«Не говори ты Арктике – прощай»

Владимир Маркович Санин (1928–1989) Не говори ты Арктике — прощай Повесть

ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО АВТОРА

Если переплет — одежда, то название — визитная карточка книги. О переплете я никогда особенно не беспокоюсь и за него не воюю, а вот название — другое дело, это штука серьезная. Бывает, первая строчка еще не написана, а оно приходит и определяет тональность будущей книги; бывает, что книга уже написана, а удачного названия нет, и ты неделями ищешь его, проклиная свою бездарность. Хорошо было классикам! Они знали, что им, классикам, визитные карточки ни к чему — все и так знали, что они классики. А раз так, зачем ломать голову над названием? «Гамлет», «Анна Каренина», «Бесы» — и все дела. Это сегодняшний писатель, еще не уверенный в том, что он классик, придумывает названия позаковыристее, вроде «Любовь на солнечной стороне, на опушке леса», или «Ты — тот, кто еще не пришел». Глядишь — и заинтригованный читатель клюнул, выложил денежки.

Пока критики еще не похвалили или не разнесли твое сочинение, название — первая его реклама. Назовешь книгу «Пути-дороги» — и купят ее разве что в привокзальном киоске за пять минут до отхода поезда, и то с отчаянья, а дай этой же книге название, скажем «Пути-дороги из ниоткуда в никуда», — и могут намять бока в очереди, в том же киоске. И вообще с рекламой у нас дела обстоят неважно. Магазин «Продукты», электробритва «Щетина», зубная паста «Антисептическая», духи «Наташа»… А если твою любимую зовут Надя? Пошлет тебя оскорбленная Надя подальше — искать Наташу, и правильно сделает. А назови духи «Придешь…» — и женщины, не обращая внимания на цену, выстроятся в очередь.

Однако — к делу. Вступительное слово я взял для того, чтобы рассказать поучительную историю названия этой книги.

В полярных широтах я бывал много раз, и с каждым разом участие в экспедиции доставалось мне все с большим трудом. В воображении читателя, знакомого с Арктикой и Антарктидой по книгам, полярник — это могучий мужчина с несгибаемой волей и железным здоровьем. Так вот, ваш покорный слуга напоминает сей эталон не больше, чем потертый жизнью многократно битый петух молодого жизнерадостного страуса. Если пятнадцать — двадцать лет назад я еще позволял себе довольно нагло лезть в пургу и морозить свою шкуру при немыслимых температурах, то в последние экспедиции даже какие-то тридцать — тридцать пять градусов при пустяковом ветре превращали меня в руину. Поэтому после приключений в Арктике лет пять назад (о них вы еще узнаете) я твердо решил, что отныне в ворота, ведущие в полярные широты, я больше стучаться не буду. Когда человеку за полсотни и сил у него хватает разве что на то, чтобы дотянуть свой организм до ближайшего лесочка, пора, как советовал поэт, для своих прогулок выбирать поближе закоулок.

Так исключительно мудро и здраво я рассуждал до тех пор, пока меня не замела «Метелица» и окончательно не добил Валерий Лукин (об этом тоже речь впереди).

Впрочем, замести меня и добить оказалось не таким уж сложным делом. В каждом человеке, отдает он в том себе отчет или нет, дремлет авантюрист и ждет своего часа. Чаще всего, убаюканный благоразумием, он так и продолжает дремать всю жизнь, и никому в голову не приходит, что этот скромный очкарик, который и мухи не обидит, что ни день переживает в своем воображении неслыханные приключения: только вчера вместе с Эдмоном Дантесом он бежал из замка Иф, а сегодня, несколько минут назад, расшвырял и распластал на земле дюжину хулиганов. Но как минимум в одном человеке из десяти авантюрист обязательно пробуждается, отбрасывает ко всем чертям благоразумие и, к ужасу родных и близких, возвещает, что отныне его ждут горы (льды, море, тайга). В разные исторические эпохи этот самый один из десяти либо надевает красный колпак и орет «пятнадцать человек на сундук мертвеца», либо с дюжиной таких же одержимых углубляется в неизведанные земли, либо переплывает на двухвесельной лодке в одиночку океан, либо карабкается для чего-то на горный пик, на вершине которого нечем дышать, либо мчится на собаках к полюсу…

Ввиду того что до меня и лучше меня гимн авантюристам пропел в своей «Бригантине» Павел Коган, добавлю только, что к этому великому и неистребимому племени бродяг я отношусь с исключительной симпатией и утверждаю, что без него наша жизнь была бы серой и скучной, как в монастыре, где главное развлечение — земные поклоны и хоровое исполнение псалмов. Правда, в наше цивилизованное время авантюристов называют романтиками, но суть дела от этого не меняется: авантюристы, или, бог с ними, романтики — это люди с особой, лишь им присущей группой крови, которые по-настоящему хорошо чувствуют себя лишь тогда, когда им плохо или, еще точнее, когда им очень трудно. И — обязательное условие! — наличие в этих трудностях опасности и риска.

Честно признавшись читателю в своей принадлежности к великому племени бродяг, продолжу вступительное слово.

Очнувшись с помощью «Метелицы» и Валерия Лукина от пятилетней дремы, мой авантюрист стал тихо и невнятно бормотать о своей последней поездке в Арктику. Акцент делался на слове «последней» — это не подлежало никакому сомнению. Жена, слушавшая сей бред с откровенным недоверием, напомнила, что и в прошлый, и в позапрошлые разы я с пафосом подчеркивал именно это слово. Тогда, чтобы связать себя по рукам и ногам, я решительно заявил, что назову свою книгу «Прощай, Арктика!», чем нисколько жену не убедил.

— А потом снова туда намылишься… Лучше уж не говори ты Арктике прощай.

— Как ты сказала?!

— Что ты снова туда намылишься.

— Нет, дальше!

— Не говори ты Арктике прощай. А что?

Так жена придумала мне название этой книги.[1] И благословила в путь без особых отговариваний и драм. Впрочем, ничего другого я и не ожидал. «Кровь!» — как заметил у Булгакова Воланд. А по крови моя жена родная племянница Глеба Травина — «человека с железным оленем», который в начале тридцатых годов в одиночку прошел и проехал на велосипеде восемнадцать тысяч километров советского арктического побережья — подвиг, который вряд ли кому-нибудь удастся повторить.[2]

Итак, я отправился в Арктику, возвратился домой и сижу за письменным столом. Сижу, битком набитый впечатлениями, с ворохом блокнотов и записей, оставшихся неиспользованными еще с предыдущих экспедиций, и еще не зная, с чего начать.

Решил я пока только одно: книга будет строго документальная. Другими словами, постараюсь по возможности говорить правду, и только правду. Почему «по возможности»? А потому что не люблю выносить сор из избы: о человеке, с которым преломил хлеб, который пододвинул тебе свой котелок и обогрел тебя, — или хорошо или ничего. За двадцать лет странствий по высоким широтам полярники привыкли ко мне, считают за своего и говорят в моем присутствии всё, уверенные, что я не использую во вред их откровенность.

Поэтому — «по возможности». Нет, врать я не стану, но об иных событиях и людях просто умолчу.

И последнее.

Некоторые читатели упрекают меня за преувеличенную восторженность, с какой я пишу о полярниках, летчиках, моряках. Наверное, она действительно имела место, особенно в ранних книгах, когда я смотрел на этих незаурядных людей широко распахнутыми глазами новичка. Однако, хотя с годами многое стало восприниматься более критически, мое литературное кредо не изменилось. Самому автору об этом не очень принято распространяться, но раз уж пошел такой разговор…

Одни пишут жизнь такой, какой она никогда не была и никогда не будет; другие — такой, какова она есть на самом деле. Я стараюсь писать жизнь не только такой, какова она есть, но и такой, какой бы я хотел ее видеть. Недостаток, но что поделаешь, если пишешь главным образом о людях, к которым испытываешь сердечную симпатию?

Ну а теперь можно приступать к воспоминаниям — об Арктике, товарищах и себе. Начну с Валерия Лукина, с именем которого будет связана значительная часть этого повествования. Мы познакомились восемь лет назад при обстоятельствах, о которых я еще не рассказывал, но именно ради встреч с ним я дважды отправлялся в Арктику.

Возвращаюсь в 1977 год…

НА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕЙ — В ОЖИДАНИИ ЛУКИНА

Недавно маститый критик упрекнул меня за то, что я слишком долго вспахиваю одну ниву — полярные широты. Прав он или нет — судить не берусь; честно говоря, лет двадцать назад, когда я впервые там оказался, то и думать не мог, что попаду под столь сильное притяжение «белого магнита». Наверное, есть в полярных широтах нечто чарующее, зовущее туда вновь и вновь, — великий романтик Джек Лондон выразил это чувство с потрясающей силой; оно глубоко индивидуальное, далеко не все его разделяют, но если уж человек хоть раз был Арктикой или Антарктидой очарован, это остается надолго, иногда — на всю жизнь. Как суровая любовь альпиниста к горам, замечательно воспетая Владимиром Высоцким. Да и в полярном фольклоре, тоже суровом и романтичном, есть очень хорошие строки о том, что «первая зимовка в Антарктиде нам дорога, как первая любовь».

Полярные широты, при всей их первозданности и дикой красоте, позаботились о том, чтобы щедро снабдить обживающих их людей экстремальными ситуациями, а именно в таких ситуациях и можно понять, «кто есть кто», — опять же на память приходят настоящие мужчины из мира героев Джека Лондона. Теперь таких героев принято с иронией называть «суперменами», но лично я не вижу в этом слове ничего плохого и вовсе не ассоциирую его с «белокурыми бестиями» и «сверхчеловеками» Фридриха Ницше. Разве не были суперменами без всяких кавычек такие железные люди, как Нансен и Седов, Амундсен и Скотт, Урванцев, папанинцы и многие другие знаменитые и безвестные первопроходцы, без которых полярные широты так и остались бы белыми пятнами? С ясно осознанной целью они шли — наугад, не зная, какая слава им достанется — пожизненная или посмертная, — а часто и вовсе не думая о такой суетной вещи, как слава. Но звездные мгновения человечества фиксировались на циферблатах их часов!

Разве это не прекрасная судьба — идти по проложенной ими дороге, все дальше и дальше, крупицу за крупицей добавляя свой опыт к оставленному ими наследству — познанию полярного мира и кровью написанным, потом просоленным параграфам никем не утвержденного Полярного Закона? Где еще можно испытать необыкновенное ощущение — один на один с наиболее суровой на Земле природой, где еще можно так проверить и поверить в себя?

Мне довелось видеть и слышать о тех, кто никогда не нарушал Полярного Закона, и о тех, кого полярные широты отторгли, как организм отторгает чужеродную ткань. Об этом я не раз писал в полярных повестях, после почти каждой из них думая, что пора ставить точку; но вдруг обнаруживалось, что тема, казалось бы для меня исчерпанная, раскрывается по-новому, появляются ситуации и люди, о которых очень хочется рассказать. Так, после «Семидесяти двух градусов ниже нуля» мне не позволил поставить точку старый друг по Арктике и Антарктиде Василий Сидоров. «Исчерпал тему? — поразился он. — Да ты еще, считай, первый слой с поверхности снял, до главной жилы не добрался! А станция Восток? А Владислав Гербович на Лазареве? Бери ручку, садись за стол и давай работать».

Мы работали несколько дней и раскопали жилу, из которой извлекли сюжеты на целую трилогию. «Вот тебе и исчерпанная тема!» — до сих пор упрекает меня Сидоров.

А ниточка все тянулась и тянулась. Чтобы добрать материал для одной повести трилогии, я вновь отправился в Арктику: и людей посмотреть, и себя показать, и, главное, принять участие в «прыгающей» экспедиции. И так уж получилось, что ниточка тянется до сегодняшнего дня: одним концом привязана ко мне, другим — к Валерию Лукину.

Если бы меня спросили, что больше всего запомнилось в полярных широтах, я бы не задумываясь ответил: станция Восток, трансантарктический поход санно-гусеничного поезда, подвижки льда на СП, приключения на Северной Земле и — полеты с Валерием Лукиным. В экспедициях с ним я был дважды, не пуд, но фунт соли мы съели; кое-что я увидел, еще больше услышал.

Это было весною 1977-го. До дрейфующей станции СП-23 я добирался в очень приятной компании: Алексей Федорович Трешников, тогдашний «хозяин Арктики», прибыл инспектировать свое огромное хозяйство; Михаил Александрович Дудин, всю дорогу блиставший неподражаемым остроумием, задумал цикл стихотворений о полюсе и мечтал подышать воздухом полярных широт. Одно четверостишие Дудин сочинил ровно за сорок секунд — я смотрел на часы. В полете подходит к нам командир корабля, протягивает блокнот и говорит: «Михаил Александрович, черкните экипажу на память…» — «А какой ваш бортовой номер?» — «Сто двадцать сорок три». Дудин на мгновение задумался, вытащил авторучку и четким почерком написал: «Везущему поклажу и нас с собой внутри — спасибо экипажу сто двадцать сорок три!»

Сколько историй я наслышался в полете! С такими людьми, как Трешников и Дудин, совсем неплохо было бы застрять на месяц-другой на необитаемом острове — для расширения кругозора. Думаю, что, если бы кто-нибудь догадался записать их устные рассказы и напечатать, литература, и не только юмористическая, оказалась бы в чистом выигрыше. Но если эпиграммы Дудина время от времени прорываются в печать, то академик Трешников, как и положено академику, тщательно оберегает свои книги от проникновения юмора: в научных кругах сие не принято.

Я опоздал на десять часов: Лукин улетел на точки, а когда он вновь окажется на двадцать третьей — неизвестно. Хорошо, буду ждать. Может, оно и лучше: успею акклиматизироваться и пообщаться со старыми знакомыми. На станции их двое: старейший полярный механик Николай Семенович Боровский, с которым познакомился еще на СП-15, и Герман Флоридов, радист со станции Восток, где мы оба сначала были довольно жалкими «гипоксированными элементами», а через недели три осмелели до того, что даже играли в пинг-понг. По старой дружбе Гера сдал мне в своем домике койку на вполне сносных условиях: подметать пол и мыть стаканы после чая.

В ожидании Лукина я прожил на станции дней десять, но ничуть об этом не жалею: не то что скучать — спать было некогда.

Первую ночь мы просидели с Герой, вспоминая Восток. У полярников к Востоку особое отношение: прозимовать на этой станции, с ее чудовищными морозами, нехваткой кислорода, мучительной акклиматизацией и полной оторванностью от внешнего мира, считается весьма престижным. «Кто на Востоке не бывал, тот Антарктиды не видал» — это из фольклора; а кто бывал — не забудет, Восток остается в памяти навечно, как остаются на теле боевые шрамы. Я рассказывал обо всем этом в книге «Новичок в Антарктиде»; в частности, описал единственный в истории Востока случай, когда доктор Валерий Ельсиновский вылечил начальника станции Василия Сидорова от воспаления легких; но тот случай оказался не единственным. Уже после того как я улетел в Мирный, Гера Флоридов ремонтировал антенну при температуре минус 83 градуса, целый час проработал на воздухе, надышался — и подхватил воспаление легких. И Валерий его спас — последними десятью ампулами…

Помните кочегара Бакланова из «Цусимы», человека, будто сложенного из двух людей? Таков и механик Боровский: чуть выше среднего роста, с торсом — что ствол баобаба и руками борца-тяжеловеса. Когда Николай Семенович набирал номер телефона, за это зрелище нужно было платить деньги: диск он вертел не указательным пальцем, а кончиком мизинца. Как и на СП-15, ходил Николай Семеныч в сорокаградусный мороз — грудь нараспашку. «Выдумали — морозы… Жарко!» — работал непрерывно, времени вечно не хватало. От двух бутылок пива, которые я привез ему в подарок, он отмахнулся: «Отдай кому-нибудь, чего я буду себя растравлять, мне ящик нужен».

На меня Боровский был в обиде. Эта поучительная история стоит того, чтобы о ней рассказать подробнее.

В свое время на меня произвел большое впечатление драматический эпизод из жизни восточников: Василий Сидоров с четырьмя товарищами, и среди них Боровский, были доставлены на Восток для расконсервации станции, и после того как самолет улетел, обнаружили, что дизеля разморожены: станция осталась без тепла и источника энергии для радиосвязи. Тогда пришлось из двух дизелей собирать один и запускать его вручную — работа непосильная для только что прибывших на Восток людей, где требуется многодневная акклиматизация. И кто знает, как закончилась бы эта история, если бы Боровский с его богатырской силой не раскрутил дизель…

Историю эту, с подлинными фамилиями первой пятерки, я рассказал в «Новичке» на нескольких страницах, а потом на документальной основе написал повесть «В ловушке», где и события, и биографии персонажей были в значительной мере плодом воображения автора.

Вот тут-то я сам попал в ловушку: в интересах сюжета один из двух механиков у меня был изображен фигурой не слишком положительной, а ведь добрая сотня полярников доподлинно знала, что в действительности такого в первой пятерке не было! И многие стали гадать: кого Санин изобразил под фамилией Дугин? И кто-то из «доброжелателей» убедил Боровского, что, наверное, его. Это Боровского, главного наряду с Василием Сидоровым героя расконсервации Востока! Тщетно я доказывал Николаю Семенычу, что повесть не документальная и автор имеет право на вымысел; «Нет, Маркович, в „Новичке“ ты написал правду, а здесь из меня сделал какого-то Женьку Дугина».

Из записной книжки: «Все-таки богатыри — народ снисходительный и добродушный, Николай Семеныч оттаял. Вечером мы с Пигузовым пришли к нему на чай, разговор сначала зашел о Востоке, потом о. критических ситуациях на дрейфующих станциях. Я припомнил рассказ Сидорова о пожаре на СП-13, а Боровский добавил одну забавную подробность: когда загорелся жилой балок, из радиорубки выскочил полураздетый радист Павел Сорокин и выплеснул в огонь воду… из кружки. У Пигузова тоже оказалась в запасе смешная история из его полярной юности. Впрочем, тогда, уточнил он, ему меньше всего на свете хотелось смеяться, потому что банька на станции вспыхнула в ту минуту, когда он только-только намылился. Сложил руки, вспоминал Пигузов и, как пингвин, прыгнул в окно, пробив круглое отверстие…

С ухмылкой поглядывая на меня, Николай Семеныч рассказал о том, как на СП-15 дежурный по станции Санин предотвратил катастрофу. Рассказал с юмором, но недостаточно достоверно. Привести эту историю в первозданном виде».

Дело было так. После ужина я вымыл посуду, прибрал кают-компанию, побродил по расположению и вдруг вспомнил, что механик Николай Лебедев, ложась спать, велел мне каждый час следить за показаниями приборов в дизельной. Побежал туда, посмотрел на приборы и — поймал себя на том, что намертво забыл, какие показания на них должны быть. Растормошил Лебедева, спросил. «Температура воды не выше ста, давление не ниже двух», — пробормотал Лебедев и с головой укрылся одеялом. Я вновь побежал в дизельную и сразу же понял, как своевременно это сделал: приборы показывали, что вода давно выкипела, а давление масла равно нулю. Я снова растормошил Лебедева и сообщил ему, что с минуты на минуту дизельная взлетит на воздух. Через несколько мгновений сонный механик в наброшенной на белье шубе и унтах на босу ногу стоял перед приборами.

— Ну как? — встревоженно спросил я.

— Вы на какие приборы смотрели?

— На эти.

— А надо было на те! — Лебедев добавил еще что-то, но за грохотом дизеля я не расслышал.

Привожу эту давнюю историю исключительно потому, что она совершенно неожиданно «закольцевалась» — причем через каких-нибудь три часа после того, как Николай Семеныч поднял меня на смех.

Первое совпадение: в ту ночь я был дежурным по станции и, как положено, время от времени навещал дизельную. И вот далеко за полночь захожу, смотрю на приборы и — второе совпадение! — не верю своим глазам: резко упало напряжение. Несколько мгновений я шевелил мозгами, соображая, что предпринять. Хорошо бы, конечно, поднять Боровского, а вдруг он снова будет веселить кают-компанию, рассказывая, как дежурный Санин десять лет спустя вновь предотвратил на СП катастрофу?.. А, была не была! Разбудил Боровского, напугал его как следует, он, полуголый, помчался в дизельную и — хотите верьте, хотите проверьте — пробурчал что-то вроде «молодчина»: на дизеле сгорели щетки. Боровский отключил дизель, запустил другой, одобрительно хлопнул дежурного по плечу (наутро доктор Шульгин без особой уверенности констатировал, что перелома нет) и отправился досыпать.

Между тем жизнь на станции протекала спокойно: все-таки под ногами не хрупкая ледяная корка, а дрейфующий айсберг, на взлетно-посадочную полосу которого запросто производили посадку тяжелые самолеты. На таком острове можно ложиться спать, «раздевшись до трусов», — ни разломы, ни торошение ему не угрожали. Был, правда, случай, когда айсберг, на котором дрейфовала СП-19 Артура Чилингарова, раскололся пополам, но тот случай так и остался, к счастью, единственным и неповторимым.

Каждое утро начиналось с того, что я отправлялся к расположенному в полутора километрах домику РП — руководителя полетов. Позавчера Лукин был на Земле Франца-Иосифа, вчера на СП-22, сегодня…

— А вот сегодня очень даже может прилететь, — обнадеживал меня Павел Петрович Бирюков, и тут же после небольшой, хорошо выдержанной паузы добавлял: — Не к нам, конечно, а на Средний. Наверное, узнал, что вы к нему рветесь, и теперь ближе чем на тысячу километров к двадцать третьей не приблизится.

На широком, круглом лице Павла Петровича — неизменная добродушная улыбка. Это от него я услышал фразочку, которую потом беззастенчиво использовал. «Минутку, Владимир Маркович, — проговорил он, когда ранним утром я его разбудил, — пойду сполосну морду лица». Но очень ошибается тот, кто внешнюю простоватость Павла Петровича примет за подлинную: он прежде всего умен, остроумен и как специалист вне конкуренции. Недаром Сидоров на свои дрейфующие станции требует руководителем полетов именно Бирюкова — и за его безусловную надежность, и за прекрасные человеческие качества.

И вообще коллектив двадцать третьей сложился удачно.

— Все на станции зависит от двух человек, — сказал мне Владислав Михайлович Пигузов. — Повар может сделать жизнь прекрасной, а начальник невыносимой.

Мне доводилось в разных сочетаниях встречать или слышать о тех и других. В одном санно-гусеничном походе грязнулю-повара механики-водители отстранили от работы (его заменил доктор), а на энной станции растерял авторитет начальник — когда выгородил для себя в кают-компании персональный столик и восседал за ним в гордом одиночестве. Воздвиг между собой и коллективом невидимый барьер — и все рухнуло: до самого конца дрейфа того столика полярники так и не простили.

Странная вещь! Никогда не мог понять начальников любого ранга, которые каждым жестом, каждым словом подчеркивают разницу между своей особой и остальными людьми. «Пусть ненавидят, лишь бы боялись»? Так это годится диктатору, а не руководителю, на которого возложена ответственность за конкретное дело. Еще древние говорили, что следует почитать не пост, а достойно занимающего его человека; никогда и никого еще высокая должность не делала умнее, ни одна ступенька наверх не прибавляла и грана таланта; зато самомнение, нежелание считаться с обстоятельствами и вера в собственную непогрешимость губила даже таких незауряднейших людей, как Наполеон. К сожалению, самокритичность, трезвое осознание своего долга куда реже даются человеку, чем самовлюбленность и честолюбие; насколько приятнее услаждают слух льстивые голоса, чем откровенная, честная, но портящая настроение правда! Если уж прибегнуть к литературной красивости, то трудно не предпочесть упоительную мелодию «Подмосковных вечеров» грохоту отбойных молотков; только нужно не забывать, что именно те, кто работает отбойными молотками, и дают возможность композитору сочинять свои мелодии.

Монтень, на которого я часто ссылаюсь, писал, что самые бесполезные, ненужные и фальшивые из монет, находящихся в обращении, это известность и слава; я бы еще добавил: особенно если заработаны они не упорным трудом и талантом, а просто занимаемой должностью. Авторитет, который воздвигается на фундаменте только должности, искусствен, как восковые цветы; дело прошлое, но мне кажется, что люди, которые подобные авторитеты раздували, стыдились самих себя и с отвращением смотрели на свои распухшие от аплодисментов ладони…

Из записной книжки: «Проводили Трешникова и Дудина на СП-22, получили почту и возвратились с Пигузовым в его домик. У Владислава Михайловича отличное настроение: Владимир Высоцкий откликнулся на просьбу двадцать третьей и прислал несколько своих фотографий с автографами. Одну, на правах начальника, Пигузов взял себе, а остальные будут разыгрываться по жребию. Человек слаб: я похвастался, что Высоцкий написал песню об Антарктиде к поставленному по одной моей повести фильму (увы, неудачному), и мои акции подскочили сразу же на тысячу пунктов. А когда, греясь в лучах славы, я еще небрежно бросил, что попробую уговорить Высоцкого прилететь на станцию, Пигузов лично сварил для меня отличнейший кофе».

Так благодаря Высоцкому отношения с начальником станции у меня сложились превосходные. И вообще Пигузов мне понравился: хладнокровный, деловитый, в меру демократичный, но — без панибратства. Из тех начальников, которые управляют коллективом, как первоклассный шофер автомобилем — еле заметным движением руки. Ни разу не слышал, чтобы он повысил голос, но и ни разу не видел, чтобы его ослушались. Если к этому добавить, что Пигузов прошел хорошую полярную школу и не раз доказывал, что на него можно положиться в трудных ситуациях, то станет ясно, что с начальником коллективу повезло. Как и с поваром: Владимир Аркадьевич Загорский, ветеран Арктики и Антарктиды, не просто вкусно готовил, а баловал своих «едоков» — причем в любое время дня и ночи.

Из записной книжки: «На станцию прилетел начальник высокоширотной экспедиции „Север-39“ Михаил Красноперов. Сегодня в кают-компании он меня утешил: „Денек-другой — и Лукин обязательно прилетит, хотя бы для того, чтобы пообедать у Загорского!“

И еще повезло станции с доктором. Александр Шульгин невысок, атлетически сложен, остроумен и бородат. Я готов был часами любоваться его работой — так ловко, сноровисто и красиво грузил он на волокуши бочки. «Профессионал, — с уважением говорил Гера Флоридов, — здорово у нас готовят специалистов в мединститутах!» Впрочем, незадолго до нашего прибытия бригадиру грузчиков подвалила удача: медведь разодрал собаке морду, и Шульгин, торжествуя, на полчаса обрел статус хирурга. Собаке обмотали бечевкой морду («Чтобы не выражалась во время операции», — пояснил ассистент хирурга Пигузов), и Шульгин зашил раны.

«Врачу — исцелися сам»?! Когда я однажды зашел к нему в гости, Саша лежал на животе и отчаянно страдал: на его теле вскочил здоровенный фурункул, причем на таком месте, о котором Вольтер писал, что «из глубокого уважения к дамам никогда не решится его назвать». Извернуться и самостоятельно вскрыть фурункул Саша не мог, дилетантам довериться не желал и посему два-три дня вынужден был выслушивать соболезнования умирающих от смеха визитеров. Содержание соболезнований я, следуя примеру Вольтера, приводить не стану.

Но вскоре Сашин фурункул как главное развлечение отошел в тень: на станцию пришел медведь. И не на час, не на день и не на два, а на целых полторы недели!

Над моим письменным столом висит его фотография, правда, без автографа — я не успел его взять. А если честно, медведь оказался неграмотным — видимо, его воспитанием никто всерьез не занимался. Историю моего Мишки — пусть за ним останется это имя, так как ни документов, ни визитных карточек при нем не оказалось — я частично изложил в повести «За тех, кто в дрейфе!», но, скованный тесными рамками повествования, многие важные эпизоды его биографии опустил. Попытаюсь восполнить этот пробел: за дни нашего знакомства мне удалось разговорить Мишку и кое-что выяснить. Вот его анкета.

Возраст примерно два года, места рождения не помнит, пол мужской, род занятий — охота, рыбалка; семейное положение — холост, родственников за границей не имеет, под судом и следствием не был. Особые приметы: не курит, не пьет, людьми явно не пуганный, наивен, доверчив и общителен, как щенок; аппетит имеет зверский; излюбленное времяпровождение — сон, чистка шкуры путем катания по снегу, выяснение взаимоотношений с собаками; местожительство — камбузная свалка и ее окрестности.

Как видите, Мишка был совсем еще не оперившимся юнцом, едва вступившим в самостоятельную жизнь. Как писал поэт, «его ланиты пух первый нежно отенял», или, другими словами, бритва не касалась его щек. Теперь стыдно вспомнить, но этого беззащитного, хилого, уставшего от долгой дороги подростка (вес — килограммов триста, рост — от кончика носа до хвоста каких-то два с небольшим метра) собаки встретили недружелюбно. Как сейчас помню эту картину. Первой, увлекая за собой свору, бросилась на медведя Белка — точнее будет сказать, в сторону медведя, ибо шагах в десяти от него она внезапно остановилась и подлаивала сзади. Но как только энтузиазм трех остальных собак иссякал, Белка вновь проделывала такой же трюк, держась на безопасном расстоянии.[3] Обиженный, недоумевающий Мишка удрал в торосы, а свора, сделав свое дело и гордо задрав хвосты, во главе с Белкой возвратилась назад.

Между тем Пигузов объявил постоянную «медвежью тревогу», и как только Мишка выползал из торосов и вновь приближался к вожделенной свалке, на помощь собакам выходил дежурный и отгонял его ракетами. Но Мишка быстро к ракетам привык, гонялся за ними, поддевал их лапой и требовал: давайте еще, в жизни так интересно не играл! Более того: к Мишке стали привыкать собаки! Уже на второй день они не бросались на него всей сворой — подумаешь, много чести, медведя мы не видели! — а атаковали поодиночке, у кого было свободное время. Это и позволило Мишке осуществить свои заветные чаяния и обосноваться на свалке, в полусотне метров от камбуза.

Нужно сказать, что в первые дни полярники относились к такому соседству настороженно, и основания для этого у многих были. Гера Флоридов, к примеру, на СП-19 чудом спасся от медведя — в последний момент, когда медведь уже настигал, успел нырнуть в домик. Зверюга был рослый, злой и очень худой. Упустив такой лакомый кусочек, как Гера, медведь разорвал собаку, но больше ничего натворить не успел — пристрелили. В желудке у него нашли одну лишь оболочку от радиозонда — отсюда и агрессивность, давно ничего не ел. И хотя наш Мишка вел себя вполне пристойно, бывалые предупреждали новичков, что этот подросток ударом лапы может свалить быка.

Но искушение «выпить с медведем брудершафт», как говорил Шульгин, оказалось слишком сильным. В тот день я был дежурным по камбузу, то есть не последним для собак человеком, поскольку вытаскивал помои на свалку. Нагуляв на свежем воздухе аппетит, собаки оставляли Мишке жалкие объедки, и я решил изменить очередность — сначала покормить медведя. В план были посвящены Флоридов и Шульгин. Гера выразительно посмотрел на меня, зачем-то постучал пальцем по лбу (видимо, у радистов это выражение восхищения) и взял карабин, а Саша, проклиная на каждом шагу фурункул, поплелся за фотоаппаратом. Я пронес ведро с помоями мимо ошеломленных таким предательством собак и стал подходить к Мишке. Я к нему — он от меня, я шаг вперед — он шаг назад. Тогда я поставил ведро на снег, отошел, а Мишка… Потом он признался, что не верил своим глазам: а вдруг подвох? — словом, Мишка стал осторожно двигаться к ведру. Пока мы отгоняли оскорбленных в лучших чувствах собак, Мишка сунул голову в ведро и так его выдраил, что в него можно было смотреться, как в зеркало.

Но окончательно я завоевал его доверие на следующее утро. В холодных сенях в моем рюкзаке лежала купленная еще в Ленинграде вареная курица, не пригодившаяся в дороге, и мне подумалось, что Мишка вряд ли уж очень избалован этим продуктом. Дело было до завтрака, помои с камбуза еще не выносили, и Мишка бродил по свалке, вылизывал банки из-под сгущенки и грыз, что попадалось под руку. Я подошел поближе, поздоровался и предложил попробовать курицу — а вдруг придется по вкусу? Эх, вот какую сцену заснять бы на пленку! Сказать, что Мишка курицу просто съел, — это значит обеднить, выхолостить сцену лукуллова пира, вакханалию обжорства; куда больше подходят такие глаголы, как слопал, схрямкал, сожрал в облизку, стеная от наслаждения, урча и вытирая слезы умиления. Словом, с курицей я угадал, явно чувствовалось, что не на каждый завтрак Мишке подавали такое блюдо. Покончив с курицей быстрее, чем это могла бы сделать стая оголодавших волков, Мишка обратился ко мне за добавкой, но я честно сказал, что никаких деликатесов, кроме Геры, больше предложить ему не могу.

Несколько минут Мишка ходил за мной как собака, а потом, к величайшему неудовольствию Геры и его коллеги Аскольда Алексеевича Шилова, избрал своей резиденцией сугроб в трех шагах от нашего домика. Людей он совсем перестал бояться, а к собакам стал относиться как к неизбежному, но не такому уж страшному злу. Дошло до того, что когда два пса задрались и сцепились в клубок, Мишка подошел, понюхал их и ткнулся носом, словно обращаясь с просьбой и его принять в игру. Один из двух драчунов, Малыш, вскочил и набросился на Мишку — чего, мол, лезешь, куда не зовут, — но тот даже не отмахивался, только поворачивался и дружелюбно лязгал челюстями. А потом Малыш перед самой Мишкиной мордой отвернулся, сел к нему задом и стал преспокойно чесаться лапой.

Слух о медведе, который прописался на двадцать третьей, разнесся по Арктике, и к Мишке началось паломничество. Экипажи самолетов, полярники, добиравшиеся до других станций, — все спешили запечатлеть Мишку на фото— и кинопленке, держась, однако, на почтительном расстоянии: «Мы-то знаем, что медведь ручной, а знает ли об этом медведь?»

Из записной книжки: «Сегодня Мишка нашел банку с жиром, прокусил ее, но никак не мог добраться до содержимого. Избил, искромсал банку, пришел в ярость, отшвырнул лапой и решительно направился к свалке, где завтракали собаки. Бесстрашный Малыш, тезка нашего медведя Мишка при моральной поддержке Белки прогнали нахлебника в торосы. Тогда на крыльцо выскочил воспитанник Геры Флоридова Кимка и, трижды пролаяв, поставил победную точку. Вообще в последние дни отношения Мишки с собаками стали осложняться — после Мишки на свалке делать нечего. Отныне Мишка терпеливо ждет, пока собаки закончат трапезу, и лишь потом идет на свалку… Днем Шульгин натер сапоги смоченной рыбьим жиром тряпкой, выбросил ее; Мишка на лету подхватил, слопал и побрел за доктором с протянутой лапой — понравилось. Эту сцену снимал командированный на станцию специалист по приборам Владимир Шаляпин. Кстати, Шаляпин чувствует себя не слишком спокойно — он живет в палатке один, метрах в тридцати от свалки, а ночью Мишкино соседство, что ни говори, как-то волнует. Павел Петрович посмеивается: „Настрогаю рыбы, побросаю ее от свалки к палатке — и ждите Мишку в гости, Владимир Андреич. Вас ему надолго хватит!“ (Весит Шаляпин девяносто пять килограммов.)»

Другая запись: «Утром выхожу из домика — Мишка свернулся калачиком, похрапывает у самого крыльца, а рядом с ним дремлет Малыш. Пигузов негодует, обзывает собак дармоедами, а те сами ничего не понимают: почему мы должны гонять медведя, если хозяева чуть ли не из рук его кормят? Гнать со свалки — другое дело, там условия игры голодное брюхо диктует…

Один лишь начальник время от времени гоняет Мишку ракетами».

Еще одна: «Великий перелом! Главный враг Мишки Пигузов пришел на завтрак в кают-компанию, взглянул в окно на грустного Мишку и сурово спросил дежурного: „Почему медведь не кормлен?“ Я тут же потащил Мишке ведро с остатками молочной рисовой каши. Можете сказать, что это галлюцинация, но я отчетливо слышал Мишкины слова: „Спасибо, дружище, уважил“.

Последняя запись о медведе: «Один из приезжих, этакий Тартарен, лихо стрельнул в Мишку из ракетницы и поранил ему глаз. С ребячьим стоном „Ой-ой-ой!“ Мишка убежал за торосы. Тартарена чуть не избили — тот в оправдание клялся и божился, что Мишка хотел на него напасть. Боровский набрал на камбузе вкусных косточек, пошел искать Мишку, нашел его с запекшейся на морде кровью, звал, хотел покормить, но Мишка убежал — потерял доверие к людям… Боровский вернулся, донельзя расстроенный…»

Больше я Мишку не видел.

…Ночью меня подняли: на ЛИ-2 из Черского прилетает Лукин. Распрощался с Флоридовым и Шиловым, попросил на всякий случай пока что никому не сдавать мою койку и побрел на ВПП — с Пигузовым, Красноперовым и Шульгиным с его бригадой грузчиков: Лукин захватил в Черском картошку для станции. В ясную погоду полтора километра до ВПП были прогулкой, а в ту ночь хорошо морозило, да еще встречный ветер метров пятнадцать, так что дорога сильно растянулась. В домик РП, во всяком случае, я ввалился полудохлым и не просто сел, а рухнул на стул.

— Ай, ай, — сочувственно произнес Павел Петрович, наливая мне кофе, — совсем загоняли писателя, весь в мыле.

— Вот когда я рассчитаюсь за мой фурункул! — обрадованно подхватил Саша Шульгин. — Из английского юмора. Пациент доверительно спрашивает у врача: «Генри, мы старые друзья, скажи мне всю правду…» — «Боюсь, Джон, — ответил врач, — что, если бы ты был лошадью, тебя пришлось бы пристрелить».

Я не остался в долгу и припомнил эпизод из фронтовой жизни Михаила Светлова. Удивительная вещь! Остроумнейший человек своего времени, Светлов юмором не заработал и копейки — походя рассыпал экспромты, которые восторженно подхватывались и по беспроволочному телеграфу разносились по Москве. Я сказал Шульгину, что, поскольку не являюсь лошадью, более подходящим к моему случаю мне кажется экспромт Светлова. Когда однажды на передовой он выступал перед солдатами, начался воздушный налет; однако, несмотря на опасность, в укрытие никто не ушел, и Светлов дочитал свое стихотворение до конца. Но потом, когда опасность миновала, Светлов честно признался: «Я впервые заметил, что в этом стихотворении есть длинноты».

ЛИ-2 уже заходил на посадку, когда на мои предстоящие полеты с «прыгающими» стали заключать пари: Бирюков и Красноперов бились об заклад, что я слетаю максимум на две точки, а Пигузов, хотя и не без колебаний, стоял на том, что меня хватит на целых три. Красноперов, сам бывший «прыгун», искоса на меня поглядывая, рассказал две-три кошмарные истории, но я был холоден и невозмутим, В эту минуту я дал себе страшную клятву, что посрамлю скептиков и слетаю как минимум на четыре точки.

Интересно, кто это впервые сказал: «Поживем — увидим»?

«ВНЕШНОСТЬ, ОДЕЖДА, ПОЛЯРНАЯ ЭТИКА»

Это — строка из записной книжки. А дальше — навеянные ею размышления.

Может, и есть на свете физиономисты, которых первое впечатление не обманывает, но я к ним не принадлежу. Проницательность — не самое сильное мое качество, на этом пресловутом первом впечатлении я ожигался столько раз, что давным-давно в него не верю. В юности меня вообще надували, как молочного теленка, да и в более потрепанной возрастной категории я, случалось, с первого взгляда очаровывался людьми, которые уже на третий или пятый взгляд оказывались весьма сомнительными личностями; случалось и совсем наоборот — люди, с которыми не очень хотелось знакомиться, превращались в нежных и интимных друзей.

Первое впечатление — это одежда и внешность, то есть как раз те самые вещи, которые не столько раскрывают человека, сколько его маскируют. Можете со мной до хрипоты спорить, но изысканно, со вкусом одетый щеголь сразу же вызывает у меня подозрение в том, что он вырядился в спецодежду для охоты за дамским полом (хотя вполне может оказаться, что он славный малый); а другой, который в помятых брюках и с небритой, извините, мордой, тоже не обязательно выпивоха — просто, может, человек переработал и временно плюнул на свою внешность (как сказал бы Зощенко).

Другое дело — женщины, тут с нашим братом случается такая напасть, как любовь с первого взгляда. Но это уже из области не разума, а чувств, и пусть об этом поют соловьями поэты.

По мере того как голова очищалась от шевелюры, а мозги наполнялись опытом, я стал главное значение придавать глазам. «Нет, у него не лживый взгляд, его глаза не лгут. Они правдиво говорят, что их владелец плут», — писал Роберт Берне. В самом деле, если вглядеться, в глазах можно увидеть многое. Для меня, например, безусловно, что если у взрослого человека детский доверчивый взгляд — значит, с ним смело можно иметь дело; если его глаза бегают — значит, на уме посторонние и не всегда чистые мысли; пристально-тяжелый, проверяющий взгляд мне был извечно неприятен — вспоминаются кадровики, которые гоняли меня как собаку; очень хороши чистые, будто вымытые, без задней мысли глаза — они чаще всего встречаются у девушек и женщин, особенно с нелегкой судьбой; люблю глаза с искрами юмора — чую родственную душу, возможный и приятный контакт; уважаю суровый, пусть испытующий, но открытый взгляд бывалого человека, который сам хочет понять, стоит ли с тобой связываться; не испытываю никакого доверия к человеку, который делает слишком честные глаза, демонстрируя вовсе не свойственную ему искренность; и уж совсем не воспринимаю человека с закрытыми глазами. Нет, они у него открыты, и даже широко, но в то же время закрыты. Случалось ли вам видеть такого? Одного я видел. Он умен, даже очень, бывает приветлив, с виду благожелателен, но посмотришь в его глаза — и ни одному слову не веришь: закрытые. Будто на них какая-то пленка, которую так и хочется протереть, как вспотевшее зеркало.

Возвращаюсь к строчке из записной книжки.

На повседневной одежде полярников дрейфующих станций и Антарктиды сказываются два обстоятельства: во-первых, труднейшие условия жизни и работы; во-вторых, отсутствие женского общества. Пожалуй, решает второе: когда полярник твердо знает, что сегодня-завтра и в течение года он женщин увидит только в кинофильмах и на вырезанных из журналов картинках, уход за своей внешностью кажется ему бесполезнейшим и нелепым занятием. Конечно, бывают исключения: Владислав Гербович, например, всегда был чисто выбрит, выутюжен и подтянут, как и положено бывшему флотскому офицеру; аккуратистами слыли и некоторые другие; но основная масса одичавших от отсутствия женщин зимовщиков тратила на туалет и приведение в порядок одежды меньше времени, чем требуется, чтобы выкурить сигарету. Баня — другое дело, ее полярники любят самозабвенно, особенно парную с березовым веником, а все остальное — суета сует: чем лелеять шевелюру — стриги наголо, чем бриться — пусть борода растет вкривь и вкось. И тому подобное. Это — пока не приблизился конец зимовки, когда все начинают лихорадочно чистить перышки: шутка ли, скоро живых женщин увидим!

Еще из записной книжки: «Глаза полярников».

Скажу сразу: имею в виду не случайных сезонников и не тех, кто навсегда порывает с Арктикой или Антарктидой после первой же зимовки, а полярников-профессионалов, не мыслящих для себя иной жизни. Но эта жизнь, суровая и полная неожиданностей, предъявляет к человеку два непременных требования: в поте лица своего зарабатывать хлеб свой (что неоригинально), и быть способным на самопожертвование. В Полярном Законе это сформулировано просто и чеканно: «Первым делай самую тяжелую работу, последним бери кусок на столе; спасай товарища, если даже при этом можешь погибнуть: помни, что жизнь товарища всегда дороже твоей».

Такие жесткие требования и создали путем естественного отбора полярную элиту: она имеется в каждой профессии, не стоит бояться этого слова. Для себя я включал в элиту не только всеми признанных начальников, но и рядовых механиков, поваров, врачей, аэрологов — не стану продолжать перечень. Это совсем разные люди: могучие и самые заурядные по физическим кондициям, хладнокровные, как Смок Беллью, и вспыльчивые, как Малыш (не могу обойтись без Джека Лондона), ярко остроумные и замкнуто-молчаливые, властные и спокойно уживающиеся на вторых ролях…

Так вот, у этих людей в глазах есть нечто общее. Сижу сейчас за столом, перебираю фотографии, отснятые на зимовках, всматриваюсь, вспоминаю; пытаюсь сформулировать это общее поточнее, хотя одним-двумя словами не обойдусь.

Пожалуй, так: это глаза людей, безусловно, смелых и сильных духом, открытых и не умеющих лукавить. И еще: глаза людей, видевших такое, чего не довелось видеть другим, — столбик термометра, зашкаленный на немыслимо низкой отметке, смертельную опасность и бесконечность полярных просторов. Нет, все равно мало: общее в этих глазах и то, что в них нет обмана. Совсем коротко: людям с такими глазами хочется верить.

И — очень важно: быть достойным их доверия. Совет начинающим коллегам: попав в общество этих сильных и не умеющих лукавить людей, — соблюдайте их правила игры. Иначе вас могут не понять и, хуже того, не принять. Между тем соблюдать полярную этику — не слишком сложное дело. Нужно просто по мере сил помогать в работе, не быть навязчивым, не лезть в душу, говорить своим, а не нарочито грубоватым языком и — не выносить сора из избы. И уж, конечно, не надувать щеки и не делать из себя столичную штучку.

Приведу два подлинных эпизода, но заранее предупреждаю, что вынужден зашифровать фамилии, место и время действия.

Однажды на станцию, где я жил и работал, прилетел маститый литератор Икс. Узнав о том, что здесь уже обосновался и пустил корни его коллега, Икс был раздосадован — кому охота идти по чужим следам? Положенного в таких случаях визита он не нанес, несколько часов коллегу не замечал, что нисколько, впрочем, меня не тронуло — не для того я прилетел к черту на кулички, чтобы вести светские разговоры. И вдруг Икс лично приходит в мой домик — с широкой улыбкой закадычного друга и распахнутыми объятьями: «Здорово, старик, рад тебя видеть! (А мы и знакомы-то не были.) Я улетаю, запиши мой телефон, как будешь в Москве — звони!»

И, приветствовав меня насильственным рукопожатием (не мое, Булгакова), отбыл восвояси. Сначала я терялся в догадках, но через час-другой узнал, чем была вызвана столь внезапно возникшая ко мне симпатия этого безусловно умного, способного, но далеко не простого человека. Оказалось, что он явился к начальнику станции с деловым и, пожалуй, выгодным предложением: «Послушай, на кой черт тебе здесь нужен этот юморист? (Тоже на „ты“, хотя до того дня с начальником не встречался.) Отошли его, а я потрусь здесь парочку дней и напишу о тебе…» Здесь Икс назвал весьма уважаемый печатный орган.

Может, в другом месте и с другими людьми такое лестное предложение могло бы сработать. Но Икс, доселе (и впоследствии) во всем удачливый баловень судьбы, на этот раз себя переоценил: сделку он предложил недостаточно респектабельную, а таковых полярники не заключают. А тут еще случилось, что лишь сутки назад мне довелось помочь начальнику выбраться из ледяной воды, в которую, проломив лед, он окунулся. Но уверен, что и без этого ответ был бы однозначный.

Начальник взглянул на часы.

— Через два часа борт, — сказал он. — Вы на нем улетите.

— Как?!

— Через два часа, — повторил начальник. — Всего хорошего.

Нарушил полярную этику — пеняй на себя.

Но если этот эпизод остался в памяти двух-трех людей, то другому было суждено получить куда более широкую известность. Представьте себе, что коллектив принимает как своего писателя редкостного, даже исключительного таланта, книги которого доставляют истинное наслаждение любителям литературы. Долгими неделями и месяцами писатель общается с людьми, о которых хочет рассказать, очаровывает их своим умом, участвует на равных в интимных, доверительных беседах за столом — и на страницах блестяще написанных книг превращает доверчивых собеседников в мартышек, делает из них всеобщее посмешище и — хуже того, ломает их служебную карьеру.

Думаю, что при встречах с ним собеседники будут либо молчать, либо тщательно взвешивать каждое слово.

Так что полярники — народ весьма своеобразный, со своей, присущей только им, этикой, которая складывалась и отшлифовывалась многими десятилетиями. Стать для них своим необычно трудно: малейшая фальшь, преувеличенная почтительность, попытка слишком быстрого сближения может испортить все. Некоторая неряшливость в экипировке и не слишком изысканный лексикон (только до появления живых женщин!) никого не должны обмануть: сегодняшний полярник — как правило, человек интеллигентный, начитанный и в высшей степени порядочный по отношению к делу и товарищам. Исключения только подтверждают правило: нарушители полярной этики уходят, чтобы больше не возвращаться.

Еще о женщине. Для полярника она окружена романтическим ореолом, она — главная и святая мечта. Поэтому на зимовке о женщине — или хорошо, или ничего. Я знал человека, который щеголял своим циничным хамством: уже с первой трети зимовки с ним старались не садиться за один стол, избегали оставаться наедине.

Впрочем, обо всем этом у нас еще будет возможность поговорить.

ПЕРВАЯ ПОСАДКА

Да простят мне читатели длинные отступления от хода повествования, но строка из записной книжки, давшая название предыдущей главе, рождена именно первым впечатлением от встречи с Лукиным и Романовым. Далее в записной книжке было: «Вспомнить новичков — „чечако“ и старожилов-золотоискателей Джека Лондона, выглядевших как бродяги с большой дороги, и Таманцева из „В августе сорок четвертого“, который ходил в такой замызганной, латаной-перелатаной форме, что интеллигентный капитан из комендатуры испытывал острое желание посадить его на гауптвахту».

Если бы встречали по одежке, то вряд ли Лукина и Романова швейцар впустил бы в ресторан «Метрополь». Бесформенные треухи, знавшие куда лучшие времена каэшки (так полярники называют свои теплые куртки с капюшоном), потертые, в масляных пятнах кожаные штаны, поношенные, раздавленные унты… Будто не сегодняшний и бывший начальники самой престижной в Арктике экспедиции, а лесорубы после смены. Но чего бы швейцар явно не оценил, так это того, что сия экипировка была тщательно подогнана, а посему исключительно удобна для работы. Сравнивая старожилов с «чечако», Джек Лондон имел в виду именно это обстоятельство. Одежда должна быть теплой и удобной — остальное в Арктике значения не имеет.

С Лукиным и Романовым я до сих пор не встречался и не скрывал своего любопытства. В домик Бирюкова вошли Молодость и Опыт. Оба рослые, мощные, но Молодость энергичная, пружинистая, а Опыт грузный, неторопливый. На сегодняшний день для меня это были наиболее интересные в Арктике два человека. Если Илья Павлович Романов за свои полсотни прославился как опытнейший гидролог, ледовый разведчик, начальник дрейфующих станций и «прыгающих» экспедиций, то его ученик и преемник Валерий Лукин считался «молодым и многообещающим» и лишь входил в известность. Это математики, шахматисты и поэты к тридцати годам достигают совершенства — полярники в таком возрасте карьеру только начинают. Не только в силу нашей инерции, которая поднимает руководителя на должную высоту где-то в предпенсионном возрасте, но и по объективным причинам: даже при самых блестящих способностях молодому полярнику, чтобы стать руководителем, необходим опыт, который дается только долгими и трудными экспедициями. Золотой возраст для полярного руководителя начинается после тридцати — тридцати пяти; впрочем, не припомню сколько-нибудь известного путешественника, который прославился в более раннем возрасте.

Мы сидели за столом у Бирюкова и пили чай. Разговор шел ни о чем, ко мне явно приглядывались — не самое приятное ощущение. Но вскоре я уловил, что сей разговор «ни о чем» имеет свою логику, то Романов, то Красноперов, то Лукин вскользь, между прочим припоминали эпизоды, когда «прыгающим» было плохо. Меня просто пугали! Когда я вдруг это понял, то рассмеялся — этаким непонятным смехом — и в ответ на вопросительные взгляды процитировал знаменитое толстовское: «Он пугает, а мне не страшно».

Лед разбил Романов.

— Ты что, всерьез хочешь с нами полететь? Я утвердительно кивнул.

— Мне Гербович и другие говорили, что ты вроде неплохой парень, — сказал Романов. — «Новичка в Антарктиде» ты написал в основном без брехни.

Я скромно склонил голову — в знак согласия с этой оценкой.

— Так берешь его, начальник? — спросил Романов.

— Возьмем, — сказал Лукин без особого энтузиазма, как мне показалось. — Только учтите, у нас в самолете не слишком комфортабельно.

— А ты разве не читал, что он на станциях постоянный дежурный по камбузу? — усмехнулся Романов. — Бери его по специальности.

— Это можно, — пообещал я. — Посуда, картошка, пельмени.

— Вещи с собой? — спросил Лукин. — Пошли в самолет.

Спасибо моему полярному крестному — в который раз! После первой нашей встречи на СП-15 Алексей Федорович Трешников благословил меня в Антарктиду, помог войти в замкнутый, холодно относящийся к посторонним наблюдателям круг полярников, был моим благосклонным читателем — и дал добро к «прыгунам». Совсем недавно, спустя восемь лет, Лукин признался: «Не прикажи тогда Трешников — не летать бы вам с нами на последнем ЛИ-2. Работа у нас, сами знаете, не совсем обычная, часто приходится рисковать, значит, присутствие посторонних на борту нежелательно — отвечай потом за них. Но раз сам Трешников приказал…»

Это теперь — «сами знаете», а тогда, в 1977-м, я еще не очень-то знал; то есть посадки на дрейфующий лед в моем пассажирском активе имелись, но — на ледовые аэродромы, на подготовленные, не раз проверенные взлетно-посадочные полосы дрейфующих станций. А разница между такой посадкой и первичной столь же велика, как между первым полетом летчика-испытателя и последующими полетами тех, кто принял у него машину.

Первичная посадка — это для полярного летчика звучит гордо. Не говоря уже о более ранних временах, даже в тридцатых — сороковых годах каждая такая посадка становилась широкоизвестной, вызывала восхищение — считалась подвигом, достойным высших в стране почестей. Немногочисленных полярных асов того времени, которые осмеливались садиться на дрейфующий лед (поиски экспедиции Нобиле, спасение челюскинцев, высадка папанинцев на СП-1, первые высокоширотные экспедиции), знала вся страна. Слава первопроходцам! Дорогой ценой достался им этот опыт: наставления по полетам и посадкам в Арктике, как образно сказано, печатались на типографских машинах, сделанных из обломков разбитых самолетов.

Полярный опыт, как и всякий другой, цементируется на ошибках; с годами секреты, которыми владели одиночки-асы, становились достоянием следующих поколений. И вчерашние новички, еще не ходившие в школу, когда совершали свои подвиги Бабушкин, Водопьянов, Мазурук, Козлов, Черевичный, Титлов и другие первопроходцы, начали уверенно делать то, что раньше под силу было только виртуозам.

Став массовым, подвиг уже не приковывал к себе внимания: первичные посадки на лед, каждая из которых когда-то отмечалась правительственными наградами, стали обыденной работой «прыгающих» экспедиций. «Прыгающих» — потому что в удачный день самолет совершает несколько первичных посадок, «прыгает» с льдины на льдину, а с борта самолета в свою очередь прыгают на ходу люди — Валерий Лукин и его товарищи.

Над Северным Ледовитым океаном я летал много раз; хорошо помню, что, когда это случилось впервые, я был лихорадочно возбужден — шутка ли, подо мной те самые льды, о которых столько читал и мечтал! Но с каждым последующим полетом восторженности становилось все меньше: я смотрел вниз на ледяной панцирь океана, думал о людях, которые добирались до полюса на собаках, на лыжах, ползком, умирая от усталости, голода и холода, и сознавал, что в моем полете — гомеопатическая доза романтики. На дрейфующей станции, куда я лечу, подготовлена превосходная ВПП, мой самолет тянут туда на эфирной ниточке, и в хорошую погоду посадка на ледовый аэродром вряд ли многим опаснее, чем на бетонированную полосу «Внукова». Конечно, все может произойти: то ли беспаспортный циклон по дороге перехватит и начнется обледенение, то ли выйдет из строя двигатель, то ли на дрейфующей станции начнутся подвижки льда и сесть будет некуда; но разве не то же самое может случиться в обычном пассажирском рейсе над Большой землей?

Как ни странно, мой самый доселе впечатляющий полет в Арктике проходил именно над землей, в полярную ночь. Был я тогда зеленым новичком, у которого любимое полярниками сгущенное молоко на губах не обсохло, все мне было в диковинку, и каждый день сулил необыкновенные открытия — состояние, обязательное для всех новичков.

Здесь я должен отдать дань уважения и вечной признательности Владимиру Ивановичу Соколову, бортрадисту полярной авиации: не будь его письма, моя судьба могла бы сложиться по-иному. Дело было так. В 1965 году я плавал на рыболовном траулере в Индийском океане и написал юмористическую повесть «Кому улыбается океан». Тропики поразили мое воображение, я размечтался о путешествии в джунгли Амазонки, в Океанию, я хотел увидеть красавиц с островов Фиджи и ступить на берег, носящий святое имя Миклухо-Маклая. И вдруг — письмо от читателя. «Вы пишете, что в Красном море и в Индийском океане хлебнули пятидесятиградусного пекла, — писал Соколов, — а не хотите ли хлебнуть шестидесятиградусного мороза?»

Холода я не люблю (и не встречал ни одного человека, который его любит), и у меня в мыслях не было искать приключений в полярных широтах. Мерзнуть мне решительно не хотелось. Все мое нутро восставало при одной лишь мысли о том, что я буду мерзнуть — и, возможно, как собака. Так что письмо я решительно отложил в сторону — на целую неделю. Потом ноги сами привели меня к тогдашнему начальнику полярной авиации Марку Ивановичу Шевелеву, который с благосклонной улыбкой выслушал мой лепет и отправил на выучку к летчикам. Я прилетел в аэропорт Черский к Соколову, Володя и его Наташа меня приютили, обогрели, накормили, и — началась моя полярная жизнь. Я начал летать с полярными летчиками, которые передавали меня друг другу, сутками не спал, восхищаясь дикой красотой Якутии и Чукотки, собирал материал для книги «У Земли на макушке» и с удовольствием думал о том, как ошарашу московских приятелей, которые хором уверяли, что за Полярным кругом и крупицы юмора не найдешь — улыбки там замерзают на лету.

И вот в очередной раз, когда меня, как эстафетную палочку, передали в экипаж командира ЛИ-2 Александра Денисенко, и произошел тот самый впечатляющий полет. Но о том, что он самый впечатляющий, я узнал не в воздухе, а лишь после посадки — это здорово меняет дело, не правда ли? Другими словами, острых ощущений, когда для них имелись основания, я не испытал — участь находящегося в неведении пассажира. Летал я с Денисенко двое суток — в залив Креста, бухту Провидения и в другие аэропорты с чарующе-волшебными названиями, столь любимыми Стивенсоном; рейсы были грузовые — мешки с мороженой рыбой и оленьи шкуры, на которых я, единственный пассажир, отсыпался; отдохнув, заходил в пилотскую кабину, садился в кресло второго пилота и несказанно гордился оказанным мне доверием — вцепившись онемевшими руками в штурвал, управлял самолетом. (Лишь под конец Денисенко признался, что гордился я напрасно — был включен автопилот.)

В ту ночь мы летели на мыс Шмидта. Очнулся я от сильной тряски, протер глаза и пошел в пилотскую кабину. Вопреки обыкновению, никто на меня внимания не обратил, со мной не шутили и не предложили сесть в кресло второго пилота. Самолет дрожал, несся в «молоке» и явно шел на снижение. В этой ситуации я не счел себя вправе задавать вопросы, а только стоял за бортмехаником и смотрел.

С лица Денисенко, отличного летчика и веселого, неунывающего человека, градом лил пот! И остальные члены экипажа — второй пилот, штурман, бортмеханик, радист — были необычно серьезны и явно взволнованны. — Маркович, — увидев меня, сказал Денисенко, — идите в грузовую кабину, лягте да покрепче держитесь. Я ушел, но не лег, а скорчился у иллюминатора. Мелькнули огни — значит, самолет пробил облачность; земля стремительно приближалась, я уже мог рассмотреть обозначенную бочками полосу… В чем дело, почему экипаж так напряжен, когда через какие-то секунды мы приземлимся?

«Не оставляй любовь на старость, а торможение на конец полосы», — припомнилась пилотская прибаутка. Все же идет нормально! Мелькнула первая бочка, вторая, пятая… Бац! Я боднул головой иллюминатор. ЛИ-2 стало швырять, он отчаянно запрыгал — дал «козла»: недопустимый ляп для такого летчика, как Денисенко. Под самый конец произошло и вовсе непростительное — правой плоскостью задело бочку. И — все, самолет замер…

Облизывая языком разбитую губу, я вошел в пилотскую кабину и вопросительно посмотрел на Денисенко. Он вытирал с лица пот и, весьма довольный, улыбался! Чему он радуется, чудак?

— Зубы целы? — подмигнув, весело спросил он. — Здорово, а? Верно, что голь на выдумки хитра? Только бы дырку в пилотском свидетельстве не заработать.

И мне было рассказано нижеследующее.

Вылетали из бухты Провидения — погода звенела; но, как часто бывает в Арктике, из ниоткуда возник непредсказанный циклон и зацепил своим хвостом аэропорт назначения, мыс Шмидта. Взяли курс на запасной аэропорт Певек — закрылся, повернули на Черский — поздно, уже не принимает, замело… А точку возврата прошли, до Провидения горючего не хватит. И тогда Денисенко принял решение, продиктованное и отчаянием, и здравым смыслом, — приземляться все-таки на Шмидте, хотя боковой ветер по полосе был двадцать метров в секунду, почти вдвое сильнее допустимого для ЛИ-2.

Замечательно посадил самолет! Промедли Денисенко, отдавшись сомнениям хоть бы на минуту, — и пришлось бы садиться в ночной тундре на «пузо»: баки были пустые, бензина осталось, как говорят, «на заправку зажигалки».

Исключительно полезно для нервной системы — быть в неведении.

Со Шмидта я улетел на остров Врангеля и там уже узнал, что Денисенко отделался устным замечанием. Видимо, начальство пришло к выводу, что для общества куда важнее пусть с нарушениями, но спасти самолет, чем с полным соблюдением инструкций позволить ему разбиться.

И вот я вновь — в который раз — в грузовой кабине ЛИ-2. Все это уже было: и запасные баки с горючим, и заваленные грузами проходы, и газовая плитка с двумя конфорками, на которой пыхтит неизменный чайник… И все-таки этот самолет разительно отличается от всех ЛИ-2, ИЛ-14 и АН-2, на который я летал над Арктикой: для него никто не готовит взлетно-посадочную полосу.

Негде повернуться — научное оборудование, баллоны с газом, спальные мешки, палатка, канистры, ящики… Теперь понятно, почему «прыгающие» предпочитают обмундирование второго и третьего срока службы: и женское общество далековато, и гладильную доску некуда поставить.

Романов находился в пилотской кабине на месте летного наблюдателя, Михаил Красноперов похрапывал, растянувшись на запасном баке, Александр Чирейкин дремал в солдатской позе — лежа на спальнике и положив под голову вещмешок, а Лукин, погрузившись в карту, сидел на ящике с приборами. Вот вам и вся знаменитая «прыгающая» экспедиция! Ну и экипаж самолета, конечно.

Лукин сложил карту и сунул ее в планшет.

— Точка 41, — сказал он. — Скоро пойдем на посадку.

И ушел в пилотскую кабину — вместе с товарищами выбирать площадку.

Первая «первичная» в моей жизни — это надо осмыслить, морально подготовиться, ничем не выдать волнения, смешного в глазах битых-перебитых профессионалов.

Лукин так и называет товарищей и себя — профессионалы.

Я прильнул к иллюминатору, чтобы не прозевать, запечатлеть самое, может быть, рискованное, что есть на сегодня в Арктике — наряду с разломами льда и мощным торошением на дрейфующих станциях. Тогда, над мысом Шмидта, я был в неведении; сейчас я точно знаю, что в ближайшие минуты всех нас ждет запланированный и осознанный риск.

Я давно хотел написать об этом, но как-то не приходилось: в риске есть что-то прекрасное! Я не карточный игрок и никогда не обладал состоянием, которое можно поставить на карту; фронтовой опыт у меня небольшой, да к тому же тогда, в 45-м, я был шестнадцатилетним мальчишкой, которому жизнь казалась вечной; в зрелом возрасте приключения, которые оказывались опасными, случались по воле слепого случая. Совсем другое дело — риск осознанный, спрессованное в считанные мгновения «быть или не быть». Волнующе-прекрасное ощущение необыкновенной полноты жизни! Только с кем поделиться этой мыслью? Саша Чирейкин, позевывая, надевает унты. Красноперов недовольно морщится: прелюбопытнейший сон прервали, черти! Ведь не поймут, переглянутся и пожмут плечами, хуже того — посмеются!

Один такой случай в моем активе уже имелся. В первые дни на фронте, когда от сопричастности к великому делу душа ликовала и пела, после утомительного марша я поделился с помкомвзвода исключительно яркой и глубокой мыслью:

— Ваня, ты видел, «Два бойца»? Вот хорошо сидеть ночью в окопе и петь под гитару «Темную ночь», правда?

И Ваня, который в свои девятнадцать лет шел к Берлину от Курской дуги и был трижды ранен, так на меня посмотрел, что не оставалось никаких сомнений: мои умственные способности он оценивает крайне низко. Он бросил несколько вступительных слов, даже самое мягкое из которых я не берусь привести, и, облегчив душу, закончил:

— «Темную ночь», там-там-там, хорошо напевать любимой в городском сквере!

Хотя уже, кажется, на следующий день у меня не возникало никакого желания петь на передовой лирические песни, Ваня еще с неделю обращался ко мне не иначе как: «Эй, „темная ночь“, сделай то-то, сгоняй туда-то!» И лишь потом, когда мы подружились, признался, что счел меня малость чокнутым, «с перекрученной резьбой».

Вот что я записал потом, сразу после полета: «Таким я видел Ледовитый океан сто раз. Первозданная, необыкновенная красота страны дрейфующих льдов! С высоты океан кажется приветливым и гостеприимным: спаянные одна с другой льдины с грядами игрушечных торосов по швам, покрытые нежно-голубым льдом недавние разводья, забавно разбегающиеся темные полоски — будто гигантская декоративная плитка, по которой озорник мальчишка стукнул молотком… Но так казалось до тех пор, пока самолет не стал снижаться. С каждой секундой океан преображался, словно ему надоело притворство и захотелось быть самим собой: гряды торосов щетинились на глазах, темные полоски оборачивались трещинами, дымились свежие разводья, а гладкие, как футбольное поле, заснеженные поверхности сплошь усеивались застругами и ропаками. Декоративная плитка расползалась, обман исчезал…»

Самолет делал круги, как ястреб, высматривающий добычу… Неужели здесь можно сесть? И оправдан ли такой риск?

То, что риск оправдан, я уже знал из беседы с Лукиным на борту самолета. Вот что он рассказал о «прыгающих».

— Сначала немного истории. Если идею дрейфующей станции впервые высказал Фритьоф Нансен, то мысль о «прыгающих» явилась Отто Юльевичу Шмидту после высадки папанинцев. Фактически полет Черевичного, Аккуратова и Каминского на Полюс относительной недоступности весной 41-го был первой прыгающей экспедицией. После войны эти полеты возобновились в конце сороковых годов, но лишь в 72-м под руководством Трешникова была разработана крупная программа по гидрологической съемке Арктического бассейна. К этому времени, — продолжал Лукин, — стало ясно, что одних лишь дрейфующих станций для изучения гигантской акватории Северного Ледовитого океана недостаточно: слишком велика зависимость от линии дрейфа, остается много «белых пятен». И на карте Арктического бассейна — вот она, взгляните — появились сотни точек: условные места будущих гидрологических станций. Что это такое — через несколько часов увидите. А пока поверьте на слово, что в результате работы нашей экспедиции появилась удивительная возможность получить как бы мгновенную фотографию тех процессов, которые происходят на всей акватории океана. Представляете, сколько потребовалось бы научно-исследовательских судов, чтобы выполнить такую задачу? Да еще учтите, что через мощные паковые льды к приполюсным районам не так-то легко пробиться… Вот мы и «прыгаем»… До недавнего времени нашим неизменным начальником был Илья Палыч, но годы… Учтите еще одну деталь, — закончил Лукин, — вы находитесь на борту последнего ЛИ-2. Сегодня шестое апреля, а ровно через двадцать дней наш самолет спишут — кончается ресурс. Ладно, у нас еще будет время об этом поговорить. Так неужели здесь можно сесть? Из пилотской кабины выглянул штурман Олег Замятин.

— Шашку!

— Станьте поближе к двери, — посоветовал Лукин, — только не сюда, в сторонку. Технология у нас простая, сейчас увидите.

Бортмеханик Козарь проткнул в дымовой шашке несколько отверстий, сунул фосфорную спичку, поджег ее и бросил шашку в открытую дверь.

— Ветер по полосе!

Лукин и Чирейкин, подхватив двухручечный бур, подошли к двери.

Промелькнули торосы… ропак… еще торосы, до них, кажется, можно было достать рукой! Но не успел я этого осмыслить, как лыжи заскрежетали и самолет, гася скорость, помчался по льду.

— «Прыгуны», на лед!

Лихо, как мальчишки с подножки трамвая, Лукин и Чирейкин выбросились на заснеженную поверхность.

— Черт бы тебя побрал! — Красноперов подхватил с газовой плитки заплясавший чайник.

Самолет выруливал, не останавливаясь (динамическая нагрузка меньше статической, в случае чего больше шансов взлететь), несколько пар глаз впились в «прыгунов», которые изо всех сил крутили рукоятки бура. Через несколько секунд Лукин должен подать условный знак, от которого зависит, останемся мы на льду или — ноги в руки и бегом отсюда!

Лукин выпрямился, снял рукавицу и показал большой палец.

— Порядок. — Красноперов облегченно вздохнул. — Драпать не надо.

— А бывает, что надо? — закинул я удочку.

— Еще как! — засмеялся Красноперов. — Илья Палыч, Маркович разочарован, ему хотелось бы, чтобы Лукин показал два или три пальца.

— Еще увидишь, — подходя к двери, проворчал Романов. — Тьфу, тьфу, тьфу…

Двигатели были заглушены, Козарь вместе с радистом Думчиковым поспешно покрыли их чехлами: на дворе минус сорок три, да еще с ветерком — за десять метров в секунду.

Я подошел к Лукину.

— Поэзия кончилась, — поведал он, — начинается сухая проза: разгрузочные работы.

Командир корабля Сморж, тоже командир корабля, но в нашей экспедиции второй пилот Долматов и Замятин подтащили к распахнутому люку лебедку с движком, палатку, баллон пропана с горелкой, ручные буры, ящики с приборами — несколько центнеров груза. Мы его принимали стоя на льду. Лукин и Чирейкин вновь занялись лункой — эта работа самая трудоемкая. Ветер обжигал, лед оказался бетонно-прочным, плохо поддавался. Все бурили по очереди — единственный способ согреться на таком собачьем холоде. Одновременно льдина обживалась: над бурильщиками раскрылась палатка, Чирейкин включил мощную газовую горелку — и стало тепло. Из-под бура пошел мокрый снег: скоро вода. Еще, еще десятка два оборотов — и ледяной керн диаметром в четверть метра покачивался в темной воде. Ого — около двух метров длиной!

Лукин опустил в лунку и взорвал детонатор. Цифры на эхолоте стремительно запрыгали: тысяча… две тысячи… три тысячи двести метров… Чирейкин включил движок лебедки, Лукин и Красноперов подвесили к тросу батометры, приборы ушли в воду — на разные горизонты. Ни единого лишнего слова, исключительная отработанность движений! Затем к батометрам сверху помчался на тросе грузик, который в течение получаса перевернет приборы и заставит их набрать океанскую воду.

В палатке стало жарко и душно, я вышел на свежий воздух.

Сказочной красоты торосы крепостной стеной окаймляли льдину. Их грани сверкали, на них больно смотреть. Как жаль, что этот чудный каприз природы недолговечен, что первые же подвижки льда превратят крепостную стену с башнями и бойницами в груду бесформенных обломков. Самый красивый торос я видел, пожалуй, на СП-15, полярники назвали его «Шапка Мономаха» — настоящее произведение искусства! Сколько километров пленки было выстрелено в этот торос, величавый и равнодушный, неправдоподобное «диво дивное»! Мне он запомнился и тем, что, сфотографировавшись на его вершине, я потерял бдительность и спустился вниз с восьми метров значительно быстрее, чем хотелось бы, — к счастью, без серьезных последствий.

Я ходил вдоль торосов и бормотал про себя фразы, с которых решил начать будущую повесть о дрейфующей станции: «Кто сказал, что Северный Ледовитый океан однообразен и угрюм? Разве может быть таким залитая весенним солнцем макушка земного шара? Протри глаза, и ты увидишь дикую, необузданную красоту страны вечных дрейфующих льдов. Какая же она однообразная, чудак ты этакий, если у нее полно красок? А вымытые желтые лучи солнца, извлекающие изо льда разноцветные снопы искр? Только здесь и нигде больше ты не увидишь такого зрелища — разве что в Антарктиде полярным летом…»

— Далеко не отходите, — окликнул меня Красноперов, — всякое бывает.

Меня это даже обидело: будто не я на станции Беллинсгаузена провалился в ледяную воду и голым обсыхал потом в дизельной. Научен! Услышав мою отповедь, Лукин усмехнулся: самый, после Романова, бывалый в нашей компании Саша Чирейкин, видевший в Арктике все, на днях стал измерять глубину снежного покрова — и вдруг исчез. «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих»: пока подоспели товарищи, Саша забросил бур на край трещины и выбрался из воды, температура которой была 1,7 градуса… Впрочем редко кто из профессионалов-полярников избежал за годы зимовок и дрейфов этой участи: хоть разок, но приходилось окунаться, и не по своей воле; «моржей» среди полярников я как-то не встречал… Когда спустя много лет мне довелось принять участие в одной спасательной операции, возглавляемой Лукиным и вертолетчиком Владимиром Освальдом, мы с огромным сочувствием смотрели на человека, который пробыл в ледяной воде около десяти минут…

Между тем в натопленной палатке снова застрекотал движок лебедки: на бегущем тросе один за другим появились батометры с пробами воды, а в журнал были занесены различные данные — температура на различных глубинах и прочее. Пробы аккуратно разлили по бутылочкам — для химического анализа, и Лукин красным карандашом закрасил еще одну точку на своей карте.

А часа через три — опять поиск льдины для посадки, дымовая шашка, «прыгуны» на лед и очередная океанологическая станция…

НА БОРТУ ЛИ-2

За сутки мы выполнили три точки: это двадцать часов полетов и работы на льду. Я написал «мы», припомнил «мы пахали» и подумал, что мой вклад в указанные три точки, пожалуй, не был решающим. Более того, даже в работу дежурного по камбузу, в которой мне когда-то не было конкурентов, я на сей раз внес элемент халтуры и очковтирательства.

Из записной книжки: «Санин — обманщик! — заявил Романов. — Картошку не почистил, сосиски не сварил. Высадить его на лед с трехдневным запасом сухарей!»

Этих справедливых обвинений я не слышал — спал без задних ног на баке с горючим, спал, потеряв стыд и совесть. Я так устал, что забрался на бак с третьей попытки — как пресловутый интеллигент в пенсне на лошадь. Растренированный, изнеженный щадящим режимом московской жизни, я за сутки превратился в развалину. (Из записной книжки: «Вспомнить Стендаля: „Развалины прекрасно сохранились“ — из этюдов об Италии».) Совершив беспримерный подвиг и вскарабкавшись на бак, я покосился на карманное зеркальце и сочувственно вспомнил ослика Иа-Иа, который, увидев свое отражение в воде, горестно воскликнул: «Душераздирающее зрелище!» Я был сер, небрит, изможден и, судя по глазам, либо до последней степени туп, либо мертвецки пьян: покажись я в таком виде в цивилизованном обществе, не миновать бы мне вытрезвителя. Впервые в экспедициях какая-то шестеренка в моем организме раскрутилась не в ту сторону, и я перестал «держать холод» — замерзал, как не замерзала ни одна бездомная дворняга. Хотя одет я был как капуста (две пары белья, конькобежные рейтузы, спортивные брюки, два свитера, кожаный костюм, каэшка), ветер пробивал одежду, словно газетную бумагу, морозя шкуру и добираясь до потрохов. Забегаю вперед: по-настоящему отогрелся я не скоро, в первые недели по возвращении меня трясло и крутило под несколькими одеялами, как белье в стиральной машине; сначала озадаченные врачи испытывали на мне шаманские комбинации из разных снадобий, а когда консилиум единодушно приговорил меня к больнице, я с испугу выздоровел — как тот больной, которого Уленшпигель вылечил свежим воздухом.

И еще в одном не повезло: если год-другой назад я успешно согревался в экспедициях физической работой, то в полетах с «прыгающими» даже от незначительных нагрузок сердце отплясывало лихую чечетку. В худшей спортивной форме я, пожалуй, ни в одной экспедиции не был; правда, и в более спартанских условиях тоже. Океанологические станции продолжались около трех часов каждая; они были утомительно однообразны, я таких станций повидал десятки — ив полярных, и в морских путешествиях, и меня, в отличие от ученых, они не интересовали; зато во время проведения станций я не знал, куда себя деть: в палатке — изнуряющая жара и головная боль от неполностью сгоравшего газа, на открытом льду — сильный мороз с ветром, в самолете с его отключенными двигателями — собачий холод… И посему всякий раз, как Лукин зачеркивал точку и мы покидали льдину, я, вместо того чтобы честно выполнять обязанности кухонного мальчика, не меньше часа размораживался и выходил из состояния полного отупения. Учитывая, что свойственное человеку чувство вины полностью замерзало вместе с моей шкурой, будем считать, что от обвинений Романова я частично оправдался.

И все же впечатление от первых суток было где-то на грани головокружительного. Поразительная полнота ощущений! Один философ утверждал, что мысль в прозе имеет больше цены, чем выраженная стихами, а лучшие места из знаменитых поэтов, верно переложенные в прозу, как-то съеживаются и делаются менее значительными; может, это так и есть, ибо поэзия сродни музыке — больше воздействует на чувства, чем на разум; но при всем том именно поэт может куда сильнее прозаика передать «половодье чувств» и кипение крови в невероятно быстротечные секунды поединка самолета с ледяным панцирем океана. «Тридцать метров… двадцать… десять…» А не отсчитывает ли бортмеханик последние мгновения нашего бытия? А вдруг безумная идея Станислава Лема гениальна — и не только на Солярисе океан разумен? А если он играет с нами в кошки-мышки, притворяется и заманивает, чтобы через мгновение втянуть в пучину? Ведь такие случаи бывали, и не раз! Не зря же в момент посадки пульс и у летчиков, и у членов экипажа работает на полную мощность.

После третьей точки мы летели отдыхать на СП-22, ближе гостиницы не оказалось. Впрочем, до СП было рукой подать — каких-то тысяча километров. Я все еще лежал на баке с горючим, согретый и размякший после двухчасового сна; внизу, за столиком, Лукин с Романовым пили чай, о чем-то разговаривали, но из-за гула моторов ни слова не было слышно; потом Романов ушел в пилотскую кабину, и Лукин остался один — редкий случай, которым следовало незамедлительно воспользоваться. Исключительно жалко было покидать лучшее спальное место в самолете, но чудовищным усилием воли я заставил себя сползти с бака вниз, подсел к Лукину и с наслаждением выхлебал предложенный им полулитровый жбан чая.

Из записной книжки: «Беседа с Лукиным на подлете к СП-22. Валерий: „Слишком много литературы“ — с усмешкой».

Попробую по каракулям, которые я заносил тогда в блокнот, восстановить нашу беседу.

Нет, сначала — несколько штрихов к портрету Лукина.

Зрительная память у меня довольно слаба, и я куда отчетливее вижу Валерия не таким, каким он был тогда, в 1977-м, а таким, каков он сегодня.

С виду он — типичный «варяжский гость», высокий и мощный, весом под сто килограммов; несмотря на то что ему всего тридцать восемь, его рыжеватую бороду и светлые волосы пробило сединой; в голубых, чуть навыкате глазах — острый ум и ирония, к которой Валерий охотно прибегает, особенно в разговорах с «посторонними»; говорит он легко и свободно, о самых драматических ситуациях рассказывает «без нажима», со строго дозированным юмором. Это — сегодня. Восемь лет назад не было бороды и седины, да и вес был килограммов на десять поменьше — вот и вся разница.

Случалось ли вам при первом знакомстве с человеком испытывать к нему безотчетное доверие? Мне — случалось, несколько раз в жизни. Безотчетное доверие — потому что человек кажется абсолютно надежным, настолько, что ты веришь каждому его слову. Такими бывают люди, сознающие свою силу и знающие себе цену; их не запугаешь угрозами и не соблазнишь дешевыми компромиссами, и ни за какие посулы они не пойдут на поступок, ставящий под сомнение их доброе имя; это — люди высокого гражданского мужества, которое в жизни встречается куда реже, чем мужество военное; они уверены в себе, но — не самоуверенны: это большая разница, ибо ничто так не вселяет в человека уверенность, как завоеванные тяжким трудом победы, и ничто так не расслабляет, как порождающая легкое отношение к жизни свалившаяся с неба удача. Если очень коротко, я бы так охарактеризовал людей типа Лукина: Сила, Ум и Надежность.

Очень важно: с такими людьми нужно быть только искренним, иначе они замкнутся в свои раковины. Совет молодым корреспондентам: упаси вас бог показать им свою значительность и пробивную силу! Материала вы соберете максимум на информацию, да еще за вашей спиной будут смеяться обидным смехом.

Итак, беседа с Лукиным.

— Слишком много литературы, — сощурился он, когда я поделился первыми впечатлениями. — Насчет пульса во время посадок, может, и верно, а все остальное — игра воображения. В реальной, а не в поэтизированной действительности — пусть не совсем обычная, но плановая, профинансированная и до мелочей продуманная работа.

— Плановая… профинансированная… — посмаковал я. — Да вы просто подсказываете стилистику моего… скажем, отчета. Пожалуй, можно написать так: «Плановая первичная посадка сметной стоимостью 517 рублей 40 копеек произведена успешно. Океанологическая станция сметной стоимостью…» Как, по-вашему, найдется у такой книги читатель?

— А чего бы вам хотелось? — хладнокровно поинтересовался Лукин.

— Когда на второй точке у нас была не слишком удачная посадка… — начал я.

— Понятно, — усмехнулся Лукин. — Поразительный народ, ваш брат литератор! Юристам подай кошмарное преступление, вам — ЧП…

— Ну зачем уж так сразу ЧП, — нетвердым голосом возразил я. — Однако, с другой стороны, вы тоже должны понять, что на факте держится журналистика, а литература — на эмоциях… Почему я говорю о второй точке? Просто потому, что это было эмоциональное зрелище: вы с Чирейкиным пробурили лунку, показали три пальца и стремглав помчались к самолету…

— Другими словами, — констатировал Лукин, — вам до зарезу нужны неудачи. Верно вас понял?

— А кому интересно читать про удачи? — честно подтвердил я. — Читатель — да вы сами первый — заснет на третьей странице.

— Следовательно, — подвел итог Лукин, — наши интересы в корне противоположны, что и требовалось доказать. Первичные посадки, которые так будоражат ваше воображение, для нас — самый ответственный, но, скажу прямо, далеко не самый приятный элемент работы. Если бы это было возможно, мы бы отличнейшим образом обошлись без всякого риска, нам щекотать нервы ни к чему. Помните, когда мы облетали третью точку, вы удивлялись, почему не производим посадку на вполне, казалось бы, приличную площадку. Она и в самом деле была ровная, без всяких там ропаков и трещин. Просто вы не видели того, что видели другие. То есть наблюдали мы с вами одно и то же, но если перед вами лежала книга на незнакомом языке, то ваши попутчики этот язык понимать научились. Они видели, что площадка, которую вы готовы были порекомендовать для посадки, являлась довольно-таки примитивной ловушкой: это было покрытое молодым ледком и припорошенное свежим снегом недавнее разводье. Думаю, что первичная посадка на такой лед для самолета была бы последней, что, между прочим, помешало бы вам познакомить читателя со своими эмоциями…

Дело, — продолжал Лукин, — в толщине льда, которую с высоты чрезвычайно сложно определить. Кстати, раз вы уж оказались с нами, эти вещи полезно знать. Инструкцией для ЛИ-2 вообще запрещено садиться на лед толщиной менее шестидесяти сантиметров; как и всякую другую, эту инструкцию нарушают, вполне годится и полуметровый лед, а иногда, помоляся господу нашему и припомнив, что начальство далеко, мы обосновываемся на сорокасантиметровом льду, но дальше риск становится неразумным: если уж тридцать сантиметров — ноги в руки и беги без оглядки, что и было сделано. Дрейфующий лед подобен хамелеону: в зависимости от освещения меняет свой внешний вид, прячет ропаки, хитро маскирует трещины, претворяется двухметровой толщины чуть ли не готовой взлетно-посадочной полосой, будучи на деле заметенным первой пургой разводьем. Поэтому каждая первичная посадка беспроигрышна только для самого льда. Ему что, проглотит самолет — и снова сомкнётся…

— Как же вы определяете надежность льда? — спросил я.

— По целому ряду признаков. Взгляните в иллюминатор… Видите? Белый лед — почти гарантия его достаточной толщины; к сожалению — почти… А вот пошел лед сероватых оттенков — к нему и присматриваться не стоит, самый ненадежный. Однако, если прошла свежая пурга, весь лед кажется белым, даже самый тонкий, так как снег не успел еще в него впитаться. В этом случае мы стараемся найти изломы, изучить характер передувов, трещин, торосов — это, без преувеличения, целая наука плюс интуиция… Словом, хотя со льдом на «ты» не говорим, но и свое знакомство с ним не считаем шапочным… Раз уж вы записываете эти довольно скучные вещи, — добавил Лукин, — «нечитабельный материал», как у вас говорят, то для расширения эрудиции можете отметить, что необходимо солнечное освещение, без него все кажется серым, легко впасть в ошибку. Ну а если все-таки нет полной уверенности, летчик может произвести так называемую «посадку с уходом», вы ее еще увидите: бросить с одного-двух метров самолет об лед, сразу же дать взлетный режим и с воздуха изучить место удара. Выдержал лед — можно производить посадку… И еще увидите, что в любом случае штурман из открытой двери смотрит на след, оставляемый лыжами: если след влажный — лучше уходить подальше от греха… К сожалению, у всех наших признаков и приемов есть один недостаток: какой-то из них, недостаточно учтенный, может обмануть. Только лишь наш примитивный бур дает полную гарантию: бурим лунку, опускаем в нее линейку — и точно знаем, какой толщины лед. Но ведь для того чтобы получить такую гарантию, необходимо сначала произвести посадку и выпрыгнуть на лед… — Лукин взглянул на часы. — Минут через двадцать СП, пора поднимать этих лежебок.

На крайне недовольных насильственным пробуждением «лежебок» было забавно смотреть.

…Сейчас, когда пишутся эти строки, на моем письменном столе под стеклом лежат две фотографии разбитых самолетов. Одна из них, подаренная Лукиным, сыграла весьма значительную роль в моей литературной работе, о чем подробно я расскажу потом. А вторую я получил от Михаила Николаевича Красноперова, когда мы расставались после экспедиции. ЛИ-2 со смятым шасси и сорванными двигателями лежит, распластавшись, на льду, под который он вскоре уйдет; люди успели покинуть самолет, и один из них, Артур Николаевич Чилингаров, сфотографировал его на прощание. И Чилингаров, и Красноперов были тогда рядовыми «прыгунами», обоим предстояла большая полярная карьера, но об этом романтичнейшем периоде жизни они охотно вспоминают, гордятся им. Так вот, в описываемое время обозванный «лежебокой» Красноперов был начальником высокоширотной экспедиции «Север», то есть одним из самых ответственных полярных руководителей в Арктике, но не выдержал, выкроил несколько дней, чтобы вновь стать рядовым «прыгуном» — «вдохнуть молодость в начальственную оболочку», как кто-то пошутил. Столь же охотно по зову Лукина несколько лет подряд шел в рядовые и Александр Чирейкин, постоянный начальник одной из морских экспедиций в восточном секторе Арктики. Сплошное начальство! Сутками почти не спят, едят, что придется, работают до седьмого пота, мерзнут — лишь бы «тряхнуть стариной», испытать самые острые в Арктике ощущения.

— В общем, правильно, — подтвердил Лукин, когда я поделился с ним этими размышлениями. — В «прыгающей» на звания никто внимания не обращает, здесь все равны — и работа, и судьба общая.

— Кстати, о судьбе, — припомнил я. — Почему вы перед прыжком всегда засовываете за голенище унта этот охотничий нож? Опасаетесь встретиться на льду с медведем?

— Ну, это маловероятно, — ответил Лукин, — хотя и случалось. Вы, надеюсь, не думаете всерьез, что можно отмахнуться ножом от белого медведя? Впрочем, спросите лучше вашего соседа, у него имеется ценный опыт по этой части.

Лукин и Красноперов переглянулись, засмеялись.

— Этот ценный опыт, — сказал Красноперов, — по самой высокой таксе я бы оценил в ломаный грош. Дело было так. После посадки мы разгрузились, поставили палатку, пробурили лунку — словом, начали работу; слышу, кто-то рядом топает: летчики, наверное, замерзли, хотят погреться. Распахнул я полу палатки — огромный медведь! Зверюга первый в моей полярной жизни, да еще, как писал Зощенко, «ужасно здоровый, дьявол». Теоретически я был подкован плохо, знал, что в таких случаях следует вежливо поздороваться, спросить, как жена, детишки, чаю предложить. Так то теоретически! Медведь смотрит на меня, облизывается, а я слегка превратился в камень, язык примерз ко рту, но краешком глаза приметил, что летчики забрались на крыло и, сволочи, хохочут. Оружие они держали наготове, но очень интересовались знать, как я прореагирую: приглашу медведя погреться или грохнусь в обморок. Я интуитивно выбрал третий, далеко не лучший вариант: выскочил из палатки, бросился бежать, но подвернул ногу, упал и стал с покорным ужасом ждать развития событий. Секунда, другая, третья — что за черт, никто меня не ест; поднял голову — медведь уходит… Необязательно цитировать слова, которые я высказал летчикам?

— Догадываюсь. Вы, наверное, им сказали, что очень их любите, всех вместе и каждого в отдельности.

— Примерно так, — согласился Красноперов, — с небольшими, но очень важными добавлениями… Рассказывай, Валерий, свою историю, она и в самом деле поучительная.

Рассказ Лукина я успел записать практически дословно. Вот он:

— Прыгать с борта несущегося по льду самолета не так уж сложно: кто из нас в детстве не соскакивал на ходу с подножки трамвая? Конечно, нужна сноровка, но это дело наживное… К концу первой моей экспедиции я уже сделал несколько десятков прыжков и чувствовал себя этаким прожженным профессионалом, которому черт не брат и море по колено. И напрасно, потому что настоящий профи никогда не забудет о мелочах — например, посмотреть себе под ноги. Выпрыгнул с буром, и вдруг — сильный рывок и меня потащило по льду: ногу перехлестнула стропа моторного чехла, капроновая лямка толщиной шесть сантиметров. А самолет-то продолжает мчаться! Впервые я понял — на своем опыте, а не из литературы, — что ощущает человек, привязанный к обезумевшей лошади. Но тогда я думал о другом: во-первых, о том, что в полуметре от меня на скорости несется лыжонок, и стоит самолету чуть-чуть повернуть налево, как этот лыжонок «попробует меня на прочность»; во-вторых, о том, как достать из кармана и открыть складной нож, чтобы перерезать стропу. Достать-то я его достал, а вот открыть на такой тряске не смог. Ребята с борта заметили, стали выбрасывать чехол, но тот по закону подлости за что-то зацепился; тогда побежали к летчикам, те обрубили двигатели, самолет остановился… Протащило меня метров сто пятьдесят, на неплохой скорости, и, видимо, я был хорош — понял это без зеркала, по лицу подбежавшего командира корабля Александра Долматова. «Валера, извини, ведь убить тебя мог…» Нет, говорю, это мне извиняться, сам виноват… С того дня я ношу охотничий нож — на всякий случай… А вот и двадцать вторая, заходим на посадку. Саша, не помнишь, сегодня у них не банный день? Хорошо бы выдраить шкуру, если нет веника, то хотя бы наждаком, как думаешь?

НА СП-22

Как-то так получается, что на полярных станциях койки мне сдают либо радисты, либо врачи. Чаще всего врачи. Видимо, потому, что за время зимовки они успевают истосковаться по практике — какая там практика, если этих «здоровых буйволов» в медпункт разве что по приказу начальника станции загонишь! — а тут на тебе, подарочек: шатаясь, выползает из самолета (вездехода, тягача) субъект, от одного вида которого у врача радостно загораются глаза, а рука тянется к скальпелю. Вот на ком можно поправить дела: простучать, прослушать, что-нибудь вырезать, с озабоченным лицом снять и расшифровать кардиограмму, поцокать при этом языком и пробормотать «да-с», скорбно покачать головой и с тихим сочувствием спросить, не желаю ли я спецрейсом немедленно вылететь к ближайшему крематорию. Отмечены случаи, когда на протяжении недель я был на станции единственным пациентом и только благодаря мне врач не терял своей квалификации.

Так что нет нечего удивительного в том, что док двадцать второй Леонид Баргман встретил меня с огромным энтузиазмом, поселил у себя, нашпиговал всевозможными таблетками, заполнил целую страницу медицинского журнала и уложил на раскладушку, на которой я добросовестно проспал часов двенадцать.

Проснулся я в отличном расположении духа, которое мгновенно упало до нулевой отметки, когда Леонид доложил, что несколько часов назад Лукин улетел. Утешительное добавление, что «Валерий заходил, прислушался к моему храпу и просил передать привет», не подняло моего настроения и на десятую долю градуса. Больше всего я боялся, что Лукин без меня полетит на точку 34, на которой мне необходимо было отметиться, причем до зарезу. От одной только мысли о том, что Лукин это сделает, можно было рехнуться. Ясным и спокойным голосом, каким их брат врет безнадежно больным, Леонид заверил, что на точку 34 «прыгающие» сегодня не полетят, — он сам это слышал от человека, сосед которого по домику лично мылся с Лукиным в бане. Одобряюще похлопав меня по плечу, док умчался по срочному вызову — разгружать только что прибывший борт.

Как и СП-23, двадцать вторая оседлала солидных размеров айсберг. К сожалению, последний из тех, что обнаружили в семидесятых годах ледовые разведчики. Много лет на нем дрейфовали наши полярники, айсберг служил им верой и правдой; опустил флаг на СП-22 последний начальник станции Валерий Лукин — после того как айсберг сбился с привычной линии дрейфа и пошел умирать в Гренландское море. Но это произошло через пять лет, а пока что на станции жили спокойно, хотя и без особого комфорта, который вполне можно было создать на таком солидном фундаменте, как айсберг.

Меня, кстати, всегда удивляло равнодушное отношение нашего полярного начальства к такой нынче общепринятой вещи, как элементарный комфорт. Ну, понятно, его трудно обеспечить на станциях, дрейфующих на паковом льду, который то и дело трещит и лопается, из-за чего домики и оборудование приходится перебазировать на соседние льдины. Однако, восприняв героические традиции коллектива СП-1, последующие поколения полярников, так же как и жившие в одной палатке папанинцы, в знак солидарности, что ли, решили обходиться без всяких удобств. И не только на дрейфующих станциях, но и в полярных аэропортах и гостиницах, на береговых, островных и антарктических станциях. «Подумаешь, удобства! Деды наши, отцы обходились…» Слов нет, обходились, честь им и хвала; и на фронте тоже обходились, и на БАМе, и в Тюмени… А в истории болезни вы не заглядывали? Знаете ли вы, что вполне здоровые и закаленные люди рано или поздно очень жалеют, что в жестокие морозы с ветром пользовались холодным туалетом? Если для молодых полярников в пренебрежении комфортом имеется некий шик, то их коллеги среднего и старшего поколений на сию тему стараются не иронизировать — здоровье не позволяет.

Удивительно устроена наша натура! В Москве я мечтал о том, чтобы оказаться на льдине с «прыгунами». Оказался. Дальнейшие мечтания проходили такую трансформацию: когда под пронизывающим ветром вертели лунку — мечтал о палатке и газовой горелке; в палатке мечталось о том, чтобы побыстрее закончить станцию и влезть в самолет; на борту, скорчившись на ящиках с приборами, виделась, как в розовом сне, раскладушка с простыней на СП; на раскладушке одолевали мысли о сказочной жизни, ожидающей человека на Диксоне или в Черском, а оказавшись там, считал часы до ближайшего борта на материк. Ну а дома, отдохнув и отогревшись, начинаешь все настойчивей подумывать, а потом мечтать о льдине… Вот и разберись, найди логику в эмоциях такого странно устроенного существа, как бродяга! А, черт с ним, с комфортом, деды наши, отцы…

* * *

К приходу бригадира грузчиков (не удивляйтесь, на полярных станциях это участь всех врачей) я прикинул список вопросов и приготовился к долгой беседе. Дело в том, что встреча с Леонидом Баргманом, одним из самых именитых арктических врачей, была давно запланирована: он был соратником Василия Сидорова по дрейфу на СП-13 и одним из главных действующих лиц истории, которая меня сильно заинтриговала и которой я намеревался закончить повесть «За тех, кто в дрейфе!».

И оказался невольным свидетелем того, как разворачивалась эта история в апреле 1967 года. Вместе со старой сменой станции СП-15 я вылетел тогда на Северную землю, в аэропорт острова Средний; гостиничный барак был переполнен, летчики и полярники спали на двухъярусных койках, на полу в коридорах, во всех проходах; два человека всю ночь бодрствовали: один из руководителей полярной авиации, знаменитый летчик Петр Павлович Москаленко и я. Впрочем, не спалось и Трешникову: раз пять за ночь он выходил и спрашивал, есть ли новости.

Новостей не было почти до утра. Решалась судьба четверки, оставшейся на осколках разбитой подвижками льда и торосами станции СП-13; из-за того что предыдущий борт был перегружен, а полоса укорочена — поперек прошла трещина, — четыре добровольца покинули борт и стали ждать следующего. Между тем погода в районе станции была скверная, радиостанция утонула, основная полоса разбита, произвести посадку было некуда.

— Пурга, туман, повсюду разводья, — вспоминал Баргман. — Сидоров ушел километра за полтора проверить, в каком состоянии запасная полоса, а мы, кое-как запустив движок, нашли фонарь-прожектор и непрерывно давали Василию Семенычу морзянку… Потом добрались до него, с грехом пополам привели полосу в порядок — еще тот порядок, на нее сверху небось и смотреть было страшновато — и стали с лютым беспокойством гадать, найдет нас самолет или не найдет — без привода, в тумане…

Историю эту я описал подробно — не в документальном виде, правда, но, как мне кажется, достоверно; а тогда, на Среднем, мы ходили с Москаленко взад-вперед, накачивались кофе и тоже с лютым беспокойством гадали, и мне не забыть, какой радостью светилось лицо этого все в жизни повидавшего человека, когда прибежал радист и доложил, что Сидоров с ребятами на борту. А еще часа через три Сидоров прилетел на Средний, тогда еще молодой, возбужденный, счастливый, и с того дня мы исчисляем начало нашего переросшего в дружбу знакомства.

Своего врача Сидоров очень любил за самоотдачу и юмор и очень жалел, что вместе зимовать как-то больше не получалось. Помня рассказы Сидорова, я спросил Леонида, насколько полезны для здоровья танцы голышом на льду в сорокаградусный мороз с ветром.

— В качестве обязательных физических упражнений я их не рекомендую, — док сощурился, — но в определенных обстоятельствах, чтобы развеселить публику… Подробности? Когда льдину разломало, Сидоров разбил нас по бригадам: одни работают до упора, другие пару часов отдыхают, потом — смена. И вот, отработав, мы с поваром ввалились в свой домик, разделись до трусов и заснули, кажется, раньше, чем упали на нары. Но ненадолго: услышали во сне треск, домик покачнулся, накренился… Жуткие мгновения, особенно спросонья! Выскочили раздетые, видим, домик завис над двухметровой трещиной и раздумывает, как ему поступить дальше: сразу нырнуть в трещину или еще послужить человечеству. До кают-компании не добраться, повсюду развело, до других домиков тоже; а мороз, ветер! Прыгаем на своем обломке на глазах у ребят, а они тоже спасаются — правда, не столь легкомысленно одетые; нашли мы мешок с марлей, стали плясать на нем, а не на льду — все равно мороз прохватывает до печенок. И тут меня пришпорила пренеприятнейшая мысль: ведь в докладной обязательно напишут, что доктор замерз потому, что не успел надеть штаны. И заголовок в газете: «Героическая смерть без штанов». Поделился этой вдохновляющей мыслью с поваром, она произвела на него неотразимое впечатление, и он вызвался проскочить в домик за одеждой. Но весил повар за сто килограммов, я вынес ему благодарность за рвение и пошел сам. В «Золотой лихорадке» есть очень смешная сцена: Чаплин бегает по домику, который завис над бездной. Примерно такая же ситуация, ступишь не туда, куда надо, — и вместе с домиком уйдешь в преисподнюю. Но если голод не тетка, то холод тоже не родной дядя, согласны? Дрожа каждой клеточкой тела — в данном случае удобно сказать, что от холода, а не от страха, — проник в домик, слегка вместе с ним покачался (в эти мгновения почему-то появилась икота — симптом, ждущий своего медицинского обоснования) и выбросил вещи на лед. Благороднейший домик! Он держался до конца, он позволил нам одеться — и только тогда послал нам последнее прости.

Между прочим, — продолжал Леонид, — наш домик за несколько месяцев до этих событий оказался в сфере внимания самого Алексея Федоровича Трешникова. Жили мы втроем, с нами был еще гляциолог. Жизнь на льдине однообразная, сюрпризов, кроме преподносимых природой, немного, и чтобы в пресном тесте попадались изюминки, приходилось изыскивать юмористические ресурсы. Как-то соседа-гляциолога озарила идея, и он подложил повару под матрас бутылку — плагиат, такое бывало, но почему бы и не повторить? Хотя наш повар не слишком сильно напоминал андерсеновскую принцессу на горошине — думаю, взглянув на них, вы бы сразу сказали, кто принцесса, а кто повар, — под утро, яростно провертевшись ночь на матрасе, он обнаружил бутылку и, как честный человек, решил не оставаться в долгу. Уходя на вахту, он насыпал на нашу угольную печку горсть перца, и вскоре из-за едкого запаха и дыма в домик невозможно было войти. Целый день мы проветривали, но тщетно, и тогда, чтобы перебить запах, мы облили и печку, и скудную мебель одеколоном. В это время на станцию прилетели Трешников и его друг, писатель Борис Полевой; как на грех, они проходили мимо, зашли, заинтригованные, к нам, и Трешников спросил: «Что у вас здесь, парикмахерская?»

День вынужденного отдыха на двадцать второй оказался на редкость насыщенным.

К механикам у полярников особое отношение: от них зависит жизнедеятельность станции. Пигузов, если помните, говорил о поваре и начальнике; по большому счету от этих двух людей зависит работа и настроение коллектива, но не жизнь. А вот ошибка или небрежность механика могут станцию погубить — достаточно вспомнить пожар в дизельной на станции Восток. Сгорит, скажем, аэрологический павильон с оборудованием, станция останется без науки — плохо, но поправимо; сгорит дизельная, станция останется без тепла, а радиостанция без энергии — это может быть непоправимо. Поэтому каждый опытный начальник подбор кадров начинает с механиков. Найдет надежных — станет спокойно подбирать остальных; прозевает, упустит — всю зимовку будут сниться кошмарные сны, вроде того, что механик в дизельной закурил и бросил на пол непогашенный окурок.

В литературе мы привыкли освоение высоких широт связывать со славными именами руководителей: Шмидта и Самойловича, Урванцева и Ушакова, Папанина и Федорова, Сомова и Трешникова, целой плеяды летчиков. А между тем колоссальную роль в завоевании полярных форпостов сыграли безвестные зачастую механики. Лишь в мемуарной литературе можно встретить имена Николая Мехреньгина, Михаила Комарова, Михаила Кулешова и других виртуозов-механиков, великих мастеров, всегда находивших выход из безвыходных положений. Со многими старыми механиками, хранителями полярных традиций, удалось познакомиться и мне: с Федором Львовым, Иваном Зыряновым и Алексеем Сёмочкиным в Антарктиде, с Николаем Боровским, Николаем Лебедевым, Василием Харламовым и Павлом Быковым в Арктике. Как жаль, что «иных уж нет, а те далече…». Сколько раз они вдыхали жизнь в штурмуемые лютым холодом очаги человеческого жилья, голыми руками на морозе перебирали каждый болтик, воскрешая вышедшую из строя технику, запускали безнадежно, казалось, выработанные дизели, изобретали экономнейшие печки для обогрева, своим, похожим на чудо искусством помогали взлететь совершившим аварию самолетам…

В дизельной мне назначил встречу Павел Андреевич Цветков. Об этом представителе славной корпорации старых механиков я уже писал, — познакомились мы еще на СП-15, потом, спустя несколько лет, пообщались на Новолазаревской, а теперь пожали друг другу руки на айсберге. В отличие от Боровского, Цветков претензий ко мне не имел, хотя в «Новичке» я описал случай, как от него на Востоке убежал оставленный на минутку без присмотра тягач — причем километров на пятнадцать. Беглец явно взял курс на Южный полюс, но уперся в заструг, застрял и позволил себя укротить.

Павел Андреич всегда невозмутим, спокоен и доброжелателен. Он умен и начитан, и по лексике, манере поведения напоминает не столько механика, сколько руководителя солидного учреждения. Впрочем, я знаю руководителей, которые по лексике и манере поведения напоминают механиков — причем не лучших представителей корпорации. В дизельном и водительском деле Павел Андреич знает все, не раз во время подвижек льда он перетаскивал на тракторе и домики, и оборудование, а однажды даже самолет, поврежденный во время посадки. И если сцена пожара на льдине в повести «За тех, кто в дрейфе!» получилась без «клюквы», то в этом заслуга не только Василия Сидорова, рассказавшего мне о пожаре, но и Павла Андреича, который часа два с величайшим тактом, не приходя в отчаяние от бездарности собеседника, вдалбливал в его голову точные детали и логику развития событий.

Еще из встреч на двадцать второй.

На станцию прилетел известный телевизионный репортер Юрий Фокин, которому нужно было отснять сюжет для «Клуба кинопутешествий».

Человек слаб. До начала нынешнего века пределом его честолюбивых мечтаний было увидеть свое имя напечатанным в газете — желательно не в рубрике «Фельетон», но в крайнем случае черт с ним, лишь бы шрифтом покрупнее. Потом появилось кино — и потрясенный человек вдруг получил возможность увидеть себя на экране. Однако небольшие возможности кинематографа не могли удовлетворить всех желающих: в художественных фильмах снимались только актеры, а попасть в документальный сюжет — дело слепого случая. Мне повезло дважды. Правда, в первом случае я далеко не уверен: когда в канун сорокалетия Победы шли один за другим документальные фильмы, мне почудилось, что мелькнувшая на экране телевизора на долю секунды физиономия молодого солдата на марше похожа на мою. Хотя, скорее всего, я ошибся — не помню, чтобы нас снимали, — впечатление тот кадр произвел огромное, и я до сих пор жалею, что не узнал, как назывался тот фильм. Зато второй случай безусловен, поскольку мы — мой друг Володя Шолохов и я, студенты МГУ, — играли в художественном фильме «Адмирал Нахимов». Не удивляйтесь, если при повторе не увидите наших фамилий в титрах — это происки интриганов и завистников, доказывавших, что наши роли якобы недостаточно главные. Между тем Володя играл бравого русского солдата-усача, который вел в плен меня, разбитого наголову турецкого вояку, — целая секунда на экране! Впрочем, до того как Володя взял меня в плен, я достоверно и с большим проникновением в роль сыграл труп будущего пленного турка. Знаменитый режиссер Пудовкин, в общем, моей игрой был удовлетворен, хотя со свойственной ему проницательностью заметил, что труп должен вести себя пристойно и не грызть семечки. Когда картина вышла, родственники и друзья нас узнавали, поздравляли и предрекали колоссальную актерскую карьеру, которая, увы, не состоялась, так как нас выперли из статистов за недисциплинированность. Как будто все крупнейшие актерские таланты славятся примерным поведением!

Переворот произвело телевидение; теперь не единицы, а масса людей при некотором везении могут оказаться на домашнем экране — к восторгу родных и соседей. Тщеславие — одно из наиболее простительных качеств; трудно, а может, невозможно найти человека, которому не доставит приятного волнения лицезреть себя по телевизору. Поэтому появление на станции самого Юрия Фокина, в то время популярнейшего репортера, стало событием не из последних. Шутка ли, через неделю-другую родители, жены, дети могут увидеть вас не где-нибудь, а на дрейфующей станции! Полярники, однако, народ гордый, никто по своей воле в кадр не лез, более того — людей приходилось уговаривать. Конечно, лучше всего было бы отснять жизнь на станции скрытой камерой, но у Фокина не оказалось на то времени, и ему пришлось пойти по испытанному репортерами пути: усадить нескольких полярников в кают-компании и взять у них интервью.

Ничто так не сковывает непривычного к тому человека, как направленная на него камера, и как Фокин ни бился, непринужденной беседы не получалось. Забавно было смотреть, как люди, пережившие самые острые полярные приключения, терялись, как дети, путались в словах, краснели и беспомощно разводили руками. После двухчасового титанического труда, который вымотал людей куда больше, чем аврал, Фокину все же удалось сколотить пятиминутный сюжет, и недели через две на станцию посыпались радиограммы: «гордимся тобой», «счастливы» и тому подобное, что пишут в таких случаях.

Пучок лавров достался и мне. Меня тоже видели, хотя большого удовлетворения, как сообщила жена, своим внешним видом я не доставил. Жена — что, ее и тридцать лет назад моя внешность не приводила в умиление, а вот письмо от двух читательниц-студенток из Новосибирска, с которыми я переписывался, было исполнено неподдельного разочарования и даже возмущения. «Мы представляли вас совсем другим, — писали студентки, — однако наше впечатление оказалось ошибочным».

Я принес им свои искренние извинения, но они не сочли возможным продолжать переписку с таким гнусным обманщиком. Так что попасть на телевизионный экран — это далеко не всегда удача. Лично я, как видите, довольно сильно ожегся.

Обычно я просыпаюсь от малейшего шороха, а тут, как на грех, принял на ночь снотворное и спал как сурок. Снилась мне всякая чертовщина: на меня нападали, я отчаянно боролся за жизнь, отбивался и лягался — до тех пор, пока чья-то преступная рука не сорвала с меня одеяло.

— А ты, оказывается, профессионал по сну, — сказал Романов, сделав свое дело и принимая от доктора чашку кофе. — Полетишь с нами?

— А разве вы уже прилетели? — задал я не самый умный в своей жизни вопрос.

Романов усмехнулся, и я, окончательно проснувшись, оделся и стал умываться.

ЛИ-2, оказывается, прилетел поздно вечером, экипаж уже отдохнул, и бортмеханик разогревает двигатели.

— Профессионал… — допивая кофе, проговорил Романов. — Из самых отпетых — с храпом.

— С настоящим профессионалом вас мог бы познакомить Павел Петрович Бирюков, — поведал я, присаживаясь к столу. — По сравнению с его радиотехником я жалкий подготовишка. Летят самолеты, нужна связь, а этого парня не поднять, ни на какие воздействия не реагирует. И Бирюкова озарила идея: вытащил его в спальнике на свежий воздух и вытряхнул на снег.

И что же? Вы не поверите, но парень мгновенно проснулся: видимо, соприкосновение теплого тела со снегом каким-то образом влияет на центральную нервную систему… Сколько точек сделали, Илья Палыч?

— Намек понял, — кивнул Романов, — на точке 34 не были. Еще кофе, Леня, да покрепче, я сегодня не в лучшей форме, а день предстоит интересный. Будем летать над районом, где когда-то дрейфовала моя СП-8. Приятно вспомнить.

— Ее, кажется, довольно сильно ломало, — забросил я удочку.

— Ну, в этом смысле «восьмая» не одинока, — отозвался Романов, — на сегодняшний день — я ведь статистику веду, мне закономерности уточнить нужно — на дрейфующих станциях было 773 разлома. На восьмой в самом деле досталось крепко… Ты завтракай, у нас всего двадцать минут в запасе, потом запишешь, если надо. В полярную ночь началось сжатие, льдину быстро обкорнало, торосы проглотили магнитный павильон, дизельную, сидели в темноте, задействовали только движок для радиостанции. Каждый час радировали, докладывали ситуацию; Павел Афанасьевич Гордиенко посоветовал: «Используйте опыт всех предыдущих станций». А как его используешь, если так еще никого не ломало? Вал торосов скушал кают-компанию, подступил к радиорубке, но, Олег Брок до последнего отбивал морзянку; мы выскочили, когда стену продавило. На сутки связь прекратили, пока не задействовали радиостанцию на АН-2, который еще весной разбился при посадке. Доложили, что остались на льдине площадью 160 на 80 метров, живем в двух оставшихся домиках. Вылетели к нам на АН-2 Трешников и Виталий Масленников, «Дед Мазай» по прозвищу — в здоровых валенках ходил. Покружились они над нами, Трешников говорит: «Романов, вокруг тебя на сто километров сесть некуда, сплошь битый лед». Кое-как оборудовали полоску, набросали в трещины всякое тряпье, ветошь, засыпали снегом. Масленников исхитрился посадить «Аннушку». Трешников утвердил план эвакуации — восемь рейсов (нас было десять человек и оборудование), но поднялся в воздух, увидел, что снова началось сжатие, и сократил до трех рейсов. Когда делали последний рейс, посмотрел — от нашей полоски рожки да ножки остались… Впрочем, легких станций не было; твоему Васе Сидорову тоже досталось, и Юре Константинову на четырнадцатой, да и многим другим… Ну, готов? И мы пошли на посадку.

ТОЧКА 34

Из записной книжки: «8 апреля. До точки 34 пять часов ходу. Молча возмущаюсь».

Если среди уважаемых читателей найдутся такие, которые еще не побывали на точке 34, они меня поймут. Это же географический Северный полюс! Ну что должен, обязан чувствовать человек, который через несколько часов увидит земную ось? Пусть воображаемую, но увидит, черт возьми, тем более что на ее месте мне обещано пробурить лунку!

Так что же ощущали на борту ЛИ-2 эти редкостные счастливцы, избранные из избранных, удачливейшие из удачливых?

Я не в счет — я был переполнен до краев, возвышенные чувства рвались из меня, как лава из вулкана. Остальные: Александр Чирейкин и Володя Федоров, сменивший Красноперова, спали без задних ног; Валерий Лукин, позевывая, заполнял бланки экспедиционных документов, а Илья Павлович Романов лениво перелистывал захваченные с СП старые журналы. Еще полярниками называются, роботы бесчувственные!

Так я сидел на ящике с батометрами, ликуя и возмущаясь; видимо, эта смешанная гамма чувств отчетливо отображалась на моем лице, потому что Лукин, взглянув на меня, усмехнулся и бросил какую-то реплику Романову, на что тот прореагировал коротким смешком. Я счел момент подходящим для выяснения отношений, подсел поближе и только хотел спросить, неужели они не ощущают высокой торжественности, эпохальности нашего полета, как Лукин меня опередил.

— Признайтесь, Владимир Маркович, не чувствуете ли вы себя сейчас по меньшей мере Робертом Пири? Только честно.

Ну, раз честно, то в некоторой степени чувствую и нисколько этого не стыжусь. Конечно, для достижения полюса Пири затратил, пожалуй, больше сил, чем я, но в то же время следует учесть, что он шел к полюсу со стороны Гренландии, то есть с запада, а я штурмую полюс с востока — иными словами, иду своим оригинальным путем; следовательно, склоняя благодарную голову перед подвигом первооткрывателя Пири, я без ложной скромности отдаю дань уважения и самому себе.

После того как Лукин и Романов признали мою логику железной, состоялась непринужденная и довольно веселая беседа о моих предшественниках; не хочу повторяться — в «Новичке» я уже привел подобные размышления в главе «Мои предшественники в открытии Антарктиды», поэтому ограничусь отдельными подробностями.

Оказалось, до меня (тьфу-тьфу, не сглазить — нам еще нужно произвести там посадку) на полюсе побывало около ста человек: не рядом с полюсом, а именно на точке с нулевыми координатами. Так что, если все будет благополучно, я войду в первую сотню — тоже неплохо, черт побери!

Между тем у меня были стопроцентные шансы оказаться по меньшей мере в двадцатке — останься я в 1967 году со второй сменой Льва Булатова на дрейфующей станции СП-15. Но я улетел с начальником первой смены Владимиром Пановым, а через несколько месяцев сгорал от зависти, читая в Москве радиограмму от Булатова: «Перевалили через земную макушку!» Подробности я узнал через полгода. Выяснилось, что льдина СП-15 проходила не точно через полюс, а в трех километрах от него; упустить такую возможность — значит презирать себя до конца жизни, и группа полярников — Булатов, Белоусов, Брок и, кажется, Воробьев пошли к полюсу, определились, воткнули флаг в земную ось и произвели салют из карабинов и ракетниц. СП-15 — наша первая дрейфующая станция, оказавшаяся так близко от полюса (папанинцы были от него в тридцати километрах): затем через полюс прошла на айсберге станция СП-19, спустя несколько лет — СП-24; линия дрейфа всех остальных СП проходила в стороне от полюса. И, конечно, давно прописались на точке 34 «прыгающие». Романову и Лукину даже пришлось напрягать память и подсчитывать, сколько раз они там были — шесть или семь. А мой друг Виталий Волович, известный полярный врач и специалист по изучению поведения человека в экстремальных условиях, оказался на полюсе уж совсем необычным образом: прыгнул с борта самолета на парашюте. Таким образом, констатировали мои собеседники, хотя я тоже близок к покорению полюса, телевидение вряд ли прервет все передачи, чтобы сообщить об этом событии восхищенному человечеству.

Ладно, пусть человечество остается в неведении, но на Северном полюсе я все-таки побываю. Как ни странно, значительно раньше я мог оказаться на Южном — если бы начальника американской антарктической экспедиции адмирала Уэлша не подвела память. Эта поучительная история произошла в январе 1970 года на станции Восток, когда адмирал прилетел к нам в гости вместе с пятью конгрессменами, членами палаты представителей. О том, что он привез в качестве презента ящик свежих фруктов и невероятных размеров арбуз, я писал в «Новичке», а вот о нашем ответном даре умолчал — восточники просили меня какое-то время о нем не распространяться. А теперь, как говорится в предисловиях к приключенческим романам, об этом можно рассказать.

Итак, чем ответить на американский презент? Василий Сидоров срочно созвал коллектив на минутное совещание, получил единогласное добро — и с грохотом шмякнул перед ошеломленным адмиралом на стол деревянный бочонок икры. Эффект был потрясающим, даже конгрессмены, едавшие омаров на банкетах у Рокфеллера и Ханта, застыли с разинутыми ртами. «Теперь я самый богатый человек в Америке!» — воскликнул адмирал и в порыве чувств тут же, не сходя с места, пригласил Сидорова и меня через неделю на его «Геркулесе» нанести визит на станцию Амундсена-Скотта, расположенную на Южном полюсе, чтобы проделать на тракторе кругосветное путешествие вокруг земной оси.

Из «Ярмарки тщеславия»: «Он так растрогался, что хотел выписать ей чек на двадцать фунтов, но обуздал свои чувства».

Другое высказывание цитирую по памяти (не помню, кому оно принадлежит): «Бойся первого движения души, оно — самое благородное».

Третье: «Говорить — серебро, молчать — золото».

Как уже догадался проницательный читатель, автор хочет сказать, что язык адмирала опередил его мысли. Еще грубее: адмирал брякнул не подумав. Или — попросту забыл? А может, конгрессмены, от которых он припрятал бочонок, взяли его за грудки и спросили: «А за чей счет ты, такой-сякой, будешь возить Сидорова и Санина на Южный полюс? Ты что, икры объелся? Смотри у нас!»

Ну и бог с ним, не на Южном полюсе свет клином сошелся. То есть он именно там и сошелся, но и на Северном меридианы завязаны таким же тугим узлом. Одним полюсом больше, одним полюсом меньше — не в полюсах, как мог бы сказать мой любимый Зощенко, счастье. Ибо полюс, между нами говоря, — это крайность; куда спокойнее жить, придерживаясь золотой середины: тепло, сухо и мухи не кусают.

Возвращаюсь в последний раз к адмиралу Уэлшу. Хотя за нарушение публично, в присутствии конгрессменов, данного обещания я по американским законам мог бы привлечь его к суду и выставить иск на чудовищную сумму; друзья убедили меня этого не делать: все-таки у надувалы жена, дети, внуки. Но если ему попадутся на глаза эти строки, пусть знает, что мысленно я его разжаловал до простого боцмана и никто, ни при каких обстоятельствах не убедит меня вернуть ему эполеты. Жестоко, но ведь должен как-то человек нести ответственность за вероломство!

Примерно в половине двенадцатого, когда я изнывал у иллюминатора, из пилотской кабины выглянул бортмеханик Козарь.

— Маркович, командир приглашает!

Может, другой на моем месте спокойно поднялся и с величавым достоинством, не торопясь прошествовал в пилотскую кабину, но я скакнул туда тройным прыжком и уставился на штурмана Олега Замятина.

— Полюс, да?

Нужно знать Олега, чтобы обращаться к нему с подобными вопросами. Мудрый скептик, один из остроумнейших людей, которых я встречал в Арктике, Олег не упускал ни единой возможности сделать из такого любопытного посмешище. Даже Илья Павлович, над которым в Арктике никто подшучивать не осмеливался, и тот на вопрос: «Олег, где мы находимся?» — удостоился примерно такого ответа: «Если б я знал, где мы находимся, я бы не сидел в этом драндулете, а пил пиво на сочинском пляже, а ты, Илья Палыч, пристаешь ко мне с этой наивной просьбой. Ну откуда мне знать, где мы находимся? Ведь штурманское дело такое — куда вынесет… Только наивный человек, вроде тебя, думает, будто штурман может что-то знать, а ведь ты дожил до седых волос, пора бы тебе понять, что штурман…» И, доведя Илью Павловича до белого каления, Олег вдруг внятно и четко назвал совершенно точные координаты и дал расчет — «через семь минут будем на точке».

Теперь пришла моя очередь.

— Какой полюс? — удивился Олег. — Николай, — обратился он к командиру корабля Сморжу, — ты летишь на полюс? Ну зачем ругаться, можешь спокойно ответить, что я задал дурацкий вопрос. Валерий, ты поближе, пощупай лоб у Владимира Марковича, нет ли у него повышенной температуры. Это у полярников болезнь такая бывает — полюсомания, она проходит, не беспокойтесь. А чего в полюсе хорошего? Знаете, сколько денег стоит — от СП до него долететь? Мы залили двадцать бочек горючего, а ведь его с материка доставляют самолетами — это примерно тридцать тысяч рублей, плюс зарплата экипажу, амортизация и прочее. Дорого! Ну, понимаю, был бы на полюсе пивбар — тогда никаких денег не жалко, тем более государственных, а так чего туда лететь? Но раз уж так получилось, то полюс через одиннадцать минут.

Я перевел дух и вытер со лба холодный пот.

Из записной книжки: «С ужасом смотрю вниз: ничего похожего на полосу, двадцать минут над полюсом вертимся… Нашли! Начали подбор!»

От Романова и Лукина я слышал, что на точке 34 бывает всякое: сплошной торосистый и битый лед и широченные разводья. Но на сей раз удача: окаймленная с трех сторон торосами, явственно виднеется приличная площадка, и начальство обменивается короткими репликами, в которых я угадываю удовлетворение. Разворот за разворотом, полоса тщательно изучается. Олег при помощи штурманской линейки и секундомера замеряет ее длину.

— Нормально!

Олег покидает пилотскую кабину, входит в грузовую и распахивает дверь, за ним стоят Лукин и Федоров с буром. Посадку-то мы произведем, это дело решенное, а вот продолжим ли пробег по полосе или сразу взлетим — зависит от того, что скажет Олег. Если после касания лыжный след сухой — «прыгуны», на лед!» и все остальное, а если мокрый — немедленно взлетим: лед слишком тонкий, близко вода.

След сухой! Звучит сирена — Лукин и Федоров прыгают на лед.

В 12 часов 02 минуты ЛИ-2 произвел посадку на точке 34.

Мы так устроены, что мечта волнует нас куда больше ее свершения. Чтобы достичь предмета своих мечтаний, мы делаем невозможное; мы готовы преодолеть любую преграду, рисковать жизнью и положением, мы, как жокей на скачках, программируем себя во что бы то ни стало дойти до желанного финиша; нет ничего другого, что так бы воодушевляло человека и мобилизовывало все его силы, как неосуществленная мечта. Реальная, достижимая, конечно, зависящая не только от обстоятельств, но и от тебя, твоей целеустремленности и воли, а не от случайного совпадения номера в лотерее и прочих чудес.

Наверное, поэтому самые интересные люди — неудовлетворенные, еще не добившиеся того, к чему они стремятся; на мой взгляд, это верно даже в том случае, если для достижения своей цели им не хватает отпущенной свыше жизни; только постоянная неудовлетворенность собой делает человека ценным для общества, только от таких людей зависит прогресс — какое бы положение они ни занимали. Всем же удовлетворенный человек становится скучен и неинтересен, все его помыслы — сохранить то, что уже есть; от такого человека ждать новых идей, свершений — бессмысленно. Каждый из нас, подумав самую малость, припомнит подобную личность среди своих знакомых и тех, с кем лично повстречаться не удалось; впрочем, телевидение с редкостной настойчивостью, достойной лучшего применения, нас с такими людьми знакомило — куда чаще, чем нам того хотелось.

А может, я не прав — и полная удовлетворенность вообще невозможная вещь? Анатоль Франс в повести «Рубашка» даже настаивает на этом — со свойственным ему изящным остроумием. Разве человек, получивший в жизни все, к чему стремился, не мечтает хотя бы о том, чтобы не скатиться вниз? Ведь самые болезненные раны — те, которые получаешь, когда падаешь с верхушки лестницы к ее нижним ступенькам.

Возвращаюсь к своей осуществленной мечте. Десять с лишним лет я стремился к самой макушке Земли, бредил этим мгновением, терял и обретал надежду — и вот я здесь. Счастливый, ликующий? Я бы этого сказать не решился, во всяком случае — вслух.

Из записной книжки: «Олег Замятин: „Будете гулять, смотрите под ноги — можете споткнуться о земную ось, она торчит где-то рядом“. Далее такая запись: „Лукин начинает меня разыгрывать: „Олег, ты уверен, что это полюс? В прошлом году лед был сантиметров восемьдесят, а теперь буришь, буришь…“ — „Валера, ты же знаешь, больше чем на триста километров я ни разу не ошибался“. И Чирейкин тут же добавил: «Валера прав, это не полюс, в прошлом году там было около нуля, а теперь черт знает что“.

Мне было не до смеха: мороз стоял за сорок, ветер метров за пятнадцать, и на вопрос о том, что же чувствует человек на полюсе, я бы ответил однозначно: собачий холод. Уже минут через двадцать ликование, с которым я вышел из самолета на святую точку, сменилось дрожью каждой клеточки тела, которую не уняло даже торжество поднятия вымпела у земной оси.

Проходил этот спектакль так. Бортмеханик и радист дымовыми шашками нанесли на поверхность льда параллели и меридианы, и мы сфотографировались у земной оси (ее изображал вытащенный из лунки двухметровый ледяной керн весом в центнер). Потом меня сфотографировали одного, с красным вымпелом в руках. Этот слайд производит сильное впечатление. Правда, иные завистники бормочут, что он сделан зимой на Москве-реке, но я с ними не спорю. Я просто вытаскиваю из шкафа и показываю вымпел, подаренный мне соратниками по завоеванию полюса. Может, кто другой слово завоевание взял бы в кавычки, но я этого делать не стану: пусть этот самый другой сначала сам побывает на полюсе, а потом берет в кавычки.

Вымпел Лукин сделал из куска материи, когда обнаружилось, что мы забыли флаг. На кумаче фломастером написано: «Воздушная высокоширотная экспедиция Север-29 ААНИИ[4] КИОАО[5] самолет ЛИ-2 № 73985. 8 апреля 1977 года достигли точки географического Северного полюса и произвели посадку. Лукин, Романов, Чирейкин, Федоров, Сморж, Долматов, Замятин, Козарь, Думчиков, Санин».

Этот документ, неоспоримо свидетельствующий о завоевании мною полюса, я время от времени достаю, разглаживаю и смотрю на него благодарными глазами. Почему благодарными? А потому что он, и только он, доказывает, что я не пал жертвой розыгрыша, как это случилось с Н. — назовем так этого бедолагу.

Н., вооруженный рекомендательными письмами и радиограммами полярного начальства, прилетел в Арктику с целью побывать на полюсе. Его, как и меня в свое время, внедрили к «прыгающим» и предложили свозить на полюс — чтобы взбудоражить воображение пишущего товарища, подкинуть материал для волнующей корреспонденции. Что ж, с начальством спорить — себе дороже, пришлось посадить Н. в самолет и свозить. Но почему обязательно на полюс, если по плану надлежало обрабатывать другие точки? И чем, между нами говоря, лед на полюсе отличается от любого другого дрейфующего льда? Могу заверить — ничем: ни цветом, ни запахом. И посему любознательного Н. привезли на запланированную точку в четырехстах километрах от полюса, соорудили параллели и меридианы, земную ось и торжественно сфотографировали. Таким образом, удовлетворены были все: и Н., который всю жизнь будет гордиться тем, что побывал на полюсе, и «прыгающие», без нарушения своих планов, то есть бесплатно сделавшие человека счастливым.

Когда Лукин, бывший у меня в гостях, рассказал эту историю, моя жена ахнула:

— Валерий, признайтесь, вы и Санина разыграли?

— Была такая мысль, — засмеялся Валерий, — Илья Палыч хотел его наказать за халтурное дежурство. Но потом оттаял, будем, говорит, великодушны, точка 34 как раз в плане… Был ваш Санин на полюсе, с подписями на вымпеле мы не шутим.

Вот так!

Пробыли мы на полюсе часа три. Когда станцию закончили и вытащили из океана приборы, я бросил в лунку полтинник — авось еще разок занесет сюда на огонек. А погода совсем испортилась, началась пурга. Долматов с Думчиковым пошли вперед метров на шестьсот смотреть полосу и растворились в снежной круговерти. Когда в ней появился просвет, Сморж их увидел и повел самолет навстречу, чтобы облегчить им жизнь. Они доложили, что полоса впереди на тройку с двумя минусами, льдина старая, с передувами и ропаками, хорошо бы, конечно, их убрать от греха (несколько часов дружной работы на свежем воздухе). Подумав, Сморж, к общему одобрению, выбрал более приятный вариант: используя встречный ветер, поднял самолет с минимальным разбегом, и мы благополучно отправились на очередную точку — всего в те сутки их сделали четыре.

Увы, больше на полюсе мне побывать не удалось и вряд ли когда-нибудь удастся — такие крупные выигрыши дважды за одну жизнь не выпадают. Буду для утешения считать, что свой полтинник скормил полярному Нептуну бескорыстно.

А на полюсе с того памятного дня побывало довольно много народу. Из моих последователей я бы в первую очередь отметил замечательного японского путешественника Иомуру, который добрался до полюса в одиночку; при поддержке полярной авиации побывала там и группа Дмитрия Шпаро, и поэт Андрей Вознесенский, которого эта группа вдохновила на лирические стихи, и — важное событие в истории полюса — прорвался туда, сокрушив по пути арктические льды, ледокол «Арктика».

На борту ледокола находился в качестве главного гидролога Илья Павлович Романов — человек, чуждый, как вы знаете, таким чувствам, как бешеный восторг и ликование. Когда «Арктика» вошла в приполюсный район, штурманы долго не могли определиться, чтобы взять точный курс к земной оси, и Романов, которому надоела суета по этому поводу, отправился в каюту спать. Через час-другой капитан Кучиев объявил по трансляции, что «Арктика» на полюсе, ледокол огласило мощное «ура» — и на мостик явился заспанный Романов. Он осмотрелся и спокойно сообщил, что никакой это не полюс — штурманы ошиблись. «Как не полюс?» — взорвался темпераментный Кучиев. «Я здесь в апреле шапку в снегу потерял, ветром унесло, — пояснил Романов, — а ее не видно. Значит, не полюс».

Но бьющего через край восторга эта новость не уменьшила: сотни людей с цветами и шампанским высыпали на лед, и ореол, веками окружавший само понятие «Северный полюс», был сорван раз и навсегда. Немножко жаль, правда?

РИСК — ЕГО РЕМЕСЛО

Мне в жизни везло на интересных людей; впрочем, везло — не совсем то слово: я их искал и ищу, они необходимы мне не только для духовного общения, что самое важное, но и для работы. Нужно обладать гением Толстого, чтобы написать бессмертную повесть о смерти зауряднейшего Ивана Ильича; нам, рядовым литераторам, для того чтобы читатель долистал книгу до конца, необходимо рассказать ему нечто необычное, возвышающееся над серой будничностью. Одни предпочитают описывать войну, другие — производственные конфликты, третьи разрабатывают детективные сюжеты, четвертые, к которым отношу себя, ищут сильных людей, зарабатывающих себе на хлеб далеко не безопасной работой. Конечно, тут, как и везде, важны не ситуации сами по себе, а именно поведение в них человека; а поскольку двух одинаковых людей не бывает, то в таких ситуациях благородная чистота помыслов, храбрость одного соседствуют с эгоизмом, равнодушием и животным страхом за жизнь другого; нет ничего интереснее, чем своими глазами видеть или, на худой конец, своими ушами слышать от очевидцев об этих жизненных коллизиях.

Если говорить о везении, то встречу с Валерием Лукиным я считаю одной из главных своих удач, каких у меня было примерно с десяток; каждая из них подарила материал для одной или даже двух повестей. Вспоминаю фамилии, мысленно ставлю мои удачи рядом — совершенно разные люди, одинаковых нет. Ну что общего между хладнокровнейшим, даже внешне железным Гербовичем, который лишнего слова не скажет, и веселым, общительным (а когда нужно — тоже железным!) Сидоровым? А чем схожи между собой походники Антарктиды Зимин и Харламов, капитаны Купри и Буянов? На первый взгляд — ничем. И даже на второй, на третий взгляд — до очень сложной ситуации, когда вдруг выясняется, что каждый из них — прирожденный вожак, лидер.

Прирожденный — потому, я думаю, что они оказались бы лидерами не только на своих постах, в силу единоначалия, но и среди случайно оказавшихся вместе и попавших в беду людей. Я об этом уже писал и не буду повторяться, скажу только, что не назначенным, а подлинным лидером становится тот, кто умом, характером, силой духа возвышается над окружающими его людьми; в «Педагогической поэме» Макаренко замечательно проанализировал это явление.

Лидер может быть и очень хорошим, и очень плохим человеком — в зависимости от целей, которые он перед собой поставил; но он всегда человек незаурядный. Я встречал и тех и других; с первыми старался сблизиться, от вторых быть подальше — чаще всего это удавалось. Пишу же я всегда о первых. Сознаю, что живописать незаурядного плохого человека, разгадать побудительные мотивы его аморальных поступков — для большого писателя столь же естественно, как и создать образ идеального героя (достаточно вспомнить Достоевского — скажем, Свидригайлов и князь Мышкин); но если ты не созрел для того, чтобы изображать жизнь во всех ее проявлениях, выбирай те, которые тебе по силам и по душе: кесарю — кесарево, полководцу — армия, лейтенанту — взвод.

Вот я и сделал свой выбор: вожак и его коллектив в экстремальной ситуации.

В эту главу войдет часть приключений Валерия Лукина и его товарищей — тех, которые произошли до второй нашей встречи в Арктике. Мне кажется, что они дадут лучшее представление об условиях работы «прыгающих», чем самые звонкие эпитеты.

Я уже отмечал, что Лукин очень ироничен, с превосходным чувством юмора; он, как, в общем, принято у полярников, посмеивается над корреспондентами, которые ради сиюминутного читательского внимания поднимают до небес то, что вполне могло бы оставаться на земле. Однако, уважая профессионализм, он к нашему брату терпелив и великодушен: стремясь к точности, может десять раз остановиться, пояснить и повторить рассказ, чтобы в запись не попала развесистая «клюква»; рассказывает он просто и емко, не затемняя суть дела излишним юмором — которым, кстати говоря, он никогда не бравирует; все главные его истории я записал на диктофон, расшифровал их и даю с минимальными поправками, неизбежными при расшифровке прямой речи. В своих разговорах мы кое-где уходили в сторону, спорили, размышляли о том и о сем — иные отступления я тоже буду приводить, равно как и отдельные свои впечатления, ассоциации, родившиеся в ходе беседы.

Итак, рассказы Лукина.

НЕ ХВАТИЛО МГНОВЕНИЯ

— Странно устроен наш мозг, — сказал Лукин, — хорошее быстро выветривается, а неудачи врезаются намертво. А может, так и должно быть? Не вы ли говорили, что неудача — повивальная бабка удачи? Если обретенный нами опыт представить в виде сложенной из кирпичиков стены, то ее фундамент, нижние кирпичики — неудачи, правда? Уж о них-то мы помним, их-то мы не забудем!

Мы действительно как-то говорили, что счастливчик, упоенный удачами, кажется глуповатым, с ним и беседовать особенно не о чем, а у человека, пережившего не одно стрессовое состояние, всегда найдется о чем рассказать. Впрочем, мы откровенно сошлись на том, что предпочитаем удачи, и пусть, бог с нами, нам не о чем будет рассказывать!

Мы сидели в медпункте СП-23 за неизменной и столь любимой полярниками чашкой чая. Валерий таких чашек мог выпить четыре-пять за час — причем без видимых усилий. Это что, на станции Восток, где воздух абсолютно сух, а жажда невыносима, рекорды ставились куда выше!

— Тот день был прескверный, — начал Лукин. — Арктика наверняка сочла, что мы относимся к ней без должного уважения. Между тем мы завершали программу, график был сверхнапряженный, а необходимые для первичных посадок условия — облачность не более пяти баллов, обязательное солнечное освещение и видимость не менее пяти километров — отсутствовали. И все-таки Лев Афанасьевич Вепрев, замечательный полярный ас, изыскал свой шанс и исхитрился посадить машину на точку. Выпрыгнули мы со старым другом-однокашником Володей Волковым бурить, а бур через несколько секунд пробил лед! Двадцать — двадцать пять сантиметров! Я показал два пальца Вепреву, который следил за нами из форточки кабины, он кивнул — залезайте на борт. Самолет бежит по льду, мы за ним, я подсадил Володю, помог ему забраться в дверь — на ЛИ-2 она на высоте примерно полутора метров; Володя, как положено, постарался освободить для меня проход, нырнул внутрь — и сбил с ног штурмана Славу Алтунина и гидролога Олега Евдокимова, которые нас страховали; они, все трое, упали, и мне пришлось забираться на борт без посторонней помощи. Подумаешь, подтянуться на полтора метра, ерунда, если на тебе спортивный костюм и кроссовки, а не полупудовые унты и прочее; самолет мчится, трясет, но все-таки подтянулся на руках, закинул ногу, еще мгновение — и последним броском ворвусь в кабину. Но этого мгновения мне-то и не хватило. Нервы у всех на пределе, все видели, как я два пальца показывал, и Слава, лежа, во всю силу легких гаркнул: «Все на борту!»

Вепрев, естественно, с огромным облегчением тут же дал взлетный режим — и струей от винта меня просто выдуло из самолета как пушинку. Грохнулся всем телом о лед, увидел скрывающийся вдали самолет и подумал… Не помню, о чем подумал. Впрочем, кажется, о том, каково будет Вепреву возвращаться и вновь садиться на двадцатисантиметровый лед… Теперь вы представляете, что это такое — хотя нет, вы видели три пальца, все-таки какая-то разница. Голым на ежа легче садиться, чем на такой лед; а что поделаешь, пришлось. Ну, тут я вспомнил свое спортивное прошлое — когда-то играл за сборную Ленинграда по гандболу — сделал хорошую стометровку, и меня на ходу в четыре руки втащили в самолет.

Я не курящий, но взял у ребят сигарету, выкурил: стало страшно при мысли, в какую ситуацию втянул экипаж, своих ребят, самого себя. В общем, честно говоря, произошло чудо — не должен был тот лед нас выдержать, и будь на месте Вепрева пилот менее хладнокровный, кто знает, как бы эта история кончилась. А для себя самого, в порядке анализа, отметил: в момент, когда происходит ЧП, страха нет, действуешь на подсознании, летчики бы сказали — на автопилоте; никакие высокие материи в сей миг на ум не приходят, зато потом, когда осмысливаешь ситуацию…

Однако долго ее осмысливать времени у меня не было — через полчаса произошла история посерьезнее: я же говорил, что в тот день Арктика на нас была за что-то сердита. По совпадению, какое бывает разве что в кино, это случилось при следующей посадке.

РАДИСТ МИША ГИПИК

Втащили меня на борт, самолет взлетел — и по одному из капризов, которыми славится Арктика, туман быстро рассеялся, засветило солнце: погода звенит! И подходящую площадку нашли в считанные минуты — опять удача. Сделали над ней несколько кругов — ни одного изъяна, верняк. Спокойно сели, мы с Олегом Евдокимовым выпрыгнули, забурились — шестьдесят сантиметров, нормально. Все повеселели, не ожидали, что под конец так повезет. И только начали разгружаться, как Вепрев весьма озабоченно сказал: «Непонятная штука, шестьдесят сантиметров, а под лыжей вроде бы прогиб…» Посмотрели, переглянулись — лица вытянулись: под лыжей — прогиб! Тут же пробурили лунку рядом с лыжей, и — фонтан как забьет! Значит, поверхность льдины находится ниже уровня океана, мы оказались в чаше прогиба и запросто можем провалиться. Ловушка!

Никаких слов не надо: быстро забросили груз в самолет, Лев Афанасьевич стал выруливать на свои старые следы, по которым садился, а прямая дорога на эти следы, как потом выяснилось, проходила через такой треугольник… журналисты бы его обязательно назвали «роковой треугольник» и в данном случае не ушли бы от истины: наша льдина когда-то треснула, немного разошлась, и на треугольной формы изломе образовался молодой лед толщиной сантиметров двадцать. Попробуй усмотри такую западню!

Послышался резкий удар, сначала провалилась левая лыжа, за ней правая — и самолет повис на плоскостях. «Всем покинуть борт!» Выкинули на лед карабин, аварийную радиостанцию, коробку с продовольствием, материалы наблюдений… Самолет вроде держится… Стали с лихорадочной быстротой выбрасывать все, что попадалось под руку: спальные мешки, рюкзаки… Тут что-то хрустнуло. «Всем покинуть!» Шутки в сторону, пилотская кабина уже в воде, вот-вот клюнет…

И в этот момент произошло такое, что не забыть ни мне, ни моим товарищам, хотя мы в экспедициях всякого повидали.

Представьте себе обстановку. Мы находились на дрейфующем льду примерно в тысяче с лишним километров от СП-21, куда перед посадкой дали рд о нашей стоянке. Значит, на СП несколько часов — ну, скажем пять-шесть, будут ждать, пока мы снова не выйдем на связь по завершении работы на точке. А выйдем ли мы на связь? Очень большой вопрос — удастся ли задействовать выброшенную на лед аварийную радиостанцию, хватит ли у нее мощности: это еще в том случае, если она вполне исправна, не на перину ведь мы ее выбрасывали. А не выйдем — на СП начнется паника, тут же полетят рд на материк, преждевременный траур и прочее… Между тем в пилотской кабине, по колено заполненной водой, находилась радиостанция, уже настроенная на связь с СП.

Стоим на льду, беспомощно смотрим, как содрогается в агонии самолет, и вдруг Миша Гипик с криком «Я успею!» бросается в открытую дверь. Пока мы осмысливали его поступок, он пробрался в пилотскую кабину и отстучал на СП, что мы потерпели аварию в такой-то точке и что все живы. Вышел в эфир, находясь в самом опасном месте, потому что, если клюнет, из пилотской кабины не выбраться. А сколько самолет продержится — секунду или час, — никто предсказать не мог…

Я думаю, — после короткой паузы продолжал Лукин, — что поступки, которые вы, журналисты и писатели, называете подвигами, следует как-то классифицировать, что ли. Ну, например: одно дело — когда проявляешь самообладание при спасении своей жизни, и совсем другое — когда забываешь об инстинкте самосохранения и рискуешь жизнью ради других. Не станете спорить, что, с точки зрения высокой нравственности, второе — неизмеримо выше? Я после войны родился, в наше мирное время с такими вещами редко сталкиваешься — когда ставят на карту свою жизнь ради товарищей. Причем это была не какая-то показная удаль, не игра на публику, а очень нужный и смелый поступок. Мы как профессионалы понимали, что спасать нас будет очень трудно — сами принимали участие в спасательных экспедициях и знали, каково на таком расстоянии от базы прочесывать квадраты… А если и видимость исчезнет, и подвижки льда начнутся? И надолго ли коробки с НЗ хватит? А топливо для обогрева? Словом, вопросов было немало — а Миша Гипик своим поступком эти вопросы снял… Подвиг? Ну хоть и громкое слово, но на сей раз согласен — подвиг… Начальником СП-21 в то время был Николай Иваныч Блинов. Получив рд, он вошел в кают-компанию, где смотрели фильм, включил свет и оборвал недовольный ропот: «Кончайте кино, Романов со своими ребятами провалился». Ну а дальше по принципу «если бы парни всей земли»: два самолета к нам вылетели, нашли… Хорошо бы вам, конечно, разыскать Мишу и с ним поговорить, но давненько это было, в начале мая 1973 года, и где он теперь — не знаю.

— Наградили его? — спросил я. Валерий усмехнулся.

— Извините, Владимир Маркович, но вы бываете наивны. Сами же писали, что ваших походников, которые в семидесятиградусный мороз тягачи довели с Востока в Мирный, даже медалями не наградили. Но знаю точно: начальство Мишу не ругало. Правда, и не хвалило тоже. Так, приняли к сведению, кивнули и забыли… Да, так и слышу, будто наяву: «Я успею!» Иногда думаешь: а способен ли ты на такое? Смутно надеешься, что да, но мыслями и надеждами себя не проверишь, только — в подобной ситуации.

КОГДА АРКТИКА ИГРАЕТ В «КОШКИ-МЫШКИ»

— Все самое интересное происходит до нас или после нас, — как-то посетовал я. — Стоило нам с вами расстаться, как вы с Олегом Евдокимовым придумали и осуществили уникальный трюк: летели не на борту самолета, а автономно, рядом с ним.

— В отношении меня это не совсем точно, — возразил Лукин. — Восстановим историческую правду. Последний ЛИ-2, на котором мы с вами летали, уже был списан, и «прыгающие» пересели на АН-2 — деталь, как убедитесь, немаловажная. Выбрали мы в заданной точке площадку, но — ошиблись: лед еле выдержал тяжесть самолета. Пришлось, как обычно в таких случаях, забираться на ходу в открытую дверь, но хотя на «Аннушках» она расположена ниже, чем на ЛИ-2, влезть в нее куда сложнее. Парадокс? Никакого парадокса: если на ЛИ-2 в подобных случаях прибирали правый мотор, то на «Аннушке» не приберешь — мотор единственный, обдувает фюзеляж, отбрасывает воздушной струей. И когда взлетели, я частично все же находился в фюзеляже, меня держали за руки и в конце концов втащили, хотя и не без труда. А вот Олег, попав в схожую ситуацию, в самом деле какое-то время летел рядом, распластавшись с внешней стороны фюзеляжа — когда «Аннушка» уже набрала приличную высоту. Если честно, мы испытывали в жизни и более приятные ощущения.

А вот что касается самого интересного, которое происходит без вас, — продолжал Валерий, — то, к счастью, это бывает действительно так, и лично я это приветствую.[6] Попадешь в ЧП — отвечай потом за посторонних, почему взял на борт. И вообще — «интересные», как вы говорите, ситуации нам решительно не нужны: чем меньше острых ощущений, тем лучше для работы. Вот, к примеру, случай, я назвал бы его образцово-показательным — такой эффект он произвел на двух фотокорреспондентов, которые при помощи мощного нажима сверху оказались на борту нашего ЛИ-2. В Арктику они прилетели, кажется, впервые, были наслышаны о «прыгающих» и не скрывали своих мечтаний — отснять потрясающие воображение кадры для какой-то выставки; нам, конечно, тоже были обещаны фотографии: «Давайте адреса, можете не сомневаться!» Полетели. Начало было удачное: произвели вполне благополучную посадку на приличной льдине, выгрузили оборудование и решили сделать станцию на расположенном рядом и затянувшемся молодым льдом бывшем разводье. Мы часто так делаем: людей тонкий лед вполне выдерживает, зато бурить лунку легче — помните, как потели на точке 34, пока двухметровый лед не пробурили? Итак, поставили палатку, зажгли горелку, начали гидрологию — и тут к нам заглядывает Илья Палыч, который занимался ледовыми наблюдениями.

— Тепло у вас, хорошо, — говорит каким-то особенным тоном. — А не хотите, ребята, выйти полюбоваться интересной картиной?

Мы взглянули на непроницаемое лицо Ильи Палыча — и выскочили из палатки. Смотрим — к нам медленно приближается противоположный край разводья, и лед «хруст-хруст»… Довольно противный звук, очень мы его не любим. Странная картина: при полном безветрии идет сжатие льда. Сматывать удочки? Работы жалко, приборы уже опущены.

— Можем, успеем, Палыч? — спрашиваю.

— Вполне вероятно, — отвечает с неподражаемым спокойствием. — Думаю, в твоем распоряжении имеется от одной минуты до месяца, более точно прогнозировать не берусь.

Черт знает, что делать! Мнемся, стоим смотрим — вроде бы успокоилось. Вернулись в палатку, продолжаем работать, но энтузиазм не тот; краешком глаза поглядываем в окошечко. Вдруг — как пойдет на нас противоположный край! Метров двадцать разводья съел буквально за две минуты. Теперь шутки в сторону: быстро складываем палатку, начинаем поднимать батометры… Опять все стихло! Так, Арктика играет с нами в «кошки-мышки»… А вдруг повезет? Снова продолжаем работу, но с очень большой оглядкой, нервишки уже натянуты. А фотокорреспонденты бегают вокруг, щелкают затворами, торосы снимают, нас за работой — сплошные восторги! Они в неведении, они не понимают, что, может быть, придется вместо «ура» «караул» кричать… Ладно, пусть пока что восторгаются. Работаем минуту-другую — и тут началось по-настоящему: разводье вспучилось, треснуло, противоположный край уже не пошел на нас, а помчался, и без остановки. Под нами прошла трещина; мы забегали по воде, палатку и ящики с приборами на основную льдину закинули, а остается еще лебедка на полозьях весом почти в полтора центнера и трос с батометрами в лунке, метров триста. Что смогли, вытащили; трос откусили и потащили лебедку к основной льдине, а она уже возвышается над разводьем сантиметров на шестьдесят — семьдесят; лед под нашими ногами разъезжается, мы уже по колено в воде, а корреспонденты, страшно довольные, стоят в безопасности на основной льдине и снимают крупным планом «накал человеческих страстей» — верные призы на выставках.

Лебедку мы втащили наверх в самое время: началось настоящее торошение; льдина, на которой стоял самолет, стала трескаться; летчики снимают чехлы, моторы заводят, выруливают подальше от трещин… Тут смысл происходящего дошел наконец до наших корреспондентов: сообразили, что снимают, может быть, сцены своей собственной гибели, и — бегом к самолету.

Взлетели на «святом духе»: льдина, на которой только что находился самолет, превратилась в бесформенную груду обломков.

— Хорошо поработали, ребята? — безмятежно спросил заметно побледневших пассажиров Романов. — Все отсняли или, может, вернемся, если не успели?

И один из корреспондентов, всмотревшись вниз, от души высказался:

— В гробу я видел такую работу!

Обещанных фотографий мы так и не получили.

НОСТАЛЬГИЯ ПО ЛИ-2

— Да, тогда у нас еще был ЛИ-2, — с мечтательной грустью проговорил Лукин. — Не самолет — поэма! Никогда у полярников не было и, боюсь, никогда не будет такой машины…

Неоднократно было проверено: если Лукин на кого-то из ребят рассердился и, сузив глаза, начинает отчитывать металлическим голосом, не стоит суетиться и оправдываться. Надо выбрать момент или просто так, пусть невпопад, произнести магическую фразочку: «Эх, был бы у нас ЛИ-2…»

И эти, казалось бы, ничего не значащие слова производят на начальника экспедиции колоссальное впечатление. Виновный, из которого только что делали лапшу, может вздохнуть с облегчением: словно переключенные невидимым рычагом, мысли Лукина обращаются в недавнее и прекрасное прошлое, когда «прыгающие» еще летали на ЛИ-2. Тогда-то вместо металла в голосе Лукина и появляется мечтательная грусть.

Мы с Валерием часто говорили на эту тему, с годами она не потеряла для него остроты. Вот один из его монологов, записанный практически дословно.

— Почему полярники, все до единого, так любили ЛИ-2? Учтите — все до единого, не знаю никого, кто относился бы к нему равнодушно. Это был удивительный самолет, практически всепогодный, с идеальной аэродинамикой. Кто-то из конструкторов сказал: «Хорошо летает именно красивый самолет». Так ЛИ-2 был очень красив: его геометрия, все его обводы были настолько пропорциональны, что он больше всех других самолетов походил на птицу, это совершенное творение природы. Поразительной красоты машина! Мы и любовались ею как птицей, распластавшей в полете свои крылья… А сколько раз его выручали изумительные аэродинамические характеристики, от скольких аварий они его уберегли! Помните случай, когда у Анатолия Ивановича Старцева при взлете отказали рули высоты? Для любого другого самолета — верная авария, а ЛИ-2, эту стальную птицу, поднял воздушный поток! Изумительная машина; опытный летчик мог творить на ней чудеса — и творил, на наших глазах. Что ж, если свои идеалы есть в любой области человеческой деятельности, то для нас, полярников, идеальный самолет воплотился в ЛИ-2…

А радиус действия? Официальный — девятьсот километров, но мы летали в тысячу сто, значит, всего — две тысячи двести. Какая автономия полета! Этот самолет на весь период экспедиции был нашим домом, в нем можно было и отдохнуть — особенно, прошу не обижаться, если на борту не было посторонних, и приготовить обед, и, главное, запросто разместить все оборудование. Бесценной особенностью ЛИ-2 было то, что он мог произвести посадку на неподготовленную полосу — то, чего не могут себе позволить другие самолеты, за исключением «Аннушки»; и длина такой площадки должна была быть всего лишь шестьсот метров, а лед — 50–60 сантиметров! ЛИ-2 — это и «прыгающие» экспедиции, и ледовая разведка, и санитарные рейсы, и поиски льдины для дрейфующих станций, и высадка туда группы руководителя полетов — для подготовки ледового аэродрома… Нет ЛИ-2 замены! АН-2, конечно, хорошая машина, но радиус действия слишком малый, и груза на борт берет немного, и тесно в нем — ни лечь, ни сесть, ни встать… А вертолеты и летают недалеко, и дороги очень: МИ-6, например, повернул винт — ведро керосина… ИЛ-14 — тоже отличная машина, но и разбег у него куда больше, и для первичных посадок не очень-то он приспособлен — только на подготовленную полосу. Кстати, скоро и ИЛ-14 не будет, выпуск прекращен… И все-таки самый жестокий удар, просто нокаут — списание последнего ЛИ-2…

Под этим монологом Лукина могут без раздумий подписаться все полярники. Они и сегодня, спустя много лет после списания ЛИ-2, не могут понять: почему их оставили без этой замечательной и, скажем прямо, пока что незаменимой машины?

Дело в том, что ЛИ-2 могли бы летать и по сей день!

На некоторых заводах имелось большое количество запасных частей к этому самолету. И в 1977 году, после последнего рейса последнего ЛИ-2, самолетостроители заявили, что они готовы собрать двадцать ЛИ-2! Этих машин полярникам хватило бы до начала нового века! Но руководство гражданской авиации, которое имело право решать, отвергло просьбы — нет, не просьбы, мольбы полярников! — отвергло, хотя одним росчерком пера могло решить сверхважную для освоения Арктики проблему. Поразительная узость кругозора! «В век реактивной авиации нам паровые машины не нужны!» — заявил один из тех, кто имел право подписи. Комфортабельные реактивные лайнеры ему были нужны для полярников, что ли?

И на ЛИ-2 был поставлен крест — их больше не производили. И пришлось «прыгающим», да и не только им, пересесть на старые добрые АН-2 (выпуск которых тоже, кстати, прекращен) и вертолеты, использование которых чрезвычайно удорожило экспедиции. И теперь полярники без всякого энтузиазма дожидаются новых, обещанных тем руководителем самолетов, которые когда еще будут, а если и будут, то ЛИ-2 все равно не заменят… Ладно, чего уж после драки махать кулаками…

Теперь я расскажу вам о последнем рейсе последнего ЛИ-2 — том самом, с бортовым номером 73985, на котором мы произвели посадку на географическом Северном полюсе.

25 апреля 1977 года, возвратившись на СП-22 из очередного полета по точкам, мы покинули борт и сошли на полосу в тяжелом настроении. В этот день нашему ЛИ-2 исполнилось двадцать пять лет; он пережил всех своих собратьев, но сегодня пробил и его час: по всем правилам самолет подлежал списанию, летать на нем отныне запрещалось, ресурс был исчерпан.

Железные, многократно проверенные жизнью параграфы инструкций вынесли приговор, который обжалованию не подлежал: ЛИ-2 номер 73985 за большие заслуги перед полярниками награждался вечной стоянкой на почетном пьедестале в городе Якутске.

Неодушевленному самолету устроили проводы, как боевому товарищу. Когда ведомый Анатолием Старцевым ЛИ-2 поднялся в воздух и взял курс на материк, люди стояли на полосе со снятыми шапками и салютовали из ракетниц. Летчики не стыдясь плакали: списывать машину, которая прекрасно летает и могла бы, казалось, летать не один год!

Погодите, мой рассказ еще не окончен, в нем, по законам жанра, еще имеется неожиданная концовка.

Поневоле станешь фаталистом! Ругали мы инструкции и параграфы последними словами, а ЛИ-2 будто догадался, что он уже списан, и устроил в воздухе самую настоящую обструкцию: началась жуткая тряска левого двигателя. Буквально в день своего двадцатипятилетия! К счастью, полет только начался, и Старцев принял единственно правильное решение: немедленно возвратиться на СП.

И сделал это исключительно своевременно: уже на полюсе обнаружилось, что два цилиндра вообще рассыпались, а в одном была трещина, так что как самолет не загорелся в воздухе — одному богу известно. На следующий день прилетели из Черского механики, поставили вместо вышедшего из строя запасной двигатель, и самолет перегнали сначала в Черский, а потом в Якутск — на ту самую вечную стоянку.

Вот вам и инструкции — судьба!

Так и стоит наш ЛИ-2 в Якутске по сей день — в глазах полярников такой же заслуженный и родной, как для фронтовиков застывшие на пьедесталах великие машины Отечественной войны: ИЛ-2 и Т-34.

Сколько славных экспедиций было проведено на ЛИ-2, сколько первичных посадок, открытий!

Сердечное тебе спасибо, низкий поклон — и прощай, ЛИ-2!

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ФОТОГРАФИИ

Спустя два с лишним года после описываемых событий мы с Валерием Лукиным встретились в домашней обстановке. Кажется, в «цивильной» одежде я видел его впервые: пиджак трещал на его широченных плечах, каким-то ненужным выглядел галстук, и я честно признался Валерию, что замызганная каэшка, линялый свитер и вытертые кожаные штаны в моих глазах как-то больше ассоциируются с его образом. В отместку Валерий прошелся по моему адресу, потребовал чаю покрепче, и мы приступили к беседе. Как часто бывает в подобных случаях, цели собеседников были противоположны: Валерия интересовали главным образом литературные новости, а меня полярные: я краешком уха слышал о том, что «прыгающие» вновь не обошлись без приключений, и хотел об этом услышать из уст очевидца. Но сначала скороговоркой доложил, что за истекший отрезок времени ни нового «Тихого Дона», ни «Мастера и Маргариты» не появилось, ответил на десяток вопросов — и уставился на фотографию, которую Валерий извлек из сумки.

Если помните, я писал о том, что под стеклом на моем письменном столе лежат две фотографии разбитых самолетов. На одной из них — ЛИ-2, погружающийся в Карское море (подарена Красноперовым и подписана Чилингаровым — оба были «прыгунами» на этом самолете), и вторая — та самая, которую показал мне Лукин.

Я не отрываясь смотрел на нее, нимало не подозревая, какую роль она сыграет в моих дальнейших полярных странствиях; тогда я видел лишь картину аварии: из крошева льда торчала половина фюзеляжа и хвостовое оперение самолета АН-2. Фотография производила сильное впечатление, волновала своим драматизмом: погибающий самолет, люди возле него… Лукин пока еще ничего не рассказывал, я всматривался, мысленно вживался в эпизод, думал о судьбе оставшихся на льду людей — и вдруг понял, что случай дарит мне сюжет; через час я уже был в этом уверен. Но сначала рассказ Лукина.

— Случилось это 13 апреля 1979 года, — начал он. — Как и прежде, мы каждую весну «прыгали» по точкам — теперь уже на «Аннушках» и обычно парами; хотя, что говорить, тосковали по ЛИ-2, но худо ли бедно ли, а программу выполняли — приноровились… В тот день мы наметили три точки на юго-востоке Баренцева моря — на некоторых картах эта акватория обозначается как море Печорское. Здесь я должен сказать, что из всех районов Северного Ледовитого океана сложнее всего работать в Карском и Печорском морях — в этих местах особо частые циклоны с сильнейшими ветрами различных направлений, и, как следствие, тяжелая ледовая обстановка: почти непрерывное торошение, молодой лед покрывается густым снежным покрывалом, и выбирать площадку для посадки становится делом чрезвычайно трудным. Эти моря издавна пользовались у летчиков дурной славой: здесь при посадке потерпел аварию знаменитый ас Михаил Титлов, а его прославленный коллега Иван Черевичный предпочитал не искушать судьбу — пролетал мимо. Да и сегодня летчики очень не любят эти места. Из-за пышного снежного ковра лед здесь обманчив, он кажется толще, чем на самом деле, и посему нужна большая поправка на толщину: иной раз снег ровным слоем покрывает трещины, то есть лежит почти на чистой воде.

Но годы не те, и методика не та, и опыта у нас побольше, чем у предшественников, и, главное — наука потребовала: изучить, и баста. Нельзя оставить неисследованным такой крупный и важный район океана.

Начало было удачное: вполне успешно сделали на двух «Аннушках» одну точку, вышли на вторую — видим, хорошая льдина, толщиной, по всем признакам, сантиметров пятьдесят-шестьдесят (для «Аннушки» достаточно сорока), длина около километра, солнечное освещение — лучше грех и желать, видимость — миллион на миллион. Однако подстраховались, сделали «посадку с уходом»: снизились, выпустили закрылки для уменьшения посадочной скорости, и Володя Беспятов, командир корабля, с одного-двух метров резко бросил машину об лед. Риск здесь не очень большой, поскольку тут же дается взлетный режим. Развернулись, посмотрели — в месте касания вода не выступила, лед прочный, можно садиться…

Я потому так подробно рассказываю об обстоятельствах этой посадки, — продолжал Лукин, — чтобы подчеркнуть: все меры предосторожности нами были приняты. А погода стояла замечательная, температура — около минус двадцати, солнце греет, уже весна чувствуется, и все мы, кроме Беспятова, сняли каэшки, остались в кожаных куртках — тоже, как поймете, немаловажная деталь. Олег Замятин стоял у открытой двери — штурману положено смотреть на следы самолета при посадке, я и Саша Дорофеев приготовились к прыжку. Самолет произвел посадку, на следах от лыж воды нет — порядок; и только Беспятов начал сворачивать влево, чтобы мы с Сашей, выпрыгнув, не попали под хвост, как послышался резкий удар двумя лыжами, нас сразу же облило водой — и весь самолет оказался в крошеве битого льда… Когда мы тонули несколько лет назад на ЛИ-2, то сначала провалилась одна лыжа, потом другая; здесь же — обе сразу. Будто в яму попали!

На раздумья не оставалось ни мгновения: Олег, Саша и я тут же выпрыгнули, чтобы освободить проход остальным, бегущим из пилотской кабины; прыгать пришлось метра на полтора, чтобы попасть ногами на лед, а не в крошево. Но за считанные секунды самолет покинули все, без вещей, лишь второй пилот успел схватить свою каэшку… Стоим на льду, ошеломленные, и беспомощно смотрим, как гибнет наша «Аннушка». Мы же все предусмотрели, подстраховались, ничего не упустили — почему? Через три-четыре минуты вся пассажирская кабина по пятнадцатый шпангоут была в воде, самолет клюнул носом — но не утонул, а повис на консолях верхних плоскостей, вот так, как на фотографии. В чем дело, что случилось — никак понять не можем, ведь лед толстый, больше сорока сантиметров, не должны были мы провалиться! А Смелков на второй «Аннушке» кружит над нами…

Невыносимо больно — потерять самолет… Не впервой — но разве к этому можно привыкнуть? Работу, себя жалко, но особенно трудно командиру корабля — весь спрос с него. А тут еще примешалось до крайности неприятное для Беспятова обстоятельство: мы вылетели без второго пилота, то есть допустили серьезнейшее нарушение. Он уже прошел санчасть, садился в самолет, но Беспятов «давал проводку» будущему командиру корабля Володе Палею, которого и посадил на правое кресло. А своему второму пилоту сказал: «Оставайся, и без тебя тесно, иди в гостиницу и отдыхай». И получилось, что формально, по документам, второй пилот числится на борту, а фактически вместо него Палей, которого вводят в должность.

Но дело не только в том, что была нарушена инструкция. Куда хуже, что Смелков-то про эту рокировку не знал! Он видел, что и Палей, и второй пилот садились в самолет, а что один из них ушел — и представления не имел. И вот летает Смелков над ними, считает по головам — одного нет… Ну как поступают в таких случаях настоящие летчики? Рискуют — и делают все, чтобы спасти товарищей, как когда-то на фронте. Но именно этого мы больше всего и боялись: ведь мы не понимали, из-за чего провалились, а если Смелков произведет посадку и тоже провалится? Тогда уж будет совсем худо, настолько, что хуже и не придумаешь. Поэтому мы решили просить Смелкова сбросить нам все насущно необходимое, а уж по характеру этой просьбы он должен понять, что ему следует не садиться, а лететь на базу за помощью. Мы знали, что, по прогнозу на завтра, над Печорским морем забушует циклон, обнаружить нас будет чрезвычайно трудно, а мы километрах в сорока от берега, и когда летели — видели огромнейшие разводья, не пройти. Но лишь бы Смелков не производил посадку, как-нибудь продержимся. Прежде всего — теплая одежда. И пока Смелков делал над нами круги, мы стали ногами выводить на снегу полутораметровыми буквами, что нам нужно. Написали КАЭ — ребята сбросили каэшки, потом, пройдя на высоте пять метров, сбросили аварийную радиостанцию — от удара разбилась, потом коробку с НЗ… Ну, слава богу, кажется, понял свою задачу, полетит за помощью…

Но тут видим — не просто летает, а ищет площадку! И где-то километрах в трех находит, идет на посадку, садится. Причину этого его решения мы узнали чуть позже. Когда ребята сбрасывали нам вещи, Володя Палей написал на снегу слово «веревка» — а вдруг пригодится, чтобы кого-то вытаскивать, когда начнутся подвижки льда. Орфография подвела! Оказывается, нужно было вместо «а» писать «у» — «веревку»! Дело в том, что, по принятому у тиксинских летчиков жаргону, слово «веревка» означает «конец» — в том смысле, что дела так плохи, что дальше некуда. И Смелков так буквально нас и понял: одного человека не хватает, утонул, конец. Это и побудило его во что бы то ни стало садиться.

Что ж, все хорошо, что хорошо кончается — если в данной ситуации можно употребить эту поговорку. Самолет мы потеряли, но теперь, по крайней мере, не придется самоспасаться, гадать, успеют ли нас выручить. Однако, прежде чем двинуться к Смелкову, я стал внимательно изучать место аварии, чтобы найти какой-то ключ к расшифровке этой загадки. Несколько раз обошел самолет, внимательно всмотрелся — обнаружил, что он весь окружен трещинами в форме неправильного треугольника со сторонами десять — двенадцать метров — помните «роковой треугольник»? — а консоли верхних плоскостей как раз находятся за пределами перемолотого треугольника и лежат на абсолютно ровном крепком льду. Ага, это уже кое-что, получил, как говорится, информацию к размышлению.

Через торосы, трещины и битый лед часа за три кое-как добрались до «Аннушки», и там ребята Смелкова, встречавшие нас с траурными лицами, с огромной радостью узнали, что все живы, и мы полетели в Амдерму.

Как положено в таких случаях, была создана комиссия по расследованию причин аварии, и мы на вертолете отправились к нашей бедной «Аннушке». Обнаружили ее километрах в шестидесяти от места аварии — отнесло сильнейшим дрейфом; разбитая, заполненная водой, она упорно держалась на консолях, не хотела уходить в океан, будто пытаясь оказать нам последнюю услугу — реабилитировать в глазах членов комиссии. Но покамест они были единогласны: мы произвели посадку на слишком тонкий лед, потому и провалились — серьезнейшее обвинение для командира корабля, который хотя и по нашим советам, но единолично принимает решение о посадке. Вот тут-то мне и пригодилась моя гипотеза. Я предложил для начала замерить вывернутые при посадке обломки льда: каждый — более сорока сантиметров толщиной! Комиссия в недоумении — в чем же тогда причина? И тогда я сформулировал гипотезу, льдина молодая, попала под сжатие, и где-то линии силовых напряжений сошлись в том самом треугольнике; толщиной он более сорока сантиметров, но — оказался изолированным, без спайки с основной льдиной, и посему, конечно, не мог выдержать тяжести самолета. Нужно ведь было наскочить на такой сектор, случай — один на миллион!

После тщательного изучения эта гипотеза и была принята как причина нашего ЧП… Кстати, если уж мы заговорили о ЧП…

Из записной книжки: «Монолог Лукина о ЧП. Разновидности полярных асов, проверка на профессиональную пригодность».

Эти рассуждения Лукина показались мне настолько интересными, что я почти что целиком позаимствовал их для Анисимова, главного героя повести «Точка возврата».

Если в Арктике летать точно по инструкциям и наставлениям, говорил Лукин, то в девяти случаях из десяти самолеты будут стоять на приколе. Без нарушений в полярных широтах летать нельзя — реальность, которую молчаливо признает начальство; даже самый строгий, взыскательный и педантичный руководитель понимает, что ему и нескольких месяцев не удержаться на своем посту, если не будет выполняться план. А как его выполнишь, если самолеты на приколе? И не только руководитель — никакой летчик в Арктике не удержится, если будет летать только по правилам: на собраниях его будут хвалить, приводить в пример, а потом потихоньку избавятся — переведут на материк, где с твоим характером спокойнее.

Поэтому среди полярных летчиков, привыкших «взлетать с баскетбольной площадки и садиться на волейбольную», особенно много асов.

Вот одна мысль Лукина, которую я, облачив в литературную одежду, передал Анисимову: «Лихачество, риск ради самоутверждения были ему чужды; легенды о летчиках, пролетавших под мостом, не столько волновали его воображение, сколько удивляли бессмысленностью поступка; подлинное уважение внушал ему риск ради жизни, ради порученного дела — осознанный, разумный риск летчиков-испытателей или первопроходцев полярных широт с их полными неизвестности посадками на дрейфующий лед».

Лихачеством полярников можно удивить, но не завоевать их уважение; для них настоящий ас тот, у кого наряду с разумным риском и изюминкой в работе имеется и трезвое осознание своей ответственности, кто рискует только в случае необходимости, а не для самолюбования и произведения эффекта на окружающих; безудержной показной лихости настоящий ас не допустит, он хорошо знает, что при ЧП страдают не только командир корабля, но и многие другие, не повинные в его лихачестве.

Неоднократно попадая в ЧП с разными экипажами и при различных обстоятельствах, Лукин привык с огромным и неподдельным уважением относиться к полярным летчикам; истории об их мужестве и самообладании он рассказывал мне долгими часами.

— Интересную мысль высказал Лев Афанасьевич Вепрев, — говорил он, — вдумайтесь в нее: «Хороших летчиков много, но проверка на профессиональную пригодность командира корабля происходит после ЧП». Очень точно сказано! Каждая авария для командира корабля — глубокая психологическая травма с труднопредсказуемыми последствиями. Не стану называть фамилий, но, проанализировав свой опыт, я выделяю два варианта. Если после ЧП, вроде тех, о которых шла речь, летчик остается самим собой — все в порядке, он настоящий профессионал; если же с ним происходит надлом, если он начинает избегать всякого риска, перестает видеть в своей работе глубоко заложенное в ней романтическое начало — летать он будет, но одним асом станет меньше. Иные после ЧП меняются настолько, что их трудно узнать — будто подменили человека.

Я не имею права их осуждать, — заканчивал свой монолог Валерий. — Ведь в пилотском свидетельстве два талона: если один вырежут, то при следующем ЧП свидетельство просто забирают, а восстановить его — дело далеко не простое, много крови испортишь. Жаль бывает, конечно, что сроднишься с пилотом, а потом, стараясь не обидеть, с ним расстаешься, но что поделаешь — «прыгающим» нужны асы без страха и упрека…

…И вот смотрю я сейчас на фотографию, историю которой только что рассказал, и вновь думаю о ни с чем не сравнимой роли случая в нашей жизни. Я часто вспоминаю об этом — «зациклился», как говорят, но моя вера в случай непоколебима: хватайся за него — и дерзай, положась на удачу, как где-то, кажется, говорил Бернард Шоу. Итак, через час я уже был уверен, что это сюжет повести о летчиках и пассажирах, по воле судьбы оказавшихся в экстремальной ситуации; через неделю-другую я пошел оформлять командировку в Арктику, а еще через несколько недель вместе со своим старым полярным другом Львом Череповым вылетел на Северную землю — собирать материал.

Но с Лукиным мы расстаемся лишь временно. Спустя восемь лет после нашей первой встречи я вновь прилетел к нему и о том, что узнал и увидел, расскажу в заключительной части этого повествования — тем более что на сей раз мне повезло, интересные события случились и при мне.

Впрочем, за эти самые восемь лет мы не раз встречались — когда Валерий возвращался из Арктики, из очередной «прыгающей» экспедиции. Все эти годы он летал над приполюсными широтами, искал на ледяных полях с их взорванным пейзажем взлетно-посадочные полосы, участвовал в столь захватывающих дух первичных посадках и прыгал на неверный лед.

А таких посадок и прыжков у Валерия Лукина была уже тысяча…

СТО ДРУЗЕЙ

Подаренная Лукиным фотография завела меня, как часовая пружина: пожалуй, ни разу еще в своих литературных интересах я не развивал столь бурной деятельности.

Прежде чем вылететь на Северную землю для изучения обстановки, мне нужно было решить, по какой причине терпит аварию самолет.

Я выбрал обледенение — и потому, что оно типично для попавших в переохлажденную облачность самолетов, и потому, что уже был неплохо знаком с этим грозным и малоизвестным читателю явлением: как раз несколько месяцев назад я закончил работу над повестью о гибели судов от обледенения.

Перо тянет назад! Идея повести «Одержимый» тоже родилась по чистой случайности — в разговоре с моим бывшим начальником станции СП-15 Владимиром Пановым. После трагических событий в Беринговом море, когда в течение нескольких часов от обледенения перевернулись вверх килем четыре советских и три японских рыболовных траулера, в море вышли научные экспедиции — с целью изучить способы борьбы с этой опасностью. А как изучишь, если не вызвать огонь на себя — не пойти на обледенение? Одна экспедиция погибла, другие завершились удачно; участники одной из экспедиций, Владимир Панов и его товарищи, и дали мне бесценный материал для повести. Потом я тоже вышел в плавание, чтобы своими глазами увидеть, что такое обледенение, изучил всю научную литературу, которую смог достать, и за год стал приличным специалистом по обледенению судов — настолько приличным, что удостоился, пожалуй, высочайшего в своей жизни комплимента. Когда мне нужно было понять, благодаря каким маневрам судно остается на плаву в штормовую погоду при критической массе набранного льда, я напросился в гости к известному полярному капитану и писателю Константину Бадигину. Уточнив, что именно мне требуется, Константин Сергеевич подверг меня экзамену, подумал и сказал: «Пожалуй, мне нечего добавить, теоретически в этих вопросах вы разбираетесь не хуже капитана». Помню, в тот день я не мог работать — задыхался от гордости.

Итак, я решил, что мой самолет пойдет на вынужденную посадку из-за сильнейшего обледенения. Но одно дело море и совсем другое воздух — разные стихии. Пришлось вновь идти на выучку к полярным летчикам, которые уже не раз и не два меня выручали.

Герои периода «бури и натиска» (возьми любого — имя!), открывавшие первые дрейфующие станции, и зачинатели «прыгающих» экспедиций, эти незаурядные люди давно уже на пенсии; иные стали «старыми ворчунами» и ревниво относятся к своим летным внукам, другие признают, что внуки достойно приняли из их рук штурвалы, и радуются каждому новому достижению в небе полярных широт; яркие индивидуальности, все эти люди схожи в одном: за каждым — биография, которая не влезет ни в одну анкету, событий — на целую книгу!

Отчаянно рискованные, но всегда тщательно продуманные полеты Николая Белова, одного из главных персонажей моей полярной трилогии, мне и придумывать не пришлось — все они были в действительности. Одним из прототипов Белова стал Виктор Михайлович Перов, летчик «божьей милостью», красивый и могучий человек, во вред себе слишком прямой и не склонный к компромиссам. Если наше появление на свет и вся дальнейшая жизнь — дело случая, то таких случаев в жизни Перова было множество: и рождался заново, и воскресал из небытия (в начале войны сбили — горел, упал, выжил), и чудом вновь не погибал — впрочем, для полярных летчиков, как и для летчиков-испытателей, явление нормальное, совершенно благополучных везунчиков среди них нет. Как и другой прототип Белова, Михаил Завьялов, Перов в свое время был представлен к Золотой Звезде, но, как и Завьялов, не удостоился высокой награды из-за разных случайностей, среди которых не последнюю роль сыграл строптивый характер. Но если из-за этого остался шрам на сердце, то история с другой наградой получила широкую известность.

В свое время сенсационные сообщения о подвиге экипажа Перова, спасшего от неминуемой гибели группу бельгийцев в Антарктиде, облетели весь мир; по возвращении Перов принял из рук королевы высший бельгийский орден и вообще «стал своим в августейшей семье» — среди спасенных был принц де Линь; забавна дальнейшая судьба этой награды. Время от времени к Перову обращались из крупного музея с просьбой временно предоставить редкий орден для очередной экспозиции; Перов, человек покладистый, соглашался, и за орденом приезжала миловидная сотрудница музея. В конце концов супруга Перова, которой визиты красавицы не доставляли особого удовольствия, в сердцах сказала: «Отдай ей этот орден совсем, нечего сюда приезжать!» Перов так и сделал, и теперь, когда его приглашают либо в Бельгию, либо на приемы в бельгийское посольство, берет в музее свой собственный орден под расписку!

Перов много и охотно мне помогал, равно как и бывшие члены его экипажа Владимир Васильевич Афонин и Борис Семенович Бродкин; долгими часами рассказывал мне случаи из своей летной жизни Михаил Григорьевич Завьялов, тот самый, который эвакуировал с Новолазаревской группу Гербовича, используя в качестве ледового аэродрома айсберг; делились своими воспоминаниями старейшины полярной авиации Марк Иванович Шевелев и Илья Павлович Мазурук, а Михаил Алексеевич Титлов до мельчайших подробностей припомнил, как при вынужденной посадке сел «на брюхо», когда его самолет обледенел… Словом, еще до полета на Северную землю я точно знал, что происходило с самолетом, вынужденная посадка которого должна была стать завязкой повести.

Оставалось окунуться в атмосферу Арктики, разработать сюжет и садиться за письменный стол.

Не могу не признаться в одном своем недостатке. Честно говоря, «окунаться в атмосферу» железной необходимости не имелось: на Северной земле я бывал не раз и знал, что ничего особенно нового там не увижу (ошибся, да еще как!). Но давным-давно, только начиная работу в литературе, я вбил себе в голову, что без «окунания» у меня ничего не получится, и перед тем как что-то писать, всякий раз отправлялся глазеть на место действия. Недостаток воображения? Наверное. Поэтому я с некоторой грустью думаю о том времени, когда стремление попасть на место действия вступит в антагонистическое противоречие с возможностями моего организма и путешествовать придется только мысленно, листая специальную литературу и до рези в глазах всматриваясь в потолок — в призрачной надежде собрать с него чахлый сюжетный урожайчик.

Впрочем, в данном конкретном случае полет на Северную землю был оправдан: дело в том, что на одном из островов архипелага, на острове Октябрьской революции, находится гигантский ледник — купол Вавилова, на куполе — полярная станция, а ее начальником в то время был Василий Семенович Сидоров. К нему-то мы со Львом Васильевичем Череповым и направлялись.

Как-то для себя, для внутреннего пользования, я мысленно выковал цепочку, звенья которой символизировали людей, устроивших мою полярную судьбу. Вот они.

Повесть «У Земли на макушке» была написана после того, как Марк Иванович Шевелев отправил меня в Арктику; там, на СП-15, я познакомился с Алексеем Федоровичем Трешниковым, который два года спустя отправил меня в антарктическую экспедицию — за «Новичком в Антарктиде»; не пожертвуй Василий Сидоров мешком картошки (эквивалент моего веса) и не возьми меня на станцию Восток, не было бы «Семидесяти двух градусов ниже нуля», «В ловушке» и «За тех, кто в дрейфе!»; в Мирном, в глубоко зарытом в снег домике, начальник экспедиции Владислав Иосифович Гербович за несколько часов рассказал столь драматическую историю, что мне осталось лишь написать «Трудно отпускает Антарктида»; дружба с Лукиным породила «Точку возврата» и побудила сесть за это повествование; ну и один из ближайших моих полярных друзей Лев Черепов не только стал моим постоянным консультантом, но и навел на идею «Белого проклятья». О Владимире Васильевиче Панове, который подарил мне идею «Одержимого», я уже говорил.

Во сколько раз «сто друзей» лучше «ста рублей»?

Я бесконечно благодарен этим людям, но самое большее, что смог для них сделать, — это посвятить им полярные повести.

И в заключение этой маленькой главки — о человеке, который стал моим спутником.

Со Львом Васильевичем Череповым мы познакомились еще во время плавания в Антарктиду, потом сблизились на станции Восток, куда Лева прилетел из Мирного, чтобы заменить заболевшего механика-водителя санно-гусеничного поезда, потом вновь встретились в Мирном, откуда я уходил на «Оби», и с той поры как минимум два-три раза в месяц встречаемся в Москве — вот уже пятнадцать лет. В прошлом кадровый офицер инженерных войск, Лева ради Антарктиды и Арктики прервал военную карьеру, отрастил невозможную в армии густую рыжую бороду и работает в системе Гидрометслужбы, где организует экспедиции в полярные широты. Невысокого роста, с голубыми, наполненными неистощимым любопытством глазами, Лева широк в плечах, атлетически сложен и невероятно силен: когда при встречах он с чувством обнимает, это бывает опасно (после одной такой встречи я две недели провалялся в постели с помятым костяком, а свою любимую тещу Серафиму Алексеевну Лева, вернувшись из Антарктиды, облапил так, что сломал ей два ребра). Поразительно доброжелательный, Лева охотно помогает каждому, кто лишь заикнется о своей принадлежности к великому племени бродяг — полярных, морских, воздушных, сухопутных. Бывает, что доброта и присущая Леве доверчивость крепко его подводят, но куда чаще друзья эти качества ценят, и очень высоко. Я, во всяком случае, более самоотверженно-доброго человека не встречал.

Мы давно решили, что при первом же удобном случае в Арктику отправимся вместе. Мне дали творческую командировку, Лева взял очередной отпуск (вы не припомните друга, который брал очередной отпуск, чтобы сопровождать вас в лютый холод, пургу и полярную ночь?), и мы поехали в Ленинград — ловить спецрейс на Северную землю.

СОПРИКОСНОВЕНИЕ С ЛЕГЕНДОЙ

По свойственной человеку недооценке своего времени, самые интересные люди жили раньше нас. Ностальгия по прошлому так же естественна, как мечты о будущем; но если будущее мерещится в розовом тумане, то прошлое так же конкретно, как пройденные ступеньки лестницы. Утвердившись в истории, события и люди приобретают для нас куда большую значимость, чем для их современников, — точно так же как иные наши современники станут легендарными лишь в глазах потомков. Ибо только время расставляет всех по местам: сколько раз бывало, что человек, удостоенный величайших почестей при жизни, напрочь вычеркивался из памяти даже следующего поколения, а тихий и неприметный чудак-мыслитель, которого и соседи толком не знали, обретал бессмертие.

Вот так и мы, восторгаясь подвигами Нансена и Амундсена, Седова и Русанова, Скотта и Пири, не замечали, непростительно забывали о том, что в наши дни, рядом с нами жил и работал в Ленинграде куда менее известный, но ничуть не менее великий полярный исследователь и путешественник. Он прожил яркую, но тяжелую жизнь, разорванную пополам несправедливостью, о которой неловко и стыдно вспоминать; в последние годы ему стали отдавать должное — гомеопатическими дозами; но дойдет и до «бронзы многопудья», обязательно дойдет!

Когда-то Виктор Шкловский ввел в литературу термин «гамбургский счет». В начале века, в период повального увлечения борьбой, чемпионаты мира, проходившие в цирках, были договорными: сегодня чемпионом становись ты, а завтра я. Но время от времени сильнейшие борцы мира собирались в Гамбурге, снимали зал и без зрителей боролись по-настоящему, чтобы выявить не фиктивного, а подлинного чемпиона — как они говорили, «по гамбургскому счету».

Так вот, не по официальному положению, званиям и наградам, а по гамбургскому счету Николай Николаевич Урванцев был великим полярным исследователем и путешественником. Его заслуги перед страной невозможно переоценить. В двадцатые годы он исходил вдоль и поперек Таймыр, пока не подтвердил свою гипотезу о крупнейших месторождениях цветных металлов: вспомните, какую огромную роль сыграла продукция норильского комбината в Великую Отечественную войну! За этим подвигом профессор Урванцев совершил второй: в неимоверно трудных условиях вместе с Ушаковым, Журавлевым и Ходовым исследовал, описал и нанес на карту архипелаг Северная Земля (по словам Эрнеста Кренкеля, понимавшего толк в этом деле, — «крупнейшее географическое открытие двадцатого века»).

Великие подвиги великого человека. Тогда, в начале сентября 1979 года, супругам Урванцевым оставалось жить еще почти шесть лет; Николай Николаевич консультировал аспирантов в Горном институте, а Елизавета Ивановна вела хозяйство и — «подумаешь, восемьдесят шесть лет!» — воевала с медицинской комиссией автоинспекции за право водить машину.

— Они не продляют мне права из-за зрения, — возмущалась она. — Будто я, врач, не знаю, что оно вполне нормальное!

Привел нас к Урванцевым автор многих книг о полярниках журналист Владимир Стругацкий, свой человек в этом доме, благоговевший перед его хозяевами и помогавший им в устройстве бытовых дел. Он честно нас предупредил, что по первому его знаку мы должны ретироваться: Николай Николаевич очень дорожит своим временем, резонно опасаясь, что может не успеть сделать всего, что задумано. Поэтому пробыли мы в гостях не больше часа.

Сначала о главном впечатлении. Я читал книги Урванцева, видел его фотографии, но никогда ранее с ним не встречался и посему не имел возможности понять очень важной его особенности. При первом же личном общении с Николаем Николаевичем становилось совершенно ясно, что перед тобой — в высшей степени интеллигентный человек старой школы, в самом точном значении этого слова. Сегодня, когда понятие «интеллигентность» сильно девальвировано, когда вокруг него идут всевозможные споры, кого считать интеллигентом, а кого не считать, подлинные, безупречные представители этой нелегко определяемой прослойки встречаются редко; бывает, человек с виду вполне интеллигентен, а познакомишься поближе и поймешь, что его, как говорил у Булгакова Воланд, испортил «квартирный вопрос» или еще что-то в этом роде; не берусь давать свое определение, скажу только, почему на меня произвел такое сильное впечатление Урванцев. Смотришь на него, слушаешь — и безотчетно веришь: этот человек не способен на сколько-нибудь плохой поступок; он может признать свою ошибку, но никогда не поступится принципами, не пойдет на сделку с совестью; при своем глубоком уме и широчайшей образованности он никогда не гнушался самой черной работы; у него мозг ученого, руки рабочего, сердце путешественника и святые принципы глубоко порядочного человека.

Сейчас, бывает, идет прекрасно снаряженная группа в поход, выступить не успела — а статьи, восторженные отзывы, сплошная реклама, а уж после похода — овации, цветы, награды, триумф! Такое не снилось ни Глебу Травину, битому, помороженному, сто раз погибавшему в одиночку, ни Урванцеву, который пешком, на лыжах и на собачьих упряжках, без всякого радио и вертолетов, газет и восторженных интервью прошел десятки тысяч километров Арктики. И не только прошел, не просто прошел, но и нанес на карту белые доселе пятна, изучил, разведал, подарил стране бесценные сведения о ее богатствах. А прочитаете его книги — и поймаете себя на ощущении, как резко отличаются они от публикаций некоторых сегодняшних путешественников: не только тем, что Урванцев совершенно чужд саморекламы, но прежде всего тем, что походы не были для него самоцелью, средством для привлечения к себе восхищенного внимания жаждущей сенсаций публики; для-ради установления призрачного рекорда он бы и шагу не сделал, в самые трудные и порой весьма опасные походы Урванцев шел только исключительно для изучения перспективности и освоения в будущем далекого арктического района.

Мне кажется, что из великих путешественников Урванцеву был сродни Фритьоф Нансен; они как и люди были похожи друг на друга не только внешностью, но прежде всего своей научной одержимостью, бесстрашием, человеческим благородством.

Но — «нет пророка в отечестве своем» — об Урванцеве написано до обидного мало; более того, его имени до сих пор даже нет на карте!

А ведь Урванцев, путешествуя по Таймыру, Северной Земле и нанося их на карту, не забывал своих коллег…

Впрочем — прощу поверить, что эти строки диктуют мне не родственные чувства, — до сих пор нет на карте Арктики и имени Глеба Травина. В отличие от ученого-путешественника Урванцева, я бы назвал Глеба Травина великим спортсменом-путешественником, но уж спортивный-то подвиг он совершил беспримерный: на ломаном-переломаном велосипеде прошел от начала до конца арктическое побережье. Спортивные кружки, коллективы его имени есть и в нашей стране, и за рубежом, а вот на карте так и не появилось имени человека, проявившего воистину фантастическое мужество и несгибаемую волю…

Беседовать с Николаем Николаевичем было легко и просто. Узнав, с какой целью мы собираемся на Северную Землю, он охотно, без всяких наводящих вопросов стал вспоминать эпизоды своего путешествия. Память его, без скидок на возраст, была поразительной — мельчайшие детали он вспоминал, не задумываясь. И вообще, пока он к концу нашего визита не подустал, не верилось, что ему восемьдесят седьмой год: высокий, хотя и сутуловатый, движения уверенные, руки сильные…

Уловив мой взгляд, он взял эспандер, легко растянул пружины.

— Рекомендую: полтора часа зарядки ежедневно — и будете вполне работоспособны… Купол Вавилова хорошо помню, мы проходили по леднику на собачьих упряжках. У его подножия нас застигла сильная пурга, всю ночь воевали с палаткой… — Он улыбнулся, разгладил седые усы. — Впрочем, погода может лишь ставить палки в колеса экспедиции, успех же ее решает подготовка. К каждому походу мы готовились очень серьезно, я имею в виду не только упряжку, продовольствие и топливо, но и так называемые мелочи — иголки, нитки и прочее. Примерно в таком граф Монте-Кристо нашел свой клад, — с улыбкой сказал он, приподнимая крышку сундучка с многочисленными отделениями. — Вот в этих семи, по числу дней недели, хранились наши ежедневные пайки, в этих — разные другие необходимые вещи. Мясо в основном добывал Журавлев — нерпа, медведи; охота для нас, как легко понять, была не развлечением, а необходимостью. Журавлев был охотником замечательным, такого я не встречал ни до, ни после; повадки зверя он изучил не хуже таблицы умножения. Тогда, в начале тридцатых годов, все население Северной Земли состояло из четырех человек, прокормиться было делом не слишком трудным. Медведи, по нашим наблюдениям, никогда сознательно не нападают на человека: они плохо видят, принимают его за нерпу и, подскочив, обычно ошеломленно останавливаются. Когда возникала нужда в свежем мясе, а вблизи появлялся медведь, Журавлев исполнял такой трюк: ложился на спину и дрыгал ногами, возбуждая любопытство у зверя. Медведь видел что-то живое и черное, начинал приближаться, а Журавлев приговаривал: «Подойти-ка поближе, чтоб тебя не надо было тащить», — и стрелял в десяти шагах. Тогда еще запрета на охоту не было, это теперь за свою сотню медведей он заплатил бы чудовищный штраф!.. Если заинтересуетесь медведями, советую в октябре побывать на южной оконечности острова Большевик, на «медвежьем тракте», как мы его назвали, — по нему медведи проходят на юг, где льды еще не скованы и где в полыньях и разводьях можно добыть нерпу. Здесь медведей было столько, что мы с Журавлевым старались держаться от тракта подальше, чтобы они из любопытства не лезли и не крушили палатку…

К сожалению, Володя начал делать обусловленные знаки: «Николай Николаевич устал», — и мы, пообещав поклонится острову Домашнему и всей Северной Земле, откланялись.

В 1985 году Николай Николаевич и верный спутник его жизни Елизавета Ивановна почти одновременно скончались. А буквально через несколько дней после их кончины по телевизору прошел документальный фильм об их жизни, созданный их молодым другом Владимиром Стругацким.

Как реквием…

«АКАДЕМИК В УНТАХ И ПОЛУШУБКЕ»

И еще одна встреча с человеком, имя которого стало легендарным при жизни. Расставшись с Урванцевым, я поехал в Комарово — на дачу Алексея Федоровича Трешникова. Перед каждой поездкой к полярникам я привык получать от него напутствие, и, как человек суеверный, боялся нарушить эту традицию. К тому же, как теперь говорят, у Алексея Федоровича сильное и щедрое биополе, и посему от каждого общения с ним получаешь хороший заряд бодрости.

В последние десятилетия важнейшие события в полярных широтах связаны с именем Трешникова; о них и о нем написано много, отдал дань своего уважения и я в трилогии «Трудно отпускает Антарктида», где он выведен под фамилией Свешников. Прежде чем стать признанным лидером советской полярной школы, Алексей Федорович прошел многими нехожеными дорогами; в отличие от иных своих коллег, которые, получив высокие должности и звания, намертво засели в кабинетах, он не упускал ни одной возможности «хорошенько померзнуть», что позволило мне с чистым сердцем посвятить ему книгу, как «доктору наук в унтах и полушубке». Впрочем, даже став академиком, Алексей Федорович время от времени обувает свои видавшие виды унты.

Чрезвычайно колоритная личность! Как в свое время Урванцев, Трешников за письменным столом лишь оформлял свои открытия — делал он их в путешествиях. А они порой были такими, что привлекали к себе внимание всего мира! Достаточно вспомнить ставший у полярников легендарным санно-гусеничный поход по куполу Антарктиды к южному геомагнитному полюсу Земли — труднейший вообще и в особенности потому, что он был первым. Благодаря этому походу советские полярники обрели «жемчужину Антарктиды» — станцию Восток. Слово-то какое — Восток! Сердце какого полярника не забьется сильнее при одной лишь мысли об этом самом трудном для проживания человека месте на земном шаре. Я не очень склонен к сентиментальности, но, бывает, впадаю в нее, когда вспоминаю, что хотя и оставил на Востоке семь килограммов живого веса, хотя и был «гипоксированным элементом», полудохлым новичком, истерзанным муками акклиматизации, но — был восточником! Это, уважаемый читатель, в Антарктиде звучит гордо, и я без всякой ложной скромности во всеуслышание напоминаю об этом. И еще я люблю Восток потому, что, рожденный волею Трешникова, он передан им в руки Василия Сидорова, начальника первой и еще трех зимовок; и потому что Восток и санно-гусеничный поезд, который к нему пробился, подарили мне сюжеты двух повестей; и потому что на Востоке я впервые понял, что люди из плоти и крови в условиях космических морозов бывают тверже, чем железо.

«Я, я…» — вспомнил забавный разговор. Очень хороший, но несколько углубленный в свою особу писатель К. встретил коллегу, остановил его и битый час рассказывал о своей задуманной повести; потом спохватился: «Извините, что я все о себе да о себе, давай поговорим о тебе. Как тебе понравился мой последний рассказ?» Извиняюсь и я, хотя уже намекал на то, что в этой повести будет много личного.

Сегодня Алексею Федоровичу за семьдесят, но в его монументальной фигуре еще видится былая мощь, которая когда-то позволила молодому гидрологу вытащить из полыньи и чуть не на себе тащить к Новосибирским островам собачью упряжку, а спустя годы провисеть на одной руке — другая была вывихнута — в ледниковой трещине, пока не подоспели спасатели. Все, что могут испытать полярники, он испытал на себе, и потому в полярном деле для него секретов нет: и тонул, и от пурги, подвижек льда, вала торосов спасался, и товарищей из беды выручал, — все было. А возвращался из экспедиций — статьи, монографии, доклады на теоретических конференциях…

Вся научная продукция — из океана, льдов и пурги. Особую прелесть общению с Алексеем Федоровичем придает его неиссякаемый юмор. Еще двадцать лет назад, когда мы впервые встретились на СП-15, он поразил меня тем, что о самых критических ситуациях, в которые попадал, он рассказывал весело. Не потому, конечно, что тогда, когда они случались, хотелось смеяться, а потому что юмор, не снимая драматичности ситуации, придает ей новое измерение, позволяет взглянуть на нее с другой точки зрения. Я уверен: в том, что Трешников завоевал огромную популярность, любовь полярников, наряду с его личным мужеством и безусловным научным авторитетом, свою роль играет юмор; достаточно жесткий и требовательный руководитель, Трешников знает, что если самый суровый разнос кончается шуткой — урок преподан, но человек не выходит из строя; а что лучше доброй шутки начальника снимает напряжение, окрыляет людей и придает им силы тогда, когда сил больше нет? Как и слово врача, слово руководителя может раздавить человека, но может его и воскресить; к юмору это относится вдвойне.

Если бы я знал, что Татьяна Николаевна пригласит меня на обед, то вынужден был бы захватить с собой приличный костюм, но я оставил его дома (охота была тащить костюм в рюкзаке на Северную Землю!) и явился в почти до дыр протертой кожаной куртке. Человек слаб; я люблю ее не только потому, что в ней множество карманов, всегда набитых сигаретами, документами и другими необходимыми путнику вещами, но главным образом потому, что к ней привинчены два весьма редких полярных значка, на которые с большим интересом косятся девушки в метро и троллейбусах (пусть бросит в меня камень тот, в ком нет хоть капли тщеславия!). Когда на станцию Восток прилетели американские конгрессмены, один из них с полчаса ходил за мной по пятам, чего только не предлагая за значок участника дрейфа СП!

Зная отношения Алексея Федоровича к моей слабости, я поспешил снять куртку в прихожей, и он одобрительно кивнул.

— Правильно сделали, в такой рвани я никого не пускал в кают-компанию!

— Тогда дайте разрешение на новую, — забросил я удочку.

— А вот этого не могу, мне легче отдать вам свою. Только боюсь, что она будет вам слегка великовата — размеров, пожалуй, на десять.

Я извинился за то, что в выходной, святой для работы день, оторвал хозяина от письменного стола, и Алексей Федорович сокрушенно махнул рукой.

— Уже была дюжина звонков, и все срочные… Всегда завидовал Нансену! Ушел на два с половиной года на «Фраме» без радио и всякой прочей связи — и никаких распоряжений, ЦУ от начальства, дрейфуй себе и занимайся наукой. Сказочно прекрасная жизнь!

За обедом я рассказал о своей задумке, надеясь, что Алексей Федорович, как обычно бывало, вспомнит по ассоциации интересные истории. Так оно и случилось. Попадал ли в обледенение? Не раз, и особенно запомнился полет с Матвеем Козловым на ЛИ-2…

Какая зыбкая вещь — известность и слава! Матвея Козлова знают немногие, пресса его не слишком баловала, а между тем по «гамбургскому счету» летчики и полярники определили его в самую первую шеренгу. Во время войны он совершил подвиг, который у летчиков стал эталоном мужества и высочайшего профессионализма. Когда летом 1944-го немецкая подводная лодка потопила сухогруз «Марина Раскова», доставлявший смену состава и грузы полярным станциям, несколько десятков моряков и пассажиров пытались спасаться на карбасах; никаких судов в районе бедствия не оказалось, на море свирепствовал шторм, и попытки на гидросамолетах произвести посадку на высокую волну были заранее обречены на неудачу. И тогда на спасение вылетел Матвей Козлов. Он разыскал в бушующем море карбасы, на которых люди умирали, сходили с ума от жажды, холода и голода, и произвел немыслимую, фантастически виртуозную посадку на штормовую волну — посадку, вызвавшую недоверие у тех, кто о ней слышал, но не у тех, кто ее видел и с борта карбаса был переправлен на борт гидросамолета. Чудо? Но оно было, и не одна посадка, а несколько! Я лично знаю двоих людей, спасенных с карбасов: Василия Коваленко и Павла Матюхова, оба радисты антарктических экспедиций.

Трешников рассказывал об этом и других эпизодах из жизни замечательного летчика, а я в свою очередь припомнил случай, о котором Алексей Федорович знать не мог. Иногда я бываю на традиционных встречах полярных летчиков-ветеранов в гостинице «Советская», и вот однажды, когда Марк Иванович Шевелев из-за опозданий «недисциплинированных» никак не мог открыть встречу, он в сердцах сказал: «Все, больше никого не ждем, начинаем. Итак, товарищи…»

И тут дверь в зал скрипнула, приотворилась, показалась седая голова… Шевелев замолчал, а все встали и в едином порыве стали аплодировать. Марк Иванович вздохнул и присоединился к аплодирующим: «Ну, только ради Матвея Козлова…»

— Я бы тоже встал и аплодировал, — с чувством сказал Алексей Федорович. — Ну а что касается признания и славы, то характер у Матвея был не тот, который обожает высокое начальство. Вот если предстоял не простой полет — лучше всего лететь с Матвеем, а награждать — ого, сколько кандидатов! А летчики — чаще всего народ крупный, за ними невысокий и худенький Матвей был как-то не слишком заметен. В воздухе — другое дело, бог!

Мы говорили о многом: об Урванцеве, к которому Алексей Федорович относился с глубоким уважением, о Гербовиче, блестящую полярную карьеру которого прервала автомобильная авария, о Сидорове и других полярниках, которых Трешников высоко ценил; потом зашли на кладбище, и он повел меня к могиле своего друга Михаила Михайловича Сомова.

— Многие годы я шел за ним, — сказал Алексей Федорович. — Он был начальником СП-2, я — СП-3, он руководил первой советской антарктической экспедицией, я — второй… Один из лучших людей, каких я встречал; мы дали его имя кораблю, который вместо старушки «Оби» стал основным для антарктических экспедиций. Михаил Михайлович очень любил Антарктиду, ему на долю выпала первая и очень нелегкая зимовка; этот камень-надгробие мы привезли оттуда…

И еще одна могила, у которой мы долго стояли, — Анны Андреевны Ахматовой.

— И в трудный период своей жизни, и после него Анна Андреевна жила во флигеле ААНИИ, — поведал Алексей Федорович. — Привыкла к своей крохотной и малокомфортабельной квартирке, о новой не хлопотала. Решили мы это сделать за нее, но — всякое добро наказуемо! — ко мне приехала очень воинственно настроенная Ольга Берггольц: «Вы выселяете Ахматову, нашего великого поэта, нашу гордость!» Вместо ответа я посадил ее в машину, повез на Суворовский бульвар и показал чудесную квартиру, которую мы выхлопотали для Анны Андреевны. «Все, завтра Анна переезжает, — решила повеселевшая Берггольц. — Извините — и большое спасибо!»

Мы распрощались: ранним утром — спецрейс на Северную Землю.

В ПОЛЕТЕ

Из записной книжки: «Как я был грузом — Арктика, Антарктика, Дакар».

Если ты, уважаемый читатель, захочешь посетить арктические острова и дрейфующие станции, заранее примирись с тем, что будешь не полноправным пассажиром, а дополнительным грузом. Почему дополнительным? Потому что основной — это баллоны с газом, ящики с оборудованием, продовольствие и прочие важные вещи; ну а если самолет недогружен — командир корабля, морщась и про себя чертыхаясь, по распоряжению арендатора, хозяина рейса, берет на борт нескольких человек — из расчета, что каждый тянет на сто килограммов. Если я и преувеличиваю с «морщась и чертыхаясь», то самую малость: с живым грузом и возни больше, и отвечай за него в случае чего, и права он качает — требует доставить не в Тмутаракань, а туда, куда ему положено прибыть. Это не исключает того, что в полете отношения между живым грузом и летчиками самые дружеские, — и те и другие принадлежат к сообществу полярников, и зависят они друг от друга, и работают друг на друга, и судьба у них часто бывает общая.

Настоящим пассажиром, которого стюардессы кормили курицей и поили нарзаном, в Арктике я был лишь дважды, когда летел в Черский и обратно в Москву, зато десятки раз меня оценивали в центнер и предоставляли возможность устраиваться в грузовом отсеке по своему усмотрению: на ящиках, мешках с мороженой рыбой, на собственном рюкзаке или, если повезет, на запасном баке с горючим, где можно было роскошно вытянуться во всю длину. Мне это даже всегда льстило — из веса «пера» перебраться в тяжелую весовую категорию, с какой в Антарктиде принимают в «Клуб 100». Не говорю уже о том, что летать на грузовых самолетах куда вольготнее, чем на пассажирских, где тебя не только привязывают к креслу, как психа, но и запрещают курить — тягчайшее из всех возможных ограничений, доставляющее курильщику неизъяснимые страдания. Ни разу не слышал, чтобы профессиональные полярники ворчали, что их перевозят как груз: к полному отсутствию комфорта они привыкли, было бы куда прислонить голову.

Антарктида же в моей записной книжке упомянута потому, что Василий Сидоров ради доставки меня на Восток пожертвовал мешком картошки — об этой истории я писал; а вот с Дакаром случай произошел из разряда парадоксальных: летел я оттуда как пассажир, а прилетел как груз. Дело было так. Ошалев от почти пятимесячного плавания по экватору и тропическим морям на научно-исследовательском судне «Академик Королев», я решил распрощаться с тропиками и отправиться из Дакара домой самолетом. В тамошнем агентстве Аэрофлота мне пошли навстречу и под честное слово — хотите верьте, хотите нет, но честное слово — под честное слово! — выдали билет в Москву. Прилетаю, беру деньги и, чрезвычайно довольный собой, переполненный сознанием своей честности, иду в Международное агентство Аэрофлота расплачиваться за билет…

В «Мастере и Маргарите» Булгаков делится таким наблюдением: «Всем известно, как трудно получить деньги; к этому всегда могут найтись препятствия. Но в тридцатилетней практике бухгалтера не было случая, чтобы кто-нибудь — будь то юридическое или частное лицо — затруднялся бы принять деньги».

Эх, слишком много лет прошло, не успел Михаил Афанасьевич узнать, что кроме случая с бухгалтером из варьете был и мой случай!

Итак, пришел я в агентство вернуть сумму и замер в приятном ожидании того, что восхищенные счетные работники сейчас бросятся меня обнимать и вытирать слезы умиления. Ничего подобного не произошло. Один за другим работники низшего, затем среднего и напоследок высокого ранга заявляли, что никаких денег от меня не примут, потому что в Дакаре билет мне давать под честное слово не имели права, и прилетел я, можно сказать, жульнически, почти что зайцем. Поэтому, возмущенно констатировали они, я могу со своими деньгами идти на все четыре стороны, а наивному чудаку из Дакара, который имел глупость поверить мне на слово, так врежут, что он до конца жизни будет верить только бумаге, а не случайному проходимцу.

Сгоряча я наговорил немало лишнего, еще больше убедил работников агентства, что они имеют дело с жуликом, который пытается всучить им какие-то подозрительные деньги, и, бормоча про себя ругательства, помчался к писательскому начальству. Сначала оно мне не поверило («не может такого быть!»), потом поверило и позвонило сверхвысокому начальству Аэрофлота, которое тоже сначала не поверило, а потом поверило и приказало счетным работникам «в порядке исключения» принять от меня деньги — кстати говоря, немалые, четыреста рублей. В связи с тем, однако, что в славной истории Аэрофлота я, по-видимому, оказался единственным пассажиром, просочившимся на международный рейс под честное слово, расписку мне оформили как за «перевозку разных грузов».

Самое интересное в этой истории то, что я ничего не выдумал.

Продолжу о нашем полете. Мы, шестьсот килограммов живого груза, разместились на длинной скамейке вдоль правого борта. Это далеко не худший, я бы даже сказал, приличный вариант: куда чаще в грузовом отсеке приходится сидеть чуть ли не на корточках и всей компанией вставать, когда кому-либо нужно пройти в хвостовую часть. В тесноте, зато в дружной компании, где каждый чего-то стоит и чего-то знает такое, чего не знаешь ты. Редко с каким полярником в жизни не случались необыкновенные вещи, а если и не случались, он всегда расскажет про других. Сколько историй я наслышался в грузовых отсеках!

Я оказался в отличной компании: с одной стороны, склонив голову на мое правое плечо, дремал Юра, молодой кандидат наук из ААНИИ, а с другой — склонив голову на мое левое плечо, похрапывал Лев Васильевич. Лева великолепный спутник и собеседник — в то время, когда он не спит. К великому сожалению, не спит он лишь тогда, когда принимает пищу и когда самолет идет на посадку, все остальное время (и, добавлю, плавания, ведь мы с Левой вместе шли в Антарктиду на «Профессоре Визе») он погружен в глубокий и сладкий (с улыбкой на устах) сон. Больше всего меня возмущает то, что засыпает он мгновенно и на сколько угодно — это при моей-то неизменной в пути бессоннице. Согласитесь, такое может взбесить и кротчайшего ангела. А если я, озверев от скуки, толкаю его в бок и задаю вопрос, Лева просыпается и ясным, спокойным голосом вполне толково отвечает, чтобы спустя секунду захрапеть так, что перекрывает гул двигателей.

Рассчитано-неловким движением я разбудил соседа справа и затеял обычный путевой разговор. Молодой кандидат наук оказался гляциологом и летел в Тикси на почти научную работу — грузчиком. Грузчиком? Да, Юре в институте предложили широкий выбор: либо месяц перебирать капусту и картошку на овощной базе, либо в Тикси грузить на самолеты оборудование и продовольствие для дрейфующих станций. Юра выбрал Тикси — все-таки вокруг снега и льды, как-то ближе к специальности. Свидетельствую, что он даже не возмущался — привычное дело, месяца полтора, а то и два в году все научные работники института где-нибудь грузят, копают, строят; хорошо еще, что при этом в зарплате не теряют. Обо всем этом, однако, столько писали и пишут, что вряд ли я что-нибудь оригинальное добавлю; жаль только, что страдает дело — и очень сильно.

Нашими попутчиками были и три молодые женщины, возвращавшиеся после отпуска на Диксон. Прошло то время, когда женщина в Арктике приводила в умиление журналистов — никакой сенсации из этого факта сегодня не выжмешь. Испокон веков открывали новые земли мужчины, утверждали там свои форпосты, а что дальше? «Арктика — страна мужчин» — эту формулу, пыжась от гордости и самодовольства, придумали мы сами, высокомерные мужчины. И пыжились до тех пор, пока Арктику не пришлось всерьез и надолго осваивать. Вот здесь-то спесь и высокомерие с нашего брата и слетели, здесь-то мы и сообразили, что одно дело — открыть Арктику и совсем-совсем другое — завоевать ее, пройтись, как говорят, плугом, посеять, снять, обработать и сохранить урожай. И в арктические ворота, в которые когда-то входили только мужчины, с высоко поднятой головой прошли женщины. Прошли, поселились на станциях — и живут, работают, посмеиваясь над теми, кто стращал их адскими морозами, медведями и пургами. Сегодня и представить себе Арктику без женщин невозможно — они на каждой станции, в каждом аэропорту, а в главном полярном поселении, на Диксоне, даже мэром много лет была женщина, Антонина Шадричева (кстати, тоже «метелица», принимала участие в лыжном арктическом походе вместе с Валентиной Кузнецовой и ее подругами).

Так что в Арктике наш брат поднял кверху руки и сдался на милость победительниц везде — кроме дрейфующих станций. Но их он оставил за собой лишь потому, что там и физически трудно, и опасно, и осваивать льдины не надо — не земля. Ну и пока что закрыта для женщин Антарктида (тоже знакомо: «Мужской континент»), хотя, честно говоря, если не считать внутриконтинентального и уж слишком сурового Востока, на остальных станциях женщины вполне могли бы жить и работать. И будут, обязательно будут! По-настоящему Антарктида станет обжитой только тогда, когда там раздастся писк новорожденного младенца. Этот писк будет символизировать новую эру: в Антарктиде начнут жить семьями, как сегодня живут на арктическом побережье и островах. Закон природы — не позволит женщина мужчине бегать от нее за тридевять земель! Голову на отсечение, что лет через пятнадцать — двадцать в Антарктиде будут петь под окнами серенады (если ветер меньше сорока метров в секунду), прогуливаться, взявшись за ручки (если мороз не выше шестидесяти градусов), и играть свадьбы.

Моя «Метелица» давно рвется в Антарктиду — проложить первую лыжню. Удачи вам, подружки!

Наступил момент, когда внизу стало белым-бело: наш АН-26 полетел над акваторией Северного Ледовитого океана. Это был никем не отдаваемый, но категоричный приказ перейти на полярную форму одежды. Все раскрыли чемоданы и вещмешки, переобулись и переоделись; женщины повздыхали, упаковывая модные пальто и сапожки, куда приятнее было бы щегольнуть в них на Диксоне, но береженого бог бережет: а вдруг вынужденная посадка? И такая, после которой теплые вещи уйдут на дно вместе с самолетом? В полете хорошо думается; уже переодеваясь, я решил, что не все пассажиры того самолета, который пойдет на вынужденную и утонет, наденут теплые вещи, — это обострит ситуацию. Я заполнял в записной книжке страницу за страницей, придумывая персонажей, многие из которых так и не состоялись; но если в голову приходит мысль, которая поначалу кажется нелепой, на всякий случай лучше ее записать, так как бывает, что самые нелепые мысли в конечном счете оказываются самыми удачными. И уж во всяком случае от них можно тянуть цепочку, одно звено которой зацепится за другое, один персонаж вызовет к жизни второго, третьего… Обилия действующих лиц мне не надо, многих я вытянуть не сумею, потому что персонаж интересен только тогда, когда он совершает поступок, — никто, на мой взгляд, этого лучше не понимал и не делал, чем Достоевский, гений которого наделял поступками целую армию персонажей. Я не понимаю писателей, которые сочиняют многоплановые полотна с сотнями действующих лиц, подавляющее большинство которых не совершает поступков; зачем? Наверное, это не только от желания нагнать авторский километраж (что тоже имеет место), но и от переоценки своего дарования, от непонимания того безусловного факта, что один более или менее добротно сколоченный дом куда лучше, чем десяток начатых и брошенных без стен и крыш. В моем понимании поступок — это совершенно неожиданный поворот в поведении человека, раскрывающий его в новом качестве; такой поступок может быть очень хорошим или очень плохим, но он, и только он, способен в ситуации, когда срываются маски, обнажить подлинную сущность человека. Для меня в идеале поступок — это взрыв гранаты в тишине, гром среди ясного неба; лучшие примеры — у того же Достоевского, почти каждый персонаж «Идиота», «Братьев Карамазовых»… Поступок сразу делает человека личностью, за судьбой которого так интересно следить…

Поступок — это когда Матвей Козлов посадил свой гидросамолет на штормовую волну.

Поступок — это когда Василий Сидоров на станции Восток в отчаянной ситуации принял решение из двух размороженных дизелей монтировать один и раскручивать его вручную.

Поступок — это когда Завьялов и Ляхов с айсберга прилетели на двух «Аннушках» эвакуировать с антарктического побережья группу Владислава Гербовича, а одна «Аннушка» оказалась неисправной, и люди решали: «Кому на каком самолете лететь?»

Поступок — это прыжок в тонущий самолет радиста Михаила Гипика.

Я знаю десятки поступков полярников, летчиков, моряков. О многих уже написал, а за другими, которыми необходимо наделить персонажей будущей повести, летел к Сидорову. Мы уже договорились о том, что разрабатывать сюжет и персонажей будем вместе.

Все (кроме спящего Левы) оживились: в грузовой отсек вновь зашел озабоченный радист — с интервалом в полчаса он проверял, в порядке ли лобовое стекло для «Жигулей», которое он вез домой в Черский.

— Зря беспокоишься, — отзывчиво сказал один из нас, — мы все осколки аккуратно собрали в мешок.

Радист ахнул, схватился за сердце, торопливо проверил, погрозил нам кулаком и ушел в пилотскую кабину.

Смех разбудил Леву, он открыл глаза, взглянул на мое осунувшееся лицо и безмятежно сказал:

— Не знаю, как ты, а я выспался. Перекусим? Нужно соблюдать режим, не забывай, что я в законном отпуске.

Мы перекусили и стали мечтать о прекрасной жизни, которая ждет нас на куполе Вавилова.

— Вася писал, что у нас будет отдельная комнатка, — поглаживая густую бороду, припомнил Лева. — Пока ты будешь сидеть за столом и напрягать свои бедные извилины, мы с Васей настелим полы в кают-компании, соорудим сауну… Попа-аримся…

Баня — Левина слабость. В санно-гусеничных походах из Мирного на Восток и обратно, в которых Лева дважды бывал механиком-водителем, походники очень скучают по бане, и Лева с его неистощимой изобретательностью придумал почти что цирковой трюк: в балке намыливался, голышом выскакивал на снег (это при антарктическом морозе!), товарищи не мешкая выливали на Леву два ведра горячей воды, и он пингвином прыгал в балок — вытираться. А потом, когда идея овладела массами и многие стали принимать такую «баню», Лева и походный доктор Юрий Шевченко стали ежедневно мыть ноги «путем пробежки босиком по Антарктиде» — тоже получились отличные кадры для любительских кинофильмов.

Из Антарктиды Лева, специалист по использованию техники в условиях сверхнизких температур, вывез кроме научных материалов пламенную любовь к полярным широтам и обживающим их людям (которые с той поры редкую неделю не ночуют в гостеприимной квартире Череповых). О ледовом материке он может рассказывать часами, особенно о пингвинах, с которыми за год зимовки крепко сдружился и «даже переписывается», как не без сарказма утверждает его жена Эля. Впрочем, женщины редко разделяют любовь мужа к чему-либо иному, кроме как к своей особе, — главная причина того, что после зимовки в Антарктиде полярные широты Леве только снились. И если бы не настойчивый и льстивый хор Левиных друзей, вряд ли он получил бы высочайшее разрешение провести отпуск там, где его еще никто и никогда не проводил. Добавлю, что немаловажную роль сыграло и письмо Сидорова, в котором вскользь, между прочим отмечалось, что на острове Октябрьской революции, как и в Антарктиде, нет ни одной женщины — обстоятельство, вызывающее у всех до единой жен полярников глубокое и понятное удовлетворение. Правда, ко времени посадки на Диксоне Лева успел познакомиться и провести душевные беседы со всеми тремя молодыми попутчицами, но я клятвенно заверяю, что завязавшиеся дружеские отношения навсегда оборвались в ту минуту, когда Лева закончил перетаскивать на полосу два центнера багажа попутчиц — благородное деяние, которое даже при самом пылком воображении нельзя приравнять к супружеской измене.

Из записной книжки: «Доброта — дело наказуемое. Лева не просто оказывает первому встречному услугу — он навязывает ее. И напрасно: доброту нужно экономить — если не как воду в пустыне, то хотя бы как деньги в командировке. Увидев, что Лева запросто перетаскивает пудовые узлы, хитрюга бортмеханик сначала восхитился его силой, потом попросил передвинуть для центровки полтонны груза и прищурясь спокойно смотрел, как Лева в одиночку делает его, бортмеханика, работу».

Далее из записной книжки: «О добре и услугах. Бескорыстно делая кому-либо добро, испытываешь внутреннее удовлетворение, раньше говорили — грехи списываешь. Леву друзья любят за то, что он сеет добро, не задумываясь, снимет ли что-нибудь с посеянной нивы. Он добр по своей природе и счастлив, если оказывается полезным даже незнакомым людям. „Ты мне — я тебе“ — это не про него сказано; а вот то, что ничто не стоит так мало, как уже оказанная услуга, — с этим Лева сталкивался чаще, чем он того заслуживает».

А кто не сталкивался? В моей практике тоже имеется образцово-показательный случай. В начале шестидесятых годов я служил на радио в редакции «С добрым утром!». С удовольствием вспоминаю это время — и потому, что был на четверть века моложе, и потому, что работал с незаурядными людьми — создателями передачи Александром Столбовым и Валентином Козловым, и потому, что почти ежедневно встречался с Анатолием Папановым и Евгением Весником, Ростиславом Пляттом и Верой Орловой, Львом Ошаниным и Эдуардом Колмановским и многими другими знаменитыми ныне артистами, поэтами, композиторами; помню стремительно входившую в моду Майю Кристаллинскую, молодую Эдиту Пьеху и совсем юную, трепещущую от волнения Аллу Пугачеву, только что исполнившую первую свою песню в нашей передаче. Валентин Козлов сколотил дружный коллектив, работали мы с подлинным энтузиазмом, а по вечерам (дело прошлое, честно признаюсь — и в рабочее время) я писал первые свои повести. И вот однажды главный редактор, который шефствовал над нашей редакцией, обратился ко мне с вопросом: «Володя, вы связаны с литературным миром, не знаете ли толкового писателя, который мог бы возглавить такой-то отдел?» Я подумал и вспомнил, что один писатель, вполне способный возглавить, попал в полосу крупных служебных неудач, где-то снимает комнату и наверняка был бы рад возможности поправить свои дела. С большим трудом, потратив уйму времени, я разыскал его новый адрес и послал телеграмму: «Позвоните по такому-то телефону». Через несколько часов он уже был у меня — взволнованный, благодарный… Спустя неделю он возглавил весьма престижный отдел, года два-три поработал, успешно возобновил оборвавшиеся было связи, круто пошел наверх — и с той поры ни разу обо мне не вспоминает. Когда мы иногда случайно встречаемся, он в редких случаях изгибает бровь — «болезнь глаз», как говорил когда-то старый фельетонист Григорий Рыклин, «это когда не замечают тех, кто оказал тебе услугу». Уверен, что каждый, порывшись в своей памяти, припомнит аналогичный случай — явление типичное.

На Диксоне мы должны были заправиться горючим и прямиком лететь на Северную Землю, но — экипажу пришлось «распрягать лошадей» и идти вместе с нами на ночевку в гостиницу. И все из-за Юры, того самого кандидата наук, который летел в Тикси грузчиком. Дело в том, что еще в Ленинграде он на целый час опоздал на посадку, и именно этого часа нам не хватило: остров Средний, аэропорт Северной Земли, закрылся.

— Готовься, Юра, — предупредил штурман, — если нас на Диксоне не покормят, тебя жрать будем!

Редчайший в моей полярной жизни случай: в летной гостинице Диксона имелись не только свободные койки-места, но и целые номера! Не сезон: Арктика после зимней спячки пробуждается в марте, когда восходит солнце, бурной жизнью живет весной и летом — полярный день, расцвет! — и замирает осенью: солнце светит, как керосиновая лампа, с каждым днем угасая и честно предупреждая, что вот-вот скроется на полгода, и пурга налетает все чаще, и сворачивают дела экспедиции. Мы же на Диксон прилетели десятого октября, меньше чем через месяц начнется полярная ночь — и тогда гостиница вообще опустеет. Так что если хотите без всяких искательных улыбок и коробок конфет получить на Диксоне номер, даже, люкс — прилетайте поздней осенью.

Ранним утром мы приехали в аэропорт, поклонились застывшему на пьедестале одному из последних ЛИ-2, простились с Диксоном и часа через два благополучно приземлились на Среднем.

Здравствуй, Средний, давно не виделись! Сколько воспоминаний уже связано, а сколько еще будет связано с тобой! Но сейчас — здравствуй и до свидания: нас ждал вертолет, в который мы со Львом Васильевичем тут же погрузились и полетели на остров Октябрьской революции через пролив Красной Армии, не подозревая о том, какие приключения на обратном пути к проливу и на нем самом ждут нас месяц спустя.

ВАСИЛИЙ СИДОРОВ

Перелетая через пролив, мы смотрели вниз с вниманием, которое можно было бы счесть чрезмерным, не имей оно существенной причины — через несколько недель нам проходить его на вездеходе. Из многолетних наблюдений было известно, что после летних подвижек и таяния лед в проливе становится достаточно прочным к середине ноября, но и тогда пролив усеян ловушками, которые довольно бесцеремонно подкарауливают даже самых опытных водителей. Как бы то ни было, но до середины ноября нам с острова Октябрьской революции не уйти — вертолеты в ближайшие дни возвратятся на Диксон, чтобы прилететь на Средний к весне.

Пролив был усеян айсбергами, сползшими с ледников островов архипелага; по сравнению с гигантами Антарктики айсберги казались карликовыми, но кое-где попадались и внушительные, высотой метров пятнадцать. И еще мы отметили, что крупнейший в архипелаге остров Октябрьской революции площадью в десяток тысяч квадратных километров, кроме сравнительно узкого побережья, сплошь гористый, и тусклое солнце не делает открывшийся пейзаж слишком уж привлекательным.

Вертолет опустился на мысе Ватутина, в сотне метров от добротного бревенчатого дома единственной на острове прибрежной полярной станции. Возвращаясь, мы прожили здесь несколько дней, но об этом позже. Встречать нас приехали на тягаче Василий Сидоров и его главный механик Василий Харламов, участник и руководитель нескольких трансантарктических походов. Помяли друг друга, как положено, погрузили в кузов тягача два десятка бочек солярки, втиснулись вчетвером в кабину и, сопровождаемые эскортом стаи собак, поехали домой, на купол Вавилова.

Осенью я еще в Арктике не бывал и смотрел во все глаза. Солнце еще не зашло, кое-какая видимость была, и Сидоров знакомил нас с обстановкой. Каменистый грунт звенел под гусеницами, тягач мчался на хорошей скорости, и первые две трети сорокакилометрового пути мы проскочили за час. У небольшого щитового домика, летней базы геологов, остановились: отсюда начинался подъем на купол, самую высокую — около километра — точку Северной Земли.

— Наш дом отдыха, — поведал Сидоров. — В случае чего можно в пургу отсидеться. Только не забудьте: уходя, гасите свет и выключайте телевизор.

Знал бы он, пошучивая, сколько волнений и надежд через месяц будет связано с этим полузасыпанным снегом домиком! Впрочем, хорошо, что не знал, иначе мы бы не пережили (не при Харламове будь сказано!) одного из самых интересных моих арктических приключений. А почему не при Харламове — в интересах сюжета пока что умолчу. Скажу лишь, что ругал он меня последними словами и чуть смягчился лишь тогда, когда мы обнялись на прощание.

Впереди и вокруг, сколько хватало глаз, возвышались ледники и горы, покатые и скалистые, заснеженные, угрюмые.

— Пейзаж из сказки, — комментировал Сидоров, — впечатляет, правда? Отличное местечко выбрал Лева для отпуска. Кстати, — спохватился он, — еще не все возвышенности имеют названия, почему бы нам не обессмертить свои имена? Пока солнышко доброе, приглядывайтесь и выбирайте себе по вкусу. Предлагаю вот эту, похожую на Медведь-гору, отдать Володе: все-таки внушительнее, чем «сугроб Санина» на станции Восток. А вот ту, которая торчит рядышком, отдадим Черепову. Кто — за? кто — против? Владейте на здоровье, благодарить не надо, просто в Москве поставите мне ящик пива.

— А себе что возьмешь? — поинтересовались мы. — Я же сказал — ящик пива. А за Василия Евтифеевича не хлопочите, он уже свое получил: дорогу от мыса Ватутина до купола мы окрестили «трактом Харламова», он проходит его с закрытыми глазами.

Взревев, тяжело нагруженный тягач полез на купол. Видимость быстро и резко ухудшилась, уже в сотне метров от подножия ледник накрыла низкая облачность.

— И так почти всегда, — обнадежил Сидоров, — осенью редко бывает иначе, на верхотуре плаваем в облаках. Зато весной и летом в хорошую погоду за визит к нам нужно платить деньги — ведь остров как на ладошке, глаз не оторвать, горы — на все цвета радуги, так и просится эта красотища к художнику на полотно. Оставайтесь, друзья, до лета, не пожалеете, такую красоту только разве что в Антарктиде увидишь да на ЗФИ.[7]

Тягач зигзагами полз наверх. «Тракт Харламова» каждые несколько сот метров был обозначен бочками, которые полярники предпочитают всем другим ориентирам — и на белом фоне ясно выделяются, и аэродинамические качества превосходные — не заметает в пургу, да и устойчивость отличная. А бочки на арктических островах — товар недефицитный, здесь их многие тысячи, вывозить, говорят, экономически невыгодно. А когда корабли приходят и разгружаются — пустыми уходить на материк экономически выгодно? Впрочем, и на материке сотни тысяч тонн металла на свалках ржавеют, страна богатая, и не такие убытки выдерживает.

— Насчет твоего самолета я уже кое-что придумал. — сказал мне Сидоров. — Кроме четырех больших островов бог здесь разбросал добрую сотню крохотных и необжитых, пусть ЛИ-2 сядет на вынужденную где-то неподалеку от них, на дрейфующий лед. И еще имеются соображения — насчет временного убежища, поисков, медведей. Дома обсудим. Кстати, беспризорных мишек здесь бродит достаточно, твой аппарат, Лева, без работы не останется… Черти, смотрю и глазам своим не верю: неужели это вы? Сегодня ночью спать не дам — новости будете выкладывать.

Я очень люблю строки Пастернака: «Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму, тебя вели нарезом по сердцу моему». Они обращены к любимой женщине, но это ничего не значит: по-моему, и о настоящем друге лучше не скажешь.

Между тем от знакомства до преданной дружбы у нас прошло несколько лет: как и наш общий друг Владислав Гербович, Василий Сидоров не из тех, кто быстро и запросто идет на сближение. Подобно многим людям, прожившим насыщенную острыми и зачастую опасными ситуациями жизнь, он отчетливо различает грань между приятелями и друзьями: с первыми — застолье весело проводить да время свободное убивать, но раскрыть душу, поделиться самым интимным можно только со вторыми. Как писал Лабрюйер, «если человек одинаково дружен со всеми, он не дружен ни с кем».

Анализируя свою жизнь с юношества, то есть лет за сорок, могу припомнить добрую сотню приятелей, но друзей легко пересчитаю по пальцам. Из всех рассуждений о дружбе, которые я где-либо вычитал либо пришел к ним самостоятельно, мне по душе такие: друг — это тот, кто не покинет тебя, если это даже будет для него небезопасно; это тот, которому ты без оглядки доверишь все, что тебя волнует, тревожит, мучает; друг — это тот, кто искренне радуется твоей удаче: испытание, которое выдерживает далеко не каждый.

Таковы Василий Сидоров, Лев Черепов и еще несколько очень близких и дорогих мне людей; кажется, и ко мне они относятся так же.

Рассказывать о Сидорове — значит повторяться: я о нем много писал. У него в жизни были удивительные приключения; об одном, очень драматичном, я хотел делать повесть, но он запретил: человек, который его предал, обрек на почти неминуемую гибель, жив, кое-кто еще помнит об этой истории, и Сидоров не хочет позорить его семью. Некоторые другие приключения, так и рвущиеся на бумагу, он тоже не хочет предавать гласности — по разным причинам. А жаль, потому что даже для тех, кто считает, что знает Сидорова, он открылся бы новыми гранями своей богатой натуры.

Когда мы познакомились с ним на Среднем, он, несмотря на то что только что вырвался из ада и очень устал, показался мне совсем молодым человеком; сегодня, когда ему шестьдесят, редко кто осмелится дать ему больше пятидесяти — быстр, энергичен, в отличной физической форме, лицо свежее… «Хорошая штука молодость, да соплякам достается, — смеется Сидоров. — Но ничего, мы, полярники, консервируемся, годами живем в безмикробной среде и почти без собраний!»

Я знаю людей, которые в экспедициях ничем не примечательны, но зато, возвратившись, ведут себя так, будто вокруг них-то и вращались все события; хвастовство — слабость простительная, хотя уважения и не вызывает. С моим другом все происходит наоборот: на зимовке он полновластный руководитель — все нити в руках, а на Большой земле — не найдешь человека скромнее: в компании, где есть люди малознакомые, больше слушает, чем говорит, дружелюбное расположение высокого начальства в личных целях никогда не использует — словом, следует девизу одного из древнегреческих мудрецов: «Живи незаметно». Да и внешне Сидоров выглядит так, что не каждый малознакомый поверит, что видит одного из самых нынче знаменитых и заслуженных полярников: лицо простое, рост средний, особых примет не имеется — разве что настоящего василькового цвета глаза. И разговор с малознакомым Сидоров поведет обыкновенный: погода, запасные части к автомашинам и тому подобное, из чего собеседник сделает вывод, что вряд ли услышит что-нибудь более любопытное.

А между тем эта внешняя простота — обычная защитная маскировка скромного человека, обладающего острым умом и воистину железным характером. Когда мы остаемся наедине и Вася начинает рассказывать — о зимовке ли, о товарищах, о житейских делах, — я отключаю телефон, чтобы ненужный дежурный звонок не прервал этого монолога, насыщенного интереснейшими наблюдениями, деталями и характеристиками людей, искрящегося юмором и воссоздающего порой удивительно зримую картину полярной жизни. Вот, например, часть рассказа о вале торосов, записанная почти дословно: «Льдины громоздились одна на другую, вал рос на глазах. Еще недавно, когда люди бежали к палаткам, он был высотой два-три метра, а сейчас вперед двигалась ледяная гора. Она подминала под себя все новые льды, ползла и становилась все выше, и движение это сопровождалось таким грохотом, какой бывает при крушении поезда, когда вагоны лезут друг на друга… Порой нагромождение торосов застывало, как будто стихия изнемогла и осталась без сил, а она вовсе не изнемогла, а просто нащупывала слабое место. Где-то в стороне лопались и вставали на дыбы новые льдины и вырастал новый вал, который шел навстречу старому и сталкивался с ним, и такое столкновение порождало совсем уж чудовищный грохот, и впечатление было, что ничто не может уцелеть на свете и весь мир взрывается к черту… А день был солнечный и ясный, и ослепительно синий был в своих изломах лед, вознесенный на десятиметровую высоту, и двигалась гора, как живая, и такой грандиозностью и ужасом веяло от этой картины, что глаз не оторвать, магнитом притягивала, завораживала, точно гипнозом».

Как-то, когда зашла речь о совместимости людей в коллективе, Сидоров сказал: «Первым делай самую тяжелую работу и последним садись за стол — вот тебе и будет совместимость. Закон!» У Сидорова так обычно и бывает, служить под его началом и легко, и трудно: легко тому, кто соблюдает сформулированный выше закон, и очень трудно тому, кто противопоставляет себя коллективу. Если есть возможность, Сидоров «аутсайдеров» выпроваживает — пусть ищут легкой жизни в другом месте; нет возможности, завершились полеты — перевоспитывает в ходе зимовки, иной раз сильно бьющими по самолюбию, но справедливыми мерами. Жестоко, больно, но другого выхода нет — трещина в коллективе бывает опасней, чем трещина на дрейфующей льдине.

На моей памяти лишь одна зимовка, начальником которой он неожиданно для себя стал в последнюю минуту и посему не мог лично подобрать коллектив, завершилась не слишком благополучно. Уже в самые первые дни Сидоров выявил нескольких любителей выпить и успел отправить их на Большую землю; но несколько других на время «легли на грунт» и вовсю развернулись, когда ушел последний корабль. Решительно и жестоко Сидоров «обезоружил», наказал самогонщиков, но те по возвращении отомстили — написали полное небылиц письмо в высокую инстанцию. Сегодня такое письмо разобрали бы и бросили в корзину, но тогда было принято «реагировать», и хотя общественное мнение оказалось целиком на стороне Сидорова, все это было тяжело и оставило горький осадок. Когда после разбора один из авторов письма, встретив своего бывшего начальника, стал изливать душу: «Прости, Василий Семеныч, бес попутал, сам не пойму, как рука поднялась…» — Сидоров его оборвал: «Нагадил при всех, а извиняешься за углом?»

К людям низким, потерявшим доверие, Сидоров бескомпромиссен — они перестают для него существовать: вычеркивает из памяти. Совсем другое, если оступился ты случайно, — такому, далеко не сразу прощая, он ясно дает понять, что обретешь ты вновь доверие или нет, зависит только от самого тебя.

Дело — в этом вся суть. Еще с юношеской влюбленности в Кренкеля, под началом которого спустя многие годы Сидоров работал, он всегда и везде ставил дело на пьедестал. Дело — свято, и к чертям все, что ему мешает. Этот фанатизм, унаследованный от старых полярников, далеко не всем приходится по душе: сколько людей — столько характеров, а фанатизм начальника, даже в лучшем своем проявлении, неизбежно ограничивает свободу личности подчиненного. Но один из них, который именно из-за этого обстоятельства предпочитает других начальников, мне сказал: «С Н. работать куда легче, с К. веселее, а надежнее всего — с Сидоровым».

Если бы я писал не слово о друге, а служебную характеристику, то нашел бы место и для недостатков. А у кого из нас их нет? Даже святые, по их жизнеописаниям, порой были раздражительны во гневе, несправедливы и непоследовательны. Идеальных людей нет, они так же невозможны, как великолепная погода триста шестьдесят пять дней в году. Я бы сказал так: если у человека нет недостатков — значит, он умер. Весь вопрос в том, какие они — глубоко порочные или простительные.

Из записной книжки: «Вспомнить Ларошфуко: „Иным людям идут их недостатки, а другим даже достоинства не к лицу“.

Я видел лишь немногих людей, которые так преданно любят полярные широты.

Или нет, слово «любят» здесь не точное: любить можно женщину, детей, мороженое, футбол. Арктику ли, Антарктиду любить, наверное, нельзя — чего тут хорошего, если работаешь как лошадь, мерзнешь как собака, тоскуешь по дому и вечно от чего-то спасаешься: от подвижек льда, лютого холода, пурги, медведей.

Но тот термин или не тот, а «белый магнит» с огромной силой притягивает к себе людей, которые только в полярных широтах и чувствуют себя как рыба в воде: родная среда. «Им только тогда хорошо, когда им плохо», — жалуются жены.[8]

Из записной книжки: «Сидоров: „Померзнешь хорошенько, изойдешь тоской по дому — и только тогда, дружок, почувствуешь, какой волшебный запах у зеленого листочка“.

Счастья самого по себе не бывает — оно познается только в сравнении с другим твоим состоянием.

Полярник по призванию, а не по воле случая бывает счастлив вдвойне: и тогда, когда дрейфует или зимует, испытывая ни с чем не сравнимое удовлетворение от работы в экстремальных условиях и сознания своей силы, и тогда, когда, отдав все силы работе, возвращается в другую родную стихию — домой.

Две стихии — и обе родные, желанные.

Это большое счастье — найти в жизни место, лучше которого для тебя быть не может.

И в свои шестьдесят Василий Сидоров уверенно говорит, что, будь ему двадцать, прошел бы все сначала: и станцию Стерлегова у реки Ленивой, где юнцом получил закалку у замечательного полярника, друга и сподвижника Кренкеля Николая Георгиевича Мехреньгина, и пять дрейфующих станций прошел бы, и шесть антарктических, и 88 градусов Востока, и все другие испытания, что выпали ему на долю. Ведь столько пережил — и выжил!

Завидная судьба.

МЕСЯЦ НА КУПОЛЕ

У меня совершенно нет свободного времени — трудимся по двенадцать — четырнадцать часов в сутки. У Сидорова вообще не очень-то побездельничаешь, а тут на меня свалилась двойная нагрузка. Первая — отработка за хлеб-соль: дежурный по камбузу и ученик плотника; вторая — более привычная, но уж чересчур интенсивная: все оставшееся время мы с Васей сидим в его кабинете, придумывая персонажей и приключившиеся с ними истории. Нафантазировавшись до одури, выходим на свежий воздух — проветрить мозги.

— Отпуск в облаках, — подшучивает над Левой Вася. — Оригинал!

С каждым днем видимость неумолимо убывает, как бальзаковская шагреневая кожа. Самое обидное, что даже в свои кратковременные визиты солнце нам не показывается — его застилает пелена облаков. Между тем внизу, на мысе Ватутина, с которым мы по нескольку раз в день выходим на связь, стоит отличнейшая погода, почти безветренная, видимость — звезды все до единой подмигивают. Мы откровенно завидуем, у нас противнейший сырой ветер, молочный туман — медведя в десяти шагах не увидишь. А сегодня ночью мишка приходил знакомиться, недаром собаки разрывались от лая.

— Туман не вечен, — успокаивает нас Вася, — зато дом-то какой отгрохали, не дом — заглядение!

— Для учебника по архитектуре, — соглашается покладистый Лева. — Курокко.

— Что за курокко? — пожимает плечами Вася.

— Стиль, — поясняет Лева. — Что-то среднее между курятником и барокко. Не медведя, а твой дом собаки всю ночь облаивали.

Вася благодушно посмеивается: хотя сооружение, на первый взгляд, в самом деле выглядит странновато, он им откровенно гордится. Строить станцию на леднике — дело неблагодарное: толстое снежное одеяло, которым ледник укутался, летом под действием солнечного тепла становится ветхим, словно пробитое молью, — фундамент, хуже которого не придумаешь. Строения перекашивает, внутрь идет талая вода, на откачку которой уходит масса энергии; ну а каково жить в таких условиях, без лишних слов ясно — тяжелое испытание для самых фанатичных энтузиастов. «Земноводные», — без особой веселости шутят они. А изучать ледник надобно круглый год, ледник — он хранитель многих тайн, которыми природа не очень-то охотно делится с человеком. Ледник, к примеру, знает, какой климат был на земле тогда, когда мамонтам и в голову не приходило, что их когда-нибудь будут называть доисторическими животными; старый добрый ледник видывал в своей жизни такое, что и «не приснится нашим мудрецам»: и всевозможные катаклизмы, и комету Галлея сто раз наблюдал, и в периоде оледенения непосредственное участие принимал, и много всякого другого. А как узнать хоть частицу этого, если не общаться с ледником круглый год? Со случайными визитерами он и разговаривать не пожелает.

Вот Сидоров и построил дом на сваях, а на самый верх вывел монументальную лестницу — чтобы можно было посуху залезать в дом, когда сваи уйдут в ледник. Добротно, рационально, и «как минимум одно лето будем людьми, а не земноводными».

Но это еще не все. «Где Сидоров — там строительство», — азбучная истина для полярников. Строить и наводить уют — Васина страсть, он терпеть не может тесноты, неряшливости, спанья вповалку. Четыре раза он благоустраивал Восток, на всех своих дрейфующих станциях непременно сооружал баню с парной (министр мылся — не мог нахвалиться), утонувший в снегу Мирный выводил на поверхность и лишь однажды не смог обеспечить товарищей и себя комфортом — когда поставил первую палатку на месте будущей станции Молодежная. Вот и теперь, получив в наследство от предшественников утонувшие в снегу домики, Сидоров соорудил небывалое для купола жилище с комнатками на двоих, новой обширной кают-компанией, в которой хоть танцы устраивай (когда будут настланы полы и обшиты досками стены), и сауной (до нее очередь дойдет через месяц-другой).

— Отдышались? — спрашивает Вася. — Завтрак мы отработали, потрудимся за обед и ужин.

Стройматериалы и другие грузы, завезенные в навигацию и доставленные тягачом на купол, уже погребены под толстым слоем снега; места, где они находятся, обозначены вехами — иначе не отыщешь. Снег плотный, лопата его не берет, приходится пилить кирпичи и вытаскивать их руками.

— Интеллектуальная работа, без блата не получишь! — возвещает Лева.

На него весело смотреть: в Москве врачи за последние месяцы отыскали у Левы гипертонию, сердечную недостаточность, хронический бронхит, тонзиллит, аритмию, гастрит, затаскали по кабинетам, замучили анализами, посадили на диету и приговорили к неотложной госпитализации. В крайнем случае, посоветовавшись, мудро решил консилиум, пациент должен брать отпуск и ехать в санаторий, что Лева и сделал. Посмотрели бы врачи, как он пилит снег, перетаскивает на плечах связку пудовых досок и лихо орудует топором!

— Мы тебя вылечим, — обещает Вася. — Три раза в день до еды перетащишь по полтонны груза — и будешь как новенький.

Наш станционный доктор Владимир Пономарев изучил Леву и подтвердил, что при соблюдении установленного Сидоровым щадящего режима у Левы есть серьезные шансы выжить. Кушать можно все, не противопоказана тройная порция, не возбраняется и утренняя зарядка — желательно с двухпудовыми гирями. Подумав, доктор добавил, что в перерывах между работой пациент может в порядке отдыха (рекомендация Марка Твена) выдраить полы в старой кают-компании и коридорах.

Легко стряхнув с себя навязанные врачами болезни, Лева работает за двоих («за себя и за Санина», — утверждает он). Это явное преувеличение: как ученик плотника, я вкалываю не за страх, а за совесть. И выгибаю гвозди, подпиливаю до нужных размеров доски, подаю мастерам инструменты и отгоняю собак. Последнее ценится особенно высоко, так как собаки, услышав стук топора, сбегаются на зрелище, радостно лают, делают стойки, прыгают и лезут под руки. После того как Лева могучим ударом топора чуть не разрубил Черныша пополам (тот отскочил в последнее мгновение), я и был поставлен вышибалой.

Собак на станции пять штук. Все они разномастные, веселые, любят греть свои шкуры у радиаторов и не надоедают доктору жалобами на плохой аппетит. После плотницких работ их любимое зрелище — наша с Левой зарядка. На нее они сбегаются всем коллективом, чтобы принять в этой игре активное участие. Махи ногами собаки осуждают — этот элемент зарядки кажется им недостаточно эстетичным, да и можно заработать ногой по морде, а вот отжимания руками от пола обожают: тут же ложатся рядом и облизывают с двух сторон. Другие любимые элементы — пробежки и прыжки на месте, их собаки аккуратно выполняют вместе с нами. А чтобы мы случайно не забыли про зарядку, они с пяти утра начинают бегать по снегу над нашей комнатой, напоминая, что пора начинать, и посмеиваясь над тем, как полусонные люди осыпают их отборными проклятьями. Словом, с нашими собаками не соскучишься.

Летом на купол нагрянут гляциологи и геофизики, станет людно, а пока что зимовочный коллектив на станции небольшой — десять человек. Смысл ее существования — в буровой установке, которая вгрызается в ледник и извлекает из него керн, чтобы затем, допросив его как следует, выведать историю формирования ледника. Руководит буровиками Виктор Пашкевич, прошедший отличную школу на станции Восток. «На дворе минус 80, в буровой на полу минус 60, так что здесь для меня курорт! — говорит он. — Наша работа на куполе — своеобразная репетиция бурения на Востоке, для которого отрабатываем технологию, буровые снаряды и подъемное оборудование».[9] Кроме метеоролога Леонида Алексеева, который по горло занят своими делами, весь коллектив работает на буровую, и Сидоров чрезвычайно доволен, что заполучил такого трудягу-плотника, как Лева. А когда мы уединяемся фантазировать и Лева остается без напарников, он принимает заказы на штучную работу: сколотил огромный кухонный стол с полками (блат у повара Славы), поправил дверь в дизельной (личное рукопожатие Харламова), сработал новый порог (общая признательность — о старый все спотыкались, через одного падали и неистово ругались) и переделал массу всякой всячины.

Чтобы Лева не слишком зазнавался, я доказал, что тоже не лыком шит: прибил в нашей комнатке гвоздь для полотенца (обрушив при этом умывальник, который Лева потом полдня приводил в порядок).

ФРАГМЕНТЫ ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ

За месяц нашей жизни на куполе было всего лишь одно собрание — минут на десять. Я давно заметил, что, когда все работают, и работают хорошо, собрания становятся не нужны. Впрочем, когда работают плохо, никакие собрания не помогут — практикой доказано. Страсть к собраниям и совещаниям — наш бич, в девяти случаях из десяти они созываются исключительно «для галочки», чтобы на что-то отреагировать — причем людьми, которые сами не умеют и не любят работать. Мы успешно начали бороться против пьянства и прогулов на производстве, но человек, умеющий экономически мыслить, без труда докажет, что пустопорожние собрания и излишние совещания похищают рабочего времени никак не меньше. Мы еще великие мастера прикрывать говорильней свое безделье; хорошо, конечно, что сегодня профессиональным выступальщикам жить становится труднее, но до полной победы над ними еще далеко. Не помню, было ли что-то подобное у Паркинсона, но я бы сформулировал такой закон: качество работы обратно пропорционально количеству собраний и совещаний.

Один мой знакомый ученый, доктор наук, повесил на двери своей лаборатории объявление: «В течение рабочего дня настоятельно прошу не беспокоить вопросами, не относящимися к работе лаборатории». И — категорически запретил подчиненным в рабочее время ходить на собрания, заниматься общественными делами и всем прочим, за что они не получают зарплату. Прозвенел звонок — милости просим, заседайте хоть до глубокой ночи, но — когда прозвенел, ни минутой раньше. Уверен, что если бы этот почин был подхвачен и получил официальное одобрение, ряды пустозвонов поредели бы, словно выбитые картечью.

Полярникам, каждый из которых знает, что его работу за него не выполнит никто, праздное суесловие чуждо; а если необходимо посоветоваться, обсудить неотложные вопросы — почему бы это не сделать за обедом, за ужином? Сидоров нашел и такой оригинальный метод: собирал людей, раздавал им ножи, ставил два ведра картошки — и короткое совещание проходило с двойной пользой, под аплодисменты повара.

«Вчера, 18 октября, был изумительный день: без ветра, ясно, и вдруг начало выплывать солнце — желто-красный шар. Фланировало по небу часа полтора, все сбежались любоваться. Наверное, больше солнца не увидим».

И ошибся: через несколько дней снова выплыло минут на пять, и снова все бегали смотреть. А потом наполз туман, и — прощай, светило! В нынешнем году тебя увидим только мы с Левой, остальные наши товарищи — в феврале.

На купол опускалась полярная ночь. Не знаю человека, который ее любит; медведь — он ночью залезает в берлогу и беспробудно спит, пока внутренние часы не пробьют: «Мир ожил!»; а человек — день ли, ночь ли — приходит в полярные широты работать, морально готовясь к тому, что в начале ноября солнце надолго уйдет. И пусть не полная, глухая темнота, а сумерки, но все равно без солнца жить плохо. В ночь у меня всегда возникало ощущение, что я нахожусь на другой планете, таинственной и лишенной красок, полной теней, порождающих неясную тревогу. Многомесячная ночь да еще пурга — две главные причины возникновения «полярной тоски», слабо изученного, но точно зафиксированного старыми полярниками состояния. «Подумаешь, днем героизм проявлять, — сказал как-то Сидоров. — Ты ночь проживи с улыбкой — тогда и посмотрим, какой из тебя полярник».

«Нет скуки, когда есть заботы», — писал Анатоль Франс.

Не будет полярной тоски, если в полную силу работать и каждую свободную минуту общаться с товарищами. Это — единственное лекарство, другого не придумано. Если в ночь полярник стал уединяться, если его не тянет в кают-компанию, если, войдя к нему, ты увидишь, что он лежит на койке и отворачивает в сторону глаза — бей тревогу: нужно спасать друга от полярной тоски.

— Ты пойми, дружок, — говорит Сидоров, — ночь по-своему очень даже и хороша: перспектива-то какая! Очень важно человеку иметь в заначке перспективу, без нее и жить скучно. А тут точно знаешь, что в заранее намеченный астрономами день боженька обязательно провозгласит: «Да будет свет!» Это, во-первых. А во-вторых, ночью хорошо думается, лично я буду мечтать о советском «Фраме».

На будущий год Сидорову предназначено открывать новую дрейфующую станцию — уже не на айсберге (в такую удачу никто уже и не верит; отыскать в Ледовитом океане еще один айсберг — легче выиграть «Волгу» по лотерейному билету), а на паковом льду. Признаться, хотя дрейфовать на льдине куда труднее, опаснее, чем на айсберге, но и куда интереснее: в десять раз больше — не при Сидорове будь сказано — острых ощущений; не при Сидорове — потому что острыми ощущениями он сыт по горло, они ни ему, ни Лукину, ни их товарищам абсолютно не нужны. А мечта о «Фраме» — потому что было бы очень хорошо, по примеру Нансена, дрейфовать не на неверном льду, а на вмороженном в лед судне, где и любое крупногабаритное оборудование можно разместить, и комфортабельные бытовые условия создать. Дорого? Это только на первый взгляд кажется, что дрейфующие станции обходятся дешевле: одна станция — да, дешевле; а десять? В том-то и дело, что станции вместе с домиками и оборудованием часто приходится бросать (иногда — в аварийном порядке), а на судне типа «Фрама» дрейфовать можно годами, меняя только коллектив.

Ладно, это дело профессионалов и экономистов — пусть думают и считают.

25 октября. Сегодня Лева плотничал один, мы с Васей не выходили из кабинета. Вася уже придумал полповести: а) как после гибели самолета Белухин вывел людей на остров, к избушке Труфанова; б) поиски потерпевших аварию; в) как бортмеханик Кулебякин, искупая вину за гибель самолета, совершил настоящий подвиг — один, в полярную ночь ушел искать другой островок, где в избушке могло быть продовольствие; г) историю с колбасой, которую припрятал Игорь Чистяков. Вася придумал для Белухина отличную фразу, когда Игоря разоблачили: «Пахнуло колбасой, мужики. Копченой, по пять тридцать за килограмм. В каком гастрономе брали, Игорь, не помню, как по батюшке?» Фантазия у Сидорова необузданная, его находками я заполнил толстую конторскую тетрадь, одних только неиспользованных в «Точке возврата» деталей может хватить на целую повесть.

Вот подлинный «медвежий» случай с Александром Данилычем Горбачевым, руководителем полетов на СП-13. В палатке находились три человека — сам Данилыч, радист и механик, собака несла караульную службу на свежем воздухе. Пришел здоровый медведь и стал гонять собаку, слегка ее прихватил, она с визгом бросилась в палатку, а медведь — за ней. Разорвал лапой полог, просунул голову — и Данилыч стал стрелять из карабина в упор: убил первой же пулей, но с перепугу выпустил всю обойму. Медведь закрыл собой выход из палатки; страшно было выходить — а вдруг там еще медведи, патроны-то все израсходованы…

Случай этот я не использовал — по сюжету потерпевшие аварию должны были остаться без продовольствия…

Об Александре Данилыче, интереснейшем человеке, я писал в первой своей полярной повести, но один эпизод из его жизни тогда рассказывать было рано. Произошел он во время войны в Мурманске, где летчик Горбачев служил в одной части с прославленным истребителем Сафоновым, дважды Героем Советского Союза. Еще до войны они любили одну девушку, та предпочла Сафонова и вышла за него замуж; когда Сафонов погиб в воздушном бою, Горбачев разделил горе молодой вдовы, делал что мог — бережно и тактично; спустя год, когда время зарубцевало рану, они объяснились, и Горбачев предложил вдове руку и сердце. Потом, хорошо подумав, сказал: «Давай подождем до конца войны. Лучше уж, если мне судьба погибнуть, останешься вдовой великого летчика Сафонова». Не знаю, как на вас, а на меня эти слова произвели сильное впечатление.

Рассказал мне об этих случаях Сидоров, у которого вообще отличная память на словечки. Вот эпизод из его полярной молодости. Поехал он вместе со своим начальником Николаем Георгиевичем Мехреньгиным в тундру проверять капканы на песцов, и в пути застигла их сильнейшая пурга. Зарылись в снег вместе с собаками, шестом проделывали отверстия для воздуха и трое суток носа не могли высунуть — мело хорошо. «Я вконец измучился по большой нужде, — вспоминает Сидоров, — а Николай Георгич говорит: „Терпи, Вася, терпи, все в кровь уйдет“.

Или другой случай со словечками, тоже из его полярной молодости. Одного метеоролога на полярной станции, храбреца не из первого десятка, решили разыграть. Когда он зашел по большой нужде в туалет, Вася напялил на себя медвежью шкуру, дождался выхода метеоролога и полез обниматься. «И у того, — закончил Сидоров, — нашлись в организме скрытые резервы, обделался».

И первый, и второй эпизоды не использовал, редактор воспротивилась — грубая физиология… А что мы, для детей дошкольного возраста пишем? Как же быть с гениальными книгами Рабле, Гашека, Шолохова? Человеческое тело совершенно во всех своих функциях, и делать вид, что некоторые из них не существуют, могут лишь отпетые ханжи, вроде осмеянных Макаренко педологов, которые приходили в ужас от одного лишь намека на то, что у женщины есть грудь и ноги. «Мы считаем… безнравственными тех, — писал Анатоль Франс, — чья нравственность не похожа на нашу…» Ярослав Гашек высказался еще более определенно: «Жизнь — это не школа для обучения светским манерам… Правильно было когда-то сказано, что человек, получивший здоровое воспитание, может читать всё. Осуждать то, что естественно, могут лишь люди, духовно бесстыдные, изощренные похабники, которые, придерживаясь гнусной лжеморали, не смотрят на содержание, а с гневом набрасываются на отдельные слова».

Спасибо людям, которые по долгу службы редактировали «Тихий Дон» и не выбросили из него словечки, придающие столь яркий колорит персонажам этой великой книги.

Сколько добрых, но густо посыпанных солью полярных шуток и розыгрышей я не смог привести! Рассказывал — смеялись, а только заикался, что хорошо бы включить в книгу, — в ужасе махали руками. Мне было горько и обидно и за себя, и за читателей, которые не прочтут, не узнают этих словечек.

«Беседы с Василием Харламовым. Колоритнейшая личность!»

Харламов — самый занятой человек на станции: за ним и его двумя механиками, Валерием Шашкиным (тоже бывший восточник) и Мишей Васильевым, — дизельная, тягач и два вездехода, которые требуют неусыпного внимания и, увы, каждодневного ремонта. Но если Мише лет двадцать пять, а Валерию под тридцать, то Харламову за шестьдесят, и все эти годы праздной жизни он не знал. «От времени может зашататься даже такая могучая скала, как Харламов», — с сожалением сказал Сидоров, когда доктор Пономарев обнаружил у главного механика и сильную гипертонию, и шумы в сердце. Только на куполе я узнал, что год назад Харламов провел санно-гусеничный поезд от Востока в Мирный в условиях семидесяти четырех градусов ниже нуля! В походе, который я в свое время описал, морозы достигали семидесяти двух; правда, памятуя о неимоверных трудностях моих походников, Харламов захватил с Востока три тонны керосина, которым в нужной пропорции разбавлял и разогревал на кострах превратившуюся в студень солярку. Поезд в Мирный он привел благополучно, а гипертонию и шумы в сердце прихватил по дороге.

Кажется, все знаешь, многое видел и о многом слышал, а не перестаешь поражаться мужеству и выносливости наших полярников. Кто еще рискнул бы вести поезд по ледяному куполу Антарктиды в таких нечеловечески трудных условиях? Скажу прямо: мужество и выносливость, конечно, замечательные качества, но давно пора не делать ставку только на них. Я уже писал об этом и еще раз повторяю: за такие походы, как у Евгения Зимина в 1969 году и у Василия Харламова в 1978-м, не жаль самых высоких наград (не дали никаких — даже медалей), однако обязательно ли они нужны, эти изнурительные походы, полторы тысячи километров в один конец? Не пора ли наконец от слов перейти к делу и несколько сот тонн необходимых восточникам грузов доставлять на тяжелых транспортных самолетах? Пусть без посадки, хотя бы на сброс, на платформах и парашютах. Кстати говоря, это будет и значительно дешевле: санно-гусеничный поход — штука чрезвычайно дорогостоящая…

Возвращаюсь к Харламову. Он высок и очень силен, механик и дизелист — надежнейший из надежных, имеет звание «мастер вождения тяжелых машин». Незаменимый работник, и в общежитии он, однако, человек не простой: любит поворчать, вспыльчив, не терпит возражений, раздражается при виде не занятых делом людей, может вспыхнуть, причем иногда без достаточных причин. Никому другому на станции Сидоров бы этого не спустил, а Харламову прощает: кому многое дано, тому многое позволено. Товарищей Сидоров предупредил: когда Харламов не в духе — молчите, не возражайте, он быстро отойдет.

И все понимают, прощают — видят: для этого человека работа превыше всего, а работает он за троих. Немного смешно: Валерий Шашкин, влюбленный в своего главного, во всем ему подражает — и чуточку сутулится, и ворчит, и молчун такой же, и в работе харламовская самоотдача…

На меня, как на лицо без определенных занятий, Харламов смотрел исподлобья, не совсем понимая, на кой черт я сюда явился. Недели три он уклонялся от общения — «некогда», «как-нибудь потом», и лишь уступив настояниям своего друга Сидорова, под конец согласился «лечь на карандаш».

Харламов нужен был мне до зарезу, и вот по какой причине.

Потерпевших аварию должны были искать не только с воздуха, но и на вездеходах. Я уже упоминал, что лед в проливе, через который должны будут идти вездеходы, становится относительно прочным к середине ноября; по сюжету время действия повести было даже чуть раньше, когда лед еще ненадежен и идти через пролив рискованно.

А нам с Левой вскоре предстоит этот путь, и нужно понять, какие неожиданности возможны, тем более в полярную ночь, особенно если застигнет пурга или опустится «белая мгла», когда ничего не стоит сбиться с дороги. Здесь особенно важны детали, и Харламов — единственный на куполе человек, который знает их наперечет.

Поняв, что я не намерен копаться в его личной жизни, Харламов повеселел и стал охотно рассказывать про детали. Заранее скажу, что все они попали в повесть, а кое-что из того, о чем говорил Харламов, нам пришлось испытать на собственных шкурах.

С его слов я записал, как нужно идти через пролив по гнущемуся льду, как промерять лед, как пытаться спастись, если вездеход провалится (лед тонкий — шансы есть, а наплывет на кабину толстая льдина — «отвязывай коньки»), и прочее.

После второй беседы я сердечно поблагодарил своего консультанта, и Харламов, давно с чрезмерным вниманием разглядывавший часы, с явным облегчением ушел. Уже на пороге он все-таки пробормотал: «Никак не пойму, на кой черт тебе все это надо? Кому интересно читать про вездеходы?»

* * *

13 ноября. За ночь выдули в кабине у Васи чудовищное количество чаю — прощались. Вася сказал, что, раз нас повезет Харламов, он спокоен: более смелого, но в то же время осмотрительного механика-водителя он не знает. Я тут же припомнил рассуждение Юлиана Тувима о разнице между отвагой и осторожностью. Отвага: подойти к боксеру и обругать его последними словами; осторожность: сказать боксеру то же самое по телефону. Мы много шутили, смеялись, но наш с Левой смех был жизнерадостнее — мы-то ехали домой, а Вася увидит свои любимые зеленые листочки месяцев через семь… Отпуск у Левы закончился, да и я сделал что хотел, пришла пора расставаться с куполом — страница перевернута.

Утром (теперь только по полярным часам с их специальным циферблатом и поймешь, когда утро, когда день, когда ночь) под салют ракетниц и оглушительный лай собак мы уселись в ГТТ, тяжелый вездеход, и поехали вниз, к мысу Ватутина, навстречу одному из наших интереснейших полярных приключений.

«БЕЛАЯ МГЛА»

Мне рассказывали, как один известнейший ученый-литературовед, прослышав о необъективности экзаменаторов, подсунул им самолично написанное сочинение на тему, в которой был признанным авторитетом. Он заранее потирал руки, предвкушая, как разоблачит людей, превращающих приемные экзамены в недостойный фарс. Ученый получил тройку — «за слабое раскрытие темы», причем в ходе возникшего затем скандального разбирательства не смог доказать, что раскрыл ее хотя бы на четверку: разве можно на десяти-двенадцати страницах всесторонне проанализировать творчество такого гиганта, как Лев Толстой? А об этом почему не написали? А почему упустили то?

Так что ловкий экзаменатор, задавшись подобной целью, может успешно завалить даже академика, несмотря на длинный шлейф его ученых званий и три полки написанных монографий.

Я вспоминаю этот случай, когда думаю об Арктике. «Век живи, век учись» — это про человека в Арктике сказано. Не любит она, когда люди самонадеянно полагают, что знают о ней все. Таких она экзаменует с особым пристрастием, и хоть разок, да подловит на ошибке, докажет, что полностью познать полярные широты так же невозможно, как абсолютную истину.

Из всех ловушек, которые Арктика заботливо готовит для человека, одна из простейших и в то же время опасных — заставить его заблудиться в пургу, лишить ориентировки в пространстве. Мне известны случаи, когда в пургу люди теряли силы, погибали в двух шагах от домика, — о подобном вам расскажет каждый полярник. Чаще всего это происходит с новичками, людьми, как известно, самоуверенными, молодыми и глупыми — качества, которые, будучи собраны вместе, могут оказать человеку чрезвычайно дурную услугу.

С высоты сегодняшнего дня я отчетливо вижу, что двадцать лет назад обладал этими качествами в полной мере. Таким, как я в ту пору, Арктика устраивала ловушки шутя и играя, без всякого напряжения извилин. Случилось это на острове Врангеля, когда полярного опыта у меня было не больше, чем у новорожденного щенка. Гостил я на полярной станции в бухте Роджерса, план по сбору материалов выполнил и ждал весточки от летчиков, которые обещали перебросить меня на мыс Шмидта. Весточка запаздывала, и, гонимый нетерпением, я решил пробраться в поселок и позвонить с почты на Сомнительную, где находился аэропорт острова. До поселка было рукой подать, меньше километра, и слово «пробраться» я употребляю лишь потому, что начиналась пурга. Меня, однако, никто не удерживал, мело еще не очень сильно, метров десять в секунду, да и путь к поселку был простой — прямо вдоль берега и затем наверх, в гору. Я пошел на почту, за час отзвонился, вышел на улицу и остановился, слегка озадаченный: ветер резко усилился и видимость исчезла. Стою, озадаченный, и думаю, что предпринять — честно струсить или проявить мужество. Происходи это сегодня, я наверняка бы струсил, то есть вернулся на почту, чтобы подождать ослабления ветра или хотя бы попутчика; но тогда, по зрелому размышлению (я полагал, что размышление зрелое), эта малодушная мысль была отброшена. Подумаешь, пурга, не видали мы пурги (в кино). Ну метет, ну ничего не видно, но дорогу-то я знаю! Прямо от крыльца направо, к спуску с горы — это метров двести, а там налево и вдоль берега к станции — элементарно. Так я и поступил — с песней (мысленной) пошел к спуску, точнее, не пошел, а побрел, то и дело оборачиваясь спиной к ветру (лучшего способа потерять направление еще не придумано). Минут через десять я понял, что со спуском что-то произошло — он исчез; поразмыслив, я пришел к выводу, что, скорее всего, спуск там, где он должен быть, а вот где нахожусь я — одному арктическому богу известно. Пораскинув мозгами, я принял мудрое решение — возвратиться обратно на почту, и побрел по своим следам, но шагов через двадцать и они исчезли — замело. Тут-то я и сообразил, что намертво заблудился, обозвал себя первостатейным ослом и побрел наугад. А пурга визжала, сбивала с ног, и хотя злость на собственную глупость придавала дополнительные силы, я вскоре устал настолько, что с колоссальным трудом выдергивал унты из снега. И кто знает, чем бы закончилась эта нелепая история, если бы я вдруг не шагнул в пустоту и кубарем полетел с горы вниз. Это был первый и, возможно, последний раз в жизни, когда падение, и довольно болезненное, доставило мне огромное удовлетворение: теперь, оказавшись у берега, я точно знал, что к станции нужно идти налево, что и требовалось доказать. Ввалился я в домик радистов, молодых супругов Анатолия и Марии Мокеевых, уселся на пол и поинтересовался, с какой силой метет. Оказалось, около тридцати метров в секунду — вполне достаточно, чтобы сбить спесь не только с несмышленыша-новичка.

С той поры я прибегаю к другому, более надежному способу единоборства с пургой: с железной решимостью отсиживаюсь в домике и читаю хорошую книгу. Смело рекомендую этот способ: я не раз проверил его на себе и убедился в его высокой эффективности.

Таков был первый случай.

Второй же оказался значительно более интересным: Арктика поймала в ловушку уже не слепого щенка (тут ей и гордиться-то было нечем), а «старого полярного волчару», самого Василия Харламова.

Между уверенностью в себе и самоуверенностью есть большая разница: уверенность опирается на твердую веру в собственные силы, а самоуверенность — на глупость.

Харламов, полярный механик-водитель экстра-класса, был настолько уверен в себе, что в частые поездки на мыс Ватутина за соляркой и другими грузами никогда не брал в ГТТ радиостанцию, — я уже говорил, что «тракт Харламова» он мог пройти с закрытыми глазами. Ну, с закрытыми, конечно, преувеличение, но не слишком большое: двенадцать километров с купола и километров тридцать до мыса Ватутина — пустяк для ветерана трансантарктических походов.

Итак, запишем: мы поехали без радиостанции.

Учитывая то обстоятельство, что купол Вавилова большую часть года окутывал туман, и то, что путь с ледника вниз шел зигзагами, минуя обрывы, Харламов провешал дорогу бочками, поставленными через каждые сто метров. Так что не только сам виртуоз-Харламов, но и менее опытный водитель спускался без особого риска сбиться с пути и полететь в пропасть: иди от бочки к бочке — и не ошибешься.

Однако установить бочки на трех последних километрах спуска с купола Харламов не успел.

Запишем и это.

Еще можно бы упомянуть, что на четверых (с нами поехал и механик Миша Васильев) мы взяли с собой буханку хлеба и кусок сала (обедать рассчитывали на мысе Ватутина), но это оказалось не слишком существенным. И спальных мешков ГТТ не было — тоже Арктика великодушно простила.

А очень существенным оказалось то, что буквально через полчаса после нашего выезда ночной туман перешел в новое качество: превратился в «белую мглу», проклинаемую полярниками всех поколений.

Это очень любопытное явление природы — для тех, кто о нем читает или слушает рассказы потерпевших. Мне не раз пытались растолковать, что это такое — с точки зрения физики атмосферы, но чем больше специальных терминов на меня обрушивали, тем меньше я понимал, как и почему «белая мгла» возникает. Да и сейчас я разбираюсь в ее сущности не больше, чем в теории относительности, от которой вообще можно рехнуться. Поэтому приведу лишь наблюдения своих товарищей и мои собственные — без малейшей попытки научно их объяснить.

Когда Харламов произнес: «Белая мгла», черт бы ее побрал!» — и сопроводил это короткое высказывание несколькими другими, более крепкими, я поначалу даже обрадовался: ни в Арктике, ни в Антарктиде попадать в «белую мглу» мне не доводилось; я знал лишь, что к ней относятся очень серьезно, что возникает она чаще всего при стоковых ветрах с купола, и тогда санно-гусеничный поезд на время останавливается, а все полеты отменяются.

Дело в том, что в «белую мглу» практически полностью исчезает видимость — полнее, чем в сильную пургу. Если пургу фары тягача все-таки пробивают метров на восемь — десять, то «белую мглу» — от силы метра на два. Сорванные сильным стоковым ветром с поверхности бесчисленные миллиарды снежных пылинок зависают, плавают в воздухе, и такое впечатление возникает, будто ты оказался в разведенном молоке.

Но это еще не все. Упаси тебя бог в «белую мглу» на десяток шагов отойти от вездехода! Мало того что ты его не видишь — тебя и шум двигателя обманет: кажется, что идешь на него, а на самом деле — в противоположную сторону.

Ориентировка в пространстве теряется полностью.

Но и это еще не все. С предметами и живыми существами в «белую мглу» происходят волшебные превращения. Вот что я видел сам: когда, обвязавшись фалом, как космонавт при выходе в открытый космос, Миша Васильев пошел прощупывать дорогу, он вдруг обернулся великаном пятиметрового роста; потом я увидел немыслимую на нашем пути колоссальную цистерну — это, когда подъехали, оказалась бочка; потом мне показалось, что ГТТ вот-вот врежется в гигантскую снежную гору — это был маленький сугроб.

«Белая мгла» насквозь фальшива — как ведьма из детской сказки, обманывающая Иванушку-дурачка: огромный медведь — комок снега, окурок сигареты — фабричная дымовая труба. Ребята с мыса Ватутина рассказывали, что однажды увидели в нескольких метрах от вездехода чудовищных размеров птицу, вроде доисторического птеродактиля, — это была полярная сова. И забавно, и страшновато — будто ты попал в заколдованный мир, где тебя пугают, дурачат и могут сотворить с тобой что угодно.

Между тем мы так и спускались на самом малом, от бочки к бочке, впереди — Миша Васильев, мы — за ним. За два часа прошли километров девять, до последней бочки. Теперь уже часто выходил сам Харламов, чуть не ощупью искал старые следы от гусениц. Когда находил, двигались еще на полсотни метров, но чаще не находил — и тогда двигались вслепую. Ну, не совсем вслепую, интуиция Харламова тоже чего-то стоила, но не раз ГТТ подходил почти что к краю обрыва и с ревом отползал назад.

Из записной книжки — коряво, карандашом, сам с трудом разбираю: «Харламов следа не нашел. Ни одного ориентира. Вот что значит не провешать до конца спуск! Видимо, придется возвращаться, пока не замело свежую колею».

Плохо я знал Харламова! С его колоссальной уверенностью и гордостью — признать свое поражение, когда еще был шанс?

ГТТ рыскал по склону купола, натыкаясь на обрывы и улепетывая от них, как затравленный волк от флажков. Но мы все-таки спускались, метр за метром, и часа через два блужданий выскочили к замерзшему руслу речки, на берегу которой находилась летняя база геологов. Это уже была почти что победа, тем более что «белая мгла» совершила новое превращение — перешла в низовую метель. Тоже видимость ни к черту, но все-таки без колдовства и обманов, да и пойдем мы теперь по равнине, а не куполу, с которого можно загреметь на полкилометра вниз. Лишь бы найти треногу тригонометрического знака, главный ориентир, от которого к мысу Ватутина Харламов доведет ГТТ даже в пургу.

Из записной книжки: «Рано обрадовались. Часов пять ползали в поисках треноги, но темнота, поземка, ничего не видно. Харламов делает галсы, режет свои следы, возвращается, снова галсы, сто раз меняет направление. Что делать? Харламов прикинул, что солярки осталось часов на шесть. Три варианта. Первый — рискнуть, продолжать искать мыс Ватутина. Второй — заночевать на летней базе, ждать, пока не кончится поземка. Третий — возвращаться на купол».

Первые два варианта Харламов отверг: рисковать вслепую — недостойное дело, а на летней базе нет условий для ночлега. А раз так, то наиболее разумный вариант — возвращение на станцию для отдыха и заправки ГТТ.

Но уже у самого подножия купола нас ждал неприятнейший сюрприз: нашу колею замело, к тому же подниматься пришлось против ветра. На сей раз Миша большую часть времени проторчал по пояс в верхнем люке, высматривая следы и лишь изредка ныряя в кабину, чтобы отогреться.

Вновь мы блуждали по куполу, разыскивая бочки, и никак их не находили. Темнота, поземка… А спустя несколько часов, после того как гусеницы чуть не зависли над обрывом, край которого Миша не смог увидеть, Харламов решил прекратить эту безнадежную игру. Пришлось вторично спускаться с ледника на летнюю базу.

— Мыс Ватутина? — ясным голосом спросил Лева, когда я толкнул его локтем в бок.

Поразительная нервная система у моего друга! Часов десять нас швыряло и крутило, как горох в погремушке, с ног до головы засыпало из щелей снегом, а Лева почти всю дорогу безмятежно дремал. Будил я его раз десять.

— Лева, чуть в овраг не загремели!

— В Антарктиде трещины поглубже, — глубокомысленно замечал Лева, чуть приоткрыв глаза.

В другой раз:

— Взгляни хоть на «белую мглу», помнишь, рассказывал?

— Действительно, «белая мгла», — констатировал Лева. — Ты понаблюдай, сплошные иллюзии, рассеянный свет… хр… хр…

Любая дорога действует на Леву как сильнейшее снотворное — если сам не сидит за рычагами, когда он весь внимание и сосредоточенность. Но если с него снята всякая ответственность и едет он как пассажир — его глаза сами собой слипаются. Однажды в санно-гусеничном походе со станции Восток в Мирный на стоянке Лева заснул в «Харьковчанке» настолько крепко, что не проснулся даже тогда, когда его спальный мешок буквально примерз к стальному борту.

А требует работа — Лева не спит сутками…

Летняя база — красиво и громко сказано: даже не щитовой, а фанерный домишко, который каким-то чудом не разносило ветром. Окошко выбито, единственная комнатка занесена по колено снегом, температура, естественно, как на улице — градусов двадцать ниже нуля. Лучше было бы пересидеть в ГТТ, но солярки осталось литров семьдесят, потом двигатель заглохнет и кабина выстудится за несколько минут.

— Номер не люкс, — оглядываясь, сказал Харламов, — но другого мы не получим. Будем создавать уют.

Лева забил разбитое окошко фанерой, мы с Мишей очистили часть комнаты от снега, а Харламов вытащил из наметенного в углу сугроба газовый баллон и задействовал плитку. Вскипятили в кастрюле снег, поели хлеба с салом, выпили кофе, согрелись, стало веселее — по крайней мере мне, так как я до того окоченел, что не оставалось сил дрожать каждой клеточкой тела.

Спасибо Сидорову! Это он перед дорогой уговорил меня обуть его валенки с унтятами и штаны на меху («инкубаторы», как их называют полярники). А я еще отказывался, зачем, мол, если через два часа будем на Ватутина. Хорош бы я был в сапогах и кожаных брюках!

Харламов довольно мрачно ходил из угла в угол.

Часов семь-восемь назад мы должны были по расчету радировать Сидорову с мыса Ватутина — и словно растворились в воздухе. Тот самый случай, когда нам, попавшим в не очень простую ситуацию, было куда легче, чем нашим товарищам: мы-то знали, что живы, а они этого не знали. Я легко мог представить себе состояние Сидорова, который отправил в путь трех старых друзей и молодого механика, а теперь мучительно размышлял, что могло с ними приключиться.

— Что, доволен? — ворчал на меня Харламов. — Материал ему для сюжета нужен… Вот и накаркал!

Другой бы на моем месте тактично напомнил Харламову, что именно он не взял радиостанцию, но я дипломатично промолчал. Не только потому что не хотел его обижать, но главным образом потому что и в самом деле был доволен: не бог весть какое, а все-таки приключение, материал сам собой идет в руки.

— И про «белую мглу» расспрашивал, и про поземку, — припомнил Харламов и убежденно повторил: — Накаркал, такое запрограммировал, что вся Северная Земля небось не работает, ищет.

Как потом выяснилось, нас давно искали на вездеходах с двух сторон: с мыса Ватутина начальник станции Лев Леонидович Добрин, а с купола — механик Валерий Шашкин. Но Шашкин тоже попал в «белую мглу» и вынужден был прекратить поиск, а Добрин со своим механиком-водителем Ивановым не раз пересекал наши следы и останавливался, теряясь в догадках, когда заметенная снегом колея неожиданно кончалась.

Между тем если мы с Череповым до сих пор были не имеющими права голоса пассажирами, то теперь стали полноправными действующими лицами. То, что нас ищут, сомнения не вызывало, в Арктике иначе не бывает, а вот как помочь товарищам в их поиске? Поземка мела с прежней силой, но стоило залезть на крышу ГТТ — и над тобой было темное чистое небо, усыпанное сверкающими звездами. И мы с Левой внесли предложение: рискнуть остатками горючего, слить его из бака ГТТ и разжечь костер.

Харламов задумался. А если поземка прекратится, на чем идти к мысу Ватутина, на святом духе? С другой стороны, этому большому энергичному человеку претило пассивное ожидание, зависимость от чьей-то помощи. Да и всем нам явно не улыбалась перспектива провести бессонную ночь в дырявом как сито домике, где дуло из всех углов и невозможно было ни толком согреться, ни тем более прилечь — спальных-то мешков мы не взяли.

— Что ж, попробуем, — решил Харламов. — Миша, ищи емкость.

Всего лишь несколько дней назад мы с Сидоровым придумали, что потерпевшие аварию будут пытаться разжечь костер, чтобы привлечь внимание поискового самолета. Но у них не было солярки — обстоятельство, не давшее возможности этот план осуществить…

— Действительно, придумали, — смеялся Лева. — Прав Харламов: Санин накаркал, наколдовал в интересах литературы. Зря, Василий Евтифеевич, ты согласился давать ему интервью.

Миша добыл из-под снега большой ржавый таз, Харламов налил в него литров пятнадцать солярки и поджег. Пламя рвануло метра на два в высоту, как раз то, что нужно, и мы бросали в него заранее подготовленные доски, пустые ящики, щепки. Уже потом кому-то из нас пришло в голову, что еще лучше было бы сколотить шест, водрузить на него фару ГТТ и вращать — такую мигалку увидели бы с разных сторон.

Но и костра оказалось достаточно: его отблески заметили ватутинцы. Как потом они нам рассказывали, у всех вырвался вздох облегчения: стало ясно, в каком направлении продолжать поиск. Не прошло и пяти минут, как в ночном небе и мы увидели что-то вроде отблесков заката («Или прожектор на станции, или фары вездехода», — уверенно и в один голос сказали Харламов и Черепов), а еще минуту спустя вдруг возник и уперся в небо прямой луч.

Сомнений не было: мы обнаружили друг друга. Мы сели в ГТТ и, мигая фарами, двинулись в сторону луча и еще минут через двадцать ясно увидели фары идущего навстречу вездехода.

Так закончилось наше первое приключение, продолжавшееся четырнадцать часов.

В АНТРАКТЕ

Одно и то же явление может вызывать у людей противоположные чувства: например, после сильного душевного волнения одни испытывают лишь усталость, другие — подъем.

Из записной книжки: «Хотя предыдущую ночь почти не спал (прощальные беседы с Васей), сна — ни в одном глазу: наше приключение оказалось сильнейшим допингом, нервная система поет и ликует. Но то, что для меня было приключением, для Харламова — досаднейший эпизод, и только: отказался ужинать и вместе с Мишей отправился в принадлежащий куполу балок — отсыпаться».

Когда на следующий день мы проходили пролив, я пожалел, что почти всю ночь бодрствовал. Но сегодня — ничуть не жалею: легли бы вечером спать — не было бы этой главки.

Долгий отрыв от внешнего мира приводит к тому, что полярники на отдаленных станциях быстро узнают друг о друге всё; даже самый изощренный и неистощимый рассказчик рано или поздно иссякает, истории и байки повторяются по многу раз, и поэтому прибытие любого путника для станции — событие. И потому, что от него можно узнать нечто новое, свежее, и потому, что ему можно рассказать то, что другие уже знают наизусть. Имеются, конечно станции балованные вниманием, престижные (черт бы побрал это модное слово — не люблю его), куда корреспондент прет навалом, чтобы отметиться, наставить во все бумаги штампов и возвестить миру, где он побывал; но мыс Ватутина к числу таких станций не относится: глухой медвежий угол, где никаких сенсаций не было и не предвидится.

И если, скажем, на дрейфующих станциях при виде непрошеных гостей чертыхаются (про себя, полярники — народ воспитанный), то в медвежьих углах им откровенно рады и принимают их с искренним гостеприимством.

Очень уютная станция, чистота — необыкновенная, как в образцовом семейном общежитии на материке. Большая кают-компания с тремя шкафами книг (лучшие растащены гостями и сезонниками — обычное в Арктике явление), два отсека жилых комнат — по две-три кровати в каждой, входишь с улицы — снимай грязную обувь и обувай тапочки. А ведь живут одни мужчины! Вот что значит традиции, Лев Леонидович Добрин начальствует здесь уже лет пятнадцать.

Историй я за ночь наслышался столько, что еле успевал записывать; многие из них вошли в повесть, в том числе потрясающе прекрасный, ароматный, как букет роз, ответ механика Н. женщине-бухгалтеру, которая приехала на несколько дней ревизовать хозяйство станции. Когда она спросила у Н., не сказывается ли на станции отсутствие женщин, тот простодушно ответил: «Нет, у нас есть стиральная машина, сами стираем».

Начну с двух полярных одиссей, достойных пера Джека Лондона.

На одном из Красноармейских островов, входящих в Северо-Земельский архипелаг, на полярной станции произошел такой случай. Механик из-за чего-то перессорился с товарищами, страшно на них обиделся и ночью ушел, взяв с собой немного еды, нож и будильник. Дело происходило в марте, начинался полярный день, в поиски включились извещенные полярные станции, даже вертолеты — но тщетно, строптивого механика не нашли и сочли погибшим. А между тем он был жив и вполне здоров, и пошел он не куда глаза глядят, а по заранее намеченному адресу — к мысу Песчаному, где находилась полярная станция. А это километров сто пятьдесят по дрейфующим льдам и лежащим на пути необитаемым островкам! Пусть чудак, пусть строптивый, но — сто пятьдесят километров в одиночку по Арктике! Когда уставал, садился, заводил, чтобы не замерзнуть, будильник и часок отдыхал. И вот через сколько-то дней вваливается он на Песчаный — и секрет открывается: шел он к знакомой поварихе, у которой надеялся найти утешение. Дальнейшего не знаю, вроде бы жив-здоров и по сей день. Чем не сюжет? Любовь к жизни… или к поварихе? Впрочем, разве не бывает, что это одно и то же?

Второй случай произошел в середине семидесятых годов в Обской губе и рассказан радистом Виктором Алексеевичем Брянцевым, зимовавшим тогда в тех местах, на острове Оленьем.

Инженер-геодезист Олег Иванович Семенов выехал на вездеходе делать съемку на припайном льду. Ставил вехи, работал с теодолитом, благополучно заканчивал съемку, и вдруг (популярнейшее в Арктике слово!) началась поземка и видимость исчезла. В это время Семенов находился метрах в двухстах от вездехода, но раз видимости нет — закон гласит: стой и жди. Поначалу Семенов так и поступил, несколько минут ждал, но поземка усиливалась, ощущение беспомощности не способствует хладнокровному ожиданию, и он растерялся — стал метаться туда-сюда, чтобы услышать хотя бы гул двигателя. Как потом выяснилось, механик-водитель долго крутился на пятачке, пытаясь либо найти Семенова, либо хотя дать знать о себе, но сильный, метров до двадцати в секунду, ветер перекрывал работу двигателя. Тогда водитель остановил вездеход, вышел на связь со станцией, сообщил о ситуации и тоже стал ждать.

Так они некоторое время искали и ждали друг друга: один — в теплой кабине, другой — под пронизывающим ветром. Наконец Семенов понял, что спасение только в по возможности быстром движении, и пошел по ветру, правильно рассчитав, что выйдет к берегу. Шел он трое суток, без сна и пищи, ни разу не присев и думая лишь о том, что ему никак нельзя погибнуть, иначе он очень подведет начальника станции Павлова, своего любимого учителя. Рассказчик, Виктор Алексеевич, уверен, что эта мысль его и спасла, придала ему силы в этом беспримерном поединке с Арктикой. Когда Семенов, уставший выше последнего предела, пришел, или, вернее, приполз к берегу и увидел огни станции, ему подумалось, что это галлюцинация, и лишь тогда, когда кто-то увидел спотыкающуюся на каждом шагу странную личность и махнул рукой, Семенов поверил и упал без сознания. Его принесли на станцию, где он проспал двое суток и лишь потом, придя в себя, рассказал о своей одиссее.

«Ему никак нельзя погибнуть, иначе он очень подведет начальника станции», — одна из благороднейших и прекраснейших фраз, которые я когда-либо слышал от полярников. Какое необыкновенное величие духа! Согласитесь, что такое мужество заслуживает самого почтительного уважения.

Из записной книжки: «Первый эпизод отдать Белухину — как он ушел за полтораста километров, чтобы посмотреть на живую женщину; второй — бортмеханику Кулебякину, искупавшему вину перед любимым командиром корабля. Попытаться найти Семенова».

Сделано все, кроме последнего: Семенова я не нашел. Знаю лишь, что живет он в Ленинграде, но то одно, то другое мешало мне по-настоящему заняться поисками.

Пополнил я и свою коллекцию «медвежьих историй».

Мишек здесь бывает много: видимо, через мыс Ватутина проходит участок «медвежьего тракта», о котором говорил Урванцев. Незадолго до нашего приезда станцию буквально блокировали пять медведей. Они бродили вокруг дома, похозяйничали на свалке, заглядывали в окна — и люди боялись выйти, ракетами мишек не очень-то напугаешь, а стрелять нельзя. Собаки же, потеряв численное превосходство, приняли мудрое решение соблюдать нейтралитет: «Нас не трогай — мы не тронем». И лишь тогда, когда медведи через сутки отправились по своим делам, собаки выскочили из укрытий и проводили их победоносным лаем.

Прошлогодний эпизод. Повар пек блины, увидел подходившего к дому красавца медведя, бросил ему блин, чтоб подошел поближе, и кликнул фотографов. Медведь понюхал блин, съел, облизнулся — получились приличные кадры. Повар швырнул ему еще один блин — спасибо, снова угостил — сердечно благодарен, давай еще. Посмеялись, извели на мишку пленки, а он не уходит, стоит под окном и требует добавки. Людям нужно выходить на работу, а как тут выйдешь? Приманить-то приманили, а как от него избавиться?

Пришлось выбираться через запасную дверь и снаряжать вездеход. Несколько километров мишку гнали вездеходом, улепетывал с огромной скоростью, пока не выдохся, упал без сил и сдался на милость победителей.

Вернулись обратно, довольные: «Близко теперь не подойдет!» Через каких-то полчаса смотрят — стоит у окна и облизывается, голубчик! Еле от него избавились, три раза гоняли вездеходом.

«Медвежьи истории» завершились концовкой, лучше которой и О. Генри бы не придумал. Неистово залаяли собаки, хлопнула дверь и кто-то влетел в кают-компанию с криком:

— Медведь!

Лева, для которого этот медведь был первым, схватил фотоаппарат и в одной тельняшке выскочил в тамбур, а я успел одеться. Медведь стоял в двух метрах от крыльца и, отмахиваясь от не слишком воинственно настроенных собак, грыз кость. Лева в упоении щелкал затвором, его страховали с карабинами — какие кадры!

Я присмотрелся к медведю и вдруг понял, что передо мной — родной брат моего любимого Мишки с СП-23: такая же славная морда, и глаза такие же доверчивые, и юношески хрупкие лапы, и невысокий, чуть больше двух метров, рост — словом, вылитый близнец. Не обидит же он человека, который дружил с его братом?

Я вышел, стал поближе к медведю и крикнул Леве:

— Снимай!

Но Лева меня не видел и не слышал.

— Снимай, черт возьми!

Вспышка, щелканье затвора — и Лева, ругаясь на ходу, побежал перезаряжать аппарат. Нашел место и время! Когда он вернулся, медведь уже удрал — надоели собаки. Так что мне достался лишь один кадр, и отсутствие дубля вызывало смутное беспокойство. И не зря: когда в Москве Лева проявил пленку, на этом кадре мы были оба, медведь и я, но медведь во всей своей красе, а я без скальпа.

— Ну скажи, зачем на этой пленке мне нужен был ты? — оправдывался Лева, когда я обрушился на него с упреками. — Тебя я еще сто раз успею снять, хоть сейчас, а медведя?

ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ ПРОЛИВ

Из записной книжки: «Опять Санин накаркал, — ворчал Харламов. — Как найдем косу, высадим! Ты не смейся, — это Леве, — не зря он меня допытывал, ему нужно было, чтоб мы заблудились! За такие штучки на кострах сжигали, жаль, что на летней базе не догадались — хороший был костер».

Хотя мы снова и основательно заблудились, Харламов на сей раз был ни при чем: впереди шел ватутинский вездеход с механиком-водителем Ивановым и начальником станции Добриным. Вообще-то ведомым Харламов ходить не любил, но здесь подчинился обстоятельствам: во-первых, ватутинцы часто ходят на Средний и знают пролив Красной Армии лучше других, и, во-вторых, их вездеход «ГАЗ-71» весит три с половиной тонны, а ГТТ — восемь тонн. Нынешней же осенью мы через пролив шли первыми — открывали сезон, толщину льда не знали, и посему по всем правилам впереди должна идти машина полегче.

Выехали мы ранним утром; слегка мела поземка, но мощные фары достаточно глубоко ее пробивали, и первые пятнадцать километров мы шли уверенно. Эти километры были не слишком сложными, с ясно видимыми ориентирами; от трещины сразу у берега веха, две доски крест-накрест, затем избушка на мысе Важном и далее полуостров Парижской коммуны. Правда, течение на этой части пролива сильное, лед неустойчивый, и через каждые сто метров приходилось останавливаться, чтобы пробурить лунки, промерить лед и «всобачить» в лунки вехи из жердей и обломков досок.

Из записной книжки «Два дня назад прочитал „Дневники“ Жюля Ренара, в них такая фраза: „Нынче ночью вода покроется льдом, как затягивается рана“. Красиво и точно. Сильный мороз, лунки льдом затягивает быстро».

И еще из записной книжки: «Великий смысл того, что впереди легкий вездеход. Для него достаточно льда толщиной сантиметров двадцать — двадцать пять, а для нашего ГТТ не меньше тридцати пяти, но для уверенности сорок — сорок пять. Лед, по которому ватутинский вездеход проходит спокойно, под нами прогибается дугой. Ощущение не из приятных. Сейчас бурят лунку, записываю за Харламовым: “Теперь сообразил, почему мы не идем по их колее? Лед слабый, за ватутинцами могут остаться трещины, в след проходить опасно. На таком льду упаси бог переключать передачи, газовать — свободно может получиться динамический удар. А выйдем на хороший лед — тогда иди хоть на четвертой передаче, это километров тридцать в час”».

И далее: «Лунку вертят Лева и Александр Иванов, тот самый с рыжей шкиперской бородкой, который первым нас увидел после летней базы. Морозно, ветер усилился, залез к Добрину в кабину погреться, а он смеется: “Я же вам предлагал ехать с нами, у нас теплее да и безопаснее. Посмотрели бы, как Саша готовился к переходу! Замазал все щели солидолом, проверил систему откачки, а трос… Выйдем, покажу… Видите? Трос подцеплен к заднему бамперу, рядом с бревном, и заведен наверх на крышу; если провалимся — не надо лезть в воду, из люка поднимемся на крышу и бросим вам трос. Ну, переходите к нам? У вас же из всех щелей дует, даже удивительно, как это Харламов такую старую развалину заставляет работать”».

Ну, как Харламов заставляет — я видел своими глазами: что ни день на куполе — Харламов винтики перебирает, суставы своему ГТТ массирует, на морозе, голыми руками… Сидоров говорил, что, не будь Харламова, этот ГТТ смело можно было бы сдавать на лом…

А вот и первый главный ориентир — шестиметровой высоты тренога тригонометрического знака, внизу по центру — камень со штырем, на месте астрономических наблюдений. До сих пор путешественники, пересекающие Северную Землю, находят такие треноги с вырезанной ножом буквой «У» — полвека назад Урванцевым и Ушаковым поставлены. Жаль, не удалось такую увидеть, наша тренога поставлена недавно, но и ей спасибо. Будем считать, что первую часть пути прошли без приключений.

Вот здесь-то я и «накаркал». Дело в том, что от треноги, идя вдоль берега, мы обязательно должны были попасть на второй главный (и последний) ориентир: длинную, пятидесятиметровой ширины косу, которая врезалась в пролив как серп. В дороге о ней много и озабоченно говорили, коса нужна была до зарезу, проскочишь ее — и пойдешь по Арктике слепым котенком, неведомо куда. Я же не понимал, как ее можно проскочить, такую длинную и широкую, мне это казалось нелепостью, я даже скептически улыбался и выражал откровенное недоверие к такой самостраховке. Харламов предупреждал, что арктический бог все видит и слышит, но я стоял на своем и своего добился: задуло, и задуло хорошо — настолько, что ватутинский вездеход в двадцати метрах не был виден.

Хлебнули мы горя с этой косой! Искали ее долго, все глаза высмотрели, не нашли, обругали ее как следует и рванули в направлении, которое на общем совете сочли единственно правильным. Значит, рванули километров на двадцать, веря, что вот-вот появятся огни на вышках аэропорта Средний, и радуясь тому, что обошлись без косы и плевать нам на нее, а потом остановились и стали гадать, почему же все-таки огни не видны. Погадали и пришли к выводу, что если ругали мы косу справедливо, то плюнули на нее преждевременно, и виноват в этом, конечно, Санин, которому для сюжета нужно было заблудиться. Санин протестовал и выставлял свидетелем Льва Васильевича (которого для этого пришлось будить), и Лев Васильевич ясным, спокойным голосом подтвердил, что по сюжету должны были заблудиться только экипаж и пассажиры потерпевшего аварию ЛИ-2, а насчет пролива разговора не было. Учитывая, что Левины показания прерывались всхрапыванием, во внимание их не приняли, Санина заклеймили и пообещали (см. выше) высадить на косу (если она найдется). Заклеймив и утвердив приговор, развернулись и рванули обратно, на те же самые двадцать километров.

Оскорбленная коса долго пряталась в поземке, и лишь после того как каждый из нас про себя перед ней извинился, показала свой каменный хвост. На радостях весело рванули вдоль косы, снова ее потеряли и снова нашли, вцепились в нее гусеницами, пересекли сплошные каменные гряды и, теперь уже точно зная направление, спокойно поехали к Среднему.

Из записной книжки: «От косы до Среднего по расчету часа два ходу. Ветер встречный, дырявая кабина ГТТ в снегу, сидящего справа Леву так замело, что он похож на снежную бабу. Поменялся с ним местами, замерз как собака, намекнул на приглашение Добрина, но Харламов тут же обозвал меня потенциальным дезертиром. Мерзну и молчу. Так бы и превратился в сосульку, но помог случай, и такой, что даже Харламов побледнел (видно ничего не было, но уверен, что побледнел). После многих промеров убедились в том, что лед стал прочный, ватутинцы пошли на хорошей скорости, мы за ними, в поземке Харламов не заметил ропака, ГТТ прыгнул с него, как с трамплина, и со страшной силой рухнул на лед. Отъехали метров двести, остановились, промерили лед — сорок сантиметров… Ватутинцы развернулись, подъехали к нам, поцокали языками: “В рубашках родились, ребята”. Харламов тут же припомнил, что Санин его расспрашивал, как тонут вездеходы, и снова пожалел о костре на летней базе, на котором хорошо бы Санина зажарить. Подошли к тому ропаку, а вокруг него — паутина трещин. Скорость выручила. И, конечно, самообладание Харламова. Он помаялся, махнул рукой: “Ладно, идите к ватутинцам”. — “А дезертирами не будем считаться?” — “Черт с вами, не будете”. Таково пока что самое острое ощущение на проливе».

Мы с Левой пересели в вездеход и поехали в потрясающе комфортабельном, специально для таких высоких персон приготовленном кузове, в который через шахту шел горячий воздух от двигателя. Высушили обувь и каэшки, обогрелись и… едва не угорели: Лева догадался распахнуть заднюю дверь.

Наконец показались огни Среднего, к которому мы вместо трех-четырех шли около десяти часов… И — последнее испытание: чудовищные нагромождения торосов, меж которыми машины петляли, как зайцы в лесу.

Через несколько дней мы вылетели домой.

В общем, нам повезло: Лев Васильевич, как вы знаете, отлично отдохнул, мне стал ясен сюжет будущей повести, Сидоров пообщался с друзьями, а друзья с ним; дважды заблудились — пронесло, пролив прошли, не окунувшись, случайный попутный борт в опустевшем Среднем пусть чудом, но поймали.

И — до свидания, Арктика, скоро увидимся!

КАК МЕНЯ ЗАМЕЛА «МЕТЕЛИЦА»

А теперь пришло время вернуться к самому началу этого повествования — в 1985 год.

Где это сказано, что писатель должен воспевать женскую нежность, женские прелести? Разве этого ждут женщины от писателя? То есть именно этого они и ждут, но в то же время, с другой стороны…

Подождите. Что бы подумала ваша жена, дорогой читатель мужского пола, если бы, придя с работы домой, она застала в своей квартире одиннадцать незнакомых женщин? Причем не робко и чинно сидящих за столом незнакомок, а одиннадцать хозяек, которые чистили картошку, жарили котлеты, прибирали, сервировали стол, шутили, смеялись — словом, чувствовали себя старинными друзьями дома?

Не знаю, что подумала бы ваша жена, а моя, вместо того чтобы пока что мысленно выдрать мужу последние волосы (не помню, у кого вычитал: «Волос у него осталось на одну драку»), мгновенно сориентировалась и приняла самое активное участие в застолье — о моих гостьях она была наслышана и давно хотела с ними познакомиться.

Выписка из Устава: «Команда “Метелица” — это группа целеустремленных женщин, объединенных единством взглядов, уважением друг к другу и стремлением к благородной цели — научному познанию природы и своих возможностей в экстремальных условиях».

Вот эти одиннадцать целеустремленных женщин и были у меня в гостях. Состав команды, созданной в 1968 году ее с тех пор бессменным капитаном Валентиной Кузнецовой, варьируется от похода к походу — идут те, кто хорошо тренирован и сумел вырваться в отпуск; а всего походов, где эти удивительные женщины проверяли свои возможности в экстремальных условиях, было около десятка: по тундре, по дрейфующим льдам к побережью Земли Франца-Иосифа и Северной Земле, и многие другие походы, в том числе воистину марафонский Москва — Финляндия протяженностью две тысячи шестьсот километров. Впрочем, о походах «Метелицы» много писали, и не стану повторяться.

С вышеприведенной сцены и началась наша дружба. Мы часто встречаемся, перезваниваемся, строим и обсуждаем планы, болеем друг за друга — короче, стали добрыми приятелями. Скажу больше: люблю «метелиц», всех вместе и каждую в отдельности.

Любовь — вещь невероятно субъективная, но любовь платоническую (во как меня напугала Н.) все-таки можно попытаться обосновать. Итак, я очень люблю Валентину Кузнецову и ее подруг за то, что они: а) милые, умные, интеллигентные и отважные женщины, фанатично преданные, как родные сестры, друг другу и своей идее; б) они поразительно соответствуют моему представлению о романтиках сегодняшнего дня; в) все они — не только выдающиеся спортсменки, но и личности, уважаемые специалисты: кандидаты наук, инженеры, тренеры, врачи…

«Метелица» — явление в мировом спорте исключительное, ни в одной стране такой команды нет. При всем моем уважении к легкоатлеткам, гимнасткам (особенно к гимнасткам прошлого, когда за женщин выступали прекрасные женщины, а не школьницы младших и средних классов), фигуристкам, волейболисткам и другим первоклассным спортсменкам, которыми мы любуемся по телевидению, рядом с «Метелицей» я их поставить не могу. Чтобы добиться успеха, они затрачивают немыслимо тяжелый труд — как балерины; но при этом они не рискуют жизнью (кроме несчастных случаев), не попадают в экстремальные ситуации (и слава богу, что не попадают) и, по большому счету, понемногу превращаются в примадонн спортивно-зрелищного театра. Моих «метелиц» правомернее, пожалуй, сравнить с альпинистками — и в полярных широтах, и на горных склонах с их лавинами и бездонными пропастями спортсменки обходятся без оваций: одних могут приветствовать лишь орлы, а рукоплескать другим — разве что белые медведи.

Когда финишируют в гонках лыжницы или легкоатлетки, падая без сил на руки тренеров и подруг, мы искренне восхищаемся их спортивным мужеством. Но «метелицы» совершают такие подвиги двадцать раз за двадцать дней похода! Да еще полсотни килограммов за каждой на нартах, да еще опасность, да еще пурга, ночевка на снегу в палатке, и трудно добываемая вода, и ужин, наскоро (сил-то не осталось) состряпанный на примусе…

«Метелица» доказала, что всякая дорога, которую преодолевают мужчины, доступна женщине.

«Метелица» и возникла для того, чтобы сбить спесь с мужчин, доказать им, что они с излишним самодовольством называют себя «сильным полом».

Мои «метелицы» — преданные жены и мамы, они чисты и романтичны, и заверяю вас, что это не литературная красивость — их святой принцип: «Одна за всех, все за одну»!

Вот почему я люблю «метелиц». Теперь, если я сумел вам это объяснить, пришло время раскрыть смысл названия данной главы.

Как-то жена рассказала Валентине Кузнецовой о письме, которое я получил от участниц женской команды спелеологов. Они восторженно живописали свои подземные приключения, рассказывали о сказочных красотах пещер с их сталактитами и в заключение приглашали меня принять участие в очередном путешествии. Приглашение было заманчиво: под землей мне еще бывать не доводилось (откладываю это мероприятие на отдаленное будущее), но если в приятной компании, да еще с надеждой возвратиться в мир с материалом о «пещерных людях»… Увидев, что я созреваю, жена тщательно перечитала письмо — нужно ведь понять, куда муж «намыливается», — и обнаружила там одну подробность, которая поначалу как-то ускользнула от ее внимания: возраст женщин-спелеологов колебался от восемнадцати до двадцати шести лет. До сих пор не знаю почему, но эта подробность произвела на жену огромное впечатление. Мне было настоятельно рекомендовано тонко намекнуть в ответном письме, что в моем преклонном (жена употребила это слово) возрасте прогулки по пещерам несколько утомительны. Получив ответ и, по-видимому, ужаснувшись чудовищной цифре, которую я привел, девушки от восемнадцати до двадцати шести больше на своем приглашении не настаивали.

Рассказав эту поучительную историю, жена рассчитывала, что Валентина вместе с ней посмеется над неудавшимся спелеологом, но ее ожидания оправдались лишь наполовину. Валентина действительно от души посмеялась, но тут же спросила: «Люся, а нам-то ты доверила бы своего Санина?» — «Вам? Конечно. Только учти, что после первого же километра будете тащить его на санках!»

На сей раз мы посмеялись втроем, но я — не столько жизнерадостным, сколько задумчивым смехом…

А почему бы мне, подумал я, и в самом деле не пойти с «Метелицей», которая готовится к очередному походу по Северной Земле? Не скажу, чтобы у меня внезапно возникла охота морозить свою шкуру — чего не было, того не было; но маршрут в триста километров мы с «метелицами» уже разработали, к тому же с Северной Землей у меня связаны воспоминания о пережитых там приключениях, и вновь побывать в тех памятных местах… Не говоря уже о другом обстоятельстве, о котором вы скоро узнаете…

Но обо всем этом я пока что умолчал — решил дать идее созреть, налиться соком да и со своим организмом посоветоваться: а вдруг он заупрямится? Когда человеку пятьдесят шесть и на вопрос о самочувствии он отвечает «хуже, чем вчера, но лучше, чем завтра», тащить в Арктику организм, не выслушав его аргументы, — занятие легкомысленное. Врач, которого я выбрал в посредники, долго и озабоченно качал головой, но все-таки пришел к выводу, что у меня еще имеются некоторые шансы потоптать землю — если я брошу курить, не буду волноваться, сидеть на диете, гулять, спать, поменьше работать, пить валерьянку, не превращаться в соляной столб при виде красивых женщин, принимать на ночь теплую ванну и глотать от семисот до тысячи таблеток в день.

Один из своих рассказов Марк Твен заключил словами: «Так было дело. Кое-что, впрочем, я выдумал». Короче, врач с некоторыми оговорками все-таки дал мне добро, а идея, окончательно созрев, подсказала четкий план действий.

Ход размышлений был таков.

Ко всем эпитетам, которыми я оснастил рассуждения о «метелицах», добавлю еще один: они — женщины с отличным чувством юмора. Слушая их рассказы, читая их походные дневники, я с удовольствием констатировал, что даже в самых трудных ситуациях, борясь «за выживание», они не теряли этого чувства. А я считал и считаю, что юмор — непременнейшее условие жизнеспособности коллектива: пока жив юмор — жив коллектив. Ну хотя бы такая история. Земля Франца-Иосифа, ночевка на торошенном припае… Утром, выйдя из палатки, одна девушка осмотрела в бинокль окрестность и взволнованно сообщила: «Девчата, медведь!» Бинокль стал переходить из рук в руки: «Два медведя!..» — «Какие два, три медведя!» И тогда Ирина Соловьева, одна из симпатичнейших и самых удивительных «метелиц», многократная мировая рекордсменка и чемпионка страны по парашютному спорту, своим неподражаемо спокойным голосом заметила: «Валя, пора отбирать бинокль». Таких забавных случаев в моих блокнотах накопилось множество, а юмор для книги — что соль для еды: без него (не навязываю это другим) документальная проза пресновата.

А сколько драматических ситуаций пережила «Метелица», сколько раз эти «объединенные единством взглядов женщины» проявляли необыкновенное мужество в борьбе за жизнь!

Словом, канва для будущей книги имелась. Но у меня есть крупный недостаток: я умею писать только о том, что пусть не все, но хотя бы частично видел своими глазами. Поэтому для того чтобы написать о «Метелице», я должен пойти с ней в поход. Подумаешь, триста километров, я запросто их пройду — не на лыжах, конечно, предел моих возможностей жена указала довольно точно. Но почему бы мне этот маршрут шаг за шагом, привал за привалом, пурга за пургой — не преодолеть мысленно?

Хорошенько подумав, я пришел к выводу, что на мысленный поход моих сил хватит. Трудновато, но на что только не пойдешь в интересах литературы: ведь в иной день придется отмахивать по двадцать — тридцать километров, да еще против ветра, да еще с грузом через торосы…

«Метелицы» одобрили мое мужественное решение, и на общем собрании мы единодушно и с огромным энтузиазмом утвердили нижеследующий план.

В начале апреля я вылетаю на Северную Землю и готовлю для команды, которая прилетит через две недели, необходимые для старта условия: обеспечиваю хранение высылаемых мне вдогонку трехсот пятидесяти килограммов багажа (лыжи, нарты, продукты питания и прочее), подыскиваю на месте собаку и заключаю с ней авансовый договор на охрану «метелиц» от медведей, с помощью друзей-полярников уточняю маршрут, встречаю «метелиц», отправляю их в поход, держу с ними постоянную радиосвязь, а 9 мая, в день сорокалетия Победы, прилетаю к ним на вертолете — либо с букетом живых цветов (если их удастся нарвать в близлежащих торосах), либо с бутылкой шампанского. Затем, по окончании похода, мы принимаем у финиша поздравления, денек-другой восстанавливаем свои силы и на первом же попутном борту возвращаемся в Москву.

Как читателю уже известно, план утвердила высшая инстанция — моя жена, и я начал подготовку к полету. Раньше это было довольно простым делом — заботу о моем снаряжении брали на себя полярники: куртка и штаны на меху, шапка, унты, рукавицы и прочее. Великолепные вещи, недаром американцы в Антарктиде люто нам завидовали и всеми правдами и неправдами добывали у «рашен френд» предметы обмундирования. Но у этой потрясающе теплой одежды был один существенный недостаток: она весила около тонны — так, по крайней мере, мне казалось. И если в предыдущих экспедициях я еще кое-как переставлял ноги, то теперь тревожила мысль, что передвигаться с места на место придется с помощью автопогрузчика.

Безвыходных положений не бывает!

— Люся, — сказала Валентина, — поскольку твой Санин включен в команду на правах «Мистера „Метелица“, ему положена наша форма, куртка и брюки на гагачьем пуху. Вес — чуть больше килограмма, и никакой мороз не страшен, это тебе могут подтвердить альпинисты, побывавшие на Эвересте. Куртку даст Светлана Гурьева, подшлемник Ольга Аграновская, а брюки Зина Лисеева, завтра принесу.

Забегаю вперед: в форме «Метелицы» я чувствовал себя превосходно. Невесомая и поразительно теплая, она вызывала зависть у многих полярников, которые сочли, что если я и не выгляжу в ней миловидной и элегантной женщиной, то и не похож на пугало, каким казался в старом обмундировании.

Да, еще добавлю: унты, не пудовые, как раньше, а облегченные, сделанные по индивидуальному заказу народным умельцем, дал мне в поездку Михаил Кузнецов, муж Валентины.

Распрощавшись с Москвой, я выехал в Ленинград, откуда полярники берут старт и в Антарктиду, и в Арктику. Весть о том, что отныне я не «кошка, гуляющая сама по себе», а полноправная «метелица», Алексей Федорович Трешников воспринял со свойственным ему юмором, пожелал удачи, и, вдохновленный его напутствием, я спецрейсом вылетел на Северную Землю.

Остается лишь добавить, что активнейшее участие в разработке нашего плана принимал Валерий Лукин, которого с «Метелицей» связывает давняя дружба. Именно к нему-то, по его приглашению, я и летел на Средний, где базировалась «прыгающая» экспедиция.

Так что у меня будут и «Метелица», и Лукин — перспектива, о которой можно только мечтать.

О ГОСТИНИЦЕ, МУЗЫКЕ И ПРОЧЕМ

Наш борт приземлился на Среднем ночью. По-другому не бывает — полярные самолеты всегда прибывают к месту назначения в самое неудобное для меня время — ночью или ранним утром, когда мне особенно хочется спать. Летчики обычно ссылаются на погоду или волевые решения руководителя полетов, но закон больших чисел свидетельствует, что это не простое совпадение, а злостный умысел со стороны полярной авиации, которая никогда не считалась с режимом моего сна. И не только моего: ведь кто-то меня встречает и, следовательно, тоже не спит, бормоча по моему адресу проклятия и репетируя радостное «добро пожаловать!».

На сей раз обошлось без церемоний. Два молодых человека, Валерий Карпий и Володя Чурун, отрапортовали, что за какую-то провинность именно они отряжены Лукиным для торжественной встречи, а через несколько часов им вылетать на работу, и посему они чрезвычайно довольны, что не спят и морозят свои шкуры на взлетно-посадочной полосе. Затем встречающие подхватили мои вещи, сунули их вместе со мной в вездеход, и через несколько минут мы прибыли в давно знакомую летную гостиницу, где экспедиция занимала битком набитую кроватями обширную комнату. Указав мне на свободную койку, Карпий и Чурун улеглись и спустя мгновение так захрапели, что едва не перекрыли богатырский, не имеющий себе равных храп Валерия Лукина, храп удивительной силы, с переливами, свистом и взрывными аккордами. Если бы нашелся композитор, способный сопроводить его музыкой, он создал бы оригинальнейшее произведение искусства. Моя койка на втором ярусе оказалась в непосредственной близости от койки Лукина, и все последующие ночи мне снились свирепые ураганы и гул моторов, а бывало, когда храп достигал апогея, я подпрыгивал на койке, как акробат на батуте. Забегаю вперед: с той поры, бывая с Валерием в совместных командировках, я прилагал все усилия, чтобы день проводить только с ним, а ночью быть от него как можно дальше.

Некоторое время я лежал, чутко прислушиваясь, убедился в том, что заснуть не удастся, тихонько сполз вниз и начал знакомиться с действительностью. Пройдя вдоль кроватей, я отметил, что Лукин осуществил свою давнюю мечту: экспедиция сплошь состояла из совсем молодых людей. Возможно, поэтому над его кроватью висела скалка — веками проверенное орудие воспитания у младших уважения к старшим. Все свободное от кроватей пространство было загромождено ящиками, рюкзаками, чемоданами — типичное экспедиционное жилище, облагороженное гитарой, магнитофоном и транзистором.

Затем я вышел в коридор, по которому непрерывно сновали люди — экипажи самолетов, прилетевших и улетавших. Одни экипажи комнаты освобождали, другие их занимали, мест не хватало, и неудачники спали в коридорах на чем придется, не реагируя на топот ног, шум, гам, ругань с диспетчерской по телефону и сочные реплики покидавших гостиницу, дружно крестивших умывальник, холодный туалет и особенно столовую.

Будь благословенна, летная гостиница на Среднем! Сердечное тебе спасибо за то, что ты не раз предоставляла мне крышу над головой, обогревала и лелеяла. В твои обшарпанные комнаты, на твои продавленные койки рвутся воздушные бродяги со всей Арктики, которые, имей они возможность, охотно полетели бы в любой другой аэропорт, ибо хуже гостиницы на Среднем я в полярных широтах пока что не видел и, по заверениям летчиков, не увижу. По-настоящему отдохнуть, выспаться в этой гостинице невозможно — и потому что в сезон она в несколько раз переполнена, и потому что в каждой комнате постояльцы вынуждены готовить себе на электроплитках еду, ибо питаться в столовой осмеливаются лишь отчаянные храбрецы, обладающие железным здоровьем. Один знакомый летчик высказал мне свою заветную мечту, чтобы на Средний в разгар сезона прибыла коллегия Министерства гражданской авиации, и чтобы на неделю задула пурга, да так, что носу не высунешь, и чтобы всю эту неделю члены коллегии питались в летной столовой, на цыпочках входили в замусоренный умывальник и подмораживались в холодном туалете…

Ладно, не для того я сюда прилетел, чтобы критику на гостиницу наводить, мне еще «Метелицу» нужно будет здесь разместить, а где? Озадаченный этим нелегким вопросом, я возвратился в нашу комнату — как раз в ту минуту, когда на тумбочке у изголовья Лукина со звоном запрыгал будильник. Как всегда в таких случаях, разбуженные некоторое время с отвращением изучали свои часы; убедившись, что будильник не наврал и сейчас в самом деле четыре часа утра, иные с молчаливым стоицизмом, а другие с подобающими сему случаю эмоциями поднимались, влезали в штаны со шлеями и спешили в расположенный в дальнем конце коридора умывальник.

— Очень отрицательно относятся к подъему, — комментировал Лукин, — никакой радости на лицах. Зато обратите внимание на их аппетит — орлы!

На завтрак дежурный Чурун изжарил на гигантской сковороде яичницу из тысячи яиц — это примерно, на глазок. Она была съедена без остатка под аккомпанемент рвущихся из магнитофона воплей музыкального ансамбля «Примус» — на мой взгляд, слишком уж разудалого; высказываться, однако, об этом я не стал — а вдруг побьют? В дальнейшем, по нескольку раз на день принудительно слушая «Примус» и наблюдая за реакцией ребят, я пришел к неутешительному выводу, что стал безнадежно старомодным ретроградом и шансов на исправление нет никаких: раздирая уши воплями «только баба Люба, только баба Люба понимает меня!», «Примус», как и некоторые другие ВИА, никаких добрых чувств во мне не пробуждал. А ребятам — нравилось. И нелепо было бы объяснить это лишь протестом против однообразных и довольно скучных музыкальных радиопрограмм. Многие композиторы ужасно обижаются на самодеятельные ансамбли, требуют принимать административные меры, которыми, как известно, вкусы не формируются: будучи в глубине души кое в чем согласен с обиженными, я все-таки исхожу из того, что молодежь всегда права, и если вам нечего противопоставить ВИА и безымянным бардам, либо честно признайте свое банкротство, либо начните работать по-новому, попытайтесь завоевать молодежь не выступлениями в печати или на собраниях, а своими произведениями. То же самое, впрочем, относится к писателям, художникам и кинематографистам, которые тоже часто жалуются, что их недостаточно хорошо понимают и принимают. Случается, конечно, что гении опережают время и завоевывают признание лишь последующих поколений, но на столь высокий ранг деятели нашего культурного фронта, кажется, не претендуют.

Из записной книжки: «С дружеским визитом прибыли молодой начальник Голомянного Сергей Чудаков и его радист, он же водитель Саша Уваров. С „Метелицей“ — никаких проблем, разместят на Голомянном. Везуч я, собака!»

Гора с плеч… Жаль только, что опоздал: несколько дней назад с полярной станции Голомянный на Землю Франца-Иосифа ушли две научно-спортивные группы Юрия Подрядчикова и Владимира Чукова. О них в Москве мне рассказывал Виталий Волович, и мы с Валей Кузнецовой помечтали о варианте, при котором к Дню Победы маршруты «Метелицы» и этих групп где-нибудь пересекутся. По словам Воловича, походы Подрядчикова и Чукова — высшей категории трудности, по дрейфующим льдам Карского моря в районе между Северной Землей и ЗФИ еще никто не ходил. Чудаков подтвердил: с первых же метров у Голомянного начались сильно торошенные льды, за которыми дымилось обширное разводье. «Но раз люди получают удовольствие…» — Чудаков пожал плечами.

Вечером я пересказал эти сведения Лукину, который, как и все полярники, относится к туристам в Арктике с крайним скепсисом, чтобы не сказать сильнее и энергичнее. Он в курсе дела: Саша Уваров ежедневно выходит с группами на связь; конечно, дай им бог удачи, но лично он, Лукин, не ждет от этих походов ничего хорошего. Ибо в отличие от некоторых других походов, где роль проводника и снабженца выполняет полярная авиация, Чуков и Подрядчиков пошли в неизвестность по действительно чрезвычайно трудному маршруту. Люди они гордые, помощи никакой не просят, но пятьсот километров по активно дрейфующим льдам… Впрочем, сказал Валерий, завтра мы летим на остров Ушакова — вывозить командированного туда магнитолога — и, вполне возможно, разыщем какую-либо из групп, своими глазами увидим и их самих, и их маршрут… «Метелица»? Ну, это другое дело, к этим отважным женщинам в Арктике относятся с большой симпатией, которую он, Лукин, целиком разделяет.

Обстоятельства сложились так, что впоследствии мы не раз возвращались к этой теме — особенно тогда, когда она вдруг вытеснила все остальные. Но об этом в свое время.

Беседовали мы под визги и шипение «Примуса», и вдруг после короткой паузы пошла запись Никитиных, Татьяны и Сергея, которых я давно и сердечно люблю. Поразительное ощущение! Будто в задымленной кухне распахнулось окно, через которое хлынул свежий, с ароматом сирени воздух. Какая огромная разница между откровенно паясничающими дилетантами и большими мастерами!

Когда мы были молодые И чушь прекрасную несли…

Слова, музыка, исполнение… По моей просьбе Никитиных поставили на повтор.

— А может, лучше «Примус»? — с вызовом.

— Нет, лучше Никитиных.

— Ну, раз гость самого начальника…

Хорошо быть молодым, и дней не жалеть, которых впереди навалом, и работать в радость, и спать беззаботно, и с ухмылкой проходить мимо поликлиники, ощущая в здоровом теле здоровый дух…

Однако пора отдыхать: в четыре утра подъем.

ОСТРОВ УШАКОВА И ВСТРЕЧА НА ЛЬДУ

Забыл упомянуть о важном обстоятельстве: уже третий сезон экспедиция Лукина «прыгает» на вертолетах, с двумя сменными экипажами.

— Первичными посадками больше восторгаться не будете, — не без иронии поведал Лукин. — На вертолете все проще, хотя бывают и любопытные ситуации. С командирами экипажей нам повезло — великолепнейшие асы. Юрий Александрович Реймеров, с которым вы сейчас будете знакомиться, и Владимир Глебович Освальд. Работать с ними легко и приятно, полное взаимопонимание. Как, впрочем, и с моими ребятами. Ершистые и самоуверенные, пока что не очень битые — бога за бороду хватают, но поживете с нами и убедитесь, что они «хорошие и разные», к тому же отличные океанологи, из тех, кто предпочитает делать науку в Арктике, а не в библиотеках… А вот и наш МИ-8.

От гостиницы до ВПП меньше километра, но встречный ветер… Тоже одна из загадок Арктики: где бы я ни был, куда бы ни направлялся — ветер всегда встречный.[10] Проклинать его, однако, ни в коем случае нельзя: услышит ругань по своему адресу и тут же начнет набирать силу, пока не перейдет в ураганный — проверено. Зато Подрядчикову и Чукову ветер, наверное, в помощь — если за сотню километров от Среднего он дует в том же направлении.

С утра походники не выходили у меня из головы: ледовые разведчики сообщили, что обстановка в районе между Северной Землей и островом Ушакова изменилась к худшему, идет сильное торошение, появилось много обширных разводий. А ведь в случае чего походникам, кроме Лукина, никто не поможет, его вертолет на Среднем единственный… Но делиться этой мыслью я с Валерием не решился — не накаркать бы, летное время у него расписано по часам, программа у экспедиции сверхнапряженная.

Замечательная машина — вертолет, но из-за чудовищного грохота и вибрации я не очень к нему расположен: приходится надевать шумозащитные наушники, разговаривать почти невозможно, повернуться негде, всю дорогу тебя трясет, как припадочного. То ли дело — незабвенный ЛИ-2 или хотя бы ИЛ-14 (который скоро тоже увидишь разве что на пьедестале)…

Но и преимущества перед самолетом — колоссальные. Пусть скорость не та и радиус действия коротковат, зато летай хоть впритирку с поверхностью, зависай, садись где хочешь — сказочная машина, не зря ее идея родилась в гениальной голове Леонардо да Винчи. Как жаль только, что он забыл на своем знаменитом рисунке указать, как устранить шум и вибрацию.

В прошлом мне довелось трястись в вертолете лишь однажды, зато при обстоятельствах, которые надолго запомнились. Перед выходом «Оби» из Мирного в Молодежную была получена радиограмма: японский ледокол «Фудзи» попал в тяжелые льды, потерял лопасти правого винта и намертво застрял. Редкостное совпадение: как сегодня Подрядчиков и Чуков могли рассчитывать лишь на помощь Лукина, так и у «Фудзи» была одна надежда на «Обь» — ни одного другого корабля на расстоянии трех-четырех тысяч миль в Антарктике не было. Мы на самом полном с неделю шли к «Фудзи», увидели его наконец и — двое суток не могли пробиться через восьмимильную полосу железобетонных паковых льдов. Тогда с «Фудзи» прилетел вертолет, и капитан «Оби» Эдуард Куприн взял меня с собой на ледовую разведку. К сожалению, результаты ее были сплошь отрицательные, но рекомендации, которые Куприн дал своему японскому коллеге, помогли «Фудзи» благополучно выбраться из ловушки. Для меня же, кроме понятных впечатлений, этот первый полет запомнился и тем, что я на несколько часов оглох и, придя в себя, торжественно поклялся не приближаться отныне к вертолету на пушечный выстрел. Ну а чего стоят такого рода клятвы, каждый из нас знает по себе.

До острова Ушакова, через который должны были пройти Подрядчиков и Чуков, было около двухсот восьмидесяти километров то сплошного, то битого или торошенного льда; особенно мощные нагромождения торосов начинались километрах в тридцати от острова — как раз по маршруту групп. Если обычно в полетах над Арктикой я любовался ее пейзажами, игрой красок и удивительно похожими на средневековые крепостные стены грядами торосов, то на сей раз эти картины производили совсем иное впечатление — тревожное, что ли. Трудно было себе представить, что по этим в клочья разорванным, вздыбившимся льдам могут пройти люди, значительная часть их маршрута казалась непреодолимой. На обратном пути Лукин и Реймеров решили обязательно разыскать хоть одну из групп — открытым текстом предупредить о трудности затеянного ими предприятия.

Остров Ушакова, затерянный в Карском море клочок суши с нахлобученной на нее ледяной шапкой купола, — идеальное место для человека, пожелавшего на какое-то время расстаться с цивилизацией. К подножию купола прилепилась крохотная полярная станция, ее коллектив — начальник, механик, радист, метеоролог; летом на денек подходит корабль со снабжением, в остальные времена года то ли случайно залетит, то ли проскочит мимо одинокий вертолет; из развлечений — книги, радио, собаки да медведи (развлечение сомнительное, отлично можно было бы без него обойтись). Для зимовки такие станции самые трудные, особенно если коллектив назначен волевым решением кадровика, а не подобран начальником. Хотя так получилось, что за месяц я побывал на станции три раза, рассказывать о ней не берусь: каждый визит длился меньше часа. В свое время, много лет назад я подумывал о том, чтобы пожить на такой станции хотя бы полгода, но идея не осуществилась, а жаль: нигде лучше настоящую Арктику не познаешь. Четверо мужчин на почти забытом богом и людьми клочке земли (какой там земли, лед да снег), столкновения характеров, полярная тоска, ночные размышления в одиночестве, отчаяние и просветление, мечтания и жестокая реальность — разве не материал для романа, повести, пьесы? Идею никому не навязываю и даже не рекомендую: испытание тяжелое, такую тему, если ты не влюбленный в Арктику подвижник, наскоком не возьмешь.

На обратном пути Реймеров пригласил меня в кабину на место бортмеханика — высшая честь, которая может быть оказана пассажиру. Напрашиваться в кабину нельзя — дурной тон (ишь нахал, пусть спасибо скажет, что на борт взяли!), и я весь извелся в ожидании приглашения. Какой кругозор! Иллюминатор я сравнил бы с телевизором, на экране которого видишь лишь ограниченный сектор футбольного поля, а из кабины же наблюдаешь за всей игрой. Арктика — с трех сторон как на ладони, такой ее можно увидеть только с вертолета, идущего на небольшой высоте с примитивной для самолета скоростью. Пейзаж — фантастический, особенно тогда, когда на твоих глазах ледяной панцирь приходит в движение, льдины лезут одна на другую и ты не слышишь, но только знаешь, что внизу сейчас чудовищный грохот рождающегося вала торосов, а в сотне метров обширное ровное поле с белым покрывалом, а за ним мощная черная река гигантского разводья, снова торосы, битый лед… Смотришь с высоты и невольно думаешь: вот здесь можно… а отсюда бы подальше и побыстрее — это насчет того, если садиться на вынужденную. Особенно не любят вертолетчики пролетать над чистой водой — запас плавучести у вертолета немногим больший, чем у глыбы гранита.

Реймеров спокойно переговаривался с экипажем; по расчету до возможного местонахождения поход-ников было еще больше ста километров, и напрягаться, всматриваться вниз не имело смысла. Я знал, что командир на редкость хладнокровный, уравновешенный человек, в полете не слишком разговорчив и вопросами досаждать ему не следует; к моему удовольствию, Реймеров сам время от времени пояснял мне ледовую обстановку. Впоследствии это не раз делал Освальд, и этим незаурядным людям, как и Лукину, конечно, я обязан тем, что на практике прошел подготовительный класс школы ликвидации безграмотности.

Быть командиром полярного вертолета — нелегкая ноша: для выполнения задания то и дело приходится нарушать, за что нынче весьма ощутимо бьют; впрочем, не нарушишь и не сделаешь, будут бить тоже, и порой еще сильнее. Реймеров относится к тем, кто ради дела готов осмотрительно нарушать: о таких Боккаччо говорил (цитирую по памяти): лучше делать и каяться, чем не делать и не каяться. Вот одна история, рассказанная Лукиным.

Земля Франца-Иосифа. На станции Нагурская сгорела дизельная, необходимо самым срочным образом ее восстановить. А запасной дизель был только на острове Виктория. Реймеров заправился на Греэм-Белле, пошел на Викторию, взял на подвеску дизель и потащил его в Нагурскую. Если бы условия полета были обычными, а в Нагурской имелся бы керосин для заправки, то рассказ бы на этом закончился. Но из-за сильного встречного ветра и тяжелой подвески путевая скорость вертолета была лишь девяносто километров в час, и на полдороге Реймеров понял, что до Нагурской он долетит, но там обсохнет (не ищите в словаре, на летном жаргоне — останется без горючего). А керосин туда доставить некому, вертолет надолго застрянет на Нагурской, что сорвет план работы нескольких экспедиций. Что же делать? И Реймеров принял смелое решение: сел на дрейфующий лед, отцепил дизель, прикрепил к нему работающую в режиме маяка аварийную радиостанцию — и полетел снова на Греэм-Белл. Там он заправился, полетел обратно, нашел по маяку дизель, благополучно доставил на Нагурскую и с легким сердцем отправился выполнять прерванную программу. И как же была оценена эта воистину блестящая операция? О, вполне по заслугам: из пилотского свидетельства Реймерову вырезали талон, ибо вместо положенных десяти часов суточного налета он проработал одиннадцать часов пятнадцать минут. «Больной был вылечен не по правилам».

Всемогущие инструкции, нерушимые, как высеченные в граните, правила! С каждым годом вас становится все больше, и вы, как верные сторожевые псы, охраняете напуганного на всю жизнь бюрократа от возможных неприятностей. Теперь и представить себе трудно, что когда-то полярный летчик, уловив из портативной радиостанции слабый писк морзянки, садился в самолет и, не получив официального, за дюжиной подписей разрешения, летел к черту на кулички. Выручал товарищей, спасал — становился героем, разбивался — вечная ему память. Теперь не то, совсем не то! Сегодня летчик опутан такой сетью инструкций и правил, что сто раз подумает, чем ему рисковать — жизнью или талоном пилотского свидетельства. Скажем, если бы Реймеров взял и просто сбросил с высоты на лед тот злосчастный дизель, то поступил бы по правилам и вполне мог бы остаться с невырезанным талоном. А дизель — подумаешь, мало ли в стране дизелей, доставили бы через месяц-другой на Нагурскую, выжил бы ее коллектив как-нибудь, не такой еще героизм советские люди проявляли — достаточно вспомнить пожар на станции Восток (за который, между прочим, нужно было бы сурово наказать, а не награждать). Зато — все по правилам, не было бы лишних семидесяти пяти минут налета, все кругом довольны, хотя и без аплодисментов.

Эх, какие у нас летчики и вертолетчики — умные, лихие, отчаянные асы! Знакомишься с ними, понаблюдаешь за их работой — и гордость испытываешь, радуешься, что повидал настоящих Мужчин, сильных и бесстрашных. А летать стали с оглядкой, потому что другой специальности у них нет, вырежут оба талона — и прощай, небо, иди и переучивайся на шофера, диспетчера, грузчика. Я не преувеличиваю, лично знаю таких, но не называю, чтобы не усугублять их горечь.

Здесь проницательный читатель припомнит известные ему случаи и справедливо упрекнет автора: а почему только летчики? А инженеры, строители, председатели колхозов и совхозов? На меня большое впечатление произвела исповедь директора одного из крупнейших в стране машиностроительных предприятий: чтобы оно нормально функционировало, директор за сутки своими распоряжениями столько нарушает, что по закону должен получить как минимум пять — семь лет лишения свободы. Но он директор и Герой, он не получит — а сколько бескорыстно преданных делу, но более мелких сошек во имя этого дела нарушают и получают?

Самая крепкая решетка, которую и алмазным напильником не перепилишь, — бумажная. Сегодня, в наши дни, она зашаталась, и, хотя неистребимая рать бюрократов и перестраховщиков отчаянно сопротивляется, будем надеяться, что скоро из всех инструкций, наставлений, законов и правил главным и определяющим станет: хорошо сделал свое дело — значит, победил, а победителей не судят.

«Однако мы размечтались», — как сказал у Булгакова Воланд. Возвращаюсь к полету.

По расчету обе группы, которые шли от Голомянного к острову Ушакова, должны были преодолеть километров сто десять — сто двадцать. Поэтому полпути мы летели по прямой, а потом Реймеров пошел поисковыми галсами. День стоял пасмурный, но видимость была сносная, и мы надеялись на удачу, тем более что одеты спортсмены в разноцветные куртки, хорошо различающиеся на белом фоне. И нам повезло даже быстрее, чем мы на то надеялись: буквально через полчаса Реймеров показал мне рукой на большой торос, в расщелине которого виднелась палатка. Из нее выбегали люди, махали руками…

Откровенно признаюсь, я волновался: такого рода встреч в Арктике у меня еще не было. Одно дело — прилететь на дрейфующую станцию, где тоже всякое бывает, но где все-таки теплые домики, надежная связь, запасы продовольствия, и совсем другое — увидеть на дрейфующем льду людей, затеявших с Арктикой уж слишком рискованную игру. А что, если запуржит всерьез, на неделю, если при подвижках льда провалятся рюкзаки, санки с продовольствием, если в ледяную воду окунутся люди? Как им спасаться, кто их разыщет в «белую мглу» без точных координат, среди торосов и разводий?.. Мне стало чуть жутковато при мысли, что в такой ситуации могут оказаться «метелицы». Перед отъездом я всячески намекал на то, что в полетах с Лукиным буду стараться высматривать их лыжню, снабжать девчат при случае свежим хлебом, но Валя к этим намекам отнеслась отрицательно: «Метелица» предпочитает идти автономно, без всякой помощи со стороны. Вот если мы навестим их 9 мая, в День Победы, ради такого случая девчата с удовольствием нарушат режим и разопьют с нами взятую с собой бутылку шампанского…

Группа Подрядчикова — а мы опустились именно к ней — встретила нас приветливо, но без бурных проявлений радости: в программе группы главное — изучение поведения человека в экстремальных условиях, и наш прилет несколько нарушает чистоту программы. Однако программа программой, а такие гости с неба не каждый день сваливаются: перезнакомились, поговорили и… покурили. Этот грех целиком лежит на мне, участникам похода курить не рекомендуется, но, когда я вытащил сигарету, один походник, фамилию которого я не назову под пыткой, заговорщически подмигнул и потянулся к пачке, каковую я и отдал ему на вечное пользование. Часть пачки тут же была раскурена нарушителями режима, причем, как мне показалось, без малейших признаков угрызений совести. За этим преступным занятием меня и запечатлел на пленке участник похода некурящий Виктор Хабаров, корреспондент «Красной Звезды», и спустя несколько месяцев я получил от него свою фотокарточку, которую считаю лучшей из всех других, снятых в полярных широтах.

Мы узнали, что поход проходит очень трудно, из-за скверной ледовой обстановки график движения нарушен, лыжи ломаются, один участник уже окунулся, и прочее. Но настроение у ребят — а кроме Подрядчикова, которому за сорок пять, походники люди молодые — приподнятое, а теперь вдвойне, потому что, как сообщил им наш штурман, впереди километров двадцать хорошего льда. Правда, за ними начнется черт знает что, но там видно будет: главный лед тот, по которому идти в ближайшие часы.

Палатка была уже свернута, рюкзаки надеты на плечи — пора расставаться. Ко мне вдруг подошел Подрядчиков и спросил: «Летите?» Этот момент мне запомнился особенно хорошо, потому что на мгновение мне показалось, что в вопросе скрывается предложение остаться с группой. Даже не на одно, а на целых два или три мгновения, потому что один из походников пошутил: «Довезем на санках!»

Конечно, ничего подобного Подрядчиков в виду не имел, но в те два или три мгновения у меня кровь вскипела от искушения. И — довольно быстро остыла: свои возможности я знал хорошо. Будь то лет пятнадцать назад — попросил бы ребят хорошенько, с минуту, подумать, и, дай они добро, пошел бы вместе с ними. Сегодня, когда я знаю, как проходили и закончились походы Подрядчикова и Чукова, думаю, что материал бы я собрал уникальный, такой, какого в жизни не имел и иметь не буду.

Будоражимый неясными чувствами, я думал об этом по дороге на Средний. Мне долго еще мерещилась эта встреча — до второй, которая все перекрыла. Нет, подсознательно права (заимствовано у Ильфа и Петрова) Юнна Мориц и ее исполнители Никитины — хорошо быть молодым! По четырнадцать часов в сутки идти с тяжелым рюкзаком на лыжах, и санки с грузом за собой тащить, и испытывать острейшие ощущения от преодоленной опасности, и потом, когда все позади, лишний раз подумать про себя, какая это хорошая штука — жизнь.

Группу Чукова мы не нашли. Но отныне к неотступным мыслям о «Метелице» прибавились столь же тревожные мысли о судьбе походников.

НА ВЕРТОЛЕТЕ

Из записной книжки: «Реймерова сменил Освальд. Сходство: оба рослые и мощные, весом за девяносто килограммов: и тот и другой — первоклассные вертолетчики. На этом сходство кончается: если Реймеров немногословен и хладнокровен, мудро рассудителен, то Освальд взрывной, неизменно заряженный на шутку, склонный к риску — в пределах разумного. Голубоглазый атлет, красив как черт, умен как бес».

Со мной это случается редко — когда человек настолько симпатичен, что с первой же встречи хочется перейти на «ты»; в конце концов это и произошло, хотя Освальду лишь сорок и родился он тогда, когда я демобилизовался. И я с некоторой гордостью фиксирую опять же довольно редкий в моей практике случай: первое впечатление оказалось абсолютно верным, и к вышеприведенному лишь добавлю, что Владимир Освальд прекрасный товарищ, полярный вертолетчик до мозга костей, никогда (такого случая и его старый друг Лукин не припомнит) не унывает и, наоборот, всегда одним своим видом неисправимого оптимиста поднимает настроение. Пусть не правило, но чаще всего бывает так: каков командир, таков и экипаж; если командир яркая индивидуальность, то его четверка либо вольно или невольно ему подражает, либо под него подстраивается. Экипаж Реймерова — спокойное достоинство, склонность к уединению, а в гостиничной комнате Освальда дверь не закрывается, полно гостей, званых и зашедших на огонек, громовой хохот, песни под баян и неизменный чайник на электроплитке.

Так получилось, что все остальные полеты я провел с экипажем Освальда. Больше других мне запомнились три полета, о двух из них сейчас и пойдет речь.

Дел на Среднем было много: встречался со старыми и новыми знакомыми, несколько дней гостил на Голомянном, принимал три с половиной центнера груза «Метелицы», готовился к встрече с ней и прочее. Поэтому на точки с Лукиным я не летал, ибо ничего нового для себя увидеть не рассчитывал: как бурятся лунки, опускаются и поднимаются приборы с пробами морской воды, видел сотню раз, а первичные посадки на вертолете не слишком волновали воображение. Но иногда случалось, что Лукин и Освальд получали задания, не связанные с основной работой, и таких случаев я уже не упускал.

Два полета оказались связанными с дорогим для полярников именем Эрнеста Теодоровича Кренкеля.

С 1932 года, после завершения знаменитой экспедиции Ушакова — Урванцева, Северная Земля вновь стала необитаемой. Но не надолго: через три года «Сибиряков» вошел в пролив Шокальского, и на берегу острова Октябрьской Революции, на мысе Оловянном, был построен дом полярной станции.

В книге «КАЕМ — мои позывные» Кренкель писал, что по этому берегу со дня сотворения мира прошли лишь два человека — Ушаков и Урванцев; и вот на этой нехоженой земле поселилась славная четверка: Кренкель — начальник станции, радист Голубев, метеоролог Кремер и механик Мехреньгин, будущий полярный крестный Василия Сидорова.

Имена этих людей в Арктике настолько широко известны, что было исключительно заманчиво посетить их жилище.

До сих пор не могу себе простить, что упустил несколько случаев познакомиться с Кренкелем: все нам некогда, все откладываем на завтра, забывая, что этого самого завтра может не быть. Я люблю поговорку «Везет тому, кто сам везет» — к Кренкелю она относится в полной мере. Был он, по рассказам наших общих товарищей, человеком поразительного жизнелюбия и мужества, с одинаковой стойкостью переносившим удары и стихии, и судьбы. Настоящих работяг, самоотверженных и безотказных, среди полярников много; Кренкель же обладал счастливым характером никогда не падающего духом, верящего в свою удачу человека, и эти жизнелюбие и уверенность распространялись вокруг него, как радиоволны от антенны. Такой характер — большая редкость: кажется, я встречал подобных людей всего лишь три-четыре раза, а если взять мой литературный цех, то, увы, не встречал, но много читал и слышал о родном по духу брате Эрнеста Кренкеля — замечательном человеке и писателе Евгении Петрове.

А ведь оба эти человека были и замечательными начальниками! Непримиримые и требовательные во всем, что касалось работы, они по-человечески были глубоко порядочными, сердобольными и доброжелательными: «Дайте людям в судьи иронию и сострадание» — квинтэссенция философии Анатоля Франса. Прошу извинить, что часто возвращаюсь к этой теме — время такое бурное, время перемен; так на месте кадровиков я объявил бы широчайший конкурс: на должности руководителей — людей со счастливым характером. Если я знаю трех-четырех, то в масштабе страны их тысячи: честных, умных, деловых, распространяющих вокруг себя те самые радиоволны, внушающих уверенность. А сколько у нас руководителей равнодушных, готовых на любую беспринципность, лишь бы не терять свою должность! А сколько таких, которые за пятиминутное опоздание или более серьезную провинность так гаркнут на подчиненного, что того отвозят в больницу! Спросите самих себя, под чьим руководством вы хотели бы работать: человека, внушающего к своей особе страх и ужас или — любовь и преданность? Бесполезно спрашивать, не от вас зависит? А про широчайшие права трудового коллектива не забыли? Разве глас народа — не глас божий? Вот и решайте, под чьим руководством…

* * *

По пути к проливу Шокальского Освальд получил радиограмму: при обнаружении медведицы с полугодовалыми медвежатами сообщить координаты, туда вылетит группа и заберет медвежат для зоопарка. Честно говоря, будь такое задание возложено на меня, я молчал бы как рыба; впрочем, экипаж тоже вглядывался вниз не слишком пристально, задание и ему было не по душе. Одно дело — отпугнуть медведя, когда он направляется к тебе неведомо с какой целью, просто познакомиться или гастрономической, и совсем другое — стрелять в медведицу шприцем с парализующей на полчаса жидкостью и затем ловить беспомощных детенышей на глазах все видящей, но не могущей шевельнуться матери. Лукин, который как-то был свидетелем такого отлова, рассказывал, что при этом у медведицы были такие глаза, что становилось безумно стыдно за себя, за род людской… Не говоря уже о том, что медведица, придя в себя и лишившись детенышей, отныне и до смерти будет беспощадным и лютым врагом человека, где бы его ни увидела. Ну, в конце концов ее пристрелят, конечно, а кто в ее агрессивности виноват?.. Кстати, я был свидетелем и другого случая, когда одного любопытного и совсем не агрессивного медведя отгоняли выстрелами из мелкокалиберной винтовки. Закон соблюден — из мелкашки медведя не убьешь, но крохотная пулька, засевшая где-то в его теле, быстро вызывает нагноение и сильнейшую боль, от которой медведь бесится и становится крайне опасным. Тогда его на законнейшем основании можно прикончить уже из карабина и составить законнейший акт с десятком подписей и печатью. А кто виноват, что и этот зверь стал бросаться на человека? Увы, наши отношения с животным миром слишком часто не делают нам чести.

* * *

Освальд посадил вертолет метрах в двадцати от дома полярной станции. Кренкель писал: «Дом, в котором нам предстояло жить, стоял на каменистом косогоре, среди огромных каменных глыб». Почему там был поставлен дом, судить не берусь, но по пути к нему я чуть не вывихнул обе ноги, а прыгая с одной глыбы на другую, чудом не сломал себе шею. Как здесь по десять раз на дню ходили Кренкель с товарищами — ума не приложу.

Дом, полсотни лет назад оставленный людьми, внутри был весь в снегу — надуло сквозь щели, да и редкие посетители, вроде нас, не всегда плотно прикрывали за собой дверь. Эти же посетители растащили на сувениры все, что можно было растащить, но кое-какая утварь осталась, вроде старого проржавевшего утюга и ржавой железяки с очертаниями примуса. Кроме того, я выкопал из снега самодельную шахматную ладью, а Освальд — кусок медвежьей челюсти с клыками. С потолка свисали на бечевках оставленные случайными путниками записки; не удержавшись, я тоже прицепил к бечевке визитную карточку — все-таки культурнее, чем вырезать на стене инициалы.

Кренкель писал, что зимовка на Оловянном проходила дружно, без сколько-нибудь серьезных осложнений; они начались тогда, когда он вместе с Мехреньгиным перебрались на остров Домашний (соображение — две станции на Северной Земле лучше, чем одна), в тот дом, в котором несколько лет назад жили Ушаков и Урванцев с товарищами. Там у Кренкеля и Мехреньгина началась тяжелая цинга, но, к счастью, их успели выручить.

Возвращаюсь к Оловянному. Освальд, не упускающий ни единого случая подшутить над товарищами, сам оказался жертвой высококачественного розыгрыша. Радист нашел вбитую в бревно гильзу, вытащил ее и обнаружил внутри записку, которая при попытке ее извлечь рассыпалась в пыль. Гильза с новой, только что сочиненной запиской была вбита на место, после чего радист ее «нашел» и во всеуслышание об этом возвестил. По морским и полярным законам первым имеет право ознакомиться с подобной находкой начальник, что Освальд торжественно и проделал: вытащил гильзу, извлек записку и под громовой хохот прочитал: «Привет, Освальд!»

С мыса Оловянного мы вылетели на купол Вавилова, куда следовало доставить груз овощей. С волнением я узнавал «окрестные предметы» — неверную трассу по проливу Красной Армии, летнюю базу, «тракт Харламова», где пережил не бог весть какие, но все-таки приключения. А построенный Сидоровым дом, в котором нужно было подниматься по лестнице, за шесть лет почти что погрузился в ледник. Кают-компания, в которой мы настилали полы, была превосходно отделана, а лишь при нас запроектированная Сидоровым сауна работала на полную мощность. На станции оказалось много знакомых, и среди них Виктор Иванович Герасимов, главный механик, с которым летел на Северную Землю. Виктор Иванович сам по себе достаточно колоритная фигура, но больше всего мне запомнилось одно его словечко. Когда наш АН-26 приземлился в Архангельске на заправку, на борт проверять электронику пришел поразительно белобрысый паренек-механик. Взглянув на его вихры, Виктор Иванович пробормотал: «Здесь татарин не ходил». Я так и не дознался, придумал ли он это сам или от кого-то слышал; скорее всего, присловье это могло родиться веков пять-шесть назад, как реакция на злобу дня.

На куполе я совершил большую ошибку: уступил уговорам Лукина и удостоил своим посещением сауну. Мне очень не хотелось этого делать из-за легкой простуды, однако Валерий математически доказал, что именно сауна от этой простуды и воспоминания не оставит. «Точно, как дважды два — четыре», — заключил Валерий. Наступив на горло сомнениям, я сдался, хорошенько пропарился, с наслаждением выпил в холодном предбаннике холодного пива — и приобрел такой бронхотрахеит, что отныне не храп Валерия, а мой душераздирающий кашель по ночам заставлял ребят испуганно вздрагивать. Арктика — не лучшее место на земном шаре для лечения простуды, не помогли ни полтонны лекарств, ни ежедневные банки в медпункте, от которых я стал пятнистым, как зебра. Думаю, что, если бы я заблудился в пургу, найти меня было бы легче легкого — по надрывному кашлю. Зато — ищи хорошее в плохом — хочешь быть здоров, решительно и бесповоротно отказывайся от сауны.

И еще одно горькое познание на куполе: собаки, которые когда-то при одном моем появлении подхалимски скалили морды (сахар, сгущенка), встретили меня с исключительным равнодушием. Тщетно звал их по кличкам, стыдил, сюсюкал — отворачивались и презрительно отмахивались хвостами. Так я познал, что собака — лучший друг человека, который кормит ее сегодня, а не шесть лет назад.

Неоднократно бывать в Арктике и не увидеть Землю Франца-Иосифа — то же самое, что постоянно наезжать в Ленинград и ни разу не посетить Эрмитажа. Но если для последнего достаточно выстоять трехчасовую очередь, то на ЗФИ попасть можно лишь по счастливой случайности. Она и подвернулась: Освальда попросили срочно доставить груз в обсерваторию имени Кренкеля и вывезти оттуда ленинградцев-киношников. Ну а для того чтобы вертолет, нужный на ЗФИ всем станциям, не разорвали на части, Лукин решил лететь сам и пригласил меня с собой.

Ожерелье из ста восьмидесяти шести жемчужин-островов, краса и гордость Арктики — Земля Франца-Иосифа. Ее захватывающая история полна до сих пор не разгаданных тайн, полярных одиссей, трагичных и завершившихся благополучно экспедиций. А сколько славных имен, сколько надежд и жестоких разочарований! Наверное, другого такого архипелага на Земле нет — уж во всяком случае, в северном ее полушарии.

Пересказывать историю ЗФИ нет смысла — она описана во многих книгах. Но о нескольких эпизодах, из-за своей невероятности вызывающих какое-то суеверное чувство, я напомню — по ходу повествования.

Одно признание: к этому полету — а состоялся он почти через месяц после знакомства с Освальдом — мое отношение к вертолетам сильно изменилось. Первой любви, незабвенному ЛИ-2, я не изменил, но и вертолет занял свое место в моем сердце. Я очень быстро обнаружил, что, если надеть шумозащитные наушники, недостатков у вертолета нет. Скорость? Так я никуда не спешу. Радиус действия? Так шестьсот километров от Среднего до ЗФИ пролетели без заправки. А вот преимущества вертолета я оценил очень высоко, особенно во время третьего полета (который по хронологии был вторым, но в интересах сюжета я отодвинул его к концу). К тому же общение с Освальдом и его экипажем было самостоятельным удовольствием: их традиционные вечерние чаепития пользовались на Среднем успехом, которому позавидовали бы фирменные эстрадные представления. «Прилетел Освальд, вечер открытых дверей!» — проносилось по гостинице. Год прошел, а как наяву вижу: за столом, на стульях и табуретах, на койках сидят повсюду летчики, а бортмеханик Женя Николаев разливает чай и поясняет хохочущей публике, откуда у него такая богатая эрудиция: «А меня учили на Келдыша в школе для одаренных детей». История за историей, песни под гитару и под баян, шутки, розыгрыши, громовой голос командира АН-2 Александра Артамонова, гиганта весом за сто тридцать килограммов: «Дайте слово глухонемому!»; потом вдруг неожиданный поворот от юмора к лирике — это Юрий Яковлевич Карнаухов, старейший полярный радист, под аккомпанемент баяна поет песни военных лет…

Из записной книжки: «Интереснейшая личность — бортмеханик Освальда Женя Николаев, с его необыкновенно живой и выразительной физиономией лжепростачка. Чуть не умер от смеха, когда он, широко разинув пасть, ревел под баян: „Увя… я… ли ро-о-зы!..“ Артист! Встретил бы такого опытный режиссер — Володя наверняка потерял бы своего бортмеханика».

И далее. «Как жаль, что не записывал рассказы летчиков во время чаепитий. Вытащишь карандаш — и вся непосредственность мгновенно исчезнет… Вот, например, такая история — записал ее по памяти на следующий день. Нынешний командир АН-26 П. в свое время совершил вынужденную посадку и, как говорят летчики, „развалил“ АН-2. Ему предложили: либо внести восемь с половиной тысяч рублей, либо через неделю под суд. Собрались друзья, он им сказал: „У меня на книжке всего тысяча триста, суда не миновать“. И через два часа на его столе лежали восемь с половиной тысяч, собранные друзьями. П. растрогался: „Как же я с вами рассчитаюсь, ребята?“ А они: „И думать не думай, сегодня это с тобой случилось, завтра с нами“.

Бухта Тихая навеки связана с именем Георгия Седова. Он и назвал ее Тихой — весной 1913 года, когда «Святой Фока» пробился к южной оконечности Земли Франца-Иосифа. Отсюда Седов, немощный, больной, но неукротимый духом, с двумя спутниками отправился в поход к Северному полюсу — с запасом продовольствия, которого могло хватить лишь в один конец. Донкихотство? Оно никогда не было для меня бранным словом, тем более когда речь идет о человеке, для которого идея водрузить русский флаг на полюсе была дороже жизни. Полярники глубоко уважают руководителей блестяще организованных экспедиций, восхищаются холодной рассудочностью непобедимого Амундсена и научной одержимостью Нансена, но все без исключения склоняют головы перед светлой памятью отправившегося в безнадежный поход Седова. Потому «безумству храбрых поем мы песню», что оно, как ничто другое, великой силой примера пробуждает в людях благородные чувства, заставляет сильнее биться сердца. Я всегда стоял на том, что «безумство храбрых» — высшее проявление человеческого духа на всем протяжении бурной истории человечества. Каждый из нас, подумав, припомнит десятки примеров, когда ради светлой идеи люди шли, условно говоря, «с запасом продовольствия в один конец» — на подвиг и на смерть.

А спустя шестнадцать лет в бухту Тихая вошел ледокол «Седов», чтобы создать на ее берегу первую советскую полярную станцию, на которой остались зимовать «семеро смелых», и среди них — радист Эрнест Кренкель. С той поры станция расширялась, потом, в шестидесятых годах, была законсервирована, и в тот день, когда наш вертолет там приземлился, на берегу стояло около десятка заброшенных домиков и ангар с полусферической крышей. Не повезло с погодой: солнце было напрочь закрыто облачностью, и прославленная в литературе фантастической красоты скала Рубини-Рок, отвесной скалой возвышавшаяся в бухте, была не так эффектна, как в солнечный день, когда она, по рассказам очевидцев, и в самом деле выглядит рубиновой.

— Юрий Яковлевич, — обратился Освальд к радисту, — расскажи непосвященным, как ты около Рубини морские ванны принимал, а потом в этом доме обсыхал и отогревался… Смотри, а какой-то хулиган в твоем доме окно высадил. Зайдем?

Я думал, Освальд шутит, но Юрий Яковлевич подтвердил: да, принимал ванны. В 1977 году «Аннушка», на которой он летал радистом, произвела посадку в бухте Тихой — и в несколько минут ушла под лед. Экипаж благополучно выбрался, и аварийную радиостанцию успели вытащить; Юрий Яковлевич сообщил на базу о том, что произошло, и за экипажем на исходе суток прилетел вертолет. А в ожидании выручки экипаж и отогревался в домике, куда мы вслед за Освальдом направились. Полярный детектив! Оконное стекло, судя по тому, что помещение не занесено снегом, выбито совсем недавно, а на полу следы крови. Медведь? Так зачем ему вылезать из окна, если дверь открыта? Или он здесь пировал? Но следов пиршества не видно. Словом, мы терялись в догадках.[11]

Из бухты Тихой мы полетели к мысу Флора — одному из главных опорных пунктов экспедиций, пытавшихся исследовать Землю Франца-Иосифа. Помните, я упоминал о невероятных случаях, происшедших на архипелаге? Сейчас я о них расскажу, а вы судите сами, есть в них элемент чудесного или нет.

Первый случай произошел в 1896 году с Фритьофом Нансеном, во время знаменитого дрейфа его вмерзшего в лед «Фрама». Весной того года, изучив линию дрейфа, Нансен пришел к выводу, что «Фрам» явно проносит мимо полюса, а раз так, к полюсу нужно идти пешком. Выбрав себе в напарники стойкого Иогансена, Нансен отправился в семисоткилометровый поход, но из-за крайне тяжелых ледовых условий вынужден был отказаться от своей мечты. С полпути пришлось возвращаться, но уже не на «Фрам», который вынесло далеко на запад, а к Земле Франца-Иосифа. Все дальнейшее — сюжет для приключенческого романа: очень трудная восьмимесячная зимовка вдвоем на одном из островков архипелага — в хижине из камней и моржовых шкур, затем, с появлением солнца, поход к южной оконечности архипелага, опаснейший поход со множеством приключений, среди которых и нападение моржей, и купание в ледяной воде, и, казалось бы, неминуемая потеря всего продовольствия и снаряжения… Но все это описал сам Нансен в книге «“Фрам” во льдах», и я приведу лишь концовку. Подойдя к мысу Флора, Нансен и Иогансен не поверили своим ушам — лает собака! Поверили, когда увидели ее хозяина, руководителя английской экспедиции Джексона, который приютил отважных путешественников и на своем корабле отправил на родину.

Ну, каково совпадение обстоятельств?

Теперь еще один случай, тоже происшедший на мысе Флора.

Через несколько месяцев после того как Георгий Седов с двумя спутниками ушел к полюсу, «Святой Фока» из бухты Тихая отправился к мысу Флора. И вот когда корабль подходил к берегу, заменивший Седова на капитанской должности Пинегин увидел человека. Это был Альбанов, штурман «Святой Анны», которая под командованием Брусилова пыталась пройти Северным морским путем в Тихий океан. Когда «Святая Анна» была зажата льдами и стала дрейфовать, Альбанов с несколькими матросами с разрешения Брусилова отправился к Земле Франца-Иосифа, где после долгих приключений оказался на мысе Флора — в тот день и час, когда туда подходил «Святой Фока».

Теперь понимаете, почему мыс Флора вызывает у полярников какие-то суеверные чувства?

Оттуда мы полетели к острову Рудольфа, самой северной, наиболее близкой к полюсу территории нашей страны. Наконец-то небо очистилось, под ослепительными лучами заиграли краски, и я, сидя на месте бортмеханика, любовался сказочно прекрасным зрелищем.

Землю Франца-Иосифа называют и «маленькой Антарктидой» — видимо, из-за ледяных куполов, нахлобученных шапками почти на каждый из ее островов. Мне это сравнение точным не показалось. Антарктида подавляет своей грандиозностью, гигантскими айсбергами, каких больше нигде не увидишь, бездонными ледниковыми трещинами и куполом столь чудовищных размеров, что человеческий глаз охватить его не в состоянии.

ЗФИ грандиозностью отнюдь не подавляет: и айсберги здесь небольшие, и купола по сравнению с антарктическими карликовые; но чередование проливов и множества островков, да еще птицы, тюлени, медведи, в панике убегающие от вертолета, — все это совершенно самостоятельная и не нуждающаяся в сравнениях чарующая природа. И можно было бы просто сидеть и молча любоваться, если бы через каждые пять минут Освальд, знаток ЗФИ, не показывал на стелы в память погибших моряков, полярников и летчиков, на берега островов, где находили приют их отважные путешественники… Вот здесь разбился самолет Чухновского, который принимал участие в поисках Леваневского, здесь врезался в купол ИЛ-14, там полвека назад погибала экспедиция…

Земля Франца-Иосифа, этот прекрасный уголок Земли, — кладбище разбитых надежд, кораблей и самолетов…

На острове Рудольфа, где-то на мысе Аук, находится могила Георгия Седова; несколько поколений полярников пытались ее отыскать, но тщетно; по словам двух его спутников, они завернули тело во флаг, который Седов мечтал водрузить на полюсе. Одна из загадок богатой на трагедии Арктики — смерть Седова и его захоронение… В память о легендарном герое в бухте Тихая стоит крест, поставленный более семидесяти лет назад; Валентина Кузнецова как-то поделилась, что «Метелица» мечтает о всенародной подписке на мемориалы Седова — в бухте Тихая и на острове Рудольфа. Но у нас это бывает слишком сложно, слишком официально…

И об острове Рудольфа, откуда на полюс стартовала папанинская четверка, и об обсерватории имени Кренкеля много писали другие авторы; побывав на этих островах всего лишь несколько часов, я вряд ли добавлю что-то новое, тем более что из-за двух бессонных ночей я был не в том состоянии, когда можно весело и непринужденно общаться с людьми. Но после одной забавной встречи я нашел в себе силы сделать запись:

«Обедая в кают-компании обсерватории, клевал носом, взглянул на соседний столик — и сонливость метлой из головы вымело: сидит и пьет компот Юрий Никулин! Протер глаза, потряс головой — Юрий Никулин! Покосился на Лукина — смеется и подзывает Никулина к нам. Познакомились. Двойником знаменитого артиста оказался Игорь Захарович Войтенко, именитый режиссер „Леннаучфильма“, съемочную группу которого мы и должны вывезти на Средний.

Вечером за чашкой чаю разговорились. Точно зная, что не буду оригинальным, я все-таки поинтересовался, не приводило ли столь разительное сходство к недоразумениям. Войтенко подтвердил, что я не оригинален, но о двух случаях рассказал. В первом из них сходство подвело, больно ударило молодого студента по карману: на «Ленфильме» его не брали даже в массовки, мотивируя тем, что студию засыплют письмами: «Почему великий Никулин в вашем фильме простой статист? Провинился, что ли?» Зато о втором случае Войтенко вспоминает с большим энтузиазмом. Как-то на студию приехала коллега из Польши, узнала о том, что в Ленинграде гастролирует Никулин, и попросила Войтенко достать билеты в цирк. Игорь Захарович пробился к кассе, стал клянчить два билета, а кассирша искренне удивилась: «Зачем вам, Юрий Владимирович, вы и так можете занять любые места». После долгих объяснений, в ходе которых обе стороны не понимали друг друга, кассирша позвала администратора, тот разобрался, расхохотался и устроил два билета в директорскую ложу. Но этим дело не кончилось. Если в первом отделении Никулин выступал с блеском, как обычно, то во втором он то и дело поглядывал на директорскую ложу и, освободившись, тут же пришел знакомиться с Войтенко. Одну фразу Никулина Войтенко запомнил дословно: «Только прошу вас не получать мою зарплату!»

НА ГОЛОМЯННОМ

Сильнейшее разочарование: «Метелица» не прилетит, какие-то организационные неурядицы. Северная Земля отменяется, Валентина Кузнецова с подругами в ближайшие дни уходит в тундру, к берегам Карского моря.

— В Арктике без особых погрешностей можно планировать ближайшие полминуты, — напомнил Лукин. — Не расстраивайтесь, увидитесь с «Метелицей» в Москве.

Утешил, называется!

Так в этом повествовании появился зияющий пробел, который лишь частично восполнил своим рассказом Лукин.

— Вы знаете, как я отношусь к полярному туризму, зависело бы от меня — отгородил бы Арктику от туристов непролазным забором, слишком много с ними хлопот: они проявляют героизм, а мы их выручай. Сами знаете, иные туристические походы отвлекают от прямого дела значительную часть полярной авиации. Поэтому, когда в 1979 году на ЗФИ в Нагурскую прилетела «Метелица», я отнесся к этому факту в высшей степени хладнокровно. Был наслышан о том, что «метелицы» не похожи на некоторых других и не требуют никакой опеки, к тому же все-таки женщины, но, повторяю, отнесся хладнокровно. Тем более что догадался: им до зарезу понадобится мой АН-2, чтобы попасть на остров Рудольфа — исходный пункт их маршрута по ЗФИ, а мне решительно не хотелось отвлекать «Аннушку» от выполнения достаточно напряженной программы. Между тем энергичная и обаятельная Валентина уже развила бурную деятельность: начала обрабатывать летчиков. А те — не можем, зависим от заказчика, куда скажет, туда и полетим, мы что, воздушные извозчики… Тогда Валя пришла ко мне. Состоялся такой диалог: «Вы Лукин?» — «Да, я». — «Не можете ли вы подкинуть нас на Рудольфа?» — «Нет, не могу». — «А почему?» — «Очень просто, в мои задачи это не входит». — «А полярные традиции, разве они изменились?» — «Нет, не изменились». — «Тогда в чем же дело?» И тогда я привел такой аргумент: представьте себе, что вы меня уговорили, я дал самолёт и вы полетели на Рудольфа. А там «Аннушка» при посадке поломает лыжонок, повредит шасси. Конечно, я своих друзей-летчиков в беде не оставлю, напишу, что это по моему указанию они полетели на Рудольфа. И тогда Трешников задаст мне вопрос, на который крайне трудно будет ответить: «А по какому праву ты это разрешил?» И на моей скромной полярной карьере будет поставлен крест.

«Но, может быть, все-таки…» — попробовала уговорить Валя.

«Нет, никак нельзя», — отрезал я.

Следующий этап — женское очарование. Снова приходит Валя и от имени девушек приглашает меня с экипажем на чашку чая, с домашним печеньем. Песни под гитару, рассказы о походах «Метелицы», воспоминания — словом, хороший вечер. Но никаких обещаний я не дал, хотя мне понравились и эти одержимые девчата, и то, что для каждого похода они берут отпуск и идут за свой счет, а не за государственный.

Между тем распогодилось, мы стали летать на точки, а девчата сидят на Нагурской. И никаких шансов попасть на Рудольфа у них нет — между островами полоса чистой воды километров семьдесят. И вот Валя снова приходит, чуть не в слезах, и говорит: «Мальчишки, ну есть у вас сердце, помогите, пожалуйста».

«Мальчишки» сдались — сердце не камень. Тем более что и на Рудольфа была кое-какая работа. Полетели, произвели посадку километрах в двух от полярной станции, и здесь члены экипажа и я показали себя истыми джентльменами — понесли на своих плечах груз «Метелицы». Лично я надел рюкзак весом килограммов пятьдесят да еще тащил две пары лыж. Вспоминаю об этом факте только потому, что чуть не отдал богу душу — еле доплелся, мокрый как мышь. Вот вам и женская команда, слабый пол!..

С той поры у нас дружеские отношения, если можем — стараемся помочь. Впрочем, полярники вообще «Метелицу» любят — за абсолютную спортивную честность и дружелюбие; поэтому, поверьте, мне тоже жаль, что они не прилетели… Будем думать, как отправлять обратно их груз, и поразмышляем об очередных делах. Хотите погостить на Голомянном? Уваров уже приготовил вам в своей комнате раскладушку, там хоть отоспитесь.

Из записной книжки: «Голомянный» — самая уютная из островных станций Арктики. Входишь в дом — и забываешь, где находишься: чистенькая кают-компания с цветным телевизором, десяток комнат на одного-двух человек, кухня — как у образцовой хозяйки, теплый туалет. Забываешь, пока не посмотришь в окно: с одной стороны — сильно торошенный припай, с другой — покосившаяся, укутанная в снег избушка, из-за острого желания поклониться которой я в любом случае приехал бы на Голомянный. Это — охотничья избушка Журавлева, одно из первых строений на Северной Земле. С первым домом, который был сооружен на острове Домашнем, поступили плохо: разобрали по бревнышкам и перенесли на Средний, для строительных надобностей. И теперь на Домашнем лишь одинокие могилы да медведи… А что стоило сохранить тот дом? Все полярники, прилетающие на Средний, идут на Домашний поклониться могилам и пощупать руками остатки свай фундамента. Не умеем мы беречь свою историю».

Голомянный — не только самая уютная, но и самая гостеприимная из известных мне полярных станций. Она находится в восемнадцати километрах от Среднего, и многие полярные бродяги, не найдя койко-места в гостинице, просятся на Голомянный — и никогда не получают отказа. Когда я туда приехал, на станции в ожидании попутных бортов находились большая группа вернувшихся из отпусков полярников и молодые специалисты; среди последних сильное впечатление производила фигура или, точнее, фигурка Ларисы, выпускницы Херсонского гидрометтехникума. Этой прелестной девчурке лет восемнадцать; тоненькая, смешливая, она, как сказали бы киношники, абсолютно не монтировалась с Арктикой — еще тот «полярный волк»! Лариса ждала оказии на остров Визе, весело смеялась, когда ее пугали медведями, и небрежно отмахивалась (чутко, впрочем, прислушиваясь), когда ей предсказывали, что для сопровождения ее на метеоплощадку женихи на станции образуют очередь.

Очень впечатляло и знакомство с Денисом Сизинцевым, бывалым полярником, который заканчивал на Голомянном зимовку и через несколько дней должен был улететь в Москву на учебу. Денису шесть лет, он сын механика и поварихи, он очень серьезный человек, любит поговорить о жизни. Вот стенографическая запись одной нашей беседы. Дело было утром.

— Дядя Володя, вставайте, у меня есть идея.

— Какая?

— Пойти с вами погулять.

— Почему именно со мной?

— Я могу и один. Медведей я не боюсь, потому что всегда гуляю с собаками, они меня охраняют.

— А ты видел медведей?

— Много раз. Вчера был медведь, очень хитрый, в него стреляли ракетами, а он отмахивался. Как, по-вашему, если я в школе расскажу про медведей и пургу, мне поставят пятерку?

— Думаю, что поставят.

— Я тоже на это надеюсь. Вставайте, собаки нас ждут, они уже лают.

Вот так и обживается Арктика — с будущей сменой!

Из записной книжки: «Саша Уваров, тридцать лет, сильного сложения, ходит нараспашку, часто без шапки. Первоклассный радист, шофер, котельщик, смонтировал и отремонтировал кучу приборов, может делать на полярке все. Сергей Чудаков в постоянной тревоге: Саша предупредил, что через полгода-год уйдет на СП или в Антарктиду, попробуй такого замени!»

Сашу Уварова я вспоминаю с особой симпатией, и не только потому, что он сдал мне раскладушку. Саша — один из самых начитанных полярников, которых я встречал: он выписывает несколько литературных журналов, собирает книги, причем не только развлекательные, но и классику, которая отнюдь не пылится у него на полках. К тому же он обладает редкой способностью с юмором подать самый обыденный случай, дружелюбно высмеять и товарища, и самого себя. Из словечек: «Мое дело собачье, прогавкал в эфир — и все». Его рассказы абсолютно непринужденны, льются сами собой и бывают смешными до колик, из-за тех же словечек. Короткий рассказ о приятеле, который усовершенствовал какую-то, не помню, деталь в мотоцикле: «Принес Витька чертежи, документы для патента, а патентщик посмотрел и говорит: годится, будем соавторами. Витька, человек с нежным сердцем интеллигента, очень далеко послал патентщика, а тот ласково отреагировал: не хочешь — иди мимо кассы. И вот Витька несколько лет воюет и ходит мимо кассы. Золотой парень, я его уважаю до соплей».

Саша держит ежедневную связь с группой Подрядчикова, устроил мне разговор с ним по микрофону. Новости неутешительные: ледовая обстановка исключительно тяжелая, связь с группой Чукова неустойчива; обе команды пытаются пробиться к острову Ушакова, но из-за поломки навигационного прибора Подрядчиков не может точно определить свои координаты. А двигаться вслепую по дрейфующим льдам…

— Без Лукина не обойдутся, — комментировал наш разговор Саша. И тут же спохватился: — Тьфу, тьфу, не сглазить бы, конечно.

И постучал по дереву.

* * *

Праздновать 1 Мая на Голомянный в полном составе приехал отряд Лукина.

Давно не был на молодежном застолье, от души посмеялся. Полярный демократизм: в центре внимания было не начальство, не дипломированные научные сотрудники, а Саша Уваров с его до слез смешными «медвежьими» рассказами, прибаутками, экспромтами. Сашу пытались заглушить «Примусом», чтобы хоть на время перехватить инициативу, но Саша царил до тех пор, пока Дима Кутин не втянул его в какой-то нерешаемый спор. Дима — из «железных кадров» Лукина, прекрасный океанолог и безотказный трудяга, но упаси вас бог начать с ним спорить! Дима непробиваем — потому что абсолютно уверен в себе и в своей единственно правильной точке зрения. Он умен, по-своему логичен, но напрочь не способен к компромиссам. Раза два-три он и меня пытался втянуть в споры, но я не слишком люблю это занятие, особенно когда наталкиваюсь на крайне субъективные аргументы и холодное упрямство. «Диму можно повалить, можно убить, но переспорить его нельзя!» — перефразировал хемингуэевского Старика Лукин.

Полная противоположность Диме — Валерий Карпий, заместитель Лукина, олицетворенное добродушие и хладнокровие. Несколько дней назад он весьма своеобразно отметил свое тридцатитрехлетие: когда сели на точку, промерили лед и начали гидрологию, шагнул на метр в сторону и провалился в воду. Лукин и Чурун его вытащили, экипаж выразил свое сочувствие градом насмешек, а Карпий переоделся, выпил горячего чаю и спокойно продолжил работу.

Тут же за столом припомнили еще два аналогичных случая. С месяц назад Юрий Реймеров на точке потащил к палатке двухпудовый груз, провалился по шею и был вытащен под столь же сочувственный хохот. В другой раз на льдине провалился бортрадист Макаров, Освальд бросился его вытаскивать, но вдруг вспомнил, что в кинокамере осталась неиспользованная пленка, попросил Макарова потерпеть во имя искусства и сначала отснял редкий сюжет. Слова, какими выражал свои эмоции бортрадист, читатель может воссоздать в своем воображении.

Успех у собравшихся вызвала и вторая новелла из жизни Валерия Карпия. Несколько лет назад, будучи участником дрейфа станции СП-25, он получил от друга радиограмму с просьбой срочно перевести тысячу двести рублей. Карпий написал в сберкассу распоряжение, пошел к радисту, а тот сделал широкие глаза: что ты, друг, такую радиограмму, как твоя, должен заверять врач, после обследования, что ты в своем уме. Карпий послушно отправился к врачу, тот его «осмотрел», покачал головой — и отправил к начальнику станции Василию Сидорову, у которого для такого рода сомнительных случаев есть специальные бланки. Озабоченный Карпий пошел к Сидорову, разбудил его, попросил бланк — и обеспечил коллективу СП несколько чрезвычайно веселых дней.

Но, пожалуй, наибольший успех выпал на долю Олега Кириллова, который поведал о таком розыгрыше:

— Несколько лет назад мы, несколько сотрудников ААНИИ, были посланы в командировку на остров Жохова, принимать и отправлять грузы для дрейфующих станций. С нами был молодой научный сотрудник А. — необстрелянный, доверчивый, наивный. Такие обычно сами лезут на крючок, только сиди и жди, когда клюнет. На острове находился руководитель полетов со своей группой, и А. повадился к ним — заинтересовался, как они сажают самолеты. Присмотрелся, удивился, какое это на глазок простое дело, и спросил: «А я так смогу?» — «Конечно!»

Ребята у РП были веселые, почувствовали, что начинается перспективное дело. Обучили А., что говорить — курс, удаление и прочие премудрости, и А. под их руководством посадил два-три самолета, повторяя подсказываемые команды, как попугай. Понравилось. Приходит к нам, хвастается и так, между прочим, интересуется, сколько РП зарабатывает. Когда мы назвали сумму, он ахнул: «В несколько раз больше меня? А чем я хуже?» Мы заверили, что нисколько не хуже, вполне можешь стать РП, раз у тебя такие способности.

Остальное было делом техники. А. стал день и ночь проводить в группе РП, ему там дали все наставления, инструкции, он быстро их назубок выучил — память отличная. Ему сказали, что скоро прилетит специальная комиссия — принимать у него экзамены, а потом его зачислят в группу и повысят в три раза оклад. А. весь светился, бурлил и высекал унтами искры — перспектива-то какая! Между тем на остров действительно прилетела на инспекцию комиссия, ее членов быстро ввели в курс дела, они охотно включились в розыгрыш и устроили А. экзамены. Думали, засыплют на первом же вопросе, но не тут-то было! Все знает назубок, что ни спрашивают — сразу отвечает, и подробно, без ошибок. Тогда решили засыпать его на языке: как будет объясняться, если прилетит иностранный самолет? И здесь полный конфуз: А. отлично знает английский! Комиссия чуть не в шоке, пришлось напрягать всю изобретательность. Один из экзаменаторов догадался, спросил: а как по-английски сказать, что нужна специальная машина для перезарядки перед вылетом? Вот этого А. и не знал, и комиссия, торжествуя, его завалила. Но сказали, чтоб не расстраивался, подучи английский, через месяца два прилетим снова.

А. снова начал упорно заниматься, пропадал на РП, досаждал вопросами — очень ребятам надоел, решили, что пора кончать. И подсунули ему радиограмму: оплатить перелет прилетающей для приема экзаменов комиссии в сумме девятисот рублей. А. взвыл, его немного потомили — и признались…

Любое застолье теряет для меня интерес, когда начинаются танцы. Угадав это по моим глазам, Саша Уваров на несколько минут исчез, а возвратившись, доложил, что поставил в библиотеке раскладушку, и если я желаю…

Я сердечно поблагодарил, и остаток ночи провел в библиотеке, небольшой комнатке, уставленной стеллажами — от пола до потолка. Здесь было тихо и уютно, а книги, любовно собранные несколькими поколениями полярников Голомянного, располагали к возвышенным размышлениям. Какое богатство — классика мировой литературы! Сколько мыслей и гениальных прозрений, сколько судеб лучших умов человечества…

А ведь ни у кого из классиков не было легкой жизни. Посредственных писателей и поэтов легко признавали и превозносили, гениев — подвергали разносам, насмешкам и клевете. Наверное, так было, есть и будет — современники не в состоянии понять гения, он слишком опережает свое время и лишь после смерти получает признание, которого ему так не хватало в жизни: достаточно вспомнить Достоевского и Чехова, которых многие критики считали посредственными беллетристами; Пушкину, Гоголю и Толстому доставалось не меньше. А можете ли вы назвать писателя, поэта, мыслителя, который при жизни был признан великим? Думаю, что не назовете; видно, такова природа человека — не видеть гения в том, кто сегодня рядом с ним живет, пишет, мыслит. Другое дело — возвысить посредственность! Ведь дифирамбы в адрес бездарности безопасны, непосвященный примет их за чистую монету, посвященный — просто пожмет плечами. А вот поднять на щит своего великого современника — штука настолько редкая, что с трудом и припомнишь такое. Ну, Белинский — Пушкина, а кто еще? Неужели только в двадцать первом веке, когда будут основательно забыты многие из тех, кто нынче издает собрание за собранием своих сочинений, критика наберется смелости и провозгласит Михаила Булгакова великим писателем двадцатого столетия?

Я знаю одного на редкость плодовитого и столь же скучного критика, который, как шварцевский министр из «Голого короля», прямо в глаза режет правду-матку, доказывая тем, кто руководит литературным процессом, как он здорово пишет. Вот интересно, знай этот критик, что его высадят на необитаемом острове с десятком современных книг по выбору, — какие он возьмет с собой? Доказать сию вымышленную посылку невозможно, но я абсолютно уверен, что он ни одной из книг, которые воспевает, не возьмет. А вот Булгакова и Трифонова, о которых строчки не написал, обязательно возьмет, и Василия Быкова, о котором многие годы молчал, Тендрякова и Абрамова, Пастернака, Ахматову и Цветаеву, которых десятилетиями старательно не замечал… Есть, есть «гамбургский счет» и в литературе, никуда от него не денешься.

Кстати, о руководстве «литературным процессом». На наших глазах он превратился в руководство процессом издательским, что совсем не одно и то же, да еще и массовыми литературными празднествами — по юбилейным и прочим поводам. Ну скажите, кому, кроме их устроителей, нужны «писательские десанты» в разные края страны? Неужели кто-то всерьез думает, что за пять — семь дней общения с нефтяниками Тюмени и строителями БАМа можно изучить действительность и написать что-то стоящее внимания читателя? Представьте, что сочинил бы Чехов, если бы поехал на Сахалин в составе писательской бригады? «Острова Сахалина», во всяком случае, русская литература бы не получила.

Я встал с раскладушки, включил свет и начал смотреть, какие книги читают на Голомянном. Каждый писатель, если только он не видит в гонораре единственную цель своей работы, мечтает о том, чтобы его книга была затрепана (детективы не в счет — все мы охотно их читаем, чтобы прочистить, а не загрузить мозги). Ох, как смещается «табель о рангах» в библиотеках! Каким толстым слоем пыли покрыты романы и сборники стихов, отмеченные самыми высокими премиями! Зато те, кого критик, превозносивший запыленные романы, взял бы на необитаемый остров, побывали во многих руках. Ну и классика, конечно, особенно Толстой, Тургенев и Чехов. И я подумал о том, что зря мы так бурно спорим об издательской политике — что нужно народу, а что не нужно: народ сам отлично в этом разбирается. Жюль Ренар говорил, что «хорошая книга — это та, которая мне нравится»; проведите серьезное социологическое обследование в библиотеках — вот вам будет и «гамбургский счет».

Возвратившись на Средний, я застал радиограмму от Василия Сидорова с приглашением на его СП-26 — ближайшим попутным бортом.

Испросив благословения у Лукина, я начал было укладывать вещи, как вдруг произошло событие, круто изменившее планы.

АРКТИЧЕСКАЯ ОДИССЕЯ

Из записной книжки: «3 мая, поздний вечер. Валерий признался, что целый месяц находился в сильнейшем напряжении: „Подкоркой чувствовал, что добром дело не кончится!“ Никто не ложится спать, все ходят из угла в угол. Из одного угла: „Правильно Лукин говорит — забором от них Арктику отгородить!“ Из другого: „Чего время теряем, вылетать надо!“ Но мы ждем — в радиограмме Подрядчикова усмотрены неясности, нужно уточнить. А может, плевать на неясности? Я бы вылетел немедленно. Но я субъективен, я не имею права влиять на решение. Сочувствую Лукину, которому дорог каждый час для выполнения программы, но душой я с теми, кто сейчас на льду. И Арктику от них я бы не отгораживал, они честные и мужественные спортсмены, а эти качества нужно уважать. У Валерия лицо мученика, он еще надеется, что вот-вот поступит вторая радиограмма и все обойдется, ведь решение принимать ему. Приходит Освальд: „Ребята, не могу ждать, душа болит“. Словно он только этого и ждал, Лукин кивает и встает — летим. Пусть немного смешно, но я обнимаю и его, и Освальда. В том, что не ясно, разберемся потом. А сейчас Полярный Закон требует: не оставляй человека в беде».

Через полчаса, до отказа загрузив вертолет бочками с горючим (кто знает, сколько продлится спасательная операция), мы вылетели к острову Ушакова.

«Подкоркой чувствовал…» — в это нетрудно было поверить. В Арктике всякий сколько-нибудь длительный уход группы людей на дрейфующий лед неизбежно порождает беспокойство за их судьбу, которое растет по мере их удаления от полярного жилья. И дело здесь не в интуиции и не в подкорке, а в трезвом осознании опасностей, подкарауливающих людей в безбрежном «белом безмолвии».

Лишь спустя несколько месяцев я узнал, какой рискованный маршрут избрали команды Чукова и Подрядчикова. В свое время по нему хотела пройти команда Дмитрия Шпаро, но специалисты ААНИИ признали этот маршрут невозможным для прохождения на лыжах — ввиду чрезвычайно сложных ледовых условий: большого количества трещин, разводий, участков открытой воды и обширных заприпайных полыней к востоку от архипелага ЗФИ, у острова Ушакова и к западу и северо-западу от Северной Земли.

Не только я — Чуков и Подрядчиков тоже не знали об этом мнении специалистов. А может быть, знали? Во всяком случае, когда я спросил об этом Чукова, он улыбнулся и сказал: «Все равно пошли бы».

И они действительно пошли — навстречу самым суровым испытаниям, выпадавшим на долю арктических путешественников в последние годы.

…Передо мной два документа. Первый из них — отчет о лыжном автономном переходе по дрейфующим льдам Карского моря команды «Арктика» (капитан Владимир Чуков), и второй — дневник Виктора Хабарова из команды «Торос» Юрия Подрядчикова.

Команды вышли почти одновременно и двигались к единой цели — к архипелагу Земли Франца-Иосифа через остров Ушакова — в нескольких десятках километров друг от друга.

Обе команды прошли лишь половину маршрута и цели не достигли. Арктика их победила.

Но, по моему глубокому убеждению, это был тот случай, когда побежденным хочется поклониться: они сделали все что могли — стреляли до последнего патрона. Просто маршрут оказался непроходимым.

Прежде чем рассказать об этом словами самих путешественников, остановлюсь на одном обстоятельстве.

Как и «Метелица», команды Чукова и Подрядчикова ходят в арктические походы (а их было несколько) самостоятельно и без всякой страховки. Я не случайно делаю акцент на этих словах: спорт есть спорт, его чистота должна оставаться безусловной. Между тем, не одобряя вообще туризм в Арктике, полярники особенно настороженно относятся к команде Дмитрия Шпаро, каждый поход которой отвлекает от прямых обязанностей значительную часть полярной авиации. Слов нет, ребята в этой команде смелые, упорные и прекрасно тренированные, но моим товарищам-полярникам кажется, что восторги по поводу спортивных достижений команды мешают трезво подсчитать, во что они обходятся государству. Мы думаем (да что там думаем — знаем!), что в очень крупную сумму, ибо команда Шпаро не только охотно пользуется всесторонней помощью авиации, но и весьма инициативно «выбивает» ее. Не склонны полярники преувеличивать и спортивные достижения этой команды: в разные годы путешественники достигали Северного полюса в куда более трудных условиях и, что очень важно, возвращались обратно своими силами, а не на специально вызванных самолетах. Поэтому нам кажется предосудительной широкая реклама вокруг походов Шпаро — слишком они дорогостоящие и посему никак не могут явиться предметом для подражания. Если уж занимаетесь самодеятельным туризмом, то занимайтесь на здоровье за свой счет и во время очередных отпусков, как это делают Валентина Кузнецова, Владимир Чуков, Юрий Подрядчиков и их товарищи.

По мнению полярников, походы Чукова и Подрядчикова в 1985 году, хотя о них мало кто знает, были несравненно более тяжелыми, чем походы команды Шпаро к полюсу и от одной дрейфующей станции к другой.

Во-первых, потому что ребята Чукова и Подрядчикова несли на себе, тащили за собой по шестьдесят — семьдесят килограммов груза каждый, а команда Шпаро в походах значительную часть продовольствия и частично снаряжения получала «с неба» на сброс; во-вторых, потому что если маршрут команды Шпаро страховала полярная авиация, то Чуков и Подрядчиков были абсолютно автономны — они шли в неизвестность на свой страх и риск. Согласитесь, разница весьма существенная, не так ли?

Ну а теперь приведу выдержки из дневников Чукова и Хабарова, которые они вели в апреле — начале мая 1985 года.

1. СЛОВО — ВЛАДИМИРУ ЧУКОВУ

«…Барьеры торосов идут без перерывов, до пяти — восьми метров сплошной стеной… Глазам не верится, что через этот хаос льда можно пробраться. Порой приходится делать настоящие цирковые номера…»

«…Подошли к полынье, ширина шестьдесят — восемьдесят метров. Появилась нерпа, любопытствует. Спустили лодку, пробуем навести переправу с использованием веревки… Получается недурно, но „берега“ наши здорово перемещаются один относительно другого и постоянно приходится менять причал на другом берегу… Вошли в полосу свежего торошения, полно трещин. Останавливаемся. Палатку ставим в торосах, на свежих надувах снега, и похоже, что под нами немало трещин».

«Подъем… Вокруг трещит лед. Сегодня, похоже, трудный участок плюс отвратительная погода… Впереди полынья. Я иду на разведку, метрах в двухстах найден переход — перемычка. Обедаем, ремонтируемся, радуемся, что удастся обойтись без лодки, а в это время ветер делает свое черное дело: перемычки и след простыл. Впереди широкая полынья, забитая льдом и „салом“, севернее чернеет огромное пространство открытой воды. Думаем, что предпринять, но на наших глазах начинаются подвижки, и наше ледяное поле сближается с противоположным. По торосящимся льдам едва успеваем перебраться через полынью, как уже ближе к нам вновь расползается трещина. Быстрее вперед!»

«…Обстановка резко осложнилась. Вышли на сплошную кашу из разводий, трещин, полыней. Дальше идти нельзя. Путь преграждает полынья шириной около трехсот метров. Встали на ночевку. Остается только надеяться, что за ночь что-либо изменится к лучшему. В противном случае — придется плавать…»

«…Переправились на лодке. Полыньи, трещины без конца. Встречаются участки совершенно битого льда. Подвижки на глазах меняют картину, вырастают гряды торосов, образуются трещины. Преодолев очередной обширный участок разломов, встаем на обед…

Снова огромная полынья. Мы с Сашей Выхрыстюком идем на разведку. Пытаемся найти путь по едва смерзшейся ледяной каше, но это нам не удается. Идем в обход с севера…»

«Сегодня, 14 апреля, пожалуй, один из интереснейших дней. Хождение по „живым“ льдам не забудется никогда. Зловещий скрип торосящихся льдов, уханье падающих в воду льдин, постоянная дрожь ледяных полей — и горстка людей, пробирающихся сквозь этот хаос к намеченной цели. Только испытав чуть-чуть на себе все это, можно представить те чувства, то волнение и трепет, с которыми путешественники прошлых времен обшаривали ледяные горизонты в поисках спасительной суши. Так было с Толлем, с Альбановым, с Русановым и многими другими…

На горизонте явно проступают очертания острова Ушакова. Дорога к острову началась с трещин, потом пошли сплошные поля торосов. Идти на лыжах стало невозможно. Спешились. Макнулся в воду, но удачно — всего по колено…

Мы на острове!»

«Покидаем полярку, курс — на ЗФИ. Впереди чернеет полоса водяного неба. Вновь торосы, за ними приличные ледяные поля. Вступаем на замерзшую полынью — и буквально в это же время по ней пробегают черные змеи, поле быстро начинает расползаться. Возвращаюсь к ребятам, пересекая уже порядочные трещины. Перед нами уже самое настоящее разводье, со всех сторон скрип торосящихся льдин. Куда нас снесет за ночь?»

«…Подъем. Все вокруг в черноте, воды предостаточно. Нужно держать ухо востро и не зевать, так как обстановка меняется моментально, и там, где были ледяные поля, располагаются трещины, а там, где парила открытая вода, начинают громоздиться торосы… Все еще виден остров Ушакова и едва заметные домики…»

«…Вновь нечто невообразимое, трех-четырехсантиметровый лед проседает, подламывается, но удается вовремя повернуть назад. Обходим. Пока тянулись в торосах — тонкое поле, по которому двигались, расползлось на глазах, едва удалось благополучно собраться всем вместе…

Связь с Подрядчиковым. Они в пятнадцати — тридцати километрах от острова, но его не видят».

«…Как ни странно, но целый переход без полыней». «…Вновь подошли к полынье. Первая попытка преодолеть ее по „мостикам“ не удалась — расползлись на глазах. Мы втроем остались на небольшой старой льдине, остальные перебрались по „снежуре“. В конце концов и нам удалось выбраться, но для этого потребовалось около часа… Темпы очень низкие, иногда появляются и мрачные мысли: что будет, если мы застрянем здесь надолго? Пытаемся эти мысли отогнать, упрямо лезем вперед. Выбора у нас нет, только ЗФИ!» «…Полынья парит. На одном из мостиков застрял Леша. Льдина переместилась, и он остался на осколке среди жижи. Обошлось благополучно.

…Упираемся в сплошную «кашу» шириной до нескольких сот метров, а впереди — открытая вода. Полтора часа мечемся в поисках лазейки, но безрезультатно. 5 часов 30 минут. Договариваемся о сигнализации и уходим с Шурой в глубокую разведку. В 10 часов 30 минут доходим до высокой гряды торосов, взбираемся наверх. Картина: слегка припорошенные поля торошения, разводья, трещины, темное небо по горизонту почти со всех сторон. Идти в принципе можно, шли мы и по более сложным участкам, но — идти будем очень медленно. А если условия станут еще тяжелее? Идти дальше — значит идти на пределе времени, на пределе продуктов, а главное — сплочение льдов на нашем пути отчетливо говорит о том, что где-то впереди, очевидно у ЗФИ, сейчас растет та самая полынья, о которой нас предупреждали и которая может достигать нескольких десятков километров в ширину.

Долго, около часа, ведем с Шурой разговор, как поступить дальше. Обидно, очень обидно поворачивать назад, но, судя по всему, это сделать придется. Слишком много факторов не в нашу пользу, у нас не хватит отпускного времени, продуктов. Окончательное решение — возвращаемся на остров».

«Связь с Подрядчиковым. У него дела неважные. Они так и не видят острова, не знают своего местоположения».

«Пошли разводья. Вначале это просто трещины, которые можно обойти, но вскоре мы упираемся в пространство чистой воды. Какое-то время катаемся на небольшой льдине, куда забрались всей группой при движении по снежным мостам. Идти некуда. Вынуждены сидеть и ждать, пока нас прибьет к какому-нибудь берегу. Катаемся на своем „корабле“ около часа, нас прибивает к небольшому заснеженному полю. Далеко пройти по нему не удается. Выжидаем, а мимо нас проносятся льдины и целые ледяные поля. Справа, на юго-западе, открывается безбрежная полынья, а на горизонте за ней — остров и полярка… За ночь льды сплотило, выбираемся на заснеженное поле. Вижу какую-то суету у ребят. Провалился Володя Козлов, потерял обе лыжи. Хорошо, что рядом оказался Леша Бабцев, выдернул его из полыньи. Останавливаемся на обед, так как Володе пешком далеко не уйти. Мимо нас проносятся льдины, трещат торосы, а мы сидим в палатке и делаем лыжи из обломков моей сломанной лыжи, черенка от лопаты и весла. Ощутимый удар, треск — и мы явно приобретаем какое-то ускорение. От нашей льдины остался жалкий кусок. Срочно снимаемся, на ходу доделывая Володе лыжу… Иду все время первым — если меня держит, значит, можно идти и всем. Петляем по ледяному крошеву, перескакиваем через растущие торосящиеся валы, буквально по сантиметру отвоевывая путь к востоку, к острову…»

Так прорывалась на остров Ушакова команда Чукова. Как показала ледовая разведка, произведенная нами во время полета на ЗФИ, решение Чуков принял правильное: даже если бы у команды и хватало времени и продуктов, к ЗФИ она бы не прорвалась — на пути оказалась непроходимая многокилометровая полынья.

А теперь — об испытаниях, выпавших команде Подрядчикова.

2. СЛОВО — ВИКТОРУ ХАБАРОВУ

«3 апреля вышли по следам Чукова. Хаос ледовых глыб. Идем с невероятным трудом. Общий вес шестьдесят три килограмма, из них тридцать три — за плечами… Прошли за ходовой день десять километров — смех. С таким темпом нам не скоро быть на ЗФИ».

«Утром у нас был гость — белый медведь, гулял в шести метрах от палатки. Очень устали, но нет нытья, наоборот, постоянно хохмим. Особым нападкам подвергаются медико-биологические исследования. Не могу привыкнуть к морозу. На мне надето шесть брюк, четыре куртки, и все равно мерзну. За ходовой день сломали трое санок…»

«Чуков прошел семьдесят километров, мы значительно меньше. Идем на пределе, а скорости нет. На каждом переходе что-то ломается. На одном из тяжелейших участков Володя Чураков взял у каждого интервью. Вопрос: „Что бы вы сейчас попросили у волшебника Гудвина в Изумрудном городе?“ Сам Володя ответил так: „Ума и мозгов. Чтобы больше никогда сюда не приходить“. Виктор Яровой: „Врезать бы по морде тому, кто придумал этот маршрут“. Павел Величко: „Теплый туалет“, — и так далее».

«У меня пробита при падении канистра с бензином. Мощная торосовая гряда, и отборная ругань над ней; дважды ремонтировали санки, лямки рюкзака, палку. Арктика проверяет снаряжение, и эта проверка не в нашу пользу».

«Ровно неделя, как мы на маршруте. Успехи скромные — всего восемьдесят километров пути. Ночью дважды откапывали палатку, засыпало по самую крышу. В торосах воет ветер… Низовая метель. Мы идем. Переправляясь через полынью, под лед одной лыжей угодил Лушников. Успел выскочить, но санки нырнули. Их тоже вытянули. Часть продуктов надо сушить. Начали шутить. Поразительно! Представьте такую картину: у черта на рогах за восьмидесятой широтой под вой пурги двое в палатке спорят о коэффициенте поглощения ультрафиолетовых излучений различными стеклами, пишут на снегу формулы. Это Гашев и Лушников (первый кандидат наук, второй готовится им стать)».

«Сломан адометр, вышел из строя теодолит. Гашев пытался определиться, к сожалению, безрезультатно… Уткнулись в полынью шириной тысяча — тысяча восемьсот метров. Переправиться на лодке? Нереально. Разведка не дала ничего утешительного. Но берега сходятся, идет торошение. Решено: ждать. Разбили палатку. Жужжат автоклавы, и ребята поют песни, в основном Окуджаву и Высоцкого».

«Полынья за ночь сошлась до трехсот метров, и образовался ледовый мост. Лед прогибается и дышит под лыжами, стонет, вздыхает, скрипит. Льдины наползают одна на другую, дыбятся. Картина жуткая, стоим, слушаем, наблюдаем, но уже на другом берегу…»

«Уже сейчас мы идем с опозданием в три дня. А сколько еще будет задержек?.. Ну вот и дошли. Перед нами полынья, второго берега не видно (четыре-пять километров). Обходим с севера семь километров. Идти неимоверно трудно; снег мокрый, налипает на лыжи. Всюду крошево…»

«Всю ночь прислушивался к скрежету и стону торосов. Нас могло расколоть, унести в полынью, завалить ледовыми глыбами. Это очень реальная угроза, и непонятно, почему Подрядчиков ее не учитывает. Куда ни сунься, разводья, трещины, хаос… Только за первый час пути переправились через восемь разводьев по ледовым живым мостам. По пояс провалился Лушников, утопил часть продуктов (санки раскрылись) Николаев. Командир упал, и рука по локоть ушла в воду. Сушиться не останавливались, шли до обеда. Чуков радировал, что у него такая же обстановка, а он в пятнадцати километрах от Ушакова. Мы же в ста километрах… Если за четыре-пять дней попадем на Ушакова, маршрут окончить реально. Чтобы увидеть и испытать то, что было за сегодняшний день, стоило лететь в Арктику… Океан работает, как домкрат. Я стоял на огромной льдине, и она со скрежетом подымалась. И так всюду и на многие километры. Порой мы вырывались на чистые поля, но пробегали три — пять километров и вновь утыкались в кашу и крошево».

«Разбили лагерь и укладываемся на ночлег. Голос: „Скорей ракеты, медведица с медвежатами!“ Все смеются, думают, розыгрыш; но в палатку влетает Павел Величко и шарит руками, а в двух метрах от него хозяйка Арктики с двумя медвежатами идет прямо в палатку. Но толпа подняла такой крик, что медведица отскочила метров на десять. Из проема палатки высовываются все девять рож и орут. Филиппов пускает в медведицу ракету, и она чешет наутек. Все в восторге от события, в палатке хохот».

«Все спят, самому бы заснуть, да надо писать. Тем более что за два дня накопилось. Темп, взятый четыре дня назад, начал резко падать. Сегодня — семнадцать километров… Накапливается усталость, давит холод. Греемся в основном собственной энергией при движении. Но стоит остановиться — и через десять — пятнадцать минут руки и ноги деревенеют. Да и колючий ветер в лицо… Мы на подходе к Ушакову, второй день надеемся его увидеть, но острова нет. В группе внутренняя тревога. Все это усиливается неизвестностью наших координат. Наш маршрут под угрозой срыва. Есть еще причина — заболел Величко. Он еле идет. Мы его разгрузили, но это мало что дает. В особом беспокойстве Яровой — естественно, он врач…»

«Мы сгораем по срокам, продуктам и особенно бензину. Двести пятьдесят километров от Голомянного мы прошли за шестнадцать дней; значит, на оставшиеся триста километров до ЗФИ надо двадцать — двадцать пять дней. На такой срок у нас ни продуктов, ни топлива».

«Сеанс связи с Чуковым. Вчера они вышли с Ушакова и за сутки продвинулись на семь — десять километров — тяжелейшие торосы и каша».

«Выходим, и тут выясняется, что с Павлом Величко совсем плохо, идти почти не может. Мы сделали два перехода по пять километров и стали на дневку, другого выхода нет. Его трясет озноб, ноги еле передвигает, приморозил палец на руке. Разбили палатку, уложили в спальник, согреваем… Попытались определиться, хотя надежд получить точные координаты нет, не работают теодолит и адометр, то есть нет ни точки, ни пройденного расстояния, один только компас. Для Арктики и дрейфующих льдов этого ничтожно мало… Вечером состоялся военный совет. Высказывался каждый. Все сводится к одному, дойти до ЗФИ группе нереально. Для командира это удар ниже пояса. Он во что бы то ни стало тянет группу на ЗФИ. Если идти по тридцать пять километров в сутки, то дойдем. И это триста километров по прямой при неизвестной ледовой обстановке…»

«Чуков третий день ломится сквозь кашу и торосы у Ушакова. Ему не легче, сроки горят ясным пламенем, а пройдено всего двадцать пять километров».

«Обед. Я с Андреем только вернулся из разведки. Пробежали десять — двенадцать километров, влезли на высокий торос, осмотрелись. На горизонте парит очередная полынья, острова не видать. Этого и надо было ожидать… На обратном пути еле успели проскочить трещину, начало разводить… Гашев ремонтирует свои сани, Володя его подкалывает: „Серега, за такие санки музей Арктики и Антарктики тебе рублей пятьдесят отломит“ (санки действительно разбиты вдрызг). Но Гашев невозмутим и, как всегда, практичен: „Мне дороже обойдется их туда доставить! Я лучше торжественно их оставлю на Ушакова“.

«Чураков и Гашев по высоте солнца пытаются определить нашу долготу, берут замеры через каждые пятнадцать минут. А как определиться по широте — пока не ясно… Чуков четвертый день в торосах, пройдено тридцать километров от острова, что тоже почти равнозначно срыву маршрута, и 1 мая они на ЗФИ уже не попадают…»

«Чуков за вчерашний день продвинулся на один километр. Принимает решение возвращаться на Ушакова. По вечерней связи передал: „У меня как в Венеции, сижу на льдине 100 х 160 метров и дрейфую в полынье, гребу лыжами“.

«Сегодня к обеду опустилась „белая мгла“. Я впервые встречаюсь с этим явлением. Находишься как в куске ваты. Горизонта нет, теней нет, со всех сторон одинаково бело, рельеф не читается, можно с одинаковым успехом провалиться в трещину или стать на надув…»

«Перед лицом опасности группа сплотилась. Решаем все коллегиально и быстро. Трещины и разводья перестали считать, просто их преодолеваем (раньше считали — сколько). Воткнулись в полынью, обхода нет. Решаем переправляться на лодке. При высадке на том берегу Яровой пробил лодку, а при таком морозе заклеить резиновую лодку — дело безнадежное. Но благодаря Николаеву это все же удалось, с привлечением примуса. И снова неудача. Под лед провалился Павел. Срочно переправляемся, ставим палатку и пытаемся его согреть. Время потеряно, выход задерживается до шести утра».

«Сегодня тяжелый день. Все в разводьях, торошение, подвижки. Дело осложняется туманом, идем как в паутине. Масса трещин от ста пятидесяти сантиметров до одиннадцати метров. Все это дышит, трещит, рушится… На лыжах скребемся на торосы, проламываемся сквозь ледовую кашу; снежные поля теперь редкий подарок. Скорость снизилась еще больше. Сегодня появилась еще одна опасность — снежные надувы на тонком льду разводьев. Это волчьи ямы. Они создают видимость надежного моста, а когда становишься на них, резко проваливаются. Первым влетел Витя Николаев, а через час на таком мосту ушел почти полностью под воду Гашев. Не окажись надежной льдины рядом, Сергею никто не смог бы помочь, так как он шел первым и далеко впереди, подойти к нему мы не успевали. Сережа сам уцепился за льдину и выбрался на лед, в воде он был две минуты. Тут же разбили палатку, раздели Гашева, уложили в спальник, дали выпить чай. Яровой задал ему вопрос: „Как узнать, лед держит или нет?“ Гашев ответил: „Понимаешь, Витя, тут все просто: если ты только по пояс в воде, значит, лед еще держит, а если, как я, по уши, то с полной определенностью — уже нет“.

«Сегодня день купания. Кроме Подрядчикова дважды провалился Николаев и один раз я по колено… Влетел по пояс в воду Лушников и утопил лыжу…»

«Сегодня праздник — 1 Мая. В Москве наверняка тепло; как хочется оказаться дома среди своих… За все тридцать дней похода ситуация на маршруте сейчас самая сложная и опасная. Между нами и островом Ушакова образовалась огромная полынья, которая слегка подмерзла. На нее мы и попали. Сначала утренний лед держал хорошо, и мы заскользили к берегу. Так прошли пять — восемь километров. И когда до острова осталось столько же, пошли поля с очень тонким льдом. Лед прогибался, дважды проламывался, и как он только нас выдерживал — загадка. Солнышко поднялось, с ним температура воздуха, лед держать перестал. Нашли небольшую льдину, метров в десять диаметром. Сидим кукуем. Да и сама льдина, на которой кукуем, — одно название, пробивается лыжной палкой, толщина пять — восемь сантиметров. Начни сейчас торосить, а гарантии нет никакой, что этого не случится, и наше хилое прибежище раскрошится, как яичная скорлупа, и ничего более надежного в радиусе четырех километров нет. Решение тут одно — ждать ночи, когда мороз посильнее. Позже мне Павел Величко скажет: „У меня такое ощущение, что мы суем голову в петлю и с любопытством наблюдаем, затягивается она или нет“. И никто не сказал: „Стой!“ Мы рвались к острову напролом. Экспедиция приобрела все признаки борьбы за выживание».

«2 мая 1985 года. Вчерашний переход по сравнению с сегодняшним — семечки. Шли не по льду, а по своим нервам. Шли друг на друга на расстоянии шести — десяти метров, скорость максимальная, останавливаться нельзя, тут же уйдешь под лед. Его толщина не более четырех сантиметров, а местами полтора-два сантиметра. Но всем ясно — назад уже не прорвемся, только вперед… Подрядчиков провалился с лыжами и рюкзаком. Я почувствовал, что лед рядом держит, схватил Подрядчикова за рюкзак и вытащил на лед. Еще провалился Андрей Филиппов — сослепу влетел в открытую промоину…»

«Ну вот и все, петля затянулась. Мы в нокауте. Николаев полностью ушел под лед, наверху осталась только голова. Так не проваливался еще никто. Издалека орем Гашеву (он стоит спиной к Николаеву). Видим, как Виктор барахтается, пытается снять лыжи, наваливается на лед, но тот обламывается, и все повторяется снова. Сергей спешит туда, но сам проседает. Наконец Сергею удается приблизиться, но Виктор уже не мог удержать в закоченевших руках поданную ему палку. Счастье, что Сергею удалось набросить темляк на кисть. Вытаскивая Виктора, Сергей два раза проваливался сам. Наконец оба на льду; Виктор еле идет, ведь он был в воде десять минут. Пока мы возвратились к нашему островку, и поставили палатку, и пока Виктора переправили к палатке, прошло минут тридцать пять. На него больно смотреть — эти сорок с лишним минут изменили его до неузнаваемости. Раздеваем его, переодеваем в сухое и укладываем в спальник… Солидные отморожения и у Величко, руки и ноги прохватило хорошо. Да и остальные купавшиеся… Одним словом, к утру стало ясно, что наша ночная операция завершилась полным провалом — к острову нам не пройти…»

Вот такие драматические события предшествовали радиограмме Подрядчикова на Средний.

3. ЗАВЕРШЕНИЕ ПОЛЯРНОЙ ОДИССЕИ

Из радиопереговоров я знал, что Чуков и Подрядчиков идут тяжело, но что настолько…

Пока же, в то время когда мы летели к острову Ушакова, было достоверно известно одно: группа Подрядчикова попала в крайне опасную ситуацию. Особую тревогу внушало состояние члена команды, пробывшего в ледяной воде десять минут. Когда-то, собирая материал о гибели судов от обледенения, я усвоил, что пять-шесть минут пребывания в ледяной воде могут привести к гибели человека. А тут — десять минут!

И еще нам стало известно из радиопереговоров, что Чуков пытался с острова выйти навстречу Подрядчикову, но не успел — узнал о вылете вертолета. И хорошо, что не успел: как вскоре выяснилось, никаких шансов пробиться к Подрядчикову у Чукова не было, сам неминуемо оказался бы в ловушке.

Освальд выжимал из вертолета максимальную скорость. Летели без обычных для этого экипажа шуток; даже несколько белых медведей, за которыми так заманчиво погоняться, на сей раз остались без внимания.

Девять человек на осколке льдины, которую еще нужно найти… Впрочем, эта задача казалась мне не слишком сложной: потерпевшие бедствие находятся в семи-восьми километрах от острова, погода ясная — полярный день, солнце, видимость — лучше не пожелаешь. Лишь бы продержались на своем осколке, а уж найти мы их найдем.

Дальнейшие события показали, что я смотрел на вещи слишком оптимистично.

Поначалу, однако, все шло по плану. Освальд посадил вертолет рядом с поляркой, где нас без излишних эмоций, но с трудно скрываемой радостью встретила группа Чукова. Явно чувствовалось, что эти немало пережившие люди живут исключительно мыслями о попавших в беду товарищах. Но, повторяю, никаких излишних эмоций и слов у полярников в жизни, а не в кино, это не принято.

Пока с борта выгружались запасные бочки с горючим, Освальд и Лукин расспрашивали Чукова о ситуации. Я с любопытством смотрел на него. Он был высок и аскетически худ, но то была худоба не болезненного, а очень сильного и выносливого человека («ни унции лишнего жира» — как у героев Джека Лондона). Обожженное ветрами и беспощадным полярным солнцем лицо обросло неухоженной бородой — типичное лицо не имевшего времени заняться собой путешественника; ну и прищуренные, спокойные, холодноватые глаза очень уверенного в своих силах человека. Потом, когда я познакомился с Владимиром Чуковым основательнее, впечатление не изменилось: сильная личность, такие в ходе естественного отбора и становятся руководителями труднейших экспедиций.

Чуков доложил, что Подрядчиков дрейфует на льдинке, керосина и продуктов суток на двое, своими силами ему не пробиться и прочее. Как только бочки были выгружены и обговорен порядок связи с радистом Ушакова, мы вылетели на поиск.

* * *

Из записной книжки: «Жюль Ренар писал: „Легкая дрожь — предвестница прекрасной фразы“. Вспомнил, потому что ощущаю легкую непрерывную дрожь — спутницу острого приключения. Я, как и мои товарищи, очень волнуюсь и в то же время испытываю высокую душевную приподнятость от сознания того, что пусть пассивно, но участвую в таком благородном деле».

Я и сейчас волнуюсь, когда пишу и вспоминаю; мы галсами прочесывали пространства открытой воды и мелкобитого льда, глаза высмотрели, но никак не могли обнаружить палатку на льдине, ставшей последним ледовым приютом группы Подрядчикова. Искали два часа! Что только Освальд делал с вертолетом! Он то бросал его вниз, то крутил виражи, так что дух захватывало, взмывал вверх, крутился, как волчок, — квадратного метра океана, кажется, не оставил без внимания в районе местонахождения Подрядчикова. Тот держал связь с радистом Ушакова и докладывал, что видит нас, давал поправки к курсу; с Ушакова данные поступали к нам, а мы — не видели. Ну, загадка, наваждение какое-то — не видели, и точка. Виной тому, наверное, было ослепительное солнце — это в час, два часа ночи! Мы бросались от одного иллюминатора к другому, кому-то казалось, что вот-вот они, а Освальд, который из пилотской кабины все видел куда лучше, орал на нас, чтобы не наводили на ложную цель, и непрерывно, яростно резал вертолетом насквозь пронизанный солнечными лучами воздух. И мы тоже вошли в раж и кощунственно ругали тех, кто внизу, почему они не запускают ракеты, и тут же мысленно извинялись, потому что голову то и дело терзала нехорошая мысль: «А вдруг ракеты уже запускать некому?»

За два часа поисков нам стало предельно ясно, что а этом совершенно развороченном ледовом пространстве шансов уцелеть у ребят было мизерно мало. Тем более что между ними и островом Ушакова пролегла настоящая Волга, километра три-четыре в ширину и нескончаемая в длину.

Вдруг Освальд резко пошел на снижение. Мы с Чуковым бросились к пилотской кабине: «Нашли?» Но Лукин, стоявший у двери, мрачно покачал головой.

Освальд посадил вертолет на небольшую, резко очерченную трещинами льдину и поднялся из кресла, взмыленный, в мокром, хоть выжимай, от пота свитере под комбинезоном.

— Черт бы их побрал, ракеты, что ли, экономят?

Горючего осталось на пятнадцать минут, только-только долететь до Ушакова!

Удрученные, мы расселись кто на чем в грузовом салоне, разлили из термосов чай и стали держать совет.

Положение было хуже некуда: мы должны на остатках горючего возвращаться на остров, заправляться из оставленных там бочек и лететь на Средний — чтобы снова заправляться и брать запас горючего для дальнейших поисков. Это еще часов восемь — десять, учитывая необходимость хотя бы двух-трех часов сна для переутомленного, вторые сутки не спавшего экипажа.

Принять такое решение — значит поступить по правилам; ибо если мы, заправившись на Ушакова, продолжим поиски, вернуться на Средний горючего уже не хватит, мы намертво застрянем на Ушакова в ожидании, что кто-нибудь когда-нибудь нас выручит. А как же Лукину быть с важнейшей программой, которую за него не выполнит никто?

Вновь вышли на связь с Ушаковым. Оттуда подтвердили, что Подрядчиков запустил уже три ракеты и посадку нашу видел, это в нескольких километрах от него.

Дьявольское наваждение!

Женя Николаев отставил чай и полез наверх, на редуктор несущего винта — осматриваться. Мы все высыпали с борта на снег. Не выдержав, полез наверх и штурман Лукашин.

— Вроде похоже, — негромко сказал Николаев, всматриваясь. — Володя, смотри!

И тут мы отчетливо увидели, как в нескольких километрах взмыла в небо ракета. Причем совсем не из того района, где велись поиски![12]

Они! Сомнений больше не было. Мы бросились в вертолет — и через две-три минуты повисли над окаймленной разводьями и ниласовыми полями льдиной размерам пятьдесят на семьдесят метров. Еще несколько секунд — и Освальд посадил вертолет в десятке метров от черной палатки.

С того дня прошло больше года, но не забыть мне ни наших шараханий от отчаяния к надежде, от надежды к отчаянию, ни льдины с черной палаткой, и всплеска эмоций при встрече, и трагического, отмороженного лица Подрядчикова не забыть, и всего другого.

Спасательная операция закончилась — и мое повествование тоже, потому что потом были сборы, прощание и полет домой.

Вот, пожалуй, и все о последних моих арктических странствиях. Последних? Кто знает. Лукин собирается создавать на льдине дрейфующую станцию, Валентина Кузнецова, Владимир Чуков строят планы новых высокоширотных экспедиций,[13] и после встреч с ними то и дело снятся «белые сны»…

Не говори ты Арктике — прощай, Не говори, друг мой, не говори. И главное — жене не обещай И опрометчиво не заключай пари. Не говори ты Арктике — прощай Лишь потому, что очень ты устал И что постыл тебе далекий край, Где трижды погибал и воскресал. Не говори, друг, лучше промолчи. Ведь неизбежно вдруг тебе приснится Волшебное сияние в ночи — Полярная богиня в колеснице. И льдина, на которой дрейфовал, И вал торосов, грозный и могучий. Друзья, которых ты в беде познал, Друзья, которых нет на свете лучше. И подмигнет Полярная звезда, И свист пурги ворвется в сновиденье… И ты поймешь, друг мой, что никогда От «белых снов» не будет избавленья. Поэтому жене не обещай, Что больше с ней не будет расставанья… Не говори ты Арктике — прощай, А дружески скажи ей — до свиданья…

Примечания

1

Мой друг, архангельский помор, а ныне сахалинский хирург Виктор Шестаков, предложил еще и подзаголовок — «Путевые записки непутевого человека». Но жена возразила: она считает, что, при всех моих недостатках, я все-таки путевый.

(обратно)

2

О Глебе Травине писали и пишут много до сих пор, в спортивном мире его имя хорошо известно. Но вот что забавно: снимая о нем на киностудии «Центрнаучфильм» киноочерк, В. Крючкин по всей стране разыскивал родственников Глеба Травина, не подозревая о том, что его родная племянница живет в ста метрах от студии. (Прим. авт.)

(обратно)

3

Я смеялся над Белкой, а она — битая. Ребята рассказывали, что за несколько месяцев до описываемых событий Белка попалась медведю в лапы, и только он хотел с ней покончить, как она выскользнула. Медведь так удивился, что начал шарить под собой в снегу, удивляясь, куда пропала добыча. — В.С.

(обратно)

4

ААНИИ — Институт Арктики и Антарктики. (Прим. авт.)

(обратно)

5

КИОАО — Колымо-Индигирский объединенный авиаотряд. (Прим. авт.)

(обратно)

6

Спустя несколько лет, когда я снова был с «прыгунами», Валерий со вздохом скажет: «Дождались, да? Вот и при вас произошло „интересное…“. — В.С.

(обратно)

7

ЗФИ — Земля Франца-Иосифа.

(обратно)

8

И мужья на своих неугомонных «метелиц»!

(обратно)

9

На Востоке буровики «углубились в Антарктиду» уже больше чем на два километра! Керн, взятый с этой глубины, расскажет, какой климат был на Земле сто пятьдесят тысяч лет назад — впечатляющая цифра. Хотя, честно говоря, большинству из нас интереснее знать, какая погода будет завтра.

(обратно)

10

Когда мы возвращались после полета в гостиницу, ветер, как вы уже догадались, был, конечно, встречный. — В.С.

(обратно)

11

А спустя год, в мае 1986 года, в бухте Тихой побывала «Метелица», совершавшая поход по ЗФИ. По возвращении Валентина Кузнецова и Светлана Гурьева рассказали, что побывали в этом доме и тоже видели свежие следы крови. Но, в отличие от нас, они достоверно убедились в том, что именно медведь сделал дом своей резиденцией. Как в волшебных сказках! — В.С.

(обратно)

12

Когда Освальд запросил Подрядчикова, какая у него ледовая обстановка, тот ответил, что вокруг небольшие разводья. И мы летали над районом, где были небольшие разводья, долетали до края гигантского разводья и разворачивались обратно. Мы говорили на разных языках! А потому, что Подрядчиков и его товарищи считали разводьем только пространство чистой воды, а по ледовой номенклатуре, которой руководствуются профессионалы — полярники и летчики, разводье — это пространство не только чистой воды, но и покрытое молодыми формами льда. Потом, когда все закончилось, Лукин в сердцах сказал: «Собираетесь здесь ходить — принимайте наши правила игры, иначе нам друг друга без переводчиков не понять». (Прим. авт.)

(обратно)

13

Два года спустя после описываемых событий, весной 1987 года, мужественный, несгибаемый Юрий Никифорович Подрядчиков, полковник Советской Армии, не смирился с неудачей и пошел рядовым в группе Владимира Чукова — на этот раз к полюсу. На 88-м градусе северной широты, 101-м градусе восточной долготы в результате тяжелой скоротечной болезни Юрий Никифорович скончался.

Осенью 1987 года Валерий Лукин возглавил новую дрейфующую станцию СП-29, и судьба вновь свела его с Владимиром Чуковым и его товарищами, которые осуществили свою мечту и пробились к полюсу. А Валентина Кузнецова с «метелицами» добралась до Антарктиды, пока что с рекогносцировочной целью — изучить условия будущего лыжного перехода по ледовому континенту. — В.С.

(обратно)

Оглавление

. .

ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО АВТОРА

НА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕЙ — В ОЖИДАНИИ ЛУКИНА

«ВНЕШНОСТЬ, ОДЕЖДА, ПОЛЯРНАЯ ЭТИКА»

ПЕРВАЯ ПОСАДКА

НА БОРТУ ЛИ-2

НА СП-22

ТОЧКА 34

РИСК — ЕГО РЕМЕСЛО

НЕ ХВАТИЛО МГНОВЕНИЯ

РАДИСТ МИША ГИПИК

КОГДА АРКТИКА ИГРАЕТ В «КОШКИ-МЫШКИ»

НОСТАЛЬГИЯ ПО ЛИ-2

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ФОТОГРАФИИ

СТО ДРУЗЕЙ

СОПРИКОСНОВЕНИЕ С ЛЕГЕНДОЙ

«АКАДЕМИК В УНТАХ И ПОЛУШУБКЕ»

В ПОЛЕТЕ

ВАСИЛИЙ СИДОРОВ

МЕСЯЦ НА КУПОЛЕ

ФРАГМЕНТЫ ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ

«БЕЛАЯ МГЛА»

В АНТРАКТЕ

ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ ПРОЛИВ

КАК МЕНЯ ЗАМЕЛА «МЕТЕЛИЦА»

О ГОСТИНИЦЕ, МУЗЫКЕ И ПРОЧЕМ

ОСТРОВ УШАКОВА И ВСТРЕЧА НА ЛЬДУ

НА ВЕРТОЛЕТЕ

НА ГОЛОМЯННОМ

АРКТИЧЕСКАЯ ОДИССЕЯ

1. СЛОВО — ВЛАДИМИРУ ЧУКОВУ

2. СЛОВО — ВИКТОРУ ХАБАРОВУ

3. ЗАВЕРШЕНИЕ ПОЛЯРНОЙ ОДИССЕИ . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте