«Белое братство»

Белое братство (fb2) - Белое братство (Иван Замятин и Мирослав Погодин - 2) 1282K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Элеонора Сергеевна Пахомова

Все события и персонажи вымышлены. Любые совпадения случайны.

Пролог

Тонкая извилистая молния лизнула крутобокие тучи над католическим собором в центре Москвы – словно язык хищной рептилии протянулся к человеку, стоящему на козырьке здания над входом. Человек этот в белом балахоне воздевал руки к вечереющему небу, пытаясь перекричать раскаты грома. За его спиной высилась громада готического собора. Казалось, острые башенные пики, устремленные ввысь, вонзаются в рыхлые тучи, выпуская из них влагу.

– Пришло великое время! Время Белого братства! – кричал человек в толпу. – Люди, готовьтесь к покаянию и очищению. Сбывается пророчество Ванги о третьей мировой войне и апокалипсисе. «Все религии падут, останется лишь учение Белого братства. Как белый цветок покроет оно Землю, и благодаря этому люди спасутся. Новое учение придет из России. Она первая очистится. Белое братство распространится по России и начнет свое шествие по миру». Люди, это великое время наступает! Человечество погружается во мрак! Во мрак катастроф, войн, торжества террора. Падают самолеты, гремят взрывы и выстрелы, мир накрыла волна терактов и злодеяний! Мрак сгущается, но за ночью грядет рассвет. После падения Сирии мрак рассеет священное зарево – огонь учения Белого братства… Люди…

Очередной раскат грома заглушил эту речь. По небу снова пробежала молния. Человек в белом балахоне неловко взмахнул руками, покачнулся и рухнул вниз под испуганный вздох толпы.

Глава 1

Небо над подмосковным элитным поселком в этот день было таким же хмурым, как лицо Владимира Сергеевича, который сидел у мангала в собственном саду и без каких-либо признаков аппетита поглядывал на сочные куски стейка из австралийской говядины, скворчащие на решетке. Он и поглядывал-то на них исключительно потому, что его обрекли на стряпню незваные гости. Самому ему, понятное дело, не до говядины сейчас было. Пусть даже австралийской, мраморной.

Еще бы! Пять дней назад в Средиземное море рухнул самолет. Огромный двухпалубный Airbus-380 вместимостью восемьсот пятьдесят человек, заполненный под завязку российскими туристами, направлявшимися из Египта в Москву. Трагедия сама по себе страшная, что и говорить. Но паршивей всего Владимиру Сергеевичу было от того, что самолет этот его собственный. Точней, второй крупнейшей в России авиакомпании, принадлежащей ему на 100 %, которая со дня на день готовилась объявить о банкротстве. Грядущее (а фактически наступившие) банкротство огромной и некогда процветавшей компании уже являлось нешуточным стрессом для владельца бизнеса, и он надеялся как можно деликатней раскрыть общественности нелицеприятную правду. А по возможности и вовсе скрыть, продав компанию. Но долги были такие, что кто ж купит? Даром не возьмут! И вот он – чудовищный и символичный конец его империи. Крах! Владимир Сергеевич угадывал в этой трагедии, пятый день гремевшей на весь мир ужасающим, тревожным набатом, почти мистический символизм. Накануне объявления о банкротстве «Бонавиа» рухнул флагман его воздушного флота – новенький красавец Airbus, каких у российских компаний еще не бывало. Самолет этот олицетворял собой мощь и размах воздушного гиганта – «Бонавиа». Он и куплен-то был не из соображений экономической целесообразности, а исключительно для того, чтобы стать символом компании, горделиво носить корпоративные цвета и знаки.

В том, что обанкротился чуть ли не крупнейший в стране авиаперевозчик, виноват был лично Владимир Сергеевич, собственной персоной. И теперь, задним умом, он осознавал это отчетливо. Пока же настойчиво и неотвратимо вел компанию к разорению, словно не понимал. Ведь говорили ему наиумнейшие топ-менеджеры, обвешанные степенями престижных заморских университетов, как селекционные болонки медалями: «Прогорим! Владимир Сергеевич, прогорим – себе в убыток летаем! Зачем так демпинговать? У нас и так билеты в три раза ниже рынка, давайте хоть до себестоимости цену поднимем. Зачем нам на рейсах одноразовые пледы из овечьей шерсти? Зачем вы в 2013 году распорядились купить этот Airbus, ведь несоизмеримые траты! И это в нашей-то ситуации!» На все эти вопросы, доводившие управленцев до истерики, Владимир Сергеевич мягко, но властно, отвечал: «Затем, что я так сказал». И баста!

Каким бы сумасбродом и чудаком ни выглядел он в последние годы, а металл, когда надо, по-прежнему проступал в его голосе на тех гипнотических нотах, от которых цепенели управленцы любого звена, даже самые уполномоченные. Наивностью было бы полагать, что за нынешней плюшевой оболочкой Владимира Сергеевича больше не таится волчьего нутра, благодаря которому он в свое время поднял на ноги такую махину, как «Бонавиа». Травоядные миллиардами не ворочают. Просто со временем эта ипостась за ненадобностью утратила в нем доминантную роль, отступила на второй план, убаюканная сытой жизнью, и со скуки задремала где-то в темном углублении. Изредка, впрочем, поднимая уши, когда сквозь дремоту угадывался в атмосфере раздражающий звук. Кто-то из его подчиненных верил, что хищная часть Владимира Сергеевича дремлет чутко, а потому его алогичные решения в управлении компанией несут в себе хитрый скрытый замысел. Другая же часть в это не верила, поэтому иногда за спиной хозяина империи можно было услышать тихое и пренебрежительное: «Сытый волк – уже собака».

И действительно с годами Владимир Сергеевич начал добреть. Добреть в прямом и переносном смыслах – слегка раздался вширь, поджарое некогда тело местами обросло жирком и округлилось, серебристая щетина на лице уложилась в аккуратную лоснящуюся бородку, придавая ему сходство уже не с хищником, а с пушным зверьком, серо-голубые глаза смотрели все чаще весело и нет-нет да и подмигивали задорно нервным подчиненным. Многие из его окружения отмечали, что Владимир Сергеевич необратимо впадает в детство. Особенно явно это предположение возникало у тех, кому доводилось наблюдать, как во время серьезных совещаний он вдруг выдавал: «Предлагаю в честь юбилея основания компании всех пассажиров угостить шампанским! Допустим, „Дон Периньон“! А? Каково?» – отдавал он распоряжение, маскируя его под вопрос. При этом он с широкой улыбкой оглядывал присутствующих и шумно потирал ладони. А через секунду добавлял, бурча себе под нос: «Что ты на это скажешь, старый хороняка?..» – это уже не подчиненным, фраза адресовалась его главному конкуренту, владельцу крупнейшей в стране авиакомпании, который, впрочем, слышать зловещего шепота Владимира Сергеевича никак не мог.

После очередной подобной выходки не выдержал самый ценный управленец воздушной империи, исполнительный директор, которого лет семь назад за бешеные деньги переманили у конкурентов. Он медленно встал из-за стола посреди собрания, пунцовый лицом, судорожными движениями несколько раз дернул узел дорогущего галстука, будто намерен был в клочья разорвать эту чудо что за красивую тряпицу (из расшитого шелка оттенка кофе с молоком), прохрипел тихо, зло: «Ну, знаете, я умываю руки» – и медленно, тяжело переставляя ноги, пошел к выходу. Следом за ним бросился личный помощник – не случилось бы чего! И, действительно, случилось – инсульт. Но, к счастью, откачали. Правда, с тех пор и поныне бывший руководитель высшего звена являлся нетрудоспособным.

Тогда Владимир Сергеевич лишь покосился на тяжелую поступь исполнительного директора и хмыкнул в удаляющуюся спину: «Малахольный…”. А теперь, конечно, жалел. Жалел пусть не обо всем содеянном, но о многом. Как его угораздило так заиграться и, в конечном счете, доиграться? Почему так долго его острый некогда ум отказывался понимать очевидные вещи, например, что у всякой пропасти есть дно? Ведь летела же компания вниз, летела стремительно. А ему казалось, что она не упадет никогда. Это все дурман больших денег, наваждение. Когда их очень долго очень много, возникает иллюзия, что закончится они просто не могут, – дьявольское искушение, манящий к обрыву мираж… Да, да, все так. Блажить он начал от скуки, когда достиг всего. Он и того самого главного конкурента, опережавшего его не так уж сильно, при желании мог обойти. Но будто специально этого не делал, играл в поддавки, время от времени наступая тому на пятки и потешаясь, представляя, как он злится и непременно пьет на нервной почве. Потому и звал его за глаза «хороняка».

Теперь же браться за рюмку впору было ему самому. Но он не запил. Реальность пока не открылась ему во всей своей ужасающей необратимости, она лишь начала проделывать бреши в той иллюзорной пелене, которой в последние годы было плотно окутано сознание Владимира Сергеевича. И только с недавнего времени он стал замечать, как сквозь радужное полотнище его мировосприятия нет-нет и вытаращится черный страшный глаз реальности, повертит воспаленным белком, озирая пространство сквозь узкую щель, да и замрет, уставившись прямо на него. В такие моменты пробегала по его телу секундная судорога, холодное дуновение вдоль позвоночника. Жутко. Но он не пасовал. Мысленно смотрел на страшный глаз так же в упор и рычал: «Чего уставилась, дура?»

После падения самолета дура-реальность показала ему не только прищур, но и оскал. Владимир Сергеевич пока не определился, как быть с этим наглым вторжением. Он вдруг ощутил непомерную усталость и решил, что нужно перевести дух, абстрагироваться от всего хоть на несколько дней, набраться сил. Он пятый день уже не появлялся на людях, засел в своей библиотеке, обложился раритетными книгами о тайнах восточной культуры, к которым питал особую страсть, и почти сумел приблизиться к состоянию блаженной нирваны. Но нет, реальность снова дала о себе знать неуместным вторжением соседей.

Отец и сын Погодины, чей дом располагался в том же элитном поселке, решили наведаться и проверить, не слег ли Владимир Сергеевич под тяжким гнетом обстоятельств. В газетах за эти пять дней чего только не написали. Сначала щедро осыпали проклятьями «Бонавиа» и лично Владимира Сергеевича, затем принялись «копать», как обстоят дела у компании, – факт за фактом на поверхность стала всплывать печальная правда. Потом журналисты жахнули фейерверком конспирологических гипотез о причинах крушения самолета и компании. А со вчерашнего дня начали полировать информационное пространство пророчествами о печальной будущности отечественного рынка авиаперевозок и судьбе Владимира Сергеевича персонально. Первому предрекали неизбежное повышение цен на авиабилеты (в связи с уходом с рынка одного из крупнейших игроков, который держал самые демократичные цены), второму – скоропостижную погибель от собственной руки.

Возможное самоубийство Владимира Сергеевича виделось некоторым особо «желтым» изданиям закономерным финалом истории грандиозного взлета и падения одного из самых заметных в стране толстосумов. Для убедительности своих трагических прогнозов таблоиды даже приводили цифры статистики самоубийств разорившихся миллионеров по всему миру. Замечательно благодатной почвой для подобных инсинуаций стало затворничество Владимира Сергеевича. Со дня загадочного падения «эербаса» во внешнем мире не было зафиксировано ни одного признака жизни владельца компании: мобильный выключен, ворота участка наглухо закрыты, что за воротами – Бог весть… Однако представители узкого круга близких знакомых, к коим относились Погодины, все же знали, что до суицида дело не дошло, хотя и опасались, как бы Владимир Сергеевич не повредился умом окончательно. То, что он жив, следовало из звонков на секретный мобильный номер, который знали единицы. По этому номеру Владимир Сергеевич, хоть и не с первого гудка, но отвечал. Бросал раздраженное: «Я занят» – и отключался.

Но старшего Погодина такая лаконичность устраивала не вполне, и он решился на штурм соседской крепости. Специально по такому поводу вызвал из московской квартиры сына Мирослава, с которым Владимир Сергеевич любил поболтать о своем, религиозно-эзотерическом, прихватил с собой коньяк, закуски и свежайшую мраморную говядину. Стейки для редких гостей Владимир Сергеевич любил готовить собственноручно, по особому рецепту. Для этой цели во дворе его дома красовался блестевший хромированным боком мангал. Правда, готовил Владимир Сергеевич, как правило, в исключительно благоприятном расположении духа, на которое теперь рассчитывать не приходилось. Но Погодин старший был полон решимости его расшевелить.

После того, как Дмитрий Погодин нажал на кнопку звонка у ворот, прошло около минуты, за которую ровным счетом ничего не случилось. Тогда Дмитрий Николаевич нажал кнопку еще раз, требовательней и дольше. Поднял голову, внимательно посмотрел на правую камеру, затем на левую. Так и есть, диафрагма в левом объективе шевельнулась, сжалась, как зрачок настороженного зверя.

– Ну и чего ты меня разглядываешь? Давно не видел? Открывай давай, не томи гостей на пороге, – проговорил он, глядя в упор на электронное око.

Дмитрий Николаевич был уверен, что через монитор на него смотрит сам хозяин. Охрану и прочий персонал он наверняка отпустил. Владимир Сергеевич в плохом настроении терпеть не мог посторонних в доме.

Диафрагма снова шевельнулась – «зрачок» стал шире. Погодин старший еще раз нетерпеливо нажал на звонок.

– Не откроешь, вызову своих ребят, будем брать твой скит силой.

После этих слов Дмитрий Николаевич широко улыбнулся и хитро подмигнул камере.

Через пару секунд тишины наконец раздался слабый щелчок, но исходил он не от ворот, – на прямоугольном столбе с правой стороны забора откинулась металлическая крышка, размером с обувную коробку. К удивлению гостей, из ниши медленно с жужжащим электронным звуком стала выдвигаться некая конструкция на тонком серебристом каркасе. Конструкция вытянулась, пожужжала еще немного и сложилась в подобие человеческой руки, демонстрирующей Дмитрию Николаевичу неприличный жест с воздетым к небу средним пальцем. Погодин-старший усмехнулся и покачал головой, констатируя вполголоса: «Горбатого могила исправит». Младший же, стоявший за левым плечом отца, громко рассмеялся, потом поднял на камеру свои синие глаза и сказал: «Давай-давай, дядь Володь, открывай. Теперь не отвертишься».

Помедлив, тяжелые ворота все же дрогнули и разъехались. Под ногами Погодиных привычно зашуршала садовая дорожка. Владимир Сергеевич с недовольной гримасой поджидал гостей на крыльце, живой-здоровый, но осунувшийся и взъерошенный. Вообще, вид у него был, конечно, тот еще: вместо брюк – белые азиатские шаровары, похожие на длинную юбку, с прошитым по нижнему краю подолом и двумя дырочками для ног, над брюками – белая рубаха из льняного полотнища, цельнокроеная, без застежек. На голове – белая повязка, а на ней, четко по центру лба, маячил знак, от которого Погодин-старший брезгливо поморщился и закачал головой.

Знаком этим была свастика. Та самая, распускающая четыре луча, загнутых под прямым углом в левую сторону. Если бы Владимира Сергеевича в таком одеянии увидел тот, кто знаком с ним лишь шапочно, он бы обязательно уверился, что горе-олигарх тронулся умом окончательно и бесповоротно. Но Погодины про любовь Владимира Сергеевича к свастике знали давно. Старший не мог заставить себя воспринимать этот символ беспристрастно, его всякий раз передергивало, когда на глаза попадалась эмблема фашизма. Младший же относился к нему куда спокойней.

Мирослав Погодин отлично знал, что свастика – древний религиозный символ, возникший за много тысячелетий до рождения Гитлера. Правосторонняя свастика принадлежит к иконографии буддизма, а левосторонняя, такая, как сейчас чернела на лбу Владимира Сергеевича, относится к древней тибетской религии бон, возникшей еще раньше. Поэтому тот факт, что Владимир Сергеевич тяготел к этому символу, вовсе не свидетельствовал, что он разделяет идеологию фашизма, нацизма или кого-либо из их последователей. Больше того, Гитлера Владимир Сергеевич к слову называл «имбецилом», ссылаясь при этом на письменные свидетельства его современников.

– Чему обязан визитом столь дорогих гостей? – язвительно спросил хозяин, подбоченясь и выставив вперед босую правую ногу. В моменты крайнего раздражения он всегда становился невыносимо саркастичен.

– На тебя пришли полюбоваться. Где еще увидишь такое чудо, прости Господи…

Погодин старший загодя твердо решил с Владимиром Сергеевичем не сюсюкаться и соболезнований не высказывать, от этого только хуже, повиснет в воздухе трагический минор – и всё, останется лишь вздыхать и сокрушаться. После такого визита хозяину будет еще паршивей. А вот позлить немного Владимира Сергеевича, пожалуй, самое то. Он, когда злится, – наливается энергией и силой. Бодрит его злость, пробуждает. Так и случилось. Владимир Сергеевич зыркнул на Погодина-старшего не по-доброму, весь подобрался, плечи расправил и двинул упругой походкой в глубь сада, к резной деревянной беседке. Гости последовали за ним.

Несмотря на вечернее время, на дворе было душно. В небе клубились тяжелые сизые тучи, все предвещало очередную июльскую грозу. Даже замечательный тенистый сад Владимира Сергеевича, разбитый на большом участке земли, с искусственным прудом и тихо журчащими фонтанчиками, не дарил прохладу. Владимир Сергеевич уселся в беседке, деловито сложил руки на столе и вперился в Погодина старшего строгим взглядом. Вид у него при этом был уморительный – глаза злые, поза напряженная, на лбу свастика. Просто канонический деспот, только усишек не хватает.

– Слушаю внимательно. Зачем нарисовались? – в голосе прозвучал металл. Владимир Сергеевич с ходу вошел в образ большого босса, восседающего во главе стола и готового раскатать присутствующих на аудиенции под ноль.

– Ой, да сними ты эту хрень! Смотреть тошно! – Дмитрий Николаевич резким движением сорвал повязку с головы оппонента, плюхнулся на противоположную скамейку, промокнул отвоеванной тряпицей испарину на собственном лбу и отшвырнул ее в сторону.

Негостеприимный хозяин сверкнул-было глазами, в секундном порыве подался корпусом вперед, да так и обмяк, откинувшись на спинку лавочки. Сморщился, отвернулся в сторону, делая вид, что с интересом разглядывает толстую медную жабу на бортике фонтана, и затих.

Мирослав Погодин всю эту сцену наблюдал, стоя у входа в беседку. Облокотился плечом на арочную балку, сложил руки на груди, улыбался и даже посмеивался. Ему всегда доставляло удовольствие наблюдать, как пикируются его отец и Владимир Сергеевич, а стаж в этом деле у них был большой, лет тридцать.

Погодин-старший помнил Владимира Стрельникова еще другим. Молодым, поджарым, с расстегнутой на груди рубашкой и в джинсах с высокой посадкой, модных в 90-х годах. Он часто был весел, задирист, жаден до жизни. Жила в нем особая молодецкая остервенелость, питаемая обильными соками страсти к риску и невероятной везучести. Молодой Стрельников без долгих раздумий пускался в авантюры, драки, бандитские разборки, финансовые махинации. И всегда его проносило, всегда везло. Обстоятельства словно выплясывали вокруг него дикий шаманский танец, ворожа на чудо. И чудеса случались часто и легко. Например, однажды, все в тех же 90-х, когда Стрельников делал свои первые, часто опрометчивые, шаги на ниве предпринимательства, его угораздило нарваться на очень серьезных ребят. Нарваться дерзко, борзо, так, будто за его спиной стояла не меньшая сила, хотя на тот момент он был один. Чудом являлось уже то, что его не убили на месте, а назначили «стрелку» на подмосковном пустыре. У него было время пуститься в бега, затаиться, но делать этого он не стал. Накануне назначенной встречи, сидя с друзьями (в числе которых был Дмитрий Погодин) в кабаке, он густо затягивался табачным дымом и с отрешенной задумчивостью вглядывался в предметы и лица. «Ничего не надо. Я поеду один», – отрезал Стрельников тогда, поднимаясь со стула, и спокойной походкой, не выдававшей в нем каких-либо особенных чувств, направился к своей черной «девятке». Он гнал на пустырь уверенно и быстро, поднимая колесами охристую грунтовую пыль, и прибыл точно по времени. На пустыре больше часа его «девятка» дразнила дальним светом темноту, а сам Стрельников, присев на капот, маячил сигаретным кропалем. Но на встречу так никто и не явился. Только на следующее утро из новостей он узнал, что те, кого он ждал, тем же вечером взлетели на воздух вместе кровлей одного злачного места, всего в 20-ти километрах от того самого пустыря. «Предположительно из-за конфликта интересов криминальных авторитетов», – сказали в новостях. Позже, обмывая с друзьями свое чудесное избавление, Стрельников в очередной раз услышал: «Сам черт тебя бережет». Он рассмеялся, как человек не столько позабавленный, сколько довольный, глаза его блестели, словно он знает какую-то только ему ведомую тайну и хочет, чтобы о ней догадались другие, но сам не может ее рассказать. Он потер тогда обветренной ладонью крепкую грудь с русой порослью, обнаженную воротом рубашки, и произнес тост: «За это и выпьем».

– Давай Володя, соображай, что делать будешь и чем тебе помочь. Что-то я начинаю утомляться от этих плясок с бубнами вокруг да около.

Дмитрий Погодин по-свойски раскладывал на деревянной столешнице снедь. Сверток с говядиной он всучил хозяину лично в руки.

– Помочь? Ну, помоги, Дима. Нужно всего ничего – триста миллиардов рублей. – Стрельников рассмеялся гортанно, звучно, закинув голову назад. Потом выжидательно уставился на Дмитрия Николаевича веселыми глазами, наслаждаясь произведенным эффектом. – Ну, какие будут предложения?

– Красавец ты, Стрельников. Это надо было хорошо постараться, чтобы так встрять. У самого-то есть мысли? Что планируешь делать?

– Что я планирую делать?

Судя по взгляду Владимира Сергеевича, от вопроса ему стало еще веселее. Выждав несколько секунд, он выдал: «Я собираюсь послать все к чертям и отправиться с экспедицией в Гималаи искать Шамбалу» – и отчего-то подмигнул Мирославу.

Глава 2

– Ты когда с козырька прыгнул, у меня сердце так и замерло. Какой ты все-таки у меня смелый! – тарахтела дородная барышня тридцати трех лет, выкладывая на стол два батона колбасы, головку сыра, ароматный кусок копченой осетрины, любовно укутанный в хрусткую бумагу, три банки сгущенки, пять больших шоколадок «Тоблерон». – А вот в этом пакете костюм спортивный, тапочки, мыло…

– Да не прыгал я. Я в балахоне твоем дурацком запутался, случайно на подол наступил. Подведешь меня когда-нибудь под монастырь… Первые пятнадцать суток уже обеспечила.

Вчерашний «мессия» просидел в дурно пахнущем «обезьяннике» целую ночь, а предстояло еще четырнадцать. Жестокосердные блюстители закона «впаяли» ему пятнадцать суток за административное правонарушение, проще говоря – мелкое хулиганство. И это он еще легко отделался! А если бы его выходку квалифицировали как оскорбление чувств верующих, что тогда – «здравствуй, Магадан»? Шутка ли вскарабкаться на здание собора в самом центре Москвы, обряженным в бесформенную хламиду, и орать несуразицу в толпу.

Это все она, Света, со своим «паблисити». Вцепилась в него мертвой хваткой и вьет теперь веревки из мягкотелого Вадима Сигизмундовича. Чего только не придумает! Ему бы и в голову такое не пришло… Надо бы все же поосторожней с ее безумными идеями, не задним умом соображать (что ему свойственно), а заблаговременно оценивать риски. И характера, характера побольше. А то, не ровён час, и впрямь наживет беду на пустом месте. Ей-то что, одно слово – «пиарщица», все мысли под одно заточены: как бы привлечь внимание СМИ да шороху навести побольше. А ему отдуваться. Разве думает она о последствиях? Нет конечно. Зачем ей? Для нее главное обеспечить выход какой-нибудь статейки и разглядывать ее потом, горделиво раздувая ноздри. Прибегает к нему постоянно в нездоровой ажитации и давай обрабатывать: «Вадя, я все устроила! Это победа, везение, ну и, конечно, мои личные связи (последнее произносится, как правило, медленней, тише, вкрадчивей – как будто необходимое для полноты картины дополнение, за которое ей самой неловко). О тебе напишет самая тиражная в нашей стране газета „Супер стар“. Три миллиона тираж, понимаешь? Три миллиона! Но для этого надо кое-что сделать…» Чего он только не отчебучил уже под эту сладкоголосую музыку и в собственных глазах порой выглядел полным дураком. Но его личный специалист по связям с общественностью настаивала, что движутся они самым правильным путем.

Вадима Сигизмундовича как-то ненароком, можно сказать случайно, угораздило стать публичной персоной. От обиды и негодования вдруг, в момент, вспыхнула в его голове дерзкая мысль – заявиться на кастинг крайне популярной телепередачи, в которой люди с паранормальными способностями меряются силой, чтобы популярно им всем объяснить, кто они есть на самом деле. Он сидел тогда в своей «однушке» на задворках Москвы и двигал челюстями словно неживой, механический, пережевывая опостылевший «Доширак», глядя на экран телевизора пустым, немигающим взглядом. Он уже давно чувствовал усталость от своей бессмысленной, неудавшейся жизни. Чувство было непроходящим, поскольку перемен к лучшему не предвиделось. Потому усталость эта год от года будто тяжелела, обрастая новыми неутолимыми печалями, ощущалась чугунным грузом в районе шейных позвонков, делая Вадима Сигизмундовича сутулым.

А ведь когда-то он был прям, как стела, и с особой легкостью, присущей потомственным интеллигентам, носил фетровую шляпу. Это было в советское время, когда молодой Вадим Успенский служил инженером в подмосковном НИИ и жизнь его хоть и не обещала быть щедрой на особые благости, но виделась понятной, размеренной, подконтрольной. Его это вполне устраивало, ведь он обладал счастливейшим характером человека, которому для гармонии с миром хватало малого – стабильности. Он не был ни авантюристом, ни мечтателем. Не относился к породе мужчин, всю свою жизнь ощущающих требовательный зов эго – реализовываться через стремление к власти и деньгам.

Вадим Сигизмундович, поздний и единственный ребенок в преподавательской семье, в детстве был обласкан и храним от тревог. Мать любила его безмерно – часто прижимала виском к выступающей ключице, хрупкой на вид, но крепкой как материнская любовь, называла Вадюшей и гладила по жидким, мягким волосам. Он и сейчас, стоило ему закрыть глаза и вспомнить о матери, явственно ощущал касание ее увядающей, тонкой подвижной кожи, прикосновение длинной, дрожащей, словно вечно взволнованной серьги к затылку. И ее запах. Особый запах, которого Вадим Сигизмундович никогда и не от кого больше не улавливал. Вместе с матерью навсегда исчез из его жизни не только этот особый запах, но и чувство опоры. Ее ключица под его виском дарила ему ощущение тверди, основы, поддерживающей его существование. Так он и рос спокойным и безмятежным – всегда сдержан, нетороплив, вежлив. Но будто в насмешку над его легковесной натурой природа подарила Вадиму Успенскому взгляд мученика. Его большие темно-карие глаза на вытянутом, худощавом лице с тонкими скулами даже в детстве смотрели на мир с выражением глубокомысленной печали, которой молодой Успенский, впрочем, совершенно не испытывал. А длинные густые ресницы, роняя глубокие тени на радужку и подглазья, придавали этой мнимой печали загадочности.

Потом случилась перестройка, и мука во взгляде тридцатиоднолетнего Успенского перестала быть случайной. Понятный ему мир треснул, надломился, и из его открытых ран высвободился первобытный хаос, в котором право на жизнь имел лишь сильный, а слабый – надежду на выживание. Жизнь стала непонятной и лютой. В перестроечной России НИИ не продержался и трех лет, фетровая шляпа обветшала и поникла полями, будто на фоне бритых затылков и крепких бандитский шей устыдилась своей декоративной хрупкости. В новой реальности Успенский не мог найти себе места. Бушующая стихия, предвещавшая становление нового мира, носила его в пространстве, как мелкий сор, то и дело припечатывая к какой-нибудь угловатой поверхности.

Жена его Любочка, в юности казавшаяся воздушной нежной девочкой, постепенно зверела, раздражаясь никчемности своего избранника. На крупах и картошке (за неимением лучшего) она набирала вес, а взгляд ее серых глаз, некогда казавшийся Вадиму Сигизмундовичу мягким, как подшерсток дымчатой кошки, твердел, отливая металлическими бликами. Казалось, в гостях у более удачливых подруг, за просмотром импортных видеокассет, демонстрировавших сытую жизнь «загнивающего запада», Любочка закаляла обнаруженную в своих внутренних недрах сталь, обтачивая взгляд как заточку, чтобы, придя домой, всадить ее в супруга, скрюченного над кухонным столом, как знак вопроса над фразой «Как жить».

В начале двухтысячных брак их окончательно распался. Любочка к тому времени бесповоротно превратилась в Любаню, торгующую на одном из московских рынков привозимым из Турции барахлом, мимикрировала под свою повседневность, обабилась, очерствела, пристрастилась к шансону и спиртным напиткам. Для Вадима Сигизмундовича, который, несмотря ни на что, по-прежнему ощущал внутри свою врожденную и выпестованную родителями интеллигентность, словно тонкую трепещущую струну, Любаня стала существом чужеродным и непостижимым. Она то и дело метала в него крепкие словечки, как дворовая шпана камни в приблудившуюся собаку, а он смотрел на нее исподлобья своим трагическим взглядом и по-детски супился.

Поэтому Вадим Сигизмундович испытал облегчение, когда порог их квартиры переступил чернобровый, коренастый Сурен, заявивший, что Любаня отныне будет жить с ним. Не омрачило радости Успенского даже то обстоятельство, что жить они собирались в трехкомнатной квартире, доставшейся ему после смерти родителей. Он вряд ли бы нашел в себе силы бороться за имущество, но неожиданно Любаня смилостивилась и пожертвовала ему свое наследство – «однушку» в десяти километрах от МКАД.

Так он и зажил – одиноко и тихо, воспринимая современную столицу и мир вне ее пределов как некую враждебную среду. Вадим Успенский был одинок, но тяготился он по жизни не столько одиночеством, сколько своей неуместностью везде и всюду. В метро, маршрутке, магазине, на выстраданной после долгих мытарств работе – где бы ни был – он ощущал себя инородным телом, случайно попавшим в некий слаженный механизм. Ему казалось, что окружающие его люди, словно шестеренки в часах, вращаются с неизменной выверенной скоростью, четко сцепливаясь зубцами, а он то и дело попадает в пазы, провоцируя помехи и скрежет. Стоило ему выйти из квартиры, как он слышал в свой адрес недовольные, а чаще агрессивные реплики: «Шевели поршнями, людям пройти негде», а бывало и «Ну, чего раскорячился, дрищ?!» Москва с годами все больше походила на Любаню.

Незлобливый и даже аморфный по внутренней природе Успенский смиренно сносил превратности своего незадачливого бытия. Сконфуженно он лепетал извинения и устремлялся в неспокойное людское море, бушующее в вестибюлях метрополитена или на оживленных тротуарах. Со спины сгорбленный силуэт его долговязого тела выдавал в нем желание стать неприметней, компактней, меньше, чтобы то ли затеряться в толпе, то ли быть поглощенным этой стихией и уже не выбраться на божий свет.

Успенский не умел страдать явно, очевидно, ни для окружающих, ни для самого себя. Со стороны, конечно, легко было заметить, что вот перед тобой человек, побитый жизнью – весь скукоженный, неловкий, будто тяготящийся самим собой, а взгляд-то какой! Но мало ли таких, побитых, – каждый второй пассажир в вагоне метро. Однако вел себя Успенский всегда одинаково ровно – ни срывов, ни вспышек гнева, ни приступов меланхолического безволия, от которого порой сказываешься больным и прячешься от мира в четырех стенах. Он даже не пил! То есть по поведенческим признакам казался человеком вполне принимающим окружающую действительность, пусть и безрадостную, тягостную. Казался даже самому себе и не смел себя в этом разубеждать, стараясь не пускаться в напрасные размышления о лучшей доле. Но все же мука и досада бродили у него внутри сами по себе, как скисшие плоды, превращаясь в ядреную дурную бормотуху. От ее хмельных паров мысли Успенского иногда туманились и в голове невесть откуда, вдруг, с пугающей резкостью обозначивался вреднейший из вопросов: «А зачем все это?» Вадим Сигизмундович не любил такие минуты, поскольку ему казалось, что вопрос этот будто холодный и липкий, – зябко от него становилось всему организму, словно откуда-то пахнуло могильной сыростью.

В общем, Успенский предпочитал быть страдальцем латентным, а не явным. Но тем и чревата латентность, что в какой-то момент долго подавляемые чувства вдруг выплеснуться наружу и подтолкнут человека к чему-нибудь доселе им невообразимому. Так и случилось с тишайшим Вадимом Сигизмундовичем. Сидел он субботним вечером в своей одинокой квартирке, крутил в руках электрический чайник, который отчего-то перестал работать, пытаясь применить к поломке полет своей инженерной мысли, и вполглаза смотрел передачу про всеведущих экстрасенсов.

На экране тем временем разворачивалась натуральная драма, каких, впрочем, необъятная Россия видывала во множестве. Робкая на вид женщина средних лет, давно утратившая очарование молодости, с расплывшимся, по-провинциальному накрашенным лицом, рассказывала о своей несчастливой доле, теребя в руках носовой платочек. Беда ее заключалась в том, что замуж она выходила трижды. И все трое мужей умерли. Но, несмотря на то что в ее маленьком захолустном городке процветало пьянство, она надеялась, что на программе раскроют и нейтрализуют «истинную» причину ее несчастий.

Причину, конечно же, нашли. «Это родовое проклятье…”, – шептала харизматичная девица, глядя на пострадавшую сквозь пламя свечи густо подведенными глазами. С ее слов выходило, что все трагедии в жизни героини происходили именно из-за этого, и не было у нее никаких шансов на счастье, пока проклятье висит над ней как дамоклов меч. «Но я помогу вам», – сказала девица, и лицо просительницы просветлело. По-детски трогательно раскрылись затуманенные печалью и тревогой голубые глаза, выцветшие от слез. В этой мгновенной разительной перемене словно отразилась вся ее жизнь. Но отразилась не калейдоскопом картинок, на которых можно было разглядеть события и персонажей. То, что померещилось Успенскому в этот миг, походило на эфемерное панно, сотканное из эмоций, со сложным, но таким знакомым ему рисунком несбывшихся надежд, маленьких радостей и больших печалей, разочарований, отчаяния, превозмогания, но с потаенной мечтой о счастье и первобытным иррациональным стремлением жить.

Предательски дрогнуло внутри. Успенский посмотрел на свой неработающий чайник, все еще лежавший в его руках словно трупик некогда одушевленного обитателя этой квартиры, – и заплакал. Повод-то, казалось бы, пустячный. Подумаешь, чайник сломался. Грошовый электрический чайник. Но для Вадима Сигизмундовича это незначительное событие будто стало последней каплей. Усталость, жалость к себе, обида на строптивую судьбу, все те долго и тщательно скрываемые от самого себя чувства, вдруг взметнулись из потаенных недр к самому горлу, обожгли, предстали перед ним так явственно, что отмахнуться от них больше не было возможности. Словно внутри него резко разжалась не выдержавшая напряжения пружина и по инерции хлестнула неожиданно больно. Он отложил чайник в сторону, посидел недвижимо еще несколько секунд, а потом уронил в ладони худое, скуластое лицо и зарыдал уже не сдерживаясь.

Через несколько дней он оказался в темном захламленном коридоре квартиры, где его встретила немолодая, помятая и, кажется, сильно похмельная женщина. Она провела его в комнату. Там, в убогой обстановке, помнившей советские времена, между сервантом, шведской стенкой и массивной тумбой с пузатым телевизором, на продавленном диване и креслах теснились люди. Все они сохраняли почтенную тишину, присущую некому таинству. Успенский нерешительно мялся на пороге.

Встретившей его даме, по-видимому, было глубоко безразлично, найдет ли он здесь себе место. Дрожащей от тремора рукой она записала его фамилию в тетрадку и сообщила, что в очереди он тринадцатый, затем прошла в смежную комнату и недружелюбно закрыла за собой дверь. Успенский еще какое-то время постоял в дверном проеме, мучительно осознавая всю нелепость ситуации, а потом, заметив у стены свободный стул, неловко на него примостился. «Что я здесь делаю? – задавался Вадим Сигизмундович немым вопросом. – Дикость, это же просто какая-то дикость. Наверное, я дошел до предела и лишился рассудка. Хотя… Какая в сущности разница?» Так он корил себя, дожидаясь все же своей очереди.

Наконец в коридоре мелькнула спина «двенадцатого», который вышел оттуда, куда Успенскому теперь предстояло войти. Спина имела такой же вопросительно-поникший контур, что и у Вадима Сигизмундовича. Безотчетная декадентская мысль обдала нутро отрезвляющим холодком: «А ведь спина эта не стала прямее» – подумалось ему. Он вдруг ощутил сильное волнение, такое, что даже вспотели и задрожали ладони. Но со стула поднялся и порог «приемной» переступил. Ведьма, которая уже не первый месяц являла с телевизионных экранов чудеса, принимала на кухне.

Вопреки его ожиданиям, обстановка в «приемной» была отнюдь не камерной. Сквозь грязное стекло в старой оконной раме разливался дневной свет, подчеркивая убогость обстановки. Кухня была типичной «хрущевской», не знавшей ни ремонта, ни простеньких хозяйских ухищрений по созданию уюта. В углу у окна стоял старый холодильник, заваленный мелким барахлом, вдоль противоположной стены разместились сборное подобие гарнитура, газовая плита и грязная тряпка на мойке. За хлипким столиком, примыкающим ребром к холодильнику, на такой же хлипкой табуретке восседала она, чудотворица. Не то чтобы восседала, но сидела ссутулившись, подперев ладонью голову с черной редкой шевелюрой. Была она совсем молоденькой, лет двадцати двух, и выглядела так же, как на экране, только при близком рассмотрении ее инфернальный макияж казался неаккуратным и несвежим. Рядом с ней на столе находились колода каких-то не игральных карт, пригоршня свечей да блюдце, которое, судя по оплавившемуся воску, служило подсвечником.

– Что у вас? – устало спросила она, глядя на Успенского без всякого интереса.

После некоторого замешательства он опустился на табуретку по перпендикулярному к ведьме краю стола.

– Все плохо, – признался Успенский ей и будто самому себе.

От волнения мысли его спутались, и он совершенно растерялся перед перспективой доходчиво и емко изложить суть своей проблемы. Да он и сам толком не знал, в чем именно заключается его беда, поскольку, сознательно избегая рефлексии, никогда не вдавался в анализ своих несчастий. Успенский знал, пожалуй, лишь то, что жизнь у него паршивая и, кажется, на днях он испытал пугающее чувство, охарактеризовать которое можно было лишь словом «невыносимо».

Еще одна причина его неготовности дать четкий ответ на поставленный вопрос заключалась в том, что он и не ждал никаких вопросов. Ведь на экране события разворачивались иначе. Экстрасенсы сами находили проблему и ее корень, им не требовалось ничего объяснять. А тут вдруг: «Что у вас?» За ответом на этот вопрос он сюда и пришел – совершил, по собственному разумению, шаг дикий и абсурдный. Решившись на него, Успенский желал, надеялся услышать о себе некое откровение, которое перевернет всю его жизнь, разом разрешит то недоразумение, которое с ней приключилось. Но с откровениями ведьма, чья такса за сеанс составляла пятнадцать тысяч рублей, пока не торопилась.

– Что плохо? – вздохнув, уточнила она и лениво взялась за колоду карт.

– Моя жизнь… Понимаете, она такая… В общем, такая, как будто… меня кто-то проклял, – вдруг выпалил он слово, о существовании которого в своем лексиконе даже не подозревал.

– Понимаю, – меланхолично отозвалась ведьма и стала выбрасывать на стол карты одну за одной.

Картам, казалось, не было конца, они все падали и падали на столешницу образуя некий узор. Ведьма молчала, то и дело поглядывая на Вадима Сигизмундовича. В ее взгляде Успенскому отчего-то мерещился укор, и, чтобы нарушить гнетущее молчание, он заговорил. Начал робко и будто оправдываясь, но по мере того, как слова слетали с языка, его понесло и он выложил ведьме все что мог о себе, про смерть матери, перестройку, Любаню, никчемность, неприкаянность и одиночество. «Что со мной не так? Что мне делать? Как жить?» – завершил он свой сбивчивый рассказ, когда все карты вплелись в узор.

Ведьма вздохнула, приосанилась и сосредоточенно уставилась на точку чуть выше макушки Вадима Сигизмундовича. «Сейчас, – подумал он, чувствуя, как заколотилось сердце. – Сейчас она все узрит и явит чудо». Он затих и замер.

– Всё! – наконец выдохнула она и приняла прежнее обмякшее положение у стола.

– Всё… – зачарованно повторил он и чуть сжал вспотевшие ладошки.

– Всё! Ничего не вижу. Не дают о тебе информацию. Слишком много черноты на тебе, грязи. Ничего сквозь нее не могу разглядеть.

Для убедительности она медленно поводила ладонью перед его носом, словно пытаясь нащупать что-то в густом тумане. И без того продолговатое лицо Вадима Сигизмундовича, казалось, вытянулось еще больше, и он почувствовал, как непроизвольно поползли вверх его брови, съезжаясь к переносице.

– Чистить тебя надо.

Она привстала, взяла с холодильника тетрадь и шариковую ручку, выдрала лист и протянула его Успенскому.

– Записывай.

Ведьма принялась диктовать, а Успенский непослушной рукой криво выводить на листе совершенно дикие слова про бесов, врагов, покойников, которыми он в итоге исписал целую страницу.

– Значит, так! Пойдешь на кладбище и возьмешь с могильной ограды или креста гвоздь, уйдешь не оглядываясь. Дома положишь гвоздь в чашку с водой, этой водой будешь умываться утром и вечером, читая при этом заговор…

Успенский ошарашенно слушал этот бред, чувствуя как сквозь карман брюк жгут ляжку заранее приготовленные пятнадцать тысяч.

– …делать это надо десять дней. Потом придешь ко мне, я скажу, в чем твоя проблема.

И он пошел как во сне. Сначала к выходу, потом на кладбище, потом домой. Он не любил вспоминать, как, озираясь, обхаживал могилы и отковыривал винтик с металлической ограды, как отирал себя настоянной на нем водой, повторяя заговор, а потом поднимал к зеркалу лицо и видел гримасу отвращения. Отвращения не только к воде с болтиком, но и к самому себе. В эти ритуальные дни в сознании Вадима Сигизмундовича остервенело боролись здравый смысл и надежда на чудо. Борьба была настолько изнуряющей, что непьющий Успенский даже купил себе однажды чекушку водки и выпил одним махом после очередной процедуры, почти сразу впав в блаженное забытье. Здравый смысл имел все шансы победить в этой схватке, если бы не одно веское обстоятельство – Успенскому ужасно жаль было отданных ведьме денег. Пятнадцать тысяч рублей – половина его скудных накоплений. Думать о том, что он отдал их так просто, ни за что, Вадиму Сигизмундовичу было больно, и он решил пройти этот путь до конца, надеясь все же, что жертвы оправдают себя.

Через две недели после первого визита ему снова довелось вдохнуть спертый воздух ведьмачьей прихожей, отметиться в очереди на прием, а потом шагнуть навстречу «чуду». За время его отсутствия на этой кухне ничего не изменилось, а ведьма будто и не вставала со своей табуретки.

– Что у вас? – спросила она с той же в точности безразличной интонацией, что и первый раз.

– Вот, – Вадим Сигизмундович протянул ей листочек с заговором. – Я все сделал…

Около минуты она всматривалась в его каракули, потом сказала: «Ну, садись». Перетасовала карты, раскидала на столе, посмотрела поверх макушки.

– Нет, ничего не вижу, – сказала она, перестав изображать натугу. – Не прояснилась твоя аура. Ты точно все правильно сделал?

– Точно. Всё как написано.

– Пил?

– Кто?

– Ну, не я же.

– Я непьющий.

Ведьма молчала и смотрела на Успенского с недоверием, видимо, силясь представить, что в России есть непьющие люди. За время этой недолгой паузы на Вадима Сигизмундовича снизошло озарение.

– Пил, – вдруг потупившись признался он, вспомнив про чекушку.

– Ну, вот видишь. Я же говорю! Меня не обманешь, у меня этот, как его, третий глаз. А во время ритуала пить нельзя, все десять дней и еще потом месяц. Только хуже может стать.

– Так вы ведь не сказали ничего про это! Вот, и на листочке ничего такого не записано.

Успенский готов был разрыдаться, вяло помахивая перед ней своими письменами. Он заглянул в лист, но буквы поплыли перед глазами, проступившая влага застила взгляд.

– Быть не может. Всем говорю, а тебе не сказала? Сам прослушал. Надо повторить ритуал заново, потом приходи.

Так Успенский обнаружил себя без скудных своих сбережений, а до зарплаты оставалось еще десять дней. К ведьме, как и к мерзкому ритуалу, он, понятное дело, возвращаться больше не собирался. После последнего визита к ней он почувствовал себя жертвой не просто обмана, но, больше того, – надругательства, что и переживал как мог дорогой домой.

По иронии судьбы первой же программой, на которую он наткнулся, усевшись в кресло с миской лапши быстрого приготовления в руках и включив телевизор, оказалась та самая передача про экстрасенсов, которая и подвигла его на недавние подвиги. Ведущий сообщал, что редакция объявляет очередной кастинг провидцев. Бегущая строка внизу экрана мельтешила контактами для записи желающих. «Суки…”, – шипел сквозь «Доширак» прежде тихий Вадим Сигизмундович. От того, что рот его был полон ненавистной лапши, «суки» звучало как «шуки». «Шуки вы. Шуки! Ну, я вам покажу!»

Так закрутилась череда событий, приведших его к католическому собору на Малой Грузинской, а затем в КПЗ. И вот теперь он принимал «передачку» из рук собственного PR-менеджера и по совместительству любовницы.

– Вадик, ну чего ты так убиваешься? Подумаешь, какие-то пятнадцать суток! Зато теперь ты предстанешь в глазах общественности как мученик веры!

– Ага. Знать бы еще какой… – вздохнул Успенский и почесал свою незадачливую голову.

– У меня для тебя сюрприз, – вкрадчиво произнесла Светлана и выжидательно, с хитринкой, уставилась исподлобья на своего подопечного, прикусив пухлую губу. – Вуаля!

Быстрым движением она выудила из сумки и положила на стол свеженапечатанную газету. Заголовок первой полосы таблоида как всегда был шокирующе многообещающим и гласил: «Новый пророк явился!»; ниже следовал подзаголовок: «Спасайся, кто может…”, еще ниже – фотография «пророка». На ней Вадим Сигизмундович был запечатлен в полете – балахон развивается, руки, будто сломаны, согнуты в локтях, пальцы растопырены, на лице гримаса неподдельного ужаса, «фирменный» мученический взгляд играл всеми красками отчаяния.

– Здорово получилось, правда?! Ну!.. Ты рад?

– Безмерно…

Глава 3

– Ладно у Володьки совсем крыша съехала, в его случае это закономерный финал личностного развития, но ты-то куда собрался?

Дмитрий Николаевич был уже не рад, что затащил сына к Стрельникову. На следующее утро после визита к соседу отец и сын сидели в гостиной, пили кофе, покончив с завтраком, и беседовали. Мирослав был невозмутим и еле заметно улыбался, глядя на отца с нежностью и, как тому казалось, со снисхождением. Дмитрий Николаевич же находился в несколько раздраженном состоянии, ощущая под ложечкой ноющее отцовское беспокойство, которое сложно было объяснить логически даже самому себе. Раздражение его усиливалось от того, что эту блуждающую полуулыбку сына он давно и хорошо знал, она была явным признаком – Мирослав для себя все решил и, как перед ним ни распинайся, он сделает по-своему. Предпринимая заведомо обреченные попытки отговорить сына от поездки со Стрельниковым, Дмитрий Николаевич чувствовал себя, как пациент на приеме у психиатра, который слушает его с безмятежным спокойствием, мягко кивает головой, давая выговориться, но не воспринимает всерьез ни одного его слова.

– Не вижу причин для волнения. Гималаи давным-давно не дикий край. Тибет исхожен туристами вдоль и поперек. Любой желающий сейчас может примкнуть к туристической группе и отправится туда.

– Мирослав, не путай экспедицию в составе туристической группы и экспедицию в компании Стрельникова. В какую пещеру или на какую отвесную скалу ему втемяшится в голову потащиться – одному Богу известно… Хотя, учитывая то, что Стрельников вообще непонятно кому молится, боюсь, и Богу неизвестно, что у него в мозгу перемкнет в следующую секунду. Тем более, Тибет сейчас на военном положении.

– Пап… – Мягко сказал Мирослав, продолжая улыбаться и смотреть на отца все тем же взглядом заботливого психиатра. – Я уже всё решил.

«Всё! – С досадой констатировал про себя Дмитрий Николаевич. – Бой окончательно проигран…» Чтобы скрыть распирающее его недовольство и не портить день себе и сыну, он потянулся к кипе свежих газет, каждое утро вкладываемых домработницей на журнальный столик.

– Ну и что это за Шамбала такая, которую вам так срочно приспичило найти? – плохо скрывая раздражение, спросил он.

Дмитрий Николаевич шуршал страницами, не поднимая на сына глаз, но по тому, как скоро он перелистывает газетные листы и подергивает ступней в мягкой домашней туфле, было понятно, что сегодняшние новости его ничуть не интересуют.

– Шамбала – это всего лишь Центр мира, своего рода пуп земли, где, предположительно, хранятся ключи от мирового господства. В общем, так, ничего интересного…

На несколько секунд в гостиной стало так тихо, что Мирославу казалось, будто он слышит, как крутятся шестеренки его наручных часов. Поперечные морщины на переносице Дмитрия Николаевича обозначились двумя тревожными восклицательными знаками. Он медленно поднял на сына глаза, словно веки его настолько отяжелели, что ему приходится прилагать для этого неимоверные усилия, да так и замер.

– Извини, пап, не сдержался, – рассмеялся Мирослав. – Дело в том, что ответить на вопрос: «Что это за Шамбала такая?» – не так-то просто. Предположительно это скрытая от обычных смертных страна, в которой живут истинные повелители мира, просветленные и всемогущие. Тот, кто попадет туда, тоже станет просветленным, всемогущим и абсолютно счастливым. Легенды о Шамбале присутствуют в разных учениях, как религиозных, так и оккультных, эзотерических, шаманистских. И, несмотря на то что легенды эти будоражат умы человечества уже не первое тысячелетие, нет ни одного подтвержденного свидетельства, что хоть кому-то довелось-таки отыскать эту страну. Тем не менее поисковые экспедиции велись раньше и, как видишь, продолжаются поныне. Большинство версий нахождения Шамбалы отсылают к горам Тибета, по другим – не исключается, что она может быть в горах Алтая и Кавказа. Точней, не в горах, а под ними. Но могу тебя успокоить: вероятней всего, Шамбала всего лишь миф или некая аллегория рая. Кстати, есть версия, что Шамбала и Беловодье из русских старообрядческих преданий – то, что с молочными реками и кисельными берегами – одна и та же мифическая страна. Отсюда версия, что Шамбала может быть на Алтае. Вот как-то так…

– То есть ты, сынок, сейчас попытался меня успокоить тем, что в ближайшее время вознамерился заявиться в рай? Я правильно тебя понял? – Дмитрий Николаевич зашуршал страницами яростней. Посмотреть собеседнику в лицо на этот раз даже не попытался.

Хрипловатый смех Мирослава снова рассыпался по просторной гостиной, отражаясь от потолка и стен легкой акустикой. На первом этаже дома Погодиных преобладали большие открытые пространства в светлых тонах. От высоких потолков к самому полу тянулись бликующие стекла панорамных окон, впускающие в дом много света, открывающие вид на веранду и сад. Этим летним утром в гостиной было особенно хорошо. Жизнеутверждающий солнечный свет, пробиваясь сквозь листву сада, ложился на убранство комнаты разномастными пятнами, напоминающими игривых солнечных зайцев. От трепета листьев на ветру и покачивания веток пятна то и дело перемещались, словно дразнили обителей комнаты. Это мельтешение сейчас было Погодину-старшему совсем не по нутру, будто веселые солнечные зайчики полностью разделяли несерьезную позицию его давно уже взрослого сына. А он, Дмитрий Николаевич, в этой компании вроде как в меньшинстве со своим отцовским волнением и конструктивным подходом к вопросу.

– Когда ты выдаешь такие перлы, я начинаю сомневаться в каком ты настроении, хорошем или плохом, – отсмеявшись, сказал Мирослав. – Пойми, дело не в том, что я всерьез задался целью искать Шамбалу. Просто мне давно пора уже побывать в Тибете, я так или иначе собирался туда прокатиться. Меня, можно сказать, положение обязывает, я все-таки кандидат философских наук, лекции читаю по религиоведению, а в Гималаях – колыбели буддизма, месте, с которым связывают великое множество легенд, – так ни разу и не был. Самому неловко. Тем более, в ближайшие пару месяцев в университете каникулы, я буду не занят, отличный момент. Да и со Стрельниковым мне будет куда веселей, чем с обычными туристами.

– Да уж, с ним точно не соскучишься. Это меня и волнует, – пробурчал Дмитрий Николаевич себе под нос.

Потом вздохнул и все-таки одарил сына взглядом голубых с синими крапинками глаз, слегка коснувшись тонкой дужки читальных очков. Мирослав сидел напротив в миниатюрном кожаном кресле, отделанном стежкой капитоне, по форме больше напоминающем круглый приземистый стул. Поза: нога на ногу, корпус расслаблен, руки свободно лежат на подлокотниках. Сам улыбается, смотрит на отца веселыми синими глазами, на каштановых локонах дрожит пятнышко света. «До чего же похож на мать», – уже в который раз мысленно констатировал Погодин-старший. И повадкой тоже в нее. Ох уж эта графская порода, вроде бы мягко гнут свою линию, деликатно, а все равно не переупрямишь. И даже прикрикнуть на них нельзя да по столу кулаком шмякнуть: во-первых не поднимаются ни голос, ни рука, во-вторых, все равно бесполезно.

Взгляд Дмитрия Николаевича скользнул с лица Мирослава ниже, на шею, где за воротом бледно-сиреневой рубашки виднелся тонкий шрам – напоминание о событиях годичной давности. Счастье, что Погодин-старший узнал о появлении этого шрама и причинах этого время спустя, когда рана от разреза затянулась и стала похожа на безобидную бурую ниточку. Если бы ему довелось увидеть сына с окровавленной шеей, по которой только что прошлось лезвие серийного убийцы, едва не задев сонную артерию, кто знает, сидел бы он сейчас в полном здравии или восстанавливался после инсульта. Теперь шрам и вовсе побелел, почти не привлекая к себе особого внимания. Но для отца он по-прежнему оставался четко различимым, броским, словно знак опасности, предупреждающий, что за сыном нужен глаз да глаз.

Разве мог Дмитрий Николаевич раньше вообразить, что профессиональная стезя сына может быть хоть как-то сопряжена с опасностями? Такое предположение казалось невероятным, ведь Мирослав решил податься в науку. «Ну и слава Богу, – в тайне от семьи выдохнул тогда Погодин-старший. – Целее будет». Из-за сильного сходства с матерью ему постоянно мерещилась в сыне фарфоровая аристократическая хрупкость. И даже когда Мирослав лихо завоевывал призовые места на соревнованиях по дзюдо, отец все равно не мог отделаться от своего наваждения. Он думал, что философия, в изучение которой погрузился сын, будет мягко качать его на своих убаюкивающих волнах, навевая состояние дремоты и неги, в котором дров не нарубишь. Но расчет его оказалось неверен. Пытливый ум и молодая кровь делали свое дело, и Мирослав увлекся изучением различных оккультных теорий, организаций, сектантства, затем вошел в состав Комитета по спасению молодежи от псевдорелигий и тоталитарных сект, позже стал выступать приглашенным лектором в МВД. Как апогей – был привлечен к операции по поимке одержимого убийцы, в которой едва не погиб. Вот тебе и философия – любовь к мудрости.

Дмитрий Погодин только начал успокаиваться после прошлогодней истории. Жизнь, казалось, вошла в прежнее размеренное русло, Мирослав продолжал работать в университете, потихоньку дописывал докторскую, время от времени наведывался в родительский дом, выглядел расслабленным и умиротворенным. Дмитрий Николаевич как мог аккуратно зондировал почву на предмет возможного попадания сына в новые подобные ситуации. «Как там у Замятина дела? Давно виделись?» – как бы невзначай интересовался он во время семейных посиделок. И удовлетворившись ответом о том, что Замятин преспокойно живет своей жизнью и звонит только по поводам, не имеющим касательства к работе, успокаивался. Именно в майоре Замятине, который в прошлом году привлек его сына к своему расследованию, Погодину-старшему виделась главная угроза их семейной идиллии. Но тут нарисовался Стрельников, будь он неладен, со своей, прости Господи, Шамбалой. Ох, не нравилась Дмитрию Николаевичу эта, казалось бы, дурашливая затея. Ох не нравилась.

– Утопия и бред эта ваша Шамбала, – сухо констатировал он и хрустнул газетным листом. А через несколько секунд вдруг оживился и повеселел.

– О! Кажется, в вашем полку ненормальных прибыло! – саркастически выдал он, передавая сыну газету «Супер стар», раскрытую на статье о «пророке». – Я смотрю, вокруг спасения мира нынче нездоровая ажитация, куда ни плюнь – везде мессия. Посмотри-посмотри на кого ты в итоге станешь похожим, если не перестанешь маяться дурью, Мирослав.

Он подался корпусом вперед, развернул к сыну газету и потыкал указательным пальцем в искаженную физиономию Успенского.

– Вот, значит, кто твой положительный пример?

– Ты уморить меня сегодня решил?

Настроение Мирослава от всего происходящего делалось только лучше. А статья про «мессию» и его выразительное фото вообще относились в категории «made my day» – Успенский в полете был чудо как хорош. Мирослав пробежал глазами заметку и хмыкнул.

– Бред, конечно, но совпадение любопытное, – сказал он вполголоса. – По убеждению некоторых эзотериков, таких как Блаватская, Рерих, Алиса Бейли, Белое братство – это и есть обитатели Шамбалы, тайные правители Земли.

Погодин-старший от этой ценной информации только глаза подкатил. Неизвестно в какое еще русло повернулось бы обсуждение раздражающей Дмитрия Николаевича темы, но, к счастью, дверь на веранду скрипнула и в гостиной послышалось частое тяжелое дыхание.

Милейший щенок, спасенный Мирославом год назад из-под колес автомобиля, вырос в превредную суку. Суку Погодин назвал Алисой, как бы намекая, что подарит ей целый «вандерлэнд» лишь бы она жила и горя не знала. Алиса не знала горя – хозяин ее холил, лелеял и все ей прощал. А прощать было что – Алиса оказалась собакой своенравной, и лишь Мирослав умел с ней сладить.

Погодинских женщин Алиса привечала не слишком – безжалостно сгрызала за ночь их дорогущие туфли, беспечно брошенные в коридоре, или вообще укладывала свою огромную мохнатую тушу в кровать между спящими любовниками. Дамы от ее проделок неизменно расстраивались, а Алиса хитро косила на них черным, как спелая черная маслина, глазом, звучно лупила по полу мощным хвостом и словно смеялась, ширя клыкастую пасть. Погодин от ее проделок только посмеивался и трепал Алису по загривку. Собаку свою он любил и умилялся ею во всех проявлениях. Но вот его романы с появлением домашнего питомца, кажется, стали короче.

Что это была за порода, никто в точности определить не мог. Алиса выросла большущей, длинношерстной псиной и доходила в холке хозяину до бедра.

– Батюшки святы, да это волкодав, – всплеснула руками тетя Глаша, когда Мирослав однажды заявился с подросшей собакой на родительский сандей-бранч.

– Ньюфаундленд, – деловито предположила Аглая, оглядывая гигантское животное.

– Алабай, – выдал свою версию Дмитрий Николаевич, запуская руку в густую собачью шерсть.

Погодин-старший так же, как сын, проникся к собаке большой и, похоже, взаимной любовью. Он даже предпринял несколько попыток приобщить животное к своему досугу. Однажды он взял Алису на охоту, рассчитывая, что сильная, энергичная собака окажется ему подспорьем. Но расчет оказался неверным. В самый неудачный момент у Алисы случился приступ безудержного веселья, она сорвалась с поводка и принялась с диким лаем носится по лесу, распугивая все живое на километры вокруг. Сколько усилий потребовалось Дмитрию Николаевичу, чтобы изловить зловредную «помощницу», он предпочитал не вспоминать. Охотник вернулся домой без добычи, зато хорошо пропотевшим. Впрочем, за эту ситуацию Погодин-старший на Алису не сильно злился – купил себе в утешение на охотничьей базе три утиные тушки, а вот хороший анекдот, над которым целый вечер потешалось все семейство, стоил куда дороже.

Появившись в гостиной, Алиса подошла к Мирославу, положила свою большую мохнатую голову ему на колени, ожидая хозяйской ласки.

– Предательница, – обиженно буркнул Дмитрий Николаевич, только вчера вечером втихаря скормивший неблагодарной псине упаковку сметаны.

– Ладно, – погладив собаку, Мирослав поднялся. – Поеду я в университет экзамен принимать, время уже. Алису оставляю на твое попечение, заеду за ней вечером.

Он вышел на крыльцо родительского дома, вдохнул полной грудью свежий после ночной грозы воздух летнего утра. «Искать Шамбалу… – хмыкнул, обращаясь к самому себе. – Да, пожалуй, это неплохой план на лето». Щелкнув брелоком сигнализации, Мирослав сбежал по ступенькам, сел в машину и покатил навстречу неиссякаемым московским пробкам. Двигаться до пункта назначения по городу предстояло медленно и долго. В силу неистребимой привычки постоянно о чем-нибудь думать, он думал в этот день о том, что жизнь для него, пожалуй, только сейчас обретает реальные краски, вкус, запах и цвет. До прошлогодней истории на всем, что окружало его, Погодину мерещилась пусть тончайшая, но черная вуаль.

Волею судьбы он оказался в числе тех редких счастливчиков, которым жизнь дала все, что можно вообразить и пожелать. Он был тем, о ком писали глянцевые журналы, просто по факту принадлежности к самым сливкам «золотой молодежи». Вдобавок – хорош собой, вполне здоров. Все двери перед ним открыты, любой каприз выполним. Но, сделав его своего рода «избранным», судьба все же и его не уберегла от участи человека абсолютно любого – необходимости сохранять внутри нечто хрупкое, ломкое, что не могла защитить даже самая дорогостоящая, суперсовременная охранная система. В этом отношении жизнь уравнивала всех без исключений.

Лишь со стороны могло казаться, что такие везунчики, как он, изначально находятся в лучших условиях, имеют больше шансов отгородиться от проявлений жизни, которые вонзаются в потаенную мякоть, выворачивая нутро. Но Мирослав знал – это заблуждение. Среди своих знакомых, немалую часть которых составляли «люди его круга», он видел печальные примеры, опровергающие расхожий миф. Ему доводилось наблюдать, как у его сверстников, несмотря на, казалось бы, тепличные условия, деформируется, рушится психика, а их внутренняя точка опоры срывается с основания и беспрепятственно катится кубарем в черную, непроглядную пустоту. Некоторые тяжело переживали несложившиеся отношения родителей, тиранию властных отцов, нервную отрешенность недолюбленных матерей. Тяга к саморазрушению украдкой пускала внутри них ядовитые корни, а неограниченные финансовые возможности становились благодатной почвой. Другие отрывались от реальности, теряя контроль над собой. Вседозволенность как кислота разъедала их нравственные ориентиры, но ситуаций, которые могли бы отрезвить их сознание, почти не случалось, – хамство, высокомерие, физическая грубость, пренебрежение ко всему и всем день ото дня проявлялись по нарастающей. И лишь изредка в их взглядах можно было угадать сомнение, присущее думающим и чувствующим существам: «Допустимо ли это?» Взгляд этот говорил о том, что есть в них неосознанная потребность быть остановленными, вразумленными: что хорошо, что плохо, что можно, что нельзя. Но, окруженные стадом подхалимов, они слышали лишь одобрения в адрес любого проявления скотства в себе. Тогда, в разладе с внутренним и внешним, запутавшись, они медленно сходили с ума, закидываясь психотропными и успокоительными таблетками.

И те и другие были совершенно не способны испытывать удовольствие от жизни, находить в ней пространство со спокойным, мягким освещением, где можно расслабиться и хоть на время ощутить гармонию с собой и миром. Так были ли они «счастливчиками»?

Среди своих шалопаев студентов, перебивавшихся с хлеба на воду, Погодин чаще наблюдал более счастливых людей, их смех звучал куда звонче и чище.

«Если рассматривать этом феномен сквозь призму восточных учений, она непременно высветит законы кармы», – размышлял Мирослав, томясь в пробке. Карма, емко характеризуемая как закон причины и следствия, подразумевала, что земная жизнь каждого существа начинается с предлагаемых обстоятельств, в которых нужно расти над собой и развиваться, стремясь к осознанности. От жизни к жизни человек получает новое задание, позволяющее извлечь необходимые уроки, как в компьютерной игре, где, попадая на новый уровень, либо справляешься с испытаниями и переходишь на следующий, либо начинаешь заново. Изначальные условия в виде бедности или других очевидных невзгод – один уровень сложности, в виде богатства и вседозволенности – другой и, возможно, более трудный. Ведь человек, над которым нет контроля и ограничений, должен развить высшую степень осознанности, чтобы не скатиться до уровня примата, достойно пройти свой путь.

Съезжая с шоссе, Мирослав думал, что ему, пожалуй, действительно повезло, главным образом в том, что его родители сошлись в счастливом союзе, и в том, что он имел врожденную предрасположенность к осознанности. Осмыслял, анализировал, думал, задавался вопросами и находил на них ответы, которые помогали отстраивать фрагменты его «я» в более или менее цельную, понятную ему самому картину. Но травмоопасные ситуации, кармические задания, требующие отработки, конечно, происходили и с ним. В какой-то момент жизнь стала казаться ему похожей на сложный музыкальный инструмент. Умение играть на нем требовало усердия, постоянного совершенствования слуха, и лишь со временем он начинал звучать все чище, без терзающих фальшивых нот. В этом свете прошлогодняя история, которую с ужасом и тревогой вспоминал отец, самому Мирославу виделась не несчастным случаем, а счастливым. Благодаря ей из его музыкальной симфонии исчезли несколько лишних, нарушающих гармонию звуков. Зря отец считает майора предвестником бед. «Кстати, майор…”, – вспомнил Мирослав, выруливая на Садовое кольцо. Он подключил к телефону гарнитуру и позвонил Замятину.

– Привет, майор! Как жизнь семейная?

Голос Замятина звучал спокойно и слегка устало. «Наверное, опять голову ломает над какой-нибудь закавыкой», – решил Погодин, живо представив, как Иван Андреевич сидит, склонившись над своим рабочим столом, и натужно вникает в очередную преступную схему. Пару минут они болтали о жизни, Мирослав обмолвился о предстоящей поездке и перешел к сути вопроса.

– Ваня, окажи услугу, наведи для меня справки про Вадима Успенского. Он еще по телевизору мелькал, в программе про экстрасенсов, кажется. А вчера он с собора на Малой Грузинской сиганул. Да нет, никаких проблем, можно сказать – праздное любопытство. Но все же…

Майор Погодину, конечно, в просьбе не отказал. Беседа их завершилась, когда Мирослав уже парковался у здания университета. Сегодня ему предстояло принять последний в этом семестре экзамен по своему предмету, проявить твердость характера, глядя в просящие глаза лоботрясов-двоечников (к которым, вопреки здравому смыслу, питал особое расположение), выдержано пережить аргументы из разряда: «Мирослав Дмитрич, ну я же почти ответил на первый вопрос», твердой рукой расставить заслуженные оценки и отправить примерно треть потока на пересдачу. Остаток дня обещал быть богатым на эмоции. Так и вышло.

В свою квартиру на Остоженке Погодин вернулся под вечер несколько вымотанный, но умиротворенный. Покормил Алису, за которой успел заехать после экзамена, и пошел в свою обитель дум, кабинет, пить вино и расслаблено созерцать вечерний город через панорамные окна. Там, в кабинете, пробегая взглядом по рядам книжных полок, Мирослав поймал себя на том, что выискивает определенные корешки. «Ну да, конечно, Шамбала», – вспомнил он. Подниматься с места и идти за книгами было лень, поэтому он откинул голову на мягкую спинку кресла и стал неспешно вспоминать, что он знал об обители земных могуществ.

Шамбала, она же Агартха, Олмолунгринг, – блуждающий огонек, который вот уже много веков мелькает то здесь, то там в религиозных и эзотерических текстах. Он появляется, исчезает и снова появляется, будто дразнит, маня за собой. Те, кто вдруг заинтересуются этим загадочным мерцанием, либо следуют за ним в непролазную глушь, рискуя потерять разум, (а возможно и сгинуть), либо замирают на месте, но начинают путешествие к глубинам собственного «я». Для них идея Шамбалы – как первозданный алмаз с острыми неровными краями, который неодолимо тянет прикоснуться к себе, взять в руки, покрутить на свету, любуясь всполохами и бликами. И каждый подспудно выбирает для долгого любования тот ракурс, который отзывается в нем чем-то глубинным, неосознанным. В полюбившейся грани как в волшебном зеркале отражается для каждого то, что он хочет увидеть. Одни различают обещание блаженного счастья и покоя, другим видится власть над миром, третьим – вечная жизнь, четвертым – приход нового мессии, который возглавит решающую битву сил добра и сил зла. Все потому, что легенд и мифов о Шамбале существует множество; углубившись в тему, можно выбрать любой по нраву. Отправной точкой для их появления послужили бонские и буддийские источники. В дальнейшем обрисованная ими легенда о скрытом могущественном царстве подхватывалась религиозными адептами, философами, мыслителями, эзотериками. Она переиначивалась, додумывалась, обрастала новыми деталями, предположениями, выводами и, видоизменившись, прирастала к основе старых и новых учений и вер.

Считается, что самые ранние письменные упоминания Шамбалы встречаются в священных книгах тибетского буддизма Канджуре и Танджуре, известных как тибетский канон. Согласно этим источникам потаенное царство находится в окружении заснеженных гор к северу от Тибета, а внутреннее его устройство по форме напоминает восьмилепестковый лотос. Буддисты верят, что в мистической Шамбале хранятся самые сокровенные знания. Существует пророчество о том, что, когда во внешнем мире из-за войн, жажды власти и наживы окончательно угаснет свет истины, будущий Владыка Шамбалы выйдет с великой армией, чтобы разбить силы зла и установить золотой век. Тогда Земля станет местом мира и изобилия, преисполнится мудростью и состраданием. Однако тексты предостерегают – найти путь в Шамбалу может лишь избранный, тот, кто приглашен и имеет необходимую духовную подготовку. Остальных в мистическом путешествии туда через пустыни и горы ожидают испытания, беды, а возможно, и гибель.

Последователи бон, древней добуддийской религии Тибета, называют Шамбалу царством Олмолунгринг. Они считают, что бон зародился именно там и первый великий учитель бонпо Шенраб был рожден царем Олмолунгринга в 16017 году до нашей эры. Он вышел из своего царства, чтобы пересечь горящую пустыню и принести эту религию в Тибет. По легенде, Шенраб проповедовал бонпо в районе горы Кайлас, а после вернулся обратно в Олмолунгринг. Бонцы, как и буддисты, верят, что Олмолунгринг хранит высшие знания, но не буддийские, а мистические, и населен их могущественными носителями. Бонский аналог буддийской Шамбалы тоже сокрыт великой стеной снежных гор, однако, имеет форму не круга, а квадрата. Бонское пророчество также возвещает, что в назначенный срок, когда религия в мире вымрет, из Олмолунгринга снова выйдет великий царь и учитель бонпо. Но, в отличие от будущего царя Шамбалы, он не возглавит решающий бой с силами зла, не установит золотого века, но принесёт человечеству другую форму древних духовных учений, вдохнув в них новую жизнь.

Следы легенды о мистическом скрытом царстве, по многим признакам напоминающим Шамбалу, то здесь, то там мелькают в истоках древних культур Индии, Китая, Монголии, практически всех азиатских стран и регионов, соседствующих с Тибетом. Везде эти предания и сказания, конечно, имеют свой уникальный колорит, добавляющий деталей и нюансов, но общий абрис един.

Однако, возникнув на заре зарождения азиатской духовной культуры, легенда о Шамбале много веков спустя получила новую, европейскую трактовку. Если первые европейские исследователи лишь аккуратно ощупывали сокровенные восточные верования, пытаясь разобраться в их первоначальной сути, то в XIX веке миру явилась Елена Блаватская, будущая основательница Теософского общества, которая твердой рукой переписала легенду о Шамбале на свой лад. Так появилась история Белого братства, тайных могущественных властителей мира, которые управляют процессами земной цивилизации на протяжении всей ее истории.

Теории Блаватской плотно связанны с восточными учениями, образуя причудливый микс религиозных догматов и эзотерических домыслов, активно обсуждаемый мировыми исследователями и, в большинстве случаев, подвергаемый острой критике. В фундамент учений Блаватской легли буддизм и индуизм, с которыми ее теории переплетались настолько тесно, что в итоге миру явилось понятие «эзотерический буддизм». Представителей Белого братства Блаватская называла махатмами, высокодуховными сверхличностями, возвышенными существами, достигшими совершенного контроля над своими низшими проявлениями. Но свет, как известно, немыслим без тени, и Блаватская вводит понятие Темного братства. ««Братья тени» – название, данное оккультистам, колдунам и в особенности тибетским дугпам, которых много в секте Бон Красных Шапок. Это наименование относится ко всем практикующим черную магию или «магию левой руки», – написала она в своем «Теософском словаре».

Теорию Белого братства, обитающего в Шамбале, и противостоящего ему братства Темного активно подхватила чета Рерихов, Николай и Елена. В свое время они изъездили всю Центральную Азию в поисках следов скрытого царства, написав в свою очередь множество трудов на эту тему. Впоследствии теория о Белом братстве получила развитие в сочинениях ряда других эзотериков и мистиков. Больше того, она странным образом проступала даже в пророчествах Ванги.

К настоящему времени общий массив разномастной информации о Шамбале, который разрастался век за веком, стал просто неохватным. Кандидат философских наук Мирослав Погодин никогда не пытался объять его целиком. Он выделил для себя три основных ветки: буддистскую, бонскую, теософскую, на том и успокоился. Может потому, что легендарная страна никогда не манила его к себе ближе. Многогранное сияние этого алмаза не завораживало Погодина до такой степени, чтобы попытаться сжать сокровище покрепче в ладони, до проступающих капелек крови. А вот Стрельников, кажется, поддался магнетизму легенд, пересек границу зоны притяжения и теперь вовсю паковал походные рюкзаки, чтобы отправиться в далекий Тибет на поиски пристанища земных владык. Раз так, то почему бы не составить ему компанию?

Глава 4

Да, что и говорить, неувязочка вышла. Задержание Успенского не входило в ее планы. И дело, конечно, не в нем. Он-то посидит, от него не убудет. А вот то, что прием страждущих прервется на целых две недели, – для семейного бюджета ощутимый урон. Такса за сеанс у Вадика 25 тысяч рублей, за день к нему приходят человек семь-восемь. Умножим… Около двух миллионов рублей получается. А если учесть, что половина по контракту отходит в магический салон, то миллион на руки. Досадно, конечно, но не фатально, еще отработает. В конце концов, не может же она предусмотреть абсолютно все! И так как белка в колесе крутится – и жнец, и жрец и на дуде игрец. Все для Вадика, а он даже осознать не способен, как много она для него делает!

Подумать только – мелкое хулиганство! Да разве это хулиганство? Ну залез человек на возвышенность, чтобы сделать важное заявление, ну поскользнулся. Так ведь никто не пострадал, ничего не сломалось. Могли бы и отпустить. А впрочем, закономерно, что он легко не отделался, не человек – сплошное недоразумение. Если бы не она, давно бы уже пропал.

Светлана в очередной раз взглянула на газету, с которой все никак не могла расстаться. Газета занимала почетное видное место на столике в кафе, рядом весело мигал разноцветными баннерами экран нетбука (незаменимый помощник, всегда под рукой), на блюдце уже не дымилась на четверть опустошенная чашка кофе. Она махнула официанту, давая понять, что кофе нужно повторить. Третья порция. Хорошо бы сократить дозу кофеина, но как? Издержки мыслительного процесса – без кофе ей «не думалось». «И все-таки отличная работа», – снова с удовольствием похвалила она себя, любуясь на передовицу. Уровень, высший пилотаж! Почти как в фильме «Хвост виляет собакой». Размах, конечно, пока не тот, но кто знает, как все повернется с ее легкой руки?

Как все же важно правильно выбрать профессию, найти в ней себя, наслаждаясь чувством самореализации. Свете повезло, она угадала. Сомневаться в этом ей не приходилось. С одной стороны, работа ее временами казалась собачьей: лебези перед журналистами, заискивай, уговаривай написать какую-нибудь ерунду про очередного жаждущего славы подопечного, выслушивай вежливые – и не всегда – отказы. Но на это можно было закрыть глаза ради таких минут триумфа, как сейчас, когда Светочка в полной мере ощущала себя серым кардиналом, искусным кукловодом, умеющим дернуть за правильные ниточки сразу несколько марионеток так, чтобы они послушно представили зрителю убедительную сценку. Удовлетворение разливалось по всему ее телу уютным теплом, волновало те нервные окончания, до которых было не добраться другими способами. В такие моменты она ощущала себя не просто живой, но живой абсолютно, до кончиков пальцев и волос. А может и просто абсолютной, как бутон в зените цветения.

Это удивительное чувство было обусловлено тем, что Света видела перед собой результат работы не механической, бездумной – позвонил, договорился, – а апогей полета творческой мысли, дарующий счастье созидания. Ведь это только со стороны, человеку, не знакомому с тонкостями ее ремесла, могло показаться, будто нет ничего особенного в попадании Вадима Успенского на обложку самого тиражного издания страны. А Света знала, какой уровень мастерства для этого необходим.

Таких «пророков», как Вадик, одна популярная телепередача выпускает в свет десятками, а теперь отсчет перевалил, пожалуй, за сотню. В связи с многочисленностью звездный век их недолог. Покуда на экране показывают их лица, средства массовой информации снисходят до статей и интервью. Но, как только очередной сезон телепередачи заканчивается, новая порция «распиаренных» на всю страну чудо-людей смешивается с уймой тех, чья слава уже отгремела. Через месяц после завершения сезона зрители в большинстве своем начинают путать их имена и с трудом припоминают, кто из какого сезона и чем примечателен: «А, это, кажется, такой, чернявенький, худой, он еще со змеей ходил?» – «Да нет, ты путаешь с иранцем, а этот армянин с бородкой, и ходил он с кроличьей лапкой!» В таком примерно виде образы популярных экстрасенсов оседают в памяти масс.

Про журналистов, циничный народ, и говорить не приходится. «Светочка, ты что, издеваешься, какой еще Вадим Успенский? Финалист какого сезона? Да кто его помнит?! Ну кому интересно читать, что какой-то там Успенский ногу сломал? Нет, дорогая, извини. Дружба дружбой, но даже если я напишу эту заметку, редактор ее просто не пропустит. Успенский твой – сбитый летчик, советую не тратить силы. Вот если Стас Михайлов или Лепс что-нибудь повредят, то сигнализируй, буду благодарен», – подобные ответы приходилось слышать Свете от представителей СМИ чаще всего в начале работы с Успенским. Другой пиарщик на ее месте, наверное, сдался бы, отказавшись от почти безнадежного предприятия – приумножать и поддерживать популярность Вадима Сигизмундовича на гребне. Кто угодно, но не она. Ведь от известности этого подопечного зависела не только ее условная зарплата PR-менеджера, но и будущность, – она была полна решимости затащить податливого как пластилин подопечного в ЗАГС. Перспектива придавала ей решимости, упорства, а главное – чудесным образом влияла на изобретательские способности.

К нему на работу она устроилась при весьма своеобразных обстоятельствах. Ей не пришлось отправлять резюме и ждать вызова на собеседование. Она явилась к Успенскому без приглашения, оказавшись в нужном месте в нужный момент, и взяла его, что называется, тепленьким. Он не так давно завершил свое участие в той самой, супер-рейтинговой, телепередаче, став одним из финалистов, и вел личные приемы в одном из магических салонов Москвы. На экране Вадим Сигизмундович был прелесть как убедителен: выразительный взгляд, полный глубокомысленной печали, как у познавшего истину мудреца, благородная стать, вкрадчивый голос. А как достойно и уверенно он проходил испытания вместе со своим вороном Аидом! В общем, после просмотра сезона с его участием Светочка была под впечатлением.

Она давно уже вынашивала намерение обратиться к какому-нибудь ясновидцу, чтобы приоткрыть завесу тайны, окутавшей ее личную жизнь. Разменяв четвертый десяток, Света была все еще одинока, несмотря на многочисленные попытки затянуть в свои сети более или менее достойного спутника жизни. Со временем она стала все больше склоняться к мысли, что здесь не обошлось без злого рока, черного глаза или еще какой бесовской напасти. Ну чем еще можно было объяснить такое положение вещей? Девица она видная, все при ней: четвертый размер груди, пышные бедра при сравнительно тонкой талии, выразительные карие глаза, каштановая коса чуть ли не до пояса – кровь с молоком, чего еще надо? К тому же Света уповала не только на свою внешность, но активно работала и над внутренним содержанием. За последние лет пять каких только семинаров и тренингов в Москве она не посетила. И «Как привлечь и удержать достойного мужчину», и «Ведическая женщина», и «Как выйти замуж за миллионера», и даже «Как не выйти замуж за олигофрена» – бонусный курс. Все без толку. Как бы близко она ни подбиралась к потенциальной добыче, практикуя всевозможные техники обольщения, как бы неистово ни сокращала влагалищные мышцы, как бы старательно ни выполняла ведические ритуалы, женихи в моменте начинали пятиться от нее, как черти от ладана. «Да что же это?! – психовала Света, сбившись со счета в своих попытках. – Будто заколдовал меня кто-то!» Вечерами она откупоривала недорогое вино из соседнего супермаркета и, укутавшись в домашний халат, пила его вместо снотворного, чтобы мозг перестал лихорадочно анализировать стратегические ошибки на любовном фронте.

Однажды, начитавшись женских форумов, она даже удосужилась записаться на прием к психотерапевту, который взялся искать корень ее одиночества. Побеседовав с пациенткой около часа, доктор завел шарманку, звуки которой показались Свете невыносимым скрежетом.

– Видите ли, Светлана, – затянул он менторски, – основа для здоровых межличностных отношений – это свобода воли партнеров, поддержка, понимание, сопереживание, доверие, уважение к личному пространству. Вы же к своим партнерам пытаетесь применять насильственные меры. Вы обратили внимание, какими понятиями вы оперируете чаще всего: «заманить», «заставить», «выковырять из ракушки», «затащить», «подвести к свадьбе», «спровоцировать чувство»? Ваши потенциальные женихи, со своей стороны, демонстрируют совершенно здоровую реакцию на насилие – бегут от вас.

– И что делать? – по инерции спросила она, хмурясь, хотя уже решила для себя, что к этому чванливому старикашке с надменным видом больше не заявится никогда.

– Работать над собой. Переосмысливать свои установки. Прийти к пониманию, что гармоничная женщина излучает свет, любовь и доброту, ищет не «папика», но равного себе партнера. Но к этому, как я вижу, вам предстоит долгий путь.

– По-вашему, если я не приду к этому пониманию, то никогда не захомутаю достойного мужика? – ухмыльнулась Света, силясь вспомнить ободряющие установки с тренингов. Светило психиатрии определенно ее раздражал.

– Ну почему же? – ответил он миролюбиво. – Не знаю, что в вашем понимании «достойный», но, возможно, вы создадите союз с человеком, у которого будет полярная психотравма. Допустим, вы – насильник, а ваш партнер – жертва. Травма на травму. Но это будет нездоровый и, вероятно, несчастливый союз.

– Спасибо, доктор. Всего хорошего! – сказала на это Света, шумно затворив за собой дверь.

«Ага, как же! Свежо предание, да верится с трудом. Попробуй, поизлучай в Москве свет, любовь и доброту – сожрут и не подавятся. Работать над собой! Да знал бы этот старый пень, сколько я на тренингах отышачила, в работе над собой я давно уже герой труда. Дурак дураком этот доктор, только деньги зря потратила», – так думала Света, в меру поспешно удаляясь на высоких каблуках от центра «Гармония души» к своей машине на парковке. Открыв дверцу, она плюхнулась на сиденье, включила обогрев, поуютней закуталась в кроличью шубку и решила: «Нет, к бабке идти надо или к экстрасенсу. Но где бабку в Москве найду? Значит, все-таки к экстрасенсу…»

И вот, явившись на сеанс к Успенскому, Светочка задала терзавший ее вопрос: «Что-то с личной жизнью у меня происходит странное. Может, венец безбрачия на мне?» «Может, и венец… “ – как-то вяло отозвался провидец. На экране он смотрелся несколько иначе, энергичней, ярче. Сейчас же, в полутемном кабинете, освещенном только пламенем двух свечей, стоявших на низком столике перед магом, выразительными казались лишь глаза, нос с горбинкой на худощавом лице да широкие темные брови, чуть сведенные к переносице. Было в лице Успенского что-то птичье, напоминавшее его инфернального ворона. Очертания же фигуры, да и сама поза Вадима Сигизмундовича выражали скорей беспомощность и усталость. Сидел он на низком пуфе, перед журнальным столиком со стеклянной столешницей, неудобно закинув ногу на ногу. Успенский был высок и худ, потому в этом приземистом положении острая его коленка была почти на уровне груди, а корпус скрючен дугой и подан вперед. Судя по всему, комфорт пал жертвой эффектного антуража, и к вечеру маг порядком измучился. Чудесная птица, ворон Аид, и вовсе дремал недвижимо в округлой клетке, явно не собираясь принимать участия в Светиной судьбе. Да и вообще при таком освещении больше напоминал чучело.

Пока Успенский несколько обреченно производил манипуляции со своей колдовской атрибутикой, Света рассматривала его пристальней. Интуиция уже нашептывала ей, что чуда этот экстрасенс ей не явит. Но уходить она не торопилась. Особое чутье подсказывало – перед ней потенциальная добыча. А что? Он сам признался в телеинтервью все в той же паранормальной передаче, что был разведен и одинок. Одно это уже неплохая заявка. К тому же маг, пусть с натяжкой, но все же относился к категории селебрити и, судя по гонорарам, хорошо зарабатывал.

Ее заточенный тренингами мозг самовольно отсекал важное от второстепенного, плюсы от минусов, судорожно подыскивая среди прочего мусора подходящую инструкцию к предлагаемым обстоятельствам. Главное, что будоражило его, побуждало к действию, – четко считываемый с Успенского сигнал, что человек он ведомый и слабый, такого можно взять в оборот. Возможно, сигнал этот шел от тонких нервных пальцев, которые подрагивали над столешницей, прикасаясь к предметам; возможно, от прерывистой, неуверенной речи; возможно, от взгляда, будто просящего подтвердить те бредовые предположения, которые маг высказывал о ее судьбе.

Не сильно вникая в очевидно придуманную дребедень, которую Успенский понес, оторвавшись от хрустального шара и костяных вед, Светлана кивала и ждала удобного момента начать свою партию. Дождавшись, заговорила вкрадчиво, но убедительно о том, что при его талантах и харизме преступно прозябать в тени. Ему, как любой уважающей себя «звезде», срочно нужен пресс-секретарь, специалист высокого класса, который не даст закатиться его славе. Она является именно таким специалистом, и, несмотря на свою востребованность среди известнейших личностей, исключительно в силу искреннего расположения к Успенскому готова взять на себя эти заботы за совершенно символическую плату. «Вы ведь ничего не теряете, а приобрести можете очень многое!» – подытожила она свою пламенную речь.

Успенский смотрел на нее растерянно, видимо, не до конца понимая суть предложения. Воспользовавшись его замешательством, Света нанесла последний сокрушительный удар: «Первый месяц сотрудничества для вас бесплатно!» «Ну… хорошо, давайте попробуем», – без энтузиазма отозвался он. «Ах, как я рада!» Света в порыве чувств подскочила с пуфа и, приложив его ладонь к своей пышной взволнованной груди, спросила: «Чувствуете, как бьется мое сердце?» «Чу-чувствую», – проговорил Успенский и судорожно сглотнул. Так судорожно, что острый его кадык подпрыгнул на длинной шее аж два раза. Так началось их тесное сотрудничество.

Помучившись первые месяцы работы с Вадимом Сигизмундовичем и окончательно убедившись, что сам по себе он не интересен СМИ, Света здраво рассудила: если он не интересен как самодостаточная «звезда», значит нужно «приплетать» его к более узнаваемым персонам. Так, задействовав все свои связи в сфере шоу-бизнеса, она худо-бедно, но стала добиваться редких публикаций о том, что Вадим Успенский напророчил такой-то звезде тройню, например. И всё в том же духе. Но эти жалкие заметки моментально терялись в бушующем потоке реальных новостей. «Все это не то… Не то», – томилась Света, лихорадочно соображая, за что бы уцепиться резонансное, всеохватное, громкое.

Меж тем, русское сообщество будоражили поначалу слабые, а потом все более ощутимые раскаты мировых событий, которые все чаще трактовались как возможные предвестники третьей мировой войны. Два тяжеловеса, Россия и США, столкнулись лбами из-за спорного полуострова и, казалось, если всем дружно затаить дыхание, над миром можно расслышать скрежет их бычьих рогов. Плюс к этому повсеместно подозрительно часто стали происходить трагедии и теракты, влекущие тысячи человеческих жертв, – что ни месяц, мир сотрясает страшная весть. То разобьется пассажирский самолет, то случится череда ужасающих взрывов где-нибудь в сердце Европы. Тут еще Сирия, где все те же тяжеловесы вдруг стали толкаться локтями. Война с ИГИЛ[1], до которой, казалось бы, раньше никому не было дела, обрела особую важность и обозначилась уродливой красной кляксой на передовицах газет. В ту же копилку добавился глобальный исход арабских беженцев в Европу (словно Библейское переселение народов), повлекший за собой пугающие беспорядки. На фоне всех этих событий в атмосфере отчетливо ощущалась некая истерия. Россияне – и, вероятно, не только они – будто предвкушали глобальную битву сил добра и сил зла, свидетелями которой им доведется стать, а возможно и сгинуть под руинами ее последствий. Об этом кричали посты в блогах, статусы в соцсетях, размышления политологов, дебаты на федеральных каналах.

Главный тренд, так или иначе занимающий умы подавляющей части россиян, Света чувствовала своей пиарщицкой шкурой, и ей казалось, что от желания присовокупиться к нему ее мучит зуд. Но как? Как присобачить экстрасенса Вадима Успенского, который даже собственного ворона пугается, к страшилкам о третьей мировой? И вдруг ее осенило! Ну конечно! В этом коктейле, аперитиве к апокалипсису, не хватает важного ингредиента – пророка! Чтобы удостовериться в своем предположении, Света залезла в интернет и ввела в поисковике слово «Ванга». Умная система тут же подсказала ей самые частые запросы: «Ванга третья мировая», «Ванга Россия», «Ванга апокалипсис». Она проверила статистику – так и есть! Частота запросов на пророчества Ванги за последний год выросла в тысячи раз! Пазл сходится, Вадик станет второй Вангой!

Тогда Света заварила себе кофе покрепче, жадно втянула побольше пара из электронной сигареты и начала обдумывать план. Через час, дрожа от нетерпения, она уже набирала номер телефона корреспондента газеты «Супер стар», еще через десять минут вызванивала массовку (300 рублей на человека), после – знакомого художника по костюмам. Переговоры с ведущим актером будущей постановки, Успенским, она отложила на сладенькое.

Свету всегда забавляло, как Вадик таращит глаза, выслушивая очередную ее идею. А в этот раз он даже ручонками замахал беспомощно, демонстрируя ей узкие ладони, испещренные линиями судьбы, и длинные кривые узловатые пальцы. «Полезешь, полезешь», – безапелляционно отрезала Света, вдоволь насладившись агонией подопечного. Проговаривая вердикт, она указывала на экран нетбука, на котором красовалась фотография католического собора на Малой Грузинской улице, найденная в сети.

Логически привязать католический собор к Ванге Света не пыталась. Площадка была выбрана исключительно по принципу зрелищности. Корреспондент, согласившийся сделать репортаж с места действия, высказал главное требование: «Чтобы было убедительно и эффектно». В конце концов, какая людям разница – собор или продуктовый супермаркет, а по картинке хорошо. Следующий пункт плана – состряпать Вадику впечатляющую пророческую речь. Света с готовностью устремилась на просторы интернета в поисках цитат Ванги. Бог ты мой, да чего старушка только не напророчила! Тут тебе и третья мировая, и Сирия, и грядущее мировое господство России, и Белое братство, и слава Владимира, и неизбежный конец света. Ссылок на Вангу выпало бесчисленное количество, открывая их одну за другой, Света терялась в потоке информации. Но сконцентрировавшись сумела вычленить то, что нужно.

В назначенный час она приставила к собору стремянку и скомандовала: «Вперед!» Но Вадим Сигизмундович, вцепившись в полы балахона, судорожно затряс головой. Представители массовки уже топтались на своих местах, фотограф протирал объектив, прохожие засматривались на необычное действо, а кто-то даже заинтересовано останавливался. «Светочка, а может, не надо лезть? Там высота метра четыре. Может, я прямо здесь, на твердой земле, так сказать, провозглашу?» Света ничего на это не сказала, больше того, даже не шелохнулась. Она монументально замерла на месте, и лишь ее глаза медленно повернулись, нацелив черные, как два пистолетных дула, зрачки Успенскому прямо в лицо.

Вадим Сигизмундович все понял, тяжело вздохнул, поднялся на одну ступеньку и снова замер. «Ладно, – процедила Света, достав мобильный. – Алло, МЧС? Тут человек на здании собора на Малой Грузинской, кажется, прыгать собрался, приезжайте скорее с батутом, ага!» Сбросив вызов, она обратилась к Успенскому: «Доволен? Сейчас приедут спасатели. Давай уже Вадик, миленький, лезь, люди ждут».

Успенский перекрестился и поднялся еще на несколько ступенек, потом еще на две. Когда он дополз до козырька, машина МЧС уже парковалась поблизости. Хорошо, что ребята успели растянуть батут, плохо, что сигнализировали в полицию.

И вот свершилось! Первый раз за год работы ей удалось поднять Успенского выше третьей полосы, больше того – до самой передовицы! Это был нечаянный, но заслуженный успех. Поэтому трофей, газета, был Свете особенно дорог. Снова ласково погладив его взглядом, она с наслаждением откинулась на упругую спинку кресла, развела плечи, слегка потянув лопатки, расслабилась.

За большим окном кофейни пульсировала оживленная улица. День выдался погожим. Света любила Москву такой, при таком освещении и с такого ракурса. Кофейня находилась в самом центре столицы, на Маросейке. Летнее веселое солнце, казалось, раскрашивало истомившихся за холодные месяцы обитателей столицы в сочные живые цвета. Они энергично сновали на фоне величественной дореволюционной архитектуры, излучая стремление жить. На проезжей части как всегда теснились автомобили, но здесь, в центре, они были по большей части дорогие, а то и роскошные, радовали собой хищный Светин глаз. Вот только что мимо кафе проехал шикарный кабриолет «Мазерати», да еще и с каким красавчиком за рулем! У нее даже екнуло внутри, но она одернула себя – не до красавчиков сейчас, тут бы хоть хорлю Успенского довести до нужной кондиции, а именно – до ЗАГСа. По ощущениям, совсем чуть-чуть осталось, но сколько сил вложено!

Хотя на усилия Света никогда не скупилась, этому и была обязана тем, что сейчас, в разгар рабочего дня, когда другие томятся в душных офисах, она попивает кофе в приличном заведении, радуется достижениям и любуется «истинной» Москвой.

От этой Москвы не веяло серостью и убожеством спальных районов, которые нагоняли тоску даже большую, чем провинциальное захолустье. Светочка с ужасом вспоминала первые годы в столице, когда, вырвавшись из своей «дыры», к удивлению оказалась в обстановке гнетущей еще сильней, чем ее отчий скворечник. Там, в маленьком городке, удаленном от столицы на несколько тысяч километров, Света и подумать не могла, что Москва имеет обратную, серую сторону. Ей, как и всем провинциалкам, казалось, что столица – сплошной глянец и блеск. Как же она удивилась, приехав сюда и оказавшись перед блочной многоэтажкой, затерянной среди множества таких же серых тоскливых домов, перемежающихся с хрущевской постройкой, как она выражалась, «у черта на рогах».

Несколько лет Света ежедневно ходила по тесным дворикам мимо унылых строений до станции метро. За исключением трех летних месяцев, путь этот был холодным и сумеречным, от чего окружающая ее реальность спальных районов казалась безысходной. Воспоминания о тех первых годах жизни в Москве отдавали послевкусием кислой грусти и терпких надежд. Но, к счастью, надежды сбылись, и теперь она заслуженно обосновалась в Москве «настоящей».

На столике, под газетой, задрожал мобильный. Света оторвалась от урбанистического пейзажа и ловко выудила на свет телефон. «Светлана, вас беспокоят с канала ТленТВ. Вы являетесь пресс-секретарем Вадима Успенского? Мы сейчас готовим передачу о возможной третьей мировой войне и пророчествах Ванги. Вадим Сигизмундович вчера сделал интересное заявление по этому поводу, мы бы хотели взять у него интервью».

От радости она даже слегка подпрыгнула, сжав в кулак свободную ладонь. ТленТВ – один из самых рейтинговых каналов страны, который, впрочем, не гнушается околомистическими инсинуациями. Больше того, основные рейтинги канал делает как раз на таких программах. Вот оно! План сработал, она все верно просчитала, закрутив маховик. Света быстро и профессионально обсудила с продюсером все организационные моменты и особо аккуратно, любовно, вывела в своем ежедневнике строчку о запланированном интервью.

Пережив новую радость, она принялась соображать, что еще должна сделать сегодня. Успех определенно вдохновлял и мотивировал ее. «Соцсети!» – вспомнила она, решив, что потом можно будет уделить время себе-любимой и понежиьтся в каком-нибудь SPA в честь побед.

Ведение страниц в социальных сетях Света считала важной частью плана продвижения не только Вадима Сигизмундовича, но вообще любых персонажей, товаров и услуг. Livejournal, блоги на Mail.ru, «Одноклассники», Facebook, Twitter, «Инстаграм» – все нынче важно и нужно. Время сейчас такое, интернет-зависимое, жизнь многих переместилась в онлайн. Соцсети – прямой путь к массам. И даже основная целевая аудитория, которую Света обозначила для Успенского, уже присутствовала в сети.

Аудиторию эту Света называла кодовым словом «тетки», то есть женщины от 35-ти до бесконечности. Расчет был, как всегда в ее случае, логичен и прост. Во-первых, именно «тетки» были самыми преданными зрительницами программы, прославившей Успенского, во-вторых, они были доверчивы и внушаемы, в-третьих, часто одиноки и, несмотря на возраст, в силу женской природы бредили романтикой. А Успенский чем не романтический герой? Особенно на постановочных фото, да еще и когда эти фото сопровождаются написанными Светой текстами.

Дамы действительно попадались в расставленные ею силки. Комментировали посты, писали Успенскому личные сообщения, ластились и пытались флиртовать с харизматичным холостяком и телезвездой. Поскольку Успенскому до собственных страниц в соцсетях не было никакого дела, Света единолично заведовала всеми процессами в этой сфере. От его лица она отвечала на сообщения, настойчиво, но мягко заманивая «теток» на личные приемы. Собственно, именно они и делали львиную часть выручки экстрасенса.

Подалась среди них и явные фанатки, особо одержимые. Они просто забрасывали Свету, то есть Успенского, сообщениями о своей нездоровой любви. Таких она безжалостно отправляла в папку «спам», толка от них все равно не будет. Правда, иногда Света все же заглядывала в эту неперспективную папку по какому-то труднообъяснимому внутреннему зову.

Возможно, ей доставляло удовольствие читать излияния одиноких, страдающих женщин, чья жизнь очевидно не сложилась. Удовольствие это заключалось в том, чтобы порадоваться тому, что она, Света, вовремя сделала все возможное, чтобы избежать такой же печальной участи. Она читала их признания и стенания, представляя себя на их месте и ликовала, что жизнь ее усилиями движется по другому пути. Из категории «одержимые и несчастные» явно выделялась одна, по-видимому, самая одержимая и несчастная. Ее письма, копящиеся в спаме, искушали Свету больше других. И она почитывала их, в той последовательности, в которой они были посланы. То есть, начиная с самых давних.

«2 апреля 20… 22.39

это спам

Здравствуй, мой солнечный, мой ясноглазый! Знаю, ты опять не ответишь, но это не важно. Сегодня это совсем не важно. Ночь выдалась такая терпкая на вкус, такая пьяная. И я почти счастлива, даже несмотря на то, что ты не рядом… я счастлива!)) Ты, наверное, удивишься, я и сама удивлена, но, оказывается, счастье может случится вот так, неожиданно и беспричинно… Просто материализоваться из воздуха и прилипнуть к лицу глупой улыбкой, и даже проступить слезами)). Нет, нет, это не те слезы, о которых ты подумал, это другие… Они такие… знаешь, щекочущие, своевольные, сбегающие по щекам замысловатыми тропками, и я чувствую каждый миллиметр выбранного ими пути на своей коже, и что-то внутри меня отзывается на это чувство. Замирает, вздрагивает, распускается. А потом, когда очередная слезинка падает на грудь, я чувствую ее тяжесть, совершенство каплевидной формы, прохладу и влажность. Это слезы необъяснимого счастья, оттого что ночь так хороша, и звезды так светят, и луна многообещающе одухотворена. Вся эта красота дышит прямо надо мной, а я словно у нее на ладони, как маленький зверек, которого она рассматривает близко-близко с умилением и любовью. Сейчас я дышу в такт с этой всемогущей, великой, одушевленной красотой, я ее часть! И так как мы одной природы с ней, то она видит меня насквозь, смотрит прямо мне в душу, а значит, видит и тебя. Потому что там, в моей душе, там ты)). Да и ты и сам это знаешь! Тебя там так много, что невозможно не заметить)). Иногда мне даже кажется, что тебя во мне гораздо больше, чем меня самой! Так что эта мигающая звездами вечность навсегда запомнит нас с тобой вместе. А еще сейчас мне кажется… Нет! Сейчас я уверена – все будет хорошо! Эта сила, склонившаяся надо мной, она соединит нас! Иначе откуда бы взялось во мне чувство ликования, чувство правильного пути? Я на самом пороге счастья, у заветной двери)). А за дверью ты))). Да, да! Я это чувствую и знаю!)) Ну ладно, не будем жадными, нельзя пить волшебство залпом, большими глотками. Я отправляюсь спать. Сидим с Мурлыкой на балконе, уже поздно. Я ведь знаю, что есть и это главное! Я чувствую, время пришло…»

«Ясноглазый», блин! Света чуть печенькой не подавилась со смеху. Ой, дуры бабы, дуры. Еще и кошку приплела. Нужна ты ему, со своей кошкой. Но в одном она права, время действительно пришло. И время это ее, Светино.

Глава 5

С Владимиром Сергеевичем случилась разительная перемена. Глядя сквозь иллюминатор на приближающуюся посадочную полосу аэропорта Лхасы, он уже мало напоминал себя прежнего, московского. И уж, тем более, совсем не походил на человека раздавленного обстоятельствами и помышляющего о том, чтобы свести счеты с жизнью. Зря российская пресса инсинуирует и караулит траурную процессию у ворот его подмосковного особняка. В реальности Стрельников выглядел абсолютным антиподом того жалкого неудачника, каким живописали его газетные «некрологи». Наоборот, время для него будто повернулось вспять – чем меньше дней оставалось до начала экспедиции, тем бодрей и моложавей выглядел новоиспеченный банкрот. Вальяжность и леность, приставшие к нему за годы сытой, размеренной жизни, сходили, словно старая шкура, обнажая истинную, порывистую и энергичную, натуру. Даже внешне Владимир Сергеевич, казалось, скинул с десяток лет – лишился нескольких килограммов, подтянулся, в чертах некогда округлившегося лица снова стали угадываться острота и резкость, во взгляде – юношеский задор. Возможно, скорая близость мистической «крыши мира», к которой сейчас несся стремительный «Боинг-737», оказывала на него свое чудотворное влияние.

– Да просто время пришло, Мироша, время пришло! – воодушевленно и загадочно отвечал Стрельников на вопросы Мирослава: «Почему сейчас?» и «Зачем искать Шамбалу?».

В более подробные разъяснения он вдавался неохотно, и Мирославу оставалось лишь гадать, что в действительности значило это обтекаемое «время пришло». То ли Владимир Сергеевич имеет ввиду, что отойдя от дел пришло время пожить в свое удовольствие, то ли – что настал момент реализовать юношеские мечты о приключениях в дальних загадочных странах. Как бы то ни было, Стрельникову и впрямь следовало отдохнуть и развеяться – спасать разоренную компанию было уже слишком поздно. То, что осталось от «Бонавиа», решено было продать вместе с долгами за символический рубль тому самому «хороняке» – главному и ненавистному конкуренту, а воздушные суда, которые у «Бонавиа» были в лизинге, вернуть владельцам. От Стрельникова, как от мажоритарного акционера компании, потребовалось лишь «подмахнуть» необходимые бумаги и постараться забыть о своем экономическом фиаско как можно скорей. Так зачем ему томиться в Москве и понапрасну рефлексировать о том, чего уже не изменишь?

В глазах Мирослава нынешний Стрельников, сидевший сейчас на соседнем кресле в салоне самолета, будто стремительно возвращался на двадцать с лишним лет назад и сливался с образом того «дяди Володи», которого Погодин знал еще в детстве. Тот Стрельников был напорист и резок, остро и дерзко шутил, обнажая в хохоте крепкие белые зубы. Казалось, его шутки на грани фола в любой момент могут обернуться напряженной тишиной, но ему они всегда сходили с рук – друзья смеялись, поддаваясь какому-то особому обаянию. Стрельников будто лучился своеобразной энергетикой, которую улавливал и распознавал даже маленький Мирослав. Когда на пороге появлялся дядя Володя, атмосфера вокруг него словно становилась плотнее, само собой возникало предвкушение некой феерии, он приковывал к себе внимание любого собрания и уверенно удерживал его вплоть до ухода. С тех пор у Мирослава сохранилось четкое и явственное воспоминание о нем, настолько яркое, что всплывая в памяти, оно будто переносило Погодина в тот давний момент.

Воспоминание обладало шумами, цветами и запахами, вызывая в точности то самое чувство, которое довелось испытать в детстве. Взрослому Мирославу оно всякий раз казалось объемным и щекочущим нутро. Тогда дядя Володя впервые взял его на руки, усадив на свое колено, и Мирослава поразило насколько горячей, будто пышущей оказалась его грудь. На Стрельникове была тонкая расстегнутая до солнечного сплетения рубаха, которая не могла скрыть природный жар его тела. Мирослав смотрел тогда на него снизу вверх, видел щетинистый подбородок, движущийся резко и быстро в потоке произносимых, очевидно веселых, слов, острый кадык, прыгавший на крепкой, такой же щетинистой шее, и ему казалось, что на руках у Стрельникова он будто в коконе жесткой и жаркой энергии, которая, впрочем, дружественна к нему. Это открытие тогда показалось маленькому Погодину удивительным, достойным осмысления, ведь на руках у отца он ничего подобного не замечал. Родительские тепло и энергия были умеренней, мягче.

А несколько лет спустя после того определяющего впечатления Стрельников вдруг поменялся – стал молчалив и замкнут. Такой его настрой производил на окружающих прямо противоположный эффект. Он относился к той породе людей, чье напряженное молчание давит на присутствующих, как многометровая толща воды, лишая даже мысли о свободных, непринужденных движениях.

«Андрей погиб», – в какой-то момент разъяснил Мирославу отец резкую перемену в близком знакомом. Мирослав, конечно, хорошо знал Андрея, рыжего курносого мальчишку, с которым ему часто доводилось играть. Они были ровесники, Погодин родился раньше всего на несколько месяцев, но Андрей всегда воспринимался им как младший. «В мать пошел», – говорил про сына Стрельников, наблюдая, как бережно и деликатно тот относится к игрушкам, выбирая для себя тихие и спокойные развлечения, как удивленно и будто растерянно смотрит на мир широко открытыми светло-голубыми глазами.

Время спустя после гибели сына Стрельников выровнялся и стал чем-то средним между тем, каким был до и каким – сразу после нее.

С момента начала путешествия в Тибет Мирослав несколько раз украдкой приглядывался к вновь изменившемуся Владимиру Сергеевичу, пытаясь понять, не связана ли эта перемена с его пошатнувшимся психическим здоровьем. Тут уж, как говорится, «чем черт не шутит», эмоциональные перегрузки и сильнейший стресс могли сыграть против даже самой крепкой психики. Но нет, Стрельников мыслил здраво, действовал четко, излагал внятно. Разве что симптомы легкой эйфории можно было трактовать двояко. Но Мирослав не был склонен к излишней мнительности. В конце концов, он и сам испытывал нечто подобное, предвкушая волнительный опыт исследования относительно диких тибетских просторов.

Лишь однажды во время беседы со Стрельниковым Погодин насторожился. «Потому что русские уже в Сирии», – обмолвился Владимир Сергеевич. «И?..» – вопросительно протянул Мирослав, рассчитывая на пояснения. Пояснений не последовало. Стрельников только хохотнул, довольный произведенным эффектом, и сноровисто подмигнул помолодевшим глазом: «Учи матчасть, студент». «Интригует. Куражится, – решил Мирослав. – Что ж, вполне в его духе. Как же мы без шарад. Ладно, чем бы дитя ни тешилось… По ходу разберусь». На том и успокоился.

«Боинг» планомерно терял высоту. Под крылом, уже близко, желтела легендарная земля Тибета, над горизонтом светился ярко-бирюзовый, словно декоративный, купол неба. Сходство с декорацией усиливали белые фактурные облака, которые будто были сделаны из картона и ваты, а после развешаны по периметру купола рукой взыскательного художника. Облака имели четкие округлые формы и навевали ассоциации с иллюстрациями к детским сказкам. Самолет сделал дугу над грядой разномастных горных пиков, замыкающей территорию аэропорта в живописное кольцо, и пошел на посадку.

На борту чувствовалось всеобщее воодушевление, совсем скоро путешественники ступят на охристую земляную пыль, которую гоняет высокогорный ветер, вдохнут разряженный воздух, а вместе с ним дух загадок и тайн. А пока ремни пристегнуты, спинки кресел приведены в вертикальное положение. Откуда-то сзади послышалось русское «С Богом», взревели двигатели – и вот уже самолет пружинисто покатился по посадочной полосе, пару раз бодро тряхнув засидевшихся пассажиров. «Уфф, наконец-то», – выдохнул Владимир Сергеевич, энергично потирая сухие ладони, и щелкнул замком на ремне безопасности. Будто эхо аналогичные щелчки прокатились по салону, народ заерзал, зашевелился, самые нетерпеливые уже тянули с верхних полок ручную кладь, пока голос капитана увещевал всех оставаться на местах до полной остановки двигателей.

Самолет был почти полон. При вылете из Пекина салон наполнился многонациональным людом, из русских здесь были лишь экспедиционная группа Стрельникова да еще с десяток путешественников.

Поначалу Владимир Сергеевич был сильно раздосадован, что аэропорт Лхасы не принимает частные борты. Куда быстрей и комфортней было бы добраться сюда на собственном самолете, но увы, нельзя и точка. «Ты сохранил „Гольфстрим“?» – наивно удивился Мирослав, когда перед поездкой Стрельников чертыхаясь выбирал вариант рейсового перелета до столицы Тибета. «Обижаешь! – рассмеялся в ответ Владимир Сергеевич. – Не такой уж я идиот. Компания разорилась, но у меня-то подкожные остались. Не переживай». В итоге он решил долететь на чартере до Пекина, а уж потом пересесть на рейсовый самолет до Лхасы. После шикарного салона «Гольфстрима» перелет в пассажирском Боинге показался испытанием. Бизнес-класса на рейсе не было, и почти двухметровый Мирослав натерпелся в «экономе» со своими длинными ногами. «Ничего, ничего… – посмеивался, глядя на него, недолго унывавший Владимир Сергеевич. – Просветление требует жертв».

В состав экспедиционной группы помимо Погодина и Стрельникова вошли еще четыре человека: доктор исторических наук, профессор Роднянский и трое крепких парней, выполнявших на службе у Владимира Сергеевича функции не только телохранителей, но и помощников «принеси-подай», без коих он давно уже отвык обходиться в обычной жизни. А уж в экспедиции без подручных пришлось бы совсем туго, учитывая, что группе предстоят длительные пешие переходы со всем снаряжением. Судя по простым, на вид не слишком отягощенным интеллектом лицам этих парней, о загадках Тибета и искомой Шамбалы они вряд ли имели хоть какое-то преставление.

Другое дело Роднянский, который сейчас сидел в пассажирском кресле позади Стрельникова и имел несколько бледный вид. Похоже, профессора, уважаемого востоковеда в преклонных годах, слегка укачало в полете. Неудивительно. В его возрасте отдыхать бы дома, укутавшись в плед, да перелистывать многочисленные монографии собственного сочинения. Так нет же, усидеть на месте увлеченному исследователю, протопавшему еще в советские годы бо́льшую часть центральноазиатских маршрутов, не удалось. Мирослав пока не разобрался, кто кого уговорил отправиться в экспедицию, Стрельников Роднянского, время от времени консультировавшего его в Москве, или наоборот. Тем не менее семидесятитрехлетний профессор отважился на крайне сложное и, вероятно, последнее свое путешествие в Азию, что было для него чревато. Памятка туристу, которую Мирослав получил вместе с разрешением на въезд в регион, гласила: «Путешествие в Тибет предполагает большие физические и психологические нагрузки на организм в условиях высокогорья и рассчитано только на здоровых людей, находящихся в отличной физической (спортивной) форме. Специальной подготовки для участия не требуется, но обязательно иметь хорошее здоровье и общую физическую подготовку, позволяющую пребывать на высотах 3 600 – 5 750 метров над уровнем моря в течение всего срока путешествия». В зависимости от намеченного маршрута, памятка предупреждала, что путешественники должны быть готовы и к многокилометровым пешим переходах в сложных условиях. Роднянский, несмотря на обширный опыт странствий по Азии в молодые годы, теперь явно не подпадал под эту категорию людей. Но мотивацию профессора, принявшего такой риск, можно было понять.

Долгое время Тибет оставался закрытым регионом, въезд туда иностранцам был строго запрещен. Советские востоковеды и исследователи могли лишь наматывать круги вблизи загадочной и манящей «крыши мира», скрупулезно исследуя прилегающие территории: Индию, Бутан, Непал, Ладакху – и гадая, что же там, за запретной границей, в сердце легендарных Гималаев. Труды советских востоковедов, посвященные Тибету, основывались на предположениях и свидетельствах очевидцев, которым посчастливилось исследовать эту территорию в более старые времена. Когда границу открыли, в России началось постперестроечное время, до Роднянского с его востоковедением никому дела не оказалось, поэтому средств на очередную экспедицию ему изыскать не удалось. И вот под старость профессору представилась-таки возможность осуществить мечту, большую часть жизни бывшую для него заветной. Благо в этой поездке все расходы на себя взял Стрельников.

– Вы хорошо себя чувствуете, Анатолий Степанович? – аккуратно поинтересовался Погодин, подавая Роднянскому легкую куртку с верхней полки.

– Да, да. Я в полном порядке. Не беспокойтесь, молодой человек, – явно храбрился профессор.

– Ты за Роднянского сильно не переживай, он еще нас с тобой переживет из вредности, – обронил Стрельников, томясь в проходе.

Наконец очередь из нетерпеливых пассажиров зашевелилась и медленно потекла сквозь овальный проем выхода в «рукав». Со стороны здание аэропорта Гонггар выглядело довольно современно, бликуя на солнце закаленным стеклом, а внутри мало чем отличалось от пекинской воздушной гавани. Металлические колонны подпирали многометровые потолки, внешние стены, сплошь из стекла, открывали панораму взлетно-посадочного поля. Все это не очень вязалось с образом того аутентичного Тибета, который непроизвольно вырисовывался в фантазиях путешественников, и контрастировало с охристо-лазурным пейзажем за стеклом.

Вновь прибывшие тем временем не слишком засматривались по сторонам, все целенаправленно, в меру бойко, спешили к пункту паспортного контроля, чтобы не оказаться последними в длинной веренице людей.

Стрельников с группой от непривычки к очередям подоспел не то чтобы вовремя. Прилетевшие в большинстве своем уже томились на месте, переминаясь с ноги на ногу, поглядывая поверх плеч впереди стоящих. Оценив ситуацию, Мирослав вздохнул – скорой свободы очередь не предвещала, а ему еще предстояло забрать Алису и пройти ряд бюрократических процедур. Он уже жалел о своем импульсивном решении притащить собаку в Тибет. «Только ты мог до такого додуматься!» – мысленно высказал он себе. Когда ему в голову пришла идея «выгулять Алису на просторах Тибета», он не представлял себе и десятой части тех трудностей, которые связаны с этим предприятием, постигать их пришлось в процессе. Теперь он злился на свой иррациональный порыв. Ведь отговаривали же его умные люди от этой сумасбродной затеи, но нет, Погодин уперся – и хоть кол ему на голове теши. Была у Мирослава такая зловредная черта – упрямство. И вот он, тот самый случай, когда она вышла ему боком. «Ладно, никто не идеален», – поразмыслив философски, простил он себя и принял реальность как есть.

Он взглянул на циферблат специально для экспедиции купленных часов – по местному времени шестой час вечера, к ночи должны управиться. Вдруг в толпе раздалось удивленное «А-ах». С одной из путешественниц, женщиной средних лет, случился обморок. Она внезапно обмякла, но была вовремя подхвачена стоящим сзади мужчиной. «Первый пошел! – высказался Владимир Сергеевич. – Кислородное голодание. Ничего, сейчас оклемается». Пострадавшую и впрямь быстро привели в чувство, облив водой и обмахивая приготовленными для контроля паспортами. Мирослав с опаской оглянулся на Роднянского. Выглядел профессор по-прежнему не очень, но держался молодцом, распрямил покатые плечи, гордо выпятил подбородок. Погодин решил не раздражать Анатолия Степановича своей заботой, поэтому, убедившись, что тот крепко стоит на ногах, снова развернулся.

Еще в самолете Мирославу показалось, что профессору не по душе вопросы о самочувствии. Вероятно, он считал ниже своего достоинства принимать снисходительное отношение к себе, как к потенциально самому слабому участнику группы. Погодин понимал и уважал его позицию. Однако стоило признать, что дышалось в Тибете действительно непривычно туго. Разреженный высокогорный воздух ощущался субстанцией более плотной и сухой, чем привычный, московский. Погодин поймал себя на том, что тянет его ноздрями чаще и глубже обычного, испытывая неявное желание уснуть тут же и немедленно. «Сегодня буду отсыпаться», – решил он.

Стоило Мирославу выйти на улицу, как и без того непривычное дыхание сбилось снова. Тибет ударил в глаза яркостью природных красок (более не скрываемых иллюминатором и тонированным стеклом), перспективой необъятного простора, от которых на мгновенье захватило дух. Аэропорт находился, конечно, не в чистом поле. Территория его была застроена по всем правилам. Перед Погодиным предстала просторная стоянка для встречающих автомобилей, покрытая хорошим ровным асфальтом, по обе стороны от нее уходила такая же хорошая дорога, огибая лужайку, облагороженную аккуратными клумбами. Два ответвления дороги за оазисом сходились в одну четырехполосную проезжую часть. И дорога, и прилегающая к ней территория мало чем отличались от выезда из других современных небольших аэропортов.

Понятно, что впечатлила Погодина вовсе не эта заурядная картина. Он, казалось, даже не замечал того, что было на земле прямо перед ним. Мирослав смотрел на купол неба, лазоревый, светящийся, огромный. Небо здесь смотрелось четкой полусферой, накрывающей местность и будто примыкающей краями к очертаниям горным хребтов. Погодину на миг подумалось, что он очутился в другой, фантастической реальности, которая представляет собой аккуратный шарик, блуждающий во вселенной, и жизнь существует не на его поверхности, а внутри. Он немного постоял у входа, переживая яркое впечатление, подышал, наслаждаясь прохладным горным ветром, и двинулся в сторону микроавтобуса, где его уже ждали. Из-за формальностей с Алисой он задержался в аэропорту дольше остальных, зато теперь его собака бодро гарцевала рядом на поводке и тянула вверх нос в наморднике, пытаясь уловить освежающие дуновения.

Группа дожидалась его в кондиционированном салоне, рядом с машиной стоял невысокий тибетец и махал Мирославу белой лентой. Тибетец оказался гидом от встречающей стороны, лента – приветственным шарфом. По правилам пребывания в регионе иностранцев гид должен сопровождать группу на протяжении всего путешествия. Он не без труда накинул шарф на шею гостю, возвышающемуся над ним почти на две головы. «Таши деле», – сказал он, что означало «Приветствую», и почтительно склонил голову. Обменявшись с ним любезностями, Мирослав запрыгнул в салон. Ожидающие его участники экспедиции, обмотанные такими же шарфами, выглядели уморительно, но понуро. Похоже, все они испытывали мигрень разной степени тяжести из-за смены климата. Мирослав тоже ощущал некоторое давление в висках, к счастью, вполне терпимое. Он забрался в конец минибаса и занял место у окна. Машина плавно покатила по ровному асфальту, а гид поспешил заверить, что путь до Лхасы займет примерно полтора часа.

Поначалу они двигались по главной улице уезда Гонггар. За окном мелькали невысокие двух-трехэтажные строения – причудливый микс старой китайской архитектуры и вполне современных построек. Судя по вывескам на китайском и английском языках, к проезжей части примыкали в основном отделения банков, офисы других, не опознанных Погодиным, заведений и кафе. За черту обжитого Гонггара они выехали довольно скоро и тут им открылись виды величественного тибетского нагорья. Нет, не открылись, обрушились, будто каскад холодной воды на затуманенные головы. Погодин ощутил, как ухнуло куда-то вниз сердце, и жадно приник к окну. Горы были повсюду, огромные, испещренные причудливым рельефом. Гряда за грядой их изломанные пики уходили в бескрайнюю перспективу, а микроавтобус, такой крошечный на фоне этих гигантов, двигался букашкой в волнующей близости к ним. Погодин подумал о том, что тибетское нагорье похоже на неспокойный океан с набегающими одна на другую волнами, рябыми от сильных ветров. Сходство усиливали клочковатые облака, путающиеся средь вершин и напоминающие морскую пену. В какой-то момент автобус достиг узкого моста на бетонных сваях, растянутого на несколько километров над низиной реки Ярлунг-Цангпо, части знаменитой Брахмапутры. Пока ехали по нему, Мирославу представлялось, будто расступившиеся горы-волны вот-вот оживут, дрогнут и обрушатся на них могучей стихией.

Дорога шла то вдоль диких мест, то мимо обжитых территорий. Кое-где на скалах можно было разглядеть разноцветные изображения Будд и мантры, выведенные тибетской вязью. Вдоль обочин встречались лотки с фруктами, реже – вереницы паломников с четками и молитвенными мельницами, в долинах – пасущиеся стада яков и коз. Горный серпантин баюкал путников извилистыми поворотами и неожиданно пробуждал удивительными видами, возникающими за очередным витком.

Так к девятому часу вечера микроавтобус доехал до Лхасы, исторической столицы и самого крупного города Тибета. Роднянский к этому моменту задремал, тихо посапывая в мягком кресле, Стрельников задумчиво смотрел в окно. Столица сразу выдала себя оживленным трафиком. Машин было много, они лавировали в хаотичном потоке, подрезая друг друга, и неистово сигналили. Водитель минибаса не отставал, то и дело стуча ладонью по центру руля. Еще минут сорок их автомобиль упорно двигался к пункту назначения, пока наконец не въехал на территорию, огражденную шлагбаумом.

Логичным было предположить, что они приближаются к отелю, но картина, представшая взгляду, сбивала с толку. Минибас двигался в сторону здания, которое уместно смотрелось бы в архитектуре Арабских Эмиратов. Но в Тибете? Конструкция, возведенная по самым последним строительным веяниям, была огромной и походила на скопление египетских пирамид, сделанных из стекла, бетона и стали. Центральная пирамида была сплошь прозрачной, с каждой стороны от нее веером располагались еще по три громадины. Перед зданиями разливалось большое искусственное озеро, из центра которого бил высокий фонтан, а за ним темнел нерукотворный амфитеатр гор. Конструкция сверкала на фоне красного закатного солнца, медленно клонившегося к ломанному контуру хребтов. Похоже, с аскезой на время акклиматизации решено было повременить. «Боже правый», – тихо выдохнул Роднянский, моргая сонными глазами. «Натерпитесь еще, – оптимистично пообещал Стрельников, по-видимому, довольный произведенным эффектом. – А пока разбираем ключи на ресепшене, заселяемся, спим».

Глава 6

В застенках каземата Вадим Сигизмундович испытывал сильный дискомфорт. Дискомфорт не только физический, вызванный жесткой койкой, затхлым сырым духом тюремных стен, непотребным нужником и неприятным соседством, но в большей степени моральный. Он, интеллигент Бог его знает в каком поколении, сидит (стыдно сказать) в КПЗ, в обезьяннике! И за что? За мелкое хулиганство! Мелкое! Одно уже это слово казалось Успенскому оскорбительным, принижающим его человеческое достоинство. А в сочетании с понятием «хулиганство», которое само по себе вызывало стойкую ассоциацию с мелким пакостничеством, и вовсе унизительным. Нет – уничижающим! Получалось, что он напакостил не просто мелко, а мелко-мелко, как какая-нибудь псина, пометившая соседский забор. Это было мучительно и несправедливо в отношении него. Так попрать человека из-за жалкого недоразумения…

Хорошо, что его мама не дожила до появления этой постыдной отметины в биографии сына, которого всегда считала ребенком нравственным, подающим надежды большого интеллектуала. Моментами, лежа на узких нарах и разглядывая серый тюремный потолок, похожий на неровную поверхность луны, испещренную кратерами, Успенский думал о том, что, если бы его закрыли по статье, допустим, политической, ему, пожалуй, сиделось бы легче. Морально. Не потому, что он имел какие-то политические амбиции или, чего хуже, стремился изменить мир. А просто потому, что политическая статья с понятием интеллигентность вязалась тесней, чем судьба и воля. Тогда его пребывание в этом ужасном месте воспринималось бы им не как нечто унизительное, а как мученическая жертва во славу пусть размытой, но высокой цели. Тогда и уборку прилегающей территории в воспитательных целях можно было бы производить с гордо поднятой головой, со взглядом отрешенным и снисходительным в сторону надзирателей – сломленных рабов презренной деспотической, системы. А не так, как сейчас, – судорожно вцепившись в древко метлы и стыдливо пряча лицо от толстокожих бесцеремонных надсмотрщиков.

Сейчас ведь как все происходило – не воспитательные работы, а натуральная психологическая атака, нацеленная на подрыв его эмоционального равновесия. Выйдет Вадим Сигизмундович во двор, возьмется за метелку, а эти животные давай ржать да улюлюкать. Вот на днях, например, метет себе Вадим Сигизмундович двор… Ну, как метет – возит туда-сюда этим общипанным веником (что им выметешь, он, небось, еще Солженицына помнит…). Но Вадим Сигизмундович все равно метет дисциплинированно, никого не провоцирует, внимание к себе старается не привлекать. А они, увальни в погонах, на него пальцами тычут и ржут. «Давай, – говорит один другому, – его цепью на всякий случай за ногу к дереву привяжем? Он же ведьмак, а мы ему метлу выдали. Вдруг он на нее сядет и улетит?» И гогочет, паскуда, на весь двор. Да еще так заразительно, что все вокруг подхватывают. «Эй ты, колдун недоделанный, умеешь на метле летать?», – это уже Успенскому. Вадим Сигизмундович от прямого к нему обращения растерялся, весь вспыхнул, уставился на вопрошателя, а что сказать не знает. «Да ладно, Слава, не задирай ты его. Вдруг он правда что может. Вон зенки какие вылупил, прям буравит. Сейчас нашепчет чего… А что? У меня жена во все это верит. Как поедет к матери в Беларусь, обязательно всех местных бабок обойдет…» Так Вадим Сигизмундович все пятнадцать суток только взглядом и отбивался. Ох уж этот взгляд…

Тогда, почти два года назад, он шел на кастинг программы, породившей глумливую и алчную ведьму, преисполненный негодования. Душа требовала высказать всё организаторам бардака, который вводил в заблуждение и без того заблудший и несчастный люд. Пожалуй, это был самый решительный поступок за всю его жизнь. Причиной внезапной метаморфозы послужил реактивный психоз, постигший Успенского после всех пережитых волнений. Ресурсы человеческой психики не безграничны, она хрупка. А Вадим Сигизмундович и так слишком долго существовал в состоянии сомнамбулическом, страшась взглянуть правде в глаза, трезво оценить свою жизнь. Но когда он допустил надежду на лучшее, умозрительный туман, окутывавший все эти годы его настоящее, рассеялся сам собой. Неприглядность реальности, скрывающаяся за его дымкой, обнажилась, и желание перемен стало навязчивым, нестерпимым. Оно было так велико, что Успенский даже заставил себя пройти через дикий, коробящий ритуал, испытывая отвратительную ломку. «А вдруг получится? Ну, вдруг?», – уговаривал он себя, умываясь кладбищенской водицей, и в голове его самопроизвольно рисовались радужные картины. И что в итоге? Надежда, которая за время между визитами к ведьме окрепла, набрала красок и вольного ветра, словно огромный веселый аэростат, готовый унести Вадима Сигизмундовича в лазурную счастливую высь, в одночасье превратилась в мираж, покачнувшийся в мареве и растаявший. Успенский снова обнаружил себя в пустыне жизни одиноким и отчаявшимся. Только после обнадеживающей встряски реальное положение вещей показалось ему более удручающим, чем раньше. Лучше бы он и не знал этой надежды никогда, так бы и жил сомнамбулой.

К месту сбора создателей телепередачи он двигался стремительно, меря непривычно размашистым шагом мокрый от талого снега тротуар. Московский апрель в том году выдался слякотным и грязным, но Вадим Сигизмундович уже не страшился испортить единственные и почти новые демисезонные ботинки. «Хлюп-хлюп» – чавкала сдобренная реагентами жижа под тонкой подошвой. Маркие сырые комья подпрыгивали, оседая на штанинах и развевающихся полах длинного плаща. Он шел, вжав голову в плечи, сжимая правой рукой под горлом отложной воротник, со стороны похожий на огромную озябшую птицу. Сходство довершали тонко очерченный с горбинкой нос и черные глаза, которыми Успенский дорогой провожал общественный транспорт. «Ах, люди, люди… Бедные люди, бедный я…» – думал он, разглядывая тусклые поникшие силуэты сквозь замаранные стекла троллейбусов. Он чувствовал, что эта прелюдия к действию добавляет ему решимости, и неосознанно упивался нарастающим внутри страданием. Всю дорогу в мыслях у него рефреном крутилась цитата Островского: «Даже самого кроткого человека можно довести до бешенства».

В таком настроении Вадим Сигизмундович добрался до места сбора будущих звезд всякого рода мракобесия. Томясь среди многочисленных кандидатов на участие в следующем сезоне шоу, он обдумывал свою речь, старательно подбирая слова. Согласно его замыслу все должно случиться примерно так: сейчас он проникнет в гнездо аспидов, посмотрит на них презрительно и скажет: «Я пришел сообщить вам, что вы не люди, вы демоны-искусители! Вы на убой бьете несчастных людей по самому больному, жизненно важному, святому! Вы даете людям веру в чудо, надежду на избавление, чтобы потом безжалостно выдрать их из сердец вместе с плотью. Лишая людей надежды и веры, вы делаете их инвалидами, а некоторых и вовсе убиваете! Я, Вадим Сигизмундович Успенский, требую прекратить это безобразие немедленно! Опомнитесь…»

В длинной очереди потенциальных упырей и вурдалаков, магов и колдунов время тянулось медленно, вязко. Решительность Успенского постепенно уступала место сомнению. Но Вадим Сигизмундович боролся с химерой, он твердо вознамерился довести задуманное до конца. Кто, если не он? Переминаясь с ноги на ногу, он мысленно все прокручивал свою обличительную речь, то переставляя местами слова, то возвращая обратно, проговаривал ее, будто пробуя на язык, обдумывал взгляды и жесты. Наконец вызывавшая претендентов по списку девица выкрикнула: «Успенский Вадим Сигизмундович». «Как, уже?» – только и успел подумать он перед дверью.

Переступая порог комнаты, где проводился отбор, Успенский разволновался совершенно. Хорошо обдуманный текст, нацеленный призвать злодеев к ответу, напрочь вылетел из его головы. На нервной почве он сделал несколько размашистых шагов, остановившись точно по центру помещения, резко развернулся к собравшимся так, что полы его длинного грязного плаща распахнулись, как мантия супергероя, вдохнул побольше воздуха и… «Д-демоны!» – вдруг истошно заголосил он. От испуга и растерянности глаза его, казалось, еле удерживались в орбитах, он неистово шарил взглядом по присутствующим, пытаясь приноровиться к ситуации. Однако неимение навыка выяснять отношения давало о себе знать. Он старался, но не мог взять себя в руки. Ситуацию усугубляли оператор и впечатляющих размеров телекамера на штативе в углу.

Лица кастингующих поначалу выглядели устало и безразлично, но уже после первого выпада Успенского на них обозначилась некоторая оживленность. «Демоны, я, Вадим Сигизмундович… – предпринял Успенский вторую попытку проорать что-нибудь членораздельное. – Д-демоны, остановитесь… Вы!» Он порывисто вытянул вперед руку, гневно указывая пальцем на центральную фигуру за прямоугольным столом напротив. На этом силы, казалось, покинули его. За случившиеся краткие мгновенья он выплеснул всю свою энергию и на глазах становился будто меньше, сутулясь и поникая.

Как позже выяснилось, фигура, в которую метил его указующий перст, являлась главным режиссером шоу. «Однаако…”, – протянул он, чуть подавшись вперед, и заглянул в лицо сначала соседу справа, потом слева. Затем снова откинулся на спинку стула, взялся за подбородок, как роденовский «Мыслитель», сощурился: «Какой типаж! И про демонов как убедительно. Как будто он правда их видит… Талантище!» Успенский не спорил, молчал, по-видимому переживая нечто вроде катарсиса. Несколько секунд главный режиссер задумчиво озирал его, пока тот вытирал со лба проступившую испарину и вид имел уже не возбужденный, а, скорей, провинившийся. «А взгляд какой! – продолжал вслух размышлять «центральный» злодей. – Нет, коллеги, это интересно…» Режиссер запустил пальцы под черную бейсболку с надписью «Born to be dead» и почесал мелькнувшую плешь.

– Тащите Гертруду! – вдруг властно скомандовал он после непродолжительной паузы.

Экспозиция за столом ожила, колыхнулась, от нее тут же отделилась молодая девица в рваных джинсах, сидевшая с краю, и исчезла за дверью соседнего помещения. Гертрудой оказалась большая пупырчатая жаба, которую девица вынесла через пару мгновений в маленьком квадратном аквариуме. Жаба была не простой, экзотической, с красными пятнышками и большими на выкате глазами с кошачьим зрачком, но все равно мерзкой. Помощница подошла к Успенскому и зачем-то подняла аквариум на уровень его лица, а сама отстранилась. От отвращения и ужаса тот оцепенел, не в силах отойти от хладнокровной твари. Вдруг прямо перед ним возник слепящий свет – это была вспышка «Полароида».

– Вы можете еще раз, как вначале, выпучить глаза и крикнуть «Демоны»? – дошел до слуха ослепшего на мгновенье Успенского голос «центрового».

Глаза он выпучил. Непроизвольно. Но сказать – ничего не сказал. Вспышка мелькнула снова.

– Ну, не знааю… – задумчиво проговорил режиссер, поглядывая то на подопытного, то на полароидные снимки, то снова почесывая плешь. – А принесите-ка сюда Аида.

К счастью, Аидом оказалось не земноводное, а птица – черный ворон. Он, вероятно, был ручным – принесли его без клетки, но привязанным за ногу к цепочке. Дальше ситуация повторилась – сомнительное существо рядом с лицом Вадима Сигизмундовича, вспышка. «Полароида» ворон спокойно снести не смог и отвесил Успенскому крылом ощутимый подзатыльник, от которого редеющие мягкие волосы на голове у того вздыбились.

– Что скажете, коллеги? Гертруда или Аид?

«Только не Гертруда!» – мысленно взмолился Вадим Сигизмундович, хотя пока даже не понимал, о чем речь.

– В чем, собственно, дело? – осторожно поинтересовался он, приглаживая шевелюру.

– Видите ли, ммм… – «центровой» глянул на бумажку на столе, – Вадим Сигизмундович, дело в том, что вы нам подходите. Поздравляю! Мы вас берем. Перед вами открываются блестящие перспективы.

– То есть как?

– А вот прямо так, берем и все. Мое слово! – Он подошел к Успенскому и по-отечески ласково похлопал его по плечу. – Подмахнем договорчик, создадим вам образ, пропишем сценарий. Потом несколько месяцев съемок, годик-другой работы в нашем магическом салоне, и вы известный, обеспеченный человек. Как вам такой план?

Судя по довольному выражению лица, благодетель предвкушал бурю восторгов и благодарностей.

– Но как же люди? – наконец-таки вспомнил Успенский главный драматический поворот своей заготовленной речи.

– А что люди? – удивленно вскинул бровь режиссер, недопонял и тут же бросил через плечо: – Зоя, что у нас с людьми?

– Массовка – 300 рублей на человека за съемочный день, – отчеканила помощница.

– Вадим Сигизмундович, помилуйте, с вашей фактурой зачем вам в массовку? – Режиссер поморщился.

– Я не про то. Я про телезрителей. Вы… мы ведь их обманываем. Им же плохо… – неуверенно пролепетал Успенский.

– Ах, вы об этом. Нууу, голубчик, а кому сейчас хорошо?

«Люди, люди… А что, в конце концов, люди? Не я их обману, так кто-то другой», – размышлял Успенский дорогой домой. «Люди, они ведь как влюбленный Пушкин: „я сам обманываться рад“…» – призвал он на помощь философский опыт. «Ну право же! В конце концов, разве людям можно помочь? Спасение утопающего – дело рук самого утопающего! Каждый сам несет ответственность за свои решения и поступки… Я, по сути, лишь предоставлю им дополнительный вариант выбора: идти к экстрасенсу или не идти, верить – не верить. Но при этом выбор у каждого будет свой, сознательный! Это ведь шоу. Оно так и называется – „телевизионное шоу“! Дураками же надо быть, чтобы принимать шоу за чистую монету!»

Размышляя таким образом, Вадим Сигизмундович отчего-то сильно разнервничался и, приближаясь ко входу в метро, пнул в бок бродячую псину, запутавшуюся под ногами. Удар вышел резким, злым. Успенский тут же разнервничался еще сильнее и даже расстроился. С усилием толкая тугую дверь «подземки», он обернулся на побитую бродяжку, которая немного креном, занося в сторону больной бок, семенила в направлении одной из каменных колонн. Отвернувшись, Успенский издал тихое, но истошное: «Аааа…”, то ли прощая себя, то ли проклиная, и провалился в утробу метрополитена. Долгой дорогой от станции А до конечной станции Б он сидел на коричневом дерматиновом кресле закрыв глаза, запрокинув голову, и думал, думал.

Добравшись до квартиры, он с порога, не разуваясь, не скинув плащ, бросился на кухню и схватил сломанный чайник, который еще утром питал надежду все же починить. С этим предметом в руках он метнулся к мусоропроводу. Выкрикнув: «К чертовой матери!», он швырнул его в грязный мусорный ковш. Чайник не сразу провалился в металлическую кишку, застрял широким круглым днищем в щели между краем ковша и стенкой провода. Тогда Вадим Сигизмундович двинул по нему кулаком: «К чертовой матери» – повторил он при этом со злобным шипением, оставшись стоять на месте, пока брошенный мусор не достиг дна. Отчего-то Успенскому хотелось дослушать, как, грохоча, чайник падает в пропасть. И он слушал, потирая немного саднящие костяшки пальцев, ободранные о край квадратного проема. Через десять минут после этого он уже звонил главному режиссеру, договариваясь о времени и месте подписания контракта.

Спустя две недели Вадим Сигизмундович впервые оказался на съемочной площадке. Ему было приятно ощущать себя объектом внимания. Гримеры, костюмеры, сценаристы – все были обходительны с ним. Осветители направляли на него софиты, операторы – камеры, продюсеры помогали разучивать текст. Он впервые за многие годы, а может, за всю жизнь, почувствовал себя важным и нужным. Вот только противный ворон нет-нет беленился и хлестал его крылами по напудренному лицу. Но куда от него было деться?

В такой почти дружественной атмосфере прошли несколько месяцев, на протяжении которых Успенский все навязчивей, четче, ярче проявлялся на экранах телевизоров по всей стране. Отсматривая выпуски программы со своим участием, он удивленно отмечал, что «потомственный колдун Вадим Успенский» и впрямь довольно харизматическая личность. В черном длинном плаще, высокий и худой, с впалыми щеками и рельефной линией скул, с огненным взглядом и демонической черной птицей на предплечье. «Ну надо же… – шептал Успенский, все еще с сомнением разглядывая себя в зеркале. – Кто бы мог подумать? Оказывается, вон я какой…» И демонстрировал услужливой амальгаме свой горбоносый профиль.

Когда последний день съемок завершился заранее прописанным в сценарии триумфом победителей, а Вадим Сигизмундович даже вошел в их число, он поймал себя на том, что испытывает неявную грусть. Она, как мелкая заноза в ладони, не ныла, но стремилась обнаружить себя. Что-то похожее он испытал последний раз десятки лет назад в летнем лагере, когда пришло время прощаться с пионервожатыми. Они тогда махали маленькому Успенскому своими чудесными, позолоченными солнцем руками, которыми, казалось, могли сделать всё – разобрать палатку, разжечь костер, вскрыть любую жестянку обычным ножом, ударить по струнам. Всё было им по плечу, делалось весело, бесстрашно, а потому их близость отдавалась чувством защищенности и сопричастности. Тогда они улыбались ему своими чудесными белозубыми ртами, а он понимал, что ему предстоит дорога в городские стены в автобусе с пыльным стеклом. К ним же, вожатым, вот-вот приедет вторая смена – дети, которым достанутся эти улыбки, волшебные руки и сопричастность. И сейчас, когда то детское чувство и нынешнее вдруг породнились, грусть его стала отчаянной, как сирота на паперти. Конечно, телевизионщики не во всем походили на тех идеализированных детством персонажей, но все же были у них схожие черты. А главное, они так же кружили Успенского в своем шебутном хороводе, веселом и многолюдном, иногда даже выставляя в круг.

После того, как погасли софиты и «центровой» последний раз провозгласил: «Всем спасибо! Снято!», Успенский осмотрелся по сторонам прощальным взглядом, вздохнул под влиянием обострившейся грусти. «Центровой» подошел к нему сам, протянул прохладную ладонь.

– Ну что ж, Вадим Сигизмундович, давайте прощаться. Вы отлично смотрелись в кадре, спасибо за работу!

– А… – хотел было что-то сказать Успенский.

– А Аида вам сейчас отдадут, – подхватил режиссер. – Зоя, тащи птицу!

– Зачем он мне теперь? – опешил «потомственный колдун».

– Как это зачем? Как же он без вас? Это теперь ваш питомец. Для нас он материал уже отработанный, в кадр больше не возьмем. Да и привык он к вам, привязался.

Успенский с сомнением покосился на Аида и даже потянулся к нему, чтобы проверить эту теорию, но ворон возмущенно каркнул и цапнул его за палец. Отчего-то Вадиму Сигизмундовичу все время казалось, что ворон смотрит на него осуждающе, презрительно. Похоже, что интуиция не обманывала его, но отделаться от пернатого трофея ему не удалось. Последним решающим аргументом в судьбе птицы стало заявление «центрового»: «Вы, Вадим Сигизмундович, не забывайте, что вам по контракту еще три года обязательной работы в магическом салоне предстоят. А ворон по сценарию ваш неотъемлемый колдовской атрибут. Ну и как вы без него морочить людям голову собираетесь?»

Так Успенский притащил Аида сначала домой, а потом переселил в свой кабинет в магическом салоне. Кабинет был небольшим, уютным с виду, но на поверку мало пригодным для комфортного обитания. Тяжелые пыльные шторы скрадывали свет, низкие столик и пуфы скрючивали Успенского в три погибели, свечи коптили. Но главным неудобством этой комнаты было удушливое одиночество, вновь появившееся в его жизни. Это при том, что ему редко доводилось быть здесь наедине с собой, – поток прихожан на его магическими сеансы был довольно плотным, вполне хватало на полный рабочий день. Но эти несчастные, наивные люди лишь обостряли в Вадиме Сигизмундовиче чувство неприкаянности. Он будто ощущал непроницаемую стену между собой и ними, ведь они смотрели на него с надеждой, а ему приходилось врать им в глаза. Так много раз ему хотелось прошептать или крикнуть: «Идите отсюда, бегом, немедленно! В полицию/к хирургу/психиатру/святому отцу…» Но он не кричал: боялся, что о такой выходке прознает администратор салона, а еще хуже – «центровой», и тогда не сносить ему собственной головы. И вместо этого он говорил: «муж ваш вернется», «сын ваш жив», «ваша раковая опухоль рассосется через год и три месяца». Говорил и чувствовал, как стена матереет и высится.

А потом появилась Света. Она напомнила ему телевизионщиков своим напором, деятельностью, поначалу пугающими и не до конца понятными инициативами, вечной суетой. И он впустил ее в свою жизнь под влиянием ностальгии. Очень скоро Света сокрушила все барьеры между ними и прижала Успенского к груди. Давно не знавший женской ласки, он по первости растаял и даже распознал в этом жесте что-то материнское. Но потом нечаянно осознал, что душные Светины объятья не дарят ему умиротворения. Наоборот, утыкаемый носом в ее пышную и зыбучую, как опара, жадную грудь, он испытывает безотчетную тихую панику. Ему мерещилось, что эта женщина – трясина, способная поглотить его целиком, вобрать в себя и разложить на микроэлементы, питающие ее. Но вот парадокс – со Светой ему было лучше, чем без нее. Ведь она, похоже, знала, что делать с его жизнью, а он нет.

Уже завтра тесные тюремные меха, пожевав, выдохнут его на волю, как случайный звук, и он снова попадет в руки этой женщины. Сейчас Успенский уже не понимал, грядущая встреча с ней – повод для радости или печали. Хотя имело ли это значение? Все одно – бунтарство не его конек.

А пока он лежал на нарах и посматривал на потолок поверх бумажной книги «Ванга. Пророчества болгарской целительницы». Света принесла ее и строго-настрого наказала прочесть. Признаться, книга была нудной. Успенский продирался сквозь ее тугие строчки, борясь со сном.

Но тут замок на двери его камеры лязгнул в неурочный час. «Успенский, на выход», – раздался зычный голос. «С чего бы это?» – мелькнул в голове задержанного тревожный вопрос. Его повели не в комнату свиданий, для которых, впрочем, сейчас было не время, а в кабинет. Там, не за столом, но рядом, сидел на стуле здоровый детина с простоватым лицом. Детина махнул корочкой и представился: «Майор полиции Замятин Иван Андреевич».

– Присаживайтесь, – пробасил он, указывая Успенскому на стул рядом с собой.

Около минуты Замятин вглядывался в лицо Вадима Сигизмундовича, а тот в свою очередь разглядывал майора (без вызова, исподтишка): белесые брови на круглом лице, здоровый румянец, глаза светло-голубые, бесхитростные, ручищи – как лопаты. Сидел Замятин подавшись вперед тяжелым корпусом, упираясь локтями в колени, а Успенский напротив него весь вытянулся на стуле, закинул ногу на ногу, руки на коленке сложил, от чего стал казаться длинней и у́же, чем был.

– Что же это вы Вадим Сигизмундович хулиганите? По соборам лазаете, людей концом света пугаете? Не стыдно вам, взрослому человеку, так себя вести? – пожурил его майор.

– Я больше не буду, – по инерции выдал Успенский, поддавшись на тон. Потом выдохнул, приосанился и пояснил:

– Произошло недоразумение, мы лишь хотели провести художественную фотосессию и переборщили с декорациями. Такого больше не повторится… К тому же, я уже понес заслуженное наказание, – после короткой паузы присовокупил он несколько обиженно.

– Вы не телемит случайно? – прищурился Замятин. – Теориями этого, как его, Алистера Кроули, не увлекаетесь?

Вопрос прозвучал неожиданно, но Успенский ответил честно, как на духу:

– Нет. Я даже не уверен, что понимаю, о чем вы…

Майор смотрел на него с сомнением, будто обижая вопросом: «Бесноватый или нет?», и думал.

– Зачем на собор полезли?

– Честное слово, ради удачного кадра!

– Что вам известно про теракты и авиакатастрофы?

– Только то, что они сейчас случаются сплошь и рядом. И больше ничегошеньки, правда. Я про них ради красного словца ввернул…

«Даже и не я ввернул», – добавил он мысленно, вспомнив про Свету.

– Придется мне, гражданин Успенский за вами приглядеть, неспокойно мне как-то от вашего самовыражения. Вы уж ведите себя поскромнее. А то у нас в уголовном кодексе Российской Федерации статья есть 148, «Оскорбление чувств верующих», до трех лет лишения свободы. Так и по этапу пойти можно. Если помните, не так давно был уже один такой громкий случай.

Иван Андреевич попытался изобразить строгий взгляд, получилось неубедительно. Больше смахивало на гримасу человека с острой кишечной болью. Но чувствительный Успенский все равно впечатлился.

На следующий день после этого странного разговора положенные пятнадцать суток истекли и двери тюрьмы наконец отворились. Вадима Успенского пригласили с вещами на выход. Он шагнул на волю и чуть не уткнулся носом в объектив телекамеры. Тут же корреспондентка поднесла к нему микрофон. Рядом с ней были несколько фотографов и журналистов с диктофонами. Чуть поодаль стояла взволнованная Света, показывая ему кулак, что означало: «Работаем, Вадик!» Завидев этот жест, Успенский подобрался, вошел в образ и постарался оправдать возложенные на него надежды.

– Люди, – завел он в той манере, к которой приноровился во время съемок телешоу, – две недели назад я сделал попытку сообщить вам архиважную весть, но силы зла (тут он многозначительно покосился на защитника правопорядка, курившего на крыльце) помешали мне в этом! Мне было видение, в нем явилась сама Ванга и сказала: «Иди, божий посланник, к людям и скажи им, что время третьей мировой, о котором я пророчила, наступает. Пусть готовятся! Она приведет к апокалипсису!»

Успенский отметил, что после этих слов затворы фотоаппаратов защелкали чаще, да и Света, кажется, была довольна, кивнула ему одобрительно. Вновь обретенная свобода, присутствие телекамеры, одобрение Светы – все это придало ему куража. Успех захотелось закрепить, и Успенский заговорил снова.

– А потом мне было еще одно видение – как огромная серая птица разбивается о скалы. Полагаю, это был самолет. По моим подсчетам, трагедия должна случиться уже… ммм… завтра!

Затворы фотоаппаратов продолжали неистово щелкать, телекорреспондентка поднесла микрофон к его губам предельно близко, но вот Света больше не демонстрировала одобрения. Хуже того, она прикрыла лицо рукой и смежила веки. Обычно подобный жест сопровождается словами «все пропало», и Успенский сообразил, что ляпнул лишнего.

Глава 7

Сбор группы Стрельников назначил на семь утра «под кустом», то есть у дерева, возвышающегося в самом центре огромного холла отеля. Учитывая масштабы помещения с обилием различных зон, столиков, диванчиков, мини-садов, Стрельников выбрал верную дислокацию, ведь здесь легко можно было заплутать. Мирослав спустился к месту встречи без трех минут семь, но Владимир Сергеевич уже восседал на каменном бордюрчике, которым было огорожено растение. На фоне местного колорита он смотрелся почти как Будда, ищущий просветления под деревом Бодхи. Рядом с ним в полупоклоне стоял услужливый администратор, видимо, увещевая дорогого гостя переместиться в более удобное место, коих вокруг было множество, например, на диван или за столик лобби-бара. Стрельников, взглянув на хлопотливого тибетца, лишь подбородком дернул, и администратор попятился назад.

По обе руки от Владимира Сергеевича стояли охранники. Семен, самый молодой из них, лет двадцати пяти, едва заметно пружинил на крепких, широко расставленных ногах, не в силах совладать с бурной энергией молодости. Двое других, постарше, Дима и Саша, высились за плечами Стрельникова, как каменные стражи, внушительно и недвижимо. Все трое были одеты в черное обмундирование, сильно напоминающее униформу бойцов спецназа. «Трое из ларца, одинаковы с лица», – подумалось Мирославу при беглом взгляде на эту картину.

Увидев Погодина, Владимир Сергеевич поднялся и поприветствовал его энергичным рукопожатием. «Ну что, ждем профессора?» – констатировал он с вопросительной интонацией. Но Роднянский не заставил себя долго ждать. Уже через пару минут зеркальный пол холла отразил его во всей красе. Сегодня профессор выглядел куда лучше, чем вчера, после изнурительного перелета. К группе он приближался бодрым, торопливым шагом, явно настроенный на насыщенный событиями день. Смотрелся Роднянский несколько комично. На нем был полный комплект амуниции заядлого путешественника, правда, какого-то старого образца. Возможно, в этом же самом одеянии он покорял горные вершины средней Азии еще лет тридцать назад. Песочного цвета панама из плотной, грубо тканной материи, такой же жилет с множеством мешковатых карманов, штаны цвета хаки и черные берцы. Все, кроме обуви, казалось, было велико «подсохшему» с годами страннику.

– Ну ты подумай, что делается-то! – хохотнул Стрельников, с ухмылкой наблюдая, как профессор деловито вышагивает в их сторону. – Надо бы переодеть Роднянского во что-нибудь более современное, а то его в горах карачун хватит.

– Что-то мне подсказывает, что Анатолий Степанович не примет такой милости, – шепнул в ответ Мирослав.

Собрав всех, Владимир Сергеевич предложил переместиться в приотельный ресторан, чтобы позавтракать и определиться с планами на день. Компания разделилась на два стола. Бойцы Стрельникова сели отдельно и предпочли традиционные европейские завтраки. Другая часть группы заказала на свой стол «всего понемножку» из тибетской кухни. Пока Мирослав налегал на тибетские пельмени момо, поразительно напоминающие хинкали, а Роднянский ковырял рис с овощами, Стрельников объявил, что сегодня планирует решить «свои дела» в Лхасе, остальные могут заняться всем, чем вздумается. «В рамках уголовного кодекса КНР, конечно», – не удержался он от колкости, весело подмигнув Роднянскому. «Наш гид подъедет к восьми и сопроводит вас к местным достопримечательностям, маршрут на ваше усмотрение. Вечерний сбор в семь вечера под кустом. Завтра рано утром выдвигаемся в горы».

– Если не возражаете, я предпочел бы первым делом побывать в Самье, – обратился к Мирославу профессор.

Погодин не возражал. Он знал – выбору Роднянского в вопросах изучения азиатской культуры можно довериться вполне. К тому же он не сомневался, что Анатолий Степанович интересный собеседник, с которым будет о чем поговорить в дороге, – еще в юности Мирослав с большим интересом читал монографии профессора. Поэтому, оставив Алису на попечение сердобольного персонала и щедро отстегнув чаевых, он решил провести день вместе со светочем.

От Лхасы до монастыря Самье, почитаемого как одно из главных «мест силы» Тибета, предстояло проехать 137 километров. «Лэнд крузеры», на которых здесь катали туристов, по заверению гида, преодолевают этот путь за несколько часов. Профессору не терпелось добраться до святыни. «Я много лет мечтал увидеть это место – великую священную мандалу, олицетворение горы Меру», – взволнованно сказал он Мирославу, усаживаясь в салон автомобиля. Трепет Анатолия Степановича был объясним. Самье – первый буддийский монастырь Тибета, построенный более двенадцати веков назад. Считается, что его появление позволило буддизму основательно закрепиться на тибетской земле, которой до этого всецело владели демоны бон-по.

Исконная тибетская религия бон, бон-по или «черная вера» возникла раньше буддизма и вплоть до IX века была официальной в регионе. В наши дни о первозданном бон-по известно не так уж много, слишком редкие сведения и первоисточники удалось восстановить. Исконный или, как его называют, «дикий» бон с древних времен претерпел ряд трансформаций, он по-прежнему исповедуется некоторыми жителями Тибета и соседних регионов, но уже как «реформированный бон», более цивилизованный, безобидный.

Что касается дикого бона, то сохранившиеся о нем скудные сведения открывают безграничный простор для фантазий. Споры о том, был ли древний бон великим злом, ведутся по сей день. Исследователи и религиоведы расходятся во мнениях относительно ценности этого наследия, кто-то относится к нему с трепетом, присущим кладези древней мудрости, кто-то истово негодует, услышав хоть одно благосклонное слово в адрес этого верования.

Считается, что древний бон представлял собой смесь шаманизма, фетишизма и демонологии, а его жрецы являлись магами и некромантами. В их задачи входило подчинение всевозможных духов и достижение соглашений с ними. Приспешники бон верили, что духи населяют все вокруг, в особенности озера, горы, скалы, пещеры, и большая их часть относится к категории демонов, враждебных человеку, иначе говоря, демонов-людоедов, называемых здесь Ракшаса. Чтобы войти в контакт с этими сущностями и богами, жрец совершал особое действо, включающее чтение заклинаний, ритуалы, танцы и жертвоприношения – неотъемлемую часть таинства. В жертву бонцы приносили не только животных и птиц, но и людей.

Для ритуального акта бонский жрец одевал высокую черную митру, украшенную перьями павлина или петуха, или диадему из костей человеческих черепов, а в руках держал дамару, двухмембранный барабан, со стилизованными под человеческий череп секциями.

«О, вы, все духи, демоны, оборотни, привидения, злобные сущности, духи безумия и эпилепсии, мужские и женские небесные покровители, а также все другие, примите эту жертву и да будет между нами соглашение, и пусть благодать и защита исходят от этого соглашения!» – этой жертвенной молитве из поздней Ваджраяны приписывают бонское происхождение.

Магическим орудием великой силы бонские жрецы считали свастику – один из древнейших символов, встречающийся еще в VIII веке до нашей эры и символизирующий Солнце, движение, жизнь, благополучие. Однако все эти положительные значения приписываются правосторонней свастике, лучи которой согнуты под прямым углом вправо, – той, что почитают буддисты. Бонцы же издревле поклонялись обратной, левосторонней свастике. Есть мнение, что правосторонняя свастика обозначает движение по солнцу и символизирует добро, другая – движение против солнца и имеет противоположное значение. Поэтому тибетские буддисты во время своих ритуалов двигаются по часовой стрелки, а бонцы – против. Также есть версия, что правая свастика олицетворяет гармонию с силами природы, движение по течению, обратная – противостояние им, подчинение своей воле.

Мирослав не сильно углублялся в детальное изучение бона, но даже поверхностного интереса к этой религии хватало, чтобы в голове с волнующей реалистичностью рисовались картины того, как бонский жрец заносит черную от палящего горного солнца руку над трепещущим человеческим телом. Бывая у Стрельникова в гостях, он не очень комфортно чувствовал себя в окружении ритуальных бонских масок. Одна из комнат особняка Владимира Сергеевича была полностью отдана наследию бона. На темно-синих с золотом обоях разевали хищные клыкастые рты боги и демоны, почти неотличимые друг от друга. Красные, белые, синие, черные ряхи трехглазых существ, не людей и не зверей, недобро таращились на пришлых в их подмосковную обитель. Большая часть этих уродцев были коронованы венцами из человеческих черепов, маленькими, словно райские яблоки, в сравнении с головами идолов.

Стрельников, наоборот, любил бывать в этом обществе, но предлагал разделить компанию далеко не каждому. Мирослав один из немногих удостоился такой чести. Несмотря на настойчивые приглашения хозяина дома, Погодин все равно чувствовал себя в этом святилище незваным гостем и по возможности старался не засиживаться в нем. Но Стрельникова, как назло, именно здесь пробивало на долгие, тягучие и вязкие, как дикий мед, разговоры о природе добра и зла, а Мирослав со временем расслаблялся в глубоком мягком кресле, потягивая вино, багряное, столетнее, вяжущее язык.

Как-то после одного из таких визитов, который затянулся до поздней ночи, Мирослав возвращался в отцовский дом по дорожкам, шуршащим в сонной тиши непривычно звучно. Шорох и скрип разносились над влажной травой, терялись за деревьями, скатывались к пруду, как рассыпанные стеклянные бусины. Свет в поселке уже не горел, и неполная луна казалось больше обычного, светила ярче. Мирослава нельзя было отнести к особо восприимчивым натурам. Его хобби – интерес к проявлениям архетипического зла – давно уже сделало его нечувствительным ко всякого рода страшным историям. Лишь иногда что-то внутри него отзывалось на их особые вибрации. Но эта ночь была из тех, когда окружающие предметы и формы утрачивали материальность, весомость, и даже его собственная плоть и кровь казались Мирославу менее вещественными, чем странное чувство зарождавшееся внутри. Это чувство, словно маленькое зернышко, упавшее на влажную чудотворную почву, вдруг треснуло скорлупой и пошло в аномально скорый рост, выпустив вьюн, раскрывшись листами и дальше – вверх, вширь, превращаясь в высокое ветвистое дерево, которое дотягивается своей обширной кроной до всего вокруг: мокрой травы, пруда, стволов и верхушек деревьев, низких туч и самой луны.

В этом сплетении с окружающим сущим основные человеческие чувства Погодина обострились – он четче слышал каждый звук, распознавал запахи ночной летней прохлады, касания к коже мягкого ветра. В моменте ему послышалось, что за одним из деревьев в глубине стрельниковского сада раздался слабый треск. Он повернулся на звук и, вглядываясь в темень, начал различать странный силуэт существа, притаившегося за стволом. Существо следило за ним, наклонив вбок большую нечеловеческую голову, на которой различались проблески сусального золота. В этот миг особое чувство Мирослава, из зерна ставшее раскидистым деревом, на секунды сжалось, подобралось, будто одернув ветви от всего, к чему прикасалось. Погодин не был сверхчеловеком, страх был присущ ему как любому смертному, но пугался он скорей на уровне рефлексов, сиюминутно, когда предательски, независимо от рассудка, быстрая судорога пробегала внутри, нарушая привычный порядок. Он давно взял за правило для таких редких случаев осознано и скоро обуздывать инстинктивное, задействуя холодный ум.

Вот и в этот раз он прежде всего выдохнул, остановился и развернулся к существу всем корпусом, пристальней всматриваясь в силуэт. «Ну и?..» – мысленно обратился он к черной тени, готовый ко всему, уже восстанавливая внутри привычный порядок. Существо не торопилось отзываться, медлило, лишь слегка шевельнув головой, будто удивившись. В этот момент Погодин был уже спокоен и тверд. Фокусируясь на силуэте, его глаза темнели, набирая холодной густой синевы, поблескивая гладью темного омута. Вдруг слабый порыв ветра прошелся по кронам деревьев, и силуэт дрогнул, согнулся, словно в муке, исказился и наконец распался на составляющие. То, что Погодин принимал за голову, оказалось пышными ветками, плотно сошедшимися в нижней части ствола. Ветер нарушил их единство, они качнулись невпопад. За деревом бликовало в свете луны озеро, это его проблески меж листвы секунду назад казались Мирославу позолотой на страшной голове.

Той ночью, добравшись до постели, Мирослав почти сразу провалился в глубокий сон, но проснулся уже через несколько часов с застрявшим в горле криком. Ему снилось, что он, обездвиженный, лежит на жертвенном алтаре, чувствуя спиной грубый холодный камень, а над ним склонилось существо в бонской маске. Лик его был темен, неразличим, поскольку слепящий солнечный диск находился прямо за его затылком. Мир вокруг, агатово-серый, будто нарисованный в технике гризайль, молчал. На сухой земле клонились долу редкие островки тонкой травы, ветер был резок и сух. Погодин во все глаза смотрел на маску, но видел лишь ее очертания и черный солнечный нимб вокруг, от которого исходил бледно-серый, растушеванный по небу свет. В груди пекло и ныло, Мирослав попытался вскочить, но понял, что даже пальцы неподвластны ему, он не может и на сантиметр согнуть ни одну фалангу. Меж тем существо разглядывало его лицо, словно чудную букашку, медленно поворачивая коронованную черепами голову то по часовой стрелке, то против. Опустив глаза, Мирослав увидел, что существо держит черный кулак над его грудью, а в нем зажат с виду мягкий рубинового цвета ком. Этот ком – единственное, что выбивалось из общей цветовой гаммы. В первый момент в голове Погодина мелькнула абсурдная мысль – это тряпка, пропитанная его любимым красным вином, и потому с нее сочится рубиновая жижа. Но вдруг ком встрепенулся подневольной птицей и стал ритмично пульсировать в тесном кулаке – толчок, еще толчок, а красная жижа потекла быстрей по черным пальцам тонкими плотными струйками. И тут Мирослав вдруг осознал, что в жреческой руке зажата вовсе не тряпка, а его собственное, все еще живое, сердце.

В этом момент жрец потянулся к маске свободной рукой, медленно сняв ее с себя. Солнце спустилось ниже, и Мирослав, наконец различил лицо, уродливое, почти не отличимое от маски, с таким же оскалом и круглыми, на выкате, тремя глазами. «Просветление требует жертв, сынок», – услышал он знакомый, очень знакомый, голос, который, без сомнения, мог принадлежать лишь одному человеку – Стрельникову. Стоило Мирославу подумать об этом, как в уродливом лице стали проступать черты Владимира Сергеевича. Искаженные, странные, но все же его. Жрец снова склонил голову против часовой стрелки, вглядываясь в глубокие омуты погодинских глаз, будто пытаясь измерить багром глубину, а потом всхлипнул, заклокотал и разразился хохотом, который разносился в пространстве раскатами всё громче и громче. Погодин пытался кричать. Но крик не вырывался на волю, он собирался, накапливался в горле, уплотняясь; Мирослав никак не мог выдавить его из себя. С этой плотной субстанцией, распирающей гортань, он и проснулся, резко дернувшись на кровати так, что судорога пробежала по икроножной мышце.

Ночной кошмар Погодин отпустил от себя довольно легко, несмотря на то, что переживание было глубоким и ярким. Утром он лишь смутно вспомнил о странном сне. Но так случается, когда психика включает защитный механизм, вытесняя из памяти и обесценивая потрясения. И вот теперь, по иронии судьбы, он нечаянно оказался на земле, породившей бонских демонов и богов.

Когда после завтрака джип, в котором находились Погодин, Роднянский, гид и водитель, выехал за облагороженную территорию пятизвездочного отеля, перед ними предстала Лхаса в своем естестве, под яркими лучами солнца. Вчера вечером усталые путники, уже набравшиеся впечатлений за время долгого пути из аэропорта, похоже, не ставили себе задачи приглядеться внимательно к тибетской столице, а Роднянский и вовсе задремал на подъезде к ней. Сегодня же и Мирослав, и профессор приникли к окнам машины, с интересом рассматривая виды древнего города. Хотя довольно скоро реальность развеяла романтический флер их фантазий. Лхаса вовсе не выглядела сакральным центром самого загадочного места на земле. Суетливый город являл путешественникам вполне заурядные для Азии картины. Проспекты и улочки, на которых соединялись в единое полотно, несочетаемые на первый взгляд строения: от хлипких, абы как возведенных палаток, прямо у дороги торгующих чем придется (фруктами, сувенирами, сладостями и даже свежим мясом), до вполне типовых многоквартирных домов, напоминающих российские хрущевки, и муниципальных громадин. Современные основательные многоквартирники перемежались со старой тибетской и китайской постройкой – плоскими приземистыми домиками до трех этажей в высоту с покосившимися оконными рамами (местами без стекол), украшенными аутентичными пестрыми наличниками. Довольно часто вдоль дорог встречались съестные заведения, хозяева большинства которых явно не были знакомы с понятием «санитарные нормы».

– Лхаса уже не та, – протянул гид, сидевший впереди, рядом с водителем. Он вполне прилично изъяснялся на английском, поэтому и Погодин, и Роднянский не испытывали никаких трудностей при общении с ним.

Возраст провожатого сложно было определить навскидку, на азиатах следы времени, казалось, отпечатывались хуже, чем на европейцах, метя их морщинами лишь в преклонные годы. Поэтому Мирослав размашисто предположил, что ему может быть от двадцати пяти до тридцати пяти лет.

– Мне сорок два года, – улыбнулся гид, повернувшись к Погодину, который все же не удержался от вопроса.

Как выяснилось, звали тибетца Чоэпэл, что в переводе значит «процветание буддизма». Впечатление он производил человека уравновешенного и добродушного, с готовностью отзываясь на все вопросы, спокойно и мягко разъясняя информацию. Одевался Чоэпэл в европейском стиле: джинсы, рубашка, легкая матерчатая черная куртка. За тонкими линзами очков в прямоугольной оправе улыбались живые, умные глаза, конечно, раскосые. Глаза его, впрочем, имели не вполне типичный для азиатов разрез, по форме они напоминали большие капли – почти по-европейски округлые ближе к внутренним уголкам глаз и сужающиеся тонким следом к внешним. А его коротко остриженные черные волосы контрастировали с довольно светлой для тибетцев кожей.

– Сейчас в Лхасе, особенно в Лхасе, очень чувствуется влияние Китая, оно активно подбирает под себя исконную аутентичность города, – констатировал Чоэпэл без эмоций, так, что сложно было определить, вызывает ли это обстоятельство в нем грусть. Но Погодин даже не сомневался, что минорные нотки обязательно должны были присутствовать в этой фразе, просто тактичный гид не считал нужным демонстрировать их гостям.

На улицах и впрямь повсюду были заметны следы китайского вторжения – красные фонарики на придорожных столбах и фасадах зданий, вывески на китайском языке, китайские военные, призванные охранять порядок, да и все основательные современные постройки тоже были делом китайских рук. Тибет лишь обывателю мог представляться местом безмятежным и мирным, над которым легко парит облако блаженного просветления. На самом деле этот регион повидал на своем веку захватнические вторжения, разрушительные битвы, культурные революции (в результате последней из них китайскими коммунистами было разрушено более семи тысяч древних религиозных сооружений), кровопролитные восстания. А правительство Тибета, до 2011 года представленное в лице Далай-ламы XIV, с 1959 года и вовсе находилось в изгнании, обосновавшись в северной Индии.

– После Самье, если захотите, я покажу вам достопримечательности Лхасы, древние монастыри и дворцы. В этих местах еще сохранился дух исконного Тибета, – предложил гид.

Тем временем джип выехал за черту города, мягко двигаясь по удивительно ровному асфальту, выложенному широкой черной лентой на недавно дикой земле. Качественное современное дорожное покрытие – еще одно свидетельство того, что в Тибете хозяйствовали рачительные китайцы, – контрастировало с девственными просторами, жители которых когда-то верили (а, вероятно, большей частью верят и по сей день), что их тибетское племя произошло от любовного соития обезьяны и демоницы Лу.

Дорога то поднималась в горы, то спускалась к самой Брахмапутре, широкой темно-оливковой лентой тянущейся вдоль всего пути. Время от времени водителю приходилось делать вынужденные остановки, когда на дороге появлялось стадо коз или могучих, неторопливых черных яков с яркими лентами вокруг шей. Местами вдоль дороги встречались небольшие старые тибетские дома из камня, с расписными ставнями и дверями, с изображением буддийской свастики над входом. Старые постройки органично вписывались в горный пейзаж.

В пути гид рассказывал историю монастыря Самье, которую Роднянский наверняка знал не хуже, а, может, даже лучше тибетца. Но он все равно тихонько слушал размеренное повествование, не отрывая взгляд от окна и думал, казалось, о чем-то своем.

Первый буддийский монастырь в Тибете появился стараниями Падмасамбхавы, которого в какой-то момент чаще стали называть Гуру Ринпоче, то есть Великий учитель. Согласно преданию, он явился в Тибет из Индии по приглашению царя Тисонг Децэна, правящего Тибетом в VIII веке, который хотел, но не мог установить буддизм на своей земле. Гуру Ринпоче полностью оправдал возложенные на него надежды. Бродя по тибетской земле, он повсеместно встречал бонских жрецов, но благодаря чудесному дару убеждения умудрялся обращать их в свою веру. В конце концов в долине Брахмапутры, рядом с горой Хепо Ри, он одержал победу в схватке с бонскими демонами, и недалеко от этого места счастливый царь возвел монастырь Самье. После этого буддизм широко распространился в Тибете, получив статус официальной религии. Тем не менее поверженный и гонимый тысячелетиями бон все же не канул в лету. В наши дни примерно треть тибетцев по-прежнему исповедует исконную религию. Современный бон сохранил культ жертвоприношений, но отказался от человеческих жертв, заменив их фигурками человечков из теста.

Самье возник вдалеке, среди зелени, приземистой квадратной башенкой с многоярусной золоченной верхушкой, окруженный белой стеной, по периметру которой возвышались четыре огромные разноцветные чортена. Горный пейзаж за монастырем и уходящая в перспективу вереница рыхлых сизых облаков удивительно гармонировали с постройкой: монастырские пики казались родственными горным, а позолота – продолжением клубящегося в ущельях марева.

Монастырский двор являл довольно оживленную картину, были здесь и туристы европейской наружности, и местные жители в традиционных тибетских халатах с пестрым орнаментом – сухенькие пожилые тетушки с седыми косицами, старательно вращающие молитвенные барабаны, расположенные вдоль монастырской стены, и монахи в темно-красных уттара сангах. На земле несколько человек в тусклой будничной крестьянской одежде совершали простирания на подстилках – особую буддийскую практику, нацеленную на очищение кармы.

Исследовав двор, покрутив молитвенные барабаны, Роднянский и Погодин отправились осматривать саму святыню. Изучение внутреннего устройства монастыря, по словам гида, занимает в среднем несколько часов. Им предстояло осмотреть четыре этажа, множество залов, часовни, при желании пройти внешнюю кору вокруг монастыря и внутреннюю – по коридору, огибающему периметр здания. Поначалу профессор шустро засеменил впереди, но в итоге он же стал причиной того, что их пребывание здесь затянулось несколько дольше, чем рассчитывал Мирослав. Профессор как вкопанный замирал у живописных фресок, изображающих сцены из истории тибетского буддизма, перед статуями будд и бодхисатв, долго и пристально вглядывался в монумент Гуру Ринпоче.

Мирослав довольно скоро решил отделиться от профессора, чтобы понапрасну не томиться, ожидая его. Блуждая по монастырю, он вошел в один из залов и вдруг сам застыл на месте – прямо в глаза ему смотрел бонский демон из давно забытого сна. Он возвышался напротив входа, облик его частично скрадывала тень камерного помещения, а венец золотили солнечные лучи, косо падающие сквозь проем высоко расположенного окошка. «Что ты здесь делаешь?» – усмехнувшись нечаянной встрече, спросил Мирослав идола, как старого знакомого, которого совсем не ожидал увидеть. Страшный сон, набирающей силу волной поднимался откуда-то из недр сознания, обдавая память пробуждающими брызгами. Демон лишь молча скалился в ответ, продолжая таращиться на гостя. Погодин огляделся по сторонам – в этом зале демон был не одинок, вдоль стен стояли и другие статуи, коронованные черепами. Тоже хорошо знакомые ему по визитам к Стрельникову.

– Вас, вероятно, удивляет, что демоны ракшаса делают в стенах буддийского храма? – раздался за спиной Мирослава голос Роднянского. Судя по всему, Анатолий Степанович зашел сюда сразу за ним и слышал вопрос, обращенный к идолу.

– Есть немного, – улыбнулся Погодин.

– Да, это любопытный феномен, – отозвался Роднянский. – Дело в том, что, одержав победу над темными силами этого места и подчинив их себе, Гуру Ринпоче обязал поверженных быть хранителями монастыря, да и защитниками буддизма в принципе. Так что теперь они являются местными стражами и получают подношения наравне со святыми.

Время спустя, все еще под впечатлением от странной встречи, Мирослав сошел на нижний уровень здания. Там располагался узкий темный коридор, предназначенный для внутренней коры. Погодин двинулся по нему, ощущая промозглость сырых стен. Сумеречный тоннель был длинным и пустынным. Он, вероятно, вызывал в паломниках противоречивые чувства, противостояние страха и веры, – чем способствовал вхождению в резонанс с особой энергетикой сакрального места. Мирослав неторопливо двигался вперед, и в какой-то момент ему показалось, что в спину ему нацелен чей-то взгляд. «Нет, ну это уже просто смешно», – подумал он, вспомнив наваждение в саду у Стрельникова. Довольно резко обернувшись, он, действительно, увидел позади себя человека – ламу в бордовом уттара санге, который отставал от него шагов на двадцать и двигался почти бесшумно в мягких сандалиях. Лама приветливо улыбался Погодину, быстро перебирая пальцами зеленые четки. Мирослав ответил ему тем же и продолжил путь, задумавшись о том, что за сегодняшний день натыкается на этого ламу уже не первый раз.

Посещение Самье завершилось поздним обедом в монастырской столовой, где путники подкрепились цампой и чаем с ячьим маслом. Напоследок решено было совершить неполное восхождение на гору Хепо Ри, чтобы полюбоваться рисунком Самье с высоты. По горной тропинке шли около часа. Профессор, к удивлению Погодина, довольно бодро преодолел намеченный отрезок пути. Солнце уже клонилось к закату, украшая золотом облака и горный туман. С выбранной точки архитектурный ансамбль монастыря виделся четким рисунком огромной мандалы, символизирующей модель вселенной, «карту космоса», – внешний круг забора, внутренний квадрат центрального храма, олицетворяющего мистическую гору Меру (центр всех материальных и духовных вселенных), вокруг него располагались храмы, символизирующими четыре континента, солнце и луну. По обе стороны от континентов были часовни – восемь субконтинентов. Разноцветные чортены: красный, черный, зеленый, белый, окружающие главный храм, обозначали четыре стороны света. Столб в сердце монастыря – центр вселенной. Зрелище, казалось, ворожило путников, они молча смотрели на священную мандалу, органично вписанную в пейзаж горной низины, расцвеченный красками вечереющего неба, пока Чоэпэл ни сообщил им, что нужно собираться в обратный путь.

Первое время в направлении Лхасы двигались молча, переживая новые впечатления. Но потом Погодин вдруг нарушил умиротворенную тишину.

– Профессор, не знаете ли вы, случайно, при чем тут Сирия? Владимир Сергеевич упомянул ее как-то вскользь в контексте Шамбалы, но не стал вдаваться в пояснения, – задал он Роднянскому вопрос, прозвучавший как-то не к месту.

– Знаю. Как же не знать, – отозвался Анатолий Степанович, пошевелившись, словно Мирослав потревожил его сон. – Лев Гумилев в свое статье «Шамбала в легендах и истории» перевел слово Шамбала с персидского как «господство Сирии». Сирия по-персидски называется Шам, а слово «боло» означает «верх», «поверхность». Вот вам и связь. Видимо, Владимир Сергеевич придает этому переводу особую важность.

Погодин только хмыкнул, вспоминая ответ Стрельникова: «российские войска уже вошли в Сирию…»

– То есть Стрельников придает российской операции в Сирии некий сакральный, оккультный смысл? – поделился он с профессором своим предположением.

– Я, молодой человек, еще не слышал о такой войне, которой не приписывали бы оккультно-мистической подоплеки. Все эти официальные исторические версии про борьбу за территории ради нефти, газа, золотых приисков, о расширении сферы влияния при ближайшем рассмотрении не всегда выглядят убедительно. Ну, подумайте сами, за каждой глобальной кровавой войной обязательно стоит главный зачинщик, яркая личность, которой все это надо: например, Чингисхан, Наполеон, Гитлер. А зачем им это? Можно, конечно, предполагать, что вожди народов стремятся обеспечить своим гражданам лучшую жизнь, обогатив государство. Но при ближайшем рассмотрении эта версия вряд ли выдерживает критику. Стоит ли отправлять на смерть миллионы, чтобы облагодетельствовать их? Нужно ли самим вождям больше власти и богатств как отдельно взятым индивидуумам? Зачем? Тут, пожалуй, уместно говорить о нездоровых амбициях. Но когда властные амбиции обретают чрезмерно гипертрофированные, крайне патологические формы, то и мира может быть мало. Вы так не думаете? – спросил профессор, с хитрым прищуром глядя на Мирослава.

– И тогда они начинают искать пути безусловного подчинения мира, и не только внешнего? – продолжил Погодин его мысль. – Они начинают искать что-то вроде Шамбалы, встречи с предполагаемыми истинными повелителями мира…

– Как это делал, например, Адольф Гитлер. Его оккультные изыскания и поиски Шамбалы сейчас уже ни для кого не секрет. Кстати, знаете ли вы, что изначально Гитлер использовал в качестве эмблемы правостороннюю свастику, но после первой же нацистской экспедиции в Тибет он изменил ее на левостороннюю.

– Бон?

– Вероятно. Есть также версия, что его кровожадность – человеческие жертвы бонским демонам, чтобы они открыли ему путь в Олмолнгринг.

– А по поводу Сирии вы что же, полагаете, что Россия и США всерьез озадачены поисками там Шамбалы?

– Или в Крыму! – профессор рассмеялся сухим, скрежещущим, словно утиное карканье, смехом, и Мирослав предположил, что он, вероятно, шутит. – За много веков легенда о Шамбале обросла таким количеством версий, что ее местоположение предполагают в совершенно разных уголках земли. Не только в любой из азиатских стран, но даже в США. Есть также весьма любопытная версия, что Шамбала находится в окрестностях Москвы. Возникла она после того, как Экаи Кавагути, японский священник и тайный агент, в начале XX века побывал в Лхасе и после визита туда сообщил, что слышал о тексте, который располагает Шамбалу на 3000 миль к северо-западу от Бодхгая. Если измерить это расстояние по карте, то мы окажемся в окрестностях российской столицы. Но если говорить обо мне, то я ничего уже не полагаю всерьез. В моем возрасте люди, наделенные интеллектом, неизбежно приходят к пониманию «я знаю, что ничего не знаю». Я только наблюдаю… Кстати, кем приходитесь Владимиру Сергеевичу? – вдруг спросил Мирослава Роднянский после небольшой паузы.

– Кем-то вроде племянника, – подумав, ответил он. – Я с раннего детства его знаю, в молодости он и мой отец были очень дружны.

Мирославу показалось, что Роднянский несколько насторожился от такого ответа. Или ему лишь почудилось? По крайней мере, после этого профессор отвернулся к окну, немного сдвинув седые брови, задумчиво пожевывая старческими губами, и примолк.

Глава 8

– Вадик, миленький, вот объясни мне, как можно было такое сморозить? Серая птица, самолет, авиакатасрофа – это все, признаю, неплохая находка. Но зачем же ты про точную дату ляпнул? Ну и как я тебе теперь разбившийся самолет организую? Как? Что за инфантилизм? Привык, что Света все решает, Свете море по колено, и расслабился в конец. Надо же хоть иногда думать. Такое начинание похерил, блин.

Успенский и Света сидели за кухонным столом, завтракали. Света отчитывала его по новой, размахивая надкусанным тостом с клубничным джемом. Успенскому же, что называется, кусок в горло не лез. Он весь скукожился под напором ее негодования, сгруппировался, как при обстреле, глядя в свою чашку, на дне которой неаккуратно растекся кофейный жмых. «Вот ведь завелась», – думал он, мучительно жаждя конца экзекуции и уже не веря, что Светино сверло когда-нибудь затихнет.

Мало ей было вчера весь вечер да полночи сверлить провинившегося Успенского, пока тот не свернулся калачиком в кровати и не отполз от нее на безопасное расстояние, натянув до ушей одеяло, так она решила еще и утром закрепить пройденный материал. Бедный Вадим Сигизмундович познал уже все стадии раскаяния и, кажется, морально был готов к безвременной кончине. Но после очередной тирады Света вспомнила про тост и хрустнула им, откусив кусочек, потом еще, зажевала, слизывая с пальцев ускользающий джем. Эти краткие минуты чавкающей тишины показались Успенскому райской музыкой, он наслаждался ими в молчании. Но тут Света покончила с тостом и посмотрела на Вадима Сигизмундовича так, будто теперь намеревалась покончить с ним.

– Пожалуйста, Света, я все осознал, – попытался предупредить Успенский начало нового монолога.

– Эх, Вадик, Вадик… – вздохнула она. – Если бы ты знал, сколько сил, сколько профессионализма, какой полет мысли я вложила в эту авантюру… А теперь все поймут, что пророчествам твоим грош цена, история не получит продолжения. Зарубил все на корню.

– Ну хватит, Света, прошу тебя… – Успенский приложил подушечки тонких кривых пальцев к виску и болезненно сморщился.

– Ладно, ладно. – поспешно отозвалась Света. – Сейчас только не начинай свою лебединую песню «ах, я так разбит», «ах, у меня мигрень». Сегодня съемка на ТленТВ, ничего не хочу знать о твоем ущербном здоровье в ближайшие часы.

С этим словами она порывисто встала из-за стола, с видом обиженным и оскорбленным направилась в комнату. Успенский понуро поплелся за ней, бросив прощальный взгляд на свой завтрак, которой едва попробовал. Первым делом Света распахнула платяной шкаф и замерла перед его темным чревом.

– Так, – снова громом небесным прозвучал в тишине ее голос. – Наденешь на съемку это и это. – На кровать полетел сначала темно-коричневый костюм, затем насыщенно-сиреневая рубашка. – И, пожалуй, вот это. – Сверху на небрежную композицию изящно опустился шелковый шейный платок.

Успенский следил за происходящим, прислонившись плечом к дверному косяку, спрятав свои длиннопалые вечно мерзнущие ладони в уютные карманы мягких домашних штанов. Света отвернулась от шкафа, чтобы убедиться, все ли он понял, и Успенский поспешно закивал, поймав ее взгляд.

После этого она двинулась к зеркальному трюмо у окна, села на стул и наконец отвлеклась от Успенского на свои баночки и тюбики. Вадим Сигизмундович тем временем тихой сапой переместился к кровати, осторожно присел на край. Рука его машинально потянулась к манжету костюмного пиджака, он положил его на ладонь и стал гладить добротную ткань, словно котенка, глядя при этом на профиль сожительницы. Ткань была шелковистой, дорогой, приятной на ощупь. По настоянию Светы он купил костюм за баснословную по его меркам сумму и до сих пор не вполне осознавал, как можно использовать в повседневной жизни столь дорогую вещь, место которой разве что за выставочной витриной. Поэтому, надевая ее, Успенский всякий раз вел себя скованно – двигался как Буратино, боясь лишний раз согнуть локти или запустить руку в карман. А когда садился – неоднократно тревожно оборачивался на сиденье, чтобы убедиться в его чистоте.

Вадим Сигизмундович за свою пятидесятишестилетнюю жизнь настолько привык к безденежью, что совсем разучился обращаться с финансами легко. Выбирать то, что подешевле и попрактичней стало его закостенелой привычкой. Поэтому, внезапно обогатившись, он растерялся совершенно, не понимая, куда тратить такие деньжищи, и в тоже время продолжая жалеть каждый рубль. Чувство было противоречивым и неудобным. В этом смысле нечаянное финансовое благополучие, вопреки логике, не облегчало Успенскому жизнь, а наоборот, осложняло ее. Он долго и мучительно разбирался в особенностях банковской системы, прежде чем открыть несколько накопительных счетов, и скрупулезно перечислял на них доходы, оставляя в своем распоряжении суммы весьма скромные. Первое время его терзала, изматывала паранойя, что банки могут разориться или перечисленные средства вдруг не отразятся на его счету по какой-нибудь внутренней ошибке. А как он докажет, что вносил их? Кроме сомнительных распечаток с неразборчивой закорючкой кассира, никаких других доказательств у него не было.

Паранойя будила Успенского ночами, настойчиво продираясь сквозь мутный калейдоскоп обрывочных тревожных сновидений и, проступив на передний план, заставляла распахивать глаза в кромешной темноте, по новой мысленно сводить дебет и кредит. Паранойя подкрадывалась к нему со спины, когда краем уха он слышал обрывки теле- или радионовостей; чужих разговоров за соседним столиком в кафе; случайных пересудов о том, что у очередного банка отозвали лицензию / доллар ведет себя нагло и, возможно, вырастет до ста рублей / экономический кризис может привести к непредсказуемым последствиям. Паранойя будто играла с ним. Стоило Успенскому подумать, что он исхитрился оторваться от ее преследования, обзвонив своих менеджеров в банках, проконсультировавшись с экономистами, как – оп! – она являлась ему снова в самый неожиданный момент. Этот постоянный эффект неожиданности сильно изматывал его. В конце концов он убедил себя в том, что сбережения лучше не трогать, пусть копятся на счетах и, на всякий случай, в нескольких тайных заначках, которые он устроил в квартире. Поэтому вопрос лишних трат вставал перед ним болезненно и остро, рушил выверенную калькуляцию, создавал подходящий антураж для нового выхода паранойи.

Мукой для Успенского были постоянные попытки Светы затащить его в неприлично дорогой ресторан, выцыганить денег на личные расходы, требования оплаты рабочих счетов (как в случае с перформансом на соборе), ее навязчивое стремление обновлять его гардероб запредельно дорогими вещами. Глядя в меню пафосных московских заведений, куда Светлана стремилась неудержимо, Успенский был не в состоянии подружить ту реальность, в которой он жил до сир пор, с новой, сытой.

– Светочка, так ведь здесь первое блюдо от тысячи рублей, а второе от полутора. И вино только по бутылкам от пяти тысяч… – растерянно говорил он, отрывая взгляд от меню и устремляя его на Светлану с немой мольбой.

Света на такие его стоны реагировала гримасой, в которой читалось некоторое презрение и желание нанести ему физическое увечье. Но в словах ее эмоции проявлялись куда сдержаннее.

– Вадим, ты чего? Ты только за прошлую неделю около миллиона рублей заработал. Мы что, поесть не можем в нормальном заведении? Кстати, по московским меркам довольно средненьком.

В ее ответах Успенский слышал скрытую угрозу того, что при попытке саботировать посиделки в заведении «средненьком» она не приминет затащить его в заведение «роскошное», чтобы он почувствовал разницу.

– Я ведь пятьдесят процентов суммы по контракту отдаю в магический салон… – аккуратно напоминал он, а сам думал: «Счет тысяч на десять выйдет. Это же треть моей зарплаты на бывшей работе».

Обострять отношения с сожительницей он боялся, знал по опыту – дороже выйдет. Засверлит его Света потом до крайней степени, и он испытает страшное чувство, что готов отдать все, лишь бы она умолкла. Отдать – не отдаст, но в тот момент десять тысяч рублей наверняка покажутся ему мизерной платой за покой. Поэтому в ресторанах Света победоносно разделывала какую-нибудь дораду, довольно поглядывая по сторонам, старалась держать спину ровно, а голову высоко, объяснялась с официантами вальяжно и слегка надменно. Успенский же жевал свою порцию непонятно чего (красивую на вид, но маленькую и несытную), не чувствуя вкуса, и калькулировал в уме: «Вот если взять три крупных картофелины, стоимостью примерно 10–15 рублей, да пожарить их с одной репчатой луковицей (2–3 рубля), да еще разносолов на тарелку и черного хлеба (рублей 20–25), ну, сосиску еще (15–20 рублей) – вот это еда! Себестоимость меньше ста рублей, а как сытно и вкусно… А тут за тысячу какие-то зеленые… не за столом будет сказано что», – думал он молча. «Вадик, ну как тебе суп-пюре из брокколи?» – спрашивала Света с таким самодовольным видом, что Успенскому становилось ясно: из всех возможных вариантов ответа ему предоставляется один-единственный, не дай Бог ошибиться. «Волшебно», – сдержанно отзывался он. «Вот, видишь! А ты кочевряжился. В который раз уже подтверждается истина, что к моим рекомендациям стоит прислушиваться», – доносилось в ответ назидательное резюме.

Света, жаждущая красивой жизни, конечно, злилась на скаредность своего немолодого избранника. Злилась так, что Успенский не мог этого не чувствовать. Даже когда она складывала пухлые губы в подобие улыбки, в глазах ее все равно читалось «старый козел». Но Успенский не умел цепляться за взгляды и ужимки. Попытался было пару раз подловить ее на неласковом выражении лица, доказать, что она не питает к нему никаких светлых чувств, и тут же был повержен за недостаточной весомостью аргументов. «Вадик, как ты можешь такое говорить? – возмущалась Света. – Разве то, что я для тебя делаю, ничего не значит? Во взгляде он что-то увидел, с ума сойти! Да ты просто параноик. А то, что я ночей не сплю да по встречам с журналистами бегаю, сбивая ноги до кровавых мозолей, ради тебя, разве не говорит о моем к тебе отношении? Придираешься, чтобы испортить мне настроение, эгоист». И Вадим Сигизмундович из обвинительной позиции незаметно для самого себя сразу же мигрировал в позицию оборонительную – утешал Свету, успокаивал, даже извинялся, переживая, что она заведется и вынесет ему мозг.

С покупкой костюма, ткань которого Вадим Сигизмундович сейчас любовно гладил, вышла такая же история. При взгляде на ценник у Успенского перехватило дыхание. «Может, не надо, Света? Есть ведь магазины подешевле. На эти деньги машину можно купить…» Света только фыркнула в ответ. Она была сосредоточена на том, как сидит вещь, толкая Успенского то в одно плечо, то в другое, заставляя вертеться перед зеркалом в примерочной. Ее взгляд придирчиво изучал каждый сантиметр элитного сукна, каждую складку, каждый шов. Жалобное лицо Успенского не попадало в поле ее зрения – не до него ей было. «Что значит подешевле, Вадик? – отвечала она, продолжая рассматривать костюм. – Ты думаешь, ты один такой умный, а все кругом дураки? Думаешь, придешь на интервью в тряпке с барахолки и никто этого, типа, не заметит? Да любой успешный человек хороший костюм от плохого за сто метров отличает. Или ты планируешь и дальше производить впечатление только на одиноких престарелых теток и пудрить им мозги за жалкие двадцать пять тысяч рублей? Нет, любимый, у меня на тебя другие планы. Будем постепенно позиционировать тебя как бизнес-консультанта, привлекать клиентуру богатую и влиятельную. Бизнесмены, звезды, а там, может, и олигархи с чиновниками подтянутся. В том, что ты носишь, к тебе никто из этой элиты и на пушечный выстрел не подойдет… Девушка, оформляйте костюм, мы берем» (это уже не Успенскому). В таких ситуациях Света всегда цепко хваталась за краешек его банковской карты и ловким, отработанным движением умудрялась выудить ее из крепко стиснутых, будто скованных судорогой, пальцев Вадима Сигизмундовича. А тот лишь удивлялся, как это он умудрился выпустить карту из рук.

Теперь в обнимку с костюмом Вадим Сигизмундович сидел на кровати, смотрел, как Света красит тушью правый глаз, и думал: «Зачем, интересно, она рот открыла?» Все в любовнице с недавних пор стало казаться ему хищным: и ее молодая, жаждущая удовольствий и роскоши плоть; и ее моментами жесткий, колющий взгляд; и пышная грудь, как опара вздымающаяся над каймой тугого лифа, которая сейчас виделась ему самочьей; и рот, который она вот уже пару минут держала открытым, словно рыба, намеревающаяся заглотить малька.

Вадим Сигизмундович неожиданно понял, что излучаемая Светой хищность держит его в постоянном напряжении, не слишком явном, но все же изнуряющем, подсасывающим жизненный сок. Незаметно для самого себя он устает от инертной работы, а потому становиться даже более вялым, чем раньше, раздражительным. «И как я в это ввязался?» – туго соображал он, пытаясь проанализировать последовательность событий, в результате которых Света капитально, прочно обосновалась в его жизни. Он доставал из потасканной временем памяти относительно свежие воспоминания, связанные с ней, и удивлялся тому, как плавно, но радикально менялся ее образ. В процессе он даже не замечал перемен, зато теперь, оглядываясь из дня нынешнего на дни минувшие, видел разницу отчетливо: поначалу Света смотрит на него как на героя, небожителя, ластится, поддакивает каждому слову, и в Успенском начинает шевелиться почти отжившее мужское нутро; потом Света аккуратно направляет его мысль в нужное ей русло, но все еще ластится и смотрит; потом Света мягко, но уже с властным посылом руководит им «для его же блага»; теперь Света сидит у него на шее и погоняет хворостиной, как паршивого ишака, – уже и не смотрит, ибо как заглянуть в глаза тому, на чьей хребтине сидишь?

Света отстранилась от зеркала и повернула к нему накрашенное лицо. Макияж, казалось, смягчал ее черты, делая кожу матовой, сияющей, плавно сглаживая рельеф лица, подчеркивая форму и сочность губ. Пышная грудь в глубоком декольте атласного халата теперь навевала ассоциации с кормящей матерью. «Мадонна, – нечаянно подумал Успенский, залюбовавшись. – Может я, действительно, параноик. и ничего того, что мне в ней чудилось, на самом деле нет?» Он уже готов был поверить внезапной мысли, всматриваясь в ее глаза. Оттененные теплыми охристо-золотистыми красками они теперь казались медовыми, наполненными мягким рассеянным светом, способным согреть, обласкать. Но тут Света открыла рот:

– Ну, и чего ты замер, как писающий мальчик в фонтане? Одевайся давай, на интервью опаздываем!

Съемочный павильон поначалу показался пустым – большое пространство, высокий, метров в десять, потолок, сгустившаяся по углам темнота, а в центре кресло и столик на белом квадрате пола, с нацеленным на композицию софитом. «Вадим Успенский прибыл», – сообщила Света в пустоту, и она откликнулась разночастотной акустикой. Потом из темноты вышли люди, чтобы вовлечь Успенского в процесс. Света же устроилась в стороне наблюдать за происходящим. Она включила нетбук и первым делом набрала в поисковике запрос: «Вадим Успенский», затем кликнула иконку «Новости».

Ссылок на заметки о вчерашнем пророчестве выпало много. Впервые за годы работы в профессии пиарщика Света не обрадовалась резонансу, наоборот, испытала чувство печальное, даже горестное. Завтра все поймут, что ее подопечный никакой не провидец, и ее замечательная задумка прикажет долго жить. Чтобы не терзать себе душу, она закрыла страницу поисковика и открыла страницы Успенского в соцсетях. Ей надо отвлечься, пока Успенский излагает телевизионщикам теорию про Атлантиду и всемирный потоп, кстати, весьма удачно почерпнутую из книги, которую она ему подсунула. Но теперь уже какая разница, что он там пророчит?

Поразмыслив, Света полезла в папку «спам». «Вот чего мне сейчас не хватает для успокоения – излияний человека, который находится в более глубокой жопе, чем я», – здраво рассудила она. Света пролистала сообщения «Блаженной» (так про себя она прозвала безумную обожательницу Успенского) до нужного письма, следующего за прочитанным ранее, и открыла его.

«10 апреля 20… 23:10

это спам

Иногда мне кажется, что безысходность – как кефирный гриб, который добавляют в молоко. Дают постоять в тепле – и молоко превращается в рыхлый и кислый кефир. С безысходностью так же, если добавить ее в человека, то со временем он тоже становится рыхлым и кислым. Маленький город – своеобразная среда. Здесь почти все такие, заквашенные на прививке безысходности.

Когда я была юной – видела мир иначе. Это потом мир реальный стал проступать через мой собственный унылой серостью. Очень незаметно, очень медленно. Я и не поняла, когда именно он так четко вышел на передний план, что серым стало абсолютно всё вокруг, а мой перестал проглядываться вовсе. Теперь только ты радужный. А всё остальное серое.

В юности мне казалось, что реальны лишь прошлое и будущее, а настоящего нет. Мне казалось, что жизнь начнется с определенной точки, в которой сойдутся воедино красивый весенний парк с лавочкой, ощущение легкой летящей одежды, ласкающей кожу, мое смеющееся лицо, блестящие от солнца, развеваемые ветром волосы и крепкая ласковая рука на моем затылке, настойчиво и нежно приближающая мою голову к другим губам. И мне казалось, так долго казалось, что пока эта точка не случилась, то и жизнь еще не началась. А потом, спустя десятки затуманенных лет, я снова представила себе ощущение этой воображаемой одежды на своем теле, свое смеющееся лицо и поняла… Поняла, что эта точка, с которой должна была начаться моя жизнь не наступит никогда… НЕ НАСТУПИТ НИКОГДА… И жизнь моя не начнется. Потому что та одежда, которую я представляла, никогда уже не будет ощущаться на моем нынешнем теле так, как должна. И мое смеющееся лицо будет сильно отличаться от того, молодого, свежего…

В общем, жизнь моя так и не начиналась. И начнется ли когда-нибудь – неизвестно. Я теперь не вижу той точки, с которой должен начаться отсчет. Я и не жду больше никаких точек. Теперь я просто люблю. Люблю тебя без себя. Без одежд, улыбок и весенних лавочек. Я просто люблю здесь и сейчас, всем своим существом, и что-то внутри меня подсказывает, что любовь и есть моя жизнь… Но я боюсь верить в это. Наверное, потому, что теперь я просто боюсь жить. А может, потому, что боюсь оглядеться вокруг и признать – это и есть моя жизнь и я в ней сейчас живу! Думать, что все, что происходит сейчас, происходит вроде как не со мной, – куда проще, куда легче. В общем, теперь я раздвоилась: чувствую наяву, а живу во сне. Возможно, это удачный компромисс.

Но иногда я все же позволяю себе мечтать. Грезить о том, будто бы ты целуешь то лицо, которое есть у меня сейчас, и ласкаешь мое нынешнее тело. Даже в мечтах я немного недоумеваю: возможно ли это? И тогда я все больше думаю о природе любви. Я думаю, что настоящая любовь – это когда любят вопреки. Вопреки всему. Просто любят. Ведь и Бога не всегда есть за что любить, правда? А человек все равно тянется к нему, несмотря ни на что. И тянется тем сильнее, чем более неказиста и обделена его жизнь.

Тебе, наверное, странно, что я говорю о любви. Тебе, наверное, вообще странно, откуда может взяться любовь внутри одинокой, диковатой и будто бы полой на вид тетки?)) Наверное, глядя на таких, как я, люди на улицах думают, что мы (ну такие, как я) присутствуем на свете только в виде физической оболочки, а внутри у нас вроде как пусто. Потому как что может быть внутри таких неказистых существ? Разве может человек яркий, думающий, чувствующий, представлять собой такую безликую тень, ковыляющую по улицам с авоськой?)) А в особенности если эта тень еще и женского пола))). Я думаю, что таких, как я, вряд ли четко идентифицируют по полу и возрасту. Скорей всего, я воспринимаюсь лишь как часть бесформенной массы, нужной для контраста с другими, ярким, успешными, бодрыми. Они, наверное, так и думают, что в этом и есть моя, наша, земная миссия – оттенять своей серость их яркость, – и ничего, кроме этой программы, в нас больше не заложено. Вряд ли кто-то подозревает, что я женщина не только по физиологическим признакам, но и просто женщина.

Вчера на работу приходила девушка, которая продает косметику. Разложила на столе баночки с кремами, разноцветные коробочки, помады, каталоги всякие. Девчонки так и налетели, стали выбирать, рассматривать. И я подошла. «Омолаживающий есть крем?» – спрашиваю. И тут Маринка так искренне удивленно говорит: «Петровна, а тебе зачем?» В этот момент она не хотела поддеть меня или обидеть. Она удивилась по-настоящему, по-детски, потому что – зачем мне крем? Крема – это атрибуты мира других людей, тех, кто не относится к серой безликой массе. Я не стала ей ничего объяснять. Для чего?)) Да и сама я удивилась от ее вопроса не меньше, чем она от моего. Впала в такой же ступор. Это ее искреннее удивление вдруг отразило меня, словно зеркало, в котором я увидела себя глазами других. Я вдруг увидела, что для них меня как бы нет. То есть жизни у меня нет, с эмоциями, мыслями, чувствами. И надежд на будущее, в котором мне бы хотелось быть как можно менее морщинистой, мне вроде как тоже не полагается. Словно бы я – это приведение. А зачем приведению крем, в самом деле?

А ведь я не полая внутри. Там, внутри меня, все то же самое, что у других, просто все это скрыто под многослойным налетом тусклой, безысходной действительности. И желания у меня те же, женские, человеческие, и надежды, и даже мечты (куда же без них?). Я чувствую себя хамелеоном, который маскируется под цвет окружающей его среды.

Яркие краски, эффектные наряды, нарумяненные щеки – разве все это монтируется с той реальностью, которая мне выпала? Разве уместно будет прошуршать цветастым шелком по вонючему темному подъезду и грязному автобусу, набитому усталыми людьми? Разве эта тяжеловесная, подавляющая реальность не превратит аляпистую расцветку в родственное ей тускло-серое полотно, покрыв его слоем пыли и грязи уже к концу дня? Я и не пытаюсь бросать вызов действительности, противостоять ей явно, открыто. Но я позволяю себе мечтать. Оставаясь одна, я абстрагируюсь от всего, закрываю глаза и становлюсь собой.

А крем я все-таки купила)). Догнала продавщицу у самого выхода и тихонечко купила этот крем. Перед сном мажусь. Мне нравится засыпать, чувствуя его запах и влажную скользкость щеки)). А еще, запуская пальцы в белую вязкую массу в красивой баночке, я чувствую себя женщиной, самой что ни есть настоящей, вне реальности!))»

«Жесть! Это просто жесть!» – думала Света, читая очередное признание обезумевшей фанатки. Сочувствие как таковое было ей не то чтобы чуждо, но казалось бесполезным и неудобным рудиментом, который непонятно зачем сохранился в ее организме. Света все ждала, когда это вредоносное чувство наконец атрофируется окончательно и перестанет напоминать о себе не к месту появляющейся колкой щекоткой в области сердца. Когда-то давно (сейчас уже казалось, что в прошлой жизни) сочувствие, острое как нож, то и дело ранило ее почем зря. Но в то время Света была еще мягка и слаба, как желейный пудинг, колыхающийся на тарелке от любого толчка, и нож легко входил в эту податливую субстанцию.

То было время, когда она только приехала в Москву и все никак не могла приноровиться к столичной действительности. Москва оказалась в десятки, а то в сотни раз больше и многолюдней ее неблагоустроенного, но компактного городишки. В том маленьком пространстве было не много счастливцев, украшавших собой реальность, но радость и беда каждого были у всех на виду со всеми причинами и следствиями, а потому воспринимались естественно, как данность. Например, все знали, что у Марьи Семеновны погиб единственный сын и теперь она коротает старость одна. Все знали, сочувствовали, помогали, чем могли, но вид старушки не рвал никому сердце, потому что ее горе являлось частью общего полотна жизни города, должны были быть в нем и такие зарисовки для полноты картины. В Москве же несчастные люди ослепляли Свету своим видом, как яркие внезапные вспышки, вызывая резь в глазах. Она не понимала, откуда они берутся и куда бредут. Взгляд выхватывал их из пространства и скоро отпускал, а воображение дорисовывало детали, зацепившись за отчаянные глаза, сутулую спину, несвежую заношенную одежду, торопливый шаг и нервную дрожь.

А потом Света вдруг поняла, отчего ей так пронзительно жалко всякое неприкаянное в Москве создание, хоть человека, хоть собаку, – потому что сама она является частью этой обездоленной группы, сама жмется к людям, теряясь в огромном пространстве, как в диком лесу, испытывая фантомные боли от пинков и зуботычин. В ней отзывается состраданием не их боль, а ее собственная, уже изведанная.

Чем неистовей Света продиралась в категорию благоустроенных и успешных; чем больше прилагала усилий, перешагивая через себя; романтических иллюзий разменивала, познавая реальность; провинциальной простоты вытравливала – тем шире становилась разделительная полоса между ней и представителями той группы, в которой она когда-то была. Теперь, наталкиваясь на них и с одного быстрого взгляда угадывая их надежды и чаяния, понимая их неприкаянность и растерянность, она уже никого не жалела. Точней, что-то внутри нее шевелилось, но это что-то Света душила в зародыше, впадая в тихий, выжигающий все прочее, гнев: «А какого хрена вы все как сомнамбулы? Претесь в Москву и думаете, что тут вам ни за хрен собачий бешеные тыщи платить будут и на мерседесах катать! А потом ходите, как побитые собаки, на жалость давите. Раз понаехали, то либо шевелитесь, либо проваливайте. Да, да! Шевелитесь, как шевелилась я, и платите так же дорого за то, чтобы сидеть теперь на моем месте».

Былая чувствительность теперь казалась Свете чем-то постыдным и нелепым, как пережиток прошлого или старые изношенные сапоги, случайно завалявшиеся на антресолях. Наткнешься нечаянно на эти пыльные калоши, повертишь в руках, поражаясь нелепости и простоте фасона, и подумаешь: «Ужас какой! Неужели я когда-то воспринимала это всерьез? Смех и грех». Так и с сочувствуем.

Читая сообщения Блаженной, Света с каким-то извращенным удовольствием отмечала, что сочувствие не беспокоит ее, не колется и не щекочет, ну разве что самую малость, почти неощутимо. Наоборот, вместо него она испытывает странное упоение. Возможно, потому, что лет через двадцать на месте Блаженной, могла бы оказаться она сама. «Да, да, – думала Света, – вот так точно оно бы со мной и случилось, если бы я осталась в своей дыре. Совсем раскисла и отупела бы там от скуки, а незадолго до прихода климакса вдруг обнаружила бы себя бесформенной, никому не нужной теткой, которая только готовится жить. Как хорошо, что я нашла в себе силы сбежать, и неважно, чего мне это стоило. Неважно. Важно, что на месте Блаженной я не окажусь уже никогда».

Нет, но это надо же было так втюхаться в Вадика? Смешно, право слово! Хотя, чего удивляться – выверенный ею образ продуман до мелочей. То от его имени она напишет в соцсетях поздравление, к примеру, с Восьмым марта, типа: «Милые женщины, вы наше все! Что мы, мужчины, без вас? Вы наши берегини, хранительницы света и тепла…» – и бала-бла-бла на три абзаца; то про необходимость защиты дикой природы; то фото повесит побрутальней. Филигранная работа. Знала бы эта Джульета, что ее дражайший Ромео не только рохля, но еще и импотент. Ну, почти. Может только с «Виагрой», да и то пыхтит и корчится, как будто ему зубы без анестезии лечат. Так что в романтическом смысле толку с него чуть, скорей наоборот, одно расстройство. А вот в качестве проходного билета в лучшую жизнь вполне себе сойдет. А там и поменять можно будет на кого-то посвежее.

Софит, направленный на Успенского, погас, оператор развернул камеру, и Вадим Сигизмундович медленно, без резких движений поднялся с кресла, ласково провел рукой по брючинам в районе коленей – не смялись ли. «Съемка закончилась», – поняла Света, хлопнула крышкой ноутбука, подхватила сумку и пошла навстречу Успенскому. Приемов у него сегодня не было по случаю воскресного дня, поэтому после съемки Светлана потащила его в кафе, обедать. Он вяло сопротивлялся и мало ел.

Остаток дня Света намеревалась посвятить каким-то своим делам, а ему было дозволено делать все что заблагорассудится. Впрочем, давая ему, казалось бы, неограниченную свободу, она знала, что желания Успенского бесхитростны и просты, – наверняка он поедет домой, уляжется на диван, включит телевизор, а потом задремлет до ее прихода. Так, собственно, и случилось.

Однако привычный ход вещей все же был нарушен в этот день. Успенский проснулся оттого, что входная дверь в квартиру не просто закрылась за вернувшейся домой Светой, а захлопнулась с невероятным грохотом, от которого, казалось, вздрогнул весь подъезд. Света ворвалась в комнату как смерч, даже не скинув туфель на шпильках, которыми теперь безжалостно истязала дорогой, недавно уложенный ламинит.

– Навернулся! Навернулся!!! – орала она, как потерпевшая.

– Кто? – опешил Успенский, взволновано соображая, что он мог сделать не так за последние часы.

В два прыжка она настигла Вадима Сигизмундовича и плюхнулась ему на колени, схватила его лицо пухлыми руками, притянула к собственному близко-близко.

– Самолет, Вадик!!! Пассажирский самолет! Ты что, в новостях не слышал? Ах да, ты спал, – сбивчиво и громко тараторила она. – Мой ты золотой!

С этими словами Света порывисто потянула Вадима Сигизмундовича за голову, так что его и без того длинная шея вытянулась еще больше, и начала осыпать поцелуями, тыкаясь влажными губами куда придется.

– Помилуй, Светочка, но ведь люди погибли, много… – не сразу понял он спросонья причину радости. Она отлепила от него губы и посмотрела в упор. Вадим Сигизмундович видел прямо перед собой ее глаза, лихорадочно блестящие, морщинки на веках и в носогубных складках, расширенные поры на носу и щеках, тонкие белые волоски на подбородке, все как есть без прикрас.

– Да плевать мне на людей, Вадик! – выпалила она. – Судьба у них, значит, такая, за всех не наплачешься! Ты что, не понимаешь, что произошло? Твое пророчество сбылось! Твое! Пророчество! Сбылось!!!

Глава 9

– Так… Сегодня мы двинем в эту сторону, переночуем, потом дальше, сюда…

Владимир Сергеевич сосредоточенно смотрел на карту Тибета, распластанную на ресторанном столе, и медленно вел указательный палец по заранее отмеченному маршруту. За вчерашний день, пока он занимался «своими делами», агрессивное высокогорное солнце не обошло его стороной. Лицо Стрельникова отливало золотистой бронзой без всякой красноты, как будто кожа его изначально была приспособлена для местных условий. На лбу и под глазами обозначились светлые бороздки морщин, пепельные волосы с проседью и щетина на лице по цвету напоминали уже не серебро, а, скорее, родий. Серо-голубые, холодного оттенка глаза, которые он то и дело отводил от карты, поглядывая на сидящих вокруг стола, казалось, светились на фоне потемневшей кожи.

– А вот конечный пункт нашей экспедиции… – крепкий палец с широким, бугристым ногтем замер на точке «Кайлас». – Вижу, Мироша, на твоем лице некоторое недоумение, – констатировал Владимир Сергеевич, взглянув на Погодина, и светлые бороздки под его глазами скрылись.

Погодин, действительно, смотрел на палец Стрельникова с неким скепсисом. Гора Кайлас, безусловно, место легендарное и загадочное, породившее невероятное количество мифов. Некоторые древние источники на самом деле связывают мистическую гору и Шамбалу. Но на сегодняшний день Кайлас, как главная достопримечательность Тибета, пожалуй, самое туристическое место в регионе. Почти все туры сюда проходят под эгидой паломничества к этой горе. «И как, интересно, Стрельников представляет себе нахождение Шамбалы там, где уже много лет роем вьются туристы? Ладно бы он надеялся обнаружить тайную обитель мировых господ в месте труднодоступном и девственном, но в туристической мекке…» – думал Мирослав, не в силах сформулировать ни одного логичного предположения.

Хотя, справедливости ради, стоило отметить – несмотря на кажущуюся доступность священной горы, ее вершина по сей день оставалась непокоренной. Ни один альпинист мира не мог похвастаться успешным восхождением на ее пик, хотя некоторые из них предпринимали попытки. Кто-то, получив разрешение на восхождение от китайских властей, отказывался от своего намерения в последний момент, кого-то останавливали возмущенные паломники. Так, например, было в 2000 году, когда испанские альпинисты готовились покорить Кайлас, урегулировав все формальности с властями, – дорогу им преградили паломники. Против этого восхождения выступили Далай-лама, ООН, крупные международные организации и миллионы людей со всего мира, верящих в священную чистоту горы. И все же предположение, что Шамбала у всех под носом, казалось Мирославу смелым.

Стрельников, который временами демонстрировал чудеса проницательности, заглядывая собеседнику в самую душу, в этот раз прочел мысли Погодина без запинки и труда.

– Не напрягайся, я знаю секрет, – подмигнул он весело.

– Да, надо думать, Владимир Сергеевич подготовился основательно, – сухо прокомментировал Роднянский.

Стрельников и его обдал бодрящим холодом голубых глаз.

– Ну что? Хорош рассиживаться. Акклиматизировались, мягко поспали, вкусно поели, пора и честь знать, – скомандовал он на правах старшего в группе.

Мирослав поднялся и легко подхватил внушительных размеров рюкзак. Алиса, которая во время обсуждения лежала рядом с его стулом, быстро смекнула в чем дело – резво встала, засуетилась, нетерпеливо тыкаясь носом Погодину то в руку, то в бедро, и гарцуя на месте как селекционная кобылица. Молодая сильная собака страшно не любила пассивное томление. Мирослав потрепал ее по мощному загривку – мол, потерпи еще немного, – дожидаясь, пока Стрельников сложит карту, а Роднянский затянет тесемки на своем рюкзаке. Выйдя на крыльцо, Погодин сощурился от яркого, почти флуоресцентного кобальта небесного купола и отпустил Алису с поводка – носиться по газонам, пока члены группы буду укладывать свои вещи в машины и рассаживаться по местам. Когда глаза привыкли к слепящему свету, он заметил, что слева от крыльца, там, где стояли два черных джипа, в которые стрельниковские бойцы укладывали скарб Владимира Сергеевича, происходит некая суматоха. Судя по униформе, на улице собрались работники отеля, окружив кого-то плотным кольцом. С высоты порога Мирослав разглядел, что в центре этого столпотворения стоит Чоэпэл и беседует с кем-то, кого он пока не мог различить.

Потом толпа качнулась, Чоэпэл отделился от нее и направился туда, где стояли Погодин и Стрельников (любопытный профессор уже семенил в сторону массового действа). Тем временем толпа самоорганизовалась, выстроившись в очередь перед низеньким лысым человеком в бордовом уттара санге. Погодин пригляделся к нему и глазам своим не поверил, это был тот самый лама, который вчера настойчиво бродил за ним по монастырю. Вне всякого сомнения, это был именно он, Мирослав хорошо запомнил его облик: маленького роста, сгорбленный под действием преклонных лет, словно постоянно пребывающий в учтивом полупоклоне, бронзовая лысина правильной яйцевидной формы на макушке несколько вытянута округлым конусом (еще в монастыре Мирославу подумалось, что у ламы забавный череп и макушка его нацелена в небо, будто для того, чтобы лучше чувствовать связь с высшим миром). На лице его пролегали глубокие морщины, но от того, что он все время улыбался, щеки выглядели гладкими, а вот овал нижней части лица утратил четкий контур. В казавшихся из-за улыбки совсем узкими разрезах раскосых глаз блестели по-юношески веселые глаза.

– Это досточтимый Лама Нима Ринпоче, – с придыханием сообщил Чоэпэл Погодину и Стрельникову, – он выражает пожелание отправиться к Кайласу вместе с нами. Это большая честь.

– Чего он буровит? – нахмурился Владимир Сергеевич. Судя по тому, что вопрос был задан на чистом русском языке, предназначаться он мог только Погодину.

Мирослав тихонько вздохнул. Он знал, что Стрельников вполне сносно владеет английским и гида прекрасно понял. Но, в силу привычки всякий раз, когда ему что-то не нравится, требовать от присутствующих подробных разъяснений и тянуть время, в этой ситуации он решил назначить Погодина личным переводчиком. Мирослав, впрочем, никогда не стремился разоблачать маленькие хитрости Владимира Сергеевича, принимая его во всех проявлениях, большую часть которых можно было отнести к разряду странностей. Вот и теперь он готов был подыграть Стрельникову, который старательно хмурил густые брови, переводя взгляд с Чоэпэла на монаха, потом опять на гида, затем на Погодина.

– Наш гид сообщает, что вон тот монах имеет титул Ринпоче, один из высших духовных санов в буддизме. Он просит нас подкинуть его до Кайласа.

– Не понял… – буркнул Стрельников.

Погодин не счел нужным пересказывать на новый лад то, что и так изложил доходчиво. Вместо этого он обратился к гиду:

– Чоэпэл, ты заметил, что вчера этот лама был в Самье? Что сегодня он делает возле нашего отеля?

Гид обернулся на Ринпоче, почесал затылок.

– Я не помню, видел ли его монастыре. Но такое вполне возможно. Нет ничего удивительного в том, что ламы часто перемещается с места на место, они постоянно совершают паломничества к святыням.

– Хорошо, но при чем здесь наша экспедиция? – допытывался Погодин, которого охватило ощущение некой сюрреалистичности повторяющихся встреч с ламой.

– Это нормально, что ламы обращаются к помощи попутчиков, особенно если им нужно добраться в конкретное место, к конкретному сроку, например, к празднику или другой особой дате. Ринпоче уже в возрасте, ему сложно будет достичь Кайласа без помощи. Я не знаю, почему он решил обратиться именно к вам. Возможно, он просто выбрал дорогой отель, будучи уверенным, что здесь обязательно есть туристы, а потом узнал на ресепшене нет ли группы, отправляющийся сегодня в сторону Кайласа. И ему указали на вас.

– Этот Ринпоче себе уже на личный самолет насобирал, – вмешался Стрельников, обнаружив познания в языке.

Лама и в самом деле развил бурную деятельность. Перед каждым, склоняющим перед ним колени, он производил комбинацию быстрых движений – опускал в сложенные лодочкой ладони просящего свои зеленые четки, потом прикладывал обе руки к его голове, что-то быстро нашептывая. Осчастливленные благоговейно отступали, опуская в тряпичную сумку Ринпоче, висящую у него на плече, денежные купюры. Роднянский тоже не удержался от соблазна получить благословение и подставил досточтимому свою седую голову.

– Ламы не имеют права использовать подношения на личное благо, только на пользу всех существ. Эти деньги он раздаст нуждающимся либо пожертвует на строительство священных сооружений. Мистер Стрельников, – заволновался гид, сообразив, что Владимир Сергеевич не горит желанием оказать услугу святому человеку, – отказать в просьбе ламе, тем более Ринпоче, это очень плохой знак! Это может повлечь несчастья и неудачи.

– Ну, ну, раскаркался тут… – встрепенулся Стрельников.

– К тому же, – продолжал гид, конечно, не поняв предыдущей реплики, – присутствие Ринпоче может помочь экспедиции, местные жители всегда окажут содействие людям из его окружения.

– Ага, китайские коммунисты в особенности.

– Зря ты так, коммунизм – не коммунизм, а природа человека устроена так, что на глубинном, подсознательном уровне он все равно верит в существование высшей силы, – архетипически вера заложена в каждом. И часто человеческие поступки обуславливает она, а не рациональный ум, – вмешался Мирослав.

Несколько минут Владимир Сергеевич пребывал в тягостных раздумьях, пыхтя сигаретой, как шаманской трубкой. Потом махнул рукой, выпустил изо рта облако дыма и вынес вердикт: «Ладно, пусть едет». Гид просиял, а Погодин прислушался к себе, не отзывается ли в нем присутствие странного ламы каким-нибудь предчувствием. Не обнаружив в себе никакой тяжести, он решил, что вчерашние и сегодняшняя встречи с ним – лишь совпадение.

Наконец вещи были уложены, члены группы расселись по машинам. Бойцы Стрельникова и гид разместились в одном внедорожнике, остальные – в другом. Владимир Сергеевич занял место рядом с водителем, Ринпоче сноровисто юркнул в салон и оказался между Роднянским и Погодиным, Алисе отвели место на велюровой площадке над багажным отсеком. Собака не сразу угомонилась после беготни по лужайкам и даже лизнула гладкую лысину ламы, тот захихикал совсем по-детски, чем вызвал первый колкий комментарий Стрельникова: «Вот ведь блаженный».

За стеклом замелькали уже знакомые виды: Лхаса, затем чекпост, на котором бдительные китайцы сверили маршрут путешественников, пересчитали присутствующих и, после объяснений с гидом, дозволили Ламе, который не значился в списке, продолжить путь; затем на первый план вышли горы и вьющаяся лента Брахмапутры. Первый привал ожидал группу через несколько часов, заночевать же сегодня планировалось в палатках.

Погодин был спокоен. Местные пейзажи по-прежнему приковывали его взгляд и баюкали мысли. После суетливой Москвы, постоянно мельтешащей вокруг пестрым муравейником, возбуждая нервные центры тела и мозга (даже тогда, когда Мирослав смотрел на нее свысока из шикарной квартиры в центре), Тибет казался невозмутимым мощным великаном, который не видит смысла в лишних телодвижениях. Горы – огромные недвижимые глыбы – будто жили своей потаенной жизнью, суть которой заключалась в процессах внутренних, а не внешних. Обитатели здешних земель, вероятно, с рождения чувствовали эту всепроникающую энергетическую волну, резонируя с ней на глубинном уровне, и существовали в такт ее мерным, плавным колебаниям. Орлы и снежные грифы распахивали над вершинами размашистые крылья, замирая в полете и медленно выписывая в небе линии, похожие на изгибы Брахмапутры, животные лениво паслись на равнинах, погоняемые такими же неспешными пастухами. Лишь однажды Мирослав заметил, как недалеко от дороги проносятся резвые антилопы оронго, с захлестом забрасывая длинные задние лапы, но они лишь подчеркивали на контрасте размеренность здешней действительности.

Невидимая связь, объединяющая в общий организм местную природу, животных, птиц и людей, казалась очевидной даже пришлым, по крайней мере, ее чувствовал Погодин. Вероятно, сами тибетцы не могли помыслить себя оторванными от нее. Дорогой Мирослав засматривался на снежных грифов, кружащих в небе, и думал об обряде небесного погребения, который издревле практикуют тибетцы. Когда он впервые прочел о нем, ритуал показался ему, как и большинству цивилизованных европейцев, средневековой дикостью, но теперь Погодин размышлял о нем в другом ключе. Снежный гриф, которого также называют кумай, согласно тибетским поверьям, помогает душе умершего человека освободиться от тела и достичь небес. Тибетцы убеждены, что умерших нужно возвращать в природу через живых существ – хищных животных и птиц. Поэтому своих мертвецов, после того как лама зачитает над ними необходимые молитвы из Книги мертвых, они относят в специальные места в горах и делают разрезы на их телах. Потом оставляют на некоторое время, чтобы кумаи и другие стервятники могли полностью избавить скелеты от плоти. Считается, что под видом птиц плоть умерших, от которой уже отделилась душа, поглощают боги и демоны, воспринимая ее как подношение. Потом «могильщик» дробит обглоданные кости, смешивает с цампой, тогда птицы доедают и их.

В середине двадцатого века китайские власти чуть было полностью не истребили в Тибете хищных птиц: кумая, белоголового сипа, ягнятника, пытаясь отучить местных жителей от обряда, который считали варварским. «Небесные похороны» строго запретили, но тибетцы все равно тайно проводили ритуалы. Более мелкие стервятники: вороны, галки и клушицы – не могли поглощать тела так же быстро, что сильно огорчало родственников умерших. После многочисленных просьб со стороны тибетских монахов и местного населения, китайское правительство все же пересмотрело свое решение. С 1974 года «Небесные похороны» снова стали официальным обрядом погребения в Тибете. Местные жители считают, что этот обряд хотя бы раз должен увидеть каждый смертный, чтобы осознать мимолетность и эфемерность жизни.

Стрельников опустил стекло на двери машины, рядом с которой сидел, и в салон порывисто ворвался холодный, колкий ветер. Несмотря на то, что на дворе было лето и временами солнце пекло нещадно, высокогорный ветер в любое время года был, по меньшей мере, прохладным. Ринпоче, тихонько сидевший на своем месте, маленький, укутанный в монашеское одеяние и похожий на красного Колобка, пошевелился, достал из заплечной сумы ярко-желтый лоскут. Лоскут оказался вязаной шапочкой с маковкой на макушке и прикрывающими уши закруглениями, с которых свисали помпоны. Он натянул забавную вещицу на свой не менее забавный череп и снова затих, по-прежнему улыбаясь той же улыбкой, которая всю дорогу не сходила с его лица.

– Возможно, стоит сообщить этому несчастному, что голову в его случае беречь уже поздно? – Владимир Сергеевич обернулся к сидящим в салоне, озирая их вопросительным взглядом.

– Он как раз-таки вполне счастливый, чего, без сомнения, и нам всем желает. Вам, Владимир Сергеевич, вероятно, в особенности, – взвился Роднянский на неуместную шутку.

Стрельников ничего не ответил, принял на сидении прежнее положение, периодически посматривая на ламу через зеркало заднего вида. Было понятно, что надолго оставить монаха в покое у него не получится, уж слишком часто его глаза мелькали в зеркальном прямоугольнике.

– Не могу понять, чего он все лыбится? – не выдержав, опять заговорил он через какое-то время и вновь посмотрел через плечо на ламу, потом на Роднянского. – У него что, столбняк?

– Владимир Сергеевич, вы не хуже моего знаете, почему он, как вы выражаетесь, «лыбится». Потому что он буддийский лама, Ринпоче, человек близкий просветлению. Его, в отличие от вас, в этой жизни все устраивает в любых ее проявлениях. И перестаньте задавать мне дурацкие вопросы, меня и так укачивает, – Все это профессор проговорил с брюзгливой стариковской интонацией и смежил свои морщинистые веки, как бы давая понять, что просит его больше не беспокоить.

– А я не могу понять, зачем ты согласился взять его с собой, если он тебя так бесит? – спросил Мирослав немного резко, обращаясь к Стрельникову.

Он, конечно, понимал, что у Владимира Сергеевича трудный период в жизни, но необоснованные нападки на ни в чем не повинного блаженного казались ему неуместными и грубыми, вызывая эмоциональный дискомфорт и нарушая внутреннюю гармонию, которую он с удовольствием ощущал в себе, любуясь пейзажами за окном.

– Это, вероятно, потому, что Владимир Сергеевич решил проверить одну теорию, – опередил Стрельникова с ответом Роднянский. – Согласно легендам, Шамбала далеко не единственное надежно сокрытое от людей заветное место среди гималайских гор. Древние тексты и предания изобилуют упоминаниями священных скрытых долин счастья и благоденствия. Одна из них – Кхембалунг. Найти путь в такие долины не легче, чем в Шамбалу. Согласно одному из путеводителей, авторство которого приписывают Падме Лингпа*, в группу, которой суждено найти вход в Кхембалунг, должны входить: потомок злого царя, врач, астролог, йоги, буддийские монахи и бонский жрец. Правда, там еще фигурировали семь юношей и семь девушек, но их роль вероятней всего статистская – возделывать земли и размножаться после обустройства в долине, поэтому можно и без них обойтись. Остальные нужны, чтобы совершить ритуалы, призванные умилостивить и подчинить разных божеств, охраняющих доступы к священному месту. Владимир Сергеевич наверняка решил, что присутствие в группе буддийского ламы может умаслить каких-нибудь местных духов. Ну вдруг? Мало ли. Сам-то он, надо полагать, бонский жрец, меня с натяжкой можно записать в астрологи, наш гид вполне может владеть знаниями тибетской медицины. А вы, Мирослав, не потомок злого царя, случайно? – в голосе профессора послышалась ирония.

– Как знать, Анатолий Степанович, как знать… – смягчился Погодин, перебирая в памяти родословную матери.

– Ну вы прямо Вольф Мессинг, профессор! – делано восхитился Стрельников.

– В моем случае не нужно быть телепатом, чтобы читать ваши мысли, Владимир Сергеевич. Я сам вас консультировал и…

Роднянский, по-видимому, собирался еще что-то добавить, сделав глубокий вдох, но тут в салоне зазвучал певучий голос монаха, и профессор притих. Лама, к удивлению, заговорил по-английски, иногда используя в речи тибетские словечки, которые профессор переводил без особого труда.

– Вы такие смешные, – констатировал Ринпоче как будто с удовольствием, по крайней мере, улыбка на его лице по-прежнему семафорила необъяснимой радостью. – Вы ссоритесь, потому что наделяете явления, да и саму жизнь, важностью. Но если бы вы могли осознать хоть на минуту, что в вашей жизни нет никакой важности и значимости, то и ссорится вам стало бы не из-за чего. Я слышал, что в вашей речи прозвучало слово «Шамбала». Вы ищите Шамбалу? Зачем?

– Достопочтенный Ринпоче интересуется, зачем вам Шамбала, Владимир Сергеевич? – услужливо перевел профессор.

– Надо! – огрызнулся Стрельников.

– Я знаю, что люди из Европы и других континентов желают найти Шамбалу, чтобы обрести власть над миром и даже вечную жизнь. Нам, буддистам это кажется смешным и нелепым. Мы считаем вечную жизнь наказанием, а не наградой. Для нас высшее благо – это выход из колеса Сансары, то есть выход из цепи перерождений, иначе говоря, возможность больше не рождаться в земном воплощении и не нести тяжелого бремени кармы. Всякая земная жизнь для неосознанных существ связанна с множеством страданий, потому что они томимы желаниями. Особенно люди. Большая часть людей ошибочно принимают свою жизнь как единственную и драгоценную. А потому в этой жизни они желают для себя всего самого лучшего и сильно страдают, если чего-то лишены: денег, роскоши, положения, удовольствий, любви. Они стремятся изведать всего самого лучшего, как в последний раз. Но если бы они осознавали, что это их воплощение не первое и не последнее, а, например, пятисотое из тысячи, разве имело бы для них важность – есть ли у них в этом воплощении, к примеру, роскошный дом или они живут в лачуге? Ведь за такое количество жизней успеешь изведать всего. А власть? Зачем вам власть, если нет более страшного испытания для кармы, чем ответственность за тысячи или миллионы живых существ?

– А сами вы, буддисты, разве не грезите о Шамбале? – процедил Владимир Сергеевич.

– Для буддистов Шамбала – это страна, в которой хранится высшее знание, помогающее достичь полного просветления и прервать цепь перерождений. Мы ищем ее только за этим. И мы верим, что открыться она может лишь тому, чья осознанность настолько высока, что он способен принять и понять великое учение, а иначе он просто не сможет воспользоваться благостью этого сокровища. Это все равно как алмаз случайно окажется под ногами человека, который ничего не смыслит в камнях, тогда он примет его за кусок стекла и пройдет мимо. Для того чтобы постичь знание, которое хранит Шамбала, не обязательно побывать в этой стране, его можно открыть в самом себе, если осознанность человека в текущем воплощении позволяет ему это сделать.

Лама говорил, а профессор на всякий случай переводил те предложения, в которых встречались буддийские слова. Было заметно, что Стрельникова утомляет такое многоголосье, он вздыхал и старательно делал вид, что больше занят пейзажами, чем мыслями монаха.

– Анатолий Степанович, прекратите уже переводить эту буддийскую ересь. Уши вянут, – наконец попросил он сдержанно.

Тем временем водитель сильно снизил скорость, лавируя на серпантине над крутым обрывом, и в открытое окно со стороны Стрельникова залетело жужжащее насекомое, похожее на пчелу. Оно описало быстрый круг по салону и забилось в правом верхнем углу лобового стекла. Владимир Сергеевич без лишних раздумий взял с бардачка глянцевую брошюру и хлопнул ею по тому месту, где пчела секунду назад пыталась найти выход на волю. Ринпоче только руку вперед протянул, но сказать ничего не успел. Поняв, что судьба насекомого решилась окончательно и бесповоротно, монах сложил руки в молитвенном жесте и зашептал скороговоркой по-тибетски.

– Нельзя наносить вред живым существам, и тем более лишать их жизни. Пчеле не стало хуже оттого, что вы убили ее, такова ее карма, и я помолился о том, чтобы она не переродилась в низших мирах. Но свою карму вы сейчас отяготили.

Владимир Сергеевич хмыкнул и только глаза подкатил, что сидевшие сзади могли наблюдать в зеркале заднего вида.

– Дорогой Ринпоче, – сказал он, – видите ли, в чем дело. Карму человека, который делал бизнес в России в девяностых годах, очень трудно, практически невозможно отяготить убитой пчелой.

– Сейчас не девяностые, – вмешался Погодин, – и ты вполне мог бы подарить пчеле право на жизнь.

Стрельников глубоко, устало вздохнул.

– Нет, мой мальчик. Мой добрый, хороший, наивный мальчик, – начал он, казалось, спокойно, но в его искусственно приглушенном голосе уже чувствовался металл, – ты очень ошибаешься. «Девяностые» были задолго до тысяча девятьсот девяносто первого года и, больше того, будут до конца существования жизни на этой планете.

Он обернулся и пару секунд молча смотрел Погодину в глаза так, будто пытался отрезвить его ледяной голубизной радужек.

– Я вашему молодому, тепличному поколению сильно удивляюсь и даже расстраиваюсь глядя на вас. Как вы, наивные, вскормленные на родительских пожитках, оторванные от реалий, нежные цветы, можете верить в то, что природа человека способна измениться под влиянием религиозных учений, прогресса, цивилизации, демократических иллюзий, пацифистский идей или какой-нибудь еще утопической херни? – голос Стрельникова, казалось, не набирал громкости, но отчего-то звучал явственней, четче, мощнее, так, что слова его наполняли салон какой-то плотной субстанцией, тесня пассажиров. – Насколько сытым и тупым должно быть ваше поколение, чтобы верить лишь книжкам и настроениям, скажем так, «прогрессивной общественности», и не чувствовать своего животного первоестества? Того первоестества, которое было сутью природы наших предков. Я говорю про изначальную природу живых существ, созданных, чтобы выживать в условиях естественного отбора? И звери, и люди, и боги имеют природу одну и ту же, и наличие или отсутствие интеллекта эту природу не меняет и не отменяет ее. Как вы можете верить в то, что демократия, равенство и братство могут всерьез стать реалиями этого мира? Неужели вы правда думаете, что в человеческом обществе у всех всего может быть поровну? Что кто-то беден, а кто-то богат лишь потому, что в этом виноват политический строй или злой дяденька у власти? Независимо ни от чего, в любые времена кто-то может отвоевать свое место под солнцем, притащить в дом шкуры и еду, а кто-то нет, потому что он слабее физически и морально. Таков закон природы, и никакие искусственные ухищрения его не изменят. Как бы ни уговаривали сильных сровняться с большинством слабых, они все равно, так или иначе, будут следовать своей природе. Во все времена и при любом строе они будут достигать своего олимпа – денег, власти, лидерства, и прижимать, вас, наивных слабых утопистов, к ногтю. Этот круг замкнут изначально, так он задуман, и никакие прогрессивные идеи его не разомкнут. Я понял это еще тогда, в перестройку, на шкуре ощутил. На вот этой своей собственной шкуре! – Стрельников снова обернулся к Погодину. – Конец двадцатого века шел, а законы выживания остались ровно теми же, что и тысячи лет назад. Ничего в них не изменилось, такие же они и сейчас. Как ты думаешь, что испытывает человек, который впервые в жизни взводит курок перед лицом другого человека? Взводит, смотрит в глаза, как я тебе сейчас, и принимает сложное по-первости решение: лишить ли того, другого, жизни или нет? Имеет ли он такое право? Не знаешь? А я тебе скажу! Этот человек испытывает озарение, если он не псих и не имбецил. Озарение это заключается в простой мысли, которая вдруг становиться понятна и близка, а раньше казалась лишь затасканной цитатой из книжки: «Либо я, либо он». В этот момент обнажается звериное нутро, покрытое толстым слоем хлама, который веками набрасывает на человека цивилизация. А потом, поняв и приняв свою изначальную суть, такой человек чувствует потребность стать самым сильным зверем в стае. Такова природа…

Внезапно, достигнув предела внутреннего накала, Стрельников осадил сам себя – резко замолчал, развернулся к лобовому стеклу и откинулся на спинку кресла так, что она качнулась. В салоне стало очень тихо, и только ветер шумел, скользя вдоль бортов джипа. Мирослав обернулся назад. Алиса не спала, но тихонько лежала, примостив морду на передние лапы, глаза ее будто виновато смотрели то на Мирослава, то в сторону, а верхнее веко сложилось удивленным уголком. Бешеная энергетика, с которой в салоне пульсировал монолог Стрельникова, казалось, вытянула силы всех присутствующих. Разговаривать больше не хотелось. Мирослав чувствовал опустошение и потребность восстановиться.

К счастью, уже минут через двадцать настало время первого привала. Джипы остановились, и путники выбрались из них, потягиваясь и разминаясь после долгого сидения. Погодин задышал полной грудью на вольном просторе, Алиса начала носиться со скоростью лани, выписывая круги на пригорке по большому и малому радиусам. Члены группы зашуршали и загремели вещами, готовя место для перекуса. Кто-то из местных жителей, завидев Ринпоче, разнес весть о нем в близлежащем селенье, и во время привала монах был занят тем, что благословлял пришедших к нему тибетцев, среди которых было много детей, чумазых и бедно одетых. От них лама не брал подаяния, а, наоборот, раздавал купюры, выуживая их из сумки. Роднянский крутился вокруг этого действа с фотоаппаратом, видимо готовясь писать очередную монографию.

Позже был еще один привал, а потом остановка на ночлег. К ночи все чувствовали приятную усталость и, после целого дня в пути, с удовольствием предвкушали восемь часов в горизонтальном положении, пусть даже и в палатках. Желтые и красные шатры выросли быстро, как сказочные грибы, уютным полукругом. Небо уже затянулось темно-синим, почти черным бархатом, на котором казались совсем близкими мириады удивительно ярких, мигающих звезд.

Ужин вокруг костра прошел мирно и дружественно. Под таким небом любые прения и недовольства казались неуместными, лишними. Роднянский все расспрашивал о чем-то ламу на непонятном большинству присутствующих языке, монах за ужином дурачился, цепляя себе на уши бананы и отпуская шутки. Стрельников смотрел на огонь, а Погодин в небо. Бойцы Владимира Сергеевича скоро отделились от компании у костра и присели в стороне – курить и обсуждать что-то свое.

Мирослав разместился в палатке вместе со Стрельниковым. Глядя на профиль Владимира Сергеевича, он думал о его сегодняшнем монологе, пытаясь сопоставить свежие впечатления с детскими и юношескими воспоминаниями. Довольно скоро Погодин почувствовал, как его сознание уносит в небытие волна дремоты. Но вдруг глаза его распахнулись, раньше, чем он успел осознать, что слышит громкие звуки, похожие на рыдания взахлеб, и пронзительный вой. Он выскочил из палатки, успев нащупать фонарь, сразу за ним метнулся Стрельников. Метрах в тридцати от места привала на пригорке луч фонаря выхватил фигуру человека, который то падал на колени, то пытался вставать и двигаться дальше вверх. Звуки, которые Мирослав принял за рыдания, теперь больше походили на истерический смех. Чуть поодаль от фигуры металась Алиса и отчаянно выла.

– Нажрался, сука, – процедил Стрельников, узнав одного из своих ребят, и побежал к нему.

– Наверное, это эйфория, вызванная горной болезнью, – услышал Погодин слабый голос Роднянского, донесшийся из-за левого плеча.

Глава 10

Вадим Сигизмундович с вечера лежал горячий, как паяльник и, похоже, бредил. «Это не я, не я…» – почти неразборчиво бормотал он в тяжелым забытьи и мотал головой, на которой белела влажная прохладная салфетка. «Конечно, не ты… Не ты», – шептала ему Света, одной рукой поглаживая его по впалой горячей щеке, а другой строча сообщения по всевозможным каналам связи с представителями СМИ. Она и сама чуть было не свалилась с недугом, обессилев от пережитых эмоций, но чувство долга превозмогло в ней слабость плоти. Выпив успокоительное, выкурив пару сигарет, Света мобилизовалась, взяла себя в руки. Упускать такой момент было нельзя.

Вчера, лежа на кушетке в салоне красоты, где давно и хорошо знакомая ей мастерица проводила привычную процедуру восковой эпиляции, Света чуть сознания не лишилась, когда на радио вдруг приостановилась трансляция веселых песен и сдержанный голос сообщил: «Срочная новость: потерпел крушение пассажирский самолет российской авиакомпании…, рейс…, Амстердам – Нижний Новгород. На борту авиалайнера находилось двести сорок пассажиров, преимущественно граждане Российской Федерации. Детали трагедии уточняются».

Как раз в это время Света все еще прокручивала в уме неудачный «выход» Успенского перед журналистами и посыпала пеплом амбициозные планы по масштабной пиар-кампании «пророка», запущенной так гладко. Мастерица ловкими движениями срывала полосы воска с ее ног и, пусть не сильная, но резкая боль, резонируя с грустными мыслями, становилась острее, раздражала. И вдруг эта новость! На мгновенье Свете показалось, что ее оглушили тяжелым предметом, – уши заложило, взор помутился. «Что? Что?» – вытянула она шею, поднимаясь и пытаясь приблизить лицо к мастерице, чтобы прочесть ответ по губам. «Что там сказали, по радио? Авиакатастрофа?» Мастерица растерялась от такой реакции, потом заволновалась: «Да… У тебя что, кто-то был на этом рейсе? Ох, Господи…» Она прикрыла ладонью рот, а Света уже соскочила с лежанки, натягивая юбку. Так она и выбежала из салона, не закончив процедуру. Метнулась было к машине, но поняла, что за руль в настолько взволнованном состоянии не сядет. Вышагивая по району на высоких каблуках около получаса, она ждала, когда эмоции растворятся в усталости, и лишь после этого завела двигатель, чтобы доехать до Успенского и передать ему весть.

Вадим Сигизмундович, как и следовало думать, сообразительностью блеснул не сразу. Вытаращил на Свету свои темные глазищи, заблеял про людей, погибших на борту. В общем, смазал весь эффект нечаянной радости, на который Света рассчитывала, чтобы разделить с ним то чувство, которое не помещалось лишь в ее груди. Пришлось ему втолковывать что к чему, объяснять, потряхивая за плечи, из-за чего первозданная радость, конечно, несколько пожухла, скукожилась, как сушеный чернослив. «Вадик, да я не про людей тебе говорю. Не в них же дело. Что ты завелся – «люди, люди»? Родственники они тебе, что ли? Ты пойми, сбылось твое пророчество! Сбы-лось! Ты вчера сказал, что сегодня самолет упадет, он взял – бумс! – и рухнул. Ты сказал – он упал. Понимаешь? Ты-ска-зал-он-упал! Доходит?» «Я сказал – он упал… Я сказал – он упал! Я сказал, а он – бумс…”, – начал повторять он на разные лады. «Именно, Вадик! Именно так. Получается, что ты у нас пророк настоящий, а не деланный!»

Успенский отстранил от себя Свету (которая всем своим немалым весом ерзала на его худых ногах) поднялся. Сначала он пересек комнату размашистым шагом по диагонали, потом прошествовал мимо окон, затем снова по диагонали в другой угол. Когда, по Светиным подсчетам, он исходил по квартире примерно метров двести, от ее радости осталась лишь косточка. В атмосфере угадывалось нечто тревожное. «Чего ты мечешься, Вадим? Что не так?», – раздраженно выкрикнула она в сторону коридора, из которого доносились отзвуки шаркающих шагов и невнятное бормотание. Успенский появился на пороге комнаты с воспаленным взглядом. «Устал я что-то, полежу немного», – сказал он и тут же увалился на диван, на котором до ее прихода дремал перед включенным телевизором, натянул до ушей плюшевый плед. Света дотронулась до его лица и поняла, что он весь горит. Жаропонижающее не действовало, но она решила дождаться утра, прежде чем обращаться к врачам.

Утром, к ее удивлению, Вадим Сигизмундович был уже в норме, температура спала, правда, лицо его казалось бледнее обычного. А еще с самого пробуждения он был совсем уж тих. Успенский и так не отличался разбитным характером, но в это утро Свете не удавалось вытянуть из него и двух связных слов, – он хмурился, тем самым выдавая напряженную мыслительную деятельность, и молчал. Проснувшись, он умылся, взял свой ноутбук и ушел в другую комнату, прикрыв за собой дверь. Света заглянула к нему осторожно, увидела, что он сидит за столом сосредоточенно глядя на монитор, и решила оставить его на время в покое. «Наверное, изучает информацию о крушении самолета, – догадалась она. – Ну Бог с ним, пусть изучает, это даже полезно. Мне в ближайшие часы он не нужен».

Она и в самом деле пока отлично справлялась без него. Запросы на комментарии о случившемся сыпались на ее телефон со вчерашнего вечера в виде звонков, смс, сообщений в мессенджере и по электронной почте. Они продолжали поступать и сейчас, когда Света нетерпеливо переминалась возле кофемашины, ожидая утреннюю порцию кофеина. Телефон на кухонном столе голосил на разные лады и суетливо подпрыгивал. И каждый сигнал, каждая мелодия отзывались в ней радостным возбуждением, которое хоть и было похоже на состояние абсолютно нечаянного счастья, но очень мешало собраться с мыслями. К работе хотелось приступить немедленно, так хотелось, что даже дрожали руки, и Света от греха спрятала ладони под мышки, обхватив себя под грудью, а для верности плотней прижала их предплечьями. По опыту она знала – сейчас нельзя поддаваться эйфории, чтобы не нарубить дров. Стратегически важные решения надо принимать на холодную голову. Сначала кофе, сигарета, потом все обдумать.

Журналисты подождут, это пойдет делу только на пользу. Ее временное молчание нагнетет ажиотаж, сделает Успенского в их глазах еще более желанным спикером. Вчера вечером она уже дала слабину от радости, хорошо хоть ничего конкретного никому пообещать не успела. Совпадение случайного пророчества и реальных событий взбудоражило не только всю «желтую прессу», но даже заинтересовало пару главных федеральных телеканалов. «Вот что значит попасть в струю», – шалея от удовольствия думала Света, и руки ее не слушались, когда она торопливо набирала ответные сообщения. Состояние Вадима Сигизмундовича, который полночи неспокойно елозил головой по подушке, то и дело скидывая охлаждающий компресс и шепча себе оправдания, конечно, вызывало опасения. Поглядывая на него в перерывах между перепиской, Света прикидывала, когда он придет в себя, и мысленно молилась, чтобы это случилось как можно скорее. К счастью, кто-то там на небе услышал ее мольбы.

Журналистам же вчера она отвечала, что пока Вадим Успенский недоступен для комментариев, тем самым убивая сразу несколько зайцев: во-первых, набивала «пророку» цену; во-вторых, выигрывала время (не только для того, чтобы привести Успенского в чувства, но, прежде всего, чтобы спокойно обдумать дальнейший план действий, определиться со стратегией, тактикой, а главное – с тем, какие заявления делать); в-третьих, она хотела дождаться запросов от самых топовых СМИ, чтобы поставить их первыми в очереди на эксклюзивную информацию.

«Надо же, я был уверен, что твой Успенский ряженый, а оказывается он у тебя и правда что-то может», – читала она сообщения от тех, кто еще недавно наотрез отказывался публиковать новости про ее Вадика, несмотря на то, что Света из кожи вон лезла, чтобы задобрить их и водить дружбу по всем правилам. Особенно ей льстили обороты «он у тебя». «Да, он у меня. То есть он мой», – с удовольствием думала она, красочно представляя под прицелом теле- и фотокамер на различных пафосных мероприятиях не только Успенского, но и себя. Она будет держать его под руку на правах законной супруги, красуясь на фоне пресс-волов в дорогих вечерних платьях, которые ей без сомнения будут предоставлять самые статусные модные бутики, чтобы новоявленная светская львица сделал им рекламу своим появлением. «Так все и будет. Обязательно», – в полумраке комнаты снова пестовала она свою очень давнюю мечту, зародившуюся еще под облезлым потолком ее отчего дома.

Раньше в этой мечте образ спутника был несколько расплывчат. Довольно четко она представляла себе лишь его дорогой костюм и часы, а на месте лица в ее фантазиях плавало белое облачко, за которым было не разглядеть черты. И вот наконец настал момент, когда дымка рассеялась и картинка прояснилась: вместо белого пятна вырисовалось лицо Успенского, не молодое и не то чтобы красивое, но уж какое Бог послал, и на том спасибо. Чего уж теперь? Последние пару лет она всерьез начала волноваться, что молочный туман не только не явит ей лицо успешного супруга, но и вовсе затянет годами вожделенную картинку. Главное, что костюм, часы и антураж остались на том же месте и заменять их декорациями беднее и печальней не придется, а лицо Успенского со временем можно будет и омолодить различными ухищрениями эстетической медицины. С такими приятно волнующими мыслями она и заснула, переместившись на двуспальную кровать, а Вадика на всякий случай накрыла поверх пледа еще и одеялом, оставив на диване.

Наконец кофемашина, бодро фыркнув, брызнула в чашку последними каплями порции двойного эспрессо. В том месте куда попала прерывистая струйка, собралась кремовая пена; наполнивший кухню аромат, казалось, преобразил ее. Света аккуратно взяла чашку, предвкушая отличный день, и медленно донесла ее до стола. Закурила, сделала обжигающий глоток, прикрыла глаза от удовольствия. «Ну что, понеслась?», – подумала она, подняла крышку нетбука, нажав на кнопку пуска. Телефон взяла с особым трепетом, быстрым движением провела пальцем по экрану, прокрутив список входящих. Среди прочих вызовов обнаружились два пропущенных от секретарши магического салона. Света перезвонила.

– Светочка, привет, – раздался из динамика звонкий девичий голос. – Хочу напомнить, что у Вадима Сигизмундовича на сегодня четыре записи. Первый клиент в двенадцать.

Света мысленно выругалась. Со всей этой радостной кутерьмой она совсем забыла, что сегодня приемный день. Очень некстати. Но переносить приемы сразу после вынужденного двухнедельного отпуска было бы наглостью. Тем более что клиенты их и кормят.

– Спасибо, дорогая. – ответила она в тон секретарше таким же фальшивым звоном. – Вадик будет ко времени, не волнуйся.

– Светочка… – секретарша отчего-то понизила голос, и он зазвучал загадочно и вкрадчиво. – Тут у нас такой ажиотаж! Вадима Сигизмундовича с самого утра караулят на крыльце журналисты. Там две камеры и еще человек пять ошиваются. Наш главный места себе от радости не находит, уже заговаривает им зубы, типа интервью дает. Хочет твоему таксу за прием в два раза повысить. И клиентура косяком пошла, звонят и звонят, записываются к нему.

– Тааак… – процедила Света, забарабанив пальцами по столешнице. – Аллочка, послушай меня. Важно, чтобы сегодня ни один журналист к Вадику не приблизился. Он зайдет через черный ход. Я надеюсь, сегодня клиенты только те, что записались заранее, не накануне?

– Да, конечно! Эти еще неделю назад записывались.

– Хорошо. Сама сегодня приеду, так что увидимся.

Света уже собиралась сбросить звонок. Но голос секретарши снова зашелестел в динамике.

– Слушай, а он правда того? Ну, прозрел.

– Правда, Аллочка, того. Позже посекретничаем, собираться надо.

«Понеслась так понеслась, – подумала Света, отложив телефон. – Главный обрадовался! Конечно он обрадовался, упырь, хочет присосаться к нашей славе. Кто бы, кроме теток, про его салон еще вспоминал. Нет, отпускать Вадика одного сегодня определенно нельзя, атакуют со всех сторон, а он, рохля, даже отбиться не попытается. А если главный его за шкирку к журналистам выведет, пока я тут стратегию буду продумывать? Опять все мои старания накроются медным тазом.

Света с тоской оглядела приготовления к работе, которая сегодня обещала быть особенно плодотворной (чашку с ароматным, горячим еще кофе, привычно стоящий на столе нетбук, любимые печеньки в вазочке в центре стола), вздохнула и решительно встала.

В комнату Успенского постучала деликатно, будто дверь костяшками пальцев погладила. Заглянула. Сидит, в монитор смотрит. Рабочий стол Вадима Сигизмундовича стоял ребром к окну, так что приглушенный хмурым небом утренний свет только подчеркивал его нездоровую бледность, делая похожим на восковую куклу.

– Вадик, собираться пора. Вставай. Света мягко, по-кошачьи, дошла до стола. Кокетливо присела на край, выставив вперед дородную белокожую ногу, ту самую, которую вчера успела проэпилировать полностью. Шорты шелковой пижамы игриво задрались, присборившись складками в области бедер.

– Куда? – вяло поинтересовался Успенский, продолжая смотреть в монитор.

– Как куда? На работу. У тебя клиенты сегодня.

Вадим Сигизмундович молча помотал головой, как это сделал бы ребенок, перед лицом которого кружит юркая, коварная ложка манной каши.

– Это что значит? – осведомилась Света настороженно.

Она протянула руку к его лицу, дотронулась до лба, замерла на пару мгновений. Температура, кажется, нормальная. Рука скользнула вверх, зарылась в редеющую шевелюру и взлохматила мягкие волоски с заметной сединой. С высоты стола ей хорошо была видна наметившаяся у избранника плешь. Но Света все равно улыбнулась ему жизнеутверждающе. Он же поднял на нее глаза, под которыми пролегли нездоровые тени, посмотрел будто сквозь – и снова уставился в монитор.

– И долго ты собираешься так сидеть? – весело спросила она, решив перевести ситуацию в шутку.

– Не знаю, – честно ответил Вадим Сигизмундович.

– Вадик, вставай! Ждать ведь тебя люди будут. Тебе их не жалко?

– А чего они, Света, будут жать? Когда я приду и облапошу их? Оберу до нитки? А тебе, тебе их не жалко?

– Та-ак. Вот, значит, как мы заговорили? Жалостливый, значит, стал? То есть два года тебе их не было жалко, а теперь вдруг стало? Ну, чего молчишь? Припомнил от какой жизни тебя на эти подвиги потянуло?

– Легко тебе, Света, рассуждать, ты людей в упор не видишь. А если и смотришь на них, то куда-то мимо: на часы, телефоны, обувь, загар. А я их каждый день вижу, людей. И у тех, кто ко мне приходит, кроме как в глаза и посмотреть-то больше не на что. Потому как то, что помимо глаз, еще хуже. Точнее, жалостливее. Что у них, кроме глаз? Одежонка потрепанная, стоптанные ботинки? Сядут передо мной, руки трясутся, теребят какие-нибудь бумажки или фотографию покойника поглаживают. А сами взгляд мой ловят, да так ловят, что не отвертишься. Я ведь у них последние деньги забираю, а помощи от меня никакой. А они верят мне. Недавно тетка приезжала, я даже не запомнил из какого города, чудно́е название, далекое. Взмыленная вся, замученная. Волосы короткие торчат во все стороны, лицо морщинистое, обветренное, будто и не женское вовсе. А глаза женские, живые, измученные, слезятся. И мальчишка с ней, худой, забитый, тоже вытаращился на меня и затих в углу. У нее дочка в Москву на заработки поехала и четвертый месяц уже на связь не выходила, а мальчишка этот – дочкин сын. Вот она кредит и взяла, чтобы ко мне, мудаку, приехать, про дочку узнать. Двое суток в поезде, ночь на вокзале, двадцать пять тысяч в кассу. Они, похоже, масло сливочное на хлеб только по праздникам намазывают, а тут кредит взяли, чтобы ко мне приехать и послушать тот бред, который я на ходу сочиняю. Ну я и сочинил. Сочинил, что дочка живая и вернется с большими деньгами скоро. Тетка эта мне в ноги падала, а я, кажется, умер тогда. Но ничего, быстро ожил. Я же привычный, не первая и не последняя она такая у меня. Вот какая, Света, у меня работа. Не хочешь подменить? У тебя, уверен, отлично получится.

«Ого! – подумала Света. – Тут, похоже, нервным срывом дело пахнет. Как не ко времени. Действительно, на сегодня отменять приемы надо».

– Вадик, миленький, ну, может, ты и не врешь им вовсе. Может, ты правду им говоришь, просто сам не знаешь? Вон как с самолетом получилось – ты ляпнул наобум, а оказалось, что как в воду смотрел. Вдруг и правда дар у тебя и говоришь ты все не случайно? Может, вернулась дочка уже при деньгах?

Успенский метнул на Свету выразительный взгляд.

– С самолетом получилось, спорить не буду. Я сказал – он упал. А там, Света, был полный самолет глаз. Не часов, Света, не костюмов! Полный самолет глаз, понимаешь?

– Ну потерпи, миленький. А как, ты думал, деньги приходят? Зарабатывать их надо. Или ты хочешь как раньше?

– Я всю жизнь только и делаю, что терплю.

– Теперь хотя бы есть ради чего терпеть, а не как раньше – зазря.

Света снова протянула руку к его жидкой поросли. Успенский упрямо качнул головой в противоположную от нее сторону.

– Да что с тобой такое?

Голос ее выдал досаду. От несвойственного Успенскому поведения повеяло недобрым ветром на Светину мечту. Умозрительная картинка, которая так явственно стояла перед глазами этой ночью, тревожно колыхнулась, как мираж, грозя рассеяться.

– Думаю я, Света. Можно мне побыть одному?

– Можно. Только скажи о чем, и я уйду.

Успенский обреченно вздохнул.

– Хорошо. Я думаю о том, что вдруг там правда кто-то есть? – он воздел к потолку указательный палец и подкатил в том же направлении глаза, так что белки над нижними веками обозначились двумя полумесяцами, точно на иконах великомучеников.

Света тоже посмотрела в том же направлении. Надо бы потолок перетянуть, подумала, цвет какой-то неудачный. А вслух сказала:

– Понятно. Ты, главное не переутомляйся, тебе сейчас вредно. Да и силы надо поберечь. Сейчас самый ответственный этап.

С этими словами она наконец-то вышла, оставив его в покое. Что крылось за словами «ответственный этап», Вадим Сигизмундович узнал лишь ближе к вечеру, когда пытался тихой сапой пробраться к холодильнику. Весь день до его слуха доносились звуки ее голоса (из чего можно было заключить, что Света ведет оживленные телефонные переговоры) и, время от времени, топот в коридоре (что могло значить, что Света не находит себе места от каких-то сильных эмоций). Когда все затихло, Успенский решил, что она все же утомилась и отдыхает в одной из комнат. Он заглянул на кухню, но увидел расслабленную и довольную сожительницу, которая лениво полулежала на «уголке», водила пальцем по тачпаду и курила. Его появление вызвало в ней новый приступ оживления.

– Вадик, я все придумала! Завтра у тебя будет большая пресс-конференция. Готовься. Я решила не распыляться на эксклюзивные и прочие интервью, а ударить сразу по всем фронтам. Ну, ты рад?

– Безмерно.

Вадим Сигизмундович вздохнул, сделал себе два бутерброда с сыром и сладкого чая, подхватил снедь и вернулся к себе.

«19 апреля 20… 01.05

это спам

Мама была учительницей. Не простой учительницей. Советской! Такой, знаешь, впитавшей в себя все самое правильное, светлое, высокопарное, чем слепила глаза советская власть. Она была наивной, простой, бесхитростной. Хотела от жизни простоты и ясности, поэтому так самоотверженно верила в «светлое будущее», в порядочность, в то, что каждый человек либо хороший, либо заблудший. И если заблудший, то надо ему помогать. Помнишь советские фильмы? Там все герои делятся на хороших, высокоморальных и тех, кого жизнь обделила человеческим участием и они стали не пропащими, но теми, кому надо помочь. И хорошие помогали им, и они тоже становились хорошим, правильными. А совсем плохих героев, безнадежных, в тех фильмах не было. Помнишь «Неподдающихся», Петрыкина из «Большой перемены», Анфису из «Девчат»? Наверное, поэтому мама и взялась учить детей, она видела в этом особую важность.

Мамы уже нет, той страны тоже, на старые фильмы можно лишь изредка наткнуться в эфире. Их показывают больше по праздникам, наверное, потому, что среди ужаса и грязи, которыми обычно теперь заполнен эфир, они выглядят веселыми анекдотами, призванными рассмешить своей наивностью. Ничего не осталось с той поры, а во мне по-прежнему живет неистребимая вера, что нет людей плохих. Что чем злее человек, тем терпимее к нему надо быть, участливее, и тогда получится отогреть его, расколдовать. Поэтому некоторые за глаза зовут меня блаженной)). Я знаю, зовут. И во дворе шепчутся: «вон, пошла блаженная», и на работе тоже от девочек доводилось услышать шепоток. А Васька, сосед, вообще в глаза меня так называет. Особенно когда пьяный. Это потому, наверное, что я никогда не отвечаю злом на зло. А может, потому, что я квашня и рохля)).

А зла вокруг много. Оно как-то вдруг полезло из всех щелей после того, как распался Союз. Треснули и надломились те идеологические скрепы, которые поддерживали и объединяли всех нас, делая из частного общим. Каждый стал сам по себе, а в одиночестве человек дичает.

Иногда я думаю, как сложилась бы моя жизнь, если бы тогда, давно, в юности, я бы уехала отсюда? Из города, который заводским серым смогом застлал мою жизнь, и она полностью растворилась в нем? Хотя… Чего теперь уж об этом думать? В моей советской юности я не особо рвалась уезжать. Тогда считалось, что советскому человеку хорошо живется везде. А потом, после распада Союза, когда со временем выяснилось, что наш маленький город больше не часть обетованной земли, а черная дыра, уезжать стало поздно и страшно. Да и мама начала сдавать, потому что верить вдруг стало не во что.

Когда верить не во что, то внимание фокусируется на реальности. Каждая ее деталь становится четче, разрывает острыми углами пелену радужного тумана, возвращая сознание из далеких далей, ради которых стоило жить, в пресловутое «здесь и сейчас»… Реальность вдруг оказалась безысходной и пугающей. А мать и не замечала этого раньше, а вместе с ней и я. Она, как настоящая идеалистка, всегда смотрела вперед, а в настоящем лишь поступала так, как следовало, для того чтобы не спугнуть то прекрасное, что должно было случиться. Обязательно должно было. Ей сказали, что будущее будет общим вот она и делала то, что нужно для «общего будущего», а о своем «личном» даже не догадывалась вспомнить. Наверное, ее подкосило, что мое «светлое будущее» перестало ей видеться таким уж светлым.

Конечно, я осталась. Ходила на работу, ухаживала за мамой, смотрела телевизор с любопытством, а иногда страхом. Наверное, я не была готова окунуться с головой в тот хаос, который сопутствовал эпохе сотворения нового мира. Наверное, я вообще не была готова к тому, чтобы оказаться самой по себе. Все вокруг словно очерчивали вокруг себя линию. Отделялись от общего – и вслепую, неумело нащупывали частное. Я не борец по натуре, мне было привычней, проще в стае. Сбившись в кучу. Так легче сохранять тепло. Я мерзла и спешила домой. В четыре стены, дальше от сквозняков. А когда мамы не стало, то прятаться от сквозняков стало негде, они проникли повсюду. Но я не решилась что-либо менять, просто стала еще тише и неприметней. Наверное, мне хотелось затаиться. Знаешь, как бывает с детьми, когда они закрывают руками лицо и думают, что теперь их никто не видит? Так и мне, наверное, казалось, что если зажмуриться и замереть, то, открыв глаза в какой-то момент, я увижу, что вокруг все изменилось. Вдруг, разом. И я замерла.

Что у меня есть теперь? Комната в коммуналке, любимая кошка (кстати, она, похоже, беременна), сосед Васька (который никого не любит, а кошку мою больше всех), работа в душном кабинете нашего градообразующего предприятия, вечно дымящего черным смогом завода, коллектив, в котором я чувствую себя чужой и неприкаянной. Вот, пожалуй, и все. Хотя нет. У меня еще есть одиночество. Как я могла его не отметить? Ведь оно в моей жизни есть явно – ощутимо и почти осязаемо, как невидимый кокон, отгораживающий меня от жизни, внутри него зябко и тоскливо.

Я до сих пор будто все жду, когда можно будет открыть глаза широко и понять, что мне не страшно. Я даже не знаю, откуда взялось вдруг во мне столько решительности, чтобы полюбить. Смешно, конечно, угораздило тетку на пятом десятке влюбиться в экранного героя. Правда смешно, даже спорить не стану. Но я так долго жила в пустом, монохромном сне, и проснуться, выбраться из него не удается никак. Может, я и не в тебя влюбилась, а просто набралась решимости впустить в свою жизнь то, что способно побудить к действию? Ведь любить – значит быть готовым на поступки. И мне кажется – я, наконец, готова к ним. Может, потому, что после хаоса и растерянности я снова (а может, и впервые за всю жизнь) обретаю веру? Моя уязвимость как отдельной единицы перестает быть пугающей или вовсе перестает быть».

Глава 11

После неспокойной ночи утро выдалось безмятежным, но холодным. Только ветер бесновался, неистово и звучно полоща палаточную ткань. Совсем близко в траве слышался разномастный стрекот насекомых, в небе раздавались редкие птичьи вскрики. Погодин открыл глаза и увидел над собой канареечно-желтый свод палатки. Напитанный утренним светом, он казался ослепительно ярким. Стрельников все еще спал. Сон его был тихим и (Мирослав отчего-то был уверен) чутким.

Ночью Владимир Сергеевич быстро, без лишней суеты, утихомирил разошедшегося помощника. Когда он взял ситуацию под свой контроль, остальные участники группы утратили интерес к происходящему – в конце концов, это отношения Стрельникова и нанятых им сотрудников, посторонних дело не касалось. Только Роднянский выглядел обеспокоенным и долго еще сидел задумчиво у тлеющих углей догоревшего костра. Побежав за Стрельниковым к месту, где на фоне темного неба, падая и вставая, трепыхался силуэт, как марионетка в театре теней, профессор попытался было выяснить подробности о том, что подвигло парня полезть на гору, заливаясь истеричным лающим смехом. Но Стрельников довольно резко осек его, и профессор несолоно хлебавши спустился к остальным.

Из обрывков разговора, которые доносились до палаточного городка с того места, где Владимир Сергеевич настиг дебошира, становилось ясно – тот действительно позволил себе приложиться к неприкосновенному запасу алкоголя, который Стрельников привез для себя. Делать это ему, конечно, было категорически запрещено, во-первых, потому, что любимый семидесятилетний коньяк баснословной цены Стрельников припас исключительно для собственного пользования; во-вторых, в условиях высокогорья (а они сейчас находились на высоте более четырех тысяч метров над уровнем моря) пить спиртное строго возбранялось – поскольку даже в малых дозах на такой высоте алкоголь уменьшал частоту дыхания и усиливал гипоксию, угнетая функцию нейронов головного мозга. К тому же алкоголь мог усугубить проявления горной болезни, вызываемой кислородным голоданием, которая в тяжелой форме способна приводить даже к летальному исходу. Видимо, именно подверженность горной болезни, признаки которой не всегда удавалось выявить сразу, и сыграла злую шутку с любителем коньяка, о чем свидетельствовала случившаяся с ним эйфория. Судя по тому, что утром под глазом провинившегося обнаружился налитой красным и голубым цветами кровоподтек, Владимир Сергеевич вчера быстро нашел действенное средство от неуместного веселья.

Однако синяк был далеко не первым, что открылось взору Погодина, когда он выбрался из палатки, предварительно выпутавшись из уютного кокона спального мешка. Сначала он увидел тяжелые сизые тучи, лениво, но грозно надвигающиеся со стороны Лхасы. Они напоминали комья сахарной ваты, тонкие слои которой местами свисали дымчатыми лоскутами до самой земли. Мирослав поежился от холодного утреннего ветра. После теплого, как мамина рука, спального мешка, ветер показался чужеродным и злым, он мел низко и напористо, почти у самой земли, забираясь под одежду и поднимая в воздух земляную пыль. Хорошо, что о его ноги приветственно терлась заскучавшая Алиса, которая провела ночь у входа в палатку.

Потом Мирослав заметил Ринпоче, стоящего спиной к лагерю и лицом к темному пологу туч. Он производил некие манипуляции перед ведром, имеющим в нижней части маленький кран, а ветер бесцеремонно трепал подол его монашеского одеяния. Ведро возвышалось на табурете, из крана на землю тонкой струйкой текла вода. Видимо, ритуальный инвентарь Ринпоче предоставили местные жители, которые собрались поодаль в небольшую группу и следили за процессом. Профессор и в этот раз не удержался от того, чтобы расчехлить свою «зеркалку». Он старательно выбирал кадры со всевозможных ракурсов, ходя вокруг ламы кругами.

Мирослав подошел ближе, так, чтобы видеть Ринпоче не со спины, а сбоку, остановился на почтительном расстоянии. Сегодня на его голове красовался другой убор, не каждодневная шапочка с помпонами, а специальная, очевидно, надетая по случаю ритуала. Головной убор походил на панаму с широкими полями, на передней части которой густой бахромой крепились длинные (почти до груди) нити, полностью скрывая лицо Ринпоче. Лама нараспев читал молитвы, слегка покачивая головой, отчего нити на панаме колыхались в ритме его движений. Левую руку он держал на уровне груди, беспрестанно щелкая пальцами, правая раскрытой ладонью была направлена вниз, будто указывая направление, в которое должны были уходить молитвы. Засмотревшись на ламу, Мирослав и не заметил, как за его плечом очутился Чоэпэл.

– Досточтимый Нима Ринпоче совершает ритуал подношения претам, голодным духам. Преты – души с плохой кармой, переродившиеся в одном из низших миров. Они постоянно страдают от нестерпимых голода и жажды. Ринпоче поет молитвы и подносит им воду, чтобы они могли напиться.

– А почему он прячет лицо? – спросил Погодин, поежившись от холода.

– Он прячет глаза, чтобы их блеск не отпугивал духов.

– Группа, подъем! – раздался со стороны лагеря громогласный клич Стрельникова.

Погодин обернулся на голос. Владимир Сергеевич стоял перед палаткой, потягиваясь. Он устремил вверх напряженные руки, словно отсылая привет Гэсеру – небесному всаднику, богу войны, который, по тибетским поверьям, обитает в доме из облаков и туманов, поверх горных вершин. По лицу Стрельникова можно было прочесть, что сегодня он в хорошем настроении, улыбались не только его губы, но и глаза. Широкая грудь, обтянутая красным свитером под распахнутой черной курткой, вздымалась в такт глубоким, жадным вдохам. Распоряжение, которое он выкрикнул, ничуть не считаясь с ритуалом Ринпоче, явно относилось к его «бойцам», которые, в отличие от стальных членов группы, пока не покинули свои «спальни». Сонные, один за другим, они стали появляться в округлых проемах палаток. Отличившийся вчера Семен, самый молодой в группе, вышел последним. Тогда-то Погодин и разглядел на его лице кровоподтек. Выглядел боец вяло и болезненно. Поскольку ребята Стрельникова держались особняком от остальных членов экспедиции, выдерживая субординацию, к которой, судя по всему, были приучены за время долгой работы с Владимиром Сергеевичем в Москве, Мирослав не успел познакомиться с ними близко.

– Ну что, оклемался, алкоголик? – обратился к Семену Стрельников.

– Извините, Владимир Сергеевич, бес попутал… – потупился тот.

– Да что ты? – Стрельников всплеснул руками, точно старушка у подъезда. – Прямо-таки бес? Ну ничего, сейчас наш лама всем здешним бесам кузькину мать-то покажет. Вишь, как старается…

К этому моменту Ринпоче уже завершал манипуляции. Вода в ведре, по-видимому, иссякла, поэтому лама снял свой головной убор, а ритуальные атрибуты – ведро и табурет – подхватили владельцы.

– Мистер Стрельников, – заговорил Чоэпэл, подойдя ближе к палаткам и указывая на Семена, – вы уверены, что ваш друг чувствует себя достаточно хорошо, чтобы продолжить путь? Возможно, нам стоит показать его врачу?

– То есть уйти с маршрута?

– Для того чтобы попасть в госпиталь, нам придется как минимум вернуться в Шигадзе, крупный город, который мы проехали вчера. Но если у вашего друга обнаружатся серьезные проблемы со здоровьем, которые не позволят ему продолжить путешествие в составе группы, тогда, возможно, я вынужден буду снять вас с маршрута в соответствии с правилами.

– Нет, в Шигадзе мы возвращаться не станем, – твердо заявил Владимир Сергеевич. – Я абсолютно уверен, что с моим другом все хорошо. Просто у него похмелье. Сейчас он плотно поест, поспит в дороге и к вечеру будет как новенький.

Он заглянул гиду в глаза и доверительно похлопал его по плечу.

– А что он пил? – поинтересовался Роднянский, закончивший фотосессию.

– Анатолий Степанович, ваша любознательность просто не имеет границ, – развеселился Стрельников. – Вот уж неудивительно, что вы до профессора доучились.

– И все же? – гнул свою линию Роднянский.

– Что пил, что пил… Ну, допустим, мой «Пьер Ферран», и что? Какая разница, нажрался и нажрался.

Профессор примолк, а остальные уже начали суетиться, готовясь к завтраку. Солнце поднималось выше, прогревая холодный после ночи воздух. Тучи пока не затянули весь небосвод, и над лагерем сиял яркий лазоревый островок в белой ряби одиночных облаков. Мирослав отметил, что больше не зябнет, наоборот, руки, лицо и даже грудь под кашемировым пуловером припекало. Он достал из кармана солнцезащитные очки, надел их и ощутил вибрацию над коленом правой ноги, там, в кармане походных брюк, лежал телефон. «Надо же, ловит», – удивился Погодин, вызволил аппарат и посмотрел на дисплей. Со вчерашнего дня ему пришло несколько сообщений в мессенджере, пара писем. Присев к импровизированному столу, на который уже выложили походный провиант, он погрузился в переписку.

– Мирослав, давай, налегай на пищу, а то досточтимый сейчас все схомячит, – поторопил Владимир Сергеевич.

Погодин оторвался от телефона, обвел быстрым взглядом сидевших вокруг. Ринпоче, действительно, демонстрировал завидный аппетит, уплетая за обе щеки сваренную на костре рисовую кашу, добавив в нее сухофруктов и орешков. Стрельников же свою порцию риса сдобрил сушеным мясом яка. Остальные тоже ели с удовольствием – долгое пребывание на свежем воздухе делало божественной любую еду. Только Семен без энтузиазма ковырял ложкой белую зернистую массу и профессор выглядел понуро, пережевывая банан, словно безвкусную траву. Мирослав принял от Владимира Сергеевича свою порцию. Он держал жестяную тарелку в одной руке, а второй продолжал возиться с телефоном. «Сейчас, еще пару секунд. Пока сеть ловит», – виновато проговорил он, намереваясь быстро пробежать глазами сводку свежих новостей.

– Российский самолет разбился, – не подумав, ляпнул он вслух через пару мгновений.

Эта новость безусловно была главной за прошедшие сутки, и Погодин озвучил ее машинально, решив, что другим русским участникам экспедиции тоже интересно быть в курсе событий, происходящих на родине. Но, поторопившись, он не учел того, что тема самолетов может быть болезненной для Владимира Сергеевича. А упоминание авиакатастрофы тем более. Ведь именно это событие ознаменовало крушение дела всей его жизни.

Стрельников замер.

– Чей? – спросил он бесцветным голосом, не поднимая от тарелки глаз, но и не прикасаясь к еде.

– Твоего бывшего конкурента.

– Жертвы?

– Около двухсот пятидесяти.

Владимир Сергеевич отставил свою тарелку, поднялся и сделал несколько шагов в сторону темного края неба. Стоя к лагерю спиной, он думал о чем-то своем. Поскольку Мирослав не видел в эти минуты его лица, сложно было угадать, какие именно чувства он переживает. Погодин вглядывался в его напряженную фигуру и злился на свою поспешность. Как его угораздило напомнить Стрельникову про болезненную тему? Надо же ему было так сплоховать. Человек убежал от своих проблем за десятки тысяч километров, к самому черту на рога, в надежде забыться и абстрагироваться. А он, Мирослав, сдуру взял и сказанул при нем про авиакатастрофу. Погодин спрятал телефон в карман, раздосадованный своей оплошностью. Есть расхотелось. Мысли его были заняты тем, что сейчас переживает Владимир Сергеевич, и он ждал, когда тот обернется и заверит его, что с ним все в порядке.

Стрельников пробыл в задумчивости несколько минут, вглядываясь вдаль. За это время он так ни разу и не обернулся. Наконец он сплел ладони на затылке, расставив локти, выгнул спину, потянулся, выдохнул и направился к лагерю, потирая руки. Лицо его не выражало ни грусти, ни переживаний, и Мирослав с облегчением запустил ложку в кашу. Новость, конечно, впечатлила не только Владимира Сергеевича – профессор совсем сник. Чоэпэл и Ринпоче не вполне понимали, что происходит, недоуменно разглядывая невеселые лица путешественников. Мирослав вкратце пояснил им на английском суть новости, которая произвела такой эффект на группу. Чоэпэл понимающе закивал, а лама зашептал молитвы, теребя в руках четки. Стрельников же вернулся на свое место как ни в чем не бывало и продолжил трапезу.

– Я что-то тоже чувствую себя неважно, наверное, нам все же придется поехать в больницу, – признался профессор, когда все уже допивали чай.

Два помощника Стрельникова к тому времени отправились к местным за водой в сопровождении гида.

– Вы сговорились все, что ли? – стрельнул глазами в Роднянского Владимир Сергеевич. – Набрал скалолазов на свою голову. Анатолий Степанович, давайте-ка без шуточек. В Москве вы били себя кулаком в молодецкую грудь и клялись мне на голубом глазу, что путешествие в Среднюю Азию для вас – что поход за хлебом. Что теперь началось-то? Совесть поимейте.

– Так же, как вы свою?

– Анатолий Степанович, – явно сдерживаясь, проговорил Стрельников, – можно вас на минуту в сторону?

– Зачем? – опрометчиво и резко вмешался Погодин. Он пока не понимал, что за кошка пробежала между профессором и Стрельниковым, но очевидно было, что весовые категории у них слишком разные.

– Час от часу не легче, – выдохнул Владимир Сергеевич. – Мирослав, ну хоть ты-то не доводи дядю Володю до припадка, очень тебя прошу. Я, знаешь ли, уже начинаю нервничать. А когда я нервничаю, то перестаю быть экологичным для окружающих. Мы с Анатолием Степановичем отойдем буквально на три метра в сторону поговорить как интеллигентные люди у всех на виду. Ты не против? Можно?

Пока он произносил эту речь, Мирославу казалось, что раздражение Стрельникова, как тонны воды, давит на хлипкую плотину самоконтроля, и из нее один за другим, не выдержав напряжения, вылетают металлически болты, открывая прорехи. Еще минута-другая – и заслон сметет стихия, поглотив все вокруг. Окружающие, похоже, тоже чувствовали нечто схожее, потому что притихли все, даже лама перестал добавлять масла в огонь своей постоянной улыбкой. Но Стрельников все же совладал с эмоциями, приосанился и вытянул в сторону руку, как бы указывая профессору путь.

– Прошу вас, Анатолий Степанович.

О чем они говорили, Мирослав не слышал. Ветер донес до него лишь пару случайных слов, брошенных Стрельниковым: «любой ценой» и «время пришло». Погодин не отводил взгляда от двух фигур, стоящих на фоне покатого склона с россыпью остроконечных каменных глыб. Профессор едва ли доходил оппоненту до плеча, но держался уверенно.

– Анатолий Степанович, если вы считаете, что вам необходимо показаться врачу, то мы поедем в больницу, – твердо заявил Мирослав, когда они вернулись. Он знал, что Владимир Сергеевич виртуозно умеет прогибать людей как ему вздумается. Но это был не тот случай, когда следовало ему потакать.

– Нет, это была ложная тревога, со мной все в порядке. Наверное, я еще не вполне акклиматизировался. Утреннее головокружение сбило меня с толку. Сейчас я чувствую себя гораздо лучше.

– Вы уверены?

– Абсолютно, – улыбнулся Роднянский.

Довольно скоро все было готово для того, чтобы продолжить путь. Мирослав окликнул Алису, которая неистово рыла землю метрах в двадцати от лагеря, по-видимому, обнаружив очередную нору хорька. Собака встрепенулась и опрометью бросилась на зов. Несмотря на свой сложный характер, Мирослава она слушалась беспрекословно.

– Я предлагаю разрядить обстановку и поговорить о конечной цели нашего путешествия. Почему именно Кайлас? Я, честно говоря, мучаюсь этим вопросом уже второй день, – усевшись в машину, заговорил Погодин.

Ему порядком надоело, что путешествие среди красивейших видов тибетской природы проходит в напряженной обстановке, и он надеялся, что тема, близкая всем сидящим в салоне джипа, отвлечет их от взаимного недовольства.

– А что вы знаете о Кайласе, Мирослав? – полюбопытствовал профессор, точно обращался к студенту на семинаре. Погодин впервые за много лет ощутил себя по другую сторону лекторской трибуны. Отчего-то ему это было даже приятно.

– Кайлас – священная гора, которую человечество опутало невероятным количеством мифов, – начал он, как прилежный ученик, подыгрывая Роднянскому. – Большая часть из них, полагаю, домыслы, пущенные в народ энтузиастами от эзотерики и оккультизма. Например, тот, что высота горы в высшей точке составляет шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть метров. Звучит, конечно, интригующе, но люди, больше склонные верить науке, чем мистическим инсинуациям, уверены, что на самом деле эта цифра примерно на двадцать метров меньше.

– Так-так, – подбодрил его повеселевший профессор. А хитрые глаза Стрельникова блеснули в зеркале заднего вида.

– Кайлас – единственная гора на планете, имеющая форму правильной четырёхгранной пирамиды. Ее называют «Горой свастики» поскольку на одной из ее сторон – кажется, на южной – пересекаются горизонтальная и вертикальная трещины, которые отбрасывают тени в форме этого символа. Не удивительно, что Кайлас считается священным местом для последователей сразу нескольких религий: буддизма, индуизма, джайнизма и, конечно, бон-по, – Мирослав сделал ударение на последнее слово и улыбнулся. – Бонцы верят, что сам великий Шенраб сошел с небес именно на Кайласе, буддисты считают, что на этой горе живет Демчок, гневная форма Будды Шакьямуни, индусы же и вовсе убеждены, что Кайлас – это погруженный в самосозерцание Шива, припорошённый снежком. А поскольку Шива – бог разрушения и смерти, то долины Кайласа считаются местом обитания мертвых духов, вступать в контакт с которыми может лишь человек, прошедший высшие формы религиозного посвящения. Чуть не забыл, – поспешно добавил он, – Кайлас считают олицетворением мифологической горы Меру, центра Вселенной. И да, пожалуйста, можно я не буду воспроизводить многочисленные инсинуации о зеркалах времени рядом с этой горой, которые способны искажать время для тех, кто попадает в их поле, легенды о том, что тот, кто увидит Кайлас сверху, погибнет и прочее?

– Мальчик – гений! – не удержался от очередной колкой ремарки Владимир Сергеевич. – Спиноза!

– Ну уж простите, если не угодил, – отозвался «мальчик». – Мои познания о Кайласе ограничиваются довольно общими сведениями. Давай теперь ты блесни эрудицией.

– Я, пожалуй, пропущу в пользу Анатолия Степановича. Ну, профессор, жгите!

– Когда же вам надоест паясничать… – вздохнул Роднянский. – Не устаю удивляться, что вы за человек такой? – Человек ли? – Стрельников сделал ударение на последний слог.

– Вот уж, действительно…

– Я извиняюсь, конечно, но что там все-таки с Кайласом? – в очередной раз вмешался Мирослав.

– С ним все проще, чем с вашим дядюшкой, – сказал Роднянский. – Дело в том, что древняя бонская карта Шамбалы указывает именно на район Кайласа. Согласно бонским источникам в древности на территории между Западными индийскими Гималаями, Лхасой и Трансгималаями располагалась страна Шан-Шун. Она делилась на три части. Шан-шун го располагалась к северо-востоку от Кайласа, Шан-шун пар простиралась от Кайласа на запад вплоть до Афганистана. А в центре, то есть непосредственно в районе Кайласа, находилась Шан-шун бу – это и была священная Олмолунринг, или Шамбала. Об этой карте я узнал в семидесятом году в Индии непосредственно от ламы Ринпоче бон-по. Он, как и многие другие тибетцы, был вынужден бежать с родины в начале пятидесятых годов прошлого века, спасаясь от китайских репрессий. Покидая страну, он пытался вывезти древние бонские рукописи, которые хранились в монастыре, где он был настоятелем. Китайцы тогда безжалостно уничтожали тибетское наследие – монастыри, древние святыни, священные тексты. Он хотел спасти, что мог, но унести все не получилось – древний свиток с картой Шамбалы был утерян. Но, добравшись до Индии и кое-как обустроившись, первым делом он стал восстанавливать утерянные сведения. Так появилась карта Шамбалы, которую по указаниям ламы рисовал индийский художник. Я видел эту карту своими глазами. Об этом я писал в одной из своих книг. Не знаю, доводилось ли вам интересоваться моим творчеством.

– Я читал ваши труды, Анатолий Степанович. Правда, в довольном юном возрасте, – признался Погодин.

– Лестно слышать. Но есть и то, о чем я не упоминал в своих работах. Лама Ринпоче рассказал мне тогда о карте и еще кое-что. Собственно, за этими сведениями и пришел ко мне в свое время Владимир Сергеевич, – Мирослав снова увидел в зеркале заднего вида глаза Стрельникова. – Он рассказал, что один из знаков, говорящий о близости Олмолунринга, – дерево с красными цветами, которое называется Пемидумпо. Между деревом и скалами должно быть большое озеро. Если двигаться на север от этого опознавательного знака, то можно найти проход. Якобы именно через этот проход Шенраб пришел из Тайной страны в Тибет по дороге, идущей на запад. Место, где растет дерево и стоят скалы, называется Мелха.

– И вы всерьез воспринимаете эти указания? – несколько удивленно спросил Погодин.

– А почему бы нет? – весело отозвался Стрельников.

– Да уж. Это, конечно, не GPS-навигация, – крякнул профессор. – Тем не менее не стоит забывать, что бон появился раньше буддизма, да простит меня наш досточтимый Лама Нима Ринпоче, – Роднянский покосился на ламу так, будто тот мог понимать русскую речь. Нима Ринпоче не отреагировал, он перебирал в руках четки и что-то тихо бормотал себе под нос, ни на кого не глядя, поэтому профессор продолжил: – Из этого следует, что именно бонцы впервые заявили о Тайной стране, а буддисты, в частности ламаисты, вероятно, подхватили эту легенду, так же как они позаимствовали и ассимилировали ряд бонских ритуалов. Это дает основание полагать, что бонская карта Шамбалы, действительно, хранила в себе ценную информацию. Любопытно еще и то, что этой картой в свое время заинтересовался мой коллега, Лев Гумилев. После того как тибетцы пережили варварское покушение на их святыни, некоторые хранители знаний поняли, как уязвимо их наследие, – свитки, существующие в одном экземпляре, легко утратить, а вместе с этим навсегда исчезнут и знания, которые в них хранятся. Поэтому бежавшие из Тибета ламы создали собрание сочинений, которое впоследствии было опубликовано как «Тибетско-шашунский словарь». В нем была приведена и отрисованная заново карта Олмолунгринга. Мало кто всерьез заинтересовался ей, но Гумилев счел карту по-настоящему достойной внимания. Он взялся скрупулезно изучать сведения, приведенные в ней, и написал работу «Страна Шамбала в легендах и истории». Он писал, что на первый взгляд карта кажется фантастической, но, установив примерный период ее создания (по его мнению, она была нарисована около двух тысяч лет назад), Гумилев сумел расшифровать сначала несколько названий древних городов, а потом и другие. В итоге он пришел к выводу, что древний географ изобразил на карте империю Ахеменидов, существовавшую в древнем мире, в состав которой входила и Сирия. Помните, я уже говорил, что он в итоге перевел слово Шамбала как «господство Сирии», что в те времена, соответствовало действительности.

– Тебе поэтому Сирия не дает покоя? – спросил Мирослав Стрельникова.

– Мне не дает покоя то, что Шамбалу ищу не я один. Просто я склоняюсь к тому, что искать ее надо в Тибете, а конкуренты мои, видимо, больше верят Гумилеву. И мне не терпится узнать, кто же из нас прав. Ты же знаешь, Мирослав, конкуренция вызывает во мне азартное чувство.

Глава 12

Поговорив со Светой и отказавшись провести приемы, Вадим Сигизмундович поплотнее закрыл дверь в комнату, которую называл «своей», и погрузился в мыслительно-аналитический процесс.

После того как он стал знаменитым на всю страну «экстрасенсом» и приступил к исполнению контракта, обязавшего его в течение минимум трех лет принимать клиентов в магическом салоне, отрабатывая незаслуженную популярность, у него появилось возможность улучшить жилищные условия. Не прошло и года с начала экстрасенсорной деятельности, как он переехал из своей «однушки» за МКАДом в просторную трешку неподалеку от Садового кольца. Инвестиция в недвижимость казалось ему самым грамотным распоряжением нечаянным богатством. Заключая сделку по покупке квартиры, он испытал облегчение, будто спрятал деньги в надежное место и теперь за них можно больше не переживать.

Но обживать просторы самостоятельно довелось не долго – в его жизни появилась Света. Он сам не заметил, как его зубная щетка обзавелась постоянной парой, в шкафчиках стали обнаруживаться странные вещи вроде утюжка для волос и восковых полосок. Поскольку Успенский не имел навыка уверенного сопротивления, то присутствие пассии на его территории вскоре стало нормой. Все, что ему удалось отстоять, – одну комнату, которую он в порыве храбрости провозгласил личным пространством. Все остальные помещения в квартире под напором Светы стали для них общими.

В свою комнату Успенский удалялся тогда, когда ему нестерпимо хотелось почувствовать себя собой – ну или хотя бы приблизиться к этому ощущению. Со временем Светы с ее стратегиями и тактиками в его жизни стало так много, что он переставал помнить себя, и моментами это ощущение рождало в нем пугающую своей безликостью пустоту.

Личная комната была не самой большой в квартире и окна ее выходили на теневую сторону, зато в ней Успенскому было спокойно. Здесь он обставил все по своему вкусу, точней, не по вкусу даже, а по наитию. Непреднамеренно он почти в точности воссоздал на этом пространстве комнату своего детства с письменным столом у окна, на котором неизменно лежала стопка каких-нибудь книг. Не то чтобы Успенский читал запоем, но вид книжных корешков, желательно потертых, с историей, сложенных несколько небрежно, считал обязательной составляющей уюта. В другом углу, по диагонали от стола, разместился небольшой бежевый диванчик. Здесь же вдоль двух смежных стен тянулись полки, заставленные не только книгами (по большей части еще из родительской библиотеки), но и разными трудно опознаваемыми приспособлениями, на которых он упражнял свою инженерную мысль. Никто, кроме него, не мог понять, что по итогу должно получиться из этих странных конструкций, да и сам Вадим Сигизмундович не всегда сходу мог вспомнить, какая именно идея когда-то давно вдохновила его настолько, что он взялся собирать такую нелепую штуковину, но так и не закончил.

Часть этих недоделок дышала на него атмосферой далекого времени, в котором он был прям, как стела, и с особой легкостью носил фетровую шляпу, а душе и мыслям его было так легко, что он беззаботно развлекался, выдумывая разные хитроумные приспособления, и часами корпел в поисках решений, как воплотить их в жизнь. Другая часть – хранила ощущение смутного периода, в котором Успенскому просто хотелось поменьше думать, анализировать происходящее, осознавать, потому что от этого с ним стали случаться панические атаки – он подолгу не мог заснуть, таращась невидящим взором в темноту. Мысли о том, что совсем скоро утро забрезжит узкой полоской света, которая быстро развернется в новый бессмысленный, но терзающий день, отдавалась в нем цепенящим, холодным и липким страхом. Были ночи, когда это жуткое оцепенение не позволяло ему сомкнуть глаз до утра; лежа, он наблюдал в окне появление зарницы, и лишь когда она раскидывалась так, чтобы полностью укрыть небо светлым полотном, Успенский немного успокаивался, просто потому, что неизбежное уже случилось. В те времена, он садился мастерить что-нибудь лишь с целью занять мысли, израсходовать лимит мозговой активности на текущий день. Укладываясь спать, он старательно продолжал думать об изобретениях, цепляясь за эти мысли, как за спасательный круг, который медленно дрейфует к тихому берегу сна. Теперь и те и другие чудо-начинания нет-нет обдавали его тончайшим, еле ощутимым шлейфом грусти. Она ощущалась не явно, не овладевала им целиком, а существовала лишь ненавязчивым фоном, но, когда Успенский замечал ее в себе, он понимал – причина ее в том, что большинство своих начинаний он так и не довел до конца, откладывая самое волнительное во всем процессе – момент завершения – на неопределенное и неясное «завтра». И что-то подсказывало ему, что так он поступал и со всеми остальными начинаниями в своей жизни.

Но в этот день, уединившись в своей комнате, он не обращал никакого внимание на обстановку, он вообще, казалось, ничего вокруг не видел. Новость о крушении самолета, которое ему каким-то чудом удалось напророчить с такой точностью, накануне повергла его в шок. Тем более, пророчество было страшным, кровавым. Конечно, он не ожидал, что случайно брошенная фраза может воплотиться в реальность. Да и как он мог ожидать подобных совпадений, если наверняка знал про себя, что никакой он не пророк, не предсказатель, не экстрасенс. Он даже чувствительной интуицией никогда не обладал. «Или… Обладал, но не догадывался об этом?..» – предположение вспыхнуло искрой и тут же погасло, как падающая звезда, увидев которую уже через секунду сомневаешься – не показалось ли. Новость о трагедии он воспринял так болезненно и остро еще и потому, что раньше подобные страшные события случались с кем-то другим и где-то далеко, а теперь произошедшее каким-то непостижимым образом было связано с ним самим. Связано так тесно, что Вадим Сигизмундович всем своим существом вдруг ощутил чудовищной силы вибрации этой беды, и психоэмоциональная перегрузка увлекла его в забытье.

Ночью жар, завладев его сознанием, заставил ум работать по удивительным, алогичным законам, выйти за границы привычного и осознанного. Всю ночь он был во власти красочных видений, вызывающих сильные реалистичные ощущения и даже вспышки озарений, за которые воспаленный ум цеплялся, пытаясь удержать их в сознании. Но проснувшись, Вадим Сигизмундович обнаружил, что не помнит ровным счетом ничего из того, что в лихорадке представало перед ним простым и ясным, а в жизни почему-то непостижимым. Еще не открыв глаза, он уже силился вспомнить логику яркого калейдоскопа бредовых прозрений, но быстро понял, что не в состоянии воссоздать в памяти замысловатый рисунок простых истин, чтобы запечатлеть его на более надежном носителе, чем трепещущая паутина сна. Витиеватые линии, как иней на стекле, быстро бледнели и таяли перед мысленным взором, стоило ему лишь подумать о том, чтобы рассмотреть их ближе. Единственная мысль, которую ему удалось пронести мимо строгих стражей границы сна и яви, заключалась в том, что ему, Вадиму Успенскому, случайно удалось нарваться на затерянный след некого знания, которое позволило ему заглянуть в будущее и неосознанно предвидеть трагедию. Возможно, с позиции холодного рассудка эта мысль могла показаться абсурдной, необоснованной. Мало ли на свете случайных совпадений? Но видоизмененному за ночь сознанию Успенского эта теорема виделась доказанной. А еще в его уме отпечатались слова Светы, которые она так настойчиво пыталась вбить ему в голову, перед тем, как он провалился в забытье: «Ты сказал – он упал… Получается, ты пророк настоящий, а не деланный».

И вот, утром, поплотней притворив за Светой дверь, он озадачился тем, чтобы понять, что за знание навело его на волну прозрения и как с ним разобраться. Он точно помнил, что началось все с Ванги, с ее пророчеств о Белом братстве. Потом Света принесла ему в тюрьму книгу «Ванга. Пророчества болгарской целительницы» – толстенный том в твердой обложке. От скуки Успенский листал страницы тонкой, но хрусткой бумаги, местами читая, местами пропуская текст. Из этого фолианта, который тогда казался ему сомнительным развлечением, он почерпнул, что, помимо прочего, Ванга пророчила конец света, который будет сопровождаться всемирным потопом, а произойдет он в начале XXI века оттого, что огромное космическое тело прилетит на Землю и ударится о воды. Еще он запомнил, что она говорила про Сирию: «Сирия рухнет к ногам победителя, но победитель окажется не тот». Еще у нее было что-то про Атлантиду. А еще: «После конца света спасутся лишь те, кто избавится от злобы и зависти, кто сможет стать другим».

Теперь Успенский был намерен разобраться со всем этим, сплести все ниточки воедино, чтобы постичь их смысл. Рядом с включенным ноутбуком, который стоял перед ним на столе, он положил ту самую книгу, которую читал в тюрьме. Пророчества Ванги казались обрывочными и туманными. Провидица ничего не поясняла, лишь сыпала образными фразами. Успенский решил пролистать те главы, которые уже читал, чтобы попробовать найти зацепки, которые помогут разобраться в предсказаниях.

В главе об Атлантиде, «цивилизации, существовавшей гораздо раньше нашей», было упомянуто, что высказывания болгарской пророчицы о мифическом материке, населенном атлантами или лемурийцами, тесно переплетаются с трудами Николая и Елены Рерихов, а также Елены Блаватской. «Конечно, самая подробная информация о цивилизации атлантов была дана миру в учениях духовных учителей Шамбалы, представленных работами Е. П. Блаватской и Рерихов», – уяснил для себя Вадим Сигизмундович. «Какое знакомое слово „Шамбала“», – подумал он. И тут же всезнающий Интернет подсказал, что Шамбала – это и есть то самое место, где обитают Белые братья, которые, как сказала Ванга, протянут спасительные руки человечеству, взывающему из темноты пропасти. «Как интересно», – подумал Успенский и сам не заметил, как двинулся дальше, в самые дебри по тропинкам тайных знаний, легко доступных благодаря Интернету, крепко вцепившись в путеводную нить – Атлантиду. Она, в конце концов, вывела его к некому Гансу Гербигеру, автору доктрины вечного льда. В этой доктрине, пусть и весьма сомнительной с научной точки зрения (а в некотором смысле даже абсурдной), сошлось все: и гиганты, то есть атланты, и Атлантида, и неизбежный конец света, и причины его наступления, связанные с падением на Землю космического тела.

Австриец Гербигер с забавной бородой и усами строго взирал на Успенского с интернет-страницы. Он родился еще в 1860 году, жил в нацистской Германии и утверждал, что любое движение во Вселенной основано на идее вечной борьбы между льдом и огнем, силами отталкивания и притяжения. Наука считает, что Вселенная была создана Большим взрывом около 13 миллиардов лет назад, но не называет его причин. Гербигер же утверждает, что ему они известны: в бесконечной пустоте покоилось огромное тело с высокой температурой, которое было в миллионы раз больше Солнца, существующего теперь, и оно столкнулось с гигантской планетой, состоявшей из скопления космического льда. В итоге масса льда глубоко проникла в сверхсолнце. Сотни тысяч лет гигантское космическое тело, вместившее в себя лед и пламя, продолжало покоиться в пустоте как ни в чем не бывало. Но случился момент, когда под воздействием водяных паров оно взорвалось и разлетелось на множество осколков. Часть из них была отброшена так далеко, что затерялась в пространстве. А из тридцати оставшихся в относительной близости от места взрыва образовались планеты нашей системы. Все они, по убеждению Гербигера, состоят изо льда: Луна, Юпитер, Сатурн; а каналы Марса – трещины в ледяной глыбе. Лишь Земля унаследовала смешанную природу жара и холода, которые продолжают в ней свою борьбу. Но угроза нашей цивилизации исходит не из этого противоборства.

Апокалипсис случится, когда на Землю упадет Луна. Гербигер был убежден, что это неизбежно произойдет, поскольку в средней зоне Большого взрыва планеты (в том числе и Земля) повинуются двум силам: первоначальной силе, удаляющей их, и гравитации, притягивающей планеты к самой большой массе, расположенной по соседству. Эти две силы не равны. Начальная центробежная сила, возникшая в результате Большого взрыва, последовательно уменьшается (поскольку пространство не пусто), тогда как гравитация постоянна. Поэтому каждая планета под воздействием гравитации все время приближается к другой, более массивной и более близкой, притягивающей ее. Рано или поздно каждая планета упадет на ближайшую, а вся система, обледенев, рухнет на Солнце. Случится новый взрыв, все начнется сначала. «Лед и пламень, отталкивание и притяжение вечно борются во Вселенной. Эта борьба определяет жизнь, смерть и вечное возрождение космоса».

Но до того, как случится очередной Большой взрыв, на Землю упадет Луна. «Мало-помалу, с течением лет, Луна приближается. Сила гравитации, влияющая на Землю, будет увеличиваться. Тогда воды наших океанов соединятся в постоянные цунами, они поднимутся, покрывая сушу, затапливая тропики и окружая самые высокие горы. Живые существа постепенно облегчат свой вес. Они увеличатся. Космические силы станут более мощными. Действуя на хромосомы и гены, они создадут мутации. Появятся новые расы, животные, растения и гигантские леса. Затем, еще более приблизившись, Луна взорвется, вращаясь со всей скоростью, и станет огромным кольцом из скал, льда, воды и газа, вращаясь все быстрее. Наконец это кольцо обрушится на Землю, и тогда произойдет Падение, предсказанное Апокалипсисом. Но, если люди выживут, самые лучшие, сильные, избранные, они увидят страшное и потрясающее зрелище – быть может, зрелище конца. После тысячелетий без спутника, когда на Земле, как черепицы, будут наслаиваться все новые и новые расы, цивилизации, рожденные гигантами, все начнется снова, после потопа и огромных катаклизмов. Марс, значительно меньший, чем наш земной шар, кончит тем, что приблизится к нему. Он догонит земную орбиту. Но он слишком велик, чтобы стать спутником, подобным Луне. Он пройдет совсем близко от Земли, он заденет ее, падая на Солнце, притянутый его огнем. Тогда наша атмосфера окажется мгновенно увлеченной притяжением Марса и покинет нас, чтобы затеряться в пространстве. Океаны забурлят, вскипая на поверхности Земли, смывая всё, – и земная кора взорвется. Наш мир, мертвый, продолжающий двигаться по спирали, будет захвачен ледяными планетоидами, плавающими в небе, и станет огромным ледяным шаром, который в свою очередь упадет на Солнце. После столкновения наступит Великое Молчание, Великая Неподвижность, в то время как на протяжении миллионов лет внутри полыхающей жаром массы будут собираться водяные пары. Наконец произойдет новый взрыв для созидания новых миров вечными пламенными силами космоса», – прочитал Успенский и подумал: «А, может, и самолеты стали падать так часто именно потому, что сила гравитации действительно растет?»

Гербигер считал, что со времен первого Большого взрыва Земля вовлекла в свое поле четыре спутника, четыре ледяные Луны. Три из них в свое время уже упали на Землю, а та, что мы видим, – четвертая. С этим он связывает четыре геологические эпохи на Земле. Якобы во время приближения очередного спутника наступает период, длящийся несколько сотен тысяч лет, когда новая луна вращается вокруг Земли на расстоянии четырех-шести земных радиусов. А когда спутник подходит вплотную, наступает период гигантизма.

«В конце первичной эпохи – огромные растения, громадные насекомые. В конце вторичной – динозавры, тридцатиметровые животные и первые люди. Первый человек и, быть может, первая человеческая чета – близнецы – появились из чрева животного в силу мутаций, умножившихся, когда космическое излучение стало очень мощным. Общественное устройство в те далекие времена строилось по подобию тех, которые создавались гигантскими насекомыми первичной эпохи. Взрыв второй луны поставил точку в истории этой цивилизации. Когда появилась третья луна, сформировались обычные люди – меньше ростом, менее разумные. Это были наши настоящие предки. Но и великаны, сумевшие пережить катаклизм, еще существуют – они-то и цивилизуют маленьких людей. Пользуясь советами великанов, новые люди создали два могущественных государства, две Атлантиды: одну – в Андах, другую – в северной Атлантике. 12 тысяч лет назад Земля приобрела четвертый спутник, нашу теперешнюю Луну. В результате этого произошла новая катастрофа. Земной шар приобрел нынешнюю форму – сплюснутый у полюсов эллипсоид. Северные и южные моря стеклись к экваториальному поясу. Атлантическая цивилизация исчезла за одну ночь. В этот новый период великаны выродились».

Погружаясь в тему апокалипсиса, который ему самому теперь начинал казаться неминуемым, Успенский продолжал поиски все новой и новой информации, цепляясь то за одно упоминание фамилии или книги, то за другое. Внутри у него складывалась не то чтобы совершенно понятная, четкая картинка, но ее ощущение, некое объемное чувство, которое росло и ширилось внутри. Оно будто требовало подпитки, чтобы стать чем-то завершенным. И под его влиянием Успенский продолжал искать всё новые следы. Монитор ноутбука пестрил строчками Елены Блаватской, четы Рерихов, Гурджиева, Генона. Успенский удивлялся тому, как складно и убедительно они вторят друг другу, а самым удивительным ему казалось то, что теософские теории не противоречат предсказаниям той же Ванги. Ну не могла же слепая перелопатить столько книг, в самом деле? От теософов Успенский узнал, что остатки атлантов поселились среди людей, атлантическая раса смешалась с народностями, которые сохранили память о Первичном знании, например, тибетцами. А французский философ Рене Генон поделился с ним легендой: «После гобийской катастрофы учителя высокой цивилизации, обладатели знания, сыны Внешнего разума, поселились в огромной системе пещер под Гималаями. В сердце этих пещер они разделились на два „пути“, правой и левой руки. Первый „путь“ назвал свой центр „Агарти“ („Скрытое место добра“) – и предался созерцанию, не вмешиваясь в мирские дела. Второй – основал Шамбалу, центр могущества, который управляет стихиями, человеческими массами и ускоряет приход человечества к „шарниру времени“. Маги-водители народов могут заключать договор с Шамбалой, принося клятвы и жертвы».

«Я ведь в некотором смысле тоже приношу человеческие жертвы, – почему-то подумал осоловевший от всего прочитанного Вадим Сигизмундович. – Ведь люди приходят ко мне за помощью, а я обираю и обманываю их…» В этот момент он понял, что пора ему отвлечься.

Он посмотрел на время и удивился тому, как быстро пролетел день, на часах было без пятнадцати шесть. Успенский прислушался – в квартире было тихо, и он решил, что можно спокойно перекусить, сталкиваться со Светой ему не хотелось. Но куда от нее было деться? Она караулила его у самого холодильника, и Вадим Сигизмундович узнал очередную новость за этот день, что завтра его ждет пресс-конференция. Это, впрочем, его волновало меньше всего. Прихватив бутерброды, он снова удалился к себе. Быстро поел, запил чаем и прилег на диван, обдумывать то, что открыл для себя. Но покой длился недолго. Не прошло и часа, как Света заглянула к нему и протянула несколько листов с каким-то текстом.

– Вот, Вадик, это шпаргалка для пресс-конференции. Я понимаю, что времени на подготовку мало, но что делать, ложка дорога к обеду, тянуть нельзя. Я тут набросала кое-что в общих чертах. Но ты и так уже заработал себе авторитет благодаря предсказанию, поэтому, если что, напускай важности и тумана.

– Хорошо, – ответил Успенский, надеясь, что Света уйдет.

Но она снова начала осыпать его ценными указаниями, которым, казалось, не было конца. Улучив момент, Успенский сказал, что ему надо готовиться, и лучше это делать одному в тишине и сосредоточении. «Ты ведь не хочешь, чтобы завтра я все испортил?» Аргумент подействовал, Света покинула пределы его личного пространства. Он бегло проглядел «шпаргалку», небрежно бросил листки на стол, так, что они разлеглись широким веером. Выведя ноутбук из спящего режима, он стал собирать в отдельный файл цитаты из Гербигера, Рерихов, Генона. Также при помощи Интернета он оживил в памяти Откровение Иоанна Богослова об апокалипсисе, снова удивившись, что и его слова не противоречат сегодняшним открытиям. Успенский на всякий случай надергал цитат и из Откровения.

Спал Вадим Сигизмундович в эту ночь крайне беспокойно. Когда он прикоснулся головой к подушке, смежив веки в темноте и тишине, ему стало казаться, что он слышит, как в голове работает на быстрых оборотах некий механизм, состоящий из больших поршней, цилиндров, шестерней и разнокалиберных шестеренок. Поршни тяжело оборачивались вокруг оси с протяжными вздохами, цилиндры скрежетали, шестерни туго крутились с глухим лязгом, а маленькие шестеренки вращались на бешеных оборотах, стрекоча, как сверчки. Информация, которую он узнал вчера и жадно поглощал сегодня, похоже, перегрузила его мыслительную машину, не прошла обработку равномерным слоем, а сбивалась в жесткие комья, засоряя механизм, которой силился ее одолеть. В пазах артачилось и мешалось все скопом: гиганты в белых балахонах и бурлящие океаны, законы гравитации, ослепительные вспышки взрывов в пустоте, картины Рериха, отрешенный взгляд Блаватской на черно-белом фото, морщинистое лицо болгарской провидицы. Успенский зажмурился крепко-крепко, как будто эта детская мера и впрямь могла оказать терапевтический эффект на воспаленное сознание.

Света пришла в спальню минут через тридцать после того, как он лег в постель. Она нырнула под одеяло и прижалась к его спине своей мягкой, горячей грудью. Успенский чувствовал, что она зазывно дышит ему в затылок и водит рукой по его плечу, будто предлагая повернуться, неуверенная в том, успел ли он заснуть. Вадим Сигизмундович не хотел поворачиваться и старался не обнаружить свое бодрствование. Поэтому он лежал смирно, затаившись. Довольно скоро дыхание Светы стало ровным и легким, а рука отяжелела, скользнув вниз по его спине. А он все продолжал слушать какофонию тяжелой машины в своей голове и пытался замедлить ее ход. Так он промучился пару часов, пока не истратил все силы на безуспешную борьбу. И лишь отчаявшись, заметил, что малу-помалу тяжелые поршни и шестерни сбавляют обороты, их шум становится не будоражащим, а мерным. Ему наконец удалось заснуть, но сон оказался неспокойным и облегчения не принес.

Ему снились луны. Четыре огромных желто-серых щербатых шара, которые, казалось бы, неторопливо, но неотвратимо приближаются к земле, медленно вращаясь на ходу. Луны обступили небо со всех сторон. Одни виделись ближе и больше, другие дальше. Они были так велики, что не вмещались в перспективу, по бокам одни перекрывали другие, а нижние контуры некоторых скрывались за линией горизонта. Успенский был настолько заворожен этим зрелищем, что даже не чувствовал страха, а только перехватившее дух восхищение. Вдруг земля дрогнула, картинка качнулась. Он услышал нарастающий шум воды, будто совсем рядом морская стихия забесновалась в яростном порыве. Стало тревожно, и Вадим Сигизмундович оглянулся по сторонам. Неожиданно для себя он обнаружил, что стоит посреди плато. Слева от него вдалеке растянулась вереница горных хребтов с белыми пиками, а среди них торчит огромный кристалл льда. Справа он увидел то взмывающие ввысь, то проваливающиеся за горизонт пенные гребни злых волн. Он ощущал в пейзаже некую странность, но не мог понять, в чем именно она заключается. Поиски ответа на этот вопрос, казалось, заняли у него целую вечность, но он понял. Странность была в том, что земной шар перестал быть прежним, он будто сжался в размерах и теперь, стоя на открытой местности, Успенский видел его форму, – просторы не расстилались перед ним ровным полотном, а уходили в горизонт покатыми очертаниями большой сферы.

В этот момент земля дрогнула снова, так, что он еле устоял на ногах, и почти сразу еще раз. Озираясь, Успенский нашел причину толчков. Со стороны нагорья к нему двигалась группа из трех гигантов – огромных обнаженных существ, напоминающих гибрид человека и гориллы. От их шагов так неистово и тряслась земля, а сам шар казался под ними совсем миниатюрным, не говоря уже о Вадиме Сигизмундовиче, который почувствовал себя кем-то вроде полевой мыши. Великаны приблизились к нему в три шага, закрыв спинами обзор сразу двух лун. Прямо перед собой Успенский увидел волосатую ступню с обломанными грязными ногтями.

Вдруг страшная сила толкнула его в бок, а потом подбросила вверх, и он оказался в шершавой ладони. Ладонь поднималась все выше и выше, как ковш подъемного крана, и в конце концов он увидел перед собой бежевую стену, которая в итоге оказалась не стеной вовсе, а гигантским подбородком. Успенский попытался обозреть раскинувшийся перед ним ландшафт огромного лица целиком. Со столь близкого расстояния сделать это было трудно, но все же что-то знакомое померещилось ему в чертах. Внезапная догадка отозвалась в нем облегчением и ужасом одновременно. «Это же Света!» – понял Вадим Сигизмундович. И точно, стоило ему так подумать, как ландшафт расплылся на мгновенье и замер снова, явив несколько другой рисунок, но уже совершенно определенно Светиного лица. Только глаза у нее почему-то оказались раскосыми. Подбородок угрожающе качнулся, Успенского прижал к ладони порыв ураганного ветра, раздался невыносимый грохот: «Не волнуйся, Вадик. Я все организую». Он зажмурился, зажал руками уши. А когда открыл глаза, увидел на подбородке большой бурый бугор. Последнее, о чем он подумал, – что это прыщ. Потом гигантская ладонь закрылась, сомкнув его в душной, глухой темноте.

«24 апреля 20… 21.59

это спам

День сегодня был обычный, рассказать особо не о чем. Скучный, серый с дождем и кучей пыльных папок, в которых надо было разобраться. Марина Геннадьевна, начальница моя, пришла на работу с опухшими глазами и какая-то прибитая, что ли. Ни тебе прически, ни размалеванных век, ни красной помады. Наверное, опять не ладится у нее что-то на личном фронте. Меня-то никто в курс дела не вводит, я вроде как серая мышь, поэтому не принимают меня в ближний круг. Не больно то и хотелось)). Да и, скорей всего, думают: «что она может знать и понимать о любви да отношениях?»)) Глупые). О любви я знаю все, я ей живу, а им и невдомек)). В общем, Марина только с Танькой пошушукалась, я лишь краем уха слышала, рядом ведь сижу, куда деваться… И точно, сгинул ухажер как сквозь землю провалился. Вот она, бедная, и переживает, что к тридцати восьми годам все никак замуж не выйдет. А ведь старается, из кожи вон лезет. То химию сделает, то кофточку новую купит, смешно сказать – каждый день по нашим ухабам на каблуках умудряется прыгать, ноги калечить! Очень уж ей хочется жар-птицей быть. Да только не получается у нее никак все устроить да наладить – то запойный попадется, то приезжий. Заводские мужики все больше семейные или по возрасту ей не подходят. Ну и характер у нее такой, что не каждый захочет жизнь связывать.

Лет пять назад, помню, она еще хорошо держалась, улыбалась да отшучивалась. Мол, что с них взять? Не по Сеньке шапка (это она про наших мужиков). Мое счастье меня еще найдет, всему свое время. Только красилась ярче и наряды чаще меняла. А теперь совсем стервенеть начала. Словно поселилась в ней какая-то инородная злоба, помимо ее природной. Чернеет на глазах и взгляд иногда такой странный, недобрый… Не просто недобрый, слово, пожалуй, не то… Это взгляд несчастливого человека, который хочет видеть еще более несчастливыми других. Иной раз меня этот взгляд будто током прошибает, а иногда я чувствую его спиной. Не по себе мне с ней. Бывало, сижу, копошусь в своих бумажках, и вдруг так тоскливо становится и страшно. Обернусь, а там Маринка… Смотрит…

А на днях оборачиваюсь, а она улыбается краем рта, а глаза все такие же – дрожь пробирает. И вдруг говорит мне: «Не пойму я тебя, Елена Петровна… Блаженная ты, что ли? Ни мужа, ни детей, а тебе хоть бы хны. Сидишь, улыбаешься чему-то, и глаза блестят. Неужели счастьем разжилась?» Я опешила от неожиданности, да возьми и ляпни: «Разжилась. Чего и тебе, Марина, желаю!» Тут она совсем почернела, улыбка так и дрогнула. И чего это я язык распустила? Отвернулась от нее, а на сердце тяжесть.

Да ведь разве я виновата, что у нее все так складывается? Знала бы, как помочь, помогла бы. Что она себе надумала? Будто другие виноваты в ее несчастье. Я у нее женихов не отбивала. А то, что улыбаюсь своему, так ведь это мое дело, разве нет? Надо же, а я и не знала, что улыбаюсь сама себе)). На самом деле это я тебе улыбаюсь, но никто ведь не знает.

А меня девчонки за глаза еще и «мокрой курицей» называть стали))). Может, чтобы Марине угодить? Я сама недавно слышала, но виду не подала. А мне и не обидно вовсе, наоборот, только со смеху прыснула тихонько, сказала, что в горле запершило. Я ведь про себя лучше знаю, какая я. Да и Марина без макияжа и прически, как сегодня, не бог весть какая красавица. Вечером, дома, я надела платье любимое (всего пару раз в жизни его на люди надеть осмеливалась, и то по молодости, – красивое оно, но уж слишком броское, неловко), распустила волосы и долго смотрела на себя в зеркало. Никакая я не курица. Особенно если волосы распущены. Я ведь на людях их не распускаю, зачем? Волосы у меня длинные, почти до бедер достают. Когда распускаю, так и льются на спину да по плечам, словно зеркальный водопад. Мама мне с детства говорила, что волосы – главное для девушки украшение, и мне с ними повезло. Помню, как она расчесывала их мне каждый вечер перед сном. Подолгу, аккуратно и ласково. Говорила, что от расчесывания они будут гуще и быстрей расти. Так и случилось, отросли густые и длинные, только теперь в них появилась проседь – тонкие серебристые нити. Но они меня не слишком расстраивают. Наоборот, сейчас, в тусклом свете ночника, они как-то по-особому, сказочно серебрятся, как у заколдованной царевны. Смотрю на них и думаю: может, ты придешь и расколдуешь?)) А пока я их прячу, завязываю на затылке в тугой узел. Это уж потом, когда мы с тобой будем вместе, стану их распускать, чтобы все видели, какая я у тебя красавица, а ты будешь горд. Спокойной тебе ночи и сладких снов))».

Глава 13

Ночь провели не в спальных мешках, а на настоящих кроватях. Уж каких-никаких, но все же. Кровати, а точнее – койки, располагались в гестхаусе «Ячий хвост» поселка Сага. Ничего лучше «Ячьего хвоста» для заезжих гостей в селении не обнаружилось, но и на том, как говорится, спасибо. По крайней мере, здесь можно было обмыться, переодеться, отдать в стирку несвежую одежду.

До постоя от места предыдущей ночевки добирались около десяти часов. Джипы, как покорные лошадки, везли путников то по прямой, то вверх и вниз по извилистому серпантину, преодолевая крутые виражи, на которых ощутимо замедляли ход. По правому борту зеленой лентой экспедицию по-прежнему сопровождала Брахмапутра, полноводная, мощная, похожая на огромную змею – хозяйку здешних мест, которая присматривает за пришлыми, а потому держится все время рядом. В то же время ее близость свидетельствовала о том, что движутся они правильным курсом, ведь легендарная река берет начало с заснеженных склонов Кайласа.

Возможно, руководитель группы Стрельников и не смилостивился бы на ночевку в поселке, предпочтя проехать еще с десяток-другой километров, отделяющих его от заветной цели, но Чоэпэл настаивал, что эту ночь лучше всего провести под кровлей более основательной, чем палаточный навес. Тибетец махал рукой в сторону черной тучи, настойчиво ползущей по их следам, ширил, как мог, раскосые глаза и эмоционально объяснял про градовый заряд, показывая на пальцах, каких сюрпризов здесь можно ожидать от хлябей небесных. Его большой и средний пальцы сомкнулись в овал, по размеру дотягивающий до куриного яйца. «Вот такой может быть град», – живописал он. Стрельников хоть и смотрел на полый кругляш скептически, но все же уступил.

Сагу сложно было назвать деревушкой и даже поселком – две почти пустынные улицы, втиснутые меж холмистых склонов. Выщербленный временем, растрескавшийся асфальт, изъеденные солнцем и ветрами низкие постройки в один-два этажа, каменные и беленые. Окутанная слоями земляной пыли, щедро рассыпаемой горными ветрами, Сага казалась селением-призраком, бледным, дымчато-серым фантомом, случайно проявившимся в ущелье. Несколько блеклых красок добавляли редкие выцветшие вывески с иероглифической вязью. На первый взгляд дома здесь выглядели необитаемыми – Сага пребывала в тишине и покое, будто опасаясь нарушить дремотное умиротворение природы с ее животными звуками, переменчивым настроением погоды, мерным, глубоким дыханием земли. Здесь, в Тибете, на фоне обширных низин и величественных гор, сами люди и их поселения казались крохотными, уязвимыми, а потому в образе жизни тибетцев не проступало хозяйской повадки – они словно рождались с ощущением того, что над ними владычествуют силы неба и земли, и боялись потревожить своенравных духов, населяющих их.

Внедорожники въехали в поселок медленно, будто крадучись. Чоэпэл, проработавший гидом не один год, знал, где именно в Саге искать постоялый двор. Хозяин гестхауса, немолодой тибетец, сутулый и смуглый до черноты, прищурился, оглядывая группу хитрым глазом, и назвал баснословную по местным меркам сумму за ночлег – 60 юаней с персоны (Ринпоче, святому человеку, бесплатно). Чоэпэл на это сокрушенно покачал головой и тут же завязал оживленный торг. Стрельников, посмеиваясь, наблюдал за тем, как самоотверженно гид отвоевывает его кровные. Насмотревшись на экзотическое зрелище, он похлопал Чоэпэла по плечу и заверил, что цена его устраивает, незачем так распинаться. Гид вздохнул и признался, что пройдоха Лакпа, хозяин «Ячьего хвоста», уже давно его бесит (в действительности, он употребил выражение «make me angry»). «Никогда не угадаешь, какую цену он назовет в следующий раз, – жаловался Чоэпэл. – Из-за него я выгляжу перед туристами глупо. Здесь, как видите, не очень развита конкуренция по предоставлению таких услуг, и Лакпа этим пользуется. Чаще он называет цену ниже, чем сейчас, но вас он почему-то выделил особо».

Похоже, у Лакпы было отменное чутье на зажиточных иностранцев, иначе сложно было объяснить, как он умудрился разглядеть в обычных на вид туристах богачей. Погодин из интереса изучил внимательным взглядом всех членов группы – вроде бы ничего особенного, походное обмундирование, качественное, брендовое, но все же вполне распространенное, никаких статусных аксессуаров. Однако же пройдошистый коммерсант не обманулся их внешним видом.

Самого себя в зеркальном стекле джипа Погодин осмотрел не без удовольствия, которое, впрочем, было связанно не с тем, что он выглядел хорошо, а с тем, что за какие-то несколько суток тибетские ветра сдули с него столичный лоск. Обычно покорные в Москве локоны здесь пришлось стянуть в хвост на затылке. Мера была вынужденной – шквальные порывы нещадно путали его пряди, будто заплетая их на свой дикий манер так, что, запуская руку в шевелюру, Погодин едва ли мог высвободить ее без потерь. Кроме того, он обнаруживал у самых корней намертво спутанных волос, еще и песчаную пыль. Волосы его оказались недостаточно длинными, чтобы быть собранными под резинку полностью, поэтому на голове у него красовалось нечто вроде прически, какую он наблюдал у австралийских серферов, в русском простонародье «мальвинка». При этом кожа на лице и руках загорела и обветрилась, в области глаз был различим светлый след от походных солнцезащитных очков, темной порослью обозначилась трехдневная щетина. «Черт знает на кого похож», – подумал Мирослав, потирая огрубевшей ладонью заросшую щеку и подборок, но глаза его при этом смотрели из отражения весело.

Ударив по рукам с хозяином приюта, путешественники разместились комнатушках, напоминающих монашеские кельи. Облупившаяся с потеками побелка на потолке и стенах, койки с застиранным бельем, ветхие оконные рамы. Позже выяснилось, что решение воспользоваться небескорыстным гостеприимством Лакпы оказалось правильным: в десятом часу вечера небо дрогнуло, как огромный, неповоротливый колокол, издав первый гулкий, раскатистый звук. За ним последовал еще один, громче, потом целая очередь. Мирославу казалось, что колокольный купол грохочет не вдалеке, а накрывает Сагу собой, от чего звук его не долетает откуда-то со стороны, но вибрирует вокруг. Он выглянул в окно и увидел, как на темном с белесыми рытвинами туч небе вспыхивают полосы молний, словно ожоги кнута на дебелом теле. После очередного раската тучи наконец пролились хлестким, яростным ливнем. Возможно, разгневанное небо и разбросало где-то те самые градины, о которых так живо повествовал Чоэпэл, но Сагу, к счастью, миновала чаша сия.

– Плохой знак, – отозвался Роднянский со своей койки на очередной грозный раскат.

Он лежал, свернувшись калачиком, лицом к стене, и Мирослав был уверен, что он давно спит. Погодин не стал уточнять, отчего вдруг в Анатолии Степановиче пробудилось кликушество. Настроение профессора весь прошедший день было смурным, и ночное ненастье, по-видимому, добавило ему драматического колорита.

Утро после грозы показалось свежей и красочней обычного – ливень смыл с Саги пыль и добавил воздуху влажности. Обновленным виделось все вокруг, не только рукотворный поселок, но сама природа. Небесный свод казался сотворенным из тонкого синего хрусталя (вот запустишь в самую высь камушек, и он отскочит, вызвав высокую звенящую ноту), земля, набравшись влаги, потемнела, ярче контрастируя с зеленой порослью. Погодин сделал несколько глубоких вдохов, выглядывая во двор через проем ветхой оконной рамы, – холодный утренний воздух защекотал гортань. Мирослав поежился, оделся потеплее и, подхватив рюкзак, направился к покосившейся скрипучей лестнице, ведущей вниз.

На первом этаже постройки располагалась большая проходная комната, которая служила Лакпе и прихожей, и залом. Здесь стоял старенький телевизор, трюмо, заставленное различной декоративной мелочью (статуэтки будд, подставки для благовоний, поделки из камня и меди). Погодина привлекло многообразие аутентичных вещиц, и он остановился у трюмо, чтобы рассмотреть их. У самой стены, частично скрываемый другими предметами, стоял небольшой металлический прямоугольник, местами изъеденный ржавчиной. Мирослав пригляделся к нему внимательней и не поверил своим глазам. «Это же пряжка от нацистского ремня», – ошарашенно констатировал он. Постеснявшись самовольно взять в руки чужую вещь, он громко выкрикнул имя хозяина дома, который хлопотал во дворе, готовя стол к завтраку (за дополнительную плату, естественно). Видимо, вопль показался всем настолько истошным, что помимо Лакпы на зов сбежались еще и Чоэпэл со Стрельниковым.

– Могу я рассмотреть ближе эту вещь? – спросил Мирослав хозяина.

Быстро оценив степень заинтересованности гостя, Лакпа заулыбался и посмотрел на него с хитрым прищуром. Глаза тибетца стали такими же масляными, как вчера, когда он, поразмыслив, выкатил прибывшим непомерную цену за постой. Без лишней суеты, нагнетая любопытство, он высвободил пряжку из нагромождения и, любовно протерев ее рукавом, протянул Погодину. Тот так и впился взглядом в вещицу, проводя большим пальцем по чеканному узору, будто желая удостовериться, что глаза ему не врут. На бляхе был изображен орел, под ним венок из дубовых листьев, в центре которого расположилась правосторонняя свастика, а вокруг него в витой окантовке шла надпись: «Meine Ehre heißt Treue».

– Откуда у вас это? – спросил Мирослав, подняв глаза на Лакпу.

Тот в свою очередь посмотрел на Чоэпэла, поскольку нуждался в помощи переводчика. Гид охотно взялся помогать.

– Он говорит, что не знает, откуда в его доме эта вещь, она досталась ему от родителей, – перевел Чоэпэл. – Он хранит ее, потому что там изображен священный символ – свастика.

Стрельников, который в это время стоял рядом и разглядывал бляху со стороны, взял ее из рук Мирослава для более пристального изучения.

– Это пряжка с ремня солдата вермахта, войска СС. Не ожидал увидеть здесь нечто подобное, – пояснил Погодин свое удивление гиду.

Чоэпэл улыбнулся.

– Вы не первый, кто удивляется подобным находкам в Тибете, да и такая вещь здесь далеко не единственная, – сказал он. – Даже в моей семье долгое время хранилась брошь в виде эдельвейса, пока ее не увидели туристы из Австрии. Они тоже очень удивились, прямо как вы, – он рассмеялся, глядя на Мирослава. – Они объяснили мне, что такие же значки носили солдаты горнострелковых частей немецкой армии. Тогда они выторговали у меня значок, и я его продал.

– Не понимаю, чему ты удивляешься. Будто первый раз слышишь о том, что Гитлер оправлял экспедиции в Тибет, – Стрельников протянул Мирославу пряжку.

– Не первый, конечно, но к таким находкам был не готов.

Лакпа все ждал, когда иностранцы наговорятся и перейдут к главному. И дождался.

– Сколько? – спросил наконец Погодин, указывая на пряжку.

Лицо тибетца расплылось в улыбке, обнажившей далеко не полный набор зубов, и стало похоже на печенное яблоко.

– Две тысячи юаней. – Передал он через Чоэпэла, которому было явно неловко озвучивать эту сумму.

– Ну ничего себе, это же стоимость нового «Айфона»! – возмутился Мирослав. Денег у него, конечно, было достаточно, но совесть, как говорится, тоже хорошая штука. – Не особо-то она мне и нужна, – добавил он, протягивая Лакпе бляху.

– Тысяча! – тут же передумал хозяин, сторонясь собственного имущества так, будто его возвращал прокаженный.

– Вот ведь жук, – усмехнулся Мирослав и полез за деньгами.

На завтрак ели цампу (что ж еще?), тестообразное месиво из обжаренной ячменной муки, разведенное чаем боча, – традиционное тибетское блюдо, которое из-за сытности, дешевизны и простоты приготовления по сей день остается самым ходовым местным кушаньем. Погодин цампу пока распробовал не вполне, а потому налегал больше на лепешки, сушеное мясо яка, твердый и мягкий сыры. Нима Ринпоче употреблял цампу с удовольствием, профессор тоже предпочел это блюдо, но поглощал его не выдавая каких-либо гастрономических переживаний. На трофей Мирослава, который лежал тут же, на столе, Анатолий Степанович смотрел без восторга. Оно и понятно, люди его поколения вряд ли способны обрадоваться эмблеме фашистской армии. Несмотря на то, что в годы второй мировой войны Роднянский был совсем еще крохой, ему наверняка до сих пор мерещилось, что от вермахтовской пряги несет порохом, кровью и человеческим ужасом.

Мирослав же поглядывал на зловещий артефакт задумчиво. Он выуживал из памяти сведения, которые в разное время узнавал о Гитлере. Не просто данные из учебников по истории, а те, что приходили к нему в процессе изучения оккультных тем. То, что Гитлер был заядлым мистиком, теперь, пожалуй, было известно каждому, кто иногда смотрит документалистику на федеральных каналах. Мирослав и сам порой натыкался на такие фильмы, повествующие об оккультной одержимости фюрера. Однако эти журналистские зарисовки, как правило, были лишь набросками к реальной картине, проходились по вершкам искаженного сознания самого кровожадного демона двадцатого века во плоти. При более глубоком изучении различных источников на этой картине один за другим проявлялись красочные мазки – глубокие, насыщенные, темных и багряных оттенков, замусоленные порой до грязи. Конечно, историки по сей день спорили, когда речь заходила о мистических идеях, которые владели фюрером и ложились в основу в его поступков, трактуя фактические зацепки на свой лад. Но оспорить то, что идеология Гитлера была насквозь пропитана мистицизмом, невозможно.

Еще в юности Мирослав прочитал книгу «Утро магов», которая считается самым скандальным и обсуждаемым исследованием оккультных изысканий Адольфа Гитлера. Впервые она была опубликована в 1960 году. Ее авторы журналисты Жак Бержье и Луи Повель с большим тщанием постарались проследить духовный путь идеолога фашизма. Они утверждали, что в 1920 году Гитлер познакомился с Дитрихом Эккартом, человеком на тридцать лет старше него, который являлся членом немецкого оккультного общества Туле, возникшего в 1918 году в Мюнхене. Его члены верили, что арийцы были высшей расой, якобы существовавшей в доисторическую эпоху на легендарном материке Атлантида. Связующие нити опутывают Туле с германским оккультным обществом «Врил», от него тянутся к «Ордену Золотой Зари», мастером которого в свое время был Алистер Кроули, далее – к розенкрейцерам.

Авторы книги «Утро магов» утверждали, что в их распоряжении находятся тысячи страниц различных документов, на основе которых они излагают свою версию событий. Так, по их данным, Дитрих Эккарт в течение трех лет тщательно формировал «маленького отставного ефрейтора рейхсвера», руководил его мыслями и поступками. Перед смертью, осенью 1923 года, Эккарт обратился к друзьям: «Следуйте за Гитлером! Он будет танцевать, но музыку заказал я. Мы снабдили его средствами связи с Ними. Не скорбите обо мне: я повлиял на Историю больше, чем кто-либо еще из немцев…”. О том, что влиял на Гитлера, Эккарт упомянул и в своей книге «Большевизм от Моисея до Ленина».

Так ли это было на самом деле – до сих пор остается спорным. Но известно, что до первой мировой войны будущий фюрер был жалким неудачником. В 1913 году двадцатичетырехлетний Гитлер с трудом зарабатывал на жизнь, рисуя картинки для туристов в Мюнхене (до этого в Вене он дважды пытался поступить в Академию художеств – оба раза неудачно), снимал захудалую комнату у местного портного, ходил в поношенном пальто. Личной жизни и близких друзей, как утверждают биографы, у него в то время не было. В 1914 году его даже признали непригодным к службе в армии. На фото тех лет невзрачный молодой человек со впалыми щеками, «чапаевскими» усами и жидкой челкой смотрит в объектив как затравленный зверек. И вдруг такая метаморфоза. «Он впадал в род медиумического транса. Его лицо выражало экстатический восторг. За этим „медиумом“, несомненно, стоял не один человек, но группа, совокупность энергий, магическая энергоцентраль», – сказал в свое время об окрепшем Гитлере-вожде Андре Франсуа-Понсе, французский посол в Берлине.

И как случилось, что этот человек вдруг обнаружил в себе силу, достаточную, чтобы повести за собой народ и сокрушить полмира? Известно, что на него сильно повлияла первая мировая война, во время которой он служил полковым курьером. Поражение Германии в этой войне сильно разозлило и ожесточило его. Но могло ли это преобразить бывшего неприкаянного бродягу настолько радикально? И возможно ли, что представители тайных оккультных лож своими идеями вдохнули в него демоническую силу, словно колдуны жизнь в тряпичную куклу?

Бержье и Повель, ссылаясь на книги Германа Раушинга и Ашиля Дельмаса, описывают такой эпизод: «Гитлер стоял в своей комнате шатаясь и оглядываясь по сторонам с потерянным видом. „Это он! Он пришел сюда!“ – всхлипывал Гитлер. Его губы побелели. Пот катился крупными каплями. Вдруг он стал произносить цифры без всякого смысла, потом обрывки фраз. Это было ужасное зрелище. Он выкрикивал какие-то странные сочетания слов, весьма странные. Потом снова замолк, но продолжал беззвучно шевелить губами. Его растерли, заставили выпить. Потом он неожиданно взревел: „Там! Там! В углу! Он там!“ Он топал ногой по паркету и кричал. Его успокоили, сказав, что не происходит ничего необыкновенного, и он понемногу успокоился. Затем он очень долго спал и вновь стал почти нормальным и терпимым».

Еще одним человеком, которому приписывают большое влияние на Гитлера, был Ганс Гербигер, автор Доктрины вечного льда, которая была опубликована под названием «Вель». По некоторым свидетельствам раздражительный Гербигер во время бесед с фюрером о тайнах мира мог позволить себе крикнуть ему: «Заткнись» – и остаться безнаказанным. Гитлер настолько поддерживал Гербигера и его доктрину, что в нацистской Германии широко распространялись листовки «Веля»: «Наши северные предки обрели силу в снегу и во льдах, вот почему вера в мировой лед – естественное наследство нордического человека. Австриец Гитлер выгнал еврейских политиков; другой австриец, Гербигер, выгонит еврейских ученых. Своей собственной жизнью фюрер показал, что дилетант выше профессионала. Потребовался другой дилетант, чтобы дать нам полное представление о Вселенной».

Увлеченный этой доктриной, Гитлер верил, что под его руководством человечество войдет в новый цикл огня – и холод будет отступать перед его легионами. Якобы именно из этих соображений он даже не удосужился утеплить свою армию, отправляя ее воевать в русских снегах. Он был убежден, что заключил союз с холодом и он не остановит его наступление. И когда в декабре 1941 года, уже совсем недалеко от Москвы, температура опустилась ниже сорока, немецкое оружие из-за холодов стало выходить из строя, а тысячи его солдат умирали от обморожения, он отказывался верить в то, что его мистические убеждения расходятся с реальностью. «Этим полумертвым от холода солдатам приходилось сражаться и погибать на страшном морозе, временами доходившем до минус 45. А на них были жиденькие шинельки, на ногах – обычные летние сапоги…», – напишет потом в своей книге «1941 год глазами немцев» Роберт Кершоу. Тогда генерал Гейнц Гудериан срочно вылетел в Берлин, чтобы просить Гитлера дать приказ об отступлении. «Холод – это мое дело. Атакуйте», – ответил ему Гитлер. «Так весь боевой бронированный корпус, захвативший Польшу за 18 дней, а Францию – за месяц, армии Гудериана, Райнгардта и Геппнера, колоссальный легион завоевателей, который Гитлер называл своими бессмертными, иссеченный ветром, охваченный льдом, погибал в снежной пустыне, чтобы доказать, что мистика действеннее, чем земная реальность. Тем, кто остался от этой великой армады, пришлось бросить все и устремиться к югу».

Согласно доктрине верил Гитлер и в древних великанов, стоящих над современным человечеством, а потому называемых «Могуществами». Предполагается, что в горах Тибета он рассчитывал добиться встречи с ними. Возможно, именно «Могущества» мерещились ему во время приступов и их имел в виду Эккарт, говоря: «Мы снабдили его средствами связи с Ними».

Члены Туле, к которым приписывают Гитлера и его ближайших соратников, были убеждены, что Могущества – родоначальники арийцев – живы и следы их ведут в Гоби и Тибет, а «маги-водители народов» могут заключать договор с ними, принося клятвы и жертвы. Они грезили о захвате власти над миром и верили, что дело их будет жить тысячу лет, вплоть до будущего потопа. Каждый из них дал клятву покончить с собой в случае совершения ошибки, ставящей под угрозу договор, а также обязался приносить человеческие жертвы. Они считали, что массовыми человеческими жертвоприношениями можно победить безразличие Могуществ и завоевать их благосклонность.

Так или иначе, есть бесспорный исторический факт – после взятия Берлина, советские солдаты обнаружили среди трупов немецкого войска около тысячи тел тибетцев. Они были одеты в немецкую форму без знаков различия и не имели при себе документов. Есть предположение, что это были адепты религии бон, которые верили в силу человеческих жертвоприношений и тому, что Гитлер сможет открыть для них двери в Олмолунгринг.

Трапеза тем временем подошла к концу, Лакпа неспеша начал убирать со стола утварь. Мирослав поднялся, осушив стакан воды, и положил пряжку в карман брюк. Внедорожники были готовы продолжить путь – звук заведенных моторов слышался за воротами «Ячьего хвоста», и члены группы последовали на него, как на зов, прихватив свои вещи. Мирослав обратил внимание, что Семен плетется к машине еле-еле, так, будто и не было ночного постоя с возможностью как следует выспаться. Он не спускался к завтраку, и Стрельников объяснил это очередным приступом горной болезни. Все-таки Сага находится на высоте более четырех с половиной тысяч метров над уровнем моря. Недомогание в таких условиях у людей, не привыкших к высокогорью, – явление обычное. Мирослав и сам ночью чувствовал слабость, на прохудившейся койке его бросало то в жар, то в холод, он кутался в одежду, которая была в его рюкзаке (поскольку изношенное одеяло, предоставленное Лакпой, совсем не грело) и предвкушал, что проснется разбитым. Но утром, к собственному удивлению, обнаружил себя в добром здравии. Ну, почти. Если не считать легкого головокружения, что тоже считалось нормальным симптомом в Тибете.

Сегодня им предстояло совершить последний бросок до Кайласа. Чоэпэл рассказал, что еще несколько лет назад тот путь, который они собирались проделать к вечеру, мог занять двое суток (с учетом ночевок) – настолько труднопроходимым был этот участок дороги. Но китайцы подсуетились и проложили шоссе, устланное хорошим асфальтом, к которому, судя по всему, питали особую слабость. Поэтому дорога не сулила тягот.

Мирослав ловил себя на том, что не слишком-то рад узнавать о такой предусмотрительности здешних властей. Путешествие в Тибет представлялось ему более захватывающим приключением, чем постоянное передвижение на внедорожниках. Но потом он одергивал себя, уличая в эгоизме, ведь это ему, туристу, хотелось экстрима и романтики, а местным тут жить, для них хорошая дорога – ценное обретение. Легко ли существовать там, где путь от одного города до другого может занимать недели? И это в двадцать первом-то веке! В конце концов, при желании туристы могли сами усложнить свой маршрут насколько угодно сурово и двинуть пешком, преодолевая перевалы и реки вброд. Но Стрельников задался целью достичь Кайласа как можно скорей, не уходя с маршрута. Что он, в самом деле, рассчитывал найти в пункте назначения? Дерево с красными цветами, которому должно быть минимум несколько тысяч лет? Тайный проход в ущелье, который вдруг откроется именно ему?

Мирослав до сих пор не мог понять, в шутку ли Владимир Сергеевич затеял для себя все это развлечение или всерьез возлагает на экспедицию особые надежды. Погодин никогда не мог просчитать его, увидеть насквозь. И, словно в подтверждение его размышлениям о непредсказуемости Стрельникова, Мирослав увидел, что тот открывает переднюю дверцу другого джипа и усаживается на сиденье, отправив вместо себя в компанию Погодину, Роднянскому и Ринпоче гида.

– Ты разве не поедешь с нами? – крикнул ему Мирослав.

– Нет, не поеду. – радостно прокричал в ответ Владимир Сергеевич. – Мне досточтимый Ринпоче и не менее досточтимый Анатолий Степанович за несколько дней всю плешь проели. Так что «адью».

Глава 14

– Никак не могу решить, что лучше: костюм или балахон?

С самого утра Света пребывала в сильном возбуждении, вызванном предстоящей пресс-конференцией. Проснулась она не по будильнику, а оттого, что звонил телефон. Сегодня он звонил особенно часто, почти не умолкая, и собираться ей приходилось параллельно общаясь. Сборы выходили суетными, Свету не покидало ощущение, что она может упустить что-то важное. Передвигаясь по дому мелкими перебежками, она прижимала трубку к уху плечом, начинала разные дела, вроде сбора всего необходимого в сумку, но отвлекалась и бросала их, не доделав. Потом замирала и, поразмыслив, возвращалась к незавершенному снова. «Все придут, Вадик! Все придут!», – время от времени радостно информировала она Успенского, закончив очередной разговор.

Успенский, наоборот, был тих и, казалось, безразличен ко всему происходящему. Спозаранку «Айфон» сожительницы выдал привычную трель, давно набившую ему оскомину. Мелодия звонка называлась «ксилофон». В утренней сонной тиши проклятущий ксилофон надрывался особенно истошно, самые высокие ноты вонзались в темную пустоту (куда лишь под утро провалился измученный образами Успенский) тонкими иглами ярких лучей, а задорные колотушки будто извлекали звук не из клавиш инструмента, а из его набухших от новых знаний извилин. От недосыпа сразу, в момент пробуждения, заболела голова. Поэтому выглядел будущий триумфатор пресс-конференции уставшим, словно и не спал вовсе. Под глазами его темнели круги, и без того худощавое, бледное лицо заметно осунулось, нос будто вытянулся и заострился больше прежнего. Света хоть и выразила свою обеспокоенность его нездоровым видом, но втайне лишь порадовалось, что образ пророка набирает колорита.

Сейчас, улучив паузу между звонками, она стояла перед диваном, на котором были бережно разложены два спорных одеяния: самый дорогой в гардеробе Успенского строгий костюм и белый балахон, в котором был совершен самоотверженный прыжок с собора. Мысли у Светы путались, простое решение давалось сложно. Костюм, конечно, гламурней, презентабельней. В нем Вадим Сигизмундович становится тем человеком, который эталонно монтируется с ее фантазией о лично-публичной жизни. Но балахон в данной ситуации концептуальней. Все-таки не презентация какая-нибудь на повестке дня, а пресс-конференция, посвященная грядущему апокалипсису. Мысль ее снова соскочила с ровной колеи, запрыгивая вперед.

– Вадик, ты уверен, что сможешь внятно рассказать про глобальный ахтунг? Шпаргалку внимательно изучил? – по тону было понятно, что вопрос не из разряда праздных.

– Смогу. Я с ним сроднился, – монотонно пробубнил Успенский, будто не осознавал всей ответственности.

– Точно? Что-то мне как-то волнительно, – Света посмотрела на него искоса, по взгляду было видно – и правда волнуется, не доверяет.

– Света, ты давай скажи уже лучше, что мне надеть.

Внутри у него гуляла неприятная рябь раздражения. «Поскорей бы уже отстреляться и побыть одному. А еще лучше – выспаться. Опять потащит меня изображать дрессированную обезьянку». Положа руку на сердце, Вадим Сигизмундович мог честно признать, что никогда не грезил о славе, только о покое и воле. Он не до конца понимал, зачем Свете так нужен весь этот фарс, в который она его беспрестанно втягивает. В чем его жизненная необходимость? «Может быть, я отстал от жизни и не способен вникнуть в те законы, которые диктует время и которые, похоже, очевидны для Светы?», – думал он всякий раз, когда наблюдал за тем, какой сверхважностью она наделяет каждый его чих в публичном пространстве. И все же его не покидало слабое, ненавязчивое ощущение, что, умножая его известность, старается Света не для него. Что он всего лишь инструмент для реализации ее личных интересов, но вот каких именно он понимал не вполне. Но в силу характера и житейской привычки оставался ведомым и неконфликтным. В конце концов, он допускал, что может быть неправ в своих ощущениях.

Превозмогая головную боль, он ждал ее решения, стоя в семейных трусах, которые на худых ногах топорщились кромкой, словно рюши. Нагота обостряла в нем чувство уязвимости, которое постоянно обреталось внутри вредоносным микробом, мешая жить без оглядки, а послевкусие сегодняшнего сна, в котором крошечный Успенский был зажат в грубой душной ладони великанши, только нагнетало это неприятное чувство. Он хотел поскорей одеться, неважно в костюм или в балахон. Хотя в глубине души костюму отдавал большее предпочтение.

Но сейчас, разговаривая со Светой, он поймал себя на мысли, что вариант сегодняшнего облачения занимает его в меньшей степени, чем другой насущный вопрос. Рефреном в его голове крутилась мысль – возможно ли такое, что он стал видеть вещие сны? Мысль была любопытной, занимательной настолько, что грозила вытеснить собой из сознания все остальное, нагло пробившись на передний план и заблестев завораживающими всполохами. В то же время инстинкт самосохранения нашептывал ему, что такого поворота событий лучше поостеречься, не торопиться с тем, чтобы отдаться во власть манкой мысли сразу и безраздельно. Поэтому Вадим Сигизмундович проявлял внутреннее сопротивление, тесня ее на задний план. Но все же по возможности пристально вглядывался в подбородок Светы, пытаясь разглядеть, есть ли на нем воспаленный бугорок прыща. Задача осложнялась тем, что долговязый Вадим Сигизмундович был на полторы головы выше бойкой пассии, которая к тому же все время суетливо крутилась и задумчиво потирала подбородок пальцем. Но, кажется, что-то вроде прыщика ему удалось разглядеть.

– Ох, и правда, тяжело мне дается этот выбор, – Света вздохнула, изловила вертлявую мысль и вернула ее на прежнее место.

«Пожалуй, для дела лучше все же балахон. Личные амбиции пока отложим», – приняла она волевое решение и всучила Успенскому хламиду вместе с вешалкой. Ксилофон снова затренькал, заставив его вздрогнуть.

– Одевайся, через полчаса выходим, – скороговоркой скомандовала Света и ответила на вызов.

Машину в этот раз она вела взволнованно, нервно, дергая от досады ни в чем не повинный руль и называя товарищей по несчастью, оказавшихся вместе с ней в московских пробках, придурками и козлами. Успенский же вел себя в дороге невозмутимо и отрешенно. Перед его замершим, казалось, невидящим взглядом сменялись цвета, модели и марки машин. В тесном потоке жизнь внутри салонов была как на ладони, даже беглого взгляда хватало для того, чтобы воображение услужливо выдавало ярлыки каждому, кто попадал в поле его зрения. На автомате сознание фиксировало безразличные для самого Вадима Сигизмундовича факты: вот офисный менеджер дергает себя в душном салоне за тугой воротничок розовой рубашки; вот хозяин жизни с лощеной загорелой лысиной гладит по острой коленке молодую содержанку; вот потенциальная или состоявшаяся содержанка подводит дутые губы в зеркальце заднего вида; вот гости столицы кавказской наружности, явно измотанные Москвой, о чем-то эмоционально спорят (может у них проблемы с торговой точкой на каким-нибудь рынке?). «Эх, люди, люди», – только и думал об этом многообразии судеб Успенский, дальше его мысль почему-то не шла.

Когда добрались до места, Света выглядела взбудораженной и изможденной одновременно, Успенский даже посочувствовал ей, зная, что нервные клетки не восстанавливаются. «Успели!» – торжественно объявила она, как будто он с нетерпением ждал этой информации. «Мазда» припарковалась в пестром ряду машин на обширной парковке, Вадим Сигизмундович неловко выбрался из салона, который для его роста был маловат. Когда он сосредоточенно выставлял одну за другой длинные, худые ноги, укрытые белым подолом, на асфальт, то сам себе напомнил паука, запутавшегося в собственной паутине. Наконец он выпрямился в полный рост, расправил складки своей хламиды, сощурился на ясное летнее небо. Света тоже быстрыми движениями привела в порядок гардероб, одернув вниз узкую черную юбку-карандаш, поправила расстегнутый на три верхних пуговицы ворот тонкой полупрозрачной ядовито-зеленой блузы, коснулась пальцами объемного пучка каштановых волос на затылке.

От крыльца в их сторону торопливо шел мужчина средних лет в светло-сером деловом костюме и белой рубашке. Костюм ему был не к лицу. К его низкой, округлой фигуре просилось что-то менее официальное и статусное, например, белая футболка без рукавов и спортивные штаны. А еще воображение Успенского почему-то дорисовало ему тяпку в правой руке. На круглом, местами взмокшем лице, сияла улыбка, над верхней губой топорщились редкой щеткой темные усы, на лоб ниспадала челка им в тон. Человек промокнул салфеткой лоб и, приобняв Свету, прижался щекой к ее щеке.

– Светочка, дорогая, наконец-то. Я уж думал, застряли.

– Андрюша, ты же знаешь, у меня всегда все под контролем, – сказала Света так убедительно, что Успенский и сам усомнился, она ли чуть не вырвала руль с корнем пятнадцать минут тому назад.

– Андрей Витальевич, можно просто Андрей, руководитель пресс-центра и модератор вашей конференции, – представился мужчина и с жаром пожал сухощавую руку Успенского своей теплой и мягкой ладонью. – Рад, очень рад знакомству с вами, Вадим Сигизмундович!

– Взаимно, – негромко прошелестел Успенский.

– Света, не поверишь, полный зал, аншлаг, ажитация!

– Поверю, Андрюша, поверю! По-другому не работаем, – Света хотела обронить фразу легко и естественно, но в голосе ее нарочито профонило самодовольство.

Она двинулась в сторону крыльца первой, возглавив группу из двух приспешников, железные набойки отстукивали по асфальту победный марш. Судя по большой и яркой вывеске под козырьком подъезда, Успенский догадался, что направляются они в редакцию судьбоносной газеты «Супер стар», а точнее в здание одноименного медиа-холдинга.

– Светочка, у нас еще десять минут, так что можете навести марафет, передохнуть. Вот у нас тут чай, кофе, печенье.

Модератор хозяйским жестом распахнул дверь в комнату, которая, по-видимому была чем-то вроде гримерной для ньюсмейкеров, которые готовились предстать перед журналистами. Здесь было трюмо с большим зеркалом, несколько стульев, белый кожаный диванчик у стены, перед которым стоял журнальный столик со стеклянной столешницей. В углу расположилась небольшая тумба. На ней стоял хромированный бойлер с кипятком, в плетеной корзиночке пестрели разноцветные пакетики с чаем и кофе.

– Спасибо! К журналистам выйдем по времени, – сказала Света и прошествовала к зеркалу.

Андрей Витальевич лаконично кивнул и прикрыл за собой дверь.

Когда настало время выйти к страждущей публике, Успенский опешил – такого успеха он не ожидал. Еще через стеклянные двери зала для конференций он увидел, что в помещении полно людей, а когда Света распахнула перед ним одну из створок, то он растерялся от засверкавших вспышек и гомона. Чтобы добраться до стола президиума, за которым их уже ожидал Андрей Витальевич, нужно было пройти по узкому проходу между стеной и рядами стульев. Света шла первой, проявляя замашки бывалого телохранителя, грудью прокладывая подопечному путь. Операторы и фотографы мешались под ногами, а Вадим Сигизмундович думал о том, как бы ненароком не рухнуть, запутавшись в балахоне. Наконец они добрались до стола. Успенский, как и полагалось, сел в центре, перед табличкой «Вадим Успенский, пророк нашего времени», Света расположилась от него по правую руку, модератор – по левую.

Первый вопрос был вполне ожидаемым.

– Вадим Сигизмундович, как вам удалось предвидеть падение самолета? – спросила журналистка все той же газеты «Супер стар», щуплая черноволосая девица с короткой стрижкой и густо подведенными глазами, которой модератор предоставил почетное право первого слова.

– Для меня это было предсказуемо, – заговорил Успенский, немного поколебавшись. – Как простой человек может предвидеть снег зимой, так я, человек тонко чувствующий вибрации космоса, могу предвидеть трагедии накануне грядущего конца. Тем более авиакатастрофы. Они главный его предвестник.

– Какого конца?

– Неизбежного. Конца света.

«Как, опять? – послышались недисциплинированные выкрики из зала. – Был же недавно, в двенадцатом году».

– Коллеги, я прошу вас задавать вопросы в порядке очереди. Поднимаем руку – получаем возможность обратиться к спикеру. Прошу вас Вадим Сигизмундович, продолжайте, – вмешался модератор.

– Товарищи, это другой конец, – поспешил заверить Успенский. – Тот был по календарю Майя, а этот предсказан еще Иоанном Богословом. На этот раз полный. В общем, полный… – врожденная интеллигентность помешала Успенскому выразиться более емко. Да и Света на всякий случай тихонько лягнула его под столом.

В зале, как свечные огни, затрепетали нетерпеливые руки тех, кто желал задать Успенскому свой вопрос. Модератор лихо распределял очередь, предоставляя право голоса. Иногда в этот процесс вмешивалась Света, требуя, чтобы микрофон передали тому или иному журналисту, которых она знала по именам. Успенский ощущал себя будто на поле перед теннисной пушкой, довольно ловко отбивая снаряды вопросов, чему сам удивлялся. На него вдруг что-то снизошло, и он вещал убедительно и складно, периферийным зрением замечая, что на него удивленно посматривает Света. В итоге он выложил все: и про Большой взрыв, и про силу гравитации, про прародителей человечества, которые сокрушаются людской бестолковости, наблюдая за нами с высоты священных гор. Конечно, для придания веса своим словам он ссылался на более авторитетные источники, частенько поминая Вангу, Рерихов и Блаватскую. Прошелся он и по братствам, Белому и Темному, невзначай поправив горловину балахона.

– «… К сожалению, настоящее время соответствует последнему времени Атлантиды. Те же лжепророки, те же войны, те же предательства и духовное одичание. Сейчас у нас гордятся крохами цивилизации, также и Атланты умели промчаться над планетою Земля, чтобы скорее обмануть друг друга. Так же осквернялись храмы и наука сделалась предметом спекуляции и раздора. То же было в строительстве, не дерзали строить прочно. Также восставали против Божественной Иерархии (Космических Учителей человечества) и удушались собственным эгоизмом. Также нарушали равновесие подземных сил Земли и создали взаимными усилиями катастрофу», – зачитал он с листа цитату Елены Рерих.

Подытожил Вадим Сигизмундович следующим образом:

– В этом свете причина участившихся авиакатастроф вполне объяснима – это следствие усиления гравитации Земли или, если хотите, ослабления первоначальной центробежной силы, созданной Большим взрывом. Мелкие летающие объекты стали притягиваться к земле сильнее, чем раньше, а значит, совсем уже скоро Земля притянет свой спутник – Луну. Могу сказать, что, по моим прогнозам, падения самолетов продолжатся и, более того, участятся, – он опасливо покосился на Свету. – У меня пока не было четкого видения, когда именно случится следующая трагедия, но полагаю, что ждать осталось недолго.

– Позвольте, но эта теория лженаучна, – донеслось из зала.

Почему-то этот комментарий раздосадовал Вадима Сигизмундовича, и он поспешил парировать с несвойственным для его натуры жаром:

– А кто вам сказал, что наука говорит правду? Наука до сих пор не в состоянии ответить на массу вопросов о природе мироздания, сплошные версии и догадки. В таком контексте и Библия лженаучна тоже. Наука, например, не знает способа превращения воды в вино и хождения по воде. И что же теперь вы предлагаете, усомниться в священных заветах? Сказано Иоанном Богословом: «Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде „полынь“; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что стали они горьки». Трубит четвертый ангел – затмевается солнце, луна и звезды. После трубы пятого ангела – снова падает звезда, которой дан ключ от бездны. Отворяется бездна, и оттуда выходит дым, «как из печи». «И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение» – какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Такое великое! В чем вы пытаетесь меня уличить? В том, что я выдумщик? Не верите мне, так хоть святому человеку поверьте! Апостолу, одному из двенадцати соратников Христовых! Он вам ясно, прямым текстом говорит, что конец света будет сопровождаться падением на Землю небесных тел. Лично я всего лишь рупор, передатчик. Я принимаю информацию свыше и передаю ее людям. Я сам не всегда точно понимаю суть посланий, а вы требуете, чтобы я объяснил вам все на пальцах, да еще и пытаетесь меня в чем-то уличить! Это, по меньшей мере, несправедливо! Я ведь с точностью предсказал вам падение самолета.

После этого монолога Успенский ощутил опустошение. Он устал и выдохся. Из зала на него смотрело множество глаз, в некоторых он угадывал страх и восхищение, в других – откровенную насмешку. «Зачем я вообще здесь распинаюсь? – подумал он. – Какая, собственно, разница, что обо мне думают все эти люди?» Нестерпимо захотелось встать и уйти, но модератор уже указал на поднятую руку.

– Молодежная газета «Вестник толкиениста», – представился низкорослый рыжий парень с детским лицом. – Вадим Сигизмундович, что с нами будет?

– Мы все умрем… Рано или поздно, – устало ответил Успенский. Распинаться больше не хотелось и он, недолго думая, решил сказать чистую правду.

– Как?.. – вопрос прозвучал растерянно и наивно.

«Боже, ну сколько можно?..»

– Вот так… – Успенский схватил себя руками за длинную тонкую шею, выпучил глазищи и захрипел, вывалив язык. Страшно так захрипел, что под пальцами даже вздулись крупные вены, а по бледному лицу пополз лихорадочный румянец. Для пущей убедительности Вадим Сигизмундович решил изобразить что-то вроде предсмертной агонии, весь затрясся, да так натурально, что опрокинул локтем стакан воды и чуть было не упал со стула.

Публика замерла. Не все, конечно. В основном особо впечатлительные. Истинные же профессионалы каким-то образом возобладали над эмоциями, продолжая щелкать затворами фотоаппаратов и фокусировать в объективах видеокамер не только корчи ньюсмейкера, но и обомлевший зал. Рядом в тон Успенскому захрипела Света. «Подыгрывает что ли?», – подумал Вадим Сигизмундович и покосился выпученным глазом в ее сторону. Света не подыгрывала, она поперхнулась глотком воды и теперь мучительно откашливалась, пытаясь прочистить горло. Издав наконец последний, несколько устрашающий рык, Света потянулась к микрофону.

– Уважаемые коллеги… – сипло простонала она, по щеке ее скатилась крупная слеза. – Спикер устал. Наша пресс-конференция окончена.

Народ ожил. «А как же…» – послышалось из зала.

– По вопросам личных интервью с Вадимом Успенским и по всем остальным вопросам, связанным с его публичной деятельностью, обращайтесь ко мне.

Она встала, кособоко раскланиваясь с собравшимися, будто невзначай подцепила Вадима Сигизмундовича за локоть (больно!) и прошипела ему на ухо со змеиным присвистом: «Пошли, я сказала». Успенский не видел смысла в том, чтобы продолжать собрание, поэтому и не думал противиться. «Зачем же она так больно вцепилась?» – недоумевал он, послушно следуя в выбранном ею направлении. Света тащила его по выложенному плиткой и оттого гулкому коридору решительно, как разъяренная мать провинившегося ребенка. Шаг ее ограничивала узкая строгая юбка, а тонкие высокие каблуки пугающе ненадежно стыковались маленькой железной набойкой с глянцевым полом и пошатывались под массивным весом их обладательницы. Вадим Сигизмундович за ней не то что поспевал, но даже опасался нечаянно обогнать, обуздывая размашистый шаг длинных ног, окутанных белым подолом балахона. Света завела его в комнату, с которой началось их пребывание в пресс-центре, и, к счастью, выпустила локоть из цепких, наманикюренных пальцев. Она остервенело дернула стул, стоявший у стены, и он жалобно запищал, волочась по полу. Стул она поставила напротив того, который предназначался Успенскому.

– Я не поняла, Вадик, что это было? – спросила она, с пристрастием уставившись на него прямым строгим взглядом, и Вадим Сигизмундович заметил, что под правым глазом у нее неаккуратно смазалась тушь.

Он и сам не очень понимал, что на него нашло. Странный незнакомый порыв. Протест? На секунду ему представилось, будто левый глаз у Светы злой и жестокий, а правый обиженный и слабый. Вадим Сигизмундович пожал плечами, отводя взгляд (смотреть в правый глаз было как-то неловко). Балахон на острых плечах распустился ниспадающими складками, как греческий хитон.

– Устал я, Света.

– Правда? Где ж ты так перетрудился, позволь узнать?

Успенский поднял на нее страдальческие глаза.

– Я устал от этого бреда. Моя жизнь бессмысленна и пуста. В ней как была одна мука, так и осталась одна сплошная нескончаемая мука. Зачем мы все это делаем, Света?

– Офигеть… Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Как это – зачем мы все это делаем, Вадик? Ты что забыл, кем ты был? Ты что, забыл, как большую часть жизни ты провалялся под ногами, как бесполезный мусор, и тебя пинал каждый встречный-поперечный? Ты сам же мне рассказывал, как ты жил, как жена твоя над тобой издевалась, а потом обобрала, как все кому не лень тебя шпыняли, как ты «Дошираком» давился, из ушей он лез у тебя, «Доширак» этот кудрявый! А теперь посмотри, кем ты стал! Вот кем ты был, ответь мне?!

– Человеком.

– Правильно. Всего лишь обычным человеком! Серой массой! А кем ты стал теперь?

– Клоуном? – тихо предположил Вадим Сигизмундович.

– Нет, вы только гляньте на него… – Света посмотрела в правый угол под потолком, как будто рассчитывала найти там ответный понимающий взгляд. Заломила руки. – Ты добить меня решил, да? Клоуном… Звездой, Вадик! Ты стал звездой! Селебрити!

В этот момент дверь за ее спиной скрипнула и закрылась со звонким хлопком. «Модератор» влетел в комнату в радостном возбуждении.

– Ну вы красавцы, вообще! Долго наш пресс-центр вас не забудет, – заявил он.

– Не говори мне про этот ужас. Катастрофа… – отмахнулась Света.

– Ты чего, Светик? Все прошло в лучшем виде, я думал, так и задумано у вас. А разве нет? Наши вон уже статью в номер пишут, может, на первую пойдет.

– Правда?

– Правда, правда. Не узнаю я тебя, думал, ты тут от радости скачешь, а ты «катастрофа»… Сноровку теряешь, мать. – Весело подмигнув, он юркнул обратно в коридор, прихватив стаканчик с кофе.

– Что-то я в самом деле… Перенервничала, что ли? Ну чего ты молчишь и смотришь на меня вот этими своими воловьими глазами полными печали? Что я делаю не так? Все ведь для тебя! Ох, переодевайся, поехали уже, горе мое луковое.

«28 апреля 20… 23.39

это спам

Привет!)) Как ты? Надеюсь, счастлив и весел, и все у тебя хорошо! Я тоже нормально, если не считать мелких бытовых неурядиц, ну да это пустяки)). Сегодня наконец-то зарплату дали, задержали, конечно. Но это уж как водится. Зато каждый раз радость!)) Мало человеку надо для счастья. И такое у меня настроение хорошее было – деньги появились, ты у меня есть (в фантазиях я вполне уже счастливая женщина!), предвкушение чего-то волшебного тоже есть, чувствую, что скоро все изменится. В общем, решила я отметить этот праздник и устроить пир. Я как-то слышала, на работе девчонки расхваливали креветки «Королевские», говорили, что жуть какие вкусные, только обязательно надо с пивом их. Я тогда еще запомнила, подумала, попробую при случае. Вот и решилась сегодня на неоправданные траты. В магазине подошла к холодильнику с замороженной рыбой и ахнула! Почти тысяча рублей килограмм! Помялась, помялась… Продавщица уже и злиться начала, что долго глаза мозолю, чуть дыру на мне взглядом не пробуравила. С пустыми руками уже не уйдешь, неудобно перед ней вроде получается. Я и попросила 300 грамм, получилось шесть штук, и взяла еще баночку пива, она сама выбрала, сказала, все ее берут.

Пришла домой, поставила воду на газ, бросила туда укропа сушеного, перца, соли. Все это закипело, я и креветки бросила. А запах какой – на всю кухню! Ммм, какой запах! Я решила в комнате переждать ровно 10 минут, чтобы слюной не захлебнуться)). И что ты думаешь? Через 10 минут выхожу, крышку открываю, а там три креветки и два таракана… Васька, гад… Ну да что с него взять, с пьяного дурака? Зато Мурлыке деликатесы.

Потом я пиво пила с солеными слезами… Шутка)). Пиво пила с сушками)). Удовольствие так себе, никак не пойму, что все находят в этом пиве. Зато усну теперь быстро. Вот допишу письмо тебе и спать лягу.

Я из-за креветок решила не расстраиваться, ну их)). Жилось мне и без них – и еще поживется)). А вообще, со следующей зарплаты, может быть, пойду и куплю килограмм! А что? И варить буду, не отходя от плиты, пусть Васька бесится. А потом вообще сделаю ход конем, возьму и дам ему три креветки, пусть ему стыдно будет! А может, и четыре дам)). Это как он вести себя в этом месяце будет. Да и, вообще, жалко мне его, сохнет на глазах от водки своей паршивой, доходяга. Тоже, поди, не сладко ему живется. Он ведь не просто так злобой исходит, когда просохнет слегка, он на себя злится! На себя! За то, что завязать не может, за ум взяться. Точит его эта злоба, а он в слабом уме и понять не может, что к чему да почему. Я-то вижу. Вот и копит ее, звереет. Думает, что сорвать ее сможет на ком-то другом. Срывать срывает, а меньше ее не становится. Как его не жалеть? Не наделил волей Господь. Так, наверное, задумано, что воли да души Бог всем отмерят по-разному, как красоту, например. Кто-то рождается красивым, кто-то наоборот. Один рождается духом крепкий и может перемолоть неприятности и обиды в порошок, сдуть их с себя и остаться чистым, а другой не может. Не хватает у него для этого внутренней силы, лимит ограничен. Вот он и пачкается в этой грязи, которой на него мир плюется. Пачкается и вязнет. А потом в нем чистого места не найти. Он от этой грязи за счет других избавиться хочет, думает, сейчас обмажу того или этого, может, с меня и убудет. Нет, не убудет с тебя, Вася. А другого, может, и замараешь. Это смотря на кого попадешь.

Жалко мне его. И тех, кто на его пути попадается, тоже жалко. Слабый человек, а все же человек. Он ведь, когда просыхает, бывает, даже извиняется иногда. И вид у него при этом такой… человеческий. Глаза живые, настоящие, растерянные. Вот за эти редкие проблески я и прощаю ему все. Только об одном прошу его, чтобы он кошку не обижал. Уж больно он не любит ее. Бывает, кричит спьяну, что шею ей надо свернуть и на помойку выбросить, чтобы вонь в квартире не разводить. Только этого и боюсь, а так проделки его все больше безобидные. Пакостные, конечно, но стерпеть можно. Вот такой выдался у меня насыщенный день. А ты там как?

6 мая 20… 00.17

это спам

Ты знаешь, иногда по ночам мне бывает так больно! Так больно и так страшно… А что самое паршивое, так предательски жалко себя… Неделя прошла, а я вдруг вспомнила про эти креветки, будь они неладны. Так вдруг жалко стало креветок. И себя жалко. Фу, дура! Ну что я за дура такая?

Иногда мне так явственно кажется, что все это навсегда. Коммуналка, одиночество, Васькин пьяный лай за стенкой. А вдруг так и будет всегда? Всегда-всегда. И надежды на это «всегда» не хватит. Кончится, как вода во фляжке среди пустыни, и последний глоточек брызнет каплями мимо рта… Что тогда будет? Пока надежда есть, я думаю, что к этому моменту появишься ты)). Возникнешь, прижмешь и останешься. А пока ты не рядом, я жду и прощаю. Ваське креветок, сослуживицам «мокрую курицу»… Потому что знаю: счастье превратит все это в такую малость, микроскопическую пылинку, недостойную толики внимания, капли слез.

Знаешь, бывают дни, когда мне особенно тяжко размышлять об одиночестве и особенно жалко себя. В эти дни моя грудь наливается спелостью и, укладываясь в кровать, я чувствую ее упругость и тяжесть. И словно это вовсе не моя грудь, а томной красавицы, привыкшей к ласке. Я начинаю думать о ласке, о больших сильных руках так, как думала бы эта искушенная изнеженная красотка. Я чувствую себя женщиной. Самой настоящей, созданной для неги и греха.

Это невозможно ощутить в шелухе старой бесформенной одежды, при свете дня, который освещает, выпячивает убогость окружающих меня декораций – крохотную комнату, заставленную барахлом, или рабочий закуток с пыльными бумагами и грязным окном в ветхой раме.

Это чувство приходит лишь в темноте, когда, лежа в постели, все вдруг становится таким осязаемым. Пододеяльник, касаясь кожи, подчеркивает ее бархатистость, грудь, непривычно упругая, укладывается в ложбинку согнутой в локте руки, и волосы – при малейшем повороте тела, они скользят шелком по спине, щекочут шею. Странно, правда, почему, соприкасаясь с волокном постельного белья, я чувствую не его структуру, а собственную кожу?

Видишь, до чего я дошла, что так прямо пишу тебе о настолько интимном?))) А кому еще скажешь? Ты теперь мне ближе всех. Вроде бы и нет тебя рядом, но в тоже время ты есть и со мной, в моих мыслях, каждую секунду. Иногда я стараюсь мыслить здраво, и тогда объясняю сама себе, что ты моя выдумка и тебя, такого дорогого и близкого, я сама себе придумала, придумала до каждой мелочи. Но, знаешь, стоит пожить с этой мыслью хотя бы несколько минут, и так тоскливо становится, страшно. Мир вокруг будто снова стремительно линяет до пустой, бессмысленной серости… Нет уж, лучше будь. Пусть придуманным, фантазийным, но все равно близким.»

Глава 15

От Саги уехали недалеко, километров на пятьдесят, как вдруг внедорожник, который шел вторым, замаячил дальним светом фар и съехал на обочину. Водитель первой машины сигнал заметил, припарковался и отправился выяснять, в чем загвоздка. Пассажиры, пользуясь ситуацией, тоже не преминули покинуть салоны, чтобы размяться. Солнце, как заядлый восходитель, упрямо стремилось по покатому кобальтовому небосводу к высшей точке, все больше распаляясь. После ночной грозы на небе не было ни облачка, если не считать редких полупрозрачных белых мазков, небрежно сделанных божьей кистью ближе к кромке горного плато. Мирослав сбросил куртку и пожалел, что не догадался купить в Москве солнцезащитный крем, кожу на лице пекло и тянуло.

Алису он, на всякий случай, взял на поводок. Собака посмотрела на него недоуменно, выдав пару жалобных скулящих звуков. Он присел на колено, потрепал ее по загривку, заглянул в глаза: «Да ладно тебе, в рулетке десять метров поводка, хватит набегаться». Не успел он договорить, как Алиса лизнула его щеку, задев глаз и надбровье. Сделала это она, как всегда, внезапно и порывисто. Погодин рассмеялся: «И как на тебя полагаться после этого?»

Конечно, Алиса слушалась его, воля Мирослава была для нее превыше собственной. Она словно признавала в нем не только хозяина, но и спасителя, помня, что он выхватил ее из под колес, а потом заботился как о великом сокровище – ветеринары, режим питания (куриная грудка или говядина, с гречкой или рисом, кефир – никакого молока и сметаны – наказ врача), процедуры по уходу в салонах для животных, игрушки и мягкий пуф. Он сам кашеварил у плиты, четко руководствуясь инструкциями специалистов, и посмеивался себе, поскребывая ложкой намертво пригоревший к нержавейке рис: «Ну кто бы еще загнал тебя на кухню, Погодин?» Время спустя он перевел собаку на специальный корм, но когда только подобрал ее, Алиса была совсем крохотной, «молочной», ее нужно было выхаживать, вскармливать. В итоге она выросла девкой балованной, своенравной, но благодарной. Искреннее недовольство Мирослава действовало на нее угнетающе – она прижимала уши, виновато прятала глаза и ластилась к нему осторожно и робко, а уж если в его голосе проступал металл, то и вовсе столбенела.

Никто, кроме него, не имел такой власти над этой устрашающей видом зверюгой, и Мирослав мог бы полностью положиться на свой авторитет в отношении нее. Но здесь, в Тибете, он все же немного опасался, что собака может не совладать с инстинктами, слишком много вокруг соблазнов. Тибет считается раем для диких животных – охота здесь запрещена, поэтому непуганые звери непринужденно живут, не сторонясь людей. Кого Погодин только ни увидел за несколько дней пути: стада киангов, бегущих вдоль шоссе, множество зайцев, сурков, пищух, несколько раз ему на глаза попадались лисицы, антилопы оронго. Он не знал, каково Алисе находиться среди всего этого дразнящего многообразия живности, а потому решил подстраховаться, взяв на поводок. А ну как в ней проснутся гены дедушки волкодава или еще какого-нибудь пращура? Ведь установить ее породу он, как ни старался, не смог.

Пока он договаривался с Алисой, выяснилось, что у второго джипа возникла неисправность и ее устранение займет какое-то время. «Черт знает что!» – высказался по этому поводу раздосадованный заминкой Стрельников. Он подошел к Мирославу, развел руками.

– Ну что, граждане-пилигримы, уж не знаю, обрадует это вас или огорчит, но в вашем распоряжении есть пара часов свободного времени, – сообщил он Погодину и Роднянскому.

Чоэпэл в это время крутился у второго джипа, объясняясь с водителями. Там же были и помощники Владимира Сергеевича. Нима Ринпоче, хоть и стоял рядом с Мирославом, поглаживая Алису, но русской речи не понимал. Что, впрочем, не помешало ему отреагировать на обращение Стрельникова радостной улыбкой и одобрительно закивать яйцеобразной лысой головой. «Досточтимому, я смотрю, хоть трава не расти. Радуется, и всё тут!», прокомментировал Владимир Сергеевич, глядя на Ринпоче сверху вниз.

– А что случилось? – спросил Мирослав.

– Да если бы я еще понимал, что они там клокочут на своем птичьем про эту поломку.

Вскоре к ним подошел Чоэпэл и сообщил, что джип нужно будет отогнать на пару часов обратно в Сагу.

– Здесь, совсем недалеко, есть песчаные дюны. Очень красивые. Если хотите, я устрою вам пешую экскурсию, пока машину будут чинить.

На его предложение с энтузиазмом согласились только Мирослав и профессор. Стрельников же заявил, что останется с бойцами здесь и будет контролировать ситуацию через второго водителя. Нима Ринпоче выразил желание медитировать в куцей тени редких деревьев, растущих неподалеку. Встретиться договорились через два часа на этом же месте.

Через двадцать минут уверенного походного шага по шоссе, которое большую часть времени было пустым (лишь изредка на черной ленте асфальта можно было увидеть машины, велосипедистов или кого-то из местных на скутере), по правой стороне обочины действительно обозначились песчаные барханы. Зрелище впечатляло – бескрайние насыпи песка на фоне беленных снегом горных пиков. Дюны были испещрены большими глубокими кратерами, почти правильной круглой формы, от чего создавалось впечатление, что эта территорию относится не к земным просторам, а является частью другой, неизведанной планеты, мистическим образом проявившейся в этом месте.

– Ничего себе! – выдохнул Погодин, пытаясь объять взглядом всю картину.

Но выхватить из открывшегося пейзажа единый кадр, на котором он мог бы сфокусироваться и залюбоваться недвижимо, затаив дыхание, не удавалось. Взгляд скользил по песочной ряби, манящей гипнотическим рифленым узором вдаль, ощупывал заостренные бордюры кратеров, сравнивал контрасты света и тени, уходил по извилистым линиям охристого рельефа к сине-зеленой Брахмапутре, отражающей небо, а за ней увлекался многослойной перспективой горного плато. Дальше, словно для того, чтобы отдохнуть от пестрящего многообразия линий, цветов, сочетаний, устремлялся в небо – однородно-синее, бесконечно глубокое. «Боже, как хорошо», – подумал Мирослав, вдыхая полной грудью и ощущая, как в нем снова распускает ветви удивительное чувство единения со всем вокруг. Он постоял какое-то время, свыкаясь с обступившей его отовсюду красотой. Потом снял ветровку, оставшись в футболке, достал из рюкзака кепку и пошел за Роднянским, который неспешно спускался по песку к реке.

Профессор шел задумчиво и понуро, иногда поддевая длинной палкой песок и всматриваясь в получившиеся выемки. Со спины его зажатая фигура не выдавала того воодушевления, свободного полета внезапных эмоций, которые сейчас обуревали Погодина. Что-то явно тяготило Роднянского, мешая расправить плечи. Мирослав, ощущавший себя особенно легким и счастливым среди тибетских дюн, очень тонко улавливал на контрасте от профессора другую, тревожную вибрацию. Он решил, что хватит ходить вокруг да около, задавая общие вопросы о причинах его плохого настроения. В конце концов, в чем именно следовало искать эти причины, за последние дни для него стало очевидно, он решил спросить напрямик.

– Анатолий Степанович, может, хоть вы мне объясните, наконец, что происходит между вами и Стрельниковым? – тихо спросил он, догнав профессора и подстраиваясь под его медленный шаг.

Роднянский едва заметно вздрогнул, будто начисто забыл о существовании Мирослава и никак не ожидал, что тот его потревожит.

– А вы разве не знаете? Я так понял, что вы с ним состоите в довольно близких отношениях, – сухо ответил он, не поворачивая головы.

– Ну, видимо, не настолько, чтобы посвящать меня во все секреты.

Роднянский посмотрел на него испытывающим взглядом. Погодин видел, как теплится сомнение в его поблекших от времени светлых глазах. В этот момент он почти не задействовал мимику, на его лице не шевельнулась ни одна мышца. Годы сокрыли под изборожденной морщинами, изношенной кожей, будто под маской, лицо того Анатолия Роднянского, которого Мирослав разглядывал когда-то на черно-белых фото в монографиях. Особенно ярко ему запомнился снимок, на котором молодой еще доктор наук стоял на вершине холма, кажется, где-то в Ладакхе, победоносно поставив ногу на остроконечную каменную глыбу. Фотограф, судя по ракурсу, находился ниже, поэтому высокий, статный ученный смотрелся в кадре монументально. Его тело было устремленно ввысь, словно он готовился заглянуть за тюлевый навес облаков, чтобы поздороваться с кем-то, кто таится за этим пологом. Кадр был выстроен так, что ближе всего к объективу находилась нога, обутая в черную берцу, дальше – походные брюки, по старомодной манере подчеркивающие высокую талию на атлетическом теле, потом – серая рубаха, расстегнутая на три верхних пуговицы, с бесхитростно притороченным нагрудным карманом – советский крой. Ее ворот открывал выемки ключиц и крепкую шею. Подбородок, из тех, что называют «волевым», приподнят так, как это бывает у молодых, честолюбивых и довольных собой в моменте людей или так, как если стремишься поглубже вдохнуть вольного ветра, который чем выше – тем свежее. Открытый высокий лоб, правильный нос, прямая линия бровей и глаза, которые на той, черно-белой, фотографии казались серыми. Но сейчас, когда постаревший на много лет Роднянский смотрел на Мирослава испытывающим взглядом, в радужке его глаз, будто вылинявшей, как старая вещь, угадывалась синева.

Монографии Роднянского о путешествиях по Средней Азии, на страницах которых ученый между строк пытался найти ответы на вопросы, которыми не мог, не имел права задаваться советский гражданин, впервые оказались в руках Мирослава, когда ему было около тринадцати лет. Нельзя было сказать, что человек на выразительном фото тогда стал для него кумиром. Но и отрицать того, что и снимок, и то, о чем писал доктор наук, вызвали в нем некий трепет, Погодин не стал бы. В своих текстах, которые Роднянский выдавал за исследование истории, быта и нравов азиатов, он чудесным образом умудрялся рефреном проводить крамольную для «Страны Советов» религиозно-философскую линию, рассказывая о неразрывной связи этих народов с культами предков – странными, волнующими, местами пугающими. Он хитро обводил вокруг пальца советских цензоров, чтобы подарить своим работам право на жизнь. Например, рассказывая историю какого-нибудь города или храма, построенного много веков назад, он местами внедрял в текст штампованные агитационные фразы из тех, что так любили пролетарии, например: «Древний город, выстроенный из грубых каменных глыб по указу короля, выглядел естественным образованием в горной породе и казался сказочным. Сложно даже представить, что когда-то его вручную возводили простые крестьяне каторжным трудом». Однако такие реверансы в сторону советской власти любым мыслящим человеком ощущались как уродливые наросты на гладком полотне повествования, а потому – лишь подчеркивали то главное, о чем писал исследователь. А писал он по большей части о том, что человек не может существовать в отрыве от истории предков, о том, что верования, ритуалы, подспудное ощущение высших сил – есть часть человеческой природы, передающаяся на генном уровне из поколения в поколение. И если искусственно лишить человека памяти об этом наследии, оторвать от мест, намоленных пращурами, он будет чувствовать себя сиротливо и неприкаянно, будто в амнезии, делающей его не вполне собой. По мнению молодого Роднянского, особенно зыбкой граница времен казалось именно в Азии, где люди по-прежнему поклонялись все тем же загадочным демонам и целому сомну своенравных богов.

Когда в разговоре о Кайласе профессор упомянул карту Шамбалы, которую по памяти восстанавливал бонский лама, основываясь на древнем утерянном свитке, Мирослав вспомнил, что действительно читал об этом в его книге тогда, много лет назад. Больше того, он вдруг понял, что именно из текстов Роднянского узнал слова «Шамбала» и «Олмолунгринг». Теперь Анатолий Роднянский шел с ним плечом к плечу на поиски следов самой загадочной и волнующей из азиатских легенд. Он уже мало походил на молодого, дерзкого исследователя, запечатленного на том фото, где выглядел победителем, идеальным воплощением укротителя стихий. Погодину даже вспомнилось, что, когда он впервые увидел то фото, в его голове ассоциацией заиграла песня из фильма «Приключения Электроника»: «Но ты – человек, ты и сильный, и смелый, своими руками судьбу свою делай. Иди против ветра, на месте не стой, пойми, не бывает дороги простой». Он улыбнулся теплому воспоминанию, неожиданно воскрешенному непредсказуемой памятью. А Роднянский тем временем продолжал искать что-то в его глазах и, кажется, нашел, потому что заговорил, старательно подбирая слова для ответа на его вопрос:

– Мы с Владимиром Сергеевичем не сразу поняли, что мы слишком разные люди. Поэтому отношения наши запутались и, в конечном счете, зашли в тупик. В свое время он обратился ко мне с вопросами о Шамбале, о той самой карте, которую мы обсуждали недавно, об откровениях лам, которые мне когда-то довелось услышать. Я, видимо, настолько поглупел с годами, что принял его за нормального человека, увлеченного Азией, и разоткровенничался.

– А он оказался ненормальным?

– Он оказался не человеком, – попробовал отшутиться профессор. Но эта слабая попытка не поставила точку в разговоре.

– И что с ним не так, по-вашему? – настаивал Погодин.

– Вот видите, Мирослав, вы делаете оговорку «по-вашему», а значит, не готовы к моим откровениям относительно вашего дядюшки.

– Стрельников мне не кровный родственник, просто я знаю его с самого детства. Он и мой отец долгое время были очень близкими друзьями, что называется, не разлей вода. Я рос у него на коленях. Сейчас они уже не так близки, но все равно дружба осталась и наше с ним общение развивается по алгоритму относительно близких людей. Поэтому я тогда и назвал его дядей, чтобы не вдаваться в эти долгие разъяснения.

Он достал из рюкзака спальный мешок и бросил его на песок, который был холодным и не до конца просохшим после дождя, предлагая Роднянскому сесть. Пристроившись на черной полоске ткани, близко к реке, они оба уставились на зеркальные воды, отражающие синеву, и редкие мазки облаков.

– Кровные вы родственники или нет в данном случае не так уж важно. Важно, что вы близкие люди. И я полагаю, что вы в этой экспедиции человек не случайный, – спокойно сказал профессор, примостившись поудобнее.

– Здесь, Анатолий Степанович, вы ошибаетесь. Я вошел в состав группы по чистой случайности. Стрельников обмолвился при мне о поездке, и я сам вызвался присоединиться.

– Боюсь, что это вы ошибаетесь. Если вы так думаете, значит, знаете его не настолько хорошо, как мне казалось. Стрельников ничего не делает случайно. Больше того, если вы и правда думаете так и не знаете истинных мотивов этой поездки, то вам лучше уехать отсюда прямо сейчас.

– Почему? – Мирослав не удержался и хмыкнул, так, будто услышал нечто абсурдное.

Роднянский посмотрел на него внимательно, и Погодин запоздало понял, что смешок был опрометчивым. Он явно не поспособствует тому, чтобы расположить профессора к откровенности.

– Я сказал вам то, что считал нужным, – сухо отчеканил Роднянский. – Уезжайте, Мирослав. Уезжайте прямо сейчас и не пытайтесь выяснить подробностей. Иначе вы всё только ускорите.

– Да что ускорю-то, профессор? Честное слово, вы заинтриговали меня уже до невозможности. Говорите прямо, хватит намеков и аллегорий. Что происходит? Или вы всерьез полагаете, что Стрельников найдет Шамбалу, распахнет ее врата и ускорит наступление великой битвы добра и зла, приход апокалипсиса?

Роднянский склонил голову и вдруг затрясся мелкой дрожью. Погодин не сразу сообразил, что случилось. Профессор уткнулся лбом в согнутые колени, приняв позу сидящего эмбриона. В таком положении тело его стало казаться маленьким и уязвимым. Сквозь тонкую ткань одежды вдоль хребта проступили контуры позвонков, ветер трепал вдоль шеи седые пряди. В районе ребер были заметны судорожные спазмы.

– Анатолий Степанович, – Погодин положил руку ему на спину и ощутил, как все клокочет у него внутри, – что с вами?

Тут профессор откинул голову, и стало понятно, что его сотрясает беззвучный истеричный смех, похожий на рыдания.

– А нет никакой Шамбалы, – давясь смехом, сказал Роднянский. – Нет! – он пытался говорить, но эмоции душили его. – Это все иллюзия, большой обман. На земле реальны только люди и их больные головы, а все остальное иллюзия. Иллюзия…

Он откинулся на спину, уткнувшись затылком в зыбучую почву.

– Шамбалы нет… – повторил он, в его плачущем смехе чувствовалась полынная горечь.

– Анатолий Степанович, – Мирослав вскочил, взял профессора за плечи, которые ощущались в руках чем-то хрупким, осторожно тряхнул его, пытаясь привести в чувство. – Успокойтесь, слышите! Успокойтесь!

Но профессор не спешил приходить в себя, Мирослав не на шутку испугался, что старика сейчас хватит удар. Он достал из рюкзака бутылку воды и хорошенько обдал лицо Роднянского. Тот всхлипнул и затих. Потом выудил из кармана пузырек с таблетками, проглотил пару пилюль.

– Извините меня, это нервы, – заговорил профессор уже спокойно время спустя. – К старости, знаете ли, все изнашивается и истончается. И тело, и ум, а в моем случае еще дух и воля. Эмоциональные перегрузки. В молодости мне казалось, что мне все по плечу, моя нервная система способна как жернова перемолоть любой вызов, но я переоценил себя. С годами жернова затупились и стали выдавать такие вот фокусы. Я, наверное, и вас заставил понервничать, напугал?

– Есть немного. Вы, главное, не волнуйтесь. Если наш разговор вам настолько неприятен, я не стану вас больше мучить. Сам во всем разберусь по ходу. Просто знайте, что если вам нужна будет поддержка, вы можете на меня рассчитывать. Я знаю, что Стрельников может жестко прессовать людей. Он умеет давить на психику, не говоря при этом ни слова. Сложно испытывать это в одиночку. Просто знайте, что вы не один, я всегда готов вмешаться.

Роднянский молча кивнул. Потом заговорил снова.

– Вам, наверное, было странно услышать, что Анатолий Роднянский не верит в Шамбалу?

– Если честно, то да, – улыбнулся Погодин. – От вас не ожидал.

– Понимаю. Казалось бы, я всю свою жизнь посвятил изучению легенд и мифов, как легавая шел по их следам, не жалея себя в этом пути, чтобы хоть дух почувствовать, еле слышное дыхание этих древних поверий. А теперь, на закате жизни, я вдруг говорю, что больше не верю в них. И, главное, где я это говорю, – в Тибете! Сказали бы мне молодому, что так может случиться, я бы рассмеялся в лицо, – он сделал паузу, осмысливая то, что только что сам сказал. – Когда я был в вашем возрасте, я верил. Действительно верил. Мне казалось, что человек – мелкая сошка на этой Земле. Он ничего не решает и не меняет, лишь следует чьей-то высшей воле. Я грезил о том, чтобы выяснить, кто стоит за этим промыслом. Но жизнь, даже когда она кажется познанной и до конца понятной, все равно найдет возможность вытащить козырь из рукава и спутать все карты. Лишь на старости лет я осознал, как сильно заблуждался. Источник силы я искал не там.

Мирославу казалось, что профессор говорит не с ним – сам с собой. Очень уж отрешенно выглядел рассказчик.

– Сейчас я сказал вам, что не верю в существование Шамбалы, но это не значит, что я стал материалистом. Парадокс, но, перестав верить в ту же Шамбалу, я стал придавать проявлениям мистицизма в жизни общества куда большее значение, чем в молодости. Я понял, что к эзотерике, мистике, утопическим легендам можно относится как угодно, например, считать их плодом фантазии и домыслами больных или здоровых людей. Можно сколько угодно пенять на то, что все это эфемерно и недоказуемо. Но нельзя отрицать того, что эти эфемерные, недоказуемые, как бы несуществующие понятия порой оказывают на отдельно взятого человека, а через него и на ход истории, влияние не меньшее, чем наука, религия, прогресс. С этой точки зрения сомнительные эзотерические учения существенны и вещественны. Ведь они проявляются в решениях и поступках реальных людей, порой принимающих феноменальные масштабы. Взять хотя бы того же Гитлера, человека потрясшего историю мира, оставившего на ней чудовищный рубец, чем руководствовался он? Эзотерикой, мистикой, абсурдными легендами об Атлантиде и полой земле. Теми самыми понятиями, которые в ученом обществе считаются нелепыми и смешными, недостойными внимания! Но разве не обрели они материальность и вещественность в его лице? Разве после того, что он сделал под их влиянием, можно сказать, что их как бы нет, что их можно игнорировать? Полбеды – если бы это было единичным заблуждением конкретного психа. Но эти теории и легенды живут уже тысячи лет, передаются из поколения в поколение, из сознания одних в сознание других, и тем самым набираются силы, материализуются. Так ответьте мне теперь, что есть Шамбала – вымысел или реальность?

– Если смотреть с этого ракурса, то, безусловно, реальность. Только сильно разнящаяся с тем, что описано в легендах, – я про описание потаенной страны.

– Вот именно, Мирослав! Это я и имел ввиду, когда говорил, что Шамбалы не существует. Такой не существует. Но есть другая, такая, которая в настоящее время проявлена в голове Владимира Стрельникова и, скорей всего, не только в его.

– Профессор, вы посвятили этим легендам всю свою жизнь, а теперь говорите о них, как о великом зле.

– Как о великом зле я говорю не о легендах, а о людях. Любую легенду, теорию или даже примитивный предмет, например вилку, можно видеть через призму добра или зла. Все зависит от того, как сознание конкретного человека преломляет свет, что внутри смотрящего. Сама по себе вещь, по сути, ничего не несет, смыслом все наделяет человеческое сознание. На ту же вилку можно смотреть, как на прибор для поглощения пищи, а можно – как на инструмент для пыток. Есть люди, чья вера в собственные фантазии настолько велика, что способна наделить силой и смыслом даже безделицу, вилку или карту мифической страны, нарисованную когда-то по памяти. Такие люди одержимы, безумны, но историю творят именно они. От того и мир безумен. Прав Нима Ринпоче, трудней всего человеку отказаться от чувства собственной важности, обесценить свои желания, переживания, амбиции, саму значимость своего присутствия в этом мире. Ничтожно малый процент людей готов принять такую постановку вопроса, что все преходяще и, по сути, бессмысленно. От того и бесятся. А и сам этим грешен.

Алиса вдруг резко дернулась, и Мирослав рефлекторно щелкнул рулеткой, фиксируя поводок. Профессор замолчал, вглядываясь в сторону, куда рвалась собака.

– Нервы мои действительно уже ни к черту, – слабо проговорил он. – На секунду мне показалось, что там, за дюной, Стрельников наблюдает за нами.

Метрах в десяти от них, за песчаной насыпью, в самом деле, обнаружились два светлых серо-голубых глаза. Солнечные блики играли в них, как в стеклянных шариках. Глаза смотрели пристально, неотрывно.

– Вы уже заметили? А я хотел удивить вас, – сказал Чоэпэл, приблизившись к туристам. – Это волк. Красавец, правда? Они не так часто попадаются людям на глаза по сравнению с другими животными. Не бойтесь, он нас не тронет.

Волк и правда был хорош – обдуваемая тибетскими ветрами густая шерсть казалась холеной, она играла на солнце, по цвету почти не отличимая от песка. Зверь лежал за насыпью и следил за чужеземцами, казалось, из любопытства, явно не вынашивая замыслов в отношении них. В его позе, взгляде чувствовались спокойствие и превосходство над ситуацией, даже резкое движение собаки не насторожило его. Алиса, зная силу поводка, тоже залегла в песок, тревожно глядя в сторону хищного сородича.

– Похоже, нам пора возвращаться, – напомнил Чоэпэл, постучав пальцем по циферблату своих часов.

– И правда, заболтались мы с вами. Точнее, я вас в итоге заболтал. С тех пор как умерла моя жена, мне и поговорить-то особенно было не с кем. Может, поэтому я поначалу так легко проникся к вашему почти родственнику. Да что уж теперь, дело прошлое. Возможно, это кармическое, а, как вы считаете, Мирослав? – Профессор явно пытался разрядить обстановку шуткой, которая прозвучала не весело, а печально.

– Если верить досточтимому Ниме, то все, что с нами происходит – это кармическое. Тем более встречи. Так что, Анатолий Степанович, как бы то ни было, вам действительно не стоит так переживать из-за того, что жизнь свела вас со Стрельниковым. Зачем-то так было нужно. Хоть вы и не объяснили толком, чем именно он вам досадил, но, на всякий случай, скажу – у него сейчас трудный период. Очень трудный. Рухнуло дело его жизни, официально он признан банкротом, при этом он уже не молод. Он всегда имел сложный характер и крутой нрав, а под влиянием этих событий, наверное, стал невыносимым. Мне сложно судить, на мне он редко срывает гнев. А вот ваше с ним недопонимание могло возникнуть на этой почве. Так что, возможно, вы зря сгущаете краски и принимаете происходящее так близко к сердцу? Он справится с потрясением и снова станет терпимым, вот увидите.

– Увижу. Теперь от этого никуда не деться. Увидите и вы, Мирослав. К сожалению.

Когда вернулись к месту сбора, машины стояли наготове. Стрельников дожидался их в салоне вместе с помощниками. Нима Ринпоче так и сидел под деревцами, Чоэпэл отправился деликатно возвращать его в реальность. Через несколько минут внедорожники уже тронулись и помчали в сторону легендарных, загадочный озер Манасаровар и Ракшас, лежащих у подножья Кайласа. Эти два озера разделял между собой лишь тонкий перешеек, но при этом воды Манасаровар в любую погоду были безмятежны, а вот Ракшас всегда взволнованно. За неспокойный дух Ракшас называют озером демонов. Еще тибетцы верят, что в Манасаровар вода живая, а в Ракшас – мертвая.

Добрались до места, когда сумерки уже набрали красок и опоясали кромку неба лиловыми и багряными лентами. Огромной ледяной глыбой по правой стороне возвышался Кайлас, настолько отличный от других, схожих друг с другом холмов, что мог бы считаться символом вечного одиночества. Еще в дороге Мирослав восхищенно любовался его заснеженным пирамидальным навершием, которое по мере приближения открывалось все больше и казалось выше, будто гора на глазах вырастала из земли.

Когда водители припарковались для ночевки и путешественники высыпали из салонов, Мирослав даже не посмотрел в сторону Ракшас, застыв перед огромной снежной пирамидой на фоне закатного неба. Время замерло.

– Мистер Стрельников, в группе должен быть еще один человек, где он? – услышал Мирослав за спиной голос гида, вернувший его в реальность. – Мы не можем идти дальше в неполном составе, это невозможно. На первом же чекпосте нас остановят военные при сверке списков. Тибет – это не парк аттракционов, страна на военном положении. Китайские власти строго следят за соблюдением правил пребывания здесь.

Погодин обернулся.

– А не будет больше чекпостов, – спокойно ответил Стрельников.

Он стоял поодаль, глядя на рябь волн, слегка наклонив голову. Отчего-то Мирослав засмотрелся на его затылок, широкую, крепкую шею. Но тут Стрельников развернулся, быстро и уверенно запустил руку во внутренний нагрудный карман и таким же четким движением вытянул ее вперед. Послышалось отчетливое «чпок», и Чоэпэл, как подкошенный, упал на спину. Во лбу у него зияла аккуратная круглая рана, из которой тонкой струйкой потекла кровь; раскосые, каплевидные глаза удивленно смотрели в небо.

Глава 16

Остаток дня после пресс-конференции пришлось посвятить Свете. Куда от нее было деться? В гримерке она потребовала, чтобы Вадим Сигизмундович переоделся в повседневный наряд, который она предусмотрительно привезла с собой. После этого он был доставлен в ресторан (разумеется, пафосный и неприлично дорогой), где в принудительном порядке вынужден был отведать новые сомнительные на вид и цвет яства. – Света праздновала успех.

Придя в себя после треволнений, связанных с ответственным мероприятием, она наконец расслабилась и даже в какой-то момент посиделок (после горячего) заулыбалась, стала смотреть на Вадима Сигизмундовича подозрительно томным взглядом, от чего ему сделалось тревожно. А когда она вдруг ласково накрыла его длиннопалую ладонь своей пухлой горячей ручкой и вкрадчиво произнесла: «Вадим, мы вместе прошли такой длинный и сложный путь. Нас так многое связывает…”, то Успенский и вовсе запаниковал. Ему казалось, что томный взгляд, улыбка, ласковое касание таят в себе некую угрозу, – слишком нехарактерны для его спутницы были такие повадки. А еще Вадим Сигизмундович чувствовал, что воспроизведенная Светой ситуация с мягким интимным освещением зала, романтической сервировкой уединенного столика и прочим антуражем, вроде чувственных прикосновений, провоцирует его на некое действие. Логика даже шептала ему, на какое именно, но Вадим Сигизмундович нашел в себе силы воспротивиться провокации. Он осторожно высвободил руку, по-дружески похлопал ею спутницу по конечности, нарочито непринужденно произнес: «Да, Светочка, день выдался непростой» – и опустил взгляд в тарелку. На другой стороне стола ощутимо колыхнулось сгустившееся пространство. Света замерла и, судя по всему, буравила плешь склонившего голову Успенского недобрым взглядом. Взгляд он чувствовал уязвимой лысеющей макушкой, но старательно делал вид, что ничего не происходит, и на Свету специально не смотрел.

Успенский с нетерпением ждал, когда обязательная программа официальных мероприятий на сегодня закончится и ему представится возможность уединиться, продолжив свои духовные изыскания. С тихой радостью предвкушения он вспоминал оставленный на столе ноутбук, через волшебный экран которого он снова проникнет в сакральный мир. А еще он думал о том, какими книгами должен обзавестись обязательно в ближайшее время. В процессе раздумий он ковырял на тарелке желеобразную массу, по недоразумению именуемую десертом, и ему казалось, что эта пытка не закончится никогда. Но наконец Света произнесла заветное слово: «Счет». На радостях Успенский подумал, что готов безропотно смириться с любой суммой, которая появится в строке «итого», лишь бы сбежать отсюда.

Через несколько минут Света завела мотор «Мазды» – и они двинулись в сторону дома. Ее молчание было давящим, тягостным, в нем ощущалась затаенная обида. Вадим Сигизмундович смотрел в окно и делал вид, что он совершенно нечувствителен к тонким вибрациям и ничего такого не замечает. Когда выехали на Новый Арбат, он попросил остановить у «Дома книги». Света посмотрела на него с недоумением, но просьбу выполнила. Успенский юркнул в стеклянные двери книжного, а когда вернулся обратно, судорожно прижимая к груди брендированный пакет, выглядел взбудораженным и растрепанным. «Это ужас какой-то, – сбивчиво заговорил он, забыв от волнения, что Светлана им недовольна. – Я зашел, начал книги выбирать, а они меня узнали. Покупатели… Покупательницы… Да и мужики туда же – расспросы, автографы, селфи эти проклятые. Еле вырвался, охранник помог. Уф, кошмар…» Он вжался в сиденье, затравленно глядя в сторону дверей магазина, как будто боялся, что кто-нибудь пуститься по его следу. Машина почему-то не трогалась с места, Вадим Сигизмундович не понимая причину промедления, повернулся к Свете. Она улыбалась и снова смотрела на него, как в ресторане, мягко, поощрительно. Облагодетельствовав провинившегося сожителя таким образом, она все же нажала на газ. «Ну и замечательно, нет худа без добра, – подумал Успенский. – Хотя… Если бы она пообижалась еще денек, то можно было бы спокойно заняться своими делами. Да что уж теперь».

Дома он сослался на усталость после напряженного дня. Наполнил ванну ароматной пенной водой и залег в нее с томом Блаватской, предварительно убедившись, что дверь надежно зафиксирована замком. Выбрался на сушу он поздним вечером, напарившись до изнеможения и настойчиво одолевающей дремоты. Стоило ему прилечь в постель, как Света требовательно обвила его горячими руками. «Света, пожалуйста, я совершенно обессилен. Я… я не могу. У меня и не получится сейчас», – взмолился Успенский. Пространство вокруг опять сгустилось, замерло. Но Вадим Сигизмундович не стал переживать по этому поводу, он поуютней свернулся калачиком ближе к краю кровати и довольно скоро уснул, думая о монотонных и не вполне пока понятных ему откровениях «Тайной доктрины», которую начал читать сегодня.

Следующим утром он дисциплинированно позавтракал в компании сожительницы, но, улучив момент, скоро улизнул в свою комнату, чтобы продолжить чтение. Хорошо, что на работе Света выторговала для него отгулы до следующего понедельника, ссылаясь на «высокие психоэмоциональные нагрузки последних дней», – он сам слышал, как она говорила это по телефону главному. Правда, тут же она пообещала, что «Вадик все отработает». Но за продленные выходные Успенский был ей благодарен – тот редкий случай, когда ее менеджерские навыки пошли ему на пользу. С внутренним содроганием он думал о том, что совсем скоро ему снова предстоит сесть на пуф в своей ведьмачьей приемной и заглядывать в глаза тем, кого предстоит обманывать.

«Надо что-то делать с этим. Что-то решать…”, – подумал он, чувствуя, как неприятное волнение, стремительно перерастающее в ужас, схватывает внутренности ледяной коркой, о которую гулко стучится участившийся пульс. Накатившее состояние было таким резким, обжигающим, что Вадим Сигизмундович тут же призвал успокоительную мысль: до начала приемов у него еще есть несколько дней и прямо сейчас, в эту минуту, можно позволить себе ни о чем таком не думать. О том, как ему быть, он поразмыслит потом, ближе к делу. Где-то за дверью его комнаты послышалась бойкая трескотня Светы. Звук ее голоса зарезонировал внутри еще не вполне оттаявшего Успенского, отскакивая от ледяной корки ужаса, как шарик для пинг-понга. Вадим Сигизмундович болезненно поморщился и подумал: «И с ней надо что-то решать тоже… Потом. Позже. Не сейчас».

Он открыл книгу таким быстрым движением, каким обычно закидывал в рот таблетку от головной боли. Перед глазами раскинулись строчки с мерным, баюкающим повествованием. Еще в предисловии он прочитал, что «Тайную доктрину» загадочная Блаватская писала под диктовку великих учителей мудрости – Махатм, проживающих в недрах Гималаев, с которыми имела телепатическую связь. Вадим Сигизмундович был заинтригован и текстом и способом его создания. Он читал, мысленно прикидывая, может ли случится такое, что и ему однажды доведется услышать чудесный голос, который возникнет в недрах сознания далеким, маленьким, как свет звезды, огоньком, а потом прояснится, приблизится и озарит собой его захламленный, как старый чердак, разум? Но грезить ему довелось недолго – не прошло и часа, как Света довольно бесцеремонно ворвалась в его уединенную обитель.

– Вадик, ты не представляешь, тут такие дела творятся! После твоей фееричной пресс-конференции нам пишут и пишут! Ни за что не поверишь, кто мне написал. Угадай.

Успенский даже ухом не повел. Как сидел, уткнувшись в текст, так и остался. Зато весь напрягся, вцепился в книжный разворот так, что побелели костяшки. Света, впрочем, этого не заметила, поэтому продолжила, плюхнувшись на диван рядом с ним.

– А пишет нам пиарщик речного пароходства ООО «Суши весла». Они хотят выступить спонсорами конца света и предлагают построить ковчег в натуральную величину, руководствуясь библейскими инструкциями. Все расходы берут на себя, естественно. Огонь, правда? Толковый у них пиарщик, похоже, даже я пока до такого не додумалась. Но у них два условия: ковчег будет брендированный, ну это понятно, куда ж без этого. Так и хотят на бортах написать: «Суши весла». Это даже интересно, ну, типа, всё, приплыли мы, короче. Еще просят, чтобы на конец света пригласили тот же пул журналистов, что был на пресс-конференции. А что, я приглашу. Ты как думаешь, Вадик?

Вадим Сигизмундович ничего не ответил. Он силился не отвлекаться на поток Светиного сознания и удерживать фокус внимания на том, о чем думать ему было приятно. Но позиции его были слабыми.

– А вот еще пишут из бюро ритуальных услуг «Заслуженный отдых», – снова затараторила она, посчитав, что ответа от Успенского дожидаться не обязательно. – Хотят сделать тебя своим рекламным лицом, билборды с тобой по всей Москве развесить со слоганом «Позаботься о дне грядущем!» Тут, конечно, надо дорабатывать мысль. Кустарный какой-то слоган. Но неизвестно еще, потянут ли твой гонорар, я им сейчас такой ценник выкачу. А что? Как они хотели? Ты у нас теперь звезда первой величины. Я вообще думаю, может, ты у нас запоешь? Вадим Успенский и группа «Апокалипсис»! Даже как-то обидно будет не запеть в твоем положении. Сейчас ведь все, кого больше двух раз по телевизору показали, петь начинают.

Успенский вздохнул, прикрыл книгу, посмотрел на Свету странным, отстраненным взглядом и вдруг спросил:

– Ты как думаешь, Свет, а, может, она про меня говорила? Вдруг это моя слава озарит мир?

– Кто – она? – Света сосредоточенно смотрела на экран телефона и тыкала в него пальцем.

– Ванга, кто же еще. Ну, помнишь: «Все растает, словно лед, только одно останется нетронутым – слава Владимира, слава России…»

– Так она же про Владимира говорила, а ты Вадим, – машинально ответила Света.

– Ну, она не молодуха уже была, когда про Владимира ляпнула, может, заговариваться стала? Может, попутала старушка, сослепу не разобрала? – будто уговаривая собеседницу, с надеждой предположил Вадим Сигизмундович.

Света заморгала, отложила телефон, развернулась к Успенскому корпусом, быстрым движением подмяв под себя правую ногу, устроившись поудобней.

– Вадик, я что-то не пойму, у тебя резьбу рвет, что ли? Какая Ванга, какой Владимир? Тут такая карта пошла, а ты сидишь, в книжку уткнулся, непонятно о чем думаешь. На одной только Ванге далеко не уедешь, надо развивать историю, понимаешь? Апокалипсис у нас повестке дня. Что с ним делать – ума не приложу. Почему я одна должна обо всем думать?

Успенский молчал, и сейчас Свету не устраивало такое положение вещей. В самом деле, сколько можно одной тянуть этот воз? Двужильная она, что ли? Она вдохнула поглубже для продолжения обличительной тирады, да так и замерла, не сказав ни слова, только с тихим свистом выпустила лишний воздух из обиженно выпяченных губ. Вадим Сигизмундович смотрел на нее так, как не смотрел еще никогда. Лицо его было страшным. Под сведенными бровями блестели лихорадочным, недобрым блеском вытаращенные глаза, по бороздкам морщин пробегала судорога, глубокие вдохи вздымали тощую грудь. Было очевидно, что молчание его временное, подготовительное, как затишье зверя перед хищным прыжком.

И точно! Не прошло и минуты, как Успенский открыл рот и в Свету было пущено, как булыжник из пращи, меткое слово, попавшее точно в цель. Он молчал лишь потому, что судорожно перебирал в мыслях слова в поисках того единственно верного, которым сейчас хотел выразить все свое возмущение, негодование, презрение, в конце концов! К этой выскочке, которая вообразила, что смеет им помыкать! Им – самим Вадимом Успенским! Человеком, способным предсказать крушение самолета. Тем, каждое слово которого ловит страждущая толпа. «Курва» крутилось в голове – нет, не то; «лярва» – не то, но что-то близкое. Ну как же оно? Л… л…

– Л-лимитчица! – вдруг взревел он насколько умел грозно.

Света отпрянула так, будто он не слово выкрикнул, а толкнул ее в грудь со всей силы, прямо под дых. Она даже дышать перестала на несколько секунд.

– Что ты сказал? – тихо переспросила она, встав с дивана и пятясь к двери.

– Я сказал – пошла вон, – прошипел Успенский.

Он сам не понимал, что с ним. Никогда еще он такого не испытывал. Будто мягкая, текучая, как древесная смола, субстанция, из которой состояло его нутро, вдруг затвердела, превратилась в увесистый камень, который заколотился внутри так неистово и мощно, что вибрация передалась всему телу. Он чувствовал, как трясутся руки, дрожит голова, он был не властен сейчас над ними. Хуже того, он и над мыслями был не властен. Ему казалось, что и мозг его трясется так же, все в нем перемешивается, распадаясь на бессмысленные фрагменты, а потому четким и ясным остается лишь чувство – чистая, без примесей, квинтэссенция первородной ярости. Чувство, незнакомое ему раньше, разрушительное и пугающее.

– Вон! – заорал он, замахнулся и швырнул книгу туда, где стояла Света. Талмуд пролетел мимо цели, стукнувшись о стену твердой обложкой, и сполз вниз, как прибитая муха.

Света тут же выскочила из его комнаты, и почти сразу до слуха взволнованного Успенского донесся резкий, сочный хлопок входной двери. Сердце колотилось неистово, его стук разносился внутри, как тревожный набат, отбиваемый по кожаной мембране барабана мягкими наконечниками колотушек. Удары отдавались даже в горле, взгляд туманился, рука, которую Вадим Сигизмундович поднес к лицу, неудержимо тряслась, и он с ужасом понимал, что совершенно не властен над этим тремором. «Что со мной? – испугался он. – Что это было такое?»

Никогда еще Успенский ничего подобного не испытывал, и никогда еще ему не доводилось терять контроль над собой настолько, чтобы совершенно не понимать и не контролировать ничего в себе: ни порывов, ни слов, ни действий, ни мыслей. Как будто инородная, незнакомая прежде сила овладела им, вырвалась из-под спуда, в неистовом порыве отбросив тяжелый пресс, под которым была заперта долгое время. Давно подавляемая, она в секунду подчинила себе все его существо, вымела из него все привычное, понятное, подконтрольное – и завладела его оболочкой.

Успенскому стало жутко. Он лег на диван, поджал ноги, скрючился – и в позе эмбриона ощутил себя вдруг маленьким и беззащитным. «Я просто устал. – попытался он успокоить себя. – Я просто устал. Надо отдохнуть, разобраться в себе, и я снова стану умеренным, спокойным». Он закрыл глаза, дыхание его выровнялось, но ум не спешил возвращаться в состояние привычной апатии. Хоть и не любил Успенский заниматься рефлексией и самоанализом, но сейчас процесс этот в его голове запустился сам собой. Из-за страха перед случившимся несколько минут назад Вадим Сигизмундович не рискнул его останавливать и замер, будто подслушивая сам себя.

Он думал о том, что оказался в капкане, который вдруг захлопнулся неожиданно и крепко, схватив его за протянутую к приманке руку, а он даже не отследил момента, когда клацнули зазубренные края. Когда его жизнь вдруг кардинально изменилась, он какое-то время был ослеплен и оглушен внезапной переменой, а потому воспринимал происходящее, словно сон. Его мозг отказывался анализировать случившееся, и из всех чувств Вадим Сигизмундович был способен испытывать только эйфорическую радость, а еще мутный, потаенный страх, что может спугнуть свою удачу или просто неожиданно проснуться в продавленном кресле со сломанным чайником в руках. Но чувство эйфории было нездоровым, патологичным, а потому довольно скоро прошло, как лихорадка.

Первое время, встречая страждущих в душном вычурном кабинете салона, он был глух к их бедам, воспринимая происходящее как веселую игру. Он думал в большей степени о том, как бы так изловчиться, чтобы исполнить свою роль убедительно. На работе он вовсе не ощущал себя телезвездой, скорей, рядовым сотрудником, по счастливой случайности нанятым на престижную и высокооплачиваемую должность, и больше концентрировался на том, как бы не оплошать перед строгим руководством, не разгневать его. К тому же его собственные злоключения и несчастья тогда еще не успели отдалиться настолько, чтобы подернуться патиной времени. Он отчетливо помнил ощущение промозглого, липкого кома, состоящего из чувств беспросветной тоски, уязвимости, страха перед завтрашним днем. Он так долго носил внутри этот отравляющий жизнь сгусток, что сроднился с ним и стал считать некой нормой. Везение сначала напугало, а потом окрылило его. Поэтому люди, переступавшие порог приемного кабинета, не потрясали Успенского, демонстрируя ему ту грязно-серую палитру переживаний и страхов, которая была так хорошо ему знакома. Наоборот, глядя на несчастливых прихожан, он будто видел себя прежнего из другой, невезучей жизни и думал, что и с этим можно жить. Он ведь как-то мог. В конце концов, его тоже в свое время развели на деньги тем же способом – и тоже на последние. А потом этот трагический по первому восприятию случай обернулся счастливой возможностью (по крайней мере, в те дни он думал, что счастливой). Может быть, и в судьбе людей, которых ему приходилось обманывать, встреча с ним каким-нибудь немыслимым образом повернет колесо судьбы?

А потом эйфория прошла, и он понял, что по-прежнему несчастлив. «Удивительно. – подумал он тогда, – я стал богат и знаменит, а жизнь, ощущение от нее, не изменилась. Наверное, я слишком долго прозябал и чувства безысходности и тоски прошили своими корнями всего меня так, что теперь не выкорчуешь. Я по-прежнему просыпаюсь в тревоге. Тратя деньги, чувствую безотчетное волнение за завтрашний день. А сама перспектива того, что этот завтрашний день наступит, отзывается во мне паническим ужасом. Наверное, рецепт счастья был в чем-то другом – и понять это надо было гораздо раньше, пока тоска не закостенела во мне окончательно. Что я сделал не так? Где ошибся?»

Вновь ощутив себя несчастным, обманутым самой судьбой, он снова преисполнился жалостью к своим собратьям. Глядя на них, он думал о том, что даже если произойдет в их жизни счастливый случай, как с ним, то вряд ли он станет для них избавлением от этой непроходящей муки бытия. Врать им, отнимая часто последние деньги, тем самым умножая их горести и беды, стало для него невыносимо.

А Света? Первое время его даже несколько забавляла ее деятельность и безотлучность, благодаря которым создавалась иллюзия, что он не одинок. Но потом в ее обществе он стал чувствовать себя еще более сиротливо, чем прежде. Ведь одно дело быть наедине с собой в защищенном месте, и совсем другое – быть один на один с надзирателем, который в любой момент может стегнуть хлыстом. «Надо что-то решать…»

Он зажмурился и представил себе луг, чистое поле в летнем цвету. Вот он идет по нему бесцельно и бездумно, вдыхает полной грудью мягкий, ласкающий ветер, жадно подмечает краски, пытаясь вобрать в себя все. Но все это не вмещается в нем и ему хочется, чтобы грудь его стала больше, шире, распахнулась и открылась этой красоте. На секунду ему показалось, что он сумел-таки ощутить его – счастье. Счастье было в моменте, в секунде абсолютной свободы и легкости, непривязанности ни к чему. Оно было в благодарности за то, что есть где-то такие луга и есть для кого-то такие минуты, нужно просто решиться их иметь, пускать в свою жизнь…

«Странно, почему я не думал я об этом раньше. Зачем я всю жизнь просидел в своей утлой квартире, жалея себя? Почему сейчас, когда жизнь повернулась на 180 градусов, мне жаль себя еще больше? Я цеплялся за свои несчастья и неудачи, упивался ими, и мне казалось, что это перманентное, мутное страдание делает меня живым. Почему за всю жизнь я так и не догадался отцепиться от этого грязного куска пенопласта, который болтал меня из стороны в стороны, как дерьмо в проруби? Может, стоило отдаться стихии, отдаться ей и принять? Возможно, я одолел бы ее, доплыл до спокойного и радостного берега? А может ее и не пришлось бы одолевать, и она сама бы вынесла меня, указав путь? Ведь то чувство, близкое к счастью, а может и само счастье, к которому я только что приблизился в фантазии, не связано ни с чем больше, кроме легкости и благодарности за то, что я есть и мне доступны такие минуты».

«Нет, нет, надо что-то решать. И решать как можно скорее», – заключил Успенский, плотнее вжимаясь в диван.

«11 мая 20… 19.43

это спам

Наш город такой маленький, такой серенький. Я чувствую себя в нем запертой, как в консервной банке или карантинной палате. Словно мне выделили пятачок пространства, в котором я должна обитать. Словно меня отделили стеклянным колпаком от мира. Большого, пульсирующего, разного… Когда я смотрю телевизор мне так сложно вообразить, что все это яркое, пестрое, блестящее, наполненное радостью и энергией жизни, существует со мной в одном пространстве и времени, под одним небом… Я смотрю ток-шоу, сериалы, а иногда программы про жизнь звезд. Ох, когда показывают такие программы, я замираю перед экраном, как ребенок)). Все это так удивительно, так чудесно. Неужели жизнь может быть такой? Эти знаменитые люди сверкают белоснежными улыбками и украшениями, садятся в красивые машины, изящно мелькая изгибом стопы в аккуратной туфельке на высоком каблуке. Они живут такой полной, интересной жизнью, что могут себе позволить носить волосы распущенными, и это будет уместно! В общем, они живут. Живут каждый день, не дожидаясь, когда случится нечто особенное. Странно, правда, насколько разной может быть жизнь для разных людей? Мой город не располагает к жизни. Он располагает к ожиданию или к саморазрушению, если тебе нечего ждать.

Оказывается, грань между возрастом, когда все еще впереди, и возрастом, когда ничего уже нельзя изменить, настолько тонка, что очень многие проходят через нее неосознанно. А потом, когда момент осознания этого факта становится неизбежен, каждый пытается обойти его, отодвинуть. Кто как… Кто-то растворяется в других: в детях, мужьях, племянниках, кошках. Кто-то начинает пить или чего похуже. А кто-то мечтать и верить)). Наверное, реальность обязательно должна быть чем-то приправлена, иначе она не лезет в горло. В моем случае лучшая приправа – это вера, а она, как известно, неотделима от надежды и… любви))). Ты уж прости меня, что моя вера неотделима от тебя, так сложилось вопреки моей воле. Так просто сложилось».

Глава 17

– Прости, друг сердечный. Ничего личного, – с этими словами Стрельников направил дуло пистолета на одного из водителей, которой находился левее и дальше рухнувшего на землю Чоэпэла.

Обслуживающие группу тибетцы сидели на земле чуть поодаль того места, где планировалось разбить палатки, и курили, отдыхая от дороги. От точки, в которой находился Стрельников, до его следующей жертвы пуля должна была пролететь меньше чем на полметра левее плеча Роднянского, который стоял между уже убитым тибетцем и тем, который был обречен. Могло показаться, что напряженная рука стрелка медленно перемещается именно в сторону профессора, но тот даже не шелохнулся, когда черная пустота дула уставилась на него. По лагерю разнесся еще один хлопок – сочный, резкий звук, похожий на разрыв полой сферы из тугой материи, будто от выстрела к выстрелу лопалась оболочка одной реальности, чтобы обнажить другую. В новой яви, проступившей за очередным хлопком, оказалось уже два трупа – один из водителей повалился на бок, неестественно подмяв телом правую руку. Второй в ужасе попятился от трупа назад, цепляясь руками за траву и выворачивая ее из земли с корнем. От испуга он не догадался подняться, так и полз назад, подволакивая ноги, как паралитик.

– Прими это проще, друг мой. Мы обо всем договорились. Я тебя не трону, – крикнул ему Стрельников по-английски.

– Проконтролируйте его, только нежно, он мне еще пригодится. Главное, заберите у него телефон, – эта его реплика адресовалась уже бойцам, которые тут же двинулись темными тенями на перепуганного водителя. – И Ламу стреножьте, подумаю, что с ним делать.

Казалось, новая реальность еще не окрепла, не сформировалась до конца – в ней пока не появилось шумов, шевеления, привычного течения жизни. Тишина оглушала, и звук властного спокойного голоса сотрясал зыбкое пространство, заполненное ею. Мир вокруг, будто первозданный, ощущался пустынным и неокрепшим, и только белоснежный пик Кайласа, отраженный в водах древнего озера, был незыблем, как константа, переходящая из реальности в реальность. Погодин, Роднянский, уцелевший водитель смотрели на новоявленный мир широко распахнутыми глазами, как грудные дети. Выживший тибетец и вовсе бился в истерике, сопутствующей первому шоку появления на свет. Только Стрельников и его помощники, будто старожилы реальности, обнаженной выстрелами, действовали привычно и уверенно.

– Профессор, дорогой мой человек! – спокойный голос с веселыми нотками, вселяющими безотчетный ужас, снова сотряс тишину.

Стрельников уставился на Роднянского, приветственно раскинул руки, как при встрече с близким, но давно не виденным другом, разжал ладонь с пистолетом (тот крутанулся на указательном пальце, блеснув стальным ребром, и повис вверх тормашками на спусковой скобе). На лице душегуба сияла широкая радушная улыбка. Казалось, еще мгновение, и он сделает несколько шагов, отделяющих его от профессора, чтобы заключить его в объятья. Роднянский же просто стоял и смотрел на него, безвольно уронив руки. В тот момент, когда первый выстрел нарушил привычный порядок вещей и Чоэпэл рухнул, устремив в звездное небо вопросительный, удивленный взгляд каплевидных глаз, профессор был занят тем, что распаковывал палатку. Он поначалу так и замер в полусогнутом положении с алюминиевой дугой в руке, потом выронил ее на землю и приложил ладонь к виску. От массирующих движений дряблая кожа под его пальцами ходила, как круги на воде. Он смотрел на труп Чоэпэла, и лицо его выражало муку, – будто он решал хитрый ребус и в самый ответственный момент мозг начисто отказался соображать. Когда раздался второй выстрел, профессор даже не обернулся, чтобы убедится – за его спиной еще одна душа покинула тело. Он был уверен в том, что Стрельников бьет на убой с одного выстрела, и рука его дрогнуть не может, ни случайно, ни намеренно.

– Только не говорите, профессор, что вы удивлены или, того больше, шокированы. Ой, не поверю! – Владимир Сергеевич подошел к Роднянскому ближе и все с той же веселой улыбкой погрозил пальцем, не строго, как нашалившему малышу. – Вы же прекрасно знали, ничто не может меня остановить на пути в Олмолунгринг, правда? Знали, отлично знали. Так уж получилось, Анатолий Степанович, что мы с вами видим друг друга насквозь, – это для меня в свое время стало прямо-таки удивительным открытием. Но речь не об этом. Вы знали, что остановить меня нельзя, и зачем-то попытались это сделать. Зачем вы укокошили Семена? Если бы он не откинул копыта с вашей легкой руки, то, возможно, и этих жертв можно было избежать, ну или хотя бы отсрочить, – Стрельников обвел рукой панораму, на которой покоились два трупа. – Жертвоприношение – это искусство, к нему надо подходить с умом, с чувством, вдумчиво и трепетно. Вы же повели себя как слон в посудной лавке. Не ожидал от вас такого топорности, стыдно, профессор. Право слово, стыдно, – после нотации он сделал выжидательную паузу, а потом добавил с усмешкой: – Что вы подмешали в мой коньяк, коварный отравитель?

Роднянский был бледен. Возможно, он и хотел бы сказать что-то в ответ, но, по-видимому, не мог – губы его дрожали, тело не слушалось. Не в силах больше стоять перед насмешливым взглядом, как у расстрельной стены, он сел на землю и прикрыл руками лицо.

– Молчите? Так я вам скажу – в коньяке был яд, который спровоцировал у Сени отек мозга. Угадал? – Стрельников слегка наклонился к сидящему почти у его ног профессору.

– Куда вы дели тело бедного мальчика? – еле слышно прошелестел Роднянский.

– Ну, знаете, это уже верх цинизма – изображать драму из-за смерти человека, которого сам же укокошил. – Владимир Сергеевич распрямился и расхохотался натурально и весело. Если бы не обстоятельства, его смех мог бы показаться заразительным. – Бедный мальчик, – передразнил он. – Профессор, я вас недооценил…

Когда все случилось, Мирослав остолбенел. События развернулись отупляюще внезапно, и он не сразу смог собрать воедино разрозненные фрагменты возникшей перед ним картины. Вот на россыпи острых камней лежит раскинув руки бездыханный Чоэпэл, на лбу у него, точно в середине, аккуратная темно-бордовая точка, из которой течет кровь. Вокруг распластанного тела, поджав хвост и поскуливая, вьется Алиса. В десятке метров от него обмяк в неловкой позе еще один труп. Рядом один из охранников то ли успокаивает, то ли вяжет уцелевшего тибетца, а второй мечется в сгустившихся сумерках. Вот, в нескольких шагах от тела Чоэпэла Стрельников поигрывает «Береттой» с глушителем и веселится. Перед ним – мертвенно-бледный Роднянский, уличенный в убийстве. «Что за сюр?» – только и мог тупо прокручивать в уме Мирослав.

Монолог Стрельникова в адрес профессора вообще казался Погодину бредовой фантазией. Как будто тот зачитывал свою речь из неизвестного сценария Дэвида Линча, на основе которого поставлена вся эта сцена, а он, Погодин, случайный зритель на съемочной площадке. Отчего-то ему вспомнился эпизод из «Твин Пикса», когда пожилой дворецкий уговаривал истекающего кровью агента Купера съесть завтрак, пока тот не остыл. То, что Мирослав сейчас видел и слышал, казалось, было из той же категории запредельной алогичности. Но он всеми силами пытался реанимировать нокаутированное сознание, расшевелить его.

– Мироша, нет, ты видел такое? – Стрельников повернулся к нему вполоборота, указывая дулом на застывшего в сокрушенной позе профессора. – Анатолий Степанович спрашивает у меня! У меня!!! Куда я дел бедного мальчика, которого он же отправил к праотцам. Это ново. А вы что, Анатолий Степанович, были не в курсе, что после вашего угощения этот мальчик неизбежно отдаст богу душу? Вы все это время, несколько дней, преспокойно наблюдали за тем, как на него действует яд, и делали вид, что ничего не происходит. А теперь так натурально разыгрываете драму. Для кого? Для меня? Простите, не прокатит. Может, для Мирослава? А что, ход! Он парень молодой, впечатлительный. Сейчас расчувствуется, да и бросится вас защищать, правда?

Очередной закат исчез в небытии. Над плато темным куполом сомкнулось небо, будто маленьких человечков на пологом днище огромной посудины накрыли сверху чугунной крышкой. Темнота заклубилась на дальних рубежах, но пятачок пространства, на котором разворачивалось действо, был обозрим. Мирослав наконец оттаял и бросился туда, где находились Стрельников с профессором. От места его отделял десяток шагов.

– Какого хрена здесь происходит? Вы что оба, ополоумели? Анатолий Степанович, что он несет, какой яд?

Погодин присел на корточки рядом с профессором, пытаясь заглянуть в его прикрытое ладонями лицо.

– Это правда, – прошептал Роднянский.

– Какие мы честные! Мне прямо-таки неловко находиться в столь благородном обществе со своими босяцкими манерами. – Стрельников демонстративно повертел в руках пистолет и сморщился, будто держал какую-то гадость.

– Как правда? То есть вы преднамеренно убили человека? Господи, зачем?

Мирослав сел на землю. Мысли его отчаянно буксовали, бешено проворачиваясь на холостых оборотах без какого-либо удовлетворительного результата. То, что Стрельников сейчас на его глазах легко и непринужденно застрелил двух безропотных, не представлявших никакой угрозы людей, было дико, шокирующе. Но Стрельников был органичен в этом амплуа. Хоть Погодину никогда не доводилось стать свидетелем проявлений подобной жестокости с его стороны, но он знал, чувствовал с ранних лет, что этот человек принадлежит особой породе. Не тех, кто одержим насилием и расправляется с другими ради удовольствия от процесса. Но тех, чье нутро по-особому твердо, а разум холоден, и потому в зависимости от ситуации он способен принимать и реализовывать любые решения, даже самые жесткие. Мирослав интуитивно понял это еще тогда, когда уловил от «дяди Володи» особый, обжигающий жар, в котором растворялись запахи пороха и металла. Когда он повзрослел, стало очевидно, что в бурной молодости, на этапе становления бизнеса, Стрельникову наверняка приходилось расправляться с недругами, отвоевывать свое место на просторах ставшей дикой страны, но он никогда не выспрашивал у него подробностей об этой стороне его прошлого. Просто принимал его таким, какой он есть, не питая на его счет каких-либо сахарных иллюзий. В конце концов, в той среде, где ему приходилось находиться по факту рождения, людей с подобным прошлым было много, они были порождением очередного витка российской истории, и Мирослав не брался решать, можно ли их судить за это. Сейчас же, ошарашенный случившимся, он пока не понимал, зачем и почему Стрельников лишил жизни тибетцев, но какое-то иррациональное чувство внутри него, вероятно, одно из тех, которые делают человека слабым, давало Стрельникову пусть маленький, но шанс хоть как-то оправдаться. Может быть гид и водитель были затаившимися местными потрошителями, маньяками, бесами во плоти, которых Стрельников каким-то образом изобличил? Да что угодно, любой бред – сейчас ему было не до здравого анализа. Пока он просто допустил призрачную возможность, что Стрельников сможет объясниться. Допустил хотя бы потому, что они были друг другу не чужими. Он выяснит это позже. Но Роднянский! То, что он был способен на то, в чем только что сам признался, вызывало у Погодина когнитивный диссонанс. Стрельников же наблюдал за происходящим сейчас выяснением подробностей с явным удовольствием. Мирослава в этой ситуации раздражала его самодовольная ухмылка, но сейчас было не до нее.

– Анатолий Степанович, зачем? – повторил он мучивший его вопрос, но тут же опомнился. – Подождите, если это был его коньяк, – он кивнул в сторону Стрельникова, – значит, вы планировали его смерть?

– И это правда.

– Эх, красота… – Владимир Сергеевич сунул ствол за пояс и азартно потер ладони.

– Так! Что происходит между вами – давно уже пора выяснить, и я это сейчас сделаю. Но объясните мне сначала, Анатолий Степанович, как вы могли, зная, что яд по ошибке принял не ваш заклятый враг, а другой, случайный человек, все это время молча наблюдать за его мучениями? Ведь можно было что-то предпринять, остановить процесс, отвезти в больницу, дать противоядие? Хотя стоп… подождите! Ну конечно… я совсем отупел от эмоций… вы боялись, что если расскажете про яд, то он расправится с вами, и поэтому промолчали?

Профессор убрал руки от лица. Его голова будто лишилась опоры и безвольно повисла. Мирослав увидел, как на морщинистой шее ветер треплет седые прядки и ворот куртки, будто трясет за шкирку провинившегося ребенка.

– Нет, Мирослав, я не боялся того, что он меня прикончит. Я приехал в Тибет, зная, что отсюда уже не вернусь. И для меня не было разницы, умру я здесь на день раньше или позже. Но если бы я сказал про яд сразу, то еще тогда случилось бы то, что случилось сейчас. Уверяю вас, что ни в какую больницу он бы Семена не повез, а еще тогда на месте пристрелил бы его, Чоэпэла, водителя и любого другого, кто встал бы на его пути. Ведь я не ошибся?

Роднянский вскинул голову и посмотрел на Стрельникова с вызовом. Поскольку он сидел на земле, а оппонент стоя возвышался над ним, то порыв профессора выглядел жалко. Владимир Сергеевич только глазами сверкнул и ничего не ответил.

– Ну конечно, я прав! – почти выкрикнул Роднянский, и голос его предательски дрогнул, как лопнувшая струна. – Разве может такая малость, как человеческая жизнь, одна, две, три, десяток, не важно, преградить путь в Олмолунгринг, Шамбалу или пусть даже в кабак, если и туда приспичит, такому… такому… Я давно это понял, в Москве, жалко только, что не сразу! А когда понял, то долго думал, имею ли я право вмешаться. Но чем больше мне открывалась твоя истинная сущность, тем меньше оставалось сомнений. В какой-то момент я вообще перестал замечать твою физическую оболочку, она бледнеет и расползается на глазах, а под ней я вижу хищную ядовитую гадину, которая сворачивается кольцами и в любой момент готова атаковать. Я вижу эту гадину даже во сне, и у меня нет сомнений, она ядовита и жаждет крови. И я решился. Но что я мог сделать в Москве? Нищий старик против миллиардера с десятком охранников. Тибет – это был мой единственный шанс попытаться. Я им воспользовался. Я не знал, не думал, что этот дорогущий коньяк может попасть в руки кому-то другому. Я не думал, что наемный сотрудник позволит себе такую вольность. Я не хотел… – профессор осекся, и Мирославу показалось, что глаза его наполнились влагой. – Когда я понял, что он выпил, этот парень, я пытался. Я пытался сделать так, чтобы мы свернули в больницу. Но поехать в больницу – значит сняться с маршрута, и он сказал мне тогда, что лучше мне этого не делать, хуже будет всем. Я не знаю, на какое чудо я рассчитывал, когда решил оттянуть этот момент. Чуда не случилось.

Мирослав вспомнил приватный разговор Роднянского и Стрельникова, когда профессор действительно пытался настоять на поездке в госпиталь. Вспомнил он и обрывок фразы из того разговора, который до него донес ветер. «Любой ценой…» – сказал тогда Стрельников.

– Ну вы, неуловимый мститель, – раздался голос Владимира Сергеевича. – По вам большая сцена плачет. И вообще, в вашем возрасте надо серьезней относиться к здоровью, тем более к зрению. А если рептилии всякие мерещиться начинают, то вообще прямая дорога к психиатру. Ох, Анатолий, дорогой вы наш, Степанович, мне кажется, что наш разговор затянулся. Хватит, пожалуй, сантиментов. Если вас это утешит, могу сказать только, что ваш мальчик не такой уж и мальчик. Сеня – тот еще головорез. Тело его передано духам по всем правилам, стервятники, наверное, уже обглодали его до костей, теперь дело за хищными животными. Я устроил ему погребение сегодня днем, пока вы прогуливались по дюнам. Он откинулся километров через двадцать после Саги. Смерть его не была страшной, если вас это волнует, он тихонечко так хрюкнул – и все. Но я еще в Саге понял, что Сеня не жилец, поэтому отправил Чоэпэла в вашу машину, а сам сел в ту. Поэтому у нас и сломался джип. Наш водитель оказался жаден до денег и на редкость сговорчив. Мне, профессор, с самого начала было до жути интересно, что такая букашка, козявочка, будет предпринимать, чтобы излить, наконец, свой благородный гнев. Вы думаете, я взял вас в экспедицию, потому что расчувствовался от этих соплей: «Ах, мечта всей жизни. Ах, Тибет»? Ну-ну, конечно. Просто мне еще в Москве стало интересно, что же это наш Анатолий Степанович такое задумал. Вы так смешно хмурили свои облезшие брови и стреляли в меня блеклыми глазенками, будто искру пытались высечь. Это было забавно. Так забавно, что я не смог отказать себе в удовольствии досмотреть до конца это шоу. Неужели вы, умный, казалось бы, человек, хоть на секунду могли предположить, что я, Владимир Стрельников, могу так легко обмануться? Я?! Что я не вижу насквозь вашей малахольной душонки? Хотя, признаюсь, когда вы пустили в расход Сеню, я был удивлен. Я даже уважать вас начал немного, по-особому, по-стрельниковски. Совсем чуть-чуть. Даже не стал препятствовать. Все думал, что же вы дальше предпримете. Но, к сожалению, вы оказались нерасторопны, а времени на игры и забавы у нас больше не осталось – пришлось сорвать маски. Мне даже жаль, что вам не представилось возможности реализоваться в полной мере на пороге смерти…

– А я жалею только о том, что единственный раз за свою долгую жизнь не сдержался и рискнул так грубо вмешаться в божий промысел, кем бы ни был этот бог. Я хотел уничтожить гадину, но убил человека, ни в чем не повинного человека. Я столько лет посвятил попыткам проникнуть в суть религий. И в какой-то момент мне даже показалось, что я преуспел. «На всё воля Божья», «У каждого своя карма», «Всё в руках Аллаха»… Все об одном. Надо же было столько лет так остро чувствовать смысл этого, чтобы усомниться на пороге смерти? Нельзя изменять себе. И я жалею об этом. Не о том, что потопил свою смерть, а о том, что умру искушенным.

– То есть вы уже не горите желанием меня укокошить? – куражился Владимир Сергеевич.

– С тобой, Стрельников, в свое время расправится тот, кто тебя создал. Не я. Я свой урок усвоил, высший промысел не обхитрить. Наверное, даже если бы я стрелял в тебя в упор, то чертова пуля пролетела бы мимо. У каждого свой срок и своя обязательная программа. И то и другое определено не нами, и не мы, простые смертные, можем этот замысел переиначить. Мы можем лишь постигать то, что должно, либо возвращаться к началу. Если вы, такие, как ты, существуете, то, наверное, зачем-то это нужно. В конце концов, все мы, так или иначе, играем какую-то роль в жизнях тех, с кем пересекает нас судьба, или карма, если хотите. Все мы друг для друга либо учителя, либо мучители, спасители или каратели. А иногда просто исполнители чьего-то высшего приговора, о чем сами не ведаем. И, возможно, приговор этот заключается не в возмездии, а в освобождении. Вот ты с Чоэпэлом и парой слов не обмолвился, а сыграл самую важную роль в его судьбе. Слабое утешение, но, может быть, и Семену этот срок был предначертан, а я лишь случайно выбранное орудие?

Роднянский замолчал, осекся. Он уже не смотрел на Стрельникова, а вглядывался куда-то в темноту. Да и говорил теперь, казалось, сам с собой.

– Ужасно банальные вещи говорю я на пороге смерти, – снова начал он и даже усмехнулся. – Вот уж, действительно, стоило ли на профессора выучиваться, чтобы закончить жизнь с таким простейшим монологом. Хотя, возможно, так и должно быть, чтобы в конце земного пути с обжигающей ясностью осознавать самые простые, примитивные истины. Простые настолько, что всю жизнь на них и внимания не обращаешь, потому что ищешь знания более достойного твоего выдающегося ума. И вся твоя жизнь, долгая, мучительная, дается лишь для того, чтобы вернуться к азам, примитивным, как горчичное зерно, и все же понять и прочувствовать их по-настоящему.

– Мне будет не хватать ваших долгих философских монологов, Анатолий Степанович. Не вдаваясь в дискуссии, замечу коротенько, что это вы, малахольные, исполняете чью-то волю, а я вершу свою.

– Ты в этом уверен?

– Конечно уверен. Этим и отличается избранный от простого смертного – правом вершить судьбы. Роднянский, вы слишком драматизируете жизнь и смерть. Люди плодятся, как тараканы, имя им – легион.

– А ты, значит, особенный? Не слишком ли значительную роль ты себе отвел? Ведь я не ошибся – эти две души, по-твоему, недостаточная плата, чтобы открыть вход в Олмолунгринг? Ты же уверен, что кровожадным бонским духам нужна более значимая жертва, царское подношение – сотни, тысячи людей?

Стрельников молчал, но в лице его что-то неуловимо изменилось. Было похоже, что пламенные речи Роднянского перестали его забавлять. Он снова взялся за рукоять пистолета.

– Ну вот что, профессор… – заговорил он серьезно, без иронии. – Мне кажется, мы тратим слишком много драгоценного времени на словоблудие. Исключительно из уважения к вашим непокорным сединам я предлагаю вам выбор. Вы можете пройти наш маршрут до конца, но молча, или навсегда остаться на этом самом месте…

– Да ты совсем рехнулся, что ли? – Погодин резко встал, намереваясь выхватить у Стрельникова пистолет и как следует тряхнуть за грудки.

Но Владимир Сергеевич, похоже, ожидал такого поворота событий. Резкое движение не застало его врасплох, не вынудило отшатнуться. Он просто размахнулся и с оттягом двинул Мирославу по скуле рукой, в которой была зажата рукоять «Беретты». На секунду Погодину показалось, что голова его лопнула и из разломов черепа вырвался наружу ослепительно белый свет. А потом наступили темнота и безвременье. Последнее, что он услышал, проваливаясь в забытье, были слова Стрельникова: «Ну, и где этот чертов Лама?»

Глава 18

Света бросилась прочь из квартиры в чем была – в топе на тонких бретелях, свободных домашних брюках из тонкой, летящей ткани, с распущенными волосами, которые разлетелись от сквозняка в проеме двери, как крылья испуганной птицы. Все, что она успела прихватить, – сумочку и связку ключей. «Лимитчица… Вот сука!»

Дверь подъезда распахнулась, с грохотом ударившись о металлические перила, стиснутый в пальцах брелок сигнализации жалобно запищал и осекся. Двери машины не разблокировались с первой попытки – вытянув перед собой руку с брелоком, Света стремительно двигалась к «Мазде» таким твердым, размашистым шагом и с таким перекошенным выражением лица, что походила на киллера, который спешит к подбитой жертве, чтобы сделать контрольный выстрел в голову. Справившись с блокировкой, усевшись в салон, она в сердцах двинула по рулю, и машина взвыла как раненый зверь, распугав голубей на газоне.

«Сука… Вот, сука! Лимитчица… Знал ведь куда бить, экстрасенс хренов, тварь неблагодарная!» Она завела мотор, колеса зашуршали, взяв правее, на выезд со двора. Злые слезы упорно выступали, образуя на нижних веках водяные валики, будто их выталкивала наружу вредная, своенравная сила, с которой Свете никак не удавалось совладать. Но она старательно пыталась сдержать их, надеясь, что они не прольются по щекам, потому что ощущая на лице извилистые тропинки слез она чувствовала себя слабой, как в детстве. А слабости в ее жизни больше не может быть места.

«Что вообще это было?» – подумала она, резко крутанув руль и чуть было не подрезав «семерку», выезжая на проспект. Никогда еще она не видела Успенского таким, в какую-то секунду она действительно испугалась. Лицо сожителя исказилось натуральной аффективной яростью – брови сошлись к переносице и разлетелись с краев, как посейдоновы стрелы, ноздри под ломаной линией тонкого хряща затрепетали, губы задергались, утратив привычный абрис, глаза – страшно вспомнить! А этот замах? А увесистый талмуд, впечатавшийся в стену в сантиметрах от ее лица?

«Что это было?» На этот вопрос Света пока не была готова себе ответить. Впечатления от случившегося скомкались в ней в твердый шипастый сгусток, который застрял в районе солнечного сплетения, сбив сердечный ритм, мешал ровно дышать и мыслить. Для начала надо было перемолоть его усилием воли, успокоиться, а потом уже анализировать и делать выводы. Но успокоиться так просто не получалось. Света чувствовала, что в таком состоянии лучше не управлять машиной в тесном потоке, и в тоже время ловила себя на мысли, что если сейчас ей доведется боднуть кого-нибудь бампером или задеть крылом до противного металлического скрежета, то это не раздосадует ее еще больше, а, наоборот, вызовет какое-то мрачное злорадное умиротворение. И все же она честно старалась держать дистанцию, кусая губу.

В голове упорно крутилось хлесткое, как пощечина, – «лимитчица». Мерзкое липкое слово, которое, настигая мишень, так и норовит заляпать ее, словно метко пущенный ком вязкой грязи. Для Светы «лимитчица» звучало как обвинение в чем-то постыдном, обличающем. Обвинение, от которого она не могла защититься, не могла его парировать, поднять на смех. Оспорить тот факт, что она «понаехавшая», было нельзя.

Когда ей в лицо бросали это слово, она чувствовала себя как Миледи, с плеча которой рвут платье и обнажают постыдное клеймо. Ничем это клеймо не вытравишь. Света сама до конца не могла объяснить, почему именно «лимитчица» стегает ее нагайкой, до дрожи, так, что перехватывает дыхание и что-то обрывается внутри. Она даже заглядывала в словари. «Лимитчик – человек, приехавший работать по лимиту на въезд», – заверил ее Ожегов. Вроде бы ничего такого, все по существу. Но Света чувствовала в этом слове особый уничижительный подтекст, которого не имели синонимы вроде «понаехавшей» или «иногородней». А в «лимитчице», брошенной коренными москвичами, он был и звучал примерно так: «я лучше тебя, и это факт», «я аристократ, а ты шавка», «я барин, а ты крестьянка» – и этот подтекст, неотделимый от слова, звучал так же неоспоримо, как и то, что она не из Москвы. Даже если бы Успенский обозвал ее какой-нибудь «прошмандовкой», ей было бы не так обидно.

Пытаясь перемолоть твердую, как древние окаменелости, обиду жерновами злости, Света притормозила у обочины. Метрах в двадцати расположилась кофейня, манящая прохожих аппетитными корпоративными желто-коричневыми цветами вывесок. Их Света заприметила издалека. Как назло, в двух шагах от заведения забликовал стеклом витрин газетный киоск, и она не смогла пройти мимо. Конечно, чуть ли ни на трети обложек маячила физиономия ее благоверного, и жернова противно заскрежетали, силясь одолеть неподатливые камни.

Разглядывая обложки, Света будто нарочно дразнила себя, чтобы рассвирепеть до совсем уж последней стадии, достигая которой человек начинает считать позволительным все что угодно, любое решение, любой шаг, от которого раньше удерживало что-то здравое и человечное. «Коренной москвич хренов! Белая кость… Да кто ты без меня такой? Где бы ты сейчас был, если бы не я? Тыкался бы своей интеллигентской моськой в закрытые двери, как слепой щенок, и получал пендалей от всяких лимитчиков, которые давно уже сидят в этом городе выше и крепче, чем вырождающаяся в силу изнеженности и слабости беззубая московская порода. Ну, подожди у меня, узнаешь еще кузькину мать».

– Женщина, дайте мне «Супер стар», «Оракул», «Мистический вестник», «Комсомолку», короче, все, что с Успенским, дайте, – рявкнула Света в окошко.

– Тоже апокалипсисом интересуетесь? – одобряюще спросила продавщица, ловко выуживая из залежей нужные издания и формируя перед собой приличных размеров стопку. – Я вот с утра читаю. Провидец говорит, что всё – доигрались мы. Но я давно чувствовала, что к тому идет. Что в мире-то творится! Еще санкции эти проклятые, война не сегодня-завтра начнется. Ох, как страшно жить.

– Страшно жить плохо, женщина. У кого жизнь паршивая, тому и апокалипсис как отец родной, – деловито бросила Света, глядя в сторону, и сунула в окошко пятисотрублевую купюру.

– С вас еще пятьдесят шесть рублей, – донеслось из киоска.

Она вздохнула, порылась в кошельке и дала под расчет. Подхватив пачку изданий, Света направилась к летней веранде кофейни, разместилась за столиком, не глядя в меню заказала маккиато со льдом (хотелось, конечно, чего покрепче, ну так ведь за рулем) и с наслаждением закурила. Сладкий, как сгущенка, напиток подействовал успокоительно. Света потихоньку приходила в себя, листая издания. Злость оставалась, но меняла личину – из разрушительной и неспокойной она становилась тихой, недвижимой, обжигающей холодом, будто мятущееся нутро подернулось ледяной корочкой. «Хорош, вестник апокалипсиса! Столько сил в тебя вложено, Вадик. Столько времени угроблено. И сбросить меня с хвоста одним легким движением у тебя не получится, даже не мечтай», – думала Света, просматривая вышедшие по итогам пресс-конференции материалы. Поразмыслив более-менее спокойно она пришла к выводу, что Успенский, возможно, переутомился, перенервничал, и его странная и пугающая вспышка ярости – что-то вроде реактивного психоза. Бывает такое у людей, на которых многое навалилось. Особенно если у людей этих некрепкая психика и кисейный дух, а Успенский как раз этой категории. «Это ничего, полечим. И „лимитчицу“ проглотим до поры».

Придя в себя, она вернулась в машину и направилась в свою съемную квартиру – маленькую «однушку» не первой свежести в спальном районе, которую продолжала арендовать на всякий случай, в качестве запасного аэродрома. Правда, в последние месяцы она уже готова была отказаться от лишних трат (с Вадиком все было ровно и стабильно). Но как только Света бралась за телефон, чтобы позвонить хозяйке квартиры, внутри начинал нехорошо ворочаться суеверный страх – есть ведь закон подлости, останется она без своего угла и отношения с Вадиком, как по волшебству, стремительно испортятся. И вот настал момент, когда предусмотрительность оправдала себя. Квартира встретила ее унылым запустением, да и в ту бытность, когда Света жила в ней постоянно, она не сильно радовала постоялицу комфортом и уютом – бюджетный вариант, совок. Маленькая кухонька, древняя электрическая плита с замызганными конфорками. Двойная оконная рама от старости рассохлась и, казалось, покосилась, в углу между пыльными стеклами дрожала паутина, а в ней почившая муха. Комната была немногим лучше – как ее ни проветривай, а застоялый дух старости был неистребим. Но даже за этот вариант съемного жилья из категории самых дешевых приходилось выкладывать двадцать пять тысяч рублей в месяц, плюс коммуналка. А как вы хотели? Столица!

Света никогда не пыталась обжить эту квартиру по-настоящему, освежить ремонт, обустроить, обставить на свой вкус. Это бы значило – она признает такое жилище частью своей жизни, принимает его и подстраивается под данность. Но это было для нее немыслимо. Нет, эта квартира лишь временный перевалочный пункт, недоразумение, вынужденная мера. Она не имеет никакого отношения к этой обшарпанной серости. Ее жизнь будет совсем другой, подобным планировкам и интерьерам в ней не может быть места. Надо лишь потерпеть, приложить усилия, улучить момент и занять свое место под солнцем. А терпеть, ждать и трудиться Света умела.

С некоторой брезгливостью она присела на стул рядом с кухонным столом, провела пальцем по столешнице – пыль. А как ей не быть? За месяцы простоя квартира стала являть собой совсем удручающее зрелище. Что-то неприятно и тревожно шелохнулось внутри. Знакомое чувство, которого она не выносила. Оно неизменно отзывалось в ней холодным будто поцелуй нежити, цепенящим ужасом – а вдруг так и будет всегда? Вдруг она не сумеет выгрести из промозглого болота на цветущий солнечный луг, щедрый на спелые ягоды и наливные плоды? Вдруг не хватит упрямства, твердости и сил? В нищенской убогой обстановке, наедине с собой, Света порой чувствовала, как всегдашние бравада и несгибаемость уступают место этому давнему страху, который, похоже, зародился в ней еще в раннем детстве, когда она только-только начала смотреть на вещи вокруг осмысленно.

Ее детство не было веселым, беззаботным и красочным, таким, каким его принято характеризовать. Не откликалась в ней родством расхожая фраза: «Детство – самая светлая и веселая пора жизни». «Ничуть не бывало», – раздраженно парировала Света мысленно всякий раз, когда подобное утверждение проглядывало в книгах, фильмах или интервью каких-нибудь звезд. Ее детство было преисполнено родительский стенаний об отмененной очереди на квартиру; бесполезных ваучерах, обманувших очередные надежды; денежной деноминации и сгоревших на книжке сбережениях; происках «МММ»; одурачивании простого народа и его нескончаемых неодолимых тяготах. Ее родители по советской привычке относили себя к категории простых работяг, для которых при советском режиме вырисовывались определенные перспективы, а после перестройки на их месте возник кукиш с маслом. Ее отец скрежетал зубами в бессильной злобе и срывался на домочадцах, болезненно переживая свою несостоятельность. Ее мать просила всех оставить ее в покое и забивалась в какой-нибудь тихий угол, чтобы там постараться совладать со своим раздражением к никчемному, но требовательному мужу, к свекрови, на чьей жилплощади им теперь суждено было существовать; а когда отец лез к ней с очередными претензиями – срывалась на визг.

То была унылая пора, пропитанная сосущей всякую радость безысходностью, и Света не любила ее вспоминать. А когда воспоминания вдруг своевольно врывались в ее сознание, принося с собой шлейф прежних чувств, восприятий и даже запахов, все внутри у нее сжималось от болезненного спазма. Такие спазмы портили ей жизнь до сих пор, и она винила родителей в слабости, в безвольности, неспособности шевелиться и толкаться локтями. Она винила их в том, что всю ее жизнь они вызывали в ней жалость, мучительное сострадание, которые, смешиваясь с ее детской к ним любовью, превращались в слишком большое, сильное и болезненное для ребенка чувство, которое не умещалось в ее маленьком сердце и, казалось, продирало его насквозь острыми углами до кровоточащего мяса. Вместе с родителями, а может, в большей степени, чем они сами, Света пережила кризисы всех возрастов, горе несостоятельности, сожаление о чем-то несделанном в прошлом, что могло бы когда-то все изменить. Навсегда в ее сознании, как гнилостный ил, осели родительские вздохи, которое сопровождались комментариями о том, кто повинен в их несчастьях и глубоком недовольстве жизнью. Под раздачу попадали все: то президент, то начальство на местах, то обстоятельства, которым приписывались свойства непреодолимых, то еще какое-нибудь внешнее зло. Но Света оглядывалась по сторонам и видела, что даже при такой власти многим удавалось жить лучше и веселее, чем ее семейству. По крайней мере, приходя в гости к подругам, она отмечала новые обои или кресло, а ее отец лишь вздыхал, наблюдая, как ветшает жилище. Ей хотелось кричать: «Да сделайте вы хоть что-нибудь! Только перестаньте быть такими несчастными и жалкими! Дайте мне возможность хоть немного подышать легко, не чувствуя себя обвешанной тяготами вашего многострадального существования, как пудовыми гирями!»

Чем больше родители ссылались на какие-то обстоятельства, якобы загнавшие их в эту яму и продолжающие вгонять день ото дня все глубже, тем больше Света озадачивалась вопросами, что бы она сама предприняла на их месте, чтобы обойти, перехитрить, переломить любые обстоятельства. И всегда находила решения. В конце концов она настолько наловчилась решать подобные ребусы, что единственным безвыходным обстоятельством в жизни ей стала казаться лишь смерть. Все остальное, если не быть рохлей, лентяем и слабаком, можно преодолеть, но ведь оправдывать собственное бездействие, наматывая сопли на кулак, всегда проще.

Поэтому, достигнув совершеннолетнего возраста, она без оглядки упорхнула из родительского гнезда и поспешила жить, действовать. Действовать как можно активней и быстрей, только бы оградить себя от перспективы подумать в один ужасный день: «Вот, если бы тогда я не упустила возможность, то сейчас…”. Страх повторить родительскую судьбу был ее кошмаром и движущей силой. Даже если ей придется принести кого-то в жертву, чтобы он не осуществился, Света готова была рассмотреть такой вариант. Москва лишь убеждала ее в том, что цинизм – единственный надежный способ выжить, не погрязнув в сожалениях и стенаниях, и Света настойчиво пробивала себе дорогу в светлое будущее.

Но в такие минуты, как сейчас, когда в утвержденном плане выявлялись слабые места, уже почти принятый контролером билет в лучшую реальность на глазах превращался в фальшивку, а Свету по инерции отбрасывало в декорации нищеты и безнадеги, она испытывала приступы паники – а вдруг так и будет всегда? Нет… Нет! Она зажмурилась, старательно призывая мыслеобраз своей давней фантазии: прессвол, софиты, шикарное платье, папарацци, супруг в дорогом костюме и часах. Ну же! Изображение проступало нехотя, мигая и подрагивая, будто на мысленный экран его транслировал сломанный проектор. Света постаралась взять себя в руки, выровнять дыхание, расслабить напряженное на замызганном стуле тело. Через несколько минут картинка перестала дрожать, прояснилась, и Света погрузилась в ее созерцание настолько, что, казалось, почувствовала в сгибе локтя добротную ткань костюма и на время ослепла от фотовспышек. Щупальце страха немного ослабло. И все-таки на душе было паршиво.

Обзвонив нескольких обретенных в Москве подружек, она не без грусти в очередной раз убедилась, что переживаниями и страхами делиться с ними глупо и бессмысленно, – разговор по душам, даже когда он, казалось бы, складывается, все равно выходит как картонный диалог в плохой книжке. Подружки слышали только себя, а когда Света пыталась рефлексировать, либо откровенно упивались ее неудачами, либо отстранялись, будто боясь подхватить вирус невезения. Они были из той же профессиональной среды – звездный пиар, журналистика, в общем, околозвездная, околопафосная тусовка. Уже одно это выдавало в них такой же набор комплексов и желаний. В этой тусовке не принято было жаловаться на реальные проблемы, обнажать истинные мысли, чувства, меланхолию, а только кокетливо и жеманно сетовать на то, что очередная взятая высота налагает больше ответственности. Света тоже всегда старалась держать лицо, соблюдать хороший тон, но иногда и ей хотелось побыть живым, а, значит, нуждающимся в поддержке, человеком.

Одна подружка была занята, вторая предложила Свете развеять тоску на презентации одного из своих подопечных – восходящей и пока только ей известной звезды. Зная по опыту, насколько тоскливым и жалким, вероятней всего, будет это зрелище, Света вежливо отказалась. Третья – позвала ее вечером в один из самых пафосных ночных клубов Москвы. «Приезжай, потусим!» – весело сказала она. И назвала пару имен известных на всю столицу перспективных женихов, в компании которых собиралась провести время. Этим предложением Света манкировать не стала.

Хорошо, что в этой квартире нашлись вполне подходящее платье и туфли. Готовясь к выходу в люди, она внимательно осматривала себя в пыльном тусклом зеркале – тяжеловатая, но женственная фигура, пышная грудь, крутые бедра, плавные линии. На восемнадцатилетнюю девочку, конечно, уже не похожа (вот если бы она была худой как щепка, то можно было бы поспорить), но, в общем, вполне эффектная женщина. Одно только ее печалило раньше и теперь – не прилипал к ней лоск столичной богемы. Как бы ни старалась она за собой ухаживать, дорого одеваться, а особенная аура холенного шика, которой отличались перспективные московские охотницы за успешными мужьями, никак не хотела появляться. «Ничего, – думала Света. – Главное, что мозги на месте».

На входе в заведение она показала клубную карту, тем не менее «фейсконтроль» смерил ее оценивающим взглядом, в котором был явно различим скепсис. «Спроси еще, не лимитчица ли я», – чуть было не вырвалось у Светы. Но она сдержалась и вместо этого тоже посмотрела на оценщика так надменно и презрительно, как будто была, по меньшей мере, любовницей сразу трех завсегдатаев списка «Форбс». Преграда дрогнула, рубеж был пройден, и Света шагнула в переливающийся полярным сиянием полумрак.

В ожидании подружки с веселой компанией она примостилась за барной стойкой и заказала коктейль покрепче. Потягивая алкоголь, рассматривала посетителей. От мужчин по большей части за версту разило деньгами, женская же половина до зубовного скрежета раздражала ее точеными фигурами и тем самым проклятым лоском, который к ней самой никак не лип. Поначалу Света восседала на барном стуле приосанившись и постреливала глазами в потенциально интересных кандидатов в женихи. На исходе третьего бокала энтузиазма поубавилось. Она пьяно оглядывала зал, кишащий людьми, и в ее сознании, настойчиво тесня иллюзии на задний план, определенно проступало хмельное откровение – она не конкурента в этой среде. «Все-таки Вадика надо брать, пока плохо лежит», – твердо заключила она, делая большой глоток. Потом взяла телефон и набрала номер подружки.

– Ну, вы приедете? – резко спросила она.

– Ой, Светочка. Не успела тебя предупредить, мы решили в другой клуб поехать. Это в последний момент Гарри всех перебаламутил. Приезжай сюда, здесь весело.

Света обещала подумать, но никуда не поехала – навеселилась уже. «Стерва тупая», – пьяно подумала она про подругу. Хотя какая она подруга? Так, лицемерная курва, которая озадачена только тем, как бы пустить побольше пыли в глаза своей гламурной компашке и погодя зацепить какого-нибудь желторотого мажора или, на худой конец, пузатого «папика» преклонных лет. Неважно, как выглядит входной билет в лучший мир, пусть хоть на туалетной бумаге проштампован, главное, чтоб был действительным. Не о Свете же ей думать, в самом деле. «Все вы здесь такие! Все!» – обводя затуманенным взглядом танцпол и вип-столики клеймила она присутствовавших. «Да и я тоже», – такой была ее последняя внятная мысль за эту ночь, потом сознание стало похоже на лавовую лампу, внутри которой плавают в прозрачном масле разноцветные пузыри жидкого парафина, плавно двигаясь то вверх, то вниз и ежесекундно меняя форму.

Она проснулась под беленым потолком, который за давностью лет покрылся буграми и неровностями так же, как в ее съемной квартире. Но, оглядевшись, поняла, что находится не дома. Где именно – догадаться получилось не сразу, обстановка казалась незнакомой. С кухни доносились аппетитные запахи домашней еды, с одной стороны скрашивающие убогость комнаты уютом, с другой – вызывающие у сильно похмельной Светы ощущение духоты.

– Ну что, проснулась наконец-то? – весело спросила молодая женщина, возникшая в проеме двери. Она была в домашней хлопковой пижаме: короткие широкие шорты и маечка с обнимающимися плюшевыми медвежатами – детский сад, одним словом. Светлые волосы до плеч, легкие и пушистые, вьются естественными бесформенными локонами, топорщатся одуваном, ловя в силки солнечный свет. Зеленые глаза смотрят на распластанную по постели Свету, мучительно приходящую в сознание, ласково и сочувственно.

«Что это за существо?» – растерянно подумала Света, зависнув взглядом на нелепых медведях. Потом взгляд ее сфокусировался, она пригляделась внимательней – Таня! Как уезжала из клуба, она помнила смутно, сознание нехотя, через силу высвечивало слабыми всполохами разрозненные фрагменты: перевернутое дно пустого стакана, крутые ступени и металлический поручень перил у входа в клуб; чудо отечественного автопрома, в душный салон которого она неловко садится в своем узком платье. Всё – дальше темнота и пустота. «Я что, в таком состоянии догадалась позвонить Тане? До чего я допилась… Чудны дела твои, Господи…»

С Таней, которая теперь присела перед ней на краешек кровати и озирала муки похмелья сочувствующим, но преисполненным оптимизма взглядом, они были из одного города и учились в параллельных классах. Дружить им довелось только в раннем детстве, класса до пятого, поскольку жили они в одном дворе. Но взросление, как лакмус, выявляло их непохожесть, и со временем Света отстранилась от бывшей подружки на максимальную дистанцию. Ее не интересовали такие люди – тихие, неприметные, бесхарактерные. Таня росла правильной девочкой, тихоней, а Света росла Светой, жаждущей переиначивать все и вся. Когда классе в девятом Света уже вовсю обтягивала пышную грудь бесстыжими топами и собачилась с каждым, кто под руку подвернется, Таня все еще ходила в пуританских рубашках и бесформенных свитерах. В общем – серая моль. О чем с ней дружить? Ну, здоровались постольку-поскольку.

Света уже жила в Москве, когда социальные сети, как она выражалась, «стали доступны даже самым отсталым слоям населения», и Таня постучалась к ней в друзья. Потом Света с удивлением обнаружила, что даже такая скромница, как ее бывшая подруга, дерзнула посягнуть на Москву, отметив про себя: «В тихом омуте черти водятся». Ну, созвонились несколько раз по Таниной инициативе, один раз даже встретились ненадолго. Свете был скучен их разговор, она слушала вполуха и довольно скоро распрощалась, впоследствии стараясь избегать общения. И вот, каким-то странным образом, будучи в бессознательном состоянии, она решила связаться именно с Таней.

– Что вчера было? – просипела она, удивившись собственному голосу.

– Ты позвонила поздно ночью, пьяная и расстроенная, кажется, плакала.

– Жесть. Я что-нибудь рассказывала?

– Пыталась. Говорила что-то про то, что какой-то Вадик козел и вообще все козлы. Но долго ты не продержалась, почти сразу вырубилась. У тебя случилось что-то серьезное?

Света не торопилась с ответом, разглядывая собеседницу и мысленно прикидывая, достойна ли она того, чтобы быть посвященной в ее переживания.

– Да так. Расскажи лучше, как у тебя дела.

И Таня рассказала про то, что работает медсестрой в частной клинике, про то, что познакомилась с неким Колей, приехавшим в Москву из другого провинциального городка, который работает охранником, что они с Колей собираются поднакопить денег, пожениться и снова уехать жить в провинцию. «Мрак», – подумала Света.

Они переместились на кухню, где хозяйка принялась приводить Свету в чувства сырниками с повидлом и чаем.

– А кто такой Вадик? – не удержалась она.

– Да так. Козел один. Все они козлы.

– Ну почему сразу все? Может, и не все. Вот мой Коля…

– Ой, Таня, ну не рассказывай мне. Может, ты пока просто плохо знаешь своего Колю?

– Света, ну какая же ты стала…

– Не я такая, Танечка, жизнь такая, – ограничилась Света крылатой фразой. А про себя думала, что ни за что не хотела бы жить так, как подруга детства. Мягкотелая, мало приспособленная к действительности, и жених ее, наверняка, такой же раззява, валенок. Кто же в здравом уме из Москвы на периферию возвращается?

– Может, просто это не любовь, раз ты о нем так и он с тобой как козел?

Света отложила надкусанный сырник. Поморщилась. Голова болела немилосердно, а тут еще этот разговор, будто на разных языках.

– Да при чем тут любовь, Таня? Какая, в жопу, любовь. Мы же не в какой-нибудь викторианской Англии и даже не в нашем с тобой Мухосранске… И я не эта, как ее, Элизабет Беннет. Мы в современной, мать ее, Москве. Тут в почете циничная, жестокая охота, а не ужимки благородных девиц. Или ты, или тебя.

Таня ничего не ответила. Сидя на табуретке, спиной к окну, она смотрела на Свету жалостливо, сочувственно, подперев ладонью подбородок. Свете в этом взгляде мерещилась кичливая благость, снисхождение. «Хватит, короче, метать бисер перед свиньями», – занервничала она и поспешила домой.

Конечно, она знала, что Успенский ее не любит. Он вообще казался ей существом хладнокровным, медленным в силу особых биохимических процессов, обусловленных его природой, то и дело норовящим впасть в состояние анабиоза. Она не злилась на его нелюбовь, считая, что он в принципе не способен на это теплое, искрящееся, лавоподобное чувство. Как оно бывает по-настоящему, Света знала благодаря Алеше, ее первой любви. Когда-то он обжигал ее своей юношеской запредельно горячей страстью, размягчая словно воск, из которого вдохновенно лепил большими, крепкими руками нечто совершенное. Ни с одним мужчиной после него Свете не довелось испытать ничего подобного. А про Успенского и говорить нечего. «Ну а что, лучше, как у Таньки с ее этим охранником? Интересно, что сейчас с Лешей? Тоже, наверное, какой-нибудь охранник. А может, и запил по-черному от захолустного безделья. Нет уж, Вадик, извини, но жребий брошен».

Отоспавшись дома, она привела себя в порядок, прихорошилась и поехала к Успенскому. Он обнаружился за кухонным столом с чашкой чая и частично съеденным яблочным штруделем из соседней пекарни. По лицу его Света поняла, что ее внезапное возвращение настигло его врасплох, – Вадим Сигизмундович вытянул тонкую шею, сделал челюстями пару судорожных движений, чуть было не подавившись, привстал немного и застыл в нерешительности.

«Оно и к лучшему, что внезапно», – решила Света. Она попыталась изобразить выражение лица женщины, нечаянно обретшей свое счастье после долгих мытарств, и бросилась Успенскому на грудь. Не теряя времени, увлекла его в спальню, на ходу приникая к нему жарким телом, не давая опомниться. Дальше происходила возня, которая вызывала у Светы сочувствие в большей степени, чем вожделение. Наконец дело дошло до привычных движений, которые она совершала под ним с тем же настроем, как на занятиях аэробикой, и думала про своего Алексея. И зачем только ее угораздило вспомнить о нем сегодня?

«17 мая 20… 23.39

это спам

Мурлыка пропала. Вчера я вернулась домой, а ее нет. Не хочу думать о плохом. Я оставила в своей комнате открытым окно, и она вполне могла выпрыгнуть. У меня всего лишь второй этаж – для кошки плевое дело. Такое уже было однажды. Она ушла через окно и где-то пропадала несколько дней, а потом нашлась. Вернулась и ждала меня в подъезде, я чуть не умерла от счастья, когда завидела в углу лестничного пролета ее трехцветную шкурку. А вчера чуть не умерла от щемящей тоски, когда обнаружила, что ее нет. Но о плохом я думать не буду. Я верю, что она опять вернется. Пыталась было спросить у Васьки, не видел ли он ее, но он третий день уже лыка не вяжет. Ни одного внятного слова из него не вытянешь. Но я решительно намерена верить теперь только в лучшее.

О хорошем – весна кругом!)) Такая свежая, пряная. Вдыхаю ее при любой возможности. Тяну носом воздух, как борзая. Разбираю ароматы на составляющие, оглядываясь на почки и ранний цвет. Весна))) С детства помню весну радостной, словно шепчущей обнадеживающие пророчества. Когда природа возрождается, чувствуешь эйфорию новой жизни, чистой, ничем не омраченной. В детстве весна по-настоящему расцветала 1-го мая, когда в зеленой траве было уже полно одуванчиков, а подснежники и первые скрипки отцвели. 1-го мая было ощущение радости и большого настоящего праздника, потому что был парад. На него собирались все, и все становились одним. Единой рекой, текущей по главному проспекту, в которую стекались ручейки с прилегающих улиц. В этом строю я всегда чувствовала счастье, будоражащее, бесшабашное, радостное, потому что мы с мамой были не сами по себе, а становились частью чего-то большого, сильного, мощного, единого… Я оглядывалась на тех, кто шел справа, слева, сзади меня, и испытывала чувство любви за то, что они есть. За то, что, встречаясь со мной взглядом, они улыбаются и принимают меня.

Весной все начинает видеться иначе. И сейчас, с ее приходом, я думаю, может, это только мне, ну или таким, как я, жизнь в нашем городе видится такой безысходной? Есть ведь и здесь люди, на которых смотришь – и глаз радуется. Но они, как правило, моложе. Другое поколение. Вот, например, в соседнем доме живет семья. Муж, жена и мальчик маленький, сынок. Хорошие они, чистые. И мальчишка у них такой светлый, лучистый. Сразу видно, растет в любви и доброте. Вот ведь жизнь!)) Смотрю на них и думаю: бывает ведь оно, счастье-то, дается людям)) А я и рада за них)) Живут себе потихонечку, созидают свой мир сами, по своим правилам и законам, и на окружающих не больно-то оглядываются. Не всем горе мыкать назначено. Видимо, для каждого у Господа своя дорога уготована, на каждого свой замысел. Ну и хорошо. Бог ведь не Тимошка, видит немножко. Придет время и я пойму его промысел. В конце концов, может оно не так уж и важно, какой дорогой идти, ухабистой или ровной, главное, прийти к тому, ради чего был проделан путь, и не забыть по дороге зачем шел. И моя дорога рано или поздно явит мне мою награду. А как иначе?

Знаешь, я как-то неправильно чувствую жизнь. Как-то остро, болезненно. Словно каждое событие, каждый эпизод чужой жизни, случающийся на моих глазах, имеет важное, вселенское значение. Я чувствую каждую малость, даже хруст тараканьего панциря под Васькиной ногой. А что хуже всего, чужая боль врывается в меня и скручивает внутренности, оставляя на память узелки. Так ведь нельзя, правда? И мама говорила мне, что нельзя, хотя сама была такой же, только сильнее – заламывала руки и заставляла слезы литься не наружу, а вовнутрь. Она старалась быть сильной, у нее была я. А у меня никого нет. Наверное, поэтому я такая квашня…

Время от времени, мечтая о счастье и думая над его природой, я натыкаюсь на памятные узелки чужой боли, и мечта обрывается на самом интересном месте, исчезает, как вспышка света. Ослепленная ею, я поначалу вижу лишь темноту, но потом глаза привыкают, зрение возвращается, и я снова различаю реальные предметы вокруг себя.

Интересно, почему чужая боль выбирает меня своим пристанищем? Может быть, потому, что моя собственная занимает во мне мало места, оставляя свободное пространство? Да, вероятно… Откуда взяться во мне собственной боли, если у меня и собственной жизни то нет?)) Так… Сон, да и только. Бледный размытый сон, который повторяется изо дня в день…

Раньше меня спрашивали, почему у меня нет детей? Я отвечала, что не сложилось… Но думала о другом. Я думала о том, что если чужая боль вяжет меня в узлы, то боль родных, любимых просто перекроет мне дыхание, уложит ударом под дых. И самое страшное будет не в том, что я больше не встану, а в том, они останутся одни, будут мыкаться по жизни без помощи, а я уже даже лаской и любовью не смогу помочь.

Я никогда не ощущала в жизни сильного плеча. Я не знаю, что значит чувствовать себя уверенной, защищенной и перекладывать заботы на другого человека. Не знаю, как это – капризничать или обижаться. Не знаю беззаботности, и что такое ни о чем не думать, тоже не знаю. Интересно, если бы случилось иначе, стала бы я другой? Если бы я все это знала? Если я была бы другой, наверное, родила бы ребеночка…)) Маленького мальчонку, похожего на тебя…»

Глава 19

Сознание возвращалось мучительно, будто продираясь сквозь непроходимую густую поросль шипастых вьюнов, застящих свет разума, – еще один рывок, и ресницы Погодина дрогнули, голова тяжело, как неуклюжий каменный шар, повернулась на шероховатой земле вправо, потом влево. Он открыл глаза, не успев еще задуматься о том, что с ним случилось. Россыпь мерцающих звезд, далеких и близких, поначалу показалась остаточным явлением той яркой, вдруг вспыхнувшей белым светом боли, предвестившей провал в пустоту. Первое, что он осознал, – левый глаз почти не видит. Узкую щелку заволокла мутная патина. Мирослав поднес пальцы к надбровью и, только коснувшись липкой от крови кожи, вспомнил все. От резкого движения та, первая, слепящая боль, снова мигнула вспышкой – он сел, пытаясь разглядеть сквозь нее то, что его окружает.

Сначала он увидел два желтых округлых пятна палаток, пестревших на темном фоне ночного плато. Правее палаток, метрах в пяти от того места, где был он сам, различались два темных силуэта, склоненные над догорающим бивачным костром. Жар тлеющих углей поднимался от земли зыбким взволнованным маревом, а таящееся в их сердцевинах пламя подсвечивало лица собравшихся снизу, уродуя их пляшущими, искаженными тенями. Хоть память Мирослава и оживила в сознании события, предшествовавшие его провалу, но мысль пока ворочалась лениво, будто нехотя просыпалась после глубокого сна. «Роднянский, – наконец сообразил он, – …Алиса».

– Ну неужели! Оклемался-таки. Я уже думал, всю ночь тебя караулить придется, – тон Стрельникова был обычный, насмешливый и бодрый, будто ничего не случилось.

Его массивная фигура в полный рост обозначилась на фоне скрадывающей перспективу темноты, которая где-то дальше обволакивала подножье огромной снежной пирамиды Кайласа и поднималась к звездному небу остроконечной, как хищная пасть, ломаной линией гор. Пока Стрельников вальяжно двигался от костра в его сторону, по ходу разминая плечи и поясницу, Мирослав торопливо шарил взглядом вокруг. Из-за того, что левый глаз заплыл от удара, обзор был непривычно узким, да и темная земля не стремилась выдавать доверенных ей тайн. Но вот он различил все же прямоугольное возвышение справа от себя, ближе к озеру, которое явно имело не природное происхождение. Он пригляделся и понял, что эта тела мертвецов, прикрытые черным брезентом. Ветер, беспрестанно гулявший у самой земли, норовил сорвать прикрытие, которое пузырились под его порывами и клокотало, как крылья рвущейся на волю птицы. Но увесистые камни, уложенные по периметру и между тел, удерживали материю на месте. Все же с правой стороны ветер выпростал из под груза угол брезента, и Мирослав рассмотрел белокожую руку и светлые пятна трогательно-старомодных брюк. «Роднянский, – понял он. – Роднянский…»

– Алиса! – выкрикнул Мирослав в темноту, ощущая в горле непривычную солоноватую помеху, но собака не отзывалась.

Уже через мгновенье он увидел ее неподалеку. Она лежала неподвижно на боку, вытянув лапы, и ветер теребил ее длинную рыжую на концах шерсть. Никогда еще Алиса не позволяла себе проигнорировать хозяйский зов.

– Как самочувствие? – Голос Стрельникова прозвучал совсем рядом.

Мирослав не взглянул на него. Он вообще не хотел сейчас ничего видеть, слышать и знать. Ветер упрямо бил его в затылок, и ему хотелось лишь того, чтобы воздушная стихия одолела его плоть, пробив затылочную кость, выдула из головы все и разметала на четыре стороны. Сейчас в его сознании все спуталось, наслоилось, и он нестерпимо желал опустеть, а еще лучше – перестать быть хоть на время. Картинки из прошлого, как фотокадры памятных моментов, непрошено являлись одна за другой, оставляя за собой шлейф давних ощущений и мыслей, бередящих нутро. Он видел кадры со Стрельниковым молодым и повзрослевшим, казавшимся ему когда-то близким, пусть странным, особым, но близким. На этих памятных моментах, прорисовывающихся в памяти красочно и реалистично, Стрельников был частью его привычной жизни, той, что осталась за контрольно-пропускным пунктом Шереметьево. Сейчас Мирослав осознавал, что того Стрельникова никогда не было, вместо него существует какой-то другой, незнакомый, чужой и страшный человек, а потому и декорации, в которых он проступал в памяти, вдруг показались Погодину плоскими, как бумага, и тут же смятыми, конфетным фантиком отброшенными под ноги. А ведь эти декорации, вплоть до этого момента объемные, живые, теплые, и были привычной для него реальностью – миром, в котором существовала его семья: отец, мать, несносная, но любимая сестра; посиделки в пронизанной светом гостиной; вечера с видом из окна на горящую огнями Москву; ленивые и суетливые утра с уютными убранствами спален – в отцовском доме и собственной квартире; частые проделки Алисы, вечно настигающие врасплох. «Алиса…» – Слово моргнуло в уме новой болезненной вспышкой, как угасающий пульс.

Теперь, здесь, на ночном пустыре, существующем будто за пределами привычного мира, в другой непостижимой и страшной реальности, Мирославу стало мерещится, что он проснулся от долгого красочного сна. Что та его прошлая жизнь была наваждением, иллюзией, а истинная реальность – она такая: темная, одинокая, пугающая пустошь, в которой предстоит выживать под пронзительным ветром, и каждая душа, встретившаяся на пути, окажется такой же химерой, как Стрельников, – будет меняться, настигать и ускользать, оборачиваться то добром, то злом, хаотично чередуя маски, но никогда не станет константой. А может, он и сам в какой-то момент внезапно обнаружит, что является такой же химерой? Взглянет на зеркальную гладь воды и увидит в отражении кого-то другого? «Может, это и есть момент истинного рождения, а вся моя прошлая жизнь была сладким снов в утробе мироздания. Иначе почему так непонятно, дико и больно то, что происходит сейчас?» – подумал он. А потом он мысленно взмолился, по-детски сильно зажмурив глаза: «Пусть ничего этого не будет…»

– Ну, извини, сынок, перестарался, – раздался у самого уха знакомый голос из приснившийся счастливой жизни, который он мечтал никогда больше не услышать.

В этот момент Погодина будто и впрямь больше не стало. Что-то в голове лопнуло, и он перестал помнить себя. Издав звериный рык, он изо всех оставшихся сил бросился на того, кто склонился над ним, – бил бездумно, слепо и яростно, без всякой тактики, лишь бы бить, лишь бы кулак достигал цели, чтобы рассеять химеру, вытрясти дрянь, которая правит этой оболочкой человека. Но, бросаясь на Стрельникова из сидячего положения, он просчитался и попал в захват – сильная рука зажала его шею под мышку. Погодин все же изловчился свалить противника на землю. Бить из такого положения было неудобно, Мирослав успел лишь пару раз всадить кулак в вертлявый корпус и почти сразу ощутил неистовый жар в солнечном сплетении, дыхание перехватило. А потом какая-то сила отдернула его назад, подняла на ноги, и он сообразил, что подручный Стрельникова, сидевший с ним у костра, подоспел на помощь хозяину. Жесткие, сильные, как стальные тиски, руки заломили ему предплечья. Подсечка – и Мирослав, без того обессилевший не столько от внешнего воздействия, сколько от эмоциональных потрясений, рухнул на колени и был придавлен сверху тяжелым корпусом бойца.

– Все, хорош, осади… – Владимир Сергеевич, которого Мирослав неслабо достал кулаком, сидел перед ним на земле, держась за ушибленный бок, и говорил с трудом, пытаясь отдышаться.

Но на борьбу у Мирослава и так больше не было сил. Он сплюнул на землю кровь – похоже, в драке Стрельников ударил его не только под дых, но по касательной в челюсть. Нахлынувшая перед схваткой ярость отупляла, сбивала дыхание больше, чем любой удар. Физическая боль пульсировала в его теле на втором, далеком плане. Явственней всего он ощущал, как полости внутри него заполняет выжигающая все человеческое злость.

– Ну чего ты так переживаешь, Мироша? Из-за собачки расстроился? А у дяди Володи для тебя сюрприз – жива твоя дворняга. Она просто спит, – ласково, как с ребенком, заговорил с ним Стрельников. – Не веришь?

Он поднялся с усилием и неуверенным шагом, кренясь, двинулся к костру. Вернувшись обратно с рюкзаком в руках, он достал из него пистолет. В сумерках Мирославу показалось, что это обычный шестизарядный кольт.

– Понимаю твое замешательство, – даже сейчас не удержался от иронии Владимир Сергеевич. – Смотри.

Он направил дуло в землю и выстрелил. А потом нащупал в том месте, куда ударил заряд, тонкую металлическую трубку с маленьким ярко-желтым воланом на конце.

– Инъекционный дротик со снотворным, – пояснил он, покручивая в пальцах серебристую соломку перед лицом Мирослава. – Видишь, какой дядя Володя предусмотрительный? Я ведь знал, что ты не простишь мне эту псину.

– Но как это все? Зачем?

На мгновенье Погодин понадеялся, что произошедшее накануне было неумелым, жестоким розыгрышем и те, кто принимал в нем участие, сейчас откинут брезент, поднимутся, рассмеются над ним, растерянным и потрясенным. Но надежда угасла, едва обдав его своим согревающим дыханьем. Ничего не изменилось, мертвецы остались неподвижны, из-за палаток не выскочил весельчак-режиссер с видеокамерой. Только голос Стрельникова зазвучал снова, да ветер, казалось, стал свирепее.

– Что – как? Ты, возможно, хочешь спросить, как я провез это добро через границу? – Вслед за ветеринарным пистолетом Стрельников показал ему боевую «Беретту», потом тряхнул рюкзак, и тот отозвался недобрым металлическим лязгом. – А я не провозил, я же не волшебник. Все это я достал в Лхасе, по заранее налаженным каналам. В первый день, когда вы с покойным ныне Роднянским изволили осматривать достопримечательности. А вот вопроса «зачем» я от тебя не ожидал. Ты что, забыл? Наша цель – Олмолунгринг, сынок. Если ты обещаешь вести себя хорошо, то Дима сейчас тебя отпустит. Залижешь раны – и двинем к цели вместе, плечом к плечу.

От обобщения «наша», да и самой мысли стать сподвижником Стрельникова, Мирослава передернуло. После всего содеянного им с такой легкостью и бесстрастностью, предложение прозвучало как личное оскорбление. Погодин посмотрел на него единственным пригодным для этого глазом презрительно и зло.

– Понял, не дурак, – тут же иронично отреагировал Владимир Сергеевич. – Ну, тогда извини, придется применить вынужденные меры. Надеюсь, что временные.

Он выудил из рюкзака веревку и скрылся у собеседника за спиной. Мирослав ощутил, как заломленные руки опутывает жгут.

– Не понимаю, – проговорил он вполголоса, словно самому себе.

– Ну чего ты не понимаешь, Мирослав? Все ведь теперь понятней некуда, – заговорил Стрельников над самым его ухом, продолжая орудовать веревкой. – Не мог я оставить в живых этого проклятого гида. Никак не мог. Семен с легкой руки нашего благородного отравителя Роднянского, пусть земля ему будет пухом, окочурился в самый неподходящий момент. Несчастный случай в группе – значит, гид сразу, безоговорочно, связывается с агентством, группу снимают с маршрута, в экстренном режиме возвращают в Лхасу и высылают из страны. Таковы правила, их не обойти. Я ведь уже был здесь, в Тибете, все разведал, все продумал. Здесь иностранцам без гида и шага ступить нельзя. Ушел с маршрута, отклонился от утвержденной программы – домой, случилось ЧП – домой. Если бы я не выстрелил в него, он в следующую минуту звонил бы в свое агентство и нас бы живо отловили, как обезьян, не дав больше шага ступить. Водителя тоже пришлось ликвидировать, он такой же сотрудник агентства, как и Чоэпэл. Отпускать его было нельзя, по тем же причинам. Я разбираюсь в людях, гида пытаться подкупить было рискованно, он мог отказаться или схитрить. Я выбрал самое слабое звено, одного из водителей. По-тихому договорился с ним, пока якобы чинили машину, к тому моменту Сеня уже испустил дух. Столько денег сунул, что у него руки задрожали. Сейчас он разыщет нам все, что нужно, чтобы замаскироваться под местных, и мы пойдем дальше.

– Бред какой-то. Расстрелять людей потому, что они мешают тебе гулять, где вдумается. А нельзя было приехать в другой раз, а перед этим отвезти Семена в госпиталь?

– Нет, Мироша, так поступить было никак нельзя. Слишком долго я шел к этой поездке. Слишком значительные и масштабные приготовления предшествовали этому моменту. К тому же…

– Ты все равно их убил бы, – закончил его мысль Погодин.

– Ну, да, убил бы все равно, твоя правда, – нехотя признался Стрельников. – При них я не смог бы уйти с маршрута.

– А Роднянский?

– Что Роднянский? Роднянский сам выбрал свою участь. Мне кажется, мы оба с тобой понимаем, он ехал в Тибет зная, что останется здесь навсегда. Ты, возможно, мне не поверишь, но он сам отдал богу душу, пока ты тут отдыхал, я даже пальцем его не тронул. Удар хватил. Возраст.

Мирослав снова оглянулся туда, где темнота укрывала безжизненное тело профессора, будто прибирая его к рукам и навсегда затягивая в сумеречный мир. Закончился жизненный путь человека, взволновавшего когда-то его юношеское сердце.

– А Ринпоче? Он тоже под брезентом?

– Как бы не так. Удрал твой лама, так быстро, что даже пятки не сверкнули. Дима вон чудеса рассказывает, мамой клянется. Говорит, он только этого досточтимого схватить пытается, а тот – оп! – и прям в захвате исчезает, а потом метров на десять дальше появляется, как из-под земли. Так он за ним и бегал километров пять, пока не ошалел в конец. А я вот думаю, что Дмитрия нашего тоже горная болезнь шарахнула. Короче, досточтимого изловить не удалось. И это добавляет нам проблем, надо двигать отсюда поскорей.

– Я все равно не понимаю. Совсем ничего, – тихо прохрипел Погодин, чувствуя, как кровь липкой соленой волной обволакивает носоглотку и гортань, склеивая проходы, мешая дышать и чеканить слова. – Зачем сейчас тебе тратить время и силы, связывать меня, усыплять Алису, куда-то волочь, не проще ли сразу прибить и пойти дальше? – Он сплюнул на землю кровавый сгусток. – Тебе, как я понял, это вообще ничего не стоит.

Возможно, было опрометчивым подбрасывать подобные идеи тому, кто на его глазах, не задумываясь, приговорил несколько человек. Хитрей было бы попытаться заговорить ему зубы, прикинутся другом, чтобы получить возможность что-то предпринять, а не провоцировать на скорую расправу. Но Мирослав ощущал тонкую вибрацию между ними, такую, которая бывает между людьми не посторонними, когда в общении друг с другом позволительно то, что запрещено другим. Поэтому он говорил прямо, интуитивно чувствуя, что пока смерть от руки Стрельникова ему не грозит.

– Зачем же ты так, сынок? – Последнее слово прозвучало с усилием, и Мирослав ощутил, как веревка глубже врезается в запястья. – Я ведь не какой-нибудь одержимый потрошитель, который бездумно косит всех направо и налево. Я не убиваю без острой необходимости. Больше того, твоя смерть не входит в мои планы, наоборот, я хочу, чтобы ты жил очень долго и счастливо. Я даже псину твою пощадил, как ты думаешь, почему?

– Почему? – Мирослав снова сплюнул скопившуюся в гортани кровь. – Я прямо-таки теряюсь в догадках.

– Потому что я не хочу, чтобы между нами было что-то, чего ты не смог бы мне простить. Я ведь знаю, как сильно ты привязан к этой дворняге.

– С чего вдруг такая забота?

Стрельников вышел из-за его спины и присел на корточки, так, что лица их оказались на одном уровне. Он вдруг стал по-настоящему серьезен, без той неизменной усмешки, которая более или менее явно, но всегда угадывалась на его лице, словно отгораживая его от мира людей, воспринимающих жизнь всерьез. Светлые глаза смотрели не так, как обычно, странно, ощупывали каждый миллиметр погодинского лица.

– А разве раньше ты не чувствовал мой заботы, сынок?

Он поддел подбородок Мирослава согнутым указательным пальцем и приподнял его немного выше, чтобы тот не смог отвести взгляда. Погодин тряхнул головой, высвобождаясь от подпорки властной руки, – мокрые от крови пряди разлетелись веером и прилипли к лицу.

– Мне казалось, мы всегда были добрыми друзьями, имели общие интересы, особое внутреннее родство. Разве ты не замечал, что я отношусь к тебе как к сыну, Мироша? Ты прости меня за это. – Стрельников обвел руками сгорбленную, будто сломанную, фигуру сидящего перед ним Погодина. – Все это вынужденная мера, временная. Просто пока ты не готов вот так с ходу понять и принять то, что происходит. Я должен избавить тебя от соблазна сделать что-то резкое и необдуманное. Ты ведь пока еще идеалист и пытаешься сортировать все в жизни по черным и белым ящикам. Я должен дать тебе время подумать, прийти в себя, осмыслить. Я рассчитывал ввести тебя в курс дела при других обстоятельствах, но события развернулись так, что выбора у меня нет.

– Зачем тебе я? Ты ведь, как я понимаю, всерьез рассчитываешь примкнуть к властителям этого жалкого мира, стать полубогом. Зачем тебе кто-то еще?

– Собираюсь. Но я хочу, чтобы ты остался со мной. Даже у бонских жрецов потомственная преемственность. Возможно, когда-нибудь ты назовешь меня папой.

Погодин от неожиданности прыснул со смеха. Потом прочистил горло и сменил тон с обычного на тот, которым разговаривают терпеливые, ко всему готовые психиатры с безнадежными пациентами.

– Ты, возможно, забыл, но папой я уже называю другого человека, хорошо тебе знакомого. И меня это вполне устраивает.

Стрельников рассмеялся. Смех этот был умильным, благостным.

– Мне нравится, что ты в любой ситуации, даже такой критической, держишь лицо, умудряешься иронизировать, – довольно сказал он, продолжая рассматривать Мирослава, будто картину в музее. – Есть в этом что-то царственное. Мне нравится, что, побитый и связанный, ты не трясешься за свою шкуру, не пускаешь слюни, не просишь пощады. Если бы ты повел себя так, я, возможно, даже скорей всего, пристрелил бы тебя здесь и сейчас. Но ты не разочаровал меня.

– Ты просишь называть тебя отцом и тут же заявляешь, что готов пристрелить меня при малейшей оплошности. Оригинально, – не в силах больше скрывать сарказма сказал Погодин.

– Ну, во-первых, не при малейшей, не передергивай. А во-вторых, не вижу противоречия.

Мирослав перестал прослеживать хоть какой-то смысл в этом абсурдном диалоге, потому промолчал.

– Помнишь Андрея, моего сына? – не успокаивался Владимир Сергеевич.

Погодин кивнул.

– А знаешь ли ты, при каких обстоятельствах его не стало?

– Несчастный случай, кажется. Меня в детстве не посвятили в подробности.

– Да, тот случай, действительно, сложно назвать счастливым…

Стрельников развернулся к Мирославу боком и уселся на землю, глядя куда-то в темноту. Через минуту молчания в голосе его проступило раздражение. «Ну чего ты вылупился как баран? Неси аптечку. Не видишь, человек кровью истекает?» – гаркнул он на помощника, который стоял рядом и не спускал с Погодина глаз, видимо, опасаясь, что он опять надумает выкинуть какой-нибудь фортель. Массивная фигура отделилась от темноты и двинулась к палаткам. Заполучив футляр с медикаментами, Владимир Сергеевич смочил ватный диск жидкостью и поднес его к рассеченному надбровью Мирослава. Жидкость зашипела, щекоча рану. Погодин чувствовал себя как ребенок на приеме у школьного доктора, но связанный сделать ничего не мог.

– Это я застрелил Андрея. Сам, – сообщил Стрельников, не прерывая процесса. Он сосредоточенно всматривался в ту область, к которой деликатно прикасался ватой, подсвечивая себе фонариком.

Мирослав дернулся, как от удара током. Отстранился.

– Н-да… – непонятно с чем тихо согласился Стрельников.

Отбросив испачканную вату, он снова уселся на землю, отвернувшись от Мирослава. Закурил. «Роднянский, сволочь, все бухло попортил…”, – пробурчал он, запустив руку в футляр с медикаментами. В одно движение серебристая крышка слетела со стеклянного пузырька. Стрельников сделал пару глотков, вдохнул глубоко, будто вынырнул на поверхность из под толщи воды. В воздухе запахло спиртом. От ожога слизистой на глазах Стрельникова проступила влага, он заговорил.

– Так случилось тогда, в девяностых. Я наглый был, никого не боялся. Из любой заварухи выходил сухим. Кураж и смелость были, а вот мозгов, видимо, не хватало. Я легкомысленно завел семью. Случайно. Сначала с Танькой, матерью Андрея, просто весело время проводили, она красоткой была, для меня трофейная добыча, перед пацанами рисонуться, себя потешить. Потом вдруг заявляет, что беременна. Я беспечно тогда решил, сильно не думая, ну беременна – пусть рожает. Денег валом, не обременит. Да и привык к Таньке, любила меня очень.

А он родился, такой… Козявка умильная. Хрупкий, чуть сильней коснешься – и, кажется, хрустнет. Я и не знал, как прикасаться к нему своими ручищами. И какое-то странное, неожиданное чувство во мне обнаружилось, горячее, топило оно меня изнутри, и вся моя внутренняя твердь поддавалась этой запредельной температуре, плавилась. Жидкий терминатор – я тогда сам себя так подкалывал, чтоб хоть немного трезветь. А он еще рос нежным очень, от Танькиной юбки на шаг не отходил. Как телок к ней жался. И еще больше это меня топило, хоть и жалел я, что не в меня парень пошел.

А тогда ведь время сам знаешь какое было. Ну, девяностые, что говорить? Я только тогда, после перестройки, вдруг понял, кто я есть и что есть жизнь. Развеялась вся эта рукотворная мишура. Мир стал первозданным. Я очень явственно это ощутил. Россия обернулась диким полем, а люди зверьем. Кто-то слабее, кто-то сильнее. Кто-то травоядное, кто-то хищник, хочешь быть сытым – подомни под себя травоядное стадо. Я понял, что я хищник. Как будто шоры спали с меня. Вся эта чушь: «товарищ», «равенство», «братство» – наносная хрень, призванная усыпить истинную человеческую природу, вдруг оказалась картонной декорацией, которая пошатнулась и пала, а за ней – дикий пустырь и вольный ветер. Я вдохнул его тогда полной грудью, ощутил простор и будоражащую кровь опасность, и понеслась душа в рай. Люди не знали, как приноровиться, а я будто попал в естественную среду – жестко, люто, но так, как и должно быть в живой природе – выживает сильнейший.

Никто не мог меня согнуть, переломить. Я делал, что хотел, и жил как хотел. Ни приручить, ни выдрессировать меня было нельзя. Не хотел я ни делиться, ни сотрудничать. Судьбу испытывал. Все думал, ну и что вы мне все сделаете? Я фартовый был, казалось, даже пули отлетали. И ты знаешь, нашелся способ, очень для меня неожиданный. Андрея выкрали и вызвали меня на стрелку – его в обмен на бизнес.

Захожу в ангар. Ну, думаю, слава богу, живой еще. А он сидит напуганный, маленький, трясется. Личико все вытянулось, в глазах ужас. А рядом с ним амбал сидит. Демонстративно держит его лапой за шею, типа, мне предупреждение – если начну чудить, он лапу сожмет и хрустнет та шея в одно касание. У меня все клокочет. Никогда я не чувствовал себя таким беспомощным, поверженным. Я готов был все отдать. Собирался. Поднял бы новый бизнес, фартовый же. Потом бы с каждым из этих мразей поквитался в подходящий момент. Но вдруг я понял. Так очень четко, ярко, как озарение, понял, что сын мой – травоядное и хищником не станет никогда. И жизнь всегда будет нависать над ним, как этот амбал, и держать за тонкую шею, и он всегда будет таким же напуганным и растерянным. А я не вечный. С моей-то натурой риск, что рано или поздно меня все-таки завалили бы, был очень велик. Так страшно, как в тот момент мне никогда не было, ни до, ни после. Я только тогда узнал насколько мерзкая, липкая природа у страха. Я понял, что страх за него может изменить меня навсегда. Понимаешь, я ощутил, что моя собственная природа и природа этого страха несовместимы, противны друг другу.

В общем, не знаю точно, что именно подумал тогда. Многое в голове в тот момент смешалось, даже не мысли это были, а какой-то спазм. Защемило невыносимо внутри, оборвалось. Как будто грудная клетка провалилась – так сосало меня это подлое чувство жалости и страха. А эти мрази еще стоят ухмыляются. Видят, как меня перекосило, что поджилки трясутся. Поняли, что в точку попали, где мое больное место и куда теперь всегда надо бить, чтоб наверняка, чтоб даже глаза на них впредь поднять не смел. Да я и сам я в тот момент ясно осознал, что, пока сын уязвим, загонят они меня (а не они, так другие, желающих много было) этим страхом в собачью конуру и на цепь посадят. Ты много видел затравленных хищников на цепи? А сын всегда под ударом будет. И вот, в какие-то секунды, буквально пара мгновений – и новое озарение, вспышка, как концентрированная истина, сошедшаяся в одну ослепительную точку, – как обезопасить его от всего раз и навсегда. Таким неоспоримым открытием мне это тогда показалось. Чтобы никто и никогда больше. Никто и никогда… И тогда я выстрелил. В него, в Андрея. Он сразу умер. Я подхватил его на руки, развернулся и пошел к выходу. Спокойно так, даже не прослезился. А эти только рты открыли и застыли на местах. Никто из них даже остановить меня не попытался. И копать под меня они больше не пытались никогда. Да я и перебил их потом всех со временем, до единого.

Я только потом, дурак, понял, почему «законникам» детей иметь нельзя. Чтобы не иметь уязвимого места. Почему сразу не подумал, когда она сказала, что беременна? Мог ведь догадаться, к чему дело. Я хоть законником становиться не собирался, но уязвимость была не по мне. Не должно было быть у меня этой ахиллесовой пяты. Не понимал я даже не того, как с этим жить, а как это пережить, тот момент, когда щемило. Такая вот история.

Стрельников снова приложился к склянке со спиртом, отдышался, слегка повернул голову в сторону Погодина и украдкой посмотрел на него слезящимся глазом.

– Ты думаешь, значит для меня что-нибудь после этого смерть узкоглазого гида или водителя? Нет, Мирослав, ничего не значит. Все равно, что до ветру сходить. А вот отправлять тебя к праотцам мне бы не хотелось. Я способен на это, но мне это дастся нелегко. Ну, что ты смотришь на меня? Конечно, я могу тебя убить. Я после Андрея кого угодно могу убить. Черту достаточно переступить раз, и мир вокруг меняется, сразу или постепенно, и человек меняется. Как будто переходит из одной реальности в другую, и все, что осталось за четой, отдаляется, бледнеет, а потом исчезает. Я таких черт миновал много, а ты еще нет. Поэтому я не рассчитываю, что ты сходу поймешь меня и примешь. Но ты рос у меня на глазах в постоянной, почти сыновней близости. И я видел, что ты другой. Я видел, что твои синие глаза далеко не всегда излучают мягкое свечение. Иногда они превращаются в омуты с ледяной, жесткой водой. Ты можешь стать хозяином жизни, ты можешь высвободить свое звериное первоестество. И я полагаю, что, когда ты откроешь его в себе, вполне может статься, что мы с тобой одной породы.

Погодин молчал.

– Сейчас я принесу эти тела в жертву духам. Хочешь поучаствовать?

– Нет.

– Ты, наверное, устал. Девять часов безмятежного сна. Хочешь?

Стрельников повертел перед Мирославом инъекционным пистолетом.

– Хочу, – бесцветным голосом ответил Погодин.

Глава 20

Проснувшись рядом со Светой этим утром, Вадим Сигизмундович поймал себя на том, что испытывает стеснение и неловкость. Конечно, он уже много месяцев просыпался с ней в одной постели, ничего нового и непривычного в самой ситуации не было. Но что-то будто изменилось в нем за ночь. Или нет, не за ночь, за последние дни. Он сам пока не понимал, что именно, но, проснувшись, с пронзительной ясностью ощутил, что сейчас рядом с ним в одной кровати лежит совершенно чужая ему женщина, которая сама не знает, насколько они посторонние друг другу. Успенский теперь знал это наверняка, и потому ее нагота, близость и сонная безмятежность отзывались в нем неприятным чувством, будто он не имеет морального права присутствовать в столь интимном эпизоде ее жизни.

Их ночное совокупление не было актом любви, близости. Оно скорей походило на спаривание двух людей, чье сознание на время затуманилось алкоголем или чем похуже, искажающим реальность и мысли. После такой ночи случайные любовники просыпаются трезвыми, с трудом и стыдом вспоминая, какая дурь уложила их под одно одеяло. Не отрывая головы от подушки, он смотрел не до конца еще прояснившимся зрением на ее белокожее, мягкотелое предплечье в непосредственной близости от своего лица, рельефную плоскость спины с проталиной позвонков, спутанные каштановые пряди, и испытывал именно это чувство – абсолютной непричастности к ее жизни и к ней самой. И от вдруг осознанной чуждости, сквозь неловкость и отторжение, настойчиво пробивалось новое для Успенского чувство – чувство свободы.

Он осторожно, чтобы не потревожить ее сна, встал с кровати, отвел в сторону белую газовую штору и скользнул на балкон. Глядя с девятого этажа поверх мозаики крыш на город и небо, подернутое убористой рябью облаков, он вдыхал полной грудью, будто глубокие вдохи могли питать новоявленное радостное чувство, как влага хрупкий росток. С каждым вдохом оно действительно росло и ширилось в груди, в какой-то момент став настолько объемным, что Успенскому захотелось раскинуть руки и прокричать во все горло: «Я свободен!» Порыв оказался таким сильным и воодушевляющим, что на мгновение ему почудилось, пугающе реалистично, что если сейчас, перегнувшись через балконную раму, он нырнет за пределы квартиры, то не упадет, а непременно воспарит, – заполнившая грудь свобода, как гелий, будет поднимать его все выше от земли. Прокричать о своей свободе захотелось нестерпимо, так, чтобы эту новость узнали земля и небо. Но, уже набрав в легкие побольше воздуха, он вдруг затравленно обернулся – от его крика, конечно, проснется Света, а объясняться с ней сейчас Успенскому хотелось меньше всего. Поэтому он вернулся в комнату, пересек ее чуть ли ни на цыпочках и скользнул в коридор.

Он наспех умылся и оделся. Возросшая до запредельных высот популярность требовала маскировки, поэтому Вадим Сигизмундович надел льняной летний костюм, шляпу, темные очки, откопал в ящике с яркими лоскутами (изыски Светы по формированию его публичного образа) шелковый шарф. Наряд получился пижонски вычурным, но выбора не было.

Квартиру он покинул, как можно тише закрыв дверь и аккуратно повернув ключ на два оборота. Оказавшись во дворе, он поначалу растерялся. Давно ему не доводилось гулять одному и вообще ощущать себя предоставленным самому себе в полное распоряжение. Впереди был целый день раздолья. «А может, и вся жизнь?..» – неуверенно допустил он первую дерзкую мысль вольного человека и сам немного насторожился ее размаху.

Двор не очень-то соответствовал новообретенному чувству, со всех сторон Вадима Сигизмундовича обступали высокие стены домов, замыкая внутреннее пространство в тесный колодец, и он поспешил к арке, не ограничивая поступь длинных ног. Там, по другую сторону покатого проема, было больше света и простора, и, шагая под его массивным, растянувшимся на десяток метров сводом, Успенский жмурился от предвкушения чего-то доселе неизведанного.

Он вышел на проспект, казалось бы, давно и хорошо знакомый. Но в этот день проспект раскинулся перед ним по-новому. Успенский не поежился, как обычно, от его суетной оживленности, не отозвались в нем чувствами уязвимости и дискомфорта плотные потоки машин, теснящие друг друга на широком полотне дороги, пешеходы с серьезными, задумчивыми лицами, в которых он обычно угадывал агрессивную решимость дойти до намеченной цели во что бы то ни стало (пусть даже перед ними вдруг возникнет преграда из какого-нибудь «Вадима Сигизмундовича», который, случайно оказавшись на пути, от желания угодить, будет нерешительно метаться то вправо, то влево, да так и попадет под ноги).

Раньше Успенский ощущал себя в окружении этой будто единой стихии прокладывающих себе путь машин и людей маленьким, неприкаянным, обособленным. Но сегодня людская суета не произвела на него эффекта, он смотрел поверх нее на величественную архитектуру дореволюционной постройки, на ширь проспекта, уходившего плавными изгибами вдаль и вниз, раздвигая в перспективе тесное пространство большого города. С несвойственной ему грациозностью он обогнул встречного пешехода, не без удовольствия отметив, что сам он почти на голову выше этого хмурого крепыша, и легкой походкой направился куда глаза глядят, не слишком озадачиваясь целью пути. «Ведь и я что-то значу, наверное, – размышлял он дорогой. – Я, возможно, из всех вас и есть избранный, а не пустое место, как привык о себе думать. Может, вы и не стихия вовсе, а лишь назойливая мошкара. Может потому я и не мог приноровиться к вашей действительности, что я другой, особенный?» Мысли приятно щекотали нутро, и грудная клетка от этого чувства, казалось, раскрывалась шире при каждом вздохе.

Конечно, не прошло и часа, как прекрасную гармонию дня нарушил телефонный звонок. Черная тень тревоги метнулась внутри, обдав разнеженное, раскрывшееся согревающим думам нутро стылой моросью. На экране высвечивалось тревожное – «Светлана». Успенский поежился. Наглое вторжение в его чудесный, только-только возникший мир раздосадовало до раздражения. Он решительно сбросил вызов и отключил телефон. Хватит, дудки! Надоело! Никаких больше Светлан, никаких больше магических салонов, никаких приемов и никакой клоунады. Решено. Решено окончательно и бесповоротно. Со Светой порвать, из салона уволиться! У него другой путь, на котором, ему, возможно, суждено прикоснуться к тайнам мироздания, а может, и повлиять на судьбу человечества.

События последнего времени с нечаянными пророчествами, ночными озарениями, увлеченным погружением в тему эзотерических, потусторонних знаний, будто породнили его с другой, нечеловеческой реальностью. Успенский большую часть жизни считал себя отторгнутым людским сообществом за неуклюжесть, вальяжность, томность мыслей и скромность желаний. И вдруг ему почудился родственный отклик из другой, невидимой взгляду бытности. Тут же нестерпимо захотелось не только предполагать, но и истово верить в то, что это зазеркалье действительно существует. И если уж человек никак не может найти свое место среди собратьев по виду, то есть надежда найти его среди собратьев по духу, пусть даже они нематериальны. Всю жизнь он был агностиком, но теперь надеялся, что там, за границей облаков, правда есть кто-то всезнающий и мудрый. Не важно, кто именно, и не обязательно на небе, этот или эти кто-то могут находиться где угодно, в горах, под горами, под водой, в сердце земли или за пределами ее поля, какая разница. Главное, чтобы мог существовать хоть кто-то, способный наделить смыслом его, как ему самому казалось, совсем бессмысленную жизнь. Тот, к кому удастся рано или поздно примкнуть.

Наслаждаясь неожиданно преобразившейся Москвой, Вадим Сигизмундович шел легким, неспешным шагом, разглядывая фасады хоть и потрепанных временем, но все же величественных памятников архитектуры с барельефами, колоннами и эркерами. Свет летнего дня был рассеянным и мягким из-за низко нависших ватным одеялом облаков, укрывающих город не только от слепящего сияния солнца, но и от зноя. Взгляд то и дело взбирался по рельефным фасадам к самому небу, и Успенский ловил себя на том, что ему отчего-то хочется подмигнуть светло-серому пологу так, как подмигивают друг другу люди, объединенные общей тайной. Дышалось легко, шагалось тоже. А еще ему нравилось, что приглушенный свет и невозможность определить положение солнца на небе создают атмосферу безвременья, будто эти моменты, в которых ему так хорошо, могут растянуться на сколь угодно продолжительное время, не разлинованное на дни, сутки или недели.

Дойдя до Сенной площади он воззрился на одну из сталинских высоток, отданных под нужды МИД. Устремленная ввысь громадина почти касалась шпилем облаков, и мысль Успенского плавно повернула к древним великанам. Он попробовал вообразить, как они жили, о чем размышляли, с каким размахом и сноровкой возводили величественную и прекрасную Атлантиду, колыбель цивилизации, смытую вышедшей из берегов стихией. А он тратит жизнь на какую-то мышиную возню, которая при этом не только не приносит самому ему пользы и удовольствия, но еще и наносит другим мелкий пакостнический вред. Больше так продолжаться не может, это уж совершенно точно. Надо все поменять и посвятить себя истинному призванию.

В чем именно его призвание, он пока не до конца понял. Но, может быть, в том, чтобы стать проводником между заблудшим человечеством и просветленным разумом? Ведь в тех откровениях эзотериков, мистиков и провидцев, которые он изучал в последнее время, сказано, что все они лишь проводники информации, которую им телепатически диктуют великие учителя. А вдруг и он из числа тех, кого может постичь такая же благость? Просто в безумии, хаосе и стрессе своей нынешней жизни у него вряд ли есть шанс расслышать слабые голоса носителей абсолютной мудрости. «Все бросать и уезжать! Уезжать туда, где есть природа и простор: луга или степи, равнины или горы. Главное, чтобы там была тишина, простор и воля».

Верил ли Успенский в скорый апокалипсис, про неотвратимость которого сам говорил, находя своим словам подтверждения? Если бы раньше ему задали этот вопрос, то он ответил бы: «Конечно, нет». Но теперь сказал бы: «Я не исключаю, но и утверждать не могу». Ему казалось, что сейчас он в самом начале большого пути, он только-только ощутил рядом чье-то легкое мимолетное дыхание, от которого полотно пространства и времени на мгновение дрогнуло, как знойное марево, прямо перед самым его носом, и тут же разгладилось. Он не успел разглядеть того рисунка, который померещился за воздушной рябью, но очень хотел бы, чтобы в его жизни наступил момент, когда это полотно снова дрогнет, заколышется волнами, и у него хватит времени рассмотреть за ним цельную картину. Пусть даже он разглядит за гранью картину конца. Какая разница? Ведь это конец земной жизни, а она, как известно, и так ничем иным, кроме как смертью закончиться не может. Другое дело, последует ли за концом новое начало? Раньше бы он ответил: «Конечно, нет». Но теперь сказал бы: «А как иначе?»

В свете этого нового, невесть как зародившегося в нем убеждения, все вокруг казалось Успенскому мелким и незначительным: и люди, и машины, и земные хлопоты. «И почему только я боялся их раньше? Людей… Какие они все маленькие, неприкаянные. Особенно на фоне этих домов и проспектов. Все бегут куда-то, возводят в крайнюю степень важность своих мирских забот. А заботам этим грош цена с точки зрения вселенского разума, да и самим людям, наверное, тоже. Вот сейчас сорвется от древности с потрескавшегося фасада ветхий эркер и накроет разом сразу двух, а то и трех человечков, и все, ради чего они куда-то так неистово спешили, окажется вдруг таким неважным. Да и моя земная жизнь, которая пугала и мучила меня, разве она важна? Все бросать и уезжать…»

Так, вынашивая планы кардинальных перемен, Успенский чудесно провел бо́льшую часть дня. Прогуливаясь, он пару раз наведался на летние веранды кофеен, чтобы перекусить и отдохнуть, потягивая домашний лимонад из высоких пузатых бокалов. Боясь быть узнанным, он натягивал шарф до самого носа и пониже опускал края шляпы, из-за чего выглядел несколько карикатурно, но все же в его повадке теперь ощущалось что-то надменное, царственное – в том, как в светлых широких брючинах он закидывал одну ногу на другую, как держал спину, водил головой.

Ближе к вечеру в мысли начала просачиваться тревога. Конец дня неизбежно приближался, а это значило, что совсем скоро наступит момент, когда от фантазий нужно будет перейти к действиям. Он твердо решил, что не проведет рядом со Светой в статусе «клиента» и «бойфренда» больше ни минуты. Получается, что при их встрече сразу же надо будет начать неприятный разговор. Свидание же состоится, как только он перешагнет порог собственного жилища.

От этой совсем уже близкой перспективы все внутри Успенского стыло, будто ледяной колючий ветер своевольно врывался в его безмятежный, идиллический мир. Еще больше становилось не по себе, когда он вспоминал о том, что дерзко отключил телефон и это наверняка довело Свету до исступления. Он с тревогой посмотрел на время – восьмой час. Уже совсем скоро. Вадим Сигизмундович передернулся, поежился, хотя летний вечер был погожим, ласковым. Новопушкинский сквер, до которого он добрел замысловатым маршрутом, чтобы отдохнуть на лавочке, пульсировал молодой, пестрой жизнью. И если еще минут двадцать назад его тешило это зрелище, то теперь докучало и даже нервировало. «Только не домой», – подумал он.

За день он изрядно устал, продолжать прогулку не было сил, и он направился в кинотеатр. Фильм попался веселый, но Вадим Сигизмундович не смог этого прочувствовать – во время сеанса неустанно свербела нарастающая тревога. Через пару часов оживленная толпа кинолюбителей вынесла его обратно, на волю. «Только не домой», – повторил он в уме, словно мантру, глядя, как бледно-розовый край неба тускнеет, линяя в лиловый, и вот-вот погаснет.

Дойдя до дороги, он махнул рукой, остановив частника. На вопрос «куда?» назвал адрес старой квартиры, «однушки» в десяти километрах от МКАД, совсем недалеко от аэропорта «Внуково». Ехать пришлось долго, дорогой он напряженно вглядывался в мельтешение огней за окном и сам не заметил, как его сморил сон. Водитель растолкал его уже на месте. Успенский сунул ему тысячную купюру и выкарабкался из салона.

Унылая многоэтажка смотрела на него мерклыми глазами пыльных окон. Кодовый замок подъезда был сломан, и Успенский беспрепятственно шагнул в смрадный сумрак. Недовольно кряхтящий лифт поднял его на нужный этаж. Он подошел к своей двери, открыл барсетку… Ключ! Ну конечно, ключа от этой квартиры у него с собой не было. Значит, разговор со Светой оттянуть все же не удастся.

Успенский развернулся, бессильно припав спиной к двери, и, не думая о судьбе светлого костюма, сполз по ней вниз, усевшись прямо на коврик, по-паучьи согнув свои длинные ноги. Он сидел и смотрел на замызганную крышку мусоропровода, в который пару лет назад в исступлении затолкал сломанный чайник, а вместе с ним и что-то еще, очень важное, но невыразимое доступными ему словами.

Сейчас Вадим Сигизмундович снова чувствовал себя обособленным, незначительным и слабым. Не то, что утром. Два состояния, которые он пережил за прошедший день, были такими полярными, разными. Он со страхом думал о том, что, возможно, окрыляющее чувство, сделавшее его на время счастливым, было лишь наваждением и уже не вернется к нему. А что он без него? Оболочка, наполненная сором житейской муки.

Он резко вскочил и, движимый непостижимым порывом, бросился к лестничному пролету. Мчась вверх, он преодолевал по несколько ступеней сразу, пока, запыхавшись, не добрался до выхода на крышу.

«Э-ге-гей! Есть там кто? Вы меня слышите?» – прокричал он что было силы в ночное небо, стоя на самом краю.

«Слышим, слышим, алкаш проклятый. Вякни еще только, милицию вызову!» – раздалось откуда-то снизу, вероятно, с одного из балконов.

Прозаичное, будничное хамство словно грузило увлекло чуть было ожившее заоблачное чувство вниз, к бренной, многострадальной земле. Вадим Сигизмундович сник. Но вдруг небо отозвалось, громыхнуло. Успенский устремил взгляд ввысь и глазам не поверил – на темном облачном куполе вспыхнула большая, словно метеорит, звезда и стремительно понеслась вниз. Ночная тишина наполнилась низким рокочущем гулом. Очертив огненную дугу, небесное тело достигло земли где-то в районе аэропорта. Вдали полыхнуло, жахнуло. Под ногами, казалось, качнулась кровля.

4 июня 20… 05.16

это спам

Пишу тебе остриженная. Нет больше волос. И кошки, похоже, больше нет. Вот так.

Не уберегла я волосы к нашей с тобой встрече. Всю жизнь берегла, но, видимо, не судьба поносить их распущенными. В пятницу Марина праздновала день рождения, тридцать девятый. Я не рассчитывала, что позовет, но вдруг она позвала меня. Я обрадовалась, сама не знаю почему. Что за чушь мне в тот момент подумалась? Что я вдруг стану для них своей? Или я просто так реагирую на чью-то улыбку, что у меня начисто отключается мозг? Не знаю. Но я обрадовалась, купила ей в подарок духи, о которых сама давно мечтала, и пошла. Гуляли в ее однушке. Поначалу показалось, что мне рады. Там собрались все девочки с нашего отдела. Поздравляли, смеялись, шутили. А потом их лица исказились, потекли от алкоголя, как театральный грим под дождем, и глаза стали осоловевшими, словно стеклянные бусины. Марину больше всех повело, в чертах ее проступило что-то жалкое и пугающее одновременно. А потом она завыла, размазывая тушь и помаду. Завыла так пронзительно, что в этом вое тоже было жалкое и пугающее, страшное. Конечно, все бросились утешать, кто как мог, еле ворочая языками. Кто-то пытался подлить ей водки, кто-то тянул в пляс. Играла Аллегрова… «Я согрею дыханьем ладони, твои белые нежные пальцы. И под шорох осенних мелодий мы закружимся в свадебном вальсе…”. И всем было понятно, отчего она так надрывно ревет.

Я тоже утешала ее и говорила, кажется, что все у всех будет хорошо. «И у тебя?», – она вдруг притихла и посмотрела на меня сквозь растрепавшиеся пакли своим пронизывающим взглядом. Я тоже выпила, меньше других, но все же. Алкоголь разливался во мне согревающей волной, еще больше размягчающей мой и без того желейный дух. Опьяневшая, я действительно верила, что все у всех будет хорошо, обязательно, мысли о тебе не выходили из моей головы. Я не испугалась взгляда, а скорей обрадовалась, что она отвлеклась и перестала голосить, словно кликуша. И, как бывает с плачущими детьми, я побоялась упустить момент и продолжила говорить, лишь бы только она не опомнилась и не завыла снова. И она спросила, почему это я в последнее время такая загадочная и счастливая. А я и ляпнула, что влюбилась. Хорошо, что не сказала в кого, почему-то не смогла уронить перед ней твое имя, будто оно может испачкаться. Она так вкрадчиво расспрашивала, и губы ее кривились в подобии улыбки, а глаза уже не кололи – отблескивали не застроенными пиками, а словно покатыми ребрами сабель, которыми она с непривычки хочет не заколоть, а погладить. «А он тебя любит?» – спросила она. И тут я не удержалась и выдала желаемое за правду. Я ведь пыталась убедить ее, что хорошо бывает. Я сказала, что и ты меня любишь. А она усмехнулась и спросила, чем же я тебя взяла, вроде как и посмотреть не на что. Я в ответ распустила волосы…

А потом она остригла меня. Не буду рассказывать, как это было. Не хочу. Грязно было и низко. Больно. Натуральный шабаш. Из того, что терпимо вспомнить, – голоса, один или два, которые пытались перекричать гвалт, и я слышала фразы «отпустите уже эту несчастную».

Домой я шла как во сне, мне казалось, я бреду наугад в кромешной тьме и тело мое – пустая оболочка, которая висит на мне неподъемной мертвой тяжестью, но каким-то чудом я дошла. А когда переступила порог, то силы кончились, и я тихо сползла в коридоре. Я не сразу сообразила, что из кухни доносится Васькин голос. А потом поняла, что он говорит собутыльнику про кошку. Мою кошку и ее котят. Я вошла на кухню и увидела его ухмылку, этот пьяный оскал злого дурака… Конечно, она бы не ушла так надолго, тем более беременная. Куда ей идти и зачем? Я больше не смогла скрывать от себя правду. В тот момент больше не смогла. Оказывается, хмель не дурманит, а, наоборот, открывает глаза. Пьяными заплаканными глазами я увидела правду, без прикрас, как на дне хрустального шара. Все стало чудовищно, жестоко очевидно…

Сейчас помню только, как трясла его голову, словно он был тряпичной куклой. Его кудлатая башка мотылялась из стороны в сторону. Казалось, она вот-вот оторвется, но я не могла остановиться… Я не могла…

СВОЛОЧЬ ЭТО ТЫ СВОЛОЧЬ ЭТО ТЫ… ТЫ ТЫТЫТЫ!

Слова брызгали и лопались. Липли к лицу, забивали ноздри и глотку, но я кричала. Кричала и не могла остановиться. Я словно орала в глухую закупоренную трубу, гул тупого эхо бил по вискам, взрывался в голове. Каждый раз, когда я вбирала ртом воздух, чтобы кричать, кричать еще и еще, в трубе его становилось все меньше.

Я очнулась на полу кухни. Сильно болела голова, и казалось, будто она стала больше, а внутри лежит что-то тяжелое и давит на череп изнутри. Васьки, кажется, не было. Я поднялась и пошла к себе. Я так долго шла… Потом легла на свою койку и все. Больше суток меня не было в этом пространстве и времени. Не было вообще. А потом я снова появилась…

Хорошо, что это случилось в выходные. Через три часа начнется мой рабочий понедельник. И в этом понедельнике будет Марина и все остальные, но не будет Мурлыки. Время стало таким размазанным, тягучим. Совсем неясно, сколько теперь его проходит, пока я разглядываю черный силуэт соседнего дома на фоне черного неба.

Как ты думаешь, может, она все-таки когда-нибудь отыщется? Наверное, ты думаешь – нет… Тогда, как ты думаешь, сколько их там было… котят? Мне кажется четверо. Я не знаю почему, но мне кажется четверо… Она так изменилась в последние недели… Стала какой-то другой, и все ее повадки стали другими. Она стала степенной, преисполнилась достоинства. Уже не пыталась проскочить в приоткрытую дверь, ходила совсем иначе… так аккуратно и медленно. Я даже немного ревновала, не явно для себя самой, скорей подсознательно, но ее изменения коснулись меня. Потому что Мурлыка вдруг стала сама по себе, и главным для нее была уже не я. Как-то вдруг стало понятно, что наши прежние отношения неуместны и мне не следует больше в шутку трепать ее по загривку. Я как-то попробовала, а она вывернулась, хрипло и коротко мяукнула и понесла свое большое, похожее на дирижабль брюхо в другой конец комнаты. Она вдруг стала мудрее и старше меня. Я больше не была ее хозяйкой… Я думаю, их было четверо.

Глава 21

Погодин открыл глаза, когда солнце уже достигло высшей точки на покатом небе, и из этого положения разливало жаркий свет повсюду, не оставляя теням ни единого шанса. Но слепящего шара, в его обжигающем сетчатку сиянии, он над собой не увидел. Обзор закрывала груботканая темно-коричневая материя, слабо натянутая над ним, как провисший тент. Сквозь ее волокнистую структуру он и различил положение солнца, которое виделось ему желтым размытым пятном, сантиметрах в двадцати от лица. Чувствовал он себя ужасно. Голова болела до тошноты, и ему казалось, что она наполнена тяжелыми металлическими шариками, которые при каждом движении лениво перекатываются и глухо ударяются друг об друга. Хуже всего было то, что перемещаться этим мнимым гирям приходилось часто. Мирослава качало из стороны в сторону и потряхивало. Не сразу, сквозь боль, он сообразил, что лежит в дощатой телеге, прикрытой сверху пыльным покрывалом. «Лучше бы он меня вчера прикончил», – подумалось ему. С телом все обстояло и того хуже. Мало того, что под тряпкой было жарко и нестерпимо душно, так еще и по связанным сзади, онемевшим рукам после пробуждения поползли злые мурашки восстановленного кровотока, а на их место пришла ломота. Надбровье пульсировало тупой, дергающей болью. Во рту пересохло совершенно, и о глотке воды он думал сейчас, как о самом желанном, что только может существовать.

Головная боль и сухость слизистой, вероятней всего, были побочным эффектом усыпляющего дротика, действующее вещество которого не рассчитано на человека. Но те часы забытья, полного отключения от внешнего мира, стоили этих мучений. Они стали пусть временным, но избавлением. Вчера, когда он выслушал рассказ Стрельникова, Мирославу показалось, что его мозг вот-вот замигает тревожным сообщением «error», моргнет и отключится. Слишком много противоречивого, волнительного, болезненного и дикого ему надо было переварить по итогу столь малого времени. Никогда еще классификация событий не давалась ему так тяжело. И когда он поймал себя на том, что сочувствует до мучительного спазма в груди человеку, который не только учинил хладнокровную расправу на его глазах, не пощадив даже старика Роднянского, но и убил собственного маленького сына, Мирослав подумал, что в его сознании прямо сейчас, в эту минуту, паразитирует некая системная ошибка. Отключиться хоть на время захотелось нестерпимо.

Стрельников будто прочитал его мысли, так своевременно подкинув идею со снотворным. Они всегда хорошо понимали друг друга, главным образом на уровне ощущений, неуловимой интуитивной связи. По крайней мере, так Погодину казалось раньше. Теперь же было очевидно, что Стрельникова он никогда по большому счету не знал, а потому то глубинное понимание, которое ему представлялось, вероятней всего, было его иллюзией. Но то, что Стрельников умел тонко, каким-то сверхразвитым, не вполне человеческим чутьем улавливать душевные вибрации окружающих, он знал наверняка. Погодину не раз доводилось в этом убеждаться, как на своем примере, так и на других. Для себя высокомерно-снисходительное отношение Владимира Сергеевича к людям, выражавшееся в пренебрежительных и не всегда тактичных колкостях, а иногда и в чем похуже, Мирослав зачастую объяснял именно тем, что тот видит людей насквозь со всеми приземленными, житейским страхами и желаниями, которые кажутся ему слишком примитивными, а потому заслуживающими посмеяния. Сам-то Владимир Сергеевич парил в совсем иных сферах, а потому мог и забыть, каково это – выживать, не имея ничего за душой, когда тягота существования клонит к насущному всякую мысль. Но ведь помимо житейского и мелочного в каждом человеке скрыто или явно живет все то, что пульсирует и рвется тонкой нитью: страдание, любовь, отчаяние, надежда – то, что вольно или невольно пробуждает сочувствие. И если раньше Погодин полагал, что поведение Стрельникова – это способ отгородиться от лишних сентиментальных эмоций, то сейчас он не мог уразуметь, как его чуткая проницательность может сочетаться с абсолютным равнодушием ко всему живому.

Очнувшись от тяжелого, муторного забытья, Мирослав обнаружил, что те противоречивые чувства и мысли, от которых он так малодушно капитулировал вчера с помощью снотворного, никуда не делись за время сна. Они, как шахматные фигуры начатой, но уже ставшей для него патовой, партии, остались стоять на прежних местах, дожидаясь, когда он очнется и расставит их по нужным позициям. С этим ему еще предстояло разобраться, – и разобраться осознанно. Но для начала неплохо было бы хоть немного унять трескучую головную боль.

– Стрельников, – сипло прохрипел он пересохшим горлом и двинул по борту телеги ногой.

Душный полог был отброшен в сторону почти сразу. Над Мирославом возникло улыбающееся лицо.

– Продрыхся? – спросил Владимир Сергеевич в своей обычной, шутливой манере.

На голове у него был повязан платок, по принципу чалмы, некогда бирюзовый, а теперь выцветший до блеклого серо-голубого цвета. На лбу лежали продолговатые гроздья витой бахромы.

– Воды дай.

Совсем рядом нетерпеливо заскулила Алиса, заслышав хозяйский голос. И почти сразу в дощатый бок телеги ударились когтистые лапы, а за краем мелькнул намордник. Через пару мгновений тряска прекратилась. Владимир Сергеевич подал знак, и яка, запряженного в телегу, остановили. Крепкие руки помогли Мирославу сесть, ухватив за плечи, отчего все тело его заныло с новой силой. Стрельников поднес к его губам пластиковую бутылку – влага наконец смочила рот и горло, подарив почти блаженство. Мирослав пил жадно, пока не почувствовал, что пресытился питьем, как надоевшей любовницей. Он отстранился от горлышка, и вода пролилась мимо губ, сбежала по подбородку на грудь. Стало легче.

– Ты и дальше собираешься издеваться и трясти меня в этой колымаге с завязанными за спиной руками? Свяжи хотя бы спереди, – сказал он, водя ноющими плечами и досадуя, что не может потрепать по загривку Алису, которую был чертовски рад обнаружить живой.

Владимир Сергеевич продемонстрировал хитрый прищур, вглядываясь в его лицо. Погодин только удивлялся – что, интересно, он намерен угадать в искаженных побоями чертах?

– Я смотрю, Мироша, ты поостыл, успокоился чуток, – не вполне уверенно констатировал Стрельников, явно ожидая ответной реплики, которая бы подкрепила его предположение.

– Ага. Поостыл. Еще немного в этой колымаге, и я остыну окончательно, как положено тому, кто испустил дух.

Стрельников рассмеялся мягко, одобрительно.

– Раз ты шутишь, значит, дело пошло на лад. Я рад, что ты приходишь в себя. Значит ли это, что я могу развязать тебя, и ты не набросишься на меня с кулаками? Сразу оговорюсь – начинать драку снова будет крайне глупо с твоей стороны.

– Значит. Развязывай, – хмуро подтвердил Мирослав.

Стрельников прав, теперь уже бессмысленно вступать в схватку. С какой целью? Те, для кого он представлял опасность, погибли. В живых осталось необходимое для продолжения пути меньшинство: сам Стрельников, один из его помощников, Погодин и водитель-тибетец, в чьи задачи, вероятно, входило совершать сделки с местными. Шоссе осталось далеко позади. Так далеко, что с высоты холма, на котором они сейчас находились, его можно было различить лишь обрывочной волнистой линией, будто сделанной графическим карандашом на пастельном рисунке и ослабленной ластиком белесого марева. Монументальная громадина Кайласа становилась все ближе, и, обернувшись к ней, Мирослав невольно залюбовался заснеженной пирамидой на фоне синего неба, которая искрила бликами под ярким солнцем. Он впервые видел эту гору при свете дня, и стоило признать, что правильный нерукотворный четырехгранник, особняком стоящий среди красивого, но по большей части однообразного нагорья, приковывал внимание так сильно, что это было похоже на ворожбу, – знаешь, что приближаться опасно, а все рано неодолимо тянет.

Две перпендикулярные трещины глубоко прорезали южную грань горы, которую чаще называют южным – или «сапфировым» – лицом Кайласа. Потому, глядя них, Мирослав подумал, что они будто метка на лице старого отшельника, который познал суть бытия настолько глубоко, что в душе его давно стерлись границы добра и зла. Рисунок трещин действительно походили на свастику, которая в сердцевине разломов углублялась в породу густеющим сумраком. Прогоняя наваждение, Мирослав вспомнил предостережения древних легенд – Кайлас хоть и манит, но не подпускает слишком близко, и притяжение ослабло. Он снова повернулся к Стрельникову, который не без удовольствия наблюдал его реакцию на священную гору.

Однако, несмотря на кажущуюся близость огромной пирамиды, они пока еще не добрались даже до ее подножия. Предварительно изучив ранее фото местности со спутника в Google Maps, Мирослав примерно представлял – им предстоит одолеть сложные перевалы, чтобы подойти к горе окольными путями, минуя чек-посты. Учинять разборки в таких условиях, где, насколько хватает взгляда, дикие степи да хребты, было бы глупо, как верно подметил расчетливый Владимир Сергеевич. Это с большей вероятностью привело бы к гибели всех, чем к торжеству справедливости.

Да и в чем именно должна была выразиться эта абстрактная справедливость? Мирослав не понимал, что он должен сделать: повязать Стрельникова? Сдать его властям? Возможно, он думал бы в этом направлении, будь перед ним заклятый враг. Но большую часть сознательной жизни Мирослав называл его другом. Он вообще не привык делить людей на плохих и хороших, считая проявление в людях зла – психической патологией, выраженной в разной степени тяжести. Он никогда не воображал себя в роли судьи или обличителя, выносящих вердикт чужой жизни, и стремился, скорее, к тому, чтобы стать человеком осознанным. Поэтому сейчас в его уме, который с трудом отходил от тяжелого морока препарата, неуверенно проклевывалась мысль о том, что лучшим решением было бы вернуть Стрельникова в Россию в целости и на месте решать вопрос об оказании квалифицированной помощи. Шансы на такой исход развернувшейся драмы были вполне реальные. Авось он натешится, дойдя до заветного Кайласа, постучится в тайные двери, за которым ему будет мниться великая Шамбала, убедится, что дома никого нет, да повернет на Москву не солоно хлебавши? Конечно, это не в его характере – отрекаться от вожделенной цели, но что тут поделаешь, если никакой Шамбалы нет? Погодин снова обернулся к Кайласу. Или есть?.. Чертов дротик, одернул он себя через пару мгновений и усилием воли направил ошалевшие от пережитого мысли к реальности.

– А где еще один твой подручный? – спросил он Владимира Сергеевича, который в этот момент освобождал его от пут.

– Он остался внизу. Мы ведь не могли бросить на дороге бесхозные джипы. Это быстро привлекло бы внимание патрульных, вычислить, какому агентству принадлежат машины, – дело плевое, агентство тут же выдаст ориентировки, кого искать, район понятен по месту расположения машин. Короче, эта суета мне совершенно не нужна. Рискованно. Поэтому Саша должен перегнать машины в Сагу и спрятать до поры у Лакпы. Этот пройдоха с превеликой радостью согласился передержать их на своем дворе – за ту сумму, которую я ему забашлял еще тогда, когда чинили джип.

Наконец Мирослав ощутил свободу. Потер саднящие запястья, спрыгнул с телеги, обнял Алису.

– Ну как тебе наш маскарад? По-моему – огонь! – Сказано это было с восторгом школьника, впервые прокатившего друзей на родительской машине.

Он гордо продемонстрировал изрядно потасканное одеяние, в которое был облачен. Тибетский халат джуба, больше похожий на ватное стеганое одеяло, подпоясанное на талии, топорщился обшитым красной лентой подолом ниже колен. Рукава его Стрельников снял, и они болтались по краям, свисая почти до земли. Халат явно повидал многое до того, как попал в руки к новому владельцу, он был выцветшим, потертым, труднопреодолимого грязно-серого цвета. Другие элементы нового туалета выглядели не лучше: заношенная кофта, пузырящиеся на коленях трикотажные штаны, некогда черные ботинки. В таком же стиле были одеты и остальные: иуда-водитель и помощник Дима.

– Это наш пронырливый водитель у местных раздобыл. Во деляга, да? Вблизи этот маскарад, конечно, легко разоблачить, но издалека должны сойти за своих.

Раздобыл водитель, помимо сомнительной свежести вещей, еще и трех черных яков с длинной, свалявшейся на концах шерстью. Они были обряжены кто как: один был в алых помпонах, свисающих с ушей, как дамские клипсы; на других красовались ленты с цветными кисточками и узорчатые линялые коврики на спинах. Размер животных устрашал, но вели они себя покладисто и спокойно, низко опустив черные рогатые головы, будто в знак покорности. Два яка были навьючены походным скарбом, третий запряжен в телегу, в которой вплоть до этого момента трясся Мирослав.

Я смотрю, тебе весело, – холодно подметил Погодин, перед глазами которого все еще стояли картины вчерашней расправы. Ответить Стрельникову улыбкой никак не получалось.

– Все! Не начинай. Великие цели требуют многих жертв. Прости, так вышло, что я не родился какой-нибудь домохозяйкой в Тмутаракани, целующейся день и ночь с жирным котом. Если бы колесо сансары закинуло меня в такую жизнь, то, наверное, ничего страшнее массовой травли тараканов я бы в ней не совершил. Но мне был дан другой путь. И да, прости, этот путь в прямом смысле требовал жертв, иначе по нему было не пройти. Я отношусь к особой касте сильных мира сего. Это, если хочешь, моя кармическая задача – быть над безвольным неосознанным большинством.

– Ух ты! Патетично! – делано восхитился Мирослав. – Ну да, конечно, если пользоваться понятием «безвольное большинство», таким, знаешь, безликим и бесформенным, как серая лужица, то, пожалуй, действительно может показаться, что им можно распорядиться как угодно без всяких угрызений. Но знаешь, это, как ты выражаешься, большинство состоит из отдельно взятых людей, таких же живых, как ты или я. Ты ведь не большинством вчера распорядился, ты лишил жизни отличного парня Чоэпэла, у которого на нее были свои планы, ты убил совсем молодого, еще безусого парнишку, ты убил Роднянского.

– Я уже сказал тебе, что Роднянский сам…

– Черт! Ты не слышишь меня, что ли? По твоей логике, если Роднянский сам, то и те двое не считаются?

Мирослав даже не смог отследить того момента, когда темная волна гнева обрушилась на него, придавив своей толщей так, что на мгновение заложило уши и помутилось в глазах. Все тело его напряглось, как перед хищным прыжком, но слабый голос разума помог устоять.

– Если ты не успокоишься, то я свяжу тебя снова, – безапелляционно, холодно и жестко сказал Владимир Сергеевич. Веселое выражение окончательно сошло с его лица, будто медленно растворившись в бороздках морщин, которые, поглотив веселость, пролегли иначе и явили Мирославу лицо того Стрельникова, который спускал курок, целясь в Чоэпэла.

– Да пошел ты. Делай, что хочешь… папа, – резко ответил Погодин, наделив последнее слово презрительным тоном.

Он порывисто отошел в сторону, уселся на землю и зло уставился на невозмутимый Кайлас. Стрельников приблизился к нему через пару минут, сел рядом, положил на плечо руку. Сначала сидели молча. Когда Мирослав ощутил, что метущаяся волна гнева утратила силу и почти сравнялась с гладью, он попробовал заговорить снова.

– Как ты не понимаешь, что необходимость этих жертв существует только в твоем воспаленном сознании? Людям постоянно что-то кажется, мерещится, они думают, что наверняка знают, как правильно. Все это химера. Лучшее, что ты можешь дать миру – быть для него экологичным…

Мирослав не знал, как объяснить, донести очевидное. Мысль была настолько простой, что выразить ее казалось невозможным. Аргументы наслаивались в сознании один на другой, превращаясь в ясный, сияющий кристалл, неразделимый на составляющие. Стрельников не стал дожидаться, когда доктор философских наук сформулирует свою затейливую мысль.

– Ох, молодо-зелено… – вздохнул он, и Погодин почувствовал, что его рука крепче, участливей сжимает его плечо. – Только в моем, говоришь, сознании все это существует? Нет, Мироша. Ты даже не представляешь, сколько таких, как я. Мы не заблуждаемся, мы обладаем другим типом сознания, видим мир не по вершкам, а из самой его звериной утробы. И большую часть таких людей ты ежедневно видишь по всем телеканалам. Ты даже не представляешь, насколько широки границы той реальности, которую называешь сейчас несуществующей. Ты судишь о том, о чем пока не имеешь представления. Ты пока еще травоядный, тепличный и мыслишь соответствующими категориями. Но мне кажется, что ты из тех, у кого есть шанс прозреть и стряхнуть с себя пустую шелуху. Я предлагаю тебе примкнуть к сильным, а не размазывать сентиментальные сопли.

– Очень надеюсь, что ты ошибаешься. Меня, знаешь ли, греет эта шелуха.

– Ну, это до поры, пока богатый папа тебя кормит и поит. Ты, наверное, думаешь, что все в мире случается само собой и просто так? Что кто-то богат и могущественен, а кто-то беден по воле судьбы, а не по предопределению природы? По какому-то трагическому недоразумению развязываются войны, происходят теракты, катастрофы и прочие неприятности? Ну конечно, никто за этим не стоит и никому не нужны те тысячи человеческих жертв, которые они влекут. Все в этом мире просто случайность. И, конечно, никто, кроме меня, Шамбалу больше не ищет. Я один такой дурачок, первый после Гитлера и Сталина.

– Тысячи… – эхом повторил Погодин слово, которое по-особому резануло слух.

– Переодевайся, Мироша! – Стрельников явно не намеревался развивать тему дальше. – Сейчас сделаем небольшой привал, чтобы ты оклемался немного, перекусим и двинем в путь. Нас ждут великие дела. Предупреждаю сразу, если ты не совладаешь с собой, то с тобой совладаю я. И будь готов к тому, что во время ночных привалов, я на всякий случай все же буду тебя связывать.

Мирослав повернулся к нему, взглянул так, будто нагайкой стегнул.

– Я не могу и не хочу рисковать. Лишняя суета – и мы выдадим себя, так и не добравшись до цели, – сдержанно объяснился Стрельников, дав понять, что разговор закончен.

После привала яки тряхнули помпонами – и их грузные огромные туши неспешно двинулись туда, где, как маяк, мерцал холодным блеском заснеженный пик Кайласа. В тишине диких просторов, которую не нарушали, а скорей подчеркивали высокие протяжные завывания ветра, отдаленно похожие на звуки сиротской тибетской флейты, раздался скрежет телеги и грунтовый хруст. Высота, на которой они теперь находились, была больше пяти тысяч метров над уровнем моря. Погодин чувствовал, что дышать стало еще труднее. Ему казалось, что он вбирает в себя не воздух, а пустоту и она заполняет его безразличным и бесцветным «ничем», вытесняя земное, суетливое, значимое. Шаг каравана подстраивался под неспешную поступь яков, потому двигались они медленно, но и это было не так легко. Единственный оставшийся в группе тибетец вел их тропами среди расщелин и скал, которые затейливо вились меж острых валунов и дикой зелени, уходя то вверх, то вниз. Довольно скоро телегу, которая теперь показалась бесполезным обременением, решено было бросить.

Дорогой Мирослав пытался разрешить ту шахматную партию, фигурами в которой были его мысли и чувства, выстроившиеся за последние сутки так, что их комбинация вводила его в ступор. Он пробовал было переставить их местами, мысленно прикасаясь к гладким навершиям фигур, но они оказывались настолько тяжелыми, что оставались недвижимы. В конце концов он отложил на время это бесполезное сейчас занятье и позволил себе просто бездумно идти, давая своей внутренней пустоте возможность сродниться с невозмутимой вечностью, подглядывающей за красотой диких пейзажей.

Прожив большую часть жизни в мегаполисе, суетном и тесном, где красоту чаще всего являли собой гладкие корпуса дорогих машин и сверкающие витрины бутиков, в Тибете он испытывал эстетический шок. Разглядывая когда-то картины Рериха, он не мог отделаться от чувства, что художник изобразил на них не истинную реальность, а ту, которая смешалась с его воображением. Будто умозрительные образы художника проросли в действительность жилами более ярких, сочных, не существующих в живой природе красок. Слишком насыщенными и живописными были его полотна. Сейчас Погодин понимал, что Рерих ничего не добавил Тибету от себя. Все было так. Как сто лет назад, так и ныне: и сочетания красок; и причудливые, словно сказочные, изломы хребтов; и слепящая кобальтовая лазурь неба; и особое чувство родства с некой высшей силой, породившей все это и тебя самого, как часть совершенного пейзажа. И, когда солнце опустилось за вершины, подарив на прощанье пламенеющий пурпуром всполох заката, а к сепии, охре и зелени холмов добавился фиолет у самых пиков, усталые путники решили сделать привал, чтобы, отдохнув, проснуться засветло и двинутся дальше еще до рассвета.

Костер потрескивал тихо, будто понимая, что ряженые чужаки хотят затаиться на время. Пламя его не рвалось ввысь, а перекатывалось в каменном круге низкими мягкими волнами. Поначалу хозяйничали молча – разбирались со снедью, готовили ночлег. Потом, расслабленные и сытые, смотрели на переливчатые угли. Тогда Погодин решился на очередную попытку воззвать к голосу разума Стрельникова, заведомо, впрочем, понимая, что это напрасный труд.

– Слушай, зачем она тебе нужна, Шамбала? Ведь все у тебя есть, ты ни в чем не нуждаешься. Живи как царь на своих миллионах и радуйся. Сам ведь сказал, что подкожных у тебя осталось много. Путешествуй, наслаждайся. Ну хочешь ты чувствовать себя хозяином жизни и парить над «безвольным большинством», так на здоровье – найми себе штат прислужников и пари сколько душе угодно. Шамбала-то тебе зачем? Что ты там делать собрался?

– Все есть, – кивнул Владимир Сергеевич углям и поднес к ним ладони. – Все есть! Не все, значит, есть, Мироша. Все есть, а смысла нет. Должен же быть в моей жизни какой-то высший смысл. Я так и не понял, зачем прошел свой путь, превозмогая себя и жертвуя другими… Неужели для того, чтобы банально сдохнуть на пуховой перине в окружении прислужников и подхалимов? Это какой-то очень блеклый, бездарный финал для той жизни, которую я прожил, не находишь? – Он посмотрел на Мирослава, и морщинки вокруг серо-голубых глаз распустились веселыми ромашками, но в самих глазах была грусть. – Я слишком рано достиг всего, и это все мне обрыдло еще до того, как мне стукнуло пятьдесят. А дальше что? Я долго думал, что дальше. Знаешь, сынок, когда ты достигаешь всего и тебе нечего больше просить, это похоже на смерть, на вознесение в пустое небо, где нет больше никого… Ты вдруг чувствуешь себя брошенным, осиротевшим. Как будто всю твою жизнь ты был в контакте с чем-то высшим, что благоволило тебе, именно тебе, выделяя тебя из серой массы, давая чувство самости. Я никогда прежде не чувствовал себя таким одиноким, как в тот день, когда осознал, что моя земная власть позволяет мне больше не просить ничего у неба. У меня просто нет такой необходимости. Хочешь быть обереженным от пули или ножа – найми армию телохранителей, есть возможность, зачем взывать. Хочешь самую красивую женщину – купи десяток, оптом, есть возможность. Хочешь стереть с лица земли врага – вопрос цены. Даже когда я был один на «стрелках» против толпы, я не чувствовал себя таким одиноким, как потом, в роскоши. Наоборот, именно в те моменты, когда жизнь моя висела на волоске и зависела от случая, от стечения обстоятельств, от чьей-то высшей воли, я чувствовал себя в контакте с чем-то высшим. Я был не один. А потом я стал дуреть, жиреть, вязнуть в смердящей дорогим парфюмом топи. Я почувствовал себя обманутым, преданным и брошенным. Словно меня развели, как пацана. Ни одна ситуация не высекала больше во мне той искры, которая долетала бы до неба, как раньше, вызывая его на разговор. Потому что все эти ситуации были созданы искусственно.

– Ты никогда не пробовал просто жить?

Стрельников достал веревку и кивнул Погодину. Тот протянул ему руки, понимая, что нет смысла препираться. Отчего-то заволновалась Алиса, зарычала, заелозила лапой по наморднику, пытаясь стянуть с себя кожаные полоски. Стрельников беспокойно покосился на нее и накинул веревку на запястья Мирослава в очередной раз.

– Что значит «просто жить»? – спросил он, не прерывая своего занятия.

– Ничего и никого не перебарывая, не подавляя, не переиначивая. Принимая мир таким, какой он есть, и не ища в жизни подоплеки.

– Нет, не пробовал. Думаешь, стоило?

– Думаю, да. Ты ведь сам упомянул сегодня колесо Сансары – бесконечную череду перерождений, прервать которые можно лишь достигнув просветления. Ты ведь сам знаешь рецепт, который Будда так тщательно выписал, – приятие всего вокруг, себя и других; отказ от важности; безвредность для всего живого. Хотя, может быть, чтобы понять глубинный смысл этих заветов, к этому нужно прийти…

– Ой, Мирослав, приятие-неприятие, а силовые методы еще никто не отменял – надежный, действенный способ получить желаемое. Не поверишь, за всю жизнь ни разу меня не подвел. Тем более бонцы отвергают Будду, у них Шенраб, и он, насколько я помню, ничего такого не проповедовал. Сказано: тот, кто отыщет Шамбалу, обретет просветление автоматически, без всякой бесконечной череды перерождений. Будем считать, что я выбрал сложнейший, но кратчайший путь.

– Да? А я-то, дурак, думал, что сказано: тот, кто не приблизится к просветлению, вообще Шамбалу найти не сможет.

– Слушай, не рви мне нервы. Ты меня измором решил взять, что ли? Психологической атакой? Вот он, Кайлас, рукой подать. Тебе не кажется, что просветлиться на пути к нему я уже не успею при всем желании? Поздновато начинать.

Стрельников с силой затянул узел на связанных руках Погодина. Рычание Алисы, сидевшей рядом с хозяином, прозвучало недобро, она гавкнула негромко, но зло.

– Вот зараза, сейчас все зверье переполошит.

– Собаку трогать не вздумай.

– Это не собака, а оружие массового поражения. Дима, привяжи собачку вон к тому дереву – и отбой, – скомандовал Стрельников помощнику. А для Мирослава миролюбиво пояснил: – Просто чтобы не убежала никуда, а то ищи ее потом. А то она у тебя нервная какая-то. Я бы выписал ей дозу снотворного на ночь, но она ведь задрыхнет часов на десять, а нам в путь надо засветло. Телеги нет, на руках эту тушу никто не потащит, в ней веса килограмм сорок.

Погодин только вздохнул, наблюдая, как веревка закручивается вокруг ствола. «И зачем я, самодур, только потащил ее с собой? Сейчас сидела бы дома спокойно, сметану трескала». Помощник, получив команду «вольно», отправился в палатку. Тибетец, который не без повода побаивался странных, опасных, но щедрых иностранцев, и вовсе давно забился в свое укрытие, опасаясь лишний раз высунуться. А Погодин снова повернул разговор в нужное русло.

– Ну хорошо. Но откуда тогда взялась твоя непоколебимая уверенность, что двери в Шамбалу распахнуться именно перед тобой?

– Я сделал властителям Шамбалы поистине королевское подношение. Думаю, они оценят мою попытку достучаться до небес.

– Какое подношение?

Стрельников прищурился, глядя на Мирослава выжидательно, хитро.

– Самолеты… – растерянно выдохнул Погодин, будто прочитал ошеломительный ответ в глазах напротив.

– Самолеты, сынок, самолеты…

Глава 22

– Вадик, миленький, ты просто устал. У тебя нервный срыв, ты сам себе не принадлежишь, не ведаешь, что творишь, понимаешь?

Когда вчера поздно ночью Вадим Сигизмундович все же набрался решимости повернуть ключ в замке собственной квартиры и тихонько, надеясь, что Света легла спать не дождавшись его возвращения, шагнул в коридор, то, конечно же, застал ее бодрствующей. Первое, что он увидел, ступив за порог, – на полу желтой кляксой растеклось пятно света, источник которого был на кухне. Сердце нехорошо сжалось. «Может, забыла погасить?» Он сделал осторожный шаг до напольной черты между тенью и светом и заглянул за угол так медленно и осторожно, что сам Джеймс Бонд мог бы позавидовать уровню мастерства. Кухня открывалась его взору по чуть-чуть: вот краешек углового дивана, вот овальный бок стола, еще немного дивана и стола (пока чисто), вот уже загиб дивана (и снова везет!), ай! – Света.

Вадим Сигизмундович инстинктивно отпрянул, хоть и догадывался, что мера эта глупая. Ретироваться было поздно, да и некуда. «Ну чего ты там панамой отсвечиваешь? Покажись уже весь, так сказать, во всей красе. А то давно не виделись», – раздался из кухни хмельной и от того, видимо, излишне агрессивный зов. Успенский вдохнул поглубже и сделал ход на желтое поле. Света сидела за столом в атласном халатике, скользкая ткань которого разъехалась в области декольте непристойным вырезом, излишне обнажив дородную, обвисшую под собственной тяжестью, но молодую грудь. Вырез выглядел дерзко, вызывающе, но в тоже время жалко, как падшая, но глубоко несчастная женщина, размазывающая в пьяном угаре злые слезы. Вадим Сигизмундович старался не смотреть в эту область, но разнузданное декольте будто само настойчиво заглядывало ему в глаза с укоризной. На фоне груди вырисовывалась почти пустая бутылка красного вина, одинокий бокал и пепельница.

Света даже не попыталась оправиться, подобраться, когда Успенский предстал перед ней в проеме двери. Она вообще не шелохнулась, как будто специально хотела продемонстрировать ему степень своего падения, в которое он ее вверг. Осоловевшие от выпитого, влажно блестевшие глаза смотрели на него с укором и вызовом, как бы говоря: «Полюбуйся до чего ты меня довел». По всему выходило, что Вадиму Сигизмундовичу следует ощутить укол раскаяния и стыда. В первые секунды мизансцена действительно произвела на него долженствующий эффект – он виновато потупился и чуть было не начал вымаливать прощение. Раньше он поступил бы так безотчетно. Хотя раньше он и не позволил бы себе такую вольность, как исчезновение почти на сутки. Но теперь ему хватило силы обуздать бессознательный порыв и оценить ситуацию. Все-таки мысли, ощущения и фантазии, которые он пропустил через себя сегодня, оказались не такими уж бесплотными, испаряясь, они оставили в Успенском некой вещественный осадок, который укрепил его дух. Он не готов был отказаться от планов, при воспоминании о которых ему становилось легко, как никогда прежде.

«Сейчас или никогда», – подумал он и уже набрал в легкие воздуха, чтобы одним выдохом решительно подытожить их отношения. Но Света заговорила первой. «Ты телефон-то включи», – сказала она тоном, не предвещавшим мирного диалога. Вадим Сигизмундович присел на дальний от нее край диванчика, нервно стиснул пальцы, так, что хрустнули суставы. «Света, я…”, – начал было он. «Нет, ты включи, включи…» – тон не допускал возражений. Вадим Сигизмундович уступил рефлекторно, по привычке, – выудил из кармана аппарат, нажал на кнопку. Экран мигнул, пошел процесс загрузки. Меньше чем через минуту телефон исторг первое тревожное «трям». Еще минуты две они молча слушали непрекращающиеся сигналы.

«Этот абонент звонил вам 43 раза,» – прочитал Успенский сообщение на экране, когда аппарат перестало лихорадить. Он посмотрел на Свету, она, казалось, этого момента ждала, потому что тоже смотрела на него, и не просто, а как-то особо выразительно. Он какое-то время разглядывал эту страдальческую гримасу, но чувство вины в нем откликалось лениво и слабо, как затерявшийся в пространстве сигнал SOS, доходящий урывками. Снова вдохнув поглубже, он выпалил: «Света, нам надо расстаться». В это время она предпринимала попытку отпить вина, но прозвучавшее заявление волшебным образом остановило мгновенье, как в детской игре по команде «замри». Вино Света не проглотила, а задержала его во рту, отчего лицо ее вытянулось, подбородок заострился, губы сложились бантиком, как у мультяшной рыбки. Она слегка склонила голову на бок, приподняла брови, и Успенский увидел, что первый испуг в ее глазах сменяется веселым недоумением. С усилием протолкнув в себя жидкость, чуть было не поперхнувшись, Света прыснула со смеху и спросила: «Не поняла… Вадик, тебя в подворотне грибами накормили, что ли? Ты что несешь?». Вадим Сигизмундович молчал, смотрел на нее серьезно, прямо. Света изучала его взгляд внимательно и долго, как телеграмму с настолько важным извещением, что от волнения глаза бегут по строчкам слишком быстро и ум не успевает разобраться – пару фраз с путающими «зпт» и «тчк» приходиться перечитывать многократно. Наконец Света, похоже, разобралась – «Света зпт нам надо расстаться тчк». По крайней мере, Успенский отметил, что веселое недоумение в ее взгляде снова сменяется испугом.

Конечно, ночь продолжилась слезами и увещеваниями, криками и шепотом. От неожиданности Света не успела определиться со стратегией, поэтому перебрала все возможные подходы к бывшему будущему мужу, удержать которого нужно было во что бы то ни стало. Поначалу Вадиму Сигизмундовичу пришлось выслушать долгий негодующий, местами бранный монолог, изобилующий оборотами: «да я на тебя потратила…”, «да я из тебя сделала…”, «да ты у меня узнаешь…”. Успенский не встревал, позволил ей выговориться. Лишь отмечал про себя особо любопытные моменты, по которым можно было делать выводы о том, кто он в действительности для Светы есть. Потом она разразилась пьяными слезами. Порыдав, спрятала в ладони лицо, притихла. Ее сбитое, в самом соку тело молодой женщины вздрагивало под голубым атласом с пестрыми павлинами мелкими импульсивными толчками, скользкая ткань от толчков морщилась, павлины куксились в плаксивых гримасах. На этой стадии выяснения отношений Вадим Сигизмундович преисполнился искренним сочувствием к женщине, чьих надежд не оправдал. Он даже подсел к ней, по-дружески положил ладонь на теплую, подернутую жирком спину. Этот жест спровоцировал в Свете очередной порыв вдохновения, открыл второе дыхание – она плавно изогнулась, рука Успенского непроизвольно скользнула ниже. Он сам не понял, как она изловчилась взгромоздиться ему на колени и начала невпопад целовать его мокрыми горячими губами, размазывая по его коже свои слезы, бесстыдно елозить по нему бедрами и грудью.

«Не надо, Света. Пожалуйста, не надо», – молил Успенский, пытаясь освободиться. В какой-то момент ему это удалось, он подскочил, отшатнулся к раковине, предупредительно выставив вперед руку. «Ну чего тебе не хватает? Что не так?» – На ее щеке пролегла очередная мокрая проталина. «Проблема не в тебе…”, – начал Успенский, Свету заметно передернуло. Он попытался объяснить ей про свободу, про духоту и мрак, тоску и одиночество, про внезапное чувство сопричастности к чему-то большому и важному. О том, что у него появились невидимые друзья, и он надеется в один прекрасный момент расслышать их ясные неземные голоса, Успенский рассказывать поостерегся.

«И что ты собираешься делать?» – внимательно выслушав, уточнила Света. «Я собираюсь уехать. Удалиться от шума мегаполиса, чтобы где-нибудь на диких просторах ощутить себя частью всего сущего и в тишине научиться слышать себя и…» (он чуть было не сказал «и их», но вовремя осекся). Света не сдержалась, снова прыснула со смеху, но усмешка выглядела горькой: «Ты? На диких просторах? Бред какой-то… И куда ты поедешь?» «В Тибет», – выдал Успенский. Света удивленно и насмешливо вскинула бровь. «Ну, может, не в Тибет… На Алтай, в Монголию, Калмыкию, на худой конец», – поспешно поправился он, пытаясь то ли Свету, то ли себя самого убедить в реалистичности своих планов. «Вадик, а как же работа? У тебя контракт…» «Договор я разорву. Я договорюсь. Не могу больше». «Разорвешь, значит? Угу, понятно…»

Пока Света слушала, лицо ее становилось сосредоточенным, взгляд задумчиво зависал на случайно выбранных деталях интерьера. Она курила, покусывая губу. Это могло означать только то, что она судорожно пытается что-то обдумать. Хотя она больше не ругалась и не плакала, очевидно было, что отпускать Успенского так просто она не намерена. Вожделенную свободу Вадиму Сигизмундовичу предстоит отстоять – как выстраданную, заслуженную награду. Он смирился с этой мыслью, подбадривая себя воспоминаниями о чувствах, пережитых сегодня. Для себя в обозначившимся конфликте интересов он определил дипломатическую стратегию как единственно возможную, и уже под утро она дала первые плоды – со Светой удалось достичь мирного соглашения до следующего полудня. Они разошлись на том, что обоим необходимо выспаться, а завтра снова все обсудить на свежую голову. Обязательным условием со стороны Успенского было то, что спать в эту ночь они будут в разных комнатах.

По-видимому, за отведенное время Света успела не только прийти в себя, но и определиться с тактикой. Вадим Сигизмундович еще толком не проснулся, а она уже мягко постучала в его комнату без четверти двенадцать и вошла, не дожидаясь приглашения. Выглядела Света хорошо. Явно постаралась, поработала над образом. В этот день она решила отказаться от незатейливых домашних халатов и пижам – на ней была полупрозрачная, свободного кроя белая блуза, заправленная в длинную расклешенную юбку в пол горчичного цвета. Элегантно, сдержанно – и в то же время в меру вольно. Наряд придавал ее облику мягкости, подчеркивая женственность фигуры, но вуалируя самочью суть. Подумала она и о макияже – светлые и свежие бежево-персиковые тона удачно скрадывали следы тяжелой ночи. На правом плече у нее лежала густая, тяжелая коса свободного, объемного плетения. Света улыбнулась и протянула Успенскому поднос с горячим чаем и свежеприготовленными сырниками с джемом: «Доброе утро, любимый».

Вадим Сигизмундович растерянно заморгал, пытаясь сообразить, не приснилась ему ночная ругань с выяснением отношений. Кажется, нет – все было на самом деле. Тогда что это за нежности? Что еще за «любимый?» Он думал, что сегодня ему предстоит продолжение неприятного разговора и финальная точка, которую в ночи было поставить затруднительно (не мог же он выставить пьяную рыдающую женщину за дверь под утро), однако он рассчитывал, что среди бела дня со Светой все же удастся распрощаться. «Света, к чему это?» – кивнул он сторону подноса, поднимаясь при этом с ложа. «Что – к чему? К чему утром завтрак?» – она рассмеялась звонко и беспечно, будто жизнь ее была легка и безоблачна. «Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Мы, кажется, вчера все обсудили. Насколько я знаю, тебе есть куда съехать с моей квартиры, и я хотел бы попросить тебя оставить меня одного».

Света не оскорбилась и, похоже, даже не расстроилась. Продолжая улыбаться, она спокойно поставила поднос на стол и начала объяснять ему, будто пациенту психоневрологического диспансера, что у него нервный срыв, временное помутнение, и ради его же блага она дает ему время прийти в себя, восстановиться. Успенский почувствовал, что раздражается. Натянул домашние штаны и футболку, порывисто дошел до санузла, юркнул за дверь, щелкнул замком, открыл кран.

Из заточения он вышел минут через двадцать с твердым намерением либо выпроводить сегодня сожительницу, либо собрать необходимые вещи и съехать самому в старую квартиру или в гостиницу, там продумать план путешествия и проститься со столицей. Но стоило ему открыть дверь, как из кухни выплыла Света и продолжила увещевания.

– Вадик, тебе просто надо успокоиться и посмотреть на все трезвым взглядом. Ведь в твоей жизни именно сейчас наступает пора расцвета. Твоя популярность выходит на ошеломительный уровень. Еще немного – и хоть в президенты баллотируйся. Просто ты был не готов. Знаешь, ведь не всякий может вот так сходу впустить в свою жизнь столь радикальные перемены, даже если эти перемены открывают блестящие перспективы. Но бросать все сейчас – это настоящее безумие. Уезжать неизвестно куда и зачем, прекращать сотрудничество с высококлассным специалистом по связям с общественностью, который, то есть которая, и вывела тебя в люди. Все ведь рухнет, Вадик!

Вадим Сигизмундович загнанным зверем метнулся на кухню, оттуда в комнату. Она ходила за ним по пятам, будто боялась, что он снова изловчится и покинет квартиру, исчезнув со всех радаров.

– Пройдет немного времени, ты отдохнешь, начнешь мыслить здраво и поймешь, что нарубил дров. А ситуацию поправить, возможно, уже не получится. Ну не горячись, пожалуйста, возьми время подумать.

Вадим Сигизмундович подошел к окну, заглянул в колодец двора – мрак. Поднял глаза вверх, небо виднелось частично – прямоугольником, очерченным контуром домов, похожим по форме на штамп в казенном документе. Он тихонько вздохнул. Такие вздохи уже стали для него чем-то вроде привычки. У кого-то, например, привычка в подобные минуты ронять крепкое русское словцо, а Вадим Сигизмундович вместо этого вздыхает тихонько и получается это у него само собой.

«Эй, есть там кто?» – подумал он почему-то шепотом, разглядывая куцый краешек неба. В этот момент тишину квартиры разбил на острые осколки резкий грохот и треск. От неожиданности Успенский вздрогнул всем телом, и на секунду ему показалось, что в области сердца у него надорвался сосуд. «Надо бы громкость звонка убавить», – подумал он, восстановив дыхание. Дверной звонок ему доводилось слышать так редко, что он лишь логически мог определить природу этой ужасающей, громогласной трели.

– Ну наконец-то. Тяжелая артиллерия подоспела, – проговорила Света себе под нос и поспешила к двери.

«Какая еще артиллерия?» – заволновался Вадим Сигизмундович. Гадать пришлось недолго, из коридора до его слуха донеслись два хорошо знакомых мужских голоса. Спустя пару мгновений их обладатели вырисовались в проеме двери его личной комнаты. Неожиданное вторжение на территорию, которая воспринималась Успенским как единственный слабый оплот душевного равновесия, отозвалось внутри неприятным чувством. С порога на него весело смотрел главный режиссер телешоу, провозгласившего его потомственным колдуном, и угрюмо – управляющий магического салона, то есть его нынешний непосредственный начальник.

– Вадим Сигизмундович, дорогой, на кого ж вы нас? – Главный режиссер приветственно раскинул руки (видимо, рассчитывая, что Успенский кинется ему на грудь) и сделал два шага навстречу. – Разве можно так с хорошими друзьями, близкими, можно сказать, людьми?

В поисках поддержки режиссер обернулся к Свете, и та закивала, сердобольно прижав руки к груди. Получилось выразительно, но неубедительно.

Этого человека Успенский не видел уже больше года, но он не сильно изменился, только кепку да футболку сменил. А широкая улыбка, от которой Вадиму Сигизмундовичу неизменно становилось не по себе, и прищур остались все теми же. Пока режиссер напористо наступал на него, тесня к окну, управляющий усадил свое грузное тело на бежевый диван в углу комнаты, отдуваясь и промокая взмокший лоб салфеткой – летняя духота переносилась им с трудом. В другой руке он держал прозрачную пластиковую папку с листами, на которые то и дело нервно поглядывал. Его Вадиму Сигизмундовичу доводилось видеть куда чаще, и он не мог сказать, что эти встречи доставляли ему удовольствие.

– Нам тут Светочка шепнула, что нервное расстройство у вас, – говорите нелепицу, чемоданы паковать пытаетесь, чуть ли не в монастырь собрались. А нас, значит, бросить надумали? – продолжал режиссер, прищурившись вроде с улыбкой, но Успенскому прищур показался зловещим. Он непроизвольно шагнул назад и напоролся бедром на подоконник. Режиссер продолжил: – Любит она вас, переживает, волнуется. Да и нам вы вроде как не чужой человек.

– Нет у меня никакого срыва. Я принял осознанное решение. Я действительно хотел заехать сегодня в офис и обсудить условия расторжения нашего договора. Но раз уж вы сами приехали…

– Плохо дело, – сокрушенно покачал головой режиссер, обращаясь к Свете. – Опасения подтвердились, налицо расстройство мышления и первичный бред.

– Позвольте! Я совершенно здоров и попросил бы прекратить инсинуации в мой адрес!

Успенский так и взвился, вытянул шею, вытаращил на режиссера глаза, преисполненные негодования. Рефлекторно он сделал шаг вперед, как бы отвоевывая собственное пространство, но оппонент не сдал позиций, поэтому Вадим Сигизмундович чуть было не налетел на него грудью.

– Вас можно понять, такой ошеломляющий успех не всякая нервная система выдержит, – режиссер участливо сжал его костлявые плечи и слегка тряхнул. – Знаете уже, наверное, еще одно крушение самолета вчера случилось. В этой связи про вас только и говорят. Некоторые активисты выступают за то, чтобы вас, Вадим Сигизмундович, канонизировать. Правда, церковь пока не поддержала этой инициативы.

– Не надо меня канонизировать. Дайте мне пожить, на другие награды и почести я не рассчитываю.

– Ай-яй-яй… Досуг ли вам жить-то? И это в такой переломный момент! Сейчас не жить надо, а ковать, пока горячо. Вот мы на нашем канале про вас эксклюзивную программу снимать собрались: «Феномен Вадима Успенского, пророка нашего времени». Это же совершенно другой уровень! Так, глядишь, и телеведущим станете. Да что там телеведущим, что я, в самом деле… Перед вами теперь все дороги открыты! Я ведь сразу разглядел в вас что-то эдакое… – он энергично погрозил Успенскому пальцем, злорадно оскалившись.

– Я свободный человек и живу в свободной стране!

– Насчет страны говорить не буду, не имею однозначного мнения на этот счет, но вот о собственном статусе у вас весьма искаженное представление, – подал с дивана голос управляющий салона. – Вы что, забыли, что у вас с нами договор, причем весьма строгий.

В очередной раз промокнув лоб, он тяжело поднялся. На рубашке, обтянувшей брюхо, отпечатались мокрые полоски складок. Подойдя ближе, он вперил в Успенского снизу вверх взгляд поросячьих глазок и помахал перед его носом листами.

– Вот. Если вы вдруг что запамятовали, то можете ознакомиться. Вам по контракту еще год и два месяца в салоне работать, а иначе неустойка. Во-от тут мелким шрифтом прописана.

Он ткнул миндалевидным, девичьим ногтем в бисерные строчки. Успенский наклонился к листу, чуть было не задев его длинным носом, нахмурился.

– Тут написано, прозорливый вы наш, что, в случае преждевременного расторжения договора, вы обязуетесь выплатить нашей организации в качестве неустойки сумму, троекратно превышающую общую сумму ваших заработков за все время работы по договору. И сделать это вы обязуетесь в течение десяти календарных дней с момента расторжения. Если вы к этому готовы, то у меня возражений нет. Я вот подсчитал, сколько вы у нас заработали.

Взглянув на цифры, Успенский почувствовал, как силы и решимость покидают его. Стоять перед насмешливым взглядом режиссера и свинским управляющего вдруг сделалось трудно. На смену браваде пришла непомерная, беспомощная усталость. Света заботливо подвинула к нему стул.

– Сколько, вы говорите, мне еще осталось? – спросил он, судорожно вздохнув.

– Год и два месяца. Но у нас для вас есть и хорошие новости. Мы же не звери, поэтому все обсудили и решили пойти вам навстречу. Поработаете еще год по двойному тарифу и за меньший процент, провернем несколько рекламных кампаний салона с вашим участием – и отпустим, если сами захотите. Согласны?

Вадим Сигизмундович безвольно кивнул, глядя невидящим взором куда-то в угол.

Когда за визитерами закрылась дверь, Успенский вышел в коридор к Свете, которая провожала дорогих гостей.

– Света, ты не могла бы все-таки съехать?

– Да ты что? Оставлять тебя одного в таком состоянии? Как ты мог такое обо мне подумать, Вадим, дорогой! Что ж я, тварь какая-нибудь бездушная? Ты меня обидел, конечно. Но я ведь все понимаю, тебе тяжело. Ты мне близкий, родной уже человек, и я не собираюсь тешить свое самолюбие, бросая тебя одного в болезни.

Вадим Сигизмундович посмотрел на нее чуть дольше, чем требовалось для осмысления ответа. В итоге никакого ответа с его стороны не последовало, зато в чертах лица и взгляде были различимы усталость, брезгливость и что-то вроде презрения. Он развернулся и ушел в свою комнату, захлопнув дверь.

«Ну вот и славно, вот и хорошо, – подумала Света, глядя вслед вопросительной спине сожителя. – За год кто знает, как жизнь повернется? Изловчусь, поднажму, усовершенствую тактику. Живым не уйдет». Довольная проделанной работой, она пошла в комнату, расслабленно плюхнулась в кресло. Все-таки утренняя кампания по пленению противника прошла волнительно, а вдруг Успенский выкинул бы какой-нибудь фортель или смылся до прихода подкрепления? Но теперь можно выдохнуть.

Намереваясь развеять мысли, Света разблокировала телефон и стала прокручивать ленты то «Инстаграма», то «Фейсбука», то «Контакта». В голове было пусто, смысл постов ускользал от нее, растворяясь в пережитом стрессе. Но она и не пыталась его улавливать, просто прокручивала страницы с невротическим упорством, пока не ловила себя на том, что видит посты двух- или трехнедельной давности. Когда ленты социальный сетей ей порядком наскучили, она без каких-либо ожиданий полезла в папку сообщений «спам».

За последнее время у нее выработалась привычка заглядывать туда. Письма Блаженной мотивировали и придавали решимости – как угодно, но не так, как у нее. Бередили эти письма в недрах Светиной души и другое, какое-то ностальгическое чувство, которое отзывалось в ней слабой ноющей болью. Света понимала, что эта отчасти приятная боль была от безотчетной тоски по изведанным, но забытым чувствам, которые уже никогда не доведется испытать в полной мере. Наверное, что-то подобное ощущают люди, давно в прошлом пережившие страшную беду, когда с тоской разглядывают предшествующие этому событию фото. «Я никогда уже не смогу улыбнуться такой так беззаботно», – думают они, вспоминая, каково было иметь в себе прежнюю легкость.

Так и Света, читая письма Блаженной, она будто листала старый, запылившийся альбом, и, узнавая забытые кадры, испытывала фантомное чувство, которое навсегда от нее ушло. «Я никогда уже так не смогу…» Конечно, фантомное чувство было слабей других, реальных, и Света старалась по возможности не обращать на него внимания вовсе.

Так или иначе, к письмам она привыкла и теперь, кликая соответствующую иконку на экране, заведомо сожалела, что ничего нового в ящике не найдет. Ведь то письмо, которое она прочитала накануне, было последним среди скопившихся за несколько месяцев в этой папке. А судя по тому, что датировано оно было почти месячной давностью, на новые послания рассчитывать уже не приходилось. Но Света все равно нажала на значок, какая разница, на что смотреть, если смысл слов не проникает в сознание? К ее удивлению в папке обнаружилось новое сообщение. Это было так удивительно, что даже мозг ее включился, а глаза жадно побежали по строчкам.

«30 июля 20…, 12.23

это спам

Привет! Я долго не писала тебе, знаю. Но это не значит, что я не думала о тебе. Думала, и даже больше. Я наконец-то решилась, наверное, впервые за свою сонную жизнь, решилась сделать что-то важное, значимое. И в последний месяц я отдалась этой решимости целиком, очертя голову. Знаешь, я перечитала свои письма к тебе и вдруг поняла, насколько я ничтожная и жалкая. Какая тут любовь, правда? Смешно. Мне кажется, я даже поняла, почему за все время ты ответил мне лишь раз, и то сдержанно, нейтрально. Я помню каждое слово твоего скупого ответа: «Елена, приезжайте ко мне на прием. Я смогу ответить на ваши вопросы только при личной встрече. Буду рад помочь». Еще там был телефон секретаря и график работы. Это был ответ на самое первое мое сообщение, в котором я написала тебе, что у меня есть проблема – страшное пустое одиночество. Я, глупая, так обрадовалась тогда. Ты представить себе не можешь, какие чувства я испытала, увидев сообщение от тебя. Эта радость меня так оглушила, что я сдурела окончательно и стала забрасывать тебя своими глупыми письмами.

Прости меня за них. Тебе они, наверное, ужасно надоели. Привязалась к тебе ни за что ни про что. Навязываю свои душные чувства да неказистую судьбу. Кто ж в своем уме согласится связаться с таким нелепым существом, как я? Другой на твоем месте уже давно ответил бы мне грубо, сто раз уже сказал бы, чтобы я отвязалась, оставила в покое, пошла вон! Другой, но не ты)).

Возможно, еще и поэтому я так люблю тебя. Мне кажется, что ты не хочешь делать мне больно, говорить обидных, грубых слов. Но и отвечать мне вежливо ты не можешь тоже. Ты не переживай, я понимаю почему. Ты думаешь, что если не станешь отвечать, то я скоро успокоюсь и забуду тебя?)) Ты думаешь, что любой ответ спровоцирует у меня новый приступ любовного неистовства? Что ты поселишь во мне надежду, которую потом отнять будет сложней и больней, чем сейчас? Глупенький))).

Да разве может быть что-то больней, чем жить вот так, без проблеска, без любви? Мне бы хоть один глоточек счастья… Чтобы дух перевести. А там будь что будет… Хоть бы понять, как это – получить ответ и угадать голос среди прописных букв, где каждое слово обращено к тебе. Значит, думал, хоть минуту, но думал обо мне. А значит, я есть. Понять и запомнить. Сохранить внутри и любоваться.

Счастье… Ведь даже кроха его, сиюминутная, мимолетная, недолговечная – это все равно кроха СЧАСТЬЯ. В этот конкретный отрезок времени, совсем маленький, все равно ведь испытываешь счастье в полной мере! Жмуришься от его яркости, улыбаешься, размякаешь от неги и тепла… Эти песчинки можно бережно складывать одна к другой, а потом смотреть на все вместе и думать: «Вот сколько у меня было счастья! И сейчас есть! И с каждой новой песчинкой его будет больше!» И дело не в том, что больно мне будет ПОТОМ, а в том, что счастлива я могу быть уже СЕЙЧАС. Одним твоим словом, простым «Привет»)). Да я была счастлива уже тем, что писала тебе.

Но что теперь об этом, период глупых писем закончился (ох, сколько я ругала себя за них). То, на что я решилась сейчас, мне надо было сделать раньше, гораздо раньше! Я не писала потому, что надумала приехать сама и целый месяц готовилась к этой поездке. Ты ведь написал тогда, что лучше всего приехать. И правда, что толку писать? За это время я много раз хотела написать снова, но зареклась, что больше не буду понапрасну строчить утомительные пустопорожние послания. И еще. Так много всего происходило в твоей жизни в последнее время. До меня ли тебе было? Вся эта суета напугала меня и, наверное, окончательно решение о том, чтобы приехать, я приняла, когда ты угодил в тюрьму.

В конец света, о котором ты говоришь, я, если честно, не верю. Да мне кажется, ты и сам не сильно-то веришь в него, я же чувствую. А еще чувствую, что тебе как будто бы плохо. Плохо, тоскливо и пусто.

Приеду я завтра. Точнее, прилечу. Билет куплен, вещи собраны, комната в коммуналке продана)). Да, продана. А что такого?)) Я выставила ее на продажу месяц назад, и недавно нашелся покупатель, потому что цена была невысокой – 250 тысяч рублей. На прием к тебе я записалась – завтра, 31 июля, в 15.30. Не веришь?)) Уточни у секретаря – Некрасова Елена Петровна. Денег на прием у меня хватит. Надеюсь, хватит и на первое время в Москве, чтобы обустроиться. А там посмотрим, как жизнь повернется. В прошлое дороги уже нет. Васька пусть уживается с новыми соседями. Комнату мою купил крепкий молодой парень. Не поверишь, с кошкой… Марине Геннадьевне счастья в личной жизни и душевного покоя (она извинялась тогда, в понедельник, и даже плакала). Я простила, с меня не убудет. Волосы растут потихоньку. Конечно, не былая красота, но ведь отрастут же. Завтра я увижу тебя, и это самое главное».

«Неожиданно…» – опешила Света. Проверила дату – письмо, действительно, было не из тех, что давно скопились в спаме, а сегодняшнее. На всякий случай она сверилась с календарем. Правильно, 31 июля завтра. Она набрала номер секретарши.

– Аллочка, дорогая, проверь, пожалуйста, записана на завтра к Вадиму Сигизмундовичу Некрасова Елена Петровна?

– Да, есть такая. В 15.30. Еще пару недель назад записалась. А что? Вадима Сигизмундовича-то ждать завтра?

– Да ничего, просто знакомая моя. Ждать, завтра будет как штык. Нагулялся.

«Как некстати, – подумала она, отложив телефон. – Только Блаженной сейчас на горизонте не хватало. Но не отговаривать же Вадика от завтрашних приемов после того, как его и так с таким трудом уговорили. Как бы сам не соскочил… Ничего, сама с ним поеду и все проконтролирую».

Ночью Вадиму Сигизмундовичу снился тревожный сон, будто он висит под потолком в собственной приемной и все вокруг кажется ему непривычно большим. Осмотревшись внимательней, он сообразил, что сидит в вороньей клетке, а комнату видит сквозь металлические прутья решетки. На пуфах у стеклянной столешницы расположились друг напротив друга Света и главный режиссер. Они что-то весело обсуждали, жестикулировали, посмеивались, время от времени поглядывая в сторону клетки. Успенский старался, но не мог разобрать их речь, будто они говорили на другом, незнакомом ему языке. Прислушиваясь изо всех сил, он вплотную припал к прутьям и неожиданно заметил, что вместо носа у него большой черный клюв. Вдруг откуда-то сбоку показалось немолодое, потрепанное жизнью лицо его бывшей жены. Любаня приблизилась к нему почти вплотную, неприязненно разглядывая. «Да что вы с ним цацкаетесь? Ишь, зенки вылупил, иждивенец проклятый. Вот как с ним надо!» – и она больно щелкнула Вадима Сигизмундовича по клюву.

Глава 23

– Самолеты, – завороженно повторил Погодин, не в силах озвучить свое предположение. Чудовищное, невообразимое, абсурдное.

Но какой бы бредовой ни казалась догадка, она вдруг блеснула в уме так явственно, отчетливо, словно лезвие опасной бритвы ловко выброшенное из ножен под ярким солнцем. Погодин точно наяву видел, как свет озарения заиграл на клинковой заточке, золотя острую грань. В мыслях завертелся калейдоскоп воспоминаний: «Просветление требует жертв», – подмигивает ему Стрельников; «Потерпел крушение самолет российской авиакомпании…» – читает он в заголовках новостей; бонская маска, склоненная над ним во сне; «Вы плохо знаете Стрельникова», – говорит Роднянский; «Маги-воители могут заключать договора с ними, принося человеческие жертвы»; «Вы ведь считаете, что кровожадным бонским духам требуется сотни, тысячи жертв»; «Я сделал им королевское подношение».

– Авиакатастрофы… Это ты… – Мирослав все же заставил себя произнести это, хотя пока сам не понимал, как такое возможно.

Стрельников стараясь скрыть улыбку, но по лицу его было видно – ему нравится наблюдать за ходом мыслей Погодина.

– А я все думал, догадаешься или нет.

– Ты сам подстроил крушение флагманского самолета своей компании, это была не случайность…

Собеседник смотрел на него своими волчьими глазами, так же, как смотрел затаившийся в дюнах зверь, пристально, неотрывно. И отблески костра, отражаясь в них, походили на блики нездешнего, пылающего свирепым огнем солнца. Молчание подтверждало точность догадок, и Мирослав продолжал, на ходу продираясь через дебри причудливо сплетенных домыслов к мерцающему маяку истины.

– Ты сам разорил «Бонавиа»…

Он выдавал предположения – и сам до конца в них не верил, все ждал, когда Стрельников начнет опровергать, возмущаться, разозлится или поднимет их на смех. Но ничего такого не происходило. Он лишь молчал, сдерживая улыбку, и смотрел на Мирослава с удовольствием, а может, с гордостью, с которой смотрит отец на смышленого сына…

– И сделал ты это затем, чтобы передать свой авиапарк, а вместе с ним и ответственность за будущие крушения кому-то другому… Тому, кого ты терпеть не можешь, давнему противнику и конкуренту.

Тут Стрельников не удержался – заулыбался широко, торжествующе.

– И тот самолет, который упал несколько дней назад, это твоих рук дело… Их будет много… Крушений… Сколько еще? – Мирослав хотел по привычке приложить пальцы левой руки к виску, как делал обычно, когда в мыслях его из нескладных фрагментов вдруг сама собой собирается хитрая мозаика, но вспомнил про связанные запястья.

Владимир Сергеевич безразлично пожал плечами.

– Пока не разберутся, в чем дело, будут падать.

Погодин молчал.

– А ты думал, дядя Володя лошара? Дурачок, который много лет держал всех в кулаке, а потом вдруг сдулся? – Он мягко рассмеялся. – Нет, Мироша, это не про меня. Такие, как я, с годами лишь матереют. Компанию я, действительно, разорил осознанно, но грамотно. Обворовал сам себя, по-тихому выводил средства в оффшоры несколько лет. А придурь моя – так это просто пыль в глаза, для убедительности. Я ведь говорил уже, что в какой-то момент мне стало невыносимо скучно. Я тогда от той скуки и пустоты чуть с ума не сошел. Мне казалось, что выше той цели, которую я когда-то в жизни наметил и достиг, и быть не может. А если и может, то с моими ресурсами и ее достичь – дело плевое. И тогда я выбрал цель почти недостижимую, ради которой на кон надо поставить все. И то не знаешь, дойдешь ли. – Он взглянул на Кайлас, который был теперь совсем близко и в темноте казался сказочным великаном, будто клонившимся к пришлым, чтобы подслушать их разговор. – Вот это по мне.

– Почему они падают?

– Ой, не спрашивай. Лучших умов нанимал за космические гонорары, инженеров-конструкторов заграничных. Теперь в моих самолетах хитрое такое устройство встроено, рядовая проверка в жизни не выявит. Но суть в том, что устройство срабатывает в определенный момент, в зависимости от дальности перелета. Ну, так, чтоб не сразу на взлете ломались, а то ведь интриги не будет, голая статистика.

– Ты отдаешь себе отчет, что это тысячи, десятки тысяч человеческих жизней?

– Отдаю, конечно. Иначе зачем бы я все это устроил?

Наступившая после его ответа тишина, казалось, стремительно уплотнялась, образуя между двумя сидящими друг напротив друга людьми незримую, но ощутимую преграду.

– А что мне оставалось делать, сынок? – снова заговорил Стрельников, первым решив нарушить затянувшееся молчание. – Большой выигрыш предполагает большие ставки. Я, к сожалению, не имею официальных полномочий, чтобы легально приносить массовые человеческие жертвы. Я ведь не какой-нибудь глава государства, чтобы, например, ввязаться в войну, положить там тысячи жизней – и шито-крыто. Мне пришлось быть изобретательным, как любит говорить мой директор по маркетингу, теперь уже бывший, креативным. Вот я и накреативил, комар носа не подточит. Самолеты падают, люди гибнут, могущества получают свою дань, а ко мне какие претензии? Теперь уже эти самолеты принадлежат не мне, значит, и ответственность не моя.

Однако речь Стрельникова не разрушила барьера. И он предпринял еще одну попытку.

– Сейчас, надеюсь, ты понимаешь, что после такой масштабной подготовки я не мог позволить какому-то гиду или еще кому-то нарушить мои планы… Я понимаю, тебе сходу сложно это принять. Но, может, ты скажешь хоть что-нибудь, сынок? Меня начинает нервировать твое молчание.

– Скажу… – ответил Погодин, выждав еще несколько мгновений, сосредоточенно, задумчиво глядя на пламя в небольшом каменном круге. – У меня другой папа. И, к счастью, он не кровожадный псих.

Он вскочил на ноги внезапно и ловко. Обхватил голову застигнутого врасплох Стрельникова связанными руками – быстрый, хлесткий удар коленом пришелся тому точно в скулу. Голова его запрокинулась и он тяжело, лениво завалился набок. Не теряя времени, Мирослав поднес запястья к догорающему костру, коснувшись самых углей. Веревка занялась, пахнуло паленой шкурой. Он с силой дернул руки в стороны, путы треснули, слетели. Боли он не чувствовал. «Телефон! – пульсировало в уме. – Телефон». Он наклонился к лежавшему без сознания телу и судорожно начал ощупывать стеганый халат. Ничего. Только «Беретта» в кобуре под мышкой. Мирослав достал ствол, тускло блеснувший нехорошим, масляным блеском. Машинально он сунул пистолет за свой ремень, но, секунду поколебавшись, достал его и зашвырнул подальше. Схватил рюкзак, вытряхнул на землю содержимое. «Есть!» – среди вещей обнаружились два аппарата, один из них был его собственный, второй Стрельникова. «Только бы были заряжены и ловили сеть». Телефон Мирослава был выключен, зато второй оказался подключен к портативной зарядке, которой хватало больше, чем на неделю.

– Какого, мать твою, здесь?!..

Голос раздался слева. Мирослав повернулся и увидел возле палатки сонного, ошалевшего от открывшейся картины охранника. Погодин не думал, действовал рефлекторно, быстро, но четко. Слегка наклонившись, он мягко бросил на землю рабочий аппарат. Охранник уже двинулся на него массивной черной тенью, на ходу соображая, как быть: с одной стороны, хозяин называет этого молокососа сыном, с другой – «сынок» только что вырубил папашу и, судя по всему, настроен совсем не дружественно. Он подскочил к Погодину, который за мгновение до этого успел принять защитную стойку. В глазах помощника промелькнуло удивление, и он выбросил вперед кулак, пытаясь заехать ему в лицо. За спиной выла, гавкала, бесновалась Алиса, пытаясь сорваться с привязи. Мирослав присел, уходя от удара, и молниеносно пробил «двоечку» – левой в бок и правой в челюсть. Второй удар был такой силы, что Погодин ощутил, как хрустнула кость на лице бойца. Его развернуло, и он рухнул на землю.

Каким бы миролюбивым ни был Мирослав, но сейчас он бил люто, остервенело, чувствуя в кулаках особую, будто чужеродную мощь, которая нисходит в состоянии, близком к аффекту. Наверное, он и был в аффекте, исступлении, потому что им всецело правила одна мысль, которая представлялась жизненно важной, пульсирующей в уме вспышками света среди мрака: «Это надо остановить. Остановить немедленно и любой ценой, сейчас же!»

Он схватил телефон, разблокировал его ломаной линией, которую не раз видел под пальцами Стрельникова, экран засветился. Мирослав с надеждой уставился на датчик сети, от волнения не сразу разглядев деления. Есть сеть! Слава рачительным китайцам, которые оснастили дикие просторы мобильными вышками! Правда, шкала сигнала показывала всего два деления, но хоть так. «Думай, соображай, – торопил он себя. – Кто вхож в любые кабинеты? Кто поймет с полуслова и доверится без лишних расспросов? Конечно, отец». Руки не слушались, дрожали. Мирослав по памяти набрал номер и увидел на экране высветившееся имя «Погодин». Гудки дребезжали, прерывались, но наконец откуда-то издалека раздалось: «Да, я слушаю…»

– Папа, это я. Ты слышишь? – Из динамика сквозь помехи урывками доносился взволнованный, такой родной голос. – Я нормально, об этом потом. Сейчас очень внимательно слушай меня, ни о чем не спрашивай, не перебивай. Все самолеты, которые были в распоряжении «Бонавиа» надо снять с рейсов. Срочно! Немедленно! Слышишь меня? Это очень серьезно и важно. Все борты! Собственный и лизинговые. Ни один из них не должен больше подняться в небо…

Продолжить разговор он не смог. Горло перехватил удушающий захват, на спину навалилась тяжелая туша.

– И ты, Брут? – прошипел над ухом сдавленный голос.

Дыхание перехватило, Погодин захрипел, изо всех сил напрягая шею и опуская подбородок к груди, все же чувствуя, как ноет кадык и наливаются вены на шее и лбу. Надрывный вой Алисы рассекал тишину, словно клинок тончайшую ткань, которая, распадаясь, планирует вниз невесомыми лоскутами. Их подхватывал и уносил в темноту рассвирепевший ветер. Но в моменте звуки извне заглушил шум кровотока в ушах. Мирослав почти ослеп, задыхаясь. Он дернул вниз удушающую руку, повернул голову, спасая шею, сделал шаг в сторону и двинул локтем назад, пытаясь попасть Стрельникову в пах. Куда именно пришелся удар, Погодин не понял, но хватка немного ослабла.

В Стрельникова будто сам дьявол вселился, сила его казалась неистовой, необъяснимой для человека, который секунды назад лежал без сознания. Но и Мирослав ощущал себя сейчас не вполне собой, чувствуя в теле будто постороннюю энергию. Он все же изловчился и бросил противника через плечо. Стрельников быстро, сноровисто вскочил, попятился назад по неровному грунту.

– Видит небо, сынок, я этого не хотел. – с этими словами он выхватил нож из потайной кобуры на голени.

Белый металл клинка блеснул, недобро подмигивая Погодину. Стрельников готовился к нападению основательно, пружинисто переступал медленными выверенными шажками, будто напитываясь силой земли. Мирослав ловил каждое его движение, готовый к атаке. Время замерло, и, казалось, этот шаманский танец двух партнеров, напряженно смотрящих друг на друга, не закончится никогда. Но все решила секунда – Стрельников наступил на острый камень, который качнулся под его ногой, на мгновенье сместив точку опоры. Мирослав тут же рванулся вперед, уловив еле заметное изменение во взгляде противника. Левой он схватил его за руку, в которой был нож, а правой за затылок. Качнув Стрельникова вправо, Погодин двинул ему коленом в солнечное сплетение. Тот зашелся хрипом, обмяк, и Мирослав, обхватив его голову, ударил еще и коленом в лицо. Стрельников осел на землю, но остался в сознании. Мирослав подхватил нож.

– Все, сдаюсь, твоя взяла, – прохрипел Стрельников, отползая назад и подняв руки в примирительном жесте. – Мирослав, мы в двух шагах от цели, сейчас не время чудить. Без меня ты не дойдешь, хорошо подумай.

– Да пошел ты, – зло процедил Погодин.

– Ну, тогда добивай, раз начал.

Мирослав был на взводе. Воспоминания о том, как Стрельников на его глазах убил ни в чем не повинных, уже ставших ему не чужими людей; чудовищная правда о массовых жертвах; адреналин, вызванный схваткой, в которой он сам чуть не погиб, – все это в нем билось и рвалось, закручивалось, словно вихрь, сметающий внутри все человеческое, осознанное, и вовлекая это в свою смертоносный воронку. Он смотрел на человека, сотворившего все это с такой легкостью, и действительно чувствовал, что почти готов на убийство. Рукоять ножа удобно лежала в руке, тело пульсировало жаждой действовать.

– Что, мой мальчик, не хватает духа? – подначил Стрельников, оскалив окровавленный рот. В межзубных впадинах блестела красная жижа, как у дикого зверя, только что растерзавшего добычу. Над оскалом лихорадочно сверкали глаза. – Ну, давай же, Мирослав, не расстраивай дядю Володю, нельзя быть таким жалким слизнем. На кону твоя жизнь! Жизнь роскошная, усыпанная папочкиными миллионами. Неужели ты ей не дорожишь? Всего-то надо всадить мне под ребра нож. Честно предупреждаю, если ты этого не сделаешь, то сильно рискуешь. Ну же, ничего сложного. Все бывает в первый раз, нужно лишь переступить черту. Дальше будет куда проще.

И он рассмеялся хрипло, сквозь боль.

Тяжесть и холод рукояти ножа в моменте стало для Погодина самым ярким и реальным чувством из всех прочих, которыми пульсировало его израненное тело. Боль, ломота – все поблекло, уменьшилось, отдалилось. Явственным остался лишь холод на ладони. «Переступить черту… Переступить черту, – усталым шепотом звучало в голове. – Черта – она же точка невозврата…» Казалось, что холод металла не уступает теплу тела, подстраиваясь под температуру, но, наоборот, поглощает его, медленно распространяясь по руке, поднимаясь выше к локтю.

Он видел перед собой Стрельникова, загнанного, но опасного, и попытался представить, как заледеневшую руку с ножом обжигает его горячая кровь. «Убью его, и сам стану мертвее трупа…» – вдруг подумал Мирослав, будто не свою, пришедшую извне мысль. Он представил, как наползающий холод окутает все его тело и останется с ним навсегда, а возможно, заставит жаждать новой порции тепла, отнятой у кого-то живого. «Зачем мне мертвый я? Не слишком ли тяжелая ноша – бездушная почти 90-килограммовая туша, которую придется тягать еще лет 50?»

«Я жалею не о том, что поторопил свою смерть, а о том, что умру искушенным», – прозвучал в голове раскаянный голос старика Роднянского. Рука с ножом сама собой ослабила хватку, из готового к расправе тела исчезло напряжение. Стрельников рванулся с места молниеносно и ловко, занося над ним зажатый в руке камень. Но Погодин каким-то чудом успел, пусть недостаточно, но податься вбок. Удар прошел по касательной. Мирослав упал, на секунду ослепнув от боли, а когда зрение немного прояснилось, увидел, как Стрельников, усевшись сверху, зажав коленями его руки, снова заносит над его головой булыжник: «Твое время вышло. Ты меня разочаровал…»

Лежа без сил, придавленный к земле, Мирослав даже не попытался дернуться. Все было кончено. Но булыжник так и не обрушился на его голову. Всем своим весом в хищном прыжке на Стрельникова навалилась Алиса, с утробным рычанием вцепившись клыками в его шею. Горячая черная кровь брызнула Погодину на лицо. Повалив обмякшее тело, Алиса не могла успокоиться и в остервенении трепала зажатую клыками плоть. Стрельников затих, голова его мотылялась по земле, словно он стал тряпичной куклой.

«Вот тебе и закон природы… – мелькнула слабая мысль в угасающем сознании Мирослава. – Но как она избавилась от привязи и намордника?» Он повернул голову в сторону. Взгляд мутнел, сопротивляющееся сознание влекла в белую пустоту неодолимая сила. Пытаясь сфокусироваться на том месте, где была привязана Алиса, сквозь потусторонний белый свет ему удалось различить фигуру человека рядом с деревом, обмотанным веревкой. Это был Нима Ринпоче, он, как всегда, безмятежно улыбался, ветер трепал смешные помпоны желтой шапки и подол бордового уттара санга. В руке он держал собачий намордник.

Лама приблизился к Погодину так плавно и быстро, будто вовсе не касался земли. Склонившись, он коснулся затылка Мирослава, пристально вглядываясь в его лицо, и сказал: «Ты достоин, но время твое не пришло…»

Погодин попытался улыбнуться, но не вышло. Несмотря на старания, веки сомкнулись, и все вдруг будто сделалось невещественным – и его болящее тело, и холодная бугристая земля под ним, и жесткий ветер. Белый свет под смеженными веками вспыхнул ярко, но не обжигающе. А потом в этой пустоте возникла точка, которая стремительно приближалась и росла, пока Погодин не различил в ней колесо Сансары – круговорота рождения и смерти в мирах, ограниченных кармой. Мара – демон-искуситель, повелитель смерти, зла, воплощение духовной гибели, трехглазый, увенчанный короной из человеческих черепов, держал колесо в когтистых руках, умостив на него клыкастую пасть. Считается, что, искусив человека злом, Мара приносит ему духовную смерть, но дает почувствовать себя сверхчеловеком, которому позволено все ради достижения высшей цели. В самом круге Мирослав видел пестрые миры: мир богов, мир завистливых полубогов асуров, голодных духов претов, мир животных и мир людей. Мир людей был исполнен невежества и страданий, из-за которых они цеплялись за свое бытие, тем самым порождая карму, отправляющую их на новый цикл существования в одном из миров. Но только из этого мира путь вел к просветлению.

А потом была пустота.

* * *

Мирослав не знал, сколько времени прошло до того момента, когда ему довелось снова открыть глаза. Поначалу он даже не понял, что взгляд его ощупывает явь, – все вокруг было таким же белым, как тот свет, который он видел, проваливаясь в забытье. Но вот он различил угол между потолком и стеной, посмотрел правее – дверь из хрома и стекла, такие же окна, до середины стены прикрытые белыми жалюзи, за которыми просматривался светлый коридор. Больница? Он повернул голову еще правее. Рядом с ним в кресле сидел отец, осунувшийся, заросший. На лице его дрожала неуверенная, измученная улыбка. Он сжимал в руке пульт вызова врача и смотрел на Мирослава с такой любовью, что датчик пульса рядом с кроватью запищал чаще.

– Где я? – сказал Мирослав первое, что пришлось, лишь бы подать голос.

– В Гонконге. В лучшем госпитале, теперь все будет хорошо.

– А Алиса?

– В отеле. В больницу с собаками нельзя.

– Извини меня, так получилось, – глядя на бледное, болезненное лицо отца, Мирослав не смог обойтись без этой фразы.

– Бывает. Шамбалу-то нашел? – Дмитрий Николаевич держался молодцом.

– Почти, пап, почти… Если бы не Алиса и лучший госпиталь Гонконга, то кто знает.

Глава 24

– Презираешь меня, да?

Появившись на рабочем месте, Успенский первым делом подошел к клетке Аида и задал ему этот вопрос. Ворон посмотрел на него секунду-другую, мигнул желтыми глазами и отвернулся.

Вадим Сигизмундович поддел ногтем металлическую скобу, и дверца клетки, скрипнув, отворилась. Аид уставился на открытый проем, быстрым движением склонив голову вправо, влево, удивленно каркнул, но так и остался сидеть на месте. Успенский вздохнул, прошел к рабочему столу, скрючился на пуфе в неудобной позе, ожидая первого посетителя. «Хоть бы никто не пришел», – подумал он. И как раз в этот момент дверь в кабинет распахнулась, лязгнув металлическим замком.

– Здравствуйте, Вадим Сигизмундович! Виделись недавно. Майор Замятин Иван Андреевич. Я вас в КПЗ навещал, помните?

Успенский прищурился. Неизменный полумрак его кабинета делал глаза чувствительными к свету, который возникал в проеме открытой двери всякий раз, когда она открывалась. Обычно в первые секунды он не сразу мог разглядеть визитера, подслеповато всматриваясь в очертания силуэта на пороге. Но этого человека он узнал еще до того, как Замятин парой шагов преодолел расстояние до низкого зеркального столика с колдовской атрибутикой и неловко, но решительно примостил свое богатырское тело на зыбкий пуф.

Узнал его Успенский уже по стати. Он привык, что там, на границе освещенного коридора и его ведьмачьей норы, возникают абрисы людей, будто придавленных каким-то невидимым грузом, усталость чувствуется во всей их повадке, а силуэты обретают расплывчатый контур. Он и сам когда-то был таким. Замятин же вырисовался в проеме иначе – четко, явственно, так, что Успенский сразу узнал широкие плечи и золотистый ежик волос, отливающий желтым светом коридорной лампы. «А может, я научился все же улавливать энергетику?» – неуместная, пустая теперь уже мысль проплыла в голове, как рваный клочок сизого морока, быстро тающего под разогретым солнцем. Неуместная – потому, что Вадим Сигизмундович сейчас совершенно определенно чувствовал своей обострившейся интуицией, что появление этого человека в его приемном кабинете делает подобные мысли нелепыми, полностью обесценивая их. И на смену им, вместе с решительной поступью майора, в его жизнь входят события – а значит, и заботы – куда более тяжеловесные, значимые.

– Уффф, дышать у вас совсем нечем. Как вы маетесь-то тут целыми днями? – только присев, сказал Замятин и сразу же поднялся, порывисто подошел к окну, дернул в сторону тяжелую пыльную штору так, что плотное сумеречное пространство комнаты, казалось, ощутимо заколыхалось от его быстрых, уверенных движений. Выдохнув облако поблескивающих пылинок, штора отлетела к стене. Комнату заполнил яркий свет летнего дня, неторопливо тесня антуражный полумрак к углам. В конце концов, дрогнув в последний раз, словно от болевого шока, сумрак рассеялся окончательно. Хрустнула и заныла застоявшаяся оконная рама, поддаваясь напористой руке. Успенский ощутил затылком освежающий ветер, услышал шум улицы.

– И свечи у вас коптят, – озабоченно констатировал Иван Андреевич, вернувшись к столу, и дунул сначала на правый фитиль, потом на левый.

Вадим Сигизмундович сидел перед ним смиренно и молча. Он понимал – причина неожиданного визита майора откроется ему без лишних вопросов и довольно скоро. Больше того, он предпочел бы не узнать о ней никогда, но чувствовал, что укрыться от этого знания уже не получится.

– А я, собственно, по вашу душу, – не стал томить Замятин. – Да и не только по вашу. Тут вот какое дело – поговорили мы тогда с вами, ну, вы помните, познакомились, так сказать. А потом я подумал, дай-ка получше узнаю, что это за хороший человек – Вадим Сигизмундович Успенский. И от чего это ему конец света кругом мерещится? Решил про вас справки навести. Ну, может, помочь надо, легко ли одному с концом света бороться? А поскольку я в органах работаю, то и справки по своим каналам стал наводить, простым путем пошел, в общем. И, представляете, совершенно для себя неожиданно выяснил интереснейшие факты.

За спиной Замятина в проеме двери суетились незнакомые люди, громко переговариваясь, двигаясь также уверенно и резко, как майор. Прислонившись плечом к косяку, стояла Света, сложив под грудью руки и кусая губу.

– Володя, документацию всю изъяли? – крикнул Замятин в сторону коридора.

– Работаем, Иван Андреевич. Там на втором этаже в кабинете директора этого притона ребята с бухгалтерией разбираются. А на ресепшене, похоже, все.

– Так, вот. – Замятин снова обратился к Успенскому. – На вас, оказывается, целый ворох заявлений о мошенничестве скопился в самых разных отделениях полиции нашей многострадальной родины. Что там только не написано: и мужа обещали вернуть – не вернули, и ребеночка бесплодной паре обеспечить, и порчу снять. В общем, целая поэма, я прямо зачитался. И все это за деньги, разумеется, очень немалые. Мошенничество в особо крупных в каждом заявлении. Есть и такие, где вы людей брались лечить от рака, например. Рассказать, чем в семьях таких заявителей дело кончилось, или сами догадаетесь?

Успенский молча покачал головой.

– Не понравились мне эти заявления, очень не понравились, – продолжил майор. – Но законодательная система у нас не вполне еще отлажена, есть в ней много лазеек. Как говориться, можно так, а можно этак. Стал я выяснять, почему заявления пыль в отделениях собирают, в ход не идут. А мне говорят: мол, не лезь в это, Ваня, не твоего ума дело, не видишь, доказательная база по ним слабая, и все такое. А я говорю: как же не лезть, вон пострадавших сколько.

– Иван Андреевич, у нас всё. Документацию изъяли, подозреваемые уже в машинах. Только ваш остался.

– Володя, покури там пока. Мы с Вадимом Сигизмундовичем еще не договорили.

– Так, вот, гражданин Успенский. В общем, пока мы там бодались лезть – не лезть, был арестован полковник МВД. Буквально пару дней назад его взяли за получение взятки и злоупотребление должностными полномочиями. Да вы слышали, наверное, в новостях? У него в квартире наличкой почти семь миллиардов рублей нашли, дело на всю страну гремит. Вот он-то, оказывается, вашу шараш-монтаж контору и крышевал. Денег один такой салон магии в месяц приносит столько, что и не выговорить, а расплодилось вас – как собак. Как не соблазниться на такие барыши? А теперь, выходит, крышевать эту паскудную деятельность некому, такая петрушка. Так что, Вадим Сигизмундович, как говорится, сушите сухари.

– И что теперь будет?

– Не знаю. Следствие разберется, суд решит. А пока прошу вас проследовать со мной.

Замятин поднялся и замер рядом с Успенским, указывая ему рукой на дверь. Вадим Сигизмундович без лишних препирательств проследовал к выходу, непроизвольно заложив руки за спину и низко склонив голову. Выходя из комнаты, он взглянул на Свету. Она пожала плечами, опустив глаза. Напоследок он обернулся, прощаясь с ненавистной комнатой, и заметил, как в проеме распахнутой оконной рамы мелькнуло черное воронье крыло.

«Я свободен…”, – подумал Успенский, глядя сквозь зарешеченное оконце полицейского уазика на удаляющееся крыльцо магического салона. Вместе с ним удалялся душный кабинет с бесконечной очередью просящих глаз. Вместе с ним удалялась Света, которая в последнем его воспоминании осталась стоять на пороге этой терзающей комнаты, как стражник. Он с удивлением понимал, что сейчас вместо ужаса испытывает облегчение от того, что его силой вырвали из этого мрака и теперь увозят прочь. «Следствие разберется, суд решит». Человек с простоватым лицом и прямым взглядом, описавший ему дальнейшую судьбу всего лишь в четырех словах, не внушал Успенскому страха. Наоборот, его появление и присутствие рядом (прямо сейчас, за металлической стенкой кузова), успокаивало. Хоть бы он держался поближе. «Суд решит… Хорошо, теперь пусть решает суд… Все равно, всю мою жизнь за меня решали другие. Какая мне разница Любаша, режиссер, Света или суд? Возможно, именно суд окажется самым гуманным ко мне…»

Здание салона уже исчезло из вида, скрывшись за одним из поворотов, а Успенский все смотрел в прямоугольную прорезь на серую ленту дороги. «Как странно, – думал он. – Ведь я был здоров и неглуп. Зачем я прожил жизнь сомнамбулой? Что мешало мне жить так, чтобы жить? Отчего я даже не попытался распоряжаться собой сам?» Теперь, когда перед лицом его мелькала решетка, эти вопросы из узких словесных строчек разрастались в нечто объемное, ширящееся, и, в конце концов, развернулись огромным экраном, на котором Успенский мельком видел обрывочные эпизоды своей непрожитой жизни. А потом вместо экрана проступил серый потолок, похожий на поверхность луны. «Удивительно, но стоило мне приблизиться к понимаю того, что зовется свободой, как из одной, иллюзорной тюрьмы, в которую я сам себя запер, меня забрали в настоящую, из которой по собственной воле не выйдешь. Может быть, это кармическое? И зачем я вообще жил? Неужели в этом не было совсем никакого смысла?»

«Какая новость пропадает. Позвонить бы сейчас «НТВшникам», рассказать про этот шухер, они бы мне должны потом были. Хотя ладно, в другой раз как-нибудь. Все равно уже не успеют…”, – рассеянно думала Света, провожая взглядом группу задержания. Об Успенском она сейчас старалась не думать. Что толку? Понятно ведь, что закроют его надолго. А она не монашка, чтобы дожидаться. Лучшие годы и так на излете. Жалко, конечно, что до ЗАГСа не дошли, тогда она хотя бы имела доступ к его имуществу. Но ей не в чем себя винить, все, что могла, она сделала. Странно только, что все опять сорвалось удивительным, непостижимым образом. «Может, и правда порча на мне? Или это что-то кармическое? Мистика какая-то. Ладно, где наша не пропадала. Сама заработаешь, Светочка. Сама, как всегда все сама…». Телефон в руке ожил, запел. Незнакомый номер с ее работой – привычное дело.

– Светлана Юрьевна? Добрый день! – раздался в трубке сдержанный женский голос. – Вас беспокоят из аппарата депутата государственной Думы Василия Николаевича Дорожкина. Вы знаете, он очень впечатлен вашей работой с Вадимом Успенским в качестве PR-менеджера. Василий Николаевич намерен выдвинуть свою кандидатуру на следующих президентских выборах и сейчас подбирает команду для предвыборного штаба. Удобно ли вам завтра подъехать к нам в здание Думы на Охотном ряду, чтобы обсудить перспективы сотрудничества?

– Да, удобно. В любое время.

О встрече договорились. «Предвыборный штаб – это хорошо, мой размах. Ну что, Дорожкин, давай посмотрим, кто ты есть». Она вернулась в приемную, присела на диван и набрала в поисковике имя нового подопечного – «пятьдесят шесть лет, женат, двое детей», судя по фото, совсем не Ален Делон. Света вздохнула. «Интересно, почему она так не пришла?» – мелькнула мысль, далеко, на втором плане, в узких просветах между размышлениями о Василии Николаевиче. Света посмотрела на экран телефона. Новых сообщений не было. «Ну да, конечно, это же спам», – вспомнила она и проверила нужную папку.

«31 июля 20… 9.37

это спам

Если не переиначивать любовь в ее изначальной, задуманной Создателем сути, становится очевидно, что она и есть единый, универсальный для каждого ключ к счастью, о котором грезит человечество на протяжении веков. Любовь – краеугольный камень мироздания. И Бог никого из нас не обделил. Нет той высшей несправедливости, причину которую мы пытаемся разгадать. Все начинается с сердцевины, а не с поверхностных слоев. Все начинается с любви. Дело даже не в том, к кому, а в самой способности ее испытывать.

Сегодня, перед тем как поехать в аэропорт, простояла в церкви дольше обычного. Чувство было такое особенное, словно Он слышит и понимает меня одну. Вокруг много людей, но Он как будто сфокусировал внимание только на мне и рассматривает меня близко-близко. Я как вкопанная стояла, только слезы текли сами собой. Казалось, они текут, потому что я переполнена изнутри. Словно там, внутри меня, свет. Он разрастается из маленького комочка в большое обжигающее солнце, которое вытесняет из меня все лишнее, даже слезы. Слезы капали бессчетно, мне их не жаль, потому что больше они не понадобятся мне)).

Я смотрела на икону Николая Чудотворца, глаза в глаза, и не могла отвести взгляда. Я молила об избавлении от печалей, о свете, о радости, о любви. Молила о том, чтобы ты был счастлив и храним. Молила, чтобы не было больше одиночества и страха. Чтобы не было больше жалости к себе, осталось лишь сострадание к другим. Чтобы та любовь, которая живет во мне, навсегда осталась чистой, кристальной, абсолютной, как величайшая из Божьих милостей, дарованных человеку.

Мне кажется, я прошла свой путь к счастью. Прошла достойно от начала до конца. Несмотря на боль, неудачи, несправедливость, я не усомнилась ни на секунду в том, что все это было нужно. Я верила в высший замысел своего пути, поэтому сносила всё. Всякую боль. Сносила и продолжала терпеть. Я, наконец, пришла к тому, чтобы посметь просить о счастье. Бесконечно радостном, бесконечно чистом! Я чиста перед Богом, а потому просила смело, без гордыни, без претензии. Просто знала, что могу вот так, прямо смотреть Чудотворцу в глаза, потому что я, как и он, создана по образу и подобию Божьему и сделала все, чтоб не предать этого дара. Я была уверена, что он слышит каждое мое слово. А я будто слышала в ответ его шепот – о том, что я умница и испытания мои закончены. Их не будет больше. Теперь будет счастье. Заслуженное, выстраданное, долгожданное.

Я верю в это! Верю так сильно, что отправляюсь к тебе без страха, без сожаления о том, что сделано, казалось бы, так опрометчиво. Спасибо тебе за то, что ты возник однажды и посмотрел с экрана пронзительно. Наверное, если бы не ты, то я никогда бы не осмелилась шагнуть в новую жизнь.

В моем маленьком чемодане для прошлого не нашлось места. Впереди взлетная полоса и небо, а потом другая жизнь, новая и обязательно счастливая! Уже совсем скоро…»

Света посмотрела на часы – пятый час. Может, она приходила в самый разгар суеты с задержанием и ее не пустили? Хотя какая теперь разница. Не пришла, ну и ладно. Она двинулась к выходу, по привычке обернувшись – ничего ли не забыла на диване. Вечно между мягких подушек затаивались мелочи из ее сумки. На пару мгновений взгляд задержался на плазменной панели телевизора. Диктор со скорбным лицом сообщал: «Срочная новость. Потерпел крушение пассажирский самолет, следовавший из N-ска в Москву. Трагедия произошла сегодня в тринадцать тридцать по московскому времени. Причины происшествия и количество жертв уточняются…»

* * *

Как награда после долгого пути, за последним рубежом очистительным белым светом воссияет Шамбала.

7 ноября 2016

* * *

Эта книга – участник литературной премии в области электронных и аудиокниг «Электронная буква – 2019». Если вам понравилось произведение, вы можете проголосовать за него на сайте LiveLib.ru до 15 ноября 2019 года.

Примечания

1

Согласно решению Верховного суда РФ (Решение от29 декабря 2014 Г. N АКПИ14–1424С), деятельность экстремистской организации «ИГИЛ» (Также ДАИШ или ИГ) запрещена на территории РФ.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg