«Белые сны»

Василий Михайлович Песков Белые сны

До 1956 года Антарктида для многих была сплошным белым пятном. Знания были скудными даже у специалистов. Известия из Первой Советской антарктической экспедиции воспринимались тогда так же, как вести с первых космических кораблей… За тридцать три года континент основательно изучен. Экспедиции в Антарктиду стали обыденными. Но континент по-прежнему хранит много тайн. И он остался таким же суровым, каким впервые увидели его люди. Я побывал в Антарктиде в самом конце 1963 года. Пробыл там месяц. Стремился увидеть все, что можно было увидеть за этот срок. Позже много ездил по свету. Но Антарктида в памяти всегда стояла особо. «Антарктида – это как часть судьбы, биографии…» – сказал кто-то там побывавший. Да, помню почерневшие от солнца и ветра лица людей, громадные пространства под самолет без единого темного пятнышка, свист ветра в антеннах, крики пингвинов, пищание морзянки в домике у радистов, вечерние тихие разговоры и ощущение оторванности от всего, с чем вырос что видел до этого. Вернувшись из Антарктиды, я часто видел ее во сне.

Сборы

Не думайте, что просто попасть в Антарктиду. Для этого надо, чтобы туда летел самолет. Чтобы был у тебя знакомый летчик, который бы месяца за два до старта позвонил и сказал: «Летим, и пока никому…» Ты и сам не шибко заинтересован, чтобы кто-нибудь знал. Сразу захотят полететь не меньше десятка газетчиков. И значит, твои шансы уменьшаются в десять раз. Начинаешь готовить всякие необходимые в этих случаях бумаги и бумажки. На четвертый день в летном отряде встречаешь вдруг кого-нибудь из своих конкурентов.

– Здорово, старик!

– Привет, привет, – радостно кричит встречный, хотя видишь: позеленел от досады.

Конечно, об Антарктиде ни слова. Но обнаруживаешь: все десять давно знают о перелете и уже так далеко продвинулись по части бумаг, что ты совсем падаешь духом. Однако собираешься с мыслями, начинаешь прикидывать, как спортсмен: есть ли шансы попасть в пятерку? Получается: есть. Опять за бумаги. Одних фотографий твоей личности требуется чуть ли не два десятка – для виз. Слово «виза» делается магическим. Нетерпеливо звонишь:

– Ну как визы?

– Ждем.

Обычно бывает так: если ты ни в чем не виновен, скажем, перед правительством Индонезии или Бирмы[*], то, посмотрев на твою фотографию, дают визу на въезд. Я ничем не провинился перед этими государствами, но виз почему-то долго не давали Бирма и Индонезия.

Наконец все визы получены. Но тут выясняется: самолеты до предела загружены, могут взять только двух журналистов. Ни на что не надеясь, прошу у редактора отпуск.

Осенний день. Уже и гуси улетели на юг. Убрана капуста на огородах. В доме лесника тюфяки набиты опавшими пахучими листьями. Сидим со стариком в теплых фуфайках на речке. Из рыбы в такую пору способны попасть на крючок только окунь и щука. Таскаем со дна окуней.

– Как лапти, – говорит лесник и швыряет окуня на морозную траву. Окунь прыгает, и на траве остаются темные пятна.

– Семен Егорыч! – слышится женский голос.

По лужку вдоль реки едет почтальон на старом скрипучем велосипеде. На траве велосипед оставляет узкую темную полосу.

– Еле нашла. Гостю вашему телеграмма…

Разворачиваю. «Немедленно выезжай летишь в Антарктиду». Со мной делается что-то неладное. Почтальон для приличия начинает копаться в сумке. Старик сматывает удочки.

– Антарктида!!!

Значит, в редакции нажимали на какие-то кнопки, куда-то звонили. Значит, лечу.

Достали из погреба бутылку вишневой наливки, моченые яблоки. На сковородке побелели от огня «лапти» – окуни.

– Антарктида… – задумчиво говорит лесник, стараясь попасть сломанной вилкой в скользкий гриб на тарелке. – Это где же она?

Беру с печки горшок. Угольком ставлю точки:

– Это Москва, это Воронеж. Вот тут примерно кордон. – Провожу рукой по дну горшка. – Тут Антарктида.

Старик молча выпивает рюмку наливки, сосредоточенно соображая, ловит в тарелке грибы.

– Подожди. А люди, что же, там кверху ногами ходят?..

Остаток дня и дорога на станцию уходят на объяснения.

Уже у поезда, привязывая лошадь к ободранному тополю, Семен Егорыч признался:

– Ты меня извини, конечно, ничего не понял.

Глядим на задранную руку семафора.

– А на кой она, эта Антарктида, если там один лед?..

Пронзительно свистит паровоз. Мы обнимаемся.

В Москве узнаю: все визы в порядке. Надо скорее делать прививки. В пахнущей лекарством комнате очень симпатичная девушка ищет мою фамилию в списке пилотов, штурманов, ученых, механиков.

– Значит, в Антарктиду? – девушка смотрит на как на Гагарина.

А я, замирая, как кролик, жду прикосновения длинной иголки. Конечно, и виду не подаю, что боюсь этих иголок с холерой и чумой. Место укола помазали чем-то холодным. Как и положено полярному исследователю, бодро застегиваюсь. И бегу делать тысячу больших и маленьких дел неизбежных перед дальней дорогой.

Вещевой склад для летчиков. На этом складе с удовольствием примерил кожаные штаны, кожаную куртку, свитер и еще дюжину вещей, необходимых полярнику. Все это мне уложили в большой зеленый мешок, написали, чтобы не спутать с сотней других таких же мешков: «Комсомольская правда».

С этим мешком доспехов я в первый раз предстал перед большой антарктической картой. Утыкана вся флажками: американскими, английскими, аргентинскими. Наших несколько штук. Возле одного надпись: «Полюс холода».

– Сколько же там бывает?

– Пока отмечено минус восемьдесят восемь и три десятых градуса.

– А как же люди там?

– Да вот видите, жив, здоров. – Человек назвался.

Так я познакомился с Трешниковым Алексеем Федоровичем, знаменитым полярником. Он первым шел в 1957 году к Полюсу холода и открывал там станцию Восток.

– Я, между прочим, назначен начальником перелета, – говорит Трешников. – Тоже летите?.. Ну что же, давайте как следует познакомимся.

В последний день перед отлетом из Ленинграда приехало около сотни полярников. Они спешили застать в Антарктиде лето. Спешили сделать много срочной работы. Ради них и затевался полет.

Окончательно определились два журналистских места. Летим: корреспондент «Правды» Геннадий Проценко и я.

До последнего часа я заставлял себя сомневаться: «Вполне можешь не полететь». Но утром 21 ноября штурманы двух самолетов поставили на картах последние точки. Мы с дочкой тоже проложили маршрут. Взяли глобус и красным карандашом поставили метку: «Москва» – и повели вниз по глобусу красную линию. Сделали остановку в Ташкенте, спустились в Индию. Далее Рангун – Джакарта – порт Дарвин на самом «верху» Австралии. Дальше линия прочертила Австралию до Сиднея.

21 ноября 1963 года в полночь два самолета из Шереметьева взяли курс на юго-восток.

Полет

Я давно заметил: когда самолет взлетает, пассажиры напряженно молчат. Поглядывая украдкой в иллюминатор, наверно так же, как и я, думают: кто знает, может, в последний раз вижу эту желтую траву, мокрое дерево, это дорогое тебе лицо. Это не трусость. Просто сознаешь трезво: бывают случаи…

Молчали и в этот раз. А когда самолет уже повис в небе и поплыла под крыльями огненная ночная Москва, сразу все загалдели. А сколько еще впереди и посадок и взлетов!

Летим как обычные пассажиры. Только без билетов и нет на борту стюардессы.

Рассвет над Ташкентом неправдоподобно красив. Черные зубцы гор. Вверху такое же темное небо, а между ними огненно-красная полоса, самолет делает крен – видно то звезды, то огни спящего города. Сели. На хвост одному самолету опустились три горлинки. Глядят на красное блюдо солнца и чистят перья. За вокзалом зычный голос кричит: «Гарачий шашлык! Гарачий шашлык!»

У одного самолета сломался локатор. Пока его чинят, едем поглядеть на Ташкент.

Высокий минарет с турецким полумесяцем наверху. Блестящие цветные изразцы. Минарету, говорят, тысяча лет. Кричит мулла наверху. На площади рядом – алюминиевый репродуктор говорит о пользе химии для народа. Прошла в детский сад шеренга мальчишек. Седой старик везет на арбе груду арбузов. Тихо. Тепло. Зачем мы в этом городе? Ах да, мы летим в Антарктиду.

Локатор исправили быстро. Прощаемся со всеми, кто пришел проводить самолеты. Обнимаемся с московским журналистом. Ему не выпало счастье лететь. Он упросил летчиков взять его до Ташкента. Летчики взяли. Он летел ночь. Беседовал с зимовщиками, давал мне советы. Время прощаться. Достает из кармана пучеглазого фарфорового лягушонка.

– Старик, этот хранитель был со мной на Северном полюсе, в Риме, в Корее. Лягушонка я выиграл в Швеции. Там на каждой улице – лотерея. Возьми. Хочу, чтобы побывал… И возвращайся, старик.

Туманное утро. Мы были сентиментальными от бессонной ночи и выпитого на прощанье вина.

Гималаи. Это место, где людей не увидишь. Холодные граненые горы ослепительной белизны. В самом низу, где нет снега, сверкает, как будто кованная из металла, река. Серый камень пустыни и опять белые зубцы гор. Неприступная дикость земли. Невозможно поверить, чтобы тут хоть раз проходил человек. А он проходил, несомненно. Вон у штурмана карта. На ней каждый пик обозначен, речки имеют название – кто-то ведь составлял карту.

Высота одиннадцать тысяч метров, а вершины совсем недалеко под крылом. Ни следа, ни птицы, только сизое облако зацепилось за гору. Чувствуешь себя счастливым оттого, что видишь эту гордую красоту земли. Ребята, не отрываясь от окон, щелкают аппаратами. Кто-то кричит:

– Братцы, а ведь тут живет снежный человек!

Оживление. Прилипли носами к иллюминаторам. Когда горы пошли на убыль, тот же веселый голос сказал:

– Снежный… Да мы и сами все снежные…

Разговор пошел о «снежных» биографиях. Рядом со мной сидит радист Яша Баранов. Жил на полярных станциях. Дрейфовал на льдине в Арктике. Третий раз направляется в Антарктиду. То же самое – Яковлев Слава. Николай Корнилов был начальником станции «Северный полюс-10». Теперь назначен начальником станции Молодежная в Антарктиде. Небрежно говорят о жизни во льдах:

– …Ночью слышу треск. Выскочил из палатки, а льдина – надвое! Горючее, метеобудка – на той половине…

– …Медведи – обычное дело. Однажды из камбуза вылезаю, а он в отбросах копается. И сразу ко мне! Я задом к двери… Одним выстрелом повалил. Шкуру сняли. Акт составили: «Убит при нападении на человека»…

И далее в этом же роде. Переводчик Роман Тухканен, летящий первый раз в Антарктиду, и я робко помалкиваем. Наговорившись, «снежные люди» начинают бриться, достают галстуки и становятся похожими на дипломатов, приготовившихся к официальному приему. Скоро Дели, смотрим вниз. Вспоминаю выставку Рериха на Кузнецком мосту. Я ходил тогда ошеломленный цветом его необычных картин. Не верилось, что так может быть на Земле. Может!

Молчаливые горы. Чей-то костер на темном склоне и свет уходящего солнца. На равнине не бывает такого света. Только высоко в горах или, вот как теперь, с самолета можно увидеть эту густую темень, кровь и лимонную желтизну неба над уходящей ко сну землей. Знаменитый русский художник долго жил в Гималаях. В Индии я узнал: сын Рериха тоже художник, тоже живет недалеко от Дели. Кормят его не картины, а кусок земли, на котором растут деревья – эфироносы.

Индия. Дели. Были в городе одни сутки. Все промелькнуло, как в детском калейдоскопе. Сиреневый свет вечернего аэродрома. Бородатые люди в чалмах. Ночная дорога мимо белых дворцов и мимо лачуг с робкими огоньками. Чужие деревья, чужая речь, чужое небо с яркими звездами.

Экзотика в Дели подступает к порогу гостиницы. Полосатые бурундучки стаями бегают под окном, дерутся из-за брошенной корочки хлеба. Неторопливо проковыляли по саду две обезьяны. По улицам в толпе людей лениво бродят горбатые коровы. Чем питаются, где ночуют эти неприкосновенные существа?

Пестрая суматоха торговых кварталов. Продавцов вдвое больше, чем покупателей. Автомобили, велорикши, и опять все те же коровы. Ведут на прогулку слона из цирка. На нем тощий индиец в белой рубашке. Я кинулся снимать. Слон пошел в мою сторону. Растерявшись, я пятился назад, не понимая знаков погонщика. И только когда слон почти коснулся хоботом объектива, сообразил: надо платить за съемку «бакшиш».

Спрос на экзотику породил целую армию бродячих факиров, музыкантов и укротителей змей. Факир садится на корточки, открывает корзину. Под звуки дудочки из корзины, слегка покачиваясь, поднимается кобра. У самого лица человека качается змеиная голова. Ты уже знаешь: ядовитые зубы у кобры давным-давно вырваны. Но все равно стоишь зачарованный.

В маленьком парке обратил внимание: мешок за спиной у мальчишки-факира слегка шевелится. Замедления шага было достаточно, чтобы факир почуял клиента. Бросает на землю мешок, запускает руку. По траве в мою сторону ползут две небольшие серые змейки. Секунда – из другого мешка выпущен длинноносый, чуть больше крысы, зверек. Странный хруст. Змеи в судорогах скрючились и затихли.

Это мангуста сделала свое дело и сидит теперь, чешет лапкой за ухом. Мальчишка получает свою рупию. Я ухожу огорченный: в знакомом с детства рассказе мангуста казалась сильной и благородной.

На каждом шагу что-нибудь примечательное. Поросшие бурьянами развалины древних крепостных стен… Знакомые по картинкам кружевные дворцы… Стены в одном из дворцов осыпаны драгоценными камнями разных цветов. Углубление: отсюда англичане вынули знаменитый алмаз Кох-и-Нур и украсили им корону своей империи.

Накануне отлета из Дели зашли в мастерскую. Хозяин провел нас по комнатам. По-турецки поджав ноги, сидели резчики, вышивальщики и гранильщики. В салоне, где готовые вещи уже продаются, хозяин показал четыре стула и стол из слоновой кости и золота.

– Мастер работал двадцать пять лет. Пришел мальчиком и умер возле стола.

– Много ли зарабатывал мастер?

– Кормил семью.

– А сколько стоит работа?

– О, купить может только очень богатый: король, миллионер…

Рано утром мы ехали в аэропорт по спящему городу. В парке и на траве возле дороги лежали люди. Люди без крыши и без работы. На асфальтовой мостовой, около тележки, лежал велорикша. Он умер этой прохладной ночью. Редкие прохожие шли мимо как будто ничего не случилось…

В Индии, как везде у экватора, быстро светает. Только что на черном небе виднелись звезды. Минут пять сиреневой мглы, и вот уже можно различить прыгающих обезьян на крыше аэропорта. Еще две минуты, и странные птицы, облепившие дерево, оказываются обычными воробьями, такими же, как в Москве или в Серпухове.

Главная проблема в полете – некогда спать. Прилетаешь в чужой город – спать просто кощунство, хочется как можно больше увидеть. Бродишь всю ночь. «Ничего, посплю в самолете». А где же поспишь? Только откинешь спинку у кресла, подходит штурман.

– Сейчас будем пролетать потухший вулкан…

Бегу к пилотам глядеть на потухший вулкан. А после Дели появилась забота: надо передавать в редакцию сообщения о полете. Бухгалтер с обычной щедростью на телеграф выдал почти копейки. На эти деньги с дороги в газету можно послать только привет. Иду к летчикам.

– Может, прямо с борта можно передавать?

– Попробуем.

Передать с борта даже десяток слов – дело нелегкое. Радистам Аэрофлота в Москве не до газетчиков. У них беспрерывная связь с множеством самолетов. Но наш радист Коля Старков выходит сияющий:

– Связался с Мирным. Будут брать телеграммы.

Представляете путь: Индия – Мирный – Москва! Радиоволны должны пробежать над Землей двадцать пять тысяч вёрст. Стараюсь экономить слова. Но менее сотни не получается. С замиранием сердца прислушиваюсь, как пищит аппарат в кабине у летчиков. Наконец Коля выходит и поднимает кверху мои листки. Все, кто летит в самолете, облегченно вздыхают: передал.

Теперь можно пару часов до Рангуна поспать. Но опять что-то там внизу проплывает. Толкают: смотри, смотри!

Рангун. Дорога в город. Зеленый дым молодого бамбука. А выше его – многоэтажная зелень. Кажется, город построен только из зелени. Но вот сверкнул золоченый шпиль, и ты узнаешь знакомую по рисункам и фотографиям золотую Рангунскую пагоду. Еще пагода, еще. Да сколько их?!

Девушка-проводник улыбается.

– Рядом с Рангуном есть город одних только пагод. Каждая семья считала своим долгом подарить богу пагоду. Богатый дарил пагоду со шпилем до облаков. Бедный… Вот как раз такая, смотрите.

Остановились у храма, верхушку которого можно было потрогать ладонью. Все пагоды одной формы: вытянутый колокол.

У пагод и всюду на улицах ходили монахи в желтых, похожих на мешки одеяниях, с горшками для сбора пожертвований. Монах окружен уважением. Каждый мужчина в Бирме хоть один день в жизни бывает монахом.

Бирманцы дружелюбны, общительны. Мужчины и женщины ходят в одинаковых «юбках» с расшитой вещевой сумкой через плечо. Живые черноглазые ребятишки расписаны черной и розовой краской. Губы, брови, пальцы на руках и ногах – все разукрашено. (В восемнадцать лет девушки перестают краситься.)

И тут торговцев больше, чем покупателей. Бесчисленные лавочки на тележках. Спускается синяя ночь над Рангуном. Не спят только идущие, как тени, монахи и торговцы с тележками. Я вышел пройтись по дороге за город. Всюду огоньки этих тележек. Тишина. Стрекочут в бамбуковых зарослях цикады и мерцают тихие огоньки. Ни одного покупателя. Возвращаясь назад, купил пакетик с земляными орехами. Старуха продавщица аккуратно положила на ладонь медную сдачу и опять приняла позу терпеливого ожидания.

Самолеты наши обычные, только сверху на них красная полоса и надпись: «Полярная авиация». А внутри между передними и задними креслами, – большие желтые баки: запасное горючее.

Установился свой самолетный быт. Сидим в трусах и майках. Еда, домино, книжки. У каждого свои страсти. Я копаюсь в блокноте, бегаю к летчикам. Мой сосед метеоролог Герман Максимов не отрывается от окошка, то и дело вскрикивает: «Речка, речка, ну точно, как ящерица!» – и снимает землю любительской кинокамерой. Во время посадок и взлетов Герман хватает в руки маленький узелок. Там какой-то странный прибор, его предстоит испытать в Антарктиде. (В другом самолете такие же муки выносит гляциолог Зотиков Игорь. В Ташкенте он купил два арбуза – «Антарктиде в подарок» Представляете, как арбузы могут кататься по самолету!) На последнем кресле сидит самый молодой из полярников – Леонид Емельянов. В домино не играет, анекдотов не рассказывает, потрепанную книжку «И один в поле воин» даже не полистал. Пишет и пишет. Догадываюсь: было трогательное расставание. Она сказала: «Леня, чтоб каждый день по письму». И он пишет, немного смущаясь дружелюбных смешков. Самый старший из нас, бетонщик Иван Гаврилович Карпушов, с любопытством разглядывает на свет американские доллары.

– А вдруг вот эта бумажка была в руках у самого главного миллионера, а? Чудеса!

Иван Гаврилович не пьет, не курит, приценяется к японским транзисторам. Наконец купил. Гляжу, сидит с отверткой, вздыхает.

– Что вы, Иван Гаврилович?

– Японские, японские… Я думал, черт посажен в эту коробку. Все то же, что и у нас. Качество другое! Вот ты, журналист, ответь мне: ну по-че-му качество другое?..

Ночью проснулись от сильной качки. Глянули в окна – звезды, лунные блестки на темной воде. Протираем глаза. В дверях стоит наш капитан Михаил Протасович.

– Это я крыльями покачал – разбудить вас. Пролетаем экватор.

Выдает нам дипломы и значки, на которых в металле увековечен бог Нептун с крестьянскими вилами. Моряки, утомленные однообразием моря, придумали этот веселый праздник. Теперь праздник живет и на суше и в небесах. Три года назад мы с другом переезжали экватор в Африке. Палкой провели полосу на дороге, прыгали через экватор и вылили друг на друга по кружке воды, хотя в пути на учете был каждый глоток. А сейчас под нами сплошная вода. Впрочем, только слева по борту. Справа – остров.

– Суматра…– говорит штурман.

Индонезия. Страна островов, влажной жары, сказочной природы. Страна рыбаков, ярких цветов и птиц, нежных душевных песен.

Дорога длиной в сто пятьдесят километров по острову Ява к поселку с поэтичным названием Чибулан, что значит «холодный месяц». Шофер-индонезиец гонит как ошалелый, не соблюдая никаких правил. На минутку остановился поглядеть на только что вдребезги разбившийся грузовик, покачал головой и опять гонит. Мелькают по сторонам базарчики – горы кокосовых орехов, ананасов, плодов хлебного дерева, свежая рыба в корзинах… В стороне от дороги террасы посадок риса – сверкает вода на солнце… Ущелье с каменистой рекой. Еще река, но текущая уже в красноземе и потому мутно-красная… Пальмы. Бамбук. Пышные, со шляпу величиной, цветы. Аккуратные домики. И опять поля: кукуруза, маниока, лук, редис, перец. Бешено мчится автобус. Проплыли вдали невысокие округлые горы с мягкой зеленью и сизыми облаками. Деревенька с домами, похожими на корзины. Стая белых птиц на болоте.

Стоп – Чибулан!

Недорогая гостиница. Бассейн с прозрачной, неестественно синей водой. Бултыхаемся. Китаец, хозяин гостиницы, кормит нас острой, из фасоли и птицы, едой. Ставит на стол бананы. Смертельно усталые, валимся на кровати в клетушках из легкого тростника. Просыпаюсь от шороха. По стене бегают ящерицы. На тумбочке, где лежат фотокамеры, огромная крыса доедает банан…

Обратно едем с тем же сумасшедшим шофером. У нас бы ему – до первого встречного милиционера. А тут ничего. Ездят, между прочим, в Индонезии так же, как в Индии, Австралии и в Новой Зеландии, – по левой стороне улицы: порядок, установленный при англичанах.

И до чего же приятно ходить пешком! Можно сесть на траву, потрогать ладонью землю. После самолетной качки земля тоже качается. Наступаешь, а земля прогибается. Думал – у меня одного. Забеспокоился даже – не хватало заболеть в дороге. Смотрю, и сосед осторожно наводит справку:

– Чего-то земля из-под ног убегает?

Пять часов ходили в знаменитом ботаническом парке острове Ява. Все, что растет в тропическом поясе нашей планеты, собрано в этом саду. Любопытно узнать, что и как называется. Но беда: в школе на уроках английского языка потихоньку я читывал книжки «про жаркие страны». Теперь вот, в жаркой стране, ищу в разговорнике подходящее слово. Но вот удача: в саду работает ленинградский профессор-ботаник Михаил Семенович Яковлев. Сидим говорим и не можем наговориться под деревом толщиной… ну с чем бы сравнить? Мы кажемся муравьями возле этого великана на который опирается индонезийское небо.

А рядом деревья какао, фикусы ростом с большую сосну лианы, растение виктория-регия – листья-сковородки размером с хороший стол. Большие птицы сидят на листе, а он даже краем не черпает воду. Пятнадцать тысяч растений собрали сюда из тропиков Африки, Австралии, Южной Америки. Сколько земли надо объехать, чтобы увидеть эти зеленые чудеса! А тут все под рукой. Спускаемся с Михаилом Семеновичем в ложбину и садимся под деревом. Каким бы вы думали?

К нему и птица не летит, И тигр нейдет – лишь вихорь черный На древо смерти набежит И мчится прочь, уже тлетворный.

Анчар… Синевато-серый ствол в заплывших рубцах – брали сок. Птицы, между прочим, садятся на ветки – и ничего.

Мы закусили под деревом, наблюдая, как на сухую верхушку большого фикуса опустились летучие собаки – целая стая странных существ, которых всякий принял бы за летучих мышей, будь они раз в двадцать поменьше…

Убит Кеннеди! Мы узнали об этом перед отлетом из Индонезии. Сначала по радио, потом из газет. Скорбное лицо жены президента. Испуганные лица двух ребятишек. Искреннее чувство горечи у всех: у нас, у пожилого француза, который сидит на скамейке с больной женой и слушает радио. Вспоминаем, какой это по счету из убитых президентов Америки.

Собрались у приемника. Мы – группой, англичане, трое немцев-туристов. Роман Тухканен переводит. Кое-кто у другого приемника с любопытством глядит в нашу сторону: в передаче какой-то намек на «руку Москвы». Француз-старичок поколотил трубкой о край скамейки.

– Русские ни при чем. Это или сумасшествие, или кому-то в Америке нужен совсем иной президент…

В самолете разговор о президенте и об Америке.

Австралия! Иду к летчикам. Из их кабины лучше увидишь землю.

В синей дымке показалась земля. Причудливые заливы мелкой воды. Редкий лес с желтым песчаным ободком берега. Длинный мыс. Маяк на мысу. Клубы дыма из леса.

Садимся. Тишина. В иллюминатор видны ангары, красные цистерны, самолеты с рисунком кенгуру на хвостах. Высокие люди в коротких штанах. Жара такая, что, кажется, сейчас упадешь в обморок.

Заполняем листы декларации. Правительство Австралии озабочено: не везем ли какой-нибудь живности, каких-либо растений? Понятное беспокойство. Каждый школьник знает, во что обошлись австралийцам завезенные сюда кролики. Пишем: «Нет, не везем». Про елку, которую я везу в подарок зимовщикам к Новому году, решили не говорить. Но разве что-нибудь может укрыться от глаз таможенника! Видим: несет нашу елочку. Взялись за нее заступаться всем миром. Пришлось даже дать телеграмму губернатору штата. Вернули. Принесли в прозрачном мешке и, пожалуй, даже и сами были рады вернуть – все же к Новому году летим.

После двух часов кутерьмы уселись в автобус. Кое-кто сразу, свесив голову, захрапел от жары, от усталости, от скучного однообразия австралийского леса, бежавшего у дороги. Мелькнули лица темнокожих аборигенов, крикливые попугаи на ветках, дома на сваях. Городок Дарвин находится на крайнем севере Австралийского материка, в тропическом поясе. Людей в этом краю меньше, чем на нашей Чукотке.

Предупреждение: в море купаться нельзя – акулы и ядовитые медузы. Ходим по берегу. Однообразие – можно сойти с ума. Одинаковые деревья с облезлой корой и узкими листьями. Кубики домов на сваях у бетонной дороги. Тут нет зимы, нет весны, нет осени – одно душное лето. Немудрено, что австралийцы селятся здесь неохотно. Подработать сюда уезжают со всего света. В гостинице авиационной компании познакомился с молодыми ребятами. На вид им вместе лет сорок. Гельмут Нейхольд из Гамбурга, Хайнд Вейбо из Бремена.

– Что же, дома не оказалось работы?

Говорят – нет, не было. Один плотник, другой повар в гостинице авиационной компании. По контракту приехали на пять лет.

– А может, останетесь тут?

– Нет. Нет. Нет.

– Скучно?

– Не то слово. Раз в год ездим в Сингапур развлекаться. Компания дает отпуск и бесплатный билет.

Ночью небо опустилось на землю. Тропический ливень с громом и гулом воды. Кончилось все так же быстро, как началось. Утром земля покрыта морем воды. Днем солнце поднимет воду на небо, ночью снова тропический ливень. Так круглый год. Я поглядел на карту. Сингапур отсюда в трех тысячах километров. Далековато ребятам летать развлекаться…

В Дарвине перед отлетом у нас появились гости. По два джентльмена на каждый самолет. Один – королевский штурман высокого класса, другой – проводник. Проводник работает в ведомстве, которое печется о безопасности государства. Вдруг с высоты разглядим какой-нибудь австралийский секрет…

В самолете между хозяевами и гостями установились хорошие отношения. Обмен сувенирами, расспросы. Проводник отлично говорит по-русски. Подарил нам целый ворох туристских карт, австралийских книг и открыток. Охотно рассказывал обо всем, что проплывало под крыльями.

Летим ночью. Внизу ни единого огонька. И карта тоже пустынна – середина Австралийского континента почти безлюдна.

Утром подлетаем к Сиднею. Красная земля. Одинокие фермы. Стада овец…

Если хотите сделать подарок сиднейцу, скажите: «Сидней – очень красивый город». Он и в самом деле очень красив этот приморский, изрезанный бухтами и заливами город. Он хорошо спланирован, добротно застроен, чист и богат. Мы любовались Сиднеем сверху, во время посадки. И время, проведенное в нем, оставило ощущение красоты и порядка.

Самая большая примечательность города – мост. Мы познакомились с ним еще в самолете, когда листали путеводители – мост снизу, мост сбоку, мост с вертолета, мост на вечерней заре, в тумане, в ночном освещении. Мостов в нее много. Этот – главный. Проезд по нему не бесплатный. Строила мост английская компания. Сиднеец платит за мост уже много лет и будет платить, пока он будет стоять.

Два дня в городе – это немного. Осмотрены главные улицы и узкие – двум машинам не разъехаться – переулки, осмотрены просторные площади с памятниками, зеленые парки, в которых ходят не только по дорожкам, но трава тем не менее не вытоптана. Побывали в кино. Американский фильм «Клеопатра» нас, утомленных дорогой, заставил вздремнуть – будили друг друга, пощипывая за колени. Побывали в ресторанчике «Балалайка», где четверо молодых бородатых людей в красных рубахах душещипательно пели «Очи черные», а экономка, русская по происхождению, отказалась взять плату с нас пятерых. Расспрашивала о перелете о жизни в стране, особенно интересовалась Калугой, в которой жили ее дед и бабка. Сама она перебралась в Сидней из Харбина после войны.

Русских в городе довольно много. Держатся своей колонией, разделенной, впрочем, идеологически надвое. Одна группа – «монархическая» – до сих пор держит в клубе портрет царя. У другой – тесный контакт с советским посольством. Жадно покупаются книги на русском, пластинки, раз в неделю в клубе смотрят советские фильмы. Дома говорят только по-русски. Гордятся, что дети, рожденные тут, в Сиднее, хорошо объясняются с нами.

Австралия – страна эмигрантов. И страна молодая. Двести с небольшим лет назад белые люди впервые ступили на эту землю. Первыми поселенцами были каторжники, высланные из Англии. Сегодня австралиец гордится, если его родословная восходит к тем людям.

Центр континента заселен мало. И нет охотников оседать в сухих, пустынных местах. Одинокие фермы на карте, маленькие поселки. Детей, живущих в них, обучают издали – по телевидению. Население, коренное и пришлое, сосредоточено на побережьях, удаленных от жаркой тропической зоны. И всего-то людей – шестнадцать миллионов. Три миллиона из них живут в Сиднее.

Радостное место отдыха подарила сиднейцу природа: на километра в черте города тянется знаменитый песчаный пляж Бондай-бич.

Воскресенье. Жара – за сорок. Стеклянные валы лениво идут на берег и разлетаются мелкими брызгами. Тонкий водяной туман умеряет жару. Шестьдесят тысяч купальщиков заполнили берег. Молодые и старые, стройные и тучные, богатые и бедные, счастливые и грустные – всем солнце поровну шлет свою радость. Лежат с бумажками на носу, крутят ручки транзисторов, лениво что-то жуют. И мы на три часа смешались с этой массой загорелых людей. Лето. То самое время, когда дома у нас крепчают морозы, валят снега.

Медленно катятся волны. Над океаном вдоль побережья летает маленький самолет. Вой сирены. Купальщики устремляются к берегу – патрульный самолет увидел акулу. От берега спешит охотничий катер… И опять люди бегут к воде.

В стороне от всех – сотни полторы самых смелых купальщиков. У каждого – округлая, из легкого пластика с маленьким килем доска. Ложатся и тихонько гребут руками. Метрах в трехстах от берега остановка – ждут большую волну. Вот она надвигается. Подхватила. Поднимаются на досках во весь рост и, балансируя, мчатся на гребне к берегу. Брызги, блеск загорелых тел. Кто-то перевернулся. Еще один. Мелькают в пене головы, доски. Остался всего один на горбу у волны. К самому берегу подлетел – тут неизбежный кувырок. Шумное одобрение тех, кто стоит на песке. Все знают: не просто проскочить до берега на доске.

Удивительный спорт, рожденный давно на Гавайях, сейчас пришел на все теплые побережья Земли. В Сиднее каждый мальчишка «бегает по волнам».

Два варана с индонезийского острова Комодо лежали в обнимку на зеленой траве. Варанов зоопарку подарили индонезийцы. Четырехметровые ящеры, совсем недавно обнаруженные на Земле, имеют такую ценность, что их от зрителей помимо сетки отгородили еще и толстым стеклом. Нильский крокодил по соседству с варанами выглядел старомодно. Он лежал неподвижно, и какая-то птичка клевала у него на хвосте насекомых. Рыжевато-серые кенгуру прыгали, как кузнечики, и то и дело залезали мордой в сумку на животе. У одной матери из сумки торчал спящий лопоухий детеныш.

Зоопарк в Сиднее – один из самых благоустроенных в мире. Богата его коллекция. Но особенно интересно было увидеть местных животных, почти сплошь сумчатых – сумчатый медвежонок коала, сумчатые куница, крот, крыса мурашкоед… Так же как и кенгуру, все носят новорожденных в сумке на животе.

Не менее интересны другие аборигены Австралии: рыба, способная дышать воздухом, попугай, живущий в земляных норах, дикая собака динго, крупная ящерица молох, страус эму. И вот совсем уж диковинное создание – покрыто мехом, подобно бобру, обитает в воде, яйца несет, как птица, кормит детенышей молоком, а клюв утиный. И название – утконос.

И во многих углах зоопарка был слышен хохот нарядной большеголовой птицы с названием кукабара. В природе это ловкий охотник за змеями. И возможно, поэтому кукабара стала любимицей австралийцев. На всех этикетках для иностранных туристов вы встретите изображения кенгуру, бумеранга и кукабары. Австралийское радио начинает свои передачи криком кукабары.

Последние австралийские деньги мы истратили самым романтическим образом. Под землей в зоопарке есть прохладный аквариум. Тут за отдельную плату вам покажут, как живет океан. Морские ежи, разноцветные звезды, осьминоги, кораллы… Но самое интересное – бассейн в центре аквариума. Глядишь сверху: пестрые стайки рыб, среди них, ни на секунду не замирая, плавает огромная черно-фиолетовая акула. Рядом с акулой скат – круглый черный платок с небольшим хвостиком. Края у платка шевелятся, и он плывет за акулой вслед. Дно бассейна усеяно черными кружками. Мы не сразу догадались, в чем дело. Но вот парень с девушкой порылись в сумке и, когда акула проплывала как раз под ними, бросили в воду монетку. На счастье надо так бросить, чтобы монета осталась лежать на широкой спине акулы. Кому не хочется счастья! Соблазнились и мы. Вытряхнули из карманов медные капиталы, отложили по три кружка на троллейбус, остальное – в воду на счастье. Одному, представьте себе, удалось положить медяшку на акулий хребет. Не понравилось. Вильнула хвостом. Но счастье уже было в наших руках. В путешествии счастье необходимо.

Всю дорогу, когда только можно, прихожу в кабину пилотов. Тут между креслами есть сиденье-раскладушка. Надо чуть потянуть за алюминиевый верх, и готово еще одно место. Полет тут чувствуешь лучше, чем в пассажирском салоне.

Летим уже тридцать девять часов чистого времени. Земля показала свои снега, свои пустыни, острова и азиатские реки, похожие сверху на серебряных ящериц. Мы видели верхушки потухших вулканов, коралловые лагуны с пальмами и лодками рыбаков, зеленый войлок тропических джунглей, океан с белыми игрушками пароходов и зеленовато-желтыми красками мелководий и островов. У Австралии минут двадцать летели в тропическом ливне. Водяные реки текли по стеклам кабины, и не было видно лампочек на концах крыльев. В другие часы облака огромными белыми замками преграждали дорогу. Мы искали проход, но, отыскав, круто забирали в сторону – локатор предупреждал: грозовые разряды. Не забыть ночную грозу у экватора. В темноте под нами шел бой. Звуков не было слышно. Взрывы на долю секунды отнимали у темноты помятые облака. Темнота – взрыв. Темнота – два взрыва подряд. Я никогда не видел облака, освещенные молнией сверху. Михаил Протасович Ступишин немного меняет курс:

– Вот так же разрываются бомбы… При каждой вспышке на пиджаке командира блестят пуговицы и Золотая Звезда. В войну Михаил Протасович управлял самолетом-штурмовиком.

Экипаж самолета – семь человек. У пилотов с виду работа нетрудная: спросил у штурмана курс, поправил автопилот – и пей холодный нарзан, очищай австралийские апельсины. Больше всех работы у штурмана. Он обложен картами, то и дело смотрит на цифры счетной линейки, крутит ручки приборов, сверяет карту с локатором. Штурман ловит астрономическим компасом звезды и солнце, говорит с кем-то по радио, каждый час отвечает на десятки моих вопросов. Александр Шамес первый раз летит в Антарктиду. Он много летал на Севере. Но этот экзамен для всякого штурмана был бы самым серьезным. Мы выходим к аэродромам с точностью до километра. У штурмана не менее двух десятков помощников. Они качают стрелками, мигают зелеными огоньками. Штурман в минуту должен собрать всю машинную информацию, переварить ее и выдать одну только цифру – курс самолета. Александр пишет эту цифру на полоске бумаги и каждые десять минут отдает командиру. Поворот ручки автопилота – самолет делает крен и ложится на курс. Земли за облаками не видно. Наша судьба в руках штурмана.

– Seven five, seven four… – зовет чужой аэродром радист Коля Старков.

Слышим ответную английскую речь. Михаил Протасович отдает бутылку с нарзаном, и тут убеждаюсь: не один штурман трудится в этом полете.

Город Крайстчерч в Новой Зеландии. Флагманский самолет Александра Сергеевича Полякова уже приземлился, и в это время земля потонула в тумане дождя. Снижаемся. Два пилота напряженно ищут глазами землю. Высота двести метров – земли не видно. Сто метров – земли не видно. Восемьдесят метров… под крыльями мелькнули пики высоких деревьев и мокрая полоса чужого аэродрома.

Сели. Никто не сказал ни слова. Так, наверное, всегда бывает у летчиков после трудной минуты. Только первый пилот, всегда аккуратный, на этот раз вытер лицо рукавом белой рубашки.

Новая Зеландия. Край земли. На карте – это осколок большой земли: два острова, вытянутых с юга на север. Едешь на машине – страна как страна: долины, пастбища, речки, железная дорога, сосновый лес, пашня, снежные горы. В окно самолета с большой высоты поглядишь – видны правый и левый берег страны.

После тропиков, после чужой природы Австралии как старого друга встречаешь березу, сосновые рощи. Луг на горбатом пригорке, поле чуть пожелтевшей пшеницы, цветы у дороги. Новозеландское лето. Минутами кажется: автобус идет в Подмосковье. Сбоку шоссе по траве бегают три перепуганные овцы с выжженными на боку номерами, пасутся коровы с колокольчиками. Новая Зеландия – сельскохозяйственная страна. Отсюда мир получает молоко, масло, сыр, кожи и шерсть. Тут живут почти одни англичане – два с половиной миллиона человек. У страны есть парламент, но есть тут и английский генерал-губернатор. Страна богатая, потому что живет в стороне от раздоров. Все войны приносили Новой Зеландии только богатство.

Столица Новой Зеландии – Веллингтон. Мы приземлились в Крайстчерче. У новозеландцев особый интерес к перелету. За всю историю советские самолеты второй раз садятся на этом земле. Маленькие новозеландские самолеты кажутся пчелками рядом с нашими великанами. Конечно, каждому хочется сняться у наших машин. Полицейский в черном высоком шлеме по очереди поднимает над барьером маленьких новозеландцев. Самолеты показывали по телевидению, снимки полярников напечатали все газеты. Мэр города пожелал видеть участников перелета.

Крутая лестница с мягким ковром в трехэтажном особняке. Очень любезная секретарша-старушка. Вежливый поклон мэра. Кофе. Сандвичи. Обмен подарками. Разговоры об Антарктиде.

Об Антарктиде всякий новозеландец будет говорить с удовольствием. Отсюда в Антарктиду уходила экспедиция Скотта. Белый памятник человеку, не вернувшемуся изо льдов, провожает всех, кто снова туда стремится.

Город Крайстчерч похож на человека богатого, здорового, чисто одетого, но скучноватого. Улицы все под прямыми углами. Дома почти все двухэтажные. Место, на котором стоит город, ровное. Это особенно хорошо видно, когда забираешься по закрученной в штопор дороге на гору. Много автомобилей. Вот промчался черный и широкий, как пара двухспальных кроватей, новенький «форд». А вот вслед за ним пускает дым примус на колесах со спицами образца двадцать третьего года.

Автомобиль на улице как попало тут не поставишь. У панелей «причалы» со счетчиком. Опустил шиллинг – можешь поставить машину. Для пешеходов – привилегия. Подходишь к светофору – красный огонь, но улица пуста, машин нет, нажимаешь кнопку на столбике – для тебя загорается зеленый свет.

Посреди города течет светлая речка Айвон. Градостроители любят «укладывать» речки в гранит. Тут берега без гранита – земля, зеленая травка. А это что? Неужели утки с утятами? Вся речка кишит этой дичью. На людей – ноль внимания. Вот одна утка вышла на берег, около моих ног подождала, пока выйдут утята. Семейство отряхнулось и пошло строем по лужку. Утята родятся под боком у автобусов, у полицейских и бегущих огней рекламы и совсем не подозревают, что есть на свете порох, ружья и утиная дробь.

Крайстчерч легко обходишь за один день. Чинный, чистый, благополучный город. Однако есть и в нем шалуны. Кто-то чудом забрался на высокий памятник генерал-губернатору и сунул под руку мраморному джентльмену пустую бутылку. Чопорный порядок городской жизни нарушает еще мальчишка-газетчик на скрипучем велосипеде. На заднем сиденье – корзина с газетами. Тяжелые, о сорока страницах, газеты свернуты в трубку. Мальчишка хватает газеты и швыряет направо, налево – в открытые двери лавок и магазинов.

После первого дня начинаешь присматриваться: чем живет этот облаченный в нарядное платье город-джентльмен?

Магазины. Магазины. Им не хватает места под крышами. В щелях между домами продаются автомобили. Новые и старушки, которым пора бы и в переплавку. И опять магазины. Обнаруживаешь вдруг: на улице нет ничего, кроме церкви и магазинов. Спасаешься от сумасшедших рекламных огней в дверях «синерамы». Садишься на мягкий стул. Но перед фильмом – реклама. «Самые лучшие сны снятся на подушках фирмы такой-то», «На нашем цементе дом будет стоять тысячу лет». Томатный сок, мыло, билеты на самолет, мясорубки, циркулярные пилы, породистых собак и еще много всего во что бы то ни стало хочет продать этот город. Когда наконец перед фильмом грянет записанный на пленку национальный гимн и люди встанут, кажется, что это рекламная песня про то, как лучше купить и продать.

На улице после кино тебя встречает улыбчивый Дед Мороз, мигает хитро сделанным глазом: «заходи за покупкой». Разворачиваешь газету – сорок страниц объявлений продаже и купле. В конце концов в жителях города начинать видеть только покупателей и продавцов. Среди щитов объявлений ищешь и не находишь театральной афиши. В субботу и в воскресенье, когда закрываются магазины, особенно ясно видишь: кроме продажи и купли, в городе нечем жить. Город пустеет. Не просто мало прохожих – их нет совсем. Люди уехали или заперлись в домах. Далеко слышны шаги старика, который собирает в мешок старую бумагу, шаги полицейского и крик чаек на речке Айвон.

Удивительная встреча случилась в Крайстчерче. Я снимал диких уток на речке. Слышу за спиной разговор по-русски. Обернулся. Батюшки! Мир тесен: русские! И куда только не заносит судьба «киношников» и журналистов! Сидят на поляне, почти из рук кормят чаек. Рядом стоит машина с аппаратурой. Разговорились…

Режиссер Александр Михайлович Згуриди, операторы Нина Юрушкина, Володя Пустовалов и переводчик Игорь Волков, оказывается, проехали тысячи километров в поисках кадров для фильма «Зачарованные острова». Снимали сайгаков на острове Барса-Кельмес в Аральском море. Снимали каланов на Дальнем Востоке. В Австралии охотились с кинокамерой на сумчатых обитателей континента, снимали, ехидну и утконоса. Тут, в Новой Зеландии, будут снимать первоящера туатару и бескрылую птицу киви.

И снова аэродром. Между бетонными плитами проросли голубые цветы. Срываем по одному на память об этой земле. Наши самолеты стоят в стороне от взлетной дорожки. Готовимся к последнему перелету. Штурманы отлаживают приборы для южного полушария – солнце тут ходит над горизонтом не привычным путем, а справа налево. Открыли самолетную кладовую. Достаем мешки с амуницией: свитеры, сапоги, куртки из кожи. Ребята оживились. Эта одежда им больше по вкусу. Я же, наоборот, чувствую себя медведем.

Взлетели. Внизу четкая геометрия новозеландских полей, фиолетовый снег на горах. Минута – и островная страна позади. Местное время – девять часов тридцать минут. В Москве сейчас как раз полночь. Проходим семнадцатитысячный километр. Земли больше не будет. Садиться будем на лед…

На борт пришла телеграмма: «Прочла в газетах о вашем полете. Счастливого приземления в Антарктиде. Берегите себя и возвращайтесь. Вера Сидорченко. Кокчетав».

Телеграмма пошла по рукам.

– Ну, признавайтесь, кто бывал в Кокчетаве?.. Врете. Кто-то бывал.

Всем понравилась неизвестная девушка из Кокчетава

– Вот так Вера! Три недели назад я не думал, что в Антарктиду можно послать телеграмму. А Вера даже и на самолете нашла…

В кабине летчиков все склонились над картой. Проходим «точку возврата». Ровно половина пути от места взлета места посадки. Из этой точки, случись что-нибудь, мы еще можем вернуться к Новой Зеландии. Но еще десять минут полета, и вернуться будет нельзя, не хватит горючего. Теперь, что бы ни случилось – только вперед. «Точка возврата»… Записываю в блокнот два этих слова. У каждого человека в жизни бывает такая точка. Как важно и как трудно бывает иногда сделать один только шаг к этой точке, шаг вперед. Сделал – и уже нельзя оглянуться. Только вперед, навстречу судьбе. И не всегда впереди ожидает тебя удача…

Мы сейчас без колебаний проходим возвратный рубеж. На американской базе Мак-Мёрдо нам посулили погоду и хорошую полосу для посадки.

Самый трудный участок пути. Океан без единого острова. Семь часов океана. В бинокль видны барашки холодных волн, на спинках кресел висят спасательные оранжевые жилеты. Кто-то из ребят примеряет эту одежку.

– Надежная штука?

– Надежная, но лучше на воду не садиться, – откровенно улыбаются летчики.

Тут в прятки никто не играет. Люди, сидящие в креслах, не раз встречали опасность и хорошо понимают: случись авария, такой жилет – все равно что соломинка утопающему. Ни души на тысячу километров.

Коля повернул ручку настройки, вызвал идущий впереди самолет.

– Как там у вас?

– Хорошо. Сейчас по расчету должна показаться…

Все уже приготовили шапки и рукавицы. Достали черные очки. И вот первый знак Антарктиды – ледяная гора!

– Айсберг, айсберг!

Стрекочут кинокамеры. Два айсберга проплывают внизу. Вот их целое стадо. Еще минут двадцать полета – и сначала на локаторе, а потом уже просто в стекло в солнечном дыму виднелись белые гребни. Антарктида!

– Ну вот, сбылась мечта идиота. Прилетел в Антарктиду, – громко говорит сзади меня Герман Максимов. За грубоватой шуткой парень скрывает волнение. Он из породы бродяг-романтиков и, конечно, ждал этой встречи.

Битый лед. Потом сплошной лед. Справа горы. Шапки из снега, внизу бурого цвета земля. Снижаемся. Слева проплыл огромный уснувший вулкан Эребус. Прямо по курсу – три небольших корабля. Американские ледоколы пробиваются к базе. Трещину за кораблями уже облюбовали тюлени. Вылезли на солнышко из воды, поднимают морды навстречу низко летящему самолету.

Черная гора. У подножия – россыпь полярных домишек. Букашками ползают тракторы. Километрах в пяти на белой равнине – аэродром: крестики самолетов, красные вертолеты и люди, следящие за нашей посадкой. Американская база Мак-Мёрдо.

В маленькой Америке

В первые минуты после посадки в самолете стоит тишина. Потом скрежет металла – открывают примерзшую дверь, и боль в глазах от ослепительно яркого света. Зажмурившись, ищу в кармане очки и, не зная, какую камеру вначале схватить, начинаю снимать. Идет поединок фотографов – нас снимают, мы снимаем. Рябит в глазах: наши самолеты рядом с американскими; вертолеты красные, как вареные раки; красные тракторы на резиновых гусеницах; в красной одежде люди. Когда кончилась пленка, начали здороваться, начался (это мы ожидали!) обмен шапками. Такая традиция в Антарктиде. Подходит к тебе здоровенный американец, делает знаки, которые переводятся одним словом: «Махнемся?» Все выгоды на стороне американцев. Их матерчатые шапчонки подбиты жидким «химическим» мехом. Напяливают наши ребята шапочки с козырьками, улыбаются, а сами думают: невесело в таких доспехах покорять Антарктиду. Но что касается антарктической дружбы, тут полный и двухсторонний выигрыш. Даже адмирал Риди, который возглавляет работы американцев в Антарктиде, не удержался от соблазна заиметь сувенир. Приглядел себе треух у кого-то из наших начальников. Все те же жесты: «Махнемся?» И засмеялся.

– Мой лучший бизнес за этот год.

На тракторных санях, щурясь от солнца и держа друга за плечи, едем с аэродрома в поселок.

Домики. Приземистые, похожие на картонки из-под ботинок, и сводчатые, как небольшие ангары. Стоят улицами. Каждый имеет номер. Штаб. Почта. Столовая. Уборная. Клуб. Радиостанция. Церковь. Жилые дома. Атомная электростанция. Лаборатория ученых.

– Маленькая Америка, – пошутил один из военных, пропуская нас к себе в комнату.

В комнате стол, кровать, прибор для кипячения кофе приемник, вырезки из журналов: виды Нью-Йорка и girls. На столе в рамке – фотография худенькой девушки в матросской блузке и шляпке – невеста. Это жилье офицера. Солдаты ночуют в казармах. А жизнь протекает на улицах на вахтах, в клубе, в спортивном зале и, конечно, в столовой.

Столовая – главное удовольствие в Антарктиде. Хорошая еда должна возместить человеку земные радости, которых он тут не имеет. Просторное помещение. Повара на виду, очередь самообслуживания. Тарелок нет. В подносе из нержавеющей стали выбиты углубления. Рыжий парень, беспрерывно жующий резинку, кладет тебе кусок мяса величиной с картуз, черпак зеленой фасоли в стручках, макароны, картошку, рыбу, кусок пирога, масло, в кружку наливает бульон, в стакан – томатного сока; яблоки, апельсины.

Пока расправляешься с подносом, на тебя с портрета глядит адмирал Риди. Я вначале подумал: укоряюще смотрит. Вот, мол, нахлебники прилетели (нас почти целая сотня!). Но, встретившись с нами, Риди сказал:

– Живите сколько надо. Наш стол – ваш стол. Такой закон в Антарктиде.

У выхода из столовой сидят два солдата в очках и продают брошюры с молитвами. Иначе говоря, собирают деньги для протестантской и католической церквей. Двухцерковная американская система тут, в Антарктиде, представлена единоличным священником. Я увидел его в первый же день. Ярко-желтая куртка с черным крестом во всю спину, сам толстый – точь-в-точь небольшой паучок. Поближе познакомились – балагур, из зубов не выпускает длинную трбку. Имя Уильям Фуллер. Молодой, но лысый священник по совместительству служит библиотекарем. Это несложно, потому что и церковь, и книжная комната находятся под одной кокольней, в сводчатом, чуть больше обычного, доме.

В первом отделении домика антарктическая паства листает журналы с девушками в одежде и без одежды, а потом, если кому захочется, проходи и молись. Второе отделение домика пустует почти всегда. Изредка зайдет солдат – написать письмо матери или невесте. Я приспособился ходить сюда со своими блокнотами. Тишина. Один Христос глядит с распятия на пыльную Библию. Заглянет Уильям:

– О’кэй! – И пойдет по поселку дымить своей трубкой-кадилом. Куда завернул? Ну, конечно, в клуб. Там куда веселее, чем в церкви.

В поселке два клуба. Солдатский и офицерский. В честь нашего появления и в том и в другом крутят фильмы. Беспрерывно, с утра до вечера. Уже в постели слышу: два наших плотника подводят итоги длинного кинодня:

– А здорово эта рыжая из револьвера. Летчик, а сплоховал…

– Летчик? Летчик – это в другой картине…

– Как в другой? Она ж его из пистолета.

– Ну из пистолета, и что? Там тоже из пистолета четырех уложила. Помнишь, как она почти голая по водосточной трубе?..

– Перемешалось все. Давай спать…

Но уснуть в нашем доме непросто. Наш дом – это низкий и очень длинный «ангар» – алюминиевые дуги, а сверху брезент. В брезенте щели. Мы сначала подумали: ну, морозцу хлебнем. Оказалось – беги от жары. Электрические калориферы заставили поскидать свитеры, а потом и штаны. В спальные мешки залезаем в одних трусах. Полночь. Укрываешься с головой, но уснуть все равно невозможно. Начавшееся в день прилета знакомство продолжалось три дня и три ночи, а вернее – один сплошной день, потому что летом в Антарктиде ночей не бывает – солнце спустится к горизонту и, чуть задержавшись, опять лезет кверху. После обмена шапками начали меняться бутылками:

– Это водка.

– Это виски.

Этим все бы и кончилось, не будь на складе Мак-Мёрдо огромных запасов пива. И потому чечетку сменяет ковбойский танец, опять чечетка, гопак… Стали искать: какую бы сообща спеть песню? И, представьте, нашли: «Капитан, капитан, улыбнитесь!..»

Наш барак под брезентовой крышей круглые сутки полон гостей. Переводчик Роман Тухканен уже не ворочает языком. Но когда он, взмолившись, убегает на свою раскладушку, разговоры не прекращаются. Идет обмен открытками монетами, перочинными ножами, значками, открытками, пряжками от ремней, автографами. Далеко за полночь. Но человек десять все еще сидят друг перед другом. Заходит еще один, с антарктической бородой.

– Садитесь, – говорит Сашка Доронин. – Сидайте, – крутит он слово, думая, что так будет понятнее.

А гость в самом деле понял:

– Сидай – сит даун? О’кэй!

– О’кэй! – вторит Сашка. Хлопанье по плечу, обмен фотокарточками.

По часам – начало четвертого ночи. В щелку полотняной двери видны синие зубчатые горы и равнина слепящего глазурью политого снега. По равнине два человека тянут на санях какой-то ящик. Антарктида…

Антарктида. Сажусь и на брезентовых штанах, как в детстве, съезжаю с горки. Оглядываюсь: никто не видел? Снег под сапогами почти не скрипит. Нагибаюсь. В ладони тает такой же холодный, как под Москвой, снег. Но нет в нем плоских узорчатых звездочек, которые, ломаясь, создают поэтичный скрип под ногой. Антарктический снег – мелкие, почти невидимые глазу кристаллы. При большом морозе сыплется, как песок. Сейчас он тает. Мои следы быстро наполняются чистой водой – в Антарктиде весна.

Трещины. Следы тракторов. Справа – свалка: жестяные банки, бочки, старые вездеходы, доски, ящики, киноленты, дырявый матрац. Над мусором носятся птицы поморники. А дальше справа и слева – зубцы снега и черной земли. Сзади гора и станция у подножия горы. Место выбрано очень удачно. Тут не бывает сильных ветров и снежных завалов. Нагретые солнцем камни создают микроклимат. Самый сильный мороз, который тут помнят, – сорок два градуса. Наша станция Восток стоит на той же широте. Но там морозы – больше восьмидесяти.

Американцы имеют несколько баз. Больше всего гордятся, и, конечно, вполне законно, базой Амундсен-Скотт. Она расположена на Южном полюсе. Была еще одна база с названием Литл-Америка – Маленькая Америка. Ее Антарктида вместе со льдом сдвинула в море. Недавно в газетах промелькнула заметка: «В Индийском океане матросы увидели айсберг со странным черным пятном. Подплыли шлюпке. Пятном оказалась часть домика в толще льда. Стоит кровать, картинки на стенах». Явный осколок базы, стоявшей на краю Антарктиды.

В Мирном пурга. Летчики озабочены. Но делать нечего, надо ждать.

Ходим в гости. Люди везде остаются людьми. В Антарктиде ловят на крючок рыбу, играют в пинг-понг и ходят гости. Если ты получил пять приглашений, конечно, идешь туда, где интереснее. Таким местом в Мак-Мёрдо является домик ученого Вольфа Шлигера. Ученый встретил нас на пороге в домашней пижаме, с трубкой. Весело щурясь, представился:

– Вольф Шлигер, доктор биологии. Происхождение – немец.

Здешнее прозвище – Кудрявый.

Лысая голова профессора отражала свет лампочки, висевшей у потолка.

В домике чисто. Книги. Виолончель. На стене – неизменная красавица из журнала. Профессор замечает улыбки.

– Со мной живут молодые парни, ученые. Я тут единственный с лысиной. Много ль всего ученых? А вот считайте красные куртки. В красном – ученые, в зеленом – военные.

Америка все исследования в Антарктиде и Арктике отдала военно-морскому флоту. Ученые ведут работы по контракту с военными. В Мак-Мёрдо в красных куртках ходят человек сорок. Остальные четыреста – моряки. Они готовят пищу, водят тракторы и самолеты, держат радиосвязь, дежурят на атомной станции, наблюдают погоду.

Ученые почти все приезжают только на летний сезон, после местного праздника «Появление солнца». Раньше программа ученых была обширной. Теперь считают: свойства земли в Антарктиде известны. Вместо геофизиков приезжают биологи. Их интересуют пингвины, тюлени и рыбы. Профессор Шлигер занимается рыбами. Он зимовал в Арктике и в третий раз прилетел в Антарктиду. С шутками показывает свое хозяйство. В огромном чане плавают рыбы. Под электрическим светом греются разноцветные океанские звезды и осьминоги.

Зашел разговор о психике человека в условиях Антарктиды. Американцы этой проблеме уделяют много внимания.

– Понаблюдайте за вашим другом. Таким он был в Ленинграде? – Профессор смеется, хлопая по плечу третьего в нашей компании. – Десять месяцев тут прожил. Ленинградский метеоролог Геннадий Григорьевич Тараканов зимовал на базе Мак-Мёрдо. Всякий предсказатель погоды, особенно в Антарктиде, должен быть чуть фантазером и чуть юмористом. Геннадий Григорьевич умеет смеяться и фантазировать. Но шутки шутками, а дело – делом. Он так предсказал погоду однажды, что американцы только пожали плечами. Но вышло по-таракановски. Это, конечно, было замечено адмиралом, потому что погода нужна была как раз для его полета в глубь Антарктиды. С тех пор адмирал внимательно читал предсказания своих синоптиков, но обязательно спрашивал: «А что говорит Тараканов?»

Геннадий Григорьевич, общаясь с американцами в совершенстве освоил английский язык, но смертельно соскучился по русскому. После беседы с профессором он вызвался рассказать об Антарктиде прилетевшим ребятам. Сели в кружок, он – в середине. Час говорит, два говорит. Пять часов говорил!

В наш брезентовый дом пришли двое в зеленой одежде.

– Хотят ли русские посетить атомную станцию?

Станция в стороне от поселка. Поднимаемся по каменистому склону горы, держась за веревку.

Такой же формы, как в поселке, домики, только больше размером. Раздеваемся. Интеллигентного вида военный в очках, с указкой в руке, старательно объясняет устройство электростанции. Потом осмотр.

Станция называется «РМ-3А». Это значит: портативная, третья по счету в Америке, собрана в полевых условиях. Мощность станции – тысяча пятьсот киловатт. Её перевезли на самолетах отдельными блоками. Каждый блок не тяжелее пятнадцати тонн. На сборку ушло три месяца. Шестьсот дней реактор уже работает, но Антарктида-заказчик станцию не приняла окончательно. Требует всяких доводок. Персонал станции – двадцать два человека. Стоимость – шесть миллионов долларов. Американцы прикинули: если считать перевозку горючего ледоколами, атомная станция дешевле станции дизельной.

– А нет ли опасности для поселка?

– Следим. Смотрите, сколько приборов. Чуть качнется вот эта стрелка – реактор автоматически остановится. Вот у вас часы с фосфором, хотите, проверим активность?

По очереди суем руки в какой-то ящик. От моих часов стрелка шарахнулась к самому краю.

– О-о! – американец поднял брови. – Я бы такие часы не носил.

Мне стало грустно. Когда шли по льду, остановился у проруби. Старые часы, а все-таки жалко было бросать, десять лет проносил.

В Мирном пурга. Говорили по радио. Чей-то голос устало сказал:

– Месяц готовили полосу. День непогоды – и как не было полосы…

А тут, в Мак-Мёрдо, весна. Горы в водяных блестках. Ребята сушат портянки у калорифера. Священник Уильям надел резиновые, белого цвета ботинки и стал похож на Олега Попова. Тепло. Суета в поселке похожа на деревенскую масленицу. Только лошадей нет. Но прокатиться можно на вертолете или на тракторе. Велик соблазн прокатиться, поглядеть: а что же там, около гор?

Трактор быстро стелет по льду резиновые гусеницы. Едем вчетвером: Сомов, Трешников, норвежский оператор и я. Едем домику Роберта Скотта, из которого он уходил к Южному полюсу и в который не смог вернуться. Ровный заснеженный лед. Трещина все время уводит нас в сторону. Делаем крюк, но снова трещина с черной водой. Три черные точки у трещины. Через минуту мы уже снимаем огромных тюленей. Лежат на солнце, лед подтаял под жирными литыми телами. Услыхав звуки, тюлени подняли головы, таращат оливковые выпуклые глаза и, с шумом потянув воздух, равнодушно ложатся на другой бок. Но нам-то надо, чтобы голову приподнял, иначе снимок не получается. Осторожно наступаем на хвост сапогом – только чуть шевельнулся. Осмелев, садимся верхом. Михаил Михайлович Сомов заступается за тюленя:

– Ребята, есть международное соглашение: не беспокоить зверей в Антарктиде.

Трактор снова мчится вдоль трещин. Стоп! Целое лежбище, штук сорок тюленей – самцы и самки с младенцами. Малыши, нас завидев, с ревом кинулись к матерям. Те заметались – рев, лязганье зубов. Тут, если и захотел бы, не покатаешься на тюлене. Впрочем, самцы лежат невозмутимо спокойные. Один решил искупаться после загара. Неуклюже, еле ворочая телом, подполз к трещине, бултыхнулся. Через минуту показалась усатая морда. Сопит, пялит два любопытных глаза.

Трещина подвела нас к пещере во льду. Узкий проход. Идем согнувшись. Кажется, забираемся в рукавицу с густым белым мехом. «Мех» холодный и хрупкий, заденешь шапкой – с шорохом падает белая бахрома ледовых кристаллов. Пушистый потолок уходит вверх. Просторно. Идем в толщу айсберга. Снежные занавески, перегородки.

У входа пещера была голубой, потом стала синей, фиолетовой. Даль её – черная. Добираемся туда по скользкому водяному полу. Глядим назад – плавные переходы друг в друга холодных свечений. Люди кажутся гномами, которым удалось забраться в волшебную глубину камня.

После пещеры с минуту не можем двинуться к трактору. От солнца ломит глаза. На обратном пути делаем крюк – взглянуть на следы катастрофы. Она случилась три дня назад. В Антарктиде часто приходится рисковать. Наверно и в этот раз американцам надо было лететь. Вертолет шел в слепящей мгле, когда не знаешь, где небо и где земля. Машина врезалась в лед. Ярко-красная груда обломков. Валяются полетные карты, пилотские шлемы, пластмассовый желтый утенок – талисман, оберегавший летчиков от беды. Летчики чудом остались живы. Но история чуть было не повторилась. Наших летчиков из поселка к аэродрому американцы возили на вертолете. При посадке соскочил винт. Вертолет шлепнулся. Людей спасла малая высота.

Решено. Улетаем. Полосы в Мирном нет. Будем садиться на озерный лед в Оазисе Бангера. Это в четырех сотнях километров от Мирного. Забавное название: залив Транскрипция. С места посадки на маленьких самолетах переправимся в Мирный.

Улетаем.

Великое состязание

От Мак-Мёрдо до Мирного, если измерить карту линейкой, семнадцать сантиметров. Наш самолет пролетает три сантиметра за час. Прибавим ветер, который мешает лететь. Все равно за шесть часов одолеем огромный кусок Антарктиды. Невозможно даже представить себе пешего человека на этом пути. А ведь ходили, и не очень давно – полсотни лет прошло.

Вспомнив об этих людях, пытаюсь хоть что-нибудь увидеть, кроме снега внизу… Только снег! Ни одного пятнышка. Снег, до блеска полированный солнцем, снег в матовых застругах, снежные горы. Тут никто не живет. Не залетает птица сюда. Даже невидимый глазу микроб не выживав в этих снегах. Оставь пищу – много лет не испортится. Вот доказательство. Достаю из сумки дорогой антарктический сувенир – галету из домика Скотта. Она полвека лежала в снегу с того лета, когда люди пешком достигли Южного полюса. Дощатый домик на берегу моря Росса занесен снегом. Лопатой мы откопали в снегу цинковый ящик, отогнули край. Четыре галеты, в дырочках, с двумя английскими буквами. В самолете галеты отмякли, пахнут хорошим пшеничным хлебом. Три бережно заворачиваю в целлофановый лист. Одну ломаю на четыре кусочка. Жуем… Хлеб как хлеб. И всё же – пятьдесят лет! Скотт с товарищами совсем немного не дошел до склада, где лежали припасы. Могила в этих снегах. Никто не может сказать, где именно.

Древние мудрецы, разглядывая карту, на которой еще не было ни Америки, ни Австралии, каким-то чутьем догадывались: вот тут, внизу, должен лежать материк – «для равновесия». Неоткрытую землю называли Антарктика – «лежащая против Арктики». Люди добрались до Америки, открыли Австралию. Но дальше, «вниз», Земля не пускала.

Антарктиду в 1820 году открыли русские моряки. И сразу одна за другой устремились туда экспедиции. Только войны прерывали интерес к этому краю Земли. Человека толкали сюда жажда познаний, стремление добыть славу для нации, жажда подвига и честолюбие. Тут находили и славу и могилу. Много историй помнят снега Антарктиды. Пятьдесят лет назад случилось самое драматическое из всех человеческих состязаний на этой земле.

Начало нашего века. Человек уже имел телеграф, уже обрел крылья, паруса сменила паровая машина. И Земля покорилась. Осталось на Земле не много мест, куда человек еще не ступал. Среди них полюса – Южный и Северный. Началось лихорадочное состязание за эти призы.

1911 год, 5 января. Английское судно «Терра-Нова» подошло к берегам Антарктиды. Люди выгрузили провиант, снаряжение, тридцать три собаки, семнадцать лошадей, трое мотосаней. Цель экспедиции: зимовка, научные наблюдения и, самое главное, как только наступит весна – штурм Южного полюса. Два года назад англичанин Шеклтон уже сделал такую попытку. До полюса оставалось сто восемьдесят километров, но люди вернулись. На этот раз англичане решили вернуться с победой. Руководил экспедицией капитан Роберт Скотт.

Все было рассчитано. За год до похода по пути к полюсу капитан Скотт начал создавать склады продовольствия. Тем временем корабль «Терра-Нова» с другой группой ученых ушел на восток вдоль берега Антарктиды. Вернувшись, он привез Скотту известие: «В Китовой бухте стоит норвежское судно „Фрам“. Амундсен готовится штурмовать Южный полюс».

Два человека вступили в тяжелое состязание. Кто были эти люди?

Роберт Скотт. Военный моряк. Позже, когда имя его стало известно миру, писатель Цвейг, изучавший биографию Скотта, написал литературный портрет. «…Его биография соответствует его рангу. Он исполнял свои служебные обязанности к полному удовлетворению своего начальства… Его лицо, судя по фотографиям, ничем не отличается от тысячи, от десятка тысяч английских лиц: холодное, неподвижное, словно застывшее, оно полно затаенной энергии. Серые глаза, крепко сжатые губы. Ни одной романтической черты, ни проблеска веселости в этом лице, проникнутом волей и практическим здравым смыслом… Настоящий представитель английского народа, где даже гений скован оцепеневшей формой исполнения долга… Как сталь тверда его воля. Это обнаружилось еще до свершения подвига… Он снаряжает экспедицию, но ему не хватает средств. Это его не останавливает. Он жертвует своим состоянием…»

Внутренний мир этого человека не так прямолинеен и прост, как показалось писателю. Мы видим этого человека в трагические минуты его жизни. Он был до конца верен науке и долгу. Он был верным и заботливым другом. Мужеству у него будут учиться многие поколения.

Это была вторая попытка Скотта достигнуть Южного полюса. Первый раз он пришел в Антарктиду в 1902 году на судне «Дискавери». Тогда Скотт убедился: тысяча пятьсот километров до полюса – дорога большая и трудная. Теперь ему было сорок три года. Он чувствовал: полюс будет достигнут. Но соперник… Он не давал время. Скотт хорошо знал человека, который уведомил его, что хочет «конкурировать с ним в открытии Южного полюса».

Руаль Амундсен. Это был известный миру полярник. Он много раз зимовал в Арктике и Антарктике. Он первый проплыл из Атлантического океана в Тихий Северо-Западным морским проходом. Он писал о себе: «Вся жизнь с пятнадцатилетнего возраста была постоянным движением вперед к одной определенной цели». В юности он закаляет себя: зимой сон с открытым окном, футбол, лыжи, работа столяром на судостроительной верфи. Потом он решает: полярный исследователь должен быть хорошим моряком. Он плавает матросом, сдает экзамен на штурмана, потом становится капитаном дальнего плавания. Он изучает науку, первым в Норвегии получает звание летчика. Он стал иметь все, что надо было иметь полярному исследователю: знания, убежденность, мужество, работоспособность, организаторский талант, веру в свои силы. Его выносливость поражала людей. В Северной Канаде он спешил послать телеграммы, чтобы оповестить мир о новой своей победе. Полярной ночью прошел на лыжах семьсот километров, пересек горную цепь высотой две тысячи семьсот метров, ночуя в снегах при пятидесятиградусных морозах. Отправив телеграммы, Амундсен вернулся к товарищам тем же трудным путем. Он лично проверял каждый ящик, каждый тюк снаряжений для своих экспедиций. Он говорил: «Предусмотрительность и осторожность одинаково важны: предусмотрительность – чтобы вовремя заметить трудности, а осторожность – чтобы наиболее тщательно приготовиться к их встрече». У этого человека была слабость: он любил славу. Амундсен снаряжал «Фрам» для покорения Северного полюса. Перед самым отплытием он узнает: Северный полюс открыт американцем Пири. Это был серьезный удар.

«Я хотел поддержать честь своего имени как исследователя, мне нужно было как можно скорее одержать ту или иную сенсационную победу». «Фрам» вышел из гавани и пошел в Атлантический океан, чтобы, сделав крюк и пройдя Берингов пролив, двинуться дрейфом к Северному полюсу. Но в самом начале пути Амундсен собрал команду на палубе:

– Я переменил решение. Мы идем не к Северному полюсу. Мы пойдем к Южному полюсу.

Скотту он послал письмо с вызовом. Брату поручил оповестить мир об этом решении.

Экспедицию Амундсен тщательно подготовил. Все было до мелочи учтено. Большой опыт подсказал ему: к полюсу надо идти на собаках. Рассчитано было, на каком километре собак надо будет забить для корма другим собакам, с какого километра на обратном пути собачье мясо пойдет в пищу и людям. Одежда, палатки, сани, даже кнуты были подготовлены самым лучшим, самым тщательным образом. На каждые сани сзади укрепили велосипедное колесо со счетчиком километров. Англичане не рискнули разбить лагерь прямо на льду, забрались на материк. Амундсен рассудил: в Китовой бухте лед держат скалы и мели – ничего не случится. Выбор этого более близкого к полюсу места давал выигрыш свыше ста километров. Так же как и Скотт, Амундсен заранее соорудил склады на пути к полюсу. Чтобы легче было найти обратно дорогу, через каждые девять километров ставились кладки из снежных брусков.

Девятнадцатого октября 1911 года пять норвежцев – Амундсен, Хансен, Вистинг, Хассель и Бьоланд – двинулись к полюсу. На этот раз он выступал почти как спортсмен: «Надо дойти до полюса». Все остальное считалось второстепенным.

Англичане, наоборот, вели научные наблюдения по самой широкой программе. Медленно двигался к полюсу конный отряд. Моторные сани сразу вышли из строя. Через двадцать дней пути застрелили первую лошадь. Она обессилела и тормозила движение. Отряд шел сквозь снежную бурю. После каждой стоянки откапывали лошадей и палатки. Неумолимо шло время. Через месяц после начала похода застрелили все лошадей – кончился корм. Только собаки, несмотря на плохую погоду, резво бежали вперед. Каюром был русский парень Дмитрий Горев. Он из Сибири через Дальний Восток и Сидней доставил для Скотта упряжку собак.

Четвертого января Скотт отправил в лагерь собак и всех кто его провожал. К полюсу двинулись пятеро: Скотт, Уилсон, Отс, Эванс и Боуэрс. Скотт был самый старший, лейтенанту Боуэрсу исполнилось двадцать восемь. Пять человек, утопая по пояс в снегу, тащили сани. День за днем. Одежда то намокала от снега, то покрывалась ледяной коркой. Шаг за шагом к полюсу. Мучила мысль: где-то слева идут соперники…

Снег – как сыпучий песок. Сани невозможно сдвинуть. Аккуратно ведется дневник. «Никогда не испытывал я ничего подобного. Сани все время скребут полозьями и скрипят… До полюса около 74 миль. Выдержим ли мы еще семь дней? Изводимся вконец. Из нас никто никогда не испытывал такой каторги… Переживаем ужасные дни». Но победа уже близка, и они идут шаг за шагом. «Удивительный человек Боуэрс! Невзирая на все мои убеждения, он настоял на своем – делал наблюдения… Должны дойти».

Шестнадцатого января зоркий Боуэрс разглядел впереди странную точку. Что это?.. Когда подошли ближе, точка оказалась флагом, привязанным к полозу от саней. Тут же были видны следы недавнего лагеря: следы от лыж и саней, отпечатки собачьих лап. Измученные вконец люди стояли, опустив головы. Победы не было. «Вся история как на ладони: норвежцы нас опередили. Они первыми достигли полюса. Ужасное разочарование!.. Конец всем нашим мечтам. Печальное будет возвращение».

Можно себе представить состояние пяти измученных людей. Они нашли в себе силы точно определить место полюса. Он оказался в полутора милях от норвежского лагеря. Но и тут виднелись следы от лыж – норвежцы для верности делали много кругов у стоянки. В палатке норвежцев лежали мешки с теплой одеждой, несколько приборов и записка Амундсена. Он просил Скотта в случае гибели их партии доставить письмо норвежскому королю. «Мы воздвигли гурий, водрузили наш бедный обиженный английский флаг и сфотографировали себя», – записал Скотт. Предстояла дорога назад. Убитые неудачей люди хорошо сознавали, как она будет трудна. «Великий Боже! Что это за ужасное место и каково нам понимать, что за все труды мы не вознаграждены даже сознанием того, что пришли сюда первыми!.. Побежим домой. Борьба будет отчаянная. Спрашивается, удастся ли победить?.. Прощайте, золотые грезы!»

Путь Амундсена тоже не был прогулкой. Двигались то в пурге, то в тумане. Бесчисленные трещины, присыпанные снегом, как ловушки, стерегли людей и собак. «Это было странное путешествие, – рассказывал Амундсен, – мы проходили по совершенно неизведанным местам, новым горам, ледникам и хребтам, но ничего не видели». Ледник, по которому двигалась экспедиция, красноречиво был назван Чертов Глетчер. Но главный расчет оправдался: собаки безотказно тащили сани. Люди, держась за веревки, скользили вслед за упряжкой на лыжах. Груз на санях с каждым днем уменьшался. Точно были рассчитаны дни, когда собака переставала служить средством передвижения и начинала служить продовольствием. Боялись не найти дорогу назад, поэтому часто ставили снежные кладки. Всего до полюса поставили сто пятьдесят кладок. В день проходили точно двадцать восемь, а потом тридцать семь километров. 15 декабря Амундсен и четверо его спутников достигли полюса. Два дня отдыха, вкушения победы – и снова в путь.

Через тридцать девять дней норвежцы благополучно вернулись на базу. Всего путешествие к полюсу заняло девяносто девять дней. «Поход Амундсена к Южному полюсу, – писал один из полярников, – можно сравнить с безупречным разыгрыванием музыкальной пьесы, в которой каждый такт, каждая нота были заранее известны и продуманы… Всё шло именно так, как это предвидел и рассчитал Амундсен».

Амундсен ни одного лишнего дня в Антарктиде не задержался. 7 марта 1912 года с острова Тасмания по телеграфу он известил мир о своей победе и благополучном завершении экспедиции.

На английской базе ждали возвращения Скотта. В конце февраля навстречу ему отправились на собаках Черри-Горрард и русский каюр Дмитрий Горев. Ожидали напрасно. Всем было ясно: Скотт уже не вернется. После полярной ночи начались поиски. Через две недели отряд доктора Аткинсона увидел занесенную снегом палатку. Вот строчка из его донесения: «В палатке были тела капитана Скотта, доктора Уилсона и лейтенанта Боуэрса. Уилсон и Боуэрс был найдены в положении спящих, причем их спальные мешки были закрыты над головами, как будто они сами это сделали вполне естественным образом.

Скотт умер позднее. Он отбросил отвороты своего спального мешка и раскрыл куртку. Маленькая сумка, в которой находились три записные книжки, лежала у него под плечами… Среди вещей было 35 фунтов очень ценных геологических образцов».

На могиле погибших поставили снежный холм и крест из двух лыж. Дневник Скотта и прощальные письма домой рассказали о последнем этапе трагедии.

Сто сорок восемь дней пути на морозе, под ледяным ветром. Пока будет цениться на Земле человеческое мужество, этот дневник будет людей потрясать. Ледяные ловушки. По сыпучему снегу не скользят ни лыжи, ни сани. Потерянный след. Припадки слепоты от снега. Каждый день тревога: хватит ли пищи до нового склада, не потерян ли склад? Холод и постоянные мысли о пище. Обмороженные руки и ноги. Гибель товарищей. И уже нет надежды, но люди идут, и каждый день до последней минуты ведется дневник. Первым остался в снегах Эванс.

«16 февраля. …Положение тяжелое. Эванс, кажется, помрачился в уме. Он совсем на себя не похож…»

«17 февраля. …Эванс стоял на коленях. Одежда его была в беспорядке, руки обнажены и обморожены, глаза дикие. На вопрос, что с ним, Эванс ответил, запинаясь, что не знает, но думает, что был обморок. Мы подняли его на ноги. Через каждые два-три шага он снова падал… Когда же доставили его в палатку, он был в беспамятстве и… тихо скончался».

«3 марта. …Помилуй нас Бог, но нам не выдержать этой каторги! В своем кружке мы бесконечно бодры и веселы, но что каждый чувствует про себя, о том я могу только догадываться. Обувание по утрам отбирает все больше и больше времени, поэтому опасность с каждым днем увеличивается».

«6 марта. …Отс удивительно терпелив; я думаю, ноги причиняют ему адскую боль. Он не жалуется, но оживляется уже только вспышками и в палатке делается все более молчаливым…»

«10 марта. …Редкой силой духа обладает он… Сегодня утром он спросил Уилсона, есть ли у него какие-нибудь шансы. Уилсон, понятно, должен был сказать, что не знает, а самом деле их нет».

«16 марта или суббота 17-го. Потерял счет числам… Жизнь наша – чистая трагедия. Третьего дня за завтраком бедный Отс объявил, что дальше идти не может, и предложил нам оставить его, уложив в спальный мешок. Этого мы сделать не могли. …Он до самого конца не терял, не позволял себе терять надежды… Конец же был вот какой: Отс проспал предыдущую ночь, надеясь не проснуться, однако утром проснулся… Была пурга. Он сказал: „Пойду пройдусь. Может быть, не скоро вернусь“. Он вышел в метель, и мы его больше не видели… Хотя мы беспрестанно говорим о благополучном исходе, но не думаю, чтобы хоть один из нас в душе верил в возможность его».

«18 марта. …Моя правая нога пропала – отморожены почти все пальцы… Таковы ступени, приближающие меня к концу. …В походной печке последний керосин, и то он налит только наполовину… Вот и все, что стоит между нами и жизнью…»

«23 марта. Метель не унимается. Решили дождаться естественного конца…»

«29 марта. …Не думаю, чтобы мы теперь могли еще на что-либо надеяться. Выдержим до конца. Мы, понятно, все слабеем, и конец не может быть далек. Жаль, но не думаю, чтобы я был в состоянии еще писать.

Р. Скотт».

Последняя запись: «Ради Бога, не оставьте наших близких».

Это был конец людей, большого мужества. Амундсен писал: «Никто лучше меня не может воздать должное геройской отваге наших мужественных… соперников, так как мы лучше всех способны оценить грозные опасности этого предприятия».

Так закончилось драматическое состязание честолюбиях и великих исследователей. После открытия Антарктиды покорение Южного полюса было самой большой победой человека на снежной земле. Амундсен узнал славу победителя. Он побывал потом на Северном полюсе, но судьба и ему уготовила ледяную могилу.

В мае 1928 года в Арктике потерпел катастрофу дирижабль итальянца Нобиле. Спасать погибающих двинулись суда многих стран. Три советских ледокола – «Красин», «Седов» и «Малыгин» – вышли на помощь. Амундсену было пятьдесят шесть лет. Но он тоже рвался на помощь гибнущим людям. Он вылетел на французском гидроплане «Латам» Через два часа связь с самолетом была потеряна. Он не прилетел на Шпицберген. Ждали сутки, еще сутки, неделю – никаких известий. Прошло десять недель. 1 сентября мир облетела телеграмма из Осло: «Пароход „Брод“ нашел в море поплавок от гидроплана типа „Латам“».

Так судьба уравняла соперников. Две могилы во льдах. На Шпицбергене стоит каменный памятник Амундсену. Деревянный крест стоит в Антарктиде на высокой горе. На нем вырезана строка из поэмы:

«Бороться и искать. Найти и не сдаваться!»

Эти слова стали девизом пытливых и беспокойных людей.

Черные камни

Летим над Антарктидой. Минутами кажется: на всей земле нет ничего, кроме снега. Последняя темная точка, которую мы видели, покидая Мак-Мёрдо, была гора с черным крестом в память Скотта и его спутников.

Изменилась ли Антарктида с тех пор? Отступает ли человек после каждой такой трагедии? Нет. Мы сидим сейчас рядом с геологом Вячеславом Духаниным. Он всю дорогу молчал, перебирал карты и записи. Сейчас, кажется, все закончил. После разговора о Скотте достал фотографию сына.

– Хорош парень? В четвертом классе… В прошлом году привез ему камень из Антарктиды. Поволок в школу. Приходит в слезах. «Пятый „Г“, мальчишки… На куски покололи». «Тебе, – говорят, – отец еще привезет». «Ладно, – говорю, – Андрей, не реви, привезу камень». Вот лечу. Такое дело – камни искать…

Я поглядел на часы. В Ленинграде, наверно, идет третий урок. Пятый «Г»… Сорванцы, должно быть, «кололи камень школьным звонком». Сидят, конечно, на самой последней парте. В карманах всякая всячина и этот черный, с мелкими блестками камень. Поиграют и бросят.

А в это самое время в самолете, который уже четыре часа летит над снегами, отец Андрея Духанина рассказывает историю черного камня.

Семнадцатого марта 1963 года в 7 часов 32 минуты радист Мирного прижал руки к наушникам. «SOS! – пищала морзянка. – Ураган. Оба самолета разбиты. Лагерь полностью уничтожен. Ждем помощи. Следите нас в нулевые минуты. Будем пыта…» Радист лихорадочно крутил ручку. Звал: «Ричардсон, отвечайте, отвечайте… Ричардсон…»

Через пять минут Мирный был на ногах. К Земле Эндерби вылетел самолет. Лететь ему надо было две тысячи километров…

Земля Эндерби. Если бы поглядел на нее космонавт с высоты, он увидел бы белую землю и странные точки по белому. Лед на Земле Эндерби проткнули скалистые пики. Их зовут «нунатаки». Лед не много расскажет ученому об истории Антарктиды. А камни расскажут. Камни расскажут, чем богата теперь Антарктида. Уже несколько лет по Земле Эндерби ходят геологи. Основная база у них – на станции Молодежная. Но живут постоянно на озере Ричардсона. Они не нахвалятся озером. Кругом бури, а тут тишина. Антарктический ветер не пускает сюда горная цепь. Чистый лед. Солнце. На льду семь палаток: жилье, радиостанция, кухня. Шестнадцать человек живут на озере – восемь летчиков, радист, трое ученых и четыре геолога. Каждый день поднимаются два маленьких оранжевых самолета и увозят людей к нунатакам. На земле остается только радист. Он должен знать, где в эту минуту находится самолет. Самолет летит двести – триста километров. Аэросъемка, наблюдение местности. Потом геолог кладет руку на плечо летчику. Осторожно выбирается место. Самолет садится возле горы. Вечером оба самолета возвращаются к озеру. Бывают задержки из-за погоды. Даже ночевать оставались возле горушек – лежали в самолете в спальных мешках, а чуть погода – скорее домой, к Ричардсону. Был случай – сломали о камни лыжу. Пришлось на одну садиться.

Вечером все собираются вместе. Для геолога вечер – самое лучшее время. Руки согревает железная кружка с чаем. Сюда, в Антарктиду, кто-то привез гитару. Тихий разговор. В руках черный шершавый камень. Если его долго держать на ладони, камень становится теплым. Сколько уже рассказали эти шершавые камни! Отпечаток стеблей на угольной глыбе… Значит, не всегда были только снега, значит, шумели леса, пели птицы… Находят тут горный хрусталь, граниты, слюду. Возможна нефть.

Ночью 13 марта, перед тем как залезть в спальный мешок, летчик Александр Батынков показал на пингвинов.

– Почему они убегают?

Уснуть не успели. Задрожали палатки. И все кругом наполнилось странным шумом. В минуту скрылись луна и звезды. Ветер рвался на озеро сквозь щербину в горах. Минута – и уже нельзя стоять на ногах. Самолеты стали двигаться, как игрушки. Стена ветра навалилась на озеро. Вот крайнюю палатку рвануло и, как платок, унесло. Полетели фанера, ящики, покатились баллоны с газом; как монеты, катились по льду банки консервов. Вторую палатку смяло – согнулись опоры из алюминия. Скорее, скорее спасать самолеты! Один самолет закружился волчком – с «мясом» из хвоста вырвало лыжу. Ползком, втыкая отвертки в лед, добрались к самолетам. Чудом подняли в кабину бочки с бензином. Две бочки привязали под крыльями. Самолет присмирел, но жалобно стали скрипеть нижние крылья. Вот крылья обвисли – самолету уже не подняться. Кто-то стонет?! Штурман Игорь Гончаров упал от удара санями. Перелом ноги. Темно. Лежали, ухватившись за вбитые в лед отвертки и ледорубы…

Кончилось все так же быстро, как и началось. Появились луна и звезды. Озеро Ричардсона опять было самым спокойным местом в краю Эндерби. Валялись разбитые ящики, приборы, продукты. Стонал раненый летчик. Оглядели машины – один из самолетов мог полететь.

Улетели ученые, летчики и трое геологов. Радист Александров, четверо летчиков и геолог Вячеслав Духанин остались. Поздно вечером самолет вернулся и сел при свете ракет. Восемь человек стали думать, как поступить с лагерем.

Семнадцатого марта пингвины вновь побежали из лагеря. Опять в расщелине гор появился угрожающий свист. Единственный самолет… Скорее, как можно скорее его привязать! Концы троса заморожены в прорубях. За каждый крючок зацепились и даже поперек фюзеляжа кинули трос. Положили под него три спальных мешка…

А по льду, как хоккейные шайбы, мотаются бочки с бензином, ящик радиостанции. Летят листы войлока, фанера алюминиевые раскладушки…

Скорее в камни – укрыться от этих летающих, как торпеды, обломков лагеря. Сбились в кучу. На глазах самолеты превратились в обломки. Один, как птица, взмахивал крыльями. Вырвало шасси. Самолет повалился на брюхо. По фюзеляжу потекли темные пятна бензина.

Утро принесло свет, но ветер не утихал. Лагеря не было. Не было самолетов. Не было радио, пищи, огня, крыши. Восемь человек лежали в куче, схватившись за камни и за плечи друг друга… Наступал день, надо было думать о жизни.

Началась охота за обломками досок, за банками с рыбой, за войлоком, за гвоздями. Ползком, теряя находки, возвращались к камням. Нашли обломок ящика с десятком яиц. Как могли уцелеть? У большого валуна начали сбивать доски, фанеру. Получилось что-то вроде садового шалаша. Шалаш скрипел и был готов улететь. Тепла не было, но уже не до самых костей пронизывал ледяной ветер. Показалось, что ветер ослаб. Два смельчака, держа друг друга за руки, ползком двинулись к самолету. Нырнули в кабину. Движок… Рация… Можно ли запустить? Запустили. Надеждой загорелись лампочки рации. «SOS! Ураган. Оба самолета разбиты. Лагерь полностью уничтожен. Ждем помощи. Следите нас в нолевые минуты. Будем пыта…»

Шестеро за камнями видели: шквал урагана приподнял хвост, на секунду поставил самолет на попá и через винт бросил на спину. В самолете были бочки с бензином и двое людей. Как можно скорей к самолету! С трудом приоткрыли дверь…

– Володя! Сашка!

Радист Александров поднялся. Механик Батынков, согнувшись, лежал в хвосте, придавленный бочкой. В самолете все вверх ногами. Все, что было привинчено к полу, повисло вверху: скамейки, печка, движок. Выбрались к люку, спустили на руках Батынкова. Поползли. Двести метров от самолета до скал… Механик стонал – помята грудная клетка, сломаны ребра, вывихнуто плечо…

Сплошная пелена свистящего снега. Вскрыли бортовой паек, захваченный из самолета. Ухитрились кофе сварить.

На озеро опустилась ревущая ночь.

Самолет из Мирного спешил на Землю Эндерби. Непогода и ночь заставили сесть на австралийскую станцию Моусон. Утром он вылетел.

Дизель-электроход «Обь», узнав о бедствии, изменил курс и повернул к Земле Эндерби.

Москва каждые десять минут запрашивала: «Антарктика, как люди? Где самолет?..»

Радисты Мирного не снимали наушников.

Озеро Ричардсона молчало. И вдруг радист опять приложил ладони к наушникам. «Живы!» И застучал: «К вам идет самолет. К вам идет самолет. Пытайтесь связаться. Пытайтесь связаться…»

На Ричардсоне радио заработало во втором разрушенном самолете. Он весь пропитался бензином. Боялись взрыва Долго махали фуфайками – разгоняли пары. Наконец запустили движок. Мирный сразу откликнулся. Потом услышали самолет. Сначала радио, потом моторы за облаками. Но сверху явно не видят лагерь. Мигом в кучу обрывки палаток, одежду. Облили бензином. Дым увидели, самолет пошел на посадку.

– Мешкать было нельзя – в горах опять засвистело. Перенесли в самолет раненых. Я подхватил сумку с картами, мешок с камнями. Ведь ради этих камней и сидели на Ричардсоне… И вот опять за камнями. – Вячеслав поглядел на фотографию сына. – Смешные мальчишки…

В Мирном

Последние километры пути. Наши координаты: Оазис Бангера, залив Транскрипции. Попасть на этот оазис – все равно что муравью отыскать пятачок, потерянный где-то между Москвой и Саратовом. Но штурман вытирает платком лицо и хвалит какой-то ценный прибор – вышли точно к оазису. Не думайте, что сверху увидели пальмы и зелень лужаек. Все тот же снег и остров бурой пустынной земли. Но после бесконечного снега дивишься точности слова «оазис». Так велика радость увидеть наконец землю. На синем льду виднеются крестики трех самолетов. Два маленьких самолета уже отвезли в Мирный всех, кто прилетел на головном Иле, и вернулись за нами…

Просто неловко за наши бледные лица перед пятеркой продубленных ветром людей. Тискают, как медведи, торопят: скорее, скорее! Ветер. Бежим к самолетам. Садимся грудой, с чемоданами вперемешку. И опять в воздухе. Сиротливо остались на льду два великана, летевшие из Москвы.

– Хорошие самолеты! Прошли и жару и холод. Ни разу не чихнули в дороге. А теперь на льду, без людей, будут медленно остывать.

Сидим притихшие. Зато «миряне» – летчики и радист – говорят, говорят: соскучились по людям.

Полночь. Набух синевой горизонт. В эту синеву кто-то накрошил плоские глыбы белого снега.

– Ну, вот и Мирный…

Гляжу в переднее стекло кабины. Темная глыба земли. Догадываюсь: остров Хасуэлла. А где же Мирный?..

Стоим на снегу. Незнакомые и будто очень давно тебе знакомые люди, как игрушки, кидают тяжелые чемоданы. Красный трактор с рисунком пингвина, фонтаны снега около гусениц. Кладбище отживших свой век самолетов и вертолетов – из-под снега торчат винты, хвост, кончики крыльев. Собачий лай, свист ветра в антеннах. Красные огоньки. Шлепки ладоней по кожаным курткам.

– Слезай, приехали!

Чья-то шапка полетела по ветру. Обрывки слов.

– Эх, и подарочек я привез…

И вот уже нет никого. И неизвестно, куда исчезли. Тракторист тоже ушел. Красный трактор чуть вздрагивает и пускает по ветру дымные кольца. Подбежала собака, обнюхала чемодан и стала тереться боком о деревянный столб. Столб примечательный, с десятком надписей-указателей. До Москвы – 14 217 километров. До Луны – 384 417,3 километра. До Вашингтона – 16 754 километра. До станции Восток – 1438 километров. До Ленинграда – 14 893 километра. До ресторана «Пингвин» – 82 метра.

К верхушке столба привязана веревка. Висят на ней после стирки замерзшие рубашки и полотенца – романтика уживается с прозой жизни.

Ночь, а светло. Летают птицы, похожие на ласточек, и еще белые птицы. За обрывом синеют айсберги. Горбится каменный остров. По льду к поселку движутся темные точки. Чья-то рука на плече:

– Значит, в седьмом поселился, у летчиков? Ну, летчики народ известный. Меня зовут Николаем. Тут не Москва – всех узнаешь…

Из-под снега в одном-другом месте уже слышатся песни. От самолетной тряски и от всего, что вдруг навалилось, слегка кружится голова. Нахожу седьмой дом и ныряю под снег.

Мирный – единственный, ни на что не похожий поселок. Помню его по снимкам. Где же знаменитые домики? На ровном месте – длинный ряд колодцев в снегу. Идет человек – и вдруг на глазах исчезает. Колодцы ведут в дома.

В минувшую зиму снегу было особенно много. Над крышами – шестиметровый слой. Утром сосед звонил по телефону соседу: «Ребята, откапывайте! Время идти на завтрак». Над снегом стоят только мачты радиостанций будки аэрологов и астрофизиков. Виднеются красные тракторы и бурая верхушка каменного острова. Все остальное скрыто. А снежный пласт продолжает расти. Десять минут назад в центре поселка раздался взрыв – сделали попытку покрыть снег черным порошком, чтоб таял и уплотнялся. Но запас снега и ветра над Мирным неиссякаем. Вот и ведутся разговоры о переносе советской антарктической столицы на станцию Молодежная. На днях туда вылетают строители прибывшие из Москвы.

Однако Мирный и под снегом продолжает нормально жить и работать. На пару дней обычный ритм жизни нарушился: слишком много новостей привезли из Москвы самолеты. Люди читают письма, разбирают посылки, слушают магнитофонные записи с голосами родных. По новым лицам все тут явно соскучились. Три раза встретишься с человеком в поселке – три раза «здравствуйте». Старожилов Мирного сразу узнаешь: обветренные лица, потрескавшиеся от солнца и холода губы, у многих бороды. Крепкие, бывалые люди. Дрейфовали на льдинах в северном Заполярье, зимовали на арктических станциях. Все признают: Антарктида много суровей.

Сильно скучают ребята по дому. Вчера радист Коля Тюков достал с полки запыленную пластинку и прочел в радиоузле только что полученную телеграмму: «„Эстония“ вышла из Ленинграда. Будет в Мирном 10 января». И зазвучала пластинка. Это была известная песня: «Домой, домой…» Раз в год тут ставят эту пластинку…

Прибывшая смена уже приступила к работе. Ребята, летевшие в самолетах, ремонтируют в мастерской вездеходы, готовят посадочную полосу для Илов, которые оставлены пока в Оазисе Бангера. Двое из новичков – Борис Поспелов и Павел Смирнов – варили сегодня обед. Четверо перестилают полы в будке у аэрологов. В окошко из радиорубки сейчас видны еще шестеро. Пилой они вырезают в снегу огромные белые глыбы, делают проходы к колодцам домов. Вот присели, варежками вытирают пот, глядят в сторону еще покрытого льдами моря. Непривычная, леденящая душу пустынная красота. Если спуститься вниз из поселка и осторожно пройти через опасные ледовые трещины, придешь к острову Хасуэлла. Сюда по весне из теплых краев прилетают птицы. Они кладут яйца прямо на камни. А в километре от острова всю зиму живут пингвины. Я целый день бродил по их шумной колонии. Птицы совсем не боятся людей. Не заметил, как извел половину запасов пленки, и не ушел бы, не будь тут строгого правила: приходить точно в обещанное время – иначе пойдут искать. Пингвинов ходят смотреть и те, кто только приехал, и те, кто видел их много раз. Пингвинами в Мирном гордятся так же, как сельский хозяин гордится хорошим садом или парой аистов на крыше. Человеку дорого все живое.

Экспедиции прибывают в Антарктиду на кораблях. Поэтому тут хорошо прижились морские слова: камбуз, аврал, гальюн, кают-компания… В кают-компании, а если просто – в столовой, собрали всех новичков, и представитель местного профсоюза, радист Николай Соловьев, сказал:

– У нас тут маленький коммунизм. Денег – нема. Еды – сколько хочешь. Работы тоже навалом. Одним словом, так: от каждого по способности… Самый ненавистный инструмент в Антарктиде – лопата. За хорошую работу пишутся благодарности, особо отличившимся на морозе полагается стопка. Но поскольку отличившихся уже было много – водка кончилась…

Насчет техники безопасности. Надо беречься трещин. Ну а самое главное – это чтоб пузыри не пускать – тоска там по дому и прочее. Чтоб этого не было! Смелость нужна. Осторожность тоже нужна. Вот рядом трещины. Не то что человек – трактор нырнет, как будто и не было трактора. Туда – ни шагу! Особо корреспондентов предупреждаю. Если кому не терпится поглядеть – скажи. Возьмем веревку, шесты – как положено. Так… Ну что еще?.. Надо остерегаться солнца. Оно тут за день шкуру снимает, особенно губы сгорают. И глаза прячьте. Без темных очков – упаси боже…

После такой беседы мы поняли: покорять Антарктиду трудно, но можно. Был выходной день. Решили сделать малое путешествие вокруг Мирного. Сразу захотелось поглядеть на эти жуткие трещины. Они действительно рядом. Толщина льда метров тридцать – и во льду трещины. У края прозрачный голубой лед. Глубже лед становится темно-синим, а в самой глубине – чернота. Столкнули пустую бочку. Замирающий гул, а потом жуткая тишина. Даже с веревкой и шестами это место лучше все-таки обходить. Трещину присыпало снегом – настоящее минное поле. Материковый лед. Он медленно – сто миллиметров в год – движется к морю. Тут он рушится в воду – рождаются айсберги.

На морском льду тоже трещины. Собака по кличке Механик упирается, ерошит шерсть и не прыгает до тех пор, пока люди не прыгнут. Стараемся идти по чьим-то следам. Странные следы. Они выступают над снегом высокими бугорками – рыхлый снег выдуло ветром, а этот, примятый, остался. Из каждой ямочки и щербины на снежном поле идет бирюзовый, удивительной красоты свет. Кажется, в толще снега горят синие лампы. Геофизик Петр Астахов подробно объяснил это чудо: синева от сильного света.

Света действительно море. Если снять на секунду очки мир кажется голубым. Только каменный остров останется темным. Ходим по острову. Белые птицы, похожие на чаек, сидят на яйцах. Протянешь руку – не улетает. С криком кружится над головой хищный поморник. Огромный сильный летун. Что ему надо? Ага… В маленькой ямке – бурое, цвета камней, яйцо. Наклоняюсь. Птица делает крут и, разогнавшись, со свистом несется вниз. В одном метре от моей шапки поморник взвивается кверху. Делает круг, и снова атака. Вот так же минуту назад другой поморник пикировал на пингвина. Пингвин спал. Но, услышав свист крыльев, моментально вскочил, раскрыл клюв, испуганно и сердито забормотал. Это должно означать: «Я живой!» Поморник полетел искать новую жертву. Хищные санитары постоянно кружатся над колонией птиц – высматривают больных и ослабевших. Очень любят пингвиньи яйца, но свое гнездо отчаянно защищают. Я сделал снимки и отошел – поморник сразу же успокоился.

В этот вечер мы сварили на плитке десяток яиц капского голубя. Они крупнее куриных. Но белок синего цвета, резинистый, полупрозрачный. Яйца отдают рыбой.

Вечером разговор о пингвинах. Всех покорили занятные птицы. Но в самый разгар беседы вошедший летчик поманил меня пальцем.

– Завтра – серьезное дело…

Люди в пути

В Мирный пришла тревожная радиограмма: «Авария. Вышла из строя коробка передач. Стоим».

В глубь Антарктиды, к полюсу холода, идет санно-тракторный поезд – пятнадцать человек на восьми тягачах с восемью санями. Из Мирного вышли месяц назад.

Все идет как обычно: люди здоровы, а металл не выдерживает. Уже брошен один тягач и двое саней. Вчера «сдал» еще один трактор. Надо лететь на помощь. Накануне прибывший из Москвы инспектор Аэрофлота Олег Николаевич Архангельский строго запретил брать на борт даже сотню килограммов лишнего груза. Доводы основательны: откажет один мотор – самолет камнем пойдет вниз. Но люди ждут помощи, и приходится рисковать.

Выбрали Ли-2 – самолет, который может сесть на бугристый снег рядом с поездом. Грузят огромный ящик с запасной коробкой передач. Грузят четыре бочки с горючим на обратный полет.

Инспектор качает головой и решает: «Сам полечу!» Первым пилотом садится летчик Виктор Кубышкин.

– Возьмите журналиста… – Хорошо понимаю, как нелепо просить, и все же: – Возьмите…

Летчики молча глядят друг на друга.

– Ладно, садись.

6 часов 30 минут. Солнце при сильном ветре. Кругами проходим над Мирным – набираем нужную высоту. Поселок еще не проснулся, только собаки бегают над занесенными домиками. В стороне зеленеют айсберги, поднимается бурая глыба острова Хасуэлла. Колония пингвинов кажется горстью мака у айсберга.

Ложимся на курс и медленно-медленно лезем вверх. Обязательно надо вверх, прямо от замерзшего моря Антарктида поднимается пологим ледяным куполом…

Высота три тысячи двести метров. Для нашего Ли-2 это не потолок, но ему уже тяжеловато. Кабина не герметичная. Дышим воздухом высоты. Воздух разрежен – кружится голова, клонит в сон.

Штурман Евгений Федорович Рудаков прокладывает путь. На земле нет никаких ориентиров, лишь белый снег. Но штурман все-таки что-то находит, делает аккуратные пометки на карте, подзывает меня поглядеть. Абсолютная высота три тысячи пятьсот, а земля рядом – двести метров, порой сто пятьдесят. Антарктида лежит под нами белой плоской горой.

Внизу черная точка. Это бочка, которую бросили с поезда. Десять километров – еще бочка. Потом брошенные сани. На пятьсот сороковом километре сиротливо уткнулся в сугроб брошенный трактор.

Пролетели станцию Пионерскую: из-под снега, как спички, торчат верхушки антенн. Станция безлюдна.

Моторы пожирают бензин. По шлангу перегоняем в баки горючее из четырех бочек. Все выше на ледяной купол забирается самолет. Хорошо видим след прошедшего поезда. Он делал петли, а вот укатанный снег – тут, видно, шел ремонт тягачей. И снова белая сверкающая пустыня. Один-единственный друг у нашего самолета – бегущая внизу тень.

На борту у нас запас теплой одежды, ракеты, запаянные ящики с аварийной едой: шоколад, спирт, галеты, сгущенное молоко. Рядом лежит груз для ребят: гостинцы, пачка свежих газет из Москвы и, главное, письма, письма, о которых по радио уже справились: «Везете?»

Тонкий след тянется дальше и дальше, в глубь Антарктиды. Поезд идет на станцию Восток. Пройдено семьсот восемьдесят километров. Впереди еще шестьсот сорок. С огромным уважением думаешь о людях, прочертивших эти линии на снегу. Шаг за шагом, тридцать километров за сутки. Курс, как и на самолете, определяет штурман. Еда, сон, ремонт, научные наблюдения – все на ходу. Мороз – пятьдесят пять градусов, ветер – на месте не устоишь. Снежная пустыня мертва, но человек живет здесь, работает, двигается. Медленно, но вперед и вперед! Поезд везет на Восток горючее, оборудование для станции и для похода еще более трудного. Этот поход начнется у Востока и пройдет в район «белых пятен» антарктической карты.

У поезда нас ждут. Сообщают погоду: «Вам повезло, сегодня тепло – всего сорок градусов».

Тракторами для нас немного примяли холмистый, твердый, как камень, снег. В морозном тумане на горизонте видим темную точку. Минута полета – и вот мелькнули сбившиеся в кучу сани, тягачи и пятнадцать человек с поднятыми кверху руками. Бегут к самолету, что-то кричат, подхватывают нас на руки. Обветренные, загорелые, чумазые. Первое слово: «Письма!» Хватают. Тут же, у самолета, разрывают конверты. Я, натянув свитер до носа, пытаюсь фотографировать, но аппараты замерзли. Закостеневшая пленка ломается…

Семь ярко-красных тягачей с пингвинами на боку. На первой машине полощется флаг. Огромные сани нагружены бочками и ящиками. Через верхние люки залезаю в «балки» – так в Антарктиде зовут жилые помещения поезда. Горят печки. На кухне с надписью: «Филиал ресторана „Пингвин“» повар (он же и поездной врач) Юрий Семенов жарит говядину. Койки в два яруса, ящики и банки с продуктами, приборы, книги, на стенах фотографии ребятишек, матерей и подруг.

На десять минут собираемся в кают-компании. Множество торопливых вопросов. Записываю фамилии участников перехода. Анатолий Лебедев, Иван Аристов, Анатолий Калистратов, Владимир Шлапунов, Александр Темляков, Петр Шуленин, Анатолий Щеглов, Борис Путилов, Анатолий Кунделев, Василий Харламов, Иван Ушаков, Александр Ненахов, Юрий Семенов, Борис Жомов, Герман Сакунов. Это водители тракторов, механики, радисты, ученые. Их работу иначе как подвигом не назовешь. Родились в разных концах страны: под Могилевом, в Сибири, Ленинграде, Воронеже, в Москве, под Калинином…

Голос из самолета: «Скорей! Скорей! Застынут моторы!» Обнимаемся. Бьет кувалда по лыжам – примерзли. Прыгая на снежных застругах, машина с трудом отрывается. Прощальный круг. И маленький очажок жизни исчезает в морозном дыму…

Хорошо долетели домой. Пилот Виктор Кубышкин похлопал перчаткой заиндевевшее самолетное брюхо:

– Мы еще полетаем, старик…

В Мирном весело орало радио, двое из вновь прибывших кидали друг в друга снежками. Из будки метеорологов пошел к солнцу радиозонд. Я вспомнил слова ребят с поезда: «Мирный – это курорт».

Вечером мы пользовались главной благодатью «курорта»: мылись в тесной, занесенной снегом баньке. Хлестали друг друга вениками, пахнувшими березовым летом.

Далеко от дома

Как это говорят: гора с горой не сходится… Люди не виделись двадцать лет, с самой блокады. Держат друг друга за плечи.

– Лев!

– Сергей!

– Боже, где встретились!

Геолог Лев Сергеевич Климов прилетел самолетом. Радист-инженер Сергей Федорович Калинин зимовал в Мирном. Двадцать лет назад вместе воевали под Ленинградом.

– Ты помнишь, мочили сухари в болотной воде?

Двадцать лет люди ничего не знали, не слышали друг о друге – и вот встретились в Антарктиде.

У меня тоже любопытная встреча. Вчера в поездном домике отогрел руки, пишу фамилии, спрашиваю: откуда родом? Дошла очередь до здорового, краснолицего парня Ушакова Ивана. «Я, – говорит, – из Воронежа». Земляк! Ну, понятное дело, расспросы, что и как там, на родине? Уже в воздухе говорю штурману.

– Ну повезло – земляка встретил.

– А ты откуда?

– Из Воронежа.

Штурман Рудаков Женя оторопело роняет полетные карты. Оказалось, он родом из села Боровое, а это почти что рядом с нашим селом на Усманке под Воронежем – я в Боровое щук на блесну ездил ловить.

До Мирного пять часов лёта. Представляете, как наговорились два земляка! Но это не все. Сижу вечером в домике у сейсмолога Бориса Беликова. Тишина. Длинное перо с ковшиком для чернил пишет на ленте дрожащую линию – толчки на земле. Борис сидит на кровати, в руках глобус. Для удобства он перевернут Антарктидой кверху. Сейсмолог ищет точку землетрясения. Яркая лампа кидает на стену бородатую тень.

Когда с наукой покончено, пьем чай. Готовлюсь рассказать ему про своих земляков. Для шутки спрашиваю:

– Ты-то случайно не из Воронежа?

– Почему «случайно»? Из Воронежа!

– !!!

Борис вспоминает маленький дом на одной из воронежских улиц. Стоял он против аптеки. Я хорошо эту улицу знал. Домика у аптеки на ней уже не было. Помню битый кирпич, ребра радиаторных труб, погнутую спинку кровати – все порушилось от бомбежки.

– Да и тетка рассказывала: ничего не осталось. После войны мы уже не вернулись в Воронеж…

Борис берет глобус, ставит точку на острове Ява – там случилось землетрясение. И продолжается наш разговор о далеких отсюда местах, о приметах родной стороны… Хорошее это чувство – землячество.

Обычные письма. Штемпеля на конвертах: Москва, Ленинград, Брянск, Красноярск… Самолеты привезли в Антарктиду два мешка таких писем. Прошло десять дней, но письма читают, как будто только что получили.

Десятый день наблюдаю соседа Лёньку Шалыта: лезет вечером под подушку и достает конверт с письмецом, содержание которого мне знакомо. «Здравствуй, дорогой папа! Я по тебе очень скучаю. Приезжай скорее. Я буду тебя встречать». Человеку, писавшему это письмо, пять лет от роду. Его отцу, радисту, двадцать восемь. Он читает листок подряд много раз и с ним в руке засыпает.

Вчера Лёнька позвал в свою лабораторию. Тут много лампочек, стрелок, каких-то таблиц. На полках катушки, магнитной ленты. Лёнька взял одну из катушек. Поворот ручки – и слышим разговор за столом. Голос сынишки. Звуки передвигаемых тарелок. Смущенный, взволнованный голос жены. Брат старается говорить мужественно, дает всякие советы, потом говорит: «Ну, наливаем за тебя!» Тетка плачет: «Лёнечка, милый, эти слезы от радости, что с тобой говорю». Дядя Лёньки, директор какого-то ленинградского клуба, начинает торжественно, как на трибуне: «Дорогой Леонид! Поздравляю тебя со всенародным праздником…» Пленку мы привезли самолетом. Лёнька слушает ее, закрыв глаза.

Вчера за чаем выяснял у ребят: в чем самая большая трудность зимовки тут, в Антарктиде? Ответ у всех одинаковый: «Далеко от дома!»

Писем тут ждут как на фронте. Радисты со станций Молодежная и Новолазаревская каждый день спрашивают: «Ну когда же? Когда же придет самолет?» Интересуют их письма. Три дня назад у санного поезда врач Юрий Семенов размахивал фотокарточкой: «Теща!» Хохот: «Во как живем! Теще обрадовался!»

Письма сюда приходят и необычные. Вчера в столовой механик Иван Романов с гордостью показал мне письмо от жены – семь школьных тетрадей в клетку. «Представляешь, каждый день по странице, будто со мной разговаривала. Начала писать в июне». Но рекорд Антарктиды, кажется, держит Игорь Зотиков, гляциолог. Он в одну из зимовок получил от жены сразу восемьдесят четыре письма…

Каждое утро в 7 часов 30 минут нас будит бодрая музыка. Вслед за этим диктор читает фамилии тех, кому есть радиограммы. В эти минуты в каютах мертвая тишина. Приподняв с подушек головы, все слушают, бояться пропустить слово. Кому есть – бодро бегут. Кому нет – тянут одеяло до подбородка: еще десять минут «покемарить». Бывали дни: метель такая, что в столовую за сто метров не решались идти. А за радиограммой – шли.

Тут, в Антарктиде, острее, лучше понимают, что является истинной ценностью в человеческой жизни. Тут ценят мужскую дружбу, умение и веселье. Но самое дорогое для человека – слово привета из дома. Человек не может один, человек должен знать: его ждут, его помнят.

У Алексея Федоровича Трешникова праздник. Радисты принесли кучу поздравительных телеграмм. Ученому присвоена степень доктора географических наук. Приятно видеть человека счастливым. Вид у Трешникова сейчас совсем не докторский. Драная куртка (новую кожаную подарил кому-то как сувенир), на ногах боты «прощай, молодость». Лицо от ветра и солнца красное. Он смазал лицо вазелином и стал похож на индейца. Это совсем не тот человек в черном костюме, которого я встретил перед отлетом у антарктической карты. Тут он одет по-домашнему и чувствует себя как дома на этих льдах.

Вся жизнь во льдах. Мальчишкой пошел на завод. Потом рабфак, институт. Экспедиции одна за другой. Природа наградила его смелостью, здоровьем, могучим телосложением и пытливостью землепроходца. У него сейчас десятки трудов и популярных «ледовых книг». Последняя – «История открытия и исследования Антарктиды» – только что вышла. Я получил от автора экземпляр тут, в Антарктиде, с надписью, со всеми традиционными печатями и штемпелями. Но книгу кто-то взял «на денек». И она ходит теперь по домикам – любопытно в Антарктиде читать историю Антарктиды.

О самом авторе можно написать книгу. Он, как говорят, знает, что «земля круглая». Был начальником станции «Северный полюс-3». Руководил Второй Советской антарктической экспедицией. Прокладывал путь к Южному геомагнитному полюсу – тысяча пятьсот километров на тракторах! Поднимал флаг над Полюсом холода. Купался в ледяной воде Арктики и попадал в ледяные трещины Антарктиды. Трешников представляет нашу науку на конференциях за рубежом. Носит Звезду Героя.

Выбираю минуту, когда в снежном штабе стихает сутолока, расстилаю на столе карту.

– Алексей Федорович, расскажите об этих флажках.

Трешников кидает в угол жестянку из-под лимонного сока.

– Хорошо… Это обсерватория Мирный, наша «столица» в Антарктиде. Полярный круг проходит вот здесь. В седьмом доме живете? Ну, тогда смело называйте себя полярником. В этом году в «столице» живет восемьдесят девять человек: ученые, трактористы, повара, плотники, механики, завхоз…

Если к какому-нибудь юбилею этой «столицы» наши потомки воздвигнут памятник ее основателю, на коне будет сидеть Михаил Михайлович Сомов. Он в 1956 году забивал тут первые гвозди.

Поставлен Мирный на камни, но, как видите, все под снегом. Приходится думать: быть «столице» или не быть.

Всего нашего населения в Антарктиде – сто двадцать три человека, включая двух немцев и двух чехословацких ученых. Значит, тридцать пять человек зимовали в «провинции». Вот она, «провинция». Это флажок станции Комсомольская. До нее из Мирного восемьсот семьдесят километров. Живут сейчас там три человека. Время от времени «столица» снаряжает туда самолеты. На парашютах бросают продукты, горючее, снаряжение…

А этот флажок – самая суровая точка во всей Антарктиде, самая суровая на Земле. Полюс холода. Сюда уже и самолетам нелегко долетать. Тяжелое снаряжение доставляется тракторами. Каждый поход к Востоку – жестокое испытание. Сегодня как раз пришла радиограмма: «Мотор починили, движемся дальше». По пути идут наблюдения: температура, промеры льда, геомагнитные измерения. Такой же поезд пять лет назад прошел и к самой недоступной точке материка. Вот красный пунктир перехода.

На запад от Мирного, по берегу Антарктиды, еще два красных флажка. Станция Молодежная в двух тысячах километров. И Новолазаревская – в трех тысячах.

Четыре года назад мир облетела сенсация: на Новолазаревской молодой врач Леонид Рогозов сам сделал себе операцию аппендицита. Случай этот записан в книгу истории медицины…

Закончив пояснения к карте, доктор Трешников снял свою драную куртку и, засучив у свитера рукава, садится обсуждать с начальником экспедиции полет «по епархии». Начальство время от времени обязано выезжать из «столицы». Восток, Молодежная, Новолазаревская – десять тысяч километров на маленьких самолетах…

Житье-бытье

Я живу в седьмом доме поселка. Ночью, когда вся жизнь уходит под снег, находишь дом по красному маячку. Ночью с материка к берегу дует ветер под названием «сток». Сильный ветер. Свистит в антеннах, гонит поземку. Скорее, скорее к своему огоньку.

В снегу люк. Потом мокрая деревянная лестница, характерный подземный запах жилья. Еще лестница. Ощупью находишь дорогу по коридору. Темнота провожает тебя двумя зелеными огоньками. Это проснулась собака. Она сонно рычит и закрывает глаза – досматривать сны.

Со всех сторон храп. Храпят механики, штурманы, радисты, первые и вторые пилоты. Храпят в темноте два Героя Советского Союза. Как можно осторожнее налегаю на дверь. Скрипит, проклятая… Кто-то в темноте начинает ерзать на пружинном матрасе. На Большой земле столь позднее возвращение объяснять было бы трудно. Но тут кроме как дело, ничто не может задержать человека. Снимаю промокшие сапоги, куртку и ныряю под одеяло.

У порога неясным квадратом синеет оконце. К нему сквозь толщу снега проделана шахта для вентиляции. Но свежий снег все время забивает узенький ход. Утром поднимаешься с головной болью – кислородное голодание. Засыпаешь под частые удары водяных капель: кап, кап… Весна. О ее победах над снегом можно судить по нашей посуде. Сначала на полу стояла бутылка из-под шампанского. В нее остроумно додумались проводить на веревочке с потолка воду. Потом появилась кастрюля. Потом поставили таз. Теперь стоит хорошая бочка. И уже не капли, а ручеек струится с потолка по веревке. Шестиметровая толща снега все настойчивей давит на крышу. Оклеенный бумагой потолок зловеще потрескивает.

В доме шесть комнат. Мы в своей живем вчетвером. Пилоты: Ступишин Михаил Протасович, Ляхович Игорь Владимирович, я и… Наташа. Совсем молодая девушка. Стояла она на пляже, щурясь от солнца, волосы поправляла. Снял репортер ее в эту минуту, поместил на обложку журнала. Увидели журнал ребята из Третьей антарктической экспедиции. Пересняли. Увеличили до полного роста, вырезали, наклеили на картон. Как живая стоит.

Еще в комнате висят картины «Рожь» и «Последний день Помпеи». Около моей кровати стоит старинный шкаф. На Большой земле он вышел из моды, наверно, еще во времена экспедиции Беллинсгаузена. Выбросить жалко – решили в Антарктиду отправить. Прежние жильцы в этом шкафу-комоде оставили веселые надписи, колоду карт, два лотерейных билета, сломанную логарифмическую линейку, портрет Лолиты Торрес, план города Ленинграда, шесть перьев из хвоста пингвина, учебник английского языка и мелкие железки от самолета. На шкафу есть инвентарный номер. Одна экспедиция сдает другой экспедиции все по порядку – электронные установки, самолеты, конфеты «Мишка», одежду, тарелки, банные веники, вездеходы, шары-зонды, свиней, полетные карты, гвозди, апельсиновый сок и многое другое – учет есть учет! Даже Антарктида не обходится без бухгалтера. Бухгалтер живет в домике по соседству. Носил усы и бородку – точь-в-точь ровесник Плеханова. А сбрил бороду – Наташе в женихи годен.

Дом наш обогревается паром электростанции. Иногда жарко бывает, иногда мерзнем. Но, как показали раскопки, дома излучают тепло. Снег обтаял почти на метр, и они стоят в ледяных гротах. Вот только на крышу давит – ужасно трещит потолок по ночам.

Воду мы получаем так же, как получают ее эскимосы. Вырубаем лопатой снежный брусок и тащим по лестнице вниз. В бочке снег тает. Для стирки такую воду можно было бы продавать за валюту – удивительно хороша. А для питья никуда не годится – нет в ней солей. Безвкусная, и после года такой воды кости становятся ломкими. В столовой доктор Виктор Михайлович Трошин щедро раздает какие-то желтые шарики и лепешки. Глотают. Кажется, помогают – никто еще не сломал ни руку, ни ногу.

По нужде ходим в необычайно красивую пещеру. Она вся обросла белыми сталактитами. Но ходят туда с опаской. Если кому и суждено поломать ноги, это случится в самой прозаической обстановке.

В доме с опаской живешь первых три дня. Потом привыкаешь. Вот только вода с потолка. Для нее мало уже и бочки. И неизвестно, что будет завтра. Наш сосед радиотехник Лёнька Шалыт заходит вчера после дежурства вздремнуть. Батюшки мои, в жилище полметра воды! Туфли двумя кораблями плавают под столом. Захлебнулись четыре важных прибора. Вода с потолка хлещет, как в хорошем фонтане. Пришлось объявить всеобщий аврал.

«Аврал!» Сильное, властное слово. Заставляет все бросить, поторопиться наверх.

И вот все уже в сборе – с лопатами, ломами, веревками. Закипела работа. Все уравнялись – ученые, бульдозеристы, повар, синоптик, корреспондент. В две минуты рождается метод: плотный снег лучше всего пилой полотнить на бруски и дружно спихивать бульдозерам на ножи. Вот уже появился неприметный до этого человек – у него лучше всех получается. Он, сам того не сознавая, как в атаке, становится командиром.

– Раз, два – взяли…

Все радостно подчиняются. Дело идет. И вот другой такой появился. У него еще лучше выходит.

– Эй вы, на той стороне, слабаки, дайте-ка нам пилу!

– А хрена ты не хотел?!

– Раз, два – взяли!..

Даже ленивый тут обливается потом, не хочет отстать. И вот уже лопаты стукнулись о железную крышу. Оглянулись.

– Братцы, неужели это мы маханули?!

На неделю, казалось, работы – смахнули за три часа. Вот что значит артель, вот что значит «аврал»!

– Братцы, а кто же фильм выбирает?

Общий галдеж. Была объявлена самая высокая в Антарктиде награда: фильм на сегодняшний вечер выбирает тот, кто больше всех отличился. Великодушно решают:

– Пусть выбирают летчики. Они так старались, что пила – пополам.

Хохот. Летчики идут выбирать фильм. А начальство прикидывает: так вот авралом можно, пожалуй, и все дома помаленьку очистить.

Но слово «аврал» – особое слово. Оно действует, когда в самом деле аврал, когда дальше податься некуда. А стали авралы по графику проводить – все кончилось. Я с чистой совестью сажусь писать репортаж – редакция требует. Геофизики говорят: «У нас срок», – это значит время идти к приборам. У повара выпечка хлеба. Человек десять ковыряют лопатами. Но разве это работа! Самое нехорошее: случись теперь в самом деле неотложное дело – не сразу поднимешь людей.

В Мирном бушует пурга. Утром по радио передали: «Внимание! Штормовое предупреждение. Ветер до тридцати метров в секунду. Будьте осторожны». Последние десять дней в Мирном стояла штилевая, солнечная погода. Носы от солнца шелушились, как молодая картошка. Губы надо было мазать помадой. Лица почернели, и только около глаз от темных очков остались белые пятна.

Новичкам и корреспондентам, много слышавшим об антарктических бурях, уже приелась невозмутимая синева далей и светлый круглосуточный день. Сейчас в Мирном шутят: «Пурга по заявкам корреспондентов». «Миряне» эту пургу за пургу не считают. Однако отменены все полеты. Легкие самолеты тросами притянуты к якорям, к тракторам и бульдозерам. С тяжелыми Илами ветру не справиться.

Сегодня один из Илов должен был лететь в самую глубь Антарктиды. Но полет отменен. А в последнюю минуту отменен полет и на станцию Молодежная, где с нетерпением ожидают строителей, прибывших из Москвы. Какие полеты, если до столовой пешком едва добираемся! Вылезаем на свет божий через люки над головой. А белого света не видно. Ветер швыряет, валит, залепляет очки. Белая мгла. Идешь – как в шарике от пинг-понга. Все достали из мешков штормовую одежду. Закутаны с головы до ног в меха и непродуваемые ткани. Но пурга находит все-таки щели, моментально наполняет снегом карманы. Идем, взявшись по двое за руки. Лишь на мгновение мелькнет в свистящем молоке яркий свет маяка над столовой и высокая мачта с антенной. Люди идут как тени. В столовой новички говорят: «Да-а…» А старожилы довольно смеются: «Антарктида не Крым. Но разве это пурга!» И начинают рассказывать историю о «настоящей пурге».

Часты ли бури? Синоптик Геннадий Бардин достает из кармана маленький календарь: «Вот смотри. Когда штиль, я ставлю на числе крестик, когда умеренный ветер – штрихую, в бурю ставлю черные пятна». Почти весь календарь у синоптика в черных пятнах.

Эта пурга началась с легких стремительных облаков, упрятавших солнце в пуховую шаль. Метеорологи сообщили: от южных берегов Африки идет циклон. Встретившись с холодом Антарктиды, циклон набрал силу. Валит с ног. Но пожалуй, только пилоты могут сидеть на кроватях, пришивать к курткам пуговицы, читать потрепанные книжки и вспоминать, где и когда так же вот не летали. Все остальные спешат на работу. В разных местах поселка над снегом и под снегом стоят десятки приборов и целые лаборатории ученых. Наблюдения лишь тогда имеют ценность, когда проводятся аккуратно, день за днем, час за часом. Поэтому геофизики из отряда Петра Астахова кроме обычных приборов уносят сегодня из дому лопаты. Часа два уйдет на откапывание входа, прежде чем человек сможет взглянуть на приборы.

Много хлопот в пургу у аэрологов и синоптиков. Три раза в день из их будки в синее небо уходили наполненные водородом шары. Радиопередатчик с большой высоты слал на землю сигналы о скорости ветра, температуре, давлении, о космических излучениях. Сегодня особенно важно знать, что там, над пургой. Аэрологи Иван Филиппович, Иван Вибрик и Бояревич Володя готовят аппаратуру, готовят водород для шаров. Не простое дело – запуски шара-зонда в пургу. Мы долго смеялись, узнав, как Бояревич лишился роскошной антарктической бороды. Шесть раз подряд пытались запустить шар. И все неудачно – пурга прижимает его к земле, подбрасывает и бьет о сугроб тонкие приборы радиопередатчика. В секунду рушится пятичасовая подготовка каждого запуска. Шесть раз подряд. У седьмого шара измученный Бояревич мрачно пообещал: «Если запустим правую половину бороды отдаю». Шар улетел. Друзья заставили выполнить обещание.

Сегодня аэрологи не давали обетов. Только что позвонили: шар с первого раза благополучно ушел. Уже обработаны сигналы приборов. В ближайшие сутки пурга не ослабнет.

Прогноза из Мирного ожидают в Москве, ожидают на антарктических станциях Восток, Молодежная, Комсомольская и Новолазаревская. Особенно важны предсказания погоды морякам.

Пурга продолжается. Наготове отряд спасателей во главе с опытным полярником Виталием Кузьмичом Бабарыкиным. Мало ли что может случиться с человеком в такую метель! Наружные работы отменены, но под снегом идет обычная жизнь. Я позвонил в ремонтную мастерскую: «Что делает сегодня отряд транспортников?» – «Ремонтируем тракторы и бульдозеры. Готовимся к выгрузке кораблей».

Корабли «Обь» и «Эстония» идут в Антарктиду. Уже прошли Бискайский залив и вышли в Атлантику. Они везут груз и зимовщиков новой антарктической экспедиции. В Мирном корабли будут встречать 7—11 января.

Люди как люди…

Внешне люди все тут как-то похожи – обветренные, загорелые, бородатые. Одежда, как в армии, тоже создает сходство. Общие тяготы, монотонность работ делают свое дело. Ершистый быстро тут понимает, что может сделаться нетерпимым. Честолюбивый волей-неволей идет вместе со всеми. А робкого обстановка подтягивает, заставляет перебороть робость. Тут все на виду друг у друга. Все показное, ненастоящее, вся шелуха облетает в первый же месяц. Зато все хорошее и сильное прорастает.

При отборе сюда глядят не в анкету. Тут нужны здоровые, умелые, пытливые люди. Небезразлично, умеешь ли ты смеяться, играть на гитаре, терпим ли ты к недостаткам соседа. Простой случай: твой сосед в маленькой комнате ночью храпит. На зимовках, бывало, люди становились врагами из-за этого пустяка. Целый год люди до последней морщинки характера на виду друг у друга. Уравновешенность. Доброта. Справедливость. Верность мужскому слову. Стремление всегда идти навстречу другому. Без этих качеств в Антарктиде человеку зимовать трудно, да и быть с таким рядом несладко. Руководителю экспедиции перед отправкой сюда нужно проделать уйму работы. Надо не забыть и гвозди, и редкий прибор для ученого, и витамины, и запасную часть к самолетам, и банный веник, и еще бог знает сколько вещей серьезных и столь же серьезных мелочей. Забыл – в Антарктиде не купишь. Но люди – все-таки самое сложное. Бывают, конечно, ошибки в отборе. Ехал человек заработать деньги на «волгу». Оказалось, Антарктида зря денег не платит. Такой человек обуза. А куда денешь? Прежде чем пароход прокричит прощальным гудком, начальник экспедиции еще и еще раз смотрит, тот ли человек едет. Как правило, едут уже испытанные: зимовавшие в Арктике, уже видавшие Антарктиду или служившие в армии. Поэтому люди в этом краю собираются крепкие, настоящие. В конце зимовки от избытка нерастраченной энергии они становятся немного сентиментальными. Зовут друг друга Витюша, Ванечка… Появляется и раздражительность. Каждый горазд пошутить, но иногда пустячная шутка выводит человека из равновесия. К концу зимовки один становится молчаливым, другой – разговорчивым до болтливости. Но все это не болезненные сдвиги человеческой психики. Американцы специально изучают влияние Антарктиды на человека. Болезненных случаев больше всего на базе у австралийцев: каждый год кто-нибудь на время теряет рассудок. Австралийцам, выросшим в теплом районе Земли, труднее даются тяготы Антарктиды.

Сегодня опять пурга. Все сидят в доме. Наперебой зовут в гости…

– Зашел бы…

Думаю: в чем дело? Радисты мне объяснили. После заметок в газете сюда моментально идут радиограммы: «Толя, читали про тебя. Бабушка даже плакала». Такую телеграмму приятно получить каждому, вот и зовут – вдруг упомянешь. Эта человеческая слабость тут, в Антарктиде, вполне извинительна. Тут почти каждый заслужил, чтобы о нем написали. Не думайте, однако, что в домике человек будет выставлять себя напоказ. Как раз наоборот. Шутки. Просьба рассказать что-нибудь.

Существует у полярников шутливый иронический взгляд на себя. Называют друг друга забавной кличкой – Парамон.

Откуда такое прозвище? Объясняют: «На пароходе, который вез четвертую экспедицию, был повар по имени Парамон. Очень понравилось имя…» Слово «землепроходцы» тут перекроили применительно к Антарктиде: «льдопроходимцы». Но это домашняя шутка людей, знающих себе цену. Тут есть свои песни.

Ну что сказать тебе, мой друг, Ты только не таи обиду: Хороших много мест вокруг. Зачем ты едешь в Антарктиду?..

Я не слышал об Антарктиде восторженных слов. «Лучше всего ее видеть с кормы корабля, который уходит на Родину…», «Самый тяжелый день, когда „Обь“ уходит от берегов а ты остаешься. Гудки, гудки… А ты остался. Неделю ходишь как очумелый. Потом ничего. Вот говорите – тяготы: мороз пурга, трещины. Это все ничего. А вот как представишь пятнадцать тысяч верст от дома, так аж в Бога хочется верить. Никто к тебе не придет, не приедет…»

Американец Берд назвал Антарктиду самым холодным, самым враждебным человеку углом Земли. Наши ребята придумали для нее много мужских неласковых слов. И все-таки едут. Начальник станции Восток Василий Сидоров зимует четвертый раз. Радисты – по третьему разу. Бульдозерист Ильяс Абушаев – четвертый раз. Больше половины людей знают Антарктиду не первый год. Давали слово не приезжать. Едут! Англичанин Шеклтон несколько раз бывал на краю гибели. Но всякий раз снаряжал новую экспедицию. Что влечет сюда человека? На этот вопрос много ответов. Долг перед Родиной. Жажда новых открытий. Честолюбие, поиски приключений. Суровая красота этой земли. Деньги. Есть и еще одна сила, влекущая сюда человека снова и снова. Наверно, это хорошо бы могли объяснить альпинисты. Обывателю никогда не понять, почему альпинисты лезут на гору. Всегда рискуют жизнью. Зачем? Побыть на вершине минуту и снова спуститься… И только сам альпинист знает, зачем идет на ледяную вершину. Он чувствует торжество духа, он празднует победу над самим собой. Один раз испытав торжество, доступное только смелым, человек всегда будет стремиться к вершинам, всегда будет стремиться еще и еще раз испытать радость сильного духом. Вот почему человек в четвертый и в пятый раз собирается в Антарктиду.

– Вот ты, Валентин, почему в Антарктиду поехал?

Статный парень медлит с ответом. Снимает перчатки – начинает откручивать мелкие гайки. Мороз. На гайках остается кожа от пальцев. Парень снимает жестяной футляр. Вижу зеркало размером с автомобильное колесо. Все небо и даже верхушка айсберга отражаются в круглом стекле. Рядом еще такое же зеркало. Под зеркалом – кинокамера-автомат. Снимает круглые сутки. Валентин чистит зеркало тряпочкой, смоченной в спирте, надевает футляр.

– Да, поработали эти глазки… Всё! Через месяц сдаю. Вам пурга, конечно, не нравится?.. Мне тоже не нравится. А я, случалось, молил, чтоб суток на трое понесло…

Спускаемся в домик. Садимся на кровать. Валентин по-детски калачиком подбирает под себя ноги. Я редко встречал таких рассказчиков. Он то говорит, то вдруг, забыв обо мне, долго молчит, вспоминает, то мы говорим вместе…

«Полярной ночью солнце – как гость на минутку. Прокатится шаром по айсбергам, и все. Горит окраина неба огненно-красным закатом. А потом только звезды. Колючие, как мелко поколотый лед. Потом над островом появляется бледно-желтая занавеска. Занавеска дрожит, как будто кто-то дышит на нее в темноте. Все ярче и ярче, и вот уже не желтая, а пурпурная, с ярко-зеленым оттенком. Снег, айсберги, шерсть у белой собаки повторяют переливы холодного, странного света. Ни секунды покоя. Моргнешь – огромный, вполнеба, занавес изменил уже форму, появились новые пурпурные складки. И так всю ночь.

Иногда занавес повисает на светлых столбах. Потом снова невидимый ветер шевелит пурпурные и зеленые складки. Занавес движется и вдруг застывает, в точности повторяя линию берега. Я хватал карту – точь-в-точь берег… Зеленый свет опускался временами так низко, что казалось: кинь шапку – и закачается занавес. Но я-то знаю: ниже ста километров не опускается…»

Июнь. Дома, под Ленинградом, стоят белые ночи. Растет трава. Лягушки квакают. А тут беспрерывная звездная ночь. Рвется лед от мороза. Зеленой чешуей сверкают на айсберге трещины. Трется о ногу собака. Один на всей земле. Крикни – никто не услышит. Иногда на небе зажигалась корона. Это совсем редкое зрелище. «Я бежал к телефону будить ребят… Вылезали сонные из-под снега. Говорили: „Да-а…“ Минут десять стояли. А потом скорее в постели. А мне нельзя, у меня служба: сияние наблюдать». На этой службе каждые пятнадцать минут надо вылезать из-под снега с блокнотом и делать «объективные записи»: какой формы и сколько баллов сияние. Камеры с зеркалами тоже свою работу ведут. Надо только вовремя заряжать пленку. В Москве ученые положат рядом записки и пленки. Положат рядом записки и пленки другого парня, не спавшего полярные ночи на льдине в Северном Ледовитом. И сделают ученые мудрые выводы о том, что происходит над нашей Землей. «Мое дело – накопить материал. Каждые пятнадцать минут надо вылезать на мороз. Карандаш еле держится в пальцах. Глаза слипаются. Вот почему и молил, чтоб пурга денька на три. Можно поспать и даже сходить в кино».

Сейчас сплошной день. Магнитные бури ловят антенны локаторов. А у этого парня есть еще одна должность: он следит за блужданием магнитного полюса. Не все знают, что даже за сутки магнитный полюс меняет место. За долгое время он может уклониться настолько, что самолеты и корабли начнут сбиваться с дороги. Надо изучать характер магнитного полюса.

Большая комната, полная точных приборов. Настолько точных и тонких, что под снегом держат строго постоянную температуру. И упаси Бог какие-нибудь толчки! Чтобы не забрел кто-нибудь посторонний, на дверях «магнитного цеха» Валентин повесил картинку – две кости и череп.

«Валя, а какие пути привели в Антарктиду?» Мой собеседник шевелит ладонью соломенный чуб, ищет что-то на карте, потом достает телеграмму. «С братом вчера обменялись. Штурман на рыболовецком судне. Я тоже штурман… Как начиналось? О, это долгая песня… У нас вся родня моряки. Дядя – адмирал. Пять орденов Красного Знамени получил». В роду Ивановых есть и матросы и боцман. Двоюродные братья Валентин и Олег с пеленок примеряли старые бескозырки и фуражки с «крабами», листали пожелтевшие морские книги и карты. Крутили глобус. Была такая игра: назвать подряд все порты мира на букву «А» или все города на букву «Д». Тому, кто выигрывал, дядя давал поносить старые морские часы.

А вот каким было самое первое плавание. Пять мальчишек потихоньку крали бревна со склада. На Фонтанке связали плот и подняли на плоту флаг. Каждый из пяти получил звание: штурман, капитан, боцман. В ноябре Фонтанка не покрывается льдом. Но вода в реке ледяная. На плоту были мачта, компас, фуражка для капитана, три старых спасательных круга. Круги пригодились, потому что судно ударилось об опору моста, бревна рассыпались, и «моряки» очутились в воде.

«А на Финском заливе у нашей семьи была лодка…» Мальчишкам без спроса дядя не разрешал открывать у лодки замок. Но кто уследит за мальчишками? Два брата клали в лодку сумку с едой, клали весла и поднимали брезентовый парус. Двадцать пять километров чистой воды по заливу – это уже настоящее путешествие. «Страсть к морю была так велика, что нас с братом определили юнгами на эсминец…» Корабли стояли в Финском заливе, иногда заходили в Неву, иногда уходили на Балтику. Когда человека хорошо покачает, когда он хлебнет соленой воды и не увидит во время шторма белого света, тогда человек всерьез выбирает: палуба или берег.

«Мы с братом поступили в морское училище. Тут пути разошлись. Олег попал в Калининградское мореходное, а я – в Калининградское военно-морское. Это была уже не игра в море. Это начиналась морская служба…» 30 ноября 1955 года весь Калининград собрался в порту. В Антарктиду уходила первая советская экспедиция. Сверкали трубы оркестра. Шапки летели кверху. «Обь» покидала родную землю. В толпе провожавших стоял курсант Валентин Иванов. Пристань опустела. Ветер гнал по камням колючий снег и обертки конфет. Моряк стоял и глядел туда, где скрылся большой корабль. «Я не думал тогда, что придется пройти той же дорогой. Очень завидовал отплывавшим…»

Брат получил диплом штурмана и уехал ловить рыбу на Дальний Восток. Валентин тоже стал штурманом. Его послали на Черное море вылавливать мины. Нелегкая служба – вылавливать мины. Войны давно уже нет. А мина живая стоит под водой. Девять раз проходишь – мина молчит. А десятому кораблю – смерть. Минный тральщик прочесывал море. «Три месяца не видно земли. И каждый день под килем может рвануть. Но я был все-таки счастлив – каждый день видел море…»

Несчастье пришло в кабинете у симпатичного старичка окулиста. «Какая, какая буква?! Так, повторим… Огорчительно, молодой человек, но правый глазок шалит. Штурманом плавать, понимаете сами… Придется на берегу послужить».

«Жизнь как будто остановилась. Стою на берегу и гляжу на корабельные флаги. Один глаз закрою, второй. Кажется, одинаково видят. Может, ошибся старик?.. Пошел к другому врачу. То же самое. Списали на берег…»

Определился Валентин Иванов в судостроительный институт. Что ж, берег он и есть берег. Ходил на работу в штурманской форме. Делал крюк, чтобы издали глянуть на корабли. Только один человек был рад мертвому якорю моряка – девушка Валя. Она стала женой сухопутного штурмана.

«Пригласили меня в райком. Не хочу ли работать в райкоме? Я не хотел. Уговорили. И тут судьба взяла меня за руку…» Райком партии находился в том же квартале, где Арктический и Антарктический институт. Встретился Валентин с директором института, Трешниковым Алексеем Федоровичем. Стал помогать ему набирать в экспедиции трактористов, радистов, поваров из ленинградских ресторанов.

«Вижу, в экспедициях не боги горшки обжигают „Возьмите меня…“ Трешников записал что-то в книжечку. Через неделю задание: „За год освоишь профессию магнитолога – возьмём в Антарктиду“. Освоил. Взяли…»

С той же пристани уходили корабли в Антарктиду. Так же сверкали медные трубы. Так же колыхалась толпа провожавших. Только на этот раз Валентин был на палубе корабля. Даже адмирал-дядя крикнул: «Завидую! Ты первым из наших пересекаешь экватор».

А потом все было, как рассказывали старые моряки. Вода, вода. Альбатросы. Экватор. Чужие корабли. Порт Кейптаун. «Ревущие сороковые» широты… «Как мальчишка дежурил на палубе – ждал первого айсберга. По льдине к кораблю бежал любопытный пингвин. Хотелось спрыгнуть и бежать навстречу пингвину. Остановились вдали от берега. Прилетел из Мирного маленький самолет, сел рядом с кораблем забрать посылки и письма. Упросил летчиков взять на борт – хотелось первым топнуть ногой на льду. Бегу вот к этому „магнитному цеху“, встречает незнакомый парень: „Ну, старик, еле дождался. Давай сразу принимай зеркала и всю остальную музыку. Надоело – вот так!“ „Как Антарктида?“ – спрашиваю. „Увидишь“. Увидел…»

Таков путь в Антарктиду у человека-романтика. О Валентине я рассказал не потому, что он лучше других. Просто хорошо встречаться с людьми, которые остаются верными мечте своей юности.

Кают-компания четыре раза собирает нас вместе: завтрак, обед, ужин, кино. Приходим мокрые от пота и снега. Вешаем на крюки кожаные доспехи – и за столы. Шесть человек за столом. Рождается что-то вроде застольной дружбы.

Вот первый застольный товарищ Вася Кутузов. Он повар. И, как все повара, за стол почти не садится:

– Ну как, ребята?..

Это значит – Вася знает сегодня цену котлетам и пришел пожинать лавры. Но ребята настроены пошутить:

– Вась, а ну покажи подошву!

Доверчивый Вася поднимает сапог.

– Ну, так и знал: подошву сготовил. Разве это котлеты!

Большей обиды нельзя придумать. Вася со стуком бросает ложку и уходит на кухню. Сейчас на кухне будет громкий, на всю столовую, разговор о том, какие хорошие ребята были на дизель-электроходе «Обь». Что ни сготовишь – все хорошо. Васю Кутузова уговорили остаться в Антарктиде, когда он пришел на «Оби» в качестве главного кока. Вася отпустил шикарную бороду и, когда снимает халат, очень похож на попа из небогатого деревенского прихода. Его искренне любят и шутят потому только, что надо ж над кем-то и пошутить.

У повара ко мне особое отношение. Обязательно сядет рядом, поставит компот.

– Пишешь?

– Пишу, Вася.

– Да-а… Я вот тоже пару мемуарчиков жене написал…

Вася приготовил два письма для жены. Но хочется ему как-нибудь по-особенному назвать описание антарктической жизни. Тут и подвернулось словцо – «мемуары».

– Ты мне скажи, тезка, как это сделать, чтоб принимали в газету заметки? Чтоб написал – и сразу приняли?..

Вася признается: уже три раза, возвращаясь из плавания, робко ходил в газету.

– Понимаешь, прочтут – и: «Нет, не подходит. Ты, – говорят, – просто пиши, не по-газетному…»

Вася чувствует: в нашем газетном деле есть какая-то тайна. Каждый день он ставит на стол компот и простодушно начинает выведывать эту очень нужную ему тайну.

Александр Яковлевич Марченко. На куртке у него дырочка. Носил в Москве Звезду Героя. Тут снял. Считает, неловко ходить со Звездой в Антарктиде. Он начальник отряда у летчиков. По-моему, тяготится своей должностью. Мягкий, немного застенчивый человек. Такие предпочитают оставаться всегда рядовыми.

Три дня назад мы летели с ним в глубь Антарктиды. Он передал штурвал второму пилоту. Сел у окошка, задумчиво глядит на поземку под крыльями. «Шесть часов. И до Берлина вот так же было: шесть туда, шесть обратно…»

– Александр Яковлевич, а какой день был самым трудным в жизни у вас?

Долго добросовестно вспоминает:

– Двадцать шестое августа сорок третьего года. Бомбил родной город Енакиево. Немецкие танки скопились. Вижу свою улицу. На ней как раз больше всего. Вижу свой дом. Вижу, в саду на веревке белье сушится. В доме, знаю, мать, сестренка, больной отец. Захожу в пике – в глазах темно. Рядом заходят товарищи с бомбами… Три дня как пьяный ходил. Город освободили. Командир эскадрильи сразу сказал: «Езжай!» Подхожу к дому – ни окон, ни дверей. Горелые танки стоят. Вижу, идет из сада поседевшая женщина… Пошел навстречу: мать!.. Живы остались все трое – в окопе в саду отсиделись.

– А тут, в Антарктиде, были трудные дни?

– Конечно, были… – глядит в окошко. Под крыльями – поземка. – Были. У кого их тут не было…

Третий за нашим столом – Ильяс Белялович Абушаев «Ильяс Белялович, вы, наверно, опять приедете в Антарктиду?» – «Может, приеду, может, нет. Мне все равно где работать – что в Мирном, что в Монино».

В Монино, под Москвой, у Ильяса семья. Он работал бульдозеристом. Позвали в Антарктиду работать. Поехал. И ездит уже четвертый раз.

Ильяс может сутки не вылезать из бульдозера. Такое случается в Антарктиде. Ждут самолета, а полосы нет. Вот Ильяс и утюжит.

«Как работает! Вы должны поглядеть, как работает! Скажи: вершок снега снять надо – вершок и снимет. Скажи: надо побриться – побреет бульдозером». Бульдозерист Николай Романов говорит об Ильясе, как говорят в театре об уважаемом и очень талантливом артисте.

Я чувствую: в деле бульдозеристов тоже есть какая-то тайна, и, когда, пообедав, Ильяс надевает здоровенные рукавицы, прошусь к нему на бульдозер.

Любая машина имеет отдых. Бульдозер в Антарктиде отдыха не имеет. Постоянная война со снегом. То чистить полосу, то самолет замело, то надо откапывать склад, то трактор вдруг под снегом исчез – и все забыли, где он стоял. Выручает Ильяс. Он все помнит. Начинает ворочать снег, и трактор появляется на свет божий – ни царапинки.

Ильяс небольшого роста. Когда надо передвинуть тяжелые рычаги, Ильяс поднимается на ноги. А поскольку рычаги надо двигать все время, он почти не садится в кабине. Любое дело в Антарктиде тяжелее в три раза. Я не мог понять, почему этот человек не валится от усталости, отстояв в кабине десять часов. Сидит в столовой веселый. Только к бачку со щами подходит непременно два раза. А после ужина вдруг снова видишь его на тракторе. «Ильяс, почему не в кино.» – «Ребята попросили маленько очистить. Крыша в доме трещит…»

Николай Пройдаков… Для всех «мирян», живущих под снегом, я придумал и записал в книжку шутливое прозвище: Подснежники». Применительно к Николаю это прозвище сразу вызывает улыбку. Большой, угловатый. Нижнюю губу ему солнце так разукрасило, словно побывал в переделке.

Вчера Николая в партию принимали. Красный стол. Нет обычных для кают-компании шуток. Николай стоит, мнет шапку:

– Ну, расскажи о себе…

– Значит, так… Родился в Сибири. В школу, считай, не ходил. Награды имею такие: орден Славы и медаль. Работаю в транспортном отряде плюс дали нагрузочку – ухаживаю за известными вам животными.

«Известные нам животные» – шесть здоровенных свиней. Они живут на отходах столовой. За ними надо было ухаживать. А кто возьмется за это тут, в Антарктиде? Поручили хозяйство вести Николаю. Он немного стеснялся неожиданной в Антарктиде должности свинаря. Но дело есть дело. Шесть поросят, купленных на рынке в Кейптауне, на хороших харчах превратились в шесть дородных хавроний. Одна из них неделю назад умерла насильственной смертью. В обед мы пришли к единодушному заключению: мороженое мясо – это почти что сено. А вот свинина… «Коля, никакого сравнения!» – И показываем большой палец.

Механик-свинарь именинником ходит.

В первый день пребывания в Антарктиде я снимал пингвинов на острове Хасуэлла. Опасаясь, видимо, что я наступлю на гнездо, один пингвин больно ущипнул меня сзади. От неожиданности я уронил на камни фотографический аппарат.

– Чепуха, сходи к Сироткину, – сказали летчики.

– А он кто?

– По должности – водопроводчик…

Я с некоторой опаской прошел мимо большой наковальни, мимо лыжи от самолета, перешагнул груду железа и оказался в комнате-мастерской.

Седой человек лет сорока поднял над глазом монокль. Потрогал кнопки на моем аппарате.

– Хорошо. Вечерком заходите.

Так я познакомился с Андреем Сергеевичем Сироткиным. Аппарат заработал исправно. Но я еще много раз заходил в мастерскую, чтобы поглядеть на работу водопроводного мастера.

Заходят в мастерскую два штурмана, кладут на стол два астрокомпаса самолетов Ил-18.

– Не знаем, что делать. В Южную Америку улететь можно вместо Европы.

Водопроводчик поднимает монокль, молча разглядывая сложные астрокомпасы.

– Хорошо. Вечерком заходите…

Приходит геофизик Астахов, ставит на верстачок ящик. В ящике еще ящик, потом еще. А там – сверхточный хронометр. Надо его перестроить, чтобы замыкал ток в долю секунды.

– Хорошо. Посмотрю.

Геофизик облегченно вздыхает:

– Андрей Сергеевич, за эту штуку в Ленинграде мастера не брались…

В мастерской по соседству с пинцетами – большие тиски, кузнечная наковальня и какой-то прибор, спрятанный под стеклянный колпак. На полках десяток готовых и еще не готовых заказов: часы, кинокамера, мясорубка, машина для проявления пленки, зажигалка, секундомер, пишущая машинка, объектив, машина для бурения льда. В городе это богатство пришлось бы поместить в пяти мастерских. Тут все делает один человек.

– Водопроводчик… Это что, в шутку?

– Да нет. У меня главное дело – вода, отопление. А это так, между прочим…

И еще один человек за нашим столом – штурман Тихон Михайлович Палиевский. Его комната по соседству с нашей в доме под снегом. У штурмана всегда наготове душистый чай. Можно за столом еще ворошить полетные карты и колоть орехи куском песчаника с острова Хасуэлла. Сегодня Тихон Михайлович лежит на кровати, задрав кверху ноги, и, кажется, в пятый раз читает радиограмму от друга, который летает где-то над Северным полюсом. Тихон Михайлович тоже летал над Северным полюсом. Третий год летает теперь у Южного. Колем орехи. Говорим о житье-бытье в Антарктиде.

«Был у меня полет… Не знаю, седые волосы появляются постепенно у человека или сразу в какой-нибудь час? Этот полет был два с половиной часа. Самые трудные полтораста минут в моей жизни. Все до мелочей помню. Угол сноса был двадцать четыре градуса, число – двадцать четвертое марта… Много летали, а в тот раз подумали: конец, будут ребята справлять поминки…

Надо было срочно вывезти людей со станции Комсомольская. Это по дороге к Востоку. Мороз под семьдесят. Лететь нельзя. Но если не вывезти, люди погибнут. Полетели. Пилотом был Яков Дмитриев. Сели около поезда. Быстро посадили людей. Взлетать нельзя – обнаружили неполадку. Представляешь, что за ремонт при таком-то морозе! Целый день провозились. Потом пять часов грели моторы. Бензину осталось – только-только добраться до Пионерской. Это первая станция между Мирным и Комсомольской. Вся станция – один домик в снегу.

Ночь. Даем полный газ – машина ни с места! Снег от мороза сделался как песок, не идут лыжи – и все! Собрали фуфайки, все лохмотья, какие были, уложили на полосу, облили бензином. По этой полосе и взлетели. А ночь приготовила еще одну «радость» – шторм! Переглянулись с пилотом: да-а… Чернильная темень. Где земля, где небо – огоньков на крыльях не видно. По радио чувствуем: Мирный волнуется. Пионерская тоже волнуется. А нам нельзя волноваться. Собрался в комок, считаю километры, скорость и угол сноса. Выйти на станцию – все равно что маковое зерно на полу в темноте разыскать. А на земле уже настоящая буря. В Мирном не чают увидеться с нами. Подбадривают. По этим бодрым словам чувствуем: положение – хуже некуда…

Загораются красные лампочки – горючего остается минут на десять. По всем расчетам станция должна быть где-то внизу. По-прежнему ни огонька. Прибор показал: проходим радиостанцию. Значит, полоса прямо по курсу. Днем бы увидели два ряда бочек. Теперь эти бочки для нас страшнее торпед. Берем круто в сторону. Высота – сорок метров… еще меньше… Не видя земли, опускаемся в темноту. Удар. Тряска Стрелка альтиметра дрожит на нуле. Земля!.. Никто ни слова. Открываем дверь – сущий ад. Не выключаем прожектор – может, увидят? Подходят люди, держатся за веревку, чтобы не потеряться. Врач Володя Гаврилов первым вскарабкался в самолет: «Живы?! Мы вам дали шестьдесят восемь ракет…» – «Мы ни одной ракеты не видели…»

Вот какие бывают минуты… – Тихон Михайлович берет камень, колет орех. Потом опять читает телеграмму от друга из Арктики. С телеграммой и засыпает…

Шестеро за нашим столом. Шесть человек, без выбора, из тех, которые зимовали в Антарктике.

Страсти и удовольствия

Человеческие страсти… Второй день у нас в домике пахнет клеем и красками. Герой Советского Союза, командир воздушного корабля Михаил Протасович Ступишин рисует. Проснулся, позавтракал и сразу за краски. Ступишин рисует… Весь Мирный уже знает об этом. Заходят взглянуть. Постоят за спиной и, не желая отвлекать живописца, тихонько уходят. И вот готова стенная газета. Огромный лист. Никто читать ее, конечно, не будет. Скучна, как почти все стенные газеты. Зато оформлена! Два самолета от кремлевской башни летят над словами «Огни Антарктиды» и вот-вот приземлятся в объятия пингвинов. «Как живые…» – трогает кто-то пальцем рисунок.

Выясняется: в какие-то годы Михаил Протасович окончил Пензенскую школу художников. Война изменила дорогу, но живет в человеке струна прежней страсти. «На Севере летал – брал с собой этюдник и краски».

Второй пилот Ляхович Игорь Владимирович отдался кинолюбительству. По два часа сидит в темной будке, проявляет. Вылезает на свет смущенный. «Опять светлая…» Кидает в ведерко пленку, прозрачную, как вода, и идет получать консультацию.

Консультант, Петр Астахов, живет по соседству. Последний месяц, ложась спать, он вешает на двери бумажку: «Я на дежурстве». А все началось с того дня, когда Петя показал фильм, снятый тут, в Антарктиде, и по дороге из дома.

– Вот это да! – сказали зрители. И в тот же день в Ленинград и в Москву женам и матерям пошли из Мирного радиограммы: «Шлите пленку и кинокамеры». Наши два самолета привезли чуть ли не двадцать таких посылок. Операторы беспрерывно атакуют айсберги и пингвинов, а потом атакуют Петра.

– Что будет, что будет?! – вздыхает измученный консультант. – «Эстония» везет еще пятьдесят камер…

Рыболов, конечно, и в Антарктиду приехал с удочкой. А если забыл, то её нетрудно сделать – бечёвка и канцелярские скрепки всегда под рукой. Один рыболов запасся, говорят, червяками. Червяки по дороге богу душу отдали. Но казалось: рыба в Антарктиде такой роскошью не избалована. Протухшее мясо на крюк, клюет рыба – мое почтенье! Механик электростанции Иван Луговой за ужином так расписал рыбалку, что я дня дождаться не мог.

Сидим под обрывом у Антарктиды. Во льду проделали лунки. Леска – нейлон. Крючки – настоящие. Мясо как надо – протухшее.

А рыбы нет. Смущенный Иван божится:

– Неделю назад. Два часа – и ведро…

Водится в местной холодной воде щука с белой прозрачной кровью. Водится рыба, похожая на бычка, и рыба, похожая на навагу, а может быть, навага и есть. Меняем наживку. Ни-че-го! Только бурую траву поднимают крючки.

– А вот перед вашим прилетом кальмарчик попался. Тянем… Вот это рыба – в прорубь не пролезает! А это он! Щупальца с присосками, у головы – ключ. Да-а, сегодня не зажарим бычков…

Как все настоящие рыбаки, Иван Луговой – оптимист. Уверен: завтра непременно будет клевать. «Два часа – и ведро!»

В Мирном и работа и страсти твои на виду. Александр Сергеевич Куренышев – ученый секретарь экспедиции, он же библиотекарь по совместительству – имеет к писанию страсть. Каждый день обязательно пишет, что где случилось: подвиг кто совершил, или проштрафился, или еще что. Сидит летописец в библиотеке. Тут, как везде, с потолка течет ручеек. И дом неприятно потрескивает.

– Любопытно, а что в Антарктиде читают?

Александр Сергеевич кладет в сторону пухлую летопись:

– Смотря кто. Летчикам давай про шпионов и приключения. Радисты, заметил, читают о людях знатных и знаменитых. Ученые искусством интересуются. В начале зимовки Учебники английского языка разобрали, но скоро вернули. Я сам прочел четырнадцать томов Толстого и шесть Куприна… – Летописец одет в жилетку, пьет чай и выглядит совсем по-домашнему. – Нет, Джека Лондона не читают, вон совсем еще свежий стоит. «Тысяча и одна ночь»?.. Имели интерес человека четыре. На второй же день возвращали…

Шеренга томов «Тысячи и одной ночи». Даже в полярную ночь никто не осилил. Зачем же такой тираж – триста тысяч. Вагоны бумаги стоят без движения на полках.

– А что за контейнеры в уголке?

– Угадайте…

В первые экспедиции какой-то завхоз, наверно, раздумывал: чем бы занять «мирян» в свободное время? Лото! И привез в Антарктиду два больших ящика этой увлекательнейшей игры наших бабушек. Стоят ящики шестой год непочатые. «Миряне» предпочитают шахматы и «козла». По «козлу» международные соревнования не проводят. А вот шахматисты затеяли антарктический матч. Две «столицы» играли радио: Мирный – Дюмон Д’Юрвиль. Каждый ход и там и тут рождался муками всех зимовщиков. Лучшие шахматисты Мирного морщили лбы, прежде чем дать очередную радиограмму французам. Французы подняли руки.

«А что касается удовольствий, то в Антарктиде из всех двадцати четырех удовольствий человеку отпущено только четыре». Балагур и остряк Николай Соловьев варит на газовой плитке бараний суп. Его обязанность – варить в самолете обед. И он великолепно совмещает должности повара и радиста. Сейчас он приготовился кинуть в кастрюлю лавровый лист. Но пошел разговор об удовольствиях в Антарктиде. Николай кладет в рядок четыре лавровых листа – по счету антарктических удовольствий.

«Первое дело, конечно, еда, ну и „стопарь“ к ней хотя бы в банные дни. О еде, знаешь, какая забота! Икорку раньше возили, мяса навалом, разные там разносолы, компоты. Поваров из лучших ленинградских ресторанов берут в Антарктиду. А почему? Отвечу. Тут человеку особая крепость нужна – это раз. А потом, поскольку нет других удовольствий, надо, чтобы еда была по самой высокой форме, компенсация, так сказать. В гости летишь, скажем, на Моусон, к австралийцам, какой подарок берешь? Еду! Ящик с орехами грецкими, конфеты, ну и прихватишь шампанского. И они тебе тоже чего-нибудь в этом же роде. Радуемся как детишки на елках…

Второе удовольствие – кино. Попробуй хоть вечер не покажи – бунт, как у Магеллана на корабле! После ужина кино – вынь да положь! Два фильма подряд – еще лучше. Три – тоже будут смотреть. Но такая роскошь позволяется только по праздникам. Фильмов двести семьдесят штук. В их число какой-то балда положил два десятка – скучнее придумать нельзя. А иные раз по сорок, наверно, смотрели. Фильмы с переживаниями сюда лучше не привозить. Тут своих переживаний вот так хватает! А вот комедию – ну там «Полосатый рейс», или «Балет на льду», или еще какую – ночью подними – будут смотреть. Кино на этом льду – как еда требуется. Вот в поездах ребята идут. Что видит глаз? Снег. А глаз тоже как бы в питании нуждается. Приедут ребята: «Давай кино». Все отдаем – выбирай! Три дня беспрерывно сидят и смотрят…»

О третьем и четвертом удовольствиях я уже знал: пингвины и баня. Баня бывает два раза в месяц. В первое число и пятнадцатое. С утра по радио объявляют: банный день! Баня тоже под снегом, но все как положено: предбанник, парная будка с двухэтажным полком, но самое главное – веник, настоящий березовый веник! Банщик Афанасьев Федор Семенович, между делами читающий книгу «И один в поле воин», дает на двоих один веник. Ну, само собой, начальство и близкие друзья банщика получают персональные веники. По всей Антарктиде идет из бани жаркий березовый дух. Парятся покорители льдов, хлещут друг друга вениками, гонят из костей холод. Клубы пара. Угадай, кто тут Герой Советского Союза, кто не Герой. Невозможно в бане узнать Героя. А потом тут же, рядом с предбанником, в чистой комнатке, подходи и черпай холодный клюквенный квас – изделие Шакира Макдеева. Нет на земле напитка лучше этого кваса!

В Антарктиду привозят отрывные календари. Но время тут меряют банями. «Ничего, еще три бани – и поплывем». И вся зимовка, если измерять банями, не такая уж большая – двадцать четыре бани.

Четвертая радость – пингвины. К пингвинам ходят все равно что в театр. Гостей, прилетающих в Мирный, в первый же день ведут показать пингвинов. Пингвин – единственный коренной житель этой пустыни. Эта забавная птица всем своим видом внушает: «Ничего, перезимуем». Тракторы, сделанные специально для Антарктиды, назвали «Пингвин». Кинотеатр – «Пингвин». Стадион – «Пингвин». Ресторан – «Пингвин». О пингвинах – отдельный рассказ.

Летим на Восток

Прошел слух: утром на Восток отправляется самолет. Иду с челобитной к Михаилу Михайловичу Сомову, к летчикам, к Андрею Капице. Совещаются, прикидывают груз: я или мешок картошки? Конечно, Востоку важнее, чтобы прилетела картошка. Но если на Востоке не побывал, считай, что настоящей Антарктиды не видел. Поэтому я шапку не надеваю и жду до тех пор, пока твердо решают: картошку заберем другим рейсом.

Восток такое место… Рассказывают случай: в Антарктиду пришел корабль. Зимовщики готовились вернуться на Родину. На палубе и в каютах только и разговоров: «восточники», «восточники»… Капитан корабля не выдержал: «Покажите мне этот Восток».

О том, как чувствовал себя капитан на Востоке, в Антарктиде ходят легенды. Человек же, который был с капитаном так говорит: «Держался достойно, как и подобает капитану, видавшему штормы и качки. Но когда вернулся на борт корабля, сказал: „Не зря хлеб ели ребята“. Собрал всех „восточников“ и закатил пир, какого Антарктида еще не знала».

Почему же видавший виды моряк снял шапку перед теми, кто зимовал на Востоке? За две недели пребывания в Антарктиде я много слышал об этой станции. Далеко расположена – в полярную ночь, что ни случись, самолет не пошлешь. Сильный мороз. Нигде на Земле не отмечено более низкой температуры. Но это не все. Восток расположен на ледяном щите Антарктиды, на высоте трех с половиной тысяч метров над уровнем моря. Воздух сильно разрежен, давление почти вполовину ниже обычного. Самолет с площадки Востока взлетает с трудом. Люди, выйдя из самолета, дышат, как рыбы на берегу. Шаг ускорил – садишься. Вдохнуть бы поглубже – мороз не дает. Дышат сквозь полог одежды, через свитер, натянутый до самых глаз. Первые три дня человек не может работать, двигаться. С трудом говорит. Головная боль, рвота. Меняется кровяное давление, меняется состав крови. После третьего дня начинают отходить понемногу, но не все – в Мирном живут пятеро, которых с Востока пришлось увезти.

Спросите: «Зачем же человек терпит такие лишения? Стоят ли этого крупицы знаний, добытые наукой?» Да, стоят! Восток – интересная точка планеты. Это центральное место ледяного щита Антарктиды. Как ведет себя лед? Как ведут себя ветры? Тут удобней всего ловить излучения космоса. С Востока ждут информацию ученые всего мира.

Сразу после Нового года со станции Восток выйдет санно-тракторный поезд. Он пойдет в район «белых пятен» антарктической карты. Восток будет служить перевалочной базой для этого путешествия. К Востоку подходит сейчас санно-тракторный поезд с продуктами и запасом горючего. Наш самолет везет последнее снаряжение для похода: ящики с приборами, огромную бутыль аккумуляторной кислоты, продовольствие, ящики папирос, кинокамеру, газеты и огромный арбуз, который удалось довезти из Ташкента. В самолете молодой ученый Андрей Капица. Он будет возглавить трансантарктический переход. Андрей, утомленный хлопотами, дремлет сейчас, обхватив на коленях арбуз. Дорогой подарок уже обещан по радио. Его ждут на Востоке.

Шесть часов дороги над ледяным куполом. У штурвала – опытные пилоты. Путь прокладывает штурман Тихон Михайлович Палиевский. Он то и дело подзывает к иллюминатору: «Смотри, вышли на санный след… А это – бочки». Над поездом, идущим сейчас на станцию, проносимся низко, едва не цепляя антенны радиомачт. Это своеобразный привет ребятам на трудной дороге. Над станцией Комсомольская покачали крыльями…

И вот Восток. Из толпы встречающих слышится веселый голос: «Арбуз кидайте!» Трогательная суматоха встречи. Штурман Палиевский обнимается с чехом в ярко-красной одежде. Уже в помещении станции мне рассказывают, почему так дружески встретились эти двое. В начале года чех, зимующий на Востоке, заболел воспалением легких. На самолет, летевший в Мирный со станции Молодежная, пришла радиограмма: «На Востоке серьезно болен Станислав Фишер. Принимайте решение». Ответ последовал сразу: «Летим на Восток».

В тот день самолет Ил-14 находился в воздухе шестнадцать часов. Летчики после посадки валились от усталости, но человек был спасен. После месяца лечения в Мирном он вернулся на станцию. Здоров, работает, успешно завершает зимовку со своим земляком и тринадцатью советскими полярниками.

Пятнадцать зимовщиков ведут нас в домики, над которыми развеваются флаги – советский и чехословацкий. Около домиков – тракторы и тягачи «Харьковчанка», которым предстоит дальний путь в глубину Антарктиды. К павильонам ученых по снегу ведут ходы сообщения. Станция очень опрятна, я нахожу ее даже красивой – цветные квадраты домов с узором ходов сообщения.

Самолет ждали. На столе с белой скатертью стоит все, чем может похвастать полярник. Повар Коля Докукин почти со слезой умоляет: «Еще полтарелки. Это ж наша солянка!» о маленькой комнате начальника станции (книги, карта, фотография трех ребятишек) состоялось короткое интервью. «Все здоровы. Кроме меня зимуют радисты, повар, два Механика, остальные – ученые. Работы много. Станция на год была закрыта. В комнатах, как в пещерах, наросли сталактиты. Сейчас почти все отстроено заново. Нравится у нас?.. Очень рад. У нас хорошая библиотека. Сто девять кинокартин. Самая низкая температура этой зимы – 78,4 градуса».

Начальник станции Василий Сидоров – ветеран Антарктиды – зимует в четвертый раз. На Востоке – третью зиму. Здоров, подтянут, весел. У всех ребят настроение хорошее, хотя кое-кто за зиму убавил в весе килограммов на десять-двенадцать. Сказывается кислородное голодание.

Я, забыв ненадолго о коварстве Востока, влезал на сугробы, забирался с фотокамерой на тягач. Пробежав к уже ревущему самолету, я дышал как карась на песке. Кружилась голова, давило грудь, мысли как будто в тесте увязли… Пять часов полета до Мирного прошли как в бреду. Приземлились поздно вечером. Только после крепкого чая и какой-то таблетки сумел разобрать блокнотные записи. Теперь знаю сам, что такое Восток.

Двадцать четвертого августа 1960 года метеоролог Игорь Иванов на станции Восток отметил температуру минус 88,3 градуса. Это был самый сильный мороз, известный на Земле человеку. До этого Полюсом холода считался сибирский район Оймякона.

На Большой земле мы знаем морозы, от которых речки промерзают до дна, от которых рвутся деревья, разрушаются водопроводные трубы. И это все происходит при морозах вдвое менее крепких, чем в Антарктиде. Тут, отмечая рекордную силу морозов, люди боятся поверить глазам – минус восемьдесят восемь градусов.

Мы на Востоке были не долго. Мороз в этот день подобрался к отметке «52». Пользуясь этим, ребята выбегали на снег без шапок и вели себя, как курортники, дождавшиеся наконец лета. А вот что бывает зимой, в июле и августе:

«Ртуть в термометре замерзает. Ртутный шарик становится шариком от подшипника. Но если положить на ладонь оживает. Правда, руку на морозе не высунешь из перчатки…»

«Одежду, конечно, шили сюда специальную. Одежда должна быть и легкой, и теплой, и ветром непродуваемой. Хуже всего с лицом. Делали шлемы с трубками вроде противогаза. Трубка идет под куртку, там батареями воздух греется. Ужасное неудобство. Лучше иметь мохнатую шапку до самых бровей, капюшон, плотный свитер…»

«Валерка Судаков умер вот на этой кровати. Во время работы наглотался мороза – опалил легкие. А тут как раз и полярная ночь. Самолет из Мирного не мог прилететь. Три дня – и все…»

«Я без градусника определял: мороз за семьдесят. Дышишь, а возле лица тихий шорох – дыхание замерзает».

«Металл при таком морозе становится хрупким. Серьгу у саней приваришь, дернешь трактором – опять отскочила. По трубе кувалдой ударишь – разлетается как стеклянная. Вот кабель, взгляните, чуть согнул – и сломался, а резина крошится, как чёрствая булка…»

«Я с горючим имею дело. Бензин превращается в белую кашу. Сунешь факел – он тухнет. А солярка, как патока, тянется…»

«Без ветра с морозом можно было бы ладить. А вот если мороз да с ветром… Тихон, ты помнишь под праздник гостинец из Мирного?.. На парашюте кинули нам поросенка зажаренного. До сих пор душа болит – не поймали! Понесло, понесло парашют. Антарктиде достался гостинец…»

«Где-то я прочитал: „Ко всему можно привыкнуть, к холоду – невозможно“. Это неправда. К холоду привыкаешь. Я врач и хорошо знаю: вызванная охлаждением боль – это сигнал организму: принимай меры! Постепенно сигналы становятся все слабее – организм перестроился. Под Москвой бывали дни, я страдал от мороза сильнее, чем тут. Или возьмите Европу. Мороз двадцать градусов – уже стихийное бедствие…»

«Если мороз за семьдесят – работать тяжко. Ходишь медленно, дышишь с опаской. Но работать надо: роем траншеи в снегу – пробиваем дорогу к приборам… Беспрерывно работает дизель. От него в домиках свет и тепло. Наготове запасной двигатель. Чуть первая „печка“ заглохнет, сразу вторую пускаем. Если, избави Бог, выйдут из строя все дизеля сразу – кранты всем».

«С морозом бы можно поладить. Высота! Вот что режет нашего брата „восточника“. Три с половиной тысячи метров. Воздух жиденький. Замечаете, кружится голова? Это кислородное голодание. У меня это голодание пуд весу сожрало. Вернусь – жена не узнает…»

«Выносливей человека никого нет. Вот случай был. Даем телеграмму в Мирный: „Привезите нам Волосана“ – пёс такой, может, видели? Привезли. Прыгнул из самолета, час побегал и лег. И не встает. День не встает, другой, неделю не поднимается, глаза уже с трудом открывает. Пришел самолет, отправили Волосана назад. В Мирном сразу ожил. И людей тоже приходится отправлять. А другие живут, ничего. Вот, поглядите, два хлопца: им бы гармошку да чтоб еще и подпел кто-нибудь, желательно женского пола…»

Все это я записал в беседе с людьми, зимовавшими на Востоке.

Поход к «белым пятнам»

Одному профессия – только хлеб. Счастье и радости человек ищет за кругом своей работы. Но настоящее счастье – это когда свой хлеб человек добывает любимым делом, когда профессия становится судьбой человека. Когда я думаю об этом, то вспоминаю Андрея Капицу.

Сегодня из Мирного говорил с Андреем по радио. Через пять-шесть дней начнется поход. С Востока тракторный поезд пойдет по местам, где человек никогда не бывал. На карте это огромное, чуть ли не со всю Европу пространство, нехоженое, неизученное. Географы так и зовут это место: «Район белых пятен». Можно предположить тут горы, можно предположить низменности – ничей глаз не видел этой земли. И вот теперь пятнадцать человек на тракторах «Харьковчанка» готовятся выйти в этот район. Расстояние до него – четыре с лишним тысячи километров. Это, конечно, самый тяжелый из всех походов, какие предпримут люди в наступающем году. Андрей пойдет на поезде капитаном. Последние три недели я не мог поймать его, чтобы как следует поговорить, – он готовился к переходу. Теперь разговор по радио.

– Значит, выходите?

– Выходим. Тебе в чемодан я положил письмо для жены и гостинец девчонкам. Скажи, что у нас все в порядке.

Андрею тридцать три года. Большой рост. Большой лоб. Глаза черные, быстрые. Говорит тоже быстро. Кандидат географических наук. Имеет труды. Руки в мозолях и ссадинах – умеет многое делать руками, два года назад поставил дом в Подмосковье. Увлечение – спорт. Студентом бегал сто метров со временем, близким к московским рекордам. Плавает под водой. Первым из наших аквалангистов ходил по дну Тихого океана близ острова Сахалин. Подтрунивает над отцом-академиком, который для развлечения чинит часы. Сам тоже имеет слабость: во всех походах возит с собой книги Ильфа и Петрова, «полного Пушкина» и «полного Шекспира» на английском. На книгах собраны автографы многих антарктических станций. Книги эти побывали на Полюсе недоступности, на Востоке, в Мак-Мёрдо, на Южном полюсе.

На этот раз Андрей добирался в Антарктиду на самолете. Всю дорогу много работал. В самолете помогал объясняться с радистами чужих аэродромов. На остановках был переводчиком во всех беседах и на пресс-конференциях. Это его четвертое путешествие в Антарктиду. Первое было в самую первую экспедицию. Ему исполнилось тогда двадцать четыре. После Московского университета изучал образование гор и русл рек. Готовилась экспедиция – его спросили: «Поедешь?» Он думал одну секунду: «Поеду!»

Сейчас с улыбкой вспоминает первую экспедицию: «Никто толком не знал, что это за земля Антарктида. Считалось: нужны там очень разносторонние люди. Срочно пришлось освоить профессии водителя, радиста, переводчика, кинооператора, взрывника. На пяти грузовиках поехали за взрывчаткой. Склад находился в бывшем лесном монастыре под Владимиром. Остановились около речки. „Почему нет моста?“ – „А тут недавно почему-то машина разорвалась. В щепки…“ Переглянулись. Пошли в объезд к другому мосту.

Была и смешная история. Для Антарктиды сделали образцы специальной одежды. Дали попробовать – удобна ли? Я как раз ехал проверить прибор в термокамере. Решил – заодно проверю, хорошо ли греет костюм. Залез. Температуру попросил поставить морозную, градусов в шестьдесят… Выдержал. Но вылез – зуб на зуб не попадает. Шум поднял: «Что за одежда такая!» Модельеры всплеснули руками: «Это ж не настоящая, это только макет…»»

Так было при первых сборах. Теперь – в четвертый раз Антарктида.

«Меня спрашивают, почему я снова и снова возвращаюсь в Антарктиду? Прежде всего потому, что мне там нравится. Я люблю эти бесконечные пространства, покрытые застругами снега, высокие пики, величественные ледники.

Я люблю слушать грохот тракторных гусениц, гул вертолетов, крики и возгласы людей, возящихся с оборудованием и транспортными машинами. Люблю и завывание ездовых лаек, которые еще нужны для спасательных партий.

Я люблю это все как символ торжества жизни над безжизненной страной. Люблю хриплые крики поморников, люблю потешных пингвинов, тюленей, сопящих у своих отдушин, круглые спины китов. Больше всего, пожалуй, я люблю сознание вызова, брошенного природе, потому что Антарктида требует суровой игры».

Так сказал знаменитый полярник старшего поколения – американский адмирал Бэрд. Андрей нашел бы, наверно, другие слова для ответа. Но смысл их, пожалуй, был бы таким же.

За плечами Андрея четыре дальних похода в глубь Антарктиды. Два из них делают славным каждое имя участников. 1958 год – поход к Южному полюсу. К Южному полюсу норвежцы, американцы и англичане шли короткой дорогой от моря Росса. Путь «Харьковчанок» из Мирного был в два раза длиннее. Две тысячи семьсот километров пути и непрерывной работы.

«Водителей не хватало. За рычаги вездеходов садились ученые. На застругах машину швыряло сильнее, чем лодку в штормовую погоду. Сыпучий снег. Скорость – пять километров в час. В день – сорок километров. Через каждый час остановка: взрывами мерили толщину ледника, делали магнитные съемки. Мерили температуру, давление, ветер. Характер застругов, облачность, возвышение ледника – все помечалось на картах и в дневниках. Шли по компасу. Временами машины терялись. Хватились однажды: нет Вадима Панова. Назад по следам. В двадцати километрах нашли…

Ровно три месяца шли «Харьковчанки» к Южному полюсу… Десять часов вечера. Американцы не ждали гостей – в последние сутки по твердому снегу мы отмахали сто пятьдесят километров. Выходим. Бочки грудой лежат, над снегом дымок. Спустились в тоннель. Дома под общей крышей. Ни одного человека. Слышно музыку. Открываем дверь и попадаем под луч прожектора – американцы смотрели кино. Если б вошли привидения, был бы тот же эффект: четверть минуты немая сцена, и взрыв ликования…

В детстве я думал: полюс – это какой-то бугор. Ничего похожего – ровное место без всяких примет, такое же, как и на двести километров вокруг. Точка полюса обведена кругом из бочек. Постояли всей группой на точке. Подняли наш флаг. Объехали полюс на «Харьковчанках» – «кругосветное путешествие». Образцы льда. Магнитные измерения. Уточнили толщину льда над полюсом. И снова дорога, теперь уже к дому, но столь же длинная, однообразная и тяжелая. Ремонт на дороге. Еда на дороге. Сон на дороге. Досуга в походе нет – работа, сон, еда. Еда, сон, работа…»

Новый поход. Самый трудный из всех, которые были. Андрей идет капитаном. Берет на плечи много разных забот: люди, наука, хозяйство. По профессии он гляциолог – человек, изучающий льды. Дорогой будет делать кровное свое дело. Но в любую минуту может сесть и в кресло водителя, может помочь товарищу по науке, если будет нужно – станет на его место. Это значит, надо хорошо знать, как вести работу по всей обширной программе, надо уметь обращаться с десятками современных приборов. Капитан должен хорошо знать радиотехнику, астрономию, штурманское дело. Должен служить примером в походном быту. У него больше, чем у других, должно быть развито «чувство льда». Никакие приборы не могут угадать ледовую трещину. Только «чувство льда», приобретенное опытом, может уберечь от беды. За капитаном последнее слово в любом споре, в любом решении. Конечно, на все капитана не хватит. Поэтому люди для такого похода подбираются особенно тщательно, и, конечно, не по бумажной анкете.

Я не знаю в лицо всех участников перехода. Трое вместе с Андреем летели из Москвы самолетом. Это друзья. Вместе мерили лед в Антарктиде, в Подмосковье вместе собирали грибы, спорили, обсуждали планы новых работ и походов. И вот опять вместе. Андрей в самолете рассказывал мне о друзьях.

«Олег Сорохтин. Правдолюбец и умница. Честный и скромный до болезненности. Автор новейших электронных устройств для сейсмических измерений. Сам и проверяет работу приборов в условиях Антарктиды. Его методом сейсморазведки пользуются все иностранные экспедиции. Ходил на Полюс недоступности. Романтик. Предан науке. За всю зимовку ни разу не был в кино – „нет времени“. Книги, книги…

Казарин Николай Иванович – старший из нас. Буровой инженер. Мастер спорта по плаванию. Был чемпионом страны на длинных дистанциях. На Волге после войны состоялся заплыв на семьдесят километров. По холодной воде из сотни пловцов к финишу прибыли только пятеро. Он был в этой пятерке…

В третьего влюбляются не только девушки, но и ребята. Видел улыбку? Любит посмеяться, побалагурить. Игорь Зотиков. Добрый, общительный. Такой человек во всяком походе – витамин для души. Парашютист, пятнадцать раз прыгал. Сам признается: «Для тренировки воли. Боялся. Но виду не показал». Альпинист. Облазил Кавказ, имеет первый спортивный разряд. И «присох» к Антарктиде. Талантливый физик. 8 марта у него день рождения. Вот берегу подарок – письмо от жены. Специально написано для этого дня…»

Такие друзья у Андрея. Не всем из них повезло. Сегодя в Мирный самолетом с Востока привезли магнитолога Медведева Николая Дмитриевича. Очень расстроен. Не перенёс высотной акклиматизации. Разболелись сердце и печень. Я пришел его навестить. Врач замахал руками – нужен полный покой.

И еще одно известие: слёг весельчак Игорь Зотиков – аппендицит. Тоже привезут в Мирный. Можно понять его огорчение. Прислал полную печали и юмора радиограмму «Никогда не думал, что на пути человека может стать какой-то жалкий отросток кишки. Пойдут без меня».

Замену выбывшим уже подыскали. Все в Мирном мысленно желают удачи пятнадцати смельчакам. Впереди четыре с лишним тысячи километров. Предполагают и четыре тысячи метров высоты ледника. На такой высоте летчикам не разрешают летать без кислородных приборов. Такие приборы в поезде есть. Однако больше беспокоит не высота, а ледовые трещины. И где-то в пути кончится горючее – с самолетов будут сбрасывать бочки. Но главное – трещины. Их много вблизи Молодежной.

Из всех ледовых опасностей самое страшное – трещины. Тут, в Антарктиде, я прочел, как погибли спутники австралийского полярника Моусона.

Был тихий солнечный день. Моусон ехал на упряжке собак. Сзади на такой же упряжке ехал Ниннис. Третий – Мерц – бежал впереди на лыжах. В одном месте Мерц поднял палку: опасность! Первая упряжка проскочила. Трещина показалась Моусону не очень опасной. Но сзади раздался визг собаки. Оглянувшись, Мерц и Моусон последней упряжки не увидели. Вот что рассказывал сам Моусон: «Позади меня ничего не было видно, кроме следов от моих саней. Где же был Ниннис со своими санями? Я поспешил назад по своему пути, думая, что подъем поверхности загораживал нам вид. Однако дело обстояло не так счастливо, потому что я оказался у зияющей дыры метра в три шириной. Снежная крышка трещины, которая так мало беспокоила меня, проломилась. С той стороны к ней подходили следы двух саней, по эту сторону следы продолжались только от одних моих саней».

Двое людей в ужасе стояли у трещины. На глубине сорока метров виднелся единственный выступ, а дальше черная бездна. На выступе лежали мертвые собаки и мешок с продовольствием. Из бездны на отчаянный зов никто не откликнулся. Веревок, какие уцелели, не хватило даже спуститься до выступа. Двое остались без друга, без пищи, погиб и корм для собак. До базы было пятьсот километров.

Шли, питаясь мясом собак. Мерц погиб через двадцать три дня от истощения и цинги. Моусон остался один. В какой-то день, поднимаясь по склону, Моусон не избежал трешины и полетел в пропасть, но сани задержались, и он повис на веревке. Смерть глядела на человека из темноты. Собрал все силы, всю волю, на руках подтянулся, преодолел четыре метра над черной глубиной, оперся на снежную корку, но корка обрушилась, и человек опять повис на веревке. Он не помнит, как ему удалось второй раз подтянуться…

Трагедии повторялись не один раз. Падали и бесследно исчезали в трещинах люди, сани и тракторы. Трагедия повторилась только что в двадцати километрах от Мирного. Механик Анатолий Щеглов и двое ученых – Владимир Тюльпин и Игорь Пронин – вышли в недолгий ледовый поход. В условленное время они не вернулись. Из Мирного вылетел самолет. В нужном районе трактора не было. Стали пристальней осматривать каждый километр льда. Трещина!.. Спасательная группа на тросах спустилась в провал. Трое людей, трактор и тяжелые сани застряли на глубине двадцать метров. Механик Анатолий Щеглов погиб при падении, Тюльпин и Пронин тяжело ранены. В это время я не был в поселке и не видел печальной картины последних проводов человека.

«Трещины… Бойтесь трещин», – напутствовал Трешников Андрея Капицу и его спутников.

Лучшее из лекарств

Дни, когда на душе «начинает морозить», бывают у каждого человека. Лучшее из лекарств от хандры – шутка, веселый розыгрыш. В Мирном дня не бывает без «хохмы». И до меня добрались. Утром получаю радиограмму. Все чин чином – бланк с пингвином и государственным гербом, а дальше слова: «Антарктида, Мирный. Корреспонденту „Комсомольской правды“. В районе Мирного в пятницу ожидается падение большого метеорита. Срочно сообщи, сколько строк об этом можешь передать в воскресный номер». Улыбнувшись, прошу бланк телеграммы. За окошком притихли в предвкушении веселых минут. Пишу: «Предположения неверны. Метеорит упадет в районе Эйфелевой башни… Всем привет просил передать Бабарыкин».

Виталий Кузьмич Бабарыкин – главный «хохмач» поселка. Но оказалось: на этот раз он был ни при чем. Сами радисты, уловив тон телеграмм для меня из редакции, решили устроить «покупку»…

Вечером у Виталия Кузьмича с наслаждением вспоминаются все удачные «покупки» этого года. Рассказчик чуть только напомнит, а уже хохот – все перипетии «покупок» известны до мельчайших подробностей. «Валь, а ну покажи корреспонденту, как штаны держатся…»

Магнитолог Валентин Иванов отрезал у штанов все металлические пуговицы, променял пояс с железной пряжкой на пояс с медной. Сапоги с гвоздями нельзя носить – поменял на резиновые. Часы – нельзя, ножик – нельзя. «Не человек, а немагнитная шхуна „Заря“. Точно!» Время от времени магнитологу потихоньку кладут в карман какую-нибудь железку. У приборов бешено отклоняются стрелки. Магнитолог потирает руки и пишет в дневник: «Магнитное возмущение». Но вот он приходит в столовую, и пять человек подряд осведомляются: «Говорят, сегодня магнитная буря?..» Магнитолог лезет в карман и с расстановкой произносит подходящее случаю слово. Но хохот стоит такой, что обижаться нельзя. Покажи «слабину» – пропал.

«Кузьмич, ты про котел расскажи… Вот штука была!» Кузьмич мешает ложечкой чай, повествует без улыбки, как и подобает главному «хохмачу», о том, как Сакунов Герман собирался в поход на антарктический купол.

«Парень на редкость исполнительный и безотказный. Ну, понятное дело, каждый отряд хочет поручить ему какие-нибудь наблюдения. Вызываем. „От австралийцев, – говорю, – получена телеграмма: просят брать пробы снега на радиоактивность. Надо, – говорю, – уважить – котел специальной конструкции у нас есть“. Замахал руками: „Зачем мне котел, не моя специальность!“ Но характер все-таки взял свое. Приходит. „Ладно, пиши инструкцию, как обращаться с этим котлом, черт бы его побрал!“ Ну, понятное дело, в „инструкцию“ общими силами всяких научных слов навалили, отпечатали на машинке… Накануне отъезда прибегает повар Вася Кутузов. „Герман что, с ума соскочил?! Грузит на сани котел. Говорит: „Для науки“. Вы что, все… – и крутит пальцем у головы. – Это ж для щей запасной котел…“»

«А про Васю теперь, про Васю!» Про Васю Кутузова «миряне» рассказывают с десяток выдуманных и настоящих историй. Вася – лучший объект для «покупок», «ловится без наживки».

В Мирном гора продуктов. Но Вася за долгие годы хождения коком на корабле обучен хозяйской расчетливости: самый лучший кусок – на завтра. В это слабое место искусного повара и сыплются стрелы. Вдруг прибегает к Васе дежурный: «Кутузов, склад обокрали!» Слово «обокрали» для Мирного уже анекдот. Но Вася клюет. И в самом деле: в бочке, где хранилась особого сорта селедка, лежат камни и даже старые Васины сапоги. Вася ударяет в набат. Ему усиленно помогают. Чем больше удается собрать людей, тем больше потеха. Выясняется: бочку с селедкой шутники отодвинули в угол. На ее место прикатили другую, положили в нее камней, добыли где-то старые Васины сапоги… Вася на полдня оскорбляется, но стрелы попали в нужное место. На ужин появляются томаты в банках, варится картошка, и Вася починает бочку с безумно вкусной копченой селедкой.

…Давно не получаешь радиограмму из дома. Давит полярная ночь, начинает раздражать монотонность занятий. В такое время одно спасение – шутка. Шутят по мере способности все, но, конечно, во всякой экспедиции есть свой Тёркин. Бровью повел – уже смех. Меняются экспедиции, меняются люди. Многое забывается. Не забывают веселого человека. Не забываются удачные шутки. Кое-что записано даже на пленку. В эту зимовку в Мирном проводились футбольные матчи. В «копилку смеха» положили афиши и магнитную ленту репортажей со стадиона «Пингвин». Все было как в Лужниках: две команды – «Ленинград» и «Москва», судья, двое настоящих ворот, зрители, комментатор, армия репортеров. В схватке не было побежденных – 3:3. Вот что расскажет новой смене зимовщиков пленка:

«Играет оркестр. За неимением цветов команды обменялись банными вениками… На поле произошли некоторые перемены. Герман Сакунов первый тайм играл в сапогах, теперь вышел в лыжных ботинках. И вот, вот, вот что значат ботинки – гол!!!

В перерыве вратарь москвичей Климанов признался, что не знал, можно ли ему как вратарю брать мяч руками…» И так далее.

Шутки неистощимы. Вернувшись домой от Кузьмича, нахожу на постели записку: «Будет праздник свежего огурца. Заходи».

Праздник огурца. Придуман праздник тут, в Антарктиде, в отряде радистов. На самом видном месте, на самой большой тарелке лежит огурец. К нему нагибаются, ню хают – свежий, пахучий, зеленый, в светлых полосках, с колючими пупырышками. На баяне сыграли шутливую за стольную песню… Не много ли чести для огурца? Судите сами.

Ничего в этом краю нет, кроме льда. Ничто не растет. Пингвины не знают зеленого цвета. А люди без этого цвета скучают. Кажется, третья экспедиция привезла в Антарктиду пять мешков подмосковной земли. Десяток пригоршней принес в свою комнату Николай Тюков. Поставил ящик возле окошка, пристроил лампу, поливал, опылял. До самого потолка на тонких палочках поднялись гибкие зеленые плети. Выросли на плетях три огурца. Говорят, когда они появились, местком Мирного проводил экскурсию в Колину комнату. И вот наконец праздник урожая. Один огурец попутным самолетом отослали на станцию Восток. Другой решили было послать на медпункт, но больных в Мирном не оказалось – огурец пока что ничейный. На третий огурец хозяин «приусадебного участка» собрал сегодня друзей. Торжественно огурец был разрезан на одиннадцать равных частей. Ритуалом съедения огурца начался ужин, затянувшийся до полуночи.

Радисты

Одиннадцать друзей. Я познакомился с ними, когда самолеты по пути в Антарктиду подлетали к Рангуну. Мы не могли связаться с Москвой, зато вдруг услышали очень далекий Мирный. Мы были бесконечно благодарны людям, ловившим ночью позывные нашего самолета…

Представляю их по порядку.

Николай Тюков. Самый молодой из всех и самый старший по должности. Он в Мирном начальник отряда связи. Внимательный, деловой, справедливый, ошибки не будет сказать – один из самых уважаемых в Антарктиде. Душу умеет излить на баяне.

Калинин Сергей Федорович. Инженер. Высок. Молчалив. Деловит. Во время аврала, когда готовили полосу для наших самолетов, на солнце сжег губы и все время носит марлевую повязку на лице. Вчера ходил по домикам с каким-то хитрым прибором – проверял, как работают автоматы, которые, если случится пожар, моментально поднимут тревогу.

Николай Ильич Мосалов. Невысокий ростом. Уже немолод, однако заядлый футболист. Третий раз в Антарктиде. Пять лет назад, когда «Обь» уходила на Родину, в Чили играл с какой-то местной командой. В недавнем матче тут, в Мирном, играл за Москву. Играл левым крайним. Подшитым валенком ухитрился заколотить гол. Лучший пеленгаторщик Мирного.

Борис Антонович Косинов. Хороший радист. Здоровяк. Каждый вечер, как инспектор, обходит Мирный. Такое правило: каждый день моцион. Вернется домой, никто не поверит, что был в Антарктиде, – загорел, изрядно прибавил в весе.

Сергей Иванович Перевезенцев. Великий труженик – стучит ключом день и ночь. Единственный в поселке, у которого хватило духу не забросить в угол самоучитель английского языка. Теперь слывет лихим переводчиком. Как только разговор с австралийцами, с американской станцией, сразу зовут: «Сергей Иванович…» Всех иностранных радистов обучил русскому слову «привет». Играет на мандолине. Репертуар скуден. Именно поэтому в доме давно уже перестали любить песню «Подмосковные вечера», которую Сергей Иванович исполняет весьма старательно. Имеет нагрузку – комендант. Всю зимовку безропотно несет этот крест. Следит, чтобы койки были заправлены, чтобы не бросали окурков, исправно носили снег для воды.

Иван Яковлевич Гнедо. Самый старший не только по возрасту, но и по жизни во льдах. В Арктике он работал со времен Челюскина, теперь Антарктида. Шутит: «Голова побелела от снега». В доме нет энциклопедии. Она и не нужна. Надо просто открыть дверь и спросить Ивана Яковлевича, в каком году случилась битва при Ватерлоо или как надо варить суп из грибов. Все знает. Если в чем усомнитесь, спорить не надо, лучше уж согласиться сразу. Жена у Ивана Яковлевича – телеграфистка радиостанции. Вчера по радио состоялось семейное объяснение. Он в Мирном, она в Москве – представляете расстояньице?

Георгий Михайлович Наумов. Радиотехник. Тоже зимовщик Арктики. Сам привык ездить и семью приучил. Решили было осесть в Ленинграде. Но вот третьего дня пришла от жены радиограмма: «Получили квартиру. Хорошая – три комнаты. А мне почему-то грустно. Вернешься, поедем-ка снова в Андерму или еще куда. Аня». Ходит счастливый от такой радиограммы. Андерма – это Арктика, это где белые Медведи… Вот и пойми людей.

Борис Александрович Григорьев. Хороший радист кроме того, он заядлый фотограф и местный изобретать. Замучил меня расспросами о проявителях и закрепителя о разрешающей способности объективов. Позавчера водил к пингвинам записывать голоса. Микрофон подносили к самому клюву важного императорского пингвина. Пингвин разозлился и клюнул железку. Прослушали запись. Получился не то крик лягушек, не то скрип десятка телег. Впрочем, пингвины именно так и кричат.

Борис Жомов. Здоровый. Красивый. Месяц назад ушел с поездом в глубь Антарктиды. Общий любимец. За столом на тарелке лежал «его» кружок огурца. В коридоре самодельная штанга из шестеренок – Борис по утрам забавлялся. Сейчас Борис с четырнадцатью друзьями движется на станцию Восток. Неделю назад я приземлился около поезда. Борис шутил: «Хотите, познакомлю с Марией Ивановной?» «Мария Ивановна» – это кувалда. В походе часто рвутся гусеницы. Кувалдой загоняют новые пальцы сцепления. Пять ударов – кувалда валится из рук от большой высоты и мороза… С поездом несколько раз в сутки держат связь. Сегодня Борис сообщил: «Прошли тысячу километров. Высота – три тысячи пятьсот сорок метров. Мороз – минус сорок два. Всё хорошо».

И еще двое. Они живут за Южным Полярным кругом. Но это не так далеко. Полярный круг проходит в трехстах метрах от главного дома радистов. А эти двое живут в километре от дома, на станции передающей.

Петр Васильевич Андреев. Серьезный человек. Серьезный радист. Но, как мальчишка, готов всю ночь просидеть у ключа. Заводит знакомства с радиолюбителями Москвы, Америки, Японии, Чехословакии, Франции.

И наконец, молодой и веселый Саша Дряхлов. Член партбюро в Мирном. Отвечает за воспитательную работу. Есть у него слабость: смертельно любит собак. Пес Волосан вместе с ним приходит к столовой. Смотрит кино. Озорной Сашка обучил Волосана всяким веселым штукам. Умеет считать: покажешь палец – гавкнет, два пальца – два раза гавкнет. «Волосан, покажи, как Д. напился…» Волосан идет в снег и валяется. Люди от хохота тоже начинают валяться, потому что Д. – человек абсолютно непьющий.

Поглядим теперь, как радисты работают.

Радисты раньше всех в Мирном встают. Под снегом в репродукторах мы слышим: «Говорит Мирный! Доброе утро». Потом объявляют, какая сегодня погода. Потом сообщают, кому пришли радиограммы. Радисты держат связь с Москвой, с Ленинградом, с идущими в Антарктиду судами и с другими кораблями. Много раз в день идет связь с глубинными советскими станциями – Востоком, Молодежной, Новолазаревской. Идет обмен информацией со многими зарубежными антарктическими станциями. Морякам ежедневно передается фотокопия карты погоды. Из Австралии принимаются карты погоды для Мирного. Радисты следят за поездом, идущим в глубь Антарктиды, за улетевшими самолетами.

Утром я пошутил: «А что, если взять по радио интервью?» «Пожалуйста», – сказали радисты. И вот интервью. Только что говорил с «Обью». Она идет вдоль западных берегов Африки. На корабле большой груз для зимовщиков. Радист сообщает: «Ход хороший. Тепло. В океане легкая зыбь». Сейчас у ключа сидит Борис Косинов. Пытаемся во второй раз связаться с «Эстонией». На ней в Антарктиду идут сто двадцать шесть зимовщиков – наши ребята и шесть иностранных ученых. Среди наших – сын и отец Цветковы. Отец будет зимовать на Новолазаревской, сын – на Молодежной.

И три «заграничных» интервью. Сначала мне отвечает радист австралийской станции Моусон Аллан Мор: «По порядку на ваши вопросы. Погода облачная. Температура плюс два. Нас зимовало двадцать шесть человек. Один недавно неожиданно умер. Самая важная новость сегодня – ваш самолет. Он уже приземлился. В Моусоне заправка горючим. Мы были очень взволнованы встречей. Настроение зимовщиков держалось на высоте весь год. Сейчас поднимается выше, потому что скоро домой. Нашего начальника экспедиции зовут Раймонд Макмагон. Ему двадцать семь лет. Сейчас он руководит походом на Шельфовый ледник. В поход ушли на тракторах и собачьих упряжках. Готовимся к Новому году. Проводим уборку. Чистим, красим. Можно ли задать вопрос? Очень интересуемся: когда „Обь“ зайдет к нам в Моусон? Аллан Мор».

Ответ американцев с Мак-Мёрдо: «Самое большое событие года: на островах Палмера открыли новую станцию. Вчера к нам в Антарктиду прилетели духовные лица: кардинал Спеллман, главный священник американского флота Флойдт Дрейт, архиепископ Нью-Йорка Франсис».

Ответ радиста французской Дюмон-Д’Юрвиль: «Пришел корабль „Тала Дан“. Что может быть лучше! Укладываем чемоданы. Привет!»

Австралийская станция Макуори: «…биолог Томас Крис неделю назад метил животных и подвергся нападению тюленя. Получил раны в голову. Наложили пятнадцать швов. Через два дня Томас снова метил тюленей, он был похож на джентльмена, который участвовал в большой потасовке. Представьте, встретил того самого драчуна. На этот раз тюлень нырнул в полынью с номером. В кают-компанию принесли елку, украшаем общими силами. Будет прекрасный рождественский ужин. Для полной радости не хватает наших любимых. Начальник станции Нанн».

За полдня по радио удалось «обойти» все станции, с которыми Мирный держит радиосвязь. Две тысячи, три тысячи километров… Но радисты могут и не такое. Дня четыре назад я задержался у них допоздна. Зовут в рубку.

– Хочешь в Москве с кем-нибудь говорить?

– Что?

– С Москвой, с Москвой!..

Наушники. В руках микрофон. В Москве набирают квартирный номер. Заспанный голос:

– Алло!.. Да, квартира… Что?! Ты же в Антарктиде… Из Антарктиды?! Ну, брось разыгрывать…

Нас с другом разделяют пятнадцать тысяч километров. Но я слышу все интонации его голоса. Разве это не чудо?!

Пингвины

Они живут рядом. В любой час можно спуститься с обрыва на морской лед, и вот они – целое государство. Совершенно не боязливы. Пингвины не знают коварства людей и подпускают вплотную. Ходишь по всей колонии – никакого волнения. И если, совсем уже обнаглев, тянешь руку погладить – пингвин может клюнуть. И больно.

Всего пингвинов семнадцать видов. У Мирного живут большие и важные императорские пингвины, а также их родственники – суетливые несерьезные пингвины Адели. Адели на зиму (в апреле) удаляются к северу. И, подобно грачам в наших краях, приносят в Антарктиду весну. Это бывает в ноябре.

Потешные птицы не очень похожи на птиц. Природа проявила бездну изобретательности, чтобы приспособить антарктических аборигенов к жизни на льду. В облике и повадках пингвинов много смешных человеческих черточек. Чёрный фрак, ослепительно белая сорочка, величественная осанка и неторопливая, вразвалку, походка делают императорских пингвинов похожими на метрдотелей дорогих ресторанов. Наблюдать пингвинов ни с чем не сравнимое удовольствие. Приходишь утром, уходишь вечером. Снимаешь одну, две, шесть пленок. Снимаешь, пока не останется ни одного кадра. Кинооператор Кочетков лет семь назад поставил даже палатку рядом с этой колонией птиц. И снимал, снимал… Получился хороший фильм. Я смотрел его несколько раз. И, признаюсь, пингвины в первую очередь заронили интерес к Антарктиде.

В который раз направляемся в гости к пингвинам. Сегодня от ветра они схоронились за старым, покрытым снежной глазурью айсбергом. Километра за два слышим смутные звуки – не то лягушки, не то гусиная стая. Ветер доносит непарфюмерные запахи птичьих будней. А вот и первый представитель державы. Спит или мертвый? Лежит, уткнувшись головой в снег. У самых ног вскочил, растерянно огляделся, но, поняв – ничего ему не грозит, сразу становится важным.

Теперь двое. Полная неподвижность. Чуть-чуть касаются грудью. Клювы подняты кверху. Это любовь. Как все влюбленные, не замечают ни шума шагов, ни крика поморников. Убеждаемся позже: могут стоять и час, и два. А колония сородичей живет в это время по своим правилам и законам.

Лето. Почти все взрослое население отправилось к морю. Это недалеко – сутки пешего перехода на север. В воде пингвины резвятся и кормятся – ловко хватают рыбешку и маленьких осьминогов. Правда, глядеть надо в оба, иначе и сам попадешь в зубы морскому леопарду или киту-косатке. В колонии остались только няньки и дети. Ростом дети уже с родителей. Но одеты иначе. Нарядного фрака и белой рубашки пока что нет – бурый пух. Не очень красиво, зато тепло.

Дети есть дети: пои, корми. Постоянный крик: «Экю! Экю! Экю!..» Мотают головой сверху вниз – «хочу есть!» «Тэ-тэ-тэ-тэ-э-э!» – отзываются няньки. Взрослая песня похожа на бормотание курицы в марте где-нибудь на теплой мякине, только более громкая и металл в голосе. Голодный подросток подходит к няньке. Та наклоняется. Подросток сует голову в раскрытый клюв и быстро-быстро глотает белую кашу. А справа и слева бесконечные жалобы алчущих: «Экю! Экю! Экю!..»

Немало корма надо ораве почти уже взрослых прожорливых молодцов. Няньки уходят кормиться и запасать в зобу пищу. На их место возвращаются те, кто это сделать уже успел.

Молодняк медленно, день за днем подвигается к морю. Няньки смотрят, чтобы по неразумности кто-нибудь не забрался в промоины айсберга, который вот-вот осядет, не позволяют подросткам лезть в трещины, драться, уходить далеко от компании.

В разгар лета, в середине декабря, молодежь обретает наконец долгожданное оперение. И все государство ускоренным маршем направляется к морю. Там одетые с иголочка птицы ныряют со льдины в синюю воду. Кончилось детство Теперь уже сам лови рыбу, кальмаров и не спи, когда появится леопард…

В конце марта, когда пурга начинает свистеть в трещинах айсбергов, у Хасуэлла появляется первый пингвин-разведчик. Это значит – пришла зима. Через месяц вся колония птиц собирается у острова.

И все повторяется сначала, как и тысячи лет назад. Жених выбирает невесту. У молодой пары появляется одно-единственное яйцо. А морозы – пятьдесят градусов, пурга – соседа не видно. Попробуй уберечь одно-единственное. Берегут! Яйцо лежит на лапах и сверху прикрыто складкой живота. Надо пройтись – идет вместе с яйцом. Яйцо величиной с большую картофелину, и с ним особенно не расходишься. Если надо идти кормиться – яйцо забирает супруг. Море зимой отодвигается далеко. Обычным ходом доберешься не скоро. Но есть у пингвинов способ иного передвижения – ложатся на брюхо и, быстро-быстро работая крыльями-ластами, скользят по снегу. Скользить удобнее, чем шагать.

В самую лютую стужу высиживают, а вернее сказать, выстаивают императорские пингвины яйцо. Чуть проморгал – покатилось, треснуло от мороза или соседка, давно потерявшая свое кровное, хватает чужое. Попробуй отнять – драка! Что с возу упало, то пропало. Теперь одна надежда – «усыновить» чужое яйцо. Такая возможность есть. Пятнадцать тысяч соседей – кто-нибудь всегда зазевается.

На свет птенец появляется голым. Смирно сидит на лапах у матери, прикрытый складкой живота. Потом первые шаги по льду. А мороз по-прежнему – сорок. И пурга. Пуховые шарики сбиваются в кучу. Взрослые тут же, около «детского сада», прикрывают птенцов от ветра, всегда готовы накормить. Тут уж не разобраться, где свой, где чужой. Кормят любого, кто просит. Детская смертность в колонии очень большая. Почти половина птенцов не доживает до выхода к морю. Больных и ослабевших подбирает поморник. Он постоянно рядом. Весь образ жизни его приспособлен к соседству с пингвинами.

Занятные птицы императорские пингвины. Однако не думайте, что встретишь их в Антарктиде на каждом шагу. На две тысячи километров ледового побережья – всего три колонии. «Мирянам» повезло: в любое время иди и любуйся – пятнадцать – двадцать тысяч птиц почти у порога.

Как грачи, многочисленны в Антарктиде пингвины Адели. Они забредают иногда к императорским. Мечется суетливый школьник-мальчишка между спокойными и сановитыми гражданами Антарктиды. Надоедает всем бестолковостью и настырностью. Получив пару щипков, убегает в свою колонию.

Адели селятся на каменных островах и появляются только весной, когда камни приятно греют замерзшие лапы. Строят гнезда из камешков и кладут два яйца. Появились Адели – значит, пришла весна в Антарктиду.

Императорский пингвин покидает колонию только по необходимости – надо идти кормиться. Адели постоянно бродят вдоль побережья просто из любопытства. Незнакомый предмет – несутся к нему сломя голову. Иногда идут, тихо покачиваясь. Если посмотреть вслед – точь-в-точь старушки на богомолье бредут. Забегают Адели на летную полосу – глянуть на самолеты. Ходили в поселок. Но собаки их кое-чему уже научили. Теперь обходят Мирный сторонкой. Приход корабля – большая сенсация для пингвинов: подходят к самому борту и наблюдают.

Гнезда Адели строят там, где есть среди льдов хотя бы маленький островок. В декабре еще часто бушуют вьюги. Случается вся колония заметается снегом. Ничего, сидят. Мелкие камешки для гнезда поставляет возлюбленный. Его поведение в это время потешно. Спускается вниз по уступу, с самым невинным видом идет мимо гнезд, смотрит по сторонам, щурится от низкого солнца. Но вот одна пингвиниха зазевалась – и в ту же секунду воришка хватает из гнезда камень. И куда делась походка вразвалку – деловито мчится к подруге. Та благодарно принимает строительный материал. И супруг уже снова отправился за добычей – снова походка, как у невозмутимо-равнодушного человека, решившего прогуляться. Добытчику невдомек: пока он фланирует по колонии, из гнезда на котором сидит подруга, таким же образом камни уносят другие гуляки. А самка прилежно сидит на гнезде. Иногда из снега торчит одна голова – сидит. Привязанность к луночке из камней поразительная. Аккуратно я выкатывал из гнезда яйца и клал с птицей рядом. Сидит. Я отходил полагая: наседка вернет на место свои сокровища. Нет, яйца лежат перед носом, а птица упорно греет пустое гнездо. Отклонение от нормы? Нет, точно так же вели себя три другие наседки.

В гнезде у Адели всегда два яйца. Из некоторых к концу декабря уже появились птенцы – маленькие, беспомощные но одетые плотным пушком.

Так же как и малыши императорских пингвинов, птенцы Адели сначала греются под животом матери, потом сбиваются в плотные «детские сады». И корм такой же – полупереваренная кашица из зоба взрослых пингвинов. Интересно наблюдать выход аделек из моря на лед. Под водой они разгоняются и вылетают на льдину свечой. Приземляются столбиком прямо на лапы. Напуганные в воде леопардом, Адели вылетают на лед ошеломляющим десантом. Только что было кругом пустынно и голо, и вот уже как будто семечками посыпали лед – целая сотня Аделей.

Под Новый год к елке в кают-компанию мы с одним затейником решили доставить пингвина. Связали себя веревкой, взяли в руки шесты на случай трещин и отправились к острову Хасуэлла. Видим, спешит навстречу один особенно любознательный пингвинишка. Так спешит, что падает на живот и, как ладья, загребая веслами-ластами, ну прямо несется по гладкому льду. Остановился у самых ног. Поднялся столбиком, разглядывает – кто такие? И угодил к нам в мешок.

Под елкой аделька вел себя осмотрительно-робко. Только вертел головой и не пытался выскочить из-за картонного заборчика. Но когда открыли бутылки с шампанским, когда каюта наполнилась дымом от сигарет, аборигену Антарктики сделалось плохо – раскрытым клювом глотает воздух, прыгает, верещит. Вынесли бедолагу наружу. Секунды две всего соображал, каким курсом следует улепетывать. «Ну будет теперь рассказов на острове Хасуэлла…»

В новогоднюю ночь было много хороших тостов. Кто-то предложил выпить и за пингвинов. Забавные птицы делают пребывание человека в пустыне менее тяжким. Человек видит рядом с собой жизнь. А это очень много значит для человека.

Старик, Волосан и другие

В кают-компании зашла речь о собаках. «А вы знаете историю на станции Сева?..»

Японская станция Сева приютилась на антарктическом острове в двух тысячах с лишним километров от Мирного. Там жили одиннадцать зимовщиков и пятнадцать ездовых собак. На станцию двигалась смена. Но ледокол «Сойя» сломал во льдах винт и запросил по радио помощи. Американский корабль вывел «Сойя» из ледовой ловушки. О высадке смены нечего было и думать – на станции кончились продукты, а аварийный запас унесло вместе с айсбергом, на который продукты выгрузили. Надо было спасать людей.

Портилась погода. Легкий американский вертолет сумел два раза приземлиться на острове. Одиннадцать зимовщиков удалось вывезти на корабль. Третий раз вертолет с корабля подняться не смог. Пришлось бросить имущество, приборы, и самое главное – на привязи осталось пятнадцать собак.

В японской печати поднялась буря. Общество покровителей животных требовало суда над полярниками. 6 июля 1958 года в городе Осака поставили мраморный памятник: «Пятнадцати лайкам, погибшим от голода в Антарктиде».

Через год японцы вернулись на станцию Сева. Радость и удивление! Навстречу вертолету, приветливо махая хвостами, бежали две лайки. Уцелевшие псы оборвали привязи, питались пингвинами. Ровно год собаки жили в Антарктиде без человека.

Пять собак живут в Мирном. Характеры разные, как у людей. Пожалуй, только Малыш и Мирный имеют сходство – оба глупы и трусливы. Дерутся по пустякам, а в большой драке ждут, когда объявится слабый, на него и кидаются. Оба ласковы и безобидны. Их терпят и даже любят. Считают: глупость с возрастом у собаки проходит. Ссылаются на Механика, который будто бы тоже не слыл Сократом.

– Механик!

Из-под снега вылетает здоровый пес, крутит хвостом, ждет мяса или хотя бы ласки. Механик не знает: его позвали для того, чтобы новый человек увидел его собачью слабость.

– Волосан!

При этом слове Механик кидается в ближайшую щель. Через минуту он понимает, что его обманули – Волосана поблизости нет. Вылезает и понуро идет в домик к механикам. Это лучшее место в поселке. Под лестницей ворох пакли. Лежи, размышляй. Проходят пахнущие соляркой люди, треплют загривок шершавыми пальцами. Тут всегда найдешь защиту от Волосана. Весь поселок души в Волосане не чает.

Сашка Дряхлов, радист с передающей станции, приходит обедать с жестяным ведерком. Ведерко для Волосана. Выйдет, приставит два пальца к губам. На свист от дома с антеннами отрывается темная точка. Точка растет, растет и превращается в сильного и красивого Волосана. Последний прыжок через яму, и пес упирается лапами в Сашкину грудь.

– Волосан, Волосанчик…

Собака падает около ног. Катается по снегу, вьется вьюном, лижет Сашкину драную куртку.

– Волосан! – Пес прыгает через Сашкину руку. Прыгает столько раз, сколько Сашка захочет.

– Волосан, а ну покажи, как ораторы…

Прыжок на стул. Передние лапы – на спинку. Заливистый лай под хохот зрителей. Потом кто-то почти шепотом говорит:

– Механик!

Волосан поднимает шерсть на загривке, горящими глазами ищет Механика.

Два пса смертельно враждуют. Механик при встречах прячется. А если не успевает, схватка – разнять невозможно. Не меньше как по десятку рубцов носят на теле эти враги. У Механика сверх того порвано ухо. Вражда между собаками грозила перейти на механиков и радистов. Решили от греха Механика увезти. Его покровители загрустили, но спорить не стали. С ближайшим самолетом собаку отправили на станцию Молодежная. Осталось в поселке четыре пса: два молодых глупыша, Волосан и Старик.

Старика не увидишь в поселке. По причине преклонных лет и плохого здоровья определен сторожем на свинарник. Покорно живет с хавроньями рядом.

Очень стар. Глаза слезятся, голоса совсем нет. Брехнуть разок для порядка – и то сил уже не хватает. Целый день лежит у двери свинарника. Тепло. Полная чашка еды. Глядит, как носится Волосан, как бегают два глупыша. Эх, сигануть бы по синим сугробам – нет, болят кости… Эти трое, что они знают? Родились тут, в Антарктиде. А Старик многое повидал. Лобастая голова лежит на сильных когтистых лапах. Многое помнит лохматая голова! Люди вот приезжают и уезжают. Восемь лет – восемь экспедиций. Каждый год новые люди. А он все восемь лет беспрерывно. Такого срока никто в Антарктиде не был. Ни собаки, ни люди. И вот теперь в сторожах. А было время… А может, сон, может, такого в собачьей жизни и не было? Но как же не было! Рубец на правом бедре – это же в самолете схватка. Да-а… Какие псы, какие товарищи были! Один остался от всей упряжки.

Родился Старик на Чукотке, в доме охотника. Снег и лед с самого детства. Но там и лес был. Летишь в упряжке мимо темной лесной стены. Выстрелы. Пахучий костер. Оленье мясо. Сон на снегу. И снова бег по бугристому снегу, крик: «Улю-лю-лю-лю!..» Он скоро нашел свое место в упряжке. Был он сильным и умным. Охотник быстро понял, кого будет слушать упряжка, и поставил Старика вожаком. Тогда у него было другое имя. Какое? Теперь он не помнит. Он помнит: к охотнику пришел человек. Повесил около двери шубу с чужими и незнакомыми запахами. Долго горела лампа. Охотник не хотел продавать вожака: что за охотник без хорошей собаки!

И все-таки люди договорились.

После дороги по незнакомым местам вожак увидел стаю чужих, таких же рослых собак. Он и тут нашел себе место. Это стоило страшной раны около шеи. Но соперник остался лежать на снегу. А потом стаю подтолкнули по лесенке к двери странного сооружения с отвратительным запахом. То был самолет, и он полетел. Первый раз вожак узнал тошноту. Потом прошло. Вся стая робко сидела возле окошек.

«Ах, какие умницы, сидят как будто всю жизнь летали», – сказал молодой штурман и кинул крайней собаке юколу. Откуда штурману было знать, что нельзя одной собаке бросать юколу. Полетела шерсть в самолете. Стая свалилась в один ком возле двери летчиков. Если бы не вожак, разметавший зубами озверевшую стаю, штурман не увидел бы больше своей любимой невесты.

«Спасибо, старик. Ты молодец!» – говорил штурман, поглаживая искусанного пса. С тех пор появилось новое имя – Старик.

В Калининград привезли из Архангельска бородатого каюра. Он был самым знаменитым каюром на Севере. В «Огоньке» на обложке была его фотография. Семьдесят лет. Зубы целы все до единого. Шустрый. И голос такой, что шерсть поднимается на загривке: «Улю-лю-лю-лю-ю-ю!..»

Каюр сразу оценил Старика: «Да, это собака…» Плыли на пароходе. Жара. Качка. Тысячи незнакомых запахов. А потом снег. Чужой снег. Ни одного следа – ни оленя, ни соболя. Антарктида…

Еду Старику приносят всегда вовремя. Облизав чашку, он глядит в открытую дверь. Снизу ему видно пингвинью шкуру, которую банщик вывесил для просушки, видно край айсберга и синеватую гусеницу вездехода. Еда клонит ко сну. Старик кладет голову на передние лапы и закрывает глаза.

Вездеход в Антарктиде оказался удобней собак. Это сразу поняли. Пятьдесят лаек оказались без дела. Лишь иногда каюр выносил легкие нарты, и собаки везли гидрологов мерить лед. Однажды упряжка сорвалась с ледяного обрыва. Люди соскочили, собак и сани удержать было нельзя. Высота обрыва сорок метров – стая убавилась почти вполовину. Но работы и тридцати собакам не находилось. От безделья, понятное дело, начались шалости. Умный Старик сразу понял: пингвинов трогать не надо. А которые не поняли, тех давно уже нет. Остались только собаки, у которых была особая дружба с людьми. Прекрасные были псы! Старик всех помнит.

Взять хоть Пирата. Умница! В драке глаз потерял. Ну, за собачью честь можно и глаз потерять. Очень любили Пирата. Жил он постоянно в шестнадцатом доме, у механиков-авиаторов. Утром вездеход отправляется к самолетам – Пират сидит на первой скамейке. Самолет опустился – первым в двери влетает Пират. С полосы один не уйдет – только вместе со всеми. Бывают дни: люди еле идут, от усталости валятся. И пес еле стоит. В какой-то день комендант задержал Пирата в поселке. Прислали человека с аэродрома: «Давай Пирата – работа не клеится…»

Все понимал пес. Доктор Барашков однажды заметил клочья собачьей шерсти: «Это что? Чтоб следа собачьего не было в комнате!» А каково выпроваживать пса под лестницу, если мороз под сорок и ветер такой, что каждую шерстинку пересчитает. Жалели Пирата. Однако, упаси Бог, доктор Барашков узнает – приговор такой же, как за пингвинов. Понял ситуацию пес. Заходил только ночью. Ляжет около двери, погреется, а гимн заиграет, поднимается и тихо уходит.

Доктора Барашкова знали все до единой собаки. Выходит доктор из санчасти или поднимается по лестнице из столовой – псы врассыпную. Доктор был молодой, любопытный. Постигал науку. Интересно знать ему было, как собаки прижились в Антарктиде. Ловил и делал уколы. А кому, скажите, приятны уколы?

Когда авиаторы погрузились, чтобы отправляться домой, Пират единственным глазом глядел на палубу корабля и первый раз в жизни печально завыл.

Люди из новой экспедиции ласково к нему относились. Но пес заскучал, стал рассеянным и однажды в пургу не успел выскочить из-под гусениц вездехода.

Много было хороших псов. Старик всех пережил, потому что был самым умным. Теперь вот лежи наблюдай, как ветер качает вонючую пингвинью шкуру, как носится Волосан по сугробам – пытается поморника врасплох захватить. Пустое дело. Старик это понял в первый же год. С Волосаном, если бы сбросить годочков пять, Старик решился бы помериться силой. Теперь что ж – не обижает, и то хорошо. Умный пес Волосан. К человеку очень привязан, очень любит людей. Прежний хозяин – радист Андрей Арбузов решил Волосана домой, в Ленинград, увезти. Поднялся на «Обь». В одной руке чемодан, в другой поводок. Попался на глаза капитану. Капитан сказал: нет! Оставил Андрей Волосана на верхней палубе, а сам потихоньку на «Эстонию» перебрался. Встревожился пес. Увидел Андрея и, ни минуты не медля, со страшной высоты прыгнул на палубу стоявшей рядом «Эстонии». Андрей закрыл руками лицо. «Сашка, на тебя оставляю…»

Сделали операцию. Сашка Дряхлов выходил пса. Теперь и Сашка домой собирается. Опять Волосану предстоит расставание…

Радисты в Мирном решили добыть Волосану подругу. Долго ломали голову над радиограммой к австралийцам на станцию Моусон: как переводится слово сука? Наконец нашли подходящее: «леди-дог».

Когда мы летели со станции Молодежная и сели заправиться на станции Моусон, австралийцы привели к самолету приземистую, очень спокойную «леди-дог». «Зовут Мэнди. Родилась на острове вблизи Антарктиды. Надеемся, новое гражданство придется ей по душе…»

В самолете Мэнди деловито обошла все сиденья, обнюхала наши промокшие сапоги, ящик с продуктами и принялась за кости, которые вынул из супа радист.

В Мирный пошла радиограмма: «Везём!» Сразу получили ответ: «Выходим встречать с Волосаном».

Тридцать пар глаз следили за этим знакомством. Мэнди прыгнула с лестницы и принялась обнюхивать лед. Глянула на великана, стоявшего рядом, и опять стала обнюхивать лед. Волосан растерянно махал хвостом и тоже принялся изучать лед. Потом Мэнди разыскала дорожку и побежала к поселку, как будто всегда в нем жила. Волосан робко бежал в стороне, не решаясь «заговорить» с незнакомкой.

На другой день Мэнди изучала поселок. Волосан по-прежнему бегал чуть сбоку. Мэнди спускалась по деревянным лестницам в домики. Волосан ждал наверху. Глупыши пожелали представиться «леди-догу». Обычно добродушный Волосан так рявкнул, что глупыши упали животами на снег. Конечно, Мэнди заглянула и на свинарник. Старик вскочил было приветствовать гостью. Но тут же улегся и положил голову на передние лапы. На его морде опять появилось философское выражение. А Мэнди и Волосан, учинив ревизию свиньям, побежали гонять поморников. Для влюбленных это, конечно, самое поэтичное дело – гонять поморников.

Домой, домой…

На антарктической карте много любопытных названий. Женские имена: Земля Королевы Мод, Земля Мэри Бэрд, Земля Виктории, Берег Принцессы Ранхильды, Берег Принцессы Марты, Земля Эдит Роне. Побывавших в Антарктиде женщин можно сосчитать по пальцам. Ни одна из них не была открывателем. Принцессы и королевы вряд ли даже и знали, какая это земля – Антарктида. Мужчины-рыцари населили Антарктиду женскими именами. Берега, земли, горы, заливы и ледники мужчины, соскучившись по дому, называли именами своих дочерей, подруг, королев и принцесс. Мужское имя появлялось на карте только за большие заслуги землепроходцев (исключение составляют императоры, принцы и короли). Скотт оставил жизнь в Антарктиде. Его именем назван ледник и горы. Станция на Южном полюсе называется Амундсен-Скотт. Названия русские: море Беллинсгаузена, остров Петра Первого, остров Победы. Станции Восток и Мирный, станция Новолазаревская. Залив Лены. Остров Ивана Хмары. Плато Советское.

За каждым из этих названий чья-то судьба, какой-то поход, экспедиция. Но сколько же чистого, нетронутого пространства на антарктической карте!

Сегодня с утра идет разговор о карте ледовой. Ее по радио запросил капитан теплохода «Эстония». Это значит – теплоход уже на подходе, уже интересуется льдами. Прибывает новая смена. Все в Мирном возбуждены, взбудоражены. Рано утром самолет полетит разведывать льды. Машина будет без груза – редкий случай, когда не надо упрашивать, чтобы взяли.

Разведка… Поднялись, когда все еще спали, и, пригнувшись от ветра, бежим к маяку, который горит над столовой. В столовой уже голоса летчиков. Вася Кутузов встречает с чайником в руке: «В разведку?.. Ну-ну». Авиационный инспектор Олег Николаевич Архангельский сидит у пианино в меховой шубе, играет «Соловья» Алябьева. Он тоже решил лететь.

И вот мы в воздухе. Море у стены ледяного обрыва покрыто льдом. Надо установить, далеко ли до чистой воды, много ли айсбергов. Надо определить кораблям самый надежный путь, надо угадать, что будет завтра со льдами – сделать ледовый прогноз.

В самолете три знатока погоды, моря и льдов: Виталий Кузьмич Бабарыкин, Павел Морозов и Герман Баранов. Огромная карта. Ставят на ней какие-то знаки, меряют температуру за бортом самолета, снимают льды кинокамерой. Самолет идет прямо в море, потом в сторону, потом назад, потом опять в море. При такой карусели в два счета заблудишься. Штурман Палиевский пьет чай, не отрывая глаз от приборов и бумажки с расчетным курсом. Идем на высоте шестисот метров. Край Антарктиды. Хорошо видны трещины льда вдоль всего берега. Море пока что сковано льдом. Но это до первой хорошей бури. Ветер взломает и унесет ослабленный солнцем лед. Пока лед тянется от берега километров на тридцать. Ровная пелена. Во время приливов во льду появляются щели, и тогда наверх вылезают тюлени. От рева нашего самолета тюленье стадо начинает ерзать. Извиваясь, неуклюжие звери ползут поближе к воде.

Граница льда и воды. Битые льдины, потом море чистое, синее и на нем айсберги. Всю жизнь буду помнить небо, воду и плоские снежные горы с отражением в воде. Кажется, огромные белые звери собрались к водопою. Опустили головы и не могут поднять. До самого горизонта – неподвижные спины. Вот на хребте одного – тень самолета: маленький крестик. Мы можем сесть на белую спину айсберга, места хватит. И случаи были – садились. Размеры этих сползших в воду «кусков Антарктиды» бывают очень большими. Семьдесят километров в длину и тридцать два в ширину – такова площадь одного великана. У американцев есть специальная служба слежения за айсбергами. Их метят краской и следят за перемещением в океане.

Это в подлинном смысле ледяная гора, шестая часть ее – на поверхности, остальное – в воде. Корабль, на хорошем ходу столкнувшийся с айсбергом, обречен. Потому-то очень важна океанская служба контроля за «подарками» Антарктиды. По многу лет скитаются айсберги в океанах, угрожая судам. В конце концов все они тают, возвращая планете влагу, поглощенную Антарктидой. Так поддерживается равновесие.

Высота у самолета-разведчика небольшая, и я не теряю надежду увидеть китов. Они тут есть, летчики видят их иногда… Внимание вознаграждается – кит! Правда, мертвый. Громадная туша. Над ней стаи птиц. Мелькают тени мелких китов-косаток. Идет морской пир. Кит ловил мелюзгу. Теперь мелюзга терзает отжившего великана. Еще один случай природного равновесия…

Еще поворот. Снова корка морского льда. Тюлени. Обрыв Антарктиды. И опять курс в море… Успеваю написать репортаж для газеты и передать прямо из самолета через Мирный в Москву. Девять часов ледовой разведки. Когда ложимся курсом на Мирный, летчик манит в кабину пальцем. «Сколько, думаешь, до той вон горушки?» – «Километров шестьдесят – семьдесят». – «Триста пятьдесят километров». «Горушкой» был потухший вулкан Гаус. Его было видно так далеко потому, что воздух в Антарктиде чист и прозрачен. Вспомнил Есенина: «Только синь сосет глаза…»

Из Мирного ночью на корабли передали ледовую карту. Но мы не увидим, как придут корабли. Сегодня летчики и руководители экспедиции совещались. Решение: «Улетать, и как можно скорее». Синоптики сулят пургу. Но главное – портится час от часу взлетная полоса. От жаркого солнца она становится рыхлой. Днем тяжелому самолету уже не взлететь. Ночью снег от морозного ветра становится жестким и твердым. Будем взлетать ночью.

Третьего декабря прилетели, третьего января улетаем. Спешим. Низкое солнце покрыто дымкой. Морозец. Лед на полосе твердый. Можно взлетать.

Выпита «стременная» в домике у радистов. Вышли на край ледника. На виду у темного острова сняли шапки прощание с теми, кто уже никогда домой не вернется.

Весь Мирный высыпал на взлетную полосу. Возбужденно носятся Мэнди и Волосан. Даже Старика разбудил шум вездеходов. Пес оставил службу в свинарнике, с любопытством подбежал к самолету, потерся о колесо.

Кто-то палит из ракетницы. Желтые, зеленые, красные звезды пишут дуги над самолетами. Последние слова, объятия. Все! В первом самолете закрыли дверь. Четыре прозрачных круга гонят снег из-под крыльев. Разбег… Что-то долго бежим. Уже конец полосы… Облегченно вздыхаем – взлетел.

И наш самолет задрожал. В круглом окошке мелькают знакомые лица: Иванов Валя с ракетницей, Сашка Дряхлов с Волосаном…

И вот Антарктида уже под крыльями. Прощальный полукруг, и ложимся на курс. Слева – синяя полоса Индийского океана, справа – голубые обрывы спящей земли. Щемящее ощущение простора, полета в холодной, пугающей синеве. Что-то подобное я уже чувствовал. Когда? Память в кладовках своих находит далекий день детства. Я собирал репродукции с картин художников-пейзажистов. Кто-то принес в подарок деревенскому пацану выдранную из «Огонька» репродукцию: Рылов. «В голубом просторе». Над морем, над скалистым заснеженным островком летят лебеди, большие сильные птицы. Написаны они так, что, разглядывая картину, испытываешь волнение, будто и сам летишь вместе с птицами и сверху видишь далеко-далеко… Пережитое в детстве возникло сильно и явственно, сливаясь с нахлынувшим чувством.

На самолетах домой возвращаются ребята, зимовавшие на Молодежной, и несколько человек из Мирного. Все смотрят в иллюминаторы. Не слышно обычного галдежа. Таков этот час.

Впереди двадцать пять тысяч километров дороги. Внизу – океан. Сейчас круто повернем влево, к Новой Зеландии. Вот уже еле видна справа по борту полоска снегов. Где-то там, у Мак-Мёрдо, высоко над скалой стоит большой деревянный крест – памятник Скотту. На нем слова, ставшие девизом для всех беспокойных: «Бороться и искать. Найти и не сдаваться!»

Прощай, Антарктида!

1964 г.

*

С 1989 года – Мьянма.

(обратно)

Оглавление

Сборы

Полет

В маленькой Америке

Великое состязание

Черные камни

В Мирном

Люди в пути

Далеко от дома

Житье-бытье

Люди как люди…

Страсти и удовольствия

Летим на Восток

Поход к «белым пятнам»

Лучшее из лекарств

Радисты

Пингвины

Старик, Волосан и другие

Домой, домой…

Реклама на сайте