«Путешествие на «Кон-Тики»»

Путешествие на «Кон-Тики» (fb2) - Путешествие на «Кон-Тики» (пер. Лев Львович Жданов) (Кон-Тики) 15264K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Тур Хейердал

Тур Хейердал. Путешествие на «Кон-Тики»

Глава первая.ТЕОРИЯ

С чего всё началось. — Старик с острова Фату-Хива. — Ветер и течение. — Поиски Тики. — Кто заселил Полинезию? — Загадка Южных морей. — Теории и факты.— Легенда о Кон-Тики и белой расе. — Война.

Случается, человек ловит себя на том, что оказался в совершенно необычной ситуации. Пусть это произошло постепенно и самым естественным образом, — всё равно, когда этот момент настает, ты вдруг удивляешься сам: и как только всё это стало возможным?

Если ты, например, отправился на плоту в море вместе с пятью товарищами и одним попугаем, то неизбежно настанет такое утро, когда ты, хорошенько выспавшись, проснешься посреди океана и начнешь размышлять.

Именно в такое утро я сидел над отсыревшим от росы судовым журналом и записывал:

«17 мая. Сильное волнение на море. Ветер свежий. Сегодня я исполняю обязанности кока; подобрал семь летучих рыб на палубе, одного спрута на крыше каюты и нашел неизвестную нам рыбу в спальном мешке Торстейна...»

Вдруг карандаш остановился и где-то в глубине сознания зашевелилась мысль: а ведь какое, собственно, необычное семнадцатое мая...{1}да и вообще в высшей степени необычная обстановка... море и небо... как же всё это произошло?

С левой стороны открывался ничем не заслоненный вид на синие океанские просторы, шипящие волны одна за другой проносились в своем нескончаемом беге к вечно недостижимому горизонту. Направо я мог видеть сумрачную внутренность нашей плавучей хижины, — там лежал бородатый человек с томиком Гёте в руках, удобно упершись пальцами босых ног в низкую бамбуковую крышу хрупкого сооружения, которое было нашим общим домом.

— Бенгт, — проговорил я, отталкивая зеленого попугайчика, настойчиво желавшего взобраться на судовой журнал, — ты не можешь мне сказать: как это мы додумались до такой затеи?

Томик Гёте опустился, показалась золотистая борода:

— Чёрт возьми, кому же знать это, как не тебе, — ведь идея твоя! Что до меня, то я ее вполне одобряю.

Он уперся еще поудобнее в потолок и продолжал невозмутимо читать Гёте. На солнцепеке около хижины что-то делали трое других моих спутников.

Полуголые, загорелые и бородатые, с белыми полосами морской соли на спинах, они выглядели так, будто всю жизнь только тем и занимались, что сплавляли лес через Тихий океан. А вот и Эрик появился в двери со своим секстантом[1]и кипой бумаг:

— Восемьдесят девять градусов сорок шесть минут западной долго-ты и восемь градусов две минуты южной широты — неплохо продвинулись за последние сутки, а?

Он взял мой карандаш и нарисовал маленький кружочек на карте, висевшей на стене, — маленький кружочек, который вместе с девятнадцатью другими кружочками образовал цепочку, начинавшуюся у портового города Кальяо на побережье Перу.

Герман, Кнют и Торстейн поспешили подойти, чтобы вместе с нами полюбоваться на новый значок, который был на добрых 40 морских миль ближе к островам Полинезии, чем его предшественник.

— Смотрите-ка, ребята, — произнес Торстейн с гордостью, — выходит, мы уже в тысяче пятистах семидесяти километрах от побережья Перу.

— И нам осталось всего лишь шесть тысяч четыреста тридцать километров до ближайших островов по курсу, — добавил Кнют осторожно.

— Для полной точности следует добавить, что мы находимся в пяти тысячах метров от морского дна и на внушительном расстоянии от луны, — завершил Торстейн.

Таким образом, мы все точно знали, где находимся, и я мог продолжать свои размышления на тему «как и почему?». Попугаю было решительно всё равно, — он думал только о том, как бы прогуляться но вахтенному журналу. А кругом, куда ни глянь, простирался необозримый, синий-синий океан — внизу соленый, вверху воздушный.

Может быть, всё началось прошлой зимой в канцелярии музея в Нью-Йорке? А может быть, еще за десять лет до этого на одном из островов Маркизского архипелага в центре Тихого океана? И кто знает, — возможно, мы причалим именно к этому острову, если норд-ост не отнесет нас южнее, в сторону Таити и Туамоту.

Я отчетливо представил себе маленький островок с ржаво-красными обветренными скалами, зелеными зарослями, сбегающими по склонам до самого моря, и качающимися на берегу в вечном ожидании стройными пальмами. Островок назывался Фату-Хива; сейчас нас отделяло от него несколько тысяч миль, — и на всем этом протяжении - ни одного клочка суши. Я представил себе ущелье Оуиа в том месте, где оно выходит к морю, и отчетливо вспомнил, как мы по вечерам сидели там на пустынном берегу, глядя на всё тот же бесконечный океан. То было мое свадебное путешествие, и я не был, как сейчас, окружен бородатыми пиратами. Мы собирали всевозможных представителей фауны, а также изображения богов и другие остатки давно вымершей культуры. Мне отчетливо запомнился один вечер. Цивилизованный мир казался таким далеким и нереальным, — уже почти целый год мы были единственными белыми на острове, намеренно расставшись со всеми благами цивилизации, но также и с ее недостатками. Жили мы в хижине на сваях, которую сами выстроили себе под пальмами на берегу, а питались тем, что могли нам дать тропический лес и Тихий океан.

Суровая школа практической жизни помогла нам поближе по-знакомиться со многими удивительными загадками Тихого океана; мне думается, что мы во многом как физически, так и психологически уподоблялись в своем образе жизни тем первобытным людям, которые прибыли на эти острова из далекого неизвестного края и чьи полинезийские потомки были здесь единовластными хозяевами, пока не явились представители нашей расы — с библией в одной руке, ружьем и водкой — в другой.

В тот памятный вечер мы, как обычно, сидели в лунном свете на берегу великого океана. Завороженные сказочным зрелищем, мы чутко воспринимали всё, что происходило вокруг. Наши ноздри вдыхали аромат тропических цветов и соленого моря, слух улавливал шорох ветра, перебиравшего листья деревьев и пальмовые кроны. Через правильные промежутки времени все звуки тонули в гуле прибоя, — мощные океанские валы несли свои пенящиеся гребни вверх по отмели, чтобы разбить их вдребезги о прибрежную гальку. Воздух наполнялся стуком, звоном и шуршанием миллионов блестящих камешков, затем волна отступала, и всё стихало, пока океан набирал силы для нового натиска на упорный берег.

— Странно, — заметила Лив, — на той стороне острова никогда не бывает такого прибоя.

— Верно, — ответил я. — Здесь — наветренная сторона, поэтому волнение никогда не прекращается.

И мы продолжали любоваться валами, которые, казалось, упорно твердили, что идут с самого востока, всё время с востока. Извечный восточный ветер, пассат, — вот кто теребил поверхность воды, вспахивал ее и гнал борозды впереди себя, через линию горизонта вон там на востоке и прямо на эти острова, где неугомонный бег волны, наконец, разбивался о рифы и скалы. А ветер легко взмывал ввысь через лес и горы и продолжал беспрепятственно свой полет от острова к острову, вдогонку заходящему солнцу. И так с незапамятных времен... Волны и легкие тучки с неуклонным постоянством переваливали через далекую линию горизонта на востоке. Это было отлично известно первым людям, достигшим этих островов. Об этом знали здешние птицы и насекомые; наконец, этот факт определял здесь всё развитие растительного мира. А там, далеко-далеко за горизонтом, к востоку, лежал берег Южной Америки. Восемь тысяч километров отсюда, и всё время вода, вода...

Мы смотрели на летящие облака и волнующийся в лунном свете океан и прислушивались к рассказу старого полуголого человека, который присел на корточки перед затухающим костром, глядя на тлеющие угольки.

— Тики, — произнес старик задумчиво. — Он был и бог и вождь. Это он привел моих предков на острова, где мы живем теперь, раньше мы жили в большой стране далеко за морем.

Он сгреб угли прутиком, чтобы не дать им окончательно погаснуть. Старый человек, весь погруженный в свои мысли, он жил теперь в прошлом, только в прошлом. Его предки и их подвиги с самых древних времен, когда на земле жили боги, были озарены в его глазах божественным ореолом. Теперь он готовился к встрече с ними. Старый Теи Тетуа был последним оставшимся в живых представителем вымерших племен, которые когда-то населяли восточное побережье Фату-Хивы. Он и сам не знал, сколько ему лет, но его морщинистая коричневая кожа выглядела так, словно ветер и солнце сушили ее вот уже сто лет. Он был одним из тех немногих среди жителей архипелага, кто еще помнил предания отцов и дедов о великом полинезийском вожде и боге Тики, сыне солнца, — помнил и верил им.

Когда мы в ту ночь легли спать в нашей маленькой клетушке, мои мысли всё еще были заняты рассказом старого Теи Тетуа о Тики и о далекой заморской родине островитян. Приглушенный гул прибоя аккомпанировал моим размышлениям, как будто голос самой седой старины хотел поведать что-то ночному мраку. Я не мог уснуть. Казалось, время перестало существовать и Тики во главе своей морской дружины именно в эту минуту впервые высаживается на сотрясаемый прибоем берег. И вдруг меня словно осенило:

— Лив, тебе не кажется, что огромные каменные изваяния Тики, стоящие здесь в джунглях, очень напоминают таких же гигантов, которые остались стоять до наших дней в местах распространения древних культур Южной Америки?

Мне отчетливо послышались одобрительные нотки в гуле прибоя. Затем он постепенно затих, — я уснул.

Что ж, пожалуй, именно так и началось. Во всяком случае, так было положено начало целому ряду событий, в конечном итоге которых мы шестеро оказались вместе с зеленым попугайчиком на плоту, который начал свое плавание от берегов Южной Америки.

Помню, как я испугал отца, удивил мою мать и друзей, когда, вернувшись в Норвегию и сдав в Зоологический музей университета свою коллекцию жуков и рыб с Фату-Хивы, заявил, что решил оставить изучение животного мира и перейти к исследованию жизни древних народов. Нерешенные загадки южных морей пленили мое воображение. Не могло быть, чтобы на них не нашлось обоснованного ответа, и я поставил себе целью прежде всего установить, кем же был этот легендарный Тики.

В течение ряда последовавших лет океанский прибой и памятники древности в джунглях жили в моем подсознании далекими туманными образами, которые неотступно сопровождали меня в работе по изучению народов Тихого океана. Однако насколько трудно проникнуть в мысли и чувства дикого народа с помощью одних только книг и музеев, настолько же трудно современному путешественнику-исследователю исчерпать всю премудрость книг, для которых достаточно одной полки.

Научные труды, записки эпохи великих открытий, богатейшие коллекции музеев Европы и Азии — всё это давало необъятный материал для той мозаики, которую я, решил собрать в одну целую картину.

С тех пор, как представители нашей расы впервые добрались до тихоокеанских островов, исследователи во всех областях науки собрали неисчерпаемое множество фактических данных как о жителях Полинезии, так и об окружавших их народах. Однако до сих пор нет единого мнения ни о происхождении этого изолированного народа, ни о причине того, что он встречается только на уединенных островах восточной части Тихого океана.

Когда европейцы впервые отважились выйти на просторы величайшего из океанов земли, они обнаружили, к своему удивлению, что посреди бескрайних морей находится множество небольших гористых островов и плоских коралловых рифов, отделенных друг от друга и от всего остального мира огромными водными пространствами. И каждый островок оказался заселенным с незапамятных времен. Красивые рослые люди встречали путешественников на берегу. Кругом бегали собаки, свиньи, куры. Откуда пришли эти люди? Они говорили на своем, непонятном для других народов языке. Наши нескромные соплеменники, присвоившие себе честь открытия этих островов, обнаружили на каждом пригодном для заселения клочке суши возделанные поля и поселения с домами и храмами. А на некоторых островах были даже найдены древние пирамиды, мощеные дороги и каменные статуи вышиной с четырехэтажный европейский дом. Однако никто не мог дать ответа на загадку: что это за народ, откуда он явился сюда?

Можно с уверенностью сказать, что попыток найти разгадку насчитывается столько же, сколько написано трудов на эту тему. Специалисты в разных областях предлагали совершенно различные решения, которые каждый раз опровергались вполне логичными доводами других исследователей, родиной полинезийцев с полным убеждением называли Малайю, Индию, Китай, Японию, Аравию, Египет, Кавказ, Атлантиду, даже Германию и Норвегию! Однако всякий раз возникало какое-нибудь неодолимое препятствие, из-за которого всё построение повисало в воздухе.

А там, где пасовала наука, выступала на сцену фантазия. Таинственные каменные истуканы острова Пасхи вместе со всеми прочими слюдами древней культуры неизвестного происхождения на этом клочке земли, лежащем в совершенном уединении как раз посередине между ближайшими на запад островами и побережьем Южной Америки, давали повод к всевозможным догадкам. Некоторые считали, что находки на острове Пасхи во многом напоминают остатки древнейших цивилизаций Южной Америки. Может быть, в незапамятные времена существовал затонувший позднее материковый «мост»? Может быть, остров Пасхи вместе со всеми теми островами Полинезии, на которых находили памятники родственного происхождения, является остатком затонувшего материка?

Это последнее предположение и сейчас кое-кто считает вполне приемлемым, однако геологи и другие специалисты относятся к нему отрицательно. К тому же, зоология доказывает весьма простым способом — на основе изучения насекомых и моллюсков, — что острова Полинезии на всем протяжении истории человечества были полностью изолированными друг от друга, как это имеет место и в наши дни.

Поэтому мы с полным основанием можем утверждать, что когда-то давным-давно, по собственной воле или вынужденно, предки полинезийцев приплыли на эти острова из других краев — либо дрейфуя по течению, либо под парусами. Больше того, внимательное изучение населения Полинезии говорит за то, что со времени переселения прошло не так уж много столетий. На островах не успели еще развиться разные языки, хотя полинезийцы и разбросаны на территории, в четыре раза превосходящей площадь всей Европы. Гавайские острова на севере этой области и Новая Зеландия на юге, острова Самоа на западе и остров Пасхи на востоке — отделены друг от друга тысячами морских миль, однако все населяющие эти острова изолированные племена говорят на диалектах одного и того же общего языка, который мы называем полинезийским. Ни на одном из этих островов не было письменности, если не считать нескольких деревянных дощечек с непонятными иероглифами, которые хранились туземцами на острове Пасхи, хотя их не могли прочесть ни они сами, ни кто-нибудь другой. Но школы на островах имелись, и в них главным предметом преподавания были поэтические легенды, — в Полинезии история и религия составляли одно и то же. Островитяне обожествляли предков и молились своим умершим вождям, ведя им счет со времен Тики. Самого же Тики они считали сыном солнца.

Почти на каждом острове знатоки старины могли перечислить поименно всех вождей со времени первого заселенна острова. В качестве мнемотехнического средства[2]они пользовались сложной системой шнуров с узлами, как это делали и инки в Перу. Современные исследователи изучили все местные родословные с различных островов и обнаружили поразительное совпадение между ними, в отношении как имен, так и числа поколений. Принимая средний возраст полинезийского поколения в 25 лет, они вычислили, что острова Полинезии были заселены не ранее начала VI века нашей эры. Позднейшая струя новой культуры и соответствующая ей новая генеалогия[3]вождей свидетельствуют о повторном, более позднем переселении на те же острова примерно около 1100 года нашей эры.

Откуда же могли исходить эти сравнительно поздние волны переселенцев? Кажется, только очень немногие исследователи учитывают такой решающий фактор, как то, что на столь позднем, относительно, этапе истории на эти острова пришел типичный неолитический[4]народ. Несмотря на поразительно высокий уровень культуры, переселенцы привезли с собой особого рода каменные топоры и множество других характерных каменных орудий, которые и получили распространение на всех островах. Здесь уместно вспомнить, что за исключением немногих изолированных лесных племен и некоторых малоразвитых народностей ни к 500, ни, тем более, к 1100 году нашей эры нигде не существовало такого народа, который обладал бы культурой, способной к дальнейшему распространению, если не считать Новый Свет, где даже самые высокоразвитые индейские народы не знали железа и пользовались каменными топорами и другими орудиями точно такого типа, какой был в употреблении на островах Полинезии вплоть до их открытия европейцами.

Многочисленные носители этих индейских цивилизаций были ближайшими соседями полинезийцев на востоке. На западе жили только дикие и примитивные народы Австралии и Меланезии, отдаленные родичи негров, а еще дальше за ними лежали Индонезия и побережье Азии, где период неолита, судя по всему, был пройден раньше, чем где-либо еще на свете.

Так получилось, что мое внимание всё больше переключалось со Старого Света, где столь многие искали разгадку и никто ее не находил, на изученные и неизученные индейские культуры Америки, о которых никто до тех пор не думал в этой связи. И что же, — на ближайшем в восточном направлении материке, там, где сегодня берег Тихого океана и прилежащие к нему горные цепи занимает южно-американская республика Перу, не было недостатка в следах, стоило только поискать. Здесь некогда жил неизвестный народ, создавший одну из самых своеобразных культур на свете, чтобы затем, еще в давние времена, буквально исчезнуть с лица земли. После него остались громадные каменные статуи, изображающие человека и похожие на подобные фигуры на островах Питкэрне, Маркизских и Пасхи, а так-же гигантские ступенчатые пирамиды, какие встречаются на Таити и Самоа. Прямо из скального массива древние зодчие высекали с помощью каменных топоров глыбы величиной с наш железнодорожный вагон и перемещали их на расстояние многих километров по неровной местности. Затем эти глыбы устанавливали торчком или нагромождали друг на друга; так возникали ворота, громадные стены и террасы — точно такие же, какие мы видим на отдельных островах Тихого океана.

Когда в Перу пришли первые испанцы, они нашли в этой горной стране великую империю инков. Инки рассказали, что колоссальные, ныне заброшенные, монументы были воздвигнуты белыми богами, жившими в стране до того, как инки взяли власть в свои руки. Исчезнувших ваятелей описывали как мудрых и миролюбивых учителей, которые пришли с севера на заре истории и обучили предков инков строительному искусству и земледелию, а также передали им свои обычаи. Они выделялись среди индейцев белой кожей, длинной бородой и высоким ростом. В конце концов они покинули Перу так же внезапно, как и пришли туда; инки сами стали владеть страной, а белые учители навсегда оставили побережье Южной Америки, исчезнув в западном направлении, среди Тихого океана.

И вот, когда европейцы впервые попали на полинезийские острова, их больше всего поразило, что многие из туземцев были почти совершенно белыми и носили бороды. На многих островах можно было увидеть целые семьи с необычайно светлой кожей, рыжими до русых волосами, серо-голубыми глазами и лицами с орлиным носом, напоминающими семитский тип. В общей же массе полинезийцы были золотисто-коричневыми, с волосами цвета воронова крыла и плоским широким носом, рыжеволосые называли себя урукеху и утверждали, что происходят от первых вождей на островах — белокожих богов по имени Тангароа, Кане и Тики. Легенды о первоначальном происхождении островитян от загадочных белых людей рассказывали по всей Полинезии. Когда в 1722 году Роггевен[5]открыл остров Пасхи, его опять-таки поразило присутствие на острове «белых людей». Сами островитяне прослеживали тех из своих предков, которые отличались белой кожей, вплоть до времени Тики и Хоту Мату а, которые, по их словам, прибыли из-за моря, «из гористой, иссушенной солнцем страны на востоке».

Чем больше я искал, тем больше находил в культуре, мифологии, языке Перу поразительных следов, которые побуждали меня в настойчивых поисках родины главного полинезийского бога Тики зарываться всё глубже в историю этого вопроса.

И вот настал момент, когда я напал на то, что искал. Я сидел и читал инкские легенды о короле-солнце Виракоча, стоявшем во главе исчезнувшего из Перу белого народа.

Виракоча — инкское слово из языка кечуа; оно, следовательно, позднего происхождения. Первоначальное и, по-видимому, более употребительное в древности имя короля-солнца звучало Кон-Тики, или Илла-Тики, что означает Солнце-Тики, или Огонь-Тики. Кон-Тики был, согласно инкским преданиям, верховным жрецом и королем «белых людей», народа, от которого слетались до наших дней памятники в виде известных развалин по берегам озера Титикака. Легенда сообщает нам, что Кон-Тики подвергся нападению со стороны вождя по имени Кари, который пришел из долины Кокимбо. В битве на одном из островов озера Титикака таинственные белые бородатые люди были разбиты наголову, но сам Кон-Тики вместе с ближайшими сподвижниками спасся и пробрался позднее к побережью, откуда они, в конце концов, исчезли в западном направлении, в море.

Теперь я больше не сомневался, что белый вождь-бог, Солнце-Тики, изгнанный, по словам инков, их предками из Перу в Тихий океан, был идентичен белому богу — вождю Тики, сыну солнца, которого население всех восточных тихоокеанских островов воспевает в качестве своего древнейшего предка. Это подтверждалось тем, что различные черты жизни Солнца-Тики в Перу, с упоминанием древних географических наименований района озера Титикака, можно было проследить и в исторических преданиях жителей Полинезии.

Но полинезийские острова хранят свидетельства и другого рода, говорящие о том„ что миролюбивому племени Кон-Тики недолго пришлось оставаться единовластным хозяином на новом месте. Сначала на Гавайи, а потом и на остальные острова, лежащие южнее, прибыли на больших морских каноэ,[6]связанных попарно и не уступавших по размерам судам викингов, индейцы Северо-Запада. Они-смешались с родом Кон-Тики и принесли с собой новую культуру. Это был уже второй древний народ, добравшийся до Полинезии. В 1100 году он не знал еще металла, колеса, гончарного круга, ткацкого станка, не был знаком с хлебными злаками.

Так получилось, что, когда немцы вторглись в Норвегию, я находился на родине северо-западных индейцев в Британской Колумбии и изучал наскальные изображения, напоминающие древнеполинезийские рисунки.

«Напра-во! Нале-во! Кру-гом!» Мытье полов в казарме, чистка амуниции, школа радиотелеграфистов-парашютистов и, в конце концов, высадка с морского конвоя в Финмаркене,[7]где, пользуясь отсутствием Солнца-бога в зимнее время, хозяйничал бог войны.

Но вот настал мир.

Пришел и тот день, когда моя теория обрела законченную форму. Я решил отправиться в Америку, чтобы изложить ее там.

Глава вторая. РОЖДЕНИЕ ЭКСПЕДИЦИИ

У специалистов. — Камень преткновения. — В Доме моряка. — Последний выход. — Клуб исследователей. — Новое снаряжение. — У меня появляется спутник. — Триумвират. — Один художник и два диверсанта. — В Вашингтон. — Совещание в военном департаменте. — У генерал-квартирмейстера со списком пожеланий. — Денежные затруднения. — Среди дипломатов в ООН. — Мы летим в Эквадор.

Да, так оно, пожалуй, и началось, — на одном из островов Полинезии, где старый туземец сидел у костра и рассказывал родовые предания и легенды. А много лет спустя я сидел уже с другим стариком в полутемном кабинете многоэтажного здания одного из нью-йоркских музеев.

Нас окружали сверкающие стеклом витрины, на которых были разложены немые остатки былой жизни — следы, по которым можно было проникнуть в прошлое, рядом с витринами вдоль стен вытянулись книжные полки. Некоторые из книг прочло во всем мире не более десяти человек, не считая самого автора. За рабочим столом сидел седой добродушный старик, — он прочитал все эти книги и даже сам написал некоторые из них. Но сейчас он явно был не в духе. Нервно стиснув подлокотники кресла, он смотрел на меня с таким выражением лица, словно я спутал ему карты в пасьянсе.

— Нет, — говорил он, — это невозможно!

Наверное, такой же вид был бы у Деда Мороза, если бы кто-нибудь сказал ему, что очередной Новый год придется на день Ивана Купалы.[8]

— Вы ошибаетесь, в корне ошибаетесь, — твердил он и решительно тряс головой, точно желая вытряхнуть оттуда даже самую возможность такой мысли.

— Но ведь вы еще не ознакомились с моими аргументами, — попытался я возразить, кивая с надеждой в сторону лежащей на столе рукописи.

— Аргументы!—воскликнул он. — Нельзя же подходить к этнографическим проблемам так, словно это детективная загадка.

— Почему нет? Все мои выводы основаны на собственных наблюдениях и известных науке фактах.

— В задачи науки входит беспристрастное исследование, — ответил он спокойно, — а не попытки доказать то или иное предположение.

Он осторожно отодвинул в сторону нетронутую рукопись и наклонился над столом.

— Никто не оспаривает того факта, что в Южной Америке развилась одна из наиболее замечательных культур прошлого, но столь же верно и то, что нам неизвестно, ни какой народ ее создал, ни куда она исчезла после прихода к власти инков. Одно можно утверждать с несомненной достоверностью: ни один из народов Южной Америки не переселился на тихоокеанские острова.

Он пристально взглянул на меня и продолжал:

— И знаете, почему? Ответ предельно прост. Они не могли попасть туда — у них не было лодок!

— Но у них были плоты, — возразил я нерешительно. — Вы же знаете — эти плоты из бальзового дерева.[9]

Старик улыбнулся и произнес с расстановкой:

— Что ж, попробуйте совершить плавание на плоту из Перу до тихоокеанских островов.

Последнее слово осталось за ним. Было уже поздно. Мы встали и пошли к выходу. Старый ученый добродушно похлопал меня по плечу и сказал, что я всегда могу обращаться к нему за помощью, но... отныне он советует мне всё-таки сосредоточиться на изучении либо Полинезии, либо Америки, не смешивая в одно две различные части света. Здесь он спохватился и вернулся к столу.

— Вы, кажется, забыли вот это, — он протянул мне рукопись.

Я прочел знакомый заголовок: «Полинезия и Америка; проблема взаимосвязи». Зажав рукопись подмышкой, я побрел вниз по лестнице и очутился на улице.

Позднее в тот же вечер я снова двинулся в путь и постучался у двери небольшой дачки в одном из глухих уголков Гринвич Вилледж.[10]у меня вошло в привычку приходить сюда со своими заботами, когда мне начинало казаться, что они слишком уж осложняют мое и без того нелегкое существование.

Маленький щуплый человечек с длинным носом осторожно приоткрыл дверь, но тут же с широкой улыбкой распахнул ее и затащил меня внутрь. Он провел меня прямо в небольшую кухоньку и заставил накрывать на стол, а сам тем временем удвоил порцию неопределенной, но приятно пахнущей смеси, которая разогревалась на газовой плите.

— Хорошо, что ты зашел, — сказал он. — Ну, как?

— Плохо, — ответил я. — Никто не хочет даже читать рукопись.

Он разложил свою смесь по тарелкам, и мы принялись за еду.

— Всё дело в том, что те, к кому ты обращаешься, думают, что всё это просто твоя фантазия. Ты ведь знаешь, здесь в Америке сплошь и рядом всплывают самые поразительные идеи.

— И еще одно... — вставил я.

— Знаю — аргументация. Все они узкие специалисты и относятся с недоверием к методике, которая допускает привлечение данных из самых различных отраслей — начиная от ботаники и кончая археологией. Они сознательно ограничивают свой круг исследований, чтобы с тем большей настойчивостью в поисках деталей зарываться в глубину. Ведь современная наука требует, чтобы каждый специалист рылся в своей норе. Они не привыкли к тому, чтобы появлялся кто-то и начинал разбирать и сопоставлять всё то, что вырыто из отдельных нор.

Он вышел и вернулся с объемистой рукописью:

— Вот, посмотри. Мой последний труд — о птичьем орнаменте в китайских народных вышивках. Я затратил на это исследование семь лет, зато оно сразу же принято к напечатанию. Наше время требует узкой специализации.

Карл был прав. Но пытаться решить загадки Тихого океана, не осветив проблему со всех сторон, было, на мой взгляд, равносильно попытке сложить мозаичную картину, имея в своем распоряжении кусочки лишь одного цвета.

Мы убрали со стола, затем я помог вымыть посуду.

— Что нового из Чикагского университета?

— Ничего.

— А твой старый приятель из музея — что он сказал?

Я отвечал неохотно:

— Он тоже не заинтересовался моей теорией. Сказал, что, по-скольку у индейцев были только простые открытые плоты, не приходится допускать мысли о том, чтобы они могли открыть полинезийские острова.

Человечек начал сосредоточенно тереть тарелку.

— М-да, — промолвил он наконец. — По правде говоря, я тоже вижу в этом практическое препятствие, которое ставит под сомнение всю твою теорию.

Я мрачно поглядел на маленького этнолога, которого до сих пор считал своим вернейшим союзником.

— Ты только не пойми меня превратно, — поспешил он заверить меня. — С одной стороны, мне кажется, что ты прав, а с другой стороны — всё это выглядит как-то необъяснимо. Хотя моя работа над вышивками и говорит в пользу твоей теории.

— Карл, — сказал я. — Я настолько уверен, что индейцы ходили через Тихий океан на этих своих плотах, что готов сам построить индейский плот и отправиться в море, чтобы доказать возможность такого плавания.

— Ты с ума сошел!

Мой друг был уверен, что я сострил, и даже попытался рассмеяться, но мысль о том, что я могу говорить всерьез, привела его в ужас.

— Значит, ты считаешь это невозможным?

— Ты с ума сошел! На плоту!?

Он не знал, что и думать, только тревожно поглядывал на меня, как бы ожидая, что я вот-вот улыбнусь и станет понятно, что я просто пошутил.

Но он этого не дождался. Мне было ясно, что никто не примет мою теорию всерьез, поскольку между Перу и Полинезией простирается непреодолимый, на первый взгляд, океан, а я утверждаю, что его пересекли на... доисторических плотах.

— Послушай-ка, — произнес Карл неуверенно. — Пойдем лучше в бар и выпьем по стаканчику.

Мы выпили по четыре.

На той же неделе наступил очередной срок уплаты за квартиру. Одновременно я получил письмо из Норвежского банка, где говорилось, что больше долларов я не получу, — валютные ограничения... Я собрал вещи и доехал подземкой до Бруклина, где поселился в норвежском Доме моряка. Там кормили сытно и вкусно, а главное — в соответствии с возможностями моего бумажника. Мне выделили комнату в одном из верхних этажей, а питался я вместе со всеми в большой столовой внизу.

Одни жильцы-моряки сменяли других. Это были разные люди по своему характеру, внешности и степени трезвости, но всех их объединяло одно: они знали море. Я узнал, что волны и буруны не увеличиваются с глубиной, по мере удаления от суши. Наоборот, неожиданный шквал часто оказывался опаснее именно в прибрежной полосе. Отмели, откат прибоя или теснящиеся вдоль берега морские течения могли нагнать здесь более крупную волну, чем в открытом море. Отсюда следовало, что если судно может успешно плавать в прибрежной полосе, то оно справится со стихиями и вдали от берега. Далее я узнал, что при сильном волнении большой пароход легко может зарыться носом или кормой, в результате чего многотонные массы воды врываются на палубу и шутя изгибают стальные трубы, — между тем, как маленькая лодка при тех же условиях отделывается благополучно, потому что целиком умещается между волнами и словно чайка перелетает с одного гребня на другой. Случалось, что волны топили судно, а людям удавалось спастись на шлюпках.

Но вот насчет плотов они ничего не могли сказать. Да и что это за судно — ни киля, ни бортов! Так просто — плавучее средство, на котором можно продержаться на поверхности в случае нужды, пока тебя не подберет какая-нибудь лодка. Правда, один из моих собеседников отзывался о плотах с большим уважением, — ему пришлось провести на плоту три недели в открытом море после того, как немецкая торпеда потопила его судно посреди Атлантического океана.

— Но управлять плотом невозможно, — добавил он. — Идет когда боком, когда задом наперед, в зависимости от ветра.

Мне удалось раскопать в библиотеке записки первых европейцев, попавших на тихоокеанское побережье Южной Америки. Здесь не было недостатка в зарисовках и описаниях больших индейских плотов из бальзового дерева. Плоты были оснащены прямым парусом и снабжены килевыми досками, а также длинным кормовым веслом, — следовательно, они поддавались управлению;

Между тем шли недели, а ко мне в Дом моряка не поступало никаких вестей, ни из Чикаго, ни из других городов, куда я разослал копии рукописи. Было очевидно, что никто не хочет читать ее.

И вот как-то под воскресенье я собрался с духом и отправился в морскую лавку па улице Уотер-стрит, где попросил навигационную карту Тихого океана, что побудило хозяина вежливо титуловать меня «капитаном». С картой подмышкой я доехал на электричке до Оссининга.[11]Здесь, в гостях у молодой норвежской четы, занимавшей чудесную дачку, я обычно проводил субботние вечера. Супруг был раньше капитаном судна, а теперь представлял компанию «Фред Ульсен лайн» в Нью-Йорке.

Освежающее купанье в бассейне помогло мне на весь праздник выбросить из головы жизнь большого города. Амбьёрг вынесла поднос с коктейлями, и мы устроились на травке на солнышке. Больше я уже не мог утерпеть, — расстелил карту прямо на земле и спросил Вильгельма в упор, допускает ли он, что можно добраться в целости и сохранности на плоту от Перу до островов Полинезии.

Несколько пораженный, он смотрел больше на меня, чем на карту, однако сразу же ответил положительно. Я ощутил такое облегчение, будто мне к воротнику прицепили воздушный шар, так как хорошо знал, что Вильгельм большой знаток и любитель всего, что имеет отношение к морю и мореходству. Не откладывая в долгий ящик, я тут же посвятил его в свои планы. К моему удивлению, он заявил, что это чистейшее безумие.

—Но ведь ты же сам только что сказал, что считаешь это возможным! — прервал я его.

— Совершенно верно, — согласился он. — Однако у тебя столько же шансов на то, что дело кончится бедой. Ведь ты никогда не плавал вообще на таком плоту, а собираешься сразу пересечь на нем Тихий океан. Возможно, тебе это и удастся, а может быть — и нет. Ведь древние перуанские индейцы могли опираться на опыт многих поколений. Возможно, что на каждый дошедший плот тонуло десять, а в течение веков — сотни. Ты же сам говоришь, что индейцы выходили в море на таких плотах целыми флотилиями. Таким образом, если случалось несчастье, соседние плоты могли прийти на помощь. А кто подберет вас среди океана? Даже если ты возьмешь радиопередатчик, не думай, что это так просто — найти маленький плот в волнах за тысячи миль от суши. В случае шторма вас может смыть с плота, и вы утонете раньше, чем к вам смогут выйти на помощь. Нет уж, лучше сиди спокойно на месте, авось кто-нибудь прочтет твою рукопись. Пиши снова и снова, напоминай почаще, иначе ничего не добьешься.

— Но я не могу больше ждать — я уже последние центы досчитываю.

— Переезжай к нам. Да и как ты вообще намереваешься организовать экспедицию из Южной Америки, если сидишь без денег?

— Экспедицией легче заинтересовать людей, чем непрочтенной рукописью.

— И чего же ты добьешься?

— Опровергну один из основных аргументов против моей теории, не говоря уже о том, что обращу внимание ученого мира на этот вопрос.

— А если несчастье?

— Тогда я ничего не доказал.

— И твоя теория будет окончательно подорвана во всеобщем мнении.

— Может быть, но ты же сам сказал, что один плот из десяти...

Дети хозяина выбежали играть в крокет, и в тот день мы больше не возвращались к этому вопросу.

В следующий субботний вечер я снова был в Оссининге с картой подмышкой. И когда я назавтра уезжал в город, на карте от побережья Перу до островов Туамоту в Тихом океане была проведена карандашом длинная черта. Мой друг капитан потерял надежду отговорить меня от моего замысла; вместо этого мы посвятили немало часов вычислению вероятного пути плота.

— Девяносто семь суток, — сказал в заключение Вильгельм. — Но помни, что это только при теоретически возможных идеальных условиях с неизменным попутным ветром и если плот действительно сможет идти под парусом, как ты предполагаешь. Поэтому считай никак не меньше четырех месяцев, а то и гораздо больше.

— Добро, — ответил я удовлетворенно. — Будем считать минимум четыре месяца, и сделаем это за девяносто семь суток.

Маленькая комнатушка в Доме моряка показалась мне в этот вечер вдвое уютней, когда я вернулся домой и уселся на койке с картой в руках. Потом я вымерял площадь комнатки шагами, насколько позволяли кровать и комод. Ну-у — плот будет куда больше! Я далеко высунулся из окна, чтобы увидеть позабытый звездный мир над большим городом в прямоугольном обрамлении выходящих на задний двор стен высоких домов. Что ж, если на плоту окажется тесновато, то во всяком случае над головой у нас уместится всё звездное небо.

В Нью-Йорке, около Центрального парка, на 72-й западной улице расположен один из самых избранных клубов города. Только небольшая сверкающая медью дощечка с надписью «Explorer's Club»  говорит прохожему о том, что здесь за дверью кроется нечто необычное. Для того же, кто войдет внутрь, это всё равно, что внезапно перенестись в совершенно другой мир, за тысячи километров от стиснутых нью-йоркскими небоскребами бесконечных рядов автомобилей. Закрыв позади себя двери в Нью-Йорк, оказываешься сразу погруженным в атмосферу львиной охоты, горных восхождений и полярных путешествий, оставаясь в то же время как бы на борту комфортабельной яхты, совершающей кругосветное плавание. Чучела голов бегемотов и благородного оленя, охотничьи ружья, бивни, там-тамы,[12]копья, индейские ковры, изображения богов, модели кораблей, флаги, фотографии и карты окружают членов клуба со всех сторон, когда они собираются по какому-нибудь торжественному случаю или послушать отчет о путешествии в дальние страны.

После моей поездки на Маркизские острова меня избрали действительным членом клуба. Как самый молодой из членов, я старался не пропускать ни одного заседания, когда бывал в городе. Так и теперь я отправился туда в один из дождливых ноябрьских вечеров и был немало удивлен, когда моим глазам открылась совершенно непривычная картина. Посреди пола лежала надувная резиновая лодка с аварийным запасом продовольствия и различным оборудованием, а вдоль стен и на столах можно было увидеть парашюты, резиновые костюмы, спасательные пояса и разного рода арктическое снаряжение, а также аппараты для дистилляции воды и другие чудеса. В этот день один из недавно избранных в члены клуба, полковник Хэскин из службы материального обеспечения военно-воздушных сил США, должен был прочитать доклад, сопровождаемый демонстрацией ряда новых военных патентов, которые, по его мнению, в будущем могли бы с успехом быть использованными также и для научных экспедиций как в арктических районах, так и в тропиках.

После доклада началось оживленное и веселое обсуждение. Известный датский полярный исследователь Петер Фрейхен[13]поднялся во весь свой могучий рост и скептически потряс густой бородой. Он ни на гран не верил в такие новомодные штучки. Он сам как-то во время очередной экспедиции в Гренландию решил сменить эскимосский каяк и иглу[14]на резиновую лодку и палатку, и это едва не стоило ему жизни. Сначала он чуть не замерз в буран, потому что замок-молния на палатке обледенел и он никак не мог попасть внутрь. Потом, когда он рыбачил на надувной лодке, ее проткнуло крючком, и лодка пошла на дно вместе с ним. Сам Фрейхен еле успел перебраться вместе с приятелем эскимосом на подоспевший выручать их каяк. Так что уж он-то не сомневался, что сколько ни мудри все хитроумные изобретатели в своих лабораториях, всё равно не придумают ничего лучше того, чему научил эскимосов тысячелетний опыт в их родных краях.

В заключение дискуссии последовало неожиданное предложение со стороны полковника Хэскина: действительным членам клуба позволялось отобрать всё что угодно из нового снаряжения для своей очередной экспедиции, с одним только условием: по возвращении сообщить лаборатории свое мнение о ее продукции.

В этот вечер я позже всех задержался в клубе. Меня интересовали мельчайшие подробности, относящиеся к этому новехонькому снаряжению, которое буквально само шло в руки, стоило только попросить. Именно то, что мне нужно, — спасательное оборудование на тот случай, если плот, вопреки всем ожиданиям, развалится и не окажется никого поблизости, чтобы прийти к нам на помощь.

Это снаряжение занимало все мои мысли и на следующее утро, за завтраком в Доме моряка, когда к моему столу подсел со своей тарелкой хорошо одетый, атлетически сложённый молодой человек. Мы разговорились. Выяснилось, что он, как и я, не моряк. Инженер из высшей технической школы в Трондхейме, он приехал закупить части для машин и получить практику в области холодильного оборудования. Он поселился неподалеку и часто приходил в столовую Дома моряка, привлеченный хорошей норвежской кухней, рассказав о себе, мой новый знакомый спросил, чем я занимаюсь, и я вкратце посвятил его в свои планы. Одновременно я рассказал ему, что если до конца недели не получу ни от кого положительного отсвета на рукопись, то приложу все усилия к тому, чтобы организовать экспедицию на плоту. Мой собеседник ничего на это не сказал, но видно было, что он заинтересован.

Четыре дня спустя мы снова встретились в той же столовой.

— Ну, как — решился плыть или нет? — спросил он.

— Решился. Поплыву.

— Когда?

— Как можно скорее. Если я провожусь слишком долго, со стороны Южного Ледовитого океана поднимутся штормы, а в районе островов начнется сезон ураганов. Надо отплывать из Перу через два-три месяца — но сначала нужно раздобыть деньги...

— Сколько человек вас будет всего?

— Думал собрать человек шесть; это внесет большее разнообразие в жизнь на плоту, и можно будет разбить сутки на четырехчасовые вахты.

Он призадумался немного, потом решительно произнес:

— Чёрт, до чего же мне хочется отправиться с тобой! Я бы взял на себя технический надзор и наблюдения. Ведь тебе, разумеется, по-надобятся точные измерения ветра, течений, волн. Не забывай, что ты будешь плыть через громадные, почти не исследованные пространства, где нет никакого регулярного движения судов. Такого рода экспедиция может сделать там много ваяемых гидрографических и метеорологических наблюдений - да и я нашел бы хорошее применение своей термодинамике.

Что я знал о нем? Только то, что молено было прочесть на его открытом лице. Но бывает, что этого оказывается вполне достаточно.

— Идет, — ответил я. — Едем вместе.

Его звали Герман Ватцингер; он был такой же сухопутный краб, как я.

Несколько дней спустя я привел его с собой в качестве гостя в «Клуб исследователей». Здесь мы налетели прямо на полярника Петера Фрейхена. Он отличается тем благословенным качеством, что никогда не растворяется в толпе. Огромный, как платяной шкаф, весь одна сплошная борода, он выглядит настоящим посланцем тундры. При виде его так и кажется, что он должен вести за собой на веревке белого медведя.

Мы подвели его к громадной карте на стене и рассказали о своем намерении пересечь Тихий океан на плоту. Он внимательно слушал нас, теребя свою бородищу, а его мальчишески озорные голубые глаза выросли в оловянные блюдца. Потом он топнул деревянной ногой и затянул потуже ремень:

— Вот это план! Чёрт побери, я и сам бы не прочь с вами!

Старый ветеран наполнил наши пивные кружки и стал рассказывать о своем преклонении перед суденышками первобытных народов и перед умением этих людей передвигаться по суше и по морю, применяясь к природным условиям. Он сам ходил на плотах по большим рекам Сибири и тащил туземцев на плоту на буксире вдоль побережья Северного Ледовитого океана, рассказывая, он не переставал теребить свою бороду и приговаривать:

— Эх, сколько же интересного вам предстоит!

Предварительное обсуждение планов экспедиции в Клубе Путешественников в Нью-Йорке.Справа налево : исследователь Гренландии Петер Фрейхен, автор книги, Герман Ватцингер и Предводитель клана Фергюс.

Интерес Фрейхена к нашему плану заставил колёса машины завертеться с головокружительной быстротой, и скоро о нашем плане заговорили все скандинавские газеты. Уже на следующее утро в дверь моей комнаты в Доме моряка громко постучали, — меня вызывали к телефону в коридоре. В результате телефонного разговора мы с Германом в тот же вечер оказались перед подъездом особняка в одном из фешенебельных районов города. Нас принял элегантный молодой человек в лакированных туфлях и шелковом халате, наброшенном на синий костюм. Он извинился, помахивая надушенным платочком, и пояснил, что простужен. Однако мы знали, что он прославился в Америке как один из лучших летчиков военного времени. Кроме анемичного хозяина, присутствовали два энергичных молодых газетчика, кипевших задором и преисполненных всевозможных идей. Один из них был нам известен как талантливый журналист.

За бутылкой хорошего виски хозяин сообщил, что его заинтересовала наша экспедиция. Он готов финансировать ее, если мы обязуемся по возвращении написать ряд газетных статей и совершить турне с докладами. В конце концов мы пришли к соглашению и выпили за плодотворное сотрудничество между финансирующей стороной и участниками экспедиции. Отныне все наши денежные проблемы следовало считать разрешенными, — эту сторону дела целиком берут на себя наши казначеи, и она не должна нас больше заботить. Нам с Германом оставалось только немедленно заняться подбором экипажа и снаряжения, строить плот и отправляться в путь до наступления сезона штормов.

На следующий день Герман взял расчет на работе, и мы принялись за дело засучив рукава. Мне еще раньше сообщили из экспериментальной лаборатории военно-воздушных сил, что подобная экспедиция наилучшим образом подходит для испытания их снаряжения и что мне перешлют через «Клуб исследователей» всё, о чем бы я ни попросил. Таким образом, начало складывалось как нельзя лучше. Теперь первоочередной задачей было подобрать для нашего экипажа подходящую четверку добровольцев, а также обеспечить экспедицию провиантом.

Подбор людей требовал очень большого внимания, иначе мы рисковали, что уже после нескольких недель вынужденной изоляции на плоту начнутся ссоры и беспорядки. В то же время мне не хотелось составлять команду из моряков. Они вряд ли намного лучше нашего разбирались в навигации на плотах, зато никто не сможет сказать потом, что путешествие удалось только потому, что мы были лучшими моряками, чем древние перуанские плотоводцы. Вместе с тем, мы нуждались в человеке, который умел бы обращаться с секстантом и мог закартировать наш дрейф через океан, чтобы было на чем основывать все наши научные сообщения.

— У меня есть один знакомый художник, — рассказал я Герману. — Здоровенный детина, играет на гитаре и вообще весельчак. Окончил штурманское училище и совершил несколько кругосветных плаваний, прежде чем взяться за кисть и краски. Мы с ним друзья детства, не раз ходили вместе в поход в горы. Напишу — уверен, что он согласится.

— Что ж, это звучит не плохо, — заметил Герман, — но, кроме того, нам нужен еще человек, разбирающийся в радио.

— Радио?! — воскликнул я. — Какого чёрта мы будем делать с радио на доисторическом плоту?

— Ну, нет, не говори. Это просто мера безопасности, которая никак не повлияет на твою теорию, если мы не пошлем сигнал бедствия и не запросим помощи. Зато радио пригодится для посылки метеорологических и других сообщений. Нам же служба погоды всё равно ничего не сможет дать, — она не занимается этой частью океана. Да если бы мы даже и приняли предупреждение о шторме — какая от этого польза для плывущих на плоту?

Его аргументы совершенно подавили мои слабые протесты, которые, в конечном счете, были порождены отсутствием надлежащей привязанности к штепселям и контактам.

— Как ни странно, — сдался я, — но что касается радиосвязи на большие расстояния с помощью крошечных передатчиков, то у меня весьма обширные знакомства. Во время войны я сам очутился в радио-подразделении. Очевидно, по принципу правильного подбора кадров... Так я обязательно черкну пару строк Кнюту Хаугланду и Торстейну Робю.

— Ты их хорошо знаешь?

— Да. С Кнютом мы впервые встретились в Англии в тысяча девятьсот сорок четвертом году. К этому времени он уже имел награду от британского короля за участие в качестве радиотелеграфиста в диверсии на рьюканском заводе тяжелой воды.[15]Когда я познакомился с ним, он как раз возвратился из очередной операции в Норвегии. Там он укрывался с подпольной радиостанцией в дымоходе женской клиники в Осло. Гестаповцам удалось запеленговать его. Всё здание было окружено, и против каждой двери поставили по пулемету. Сам шеф гестапо Фемер стоял на дворе и ждал, когда ему вынесут Кнюта. Однако выносить пришлось его собственных людей. Кнют пробился с пистолетом в руках с чердака в подвал, а оттуда на задний двор, после чего исчез через каменную ограду, провожаемый градом пуль. Наша первая встреча состоялась на секретной базе в одном старинном английском замке, куда он был направлен для налаживания связи между более чем сотней тайных радиостанций на территории оккупированной Норвегии. Я как раз прошел курс обучения прыжкам с парашютом, и нам предстояло быть сброшенными вместе над Нурдмарком. Но тут русские вышли в район Киркенеса, и в Финмаркен было направлено из Шотландии небольшое норвежское подразделение с заданием, так сказать, «принять дела» от мощной русской армии на севере. Меня тоже послали туда. А там я встретил Торстейна. Стояла самая настоящая полярная зима, северное сияние круглые сутки мерцало на черном звездном небе. Промерзшие насквозь, несмотря на все меха, мы добрались, наконец, до пепелищ в Финмаркене. И вот из крохотной хижины в горах вылезает нам навстречу веселый голубоглазый парень со светлыми лохматыми волосами. Это был Торстейн Робю. В начале войны он бежал в Англию, где кончил курсы, затем его забросили в Норвегию в район Трумсё. Там он сидел в тайнике с маленьким передатчиком, по соседству со стоянкой немецкого линкора «Тирпиц», и в течение десяти месяцев ежедневно сообщал в Англию обо всем, что про-исходило на борту. При этом он ухитрился воспользоваться приемной антенной одного немецкого офицера, подключаясь к ней по ночам. Благодаря его регулярным сообщениям английские бомбардировщики и смогли добить «Тирпиц». Потом Торстейн бежал в Швецию, откуда снова попал в Англию. Его сбросили с новой радиостанцией в немецком тылу в Финмаркене. Когда же немцы отступили, он вдруг оказался уже в нашем тылу и вылез из тайника, чтобы помочь нам своей малюткой, — наша станция не дошла, затонула на мине. Могу поклясться, что им обоим осточертело слоняться без дела дома и они с радостью согласятся прокатиться на плоту.

— Ну что ж, напиши, — согласился Герман.

Я сел и сочинил коротенькое письмецо Эрику, Кнюту и Торстейну. В нем было сказано без всяких околичностей:

«Собираюсь плыть на плоту через Тихий океан, чтобы подтвердить теорию о заселении Полинезийских островов из Перу. Поедете со мной? Гарантирую только бесплатный проезд до Перу и Полинезии и обратно, а также, что вы в пути найдете хорошее применение своим специальным познаниям. Отвечайте скорей».

От Торстейна поступила следующая телеграмма:

«Еду. Торстейн».

Остальные двое тоже приняли мое предложение.

Однако шестое место оставалось свободным. Несмотря на множество кандидатур, каждый раз возникало какое-нибудь препятствие. Тем временем мы с Германом занялись провиантом. Мы отнюдь не собирались глотать в пути вяленое мясо ламы или сушеные клубни кумары,[16]так как не ставили себе целью доказать, что сами происходим по прямой линии от индейцев. Нашей задачей было проверить плавучесть и мореходные качества плотов, их грузоподъемность и направление дрейфа, убедиться, действительно ли стихии могут доставить такой плот вместе с экипажем в полной сохранности через океан в Полинезию, разумеется, наши древние предшественники могли прожить на плоту, питаясь вяленым мясом, сушеной рыбой и сушеным картофелем — ведь это составляло их обычную пищу и на суше. Кроме того, мы хотели проверить, в какой степени они могли обеспечить себя в пути свежей рыбой и дождевой водой. Что же касалось нашего собственного меню, то я предполагал остановиться на обычном армейском рационе, знакомом нам по военному времени.

Как раз в эти дни норвежский военный атташе в Вашингтоне обкидал приезда своего нового помощника, который в свое время командовал в Финмаркене ротой, где я был заместителем командира. Я помнил своего командира как воплощение энергии. Бьёрн Рёрхолт видел свое призвание в том, чтобы преодолевать любые возникающие перед ним препятствия. Он принадлежал к разряду людей, которые чувствуют себя просто потерянными, если, одолев одну проблему, не оказываются тут же перед новой.

Я посвятил его письменно в наши дела и просил мобилизовать весь свой нюх, чтобы выследить какую-нибудь возможность войти в контакт с провиантмейстером американской армии. Легко могло оказаться, что соответствующая лаборатория экспериментирует с новыми армейскими рационами, которые мы могли испытать, подобно тому, как получили на испытание снаряжение из лаборатории ВВС.

Два дня спустя Бьёрн позвонил мне по междугородному телефону из Вашингтона. Он обращался в отдел внешних сношений военного департамента США, и там хотели поближе узнать, в чем дело.

Мы с Германом поспешили с первым же поездом отправиться в Вашингтон.

Бьёрн оказался в своем кабинете при военной миссии.

— Думаю, дело пойдет на лад, — сказал он. — Завтра нас примут в отделе внешних сношений, если только мы сможем заручиться соответствующим письмом от полковника.

Полковник был Отто Мюнте-Кос, норвежский военный атташе. Он отнесся к нам дружелюбно и охотно согласился написать нужное письмо, когда узнал, в чем дело.

Когда же мы зашли на следующий день за письмом, он вдруг поднялся и сказал, что будет лучше, если он сам поедет с нами. Мы отправились на машине полковника к зданию Пентагона, где разместился военный департамент. Впереди сидели полковник и Бьёрн при всех своих регалиях, а позади — мы с Германом. Через ветровое стекло мы могли видеть громадное — крупнейшее в мире — здание Пентагона. Итак, этот дом-гигант с его 30000 служащих и 25 километрами коридоров должен был явиться местом нашей предстоящей «морской конференции» с военными руководителями. Я ущипнул сам себя за нос. Никогда, ни раньше, ни позже, наш плотишко не казался нам с Германом таким безнадежно маленьким.

После бесконечных переходов по коридорам и коридорчикам мы оказались у дверей отдела внешних сношений. Скоро мы уже сидели у роскошного стола красного дерева, окруженные блестящими офицерами во главе с самим шефом отдела.

Суровый коренастый офицер из Уэстпойнта,[17]восседавший на председательском месте, поначалу никак не мог усмотреть какую-либо связь между военным департаментом США и нашим плотом. Но убедительная речь полковника, а также тот факт, что мы с честью справились с обрушившимся на нас ураганом вопросов со стороны всех собравшихся офицеров, мало-помалу рассеяли его сомнения, и он уже с интересом прочитал письмо из службы материального обеспечения ВВС. Затем он поднялся и отдал своему штабу распоряжение помочь нам через соответствующие каналы, после чего пожелал нам удачи и четким военным шагом проследовал к выходу. Когда дверь за ним закрылась, молодой штабс-капитан прошептал мне на ухо:

— Держу пари, что вы получите то, что просите. Это ведь, как-никак, похоже на небольшую военную операцию, которая внесет разнообразие в наши канцелярские будни. К тому же, представляется прекрасный случай основательно проверить снаряжение.

Отдел внешних сношений тут же устроил нам встречу с полковником Льюисом из экспериментальной лаборатории генерал-квартирмейстера, куда нас с Германом и доставили на машине.

Полковник Льюис оказался добродушным великаном с фигурой спортсмена. Он немедленно созвал руководителей отделов лаборатории, которые все без исключения отнеслись к нам с симпатией и поспешили предложить на испытание множество всякого снаряжения. Действительность превзошла наши самые смелые ожидания, — они перечисляли всё на свете, от армейских рационов и противосолнечного крема до водонепроницаемых спальных мешков. Затем нас повели осматривать образцы. Мы пробовали спецрационы в хитроумных упаковках, испытывали спички, которые не боялись воды, смотрели новые примусы и водяные баки, резиновые спальные мешки и спецобувь, посуду, нетонущие ножи, — одним словом, всё, чего может пожелать себе подобная экспедиция.

Я глянул на Германа. Он выглядел преисполненным надежд примерным мальчиком, который пришел в кондитерскую вместе с богатой теткой. Высокий полковник шел впереди и давал объяснения; в конце обхода штабные офицеры записали род и количество нужных нам предметов. Я считал уже, что бой выигран, и только мечтал поскорее вернуться в гостиницу и принять горизонтальное положение, чтобы на свободе поразмыслить обо всем. Вдруг до меня донеслись слова приветливого полковника:

— Ну что ж, теперь пойдем переговорим с боссом, последнее слово в этом вопросе за ним.

У меня душа ушла в пятки. Итак, нам предстояло снова пускать в ход наше красноречие, а бог знает еще, что за тип этот «босс».

Босс оказался весьма суровым офицером небольшого роста. Сидя за своим письменным столом, он внимательно посмотрел на нас голубыми глазами. Предложил сесть.

— Well, что угодно этим господам? — обратился он строго к полковнику Льюису, глядя мне прямо в глаза.

— Да так, разные мелочи, — поспешил заверить Льюис и изложил вкратце цель нашего посещения.

Шеф терпеливо выслушал его, ни разу не шелохнувшись.

— Что же мы получим взамен? — спросил он бесстрастно.

— Well, — отвечал Льюис мягко, — мы надеемся, что экспедиция представит нам подробный отчет о том, как проявили себя снаряжение и провиант в таких трудных условиях.

Суровый офицер за столом откинулся всё так же бесстрастно на спинку стула, не сводя с меня глаз, и мне показалось, что я буквально иду ко дну в своем кожаном кресле, когда он холодно произнес:

— Я так и не вижу, чтобы они могли дать нам что-нибудь взамен.

В кабинете воцарилась тишина; полковник Льюис поправил воротничок. Мы не могли выдавить из себя ни единого слова.

— Но, — добавил вдруг шеф с ударением, и в его глазах мелькнул живой огонек, — смелость и пытливость тоже чего-нибудь да стоят. Полковник Льюис, выдайте им просимое!

В каком-то полусне я ехал на машине обратно в гостиницу, как вдруг Герман начал потихоньку ржать про себя.

— Ты спятил? — спросил я с испугом.

— Нет, — соврал он, не сморгнув, — просто я только что подсчитал, что в наш провиант входят шестьсот восемьдесят четыре банки ананасов — мое самое любимое блюдо!

Для того чтобы собрать вместе в одном определенном пункте на побережье Перу шесть человек и один плот с грузом, нужно сначала преодолеть тысячу препятствий, и притом, по возможности, одновременно. В нашем распоряжении было всего три месяца времени и ни одной волшебной лампы Аладдина.

Заручившись письмом в отделе внешних сношений, мы вылетели в Нью-Йорк, чтобы там встретиться с шефом комитета географических исследований военного департамента, профессором Колумбийского университета Бэре. Он нажал на нужные кнопки, в результате чего Герман по истечении некоторого времени получил полный набор ценной измерительной аппаратуры.

Затем мы вылетели обратно в Вашингтон, чтобы повидать адмирала Гловэра в Гидрографическом институте военно-морских сил. Старый добродушный морской лев вызвал всех своих офицеров, пред-ставил им Германа и меня и указал на карту Тихого океана на стене:

—Эти молодые люди хотят исправить наши карты морских течений. Помогите им!

Колёса продолжали вертеться, — английский полковник Лэмсден созвал конференцию в британской военной миссии, чтобы обсудить наши возможные затруднения и шансы на благополучный исход. Мы получили множество советов и ряд предметов английского военного снаряжения, специально доставленных самолетом из Англии для испытания на плоту. Британский санитарный офицер особенно рьяно пропагандировал таинственный «антиакулин». Достаточно посыпать на поверхность моря несколько щепоток этого порошка, уверял он, и самая назойливая акула моментально улетучится.

—Сэр, — поинтересовался я вежливо, — мы можем твердо положиться на этот порошок?

—Well, — сказал англичанин, улыбаясь, — вот это-то как раз мы и хотим выяснить!

Когда времени мало и приходится предпочитать самолет поезду и автомобиль собственным ногам, бумажник тощает не по дням, а по часам. После того, как мы вернули в кассу мой билет в Норвегию и истратили полученные за него деньги, мы отправились к нашим казначеям в Нью-Йорк, намереваясь подправить свои финансы. Но здесь нас подстерегали неожиданные неприятности. Главный казначей заболел и лежал с температурой, а его коллеги были бессильны что-либо предпринять без него. Соглашение оставалось в силе, но сейчас они ничем не могли нам помочь. Нас попросили отложить всё дело, — тщетная просьба, потому что машина работала полным ходом и мы не могли ее остановить. Теперь нужно было не отставать, а о том, чтобы притормозить, не приходилось и думать. Делать нечего, казначеи согласились распустить нашу коалицию, чтобы мы могли действовать быстро и самостоятельно без их участия. .

И вот мы стоим на улице с пустыми карманами.

Декабрь, январь, февраль, — подсчитал Герман.

От силы еще март, — продолжал я, — а затем мы обязательно должны выходить в море!

Каким бы туманным ни представлялось нам будущее, одно было ясно: наша экспедиция носит серьезный характер, и мы не собираемся оказаться в компании с ловкачами, которые спускаются по Ниагаре в пустой бочке или сидят семнадцать суток подряд на верхушке флагштока.[18]

— Никакой рекламной помощи от фабрикантов жевательной резины или кока-кола, — сказал Герман.

И в этом я был с ним полностью согласен.

Норвежские кроны мы могли достать. Но они были нам ни к чему по эту сторону Атлантического океана. Мы могли обратиться в какой-нибудь «фонд», но вряд ли кто-нибудь пожелает таким образом связывать свое имя с сомнительной теорией, которую нам еще только предстояло доказать. Очень скоро мы убедились также, что ни пресса, ни частные благотворители не решаются вкладывать свои деньги в предприятие, которое и они сами и страховые общества считали чистым самоубийством. Вот если мы в целости вернемся обратно — тогда другое дело.

Всё это звучало мало утешительно; потекли дни, в течение которых мы тщетно искали выхода. И тут снова на сцену выступил полковник Мюнте-Кос.

— Слышал, что у вас затруднение, ребята, — сказал он. — Вот вам чек для начала, рассчитаемся, когда вернетесь из Полинезии.

Полковник нашел еще пожертвователей, и скоро этого частного займа оказалось достаточно для того, чтобы обойтись без помощи всяких коммерсантов. Мы могли вылетать в Южную Америку и приступать к строительству плота.

Древние перуанские плоты строились из бальзового дерева. Вы-сушенное, оно делалось легче пробки. В самом Перу бальзовое дерево растет только за Андским хребтом, так что инкские мореплаватели отправлялись за ним вверх по побережью в Эквадор, где срубали огромные деревья чуть ли не на самом берегу. Мы собирались поступить точно так же.

В наше время путешественник сталкивается с совершенно иными проблемами, нежели во времена инков, у нас есть автомобили, самолеты, бюро путешествий, но зато теперь появились еще и государственные границы и сверкающие медными пуговицами вышибалы, которые подвергают сомнению вашу личность, издеваются над вашим багажом и топят вас в анкетах — если только вам вообще посчастливилось быть впущенным в страну. Именно из страха перед такими блюстителями закона мы не решались появиться в Южной Америке с ящиками и чемоданами, доверху набитыми всякими странными предметами, приподнять шляпу и вежливо попросить на ломаном испанском языке разрешения предпринять путешествие на плоту. Нас просто засадили бы за решетку.

— Нет, — заключил Герман. — Без официального письма ни шагу.

Один из наших друзей, член распавшегося триумвирата, был от своей газеты корреспондентом в ООН. Он отвез нас туда. Мы были просто подавлены, когда нас ввели в зал, где представители всех наций сидели бок о бок и в полной тишине слушали речь черноволосого русского, стоявшего перед гигантской — во всю заднюю стену — картой мира. -

Наш друг корреспондент ухитрился в перерыве поймать одного из делегатов Перу, а затем и представителя Эквадора. Мы уселись на широком кожаном диване в фойе, и они с интересом выслушали наш план путешествия через океан с целью подтвердить теорию о том, что древние культурные народы, населявшие их страны, первыми достигли тихоокеанских островов. Они пообещали поставить в известность свои правительства и гарантировали нам полное содействие. В это время через фойе проходил Трюгве Ли.[19]Узнав о присутствии соотечественников, он подошел к нам; кто-то предложил ему присоединиться к нашей экспедиции. Но он был сыт по горло теми штормами, которые обрушивались на него на суше. Заместитель генерального секретаря ООН, доктор Бенхамен Коэн из Чили, сам был известным археологом-любителем, и он снабдил меня письмом к президенту Перу, с которым был знаком лично. В зале заседаний мы увидели также посла Норвегии в США Вильгельма Моргенстьерне, который с этого момента оказывал экспедиции неоценимую поддержку.

Теперь мы могли купить два билета на самолет и вылететь в Южную Америку. Когда заревели один за другим четыре мощных авиамотора, мы откинулись в своих креслах в полном изнеможении. С чувством огромного облегчения мы думали о том, что первый этап уже позади и что теперь мы прямым ходом приближаемся к началу сказки.

Глава третья. В ЮЖНУЮ АМЕРИКУ

Мы приземляемся у экватора. — Затруднения с бальзой. — На самолете в Кито.— Охотники за черепами и «бандидос». — Через Анды на джипе. — Спуск в дебри. — Киведо. — Мы заготовляем бальзовые брёвна. — Вниз по реке Паленке на плоту. — Заманчивый военно-морской порт. — В военно-морском министерстве в Лиме. — У президента Перу. — Появление Даниельссона.— Снова в Вашингтон. — Двенадцать кило писанины. — Боевое крещение Германа. — Мы сооружаем плот в военно-морском порту. — Предостережения. — Перед стартом. — Крещение «Кон-Тики». — Прощание с Южной Америкой.

Пересекая экватор, самолет прорезал по диагонали освещенные ослепительно ярким солнцем молочно-белые облака, которые до тех пор простирались под нами словно снежные поля. Густая мгла облепила окна самолета, затем она осталась вверху, повиснув над нами плотной пеленой облаков, и мы увидели внизу ярко-зеленую колеблющуюся поверхность джунглей. Самолет летел над территорией южноамериканской республики Эквадор и вскоре приземлился в тропическом портовом городе Гуаякиле.

Перебросив через руку жилет, пиджак, зимнее пальто — атрибуты вчерашнего дня, — мы вылезли в оранжерейную атмосферу, встреченные оживленно болтающими южанами в тропических костюмах, и сразу почувствовали, как рубаха липнет к спине, словно мокрая бумага. Нас приняли в свои объятия таможенные и иммиграционные чиновники и чуть не на руках донесли до маленького такси, которое доставило нас в лучшую — и единственную приличную — гостиницу города. Здесь мы быстренько добрались каждый до своей ванны и простерли свои тела в холодной воде.

Итак, мы очутились в стране, где растут бальзовые деревья. Теперь предстояло закупить брёвна для постройки плота.

Первый день мы употребили на то, чтобы изучить местную денежную систему и освоиться с испанским языком настолько, чтобы быть в состоянии найти дорогу обратно в гостиницу.

На второй день мы стали удаляться от ванной комнаты всё дальше, и, когда Герман исполнил заветную мечту детства — потрогал настоящую пальму, а я превратился в ходячую миску с компотом, мы решили, наконец, отправиться покупать бальзовые брёвна.

Увы, оказалось, что это легче сказать, чем сделать. Мы могли приобрести сколько угодно бальзовой древесины, но только не в виде целых бревен, как это было нужно нам. Прошло то время, когда бальзовые леса простирались до самого побережья. Последняя война прикончила их, — тысячи стволов были срублены и доставлены на авиазаводы, так как бальзовая древесина славится своей пористостью и легкостью. Единственным местом, где, как нам сказали, еще можно было найти большие деревья, оставались внутренние области страны.

— Ну что ж, отправимся туда и срубим их сами, — решили мы.

— Это невозможно, — последовал ответ властей. — Только что начался дождливый сезон, и дороги в джунглях совершенно непроходимы из-за воды и глубокой грязи. Если вам нужны бальзовые брёвна, приезжайте в Эквадор через полгода, когда кончатся дожди и просохнут дороги.

Тогда мы пришли за советом к дону Густаво фон Бухвальду, бальзовому «королю», и Герман разложил перед ним чертежи нашего плота с указанием нужного размера бревен. Маленький высохший бальзовый король тут же взял телефонную трубку и поручил своим агентам навести справки. Выяснилось, что на всех лесопилках можно найти планки, мелкие доски, отдельные колоды, но ни одного бревна, пригодного для наших целей. На складе у самого дона Густаво лежали два совершенно сухих бревна, но на них мы бы далеко не уплыли... Очень скоро стало ясно, что поиски не дадут результатов.

— У моего брата есть большая плантация бальзового дерева, — сказал нам тогда дон Густаво. — Его зовут дон Федерико, живет он в Киведо — маленькой лесной деревушке в глубине страны. Он раздобудет всё, что нужно, как только нам удастся связаться с ним — после дождливого сезона. А сейчас это невозможно, в джунглях идут ливни.

А что было невозможно для дона Густаво, то было невозможно и для всех специалистов по бальзе в Эквадоре. Мы сидели в Гуаякиле бёз бревен для плота, лишенные возможности самим отправиться на рубку леса раньше, чем через много месяцев, когда всё равно уже будет поздно.

— Время поджимает, — сказал Герман.

— А без бальзовых бревен нам не обойтись, — откликнулся я. — Плот должен быть точной копией своего прообраза, иначе у нас нет никаких гарантий, что мы выйдем живы из этой затеи.

В гостинице мы раздобыли небольшой школьный атлас. Зеленые джунгли, коричневые горы, красные кружки населенных пунктов. Карта говорила нам о том, что джунгли тянутся непрерывной полосой от Тихого океана до самого подножья поднимающихся в заоблачную высь Анд. И тут мне в голову пришла одна мысль. Было очевидно, что сейчас невозможно попасть в лес у Киведо со стороны побережья. А что, если попытать счастья с другого конца — спуститься прямо в гущу джунглей по скалистым склонам Андского хребта? Других возможностей мы не видели.

На аэродроме нашелся небольшой грузовой самолет, пилот которого согласился доставить нас в Кито — столицу этой своеобразной страны, лежащую в горах на высоте трех тысяч метров над уровнем моря. И вот мы снова летим. Зажатые между ящиками и мебелью, мы увидели, как внизу промелькнули зеленые джунгли и серебристые реки, после чего самолет вошел в туман. Когда мы вынырнули из тумана, равнина под нами была закрыта бескрайним волнующимся морем облаков, а впереди, прямо из этого моря, торчали, поднимаясь в ослепительно синее небо, иссушенные солнцем склоны гор.

Самолет тянулся к горам, словно по невидимой канатной дороге. И хотя до экватора было рукой подать, мы вскоре сравнялись со сверкающими снеговыми макушками. Но вот самолет скользнул вниз, и мы очутились над покрытым сочной весенней зеленью высокогорным плато. Здесь мы и приземлились на аэродроме около самой удивительной столицы во всем мире.

Среди ста пятидесяти тысяч жителей Кито абсолютное большинство составляют метисы и чистокровные горные индейцы. Кито был столицей их предков задолго до того, как Колумб, а с ним и вся наша белая раса узнали о существовании Америки. Приезжий обращает прежде всего внимание на старинные монастыри с их бесценными сокровищами искусства и на другие великолепные здания, которые возвышаются над низкими глинобитными индейскими домиками еще со времен первых испанцев. Между домами вьется лабиринт узких закоулков, заполненных индейцами в пестрых, с преобладанием красного цвета, пончо[20]и в больших шляпах кустарного производства. Одни из них направляются на рынок, подгоняя навьюченных осликов, другие сидят, согнувшись, вдоль стен и дремлют на солнышке. С трудом прокладывая себе путь и беспрестанно гудя, пробираются среди ребятишек, босых индейцев и осликов редкие автомашины, в которых восседают в тропических костюмах аристократы испанского происхождения. Воздух на этом высокогорном плато до того чист и прозрачен, что горы кажутся частью самого города, придавая всему налет сказочности.

Наш друг Хорхе, летчик с грузового самолета, по прозвищу «бешеный пилот», принадлежал к одному из старинных испанских родов Кито. Он помог нам устроиться в причудливой древней гостинице, после чего стал — отчасти с нашим участием, отчасти без нас — разыскивать желающих доставить нас через горы вниз в джунгли, в Киведо. К вечеру мы собрались в старом испанском кафе. Хорхе принес множество мрачных новостей, из которых следовало, что мы должны выбросить из головы всякую мысль о Киведо. Невозможно было найти ни людей, ни экипаж для того, чтобы везти нас через горы, не говоря уже о пути через джунгли, где ливень был в полном разгаре и всякий застрявший в грязи подвергался, к тому же, угрозе нападения. Не позднее прошлого года в восточной части Эквадора был убит отравленными стрелами целый отряд в составе десяти американских инженеров-нефтяников. Здесь жило еще множество лесных индейцев, которые бродили голышом по джунглям и поражали своим ядовитым оружием каждого чужеземца.

— Среди них попадаются охотники за черепами, — добавил Хорхе зловещим голосом, видя, что Герман невозмутимо продолжает поглощать свой бифштекс, запивая его красным вином.

— Вы думаете, что я преувеличиваю? — продолжал он всё так же глухо. — Несмотря на строгий запрет, еще и сейчас есть в стране люди, которые живут тем, что перепродают высушенные человеческие головы. За всеми ведь не уследишь, поэтому по сей день случается, что индейцы из джунглей отрезают головы своим врагам из других кочующих племен. Они дробят и удаляют черепную кость, после чего наполняют кожу раскаленным песком. От этого голова сжимается и делается меньше кошачьей, сохраняя все формы и черты лица. Когда- то такие высушенные головы врагов были ценным военным трофеем, — теперь это редкостный контрабандный товар. Посредники из метисов сбывают головы скупщикам на побережье, а те продают их туристам по головокружительной цене.

Хорхе глянул на нас, проверяя впечатление от своих слов. Если бы он знал, что нас с Германом еще раньше в этот день зазвали в какую-то подворотню и предложили приобрести два таких сувенира по тысяче сукре[21]за штуку! В наше время часто сбывают подделки из обезьяньих голов, но это были настоящие головы чистокровных индейцев, сохранившие все черты своих обладателей. Они принадлежали мужчине и женщине и были величиной с апельсин. Женщина казалась даже красивой, хотя лишь ресницы и длинные черные волосы сохранили первоначальные размеры. При мысли о такой судьбе у меня по спине пробежал холодок, но я позволил себе усомниться, что мы можем столкнуться с охотниками за черепами к западу от гор.

— Кто знает, — возразил Хорхе мрачно. — А что ты скажешь, если твой друг исчезнет и его голова появится на рынке в миниатюрном издании? Так случилось с одним моим другом, — добавил он, пристально глядя на меня.

— Расскажи, — произнес Герман, медленно пережевывая бифштекс уже без прежнего удовольствия.

Я осторожно отложил вилку в сторону, и Хорхе стал рассказывать. Одно время он жил с женой в поселке в джунглях, промывая золото и скупая добычу других старателей. V него появился друг из туземцев, который регулярно приносил золото в обмен на разный товар. Потом друга убили в джунглях. Хорхе разыскал убийцу и пригрозил возмездием, убийца был из числа тех, кого подозревали в торговле человеческими головами, и Хорхе сказал, что сохранит ему жизнь только в том случае, если тот немедленно выдаст голову убитого. убийца тут же отдал ее — она была величиной с кулак. Хорхе даже растрогался, узнав черты своего друга, — тот нисколько не изменился, только стал совсем маленьким, расстроенный Хорхе принес голову домой жене. Она упала в обморок, и пришлось голову спрятать в чемодан. Но в джунглях было так сыро, что она стала плесневеть, и Хорхе приходилось доставать ее и протирать. Каждый раз, когда жена видела голову подвешенной за волосы к бельевой веревке, она падала в обморок. Но вот как-то раз в чемодан пробрались мыши и изгрызли друга. Хорхе был страшно расстроен и решил со всеми почестями похоронить голову друга в маленькой ямке на аэродроме. Ведь, как-никак, заключил Хорхе, это всё же был человек.

— Благодарю, я, кажется, сыт, - произнес я.

Когда мы шли домой в вечерних сумерках, мне вдруг показалось, что шляпа Германа спустилась ему на самые уши. Оказалось, что он сам натянул ее поглубже из-за ночной прохлады с гор.

На следующий день мы сидели вместе с нашим генеральным консулом Брюном и его женой под эвкалиптами на территории их большой загородной гациенды. Брюн сказал, что вряд ли приходится опасаться, что наши шляпы вдруг станут нам велики по пути через джунгли в Киведо, но... Недавно как раз в этих местах были замечены разбойники. Он показал газетные вырезки, в которых сообщалось, что с началом сухого периода в район Киведо будут посланы солдаты для ликвидации скрывающихся там «бандидос». Ехать туда сейчас было бы чистейшим безумием, да мы и ни за что не найдем ни шофёра, ни машины.

Между тем во время нашего разговора мы заметили промчавшийся мимо джип из американского посольства, и сразу же у нас был готов план. В сопровождении генерального консула мы отправились к американцам; нас принял сам военный атташе. Это был стройный, крепкий молодой человек в мундире цвета хаки и в кавалерийских сапогах. Он с улыбкой спросил, каким образом мы очутились на макушке Анд, когда местные газеты утверждают, что мы плывем на плоту через океан.

Мы объяснили ему, что наш плот еще только растет в джунглях в районе Киведо и что мы именно из-за этого оказались на крыше континента, но по-прежнему не знаем, как добраться до нужного нам леса. Мы попросили военного атташе либо а) одолжить нам самолет с двумя парашютами, либо б) предоставить в наше пользование джип с шофёром, хорошо знающим местность.

Поначалу атташе просто оторопел от такой дерзости. Затем он безнадежно покачал головой, улыбнулся и сказал: ол райт, — раз уж мы не предоставляем ему никакого третьего выхода, он предпочитает принять второй вариант!

На следующее утро, на рассвете, в четверть шестого к подъезду гостиницы подкатил джип, из которого выскочил эквадорец в чине инженер-капитана и доложил, что прибыл в наше распоряжение. Грязь не грязь, ему было приказано любой ценой доставить нас в Киведо. Весь джип был уставлен баками с бензином; нам предстояло ехать по таким местам, где не увидишь не только что бензиновую колонку, а и вообще следов автомобиля. В связи с сообщениями о «бандидос» наш новый друг, капитан Агурто Алексис Альварец, был увешан с ног до головы кинжалами и огнестрельным оружием. Мы явились в страну мирными путешественниками, намереваясь приобрести лес за наличные прямо на побережье, и всё снаряжение, которое мы могли погрузить на джип, состояло из мешка с консервами, если не считать, что мы буквально на ходу успели приобрести потрепанный фотоаппарат и по паре прочнейших штанов цвета хаки. Генеральный консул навязал нам свой огромный парабеллум с достаточным количеством патронов, чтобы сокрушить всё на нашем пути. И вот джип понесся по пустынным закоулкам, озаренным призрачным светом луны, выбрался за город и помчался с головокружительной скоростью по хорошей песчаной дороге на юг через плато.

Хорошая дорога тянулась вплоть до города Латакунги, где индейские домики без окон сгрудились вокруг белой церковки, окруженной небольшим садом с пальмами. Здесь мы свернули на вьючную тропу, извивавшуюся в западном направлении по горам и долинам Андского хребта, и попали в мир, подобного которому никто из нас раньше не мог себе даже представить. Кругом простиралась страна горных индейцев — тридевятое царство, тридесятое государство, — страна вне времени и пространства. На всем пути мы не видели ни одной тележки, ни одного колеса. Время от времени показывались босые пастухи в ярких пончо, гнавшие стада неуклюжих, важных и пугливых лам; иногда навстречу попадались целые индейские семьи. Обычно глава семьи восседал впереди на муле, в то время как его щупленькая жена семенила следом, таща на голове целую коллекцию шляп, а на спине — младшего наследника. В довершение ко всему она на ходу пряла шерсть своими быстрыми пальцами. За ней не спеша двигались ослики и мулы, груженные сучьями, прутьями, горшками.

Чем дальше, тем реже попадались индейцы, понимавшие по-испански. Скоро языковые познания Агурто оказались столь же бесполезными, как и наши. Кое-где в горах стояли кучками хижины; среди них всё реже попадались глинобитные и все чаще — сложенные из связок сухой травы незатейливые шалаши. Казалось, и хижины и сами их обитатели, загорелые, морщинистые, выросли прямо из пропеченных тропическим солнцем склонов Андских гор. Они были неотделимы от окружающих скал и высокогорных пастбищ. Не обремененные большим имуществом, малорослые горные индейцы обладали здоровьем и закалкой лесного зверя и открытой детской душой нетронутого цивилизацией человека; незнание языка они с лихвой возмещали дружелюбными улыбками. Каждый встречный приветствовал нас белозубой улыбкой сияющего лица. Ничто не говорило за то, чтобы белый человек когда-либо развивал свою деятельность в этих краях. Ни рекламных щитов, ни дорожных указателей; а если бросить на дорогу жестяную банку или клочок бумаги, они тут же будут подобраны, — пригодится в хозяйстве!

Мы то поднимались вверх по выгоревшим склонам без единого кустика или деревца, то спускались в поросшие кактусом песчаные долины, и наконец вскарабкались по почти отвесной стене к самому гребню, увенчанному снеговыми макушками, где дул такой резкий и холодный ветер, что нам пришлось замедлить ход, чтобы не окоченеть, сидя в одних рубашках и мечтая о теплых джунглях. То и дело приходилось ехать прямо по горному склону, через камень и траву, в поисках следующего отрезка дороги. На западном склоне, там, где Анды круто спускаются вниз к равнине, тропа была вырублена в мягкой скале и вилась над самой пропастью. Нам оставалось только положиться на нашего друга Агурто. Сидя за рулем с таким видом, будто он дремлет, Агурто в наиболее опасных местах неизменно старался проехать по самому краю. Вдруг прямо в лицо нам ударил сильный порыв ветра, — мы выбрались на последний гребень. Отсюда Андский хребет падал отвесно вниз до самых джунглей, покрывавших дно простиравшейся под нами пропасти на глубине четырех тысяч метров. Однако нам не пришлось полюбоваться захватывающим видом: едва перевалив через гребень, мы попали в густой туман, поднимавшийся с равнины словно пар из адского котла. Зато теперь мы понеслись вниз без единой задержки. Дорога всё время шла под уклон, извиваясь по склонам и ущельям, а воздух всё более насыщался горячими испарениями, к которым примешивался тяжелый одуряющий запах природной оранжереи.

И вот начался дождь. Сначала он чуть моросил, потом мы попали в ливень, который застучал по джипу словно барабанными палочками. Под конец мы ехали в оплошном потоке воды, сбегавшей вниз по склонам шоколадными ручьями. Мы буквально плыли под уклон, всё более удаляясь от сухих горных полян и углубляясь в совершенно другой мир, где мох и травы покрывали камень и глинистые откосы зеленым сочным ковром. Кругом росли большие листья, которые по мере спуска превращались в огромные зеленые зонты, омываемые струйками воды. А вот и первые посланцы джунглей — деревья, обросшие лохматым мхом и увешанные мокрыми гирляндами лиан. И везде журчала и струилась вода. Чем отложе становился склон, тем гуще росли гигантские растения, среди которых, скользя по глине, плескался наш малютка-джип. Вот, наконец, и самые джунгли обдают нас своим сырым и горячим дыханием, насыщенным запахом растений.

Было уже темно, когда мы добрались до небольшого холмика, на котором выстроилось несколько хижин, крытых пальмовыми листьями. Промокшие насквозь в теплой воде, мы покинули джип на произвол судьбы, ради того, чтобы провести ночь под крышей. Все оккупировавшие нас за ночь насекомые утонули под дождем на следующий день. Утром мы нагрузили джип доверху бананами и другими южными фруктами и продолжали свой путь сквозь джунгли, спускаясь всё ниже и ниже, хотя нам казалось, что мы уже давно должны были очутиться на самом дне. Непрестанно увеличивавшееся количество грязи нас не смущало, а разбойники так и не появлялись.

Наш верный джип спасовал только тогда, когда дорогу вдруг преградила река — широкий поток грязной воды, прокладывавший себе путь через джунгли. Здесь мы остановились, не имея возможности свернуть по берегу ни вправо, ни влево.

Неподалеку на небольшой прогалине стояла хижина. Несколько метисов растягивали на солнечной стороне леопардовую шкуру. Кругом бродили по колено в воде собаки и куры, греясь на солнышке рядом с разложенными для сушки бобами какао. При виде джипа метисы поспешили к нам. Те из них, которые владели испанским языком, объяснили, что река называется Паленке и что Киведо лежит на другом берегу. Мостов нет, а река стремительная и глубокая, но они готовы переправить нас вместе с джипом на ту сторону на плоту.

Чудо-плот лежал на воде у берега. Кривые стволы толщиной в ногу человека были связаны вместе стеблями и бамбуковыми прутьями, составляя не внушающее особого доверия сооружение вдвое шире и длиннее нашего джипа. Положив под каждое колесо по доске и затаив дыхание, мы вкатили машину на брёвна. И хотя большинство бревен сразу ушло под воду, плот всё же держал на поверхности и нас, и джип, и еще вдобавок четырех шоколадного цвета полуголых туземцев, которые направляли наше движение, отталкиваясь ото дна длинными шестами.

— Бальза? — спросили мы с Германом в одно слово.

— Бальза, — кивнул один из парней и непочтительно пнул ствол ногой.

Течение подхватило нас и понесло вниз по реке. Сильными толчками метисы регулировали движение, направляя плот наискосок через реку туда, где вода бежала не так быстро.

Так состоялась наша первая встреча с бальзовым деревом и наше первое путешествие на бальзовом плоту. Перебравшись через реку, мы благополучно причалили к берегу и торжественно вкатили на машине в Киведо. Вся деревня состояла из одной улицы, вдоль которой выстроились просмоленные деревянные домики, крытые пальмовыми листьями; на крышах сидели словно окаменевшие коршуны. Всё население деревни немедленно оставило свои занятия; черные и коричневые, молодые и старые туземцы буквально посыпались из окон и дверей. Навстречу джипу катился сплошной поток бурлящего красноречия. Мы были моментально окружены со всех сторон и поспешили обеими руками ухватиться за свое достояние, между тем как Агурто отчаянно вертел рулем. Но тут лопнула шина, и джип опустился на колени. Мы были в Киведо, теперь нам предстояло смиренно вынести волну приветствий:

Участок дона Федерико находился несколько ниже по реке. Когда джип с Агурто, Германом и мной въехал, трясясь по тропинке между манговыми деревьями,[22]в усадьбу, навстречу нам поспешил старый исхудалый житель джунглей вместе со своим племянником Анхело, молодым парнем, разделявшим его лесное уединение. Мы передали приветы от дона Густаво, и скоро джип стоял один на полянке, омываемый очередным ливнем, а в бунгало дона Федерико шел пир горой. Прямо на вертеле поджаривались поросята и цыплята. Мы сидели, окружив роскошный поднос с фруктами, и излагали свое дело. Тропический ливень гнал сквозь сетки на открытых окнах волны горячего воздуха, напоённого сладким ароматом цветов и запахом глины.

Дон Федерико оживился и заметно помолодел. Бальзовые плоты — да он знает их с тех пор, как под стол пешком ходил. Пятьдесят лет тому назад, когда он жил на побережье, индейцы из Перу всё еще ходили по морю на больших плотах продавать рыбу в Гуаякиле. В маленькой бамбуковой хижине в центре плота они складывали несколько тонн сушеной рыбы, да еще на плоту поселялись жена и детишки, не считая собак и кур. Сейчас, в дождь, будет трудно найти такие большие стволы, какие они употребляли для постройки плотов. Из-за воды и грязи до бальзовой плантации не доберешься даже верхом на лошади. Но дон Федерико сделает всё, что в его силах, — может быть, в лесу вокруг бунгало еще найдутся отдельные деревья, ведь нам не так много и нужно.

Под вечер дождь несколько угомонился, и мы отправились погулять под манговыми деревьями вокруг дома. С ветвей свисали дикие орхидеи, собранные доном Федерико со всего мира, — вместо горшков они были посажены в скорлупы кокосовых орехов. В отличие от культурных орхидей эти редкостные растения обладали чудесным ароматом, и Герман нагнулся, чтобы насладиться как следует запахом одной из них, как вдруг над его головой высунулось из листьев что-то длинное, тонкое и блестящее. Молниеносный удар, нанесенный рукой Анхело, и по земле покатилась извивающаяся змея. В ту же секунду Анхело прижал ее к земле раздвоенным суком и разбил ей голову.

— Mortal!  — произнес он и указал на два изогнутых ядовитых клыка.

После этого нам стало казаться, что повсюду в листве затаились ядовитые змеи, и мы побрели обратно в дом, неся на палке безжизненный трофей Анхело. Герман уселся изучать зеленое чудовище, а дон Федерико решил развлечь нас страшными историями о ядовитых змеях и об удавах толщиной с хобот слона. Вдруг мы заметили на стене гигантские силуэты двух скорпионов величиной с здоровенного рака. Они набросились друг на друга и сцепились клешнями, изгибая в воздухе хвосты с ядовитым шипом и выбирая момент, чтобы нанести смертельный удар. Это было жуткое зрелище, и только подвинув керосиновую лампу, мы поняли, что это были тени двух самых обыкновенных скорпионов с палец длиной, которые вели смертный бой на краю комода.

— Пускай их, — рассмеялся дон Федерико. — Один из них прикончит другого, а оставшийся будет ловить тараканов. Не забывайте только следить за тем, чтобы москитная сетка на кровати была задернута как следует, да встряхивайте одежду утром, перед тем как одеваться — и можете ничего не бояться. Меня скорпионы кусали не раз, а я еще жив, как видите.

Я спал хорошо, просыпаясь только, когда какая-нибудь ящерица или летучая мышь подымала слишком уж сильную возню у меня в головах, заставляя вспоминать о ядовитых тварях.

Наутро мы встали пораньше, собираясь в поход за бальзовыми деревьями.

—Встряхнем, что ли, — сказал Агурто, и из рукава его рубахи выпал скорпион, поспешивший тут же исчезнуть в щели пола.

Сразу после восхода солнца дон Федерико разослал своих людей на конях искать такие бальзовые деревья, к которым можно было до-браться по тропе. Мы с Германом и самим доном Федерико также составили отряд разведчиков и довольно скоро нашли прогалину со старым деревом, о котором знал наш хозяин. Этот великан намного возвышался над окружающими деревьями и имел до трех футов в поперечнике. Согласно полинезийскому обычаю мы, прежде чем приступить к рубке, окрестили дерево, присвоив ему имя Ку, в честь полинезийского божества южноамериканского происхождения. После этого я взмахнул топором и вогнал его изо всей силы в древесину, так что только гул пошел по лесу. Но рубить сырое бальзовое дерево было почти то же, что стучать тупым колуном по пробке, — топор буквально отскакивал назад, и Герману очень скоро пришлось сменить меня. Так мы и работали, сменяя друг друга и обливаясь потом в тропической жаре.

К полудню Ку стоял словно петух на одной ноге, встряхивая кроной при каждом ударе. Вскоре он зашатался и повалился с тяжелым грохотом наземь, срывая с других деревьев ветки и толстые сучья. Мы очистили ствол и стали снимать кору зигзагами, на индейский лад. Вдруг Герман уронил топор и подскочил в воздух, схватившись рукой за икру, словно исполнял воинственный полинезийский танец. Прямо из штанины вывалился блестящий муравей величиной со скорпиона и с длинным жалом на конце тела. Мы еле смогли раздавить его каблуками, такой плотный панцырь покрывал всё тело муравья.

— Конго,[23]— объяснил дон Федерико сочувственно. — Эта тварь похуже скорпиона, но для здорового человека серьезной опасности не представляет.

Несколько дней Герман ходил распухший и деревянный, но был тем не менее в состоянии разъезжать вместе с нами верхом по лесу в поисках новых бальзовых деревьев. Время от времени из дебрей доносились треск и грохот и по земле передавался глухой гул. Дон федерико удовлетворенно кивал: метисы повалили очередного великана. В течение недели к Ку присоединились Кане, Кама, Ило, Маури, Ра, Ранги, Папа, Таранга, Кура, Кукара и Хити, — в общей сложности двенадцать мощных стволов, названных в честь героев полинезийских преданий, чьи имена пришли на острова через океан из Перу во времена Тики. Затем мы протащили блестящие от проступившего сока брёвна сквозь джунгли, сначала лошадьми, а на последнем отрезке — с помощью имевшегося у дона Федерико трактора, который вытянул их на крутой берег реки около бунгало.

.

                                                                    Мы очистили ствол и стали снимать кору зигзагами.

Сырые брёвна отнюдь не были легкими как пробка. Каждое из них безусловно весило не меньше тонны, и мы не без волнения ожидали момента, когда нам предстояло убедиться, как они будут плыть. Мы подтягивали каждое бревно в отдельности к самому краю обрыва, где привязывали к ним крепкие лианы, чтобы ствол не был унесен течением. Затем мы скатывали их поочередно в воду, так что только брызги летели. Попав в реку, стволы всплывали на поверхность, погрузившись примерно на половину диаметра, и мы могли свободно балансировать по ним; при этом тяжелые великаны даже и не вздрагивали. С помощью длинных лиан, свисавших с крон деревьев, мы связали из бревен два временных плота, которые и скрепили друг с другом. Затем мы погрузили необходимый запас бамбука и лиан и разместились на борту вместе с Германом, в сопровождении двух таинственных метисов, с которыми не могли объясниться ни на каком языке.

И вот мы наконец отчалили. Бурное течение сразу подхватило связанные брёвна и быстро понесло вниз но реке. Последнее, что мы видели сквозь пелену дождя, когда огибали первый мысок, были наши славные друзья, которые махали нам вслед, стоя на берегу у бунгало. Мы забрались под навес из свежих банановых листьев, предоставив дело навигации двум коричневым экспертам, расположившимся каждый со своим огромным веслом на носу и на корме. Они играючи направляли плот в самую бурную часть течения, которое несло нас вприпрыжку по извивам между затонувшими деревьями и песчаными отмелями.

Вдоль обоих берегов тянулись плотной стеной джунгли. Навстречу нам из густой листвы то и дело вылетали попугаи и другие ярко расцвеченные птицы. Несколько раз с берега ныряли аллигаторы, исчезая в грязной воде. А вскоре мы увидели еще более примечательное чудовище. Это была игуана — гигантская ящерица, величиной с крокодила, с большим горловым мешком и с высоким гребнем вдоль спины и хвоста. Она лежала и дремала в мокрой глине, как будто проспала так с доисторических времен, и так и не шелохнулась, пока мы проплывали мимо. Наши рулевые сделали знак, чтобы мы не стреляли. Вслед за тем мы увидели еще одну ящерицу, поменьше, с метр длиной. Она убегала по суку, который висел над рекой над самым нашим плотом. Сине-зеленая лоснящаяся игуана ограничилась тем, что удалилась на безопасное расстояние, где и осталась лежать, провожая нас холодными змеиными глазками. Несколько времени спустя мы проплыли мимо еще одной игуаны, самой большой из виденных нами. Она лежала на пригорке среди папоротника, словно окаменевший китайский дракончик. На фоне неба четко вырисовывался неподвижный силуэт с поднятой грудью и головой. Лежа в полном оцепенении, игуана, казалось, не обращала никакого внимания на проплывавшие мимо нее плоты.

Ниже по реке мы почувствовали запах дыма и увидели крытые соломой хижины на вырубках вдоль берега. Наш плот вместе с его экипажем был предметом усиленного внимания со стороны подозрительных типов, которые представляли собой загадочную помесь индейцев, негров и испанцев. Тут же на берегу можно было видеть их суденышки — выдолбленные из дерева каноэ.

Когда настало время перекусить, мы сменили своих друзей у руля, чтобы они могли испечь рыбу и хлебные плоды над небольшим очагом, отгороженным мокрой глиной. Кроме того, в наше меню входили жареные цыплята, яйца, фрукты. А плот всё так же стремительно несся сквозь джунгли к океану. Ливни нас не смущали. Чем больше воды, пусть даже грязной, тем лучше, — быстрее доберемся до цели.

С наступлением темноты на берегу начался оглушительный концерт. Лягушки и жабы, цикады, сверчки и москиты квакали, пищали, верещали неумолкающим многоголосым хором. Время от времени мрак прорезал вой дикой кошки; кричали птицы, вспугнутые ночным разбойником. Иногда мелькал огонь очага в хижине туземца и раздавались крики и собачий лай. Но чаще всего мы сидели одни в окружении лесного оркестра под звездным небом, покуда усталость и новый дождь не загоняли нас в хижину из листьев, где мы и засыпали, не выпуская из рук пистолетов.

Чем дальше вниз по реке, тем чаще попадались хижины и плантации туземцев. Вскоре вдоль берегов стали появляться целые поселения. Их жители передвигались по воде на каноэ с помощью длинных шестов, а кое-где встречались и небольшие бальзовые плоты, груженные зелеными бананами.

Там, где река Паленке впадала в Рио Гуаяс, глубина уже позволяла колесному пароходу курсировать между Винчесом и лежащим у самого побережья Гуаякилем. Чтобы сберечь драгоценное время, мы с Германом заняли каждый свою подвесную койку на пароходе и поплыли к морю вниз по реке Гуаяс, протекающей по густо заселенной равнине. Наши коричневые друзья оставались с плотами, они должны были пригнать их следом.

В Гуаякиле пришла пора расстаться и нам с Германом. Он остался у устья Гуаяс, чтобы встретить и перехватить здесь плоты. Отсюда ему предстояло доставить брёвна с пароходом прибрежной линии в Перу, где он должен был руководить постройкой плота, во всем соответствующего древним индейским образцам. Сам я отправился рейсовым самолетом на юг, в Лиму, столицу Перу, чтобы подыскать подходящее место для строительства.

Самолет шел на большой высоте над побережьем Тихого океана, — с одной стороны пустынные горы Перу, с другой — сверкающая гладь величественного океана. Так вот куда нам предстоит отправиться на плоту! Сверху казалось, что океан не имеет ни конца, ни края. Небо и вода сливались далеко-далеко на западе воедино, разделенные лишь едва различимой линией горизонта, и я невольно подумал о том, что и за горизонтом, на протяжении одной пятой земной окружности, всё так же простирается водное пространство, прежде чем снова появляется суша — острова Полинезии. Я попробовал мысленно перенестись на несколько недель вперед, когда мы будем плыть по этой бескрайней голубой равнине на малюсеньком плоту, но тут же поспешил переключить мысли на другое, так как ощутил под ложечкой неприятное щекотание, похожее на то, которое испытываешь перед прыжком с парашютом.

Выйдя с аэродрома в Лиме, я доехал на трамвае до портового города Кальяо, чтобы подыскать место для сооружения плота. Потребовалось не много времени, чтобы убедиться, что вся гавань забита судами, а территория самого порта занята подъемными кранами, складскими помещениями, таможнями, портовыми конторами и т. п. Что же касалось немногих свободных клочков суши, то на них кишело столько купальщиков, что наш плот вместе со снаряжением моментально был бы растащен по кусочкам любопытными жителями. В наши дни Кальяо — важнейший порт страны, насчитывающей семь миллионов коричневого и белого населения. Таким образом, в Перу, в еще большей степени, чем в Эквадоре, для строителей плотов настали новые времена, и я видел одну-единственную возможность: попасть за высоченные бетонные стены, отгораживающие военный порт, с железными воротами, около которых стояла вооруженная охрана, с угрюмой подозрительностью оглядывавшая всех прохожих, не исключая меня. Вот если удастся попасть туда, то можно быть спокойным!

Еще в Вашингтоне я познакомился с перуанским военно-морским атташе, и у меня было от него письмо. С этим письмом я отправился на следующий день в военно-морское министерство и попросил аудиенции у министра Мануэля Нието. Он принял меня в роскошном, сверкавшем зеркалами и позолотой зале в стиле ампир. После непродолжительного ожидания я увидел самого министра. Он был при полной форме, — коренастый, небольшого роста офицер, подтянутый, словно Наполеон, точный и краткий в разговоре. Он задавал вопросы, я отвечал. Мне нужно было получить разрешение построить плот на военно-морских верфях.

— Молодой человек, — сказал министр, беспокойно барабаня пальцами. — Вы вошли в окно, вместо того чтобы идти в дверь. Я охотно помогу вам, но соответствующее разрешение должно исходить от министра иностранных дел; я не могу так запросто впускать иностранцев на территорию военно-морской базы и предоставлять верфи в их распоряжение. Итак, письменное заявление в министерство иностранных дел. Желаю удачи!

Я с ужасом представил себе поток входящих и исходящих... Ну как не позавидовать простым нравам эпохи Кон-Тики, когда на пути людей не стояли препятствия в виде письменных заявлений.

Попасть к министру иностранных дел было значительно труднее. Норвегия не имела своей миссии в Перу, а наш предупредительный генеральный консул Бар мог свести меня только с советником министерства. Я боялся, что этого окажется недостаточно. Настало время испытать действие письма от доктора Коэна президенту республики. Я обратился в канцелярию президента с просьбой об аудиенции у его превосходительства дона Хосе Бустаманте и Риверо, президента Перу. Несколько дней спустя мне передали, чтобы я явился во дворец к двенадцати часам.

Лима — современный город с полумиллионным населением, раскинувшийся на зеленой равнине у подножья пустынных гор. Архитектура города, а особенно сады и насаждения, делает его одной из красивейших столиц мира, — нечто вроде современной Ривьеры или Калифорнии с вкраплениями произведений старого испанского зодчества. Дворец президента находится в самом центре города и тщательно охраняется вооруженным караулом в колоритных парадных мундирах. Аудиенция в Перу — дело серьезное, и мало кто видел президента кроме как в кино. Солдаты в новеньких портупеях провели меня вверх по лестнице к началу длинного коридора, где меня зарегистрировали трое дежурных в штатском, после чего впустили через громадную дубовую дверь в большой зал с длинными столами и рядами стульев. Здесь меня встретил человек, одетый во всё белое; он попросил меня присесть и исчез. Мгновенье спустя открылась большая дверь, и меня ввели в еще более роскошный зал, где навстречу мне вышло некое важное лицо в безупречном мундире.

«Президент!» — решил я и стал по стойке «смирно». Но нет, человек в мундире с золотым галуном предложил мне старинный стул с прямой спинкой и улетучился. Не просидел я на кончике стула и минуты, как открылась новая дверь, и слуга с поклоном предложил мне войти в большое роскошное помещение с позолотой на стенах и на мебели. Он тут же исчез, а я остался сидеть в полном одиночестве на старинном диване, видя через открытые двери анфиладу других пустых залов. Стояла такая тишина, что было слышно чье-то осторожное покашливание в одном из дальних залов. Затем послышались четкие шаги, я вскочил и неуверенно приветствовал важного господина в военной форме. Но и это был не президент. Я разобрал, что президент просил приветствовать меня — он сейчас освободится после заседания кабинета министров.

Спустя десять минут тишина снова была нарушена твердыми шагами; вошел человек весь в золотых шнурах и эполетах. Я вскочил с дивана и отвесил глубокий поклон. Вошедший поклонился еще ниже и повел меня через целый ряд залов и вверх по лестнице, устланной мягким ковром. Он покинул меня в крохотной комнатушке, где только и было места, что для новенького кожаного стула и дивана. Вошел маленький человечек в белом костюме, и я с отчаянием подумал: куда меня поведут теперь? Но он никуда меня не повел, а только приветливо поздоровался и замер в ожидании. Это был президент Бустаманте и Риверо.

Познания президента в английском превосходили мой запас испанских слов ровно вдвое, так что после взаимных приветствий и приглашения сесть мы исчерпали все наши языковые возможности. Конечно, можно многое объяснить с помощью знаков и жестов, однако невозможно одним языком жестов выразить желание получить разрешение на доступ в военно-морскую гавань Перу. Я понял только, что президент не понимает, что я говорю, и, очевидно, ему это было еще более ясно, потому что он вскоре исчез и вернулся с министром военно-воздушных сил. Генерал Ревередо был бравый мужчина спортивного вида в форме ВВС, с нашивкой в виде крылышек на груди. Он превосходно говорил по-английски с американским акцентом.

Я поспешил извиниться за недоразумение и уточнил, что прошу доступа не в аэропорт, а в морскую гавань. Генерал объяснил, смеясь, что пришел только в качестве переводчика. Моя теория была переведена президенту, который слушал с большим вниманием, время от времени задавая уточняющие вопросы. Под конец он заявил:

— Поскольку предполагается, что тихоокеанские острова были первоначально открыты из Перу, то эта экспедиция представляет интерес и для нашей страны. Если мы можем сделать что-нибудь для вас, — говорите.

Я попросил предоставить мне место для постройки плота на территории военно-морской базы, разрешить пользоваться мастерскими базы, выделить место для хранения наших стройматериалов и предоставить льготы для ввоза снаряжения, а также разрешить нам пользоваться сухим доком и помощью личного состава базы. Наконец, мне нужно было, чтобы какое-нибудь судно отбуксировало готовый плот в открытое море.

— О чем он просит? — спросил президент заинтересованно; я понял его даже без перевода.

— Пустяки, — ответил Ревередо коротко, и президент удовлетворенно кивнул в знак согласия.

В заключение нашей беседы Ревередо пообещал, что министр иностранных дел сегодня же получит личное предписание президента, а военно-морскому министру Нието будет разрешено оказать мне всю необходимую помощь.

— Боже храни вас всех, — засмеялся на прощанье генерал и покачал головой.

Вошел адъютант и сопроводил меня до поджидавшего охранника.

В этот день газеты Лимы писали о том, что из Перу отплывает на плоту норвежская экспедиция. Одновременно сообщалось об окончании работ шведо-финской научной экспедиции, которая изучала жизнь индейцев в джунглях бассейна Амазонки. Два члена этой экспедиции, писали газеты, поднялись на пироге вверх по реке до Перу и только что прибыли в Лиму. Один из них — Бенгт Даниельссон из Упсальского университета — собирался теперь изучать жизнь горных индейцев Перу.

Я вырезал эту заметку и сел писать Герману письмо по вопросам постройки плота, как вдруг кто-то постучал. Вошел высокий загорелый мужчина в тропическом костюме. Сняв белый шлем, он обнажил жидковатые рыжие волосы, — казалось, красное пламя пробежало от кончика его бороды через лицо до самой макушки. Хотя незнакомец и явился сюда из дебрей, было сразу видно, что его настоящее место — в читальном зале.

«Бенгт Даниельссон», — подумал я.

— Бенгт Даниельссон, — представился он.

«Видно, он слышал про плот», — решил я и попросил его присесть.

— Я только что услышал про ваши планы с плотом, — сказал швед.

«И теперь он, как этнолог, собирается разгромить мою теорию», — догадался я.

— И теперь я собираюсь просить позволения принять участие в этой экспедиции, — произнес он спокойно. — Меня заинтересовала ваша теория переселения.

Я знал о нем только, что он ученый и что он явился прямо из джунглей. Но если швед решился отправиться в путь на плоту один в обществе пяти норвежцев, значит он не трус. К тому же, даже густая борода не могла скрыть его миролюбивого характера и добродушного юмора.

У нас оставалось еще одно свободное место, и Бенгт стал шестым членом нашего экипажа. Кстати, он был среди нас единственным, говорившим по-испански.

Сидя несколько дней спустя в рейсовом самолете, летевшем вдоль побережья на север, я всё с тем же почтением рассматривал словно паривший в воздухе синий океан. Скоро наша шестерка — шесть микробов верхом на былинке — будет плыть там, внизу, где так много воды, что кажется, она переливается через край у горизонта, у нас будет свой собственный уединенный мирок, размеры которого не позволят удаляться друг от друга более чем на несколько шагов. Зато в настоящий момент нельзя никак сказать, чтобы мы стесняли друг друга. Герман сидит в ожидании бревен в Эквадоре. Кнют Хаугланд и Торстейн Робю только что прилетели в Нью-Йорк, Эрик Хессельберг находится в пути на пароходе из Осло в Панаму. Сам я лечу в Вашингтон, а Бенгт сидит наготове в гостинице в Лиме, поджидая остальных.

Никто из них не видел друг друга раньше, и все мы совершенно не похожи один на другого. Что ж, это даже к лучшему, потому что потребуется минимум несколько недель, чтобы надоесть друг другу своими анекдотами. Никакой шторм, никакая область пониженного давления, никакая непогода не грозили нам такими осложнениями, как опасность психологических бурь во взаимоотношениях между людьми, которым предстояло вшестером в течение ряда месяцев общаться лишь между собою на ограниченном пространстве плота. В такой обстановке добрая шутка могла порой играть не меньшую роль, чем спасательный пояс.

В Вашингтоне по-прежнему дул морозный ветерок, стояли февральские холода. Бьёрн успел договориться с американскими коротковолновиками, что они будут слушать сообщения с плота, и теперь Кнют и Торстейн полным ходом готовили радиостанцию. Связь должна была осуществляться отчасти с помощью специальных передатчиков, отчасти же с помощью тех самых секретных разведочных аппаратов, на которых они работали в войну.

Для того чтобы осуществить во время экспедиции все задуманные нами планы, надо было предварительно решить тысячу и одну большую и малую проблему, и количество бумаги в нашем архиве росло. Циркуляры военных и гражданских учреждений на белой, желтой и синей бумаге, на английском, французском, испанском и норвежском языках. Даже для такой простой затеи, как поездка на плоту, требуется в нашу эпоху истратить не меньше полупуда продукции бумажной промышленности. Законы и постановления преграждали нам путь со всех сторон, и приходилось распутывать один узел за другим.

— Готов поклясться, что наша переписка потянет десять кило, — сказал как-то Кнют, изогнувшись в полном отчаянии над пишущей машинкой.

— Двенадцать, — сухо ответил Торстейн. — Я уже взвешивал ее.

Моя мать, очевидно, хорошо представляла себе обстановку этих драматических дней подготовительного периода, когда писала: «...теперь бы только знать, что вы все шестеро благополучно отправились в путь на плоту!».

И вдруг — телеграмма-молния из Лимы: Герман попал, купаясь, в прибой, и его ударило волной о берег; он получил серьезные ушибы и вывихнул шею. Его положили в городскую клинику.

Торстейн Робю немедленно вылетел на юг в сопровождении Герд Волд, которая во время войны была в Лондоне секретарем известной диверсионной группы Линге, а теперь помогала нам в Вашингтоне. Они обнаружили, что Герман уже вне опасности, но ему пришлось провести пол-часа подвешенным за голову, пока врачи поворачивали на место шейный позвонок, рентген показал, что верхний шейный позвонок треснул и был сильно смещен. Только благодаря своему железному здоровью Герман остался жив. Весь сине-зеленый и распухший, он вскоре вернулся на базу, куда уже были доставлены брёвна, и принялся за работу. Ему предписали многодневное лечение, и было сомнительно, чтобы он мог отправиться в путь вместе с нами. Но сам он не сомневался в этом ни на минуту, — хотя испытал уже силу объятий Тихого океана.

Вскоре прилетел из Панамы Эрик, явились из Вашингтона мы с Кнютом. Наконец-то мы были собраны все вместе на старте в Лиме.

Тем временем на военно-морскую базу прибыли наши великаны из Киведо. Не без волнения рассматривали мы срубленные собственными руками брёвна, желтый бамбук и зеленые банановые листья — весь этот мирный строительный материал, окруженный грозными,, стального цвета подводными лодками и миноносцами. Шестеро светловолосых северян и двадцать смуглых военных моряков, в жилах которых текла испанская кровь, вооружились топорами и ножами и опутались со всех сторон канатами. Время от времени к нам подходили одетые в синее с золотом чопорные морские офицеры, с недоумением оглядывая бледнолицых чужеземцев с их растительными стройматериалами, очутившимися ни с того ни с сего на военно-морской базе.

Впервые за несколько сот лет в порту Кальяо строился плот из бальзового дерева. В том краю, где, согласно преданию, давно исчезнувшее племя Кон-Тики научило приморских индейцев искусству управления такими плотами, — в этом самом краю, как говорит история, представители нашей расы запретили индейцам пользоваться плотами на море, оправдывая этот запрет тем, что плавание на таком примитивном, неуклюжем судне представляет, дескать, опасность для жизни человека. Потомки инков, в полном соответствии с духом времени, надели выутюженные брюки и матроски. Бамбук и бальзовое дерево ушли в область предания, уступив место броне и стали.

                                                   Впервые за несколько сот лет в Кальяо строился плот из бальзового дерева.

Разрешение работать на территории оборудованных по последнему слову техники военно-морских мастерских сослужило нам неоценимую службу. В наше распоряжение были предоставлены столярная и парусная мастерские, где мы и развернули работу, — с Германом в должности прораба и Бенгтом в качестве переводчика. Кроме того, нам была выделена половина площади склада для хранения наших материалов и небольшой плавучий причал, с которого мы спустили на воду брёвна, когда приступили к постройке плота.

Для основы плота было выбрано девять наиболее толстых бревен. В них сделали глубокие зарубки для канатов, которые должны были связать брёвна вместе. Во всей конструкции не было ни одного гвоздя, ни одной заклепки, ни куска проволоки. Сначала отобранные брёвна спустили на воду рядом друг с другом, чтобы они могли повернуться в свое естественное положение наплаву, — Только после этого можно было приступать к вязке. При этом самое большое бревно длиной в четырнадцать метров было уложено посередине, так, чтобы его концы выдавались спереди и сзади. Далее следовали симметрично по росту остальные брёвна; таким образом стороны плота получились длиной в десять метров. Нос выдавался вперед широким плугом.

Сзади плот был срезан по прямой линии, за исключением трех срединных бревен, — они выступали назад и служили опорой для уложенной поперек короткой толстой колоды из бальзового дерева, на которой мы закрепили уключины для длинного рулевого весла. Связав как следует основу с помощью множества концов пенькового каната, мы принайтовили сверху поперек нее еще девять стволов потоньше на расстоянии примерно метра друг от друга. Таким образом, самый плот был уже готов, прочно связанный чуть ли не тремястами кусков троса с солидными узлами на каждом из них. Затем мы настелили палубу из бамбуковых реек, связанных вместе в отдельные секции, а поверх их положили, не закрепляя, плетеные маты из бамбуковых прутьев. В центре плота, несколько ближе к корме, соорудили небольшую хижину из бамбука. Ее стены были изнутри выстланы плетеными матами; крышу выложили из бамбуковых реек, на которые настелили, как черепицу, толстые банановые листья, у передней стены хижины были поставлены две мачты; опираясь основанием в края плота, они стояли наклонно одна к другой, а их скрещенные верхушки были прочно связаны вместе. На мачты пошло твердое, как железо, мангровое дерево. Из двух, для прочности сложенных вместе, толстых бамбуковых палок связали рею, к которой пришнуровали большой прямой парус.

Брёвна основы, призванные нести нас через океан, были впереди стесаны наискось, чтобы лучше резать воду; затем вдоль носа укрепили невысокие бортики.

Пользуясь тем, что между бревнами оставались широкие щели, мы просунули сквозь них в произвольно выбранных местах в общей сложности пять крепких сосновых досок толщиной в дюйм и шириной в несколько футов. Опущенные вертикально вниз в воду на глубину до полутора метров и закрепленные с помощью концов и клиньев, они должны были играть роль небольших параллельных килей. Такие кили имелись на всех плотах инков задолго до прихода европейцев; их назначение — воспрепятствовать боковому сносу плота под влиянием ветра и волн. Мы не стали делать никаких перил или ограждений, ограничившись тем, что уложили вдоль обоих бортов по бревну в качестве опоры для ног.

Вся конструкция была точной копией древних перуанских и эквадорских плотов, не считая бортика в носовой части, — да и тот оказался совершенно излишним. Что же касалось деталей дальнейшего оборудования, то тут мы могли целиком руководствоваться собственными вкусами, поскольку это не влияло на мореходные качества плота.

Мы знали, что в течение длительного срока весь наш мир будет ограничен рамками плота и что поэтому любая мелочь со временем может приобрести очень большое значение. Поэтому мы постарались создать на палубе возможно большее разнообразие. Бамбуковый настил закрывал плот не целиком, — он образовал пол только у передней стены хижины и вдоль ее правой, открытой стороны. За левой стеной было нечто вроде заднего двора, заставленного прочно принайтовленными ящиками и другим снаряжением, которые оставляли лишь узкий проход. В носовой и в кормовой частях брёвна основы остались непокрытыми. Таким образом, передвигаясь вокруг хижины, мы переходили с накрытого матами желтого бамбука на круглые серые брёвна на корме, затем проходили с другой стороны штабели ящиков. Это составляло в общей сложности не так уж много шагов, но психологически получалось некоторое разнообразие, отчасти вознаграждавшее нас за ограниченную возможность передвижения. Наконец, мы укрепили дощечку на верхушке мачты, — не столько для того, чтобы сажать туда впередсмотрящего, сколько для того, чтобы иметь возможность взглянуть на море под иным углом, чем с плота.

Когда плот уже начал обретать более или менее законченный вид, выделяясь среди окружающих военных судов желтизной бамбука и свежей зеленью банановых листьев, к нам явился с инспекцией сам министр военно-морского флота. Мы страшно гордились своим суденышком — этим своеобразным гостем из прошлого, посланцем инков, окруженным мощными элегантными военными кораблями. Но министра это зрелище потрясло до глубины души. Меня вызвали в канцелярию министерства, где предложили подписать документ, согласно которому военно-морское ведомство снимало с себя всякую ответственность за то, что было сооружено нами в его гавани; затем последовал вызов к капитану порта Кальяо, — там я расписался в том, что если выйду за пределы порта с людьми и грузом, то сам буду целиком отвечать за последствия этого рискованного предприятия.

Несколько времени спустя был открыт доступ на территорию мастерских для осмотра плота иностранными военно-морскими экспертами и дипломатами. Они тоже отнеслись к увиденному без особого оптимизма. Через два дня меня пригласили зайти к посланнику одной из великих держав.

— Ваши родители живы? — спросил он и, получив утвердительный ответ, взглянул на меня в упор и произнес глухим и зловещим голосом: — Ваш отец и ваша мать очень тяжело воспримут весть о вашей гибели.

Он посоветовал мне, как частное лицо, отказаться от путешествия, пока не поздно. Один адмирал, смотревший плот, сообщил ему, что экипаж обречен. Во-первых, плот имеет неправильные размеры: он настолько мал, что будет перевернут первой же большой волной, и в то же время достаточно велик, чтобы оказаться поднятым сразу на двух соседних гребнях — а это приведет к тому, что хрупкие брёвна не выдержат тяжести груза и переломятся. Но, что еще хуже, — крупнейший перуанский экспортер бальзового дерева заверил посланника, что пористые брёвна проплывут только четверть намеченного пути, после чего настолько пропитаются водой, что затонут вместе с нами.

Всё это звучало мало ободряюще, но мы продолжали стоять на своем... и получили в подарок на дорогу экземпляр библии. Вообще, все эксперты, посещавшие плот, давали самые неутешительные отзывы. Нам сулили, что первый же шторм или ураган смоет нас за борт и разобьет вдребезги наше открытое низенькое суденышко, беспомощно дрейфующее в океане. При малейшем волнении нас промочит насквозь, морская вода разъест кожу ног и испортит всё, что лежит на палубе. Подводя итоги всему тому, что каждый эксперт в отдельности считал роковым недостатком конструкции нашего плота, мы приходили к выводу, что не было того конца или узла, той пропорции или того кусочка дерева, которые не угрожали бы стать причиной нашей гибели в открытом море. Заключались высокие пари по поводу того, сколько дней протянет наш плот, а один легкомысленный военно-морской атташе обязался полностью обеспечить всех членов экипажа виски до конца жизни, если только они доберутся живыми до какого-нибудь из островов Океании.

Но хуже всего было, когда в гавань пришло норвежское судно и мы привели на плот шкипера вместе с несколькими опытными морскими волками. Мы с волнением ожидали отзыва практиков. Велико же было наше разочарование, когда мы услышали единодушное заключение, что на таком неуклюжем суденышке парус никогда не сможет дать надлежащий эффект; шкипер заявил, что если мы даже и будем держаться на воде, то всё равно на то, чтобы пересечь океан с течением Гумбольдта, уйдет год, а то и два. Боцман только покачал головой, изучив наши узлы. По его мнению, можно было не опасаться затяжного путешествия: плот не выдержит и двух недель. К тому времени непрестанно качающиеся и трущиеся друг о друга брёвна перетрут все канаты до одного. Если мы не перейдем на стальной трос и цепи, то можем заранее заказывать себе панихиду.

Нелегко нам было переваривать все эти прогнозы. Достаточна было оправдаться хотя бы одному из них, и мы были бы обречены. Боюсь, что в те дни я не раз спрашивал сам себя — отдаем ли мы себе полный отчет в том, что собираемся сделать. Не будучи моряком, я не был в состоянии возразить что-либо против каждого довода, отдельно взятого. Но в моем распоряжении имелся козырь, на котором и основывалась вся наша затея. Ничто не могло меня заставить усомниться в том, что древняя культура Перу распространилась на острова Тихого океана в такое время, когда единственным судном на этом побережье был плот. А отсюда я заключал, что если у Кон-Тики в VI веке нашей эры бальзовое дерево не тонуло и узлы держали, то и мы можем рассчитывать на это, если только слепо скопируем древний образец. Бенгт и Герман досконально изучили мою теорию, и вся наша компания беззаботно веселилась в Лиме, предоставив экспертам переживать за нас. Только один раз Торстейн нерешительно спросил — уверен ли я, что течения работают бесперебойно. Это было после того, как мы побывали в кино и увидели Дороти Лэмур пляшущей в соломенной юбке среди пальм и туземных девушек на прекрасном тропическом острове.

— Вот куда бы попасть! — воскликнул Торстейн. — Берегись, если течение пойдет не так, как ты говоришь!

Но вот приблизился день отъезда, и мы отправились в отдел виз, чтобы получить разрешение на выезд. Первым подошел наш переводчик Бенгт.

— Ваше имя? — спросил невзрачный и робкий чиновник, подозрительно поглядывая поверх очков на мощную бороду Бенгта.

— Бенгт Эммерик Даниельссон, — последовал почтительный ответ.

Служащий вставил в машинку длинную анкету:

— С каким судном вы прибыли в Перу?

— Видите ли, — стал объяснять Бенгт, наклонясь над испуганным человечком, — я прибыл не с судном, я приехал в Перу на пироге.

Онемев от изумления, служащий воззрился на Бенгта и написал в анкете: «пирога».

— С каким судном вы покидаете Перу?

— Тут вот в чем дело, — продолжал Бенгт вежливо, — я уезжаю не на пароходе... я поплыву на плоту.

— Ну, знаете! — выкрикнул чиновник сердито, выдергивая бланк из машинки. — Я попрошу отвечать на мои вопросы серьезно!..

За несколько дней до старта мы погрузили на плот провиант, воду и всё снаряжение. Мы запаслись провиантом из расчета четырех месяцев путешествия, — это были небольшие картонные коробки с армейскими рационами. Герман решил облить каждую коробку тонким слоем расплавленного асфальта. Чтобы они не склеились между собою, мы обсыпали их сверху песком, после чего уложили вплотную друг к другу между поперечинами, так что они заполнили пространство между палубой и основой плота.

Пятьдесят шесть баков общей вместимостью 1100 литров были заполнены кристально чистой водой из высокогорного источника и также закреплены между поперечными бревнами, где их постоянно омывала морская вода. На самой палубе мы разместили остальную часть снаряжения, а также большие плетеные корзины, доверху наполненные фруктами и кокосовыми орехами.

Внутри бамбуковой хижины один угол был отведен Кнюту и Торстейну для радиостанции. Затем прямо на основу мы поставили восемь деревянных ящиков. Два из них были заняты научными инструментами и киносъемочной аппаратурой, а остальные распределены между членами экипажа, с указанием, что размеры ящиков определяют количество личного имущества, которое может взять с собой каждый участник экспедиции, уложив несколько кип рисовальной бумаги и гитару, Эрик оказался вынужденным сунуть свои носки Торстейну. Но вот появились четверо матросов, волоча ящик Бенгта. Всё его походное имущество составляли книги, но зато он ухитрился упаковать целых семьдесят три штуки — сплошь одни социологические и этнологические исследования. Сверху на ящики мы настелили плетеные маты и по соломенному матрацу на каждого члена экипажа. Теперь можно было отправляться в путь.

Сначала плот был отбуксирован с территории базы на предмет проверки правильности распределения груза. Затем нас доставили к пристани яхт-клуба Кальяо, где специально приглашенные и прочие гости могли принять участие в торжественной церемонии крещения плота, назначенной на день кануна отплытия.

                      Кнут Хаугланд, Бенгт Даниельссон, автор, Эрик Хессельберг, Торстейн Робю, Герман Ватцингер.

27 апреля на плоту был поднят норвежский флаг; вдоль специальных рей на верхушке мачты висели флаги всех наций, которые оказали нам практическую помощь в организации экспедиции. Набережная кишела людьми, пожелавшими присутствовать при крещении столь необычного судна. Судя по чертам и цвету лица, большинство собравшихся происходило от тех, кто в давние времена ходил вдоль побережья на бальзовых плотах. Были здесь и потомки древних испанцев, во главе с представителями военно-морского ведомства и правительства, а также послы Соединенных Штатов, Великобритании, франции, Китая, Аргентины, Кубы, экс-губернатор британских владений в Тихом океане, посланники Швеции и Бельгии и наши друзья из норвежского представительства во главе с генеральным консулом Баром. Повсюду сновали журналисты и кинооператоры,—не хватало только духового оркестра. Одно было для нас ясно: если плот рассыплется сразу по выходе из бухты Кальяо, мы скорее погребем каждый на своем бревне в Полинезию, нежели решимся вернуться обратно сюда.

Герд Волд, секретарю экспедиции и ее уполномоченной на суше, предстояло крестить плот молоком кокосового ореха, — отчасти ради того, чтобы последовательно соблюсти колорит каменного века, отчасти же потому, что шампанское, по странному недоразумению, очутилось на дне личного сундучка Торстейна. Мы сообщили нашим друзьям по-английски и по-испански, что плот будет назван в честь могущественного предшественника инков — короля-солнца, который полтора тысячелетия тому назад исчез из Перу через океан на запад, чтобы появиться затем в Полинезии. Герд Волд нарекла плот именем «Кон-Тики» и с такой силой стукнула заранее надрезанным кокосовым орехом по переднему бревну, что содержимое обрызгало всех, кто с благоговейным видом окружал наше суденышко.

И вот мы подняли бамбуковую рею и расправили парус, в центре которого рукой нашего живописца Эрика была намалевана красной краской физиономия Кон-Тики — точная копия головы короля-солнца, какой она была вытесана в красном камне, стоящем среди развалин города Тиауанаку.

— А! Сеньор Даниельссон! — воскликнул с восхищением руководитель строительной бригады, увидев на парусе бородатую физиономию.

В течение двух месяцев он называл Бенгта сеньором Кон-Тики, после того как мы показали ему нарисованную на бумаге голову древнего бородатого вождя. Но теперь до него, наконец, дошло, что Бенгта зовут Даниельссон.

Перед отъездом весь экипаж получил прощальную аудиенцию у президента. Затем мы совершили хорошую прогулку в горы, чтобы досыта наглядеться на скалы и утесы, прежде чем отправиться в океан. Во время работ мы всё время жили в пансионате в пальмовой роще за городом и ездили в порт Кальяо и обратно на машине военно-воздушного ведомства. Герд ухитрилась даже раздобыть для нас персонального шофёра. И вот мы попросили его везти нас прямиком в горы и отправились по иссушенной солнцем дороге мимо древних оросительных сооружений инков, пока не оказались на высоте четырех тысяч метров над верхушкой мачты «Кон-Тики». Здесь мы буквально пожирали глазами камень и зелень лугов, пытаясь пресытиться величественным горным пейзажем раскинувшихся перед нами Анд. Мы постарались внушить себе, что суша и камень нам просто осточертели и теперь мы хотим только одного — поскорее отплыть и познакомиться поближе с океаном!

Глава четвертая. ЧЕРЕЗ ТИХИЙ ОКЕАН.

Драматический старт. — На буксире в море. — Долгожданный ветер. — Поединок с волнами. — Обитатели течения Гумбольдта. — Самолет не находит нас. — Брёвна впитывают воду. — Дерево и канаты — кто кого? — Летающие рыбные блюда. — Редкий сосед в постели. — Рыба-змея позволяет себе слишком много. — Глаза в океане. — Морские призраки. — Встреча с величайшей рыбой в мире. — В погоне за морской черепахой.

28 апреля, в день, когда «Кон-Тики» должны были отбуксировать в море, в порту Кальяо царило большое оживление. Министр Нието выделил буксирное судно военно-морского ведомства «Гуардиан Рио» — оно должно было вывести нас из бухты и за пределы области прибрежного судоходства, туда, где в давние времена индейцы занимались рыбной ловлей со своих плотов. Обо всем этом сообщали большими красными и черными буквами газетные заголовки, и народ толпился на пристани уже с раннего утра.

Разумеется, у нашей шестерки в самый последний момент обнаружилось множество неотложных дел, и когда я явился на пристань, один только Герман был на месте и охранял плот. Я нарочно остановил машину подальше от причала и не спеша двинулся к молу, чтобы хорошенько прогуляться, — когда-то еще придется! Но вот я спрыгнул на палубу. Там царил полный хаос: гроздья бананов, корзины с фруктами, мешки — всё, что было заброшено на борт в последнюю минуту. Нам предстояло всё это разместить и принайтовать, как только соберется экипаж. И посреди всей этой неразберихи сидел в полном отчаянии Герман, обхватив клетку с зеленым попугайчиком — последним прощальным подарком какого-то доброжелателя из Лимы.

— Подержи-ка попугая, я сбегаю на пристань и выпью кружечку пива,—сказал Герман.— До прихода буксира еще несколько часов.

Не успел он исчезнуть в толкучке, как зрители начали приветственно размахивать руками и кричать. Огибая мыс, полным ходом шел «Гуардиан Рио». Он бросил якорь за пределами тесного скопления лодок, преграждавших путь к «Кон-Тики», и выслал мощный катер, который должен был провести нас между яхтами. Катер был битком набит матросами, офицерами и кинооператорами. Под звуки команды и треск съемочных аппаратов к носу плота привязали прочный буксирный трос:

— Ун моменто, — завопил я, прижимая к себе клетку, — еще рано, мы должны подождать остальных лос экспедиционариос!

Я указал в сторону города.

Но никто не понял моих слов. Офицеры вежливо улыбнулись в ответ и проследили за тем, чтобы трос был закреплен образцово. Я отцепил его и выбросил за борт, усиленно жестикулируя. Попугай воспользовался суматохой, просунул клюв наружу и открыл задвижку. Когда я обернулся, он уже бодро шагал по палубе. Я пытался схватить его, но услышал только какие-то нехорошие испанские слова, — попугай поспешил вприпрыжку к бананам. Следя одним глазом за матросами, которые снова закрепляли трос, я ринулся в погоню. Попугай с воплем укрылся в хижину, где мне удалось загнать его в угол и схватить за ногу в тот самый момент, когда он прыгнул через меня. Выбежав наружу и усадив попугая назад в клетку, я обнаружил, что матросы уже освободили все чалки,[24]связывавшие плот с пристанью, и теперь мы беспомощно качались на ленивых валах, которые перекатывались через мол. Я схватил весло в тщетной попытке предотвратить столкновение плота с пристанью, раздался глухой треск, но в этот момент заработал мотор, сильный рывок натянул буксир, и «Кон-Тики» двинулся в путь. Единственным моим спутником оказался говорящий — только по-испански — попугай, который сидел надувшись в своей клетке. Толпа кричала и махала нам вслед, а черноусые операторы на катере с риском для жизни старались запечатлеть на кинопленку все детали драматического старта экспедиции.

Потрясенный, я стоял в одиночестве на плоту, тщетно стараясь увидеть своих пропавших сподвижников. Тем временем мы уже добрались до «Гуардиан Рио», который стоял под парами, готовый двинуться в путь. Я взлетел вверх по трапу и устроил такой переполох, что старт отложили. Вместо этого к пристани отправили шлюпку. Спустя несколько времени она вернулась, переполненная прекрасными сеньоритами. Это, однако, ни в коей мере не решало моих проблем. Грациозные сеньориты наводнили плот, а лодка снова отправилась на поиски лос экспедиционариос норуэгос.

Тем временем на пристань прибрели Эрик и Бенгт, нагруженные всевозможными пакетами и книгами. Навстречу им повалила расходившаяся по домам толпа, затем они наткнулись на полицейское ограждение, где им вежливо сообщили, что смотреть уже не на что. Элегантно помахивая сигарой, Бенгт объяснил, что они пришли не смотреть, а плыть на плоту!

—Это невозможно, — возразил полицейский терпеливо. — «Кон-Тики» ушел час тому назад.

—Но этого не может быть, — заявил Эрик и сунул ему под нос один из пакетов. — Вот судовой фонарь!

—Да, да! — поддержал его Бенгт. — Вот он — штурман, а я стюард.[25]

Они протиснулись к краю пристани, — плота не было. Друзья принялись в растерянности ходить взад и вперед по молу и встретили здесь остальных участников, которые тоже усиленно разыскивали пропавший плот. В этот момент они наконец-то увидели лодку.

И вот наша шестерка собралась вместе, и «Кон-Тики», разрезая волны носом, поплыл следом за «Гуардиан Рио» в море.

Старт состоялся уже под вечер, так что нам предстояло идти на буксире до следующего утра, пока мы не окажемся вне области прибрежных пароходных линий.

Сразу за молом мы попали в легкую зыбь, и все провожавшие нас лодочки одна за другой повернули назад. Лишь несколько больших увеселительных яхт решили последовать за нами до самого выхода из бухты, чтобы посмотреть, как мы будем себя чувствовать там.

«Кон-Тики» тянулся за буксирным судном, словно сердитый бычок, бодая волны так, что вода заливала палубу. Это нас мало радовало; ведь мы шли в этот момент по тихому озеру в сравнении с тем, что ждало нас впереди.

Прямо посреди бухты буксирный трос лопнул, и наш конец стал медленно тонуть, в то время как судно полным ходом шло дальше. Мы бросились вылавливать трос, а яхты поспешили вдогонку за «Гуардиан Рио». На волнах вдоль плота качались здоровенные, с таз величиной, медузы, обволакивая все канаты жгучим слизистым желе. Когда плот поднимало на волне, мы все, перегнувшись через край, старались ухватить скользкий трос. Тут плот снова опускался, и мы погружались с головой в воду, зачерпывая медуз воротами рубах. Мы плевались, ругались и смывали желе с волос. Зато когда «Гуардиан Рио» вернулся, трос был уже выбран и подготовлен. Едва мы приготовились забросить его на борт судна, как нас потащило под нависший выступ кормы и чуть не разбило о борт. Пришлось побросать всё и схватиться за шесты и вёсла. Но мы оказались бессильны, — когда плот оказывался в ложбине между двумя волнами, до кормы «Гуардиан Рио» было не дотянуться, а когда нас поднимало на гребне, корма прижималась к воде и грозила прихлопнуть плот. Экипаж судна бегал по палубе в страшном волнении. Наконец заработал мотор, завертевшийся винт погнал воду назад и помог нам в последний момент выбраться из ловушки. Правда, нос плота слегка покривился от нескольких сильных ударов, но затем сам же и выправился понемногу.

— После такого начала конец должен быть счастливым, — решил Герман. — Только бы нас, пока мы идем на буксире, не раздергало по бревнам.

Всю ночь мы шли тихим ходом без особых приключений. Яхты давно уже распрощались с нами, исчез во мраке последний маяк. За ночь мимо нас прошло лишь несколько судов. Мы распределили вахты для наблюдения за тросом, и еще оставалось достаточно времени для каждого, чтобы как следует выспаться.

На рассвете следующего дня мы обнаружили, что берег Перу затянут сплошным туманом. Зато на западе открывалось ослепительное синее небо. Море катило длинные ленивые валы, покрытые мелкими барашками. Одежда, бревна — всё отсырело от утренней росы. Было прохладно; зеленая вода показалась нам неожиданно холодной для 12° южной широты. Мы плыли в течении Гумбольдта,[26]которое несет свой холодный поток из антарктических областей на север вдоль всего побережья Перу, после чего сворачивает на запад в океан, немного не доходя экватора. Именно здесь Писарро, Сарате[27]и другие из числа первых испанцев, попавших в Южную Америку, впервые увидели большие парусные плоты инков, которые выходили на лов тунцов и золотых макрелей на 50 — 60 миль в течение Гумбольдта. Днем здесь дул ветер с материка, под вечер он сменялся морским бризом, который помогал инкам возвращаться.

Но вот «Гуардиан Рио» застопорил моторы. Стараясь держать плот подальше от судна, мы спустили на воду надувную резиновую лодку, и она запрыгала по волнам словно футбольный мяч, увлекая Эрика, Бенгта и меня к буксирному судну. Здесь мы достали карту и с помощью Бенгта уточнили координаты своего местоположения. Мы находились в 50 морских милях от суши; Кальяо лежал на юго-восток. Первое время следовало еще вывешивать по ночам фонарь, чтобы суда прибрежных линий не наскочили на «Кон-Тики». Далыше в море нам уже никто не мог встретиться: по этой части Тихого океана не проходила ни одна трансокеанская линия.

Торжественное прощание с экипажем «Гуардиан Рио», и вот мы уже спускаемся обратно в свою лодку и скользим назад к плоту, провожаемые взглядами, исполненными сомнения. Настал момент отвязывать буксир, — отныне плот будет предоставлен самому себе. Вдоль борта буксирного судна выстроилась вся команда — тридцать пять человек. Они дружно махали нам всё время, пока судно не исчезло вдали. Мы шестеро сидели на ящиках и, в свою очередь, не сводили глаз с удалявшегося парохода. Но вот уже и дымок его трубы скрылся за горизонт; мы покачали головами и взглянули друг на друга.

— Прощай, прощай... — произнес Торстейн. — Ну что ж, заводи мотор, ребята!

Мы рассмеялись и проверили силу ветра. К этому времени слабенький южный бриз сместился к юго-востоку. Мы подняли рею с большим квадратным парусом. Он вяло повис на мачте, лицо Кон-Тики прорезали морщины, глаза смотрели на нас с явным неодобрением.

— Старик не в духе, — сказал Эрик. — В его время ветерок былвидно, посвежее.

— Лихо несемся! — возразил Герман и бросил в воду около носа щепку: — раз, два, три... тридцать девять, сорок один.

Щепочка всё еще лениво покачивалась у борта, — она не прошла и половины длины плота.

— Не иначе, она за нами через весь океан проплывет, — заключил Торстейн бодро.

— Надеюсь, мы не вернемся с вечерним бризом, — забеспокоился Бенгт. — Прощанье в Кальяо было очень теплое, но встречу я вполне согласен несколько отложить!

Щепка достигла кормы. Мы прокричали «ура» и занялись размещением всего того, что было погружено в последний момент. Бенгт установил на дне пустого ящика примус, и вскоре экипаж наслаждался горячим какао с печеньем. На закуску был расколот свежий кокосовый орех. Бананам предстояло еще дозревать,

— Ну что ж, не так уж плохо, — решил Эрик.

Он расхаживал в огромных овчинных штанах, надвинув на глаза широкополую индейскую шляпу и усадив на плечо попугая.

— Одно только меня беспокоит, — продолжал он: — как бы какое-нибудь из этих мало изученных течений не выбросило нас на прибрежные утесы, если мы надолго застрянем на месте.

Мы обсудили возможность пустить в ход вёсла, но затем единодушно решили еще подождать ветра.

И ветер подул. Умеренный, но устойчивый юго-восточный ветер. Скоро парус гордо выгнулся, словно грудь воина. Голова Кон-Тики приобрела воинственный вид, — плот двинулся с места всерьез. Подбадривая друг друга, мы тянули фалы и шкоты.[28]А вот и кормовое весло установлено на свое место, вступает в силу вахтенное расписание. Мы бросали в воду у носа щепки и бумажные шарики и подстерегали их на корме с секундомером в руках:

— раз, два, три... восемнадцать, девятнадцать — есть!

Шарики и щепки поочередно проплывали мимо весла, и вскоре позади нас на волнах покачивалось целое длинное ожерелье. Метр за метром мы продвигались вперед. «Кон-Тики» не рассекал волну, как быстроходный катер; широкий и тупоносый, тяжелый и солидный, он не спеша прокладывал себе путь. Он никуда не торопился, ко раз сдвинувшись с места, продолжал уже идти с несокрушимой энергией.

Нам сразу же пришлось повозиться с рулевым аппаратом. Плот был построен в полном соответствии с записями испанцев, но никто из наших современников не был в состоянии дать нам практические указания по маневрированию индейским плотом. Готовясь к экспедиции, мы тщательно обсудили эту проблему с экспертами, однако не почерпнули из этого обсуждения никаких существенных результатов. Эксперты знали не больше нас самих...

По мере того, как крепчал юго-восточный ветер, нужно было внимательно следить за тем, чтобы всё время принимать его с кормы. Стоило нам отклониться слишком сильно от линии ветра, как парус выворачивался наизнанку и начинал хлопать по грузу, хижине и экипажу; плот делал полный оборот и продолжал путь тем же курсом кормой вперед. Начиналась нелегкая борьба с ветром, — трое возились с парусами, а остальные трое гребли кормовым веслом, отворачивая нос плота в сторону от ветра. По окончании маневра рулевому нужно было всё время быть начеку, чтобы всё не началось тут же сначала.

Шестиметровое кормовое весло лежало в уключине на здоровенной колоде, прикрепленной к корме. Это было то самое весло, которым пользовались наши туземные друзья, когда сплавляли брёвна вниз по реке Паленке в Эквадоре: длинная жердь, на конце ее привязана широкая сосновая доска. Сделанное из мангрового дерева, весло было твердым, как сталь, но зато таким тяжелым, что сразу затонуло бы, если б оказалось за бортом. Волны с силой ударяли по лопасти, и мы едва управлялись с веслом; пальцы коченели от усилия держать его правильно в воде. Наконец мы догадались привязать к рукоятке поперечный брусок. А ветер тем временем всё крепчал.

Во второй половине дня пассат дул уже во всю силу. Он взрыл всю поверхность моря и гнал нам вдогонку бурлящие валы. Только теперь мы по-настоящему стали понимать, что очутились лицом к лицу с самим океаном, что нам предстоит нелегкое дело и возврата нет. Теперь всё зависело от мореходных качеств плота в открытом море. Мы знали, что отныне уже не попадем в полосу морского бриза и что нет никаких шансов вернуться тем же путем. Нас подхватил пассат, который будет с каждым днем увлекать плот всё дальше в океан.

Оставалось только идти полным ходом по ветру; попытайся мы повернуть нос к берегу, всё равно нас потащит тем же курсом, только кормой вперед. Отныне для нас существовал только один курс: на закат, неизменно подставляя ветру корму. Но ведь к этому, собственно, и сводилась задача экспедиции: следовать за солнцем в его движении через океан, как это делал когда-то, по нашим предположениям, изгнанный из Перу Кон-Тики со своей свитой солнцепоклонников.

Мы с радостью и облегчением обнаружили, что плот легко взлетает на угрожающе шипящие гребни. Но одному человеку было не под силу удерживать руль на месте, когда волны нагоняли плот сзади и поднимали весло из уключин или толкали его в сторону, заставляя рулевого беспощадно волочиться следом. Даже вдвоем оказывалось невозможным справиться с напором захлестывающих корму волн. Тогда мы решили укрепить весло на растяжках, протянутых к обеим сторонам плота. Одновременно мы закрепили его в уключине. Обузданное таким образом весло могло уже сопротивляться любым волнам, лишь бы мы сами устояли на ногах.

По мере того, как валы поднимались всё выше, стало ясно, что мы очутились в самой быстрой части течения Гумбольдта. Не один только ветер, а и само течение подгоняло волны. Со всех сторон нас окружала прохладная зеленая вода; зубчатые горы Перу скрылись позади в густых тучах. Скоро над морем сгустился мрак, и начался всерьез наш первый поединок со стихиями. Мы еще чувствовали себя неуверенно, еще не знали — как друг или недруг примет океан наше соседство. Затерянные в ночном мраке, мы каждый раз, заслышав громкое шипенье наваливающейся волны и завидев белый пенистый гребень вровень с крышей, цеплялись за что попало и мрачно ждали момента, когда вал обрушится на нас и на плот. И каждый раз нас ожидал приятный сюрприз: «Кон-Тики» задирал корму и легко взмывал вверх, между тем как гребень прокатывался вдоль борта. Потом мы спускались в ложбину и ждали следующей волны. Часто самые большие валы следовали по два, по три один за другим, потом опять бежал целый ряд поменьше. Только когда две волны шли слишком тесно друг за другом, вторая с грохотом врывалась на корму, еще поднятую предыдущим валом. Поэтому для вахтенного было введено нерушимое правило обвязывать себя вокруг пояса тросом, второй конец которого крепился к бревнам, так как перил на плоту не было, рулевой следил, чтобы корма всё время была обращена в сторону ветра и волн. Мы укрепили на ящике на корме старый компас, по которому Эрик мог контролировать курс и исчислять наше местонахождение и продвижение, но сейчас невозможно было установить, где мы находимся, — небо заволокло тучами, и горизонт исчез за хаосом волн. На вахте приходилось стоять двоим сразу, и то они едва управлялись с беснующимся веслом. Тем временем остальные четверо пытались вздремнуть в хижине. Когда надвигался особенно большой вал, рулевые предоставляли весло самому себе, полагаясь на растяжки, а сами ухватывались за торчавший из крыши бамбуковый шест. Волна с грохотом обрушивалась на них и скатывалась тут же между бревнами или через край плота. Тут надо было спешить обратно к веслу раньше, чем плот повернется и парус начнет полоскать, потому что, если бы плот развернуло боком, разгулявшиеся волны могли бы ворваться в открытую хижину. А пока волны наваливались с кормы, они тут же стекали сквозь щели, редко дотягиваясь до стены хижины. И в этом явное преимущество плота: чем больше дыр, тем лучше, — вода идет через них только вниз, вверх никогда.

Этой ночью, часов около двенадцати, вдали прошел, курсом на север, освещенный пароход. Около трех часов тем же курсом проследовал второй. Мы сигналили нашим керосиновым фонарем и карманными фонариками, но без результата. Пароход прошел без задержек мимо и исчез в северном направлении. Там на борту и не подозревали, что совсем рядом на волнах покачивается самый настоящий инкский плот. Но и мы тоже не подозревали, что это последний пароход, последний признак человека, который мы видим до конца нашего путешествия.

Окруженные ночным мраком, мы, как клещи, впивались по двое в кормовое весло. Волны обдавали нас с ног до головы, весло колотило то спереди, то сзади, руки коченели от неимоверного напряжения. Уже в первые дни и ночи нам пришлось пройти неплохую школу, которая превращала сухопутных крабов в моряков. В течение первых суток на каждого выпадало по два часа вахты у руля через каждые три часа. Мы организовали дело так, что в конце каждого часа на вахту выходил свежий человек. В течение всей вахты требовалось предельное напряжение мускулов, устав толкать весло, мы переходили на другую сторону и тянули его, а когда грудь и руки начинало сводить судорогой от непрерывных усилий, мы упирались в него спиной. Зато мы и ходили все в синяках. Когда наконец кончалась вахта, сменившийся заползал в полусознательном состоянии в хижину, привязывал к ноге веревку и так засыпал в мокрой одежде, не в силах даже забраться в спальный мешок. Казалось, что в ту же минуту кто-то грубо дергал веревку, — прошло три часа, пора выходить на вахту.

На следующую ночь стало еще хуже. Волнение ничуть не ослабевало, а наоборот всё усиливалось. Два часа непрерывной борьбы с веслом стали уже непосильным делом. К концу вахты волны брали верх и поворачивали плот то боком, то задом наперед, заливая всю палубу. Тогда мы перешли на одно-часовую вахту с полутора-часовым отдыхом. Таким образом, первые шестьдесят часов прошли в непрекращавшейся борьбе со сплошным хаосом волн, которые одна за другой без конца обрушивались на нас. Высокие волны и низкие, крутые и отлогие, косые волны и барашки, оседлавшие гребень другой волны... Хуже всех пришлось Кнюту. Он был свободен от несения вахты, но зато непрерывно приносил жертвы Нептуну[29]и молча страдал в углу хижины. Попугай уныло сидел в своей клетке, дергая шеей и взмахивая крыльями каждый раз, как плот делал неожиданный скачок и об заднюю стену хижины разбивалась волна.

«Кон-Тики» кренился не так уж сильно. Он держался на волнах лучше, чем любая лодка соответствующих размеров, но было невозможно предугадать, в какую именно сторону будет очередной наклон, и мы никак не могли усвоить настоящую морскую походку.

На третью ночь волнение несколько ослабело, хотя ветер дул с прежней силой. Часов около четырех неожиданно нагрянула какая-то замешкавшаяся волна, и не успели рулевые опомниться, как нас уже развернуло на 180°. Парус забарабанил о хижину, грозя разнести ее и себя в клочья. Все наверх — крепить груз, подтягивать тросы и шкоты, чтобы вернуть плот в нужное положение и заставить парус принять правильную форму! Но плот не хотел нас слушаться. Он твердо решил продолжать путь задом наперед. Сколько мы ни тянули, толкали и гребли, все наши усилия привели лишь к тому, что двое из членов экипажа чуть не свалились за борт прямо в волны, не успев в темноте увернуться от паруса. Тем временем море заметно приутихло. Окоченевшие и избитые, с кровоточащими руками и одуревшей головой мы немногого стоили. Лучше было поберечь силы на тот случай, если волны опять разыграются всерьез. Следовало быть готовыми ко всему. Мы решили спустить парус и закрепить его на рее. «Кон-Тики» повернулся боком и заскользил по волнам, как пробка. Надежно принайтовав весь груз, мы отменили вахты, и вся шестерка протиснулась в хижину, где и уснула мертвым сном.

Мы и не подозревали тогда, что наши самые тяжелые вахты уже позади. И только значительно позже мы открыли простой и гениальный метод, которым инки управляли своими плотами.

Проснулись мы уже днем, оттого, что попугай начал кричать и свистеть, прыгая взад и вперед на своей жердочке. Волны были еще высокими, но шли ровными длинными грядами, — это была уже не та бурная мешанина, что накануне. А главное, солнце ласково пригревало бамбуковую палубу, придавая окружавшему нас морю светлый и дружелюбный вид. Что из того, что волны бурлили и дыбились, покуда они не трогали нас на плоту! Что из того, что они вырастали стеной перед самым носом, когда мы знали, что плот в следующую секунду перевалит через пенистый гребень, сгладив его словно тяжелым катком, когда мощная и грозная водяная гора лишь поднимала нас вверх на своем горбу и пробегала с шипеньем и бульканьем под нашими ногами! Древние перуанские мастера бесспорно знали, что делают, когда предпочли плот полому корпусу лодки, легко наполнявшемуся водой, и строили свое судно такой длины, что оно умещалось на одной волне. Бальзовый плот можно было сравнить с дорожным катком, но только сделанным из пробки.

Эрик измерил высоту солнца и установил, что в дополнение к ходу под парусом нас сильно сносило течением на север параллельно побережью. Мы по-прежнему находились в течении Гумбольдта, милях в ста от суши. Теперь нас волновало одно — как бы плот не был подхвачен беспорядочными течениями к югу от островов Галапагос. Это могло привести к роковым последствиям, так как «Кон-Тики» оказался бы игрушкой сильных, извилистых морских течений, устремляющихся в сторону Центральной Америки. Если же всё будет идти в соответствии с нашими расчетами, мы повернем с главным течением на запад в сторону океана раньше, чем попадем в область Галапагосского архипелага. Ветер дул по-прежнему точно с юго-востока. Мы подняли парус, развернулись кормой к ветру и снова наладили несение вахты.

Кнют оправился от морской болезни; вместе с Торстейном он забрался на раскачивавшуюся верхушку мачты, где они стали экспериментировать с разного рода загадочными антеннами, подвязывая их то к воздушным шарам, то к большим бумажным змеям. Вдруг кто-то из них закричал из «радиоугла», что слышит вызов радиостанции военно-морского ведомства в Лиме. Оттуда сообщали, что самолет американского посла вылетел с побережья, чтобы попрощаться с нами и поглядеть, как-то мы выглядим со стороны в открытом море. Вслед за тем нам удалось непосредственно связаться с бортрадистом, и состоялся неожиданный разговор с секретарем экспедиции Герд Волд, — она тоже была на борту самолета. Мы сообщили свои координаты с предельной, доступной нам, точностью и несколько часов подряд слали в эфир пеленг. Голос самолета в эфире звучал то сильнее, то слабее, по мере того как он кружился в поисках нас. Но гул мотора нам так и не пришлось услышать, не удалось и увидеть самолет. Не так-то это было просто — обнаружить низко сидящий в воде плот среди волн, а наше собственное поле зрения было сильно ограничено. В конце концов летчик был вынужден сдаться и повернуть назад. Это была единственная попытка разыскать нас в море.

В последовавшие дни по-прежнему удерживались высокие волны, но они шли всё так же ровными грядами с юго-востока, так что рулить было легче. Мы вели плот так, чтобы принимать волны и ветер под небольшим углом слева, — тогда рулевого не так часто обдавало водой, да и плот шел устойчивее и не вертелся. Нас сильно беспокоило то обстоятельство, что юго-восточный пассат и течение Гумбольдта с каждым днем подгоняли плот всё ближе к коварным течениям вокруг островов Галапагос. «Кон-Тики» шел курсом на северо-запад с такой скоростью, что покрывал в среднем за сутки 50—60 морских миль, или 130 километров за одни сутки, при максимуме в 71 милю.

— Ну, а всё-таки — какова там жизнь на этих островах? — спросил однажды Кнют осторожно, поглядывая на карту, где отметки перемещений плота с угрожающим постоянством приближались к заколдованному архипелагу.

— Да не сказать, чтобы очень, — признался я. — По преданиям, инкский вождь Тупак Юпанки отплыл из Эквадора на Галапагосские острова незадолго до открытия Колумбом Америки, но ни он, ни другие его соотечественники не поселились там из-за отсутствия пресной воды.

— Ясно, — заключил Кнют. — Следовательно, мы туда и не станем заходить... бог даст.

К этому времени мы уже настолько свыклись с пляской моря вокруг нас, что не обращали на нее никакого внимания. Что из того, что нас немного подбрасывало, покуда мы неизменно оставались на поверхности тысячеметровой толщи воды? Правда, тут-то и возникал вопрос — до какой поры нам удастся удерживаться на поверхности. Брёвна постепенно пропитывались водой, в этом легко было убедиться. Особенно наглядно говорила об этом задняя поперечина: можно было без труда воткнуть палец в древесину и увидеть, как ямочка заполняется водой изнутри. Как-то я потихоньку отковырнул щепочку от бревна и бросил ее за борт, — она погрузилась в воду и медленно пошла на дно. Позднее я заметил, что все остальные ребята проделывают тот же самый эксперимент, когда думают, что их никто не видит. В благоговейном молчании они наблюдали, как щепочка исчезает в зеленой толще воды. Отплывая из Перу, мы пометили ватерлинию плота, но непрекращающееся волнение не позволяло проверить нашу нынешнюю осадку, — брёвна то поднимались высоко над поверхностью моря, то погружались глубоко в воду. С помощью кончика перочинного ножа мы, правда, обнаружили, к некоторому утешению для себя, что древесина отсырела только на дюйм или около того. Мы рассчитали, что если вода будет просачиваться и дальше с такой же скоростью, то плот еще будет держаться у самой поверхности к тому времени, когда мы можем ожидать встречи с сушей. При этом мы надеялись, что смолистый бальзам, пропитывающий древесину, в какой-то мере задержит проникновение воды.

В первые недели нас немало беспокоило еще одно обстоятельство: канаты. Днем мы были настолько заняты, что не задумывались о них, но с наступлением темноты, когда экипаж укладывался спать на полу хижины, у нас оставалось больше времени на то, чтобы поразмыслить и поприслушаться. Лежа на своих цыновках, мы чувствовали, как они колеблются под нами в такт с бревнами. В дополнение к общему движению всего плота, каждое из девяти бревен имело собственную амплитуду колебаний. Когда одно поднималось, другое плавно опускалось вниз. Предел колебаний был, конечно, весьма ограниченным, но всё же достаточным, чтобы нам казалось, будто мы лежим на спине огромного мерно дышащего животного. Поэтому мы предпочитали ложиться вдоль бревен. Особенно сильным было их взаимное смещение в первые несколько ночей, но тогда нам было просто не до того. А потом канаты намокли, натянулись, и брёвна стали вести себя несколько спокойнее. И всё-таки на плоту не было такой точки, которая была бы совершенно неподвижна по отношению к своему окружению. Основа колебалась во всех своих сочленениях, а за ней следовали и все надстройки. Палуба, двойная мачта, плетеные стены хижины, застланная листьями крыша — всё это было скреплено только канатами, и качалось и извивалось во всех направлениях. В общем, колебание было незначительным, но всё же достаточно заметным. Если один угол хижины поднимался вверх — другой опускался, если половина крыши загибалась кверху — другая половина наклонялась вниз. Стоило выглянуть из хижины наружу, и впечатление вездесущего движения еще более усиливалось, — там небо совершало, казалось, медленный круговорот, а море то и дело взмывало в воздух.

И все колебательные движения плота были сплошным непрекращающимся испытанием прочности наших канатов. Ночь напролет мы могли слышать потрескивание, шуршание, скрипение. Ночной мрак наполнялся жалобным многоголосым хором: у каждой веревки был свой голос, в зависимости от ее толщины и степени натяжения. По утрам мы самым тщательным образом проверяли все крепления, в том числе и на днище, для чего приходилось окунать голову в воду, перегнувшись через край плота, в то время как двое судорожно удерживали проверяющего за щиколотки.

Но крепления не поддавались. Четырнадцать дней (срок, которого, по словам знатоков, было достаточно, чтобы канаты все до одного оказались перетертыми) уже прошли, а мы не видели ни малейшего признака повреждений, несмотря на непрерывный концерт. И только спустя много времени мы разгадали, в чем секрет: брёвна настолько размокли в воде, что не они грызли канаты, а канаты постепенно вгрызались в дерево и оказались вполне защищенными.

По истечении примерно восьми дней море совсем успокоилось и сменило свой зеленый цвет на синий. Нас несло уже не точно на норд-вест, а на вест-норд-вест, — это служило первым признаком того, что мы вышли из прибрежного течения и могли надеяться, что нас вынесет прямо в океан.

Уже в первый день, оставшись одни в море, мы видели рыб в воде вокруг плота, но тогда мы были слишком заняты навигационными проблемами, чтобы обращать на них внимание. На второй день мы попали в сплошной косяк сардин, а следом за ними показалась восьми-футовая голубая акула, — она перевернулась и сверкнула белым брюхом, задев корму плота, где Герман и Бенгт стояли босиком и правили кормовым веслом. Акула порезвилась немного вокруг нас и исчезла, прежде чем мы успели пустить в ход ручной гарпун.

На следующий день нас посетили тунцы, бониты и золотые макрели; когда на палубе приземлилась здоровенная летучая рыба, мы использовали ее в качестве наживки и сразу же выловили двух макрелей весом по 10—15 килограммов каждая. Этим уловом можно было прокормиться несколько дней.

Стоя на вахте у руля, мы нередко видели совершенно незнакомых нам рыб, а однажды попали в целый косяк дельфинов, которому, казалось, не было ни конца, ни края. Черные спины мелькали у самого плота; отдельные дельфины выскакивали из воды то там, то сям, на всем пространстве, которое можно было охватить взором с мачты. По мере того как мы приближались к экватору, удаляясь от суши, попадались всё чаще летучие рыбы. А когда мы наконец выбрались на голубые океанские просторы, где под южным солнцем величественно перекатывались огромные валы, чуть сморщенные мелкой рябью, можно было наблюдать целые стаи сверкающих в воздухе летучих рыб; они летели по прямой линии, пока не оказывался израсходованным запас скорости, после чего снова исчезали в воде.

Если мы ночью выставляли наружу маленький керосиновый фонарь, то свет его притягивал к себе летучих рыб, больших и маленьких; они так и носились над плотом. Часто они налетали на нашу бамбуковую хижину или на парус и беспомощно шлепались на палубу. Способные набирать скорость только в воде, они бессильно бились о брёвна, — этакие большеглазые сельди с длинными грудными плавниками. Не раз на плоту звучали сочные выражения кого-нибудь из членов экипажа, когда холодная скользкая рыбина, набрав большую скорость, награждала его звонкой оплеухой. Сильно разогнавшись и летя носом вперед, летучие рыбы причиняли довольно сильную боль, когда попадали прямо в физиономию. Однако пострадавший легко мирился с непреднамеренным нападением, — что ни говори, а это был настоящий обетованный морской край, где вместо жареных цыплят прямо по воздуху прилетали прекрасные рыбные блюда. Мы жарили летучих рыб на завтрак; и то ли сама рыба, то ли искусство кока, а может быть, просто прекрасный аппетит, но в приготовленном виде они сильно напоминали нам по вкусу мелкую форель.

Первой обязанностью кока с утра было пройти по палубе и собрать всех летучих рыб, приземлившихся за ночь. Обычно их набиралось с полдесятка, иногда больше, а один раз мы подобрали двадцать шесть жирных летучих рыб. Кнют был ужасно разочарован, когда он как-то утром стоял и орудовал сковородкой, и летучая рыба ударила его с размаху носом по руке, вместо того чтобы приземлиться прямо в растопленное масло.

До какой степени тесным было наше соседство с морем, стало ясно Торстейну только тогда, когда он, проснувшись утром, обнаружил на подушке сардину. В хижине было тесновато, и Торстейн спал, высунув голову за дверь и кусая за ноги тех, кто, выходя ночью, нечаянно наступал ему на нос. Он схватил сардину за хвост и сообщил ей добродушно, что все сардины могут рассчитывать на полную симпатию с его стороны. В следующую ночь мы все старательно подтягивали ноги повыше, чтобы дать больше места Торстейну; но вскоре случилось нечто, заставившее его устроить себе ложе на горке кухонных принадлежностей около нашего «радиоугла».

Это было несколько ночей спустя. Небо покрылось облаками, и стоял непроглядный мрак; поэтому Торстейн поместил керосиновый фонарь около своей головы, чтобы ночные вахтенные, сменяясь, видели, куда ставить ноги. Часов около четырех Торстейн проснулся оттого, что фонарь свалился и что-то холодное и скользкое хлестало его по ушам. Летучая  рыба, решил он, и стал шарить кругом, чтобы вышвырнуть ее. Он схватил что-то длинное, мокрое, извивающееся, как змея, и поспешил тут же отдернуть руку. Пока Торстейн старался зажечь потухнувший фонарь, невидимый ночной гость увильнул и успел вползти на Германа. Герман вскочил, разбудив этим меня; мне сразу же пришел на ум гигантский спрут, который всплывает по ночам на поверхность в этих водах. Когда наконец зажегся фонарь, Герман сидел с торжествующим видом, зажав в руке извивающуюся угрем длинную тонкую рыбу. Она была длиной в метр, с змеевидным телом и громадными черными глазами; длинная морда заканчивалась хищной пастью, усеянной большими острыми зубами. Зубы могли складываться назад, пропуская глотаемую пищу. Под нажимом руки Германа хищник вдруг отрыгнул большеглазую белую рыбу сантиметров в 20 длиной, вслед за ней — еще одну. Это были явно глубоководные рыбы, сильно искалеченные зубами рыбы-змеи. Тонкая кожа хищника отливала на спине сине-фиолетовым цветом, брюхо было сине-стальным; от наших прикосновений кожа слезала большими лоскутами.

В конце концов наша возня разбудила Бенгта, и мы поднесли к его глазам фонарь и длинную рыбину. Он сел сонно в спальном мешке и произнес невозмутимо:

— Не-е-е, таких тварей на свете не бывает.

После чего повернулся и преспокойно уснул опять. И он был в известном смысле прав, так как впоследствии оказалось, что мы шестеро, встретившиеся с этой рыбой при свете керосинового фонаря в бамбуковой хижине, первыми увидали ее живой, ранее находили только ее скелеты — на побережье Южной Америки и на Галапагосских островах — и то всего несколько раз; ихтиологи назвали ее Gempylus, или змеевидная скумбрия, и считали, что она живет только на дне глубочайших морских впадин, — так как никто не видел ее живой. Но если Gempylus и обитал на большой глубине, то, очевидно, только днем, когда солнце слепило его громадные глаза. Ибо нам пришлось лично убедиться, что по ночам рыба-змея орудовала даже над уровнем моря.

Восемь дней спустя после того, как эта редкость забралась в спальный мешок к Торстейну, к нам заявился еще один гость из той же семьи. Как и тогда, было около четырех часов утра; луна зашла, так что было совершенно темно, если не считать света звезд. Плот управлялся легко, и когда моя вахта подошла к концу, я пошел вдоль края плота проверить, всё ли в порядке к сдаче дежурства. Вокруг пояса у меня, как всегда у вахтенного, был обвязан трос. С фонарем в руке я осторожно обходил мачту по крайнему бревну. Бревно было мокрое и скользкое, и я не на шутку рассердился, когда кто-то вдруг ухватился за веревку позади меня и дернул так, что я еле удержал равновесие. Я раздраженно обернулся, выставив фонарь вперед, но никого не обнаружил. Вдруг кто-то снова затряс и задергал трос, и тут я разглядел на палубе что-то блестящее и извивающееся. Это был новый Gempylus. Он так сильно стиснул челюсти, что несколько зубов сломалось, когда я высвобождал из его пасти веревку. Видимо, фонарь осветил белый шевелящийся трос, и наш гость из морских глубин совершил отчаянный прыжок в надежде ухватить лакомый кусочек. Он кончил свой путь в банке с формалином.

Океан таит в себе много неожиданностей для того, кто живет на его поверхности и продвигается по ней медленно и бесшумно. Охотник, с треском ломящийся сквозь кустарник в лесу, может вернуться разочарованным и сообщить, что там нет ни одной живой твари. Другой сядет бесшумно на пеньке и станет тихо ждать, — и вскоре услышит разные шорохи, увидит изучающие его любопытные глаза. То же и в море. Мы бороздим волны, стуча моторами и поршнями, а потом возвращаемся и заявляем, что в море совершенно пустынно.

Что касается нашей экспедиции, то не проходило дня, чтобы нас не навестили любопытные гости, — они так и сновали вокруг, а некоторые из них, как макрели и лоцманы, настолько освоились с нами, что сопровождали плот через весь океан, не отставая ни на шаг ни дном, ни ночью.

Когда спускалась ночь и на черном тропическом небе высыпали блестящие звёзды, море начинало светиться вперегонки с небесными огоньками, и отдельные сверкающие комки планктона до того напоминали раскаленные угольки, что мы, сидя на корме, совершенно непроизвольно поджимали босые ноги, когда волны подгоняли к пяткам огненные шарики. Выловленные нами, они оказывались маленькими фосфоресцирующими рачками. В такие ночи нам приходилось с жутью наблюдать, как рядом с плотом из-под воды неожиданно появлялись два круглых светящихся глаза и не моргая гипнотизировали нас, точно то был сам водяной. Часто чудище оказывалось всплывшим на поверхность огромным кальмаром[30]с зелеными, фосфоресцирующими словно у дьявола глазами. Иногда же глаза принадлежали появлявшейся из глубины только по ночам глубоководной рыбе, завороженной светом нашего фонаря.

Несколько раз при тихой погоде угольно-черное море вокруг плота неожиданно заполнялось круглыми головами диаметром в два-три фута;[31]они лежали неподвижно и таращили на нас большие пылающие глаза. А то вдруг в глубине показывались световые шары диаметром в метр и больше; шары вспыхивали с неровными промежутками, словно мигающие фонари.

Мы постепенно свыклись с этими подземными, вернее, подводными жильцами под нашим полом, и всё-таки неизменно поражались каждый раз, когда показывалось новое, еще не виданное существо. Как-то около двух часов ночи, когда звёзды заволокло тучами и рулевой еле отличал черную воду от такого же черного неба, он обратил внимание на слабое свечение под водой, постепенно принявшее очертания животного. Трудно было решить, проистекало ли свечение от соприкосновения с планктоном или же само животное фосфоресцировало, тем более, что контуры призрачного существа казались в этом смутном свете колеблющимися и неопределенными. Оно становилось то круглым, то овальным, то треугольным, и вдруг разделилось на две части, каждая из которых самостоятельно плавала взад и вперед под плотом. Под конец уже три громадных светящихся привидения мед-ленно кружили под нами. Это были какие-то неимоверные чудовища длиной минимум в 6 — 8 метров. Мы быстро поднялись и стали все шестеро наблюдать за пляской привидений. Она продолжалась час за часом, сопровождая плот в его движении. Загадочные и беззвучные светящиеся спутники держались в глубине, преимущественно с правой стороны, где стоял фонарь, но иногда появлялись и прямо под плотом или слева. Судя по световому контуру, они были больше слонов, но это не могли быть киты, потому что они ни разу не поднимались к поверхности за воздухом. Возможно, это были гигантские скаты, менявшие очертания оттого, что поворачивались с боку на бок. Они не обращали никакого внимания на наши попытки подманить их; мы подносили фонарь к самой воде, но нам так и не пришлось разглядеть их поближе. И, как и положено всякой уважающей себя нечисти и привидениям, они исчезли с рассветом, как будто растворились в воде.

Мы так никогда и не смогли найти удовлетворительного объяснения этому ночному визиту трех светящихся чудищ, — если только не считать, что он находился в прямой связи с другим визитом, который был нанесен нам среди бела дня через полтора суток. Это было 24 мая, когда мы покачивались на ленивых валах примерно на 95° западной долготы и 7° южной широты. Дело шло к обеду, и мы только что выбросили в воду внутренности двух больших макрелей, выловленных на заре. Поэтому я, принимая освежающую ванну у носа плота, был всё время начеку и лежал, держась за канат, пока не увидел двухметровую толстую бурую рыбу, которая, сгорая от любопытства, приближалась ко мне в прозрачной, как кристалл, воде. Я быстренько выбрался на плот и сел подсыхать на солнышке, разглядывая неторопливо проплывающую мимо плота рыбу, как вдруг услышал пронзительный вопль Кнюта — он сидел на корме, позади хижины. Он кричал «акула!» не своим голосом, а так как мы чуть ли не каждый день наслаждались обществом сопровождавших плот акул и не устраивали по этому поводу никакого ажиотажа, то поняли сразу, что тут дело шло о чем-то особенном, и ринулись все как один на выручку Кнюту.

Что же оказалось? Наш Кнют сидел безмятежно и полоскал в волнах свои невыразимые, потом поднял голову и... оказался нос к носу с самой большой и уродливой физиономией, какую только мы видели за всю нашу жизнь. Это была голова колоссального морского чудовища, такая громадная и страшная, что сам водяной, вынырни он из воды, не мог бы сравниться с таким зрелищем. На широкой и плоской лягушачьей голове сидели по бокам два маленьких глаза, в нижней части обрисовывалась жабья пасть в полтора метра шириной, с длинными усами по краям. Голова переходила в гигантское тело, заканчивавшееся длинным тонким хвостом с острым, торчащим вверх плавником, свидетельствовавшим о том, что чудовище никоим образом не могло быть китом. Тело казалось под водой бурым, оно всё было засеяно, как и голова, маленькими белыми пятнышками. Гигант медленно и лениво плыл за нашей кормой. Он щурился, как бульдог, и неторопливо шевелил хвостом. Большой круглый спинной плавник торчал из воды, иногда высовывался и хвостовой плавник; когда же великан оказывался между двумя валами, вся спина поднималась над поверхностью моря, словно риф, омываемый бурлящей водой. Перед широкой мордой плыла веером целая туча полосатых лоцманов; здоровенные прилипалы и другие паразиты присосались к огромной туше, — казалось, целая своеобразная колония морских животных сгрудилась около подводной скалы.

За кормой нашего плота плавала в воде приманка для акул — десятикилограммовая золотая макрель, надетая на шесть самых больших из имевшихся у нас крючков, рой лоцманов подлетел и быстро обнюхал рыбину, не притрагиваясь, однако, к ней, после чего они поспешили обратно к своему господину и повелителю, владыке подводного царства. И вот гигантская махина пришла в движение и размеренно поплыла в сторону приманки — крохотного, жалкого кусочка рядом с такой мордой. Мы попробовали подтянуть макрель, но морское чудовище неторопливо проследовало к самому плоту. Оно незаметно сглотнуло приманку, даже не открывая пасть, как бы не желая распахивать настежь свои ворота ради такого пустяка. Подойдя вплотную к нам, гигант задел спиной тяжелое кормовое весло, которое сразу взлетело вверх; мы имели возможность изучить этого исполина на близком расстоянии, — настолько близком, что я испугался за рассудок экипажа: мы нервно хохотали и орали что-то, возбужденные невероятным зрелищем. Сам Дисней[32]при всей его фантазии не мог бы придумать более устрашающего морского чудовища, чем то, которое неожиданно разложило свою морду вдоль нашего плота и теперь щурилось на нас.

Это была китовая акула, крупнейшая акула и крупнейшая современная рыба вообще. Она встречается крайне редко, но отдельные экземпляры ее всё же наблюдались в тропических морях. Китовая акула имеет в среднем 15 метров в длину; зоологи определяют ее вес в 15 тонн. Считают, что наиболее крупные экземпляры могут достигать 20 метров. Однажды удалось загарпунить подобного «крошку», у которого только печень весила 300 килограммов, а в широкой пасти насчитывалось три тысячи зубов.

Чудовище было таким огромным, что когда оно вздумало поплавать вокруг плота и под ним, то можно было видеть голову с одной стороны плота, в то время как хвост высовывался с другой. А его морда выглядела настолько гротескной и тупой, что мы просто покатывались со смеха, хотя отлично сознавали, что эта гора мускулов может разнести в щепки весь наш плот, если только гигант нападет на нас. Снова и снова кружил он под нами, пока мы гадали, чем всё это кончится. Затем он добродушно почесал спину о наше кормовое весло, отчего то еще раз подскочило вверх. Мы стояли на краях плота наготове с ручными гарпунами, но они казались просто зубочистками рядом с этим колоссом. Ничто не говорило за то, что акула собирается когда-нибудь покинуть нас; она кружила рядом с плотом, сопровождая его, как верный пес. Никто из нас не видал в своей жизни и не представлял себе ничего подобного, и вся эта ситуация с плывущим то за плотом, то под ним морским чудовищем казалась настолько невероятной, что мы как-то не могли принять ее по-настоящему всерьез.

На самом деле китовая акула плавала вокруг нас меньше часа, но нам показалось, что этот визит растянулся на целый день. В конце концов возбужденные нервы Эрика, стоявшего на углу плота с 2,5-метровым гарпуном в руках, не выдержали, и, подбодряемый необдуманными выкриками, он приподнял гарпун для удара. В тот момент, когда акула медленно подплыла к нему и ее голова оказалась под самым углом плота, Эрик изо всех сил ударил гарпуном прямо вниз, глубоко вонзив его в хрящевой череп гиганта. Прошло несколько секунд, прежде чем до исполина дошло, что именно случилось. И вдруг неуклюжий дуралей, как по мановению волшебной палочки, превратился в один сплошной огромный сгусток железных мускулов. Послышалось зловещее шуршание троса о борт плота, в воздух поднялся целый фонтан воды, гигант встал на голову и ринулся вглубь. Трое из нас, стоявшие ближе других, были моментально сбиты с ног, причем двое получили сильные ожоги и ссадины от пронесшегося в воздухе троса. Толстый канат, предназначенный для крепления спасательной лодки, зацепился за борт и лопнул в тот лее миг, как бечевка. А через пару секунд метрах в двухстах от нас на поверхности воды всплыл обломок гарпуна. Мимо промчалась стая испуганных лоцманов в отчаянной попытке не отстать от своего господина и повелителя. Мы долго гадали, что чудовище вернется и обрушится на нас этакой разъяренной подводной лодкой, но больше нам никогда не пришлось его увидеть.

В это время мы плыли в западном направлении, увлекаемые Южным экваториальным течением, и находились примерно в 400 морских милях к югу от Галапагосских островов. Островные течения уже не могли увлечь нас с собою, и единственным приветом с этих островов оказались большие морские черепахи, которые забираются далеко в океан. Однажды мы заметили здоровенную черепаху, — лежа на поверхности, она усиленно крутила головой и одним плавником. Когда ее приподняло на гребне волны, мы увидели, что в воде под черепахой мелькают зеленые, синие, желтые пятна, — она сражалась не на жизнь, а на смерть с золотыми макрелями. По-видимому, бой носил довольно односторонний характер: двенадцать — пятнадцать пестрых большеголовых рыб атаковали шею и плавники черепахи, очевидно стремясь взять ее измором, так как она не могла бесконечно отсиживаться внутри панцыря.

Заметив плот, черепаха нырнула и направилась прямо к нам, преследуемая поблескивающими в воде рыбами. Она подплыла вплотную и хотела было взобраться на борт, когда вдруг заметила нас, столпившихся вдоль края. Будь мы опытнее, нам без труда удалось бы набросить на нее петлю, пока этот громадный панцырь неторопливо двигался вдоль плота. Но мы упустили драгоценное время, тараща глаза на невиданного великана, и когда лассо было приготовлено, черепаха уже миновала нос нашего суденышка. Мы тут же спустили на воду резиновую лодчонку, и Герман, Бенгт и Торстейн отправились в погоню на этой скорлупке, которая своими размерами лишь немногим превосходила преследуемую дичь. Бенгт, наш стюард, уже видел в мечтах целый караван мисок с мясом и изысканнейшим черепаховым супом. Но чем сильнее они гребли, тем скорее скользила у самой поверхности воды черепаха, и не успели они отъехать от плота ста метров, как черепаха вдруг бесследно исчезла. Оставалось утешаться тем, что охотники всё же сделали доброе дело, ибо, когда крохотная резиновая лодка направилась обратно, подпрыгивая на волнах, за ней последовала вся сверкающая стая золотых макрелей. Они кружились около новой «черепахи», а наиболее отважные хватали вёсла, разгребавшие воду, словно плавники. Тем временем миролюбивая морская черепаха благополучно ушла от своих коварных преследователей.

Глава пятая. НА ПОЛПУТИ

Повседневная жизнь и эксперименты.— Питьевая вода для плотогонов. — Картофель и тыква — ключи к секрету. — Кокосовый орех и крабы. — Юханнес. — Мы плывем па ухе. — Планктон. — Съедобное пламя. — Знакомство с китами. — Муравьи и морские жёлуди. — Домашние животные под водой. — Наш спутник — золотая макрель. — Ловля акул. — «Кон-Тики» становится морским чудовищем. — Лоцманы и прилипалы в наследство от акулы. — Летающие кальмары. — Неизвестный посетитель. — Водолазная корзина. — С тунцами и бонитами в их родной стихии. — Ложный риф. — Килевая доска подсказывает разгадку. — На полпути.

Неделя проходила за неделей. Мы не видели никакого признака судов, ничего, что говорило бы о том, что кроме нас на свете существуют еще люди. Весь океан принадлежал нам, открытый во все стороны света, и казалось, что самые небеса излучают мир и приволье.

Соленый ветер и окружающая нас прозрачная синева влияли очищающе на душу и тело. Среди океанских просторов важные ранее проблемы казались незначительными, не заслуживающими серьезного внимания. В нашем мире имели значение только стихии, — а они, казалось, решили игнорировать плот. Покорный волнам и течению, он был как бы частицей самой природы, нисколько не нарушавшей гармонии моря, словно морские птицы или рыбы. Из грозного врага, который с ревом набрасывался на нас, стихии стали надежным другом, без устали подталкивавшим плот вперед. С помощью ветра, волн и течений мы неизменно подвигались всё ближе и ближе к своей цели.

Если бы нас встретило в океане судно, пассажиры увидели бы наш плот спокойно покачивающимся на длинных курчавых гребнях и увлекаемым оранжевым парусом вперед, по направлению к Полинезии.

На корме можно было увидеть полуголого, загорелого и бородатого человека, — он либо отчаянно боролся с длинным кормовым веслом, либо — в спокойную погоду — мирно дремал на солнышке, оседлав ящик и едва придерживая весло пальцами одной ноги.

Если это не был Бенгт, то его можно было найти лежащим у входа в хижину с одним из семидесяти трех томов его социологической библиотеки. А вообще он был у нас стюардом и отвечал за выдачу дневного рациона на команду. Герман мог оказаться где угодно; он либо торчал с метеорологическими приборами на мачте, либо плавал, надев подводные очки, под плотом, либо тащился на буксире в надувной лодке, колдуя над воздушными шарами и загадочными аппаратами. Он был начальником технической части и ответственным за метеорологические и гидрологические наблюдения.

Кнют и Торстейн постоянно возились с полусухими батареями, проводами, схемами. Опыт военных лет оказался как нельзя более кстати для того, чтобы обеспечить работу нашей маленькой радиостанции в условиях непрекращающегося морского душа и сильной росы, на высоте одного фута над уровнем моря. Каждую ночь они посменно слали в эфир сообщения и метеосводки, которые принимались случайными радиолюбителями и передавались затем дальше в метеорологический институт в Вашингтоне или по другим адресам.

Эрик обычно чинил парус или сплетал концы, если только не вырезывал фигурки из дерева или не рисовал силуэты бородатых людей и удивительных рыб. Точно в полдень он вооружался секстантом и взбирался на ящик, чтобы измерить высоту солнца и подсчитать, на сколько мы продвинулись за сутки. Сам я был занят заполнением судового журнала, составлением отчетов, изучением планктона и рыб и киносъемкой. Каждый член экипажа отвечал за свою определенную область, никто не вмешивался в дела других. Все менее приятные работы, вроде вахты у руля и дежурства на кухне, распределялись поровну. На каждого приходилось по два часа дневной и ночной вахты; кок сменялся по дням недели. Правил и распорядков было немного: на ночной вахте обязательно обвязываться предохранительным тросом, спасательная веревка должна лежать всегда на своем месте, приготовление и поглощение пищи происходит только вне хижины, уборная расположена на самой корме. Когда нужно было принять какое-нибудь важное решение, мы созывали индейский пау-вау и решали вопрос коллегиально.

День на борту «Кон-Тики» начинался с того, что последний ночной вахтенный будил дежурного кока, который, сонно озираясь, выползал на озаренную первыми лучами солнца мокрую от росы палубу и начинал собирать летучих рыб. Вместо того чтобы пожирать их в сыром виде, в соответствии с полинезийскими обычаями, мы предпочитали жарить рыбу на маленьком примусе на дне ящика, который был прочно принайтован к палубе около входа в хижину. Этот ящик и составлял всю нашу кухню. Хижина заслоняла его от юго-восточного пассата, и только когда ветер и волны слишком уж небрежно жонглировали нами, случалось, что ящик загорался; а однажды кок задремал, и вся кухня запылала ярким пламенем, которое начало было перебираться на хижину. Проникший внутрь дым заставил нас быстро вскочить и заняться тушением, — благо за водой на «Кон-Тики» было не далеко идти.

Запах жареной рыбы мало беспокоил спящую в хижине компанию, и коку приходилось колоть нас вилкой и петь «бери ложку, бери бак» таким гнусавым голосом, что мы в конце концов не выдерживали и поднимались. Если только вдоль бревен не мелькали акульи плавники, мы начинали день с кратковременной водной процедуры, после чего следовал завтрак под открытым небом на краю плота.

Меню у нас было безукоризненное. Оно распадалось, собственно, на два варианта: один был посвящен квартирмейстеру двадцатого века, другой — Кон-Тики и пятому веку, роль подопытных кроликов играли Торстейн и Бенгт —они ограничили свой стол содержимым хитроумных портативных спецупаковок, которые были втиснуты между бревнами основы и палубой. Правда, рыба и другие продукты моря никогда не относились к разряду их любимых блюд. Каждую неделю мы распутывали узлы, скреплявшие палубу с бревнами, и доставали очередную партию провианта, складывая ее в передней части плота. Слой асфальта, которым мы залили картонные коробки, отлично выполнял свою защитную роль, зато лежавшие рядом без упаковки консервные банки быстро разъела и попортила морская вода.

Впрочем, Кон-Тики, хотя он не знал во время своего плавания через океан ни асфальта, ни консервов, мог без особого труда решить проблему питания. В те времена, как и сейчас, мореплаватели питались за счет запасов, прихваченных с суши, а также тем, что добывали в пути. Можно предположить, что Кон-Тики, отплыв от побережья Перу после разгрома на озере Титикака, преследовал одну из двух целей: поскольку он был священным посланцем солнца, которому поклонялся весь его народ, то не исключено, что он и отправился прямиком в море следом за солнцем в надежде найти новую, более спокойную обитель; вторая возможность, для него заключалась в том, чтобы проплыть на плотах вдоль побережья Южной Америки, высадиться на берег где-нибудь севернее и основать новое государство за пределами досягаемости врага. Выйдя из опасной прибрежной полосы с ее острыми скалами и враждебными племенами, он, как и мы, легко мог оказаться добычей юго-восточного пассата и течения Гумбольдта, после чего стихии увлекли его по той же широкой дуге прямо на запад.

Какие бы планы у них ни были, очевидно, что, оставляя родную землю, изгнанники безусловно позаботились о пропитании. Важнейшей составной частью их несложного меню были вяленое мясо и сушеная рыба, а также сладкие клубни батата.[33]Отправляясь в плавание вдоль бедных пресной водой берегов Перу, тогдашние путешественники непременно запасались водой. За неимением глиняных сосудов, они обычно использовали большие высушенные тыквы, не боящиеся ни толчков, ни ударов. Возможно, для плота еще лучше подходили толстые стволы гигантского бамбука, — каждое звено просверливалось, и внутрь наливали воду, а маленькую дырочку на конце либо затыкали палочкой, либо замазывали смолой. Под палубу к основе можно было привязать штук тридцать-сорок таких сосудов. Там они были защищены от солнца и омывались проточной морской водой, температура которой в экваториальном течении держалась на уровне 26—27°С. Такой запас вдвое превосходил количество воды, которое мы фактически израсходовали за время нашего плавания, а при желании можно ведь захватить и больше, укрепив бамбуковые сосуды под днищем плота, где они не занимают места и ничего не весят.

Mы убедились, что на исходе второго месяца хранения пресная вода начинает портиться и приобретает неприятный вкус. Но к этому времени плот уже благополучно прошел половину пути, вышел из бедной дождями зоны и оказался в таких местах, где легко можно было пополнить запасы за счет сильных проливных дождей. На каждого члена экипажа «Кон-Тики» выдавалось в день 1,25 литра воды, и нередко этого оказывалось далее больше чем достаточно.

Если даже наши предшественники вышли в море с недостаточными запасами провианта, они могли отлично обойтись тем, что давало богатое рыбой морское течение. Не было такого дня за всё время нашего пути, чтобы плот не сопровождала рыба. А летучие рыбы чуть ли не ежедневно сами заскакивали к нам на палубу. Порой вместе с волнами на корму шлепались большие вкусные бониты; вода сбегала в щели, как сквозь сито, а рыба отчаянно билась на бревнах. Короче говоря, умереть с голоду было просто невозможно.

Древние обитатели Южной Америки хорошо знали секрет, который заново открыли жертвы кораблекрушений во время второй мировой войны: можно утолять жажду, жуя сырую рыбу. Можно, далее, выжать сок, завернув кусок рыбы в тряпочку, а то и просто вырезать в боку ямку, которая быстро заполняется лимфой. Вкус этого «напитка», конечно, оставляет желать лучшего, но процент соли в нем настолько низок, что жажду можно утолить вполне.

Потребность в питье заметно сокращается, если часто купаться и лежать в тени. Когда вокруг нас кружили акулы, не позволяя очнуться в море у плота, можно было просто лечь на брёвна на корме, хорошенько уцепившись пальцами ног и рук за снасти, и Тихий океан обильно поливал лежащего кристально чистой водой.

Когда вас в жару одолевает жажда, вы обычно считаете, что организм испытывает потребность в жидкости, и это легко ведет к чрезмерному потреблению воды без всякой пользы. В особенно жаркий день в тропиках можно до отказу накачаться теплой водой, и всё равно будет хотеться пить. Как ни удивительно, человеку при таких обстоятельствах нужна не жидкость, а соль, потому что вместе с потом организм выделяет много солей. Поэтому в наш спецрацион входили солевые таблетки, которые мы особенно усердно поглощали в самые жаркие дни. Бывало, что ветер совершенно стихал и солнце принималось без помех поджаривать наш плот. Водный рацион мгновенно поглощался и громко булькал в желудке, но горло настойчиво требовало еще и еще. В такие дни мы разбавляли пресную воду процентов на двадцать-сорок морской водой, так как обнаружили, к собственному удивлению, что такая смесь превосходно утоляет жажду. Правда, во рту подолгу держался вкус соли, но на здоровье это никак не отражалось; зато мы сохраняли наши запасы пресной воды.

Как-то утром за завтраком шальная волна основательно разбавила нашу овсянку, и мы сделали открытие, что вкус овса почти полностью перебивает неприятный «привкус моря».

Жители Полинезии сохранили до наших дней интересные предания, говорящие о том, что, когда их древние предки приплыли из-за океана, они везли с собой листья какого-то растения, которое жевали для утоления жажды. Благодаря этим листьям можно было также на худой конец пить морскую воду без риска заболеть. На полинезийских островах таких растений не было; следовательно, их надо было искать на родине мореплавателей. Полинезийские «историки» с такой настойчивостью подчеркивали этот факт, что современные ученые решили поближе исследовать вопрос и пришли к выводу, что речь могла идти только о растении кока,[34]растущем исключительно в Перу. А в ранний период истории Перу кока, содержащее кокаин, было очень употребительным среди инков и их исчезнувших предшественников, о чем свидетельствуют археологические находки. Отправляясь в утомительные горные переходы и морские путешествия, они брали с собою целые связки таких листьев и жевали их, чтобы победить чувство жажды и усталость. К тому же, листья кока, как оказалось, действительно сообщают иммунитет против болезнетворного действия морской воды, — правда, на короткий срок.

Нам не пришлось испытывать действия кока, зато на передней части палубы стояли большие корзины с плодами других растений, которые играли большую роль в жизни Полинезии. Хижина заслоняла корзины от ветра и волн, и мало-помалу плоды стали прорастать, давая желтые и зеленые ростки. Вскоре на плоту появился небольшой тропический сад.

Когда европейцы впервые попали на острова Полинезии, они обнаружили на острове Пасхи, на Гавайских островах и на Новой Зеландии большие плантации батата. В пределах Полинезии он встречался и на других островах, но дальше на запад его совершенно не знали. Батат был одним из важнейших культурных растений на этих уединенных островах, где население в основном питалось рыбой, и с ним связано немало полинезийских преданий, согласно которым он был привезен не кем иным, как самим Тики, когда тот вместе с женой, Пани, прибыл из земли своих родителей, где сладкие клубни были важнейшим продуктом питания. В Новой Зеландии записаны предания, согласно которым «сладкий картофель» доставлен из-за моря не на порогах, а на особенных судах, представлявших собою «связанные вместе веревками брёвна».

Как известно, до эпохи великих открытий Америка была единственным местом, помимо Полинезии, где произрастал батат. Индейцы Перу с древнейших времен сажали как раз тот вид, который привез с собой на острова Тики — Hipomeae Batatas. Сушеный батат входил основной частью в походный паек как полинезийских мореплавателей, так и жителей Перу. Батат требует самого тщательного ухода на полинезийских почвах, а так как он не переносит морской воды, то совершенно безнадежно пытаться объяснять его распространение на разбросанных островах тем, что его, мол, принесло течением за восемь тысяч километров из Перу. От этого важного факта тем более трудно отмахнуться, что языковеды указывают на слово «кумара» как на общее для всех полинезийских островов название «сладкого картофеля» — то самое слово, которое было когда-то в ходу и среди перуанских индейцев. Название пересекло океан вместе с самими клубнями.

Другим очень важным для Полинезии культурным растением, которое мы везли с собой на «Кон-Тики», была бутылочная тыква Lagenaria vulgaris. Ее корка играла не менее важную роль, чем мякоть, — полинезийцы сушили ее над огнем и использовали для хранения воды. Это типично огородное растение также не в состоянии распространяться с помощью морских течений, тем не менее мы встречаем его и у древнейших полинезийцев и у исконный жителей Перу. Сосуды из тыквы найдены в древних могилах в пустынных областях прибрежной части Перу. Перуанские рыбаки пользовались ими задолго до того, как первые люди заселили Полинезию. Полинезийское название бутылочной тыквы — «кими» — встречается и в языке индейцев Центральной Америки, с которыми тесно связана культура Перу.

Помимо различных южных фруктов, которые мы съели за пару недель, пока они еще не успели сгнить, мы везли с собой еще один плод, который наряду с бататом сыграл важнейшую роль в истории тихоокеанских островов. Двести штук кокосовых орехов надолго обеспечили нам запас освежающего напитка и массаж для десен. Многие орехи очень скоро стали прорастать, и спустя примерно десять недель у нас на борту появилось с полдюжины карликовых пальм высотой около одного фута, с плотными зелеными листьями. Во времена Колумба кокосовый орех рос на Панамском полуострове и в Южной Америке. Летописец Овьедо[35]указывает, что испанцы застали на побережье Перу большие заросли кокосовых пальм. К тому времени такие же пальмы уже издавна росли на всех островах Тихого океана. Ботаники еще не могут с уверенностью сказать, каким путем шло их распространение. Одно бесспорно: далее кокосовый орех с его мощной скорлупой не в состоянии преодолеть океанские просторы без помощи человека. Та часть нашего запаса, которая лежала в корзинах на палубе, доехала в пригодном для пищи и для посадки состоянии до самой Полинезии. Зато другая половина, купавшаяся в морской воде под палубой, оказалась совершенно испорченной. Вместе с тем, каждому очевидно, что кокосовый орех никак не может плыть самостоятельно через океан быстрее, чем подгоняемый ветром плот. Глазки размокают и пропускают внутрь морскую воду. К тому же, в океане достаточно «санитарных постов», которые следят за тем, чтобы ничто съедобное не могло попасть своим ходом из одной части света в другую.

В тихие дни случалось, что мы посреди океанских просторов нагоняли одиноко плывущее на поверхности воды белое перышко. Буревестники и другие птицы, умеющие спать на поверхности воды, залетают на тысячи морских миль от суши. Поглядев на перо поближе, легко можно было обнаружить на нем двух-трех пассажиров, которые лихо плыли по ветру. Когда мимо них этаким Голиафом проходил наш «Кон-Тики», они быстро соображали, что есть шанс попасть на вместительное и быстроходное судно, и во всю прыть скользили боком по поверхности воды вдогонку за плотом, бросив перышко на произвол судьбы. Постепенно у нас набралось целое множество таких безбилетников. Это были маленькие морские крабы, величиной с ноготь, от силы с пятак, довольно приятные на вкус, когда удавалось их поймать. Эти крабики и выполняли роль санпостов на поверхности моря, не пропуская мимо ничего съедобного. Стоило коку прозевать во время утреннего обхода летучую рыбу, и на следующий день на ней сидело уже штук восемь — десять крабиков, уплетавших рыбу с помощью своих крохотных клешней. Очень пугливые, они обычно спешили удрать и спрятаться при нашем приближении; но на корме около колоды поселился в небольшой норке один совсем ручной крабик, которого мы прозвали Юханнес. Он был, наряду со всеобщим любимцем — попугаем, принят в состав нашей команды. В ясные солнечные дни, когда вахтенный правил плотом, упершись спиной в хижину, он чувствовал себя просто одиноким среди голубых океанских просторов, если не видел рядом с собой Юханнеса. Остальные крабики сновали по палубе, таясь от нас и потихоньку таская крошки, словно тараканы на настоящем судне. Не таким был Юханнес, — он важно восседал у входа в свое убежище и внимательно наблюдал за сменой вахты. Каждый новый вахтенный приносил Юханнесу кусочек печенья или рыбы, и достаточно было наклониться над его норкой, чтобы крабик вышел из двери и протянул свои кулачки. Осторожно взяв крошку клешнями, он бегом возвращался к норке, садился у входа и уплетал угощение, совсем как мальчишка, который ест зимой лакомство, не снимая рукавиц.

Стоило забродившему от сырости кокосовому, ореху лопнуть, как крабики усеивали его словно слепни. Кроме того, они охотно поедали планктон и всяких микроскопических морских тварей, которых забрасывало на палубу волной. Надо сказать, что планктон — самые крохотные обитатели моря — был неплохим блюдом даже для нас, Гулливеров в этом царстве лилипутов. Нужно было только приспособиться вылавливать достаточное количество, чтобы получился хороший глоток.

Питательность этих почти не видимых простым глазом организмов, которые огромными массами разносятся по океанам морскими течениями, очевидна, — ведь нет такого обитателя моря, который не был бы, в конечном счете, обязан своим существованием планктону. Птицы и те из рыб, которые не питаются им непосредственно, кормятся зато другими рыбами или морскими животными, которые живут планктоном; иначе говоря — тысячами видимых и невидимых мельчайших организмов, плавающих во взвешенном состоянии у самой поверхности воды. Одни из этих организмов относятся к растительному миру, — это фитопланктон; другие — зоопланктон — представляют собою отдельные икринки и микроскопических животных. Зоопланктон живет за счет фитопланктона, а этот последний поглощает аммоний, нитриты и нитраты, выделяемые при разложении погибшего зоопланктона. Питаясь, таким образом, друг другом, они вместе с тем составляют основу, существования всех остальных подводных и надводных обитателей моря. Малые размеры отдельных экземпляров возмещаются их общим огромным количеством. Зачерпнув стакан воды в месте распространения планктона, вы можете насчитать тысячи мельчайших организмов. Не раз человек погибал голодной смертью в морских просторах, не обнаружив рыбы, достаточно крупной, чтобы ее можно было выловить острогой, крючком или сетью. И это в то время, когда он фактически плыл по сильно разбавленной, хотя и не прокипяченной, ухе! Стоило в дополнение к крючку и сети иметь еще и приспособление для фильтрования этой ухи, и можно было вылавливать питательный осадок планктона. Кто знает, может быть в будущем люди станут собирать в море урожай планктона точно так же, как они когда-то научились собирать зерно на суше. Ведь и зернышко, взятое в отдельности, не насытит человека, а когда их много, они являются важнейшим питательным продуктом.

Один специалист по биологии моря подсказал нам эту идею и даже снабдил нас специальной сеткой, соответствовавшей по своим данным улову, на который она была рассчитана. Это несколько необычная сеть, — она сделана из шелка и имеет около трех тысяч ячеек на квадратный дюйм. Сшитая в виде колпака, она крепится к металлическому обручу диаметром в полтора фута. Такой «рыболовный» снаряд тащился у нас на буксире за кормой. Как и при всякой рыбной ловле, улов колебался в зависимости от времени и места. Он падал по мере того, как мы уходили всё дальше на запад и вода становилась теплее. Больше всего мы вылавливали по ночам: с восходом солнца многие виды планктона уходят вглубь.

Даже если бы у нас не было никаких других занятий на плоту, мы могли бы отлично заполнить время, уткнувшись носами в планктоновую сетку. Не из-за запаха, нет, — он был достаточно противным. Нельзя также сказать, чтобы содержимое сетки радовало глаз, — весь этот причудливый компот являл собой довольно отталкивающее зрелище. Зато стоило разложить планктон на доске и разглядывать хотя бы невооруженным взглядом каждую из этих тварей в отдельности, и вашему взору открывалось бесконечное разнообразие самых удивительных форм и красок.

Чаще всего попадались мельчайшие, напоминающие креветок, рачки Copepode и отдельные икринки. Встречались также личинки рыб и моллюсков, удивительные миниатюрные крабы всех цветов радуги, медузовые и, сверх того, всевозможные крохотные твари, как бы вышедшие из диснеевского фильма. Некоторые из них выглядели как вырезанные из целлофана привидения с развевающейся бахромой, другие напоминали красноклювых пичужек с плотным панцырем вместо перьев. В мире планктона природа поистине дала волю своей безудержной фантазии; здесь с ней не мог бы померяться даже самый изобретательный художник-сюрреалист.[36]

В том месте к югу от экватора, гдё холодное течение Гумбольдта сворачивает на запад, мы могли каждые несколько часов вылавливать по два-три килограмма планктонового киселя. Накапливаясь в сетке в уплотненном состоянии, планктон напоминал слоеный торт, в котором коричневый слой сменялся красным, серым, зеленым, по мере того как мы пересекали различные планктонные поля. В ночные часы, когда море начинало светиться, наш улов выглядел под водой грудой сверкающих драгоценностей. Вытащенный на плот, пиратский клад рассыпался на миллионы крохотных светящихся рачков и личинок, превращаясь как бы в кучу пылающих во мраке микроскопических угольков. Когда мы переливали планктон в банку, казалось, что из сетки выливается ведьмин кисель из светлячков. Насколько красиво наш ночной улов выглядел издали, настолько же жутким он казался на расстоянии вытянутой руки. И насколько отвратительным был его запах, настолько же вкусным оказывался планктон, когда мы отваживались отправить в рот ложку этого огненного киселя. В тех случаях, когда в улове преобладали карликовые креветки, он напоминал по вкусу паштет из омаров, креветок или крабов. Если же основную массу составляли икринки, то и вкус был как у икры, иногда — как у устриц, растительный планктон был либо таких микроскопических размеров, что просачивался с водой через сетку, либо настолько крупным, что его можно было выбрать руками. Сверху на киселе плавала своеобразная пленка, состоявшая из относительно крупных желеобразных простейших червей, похожих на короткие стеклянные ампулы, и медуз. Они были горькими на вкус, поэтому их приходилось выбрасывать. Всё же прочее можно было есть, — либо непосредственно в сыром виде, либо в виде сваренного в пресной воде киселя или супа. Но, как известно, на вкус и цвет товарища нет. Двое из членов экипажа были в восторге от планктона, двое других считали, что у него неплохой вкус, а двоих последних мутило от одного вида. В смысле питательности планктон не уступает обычным моллюскам, а умело приготовленный и приправленный он превращается в первоклассное блюдо для любителей съедобных продуктов моря.

То, что в этих мельчайших организмах нет недостатка в калориях, доказывает своим существованием кит: крупнейшее животное в мире, он питается, тем не менее, исключительно планктоном. Наш метод ловли маленькими сетками, которые, к тому же, не раз сжевывались голодными рыбами, показался нам до смешного примитивным, когда мы как-то раз, сидя на плоту, увидели фонтанирующего усатого кита, который просто отфильтровывал громадные массы планктона, пропуская воду сквозь свои блестящие, как целлулоид, усы.

— А вы бы тоже испытали этот метод, — посоветовали нам ехидно Торстейн и Бенгт, когда мы как-то потеряли планктоновую сетку в море. — Если к вашим усам поднести спичку, тоже, небось, целлулоидом запахнет!

Мне приходилось видеть китов издали, с парохода, а в музее, в виде чучела, — на расстоянии полушага, но это никак нельзя было назвать настоящим знакомством.

Может быть, поэтому я не мог заставить себя воспринимать кита так, как воспринимаешь обычных теплокровных животных, скажем — лошадь или слона. Конечно, я понимал, что биологически кит—самое настоящее млекопитающее, и всё-таки он всегда оставался для меня громадной холоднокровной рыбой. Совсем другое впечатление испытали мы, когда увидели этих великанов вплотную около нашего плота.

Однажды, когда мы закусывали, усевшись, как обычно, поближе к воде, так что достаточно было протянуть руку, чтобы сполоснуть посуду в море, мы все так и подскочили от неожиданности: позади нас кто-то громко запыхтел, словно за нами плыла лошадь. Обернувшись, мы оказались лицом к лицу с уставившимся на нас огромным китом. Он был так близко, что мы отчетливо видели лаковый отблеск внутри его дыхательного отверстия. Это было настолько необычно — услышать настоящий хороший вздох в открытом море, где все живые существа, снующие вокруг, были лишены легких и только шевелили жабрами, что мы буквально ощутили теплое родственное чувство в отношении нашего древнего троюродного дядюшки, который как бы заблудился далеко в морских просторах Вместо холодной, похожей на жабу китовой акулы, которой не приходило и в голову высунуть морду из воды за тем, чтобы глотнуть свежего воздуха, нас наконец-то посетило существо, напоминающее сытого, добродушного бегемота из зоопарка; оно еще раз вздохнуло, завоевав этим мою безраздельную симпатию, нырнуло обратно в глубь океана и исчезло.

Впоследствии киты навещали нас неоднократно. Чаще всего это были небольшие морские свиньи и касатки, резвившиеся многочисленными стаями вокруг нашего плота; иногда появлялись также громадные кашалоты и большие усатые киты — когда поодиночке, когда небольшими группами.

Порой они проплывали на горизонте словно корабли, посылая к небу фонтаны воды, но случалось и так, что они шли прямым ходом на нас. В первый раз, когда внушительных размеров кит изменил свой курс и направился прямиком в нашу сторону, мы так и ждали неприятностей. По мере приближения кита всё громче было слышно тяжелое прерывистое дыхание и сопение каждый раз, когда он высовывал голову из воды. Казалось, сквозь волны ломится громадное толстокожее бесформенное наземное животное, имеющее с рыбой не больше общего, чем летучая мышь с птицей. Он подошел к нам вплотную с левой стороны, где мы столпились на краю плота; в это же время один из членов экипажа, забравшись на мачту, доносил нам сверху, что видит еще семь-восемь штук, следующих тем же курсом.

Огромный лоснящийся лбина первого кита был в каких-нибудь двух метрах от нас, когда его обладатель ушел под воду и мы могли видеть, как широченная иссиня-черная спина не спеша проплыла под плот у самых наших ног. Там она застыла в неподвижности на некоторое время, а мы, затаив дыхание, смотрели на гигантскую выгнутую спину млекопитающего, которое значительно превосходило по длине весь наш плот. Затем кит стал медленно погружаться, пока совершенно не исчез в голубой воде. Тем временем подоспела и остальная компания; однако эта группа решила, очевидно, не обращать на нас внимания.

Когда киты, злоупотребляя своей колоссальной силой, топят ударами хвоста китобойные суда, то это, по всей вероятности, вызывается тем, что они сами подвергаются нападению. Всю первую половину дня наши гости сопели и пыхтели вокруг, показываюсь в самых неожиданных местах, но ни разу даже не задели наш плот или кормовое весло. Они явно наслаждались жизнью, непринужденно резвясь в волнах на солнышке. Затем вся стая вдруг нырнула, как по сигналу, и окончательно исчезла.

Не только киты проплывали под нашим плотом. Стоило приподнять цыновки, на которых мы спали, и в щелях между бревнами можно было видеть хрустально чистую голубую воду. Глаз замечал то грудной, то хвостовой плавник, промелькнувший мимо, а то и целую рыбу. Будь щели на несколько дюймов пошире, можно было бы удобно устроиться в постели с удочкой в руках и вытаскивать рыбу прямо из-под матраца.

Самыми верными спутниками нашего плота были золотые макрели и рыба-лоцман. С того момента, как они впервые присоединились к нам в районе Кальяо, не проходило дня до самого конца путешествия, чтобы вокруг нас не сновали крупные макрели. Мы так и не узнали, чем их привлекал плот, — то ли это было магическое ощущение плавучей крыши над собой, то ли их притягивал к себе наш огород из водорослей и ракушек, усеявших гроздьями все брёвна и кормовое весло. Сначала брёвна покрылись тонким слоем скользкой тины, но зеленые гирлянды водорослей нарастали с такой поразительной быстротой, что «Кон-Тики» скоро стал похож на бултыхающегося в волнах лохматого водяного. А зеленые заросли стали излюбленным убежищем крохотных мальков и наших безбилетных пассажиров — крабов.

Одно время нас было замучили маленькие черные муравьи. Они квартировали в бревнах, а когда мы оказались в море и дерево стало пропитываться влагой, муравьи высыпали наружу, норовя забраться

в спальные мешки. Они кишели повсюду, грызли и истязали нас так, что мы готовы были удрать с плота. Однако по мере того, как кругом становилось всё мокрее, они поняли, что оказались не в своей стихии. К тому времени, как мы пересекли океан, только несколько экземпляров еще не сдавали своих позиций.

Лучше всех чувствовали себя на плоту, не считая крабов, морские жёлуди — ракушки диаметром в три-четыре сантиметра. Они росли на бревнах сотнями, особенно много их было с подветренной стороны. На месте собираемых нами для супа взрослых особей появлялись новые личинки. Морские жёлуди были свежими и вкусными, водоросли тоже оказались вполне съедобными, хотя и не такими вкусными, — они заменяли нам салат. Нам ни разу не пришлось непосредственно наблюдать, чтобы золотые макрели паслись в нашем огороде; но во всяком случае они то и дело поворачивались брюхом кверху и исчезали под бревнами.

Золотая макрель — пестрая тропическая рыба. Обычная ее длина достигает 1 — 1,35 метра; рыба сильно сплющена с боков, голова и шея заметно выдаются кверху. Нам удалось выловить одну золотую макрель размером в 1,43 метра, при высоте головы в 37 сантиметров. Она была великолепной расцветки: в воде отливала сине-зеленым цветом, наподобие навозной мухи, а колеблющиеся плавники казались золотисто-желтыми. Вытащив макрель из воды, мы наблюдали любопытное явление: умирая, рыба медленно меняла окраску, становясь сначала серебристо-серой с черными пятнами, а под конец — сплошь серебристо-белой. По прошествии четырех-пяти минут постепенно возвращалась первоначальная окраска. Золотая макрель, как хамелеон, может и в воде изменять свой цвет. Мы часто открывали отливающий медью «новый вид», но при ближайшем рассмотрении это оказывался наш старый друг, — золотая макрель.

Высокий лоб, придающий макрели сбоку сходство с бульдогом, постоянно торчал из воды, когда этот хищник мчался, словно торпеда, за спасавшимся бегством косяком летучей рыбы.

Когда макрели были в хорошем настроении, они ложились на бок и набирали в таком положении скорость, после чего подскакивали в воздух и шлепались блином обратно, так что только брызги летели. Затем следовал новый прыжок, еще и еще — с волны на волну. Если же золотая макрель была не в духе, например в тот момент, когда мы вытаскивали ее из воды, она кусалась. Торстейн долго прихрамывал, обмотав большой палец ноги тряпочкой, после того как неосторожно засунул его в пасть макрели, поспешившей стиснуть челюсти, да еще успевшей и пожевать. Уже по возвращении домой мы услышали, что золотые макрели нападают на купающихся людей и поедают их. В этом сообщении мы не могли усмотреть ничего лестного для себя, — ведь мы ежедневно купались среди макрелей, ни разу не заинтересовав их своими особами. Однако мы не сомневались в том, что они опасные хищники, так как обнаруживали в их желудках и спрутов и заглотанных целиком летучих рыб.

Летучая рыба — любимое блюдо золотых макрелей, которые набрасываются без разбору на всё, что только плещется на поверхности воды, надеясь, что это окажется летучей рыбой. Часто ранним утром, когда мы, сонно щурясь и позевывая, выползали из хижины и окунали в море свои зубные щетки, из-под плота, как молния, вылетала этакая пятнадцати-килограммовая рыбина и разочарованно утыкалась носом в щетину, сразу прогоняя у нас последние остатки сна. А когда мы мирно усаживались завтракать на краю плота, случалось, что золотая макрель совершала свой любимый прыжок, обдавая нас холодными струйками воды, стекавшими по спине и попадавшими в пищу.

Как-то раз Торстейн совершил подвиг, могущий соперничать с самым фантастическим вымыслом хвастливого рыболова. Дело было во время обеда. Внезапно он отложил в сторону вилку и опустил руку в воду. Не успели мы оглянуться, как вода закипела и прямо к нам вылезла здоровенная макрель. Оказалось, Торстейн поймал проплывающую мимо леску, а на другом конце ее оказалась совершенно ошалевшая макрель, вырвавшаяся у Эрика, когда он рыбачил за несколько дней до этого.

Не было дня, чтобы вокруг плота и под ним не кружили шесть- семь золотых макрелей, редко случалось, что их было только две-три; зато на следующий день могло появиться сразу штук тридцать-сорок. Если мы хотели отведать свежей ухи, то достаточно было, как правило, сдать заказ коку за двадцать минут до обеда. Он привязывал леску к короткой бамбуковой палке и наживлял на крючок половину летучей рыбы. Макрель молниеносно подлетала, рассекая воду лбом, к приманке, сопровождаемая двумя-тремя приятелями, хватала добычу и ожесточенно сопротивлялась, попав на крючок, что было даже по душе рыболову. Свежее филе макрели, плотное, с очень нежным вкусом, напоминает одновременно и треску и лосося. Его можно было хранить два дня, а больше нам и не нужно было, так как рыбы в море хватало.

С рыбой-лоцманом мы познакомились иначе. Ее привела к нам акула, передав под нашу опеку после своей гибели. Первая акула навестила нас довольно скоро после начала путешествия. Затем мы видели их почти ежедневно. Иногда они являлись просто с инспекцией: делали несколько кругов вокруг плота и отправлялись дальше, на добычу. Но чаще акулы ложились нам в кильватер[37]вплотную к кормовому веслу, где и оставались, бесшумно скользя то влево, то вправо и время от времени слегка повиливая хвостиком, чтобы не отстать от размеренного движения плота. Серо-синее тело акулы всегда казалось бурым на солнечном свету под тонким слоем воды; хищница мерно покачивалась вместе с волной, и спинной плавник неизменно зловеще торчал в воздухе. При сильном волнении акулы порой поднимались на гребне волны высоко над плотом, — тогда видна была вся рыбина в профиль, как бы за стеклянной стеной; вместе с волной акула медленно наплывала на нас с роем юрких лоцманов у самой пасти. Несколько секунд казалось, что вся эта компания очутится у нас на палубе, затем плот легко взмывал на гребень волны и переваливал на другую сторону.

Поначалу мы относились к акуле с большой почтительностью — как из-за репутации ее, так и из-за устрашающего вида. Веретенообразное тело, состоявшее из сплошных железных мускулов, обладало невероятной силой; широкая плоская голова с кошачьими глазками и громадной пастью, способной без труда проглотить футбольный мяч, производила впечатление кровожадной жестокости. Как только рулевой кричал «акула слева!» или «акула справа!», мы моментально хватали ручные гарпуны и остроги и выстраивались вдоль борта. Хищница обычно скользила вокруг плота, что называется впритирку. Наша почтительность только возросла, когда мы обнаружили, что остроги гнутся об ее наждачную спину, как вареная лапша, а наконечники гарпунов обламываются в разгар сражения. Если нам всё же удавалось пробить кожу и задеть черепной хрящ акулы или мускулы, то это приводило к еще более ожесточенной борьбе, от которой вода буквально закипала и которая неизменно заканчивалась тем, что акула вырывалась и исчезала, оставив на поверхности воды небольшое маслянистое пятно.

Не желая расставаться с последним оставшимся у нас гарпунным наконечником, мы связали гроздь из наших самых крупных рыболовных крючков и наживили на них целую макрель. Леску — многожильный стальной тросик — мы привязали к нашей собственной спасательной веревке, после чего закинули приманку. Акула двинулась к ней уверенно и не спеша; она приподнялась над водой, рывком разинула громадную полукруглую пасть и шутя заглотала макрель. И тут она оказалась в плену. Началась ожесточенная борьба: акула сбивала морскую воду в пену, а мы, ухватившись как следует за веревку, подтягивали упирающуюся хищницу к корме. Здесь она на время выжидающе притихла, иногда только разевая пасть, чтобы напугать нас видом своих выстроившихся параллельными рядами пилообразных зубов. Мы уловили момент, и с помощью набежавшей волны затащили акулу волоком на скользкие кормовые брёвна, ухитрившись напоследок накинуть петлю на ее хвостовой плавник, мы поспешили в укрытие, чтобы вы-ждать, пока закончится воинственная пляска.

В черепном хряще первой выловленной нами акулы мы обнаружили наш собственный гарпунный наконечник и решили, что именно его действие обусловило слабую воинственность хищницы. Но впоследствии мы ловили этим способом всё новых и новых акул, и каждый раз всё неизменно сходило гладко. Конечно, акула дергалась и бросалась из стороны в сторону, и ее немалый вес заставлял нас основательно попотеть, но тем не менее она буквально падала духом и сдавалась на милость победителя, никогда не пуская в ход свою гигантскую силу, если только нам удавалось устоять против всех рывков, не отпуская веревку ни на дюйм. Наша добыча достигала в длину от двух до трех метров; были и голубые и бурые акулы. V последних мускулы покрыты такой прочной кожей, что мы едва могли пробить ее самым острым ножом. Кожа одинаково плотна и на спине и на брюхе; единственное уязвимое место хищницы — жаберные отверстия позади головы, по пяти с каждой стороны.

На выловленных акулах мы часто обнаруживали плотно присосавшихся скользких черных прилипал. С помощью присосков, расположенных овалом на макушке плоской головы, они так прочно прирастали к акуле, что их невозможно было оторвать за хвост. Зато сами они могли мигом отцепиться и перескочить на другое место. В тех случаях, когда их старый хозяин явно не собирался возвращаться в родную стихию, прилипалы соскакивали и исчезали сквозь щели в плоту, после чего уплывали в поисках другой акулы. Если прилипало не встретит акулы, он временно присасывается к какой-нибудь другой рыбе. Сам он достигает в длину одного фута, но бывает и с палец. Мы решили испытать старую уловку туземцев: поймав прилипало, они обвязывали его хвост бечевкой и пускали обратно в воду. Прилипало присасывался к первой попавшейся рыбе, да так прочно, что удачливый рыбак мог вытащить обоих. Однако нам не везло. Всякий раз, когда мы отпускали прилипало в воду на бечевке, он спешил скорее присосаться к ближайшему бревну нашего плота, — очевидно, в полной уверенности, что напал на особенно великолепный экземпляр гигантской акулы. После этого мы могли тянуть сколько угодно. Мало-помалу у нас набралась целая колония небольших прилипал, которые упрямо висели, болтаясь среди ракушек на нижней стороне плота, и пропутешествовали таким образом через весь Тихий океан.

Однако глупый и уродливый прилипало не мог стать таким симпатичным домашним животным, как его веселый спутник рыба-лоцман. Лоцман — небольшая сигарообразная рыбка, полосатая, как зебра; эти рыбки целыми стаями постоянно вертятся перед самым носом акулы. Название лоцманов они получили потому, что одно время считали, будто они служат проводниками в море для своей полуслепой приятельницы. В действительности же лоцман сам только следует за акулой и изображает проводника лишь в тех случаях, когда в поле его зрения появляется пища. Лоцман до последней секунды остается верным своему господину и повелителю. Но поскольку он не может уцепиться, подобно прилипале, за шкуру хозяина, то остается в полной растерянности, когда тот вдруг исчезает в воздухе и не возвращается. В таких случаях лоцманы буквально выходили из себя, — они всё искали и искали, постоянно возвращаясь к корме нашего плота, где акула вознеслась к небесам. Но время шло, а акула не возвращалась, и приходилось искать нового покровителя. А тут как раз под рукой был наш «Кон-Тики».

Иногда мы спускались с плота головой вниз под воду, в то время как кто-нибудь удерживал ныряльщика за ноги. В такой позе можно было увидеть днище плота, напоминающее брюхо морского чудовища с хвостом (кормовое весло) и тупыми плавниками (килевые доски). А между ними плавали бок 6 бок усыновленные нами лоцманы; бурлящая в воде голова человека их беспокоила очень мало, — они только подскакивали прямо к носу и тут же спокойно возвращались на свое место в дружно плывущих рядах.

Наши лоцманы патрулировали двумя отрядами: большинство держалось около килевых досок, остальные шли веерообразным строем впереди плота. Иногда они устремлялись вперед, чтобы подхватить какую-нибудь съедобную мелочь, а когда мы после еды споласкивали посуду, можно было подумать, что кто-то вывалил целый ящик живых полосатых сигар туда, где плавали остатки нашего обеда. Каждая крошка подвергалась тщательному исследованию и тут же исчезала в желудке лоцмана, если только это не были остатки растительной пищи. Эти своеобразные рыбешки с такой детской доверчивостью искали убежища у нас, что мы, как и акула, испытывали к ним своего рода отеческое чувство. Они стали подводными домашними животными «Кон-Тики» и охранялись посредством табу от каких бы то ни было посягательств со стороны членов экипажа.

Среди наших лоцманов были совсем юные экземпляры, менее дюйма длиной, но большинство достигало полуфута. Когда от нас молнией метнулась прочь китовая акула, унося в черепе гарпун Эрика, некоторые из ее лоцманов переметнулись к победителю; они были около двух футов в длину. После целого ряда побед над акулами у «Кон-Тики» образовалась свита из сорока-пятидесяти лоцманов, и многим из них наше размеренное движение, а также наши кухонные отбросы настолько пришлись но вкусу, что они сопровождали нас на протяжении тысячи километров.

Но встречались среди них и вероломные особы. Однажды, стоя у руля, я увидел, как море на юг от нас буквально закипело: громадный косяк макрелей несся по волнам, словно серебристые торпеды. Это было уже не то добродушное плескание, которое мы привыкли наблюдать, а бешеная гонка — больше по воздуху, чем по воде. Голубые валы покрылись сплошной бурлящей пеной, в которой мчались ищущие спасения золотые макрели. А за ними, словно глиссер, рассекала зигзагами воду чья-то черная спина. Совершенно обезумевшие макрели устремились прямо на наш плот; здесь они нырнули разом, если не считать группы числом около ста штук, которая собралась в плотный косяк и повернула на восток, отчего вся поверхность воды за кормой заискрилась яркими красками. Преследовавшая золотых макрелей лоснящаяся спина приподнялась над водой и элегантно нырнула под плот, затем бросилась стрелой следом за отколовшимся косяком. Это была здоровенная шестиметровая голубая акула. Она исчезла вдали, а вместе с ней и многие из наших лоцманов. Новый герой морей пришелся им, видно, больше по вкусу.

Специалисты рекомендовали нам изо всех морских тварей особенно остерегаться гигантского кальмара, потому что он может забраться на плот. В Географическом обществе в Вашингтоне нам показали полные драматизма сообщения и волнующие фотографии, снятые при магнии в одном из участков течения Гумбольдта, где ночью на поверхности воды охотно и в больших количествах собирались чудовищные кальмары. Они настолько кровожадны, что если один из них, охотясь за куском мяса, попадет на крючок, второй немедленно принимается поедать своего пленного приятеля. Своими громадными щупальцами такой кальмар может одолеть даже самую большую акулу; они оставляют порой страшные следы на коже кита; в дополнение у кальмара имеется страшный орлиный клюв, скрытый между щупальцами. Нас предупредили, что кальмары по ночам лежат без движения на поверхности, высматривая добычу своими фосфоресцирующими глазами; длина щупальцев позволит им при желании обшаривать самые отдаленные уголки на плоту, если только они не вздумают просто забраться на борт. Нам отнюдь не улыбалась перспектива быть разбуженными среди ночи длинной холодной рукой, поэтому мы все запаслись острыми саблеподобными ножами на случай, если проснемся в объятиях кальмара. Эта угроза казалась нам самой страшной из всего, когда мы собирались в путь, в особенности после того как морские эксперты Перу тоже заговорили на эту тему и даже показали на карте самый опасный участок — как раз в центральной части течения Гумбольдта.

Долгое время мы не замечали никаких признаков присутствия кальмаров, ни на плоту, ни в море. Но однажды утром мы столкнулись с первым свидетельством их приближения. С восходом солнца мы обнаружили на плоту детеныша гигантского кальмара, причем это дитя было величиной с кошку. Он забрался за ночь на плот собственными усилиями и лежал теперь мертвый перед входом в хижину, обхватив щупальцами бамбуковые палки. Палуба была забрызгана черной густой жидкостью, собравшейся в небольшую лужицу возле самого детеныша. Заполнив несколько страниц в судовом журнале этими чернилами, напоминающими черную тушь, мы выбросили гостя за борт, к большой радости золотых макрелей.

Это скромное происшествие мы истолковали как предвестие возможного появления и более крупных ночных посетителей. Если детеныш смог забраться на плот, то это бесспорно под силу его кровожадным родителям. Наши предки, викинги, очевидно испытывали примерно то лее самое чувство, когда сидели в своих утлых суденышках и ждали встречи с морским змеем.

Однако новое происшествие привело нас в полную растерянность. Как-то утром мы нашли еще меньшего кальмаренка на крыше нашей хижины. Было над чем поломать голову. Влезть наверх он не мог, так как чернильные пятна были видны только на крыше, вокруг самого «малыша». Его не уронила туда морская птица, так как на нем не оказалось никаких повреждений от клюва или когтей. Пришлось заключить, что его забросило волной, хотя никто из стоявших ночную вахту не мог припомнить ничего такого, что бы подтверждало это предположение. Шли дни, и мы находили по утрам на палубе всё большее количество детенышей кальмара, — самые маленькие были величиной с палец.

Скоро мы уже привыкли подбирать утром вместе с летучей рыбой несколько маленьких кальмаров, даже когда море всю ночь оставалось совершенно спокойным. Это были довольно чудовищные младенцы — восемь длинных щупальцев, усеянных присосками, плюс еще два щупальца подлиннее, с шиповидными крючками на концах. Однако до сих пор к нам не забирался ни один крупный кальмар. По ночам случалось наблюдать на поверхности воды светящиеся глаза; при дневном свете мы как-то раз увидели, как забурлила и вспенилась вода и в воз-духе быстро завертелось нечто вроде большого колеса, в то время как некоторые из наших макрелей поспешили улизнуть, делая отчаянные прыжки над водой. Но почему родители никогда не появлялись на плоту, хотя их дети были нашими постоянными гостями, — на эту загадку мы получили ответ только спустя два богатых событиями месяца после того как уже вышли из пресловутого района, облюбованного кальмарами.

Детеныши по-прежнему являлись к нам на плот. И вот однажды утром мы заметили, как что-то выскочило из воды и, сверкнув на солнце многочисленными блестками, зашумело в воздухе, словно крупные капли дождя; одновременно море вспенили охотящиеся макрели. Сначала мы подумали, что это стая летучих рыб, так как успели уже познакомиться с тремя различными видами. Но вот блестки приблизились — некоторые парили на высоте полутора метров над плотом, — и одна из них ударила Бенгта прямо в грудь, после чего шлепнулась на палубу. Это оказался маленький кальмар. Легко представить себе наше удивление! Мы опустили его в брезентовое ведро с морской водой, — он разогнался и подпрыгнул, однако набрать в ведре достаточной скорости не мог и поэтому лишь наполовину высунулся из воды. Известно, что кальмар перемещается по тому же принципу, что реактивный самолет. С огромной силой он проталкивает воду через особый канал внутри тела и может таким образом двигаться толчками задом наперед с большой скоростью; собранные в гроздь вокруг головы щупальца придают ему обтекаемую форму. С обеих сторон тела находится по круглой толстой кожной складке; эти складки служат, как правило, для перемены направления и для спокойного передвижения в воде. И вот оказалось, что беззащитные детеныши кальмара, излюбленное блюдо многих крупных рыб, могут спастись от преследования, взлетая в воздух, совсем как летучие рыбы. Они осуществили принцип реактивного самолета задолго до того, как человеческая мысль открыла эту возможность. Кальмаренок прокачивает сквозь себя воду, пока не разовьет большую скорость, после чего вылетает под углом из воды, расправляя кожные складки наподобие крыльев. Затем он планирует над волнами подобно летучей рыбе, пока не исчерпает запас инерции.

Раз открыв это явление, мы потом часто видели, как маленькие кальмары парили и сорок и пятьдесят метров, когда в одиночку, когда по двое, по трое. Способность кальмара планировать в воздухе оказалась новостью для всех зоологов, которых нам приходилось встречать впоследствии.

Живя среди островитян на Тихом океане, мне часто приходилось есть спрутов; по вкусу это нечто среднее между омаром и карандашной резинкой. Но на «Кон-Тики» кальмар стоял в меню на последнем месте. Когда нам на палубу сваливался такой неожиданный дар, мы спешили обменять его на что-нибудь другое. Обмен происходил просто: кальмара насаживали на крючок, забрасывали в воду и извлекали хорошую рыбу. Даже тунцы и боииты охотно глотали такую приманку, — а они считались у нас первоклассным блюдом.

В нашем размеренном движении по волнам мы встречали порой и совершенно неизвестных нам животных. Об этом говорят многочисленные записи в дневнике:

11IV: «Сегодня вечером во время ужина рядом с нами у края плота дважды вынырнуло громадное морское животное. Поплескавшись на поверхности, оно исчезло; мы так и не знаем, что это было такое».

6/VI: «Герман видел покрытую колючками толстую рыбу с темной спиной, белым брюхом и тонким хвостом. Она несколько раз выскакивала из воды справа по борту».

16/VI: «Наблюдали удивительную рыбу у носа плота слева. Дли-на — два метра, максимальная ширина — один фут; коричневая, морда длинная, тонкая, около головы вверху большой плавник, посреди спины еще один поменьше, большой серповидный хвостовой плавник. Держится у поверхности, во время движения извивается угрем. Мы с Германом вооружились гарпуном и сели в лодчонку, но тут рыба ушла вглубь. Позднее вынырнула еще раз, но вскоре окончательно исчезла».

На следующий день:

«Сидя в полдень на верхушке мачты, Эрик заметил штук тридцать-сорок длинных, тонких бурых рыб, точно таких, какую мы видели вчера. Они неслись со страшной скоростью с левой стороны и исчезли вдали за кормой, слившись в одно сплошное бурое пятно».

18/VI: «Кнют заметил змееподобное существо в два-три фута длиной, которое стояло торчком в воде у самой поверхности и затем ушло в глубину, извиваясь наподобие ужа».

Несколько раз мы проплывали мимо большой темной массы, лежавшей неподвижно у самой поверхности, словно подводная скала. Это был, вероятно, пресловутый гигантский скат; но он не двигался с места, и нам ни разу не удалось рассмотреть его поближе.

Понятно, что в таком обществе нам не приходилось особенно скучать. Однако бывало и так, что оно скорее мешало, чем развлекало, — например, когда нам нужно было самим нырнуть в воду для проверки креплений на днище. Как-то одна из килевых досок отвязалась и скользнула вниз под плот. Там она зацепилась за канаты, и мы никак не могли ее вытащить. Лучшими ныряльщиками считались у нас Герман и Кнют. Дважды Герман нырял под плот в гости к макрелям и лоцманам, пытаясь высвободить доску, но безрезультатно. Вынырнув во второй раз, он присел отдыхать на краю, как вдруг мы заметили в каких-нибудь трех метрах от нас восьмифутовую акулу. Она плыла, всё ускоряя ход, прямо на ноги Германа. Возможно, мы неправильно истолковали намерение акулы, — во всяком случае, мы заподозрили ее в злом умысле и поспешили всадить ей в голову гарпун. Акула обиделась, и завязалась оживленная схватка, которая кончилась тем, что гостья исчезла, оставив на поверхности воды маслянистое пятно, а килевая доска так и осталась лежать зажатой под днищем.

Тогда Эрику пришла в голову мысль соорудить водолазную корзину. У нас не было под рукой специальных материалов, но к нашим услугам имелся бамбук, канаты и старая корзина из-под кокосовых орехов. Эту корзину мы и надставили с помощью бамбука, перевязанного веревками. Теперь можно было спускаться в ней под воду, — наши столь соблазнительные для морских обитателей ноги оказывались в укрытии. Веревочная оплетка наверху имела, конечно, скорее чисто психологический эффект, и для нас и для рыб, но, как бы то ни было, мы могли при виде враждебных существ быстро присесть в корзине, в то время как оставшиеся на палубе спешили вытянуть ныряльщика из воды.

Понемногу водолазная корзина превратилась для экипажа в своего рода зрелищное предприятие. С ее помощью мы имели превосходный случай ознакомиться с природным аквариумом под нашим «Кон-Тики».

Когда океан бывал настроен миролюбиво, мы поочередно спускались под воду и сидели там, сколько у кого хватало дыхания. Здесь царило непривычное, по-особенному ясное, без теней, освещение. В отличие от надводного мира, глаз не мог уловить, с какой стороны падал свет. Преломленный водой, он шел сверху и снизу; лучи солнца не концентрировались в каком-нибудь определенном месте, а были словно разлиты по всей толще воды. Днище плота казалось снизу ярко освещенным волшебным сиянием, в котором отчетливо были видны все девять бревен с веревочными креплениями и ярко-зеленой бахромой морской травы, покрывшей также и всё кормовое весло. Лоцманы плыли смирно, ровными рядами, — настоящие зебры в рыбьем обличье; вокруг них резкими, сильными движениями скользили большие золотые макрели. Тут и там отливали розовым просунутые сквозь щели килевые доски, на которых устроились мирные колонии морских желудей. Они мерно взмахивали желтой бахромой жабер, улавливая себе пищу и кислород. В случае опасности они моментально захлопывали окаймленные желтоватым или розовым венчиком створки и уже не открывали их, пока не чувствовали себя в полной безопасности. Нам, привыкшим к ослепительно яркому тропическому солнцу, подводное освещение казалось необычайно ясным и приятным. Даже когда мы смотрели вниз, где в глубинах затаилась вечная ночь, оттуда навстречу сияла ласкающая глаз голубизна — отражение солнечных лучей. Далеко-далеко внизу в прозрачно-синей толще воды мелькали тени рыб. Это были либо бониты, либо другие виды, которые невозможно было определить на таком расстоянии. Иногда они шли огромными косяками, и мы гадали — связано ли это с проходящими в этой части океана течениями или же и эти подводные жители намеренно присоединяются на несколько дней к «Кон-Тики».

Особенно интересно было спускаться в наш аквариум, когда появлялись огромные тунцы с золотистыми плавниками. Они тоже нередко ходили целыми косяками, но чаще всего кружили спокойно у плота по двое, по трое, — если только нам не удавалось заманить их на крючок. С плота мы видели тяжелые, неповоротливые туши, но стоило окунуться в родную стихию тунцов, как они мгновенно преображались, причем настолько, что мы поначалу готовы были посчитать это обманом зрения. Здоровенные рыбины не обращали на нас никакого внимания и невозмутимо продолжали свое плавное движение; под водой они приобретали фиолетовый оттенок с металлическим отливом, и казались несравненно изящнее всех остальных виденных нами рыб. Это были настоящие серебристо-серые торпеды, совершеннейшей обтекаемой формы и с крайне точной координацией движений. Они с удиви-тельной легкостью перемещали в воде свои семьдесят-восемьдесят килограммов с помощью едва приметных движений плавников.

Чем ближе мы знакомились с морем и его обитателями, тем больше осваивались с ними. Мы научились по-новому уважать древние народы, которые жили в постоянном тесном общении с Тихим океаном и поэтому видели его под совершенно иным углом зрения. Конечно, в наше время человек вычислил процент солей в морской воде, дал тунцу и золотой макрели латинские имена, но всё-таки древние народы имели, пожалуй, более верное представление о жизни океана, нежели мы.

В открытом море твердые ориентиры попадаются редко. Волны и рыбы, солнце и звёзды — всё находится в непрерывном движении. Мы приготовились к тому, что в течение всего плавания над огромной котловиной в восемь тысяч километров шириной, отделяющей полинезийские острова от Перу, не встретим никаких признаков суши. Велико же было наше удивление, когда мы, приблизившись к 100° западной долготы, обнаружили на карте, прямо по нашему курсу, пометку, означавшую риф. Он был обозначен небольшим пунктирным кружочком, и поскольку карта была издана в текущем году, мы поспешили раскрыть лоцию для Южной Америки, где прочли следующее:

«В 1906 году, а затем в 1926 году, поступили сообщения о наблюдавшемся прибое примерно в 600 морских милях к юго-западу от островов Галапагос, на 6°42' южной широты и 99°43/ западной долготы. В 1927 году с судна, проходившего на расстоянии одной морской мили западнее указанного пункта, ничего не было замечено. В 1934 году другое судно прошло в одной миле к югу и также ничего не обнаружило. В 1935 году моторное судно «Каури» производило в этой точке промеры до глубины 160 саженей, но дна не достало».

Однако карта по-прежнему допускала наличие здесь опасности для судов, а так как наш плот мог подходить к мелям смелее, чем судно с глубокой осадкой, мы решили двинуться прямиком к загадочному месту и обследовать его. риф был помечен на карте несколько, севернее предполагаемой линии нашего дрейфа, поэтому мы повернули кормовое весло и парус и пошли так, что принимали ветер и волны с правого борта. Правда, теперь в спальные мешки стало попадать несколько больше тихоокеанской воды, чем обычно, тем более, что ветер заметно посвежел. Зато мы с удовлетворением отметили, что «Кон-Тики» мог устойчиво и надежно плыть под довольно значительным углом к линии ветра, до тех пор, пока мы продолжали идти в бакштаг.[38]В противном случае парус выворачивался наизнанку, и приходилось немало потрудиться, чтобы снова подчинить плот своему контролю. В течение двух суток мы шли курсом норд-норд-вест. Одновременно пассат начал блуждать между зюйд-остом и остом и нагнал большие беспорядочные волны; однако мы по-прежнему легко перескакивали через самые крутые гребни. На верхушке мачты постоянно торчал впередсмотрящий; его кругозор заметно увеличивался, когда «Кон-Тики» взбирался на высокую волну. Наиболее крутые гребни возвышались метра на два над крышей хижины, а если две особенно буйные волны схватывались в единоборстве, их макушки взмывали вверх еще выше и обрушивались потом в самом неожиданном направлении. С наступлением ночи мы забаррикадировали вход в хижину ящиками, но это не спасло нас. Едва мы задремали, как бамбуковую хижину потряс первый удар. Тысячи тончайших струек пробились сквозь щели в стене, и в то же время целый водопад перевалил через ящики и захлестнул нас.

— Позвоните водопроводчику, — сонным голосом пробормотал кто-то, притискиваясь, подобно всем нам, к стенке, чтобы дать воде стечь сквозь пол посередине. Но водопроводчик не пришел, и мы всю ночь принимали соленые ванны в наших прорезиненных спальных мешках. А во время вахты Германа в хижину нечаянно заскочила даже какая-то нерасторопная макрель.

На следующий день на море установился порядок. Пассат, наконец-то, решил прервать свое блуждание и дул равномерно с востока. Мы поочередно лазили на мачту, так как искомая точка могла появиться в любой момент. В этот день мы наблюдали гораздо больше рыбы, чем обычно, — возможно потому, что смотрели внимательнее.

Сначала мы увидели большую рыбу-меч. Она неслась у самой поверхности воды прямо на наш плот. Между передним и задним плавниками, торчавшими острыми треугольниками из воды, было не менее двух метров, к этому следовало добавить меч почти такой же длины. Немного не дойдя до нашего кормового весла, рыба-меч сделала крутой вираж и исчезла в волнах. За обедом, сильно разбавленным морской водой, мы вдруг увидели перед самым носом у себя высокую конусообразную волну, на которой пристроилась большая морская черепаха; она широко растопырила все четыре плавника и высунула из панцыря голову на длинной шее. Затем волна распалась на две части, и черепаха исчезла так же неожиданно, как появилась. И на этот раз вода кишела любительницами черепашьего мяса — золотыми макрелями.

Мы вошли в область, где особенно часто попадались крохотные летучие рыбки в дюйм величиной; они взлетали в воздух целыми стаями и то и дело приземлялись на плоту. Время от времени проносились морские птицы, делая круг над плотом, — чаще всего это были фрегаты с раздвоенными, как у ласточки, хвостами. Появление фрегата многие считают признаком близости суши, и настроение членов экипажа заметно поднялось.

— Кто знает, — мечтали они, — может быть, и в самом деле мы обнаружим в океане скалистый утес или песчаную отмель.

Кто-то высказал даже такое оптимистическое предположение:

— А что если мы обнаружим настоящий зеленый островок — ведь здесь мало кто побывал до нас! И назовем открытую нами землю — остров Кон-Тики!

Начиная с полудня, Эрик всё чаще забирался с секстантом на кухонный ящик и щурился на солнце. В 18.20 он определил, что наши координаты — 6°42' южной широты и 99°42' западной долготы. Таким образом, мы находились в одной морской миле на восток от предполагаемого острова. Немедленно был спущен парус. Восточный ветер должен был мало-помалу пригнать нас прямо к искомой точке. Но вот солнце свалилось за горизонт и засияла полная луна, осветив неровную поверхность моря, переливавшуюся серебром от края и до края. Видимость с мачты была превосходной. Во все стороны тянулись длинные гребни волн, но нигде не было видно прибоя, который говорил бы о наличии мели или рифа. Никто не хотел ложиться, все пристально наблюдали за горизонтом. На мачте торчало сразу по двое, по трое взволнованных наблюдателей. Медленно проплывая над предполагавшимся местом нахождения суши, мы непрерывно измеряли глубину. Все имевшиеся на борту свинцовые грузила были привязаны к концу прочного, в пятьдесят четыре нитки, 800 -метрового шелкового тросика, — и даже с учетом отклонения от вертикали из-за сноса он достигал глубины не менее 600 метров. Но дна мы так нигде и не достали, ни к востоку от намеченной точки, ни в ней самой, ни к западу от нее. Тщательно оглядев еще раз напоследок поверхность моря, мы окончательно удостоверились, что можно считать район обследованным и свободным от каких-либо мелей. Можно было поднимать парус и ложиться на прежний курс. Плот снова двинулся своим естественным ходом, подставляя корму волнам и пропуская их сквозь щели между бревнами. Мы могли спать в сухой постели и есть суп без примеси морской воды, хотя пассат на несколько дней опять возобновил свою игру, перебегая с оста к зюйд-осту и обратно и нагоняя высокие волны.

Во время погони за мнимым рифом мы узнали кое-что о влиянии килевых досок на ход «Кон-Тики», а когда Герман, забравшись вместе с Кнютом под плот, вытащил наконец пятую доску, нам окончательно стало понятным назначение этих приспособлений, смысл которых оставался для всех загадкой с тех самых пор, как индейцы сами перестали пользоваться плотами. Что доски служат своего рода килем и позволяют плоту идти под некоторым углом к ветру — это было ясно. Но сообщаемый первыми испанцами в их записях факт, будто индейцы могли даже «править» плотом с помощью «специальных килевых досок, которые они просовывали в щели между бревнами», казался необъяснимым и нам и всем остальным, занимавшимся этой проблемой. Ведь доска была плотно зажата в тесной щели, ее нельзя было повернуть — а, следовательно, и рулить ею.

Секрет раскрылся при следующих обстоятельствах. После того как снова установился постоянный ветер и волнение улеглось, «Кон-Тики» шел несколько дней точно по курсу с зафиксированным в одном положении кормовым веслом. Но вот мы просунули выловленную доску в щель на корме, и плот моментально повернулся на несколько градусов к норд-весту, после чего продолжал идти уже новым курсом. Стоило вытянуть доску обратно, как плот тут же ложился на прежний курс. А если мы вытаскивали ее только наполовину, то и плот поворачивался только на половинный угол. Таким образом, мы могли, не трогая кормового весла, стабильно устанавливать новый курс, просто опуская килевую доску на большую или меньшую глубину. В этом и заключалась никем ранее не разгаданная гениальная идея инков. Они разработали простую систему равновесия, с мачтой и парусом в качестве опорной точки, зафиксированной постоянным давлением ветра. Плечами рычага служили соответственно передняя и задняя части плота. Если общая площадь килевых досок в задней части «перевешивала», плот уваливался, если же «перевешивали» носовые доски, плот рыскал. Меньше всего влияли, понятно, ближние к мачте кили, образующие более короткое плечо. Если идти точно на фордевинд,[39]килевые доски совершенно не влияли на курс плота, но тогда нам приходилось непрерывно действовать кормовым веслом, чтобы удерживать курс; к тому же, плот ложился перпендикулярно волне, становясь как бы длиннее, и не мог уже так свободно переваливать через гребни. А поскольку вход в хижину и кухня со столовой находились у нас на правом борту, мы всегда старались идти бакштагом слева.

Можно было, конечно, так и продолжать путешествие, управляя исключительно с помощью килевых досок, но мы уже настолько приноровились к кормовому веслу, что использовали доски только для грубой фиксации курса, предпочитая рулить веслом.

Следующая важная веха на нашем пути была такой же невидимой, как и существовавший только на карте риф.

Это было на сорок пятый день плавания, — к этому времени мы продвинулись от 78 до 108° западной долготы и прошли ровно половину пути до ближайших по курсу островов. Позади нас, в 4000 километрах на восток, лежала Южная Америка, и ровно столько же оставалось до Полинезии на западе. Ближайшей к нам сушей были острова Галапагос на ост-норд-ост и остров Пасхи точно на зюйд, но и от них нас отделяли тысячекилометровые океанские просторы. До сих пор нам не встретилось ни одно судно, так как мы плыли вне всех обычных морских путей Тихого океана.

И всё-таки мы никак не могли по-настоящему ощутить эти огромные расстояния. Линия горизонта незаметно следовала за нами в нашем движении, и наш плавучий мир оставался всё той же неизменной полусферой, ограниченной небом и водой, с плотом в центре и бессменными звездами над нашими головами.

Глава шестая. ЧЕРЕЗ ТИХИЙ ОКЕАН, II

Смехотворное судно. — Прогулка на надувной лодке. — Неосторожное поведение. — Без твердых ориентиров. — Бамбуковая хижина в океане. — На долготе острова Пасхи.— Загадки острова Пасхи. — Боги-великаны и каменные исполины. — Парики из красного камня. — Мастерство «длинноухих». — Тики — связующее звено. — Красноречивые наименования. — Мы ловим акул руками. — Попугай. — Вызывает LI2B. — Звездный компас.— Три волны. — Шторм. — Кровь в воде, кровь на палубе. — Человек за бортом. — Еще один шторм. — «Кон-Тики» становится разболтанным. — Привет из Полинезии.

В те дни, когда море вело себя сравнительно спокойно, мы нередко отправлялись на прогулку с фотоаппаратом на маленькой надув-ной лодке. Никогда не забуду, как двое из команды, воспользовавшись

тем, что волны впервые немного утихомирились, решили спустить этот резиновый пузырь на воду и совершить небольшое путешествие по морским просторам. Едва отъехав от плота, они вдруг бросили игрушечные вёсла и стали дико хохотать. Покачиваясь на волнах, то показываясь на гребне, то вновь исчезая, они глядели на нас и хохотали так, что только гул стоял над Тихим океаном. Мы растерянно оглядывались кругом, но не видели ничего смешного, если не считать наши собственные заросшие физиономии, — а уж к ним-то наши друзья, казалось, давно должны были привыкнуть. Вдруг нас осенила страшная догадка: не сошли ли они с ума — в результате солнечного удара? А наши приятели до того обессилели от смеха, что еле добрались обратно до «Кон-Тики». Заикаясь, со слезами на глазах, они без долгих объяснений просто предложили нам самим отъехать на лодке и взглянуть.

Другая пара — в ее составе был и я — вскочила им на смену в пляшущую на волнах резиновую лодку, и в ту же минуту мощный вал отнес нас вместе с ней в сторону. И тут настал наш черед повалиться с хохотом друг на друга. Пришлось немедленно подгрести обратно, чтобы успокоить тех двоих, которые еще не имели возможности взглянуть на плот со стороны, — иначе они бы подумали, что мы все четверо просто-напросто свихнулись.

Смех был вызван не чем иным, как нелепым, совершенно неописуемым впечатлением, которое производило наше гордое судно со своей командой на того, кто впервые видел всё это, вместе взятое, со стороны. До этого нам еще ни разу не приходилось видеть самих себя со стороны в открытом море.

Брёвна исчезали из виду при малейшем колебании воды, и было видно только качающуюся на гребнях волн низенькую хижину с широким входом и крытой листьями лохматой крышей. Казалось, в открытом море появился беспомощно болтающийся на волнах старый покосившийся норвежский сеновал, населенный бородатыми бродягами. Зрелище было такое же смехотворное, как если бы мы вдруг обнаружили, что за нами гонятся на веслах в ржавом корыте. Даже обычная зыбь заслоняла от взора половину стены, и казалось, что вода беспрепятственно вторгается прямо в открытую дверь сеновала, где лежали, глазея по сторонам, какие-то бородатые типы. Но вот жалкий сарайчик снова показывался на воде, и косматые бродяги лежали на том же месте — сухие, в полной неприкосновенности. Если набегала волна покрупнее, то бывало, что не только хижина, но и парус вместе со всей мачтой скрывался за стеной воды; однако в следующий момент хижина вместе с бродягами неизменно снова появлялась на том же месте.

Зрелище было, по существу, не весьма ободряющее, и мы не могли понять, каким образом нам удавалось благополучно существовать на таком сомнительном сооружении.

В следующий раз, когда мы отправились за очередной порцией здорового смеха, чуть не приключилась беда. Мы недооценили силу ветра и волн и вдруг обнаружили, что «Кон-Тики» прокладывает себе путь сквозь волны гораздо быстрее, чем мы предполагали. Пришлось-таки нам понатужиться, чтобы догнать своенравный плот, который не был способен остановиться и подождать, не говоря уже о том, чтобы развернуться и пойти обратно. Даже после того, как оставшиеся на «Кон-Тики» спустили парус, напор ветра на стены хижины был до-статочно сильным, и плот шел на запад с такой скоростью, что мы еле могли поспевать за ним на своей подпрыгивающей лодчонке с ее игрушечными веслами. В этот момент все мы думали об одном — только бы не потерять друг друга. Прошло немало неприятных минут там, в открытом море, пока мы не нагнали словно сорвавшийся с цепи плот и не взобрались на свое пристанище.

С того дня было строго-настрого запрещено отплывать на лодке, не привязав предварительно длинный канат к носу, так, чтобы в случае чего оставшиеся на плоту могли подтянуть ее обратно. Поэтому мы никогда не уходили далеко от плота, за исключением тех дней, когда ветер совсем замирал и Тихий океан чуть колебался. В такую погоду мы могли спокойно оставлять «Кон-Тики» и грести в бесконечную голубую даль, где небо сливалось с морем. При виде того, как силуэт нашего суденышка становится всё меньше и меньше, как парус превращается в неопределенное пятнышко на горизонте, в душу прокрадывалось острое чувство одиночества и заброшенности. Синее- синее море простиралось вокруг нас, такое же синее, как небо над нами; встречаясь на горизонте, они сливались в одну сплошную синеву. Порой нам казалось, что мы свободно парим в воздухе, а кругом — опустевший мир без единого ориентира, если не считать яркое, жгучее тропическое солнце. С какой силой влек нас тогда к себе мелькающий вдали одинокий парус! Мы спешили грести обратно и забирались на плот с ощущением, что вернулись в свой собственный маленький мир, и брёвна нашего плота казались нам такими прочными и надежными!

А внутри хижины к нашим услугам была тенистая прохлада, напоённая запахом бамбука и увядших пальмовых листьев. Пронизанная солнечными лучами синева поступала умеренными дозами через входное отверстие. Мы чувствовали себя в родной, привычной обстановке; но успокаивались ненадолго, — вскоре нас снова начинала манить далекая, чистая голубая даль.

Удивительно, какой психологический эффект производила на нас наша незамысловатая бамбуковая хижина. Площадь хижины была 8 X 14 футов; для того чтобы свести к минимуму давление ветра, мы построили ее такой низкой, что не могли выпрямиться во весь рост даже посередине. Стены и крыша были связаны из толстого бамбука, поставленного на растяжках и покрытого прочным переплетением бамбуковых реек. Глаз буквально отдыхал, глядя на зеленые и желтые рейки и на свисавшую с потолка бахрому банановых листьев, — никакого сравнения с белыми стенками каюты на пароходе; и хотя правая стена была открытой на одну треть своей длины, хотя сквозь стены и потолок легко проникал солнечный и лунный свет — всё же в этом примитивном убежище мы чувствовали себя гораздо надежнее, чем если бы при тех же обстоятельствах были окружены сверкающей белизной переборок и задраенными иллюминаторами. Мы попытались найти объяснение этому удивительному факту и пришли к следующему заключению. Наше сознание совершенно не привыкло связывать покрытую пальмовыми листьями бамбуковую хижину с путешествием в открытом море. Невозможно было бы найти какую-либо естественную гармонию между волнующимся исполином-океаном и качающейся на волнах, просвечивающей насквозь хижиной. В зависимости от точки зрения, либо хижина должна была казаться диссонансом в окружении морской стихии, либо мощные валы — несовместимыми с видом бамбуковой перегородки. Находясь на плоту, мы всё время наблюдали как раз второе из этих двух нелепых сочетаний. Стоило же отъехать в сторону на нашей лодчонке, как волны и хижина менялись ролями. Тот факт, что бальзовый плот взмывал на любую волну, словно чайка, а срывавшаяся с гребней вода свободно стекала между бревнами на корме, внушал нам непоколебимое доверие к тому недоступному волнам прямоугольнику в середине плота, который был нашей хижиной. Чем дальше, тем спокойнее чувствовали мы себя в нашем уютном убежище, а на проносившиеся мимо бугристые валы мы смотрели, как на кадры из захватывающего кинофильма, которые ничем не угрожали нам лично. И хотя входное отверстие находилось всего в пяти футах от края плота и в полутора футах над водой, стоило только забраться в хижину, и нам казалось, что мы очутились за сотни километров от всех океанов, в затерянном среди джунглей, далеком от всех опасностей моря шалаше. Здесь можно было откинуться на спину и увидеть необычный, шевелящийся, словно крона дерева на ветру, потолок, и ощутить дыхание джунглей, распространяемое сырым деревом, бамбуком и увядшими пальмовыми листьями.

Случалось, что мы отправлялись на лодке поглядеть на себя со стороны среди ночи. Со всех сторон высились угольно-черные валы; сверкающие мириады звезд перемигивались со светящимся морским планктоном. Казалось, что весь мир — это и есть эти звёзды во мраке. 1947 года или после рождества Христова — какое это имело значение? Мы жили, с непривычной силой ощущая биение собственной жизни, и думали о том, что точно так же жили люди и до наступления эры техники, — жили даже более полной жизнью, чем сейчас. Время словно переставало существовать, всё реальное сливалось воедино со своим прошлым и будущим, единый поток истории поглощал нас, окруженных бесконечным, нетронутым мраком, над которым роились звёзды. Впереди время от времени приподнимался на волнах «Кон-Тики», чтобы тут же снова исчезнуть за черной массой воды. Лунный свет порождал какое-то необычное настроение: огромные, кудрявые от водорослей брёвна, черный силуэт квадратного варяжского паруса, лохматая бамбуковая хижина, чуть освещенная керосиновым фонарем на корме, — всё это казалось скорее сказкой, нежели действительностью. Плот то и дело совершенно скрывался за черными валами; потом его четкий силуэт вновь вырисовывался на фоне звезд, и поблескивающая вода срывалась вниз с бревен.

Глядя на одинокий плот в ночи, мы представляли себе целую флотилию таких суденышек, идущую веерообразным строем, чтобы вернее обнаружить землю, и несущую на себе первых людей, которые отважились выйти в этот океан.

Незадолго до прихода испанцев инкский вождь Тупак Юпанки, покоритель Перу и Эквадора, отправился на плотах в море во главе целой многотысячной армии на поиски островов в Тихом океане, о которых было известно по слухам. Он нашел два острова, — по мнению некоторых исследователей, Галапагосские острова, — и сумел после восьмимесячного отсутствия вернуться с помощью своих многочисленных гребцов в Эквадор. Едва ли не тем же веерообразным строем вышел в океан за много столетий до инкского вождя и Кон-Тики со своими спутниками, с той только разницей, что у него не было никаких оснований пробиваться назад.

Вернувшись обратно на плот, мы часто собирались на нашей бамбуковой палубе в кружок вокруг керосинового фонаря и говорили о мореплавателях из Перу, которые пережили всё то же, что и мы, только пятнадцать столетий тому назад. Свет фонаря отбрасывал на парус громадные тени бородатых людей, и мы мысленно представляли себе белокожих бородатых людей из Перу, которых можно было проследить в мифологии и архитектуре на всем протяжении от Мексики через Центральную Америку и до северо-западных областей Южной Америки, вплоть до Перу, где их загадочная культура вдруг, как по мановению волшебной палочки, исчезла перед приходом к власти инков, чтобы затем столь же неожиданно появиться на далеких, уединенных западных островах, к которым мы теперь приближались. Может быть, эти кочующие носители самобытной культуры были представителями одного из культурных народов Средиземноморья и когда-то в незапамятные времена отправились тем же простейшим способом, влекомые морскими течениями и пассатами, с Канарских островов к Мексиканскому заливу? Море не было уже в нашем представлении непреодолимой преградой. Многие исследователи приводят веские аргументы в защиту того, что все великие индейские культуры, начиная с ацтекской в Мексике и кончая инкской в Перу, были вызваны к жизни внезапными импульсами с востока, из-за океана: ведь все обычные индейские народности — это охотничьи и рыбачьи племена из Азии, которые на протяжении двадцати тысяч лет, если не больше, просачивались в Америку из Сибири. Бросается в глаза и тот факт, что никому не удалось обнаружить следов, которые говорили бы о постепенности эволюции тех высоких культур, которые когда-то существовали на территории от Мексики до Перу. Чем дальше вглубь зарываются археологи, тем выше оказывается раскапываемая культура, вплоть до какого-то момента, когда находки говорят о том, что древняя цивилизация появилась здесь сразу, без всякой видимой связи с прошлым местных примитивных племен.

При этом указанные культуры возникли как раз в тех местах, где к берегам подходят атлантические течения, в самом центре одуряюще жарких пустынь и джунглей Америки, а не в более умеренных поясах, где всегда были наиболее благоприятные условия для развития человеческого общества.

То же самое наблюдается и в отношении островов Океании. Наиболее яркие следы древней культуры мы видим на ближайшем к Перу изо всех тихоокеанских островов и наиболее удаленном от Азии острове Пасхи, хотя его почва суха и мало плодородна.

Проплыв половину маршрута, мы прошли путь, равный расстоянию от Перу до острова Пасхи, и легендарный остров лежал теперь прямо на юг от нас. Мы начали свое путешествие в произвольно выбранной точке посреди побережья Перу, стремясь к тому, чтобы наш путь явился как бы средней арифметической предполагаемых путей древних плотов. Если бы мы избрали исходной точкой более южный пункт, ближе к развалинам Тиауанаку, древнего города Кон-Тики, ветер был бы тот же, но более слабое течение увлекло бы нас по направлению к острову Пасхи.

Пройдя 110° западной долготы, мы вошли уже в область полинезийских морей, поскольку полинезийский остров Пасхи оказался теперь ближе нас к Перу. Мы сравнялись с передовым форпостом островов Океании, центром древнейшей островной культуры. И когда наш пылающий проводник сползал с неба и исчезал в море на западе, унося с собой весь богатейший спектр красок, тогда легкое дуновение пассата как бы вдыхало жизнь в рассказы о загадках острова Пасхи. В ночном небе тонули все представления о времени, и снова на парусе возникали тени огромных бородатых голов.

А далеко на юге, на острове Пасхи, стояли, охраняя тайны веков, высеченные из камня еще большие головы — настоящие гиганты, с острыми бородами и чертами белого человека. Так они стояли, когда первые европейцы открыли остров в 1722 году, и так они успели уже простоять к тому времени на протяжении двадцати двух поколений полинезийцев, после того как предки современного населения высадились на берег со своих каноэ и уничтожили всех до единого взрослых мужчин народа, который они застали на острове и который принес туда с собой свою высокую культуру. С той поры головы богов на острове Пасхи откосятся к числу наиболее ярких символов неразрешимости загадок прошлого. На гористых склонах этого безлесного острова выстроились громадные истуканы — поставленные стоймя монолиты с мастерски высеченными в камне человеческими лицами, высотой в трех-, четырехэтажный дом. Каким образом могли люди прошлого высекать, транспортировать и устанавливать этих каменных исполинов? В довершение всего, как бы специально для того, чтобы еще более усложнить проблему, они ухитрились увенчать большинство этих голов своего рода огромными париками из красного туфа — на высоте двенадцати метров от земли. Каково было назначение этих фигур? Какими познаниями в области механики должны были обладать исчезнувшие каменотесы, чтобы решать проблемы, которые потребовали бы немало усилий от лучших современных инженеров?

Однако, если собрать воедино все имеющиеся отрывочные данные и признать возможным переселение на плотах из Перу, то тайна острова Пасхи окажется, пожалуй, не такой уж неразрешимой. Создатели древней культуры оставили на острове следы, которые время не могло окончательно стереть.

Остров Пасхи представляет собой верхушку давным-давно потухшего вулкана. Мощеные дороги, проложенные древним народом, и по сей день ведут к хорошо сохранившимся пристаням на побережье, свидетельствуя, что уровень моря на острове был в те дни таким же, как сегодня. Следовательно, мы имеем здесь дело не с остатком затонувшего материка, а с самым настоящим, хотя и крохотным пустынным островком, таким же маленьким и уединенным, как в то время, когда он был культурным центром Тихого океана.

В самом центре этого конусообразного острова расположен кратер вулкана, а внутри вулкана находятся каменоломни и удивительная мастерская древних скульпторов. Всё сохранилось в том виде, как было оставлено ваятелями и архитекторами много сотен лет тому назад когда они поспешно бежали к восточной оконечности острова, где, согласно преданию, новоприбывшие люди перебили всех взрослых мужчин-островитян. Внезапно покинутая мастерская представляет собою картину обычного рабочего дня в кратере вулкана на острове Пасхи. Кругом разбросаны твердые, как кремень, каменные рубила скульпторов, свидетельствуя о том, что этот народ не знал железа, — как и изгнанные из Перу скульпторы Кон-Тики, оставившие сходные каменные статуи на Андском плоскогорье. Как и там, здесь можно увидеть каменоломни, где легендарные бородатые люди с белой кожей вырубали каменные глыбы двенадцатиметровой длины прямо из скального массива при помощи рубил из еще более твердого камня. Во многих местах многотонные монолиты транспортировались на многие километры туда, где им предстояло либо быть установленными в форме громадных человеческих фигур, либо быть уложенными Друг на друга, образуя загадочные террасы и стены.

Немало незаконченных фигур лежит по-прежнему там, где над ними начали работать, — в нишах по стенам кратера на острове Пасхи; здесь можно изучать различные стадии работы. Самая большая фигура, почти законченная к тому времени, когда художникам пришлось бежать, имеет двадцать два метра в длину; поставленная вертикально, она сравнялась бы по высоте с восьмиэтажным зданием. Каждая фигура высекалась из одного сплошного монолита; рабочие места скульпторов вокруг лежащей фигуры показывают, что над одной статуей работало одновременно немного человек, фигуры лежали на спине со сложенными на животе руками, в точности как колоссы в Перу; каменотесы завершали свою работу до мельчайших деталей, после чего статуи транспортировались из мастерской к предназначенному для них месту. На последней стадии работы великаны были соединены со скалой лишь узкой полоской камня вдоль спины, затем ее удаляли, подкладывая одновременно под фигуру каменные катки.

Множество фигур было опущено на дно кратера и установлено там по склонам. Но большое количество крупнейших статуй было поднято из кратера и перемещено по неровной местности на расстоянии многих километров, прежде чем их воздвигли на каменных платформах, водрузив на макушку громадные обтесанные глыбы застыв-шей красной лавы. Эта транспортировка уже сама по себе может показаться загадкой, но приходится признать и то, что исчезнувшие из Перу архитекторы оставили после себя аналогичных колоссов в Андах, — из чего следует, что они были специалистами в этой области. По размерам и количеству статуй остров Пасхи стоит на первом месте; его скульптуры имеют свой самобытный стиль, но тот же исчезнувший народ — носитель древней культуры — воздвиг подобные статуи и на многих других ближайших к Америке тихоокеанских островах, и повсюду фигуры доставлялись в храмы из отдаленных каменоломен. На Маркизских островах мне пришлось слышать легенды о том, как управлялись с такими огромными глыбами. Поскольку сообщаемые в этих легендах сведения полностью совпадали с рассказами туземцев о транспортировке каменных колонн для гигантских ворот на Тонгатабу, Можно исходить из того, что тот же народ применял те же методы и на острове Пасхи.

Работа над скульптурой в мастерской отнимала много времени, но занято ею было в каждом случае лишь несколько специалистов. Транспортировка готовой фигуры осуществлялась гораздо быстрее, но требовала зато участия несравненно большего количества людей. Маленький остров Пасхи в то время был хорошо обеспечен рыбой; тщательно обработанные поля были заняты под большие плантации сладкого перуанского картофеля. Исследователи считают, что остров в период своего расцвета легко мог прокормить семь-восемь тысяч человек. Тысячи человек было вполне достаточно, чтобы втащить каменных исполинов вверх по стене кратера; для дальнейшей транспортировки требовалось не более пятисот человек.

Из луба[40]и растительного волокна сплетали тончайшие канаты; каменного колосса одевали в раму из бревен и перетаскивали по деревянным и каменным каткам, смазанным соком корней таро.[41]Высокое мастерство древних народов в плетении веревок и канатов хорошо известно на островах Океании, не говоря уже о Перу, где первые европейцы нашли стометровые висячие мосты, переброшенные через ущелья и водопады и подвешенные на плетеных канатах толщиной в человека.

Когда каменного гиганта благополучно доставляли на место, возникала следующая проблема — установка фигуры, решалась она так: из камня и песка воздвигали временное сооружение — наклонную насыпь, по пологому склону которой втягивали статую наверх, ногами вперед. Когда фигура достигала вершины, ноги перевешивали, и гигант съезжал вниз по второму, отвесному склону, так что основание статуи попадало в заранее вырытую яму. Теперь вершина насыпи оказывалась вровень с головой гиганта. Пользуясь, так сказать, случаем, закатывали наверх еще одну каменную глыбу и помещали ее на голове статуи; после этого насыпь убирали. Такие специально подготовленные насыпи и сейчас встречаются на острове Пасхи, — их так и не успели использовать по назначению. Вся эта техника действительно достойна восхищения, но в ней нет ничего загадочного, если только раз навсегда покончить с недооценкой интеллекта древнего человека и имевшихся в его распоряжении ресурсов времени и рабочей силы.

Для чего же делали эти статуи? И почему считали необходимым отправляться за семь километров в совершенно другую каменоломню за специальной красной горной породой, предназначенной увенчивать статуи? В Южной Америке, так же как и на Маркизских островах, часто делали всю фигуру из красного камня, который приходилось доставлять издалека. Высокопоставленные лица как в Полинезии, так и в Перу придавали большое значение красным головным уборам.

Разберем сначала, кого изображают статуи. Когда на остров Пасхи пришли первые европейцы, они увидели среди населения таинственных «белых людей»; далее, они встретили необычных для полинезийских народов мужчин с длинными огненными бородами — потомков оставленных в живых женщин и детей той расы, которая первая заселила остров. Сами туземцы рассказывали, что среди их предков были и белокожие и смуглые. Они доказывали на основании тщательных вычислений, что их смуглые предки пришли из других мест двадцать два поколения тому назад, а белокожие прибыли с востока на больших судах целых пятьдесят семь поколений тому назад (то есть в V—VI веке нашей эры). Народность, пришедшая с востока, получила название «длинноухие», потому что эти люди с помощью подвесков искусственно удлиняли мочки ушей до такой степени, что они свисали до плеч. Эти таинственные «длинноухие» и были истреблены, когда на остров пришли «короткоухие». Заметим, что все каменные фигуры на острове Пасхи снабжены длинными, свисающими до плеч ушами.

В то же время легенды перуанских инков говорят о том, что король-солнце Кон-Тики правил бородатыми белокожими людьми, которых инки прозвали «большеухими», так как их искусственно удлиненные уши доставали до самых плеч. Инки подчеркивали, что гигантские заброшенные статуи в Андах были воздвигнуты именно этим «большеухим» народом Кон-Тики, впоследствии частью изгнанным, частью истребленным инками в сражении на озере Титикака.

Итак, с одной стороны, белокожие «большеухие» подданные Кон-Тики исчезают из Перу в западном направлении, увозя с собой богатый опыт изготовления гигантских каменных Истуканов, с другой стороны — белокожие «длинноухие» подданные Тики приходят на остров Пасхи с востока, привозя с собой высокое мастерство в той же самой области. Это мастерство они и не замедлили применить, притом сразу же с большим совершенством, так что на крохотном острове Пасхи не обнаружено никаких признаков, по которым можно было бы проследить зарождение и эволюцию искусства изготовления замечательных статуй.

Во многих случаях между каменными статуями в Перу и на отдельных островах Океании больше сходства, чем между фигурами разных островов. На Маркизских островах и на Таити все статуи эти носили одно общее наименование — Тики; они изображали почитаемых на данном острове предков, которые после смерти были возведены в ранг богов. Именно в этом последнем обстоятельстве и следует, бесспорно, искать объяснения загадочным красным колпакам на статуях острова Пасхи. Как уже упоминалось, на всех полинезийских островах встречали отдельных людей, и даже целые семьи, с рыжеватыми волосами и светлой кожей, причем сами островитяне утверждали, что как раз эти люди и происходят от первого, белокожего населения островов. На некоторых островах устраивались специальные религиозные празднества, участники которых окрашивали кожу в белый цвет, а волосы в красный, чтобы быть похожими на своих первоначальных предков. Во время ежегодных церемоний на острове Пасхи центральное лицо празднеств остригали наголо и красили ему кожу на голове в красный цвет. А гигантским каменным колпакам на головах статуй острова Пасхи старательно придана форма, типичная для местной мужской прически с традиционным круглым пучком на макушке.

Длинные уши фигур на острове Пасхи объясняются тем, что у самих скульпторов были удлиненные уши. Статуи увенчаны красными шапками потому, что у самих скульпторов были рыжеватые волосы. Подбородки истуканов заканчиваются острым удлиненным выступом потому, что сами ваятели были бородатыми, у фигур типичные для белой расы черты лица — тонкий прямой нос, тонкие, четко очерченные губы, — потому что сами скульпторы принадлежали к белой расе. И если статуи имеют огромные головы и крохотные ноги, то это потому, что именно так было принято делать эти фигуры еще в Перу. Единственным украшением гигантов на острове Пасхи служит неизменно высеченный вокруг живота пояс. Тот же символический пояс мы видим на всех без исключения фигурах среди развалин древнего города Кон-Тики у озера Титикака. Это радуга, единственная эмблема бога-солнца. На острове Мангарева существовал миф, согласно которому бог-солнце снял с себя свой магический пояс-радугу — и спустился по нему с неба на Мангареву, чтобы населить остров своими белокожими детьми. Солнце считали древнейшим родоначальником как на всей этой группе островов, так и в Перу.

Собравшись в кружок на плоту под звездным небом, мы оживляли своим воображением своеобразную историю острова Пасхи, хотя течение влекло нас в самое сердце Полинезии, так что загадочный остров мог предстать нашему взору только на географической карте. Но этот остров до такой степени богат признаками, указывающими на его связь с востоком, что само его название может служить звеном в разгадке.

На карте написано «остров Пасхи», потому что какие-то случайные голландцы «открыли» остров в один из дней пасхи. Сейчас уже забыто, что туземцы, населявшие остров, называли свою землю гораздо более содержательными и многозначительными именами, у любимого дитяти, гласит пословица, много имен, — так и этот остров имеет целых три полинезийских названия.

Одно из них — Те-Пито-те-Хенуа, что означает «Пуп островов». Это поэтическое название недвусмысленно выделяет остров Пасхи перед другими островами, лежащими дальше к западу; сами полинезийцы считают это имя наиболее древним. В восточной части острова, близ того места, где, по преданию, высадились на берег «длинноухие», лежит тщательно обтесанный круглый камень, именуемый «Золотистый пуп» и рассматриваемый, в свою очередь, как пуп самого острова Пасхи. Каждый, знакомый с психологией поэтичных полинезийцев, поймет, что здесь речь идет о символе, связанном с открытием, или «рождением», всего островного государства, и что наиболее выдвинутый на восток остров Пасхи — «Пуп островов» — почитался в качестве связующего звена с первоначальной родиной.

Следующее название острова Пасхи — Рапа-нуи, или «Большой Рапа»; существует еще один остров точно такой же величины, но лежащий гораздо дальше на запад, который называется Рапа-ити, или «Малый Рапа». Но ведь это общепринято у всех народов — называть свое первоначальное место жительства, скажем, «Большой Рапа», а следующее — «Новый Рапа», или «Малый Рапа», хотя бы оно нисколько не было меньшим по своим размерам. И что же, — предания туземцев «Малого Рапы» говорят о том, что первое население острова пришло с ближайшего к Америке острова «Большая Рапа» (остров Пасхи) на востоке: прямое указание на иммиграцию с востока.

Третье, последнее название этого острова, занимающего столь важное положение, — Мата-Ките-Рани, что означает «Глаз, смотрящий в небо». На первый взгляд это может показаться непонятным, так как относительно низкий остров Пасхи смотрит в небо никак не больше, чем другие гористые острова — например, Таити, Маркизские или Гавайи. Но «Рани» — небо — имело у полинезийцев и другое значение. Этим словом обозначалась также первоначальная родина предков — священная страна бога-солнца, покинутое горное царство Тики. Но если из тысячи островов именно остров Пасхи получил название «глаза, смотрящего на родину», то это дает основание сделать определенные выводы. Особенно примечателен этот факт, если учесть, что существует и другое древнее название, бесспорно связанное с вышеупомянутым — Мата-Рани, по-полинезийски «Глаз неба», и это название мы встречаем на тихоокеанском побережье Перу как раз напротив острова Пасхи, у самого подножья Анд в том месте, где в горах находятся развалины древнего города Кон-Тики.

Остров Пасхи был неисчерпаемой темой для разговоров, когда мы собирались на палубе под звездным небом. Скоро нам стало казаться, что мы плывем уже давно-давно, еще со времен Тики, плывем в поисках земли по бескрайнему океану, освещаемые то солнцем, то звездами.

Мало-помалу мы перестали относиться к океану и его обитателям с прежней почтительностью. Мы хорошо узнали их самих и их отношение к нашему плоту. Даже акула стала для нас обыденным существом, после того как мы изучили ее повадки. Мы перестали хвататься за гарпуны и не отодвигались от края плота, даже когда акула подходила вплотную. Больше того, мы не могли отказать себе в удовольствии подергать ее за спинной плавник в то время, как она совершенно невозмутимо скользила мимо бревен. В конце концов это развилось у нас в еще небывалый вид спорта — кто кого перетянет.

Началось всё это весьма скромно. Мы нередко вылавливали золотых макрелей больше, чем были в состоянии съесть. Чтобы не переводить зря пищу, мы затеяли обманную ловлю без крючка, к взаимному удовольствию нашему и макрелей. Мы привязывали неиспользованных летучих рыб на веревочку и тащили по поверхности воды. Макрель тут же подлетала к приманке, хватала ее и принималась тянуть. Мы, в свою очередь, тянули к себе, — и начиналась веселая возня. Стоило одной макрели сорваться, как на ее место тут же подскакивала другая. Мы от души веселились, а макрель получала, в конечном счете, свою рыбу.

Потом мы затеяли аналогичную игру с акулами. Привязывали к веревке либо кусок рыбы, либо мешочек с остатками обеда, и закидывали в воду. Акула не переворачивалась на спину, а задирала нос над водой и плыла так с разинутой пастью, нацеливаясь на лакомый кусок. В тот самый момент, когда она уже была готова схватить его, мы поддергивали веревку. Неописуемо глупая акулья физиономия терпеливо продолжала тянуться за приманкой, которая каждый раз в последний момент выпрыгивала у нее из самой пасти. В конце концов акула подплывала к самым бревнам и прыгала здесь, словно собачка на задних лапках, стараясь схватить мешочек, болтавшийся у нее перед самым носом. Это напоминало кормление бегемота в зоопарке.

В конце июля, когда мы провели уже три месяца на плоту, в вахтенном журнале можно было прочесть такую запись:

«Сегодня у нас были самые дружеские отношения с сопровождавшей нас акулой. За обедом мы выливали ей остатки прямо в пасть. Когда она плыла рядом с нами, то производила впечатление угрюмого пса, который может в то же время вести себя ласково и добродушно. Следует признать, что акулы вполне симпатичны, если только держаться подальше от их зубов. Во всяком случае, их общество нас даже развлекает — когда мы не купаемся».

Как-то раз, приготовив мешочек с акульей приманкой, мы привязали его к веревке, которую прикрепили к бамбуковой палке, и положили на краю плота. Набежавшая волна смыла всё это за борт. Бамбуковую палку отнесло уже на несколько сот метров, как вдруг она поднялась в воде торчком и помчалась своим ходом вдогонку за плотом, словно намереваясь аккуратненько улечься на прежнее место. По мере ее приближения мы разглядели в воде под палкой десятифутовую акулу, которая и увлекала за собой этот своеобразный перископ.[42]Акула проглотила мешочек, но веревка осталась цела. Так получилось, что бамбуковая палка быстро догнала нас, спокойно проследовала мимо и исчезла впереди!

Хотя мы уже стали смотреть на акулу совсем иначе, чем прежде, мы всё еще не утратили окончательно уважения к таящимся в ее пасти рядам острейших зубов.

Кнюту пришлось как-то раз поневоле плыть вперегонки с акулой. Отплывать в сторону от плота было раз навсегда запрещено — из-за опасности отстать и из-за акул. Но однажды выдался на редкость тихий день, и так как мы только что выловили очередную сопровождавшую нас акулу, то Кнюту разрешили искупаться. Он смело прыгнул в море и проплыл под водой довольно далеко, прежде чем вынырнул, чтобы плыть назад. В этот момент мы обнаружили с мачты, что в глубине позади него появился чей-то длинный силуэт — длиннее самого Кнюта. Соблюдая предельное спокойствие, чтобы избежать паники, мы окликнули Кнюта, и он рванулся к плоту. Но силуэт в воде принадлежал более опытному пловцу, — метнувшись следом, он быстро догонял Кнюта. Они пришли к плоту одновременно. В тот момент, когда Кнют вскинулся на бревно, под самым его животом скользнула шестифутовая акула; она остановилась вплотную к бревну. Мы выдали ей первосортную макрелью голову в награду за то, что она не пустила в ход свои страшные челюсти.

Вообще-то хищный инстинкт акулы пробуждается скорее запахом, нежели видом добычи. Иногда мы ради интереса усаживались на край плота и спускали ноги в воду, — акулы подплывали на расстояние двух-трех футов, а потом спокойно поворачивались к нам спиной. Зато стоило попасть в воду хоть капле крови. — скажем, когда мы чистили рыбу, и острые плавники слетались со всех сторон, словно навозные мухи. Если же мы выбрасывали внутренности акулы, ее сородичи приходили в бешенство и метались кругом в слепой ярости. Акулья печень жадно проглатывалась хищницами, и когда мы после этого опускали ноги в воду, акулы подлетали ракетой и с ходу вонзали зубы в бревно там, где только что белела нога. Вывод: акула акуле рознь, так как поведение акулы целиком определяется ее настроением  в данный момент.

Высшая стадия наших упражнений с акулой заключалась в том, что мы стали ее тянуть за хвост. Говорят, что дергать животных за хвост — недостойный спорт, но это верно только потому, что еще никто не мерялся силой с акулой. Ибо мы убедились, что это весьма волнующий спорт.

Чтобы добраться до хвоста акулы, мы должны были сначала угостить ее лакомым кусочком, ради угощения она готова довольно высоко подскочить из воды. Обычно лакомство подносилось на веревочке, потому что тот, кто хоть раз кормил акулу прямо из рук, навсегда теряет охоту повторять этот фокус. Когда кормишь собаку или ученого медведя, то зверь берёт мясо и грызет и треплет до тех пор, пока не откусит кусок или не вытянет из руки всё целиком. Если же вы держите большую макрель на почтительном расстоянии от акульей морды, акула подпрыгивает, щелкает челюстями... и половины макрели как не бывало, между тем как вы не ощутили и малейшего рывка и только таращите глаза на оставшийся в руках рыбий хвост. Нам самим приходилось немало возиться, чтобы разрезать макрель при помощи ножа; а акула в долю секунды рассекала рыбу, точно машинка для резки колбасы, — роль резака играли молниеносно двигающиеся челюсти, усеянные треугольными зубами.

Не спеша оборачиваясь, чтобы нырнуть, акула вскидывала над водой хвост, и вот тут-то его очень легко было поймать. Акулья кожа напоминает на ощупь наждак, а около кончика верхнего хвостового плавника имеется углубление, как бы специально созданное для того, чтобы можно было взяться покрепче. Стоит только ухватить как следует рукой это место, и плавник уж не выскользнет. Тут следовало тянуть быстрее, пока акула еще не сообразила, в чём дело, и объединенными силами затащить ее возможно дальше на брёвна. На секунду-две акула оказывалась совершенно ошеломленной, потом начинала биться, тщетно изгибая переднюю часть туловища, — без помощи хвоста акула не может набрать разгон. Остальные плавники служат исключительно для баланса и управления. После ряда отчаянных рывков, во время которых необходимо во что бы то ни стало удерживать хвост, ошарашенная акула впадает в полную прострацию; внутренности, опускаясь, начинают давить на череп, и акула оказывается в конце концов как бы парализованной. И вот, когда акула затихает и повисает в неподвижном ожидании, нужно тянуть изо всех сил. Нам редко удава-лось вытянуть тяжеленную рыбину из воды больше, чем наполовину, но тут она оживала и доделывала остальное сама. Сотрясаемая мощными рывками, акула забрасывала голову на брёвна, — тут-то и надо было уловить момент и поддернуть посильнее еще один, последний, раз и отскочить в сторону, да поживее, чтобы не остаться без ноги. Потому что теперь-то уж акула не дремала. Совершая огромные скачки, она, словно кувалдой, колотила по стенам хижины, пуская в ход свою гигантскую силу. Огромная пасть разевалась во всю ширь, челюсти устрашающе щелкали в воздухе в тщетном старании ухватить кого-нибудь или что-нибудь. Случалось, конечно, что воинственная пляска кончалась для акулы благополучно, — более или менее невредимая, она выскакивала в море и исчезала навсегда после столь позорного унижения. Однако чаще всего акула бесцельно металась на одних и тех же бревнах кормы, пока нам не удавалось набросить ей на хвост петлю или пока она сама не переставала скалить свои дьявольские зубы.

Попугай совершенно выходил из себя, когда у нас на палубе оказывалась акула. Он стремглав выбегал из хижины и быстро взбирался по стене в поисках удобного и безопасного наблюдательного поста на крыше. Здесь он сидел, наклоняя головку то влево, то вправо, или бегал по коньку, визжа от восторга. Он очень скоро стал у нас заправским моряком, неизменно оставаясь веселым и задорным. Мы считали, что нас на борту семеро, включая в это число и зеленого попугайчика. Нашему другому приятелю, крабу Юханнесу, волей-неволей приходилось мириться с ролью холоднокровного довеска. По ночам попугай забирался в свою клетку под крышей хижины, но днем он важно расхаживал по палубе или же висел на вантах,[43]делая сложные акробатические упражнения.

Поначалу ванты крепились у нас с помощью деревянных замков, но мы обнаружили, что веревка сильно истирается, и перешли на обычную петлю-удавку. По мере того как ванты ослабевали под влиянием солнца и ветра, нам приходилось дружно браться за работу и подтягивать их, чтобы тяжеленные мачты не свалились и не порвали все снасти. И в самый ответственный момент, когда мы все сосредоточенно и упорно делали свое дело, попугай вдруг начинал вопить своим клоунским голосом: «раз-два — взяли! раз-два—взяли! Хо-хо- хо-хо, ха-ха-ха!» Когда ему удавалось рассмешить нас, он хохотал сам как безумный, страшно довольный собственным остроумием, и вертелся волчком на растяжке.

Первое время попугай устраивал всяческие козни радистам. Стоило им, безмятежно устроившись в своем уголке и зажав уши магическими наушниками, затеять переговоры, скажем, с радиолюбителем из Оклахомы, как вдруг исчезал всякий звук, и они тщетно вертели все ручки и рылись в своих схемах. Очень скоро выяснялось, что это опять напроказил попугай, перекусив антенный провод. Особенно нравилось ему это занятие в начальный период путешествия, когда антенна подвешивалась к воздушному шару. Но вот попугай серьезно заболел. Двое суток сидел он нахохлившись в клетке, не притрагиваясь к пище, а его помет состоял почти исключительно из кусочков блестящего антенного канатика, радисты готовы были взять обратно все свои злые слова, а попугай — все дурные поступки. С того времени Торстейн и Кнют стали лучшими друзьями попугая, и он не соглашался спать нигде, кроме «радиоугла». Когда попугай попал к нам на плот, его родным языком был испанский, но Бенгт утверждал, что он начал говорить по-испански с норвежским акцентом задолго до того, как усвоил любимые, чисто норвежские обороты Торстейна.

В течение шестидесяти суток попугайчик радовал нас своим ярким нарядом и неистощимым юмором. Потом большая волна захлестнула корму как раз в тот момент, когда он слезал с мачты по вантам. Когда мы хватились, что попугай исчез, было уже поздно. Мы нигде не могли его обнаружить. А «Кок-Тики» нельзя было ни повернуть, ни остановить; что оказывалось за бортом, за тем мы уже никак не могли вернуться, — это мы знали по опыту.

Вечером того дня у всех было подавленное настроение. Мы знали, что точно такая же участь грозит любому из нас, если он очутится за бортом ночью, когда несет свою вахту в одиночку.

Мы ввели еще более строгие правила предосторожности, выдали вахтенным новую предохранительную веревку и поспешили помочь друг другу отрешиться от настроения полной безопасности, сложившегося после двух месяцев удачного путешествия. Один неосторожный шаг, плохо рассчитанное движение — и мы могли даже среди бела дня разделить участь нашего попугая.

Мы то и дело наблюдали качающиеся на волнах «икринки» спрута — нечто среднее по виду и величине между черепом и страусовым яйцом. В одном случае под «икринкой» бултыхался и сам спрут. Обнаружив впервые такой белый шар, мы решили, что нам, собственно, ничего не стоит сесть на лодочку и выловить его. Впрочем, то же самое мы решили, когда лопнул тросик от планктоновой сетки и она поплыла сама по себе в кильватер плоту. Мы отправились за ней на надувной лодке, соединенной канатом с плотом, чтобы гарантировать нам возвращение. К нашему удивлению, мы убедились, что напор ветра и волн, а также тормозящее действие троса настолько сильны, что мы уже не можем вернуться к точке, которую прошел плот. Порой всего несколько метров отделяло лодку от интересовавшего нас предмета, но тут неизменно оказывалось, что вышел весь канат, и «Кон-Тики» тащил нас за собой на запад. Что за борт упало — то пропало; эта истина мало-помалу прочно запечатлелась в нашем сознании. Не хочешь отстать — держись за «Кон-Тики» до тех самых пор, пока он не упрется носом в берег по ту сторону океана!

Без попугая в «радиоуглу» стало как-то пусто, но выглянувшее на следующий день тропическое солнце быстро разогнало нашу печаль. В последовавшие дни мы выловили немало акул, и постоянно находили в акульих желудках среди рыбьих голов и другой снеди черные, изогнутые, как у попугая, клювы. Однако при ближайшем рассмотрении они всегда оказывались остатками спрута.

Радиотелеграфистам приходилось нелегко уже с самых первых дней нашего плавания. Не успели мы войти в течение Гумбольдта, как

ящики с батареями залило водой. Пришлось защитить уязвимый «радиоугол» брезентом, чтобы как-то уберечь его от буйных валов. К тому же, радистам приходилось немало ломать голову над тем, как натянуть на маленьком плоту достаточно длинную антенну. Пробовали запускать змея с проводом, но порывистый ветер беспардонно топил это сооружение в море. Попытали счастья с воздушными шарами, — солнце прожигало их, и результат оказывался таким же. А тут еще попугай доставил нам немало хлопот. В довершение ко всему, течение Гумбольдта четырнадцать дней тащило плот по обусловленной близостью Анд мертвой зоне, и всё это время эфир на коротких волнах был пуст и нем.

Но вот как-то ночью короткая волна наконец обрела дар речи, и какой-то случайный любитель из Лос-Анжелоса, добивавшийся связи со шведским коротковолновиком, услышал сигналы Торстейна. Американец немедленно запросил, какая у нас станция. Удовлетворив свое любопытство в этой области, он поинтересовался, кто его корреспондент и где он живет. Узнав, что Торстейн сидит в бамбуковой хижине на плоту посреди Тихого океана, американец немало изумился, и Торстейну пришлось объяснять ему, что и как. Наконец наш корреспондент сообразил, в чем дело, и сообщил, в свою очередь, что его зовут Гал и что он женат на шведке по имени Энн, которая сообщит нашим семьям, что мы живы и чувствуем себя хорошо.

Странно, когда подумаешь, что совершенно чужой человек, кинооператор Гал, был в тот вечер единственным человеком в многолюдном Лос-Анжелосе, да и во всем мире вообще, который знал, где мы находимся, знал, что у нас всё в порядке.

Начиная с этой ночи Гал (Гарольд Кэмпел) и его друг Фрэнк Кюэвас дежурили поочередно каждую ночь, ловя сигналы с плота. А на имя Германа от директора американской метеорологической службы стали поступать благодарственные телеграммы за регулярные сообщения из неизученной области. Позднее Кнют и Торстейн чуть не каждую ночь связывались и с другими радиолюбителями, которые пересылали наши приветы в Норвегию через нашего соотечественника, коротковолновика Эмиля Берга в Нутоддене.[44]

Только один раз посреди океана, когда «радиоугол» совершенно залило водой и станция отказала наотрез, мы оказались на несколько дней без связи. День и ночь радисты возились с проводами и отвертками; тем временем коротковолновики решили, что плоту пришел конец. Но вот снова ночью в эфире зазвучали позывные LI2B, сразу заставив его гудеть словно потревоженный улей, — сотни американских радиолюбителей лихорадочно выстукивали ответ.

Улей... Если в «радиоугол» забредал непосвященный, он и впрямь чувствовал себя, как на пчельнике! Все деревянные части плота отсырели, и хотя на сиденье радистов лежала каучуковая подушка, в смельчака, дотрагивавшегося до телеграфного ключа, сразу с двух сторон вонзались электрические жала. При попытке утащить карандаш со столика радистов волосы поднимались дыбом, а с кончика карандаша к пальцам проскакивали длинные искры. Только Торстейн и Кнют, да еще попугай, ухитрялись пробираться невредимыми среди аппаратуры; для прочих был вывешен предупредительный знак.

Как-то поздно ночью Кнют, работавший при свете фонаря в своем «радиоуглу», нетерпеливо задергал меня за ногу и сообщил, что связался с неким Христианом Амундсеном, живущим около Осло. Для нашего передатчика мощностью в 6 ватт (приблизительно как у лампочки от карманного фонарика) и частотой в 13 990 килоциклов в секунду это был своего рода рекорд. Дело происходило 2 августа, мы прошли уже в нашем плавании около 60° с востока на запад, так что наша столица находилась на противоположном конце земли. Как раз на следующий день норвежскому королю исполнялось семьдесят пять лет, и мы послали ему поздравление с плота. На следующую ночь Христиан снова появился в эфире и передал нам ответную телеграмму короля с пожеланием дальнейшего счастливого плавания.

Вспоминается еще один эпизод, выделяющийся ярким контрастом в нашей обычной жизни на плоту. Мы захватили в путешествие два фотоаппарата, и Эрик запасся проявителем, чтобы можно было прямо в пути проявить ленты и знать, что нужно переснимать. После визита китовой акулы Эрик уже не мог больше выдержать, — выбрал свободный вечер, развел проявитель точно по рецепту и проявил две ленты. Негатив получился похожим на точечное фотоклише: сплошные пупырышки и морщинки. Лента была испорчена. Мы запросили совета по радио, какой-то коротковолновик из Голливуда принял наш запрос и позвонил в фотолабораторию. Вскоре он появился в эфире и сообщил, что мы пользовались слишком теплой водой, — надо следить, чтобы температура проявителя не превышала плюс 16°, иначе эмульсия сморщится.

Поблагодарив за совет, мы тут же убедились, что наиболее низкая температура в наших условиях была в самом течении — плюс 27°. Я вспомнил о познаниях Германа в области низких температур и предложил ему в шутку раздобыть воды температурой в 16°. В ответ Герман выпросил бутылочку с угольной кислотой, которая входила в комплект резиновой надувной лодки и всё равно была уже нам не нужна, поскольку лодка была надута. Накрывшись спальным мешком и нижней рубашкой и поколдовав над котелком, Герман вдруг вылез с белой от инея бородой и куском настоящего льда в руках!

Эрик развел новый проявитель и получил отличные негативы.

Конечно, радио было незнаемой роскошью в дни Кон-Тики, зато волны плескались точно так же, и наш бальзовый плот невозмутимо прокладывал себе путь на запад совершенно так же, как и его предшественники пятнадцать столетий тому назад.

По мере того как мы приближались к Полинезии, погода становилась неустойчивой, проходили дожди, изменил направление пассат. Он долго дул с неослабевающей силой с юго-востока, однако, чем дальше мы продвигались по экваториальному течению, тем более ветер смещался к востоку. Самую северную точку нашего пути мы прошли 10 июня — 6°19' южной широты. В этот момент мы настолько приблизились к экватору, что одно время можно было опасаться, что нас пронесет выше наиболее северных островов Маркизского архипелага и увлечет мимо суши в океан. Но затем пассат переместился с востока к северо-востоку и повлек плот по широкой дуге в сторону островов.

Порой ветер и волны обнаруживали такое постоянство день за днем, что мы даже забывали, чья вахта на очереди, не считая, конечно, ночи, когда вахтенный оставался один на палубе. В такую погоду можно было закрепить кормовое весло в одном положении, и парус с изображением Кон-Тики не требовал уже строгого присмотра. Вахтенный мог ночью спокойно сидеть у входа в хижину и любоваться звездами. Если они вдруг смещались — значит, нужно проверить, — весло ли повернулось или ветер переменился.

Понаблюдав в течение нескольких недель движение звезд у себя над головой, мы убедились, что по звездному небу чрезвычайно удобно проверять курс плота, — нужно только внимательно следить за положением созвездий. А ночью больше не на что было и смотреть.

Мы уже знали, где можно ожидать появления такого-то и такого-то созвездия. Так, по мере приближения к экватору, Большая Медведица настолько поднялась над горизонтом на севере, что мы стали даже опасаться появления Полярной звезды, которая становится видимой при переходе в северное полушарие. Но вот Большая Медведица снова ушла за край неба, — пассат подул с северо-востока.

Древние полинезийцы были превосходными навигаторами. Днем они ориентировались по солнцу, ночью — по звездам, у них были поразительные познания в области астрономии. Они знали, что земля круглая, и имели свои обозначения для таких сложных понятий, как экватор, эклиптика, северный и южный тропики. На Гавайских островах они вырезали карту океана на круглых тыквах; на некоторых других островах подобные картины сплетались из веток с включениями перламутровых ракушек для обозначения островов. Направления течений обозначались сучками. Полинезийцы знали пять планет и называли их блуждающими звездами, — в отличие от обычных звезд, получивших у них около трехсот различных названий. Хороший навигатор в древней Полинезии отлично знал, где появится ночью та или иная звезда в зависимости от времени года, знал, как она будет перемещаться в течение ночи. Полинезийцы установили, какие созвездия соответствуют меридиану различных островов, и бывало, что остров получал то же название, что и звезда, которую можно было наблюдать над ним из ночи в ночь, из года в год. Пользуясь звездным небом как своего рода гигантским, вращающимся с востока на запад сверкающим компасом, они умели определять свое положение по отношению ко всем сторонам света. Исследовав и покорив себе ближайшие к Америке острова, полинезийцы в течение многих поколений поддерживали сообщение между отдельными островами. Предания рассказывают, что, когда вождь из Таити отправлялся в гости на Гавайские острова, лежащие на расстоянии двух тысяч морских миль к северу и на несколько градусов дальше на запад, рулевой сначала правил по солнцу и звездам прямо на север, пока положение звезд не говорило ему, что он достиг широты Гавайских .островов. Тогда он поворачивал под прямым углом на запад и шел так, пока птицы и облака не указывали ему точное положение архипелага.

Откуда появились у полинезийцев эти поразительные познания в области астрономии, кем был составлен их удивительно детальный календарь? Можно уверенно утверждать, что эти знания не были переняты у меланезийских или малайских народов на западе. Зато всё тот же исчезнувший народ — «белые бородатые люди», передавшие свою замечательную культуру ацтекам, майя и инкам в Америке, — этот народ имел соответствующий календарь и обладал такими познаниями в астрономии, каких не имела Европа в те времена.

В той части Перу, где материк наклонно спускается вниз в сторону Тихого океана, и по сей день лежат в пустынном месте развалины древней астрономической обсерватории, памятник времен таинственного народа, который высекал в камне гигантские фигуры, воздвигал пирамиды, разводил «сладкий картофель» и бутылочную тыкву.

2 июня спокойной жизни ночных вахтенных пришел конец, умеренный северо-восточный бриз сменился свежим ветром, который сопровождался сильным волнением на море. Ночью на небо выплыла яркая луна, при ее свете мы неслись под парусом с еще не виданной скоростью. Ход плота измерялся очень просто: мы бросали щепку в воду у носа и считали, за сколько секунд она окажется у кормы. Средняя скорость движения достигала, говоря нашим языком, «двенадцати — восемнадцати щепок»; теперь же мы временами шли с рекордной для нашего «Кон-Тики» скоростью «шести щепок». Светящаяся вода так и бурлила за кормой.

Четверо из членов экипажа крепко спали в бамбуковой хижине, пятый — Торстейн — стучал в своем углу телеграфным ключом, а я стоял на вахте у кормового весла. Близилась полночь. Вдруг я заметил в лунном свете нагонявшую нас сзади громадную волну, — ее длинный курчавый гребень тянулся в обе стороны насколько хватало глаз, пересекая лениво плескавшееся море. Позади нее мелькали макушки еще нескольких гигантов в том же роде, следовавших по пятам за первым. Если бы мы сами только что не прошли это место, я мог бы подумать, что это — высокие буруны над коварной банкой.[45]Выкрикнув предупреждение товарищам, я повернул плот, готовясь встретить первый удар. Громадная мерцающая стена воды надвигалась всё ближе.

И вот она настигла нас. Плот резко вскинул корму в воздух и заскользил боком по переднему скату. Гребень волны успел разбиться раньше, и вся вода вокруг кипела и бурлила. Несколько секунд клокочущий вал гнал нас перед собой, затем он пронесся дальше, подбросив напоследок вверх нос плота, и мы покатились вниз в широкую ложбину. А за кормой уже высилась следующая водяная стена. Мы снова лихо взлетели вверх и срезали при этом макушку волны, — она разбилась о кормовые брёвна. Сильный удар развернул плот боком, но было уже невозможно успеть повернуть его обратно: прямо из пены вздыбился, поблескивая, третий вал. Его гребень как раз начал заваливаться, когда волна подхватила нас. При виде рушащегося гребня, я, за неимением лучшего, уцепился что есть силы за выдававшийся из крыши бамбуковый шест и затаил дыханье. В тот же миг меня швырнуло вверх, и всё скрылось в кипящем водовороте. Однако «Кон-Тики» моментально вынырнул на поверхность; и вот мы уже спокойно скользим вниз по заднему скату волны. Кругом — безмятежно дремлющее море, где-то впереди мчатся дальше три громадных водяных вала, а позади качаются на воде освещенное луной кокосовые орехи.

Завершающий вал нанес довольно сильный удар по нашей хижине, — Торстейна сбило с ног в его «радиоуглу», а остальные были разбужены устрашающим грохотом воды и солеными струями, которые пробились сквозь щели в стене. В левом переднем углу бамбуковой палубы появилась большая дыра, нашу водолазную корзину расплющило о брёвна, но в остальном плот не пострадал. Происхождение этих валов так и осталось неясным для нас, — возможно, они были вызваны колебаниями морского дна, что в этих местах не редкость.

Два дня спустя мы попали в первый шторм. Началось с того, что пассат вдруг стих, а на смену легким белым пассатным облачкам, сопровождавшим нас высоко в синем небе, на горизонте на юге появилась тяжелая черная туча. Затем с самых неожиданных сторон стали налетать шквалы, и рулевой никак не мог поспевать за ними. Стоило развернуться кормой к ветру и заставить его раздуть парус до отказа, как с другой стороны налетал новый шквал, разом ослабевший парус начинал неистово биться на мачте, угрожая людям и грузу. Но вот на смену шквалам внезапно подул устойчивый бриз прямо со стороны надвигавшейся тучи. Черные языки быстро застлали небо над нами, и бриз, в свою очередь, сменился свежим ветром, переходившим в штормовые порывы.

В невероятно короткий срок ветер нагнал волны до пяти метров в вышину; отдельные гребни возвышались над нами на шесть-семь метров, на уровне верхушки мачты. Весь экипаж выбрался на четвереньках на палубу. Стены хижины так и трещали под напором ветра, зловеще завывавшего в вантах.

Чтобы защитить радиостанцию, мы накрыли заднюю и левую стены хижины парусиной. Весь незакрепленный ранее груз был надежно принайтован к палубе, парус закреплен на рее. Под потемневшим небом океан стал мрачным и грозным, на всем его видимом пространстве пенились клокочущие гребни. Длинные полосы мутной пены протянулись вдоль наветренного ската валов, и повсюду, где разбивались крутые гребни, на иссиня-черной поверхности воды вздувались зеленые бугры. Ветер подхватывал клочья волн, наполняя воздух солеными брызгами. Наконец хлынул тропический ливень, скрыв за своей завесой исхлестанный тяжелыми каплями океан; дождевая вода, смешиваясь с морской, сбегала солоноватыми струйками по волосам и лицу. Голые и продрогшие, мы передвигались на четвереньках по палубе, готовясь встретить шторм. Поначалу, когда на горизонте выросла туча и на нас обрушились первые шквалы, мы смотрели друг на друга не без страха и волнения. Но вот шторм разбушевался вовсю, и мы увидели, что наш «Кон-Тики» с неизменной легкостью перелетает через любую волну. Тогда скачка по беснующимся валам превратилась для нас в увлекательный спорт. Опьяненные этой скачкой, мы наслаждались буйными порывами стихии, с которыми плот справлялся с блеском, каждый раз пробкой взлетая на гребень волны, так что основная масса бушующей воды всё время оставалась на несколько дюймов ниже нас.

В такую погоду океан во многом напоминал нам горы. Это было всё равно, что оказаться застигнутыми бурей в горах, в окружении седых скалистых вершин. И хотя мы находились в самом сердце тропиков, скольжение вверх и вниз по волнам бурного океана невольно заставляло вспоминать спуск на лыжах по крутому снежному склону с его уступами и сугробами.

В такой шторм рулевому надо было не зевать. Пока гребень волны проходил под передней частью плота, корма повисала в воздухе,но в следующий момент она шлепалась вниз, чтобы затем взобраться на новую волну. Каждый раз, когда волны неслись с такой частотой, что следующая настигала нас в момент, когда предыдущая еще вздымала нос плота кверху, клокочущая масса воды с грохотом обрушивалась на рулевого. Однако в следующую секунду корма взлетала вверх, а бурный поток срывался вниз и стекал между бревнами, словно сквозь сито.

Мы подсчитали, что в обычную, тихую погоду, когда между двумя гребнями волн проходило в среднем семь секунд, за сутки сквозь корму стекало примерно 200 тонн воды, — почти незаметно для нас, потому что вода мирно омывала босые ноги рулевого и столь же мирно уходила обратно в щели. Когда же бушевала непогода, на корму обрушивалось в сутки свыше 10 ООО тонн воды. Каждые пять секунд мы принимали от нескольких десятков литров до двух-трех кубометров, а то и значительно больше. Врываясь на плот с оглушительным гулом, вода заливала рулевого по пояс, и он оказывался словно в неистовом течении стремительной горной реки. Плот на мгновение замирал, дрожа от носа до кормы, но буйный груз тут же скатывался за борт бурлящим потоком.

Целые сутки длился шторм, и всё это время Герман бегал со своим анемометром, измеряя силу ветра. Стремясь получить наиболее правильный результат, он старался забраться на качающуюся мачту, чтобы быть выше волн, — а там и без прибора не так-то легко было удержаться. Затем шторм перешел понемногу в свежий ветер с кратковременными осадками. Море всё еще продолжало бесноваться, и мы неслись на запад, подгоняемые ветром.

Но вот ветер стих. Зато рыба, казалось, осатанела. Вода вокруг нас форменным образом кишела акулами, тунцами, макрелями и ошеломленными бонитами, теснившимися у самых бревен. Между обитателями моря разгорелся ожесточенный бой. Крутые спины попарно ракетами выскакивали из воды, догоняя друг друга, и волны то и дело окрашивались свежей кровью. Сражение развернулось, главным образом, между тунцами и золотыми макрелями, которые шли большими косяками, перемещаясь значительно стремительнее обычного. Нападающей стороной были тунцы, легко вскидывавшие в воздух свои семидесяти-восьмидесятикилограммовые туши, зажав в зубах окровавленную макрелью голову. Некоторые макрели спасались бегством, преследуемые по пятам тунцами, но весь косяк в целом не отступал, хотя с каждой минутой всё возрастало число макрелей с зияющими ранами в задней части головы. Время от времени на акул тоже находило бешенство, и тут приходилось туго огромным тунцам.

Мирная рыба-лоцман совершенно исчезла. То ли их сожрали разъяренные тунцы, то ли они попрятались в щелях в днище плота или удрали подальше от поля боя. Мы не решались опустить голову в воду, чтобы проверить, куда они подевались.

Мне пришлось пережить немалый испуг, над которым я сам же потом от души смеялся, у меня появилась потребность прогуляться на корму по личному делу. Мы уже привыкли к волнам в нашей морской уборной, но я весь так и оторопел, когда меня с силой подтолкнуло что-то большое, тяжелое и холодное. «Акула!» — пронеслось в моем мозгу. Опомнившись, я обнаружил, что карабкаюсь вверх по вантам в полном убеждении, что тащу за собой акулу. Обессилевший от хохота Герман сообщил мне, повалившись на кормовое весло, что меня наградил хорошим шлепком по голому телу здоровенный тунец килограммов на семьдесят. Позднее во время вахты Германа, а потом и Торстейна, этот же самый упитанный шутник пытался заскочить к нам на корму вместе с волнами, и дважды был уже на бревнах, но оба раза срывался раньше, чем мы успевали схватить его скользкую тушу.

После этого прямо к нам въехал верхом на волне толстый одуревший бонит. Мы решили использовать его и выловленного накануне тунца, чтобы порыбачить и немного расчистить окружающий нас кровавый хаос.

Цитирую по дневнику:

«Первой ринулась на приманку и была вытащена из воды шестифутовая акула. Как только мы снова забросили крючок, его схватила восьмифутовая акула, разделившая участь первой. Опять спускаем приманку в воду, подцепляем шестифутовую акулу, но она срывается в самый последний момент. Новая попытка, ожесточенная возня с восьмифутовой акулой. Затащили уже ее голову на бревно, но хищница перекусила четырехжильный трос и ушла. Привязываем новый крючок, вытягиваем семифутовую акулу. Теперь уже опасно стоять и рыбачить на скользких бревнах на корме, в окружении трех бьющихся о палубу и щелкающих зубами акул, которые, казалось бы, давно уже должны были подохнуть... Перетаскиваем наш улов и сваливаем его на носу; вскоре на крючке — громадный тунец, сопротивляется он куда ожесточеннее, чем акулы. Он такой тяжелый, что одному его не поднять.

Море по-прежнему кишит взбесившейся рыбой. Снова на крючке акула, но ей удается сорваться. Но вот на палубе еще одна шести-футовая акула. За ней следующая, в пять футов длиной. Опять шести-футовая. Закидываем приманку еще раз — вытягиваем семифутовую акулу».

Теперь, куда ни ступи, везде лежали здоровенные акулы, судорожно стуча хвостами о палубу или колотясь о стены хижины и громко щелкая челюстями, усталые, измученные штормовой ночью, мы перестали понимать — которая из акул уже издохла, которая в состоянии еще сделать последний отчаянный прыжок с раскрытой пастью, а которая только прикидывается мертвой, подстерегая нас своими зелеными глазками. После пятичасовой борьбы, когда число выловленных акул достигло девяти, мы сдались, не в силах больше вытягивать тяжелый трос, на конце которого билась осатаневшая хищница.

На следующий день тунцов и макрелей стало меньше, но акул нисколько не убавилось. Мы снова начали вылавливать их, однако скоро поняли, что свежая акулья кровь, стекавшая с плота, притягивает всё новых хищниц. Тогда мы побросали за борт акульи туши и вымыли начисто всю палубу. Маты были изодраны клыками и жесткой акульей шкурой; мы выбросили наиболее пострадавшие и испачканные кровью в море, заменив их новыми, — запасные маты лежали, увязанные в несколько слоев, в носовой части.

Ложась спать в эти дни, мы видели перед глазами одни хищные окровавленные акульи пасти. Казалось, запах акульего мяса навсегда останется в наших ноздрях. Акулу можно есть, —- хорошо вымоченная для удаления аммиачного привкуса, она напоминает треску. Для этого нужно сутки выдерживать ее в морской воде. Однако бониты и тунцы несравненно вкуснее.

В этот вечер я впервые услышал, как кто-то из парней выразил пожелание как следует вытянуться на травке под пальмами на тихом островке и отдохнуть от общества рыб и от непрестанной качки.

Волнение на море улеглось, однако с тех пор мы уже не могли рас-считывать на ровную, хорошую погоду. Внезапные резкие шквалы то и дело обрушивали на нас сильные ливни, чему мы, по правде говоря, даже были рады, так как запасенная нами пресная вода. начала заметно портиться, напоминая своим запахом о болоте. В разгар дождя мы выстраивались голышом на палубе, пользуясь случаем хорошенько смыть с себя морскую соль; скапливавшуюся на крыше воду тщательно собирали.

Лоцманы опять заняли свое обычное место, хотя мы и не могли судить наверное — были ли то наши старые друзья, возвратившиеся обратно после побоища, или новые спутники, перешедшие к нам от уничтоженных акул.

21 июля ветер снова внезапно стих. Мы уже знали, что штиль и духота — это зловещие признаки. Так оно и оказалось: вслед за рядом резких шквалов, налетавших попеременно с трех сторон света, подул свежий южный ветер, нагоняя громадные черные тучи. Герман без устали измерял скорость ветра. Она достигала 14—16 м/сек. И вдруг спальный мешок Торстейна полетел за борт. Последующие события развертывались куда стремительнее, чем о них можно рассказать.

Пытаясь схватить мешок, Герман плохо рассчитал свои движения и оказался за бортом. Сквозь гул волн до нас донесся слабый призыв о помощи, затем слева от плота промелькнула голова и рука Германа; позади него в воде извивалось что-то зеленое и непонятное. Он делал отчаянные усилия, чтобы пробиться к плоту сквозь мощные валы, которые отнесли его в сторону. Торстейн нес в это время вахту у руля, сам я стоял на носу, — мы первые обнаружили падение Германа и даже похолодели от ужаса. Крича что есть силы «человек за бортом!», мы бросились к спасательным снарядам. Остальные даже не слышали крика Германа, такой гул стоял на море; но тут все заметались по палубе. Герман был превосходным пловцом, и хотя было совершенно очевидно, что он подвергался смертельной опасности, мы всей душой надеялись, что ему удастся догнать плот.

Торстейн был ближе всех к Герману; он кинулся к бамбуковому вороту с тросом, которым крепилась спасательная лодка. Это был первый и единственный раз за всё плавание, когда трос заело! Теперь всё решали секунды. Германа отнесло уже к корме, и его единственной надеждой оставалось успеть дотянуться до весла и зацепиться за него. Он сделал рывок, стараясь ухватиться за лопасть... тщетно, — она выскользнула у него из рук. И вот мы увидели, как наш товарищ очутился как раз в той зоне, которая, — как мы не раз имели случай убедиться в этом, — была вне нашей досягаемости. Мы с Бенгтом спустили на воду надувную лодку; в это же время Кнют и Эрик пытались добросить до Германа спасательный круг. Он всегда висел наготове с длинным тросом у наружного угла хижины, однако сегодня напор ветра был таким сильным, что круг неизменно отбрасывался обратно на плот. Как ни напрягал свои силы Герман, он всё более отставал от плота, и расстояние это увеличивалось с каждым порывом ветра. Было ясно, что ему уже не удастся сократить просвет. Оставалась еще слабая надежда на надувную лодку. Без тормозящего ее движение троса мы, возможно, и смогли бы пробиться к Герману, но как потом нагнать «Кон-Тики»? Как бы то ни было, решили мы, втроем на лодке можно еще на что-то надеяться, а один в море он был бы заведомо обречен.

Внезапно мы завидели, что Кнют бросился в волны, держа в одной руке спасательный круг, и поплыл изо всех сил навстречу Герману. Вот на гребне, заслонившем от нас Германа, мелькнула его голова, а вот Герман поднялся на высокой волне, между тем как Кнют скрылся в ложбине. И вдруг мы увидели их рядом друг с другом, — они пробились сквозь валы и держались теперь вдвоем за круг. Кнют сигналил рукой; тем временем мы уже вытащили обратно надувную лодку и поспешно принялись вчетвером выбирать трос, привязанный к спасательному кругу, не спуская глаз с загадочного темно-зеленого существа, которое то и дело показывалось над водой и немало пугало Кнюта, пока он плыл к Герману. Из всех нас один Герман знал, что это была не акула, не какое-либо другое чудовище, а просто непромокаемый спальный мешок Торстейна, наполнившийся с одного конца воздухом. Правда, он недолго проплавал после того как мы вытянули на борт наших друзей; и мы невольно подумали, что тот, кто утянул мешок под воду, прозевал куда более ценную добычу...

— Слава богу, что меня не было внутри, — произнес Торстейн, занимая свое место у руля. Вообще же мы не были расположены острить в тот вечер. Долго еще по нашим спинам пробегал холодок, тут же сменявшийся чувством острой радости от сознания того, что нас по-прежнему на борту шестеро.

В этот день Кнют услышал немало хорошего и от Германа и от всех остальных.

Однако у нас не было времени долго раздумывать над случившимся. Небо совсем почернело, шквалы налетали с нарастающей силой, и не успела спуститься ночь, как мы уже боролись с новым штормом.

Прежде всего мы добились того, что спасательный круг плыл за плотом на полную длину троса, чтобы было за что ухватиться, если бы еще кто-нибудь оказался за бортом. Тем временем стало совершенно темно. Мы ничего не видели из-за непогоды, только слышали вой ветра в снастях; его бурные порывы грозили снести нашу хижину в воду. Но хижина была накрыта брезентом и надежно принайтована к палубе. «Кон-Тики» то и дело взлетал вверх на пенных гребнях, отчего брёвна под нами ходили ходуном; и мы, как всегда, удивлялись — почему в щели между бревнами не бьет фонтаном вода, а только сырой воздух продувает взад и вперед, словно накачиваемый мехами.

Пять суток подряд шторм и свежий ветер сменяли друг друга. Вся поверхность моря была изрезана глубокими бороздами, заполненными туманом соленых брызг от сглаженных натиском ветра кипящих серо-голубых валов. На пятый день среди туч появились голубые просветы, а затем грозные черные тучи окончательно уступили место вечно побеждающему синему небу, — шторм прошел дальше. На «Кон-Тики» не обошлось без повреждений, — поломалось весло, лопнул парус, разболтались из-за обрыва канатов килевые доски. Зато мы сами и весь груз были в полной сохранности.

После двух штормов «Кон-Тики» порядком расшатался во всех своих суставах. Основательная трепка на волне ослабила крепления, а непрерывная взаимная болтанка бревен заставила канаты вгрызться глубоко в дерево. Мы благодарили провидение за то, что строго последовали инкским образцам и отказались от стальных тросов, — в противном случае все брёвна были бы просто перепилены в шторм. А если бы мы взяли для основы совершенно сухое дерево, плот давно затонул бы под нами, пропитавшись морской водой. Теперь же смолистый бальзам свежесрубленных стволов не давал воде проникнуть внутрь.

Канаты ослабли настолько, что надо было остерегаться попадать ногой в щели между бревнами, — ее могло раздавить, когда их прижимало друг к другу с огромной силой. На носу и на корме, где не было настила, нам приходилось напрягаться изо всех сил, чтобы удержать равновесие, стоя на двух соседних бревнах, из которых каждое качалось по-своему. К тому же, на корме брёвна были скользкими от покрывавшей их влажной зелени, и хотя мы уже протоптали своего рода тропинку, а для рулевого была положена широкая, доска, всё же не так-то просто было устоять на ногах, когда волны разгуливались вовсю. Один из стволов-великанов с левого борта особенно настойчиво и гулко колотил день и ночь по поперечинам. Ему вторили своим скрипом канаты, связывавшие вверху мачты, из которых каждая опиралась на свое бревно и потому беспрестанно совершала самостоятельное движение.

Кормовое весло удалось скрепить с помощью шин из твердого, как сталь, мангрового дерева. Наши парусные мастера Эрик и Бенгт добились того, что парус снова выгнулся гордой дугой и изображение Кон-Тики устремило свой взор в сторону Полинезии. Хорошая погода заставила волны присмиреть, так что руль исправно выполнял свои функции, но килевые доски уже не могли действовать как следует: они свободно болтались под водой и не были в состоянии оказывать должное сопротивление ее напору. Крепление бревен снизу невозможно было проверить, — настолько всё заросло водорослями. Мы раскрыли палубу и обнаружили, что из канатов, скреплявших основу, лопнули только три, да и то потому, что непрестанно терлись о неудачно положенный груз. Было заметно, что брёвна сильно отяжелели от воды, но зато и груз поубавился, так что в общем выходило так на так. Большая часть провианта и пресной воды была уже уничтожена нами, да и радисты успели израсходовать немало сухих батарей.

В общем и целом, после последнего шторма мы уже не сомневались, что благополучно продержимся на воде ту часть пути, которая еще отделяла нас от островов. Теперь возникала проблема другого рода: как-то закончится наше путешествие?

Было ясно, что «Кон-Тики» будет неуклонно идти на запад, пока не уткнется в скалу или во что-нибудь в этом роде. Но плавание можно будет считать законченным только тогда, когда вся наша шестерка благополучно выберется на один из бесчисленных полинезийских островов, к которым мы приближались.

Мы до сих пор не могли сказать с полной уверенностью, где плот пристанет к суше. Нас отделяло одинаковое расстояние от Маркизского архипелага и от островов Туамоту, причем плот легко могло пронести как раз между ними, так что мы бы даже и не увидали земли. Ближайший из Маркизских островов был в 300 морских милях на северо-запад, ближайший из группы Туамоту — в 300 морских милях на юго-запад, а ветер и течение непрерывно колебались, с преобладающим западным направлением.

Кстати, ближайшей сушей на северо-запад был тот самый скалистый, заросший джунглями островок Фату-Хива, где я жил на берегу в свайной хижине и слушал сказания старика о божестве его племени, Тики. Если «Кон-Тики» пристанет к этому берегу, мне предстоит встретить немало знакомцев, хотя старика я уже вряд ли увижу. Он, наверное, покинул этот мир, в надежде предстать перед взором самого Тики. Притом, если нас понесет в сторону редких гористых островов Маркизского архипелага, следует быть особенно осторожными: там путь волнам преграждают отвесные скалы, и потребуется немало стараний, чтобы обнаружить одну из немногих расщелин, заканчивающихся тесной бухтой.

Если же нас отнесет к архипелагу Туамоту, то на пути плота окажутся многочисленные, расположенные близко друг от друга коралловые рифы. Этот архипелаг известен еще под наименованием «Низкие», или «Опасные», острова, так как сложен весь из кораллов и состоит из коварных подводных рифов и покрытых пальмами атоллов,[46]которые возвышаются всего на два-три метра над уровнем моря. Подводное кольцо рифов преграждает подходы к атоллам, делая судоходство в этой области крайне опасным. Но хотя острова Туамоту сложены из кораллов, а Маркизские острова представляют собою потухшие вулканы, — оба архипелага заселены одной и той же полинезийской расой, и вожди обоих ее ответвлений считают Тики своим общим предком.

Уже 3 июля, когда нас еще отделяли от Полипезии тысячи миль, сама природа указала нам, как она когда-то указывала исконным жителям Перу, что где-то впереди в океане лежит суша. Небольшие стаи фрегатов сопровождали нас на расстоянии почти тысячи морских миль от побережья Перу. Они исчезли примерно около 100° западной долготы, после чего мы видели только обитателей морских просторов — буревестников. Но 3 июля, когда мы достигли 125° западной долготы, снова показались фрегаты и с тех пор появлялись небольшими стаями то высоко в небе, то над самыми гребнями волн, где перехватывали спасающихся от золотых макрелей летучих рыбок. Было очевидно, что эти фрегаты прилетели не из Америки, — следовательно, где-то впереди лежала суша.

16 июля природа послала нам еще более яркое свидетельство этого: мы выловили девятифутовую акулу, и та отрыгнула большую, еще не переваренную морскую звезду, которую совсем недавно подобрала где-то на мелководье.

А на следующий день нас посетили первые гости непосредственно с островов Полинезии.

Появление двух олушей[47]было для нас настоящим событием; они показались сначала над горизонтом на западе, потом пролетели невысоко над мачтой. Несколько кругов над плотом, и вот они уже сложили свои крылья, общим размахом в полтора метра, и закачались на воде рядом с нами. Любопытные золотые макрели немедленно поспешили подплыть к незнакомкам, но ни одна из сторон не задевала другую. Это был первый живой привет, первое «добро пожаловать» из Полинезии. Вечером олуши не стали улетать, а остались отдыхать на волнах; еще в полночь мы слышали их хриплые крики, когда они кружились над мачтой.

Собираемая нами на палубе летучая рыба принадлежала уже к другому, значительно более крупному виду, знакомому мне еще с тех времен, когда я ходил на рыбную ловлю вместе с туземцами Фату-Хивы.

В течение трех суток плот влекло по направлению к этому острову, но затем подул сильный норд-ост, который послал нас в сторону атоллов Туамоту. Ветер вывел плот из Южного экваториального течения, и теперь мы попали в зону самых беспорядочных морских течений. Они то совершенно пропадали, то опять появлялись невидимыми реками, разветвляющимися во все стороны света. Признаками более сильного течения служили более крутые волны и понижение температуры воды, иногда на целый градус. Кроме того, мы могли судить о направлении и силе течения по разнице между положением нашего плота, исчислявшимся каждый день Эриком, и действительным его положением.

На подступах к самой Полинезии ветер вдруг стих, отдав нас предварительно на попечение слабому течению, которое, к нашему ужасу, потащило плот по направлению к Антарктиде. Правда, полного затишья не наступило, и мы поспешили поднять все имевшиеся паруса, чтобы использовать малейшее дуновение. За всё плавание не было случая, чтобы нас несло обратно в сторону Америки; минимальное продвижение за сутки составляло около 9 морских миль, или около 17 километров, в то время как средняя скорость за всё время плавания составляла 42,5 морских мили, или 78,5 километра в сутки,

Наконец пассат всё же сжалился над нами. Снова заступив на свою вахту, он честно принялся тащить и подталкивать разболтавшийся плот по направлению к финишу в новой, незнакомой нашему судну части света.

С каждым днем над нами кружило всё большее количество морских птиц. Однажды под вечер, когда солнце готовилось уже окунуться в море, мы обратили внимание на особое оживление в птичьей стае. Она заспешила на запад, не обращая внимания ни на нас, ни на летучих рыбок. С верхушки мачты мы убедились, что все птицы летят в одном направлении, — похоже было, что они видят сверху что-то, недоступное нашему глазу. Возможно также, что они руководствовались инстинктом, но во всяком случае было ясно, что они летят на ближайший остров, где расположены их гнёзда.

Мы повернули кормовое весло и постарались лечь точно на тот курс, которым летели птицы. Уже стемнело, но мы всё еще могли слышать крики замешкавшихся воздушных спутников, которые шли на фоне звездного неба тем же курсом, что и плот. Ночь была чудесной; в третий раз, с тех пор как мы отправились в путь, на небо выплыла почти полная луна.

На следующий день птичий гам над нами еще более усилился, и на этот раз не нужно было дожидаться вечера, чтобы приметить, какой курс изберут птицы: над самым горизонтом показалось необычное, стоявшее совершенно неподвижно облако. Все прочие облака появлялись легкими пушистыми хлопьями на краю неба на юге и следовали за пассатом через небосклон, пока не исчезали на западе. Так вели себя пассатные облака, когда я впервые познакомился с ними на Фату-Хиве, и точно так же шли они день и ночь высоко в небе над «Кон-Тики». Но это одинокое облако над горизонтом на юго-востоке не трогалось с места. Словно замерший в воздухе столб дыма, оно, казалось, неподвижно следило за проходившими мимо пассатными облачками. Такие неподвижно стоящие облака называются по-латыни кумулюнимбус. Полинезийцы этого не могли знать, зато они отлично знали, что под такими облаками лежит суша. Тропическое солнце накаляет песок и создает восходящий поток горячего воздуха, который конденсируется, достигнув лежащих выше более холодных слоев атмосферы.

Мы правили прямо на облачко, пока оно не исчезло в сумерках после заката. Дул ровный ветер, и «Кон-Тики» устойчиво держал курс с зафиксированным рулем, как всегда в хорошую погоду. В задачи вахтенного теперь входило в основном сидеть на истертой до блеска дощечке на верхушке мачты и стараться обнаружить какой- нибудь признак земли.

Всю ночь, при свете почти полной луны над нами с оглушительными криками кружили тучи птиц.

Глава седьмая. ВСТРЕЧА С ПОЛИНЕЗИЕЙ

Первая встреча с землей. — Нас относит от Пука-Пуки.— Праздничный день у рифа Ангатау —У врат рая. — Первые полинезийцы.—Новая команда «Кон-Тики». — Кнют получает увольнение на берег. — Неравная борьба. — Нас снова относит в море. — Опасный фарватер. — От Такуме до Рароиа. — Нас несет в адский котел. — Во власти прибоя. — Крушение. — Жертвы крушения на коралловом рифе. — Мы находим необитаемый остров.

В ночь на 30 июля на «Кон-Тики» царило приподнятое настроение. Непрекращающийся птичий гомон, казалось, предвещал близость новых больших событий. Крики птиц производили какое-то особенно земное впечатление после трехмесячного непрерывного жалобного концерта безжизненных снастей. Плясавшая рядом с вахтенным на мачте луна выглядела особенно большой и круглой. Мы были готовы объяснить необычную теплоту ее желтого сияния тем, что в нем отражались уже не одни только холодные рыбы, но и пальмовые кроны со всей окружающей их южной романтикой.

В шесть утра Бенгт покинул наблюдательный пункт на мачте, разбудил Германа и улегся спать. Светало, Герман забрался на скрипучую мачту; десять минут спустя он скатился вниз по вантам и дернул меня за ногу:

— Вставай, погляди на свой островок!

Бросив взгляд на его сияющую физиономию, я выскочил на палубу, сопровождаемый по пятам еще не успевшим заснуть Бенгтом. Мы дружно вскарабкались на самую верхушку мачты. Птицы летали вокруг во множестве. Над морем повисла нерастаявшим остатком ночи сине-фиолетовая мгла, но на востоке весь горизонт уже озарился всё усиливавшимся румяным заревом; а там, на юго-востоке, голубой карандашной чертой на кроваво-красном фоне протянулась какая-то легкая тень.

                              До острова было всего несколько морских миль, и можно было различить возвышавшуюся над горизонтом полоску леса

Земля! Остров! Мы жадно пожирали его глазами и поспешили рас-тормошить остальных членов экипажа. Они вскочили, сонно озираясь по сторонам, словно ожидали, что плот вот-вот уткнется носом в берег. Наши крикливые воздушные спутники протянулись живым мостом по направлению к острову, который обозначался всё отчетливее по мере того, как красное зарево сменялось золотым, предвещая скорое появление солнца.

Первой нашей мыслью было, что остров лежит не там, где ему надлежало находиться. А поскольку остров не мог сместиться, это значило, что плот в течение ночи был подхвачен течением, идущим в северном направлении. Достаточно было одного взгляда на море, чтобы убедиться по бегу волн, что у нас нет никаких надежд попасть на обнаруженный остров. При таком направлении ветра мы не могли уже лечь на нужный для этого курс. Область архипелага Туамоту с его многочисленными островами богата сильными извилистыми течениями; к тому же, на их направление влияют мощные приливные и отливные потоки, омывающие рифы и острова.

Мы круто повернули руль, хотя заранее были убеждены в бесполезности такого маневра. В половине седьмого солнце, как всегда в тропиках, буквально вынырнуло из воды. До острова было всего несколько морских миль, и можно было различить чуть возвышавшуюся над горизонтом полоску леса. Деревья отделялись от воды узенькой чертой светлого берега, настолько плоского и низкого, что он то и дело исчезал за волнами. Согласно вычислениям Эрика это был передовой форпост Туамоту — остров Пука-Пука. Морской справочник, две имевшиеся на борту карты и измерения Эрика дружно расходились в определении координат острова, но, поскольку по соседству не было никакой другой земли, не приходилось сомневаться в том, что это действительно Пука-Пука.

Экипаж «Кон-Тики» вел себя довольно сдержанно. Повернув парус и руль, мы, кто с мачты, кто с палубы, молча устремили взоры на эту землю, которая внезапно вынырнула на горизонте посреди бескрайних океанских просторов. Наконец-то перед нами неопровержимое доказательство того, что мы действительно двигались куда-то все эти месяцы, а не просто качались вверх и вниз в центре одного и того же неизменного круга. Нас переполняло чувство глубокого удовлетворения, к которому примешивалась легкая досада, — хотя мы и добрались до Полинезии, нам приходилось мириться с ролью беспомощных свидетелей того, как нас уносит всё дальше в нашем неизменном движении на запад, а остров остается лежать вдали недоступным видением.

Сразу после восхода солнца чуть влево от центра острова над кронами деревьев поднялся к небу густой столб дыма. Глядя на него, мы невольно думали о том, что вот сейчас жители острова занялись приготовлением завтрака... В тот момент мы и не подозревали, что плот был обнаружен туземными наблюдателями и что дым был сигналом, приглашающим путешественников пристать к берегу. Около семи наши просоленные ноздри защекотал слабый запах горящих сучьев борао, и я сразу вспомнил костер на берегу Фату-Хивы. Еще полчаса спустя до нас донесся аромат леса и свежесрубленных деревьев. Плот всё более удалялся от острова, а он посылал нам вслед легкие порывы ветра. Мы с Германом минут пятнадцать висели на мачте, вдыхая чуть уловимый запах тропической растительности. Да, это была Полинезия... После девяноста трех суток в окружении соленой воды мы наконец-то ощутили близость настоящей суши.

Бенгт уже храпел в своем спальном мешке, Эрик и Торстейн что-то горячо обсуждали, лежа в хижине, а Кнют то и дело выбегал на палубу, принюхивался к запаху листьев и снова спешил занести что-то в свой дневник.

В половине девятого Пука-Пука окончательно исчез в море за кормой, но с верхушки мачты мы еще до половины одиннадцатого могли различить слабую синюю полоску на горизонте. Но вот и она исчезла, и единственным признаком пройденной нами суши остался застывший высоко в небе кумулюнимбус. Птицы отстали, — они предпочитали, очевидно, держаться с наветренной стороны острова, чтобы под вечер, возвращаясь с полными желудками, лететь по ветру. Ряды золотых макрелей тоже заметно поредели, стало меньше лоцманов под плотом.

В ту ночь Бенгт заявил, что соскучился по письменному столу, — он уже протер все бока, читая лежа. А вообще он даже рад, что мы промахнулись на этот раз, так как у него еще не прочтены три книги. Торстейну вдруг захотелось яблока; а я проснулся внезапно среди ночи, услышав отчетливый запах жареной баранины с луком. Оказалось, что это всего-навсего чья-то грязная рубаха.

На следующее утро мы обнаружили уже два неподвижных облачка, повисших над горизонтом, словно паровозные дымки. Судя па карте, там находились коралловые островки Фангахина и Ангатау. Мы убедились, что ветер позволяет нам надеяться подойти к Ангатау, и легли на соответствующий курс, после чего закрепили весло и стали наслаждаться миром и привольем тихоокеанских просторов. Чудесно было находиться на бамбуковой палубе «Кон-Тики» в хорошую погоду! Мы жадно впитывали все впечатления, сознавая, что путешествие подошло к концу, хотя еще неизвестно, как именно всё кончится.

Трое суток подряд мы правили на облачко над Ангатау. Погода держалась прекрасная, течение вело себя безупречно, и плот шел точно по курсу. На четвертое утро Торстейн сменил Германа, стоявшего вахту с четырех до шести, и услышал от него, что под утро в лунном свете можно было различить контуры острова. Сразу же вслед за этим взошло солнце, и Торстейн просунул голову в хижину:

— Земля!

Мы выскочили все, как один, наружу, присмотрелись и поспешили поднять наши флаги — на корме норвежский, на мачте французский (ведь мы подходили к французской колонии), затем все остальные: американский, перуанский, шведский, британский, не говоря уже о флаге «Клуба исследователей». Весь этот пестрый наряд лихо развевался на ветру, не оставляя никаких сомнений в том, что на «Кон-Тики» праздник. Остров был расположен идеально, прямо по нашему курсу, хотя и несколько дальше, чем Пука-Пука четыре дня назад. По мере того как солнце позади нас подымалось выше, мы могли видеть всё более яркий зеленый отсвет на мглистом небе над островом. Это было отражение тихой мелководной лагуны внутри атолла. Некоторые лагуны отражаются в небе на высоту до нескольких тысяч метров, так что первые мореплаватели могли обнаружить присутствие земли задолго до того, как сам остров показывался на горизонте.

Часов около десяти мы снова приступили к маневрированию рулем, так как надо было решать, к какой части острова править. К этому времени уже можно было различить отдельные деревья; освещенные ярким солнцем стволы резко выделялись на фоне густой листвы.

Мы знали, что где-то между нами и островом скрывается под водой опасная гряда, подстерегающая всё, что подплывает по течению к мир-ному островку. Эта гряда подставляла ножку мерно катящимся с востока мощным валам, отчего они поднимались на дыбы, теряли равновесие и с грозным ревом обрушивали многотонные массы воды на острые зубцы кораллового рифа. Немало судов было затянуто неудержимым потоком и разбито вдребезги о подводный барьер архипелага Туамоту.

Со стороны моря не было заметно никаких признаков этой коварной ловушки. Мы могли видеть только курчавые гребни волн, спешивших друг за другом в сторону острова. Крутые валы совершенно скрывали от нас весь риф с кипящим вокруг него водоворотом. Но

по краям острова на севере и на юге, где мы видели берег, так сказать, в профиль, отчетливо видно было, как, не доходя нескольких сот метров до самого острова, высоко в воздух взлетает белая пена прибоя.

Мы направили плот по касательной к беснующимся бурунам у южной оконечности острова, надеясь, что либо сможем затем плыть вдоль гряды, пока не достигнем подветренной стороны, либо еще по пути к намеченной точке обнаружим: мелкое место, где можно бросить импровизированный якорь и переждать, пока переменится ветер.

Часов около двенадцати мы разглядели с помощью бинокля, что растительность острова состоит из молодых кокосовых пальм, плотно сомкнувших кроны над густым волнистым кустарником. На фоне светлого песка на берегу выделялись отдельные крупные глыбы кораллового известняка. И никаких признаков жизни, если не считать белых птиц, парящих над пальмовыми кронами.

К двум часам мы приблизились уже настолько, что плыли параллельно острову в непосредственной близости от подстерегавшей нас подводной гряды. Чем ближе, тем громче был слышен гул прибоя, обрушивающего непрерывные удары на рифы, и вскоре нам стало казаться, что в нескольких стах метрах право по борту несется скорый поезд какой-то необычайной длины. Время от времени над гребнями крутых волн взлетали в воздух белые брызги.

Теперь у руля стояло сразу двое, но из-за хижины они не могли видеть, что делается впереди. Тогда Эрик взгромоздился на кухонный ящик и стал подавать оттуда команду. Мы решили держаться возможно ближе к опасной гряде. На мачте всё время дежурил впередсмотрящий, выискивая в рифе проход, который позволил бы пробраться в лагуну. Течение благоприятствовало нам, так как шло, никуда не сворачивая, вдоль подводной гряды. Килевые доски, хотя и разболтались, позволяли, тем не менее, идти под углом в 20° к линии ветра, который также дул по касательной к рифу.

Под руководством Эрика плот шел зигзагами, подходя к рифу ровно настолько, насколько это было возможно без риска быть увлеченным прибоем; одновременно Герман и я сели в надувную лодку и поплыли на буксире за кормой. Когда плот направлял нос в сторону острова, подтягивая нас с собой, лодочку заносило настолько близко к грохочущему рифу, что мы могли видеть вздымающуюся к небу прозрачно-зеленую стену воды. Потом волна отступала, обнажая коралловую гряду, протянувшуюся длинным ржаво-красным зазубренным барьером. Сколько мы ни напрягали зрение, нам не удавалось обнаружить никакого прохода, ни малейшей щелочки. Но тут Эрик менял курс, подтягивая левый шкот паруса и ослабляя правый, рулевые поворачивали весло, и «Кон-Тики» снова разворачивался носом в море, удаляясь от опасной зоны и готовясь к новому прыжку.

Каждый раз, когда «Кон-Тики» делал заход в сторону рифа и мы двое на лодке отчетливо ощущали, как волны под нами становятся злее и опаснее, у нас сердце уходило в пятки. Нам всё казалось, что вот на этот раз Эрик подошел слишком близко и плот уже не сможет противостоять неудержимой силе, влекущей его прямо на этот дьявольский красный риф. Но Эрик с неизменным успехом совершал элегантный маневр, и «Кон-Тики» благополучно ускользал от коварных щупальцев прибоя. Всё это время мы неуклонно двигались вперед, параллельно острову и так близко от него, что могли разглядеть каждую мелочь на берегу. Однако его райские прелести оставались абсолютно недоступными из-за разделявшего нас бушующего водного барьера.

В три часа пальмовый лесок раздвинулся и в широкий просвет проглянула часть голубой, зеркально гладкой лагуны. Но подводная гряда тянулась всё так же неумолимо, угрожающе скаля сквозь пену свои кораллово-красные клыки. Нигде никакого признака прохода,— и вот лесок уже опять сомкнулся, и мы продолжаем свой путь, подгоняемые легким ветерком. Один просвет сменялся другим, открывая манящий вид на восхитительнейшую лагуну — сверкающее на солнце большое и тихое соленое озеро, обрамленное светлым песчаным бережком и качающимися кронами кокосовых пальм. Чудесный зеленый островок окружал гостеприимную лагуну широким песчаным кольцом, которое было, в свою очередь, окаймлено снаружи другим кольцом, игравшим роль меча, преграждающего вход в райские врата.

Весь день плыли мы так зигзагами мимо Ангатау, любуясь прекрасным, но, увы, недоступным нам пейзажем. Солнце ласкало пальмы своими лучами, и казалось, сам остров излучает покой и радость. В конце концов мы стали маневрировать настолько уверенно, что Эрик вооружился гитарой, облачился в широкополую перуанскую шляпу и стал распевать чувствительные гавайские мелодии, под звуки которых Бенгт приготовил нам вкусный обед. Мы раскололи кокосовый орех из тех, что плыли с нами еще из Перу, и выпили в честь его собратьев, висевших на пальмах на берегу.

Приветливая зелень прочно укоренившихся деревьев, плавно парящие над кронами белые птицы, мирная гладь лагуны, мягкий песчаный бережок излучали какой-то особый покой, резко контрастировавший с гулом и грохотом зловещего рифа, — и всё это вместе взятое навевало на нас необычное настроение. Незабываемое, неизгладимое впечатление! Не было никаких сомнений в том, что мы добрались до цели, — перед нами лежал неподдельный тропический остров. Удастся ли причалить, или нет, — как бы то ни было, мы приплыли в Полинезию, оставив позади необозримый океанский простор.

Случилось так, что наша встреча с Ангатау произошла на девяносто седьмые сутки плавания. Девяносто семь суток — как раз тот срок, который мы еще в Нью-Йорке наметили в качестве минимального, теоретически возможного только при идеальных условиях.

Около пяти часов мы увидели на берегу среди деревьев две хижины, крытые пальмовыми листьями. Но никакого дыма, никаких признаков жизни вообще.

Половина шестого — новый рывок в сторону рифа. Мы приближались к западной оконечности острова и должны были предпринять последнюю попытку обнаружить проход. Солнце склонилось уже настолько низко, что мешало наблюдению, но можно было различить небольшую радугу в том месте, где прибой разбивался о риф в нескольких стах метрах от последнего мыса, который нам еще предстояло пройти и который вырисовывался на фоне неба темным силуэтом. На берегу мы разглядели какие-то неподвижные темные пятна. Внезапно одно из них медленно двинулось в сторону воды, между тем как несколько других быстро переместилось к лесу. Это были люди! Мы поспешили возможно теснее прижаться к рифу; к этому времени ветер ослаб настолько, что, казалось, плот вот-вот окажется с подветренной стороны острова. Было видно, как люди на берегу спустили на воду пирогу и двое гребцов повели ее вдоль подводной гряды с внутренней стороны. Потом они повернули и вышли сквозь расщелину прямо к нам, взлетая вверх на высоких гребнях.

Итак, в гряде имелся проход — наша единственная надежда! Теперь уже вся деревня открылась нашему взору, окруженная пальмовым лесом. Длинные тени от деревьев говорили о быстром приближении ночи.

Но вот гребцы уже приветственно машут нам, мы машем в ответ, и они налегают на вёсла. Это была настоящая полинезийская пирога с противовесом, и мы видели обращенные к нам коричневые лица двух гребцов. Как-то мы еще объяснимся! Я был единственным из экипажа, знавшим несколько слов на маркизском диалекте — плод пребывания на Фату-Хиве, — но ведь житель Скандинавии весьма ограничен в воз-можностях практиковаться в полинезийскбм языке.

Можете представить себе поэтому наше облегчение, когда один из туземцев, выпрыгнув из приставшей к плоту пироги, протянул нам с сияющим лицом свою коричневую лапу и крикнул по-английски:

— Гуд найт!

— Гуд найт, -- ответил я, слегка опешив. — Ду ю спик инглиш?

Туземец снова заулыбался и кивнул:

— Гуд найт, гуд найт.

Этим и исчерпывались все его познания в области иностранных языков, -- однако этого было достаточно, чтобы вознести нашего нового знакомца на недосягаемую высоту в глазах его более скромного приятеля, который держался в сторонке и только восхищенно улыбался, глядя на своего просвещенного друга.

— Ангатау? — спросил я, указывая на остров.

— Х’ангатау, — последовал, утвердительный ответ.

Эрик гордо кивнул головой, — он оказался прав, безошибочно определив по солнцу наше местоположение.

Я решился испытать свои силы:

— Маимаи хее июта.

Со времени пребывания на Фату-Хиве я запомнил, что это означает нечто вроде: «Хотеть идти на берег».

Оба туземца вскинули руки в сторону невидимого прохода, и мы повернули руль, решив попытать счастья.

В тот же момент со стороны острова подул умеренный ветерок; над лагуной нависло небольшое дождевое облако. Ветер грозил оттиснуть нас в сторону от рифа, и мы обнаружили, что «Кон-Тики» поворачивается на слишком малый угол, чтобы выйти к проходу. Немедленно за борт пошел якорь, но он не достиг дна. Надо было хвататься за вёсла и грести не откладывая, пока ветер не разгулялся. Мы спустили парус и вооружились каждый своим веслом. Я предложил по веслу и туземцам, которые стояли, наслаждаясь только что полученными сигаретами. Однако они энергично затрясли головой и с удивленным видом стали снова указывать в сторону прохода. Я по-вторил знак, что нам надо всем грести, и произнес раздельно: «Хотеть — идти — на — берег!». Тогда наш просвещенный знакомец нагнулся и завертел в воздухе правой рукой, произнося при этом:

— Бррррррррр!..

Было совершенно ясно, что он предлагал нам запустить мотор. Наши друзья решили, что находятся на борту своеобразного глубоко сидящего моторного судна. Пришлось провести их на корму и дать убедиться на ощупь, что наше судно не имеет ни корпуса, ни винта. Побросав от изумления сигареты, они поспешили присоединиться к нам, и вот уже с каждой стороны плота сидят по четыре гребца, энергично орудуя веслами. В ту же минуту солнце нырнуло в море за мысом, и ветерок с острова заметно посвежел. Казалось, плот не двигается с места.. Туземцы попрыгали обратно в пирогу и исчезли., Мы отчаянно гребли в сгущающихся сумерках, боясь, что плот вынесет обратно в море.

Остров уже исчез во мраке, как вдруг из-за рифа показались четыре пироги, везя целую кучу полинезийцев. Горячие рукопожатия, угощение сигаретами... С такими опытными мореплавателями на борту нам нечего опасаться, — уж они-то не дадут плоту уйти в море, и сегодня вечером мы ступим наконец на берег!

Мы поспешили впрячь все четыре пироги в плот при помощи длинных канатов, и вот они уже раскинулись веером впереди, словно собачья упряжка. Кнют прыгнул в надувную лодку и тоже занял место среди пирог, в качестве пятой упряжной собаки. Остальные члены экипажа снова вооружились веслами и уселись по краям «Кон-Тики». Начался поединок с восточным ветром

Дул свежий ветер; луна еще не взошла, и было совершенно темно. Всё население деревни столпилось на берегу. Они натаскали хворосту и разожгли большой костер, чтобы осветить нам путь к проходу. Громовой рев прибоя наполнял темноту, словно гул огромного водопада, становясь всё громче и громче.

Мы не видели гребцов, тянувших нас, но зато слышали, как они, не жалея глоток, подбодряют себя воинственными полинезийскими песнями. Кнют старался не отставать, — каждый раз в паузе между полинезийскими куплетами мы слышали его одинокий голос, распевающий «Вперед, отважные». Чтобы обеспечить полный ансамбль, мы на плоту затянули «Том Браунз бэби хэд э пимпл он хиз ноуз» («У бэби Тома Брауна был прыщик на носу»), и под хохот и песни и белые и коричневые наваливались на вёсла.

Настроение было превосходное. Девяносто семь суток. Мы в Полинезии. Сегодня вечером в деревне будет праздник. Туземцы приветствовали нас восторженными криками. Гости на Ангатау появлялись только раз в год, когда из Таити приходила шхуна забрать груз кокосовых орехов. Итак, сегодня вокруг костра на берегу будет весело!

Вот только этот проклятый ветер что-то упрямится. Мы налегали на вёсла так, что все суставы ныли. Нам удавалось удерживать плот на месте, но не больше, — костер не приближался, прибой ревел с одинаковой силой. Мало-помалу песня замерла. Стало тихо. Все были заняты греблей. Костер лежал всё на том же месте, перемещаясь только в вертикальном направлении, когда нас подбрасывало на волнах. Прошло три часа. В девять вечера нас стало понемногу относить в море, — мы уже выдохлись.

Мы ухитрились объяснить туземцам, что нужны еще люди на помощь, но они сообщили нам, в свою очередь, что людей-то хватит, а вот пирог больше нет, весь флот острова состоит из этой четверки.

Тут вынырнул из мрака Кнют. Ему пришла в голову идея: можно подвезти пять-шесть человек с берега на надувной лодке.

Однако эта мысль показалась нам слишком рискованной, — ведь он не знал фарватера и ни за что не отыскал бы проход в такой темени. Кнют предложил взять с собой предводителя туземцев, чтобы он показал дорогу. Мне этот вариант не очень понравился, так как туземец никогда в жизни не преодолевал опасного извилистого прохода на резиновой лодке. Тем не менее я попросил Кнюта привезти предводителя, чтобы мы могли обсудить с ним положение. Было ясно, что нам уже не под силу устоять против сноса.

Кнют снова скрылся во мраке. Время шло, но ни Кнют, ни предводитель не показывались. Мы покричали, но нам ответил только неразборчивый хор гребцов. Кнют пропал. И тут мы поняли, что произошло: в спешке и неразберихе Кнют неправильно понял мое распоряжение и отправился вместе с предводителем на остров. Теперь сколько ни кричи, он нас никак не услышит за гулом прибоя.

Мы поспешили достать сигнальный фонарь; один из членов эки-пажа забрался на мачту и стал сигналить азбукой Морзе: «Вернись. Вернись».

Однако никто не возвращался.

У нас стало двумя гребцами меньше, третий сидел с фонарем на мачте, и плот стало сносить всё сильнее, тем более, что мы уже основательно устали. Достаточно было бросить в воду несколько щепочек, чтобы убедиться, что плот медленно, но верно относит в море. Костер стал уменьшаться, прибой ревел уже не так оглушительно. И чем дальше мы выходили из-под прикрытия леса, тем сильнее становился напор нашего неизменного толкача, восточного ветра. Мы узнавали его энергичную хватку; чувствовалось, что скоро он примется за нас всерьез. Стало ясно, что все надежды утрачены и нас вынесет обратно в море. Но греблю нельзя было прекращать ни на минуту, — мы должны были стараться замедлить снос, пока не вернется Кнют.

Прошло пять минут. Десять. Полчаса. Костер стал еще меньше и порой совершенно исчезал за крутой волной. Прибой глухо ревел вдалеке. Наконец взошла луна, еле проглядывая сквозь деревья на берегу и освещая мглистое, наполовину затянутое тучами небо.

Было слышно, что туземцы на пирогах устроили совещание. Вдруг мы увидели, как гребцы одной из лодок бросили чалку в воду и погребли к берегу. Остальные уже порядком устали и не могли тянуть нас в полную силу. «Кон-Тики» шел в открытое море.

А вот и оставшиеся три пироги подошли к борту. Один из туземцев прыгнул на палубу и спокойно произнес, тряхнув головой:

— Июта. (На берег.)

Он с беспокойством посмотрел на костер, который почти совершенно скрылся за валами, лишь изредка прорезая мрак крохотной искоркой. Нас относило довольно быстро. Прибой совсем заглох, слышен был лишь знакомый плеск волн и жалобная песня скрепляющих плот канатов.

Мы щедро одарили туземцев сигаретами, и я наскоро набросал на бумаге несколько слов для Кнюта: «Попроси двух туземцев довезти тебя на пироге, лодку возьмете на буксир. Один на лодке не выходи».

Мы рассчитали, что дружелюбные островитяне подвезут Кнюта на пироге, если только сочтут возможным выходить сейчас в море, — если же нет, то было бы безумием со стороны Кнюта в одиночку выходить на надувной лодке в океан на поиски сбежавшего плота.

Туземцы захватили записку, попрыгали в пироги и исчезли в ночной темноте. Последнее, что мы слышали, был знакомый возглас:

— Гуд найт!

Последовало одобрительное бормотание менее осведомленных в иностранных языках, и всё стихло, — никаких посторонних звуков, как будто от ближайшей суши нас опять отделяют тысячи морских миль.

Было ясно, что вчетвером мы ничего не добьемся своими веслами при таком ветре в открытом море; оставалось только продолжать сигналить с мачты. Теперь мы уже не передавали «вернись», а просто периодически слали световые вспышки. Было совершенно темно; луна только изредка проглядывала в просветах между тучами. Очевидно, над нами навис ангатауский кумулюнимбус.

В десять часов мы утратили последнюю надежду когда-либо вновь увидеть Кнюта. Мы молча уселись на краю плота и пожевали печенья, поочередно сменяя сигнальщика на мачте, которая казалась такой голой без паруса с изображением Кон-Тики.

Было решено сигналить всю ночь, — ведь мы не знали точно, где находится Кнют. Мы не допускали мысли, что он попал в прибой. Кнют всегда выходил сухим, шла ли речь о тяжелой воде или о бурунах. Но это было так глупо — оставить его среди туземцев на уединенном острове в Тихом океане. После такого длительного плавания — только понюхать земли, высадить на берег одного человека и продолжать путь... Не успели первые улыбающиеся полинезийцы побывать у нас на борту, как им пришлось удирать сломя голову, чтобы самим не быть захваченными неудержимым стремлением «Кон-Тики» на запад. Глупейшее положение! К тому же, канаты ныли сегодня особенно пронзительно; никто даже и не пытался уснуть.

Половина одиннадцатого. Бенгт слезает с качающейся мачты; кончилось его дежурство. И вдруг мы вздрогнули. Сквозь мрак с моря отчетливо доносились чьи-то голоса. Вот опять. Говорили по-полинезийски. Мы стали громко аукать, — нам зааукали в ответ, и мы узнали голос Кнюта! Наша радость в тот момент не поддается никакому описанию. Куда девалась усталость, досада! Что из того, что нас относит в сторону от Ангатау, — мало ли еще островов в море! Пусть наши неугомонные брёвна плывут куда хотят, лишь бы наша шестерка была в полном составе.

Из темноты вынырнули, перелетая с одного гребня на Другой, три пироги, и вот уже Кнют вскакивает на борт старого доброго «Кон-Тики», сопровождаемый шестью туземцами. Объясняться некогда, — надо спешить одарить полинезийцев, чтобы они могли пуститься в опасный путь обратно на остров. Им предстояло грести против ветра и волн, не видя ни огней, ни земли, ни звезд, покуда не покажется огонек костра. Мы щедро наградили их провиантом, сигаретами и другими подарками и сердечно пожали каждому руку на прощанье.

Они были явно озабочены за нас и показывали жестами, что на западе подстерегает опасный риф. Предводитель растроганно поцеловал меня в щёку, и я поблагодарил судьбу за свою густую бороду. Затем они уселись в пироги; и вот мы уже снова одни на плоту, — вся шестерка в полном сборе.

Предоставив плот воле стихий, мы стали слушать рассказ Кнюта.

Итак, Кнют спокойно отправился к берегу на своей лодчонке вместе с предводителем туземцев. Туземец сидел на веслах, направляя движение в сторону узкого прохода в гряде, как вдруг Кнют, к своему удивлению, заметил сигналы с «Кон-Тики», предлагавшие ему вернуться. Он сделал туземцу знак, что надо возвращаться, однако тот отказался послушаться. Тогда Кнют схватился за вёсла, но полинезиец отвел его руки. Было бессмысленно затевать возню в непосредственной близости от грохочущего во мраке рифа. Таким образом лодочка прошла проход и продолжала свой путь, пока ее не вынесло волной прямо на большую коралловую глыбу на берегу. Целая туча туземцев подхватила лодку и оттащила ее далеко от воды; и вот Кнют оказался один под пальмами, окруженный толпой полинезийцев, которые оживленно говорили на непонятном ему языке. Загорелые босые мужчины, женщины и дети всех возрастов толпились вокруг него, с любопытством ощупывая его рубаху и штаны. Сами они были одеты в старую, истрепанную одежду европейского покроя, но белых на острове не было.

Кнют обратился к самым крепким парням, пытаясь убедить их плыть вместе с ним на лодочке. Тут появился какой-то рослый, толстый мужчина, очевидно, вождь, потому что он был облачен в старую форменную фуражку и говорил громким, властным голосом. Все расступились. Кнют объяснил по-норвежски и по-английски, что ему нужны люди, что надо поспешить к плоту, пока его не отнесло. Вождь ничего не понимал и отвечал только сияющей улыбкой. Как Кнют ни протестовал, восторженная толпа повлекла его за собой в деревню. Здесь его встретили собаки, поросята и куры; прекрасные туземные девушки поднесли ему свежие фрукты. Было ясно, что островитяне поставили себе целью сделать Кнюту его пребывание на острове возможно более приятным, но Кнют не поддавался ни на какие соблазны, он думал только о сносимом на запад «Кон-Тики». Понять намерения туземцев было нетрудно. Они соскучились по людям из внешнего мира и знали, к тому же, что на судне белого человека должно быть немало хороших вещей. Нужно только задержать Кнюта на берегу, — тогда и остальные пристанут к острову на своем странном судне. Белые ни за что не оставят своего товарища одного на таком заброшенном островке, как Ангатау.

После разного рода приключений Кнют всё же высвободился и стал протискиваться к лодке, сопровождаемый поклонниками и поклонницами. На интернациональном языке жестов и знаков он разъяснил, что должен во что бы то ни стало возвратиться на свое странное судно, которое почему-то настойчиво спешило продолжать свой путь.

Тогда островитяне пустились на хитрость и стали уверять Кнюта — опять-таки с помощью жестов, — будто плот уже подходит к берегу по ту сторону мыса. Кнют было растерялся, но в этот момент послышались громкие голоса на берегу, где женщины и дети всё время подбрасывали хворост в костер. Вернулись гребцы на трех пирогах, они передали Кнюту записку. Положение было отчаянным: ему предписывалось не отплывать в море в одиночку, а туземцы наотрез отказывались сопровождать его.

Среди островитян развернулась крайне оживленная дикуссия. Те, кто побывал на плоту, отлично понимали, что нет никакого смысла Задерживать Кнюта в надежде привлечь остальных белых. В конце концов Кнюту удалось с помощью обещаний и угроз убедить экипаж трех пирог помочь ему догнать «Кон-Тики». И вот они отправились в путь в тропическую ночь с лодочкой на буксире. Островитяне столпились у затухающего костра, провожая взором своего нового светлокожего друга, который исчез так же внезапно, как появился.

Далеко в море спутники Кнюта обнаружили мигание нашего фонаря, видимое только тогда, когда волны поднимали пироги на своих гребнях, узкие, стройные полинезийские челны резали воду, как нож, но Кнюту казалось, что прошла целая вечность, пока он наконец ступил опять на толстые круглые брёвна «Кон-Тики».

— Небось хорошо на берегу... — проговорил Торстейн с завистью.

— Ты посмотрел бы, какие там девушки! — поддразнил его Кнют.

Плот продолжал идти со спущенным парусом и поднятым на борт кормовым веслом; мы заползли все в хижину и уснули, как убитые.

В течение трех последующих суток плавания не было видно никаких признаков земли.

Нас несло прямо на грозные рифы Такуме и Рароиа, которые преграждали море на нашем пути на протяжении 70—80 километров. Мы предприняли отчаянные усилия, чтобы выйти к северной оконечности этой опасной гряды, и одно время казалось, что нам это удастся. Но вот среди ночи в хижину ворвался вахтенный и скомандовал: «Все наверх!»

Ветер переменился. Теперь плот несло прямо на рифы Такуме. Шел дождь, и видимость была равна нулю. А до рифов оставалось уже совсем немного.

Тут же состоялось совещание. Теперь дело шло уже о жизни и смерти. Пытаться обойти риф с севера было безнадежно, оставалось попробовать пробиться с южной стороны. Мы повернули парус и руль и продолжали опасное плавание, подгоняемые неустойчивым северным ветром. Стоило только подуть ветру с востока до того, как мы пройдем все эти восемьдесят километров вдоль «фасада» рифов, — и мы окажемся беспомощной добычей прибоя.

Был разработан план поведения экипажа на случай аварии. Любой ценой стараться удержаться на плоту. Забираться на мачту нельзя, — оттуда нас стряхнет, как перезревшие плоды; остается только изо всей силы цепляться за снасти, когда на нас будут обрушиваться валы, резиновую лодку положили, не привязывая, на плоту, нагрузив ее портативной непромокаемой радиостанцией, запасом провианта, бутылками с пресной водой и аптечкой. Волны вынесут лодку на берег независимо от нас; этот запас пригодится в случае, если мы выберемся на берег в полной сохранности, но с пустыми руками. На корме «Кон-Тики» мы укрепили длинный трос с плавучим буем[48]ка конце. Таким образом, если плот застрянет на рифах, буй тоже вынесет на берег, и мы сможем попытаться вытянуть «Кон-Тики» с помощью троса. Закончив обсуждение, мы снова улеглись спать, оставив одного вахтенного на посту под дождем.

Северный ветер медленно, но верно увлекал плот на юг параллельно рифу, который подстерегал нас где-то за горизонтом. Но вот как-то вечером северный ветер стих; на смену ему подул восточный. По расчетам Эрика, мы уже сместились на юг настолько, что могли надеяться обойти южную оконечность рифа Рароиа. Нужно было попытаться обогнуть его и оказаться с подветренной стороны раньше, чем нас отнесет к следующим рифам.

Наступившая ночь завершала сотые сутки нашего пребывания на плоту.

Среди ночи я проснулся от какого-то тревожного предчувствия. Что-то было не так с волнами. «Кон-Тики» шел не так, как обычно при подобных условиях. Мы научились чутко следить за ритмом колебания бревен. Неужели сказывается противотечение со стороны какой-нибудь близкой суши? Я то и дело выскакивал на палубу и влезал на мачту, на видел только море и море. Тут уж было не до сна...

Под утро, часов около шести, прибежал сидевший на мачте Торстейн. Он разглядел вдали целую цепочку поросших пальмами островков. Мы прежде всего повернули руль так, чтобы идти возможно-южнее. Было очевидно, что Торстейн увидел те самые коралловые острова, которые тянутся позади рифов Рароиа словно нанизанные на шнур бусинки. Это означало, что плот опять подхватило течением, идущим на север.

К половине восьмого вдоль всего горизонта на западе открылась непрерывная гирлянда островов. Наиболее южные из них лежали прямо по курсу, откуда они протянулись право по борту, исчезая маленькими точечками далеко на севере. Ближайшие островки находились в четырех-пяти морских милях от нас.

Достаточно было одного взгляда с макушки мачты, чтобы убедиться: хотя нос плота и направлен в сторону самого южного острова в цепочке, боковой снос настолько силен, что мы продвигаемся не прямо, а наискосок, по направлению к рифам. Будь наши килевые доски в порядке, мы могли бы еще надеяться обойти препятствие; но акулы шли за нами по пятам, и не было никакой возможности нырнуть под плот, чтобы закрепить доски новыми канатами.

Было ясно, что нам оставалось провести на «Кон-Тики» считанные часы. За это время предстояло проделать необходимые приготовления к неизбежному столкновению с рифом. Каждый член экипажа получил исчерпывающий инструктаж, — как распределить обязанности, чтобы не носиться без толку и не мешать друг другу, когда всё дела будут решать секунды. «Кон-Тики» мерно покачивался на волнах, подгоняемый ветром всё ближе к рифам. Волнение моря вокруг нас было бесспорно связано с обратным откатом волн, которые в бессильной ярости бились о кольцевую гряду.

Мы всё еще не спускали паруса, надеясь с его помощью обойти коралловый барьер. По мере того как нас подносило всё ближе к островам, мы различали с мачты, что вся их цепочка соединена отчасти подводным, отчасти надводным рифом, — он тянулся своего рода длинным . молом, и волны крошились об него, наполняя воздух клочьями белой пены.

Кольцевой риф Рароиа имеет форму овала с поперечником в сорок километров и обращен дугой на восток, откуда несло по волнам наш плот. Этот коралловый барьер, упирающийся своими концами в линию горизонта, имеет всего несколько сот метров в ширину; за ним тянутся кольцом живописные островки, окаймляя тихую лагуну.

Без особого восторга наблюдали мы, как острые зубья рифов разрывали голубые валы Тихого океана на мелкие клочья. Я хорошо представлял себе, что ожидает нас самих: достаточно было вспомнить предыдущее посещение архипелага Туамоту, когда я стоял в безопасности на восточном берегу острова и наблюдал грозное зрелище обрушивающегося на риф мощного океанского прибоя. В южной стороне моря показывались всё новые острова и рифы. Мы находились, по всем признакам, перед самым фасадом коралловой стены.

На борту «Кон-Тики» шли спешные приготовления. Всё, что представляло для нас ценность, было убрано в хижину и прочно принайтовано. Документы и записи мы уложили в непромокаемые мешочки, вместе с фотолентой и другими предметами, боящимися воды. Хижину накрыли парусиной, концы которой привязали к плоту с особенной тщательностью. Когда стало ясно, что уже больше не на что надеяться, мы раскрыли палубу и перерезали все крепления, удерживавшие килевые доски. Вытянуть эти доски оказалось не так-то легко, настолько густо они обросли ракушками. Зато без них осадка плота сразу стала меньше, и он мог легче перескочить подводную преграду. Лишенный килевых досок, со спущенным парусом, плот развернулся боком, полностью предоставленный на волю ветра и волн. Мы привязали наш самодельный якорь к самому длинному из имевшихся канатов, который был другим концом обвязан вокруг мачты, опиравшейся на левый борт. Таким образом, при брошенном якоре «Кон-Тики» должен был войти в прибой кормой вперед. Якорь был сделан из наполненных старыми батареями и другими тяжелыми предметами бидонов, между которыми во все стороны торчали толстые жерди из мангрового дерева.

Последовал приказ номер первый (и последний): «Держаться за плот!». Что бы ни случилось, мы должны были стараться удержаться на плоту, предоставляя бревнам принимать на себя удары рифа, С нас самих достаточно было предстоявшей борьбы с напором волн. Прыгнуть за борт значило стать беспомощной жертвой водоворота, который понес бы нас прямо на острые камни. Тут и резиновая лодка не могла помочь, — груженная шестью пассажирами, она перевернулась бы на крутых волнах и была бы разорвана о рифы. Что же касается бревен, то рано или поздно им предстояло быть вынесенными на берег; следовательно, нам оставалось только цепляться за них.

Впервые за сто суток последовало распоряжение обуться, затем каждый вооружился спасательным поясом. Последнее мероприятие вряд ли имело особое значение: оказавшись за бортом, мы подвергались, скорее, опасности быть разбитыми о скалы, нежели пойти на дно. У нас еще было время разобрать свои паспорта и поделить небольшой оставшийся запас долларов; да и вообще мы не могли пока жаловаться на недостаток времени.

Потянулись волнующие часы, в течение которых нас несло боком всё ближе и ближе к рифам. На палубе царило подчеркнутое спокойствие; каждый был молчаливо занят своим делом. Серьезные лица свидетельствовали о том, что никто не строил себе иллюзий по поводу того, что нам предстояло; отсутствие суматохи говорило о том, что экипаж успел проникнуться непоколебимым доверием к своему судну, раз уж оно преодолело океан, значит доставит нас живыми и на берег.

Внутри хижины поверх увязанного груза валялись упаковки с провиантом. Торстейн с трудом поворачивался в «радиоуглу», колдуя над передатчиком. Мы находились в восьми тысячах километров от военно-морского училища в нашей старой базе Кальяо, которое постоянно поддерживало связь с плотом; еще большее расстояние отделяло нас от североамериканских коротковолновиков. Случилось, однако, так, что как раз накануне нам удалось связаться с одним опытным радиолюбителем, который находился со своей станцией на острове Раротонга (архипелаг Кука). Вразрез с нашим обычным распорядком очередной сеанс был на этот раз назначен на утро. И вот, в то время как нас несло всё ближе и ближе к рифу, Торстейн взялся за ключ и начал вызывать Раротонгу.

В 8.15 мы записали в вахтенном журнале:

«Медленно приближаемся к суше. С правого борта можно простым глазом различить отдельные деревья на берегу».

8.45:

«Направление ветра стало еще более неблагоприятным для нас. Теперь нет никаких надежд обойти гряду. Идут интенсивные приготовления, но никаких признаков суматохи. Впереди на рифах виднеется что-то, напоминающее остов разбитого судна, —- или это просто снесенные волнами деревья?»

«Ветер влечет плот по направлению к предпоследнему острову в цепочке. Ясно видим окаймляющий все острова риф — бело-розовый коралловый барьер, который едва выдается над водой. Вдоль всего рифа протянулась белоснежная полоса бушующего прибоя. Бенгт подает сытный горячий завтрак — последний перед предстоящим нам большим испытанием! Теперь видно отчетливо, что на рифах лежат остатки разбитого судна. Мы подошли уже настолько близко, что различаем контуры островов по ту сторону сверкающей на солнце лагуны».

Мы снова услышали глухой гул прибоя, — казалось, барабанная дробь предвещает волнующий финиш «Кон-Тики».

9.50:

«Подошли почти вплотную, плывем параллельно рифу. Нас отделяет от него всего несколько сот метров. Торстейн связался с радистом на Раротонге. У нас всё готово. Настало время убирать вахтенный журнал. Настроение у всех бодрое. Нам придется нелегко, но всё будет в порядке!»

Спустя несколько минут мы бросили якорь; он зацепился за дно, и «Кон-Тики» развернулся кормой в сторону прибоя. Так мы продержались несколько драгоценных минут, пока Торстейн отчаянно барабанил ключом, переговариваясь с Раротонгой. Оглушительно ревел прибой, плот то и дело подбрасывало на волнах. Весь экипаж был занят приготовлениями; наконец Торстейну удалось передать свое сообщение. Он сообщил, что нас несет на риф Рароиа, и попросил Раротонгу слушать на той же волне через каждый час; если мы не появимся в эфире в течение ближайших тридцати шести часов, то просьба известить норвежское посольство в Вашингтоне. Последние слова Торстейна были: «О. К. 50 yards left. Here we go. Goodbye». (Вас понял. Осталось 50 ярдов. Начинается! До свиданья».) Затем он убрал станцию, Кнют спрятал бумаги, и оба поспешили присоединиться к остальным, — якорь заметно поддавался.

Волны вздымались всё круче, разделенные глубокими ложбинами; плот качался вверх-вниз, вверх-вниз, с каждым разом взлетая выше и выше.

Снова последовала команда: «Держаться крепче, не думать о грузе, держаться крепче самим!»

Мы настолько приблизились к рифу, что слышали уже не ровный гул прибоя, а оглушительный грохот волн, разбивавшихся поочередно о коралловые зубцы в непосредственной близости от нас.

Все стояли наготове; каждый ухватился за приглянувшийся ему трос. Один лишь Эрик заполз в последнюю минуту в хижину, так как позабыл выполнить последний пункт программы — обуться!

На корме не было никого, — ей предстояло принять на себя первый удар. Прочные ванты, соединявшие верхушку мачты с кормой, тоже не вызывали у нас особенного доверия, так как в случае падения мачты они оказались бы свисающими за борт над рифом. Герман, Бенгт и Торстейн забрались на ящики у передней стены хижины. Там Герман ухватился за растяжку, привязанную к коньку крыши, а остальные двое уцепились за фалы, которые были теперь наглухо закреплены на мачте. Мы с Кнютом избрали штаг, ведущий к носу, рассчитав, что если мачту и хижину снесет на борт, штаг всё равно ляжет на плоту, так как волны идут с носа.

Убедившись, что плот захвачен волнами, мы обрубили якорный канат. Тут же с моря налетел огромный вал, и «Кон-Тики» взмыл вверх. Настал великий момент, — оседлав гребень, мы неслись с головокружительной скоростью; плот под нами трещал по всем швам. Сумасшедшая гонка заставила кровь бурлить в жилах. Стремясь дать выход своим чувствам, я не придумал ничего лучшего, как взмахнуть рукой и изо всех сил завопить «ура!» В первый момент мои друзья явно решили, что я сошел с ума, но тут же сочувственно осклабились. Мы лихо мчались вперед и были уверены, что «Кон-Тики» с честью выдержит свое боевое крещение.

Однако наш победный восторг быстро иссяк. Позади нас вздыбилась громадная зеленая стекловидная гора, которая обрушилась на плот в тот самый момент, как он скатился с гребня. Я ощутил сильнейший толчок и погрузился в пучину воды. Напор волны был настолько силен, что приходилось напрягать каждый мускул, думая лишь об одном — надо удержаться! Казалось, руки, ноги — не выдержат; мозг готов был уже сдаться. Но тут напор водяной лавины ослаб, и я ощутил облегчение во всем теле. Вал пронесся дальше с оглушительным ревом; я увидел рядом с собой сжавшегося в комочек Кнюта. Гигантский бурун казался сзади плоским и серым, — вот он перевалил через хижину, и мы увидели наших друзей, распластавшихся на ее крыше.

Плот по-прежнему благополучно держался на воде.

Я поспешил перехватиться получше и весь обвился вокруг штага. Кнют отпустил штаг и прыгнул к тройке на ящиках: там хижина принимала на себя часть напора воды. Я услышал успокаивающие возгласы сзади, но в ту же минуту над носом плота поднялась новая водяная гора. Выкрикнув предупреждение, я постарался сжаться и сделаться возможно меньше. В следующую секунду «Кон-Тики» снова был поглощен бушующим морем. Океан обрушил всю свою мощь на маленьких, слабых людишек. Вслед за вторым валом через нас прокатился третий.

И тут я услышал торжествующий возглас Кнюта, — он висел теперь на веревочном трапе:

— Смотрите, плот не поддается!

В самом деле, первые три удара смогли только слегка наклонить мачту и хижину. Мы снова ощутили превосходство над стихиями, былое воодушевление возродилось.

Но тут я увидел следующий вал — он был куда выше всех предыдущих. Прокричав предостережение товарищам, я поспешил как можно выше вскарабкаться вверх по штагу и застыл там, сросшись с тросом. Водяная волна буквально поглотила меня. Мои друзья говорили потом, что она была высотой метров в восемь, причем от того места, где я исчез в воде, до бурлящего гребня было не менее пяти метров. В следующий момент волна навалилась на них, и каждый мог думать лишь об одном — держаться, держаться, держаться во что бы то ни стало!

Очевидно, мы как раз в это время наскочили на риф. Я сам ощутил только, как разом ослаб штаг, дергаясь от сильных рывков. Откуда шли толчки, сверху или снизу, я не мог разобрать.

Борьба с волной длилась всего несколько секунд, но, чтобы устоять в этой борьбе, требовалось напряжение, непосильное для человека. Однако в хрупкой машине, именуемой человеческим организмом, заключена не только мышечная сила. Я твердо решил, что если мне суждено погибнуть, то я погибну именно в этом положении, обвязавшись узлом вокруг штага. Грохочущий вал прокатился дальше — и открылось страшное зрелище. «Кон-Тики» мгновенно преобразился. Судна, к которому мы успели привыкнуть на протяжении недель и месяцев, — этого судна не существовало, за несколько секунд наш уютный мирок был превращен в жалкую развалину.

Я видел только одного человека, — он лежал перегнувшись через конек крыши, лицом вниз и раскинув руки в стороны. Хижина была сплющена по направлению к заднему правому углу плота, словно карточный домик. Безжизненная фигура оказалась Германом. Вал с ревом катился дальше по рифу, но на плоту никого больше не было видно. Правая мачта переломилась, словно спичка, и ее верхняя половина при падении пробила крышу хижины; снасти повисли над правым бортом. Колоду с уключиной на корме развернуло боком, кормовая поперечина была переломана, весло разбито вдребезги. Толстые сосновые доски носового бортика под напором гигантского вала оказались не прочнее фанеры; палубу на носу сорвало и набросило вместе с ящиками, бидонами, брезентом и другим грузом на переднюю стену хижины. Общее впечатление полного хаоса усугублялось видом торчавших отовсюду обломков бамбука и обрывков троса.

Я весь похолодел от страха. Что из того, что я удержался! Стоило потерять здесь, на финише, хотя бы одного человека, и моя собственная судьба теряла всякое значение. А между тем я видел пока что только одного из моих товарищей... В тy же минуту из-за края плота показалась скорченная фигура Торстейна. Цепляясь, словно обезьяна, за ванты, он ухитрился взобраться на брёвна и оттуда перелез на хаотическое нагромождение перед хижиной. Вот и Герман слегка повернул голову и изобразил ободряющую улыбку, оставаясь лежать неподвижно на месте. Я громко окликнул остальных и услышал успокоительный ответ Бенгта, — все на борту! Они лежали держась за снасти, позади баррикады из бамбуковых цыновок, которая когда-то была палубой.

Всё это произошло в течение немногих секунд, пока отхлынувшая волна тащила «Кон-Тики» обратно, в сторону от клокочущих бурунов — и навстречу новой волне. Еще один, последний предупреждающий выкрик, и я опять думаю только о том, как удержаться в этой грохочущей стремнине в течение нескольких бесконечно длинных секунд.

Нет, больше я не могу. Я увидел, как концы бревен бьются о край крутого уступа в рифе и не могут преодолеть его. Нас опять потащило назад. Я оглянулся на тех двоих на крыше, но они ужё не улыбались. Из-за бамбуковой баррикады донесся чей-то бесстрастный голос:

— Так не пойдет!

Я и сам ощутил безнадежность нашего положения. Макушка мачты всё больше склонялась над правым бортом, и я висел над водой на ослабевшем тросе. Новая волна. Когда она схлынула, меня охватила такая апатия, что я мог думать только о том, как бы забраться на брёвна и укрыться за баррикадой. Отхлынувшая волна обнажила риф, и тут я в первый раз увидел под нами его голые розовые выступы. Торстейн стоял согнувшись на омытых водой красных кораллах и держался за свисавший с мачты конец, — волна смыла его с крыши. Кнют как раз приготовился прыгнуть на корму. Я прорычал им команду держаться на плоту, и Торстейн вскочил, как кошка, на брёвна.

Еще две или три волны, но уже слабее предыдущих, навалились на плот; помню очень смутно, как я опускался всё ниже и ниже к красному рифу, на который понемногу взбирался наш плот. Но вот нас омывают уже не валы, а лишь клочья соленой пены; мне удалось вылезти на плот, после чего мы все стали карабкаться в сторону кормы, — она уже зацепилась на кораллах. В тот же миг Кнют присел и прыгнул на риф, держась одной рукой за трос, который лежал у нас наготове. Покуда море собирало силы для нового штурма, он успел пробежать метров тридцать в воде по верхней, плоской части рифа и остановился там, недосягаемый для следующего вала, который дошел до него лишь клочьями пены и сбежал обратно широким потоком.

Тут только показался из хижины Эрик — обутый. Будь мы все вместе с ним, мы отделались бы куда легче. Поскольку хижину не снесло за борт, а только положило на бок под парусиной, Эрик мог спокойно лежать среди груза, слушая грохот бурунов и наблюдая, как прогибаются бамбуковые стены. Бенгт получил легкое сотрясение мозга, когда на него свалилась мачта, но оказался еще в состоянии заползти в хижину к Эрику. Если бы мы только знали, что бамбуковое плетение, тросы и брёвна будут так крепко держаться друг за друга...

Эрик, приготовившись, стоял на корме, и когда волна отхлынула, он тоже выскочил на риф. За ним настал черед Германа, Бенгта. С каждой волной плот забирался всё выше на коралловый барьер, и когда очередь дошла до нас с Торстейном, «Кон-Тики» уже настолько далеко затащило на риф, что не было никакого смысла покидать его. Мы занялись все вместе спасанием груза.

Роковой уступ остался теперь в двадцати метрах позади нас; как раз там разбивались о риф буруны. Коралловая постройка была такой высоты, что лишь наиболее высоким валам удавалось перевалить через барьер, вливая в богатую рыбой лагуну свежий поток воды. С внутренней стороны рифа начиналось царство кораллов с его неисчерпаемым разнообразием красок и форм.

Нашу резиновую лодку забросило далеко на риф, она лежала там полная воды. Мы вылили воду, подтянули лодку к плоту и нагрузили на нее самое драгоценное оборудование, в дополнение к радиостанции, провианту и пресной воде. Затем мы доставили груз по мелководью к большой коралловой глыбе, которая венчала риф. Разгрузив здесь лодку, мы отправились за новой партией. Надо было спешить, — приливно-отливные течения могли принести с собою самые неприятные неожиданности.

Передвигаясь по мелководью, мы вдруг увидели, как что-то сверкнуло на солнце. Подойдя поближе, обнаружили, к своему удивлению, две пустые консервные банки. Эта находка была тем более неожиданной, что банки оказались совсем новыми и по всем приметам совпадали с ананасными консервами из наших собственных запасов, полученных на испытание от генерал-квартирмейстера. Оказалось, что это и в самом деле остатки после нашего последнего завтрака на борту «Кон-Тики». Они лишь не намного опередили нас.

Риф был сложен из неровных зубчатых глыб, испещрен ямами и протоками, поэтому вода местами доставала нам лишь до щиколоток, а местами — почти до подбородка. Покрывавшие риф водоросли, полипняки и кораллы придавали ему вид подводного цветника с мхами и кактусами, с окаменевшими красными, зелеными, желтыми и белыми цветами. Не было того цвета, который нельзя было бы здесь наблюдать, разглядывая кораллы, водоросли, моллюсков, морских червей и снующих вокруг причудливых рыб. В более глубоких расщелинах к нам подкрадывались отчетливо видные в хрустально чистой воде небольшие, четырех-футовые акулы. Достаточно было шлепнуть ладонью по поверхности воды, чтобы заставить их повернуться кругом и удрать.

В том месте, где на рифах застрял «Кон-Тики», нас окружали неглубокие лужицы воды и коралловые зубцы, из-за которых проглядывала спокойная голубая лагуна. Был час отлива, и всё новые кораллы появлялись из воды, а непрерывно ревущий прибой как бы спустился этажом ниже. Что ожидало нас во время прилива, об этом мы могли только гадать; сейчас надо было спешить уйти отсюда.

Риф протянулся на север и на юг наполовину скрытым под водой крепостным валом. На юге на горизонте виднелся густо поросший пальмами длинный остров. На севере от нас, совсем рядом, метрах в шестистах-семистах, находился еще один крохотный островок. Немногочисленные пальмы выстроились вдоль его снежно-белых песчаных берегов, омываемых водами тихой лагуны, защищенной от моря коралловым барьером. Издали островок казался пышной корзиной с цветами или кусочком райской земли.

На нем мы и остановили свой выбор.

Герман стоял рядом со мной, бородатый и сияющий. Не говоря ни слова, он протянул мне руку со счастливой улыбкой на лице.

«Кон-Тики» всё еще лежал на краю рифа, обдаваемый белыми брызгами. Все надстройки были разбиты, но основа — девять бальзовых бревен из леса вокруг Киведо в Эквадоре — была в полной сохранности. Они спасли нам жизнь. Море смыло часть груза с палубы, зато всё лежавшее в хижине было цело. Нам удалось снять с плота всё, что еще представляло собой какую-либо ценность, и перенести груз на обветренную глыбу посреди барьера.

Соскакивая с бревен, я невольно искал глазами лоцманов, которые обычно сновали вокруг носа плота. Теперь огромные брёвна лежали целиком на рифах, в заливчике всего в пол-фута глубиной, и под ними извивались лишь коричневые морские черви. Лоцманы исчезли. Золотые макрели исчезли. Вместо них кругом сновали не виданные нами ранее любопытные рыбы, сплющенные с боков, с павлиньей расцветкой и вуалеобразным хвостом. Мы приплыли в новый мир, Юханнес исчез из своей норки, — видно, нашел себе здесь другое убежище.

Я кинул последний взгляд на останки плота и заметил маленькую пальмочку в сплющенной корзине. Она поднималась на полтора фута в высоту из глазка в кокосовом орехе; внизу виднелись два корешка. Захватив орех, я пошел вброд к островку. Неподалеку от меня шагал Кнют, зажав подмышкой модель плота, над которой он немало потрудился во время плавания. Вскоре мы обогнали нашего бесподобного стюарда Бенгта. Он шел согнувшись, с вымазанным сажей лбом, окунув бороду в воду и толкая перед собой ящик, который усиленно качался каждый раз, когда прибой вливал новый поток воды в лагуну. Бенгт с гордым видом приоткрыл крышку, — это был наш кухонный ящик, примус и кастрюли в полной сохранности.

Никогда не забуду это шествие вброд к райскому островку. Добравшись до залитого солнцем песчаного берега, я поспешил стряхнуть ботинки и погрузить пальцы босых ног в горячий сухой песок. Я не мог наглядеться на следы от своих собственных ног. Вскоре кроны пальм сомкнулись надо мной; я продолжал идти к центру островка. На пальмах висели зеленые кокосовые орехи, кругом росли кусты, покрытые белоснежными цветами с таким сладким, чарующим запахом, что даже голова закружилась. Вокруг меня безбоязненно парили две морские ласточки, белые и легкие, словно два облачка. То и дело по песку пробегали маленькие ящерицы; иногда показывался главный житель острова — кроваво-красный рак-отшельник, прячущий нежную заднюю часть своего тела в украденной раковине величиной с куриное яйцо.

Под влиянием нахлынувших на меня чувств я опустился на колени и зарыл руки в сухой горячий песок.

Плавание закончилось, и все до одного были живы и здоровы. Мы высадились на необитаемом полинезийском островке. И на каком островке! Вот подошел Торстейн, — он отбросил в сторону мешок и растянулся во весь рост на песке, наслаждаясь зрелищем пальмовых крон. Легкие белые птицы бесшумно кружили над самыми нашими головами. Скоро вся наша шестерка лежала на берегу. Один лишь Герман, как всегда, проявил выдающуюся энергию: залез на небольшую пальму и сорвал гроздь огромных зеленых кокосовых орехов. Мы срезали им макушки и стали жадно глотать самый чудесный освежающий напиток в мире — сладкое, холодное молоко незрелого кокосового ореха. Со стороны рифа доносился монотонный бой барабанов, — там бессменная стража охраняла райские врата.

— Чистилище оказалось сыроватым, — подвел итоги Бенгт. — Но царство небесное я себе примерно так и представлял.

Мы с наслаждением потягивались, лежа под пальмами, и улыбались пассатным облачкам, которые мчались высоко над нами. Теперь мы уже не плыли на запад за ними, а лежали на неподвижном, надежном островке в самой Полинезии.

Потягиваясь всласть на песочке, мы слышали непрерывный гул протянувшихся до самого горизонта бурунов.

Бенгт был прав: мы попали в царство небесное.

Глава восьмая. В ГОСТЯХ У ПОЛИНЕЗИЙЦЕВ

Робинзонада. — Мы боимся, что нас спасут. — Всё в порядке. — Следы других крушений.— Еще необитаемые острова. — Бой с муренами. — Нас находят островитяне.— Привидения на рифе. — Посол к вождю. — Вождь посещает нас. — «Кон-Тики» — старый знакомый/ — Наводнение. — Плот-вездеход.— Вчетвером на острове. — Островитяне забирают нас. — Встреча в деревне. — Предки из страны восходящего солнца. — Хюла-хюла. — Шаманы в эфире. — Мы получаем королевские имена. — «Маоаэ» терпит крушение.— «Тамара» спасает «Маоаэ». — Курс на Таити! — Встреча на набережной.— Живем по-королевски. — Шесть венков.

Остров оказался необитаемым. Его размеры — неполных двести метров в поперечнике — позволили нам очень быстро изучить пальмовую рощицу и узкую прибрежную полосу. Самое высокое место поднималось на два метра над лагуной.

Под пальмовыми кронами у нас над головами висели большие гроздья зеленых орехов — природных термосов, хранивших защищенное от тропического солнца холодное кокосовое молоко. Значит, нам, не придется страдать от жажды, рядом с зелеными орехами висело немало спелых, по песку ползало множество раков-отшельников, в лагуне сновали всевозможные рыбы, — одним словом, мы были обеспечены всем необходимым.

На северном берегу мы обнаружили наполовину занесенный песком старый некрашеный деревянный крест. Отсюда открывался вид на северную часть рифа с остатками разбитого судна, мимо которого проплыл наш плот, перед тем как самому сесть на риф. Еще дальше на север голубели верхушки пальм на следующем атолле. Лесистый остров к югу от нас был гораздо ближе. Правда, там мы тоже не видели никаких признаков жизни; да впрочем, в тот момент мы были заняты другим.

Вот идет, прихрамывая, робинзон Хессельберг, в своей громадной соломенной шляпе и с целой охапкой шевелящихся раков в руках. Кнют собирает хворост, и вскоре мы уплетаем вареных раков. На третье подается какао на кокосовом молоке.

— Ну, как оно на бережку, ребята? — спрашивает довольный Кнют.

И хотя незадолго до этого он успел уже побывать один раз на суше, в ту же минуту он теряет равновесие и выливает пол-котелка горячей воды на ноги Бенгта! После 101 суток на плоту мы в первый день не очень-то твердо стояли на ногах и то и дело хватались за пальмы, так как совершенно автоматически приседали, готовясь встретить несуществующую волну.

Когда Бенгт вручил каждому его столовый прибор, Эрик хитро улыбнулся. Я сразу вспомнил, как после нашего последнего завтрака на плоту принялся по привычке тщательно отмывать свою миску, а Эрик, бросив взгляд в сторону рифа, потихоньку отложил в сторону свой прибор и заявил: «Что-то мне сегодня лень посуду мыть». Вынутая теперь из кухонного ящика, его миска сверкала не хуже моей.

Поев и как следует отдохнув, мы занялись разбором отсыревшего радиооборудования. Торстейну и Кнюту нужно было спешить появиться в эфире прежде, чем радиолюбитель из Раротонги передаст всему свету печальную весть о нашей кончине.

Большая часть аппаратуры уже лежала на берегу. Бенгт отправился на риф, где еще купался в воде какой-то ящик. Мы видели, как он высоко подпрыгнул в воздух, дотронувшись до крышки, — значит, ящик и в самом деле принадлежит к комплекту радиостанции! Радисты занялись сборкой и разборкой своей аппаратуры, а мы тем временем разбили лагерь.

Притащив с рифа тяжелый промокший парус, мы растянули его в виде крыши между двумя пальмами с подветренной стороны острова на краю обращенной к лагуне поляны. Волны выкинули на берег бамбуковые жерди с плота; из них мы сделали колья. Стены нашего импровизированного жилья образовал густой кустарник, насыщавший воздух чудесным ароматом своих цветов; вход был обращен к лагуне. Мы чувствовали себя превосходно. С шутками и смехом настелили себе постель из зеленых пальмовых листьев, предварительно очистив площадку от торчавших веток коралла. Еще до наступления ночи у нас было готово очень уютное гнездышко, на потолке которого виднелась большая бородатая физиономия доброго старого Кон-Тики. Он уже не выгибал грудь под напором восточного ветра, а лежал неподвижно на спине, вперив взор в звездное небо над Полинезией.

Кругом на кустах висели мокрые флаги и спальные мешки; весь песок был усеян разложенным для просушки имуществом членов экипажа. Еще денек, и всё отлично просушится, радистам тоже пришлось сдаться в ожидании следующего дня, чтобы дать солнышку как следует прогреть внутренности аппаратуры. Стащив с кустов спальные мешки;, мы улеглись спать, оживленно споря, чей мешок суше. Победителем вышел Бенгт: его мешок не хлюпал, когда владелец поворачивался с боку на бок.

Проснувшись наутро с восходом солнца, мы обнаружили, что потолок прогнулся под тяжестью кристально чистой дождевой воды. Бенгт аккуратно собрал ее и отправился к берегу. Там он принялся строить запруды и вылавливать причудливых рыб для нашего завтрака.

Герман жаловался в это утро на боли в спине и затылке — напоминание о приключении в Лиме, а Эрик вдруг обрел свой забытый ревматизм. Вообще-то мы отделались удивительно благополучно: за всё время плавания только несколько ушибов и царапин, если не считать Бенгта, который получил легкое сотрясение мозга, когда его ударило по черепу обломком мачты. Сам я, правда, являл собой довольно оригинальное зрелище, весь разукрашенный синяками — следами моего объятия со штагом.

Как бы то ни было, состояние здоровья не помешало никому искупаться перед завтраком в прозрачной лагуне. Дальше от берега переваливший через наш островок пассат покрывал ее поверхность темной рябью; чуть виднелись голубые островки вдоль восточной части рифа. А на самом берегу пассат с тихим шелестом трепал смотрящиеся в зеркальную гладь пальмовые кроны. Горько-соленая вода была такой чистой, что мы невольно поджимали ноги, стараясь не задеть кораллы и ярких рыб, хотя они и находились на глубине трех метров под нами. Мы с наслаждением плескались над сказочным подводным миром. Прохладная вода приятно освежала, сверху пригревал просушенный солнцем воздух... Однако надо было спешить на берег: Раротонга ждала нашего появления в эфире.

Катушки и другие радиочасти были разложены на коралловых плитах под тропическим солнцем; Кнют и Торсгейн без устали что-то мастерили. По мере того как дело шло к вечеру, мы всё больше волновались. Скоро все остальные дела были заброшены, и мы сгрудились вокруг радистов, стараясь хоть чем-нибудь помочь им. Необходимо было наладить передатчик до десяти вечера, когда истекали условленные тридцать шесть часов, после которых наш корреспондент в Раротонге начнет вызывать спасательную экспедицию. Но вот день подошел к концу, зашло солнце. Только бы раротонгский радист набрался терпения... Семь часов, восемь, девять... Наше волнение достигло предела. Передатчик не подавал никаких признаков жизни, но приемник типа NC-173 ожил, и мы могли уловить слабую музыку в нижней части шкалы. Любительский диапазон молчал. Медленно, но верно оживала остальная часть шкалы, — возможно, какая-то из катушек не успела еще окончательно просохнуть. Передатчик был попрежнему нем, как рыба; злые искры свидетельствовали о наличии замыканий в схеме.

Оставалось меньше часа. Отчаявшись наладить основной передатчик, мы снова — в который раз! — взялись за портативную военную рацию, в надежде, что она наконец просохла. Батареи были испорчены все до одной, и мы получали ток от маленького ручного генератора. Вертеть его было тяжеловато, и мы четверо, игравшие роль вспомогательной рабочей силы, то и дело сменялись у этой шарманки.

Тридцать шестой час подходил к концу. Помню, как кто-то шёпотом подсчитывал остающиеся минуты — семь, пять... Потом уже никто и не хотел смотреть на часы. Передатчик как будто воды в рот набрал, но приемник шипел и потрескивал всё ближе к нужной волне. Вот ожила и частота нашего приятеля на Раротонге, и мы разобрали, что он полным ходом переговаривается с радиостанцией на Таити. Громче, громче... уже можно уловить отдельные слова:

— ...ни одного самолета по эту сторону долготы Самоа. Я совершенно уверен...

Но тут опять всё стихло. Напряжение нашей шестерки достигло максимума. Что там происходит? Неужели уже высылают самолеты и спасательные отряды?

Радисты лихорадочно трудились. Пот катил с них градом, не меньше, чем с нас, «шарманщиков». Наконец в антенну передатчика пошел ток, и Торстейн торжествующе указал нам на стрелку прибора, — она медленно ползла вверх, когда он нажимал на ключ. Наконец-то!

Мы крутили как сумасшедшие; Торстейн вызывал Раротонгу. Не отвечает. Еще раз. Передатчик ожил, но Раротонга нас не слышала! Мы стали взывать к Галу и Фрэнку в Лос-Анжелосе, затем к военно-морскому училищу в Лиме, — бесполезно.

Тогда Торстейн стал давать CQ, — иначе говоря, он обращался ко всем радиостанциям, которые слушали в этот момент на нашей волне.

Это помогло. Эфир не спеша пропищал нам что-то в ответ. Мы поспешили откликнуться. И снова неторопливый ответ:

— Меня зовут Пауль, живу в Колорадо, как звать тебя, где живешь?

Значит, нас услышал радиолюбитель. Мы снова завертели мотор, и Торстейн передал:

— Здесь «Кон-Тики», мы высадились на необитаемом острове в Тихом океане.

Пауль не поверил ни единому слову. Он подумав, что какой-нибудь коротковолновик с соседней улицы решил подшутить над ним, и не стал даже отвечать. Мы рвали на себе волосы от отчаяния: сидим под пальмами ночью на заброшенном островке, а нам даже верить не хотят!

Торстейн не сдавался, — он снова схватился за ключ и стал без конца слать в эфир: «Всё в порядке», «Всё в порядке», «Всё в порядке». Надо же было как-то дать знать, чтобы остановили спасательные мероприятия.

Вдруг слабый писк в приемнике:

— Чего же ты расшумелся, раз всё в порядке?

И снова полная тишина.

Бессильные что-либо предпринять, мы готовы были биться головами о пальмы, пока не свалятся все орехи. Один бог знает, что бы мы выдумали, — если бы нас вдруг не услышали сразу и Раротонга и старый добрый Гал. Гал уверял, что прослезился от радости, услышав знакомые позывные LI2B. Немедленно был дан отбой тревоге; мы снова остались в одиночестве на своем островке и повалились в изнеможении на ложе из пальмовых листьев.

На следующий день мы решили ничего не предпринимать, — просто наслаждаться жизнью. Кто купался, кто рыбачил или охотился на удивительных обитателей рифа, а наиболее энергичные занялись благоустройством жилища. На мысе, обращенном в сторону разбитого плота, мы вырыли на опушке ямку, выстлали ее листьями и посадили проросший орех из Перу. Тут же рядом выложили из кораллов пирамиду, указывавшую на то место, где лежал на рифах «Кон-Тики».

В течение ночи плот подвинуло еще дальше за барьер, и теперь он застрял между коралловыми глыбами, окруженный лишь небольшими солеными лужицами.

Эрик и Герман прожарились как следует в горячем песке и чувствовали себя отлично. Они решили отправиться на юг вдоль рифа и попытаться попасть на большой остров. Я предупредил их, чтобы они остерегались не столько акул, сколько мурен,[49]и они захватили с собой длинные ножи. Обитательница прибрежных вод Полинезии, мурена вооружена длинными ядовитыми зубами и способна перекусить ногу человеку. Она нападает молниеносно, и туземцы, отваживающиеся вступать в единоборство с акулой, боятся мурены больше всего на свете.

Большую часть пути по рифу Эрик с Германом прошли вброд, но кое-где им приходилось переплывать глубокие промоины. Они благополучно добрались до большого острова. Он весь порос пальмовым лесом и вытянулся в южном направлении под прикрытием рифа.

Наши разведчики дошли до южной оконечности и увидели, что коралловая гряда простирается еще дальше, в сторону других островов. На рифе лежали остатки большого четырехмачтового испанского парусника. Судно раскололось на две части, и кораллы вокруг него были усеяны ржавыми рельсами, которые так и не дошли до места назначения. Эрик с Германом вернулись обратно по другой стороне острова, но не обнаружили никакого следа людей.

Возвращаясь по рифу, они то и дело вспугивали экзотических рыб, решив поймать одну из них, они вдруг обнаружили, что окружены сразу восемью муренами, и поспешили вскочить на большую коралловую глыбу. Мурены медленно кружили около них — скользкие змеевидные бестии в черную и зеленую крапинку, толщиной в ногу, с маленькой головой, злыми змеиными глазками и острейшими зубами в дюйм длиной. Наши друзья пустили в ход ножи и ухитрились отрубить голову одной мурене и ранить другую. Запах крови моментально привлек целую стаю молодых голубых акул, — они набросились на искалеченных мурен, а двое охотников тем временем ускользнули.

В тот же день, когда мне пришлось идти вброд около нашего островка, я вдруг почувствовал, как кто-то молниеносным движением схватил мертвой хваткой мою ногу. Это был спрут. Не очень большой, но всё же было неприятно ощущать прикосновение его щупальцев и глядеть в маленькие злые глазки на фиолетовом мешкообразном теле с изогнутым клювом. Я изо всех сил дернул ногу — спрут не отпускал; очевидно, его привлек бинт у меня на ноге. Я стал прыжками перемещаться к берегу, волоча за собой отвратительный привесок. Он отпустил меня только тогда, когда я выбрался на сушу. После этого спрут медленно вернулся на мелководье, всё время смотря на берег и протягивая в мою сторону метровые щупальцы, словно ожидая нового нападения. Я швырнул в него обломком коралла, и он поспешил исчезнуть.

Однако все подобные приключения были всего лишь своего рода приправой к нашей райской жизни на островке. К сожалению, мы не могли оставаться здесь без конца, надо было начинать подумывать о том, как вернуться обратно в цивилизованный мир.

По прошествии недели «Кон-Тики» понемногу забрался на середину рифа, где было совсем сухо, и прочно застрял здесь. Громадные брёвна сокрушили немало препятствий, прокладывая себе путь к лагуне, но теперь плот лежал неподвижно, и все наши попытки сдвинуть его с места ни к чему не приводили. Между тем, если б только нам удалось затащить его в лагуну, мы всегда могли бы подремонтировать мачту и снасти и отправиться в разведку на ту сторону. Изо всех окружавших нас островов населенным мог скорее всего оказаться тот, который вытянулся на горизонте около рифа с подветренной стороны нашего островка.

Шли дни.

Но вот как-то утром прибегает, запыхавшись, кто-то из ребят и сообщает, что вдали показался парус. Забравшись на пальмы, мы разглядели крохотную точку — ослепительно белое пятнышко на фоне опалово-синей воды. Кто-то плыл вдоль острова по ту сторону лагуны. Мы видели, как лодка идет галсами;[50]а вот показалась еще одна.

Ближе к полудню стало ясно, что лодки идут прямиком к нам. Мы подняли на одной из пальм французский флаг и стали размахивать шестом с привязанным к нему норвежским флагом. Первый из парусов приблизился настолько, что мы смогли разглядеть полинезийскую пирогу с несколько усовершенствованным оснащением. В лодке стояли две коричневые фигуры. Мы помахали им, — они замахали в ответ и направили пирогу к одной из прибрежных отмелей.

— Иа ора на, — приветствовали мы их по-полинезийски.

— Иа ора на, — последовал дружный ответ. Один из полинезийцев выскочил в воду и пошел к нам вброд по песчаному дну, таща за собой пирогу.

Стройные коричневые тела были облачены в европейскую одежду. Туземцы были босиком, но в широкополых соломенных шляпах для защиты от солнца. Поначалу они держались несколько неуверенно, однако, когда мы дружелюбно улыбнулись им и поздоровались по очереди за руку, их лица осветились сияющими улыбками куда красноречивее любых слов.

Наше полинезийское приветствие поразило и обмануло прибывших точно так же, как мы сами были введены в заблуждение их соплеменником с Ангатау, встретившим нас возгласом «гуд найт». Они успели произнести целую речь, прежде чем сообразили, что мы ничего не понимаем. Тогда они смолкли и только продолжали приветливо улыбаться, указывая в сторону другой пироги, которая быстро приближалась к острову.

Вторая лодка доставила еще троих полинезийцев; один из них с грехом пополам изъяснялся по-французски. Мы узнали, что на одном из островов по ту сторону лагуны есть полинезийская деревня и что ее жители заметили несколько дней тому назад костер на нашем островке. Поскольку в рифе Рароиа имелся всего только один проход к островам в лагуне, и этот проход находился как раз против их деревни, никто не мог пройти в лагуну незамеченным. Старики заключили, что огонь около рифа на востоке не мог быть разожжен людьми, — значит, на островке появилась какая-то сверхъестественная сила, разумеется, охотников проверить это предположение не нашлось. Но вот волны выбросили на берег доску от ящика, на которой были намалеваны какие-то знаки. Двое из туземцев побывали в свое время на Таити и научились там грамоте, — они прочли написанное большими черными буквами слово Тики. После этого не оставалось уже никаких сомнений в том, что на островке поселились привидения, потому что все они отлично знали, что Тики — это их давным-давно умерший родоначальник. Между тем лагуна продолжала доставлять новые предметы — хлеб, сигареты и какао в герметической упаковке, и даже ящик со старой обувью. Тут они поняли, что кто-то потерпел аварию в восточной части рифа, и вождь выслал две пироги на поиски спасшихся, которые жгли костры на островке.

Поощряемый своими друзьями, туземец спросил нас, почему на выловленной ими доске было написано Тики. Мы разъяснили, что на всем нашем снаряжении , написано Кон-Тики, потому что так называлось наше судно.

Наши новые друзья были крайне удивлены, когда узнали, что весь экипаж спасся и что наше судно — это и есть то приземистое сооружение, которое они видят на рифе. Туземцы предложили тут же переправить нас в деревню. Мы вежливо отказались, так как хотели сначала стащить «Кон-Тики» с рифа. Полинезийцы недоверчиво смотрели на жалкие останки плота, — разве он сможет держаться на воде! В заключение толмач настойчиво подчеркнул, что вождь приказал им во что бы то ни стало привезти нас с собой, без этого они не смеют являться обратно.

Мы приняли решение, что один из экипажа поедет с ними посланником от нас к вождю, а потом возвратится и расскажет, что делается на другом острове. Нам не хотелось ославлять плот на рифе, к тому же мы не могли бросить сложенное на острове снаряжение. Бенгт отправился с туземцами. Мы оттолкнули пироги от берега, и вскоре они поплыли на запад, подгоняемые свежим ветерком.

На следующий день по всему горизонту замелькали белые паруса, — очевидно, туземцы мобилизовали все плавучие средства, чтобы перевезти нас.

Вся эта флотилия быстро приближалась к острову, и вот мы уже видим нашего Бенгта: он стоит, размахивая шляпой, на носу передней пироги, окруженный смуглыми фигурами. Бенгт крикнул нам, что плывет в сопровождении самого вождя, и мы поспешили выстроиться в ряд, в то время как они направились вброд к берегу.

Бенгт со всей торжественностью представил нас вождю. Его полное имя было Тепиураиарии Териифаатау, но нам было позволено звать его просто Тека, чем мы и поспешили воспользоваться.

Вождь Тека был высокий стройный полинезиец с необычайно умными глазами. Могущественный властелин, он происходил из старого королевского рода на Таити и правил островами Рароиа и Такуме. Он учился в школе на Таити, умел читать и писать и даже говорить по-французски. Он знал, что столица Норвегии называется Христиания,[51]и спросил меня, не знаком ли я с Бингом Кросби.[52]Далее он сообщил, что за последние десять лет на Рароиа побывало только три иностранных судна, зато несколько раз в год заходит туземная шхуна с Таити, доставляющая различные потребительские товары в обмен на копру.[53]Они уже давно ожидают очередного рейса шхуны, так что она может появиться со дня на день...

Бенгт доложил, что на Рароиа нет ни школ, ни радио, ни белых людей, но что сто двадцать полинезийцев — жителей деревни - принимают все меры к тому, чтобы нам было хорошо у них, и что сейчас идут обширные приготовления к приему нашего экипажа.

Вождь первым делом попросил показать ему судно, которое смогло доставить нас живыми через риф. Мы зашагали вброд к «Кон-Тики», сопровождаемые целой свитой туземцев. Когда мы подошли вплотную к плоту, полинезийцы вдруг остановились, издавая удивленные возгласы. Присмотревшись как следует к бревнам, один из них воскликнул:

— Но ведь это же не лодка, а паэ-паэ!

— Паэ-паэ! — подтвердили все его товарищи.

Они помчались галопом по рифу и вскарабкались на «Кон-Тики». Словно восхищенные дети, они лазили повсюду, ощупывая брёвна, цыновки, снасти. Вождь был так же возбужден, как и остальные; он подошел и повторил, внимательно глядя на нас:

— «Тики»— не лодка, это же паэ-паэ!

Паэ-паэ означает по-полинезийски «плот» и «помост», а на острове Пасхи этим именем называют туземные пироги. Вождь рассказал, что паэ-паэ давно вышли из употребления, но старики сохранили еще в памяти древние предания, в которых говорится о паэ-паэ. Полинезийцы были вне себя от восторга при виде огромных бальзовых бревен, зато презрительно морщили носы, глядя на наши канаты. Такие снасти не в состоянии долго выдерживать воздействие солнца и морской воды. Они с гордостью показали нам снасти на своих собственных пирогах, — сплетенные из кокосового волокна, эти канаты могли отлично служить до пяти лет.

Мы вернулись на островок и нарекли его «Фенуа Кон-Тики» («Остров Кон-Тики»). Это название одинаково легко произносилось и белыми и коричневыми, между тем как наши короткие северные имена представляли серьезную трудность для полинезийцев. Они очень обрадовались, узнав, что меня можно звать Тераи Матеата — имя, которым меня нарек вождь Таити, когда я был там в первый раз.

Туземцы стали выносить из пирог домашнюю птицу, яйца и плоды хлебного дерева; в это время другие ловили острогами рыбу в лагуне. Скоро пир был в полном разгаре. Нам приходилось без конца рассказывать о наших приключениях на паэ-паэ, а историю с китовой акулой нас заставляли повторять снова и снова. Каждый раз, когда дело доходило до того, как Эрик вонзил ей в череп гарпун, раздавались возбужденные выкрики. Туземцы легко опознавали всех рыб по нашим зарисовкам и сообщали нам их полинезийские названия. Но о китовой акуле и Gempylus’e им еще ни разу не приходилось слышать.

Вечером мы включили радио, к большому восторгу всех присутствовавших. Поначалу им больше всего понравилась церковная музыка, но вот нам удалось, к нашему собственному удивлению, поймать настоящую полинезийскую мелодию, которую передавала какая-то американская станция. Самые экспансивные из наших новых друзей немедленно начали извиваться всем телом, подняв руки над головой, и вскоре вся компания отплясывала вприсядку хюла-хюла. С наступлением ночи мы собрались в кружок у костра на берегу. Для туземцев наша встреча была не меньшим событием, чем для нас самих.

Проснувшись на следующее утро, мы обнаружили, что они уже успели расставить в ряд шесть кокосовых орехов для питья и теперь жарят рыбу на завтрак.

Риф ревел в этот день грознее обычного, ветер усиливался, и брызги от прибоя взлетали высоко в воздух позади останков «Кон- Тики».

— Сегодня «Тики» придет в лагуну, — сказал вождь, указывая на плот. — Начинается прилив.

Часов около одиннадцати вода бурным потоком устремилась мимо нас, заполняя лагуну, словно большой таз, и забираясь всё выше и выше на берег. Нарастающая приливная волна почти совершенно скрыла риф. Мощные потоки по обе стороны острова легко переносили большие коралловые глыбы, размывая одни песчаные отмели и намывая другие. На гребнях волн качались обломки с нашего судна, а затем и сам «Кон-Тики» начал понемногу шевелиться. Мы поспешили оттащить наше имущество подальше от берега. Только самые высокие макушки рифа торчали еще из воды; песчаный бережок по окружности нашего плоского, как блин, островка совершенно исчез под волнами, которые уже начали захлестывать траву под пальмами. Это было жуткое зрелище, — казалось, весь океан стронулся с места и идет на нас. «Кон-Тики» развернулся на 180° и закачался на воде, но вскоре опять застрял среди коралловых глыб.

Полинезийцы бросились в воду. То вплавь, то вброд, переходя с отмели на отмель, они добрались до плота. Кнют и Эрик последовали за ними. На плоту лежал приготовленный заранее канат, и когда «Кон-Тики» сшиб последнюю глыбу и отцепился от рифа, полинезийцы соскочили с бревен и попытались удержать плот на месте. Они не знали «Кон-Тики», не знали присущего ему неудержимого стремления пробиваться на запад, и беспомощно потащились за ним на буксире. А «Кон-Тики» набрал скорость, пересек весь риф и вошел в лагуну. Здесь он остановился в раздумье — что предпринять далее. Прежде чем он успел двинуться по направлению к выходу из лагуны, туземцы обмотали канат вокруг пальмы на острове. И вот «Кон-Тики» замер в лагуне, связанный по рукам и ногам. Наш вездеход сам одолел баррикаду и пробрался во внутренний залив Рароиа.

Подбадривая друг друга воинственными куплетами с зажигательным припевом «ке-ке-те-ху ру-ху ру», мы дружно вытянули «Кон-Тики» на берег его тезки. Прилив остановился только тогда, когда мы уже решили, что весь остров погрузится в воду. В тот день прилив поднялся на четыре фута выше обычного.

Ветер нагнал сильное волнение в лагуне, и мы не могли нагрузить много на утлые пироги, которые то и дело черпали воду. Туземцы заспешили домой, захватив с собой Бенгта и Германа, которые должны были осмотреть мальчика, лежавшего при смерти в деревне, у парнишки образовался гнойник на голове, а у нас имелся пенициллин.

Весь следующий день мы просидели на острове Кон-Тики вчетвером. Восточный ветер разгулялся настолько, что туземцы не могли перебраться через лагуну, где их на каждом шагу подстерегали острые зубцы кораллов и отмели. Прилив был в разгаре, и в заливе ходили высокие волны.

Еще день спустя ветер стих. Мы исследовали днище «Кон-Тики» и установили, что брёвна целы, хотя риф и снял с них стружку толщиной в дюйм-два. Канаты, так глубоко въелись в дерево, что только в четырех местах оказались перерезанными острыми кораллами. Мы принялись наводить порядок на борту: поправили хижину, починили мачту, — и наше гордое судно обрело более достойный вид.

Несколько позже показались знакомые паруса, — туземцы прибыли забрать нас и остаток груза. Герман и Бенгт рассказали, что в деревне идут большие приготовления к предстоящему торжеству и что мы, приплыв туда, должны оставаться в пирогах, пока сам вождь не подаст нам особый знак.

Подгоняемые свежим бризом, мы быстро одолели десятикилометровое расстояние до обитаемой земли. Не без печали смотрели мы на прощальные поклоны пальмовых крон на острове Кон-Тики, который быстро затерялся вдали среди бесчисленных коралловых атоллов вдоль восточной части рифа. А впереди показывались всё новые большие острова. Вдоль побережья одного из них протянулся мол, а между пальмами раскинулся целый поселок.

Однако мы не видели ни одной живой души. Поселок, казалось, совершенно вымер. Что-то они затеяли? На самом берегу, за молом из коралловых глыб, показались две одинокие длинные фигуры,—одна худая, другая толстая, как бочка. Лодки доставили нас прямо к ним; мы поздоровались. Это был вождь Тека и его заместитель Тупухоэ, чья дружелюбная улыбка моментально покорила наши сердца. Тека являл собой пример мудрого государственного деятеля и дипломата, Тупухоэ же был настоящее дитя природы, полный жизненной силы, на редкость энергичный и веселый. Его мощная фигура и величественная осанка полностью соответствовали нашим представлениям о настоящем полинезийском вожде. Собственно, он и был вождем острова, а Тека мало-помалу выдвинулся на первое место благодаря тому, что говорил по-французски и умел считать и писать,— это гарантировало деревню от обсчетов, когда с Таити приходила шхуна за копрой.

Тека объяснил, что мы должны отправиться строем к деревенскому дому собраний. Выстроившись должным образом на берегу, мы торжественным маршем зашагали в деревню, — впереди Герман с привязанным к гарпунному древку флагом, за ним я в сопровождении обоих вождей.

Торговля с Таити наложила свой отпечаток на весь вид деревни: шхуна доставляла на остров доски и гофрированную жесть. Таким образом, наряду с хижинами, выстроенными в старом живописном стиле из корявых ветвей и пальмовых листьев, мы увидели нечто вроде маленьких тропических бунгало.[54]Между пальмами в стороне стояла большая дощатая постройка — дом собраний, где предстояло поселиться нашей шестерке. С флагом в руках мы вошли через маленькую заднюю дверь и вышли наружу на широкую лестницу перед фасадом. Здесь на площадке перед домом собралось всё население деревни — мужчины и женщины, дети и старики. На всех лицах была написана глубокая серьезность, даже наши веселые приятели с острова Кон-Тики не подавали виду, что узнают нас.

Но вот мы выстроились на лестнице, и туземцы дружно грянули... «Марсельезу»! Слова знал только вождь, он же был запевалой, но в общем исполнение прошло гладко, если не считать, что некоторые старухи фальшивили на высоких нотах. Чувствовалось, что туземцы немало потрудились, разучивая французский гимн! Затем были подняты французский и норвежский флаги. На этом официальная часть закончилась, и вождь Тека отошел в сторону, — настал черед толстого Тупухоэ выступить в роли церемониймейстера. По его знаку толпа запела снова; на этот, раз дело пошло куда более гладко, потому что и музыка и слова были национальные. Да и кто может поспорить с полинезийцами в исполнении их собственной хюла! При всей Своей простоте мелодия оказалась такой захватывающей, что мы как завороженные слушали ее под аккомпанемент океанского прибоя. Несколько запевал вели постоянно варьирующую мелодию, то и дело поддерживаемые всем хором. Слова песни повторялись: «Здравствуй, Теки Тераи Матеата вместе с твоими людьми, что прибыли через океан на паэ-паэ к нам на Рароиа, здравствуйте, пусть ваше пребывание среди нас продлится, и пусть у нас будут одни и те же воспоминания, чтобы мы всегда были вместе, даже когда вы уедете в дальние страны. Добрый день».

Мы уговорили их повторить эту песню, и чем дальше, тем живее и непринужденнее чувствовали себя наши новые друзья. Тупухоэ попросил меня рассказать о том, что волновало всех жителей поселка, — почему мы пересекли океан на паэ-паэ. Тека взялся переводить мою речь с французского.

Моя аудитория, хотя и не получившая образования, оказалась в высшей степени интеллигентной. Я рассказал, что мне пришлось уже побывать среди их соплеменников на тихоокеанских островах и что там я услышал об их первом вожде Тики, который привез на острова их предков из таинственной страны, лежащей неизвестно где. Но, оказалось, продолжал я, что в далекой стране, называемой Перу, когда-то давно правил великий вождь по имени Тики. Народ называл его Кон-Тики, или Солнце-Тики, потому что он сам называл себя сыном солнца. В конце концов Тики покинул свою родину на больших паэ-паэ,—потому мы и решили, что это тот самый Тики, который приплыл на эти острова. А поскольку никто не хотел верить, что паэ-паэ в состоянии пересечь океан, мы сами отправились в путь из Перу на паэ-паэ; и теперь мы здесь — значит, это всё-таки возможно!

Тека закончил перевод, и в ту же секунду вперед выскочил Тупухоэ — взволнованный и разгоряченный, словно в экстазе. Он горячо говорил что-то по-полинезийски, размахивая руками, указывал в сторону неба и на нас, постоянно повторяя имя Тики. Я ничего не понимал из его скороговорки, но собравшиеся жадно глотали каждое слово и были явно захвачены его красноречием. Зато Тека слегка растерялся, когда дело дошло до перевода.

Тупухоэ сказал, что его отец и дед и родители, деда рассказывали о Тики, как о своем первом вожде, который живет теперь на небе. Но потом пришли белые и заявили, что предания предков ложь, Тики, мол, никогда не существовал. Его нет на небе, потому что на небе живет Иегова. Тики — языческий бог, в него верить больше нельзя. Но вот сегодня приплыли к нам через океан шестеро белых — первые белые, которые признали, что предки говорили правду, что Тики жил, что он существовал на самом деле, а потом умер и попал на небо.

Мысль о том, что мы уничтожили все плоды работы миссионеров, привела меня в ужас, и я поспешил выступить вперед и сообщить, что Тики, конечно, существовал, в этом нет никакого сомнения, а потом умер, но где он находится сегодня — на небе или в аду, это знает один Иегова, потому что он живет на небе, а Тики был обыкновенным смертным, хотя и большим вождем, — как Тека и Тупухоэ, возможно даже — еще больше.

Мое выступление было встречено с радостью и удовлетворением; одобрительные кивки и бормотание свидетельствовали о том, что мои слова пали на благодарную почву. Тики существовал когда-то, — это самое главное. Если он оказался в аду — тем хуже для него, но в таком случае, заключил Тупухоэ, тем больше шансов для его потомков вновь свидеться с ним!

В это время вперед выступили три старика, чтобы поздороваться с нами за руку. Было очевидно, что именно они являются хранителями преданий о Тики. Вождь подтвердил, что один из стариков знает множество древних преданий и сказаний о жизни предков. Я спросил старика — нет ли в преданиях указаний на то, с какой стороны приплыл Тики. Нет, никто из них не помнил ничего такого. Однако, поразмыслив как следует, самый старый припомнил, что Тики привез с собой одного из своих ближайших родственников по имени Мауи, а в песне о Мауи говорится, что он прибыл на острова из Пура — страны, где восходит солнце. А раз Мауи прибыл из Пура, то не было никаких сомнений, что и мы приплыли на паэ-паэ из Пура.

Я сообщил туземцам, что на уединенном острове Мангарева, ближе к острову Пасхи, население никогда не строило пирог, а продолжало пользоваться большими паэ-паэ до недавнего времени. Этого старики не знали, зато они рассказали, что их предки тоже плавали на больших паэ-паэ, но мало-помалу они вышли из употребления: остались только название да упоминание в преданиях. Давным-давно, сказал самый старый из сказителей, паэ-паэ называли еще ронго-ронго, но теперь уже это слово забыто, хотя оно и встречается в древних сказаниях.

Это сообщение было интересным, потому что ронго (на некоторых островах произносится «Лоно») было именем одного из наиболее прославленных предков полинезийцев. Предания подчеркивают, что он был белым и светловолосым. Когда капитан Кук[55]впервые прибыл на Гавайи, островитяне оказали ему восторженный прием, решив, что это и есть их белый друг Ронго, который после длительного отсутствия вернулся к ним с родины их предков на парусном корабле. А на острове Пасхи слово ронго-ронго долго обозначало таинственные иероглифы, секрет которых был утерян со смертью последних грамотных «длинноухих».

Старики готовы были без конца говорить о Тики и ронго-ронго, молодежь больше интересовалась китовой акулой и плаванием через океан, — но нас ждало угощение, и Тека надоело играть роль переводчика.

Мы были представлены каждому жителю поселка в отдельности, — мужчины бормотали «иа ора на» и энергично трясли нам руку, девушки подходили несмело и приветствовали нас смущенно и в то же время лукаво, а старухи оживленно тараторили и хихикали, указывая на наши бороды и кожу. Однако все смотрели на нас с искренним дружелюбием, и вавилонская смесь языков отнюдь не служила препятствием для нашего общения.

Если они говорили нам что-нибудь непонятное по-полинезийски, мы отвечали по-норвежски, и обе стороны были ужасно довольны. Первое слово, которое мы усвоили, было «нравится», а поскольку при этом можно было показать, какой именно предмет нравится, и быть уверенным, что получишь его, то всё было чрезвычайно просто. Для того что-бы сказать «не нравится», достаточно было, произнеся «нравится», презрительно наморщить нос, — так мы и объяснялись.

После того как мы познакомились со всеми ста двадцатью семью жителями деревни, для двух вождей и для нашей шестерки был накрыт большой стол, и туземные девушки вынесли всевозможные лакомые блюда. Пока одни накрывали на стол, другие принесли венки из цветов, — большие венки надели нам на шею, меньшие — на головы. Цветы издавали чарующий аромат и приятно освежали в жару. А затем началось празднование нашей встречи, которое кончилось только, когда мы покинули остров, у наших ребят, истосковавшихся по настоящей пище, даже слюнки потекли при виде изобилия жареных поросят, цыплят, свежих омаров, полинезийских рыбных блюд, плодов хлебного дерева, папайи[56]и кокосового молока. И пока мы уплетали угощение, туземцы пели свои песни, а девушки танцевали вокруг стола.

Ребята были безмерно счастливы, — один смешнее другого, бородатые, увенчанные цветами, они набросились на изысканные блюда. Оба вождя явно были не менее довольны, чем мы.

После пира начались массовые пляски. Туземцы решили показать нам все свои национальное танцы. Нам предложили вместе с вождями почетные места на табуретках. Затем появились два гитариста; они присели на корточки и заиграли национальные мелодии. Зрители уселись в круг и запели песню, и вот показались в два ряда танцоры — мужчины и женщины в шуршащих юбочках из пальмового луба. Запевалой была веселая и подвижная толстая туземка с одной рукой, — вторую она потеряла в поединке с акулой. Поначалу танцоры чувствовали себя несколько связанно, но, убедившись, что приплывшие на паэ-паэ белые гости с интересом смотрят древние полинезийские пляски, стали оживать. В ряды танцоров стало несколько человек постарше, которые, очевидно, помнили танцы, уже ставшие редкостью. В свете заходящего солнца под пальмами разгоралась всё более темпераментная пляска, сопровождавшаяся возбужденными возгласами зрителей. Казалось, они забыли о присутствии шести чужеземцев, — мы стали для них своими и веселились вместе со всеми. Программа оказалась весьма обширной, один захватывающий танец сменялся другим. Наконец прямо у наших ног тесным кольцом уселась на корточки группа молодых мужчин; по знаку Тупухоэ они начали ритмично отбивать такт ладонями по земле. Сначала медленно, затем быстрее и быстрее, ритм становился всё оживленнее, и вдруг к ним подключился барабанщик, — он колотил двумя палками по сухой выдолбленной колоде, издававшей звонкий отрывистый звук. Когда ритм наконец достиг желаемого темпа, вступил хор, и в круг прыгнула девушка с венком на шее и цветком за ухом. Она отбивала такт согнутыми в коленях босыми ногами и извивалась всем телом до самых кончиков пальцев вздетых над головой рук. Это был классический полинезийский танец, и притом в блестящем исполнении. Скоро уже все присутствующие отбивали такт кулаками.

Еще одна девушка вошла в круг, за ней третья. С поразительной грацией и ритмичностью они как тени скользили друг за другом. Глухие удары о землю, песня и деревянный барабан всё более ускоряли теми, и танец становился всё стремительнее и стремительнее. Зрители старались не отставать в аккомпанементе.

Казалось, перед нашими глазами ожила древняя Полинезия. Мерцающие звёзды и раскачивающиеся пальмы... Теплая ночь, насыщенная запахом цветов и звоном цикад... Тупухоэ, сияя как солнце, ударил меня по плечу.

— Маитаи? — спросил он.

— Э, маитаи, — ответил я.

— Маитаи? — повторил он, обращаясь к остальным.

— Маитаи! — воскликнули все дружно; никто не морщил нос.

— Маитаи, — кивнул в заключение сам Тупухоэ и показал на себя; он чувствовал себя преотлично.

Тека тоже был весьма доволен праздником; он сообщил нам, что впервые белые смотрят их пляски здесь на Рароиа. Всё быстрее и быстрее мелькали барабанные палочки и хлопающие ладоши, песня и танец всё ускоряли темп. Вот одна из танцовщиц остановилась в своем движении по кругу перед Германом и протянула в его сторону извивающиеся руки. Герман неуверенно осклабился в бороду, не зная, что это значит.

— Принимай вызов, — прошептал я, — ведь ты хороший танцор.

И, к неописуемому восторгу толпы, Герман выскочил в круг, присел и стал выполнять замысловатые коленца хюла. За ним последовали Бенгт и Торстейн. Не жалея пота, они старались не отставать от сумасшедшего темпа. Барабанная дробь слилась в один сплошной гул, танцовщицы затряслись во всё усиливающейся дрожи; потом опустились на землю, и барабан мгновенно смолк.

Мы окончательно завоевали сердца туземцев, их восторгу не было предела.

Следующим номером программы был птичий танец — один из самых древних на Рароиа. Мужчины и женщины двигались ритмично в два ряда, представляя две стаи птиц, следующие за ведущим. Ведущий изображал собой птичьего вожака, но он ограничивался различными замысловатыми движениями, не участвуя непосредственно в самом танце. По окончании этого номера Тупухоэ объявил, что он был исполнен в честь плота и будет сейчас повторен, но в роли ведущего должен теперь выступить я. Поскольку я успел усвоить, что задача ведущего сводится к тому, чтобы издавать дикие вопли и скакать кругом на корточках, вращая бедрами и крутя руками над головой, я надвинул на лоб венок и смело вступил в круг. Глядя на мои па, старый Тупухоэ хохотал так, что чуть не свалился с табурета; музыканты и певцы следовали его примеру, и аккомпанемент получался не ахти какой.

Теперь уже все хотели танцевать — и старые и молодые, — и вот опять занял свое место барабанщик со своим ансамблем; зазвучали призывные звуки хюла-хюла. Первыми в круг вошли девушки, кружась во всё более и более стремительном темпе, затем стали приглашать одного за другим членов нашего экипажа. Всё большее количество присутствующих включалось в пляску, топая ногами и извиваясь всем телом.

Один Эрик не поддался всеобщему увлечению. Сырость и сквозняк на плоту оживили его старый ревматизм, и теперь он сидел словно старый шкипер, дымя своей трубкой и не поддаваясь ни на какие маневры девушек, пытавшихся выманить его в круг. В огромных овчинных штанах, которые выручали его в холодные ночи в течении Гумбольдта, голый по пояс и с широченной бородой, он казался вылитой копией Робинзона Крузо. Тщетно самые прекрасные юные танцовщицы старались вывести его из неподвижного состояния. Он только усиленно дымил трубкой, сохраняя серьезную мину под цветочным венком.

Но вот в круг вошла рослая мускулистая матрона. Она исполнила несколько неуклюжих па и решительно проследовала к Эрику. Он бросил на нее испуганный взгляд, но амазонка ответила ему самой обольстительной улыбкой, подхватила Эрика под руку и энергично сдёрнула с табурета. Удивительные штаны Эрика были надеты шерстью внутрь; они лопнули сзади, и оттуда выглядывал белый клок, напоминая заячий хвост. Эрик неохотно последовал за матроной, зажав в одной руке трубку, а другой держась за поясницу. Когда Эрик запрыгал под музыку, ему пришлось отпустить штаны, чтобы подхватить спадавший с головы венок, однако он тут же опять схватился за штаны, потому что они поехали вниз под собственной тяжестью. Толстуха, переваливавшаяся впереди него, представляла собой не менее комичное зрелище, и мы хохотали до слёз. Очень скоро все остальные танцоры остановились, и пальмовые кроны задрожали от их дружного хохота. Эрик и его тяжеловесная партнерша продолжали усердно изображать фигуры хюла, но и им пришлось остановиться, потому что и певцы и музыканты катались по земле, держась за животы.

Пляски продолжались до рассвета, когда нам наконец разрешили передохнуть, после того как мы еще раз пожали руку каждому из ста двадцати семи жителей поселка. Эта церемония повторялась каждое утро и каждый вечер всё то время, что мы жили на острове. Со всех хижин были собраны необходимые принадлежности, чтобы соорудить нам шесть постелей. Мы улеглись рядышком вдоль одной из стен в доме собраний, словно гномы из сказки, и уснули, вдыхая аромат висевших в головах венков.

На следующий день нам пришлось немало повозиться с больным шестилетним мальчиком, у которого образовался гнойник на голове. Температура поднялась до 420, нарыв на макушке разросся в кулак и нарывал всё сильнее. Несколько меньших болячек покрывали пальцы ног.

Тека объяснил, что немало детей на острове уже погибло от этой болезни и что если мы не умеем лечить, то мальчик обречен, у нас был с собой пенициллин, но мы не знали, какую дозу можно дать ребенку. А если бы малыш умер после нашего лечения, то это могло бы иметь серьезные последствия.

Кнют и Торстейн вытащили свою радиостанцию и натянули направленную антенну между макушками самых высоких пальм. Вечером они связались с нашими невидимыми друзьями в Лос-Анжелосе — Галом и Фрэнком. Фрэнк позвонил врачу, а мы передали азбукой Морзе симптомы болезни и сообщили, какими лекарствами располагаем. Фрэнк передал нам ответ врача, и в ту же ночь мы отправились в хижину, где маленький Хаумата метался в жару, окруженный причитающими родичами, составлявшими почти половину населения поселка.

Герман и Кнют занялись врачеванием, на долю остальных выпала нелегкая обязанность сдерживать натиск родичей. Мать мальчика пришла в ужас, когда мы явились к ней с ножом в руках и потребовали кипятку. Обрив больного наголо, мы вскрыли нарыв. Гной бил фонтаном, туземцы то и дело прорывали оцепление, и нам приходилось изгонять их из хижины. Всё это было невесело. Очистив и продезинфицировав гнойник, мы обмотали голову мальчика бинтами и приступили к лечению пенициллином. В течение двух суток он получал таблетки через каждые четыре часа; мы регулярно промывали рану, но температура всё не падала. Каждый вечер мы получали радиоконсультацию от врача в Лос-Анжелвсе. Наконец температура резко упала, гной перестал выделяться, сменившись сукровицей, и мальчик явно повеселел,—теперь он был готов без конца рассматривать картинки из удивительного мира белых людей, где имелись автомобили, коровы, многоэтажные дома.

Неделю спустя Хаумата уже играл с другими детьми на бережку, но голова его была тщательно забинтована. Впрочем, скоро оказалось возможным снять повязку.

После первого успешного опыта врачевания мы обнаружили, что жители деревни страдают бесчисленными болезнями. Все до одного жаловались на зубы и живот, многие приходили с нарывами. Мы направляли пациентов к доктору Кнюту и доктору Герману, которые прописывали налево и направо диету и опустошали наши запасы лекарств. Кое-кто поправился, и никому не стало хуже; когда же лекарствам пришел конец, мы с большим успехом стали лечить истеричных старух супом из какао и овсяной кашей!

Очень скоро после нашего прибытия на остров появился новый повод для праздничных торжеств, — мы должны были пройти посвящение в гражданство Рароиа и получить полинезийские имена. Мне уже больше не разрешалось именоваться Тераи Матеата, — на Таити сколько угодно, но не здесь.

Посреди площади для нас выставили шесть табуреток, и туземцы поспешили занять лучшие места вокруг. Среди них торжественно восседал Тека, — его обязанности как вождя не распространялись на старые местные церемонии, тут выступал на первый план Тупухоэ.

Молчаливо и серьезно ждали собравшиеся появления рослого толстого Тупухоэ, который торжественно и степенно проследовал на свое место, опираясь на большую суковатую палку. Он отдавал себе полный отчет в серьезности момента; под устремленными на него со всех сторон взорами он подошел к нам, как бы погруженный в глубокое раздумье. Это был прирожденный вождь — выдающийся оратор и артист.

Тупухоэ обратился глухим голосом к запевалам, барабанщикам и ведущим танцорам, указывая поочередно на каждого из них своей палкой и отдавая краткие распоряжения. Затем снова повернулся к нам и внезапно широко раскрыл глазищи, так что белки засверкали вперегонки с зубами на фоне медно-коричневой кожи его выразительной физиономии. Приподняв палку, он со страшной скоростью затараторил старинные заклинания, понятные только самым старым среди присутствующих, так как он говорил на древнем, ныне забытом диалекте.

Затем он рассказал, что первого короля, который поселился на этом острове, звали Тикароа и что Тикароа правил всеми островами в пределах кольцевого рифа на всем его протяжении с севера на юг и с запада на восток, от земли до самого неба.

Хор затянул старинную песню о короле Тикароа, а Тупухоэ положил мне на грудь свой кулачище и возвестил, что нарекает меня именем Вароа Тикароа —Дух Тикароа. Песня стихла, настал черед Германа и Бенгта. Вождь возложил им поочередно свою лапу на грудь и окрестил одного Тупухоэ-Итетахуа, а другого Топакино. Так звали двух древних героев, которые вышли в бой с морским чудовищем, обитавшим у входа в лагуну, и убили его.

Барабанщик выбил бешеную дробь, и на площадку выскочили двое мускулистых полинезийцев с длинными копьями в руках. Они стремительно зашагали на месте, поднимая колени до самой груди и угрожающе потрясая копьями; одновременно они энергично вертели головами из стороны в сторону. Новая дробь барабана, танцоры подскакивают в воздух, и начинается танец, имитирующий битву с морским чудовищем. Битва-балет длилась недолго и закончилась победой воинов. Теперь настала очередь креститься Торстейну. Под звуки песни и с соответствующими церемониями он получил имя Мароаке, в честь одного из древних королей деревни. Эрик и Кнют были названы Тане-Матарау и Тефаунуи, — так звали знаменитых полинезийских героев-мореплавателей. Длинный и монотонный рассказ об их подвигах излагался в страшном темпе, преследовавшем двойной эффект — поразить и в то же время развеселить слушателей.

Но вот церемония окончена; среди полинезийцев Рароиа опять появились белые вожди. Вперед выступили в два ряда танцоры в лубяных юбках и с лубяными коронами на головах. Они подошли, приплясывая, к нам и надели на нас свои короны и шуршащие юбки, после чего праздник мог продолжаться.

В одну из ночей утопающие в цветах радисты связались с любителем на Раратонге, который передал нам сообщение с Таити — теплое приветствие от губернатора французских тихоокеанских колоний.

В соответствии с распоряжением из Парижа он выслал правительственную шхуну «Тамара», которая должна была доставить нас на Таити, так что мы не были больше связаны необходимостью ожидать приходящую неизвестно когда торговую шхуну. Таити — центр французских колоний этой области, и, к тому же, единственный остров,, имеющий контакт с внешним миром. Только там мы могли попасть на рейсовый пароход, который доставил бы нас в наш собственный мир.

Праздник на Рароиа продолжался. Однажды ночью с моря донеслись необычные звуки. Наблюдатели доложили, что у входа в лагуну остановилось судно. Мы бегом пересекли пальмовую рощу и выскочили к морю на подветренном берегу, обращенном в сторону, противоположную той, с которой прибыл наш плот. Прибой здесь был несравненно слабее.

У самого входа в лагуну светились огни какого-то корабля. Ночное небо было покрыто яркими звездами, и мы различили контуры широкой двухмачтовой шхуны. Может быть, это шхуна губернатора? Но почему она не заходит?

Туземцы возбужденно что-то обсуждали, и тут мы тоже разглядели, в чем дело: судно легло на бок, чуть не черпая воду, так как наскочило на подводный риф.

Торстейн притащил сигнальный фонарь:

— Что за судно?

— «Маоаэ», — последовал ответ.

Это была торговая шхуна; она как раз направлялась на Рароиа за копрой. Капитан и вся команда были полинезийцы и знали наперечет все рифы, но в темноте их обмануло коварное течение. Хорошо еще, что они оказались с подветренной стороны и что погода стояла тихая. Выходящее из лагуны течение представляло, тем не менее, известную опасность. «Маоаэ» кренилась всё сильнее, и команда перешла на спасательную лодку. Привязав к верхушкам мачт прочные канаты, они доставили другие концы на берег, где обмотали их вокруг пальм, чтобы не дать судну перевернуться. С помощью двух канатов команда впрягла лодку в шхуну, надеясь с наступлением прилива стянуть ее с рифа. Островитяне спустили на воду все свои пироги и принялись свозить груз на берег — девяносто тонн драгоценной копры.

Прилив поднял «Маоаэ» лишь настолько, что корабль начал биться на рифах и пробил себе днище, утреннее солнце осветило неутешительную картину. Команда ничего не могла поделать, — и в самом деле, бесполезно было пытаться сдвинуть с места судно водоизмещением в сто пятьдесят тонн с помощью одних только пирог и спасательной лодки. Шхуна продолжала биться на кораллах; в случае перемены погоды к худшему ее могло разбить вдребезги о риф.

Радио на «Маоаэ» не было, но хотя мы и имели передатчик, всё равно шхуна погибла бы раньше, чем могло подоспеть спасательное судно с Таити. И всё же добыча ускользнула от рифа Рароиа, — вторично за месяц.

Среди дня на горизонте показалась «Тамара». Ее команда была немало удивлена, когда вместо плота обнаружила мачты большой шхуны, беспомощно застрявшей на рифах.

На борту «Тамары» находился французский администратор архипелагов Туамоту и Тубуаи, Фредерик Анн, посланный за нами губернатором. С ними прибыли еще два француза — кинооператор и радист; капитан и команда судна были полинезийцы. Сам Анн родился на Таити и был отличным моряком. Он принял на себя командование «Тамарой» с согласия капитана, который был только рад освободиться от ответственности в этих опасных водах. «Тамара» остановилась на почтительном расстоянии от подводных рифов и течений. Шхуны были соединены тросами, и Анн приступил к выполнению сложного маневра, борясь с постоянной угрозой быть выброшенным вместе с первой шхуной прямо на коралловую гряду.

С наступлением прилива ему удалось снять «Маоаэ» с рифов и вывести ее на безопасное место. Вода хлынула фонтаном сквозь пробоины в днище шхуны; пришлось поспешно заводить ее на мелководье в лагуне. В течение трех суток «Маоаэ» грозила затонуть на глазах у жителей деревни; помпы работали неустанно, день и ночь откачивая воду. Лучшие ныряльщики среди наших друзей вооружились свинцовыми «заплатами» и гвоздями и заделали самые большие пробоины, после чего пострадавшая шхуна могла уже в сопровождении «Тамары» дойти своим ходом до верфи на Таити.

Подготовив к отплытию «Маоаэ», Анн провел «Тамару» по лагуне между коралловыми отмелями к острову Кон-Тики. Там он взял плот на буксир и направился к выходу из лагуны. «Маоаэ» шла вплотную за ними, так, чтобы команда могла в случае опасности успеть перейти на «Тамару».

Мы с грустью покидали Рароиа. Островитяне выстроились все до одного на молу, провожая нас нашими любимыми мелодиями.

Сидя в лодке, которая должна была доставить нас на «Тамару», мы видели, как в центре толпы возвышается над всеми Тупухоэ Он держал за руку маленького Хаумата. Мальчик горько плакал, да и сам могущественный вождь не мог удержать слёз. Нас провожали сотни опечаленных глаз, но пение и музыка не прекращались всё время, пока мы еще могли слышать их. Потом гул прибоя заглушил все остальные звуки.

Шестерых друзей проводили в путь жители острова, — сто двадцать семь верных товарищей оставили мы на берегу... Выстроившись в молчании вдоль борта «Тамары», мы смотрели на приветливый остров. Но вот мол слился с берегом, скрылись в море пальмы. И долго еще слышали мы внутри себя отголоски песни:

«...пусть у нас будут одни и те же воспоминания, чтобы мы всегда были вместе, даже когда вы уедете в дальние страны. Добрый день»...

Четыре дня спустя на горизонте показался Таити. На этот раз мы увидели первым делом не ряды стройных пальм, а суровые дикие горы, пронзающие легкие облачка своими острыми вершинами.

Подойдя ближе, мы разглядели на синих склонах зеленые пятна. Пышная тропическая зелень покрывала ржаво-красные скалы и глинистые откосы, спускаясь к морю по глубоким ущельям и узким долинам. Вот мы уже подошли настолько близко, что можем разглядеть густые пальмовые заросли по долинам вдоль золотистого песчаного берега. Остров Таити создан потухшими вулканами, которые защищены теперь от разрушительного действия морских волн кольцевой коралловой грядой.

Ранним утром мы проследовали через проход в рифе в гавань Папеэте. Сквозь листву гигантских деревьев проглядывали остроконечные макушки церквей и красные черепичные крыши. Папеэте — столица Таити и единственный город во всей французской Океании. Город радости, правительственная резиденция и узловой пункт всего морского транспорта в восточной части Тихого океана.

Вдоль пристани выстроилось пестрой живой стеной всё население Таити. Новости распространяются на острове с быстротой ветра, и, конечно, каждому хотелось взглянуть на паэ-паэ, который приплыл своим ходом из Америки.

«Кон-Тики» был поставлен на почетное место около набережной. Нас приветствовал бургомистр Папеэте; маленькая девчушка преподнесла нам от имени Полинезийского общества громадный венок из диких цветов. Затем выступили вперед девушки, которые повесили нам на шеи белые ароматные венки, — добро пожаловать на Таити, жемчужину Полинезии!

Я искал взором в толпе моего крёстного отца, вождя Терииероо, старшего среди туземных вождей Таити. А вот и он! рослый, крепкий, всё такой же подвижной, он вынырнул из толпы и крикнул: «Тераи Матеата!», сияя всем лицом. Он заметно постарел, но сохранил свою величественную осанку вождя.

—Ты явился поздно, — улыбнулся вождь, — но зато с хорошими вестями. Твой паэ-паэ поистине принес голубое небо (тераи матеата) на Таити, потому что теперь мы знаем, откуда пришли наши предки.

После приема у губернатора и праздника в муниципалитете на нас посыпались приглашения со всех концов гостеприимного острова.

Вождь Терииероо устроил в знакомой мне долине Папено большой праздник, совсем как в старые добрые времена. Поскольку Рароиа и Таити — разные вещи, состоялось новое крещение тех из членов экипажа, кто не имел еще таитянского имени.

Потекли беспечальные дни на солнечном острове. Мы купались в лагуне, лазали по горам и танцевали хюла на траве под пальмами. Дни шли, становясь неделями, а недели угрожали стать месяцами, пока мы ожидали судна, которое могло бы доставить нас домой, куда нас призывало столько дел.

В это время из Норвегии поступило сообщение: Ларс Христенсен отдал команду судну «Тур I» по пути из Самоа зайти в Таити, чтобы доставить членов экспедиции в Америку.

Ранним утром большой норвежский пароход вошел в гавань Папеэте. Французское военное судно отбуксировало «Кон-Тики» к борту его соотечественника-великана, который опустил громадную железную руку и поднял своего маленького родича на палубу. Мощные гудки пароходной сирены прокатились над гаванью. На каменной набережной Папеэте сгрудились коричневые и белые, желавшие попасть на пароход, чтобы вручить нам прощальные подарки и венки. Мы вытягивали шеи, словно жирафы, силясь высвободить подбородок из охапки цветов.

— Если вы хотите снова попасть на Таити, — пробасил вождь Терииероо, стараясь перекричать последний гудок парохода, — бросьте в лагуну венок, когда двинетесь б путь!

Но вот отданы швартовы, заработала машина, и вода за кормой позеленела под ударами лопастей винта, — мы медленно отходим от пристани.

Скоро красные крыши скрылись за пальмами, а зелень пальм сливалась с синевой гор, которые исчезали, словно тени, за горизонтом.

По поверхности океана шли торопливой грядой бурлящие валы, но теперь мы уже не могли окунуть в них ноги. По синему небу спешили белые пассатные облачка, но мы уже не шли одним курсом с ними. Идя наперекор стихиям, мы полным ходом приближались к столь далекому от нас двадцатому столетию.

Мы были все живы и здоровы; а в лагуне на Таити у самого берега медленно покачивались на поверхности воды шесть белых венков.

Тур Хейердал. Путешествие на „Кон-Тики“. Перевод с норвежского Л. Жданова

Примечания

1

Секстант — инструмент для навигационных и астрономических наблюдений; употребляется в мореплавании и самолетовождении.

(обратно)

2

Мнемотехнические средства — приемы, облегчающие запоминание возможно большего числа сведений, фактов.

(обратно)

3

Генеалогия — история рода, родословная запись.

(обратно)

4

Неолит — второй период каменного века; характерен появлением топора и шлифовкой каменных орудий; время расцвета матриархально-родового строя.

(обратно)

5

Роггевен, Якоб (1659—1729)—голландский мореплаватель. В 1721 г. предпринял экспедицию в поисках новых стран Южного полушария и во время плавания в 1722 г. открыл о-в Пасхи, посетил о-ва Туамоту, Общества, Самоа, Соломоновы и о-в Яву.

(обратно)

6

Каноэ — долблёный или сделанный из древесной коры чёлн типа пироги северо-американских индейцев; легкая лодка с одним веслом.

(обратно)

7

Финмаркен — северная провинция Норвегии, граничащая с СССР.

(обратно)

8

День Ивана Купалы (23 июня) — народное название дня летнего солнцестояния у ряда славянских и других европейских народов.

(обратно)

9

Бальзовое дерево (Ochroma lagopus) — растет преимущественно в Центральной Америке и на Антильских островах. Его древесина в высушенном виде вдвое легче, чем пробка, очень прочна и применяется в самолетостроении как изоляционный материал.

(обратно)

10

Гринвич Вилледж — деревня на острове Манхаттан, впоследствии вошедшая в состав Манхаттанского района Нью-Йорка.

(обратно)

11

Оссининг — маленький городок на берегу реки Гудзон, расположен вблизи Нью-Йорка.

(обратно)

12

Там-там — барабан с деревянными щитками вместо кожи; распространен в Африке.

(обратно)

13

Фрейхен, Петер (род. в 1886 г.) — датчанин, известный полярный исследователь, получил медицинское образование. Принимал участие во многих трудных экспедициях в Гренландию. Во время последней экспедиции (1921—1924 годов) отморозил ногу и сам ампутировал ее. Много лет провел в Гренландии, считая ее своей второй родиной; его первой женой была гренландская эскимоска. Фрейхеном написано несколько интересных книг о Гренландии и эскимосах (есть русские переводы).

(обратно)

14

Каяк — небольшая промысловая лодка у некоторых народов Арктики; легкий решетчатый деревянный или костяной каркас, обтянутый кожей морских животных. Иглу — ледяные хижины куполообразной формы у эскимосов.

(обратно)

15

Тяжелая вода — химическое соединение тяжелого изотопа водорода (дейтерия) с кислородом; в небольшом количестве содержится в обыкновенной воде. Применяется в производстве атомных бомб как замедлитель реакции (наравне с графитом). Во время войны запас тяжелой воды и производство ее в Норвегии находились в руках Германии, оккупировавшей Норвегию. Рьюкан — город в Южной Норвегии, в провинции Телемарк, с населением около 8 тысяч. Под диверсией на Рьюканском заводе тяжелой воды подразумевается операция 28 февраля 1943 г., когда сброшенная на парашютах английская диверсионная группа совместно с норвежцами взорвала завод и уничтожила запасы тяжелой воды. После войны завод построен заново.

(обратно)

16

Кумара (или кумера) — так в Южной Америке и Полинезии называют клубни батата, употребляемого в пищу.

(обратно)

17

Уэстпойнт — военная академия, получившая свое название от города Уэсг- Пойнт, в котором она находится.

(обратно)

18

Флагшток — вертикальный шест, служащий для подъема флага.

(обратно)

19

Трюгве Ли — в то время генеральный секретарь OOН

(обратно)

20

Пончо — плащ из прямоугольного куска ткани, без рукавов, с отверстием в центре для головы, — традиционная одежда индейцев в Южной и Центральной Америке.

(обратно)

21

Сукре — денежная единица Эквадора, примерно 27 копеек.

(обратно)

22

Манговое дерево — южноазиатское плодовое дерево, разводится под тропиками.

(обратно)

23

Конго — по-видимому, жалоносный муравей; укусы таких муравьев очень болезненны и вызывают сильное недомогание.

(обратно)

24

Чалка — стальной или пеньковый причальный трос.

(обратно)

25

Стюард — буфетчик на пассажирском морском судне.

(обратно)

26

Течение Гумбольдта — холодное течение в Тихом океане, идущее с юга на север вдоль западных берегов Южной Америки. Названо в честь Александра Гумбольдта (1769—1859), открывшего его в 1802 г.

(обратно)

27

Писарро, Франсиско (1471—1541) — испанский конкистадор, в 30-х годах XVI века завоевал территорию Перу. Используя междоусобную борьбу среди инков. Писарро удалось уничтожить и разграбить их государство. В 1535 г. основал г. Лиму. Де Сарате, Августин — испанский историк XVI века, составивший описание завоевания испанцами Перу.

(обратно)

28

Фалы — снасти, служащие для подъема реев при постановке парусов. Шкоты — снасти для управления парусом.

(обратно)

29

Нептун — у древних римлян бог моря, то же, что в греческой мифологии Посейдон.

(обратно)

30

Кальмар — морской моллюск класса головоногих, обитает почти во всех морях и океанах; съедобен.

(обратно)

31

Фут — мера длины, равная 12 дюймам, или 30,479 см. Применяется в Англии, США и других странах с английской системой мер.

(обратно)

32

Дисней, Уолт (род. в 1901 г.)—американский кинорежиссер-мультипликатор, известный советским зрителям по фильмам «Бэмби», «Три поросенка», «Белоснежка и семь гномов».

(обратно)

33

Батат — растение, мучнистые клубни которого (так называемый сладкий картофель) употребляются в пищу и идут на изготовление крахмала и выгонку спирта; разводится в теплых странах.

(обратно)

34

Кока — южноамериканский кустарник с кожистыми листьями, из которых добывается кокаин.

(обратно)

35

Де Овьедо и Вальдес (1478—1557) — испанский историк, автор хроник.

(обратно)

36

Сюрреализм (буквально — сверхреализм) — одно из крайних формалистических направлений в буржуазных литературе и искусстве XX века. Сюрреалисты отрицают объективность познания, роль разума и опыта в искусстве, ищут источник творчества в «сфере подсознательного» — в сновидениях, галлюцинациях, инстинктах. Сюрреализм — образец разложения буржуазной культуры эпохи империализма.

(обратно)

37

Кильватер — след на поверхности воды, остающийся позади идущего судна.

(обратно)

38

Бакштаг. Здесь — положение парусного судна по отношению к ветру, при котором направление последнего образует с продольной плоскостью судна угол больше 90 и меньше 180°.

(обратно)

39

Фордевинд. Здесь — курс судна, совпадающий с направлением ветра.

(обратно)

40

Луб. Здесь — волокнистая часть коры деревьев.

(обратно)

41

Таро — тропическое многолетнее растение; культивируется; большие клубни его употребляются в пищу. Встречается и в диком состоянии в лесах Новой Гвинеи, Филиппинских островов, Тайваня, Бирмы, Гималаев.

(обратно)

42

Перископ — оптический прибор для наблюдения из-за укрытия.

(обратно)

43

Ванты — стальные или пеньковые тросы, при помощи которых крепят мачту с боков.

(обратно)

44

Нутодден — город в Восточной Норвегии, крупнейший центр химической промышленности.

(обратно)

45

Банка. Здесь — отдельно лежащая мель, образованная возвышенностью морского дна; банки бывают песчаные, каменистые, коралловые и т. д.

(обратно)

46

Атолл — низменный коралловый остров кольцеобразной формы, обрамляющий мелководную лагуну; атоллы распространены главным образом в Тихом океане.

(обратно)

47

Олуши — морские птицы, величиной до одного метра. Встречаются главным образом в тропиках и субтропиках.

(обратно)

48

Буй — плавающее тело конической, сферической или цилиндрической формы, служащее для ограждения границ судового хода, обозначения опасных для судоходства мест и пр.

(обратно)

49

Мурена — хищная рыба; кожа гладкая, без чешуи, длина тела — до полутора метров; распространена главным образом в Средиземном море, а также в Атлантическом и Индийском океанах.

(обратно)

50

Галс — положение судна относительно ветра; может быть правым или левым, в зависимости от того, каким бортом судно обращено к ветру.

(обратно)

51

Христиания — прежнее (с 1624 по 1925 г.) название столицы Норвегии Осло.

(обратно)

52

Бинг, Кросби — современный американский киноартист.

(обратно)

53

Копра — ядро кокосового ореха. Используется для изготовления кокосового масла.

(обратно)

54

Бунгало — одноэтажная легкая загородная постройка с выходящей на все стороны верандой.

(обратно)

55

Кук, Джеймс (1728—1779)—английский мореплаватель, совершивший три кругосветных плавания; открыл много островов в Тихом океане, исследовал восточный берег Австралии. Открытия Кука способствовали расширению колониальной торговли и владений Англии. Убит обитателями Гавайских островов.

(обратно)

56

Папайя — плодовое тропическое дерево, то же, что дынное дерево.

(обратно)

Комментарии

1

17 мая — национальный норвежский праздник — День независимости Норвегии.

(обратно)

Оглавление

Тур Хейердал. Путешествие на «Кон-Тики»

Глава первая.ТЕОРИЯ

Глава вторая. РОЖДЕНИЕ ЭКСПЕДИЦИИ

Глава третья. В ЮЖНУЮ АМЕРИКУ

Глава четвертая. ЧЕРЕЗ ТИХИЙ ОКЕАН.

Глава пятая. НА ПОЛПУТИ

Глава шестая. ЧЕРЕЗ ТИХИЙ ОКЕАН, II

Глава седьмая. ВСТРЕЧА С ПОЛИНЕЗИЕЙ

Глава восьмая. В ГОСТЯХ У ПОЛИНЕЗИЙЦЕВ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg