«Вокруг света»

Вокруг света (fb2) - Вокруг света 22653K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Олег Николаевич Ермаков

Олег Ермаков Вокруг света

© Ермаков О., текст, иллюстрации, 2016

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2016

* * *

«Так как он в последние годы полагал свои мысли на розыски мест, чем-либо примечательных, но еще неясных, то он целыми днями меня по ним водил». Басё. По тропинкам севера.

Л. Толстой. «Есть обязанность к земле»

Часть первая

Вернулся

С каждой осенью все труднее решать, что из вещей не брать. В эту осень оставил дома палатку, купил пленку, приклеил петли для колышков, и укрытие от дождя готово. В путь. С рюкзаком он всегда светлый.

Дорога ведет все туда же – на остров среди лесов и полей. Настоящие места не наносят на карты, повторю в который уже раз Мелвилла, их можно видеть во сне или вдруг посреди ручья, ну, не сами места, а хотя бы знаки мест.

Возвращаешься как будто домой. Те же деревья, тропинка, уродец дуб, завязанный местными силами в сольный ключ. Ну, здравствуйте. Развести огонь, вытащить из рюкзака яблоки, сорванные в заброшенном саду исчезнувшей деревни…

Очень тихо. Никого как будто больше и нет. Но это не так, лазутчики леса глядят отовсюду, понимают: этот вернулся на остров.

Предчувствие радуги

Погода не баловала, в первую ночь начался дождь, продержавший меня в спальнике до полудня. Что ж, отоспался, насмотрелся снов. Но, увы, с фотоаппаратом там делать нечего, ландшафты снов неуловимы, хотя иногда снятся уже готовые фотографии… остается только прихватить их с собой. Не получается.

Владимир Эрн в «Верховном постижении Платона» говорит о том, что философ, как истый пифагореец, не только почитал солнце, но и был буквально одержим солнцем. Солнце у него высшая истина, и человек может не только добиваться этой истины, восходить к солнцу, но и солнце иногда нисходит и восхищает искателя. Солнце в диалогах Платона порой безмолвный участник беседы, его блеск и горячие лучи неспроста упоминаются. Миф о пещере всегда с нами. Вспоминал все это и я, именно тот, в сторону которого Эрн бросает реплику: «То есть уже не туристские прогулки и не любительские снимки явятся целью наших восхождений в горы Платоновых созерцаний, а отыскание хотя бы главнейших следов того, что самим Платоном считается наиважнейшим и наивысшим в его постижениях». Моей целью были как раз прогулки и снимки. Любительские снимки тоже могут что-то выразить, хотя бы и всю бездну, разделяющую мифические озарения былого и бедность современного реалистического сознания.

А о солнце я думал в этот раз ежечасно. И ночью, просыпаясь от холодка, все же пробивавшего спальник, рассчитанный на минусовую температуру, всматривался сквозь целлофан: есть звезды? будет утром солнце? смогу я сфотографировать наконец эти ландшафты, идеальные тела, по мысли Новалиса, для выражения мыслей и чувств? Ветер свободно разгуливал по моему жилью. Однажды поздно вечером среди ветвей мелькнул свет – как будто круглый, какой обычно бывает у фонарика. Наверное, охотники, решил я. Но никто так и не вышел, а свет погас. И вдруг ночью, открыв глаза, я увидел его прямо над собой. Вот уж точно – фонарь! Это светила молчаливая осенняя луна, черные ветви дубов туманились. Я обрадовался. Значит, жди утром солнце.

Но утром дубрава тонула в пасмурной мгле, снегирь тихо пел о холоде, заснеженных кустах, индевелых березах – о чем же еще может петь этот вестник севера?

Сырые дрова не разгорались, а хотелось есть зверски. Пришлось разобрать конструкцию костра и сложить новую. Не горит. Забыл у газовой плиты это искусство. Начал вспоминать. Выбрал дровину, ошкурил, расколол топориком на лучины, с одной лучины настрогал стружки, аккуратно собрал, все сложил: сначала потоньше, потом потолще лучины. Вспыхнула спичка, ветер ее не задул, и завитки стружки подхватили огонек. В дереве тоже солнце, думал, вытягивая к костру руки.

Хотя погода была пасмурной, на свою световую охоту я все-таки вышел, упрятав в зарослях иван-чая весь лагерь: давно на этом острове не встречал вообще никаких следов человека, и палатку с вещами оставлял на целый день спокойно, а в этот раз увидел пробитую в траве тропу – скорее всего, охотниками.

Небо над холмами было низким, северным, да, как раз такое я видел за полярным кругом, у отца в экспедиции. Мы там были вдвоем с другом, две недели ходили по тундре, в последних числах августа сыпались ледяные дожди, далекие вершины Урала белели снегом.

Поднялся на холм. Уныло и серо. Ветер быстро погнал меня вниз. Но не к дому, то есть лагерю, свернутому и уложенному в зарослях, а дальше. Ну, уже не ветер, а какое-то чувство странничества, если оно захватило, не стоит ему противиться. В этом всегда есть дух надежды.

И действительно, вверху что-то происходило, тучи тяжело ворочались, плыли к Воскресенскому лесу, а то вдруг из-за леса. Начался дождь. Едва я успел натянуть дождевик, все вокруг стало быстро светлеть, буквально наполняться светом, ветви берез у родника в зарослях тростника нежно засветились. На березы с цвиканьем налетела стая синиц, среди обычных, черношапочных, я заметил и лазоревку, она отличается длинным хвостом и белой головой. У эвенков души превращаются в синиц и, скорее всего, в лазоревок – об этом мне подумалось еще в прошлом году здесь же, когда я проводил полевые испытания, поверял книжные сведения, собранные для романа. Снова моя мысль двигалась в северном направлении, и я опять вспоминал заполярное путешествие, радуги над чистой каменистой речкой.

И тут над горой окончательно пробилось солнце и захватило все. В этот миг я бы не постеснялся назвать происшедшее по-эрновски гелиофанией, то есть священным явлением солнца.

Солнце светило недолго, но только так, как может светить оно иногда в октябре в наших полунощных краях: неудержимо и ликующе. Правда, тут следует оговориться: для пешехода, спрятавшего дом в зарослях иван-чая. Да к тому же вооруженного камерой для ловли света. Это, конечно, ни в коем случае нельзя назвать постижением солнца в эрновском смысле, но и отличие от восприятия такого солнцесветения офисным работником, выбежавшим на улицу по заданию шефа, есть. Впрочем, как знать. Сейчас неожиданно мелькнуло, что Платон и офисный клерк могут дать вспышку даже более яркую. Но это уже из области совершенно литературной.

Ну, а я оставался в пространстве горы, родника и недалекого леса. Хотя это пространство, просвеченное насквозь солнцем, и казалось немного другим, эфирным. И например, лес был более именем, чем сообществом деревьев, кустарников, трав, птиц и зверей. А имя его – Воскресенский, по деревне, стоявшей когда-то на западной окраине. И родник был чашей чистого чувства. А гора – сестрой другой, главной горы этой местности, за Воскресенским лесом.

И это уже сфотографировать было невозможно. Мир явственно раздваивался. По мере угасания солнца это ощущалось все отчетливее.

Но похмельного чувства я пока не испытывал, ломал ветки и разводил костер, чтобы сварить поздний обед, наверное, даже ужин, набирал в роднике воду. Солнце исчезло, захлопнулись тучи. Опять нависали кругом дождевые нити…

И дождь сыпанул вперемежку с градом, да был подхвачен новыми лучами, и, разогнувшись над костром, я увидел радугу. Она вырастала прямо из Воскресенского леса, делалась ярче. Правда, вторая ее часть терялась где-то во мгле, но зато первая была пылающим многоцветным столбом, и рядом возникло отражение радуги – одно, второе… Как будто здесь воздвигался многоколонный дом. Солнце светило особенно густо, превращаясь над лесом в краски, которые казались плотными и горячими. Почему-то поражала молчаливость всего происходящего. Ни звука не проронили озаренные деревья, травы, гора, лес и радуга. Немотствовали птицы, затаился ветер. В этом было удивительное несоответствие. Радуга горела безмолвно и величественно. Ни для кого и для всех. Не знаю, в чьих еще глазах она отражалась. Краски ее были чисты, как будто исходили из самого родника всех красок.

Схватил фотоаппарат и поспешил на гору, чтобы сфотографировать полную радугу над Воскресенским лесом. Но не успел – высоко идти. И у меня остались лишь фрагменты, обломки того, что происходило октябрьским вечером в глухой местности Смоленщины. И надежды запечатлеть когда-нибудь всю радугу.

Хотя я знаю, что это невозможно.

Моя дума мещанская

В Воскресенск пойду в воскресенье, решил в субботу утром, может, будет солнце. И, проснувшись рано под целлофановым тентом, еще из спальника увидел светлеющее на востоке небо. А Воскресенск на востоке. Оставалось набраться храбрости и выпрыгнуть из спальника в октябрьские промозглые сумерки. Хотелось бы, конечно, дождаться солнца, но лучше его встретить в пути. Когда ты обзавелся фотоаппаратом, нечего спать и нежиться, надо вставать и отважно направлять свои стопы в сумеречную зону. Фотограф – как рыбак и охотник: рыб и птиц света лучше бить на заре или закате. Сумеречная зона таит неожиданности. И без штатива тут не обойтись. Ну, я его таскаю даже днем. Он висит в чехле на плече будто ружье. При достаточном свете штатив вроде бы и ни к чему, тем более в походе, когда лишняя спичка тянет и давит. Но я думаю по-другому. Штатив тормозит, и это хорошо. Есть время оглянуться внимательнее, лучше почувствовать пейзаж. Да и попусту не будешь щелкать. Если уж останавливаться и разбирать штатив, накручивать на него аппарат, то ради какого-то особенного кадра.

Вообще фотографы – суетливый народ и напоминают этим журналистов. Или шоферов – те тоже вечно спешат и не терпят всяких проволочек. И суетливостью фотографы отличаются от живописцев. Скорее поймать миг! – всё вопиет в человеке с фотоаппаратом. Живописец ближе к вечности, мгновение у него загустевает в красках, как муха в янтаре.

Хотелось бы больше походить на живописца, да пропасть здесь непреодолима. Фотограф похож на живописца так же, как журналист на писателя. И не более того. Живописец все краски и линии пропускает через запястье, претворяя их в свою кровь. Фотоаппарат больше похож на донорский аппарат – забирает кровь солнца. И эта кровь никак не может стать твоей, никак и никогда. Осознавать это мучительно, но что поделать – надо быть честным. Человек с фотоаппаратом – регистратор, архивариус мгновений. И наверное, как никто другой, понимает неповторимость каждой секунды, потому что не раз ошибался, думая: э, ничего, завтра в это же время – минуту в минуту – я снова приду сюда и щелкну затвором; бесполезно, на следующий день у этой минуты будет уже чуть-чуть другое освещение, чуть-чуть другая температура, влажность воздуха, давление. Минута никогда не повторится.

Ницше надо было обзавестись фотоаппаратом, чтобы расстаться с мифом о вечном возвращении. Современному человеку, оснащенному компьютером, космическим навигатором и так далее, вот и фотоаппаратом, в том числе, труднее отказаться от соблазна поверять алгеброй гармонию. И, созерцая центральный пейзаж этого мифа в «Заратустре»: мрачные мертвенно-бледные сумерки, горная тропа среди кустов и врата, где сходятся путь вечности, оставшейся позади, и путь вперед – путь другой вечности, на вратах надпись: «Мгновенье», – созерцая эту картину, думаешь, что если бы Заратустра успел ее сфотографировать, но с каким-то изъяном и подумал бы, что перефотографирует то же самое назавтра, – думаешь, что пророк потерпел бы фиаско. Эти врата были бы другими, если только они имеют хоть какое-то отношение к посюсторонней действительности. А впрочем, и если даже пребывают только в сфере духовной, ведь и там происходят изменения ежесекундные, не может быть дух без движения, это не камень.

Наверное, это рассуждение карлика, к которому восклицал Заратустра: «…ты не знаешь самой глубокой мысли моей! Ее бремени ты не смог бы нести!» Рассуждения карлика, да еще вооруженного фотоаппаратом. Заратустра с гневом и презрением отвернулся бы от фотографа и даже не удостоил бы его своих отповедей.

Ну, что я могу сказать в свое оправдание, думал я, уже сидя у трещавшего огня и стараясь вобрать ладонями как можно больше тепла. Явление здесь Заратустры – в утренних сумерках октября, в дубраве, затерявшейся среди мглистых пространств Среднерусской равнины, – не удивляло меня. Об этом в позапрошлом веке А. Жемчужников писал:

В тарантасе, в телеге ли Еду ночью из Брянска я, Все о нем, все о Гегеле Моя дума дворянская.

Моя дума не о Гегеле и не дворянская, в позапрошлом веке она была бы, скорее всего, крестьянской или мещанской, оба родителя – выходцы из деревни.

А миф о вечном повторении сам напрашивается, когда ты занимаешься ловлей света, солнечной секунды, светописью, сиречь фотографией, и с каждым щелчком затвора осознаешь, что эта частица света, упавшая в мир, что мир в ней неповторим. Каждый миг словно катастрофа, все повисает на острие – и обрывается, рушится. Рушится мироздание – и тут же возникает снова и снова. И гениальность его в бесконечном многообразии. Хотя это невозможно проверить, как и мысль о вечном возвращении.

Да, временами думаешь: так было, – а еще чаще: так должно быть. Порой сознание этого приходит в момент написания какого-то текста, и тогда кажется, что ты археолог, смахивающий кистью пыль со строчек. Изредка представляется, что происходящее тебе снилось. Но бездна и ужас того, что открылось Заратустре на горной тропе, – ему-то в этом вспыхнул сноп счастья, как куст купины, – мне недоступны. Я не могу этого пережить. Не верю. Вот еще и камера увеличивает мое неверие. Даже звери поняли Заратустру, а я не понял. «Смотри, мы знаем, чему ты учишь: что все вещи вечно возвращаются и мы сами вместе с ними и что мы уже существовали бесконечное число раз и все вещи вместе с нами».

Отворачивая лицо от солнечных плясок костра, я думал, что ответил бы им: вы, звери, может, и существовали всегда и возвращались, а люди, каждый человек, наделенный сознанием, – нет. И обоснованием здесь служит мой опыт, моя душа, а что же еще? И я вижу впереди мглу и позади то же самое. И вряд ли через хотя бы двадцать лет в октябрьское утро в дубраве, на берегу ручья, проснется некий странник, выскочит из спальника, наполнит котелки из баклажки водой и будет готовить завтрак и повторять за Жемчужниковым:

В тарантасе, в телеге ли Еду ночью из Брянска я…

Протрубил пригородный первый поезд, по нему можно проверять часы. Мне вспоминались ранние утра в деревне, зимние и осенние, свет электрической лампочки в кухне, треск дров, запах картошки в чугунке, первые новости по радио. Эти утра в деревне по-особенному уютны, но и просторны. Любое утро в деревне отличается от городского высотой, воздухом, в нем всегда есть что-то диковатое, первозданное.

Здесь, у моего костра, возникало то же деревенское чувство, и все это было как-то странно. Под дубком – спальня. У трех берез, растущих из одного корня, в окружении облетающих орешников – кухня с очагом, там пробулькиваются котелки. «Лес, точно терем расписной…» Ну, скорее изба.

И, позавтракав, я вышел, оставив двери и окна открытыми настежь.

Воскресенск

Впервые я увидел Воскресенск давно, в наш первый поход с друзьями. Мы наметили пройти через Доброминские леса до Соловьевой переправы на Днепре. Километров сто. Были мы еще школьниками. Снаряжение наше отличалось предельной простотой: брезентовые рюкзачки с узкими лямками, у Серёни байковое одеяло, у Вовки телогрейка вместо спальника, а у меня покрывало с дачного дивана; палатку нам замещала клеенка с дачного же стола. Зато провиантом мы были обеспечены как золотоискатели-геологи, да, наверное, и они нам позавидовали бы. Мать Серёни работала на мясокомбинате. И он на привалах доставал какую-нибудь банку и, словно маг, читал знаки, переводя на понятный язык: «Свинина пряная!.. А это колбаса молочная!..»

В Воскресенске пели петухи, щебетали птицы, взбрехивали собаки. Фляжек у нас, разумеется, не было. А день июльский разгорался и пылал. Мы обливались потом, размахивали руками, гоняя проклятых слепней, грубо ругались. На подходе к деревне притихли. Дома воскресенские – не больше десяти – прятались в садах, среди лип и кленов. В поле у берез паслись коровы. Западная окраина леса, обнимающая деревню полукругом, была сплошь березовой. В колодце не оказалось ведра, мы хотели опустить котелок на веревке, но веревка была короткой. Тогда завернули к избе посредине деревни. Нам открыла старуха, позвала заходить. В избе у нее было чисто, светло из окошек, на стене висели часы, фотографии, на полу пестрели домотканые половики. «Там в бядоне квас». Мы зачерпывали кислую воду с хлебным духом и вволю пили. Старуха спросила, откуда мы идем, и тут мы увидели, что глаза у нее незрячие, белые. «А вы как здесь живете?» – спросил кто-то из нас. «Да живем, ничо́го», – ответила старуха. Мы поблагодарили ее и вышли. Оглянулись, а ее лицо в окошке, зачем-то она приблизилась к окну, как будто смотрела, наверное, по привычке.

Потом мы часто возвращались сюда, правда, в деревню не заходили, ее можно было обойти лесом по очень старой дороге, буквально выбитой в мягкой лесной земле – в некоторых местах обочина по пояс.

Воскресенский лес небольшой, но дремучий, с арками дубовых ветвей, буреломами. На юго-западной опушке, на высоком склоне, две сосны, папоротники, по весне – целые озёрца ландышей, в июле – земляника. Мне всегда здесь вспоминаются пейзажи Хоббемы, хотя у него всюду мельницы и домики нидерландских крестьян, но в деревьях и облаках – угрюмая дремучесть. По этой дороге никто не ездил и редко ходил, так что канюки вблизи нее построили гнездо, мы подступили к их жилищу вплотную, и уже крупные птенцы, еще не научившиеся владеть даром полета, пикировали в разные стороны, тяжко бия крыльями по веткам. Даже летом земля в лесу густо усыпана прошлогодней листвой, тихо там не пройдешь. А когда я заночевал на юго-западной опушке осенью, то всю ночь слышал шаги. На южной окраине есть болотце, обжитое кабанами. Бродят по лесу и лоси.

Воскресенский лес видишь издалека, как смоленский собор. Даже не знаю, когда он живописнее: весной или осенью.

Ведь у всякого места есть своя пора. Так же, как и у людей. Своя пора есть у стран и народов. Наверное, и у самой Земли? Только лучшая пора местности из года в год наступает снова, у стран и людей этого нет. Хотя Заратустра и придерживался другой точки зрения. Но историк Тойнби отвечал ему почти притчей: монотонные взмахи крыльев несут птицу к цели. И это кажется убедительнее идеи вечного возвращения. Тойнби рассуждает о двух движениях: большом необратимом, порождаемом малым повторяющимся.

Правда, во всем этом меня уже смущает мелькнувший вопрос о Земле. Ведь и наша планета всего лишь отдаленная местность Галактики, песчинка Вселенной. И лучший сезон этой местности может повторяться. Нет?

Увы, нет. Или – к счастью, нет, если речь вести о планете людей, а не одних деревьев. И скорее всего, лучший сезон на планете людей прошел, если послушать тех же историков. Например, Ясперса, развивавшего идею осевого времени, отрезка между восьмисотым и двухсотым годами до нашей эры, когда жили и учили Конфуций и Лао-цзы, Чжуан-цзы, Будда, Заратуштра, Илия, Исайя, Иеремия, Гомер, Парменид, Гераклит, Платон, – времени, когда человек в наибольшей степени осознал себя. Это время можно назвать вселенским просветлением. Основы мировых религий были заложены именно тогда. И Ясперс коротко называет эту пору одухотворением.

Что ж, зато теперь любой из нас в это послеосевое время может щелкнуть мышкой компьютера и погрузиться в прошлое, читая трактаты лучшей поры человечества. Вот Чжуан-цзы: «Ходить, не ведая куда; останавливаться, не ведая зачем; сжиматься и разжиматься вместе со всеми вещами, плыть с ними на одной волне – таково главное для сохранения жизни».

Человек древности стремился совпасть с местностью, чтобы на него снизошла благодать повторяющихся сезонов, наверное. Тойнби, кстати, видел истоки этой мечты в цикличности звездного неба. Неплохая подсветка для мифа Заратустры.

А цитата из Чжуан-цзы напомнила стихи нашего соотечественника, Тютчева:

Бродить без дела и без цели И ненароком, на лету Набресть на свежий дух синели Или на светлую мечту.

Воскресенский лес, деревня в час вечернего солнца, когда полукруг березовых колонн ловит, отражает самые густые лучи и среди изб и лип рдеют курчавые сады, – эта местность местности всегда превращалась в такую мечту, как только пригородный поезд увозил нас в город. И приближение к лесу сулило какую-то новизну, вид леса бывал в чем-то неожиданным. Возможно, тут большую роль играет имя леса. Оно празднично. И скорее всего, весеннее.

Лес, как и зверя или птицу, надо уметь застигнуть врасплох. Однажды у меня это получилось. Фотоаппарата тогда не было, и я забрасывал вокруг лишь удочку зрения, собирая пойманное в бумажный садок – в ученическую тетрадь в клетку или линейку. Это было в мае, да вот ночью случились заморозки, и, когда я встал затемно и, не завтракая, поспешил на Арефинский холм, чтобы видеть восход солнца над Воскресенским лесом, по коленям и щиколоткам мне стучали белые бубенчики замерзшей росы на травах. Лязгая зубами от пронизывающего майского холода, я спускался в болотистую низину, переходил Волчий ручей, поднимался по склону… И увидел, что камень вверху уже озарен. Солнце опережало меня. Из травы взлетел жаворонок, поднялся высоко, остановился в воздухе, многокрылый, как мифическое существо, но так и не проронил ни звука, не смог пропеть свою песню – наверное, холодом свело клюв, – спикировал стремительно на землю. Зато на торфяной равнине за холмом бормотали тетерева, а со стороны Воскресенского леса неслись клики кукушек, звучные, как удары колоколов, и где-то дятел нашел вибрирующий сук и рассыпал по нему свои гулкие шары. И я увидел лес в солнечном озарении, светящийся молодой – и как будто вечной – зеленью дубов и берез. Дробь дятла раскатывалась по нему от края и до края, создавая звуковой образ леса – просторный, крепкий, терпкий. Камень за моей спиной сиял, на лице я уже чувствовал тепло солнечных лучей. И понимал, что запись словами не сможет передать всей силы и радости и глубины этого утра. Бессилен здесь был бы и фотоаппарат. Это утро надо было бы записывать нотами, текучими, как роса, и такими же чистыми.

Но все-таки некий бледный образ мне удалось поймать.

Да, конечно, Воскресенский лес – весенний.

И, приближаясь к нему в октябре, я это понимал особенно ясно.

Еще издали увидел среди выбеленных солнцем и дождями трав черные столбы и одинокую яблоню – все, что осталось от последнего воскресенского двора. Здесь жила старуха, которую мы называли на индейский или еще какой-то заморский манер Я-Передумала. Примерно с середины девяностых годов в Воскресенске остался последний жилой дом. Обитала в нем одна старая женщина. К ней, к ее избе, тянулись провода через Арефинские холмы от деревни Труханово и здесь заканчивались. По весне можно было видеть, как пожилой мужик в светлой рубахе пашет огород. Конь был из Труханова, возможно, и пахарь оттуда же, если не родственник, сын. Как-то на дороге мы повстречали эту старуху; задыхаясь от торопливой ходьбы, она спросила, не видали мы коня. Мы ответили, нет. «Ну, сбёг в Труханово!» – горестно воскликнула она и заковыляла дальше.

Она, конечно, не признала в нас путников, что постучались в ее дверь ненастным летним вечером. Давно это было, лет пятнадцать назад. А мы-то этот вечер и день хорошо помнили и звали старуху Я-Передумала.

Это был второй день похода после моей службы. Можно сказать, тоже первый поход. И почти по тому же маршруту, что и тот, o котором я уже рассказывал, только теперь шагали мы в противоположном направлении, со стороны Доброминских лесов. Доехали до одного полустанка на пригородном поезде и пошли. Вдвоем с Вовкой, третий наш товарищ еще служил в Даурской степи.

Я рассказывал о пыльном Газни и, честно говоря, не мог очнуться. Реальность берез слепила глаза. Днепровский ветер был густ и мягок, насыщен духом цветущих трав, воды, болот и солнцепеков. В Газни дули другие ветра. Казалось, меня пинком вышибли откуда-то из вертолета, как во сне, и я погрузился в фантастические травы. Иногда мелькала мысль, что мы как-то странно убегаем: неторопливо, сбрасывая рюкзаки в тени зеленых деревьев, усаживаясь на траву и закуривая. Курил я много и взахлеб. И рассматривал листву. Она была удивительно разнообразной – множество оттенков зеленого. Зеленый цвет здесь царил. И его питали щедрые воды. Воды вокруг было много. Справа мощно струился Днепр в песчаных и глиняных берегах, среди ивовых валов, дорогу нам пересекала речка Вопь, на ней мы и заночевали, выпили вина. Сидели допоздна у воды, жгли костер, поглядывали на звезды. Да вот, и костер можно было разводить, не таясь. На Вопи крякали утки.

А на следующий день к полудню небо заволокло, и посыпался мелкий сперва дождь, мы не останавливались, думая успеть дойти до Воскресенского леса; повстречали хлебовоза, он ехал от Белкина, пожилой мужик в брезентовом плаще на телеге с маленькой будочкой, в которой и хранился хлеб. Вовка вспомнил рассказ тетки Кати из Долгомостья о таком же хлебовозе, дорогу которому заступили кабаны, и он откупался от них буханками, а скорее всего, пропил и свалил вину на диких животных. Дождь усиливался, но было тепло, и мы шагали по пустынной дороге, не останавливаясь. А вскоре нас лупцевал настоящий ливень, тучи с грохотаньем рвали молнии. Слева и справа расстилались поля, засеянные рожью, овсом, – негде поставить палатку, и мы упорно шли дальше. Уже приуныли. И вдруг увидели зайца. Серый кувыркался, съезжал по глине ухабов, шлепал в воде лапами, явно веселился, и гроза ему нипочем. Мы рассмеялись. Заяц нас не слышал… но уловил порыв ветра и ударил прямо по дороге, мелькая «зеркальцем» и светлыми лапами.

Когда мы дошагали до Воскресенска, нам уже было не до смеха: насквозь мокрые, голодные и порядком озябшие. Вечерело, а дождь не прекращался. От усталости нас шатало. Рюкзаки с вещами тоже промокли, палатку я не упаковал в целлофановый мешок, позабыл походные привычки, а Вовка понадеялся на меня. И весь мир вокруг плавал в воде. Это уже не радовало. Тут мы и решили постучаться в какую-нибудь избу воскресенскую. Подошли к плетню, во дворе лаяла собака. Нас заметили. На крыльцо вышла, но сразу же спряталась от дождя пожилая женщина. «Чего вам?!» – крикнула. Мы ответили, что хотим вот дождь переждать. Никогда в жизни мы не просились на постой, только читали об этом в книжках. «Дождь, – ответила она. – Так я с удовольствием бы, но негде! Дети из города приехали». Мы сказали ей, что готовы и где-нибудь в сарае или на сеновале посидеть. «Как же это в сарае?! – крикнула она и перевязала платок, затянула потуже. – Вы в крайнюю хату ходи́те! Там есть место!»

И мы пошлепали дальше в ртутных лужах и косых полосах дождя. В окнах крайней избы уже зажгли свет. Та женщина, у которой мы просились, не утерпела и пошла за нами следом, накинув плащом кусок целлофана. Здесь мы смогли подойти прямо к крыльцу и постучать в дверь. Через некоторое время дверь открыла такая же пожилая женщина. Это сейчас они вспоминаются мне пожилыми, а тогда казались нам старухами. Мы повторили нашу просьбу. Хозяйка тут же ответила, что у нее не будет места, из города приедут гости. «Ну, какие гости! – крикнула первая женщина. – В такую-то погоду!» Та ответила: «А к тебе ж пришли». – «Ну, так с утра успели. А сейчас переть пуды глины на ногах. Не пойдут». Вторая возразила, что, может, в городе не было дождя. Первая отвечала, что дети с Арефинского холма видели – до самого горизонта тучи. Разговор этот происходил под треск и дробь дождя по целлофану и крыше избы. Мы стояли понурые и мокрые как цуцики. «Ну, ты видишь, замокли», – сказала первая. Вторая остро глянула на нас: «Вижу. Пущу… а у них ножики». Мы из последних сил рассмеялись. «Нет, правда, время-то какое», – сказала хозяйка крайней избы воскресенской. «Да видно ж… ребят», – сказала первая. «А кто их знает!» Мы сказали, что переждать дождь согласны хоть на дровах. Но она продолжала сомневаться и рассуждать.

И Вовка не выдержал, махнул рукой: «Ааа!» Повернулся и пошел прочь. Побрел и я следом. Первая воскликнула, что не к добру турнуть странников! И тогда хозяйка крайней избы закричала нам в спины: «Я ПЕ-РЕ-ДУ-МАЛА! Слышьте! Ходите ко мне! Ходите!»

Но мы не поворачивали. Так и шли краем леса на взгорок. А она еще раза два повторила, что ПЕ-РЕ-ДУ-МАЛА, да было поздно. Солдаты пути, как Христофор Колумб, не передумывают и находят свою Америку.

Когда мы поднялись на первый Арефинский холм, то почувствовали себя суворовцами на Альпах.

На второй Арефинский холм мы карабкались, как пленные. Пальцы немели от холода. Мы спотыкались, волоча на кедах кандалы из глины. В кромешной тьме вышли на железную дорогу. И у Вовки начались галлюцинации. Он увидел дядьку, погибшего под поездом. Я воспринимал все тупо, сквозь стопудовую усталость. Шли мы уже часов пятнадцать, одолели не один десяток километров. Таких марш-бросков не было у меня и в армии. Повезло служить в артиллерии, а не в пехоте или разведке. Хотя на пересылке меня заметил один «покупатель», старший лейтенант разведроты из Кабула, узнав, что я бывший лесник, пообещал взять к себе, но потом он куда-то запропастился, и я полетел в Газни. В разведроте служил мой друг Андрей, с заданий он возвращался с почерневшим осунувшимся лицом, воевать на горах – тяжкое бремя. На себе разведчики таскали рюкзаки с едой, боеприпасами, лежали в камнях в засадах, штурмовали вершины, входили в кишлаки. После рейдов Андрей лечил мозоли. Мои афганские дороги были другими, одолевал я их на броне.

В Долгомостье в теткину избу ввалились под утро. Тетка Катя всплескивала руками и причитала. Ее сын Витька, совхозный тракторист, посмеивался, закуривая беломор, и не верил, что мы идем без остановки с самой Вопи.

На старуху мы были злы, особенно Вовка. У него здесь корни, дед с бабкой, мать, тетка, он показал нам этот край и всегда чувствовал себя проводником, местным. А тут еще моя недавняя история, дембель. История уже не только моя, но многих, это было ясно. И встреча, которую нам оказала неведомая жительница русской глуши, приобретала символический смысл. Чуть позже, поостыв от походных впечатлений, я это понял. Да и различные недоразумения, повсеместно происходившие с возвращавшимися афганцами, знаменитая реплика «Мы вас туда не посылали» резонировали с этим случаем и в конце концов навели меня на мысль написать рассказ. Написал и отправил в какой-то «толстый» журнал, получил проникновенный отказ. Запомнилась фраза о том, что Россия бывает страшной.

А на самом-то деле старуха ничего не знала об одном из постучавшихся к ней путнике. И ее отказ действительно случаен. На лбу у меня не стояло печати… Скорее символичен отказ журнала. Стучаться в эти двери мне предстояло еще несколько лет. А тот рассказ так и сгинул.

Старуха Я-Передумала ничего не ведала об этой литературной суете, едва ли слышала что-нибудь о толстых журналах.

Когда-то она поостереглась нас пустить, а теперь жила совершенно одна… Впрочем, бывает ли деревенский человек один? Рядом всегда кто-то есть. Хотя бы и кошка с собакой. А у старухи вначале была корова, потом, правда, ее сменила коза; паслись на лужайке овцы.

…И все это время в лесу на развилке двух дорог, под раздвоенной старой рябиной, творожная жертва и рушник обновлялись. Да, мы обнаружили это место и каждое лето сворачивали к нему, чтобы посмотреть на полотенце с вышивкой и завернутый в бумагу творог. Все напоминало языческий обряд задабривания русалок. Русальная неделя проходила, сообщает академик Рыбаков, в конце июня (у древних литовцев, свидетельствует Афанасьев в «Поэтических воззрениях славян на природу», это называлось праздником росы) и завершалась ночью Купалы. Отмечать эти дни и ночь следовало ради хорошего урожая и здравия своего, своей семьи, а также скота и птицы. Русалки были ответственны за орошение полей в языческом великом хозяйстве. В помощниках у них ходил Переплут-Симаргл, точнее, летал, это был крылатый пес. Рыбаков его сближает с таким же божеством у иранцев – Сэнмурвом. Иранские, арийские отзвуки еще не раз будут отражаться от наших берез. Рыбаков заключает, что сходство может объясняться и тем, что некогда предки индоиранцев сотворяли вместе своих богов и богинь. Родник един.

Рушники посвящали обычно русалкам. А творожная жертва универсальна, как и жир, цветы, огонь.

Остается гадать, кто именно совершал жертву в Воскресенском лесу и почему было выбрано это место на развилке, под рябиной.

На первый вопрос можно отвечать почти с уверенностью: Я-Передумала. Ну, во-первых, кто будет ходить для этого издалека, возле других деревень есть похожие места. А во-вторых, и самое главное: когда была оставлена последняя изба и Воскресенск совершенно обезлюдел, под рябиной уже не появился кулек с творогом ни в первое лето, ни в другое. Живая традиция, древность которой вызывает легкую оторопь, пресеклась.

Рябина в деревнях почиталась как целебное и сильное дерево, кисти срывали и вешали под стрехой, листья ее подстилали в обувь новобрачным, плоды засовывали в карманы – на счастье. Ну, а развилка дорог всегда приметна: какую выбрать? Влево или вправо шагнешь, и что-то свершится. Хотелось бы всегда выбирать удачный путь.

Одно время, до знакомства с трудами Рыбакова и Афанасьева, я думал, что на этом месте случилось какое-то несчастье, раз отмечают дерево. Это можно было отнести даже и ко времени войны.

С бабкой у меня была еще одна встреча, она жила в деревне уже одна, а мы приехали с бывшим одноклассником на велосипедах – за яблоками. Зимой опустели сразу два или три дома Воскресенска, и яблони еще были в силе. И мы стали их рвать, складывать в рюкзаки. Через некоторое время появилась Я-Передумала. Мы поздоровались. Она отвечала неохотно, хмуро, смотрела на нас недружелюбно. Спросила, откуда мы. Ответили, что из города. И она, приглядевшись к нам, осмелела, возвысила голос: мол, что же вы чужое берете? Так ведь пропадает все, ответили мы, кивая на осыпающиеся яблони, и никому не принадлежит. Она сказала, что нам-то точно не принадлежит здесь ничего – ничо́го. И не нам решать, куда и для чего пойдут яблоки. Падалицей скот можно кормить. «Так тут вон сколько садов», – возразил я.

И тогда она вдруг стала вспоминать военные годы.

Она говорила, как тут всем распоряжались немцы и полицаи и как выдали пареньков-партизан и одну девчонку, в лесу их и повесили. Мы уже не рвали яблоки, молча смотрели на старуху. Она еще говорила про новые времена, когда все рушится и дичает… Повернулась и пошла. Я хорошо помню этот час вечернего солнца, освещенные в упор ничьи сады Воскресенска, пустые серые избы. Чувство опустошенности, горечи и в то же время восхищение деревней, солнцем, миром. Я хотел высыпать яблоки на землю. И так было бы лучше. Но товарищ отговорил. Дескать смотри, сколько тут растоптано. А эти рытвины – кабаньи. Их, что ли, старуха кормит?

Мы увязали рюкзаки с тем, что успели набрать, сели на велосипеды и поехали по вечерним ясным дорогам на запад, в город. Все яблоки растрясли и побили, дома ни одного целого, без синяков не нашлось; они стали быстро подгнивать, и большинство улетело в помойное ведро.

Этот эпизод ведь тоже можно увидеть сквозь символическую линзу: пришли гунны, новые мародеры. Но об этом я уже рассказ сочинять не стал, потому что чувствую себя паломником на дорогах местности, но никак не гунном. Так и старуха не отождествляла себя ни с теми чиновницами, указывающими вернувшимся солдатам на дверь, ни тем более с цензурой. Жила себе, доила козу, собирала в лесу чернику. Издалека мы видели: труба дымит – значит, Я-Передумала на месте, Воскресенск еще жив. Наверное, она знала того скрипача, о котором мне позже доводилось читать в одних воспоминаниях, посвященным этим местам. Яшка Петроченков, так звали скрипача, ходил отсюда в народный дом в Белкине, а потом в Васильеве, где собиралась молодежь, играл на скрипке.

Ночуя на роднике, я слышал по утрам крик петуха, стук из Воскресенска. Старуха держалась, вела хозяйство… И вдруг все стихло, дом ее опустел в одно лето, уже на исходе века, тысячелетия, простоял, наверное, еще год и сгорел в августовскую жару.

И вот любопытное совпадение: старая рябина на развилке заглохших дорог в лесу распалась надвое, рухнула в то же лето, когда закончилась история Воскресенска, вместе с переездом или смертью старухи. Дерево попало в какой-то действительно символический фокус и не выдержало напряжения. Но посеревшие рушники еще долго обреченно висели на торчащих ветвях, ты их видел, приближаясь к развилке в сумерках, и невольно ускорял шаг. Да ведь и без того наступление вечера в дороге настраивает путника определенным образом, он начинает беспокоиться, его томит неясная печаль, опаска прокрадывается в сердце. Пред ночью мы все по-прежнему робеем, даже если знаем по-настоящему страшную тьму.

В густых выбеленных травах я продирался по Воскресенску с фотоаппаратом и штативом на плече. На обугленных бревнах, торчащих вверх как засеки против врагов, ярчели в сухой траве два венка с искусственными цветами. Значит, кто-то здесь бывает, кто-то все помнит.

Солнце то и дело вспыхивало из-за туч, наполняя мертвые травы светом. Было тихо. И вдруг какие-то неясные и даже фантастические звуки донеслись до меня. Я остановился, прислушиваясь. Вот снова как будто голоса птичьего двора, гусей и уток за темными липами. А там точно был в давние времена деревенский маленький пруд… Но этот птичий двор был выше морщинистых лип и двигался треугольником над лесом, бывшей деревней. Это летели гуси.

Слушал их затихающий скрип, ненароком поминая местного музыканта, мол, раньше где-то здесь его скрипка звучала, а теперь странствующие гусляры щиплют небесные струны. Зашелестели невидимые страницы, и уже скрипом телег небесных «Слова о полку Игореве» повеяли.

Но это шуршали травы, казавшиеся в солнце серебряными.

Сквозь них вышел к яблоням. Одна была антоновка. Другая, кажется, штрифель. На штрифеле яблоки краснели заманчиво, мне удалось суком сбить одно. Попробовал – вкус белого налива. Удивительно. Не одичали за столько лет. Наверное, благодаря кабанам – они, как прилежные садовники, из лета в лето рыхлят под яблонями землю. Может, это сад слепой старухи, теперь уже не разберешь. Солнце высветило два яблока, установил штатив, навел объектив… И вдруг заметил королька на шершавой ветке. Пока переустанавливал свою треногу, солнце погасло, и королек, еще несколько мгновений помедлив, сложил крылья. Я принялся ждать. Мне нравился вид королька на корявой ветке, что-то в этом было восточное. Ну да, ведь его называют правильно «павлиний глаз». Хотя на востоке я и не видел за два года ни одной бабочки. Змей было много, они жили рядом с нашей палаткой, одну, довольно длинную и толстую, я сдуру раздраконил камешками, и она бросилась на меня, а я припустился, грохоча кирзачами по гальке. Сновали всюду фаланги, ящерицы, появлялись вараны. Птицы жили в садах ближнего кишлака Паджак. Весенними вечерами оттуда накатывали через минное поле волны цветущих деревьев вместе с птичьими голосами. Однажды мы поехали в Газни за песком, копали его вблизи глиняной стены сада, какого-то очень большого сада; мы видели деревья, ветви в румяных плодах, это были абрикосы. Орудовать лопатами под отвесными металлически слепящими лучами солнца – занятие не из легких. Хотелось пить. Гимнастерки были мокрыми. Кто-то работал по пояс голый, но так еще хуже. Мы посматривали на тяжелые ветви. И наконец один не выдержал, подошел к стене, подтянулся и спрыгнул на ту сторону. Сейчас мне кажется, что это был я. Но скорее всего, это обычная аберрация – отклонение луча прошлого. При этом возникают цветовые контуры, не соответствующие действительному цвету, точка расплывается в неясную фигуру и так далее.

Дело вот в чем.

Уже вернувшись из Афганистана и странным образом испытывая тоску по этой стране и насыщая это чувство все новыми сведениями о ней, прежде всего литературными, я отыскал упоминание поэмы Санаи, поэта одиннадцатого века, жившего в Газни при дворе потомка Махмуда Газневи. Поэма называлась «Обнесенный стеной сад истины». Название завораживающее, да еще написана поэма была именно в Газни. И мне вспомнился тот день металлических лучей, скрип песка, горячие выемки глиняной стены, темные нагретые листья и вкус не вполне созревших плодов, которыми мы утоляли жажду. Тот, кто перелез через стену, наломал прямо веток с абрикосами. Вспоминались мне и другие сады, мимо которых проходила наша колонна, тенистые летние и пестрые осенние, в дымах, еще и зимние, забитые снегом. И те, что разбила наша артиллерия, моя батарея, – в воронках и черной гари, запорошенные пылью, осыпанные щепками. Выпрямляю я луч. И сады кишлака вблизи Газни, где погибли трое наших солдат. Через день туда подъехали мы, две гаубичные батареи, танки. Огонь вели прямой наводкой, мешая глину, песок, деревья. Не знаю, успели или нет уйти оттуда люди.

Времена Санаи тоже были неспокойны. В этих пределах всегда шли войны. Империю Газневидов трепали Гуриды, набравшиеся сил в центральных областях Афганистана.

История не только обжигает, но и охлаждает. Поэзия дает ей другое измерение.

Поэму Санаи я так и не отыскал, но все-таки побывал по ту сторону дувала[1]: прочитал несколько отрывков стихотворных и в прозаическом изложении.

Вот теперь и кажется, что я был тем парнем в просоленном хэбэ, спрыгнувшим за абрикосами газнийского сада.

И я помню эти яркие строки: «Тело – всего лишь почва, а сердце – цветущий сад».

Заставить сердце цвести, очистить его как зеркало в пути, чтобы оно и вело темное тело, – в этом, как я понял, главная мысль Санаи.

Григорий Сковорода перевел трактат Плутарха «О спокойствии души» под названием «Толкование из Плутарха о тишине сердца», одним этим объясняя, что кроется под понятием сердца для мудрецов с давних времен. У даосов сердце – вместилище ума. А древние египтяне различали в человеке душу, дух и сокровенную сущность в его сердце. В русской традиции существует целая «философия сердца». В сердце вся ценность и вечность личности, говорит один из представителей этого направления Вышеславцев. И он же уточняет, что сердце более непроницаемо, таинственно, чем душа, сознание. И движется в своем поиске глубже, с удивлением заключая, что непроницаемо сердце не только для чужого взора, но и для собственного. «Здесь лежит истинная красота…» И это последнее замечание русского философа из двадцатого века откликается эхом на строки суфийского поэта, написанные сотнями лет раньше.

На мгновение внешнюю тишину покинутой деревенской местности я ощутил как внутреннюю.

Но мысли о фотографии, мелкая суетливость, которой я заразился, отвлекли меня. Королек все сидел на сухом суку, сомкнув крылья. И я решил посветить на него фонариком. Посветил, да королек не обманулся и даже не пошевелил усиками. Обманный свет не грел его. Здесь чудилась какая-то аллегория, метафора. Мои усилия были ничтожны, жалки. Как и вся эта затея передать вкус и дух местности? Зачем?

Еще в первых походах здесь мы задумали написать обо всем книгу с фотографиями и стихами. И вот прошло тридцать с лишком лет, дочь подарила мне фотоаппарат, я попробовал снимать, внезапно увлекся, купил на премию за лучший рассказ уже другой фотоаппарат… И подумал, что в этой точке все сходится и надо исполнить юношеский обет.

Праздный вопрос «зачем?». И зряшные сомнения. Ты либо делаешь что-то, либо нет. И если продолжаешь делать, значит, на это достает желания и сил. И надо не покладать рук, как говаривали в старину, пока длится время твоего дела. В осеннем саду мне казалось, что оно настало, время этой книги.

А вот время Воскресенска, похоже, прошло. Или еще не наступило? Сколько лет здесь была деревня? Неизвестно. Арефинские деревни древние, между ними у подножия холмов на ручье курганы. Возле Белкина открыто городище. Возможно, и здесь издревле жили люди. И какой век, какой сезон был осевым временем этой деревни? Порой ее цветения? Крестьяне всегда жили трудно, скудно, все лето ходили босыми, берегли обувь, ели всё больше кашу, щи, рыбу, мясо изредка, по праздникам. Исполняли разные повинности, платили оброки, подати князьям, епископам, помещикам, царю, служили в армии, партизанили. Трудно назвать спокойный век деревни. С огнем и железом здесь проходили варяги, монголо-татары, литовцы, поляки, французы, немцы. И соотечественники. Являлись уполномоченные с бумагами и маузерами, рабочие продотрядов со штыками, парторги, комсорги, корреспонденты, райкомовцы с поучениями и требованиями. Хотя осевое время характеризуется совсем не этим, а духовным порывом, личностью, вдруг вспыхнувшей под линзой времени и давшей свои скрижали. На каких скрижалях деревня стоит? На всеобщих. И тут отсветы той осевой дуги, о которой учит Ясперс. Но вопросы мои не глобальны и не научны, я толкую о деревне и ее осевом времени скорее в поэтическом, метафорическом духе.

Да вот говорить о личности именно Воскресенска не с руки: мы ее не знаем. Хотя наверняка примечательные личности были в этой деревне, как и в других, но процвесть им по тем или иным причинам не удалось, и мы почти ничего о них не ведаем. Здесь как будто стена.

А солнце снова прошло сквозь облачную стену, свет его потек на травы, липы и старые яблони, и королек спокойно раскрыл крылья. Я тут же принялся снимать отпечатки этой книги. Сперва лихорадочно, потом, видя, что солнце не закутывается в чадру, спокойнее, точнее. Королек, сидел, не шелохнувшись, принимал на свои крылья новые солнечные письмена, рассказать о которых только и умел Хлебников. Наверное, поэтому еще я и не фотографировал разворот крыльев сверху, стараясь уловить лишь абрис. Фотография хороша как намек, как фрагмент, дополнение общей картины.

Солнце все светило, и я перестал щелкать затвором. Безмерная тишина осеннего сада вновь затопила все… Но, как всегда, спокойствие здесь вещь обманчивая. Совсем неподалеку вдруг послышалось бархатное гудение автомобиля и сразу же хлопанье дверей. Хорошие внедорожники – а только они и могут здесь проехать – прокрадываются почти бесшумно по лесу. Не раз в этом убеждался. Скорее всего, это охотники. Сезон открыт. Я накинул чехол на фотоаппарат, надел рюкзак, положил штатив на плечо и двинулся дальше. С людьми мне не хотелось встречаться. Не за этим уезжаешь из города. Уже на выходе из леса услышал стрельбу. Каждому свое. Моя охота сегодня была, кажется, удачной. В камере я уносил образ сада, на языке тлели слова, а на сердце… на сердце было неясно.

Перебежчик

Вообще-то с фотоаппаратом я побывал здесь уже летом. Обстоятельства – хотя и не вспомнишь, какие именно – не позволили мне застать весну врасплох. Лучше сказать, весна застала меня врасплох. Генри Торо говорил, что судить о себе, своих годах, здоровье надо по весне: как ты ей отзываешься? Отвечаю: со скрипом. Наверное, именно это да еще плохая погода и обернулись обстоятельствами. Уже не раз я жалел, что аппарат для светописи появился у меня так поздно. Раньше мне проще было таскать тяжелый рюкзак, байдарку. И отправляться в плавание вверх по реке. Или приезжать на одну ночь на велосипеде и следить за пасущимися кабанами, встречать рассвет на горе. В этих местах я проводил иногда недели. Устраивал склад на ручье. И потом возвращался туда, чтобы пополнить запас продуктов и обменять книгу. Да, в клети, сколоченной из ольховых жердей, в непролазной чащобе крапивы и осоки, тростника вместе с запасами крупы, сухарей, сгущенки, изюма, орехов, чая и кофе, рыбных консервов, паштета, консервированного борща хранились несколько книг. Походная библиотечка. Это были справочники по астрономии, биологии, полевые определители растений, насекомых и птиц. И один сборник древней поэзии «Да услышат меня земля и небо», гимны и заклинания Ригведы. Праславянский мир слышен в этих песнях, и склоны местности, березняки и осинники им отзываются, – таков итог полевых испытаний.

Правда, склад был кем-то обнаружен и разорен. Хорошо, что уже на исходе лета, так что вору достались лишь банки с борщом и капустой, брезентовая палатка без дна и сухари. Сухари он бросил, на радость мышам и синицам, остальное забрал. Склад был надежно спрятан, в укромном месте, на берегу Волчьего ручья. Возможно, обнаружила его охотничья собака. Рассказывал я о нем лишь одному постороннему человеку, косарю на Васильевских родниках, но не думаю, что это был он. С момента нашей встречи минул почти месяц. Трудно предположить, что целый месяц он искал. У Генри Торо за два года жизни в хижине, которую он часто оставлял, отправляясь на прогулки в город, разумеется, незапертой пропала лишь книга, это был Гомер, «Илиада». Торо предполагает, что прихватил ее почитать один солдат. Ну да, что же еще читать солдатам. Опыт уолденского отшельника, конечно, меня вдохновлял. Но следовать его примеру я поостерегся. Строить хижину здесь было бы опрометчиво. Хотя, бывало, дней десять я не встречал ни одного человека. Но хижину рано или поздно обнаружили бы. Нет, я предпочитал кочевать с ручья на ручей, с родника на родник, благо родники бьют в разных точках местности, всего одиннадцать, думаю, это немало. Укрытием от дождя мне служила палатка. Жизнь на разных стоянках интереснее. У каждого места свой характер. За долгие годы определились лучшие стоянки, их не так много: под Дубом на острове между двух ручьев, на Роднике, в Белкине, в Славажском Николе и на Днепре, за Рыжим ручьем. С весны до осени я мог бывать там, исключая зиму. За один день мне не составляло труда дважды сходить на Утреннюю гору с острова, причем второй раз – с рюкзаком; подняться на Васильевские высоты за яблоками, там над долиной есть яблоня отличного сорта – аркад (когда я впервые услышал на базаре это название, то подумал, что торговец съел окончание), или сбегать с Днепра на Родник, если ручей пересох (из Днепра воды не попьешь, это тебе не кристально чистый Уолден, выше по течению деревни с коровниками-свинарниками, города). Словом, лесная жизнь давалась много легче, чем сейчас. И в аптечке у меня были только бинт и йод.

Но оставим стенания.

С недельным запасом продуктов, палаткой, спальником, фотоаппаратом и штативом я ушел в лес в начале июня. Дотащился по жаре до ручья, перешел его, поднялся на мой берег, увидел старую стоянку, дуб, и только успел поставить палатку и поесть, как хлынул дождь. Пережидая дождь, сделал первую запись в тетрадке (привычка есть привычка) о том, что планы у меня грандиозные, но главное – изобразить остров. Написал и тут же поправился: поймать изображение. Эта поправка всегда в уме. Фотограф ничего не изображает, он только ловит мгновения, как энтомолог бабочек сачком. Весь мир у него бабочка. Хотя он может и поворачивать этот мир. Это-то и смущает. И как раз подобный момент стал для меня поворотным.

Началось все с подарка дочери.

Я пребывал в полосе депрессии. Издательства не отвечали на мои запросы, аннотации, отрывки. Облегчение приносила переписка с одним литератором, таким же маргиналом и вечным солдатом. Он вроде бы «отошел от дел».

Хотелось и мне побороть проклятую привычку лепить буковку к буковке.

Даже чтение труда Тойнби «Постижение истории» настраивало меня на соответствующий лад. Он рассуждает о засухе как вызове, ответом на который становится возникновение цивилизаций: «Общины охотников и собирателей афразийских саванн, не изменив в ответ на вызов ни своего местообитания, ни своего образа жизни, поплатились за это полным вымиранием. Но те, которые изменили свой образ жизни, превратившись из охотников в пастухов, искусно ведущих свои стада по сезонному маршруту миграции, стали кочевниками Афразийской степи. Те же общины, что не переменили своего образа жизни, но, следуя за циклонным поясом, движущимся на север, оказались помимо своей воли перед другим вызовом – вызовом северного холода, – и сумели дать ответ; между тем общины, ушедшие от засухи на юг в пояс муссонов, попали под усыпляющее влияние тропического климата. Наконец, были общины, которые ответили на вызов засухи изменением родины и образа жизни, и эта редкая двойная реакция означала динамический акт, который из исчезающих примитивных обществ Афразийской степи породил древнеегипетскую и шумерскую цивилизации».

Я проецировал эту схему на ситуацию в литературе. В самом деле, не засуха ли сейчас?

Литераторы советской выделки, оставшиеся неизменными, вымерли; другие стали кочевниками – следуют за читателем, ну, пишут, например, детективы и статьи в гламурные журналы. Старая вера в слово, как нечто большее, – усыпляющая вера? пояс муссонов? И здесь бродят толпы литераторов средней волны, они обречены.

И один из них – ты.

Что же делать?

Стать кочевником, изменником?

И у меня вдруг появилась такая возможность.

С «мыльницей» Кэнон я оказался на восточной оконечности крепостной стены, за башней Веселухой и семинарией. Здесь стена обрывается руинами, земля усыпана камнями и старинным кирпичом; вблизи сгоревший частный дом, сад, несколько стройных кленов, кусты, кучи нарубленного хвороста, почерневшего от времени. Почему-то этот уголок, названный мной Руиной, напоминал о Йозефе Судеке.

Расшифровать эту ассоциацию довольно трудно. Может быть, здесь мне чудилось некое волшебство, а Судек был как раз мастером в этом роде. Странная связь. Но так уж и было. Стволы кленов окрашивались вечерним светом в теплые тона, а землю укрывал синеватый мартовский снег, камни белели раствором, громоздились черные горы хвороста, в стене светилась бойница, и эту картину я пытался запечатлеть. И однажды вместо того, чтобы смотреть в видоискатель, уставился на экран, фотоаппарат был оснащен экраном на поворачивающейся головке. Я увидел камни, сучья, снег, стволы и просто повел фотоаппарат немного влево, и на поле экрана вкатился медленно валун в старой известке (которую, говорят, замешивали на яйцах для особой крепости – сказочная подробность). В этот момент и сердце мое сдвинулось с места и повернулось немного. Я как будто качнул эту картину мартовского промозглого синего вечера. И понял, что хотел этого всю жизнь.

Можно было подумать, что из-под валуна ударила винная струя: в опьянении я кружил по городу всю весну. Образы города хлынули на меня. Я вставал затемно, наспех завтракал, торопливо одевался, вешал мой колчан на плечо и выскальзывал на улицу. Был март, улицы затопляло солнце. Вечером оно превращало Успенский собор на горе в нечто космическое, в корабль, готовый медленно уйти бороздить галактические просторы.

Меня всегда влекло пространство.

Когда я думаю о пространстве, мне представляется ветка, прорывающая лист бумаги или матовую поверхность монитора. Даже письмо я воспринимаю пространственно. Буквы движутся караваном верблюдов в белых песках ничто, создавая протяженность, объем, воздух. Письмо похоже на ледокол, взламывающий панцирь безмолвия. Рытвины букв протягиваются следами оленьего стада в глубоком снегу неведомого. Вот на этом поле не было ничего, ни птичьего перышка, ни взгляда, ни одной соринки. Сочинитель покоряет эту плоскость, он захватчик пространства, смело шагает с обрыва и снова ступает, еще и еще, за каждым словом в пропасть.

Когда говорят о фотографии, сразу берут категорию времени. Я и сам толкую о секунде мира, но для меня это прежде всего пространство. Секунда как мироздание, вселенная солнц и миражей, устремленная в необъятность. Возможно, здесь проходит какое-то разграничение мировосприятий – восточного и западного. Первый взгляд выразил сирийский современный поэт Адонис: «Пространство важнее времени, / незыблемей, необъятней». У Бродского противоположная точка зрения: он сравнивал время с душой. Мне ближе Адонис, хотя стихи Бродского кажутся интереснее. Странник все-таки больше во власти пространства, чем времени.

Путник познает пространство и не может остановиться. Пространство влечет, как ящерица, хозяйка Медной горы. За поворотом всегда скрывается лучшее. И небо алмазно и горячо вспыхивает за поворотом. Путник должен туда попасть. И еще раз обмануться. На самом деле то, что его влекло, дальше, за тенью леса…

А вот фотоаппарат и может это поймать: улыбку ящерицы. И это отличный посох для преодоления пространства. Хотя и тяжелый.

Фотоаппарат помогает кочевнику осуществить главное – захватить побольше видимого пространства. И унести его с собой, как самую ценную добычу. Объектив выдвигается словно хоботок насекомого – за пыльцой и нектаром этого мира. Он проникает в пространство, измеряет даль. В фотографии почти нет времени, она стремится стать чистым пространством. Постижение ее мгновенно. Брессон говорил, что хороша фотография, которую рассматриваешь дольше минуты. В этом фотография точно опережает живопись.

Фотографией, передающей перспективу, можно наслаждаться, как и живописью. Самые лучшие фотографии приближаются к живописи. И по-своему превосходят ее. Да, да, я это понял в конце концов, рассматривая работы одного румынского современного мастера, которого зовут Корнель Пуфан. На его снимках осенние и зимние горы, селения, охваченные светом, туманом, цветущие неярко красками. И эти виды созданы точно не человеком. Хотя, конечно, увидены все-таки человеком. Плюс необходимая обработка. Но степень отчуждения здесь выше, чем в живописи. Ведь нам хочется увидеть все как есть. Об этом не устают толковать мудрецы, разработчики программ просветления – мастера дзен и т. д. Фотография бесчеловечна в духе Ортеги-и-Гассета: «Чем чище стекло, тем менее оно заметно». «Человеческое, слишком человеческое» стремится к нулю в фотографии. Впрочем, испанский мыслитель утверждал, что художество – это именно стекло, сквозь которое мы смотрим на то, что там происходит за «окном», и чем менее творение связано с «реальным», тем более оно художественно. Вымысел выше. Вот если бы соединить отчужденность фотографии с вымыслом, тогда и получилось бы нечто подходящее для иллюстрации его идей. Ну, кстати, сюрреалисты и пытались это делать. Все мы помним снимок Сальвадора Дали с летящей кошкой и опрокидывающейся вазой. Но тщательная режиссура подобных вещей отдает затхлым запахом театрального занавеса. Снимок с Дали получился после десятков дублей. И это чувствуется в кадре. «Человеческое, слишком человеческое» – таков результат.

Ортега-и-Гассет, между прочим, в этой же работе «Дегуманизация искусства» замечает, что мы обладаем не самой реальностью, а лишь идеями о ней. И он называет эти идеи смотровой площадкой, с которой мы и обозреваем весь мир.

Странник тоже созерцатель, но предпочитает соединять умозрение с живыми далями. И это можно делать, даже сидя дома: перечитывая дорожные дневники и рассматривая снимки. Снимки своего рода дневник, визуальный дневник. Они помогают изучать путь и свидетельствуют о захвате пространства. Есть в них, конечно, и тоска времени. И легкий ужас: в эту реальность уже не пробиться, двери заперты навечно, заварены, задраены. Врата горной местности, к которым пришел однажды Заратустра, рухнули в позапрошлом веке в тот же миг, как он двинулся дальше. И мы уже приходим к другим вратам Заратустры и другими тропами. Ничего не повторяется.

Когда я прочитал у Сьюзен Зонтаг о Вальзере фразу о том, что он в странствиях уничтожал время, обращая его в пространство, то подумал, что именно такую формулировку и искал. И наверное, в этом действии есть магический смысл. И они проистекают из убеждения, что когда-то времени не было, а пространство существовало. Или – так будет! Может, в любви к пространству кроется страх времени. Время наш враг.

Помыслить пространство без времени – значит приблизиться к какой-то тайне. Идти по дороге, странствовать, обращая время в простор, и есть движение в сторону тайны.

Это можно делать и без фотоаппарата. Но фотоаппарат, как ружье у охотника, придает движению новый смысл.

А мне хотелось большего. И мысль Тойнби подогревала мое желание стать кочевником Афразийской степи. И я даже лелеял надежду на динамический акт – изменить родине. Мне осточертели вялые ответы из различных издательств, опротивел мир литературы. Он меня просто выдавливал, вышвыривал вон.

Писать по выходным – занятие странное. Это надо делать каждый день. Ты либо пишешь, либо нет. И если взялся, то уже не остановиться, как нельзя хирургу бросить скальпель на полпути. Живот разрезан. Грудь вскрыта. Сердце пульсирует под чуткими пальцами каждый день, день и ночь, во сне, операция ни на секунду не прекращается, даже если ты вынужден сидеть за праздничным столом на дне рождения друга и пить неумеренно коньяк, водку, улыбаться, говорить, а потом куда-то мчаться на автомобиле сквозь снег, ночь – никуда, шоссе уходит дальше, во мглу, пора затормозить, хмель и музыка из динамиков – хорошее обезболивающее, ты почти не чувствуешь грудной клетки, но она вскрыта.

Занимаешься любовью, ешь, бреешься, лежишь и умираешь после попойки, читаешь журнал, смотришь в окно, звонишь по телефону, покупаешь в магазине картошку, хлеб, рыбу, ремонтируешь сливной бачок, бредешь по улице, рассматривая афиши, витрины, деревья, прохожих, а ребра все так же раскрыты наподобие книги. Что бы ты ни делал, любое занятие поражено тоской, страхом. Это будет продолжаться, пока не вправишь ребра, не наложишь швы. Я читал об одном хирурге на полярной станции, он сделал себе операцию, правда, ему помогали полярники, подавали инструменты, держали зеркало – и были бледнее бинтов. У тебя ассистентов нет. Ты сам держишь зеркало и смотришь внутрь. И в кризисные моменты никто не подаст лекарства, никто не поможет. Это абсолютное одиночество. Полное и бескомпромиссное. И я знал твердо, что именно этого и хочу. Но слова должны превращаться в хлеб.

Двадцать четыре года прошли в магических попытках научиться делать это.

Иногда получалось. И хлеб был. Но чаще – лишь хлебные крошки.

И я решил стать «светописцем». На городских маршрутах тоже можно что-то найти, и в двух смоленских газетах появились материалы с фотографиями. Но газетный дух перешибал аромат радости. Нет, надо подаваться в журнал со странническим уклоном. Вот «Вокруг света» есть или «Гео». И посылать туда надо добычу с холмов моей местности.

И я двинулся еще летом по старым тропам.

Старые тропы

Местность представляет собою огромный палимпсест. Отправляясь туда раньше, я брал какую-нибудь книгу, на случай дождя, обычно это были стихи. А однажды на складе возле ручья устроил целую библиотеку, как уже говорил. И потом, дома, открывая какой-то сборник, вдруг ощущал запах ивового горького дымка, аромат таволги, сквозь строки проступали березовый лес, Днепр, сосновая гора, доносился стук дождя по ребрам палатки, скрипел – как вечный писец – коростель.

А в местности оставались какие-то строки, и, возвращаясь туда, я их неожиданно находил. Таинственная жизнь этих строк продолжалась.

Но пейзажи местности и так написаны поверх: история проступает развалинами барского дома, заросшими курганами, заброшенными лугами, одичавшими садами, воронками, окопами. Ну, а по ночам над макушками пышных орешин сверкают огни доисторических текстов.

За тридцать с лишком лет и я нажег много костров здесь. Двухдневные вылазки, недельные походы. Мною всегда владело одно желание – поведать о местности. С тех самых пор, как я впервые здесь побывал. И все остальное – афганские истории, байкальские рассказы – это только отсутствие местности, тоска по местности.

Временами мною овладевали сомнения. Что за игры с местностью? Где оканчивается эта магия местности? Шаг в сторону, ну, например, за Днепр – и уже не местность? Что, воздух другой? цветы не такие? птицы поют иначе?

На взгляд постороннего – нет никакой разницы. Да и этот посторонний вообще не заметит никакой особенной местности, если случайно пройдет мимо. Какая еще местность? – спросит в недоумении.

Я и сам не был уверен, что существуют какие-то границы этой земли. Устанавливать их нам с друзьями даже и в детстве не приходило в голову. Русские ушиблены бесконечным простором, говорит Бердяев. И с этим не поспоришь.

Бесконечный простор, великая равнина и влечет странника. Скитаться в этом прасимволе русскости, и ни к чему ограничения.

Но однажды я увидел небесную карту местности и понял, что у нее есть границы. Говоря «небесную», я не преувеличиваю: местность мне виделась на просвет. Этому предшествовали различные события, о которых я уже пытался рассказать в книге, но вышло довольно невнятно и запутанно. Хотя не знаю, можно ли здесь быть предельно ясным?

Днепр – тоже одна из старых троп. По нему я не раз поднимался в местность, потом возвращался в город тем же путем. А однажды летом решил уйти еще дальше и выше. Эксперименты с вегетарианством, одиночество, полное молчание, напряженный ритм плавания против течения сыграли со мной злую, а может, и добрую шутку… Ну, это сейчас все происшедшее предстает увлекательным приключением в духе Кастанеды. А тогда мне было не до шуток. В какой-то момент начались галлюцинации, сначала, правда, поэтические, так сказать. В одной из заводей, где я отдыхал, сидя в байдарке с прикрытыми глазами, меня внезапно окружила стайка разноцветных глаз, что-то вроде стрекоз или бабочек. Не знаю, почему именно этот образ явился уставшему гребцу. Ни о чем подобном я вроде бы не помышлял. Конечно, помнил притчу Чжуан Чжоу и могу признаться, что очень любил и люблю этого древнего анархиста. И вообще скитальцев и поэтов Поднебесной далеких эпох. Чувство родства с ними возникло невольно. В пионерском лагере мне дали кличку Китаец, поводом послужили мои страшные истории, которыми я потчевал наш отряд на ночь, и, наверное, мой смуглый и чернявый облик. Это плавание навевало мне мотивы дальневосточной живописи, свиток Чжан Цзэдуаня мерещился, когда байдарка проплывала мимо старых узловатых ив, – точнее, не весь свиток, а именно этот фрагмент с деревьями. Свиток огромен – пять метров шелка, покрытых тушью. Называется картина так: «Вверх по реке в праздник поминовения». Но настоящее название другое: «Праздник Цинмин на реке». Цинмин – это Праздник Чистого Света, когда поминаются предки.

Днепр и был свитком волн. Правда, у Чжан Цзэдуаня река течет в пределах тогдашней столицы, и там изображены дворцы и дома, мосты, лодки, полтысячи, как подсчитано, персонажей, множество домашних животных, лавки, стены, ворота, башни, переулки, караван верблюдов, телеги, торговцы, зеваки.

На свитке, который разворачивался передо мною, вместо стен и башен высились обрывы из красной и белой глины, тополя и липы; поля желтых, белых и розовых цветов были площадями; песчаные косы выглядели мостовыми; ласточкины берега – базарами, да еще то и дело набегали крикливые торговцы чайки, впрочем, трудно было разобрать, что же они предлагают; или это были покупатели, а торговцы наоборот молчали, лишь порой всплескивали воду… трудно было разобрать, кто и что у кого покупает. Временами сквозь эти базарные толпы проносились важные персоны в изумрудных халатах, чиновники по особым поручениям – зимородки. Они презрительно цыкали. Еще бы, во дворце, где их ждали, шла совсем другая жизнь. Что за поручения они выполняли, никто не знал.

Порой мне казалось, что и я исполняю какое-то поручение, временами сам себе я представлялся неким чиновником, инспектором, ведущим расследование о семьдесят третьей земле.

У древних китайцев существовал перечень счастливых земель. Счастливыми они стали оттого, что там жил в свое время мудрец, мифический персонаж или поэт. Таких земель насчитывалось ровно семьдесят две. Вот образец описания одной из таких земель: «Земля сорок седьмая. Гора Хуцишань. Находится в губернаторстве Цзянчжоу, в уезде Пэнцзэсянь. Здесь жил в уединении Господин из-под Пяти ив». Гора реальная и Господин из-под Пяти ив был вполне земной человек. Это поэт Тао Юаньмин.

Мы с друзьями давно подозревали, что семьдесят третья земля лежит на остановке пригородного поезда «Триста сорок девятый километр», вернее, там она начинается.

Правда, не могли взять в толк, каким поэтом процвела эта земля. Все надежды были на Меркурия. Не поэт, но воин, спасший град от монголо-татар – вот как раз где-то недалеко от остановки, возле болота, через которые был проложен мост, и ближняя деревня так до сих пор и называется: Долгомостье… Пусть его железные лапти-сандалии, хранящиеся в соборе, и слишком необычны, как чудны и прочие подробности: богатырская силища, возвращение к стенам Смоленска без головы, благоухание на погребении и дальнейшее исчезновение без следов. Нет, сандалии-то остались… Да и сказание.

Так или иначе, расследование проводить было необходимо. Оно и не оканчивалось никогда, начавшись с первого похода в эти края.

Хотя, поднимаясь по реке, я уже оставил далеко позади край Меркурия. Река увлекала все выше. То есть течение-то и сносило, а мысль об истоках, какие-то неясные ожидания, сны манили дальше… еще сотня взмахов весла… до песчаного мыса с ивами, а там – до железисто сочащегося обрыва с черными окаменевшими корнями и какими-то ржавыми черепушками, норами, обнажившимися в это засушливое лето, – и еще выше, к черной стене елового леса, уже слабо наплывающего смолистым ароматом – и вон к тому почти белому песчаному берегу, с которого вдруг бросается прямо в воду рыбак в серой одежде – и летит, раскинув крылья, как цапля, – а там – к первой неяркой, но крупной звезде над смутными кипами орешников и лип, мимо ручьев, тихо или звучно впадающих в неостановимую реку, мимо кувшинок, ивок, рухнувших мертвых деревьев, медленно шевелящих тяжелыми ветвями. Движение вверх по реке можно сравнить с исследованием причин какого-либо явления.

Метафорический привкус здесь неизбежен. И, например, кулики-перевозчики, стремительно проносившиеся над водой, ассоциировались у меня с времирями Хлебникова, хотя у него времири летали там, где ели. Но с водой, рекой на самом деле они рифмуются лучше. Или это слишком примитивно?

Для меня еще важна была и река как речь, речь этой земли осин, ив и берез, глиняных обрывов. Постичь речь своей земли – сверхзадача путешествия. Прослышать в сегодняшней речи слова древние, сокровенные. Древние индийцы отождествляли главную реку сакральной географии Сарасвати с Вач, богиней Речью и просили у нее снисхождения. В своих гимнах пели: «Некоторый, видя, не видит Речи, / некоторый, слыша ее, не слышит, / но которому она отдается, / как жена в нарядах ему супруга». У познавшего Речь вода до уст, у других – по плечи, а в «сердце дух остер воспламененный».

Ну, а мне мерещилась некая рыба речи. То есть, по сути, молчание речи? Постичь молчание речи – значит овладеть таинством слова.

Мне вспоминался Морис Бланшо, его странная книжка «Ожидание забвения». Там описываются мучительные отношения «героя» и ускользающей загадочной «героини», которую я расценил как речь или вдохновение. Речь – это, конечно, женщина. Я уже не помнил всех подробностей этой книги. Да и какие подробности? Что там происходило? Это так называемое фрагментарное письмо. Внутренние потемки, в которых проступают мерцающие, стремящиеся окуклиться слова. Одни принадлежат «герою», другие как будто «героине». Они изводят друг друга и без друг друга не могут. Даже в названии там рассогласовка. Ожидание забвения? Нет. «Ожидание забвение». Ожидание чего? Забвение чего?

И я, скромный странник своих пространств и книг, начинал думать о речи как о персонаже. Временами она как будто просто тащилась тенью за мной. Без нее я не мог думать. А значит, быть. «Нравится ли тебе молчание?» – хотелось бы мне спросить. Но она тут же исчезала. И я трезво думал, что это все страсть к персонификации, какая-то детская игра. Справа струилась моя тень, башмаки взбивали легкие облачка пыли… Вот если бы увидеть под тенью облачка ее пыли. Было очень жарко. Иногда постукивали камешки.

Появилась машина.

Да! Теперь здесь проезжали даже легковые авто. А раньше только телеги и тракторы. По местности пролегла дорога, усыпанная гравием. Она вела в Глинку. Поначалу мы восприняли это как катастрофу. Но потом увидели, что машины на ней появляются крайне редко. Дорогу построили, скорее всего, в стратегических целях: из Прибалтики как раз вывели военную часть и разместили ее за Глинкой. Что было делать? Копать траншеи?.. Конечно, благодаря ей многие уголки местности стали доступны для других. Но еще оставались укромные схроны.

Немного успокаивало и такое соображение: по льду Байкала тоже идет дорога. И я помню изумление, испытанное в глухом зимовье в устье речки Таркулик, когда увидел в оконце движущуюся среди чистых фантастических торосов черную партийную «Волгу». Ну, а летом там по всему морю ходят катера и моторки.

Автомобиль приближался. Это была белая «Нива». Я сошел на обочину, отворачиваясь от облака пыли. По звуку понял, что шофер сбавляет скорость. Наверное, хочет поуменьшить шлейф. Но, поравнявшись со мной, «Нива» неожиданно остановилась.

…И тень шарахнулась куда-то в сторону, в поле, рыже-белесое от выгоревшего на солнце бурьяна.

Я оглянулся. В открытое оконце на меня смотрел молодой мужик с широким белесым и слегка розоватым от жары лицом. Рядом сидела женщина, сзади – дети.

«Я просто пойду мимо», – помыслил я и двинулся дальше по дороге.

Но водитель окликнул меня.

А я не оглянулся, мерно шагая по знойной дороге. Что-то быстро проговорила женщина. Мужчина ей отвечал. «Нива» еще немного постояла, и звук ее начал удаляться. Я просмеялся тихо в голос. Но ведь это не в счет? Или смех нарушил молчание? Ну, тогда и вообще нельзя дышать, кашлять, сплевывать. Ведь вздох может быть красноречив. Звуки тела – речь жизни. И тогда – все речь, любое слышимое колебание воздуха. Плеск воды, шуршание трав, треск ветки, стук дождя, вой ветра, писк синицы, хруст снега, гром, журчание. Такова речь мира. И в основном голоса принадлежат воде и воздуху. Ветер с водами всегда разговаривают. Гром – грохот энергии, зарядов, накопившихся в облаках.

Я оглянулся. Вдалеке пылила «Нива». Так и не узнал, о чем хотел спросить, водитель. Наверное, обсуждают с женой эту встречу. Есть пища для разговора.

Это все происходило еще в начале моего плавания. Мне необходимо было вернуться в город, чтобы уладить кое-какие дела. А именно сдать билет на самолет. Я собирался отправиться на Байкал еще раз. Но плавание по Днепру захватило меня. Может, это и есть истинное странствие, подумал я.

Первая глава «Чжуанцзы» называется «Странствия в беспредельном», там высмеиваются цикада и горлица, недоумевающие, зачем феникс так высоко взлетает и отправляется на далекий юг, если достаточно перелететь на соседнее поле и поклевать зерен, чтобы быть сытым. Для вполне реальных цикады и горлицы этого хватит. А вот мифическому фениксу – нет. Значит ли это, что все-таки надо далеко странствовать?

«Хотелось бы узнать, как странствовать?» – этот вопрос Чжуан Чжоу вкладывает и в уста Конфуция. А отвечает ему сам Лао-цзы: «Я странствовал сердцем в первоначале вещей». Ну, а для этого необязательно далеко забираться. Но как распознать первоначало вещей? Чжуан Чжоу учит устами Лао-цзы быть бесстрастным и обретать единство с тьмой вещей в Поднебесной.

На Днепре я и почувствовал вдруг близость чего-то, что, возможно, и было первоначалом…

Генри Торо считал, что тот, кто остается только путешественником, узнает все из вторых рук и только наполовину и на него полагаться нельзя. И совсем другое дело, продолжал он, рыбаки, охотники, лесорубы – вот кто знает лес, поле, реку по-настоящему.

Да, в дальней дороге ты всегда будешь именно путешественником, и лишь в ближних странствиях можно уподобиться охотникам и лесорубам. Короче, надо идти вглубь, а не вдаль. Начинать надо как цикада, а продолжать – словно феникс. Может, в этом смысл поучения Чжуан Чжоу.

И, спрятав байдарку в тростниках, я отправился в город после недельного молчания.

Впереди меня ждало звуковое облако более плотное и коварное, нежели то, что повстречалось на пыльной дороге. И я вступил в него, точнее, въехал в стучащем и говорливом вагоне пригородного поезда. В этом поезде всегда звучат речи, здесь ездят бригады железнодорожных рабочих в оранжевых замасленных жилетках, селяне, дачники с пропеченными лицами, им есть о чем поговорить. Обычно мне нравится мир этого поезда Рижско-Орловской дороги. Но в тот раз сидел как на иголках. Здесь любой неожиданно и безо всякого повода мог нарушить твое молчание. Но никто так и не обратился ко мне, а контролер не появился. По этому поводу кто-то пошутил насчет коммунизма на дороге.

В городе напряжение спало, странным образом молчание было здесь неуязвимее. Ты был менее заметен.

В городе молчать проще.

Но, подходя к подъезду, я заметил соседку, симпатичную проводницу дальних поездов, всегда приветливо улыбавшуюся мне, и приостановился, пусть первая едет в лифте. Она скрылась в подъезде. Немного подождав, вошел и я. И услышал, что она еще не уехала. Пойти, что ли, в магазин, соображал я, за хлебом, но в ближайшем все подавала продавщица, надо было просить. А идти дальше уже не хотелось, устал. Но вот открылись и схлопнулись двери лифта – соседка поехала. Вскоре я был дома. Жена с дочкой, как обычно, проводили лето в деревне у стариков.

В глаза бросились книги – обилие книг на столах, на полу, в шкафах, – журналы, газеты. Компактная молчащая речь… Разве может она быть молчащей? Зазвучит в тот миг, когда ты погрузишься в нее взглядом, а потом и весь с потрохами.

Открывая холодильник, я ожидал, что и оттуда посыплются какие-нибудь записки, открытки. Но там были походные консервы, масло, томатная паста, яйца. Я изжарил яичницу, заварил покрепче чай, достал сухари вместо свежего хлеба, за который надо было платить молчанием, и отлично поужинал.

Подумав, поставил кассету с Малером, Пятой симфонией. Симфоническая музыка близка к молчанию, вдруг догадался я. Может быть, это и есть молчащая речь. Речь за мгновение до звучания.

Потом я слушал Дебюсси «Море» и «Прелюдии», и, когда раздались звуки «Ворот Альгамбры», сразу увидел железнодорожный мост на Днепре, под которым проплывал недавно, почудился даже запах воды и мазута, железа и шпал. На левой зеленоватой от плесени опоре белели метки подъема воды, самая высокая была почти под рельсами, напротив стояла дата – 1908. Дебюсси еще не приступал к своим тетрадям прелюдий, но уже вынашивал эти терпкие звучания. Смоленск тогда затопило, по базарной площади плавали на лодках и плотах и даже дверях. Схлынула вода, и во дворах, в подъездах билась рыба, жители набирали ее в авоськи. Жаль, что не сохранилось таких фотографий – вполне сновидческих. Но тогда аппарат был редкой и дорогой штукой. В это время делал свои снимки Прокудин-Горский. Фотографировал он и Смоленск, причем в цвете и так, что, впервые увидев эти фотографии, я не мог поверить, будто они сделаны в начале двадцатого века.

«Что увидел западный ветер», «Утонувший собор» – слушая «Прелюдии», я вновь как будто взмахивал веслом, гоня байдарку вверх. Да, музыка лучше всего соответствовала тому, что наполняло меня. Вполне опыт молчания только музыкой и можно передать. И радикально эту идею, пожалуй, и воплотил знаменитый Кейдж в своей пьесе, вынудив пианиста не касаться клавишей четыре минуты и тридцать три секунды. Это апофеоз молчания молчания.

Перед сном я полистал тоненькую книжку Мориса Бланшо и наткнулся на этот выразительный диалог:

«Дорога еще дальняя». – «Но нас далеко не заведет». – «Приведет нас как можно ближе». – «Ведь близкое дальше всякого далека».

Сон в бетонной разогретой зноем коробке был изматывающим, утром я встал невыспавшимся, злым. Скорее сдать билет и вырваться отсюда. Сосед азартно ругался со своей тещей. За стенкой выла водопроводная труба. Гудел лифт. Всю ночь во дворе хлопали дверцы автомобилей, болтали и хрипло хохотали бляди – в доме напротив они квартируют. Малое отшельничество – а именно таковым считается лесное уединение – казалось мне предпочтительнее.

Зазвонил телефон. Я приблизился к тумбочке и, постояв над верещавшим аппаратом, отошел. Но чья-то речь продолжала биться в нем, мне показалось, что даже трубка чуть подпрыгивает. Хармс придушивал обычно телефон подушкой или запрятывал его в шкаф. Этот исторический факт немного оправдывал мою нелюбовь к телефону. Родня и друзья, знакомые недоумевают, в чем дело, где мы пропадаем, почему не отвечаем на бесчисленные звонки. Обычно это недоумение высказывается с легким возмущением. Ты живешь здесь, включен в этот мир, так какого черта выдергиваешь шнур.

Но именно это я и сделал, прежде чем взяться за утренний черный густой и пахучий чай.

Побрившись и надев чистую рубашку, брюки, с билетом и паспортом в кармане, я пошел в центр. В паспорт я вложил записку с просьбой вернуть деньги, так как отказываюсь от полета.

«Ведь близкое дальше всякого далека». Вот в чем дело. Можно было написать и это.

План мой вполне удался. Деньги мне вернули, прочтя записку и быстро взглянув на меня… не знаю, покраснел ли я. Домой мне посчастливилось пробраться, не повстречав никого из знакомых. Вообще легко превратить жизнь в приключение. Взять обет молчания. Или наоборот – здороваться с прохожими, как в деревне, ну, допустим, только с рыжими.

Из окна мне были видны две трубы недалекой ТЭЦ. Сейчас, в летнюю жару, они не дымили, а вот зимой все застилали отравой, в безветренный январский или февральский день все просыпались с черными полукружьями под глазами; если было сыро, то воздух на улице висел желтоватой кисеей, а выстиранное белье, принесенное с лоджии, воняло псиной. Усаживаться за рукопись в такой день было абсолютно бессмысленно: отравленная кровь, легкие и все прочее гасили даже намек на вдохновение. Все были раздражены, неуступчивы, агрессивны. Я уверен, что свободный исследователь связи преступности в нашем микрорайоне с экологической проблемой получил бы Нобелевскую премию. Он мог бы воспользоваться и моими наблюдениями. Вот одно из них, я его дарю. Нигде в Смоленске не бьют с упорством и неслыханной дерзостью школьные окна – два-три случая не в счет, – а у нас это происходит по ночам из года в год. Утром учителя находят в классах кирпичи и булыжники, куски арматуры, парты усыпаны осколками. В мороз окна спешно заделывают фанерой, и современная двухэтажная школа приобретает вид прифронтового здания. Рабочие привозят пачки стекла в деревянной упаковке, стекольщик берется за дело, новые стекла держатся некоторое время – и в одну из ночей осыпаются под градом камней. Война не прекращается. Уходят с аттестатами в большой мир выпускники, приходят первоклассники, вдыхая запах свежей краски, и все повторяется. Что же это за ученики? Мы не были пай-мальчиками, но бить стекла в школе нам казалось уже чрезмерным. Даже в отместку за двойки. Таков же образ мыслей и нынешних учеников, обитающих в других микрорайонах, но только не наших. Я думаю, это взрывы отравленной крови.

Не хотелось бы сгущать краски, но помимо воли в сознании всплывали различные происшествия вокруг нашего дома: парень, застреленный догонявшим его патрульным прямо под нашими окнами, повешенный в подъезде соседнего дома юноша, труп девочки в пакетах, обнаруженный в овраге за общежитием, выбросившийся – или выброшенный – с восьмого этажа жилец соседнего дома, чему я сам был свидетель: шел с дочкой мимо – и в десяти шагах за клумбой глухо упало тело, несчастный не издал ни звука; точно была выброшена с седьмого этажа однажды ночью бухгалтер какого-то предприятия, не успевшая выдать зарплату и принесшая пачку денег домой, соседи на крики о помощи, как водится, не реагировали, а в следующие дни спешно устанавливали железные двери. Обзавелись железной дверью и мы после того, как нашу квартиру обворовали. Воры унесли магнитофон, охотничий нож и документы, брать у нас особенно и нечего, кроме книг, среди которых есть и книжечка Льва Толстого, выпущенная в конце девятнадцатого века: «Ручной труд и умственная деятельность», – и другие работы. Любопытно, деятельность квартирного вора к какой категории можно отнести?

Спать я лег пораньше, быстро заснул и часа через два был разбужен трубами, они гудели и выли под бешеным напором воды у соседей. У этих людей, пожилой маленькой располневшей женщины и ее рослой дочери, какое-то особенное отношение к воде. Может быть, даже ритуальное. Стирку и помывку они обычно устраивают с наступлением тьмы. Струя воды низвергается в ванную, расположенную прямо за стеной нашей большой комнаты, и спросонья кажется, что ты устроился на ночлег под Ниагарским водопадом. К ним на седьмой этаж приходили делегации даже с пятого этажа, увещевали. Просили и мы отменить водные ночные процедуры. Ответ был один: «Я поздно возвращаюсь с работы». Но и по выходным происходило то же самое.

Вообще современный панельный дом придуман в наказание человеку, оторвавшемуся от земли.

«Так тебе и надо», – часто думаю я, слушая этот бесконечный опус конкретной музыки панельного дома: любовное скрипение поролона, кряхтение, оголтелые вопли: «Приз ф студию!», скрежет шланга от душа по ванной, хлопанье дверей, напряженное гудение лифта, смех тинейджеров на лестничной площадке, визг и лай семейной ссоры уже откуда-то с четвертого этажа, акробатические прыжки мальчугана, от которых сыплется с потолка штукатурка и звенит в тихой истерике люстра, разговоры за жизнь бухающих молодых мужиков на лоджии, собачий вальс на пианино и псевдоблатная песня про белого лебедя, что на пруду качает тухлую волну. Так тебе и надо, раз до сих пор не сумел решить проблему деревни и города и вернуться «к полям и садам», как пишет Господин Пяти Ив, бросивший службу и поселившийся в глухой провинции.

Но хотя бы на месяц можно уйти из города и странствовать.

«Кипарисовый Наугольник, учась у Лао-цзы, сказал:

– Дозволь странствовать по Поднебесной.

– Оставь, – ответил Лао-цзы. – Поднебесная всюду одинакова».

Но не всюду в уши кричит ведущий и трезвонит телефон.

Дальняя Река

Поднимаясь по реке, я вспоминал имена Днепра: иранское Дан Апр – Вода Глубокая или Дальняя Река, греческое Борисфен – река с севера, славянское – Славутич. Древний герой запряг змея в плуг и гнал его до Черного моря. В наших краях вспашка была очень глубокой, с лодки ничего не видно, кроме глиняных ржавых обрывов, корней, нависающих деревьев, иногда холмов с рощами и деревнями. Можно сказать, что плавание проходит по какому-то преднижнему миру. Днепр напоминает лабиринт.

И в одном из его изгибов меня окружила стайка глаз. Синие, зеленоватые, золотисто-карие, прозрачно-серые, рыжеватые, они как будто с большим интересом взирали на меня. Это-то больше всего меня и удивило. И я сам разглядывал их с любопытством. Что это значит?

И что будет, если я открою глаза?

Так я и поступил, уже испытывая некоторое сожаление: зрелище может и не повториться. И конечно, вокруг своей головы не обнаружил ничего. Светило как-то тускло солнце. Днепр нес соринки. Где-то посвистывала птица. Я тут же закрыл глаза и снова увидел эту стайку. Глаза теперь находились на некотором отдалении.

Мне вполне было понятно, что это только явление личного внутреннего мира. Но ничего подобного раньше не удавалось увидеть. Эта встреча произошла именно здесь, на одном из поворотов Днепра. И для того, чтобы это случилось, надо было проделать трудный путь вверх по реке. Преодолеть внешнее пространство на пути к зрелищу внутреннего мира.

Зашумела листва, на лице я почувствовал потоки воздуха, ветер забрался под рубашку, ветер дул все сильнее, заплескались мелкие теплые волны, я снова открыл глаза. Над водой пронеслись кулики-перевозчики.

Ветер начал сдувать весло, оно заскользило по фальшбортам. Я придержал весло. Закрыл глаза – моя разноцветная стайка пропала. Что же произошло? Почему нечаянная фантазия исчезла? Куда вообще это могло подеваться? Если все во мне? И эта стайка принадлежит только мне, ей нипочем ветер или дождь. Почему усилием воли я не могу вообразить снова стайку глаз? Что для этого необходимо предпринять?

С сожалением оттолкнулся от берега и направил байдарку против течения. Отплыв на некоторое расстояние, оглянулся. Желтый берег, ива. Зеленоватая вода. Надо запомнить это место, подумал я. Но может ли такое быть, чтобы случайный образ был привязан к определенному месту? Чтобы только здесь он и восходил в воображении? Да как это узнать наверняка. Если только на обратном пути произойдет то же самое. Но чистота эксперимента будет нарушена. Я-то знаю, что здесь было. Вот если бы то же самое мог увидеть совершенно незнакомый человек.

Раздумывая обо всем этом, я продолжил путь по реке.

Через некоторое время, конечно, снова прикрыл глаза – и неожиданно обнаружил спутника, одного из той стайки.

Это был один крупный серо-голубой глаз. Я видел его отчетливо. Можно сказать, мы оба смотрели друг на друга. Глаз не исчезал, если я оглядывался вокруг и снова опускал веки. Он был передо мной.

Мне припоминается похожий персонаж в живописи – у Одилона Редона. Но, впрочем, мой спутник не был столь печален и трагичен. Он был как-то прост и ясен. Разумеется, так казалось мне. Возможно, со стороны это выглядело бы иначе. Да, наверное, и выглядит. Но, сравнивая моего спутника с персонажами французского художника, я вижу главное отличие в атмосфере. Для улыбающихся пауков, ландышей с ликами, летающих голов Редон создает таинственную атмосферу. Если вглядываться в фон, то можно заметить очертания тел и образин. Или это радужное трепетание красок, как в «Будде», или «Портрете Поля Гогена», или «Святом Георгии». Явление здесь причудливых персонажей гармонично. В них сгущается атмосфера. На Днепре же все было иначе. Обычный воздух, песок, отряды иван-чая то там, то здесь, мутноватая вода, ивы, осины и трезвящие любой взгляд березы: черное – это черное, белое – белое. Байдарка, весло. Рюкзак. И – серо-голубой глаз над плавным течением вод.

Впрочем, его я видел все-таки не с берега и даже не из байдарки, а изнутри. Наверное, Одилон Редон и писал внутреннюю атмосферу. И его мольберт выглядел так же странно, как мой глаз.

Сейчас я уже не могу точно сказать, видел ли до плавания «Глаз, как странный шар, направляется в бесконечность» – таково полное название картины Редона – или нет.

У Редона – целое глазное яблоко. Днепровский глаз не был столь громоздко выпуклым и устрашающим. Но к его постоянному присутствию и молчанию все-таки нельзя было сразу привыкнуть.

«Глаз, как странный шар, направляется в бесконечность» тоже оглушительно молчалив. Вообще живопись Редона можно охарактеризовать как кричащие краски в безмолвии. Немного витиевато. Но именно такое впечатление получаешь от этой феерии. Цветы его хочется назвать космическими. Они пылают неведомыми созвездиями – соцветиями. В них заключена колоссальная энергия. Да и другие работы оставляют такое же ощущение. Одилон Редон, этот нервный и депрессивный в юности француз, был астронавтом, воздухоплавателем – по мирам его и носил «Глаз, как воздушный шар…».

Сознаюсь, что пытался установить какой-то контакт с моим «гостем», но все попытки, смешные, наверное, на трезвый сторонний взгляд, не принесли никакого результата. Он просто смотрел, и все. И это я начинал чувствовать себя гостем в его мире. Мой спутник иногда пропадал, но затем неожиданно появлялся. Взгляд его порой был направлен куда-то мимо меня, в сторону. Интересно, что там можно было увидеть еще в этом тусклом моем пространстве?

Мысль о том, что этот артефакт моего мира не очень-то и зависит от меня, озадачивала. Хотя, возможно, все проявления его автономности – всего лишь сложная игра сознания. В общем, интереснее иметь дело именно с таким, независимым гостем. Но тут же надо заметить, что если бы гость как-то реагировал на мои внутренние монологи – а вслух я ничего не произносил уже многие дни, выдерживая обет речного молчания, – то это было бы много интереснее. Однако общения не происходило.

На реке мне повстречалась резиновая лодка. Я не успел вовремя ее заметить, она вдруг появилась из-за мыса. В ней были двое, мужчина и женщина: пожилой рыжий мужик с обгорелым носом и обгорелыми плечами, заросшими белесой от солнца шерстью, азартно блеснил, а женщина в шапочке с желтым прозрачным козырьком невозмутимо двигала поблескивавшими на солнце спицами – что-то вязала. Я напрягся, ожидая небольшой катастрофы. Но мужик только зыркнул на меня из-под густых бровей и узкого поля матерчатой шляпы. Женщина смотрела дольше, но тоже ничего не произнесла. Мне показалось, что я проскользнул меж Сциллой и Харибдой. Еще почему-то возникла неочевидная ассоциация с месопотамским эпосом. Ну да, эти двое странно напомнили ту парочку, что жила на острове, к которому причалил Гильгамеш, искавший после гибели своего друга бессмертия. На острове и обитали старик Утнапишти со своей старухой, пережившие потоп и одаренные богами вечной жизнью.

Одинокое путешествие Гильгамеша, наверное, самое древнее. Оно описано с убедительной силой. После чтения еще долго волнуют его подробности. Стражи, скорпионы: мужчина и женщина, стоящие у входа в горный лабиринт; путь во тьме, когда герой почувствовал дуновение северного ветра и вышел к свету; каменный сад, или Сад Солнца, где обитает хозяйка Сидури, приветствующая путника словами о том, что он скитается в пустыне в поисках ветра; и затем плавание в водах смерти с корабельщиком Уршанаби: Гильгамеш использует шесты, а как те кончаются, раздевается и поднимает руки с одеждой, и ее наполняет ветер, и лодка причаливает к острову и истоку всех рек; старуха выпекает хлебы для Гильгамеша, которому предстоит бодрствовать, он не выдерживает испытания; но старик все-таки открывает ему секрет бессмертия, да и здесь Гильгамеша ждет неудача, и он возвращается.

Один комментатор замечает, что суть поэмы в парадоксальной истине, открывшейся Гильгамешу: тот берег такой же, как и этот, и ни к чему путешествовать от одного к другому, но, не предприняв путешествия, не овладеть этой истиной.

Все истины расписаны, думал я после встречи с рыбаком и его вязальщицей. Все путешествия совершены. Но разве это остановит нового путешественника? Слово надо наполнить ветром, как рубашку-парус, чтобы почувствовать вкус соли и свежести. За чтением книг не обрести истины. Но без чтения девяти тысяч книг, говорили китайские живописцы, не написать картины.

Да, разве появятся на полотне или скорее на этой осенней фотографии месопотамские оттенки, если не читать «О все видавшем. Со слов Син-Леке-Уннинни, заклинателя».

Девять тысяч книг могут сделать обычную прогулку странствием по мирам. И округлая резиновая лодка неожиданно напомнит лодку из тростника и асфальта в устье Двуречья. А рыбак с женой – стариков, спасшихся во время потопа: столь безмятежен и патриархален был их вид.

В общем, смотреть на мир сквозь девять тысяч книг интересно. И вовсе не обременительно, как это может показаться. На самом деле чаще всего ты просто забываешь о книгах, ассоциации лишь окрашивают то или иное событие, не заявляя о себе впрямую. Словно бы чувствуется какой-то неясный аромат. И позже вдруг узнается источник.

Невозможно передать чистое событие. Даже чистое событие мысли, о чем и говорил поэт. Девять тысяч книг все искажают. Но и преображают. Сложная оптика из девяти тысяч линз! Может быть, она-то и позволяет увидеть нечто настоящее.

Но не стоит умалчивать и о второй части этой древней китайской сентенции.

Картину не написать, не проделав путь в десять тысяч ли, говорили древние.

Не знаю, сколько ли отделяло меня от разноцветной стайки глаз, но на основании происшедшего могу заключить, что преодолеть внешнее пространство для того, чтобы произошла встреча в глубине сознания, или скорее бессознательного, – некоторым людям необходимо. Ну, а мудрец, как известно, не путешествует, мир сам приходит к его порогу.

Правда, на первый взгляд, эта встреча не имела последствий. Однажды и мой спутник пропал. Просто исчез без всякого видимого повода, и все. Ушел в немыслимые стратосферы.

Но ощущение чего-то необычного, праздничного, что приключилось со мной на реке, осталось.

Только этим мои речные приключения не ограничились.

Плавание завело меня в реликтовую дубраву, о которой я знал от учительницы географии Елены Даниловны. Она говорила о древней полосе сохранившихся лесов на Днепре. Туда я отправился налегке.

С возвышенности увидел широкую пойму узкой, но длинной речки, впадающей в Днепр, гряду хвойных лесов и остров темной густой зелени – скорее всего это и есть дубрава.

Идти вдоль речки помешало болото. Обходной путь увел далеко в сторону, и я оказался в хмуром лесу с березами и длинными унылыми елками. По этому лесу я блуждал три дня, растягивая скромный запас еды. В последний день уже пил только отвар дикой смородины – даже заварка закончилась. Но зато именно в этот день заброшенный канал вывел прямо в реликтовый лес. Вдруг я обнаружил, что стою среди гигантских деревьев. Это были старые дубы в панцирях коры. С ветвей свисали мхи. Дубрава следила за мной черными дуплами. Заглянув в одно из них, я нашел там птичий пух. Видимо, здесь привольно жили совы. Повсюду лежали допотопными мохнатыми зелеными тушами стволы рухнувших дубов, обходить их было трудно. Столь древнего смоленского леса мне никогда не приходилось видеть. Шею ломило, когда я старался рассмотреть причудливые кроны этих небоскребов, вавилонских башен. Да, здесь, в сумраке, среди морщинистых стволов и растопыренных корней, и можно было почувствовать время. Мне показалось, что именно отсюда и должна была вытекать река… Не Днепр, а… Дан Апр.

На самом деле до истоков было очень далеко, летописный Оковский лес таился где-то за сотни верст отсюда. И я еще не сомневался, что поднимусь к нему. Сама эта мысль преображала Оковский лес, приподнимая его. Лес мог оказаться небесным. А из-под его корней и вытекал, падал в туманные поля России Днепр.

Ну, а пока я устроился возле сравнительно молодого, высокого и стройного дуба на ночлег в этом лесу. Напился смородинного чая, расстелил спальник и лег. Комаров почти не было. Я лежал и слушал, смотрел. Вскоре среди ветвей проступили лазурные точки звезд. Иногда с ветвей обрывался желудь и долго падал, ударяясь о ветви и кору, и мягко шлепался в жирную лесную почву. В прежние времена сводили дубравы под поля. Урожаи дубравная земля давала хорошие, пока не истощалась. Вот и не осталось на Днепре дубрав, так, клочки. Но этот лес за болотом чудом уцелел.

Хотелось есть, голова подкруживалась. Я старался не думать о пище. Надеялся завтра добраться до лагеря. И представлял, как вскрою банку сгущенки, заварю крепкого чая, достану пригоршню сухарей.

К подножиям дубов причаливали гудящие дирижабли, чуть ли не под каждым дубом жили шершни. Потом среди стволов быстро замелькали черными лоскутами летучие мыши. В этот лес надо вернуться с фотоаппаратом, думал я…

Ночью открыл глаза и увидел всюду тени. Над лесом ходила сильная полная луна. И она казалась юной в сравнении с этими старцами, раскинувшими длинные толстые ветви. И напрасно старцы старались заключить эту Сусанну в корявые объятия, она легко ускользала. Ну а клевета ей не была страшна и подавно. Пророк Даниил навсегда изобличил старцев.

Утром меня разбудил желудь. Шмякнул по спальнику. А мне со сна почудилось, что упало по меньшей мере золотое яблоко. Солнце, прятавшееся все эти дни, проступило золотым ободком в дымке, и я сумел сориентироваться. Днепр тек на севере. Туда я и пошел. Когда переходил высохший луг, услышал грубый свист и мгновенное эхо выстрела. Это уже не тени былых времен палили в воздух. Кто-то со стороны елового леса на гребне стрелял в мою сторону. Этот свербящий посвист свинца был мне знаком. Удивляло, что слышу его здесь. Не знаю, что за намерения были у стрелявшего, то ли испугать меня, то ли взаправду подбить. Выяснять истину я не стал, а запетлял и поскорее достиг высоких кустов. Оглянулся. На гребне желтели стволы сосен. Никого рассмотреть мне не удалось. Лишь в стороне в небе кружилась пара канюков, внимательно высматривавших добычу.

Восприятие мое еще не было искажено. Хотя усталость уж угнетала. Я чувствовал, что не могу хорошенько отдохнуть. Голод мучил меня. Галлюцинации нагнали, когда я вернулся к Днепру, выкупался и от слабости смог выплыть к берегу много ниже того места, где заходил, а потом устроился спать в поле, надеясь, что ветер будет сносить комаров. Где спрятана моя байдарка, я еще не мог сообразить, выше по течению или ниже. Так что невольный пост продолжался.

Дальнейшие события не так-то просто описывать. У меня нет полной уверенности ни в чем.

Что есть реальность, а что лишь фантом, порождение искаженного сознания? Например, трактор… Он вырулил вдруг из долгих летних сумерек, полоснув фарами по соснам на краю поля, где я разлегся. Едва я успел отпрянуть, оттащив спальник и рюкзак, его колеса – передние поменьше и громадные задние – примяли травы вокруг моего лежбища; был бы сон крепче, колеса впечатали бы меня в эту сухую почву, слабо курящуюся чабрецом и полынью. В кабине сидели двое или трое, они раскачивались влево-вправо, взад-вперед, когда трактор подпрыгивал на кочках. Откуда взялся трактор? Кто в нем ехал? Куда? Зачем?

Минут через пять засветились фонарики. Они двигались по следу трактора. Послышались реплики, из которых можно было заключить, что на краю поля кто-то ожидал увидеть расплющенного странника, то есть меня. Я отступил дальше в сосны. Покружив на месте моей лежки, фонарики вроде бы отправились за трактором, и я смог перевести дух и поломать голову: что это было, кто? Откуда у меня здесь враги? Наверное, надо было убраться отсюда подальше, но меня пригибали к земле слабость и странная апатия. И я лег среди сосен, полагая, что никаким трактором их не свернуть, ну, по крайней мере, не «Белорусом».

Но сосны можно было и обойти. И это сделали фонарики. Я очнулся посреди ночи и сразу увидел среди стволов пять фонариков, они блуждали между соснами. Вернулись пехотинцы, что шли за трактором? Правда, свет у этих фонариков был какой-то бледный, рассеянный. Но искали они, конечно, меня.

Так началась эта фантасмагория.

Преследователи действовали странно, они были упорны и в то же время как-то нерешительны. Обнаружив меня, они почему-то медлили, невнятно переговаривались, шелестели, поскрипывали чем-то. Их было пятеро. Они крались среди трав полукругом. В общем, все происходящее напоминало сон наяву. Фонарики меня как будто и вынудили войти в пределы сна наяву, навязали свои правила игры. И вымотанный восхождением по реке, голодом, я принял эти правила. К этому меня подтолкнуло и то, что я побывал в реликтовом лесу. Вообще каждый день плавания казался мне очищающим. Как будто с меня слезала старая шкура, городская личина, и я приближался к себе давнему, прошлому, даже древнему. По ночам ко мне являлись различные персонажи, я становился свидетелем и участником различных событий, каких-то празднеств с жертвами, непонятных ритуалов. Например, меня туго пеленали и клали на землю между мужчиной свирепого вида и миловидной женщиной, тело мое затекало, и я начинал выгибаться, но освободить меня могла только птица, а она кружила где-то очень высоко, и я пытался привлечь ее внимание криком, а вместо этого лишь сипел, и с этим звуком из напряженного горла я просыпался. На реке я замечал ее жителей: гладких сторожких бобров, рыб, птиц; видел пьющую косулю, плывущего маленького ужа. Все они были как будто уже доверчивее ко мне. И стрекозы садились на мои плечи и руки. Мысленно я заговаривал с костром, птицами, рекой и старался угадать день по снам, тут же смеясь над этими наивными попытками. Но в то же время начинал чувствовать, что все это совпадает с особым ладом реки. Мне нравился ее запах, ее ивки, льющие на ветру узкое серебро, песчаные нежные косы в отсветах иван-чая и глиняные обрывы, похожие на осколки гигантских старых заросших амфор. Я уже воздерживался от плевков на воде. Плыть вверх по реке – значит буквально противоречить. Я и противоречил: молчал. Хотя внутренняя речь не прекращалась. Напор воды норовил обратить меня вспять, как будто река не хотела показывать мне свое начало. И я уже испытывал нечто вроде чувства вины. С посещением реликтовой дубравы это чувство усилилось. Может быть, древний персонаж во мне посчитал дубраву священной, а как вступать в нее и что там делать, позабыл. И все дальнейшие события воспринимал как неизбежное наказание. И ему совершенно было не до юмора. Анализ происходящего давался с трудом. Какие еще логические умозаключения, если ты тихо выскальзываешь из леса и, быстро раздевшись, держа узел над водой, входишь в реку, чтобы сбить преследователей со следа. Идешь, стараясь не плескать водой, готовясь поплыть… Но – удивительно – вода коснулась лишь подбородка, и полубезумный турист перешел Днепр, Дан Апр вброд. Да, вода упала тем жарким летом невиданно. Правда, еще раз проделать то же самое не удалось. Взял чуть выше или ниже – и ухнулся с головой, поплыл, замочив одежду, нахлебался воды и на берег еле выполз. А там с наступлением вечера снова явились гонители, пятеро с фонариками. И опять затеяли томительную игру в лугах, осыпанных росой, среди березовых рощ на взгорках, толп иван-чая. На подмогу им пришла луна, этот фонарь беспощадно освещал березы и луга. И меня вынудили вернуться к реке, попытаться укрыться в тени берега.

Любопытно, что, несмотря на бедственность моего положения, я не утратил способности любоваться ночными пейзажами. Ужас мешался с восхищением, как и ночная росистая свежесть с запахом гари, дыма. Дождей давно не было, дороги укрывала афганская пыль, торфяники и леса горели. Отыскав байдарку и утолив первый голод крепким чаем, сухарями и сгущенкой, я двинулся было дальше вверх по реке, надеясь навсегда оставить этих братьев луны и, может быть, служителей дубравы, но выше по течению лабиринт реки наполнился дымом. В сумерках я увидел огоньки среди стволов елового леса и услышал треск. Здесь начинались леса заказника. Плыть по горящим лесам совсем не хотелось. Да это было и небезопасно в моем состоянии. Мой вид наверняка вызывал подозрения. Увидев свое отражение в воде, я узнал, узнал себя, не буду преувеличивать, но и удивился. Мне пришла мысль, что навязать роль поджигателя заказника этому человеку будет легко.

И птицы мне подсказывали то же самое. Да! Наконец сбылась давняя детская мечта узнать язык птиц. Я внезапно убедился, что понимаю его, и это меня не поразило. В кустах засел скорее всего барсучок, как называют эту маленькую птаху из-за полосок на голове, или камышовка. Обычно барсучок поет как какой-нибудь Кощей, что над златом чахнет: пересыпает звонкие монетки. Ну, а тут сквозь звон барсучок выстрелил в мою сторону: «Сумасшедший!» В его голосе мне послышалась даже насмешка. Нелепо, но я тут же ему ответил: «Заткнись!» Барсучок помолчал, потом опять зазвенел весело и задорно выкрикнул: «Сумасшедший!» Так что мне ничего не оставалось делать, как только схватить ветку и запустить в кусты. Барсучок улетел. Но вскоре я услышал, как он смеется-звенит неподалеку. Он понес весть по реке, и я пожалел, что не поймал его и не убил.

Так вот, соображал я, сидя в байдарке – в конце концов я отыскал ее ниже гигантской осины – среди горящей реки, если барсучок раскусил меня, то что ж говорить о людях, о каких-нибудь лесниках, егерях заказника.

Нет, перспектива оказаться в лапах лесовиков меня не привлекала. Запросто я мог очутиться в кутузке или, что еще хуже, в каком-нибудь районном желтом доме. Для персонажа – для героя авантюрной повести с анархистской направленностью – это прекрасный повод познать весь ужас карательной сущности государства и так далее. Ну, а для безвестного литератора это не лучший поворот сюжета его единственной и настоящей повести. Даже писать об этом – решение сомнительное. И без того известно, что любой сочинитель существо странное. Не в желтый дом, так в какую-нибудь здравницу с психотерапевтами можно отправлять большинство сочинителей. Мир давит, и один из способов защититься и уйти от него – это засесть за книгу. Впрочем, честно сказать, эта фрейдистская или еще какая мысль всегда казалась мне натужной и вообще дурацкой. Мною с юности двигало одно желание – высказать восхищение. И книга не представлялась мне убежищем, и соперничества с миром никакая книга не выдерживает. Я много читал о Байкале, рассматривал с жадностью альбомы с отличными фотографиями, но все это не могло удержать меня от путешествия туда. И, пожив на Байкале год, я могу только подтвердить прежнее чувство: свет моря-озера неисчерпаем и непередаваем.

А сейчас я очутился здесь – в задымленном лабиринте.

Ночевку устроил ниже по течению, выйдя из дыма. Заснуть никак не мог. На меня обрушился шквал различных звуков: каких-то диковинных песен, рычания, смеха, музыки, голосов моих знакомых, друзей, родных. На первый взгляд ничего страшного. Но попробуйте включить в квартире телевизор, радио, магнитофон и лучше два магнитофона, и не в квартире, а в одной комнате, а для полной ясности происходящего со мной – в одной голове. Недаром звуковые пытки доводили наказуемых до белого каления. Мне казалось, что немного – и голова взорвется, лопнет, как переспевший гриб. На мое счастье начался дождь, и этого хватило, чтобы мой морок прекратился, и я заснул.

Когда очнулся, было очень тихо. Начал вылезать наружу и сразу увидел медленно идущую вверх по реке моторку. В ней сидели пятеро мужиков. Все они внимательно смотрели по сторонам. Мотор работал на малых оборотах, и я его просто не услышал. Я подался назад, в палатку. Она стояла за песчаным гребнем, поросшим ивками, тут же лежала кверху дном и байдарка. Поравнявшись с моей стоянкой, лодка взяла ближе к берегу. Вчерашний костер я присыпал слегка песком, а дождь прибил песок, и кострище имело старый вид, так что лодочники не стали причаливать, удовлетворившись разглядыванием с воды. Но, возможно, у них были какие-то свои цели, не знаю. Да вот моя опаска насчет роли поджигателя от этого только усилилась. То, что лодочники что-то или кого-то высматривали, было очевидно.

Дождь не загасил пожаров. Над лесом вставали Змеем Горынычем клубы. Барсучок снова объявился в кустах и сквозь звон выпалил: «Сумасшедший!» Утоление голода и сон не заставили барсучка просто бить свои монетки и не лезть ко мне. Фраза представляется абсурдной! Но ведь так и было. Реплики барсучка зависели от моего самочувствия. И не только его реплики. Где-то поблизости бродили дубравные. Не могу сказать, что я был на сто процентов в этом уверен. Но не отвергал эту возможность. Вообще я пребывал в довольно странном состоянии. Это состояние можно было бы даже назвать творческим. Я словно бы попал в творческое поле, когда все возможно и метафоры из моей головы перетекают вовне. Но я не был хозяином положения, а сам представлялся себе чьей-то метафорой. И управлять своими метафорами не мог. Они являлись внезапно и окружали меня, неясные тени, смех, голоса. Меня обступали тени прошлого. Какие-то дремучие фигуры. Наверное, это и были предки. Чего они от меня хотят, я не мог понять. Они ходили в травах, взмахивали подобием рук, глухо напевали, бормотали или просто смотрели, как я гребу или так лежу в байдарке, причаливаю, развожу костер.

Я решил спускаться. Усталость не проходила. Ночами я плохо спал и предпочитал грести. Ночной Днепр как будто бы протекал совсем в другой стране, среди мягких невысоких, но крутых гор. Такие изображали живописцы Поднебесной, побывавшие в южных провинциях. Земля сорок семь Тао Юаньмина тоже находилась на юге Китая. Иногда мне мерещилось, что туда я и попал.

В пейзаж я влюбился в детстве. А узнав о китайских живописцах, почувствовал к ним сыновнюю привязанность. Хотя стать живописцем никогда не стремился. Просто мне нравилось смотреть на лес или облако. У китайцев был некий безымянный художник, посвятивший всю жизнь одному цветку. Это скорее притча. Но на нее любили ссылаться живописцы Поднебесной. Я чувствовал тайное родство с этим художником. Ведь местность можно представить и в виде цветка: с горой посередине, родниками вместо лепестков…

Скольжение в ночных водах под звездами среди черных берегов было бы увлекательным, если бы не звуковая агрессия искаженного восприятия… Громоздкое определение какое-то. Но как это назвать? Мир обычных звуков – плеска весла, дыхания, птиц – превращался в бесконечную программу какого-то всемирного радио. А если я закрывал глаза, то звуки обрастали и плотью, голоса женщин – пышными телесами, голоса мужчин – мускулистыми или рыхлыми торсами во фраках, пиджаках, мантиях, майках. Меня окружали симфонические оркестры, как будто соревнующиеся друг с другом. Они лихорадочно играли, трясли головами, потом в экстазе начинали подвывать, петь.

Мне вспоминался Хлебников с его радио будущего. Его фантастическое радио – это книги, встающие по всем городам и весям в гигантский рост, это Мусоргский от Владивостока до Балтики, а также выставка картин, расцветающая на страницах книг далеких деревенских читален, и сеансы врачей-гипнотизеров.

И в конце концов я прервал молчание. Я вынужден был это сделать, чтобы спастись. Я заговорил вслух. Мой голос разорвал рот, как рыбе рвет губы леска и рыбацкий крючок. Слова показались мне чудовищными.

ПЕСОК, БЕРЕГ, НОГА, САПОГИ…

За этой, что ли, речью я сюда поднимался? Этих рыб и собирался наловить в садок? Это и были рыбы света, дарующие праздник?

ФУТБОЛКА, ВЕСЛО, АЛЮМИНИЕВЫЙ, СПИЧКИ.

Я заговаривал вал, пытался его заглушить и понимал, как жалок, скуден язык. Языком, как тростинкой, ты стараешься удержать лавину. Это немыслимо, смешно.

ТЕТРАДЬ, СОЛЬ, ОГОНЬ, БЕЗУМИЕ.

Мне казалось, что я бегаю по берегу и сооружаю плотину, вяжу слова, вбиваю колы.

ВОЗДУХ, НЕБО, ЛИСТВА, ОБЛАКО.

Но что можно противопоставить всему этому безумию, космосу, тотальному молчанию, которое однажды превращается в какофонию?

Слова, обычные слова – вот что. Слово – это межгалактическая ракета. В нем сливаются время и пространство. В каждом слове и происходит БОЛЬШОЙ ВЗРЫВ. Говорить – это прекрасное безумие.

БОЛЬШОЙ ВЗРЫВ. ЛОДКА. ВОЛОСЫ. НОС. КОМАР.

Слова возникали как какие-нибудь созвездия. Вселенная творилась заново.

ДНЕПР. Я. ИВАН-ЧАЙ.

Слово «ДНЕПР» странно пело и обрывалось. «ИВАН-ЧАЙ» был жарок… В высшей степени необычное имя, огромное и многокрасочное, как поэма. И вот именно этого мне не хватало: чтобы энергия слов соединилась, чтобы и произошел БОЛЬШОЙ ВЗРЫВ. Говорить надо было стихами. Но у меня ничего не получалось.

Зачем же я тогда поднимался по этой реке?

И после того, как этот вопрос прозвучал в десятый раз, я вслух ответил: «Могу я быть просто туристом?»

Нет.

Таков был ответ – не знаю чей, может, реки или дерева, под которым я сидел.

– Тогда кто я? – спросил я вслух.

Никто ничего на этот раз не ответил. Река в предутренних сумерках неслышно катила воды к спящим городам. Но путешественник уже догадывался, кто он на самом деле.

Несколько дней спустя и я достиг первого города, добрался до знакомого подъезда, поднялся в лифте на седьмой этаж, позвонил. Открыла заспанная женщина.

– Где газета? – спросил в прихожей. – Все, что пишут про дубраву, вранье. Никому не открывай дверь. Мне надо вымыться и переодеться. Завари чай. Кто звонил в последнее время? Были вести из Восточного Туркестана? Письма на имя инспектора?

Женщина отступала, глядя на одежду в наслоениях грязи. Да, перед городом приходилось часто бросаться в кювет, когда приближались фары очередной машины. Лодку вынужден был оставить в одной заводи.

– Что случилось? – наконец произнесла бледная женщина.

– Я устал, – ответил инспектор.

И это было сущей правдой.

Инспектор

Ни в свежих, ни в старых газетах не было речи о поджигателе реликтовой дубравы и находке полевого дневника. Писали о заблудившихся грибниках, об утопленниках, авариях, ремонте теплотрассы, выступлениях столичных звезд, о футбольной команде, об урагане Эндрю и грузино-абхазском конфликте. О лесных пожарах тоже писали, но скороговоркой, без подробностей.

И все-таки инспектор еще некоторое время вздрагивал, если раздавался телефонный звонок или слышался вой милицейской сирены за окном. И ревностно прочитывал свежие газеты: о находке дневника могли сообщить. Да так и не сообщали. Всех интересовали другие вещи. Победит ли Билл Клинтон на грядущих выборах Джорджа Буша. И действительно ли развелись принц Чарльз с Дианой.

Ну, а он ни о чем другом и думать не мог и не хотел, только о своей речной экспедиции. В контору пора было отправлять отчет, но из-за потери полевого дневника это было сделать не так-то просто. Хотя многие события случились уже после потери дневника. Инспектор не все еще сумел осмыслить. Должно было пройти время.

В отчете следовало обосновать причины экспедиции. Если дело было заведено о местности, зачем же инспектор предпринял путешествие так далеко вверх по реке? Соображения насчет истоков были слабым аргументом. Инспектор и так слыл человеком увлекающимся. На этот раз его в самом деле увела за собой река. Даже точнее мысль о ней, о ее начале, тайне.

Нет, лучше об этом вовсе умолчать. Лишь указать, что плавание продолжалось до предполагаемой речной границы.

Оттуда он направился пешком к горе.

Рано утром солнце встало прямо в ольховых воротах. Надо запомнить это число, двадцать седьмого августа, говорил он себе. Двадцать седьмого августа солнце входит в ворота. Зачем надо было запоминать эту дату? Ему казалось это очень важным. Знать точно, когда солнце вкатывается в эти ворота, прореху в стене серой ольхи на краю поля перед горой.

Не в силах усидеть на месте, он спустился с горы и пошел туда же, к ольховым воротам, чтобы встретить космического пришельца – солнце. Он шел, не отрывая глаз от гигантского красного шара, вломившегося в ольховые ворота. Подавали голоса птицы.

Приблизился к ольховым воротам, и солнце оказалось дальше, где-то там, в реликтовой дубраве с дуплами сов. И он догадался, что должен туда вернуться. Прямо сейчас, пешком, хотя это и не близко. Но только при этом условии он что-то поймет. Не надо думать ни о чем больше, ни о еде, ни о ночлеге. Просто идти туда, и все. И там все станет ясно.

И он пошел. Миновал уже ворота, как вдруг услышал хор.

Медленно обернулся.

Хор звучал прямо над горой. Гора, укутанная облаком отцветшего иван-чая, горела в лучах солнца. Над глиняными кувшинами сосен сверкали иглы, как будто вино из них испарялось. В прозрачной вышине никого и ничего не было. Но именно оттуда разносились голоса, множество стройных сильных зычноликующих женских голосов. Это был хор высокий и осмысленный, резонирующий с именами горы.

В этот момент он почувствовал себя мышью, прогрызшей каменный гроб и выбравшейся наружу. Нет, немного позже, когда вновь поднялся на гору, а голоса не смолкали, и он стоял под ними, как под невиданным и неслыханным светоносным дождем-ливнем и видел далекие горизонты, темно-синие и черные леса, зная, что одно из этих пятен – реликтовая дубрава и к ней уходит река. И он переживал чувство целостности местности, словно бы охватывал все тропинки и берега, ручьи и рощи, холмы и луговины. Местность лежала на водном пути из болот Оковского Великорусского леса до моря, укромная и самосветящаяся. Он как будто смотрел сквозь нее на солнце. И тонкое струение света пронизывало всю почву, корешки, травы, камни и воды.

Инспектору ясно представились границы местности: восточный предел – за березами, южный – по загривкам холмов, северный – по Днепру, западный – по железной дороге.

Хор понемногу смолкал. Солнце всходило. Усталый, он сидел на стволе рухнувшей и опаленной молнией сосны и думал, что теперь-то уж все кончено, гонители пропали, да их попросту и не было. Сейчас он это понимал особенно отчетливо. Надо вернуться к реке и завершить это плавание.

То, что он еще слышал отголоски хора горы, не смущало. Стройная сила хора была светлой. Не то что какофония предыдущих дней и ночей.

Человек – поле сражения двух стихий. В плавании инспектор стал буквально очевидцем этого. Он вымотался, как если бы пребывал в самой гуще поля Куру, где трещали колесницы и звенели мечи.

От горы, названной Утренней (а это была Воскресенская гора), он вернулся к реке. Гора находилась посреди местности, ее можно было назвать столицей.

…И лишь в городе, много дней спустя, он понял, что сумел постичь сам дух горы. И это случилось благодаря восхождению по реке.

Писать ли об этом в отчете?

Но он еще не выяснил главного – кем знаменита местность? Предполагалось, что Меркурием. Однако сей воин, названный в «Сказании» римским князем, случайно оказавшимся на службе у смоленского князя в тяжелую годину монголо-татарского нашествия, совершил здесь свой подвиг, но не жил. Достаточно ли для включения местности в реестр счастливых земель?

Ясно было, что командировку следует продлевать. Инспектор обдумывал письмо в отдел командировок. Можно было сослаться на трудности этого лета, жару и повсеместные пожары, приложить вырезки газет.

…Я очень хорошо представлял себе этого человека, инспектора земельного комитета, сиречь землемера, с несколько монголоидным лицом, что выражалось в отсутствии выступающих скул и зауженных черных глазах, с черно-пегими жесткими волосами, небольшим шрамом на подбородке, даже в восточном халате, что уже было явным анахронизмом. Хотя он вполне мог носить этот халат дома.

Любопытно было, чем закончатся его разыскания. Мне почему-то легче было думать, что вверх по Днепру ходил этот землемер. Да, я с готовностью перекладывал на него эти воспоминания. Пусть-ка разберется во всем, пороется в библиотеках, сделает запросы в свой земельный комитет. Специалисты по мифологиям народов мира помогут ему. Психологи юнгианцы объяснят некоторые моменты его путешествия вверх по реке. Возможно, придется поискать ответы у Элиаде.

Элиаде рассматривает в своих трудах феномен посвящения в шаманы. То, что происходило на реке, весьма напоминало эту практику. Непременное условие: одиночество. Пребывание в лесу выводило практиканта за грань обыденного, помогало преодолеть мирское пространство. Можно сказать, он немного сходил с ума. Так что барсучок был прав. Даже появление стайки разноцветных глаз можно было расценить как получение одного или нескольких дружественных духов. Главная цель всего этого – соприкосновение с сакральным, что дает особую силу.

Неожиданные разъяснения случившегося обнаружились у Платона, в его «Федре».

Переживания на горе напоминали одно из состояний, о которых рассуждал Сократ в тени платана, у холодного родника. А говорил он, что неистовство бывает прекраснее рассудительности, и выводил четыре их вида: неистовство прорицания, молитвенного очищения, неистовство поэтическое и любовное. Похоже, на горе на инспектора обрушились все эти четыре вида.

Прорицание света. Он и надеялся отыскать этот свет в рощах и холмах местности.

Хор был молитвой утра.

Явление солнца в ольховых воротах, вид горы, озаренной его лучами, ликующие женские голоса и один мощный мужской – если это не поэзия местности, то что же?

Ну, а из трех этих неистовств вытекает и четвертое.

Правда, надо отличать эти четыре неистовства от пятого рода, о котором Сократ умолчал: от неистовства глупости. Может, в плавании и на горе именно этим видом неистовства инспектор и был охвачен?

Что ж, не исключено. Но у него есть надежда, что все четыре вида пройдут проверку на подлинность. Сократ дал рецепт подлинности, что-то вроде лакмусовой бумажки.

Прорицание – сбывается.

Молитвенное очищение приносит благо.

Поэтический экстаз разрешается стихами.

А любовь любит и увлекает ввысь.

Будь инспектор местным поэтом, он сравнил бы это речное посвящение с принятием в члены творческого союза. В самом деле, очень похоже.

Инспектора новые знания и чувства увлекали снова в местность. Он был уже совершенно здоров, хорошее питание скрыло выступавшие ребра, округлило впалые щеки. В глазах появился блеск. Он готов был снова отправиться в дорогу. То, что он чиновник, а не поэт, его не смущало. Поэта он хотел найти, догадываясь, что у этой земли он должен быть. Ну и разве не способен чиновник хотя бы раз в жизни пережить экстаз?

Итак, он сочинил отчет в земельный комитет, запаковал его в фирменный конверт из толстой бумаги оливкового цвета, отнес на почту и отправил. И тут же занялся подготовкой новой экспедиции.

Сны местности

Уже наступил октябрь. Сентябрьские дожди загасили пожары. И погода вновь установилась солнечная. На этот раз я выбрал самый подходящий транспорт для передвижения – велосипед. Эта техника не требует ничего лишнего, велосипед не надо заправлять, в крайнем случае его можно спрятать в кустах или разобрать и сесть в поезд. Этим он напоминает складного осла одного из восьми бессмертных. Правда, Чжан Голао ездил на нем задом наперед. Рассказывают, что император хотел узнать причину столь необычного способа передвижения, и, когда бессмертный явился во дворец, император предложил его ослу вина, тот выпил и вдруг обернулся бумажным осликом. «Истина нерушима, а ложь рано или поздно проявится», – заключил бессмертный, складывая ослика и пряча его за пазуху халата.

Хороший эпизод! Мне тоже кажется, что я пребывал в заблуждении, точнее вводил в заблуждение окружающих относительно своего рода занятий и своего отечества. На самом деле я инспектор земельного комитета из Поднебесной. Но кто об этом догадывается? В этом городе лишь женщина знает правду.

Я выехал на скрипящем ослике, нагруженном походным снаряжением. Мне не терпелось вернуться на Утреннюю.

Пробравшись через корявый почерневший лес, пахнущий палой листвой, я увидел в конце своеобразной березовой аллеи, выросшей явно стихийно, гору.

Она выглядела обычной.

Я вкатил на нее велосипед и, утерев пот, оглядел хмурые окрестности. Гора встретила меня неприветливо. И местность как будто насупилась.

В недоумении я озирал окрестности, как будто из многоцветной картины попал в черно-белую фотографию. Неужели именно эта гора пела? И в ольховые ворота вкатывался огненный шар солнца?

Прислушиваясь к осенней тишине, я развел костер и приготовил ужин. После ужина, обходя гору, наткнулся на большую ямку. Не знаю, кто и зачем ее здесь выкопал, возможно, кладоискатель постарался. В стародавние времена такие горы не оставляли без внимания. Здесь могло быть капище. Тем более что за лесом еще раньше я обнаружил около сорока курганов. Отмечены они были и в археологическом справочнике.

Сюда мог подниматься жрец для радений.

А сейчас в вечерних сумерках бродил инспектор.

…Да еще на дне ямы кто-то сидел. Некое серое существо.

Я присел на корточки и разглядел пленника. Это был ежик.

Я обломал два сучка на сосне и осторожно подцепил ими пленника, тот фыркал и пытался подпрыгнуть, чтобы впечатать колючую оплеуху мне. Я опустил его на землю. Сварливо фыркая, еж побежал прочь.

На горе еще было довольно светло по сравнению с низинами и лесом, в лесу вообще властвовала уже ночь. Какая-то странная томительная духота наплывала с востока.

Вместо палатки я растянул только целлофановый тент. Комаров уже не было. Тент я растянул между железных опор геодезической пирамиды, стоявшей на макушке горы как странная пустотелая часовенка, один лишь костяк часовенки.

Залез в спальник.

Лежал, слушая наступающую ночь.

Было очень тихо.

Потом я увидел звезды у ног, тишина давила со всех сторон. Но и вверху сверкают цепи созвездий, обрывки цепей. Может быть, это столб мира, полый, как у дудника или бамбука, подумал я. Или это дудка в пальцах ночи. И она молчит. Еще никто не притронулся к ней губами, не пошевелил пальцами, зажимая дырочки звезд. В какую сторону двинется музыка? Тонкий свет струится. Может быть, это и музыка. Не всякий способен внимать ей. Но мысли вытягиваются тонкими нитями. И по ним восходит воображение.

В небе стада созвездий. Как их увидеть, не одни бока да шеи. Как ухватиться за нити света. Стать пауком созвездий. И увидеть оба мира.

Силой воли не выбраться из колодца. Тут нужна сладчайшая жертва.

А у пленника? Ни огня, ни жира, ни птицы, ни молока, ни крови.

Нет ничего, что радует небо.

…Утром я сразу вспомнил то ли песенку, то ли чью-то историю, нечаянным свидетелем которой стал на горе. Надо ее записать, может, пригодится для отчета, подумал я.

Солнце уже взошло, и мне чудилось, что я нахожусь в каком-то странном стеклянном сооружении. Мой тент пронизывали лучи.

На перекладины геодезического знака я положил несколько жердей и влез на них.

Под горой стояли березняки из тонкого золота. Они тянулись до горизонтов.

Прогуливаясь по хвойной земле, я снова оказался у ямы. Что-то заставило меня заглянуть туда… Поразительно, но вчерашний знакомец сидел там.

Услышав мое приближение, он замер, притворился камнем.

Я помолчал, разглядывая его, и спросил:

– Может, это твоя пещера?

Ежик лишь молча топорщил колючки.

– И ты не желаешь ее покидать, чтобы не видеть все, как есть, а довольствоваться лишь тенями. Может, ты не хочешь видеть солнце?

Мне почему-то нравилось говорить это ежику, который, конечно, ничего не понимал. А ведь мог бы он что-нибудь и ответить, как барсучок на Днепре. Даже пускай бы и буквально то же самое. Теперь-то я был подкован.

– Ладно, скажи мне, как и зачем ты здесь снова оказался?

Ежик не отвечал.

– Хорошо, пусть так и останется тайной. Только вот я не знаю, как мне поступить дальше. Вызволять тебя или это будет медвежья услуга? Но, судя по всему, вряд ли ты сможешь выбраться самостоятельно. Стенки слишком круты. Не исключено, что ты здесь оказался по глупости. Как тот звездочет, что замечал только миры вверху, а не ямы под ногами. Кстати, не ты ли мне и приснился ночью? Узник какого-то колодца. Звезды висели над тобой, но и под твоими ногами они сияли… Впрочем, ничего особенного, если это действительно был колодец с остатками воды. Странный сон. По-моему, и волк подходил к краю колодца. И он был рыжий. Ага, ты вздрогнул! В том-то и дело, вместо инспектора сюда может явиться зверь или прилетит коршун. Тогда ты запоешь по-другому.

Я снова подобрал два сучка и нагнулся к пленнику. Почувствовав прикосновение, он страшно дрогнул, фыркнул и даже подпрыгнул, стремясь, видимо, вонзить свои иглы мне в нос и в губы. Может, ему хотелось пришпилить и мой язык, чтобы я не болтал лишнего. Я мог бы оставить его, но устыдился этого желания иметь рядом собеседника и все-таки извлек ежика на свет, отнес подальше и отпустил.

Отойдя на некоторое расстояние, я понаблюдал за серым шаром среди прошлогодних сосновых игл, камешков и травинок. Наверное, надеялся получить от него какой-нибудь знак благодарности. Но ежик, осмелев, развернул свою кольчугу, повел носом и с осторожностью ступил лапкой, другой и вдруг быстро и деловито побежал и скрылся в осенних пестрых травах, перевитых паутиной.

День сонно свершался вокруг горы. Березняки струили тонкий свет. В воздухе проплывали паутинки, словно обрывки чьих-то желаний, снов. Да, эти паутинки больше всего и напоминали сны.

Вся дымчатая солнечная золотая местность напоминала сон. В небе гудел самолет, кажется пассажирский, и его обитатели, скорее всего, спали.

В обед и я прикорнул. И гора подарила мне еще один сон.

Мне приснились всадники в кольчугах, плащах, с луками и мечами. Они выехали прямо к горе. Один из них спешился и принялся изучать следы. Двое поднялись наверх. А еще один направился к лесу и неожиданно вернулся с белобрысой босоногой девочкой в оборванном платье. Всадники приступили к ней с вопросами. Девочка хныкала и терла кулачками глаза. Наконец она указала, куда ушел тот, кого эти люди искали, – к Днепру. Всадники тут же повернули коней туда. А человек горы где-то здесь таился.

Очнувшись, я понял, что увидел древний сон горы.

Воины, наверное, искали жреца горы, исполняя веление смоленского князя, уже крестившегося в Днепре и теперь искоренявшего старую веру повсюду в своих землях. А волхв прятался, уходил тайными тропами. Местные жители ему, разумеется, помогали.

Языческая красота проступает в местности.

Волхв с горы, хоронясь от дружинников, находит убежище до сих пор в укромных уголках сознания. Прапамять – не пустое понятие. Просто в засушливых условиях города она никнет, скукоживается. И любое путешествие – это движение не только в пространстве и не только в будущее, но и в прошлое. А если это одинокое странствие по пустынным местам, то рано или поздно иерихонская роза очнется, начнет тянуть влагу и процветет.

Это надо записать, сказал я себе и только потянулся за тетрадью, услышал ржанье и треск сучьев. Я привстал и увидел всадника.

Понукая пегую лошадку, всадник, с растрепанной бородкой, загорелым лицом и облупленным носом, поднимался по склону горы. Я посторонился на всякий случай, скрываясь в листве. Всадник проехал мимо – прямо к лагерю. Подцепил копьем котелок, рассматривая его. И тот соскользнул с острия и полетел, звеня по корням и выступающим камням. Лошадь фыркнула и заржала. Всадник поехал по склону, что-то крикнув. Снизу ему отвечали.

И я увидел, как из-под горы разъезжаются в разные стороны всадники… А белобрысая девочка поднимает глаза и встречается с моим взглядом. И мы смотрим друг на друга в изумлении и страхе.

Разъехавшиеся всадники возвращались, со всех сторон слышались приближающийся топот и пофыркиванье лошадей.

Поймут ли они мою речь? Готовясь к экспедиции, я штудировал различные источники, в том числе и древнюю литературу. Сразу было известно, что местность связана с древним воином Меркурием, и ей было присвоено рабочее название «Край Меркурия». Но литературные памятники – это одно, а горьковатый сосновый осенний воздух, в котором разносятся голоса тысячелетней давности, совсем другое… Да и все слова я позабыл. В горле пересохло.

Я не знал даже, как приветствовать этих людей.

И вдруг девочка закричала:

– Лютайй!!

К ней выехал всадник.

– Лютайй!

Она указывала вдаль по дороге. По дороге бежал волк. Он уходил неторопливо, как будто играя. Всадник тут же окликнул своих товарищей, и они погнались за буроватым зверем. Просвистели в воздухе стрелы. Волк еще некоторое время бежал по дороге, потом свернул в травы.

– Ой, ой-ё! – кричали всадники, расходясь полукругом по полю и настегивая лошадей.

Девочка быстро обернулась, и наши глаза снова встретились. Я пошевелился и двинулся назад, к лагерю. Оставаться дальше в этом сне горы не имело смысла. Ведь никогда толком не знаешь, снится тебе что-то или нет. Обычно вообще не распознаешь сна. А если распознаешь? Да так отчетливо? Я сгреб вещи, потащил куль к кустам, где лежал велосипед, навалил эту торбу на багажник, перехватил веревками, увидев, что забыл котелок, вернулся и повесил его на руль и пошел вниз. Велосипед катил рядом. Оглянулся. Белобрысая девочка выглядывала из-за трав. Глаза ее были широко раскрыты. Я даже не мог махнуть ей на прощание, ведя тяжелый велосипед обеими руками.

Волхв и был Волком, осенило меня.

А кто же я?

Инспектор.

Хорт

Очищенный молниями осенней грозы, он уходил от преследователей. Княжеские лазутчики не могли его схватить в этих лесах, наполненных тенями, среди холмов и болот. Новый бог или даже три бога давно завладели градом ниже по течению Реки, но только сейчас длань княжеская дотянулась до этих угодий, не таких уж и дальних: с Вепря в ясный зимний день можно увидеть длинные дымы изб и теремов на холмах.

Княжеские дружинники думают перехитрить и сцапать Волка здесь, в его землице, где каждая старуха, каждый белоголовый старик помнят его деда, умевшего вызывать дождь в засуху, останавливавшего пожар и находившего безошибочно родники и воду для колодцев, а еще избавлявшего от трясучки и червей. Он видел, где, в каком овражке спрятали лихие люди угнанную скотинку. Он был слух и око землицы.

У внука уже не всегда достает сил заговорить боль в грудине, запретить огонь, вытянуть из утробы неба дождь. Но звери его почти не боятся, да и птицы часто садятся на голову и спину. И кое-что он умеет. А главное, знает толк в радениях на горе, в песнях радуг и огней и вод. Весной выкликает тепло, в зимнюю стужу ярит жизнь. Может и так голос поднять, что тут же из стылых полей ему ответят настоящие волки.

С Огненной горы бурый волк и помог ему уйти, увел за собой княжеских псов. И он успел снять Камень, а деревянное все пожег – лучше огонь, чем мечи и секиры княжеских ублюдков. С Камнем на спине и с крепким посохом, что вмиг обернется дубиной, Волк уходил. Осенняя гроза была ему знаком. Его вмиг окружила пляска молний. И он смотрел, широко раскрыв глаза, на их улыбки-лезвия. Земля под ним подрагивала, в лицо устремлялись лезвия и у носа расшибались в сполохи, уходили во все стороны. Волк мок под теплым осенним ливнем, и струи вод небесных, сбегавших по черной бороде, были серебряными, и власы серебрились, липли к щекам. А когда Хозяин свистнул своих перунов, будто стаю верных собак, и увел, Волк пошел дальше в мокрой одежде, чувствуя, как холодит Камень спину. Глянул в лужу – а серебро с бороды и усов не сошло, так и осталось. Волк подумал, что ему блазнится. Потом сидел в укромном месте над ручьем, обсыхал и гадал, поглядывая на прислоненный к дубу Камень, что да как.

К добру или к худу был хоровод небесных огней. Лютовал ли Дубосжигатель на него за то, что ушел с горы, унес его Камень. Или, наоборот, окружал его блеском дивным, закалял, как нож жертвенный, в чистом огне. Пока ему не было ответа. Камень молчал, орошенный осенним ливнем и по том верного служителя.

Ныла ранка в прикушенной щеке. Оступился, взвалив Камень на спину и спускаясь с горы.

Бурый волк увел псов в сторону Белой горы. А Волк идет на закат, к Большому болоту. Там, на островке, когда-то скрывался его отец, проспавший свою судьбу и жизнь. Волк нашел это место по следам. Он выследил отца. Отца ждали в селении. Он должен был умереть. По его вине угасло пламя из чистых дубовых дров перед ночью великого радения. А это был дождь, убаюкавший отца. Переплут его усыпил. Дубосжигатель гневался и жаждал жертвы. Все селение плакало и стенало. Плакали и стенали по соседним горам, перекликаясь в утренних туманах. Такого еще никогда не было. Случай сулил разорение землицы, и мор, и глад, и нашествие. Все боялись огней, блуждающих по полям, подступающих к тынам. Клюнет огненная змейка в соломенную крышу, и вспыхнут стены, полати, хлева, затрещат горшки, заблеют и заревут ближние звери, коровы, овцы, запищат младенцы в зыбках. Старухи присыпали углы одолень-травой, заставляли девственниц тереться о бревна, брызгали петушиной кровью. Но Дубосжигатель ждал доброй чары. И ее должен был наполнить отец.

Следы отца, хотя и прикрытые травой, ясно говорили, что здесь его тропа. По Большому болоту люди боялись ходить, только через мостки, пересекавшие все болото. Даже звери держались этой людской долгой деревянной дороги. И еще ребенком Волк, а тогда Волчок, видел, как в трясине погибал сохатый. А седой дед едва успел запеть песню, обращенную к Сливню, и бурая пасть проглотила измазанную грязью рогатую голову с безумными белками, и все исчезло. Тут же явились потные, темнолицые охотники с копьями и дубинами, гнавшие зверя. Лось кинулся было по мосткам, но, завидя других людей, белоголового деда с внуком, свернул в сторону и угодил в гиблое место. Сохатый, зверь, сошедший со звезд, длинноногий, осторожный и сильный, не пробежал по зеленой мураве и нескольких шагов.

Дед потом говорил, что им выпала большая удача проводить зверя. Внук спрашивал: как это так? А так, что Сливень слыхал песнь и узнал песнопевца, а его, внука, запомнил. Мальчик возразил, что не проронил ни звука. Дед ответил, что Сливень чует человека ли, зверя и птицу задолго. И даже птицу? Мальчик смотрел ввысь. У него широкие ноздри, говорил дед. А ты сам его видел? Я кормил его по ночам, отвечал старик. Но такой крупной жертвы еще не приносил.

Даже сохатый не всюду мог прокладывать свои тропы по княжеству Сливня. А что уж говорить о людях. Большое болото не для одного разгоряченного охотника или опрометчивого путника становилось могилой. Отец знал его звериные тропы и умело прокладывал свои. Он водил на болото мать, и они возвращались с плетенками, полными ягоды. На островах в болоте он скрадывал глухарей. Волчок любил эту птицу, истомленную в глине. У глухариного мяса вкус брусники и березовых почек. Отец и сам чем-то напоминал эту птицу: носатый, бровастый, с темной бородкой. Охота на болоте ему сердечнее была, чем священное услужение. Но дед, а его отец, всеми почитаемый облакогонитель и песнопевец, травовед и огненный знахарь, заклинатель грудие росного, хотел на него возложить это бремя – петь песни невидимому, низводить воды из хлябей, выкликать весну и хранить огонь.

А отец проспал чистый огонь. В ночь перед великим радением он крепко уснул. До этого три ночи не спал: напала на него навья, украла сон. А когда он смиренно пребывал в святилище, та злыдня вернула сон. И отец заснул мертвецки, беспробудно, и утром остывший алтарь нашел первым не дед, а старейшина-русалец. Он огрел нерадивого палицей. Обвинил в охоте в эти дни великого солнцестояния. Бег по болоту за дичью и сморил тебя! Но это было не так. В сон отца прокралась навья с бледным березовым лицом и черными глазами и рдяным угольком в щеке. От нее пахло гнилым дымом, волосы цеплялись, путались в длинных пальцах. Рдяным угольком она его и заворожила, вытащила и начала играть, перебрасывать, кинула ему, он схватил, обжегся, не удержал, и тогда в сердце его вошло беспокойство, он принялся отыскивать уголек и не мог найти, ну, так и не спи, пока не отыщешь, приказала та и скрылась. И отец перестал спать.

Он сидел в укрытии из жердей и стеблей. Ел сырое мясо птицы. Огонь не разводил – боялся, что дым увидят. На этом островке посреди топей грелись под солнцем гадюки. Они спокойно смотрели на сына и на отца. Отец сказал, что змеи к нему привыкли. На островке росли сосны. Место было укромным, сухим. Отец натоптал здесь дорожки. Он показал камень, плоский, красноватый, как будто прокаленный солнцем. Этот камень сын потом отнес на гору и поставил Дубосжигателю.

Отцу он поведал о том, что происходит среди людей на горах и в низинах. Несчастья уже пришли: мальчишку Огонька зашиб конь. И на хлебах, травах высохли грудие росное. А дождей нет. И дед каждый день устраивает моления, бросает топор в небо, режет петухов и коз, сыплет цветы, гоняет девку в поле. Но небо молчит.

Отец смотрел в болотное марево, теребил ус. Льняная рубаха на нем почернела от пота и грязи и кровавых комариных пятен. Наконец он спросил, что думает сын.

Тяжело было говорить. Язык связывала тоска. И сын молчал. Отец тоже ничего не говорил больше. Они сидели молча и слушали, как шуршит ветер в иголках, а может, это шипели змеи, тихонько напевали свои песенки. Ведь у каждого живого существа есть своя песенка, учил дед. Даже у дерева есть. И у Солнца, звезд. И однажды кому-то выпадает удача слышать все песни и голоса разом. Дед говорил, что только знал это, но не слышал. А вот внуку и будет удел, если все свое сердце он отдаст радению.

И внук хотел положить всю жизнь этому. Свою жизнь. А жизнь отца?

Он смотрел сбоку на отца, на его жилистую загорелую шею, приклоненную голову со слипшимися волосами, бороду с запутавшимися соринками, битыми и живыми комарами. Он за эти дни и ночи стал каким-то другим, постарел. И в его серых глазах поселились тени.

Отец снова заговорил. О Дубосжигателе. Он помнил те времена, когда Дубосжигателя почти и не знали. Вернее, он помнил рассказы стариков о тех временах. Дубосжигатель пришел вверх по Реке, пришел из града, там на горе о нем радела дружина с князем. А здесь всем заправлял Сливень-Род, бросал пригоршни звезд в студенцы, изводил воду из хранилища среднего неба – хлябей, давал свет, тепло, чтобы поднимались травы для скотины. И все огни и жертвы были для него. А теперь – Дубосжигателю.

Но в граде уже новый бог или даже три бога, и они снова пришли по Реке. И княжеские вестники уже были здесь с запрещением Дубосжигателя и жертв ему, песен и хороводов.

Сын подумал, что отец ухватится за эту весть и начнет уверять, что нет причин омывать своей кровью старый жертвенник. Но нет, он вдруг заговорил о Белом Свете.

О Белом Свете уже приходилось слышать от деда. Толком он не мог объяснить, что это такое: ни солнце, ни огонь, ни молния, ни радуга. И это не звезды. Белый Свет сам появляется. Никто Белым Светом не повелевает. Белый Свет ни зажечь, ни упустить, ни взять в лукошко, в мешок или сеть…

Когда о Белом Свете заговорил отец, проспавший священный огонь, отец, обреченный либо навсегда покинуть край, либо очистить своей кровью жертвенник, в это мгновение что-то забрезжило в мороке.

Хотя и самому себе сын не сумел бы ничего растолковать. Ни тогда, ни теперь.

Он смотрел на отца.

Отец сказал, что по ночам здесь кружат огни. Может, это посланцы Белого Света.

И сердце отца уже давно принадлежит только Белому Свету, который разливается сам по себе, без жертв и радений.

Думает ли сын после этого, что отец должен пойти на гору и лечь на жертвенник?

И сын ответил, что сам это сделает.

Отец сказал, что эту жертву не примут. У нас одна кровь, отвечал сын. И тогда отец встал, и они вместе вернулись в селение. Люди, увидев их, увидев отца, исхудавшего, с острым лицом и блестящими глазами, останавливались, замирали. Они молча смотрели из-за плетней, из полутьмы жилищ, как сын с отцом шли. И только главный русалец сразу кликнул своих сыновей, и они подбежали и набросились на отца с веревками и спутали его, как дикого зверя или необъезженного коня. И в тот же вечер все было готово, чистые дубовые ветки ждали огня, но прежде их окропили отцовской кровью. Огонь вспыхнул под пение и хлопки ладоней, и только мать плакала и взвывала, и даже суровый дед не мог запретить ей этого.

С тех пор прошло много лет. Переселились в вырий многие: дед, мать, сестры. И вместо деда служить Дубосжигателю стал внук, хотя это уже было не так просто: из града доходили мрачные вести. Слышно было, что одного кудесника побили дубьем, а другого утопили в Реке. А из дальних мест пришел слух о сожжении сразу нескольких. Но это его не останавливало. Он был и остается Хортом Дубосжигателя. И, как когда-то отец, уходит на болото с Камнем на спине, не ведая, что его ожидает. По тропе отца он давно не ходил. И ему остается только молиться, чтобы огни указали дорогу.

Усадьба

В лучах осеннего солнца за березами рдел калиновый куст. Я оставил велосипед у березы и, шурша желтыми травами, подошел к кусту, усеянному ягодами. С трескучим воплем прочь полетела сойка. Вкус калины был лекарственный, горьковатый, но чем-то приятный. Не турфанский виноград, конечно. Калина доходит при первых морозах, читал я. Ну, что ж, подожду.

Едва видная в травах дорога привела меня к обвалившемуся мосту через речку. Сизая вода шумела, набегая на дряхлые черно-зеленые бревна. Вот о таких местах и писал Господин Пяти Ив, Тао Юаньмин. «И тропинки их странствий / навсегда заросли травою…»

Мне удалось отыскать дерево, рухнувшее прямо через речку, и я ступил на него, ведя велосипед рядом. Вода пенилась вокруг спиц, скрыла педали, большую звездочку. Я балансировал на мокром стволе. И уже на середине речки кора отделилась от ствола под моей ногой, и я ухнул в ледяную воду. Но мой скарб на багажнике остался сухим.

Противоположный берег был низкий, болотистый, заросший ивами, осинами и черной ольхой. И я решил не останавливаться здесь, идти дальше. Только наполнил фляжки. Но вскоре мне попался ручей с чистейшей, явно родниковой водой. Я тут же опорожнил фляжки и набрал этой воды. Вечер был теплый, и я быстро согрелся, продираясь сквозь заросли. Дорога уже пропала, но еще угадывалась тропинка, она вела куда-то вверх. Неожиданно впереди вырос коричневый зверь с чашей рогов. Это был лось. Он неторопливо шел среди яблонь, подсвеченных солнцем. Увидел меня и остановился. Я тоже замер. Постояв так некоторое время, лось двинулся дальше. Я продолжал почтительно стоять и глядеть, забыв о мокрых сапогах. Лось чувствовал себя здесь хозяином. Когда он удалился, пошел и я, направляясь к ближайшей яблоне. Увы, яблоки лишь хороши были на вид. Зубы мне свело кислятиной. Яблони – значит, здесь, скорее всего, когда-то стояла деревня. Яблоки круглились повсюду. И чернели стволами липы.

«Сквозь кусты продираясь, / мы идем по пустынным местам. // И туда и обратно / мы проходим меж взгорьем и полем, / С сожаленьем взираем / на жилища старинных людей. // Очага и колодца / там следы во дворах сохранились, / Там бамбука и тута / полусгнившие видим стволы. // – Ты не знаешь, – спросил я / дровосека, рубившего хворост, – / Тех селений, в какие / эти люди отсюда ушли?»

И мне уже мерещится, что я вступил в стихотворение Господина Пяти Ив. Только вместо бамбука и тута здесь липы и яблони. Наконец на одной из них я нахожу сочные и вкусные плоды. Хотя вид у яблок кислый. Но что-то мне подсказывает, что именно их надо отпробовать. И точно, яблоки сладкие. Невероятно, как они сохранили этот дивный вкус прошлого. Ведь яблони достаточно быстро дичают без человека.

Куда же подевались эти садовники?

«Дровосек распрямился, / поглядел на меня и ответил: / – Эти умерли люди, / их в живых уже нет никого».

Хорошее место я нахожу под старыми липами. Мягкая земля усыпана желтой листвой. Воду я зря тащил снизу. Прямо под липами, на дне глубокой и обширной чаши, среди корней и камней, опавших листов, бьют сразу несколько родников, свивающихся тут же в сильный ручей.

Уже при звездах я сушу у костра одежду, сапоги, ем лапшу с консервированным цыпленком и зеленым горошком, пью крепкий красный чай из Фуцзяни на сокровенной воде этой земли. Запах липовых веток в костре особенный. Они пахнут старой одеждой, мешковиной.

Как называлась эта деревня? И что за имя у ручья?

Еще мне хотелось бы точно установить, какое сейчас время. После эпизода на горе я в некотором сомнении… Да и лось не добавил уверенности, что я знаю время.

Движение за город в сторону леса всегда дарит особое ощущение времени. В лесу уже через сутки удивляешься, когда подумаешь, что еще вчера ехал в теснине вывесок, стекла и камня. Время города при мысленном взгляде из леса громоздится и сверкает, подобно чудищу, которое обло, стозевно. И понимаешь, что там-то оно тебя и пожирает.

Огонь, хлеб, дождь, деревья – здесь вещи и явления обретают первоначальный очищенный смысл.

На вторые сутки уже с любопытством задерживаешь взгляд на пустой пачке из-под супа, печатные буквы кажутся странными. Ты еще помнишь, что эти же буквы могут складываться в трактаты и поэмы. Буквы – знаки времени, его слуги, корабли и крылья. Но и они не могут сравниться с молниеносным зверем.

Дикий зверь всегда уносит созерцателя в самую глубь времени. Встреча со зверем распахивает пласты времени. Доисторические эпохи взирают на тебя звериными очами. И на мгновение ты оказываешься там.

А если не на мгновение?

Я задирал голову, стараясь разглядеть среди ветвей и звезд точку спутника или пульсирующие огни самолета, но многоцветные песчинки и камни неба были неподвижны. Нет, они как будто шевелились, переливаясь огнями, но оставались на месте… На самом-то деле смещались. Большой Ковш уже весь висел над лесом, хотя незадолго до этого я видел только его крутую ручку. Но спутники и самолеты движутся быстро, всегда вызывая удивление в первый миг. В ответ пульсирующим огонькам в нас вспыхивает что-то. Может, это непреходящее вечное ожидание. Оно тлеет искрой.

Утром я отправился дальше, любуясь осенними красками и вспоминая… нет, не Пушкина, а его предтечу, Лю Юйси:

С древности самой встречали осень                скукою и печалью. Я же скажу, что осени время                лучше поры весенней. Светлая даль, журавль одинокий                в небе над облаками Могут поднять мое вдохновенье                прямо к лазурным высям.

Почти за тысячу лет до Пушкина это написано. Не знаю, мог ли Александр Сергеевич читать это.

Хотя что ж удивляться. Переклички поэтов вещь распространенная.

В год Шань-э, С наступлением четвертого месяца, Вестника летней поры, На исходе угасшего дня, Что зовется Гэн-цзы,         В дом нежданною гостьей влетела сова, Важно и безмятежно села возле меня. Появлением странного существа Удивлен и встревожен,         Страницы гадательной книги Я открыл И увидел зловещей приметы слова: «Если дикая птица влетела нечаянно в дом, Значит, скоро хозяин из этого дома уйдет». «Так позволь же узнать, – обратился я                                       к гостье ночной, — По какой из дорог мне отныне придется идти? Дай ответ…»

Это начало стихотворения Цзя И, жившего во втором веке до нашей эры. А вот начало другого стихотворения другого поэта:

Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий, Задремал я над страницей фолианта одного, И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал, Будто глухо так застукал в двери дома моего. «Гость, – сказал я, – там стучится в двери дома моего, Гость – и больше ничего».

Как мы помним, на бюст Паллады уселся ворон. На Западе превозносят это стихотворение, о Цзя И никто не вспоминает.

Совпадение очевидно, даже интонации похожи. Перекличка через две тысячи лет разных культур вызывает изумление, но, если подумать, что тут странного? Поэты черпают вдохновение из одного источника. И даже судьбы у них бывают схожи. Как, например, у тех же Цзя И и Эдгара По.

Цзя И блестяще начал карьеру царедворца, но затем по навету завистников попал в опалу, был сослан в отдаленную провинцию с непривычным жарким и влажным климатом, заболел и в тридцать три года скончался. Автор второго отрывка тоже плохо кончил, в белой горячке, в богадельне. Было ему всего сорок лет.

Так размышляя, ехал я на скрипящем велосипеде, а чаще шел, ведя железного ослика рядом: дорогу забивали травы.

Нет, у того бессмертного ослик был побыстрее моего велосипеда. Он запросто покрывал огромные расстояния Поднебесной. Утром его хозяин мог слушать цинь где-нибудь на юге, в Цзянсу на Желтом море, а полдневный чай распивать где-нибудь в Турфане… Мне вспомнилась бабушка из Восточного Туркестана, сиречь Уйгурстана, ну, или Синьцзяня на новый лад, что буквально и означает Новая граница, ее домик в тени шелковицы в Кульдже. Дедушки я не знал – тот пропал без вести, сражаясь с японцами. Бабушка рассказывала, что это был тихий и сумрачный русский, курил свою трубку и резал из дерева различные фигуры, стулья, кровати. Он был резчиком. Ему как раз и заказывали бессмертных и других персонажей, одноногого быка Куя, например. Чжан Голао у него сидел на осле задом наперед. Эту фигурку никто не купил даже за бесценок, потому что у осла отломилось ухо. Ведь он один из главных гадателей, а отломленное ухо – явный знак, и даже словоохотливой бабушке не удалось никого убедить, что знак добрый.

Этот район был одно время русским, в девятнадцатом веке, всего около десяти лет. А потом сюда бежали русские белые. Многие местные могли кое-как изъясняться на русском.

Разве забудешь базар Кульджи! Ящики с самым сладким турфанским виноградом, дыни, сахарные арбузы, инжир, завернутый в фиговые листья, белую шелковицу…

Наконец я вышел на другую дорогу. Она была лучше. Уже можно было различить следы колес, копыт – конских, отпечатки лосиных ног другие. Значит, здесь продолжается жизнь, думал я. Конечно, лошадь всюду пройдет, в этой стране лошадь, наверное, и в третьем тысячелетии будет спасать жителей глубинок…

– Стой!

Я вздрогнул, вероятно, как тот ежик, житель горы. Окрик прозвучал в высшей степени неожиданно. Но на дороге никого не было…

– Спешиться! – вновь прозвучал приказ.

Я остановился, озираясь.

– Руки подыми!.. По-русски микитишь?

Но я не мог поднять рук, так как придерживал велосипед. Кусты зашевелились, и на дорогу вышел рыжий мужик в шинели, просторных портках и разбитых ботинках. В руках у него было охотничье ружье. Темно-рыжие усы топорщились.

– Руки, говорю! – негромко, но как-то бешено прикрикнул он, направляя на меня ствол.

Мне стало не по себе. Я подчинился, придерживая велосипед телом. Я старался оценить обстановку. Бежать было некуда. Тут появился и еще один мужик в какой-то допотопной затасканной одежде, рваной зимней шапке, босой. В руках он держал крепкую гладкую палку.

– Ну-тко, пошарь! – сказал рыжий.

И второй, приблизившись ко мне, похлопал по карманам моей куртки, нащупал спички, вынул их, заинтересованно разглядывая.

– Ишь, какие, – протянул он. – А это? Штуковина…

– Компас, – сказал я и опустил было руки.

– Куды?! – крикнул рыжий, вращая синими глазами.

Я снова поднял руки и пробормотал, что у меня ничего нет.

– Заговорил, – сказал босой, ухмыляясь. – Япона мать.

– Это мы ишшо проверим, – откликнулся рыжий. – Один?

– Как видите, – ответил я и тут же пожалел. Можно было что-нибудь сочинить про туристическую велогруппу. Но было уже поздно.

– Откудова?

– Из Смоленска, – честно признался я.

– К Сергею Никитичу?

Я взглянул непонимающе.

– Не хитри, – сказал рыжий. – Ты же на дороге в Николу-Славажу. А там Сергей Никитич. Или не знамо?

Я пожал плечами:

– Впервые слышу. Я здесь в командировке.

– Какие ж командиры тебя… – начал рыжий, но тут послышался дальний окрик, свист, и он умолк, оглянулся. Снова посмотрев на меня, велел: – Пошли.

Мы направились в обратную сторону. Возражать, догадывался я, бесполезно. Как-то дурацки скрипел мой велосипед. Мужик в зимней шапчонке к нему приглядывался. Не скажу, что я был шокирован. Чего-то подобного я ждал после соприкосновения со сновидениями горы. Мое путешествие было обречено на такого рода происшествия. Мы прошли мимо той дороги, по которой я притащился от родников и яблонь, и свернули к осиновой красной рощице. Там я увидел много мужиков. Они ждали нас, обернув бородатые – и редко безбородые – лица. Все молчали. Только скрипел велосипед. Надо было подкрутить винтики багажника.

Мы вошли в рощицу и остановились.

– Вот! – сказал рыжий, указывая на меня.

Все уставились на меня. А я быстро оглядывал их суровые загорелые лица, по большей мере бесцветную, серую одежду, линялые пиджаки, грубые рубахи, башмаки, сапоги, а на ногах у одного были даже лапти. Выделялся широкоплечий мужик с туго вылепленным лицом, небольшими темными глазами, простоволосый, в серой длиннополой рубахе, подпоясанной как будто уздечкой. Все как-то на него оглядывались. Явно ждали, что скажет. А он молча озирал меня.

– Грит, с города, едет в неведомом направлении, кто таков Любасов, ни в зуб ногой, мол, – разъяснил всем рыжий.

– Ну, а сам? – спросил мужик, подпоясанный уздечкой, въедливо глядя на меня.

– Командирами какими-то направлен.

Подпоясанный уздечкой перевел взгляд на него и снова посмотрел на меня.

– Какими такими? – раздумчиво спросил он.

– Говори! – крикнул рыжий.

– Здесь… какая-то ошибка, – проговорил наконец я. И это было правдой. Произошла явная ошибка. Я попал не на ту дорогу.

Подпоясанный уздечкой хмыкнул.

– Балакает как-то… – С этими словами он покрутил короткими пальцами в воздухе, стараясь выразить особенность моей речи.

Его все поняли. Я – нет.

– Оно сразу видно, – фальцетом проговорил высокий худой мужик в картузе с треснувшим козырьком и замотанным грязной тряпкой горлом. – Нехристь, япошка.

– Рассказывай, чего тут промышлял? – послышался чей-то хриплый голос.

Кто-то дернул из моих рук велосипед. Мужики освободили поклажу от веревок, вытащили из рюкзака спальник, целлофановый тент, палатку, топорик, тетрадь.

– Ага! Вона! Записи!

– Юрик, читай.

Тетрадь оказалась в руках кадыкастого парня с красными веками. Он раскрыл ее, зашевелил еще беззвучно губами над первыми записями.

– Тсс! Ша!

Все обернулись к худому мужику с замотанным горлом и перебитым носом. Он стоял, повернув одно ухо к небу, и напряженно слушал, призывая всех к тому же.

Нанесло как будто нестройное пение. Кто-то выругался.

– Так и есть! Кудря! Я говорил, поведет народ.

Все обернулись к мужику с уздечкой. Его невысокий, но обширный лоб штурмовали морщины. От него исходила большая сила.

– А пущай себе, – сказал он. – И мы подойдем послушаем. И повернем дело, как надо.

– Да! Да! Так, Мироныч!

– Вздумал барина совестить! Щас, уступит землицу.

– Кудря баламут!

– Не бывать ему больше старостой!

– Айда, ребята! Свое брать! Век терпели. А теперь бары претерпят!

– На конюшне!

– И барышень туда же!

– Как оне наших девок драли – порвем!

– Айда, Мироныч!

Мужики даже побросали мои вещи. Только Юрик еще держал тетрадь, но читать уже и не пытался.

– А с япошкой как? – крикнул кто-то.

– Да я ему быстро глазы расправлю, – сказал рыжий, бешено глядя на меня.

Но мужик с уздечкой, Мироныч, поднял литую ладонь:

– Охлынь, Коська. – Он еще немного подумал и решил мою судьбу: – Пойдет с нами.

– Зачем?

– Будет против Любаса улика.

– А ну улизнет япошка?

– Так ты и смотри в оба! – ответил мужик с уздечкой и свел пальцы в увесистый кулак.

Тетрадь осталась у Юрика. Вечная незадача с полевыми записями! Велосипед я покатил было рядом, но босой мужичок в рваной зимней шапке удержал его, вцепившись корявой пятерней за багажник.

– Эт-та… оставь, – сказал он, глядя в сторону. – Легше идти.

Обернувшись, я увидел, как он откатывает велосипед в рощицу и в кусты и быстро складывает вещи в рюкзак и прячет туда же.

Небольшой отряд споро шагал по дороге теперь уже в том же направлении, в каком двигался первоначально и я. Впереди ударил колокол. Я удивился. Похоже, где-то в этих ольховых джунглях стояла церковь. Хотя это мог быть и какой-нибудь подвешенный рельс или даже котел для еды – на армию. Все были так захвачены предстоящим, что никто не мог говорить. Только шли, дышали хрипло, откашливались.

Это упорство гипнотизировало. Воздух начинал гудеть от напряжения, как морская раковина.

Меня охватывала какая-то гнетущая тоска. Я уже догадывался, что здесь происходит. Стать свидетелем этих событий не входило в мои планы.

Я смотрел на жухлую траву, на грязную листву ольхи, на белую кору маленькой березки, на дорогу, кое-где запекшуюся красноватой глиной, как кровью, и чувствовал, что весь мир погружается в какую-то баню. На лице моем выступала испарина, и я боялся утереть ее – и увидеть ладонь в крови. Вкус крови был на губах.

И молитвенное пение прозрачными бессильными волнами колыхалось над березняками и полями в осенней дымке.

Нет, все-таки тусклые фонарики не были столь чрезмерны, конкретны и грубы. Я не ожидал все же такого поворота. И многое отдал бы, чтобы плыть сейчас на лодке или вот ехать на велосипеде, а еще лучше – проснуться в бабушкином доме в Кульдже под бормотание и флейту комнатной солнечной птицы, соловья в просторной клетке, пойманного дядей в верховьях Янцзы.

Мы прошли кладбище у дороги, приблизились к пруду с морщинистыми ивами. Показались сады и крыши. На возвышении деревянная церковь, ярко выкрашенная в голубой и зеленый цвет. Все уже побежали к высоким деревьям в желтых и лиловых, охряных листьях, образующим остров среди изб и огородов. Пение из глубины этого острова и доносилось. Я приотстал. Мужики пробегали мимо. Вот уже как будто все. Я остановился. Оглянулся и встретился с глазами мужика с бледным, изможденным лицом и почерневшими от свежей щетины щеками. На нем были какой-то сюртук с железными пуговицами и галифе. Из кармана сюртука он достал револьвер и с мучительной улыбкой показал мне. Я вынужден был последовать за остальными.

Лаяли собаки, доносились женские и детские голоса.

Всех нас затягивало в какую-то воронку.

Мимо могучих кленов, лип и дубов все спешили дальше, туда, где пестрела толпа. И наконец я увидел высокий каменный дом с железной крышей, колоннами и парадным крыльцом. Люди теснились перед домом.

Здесь были белобородые старики и бабы, сновали дети. Высокий лобастый мужик с черной длинной бородой, в косоворотке, сапогах, темных брюках и пиджаке держал перед собой небольшую икону в чисто-белом рушнике.

На крыльце стоял пожилой хмурый человек с кустистыми бровями, в картузе, линялом пиджаке, высоких запыленных сапогах. Толпа уже не пела. Молчала.

– Где же его сиятельство?! Сергей Никитич?! – крикнул кто-то из тех, что привели меня с собой.

– Что, Кудря, выкусил?! – крикнул другой, обращаясь к чернобородому. – Метишь чаю откушать в беседке с господскими дочками? И мирно землю переделить? А он к тебе не выйдет, Сергей Никитич-то!

Послышались ругательства, свист.

– Люди! – возвысил голос стоявший на крыльце. – Я просил бы…

Но его голос потонул в криках:

– Заткнись, Карла!

– Мироедище!

– Прихвостень!

– Управляй своей Карлихой! А нам давай Любасова! Где прячется их сиятельство?! Пусть выйдет! Не то сами войдем!!

Из толпы полетел кусок глины, глухо ударил в колонну и рассыпался, оставив желтоватый след и облачко. Мужчина на крыльце обернулся на удар, метнул взгляд в толпу.

– Актер с погорелого цирка, никшни! – закричали ему. – Представь нам барина!

Еще один ком глины угодил прямо в дверь… И она внезапно распахнулась, и на крыльцо вышел полноватый мужчина средних лет в свободной светлой рубашке, темных брюках. У него были небольшие черные усы, черная бородка.

Все стихли. Только лаяли по деревне собаки. Мужчина обвел собравшихся взглядом. Глаза его были холодны, спокойны, хотя левая рука подергивалась. Он остановил взгляд на чернобородом мужике и четко, громко произнес:

– Говорите, Кузьма Ильич.

– Ишь, как величает вдруг, – снова произнес тот же мужик.

Чернобородый Кузьма Ильич откашлялся:

– Сергей Никитич! Что ж говорить… Мир к тебе пришел с добром. Не то что в Ляхове. У нас народ другой. Мы любим справедливость. Прояви и ты ее. Окажи милость и честь миру. И мир не забудет.

– Чего хотите? – нетерпеливо спросил Сергей Никитич, дергая левой рукой.

– Раздела по совести! – отвечал чернобородый.

Повисла пауза.

– Да! По совести и правде! – крикнул кто-то.

Сергей Никитич взглянул на выкрикнувшего и обернулся к Кузьме Ильичу.

– Разделить?.. По совести?.. – спросил он, дергая левой рукой. – Все? И, к примеру, мою библиотеку? Полторы тысячи томов! На всех хватит. Кому на английском, кому на французском, а кому и латынь с греческим сойдет.

– Нет, Сергей Никитич, – спокойно отвечал чернобородый, – зачем же! Мы ни на что не заримся. Только землю поделить наново, по Христу.

– У тебя, Сергей Никитич, сто семьдесят десятин на четверых, а у меня одна – на восьмерых! Где же правда? – закричал босой мужик в рваной зимней шапчонке.

– А ты бы меньше плодил, Прасол! – не вытерпел мужчина, стоявший чуть позади Сергея Никитича.

– Так вот у меня только трое! – крикнул другой мужик.

– А тебе меньше жрать горькую!

– Лихвой заели, душегубцы!

– Проценты платите государству, а не Сергею Никитичу! Оно у вас выкупило землю! – отвечал мужчина, судя по всему управляющий.

– Оно! Это было при царе! А сейчас его нету! А коли так, то и нечего тянуть за старое! Хватит! Баста! Долой! Дели землю!

– И что, у вас и землемер есть? – спросил Сергей Никитич.

Никто не успел ответить. Послышались крики, топот, народ расступился, и к дому подъехал парень на сером прекрасном жеребце в яблоках.

– Коленьку перехватили в Васильеве! В город за казаками скакал. Дали в зубы – во всем сознался! – сипло проорал всадник.

Сергей Никитич побледнел. А мужчина, стоявший позади него, наоборот, стал черен. Он сошел с крыльца, схватил жеребца под уздцы:

– А ну слезай!

– Что? Куды?.. Не тронь! – закричал всадник.

– Не твоё!

– Ах, да?.. Так? Н-на! – выдохнул курносый всадник и, быстро нагнувшись, ударил кнутовищем прямо в зубы этому человеку, так что с него полетел картуз, волосы растрепались, оголяя крепкую лысину, подбородок окрасился кровью.

И тут же послышался свист. По крыльцу забарабанили комья и камни. Сергей Никитич, закрывая голову руками, отступил к двери. Над его головой взрывались пыльные облачка глины, как будто стреляли глиняными пулями.

– Иван Карлович! – крикнул Сергей Никитич.

Но того уже окружили и сбили с ног. Худой мужик с завязанным горлом ринулся на крыльцо. Но Сергей Никитич захлопнул и запер дверь перед самым его перебитым носом. Тот заколотил в дверь кулаками. И тогда толпа как-то окуталась рычанием и с воем кинулась к дому. Зазвенело стекло. Камни гулко стучали по крыше.

Я ощутил какой-то электрический энтузиазм, мгновенно пронзивший толпу. Слышались деловитые распоряжения, куда кому лезть, что нести. Дом превратился в осажденную крепость. Мужики пробовали вышибить дверь натиском, но ничего не получалось. Тогда принялись рубить ее топором. Да тут два мужика притащили гладкое бревно. Это бревно схватили несколько пар рук и начали раскачивать на «раз-два – три!» и таранить дверь. С других сторон сыпались стекла. Раздался выстрел, и в саду закрутилась собака. Тут откуда-то высыпали сразу несколько породистых упитанных гончаков и две великолепные поджарые борзые. По ним тоже открыли стрельбу. Хотя один широколицый, заросший светлой курчавой гривой мужик и орал заполошно: «Не замай собачек! Я всех возьму! Мои!» Но его не слушали. Собаки с визгом рассыпались по двору, волоча перебитые туловища, кувыркаясь в кровавом обруче. В воздухе стоял странный запах. Бабы уже голосили, как на похоронах. Из конюшни, фыркая, выбегали лошади. Заливисто горланили индюки. Пахнуло дымом. Дверь трещала. Кузьма Ильич, сунув подвернувшемуся подростку икону, пытался накинуть рушник на гнедого жеребца, сияющего ухоженной кожей. Дому держаться оставалось считаные минуты, секунды. Управляющий, с окровавленным лицом, разбитой головой, полз в пыли…

И когда дверь, взвизгнув петлями, распахнулась, болезненный чернявый мужик, стоявший все время рядом, не смог больше противостоять всеобщему порыву и ринулся к черному проему, откуда несло кромешной тишиной.

И тогда я повернулся и пошел прочь, сначала с осторожностью, медленно, но в аллее ускорил шаг. На деревенской улице мне попался только большеголовый сопливый малыш, забавлявшийся с котенком у плетня, увешанного перевернутыми глиняными кувшинами. Да перед церковью заметил молодого унылого священника, стоявшего в каком-то оцепенении: он ни в церковь не входил, ни шел к разноцветному древесному острову, где хрипели полумертвые собаки, ржали лошади и азартно, горячо, весело кричали люди.

Меркурiй 2

Я поспешал к красной рощице, прочь отсюда. Ведь этак можно остаться здесь навсегда. Здесь и сейчас. А мне надо было довести исследование местности до конца.

Сяду на велосипед, думал я, выеду на ту заросшую дорожку и – назад. Я поправился: вперед.

Мгновениями мне мерещится, что это я в колодце. Застрял между двумя мирами. Все-таки предпочтительнее определенность, пусть бы и только временна́я. Хотя я и зачитывался в детстве и отрочестве различными историями о магах, оборотнях-лисах или вот знаменитым романом «Путешествие на Запад» с нескончаемой чередой чудесных приключений, но больше любил все-таки трезвую прозу. То же и в жизни, мне нравилась повседневность, вдруг пронизанная лучом солнца или какой-либо идеей, а не искаженная, например, вином или курениями.

Я миновал кладбище.

Сейчас за лесным поворотом будет болотистая низинка, а дальше, на взгорке, слева красная роща.

Обливаясь потом, я вышел за лесной поворот и сразу увидел автомобиль.

Радость моя была как магниевая вспышка, такая же яркая и кратковременная. Автомобиль совсем не походил на современные машины. Это был допотопный открытый тарантас. Возле него стояли двое. Меня они сразу увидели и тоже обрадовались. Но я уже вовсе не рад был этой встрече.

– Любезный! – воскликнул невысокий русоволосый мужчина в запыленном темном костюме с округлым лицом и махнул мне рукой.

Второй, долговязый, в кожанке, крагах и клетчатой кепке, с пышными пшеничными усами, посылал мне серию улыбок.

По крайней мере, они не похожи на громил, решил я и направился к ним.

Лобастый синеглазый мужчина развел руками и сообщил, что они застряли и надеются на мою помощь. Шофер объявил, что он никогда не совался в хаос бурьянов и глины и лишь единственный раз изменил своему обычаю – и вуаля! Он жестом указал на колеса, наполовину застрявшие в грязи.

– И я попался. Что поделать, профессиональное – люблю технику, – сказал синеглазый.

– На вашем-то ящике с треногой, Вольдемар, далеко не уедешь, – заметил шофер, усмехнувшись в усы.

– Почему же. Если нанять ваньку, то всю Россию проедешь. Когда-нибудь я так и поступлю. От северных пределов, ледовитых морей до азийских песков. – Синеглазый мечтательно оглянулся окрест и помрачнел. – Остается сожалеть, что господин Прокудин-Горский меня опередил.

– Да вы отсюда еще выберетесь! – воскликнул шафер, хлопнув крагами себя по бокам.

– Ну-с! Попробуем?! – воскликнул синеглазый, обернувшись к инспектору. То есть ко мне.

– Я вынужден занять свое место, – сказал шофер, влезая в автомобиль и берясь за баранку.

– Заводите свою шарманку, Серж!

– Постойте, – сказал я. – По-моему, надо подложить под колеса деревца. Есть топор?

Шофер смерил меня взглядом:

– По-твоему, я похож на дровосека?

Перейти на «ты» ему позволил, наверное, мой внешний вид.

– Ладно, – ответил я, направляясь в ольховые джунгли. – Можно отыскать и сухое дерево…

Я раздумывал, рассказать ли им о том, что происходит впереди? И сообразил, что лучше это сделать позже. Нельзя терять времени.

– Собственно говоря, далеко и ездить ни к чему за приключениями, – рассуждал синеглазый, идя следом. – Равно как и за выразительными картинами. Только здесь, в наших лозинах, их труднее всего делать. Пейзаж а-ля Айвазовский клиент приобретет быстрее.

– Вы живописец? – поинтересовался я, высматривая сухостоину.

– Вовсе нет! И живописное направление представляется мне мошенничеством.

Я оглянулся на него.

– Не глядите на меня, как на новоиспеченного гунна. Хотя… возможно, фотографы и гунны, призванные разрушить Рим. Гм, мне даже нравится это сравнение. В духе Фридриха Ницше. Нет, я имел в виду…

Но тут я увидел сухое деревце и навалился на него плечом. Корень легко вывернулся из земли. Треща сучьями, деревце упало.

– И вон то! – сказал я, указывая на толстое дерево без вершины.

На него мы напирали вдвоем. И оно подалось, кряхтя, повалилось.

Мы вернулись к автомобилю. Шофер курил папиросу. Я принялся подсовывать стволы под колеса.

– Что вы делаете? – вдруг спросил синеглазый.

Я взглянул снизу на него.

– Нам же туда ехать? – сказал он, указывая в направлении усадьбы. – Мы узнавали в Сельце. Дорога верная.

– Я бы не советовал, – быстро проговорил я.

– Почему?

В синих глазах что-то мелькнуло. Он посмотрел на меня внимательнее.

– Там погром, – ответил я.

Повисла пауза.

– Что еще такое, черт возьми?! – воскликнул шофер. В его голосе слышна была растерянность.

– У Любасова? – спросил синеглазый.

Я кратко рассказал, что там происходит.

Шофер побледнел:

– Но… к его сиятельству князю фотограф и едет… по просьбе… И я согласился лишь из-за того, что… – Он сбился и замолчал, взглядывая на спутника.

Мягкое лицо фотографа отвердело, глаза из синих стали серо-свинцовыми.

– Мы обязаны что-то предпринять, – тихо и четко сказал он.

– В город за казаками! – воскликнул шофер, краснея. – Эту сволочь только шашками и уймешь! Садитесь быстрее!

– Мы еще не вызволили вашу технику, – напомнил фотограф.

– Толкайте назад! – крикнул шофер.

Фотограф покачал головой:

– Мы должны оказать посильную помощь.

– Нам самим она потребна! – крикнул шофер.

– Нет, нельзя так оставить, – проговорил фотограф. – Я ехал фотографировать княгиню и княжон.

– Тут уже полицейскому фотографу работенка! – воскликнул шофер.

Фотограф перехватил у меня ствол дерева и подсунул его под колеса, то же сделал и со вторым деревцем. Затем обошел автомобиль и крикнул:

– Заводи!

Шофер еще помедлил, и вскоре музейный лимузин затарахтел, задрожал, окутывая фотографа выхлопным дымом. Мне ничего не оставалось, как только пристроиться рядом с ним.

– Давай!!

Мы натужились. Автомобиль затрясся сильнее.

– Еще!!

И тарантас этот сдвинулся, мы не отставали, продолжая наваливаться на него, пока тот не выехал на твердую дорогу.

– Есть! – крикнул фотограф и обернулся ко мне: – Садитесь, поедем!

Шофер тоже обернулся, смотрел испытующе.

Я мгновение медлил – и, подхваченный светлым энтузиазмом фотографа, подошел и влез в авто, сел. Фотограф занял место рядом.

– Вперед, Серж!

Шофер отвернулся. Автомобиль покатился вперед – или назад, не знаю, – подпрыгивая на ухабах.

– У вас есть оружие?! – спросил я, наклоняясь к фотографу.

Тот покачал головой:

– Только это.

Он указал на прямоугольный ящик, обшитый кожей. Мне удалось разобрать надпись «Меркурiй 2».

– Они вооружены, – сказал я.

Вскоре мы услышали собачий лай. И вдруг топот. Навстречу неслась белая лошадь. Шофер притормозил, взяв влево, и лошадь промчалась мимо, неоседланная, с развевающейся гривой.

Шофер мельком взглянул на нас.

– Это уже близко, – сказал я, не представляя, что будет дальше.

– Давай! – крикнул фотограф.

Автомобиль снова набрал скорость.

Может быть, это и есть решение проблемы подлинности, думал я. Если меня прибьют здесь крестьяне, значит, это мое время. Таков замысел обо мне. Ведь подлинность – это и есть замысел.

Мы увидели дым над разноцветным островом деревьев. Что-то там горело. Вероятно, хозяйственные постройки. Или дом. Сквозь собачий лай мы услышали выстрел.

– Сворачивай! – крикнул фотограф.

Но шофер гнал автомобиль вперед. Мы проскочили поворот в деревню.

– Серж! Что вы делаете?!

Но шофер как будто не слышал. Немного вобрав голову в плечи, он знай себе крутил баранку и только подпрыгивал на ухабах. Фотограф протянул руку и вцепился в его плечо.

Шофер огрызнулся, пытаясь сбросить руку. Автомобиль вильнул. Фотограф встал и уже схватился обеими руками за плечи шофера. Но тот не сдавался, и мы ехали мимо поля, березовой рощи, дорога шла вниз. И, только достигнув подножия огромного холма, Серж затормозил.

– Черт, чуть шею мне не свернул! – крикнул он.

– Почему вы не послушались?

– Я не на службе! А вы не генерал! И даже не унтер!

Фотограф выругался.

– А вот теперь, – ответил шофер, мотнув назад головой, – идите хоть к черту на кулички!

Фотограф сжимал кулаки. Глаза его были свинцовыми. Волосы растрепались. Он решительно взглянул на меня:

– Вы со мной?

– Один раз я вырвался из их лап, – сказал я. – Думаю, во второй раз меня пристрелят.

Фотограф пристукнул кулаком по своему сундучку:

– Кто вы?

– Инспектор земельного комитета.

– Землемер?

– В некотором роде.

Фотограф бегло осмотрел мой наряд. В общем, моя одежда была похожа на полевую форму. Хотя наверняка казалась странной.

– Они пытались вас убить?

– Да, – ответил я, вспомнив бешеные глаза рыжего. – Меня приняли за японского шпиона.

– Мерзавцы! Они за все ответят сполна.

– А для этого и надобно рулить в город, – сердито заметил шофер.

– Но там люди в опасности, – возразил фотограф. – Мы должны что-то предпринять.

– Весь народ в таком положении, вся страна, – проворчал шофер. – Не митингуйте, Вольдемар. Хватит валять дурака.

– Действительно! – бросил фотограф и сошел на землю.

Мы обернулись и смотрели, как он уходит вверх по дороге.

– Курите? – предложил шофер, вынимая коробку папирос.

Я отказался. Шофер чиркнул спичкой. Запахло горьковато-сладким дымком. Мне было неуютно здесь. Но, в отличие от фотографа, мои шансы были невелики. Если меня и не грохнут сразу, то свяжут и будут держать до приезда полицейских или казаков. Как улику. Хотя я не имею никакого отношения к князю. И что я смогу ответить? Пожалуй, действительно упекут как шпиона. В лучшем случае. А то ведь и сразу могут расстрелять.

«Еще идет война?» – чуть было не спросил у шофера, но вовремя спохватился. Конечно идет.

Но и судьба владельцев усадьбы меня тоже волновала.

В общем, я жалел, что сразу не пошел с фотографом. И что вообще оказался здесь и сейчас!

– Это у него кровь заговорила, – сказал шофер.

– В каком смысле?

Шофер сделал пренебрежительный жест:

– Дворянчик. – Он затянулся и выпустил дым сквозь зубы, пшеничные усы. – Например, я простого происхождения и звания. Мой отец железнодорожный мастер. Мать работает на фабрике. А уже дед с бабой – деревенские, совсем черные людишки. И я их могу понять. А он – нет. Белая кость, синяя кровь. – Шофер ухмыльнулся и покосился на меня.

Упреждая его расспросы о моем происхождении, я спросил о князе.

– Любасов-то? Ну, положим, князь, богатенький. В городе у них дом. Пристань на Днепре и пароходик. Я его возил по городу, из Дворянского собрания к губернатору, с вокзала в театр. Они дружны с моим хозяином. Хозяин меня и загнал в эту историю!

– Не боишься, что он будет недоволен? – спросил я, тоже переходя на «ты».

Серж смахнул табачинку с уса:

– Не до жиру, как говорится! Лучше быть уволенным со службы, чем вообще. Хотя автомобиль я люблю. А их в нашем городе по пальцам пересчитать можно. И гнать меня в эту глушь?.. Но Герман, хозяин мой, Герман Александрович, решил с шиком доставить фотографа. Да и заодно забрать потом ихнего племянника Коленьку, гимназиста. Это еще лето было засушливое и осень сухая. А так бы мы на съезде с шоссе где-нибудь и застряли. Ишь, захотелось князю фотографических картин имения!.. Вот тебе и картина. Но как бы они и сюда не нагрянули. Нет ли где отворота? Чтобы не торчать тут на дороге. Проедем вперед.

– Лучше остаться здесь, – возразил я.

– Я отвечаю за авто головой, – откликнулся Серж, заводя мотор.

Медленно мы поехали по дороге и вскоре действительно нашли отворот. Земля здесь была сухая, песчаная. Всюду росли невысокие сосны. Среди сосен мы и остановились. Я сказал, что фотограф может нас и не найти, вернувшись. Серж ответил, что неизвестно еще, вернется ли он вообще. Народ обозлен. С войной пришел голод. И так-то крестьяне на этой глине скорее выживали, чем жили. А с войной пашня запустела: некому стало пахать, боронить. Мужиков угнали на фронт. Лошадей тоже. И еще живность пошерстили: свиней, овец, коров. Надо же в окопах и что-то жрать.

– Ты думаешь, меня от армии хозяин спас? – вдруг спросил Серж.

– Нет, – ответил я, хотя именно так и подумал.

– У меня язва, – сказал Серж и ткнул себя пальцем в живот.

– Тогда надо прекращать курить, – заметил я.

– Доктор Михайлов говорит то же, – бросил Серж и снова вынул папиросу, постучал бумажным мундштуком о коробку, вытрясая табачинки, сплющил его, сунул в рот и прикурил.

Треск спички как-то странно на меня подействовал. Он мне показался каким-то чудовищным, прорывающим тонкую ткань бытия. Еще секунда – и я вывалюсь куда-то… в Восточный Туркестан!

Но ничего такого не произошло. Небо оставалось сумрачным, сизым. Зеленели сосенки. Я не мог спокойно сидеть здесь и чего-то ждать. Надо было действовать.

Я сказал, что, пожалуй, пройду по дороге навстречу фотографу.

Серж махнул рукой:

– Вуаля! Валяй.

Пока я шел по дороге, начался дождь. Я подумал о вещах в красной роще, о заварке из Фуцзяни, сухарях и конфетах, консервах. Собственно говоря, почему я должен во всем этом участвовать? Если это не мое время? Почему я должен мокнуть под сирым осенним дождиком в этих лозинах?

Ну, дождик идет в любые времена. И веет ветер. Плывут облака. Для них нет границ во времени-пространстве. Еще для звезд и снега, для реки и солнца. Природа вне истории, наверное, в этом-то ее притягательная сила. Лес как убежище от человеческого, слишком человеческого. «Тропинка / Давно зарастает травою: / Не жду, / Чтоб копыта коней простучали». Это не Тао Юаньмин, а другой пиит, Ду Фу. Стихотворение называется «Боясь людей».

А здесь и сейчас они особенно опасны.

Чем ближе была деревня, тем настойчивее билась мысль о том, чтобы пройти дальше, в красную рощу. Я хотел бы продолжить свои мирные изыскания…

Так я и поступил.

Книга

Заночевал я в старом мшистом лесу. Костер не разводил. Не из-за того, что босоногий мужик прихватил коробок со спичками, у меня в рюкзаке были запасные. А из соображений безопасности.

Перед сном глядел в небо. Звезды лишь подмигивали мне.

Утром было очень тихо. Сбоку нависали тени.

Что же делать? Без горячего чая встречать этот день?

Наломав еловых сухих веточек, я разжег костер. Во фляжках еще оставалась вода из той родниковой чаши под липами. Я выбирал совсем сухие палки, чтобы костер поменьше дымил.

Меня тревожила неопределенность.

В моем нынешнем положении было что-то странное и сомнительное. Нет, не только в том, что я становился свидетелем различных давних событий. А вообще в самом моем существовании.

И мне хотелось как-то проверить достоверность этого существования. Я думаю, что решить эту проблему можно будет с помощью людей, знавших меня. Это, прежде всего, женщина на окраине города, где я квартирую, и два информатора. Но первый сейчас в отъезде. Второй вроде бы в городе. Развеять накопившиеся сомнения и можно с удвоенной энергией продолжать исследования местности. Даже если не удастся доказать обоснованность претензий, выдвинутых информаторами, на включение местности в реестр, инспектор будет собирать сведения. Вот так.

Местность завладела мной.

Я налил еще кружку красного чая, продолжая размышлять о себе, о своей подлинности.

Подлинность не может быть различной? Ее можно свести к чему-то единому?

У моей подлинности нет вариантов?

Подлинность – это какой-то замысел о тебе?

Приблизиться к своему замыслу. Именно к своему или вообще к замыслу о человеке?

Но есть ли этот замысел?

Тут меня осенило, это бывает за кружкой крепкого утреннего чая.

Истина – это знание, подлинность – то, что знают. Истина подлинности! Когда знание о подлинности точное и оно тебя не беспокоит, это и есть подлинность. И это невозможно. Потому что всегда одолевает беспокойство насчет знания… и подлинности… и всего на свете.

Возможно, я действительно инспектор земельного комитета.

Что же случилось с фотографом и где сейчас шофер со своим лимузином?

Я свернул лагерь, упаковал все в рюкзак, приторочил его к багажнику и пошел среди мшистых елей. Мхи проглатывали мои шаги. И только дурацкий багажник скрипел. Я прислонил велосипед к березе, чтобы все-таки подтянуть гайки багажника. Достал ключи, склонился над багажником. Вытер руки мхом, спрятал ключи и пошел дальше. Все-таки эти октябрьские деньки выдались удивительно теплыми. Если, конечно, сейчас… октябрь… Но деревья не врут. Да и птиц не слышно.

Зато слышно мычание. Я добрался до опушки и увидел из-за стволов пасущихся коров. Все-таки трава еще во многих местах зеленела по-летнему. Правильно, зачем же сейчас расходовать сено. Вероятно, и пастух где-то рядом. Я озирался. Прошел еще немного по мхам и вдруг прямо на земле, у поваленной березы, увидел мешковину, узелок и раскрытую книгу. Это была тяжелая книга с золотым обрезом. Ветерок шевелил страницу. На ней я различил фотографию. Нет, кажется, это была иллюстрация, графика. Какие-то мрачные скалы, крылатые фигурки. Я подошел еще ближе и на другой странице увидел текст, набран он был латиницей. На елочку прилетела стайка звенящих синиц, и это меня как-то отрезвило. Я снова направился в глубь леса, обходя опушку стороной. В это время послышался окрик. Я приостановился. Крик повторился. Голос был мальчишеский. И обращен крик был, судя по всему, не ко мне. Следом за ним раздался зычный выстрел кнута.

Можно было предположить, что и в наше время мальчишки пасут коров. Но вот книга все-таки была подозрительна.

Нет, если тебя здесь не замечают, то и лучше все оставить, как есть. Иногда полезно практиковать неучастие, думал я, продолжая беззвучно удаляться по мхам этого леса. Тем более если сомневаешься насчет времени.

И когда уже достаточно отдалился от того места, так что и мычания коров не стало слышно, внезапно почувствовал сожаление. Когда я готовился в командировку сюда, то просматривал альбомы русской живописи. И сейчас мне припомнились какие-то сюжеты с пастухами-ребятами. Возможно, надо было увидеть этого мальчишку, подумал я.

Но продолжал идти в выбранном направлении.

Я уводил все дальше моего послушнейшего во всей Поднебесной ослика, не слыша своих шагов. И в какой-то момент подумал, что не удивился бы, обнаружив Днепр, падающий из этого сумеречного леса на равнины России.

Мое воображение занимала и книга. Кажется, она была в красном переплете. Книгу в таком же переплете и такую же внушительную я любил листать в доме бабушки. Это был знаменитый роман Ло Гуаньчжуна «Троецарствие» с рисунками. По этим рисункам я лепил из пластилина воинов царств У, Вэй и Шу.

Интересно, о каких царствах и войнах повествовалось в книге этого мальчика.

Может быть, внезапно подумалось мне, как раз о происходящем здесь и сейчас.

А иллюстрации… их еще сделает фотограф аппаратом «Меркурiй 2», если, конечно, он уцелеет.

Часть вторая

Цыганская майя

Вон куда завели меня старые тропы! В самые дебри беллетристики. А я ведь собирался насовсем изменить родине и стать кочевником Афразийской степи и если уж нельзя обойтись без писанины, то, по крайней мере, придерживаться факта, заниматься документалистикой… Правда, и события внутренней жизни – факт, не так ли? – вопрошаю кого-то, вымышленного слушателя, бессловесного, как тот ежик с Утренней горы. Собственно говоря, вся так называемая внутренняя речь есть обращение к ежику. Все мы ходим с ежиком в сердце.

Ежик, землемер, фотограф Владимир, шофер Серж, князь, мужики-погромщики, дружинники, босоногая девчонка… как бы их я смог запечатлеть? Только ежика и сфотографируешь.

А безумное плавание вверх по реке? Даже если бы у меня был аппарат?

Но и обычный поход не так-то просто сфотографировать.

Краски того лета были чудесны…

Наверное, и ежик на старых тропах заблудился и забыл, о каком именно лете идет речь.

О том, что пришло после весны.

Я и сам путаюсь, так много было весен и осеней, трав и цветов, дождей, птиц. И они мне не надоедали. Может надоесть улица за окном, но не тропинка местности. Улицы моего нового микрорайона тоскливы, как старая зубная боль. Появление фотоаппарата лишь усилило эту боль, и я, любитель пеших прогулок, почти совсем перестал ходить здесь пешком, сажусь сразу на маршрутку, чтобы побыстрее оказаться в центре, собственно в городе, все жители микрорайонов так и говорят, собираясь туда: поеду в город. Раньше на месте девятиэтажек и ларьков стояли деревни, так что все правильно. А город, как был за крепостью, так и остался там. И там-то можно что-то найти, среди старых камней и деревьев, особенно рано поутру. Я научился ценить ранние часы, когда свет свеж, густ, драгоценен и открывается как будто только для тебя одного. И только ты видишь озаренные годуновские башни, в эти мгновения словно бы совпадающие с каким-то своим высшим смыслом. Ведь это оборонительные сооружения, но сейчас они полностью раскрываются в замысле красоты и как будто именно для этого и возведены. И преображает их свет. Всякий раз, наблюдая это, я вспоминаю Гомера, то, как Афина наводила особое сияние красоты на своих любимцев, Одиссея и прочих. И это сияние дает камням жизнь, да, возвращаясь домой, смущенно понимаешь, что думаешь о башнях как об одушевленных существах. Более того, эти башни как будто танцуют, это длится мгновение…

Танец! Ключевое слово для происходящего было найдено. Это я и ощущал в некоторые мгновения съемки: мир танцует. Здесь снова на ум приходил немецкий Заратустра, говоривший, что поверил бы в бога, который танцует.

…Нет-нет да и принимался я думать в своей телеге об этом Гегеле. Ландшафты странствий Заратустры светоносны, а из-под языка отшельника, как из тучи, рвется свет.

Стиль Ницше – это танец. Заратустра был легок и летал и видел себя под собой и чувствовал, что бог в нем танцует.

То, как основательные холмы, деревья, небо вдруг начинают танцевать, и я успевал заметить во время лихорадочной съемки. Да, я научился не медлить, убедившись не раз, что промедление для светописи мраку подобно. И навсегда уяснив, что, вопреки Ницше, мгновение никогда не возвращается.

…И поэтому, заметив уже из палатки – и готовясь, как говорили прежде, отчалить на барке сна – таинственных фонарщиков в травах, под корягами, подававших друг другу знаки, как африканцы в саванне или скифы в причерноморской степи, тормозил барку и вылезал на сушу действительности с фотоаппаратом и треногой, наводил объектив, щелкал тросиковым спуском затвора, радуясь, что могу запечатлеть мир этих эфемерных существ.

Насколько жизнь интереснее всяких выдумок, повторял про себя предатель. Всяких выдумок и слов. Вот тропинка, набитая в травах к ручью, а вверху белесый хребет от пролетевшего самолета, словно бы шкура, сброшенная летающим древним ящером. Совместил одно с другим, снял. Описание этой тропинки, конечно, проигрывает тому, что я вижу. Фотография – частица захваченного мира, а он тонок и многообразен и включает в себя все слова. Ведь мир – источник слов. Хотя существует и другая версия.

И мне мечталось сделать такую фотографию, в которой были бы заключены все слова – хотя бы о местности. Ну, пускай не одну фотографию, а десять. Но, когда я принимался перечислять объекты, которые надо снять, у меня не хватало пальцев обеих рук. Одних только родников в местности восемь. Впрочем, необязательно все снимать. Лучше взять один, самый выразительный. Арефинский, Воскресенский, Васильевский?

По местности я и хожу от родника к роднику. Чай на родниковой воде ни с чем не сравним. Да и ручей Городец, на котором чаще всего останавливаюсь и дольше всего живу, тоже ведь питают по всему пути от Айраны Ваэджи до Днепра родники. Айрана Ваэджа – это округлый холм в истоках Городца, название, пришедшее на ум в один из августовских дней, когда небо было в облачных кибитках и под ними граяли три ворона, наслаждавшихся тишиной и теплом перед грядущими осенними штормами. Как на самом деле называется холм, я не знаю. Часто имена местности многослойны. Как, например, гора возле Воскресенского леса: Воскресенская, Утренняя и Марьина. О последнем имени мне сообщил один косец на Васильевском роднике. Просветил и насчет того места, где мы находились, – Васильево, а я-то называл эти холмы над Ливной Экавихарийей. Замысловатое название возникло из увлечения поэзией буддийских монахов-отшельников. Этими стихами я вдохновлялся, отыскивая в местности наиболее укромный уголок, где была бы чистая вода. Больше мне ничего не надо было. Вода, отсутствие людей, а звезды и птицы пусть появляются. Мне надо было погрузиться в долгую медитацию.

На эти высоты за Ливной мы давно заглядывались, но как-то все проходили мимо. Пошел я туда в пору одиноких походов. Генри Торо об этом уже говорил: дескать, тот, кто собрался в дорогу один, может выступить хоть сегодня, а тот, кто со спутником, еще долго будет ждать, когда и он соберется. Поняв это, я полюбил одиночество.

Терра инкогнита таила много сюрпризов. Поднимался я туда с тяжелым рюкзаком, воодушевляемый, повторю, гатхами монахов, и когда увидал внушительную долину безымянного ручья с одичавшими садами на одном берегу и гигантскими черно-белоликими старыми березами – на другом, увидал белого аиста, парившего на широких крыльях над этой долиной, то сразу вспомнил тысячелетнюю журавлиху в ослепительно-белых крыльях над грозовой Аджакарани-рекой, где предавался аскезе буддийский монах Саппака. А вот другого звали Экавихарийя. Устроившись в густой тени берез и дубов на крутом берегу родникового ручья, в соседстве с осыпанным бледно-розовыми цветками кустом шиповника, и напившись крепкого чая, я вспомнил его:

Объятый стремлением к цели, Войду в прекрасную рощу, Где любят резвиться слоны, Где радость вкушают йоги. В Ситаване пышноцветущей, Омывшись в ручье прозрачном, Под сводом прохладной пещеры Прохаживаться стану!

Вообще в странствиях после жаркого пути железная кружка прозрачно-крепкого чая дарит что-то вроде просветления. Я не сторонник химического просветления, но думаю, что чай – это как раз последнее допустимое средство в его подготовке. Чай и дорога. И чистая ладонь вдруг срывает с глаз пелену, путник изумленно озирается и видит, как все есть на самом деле.

На самом деле ты пришел в Экавихарийю.

А называлась она по-другому: Васильево; в долине не Аджакарани-река, а речушка Хохловка. Об этом сообщил косец. Раскрыл он и главную тайну этих мест. Она связана со словом, речью. Я это предчувствовал.

…А результат моих летних экспедиций с фотоаппаратом был плачевен. Вернувшись домой, я поскорее вывел фотографии на экран компьютера. Несоответствие того, что было, и того, что я увидел, повергло меня в уныние. Нет, слабо сказано. Это было трагическое несоответствие. Тупо я пялился на экран. Где же Айрана Ваэджа? Где языческая гора? И отчего так невыразительна лосиха на краю луговины, а сама луговина – какая-то цветная каша? И малиновый передник великой хозяйки – какая-то грязная тряпка.

Где же танцующие холмы и деревья?

Вспомнив, что в угаре сам себе успел присвоить должность фотографа Ее Величества, я нервно хохотнул.

Надо было что-то предпринимать.

У фотографа Мана Рэя я нашел ссылку на работу Бодрийара «Изнасилованное изображение», где тот, в частности, пишет, что изображение воспринимается интуитивно и образ является неожиданностью, но таковые редки: «Чаще перед нами образ, лишенный своей оригинальности, своей сущности, как образ, низведенный до постыдного соучастника реальности».

Все фотографии, которые я притащил в рюкзаке из летнего похода, были такими хилыми образами. Даже не уверен, что их можно было назвать хотя бы простыми «соучастниками реальности». Нет, я убежден, что нельзя. Это были какие-то карикатуры.

Но я чувствовал силу изображения, о которой толковал философ. С этим чувством я снимал. И наблюдал результат: глухое отчаяние линий, цвета, бьющихся в силках обыденного.

Как же освободить, выпустить на волю этих птиц?

Теоретизировать мне совсем не хотелось. Никаких рассуждений! Только видеть, слышать краски, линии.

На помощь мне пришел друг Вовка, с младых ногтей занимавшийся фотографией. «Ты переборщил с диафрагмой, – пыхтя сигаретой, сказал он. – Диафрагма тридцать два – это за пределом разумного. Даже двадцать два. Для твоего бюджетного объектива и аппарата это слишком узко. Ставь восьмерку, и не ошибешься. В крайнем случае – шестнадцать».

А я-то в зауженной диафрагме видел выход в мир сильных образов. Чем меньше диафрагма, тем больше глубина изображения. И один современный отечественный фотограф поддержал меня в этом мнении, почему я и выставлял предельные числа: тридцать два и так далее. То же толковал и американский кит Ансель Адамс. У него и объединение фотографов носило название маленькой диафрагмы: «f64».

С новым знанием я тут же поехал в старый город, фотографировать его камни.

Торо высмеивает архитектурные усилия человечества и саркастически замечает, что хотел бы вопреки всем исследователям узнать имена тех, кто не участвовал в безумстве возведения пирамид, а лишь наблюдал за этим. Так и видишь египетского Генри Торо, лежащего в тени сикомора.

Но когда глядишь на башни и стены города, на его церкви и собор, соглашаться с ним совсем нет желания. Без этих стен и храмов город – скопище жалких жилищ. Ортега-и-Гассет говорил о Толедо, что убери крепость и собор – и узришь какую-то деревню. То же самое можно сказать о моем городе. Правда, и жизнь в деревне увлекательна. Но и стена, и башни, и храмы – зримые проявления истории, и смолянин, наверное, рождается на свет с этим архетипическим рисунком башен и храмов в душе. Строить стену было необходимо, это, конечно, не бессмысленная гора камней для трупа. На стену напирал запад, Смоленск был форпостом государства.

Башни эти одушевлены именами: Зимбулка, Бублейка, Авраамиева, Позднякова, Громовая, Волкова…

Еще есть Веселуха, Орел…

На Орле у меня и произошла встреча с моим первым заказчиком.

Было неплохое освещение. Старые башни тихо стояли на холмах, преображая весь этот депрессивный город. Я залез на стену, поднялся на башню Орел. Наверху курила парочка. Это были цыгане. Парень вдруг бросился ко мне:

– Друг! Тебя сам бог послал! Сфотографируй нас! Я заплачу. Я очень хорошо заплачу! Отблагодарю!

Смуглая черноволосая миниатюрная девушка что-то сказала ему. Он ей горячо ответил – видимо, возразил. Они заспорили. Он снова обратился ко мне:

– Сфотографируй! Только никому не говори и не показывай! Нам до свадьбы нельзя. Таков закон.

Девушка снова принялась его в чем-то убеждать, но живчик со злыми сверкающими глазами был непреклонен:

– Сфотографируй! Щедро заплачу!

Я готов был и бесплатно фотографировать, мне необходима практика. Но и плата совсем не помешает. Профессиональный фотограф зарабатывает этим на хлеб. А я и хотел в дальнейшем кормиться фотографией.

Я установил фотоаппарат на штатив. Цыган начал позировать на фоне бойниц и городских силуэтов. Но девушка отбивалась от него, отворачивалась, а сама косила черный глаз на камеру, как бы нехотя улыбалась.

Это была моя первая фотосессия. Девушка в конце концов позволила спутнику даже взять ее на руки и улыбалась в объектив. Я быстро щелкал.

Парень записал мой телефон, и мы распрощались. Дома я сообщил жене о том, что заработал некоторую сумму. Она с недоверием слушала мой рассказ.

«Время цыган» Кустурицы навело меня после просмотра на диковинную мысль о майе цыганской. Посмотрев этот фильм, вновь понимаешь, что это странный народ, живущий всюду на семи ветрах: в Сербии, Италии, России. Кустурица не лукавит, смотрит честно, как они воруют, попрошайничают, возятся в пыли, бранятся. И в общем, это опасная честность, хочется щелкнуть кнопкой «стоп». Но вот юноша приезжает в «родные» – есть ли они у цыгана? – места, узнает, что невеста его беременна, и пускается в загул. Камера показывает нам его лицо: боль и отчаяние, но и странное блаженство… Да, все плывет в звуках музыки. А это воздух цыгана. Он музыкой дышит. И не замечаешь, как уже увлечен.

Этот народ как будто для того и есть, чтобы мы не обольщались насчет основ всего. Цыгане, словно агенты Будды, демонстрируют иллюзорность всего, обманчивую крепость судьбы и почвы. У них почва – небо. Или что-то еще. И цыганская смерть с воровской улыбкой заглядывает в окно. Кустурица ввергает нас в печаль, а потом заставляет усмехнуться. Смерть, в сущности, комична. Да и вся эта жизнь – в крепких домах ли, набитых всякой всячиной, в вагончиках ли, в картонных коробках.

Теперь, вспоминая этот фильм, я думал, что сошелся накоротке с этими агентами Будды и ждал, чему же они меня научат.

Цыган не звонил. Фотографии я пока не печатал. Только просмотрел на мониторе и отобрал пятнадцать. При случае узнал в фотолаборатории расценки. Время шло. Цыган помалкивал. Регулярно я совершал вылазки в город. Рано утром на Соборном холме увидел монашку, она стояла над клумбой и смотрела на цветы. Цветы были ярки и свежи под косыми лучами. Деревенское белобрысое скуластое лицо монашки удивительно светлело и дышало покоем. Мелькнула мысль, что она разговаривает с цветами, обрызганными росой. Я успел ее сфотографировать, и она подняла глаза и, растерянно взглянув на меня, отвернулась. К ней подбежала молодая овчарка. Оказывается, монашка выгуливала здесь, на смотровой площадке позади собора, собаку. Ее фигура в черном на фоне соборной белой стены была слишком живописна, чтобы я тут же убрал фотоаппарат. Я фотографировал, пока она решительно не направилась ко мне.

– Не могли бы вы не фотографировать? – досадливо спросила она, глядя на меня исподлобья и нервно постегивая себя по бедру кожаным поводком.

– Если вам это не по нраву… – ответил я.

Подумал, не предложить ли ей отпечатанную фотографию. Но уж слишком ее вид был непримирим.

Чувствовал я себя скверно после этой встречи. Девушка была права. А я – соглядатай. И если бы она потребовала стереть кадры, я, не задумываясь, сделал бы это. Случайно мне удалось коснуться чужого сокровенного мира. Но и не просто коснуться. Я уносил какую-то часть этого мира с собой в сумке. А имел ли на это право?

Я, как голодный пес, набросился на действительность. Не просто прогуливался, а вникал в увиденное самым непосредственным образом. И никому не пришло бы в голову удивляться, чего это я стою и куда-то пялюсь. Фотоаппарат защищал меня, мое любопытство. А какой же литератор не любопытен? На улицах легко завязывались диалоги. Устанавливалась коммуникация, книжно говоря. При фотографировании обычные чувства, какие-то условности отступали на второй план. Есть только объект – и его надо сфотографировать.

У Олдоса Хаксли в «Дверях восприятия» я читал о чем-то подобном, его завораживали всякие штуки, светящиеся рукоятки, цветные пятна или сплетения нитей на брючине. Ну, так герой был под мескалином. Его глаз был как настоящий телеобъектив. Он вдруг замечал что-то и погружался в глубокое созерцание какой-нибудь стружки.

То же самое, по сути, происходит и с одержимым фотографией. Стоит блеснуть какой-нибудь капельке, сверкнуть ветке, зазмеиться трещинке, и человек с фотоаппаратом начинает кружить хищником, меняя ракурсы. Со стороны он явно выглядит таким же невменяемым, как Олдос Хаксли под мескалином. И пусть-ка даже великий художник посмеется над ним, обзовет его ремесленником, жалким подражателем, он и на ботинках великого художника заметит свет и постарается запечатлеть его. Стоит только в троллейбусе засветиться девичьему профилю, да и любому профилю и даже просто спинке сиденья, на которую протекло наше скудное смоленское солнце, и ты уже захвачен с потрохами этой страстью.

Но в это утро на Соборной горе все мне враз опротивело и показалось мелкой возней…

А на обратном пути я неожиданно столкнулся с цыганом. На мосту через Чертов ров. Глаза его зло и азартно сверкнули, и он снова кинулся ко мне:

– Друг! Здравствуй! Тебя бог опять послал! Я потерял ту бумажку с телефоном! Дай другую! И запиши мой номер.

Я спросил, сколько ему делать фотографий, и назвал цену: ровно половину я брал себе за хлопоты. Остановились на пятнадцати фотографиях. В этот же день я отнес диск с фотографиями в книжный магазин, в подвале которого и размещалась лаборатория.

– Будут готовы через час, – сказала мне русоволосая девушка. И я вернулся на первый этаж. Там размещен лучший в городе книжный магазин, моя мекка, многолетняя цель прогулок. Здесь куплено было немало книг, еще больше просмотрено, особенно в последнее время, когда чужая книга стала стоить столько же, сколько платят за статью в газете, а гонорары за свои книги равны месячной зарплате какого-нибудь столичного клерка.

Но сейчас я не взял в руки ни одной новинки, даже не обратил внимания на полки, вышел, рассчитывая час посвятить стрит-фото.

И вскоре увидел персонажа, похожего на самурая: черные волосы туго стянуты в хвост, черные брови, глаза, бородка, крепкие мускулы, шагал он решительно, неся какой-то коричневый длинный футляр на плече, отражаясь в стеклах витрин. Несмотря на летний день, одет был в кожаную рубашку и кожаные штаны. Может, это и есть инспектор, подумал я, наводя на него телеобъектив. Он заметил направленное дуло, но никак не отреагировал.

Зато отреагировал другой прохожий, вдруг вывернувшийся из-за этого парня, выскочивший, как черт из табакерки. Это был средних лет мужчина с синими глазами и волнистыми русыми волосами. На его футболке я успел разглядеть зеленые острые листья на стебле и надпись «Netherlands». Мужчина размахивал рукой. Я опустил камеру. Его синие глаза пылали возмущением.

– Какое право вы имеете меня фотографировать? – заорал он.

Прохожие начали оглядываться.

– Вы зря кричите, – сказал я.

– Нет, не зря! – разошелся он еще пуще. – Вы должны были получить мое разрешение на съемку!

– Да я совсем не вас фотографировал, – ответил я.

– А кого же?! – возбужденно гаркнул мужчина, испепеляя меня взглядом, сжимая и разжимая кулаки.

– Вон его, – сказал я, указывая на удалявшегося самурая.

Мужчина немного растерялся. Из-под мышек по его футболке разрастались темные полукружья.

– Его? – переспросил он и вдруг направился следом за самураем, окликая его: – Послушайте! Тот тип вас фотографировал!

Но самурай лишь глянул на него через плечо, поправил футляр и даже не приостановился. Мужчина в нидерландской футболке прошел еще за ним, притормозил, оглянулся на меня и, поколебавшись мгновение, пошел своей дорогой.

Через час снимки были готовы. Я снова прошел мимо книжных полок, чувствуя, несмотря ни на что, свободу. Сколько лет рабства у этих полок! А теперь я кочевник Афразийской степи с луком и колчаном, набитым пикселями.

На улице позвонил цыгану. Он ответил, что позже сам позвонит и заберет снимки. Звонка не было неделю.

Поздно вечером я таскался с треногой где-то возле Веселухи. Мобильный запиликал в кармане. Это была жена. Она сказала, что звонил цыган почему-то по стационарному телефону, хотя я ему сообщил и мобильный номер, ему срочно нужны фотографии, прямо сейчас: в полночь он уезжает в Витебск. Я позвонил ему, мы договорились встретиться недалеко от моего дома. Надо было спешить. И я успел заскочить домой, схватить конверт с фото и в назначенное время быть на остановке. Цыган не появлялся. В сумерках проходили влюбленные, усталые люди, дребезжали трамваи. Цыган опаздывал уже на десять минут… на двадцать. Я готов был уйти. Как вдруг увидел белую рубашку. Это был цыган. Он бежал со всех ног ко мне:

– Друг! Здравствуй! Тебя сам бог послал! Я не могу, спешу, уезжаю в Витебск. Давай быстрей, а?

Я вручил ему конверт. Он начал вынимать фотографии и рассматривать их.

– А! хороша! – восклицал он, глядя на свою возлюбленную, и восхищенно цокал.

Потом принялся разглядывать фотографии уже второй раз. Я ему сказал об этом. И он, словно очнувшись, посмотрел на меня и нахмурился.

– Слушай, друг, – сказал он и полез в карман. – Я очень спешу. А у меня нет денег! Нет, есть… вот сколько-то. – Он начал считать мятые десятки. – Понимаешь? Так получилось! И у него нет, – сказал он, кивая куда-то. В его голосе слышалось отчаяние.

На обочине вдалеке стоял «москвич».

– Что делать, а? Тут только половина.

Я внимательно смотрел на него.

– Давай не все фотографии? – сказал он. – Половину! А остальное я заберу, как заработаю. Вернусь из Витебска и заберу. Мне там дадут денег. Много денег. Клянусь, я щедро отблагодарю!

Я отвел его руку с деньгами.

– Нет, что такое, а? – заволновался он, дыша винными парами, табаком.

Я ответил, что ничего не надо, фотографии – в подарок.

– Как?! Нет!.. Друг, постой!.. Я же говорю… клянусь… ты что?..

Цыган еще некоторое время словно бы отплясывал вокруг меня с зажатыми в кулаке бумажками, потом отстал и направился к своей машине.

Жене я рассказал о Кустурице. Да она и сама этот фильм видела. Просто я напомнил ей.

Ничего, настоящие шедевры ждут в местности, говорил я за поздним чаем, курганы, родники, лес, гора. Теперь я знаю, какую диафрагму устанавливать. И вообще, лето мертвый сезон. Другое дело – осень. Воздушную оптику омоют дожди. Деревья ярко зацветут красками. А там изморось, туманы, снег. Туман лучше всего передает объем. Это уже будут не плоские слепки с действительности, а высокохудожественные образы.

Я не мог так быстро отказаться от фотоаппарата.

Время после сорока лет странно убыстряется и приобретает горьковатый привкус. В путевых дневниках Басё упоминает чью-то сентенцию о том, что незавиден удел дожившего до сорока лет, очарование жизни для него навек утрачено. Вряд ли можно согласиться с категоричностью этого наблюдения. Но и отрицать, что чары жизни тускнеют, я не возьмусь. Тускнеют, это уж так.

И хорошо, если в это время появляется какая-то новая страсть.

Леви-Стросс толковал о радости дикаря, участвующего в явленном великолепии вещей. Современный человек закопался в вещи и эту радость утратил. Походы в местность возвращали мне первобытную радость. Но со временем и она потускнела. И неожиданно машина пробила брешь в этой стене. Фотоаппарат стал тараном. И я с головой кинулся в этот омут майи. Ведь даже истинные буддисты, монахи Саппака и Экавихарийя, были ею очарованы, если запечатлевали все, что видели из своих пещер, в поэтических строчках.

Но я уже подозревал, что новая страсть совсем не упрочит мое существование.

Указатель

К стоянке под дубом я подходил в сильном дожде, на склоне перед Волчьим ручьем увидел лосиху с лосенком: они обрывали листья молодых берез и не обращали на меня внимания; дождь глушил мои шаги, но и не давал взяться за фотоаппарат. На следующий день уже налегке я отправился на тот же склон.

Вообще все это мне сильно напоминает бесконечную погоню за сумасшедшим художником, каким-то небесным Ван Гогом или солнечным Левитаном. Точно неизвестно, где и когда он обнажит свою кисть, как шпагу, и нанесет удар за ударом, окрасив разноцветной кровью тот или иной кусок полотна. И тут же одним махом сотрет все тряпкой ветра и туч, плеснет водой и начнет заново, но вдруг бросит и уйдет куда-то в соседнюю долину – вон видны сполохи его работы, беги туда, регистратор мгновений, взявший на себя эту обузу.

Путь пролегал через ольшаник. Этот ольшаник, поросший желто цветущим чистотелом, всегда останавливает и вызывает желание запечатлеть его. Ольха – простецкое дерево. Но в сочетании с зелеными букетами чистотела ее серые стволы выглядят живописно и немного странно. Это трудно объяснить. Серый цвет вообще зыбок, обманчив. Дым, сумерки, совы, пепел. Хотя Кандинский характеризовал серый как безнадежную неподвижность. Но и отмечал, что «при усветлении в краску входит нечто вроде воздуха, возможность дыхания, и это создает известный элемент скрытой надежды».

В ольшанике я остановился, достал штатив, фотоаппарат. Но освещение было скучным, надо дождаться вечера. Впрочем, если только немного поэкспериментировать, хотя всякого рода постановки и не люблю. И я повесил куртку на ближайшее серое дерево. Это навело на мысль о комнате – да, такая необычная комната, заросшая цветами, струящаяся серыми дымчатыми стволами. Не хватает только будильника или настенных часов… Но есть ручные. Отщелкнул браслет часов, повесил их на сучок – и тут обратил внимание на время: было четыре часа.

Не знаю, в чем дело, но это время кажется мне особенным. Думаю, у каждого есть свой магический час. Или даже часы, как у географического всеохватного Уитмена. Он посвятил этому эссе, которое так и назвал: «Часы для души». И у него это утренние и вечерние часы. Вдохновению заката посвящал свои строки и Генри Торо, замечая при этом, что если «испытываешь душевный подъем, зачем с кем-то встречаться? Поневоле будешь один. В этот момент ум, ясно постигающий любые проявления природной красоты, далек от человеческого общества».

Вечер кажется яснее и глубже утра, как всякая печаль содержательнее радости и ликования. (Здесь уместно вспомнить реплику Борхеса о том, что мало кому удавалось драматизировать радость, а не боль и страх, – вот, кстати, Уитмен это и сделал.)

Вечер древнее утра. И он сулит открытие тайн: с неба совлекается покров. Солнц и миров много – это понятно любому зрителю, – и многообразие будит пытливую мысль.

Хорошо, хорошо, но что сулят четыре часа? Что вообще это такое? День или вечер? Преддверие вечера. Уже не день. Это зыбкая граница…

Нет, трудно объяснить. Возможно, здесь таятся какие-то давние события, сказывается позабытый распорядок дня деревенских времен. Но, может быть, удастся что-то прояснить, фотографируя этот час?

И я не придумал ничего лучше, как фотографировать механизм, фиксирующий время: часы.

Только с четырех до пяти. Этот час. Он ускользнул незаметно. И я подумал: а не кроется ли здесь какая-то лазейка? По крайней мере, потом на фотографиях обнаружилась некая прореха: туда уходило время. Но не исключено, что оно оттуда проистекало – там, в ольшанике, на холме между двух ручьев: Городцом и Волчьим.

Нет, ничего не стало понятнее. И еще Августин предупреждал, что безнадежное это дело – говорить о времени.

…А тем более – фотографировать его. Но на следующий день уже на другой стоянке в лесу на речке Ливне я продолжил то же самое, может быть, только для того, чтобы снова оказаться в этой лакуне, где исчезает время, и пережить ни с чем не сравнимые чувства.

Поговорки не врут. А точнее, поэты. Мы счастливы, когда исчезает время. Оно исчезает не только в любви, но и в работе, во вдохновенном деле. Любой изумляется, оторвавшись от чего-то, захватившего его, при взгляде на часы: ого! В этом всегда радость, она в преодолении времени. И здесь надежда на то, что можно будет преодолеть его навсегда.

Это всегда удивляет и хмелит: возгонка времени. Словно ты побывал на каких-то запредельных орбитах космоса, где время течет по-другому, ну, все мы помним этот пример с братьями-близнецами, один из которых бороздил в ракете мироздание, а другой оставался на земле, и в итоге космонавта, молодого и бодрого, встречает согбенный старичок с белой длинной бородой.

И здесь ты, полный сил и радости, спускаешься по трапу, чувствуя, что прошло всего-то несколько минут, и внезапно встречаешь себя самого – старичка с белой бородой.

Тайное наше желание – упразднить время вообще. И в творчестве или любом кипучем деле мы к этому и приближаемся. И поэтому нет зверя страшнее скуки, и зверь этот – время, ползущее черепахой.

Счастье – это лакуна во времени. «Ниша света» (название одного суфийского сочинения) – вот лучший образ для этого. И фотограф, сиречь светописец, любитель он или профессионал, ищет в потоке времени мгновения, исполненные особого света. Правда, как правило, это утренние часы или вечерние. Но уж никак не четыре часа дня.

И все же я продолжал фотографировать часы с браслетом над мутноватым после дождей потоком Ливны. Часы Casio напоминали маленькую металлическую луну или какой-то странный летательный аппарат, зацепившийся трапом за веточку над водами, несущими сухие листки, всякий лесной сор.

Но по трапу никто не поднимался, словно эти маленькие пришельцы не решались показываться под объективом или у них возникли непредвиденные трудности с экипировкой…

Где-то в березовом лесу пропел свое «юрли-юрли» черный дятел. Потом в вышине прогудел самолет. Не удивился бы, если бы часы вдруг пропали. Нет, часы были на месте. А вот мой странный час исчез. Как? Куда? Что это вообще было? Что произошло за этот срок? Я с трудом помнил. По Ливне проплывали листки, веточки, я фотографировал… Фотографировал что?

Какой-то иллюминатор…

Да! И с той стороны к нему прильнули пришельцы, ровно шестьдесят.

А может быть, три тысячи шестьдесят. И семь тысяч двести глаз смотрели на меня, на Ливну, черную ольху с сердцевидными листьями и красноватыми стволами. Хотя, может быть, глаз было еще больше, и каждый из них рассекало время.

«В Нишу света тебя приведет солнечная строка» – телеграфировали мне жители этого батискафа или, скорее, воздушного шара – глаза Одилона Редона.

О свете мне теперь все сообщало. Световую символику я всюду находил. Шел по улице и видел надпись стеклянными красными буквами над магазином, кажется, меховой одежды: «Город солнца», – и это название ослепляло меня, я тут же вытаскивал фотоаппарат.

На самом деле Смоленск – город серого неба, никогда не думал, что солнца у нас так катастрофически мало. Заглянул в справочники: точно, абсолютно солнечных дней в году всего девятнадцать. Остальное время хмарь, туман, дожди, снег. Как мы здесь выживаем?

Искатель света должен бежать отсюда опрометью.

Я перестал читать беллетристику, да старые книги никуда не делись, они прочно застряли во мне. Но теперь я открывал в них нечто новое. Все-таки не зря в свое время преодолевал эти барьеры, боролся с прибойными волнами.

Вообще у всякой хорошей книги есть прибойная волна. Редко подлинная книга впускает читателя легко и просто. Неизвестно, чем этот феномен объясним. Вряд ли писатель нарочно возводит баррикады, всякому пишущему хочется, чтобы его книга состоялась, а для этого читатель просто необходим. Или могут быть книги без читателей? Знаменитые рукописи Хара-Хото, Мертвого города в Китае, века пролежали занесенные песками. Правда, первоначально у них были читатели. Но легко представить, что мертвым городом может стать чья-нибудь хрущевка на пятом этаже. В печати сообщалось, что некий злодей, убив мать, замуровал труп в ее комнате, а сам продолжал смотреть телевизор, спать в другой комнате; и так он жил больше года, пока спьяну не проболтался. Возможно, что кто-нибудь даже нарочно замуровывает свою рукопись… И это все же похоже на убийство. Ведь рукопись в стене никто не станет искать, даже если автор сообщит об этом десяти собутыльникам. Они и выпущенные в издательстве книжки не хотят читать. Мы свидетели действительного заката и Европы, и целой вселенной книги. Книга обращается в прах на наших глазах. Слово ничего не стоит и почти никому не нужно. Может быть, поэтому мне в то давнее засушливое лето, о котором я уже рассказывал, и захотелось уйти по реке и помолчать. Была в этом и какая-то надежда отыскать речь подлинную, расслышать ее.

Так вот и не создает ли пишущий в самом начале своей книги – возможно, бессознательно – напряжение, не воздвигает ли препятствия для того, чтобы читателю этот хлеб не казался легким? Вступление в книгу чем-то похоже на инициацию, приобщение, проверку. Взойдешь на эту гору – ну, что ж, странствуй…

Странствуй же, странствуй, сказал мне брахман.

Прибойная волна может трепать тебя довольно много времени, например, «Обломов» открылся мне где-то на сотой странице, когда слуга бросил взгляд в зеркало и увидел диван, всю обстановку, и запечатленное время внезапно было распечатано, и я стал в некотором роде жителем гончаровского Петербурга.

В отличие от других книг препятствия «Моби Дика» громоздятся повсюду. Надо иметь мужество добраться до тридцать шестой главы. Здесь происходит настоящее посвящение в читатели этой книги. Глава называется «На шканцах» с ремаркой: «Входит Ахав; потом остальные». И начинается священное безумие. Роман приобретает форму трагедии, «песни козлов». Моряки пьют вино, приходят в экстаз, танцуют на палубе, за бортом волны, словно вакханки, в небесах молния – знак Зевса. Без Еврипида здесь не обошлось. Смело и точно. Гениальный ход, роман начинает высоко звучать. Здесь поворотная дионисийская точка. Экстатическая волна подхватывает экипаж «Пекода», а с ним и тебя, новичок. И дальше судно уже движется в мистических водах, к «идеальному сочетанию места и времени, когда все вероятное станет возможным». Читатель, доплывший до сорок первой главы, сам сможет созерцать белые воды центра Океана. Здесь подлинный Мелвилл, великий Мелвилл. От первой главы читатель-моряк поднимался странным образом вверх в океанских просторах, чтобы оказаться вблизи вершины, белого, изборожденного складками лба и высокого пирамидального белоснежного горба. Все это предваряет экстаз в полном соответствии с Платоном: в безумии происходит постижение мира идеального. Экстазу предшествовала глава «На мачте», в которой Платон, кстати, и упоминается, его диалог «Федон», где Сократ и говорит о горнем мире (например: «И если бы по природе своей он был способен вынести это зрелище, он узнал бы, что впервые видит истинное небо, истинный свет и истинную землю»). Руководимые лоцманом Мелвиллом, мы восходили в белую область, но постоянно при этом нарывались на рифы устаревших романтических приемов, оказывались на мели наукообразных глав, сталкивались с айсбергами «книг о китах». Не могли отделаться от балласта недоверия, блеск эрудиции наводил скуку. И все-таки неукротимая воля Мелвилла влекла за собой. И наконец, оказавшись на высоте, читатель почувствовал приближение истинного, и вот это надвинулось, слепя белизной. Эти страницы полны неизъяснимого очарования, чтение их вызывает какой-то лихорадочный восторг. Тебя пронизывает свет. А ведь именно за ним, по сути, команда «Пекода» и охотилась, за светом, вот в чем дело: китовый жир шел на масло для ламп. Моби Дик – гора первосортного жира, им можно было осветить все закоулки мира. Моби Дик – свет Океана, его истина. Зло вечно, человек жалок… Но все-таки главный герой спасся… и смог нам поведать об этом удивительном пути, об этом странном свете, разлившемся в месте идеального совпадения времени и пространства.

Главный герой носит мусульманское имя Измаил. И он пришел мне на ум при чтении одной из сур Корана, которая так и называется «Свет»:

Его свет – точно ниша; в ней светильник; светильник в стекле; стекло – точно жемчужная звезда. Зажигается он от дерева благословенного – маслины, ни восточной, ни западной. Масло ее готово воспламениться, хотя бы его и не коснулся огонь. Свет на свете![2]

Остается только гадать, почему Мелвилл так нарек своего героя. Не исключено, что и поэтому.

Может быть, ниша света – это углубление в крепости, называемое боем, думал я, бредя вдоль вечерней стены, залитой солнцем.

Или окно, пылающее на рассвете, мимо которого проносятся с радужным криком ласточки.

Нет, ниша света была, конечно, не здесь. Древние камни для большинства смолян не представляли никакой ценности. Хотя, может быть, свет, утренний и вечерний, камни и очищал… В это верилось, если только ветер не выдувал запахи из закоулков крепости.

В сумерки вдоль бойниц выстраивались защитники стены. Я иногда замечал их тени. Они молча стояли между бойниц и смотрели на город, зажигавший первые огни.

Наверное, это зрелище их завораживало. Присутствие старых солдат иногда ощущалось явственно. Впрочем, стену обороняли не только солдаты, но и простые жители, ремесленники, крестьяне, успевшие покинуть предместья до наступления лязгающего и храпящего войска Сигизмунда Третьего.

Нет, все-таки в этих камнях был свет, но он был сокрыт. И его присутствие волновало.

Генри Торо, разнося в пух и прах архитектурные подвиги человечества, заявлял, что лучшим памятником Востока является «Бхагавадгита», и с этим не поспоришь. Но у нас, в городе на верховьях Днепра, этой книги нет. Здесь книга сложена из камней, валунов и кирпичей, обагренных кровью, до сих пор стекающей в Днепр. Стопы крепости сочатся. Это можно увидеть на моментальной и непереводимой ни в какое иное состояние, кроме словесного, фотографии.

Солнечное указание вновь привело меня к чтению Платона, а потом одного его толкователя, Эрна, о котором я уже упоминал.

В «Верховном постижении Платона» Эрн вдохновенно рассуждает о солнце «Федра», он даже придумывает для этого определение: гелиофания, явление, откровение солнца. Впрочем, в «Пире» он тоже находит много солнца. Но наиболее ярок и свеж, даже хаотичен, как извергающаяся лава, его свет в «Федре». В этом диалоге, по мнению Эрна, особенно сильно ощущается потрясенность Платона, связанная с одним из главных событий его жизни – «солнечным постижением». Здесь запечатлен восторг узника, выбравшегося из пещеры и созерцающего солнце. Дифирамбический дух и отличает «Федра». Сократ и Федр сидят на берегу речки и рассуждают о любви, то есть рассуждает Сократ, а Федр лишь помогает ему лучше высказаться. Сократ говорит о священном безумии любви, бросающем на все отсветы. И в этих озарениях и можно прозреть истину.

Эрн ищет концентрированный свет этой мысли, называя его солнечной строкой. Он вновь увлекает за Афины, на сельскую дорогу, белесую от солнца, в тень платана на берегу Илиса.

И еще – за сорок верст от моего города, в перестоявшиеся травы местности, на берега Ливны. В этот раз я решил не задерживаться нигде, а приступить к главному в местности. Речка Словажа впадает в Ливну. А в верховьях Словажи и жил поэт. И об этом пора рассказать со всей ясностью.

Черный аист, зеркало

В Белкинском лесу ночью прохладно, над деревьями звезды, гигантский месяц цепляет липы и яблони близкого холма, где когда-то стояла деревня Васильево с нефтяной мельницей, магазином, кузницей и избой-читальней, как пишут очевидцы.

Березовый старый лес перекликается птицами. По нему пролегала дорога, теперь осталась заросшая тропа. Шел я по ней, вдруг увидел серебряный просверк, нагнулся, расчистил грязь, траву и вынул из земли осколок зеркала. Сейчас таких не делают, покрытие с обратной стороны обычно хлипкое, быстро облезает, а здесь держится, прочное, черное. Кто знает, может, и стояло когда-то целое зеркало в чьем-то доме, отражало лица, тени, лучи… Положил его в карман и направился дальше – в сторону Белкина.

Этот просверк вновь навел меня на мысли о солнечной записи, строке, пропавшей грамоте платонизма, как говорит Эрн. В «Федре» важен пейзаж, замечает он. А Платон вообще-то не был пейзажистом. Его волновал только ландшафт мыслей и чувств. Но здесь он несколькими штрихами рисует местность. Эрн различает в этом сердечную дрожь. Платон пишет солнечную картину, но при этом ни разу не говорит о солнце. И мы ощущаем присутствие этого солнца на протяжении всего диалога.

Во второй речи Сократа и происходит гелиофания. Здесь мы на вершинах Платоновых умозрений. Сократ говорит о четырех видах неистовства, которые и даруют возможность чистого света. Описание набухающих стержней растущих крыльев делает зримым этот спорный феномен – душу.

Эрн не оставил точного ответа, указав лишь, что солнечная запись – во второй речи Сократа. Его труд остался неоконченным.

Можно ли называть строкой эти несколько абзацев с описанием растущих крыльев, насыщаемых чистым светом?

А может быть, это происходит чуть позже, то есть строка проявляется вполне в реплике Сократа после описания цикад, которые поют в платане над головами беседующих и глядят на них и не принимают их за странных рыб, дремлющих здесь в тени, или за глупых овец именно потому, что они бодрствуют в полдень: «Значит, по многим причинам нам с тобой надо беседовать, а не спать в полдень».

Что я и делал, оставив лагерь неподалеку от Ливны в Белкинском лесу. Хотя полдень – не лучшее время для фотографирования. Но что-то вело меня на опушку Белкинского леса. Было жарковато.

Вообще диалоги Платона – диковинная вещь в наше время. «Душа», «красота», «небесное», «неистовство» и так далее – все эти слова как-то блекнут в городе и кажутся нелепыми, до смешного архаичными. Слова эти ищут укрытия – хотя бы в прошлом веке. Или вот здесь, в лесу. О гелиофании Эрна – Платона прилично было бы думать тому фотографу Владимиру с ящиком «Меркурiй-2». Что ж, возможно, так и было. И я нечаянно взял на себя чужую роль.

Выйдя из леса, с фотоаппаратом и штативом продирался сквозь заросли иван-чая, осота, стараясь ухватить направление, и внезапно чья-то тень легла на меня… нет, на небо… Я остановился. Вверху плыла птица. Еще не разгадав, что за птица, принялся устанавливать штатив, снял крышку – и уже в видоискатель разглядел: черный аист! Над белкинскими травами аист парил молчаливо и целенаправленно. Эх, объектив слабоват, здесь нужен хороший телевик. Аист спокойно проплыл в стороне, скрылся за лесом. Но сфотографировать его я успел.

Черного аиста я видел только однажды, сразу как вернулся из армии и отправился с другом в поход по днепровским местам. Краснокнижная птица, очень скрытная, ускользающая от исследователей; живет в старых лесах. Пишут, что наличие гнезда черного аиста – достаточный аргумент для объявления этой территории заповедной. Мы с друзьями этот край объявили заповеданным давным-давно. Правда, никто, кроме нас, об этом еще не догадывался – до этой минуты. А с этой минуты мировое сообщество уже знает о заповедной территории, и неведомые чиновники скрипят перьями, занося ее под каким-то кодом и числом в свои реестры…

И это земля Меркурия, думали мы.

Хотя нас и смущали подробности его деяний. И его сандалии, хранящиеся в соборе, только усиливали наши подозрения, что герой слишком былинный, сиречь сказочный.

Правда, ниточка из древности тянулась от того Меркурия уже в наше время: в Долгомостье, рассказывал Вовка, жил мужик Мирька, то бишь Меркурий…

Ну, что ж, древние счастливые земли еще отличались и тем, что на них сходило то или иное божество.

Слабый аргумент, конечно…

Истина открылась не сразу.

…Выйдя из березового леса с осколком зеркала и теперь уже с фотографией черного аиста, я направляюсь дальше, туда, где когда-то стояла деревня Белкино.

Деревню мы еще застали с друзьями живой. Пили в колодце воду жарким июльским полднем по дороге к далекой Соловьевой переправе. Правда, деревня казалась пустой, млела в полусне, как это обычно бывает в такой час. Но за плетнями сочно зеленели лук и капуста, ярчели цветы; в пыли рылись куры; кошка дремала на крыльце; в садах наливались яблоки; а в окнах белели занавески; и из одной трубы почти невидимо струился горячий дымок. Изб было около семи-восьми. На лужайке перед одной избой стояла телега, оглобли лежали на поленнице. И вода была свежей и вкусной. Ее разбирали… Через десять или чуть более того лет избы уже чернели пустыми окнами, а колодец, когда мы сунулись в него, дохнул гнилью. Палатку мы ставили на краю деревни, и утром к нам вышел лось, пристально оглядел нас и побрел себе дальше по околице.

Прошло еще сколько-то лет, и от деревни, как говорится, след простыл.

Нет, что-то осталось. Ряд лип, засохшие ивы у пустого пруда, задичавшие яблони и вишни. А в кустах и траве бугорки земляные и два железных креста. Но их еще надо рассмотреть в зарослях. Сторонний человек проедет или пройдет мимо – и ничего не заметит. Какая деревня? Какое Белкино?

Белкино – историческое место.

Археологи обнаружили здесь городище с древнерусской керамикой. Название свидетельствует, скорее всего, о том, что в стародавние времена стояли вокруг боры и в них жили белки. Сосен сейчас окрест почти нет, на Воскресенской горе да в Белом Холме. Трудно сказать с точностью, что происходило в этом месте, да добрые сотни лет, как жила деревня Белкино? Никаких имен – до поры – нет. А место должно процвесть каким-нибудь именем, если скопилось в нем достаточно сил. И в имени – этом фокусе играющего духа, по Флоренскому, – уже можно видеть, как оно все было и есть. Хотя деревенский быт мало изменился за все эти времена.

Сюда часто доводилось возвращаться. Притягательное место, плавный спуск к луговине, где течет узкая речка Ливна. За Ливной – чащоба черной и серой ольхи, звериные дебри с лающими косулями и чухающими кабанами; по осени лоси теряют там рога, один мне посчастливилось найти. Направо и налево поля, дальше Белкинский лес. Эти поля колосились в былые годы, тучнели и благоухали на какой-то библейский лад, и вокруг светились березы. Вернувшись однажды из похода, в Библии я обнаружил это название – Ливна, был такой город. В Библейской энциклопедии Брокгауза сказано, что Ливна, вероятно, означает «белый». Но название это носил не только город, а и местность в пустыне, где останавливались евреи во время своего странствования. Надо же, белый, удивлялся совпадению, вспоминая свечение берез сквозь колосья пшеницы.

А название реки древнерусское, утверждают исследователи. И выдвигают гипотезы насчет ее судоходности: здесь мог быть волок с Сожа на Днепр.

Вспоминаю еще одно впечатление перехода в Белкино. Налетал ветер с дождем, в цветущем воздухе крутились светлые вихри, поля тогда были засеяны кормовой ромашкой, и казалось, что здесь пролилось у хозяйки парное молоко – все кипело пеной. Взгляд выхватил и метафорическую фигуру этой хозяйки: высокую сильную березу с раскидистыми, но, как обычно у берез, несколько поникшими ветвями. Ветер играл ими, травы внизу с нежностью колыхались, краски были дымчаты, акварельны. Береза царила над этой плавной глубиной русского сокровенного пейзажа. Видение было захватывающим, и я тут же набросал в дневнике строки об этой березе как о вечной женщине, матери русского мира.

Но связывал с этим местом я почему-то вообще далекого и древнего человека, китайского отшельника-крестьянина, уже упоминавшегося Тао Юаньмина. Я любил читать чаньские притчи, книгу Чжуан-цзы и стихи Ли Бо, Ван Вэя и особенно Тао Юаньмина:

С самой юности чужды       мне созвучия шумного мира, От рожденья люблю я       этих гор и холмов простоту.

Напомню, что Тао Юаньмина называли Господином Пяти Ив: в том месте, где он жил росло пять ив. В Белкине тоже росли ивы, но я насчитал больше пяти – семь ив. Выходило, что здесь когда-то жил некий Господин Семи Ив. Фигура еще более мифическая, нежели римский князь Меркурий в услужении у смоленского князя. Достаточно ли для определения местности как счастливой земли по древнему реестру?

Я пытался представить Господина Семи Ив.

Однажды отдыхал после марш-броска через речку Ливну на Васильевские холмы, у родниковой чаши с несколькими ниточками чистейшей и холодной воды, сливавшимися в светлый ручей, и услышал характерное шарканье бруска по косе. Пошел посмотреть. На ручье в тени громадного серебряного тополя косил мужик. Вообще с Васильевских холмов открываются синие дали, отсюда пол-Смоленщины видишь. И еще оглядывая горизонты, я неожиданно сказал себе, что эта земля без поэта немыслима. А обернувшись к востоку, где громоздились кручи облаков, освещенных солнцем, помыслил так: вот наши Гималаи.

…И это было прозрением, предчувствием.

Мы разговорились с косцом. Я вынул карту и попросил его кое-что уточнить. Свернув из газеты и самосада цигарку, мужик щурился от дыма, водил желтым прокуренным ногтем по карте и называл давно исчезнувшие деревни, урочища, ручьи и родники. На современной карте ничего этого не было. Мужик выступал в роли настоящего картографа: на моих глазах исчезали белые пятна, терра инкогнито наполнялась смыслом.

Правда, тут нам помешал подлетевший трактор, из него выпрыгнул такой же сухой и невысокий, как мой косец, мужик в кепке и майке, с черными от солнца руками и шеей, и между ними произошла крепкая перебранка. Они наскакивали друг на друга, того и гляди пустят в ход кулаки или что-нибудь похуже. Спор был о луге, покосе у серебряного тополя и родникового ручья.

– Это моя деляна! – восклицал тракторист, топая кирзовым сбитым сапогом.

– С каких это таких пор? – в тон ему кричал косец.

– С тех самых!

– С каких?

Они наступали друг на друга, размахивая руками.

– У меня есть решение!

– Ха, решение! Я здесь сызмала косил! С батькой косил! А ты косил?

– Ну, гляди! – крикнул тракторист, снова запрыгивая в кабину и грозя оттуда корявым пальцем. – Боком тебе обернется то сено!

– А ты не пугай! Сам кругом гляди, как бы чего…

Трактор укатил, подпрыгивая на кочках. Косец усмехнулся, достал жестяную коробку из-под монпансье, газету и свернул новую цигарку. Так это все он смачно делал, что и мне, бросившему года два назад курить, захотелось попробовать домашнего табака. Косец охотно угостил меня. Еще немного поматюкавшись и обсудив злой характер и жадность тракториста, он вернулся к карте.

Одно урочище он назвал Плескачами и добавил, что была и такая фамилия Плескачевские, и мать поэта из них, из Плескачевских, короче, отсюда.

– Какого поэта? – тихо спросил я.

Косец взглянул на меня сквозь газетный самосадный дым, как на инопланетянина:

– Ты ж говоришь, с детства здесь блукаешь.

Я вновь подтвердил, что хожу здесь с четырнадцати лет. Косец уже взглянул на меня с некоторой подозрительностью, как и в самом начале разговора, когда я подсунул карту и объяснил, что люблю эти места…

И тут-то я узнал, что совсем недалеко Сельцо, а возле него Загорье, вот как раз там, где вставали вершины и зияли ущелья кучевых облаков: Гималаи…

Не знаю, чем объяснить мою дремучесть. Может быть, тем, что Васильевские родники и холмы, похожие на загривки вепрей, уже на южной границе нашей местности. И долгое время мы вообще туда не поднимались. И пришел я сюда только во второй раз.

Загорье на карте отмечено не было. Мы считали, что это где-то совсем рядом с Починком.

И вот, оказывается, дом поэта поблизости.

Я был удивлен и обрадован. Но радовался больше собственной «проницательности», убедившись, что чтение пейзажа приносит плоды, вопреки, кстати, реплике Сократа о том, что «местности и деревья ничему не хотят меня научить, не то что люди в городе».

Но проверять все знания приходится действительно в городе.

Вернувшись, я пошел в библиотеку – до эпохи Интернета еще было далеко. Сведения, которые удалось раздобыть, удивили меня еще больше.

В начале двадцатого века появился в Белкине – в Белкине! – молодой кузнец Трифон Гордеевич Твардовский, снял кузню у поляка и зажил. Прибыл он откуда-то из Краснинского уезда, где держал кузню. И вот занялся тем же на новом месте.

Неподалеку, на хуторе Плескачи, жила семья обедневшего дворянина Плескачевского, у него были дочери, средняя – Мария. Ее кузнец и увидел, когда пришел в гости. Мане, как звали младшую Плескачевскую домашние, исполнилось шестнадцать, на выданье была другая дочь, но кузнец, как новый Иаков, запасся терпением…

Здесь это все происходило. Под этим небом. Эти окрестности, стена черной и серой ольхи, березняки отражали эхо наковальни. В Белкине все начиналось. Кузнец был хотя и малорослый, но жилистый, ухватистый. Слухи о нем шли благоприятные, как замечает брат поэта Иван Трифонович.

В 1906 году Мария Плескачевская стала Твардовской, в Белкине молодые зажили. Вскоре родился первенец – Константин. То есть в Белкине. А в 1910 году Трифон Гордеевич купил в рассрочку участок пустовавшей земли, вошедшей впоследствии в деревню Загорье. Там и родился Александр: «…на опушке еловой, – / Минута прошла – далеко до постели». В поле Мария Митрофановна его и родила. Мне, конечно, хотелось бы, чтобы это произошло в Белкине, а то и в Воскресенске или даже прямо на холме над Днепром, красном летом от цветущих диких гвоздик.

Мечта кузнеца выделиться, взять свой участок земли понятна. Он действительно хотел стать настоящим хозяином. Барские усадьбы, как правило, располагались поодаль от деревень. Да и желание увеличить расстояние между собою и тестем – в прямом физическом смысле – здесь было. Перебраться подальше от хутора Плескачи – за горы. То есть за Васильевские холмы. Наверное, это название и дали жители равнинного Белкина. С Васильевской высоты открываются далекие горизонты. Косец говорил, что, когда пахал здесь, видел, как в Смоленске трамвайные дуги сверкают. А до города километров пятьдесят будет. Слова эти вспомнились, когда наткнулся на разочарованный отклик Константина Симонова о Смоленщине: нет обзора, ничего не видно.

Постоять бы ему на Васильевских загривках. Или на соседнем холме Славажского Николы.

Отношения с тестем Митрофаном Яковлевичем Плескачевским у кузнеца Трифона не сложились, обыденно говоря.

История рода Плескачевских связана с этим краем и прослеживается по «Родословным доказательствам дворян Смоленской губернии» 1861 года. Зачинатель рода Григорий Плескачевский служил шляхтичем, и в 1628 году ему было «отказано поместье Смоленского уезда Долгомостского стана в пустоши Полуэктовой». Где именно находилась пустошь, трудно найти. Стан – административно-территориальная единица. Следовательно, Долгомостье было крупным населенным пунктом. Сейчас Долгомостье – крошечная пустеющая деревенька на железной Риго-Орловской дороге (герой Бунина Арсеньев по ней и ехал в свое короткое путешествие в Белоруссию, в Смоленске вышел покурить и увидел охотников с добытым кабаном). От Долгомостья до Белкина три часа шагать налегке, и Белкино входило в этот стан. Сыну Григория Плескачевского было отдано поместье в Долгомостском стане – пустошь Горовичи. А местонахождение этой пустоши уже можно установить – с помощью карты, составленной в конце девятнадцатого века и выпущенной в 1915 году в Петрограде. На ней указана деревня на Ливне – Гаравичи, это уже в двух шагах от имения Плескачи, где родилась и жила Мария, и совсем рядом с Белкином. Так что можно всю эту местность называть Долгомостьем.

Пустошь, где кузнец построил новый дом, скорее всего, входила в этот стан или находилась на его границе.

Уместно привести толкование Даля о стане: «Место, где путники, дорожные стали, остановились для отдыху, временного пребывания, и все устройство на месте, с повозками, скотом, шатрами или иными угодьями; место стоянки и все устройство. Стать станом в поле, обозом, табором. Стан в отъезжем поле, охотнич. сборное место и ночлег. Военный, ратный стан, бивак, лагерь. Выезжая пахать, косить, мужик выбирает стан свой близ воды, пристанище, где повозка со скарбом стоит».

Судьба выбрала эту стоянку для поэзии.

Так что, оказывается, вся местность связана с именем матери Твардовского, это родовая земля Плескачевских. Таков был итог моих бумажных расследований.

В Словаже, деревне между Белкином и Загорьем, когда-то стояла церковь, на карте 1915 года она отмечена как Славажский Никола. Современное написание названия речки, давшей имя деревне, – Словажа. Хорошее название, в нем звучит слово. А в старом названии – слава и что-то еще. Так что речку я буду писать как «Словажа», а название места и села так: Славажский Никола.

В этой церкви крестилась Мария Митрофановна.

Сейчас церкви, как и деревни, нет. Но сильные славажские сады остались, по весне обильно цветут над долиной, уходящей к Загорью. Летом доводилось лакомиться там спелыми вишнями, а осенью – яблоками и сливами. К бывшему барскому дому ведет глубокая заросшая дорога, обсаженная липами и кленами. От барского кирпичного дома уцелели стены, фундамент, полуобвалившееся парадное крыльцо.

Через долину – лес и где-то там еще одна исчезнувшая деревня: Ляхово. В Ляхове учились Константин, Александр, Иван Твардовские. Иногда отец подвозил их туда на лошади.

Рядом с деревней тоже был барский дом, в ней школу и устроили.

Александр Твардовский вспоминал, как однажды нашел в лозняке, в болоте, «огромную роскошную книгу в красном переплете и с золотым обрезом. Она была брошена там после погрома ближайшей (ляховской) барской усадьбы…». Книга была на иностранном языке и с картинками. Картинки мальчик и разглядывал с упоением и даже пытался подражать изображенным там чертям в полете, бросался с балки в сено. Как полагает Твардовский, это был «Потерянный и возвращенный рай» Мильтона на французском языке с рисунками Доре.

Эту книгу, выпущенную в 1895 году (есть и более ранние издания) в издательстве Маркса, можно сейчас найти в антикварных магазинах, стоит она не одну тысячу. Хотя и не на французском, а на английском и русском. Но описание – красный переплет и золотой обрез, а также рисунки Доре – совпадает с рассказанным самим поэтом.

Удивительная находка. Резонирующая со всеми стихами самого Твардовского, посвященными этой земле.

Дом поэта

Осенью того года я поднялся по речке Словаже к Загорью и Сельцу и увидел издалека на зелено-огненных ольховых и осиновых, кленовых и березовых кручах большой каменный дом, озаренный густым солнцем винного цвета. Как выглядит настоящий дом поэта, восстановленный его братьями, я знал по фотографиям: большая изба. А здесь над долинкой высилась скорее белая башня. И так и запечатлелся этот образ дома поэта в памяти: белые камни в осеннем солнце. Наверное, это уже архетипический образ дома вообще. Нарушать это представление не хотелось, и я повернул назад.

И все-таки подлинный дом поэта – в стихах и поэмах, да и в пейзажах, живущих все по тем же извечным законам.

Конечно, если бы я сразу любил Твардовского, как, например, Тао Юаньмина, то быстрее бы отгадал эту тайну местности, и речки – Ливна, Словажа – давно привели бы в Загорье. В этой истории есть комическая сторона, то, что называется тайной полишинеля. Но есть и что-то поучительное. Об этом – у Бунина: «Мало видим, знаем, / А счастье знающим дано».

На самом деле мы мало видим, с этим я не раз сталкивался, рассматривая фотографии: часто бывает, что фотографируешь одно, а на снимке обнаруживаешь еще другие детали, не замеченные вживую, и эти-то детали оказываются главными. Однажды я увлеченно фотографировал весеннюю лужу в парке Глинки, меня интересовали отражения деревьев, только что загоревшиеся фонари. Иногда набегал ветер, и с деревьев летели капли, падали в лужу, и тогда можно было подумать, что идет дождь. И, ожидая очередного порыва ветра, я нажал раньше, чем надо кнопку затвора. А дома, просматривая снимки, что-то для себя отметил на одном, но еще не понял что именно. Мое внимание было направлено на снимок с кругами от капель, я уже подбирал название: «Февральский дождь». Весна в этом году началась еще зимой. Поработав с этим снимком, вернулся к другим и снова меня что-то зацепило на одном из них. И наконец я увидел на самом краю лужи, в верхнем углу фото, какой-то артефакт… черт! Откуда это вылезло? И тут я разглядел эту деталь. Это был бумажный кораблик. На меня нашел столбняк. Лужа не так огромна была, чтобы не заметить кораблик. Но так это и было, не заметил, упустил такой кадр! Кораблик очень хорошо перекликался с отражением низкого фонаря «под старину». Ясно было, что это главный «герой» сюжета.

Впрочем, то, что кораблик оказался не в центре, придавало непринужденность снимку, и я просто назвал его «Плавание начинается», тем самым узаконив положение главного предмета на периферии кадра.

Можно сказать, фотография способствует прозрению. И это совсем неплохо, что миллионы людей фотографируют. В общем, и эту книгу, можно сказать, я нашел в ловушке для солнца, в камере. И хотя бы для себя я многое уяснил. Ведь в первую очередь книги сочиняются для себя, для своих двойников. «Пиши!» – таков категорический императив двойников, даже если ты решил стать предателем. Впрочем, он может говорить и по-другому: «Фотографируй!»

Но рано или поздно потребует: «Пиши».

Пиши свои фотографии.

К Твардовскому меня привела местность, ее дороги и реки.

Его стихи оставляли меня равнодушным. И причина этого проста: я не знал их. По радио на Девятое мая всегда читали «Тёркина». Читали, захлебываясь пафосом. И уже трудно было отделаться от этого казенного привкуса. Школьное чтение этот привкус только усиливало. Вообще сколько книг было погребено школой! Хотя учитель литературы у нас был личностью масштабной и оригинальной. Но читать всегда хотелось вопреки, а не по требованию школы, семьи, общества. Помню, как пионерский наш хор распевал какую-то революционную песню, но вместо того, чтобы петь, я только раскрывал рот, и, когда учительница заметила это, оказавшись слишком близко, она схватила меня за руку и вывела из строя и, призвав всех к тишине, заставила меня петь. Я заупрямился, схлопотал двойку, встал снова в строй и нелицеприятно высказался о вожде, первом пролетарском вожде. Стоявший рядом Игорь Сизов дернул меня за пиджак и забормотал: «Ты что? Сдурел?..» Хотя никто больше и не слышал. Но реплика отозвалась в его расширенных зрачках неподдельным ужасом.

«Тут и сел печник».

Любить автора стихотворения про печника я не мог, хотя пели мы, разумеется, не об этом, кажется, на музыку «Ленина и печника» Твардовского так и не переложили. В школьные годы я читал книги о лесных странствиях Арсеньева, о путешествиях Пржевальского и поэзию вообще игнорировал. И каким образом единственной книгой, которую я взял на Байкал, когда мы с товарищем отправились после школы работать в заповедник, оказались древнегреческие драмы, до сих пор не пойму.

Потом-то я распробовал этот кастальский ключ, и своим чередом пришли Блок, Бунин, Пушкин, Хлебников, Клюев, Алкей, Гомер, Бродский, Рембо, битники, Уитмен, Такубоку, китайцы, Басё.

Твардовский и не приходил.

Глядя на его фотографию где-нибудь в редакции «Нового мира» или в каком-нибудь зале заседаний, только человек с воспаленным воображением мог совместить этого человека, больше похожего на партийного бонзу, чем на поэта, с изображением странника Басё в нищем халате или с крестьянствующим Тао Юаньмином.

Но именно это и произошло.

Твардовский пришел по тропинкам местности. По ним и по ручьям притекла его поэзия.

Настороженно я пустился в это новое странствие.

Индейцы устраивали ловушки времени следующим образом: в ознаменование того или иного события засушивали букет определенных цветов и через сколько-то лет могли вернуться в это время, вдыхая его аромат. В стихотворении «За тысячу верст» я сразу въехал в подобный букет – и красок и запахов: «Проселочной, белой / Запахнет дорогой; // Ольховой, лозовой / Листвой запыленной, / Запаханным паром, / Отавой зеленой; // Картофельным цветом, / Желтеющим льном / И теплым зерном / На току земляном; // И сеном, и старою / Крышей сарая…»

Это были запахи местности еще юношеских времен, когда по холмам стояли деревни и за плетнями в тени Воскресенского леса у Я-Передумала цвела картошка.

Ольха, пыль, картофельные цветки, отава, сено, сопревшая солома – таков был этот крестьянский букет, букет местности, ловушка, в которую я сразу угодил. За строчками возникали пейзажи, написанные словно бы прозрачными красками. Нежаркое солнце поры августовской, плывущие над сонным жнивьем паутины, и краснеющие рябины под окнами, стежки в поле, говоры птичьи. Местность бедна и проста. «И бедной природы / Простое обличье».

Как воспринимают эти строки жители других мест и чудится ли им здесь что-то еще, слышна ли некая ликующая нота – неизвестно. А мне была слышна. И я помнил, как порой эти прикровенные пейзажи вспыхивают. Да вот в следующем стихотворении это и происходило: хлеба стеной, такие сильные, что во ржи не виден верховой, и гречихи, льны, овсы – по грудь, а травы – косы не протянуть. Ликующая сила принимает зримые очертания.

Это изобилие было у Бунина: «И цветы, и шмели, и трава, и колосья…»

Твардовский продолжает:

Так зори летние близки, Так вкрадчиво поют сверчки, Так пахнут липы от росы.

Герой вернулся в деревенский дом, и ему не спится – здесь другое время.

И в сене тикают часы, А щели залиты луной, А за бревенчатой стеной, Во сне, как много лет назад, Считает листья старый сад, Глухой, на ощупь, робкий счет — Все тот, а все-таки не тот…

Деревенское, а тем более лесное время не совпадает с городским, убеждался в этом не раз. И снова это ощущал, читая Твардовского, стихи, связанные с местностью, с Долгомостским станом. Меня прежде всего эта связь интересовала. И в первую голову я брался за стихи, обещавшие встречу с образами Долгомостья.

В очередной раз лирический герой приезжает в родные края сквозь радугу и дождь. И сразу запах молодого сенца волной уносит его:

И повеяло летом, Давней, давней порой, Детством, прожитым где-то, Где-то здесь, за горой.

В этих строках слышно глубокое дыхание. Похоже, герой растерялся. Неужели здесь все это было? Пастушеские зори, игры, обиды, мечтания… С тех пор, как он отсюда ушел в город, точнее, уехал, с узелком, в заношенном овчинном тулупчике и стоптанных серых валенках, в санях соседа, запряженных чахлой лошаденкой, прошло больше десяти лет. Тогда он не чаял, как вырваться отсюда, из этой глуши. В дневнике записывал:

«Будучи свободным, я свяжусь со многими газетами и журналами. Пятнадцать руб. будет для батьки, и себе рублей пять останется. Будет недурно. Сделаю себе шалаш. В Смоленске буду держаться непринужденно. Угол будет крепкий. Не унывай, Александр».

Будучи свободным… Свободой манил Город. Так в местности называли Смоленск. И до сих пор называют. В городе Александр несколько раз бывал, а в далеком детстве даже жил вместе со старшим братом у родственников и учился с осени по весну в бывшей гимназии, но не хватило средств, и пришлось вернуться на хутор. Жизнь на хуторе была суровой. Ранний подъем, пастьба. И мать давала ему немного дольше поспать, об этом он пишет в раннем стихотворении. Пока он спит, мать пасет скотину и собирает грибы, обсыпая росу. Всходит солнце. И все пробуждается на вызолоченном дворе.

Совершенно простые слова, почти бедные, бледные, неловкие: корову пасла за меня, ногами росу обсыпала, спал с сухим армяком в головах, спешила ты печь затоплять…

Но чувствуешь, что касаешься чего-то глубинного, чистого, старинного и уже почти мифологического. Вызолоченный двор принимает вдруг очертания дворца, солнце мгновенно высвечивает эти очертания, слепит. И чем беднее строки вокруг, тем и ярче оно, солнце.

Бедной природы простое обличье освещено магическим взглядом.

В ранних стихотворениях, может быть, сильнее всего звучит голос местности.

«Новая изба», написанная Твардовским в пятнадцать лет, пропитана «свежей сосновой смолою», бликует желтоватыми отсветами так, что и лампада ни к чему, а в углу портрет Ленина. Что ж, слов из песни не выкинешь. Наверное, в те далекие годы в избах и можно было видеть портреты вождей. Мне ничего подобного уже не доводилось видеть ни в одной избе. Правда, тетка отца, баба Варя из Барщевщины, рассказывала, что перевесила в самые лихие времена иконы в сарай. Шла за дровами – там и молилась.

А в красных углах изб времен развитого социализма снова висели иконы и еще фотографии солдат, офицеров, младенцев, мужиков и баб на вокзалах, за праздничным столом или в фотоателье.

Стихотворение «Сенокосное» непривычно красочно. Шестнадцатилетний поэт живописует июль, что «рассыпался цветами на лугах», и вот сверкают косы, тянутся зеленые гряды скошенных душистых трав, малиновый платок «пропотевшей бабы» дрожит пятном солнца, наступает поздний вечер. «И желтый месяц – запоздалый кум – / Зажжет опять дымящую лучину». Тут слышны отголоски стихов других поэтов. Как будто они и жгут свои лучины, освещают тропинку.

А «желтогривые овсы» из «Урожая» напоминают овсы над Васильевским ручьем. Строки полны юношеским счастливым чувством: «Непочатый счастья край…» Их сменяют элегические строфы «Родного»: «Я вижу – в сумерках осенних / Приютом манят огоньки. / Иду в затихнувшие сени, / Где пахнет залежью пеньки». Хлеб убран с полей, морозная осень сковывает землю, а там начинаются метели, и мужики сидят в читальне, слушают доклад. «Доклад» нарушает всю эту какую-то бунинскую гармонию. У Ивана Алексеевича Бунина в похожей обстановке слушали гитару и песню: «Свечи нагорели, долог зимний вечер…/ Сел ты на лежанку, поднял тихий взгляд – / И звучит гитара удалью печальной / Песне беззаботной, старой песне в лад. // Где ты закатилось, счастье золотое? / Кто тебя развеял по чистым полям? / Не взойти над степью солнышку с заката. / Нет пути-дороги к невозвратным дням! // Свечи нагорели, долог зимний вечер… / Брови ты приподнял, грустен тихий взгляд… / Не судья тебе я за грехи былого! / Не воротишь жизни прожитой назад!»

В местности в деревнях по стародавней привычке гнали самогонку. Это было дешевле царской водки. Да и вообще в сельской глуши предпочитали обходиться без городского товара испокон веков. Даже и помещики. Об этом писал в «Обломове» Гончаров: сами себе могли жечь и лучины, а свечи припасали для гостей. Что уж говорить про водку. Подпольное винокурение преследовалось. Пыталась и новая власть с этим бороться. И юный селькор Александр Твардовский пишет стихотворение «Самогонщику».

Почему? Отлично знаешь, — Все тебе не впрок. Оттого, что над сараем Стелется дымок.

То есть почему самогонщик «хмурый, неумытый», почему у него полный разор в дому и на дворе и на душе – ясно почему… Новая власть так и не смогла с этим справиться. Поздний Твардовский упомянет кружку с дымным самогоном в кругу певцов и мудрецов, и от этих строчек повеет неожиданно древним духом, духом былинных пиров с их медом-пивом.

В зимние бесконечные хуторские вечера медом-пивом была беседа, за нею лирический герой идет в деревеньки, где «каждая изба / Отвориться посиделкам рада». Разговоры допоздна.

Неохота уходить домой Сквозь метели злую завируху, И идти в снегу к избе немой, И будить подолгу дверь-старуху.

Эту замороженную дверь-старуху, обитую войлоками и тряпками, так и видишь. Сейчас она заскрипит, сипло прокашляет… Такую дверь мы узрели однажды с другом в Долгомостье после лыжного перехода в лютый январь из Смоленска, шли мы целый день и полночи, околели так, что не чуяли ног и рук, под конец заблудились, но вдруг добрели до крайней темной избы, а потом и до избы под большим кленом и заколотили в дверь, стукнули в замороженное окошко, и внутри вспыхнул свет, залязгали запоры. «Кто там?» – крикнула тетка Катя. И несколько дней мы отогревались у доброй печки, слушали радио, листали давние журналы, играли в карты против тетки и ее сына-тракториста Витьки.

В деревенской глуши о чем только не мечтается: «В ночи долгие мне снится / Новый гость – большой, веселый, – / Он деревнею промчится, / Громыхающий, тяжелый…» И гость этот – «гул машинный». Его так и хочется сравнить с весенним громом новой зари.

Новое приходит в деревню: «И в осень можно увидать, / Как растопырилась антенна / И натянулись / Провода». Так что мужики в читальне будут слушать новости из Москвы. А скоро привезут кино. Так что:

У наших дней Другие речи, Другая Радостная жизнь!..

Под ее напором отступает прошлое, и вот стоит пустой «дом в запущенном саду», «тихий дом», его покинул «тихий попик, сивый и больной». И нечего мутить сердце грустью непутевой о старой хате, говорит поэт в «Избяных стихах», явно споря с «Избяными песнями» Клюева, увидевшими свет на десяток с лишним лет раньше. Здесь своеобразное состязание, загорьевский семнадцатилетний селькор и уже признанный – «Избяные песни» появились в 1915 году – зрелый поэт.

Клюев свою печаль о матери претворяет в эти песни о печи, о приметах, о зимах и звездах над избою, о ковриге, что «свежа и духмяна». Стихи избыточны, барочны: «Рундук запорожный – пречудный Фавор, / Где плоть убелится, как пена озер. / Бревенчатый короб – утроба кита, / Где спасся Иона двуперстьем креста. // Озерная схима и куколь лесов»… и так далее, там и хартия вод, и пятничные зори, бледные саваны, радужные чайки, ладан сладимый, лапчатый золотой стихарь, даже и пенные телеги.

«Избяные стихи» – это все-таки творение начинающего поэта. И с вековой злой тишиной он управляется слишком лихо, буквально шумом новой веселой избы с красными смеющимися окошками. Одним шумом старины не изменить. А девоньке, которую сманили у темных стариков, ребята, что бунтуют сонные дворы, ей ведь можно хлесткий эпитет приклеить, как пух и сор к вымазанным дегтем воротам. И призыв шагать с улыбкой по дороге новой отдает бодрячеством.

Цикл Клюева богаче и разнообразнее. Первое стихотворение – «Четыре вдовицы к усопшей пришли…» – скорбный плач былинного звучания.

Пока загорьевский парень «проигрывает». Можно предположить, что в цикле Клюева – если, конечно, Твардовскому действительно в те времена было знакомо это имя и клюевское творчество – ему не по душе была как раз избыточность, нарочитое сгущение всего крестьянского, исконного, а не плач об уходящей эпохе. Лира Твардовского суровее. Стих его аскетичен в сравнении со стихом Клюева. Хочется сказать о свойстве его дара, что он более сухой и солнечный. Тут на ум приходит Прокофьев, особенно его «Классическая» симфония.

Но и стенания о прошлом юному Твардовскому были не по сердцу.

Мы построим хату — Новую, большую… О гнилом и старом Нынче не тоскуют!

Так заканчивает свои «Избяные стихи» поэт. Новое он буквально заклинает поскорее явиться. Этот эпитет частый гость в его ранних стихах: новая изба, новый лад, новый урожай, новый свет, новый шум, новый гость, новый работник. Ему кажется, что «ушли за непроглядью старой / Неуют и дикость мужика», что «Срастутся девки в куст веселый / И под гармонь / И при луне / Сольются в песнях с комсомолом». Все в деревне образуется, пойдет на лад, как в песне. Настанет дружная и веселая жизнь, недаром и веселый рифмуется с комсомолом, хотя и не явно и странно на первый взгляд (кстати, неявные внутренние рифмы всегда будут в его стихах). В самом деле, почему бы не зажить по-новому? Светло и в достатке. На земле нет помещиков, в столицах – царей, с кулаками скоро справятся…

Но прошлое было рядом. Твардовский пишет об этом. Вот его стихотворение «О затихшей церкви». Ждешь, что и оно будет в новом духе. И первые строчки как будто подтверждают это: «Перестало сливаться село / С колокольною долгой тоскою». Поп помер, его метель занесла, и «церковь затихла устало». Что ж, новые времена – новая музыка. Но здесь ее что-то не слышно. Как будто не в силах преодолеть старый лад, юноша Твардовский продолжает:

За оградою – с третьей весной — Стало как-то пустынно и голо, И в разбитое кем-то окно Залетает с по-другою голубь.

Здесь возникают совсем не комсомольские ассоциации. И если это не печаль, то что же?..

Все бурьяном густым поросло За беспечностью легкой людскою…

И все-таки радости, часто скрытой, какого-то затаенного ликования в ранних стихах больше. Из «Весенних строчек»: «Помню – ветер пригонял на крышу / Птицу желтоперую – весну. / Чтобы к жаворонкам быть поближе, / Я влезал на старую сосну. / И, пьянея запахом сосновым, / Я врастал глазами в синеву…» Герой сам уже как будто ветвился этим солнечным деревом. Единение с природой в младые лета дается легко. Правда, не так легко это выразить словами. Эти строки искрятся непосредственностью.

Этому чувству весна сопричастна в большей степени. Вот и снова весенние стихи: «Да, для новой жизни, / Для весны я годен, – / Вот опять пьянею / Запахом смородин». И «радость детства / Вновь поет свирелью». Да и как иначе «…если неприглядный / Наш пустынный край / Зеленью пахучей / Наводняет / май».

После зимы местность выглядит сиро, только ели и редкие сосны разнообразят унылую палитру. И весна является как откровение. Среди грязно-бурых трав и серых деревьев вдруг ольха дымит нежной пыльцой сережек, молочными рогами белеют черемухи, зацветают сады, по склонам желтеют одуванчики, в дубравах над прошлогодней листвой повисают чистые колокольца ландышей.

Но селькор и начинающий поэт Твардовский чувствует неодолимое притяжение города. Осенью он сидит в глуши (стихотворение так и называется «В глуши») как в осаде и ждет, что «сквозь неживой болотный полукруг» прорвется почта, весть из города. В эти времена ему приходилось трудно. Он буквально не находил себе места – ни в избе (устроился писать в бане), ни на хуторе (уходил жить к знакомым), ни вообще в деревне.

Уже скоро он покинет осиновый хутор. И будет постоянно сюда возвращаться: чаще в мыслях, стихах, редко – наяву. Кстати, стихотворение, начинающееся с этих строк, одно из лучших в ранней поэзии Твардовского:

Я помню осиновый хутор И детство – разбегом коня…

Посвящено оно матери, Марии Митрофановне, в девичестве Плескачевской.

Прочитанное дарило светлое чувство узнавания. И непреходящим удивлением было окрашено это чтение: как же столько лет мы бродили вокруг да около, а ничего не ведали, рассуждали о счастливых землях и не видели, кем же она богата, чьей речью, эта семьдесят третья местность.

И в это время была опубликована книга Ивана Трифоновича «Родина и чужбина», я начал ее читать параллельно со стихами, а потом и вовсе отложил поэзию и полностью погрузился в горькие воды этой удивительной прозы.

Книга Ивана Твардовского необычайно полна, часто в одном абзаце заключен рассказ, а то и повесть. Язык книги своеобразен, как-то детски чист и порою неловок. Здесь предпринята попытка охватить всю историю семьи Твардовских. И главный ее герой показан без приукрас.

Возможно, вопреки истинному желанию Ивана Трифоновича, в книге возникает образ своенравного, сановитого даже с родными – словом, забронзовевшего советского поэта-лауреата-депутата, отрекавшегося от семьи: был такой тягостный эпизод, когда Трифон Гордеевич вдвоем с Павлушей явились в Смоленск после бегства из уральского поселения, к Дому Советов, где в редакции работал Александр, и тот, выйдя и увидев их, отказал им в помощи и даже пригрозил позвать милиционера.

И в ссылку прислал письмо, в котором писал, что ликвидация кулачества не есть ликвидация людей, детей…

После пьянящего открытия местности стихотворной проза младшего брата была как ушат, омут холодной воды. Оглушительное похмелье. Из огня да в полынью. Проза пробирала до костей. Неукротимый характер Твардовских был показан с документальной дотошностью. Чего стоят только три побега Константина и Ивана из уральского гиблого лагеря, куда Сталин загнал всю семью, исключая Александра. Приключения на «запретных дорогах» стоят целой повести или даже романа. А в книге им посвящено несколько страниц. Завшивленные, голодные братья мечутся по глубинам родины, сталкиваясь с ворами, милиционерами, рабочими, сердобольными женщинами и теми, кто с готовностью продает их: был такой негласный закон, что выдавшему беглых спецпереселенцев выплачивалось вознаграждение. А что же Александр?

«…и с окаменелым сердцем шел он трудной дорогой своих планов», – пишет Иван Трифонович, познавший войну, плен, лагерь, о своем знаменитом брате.

Может ли быть поэт с окаменелым сердцем? Может ли поэт так свысока относиться к простым людям, к тому же шоферу, личному шоферу, который привез его на Смоленщину однажды, на день рождения брата Константина, и Александр Трифонович даже не пригласил его к столу, ответив на замечание Ивана, что о нем нечего беспокоиться, денег он получает сполна. Или в ответ на просьбу брата, выброшенного судьбой в чужедальнюю степь, о небольшой денежной помощи написать поучительно, что надобно рассчитывать на свои силы. Да и много другого вспоминал Иван Трифонович.

Простые отношения между родными и поэтом словно были поражены недугом. Это сказывалось в жестах, но особенно в речи. Речь Александра Трифоновича в передаче Ивана крайне неприятна, это смесь чего-то почти официального и свойского, но свойского какого-то странного, холодного.

«– Ну, друзья, давайте примем серьезный вид! – сказал Александр (…). – Я хочу сделать… простите, – одарить брата Ивана».

В речи и поступках поэта сквозило что-то механическое. Вне всякого сомнения, он выглядел высокомерным.

И складывалось впечатление, что Александр намеренно отстранялся потом и от Ивана, и от Константина, и от отца, не хотел слышать о пережитом, при встречах сразу сбивал с толку – например, заявлял Ивану, что у него прическа дурна. Поразительно, но Иван так и не сумел поведать поэту о своих мытарствах, о начале войны, которую он встретил рядовым на границе с Финляндией, о пленении, побеге, жизни в Швеции и доверчивом возвращении на родину, крепко заключившей его сразу в объятия: Особое совещание решило так – десять лет. И, здравствуй, Находка, а там подан пароход «Миклухо-Маклай», и в ледяных волнах зэков везут на самый край отечества – на Чукотку, где после высадки в пятнадцатиградусный мороз в летней одежде гонят в баню, и кладовщик приветствует голого новичка, с дурной силой ударяя поочередно бушлатом, а потом штанами, шапкой, валенками и выкрикивая: «Получай, сука, раз! Два! Три!..» И на нарах Иван вспоминал прием у посла в Стокгольме, вспоминал, как тот радостно встретил его и принес журнал «Огонек» со свежим стихотворением брата «О Родине», и, читая строки о тоске в дальней дали зарубежной по не богатой ничем стороне, брат поэта плакал.

Но мне уже эти строки читать не хотелось.

Землемер, инспектор комитета счастливых земель, прибывший сюда в командировку, был бы растерян: после такой удачной находки, после открытия, новости, которую сообщил косец в тени серебристого тополя на Васильевском ручье, вдруг узнать все это. Да и явно не все.

Еще не забыть верноподданнические стихи, долгое и трудное почитание вождя, которое затем поэт пытался заменить почитанием истинного кумира – Ленина, но портрет Сталина, раскуривавшего трубку, так и не отправлял на свалку со стены своей дачи.

О Сталине Иван спросил однажды знаменитого брата – депутата и лауреата прямо: как же, мол, так? Ведь ты его славил?

А теперь резко начал совсем по-другому?

Сразу дать ответ Александр Трифонович не смог. И вот ответ поэта: «Я так чувствовал. Я подчинялся моим чувствам».

Мне вспоминается похожая реплика одного человека, продавшего родительский дом в обход остальных братьев: «Так было надо». Жалкий, хотя и многозначительный ответ.

Впрочем, как раз землемер из Поднебесной, возможно, и спокойно отнесся бы к последним упрекам, если только он был истинным конфуцианцем.

Но мне-то по душе больше природный анархист Чжуан-цзы.

Принуждать себя любить чью-то поэзию или прозу у меня никогда не было и нет резона.

И я решил вернуться к старой трактовке местности: это земля Меркурия. О нем вообще ничего неизвестно. Только то, что поступил на службу к смоленскому князю, повел городской полк навстречу монголо-татарам, сразился у Долгомостья, победил, но был обезглавлен, да так и вернулся к стенам города, держа свою голову…

Скорее всего, его привезли на телеге, пытался я поправить легендарное сказание.

На карте, где была обозначена местность, Сельцо и Загорье достаточно было просто не очерчивать карандашом. Вот и все. В конце концов, это наше дело, никому от этого ни холодно ни жарко. А в будущей книге о поэте можно и не упоминать вообще.

С появлением «Родины и чужбины» разрешилась еще одна тайна. Взглянув на портрет Ивана Трифоновича, я сразу вспомнил, как возвращался в пригородном поезде из похода и обратил внимание на сидевшего в дальнем углу пожилого человека в пиджаке, тирольской шляпе, с легковейной рериховской бородкой. Это было еще в восьмидесятые годы, фотографии Ивана Трифоновича мне не попадались, так что этот пассажир, отрешенно сидящий в углу и весь ушедший в созерцание бегущих мимо окон пейзажей, показался мне странным и загадочным. В нем было что-то несомненно крестьянское, но от остальных пассажиров с загорелыми открытыми лицами, громко обсуждавших сельские проблемы, он весьма отличался.

Только через несколько лет и этот секрет открылся. Но, конечно, загадка самого человека не могла так просто разрешиться.

С Иваном Трифоновичем я упустил возможность познакомиться. К этому времени я числился в той же писательской организации, что и он, печатался в журналах «Годы», «Под часами», в которых появлялись и его статьи. Это было удивительно. Более того, смоленский поэт Вера Иванова, нежно опекавшая старика в его последние одинокие горькие годы, привезла мне из Загорья «Родину и чужбину» с дарственной надписью автора. Надо было собраться с духом и отправиться в Загорье. Но я все медлил.

Этот эпизод чем-то напоминает историю с домом поэта, к которому я так и не вышел тем осенним солнечным вечером.

В Загорье уже приехал по скорбному поводу: Иван Трифонович умер.

Хоронили брата поэта хмурым летним днем. Хутор казался притихшим, невзрачным. В глаза бросилась музейность, неестественность всего. Слышны были речи…

А мне вспоминались строки из его книги: «Я ничего не искал, кроме права жить свободно и честно трудиться, и вся моя жизнь прошла в труде».

Находка

Но легче было сказать, подумать о местности как крае Меркурия, и только. С той встречи с косцом под серебристым тополем у Васильевского родника всё не всё, но что-то определенно изменилось. И, бывая в местности, отдыхая в тени белкинских лип и глядя на засохшие семь ив, я не мог думать только о Тао Юаньмине. Мысли обращались к тем, кто здесь действительно жил.

В обнаруженной старинной карте-схеме смоленских станов Долгомостский стан, как я и предполагал, включал и Белкино, и Сельцо. Жалко было перекраивать эту карту, словно перекраивать историю.

Пожалуй, на сторонний взгляд здесь и нет никаких проблем.

Но пешеходу местности так не казалось.

Поднимаясь по ручью в Васильево и пробуя там вкусные яблоки с одной яблони, вспоминал, что это аркад, и показывал их в Смоленске торговцу яблоками. А Иван Трифонович пишет, что отец мечтал развести сад, посадил яблони и каждую закрепил за кем-то. Александру достался как раз сахарный аркад. И приходило на ум читанное об этом Васильеве, что Васильево – деревня основательная, в ней открыли избу-читальню, где можно было почитать книгу или посмотреть кино. Даже драматический кружок действовал… Руководила им сестра учителя Марья Радькова. В избе-читальне собирались парни и девушки, Яшка из Воскресенска играл на скрипке, часто приходил сюда и загорьевский начинающий поэт, читал стихи. После чтения стихов, как вспоминает местный житель Кошелев, Александра окружали девушки. Кошелев, сам кропавший стишки, честно признается, что завидовал.

И здесь, в Васильеве, как и в Белкине, росли березы, а одна мне особенно нравилась, высокая и сильная, с какими-то плавными ветвями, потом я ее много фотографировал, но ничего хорошего не получалось. Легко снять заснеженный пик или восход солнца в море, а вот березу в повислыми ветвями?

Скинув рюкзак и подставив мокрую спину холодящему ветерку, сидел в тени, ел яблоки и думал, что как ни крути, а главная новость Васильева – это Твардовский и Радькова. Не думать о них здесь было бы смешно и нелепо.

В эту Радькову Александр был влюблен. Семнадцатилетний поэт, хуторянин и селькор, публикующий заметки в газетах, посвятил ей стихотворение, которое прямо и назвал «Любимой»:

Сегодня я влюблено-тих, Впиваю нежность глаз твоих И сам готов тебе сказать, Чего не выведала б мать.

По сути, стихотворение связано как раз с этим Васильевом. Много ли тут у нас стихотворных деревень?.. Стихотворных дорог и берез…

Критик и близкий товарищ смоленских лет Твардовского Македонов пишет, что эта любовь была неразделенной. Так что герой, который видит себя в будущем израненным обрубком, через гражданскую лирику в этом стихотворении высказывает сердечную боль. Гроза над тишью нив быстро оборачивается угрозой будущих сражений. Впереди строгости войны: кровь, огонь, ранения… Причудливое двухголосие.

Укромный днепровский берег без дорог, где в молодых дубках я ставил палатку, на царской карте был помечен знаком и словом «Паром». И мне все-таки удалось разыскать там следы стародавней дороги. Размышляя о том, точнее, о тех, кто здесь мог ездить, вдруг вспомнил, что в стихотворении «У Днепра» речь идет как раз о пароме. Взгляда на карту было достаточно, чтобы определить: от Загорья именно до этого парома ближайший путь. Через Николу Славажского, деревню Боровая, деревню Мончино. Там дорога и обозначена. И по ней, скорее всего, и приезжал мальчик с отцом: «И не чудо ль был тот случай: / Старый Днепр средь бела дня / Оказался вдруг под кручей / Впереди на полконя». Отец затормозил телегу, сунув в колеса кол, обнял коня, и они спустились к воде, на паром: «И паром, подавшись косо, / Отпихнулся от земли, / И недвижные колеса, / Воз и я – пошли, пошли…»

Что именно они с отцом возили на тот берег «…за неведомой, студеной / Полосой днепровских вод», не уточняется – может, сено на продажу, может, дрова или что-то еще.

Паром на Днепре, Белкино, Васильево… Славажский Никола – и «Потерянный рай» Мильтона. С высоты Славажского Николы открывался вид на Ляховский лес, где и была найдена эта книга…

А как-то мне попалась статья о сельском библиотекаре Иванове. Он утверждал, что в Ляховском лесу крестьяне, опасаясь казаков после разгрома усадьбы, спрятали пианино, и мальчик Саша из Загорья поведал ему о странных звуках из этого леса. И библиотекарь повел его туда и показал пианино. По клавишам прыгали синицы, наполняя лес странной музыкой.

В Славажском Николе в ветреные дни и мне мерещилась музыка, точнее, высокое женское пение. Видимо, этой иллюзии способствовал вид старого парка, в котором затаились руины барского дома.

В надежде отыскать какие-то новые сведения о местности я брался за воспоминания о Твардовском, написанные прозаиками, поэтами и его земляками. Так мне попались семь тетрадей старшего брата.

Константин Трифонович, потомственный кузнец и ветеран, тоже оставил записки о семье.

Братья Твардовские в один голос замечают, что жили трудно и скудно. Константин добавляет, что и скучно было на хуторе. Существование другой жизни открылось внезапно. Отец взял в аренду землю у помещицы в имении Чернево на север от Загорья четыре примерно версты. На карте 1915 года, которой меня снабдила учительница географии Елена Даниловна, дочь профессора, доктора геолого-минералогических наук Погуляева, это место обведено жирным кружком. Находится оно совсем близко к Славажскому Николе. При чтении воспоминаний Константина Трифоновича и мелькнула мысль, что именно барский дом в Славажском Николе он и описывает. Семья переехала в Чернево на одно лето, заколотив в Загорье дом.

В Черневе был огромный сад, арендованный другими; дом барыни, выкрашенный в розовый цвет, дом с балконом, перед ним цветочные клумбы. Из города приезжали дочки помещицы, играли, а загорьевские мальчишки смотрели на них во все глаза. Мы девочек-то никогда не видели, кроме нашей двухлетней Нюры, признается Константин Трифонович. Появились у загорьевских ребят и друзья, Мирон и Поликарп. В Словаже они ловили раков. (К. Т. тоже пишет название реки, как и на старой карте, через «а», добавляя, что имя это было ласковым.) Когда созрели яблоки, Константин оказался в запретном саду, а как иначе? И был пойман молчаливым сторожем. Тот буквально взял его под мышки и отнес к своей сторожке, заставил простоять до захода солнца на штабеле досок, до прихода отца. Константин удивился, что отец идет прямо по дорожкам этого запретного сада, никого не опасаясь. Трифон Гордеевич закурил, поговорил с мужиками и забрал сына.

Но разжиться на арендованной земле тоже не получилось, и осенью семья вернулась в Загорье.

«А как было весело – вряд ли смогу передать! – восклицает Константин Трифонович. – Скажу только, я, сейчас пишущий эти строки семидесятилетний старик, вспоминая далекое детство, очень благодарен отцу, что он отвез нас в Чернево, и мы с Шурой увидели первые детские радости, незабвенные и поныне. Так легко мне пишется об этом для нас необыкновенном лете.

Главное, ничего не нужно выдумывать, просто вспоминай, переживай вновь золотые дни…»

А мне за светлыми строчками виделись славажские сады.

Стало интересно, нет ли у самого поэта каких-либо свидетельств об этом лете? Взял с полки книгу лирики, а потом и том с поэмами…

Ничего о лете в Черневе обнаружить не удалось.

Но не может быть, чтобы лето это совершенно исчезло, как дождь в пустыне, не оставив следа. Конечно же не исчезло. Как и многое другое… Просто не все вспомнишь вдруг и не обо всем ясно расскажешь. Смутные образы детства, возможно, и томят тебя всю жизнь. И когда нахлынут звуками и запахами, – оторопь берет.

Вот и дворик и лето, Но все кажется мне, Что Загорье не это, А в другой стороне…

С героем поэмы «За далью – даль» это происходит в поезде, действительно за тысячи верст. На подъезде к Уралу перед ним внезапно распахивается хуторское глухое подворье, кузница. Лицо обдает запах дыма с деготьком… Падает тень обкуренных берез… И слышен звон наковальни

В той небогатой, малолюдной, Негромкой нашей стороне… Где меж болот, кустов и леса Терялись бойкие пути.

Картина безрадостная. Определения: сиротский, трудный, скудный, случайный; крайняя (нужда), усталый, печальный; бедная, обидная, горькая, глухая (жизнь) идут в этом стихотворении густо. Тоска беспросветная. Ничего похожего на записки его старшего брата о лете в Черневе. Да ведь и Константин сетовал на унылую жизнь в Загорье после того лета. И первые строфы главы «Две кузницы» из поэмы «За далью – даль» только подтверждают это.

Но буквально через две строфы тусклый жар горна преображает и пронизывает чистым светом все глухое хуторское подворье:

На малой той частице света Была она для всех вокруг Тогдашним клубом, и газетой, И академией наук.

Речь о кузнице, в которой работал отец. И к нему шли люди. Далее следуют емкие характеристики жителей той стороны: это – старый воин с наградами, «мученик-охотник», «дьякон медный», коновал, скупщик-еврей. И между этими людьми в кузне идут разговоры, разгораются споры. Здесь слышны пушкинские интонации, на ум приходит «Евгений Онегин» с описанием соседей-помещиков. Градус стихотворения стремительно растет. Оно рвется из потемок к свету. И мы уже созерцаем картину баснословную, величественную, возникшую из «…суждений ярых / О недалекой старине, / О прежних выдумщиках-барах, / Об ихней пище и вине; / О загранице и России, / О хлебных сказочных краях, / О боге, о нечистой силе, / О полководцах и царях; / О нуждах мира волостного, / Затменьях солнца и луны, / О наставленьях Льва Толстого / И притесненьях от казны…»

Малая частица света – ведь это сказано не только о хуторе, но и обо всей местности, осенило меня. Инспектор земельного комитета сразу ухватился бы за это необычное и в то же время совершенно простое определение. А для того, кто занимается фотографией, любительски или профессионально, это как откровение, вспышка. Фотография – светопись, фотограф только и зависит от света, всегда и всюду он ловит свет и в чтении продолжает свои поиски. Фраза мгновенно слепит. Вот оно!..

И я снова стал очарованным странником на тропинках этой малой частицы света, местности Меркурия – Александра. Тут и Эрн с солнечной строкой пришелся ко времени. Не отыщется ли таковая и у Твардовского?

Солдат

Самые пронзительные строки о местности обнаружились в «Василии Тёркине».

В поэме эта тема начинает звучать загодя, как в симфонии – например, у Малера в «Титане», – гимнический финал уже зарождается в первой части. Это тема земли. «Сторона моя родная». Показавшаяся в госпитале герою сиротой. Эта госпитальная глава заканчивается так:

Мне не надо, братцы, ордена,      Мне слава не нужна, А нужна, больна мне родина      Родная сторона!

Позже в разговоре с вызвавшим его генералом (Тёркин сбил из винтовки самолет, и, кроме награды, ему светит краткосрочный отпуск) этот мотив снова звучит:

Сторона моя лесная, Каждый кустик мне – родня, Я пути такие знаю, Что поди поймай меня!

Генералу речь солдата нравится, и он просит показать на карте, где эта деревня. Тёркин, сдерживая дыхание за плечом генерала, показывает. Тут и жест подчиненного, рядового, и жест благоговеющего к своему дому человека.

Генерал отметил точку…

Как будто решил судьбу и Тёркина, и его деревни, еще занятой немцами. Нет, пока Тёркину туда не попасть. А до этого он как раз о родном крае и мечтал, вот, пока его не вызвали к генералу, нашел укромный уголок на лесной речке, выстирал форму и загорал под лепет воды:

И курлычет с тихой лаской, Моет камушки на дне. И выходит не то сказка, Не то песенка во сне.

Сказкой и песенкой и были дальнейшие помыслы Тёркина об этом родниковом ручье, который потечет себе мимо вражеских постов, нырнет под проволоку, пройдет у носа вражеских пушек, под охраняемым мостом – завораживающая свобода ручья вызывает в памяти строки еще одной воинской поэмы, а именно эти: «А Игорь-князь поскакал / горностаем к тростнику / и белым гоголем на воду. / Вскочил на борзого коня / и соскочил с него серым волком. / И побежал к излучине Донца, / и полетел соколом под облаками, / избивая гусей и лебедей / к завтраку». Но герой Твардовского скромнее, он лишь слово доверяет ручью, которое вдруг да услышит мать и немного успокоится:

Помороженный, простуженный, Отдыхает он, герой, Битый, раненный, контуженный, Да здоровый и живой…

Ручей о многом напомнил, и в следующей главе поэмы Твардовский уже говорит от первого лица во весь голос. Видения детства обступают его. С нежность он вспоминает «Лес – ни пулей, ни осколком / Не пораненный ничуть», где ему доводилось и шалаш строить, и блуждать в поисках теленка. Лес он видит отчетливо, кроме как озарением это не назовешь.

Лист к листу, листом прикрытый, В сборе лиственном густом, Пересчитанный, промытый Первым за лето дождем. И в глуши родной, ветвистой, И в тиши дневной, лесной Молодой, густой, смолистый, Золотой держался зной.

Из чащи хвойной шел муравьиный винный дух, светлая капля смолы медлительно стекала по коре… И герой почти в отчаянии и с изумлением вопрошает: «Мать-земля моя родная, / Сторона моя лесная, / Край недавних детских лет, / Отчий край, ты есть иль нет?» Странным образом это перекликается с рефреном сказок и детских игр: «Стань передо мною, как лист перед травою!» Печаль здесь светло вскипает. Как наяву герой видит дворик, тропинку, колодец, вокруг которого золотится песок, видит книгу, что брал в поле, кнут. Удивляется сам себе, что мог просто купить билет и поехать туда, а не ехал… Дыхание перехватывает. И он обещает: «Мать-земля моя родная, / Сторона моя лесная, / Край, страдающий в плену! / Я приду – лишь дня не знаю, / Но приду, тебя верну».

Идти еще было долго. И всюду на дорогах поджидала смерть. Противоборство Тёркина с нею – неотразимая, глубинная глава. Сладковатый голос Смерти способен внушить ужас. Повадка ее, как у волшебницы. Свою силу она демонстрирует мимоходом: только коснулась Тёркина, а у того на щеке уже и снежок – сухой, не тает… Поединок со Смертью словесный. Смерть пытается заманить его, добиться согласия, мягко стелет: «Ну, что ты, глупый!» И: «Вот уж я тебе милей!» Смерть ловко прядет свою черную нить, чтобы враз все оборвать. Сулит многие тяготы войны… да и мира. Пускает в ход последнюю уловку: а ну придешь инвалидом? И тут Тёркина силы как будто оставили.

Истекал уже он кровью, Коченел. Спускалась ночь…

Бессилие охватывает и читателя. Что дальше? Что сказать? Покориться – да и ладно, прервать муку. Но Тёркин вновь находит слова, спор продолжается. Являются люди, солдаты. Спасители? Это похоронная команда. Смерть смеется, ее забавляет неожиданный оксюморон. Но дело не только в словах. За словами – люди, живые и мертвые. И солдаты из похоронной команды, конечно, вызволяют Тёркина из беды. Тащат его по глубокому снегу, надевают на руку теплую рукавичку…

«До чего они живые», – мыслит Смерть, отступая.

«Да и ты – взаправдашняя», – ежится читатель. И удивление берет, что были у поэмы критики, упрекавшие автора в излишней бодрости. Но ведь ясно как божий день, что у сотен тысяч, миллионов солдат на том все и заканчивалось: «Коченел. Спускалась ночь».

Всё.

А Тёркин обязан был перебороть эту мерзлую ночь. В этом была вера и правда, многократно усиленная правдой повсеместных смертей.

Тёркин выжил. Войска наступали. «Сторона» Тёркина была все ближе. И если раньше он чувствовал себя счастливым от одной мысли об этом, то теперь его одолевало беспокойство: «С каждым днем, что ближе к ней, / Сторона, откуда родом, / Земляку была больней». И в нем зрела «песня или речь». И вот она зазвучала:

Мать-земля моя родная, Сторона моя лесная, Приднепровский отчий край, Здравствуй, сына привечай!

Это действительно песнь, гимн солдата-крестьянина, чувствующего боль и вину и всю силу любви к земле.

Мать-земля моя родная, Я твою изведал власть, Как душа моя больная Издали к тебе рвалась!

Здесь каждая строка встает волной, расширяет грудь, светится.

Мать-земля моя родная, Дымный дедовский большак…

Один этот дедовский большак стоит многих патриотических стихотворений. Здесь история – дышит! И к знаменитым русским дорогам, Владимирке, старой Смоленской, можно добавить этот большак – Ельнинскую дорогу, дорогу Тёркина, Твардовского. И – вспомним – Меркурия. Долгомостье при ней стоит.

Песнь-речь солдата исполнена покаяния и любви. Так об этих местах – да и о других тоже – никто не говорил. Пафоса здесь не много, но страсть слышна подлинная и глубокая.

Я иду к тебе с востока, Я тот самый, не иной. Ты взгляни, вздохни глубоко, Встреться наново со мной.

Но солдату не довелось освобождать свою деревню – его дивизия двигалась иными путями. И это только усиливает воздействие песни, вдруг обернувшейся безмолвной, не пропетой вслух, лишь теснящейся в солдатской груди. А взгляд и вздох его земли мы как будто слышим.

Самому Твардовскому все-таки выпало идти с войсками, освобождавшими Загорье и другие окрестные села, а потом и Смоленск. Глазам его предстала мучительная картина.

Поэт озирался, как в тяжком сне. И не мог найти «ни одной приметы того клочка земли, который, закрыв глаза, могу представить себе весь до пятнышка и с которым связано все лучшее, что есть во мне». Последние слова хочется выделить. Но Твардовский сам это делает, добавляя буквально следующее: «Более того, это сам я как личность. Эта связь всегда была дорога для меня и даже томительна».

Этот крестьянский голос вынужденного воевать солдата совершенно не вязался с образом поэта-депутата-лауреата. И в нем была извечная тоска смоленских крестьян.

(Мои родители оба из деревенских семей, от родового крестьянства меня только они отделяют, и я еще оказался способен воспринять эту тоску вживе.)

О чем тоска? А вот об этом уже целая крестьянская поэма – «Муравия». И в ней странник местности тоже находил знаки и указатели.

Путешествие за счастьем

Начальная карта путешествия Никиты Моргунка известна, ее со всей определенностью показал поэт. В путь этот новый искатель счастливой земли без председателей и колхозов двинулся из-под Каспли, большого села, одно время бывшего даже центром нового уезда, позже и района, затем упраздненного. Въехал в Касплю. «Золотоглавое село» – Каспля, скорее всего, и есть. В этом богатом и стародавнем селе в начале двадцатого века построили пятиглавый храм на горе, на месте бывшего городища. Здесь Моргунок попал на пир – тризну. Закатил это траурное веселье «кулак» перед отправкой на Соловки или еще куда – туда, куда Макар телят не гонял…

Моргунок выпил, посидел – и боком, боком на телегу и прочь от угарного веселья. Конь у него хороший, серый, в монетах, дуга расписная, позади дегтярка для смазки колес, сбруи.

Куда же он направился дальше под дождем, наполнявшим следы колес и копыт, и радугой, похожей на тележную дугу и задающей путешествию метафорический тон?

Заезжает к свояку. Где тот живет, неясно. Угостившись пчелиным «хлебом» с медом и выпив чарку-другую, Моргунок продолжает свой путь:

Ведет дорога длинная Туда, где быть должна Муравия, старинная Муравская страна.

Дорога длинная – может быть, Ельнинский тракт? Цель путешествия вдруг рисуется отчетливо:

Стоит на горочке крутой, Как кустик, хуторок.

Вообще надо заметить, ярких красок его кисть избегала. Твардовский склонен к монохромной живописи. То есть сравнение с нею тут напрашивается. И этот хуторок напоминает затерянные среди деревьев, туманов, скал и вод одинокие жилища на свитках китайских живописцев.

Вспоминается и осенний вид, склон Словажской долины, дом поэта.

А Моргунку вот что рисуется еще: Колодец твой, и ельник твой, И шишки все еловые.

А это уже точно детали загорьевского хутора, каким его описывали и сам Александр, и брат Иван. И еще Моргунку видится озерко с утками. Трифон Гордеевич тоже задумал пруд на хуторе, взялся копать. Сыновья ему помогали. Землю сбрасывали к середине, и там образовался «островок». Пруд толком не получился. Но дождевая вода заполняла его так, что ребята даже могли купаться и сражаться за право владеть островом.

Моргунок едет среди зеленеющих полей, весенние березы стремительно выкидывают «полный лист», на вырубках пни вскипают розоватой пеной. Чуть гуще краски – и уже выходит праздничная картина. Над бороздой «грузный грач», над полями весенний пар голубеет, и земля – «…как пирог, – / Хоть подбирай и ешь». Можно подумать, что Моргунок незаметно и проник в баснословные места, напоминающие ту землю, где млеко и мед. И словно бы устами Моргунка автор славословит землю: «Земля!.. / От влаги снеговой / Она еще свежа. / Она бродит сама собой / И дышит, как дежа. // Земля!.. Она бежит, бежит / На тыщи верст вперед. / Над нею жаворонок дрожит / И про нее поет. // Земля! / Все краше и видней / Она вокруг лежит. / И лучше счастья нет, – на ней / До самой смерти жить». И Моргунку хочется к ней припасть, обнять ее… Разве это уже не страна Муравская?

Но Моргунок держит путь дальше. На дороге ему попадается поп. Он идет большаком – на восход. Это уже точное направление Ельнинского большака от Долгомостья. И трапезничают они где-то в тени Воскресенской горы, в двух примерно верстах от Белкина… Это, конечно, субъективное представление. Но так уж и есть. И встреча с касплянским «кулаком» Ильей Кузьмичом, бредущим с сыном из каторжной дали, а потом и со стариком-богомолом, все происходит «…точь-в-точь / В лощинке под горой». Под Воскресенской горой, округлой и какой-то детской, в соснах и иван-чае. Сколько ни читаю «Страну Муравию», а все эти три встречи Моргунка только там и видятся. Заколдованный читательский круг. И по нему движется Никита Моргунок. А в центре – частица света Загорье…

Да и события поэмы не противоречат этому странному и сказочному обстоятельству. Вот мы слышим рассказ о том, как весенняя вода подхватила «…избушку, / Как кораблик, понесла. / Поднимает выше, выше, / Гонит окнами вперед. / Петушок кричит на крыше, / Из трубы дымок идет. / И качаются, как в зыбке, / Дед и баба за стеной». Смоленский вариант библейского потопа. И если за библейским потопом стояла высшая воля, то и здесь она угадывается, «высшая» в известных пределах, конечно. Половодье буквально прибивает стариков единоличников к колхозу. В строфах этой главы есть пушкинское очарование. Хотя и вряд ли Пушкину колхозная идея пришлась бы по вкусу.

Далее сказочность сгущается: как какой-то новый медный всадник или скорее чугунный скачет на вороном коне от моря до моря своей страны Сталин, «…с людьми беседует / И пишет в книжечку свою». Моргунок держит к нему воображаемую речь, просит разрешения лишь чуть-чуть пожить на хуторе.

И вот уже грозного всадника след простыл, но над страной видение: «…рука, / Зовущая вперед». Трудно сейчас расценить этот знак иначе, кроме как зловещий. Но и «Медный всадник» вызывает отнюдь не радужные чувства. И то и другое видение тягостно.

Как небывальщину читаешь и главу про образцовую цыганскую деревню. Эти новые цыгане не только исправно вершат крестьянский труд, но и, похоже, даже лошадей не крадут. Потом Моргунок попадает словно бы в гости к Некрасову: деревня Острова с дырявыми крышами и влачащими жалкую жизнь «индусами – индюками» напоминает барскую усадьбу в деревне Клин («Кому на Руси жить хорошо»). Только эти индюки – фантастические какие-то, пришибленные, сонные, мастерят дудочки, не знают времени, вздыхают и даже солому в крыше не хотят поправить, и детки у них «хуже сивых поросят», а конягу-доходягу, ослепшего на глаз, величают царем-конем. «Кругом шумят моря хлебов», а у островитян этих солома да пыль и скука. «И курит попусту народ». Такое впечатление, что всех тут муха цеце перекусала. Но что говорит местный дед: «Земля в длину и в ширину – / Кругом своя. / Посеял бубочку одну, / И та – твоя». А это же характеристика как раз страны Муравии, как ее себе представлял Моргунок! Он про бубочку повторял как молитву. И вот оказался в чаемой Муравии. Только это скорее карикатура, Антимуравия. И можно сказать, что Твардовский написал антиутопию.

Но, учинив антиутопию, развенчав муравские старорежимные мечтания – а в Муравии слышны сказания и о Беловодье, – он сочинил очередную утопию, колхозную утопию. Дорога привела его в колхоз Мирона Фролова, битого и не убитого героя-председателя (на вопрос которого, кстати, откуда он едет, Моргунок отвечает: «От Ельни», что еще раз подтверждает верность предположений насчет дороги и направления движения нашего искателя). Колхоз его – полная чаша, и сам он правит, как Соломон, и предрекает колхозам вечность. На весь мир гудит свадебный пир у Фролова. За кленовые столы под золотой ранней антоновкой идут сыновья председателя, богатыри. «Дубы!» За ними – «…ударницы-красавицы – / Жестокие глаза»; белоголовый дед, корень всей фамилии, занимает свое место, годы его поистине библейские – сам женился ровно сто лет назад. «Горек мед! Горек хлеб! Горько пиво!» Эти крики лучше всяких описаний дают картину счастья и изобилия. Тут почти чудесным образом Моргунок обретает вновь своего Серого. Все сбылось. И конь возвращен, и настоящая Муравия найдена.

Но упорный Моргунок не останавливается. Хотя едет дальше он все-таки скорее по инерции, как будто не в силах совладать с дорогой, облаками и даже пением проводов над полем. Велика сила традиции. Разве близко и просто найдешь Муравию? Правда, вроде бы искатель не малый сделал крюк, да и приключений-испытаний ему выпало тоже. А что-то томит Моргунка… Нет, не все еще решено.

На третий день после гуляний колхозных Моргунок встречает богомольца, о котором знает, что отправился он из колхоза Фролова в Киев, в лавру. Выясняется, что не дошел старик, повернул. Его смутили помыслы: «– Что ж бог! Его не то чтоб нет, / Да не у власти он». Эти фразы можно было бы расценить, как мысль о богооставленности. Правда, решение старика не идти дальше, отказаться от обета свидетельствует скорее о другом: иссякла его вера.

И на вопрос о Муравии старик белоголовый отвечает, что все это только шутка. И он даже демонстрирует происхождение этой шутки, говоря, что Муравская страна заросла травою-муравой. Видеть страны в травах и океаны в луже только и могут дети – так можно расценить реплику деда. Это краткая отходная вековым крестьянским мечтаниям найти счастливую страну. Он мог бы еще и добавить: здесь Родос, здесь и прыгай.

«– Так, говоришь, в колхоз, отец?» – «Тебе видней». – «Нет, что уж думать».

Последнюю реплику Моргунок произносит печально. Но тут же он вроде бы и повеселел. Всё. Решил.

…А еще не трогается с места и провожает долгим взглядом деда с дубовым посохом.

Моргунка автор оставляет на распутье – таково впечатление от всей этой сцены. Впрочем, понятно, что он вернется. Но с легким ли сердцем? И что его ожидает?

Колхозный рай – об этом можно писать много, корреспондентом областной молодежной газеты мне довелось бывать в различных хозяйствах. И конечно, приходилось забивать читателю глаза пургой цифр. Хотя удавалось речь вести и о проблемах. Да читатель видел эти проблемы и сам, без указки: полки овощных магазинов с мелкой картошкой и подгнившей капустой и другие полки, щедро заставленные трехлитровыми банками с зелеными толстокожими маринованными помидорами – ешь не хочу. Очень часто колхоз, куда приезжал в командировку, и оказывался островом с «индусами». И с этих островов разбегались ребята. А мы, корреспондентская братия да велеречивые обкомовцы с райкомовцами, должны были совестить их. (Два с лишним года – почти армейский срок – этим и занимался, пока не ушел сторожем в кинотеатр.)

Вспомнить можно многое. Но вот лучше привести один случай, который ярко характеризует колхозную жизнь.

Было это в местности, как раз неподалеку от той поляны с сочной травой, где рассказывал косец о речках и деревнях, возле глубокой кленовой и липовой чаши с родниками. Здесь когда-то стояла деревня Васильево.

Уже в конце восьмидесятых она исчезла. Но поля вокруг засевались рожью, льном и овсом. Особенно много земли было отдано под овес. Созревшие овсы звенели среди глубоких сырых оврагов с кабаньими лежками, ваннами, чесалками – обычно елкой с отполированным дикими свиньями стволом. Кабанов там было много, ночами их возня, хрюканье, визг не давали спать в палатке.

Время от времени в окрестностях постреливали.

И однажды теплым вечером прямо к моей палатке поехал трактор. Вначале я решил, что так низко идет вертолет. Но звук был не тот. Тракторный. Может, началась уборочная? На ночь глядя… Председатель велел. Да в чем дело? Фары мелькали в море овсов. Неужели сюда едет? По овсам? Или там есть дорога? Но в округе я уже порядочно походил и никаких дорог не видел: овес золотой стеной. Ну, правда, с кабаньими тропинками, а местами поваленный и перерытый. Зверью указа нет.

Фары приближались, дергались, иногда вверх ударяли – на ухабах. С пьяну езду затеяли? Пожалуй, и мою палатку опрокинут в овраг…

Но трактор причалил где-то на противоположной стороне. Хлопнули двери, раздался смех, мат, трактор развернулся и укатил. А голоса еще звучали, двигались кромкой поля над оврагом и затихли где-то напротив моего лагеря. Еще послушав какое-то время, я залез в спальник и наладился спать.

Ночью меня разбудила стрельба. Били в моем овраге. Но не рядом, а где-то дальше, ниже. Четыре выстрела подряд. И все стихло. Я уже понял, что это охотники. Удачной у них была охота или нет, так и не узнал. Утром снова приехал трактор.

После умывания в ручье и завтрака я пошел все-таки посмотреть, что там за дорога. Дорогу и нашел. Но это были свежие следы тракторных колес. Дорогу эту неведомые охотники проломили прямо по овсам. Шел я по ней и удивлялся. Надо же, не побоялись начальства, охотоведов, а самое главное, своего же труда не пожалели. Ведь кто будет разъезжать по этим укромным полям на «Белорусе»? Какие варяги? Ясно, сами же колхозники.

Дикая мысль: а мог бы сидеть за рулем искатель Муравии Никита Моргунок?

Никита Моргунок, в чьем сердце была частица света…

Эти ночные охотники показались бы ему фантастическими существами похлеще «индюков».

Как жаждал Моргунок земли! И вот она лежит – никому не надо. Там, где чуть не задрались косец с трактористом, у Васильевского родникового ручья, встают осот, лопухи, осока. Обвалились мосты через речки, дороги ушли в топи. В полях, где сеяли этот овес, с трудом можно продраться сквозь густую березовую и осиновую чащобу. От деревень остались лишь названия, одичавшие сады. В Васильеве я часто встречаю лося. Пасется между яблонь. Заметив меня, не убегает сразу, смотрит.

Пан

Сейчас склоны холмов, спускающиеся к Ливне, рощи, долинки ручьев называются урочищем Плескачи. Здесь попадаются богатые малинники. На одном холме малина крупная и сладкая, явно садовая. Поблизости и одичавшие яблони.

Обедневший дворянин Митрофан Яковлевич Плескачевский земли имел порядочно – двадцать десятин. И детей не мало: шесть дочерей и два сына. Удивительно, но сей дворянин не разумел грамоты, как и его жена и большинство детей. А пришлый кузнец, взявший в жены одну его дочку Марию, грамоту знал и книги любил. Трехклассную сельскую школу окончил с похвальным листом, учился бы и дальше, если была бы возможность. И относиться он начал к своему тестю иронически, называл его Митрофанушкой.

Молодые сначала попробовали жить у родителей жениха, но там свекровь невзлюбила невестку, и они вернулись в родные места Марии, и поблизости от Плескачей, в Белкине, Трифон Гордеевич арендовал кузницу у польского помещика.

Что за человек был Митрофан Яковлевич, точно неизвестно. Но если судить по его дочери Марии, то доброе сердце в нем можно предположить.

Жизнь без дома и земли для крестьянки-дворянки была внове. Отношение мужа к ее отцу ранило: всякий раз, когда она возвращалась из родительского дома, молодой кузнец, усмехаясь, спрашивал: «Ну, как там твой Митрофанушко?»

В воспоминаниях сыновей – Константина и Ивана, – в стихах Александра мать предстает добросердечной, чуткой и как будто навечно опечаленной женщиной.

Чем-то Мария Митрофановна напоминает героиню «Крестьянки» Некрасова («Кому на Руси жить хорошо») Матрену Тимофеевну, что жила до замужества, как у Христа за пазухой, просыпалась под песенки брата и снова задремывала под шепот матери: «Спи, милая, касатушка, / Спи, силу запасай!» А там сыскался суженый: «На горе – чужанин!» – печник из других мест. Мать расплакалась: «Как рыбка в море синее / Юркнешь ты! как соловушко / Из гнездышка порхнешь! / Чужая-то сторонушка / Не сахаром посыпана». И предвидела всякие тяготы, облекая их в извечные образы трагического: ветры буйные, черны вороны, псы косматые… Все сбудется: свекор и свекровь станут донимать, непосильная работа навалится, мужа не в черед упекут в солдаты, и даже худшее: погибнет ребенок.

Почти то же доведется пережить и смоленской крестьянке Марии. Но смоленской вытерпеть придется много больше. Крестьянские заботы в семье с семью детьми и ей были уготованы, это бы еще ничего, хотя и не мало. Особенно трудно пришлось ей, когда на фронт Первой мировой забрали мужа, все хозяйство пришлось тянуть самой, хотя старший сын-подросток и помогал. Но впереди были испытания горше. В один из дней марта тысяча девятьсот тридцать первого года прибыли на хутор подводы, в которые и были погружены вещички, детям велели занять места, и унылый караван тронулся, скрипя полозьями. В Сельце к ним выбегали деревенские, давали хлеб, кусок сала – кто что мог и хотел. И дымный дедовский большак увел их далеко в северные горные края. Пошли названия: Ляля, Злыгости, Караул, Выя… Гости-то как раз были не злы, а растеряны, напуганы, утомлены. И вот средь уральской тайги бараки, нары, сплав леса, лесозаготовки, жизнь впроголодь, тиф… И еще название одного тамошнего села: Павда. Для новичка звучит непривычно и даже издевательски. Страдания эти за то, что кузнец, рвущийся из нужды, оказывается, «кулак». Вот такая вам Павда.

Когда муж и три сына будут подаваться в бега из тех гиблых мест, Мария одна станет жить, ждать с маленьким сыном и двумя дочками. Потом за ними прибудет муж и уведет их по тайге на волю. Один этот голодный путь по диким местам стоит целой книги. Полтора месяца пути в сторону Нижнего Тагила. Как они шли? Чем питались? Где спали? Об этом Иван скупо написал – он в походе не участвовал, вырвался раньше. Сестра Маша рассказывала ему, что иногда отец оставлял их и отправлялся на поиски какого-нибудь селения, чтобы добыть там картошки. А они томительно ждали, гадали: что дальше будет, вернется отец или нет?

Да и история трех (!) побегов Ивана и Константина из этой тифозной Ляли, их приключения на запретных дорогах прихотлива и необычна, и вся история семьи Твардовских – наш новый эпос. Странно, что никто из режиссеров до сих пор не понял этого. Ничего выдумывать не надо, сюжет готов – жизнь.

Таежный поход благополучно завершился в Нижнем Тагиле, где на старом демидовском заводе отец проработал несколько месяцев кузнецом, оттуда семья перебралась в богатый колхоз на Вятке. В Смоленск их вернул Александр. Когда он появился в их доме на Вятке… Тут лучше довериться тому, что сама Мария Митрофановна говорила Ивану: «Кажется, одно такое мгновение в жизни стоит того, чтобы жить и быть матерью».

А впереди были война, оккупация, ежеминутные думы о судьбах ушедших на войну сыновей. Иван попал в плен; после войны его ждал лагерь. Константин был ранен. Василий сражался летчиком, тоже был ранен; после войны через несколько лет он душевно занемог и бросился под поезд. Александра пуля миновала. Он служил в газете, но попадал и под бомбежку, и противник всегда был рядом.

Но это все будет потом. А пока:

«Тужила, горько плакала, / А дело девка делала; / На суженого искоса / Поглядывала втай. / Пригож-румян, широк-могуч, / Рус волосом, тих говором». И он пал на сердце Матрене некрасовской.

По душе пришелся кузнец и Марии. Как сообщает Константин, «был он среднего роста, сероглаз, темно-русый, с светло-рыжими усами, круглолицый, розовощекий. Седина появилась рано…»

Трифон Гордеевич был, конечно, личностью неординарной. Когда местный шляхтич, из Церковища над Ливной, по фамилии Княжище-Либертович знакомил кузнеца с семейством Плескачевских, то рекомендовал его так: «Пан Твардовский». И кузнецу это понравилось, и он всю жизнь как будто и хотел стать паном, то есть крепким хозяином, у которого и хлеба достаточно, и сало заходит за сало: оканчиваются одни припасы, но уже есть и новые. По крайней мере желание это было горячим, пока новые власти его не повыстудили.

У Трифона Гордеевича был хороший голос, в детстве он пел в церковном хоре даже, хотя к религии относился равнодушно. Кузнец любил слушать новые и старые песни и пел сам. И любил он книгу. Больше всего по душе ему были стихи – их ведь можно петь. Ершовского «Конька-Горбунка» он знал наизусть чуть ли не всего. Пел всю поэму «Коробейники». На загорьевском хуторе по вечерам часто читали книги, стихи, Гоголя, Лескова. Читал отец, останавливался, чтобы отметить особенно удавшееся место. И домочадцы согласно кивали… В этом деревенском глухом углу была маленькая, но библиотека. И не из милордов глупых: Лермонтов, Пушкин, Некрасов, Аксаков, Фет, Тютчев. Ручаюсь, что не в каждой современной городской квартире есть подобная библиотека.

Трифон Гордеевич был двужильный работник. И думал осуществить свою мечту: стать крепко на земле, на своей земле. В Белкине он арендовал кузницу, в Загорье уже поднимал землю, пахал и сеял и выкорчевывал. Дело в том, что земля ему досталась незавидная, в болотцах, кустах и пнях от бывшего когда-то здесь леса. Землю еще надо было отвоевать. И он с утра до вечера работал, отводил воду, вырубал кусты, возил навоз. Правда, как замечает Иван, вдруг мог уткнуться в книгу и все забыть.

Еще он любил лошадей. Уже в Барсуках, деревне, где родился и вырос, на скопленные деньги открыл кузницу, а потом купил гнедого, пять лет не ходившего в упряжке, но, как пишет Константин, смог его покорить лаской.

В Загорье тоже были лошади. Трифон Гордеевич ездил в Ельню на конные ярмарки, любовался лошадями, потом в подробностях рассказывал об этом дома. Но приобрести хорошую лошадь не получалось: не было денег.

А все же под конец хуторской жизни появился приличный жеребец. Трифон Гордеевич его выгуливал во дворе, заставлял подыматься на дыбы, переплясывать, потом на него вскакивал Константин, а все хуторяне стояли и глазели. Этого жеребца пришлось отдать после вступления в сельхозартель, вынужденного, разумеется: власть давила индивидуальным налогом. И, отдав жеребца, отец лицом потемнел. На третий или пятый день не удержался и пошел в Ляхово посмотреть на коня. И нашел его привязанным в жару в рое слепней и мух. Жеребец запутался, стоять ему было неловко… В Загорье отец вернулся верхом.

Эту выходку, скорее всего, ему припомнили, когда объявили кулаком. Коня забрали на следующий день. Трифон Гордеевич не мог уже оставаться в Загорье и ждать неизвестно чего. Жизнь такая была для него мукой. И он подался на заработки в Донбасс.

Пытал он счастье на стороне и раньше. Ездил, например, вместе с другими мужиками в Саратовскую землю. Работал он и в Мурыгине у тамошнего кузнеца, возвращался в выходной, приносил кульки с гостинцами, деньги, много рассказывал.

Большая семья его жила трудно, но не голодала. Сам кузнец умел хорошо приодеться, в костюм и хромовые сапоги, да еще носил шляпу, что среди местных жителей было не принято. Ивана Трифоновича в конце восьмидесятых я тоже приметил прежде всего из-за шляпы среди обычных пассажиров пригородного поезда.

В Трифоне Гордеевиче говорила недюжинная сила его отца – служившего солдатом в Варшаве Гордея Васильевича.

Бывший артиллерист Гордей Васильевич – в черном мундире, с трубочкой – шагает за пенсией в город, которая по тем временам была приличной: три рубля… Вот с этого деда, рослого, с бородой, покуривающего трубочку, и надо бы начинать фильм «Пан Твардовский»: как он идет по Ельнинскому большаку. Некоторые исследователи жизни и творчества поэта полагают, что именно с описания деда Александр Твардовский и хотел начать свою заветную книгу, которая называлась бы «Пан» или «Пан Твардовский», и в рабочих тетрадях он дает такое описание. Но еще ярче описывает деда старший его внук, Константин, помнивший его, конечно, лучше всех остальных братьев, хотя любимым внуком у Гордея Васильевича был Шурилка-Мурилка, его-то он и одаривал в первую голову каким-нибудь гостинцем, пряничным конем, вернувшись из Смоленска. Но вот это описание: «Деда, Гордея Васильевича Твардовского, как бы впервые увидел, когда мне было лет пять. Это был очень старый человек, выше среднего роста, седой, с прозеленью в густых волосах, с такой же седой бородой не очень большой, но лысины у него не было. Опершись на длинную палку и держа под мышкой большую книгу в переплете из дерева и кожи, дед пас скотину и читал эту книгу».

Поразительно, как Трифон Гордеевич сумел вызволить семью из уральской Ляли, а потом обосноваться на Вятке в колхозе и наладить сносную жизнь. Интересный эпизод, свидетельствующий о силе и энергичности этого человека. Когда он вышел в первый раз из Ляли вдвоем с Павлушей и добрался до Загорья, его впустил в дом и оставил ночевать один из соседей. Сосед этот и сдал беглецов. Повели их в Ляхово через лес. Но уже совсем стемнело, тогда решили переночевать на хуторе. Оба разделись до нижнего белья, легли. Стерег их один мужик с пистолетом в руке. И глубокой ночью стражник спекся. А кузнец сиганул, в чем был, в окно. Сына вынужден был оставить, полагая, что мальчишке ничего не сделают. И сорок верст пробирался, босой, в одном белье, в Краснинский уезд, где жил двоюродный брат.

Такой правеж устроила новая власть своим труженикам. Крадись по родной земле, как тать, не знай покоя ни днем ни ночью. Людей и целые народы сдувало по лицу земли, как перекати-поле в пустынях. Какая уж тут страна Муравия!.. Быть бы живу…

Двоекнижие

«Родину и чужбину» Ивана Трифоновича я перечитывал не раз: трудно остановиться, начав, это какая-то неотвратимая книга. И снова проза и поэзия затевали нешуточную борьбу. Суровым свидетельствам Ивана противостояли стихи Александра. Не перечили, не переиначивали, а воздвигали что-то во мне самом, в читателе. И словно бы в колеях долгой дороги мерцали, бликовали осколки чистого света.

Образу лауреата «с окаменелым сердцем» противостоял образ певца, солдата с крестьянской душой, обреченного на укоры и муки и наделенного голосом чистым, светлым, теплым…

Крестьянство Александра Твардовского в бытовом смысле отмечали многие, знавшие его. Его коллега по «Новому миру» А. Кондратович пишет, что Твардовский остерегался переходить улицы, минутами ждал, еду любил простую, деревенскую, в кафе брал вареное яйцо, кусок мяса, сало. В застолье всегда пел. С наслаждением работал на земле, правда, это уже был подмосковный дачный участок…

Но он оставался крестьянином и по сути своей. Критики тех лет как раз и упрекали автора в том, что его Андрей Сивцов, Василий Тёркин не советские колхозники, пошедшие на фронт, а все те же стародавние русские крестьяне, каким был и Никита Моргунок. И какими были, можем добавить мы, некрасовские Савелий, Ермил, толстовские и тургеневские крестьяне, мужик Марей Достоевского. Песнь к земле из «Василия Тёркина» – из глубины крестьянского сердца.

Какие-то строчки и стихи вызывают досаду, недоумение, неприятие. Особенно горько, когда случаются подобные вещи со стихами превосходными, как, например, «Ты откуда эту песню…». Стихотворение – как напев у окна, за которым туманится то ли поле, то ли дорога, а на самом деле – время в образе реки:

Перевозчик-водогребщик, Парень молодой, Перевези меня на ту сторону, Сторону – домой.

Сын спрашивает у матери об этой песне, и она растолковывает, что так пели в приднепровских местах, когда отдавали замуж девушку на другой берег, и та лила слезы, как будто прощалась с родным домом навек. (К слову, поэт где-то говорит, что мать очень тосковала по родному дому, хотя был он рядом, в десяти – двенадцати верстах от Загорья, в имении Плескачи.) Но это все были девичьи слезы. Еще горше пришлось, «…как иные перевозы / В жизни видеть привелось».

Мы знаем, о каких перевозах речь.

Путь их был далек – на Урал, в лесной барак. Смоленские крестьяне и без того усвоили некоторые исторические уроки пограничной земли, по которой то лях с огнем пройдет, то француз, и красно не строились в деревнях. А после этого урока Сталина смоленская деревня, кажется, навсегда обрела заунывный и какой-то временный облик: хаты ютятся, как будто пытаясь остаться незамеченными.

Как с земли родного края Вдаль спровадила пора. Там текла река другая — Шире нашего Днепра, —

продолжает поэт, и читатель здесь крепко спотыкается вот об эту «пору». Глаза еще раз пробегают строчки: «Вдаль спровадила пора». Эти слова поражают своей вялостью. Бессильное благоречие и жалкая замена табуированного имени. Такому восприятию способствует и дата под стихотворением: 1965 год.

Тут современный читатель вспоминает, что уже и «Один день Ивана Денисовича» напечатан. Самим же автором стихотворения и опубликован.

Но перечитываю стихотворение еще раз и понимаю простую вещь: ведь оно начинается с диалога сына и матери, а разворачивается уже негромким монологом матери. И все здесь – голос матери.

«Мать моя, Мария Митрофановна, была всегда очень впечатлительна и чутка, даже не без сентиментальности», – писал Александр Твардовский в «Автобиографии», а в рабочих тетрадях добавлял, что она «была почти во всем полной противоположностью отцу – мягкой души, дружелюбная и уступчивая».

Поэт вовсе не изобретал благоречия для этого стихотворения.

Да и зачем? Он прекрасно знал речь своей матери, вот и все.

Отжитое – пережито, А с кого какой же спрос? Да уже неподалеку И последний перевоз.

Все стихотворение пронизано током времен и времени, здесь, как в течении реки, смешиваются различные слои – поддонные ледяные и прогретые солнцем, – время личное соединяется со временем историческим, но не только. В последней строфе молодой перевозчик-водогребщик уже «старичок седой», и с «той стороны» веет безвременьем, тем, что в ведах названо «нечто единое ничто иное».

Песнь в устах молодой матери рисует образ суженого, и невольно видишь молодого кузнеца, пришедшего однажды в имение Плескачи. Песнь в чужих снегах, где леса темнее, зимы лютей, уже словно бы обращена скорее к любимому сыну (а это и был поэт, оставшийся в далеком Смоленске, в газете, и надо заметить, что и здесь нащупывается нерв разногласий между братьями; по крайней мере, эту глубинную ревность полезно учитывать, читая воспоминания). Александр Твардовский, как известно, и вызволил семью из тисков чужбины. Песнь, исполненная в стихотворении в третий раз, по существу, уже и не имеет адресата. Точнее, он запределен.

Так что «пора», спровадившая семью на чужбину, определение весьма органичное в этом стихотворении. И ясно все это мне стало именно в процессе последних рассуждений – приступая к «разбору», я был уверен, что глубокое и чарующее стихотворение о перевозчике-водогребщике ослаблено, подпорчено буквально одной строкой.

Пример выбран неудачно. Возьмем другой… Но это уже будет что-то слишком очевидное, а потому и неинтересное. А мне хочется еще поделиться некоторыми соображениями о последнем стихотворении.

Александр Твардовский не раз предельно ясно заявлял, что он – атеист. Вообще семья Твардовских не была религиозна, о чем говорят многие, и прежде всего сами Твардовские. Константин Трифонович рассказывает, как был посрамлен местный колдун. Когда несколько крестьян засобирались в Самарскую губернию, где, по слухам, после голода пустовали большие села и земли, попытать судьбу решил и Трифон Гордеевич. На дорогу продана была корова. Какой-то вечный Некрасов! Ехать искать богатство в голодный край. Трифон Гордеевич нашел там малярию и вернулся, мучимый ею, а в доме денег не было даже на лекарство, и, чтобы купить экзотический хинин, Константину пришлось отнести в Починок на базар яйца.

Еще когда крестьяне были в отлучке, их жены, Мария Митрофановна в том числе, ходили к колдуну. Он вещал по какой-то большой книге, которую называл черной магией. Правда, вряд ли и сам знал и понимал, что там написано. Но о крестьянах-искателях с уверенностью говорил, что они ходят по селам, выбирают. И ждет их удача. И вот все они вернулись, а колдун еще ничего не знал. Александр и Константин подговорили мать еще раз пойти к прорицателю. И тот снова видел крестьян в далекой самарской земле, а они уже сидели по домам, рассказывали о страшном запустении и пыли, зное… С тех пор, заключает Константин Трифонович, мать перестала верить и колдунам, и попам.

А ведь о христианских мотивах в творчестве поэта рассуждают филологи, одна работа названа «Христианская аксиология в художественном мире А. Т. Твардовского». Подобные вещи можно было бы воспринимать скептически. Но не следует торопиться.

Вот то же стихотворение про перевозчика-водогребщика, предпоследняя строфа:

Отжитое – пережито, А с кого какой же спрос? Да уже неподалеку И последний перевоз.

В ней прочитывается скрытая надежда на воздаяние.

С кого какой спрос здесь, если близка вечность. И что произойдет дальше, никому не ведомо. Ну и последнее обращение к перевозчику-водогребщику, старичку седому, с просьбой перевезти домой усиливает мифологическое звучание всего стихотворения. Вообще перед нами классическое восхождение от метафоры к символу, если вспомнить толкование того и другого А. Ф. Лосевым в его труде «Проблема символа и реалистическое искусство». Если в начале стихотворения перевозчик и река – метафора жениха и порога, родного дома, то в конце река уже символ времени, а перевозчик – архетипическая фигура посредника между миром живых и миром мертвых. «Подлинная символика, – писал Лосев, – есть уже выход за пределы чисто художественной стороны произведения. Необходимо, чтобы художественное произведение в целом конструировалось и переживалось как указание на некоторого рода инородную перспективу, на бесконечный ряд всевозможных своих перевоплощений».

Стихотворение «Ты откуда эту песню…» и распахивает эту перспективу.

В ведах в «Гимне познанию» поется:

Некоторый, видя, не видит Речи, некоторый, слыша, ее не слышит, но которому она отдается, как жена в нарядах, ему супруга.

Надо читать и перечитывать Твардовского, чтобы вполне понимать его речь.

Речь Твардовского пленяет, это родная стихия, в ней хочется пребывать бесконечно. Хотя в ней много горечи, страдания, как, например, в лучшем творении поэта – в поэме «Дом у дороги». Это коренная, совершенная вещь. Здесь судьба всей России. Этот дом стоял в двенадцатом веке, в девятнадцатом, в двадцатом, и рядом сквозил смертельный ветер, а крестьянин слагал напев: «Коси, коса, / Пока роса, / Роса долой – / И мы домой». Напев этот получил особое звучание, когда началась война. Война смахнула дом у дороги. Но, исполнив свой тяжкий кровавый труд, крестьянин вернулся на старое место и взялся за возведение нового дома. И выходил на луг, чтобы в косьбе забыться, не слышать пустой дом, приготовленный для семьи, еще не вернувшейся из неволи…

В предпоследних строках поэт сам определил суть поэмы: это боль, страсть, печаль и вера в счастье.

Этот взывающий с тоской и страстью голос и есть сам поэт.

И этот образ сильнее всех иных.

Надо признать, что интереснейшей книге Ивана Трифоновича не хватает завершенности. Мастер-краснодеревщик и умелый рассказчик так и не сказал необходимых каких-то последних слов, преодолевающих все. А читатель ждет этих слов, как глотка воды в жару. Эти слова уже роятся в самом читателе, слова, возносящие все куда-то, слова, с которых осыпается шелуха каких-то мелочей, слова горячие и самосветящиеся.

Но младший брат не нашел этих слов.

Может быть, он посчитал свое дело – возведение нового хутора в Загорье – ценнее и понятнее любых слов. В этом непростом деле сказалась его любовь и к отцу, и к матери, и ко всем своим родичам Твардовским.

Вероятно, ему показалось это досужим и нечестным – подслащивать правду под занавес. Правда за себя говорит, какие еще необходимы комментарии? Пусть читатель и рассудит. И читателю отрешиться от этой книги просто так нет никакой возможности. Читатель и начинает судить да рядить… И как раз без стихов Александра Твардовского и не возьмешь необходимую высоту для этих суждений.

Здесь как будто сталкиваются две правды: правда поэзии и правда жизни-прозы.

Иван Трифонович свято был уверен, что книга его и есть сама правда. Но всегда ли он справедлив в своих оценках, суждениях? Вступая в спор с критиками, считавшими отца суровым – и порою чрезмерно – человеком, Иван Трифонович подвергает, например, сомнению подлинность случая, описанного Александром Трифоновичем в стихотворении, сохранившемся только в черновиках, а после смерти поэта опубликованном. Это «Кнут». Под звездами в город, чтобы с утра пораньше оказаться на базаре, едут на телеге отец с мальчишкой сыном, и тот теряет кнут, пока отец дремлет. Дальше идет драматического накала диалог:

– Батя, он был цел, лежал вот тут…

– Отправляйся и найди мне кнут.

– Батя не найду я. Темнота.

– Не моги вернуться без кнута.

– Батя, забоюсь я…

– Посвищи…

– Батя, не найдешь его…

– Ищи!

– Батя, я пойду, я поищу…

– Не найдешь, так шкуру всю спущу…

Странным образом это стихотворение перекликается с романтическим «Лесным царем» Пушкина. Только тут жестокий реализм. Отец вовсе не оберегает сына, а, наоборот, толкает его в лапы страхов, что таятся в темноте. «Щ» и «ш» свистят здесь невидимым кнутом так, что морозец по коже…

Иван Трифонович говорит, что этого случая никто не мог припомнить и заключает, что в книге Кондратовича «Александр Твардовский», в которой приведено это стихотворение, есть авторское преувеличение. Можно эту реплику понять так, что и все стихотворение – преувеличение самого поэта. В автобиографии Александр Трифонович «ни словом не обмолвился о каких-то там чрезмерных жестокостях отца».

Через несколько страниц Иван Трифонович повествует о том, как отправил его отец по осени верхом на лошади, принадлежавшей родственнику, в Смоленск, где этот родственник и жил. И ехал Иван «верхом сорок верст без седла и привычки» и «почувствовал то самое место, которым сидел, и липким, и больным, но деваться некуда, терпел до конца». Родственник дивился: «Сорок же верст! Ну и дядька Трифон!.. Ну-ка, покажи, как там у тебя, сколько кожи потерял?»

Какое заключение можно сделать из сопоставления этих эпизодов? Вывод прост: эпизод и подтверждает подлинность стихотворения, даже если все в стихотворении выдумано. Всё, да не всё.

Странно, что сам Иван Трифонович не увидел, что эпизод с лошадью перекликается со стихотворением и с еще большей силой узаконивает его.

После этого наблюдения мы вправе и все остальное тщательнее взвешивать и сопоставлять. И в первую очередь все то, что касается быта. Здесь Ивана Трифоновича щепетильным не назовешь. А ведь можно было бы какие-то моменты и вовсе не поминать. Кто-то давал трезвящий совет: вообразите себя персонажем рассказа Чехова.

Вообразите, что о вашем быте будет повествовать кто-то достаточно беспощадный. Думается, что от такой привилегии отказался бы и сам Иван Трифонович.

Вопрос о поэте с окаменелым сердцем снова требует своего разрешения. И сразу он звучал у меня, читателя «Родины и чужбины», так: может ли быть поэт с окаменелым сердцем? И почему-то в голову не пришло поставить вопрос по-другому: а какое сердце бьется сквозь строки «Страны Муравии»? Или в стихотворении «Я убит подо Ржевом». Да и в любом живом стихотворении Твардовского. С окаменелым сердцем этого не напишешь.

Но, вероятно, Иван Трифонович хотел сказать этой метафорой сердца нечто другое. Неожиданную помощь здесь подает Карл Юнг. В своей работе «Психология и поэтическое творчество», рассуждая о творческой личности, которая всегда загадка, он пытается эту загадку раскрыть и, между прочим, пишет, что «человек оказывается обычно настолько обескровленным ради своего творческого начала, что может как-то жить лишь на примитивном или вообще сниженном уровне».

Это соображение бросает на строки Ивана Трифоновича особенный свет: «…и с окаменелым сердцем шел он трудной дорогой своих планов».

Замечание об окаменелом сердце вырвалось в то время, когда семья Твардовских бедовала в ссылке. А вокруг поэта стягивалось кольцо лающих о кулацком подголоске. Поэта травили, он был загнан. Но в это же время рождалась «Страна Муравия».

И впереди был «Тёркин», а еще «Дом у дороги» и другие поэмы и стихи. Лучшие военные стихи все-таки написал именно Твардовский. «Я убит подо Ржевом» погружает нас на архетипическую, какую-то священную глубину, а точнее, глубоко возносит. Голос убитого пронзает насквозь, как пуля. Но ничего не кончается тут же, этот голос звучит и потом будет звучать при любом случайном воспоминании об этом стихотворении или даже при упоминании Ржева.

Пройдет время, и «Василий Тёркин» прочно встанет вровень со «Словом о полку Игореве». Да уже и сейчас ясно, что это наши лучшие воинские поэмы.

А то, что люди с поэтическим складом ума и души способны прозревать будущее, не раз подтверждалось примерами.

Сам Александр Твардовский случайно это засвидетельствовал, рассуждая о новом своем герое, еще не выявленном, смутном, пока более фельетонном, мелькнувшем на страницах фронтовой газеты финляндской войны: «При удаче это будет ценнейший подарок армии, это будет ее любимец, нарицательное имя». Имя это – Василий Тёркин.

Снова уместно привлечь Юнга: «Так получает удовлетворение душевная потребность того или иного народа в творении поэта, и поэтому творение означает для поэта поистине больше, чем личная судьба, – безразлично, знает ли это он сам или нет. Автор представляет собой в глубочайшем смысле инструмент…»

Поэзия не то чтобы победила, но оказалась убедительнее прозы.

Но и то и другое уже нераздельно. И возможно, в этом залог особого бытования поэзии Твардовского. По крайней мере, у меня, как читателя, еще не бывало подобного драматического опыта постижения. Это своеобразное двоекнижие создает объем, пронизанный токами.

Мед

А еще у поэзии есть местность.

И это тоже неисчерпаемая книга.

Днепр и курганы, болото, возле которого сражался Меркурий, Ельнинский большак; село Немыкари, упоминавшееся в грамоте Ростислава XII века; Белкино, где ждал Денис Давыдов генерала Орлова-Денисова, чтобы атаковать отряд генерала Ожеро, стоявший в Ляхове (в итоге французский генерал сдался в плен); Станьково, где было имение первого русского партизана в войне 1812 года А. Д. Лесли; Славажский Никола, где во времена Смуты находился острог; малые речки, родники, холмы, леса, в которых еще хорошо видны окопы; Васильево, куда ходил читать стихи Твардовский, но и затем, чтобы увидеть Машу Радькову; Белый Холм, где учились некоторое время братья Твардовские; и, наконец, Загорье.

Может быть, ощущая эту неисчерпаемость, Твардовский и задумывал главную книгу, роман «Пан». Судя по всему, главным героем был бы отец.

Остается гадать, что это была бы за книга, какие глубины в ней раскрылись бы и с чего она начиналась бы. Предполагают, что с описания деда. Но не исключено, что с переезда вот сюда, в Белкино, еще счастливых молодых – кузнеца и дворянки из крестьянской семьи. Здесь они стали жить вдвоем, под этим небом заструился вкусный дымок кузни, раздались удары молота по наковальне.

Любопытные воспоминания о Белкине оставил Михаил Кошелев. Он описывает большой помещичий деревянный дом на каменном фундаменте, амбары, сады, аллеи кленов и дубов, озеро с водяной мельницей, холмы, спускающиеся к речке (в названии ошибка, скорее всего, по вине редакции: вместо Ливна – Лемна). Далее Кошелев замечает: «Место очень живописное. Думаю, что этот типичный уголок среднерусской природы оставил след в сознании юного Твардовского, который здесь бывал много раз».

В барской усадьбе был открыт Народный дом, сюда приходили на вечера жители окрестных деревень, ставили спектакли, устраивали танцы, смотрели кино, читали стихи. Кошелев вспоминает сочинителя стихов Морозова из деревни Боровой за Ливной, Суворова из деревни Церковище, отличного рассказчика (устного) Силантия из деревни Крутиловки, Яшку Петроченкова из Воскресенска, игравшего на скрипке.

Позже Народный дом перенесли в Васильево, на холмы, с которых сбегает родниковый сильный ручей.

Из него и сейчас можно напиться.

…Ночуя в Белкинском лесу, я хожу за водой на Васильевский ручей, туда, где он впадает в Ливну.

И в этот раз взял котелки, пластмассовые бутыли и пошел сквозь спелые августовские травы, сорящие семенами. Радовался, что удалось сфотографировать черного аиста. Встреча свидетельствовала об истинной заповедности этих мест и заставляла почему-то вспомнить еще одного поэта с крестьянской душой, о ком уже была речь, Тао Юаньмина. Ну да, аист – значимая птица в китайской традиции, правда, на древних рисунках это всегда белый аист.

«Вместо пахоты службой / содержать я себя не думал, / А увидел призванье / в листьях тутов, колосьях в поле», – признается он. То, о чем писал Твардовский, как о томительной связи, в полной мере испытал и его далекий предшественник.

Судьбы Твардовского и Тао Юаньмина как будто не схожи. Первый навсегда покинул загорьевскую глухомань, обосновался в столице, был замечен и награжден неоднократно премией Иосифа Сталина и другими премиями, стал депутатом, членом Ревизионной комиссии руководящей партии, кандидатом в члены ЦК этой партии, возглавлял лучший журнал страны, беседовал с Никитой Хрущевым; его, главного редактора, возил личный шофер на «Победе», осаждали фотографы и журналисты; жил он в хорошей квартире, любил бывать на даче; слава его была всенародной.

Тао Юаньмин проделал обратный путь. Происходил он из старинного клана высокопоставленных чиновников. Клан к моменту его появления на свет захирел. Послужив чиновником, даже начальником уезда, поэт убедился, что ему «чужды созвучия шумного мира» и больше всего он любит «гор и холмов простоту», а «в пылью жизни покрытые сети, / В суету их мирскую» он попал по ошибке. И тогда он возвратился к садам и полям – таково название программного стихотворения Тао Юаньмина, в котором он описывает свою усадьбу: небольшое поле, дом, как и смоленская изба первой трети прошлого века, крытый соломой, сад. Заканчивается оно вздохом облегчения:

Как я долго, однако, прожил узником в запертой клетке И теперь лишь обратно к первозданной свободе пришел.

Проблема службы у недостойного правителя волновала умы китайского общества тех времен. И Тао Юаньмин дал свой ответ:

Вот бобы посадил я на участке под Южной горою, Буйно травы пробились, робко тянутся всходы бобов. Утром я поднимаюсь, сорняки из земли вырываю, К ночи выглянет месяц, и с мотыгой спешу я домой.

Поэт вернулся к земле, и по всему видно, он ее любит не меньше Никиты Моргунка. К нему приходит на чарку вина сосед, Тао Юаньмин режет курицу, и они сидят и ведут не праздные разговоры, они беседуют о земле, о зерне и всходах. Но и без гостей поэт умеет скрасить свой досуг: поет стихи, играет на цине или раскрывает древние книги. Конечно, идиллия кажущаяся. Поэта-крестьянина одолевают заботы о хлебе насущном. Живет он бедно, не так-то просто прокормить семью, а у него много детей. Бывают времена, он сидит и ждет, не появится ли гость с вином. Тао Юаньмин превозносит вино. Хорошенько приложившись, он любит побродить по окрестностям. Да и на трезвую, как говорится, голову тоже: «Никого. И в печали / я иду, опираясь на палку, / Возвращаюсь неровной, / затерявшейся в чаще тропой. // А в ущелье, у речки / с неглубокой прозрачной водою, / Хорошо опуститься / и усталые ноги помыть…» Поэт смиряет себя старой мудростью: «Печальтесь о правде, / Пусть вас не печалит бедность»…

Но эта правда пришлась не по вкусу повелителям дум, и Тао Юаньмин числился в поэтах второразрядных.

Признание пришло позже.

Переводчик и исследователь Л. Эйдлин писал, что творчество Тао Юаньмина, вобрав в себя тысячелетнюю мудрость, вдохнуло новую жизнь в поэзию Китая.

По сути, Тао Юаньмин занимался тем же, чем и Твардовский: приближением поэзии к жизни, очищением стихов от украшательств. И тот и другой добивались предельной ясности, точности высказывания. В результате о поэзии Твардовского говорили, что она бедна метафорами. А современникам Тао Юаньмина его стихи казались слишком простыми, обыденными, их цепляли «низкие» слова.

«Вспоминаю себя / полным сил в молодые годы. / Хоть и радости нет, / а бывал постоянно весел. // Неудержной мечтой / унесен за четыре моря, / Я на крыльях парил / и хотел далеко умчаться», – пишет Тао Юаньмин. И Твардовский как будто откликается стихотворением «На сеновале», где речь о том же: «То вслух читая чьи-то строки, / То вдруг теряя связь речей, / Мы собирались в путь далекий / Из первой юности своей/ (…) И сколько нам завидных далей / Сулила общая мечта».

Особым ощущением времени пронизаны многие стихи Тао Юаньмина, как и поздние стихи Твардовского. Тао Юаньмин говорит с иронией, что в молодости закрывал уши, как только его начинали учить уму-разуму старшие; но вот прожил полвека – и сам поучает. Поэт удивляется. Учительство – это тоже примета быстротекущего времени. Он старается отыскивать мельчайшие крупицы радости прежней поры, чтобы вернуть время, но тщетно: «И уходит-уходит / все быстрее и дальше время. / С этой жизнью своею / разве можешь встретиться снова?»

Твардовский пишет о времени, оставшемся на самом донышке, когда ему захочется посидеть на солнышке, на теплом пенушке и всему подвести черту стариковскою палочкой. И он ее подводит: «Нет, все-таки нет, / ничего, что по случаю / Я здесь побывал / и отметился галочкой». И читателю передается чувство хрупкости жизни, мира, непостижимой его красоты.

Правда, если это стихотворение Твардовского дышит гармонией и согласием с мировыми законами, то отшельник-крестьянин пытается протестовать: «Все, что в доме, истрачу, / чтоб наполнить его весельем / И угнаться за этим / лет и лун стремительным бегом. // Я ведь, следуя древним, / не оставлю золото детям. / Не истрачу, то что же / после смерти с ним буду делать?»

Но мы-то знаем, что тратить ему особенно и нечего было. Это китайское «золото» вдруг отражается в палой листве, освещенной лучами недалекого вечера, русского мудреца, сидящего на пенушке, придавая заключительным строкам Тао Юаньмина метафорический смысл. Золото – это и есть время, дни и ночи. И его печаль ведома обоим поэтам. Да и нам, простым смертным.

Но поэты этому чувству задают другие масштабы. «Мир так беспределен / во времени и пространстве, / А жизнь человека / и ста достигает редко», – говорит Тао Юаньмин. И в стихотворении Твардовского про теплый пенушек тоже есть это дыхание непостижимой бесконечности. А в другом стихотворении, «Полночь в мое городское окно», он, хотя и противопоставляет себя зрелого тому ребенку, что в детстве в ночном поражался виду звездного неба: «В зрелости так не тревожат меня / Космоса дальние светы», – но завершающие строки, наоборот, еще резче и яснее обозначают глубину и безмерность мира светил: «Как муравьиная злая возня / Маленькой нашей планеты».

У поэта обширный взор. Мы удивляемся полету сознания создателя «Слова о полку Игореве», такое впечатление, что он порою видит пространство откуда-то с вершины неведомой горы, академик Лихачев назвал это идеальной высотой.

Идеальная высота покорялась обоим поэтам.

Ну, и коли речь зашла об идеальном, самое время вспомнить утопию Тао Юаньмина «Персиковый источник», написанную ритмизованной прозой и стихами.

Бедный рыбак заблудился в речных рукавах, заплыл прямо в персиковый лес, причалил к берегу и пошел вверх по ручью, оказался в пещере и оттуда проник на ту сторону. Ему открылись «яркие просторы», посреди которых стояла деревня. Видение это напоминает картинку Никиты Моргунка: «Стоит на горочке крутой, / Как кустик, хуторок». Только здесь – целая деревня.

Рыбак узрел крестьянский рай: «Земля равнины, широко раскинувшейся, и дома высокие, поставленные в порядке (…) превосходные поля и красивейшие озера, и туты, и бамбук». Жители в странных одеждах были спокойны и доброжелательны, у стариков бороды желты от времени. Угощение для странника выставили вполне традиционное: вино, курицу, наверное, и рис. Потекла беседа. Рыбак узнал, что эти люди в давние времена, в эпоху Цинь (246–207 гг. до н. э.), бежали сюда от притеснений (а тяготы и репрессии той поры были безмерны; строились каналы, дороги, Великая Китайская стена, уничтожались книги и их сочинители – писатели и ученые). Жители не ведали времени, «спросили, что за время на свете теперь». А когда рыбак рассказывал им о происходящем, «вздыхали и печалились». Погостив несколько дней там, рыбак, напутствуемый наказом ничего обо всем увиденном не говорить, отбыл восвояси. И на обратном пути делал метки… Правитель области послал с ним отряд. Наверное, мечтал обложить их налогом, подключить к общественным работам, пополнить за их счет войско. Но рыбак так и не сумел найти путь.

Один ученый, добавляет Тао Юаньмин, узнав обо всем, обрадовался и собрался в дорогу, но вскоре умер. А после и вовсе не было таких, кто «спрашивал бы о броде»!

Упоминание имени ученого добавляет основательности, трезвости этой маленькой поэме.

История, рассказанная Тао Юаньмином, почему-то не выглядит досужей фантазией. Почему? Прежде всего, потому, что автор все это видит и сам этому верит, по крайней мере, в те мгновения, когда пишет. Но этого, конечно, мало. Своевольная фантазия не так-то много значит, если она ничем не обоснована, если она не укоренена ни в чем. «Персиковый источник» открывает нам вековую и даже тысячелетнюю мечту о такой обители, где бы крестьянин не страдал.

Правда, поэт и как будто отпевает эту мечту…

Через почти полторы тысячи лет в северной стране эта мечта занимала умы поэтов, влекла крестьян. В ходу было сказание о граде Китеже, слухами о Беловодском царстве полнилась земля. Целые отряды крестьян – до трехсот человек – бродили по дорогам, направляясь к Уралу и дальше, в Беловодье. Жители одного уральского села собрали крупную сумму в две тысячи рублей и снарядили в дорогу трех казаков, наказав непременно отыскать Беловодье. Казаки, помолясь, пошли. Точнее, поехали – в Одессу, оттуда в Турцию, Афон, Иерусалим, Цейлон; в Японии уж было решили, что прибыли на место, заслышав звон колоколов, но звонили не в православном храме. Дневник этого поразительного путешествия – а один казак вел записи, – был опубликован в «Записках Императорского Русского географического общества по отделению этнографии» при содействии В. Г. Короленко. Этот казак потом писал Короленко, что у них на Урале ходит слух, будто Лев Толстой «ездил за границу, был в Беловодии, присоединился там и принял какой-то сан»[3].

Вообще интересно, что Беловодье полагалось где-то на востоке.

Дальневосточные черты явны в представлениях крестьян о Беловодье. Тогда в ходу были так называемые путешественники, то есть путеводители к Беловодью. Их опубликовал советский фольклорист К. В. Чистов. Из путешественников видно, что в Беловодье нет светских судов, нет войн, воровства, и полное изобилие, родится виноград и «срачинское пшено», то есть рис[4].

О Беловодье писал Мельников-Печерский.

«Кому на Руси жить хорошо» тоже питается этим всечеловеческим источником чаяний на лучшую землю, на счастливую сторону. Но поэма Некрасова лишь в истоке своем несет родовые черты утопии, сказка у него быстро оборачивается былью со всеми жестокими подробностями. Сюжет Некрасова катастрофически разрастается, обилие персонажей, хитросплетения линий как будто уводят слишком далеко от цели, но в конце автор могуче сгибает дуги всех смыслов, и вспыхивает очистительный огонь, еще греческой эпохи, и читатель переживает катарсис. В дифирамбической песенке Гриши Добросклонова, заключающей поэму, и поиски, эта вспышка. Именно в самом свечении слов о бессильной, убогой, обильной и могучей матушке-Руси эта цель.

Твардовский, конечно, учитывал опыт Некрасова. И его Моргунок в чем-то похож на этого Гришу, он порой озарен теми же отсветами внутреннего Беловодья.

Но формально поэма Твардовского снимает вопрос о какой-то там Муравии. Поэт отпевает утопию, как и Тао Юаньмин. Колхоз – вот она новая Муравия. Да только к колхозу сердце крестьянина не лежит.

У Льва Толстого в неоконченных «Воспоминаниях» можно найти рассказ о муравейных братьях, так называл старший брат Николенька Моравских братьев. Это люди, живущие в любви. А вообще-то – секта, возникшая в пятнадцатом веке в Чехии и существующая до сих пор в различных странах.

Твардовский, объясняя происхождение названия поэмы, упоминает Моравских братьев, но говорит, что ему ближе толкование Муравии как страны трав, и, между прочим, сообщает, что в Китае его поэма и вышла под таким названием «Страна зеленой свежести».

Можно предположить, что Господин Пяти Ив по достоинству оценил бы поэму и не возражал бы против включения в перечень счастливых земель нашей местности. Тао Юаньмину был присущ дух всечеловечности: «Опустились на землю – / и уже меж собой мы братья: / Так ли важно, чтоб были / кость от кости, от плоти плоть?»

И наверное, читая многие стихотворения Тао Юаньмина, Александр Твардовский мог воскликнуть: «Да это же про меня!..»

Еду-еду, плыву — возвращаюсь в родные края, И считаю я дни, когда старый завидится дом. С первой радостью мне — милой матери вновь послужить, И второю за ней — снова братьев моих повстречать.

…К ручью я вышел не сразу, пробиваясь сквозь травы, легковейные арки отцветающего иван-чая, крапиву, набрел на березняк, а в нем – два улья в облупившейся голубой краске. Осторожно подошел. Услышал тихое гудение. Кто-то установил. Рядом поле, оно уже порядочно заросло кустами и ольхой с березками, но еще много цветочных лапиков (Константин Трифонович в своих семи тетрадях воспоминаний дает пояснения, что это «бесформенные куски пашни больше четверти десятины»), а поблизости липы Белкина. Когда вижу липы Белкина, на ум приходит одно позднее стихотворение Твардовского, вот эти чудесные строфы:

Чуть зацветет иван-чай, — С этого самого цвета — Раннее лето, прощай, Здравствуй, полдневное лето. Липа в ночной полумгле Светит густой позолотой, Дышит, как будто в дупле Скрыты горячие соты.

Не знаю, наберет ли неведомый пасечник здесь меду. А мед поэзии в этом крае уже собран.

Часть третья

Решето

Ни на старых, ни на новых тропах мне так и не удалось преуспеть на фотографическом поприще: журналы игнорировали мои очерки с фотографиями, редакторы просто не удостаивали меня ответом. Читателям подавай Тибет, Индию, на худой конец Камчатку, думал я, а что можно отыскать в местности с ее глиной, осинами, крапивой и сороками. Поэзию? Ну, так ее не сфотографируешь, да и кого сейчас увлекает поэзия.

И мне ничего другого не оставалось, как только взяться, по-старинному говоря, за перо. Землемер этого требовал. Да и не столь уж велико различие между словом и фотографией. Светописью можно назвать и романы, но особенно стихи. Поэзия ближе всего к фотографии, как ни парадоксально это звучит. Стихи приходят как вспышка. Мгновенный снимок сердца. Потом начинается шлифование, обработка, усиление или ослабление теней, но главное – снимок, он уже готов и надо его лишь проявить. В общем, и в прозе есть нечто похожее; но зачастую здесь первоначальный снимок разительно отличается от того, что получается: это скорее наслоение фотографий.

Недаром у крепостной стены один горожанин вальяжного вида, выгуливавший там свирепого мастиффа, говорил мне, что на самом деле фотографию изобрели не Дагер и Ньепс в девятнадцатом веке, а древние египтяне, и он собирался написать об этом эпохальную статью, то есть у него уже есть наблюдения и записки, остается только все должным образом оформить. Мастифф во время этого разговора тяжко лаял, и слюни летели с его мрачной морды во все стороны.

Как только снова встречу на кручах у башен этого господина, спрошу, точно ли ему известно, что здесь первые египтяне, а не соотечественники Гильгамеша?

Слово более совершенный инструмент, чем фотоаппарат, – к такому выводу привело меня двухлетнее кочевье по Афразийской степи. Заратустра спел и об этом: говорить – прекрасное безумство, перебрасывать радуги слов от одного к другому.

Тривиальная истина, но и все истины избиты. А вот открывает их каждый по-своему.

Но обойтись без фотоаппарата я уже не мог.

Когда я читаю, точнее, перечитываю в десятый раз «Уолдена» и натыкаюсь на то место, где Торо описывает вещи, вынесенные из хижины наружу во время уборки, мытья и скобления полов, трехногий столик, с которого он не снял книг, чернил и перьев, среди сосен и орешника, то буквально вижу перед собою фотографии. «Мне иногда хотелось натянуть над ними тент и так сидеть», – замечает Торо, заставляя вздрогнуть озабоченного светописью читателя: ведь это экран для солнца! «Стоило посмотреть, как все это освещается солнцем и обдувается вольным ветром…» – продолжает уолденский отшельник. Как хотите, но это взгляд фотографа.

Думаю, что, будь фотоаппарат доступнее в то время, Торо обзавелся бы им.

Могу сказать, что фотоаппарат учил меня точности и предрассветному мужеству, о котором говорил все тот же Генри Торо. На самом деле без этой камеры для света, я проспал бы многие мгновения зимних и весенних, летних и осенних утр. Правда, и в прежние годы приходилось специально вставать затемно и идти через луг и ручей на холм, чтобы, дрожа от росы, смотреть на восходящее из-за Воскресенского леса солнце, но с тех пор много росы высохло и сказано было немало слов. Слова копились вместе с усталостью. И к тому времени, когда появился фотоаппарат, меня только пушка выгнала бы до рассвета из палатки. А сейчас меня будит птица.

Восход солнца над Воскресенским лесом я теперь хотел сфотографировать. Перешел со стоянки под Дубом на Арефину гору, вспугнув по дороге кабанью семейку; никого снять не успел, в травах только чухал секач да метались тени поросят. Это уже была вторая попытка переселения на Арефину гору. Первая закончилась плачевно: вернулся с половины пути, сердце заболело, стояла страшная жара. А еще когда уходил из-под дуба, хмель цеплялся за ногу, и я ему сказал, да к осени вернусь. И вот не прошло и часу, а снова притащился в орешники и расположился перед дубком, завязанным сольным ключом. Теперь в моих странствиях слышнее сердце. Пятьдесят с лишним лет оно стучит. Иногда я подгонял эти часы, вот и пошли сбои. Вспоминал, как мы, трое друзей шестнадцати и семнадцати лет, сидя на Днепре у костра, бывало, вдруг пускались в фантазии: а вот что будет с нами через тридцать лет? Придем сюда стариками… Хожу я сюда один, играю в прятки с сердцем. Один из друзей окончательно пересел на машину. Следы другого затерялись.

Хмель напомнил мне прекрасную сказку «Синяя птица». Любопытно, что пейзаж этой сказки сознание сразу определило: Белкинский лес, речка Ливна. Вот, когда экспедиция Хлеба, Сахара, Пса, Кошки, мальчика и девочки попадает во владения Ночи и в Лес. Помнится, в Лесу на детей, чей отец был лесорубом, ополчились деревья, и Плющ опутывал их.

Сейчас мне особенно интересен персонаж, появившийся из разбитой настольной лампы, – Душа Света, проводник и мудрый охранитель детей.

Со второй попытки удалось переместиться со всем скарбом на Арефину гору.

Сразу растянул палатку в густой тени двух лип и отлеживался, давая себе слово никогда больше не пускаться в путь летом. Осень милосерднее к стареющим пешеходам.

Арефина гора исполнена какого-то неуловимого славянского духа. В дупле высокого осинового пня живут скворцы, и утреннее солнце освещает эту древесную пещерку, преображая пень точно так же, как башни на смоленских кручах. На северо-западном ее склоне много спелой земляники, у стоп родник. А к самому западу обросшие травами и цветами и укрепленные березами курганы.

Предмет настолько красив, считал Платон, насколько он совпадает со своим замыслом, образом. Арефина гора была замышлена как место поклонения солнцу. Это я понял росистым утром. Восход солнца я проспал бы непременно, но услышал внезапно хлопанье крыльев и уже понял, что какая-то птица прилетела на липу. Мгновение сидела и взлетела, снова громко хлопая и даже уронив на палатку сучок, как будто для верности. Эту птицу я видел мельком еще вечером, готовя в траве ужин, у нее был длинный хвост, пестрины, определить ее можно как ястреба-перепелятника, хотя и было в ней что-то голубиное.

Может, слишком рано, пытался я выторговать право полежать еще в спальнике. Но все-таки оделся, вытащил сумку, футляр со штативом, глянул на полоску зари, ежась от свежести, посетовав, что придется ждать, повернул голову влево, а солнце уже красно круглилось в стороне от леса, над туманными болотами.

Навел на него объектив, этот глаз полифемов. Обернулся, а дупло тоже озарено, словно жилище каких-то истончившихся предков. Но прилетел и настоящий его хозяин, сизо-черный, с зеленцой крапчатый скворец. Да к дуплу он боялся подлетать, описывал круги, тревожно цвикал. Тогда я отошел, и он тут же спикировал с насекомыми в клюве на пень. Но точка съемки была уже не та, не видно чудесно освещенного солнцем дупла, да и приближающей силы объектива маловато. Тут нужен крупный кадр блестящего скворца перед озаренным ранним солнцем домом, не каким-то там скворечником, а древним дуплом, за которым видны серебряные березы на склоне, туманные низины и перелески.

У меня ничего, как я уже говорил, не получилось, до предела закрытая диафрагма замылила кадр и скворца и солнца. Да и невозможно было все сфотографировать так, как я описал. Для этого надо бы летать самому на крыльях.

И хотя фотоаппарат и дарит это ощущение полета – сейчас ты снимаешь цветок или окурок, а через секунду церковный купол, облако и дерево, – но на деле удачных снимков получается очень мало, если они вообще получаются. Невозможно быть везде, на холме и на курганах, у облака и под деревом, в траве и у ручья. А именно такой сквозной всеобъемлющий снимок и хочется сделать, он всегда маячит перед тобой как некий умопостигаемый образчик. Ведь так все и видишь и даже больше того, что можно охватить глазами. Как, например, показать без слов эти курганы? Фотография, по мнению метров, должна быть понятна даже без подписи. Чем, возможно, она и прельстила литератора, уставшего от слов.

Фотография была своеобразным обетом молчания. Фотография как молчание.

Но у меня выходило какое-то мычание.

Зелен виноград, успокаивал я себя, отказывая фотографу в творчестве. По сути, фотограф – регистратор. Как бывают умелые или даже талантливые организаторы, устроители, так и человек может отличаться особыми способностями отбирать изображение, захватывать его, уносить в сумке, чтобы потом показать другим.

Миллионы владельцев фотоаппаратов устремились по этому пути, думая встать вровень с художниками. Да тут надо признать, что живопись все-таки выше. Неспроста так живо реагируют зрители на фотографии, где дождевыми каплями на стекле изображение размыто, искажено. Уподобление живописи очевидно. А именно это искажение и призывал почитать за чистое художество Ортега-и-Гассет.

Главное отличие фотографического мастерства от творчества известно: фотограф берет, а не создает. Он может быть великим Анселем Адамсом или Йозефом Судеком, но именно исполнителем. С музыкантами фотографов сравнивали уже не раз. Музыканты скромнее последних, у Ойстраха, наверное, не возникало мысли, что он равен Шостаковичу. Фотографы агрессивнее музыкантов, в этом я не однажды убеждался даже в виртуальном общении с ними. Похоже, они вечно раздражены тем, что их не хотят признать не музыкантами, а композиторами. Как так? Ведь они мастера именно композиции! И тонко чувствуют свет, любят пейзаж, могут насквозь увидеть человека и дать его незабываемый портрет. Композитор, между прочим, тоже вынужден прибегать к технике, чтобы обнародовать, сделать доступными свои видения и чувства. Разве рояль не техника? Или скрипки и виолончели? Орган? В пейзаже или лице фотограф тоже находит отзвуки своих мыслей, снов. И хватается за камеру. Но композитор выводит в мир звуков никогда не существовавшее, сотворенное им буквально из воздуха. Фотограф регистрирует совпадение каких-то своих внутренних картин с видом Толедо под грозовой тучей. Или с видом Смоленска, Москвы.

Ну и что? По-моему, и должность подобного регистратора может быть и чудесной и почетной.

Я уже не мог отказаться от призыва бодрствовать в предрассветные часы и всей душой хотел получить эту должность – регистратора солнца. И не только солнца, но и его отсутствия, например, в снегопад или дождь. У Ду Фу я прочел о снеге, величиной с циновку. Такой снег я помню с детства, он бывает весной. Но мне еще так и не удалось его сфотографировать. Сделать это – все равно что подсмотреть рождение стихотворения. Да, небо, деревья, солнце пишут нам свои послания, а еще птицы, ручьи, звезды. И кто же откажется быть их переписчиком? Почитайте книгу египетского писца, как он превозносит свое умение и свою должность.

С детства, охваченный страстью к местности, я только радовался этой новой возможности.

А то, что фотография – это механический отпечаток, выполненный машиной, меня ничуть не расстраивало. Это и хорошо. Пусть будет все как есть. Надо лишь научиться управлять этой машиной таким образом, чтобы местность выступала во всей своей силе.

И почему же отвергать эту машину, если именно благодаря ей вдруг в какое-то мгновение облака, деревья, холм, небо начинают вихриться, искриться и даже как будто поворачиваться?

Гелиография, как первоначально называли фотографию, делала меня соучастником явленного великолепия вещей, и противостоять этому было бы глупо.

Строка солнца мелькала в травах и водах, среди облаков. Меня вело какое-то представление о совершенном снимке, написанном солнцем. Фотографии мне снились, вереницы великолепных прозрачных солнечных снимков. А когда я возвращался в местность, то чувствовал, что буквально вхожу в световую картину.

За тридцать с лишком лет местность претерпела всяческие изменения. И это будет продолжаться.

Инспектор земельного комитета мог бы дополнить свой отчет фотографиями, запечатлеть сей миг местности в океане времени. С потяжелевшим рюкзаком уже труднее было добраться до восточной окраины местности – подняться на Васильевские холмы, оттуда дойти до Николы Славажского, приблизиться к Загорью. Я пробовал ездить на велосипеде, но травы стреноживали моего ослика, ходить было проще.

Правда, вот до Белого Холма, где учились братья Твардовские, я доехал, купил в магазине консервов, крупы и хлеба, но нагруженный велосипед оставить было негде, чтобы пойти осматривать деревню, а встреченные двое-трое деревенских как-то не внушили мне доверия. К тому же начинался дождь. И я покатил обратно, успев, впрочем, разглядеть мощные дубы и липы за деревенским прудом.

Когда-то здесь стояла барская усадьба Иллариона Каховского. В сражениях с Наполеоном раненый полковник ослеп, и сюда в белый Холм к нему приезжали друзья-декабристы. Сам полковник уже не мог принимать участия в деятельности тайных обществ, а вот его племянник Петр Каховский стал энергичным и трагическим участником и разработчиком проекта спасения России, что стоило ему жизни. Петр Каховский застрелил знаменитого героя Отечественной войны Милорадовича. В нового царя выпустить пулю так и не смог. Этот выстрел Каховского ничего не решил, без него декабристы, пожалуй, явили бы пример непротивления.

Милорадовича жаль, я читал о нем у другого нашего земляка Федора Глинки, служившего в его штабе. Это был неординарный и светлый человек.

Но и думать о крепостных, затравленных собаками, влачивших существование в хатках, крытых соломой, вечно голодных, в худой одежке, нелегко.

А это и есть беспощадные весы истории, ситуация выбора. «Испытание следует за испытанием», – писал Тойнби. И одни его не выдерживают, сливаются с массой и исчезают, другие в сверхъестественном напряжении гибнут, третьи строят жизнь на новых путях.

Напряжение декабристов и было сверхъестественным в условиях той России.

Девятнадцатый век всегда влечет какою-то тайной, но мысль о рабах в лаптях остужает. Как в тот же век в Америке, по мысли Генри Торо, место свободомыслящего человека было в тюрьме, так и в России – на Сенатской площади.

Но легко рассуждать о временах былых.

Белый Холм можно видеть с Воскресенской горы, но любопытно, что издалека-то он чернеет бором. Эти сосны растут на могильном холме, когда-то в детстве мы зашли туда, еще ничего не зная, сбросили рюкзаки и принялись пригоршнями есть спелую крупную землянику, вдыхая особенный сухой и смолистый аромат бора. И так медленно поднимались, пока вдруг не наткнулись на первый крест или обелиск в траве. Разогнулись, осмотрелись… Кладбище.

И когда глядишь с Воскресенской горы, и сознание тут же подсказывает название далекой черной горе – Белый Холм, испытываешь странное ощущение какой-то сказочности этих мест. Язык сам пишет эту сказку.

Предполагают, что название деревня получила по барскому дому Каховских, большому, трехэтажному, белому, с колоннами. Выстроен он был в восемнадцатом еще веке. Но дом-то стоял не на горе. А название деревни дано именно по холму.

У меня другая версия.

На горе хоронили усопших. Белый цвет – чистый, небесный. Это и цвет солнца. Сосновый бор как белокаменные палаты. И древний собор предков. Место высокое, чистое, белое по духу.

Невольно вспоминаешь, глядя с Воскресенской горы на черный Белый Холм, что у славян, как предполагает автор «Поэтических воззрений славян на природу» Афанасьев, повсеместно было распространено почитание Белбога, равно как и Чернобога. И кажется, что сейчас, почти две тысячи лет спустя, это представление существует запечатленным в пространстве.

Хотя ассоциация очень зыбкая, как осенняя паутина.

Но множество подобных намеков, смыслов, отголосков сокрыто повсюду на дорогах местности. И они таятся в самом тебе.

Имена окрашивают, освещают рощи и холмы, ручьи и лесные чащи. Никакой совершеннейший аппарат не в силах уже зарегистрировать это. И с этой точки зрения прекрасная глухая тайга все-таки беднее среднерусского леса. Среднерусское пространство насыщено смыслами. Проникать в них никогда не наскучит. Туман на курганах скрывает глубокую даль истории.

Мифологические и филологические штудии Афанасьева мне частенько приходят на помощь. Этого исследователя упрекали в том, что он всю мифологию выводил из противопоставления света и тьмы, всюду он видел облака и свет или тучи и тьму.

Фотограф мог бы только подтвердить верность этого наблюдения: все есть свет и тьма. И сам фотограф, как древнекитайский герой, стрелок И, гонится за солнцем.

Меня удивляло то обстоятельство, что Загорье на востоке, точнее на юго-востоке местности. Обычно маршруты начинались на западе и пролегали встреч солнцу.

И чувство света с каждой стоянкой растет: Городец и Арефина горка, Воскресенский лес и Марьина гора, Белкино, Белый Холм, Васильево, Ляхово, Славажский Никола, Загорье…

Борис Рыбаков писал, что на закате язычества и в первые века христианства на Руси распространилось почитание неопределенного и таинственного «Света».

Свет и свят филологически тождественны, замечает Афанасьев, святой есть светлый, белый, ибо сама стихия света есть божество. Санскритский глагол div – светить, блистать, играть лучами – дал жизнь греческому Зевсу, латинскому богу, божественному, святому, богатому и нашему дивному. Красный означало: светлый, яркий, блестящий, огненный, всё эпитеты солнца. Свет переродился в цвет – красный.

В идее красоты, продолжает Афанасьев, сказываются свет и солнце.

В «Слове о полку Игореве», вспоминает он, славяне – внуки солнца – Дажьбога.

«Слово о полку Игореве» я брал в дорогу сюда, на днепровские ветра. Эта поэма пронизана солнцем и, следовательно, идеей красоты. В утверждении этой идеи и кроется высший смысл начального русского «Слова». А значит, и всей последующей письменной речи.

Когда читаешь «Василия Тёркина», неволей поминаешь эту солнечную воинскую поэму – «Слово о полку Игореве». И дар Твардовского светоносен. Порою яркий, бьющий сильно и вольно, а чаще брезжущий, приглушенный. Как вот свет этой осени.

Я находил его в самые неожиданные моменты. Возвращался на стоянку поздним промозглым вечером после холодного дождика и вдруг замечал на кустах орешника наполненные ртутью капли, взглядывал на пучины серой ольхи и видел мириады этих светящихся планет, миров. И тут же понимал, что западный склон непостижимым образом улавливает рассеянный свет закатившегося солнца, собирает его в каплях.

И стволы берез уже на верху холма еще сочились светом, хотя внизу стлалась мгла.

Осеннюю радугу над Воскресенским лесом не назовешь брезжущей, она многоцветно сияла, но и в самой тишине происходящего была та же прикровенность.

Прикровенность – отличительная особенность этой земли.

Иногда рыжая береза или желтая осина светились словно бы озаренные солнцем, но после мгновенного замешательства и обеспокоенности – как же так, явилось солнце, а я сижу у костра? – становилось ясно, что это самосвечение.

За светом мне приходилось буквально гоняться.

Увидев после многих пасмурных дней настоящее солнце на старых березах Белкинского леса, я подхватился, сгреб штатив, сумку с фотоаппаратом и, оставив лагерь под прикрытием ели, бросился на северную окраину. Солнце вынырнуло из-под тучи над самым горизонтом и необыкновенно тепло и печально осветило белкинскую равнину, липы, березы, засохшие ивы, клен. И в этот момент как будто приоткрылась какая-то дверь… может быть, в кузне времени. Все озарилось здесь именно давним временем, временем Трифона Гордеевича и его молодой жены Марии Плескачевской.

Фотографировать из-за высоких бурых трав было очень неудобно, да попросту невозможно. И я продирался сквозь заросли, спотыкаясь на кабаньих рытвинах. Солнце в любой миг могло скрыться. Издалека я видел цветной и как будто вылепленный клен. Не вытерпел и поставил штатив в бурьяне, навел резкость. Травы загораживали вид. Поспешил дальше.

И вот нашел место повыше, установил треногу, приник к видоискателю.

Два или три щелчка, и солнце нырнуло рыбиной за горизонт, тучи сомкнулись.

Клен кузнеца погас. А только что его словно бы озаряли сполохи горна. И это был горн самой осени, ее div-ный санскритский свет.

Я утирал потное лицо, переводил дыхание, уже мучаясь несовершенством и мимолетностью двух-трех кадров, уже проклиная бюджетный объектив и скромную камеру. Немного позднее, остыв от горячки и медленно возвращаясь в лес, где меня ждали лагерь, кострище, еще не остывший горький чай, я чувствовал, пожалуй, то же разочарование и недоумение, что и бабы одной афанасьевской сказки, пытавшиеся зачерпывать решетом и всякими туесками пожалованный их деревне, жившей до того в потемках, всевышним солнечный свет, – они его зачерпывали и тащили в избы, но там света не прибавлялось.

Свадебный фотограф

Я пытался совладать с этой болезнью, похожей на одержимость. Убеждал себя, что взялся не за свое дело, что у меня уже не такие быстрые ноги, не такое выносливое сердце, как прежде. Но кто-то внезапно будил меня в четыре утра, чтобы я, глянув в окно, определил, будет ли солнце или туман. Но туман мог появиться и позже, вот в чем дело. Вчера именно так и произошло, думал я. В пять утра за окном никакого тумана не было, и я заснул с легким сердцем, но час спустя пробудился, приподнялся на локте – уличные фонари окутывал туман. И теперь я не мог спать. И надо было вставать, заваривать чай, умываться. Маршрутные такси еще не ходили, и я перся по пустынным улицам, зевая и кляня туман. Но туман так и не появлялся. Зато с моста через Днепр у крепостной стены я видел, как над плывущими льдинами восходит апрельское солнце. И потом, вернувшись домой продрогшим до костей, торопливо глотал обжигающий чай и пялился на монитор, заставляя солнце снова и снова вплывать на льдинах в мой город.

Днепр в городе всегда напоминал мне о главной обязанности: подниматься вверх, в холмы и леса местности.

Фотография меня окончательно разоряла. Может, удастся стать свадебным фотографом, думал я. Надо бы попрактиковаться. Первую свадьбу я готов снимать бесплатно.

Вернусь в город, думаю я на осенней дороге, и дам объявление.

Но все происходит быстрее.

На выходе из Воскресенского леса я замираю. Посредине обширного открытого пространства стоит лось. Стоит как изваяние, памятник самому себе. Чуть позже замечаю немного в стороне еще одну коричневато-серую горбатую фигуру. Мгновенно снимаю аппарат с плеча. Ловлю в видоискатель лося. Далеко. «Если фотография плоха, – говорил метр Роберт Капа, – значит, ты просто побоялся подойти ближе». И, пригнувшись, я начинаю подкрадываться. Побуревшие травы, сухой иван-чай скрывают меня. Но шорох-то слышен. У лосей не такое хорошее зрение, как слух и обоняние. Штатив путается в травах. Еще десяток шагов. Смотрю в объектив. Уже лучше. Но надо подкрасться еще ближе. Тем более что лоси попались не пугливые. На другом краю леса куда-то палят охотники. Может, по консервным банкам. Лоси не убегают. Ни от пальбы, ни от треска стеблей под моими ногами. Подхожу еще ближе. Объектив дает приличное увеличение. И я вижу морду лося, его рога, перевожу фотоаппарат правее и ловлю крупный темный выпуклый глаз и ноздри второго – это лосиха. Она поворачивает голову ко мне. Потом смотрит на лося. Снова переводит взгляд на меня. Лось буквально застыл. Но его фигура выражает напряжение. Он явно выжидает. Они оба видят, слышат и чуют меня. Но не делают ни малейших попыток скрыться. Я наглею и шагаю, уже не хоронясь. Лосиха оборачивается к лосю. Словно вопрошая. А тот всем своим видом отвечает: погоди, пусть он подойдет ближе, пусть подойдет…

И тут я резко торможу. Стоп! Сейчас же октябрь? Это уже осень светописная?

В азарте совсем забыл об этом. У лосей гон. Я – третий на этом диком поле. Вот лосиха с интересом и поглядывает на меня. И лось ждет, чтобы попросту обломать мне рога. Но это э…э… не рога, а всего-то пластмассовые ножки штатива.

Попал на лосиную свадьбу.

Я медленно начинаю пятиться, как из шатра великого хана. Шатром над нами – небо в кудели облаков. Рыжее поле – гигантский ковер. Никогда еще эти истасканные сравнения не казались мне такими яркими и свежими. Я продолжаю пятиться, соображая, что в случае чего легко запутаюсь в этом ворсистом ковре. Лосиха отворачивается, срывает какую-то веточку, жует. И лось наконец оживает и смотрит задумчиво в мою сторону.

О лосиных атаках я читал у Томпсона. И у других авторов – о том, как лоси расшибают своими ногами-палицами волчьи черепа. Атакуют и человека.

С лосями мне часто приходилось здесь сталкиваться. Лось – это слон северных лесов. Его мощь и стать вызывают уважение. Топоры рогов, булавы ног, горб, грудь – лось отлично вооружен.

Тем не менее обычно лоси предпочитают уступить, человек может быть опаснее бешеного волка.

Правда, летом ко мне на стоянку под дубом молодой лось сам прибегал, и даже дважды. Первый раз, отрываясь от дымного костра, я ожидал увидеть всадника прошлых времен, скачущего во весь опор от Городца к моей дубраве. Но вместо этого узрел высокого ярко-кофейного лося. Он со всех ног мчался уже по дубраве – прямо на мой костер. И что интересно, ни веточка не треснула, только слышался глухой топот. Обнаружив здесь мой лагерь, он затормозил, удивленно посмотрел и резко кинулся вбок и быстро исчез. И в летней жаркой тишине я услышал тихое гудение. Ко мне приближалось электрическое облако. И вскоре кровососы всех мастей атаковали меня прямо у костра. Пришлось срочно сгребать прошлогоднюю листву, гнилушки и налаживать настоящий дымокур.

Не прошло и часу, как снова послышался топот. И я вновь увидел того же лося. Он повторил свой маневр и растворился. Звенящее облако ринулось снова в атаку. Я засмеялся и предпочел отступить в палатку.

А сейчас, на лосиной свадьбе, мне ненароком вспоминается роман Эрленда Лу, норвежского писателя, в завязке которого горожанин, поселившийся в лесу, убивает топором лося. Я знал, что этот норвежец любитель гротеска, ему приятно поводить за нос читателя. Но реалист, крепко сидящий во мне, такому развитию событий воспротивился, как осел, уперся – и дальше ни шагу. И никакие соображения насчет условности, игры и так далее не помогли. Даже если герой с топором и загонит лося, ну, в глубокий снег с настом, который держит лыжника, но не зверя, если это и произойдет, то родным и близким охотника можно выразить соболезнование.

Ладно бы этот герой проснулся, например, без носа или в виде жука, а то ведь вон какой фортель выкинул – убил лося топором. Нелепо и тоскливо.

Вхожу в березняк. Через некоторое время среди березовых пестрых стволов появляется и голова лося. Он высматривает соперника. Озираюсь в поисках подходящего дерева. И вижу рядом согнувшуюся аркой березу. Влезаю на нее, держась за ветви соседних деревьев, снимаю защитный мешочек с камеры. Теперь я готов к встрече. Это будут сногсшибательные кадры – атака обезумевшего зверя на новоявленного папарацци.

Смелее, ваше сиятельство!

Но смею вас заверить, что не держал в уме ничего предосудительного. Поначалу даже и не понял, что у вас свадьба. Разве празднуют так тихо? Вы же не рыба, сударь. Или простудились? Нет, нет, благодарю, я останусь лучше на этой арке. Сам не знаю, каким ветром меня занесло на нее. Собственно говоря, я и не папарацци. А любитель Ее Величества. Фотограф-любитель Ее Величества. В некотором роде охотник и рыбак, но лучшие трофеи здесь – лучи и линии. В общем, я такой же подданный, как и вы. Что нам делить? Нечего и тем более некого.

Лось еще некоторое время выглядывает из-за березовых стволов, к нему приближается лосиха, и они бесшумно исчезают.

– Ту-ту-туру-ту-ту-ту-туту, – проигрываю я марш Мендельсона и с сожалением спускаюсь.

Не то чтобы мне очень понравилось на арке, просто я опасаюсь, что так и не сделал ни одной хорошей фотографии молодоженов. Какой же я свадебный фотограф? Правда, и жених с невестой попались своенравные.

…Что ж! Вот и первый опыт свадебной съемки. Как говорится, с почином.

Выйдя из березняка, направляюсь к горе.

После всего случившегося двадцать лет назад к горе у меня особое отношение. Плавание высветило гору. Вокруг нее обозначились границы. Установление границ важное действо. Попытка излечения недуга, о котором толковал Бердяев, – ушибленности простором. Границы концентрируют энергию места, дают ощущение защищенности, хотя и призрачной. Бесконечное слишком волнует человека. Для душевного покоя и необходимо ограниченное.

Устанавливая границы местности семьдесят три, я проводил и невидимые границы в себе. Идея слияния с миром, Вселенной не казалась уже такой прекрасной. Это не по силам человеку, по крайней мере, обычному. Человек навсегда ушел из дикого мира и возвращаться туда он может лишь ценой ощутимых потерь. Очевидная истина! Но ею надо было изрезать ноги, запылить волосы. Истин много, но все они мертвы, пока больно не вопьются в кожу или не коснутся сердца.

К слову, почему же местность семьдесят три? Наверное, землемеры уже побывали и в других местах с тех пор, когда был оформлен этот древний каталог счастливых земель. Туда могли бы включить и румынский берег, например, где сочинял свои скорбные элегии Овидий, но, правда, городов в древнем реестре не значилось.

В реестре девятнадцатого века, без всякого сомнения, числятся «Уолден». «Энкантадас, или Очарованные острова» Германа Мелвилла.

У нас – Степановка, имение в Орловской губернии, где хозяйствовал Фет.

Ясная Поляна.

Флёново.

В двадцатом веке – Национальный Парк Северных Каскадов, Пик Опустошения или Отчаяния, где шестьдесят три дня жил лесопожарный наблюдатель Джек Керуак.

Ястребиная Башня в Калифорнии, на океанском побережье, построенная из валунов поэтом Робинсоном Джефферсом.

Песчаное графство лесничего Олдо Леопольда.

Мещора.

Дом для бродяг, выстроенный Олегом Куваевым на севере.

Это лишь первые пришедшие на ум земли. На самом деле их больше. И у каждого инспектора земельного комитета свой перечень. И мне кажется, что чем больше будет землемеров, тем лучше, умнее и чище станет вся эта местность. Может быть, даже отыщется какой-то энтузиаст, который создаст тотальный реестр счастливых земель и опубликует географическую поэму в духе Уолта Уитмена. Ну, или хотя бы ограничится краткими прозаическими описаниями. Да еще снабдит их фотографиями?

Ох, это уже сомнительное предприятие. Я еще не встретил ни одной фотографии с Галапагосских островов, которую можно было бы вживить в ткань свежих и div-ных очерков Мелвилла. Иллюстрации – да, и очень хорошие, попадались, во всю страницу, цветные; в книге альбомного формата, которую я однажды нашел в библиотеке, были одни очерки «Энкантадас, или Очарованные острова». Зачарованный дух этих островов Мелвилла живописно только и можно передать, но и то весьма приблизительно.

Не знаю, что вышло, если бы Мелвилл взял в руки фотографический аппарат.

Помню открытие, сделанное в одной книге, полюбившейся в школьные годы. Можно сказать, мы были фанатами этой книги, называлась она «Я живу в Заонежской тайге», написал ее бывший инженер-ракетчик Анатолий Онегов, оставивший прибыльную работу в оборонном ведомстве в Москве, чтобы удить рыбу, охотничать в архангельской тайге, в Каргополье. Впервые эту книгу я взял в юношеской библиотеке, потом передал ее другу. И дальше мы время от времени брали ее и перечитывали, смакуя подробности. И вот, какое-то время спустя, я снова взял заонежскую книгу, принялся неторопливо читать и вдруг через несколько дней обнаружил в середине черно-белые фотографии.

Ну, с чем это сравнить? Как будто в лесном походе неожиданно оказываешься перед озерами, о которых никто ничего не слышал. А вот они: с облаками, рыбами, кувшинками, островками и волнами.

Фотографий было немного, едва ли больше пяти. Это были черно-белые снимки. На одном огонь в железной таежной печке, на другом – лодка; кажется, еще и окуни среди тростников, лошади на окраине деревни.

Как мы пропустили фотографии? Это было невозможно. Я поведал о находке другу, он не поверил. «На смотри», – сказал я и сунул ему книгу. И с удовольствием наблюдал за его физиономией. Вообще лицо человека, склонившегося над книгой, всегда интересно, человек читающий символичен. Книга – это лучшее, что появилось здесь, на земле. Хотя мастер зеркальщик, наверное, скажет, что – зеркало. А воздухоплаватель укажет на свой шар. И скрипач просто начнет выводить смычком летящий мотив Вивальди.

И все-таки в книге сокрыто все – и скрипка, и воздух, и зеркало.

Мы с другом решили, что эту книгу достали из запасников, а в предыдущей просто кто-то аккуратно увел фотографии.

Фотографии произвели на нас впечатление. Возможность не только услышать, но и увидеть показалась нам подарком. Опасаясь, что кто-то снова позарится на фотографии, мы даже подумали, не украсть ли нам эту книгу. Но не стали этого делать, щадя неведомых лесных странников.

Надо думать, что и Мелвилл сумел бы иллюстрировать «Энкантадас, или Очарованные острова». А «Моби Дик»? Природа этого романа сложна и, несмотря на метафизический характер, изобилует документальными сведениями. Документ – та же фотография. И дотошные сведения о добыче китов и их природе только ярче заставляют сиять страницы высоких широт.

Я сижу на поваленной сосне, смотрю вокруг и слышу протяжную свадебную трубу. Это заставляет вспомнить, что я назвался груздем – фотографом-любителем Ее Величества. И я встаю, вытягиваю шею, пытаясь увидеть лосей. Но они ходят где-то в молодых березняках, от которых струится такой тонкий золотой свет, что я вспоминаю микенские клады и даже не пытаюсь это сфотографировать.

Нет, все-таки пытаюсь. Это уже что-то вроде рефлекса. И я вытаскиваю из кустов старые жерди, кладу их на поперечные полоски железа, которыми стянуты опоры четырехметрового геодезического знака, и забираюсь туда. Когда-то я ночевал так, расстилал на жердях спальник и отчаливал в протоки, забитые звездами. По железу скатывалась роса, жерди поскрипывали, и земля медленно свершала свой круг.

Сейчас я не собираюсь здесь ночевать, влезть сюда меня вынудила camera lucida.

Мне уже не смешно, а тягостно. Как будто я наказан таскать это железо.

Но я точно знаю, что событие, описанное вчера, сегодня описывал бы немного по-другому, ну, хотя бы потому, что сегодня у меня хуже или лучше самочувствие.

Если неповторим из-за своих сложных метеорологических характеристик день, то тем более неповторимо любое событие. У события тоже есть температура воздуха и почвы, влажность, атмосферное давление, величина солнечной радиации, скорость ветра. И по большому счету, его невозможно с точностью зарегистрировать даже в то же самое время, потому что под событием обычно понимается нечто происходящее в мире людей, а сколько людей, столько и версий одного события. И речь идет не только о непосредственных участниках, но и вообще о людях, что-либо слышавших о том или ином событии.

Но даже если ты один-единственный участник, и тогда событие меняется. Грубо говоря, если сегодня ты рыбак, то на витрине увидишь удочки и лески, а поостыв к рыбалке или приняв индийский обет ахимсы – непричинения вреда живому – и вместо этого занявшись шахматами, на той же витрине узришь дорожные шахматы на магнитах. Конечно, редко человек так кардинально меняет свои привычки, но тем не менее человек всегда меняется, если он открыт новым знаниям, информации.

Одним словом, Вселенная изменчива и невероятна, под нами и над нами вихрятся ее атомы, и в нас самих кипит звездная протоплазма.

И фотография – попытка накинуть аркан на огненного жеребца, бросить якоря, вцепиться во что-нибудь твердое, прочное, неколебимое.

Фотография похожа на хлипкий плот, дрейфующий в потоке времени.

Какое же событие я пытаюсь сейчас запечатлеть, стоя на скрипучем настиле?

Струение микенских берез?

Да.

И странным образом это событие представляется единственно важным осенью 2012 года. Мировая жизнь здесь свершается, так всегда казалось мне. Что это – особенность местности или иллюзия сознания, архаичная вспышка эгоцентризма дикаря, сквозь которого везде и всегда проходила ось мира? Не берусь рассудить. Но вопреки Ясперсу, который полагал «первобытные народы», а также Индию и Китай в стороне от стрелы осевого времени, да и Россию не в основном потоке благ и завоеваний, даруемых «веком науки и техники», – вопреки этому я понимаю с полной ясностью, что столб мировой жизни здесь, и плот, привязанный к нему, медленно вращается.

Имена

Стоянки словно бы микроместности. На некоторых я провожу довольно много времени, особенно под дубом. Эта стоянка счастливо расположена на чистом ручье в двух часах хода от железной дороги. Бродить вокруг дуба, красавчика-урода, завязанного в сольный ключ, никогда не надоест. Можно подниматься по ручью к Айране Ваэдже. Крутые склоны ручья укреплены серыми колоннами мощных лип, вязов, кленов. Осенью наливаются лиловостью, переходящей в пурпур, листья бересклета, и заводи озарены этим цветом, словно комнаты китайских хижин огоньками фонарей. В распадке ходят лоси. Кабаны являются поискать кореньев, спускаются на водопой косули. По вечерам на сухую ольху прилетает сипло покричать серая неясыть.

Весной вокруг дуба растекаются обширные и чистейшие лужицы ландышей. Ландышей очень много, воздух дубравы чувственно изыскан, свеж. Разжигать костер в этой парфюмерной лавке как-то даже неловко, да еще греметь черными котелками, резать мясо, чистить лук и чеснок. Зато приятно вечером влезть в палатку, наполненную благоуханием лилии долин, цветущей в мае, как переводится латинское название ландыша. Или усесться после утреннего крепкого чая на стволе березы, поваленной бурей, раскрыть тетрадь на крошечном столике из ореховых жердочек и писать.

Стоянку по ручью можно назвать Дуб-на-Городце.

С ручья Городца рукой подать до Волчьего ручья, там в высоком обрыве есть логово, правда, сейчас оно оставлено.

А когда-то мы с Вовкой слушали здесь ночью при луне, пахнущей чабрецом, пение взрослого волка и хор волчат. Этого волка моему другу удалось даже сфотографировать. Хотя снимал он пейзаж, а не зверя. Но потом, случайно увеличив фото, обнаружил перед зарослями ольхи фигуру серого зверя.

Может, надо иногда так и фотографировать. Объектив способен увидеть больше.

Похожий эксперимент я провел в городе, на Соборной горе: фотографировал вообще вслепую, поворачиваясь в разные стороны с закрытыми глазами.

Результат ничем не порадовал: падающие стены, купола, асфальт, пустое белесое небо.

Но возможно, стоит еще раз попробовать. У современного композитора Виктории Полевой есть любопытная пьеса для флейты и гитары «Слепая рука», там словно бы дан мир до того, как у вещей появились имена. Кто знает, не должен ли и фотограф стать подобной слепой рукой? Фотографировать, не зная, что есть что.

Но тогда, пожалуй, исчезнет сам дух местности? Чем будут склоны холмов и рощи урочища Плескачи? Заросшая дорога на Загорье? Ельнинский тракт? Далекий бор Белого Холма? Или странные холмики под Арефиной горой?

Имена – как стоянки. Они притягивают, дают тень в зной и обещают солнце в ненастье.

Здесь жили и живут люди, и они по-своему тоже интересны. Взять хотя бы деда моего друга. Семен Владимирович Никитенков служил одно время кучером у смоленского купца Будникова, воевал в Германскую с другом из Долгомостья; этот друг все боялся пули в живот, говорил, что хуже смерти не придумать, – так и случилось, немецкий свинец поразил его прямо в живот. Семен Никитенков вернулся цел-невредим, жена его Евдокия как раз полоскала белье на речке, увидела, закричала. Хозяйство у деда было хорошее: лошадь, две коровы, овцы, птица. Жена ткала холсты из своего льна. Но государство решило судьбу крепких крестьян по-своему. И Семен Никитенков из Долгомостья оказался прозорливее кузнеца из Загорья, всю скотину свел в коммуну. И уцелел. А некоторые жители Долгомостья не захотели даром отдавать нажитое трудом – и пропали в товарняках на стальных путях родины.

Сыновья Никитенкова, Сергей и Кузьма, воевали с немцем уже в Великую Отечественную; один долго не возвращался и не подавал после фронта вестей – и вдруг объявился в Алма-Ате, уже с другой семьей. Второй сын на фронте потерял ногу, вернулся сюда и работал директором карьероуправления. За каждым человеком судьба, неповторимая жизнь. И как раз эти судьбы и наполняют смыслом и питают собой имена-линзы: Меркурий, Александр. Словом, одно без другого немыслимо.

Лосев действительность без имен называл глухонемой.

Флоренский различает в имени три уровня: низший, высший и средний. Личность может соответствовать тому или иному уровню собственного имени.

И тут мне приходит на ум гора за Воскресенским лесом с ее тремя именами: Утренняя, Воскресенская, Марьина. Может быть, здесь как раз иллюстрация этой мысли Флоренского.

Первое название элементарное, рожденное наблюдением: здесь лучше всего встречать солнце. Второе имя от деревни и леса. Третье мне сообщил косец. Оно уже сложнее. Возможно, оно связано с какой-то девушкой или женщиной, жившей здесь, в Воскресенске, или где-то поблизости. Тут, конечно, есть соблазн упомянуть хутор Обляшево, где учительствовал Иосиф Радьков, а его сестру, учительницу и энтузиастку драматического кружка в народном доме, и звали Марией. В нее-то и был влюблен Твардовский. Но всего этого мало.

В преданиях и легендах, быличках, собранных смоленским ученым Яковом Кошелевым в книгу «Народное творчество Смоленщины», показан этот процесс присвоения имени. Вот, например, село Аделаида. Рассказывают, что у барина утонула дочка с таким именем, и он имение переименовал. С тех пор деревня так называется. Или другое название – Меланьина роща. Одна крестьянка все ходила в эту березовую рощу и говорила, что слушает там музыку, песни. Кто с ней ни ходил, ничего не слышал. Ну, а потом у нее родились три сына, и все стали отменными музыкантами, и внуки без музыки не могли.

С деревней Изборово связана судьба прабабушки одного информатора. Ее отец был крепостным и ходил за барскими кроликами. Однажды закрыл раньше времени заслонку в печке, кролики и угорели. Барин осерчал, хотел всю семью распродать (как кроликов! – хочется воскликнуть), но, поостыв, лишь в наказание красавицу дочку этого кроликовода отдал замуж за другого крепостного – квазимоду. А та деревня, куда пошла дочь красавица, вскоре стала называться Изборово, в нее сгонял помещик неугодных крестьян, избирал.

Речка Чернушка названа по черноволосой девушке, утопившейся в ней, чтобы избежать постылого замужества.

Страшная дорога – в одном имении, где кормилица не усмотрела за младенцем пана и тот умер, и ей велели за гробами идти, в одном младенец, а другой пустой, для нее. Информатор сообщает, что кормилицу так и схоронили живьем.

Или вот место, где сходятся три дороги: Крестики. Там всегда что-то происходило, огни вспыхивали, вихри кружились. Старик ехал домой, увидал барана, поймал и забросил в телегу. Едет и думает, что здорово обрадует старуху, а кто-то за спиной говорит, что действительно отличный баран. Старик хлестнул лошаденку, помчался. Возле дома смотрит: телега пустая. И там же одна девушка письмо нашла, а голос ей велел положить письмо. Положила и припустилась.

Есть, между прочим, в этом сборнике и предания о местности. Рассказывается о Бедамле, небольшом островке под Арефиной горой, рядом с которым была когда-то протока, и по ней баржи спрямляли путь по Днепру, а разбойнички нападали на них. Бедамля – от беды. Сейчас эта протока превратилась в несколько глухих длинных прудов, пробиться к которым не так-то просто, особенно летом: буквально шквал зарослей и жужжащих кровососов захлестывает путника. Но ранней весной в сапогах туда можно спокойно пройти, за колоннами черной ольхи, скульптурно-выразительными, как допотопные патриархи, эти пруды словно бы древние бронзовые зеркала, позеленевшие, тяжелые, хранящие неведомые образы в черной глубине. Смотрителями этого колонного зеркального дома служат бобры.

К слову, бобер зверь своенравный. Совсем недавно сообщалось о рыбаках, увидевших бобра и попытавшихся с ним сфотографироваться: бобер повел себя как абориген из африканской глубинки, считающий, что фотограф похищает часть его души, если не всю душу и даже самого человека, – кинулся на рыбака и хватанул его своими мощными зубами, порвал бедренную артерию, и, пока медики спешили на помощь, несчастный изошел кровью и умер.

Другое свидетельство – о лесах возле Ливны, где живут русалки, что верещат и насмерть щекочут мужиков на кривой неделе. О Ляхове дан только слух, что там был жестокий помещик Бартоломей. А вот в Станькове помещики другие, обходительные. Лесли, школы и лечебницы открывали, против французов вместе с мужиками партизанили. И когда из Птахина, это уже собственно урочище Плескачи, мужики порубили самовольно лес, барин их простил, но в суд в Смоленск съездить и страху натерпеться заставил.

Еще одно место – Пацов мост, что проходил по болоту от деревни на берегу Днепра до Воскресенска. По нему отступали то ли литовцы, то ли французы во главе с Пацом, и там их побили. А потом схоронили в курганах под Арефино.

На самом-то деле в этих курганах как раз предки нынешних жителей местности. Да сейчас в норах живут ужи и лисы.

Вообще название Марьина гора довольно распространенное, как и имя Мария. Мать Твардовского звали Марией. И в Смоленске он полюбил другую – не Радькову – Марию. Об этом имени Флоренский писал, как о всеблагоуханном и лучшем из женских имен, и даже не только женских. Мария – имя совершеннейшее по красоте, а внутри равновесное. И добавлял, что свет этого имени его ослепляет.

Ослеплял он и жителей разных мест России, оттого так много Марьиных гор, Марьиных рощ. Косец говорил, что специально по горе палы пускали, чтобы потом иван-чай рос во всю силу, и, мол, едешь по дороге и еще издали видишь – вся красная гора. В ответ на замечание, что поджоги эти весенние опалили сосны, он сказал, что раньше их совсем не было, сосен, а потом в горе обнаружили гравий и хотели ее выпотрошить, и тогда народ собрался и судил не трогать горы, а чтобы закрепить решение, взяли и посадили сосны.

Марьина гора красна не только своим кипрейным нарядом – усиленная вторым именем, она поистине сияет. Видимо, все это и сказалось в то утро, когда я возвращался по Днепру и пришел сюда. Хор, который я услышал над горой, был храмовым, христианским. Множество ликующих женских голосов вторили одному мужскому басу. Слова я запомнил на всю жизнь, но приводить их здесь не буду.

Думаю, что все происшедшее на горе связано как раз с ее именами, этими именами события определяются. Рассуждения Флоренского, таким образом, подтверждаются. А он говорил о провиденциальном характере некоторых географических названий, например о том, что на месте Бородинского сражения течет речка Колоча (от глагола колотить), есть ручей Стонец, ручей Огник, ручей Война; пределом французского похода было место Спас Прогнань.

Сюда надо добавить и первоначальное название Загорья, в котором слышится еще и пушкинский голос: пустошь Столпово.

Арефино

Арефино накрепко связано с самыми давними временами местности.

В роднике еще видны остатки сруба. Когда-то на холме стояла деревня Арефино. А еще раньше, в шестом – десятом веках, здесь было селище. От того времени под горой на берегу ручья Городец сохранились курганы.

Это место исследовалось археологами. Они даже обнаружили в километре отсюда каменный топор, кремневые скребок и пластину, что позволило сделать вывод о существовании стоянки эпохи неолита.

А в курганах хоронили усопших в более поздние времена жители селища.

Курганов больше сорока, овальные и длинные, а один четырехугольной формы. В курганах обнаружены следы трупосожжений: прах в урнах, перевернутых вверх дном; женские бронзовые украшения – подвески, височные кольца, браслеты, стеклянные бусы, перстни; глиняные миски, берестяные туески. Материал крайне скудный. Откуда быть золотым украшениям или серебряным в деревенском глухом углу, вдали от дорог, даже и от Днепра в сторонке? Да сюда и не поднимались купцы, шедшие из варяг в греки, поворотная точка была в Смоленске. Хотя Алексеев в своем труде «Смоленская земля в IX–XIII вв.» и предполагает, что мог существовать волок через речку Ливну: с Сожа в Днепр. А Ливна протекает поблизости.

Читая записки арабского путешественника десятого века Ибн Фадлана, которые послужили толчком Семирадскому для создания полотна «Похороны знатного руса», думаешь, что обряд в Арефине в чем-то мог совпадать с происходившим на берегу Волги. К этому сопоставлению меня подвигли элементарная логика и одно наблюдение.

Обреченную на сожжение вместе с умершим господином девушку подводили к вратам и поднимали ее на руках повыше три раза, а она говорила, что видит потусторонний мир: своих родителей, родственников и, наконец, самого господина в зеленом саду.

Как-то осенью на курганах одно из деревьев преломилось, и вдруг образовались настоящие ворота. Не вспомнить описание Ибн Фадлана я не мог.

К сожалению, академик Рыбаков, подробно разбирая это описание арабского путешественника, не говорит, как мог происходить тот же обряд где-нибудь в русской глубинке. Думается, что в селище на Арефиной горе не так много было народу, чтобы вслед за умершим мужем обязательно отправляли его жену. Но в соответствии с представлениями о совместной с умершим жизнью в раю, который у пращуров именовался ирием или вырием, любящая жена, наверное, и могла добровольно войти во врата на курганах под горой.

Ибн Фадлан сообщает, что девушка, добровольно решившаяся умереть вместе со знатным русом, перед смертью пьет прощальные чаши и поет песни, и на последней песне суровая старуха, которую араб называет ангелом смерти (и ведьмой), начинает торопить ее войти в палатку к мертвому господину, где все свершится. И эта девушка пыталась отсрочить неминуемое, она сунула голову между палаткой и бортом похоронной ладьи, а неумолимая старуха направила ее голову в палатку. Там с ней сочетались шестеро мужей (а до этого она сама ходила по шатрам, вступая в связь с хозяевами), которые потом и стреножили ее, а старуха пустила в ход нож с широким лезвием. Причем действия старухи были продолжительны: «…начала втыкать его между ребрами и вынимать его». Воины вокруг стучали в щиты, чтобы заглушить крики и не отваживать будущих жертв.

За несколько веков и здесь, в Арефине, конечно, всякое происходило. Наверняка были и драматические события.

Курганы молчат. И мы не знаем погребальных песней тех жителей. Но можно составить некоторое представление, обратившись к древним поэтическим памятникам. Речь о ведах: Ригведе и Атхарваведе. Слово веда родственно русскому ведать, означает оно священное знание. Можно обнаружить и еще много слов в русском языке, родственных словам древних ариев – создателей вед. Это говорит о близости древних славян и ариев. Возможно, у тех и у других была общая прародина: Арйана Ваэджа. Некоторые ученые этот Арийский Простор располагают в южнорусских степях.

В языческом пантеоне Древней Руси академик Рыбаков и другие историки находят иранское, сиречь арийское (название современного Ирана происходит от слова арьянам – страна ариев) божество – крылатую собаку Симаргла.

Да и название главной реки тогдашнего русского мира Днепр имеет, вероятно, иранские корни. И вот что пишет Рыбаков: «Десятки древних индоевропейских мифов (иногда в античной, греческой окраске) исполнялись во время зимних или летних Святок».

Словом, на этой остановке посреди арефинских курганов почему бы не обратиться к ведам, запечатлевшим сознание древнего язычника?

Эта песнь называется так: «Разговор мальчика с умершим отцом». Все стихи вед пелись и до сих пор поются.

(Мальчик)

Где под деревом дивнолистным пьет со всеми богами Яма, наш родитель, начальник рода, там проходит дорогой предков. Он уходит дорогой предков, он вступает на путь несчастный, я смотрю на него в печали, снова я по нему тоскую.

(Голос отца)

Мальчик! ты сотворил повозку бесколесную с дышлом мысли, направляемой как угодно, правишь ты, на незримой стоя.

Далее певец-автор задается вопросами о загадке рождения и мироустройства. И заканчивает гимн так:

Мы же эту обитель Ямы почитаем богов жилищем, в камышовую дудку дуя, украшаем хвалебным пеньем.

Яма – царь мертвых, с которым пируют умершие предки, среди них и отец мальчика. Комментатор полагает, что мальчик сотворил мысленную жертву – повозку, в которой и отправился – опять же мысленно – вслед за отцом.

Странным образом читатель гимна будто воочию видит эту повозку с мальчиком, похожую одновременно и на подлинную и на хлебную, из тех, что выпекали в старину к различным праздникам в наших деревнях. Благодаря Ригведе нам доступна эта тоска тысячелетий. А когда ты стоишь среди курганов, увенчанных большими березами, на склонах, поросших травами и цветами, это чувство – тоскующего об отце сына – усиливается стократ.

Глубина прошлого чарует нас, говорит Ясперс. Нам мерещится какая-то покойная даль, исполненная мудрости. Мы силимся проникнуть в нее – как этот мальчик из гимна – на мысленной повозке и следовать дорогой предков. Поняв прошлое, мы прочнее станем в настоящем. Хотя, наверное, это только иллюзия. И все-таки главенствует здесь чистая любознательность, как и в этом «Гимне о сотворении мира»:

Было не было и Не-было тоже, не было неба ни пространства ниже, и что же сновалось, и кем хранимо, и где бучалы, и какие воды. Не было смерти, и бессмертья тоже, не было различий ни дня, ни ночи, не дыша, дышало своим законом нечто единое ничто иное.

Гимнотворец вперяет взор во тьму веков, тысячелетий и видит нечто единое, но недоступное разуму. Даже «на высшем небе мира всехранитель / он только знает может быть не знает».

Так далеко во времена местности я не пытаюсь заглядывать. Но эпоха курганов, вещественно представленная здесь, в пойме ручья Городца, будоражит сознание.

И тут мне на помощь приходят уже не гимны далекой Индии, а воспоминание о нашей чудесной древней книге.

Движение воинов Игоря в простор Степи, лающей на красные щиты лисицами, свистающей дивами, затягивающей кровавый зрак солнца тьмою, синее вино, с горем смешанное, что подносят Святославу в Киеве на горах в то время, как в дальней дали русские полки уже побиты, всплескивающий плач Ярославны, ее кукованье встреч ветру, теплые туманы Донца, студеная роса, зеленая трава на серебряных берегах (берега меловые), веселые песни соловьев на рассвете, стук дятлов по оврагам, демонический бег и лет из пленения Игоря – то серым волком, то соколом, – и разговор Игоря с Донцом, свечение солнца и славословия торжественного финала – весь этот мир древней книги поет и рокочет из-за дверей, приоткрытых ключиком слова «вырий». И самим вырием, его красками, звуками, мир «Слова о полку Игореве» и оборачивается.

В дождь я лежал в палатке у Арефинского родника, слушал шум ветра и водяную дробь, раскаты и снова старался вообразить живших здесь в курганные времена людей. Наверное, из этого родника они и пили, девицы и парни спускались с горы за водой с деревянными ведрами. От комаров спасались дымом, развешивали травы у входа: чабрец, полынь, высаживали перед окном куст бузины. Гоняли зверей, валили лес, сжигали его на удобрение. Пекли хлеб, варили пиво. Болели. Без драк не обходилось. Это сейчас луг в пойме Городца никому не нужен. А когда-то о нем точно шел спор.

И дождь шелестел по соломенной крыше, как сейчас по листве вокруг палатки, мужик щурился на слепой свет оконца, затянутого бычьим пузырем. Женщина ритмично стучала ступкой – масло сбивала. Старая баба занимала чумазых полуголых ребят, рассказывала о колдунах. Да все они были немного колдунами в нашем понимании: разговаривали с деревьями и птицами, искали целебные травы, просили дождь прекратиться.

Борис Рыбаков в «Язычестве Древней Руси» приводит любопытные сведения, оставленные австрийским посланником Герберштейном, проезжавшим по Руси в шестнадцатом веке. В своих записках австриец упоминает о поклонении ящерам, толстым черным змеям на четырех лапах размером более полуметра. Их держали в специальном помещении, кормили. В то же время и псковский летописец свидетельствовал о нашествии неких речных «коркодилов», натворивших много бед: «В лето 7090 (1582)… Того же лета изыдоша коркодили лютии зверии из реки и путь затвориша; людей много поядоша. И ужасошася людие и молиша бога по всей земли. И паки спряташася, а иних избиша». Рыбаков относится к этим свидетельствам со всей серьезностью. И напоминает о культе ящера у древних славян и предполагает, что даже Род мог иногда выступать в образе ящера. И его сакральное имя, возможно, было Сливень. До сих пор в белорусских деревнях сливнем называют медянку, безногую ящерицу.

Так что древняя арефинская бабка могла и не вымышлять ничего, а просто рассказывала детям с глиняными и деревянными игрушками подлинную историю деда, своего мужа, о том, как шел он через болото и повстречал ящера, одно из сакральных имен которого было сливень.

И сын ее тоже прислушивается. И женщина с потемневшим от солнца красноватым лицом тише бьет масло.

А дождь все сыпался из туч над Арефином.

Зимой

Нет ничего печальнее и скучнее зимних русских полей!

Этот вопль немо вырвался после минутного созерцания окрестностей, голых рощ, кустарников на болотах и всюду торчащих желтоватых трав – до самого горизонта желтели эти жухлые травы. Зимний лик местности был жалок… Нет, не то определение. Лучше сказать – жутковат. И расцветкой напоминал «Тибетскую книгу мертвых» на моей книжной полке, черно-коричневую, с желтизной. Подготавливая очерк о Пржевальском, я снова перечитал ее. И моим вниманием, разумеется, сразу завладел свет, упоминаемый чуть ли не с первой страницы предисловия Юнга. А сама книга начинается так: «Поклонения Божественному Телу Истины, Непостижимому, Беспредельному Свету…»

Как известно, «Тибетская книга мертвых» – это руководство для так сказать странника по ту сторону. Своего рода путеводитель. Хорошая книга для зимнего чтения. Ведь что такое зима в философии времен года? Книга смерти. И вот передо мною она лежала открытой: русская книга смерти.

Тибетские авторы обещали путнику встречу со Светом. Не так – с Чистым Светом. И если сразу после смерти покойник справится с экстазом от этой встречи и сможет сознательно принять эту световую манифестацию, то он добьется освобождения. Авторы предостерегали от ложных тусклых светов – если увлечься ими, то можно попасть в худшее положение.

Вступая в нашу зиму, я надеялся на предсказания синоптиков. Свет нужен был для фотографий.

Раньше я усмехался стариковской присказке о былых зимах с настоящими морозами, сугробами по крышу. А теперь и сам готов подтвердить: точно, зимы в наше время стояли другие, сказочные, былинные. Сейчас слякоть держится до Нового года. Это напоминает зимы в Афганистане: с ночи степь пышная, чистая, а уже к полудню под ногами солдат и колесами машин грязь. Только небо горит светозарно.

Я всегда помнил одну зиму, проведенную в Доброминских лесах, чьи вечнозеленые волны видны с Утренней-Воскресенской-Марьиной горы.

Мы отправились туда вдвоем с Серёней. Сколотили за день из жердей конструкцию, напоминающую юрту, обвернули ее специальной грубой технической непромокаемой бумагой, припрятанной отцом Серёни в гараже для дачных нужд, утеплили еловыми лапами, присыпали со всех сторон снегом и зимовали все каникулы, дежуря по ночам у костра под музыку и новости радиоприемника «Альпинист-305» и гулкие разрывы зимних бомб: мороз так жал, что кора деревьев лопалась, и утром мы ходили вокруг и разглядывали свежие рваные раны – до розоватой сердцевины – на осинах, березах и тополях. «Некрасовский воевода пошел в атаку!» – ржали мы. Хотя каждую ночь решали, что наутро сбежим отсюда в теплые квартиры. Потому что периодически дежурный засыпал, огонь гас, и мы приходили в себя, клацая зубами и с ругательствами растирая закоченевшие конечности. Но все утра были солнечные, синие, сверкающие, и мы решали остаться еще на ночь. Да и в хибаре было сносно, если весело горел костер. И мы продержались в январском лесу целые каникулы, домой вернулись как с юга: с прокопченными лицами. И навсегда запомнили жутковатую красоту январских еловых утр.

Поднимаясь много лет спустя вверх по реке на байдарке, я сходил и в этот Доброминский лес, припрятав все снаряжение в тростниках. На месте хибары обнаружил бугор, занесенный мхом. Хибара рухнула под тяжестью сугробов и лет. Разгребая гнилушки, вдруг наткнулся на алюминиевую крышку от котелка. Радость моя была сродни той, что испытывали величайшие археологи мира. Алюминиевая мятая, почерневшая крышка была чем-то вроде золотой маски Агамемнона, найденной Шлиманом. И я предался воспоминаниям, сидя на груде обломков, о героическом прошлом, о великом походе в заснеженных лесах, припомнил какие-то словечки, шутки тех времен и даже персонажа по имени Аманьзяка.

Вы не знаете, кто такой Аманьзяка?

Я тоже смутно представляю, кто это.

Вроде бы горный или лесной прохиндей, злой дух осетинской или аварской сказки, приходивший в хижину к оставленному отцом-охотником мальчику, стучавший с присказкой «Тук-тутук!» и пытавшийся мальчика захватить в плен. Кажется, с третьего раза ему это удалось. И мальчик попал в его логово. Что было дальше, мы не узнали.

Обычно по утрам, после десяти часов, московское радио передавало сказки, и мы, школьники старших классов с огрубевшими от холода и папирос голосами, с удовольствием их слушали в сизом еловом дыму своей хижины, как раз во время лесного простецкого и самого вкусного завтрака из рожков, тушенки, подгоревшего хлеба – а хлеб разогревать было необходимо: от мороза он деревенел, – чая и сахара. Сказка была с продолжением. Но на следующее утро батарейки и сели.

– Проклятый Аманьзяка!! – почти в один голос завопили мы и принялись тереть батарейки шерстью, подносить к костру.

Тщетно. Приемник даже не сипел. И судьба мальчика осталась неведомой. Мы пытались продолжать сказку, но выходила какая-то ерунда. И когда я пришел с реки к печальным этим руинам, то подумал, что вопреки обыкновению сказка закончилась скверно: отец, не отыскав мальчика, бросил хижину и ушел в город, запил с тоски, как один из нас, и сгинул в лабиринтах. Что было с мальчиком, не хотелось и гадать.

Летний вид этого уголка Доброминского леса был каким-то обыденным. А прошлое поистине сверкало алмазами. И это были алмазы баснословной зимы.

А теперь?..

В середине декабря фотографируешь заиндевелые, но зеленые поля. Зеленя не прикрывало, например, в прошлом году снегом почти до Нового года.

Ну, правда, в начале этого декабря снега подсыпало, не так много, чтобы надеть лыжи, но и достаточно, чтобы в полях исчезли комья мерзлой земли. Мороз установился около десяти градусов, а в один из дней синоптики пообещали солнце, и я собрал новый рюкзак «Тибет», уже проверенный осенью, вместо легкого летнего топорика взял специально купленный для зимы топор поувесистей, ведь мороз может так прижать, что придется рубить колоды для долгоиграющего костра, и поехал в непроглядную декабрьскую даль раннего утра на пригородном поезде. Поезд двигался не по той ветке, что приводит в Доброминские леса, а по бунинской Риго-Орловской дороге, столбовой дороге нашей местности.

Вообще зимой местность довольно неприглядна. Хвойных деревьев здесь – раз, два и обчелся. А зима в елях и соснах хороша, да в горах, как на Байкале. Кроме того, в еловом лесу быстрее скроешься от метели, согреешься костром – сушины сразу видны среди зелени. Еще и поэтому мы с Серёней выбрали другую железнодорожную ветку, уходящую в хвойные дебри.

А на Яцковской горе, помню, в зимнюю вылазку с Вовкой так и не смогли зажечь промороженные дубовые дрова и горячий чай пили у тетки Кати в Долгомостье. Ель дает и постель. Правда, сейчас человечество изобрело гениальную вещь – синтетический коврик, легкий, сворачивается в трубку, в любом месте раскатывай, на камнях, на мерзлых комьях, на сырой траве, на снегу, и спи. Мечта номада, постель под мышкой.

Ну, кроме этой штуки зимой надо что-то еще. В «Тибет» я уложил туго свернутый и связанный веревкой нагольный овчинный полушубок – нагольным его жена сделала вечером перед отправкой, срезала матерчатый верх, заодно и воротник удалила для легкости. Помимо этого вез тент от палатки, спальный мешок, два свитера и чулки из валяной шерсти. Конечно, проще было взять один легкий мешок из лебяжьего пуха. Но литератору моего пошиба об этом остается только мечтать.

И на полустанке я сошел, взгромоздив на спину такой тяжелый и большой рюкзак, словно собирался куда-то в пустыни Северного Тибета, о которых совсем недавно читал у Пржевальского, удивляясь, как путешественники перемогали зимнюю стужу среди голых камней, греясь аргалом, сухим пометом яков; ладно, у них были теплые шубы и юрта, но ведь казаки спали в простой палатке. Пржевальский пишет, что казаков по очереди приглашали ночевать в командирской юрте, но те предпочитали свою палатку. У Пржевальского с казаками складывались самые добрые отношения, после походов они приезжали к нему в смоленское имение гостить аж из самой Кяхты. И он помогал им продвигаться по службе, давал денег, следил, чтобы всех награждали. Но вот юрты у казаков во время великих путешествий сначала капитана, а потом полковника и генерала Российской империи Николая Михайловича Пржевальского не было. Впрочем, в четвертое, полковничье, путешествие юрту все-таки казакам приобрели, но, по честному признанию Пржевальского, плохую и маленькую, так что все равно половина казаков зимовали в палатке.

Пожить немного в палатке зимой собирался и я.

Спустившись с холма, оказался у Городца. Ручей еще не сковало, вода журчала себе среди белых и черных берегов, устремляясь к Арефинским курганам и дальше через Черный лес к Днепру. Арефинские курганы я тоже хотел сфотографировать сейчас, зимой они должны быть лучше видны.

В дубраве было чисто, бело, пустынно. Я с некоторым удивлением озирался. Надо сказать, что определение «дубрава» довольно условно, да, здесь стоят дубы, не очень высокие и раскидистые, но больше орешника, растущего повсюду лучеобразными кустами. Посреди этого островка замер дуб-уродец, сольный ключ местности.

Вряд ли что-то понимает дерево, а я все равно люблю подойти к дубу и пожать его лапу, окутанную мхом. И что-нибудь сказать.

Кто знает, может быть, звук человеческого голоса деревья, растения как-то и воспринимают. Моя жена любила говорить с огурцами, пока они прорастали в блюдце с водой на подоконнике, а потом уже на грядках, и ее первый урожай был на удивление и зависть в деревне; и в огурцах совсем не чувствовалась горечь.

Разговаривала она с окружающими и здесь, нам доводилось жить на Городце вдвоем по неделе. И забавно было слышать ее реплики в адрес сорок, канюков, костра, ландышей, препирательства с крапивой. Разговаривать с дубом у нее я и научился.

Сейчас мне вспомнились лужайки ландышей, в сумерках смутно белевших вокруг нашей палатки, костра и благоухавших так, что эти лужайки хотелось сравнить с озерцами, вытекшими из разгромленной парфюмерной лавки. Кривоватое сравнение, но в чем-то, увы, точное.

В дубраве всегда пели иволги, а однажды играла на серебряной флейте моя дочка. Флейту я привез из Парижа, где вышли «Афганские рассказы». Так что можно было сказать, что в руках у нее мерцала афганская флейта.

По утрам на палатку прилетали птицы, это мне особенно нравилось. Они прыгали по коньку палатки, царапали лапками ткань, иногда пробовали ее клевать. И распевали на разные голоса.

Сейчас в дубраве было тихо. Ветки дубов, орешников, берез были подбиты пухом, как рукава каких-то праздничных рубах, курток, шуб. О птичьих рубашках колдунов, в которые густо вшивались лебяжьи перья, писал Афанасьев в «Поэтических воззрениях славян на природу».

И мне вдруг захотелось тихо уйти отсюда.

Как все выглядит в дубраве зимой, я увидел. Нарушать этот покой было неловко.

А свет? Обещанный синоптиками-прорицателями? Не зря же я тащил сюда камеру с треногой.

И я остался.

Расчистил место у дубка под палатку, срубил две гибкие орешины и, согнув их дугами, легко вогнал заостренными концами в еще податливую землю. Сверху натянул тент, края присыпал снегом, оставив свободной одну полу входа. Раскатал коврик номада, расстелил спальник, бросил сверху нагольный тулупчик и занялся костром.

Сумерки стягивались вокруг моего огня. Это время французы называют между волком и собакой. Призрачный свет. Наверное, от увлечения таким же предостерегали авторы тибетской книги. Но фотографы как раз любят его. Эти люди разрываются между документальной ясностью и художественной размытостью. Четкость и ясность фотографии в конце концов раздражает и утомляет. Есть в этом что-то тупое и пошлое. Фотограф мечтает машину одолеть, преодолеть. И тут ему на помощь и приходят сумерки, является существо – то ли собака, то ли волк. В сумерках таятся возможности. Силуэт прохожего похож на памятник. А памятник – на прохожего. Фотограф ликует! Вот оно! Машина художественно пишет, то есть изображает, преображает эту действительность так, что зрителю будут мерещиться всякие вещи и открываться таинственные миры… Но наутро неизбежно разочарование. Все-таки автор сумерек, хозяин волка и собаки – не ты. Ты лишь жалкий соглядатай. Или не жалкий, а именитый, весь в медалях выставок-конкурсов, весь в дорогих камерах и объективах, но соглядатай, регистратор. И машина – твое проклятие. И какая-нибудь одна прекрасная стихотворная строчка значит больше, чем пачка волшебных пейзажей. Потому что стихотворная строчка сотворена полностью, от первой буквы до последней нечаянной точки, больше похожей на песчинку, соринку.

Между волком и собакой и сам фотограф. Но, скорее всего, он – собака, хотя и чувствует временами себя волком.

Утром, едва чистый свет потек по рукавам праздничных рубах, все сомнения были напрочь забыты. Хотя уже горел костер и в котелках дымилась вода из Городца, довольно сильно затянутого льдом в одну ночь. После морозной ночи, беспрестанного верчения с боку на бок, хотелось погреться у огня и поскорее напиться крепкого чая. Но солнце, как-то внезапно открывшееся на востоке, – хотя ведь гадатели Гидрометцентра предупреждали! – да, но под утро небо как-то клубилось и ничего не обещало, – солнце влекло за собой.

Вдохновение накрыло меня с головой, и я кружил по дубраве с камерой и треногой, подкрадывался к веткам, деревьям, теням. Успеть! Не пропустить! Вовремя пустить стрелу. Поэма этого утра – моя поэма. Гениальные строчки так и брызжут, рассыпаются искрами, вспыхивают, холодят и обжигают мозг, сердце, нёбо. Это торжество белого света, синевы, великая песнь тишины. Наверное, об этом кто-то уже и писал, но некогда вспоминать. Вот оно – ткется полотно зимнего бытия, чистые рушники обрушиваются на землю и распахивают крылья, взмывают в кроны дубов, обвивают лучистые орешники. Поэма безмолвия, поэма без героя, поэма ни для кого, вечно творящаяся. Поэма смерти. А что же такое зима, как не смерть?

Смерть красок, звуков, мотыльков и букашек, кончина цветов, ароматов, птиц… Предки считали, что птицы на зиму улетают в вырий, языческое зазеркалье, туда же уползают греться и змеи. Там почивают и сами предки, вернее, блаженствуют, пьют мед в тени зеленых садов, слушают птиц и гусли. И в занесенной чистым снегом и озаренной светом дубраве самые мысли обо всем этом мелькали, как птицы. И смерть представлялась праздником. Наверное, потому, что она была призрачна, таила в себе жизнь. Ведь под корою голых деревьев живая розовая сердцевина, готовая пустить зеленый лист, едва лишь установятся теплые дни. И под пушистой пеленой снега сокрыты цветы. Так на Земле. А там дальше, во Вселенной? Не прячется ли в космической зиме жизнь?

Зима и окружает нас как метафора космоса. Мы плаваем в ее морозном воздухе в скафандрах одежд и тем сильнее чувствуем и любим жизнь.

В себя я пришел к полудню, вернулся к погасшему костру и остывшей еде. Раздувал огонь под ветками и думал, что собирался читать русскую книгу смерти. А ничего не выходило. Праздник смерти оборачивался торжеством жизни.

Но примирение со смертью нам всем необходимо. Как на космической фотографии, переданной «Вояджером», покинувшим уже пределы Солнечной системы, Земля обозначена иллюзорной голубоватой прозрачной точкой в бездне черного квадрата, так и жизнь любого из нас – лишь пылинка, блестка праздничной елочной мишуры на черном ковре смерти. И смерть требует осознания.

Да как-то недосуг! Дровишек сухих поискать, подкинуть…

Костер снова разгорелся. Аромат гречки и мяса поплыл по дубраве в солнечном морозном воздухе, и, когда я уже принялся за еду, неожиданно из низины, где сливаются Городец и Волчий ручей, послышался короткий, но внятный вой.

Я замер. Вой не повторился. Нора неподалеку была пуста, я проверял. Когда-то в ней жили волки. А вот к норе на склоне Волчьего ручья еще не ходил. Возможно, она была обитаемой.

Что ж, неплохая песнь для этого праздника.

Правда, мелкие мысли о необходимости носить с собой что-нибудь для обороны, ну, не ружье, а электрошокер, говорят, он магически действует на собак, распространяя запах озона как при грозе, – мысли эти засновали мошками.

А потом я вспомнил о Хорте, как в древности называли волка, о том Хорте, что шел с камнем, и борода его серебрилась. Этот персонаж недописанной книги местности беспокоил меня. В нем было что-то неприкаянное, властное. Жрец этих дубрав и березовых рощ бродил по холмам, пил воду из родников. Иногда мне казалось, что я иду по его следам. Или что он смотрит из ветвей. Успевает уйти с вершины холма, на который я поднимаюсь. Оставляет след на росистой поляне рано утром за мгновение до моего прихода с треногой и фотоаппаратом. И только ветка бересклета еще качается…

В том, что у местности был жрец, я нисколько не сомневался.

Но выдумывать продолжение его истории не хотел. Это должно само собой произойти. И почему-то не происходило. История не приходила. И мне оставалось лишь улавливать какие-то обрывки, намеки или вот голоса.

Среди этих голосов зимы вскоре можно было разобрать тихо-нежный и какой-то стеклянный короткий посвист снегирей, бодрое цвиканье синиц, как старый курильщик каркнул ворон.

За вечерним солнцем я пошел на Арефину горку, оставив палатку, присыпанную снегом, с нагольным тулупчиком, спальником на охрану невидимому стражу по имени авось. Но на горе ничего интересного даже и при сильном косом солнце не увидел. Осенние травы портили картину. И тогда я спустился сначала к роднику, поглядел в его черную воду с огромным бледным пятном пульсирующего песка, а потом перешел к курганам. Здесь тоже всюду сквозили травы, но снег хорошо обрисовывал курганы. И позже за курганами разгорелась зимняя вечерняя заря. А мне некстати вспомнилось из Афанасьева словечко «зорить». Поселяне, как пишет он, зорили ягоды, то есть выставляли их под солнце. Зорнили пряжу – чтобы побелела. А сенокосный июль называли сенозорником.

Но никакой тоски о лете я не испытывал. Наоборот, мне было хорошо одному бродить среди берез и заснеженных курганов, наводить объектив на вечернюю зарю. Дышалось легко, сердце упруго билось. А в сенозорник путешествовать здесь было тяжело.

Но видеть в зиме лето – здесь какая-то потребность в обжигающих фантазиях. И это хороший художественный прием. На нем весь «Мороз, Красный нос» Некрасова держится. Крестьянские грезы жаркие, хотя и простые, понятные. Можно сказать, что вся жизнь русского крестьянина была суровой зимой, и Мороз-воевода жестоко правил в этой зимней вотчине. Крестьянское сердце алкало тепла и любви и обыкновенного достатка. Сны-видения озябшей в лесу Дарьи все об этом: «Бог нам послал урожай!» Урожай – как рать. Это колосья ржаные, / Спелым зерном налитые, / Вышли со мной воевать!» И зерна сыплются на нее, на ее шею градом. Таковы баснословные роды матушки-ржи: за одну ночь вытечет. А муж Дарье не помощник – исчез куда-то во сне, а потом и наяву: ушел в могилу, мерзлую зимнюю землю. И теперь крестьянка одна рубит дрова в зимнем лесу и снова пылает в мечтах о Проклушке, что «крупно шагает / За возом снопов золотых». И ей видятся румяные лица детей, дымящаяся рига, стая воробьев, солнце слепит глаза, заставляя заслониться рукой… А на самом-то деле: «В сверкающий иней одета», и ресницы белые и пушистые, и морозные иглы в бровях. Дарья плывет под сосной в смертельном серебряном и алмазном, жемчужном мороке зимнего сна, и неизвестно, пробудится ли.

Вообще, к слову, если «сон в руку», если сбылось это предсказание о смерти мужа, то и все остальное должно сбыться: небывалый урожай, который одной Дарье придется убирать. То есть лето придет и порушит царство красноносого воеводы с палицей. И Дарья спасется. В первом варианте поэмы Некрасов об этом прямо и писал. Но потом решил оставить финал открытым. И это только придало поэме сил. Читатель испытывает острое чувство жалости и обиды, как ребенку, смотрящему фильм и бросающемуся к экрану с какой-то помощью, ему хочется дотянуться до Дарьи, толкнуть ее и разбудить. Вон и белка по веткам скакала, ком снежный обронила на крестьянку, но та продолжала млеть в своем сне. Досада и на белку берет. Могла бы сильнее прыгнуть, хоть и прямо на Дарью.

А Некрасов читателя успокаивает, что, мол, забвенье ее по-своему прекрасно, в нем: «Обеты любви без конца…» Некрасов здесь тоже использует прием сильной светотени. Довольство и счастье на лице крестьянки в смертельном обмороке. И только в нем это и возможно. Здесь горькая ирония. Но последние строфы великой русской зимней поэмы уже лишены этого чувства, внезапно и, возможно, мимо воли автора поэма начинает звучать гимном зиме и лесу, глубоко-бесстрастному, в серебряно-матовом инее, влекущему неведомой тайной. «Нет глубже, нет слаще покоя, / Какой посылает нам лес, / Недвижно бестрепетно стоя / Под холодом зимних небес». И трудно оборвать эту буддийскую песнь: «Нигде так глубоко и вольно / Не дышит усталая грудь, / И ежели жить нам довольно, / Нам слаще нигде не уснуть! // Ни звука! Душа умирает / Для скорби, для страсти. Стоишь / И чувствуешь, как покоряет / Ее эта мертвая тишь. // Ни звука!..»

И когда читаешь критиков, находивших поэму оптимистической, чешешь в затылке.

Впрочем, может, и оптимизм, но это оптимизм смерти. А он необходим живущим.

Что-то похожее в главе «Василия Тёркина» про смерть и солдата. Тот же завораживающий голос, но уже никакого не леса, не зимы, а смерти. Хотя и там дело происходило зимой. Кто знает, не отголоски ли обожаемого Некрасова в этой сцене вдруг прорвались?

Но у самого Твардовского были какие-то другие, нежели у Некрасова, отношения со смертью. Он не хотел ей покоряться. Некрасов был смертью явно заворожен и любил ввернуть знобящие подробности, тот же Мороз-воевода в глубоких могилах покойников в иней рядит, кровь вымораживает в жилах, мозг в голове леденит. Или вот его Дарья, еще когда Прокл хворал, простыв на работе, пошла в монастырь испросить выздоровления мужу и нашла там умершую как раз схимницу, молодую, спокойную, белую, и приникла к ручке и: «В личико долго глядела я: / Всех ты моложе, нарядней, милей». Дарья ведь тут в смерть всматривается. Кресты, мертвецы, саваны и могилы часто встречаются у Некрасова. Строфы, посвященные смерти, носят у него какой-то особенный характер, что-то в них слишком пристальное, фотографическое и вместе с тем лихорадочное. Или таково восприятие современного читателя, старающегося поменьше думать о смерти.

На самом деле, «Мороз, Красный нос» песнь не буддийская, а как раз христианская. Здесь христианское смирение перед смертью. Возможно, отсюда и привкус любования смертью.

Твардовский, участник двух кровопролитных войн, лучше знал смерть. И у него к смерти другое отношение.

Первое столкновение со смертью запечатлело еще детское раннее сознание. В наброске к «Пану» поэт вспоминает, что смерть деда «произошла буквально на моих газах». Было мальчику в ту пору около четырех лет. И с печки он смотрел на мертвого деда Гордея, лежавшего на своем запечном месте со свечкой в руке. Следил, как потом его обмывали, обряжали в черный мундир. «Помню, что меня все это занимало и глубоко подавляло и устрашало. Понятие об ужасном и неизбежном для всех людей, а значит, и для меня конце просто наполняло меня всего, когда я, отрываясь от той картины, припадал к разостланной на большом „полу“ или какой-то полке над ним, вровень с печкой овчиной шубе и думал, думал…»

Это «думал, думал» не покажется здесь аберрацией, присущей памяти, если хотя бы раз увидеть фотографию семейства Твардовских, на которой лобастому, очень серьезному мальчику Саше не больше пяти-шести лет.

Много лет спустя это событие претворилось в поэтические строки: «Мне памятно, как умирал мой дед». Как обычно, руда прозы выливается горячим веществом стихов, и одна строчка о том, что внук тосковал, когда дед бывал в отлучке (ходил за пенсией в город), распахивает всю бездну отчаяния: эта новая отлучка навечно, и дед Гордей уже не принесет пряничного коня, не усадит на колено любимого Шурилку-Мурилку.

Эта смерть открыла счет, проторила дорогу «в глухую глубь земли». В стихотворении нет тех подробностей из архивного наброска к «Пану», которые, думается, не упустил бы Николай Алексеевич Некрасов.

Твардовский лаконичен: «Я видел смерть».

В этом стихотворении отражен опыт зрелого человека, атеиста. Смерть для него – это глухая глубь земли. И надежда только одна: на участие живых. Надежда на память о тебе, и все.

В другом стихотворении, написанном четырьмя годами позже, поэт говорит об этом вполне ясно: «Ты дура, смерть: грозишься людям / Своей бездонной пустотой, / А мы условились, что будем / И за твоею жить чертой // И за твоею мглой безгласной, / Мы – здесь, с живыми заодно».

И дальше поэт показывает, как же возможна связь живых и мертвых, демонстрирует это чудо слышания «в вечности друг друга»: «Ты это слышишь, друг-потомок? / Ты подтвердишь мои слова?..»

И на вопрос, прозвучавший из середины прошлого века, путнику, оказавшемуся среди заснеженных курганов где-то на подступах к хутору Загорье, остается только согласно откликнуться: «Да!»

Но не только это, а и пребывание на земле кажется непостижимой вещью. И мне, в общем, понятно, как сделано чудо переклички поэта и его почитателя, а как устроено второе – нет.

«Как этот мир мне потерять из глаз», – говорил поэт. И хочется строчку переиначить и спросить: как этот мир вообще стал возможен для глаз? Онтологическое удивление непреходяще. Это чувство находит разрешение и утоление в другой, не атеистической картине мира.

Для своих поэтических целей к этой иной системе координат прибегал и поэт. Что из этого получалось?

На ум сразу приходит самое яркое его военное стихотворение «Я убит подо Ржевом».

Начало стихотворения мгновенно гипнотизирует и ошарашивает. Голос солдата, убитого в безыменном болоте, звучит как будто из той самой вечности, о которой шла речь. Тоска и тяжесть этого голоса нарастают с каждой новой строчкой. «И ни дна ни покрышки», «Ни петлички, ни лычки». Этот голос принадлежит без вести пропавшему. Он мог носить имя сотен и сотен тысяч. Этого солдата могли звать и Петр Ермаков. Хотя, предположительно, пулеметчик из Барщевщины пропал где-то под Вязьмой.

В том-то и дело, что этот голос стоуст. Он полон горечи и какой-то ярости. Мгновенно голос погружает в земную мглу, «где корни слепые», и тут же воспаряет «облачком пыли» над ржаным холмом. Голос этот – травинка, роса, заря. Это совершенно пантеистический мир. И он вдруг говорит с нами.

И пантеистический зачин также внезапно обрывается, едва только звучит вопрос: «Наш ли Ржев наконец?»

Здесь происходит некий слом, взлом Вселенной, как сказал бы Хлебников. Пантеистическая Вселенная в мгновенье ока слепнет и оборачивается миром современных представлений.

Не ведаю, что происходит с другими читателями, но меня этот поворот озадачивает. И хочется задать встречный детский вопрос: «Неужели ты не знаешь?»

Да, он не знает ни про Ржев, ни про Средний Дон. И приходится смириться с этой художественной условностью и с тем, что стихотворение несколько теряет силу и под конец становится даже монотонным. Долг, знамя, святое, власть, отчизна – эти слова звучат как-то глухо, они тусклы после необыкновенного, бьющего в сердце и из сердца начала. И читатель вроде меня может отважиться на эксперимент, усечь стихотворение. Но из этого ничего хорошего не получается, оно остается просто обрезанным на полуслове. Этот голос, вырвавшийся из глубины, требует воздуха, тишины, внимания. И – снова и снова слабеет, слабеет… Этот слом, какой-то рубец не сглаживается и после нескольких читок.

Возможно, все дело в том, что голос чужого, другого, услышанный вдохновенно автором и в точности переданный, как раз и пресекается после того, как уже сам автор присоединяется к нему и под конец замещает его полностью. Голос другого не остался таковым до конца. Такое впечатление, что автор ему помешал. И наверное, намеренно. На наших глазах в этом стихотворении происходит десакрализация, обмирщение сознания. Искренность, присущая поэту, не позволила выдержать стихотворение в едином духе.

Иную систему координат Твардовский решился художественно освоить и приспособить для своих целей в смелой поэме «Тёркин на том свете».

Кстати, дело там происходит зимой, Тёркин попадает на тот свет в валенках. И сразу вспоминаешь главу «Смерть и воин» из первой книги о Тёркине. Можно даже представить, что это своего рода вставка, возвращение к первой поэме. Рассказ о посмертном опыте уже намечался в ней в главе «Смерть и воин». Тёркин перебарывает Смерть. Но тяжба в реальности не могла так быстро закончиться. Тёркина подбирают солдаты похоронной команды. Не обходится без шутки про «наркомзем». И вот солдат много лет спустя, а на самом деле вскоре после того, как его подняли и понесли в санбат, и оказывается в этом «наркомземе» – на том свете.

На тот свет, за Тёркиным

Цветовая палитра Твардовского строга, суховата. И тем ярче вспыхивает поэтическая кисть, если автор чуть вольнее окунает ее в краски. Здесь, конечно, выверенная – огнем и холодом вдохновения – стратегия.

«Тёркин на том свете» – это уже полностью монохромная картина. Вся поэма как будто написана одноцветной тушью и напоминает какой-то сюрреалистический черно-белый фильм.

Пейзаж урбанистический: уходящие во мрак рельсы, лестницы, коридоры, семафоры, указатели, фонари, галереи, как в ГУМе, кабинеты, столы. «Строгий свет от фонарей, / Сухость в атмосфере». Напоминает подземную Москву. А еще и чиновничий Петербург времен Акакия Акакиевича: все эти столы и двери, кабинеты. А главное – дух бумажно-чернильный, дух канцелярии: здесь никуда без подписи, печати, справки, указания. Гоголевские отголоски в поэме очень внятны. Даже иногда так и кажется, что Тёркин попал в мир «Шинели». Здесь «…мертвец / Подшивал бумаги», а разве Акакия Акакиевича не мертвецы окружали? И этот мертвец, что подшивал бумаги, в ответ на вопрос, где тут солдату приютиться, смерил его взглядом сонным и чужим и указал большим пальцем за ухо на двери, пробормотав: «Ах, беда / С этою текучкой…» И точно так же героя переслали оттуда дальше, а там дальше, указывая перстом за ухо и не отрываясь от бумаг, словно издевались. И верно, шествие от стола к столу ни к чему не привело, места ему не выделили, но росчерк сделать вынудили.

Хождение Тёркина по наркомзему напоминает воздушные мытарства православной христианской традиции. Душа усопшего там поднимается от одной пограничной заставы, как образно называет эти пункты расспросов комментатор письменного памятника под названием «Мытарства души блаженной Феодоры», к другой, где душа подвергается дотошным допросам с пристрастием. На первой такой заставе Феодору уличали в грехах празднословия, брани, в грехах языка. Потом было мытарство лжи, чревоугодия, скупости, злобы, убийства, блуда и так далее. Феодоре помогали восходить сквозь мытарства два светоносных юноши. А допросы вели бесы.

Тёркин вначале шел один. Заставами на его пути были «столы». Но, между прочим, первый такой стол меж «приземистых колонн» Твардовский так и называет: «Первая застава».

Испытания, которым подвергается Тёркин, как будто и не столь серьезны. Вот ему читают внушение о том, что и на том свете необходимо соблюдать порядок и вести учет по всей форме. А когда он вопреки этой нотации вольничает и просит воды глоток, следует шутка про пиво: «И довольны все кругом / Шуткой той злорадной. / Повернул солдат кру-гом: / – Будьте вы неладны…» И тут невольно думаешь: а кто эти они, что говорят, ухмыляются, заносят на карандаш?..

Дальше – «Стол проверки». Здесь тоже не все гладко, от Тёркина требуют автобиографию, а она уже ведь написана, и это «Книга про бойца» (словно первая книга «Дон Кихота», о написании которой рыцарь и его слуга узнают в книге второй). Как же может Тёркин что-то дописывать, если вовсе не поэт. Тут солдату грозят, что и поэта еще проверят. И, опасаясь, что в этом столе чего-нибудь «от себя» пришьют к делу, солдат берется за «автобио».

Стих этой автобио полон иронии. Тёркин с юмором и симпатией живописует деда, что сеял рожь, не ездил за границу, выпивал, терял в сенях шапку и ругался с бабкой, уклонялся от работы над собой, потому и не рос, а даже укорачивался. Это, конечно, явное издевательство над «происхождением» и тому подобными социальными подробностями, за которые так беспощадно гнобила молодая советская власть. В этом стихе и сам Твардовский возвращает удар всем борзописцам, шельмовавшим его за якобы кулацкое происхождение.

«Стол» иронии не понял, а прицепился к фотокарточке, вернее, к отсутствию оной…

Мытарства Тёркина – бюрократические. Эти мытарства и прижизненные, на которые были обречены миллионы соотечественников солдата. Так что, живописуя тот свет, Твардовский говорит в первую очередь об этом. На этом свете любой без бумажки был букашкой, все мы помним эту присказку. Да и разве она изжита? И теперь приходится стучаться в гробовидные двери затюканному просителю и вновь встречать «важный взгляд», означающий все то же: «Нету. И не будет». Спрашивается, зачем они там сидят? А таков порядок, такова «Система», с устройством которой Тёркин еще познакомится.

Бюрократическая пытка продолжалась, и на мертвого, как все считали, Тёркина исписали «толстых три тетради». Потом подвергли его испытанию мертвой водой. А солдат наперекор всему жаждал воды обыкновенной, простой, и в контексте всего происходящего эта вода приобретает свойства сказочной, живой. И ведь еще воды изначальной. «Книга про бойца» начинается с небольшого гимна воде. Это начало речи, как исток большой реки. И Тёркин на том свете словно бы именно на это начало и намекает, словно бы подпитывается от тех же источников. И сам автор как будто хочет почерпнуть прежних сил, вдохновения где-то там, где начинался необыкновенный «Василий Тёркин». Ведь прошло уже много лет. И можно ли добиться успеха? Нет, не успеха, не то слово. Возможен ли вновь тот же отзвук, вызовет ли новая вещь то же мощное эхо, что сопровождало появление каждой свежей главы «Василия Тёркина»?

А солдат в своих валенках все шагает по коридорам и кабинетам, доискиваясь не только «места», «койки», но и чего-то большего. «Тёркин мыслит: «…как же быть, / Где искать начало?» Начало правды или всей этой лжи? Есть надежда – и она извечна, – что первое упразднит второе. Русскому солдату Тёркину в этой новой сказке выпал жребий правдоискательства на том свете. Конечно, он доискивается на самом деле истины. И его путешествие по загробному царству – классическая дорожная история, в которой происходит самопознание и постижение мира.

И мир этот абсурден. Тёркин сталкивается с выразительным его персонажем – редактором «Гробгазеты», который, словно Сизиф, перекатывает камни строк туда-сюда, лучше было бы сказать «кирпичи», как на газетном жаргоне назывались неподъемные статьи, если бы кирпичи можно было перекатывать. Впрочем, в абсурдном мире все возможно.

«В итоге со всеми подобными взглядами необходимо происходит то, что всем известно, – они сами себя опровергают», – цитирует Аристотеля в своем эссе об абсурде «Миф о Сизифе» Камю.

Редактор «Гробгазеты» словно эту мысль и подтверждает.

«Попадись такому в руки / Эта сказка – тут и гроб!» – восклицает автор из-за спины оторопелого Тёркина. Персонаж тут явно угрожает самому существованию поэмы и, следовательно, своему тоже. Впрочем, эту абсурдную опасность замечает только читатель. А сам редактор – просто тупой советский цербер, натасканный не пущать все «сомнительное». Но как образчик абсурда он очень хорош.

«Абсурдно столкновение между иррациональностью и исступленным желанием ясности», – замечает Камю. И мы вновь удивляемся: Тёркин и редактор! То есть Тёркин и желает пуще всего в этом наркомземе ясности, ну, а редактор – воплощенная иррациональность, угрожающая и Тёркину, и себе, и всему на свете.

На самом деле этот редактор самый опасный мытарь на пути Тёркина.

Твардовский отлично это знал и не переставал изумляться, когда «Тёркина на том свете» через девять лет после написания впервые опубликовали, чтобы надолго потом «прикрыть».

Солдат преодолел эту заставу («заставой Ильича» хочется ее поименовать, вспомнив главного автора советского абсурда, главного редактора этой всеобщей газеты, вычеркивавшего духовное прошлое и настоящее целыми пароходами) и наконец получил вожатого, фронтового друга, погибшего где-то на дороге уже от Бреста. Здесь важный узел, поэма получает второе дыхание, и всю ее пронзает «…безропотно-печальный / И уже нездешний, дальний, / Протяженный в вечность взгляд», – взгляд умиравшего когда-то на военной дороге солдата. И в этом взгляде фантасмагория, случившаяся с Тёркиным, внезапно наполняется какой-то трагической вещественностью.

«Значит, всё, – подумал Тёркин, — Я – где он. И всё – не сон».

Здесь уже никакого привкуса прибаутки. И блеклая гимнастерка без погон исполнена грубой и печальной зримости.

Смерть как она есть, без затей и прикрас, даже сказать как будто больше нечего. «Слова излишни». Как будто и автор запнулся. И читатель…

По крайней мере, со мной так и было.

Все, сколько-нибудь существенное из написанного, всегда вызывает те или иные ассоциации, а иногда поражает совпадением мыслей, чувств, событий. Часто книжные герои принимают облик виденных тобою людей.

Служба в Газни свела меня с Андреем из разведроты, мы дружили до его смерти уже здесь, в… Союзе, хотел сказать по армейской привычке, но нет, Союз к тому времени вновь стал Россией. В армии нас принимали за братьев. Андрей родился в Душанбе и жил там, пока не начался исход русских. Поселился он с семьей и даже тестем и тещей под Смоленском, в селе, где когда-то процветало – а теперь уж угасало – коневодство. Работал сначала конюхом, а потом приладился ездить в город и чинить в мастерской пишущие машинки, эту профессию он успел еще получить в Душанбе. Заворачивал на мою окраину, и мы дымили в кухне, слушали «Кашмир», перебирали фотографии – и нам было что вспомнить. Андрей любил и знал литературу, два курса проучился до армии в университете, пробовал писать стихи. Но у него точно был талант рассказчика, правда, устного. Его воспоминания о друзьях и подругах из Душанбе, о преподавателях и товарищах по работе, о пикниках в горах и поездках в кишлаки были красочны и увлекательны. Да и здесь, в Смоленске, каждый день давал пищу для рассказов: о ребятах из мастерской, о заказчиках. Ремонтировать машинки ему приходилось в милицейских отделениях, больницах, редакциях, судах, в тюрьме. Мне оставалось наматывать на ус, чтобы потом как-то использовать услышанное в своих рассказах. В своем селе он угощал меня настоящим пловом на лужайке за покосившимся сараем с сеном. Хозяйствовать он не любил, так и оставался горожанином, да еще душанбинцем. Хайям витал над чаркой водки.

…И однажды под утро в феврале у него остановилось сердце. Это был мой лучший и единственный афганский друг.

О смерти мы с ним много толковали. У него был иронический склад ума. Но в последнее время ирония все чаще уступала место опечаленности. Его угнетали эпизоды службы в разведроте. Хотя командир разведроты учитывал его философический характер и старался реже брать на задания. Но и увиденного в нескольких операциях было более чем достаточно.

И вот как будто разведчик ушел на последнее задание – и пропал там где-то в неведомой местности.

И первое время мои сны были связаны с этой потерей.

В снах я как будто следовал за ним. И забирался, например, в Аргентину, Испанию, в каких-то гостиницах наводил справки о нем, но мне сообщали, что такой постоялец уже выбыл. И потом внезапно столкнулся с ним в смоленском трамвае. Он улыбался как ни в чем не бывало. Я был немало удивлен… И еще сильнее удивился уже наяву, а не во сне, переходя дорогу напротив Дома книги вместе с женой и внезапно увидев человека, совершенно похожего на него: он выходил из гаража рядом с Домом книги. Жена тоже была поражена сходством. Но этот человек лишь мельком взглянул на нас и, закрыв дверь, пошел по тротуару.

Не вспомнить его здесь я не мог. Прочитанное окликало память.

«И не ждал, не думал – вдруг / Встреча. Да какая!»

…Но мало-помалу солдат освоился и с этим героем наркомзема. Одно слово, Тёркин. И вот он уже начинает пошучивать. Юмор Тёркина всегда особого характера, я бы назвал его глубинным. Этот юмор порой неуловим, на грани внесловесной мимики, жеста. Фигура Тёркина электризует все вокруг, заряжает бодростью. Источник ее как будто неиссякаем и таится в самой земле, на которой жил, работал, а потом воевал Тёркин. Каждая национальная культура имеет своих архетипических героев. У фламандцев, например, это Тиль Уленшпигель, у испанцев Дон Кихот и Санчо Панса, у швейцарцев Вильгельм Телль. У нас – Обломов и Тёркин.

И удивительно, что второго героя вывел на свет уже автор двадцатого, а не осевого, определяющего для русской культуры девятнадцатого золотого века. И тёркинский бодрый дух постигал здесь, в этих пределах. И как мне не думать, что это – свойство здешней почвы.

Глубинный юмор Тёркина на том свете еще неуловимее, тише. Хотя иногда и заявляет себя во весь голос. «О смерти все уже сказано, и приличия требуют сохранять здесь патетический тон», – писал в том же эссе Камю. Но Тёркин просто не выжил бы на том свете в «патетическом тоне». Читатель, знавший Тёркина, прочитав одно только название новой вещи – «Тёркин на том свете», – уже внутренне сдержанно улыбался.

Солдат на том свете – это не флорентийский интеллектуал-пиит тринадцатого-четырнадцатого веков.

«Осмотрелся в первый раз / Тёркин в преисподней…» Это взгляд простой, не обремененный томами и даже словно бы никогда не видевший и главной книги – Библии.

Но это и ценно.

Тертуллиан в труде «О свидетельстве души» говорит: «Чем более истинны эти свидетельства души, тем более они просты…» Имея в виду высказывание почтенного христианского мыслителя, интересно следовать за нашим героем. На возможное замечание, что герой-то выдуманный и, следовательно, это все свидетельства выдуманной души, надо ответить. Герой – не выдуманный, а высказанный. Высокая литература – это голос самого бессознательного народа, поток, выведенный в берега слова. Если есть душа у народа, то она проявляется и в его героях. Голосом Твардовского говорит тёркинская душа народа. Так ведь и Тертуллиан продолжает о свидетельствах души: «…чем более просты, тем более общеизвестны; чем более общеизвестны, тем более всеобщи; чем более всеобщи, тем более естественны…» И здесь Твардовский не мешает другому в себе.

И когда еще в начале поэмы Тёркин говорит: «Поглядим – какие где / Тут ориентиры», любопытство заражает и меня. И это любопытство не только литературного свойства.

С появлением провожатого любопытство усиливается. И, слыша, как Тёркин спрашивает у него: «Ну, хотя б – в каких границах / Расположен мир иной?..», с интересом ждешь ответа.

Но тут же тебя окатывает уже волна юмора. Фронтовой друг Тёркина огорошивает ответом: «Мир иной – смотря который, – / Как-никак их тоже два».

Здесь Твардовский откровенно смеется над набившим оскомину противопоставлением двух систем, социалистической и капиталистической. И выясняется, что на самом деле разницы нет никакой между зарубежным тем светом и нашим наркомземом и всем обитателям лишь надлежит быть «как бы в обороне», «загорать» и не беспокоиться, ведь на то и вечный покой.

Но Вергилий Тёркина не уступит в абсурдности редактору «Гробгазеты»: «Наш тот свет в загробном мире – / Лучший и передовой». Это апофеоз официоза!

Сейчас читать смешно, а можно себе вообразить чувства читателя СССР образца 1963 года. «Вергилий» гнет дальше, напирает на отличия. В наркомземе нет никакого пекла, сиречь адских печей с чертями, нет никаких райских там парков, свежих струй (Тёркин сразу опять за старое, мол, глоток бы простой, природной). В наркомземе, короче, режим, а в буржуазных пределах разброд и шатания, и всё «на старый лад», как церковь учит.

И – уже не до шуток – оба героя видят армейский Отдел наркомзема – строй лежачий: «Лица воинов спокойны, / Точно видят в вечном сне, / Что, какие были войны, / Все вместились в их войне». Эти воины напоминают былинных богатырей, хотя никто об этом и не говорит, былинных богатырей, объятых сном, как чистыми облаками. В памяти встают и сказки, и какие-то картины – Васнецова, Чюрлёниса.

Тёркин слушает, смотрит, думает: «Жаль, что данные разведки / Не доложишь никому».

Солдат приходит к выводу, что в наркомземе нет ни покоя, ни веселья, а одна только скука да вон морок – заседает преисподнее бюро. Мелькает оратор с мочалкой во рту. Какой-то бывший начальник звонит сам себе по телефону. Обыденный советский морок. Экскурсовод обрисовывает «Систему»: отделы, столы, «Сеть», «Органы», «Комитет Вечной Перестройки». Сократить и тем паче упразднить всего этого нельзя по вполне абсурдной причине: «Чтоб убавить этот штат – / Нужен штат особый».

Тёркин и его провожатый здесь в самом сердце абсурда. Абсурд этот советский, но и чиновничий, так сказать, петербургский, старозаветный. И – абсурд всеобщий. Всесильную Канцелярию «Замка» Кафки как тут не вспомнить. Перед этой Канцелярией землемер К. так же мал и беспомощен, как и русский солдат в валенках. Так что Тёркин прав, не видя большой разницы между нашим наркомземом и зарубежным тем светом: «Да не все ли здесь равно?» И можно добавить, что, по сути, не только «здесь», но и там, так сказать, наверху. Канцелярия всесильна по всему миру, чиновник всюду правит, и простой человек в его тисках. Здесь Твардовский всматривается в самую природу мироустройства, догадываясь, что разделение человечества на системы во многом условно, что на самом деле беды и чаяния всех людей похожи и мир един. И как раз снизу, от земли, это виднее лучше всего.

Главной задачей поэта было показать не устройство потустороннего, конечно, а выразить протест против праха и гнили посюстороннего мира. Недаром, как пишет Турков в недавно вышедшей книге «Твардовский», поэт Асеев, слушая чтение поэмы самим автором, заметил: «Что до того света, то все совершенно верно – я давно на нем живу».

Хотя созданное большим художником обычно оказывается обширнее и глубже замысла. И тёркинский наркомзем напоминает какие-то древние картины потустороннего мира. У вавилонян душа покойника отправлялась к воротам в пустыню на западе, за которыми были свои «заставы» – семь других ворот, возле которых у мертвеца отнимали часть одежды, и в конце концов покойнику дозволялось войти «в обиталище мрака, жилище Иркаллы, к дому, из которого вошедший никогда не выходит, пойти по дороге, откуда нет возврата, к дому, где живущие лишаются света, где их пища – прах, и еда их – глина, а одеты они, как птицы, одеждою крыльев, и света не видят, во тьме обитают». Там писцы заносили имя умершего в книгу мертвых, суд утверждал окончательный смертный приговор.

У наших мертвецов одежда вроде бы другая – вон блеклая, выгоревшая на солнце гимнастерка, валенки, – но обречены они на то же мрачное жилище, удел их – прах. С яркими видениями более поздних религиозных традиций эту скудную картину трудно сравнивать. Но, возможно, примерно таковы смутные представления народа страны победившего социализма о «стране без возврата». Вавилонский вариант ближе обмирщенному сознанию. Но главное противоречие и условие абсурда не сумел устранить победительный атеизм. «Абсурдно то, что душа принадлежит этому телу, которое столь безмерно ее превосходит», – говорит Камю, последовательный атеист. Эту сентенцию хочется перечитать, чтобы найти почудившуюся ошибку: что и что безмерно превосходит? Но никакой ошибки нет. И Камю прав. Это понимаешь, поразмышляв о себе. Хотя хорошо известны и примеры, показывающие безмерное превосходство души над телом.

Кстати, и «Тёркин на том свете» свидетельствует как раз об этом. Написать такую вещь в те беспросветные годы – тут надо икарийское мужество, презирающее тело. Крылья были надеты и требовали взмаха.

К солнцу, прочь из мрака, рванул и Тёркин, ухватившись за поручни выскочившего из тоннеля порожнего состава, доставлявшего в наркомзем мертвецов. «И как будто к нужной цели / Прямиком на белый свет, / Вверх и вверх пошли тоннели / В гору, в гору…» Тёркин с великим усилием, ощутимой тянущей болью выбирается из тисков смерти навсегда.

Ну, по крайней мере, до тех пор, пока здесь рдеют зимние закаты.

…В дубраву я возвращался при луне, по своим следам на снегу. Раза два сбился, пойдя по звериной тропе, но сообразил вовремя, что отпечатки какие-то странные, и вернулся на свою прерывистую тропинку. На снегу лежали длинные тени деревьев.

Я думал о костре, который сейчас разведу… А может, и нет, и так мне жарко от ходьбы. За этот день устал, и скорее бы залезть под тулуп. Зима только из теплого чрева квартиры кажется непримиримой, жестокой. А внутри зимы можно жить.

Вот и дубрава, завалившаяся, но не коснувшаяся земли сдвоенная гигантская осина, черное пятно кострища, палатка под дубом. Я приблизился к ней, снял рюкзак с треногой и фотоаппаратом, постоял немного, озирая кроны с мерцающими звездами, и расстегнул вход.

Скоро в дубраве, залитой лунным светом, в палатке под овчинным тулупом раздавался храп, иногда от него я сам и просыпался. И тогда слышал высокий стук деревьев на морозе, словно там над вершинами бежал олень или лось. Мелькала сонная догадка о том, что свет, сочащийся сквозь ткань, и есть опасный тусклый свет, о котором предупреждала «Тибетская книга мертвых».

Но этот свет был светом солнца. А оно – солнце живых.

Родник, или Зачем странствовать

Нашел я его много лет назад, в общем, случайно. На переходе от Днепра, где ловил рыбу, влез в дебри, гудевшие от насекомых, решив спрямить. Вверх уходили красноватые чешуйчатые стволы черной ольхи внушительного размера, ноги опутывали стебли трав, руки и лицо ожигали горящие стены крапивы. Вода во фляжке кончилась. Под ногами чернела влажная податливая торфяная земля. Ясно было, что я заблудился и промочить горло не скоро придется. В отупелом упорстве ломился сквозь крапиву и кусты, сшибал трухлявые березки, размазывая по лицу кровососов… И внезапно среди трав блеснула вода. Чистейший ручей! Я не верил глазам и сначала окунул в ручей руку и ощутил всю свежесть этого потока. Тут же начал зачерпывать полные пригоршни и пить, умывать искусанное кровопийцами лицо.

Дураку было ясно, почему пращуры ее почитали и окружали особым вниманием родники. Церковь с этим почитанием пыталась бороться. Даже в самом слове слышалось имя языческого космического Рода. Родники освящались новыми священниками. Возникали удобные легенды о провалившейся церкви, на месте которой и забил тот или иной источник. «Где-то там есть Святой родник», – говорила Вовкина мать. И мы заочно называли местность краем Святого родника. В те времена мы отыскали только один родничок под Яцковской горой, но был он слишком мал.

И в жаркий летний полдень блужданий по ольховым дебрям прозрачный холодный ручей привел меня прямо к большой чаше ледяной воды, все прибывавшей и прибывавшей откуда-то из недр земли. Посреди этого ада слепней, комаров, крапивы, торфа, удушающего марева родник безостановочно действовал, как чудесный водопровод. Таинственная скважина выталкивала литры свежей воды, взвихряя белый песок. Родник был завален черными ветвями и даже целыми стволами. И тем белее выглядели бурунчики песка, вырывавшиеся из илистых глубин повсюду. Вверху на поле бросили пахать и сеять, и повсюду пробивались березки. Слева, над оврагом, росли старые березы и осины, черемуха, малина. Удобное место для лагеря. И никаких дорог и тропинок к роднику. Мой родник.

Правда, чуть позже я нашел кое-какие знаки бывших хозяев. Вокруг ствола ольхи была повязана полуистлевшая тряпка. И в самом роднике оказались дряхлые бревна сруба. Ну да, ведь поблизости, в Воскресенском лесу, когда-то стояла деревня. В тот же день я начал расчистку родника. Выдергивал гнилые сучья, так что вскоре рядом громоздился целый ворох этого старья. Это была и какая-то духовная хирургия. Мои помыслы и чувства делались яснее и здоровее. И тело обретало крепость.

К вечеру я знал, зачем странствовать.

Город – это царство времени. Там много часов. И самое движение в городе наводит на мысль о механизмах часов, предметы и люди – как колесики этих механизмов. Город – это гигантские часы. Горожанин – невольник времени. Сколько всего сиюминутного: газеты, афиши, песенки, желания.

Местность – это торжество пространства. Здесь некуда спешить и можно двигаться в любом направлении. Пространство дает чувство свободы.

Город можно рассматривать как попытку строительства иного, умного пространства, духовного, своего рода ноосферы.

Но и странник надеется обрести в пространстве чудесное место, настоящее духовное место. В его сознании не угас реликтовый свет духовной географии.

Странник пребывает в особом состоянии приближения. Во-первых, приближения к самому себе. Никто и ничто не мешает слышать себя. И вдруг понять, что ты – скучнейший человек на свете, если в одиночестве одолеет скука. И глупейший человек, если без чужих книжек не можешь составить мысль, две мысли… и выдохся.

Во-вторых, уходя от людей, родных, друзей и просто знакомых, на самом деле и к ним приближаешься, лучше их видишь, полнее. И внезапно вся фальшь отношений с кем-то из них здесь открывается. И в первые минуты этого откровения отшельник, вскричав: «Так вот оно как!», твердо и радостно решает вытравить фальшь, как какую-нибудь моль. Никаким привычкам и приличиям не давать поблажек! Это моя единственная жизнь, и она должна быть без фальши. Пусть лучше будет грубой и злой.

Вместе с тем любимые лица предстают в преображенном виде, словно бы над ними поколдовала Афина, так что на отшельника даже оторопь находит. И предельно ясно, что главное в твоей жизни – эти лица. Это и есть твое золото, любимые лица.

Странник и отшельник приближается и к миру, подлунному и дневному, исполненному облаков и звезд. Движение облаков и звезд, вод, воздуха, маршруты зверей и птиц – тайная и явная жизнь природы свершается перед ним, захватывает его. И молчание здесь словно пароль.

Можно и так сказать: странник от туриста отличается молчанием.

Все было просто и понятно, как этот огонь, к которому я тянул озябшие руки. По-настоящему согреться смог чаем. Пил обжигающий крепкий чай, слушал, как мяукает капризно родниковая певичка – иволга, а потом выводит мелодию на флейте, следил за низким полетом мышиных истребителей – луней.

Еще позже приготовил гречневую кашу, пошел на родник за коровьим маслом, плескавшимся всего несколько часов назад, будто подсолнечное масло или квас, вытащил холодную банку из песка. Масло окаменело. Надо было выковыривать этот янтарь ножом и бросать в котелок с гречкой, пышущей жаром.

На роднике было проведено много дней и ночей. Я показал его друзьям, и они тоже полюбили это место, весной тонущее в аромате черемух, гремящее соловьями. Друзья, Вова и Ксюша, снимали родник камерой, чтобы потом зимой смотреть в старом городе, как он переливается, дышит, мерцает разноцветными камешками. Они вообще считали, что это лучшее место всего края, и часто ходили туда вдвоем или с дочкой Катей. Вовка нашел неподалеку ржавый плуг и деревянную лопату, и мы сложили находки под черемуховым кустом. В непогоду Вовка шаманил, разгонял лопатой тучи. А я думал, что, может, у Хорта были такие же черты лица. Вообще временами он становится похож на Твардовского. А его мать Надежда Семеновна очень напоминает и сестер, и дочек поэта. В этой местности люди похожи друг на друга. Кстати, и в лице Приставкина есть те же черты. Отец Анатолия Приставкина был родом из-под Белого Холма. Об отцовской родине Приставкин написал хорошую повесть «Белый Холм».

Летом вокруг лагеря по кочкам и буграм воронок рассыпалась крупная земляника. Воронки были от бомб и снарядов, заросшие. Один житель ближайшей деревни на Днепре – Немыкари – говорил мне, что его тетка с деревенскими собирали здесь раненых, но таких было немного, а вот мертвые – всюду. От Днепра до Воскресенска шла линия обороны. В Воскресенском лесу и в Белкинском сохранились и окопы.

Лежа под березами и слушая птичьи песни, трудно было представить это огненное время, опалившее пространство.

Солдаты, конечно, пили из этого родника, живые, здоровые и умирающие, израненные. Немец ломился всей стальной мощью, русские отступали, цепляясь за землю, но она ускользала из рук. И вот вернулась давно. Отступавшие солдаты ее и вернули.

Начали обихаживать запущенные поля, строить мосты, избы. У Твардовского есть интересный очерк о солдате, потерявшем ногу на фронте, односельчанине Михаиле Худолееве, что на глазах приехавшего сразу после войны в родные места поэта строил себе избу из осины. В общем, один строил, жена лишь изредка помогала, да и у нее была здорова одна рука. Тут и со всеми руками-ногами попробуй что-нибудь возвести, хоть сарай или смастерить будку для собаки или уж просто пристроить полку в угол прихожей, – день будешь пыхтеть, чертыхаться, отпиливая то криво, то слишком мало, то слишком много. А этот бывший водитель машины, таскавшей пушку, строил дом, бревно за бревном клал, доски для потолка сам вытесывал, из инструментов у него был лишь топор.

Так по всем деревням поднимались избы, где быстрее, где медленнее. В Арефине, в Белкине, в Воскресенске.

…И снова все то же. Читаешь Твардовского, и кажется, что он только вчера здесь и проезжал: «Лучше ехать дремучим лесом, веселее, чем этой пустыней непролазного волчьего мелколесья с редкими и печальными приметами бывшего человеческого жилья. Там выглянет из зарослей груда обожженной глины – остатки печи из деревенского кирпича-сырца, там – облупившийся, голый и потемневший, как кость, ствол яблони, там вдруг мелькнет маленькое, с неровными краями зеркальце сажалки, а то, глядишь, обозначается старое сельское кладбище, и одиночество тех, что когда-то похоронены на нем, необычайно оттенено окрестным безлюдьем и тишиной».

Правда, сейчас кое-что в местности изменилось. Здесь верх взяли охотники. Под Загорьем охотхозяйство и в Белкине, Воскресенском лесу охотхозяйство. Не знаю, плохо это или хорошо. Наверное, лучше, чем если бы земли оставались, как в девяностые годы, ничейные и в них промышляли браконьеры. Охотники не дают зарасти дорогам окончательно. Но они же оставляют свалки на месте своих «охотничьих рассказов» с продырявленными меткими выстрелами пивными банками. И есть опаска у мирного пешехода, что и его башку может превратить в дуршлаг шальной выстрел.

К Воскресенскому роднику пролегла накатанная полевая дорога. Охотники любят здесь отдыхать, а заодно и лечить – себя и свою родню, немощных тещ и ревматических бабок. Над родником они положили три бревна, по которым можно дойти до середины родника и опустить в его хладь больные ноги. Все стволы и ветки вокруг в тряпках, завязанных узлами. Так нынешние язычники увязывают свои болезни. Ну, не язычники взаправдашние, конечно, а просто суеверные люди. Вера родниковая не исчезает и в третьем тысячелетии. Ну и ладно, воля ваша, но зачем же мусорить? Оставлять здесь пластиковые бутыли, резать их на стаканы – что стаканов с собой не взяли? Экие потомки Левши, находчивые и мастеровитые… Эта национальная особенность моих соотечественников неисправима, и что здесь поделаешь? Остается лишь чертыхаться.

Но и в других пределах не лучше. В океанах плавают гигантские острова пластикового мусора. И если так дело пойдет дальше, вся земля превратится в подобный остров, пластиковую планету в мироздании. И на ней будут жить пластиковые люди. Существа с пластиковым интеллектом, да они уже сейчас среди нас живут. Узнать их легко: они всюду сеют пластиковый мусор, полагая, что это и есть разумное, вечное. И, встречая на своем пути следы их деятельности, я всегда отправляю в их адрес бодрое пожелание получить однажды на свой праздничный стол все эти штуки: пакеты, зажигалки, бутылки, крышки, банки. Человеку присваивали много эпитетов: умелый, разумный. А вот еще один подоспел: мусорящий. Такова эволюция.

А ведь существовали и другие люди.

В Афганистане еще остались развалины зороастрийских башен. Некоторые исследователи считают Афганистан той самой Айрана Ваэджа, благой страной, Арийским Простором.

Побывав там, я заинтересовался зороастризмом и Погонщиком Золотого Верблюда, так звучит один из переводов имени Заратуштра.

Заратуштра проповедовал мир между людьми, но о каждом говорил как о поле битвы между злом и благом. Вепрь в иранской мифологии был божеством войны Вертрагной. Сцена призвания Заратуштры на реке очень прозрачна и ярка: ему явились Семь сияющих столпов и ввели его в воду, на самую середину реки, где текли чистейшие струи, и так Заратуштра был посвящен. Река в каменистых коричневатых берегах сияла. Направо синели горы.

Зороастризм дарит ощущение чистоты и благоговения пред миром.

Не плюй в Ардвисуру Анахиту! – так можно сформулировать главное в зороастризме. Ардвисура Анахита – божество вод.

Единство благих мыслей, дел, слов – этот категорический императив приносил ощутимые результаты. Римляне свидетельствуют, что парфяне-зороастрийцы хорошо обращались с пленными, беглецами, держали данное слово, были верны обязательствам.

Геродот писал, что зороастрийцы «очень почитают реки. Они не мочатся, не плюют и не моют в них рук и никому не позволяют этого делать». У ранних зороастрийцев не было храмов, Храм для них – природа. Зороастриец обязан был хранить огонь, воду, металлы чистыми, землю – неоскверненной и плодородной, деревья и растения – хорошо ухоженными. Они почитали огонь; у огней были имена. Огонь дозволялось кормить лишь чистыми дровами. Сжигать какую-либо дрянь было немыслимо, кощунственно. Прежде чем вымыть загрязненные руки, следовало очистить их песком, коровьей мочой. Это трепетное отношение к земле, огню, воде по-детски трогательно… и невозможно в наш век.

Но хотя бы воспоминание об этих удивительных людях может на мгновение подарить ощущение чистоты и благоговения. Разжигая костер, зачерпывая воду в ручье, трогая землю, можно испытывать подобие тех древних чувств.

И – не плюй в Ардвисуру Анахиту!

На Воскресенском роднике я уже не останавливаюсь. Но всегда спускаюсь к нему попить воды, убрать нападавшие ветки, да и пластиковый мусор зарыть в близкую топь.

Когда-то вся местность представилась мне огромным родником, колеблемым чистым дыханием. И сейчас я додумываю давнюю метафору: это дыхание Меркурия и Хорта, дыхание поэзии, а следовательно, Твардовского.

Но сейчас мне вспоминаются стихи другого поэта – Заболоцкого: «В государстве ромашек, у края, / Где ручей, задыхаясь, поет, / Пролежал бы всю ночь до утра я, / Запрокинув лицо в небосвод».

Когда-то над чашей родника, из которой изливается ручей, нависало поле, ромашки там и цвели. И ночью уже вся Вселенная была родниковым потоком: «Жизнь потоком светящейся пыли / Все текла бы, текла сквозь листы, / И туманные звезды светили, / Заливая лучами кусты».

Это стихотворение – о Воскресенском роднике, и не спорьте, не доказывайте, что Заболоцкий здесь не бывал. Бывал. Как и Твардовский. И Тао Юаньмин.

Калиновый вечер

Отдохнув немного на роднике, я пошел прямо по ручью и сразу оказался в Черном лесу. В этом лесу растет преимущественно черная ольха, всюду стоят ее мощные колонны, покрытые ржавой чешуей. Лес тянется между Воскресенским ручьем и Городцом примерно на километр. Здесь есть старые пруды, где живут бобры. Пруды вытянутые и напоминают русло реки. Возможно, так и есть. С этим местом связано одно предание, о котором я уже рассказывал. Здесь проходила якобы старица Днепра, и купцы спрямляли путь, ну, а местные ушкуйники нападали на корабли, и место это получило название Бедамля. Но мне кажется, что, скорее всего, здесь тек Городец, бобры его запрудили, и ручей впоследствии изменил русло, взял немного в сторону. Не высыхают пруды благодаря Арефинскому болоту.

Летом здесь попросту ад. А сейчас, в октябре, светло и тихо. Весь лес сквозит, и хорошо видны тропы косуль, оленей и кабанов. Среди черной ольхи зеленеет несколько елок. Почти все елки – чесальни кабаньи. Кабаны любят потереть бока о смолистые стволы, пытаясь избавиться от проклятых насекомых. Но я нахожу одну густую ель, еще не освоенную кабанами, и решаю поставить под ее лапами палатку, дрова здесь есть, ручей Воскресенский в нескольких шагах. И на близком склоне я замечаю красный накрап калиновых кустов. Значит, надо ждать свет. И лучшего места для этого не найти.

– Вот сюда и поставлю палатку, – произношу вслух, протягивая руку под елку, как бы захватывая пространство, и тут же осекаюсь, отдернув руку.

На ветке висит змея. Уж. У головы с желтыми пятнами виден кровавый удар клюва и когтей. Какая-то птица поймала горемыку, не залегшего в берлогу в общеизвестный змеиный день, двадцать седьмого сентября. Есть поверье, что мерзнуть после этого дня остаются змеи, кусавшие людей. Что же, выходит, этот уж получил по заслугам? На самом деле были очень теплые дни, и уж просто решил, что, пожалуй, оно и рановато в нору лезть. И прогадал. В желтоватых и серых травах среди облетевших кустов его темное тело слишком хорошо заметно. Что же за хищник его прикончил? И почему сразу не съел.

Ну, мне искать другое место было не с руки, не ставить же палатку под кабанью чесальню, и я снял сучком ужа и перенес его на соседнюю елку.

Разбирал рюкзак, поднял голову и сразу увидел хозяина этого места, ну, по крайней мере, мертвого ужа.

Длиннохвостый, в пестринах, он опустился на сухую березу поодаль и вперился в меня. Это был ястреб-перепелятник.

– Я не ел твоего ужа! – предупредил я его и указал на соседнюю елку.

Птица, конечно, ничего не поняла и, взлетев, стремительно скрылась.

Долгое время даже ужей в местности повстречать было трудно. Но после одного засушливого недавнего лета ужи появились под Дубом, на Городце. И когда этой весной я спал днем, устав после ранней утренней съемки, растянувшись на коврике под открытым небом, внезапно странный запах шибанул мне прямо в лицо. Открыв глаза, я увидал кончик уползающего хвоста. Похоже, у меня под головой проползла змея. Я тут же приподнялся, стараясь заметить желтые пятна, но голова и все тело этой довольно длинной змеи были черны. Возможно, это была гадюка. Хотя встречаются и ужи без желтых отметин.

Я не мог не вспомнить пастуха, которому во время сна в рот вползла змея. Заратустра спас его, велев откусить ей попросту голову, что пастух и сделал и вскочил просветленный и преображенный.

Позже и сам Заратустра сравнивал себя с этим пастухом, говоря своим обаятельным зверям, что он откусил голову и выплюнул черную змею.

Что имел он в виду? Змею прошлых учений? Может быть, даже под пастухом он разумел пастыря? И причудливым образом желал ему подобного освобождения от тягостных догм? Освободиться от прошлой морали и засмеяться. Заратустра Ницше – темный пророк, но странным образом его проповеди просветляют. Сбить тяжкую позолоту христианства он, по-моему, и был призван. «Так говорил Заратустра» – эта книга похожа на грандиозный архетипический сон. Обычно люди боятся архетипических снов, утверждал Юнг, боятся истолковать их. У книги-сна Ницше хватает толкователей. Но это не мешает мне думать о ней.

«Так говорил Заратустра» – книга огненная.

Я ее читал как откровение. И постоянно спотыкался.

«Своей нищеты хотели они избежать, а звезды были для них слишком далеки. Тогда вздыхали они: „О, если бы существовали небесные пути, чтобы прокрасться в другое бытие и счастье!“»

Ведь здесь камень преткновения. Удар препарирующего лезвия, обнажающий многое, механику возникновения наших иллюзий, надежд. Взгляд холодный и точный: «прокрасться». «Другое бытие и счастье». Так и видишь мелкого человека – себя хотя бы, – обуреваемого этими помыслами. «Другое бытие и счастье». И какая-то ложь этого представления – о другом бытии и счастье – вдруг становится здесь ясна. Почему другое бытие возможно? И с чего ты взял, что оно дарует счастье?

Но без помыслов об этих небесных путях возможен ли был сам Заратустра Ницше? Ведь его гипнотическая сила оттуда – из горнего мира наших чаяний.

Заратустра форматирует мир, задает ему человеческие параметры: «И то, что называли вы миром, должно сперва быть создано вами: ваш разум, ваш образ, ваша воля, ваша любовь должны стать им!» Но такой мир без символического обеспечения нежизнеспособен, как рубль без золотого запаса. И Заратустра предлагает свой символ – сверхчеловека.

Заратустра, ниспровергающий кумиров и разбивающий былые скрижали и алтари, проповедует и постится, живет в уединении, и звери у него в друзьях. Это настоящий образ жизни отшельника, Сергия Радонежского, водившего дружбу с медведем, или Франциска Ассизского, читавшего проповеди птицам и усмирявшего Губбийского волка.

Его гимн небу очень напоминает гимн солнцу Франциска и вообще звучит пантеистически: «О, небо надо мной, чистое, глубокое! Бездна света! Созерцая тебя, я трепещу от божественных желаний». Хотя сам себя Заратустра называет безбожником. И зло высмеивает святош. Возвеличивает зло. Подите прочь со своей добродетелью. Не это спасает, а храбрость. Зло «говорит откровенно». Тут, конечно, берет сомнение – насчет откровенности зла. Разве зло не прокрадывается тихо?

Не вливайте новое вино в старые мехи, учил тот, кого Заратустра называет «проповедником маленьких людей». Любому читателю «Так говорил Заратустра» ясно, что Ницше поступил вопреки этому притчевому пожеланию. И его молодое вино приобрело вкус старого.

Каждый вчитывает в «Заратустру» то, что ему дороже.

Но синтаксис – строй, порядок, дух – «Заратустры» назвать атеистическим может лишь глухой.

Хайдеггер в лекциях о метафизике Ницше высказывает мысль, что сам круг – символ вечности, вечного возвращения – вырастает в нечто большее. И упоминает запись девятнадцатилетнего Ницше: «…и где тот Круг, который все-таки объемлет его (человека)? Этот Мир? Бог?..» Логика очевидна: тот же круг возникает в момент озарения Заратустры у врат, где сходились дороги вечности: прошлого и будущего.

У внимательного слушателя Заратустры замечание Хайдеггера, что «только хромые и уставшие от своего христианства выискивают в утверждениях Ницше дешевые подтверждения своему сомнительному атеизму», не вызывает никакого удивления.

Заратустра заостряет: какова твоя господствующая мысль?

И правда, о чем ты чаще и придирчивее думаешь?

Какая мысль возвышается над тобой? Мысль, которая приковывает тебя, неотвязная, преследующая долго. И неразрешимая, пожалуй. Да, если ты к ней все время обращаешься. Мысль о любви? смерти? возмездии? Или обо всем этом сразу.

Мысль о господствующей мысли помогает что-то понять в себе. Таков весь Заратустра Ницше, взыскующий ясности у читателя и превращающий его душу в поле Куру – поле битвы, по заповеди настоящего Погонщика Золотого Верблюда, Заратуштры. Он, словно новый Язон, швыряет в войско камень, и закипает битва. И то, что не погибает, становится сильней.

Но Заратустра учил УЖЕ о сверхчеловеке, а учить надо ЕЩЕ о человеке.

Ведь человек не убьет человека. Это главное. В момент убийства человек перестает быть человеком. «Звериное ослепление». Патанджали в «Йога-сутрах» говорит, что убивающий человека и себя убивает.

Заратустра – яркая тень. Пылающая тень, что сжигает все мнимое и лишнее.

Вечернего света я дождался и поспешил на склон, заросший калиновыми кустами. Мне хотелось сфотографировать этот вечерний свет на темно-алых ягодах, висящих тяжелыми планетами или меркнущими солнцами. Фотоаппарат звучно щелкал, я влез в куст и пытался совместить гроздья с закатным солнцем, добиваясь чистого цвета, света без провалов в белое или черное. Добиться этого было не так-то легко. Да еще и ветер вдруг заколебал гроздья. Давно заметил, что цветок или дерево, только что цепеневшие, вдруг оживают, трепещут листвой и лепестками, стоит приблизиться к ним с камерой. В самом деле, начинают волноваться, словно актеры перед выступлением. Долгие ночи и дни стояли они, не привлекая ничьего внимания. И вот появился человек с каким-то странным приспособлением. Для чего?

Удвоить видение калины в закатном свете, вырвать у неведения это зрелище, сделать его достоянием других. Скорее всего, здесь никогда не объявится человек с фотоаппаратом, ну, по крайней мере в такой же калиновый вечер. Да этот вечер никогда и не повторится. На следующий год будет другой октябрь, другое солнце, другая калина, другой свет. А фотография сегодняшней калины попадет на глаза кому-то. И другие фотографии местности. И образ местности возникнет где-то в отдалении. Местность идеальная отделится от себя самой и уже будет существовать неуязвимо ни для охотников, ни для строителей дорог, ни для добытчиков полезных ископаемых – торфа и гравия, песка и глины, – ни для лесорубов, она воспарит как остров, стряхнув пластик и пластиковых людей.

Не цепляйтесь!.. падайте на свои мусорные острова и пойте там свои мусорные песни.

Хорошо бродить в одиночестве! Слушать синиц, вдыхать прель палой листвы и, наклонившись к кусту калины, вдруг почувствовать ее трепетание и взять и вознести ее на мыслимый остров, пламенеющий красками, как склон этого дня над Воскресенским ручьем. Так вот он и есть прямо подо мной – мыслимый и реальный склон в огненных сполохах октябрьского солнца и маленьких каленых алых планет. И я смотрю вниз, вглядываюсь в наступающую ночь, что змеится по ручью из Черного леса.

Тигр, о тигр!

На следующий день я проверил ужа. Видно было, что кто-то добросовестно принялся за него. Может, мыши. Слишком тщательно была обглодана, до тоненьких костей хребта, его «шея». Ястреб, наверное, рвал бы его кусками, да и вообще унес отсюда.

День был пасмурный. Где-то за Городцом слышались голоса охотников – скорее всего, браконьеров. По Городцу идет граница охотничьего хозяйства. А на территории этого хозяйства над Воскресенским ручьем уже вечером началась пальба. Только что я поднимался туда, в черные поля, где у одинокой сосны, похожей на флаг, прямо напротив моей стоянки ютится печальный сирый островок поржавевших крестов и одного обелиска, с которого слетела фотография и все буквы, и на железных табличках крестов уже ничего не значится. Хорошо, что фотоаппарат я не брал на эту короткую прогулку из-за отсутствующего света, а то бы начал все-таки фотографировать могилы безвестных воскресенских жителей, то есть и не жителей уже, а… И как раз попал бы под пальбу. Потому что именно там и палили.

Вид кладбища меня поразил. Когда-то там росли большие сосны, заметные издалека, с Красного холма на Днепре за Немыкарями. Но весенняя забава соотечественников – палы – свалили в конце концов эти деревья, и сейчас они серели и чернели тушами вокруг крестов, а некоторые высокие пни стояли, топорщили черные руки в каком-то предельном отчаянии. И только одна сосна уцелела. Серые кресты, словно братья, теснились, хватались друг за друга, пытаясь устоять среди огня и бурьяна, снегов и дождей. Последнее пристанище воскресенских, их унылая «деревня». А настоящей деревни уже и след простыл. Нет, еще там растут яблони, плодоносят.

На кладбище я решил подняться следующим днем.

Ну, а пока наладился спать под елью, радуясь, что выбрал такую удобную, хотя и мрачноватую, стоянку в низине. Всю предыдущую ночь по вершинам Черного леса и по Воскресенским черным полям гулял ветер, обдирая микенское золото с берез. Ветерлистригон все разорял и пожирал. Обрушился он на Черный лес и на все окрестности и этой ночью.

И мне под океанский шум приснился странный человек. Не Заратустра. Но у него тоже были свои звери.

Это был укротитель или владелец тигров. У него были резкий восточный профиль, пронзительные глаза, черные волосы. Тигра он выгуливал в обычном дворе советских хрущевок. Тут же резвился тигренок. Я испугался было, но увидел, что тигра этот человек держит на толстом канате. И он сказал мне, что нечего бояться.

Оправившись от испуга, я вспомнил о своих обязанностях и, осмелев, спросил, нельзя ли сфотографировать его и тигров. «Ни в коем случае!» – воскликнул он. Я смутился и пробормотал, что просто хотел бы подготовить материал, написать заметку в газету. «Написать?! – вскричал он и отрубил, сверкнув глазами: – Никогда! Хватит. Уже писали».

Я вовсе приуныл и застегнул сумку, собираясь пойти дальше.

Но укротитель внезапно пригласил меня в гости.

Так я оказался в его доме. Кроме меня здесь были еще какие-то гости, они прохаживались по большой гостиной, переговариваясь и пригубливая вино из бокалов. Появился и укротитель. Но сейчас он был в черном одеянии служителя, кажется, армянской церкви. Он приблизился ко мне, доверительно взял за руку и начал говорить. В это время показался еще один священник в таком же облачении; проходя мимо, он приостановился и, наклонившись, пронзительно посмотрел мне в лицо, глаза у него были черные и сверкучие. И он подарил мне маленькое распятие. Я увидел, что у этого распятия глаза как-то странно подвижны.

А «укротитель тигров» гипнотизирующим голосом читал мне свою проповедь. Вот она: «Ты реален и нереален, ты реален и ирреален!» И это он повторял на разные лады, а закончил туманным восклицанием: «Ллалаум! Вечная битва!»

Хмурым ветреным утром, разводя костер под выворотнем, я пытался припомнить, какие отличия у армянской церкви от православной. Кажется, армяне – монофизиты. То есть видят в Христе только Божественную природу. Тогда как остальные христиане верят в двойную природу Христа: это Бог и человек. Хотя монофизитство – ересь. И сами армяне утверждают, что никакие они не монофизиты, а жертвы имперской православной пропаганды. Какая-то абсурдная ситуация.

Да и сон мой абсурден, думал я, засыпая в кипящую воду из Воскресенского ручья соль, гречневую крупу. Тигры, укротитель… Что это? К чему? Интересно, как растолковал бы этот сон Юнг? Ведь сон явно магического, сиречь архетипического, характера. Почему он вдруг поднялся из глубины бессознательного? Что ему предшествовало? Стрельба охотников, фотографирование калины?

Проповедь укротителя главным образом была о двойственной природе вообще человека. Если я правильно это понял.

Здесь меня обращать нет надобности. Реальное и ирреальное в себе я всегда ощущал. Хотя не скажу, что это избавляет меня от сомнений и колебаний. Колебания свойственны обычному человеку. Но безоговорочная мысль о безбожном мире слепа. От нее сразу слепнешь.

«Самое страшное, когда нет ничего выше человека, нет Божественной тайны и Божественной бесконечности. Тогда наступает скука небытия». В истинности этого высказывания Бердяева я не раз убеждался. И со временем это свидетельство и моей жизни, моего опыта стало для меня едва ли не главным аргументом. Скука, о которой говорит Бердяев, это безвоздушное пространство, мне в нем нечем дышать.

Но вопросы остаются. И в путешествиях по местности всегда есть тайное желание, надежда главные вопросы разрешить.

В сердце странника прибывает с каждым безмолвным днем ощущение священного, оно накапливается, как глубинная вода в чаше родника, и ведет, будто этот родниковый ручей. И сны тоже наполняют эту копилку. По лестнице снов и предчувствий странник мечтает высоко подняться и наконец увидеть все как есть.

Размышляя о странном сне, я мыл котелок, ложку, кружку в подогретой воде, чистил зубы и собирал палатку. Над Черным лесом пролетели три ворона, что-то крикнули. Тигриная символика сна была мне непонятна.

Приходил мне на ум даже и «Тигр» Блейка. Зверь у Блейка является во всем космическом слепящем сиянии. «Гневный мозг», «плоти яростный металл», «уголья бездумных глаз». Тигр предстал Блейку преображенным, очищенным, комом ярких метафор. И это сияние дело рук не Афины. Эта жуткая красота создана истинной силой. Какой? Ошеломленный Блейк и пытается найти ответы. Но в итоге лишь вопрошает.

Ошеломляющая красота присуща и многим природным катастрофам, тайфунам, наводнениям, пожарам.

Ее можно внезапно увидеть даже в бою. У Александра Твардовского в записках о финской кампании есть эпизод сокрушения строевого леса вражеской артиллерией, автор зачарованно смотрит на это.

Осветительные бомбы современной войны, горящие в ночи над ущельями и горами, похожи на жуткие солнца.

Эти ассоциации и порождает архаический тигр Блейка. Или, точнее, архетипический. Хотя различие очевидно, тигр Блейка творение высшей силы, осветительные бомбы – дело рук человеческих. Но можно сказать, человек здесь просто копирует «тигра».

Я читал Флоренского «Столп и утверждение истины». Такую же убедительную теодицею после Второй мировой войны написать много труднее.

Проблема зла Николаем Лосским разрешается в преодолении эгоцентрического своеволия. Зло – свободный жест человека. А мир только и мог быть сотворен свободным, в противном случае это была бы богадельня или желтый дом, где пациенты ходят в смирительных рубашках или под действием сильнодействующих лекарств – с блаженными добрыми улыбками.

Осветительные и прочие бомбы – свободное творение человека.

И здесь приходит на ум крамольная мысль: но и тигр, о котором пишет Блейк, свободное творение. Как, впрочем, и землетрясение или наводнение.

Проблему зла в человеческом мире, наверное, можно пытаться разрешать с помощью рецептов Лосского и Флоренского, возложив все на человека. Но что делать с тигром? Именно об этом и вопрошает Блейк. И он допускает мысль, что тигр вообще исчадие ада.

Хотя непонятно, можно ли говорить о зле природы. Тигр – часть природы. И злым он может быть только с человеческой точки зрения. Но, правда, лишь эта точка зрения нам вполне и доступна. С человеческой точки зрения землетрясение – зло.

День наступил ненастный, по небу волокло серые облака и тучи, того и гляди посыплется дождь, а то и снег, ведь уже конец октября. Пришлось доставать и напяливать серую плотную шерстяную шапку. Пожалел, что не взял перчатки. Вспоминался первый снег на Байкале, заставший меня еще в середине сентября на горе с лесопожарной вышкой и крепкой бревенчатой избушкой. Впечатление чего-то необыкновенного и чистого осталось на всю жизнь. И теперь я мечтал сфотографировать первый снег здесь.

Уложив рюкзак, махнул на прощание мертвому ужу, перешел ручей и побрел вверх по рыхлому влажному склону среди ржавых стволов черной ольхи.

На воскресенском кладбище меня встретили давешние кресты. Бродя среди них, неожиданно увидел второй обелиск, не замеченный вчера. И только на нем сохранилась и надпись, и даже фотография. Приблизившись, я отвел в сторону жесткую траву… С овального снимка, облупленного по краям и привинченного двумя поржавевшими шурупами, на меня взирал приснившийся человек, укротитель, только был он уже седой и, кажется, в милицейской, а не в священнической форме. Хорошо были различимы годы рождения и смерти: 1921–1985.

Этот человек мог воевать, подумал я, справившись с изумлением. В начале войны ему как раз исполнилось двадцать лет. С его «восточной» внешностью не вязались имя и отчество: Егор Карпович.

Довольно странное совпадение. Или это уже и не совпадение, а что-то другое, не знаю. Я пытался отыскать в этом какой-нибудь смысл. И в конце концов предположил, что если Егор Карпович воевал, то мог участвовать в боях против «тигров». Так? Все остальные подробности – одеяние священника, распятие – уже никак нельзя было объяснить.

Как же все-таки этот Егор Карпович, о котором я слыхом не слыхивал, не то что не видел, приснился мне? Ну, то есть не он, а тот человек с его лицом? Видеть вчера портрет на обелиске я не мог, так как не заметил и самого обелиска.

Но если так, значит, во сне произошло какое-то предвосхищение этого дня, этой «встречи»?

И даже распятие я вскоре нашел на этом позабытом кладбище. Это было распятие величиной с ладонь на поржавевшем и обмотанном стилизованной колючей проволокой кресте, по цвету оловянное. Среди осенних трав и кустов, старых могил с кустом калины и черно-серых остовов сосен этот оловянный Христос воспринимался неким аккордом, завершающим всю осеннюю пьесу. Изображение Христа нигде не встречалось мне в местности. И увидеть его довелось на кладбище, где похоронены жители деревни Воскресенск.

Когда-то я, вероятно, вдохновленный эпизодом русской Голгофы из «Андрея Рублева», пытался вообразить, как все могло происходить здесь, как могла разворачиваться евангельская история в этих родниковых краях. И сейчас внезапно мне открылся по крайней мере цвет этой истории: пепельное небо, обгоревшее дерево, оловянная фигурка, красные кисти калины. И снова летящие вместе с ветром и облаками вороны.

Оловянный солдатик Господа и сюда дошагал, был и здесь распят.

Изображению эхом отзывалось имя близкого леса: Воскресенский. И где-то на восточной его окраине зеленела соснами Марьина гора. Перекличка имен, смыслов, ассоциаций чисто звучала в самом средоточии местности.

Языческие имена местности тоже ладно звучат, но открываются они лишь в прошлое.

Имя оловянного солдатика на кресте все еще открыто в будущее.

Хотя воздействие этого символа много сильнее здесь, чем в храме. И приходит мысль, что в бедности залог силы этой веры. Ей необходимо отчаяние. Сытость и спокойствие усыпляют веру. Неприкаянность – лучший проводник веры. И дождливое небо, деревья – лучший храм для нее.

И сколь удивительно было здесь воспоминание о церковных известных лицах и скандалах вокруг их имен, сколь нелепыми представились их фигуры в обрамлении пышного золота, в сиянии софитов. Толстый самодовольный поп на сверкающей машине, – как это видение было далеко от видения Учителя на ослике. И закрадывалась крамольная мысль о другом варианте этой истории, о том, что Новый Завет так и остается книгой, не превращаясь в храмы и приходы, только книга, и ничего больше, ни златых кубков, ни тяжелых одеяний. Ну, может, еще только крест с оловянным солдатиком.

«Вы – наше письмо, написанное в сердцах наших», – говорил со всею страстью Павел, добавляя, что «написанное не чернилами, но Духом Бога живого, не на скрижалях каменных, но на плотяных скрижалях сердца»[5].

И письмо это о любви. В любви все служение, и каждый здесь священник. Так что и любая изба – храм.

И Воскресенск мне вдруг представился каким-то храмовым комплексом. А на соседней горе – Арефино, там тоже с десяток изб, по весне в сирени и цветущих вишнях. Вверх по Городцу – Плескачи, где среди дочек крестьянствующего дворянина одна Мария. В этом имени уже много любви, а еще большей любовью исполнится Мария Плескачевская-Твардовская. И дальше другие деревни с избами, колодцами и цветами: Белкино, Белый Холм, Загорье, Немыкари, Долгомостье. Оловянный солдатик любви был здесь, ходил и царствовал. И его распяли. Любовь всегда готовы предать и отдать на поругание. И загасить свет.

…Но – до сих пор здесь мерцает свет, «и тьма не объяла его». Так и не разгадав до конца этот прорыв архетипического, уходил я дальше. И уже в конце похода узнал, что дочка улетела на Филиппины, где через две недели пройдет самый мощный за последние сто лет тайфун Иоданда. Дочка окажется на острове Самар, а именно по этому острову и по близлежащему острову Лейте придется основной удар стихии. Больше суток мы с женой проведем в изматывающей и удушающей неизвестности о судьбе дочери, читая все новости и взирая на апокалиптические кадры видеосъемки мчащихся в воздухе вод, падающих деревьев, летающих крыш, потоков из крошева железа, дерева, пластика, выброшенных далеко на сушу кораблей, безжизненных тел и искаженных ужасом лиц. Тысячи погибших, сотни пропавших, стертый с лица земли город Таклобан, отсутствие пищи, чистой воды, зараженный трупными испарениями воздух, толпы мародёров, насилие… Президент страны обозначит ситуацию как национальную катастрофу. Сообщение от дочери мы получим. Но этот тайфун уже войдет в нашу кровь пережитым страхом, станет частью нашей личной истории, породит новые вопросы. Был ли этот тайфун предопределен? Можно ли говорить о мире как благом создании, с точки зрения этих островитян, дерущихся из-за глотка чистой воды? Пусть этот мир не рай, но и не ад? Но чем же он и был для крещеных и некрещеных филиппинцев, захлебывающихся в мутных потоках океана, хлынувшего по улицам, подхватывающего их жалкие лачуги? Или их вина в том, что они позволили правительству заниматься обороной и чем угодно, но только не прочностью жилищ? И вина остального человечества именно в этом? В том, что оно не бросило бессмысленную гонку вооружений, не устыдилось бессмысленной роскоши «своего золотого миллиарда» и не возвело на Филиппинах, подвергающихся натиску стихии каждый год, почти каждый месяц, надежный щит?

Когда дочка вернулась и рассказала, что в их бухте все было мирно, лишь дожди постучали по крышам и в окна, я снова подумал о воскресенском сне и вот что именно подумал: тигр был на канате.

Но это было толкование родителя. Для более чем пяти тысяч филиппинцев тигр сорвался с привязи и обрушил на них всю свою ярость. И среди этих тысяч погибших были христиане, наверняка кто-то из них истово верил и молился… и захлебнулся. Где же был его ангел? И оловянный солдатик ничем не мог помочь. Мир иногда срывается с привязи…

А пока, узнав о Филиппинах где-то на пути к Белкину, я думал о том, что мир хорошее место для путешествий, но как много он потерял бы, оставь нас сны.

Случай на Лосиной усадьбе

Мне нравятся развалины. Когда читаешь у Тао Юаньмина стихотворение о том, как он бродит с детьми по заброшенным садам и храмам, разглядывая следы былого, хочется и самому стихотворение написать. Но вместо этого собираешь рюкзак и отправляешься на ручей Городец. Может быть, потому люди и странствуют, что не умеют сочинять стихов.

Сейчас я решил добраться до Славажского Николы.

Давно туда не заглядывал. Местность обширна. Не всегда получается побывать во всех уголках. Да и в той глуши по осени много стрельбы. А летом ходить – эх, лето красное… и далее по тексту. Время путешествий – осень, с холодом легче справиться. Есть еще и весна. Но у каждого места есть время наибольшей подлинности. Время Славажского Николы – осень. На холме остатки парка, мощные липы, клены, дубы. Чуть пониже – руины барского дома. Впервые туда вышел как раз осенью и был поражен красками и всеохватным духом девятнадцатого столетия. Это неистребимое субъективное впечатление об осени. Осенью обнажается почему-то именно это столетие. Ну, может, еще и немного восемнадцатого века. Не пушкинская ли «Осень» тому виной? Девятнадцатый век лучится золотом. Это век русской литературы.

Ночью ударил дождь. Лежа в палатке, с досадой думал, что выход к Николе откладывается. Но утро наступило тихое. Идти решил напрямик, через болото. Основную часть продуктов спрятал в лесу, на Лосиной усадьбе. И в путь. Перешел узкую речку. Продирался сквозь заросли крапивы и кусты. Вообще это не классическое болото, а заболоченная пойма небольшой речки Хохловки. Здесь набиты тропы лосей, кабанов и косуль. Следы людей не встречаются. Охотники не дураки лезть сюда, чтобы потом мучиться, тащить из болота бегемота. Всюду растет черная ольха – внушительное дерево с чешуйчатым красноватым стволом. Осока выше головы. Чернеют торфяные лужи – звериные ванны. Земля хотя и хлюпает, сочится, но хорошо держит.

И все-таки умудрился уже на краю этой болотины провалиться. Вылез, оставив в трясине сапог. Нашел валежник, стал на него и принялся тянуть сапог из черной пасти. Странная субстанция. Вроде бы хилая, проницаемая, а такая тягучая, что сапог мне пришлось извлекать при помощи рычага, жердины.

Надо было идти другим путем. Спрямил. И теперь сидел, счищал щепкой кофейную грязь с одежды. До ближайшей воды далековато.

А вверху ворон граял, радовался хорошей погоде.

Я-то надеялся еще раз повстречать здесь черного аиста, в прошлом году повезло увидеть его на выходе из леса. Летел он как раз в эту сторону. Где-то здесь на болоте у него гнездо. Журавлей рано утром уже слышал, они не торопились покидать эту теплую сентябрьскую землю. Значит, и черный аист еще мог быть здесь.

Ну, вот, вступил в кладовую солнца, вспомнил ненароком Пришвина, поражаясь недюжинности этой его метафоры. Нет, Пришвин большой был поэт. Увидеть в этой грязи солнце – для этого нужно могучее воображение.

Меня немного пугало маленькое происшествие, случившееся незадолго до перехода через болото. Пасмурным утром я оставил лагерь и пошел на Лосиную усадьбу прятать провизию, упакованную в черный полиэтиленовый мешок. Лосиная усадьба – это место примерно в полукилометре от южной опушки, где мы обычно разбиваем лагерь. Один я ночую как раз на более укромной Лосиной усадьбе. Здесь обширные заросли спиреи, неподалеку куст сирени, огромный клен. Все это свидетельствует о том, что здесь, вероятно, когда-то находилось жилье человека. И я даже предположил, что кузница Трифона Гордеевича и могла здесь быть. И словно в ответ на мое предположение вечером я услышал звонкий удар по наковальне. Ну, наверное, это был вскрик птицы. Правда, птицы явно железной.

Но озадачило меня нечто другое.

В этот раз я ночевал на южной опушке, а на Лосиную усадьбу отправился прятать часть продуктов.

Закопав мешок, я вытер испарину, посидел на поваленной березе, глядя на клен, вымахавший в долгом соперничестве с высоченными березами, на ель, скорбно чернеющую поодаль, поднялся и пошел в лагерь, помахивая саперной лопаткой, сбивая с нее прилипший песок ударами о сучки и пни. Было тепло и пасмурно, того и гляди зарядит снова дождь. Я дошагал до папоротников перед елью, прошел дальше, обошел муравейник, направился дальше, прислушиваясь к редкому птичьему посвисту и раздумывая о предстоящем путешествии… На него я, как говорят с особым торжеством, возлагал большие надежды. В осеннем Славажском Николе должно было сбыться одно мое давнее предвосхищение.

В этой книге приходится много говорить о себе.

«А читатель той порою / Скажет: / – Где же про героя? / Это больше про себя. // Про себя? Упрек уместный, / Может быть, меня пресек. // Но давайте скажем честно: / Что ж, а я не человек?»

Твардовский решает эту коллизию следующим образом. Во-первых, он напоминает о мере своей боли и любви, о страхе и отчаянии, что ничуть не меньше, чем у его героя. В своих чувствах они равны. И он признается, что временами говорит за героя. Но и герой за него «гласит порой».

А дальше… дальше Твардовский как будто и к нам, потомкам Тёркина, обращается: «Он земляк мой и, быть может, / Хоть нимало не поэт, / Все же как-нибудь похоже / Размышлял. А нет, ну – нет».

Здесь ключевое слово – земляк.

И в этих записках о земле, наверное, как-то выговорено чувство к ней, похожее и на то, что испытывали Твардовский, Моргунок, Пан… Вообще деревня моего отца – Барщевщина – на той же железнодорожной ветке, что связывала и Загорье с городом, хотя до станции от хутора Твардовских надо было еще много пройти. Барщевщина на холме, а под ним сразу и железная дорога. От Барщевщины до Загорья примерно тридцать километров. Не спорю, далековато… Но и в детстве и потом я чаще бывал здесь, в местности, и полюбил ее как свой дом. И устранить лирическое «я» не могу. Из любви именно к этому дому. Надеюсь все же, что в осколке того зеркала хотя и маячит тень лирического героя, но яснее отражается дом, его древесные своды, птицы и лучи, лица давних хозяев.

Исследовательский дух всего этого долгого странствия, начавшегося в школьные времена, требует личного присутствия, взгляда.

И в пасмурном Белкинском лесу, наполненном осенней прелью, шел я, шел, перешагивал поваленные деревья, отрясая брызги ночного дождя с желтеющей листвы, и остановился в некотором удивлении. Вот уж не думал, что где-то по соседству в Белкинском лесу есть поляна-двойник Лосиной усадьбы (названной так потому, что всюду лосиные лежки, и несколько раз мне доводилось сталкиваться здесь с сохатыми и фотографировать их). Белкинский лес вообще-то не столь и велик. И приметную поляну с мощным кленом и густой огромной подушкой спиреи оставить без внимания – странное упущение. Да вон и большая густая ель, а хвойные здесь редкость…

Наконец я сообразил, что нахожусь на той же самой Лосиной усадьбе. Усмехнулся. Такое со мной впервые. Здесь негде блуждать. До южной опушки и лагеря рукой подать. Вот здесь я шел. Вот папоротники. Ель с застрявшими желтыми листьями берез. Муравейник. Через поваленное дерево переступил, содрав кору. Вот мои следы. Наверное, где-то после этого поваленного дерева я взял вправо.

И я шел по хмурому, какому-то слепому лесу. Услышал пронзительную свирель и тут же заметил птицу в черной сутане – желну, черного дятла. О желне рассказывают забавные истории. Однажды черный дятел разорил домик, поставленный над ручьем в соснах для отдыха. Вначале он влетел в домик сквозь трубу и принялся выстукивать внутри в стенах червяков, а они там уже завелись. После того как трубу перекрыли вьюшкой, дятел просто выдолбил дыру прямо в двери. Тогда раздосадованный хозяин поймал его сетью. Но не убил, а отдал какому-то мальчишке, чтоб тот прикончил дятла. Мальчишка деньги взял, а дятла отпустил. И он снова проник в домик. И в конце концов разорил его.

Желна – довольно крупная птица. После брачного периода и выкармливания птенцов живет уединенно, что более соответствует его монашескому наряду. Всегда хочется назвать желну монахом Белкинского леса. Живет в келье, в древесной пещерке, играет на флейте. На голове у него кровавая шапочка. Вот бы его сфотографировать.

Мне вспоминаются другие птицы местности: филин, прилетевший однажды на стоянку над Васильевским ручьем, поначалу я принял его за охотника, что, духарясь, ухал на подходе к моему костру, но вдруг этот охотник очутился на черной ольхе и уже крикнул оттуда, вращая огромной пестро-серой башкой с ушками; крупные птенцы канюков, неумело разлетавшиеся из гнезда в Воскресенском лесу, падавшие тяжко на пригибающиеся ветви берез; два подорлика, кружившиеся на Днепре; серые цапли и белые аисты на песчаных косах; стремительные зимородки; черноглазые лазоревки, похожие на души эвенкийских охотников, переселившиеся в рощи звезды Чалбон (Венеры); деловитые сорокопуты-жуланы, натыкающие жуков и даже мышей на сучки; скрипучие коростели, которых только и можно сравнить с упорными слесарями, орудующими своими рашпилями; а выпь мне напоминает отупевшего музыканта, заблудившегося в болоте с трубой, а в ночном небе кричит, как славянский магический крылатый пес Симаргл: «Вав!»; правда, тут одно уточнение: трубит большая выпь, а вавкает малая. Но особенно мне запомнились журавли под Утренней-Воскресенской-Марьиной горой, они паслись там, в поле, где бросили пахать, а неподалеку в траве кралась лисица. Зрелище, которое просилось на обложки лучших журналов о природе. Фотоаппарата в те времена у меня не было. И мне ничего не оставалось, как только наблюдать за охотой. Не знаю, чем бы она закончилась, если бы предатель-ветер не спутал все карты. Лисица учуяла наблюдателя, тревожно вытянула мордочку в мою сторону, тут и журавли заметили ее, а может, и меня и побежали, взмахивая крыльями, и жестокий инстинкт бросил-таки лисицу вдогонку за ними, но птицы уже отрывались от земли, волнующе крича.

Журавлиные кличи – лучшие голоса этой местности. В них странная тоска и какая-то страсть. И в то же время эти голоса ликуют. Многие годы журавли бывали здесь только на пролете. И на речке Волости мы однажды видели их весенние танцы. Но обживаться здесь они не хотели. И лишь старики помнили времена, когда журавли жили на болотах.

Вернулись они с крахом СССР. Как и зимородки – на Днепр.

Журавлям, возможно, мешала бурная деятельность на полях, здесь всюду тарахтела техника: осенью шла уборка и вспашка, весной – вспашка. Днепр был грязен, мы это отчетливо видели: он не синел, как в былые ясные дни, а казался бурым; и рыба уже не играла так безудержно и весело на закатах и рассветах, наполняя грохотом и шлепками сумерки и заставляя нас хвататься за спиннинги, разбирать трясущимися руками удочки. Крах СССР остановил заводы, разрушил колхозы. И впервые мне удалось услышать журавлей в начале девяностых, майским утром на Марьиной горе, где я ночевал, забравшись на жердяной настил на вышке, и посреди ночи очнулся и побоялся свалиться в дремучие заросли, забитые пылью звезд, в бездонные черные дыры пустынных миров. А потом взошло солнце, и вдруг запели эти трубы, и тогда я понял, что нахожусь в самом центре Вселенной. Весь мир вращался вокруг Марьиной горы.

Зимородков увидел чуть позже, летом, когда отправился в странное плавание вверх по реке. Развал страны был трагическим, но птицам нет дела до судеб государств, они живут по своим законам, без парламентов и границ. Впрочем, границы участков и у них есть, когда начинается гнездовье. Но кочуют они всюду без виз. А птичьи парламенты собираются волею вдохновенных поэтов, как, например, силой воображения суфия Аттара, сочинившего «Язык птиц», поэму о путешествии птиц в поисках своего короля, переведенную на западе как «Парламент птиц».

Обычные люди разумеют этот язык после долгих дней труда, безмолвия и вегетарианства. И то, услышанное, вовсе не радует их.

Сопровождаемый свербящей песенкой черного дятла, я пробирался по слепому лесу, досадуя на погоду, но все же надеясь, что в Славажском Николе нагоню свет.

Внезапно я увидел, что вышел к Ливне. Топкая черная низина, заросшая кустами и крапивой, дальше красноватые чешуйчатые стволы черной ольхи. Значит, взял слишком влево, стремясь не повторить прошлой ошибки. Я направился в лес… И еще издали заметил верхушки кленов… Затем кусты спиреи… Ель с папоротниками…

Наконец сообразил, что нахожусь на той же самой Лосиной усадьбе. Усмехнулся. Такое со мной впервые. Здесь негде блуждать. До южной опушки и нашего лагеря рукой подать. Вот здесь я шел. Вот папоротники. Ель с застрявшими желтыми листьями берез. Муравейник. Через поваленное дерево переступил, содрав кору. Вот мои следы. Наверное, где-то после этого поваленного дерева я взял вправо. Во второй раз – влево.

Что ж, теперь пойду строго прямо!

Я остановился, чувствуя пространственную неуверенность и какую-то беспомощность. Белкинский лес хожен во всех направлениях. Мне никогда не приходилось в нем блуждать. Чтобы вновь оказаться на Лосиной усадьбе, надо круто поворачивать, в противном случае выйдешь на старую дорогу, сейчас уже только тропу, или к Ливне. Но вот к Ливне второй раз я и вышел. Как же не заметил, что столь решительно поворачиваю влево?

Но теперь-то я шел прямо. Прямо?

Мне стали попадаться лосиные лежки.

Среди ольхи светлел дятловыми пробоинами сухой ствол. Мне померещилось, что я его уже видел. И еще большое гнездо в березовой кроне. Гнездо ворона. Ну, конечно, все это я видел, и не раз. Как и весь этот лес, осветляющий сердце, его южную опушку с легковейными прозрачными травами, старую тропу, где я нашел осколок зеркала, и тихую сонную Ливну в крапивных черных берегах, текущую в Белкино, в Днепр. И небо. И дорогу в Белый Холм. И Васильевские горы, Воскресенский лес, Городец, дуб, Арефино, Ельнинский тракт, а там и Никольские ворота, башни города…

Заметив кленовые листья среди березовых, я нахмурился. Еще несколько шагов – и вот она, Лосиная усадьба, тот же ракурс. Кусты спиреи на своем месте. Правее еловый силуэт.

На меня накатило мгновенное мимолетное паническое чувство. С тех пор я лучше понимаю, что такое страх, называемый паническим оттого, что его насылал Пан.

Это уже было невероятно. Радиус места, где я потерялся, совсем невелик, может быть, сто – сто пятьдесят метров.

В паутине мне почудилась улыбка.

Все было довольно зыбким. Я пожалел, что не взял с собою фотоаппарат. Тогда я смог бы точно установить, была ли разница между тремя Лосиными усадьбами. Но, по-моему, даже освещение ничуть не менялось. Заблудиться в хорошо известном. А действительно ли это место хорошо мне знакомо? Я озирался, как инопланетянин. С моим зрением что-то происходило. Я видел кусты, березы, ель, клен каким-то двойным взглядом. Все это было родным и в то же время неимоверно чужим.

Я подумал об инспекторе. Если бы мои фотографии покупали журналы, я отправился бы на родину этого инспектора, а там отыскал бы землю сорок семь, в которой обретался Тао Юаньмин. И именно этот момент на Лосиной усадьбе стал бы поворотным пунктом для такого путешествия.

На долю секунды мне показалось, что следующий шаг может примять какие-то неведомые травы с волнующим ароматом и в лицо подует ветер, доносящий непонятные голоса. Может быть, именно такие чувства испытывал рыбак, поднявшийся по источнику к ярким и вольным пространствам. Но, пожалуй, мои чувства были острее, в отличие от него, я не разумел речи этих людей.

…Под моими ногами желтели опавшие листья берез и осин, зеленели травинки, коричневели веточки. Сквозь слепоту этого дня донесся голос ворона. Ничего особенного не произошло ни после первого, ни после десятого шага. Веточки тихо похрустывали. Я перевел дыхание. Вообще, путешествия в местность этим и отличаются, что дарят тебе ожидание чего-то необычного. Ожидание медленно накапливается, пока ты идешь от Долгомостья в сторону Воскресенского леса, Марьиной горы, с запада на восток. Этот путь можно представить именно долгим мостом до Загорья. Основания его – горы местности: Арефина, Марьина, Васильевские. Еще одна гора невидима, в самом начале, Яцковская, ее срезали бульдозеры, распотрошили экскаваторы, увезли, рассыпали гравием кому-то под ноги. И вместе с нею земляничную полянку, шишки муравейников, полуденную тень дубов, трепет октябрьских красных осин, отсветы западного солнца на черной коре, запах чабреца и душицы, соловьиные песни, сны. Это гора Меркурия, она стояла на краю болота, в которое смоляне и опрокинули Батыевых солдат.

Мне сейчас надо было только попасть в лагерь.

Я знал, что справа от Лосиной усадьбы проходит через весь лес тропа. Давным-давно была дорога, но осталась лишь тропа. Вот – направо. Строго направо. Я чувствовал себя канатоходцем.

И мне удалось разнять, разомкнуть круг! Я вышел на тропу, пересекающую лес с севера на юг. И, ободренный, двинулся к лагерю. То есть на юг. На тропе ясно были различимы лосиные следы и следы грибника или охотника.

Двадцать минут спустя я замедлил шаг, не веря своим глазам. Мне открывался вид северной опушки, мрачноватый в отличие от южной, с засохшим иван-чаем, стоящим стеной, – если прорубаться дальше сквозь него, то и выйдешь на место бывшей деревни Белкино, к ее липам и кленам, мертвым яблоням и вишням и серым морщинистым дряхлым ивам.

То есть тропа была та, да вывела не туда. Я перепутал север с югом. И это еще более невероятно, чем три Лосиные усадьбы. Когда от Лосиной усадьбы выходишь на эту тропу, справа север, а слева юг. Тропа тянется параллельно речке Ливне, в двухстах примерно метрах от нее. Или я действительно посчитал, что кроме одной-единственной Лосиной усадьбы есть еще другие точно такие же, по другую сторону тропы? И следовательно, еще одна Ливна? Может, таким образом реализовались мои помыслы об идеальной местности? И я уже внутри этого мысленного образования? Но как мне найти подлинную, настоящую местность? Хм, а разве идеальное и не есть самое подлинное?

Праздно играющие мысли!.. Вокруг было то, что Николай Лосский именовал «душевно-материальным царством». Материальное он считал низшей ступенью всей системы мира, но находил возможным одушевление косной материи. Так вот косная материя уже и преобразовалась? Должно же нечто подобное однажды и случиться с тем, кто странствует.

Да нет же, повторю, ничего идеального вокруг я не обнаруживал. Ни старая корявая береза у тропы, ни дряхлый гниющий пень, ни мокрая земля – ни в чем не было идеального, а тем паче духовного. Наверное, вместилище вечных идей Платона тоже должно выглядеть по-другому. Идея березы, идея листвы, почвы, травы, стены почерневшего иван-чая, скорее всего, отличаются от земного воплощения. Хотя почему же? Как раз и совпадают.

«Но идея не может быть гниющей!» – окончательно решил я и ударил сапогом в пень, тот рассыпался.

Постояв на северной опушке и посмотрев на любимые очертания этого плавного и какого-то зачарованного места, я повернул и потопал обратно и с пятой попытки добрался до лагеря, собрал его, позавтракал и выступил в поход к Славажскому Николе через болото. Меня одолевали, конечно, сомнения. Перспектива покружить по болоту откровенно пугала. Годы не те, да и рюкзак с фотоаппаратурой тяжелый. Лет двадцать назад, когда я впервые здесь оказался, то походил по этому болоту с рюкзаком без сапог, по колено в воде, чувствуя себя каким-то солдатом местности. Меня не пугали комары, болото, дождь, жара. Вымокнув, я раскладывал одежду на солнце, а не было солнца – разводил костер. Сердце молотило туго, гулко, исправно, не ведая вкуса лекарств. В аптечке у меня был йод и бинт, да и ту я иногда забывал.

Но те времена прошли. И местность изменилась, и мы.

На краю кладовой солнца я сидел, отгоняя веткой комарье, приходил в себя после марш-броска, поеживался, вспоминая жадную хлябь, и думал, что провалился из-за новой страсти. Раньше этого не бывало.

Пока шел по болоту, выглянуло солнце, но фотографировать было нечего, а выбрался на твердую землю – и солнце затянуло сизой мглистостью. Снова серел невзрачный день. А мне надо было солнце в Славажском Николе.

Славажский Никола

Об этом уголке местности я уже рассказывал не раз. Славажский Никола – это как будто преддверие Загорья, что выше по течению неширокой и какой-то дымной сизой речки Словажи. Между Николой и Загорьем то поместье Чернево, о котором с нежностью вспоминал старший брат поэта. Я нашел пруд, окруженный ивами, возможно, это и есть остатки Чернева. Правда, от яблоневого сада, сдаваемого помещицей, ничего не осталось.

А вот в Славажском Николе сады еще цветут.

Одной весной я жил там несколько дней в палатке над долиной, на краю садов. Яро цвели громадные груши. Старая яблоня выбросила бело-розовые цветы и превратилась в какой-то шатер или скорее терем, в котором возились породистыми вельможами басовитые шмели, звенели хлопотливые пчелы, порхали хрупкие бабочки, блестели крыльями быстрые мухи. И вся яблоня гудела и благоухала. Я не мог оторвать от нее глаз. Вечером со стороны Белкинского леса валили тучи, и яблоня на темном фоне сверкала какой-то нездешней белизной, индийской яркостью, словно гора, сравнимая лишь с великими вершинами. Фотоаппарата не было, и я пытался навсегда запечатлеть ее взглядом. Может быть, тогда мне и доступнее была интуиция о сердце как вместилище мира, потому что яблоня в сердце и погружалась, она белела в нем, распирая ребра ветвями, мешая дышать, опьяняя чистотой и ароматом. Я молча смотрел на это. Спать долго не ложился, дожидался звезд, и они появились, наполнили славажские сады с призрачными яблонями, вишнями, грушами. В полночь на юге взошла большая красноватая звезда. И как будто ее появления ждала неясыть, она летала среди старых дерев парка и заунывно протяжно кричала. Можно было подумать, что между нею и звездой есть какая-то тайна. Встал рано, чтобы не пропустить восход. И до солнца бродил по мокрым росистым травам, иногда согреваясь взмахами рук под бледным взглядом луны. Луна над старыми липами, кленами и дубами барского парка казалась стеклянной, праздничной, праздной. Она как будто всю ночь бродила в парке, заглядывала в руины и лишь на рассвете устало взошла выше и замерла. Сапоги у меня от росы были блестящими, к ним прилипли несколько яблоневых лепестков, и от этой контрастной белизны зрачки расширялись. Соловьи уже пели.

Солнце медленно двинулось со стороны Ляхова, и я остановился. За лесом что-то напружинилось, сгустилось. Сконцентрированное свечение расширялось, раскрывалось наподобие цветка. Вот почему у египтян Ра выходит из лотоса, понял я, позабыв о холоде. И в следующее мгновение узрел ослепительную дрожащую пламенеющую чисто бровь над темным горбом леса. Затем огненный зрак вперился в мои зрачки, и над долиной словно бы натянулись необъяснимые нити, они должны были звучать, петь, но не издавали ни звука, лишь сильнее натягивались, сияя. И хотя соловьи распевали, восход солнца озарял все молчанием. Оно молчало, и это было непостижимо. Я отвел глаза, отвернулся, взглянул на прохладную луну, чистую, с серебряными пятнами материков, выпуклую, полую. Цветущие деревья порозовели. Трава была пронзительно зеленой. Зелены были клены и липы, дубы. Меня снова охватила дрожь. Но солнце разгоралось, краснело в цветущих ветвях Славажского Николы. И к соловьям присоединялись другие птицы. Ознобное дыхание утра смягчалось, теплело. И уже гудели первые шмели.

В жизни человека много утр, но накрепко запоминаются с десяток или того меньше. Я встречал утра на востоке и на западе, в тундре и в горах, на Байкале, на уральских озерах, в степи и на Днепре, утро над парижскими крышами и вершинами Гиндукуша, но это славажское утро останется лучшим.

Я и тогда, на краю Николы Славажского, понимал это. Правда, сознание неповторимости утра не помешало мне вернуться к лагерю, расстегнуть молнию и влезть в палатку да и заснуть под шум начинающегося ветра на ровной небольшой площадке, напоминающей какую-то ладонь.

Ветры всегда налетают из долины, особенно осенью. И гигантские березы на этой ладони шумят океанской парусной шхуной.

Осенний Никола Славажский понравился мне еще больше. Вокруг развалин барского дома краснели ягоды шиповника. Глубоко ушедшая в черную землю дорога между мощных черных лип, серых кленов и морщинистых дубов, ведущая к развалинам, была усеяна разноцветной листвой. И клены еще пламенели, светились желтизной липы, бронзовели листвой дубы. Яблони роняли в мягкую землю переспевшие плоды. По ночам сюда поднимались кабаны, ветер продувал палатку насквозь, брезент туго бился и дрожал, трещали сучья, иногда слышен был отчаянный визг. Пришвин в одной дневниковой записи начала двадцатых годов рассказывает, что в бывшей господской усадьбе мальчишки пасут коров, разжигают костры прямо возле ценных пород деревьев и повреждают их… Читая эту запись, я подумал, что, будь живописцем, именно это изобразил бы. Запустение, обломки третьего Рима и новых гуннов. И вот в Славажском Николе я увидел ту же картину. Только варвар у костра был один. На второй день я разглядел, что клены не все одинаково пламенеют. У некоторых контуры были медовые, а середина густо-зеленой. И листва груш была лиловой. Насыщенно алел куст калины. А плоды шиповника были багрово-алые. Травы усохли, но кое-где цвели еще васильки луговые. Сойки и дрозды клевали растрескавшиеся сладкие сливы. Никола Славажский пропах яблоками. На груде битого кирпича белел бальным платьем вьюн. В ветре иногда слышны были чьи-то голоса – то ли проходящих охотников, то ли былых жителей. Ветер пел на разные лады в аллее. Временами мне и женский высокий поющий голос мерещился. А ночью напор ветра так был свиреп, что березы ревели бешеными коровами, и я боялся улететь вместе с палаткой в долину. В садах падали яблоки, порой звучно ударяясь о стволы. И сквозь меня проносились сумбурные сны, словно осколки чьей-то жизни: мне снился солдат, отец, потерявший сына, снилась сероглазая девушка – сестра милосердия, снилась даже музыка, виолончель. Неожиданно стало тихо, от этого я и проснулся. Сквозь брезент что-то брезжило, выглянул наружу и увидел над голой полузасохшей ивой месяц. Над долиной дотлевали звезды. За лесом далеко внизу чернела мертвенная пелена. Лязгая зубами, развел костер и заварил крепкий кофе. Смотрел, глотая горячее пахучее варево, как наполняется голубизной небо. День наступил высокий, солнечный, пронизанный птицами, пирующими в садах Славажского Николы. В аллее слышно было чистое и самозабвенное женское пение. Это снова гулял ветер. Краски Славажского Николы переливались, напоминая палитру, пожалуй, Врубеля, но были звонче, с уходом в строгость и чистоту Нестерова. И меня, жалкого писаку, проняла до печенок тоска по кисти и холсту, так что в запальчивости я подумал об осенних садах Славажского Николы как об альбоме, даже название такое и было. Но это была неосуществимая мечта. А мысль рылась слепым кротом. Осенние сады Славажского Николы могли стать и альбомом фотографий. Да, именно так, снизил я накал мечтаний. И мне уже представлялся некий фотограф с сумой на боку и с треногой, бродящий здесь в старой траве.

И вот почти двадцать лет спустя, провалившись в болото, я медленно поднимался по гигантскому холму с фотоаппаратом и треногой в рюкзаке. Вокруг простирались бесконечные заросли серой ольхи. Небо тоже серело ольхой. Серая ольха – дерево наших будней. Серая ольха, серое небо, глинистая дорога, ни лишнего звука, ни человека. Откуда славяне брали поэтические воззрения на природу? Из света – таков ответ Афанасьева. И он воодушевляет.

Мне хотелось фотографировать не так называемые красоты природы, а нечто сокрытое, внутреннюю жизнь местности, Долгомостья. Что же это такое? Дома – это как будто понятно… Но как только оказываешься на съемке, все усложняется. В какой-то момент вдруг поднимается вихрь, все идет вокруг твоей треноги: ветер, облака, время, лучи, люди. И они наполняются свечением… Внезапно все обрывается. Еще через час или день или два изображение возникает перед глазами снова. Вот это дерево, оно сверкало и было центром космоса. А объектив запечатлел какую-то невзрачную осину в пыли, окурки у подножия, целлофановые пакеты позади, пластмассовую бутылку… Фотошоп может это убрать, он хороший дворник, но как вернуть космическую суть древу? Наводить яркость, как румяна мертвецу? Чем, собственно говоря, и занимается подавляющее большинство новоявленных светописцев. Это противно. Равно как и всякие ухищрения: коллажи, особые режимы обработки. Хотя и здесь требуется мастерство, и есть виртуозы этого жонглирования кусками изображения и «кнопками». Но механический дух напрочь перешибает свободное дыхание творчества – не твоего, нет, а творчества самого мира. Дело фотографа лишь добросовестно запечатлеть эту невероятную вещь – творческое дыхание мира.

У фотографии два полюса: обыденная невзрачность и внешняя красивость. А вот в центре-то – оно и есть! То, что, по мысли Ролана Барта, высказанной им в «Камере света», укалывает. Ну, нашему повседневному языку это известно под глаголом «цепляет». Цеплять может одна деталь, она и вытащит весь снимок, как крючок на леске рыбину. Деталь эту трудно осознать в момент съемки. Все-таки фотограф – мастер интуиции. Он видит быстрее, чем думает. Впрочем, и все мы. Но фотограф успевает нажать на спуск. А остальные – нет, так и проходят мимо. Или даже фотографируют, но уже безнадежно упустив синюю птицу.

Надо лишь запастись терпением и ждать вопреки и здравому смыслу. Дуракам на Руси бывает везение. Старшие братья Ивана-дурака бросали стеречь таинственного потравщика пшеницы, а Иван не спал и ухватил Жар-птицу.

Ну, и не ухватить, а хотя бы разок увидеть ее блеск – большая удача. Увидеть, как она садится на березы, летит над болотом, наматывая шелк тумана, пьет воду из ручья и родника, вонзает когти в глупых тетерок на осинах, взмывает в облака и превращает дуб в терем, а тебя в вечного преследователя, запыхавшегося дурня с рюкзаком и железным посохом, сиречь треногой, штативом китайского производства.

Торо писал, что путешественник все узнает из вторых рук и полагаться на него нельзя. Другое дело – рыбаки, охотники, лесорубы.

Фотография в те времена была еще не столь распространена, а то он непременно добавил бы в этот список фотографов.

С появлением фотоаппарата мне еще ближе стала местность. Исследование, предпринятое в этой книге – и местности, и поэзии, – не состоялось бы, не вспыхни на склоне дней эта страсть. Хотя страсть к свету была ведь всегда? И с детства любил солнце.

Примерно так размышлял я, восходя к Славажскому Николе под серым мглистым небом.

Над Славажским Николой солнца не было. Сбросив рюкзак и утирая пот, я смотрел на остров могучих кленов, лип и дубов среди буйных буроватых зарослей бурьяна, малины. Итак, моя мечта осуществлялась. Впрочем, это была даже не мечта, я помню. Просто случайная долгая мысль. Но вот она обрастала плотью, красками, воздухом, звуками.

Озираясь с возвышения посреди бывшей деревни, я понимал, что пока фотографировать нечего. Хотя осень всегда выигрышна для фотографий, в осенних снимках уже есть настроение. Но этого мало. Необходим свет. Его не было.

Но ведь именно такое небо и такую природу и писали русские художники. Скучное, невыразительное небо. Солнечных дней в году в полуночных наших краях мало. И живописцы не хотели идти против натуры. И они знали сердцем эту штуку, называвшуюся дальневосточными мудрецами югэн – сокрытая красота.

Но то, что дозволено Зевсу, не дозволено фотографу. Серое небо на фотографии сразу будет воспринято как слабость. Зритель беспощаднее к фотографу. Не смог снять выразительное небо – значит, просто поленился. Раз уж ты вооружен японской техникой, улавливающей малейшие нюансы освещения, атмосферы, то и не спи, а бегай волком и щелкай. Вабь в свой манок. Фотограф – это репортер света. И серые небеса он должен оставить живописцу. Хотя это и не соответствует принципу югэн. Очарование местности всегда ускользает, но оно рядом, вот – где?.. Миг назад ты буквально видел это – и уже все пропало, и вокруг обычные кусты, скучное небо, бурые травы.

Манок охотника я однажды услышал в дубраве на Городце.

Где-то за Городцом лаял охрипший гончак. Голос перемещался. Пес шел по следу. Самая браконьерская погода: по палатке бил холодный октябрьский дождь.

Взлаивал гончак отрывисто, не пел, как обычно, не стонал. Голос его приближался. Я рисовал в воображении зайца, прыгающего ко мне в палатку.

Странный хриплый лай уже был рядом, и, приподнявшись на локте и глянув в оконце, затянутое черной мелкой сеткой, я сразу увидел охотника с ружьем за спиной и лайкой на поводке. Лай этот издавал охотник. Остромордая умная лайка молчала. Тогда я и понял, что этот лай скорее похож на лосиный стон. Возможно, и охотник вабил не очень умело.

Они прошли краем моей дубравы. Охотник продолжал издавать лай-стон, лайка помалкивала.

Все страстные люди смешны и нелепы. Шахматисты, рыбаки, путешественники, скалолазы, орнитологи, дрожащие в предутренние часы на болоте у журавлиных гнездовий, музыканты. Мне вспоминается знакомый журналист Гена, с которым мы неожиданно встретились в трамвае. Когда он говорил, то непроизвольно подносил кулак с микрофоном к лицу – то себе, то мне. Но микрофона-то в руке и не было. Наверное, ему представляется, что и родился он, сжимая в кулачке микрофон.

Жаль, что мне не удалось сфотографировать этого охотника, дующего в манок, и его строгую, четкую лайку. На этого охотника похож и я, и мне не терпится начать охоту за солнечными птицами и зверями.

Впервые обнаружив в глубине острова старых древес краснокирпичные руины, я решил, что это и есть церковь, в которой крестилась Мария Плескачевская. Но, поразмышляв, сообразил, что этого не могло быть по той простой причине, что церкви никогда не ставили в низине. Хотя «низина» руины и была на холме. Но в деревне возвышалось совсем другое место. Сейчас оно сплошь заросло малинниками, с него я и озирался. О барском доме мне рассказывал косец. Говорил, что потом, до развала деревни, в этом доме располагалась школа.

Эта осень выдалась неурожайной на яблоки. Ни одного яблока не обнаружил в корявых ветвях. И сказать, что краски были такими же яркими, как двадцать лет назад, я не мог. Но это оттого, подумал я, что нет солнца.

Ниже, на склоне холма, двадцать лет назад бил родничок. И тогда он был слабым, приходилось выкапывать под ниточкой воды ямку и ждать, пока ямка наполнится и снесет муть. Жив ли родник до сих пор, я не знал. Если нет, путешествие осложнится. Брать воду в Словаже мне не хотелось бы, все-таки выше по течению довольно крупная деревня Сельцо. Вода в местности у меня всегда родниковая, и только на стоянке под дубом беру ее в ручье, но его питают родники, и он начинается в необитаемом угодье Айрана Ваэджа.

Бурьян был так густ, что я тут же передумал разбивать лагерь на ладони со старыми березами. Ходить с полными котелками в этих зарослях попросту невозможно. И я спускался, проламывая тропу в колючих зелено-бурых стенах, брызгавших соком и осыпавших меня семенами, еще не зная, впрочем, смогу ли вообще наполнять котелки.

Я припоминал, что родник вытекал из небольшой овальной ложбинки, окруженной одичавшими грушами и сливами. Но рассмотреть в зарослях ничего не мог. В бороду скатывался пот. Где же родник? Я прислушался, затаил дыхание, ни на что не надеясь, ведь и раньше родниковая ниточка стекала беззвучно по склону. Но сейчас как будто чудо свершилось: родник тихонько себе напевал. Я не сомневался, это был он.

И точно, раздвинув густейшие травы, свирепствовавшие все это лето, я увидел прозрачную струйку, набегавшую на черную упавшую ветку, оттого и певшую. Жив родник, жив Славажский Никола!

И я разбил лагерь поблизости в молодых березках. Наломал засохших слив и груш, развел костер и от жадности и голода насыпал крупы больше, чем надо, пришлось доливать воды. Готовка растянулась на два часа. Каша квохтала с такой силой, что поперечная палка на рогульках вибрировала, а я пускал слюни и уже ничего не хотел, ни фотографий, ни солнца, ни руин, ни стихов, только есть.

Наконец все дошло, чай был заварен, я уселся на груду дров, насыпал на крышку сухарей, повел рукой… Где ложка? Перекопал весь рюкзак, даже в сумку с фотоаппаратом заглянул: ложка исчезла. Я ее забыл там, на Лосиной усадьбе. Ух! И я погрозил кулаком неведомому забавнику с этой усадьбы, водившему меня за нос. Ведь это одних рук дело.

Чьих рук?

Мне стало смешно. Пращур с магическим мировосприятием всегда ближе, чем нам кажется.

Ладно, ладно, оставим умствования. Лучше подумать, чем есть эту прекрасную рассыпчатую кашу с тушенкой?

Землемер ни мгновения не мешкал бы, вспомнил я и просто вырезал две палочки и запустил их в пряный и дымящийся котелок.

Сиеста моя затянулась до глубокого вечера. Хорошо было полеживать у костра, подбрасывать дровишки в огонь, щуриться и помышлять о будущих фотографиях, нежданных находках света, о журналах, которые распахнут рано или поздно свои бумажные двери, и я сменю этот скромный фотоаппарат на другой, как у знаменитого Игоря Шпиленка, чтобы уже в упор снимать всех обитателей местности: лосей, волков, черных аистов, бобров, зимородков, косуль…

Может быть, завтра поднимется с речки туман?

Минуты съемок бывают весьма драматичны, это даже похоже на схватку: навабленный солнечный зверь выбежал. И тренога с фотоаппаратом уже никакой не сачок, а что-то вроде копья или ружья. В минуты утреннего солнцеявления приходится и побегать, тем более если у тебя объектив с фиксированным фокусным расстоянием, а не фантастический телевик а-ля глаз Хаксли. Но именно объектив с фиксированным фокусным расстоянием – фикс – лучше всего передает атмосферу. И я еще зимой продал телевик, неплохо схватывавший зверей, и на эти деньги купил фикс. Пейзаж может сказать больше лося крупным планом, если, конечно, это не солнечный лось. И пейзаж неповторим, как лицо человека.

«Гу Кайчжи говорил, что труднее всего рисовать людей, затем следуют пейзажи, а за ними – собаки и лошади», – сообщает в своем трактате «О живописи» Чжан Яньюань, теоретик живописи девятого века, то есть сам он жил в девятом веке, а упоминаемый им знаменитый художник – в четвертом веке; как ни крути, а именно в Китае исток пейзажа, и понятие югэн пришло оттуда же. И это мне кажется странным. Югэн как нельзя лучше подходит русскому пейзажу.

Внезапное сияние сокрытого в русском пейзаже всегда ошеломляет. Здесь один шаг до пантеистического обращения.

В этом месте меня и прервал гортанный лай, донесшийся со стороны речки Словажи. Это был голос косули. Их здесь много. Я приподнялся, прислушиваясь. Лай повторился, долетел, отраженный от стены леса. И я встал, повесил на плечо сумку с фотоаппаратом, на другое – штатив в чехле, сунул нож в ножны, прихватил фонарик и оставил лагерь до ночи. Но направился не к речке и лесу, а вверх, к липам и кленам. Ведь я еще не достиг высот Шпиленка. Да и руины в кленах важнее косуль. Косули прыгают всюду, в любых местах. Это как ласточка Китса, о которой рассуждал Борхес в «Истории вечности». Напомнив тезис платоников: вещи и живые организмы существуют в той мере, в какой совпадают с образом, своим высшим смыслом, – он заявляет, что образ птицы первичен, а особь лишена смысла, и, следовательно, соловей, услаждавший слух Китса, тот же, что и певший для Руфи среди пшеничных полей Вифлеема. Да, я оговорился. Ласточка сюда влетела незаконным образом. Однажды осенним туманным утром, сидя за столом с открытой балконной дверью, я не услышал привычного стремительного и округлого цвирканья ласточек и понял, что они улетели, но весной найдут к гнезду на балконе седьмого этажа в Смоленске дорогу; тут же я представил путь ласточек, опасности в воздухе, над морем, на эгейских скалах, где живут ястребы, и прочие превратности уже в Египте или Индии и усомнился, что смоленский питомец сюда и вернется. Но мне хотелось бы думать, что так и будет – вернется. А позже я купил на крутой улице, спускающейся к собору, книгу Борхеса «Письмена бога» с птицей на обложке и прочитал о том же.

Не смею спорить ни с прославленным англичанином, ни с аргентинцем, но ласточка лучше выражает дух «Истории», она стремительнее и противоречивее по отношению к «Вечности» и все же вечна в платоновом смысле.

Уже надвигались сумерки, становилось прохладно. В бурьяне белели вьюны. Птицы и днем редко подавали голоса, а сейчас как воды в клюв набрали. И куда-то ее несли.

Я вылез на глубокую дорогу, аллею, ведущую к барскому дому. Постоял, осматриваясь. Было очень тихо. Дорога казалась выразительной, но я понимал, что на фотографии все ее очарование бесследно исчезнет. И главное, невозможно показать, куда она ведет.

Пройдя немного по аллее в прохладных сумерках, пахнущих опавшими листьями, жирной садовой землей, уперся в поваленный монументальный клен. По этой дороге уже никто давно не ездил. А когда-то катил тарантас, громыхала и телега с какой-нибудь поклажей, вот и пианино могли везти дочкам или… кто так самозабвенно пел здесь в солнечный ветреный день?

Обошел завал поверху и между лип и дубов пробрался к руинам. Дом когда-то был просто огромен. Из кирпича, очень прочного. На одном еще раньше я заметил буквы: М. Ч. Видимо, инициалы заводчика. Правда, раствор из глины крошился – наверное, слишком много добавлено песка. И все-таки стены стояли. Посреди комнат росли березы, клен, ива. Перед окнами громоздились переплетенные замшелые стволы. Можно было различить парадное крыльцо, рядом с ним стоял дуплистый дуб.

Я подошел к окну. Ни одна птица не подавала голоса. Еще зеленели громадные лопухи вокруг развалин. Эти необычные лопухи, как и вьюны, были словно опознавательные знаки. Еще на подходе к Николе, подзабыв, где точно находится бывшая деревня, я понял, что скоро дойду до места, заметив по обочинам характерные рослые и крупные лопухи на толстых стеблях.

Мне вспоминались пророчества Библии о мерзости запустения и речение Ипусера о разорении Египта, начинающееся со слов: «Пойдем и будем грабить». Трупы в Ниле и люди, словно птицы, пируют падалью. А крокодилы пируют и явно, а не метафорически. Разбойник носит драгоценности. А вельможи работают под палками. Удивительна жалоба: если бы я знал, где бог, то принес бы ему жертву. Все боги – знаменитый пантеон птицеголовых и львиноголовых, змей, ветров, звезд покинул этот дом черной земли, страну Кемет, как называли Египет. Гробницы разграблены, и червь грызет знатных покойников. Мумии всюду раскиданы.

Припоминался и Блок, и Хлебников, его «Ночь перед Советами», зеркало в спальне барыни, в котором кухарка видит гробы, а другая баба ведет историю про деревенскую красавицу, что барин охотник велел выкармливать грудью борзого щенка и тот висел на лебединой груди точно рак, а рядом ее младенец с синими глазами.

Семнадцатилетний Твардовский сочинил маленькую стихотворную историю про барский разоренный дом, в котором, по слухам, являлся старый барин, пропавший в ночь погрома. И как-то герой возвращался с охоты, вошел в барский сад, услышал вой, а там и увидал самого барина на обвалившемся балконе, недолго думая, приставил приклад к плечу и выстрелил. Барин оказался приблудным псом.

В осенних сумерках стихи русских поэтов могут неожиданно резонировать, порождая причудливые образы.

В другом стихотворении – «У барского дома…» – Твардовский с усмешкой заявляет, что прошлого ему не жаль, а облачные девушки с пышными косами, вздыхавшие по аллеям, пустые виденья. Но что-то в этом стихотворении не клеится, пышные косы с постельным теплом словно бы заарканивают юношу, как это обычно случалось в поэзии восточной. Материал явно сопротивляется, и вопреки воле поэта сквозь строки, как свет сквозь стволы, сквозит иное чувство.

Наверное, это чувство можно назвать бунинским, думаю я, возвращаясь в свой лагерь уже в загустевших и вот-вот готовых перейти в осеннюю ночь сумерках. Бунин ясно видел нищету и тщету дворянства, но мир затерянных усадеб был ему дорог до дрожи. Любопытно, что его «Деревня» для меня, читателя, происходит именно здесь, точнее, на соседнем холме, за речкой Хохловкой, где когда-то стояла деревня Васильево. Васильевский пейзаж прочно лег на страницы. Он отличается от николославажского. На старой карте там больше населенных пунктов: деревни Васильево, Ново-Васильево, госп. д. Алексеевъ – последнее требует расшифровки. Возможно, это господский дом какого-то Алексеева. Но не исключено, что просто господская деревня, правда, название с этим не вяжется. Именно на месте этого «госп. д. Алексеевъ» я обычно ставлю палатку, на склоне над Васильевским родниковым ручьем, на поляне у старых берез, откуда открывается вид на Белкинский лес. Садов там больше, чем здесь, в Николе. И высокие березы на берегу долины Хохловки производят гипнотическое действие, от этих бледных ликов трудно оторвать взгляд. Впервые увидев их, я подумал о летописных старцах, взирающих на меня из вечности… Понимаю, что «вечность» здесь пафосно и слишком старомодно звучит, но слов из песни не выкинешь, именно такие ассоциации и захватили меня, о чем и было добросовестно записано в тетрадь. Вообще в местности, в Долгомостье, старые слова повсюду цветут. Сам воздух Долгомостья диктует тебе эти слова.

Срубив толстую ветвь липы, чтобы вырезать из нее ложку, я пошел вниз.

Над словажской долиной нигде не мерцало ни огонька. Было темно и тихо.

Уже на подходе к лагерю у родника, я приостановился и помимо воли оглянулся. Разумеется, никого не разглядел за раскидистой усохшей ивой перед развалинами барского дома. Да и сама ива уже едва видна была. В аллее царила тьма. Но ощущение взгляда было явственно.

Да я там только что был: пустые окна, лопухи, крапива, груды кирпича. Чистые руины, ни клочка бумаги, ни окурка – туда никто не заглядывает.

События плавания вверх по реке были экстраординарными. Это своего рода эксперимент. Обычно меня не донимают так называемые лесные страхи, много ночей проведено в одиночестве среди чащоб; приходилось разбивать лагерь и вблизи деревенских кладбищ. Покойники не беспокоили меня.

Но Славажский Никола – единственное место, где бывает как-то не по себе. Наверное, всему причина руины. И они мне бесконечно нравятся.

Уснуть мне сразу помешали кабаны. Они привычно направились из речных топей на холм и на своем пути обнаружили преграду в виде моего лагеря. Секач гневно рыкнул, остальные одобрительно-возмущенно захрюкали. Ну, я прибрал к рукам нож. Больше для самоуспокоения. Ножи секача да еще в осенней мгле точнее, мощнее и быстрее. Ими он и щелкал, снова рыча, тяжко чухая на том же месте. То есть не уводил свою банду, хотя уже разобрал, что здесь человек. Для верности я решил подать голос: «Поосторожней!» Кабан ответил с еще большей яростью, так что я сел и, все еще не вылезая из спальника, начал шарить в поиске фонарика.

Но вепрь отступил. Ведь на его пути мог быть и охотник. И он увел свой отряд немного в сторону, впрочем, довольно неспешно; треск и хруст и фырканье восходили по склону.

Утомленный путешествием по болоту, я быстро уснул. Разбудил меня уже глубокой ночью страдающий рев лося. Он тоже поднимался от речки и трубил свою канцону. Но шел он, слава богу, левее, звучно хлюпал по топкому месту, где родник растекался среди тростников. Перья тростников шумом сопровождали его поэму ночи, осени, зверской страсти. Надеюсь, это не джентльмен из Воскресенского леса пришел разбираться. Моментальной фотографии я не делаю.

А приснились мне стерхи. Белые птицы опустились совсем рядом, расхаживали, расправляя крылья, чистили перья, пощелкивали клювами, царапали когтями по сбитой кем-то коре. Мне думалось, что они принимают меня за птицу. Но мне надо было дотянуться до фотоаппарата. А я боялся шевельнуться и прервать эту чудесную связь. И здесь послышался шум, но я даже не повернул голову, продолжая изображать птицу или истукана. Прилетевшая новая птица не спешила появляться в моем поле зрения. И тогда я не вытерпел и скосил глаза, немного повернув голову. Сбоку стоял черный аист, он в упор смотрел на меня. Напряжение было так велико, что я задрожал. Сейчас разгадает… Успею ли схватить фотоаппарат? – жгла меня мысль.

И ничего не успел, проснулся с затекшей шеей. И мгновенно увидел приснившееся. Этот сон был фотогеничен. Кстати, «фотогеничный» буквально означает «рожденный светом». Фотография сна долю секунды висела передо мной: белые птицы, мой силуэт, черный аист.

За утренним чаем – торопиться было некуда, небеса скучно серели над долиной – я припомнил черных журавлей, опустившихся однажды весной перед гаубицами нашей позиции; фотографировать их никто не собирался, сержант кинулся за автоматом.

И в эту осень они как будто вернулись. Ну, не совсем они.

У меня есть несколько черно-бело-желтых афганских фотографий, наполненных нестерпимым жгучим светом. Я нисколько не жалею, что в те времена у меня не было ни фотоаппарата, ни желания фотографировать. Хотя степь и горы и бывали живописны.

Вообще лучшая афганская фотография сделана Стивом МакКарри. Журналист запечатлел девочку по имени Шарбат Гула, что в переводе означает Цветочный шербет. Глаза двенадцатилетней девочки в темно-красной накидке действительно цветут – ужасом.

В этом саду, обнесенном стеной, свет смешан с кромешным мраком. И у меня нет никакого желания еще раз туда заглядывать. Тем более с фотоаппаратом.

…Думал о попытках японцев регистрировать сны с помощью хитрой аппаратуры: более пятидесяти процентов угадываний. Один психолог, умеющий рисовать, изображал свои сны. Можно вспомнить и живописцев-сюрреалистов. Но это все интерпретации. Сфотографировать сон никому не удавалось. Хотя Брессон и говорил, что может сфотографировать мечту.

Возможно, сон – последнее прибежище литературы. Сон и все, что может хранить сердце.

Когда кто-то впервые миру представит фото сна, тогда начнется закат литературы. Надеюсь, этого никогда не произойдет. И если бы так получилось, что единственный экземпляр этой фотографии оказался бы в моих руках, я, не задумываясь, уничтожил бы ее.

Так думал я, прихлебывая дымный чай.

Это были похмельно покаянные помыслы перебежчика, вернувшегося в старый окоп, в свою дурацкую каморку. Смиренно я признавал правоту Бодлера, говорившего, что фотографией увлеклись художники-неудачники, чтобы отомстить за свои поражения.

А ведь, кажется, теперь я собирался мстить именно фотографии, предчувствуя здесь свое новое поражение.

Но на следующий вопрос, вдруг явившийся во время этого чаепития на склоне Николы Славажского, а именно: «Даже если бы это была фотография сна о местности?», то есть и ее уничтожил бы? на этот вопрос я затруднился ответить. Не смог ответить. Я сказал: нет.

И все продолжалось.

Арефинский лис

Шубу свою осень уже сбросила. Как-то в этот раз я замешкался и пышное время упустил. Всегда какие-то обстоятельства препятствуют выходу в дорогу. Словно бы идет невидимая борьба кочевника и горожанина. Точнее, демонов города и вольного простора. Как писал об этом в своем путевом дневнике Басё: мол, и демоны дороги овладели мной.

Демон города нашептывал, что свобода в поле – не более чем мираж, поэтическая экзальтация в духе неуравновешенного Белого, сочно славословившего поле в «Серебряном голубе» и в стихах.

Ну, а демон простора отвечал просто: если не пожил среди красных осинок, не дышал палой дубовой листвой, то и осени как не бывало. Вычеркни еще один отрезок жизни, выбрось его псам безвременья.

Про псов звучало неопределенно, но убедительно.

И как это было у Басё? Вот он пишет в дневнике «По тропинкам Севера», что вещи валились у него из рук, и в конце концов взял он и залатал прорехи на штанах, поменял шнурки на шляпе да и отправился в путь. Об этих шнурках я вспомнил, меняя рваные черные шнурки на прочные красные – не на шляпе, а в истоптанных, но еще достаточно крепких кроссовках.

Басё был неугомонный странник. Свое последнее путешествие он предпринял, когда ему было уже за семьдесят. Нет, ошибка, семидесятилетним путешествовал живший за полтыщи лет другой японский пиит – Сайгё, почитаемый, кстати, Басё. А Басё было пятьдесят. Физически он был хлипким. Когда-то казалось нелепым представить себя пятидесятилетним. Помню, мы посмеивались с друзьями у костра, воображая, что соберемся у такого же костра пятидесятилетними стариканами… Верен костру и странствиям остался я один. Друзей стреножили демоны города, наверное. Один, правда, не прочь и у костра посидеть, и делает это, но – выйдя из автомобиля. А какое же странствие на машине? Интересно, что об этом сказал бы Басё? Что сказали бы его собратья по призванию и дорожной страсти из Поднебесной?

Хотя вон Джек Керуак находил просветление в автомобиле, несущемся под звуки музыки по автостраде.

Но в автомобильных путешествиях есть какая-то изначальная бессмыслица. Это начинаешь ощущать буквально после двадцати – тридцати минут езды по шоссе. Если, конечно, ты не едешь к стопам Эвереста, чтобы потом начать восхождение. Отчего это так? Мне нравятся старые речи об этом, вот у Чжуан-цзы: «От своего учителя я слышал: „У того, кто применяет машину, дела идут механически. У того, чьи дела идут механически, сердце становится механическим. Тот, у кого в груди механическое сердце, утрачивает целостность чистой простоты. Кто утратил целостность чистой простоты, тот не утвердился в жизни разума. Того, кто не утвердился в жизни разума, не станет поддерживать путь“». А еще фраза о Григории Сковороде, что он, мол, странствовал истинно философским образом – пешком.

Настоящее странствие – пешее или вёсельное, еще, пожалуй, и велосипедное, да, наверное, воздушное. Но последнее возможно лишь в параллельном мире снов. Так ведь куда-то туда и выводит порой дорога.

В сентенции Чжуан-цзы интересна мысль о том, что и дорога нас поддерживает. Тут, конечно, надо иметь в виду, что путь у даосов – синоним Дао. Но и простая дорога нас укрепляет. И беспощадно зовет.

…в ледяные сумерки раннего утра поздней осени.

И дальше.

Пригородный поезд шел сквозь чудесные стеклянные призрачные пейзажи, и ритм обычного странствия нарушался. Эти пейзажи должны быть кульминацией похода. А… вот они, по обе стороны вагона, оформлены в рамы, как картины: заиндевелые березки, белесые холмы, черные речки. Ночью крепко заморозило. А снега еще не было. Это и придало пейзажам необыкновенную сновидческую хрупкость. Гремящий сквозь них поезд был, конечно, слишком реалистичен, осязаем, груб. Но и его преобразило взошедшее густое дивное солнце. Лица двух женщин, сидящих напротив, тепло вспыхнули, превращая словоохотливых пассажирок в персонажей поистине мифологической картины, в духе некоторых работ импрессиониста Пьера Боннара. На мгновение поток слов прервался, и они в каком-то странном замешательстве просто глядели навстречу лучам винного темно-алого света.

Фотоаппарат был в рюкзаке. Но и слишком он заметен… Все-таки человек созерцающий и пишущий в более выигрышном положении, чем фотограф или живописец. Обходиться можно самым малым, клочком бумаги, огрызком карандаша. Тем более что запечатлеть пейзажи из поезда при утреннем свете почти невозможно. А лица пассажирок уже угасли, словно на них плеснули воды. Просто поезд немного сменил направление.

Пассажирки снова затараторили. О чем они говорили так самозабвенно, хоть убей, не вспомнишь. А придумывать лень.

Листвы уже нет, но зато иней и свет щедро окутывают зябкие плечи деревьев. Эта поздняя пора лишь на первый взгляд безнадежно скучна. Вот об этом я думал. И торопил поезд.

Но утренний лучший свет уходил куда-то в другую сторону от поезда. Поезд двигался не туда. И прибыл на полустанок. Мы сошли вдвоем с охотником. Иней стремительно осыпался. Я еще пытался что-то схватить, щелкал затвором фотоаппарата прямо с грунтовой дороги… Пока с удивлением не подумал об этой утренней поездке по железной дороге, что она была на самом деле неуловима и необыкновенна, словно сон.

Вот какие шутки с нами играет техника.

Но поход мой только начинался, очередной поход по местности, и я еще надеялся на удачу.

С Ельнинского большака свернул на дорогу Малера, ну, такое название по праву смотрителя местности дал ей я сам. Обычно идешь здесь утром, впереди открываются холмистые дали, и так и слышишь длящуюся космическую ноту начала Первой симфонии Густава Малера. В симфонии композитор использует наработки из цикла «Песен странствующего подмастерья». В начале почти полностью и воспроизведена мелодия песни «Солнце встало над землей». И синеющие вдалеке холмы вполне можно принять за альпийские предгорья. Ну, а утром – пусть лишь на короткое время или всего на миг – легко почувствовать себя подмастерьем, юношей, начинающим путь.

Вообще этот посох, как говорил Басё, всегда подмога в дороге – посох слов, музыки. Он так и начинает путевые записи: «Отправляясь за тысячу ри, не запасайся едой, а входи в Деревню, Которой Нет Нигде, в Пустыню Беспредельного Простора под луной третьей ночной стражи, – так, кажется, говаривали в старину, и, на посох сих слов опираясь, осенью на восьмую луну в год Мыши эры Дзёкё я покинул свою ветхую лачугу…»

Вот и я так шел. Правда, кое-что поесть прихватил, да еще и новый подарок дочери – пуховый китайский спальник, рассчитанный на мороз до тридцати трех градусов. Пора было его испытать.

В известном смысле и местность можно назвать этой самой Деревней, Которой Нет Нигде… та же дорога Малера, например, музыкально-пыльная, извилисто-валторная, с австрийскими кларнетами и смоленскими снегирями, – где? Ее ни один пешеход не услышит. Никакой технике недоступна внутренняя музыка. И никакой пешеход не сможет зайти в эту деревню. Но приблизиться к ней можно.

Я и сам зачастую чувствую, что брожу где-то на подступах.

Человек бывает и для себя самого загадкой.

Загадкой мне представляется и местность. Что такого в ней? Вот еще – Вселенная, скажите на милость: несколько холмов, группы деревьев, ручьи, реки. Да, вспомнилась фраза одного завзятого горожанина, оказавшегося с нами в лесу и с удивлением поблескивавшего стеклами очков на какие-то наши первобытные рассуждения о лесе: «Да вы чего, ребята? Лес – это группа деревьев».

Ну, в общем, так и есть, хотя биолог и поправил бы того давнего товарища: лес – это сообщество растений, животных и микроорганизмов.

Дорога, а потом и полное бездорожье приводят меня в дубраву. Здесь главный – Кривой Дуб. Я с ним предпочитаю всегда поздороваться. Кривой Дуб похож на сольный ключ. Но никаких песен я от него не слышал. А здорово было бы подкараулить на нем снегиря или иволгу.

Иволгу!

Спускаюсь с котелками к Городцу и вижу лед. С опаской ступаю – держит. Лишь слегка поскрипывает, потрескивает вдоль узких берегов. Но в одном месте – промоина, расширяю ее, чтобы набрать студеной воды…

Вставать не спешу, сидя на корточках, смотрю на прозрачный поток, песок, камешки, на гладкие в утреннем свете шеи серой ольхи с коричневыми шишечками в хрупких пальцах. Течение ручья завораживает. Люблю Городец, его чистую воду, глубокую долинку, уходящую к Плескачам, бывшему имению деда Твардовского по матери, обедневшего дворянина Митрофана Яковлевича, Митрофанушки, как обидно звал его зять, то есть отец поэта. Вспоминается и ручей Тёркина, как он воображал его бегущим далеко, к родным местам, к рукам матери.

Ручей чем хорош в отличие от реки? Он может быть твоим. Вот на этом ручье от истока до впадения в Днепр нет ни одного жилья. Только мой лагерь подальше за березами, в дубраве: тент, кострище. Интересно, что даже названия – Городец – уже никто не знает. Об этом у меня был разговор с одним местным рыбаком, повстречавшимся на Днепре. Он и рыбак, и грибник, и охотник. И родился почти на берегу Городца. А про Городец слышал впервые. То же и другой охотник, подвозивший меня однажды до города. Правда, он пришлый, явно откуда-то с отрогов Кавказа. Купил здесь озеро, устроил платную рыбалку. Точнее, перекупил озеро у прежних местных владельцев, разоренных мощным паводком – талые воды прорвали плотину. Восстанавливать ее у них уже не было сил. Новый владелец восстановил, но своенравный ручей Чичига не подчинился и снова проломил земляной вал. Тогда этот новый хозяин пригласил специалиста, понавез старых покрышек, затянул дамбу каким-то специальным материалом. Уже года три возится. Основательный подход. Все гадают: что же будет, когда перекроет воду? Кто кого?

Этот озерный владелец неплохо изучил окрестности, бегая с ружьишком. А вернее, газуя на своем внедорожнике с личным шофером. Для него тоже Городца нет и в помине. Он считает Городец Чичигой. Хотя Чичига-то у него под носом, плотина на Чичиге и стоит. Если бы он еще и в Даля заглянул, то узнал бы следующую вещь: «Чичига – долгий, кривой валек, которым бьют лен. Чичиговатый ниж. перм. упрямый, беспокойный, причудливый, привередливый, на кого не угодишь». Глядишь, и не стал бы перекупать опустошенное озеро.

В какой-то момент нашего дорожного разговора я обрадовался этой путанице с названиями ручьев. Ведь о том, где жил ранней весной, в марте, я сказал: на Городце. А потом нечаянно проболтался о встрече со зверем. Бродил по склонам над ручьем, в одном месте сел на обсохший под сильным уже солнцем ствол поваленной черной ольхи, достал тетрадь, начал записывать… вдруг что-то как будто услыхал, поднял голову и увидел прямо над собой вверху мохнатое рыло. Тут же полез в рюкзак, схватил фотоаппарат, взобрался по склону. От меня удирали полосатые поросята, какие-то легкие, на спичечных ножках, игрушечные. Мамаша уводила их за собой. Я рванул за ними, и она сразу развернулась ко мне. Кусты мешали фотографировать. Поросята умчались, убежала и кабаниха. Владелец пустого озера на ручье Чичига переспросил: так где именно я их видел? Я и прикусил язык. Тут же, на заднем сиденье, лежало ружье в чехле. Ответил, что воздержусь от уточнений для охотника. Посмеялись. Хотя охотник должен был заверить меня, что никогда не стреляет в звериных мамаш. Не заверил. Надеюсь, он так и не понял, на каком же ручье я жил. Да к тому же остатки снега по полям сгоняло у нас на глазах мощное солнце. Значит, и множество звездочек от копыт поросят, остававшихся за семейством на снегу, исчезли. А больше уже снег и не выпадал.

На кабанов напало какое-то лихо, в последнее время не встречались. Но вот вроде снова начали появляться. У охотников руки и чешутся, глаза сверкают.

А моя знакомая кабаниха с поросятами пасется на неведомом ручье, на джипе туда не доедешь.

И в самом деле не доедешь. Дубрава между двумя ручьями в глубоких оврагах: между Волчьим и Городцом. По археологическим исследованиям смоленского профессора Шмидта как раз на мысе над заболоченной низиной, где сливаются оба ручья, стояло поселение языческих времен. Такие мысы обычно избирали для своих домов наши предки – удобно, и вода рядом, с двух сторон, и защищаться сподручнее.

А название – Городец – есть на карте-схеме археолога Шмидта и на карте 1915 года.

В тоске по минувшему… Есть такая фраза в путевых дневниках Басё. Он имеет в виду давние времена. Ясперс писал, что древность для нас полна неизъяснимого очарования. И она бесконечна. Но прочно закрыта. Вот ученые утверждают, что в 2100 году станут возможны путешествия в будущее. Например, наш космонавт Крикалев, проведший много времени на орбите, опередил земное время на 0,02 секунды. Эти мгновения могут обернуться минутами, часами, неделями. Так-то.

Но интересно, если космонавт окажется в будущем, то настоящее уже превратится для него в прошлое. И он сможет в него вернуться. То есть и в прошлое возможен бросок? Да, но, видимо, только прошлое, скажем, 2100 года, а не 2100 года до нашей эры.

В былые дни этой дубравы никак не попадешь. И о жизни здесь можно только догадываться. Какой она была? Сразу представляются дымы, виденные на одной картине Рериха, правда, там у него стойбище в степи. Лай псов. Неясные голоса…

Медитацию прерывает гудение самолета. Резкое попадание в настоящее, в день октября 2014 года, со всем мгновенным информационным его грузом, по сути, чудовищным и бесчеловечным…

Что-то похожее произошло недавно в парикмахерской. Там на мою остригаемую голову вылился целый ушат информации. Телевизора в моем доме уже лет двадцать нет. А здесь в углу работал, говорил, показывал телевизор, это было какое-то политизированное ток-шоу, судачили под аплодисменты массовки о происходящем у наших собратьев-соседей. Выступления ораторов, общая атмосфера – все было в каком-то чаду. И этот чад – мифотворческий. Коротко можно сформулировать так: мы – херувимы. Забыто все. Сталинские жертвы, танки в братских странах, три миллиона убитых афганцев, разгромленный Грозный. Ничего не было! А кругом враги, да вон новые фашисты. Мне хотелось вырваться из рук парикмахера и уйти с недостриженной и не окончательно обваренной головой. Но ток-шоу с кипящими патриотическими щами в кастрюлях вместо голов как раз закончилось, и началось новое – про бомжа, живущего в подъезде у порога своей квартиры, в которой верховодит его жена. И мне подумалось, что ведь люди без вышеупомянутых щей в башке и похожи на бомжей в своем доме.

…И хорошо в дубраве дышать чистым воздухом! Вспоминать Бердяева, что он писал в «Русской идее», например. А он писал, что в русском коммунизме произошло извращение идеи искания царства правды волей к могуществу. И мы снова прельстились волей к могуществу. Ну, все, кроме бомжей, которых пытаются и из подъезда вытолкать взашей. Куда?..

Грубый звук самолета затихает, напоминая одно чудесное стихотворение Твардовского про самолет: «И как канат на переправе, / Брунжала басом та струна».

Снова пытаюсь настроиться…

Что же это был за мир?

Ну, со всей определенностью можно сказать, что мир лесной, речной, мир огня, звезд, солнца, мир зверя и рыбы, мир хлеба, а еще – мир невидимого. Того невидимого, что заставляло наших предков вытесывать из дерева и камней фигуры, лики, изобретать молитвы.

Молитва уже была. Страх был. И любовь существовала.

Мужики заготавливали дрова к зиме. Кто-то рыбачил на близком Днепре – Дан Апре. Двое-трое могли промышлять зверя.

Парень высматривал девицу из деревни на соседней Арефиной горе (там, по Шмидту, тоже жили люди).

Вернувшись в лагерь, зажигаю огонь. Вот лучшее средство для путешествий в прошлое. Уж костер-то был точно таким у дубравных людей. И они к нему тянули руки.

На следующий день решаю перейти под Арефину гору, на родник. А оттуда двинусь дальше, на Воскресенск, в Белкино, на Васильевский ручей.

После обеда собираю рюкзак, оставляю его в десяти шагах под дубом, где ночевал, а сам сижу на старой поваленной березе перед угасшим костром с тетрадью. Записываю сны. Здесь они как-то яснее, чище, чем в городе…

В мои записи как-то исподтишка, невзначай вплетаются птичьи прыжки по листве. Да, как будто сойка перескакивает по тетради, что ли, со страницы на страницу. Нет, где-то позади… И все ближе, ближе шелестящие шажочки…

Оборачиваюсь – лисица. Стоит поблизости, буквально в десяти шагах, внимательно и серьезно смотрит. Я уже не двигаюсь. А она ведет носом, ведет носом – и устремляется к дереву, в развилку которого я для птиц набросал несколько ложек оставшейся гречки, да много, ложек двадцать. И она останавливается прямо под развилкой. До каши метра полтора. Лисица снова оборачивается ко мне, изучает ситуацию со мной. Я – сам как колода. Только на коленке раскрытая тетрадь.

И внезапно лисица обхватывает лапами корявый морщинистый ствол и со скрежетом взбирается очень быстро, мгновенно вверх, хватает птичье угощение, отыскивает и кусок колбасы, соскакивает на землю и уже там его съедает. Вновь испытующе глядит на меня и направляется к рюкзаку. Там, в рюкзаке, мое ружье, ну, то есть фотоаппарат, и я лишь беспомощно веду визитера взглядом. Лисица рослая, с белесым пышным воротом. Нюхает рюкзак. Бесцеремонно встает на него передними лапами. Затем хватается за шнур и тянет. Шнур вырывается из пасти – лисица в некотором смятении отскакивает, но тут же возвращается. А у меня ведь была мысль такая: поставь ближе рюкзак, даже на нем и записывай свои сны. Но то ли поленился лишний раз вставать, то ли уже невмоготу было держать в памяти сны, ведь память на бумаге под карандашом делается неожиданно острой и наполняется звуками, красками. Запись для памяти что-то вроде проявителя для фотопленки. Так вот, на, получай, смотри, щелкай не затвором, а зубами… глазами… У меня, наверное, искры из глаз сыпались от досады. Эта лисица-древолаз удивила меня больше недавних снов, больше, чем алтайская принцесса, хотя так шелестеть по листве дубов и орешников она бы, видимо, и могла…

А лисица обошла рюкзак и вцепилась в пластмассовый замок на поясном ремне. Тут уже я не выдержал и возмущенно шикнул. Лисица выпустила из зубов застежку и, пригнувшись к земле, уставилась на меня зелеными глазенками. Мне даже смешно как-то стало! Вот так сюрприз, мол, пень ожил.

Нет, это явный лис, тут же решил я. Да, судя по всему – по росту, стати, а главное, по наглости. Я встал, чтобы окончательно разубедить его: не пень, человек.

И тогда лис тоже распрямился, повернулся и побежал. Без особой прыти, а так, неторопливо, самоуверенно. Ну, ладно, мол, нечего тут шикать еще.

На краю дубравы он остановился, обернулся, сияя своею шубой в косых лучах великолепного солнца. Какое освещение!.. Задыхаясь, я сделал несколько судорожных шагов к рюкзаку. Господин лис, повремените… э-э чуть-чуть еще… Да, шаги были, как глотки воздуха…

Лис все еще красовался в лучах октябрьского солнца поблизости от Кривого Дуба, как будто даже забавляясь: ишь, на цирлы встал пень. И я полез в рюкзак, дрожащими руками достал фотоаппарат… Вот, вот, ну, ваше сиятельство… И тогда лис спокойно скрылся в травах. И все погасло.

Я чуть не взвыл, уткнувшись лбом в фотоаппарат. В видоискателе не было сияющего лиса.

Горе-охотник, кусай теперь локти! Где, где ты еще встретишь такого лиса?

Такого момента больше не будет никогда в моей жалкой жизни. Зачем вообще она была, если упустил этого лиса? Сны! Разве когда-нибудь снилось такое – лис, лазающий по деревьям? Какой кадр. «Арефинский лис на дереве». Да, он появился со стороны Арефиной горы. Может, где-то там и живет.

И, взвалив рюкзак на спину, я зашагал среди сплошного березового молодняка и ржавых зарослей иван-чая к Арефиной горе. Фотоаппарат держал наготове, конечно.

На гору всходил уже вечером. Время поздней осени быстрое. Не успеешь оглянуться, как солнце уже – вон – коснулось чернолесья на соседнем склоне. На макушке горы огляделся… Ничего особенного. За последние года три-четыре натренировал взгляд, пялясь на мир сквозь видоискатель фотоаппарата. И могу сказать, что раньше мне мир нравился больше. Точнее, чаще он вызывал восхищение. Просто, если солнце и чистое небо осенью, это уже прекрасно. Сейчас этого мало. Нужен особый – живой – свет, необходима особенная атмосфера, желателен туманец и так далее. И если раньше подобная встреча с лисом меня только бы радовала, то теперь это повод для уничижительной самокритики. Разиня, упустил лиса.

Так что фотоаппарат на горе я и не хотел навинчивать на штатив. Для вечерней съемки необходим штатив. Он приторочен к рюкзаку сбоку. Да лень снимать…

А солнце село, и закат уже наливался рдяным поздним яблоком – и вдруг обрушился на окрестности с какой-то африканской мощью. Давно мечтал о таком закате поздней осени: морозно-яростном, черно-красном, с обморочной глубокой синевой. И вот он распластался по окрестным холмам и долам.

– Ты еще и его упусти! – выдохнул я по приобретенной за долгие годы одиноких походов привычке иногда говорить себе что-то вслух и, скинув рюкзак, принялся вызволять из ремней тяжелый штатив в чехле.

И Арефинская гора дрогнула, как это обычно бывает в такие мгновения, и начала медленно поворачиваться, двинулись и ближние склоны, деревья, качнулось небо в огненных хвостах… Ведь в этом-то и есть соль фотографирования, в этих секундах, а то и минутах. В каких-то отчаянных и невероятно счастливых, обильных, ярких, светозарных минутах.

Часто бывает вот как. Приближаешься к какой-то травине, или к цветку, или к калине с алыми гроздьями, маленькому клену, и они, стоявшие до этого в абсолютной бездвижности, вдруг начинают волноваться: шевелить веточками, поводить листвой, встряхивать гроздьями, так что приходится буквально затаивать дыхание, но беспокойство предмета съемки не утихает, и тогда надо менять выдержку и другие настройки или вообще отходить.

То же и с целым миром, как сейчас на горе. Он приходит в движение. И я это называю танцем.

Подобные вещи случались и раньше, но дать четкое определение этому позволил только фотоаппарат, сиречь машина. Правда, выразить это, то есть показать посредством машины, задача сложнейшая. Фотоаппарат фиксирует лишь какие-то фрагменты, может быть, намеки, но не самое явление…

Об этом я уже размышляю, лежа в хлипких древесных зарослях над тростниковой чашей родника. Тростник здесь такой густой, что в первое мгновение я растерялся: куда подевался родник? Тростник полег и плотно укрыл чашу. Не зная о роднике, можно пройти мимо, и все, не испробовав его сладкой ледяной чистейшей воды.

А я утром варю на этой воде овсянку с кукурузными хлопьями и «Марсом». Мое изобретение. Батончик «Марса» за ночь деревенеет так, что не укусишь. Надо просто порезать его, поломать и бросить в кашу. Вкусно и сытно. Запиваю кашу крепким чаем…

Оглядываю долину Городца, здесь она распахнута. И мой лагерь на ее краю, как и в том вчерашнем еще сне про алтайскую принцессу.

Да, где-то на Алтае, на краю великой долины, поставил я палатку. По соседству оказались местные жители, красавица алтайка, которую мне хотелось называть алтайской принцессой, и ее брат. Чернокосая, луноликая, смуглая девушка разоткровенничалась в разговоре со мной и пожаловалась, что друг ее оставил и уехал в Америку. Ну и придурок, думал я об этом друге, глядя на принцессу… то есть… кем она была? Ведь принцесса, «алтайская принцесса», соображаю я уже сейчас над Арефинским родником, это найденная мумия в кургане на плато Укок, и назвать ее красавицей трудно, да и лицо у нее совсем не алтайское, не монголоидное, а европейское, и вместо волос – парик из конской гривы по тогдашней моде.

Детское занятие – пытаться разгадать сон. А вот дневную действительность с помощью сна разгадать иногда можно. Это я понимаю сейчас над родником на краю долины. Не сон ли и привел меня сюда?

И никакой принцессы над родником я не увидел, только серебрился месяц в начале ночи. А вот лис… лис мог вернуться в дубраву, а?

И буду я топать куда-то в Белкино, подниматься по склонам за речкой Ливной и все думать про лиса.

И что же?

Вечером я должен был оказаться за Ливной на Васильевском ручье, но настраивал фотоаппарат у берез над Городцом, собираясь снять шум и волнение ночи: над ручьем висел месяц, догорал закат, а деревья раскачивал внезапный ветер. Машина при долгой выдержке способна запечатлеть это движение.

В общем, вернулся в дубраву снова.

И сразу увидел, что лис тоже здесь побывал, изрыл кострище, доел гречку. Хе-хе. И я тут же достал палку сервелата и отрезал два пластика и положил на «гречневое» дерево. Пообедал сам и с фотоаппаратом на пузе сидел и ждал. Лис прошлый раз появился после обеда, примерно в четвертом часу. Или даже после четырех. Мне время после четырех кажется издавна особенным, магическим. Такое безвременье на самом деле. День, считай, уже свершился. Но еще не вечер, еще не вечер…

Но лис не явился. И в сумерках отправился я на Городец фотографировать месяц. Над ручьем, бледнеющим льдом среди черных берегов, на меня налетела неясыть на мягких, бесшумных крыльях. Ну, не такие уж и бесшумные крылья у нее, все-таки я услышал веяние воздуха, поднял голову, а надо мною силуэт. Сова сразу взяла вверх и в сторону и ушла по Городцу, ловко лавируя среди крон черной и серой ольхи. Пронзительно сипловато крикнула…

Становилось холодно. Предвкушая ночевку в пуховом мешке, пошел обратно. Да, спанье в пуховике – одно удовольствие. Ледяная ночь нипочем. Только залезаешь в мешок, как по всему телу начинают блуждать горячие бурунчики. И так до утра. А при нулевой температуре я раздеваюсь до трусов. В спальнике просто жарко.

Темновато, но я еще издалека вижу, что рюкзака у дерева нет. Прибавляю шаг. В чем дело? Неужели, пока я фотографировал месяц и березы над Городцом, сюда кто-то приходил? И прихватил рюкзак со спальником. Рюкзак я не так давно приобрел, это удобный и надежный «Тибет» на сто литров с прочной японской фурнитурой, то есть застежками на ремнях, благодаря которым можно подгонять ношу по росту. И уже замечаю рюкзак далеко в стороне, лежит на земле в листьях. Поднимаю, осматриваю: погрызен ремень, а одна великолепная застежка оторвана напрочь. Лис! Артист из погорелого театра!.. Вот понравился ему рюкзак «Тибет». Нет, чтоб мешок с едой уволочь, нацелился сразу на рюкзак и спальник. Ладно хоть до спальника еще не добрался, а то б полетели клочки-перья по закоулочкам.

Но оказалось, что и до мешка с едой, стоявшего тут же возле дерева, лис добрался – разорвал и утащил пачку галет. Я заругался вслух. Проверил кружочки сервелата на дереве – нет, не тронул. Чуть было сам не съел их с досады. Но, подумав, перенес немного подальше, положил на гриб-трутовик, приросший к березе, чтобы лис ночью мне не мешал.

А он и не стал дожидаться ночи. Только я приготовился нырнуть под тент и забраться в спальник – услыхал характерные шелестящие шажочки. Разогнулся, замер. И увидел рядом с пятном кострища другое сероватое пятно. Лис с серебряным воротом. Роется в золе. Сам как живой пепел. Исчезает. Доносится царапанье когтей по коре. Ага, полез на «гречневое» дерево. Спрыгнул. Тут мне померещилось, что лис направился прямиком к тенту. Мелькнула мысль о распространенном среди лис бешенстве, и эта мысль тут же как будто и дала вспышку, обернулась лучом фонарика. Нет, лис не собирался набрасываться на молчащего путника, держа нос по ветру, он бодро бежал к той березе с сервелатным подношением на грибе. И даже не обернулся на луч, вот те раз. Ну, не слепой же он. Мне вспомнились его узковатые зеленые глазенки. Дерзкие и острые. Я выключил фонарик. Можно сказать, погасил мысль…

Залез наконец-то в спальник. Слаще нет сна, чем в этом коконе тепла, неги холодной звездной октябрьской ночью в черной пустой дубраве. Дубрава и нега – по-пушкински звучит.

Лес, исполненный очей, моя дубрава.

Немного позже лис снова пришел и «поплясал» вокруг, на звучащем ковре густой листвы, да потом угомонился.

Лежал где-то в норе, сунув под бок японскую застежку, согревавшую его воспоминаниями о «гречневом» дереве да о березовом грибе с сервелатом…

Утром я напрасно шарил вокруг в поисках застежки, так и не нашел. Кружочки колбасы с трутовика исчезли, разумеется.

После обеда, оставив на «гречневом» дереве приманку, сел напротив с фотоаппаратом… И просидел так полным дураком, с фотоаппаратом наготове, до сумерек, прислушиваясь: ну? шуршит?.. Вот… вроде… Шуршит?.. Не шуршит. Даже звал его мысленно: лис, приди. Но лис и не думал сюда возвращаться. И вся эта история уже напоминала мне какую-то сказку.

На склоне с березами, мимо которых петляет моя тропа к ручью, вдруг заметил длинную нить пепла. Откуда? От моего костра прилетела? Но я жгу дрова, а этот пепел от травы. И точно, вдалеке в верховьях ручья заметил клубы белесого дыма. А под ночь заиграли сполохи на деревьях с другой стороны – горела Арефина горка. Слишком сухая осень. Воздух горчит. Хорошо, что ушел с родника, там высоченные сухие травы вплотную к стоянке подступают. А здесь уже много лет нет никаких палов. Все палы отсекают ручьи, с одной стороны – Волчий, с другой – Городец. Охотники и грибники сейчас ленивые, сюда никто не добирается. Ну, прошлогодней осенью один охотник с манком и лайкой прошел, и все. Остальные стараются от своих автомобилей далеко не отходить. Вообще увидеть на этих дорогах след человека – событие, напоминающее появление Пятницы на острове Робинзона. Вывелась порода пешеходов. По полям России снуют новые кентавры. Они и палы пускают. И гадят пластмассой, жестянками. Сердце у них точно механическое, по древнему речению. «Сегодня здесь нагадим, а завтра будем далеко, – думают они, – страна большая». И мчатся по дорогам, заправляясь музыкой – конечно, не Малером и не Глинкой, а такой же пластмассой и жестянкой.

Утром лишь оторвал голову от подушки из куртки и штатива в чехле – и поплыл… Голова кругом. Надышался дымом. Собирался в город, но и после обеда голова шла кругом. Остался. О лисе уже и не помышлял. А он тут как тут – шелестит. Фотоаппарат на этот раз был поблизости. Лиса щелчки затвора насторожили. И, не добежав до меня метров десяти, он повернул, потрусил прочь и вдруг вскарабкался по стволу надломленного дерева, не «гречневого», другого, подальше. Свидетельствую: лис взобрался на высоту двух с половиной метров. Просто так. Ну, или упреждая мой бросок, например. А то ведь раньше я тихонько себя вел, а тут защелкал. Снимать мешали ветки кустов и стволы деревьев. Объектив у меня не охотничий, пейзажный. Ну, это как если бы человек шел на охоту не с ружьем, а, допустим, с ракетницей. Зверя ракетницей отпугнешь, а застрелить – не застрелишь. Хотя прожечь ракетница может. Прапорщик по кличке Одесса, блатноватый, ушастый, долговязый, спьяну запустил осветительную ракету в старлея нашей батареи, и тот с приклеившейся к хэбэ ракетой бросился в бассейн, но она и под водой горела, и тогда он сорвал куртку и отделался лишь несильным ожогом.

Так что, может, и зря я караулил лиса.

И он, словно понимая, что у меня нет ни настоящего, ни фотографического ружья, картинно вышагивал, спускаясь по надломленному стволу, ведущему от высоченного пня к земле. Это выглядело как настоящее циркачество. Наверное, так он спасается от преследования опасных противников, волка, например, или охотничьей собаки. Ведь если он затаится наверху, то собака пробежит мимо и собьется, закружит, потеряв след. Правда, может и вернуться к дереву и тогда будет облаивать, как белку, пока не подойдет охотник.

Пройдясь по стволу, лис вновь оказался на земле. Потянул носом. Запах приманки, запах чудесного «гречневого» дерева. И лис направился к нему. Я безуспешно боролся с машиной. Лис влез на «гречневое» дерево, посмотрел внимательно на меня сквозь ветки. Все-таки это оголтелое щелканье показалось ему слишком неприятным, и он предпочел не трогать угощение, а соскочил и побежал прочь. Сразу скажу, что различить на фотографиях лиса потом было не так просто, бывшая моя учительница, например, не смогла его увидеть, пришлось обводить акробата-древолаза красным кружком. Но были и фотографии, где лис на земле и заметен. Да это довольно тусклые снимки. Виделось-то мне все по-другому. Часто фотография и помогает понять, что мы живем в каком-то другом мире.

К ночи меня уже мутило, это было давление, и кромешная тяжкая тьма наползала, она была чернее, непрогляднее ночи, кажется, я потерял сознание, отключился, а может, только рухнул в черную дыру сна, так и не понял, очнувшись посреди ночи.

Через два дня, отлежавшись в пуховом спальнике и почувствовав себя лучше, я затолкал вещи в рюкзак «Тибет», потрепанный лисом, и пошел к железной дороге. От Воскресенского леса поднимался дым. Дымы вставали и около Днепра, за Днепром. Наступила суббота, и смоленские кентавры кинулись играть с огнем. Арефина гора выгорела наполовину. Сгорела трава и на курганах. Огонь опалил курганные березы. Когда я отдыхал на втором Арефинском холме, мимо проехала белая «Нива» – как раз со стороны Воскресенского леса. Поджигатели? Точно. Автомобиль ехал среди колышущихся сухих трав, затормозил, двинулся дальше, а позади взвихрился дым, потом и огонь стал виден. И проследить за его маршрутом можно было по новым вспышкам. Вот они таинственные поджигатели на авто советской выделки. При чем здесь советская эпоха? Не ведаю, может, и в дореволюционной России палы пускали, но знаю точно: колхозное – значит ничье. Была такая поговорка, и она вошла в плоть и кровь наших жителей. Нет давно никаких колхозов, а поговорка жива – вот она трещит огнем, коптит небо, торчит железками из изуродованной загаженной земли. Номер машины я не сумел раньше разглядеть, а потом она и вовсе укатила. Впору молиться, чтобы небеса не посылали сухой солнечной погоды нам. То, что немцу хорошо, русскому – кирдык, дым и обгорелые ветки. Сколько уже писали-голосили о лесных пожарах, о сгоревших хатах. Кстати, последние дома на этом другом Арефинском холме как раз и сгорели в засуху. И не надо говорить о самовозгораниях! О линзе стекла, сфокусировавшей луч солнца. Может, где-то в альпийских лесах и линза виновница, а здесь вон ухари на белой «Ниве» носятся по высохшим дорогам, веселятся. Хотя, я думаю, это делают охотники. Чтобы потом гоняться за косулями, зайцами и лисами по полям на своих автомобилях. Впрочем, может, и просто дураки, мало ли их на этих дорогах.

…Одни на автомобилях рассекают, другие – так, пешочком пробираются среди снов и каких-то химер.

Уже на закате по Малеровской дороге выходил я на Ельнинский большак. В небе летели клочья облаков и где-то ползли тучи со снегом и дождем. Свет шел особенный, влажноватый, масляный, густой. И мне мерещился лис. Арефинский лис – как будто он меня сопровождает, то в небе бежит, то за липами скачет. Тут уже я мог его снимать, не сетуя на объектив. Вдруг вспомнил, что в той Первой симфонии у Малера есть лесные шутовские похороны: звери охотника хоронят и льют слезы. Вот и мой лис уже брызгал хитрыми слезками. Ветер наносил дождь.

Полустанок в сумерках был пуст, горел фонарь, дорога уходила прямо под тучи. Я снял рюкзак. И через некоторое время услыхал прерывистое дыхание и внезапный оклик по имени. Оглянулся, недоумевая, кто тут может меня знать, и ожидая увидеть человека с собакой. Но на тропинке вдоль железной дороги никого не было. Ни собаки, ни человека.

В поезде старик, ехавший из Починка, спросил: был тут снег? Я ответил отрицательно.

– А там все белым-бело, – сказал он, кивая назад, в сторону Починка.

Я задержал взгляд на его белой бородке, висках.

– Хорошо, – заявил я, – загасит пожары.

Старик поднял на меня синие глаза и ничего не ответил. Наверное, он знал, что не загасит, что это временная мера, все равно горело и гореть будет.

В вагоне было тепло, хотя дверь заклинило и она оставалась наполовину открытой. Мне все вспоминался лис и странное происшествие на полустанке.

Дословно вот что мне послышалось вместе с прерывистым дыханием: «Пора уезжать!»

Но я и так собирался уезжать, а поторопить поезд было не в моих силах. На полустанок уже летел дождь.

Вот так, наверное, и рождались истории о зверином волшебстве, у китайцев вообще был культ лисицы. «Лисьи чары» – книга рассказов знаменитого Пу Сун-лина, вечного студента на китайский манер, жившего в семнадцатом-восемнадцатом веках. Он не мог сдать экзамены на чиновника. Оттого, наверное, в его рассказах так много студентов почтенного возраста. Но ведь это верно по существу. Вдумчивый человек всегда студент. Ну и что, если ты многое узнал, ко всему привык? Однажды в твой дом заглянет судьба-лисица, и все пойдет иначе. Но появление лисицы еще не гарантия счастья и успеха, все может закончиться весьма плачевно. С лисицей надо совладать, не обжечься. Лисица или лис ведут героя зачастую прямо к смерти, но это и есть пограничная ситуация, когда все предстает в другом свете. Как правило, лисы помогали людям простым, бедным, попавшим в сложную ситуацию, а то и вовсе забулдыгам. Так один студент-алкаш, не утерпевший и выпивший вина с отравой, был спасен лисицей только потому, что ее лис-оборотень тоже пострадал от этого недуга – пьянства. Жизнь человека, столкнувшегося с лисами, становилась по-настоящему феерична. Пусть и опасна, но точно не скучна.

Хм, и даже мою мирную и простую походную жизнь в дубраве появление лиса подсветило какими-то сказочными лучами.

И тут я внезапно подумал, что этот оклик мог быть обращен к землемеру на самом деле. К землемеру? Да, я уже и подзабыл о нем, инспекторе земельного комитета. Возможно, лис нас спутал. А именно землемеру и хотели напомнить, что он зажился здесь.

И кто знает, к какой станции причалит в конце пути поезд.

Сольный ключ

…И, словно сделав круг, поезд причалил снова к тому же полустанку – год спустя. Инспектор сумел продлить командировку, сославшись на недостаточность информации о местности. Во-первых, необходимо было наконец использовать сольный ключ, о котором столько раз упоминается в отчете. Во-вторых, предстояло побывать в самой высокой точке местности – на Хуторе. Но пока инспектор возвращался к дубу на Городце, вспоминая говорливого таксиста, подвозившего его на станцию.

Когда инспектор втискивал рюкзак в автомобиль, «серебристые „Жигули“», как было написано в смс-сообщении оператора, водитель спросил: «Один?.. На Эверест?» Инспектор воспринял вопрос как шутку. Это и была шутка, но шутка, имеющая не только видимое объяснение.

– Я почему спрашиваю… Перед сменой Рентэвэ смотрел, передача была про американца, который… который смог поменять судьбу, понятно? – С этими словами водитель лет сорока, с темными глазами навыкате и жестким лицом с тяжелым подбородком, объехал торец многоэтажки, в которой инспектор провел последние годы. – Первый человек, как наш Гагарин. Только не в космосе, а на Эвересте. Поднялся на горку-то. – Водитель хохотнул, подкатывая к выезду на главную дорогу и глядя вправо и влево. – На… на Эверест! – Он вырулил на дорогу и набрал скорость. – Смог и сумел. А хотя у него звездная карта была как у обывателя. Ничего не светило. Но он поменял судьбу. Пересилил. И все. И королева приняла его в рыцари, стал сэром… И пошло-поехало, экспедиции, предложения, перелеты, выступления. Даже доллар выпустили с картинкой его лица. Памятник при жизни поставили. Вот вы кто по знаку?

– Водолей.

– Водолей?.. Водолей… Не знаю. И знакомых таких не имею. А я козерог. И все у меня сходится, как они толкуют. Все, – повторил он со смесью радости и отвращения. – А можно поменять выпавшую карту. Об этом и рассказывали… Так, не будет там пробки? – Мгновение он решал и поехал прямо, мимо завода с одной стороны и складских ангаров – с другой.

Инспектор внезапно подумал, что американец и видел однажды что-то подобное, отправляясь в свою экспедицию. Как это его звали?..

Пробки не было, и водитель даже что-то пропел, постукивая по баранке. Сегодня, похоже, у него выпадал хороший денек.

– И вы действительно этому верите? – решил поддержать разговор инспектор.

– Я вас умоляю!.. – артистично воскликнул водитель и выругался. – Ради бога!.. Я что должен, по-вашему, во время завтрака яйца чесать? Я и смотрю, что показывают. А вы что делаете?

– Просто завтракаю, – ответил инспектор с неудовольствием, подумав, что нет ничего хуже говорливого таксиста с утра.

– А я совмещаю полезное с полезным и приятным. Нет, бога ради, не то, что вы подумали. А другое: смотрю Рентэвэ! У них очень познавательные передачи.

Дальше он начал пересказывать содержание еще какой-то передачи, потом другой, третьей… Инспектор уже слушал вполуха и только поддакивал, глядя на сияющие фонари, вывески, остановки, спешащих на работу людей. Водитель жестикулировал одной рукой, подпускал матерок, «умолял» инспектора, поминал бога, кавказцев, мусульман, православных…

– Вы – мусульманин? – снова спросил он.

– Я? – очнулся инспектор и ничего не ответил.

– Мусульманин? – не унимался водитель, бросая на пассажира пристальные взгляды.

– Нет, – сказал инспектор.

– А они же отгрохали мечеть, как два «Макси»! Кремль дождется, что тут вырастет свой Игил. Чем им плоха была старая?

Инспектор снова попытался отключиться. Но в сознание сыпались обломки речи: Сирия, Путин, ракеты, миллионы долларов, снова кавказцы… Таксист очень похоже изобразил рыночного торговца, жестикулируя, цокая языком, и смачно послал его матом, вот, мол, наш ответ на все эти понты.

– Мосты? – не понял инспектор.

Водитель мгновение смотрел на него и расхохотался:

– Нет, вы откуда-то точно свалились!

Инспектор поерзал и, спеша пресечь любопытство таксиста, спросил, доволен ли он этим, ну, то есть тем, что русские ракеты летят на Сирию, и еще тем, что русские воюют на Украине?

– Я вас умоляю! Ради бога! – закричал таксист. – Ну, природа не терпит пустоты! Не мы, так Америка!.. Путин все правильно делает. Человек человеку как енот. Ну, в одной норе они рвут друг друга. Кто кого. Это закон! Я умоляю…

– А вы… верующий? – решил уточнить инспектор. – Православный?

Таксист энергично кивнул.

– И считаете, что именно этому учил Христос?

Водитель вдруг замолчал. Ничего не говорил он до следующего перекрестка. И наконец выпалил:

– Он точно не учил ставить мечети размером в два «Макси»!

И, словно совершив прыжок с трамплина, снова пустился в полет по звездам, знакам зодиака, заговорил об Александре Македонском, Раке, то есть его звездным знаком был Рак, и родился он в лунное затмение, когда солнце с Венерой совместилось с каким-то Хвостом Дракона… И вернулся к судьбе покорителя Эвереста.

Останавливаясь перед вокзалом, таксист с глубоким чувством проговорил, словно бы только для себя:

– Поменять судьбу.

Инспектор расплатился, извлек свой рюкзак, хлопнул дверцей «серебристых „Жигулей“» и направился к вокзалу. А таксист остался ждать нового пассажира. Вся работа таксиста – ожидание.

Эверест, думал инспектор, шагая с рюкзаком по Ельнинскому большаку. Он свернул на дорогу Малера – да, именно такое название дал один из информаторов этой дороге. Со вторым информатором инспектор уже не раз встречался, а с этим – нет, он все время был в каких-то длительных поездках и как будто уклонялся от встречи. Женщина, у которой инспектор жил, предполагала, что, скорее всего, у этого информатора обычные продолжительные запои. Инспектор достал синий плеер, вставил мягкие и холодные ракушки наушников в теплые раковины ушей, поискал Первую симфонию, длящийся космический звук которой в начале и позволил так назвать эту рассветную дорогу к синим холмам с лесами. Но именно этой симфонии и не было в музыкальной библиотечке плеера. Были Пятая и Шестая симфонии. Как же так? Ведь он просил женщину закачать Первую симфонию, составил список. «Надо все за ними проверять», – разозлился инспектор и нахмурился, выдернул наушники, сунул плеер в карман.

Да и рассвета никакого не было. С утра сразу начался серый день конца октября. Никаких холмов, похожих на предгорья малеровских Альп, не видно было в холодном мороке. На траве тускло серебрился иней, и он снова подумал о таксисте. Сообщение о перемене судьбы и великих свершениях явно зарядили его с утра. А инспектора не заряжали. На него напал сплин, или местная хандра, обычное состояние жителей осенью. И он уже жалел о продлении командировки и не верил, что сможет узнать какие-то новые подробности о местности. «Надо было взять с собою водки, наполнить пластмассовую бутылочку из-под минеральной воды». Инспектору полюбился этот местный напиток больше, чем дорогой маотай многолетней выдержки из Гуйчжоу. У водки прозрачный терпковатый запах. Маотай в сравнении с ней – тяжелая вонючка. Хрустальную рюмку водки хорошо выпить таким ледяным хмурым утром и потом шагать по проселку среди желтых берез и унылых голых ив.

«Хрустальный горизонт», – так называлась книга об Эвересте, инспектор видел ее в библиотеке земельного комитета. Написал ее действительно американец. А тот американец-Гагарин на Эвересте был не американцем, внезапно вспомнил инспектор, а новозеландцем и на вершине он был не один, вместе с шерпом Тенцингом Норгеем. Как звали новозеландца, инспектор прочно забыл. А вот почетным руководителем первой китайской экспедиции был Мао Цзедун. Правда, мало кто поверил, что эта экспедиция покорила вершину. Тогда через пятнадцать лет состоялась вторая экспедиция. И вместе с восемью китайскими альпинистами на вершину поднялась вторая – после японки – женщина, тибетка Фантог. Китайцы установили на вершине геодезический штатив, который служит опознавательным знаком для всех покорителей Эвереста, фотографирующихся рядом с ним.

Инспектор поднялся в белесых сухих травах на первую Арефинскую гору, снял рюкзак и осмотрелся. Забавно, конечно, думать про Эверест, бродя по этим холмам русской местности. Спустившись, он пересек ручей Городец и по склону второго Арефинского холма направился к Волчьему ручью, пересек и его и пошел вверх. Где-то здесь на мысу, между ручьями стояло городище. Может, как раз в этом месте и жил ведун и жрец Хорт.

Инспектор вступил в рощу серой ольхи. Каким-то образом эта роща настраивала на определенный лад. Какой? Лад серой ольхи с пятнами лишайников по стволам. «Как будто попадаешь в объятия совы», – подумал он. И тут же достал свой блокнот, чтобы записать это наблюдение. Ольшаник он отметил как «Рощу Совы».

Выйдя из этих совиных объятий, он достал компас, взял направление на юг и вскоре попал в дубраву.

Орешники в дубраве напрочь облетели и всюду торчали, как бамбуковые перегородки комнат. А на дубах листва еще держалась, бурая, жесткая, металлически стучащая при порывах ветра. Прошлогоднее кострище было занесено листвой. Но инспектор быстро отыскал его по нарисованной схеме возле обрушившейся половины березы. Вторая половина еще стояла и была жива. Здесь инспектор снял рюкзак. Он сразу увидел Дуб, уродца, завязанного сольным ключом, и направился к нему, обошел, внимательно рассматривая. В какой-то момент жизни Дуба произошло некое событие, пригнувшее его выю, прихотливо выкрутившее ее. Дуб выжил и снова потянулся вверх. И стал знаменит, с усмешкой подумал инспектор. Ну, это еще впереди, после одобрения отчета в инспекции, в земельном комитете Поднебесной. «Сольный ключ?» – спрашивал себя инспектор, отступая от морщинистого дерева, покрытого мхом, и приглядываясь. Пожалуй, инспектору это дерево больше напоминало дракона. Да, дракона с картины Ли Чэна «Читающий стелу». Путник на муле со слугою внимает надписи, которая скрыта от зрителя, вокруг простирается такой же неведомый мир.

Что же сей дракон может поведать инспектору?

Раскроет ли вселенную поворот этого ключа?

Инспектор вынул из рюкзака провизию, котелки. С котелками он пошел на ручей, набрал воды. Высокий берег служил пьедесталом рослым березам. Отсюда открывался вид на распадок ручья, заросший серой и черной ольхой. Инспектор подумал, что если бы дали такую возможность, здесь бы он и построил себе дом. Окнами на распадок и на восток. Да и на запад, чтобы вечернее солнце червонным золотом окрашивало буфет, рюмки, графин, старое кресло, картины… Хотя бы и копию Ли Чэна. Или «Путь на Туркестан» Рериха. При западном солнце лучше всего предаваться тоске и воспоминаниям о бабушке Надмэнь, ее глиняном домике с садом. Ведь где бы ты ни жил, а тоска по иным местностям будет одолевать. Странно думать, что где-то за тысячи и тысячи ли сейчас свершается жизнь и чья-то судьба…

– А моя свершается здесь, – хрипло проговорил инспектор, проходя с котелками, полными ледяной чистой воды, мимо Дракона или Сольного Ключа. – Или… не здесь, а там, в Поднебесной?

Он даже приостановился, вперившись в моховой ствол Дуба. Но так ничего и не сумел прочитать на этой местной стеле и прошел дальше, поставил котелки, нечаянно выплеснув немного воды на сухие листья, и взялся разводить костер.

В дубраве было очень тихо. Но вот пролетел высоко над кронами ворон и звучно каркнул. Наверное, заметил издали поднимающийся дымок и решил проверить, что здесь такое. На пожаре есть чем поживиться: птенцов и змей настигает беспощадное пламя. Но время птенцов ушло, и змеи уже погрузились в свои долгие сны под корнями. Да и сырая трава этой осенью не служит пищей огню: с ночи она вся белая от инея, а к полудню отмокает.

Под вечер выглянуло солнце.

В потемках инспектор залез в палатку, расстегнул спальник. В спальнике он быстро согрелся, достал плеер. Снова посетовал, что вместо Первой симфонии Малера были Пятая и Шестая, начал было слушать Пятую, потом Шестую, но понял, что это совсем не то, совершенно не соответствует ни времени, ни месту… Хотя, какое это было время? И где он находился? Инспектора окружала тьма. На дисплее всплыло имя Tchaikovsky. Его он и решил слушать. «Times of year». Зазвучала первая пьеса – январская, «У камелька». Инспектор подумал, что надо было ее слушать еще у гаснущего костра. Но именно костер, вернее, рдяные, ало-синие угли в белом пуху пепла посреди черной дубравы ему сразу и привиделись. Хотя все же первая пьеса не произвела большого впечатления. Как и вторая, февральская, «Масленица», слишком шумная, пестрая, какая-то нервная. Впрочем, наверное, это и соответствовало празднику, называемому «проводы зимы», инспектору приходилось два раза наблюдать это действо в городе. И сейчас припомнились полотна русских живописцев, Грабаря, Кустодиева. А вот третья пьеса, мартовская, «Песня жаворонка» понравилась ему больше, сразу повело слух в некое пространство созерцательности, здесь точно царила одна природа, и как будто ничто человеческое не нарушало этой гармонии. Затем началась апрельская пьеса, «Подснежник». Здесь уже сочетались природное и человеческое, слышны были теплые ветры, дующие из долины Турфана, вдруг подумал инспектор; все было упруго, соки двигались, первая листва пробивалась. Майская пьеса, «Белые ночи», чудо как хороша была. Прозрачные вечерние сумерки стояли странными водами в доме с белеющей печью, в саду со скамейкой, бочкой, сломанной лестницей, инспектор ездил в мае в деревню, в гости к родителям женщины, у которой он жил в этом городе, и ему хорошо запомнились эти долгие посиделки без света, негромкие разговоры, длинные паузы, вздохи. Жаль было, что эта чудная музыка закончилась, как и жаль было уезжать из деревенского дома. Май и кажется долгим, а заканчивается быстро. Это преддверие лета, ожидание многого. Как раз в последние майские дни, вечера и можно удержать все лето будто в ладонях, сказала ему женщина, у которой день рождения выпадал как раз на тридцать первое мая, и ей дарили пионы. Наступал июнь, и денечки стремительно текли, сыпались, как лепестки с этих розовых, красных и белых пионов. Вот этой грусти и вместе с тем молодой радости и была преисполнена музыка июня. Эта пьеса была как молодая женщина, пристально глядящая и отводящая взор. Иногда она капризничала или лучше сказать волновалась, порывисто вставала, куда-то шла, может быть, на что-то обижалась, на кого-то сердилась, и снова с ее лица тек неповторимый свет июня, молодости. Инспектор окаменел, чувствовал неловкость от этой непостижимой близости с июньским прекрасным чистым ликом русской девы… И следующая пьеса принесла избавление. Это был июль, токи природы стремительно восходили и давали жизнь разнообразным формам. Хотя называлась пьеса «Песня косаря». А другая – «Жатва». В ней торжествовало все человеческое, суетное и необходимое. Сновали черные фигурки, мелькали желтые снопы. И фигурки все чаще были согнутыми. А в сентябрьской пьесе, в «Охоте», они разгибались, вставали в полный рост, летели в ветре, человеческое и природное здесь соперничало… и разрешалось в глубоком чарующем созерцании октябрьской пьесы «Осенняя песнь». И этот октябрь, созданный композитором, полностью совпадал с октябрем, на дне которого и стояла палатка инспектора – среди деревьев и звезд, посреди ледяных ручьев, текущих в черных берегах и седых травах. В эти мгновения китайское сердце инспектора билось созвучно с русским ночным глубинным сердцем неизъяснимой воли, неизъяснимой тайны. Русская тайна сокрыта в осени, как во сне, постиг инспектор. И дальше уже можно было ничего не слушать, ничего не читать, музыкант с каким-то непостижимым простодушием дарил, открывал сокровенное. Инспектор был огорошен. Взор его черных узких глаз был устремлен во тьму, брови напряженно сдвинуты. Он готов был крикнуть. И снова на помощь пришла музыка, предпоследняя пьеса, ноябрьская, «На тройке», и это был гимн простору, пространству, звуки сверкали, хватали инспектора за жесткие вихры, увлекая за собою. И закончилось все невероятно теплыми и бодрыми волнами декабрьской пьесы, «Святок». В декабре-то сгущение жизни и есть, человеческое здесь дано с любовным чувством, наперекор всемирным стихиям. Стихия жизни осиливает смерть все новыми и новыми волнами.

Последние звуки утихли. Инспектора охватила тишина, тьма, – а только что она переливалась и сверкала, сияла, исполнена была движения, фигур, лиц. Инспектор так и лежал с распахнутыми на всю узкую ширь глазами, и брови его уже были не сведены, а округлены. Он слышал и раньше «Времена года», конечно еще готовясь к русской командировке. Но поистине музыка настигла его только здесь. Летел поздний лист на палатку, к Днепру бежал Городец, шли кругом звезды, и подле Сольного Ключа местности еще как будто колыхался прозрачный столп звуков, овевал его, русского дракона осени. Инспектор боялся пошевелиться в своем спальнике. Он не знал, как сможет сообщить обо всем этом в своем отчете. Может быть, лучше всего приложить просто музыкальный диск к этим страницам отчета?

Теперь он понимал, почему Чайковский столь известен. Скажи «русский композитор» – и сразу является ответ: Чайковский.

Конечно, в земельном комитете могут заметить, что к местности оный композитор имеет косвенное отношение, думал инспектор утром, глотая с дымом горячий горький кофе из металлической походной кружки и озирая солнечные комнаты дубравы. Он согласится, но ответит, что наличие Сольного Ключа требовало этого эксперимента.

Встав до восхода солнца, не завтракая, налегке он вышел из дубравы и побывал на Арефиной горе и не пожалел: ему удалось увидеть рождение тумана. Плотный и белый слой тумана лежал за Городцом над Длинным озером, глубоким водоемом в торфяных берегах. Точнее, туман не лежал, а вздыбливался белыми космами и уходил к Днепру. Торфяное болото – кладовая солнца, а озеро в нем за день принимало в себя новое солнце и ясным холодным утром в инее начинало дымиться. Зрелище поистине было необычным: вокруг никакого тумана, ни над Городцом, ни в низинах перед Воскресенским лесом. И только здесь вздымается толстая белая шкура. Здесь месторождение тумана.

Спустившись с горы, инспектор прошелся немного проселочной дорогой в сторону Воскресенского леса. За лесом уже разгоралась заря. Увидев калину, он вошел в высокие травы в инее и пробрался к кусту, начал рвать индевелые ягоды и есть.

Внезапно послышалось ровное гудение, и вскоре по дороге проехала машина. Инспектор был полностью скрыт травами. Наверное, это были охотники. Или… или… Он вспомнил своих случайных знакомых, фотографа Владимира и шофера Сержа. Может, они все еще плутают по этим дорогам?

Инспектор с опаской посмотрел на часы, специально купленные взамен прежних, с указателем не только дня недели, но и года. Часы показывали тот же год, в котором он и выезжал на такси к вокзалу.

Но, выйдя на дорогу и вытирая перепачканные калиной пальцы бумажным платком, он вперился в отпечатки шин на земле. Кажется, шины машины Сержа были не столь широкими. Или нет? Он смотрел в ту сторону, куда укатил автомобиль, но ничего, кроме деревьев и кустов, не видел.

И в это время солнце взошло над горбом Воскресенского леса и красно озарило березы на Арефинской горе, желтая листва поалела, словно на нее брызнули соком калины. Инспектор скомкал платок и сунул его в карман. Пальцы так и остались окрашенными алым.

Разумеется, ему любопытно было, что приключилось с его знакомыми из прошлого века, вернулся ли фотограф и куда они поехали из Славажского Николы? Но вновь оказаться участником событий того смутного времени вовсе не хотелось.

И он почел за лучшее вернуться на укромный остров между двух ручьев, Городцом и Волчьим.

Совиный ольшаник повеселел под солнцем и чистым небом. Монетки на березах радостно золотились. Дышалось легко. Инспектор шагал быстро и вскоре вернулся в дубраву. Палатка, столик, кружка на нем, ложка – все было на месте. Он заглянул в палатку. И оттуда не выскочил какой-нибудь босоногий крестьянин в залатанном зипуне с его легким и теплым спальником под мышкой. Инспектор вытащил мешок с продуктами, хотел налить воды из пластмассовой складной канистры в котелки, но вода в ней смерзлась. Пришлось идти на ручей. Ну, зато на Городце он хорошенько умылся обжигающей водой, щуря и без того узкие глаза, фырча и улыбаясь. А когда вернулся в лагерь и развел костер, протянул к огню покрасневшие руки, – словно бы сгустившиеся волны музыки из декабрьской пьесы обдали его снова. Инспектор повеселел. И вдруг подумал, что эта музыка из того же времени, ну, почти из того, разница в двадцать, наверное, лет. Хотя к тому времени Россия «Времен года» сильно переменилась. Война, революция ускорили ход времени. И исказили лик России.

Как, впрочем, и облик Поднебесной, думал инспектор, сидя за столиком из ореховых жердочек с дымящимся котелком молочной лапши и черным хлебом, какого не найдешь ни в Пекине, ни в Кульдже, нигде больше, только здесь. Инспектору этот хлеб очень полюбился за время командировки.

Потом он насыпал в металлическую кружку молотый кофе и наливал из котелка кипяток. Бутерброды он сделал из печеночного паштета и сыра. Что может быть лучше кружки крепкого горячего кофе после похода по заиндевелым травам.

Сюда не приедет никакая машина, нет ни одной дороги. В этом инспектор убедился, до вечера бродя по окрестностям, просвеченным сильным, скорее горным, чем равнинным, солнцем. Иногда травы взрывались крыльями ополоумевшего тетерева. В распадке один раз пролаяла косуля. Следы лосей, косуль и кабанов то и дело попадались. Инспектор пересекал звериные узкие тропы. Но почему-то охотники сюда не заглядывали. Выстрелы звучали где-то далеко, в рощах и полях на Днепре.

Инспектор решил подсчитать количество дубов в дубраве, оказалось, больше пятидесяти молодых и старых дубов – во главе с Драконом. Вокруг нескольких дубов зеленела полянка травы, что выглядело странно посреди буроватой и серой, коричневой палитры. Эта трава так и уйдет под снег зеленой. В окрестностях инспектор не находил подобной полянки. Издалека она казалась изумрудным кругом. Это, да еще фигура Дуба-уродца придавали месту особенный колорит. «Настоящие места чем-нибудь отмечены», – подумал инспектор. Ну, а вся местность отмечена поэтическим гением и воинским бесстрашием, две фигуры стоят над нею символами: Твардовский и Меркурий.

Погрев руки над затухающими углями костра, инспектор встал и отправился в палатку. Над кронами сверкали грозно звезды. «Моя музыкальная палатка», – подумал инспектор. В Китае в древности существовала Музыкальная палата, дом музыки. Над входом в нее можно было бы начертать речение Конфуция: «Ум образовывается чтением од, характер воспитывается правилами поведения, окончательное же образование дает музыка».

Девочка, дочь соседки бабушки в Кульдже, играла на флейте. Инспектор помнит, как она, музицируя, иногда раздражалась и выплевывала какие-то резкие яростные звуки, как будто перечеркивала полотно кистью с огненными красками, и во все стороны летели обжигающие брызги. Затем она снова настраивалась и прилежно вела ту мелодию, которую ей задали в музыкальной школе. Инспектор видел ее несколько раз. Она была высокой, черноглазой, с медными волосами. Инспектор, тогда семилетний мальчик, боялся к ней подойти и заговорить. А потом ее отца арестовали, он был уйгур и занимался подпольной деятельностью. Некоторые уйгуры мечтают о возрождении Уйгурстана, или Восточного Туркестана. Флейта надолго умолкла, а потом однажды осенним вечером разрыдалась… Инспектору кажется, что это ему приснилось. Утром в соседский дом переехали другие жильцы, а девочка с матерью куда-то уехали или были увезены. Больше о них не было никаких известий. Флейта и осталась навсегда музыкой Кульджи, городка его детства. Флейтистка Гюзель с медными толстыми косами и кофейными глазами ему иногда снится. Да и детство у бабушки, фиолетовые горы Тянь-Шаня, пыльные ветры степи, повозки с арбузами и дынями на каменистых дорогах, отары, орлы на белых валунах, синие бабочки и какие-то странные жуки со светящимися усами – все это лишь наваждение, чужие даже, а не его сны, чья-то судьба… Но она ему и досталась на самом деле. А сейчас он в экспедиции в поисках чужих судеб, чужих ароматов, чужой музыки. Таковы обязанности инспектора земельного комитета Поднебесной. Удивился бы тот таксист, узнав, что везет этого странного землемера. То, что таксисту кажется обычным, для землемера – экзотика: полустанок среди рощ и полей, Ельнинская дорога, деревня Долгомостье, Днепр, Арефинская гора, родник, ручей Городец, эти деревья с черными ветвями, мерцающие между ними звезды, запах палой листвы.

Есть что-то общее у музыки и аромата. И вчерашняя музыка Чайковского сильнейший аромат этой земли, осени. И на самом деле она всегда сегодняшняя. Хотя и музыка девятнадцатого, определяющего для русской культуры, века. И в нее можно войти, как вот в эту палатку. Мгновенно она показалась инспектору магической, и он задержался у входа. Палатка представилась ему местом, соприкасающимся с бесконечностью, беспредельностью.

Инспектор склонился и проник внутрь.

В этот вечер он слушал Глинку, и это уже было теплее, как говорится в детской игре с запрятанными вещами или спрятавшимися участниками. У поэта есть лучезарная строфа: «Здравствуй, пестрая осинка, / Ранней осени краса, / Здравствуй, Ельня, здравствуй, Глинка, / Здравствуй, речка Лучеса». К Ельне и ведет большак, по которому шел от полустанка Долгомостье инспектор, большак и называется Ельнинским. За Ельней родовое поместье композитора Глинки. Отсюда это километров сто.

Строфа поэта, как будто омытая дождем, сверкает и звучит какой-то необычайной музыкой, детской, волшебной, утренней, гимнической. В ней движение и ликование.

И этот же ликующий дух сразу охватил инспектора, как только зазвучала музыка Глинки, увертюра к опере «Руслан и Людмила», и вся местность закружилась волчком, понеслась сквозь сияющую метель нот. Сольный Ключ местности лишь негромко поскрипывал. И это уже ведь был дух пушкинской музы: стремительный, огненный. Словно бы огонь раскалил глину докрасна и она высоко запела. На глазах… нет, на слуху инспектора происходило некое чудо. И через Глинку этот пушкинский огонь касался поэта местности, Твардовского. Его осинка пылала и трепетала. Дуб-уродец этой пестрой космической осинкой и обернулся. И листва вокруг палатки вздымалась, пылая, и кружилась. От меланхолии и созерцательности «Осенней песни» не осталось и следа. Перед взором слушателя расстилались былинные зоревые ландшафты. Музыка совершенно определенно уводила из нынешнего времени во времена баснословные, былинные, сказочные. И ночные леса озарялись ею, наполнялись движением, небеса пересекали синие птицы, или это были кометы, в полях прыгали огненные лисицы, хрустальная вода ломалась в ручьях и родниках, в достославную даль уходила дорога…

И все стихло.

Инспектор лежал ошеломленный. И чуть позже думал, что Глинка-то и был той почвой, на которой взошел гений Чайковского. Так и почва была гениальной.

Сольный Ключ дарил ему незабываемые минуты. Весь следующий день он видел все вокруг словно бы сквозь эту музыку Глинки и понимал, что местность и впрямь сказочна. И, будто в подтверждение его чувства, вечерняя прогулка обернулась открытием: ров, вклинившийся слева в распадок Волчьего ручья, привел его к странному высокому месту, обнесенному с одной стороны подковой старых морщинистых могучих вязов. Можно было предположить, что когда-то под вязами стояла вода, было озерцо. А дальше, на возвышении, находилось какое-то жилище. Но вместо жилища инспектор обнаружил округлые холмы, такие же, как ниже по течению Городца. Но те, ниже по течению, Арефинские, были учтены археологами и нанесены на карту. А эти нет. На холмах росли дубы и березы, липы, все старые деревья. Инспектор насчитал всего девять больших и малых холмов, один из них по центру, остальные вокруг. Через три из них точно проходила ось восток – запад, а через два других – север – юг, только третий холм был почему-то смещен. Направление инспектор проверял по своему новому компасу, купленному взамен того, что забрал себе любасовский крестьянин…

Самый большой холм был пробит посередине глубокой – до четырех метров – траншеей с земляными ступеньками и обветшавшими уже плетнями, поддерживающими набросанную землю. Значит, здесь побывали кладоискатели.

Инспектор начал спускаться по обвалившимся, почти исчезнувшим ступенькам, шурша палой листвой. Внезапно ему стало не по себе. Да, ведь он сходил в чью-то могилу, пускай и древнюю… Когда-то с печальными песнями здесь хоронили местного жителя, кем он был? Как его звали? Мужчина или женщина? И вот его жизнь, судьба обернулись глиной, не осталось ни имени, ничего. И этот холм распахнут злой рукой на обозрение… Хотя и редко сюда кто забредает. Может, охотник с остромордой собакой. Да вот инспектор земельного комитета… Пошел прочь! Инспектор остановился, посмотрел вверх, на вечернее небо и черные ветви дуба и липы. На мгновение ему почудилось, что кто-то встал на краю траншеи, заглянул сверху. Но никого не было. И, так и не ступив на дно, он поспешно выбрался наружу. Да, никого вокруг. Только дубы, раскинувшие корявые длани, гигантские вязы, еще зеленые папоротники. Инспектор оглядывался.

Медленно он спустился с кургана и пошел по направлению к своему лагерю, оглянулся. Предчувствие жилья его все-таки не обмануло. Курганы и есть жилище неведомых мужчин и женщин, обитавших где-то здесь поблизости – может, как раз на том мысу между Городцом и Волчьим ручьем, на котором археологи нашли следы селища.

Уже в сумерках он возвращался в дубраву и чуть было не заблудился, но вовремя отвлекся от своих размышлений и заметил елку, а подальше высокую березу с обломленной макушкой, – эти знаки он старался запомнить, отправляясь на прогулку. Тут и надо было сворачивать в дубраву.

А вот и она.

Береза. Серое кострище, столик из ореховых жердочек, тропинка к палатке и дальше к ручью. Силуэт Сольного Ключа.

Только слушая музыку, мы приближаемся к чему-то, похожему на вечность, говорил французский философ, исследователь древних культур.

«Да, когда ты слушаешь музыку, происходят различные странные вещи», – думал инспектор, отдыхая на рухнувшей половине березы, не зажигая огня. В сумерках хорошо было сидеть. Позже снова выйдет луна и озарит дубраву, палатку. И те холмы за исполинскими вязами, девять холмов. И в разрытый холм спустятся тени. Нет, наоборот, они из траншеи поднимутся. И устроят свою пляску.

Инспектор даже как-то не удивился, когда, улегшись в легком, но очень теплом спальнике, включил плеер и сразу услышал буквальное продолжение своих мыслей: именно лунным светом потекла флейта, подхваченная волнами арфы, скрипок, правда, вскоре превратившаяся в трубу с солнечным звуком… Начало симфонии еще одного русского композитора, Скрябина, рисовало призрачную лесную картину. Вихляющий звук скрипок создавал тревожную и загадочную атмосферу. Как будто уже прозвучал знаменитый клич вакханок: «Эвое!» («На гору!») – и душа двинулась вослед за ними, оглядывающимися на нее скрипками. Инспектор сумел еще почувствовать некий болезненный настрой всего, еще подумал, что лучше уберечься в трезвящей тишине и ничего не слышать, но уже покорно и как будто против воли своей следовал за ними. Эти вакханки напомнили ему древних шаманок Поднебесной, исполняющих танец дождя в засуху. Несомненно, они повиновались каким-то одним ритмам Вселенной.

Инспектор следовал за ними по странным ландшафтам музыки. Да вскоре ландшафт стал более узнаваемым и однообразным: это была гора. И восхождение на нее продолжалось. Пространство росло, ширилось. Пространство и было горой. Гора и росла. И душа вместе с нею. И душа слушателя, инспектора? Он, житель восточных областей, был причастен к тайному действу на Западе.

И когда гора достигает космических масштабов, вокруг начинают сверкать и вспыхивать многоцветьем другие миры, другие вселенные. И душа слушателя уже почти сливается во хмелю с душой-героиней. Солирующая труба срывается с горы и парит в солнечных высях. Это апофеоз грезящей души, апофеоз горы сияющих звуков. Трубач реет как ангел.

Небывалое многоцветье, небывалая мощь нарастают, какие-то глыбы обрываются в волны и стозвонно рассыпаются, но гора еще внушительнее. Кажется, что сейчас все перейдет в какой-то иной план, одинокий узкоглазый слушатель в палатке посреди дубравы, и все невидимые музыканты и герои, все, всё переступят некую последнюю черту, и мир непоправимо и чудесно изменится…

Но внезапно все мгновенно рушится, все миры и гора, все!.. Пропасть паузы, заминка… Опять призрачная лесная картинка – и безудержный рывок солнечной сущности, сбросившей с себя все демоническое, чуждое, болезненное, – одна только чистая солнечная сущность. И она ускользает в запредельных высях. А слушатель, участник, тоже герой этого действа, инспектор здесь остается, здесь. Вот он, в палатке, уже бледно освещенной взошедшей полной октябрьской луной. Здесь, на твердой земле, усыпанной дубовыми и осиновыми листьями.

Через некоторое время инспектор пошевелился. На палатку с жестяным стуком упал лист. Вдруг издалека донесся гудок поезда, как будто из другого мира. Еще сколько-то времени спустя инспектор выбрался из палатки по нужде. Луна висела в дубраве огромной фарфоровой чашей в черных потеках и трещинах. Инспектор, ежась, озирался. И в это время где-то на Волчьем ручье раздался вой: волк приветствовал ясную лунную ледяную ночь. Голос его звучал магически. И это было как будто странным продолжением «Поэмы экстаза» или все-таки новой поэмой о поисках света, поэмой, исполненной тоски о той солнечной сущности, сбросившей все оболочки и нырнувшей в океан света. Инспектор завороженно слушал. Эту осеннюю песнь сочинил очень смелый композитор. Она была проста и груба, но хватала за сердце и будила совершенно непонятные чувства. Волк еще немного повыл над распадком своего ручья в дебрях и умолк. Инспектор наверняка был не единственным слушателем этой песни языческих времен. Ее точно слышали собаки недалекой деревни, обычно поднимающие лай по утрам и вечерам. И они внимали ей в почтительном молчании. Песнь волка была песнью одиночества и все-таки абсолютной свободы, о которой мечтают все анархисты мира, сидящие на своих цепях и веревках, как деревенские собаки. О какой-то такой свободе толковали Чжуан Чжоу и Ницше.

Волк ускользнул в тишину и свою свободу, как душа поэмы Скрябина, но волк оставался по эту сторону.

Утром инспектор приготовил завтрак, поел и собрал лагерь. Пора было возвращаться. Из этого похода он выносил знание сокровенной музыки местности. Хотя почерпнуто оно было из известных источников, которые даже представляются исследователям России банальными из-за своей доступности. «Но в том-то и дело, в том-то и дело, – думал инспектор, потирая руки уже на верхушке Арефиной горы, где остановился, чтобы передохнуть. – Все обычные составляющие и превращаются вдруг в нечто чудесное благодаря какой-нибудь мелочи. Такой, как, например, этот Сольный Ключ».

Осенний ветерок тихонько ныл в сухих травах. А дальше, на подъеме на второй Арефинский холм в молодых березах прозвенели стеклянными дудочками снегири. И эта музыка продолжалась. Она рождалась здесь, как туман на Длинном озере.

Хутор

В костлявом засохшем дереве, как в серой гигантской руке, белела полная луна. Мне хорошо слышны были голоса мужа и жены из крайней избы. Деревня с шестью жителями находилась совсем рядом, за речкой. Резко и хрипло звучал мужской голос. Хозяин этого дома спал после застолья с гостями, когда двумя часами раньше я свернул на околицу, чтобы узнать, смогу ли добраться до Загорья, и разговор был с хозяйкой, милой женщиной, угостившей меня пирожками и позволившей сфотографировать двор, дом в окружении дубов. И теперь проснувшийся хозяин негодовал по этому поводу и грозился разбить аппарат фотографу. Возможно, думал я, надо было представиться инспектором. Это звучит убедительнее сочинителя очерков или тем более фотографа.

– Пап-параций! – кричал хозяин в сумерках.

Узнав, что Школьщина осталась позади, я сказал женщине, что вернусь и осмотрю там все, а потом поеду в Загорье.

– Куда он поехал?! – громово вопрошал хозяин.

Похоже, бедная женщина уже и сама была не рада, что рассказала ему о проезжем сборщике исторических сведений. Она что-то тихо отвечала.

– В Белый Холм?! – переспросил хозяин и надолго замолчал.

Залаяли собаки. «Если охотничьи, – сообразил я, – то он быстро отыщет мой лагерь». Но через некоторое время взревел мотор. Я вспомнил виденную во дворе колымагу старого советского образца. Собаки залаяли громче, стараясь перекрыть рев мотора. Разогрев мотор, неведомый охотник выехал со двора. Звук мотора приближался. Вот он достиг речки. Автомобиль переехал речку, поравнялся со Школьщиной и помчался, дребезжа и лязгая, по дороге в Белый Холм.

Звук мотора канул во тьме, а я предался историческим помыслам. В общем, они сводились к тому, что деревню эту основали подданные Речи Посполитой, ляхи, когда польский король захватил Смоленск. И я ничему не удивился бы, если бы этот хозяин ускакал за мною в погоню на коне, звеня саблей. Но сейчас, если я не ошибаюсь, другое время.

На велосипеде я все-таки решил объехать всю местность, пуститься в кругосветку.

Через Немыкари на Белкино, оттуда в Мончино и в Белый Холм, дальше на Ляхово, где заночевал в местечке Школьщина, там, где когда-то стоял очередной барский дом, и в нем была устроена школа, а в ней учились дети Твардовских. Александр Трифонович вспоминал, что зачастую ночевал на полу в школе, если вернуться домой мешала непогода. И не только он один, оставались и другие ребята. И к ним приходила с книгой учительница Ульяна Карповна, садилась у окна и читала вслух. В один зимний вечер это была «Ночь перед Рождеством», и читала Ульяна Карповна особенно хорошо, так что дети только хлопали глазами и едва переводили дыхание.

От барского дома ничего не осталось. Иван Трифонович пишет, что барский дом разобрали и увезли на железнодорожную станцию Пересна и там поставили под школу, но былой ладный вид воссоздать уже не смогли: «Из трехэтажного, редкой красоты дворца получилась двухэтажная коробка: никаких украшений не восстановили, покраски тоже уже не делалось…»

Утром я забросил жерди от палатки в травы и, пробормотав, что не вернусь сюда, хотя обычно колья и рогульки прячу под какое-нибудь дерево, отправился дальше, согреваемый солнцем, вставшим где-то позади. Проплутав около двух часов в гибельных травах и кустах, я вдруг узрел солнце прямо перед собой. И вскоре показались дубы знакомой деревни. Не стоит никогда давать опрометчивые обещания в пути.

Видимо, предстояло все же столкнуться с проспавшимся хозяином дубового подворья.

Но посреди деревни мне повстречался мирный житель на ветхом велосипеде. Он живо заинтересовался моим семискоростным осликом. Мы обсудили преимущества и недостатки этой техники. Звали жителя Саней. Он объяснил, как мне добраться до Загорья, и подтвердил, что именно этой дорогой и ходил будущий поэт в школу.

Дальше меня вела скорее интуиция, чем дорога. Дорога была более метафорой, чем реальностью. Часто она просто растворялась в травах, залитых водой. А там где колеи все-таки были видны, велосипед увязал на полколеса. Наверное, жители деревни шутили, утверждая, что временами я смогу даже ехать и что хлопцы ездят здесь на мотоциклах.

Но отчаяться мне не позволила некая волна, вдруг нахлынувшая сквозь лапы хмурых елок. Меня охватывало блаженное чувство приближения.

Через час или два впереди посреди леса показался железный крест. Это все, что осталось от деревни Ковалево, говорил Саня. И где-то здесь жил родственник Твардовских Михайло Вознов. Об этом я уже узнал раньше из других источников. Сюда, возвращаясь из школы, заходил школьник Саша Твардовский. Михайло Вознов был человеком набожным, серьезным, и загорьевский школьник любил слушать его рассказы. Этому месту, этой вот дороге, он и посвятил одно из первых своих стихотворений:

Раз я позднею порой Шел от Вознова домой. Трусоват я был немного, И страшна была дорога. На поляне меж ракит Шупень старый был убит…

Под влиянием возновских проповедей он вообще решил стать священником. И дома перед сном истово молился… Потом, правда, передумал идти этой стезей и на видном месте в избе повесил портрет Маркса.

Маркс, как черт из табакерки, выскакивает повсюду: в любом захолустье страны можно наткнуться на его бюст, улицу, площадь. Нас это раздражает. Но в те годы это был дерзкий авангардизм – водрузить портрет бородача в избе.

В наше время своевольные юнцы приклеивали в комнатенках хрущевок к стенкам размытые фотографии Джона Леннона. Мне вспоминается скандал, вспыхнувший между моим старшим братом и родителями из-за подобной фотографии. Брат даже ушел на сутки из дома, когда увидел разодранное на клочки фото своего кумира.

Трифон Гордеевич, увидав на стене Маркса, прищурился, прицелился, так сказать, и одобрил новинку.

А стихотворение ему очень понравилось. И отец пообещал за него подарок. Вскоре Александру был куплен том Некрасова, ставший его заветной книгой.

Любовь к Некрасову у Александра от отца. И она длится. Смею заметить, что до Твардовского к Некрасову не испытывал ничего, был абсолютно равнодушен. Но, ступив на эту дорогу, нашел у него сокровенный свет и стал почитателем его стихов.

Близ заброшенного, почти несуществующего ковалевского кладбища, в сизом еловом дыму – я устроил здесь привал, вскипятил чаю, – меня просквозило понимание этой длящейся вести кузнеца – через сына – всем остальным. На старинном лесном пути это чувство было живым и горячим.

Над дорогой вдруг появилась крупная темная и как будто чуть красноватая птица. Первая мысль: красный коршун, редкая птица. Схватился было за фотоаппарат, но уже и птица пролетела, и ясно стало, что это обычный черный коршун. Красный светлее.

Я огляделся.

Ничего нет. Ржавый крест в траве.

«Шупень старый был убит».

Это, конечно, не та могила.

Кто такой Шупень, неизвестно. А Михаил Матвеевич Вознов – муж сестры матери. Он жил и крестьянствовал здесь. В трудное время купил у Твардовских платяной шкаф и комод. Рожь не уродилась, и семья сидела без хлеба. И вот эти вещи, которые, как пишет Иван Трифонович, «облагораживали наше жилище», превратились в муку, в хлеб.

Когда семью кузнеца и земледельца «раскулачили» и выслали на Урал, а непокорные сыновья Константин и Иван несколько раз подавались в бега, да и сам Трифон Гордеевич сумел уйти вместе с маленьким Павлом, в один из побегов во дворе милиции братья вдруг столкнулись с ковалевским жителем Михайло Возновым. Он был дряхл, болен и обречен.

«Непослушными дрожащими руками, роняя старческую слезу, он, покопавшись в своем мешочке, отыскал завалявшийся кусочек смоленского сала и разделил его с нами». В тех краях один из героев первого стихотворения Твардовского и сгинул, как и тысячи таких же тружеников, крестьян, превращенных стальною волею в рабов на железнодорожных погрузках-разгрузках, в шахтах, на лесоповале.

Нечаянно я поминал его здесь, на лесной глухой дороге.

Собрал котелки, затянул рюкзак и двинулся дальше.

За первым стихотворением должен был появиться и родовой дом поэта. Долго к нему шел. С того лета, когда косец под серебристым тополем рассказывал мне про окрестности, минуло почти двадцать лет.

Призрачная дорога все-таки привела меня на окраину Сельца, где женщина лет сорока, в платке, красной кофте и темной юбке, отчаянно косила отаву. Говорила она со мной с явной опаской, то и дело оглядываясь на деревню, словно примериваясь, далеко ли, услышат ли, если что. Я уточнил, действительно ли от Ляхова до Сельца пять километров? Она подтвердила. Выходило, что в час я делал по километру. Пять часов добирался! Расстояния местности то огромны, то мгновенны.

В Сельце я сразу наткнулся на Дом культуры, выстроенный на деньги поэта. Выглядит он так же, как и развалины усадьбы Каховских в Белом Холме. Дом сгорел после капитального ремонта при просушке стен электрообогревателями. А от библиотеки, подаренной поэтом и чуть позже пополненной новыми книгами, собранными сотрудниками «Нового мира», давно уже почти ничего и не осталось.

По совпадению чуть дальше я увидел на ржавеющей водонапорной башне гнездо аиста в окружении тоже каких-то горелых обломков. Аист неколебимо высился в своем гнезде и даже слегка напоминал изваяние. Но ветер шевелил его перья, а ниже возились птенцы.

Оставив позади Сельцо, деревню пустеющую, но по нынешним временам людную – пятьдесят один человек живет в ней, – я вдруг оказался перед хутором, окруженным с двух сторон густым ельником, въехал в открытые ворота. Хвойный дух охватил меня. Прислонив велосипед к жердяной ограде, я оглядывался.

Хутор Загорье – музей. И на темном сумрачном большом доме желтеет табличка. А рядом, в общем, уродливая асфальтированная дорожка к внушительному камню, на котором написано, что здесь родился поэт. И поодаль, за обширной лужайкой, в копнах светлеет белым кирпичом «контора», где дежурят смотрители и находится кабинет директора. А под нижними бревнами дома Твардовских видны бетонные «подушки», и внутри окон ажурные, да все же решетки и маленькие черные замки.

Но в те первые мгновения ничего этого, музейного, понятного и все-таки нелепого, как будто и не существовало.

На хуторе царило что-то странное, необъяснимое, живое. Наверное, это впечатление шло от теплого дерева, бревен, уже потемневших от времени, но еще хранящих прикосновения мастеров-плотников и главного мастера Ивана Трифоновича, а через него и всех Твардовских.

Возможно, простая ухоженность хутора тоже произвела впечатление после дурных трав этой скупой земли. В пути мне вспоминались не раз слова поэта о пустыне непролазного волчьего мелколесья, забитого бурой дурной травой в рост конопли. Эти меткие определения из его послевоенного очерка «В родных местах». Печалью заброшенности и опустошенности вновь отмечены эти места.

И я снова подивился упорству хозяина, расчищавшего здесь место для вольной крестьянской жизни.

Чуть позже, остановившись по совету директора музея и говорливой смуглой приветливой смотрительницы в километре от хутора на озере, взялся за топорик, чтобы вырубить место под кострище, и после первого же удара почувствовал, что за земля здесь: дебелая, спекшаяся и как будто мертвая. Вот словно ее вспахали, а бороновать не стали, и она так и закаменела кусками.

А на самом деле земля не мертвая, живая и по-своему красивая. Красоту и жизнь и выявляют крестьянские руки. Но вот даже обустроить обыкновенный походный лагерь в осинках на этой земле просто не получится, надо попотеть.

Смешно и сравнивать это туристское мероприятие с возведением хутора и жизнью на нем. Но в то же время, прожив это сравнение, лучше понимаешь, что за человек был «Пан», как отрекомендовал кузнеца Трифона Гордеевича его знакомый, когда привел его в дом обедневшего дворянина Митрофана Яковлевича Плескачевского, будущего тестя, как не без ехидства звали его деревенские.

Как хотите, но – поразительный человек! Сын бывшего варшавского солдата-артиллериста Гордея, окончивший три класса, умелый кузнец, упорный крестьянин, лошадник и песенник. Стоило ли ему удивляться, когда на чердаке были найдены свернутые листки почтовой бумаги, исписанные сыном? И когда вдруг обнаружилась инаковость сына, когда тот ушел как будто от крестьянской жизни – сначала в неясные мечты, в чужие библиотеки (за двенадцать верст ходил на станцию Пересну, брал книги), в чужие дома (после разладов с родителем жил в соседних деревнях у знакомых), а потом и вовсе в город?

Со стороны и по прошествии времени легко на все это указать. А в то время все было смутно и неочевидно. В Смоленске – рой пишущих, какой там можно заработать этим делом хлеб? Кажется, в недоверии отца была и толика крестьянской скромности: мой ли сын поэт? Ведь поэт – это Некрасов, Лермонтов, ну, Кольцов.

Иван Трифонович запечатлел день исхода Александра из деревни.

Отец с трудом молчал, наблюдая, как зимним днем юноша Саша – в поношенном кожушке – нагольной овчинной шубейке с воротником из чалой телячьей шкурки, – в шапке покупной, серого барашка, с кожаным черным верхом, называвшейся финской, в серых, кустарной работы валенках, заметно стоптанных внутрь, – прощается со всеми, подходит и к нему, что-то очень тихо говорит, протягивает руку и, не встретив взаимности, поворачивается и выходит, неся жалкий узел с вещичками, садится в сани соседа, запряженные какой-то бледной хворой лошаденкой, и уезжает.

Все мы, читатели и почитатели поэзии Твардовского, конечно, в этот миг на стороне юноши и понимаем, что даже если бы ничего дальше и не случилось бы: ни удивительной полусказочной, а скорее былинной «Страны Муравии», ни «Тёркина», ни вершинной поэмы «Дом у дороги», – даже и тогда все происходящее имело бы смысл и оправдание. Сын должен освободиться от отца и матери и выйти за порог. В обряде инициации старых времен странствие было непременным условием и испытанием. Испытанию странствием подвергались даже целые народы.

Разумеется, отец понимал, что сын однажды должен отделиться и зажить сам, своей головой и своими руками. Но здесь, поблизости, и, главное, тою же крестьянской жизнью. Александр круто менял судьбу.

В общем, в известном смысле это был мятеж. И сквозь его огонь поэт должен был пройти.

Иван Трифонович сравнивает отъезд Александра со смертью мальчика, материного уже брата, случившейся в давние времена; мать рассказывала, что умер он зимой, но на земле еще остались следы его босых ног, и она отыскала их по весне и долго оберегала, – вот точно так и они, загорьевцы, испытывали особенные чувства при взгляде на вещи, связанные с уехавшим.

Яркое признание, лучше всего характеризующее чисто крестьянский взгляд на уход в город.

Но умер ли крестьянин Александр Твардовский?

«И день по-летнему горяч, / Конь звякает уздой. / Вдали взлетает грузный грач / Над первой бороздой. // Пласты ложатся поперек / Затравеневших меж. / Земля крошится, как пирог, – / Хоть подбирай и ешь…» – таких строк о земле в мировой поэзии еще надо поискать. Здесь – страсть к земле. Сыграть эту страсть невозможно. Ею пропитан воздух меж многих и многих строчек, протянувшихся вроде этих борозд в поэзии Твардовского. Вот строчки, слова придумать, наверное, и можно, а воздух – нет. Тут дыхание любви.

И на этом дыхании во многом «Василий Тёркин» и держится. Да и лучшая поэма «Дом у дороги». Ну и, конечно, «Страна Муравия», спасшая, возможно, самую жизнь поэта. От стальных чекистских челюстей спасшая. В пору травли прежде всего в родном Смоленске Сталин внес имя автора в список лауреатов своей премии.

Так-то поименовать свою землю – частицей света, – только крестьянин и мог. Точнее, любой крестьянин так и чувствовал, понимал. А сгустить это чувство в слова, самые точные и необыкновенные, сумел этот простой загорьевский парень, советский поэт. Чуть точнее – крестьянский поэт. Ставший и многократным лауреатом премий, депутатом, редактором лучшего журнала и еще делегатом-участником высоких съездов-собраний, что, в общем, за исключением, пожалуй, редакторства, уже не имеет никакого значения. Без стального блеска премий его поэмы только выиграли бы. Но и умалить то, что в них сокрыто, уморить живое дыхание поэм, никакому лауреатству не под силу.

И это дыхание как будто и охватывает путника, добравшегося до хутора.

На хуторе Загорье вечерний свет окрашивал большие ели и травы. Правда, дом и постройки уже таились в тенях. А вот утром солнце должно было осветить хутор с лица. И, вернувшись с озера, я решил заночевать прямо через шоссе, напротив хутора, чтобы утром застать самый ранний свет. Уже устанавливая палатку посреди трав, за молодыми березками, вспомнил, что здесь и находился исторический хутор – дорога пролегла через него. Сейчас он сдвинут несколько влево от дороги.

Сон мой длился в абсолютной тишине, ни разу не прервавшись, не знаю, что тому было причиной, то ли дорожные тяготы минувшего дня, то ли подстеленная под палатку «перина» из стеблей иван-чая. И ведь в двадцати шагах была асфальтированная дорога из Сельца на Починок. А как будто никто по ней и не проезжал. Запиликал будильник.

…Мария Митрофановна не сразу будила Сашу пасти корову, некоторое время управлялась сама, но дел было у хуторской хозяйки очень много, и она склонялась над сыном, спавшим «с сухим армяком в головах», когда уже «все просыпалось / На вызолоченном дворе». Иван Трифонович воспроизводит эти тайные моменты, шепоты ранней жизни: «Чтобы скрасить тяжесть раннего подъема, мать начинала издалека:

– Шу-у-ра-а! Шу-у-рик! Сынок мой, проснись, детка мой! Солнышко уже взошло! Вставай, мой дорогой! Проснись, детка! Днем поспишь. Ну быстрей же, детка! Посмотри же! Петушки, воробушки, птички, синички, все букашки, все жучки загудели, полетели, побежали кто куда! Ну вставай же! День начался!

…Почесывая искусанные комарами, исцарапанные ноги, жмурясь от света, он становился на четвереньки, точно прислушиваясь к звукам околицы, хотел убедиться, что да, день начался, а потом уже и вставал».

И взрослому, привыкшему в этом походе вставать рано, пока держится туман и свет только начинает прибывать, это было в тягость, а что говорить о ребенке.

Было очень тихо.

Когда я приблизился к дому, то ощутил запах старого дерева, дымка и чего-то еще. В окнах белели занавески, на столе матово серебрился бок самовара, видны были фарфоровый чайник и блюдце, дуга «венского» стула. В углах стояли тени… Сначала легкий как бы морозец пробежал по спине, а потом на меня пала будто бы тень дома с прозрачными чистыми и словно только что омытыми окнами, тень и печаль большого русского дома, а я ждал света.

Меня охватило горькое чувство. Ведь дома-то и не было. И хутора не было. Все развеяли в прах милицейские ребята, хотя именно здесь орудовали и вроде гражданские лица, председатель сельсовета, соседи… Но легкий и безумный стих Твардовского из «Страны Муравии» веял, сквозил ледяным ветерком:

Их не били, не вязали, Не пытали пытками, Их везли, везли возами С детьми и пожитками. А кто сам не шел из хаты, Кто кидался в обмороки, — Милицейские ребята Выводили под руки…

Вернуться на хутор им уже было не суждено, хотя поэт и вывез всех с чужбины в Смоленск. Хутор исчез. Крепкий крестьянский дом был разрушен. Сталин мог бы порадоваться: никаких единоличных хозяйств, только коллективные. Никакой Муравии. Великий Перелом свершился.

Да только и новый колхозный порядок рухнул, так и не наполнив полки магазинов. И земли все вокруг забиты дурной травой, никому не нужной. Деревенский мир тает на глазах, погружается в джунгли крапивы и ольхи.

Тень охватывала меня в этот ранний час. Позади был долгий мост лет, книг, звездных ночей, покоящийся на горах, как на столпах, он и привел к этому дому с деревянными резными солнцами над окнами и с бликами живого солнца где-то в глуби. Да, я уже знал этот свет. К нему и выходит путник Твардовского.

И когда солнце все-таки прорвалось сквозь утренние облака и резко, свежо, ярко озарило весь хутор, темный дом, стога, колодец, в первый миг почудилось, что как раз из дома, из его опечаленных навек окон, хлынул этот свет.

Нет, этот дом вот он, стоит.

Это и есть Дом у дороги, извечный дом русского крестьянина, солдата, странника, в который он уже никогда не вернется.

И в немоте путник обречен созерцать это.

Дом наполняют тени, стихи. А в них свет.

Его и чаял путник.

За ним ходили и давние мужики, семеро временнообязанных, он вспыхивал в танцующей песенке Гриши Добросклонова (как тут не вспомнить танцующего Заратустру, да и одну его реплику, а именно эту: «Крестьянин сегодня лучше всех других; и крестьянский тип должен бы быть господином!»). Смысл поисков семерых временнообязанных мужиков, точнее, даже свет их исканий в них самих уже таился и в той земле, что лежит вокруг. Тому на Руси хорошо, в ком жив этот лучезарный свет. Таков ответ Некрасова. Но хорошо – это особая статья, тут долго разбираться…

Твардовский учитывал опыт Некрасова. И когда еще Моргунок только начинает свой путь на полдень и перед ним открываются тысячи дорог, когда он едет в дождик под радугой и как будто воочию видит свою цель, как кустик, хуторок, возникает странное чувство уже свершившегося путешествия. Муравская страна вокруг, а главное – в сердце Моргунка. Но длинное путешествие и призвано эту цель выявить, омыть потом странствий, как говаривали древние брахманы.

Свет только прибывает или убывает.

По пути к Твардовскому свет прибывает и слепит вот этой поздней строфой:

А только б некий луч словесный Узреть, не зримый никому, Извлечь его из тьмы безвестной И удивиться самому.

И словно бы этот луч парил сейчас над землей, освещая все в упор, даря ясное сознание всей радости происшедшего здесь сто три года назад. Но радость здесь, на этой земле, смешивается с печалью. И на хуторе Загорье, называвшемся ранее пустошью Столпово, в ранний безлюдный тихий час можно вкусить этого старого вина досыта.

Тут и приходит какое-то понимание некрасовского хорошего житья. Мучительная жизнь Твардовского и была по-некрасовски хороша.

И здесь она начиналась.

На Ельнинском большаке

Было искушение отправиться по асфальтированному шоссе в Починок и дальше в Смоленск, а не лезть снова в травы, но одно соображение перетянуло на чаше весов: в давние времена Трифон Гордеевич спускался на телеге в приднепровские луга примерно этим же путем в травах. И в город здесь ездили, а зачастую и пешком ходили, как, например, бывший артиллерист Гордей Васильевич, в черном мундире, с трубочкой, за пенсией.

Дорога вела на запад, поскрипывал багажник под рюкзаком, лицо обдувал ветер. Дорога оказалась наезженной, сквозь травы не приходилось прорываться, но они громоздились всюду по обочинам, попробуй только свернуть и увязнешь. На песке виднелись следы птиц, лосей и косуль, пересекавших дорогу, а по дороге тянулись отпечатки лошадиных копыт с кучками навоза. Значит, кто-то здесь ездит на лошади. А я уже отходную затянул было деревенскому миру.

Сверился с картой и выяснил, что дорога эта новая, из Сельца на Станьково. Старые пути заросли. А вот как раз через Станьково и проходил Ельнинский большак, и о нем Твардовский вспоминает в своей песне о земле из «Василия Тёркина»:

Я загнул такого крюку, Я прошел такую даль, И видал такую муку, И такую знал печаль! Мать-земля моя родная, Дымный дедовский большак…

Между прочим, как удалось разведать, Ельнинский большак – самая древняя дорога смоленской земли. Она соединяла Смоленск с Ростово-Суздальской землей через верховья Угры. По старым картам можно проследить, как она шла: от Смоленска в сторону Талашкина параллельно современному Рославльскому шоссе, дальше – на Долгомостье, от этой деревни, упоминаемой в «Сказании о Меркурии Смоленском», на Станьково, дальше – на Васильево и Ляхово, Язвино – и к Ельне.

Так что, доехав до Станькова, я уже точно мог сказать, что попал на древний путь.

В Станькове мне не доводилось бывать, хотя поблизости, в Плескачах, где когда-то находилось родовое имение Марии Митрофановны Плескачевской, матери поэта, мы однажды с друзьями пережидали в палатках грозовую бурную ночь: ветер срывал тент с палатки, а палатку плющил и утюжил, – и утром, когда выглянул наружу, мне почудилось, что вижу поле сражения, но ничего там страшного на самом деле не было, просто потрепанные березки как-то очень пронзительно смертельно белели и чернели в лучах восходящего чистого солнца, и травы сверкали лезвиями, воткнувшихся в землю сабель.

О Станькове я как-то думал прошлой осенью, когда меня запер в палатке над Ливной, неподалеку от исчезнувшей деревни Васильево, нескончаемый тоскливый дождь. Раньше обычно брал с собой в путь какую-нибудь походную тонкую книжку, вот на случай дождя. Но теперь таскал фотоаппарат да штатив. И под надоедливый стук дождя скучал по книгам и думал, что поблизости Станьково и когда-то там была большая библиотека, в барском доме Лесли. Перебирая в ней книги, один из Лесли и обнаружил дневники отца с подробным рассказом о том, как Александр Дмитриевич поднял вместе с отцом и братьями во время наполеоновского нашествия своих крестьян на партизанскую борьбу. И мне мерещились корешки старых фолиантов в отсветах лампы, заправленной маслом. Но тут же я сам и остужал свои мечтания, трезво дорисовывая этот эпизод с появлением в барской библиотеке: вмиг был бы выставлен, а то и побит. Хотя о Лесли и сохранилась добрая память. В книге Я. Р. Кошелева «Народное творчество Смоленщины» есть рассказ, записанный с уст жителей Станькова о помещиках Лесли. Сразу сообщается, что в Ляхове помещик был жестокий, Бартоломей, а вот Лесли были другие, учили деревенских детей, лечили больных – все бесплатно, и даже когда мужики нарубили деревьев в барском лесу и были пойманы, помещик их простил, только в суде постращал да и денег дал на гостинцы, суд проходил в Смоленске. Рассказчики правдиво добавляли, что мужики на те деньги еще и загуляли.

Одно дело читать все это в книге. А мне повезло услышать из первых уст.

Добравшись в Станьково, отправился искать руины барского дома. И сразу наткнулся на одноэтажный кирпичный дом без окон, без дверей, потонувший в зарослях, и немало удивился. Этот дом мне был знаком. Откуда?

В Станьково впервые заглянул… Но уже пришла разгадка, дом снился мне и не так уж давно, может, зимой или пораньше. В доме собрались люди кино смотреть, появился киномеханик; и среди деревенских зрителей был молодой Александр Твардовский. Этому я не особенно удивился, когда пишешь что-то, собираешь всякие сведения о том или ином человеке, герои повести или очерка бывает и снятся. Но вот сейчас ситуация была немного странной: стоял перед домом, виденным только во сне. Сквозь заросли подошел к оконному проему: над грудами досок и кирпичей носились ласточки, мое любопытство их обеспокоило. Они гнездились в этом доме. Некоторые налетали прямо на меня, били крыльями, белея грудками, перед лицом и резко ныряли вбок, взвивались вверх. Освещение было плохое, но я все-таки сделал несколько кадров. Как же, ведь это иллюстрации сна. Впрочем, во сне дом был в порядке, в окнах стекла, крыльцо чистое, за ним дверь. Просторное помещение, стулья. Стрекот аппарата, луч над головами, экран…

На торце дома красовалась надпись «Слава КПСС». Сейчас, в двадцать первом веке, а не во сне.

– Что это за дом? – спросил у белоголового пожилого жителя.

– Клуб, – ответил он и, подумав, уточнил: – Дом культуры.

Мы познакомились. Жителя звали Анатолием Никитичем. В давние времена в клубе он впервые увидел цветное кино.

– Кино крутили? – переспросил для верности я.

Невысокий сухой синеглазый житель кивнул и поправил бейсболку. Вопросительно взглянул из-под козырька. Наверное, что-то мелькнуло в моем лице.

Анатолий Никитич был немногословен. Мне удалось узнать, что родился он в Васильеве и жил там до десяти лет, потом сюда переехал. Его мама Анна Киреевна работала учительницей в четырехклассной школе в Белкине. Потом жили на севере, поехав вслед за осужденным отцом: был он налоговым агентом и запутался в подсчетах и бумажках. Анатолий Никитич работал на севере шофером. Под старость на родину вернулся. Дом его сгорел, и двоюродная сестра – «Паша, вот кто знает местные дела» – пустила в свой дом.

Туда мы и пошли, к Паше.

– Вот, корреспондента тебе привел, Паш, – сказал, входя в избу, Анатолий Никитич.

Ко мне навстречу встала с дивана старая женщина с такими же синими глазами. Звали ее Прасковьей Лаврентьевной. Порассказать о былых временах и сфотографироваться в саду она легко согласилась.

Изба внутри была обычным деревенским жилищем последних времен. Шкаф, диван, стол, стулья. В простенке фотографии. В углу над телевизором икона и снова фотографии.

Прасковье Лаврентьевне было восемьдесят три года, но сквозь некоторую понятную болезненность все еще проступал облик бодрой и любящей жизнь женщины.

Родилась она за Ливной и подальше Белого Холма, в Шилове на речке Волости. Когда-то это была большая деревня – сто пятьдесят дворов. Сто пятьдесят дворов?

– Ага, – ответила она и покачала головой, потуже затянула концы платка. – А сейчас, говорят, живет один человек.

В войну и эту деревню сожгли. В деревне развернулось настоящее сражение между партизанами и фашистами, а мирное население – старики, бабы и дети метались среди горящих хат, и с ними девочка Прасковья. Многие жители сгорели заживо в том огне. А спасшимся еще надо было переправиться через мартовскую Волость. Добрались они до соседней деревни Добромино. Прасковья Лаврентьевна говорит, что в крайнюю избу набилось до пятидесяти человек, там и ночевали, дрожа от пережитого ужаса.

Из Добромина Прасковья с родными дошли до Васильева, где жила ее тетка, а еще раньше дед, работавший мельником. А в Васильеве была нефтяная мельница. И, бывая в гостях до войны у васильевцев, девочка Прасковья все просила деда взять ее в город – мельница ей городом казалась. Дед однажды исполнил просьбу. К мельнице-городу Прасковья приближалась с любопытством и некоторым страхом, открыв рот, что называется. А вблизи попала в облако мучной пыли, расчихалась и опрометью кинулась прочь. Город этот ей не понравился. И если дед в шутку снова ее зазывал, она хмурилась и бочком уходила в сторонку.

Отец ее, Киселев Лаврентий Алексеевич, был ранен на Курской дуге и от ран скончался.

Смуглая рука Прасковьи Лаврентьевны протягивала ветхую бумажку. Это было извещение.

После войны Прасковья вышла замуж за васильевского жителя, плотника – потомственного, можно сказать. Отец его тоже был плотником, звали его Филипп, и с ним дружил отец Твардовский.

– Трифон Гордеевич?

Прасковья Лаврентьевна кивнула.

Простая вещь, местность обширная, и, конечно, кто-то знал Твардовских, кто-то учился с братьями, встречался с родителями…

Свадьба была веселой, продолжает Прасковья Лаврентьевна, купили пять килограммов макарон и сварили. А народу много.

И на всех хватило.

Синие глаза женщины смеялись, скулы приподнимались. У нее было крепкое лицо и временами в нем мелькало что-то боевитое.

И с тех пор она только и делала, что коров доила, стадо было – тридцать четыре коровы.

Но это только так говорится. На самом деле у деревенского жителя множество дел. И швец, и жнец, и на дуде игрец, – это деревенский житель.

И сейчас у Прасковьи Лаврентьевны был огород, сад, маленькая пасека.

Заговорили о Лесли, мол, где стоял дом и как отыскать руины. И Прасковья Лаврентьевна добрым словом помянула этих помещиков, хотя и в глаза их не видела. Но антиподами добрых Лесли у нее были безымянные братья-помещики, жадный из Васильева, у которого работала ее свекровь, и злой из Мончина, а не Бартоломей из Ляхова, как в книжке «Народное творчество Смоленщины».

– Жаль, соседка Ольга Владимировна померла, ее бабка была кормилицей у Лесли. И правнучки Лесли к ней приезжали. А развалины ты за моим огородом, за картошкой, найдешь. – Прасковья Лаврентьевна указала гладкой палкой, на которую опиралась и которую шутливо величала своим конем (а увидев мой нагруженный запыленный велосипед, прислоненный к плетню, весело воскликнула: «Ишь, какой у тебя конь-то!»).

Развалин за огородами в буйной траве я так и не отыскал, да и не особенно, честно говоря, старался. Слова о Лесли интереснее и прочнее любых развалин. Устойчивая молва, уже почти сто лет, как нет никаких помещиков, разогнали всех, кого в Сибирь, кого здесь извели, кто сам успел уплыть на каком-нибудь пароходе, укатить по железной дороге в Париж и Берлин. А Лесли помнят.

Оставив позади Станьково, я свернул с наезженной дороги, подумав, что смогу снова заглянуть в Славажского Николу, который и лежал на Ельнинском пути. В город мне не особенно хотелось возвращаться. Если оказался на древней дороге, то не так-то просто ее оставить и вновь окунуться в мир компьютеров и новостей.

У костра, записывая впечатления этих огромных и светлых дней, ясно увидел, что хутор – самая высокая точка всей местности. И, достигнув этой точки, я убедился, что давний взгляд, нарисовавший здесь какие-то духовные вершины, был точен. Пейзажная интуиция, оказывается, может к чему-то привести.

Хутор – поразительное живое заповедное место. Как и весь этот приднепровский край от Долгомостья до Загорья, от Меркурия до Твардовского, с его родниками, тропами, ржавыми крестами, дичающими парками, песнями и стихами, курганами, где таятся даже веды:

По стопам же Речи ведомы жертвой обнаружили внутри речетворцы Речь и разделили между собою…

Странствия по этому краю – это странствия вслед за речью, она всюду: в иван-чае, в дупле липы, в дорожной пыли с отпечатками лошадиных копыт, в днепровской волне, в запахе дыма, елок и в птичьих криках. Такова эта малая частица света, «Где счастью великой, единой, / Священной, как правды закон, / Где таинству речи родимой / На собственный лад приобщен».

Таинство так и остается таинством, вполне уразуметь его нельзя, но путника всегда ведет надежда к нему приблизиться.

Памятка землемера

Утром мне пришлось переправляться через обморочную осеннюю сизую речку, и, пока я это делал, оставив велосипед на одном берегу и перенося рюкзак на другой, велосипед, мой покорный ослик, исчез, как будто устал дожидаться и потрусил себе куда-то в ольховых джунглях.

Я озирался. В чем дело? Что здесь происходит? Кто за мной следит?

Всюду лишь покачивались или неподвижно млели еще зеленые листья ольхи.

Действительно ли за мной кто-то шел? Или здесь объявился случайный прохожий? Трудно было предположить, что за надобность могла загнать в эти дебри какого-то «прохожего».

Впрочем, у местных жителей в лесу и на реке всегда есть дело. Это с точки зрения горожанина в дебрях нечего делать. А местному жителю дело найдется. Местность его кормит и одевает, дает ему топливо, жилье.

Что ж, теперь неведомому жителю есть на чем ездить к свату в соседнюю деревню или на станцию за почтой.

Мне не оставалось ничего другого, как только взвалить рюкзак на спину и шагать в неизвестном направлении, припоминая в утешение некоторые изречения Чжуан-цзы: «У того, кто применяет машину, дела идут механически, у того, чьи дела идут механически, сердце становится механическим». И вот еще: «Человек, обладающий высшим разумом… седлает луч и исчезает вместе со своим телом. Это называется – осветить безбрежное».

В самом деле, землемерам древности хватало посоха и котомки, а то и вовсе пишущего прибора и нескольких древних книг.

Скрашивая дорогу, я сочинял памятку землемера. Два пункта в нем уже были. Про древние книги – третий. Что еще?

Землемер встает, когда бледнеют звезды, и свой маршрут прокладывает от имени к имени.

…На желтоватой дороге меня нагнал звук работающего мотора. Я оглянулся.

По дороге двигалось облако пыли. Дождей в эту осень выпадало мало. Я взял к обочине. Вскоре мимо проехала машина, открытый автомобиль. Сквозь пыль я разглядел двоих: шофера в клетчатой кепке с большим козырьком и пассажира, белеющего перебинтованной головой.

Значит, мой велосипед украден каким-то революционером, окончательно понял я. Революционно или анархистски настроенным местным жителем.

Автомобиль еще катил по дороге и вдруг замедлил ход и вовсе остановился. Шофер оглянулся. В оседающей пыли топорщились пшеничные усы. Сверкнули зубы.

– Землемер?!

Я подходил к автомобилю. Пассажир медленно повернул бледное запыленное лицо. Это был фотограф Владимир.

– Живой? – спросил шофер, осматривая меня с любопытством.

Мотор продолжал работать, и капот, крылья, седоки, сиденья – все вибрировало.

– Куда вы едете? – спросил я.

– В город! – ответил шофер.

– Значит, он там? Мой компас исчез. Как и велосипед. Сплошные потери.

Шофер ответил, что город все-таки в другой стороне. Но они вынуждены ехать назад, чтобы попасть в город. Если им вообще это суждено. Дело в том, что за горой лес и дорога завалена буреломом. Что совершенно диковинно. Как по ней пробираются сами мужики из деревни в деревню? В уездный центр? На базар? Такого еще не бывало, чтобы дороги не чистили.

– В самом деле? – переспросил я, припоминая, что именно по такому лесу и ехал на велосипеде, постоянно обходя завалы из мощных тополей, кленов, лип. – Что ж, тогда мне кое-что понятно… Хотя и не совсем.

– Но куда ты запропал? – крикнул шофер.

Я отвечал, что так и не захотел испытывать судьбу, однажды позволившую мне ускользнуть из рук мятежников. Шофер усмехнулся, достал было портсигар, но тут подал голос фотограф.

– Мы зря тратим бензин, Серж, – бросил он, не глядя ни на меня, ни на шофера.

– И то правда! – спохватился шофер, защелкивая портсигар и взглядывая на меня. – Если надобно в город, то вот тебе и оказия. Все равно мы доедем быстрее, чем ты дойдешь.

Я без лишних слов согласился. Хлопнула дверца, мотор затарахтел натужнее, и автомобиль покатил дальше. Ветер бил в наши лица. Русые волосы Владимира, не прихваченные бинтом, взлетали султаном. Он отрешенно смотрел вперед. Шофер выкрикивал мне свои вопросы и ответы. Я отвечал ему тоже, стараясь перекрыть шум. Он говорил, что вообще ходить в одиночку здесь не стал бы даже в мирное время, ну, без ружья или револьвера. А сейчас и с ружьем и с револьвером не сунулся бы. Только с отрядом казаков. Я напомнил, что в его автомобиле не оказалось даже топора. Шофер кивнул и ответил, что отвык от дикой деревни. Автомобиль подпрыгнул на ухабе. Серж поинтересовался велосипедом, казенный или личный? Он произносил «велисипед». Я отвечал, что лично-казенный.

– Тогда спишут! – крикнул он. – И я пойду в свидетели, если хочешь. Сами чудом уцелели под дубиной, а что уж там.

Владимира Серж обнаружил без памяти с разбитой головой у священника. Смелый батюшка спас фотографа.

– Что случилось с остальными? – крикнул я.

– Им ничем не поможешь! – отрезал шофер. – Давай, землемер, лучше смотри в оба: где-то должен быть поворот к реке. Поп толковал, что есть паром через Днепр.

Мимо проплывали березняки, поля.

Сержу на усы нанесло паутину, он проводил рукой по лицу, мотал недовольно головой.

Владимир все молчал.

В небольшой деревне, казавшейся обезлюдевшей, Серж все-таки вызвал стуком в дверь хмурого рябого мужика в серой испачканной рубахе и таких же штанах и узнал, что ехать можно до парома через Днепр, не забыть свернуть перед Мончино влево, а то уедем до самой Соловьевой переправы.

– Там у меня уже бензин и кончится, – сказал шофер и, прежде чем снова надеть краги, достал портсигар и закурил папиросу. – Тогда уж сам пойду в разбойники, – добавил он, пуская дым в пшеничные усы.

Он завел мотор, и автомобиль тронулся.

– Вы раньше говорили, что хотели там побывать, на Соловьевой! – крикнул шофер, оборачиваясь к Владимиру. – Выбрали путь-дорожку! С той стороны Днепра хорошее шоссе до Москвы. Там и эта переправа.

– В Москву ездил только поездом, – нехотя ответил фотограф.

Автомобиль подпрыгивал на ухабах, оставляя позади сизые клубы. Не скажешь, что эта техника так уж удобна. Чжуан Чжоу все-таки был прав. Но пункт второй от первого отделяет неизмеримое расстояние.

Когда деревня исчезла позади, мы обогнули лесной поворот и сразу увидели велосипедиста. Он катил нам навстречу. Я мгновенно узнал своего зеленого облупленного ослика. Серж лишь покосился на меня и обо всем догадался без объяснений. Он резко затормозил.

– Стой!

Я остановился, не доезжая немного до странного музейного автомобиля, вопросительно оглядывая запыленные лица троих: шофера с пшеничными усами, бледное лицо пассажира с забинтованной головой и слегка монголоидное смуглое лицо третьего. Он уже выскочил из автомобиля и направился прямиком ко мне. Остро взглянув на меня небольшими кофейного цвета глазами, он схватился за руль.

– В чем дело?

– То же самое и я хочу знать!

Мы смотрели друг на друга.

Неизвестный, пожалуй, был похож на анархиста. Диковатый нелюдимый взгляд, неухоженная бородка. Загорелое лицо.

Человек с монголоидным лицом хорошо говорил по-русски. Настроен он был решительно.

– Землемер! – воскликнул шофер. – Но куда мы его подеваем? Может, лучше взять за него плату?

Я не собирался платить за свой велосипед, о чем и заявил во всеуслышание. Да у меня и не было с собой столько денег.

– Чей же это велисипед?

– Мой, – ответили мы вдвоем.

– Кто-то здесь самозванец, – сказал шофер.

И меня эта фраза смутила, в ней была доля правды, если не вся правда. Еще немного помедлив, я принялся отвязывать рюкзак.

– Хорошо, – сказал я. – Просто я случайно наткнулся на этот велосипед.

А я забрал свой рюкзак из автомобиля и, водрузив его на багажник, прихватил веревкой.

– Чудная какая-то история, – сказал шофер.

Я, землемер, повернул снова на запад и распрощался с Сержем и Владимиром.

– Да, на этой технике ты проедешь сквозь лес, – сказал Серж. – Но еще неизвестно, кто из нас первым будет в городе. Гляди, не попадись под руку лихим людям.

– Постараюсь.

– В городе приходи в гости, дом напротив Веселухи.

– Спасибо, загляну, если… это будет в моих силах.

Шофер хохотнул.

Владимир лишь кивнул. Велосипед тихонько поскрипывал.

Мы смотрели некоторое время на удалявшегося велосипедиста.

– Знаете вы дорогу на паром? – спросил Владимир.

Я ответил утвердительно.

– Покажете? Мы заплатим.

И я снова почувствовал себя самозванцем. Что же я выиграл, отдав велосипед тому человеку с монгольским лицом?

Но делать было нечего, назвался груздем… И я занял место землемера. Автомобиль тронулся. Перед Мончино мы свернули. В конце двадцатого и в начале двадцать первого веков дорога пропадала, растворялась на спуске к Днепру. Но сейчас она вела туда, где на царской карте и обозначен был паром.

К вечеру в низине появился густой туман. Запахло большой рекой. Мы услышали гогот летящих где-то гусей, стали поглядывать вверх, но из-за высоких осин и черной ольхи не видели стаю. Шофер тоже бросал быстрые взгляды в небо и снова смотрел на дорогу. Все-таки она была ухабиста.

Наконец мы выехали к плавной осенней реке среди обрывистых берегов. Пологий спуск вел к самой воде. Серж остановил автомобиль в сотне метров от воды, вышел, разминая затекшие ноги, вращая шеей. На ходу он стаскивал пыльные краги, приближался к реке, ударяя ими по ноге.

На берегу виднелись столбы. От них тянулся к противоположному берегу канат. Но противоположный берег уже едва вырисовывался в тумане и сумерках. На одном столбе сидела ворона.

– Тоска и скудость, – не выдержав, пробормотал Владимир.

Шофер, постояв у воды и поплевав в реку, вернулся и спросил, что дальше.

– Видимо, надо выкликивать перевозчика, – предположил я.

Владимир посмотрел на меня с любопытством.

– Да есть ли тут живы люди?! – воскликнул Серж, хлопнув крагами по капоту.

– Оттуда, с того берега, тянет дымком, – заметил я.

– Вы уверены, что это Днепр? – спросил Владимир.

– Да.

Серж хмыкнул и сказал, что, кроме Днепра, ничего и не может быть, чувствуется мощь.

Владимир смотрел на реку.

– Так что, звать? – спросил Серж и начал прочищать горло.

Но неожиданно мы услышали неясные голоса, стук. Серж быстро оглянулся на нас. В этих сумерках у реки после всех превратностей затянувшейся поездки можно было ожидать чего угодно. Голоса приближались, заржала лошадь. Через некоторое время канат дрогнул и заскрипел. Ворона недовольно каркнула и слетела со столба. Шофер и я, мы напряженно вглядывались в осенний туман. А Владимир вдруг засуетился. Вскоре он выдвинул ножки штатива и водрузил на него громоздкий диковинный аппарат с надписью «Меркурiй-2». Серж, оглянувшись, покачал головой. Владимир спешно спускался к воде и устанавливал фотоаппарат в ящике на треноге. В тумане странно белела его перебинтованная голова.

И вот из осеннего мглистого морока выплыл внушительный плот, а на нем люди и телега с лошадью. Вскоре можно было различить паромщика, лошадь с белесой гривой, мальчишку на телеге и низкорослого коренастого мужика в сапогах и шляпе. Он стоял, подбоченясь, подкручивал усы и внимательно смотрел на нас.

И в этот момент камера звучно щелкнула, поглощая навсегда речной вид, исполненный неверного тщетного света и осенней бедности. Наступал вечер, сгущались сумерки, и казалось, ничего здесь нет и никогда не будет: тщета и скука, холодные воды, глина. А на этой глине уже цвели тихие краски. В глазах мальчика и цвели.

Землемер об этом еще узнает и дополнит свою памятку тремя пунктами.

Не бывает живописной земли без поэта.

И любая земля живописна, если на ней родился поэт.

Третий пункт посвящен свету, землемер впишет в него световую строчку, найденную в этой местности.

А пока плот темнел меж двух берегов как основание для зыбкого и будто живого моста на гудящем мокром канате. Течение напирало на бревна, все ежесекундно менялось, дрожало, свет рос клочьями, сливаясь с рекой. И фотограф еще раз нажал кнопку затвора.

Смоленск

Все фото автора. Фоторепродукции китайской живописи; фотографии фрагментов настенной росписи и мозаики Николая Рериха храма Св. Духа во Фленове.

Примечания

1

Глиняная ограда в кишлаках.

(обратно)

2

К.: 24, 35.

(обратно)

3

С. Калмыков. Вечное солнце. Русская социальная утопия и научная фантастика (вторая половина XIX – начало XX века). М.: Молодая гвардия, 1979.

(обратно)

4

С. Калмыков. Вечное солнце. Русская социальная утопия и научная фантастика (вторая половина XIX – начало XX века). М.: Молодая гвардия, 1979.

(обратно)

5

Второе послание Коринфянам, 3, 2–3.

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  Вернулся

  Предчувствие радуги

  Моя дума мещанская

  Воскресенск

  Перебежчик

  Старые тропы

  Дальняя Река

  Инспектор

  Сны местности

  Хорт

  Усадьба

  Меркурiй 2

  Книга

Часть вторая

  Цыганская майя

  Указатель

  Черный аист, зеркало

  Дом поэта

  Находка

  Солдат

  Путешествие за счастьем

  Пан

  Двоекнижие

  Мед

Часть третья

  Решето

  Свадебный фотограф

  Имена

  Арефино

  Зимой

  На тот свет, за Тёркиным

  Родник, или Зачем странствовать

  Калиновый вечер

  Тигр, о тигр!

  Случай на Лосиной усадьбе

  Славажский Никола

  Арефинский лис

  Сольный ключ

  Хутор

  На Ельнинском большаке

  Памятка землемера Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg