«Ля Тортуга от Аляски до Огненной Земли»

Ля Тортуга от Аляски до Огненной Земли (fb2) - Ля Тортуга от Аляски до Огненной Земли [издание 1985 г.] (пер. Эдварда Иосифовна Кабалевская,Самилла Рафаиловна Майзельс) 12184K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Элен Шрейдер - Фрэнк Шрейдер

ЛЯ ТОРТУГА ОТ АЛЯСКИ ДО ОГНЕННОЙ ЗЕМЛИ

Элен и Фрэнк Шрейдер — Ля Тортуга от Аляски до Огненной Земли

ИЗДАТЕЛЬСТВО «МЫСЛЬ» МОСКВА 1985

И

Ш 85

Главная редакция географической литературы

La Tortuga Helen and Frank Schreider London

Перевод с английского Кабалевской Э. И. и Майзельс С. P.

Рисунки Элен Шрейдер Фото Фрэнка Шрейдера

Ля Тортуга от Аляски до Огненной Земли

Всем, чьи имена здесь названы и не названы,

но без чьей дружбы и участия это путешествие

закончилось бы совсем иначе

Глава первая

Впервые мы пали духом после встречи с капитаном Паркером. Многие и раньше утверждали, что у нас ничего не выйдет, но мы с необычайной легкостью рассеивали их сомнения. Отставному армейскому офицеру, у которого в тихую погоду джип–амфибия ушел ко дну буквально из–под ног, мы сказали: «У нашего водонепроницаемый кузов». А морякам в Панаме, пугавшим нас chocosanos, легкомысленно заявили: «Мы не будем выходить в море в шторм».

Но сейчас, после четырех дней ожидания хорошей погоды на крошечном островке Карибского моря, где пальмы от ветра пригибались к самой земле, море вздувалось огромными валами, а побелевший под черным небом песок искрился, точно соль, все наши бойкие ответы казались сплошной чепухой.

Джип–амфибия

Когда в нашей бухточке укрылось рыбацкое судно, мы сразу же поспешили к нему, страстно мечтая услышать хоть несколько ободряющих слов по–английски. Но, увы! то, что мы услыхали, отнюдь не прибавило нам храбрости. Только мы подплыли к трапу, как огромный верзила в морской фуражке с фокстерьером величиной с крысу на плече перегнулся через поручни и выпалил единым духом:

— Я капитан Паркер с «Морского конька» и ставлю десять против одного, что у вас ничего не выйдет. Если не укатает шторм, то прикончат рифы.

Я оглянулся на нашу маленькую «Черепаху», стоявшую на песчаной косе. Пятнадцатифутовый джип–амфибия казался таким крошечным, что на мгновение я и сам усомнился: «Неужели он прав?»

Потом мы с Элен сидели возле джипа под хлопающим на ветру брезентом и раздумывали над словами капитана. Все шло совсем не так, как мы предполагали. Май считался самым спокойным в Карибском море: сезон дождей только что начинается и до chocosanos еще далеко. Моряки очень красочно описывали этот бич панамского побережья — короткие яростные штормы чуть ли не ураганной силы, свирепствующие здесь во второй половине июня. Вокруг нас творилось нечто неописуемое. Неужели chocosanos еще хуже?

Мы отвели целый месяц на преодоление третьего непроходимого участка — Панамериканской магистрали: предстояло пройти двести пятьдесят морских миль от Панамы до Турбо в Колумбии, где снова начинается дорога. Нам казалось, что месяца вполне достаточно для пробега в двести пятьдесят миль даже на джипе–амфибии. Но сегодня уже 24 мая. Прошла неделя, с тех пор как мы покинули Зону канала, а джип едва одолел двадцать пять из этих двухсот пятидесяти миль. И запертые дождем, который окружал нас, как стена, мы снова склонялись над картами, хотя уже почти наизусть знали каждую бухту и риф, каждый береговой знак и остров в этом районе Карибского моря. Снова и снова всматривались мы в пенное клокотание Адских Ворот на дальнем конце острова. Однажды мы уже пытались пройти этот узкий канал и не смогли.

Здесь, на этой песчинке, затерянной в океане, где–то в стороне от панамского побережья, ничего не стоили ни десять тысяч миль, оставшиеся позади, ни десять тысяч, которые надо еще пройти от Турбо. Сейчас важны только ближайшие двести двадцать пять миль да ближайшие несколько недель, все остальное потеряло всякое значение. Если не поспеем в Турбо до начала chocosanos, значит, нам никогда там не бывать. Нет, не этого мы ожидали. В Калифорнии, в бухте Бильбао, мы уверенно бороздили волны на своей «Черепахе» и нам даже в голову не приходило, что не всегда море будет так спокойно. Несмотря на нарядную светло–серую окраску, «Черепаха» казалась гадким утенком среди стройных яхт. Не то автомобиль, не то лодка — так, серединка на половинку, — она больше всего напоминала деревянную лохань викторианской эпохи, только на колесах. Но при всей ее невзрачности мы ужасно гордились своей амфибией — ничуть не меньше, чем владельцы роскошной яхты или «кадиллака». Койки в ней были удобные, одноконфорочная печка отлично заменяла камбуз, а после дневного рейса мы выползали на берег, въезжали на шоссе и преспокойно отправлялись домой.

Люди смеялись над «Черепахой». Когда на Калифорнию обрушивался буйный тропический ливень — люди ласково называли его росой — и улицы Лос—Анжелеса тонули в воде, автомобилисты не упускали случая поддразнить нас: «Дождь–то дождем, но неужели от него плодятся амфибии?» Другие называли джип разведчиком с летающего блюдца. А однажды вечером, за неделю до рождества, когда мы вкатились на станцию обслуживания в Пасадене, трое механиков так и застыли с раскрытыми ртами. Наконец один из них немного пришел в себя:

— Это что, для турнира роз? — спросил он заикаясь.

Я с трудом мог представить себе «Черепаху» увитой розами, но вопрос был вполне законный. Город Пасадена лихорадочно готовился к празднику роз, которым начинался традиционный новогодний футбольный матч. Но когда 1 января 1955 года чемпионы Тихоокеанского побережья встретились с «большой десяткой», «Черепаха» была уже на пути в Ногалес. Четыре года тому назад мы уже проделали этот путь на другом джипе. Но тогда у нас и в самом деле ничего не получилось, а ведь мы с Элен начали мечтать и строить планы еще в 1947 году, когда были студентами Калифорнийского университета в Лос—Анжелесе. Мы поженились еще на младшем курсе, но тощий кошелек вчерашнего солдата и плотная учебная нагрузка будущих инженера и художницы не позволили нам совершить свадебное путешествие, поэтому мы говорили, что поедем после окончания. Воздушные замки — дешевое удовольствие, и нам ничто не мешало мечтать по первому разряду; тогда–то я и решил, что небольшая прогулка на джипе в Южную Америку будет замечательным, хотя и несколько запоздалым свадебным путешествием.

Элен, видно, не принимала все эти планы всерьез, пока в один прекрасный вечер в доме, где мы снимали комнату с правом пользования кухней, не раздался телефонный звонок. Элен подошла к моему письменному столу и несколько растерянно спросила:

— Ты что–нибудь знаешь про грязный джин и чистый «олдсмобиль»?

— А-а, это, наверное, владелец маленького джипа, что стоял сегодня на нашей спортплощадке. Только я вовсе не говорил, что его джип грязный. Я просто оставил записку в лучшем стиле торговцев подержанными машинами и предложил сменить его джип на свеженький тридцатишестисильный двухместный «олдс».

— Прежде всего, это не он, а она, и она говорит, что из–за двух налипших листьев нечего называть ее джип грязным. Ей хочется взглянуть, как выглядит твоя чистенькая машина.

Так подержанный двухместный «олдсмобиль», на котором мы ездили в университет, был заменен не менее потрепанным джипом, и с этого часа подготовка к поездке в Южную Америку пошла полным ходом. Мы написали в панамериканское объединение и в бюро общественных дорог и, кроме того, прочли все, что только могли отыскать о Панамериканской магистрали. И узнали, что эта магистраль все еще миф и во многих местах просто непроходима. До сих пор еще осталось три участка, где машины в любое время года надо переправлять морем или железной дорогой: в Южной Мексике, Южной Коста—Рике и Восточной Панаме; кроме того, еще два места — Северная Коста—Рика и Южный Эквадор — проходимы только в сухую погоду.

Но нас не запугаешь — мы включили в список необходимых вещей саперный инструмент и погрузились в изучение испанского языка.

К этому времени к нам присоединился третий член экспедиции — огромная немецкая овчарка, по кличке Дина; она устрашающе лаяла, пугала всех встречных и любому ребенку разрешала таскать себя за хвост. Мне было жаль оставлять ее одну на целый день, и я брал собаку с собой на лекции. Вскоре она безоговорочно считалась самой эрудированной студенткой.

Постепенно наши планы начали облекаться в плоть и кровь. В поисках снаряжения мы облазили все магазины, где продавалось ненужное военное имущество, не пропускали ни одной распродажи лагерного оборудования и вечно таскали с собой блокноты, чтобы не позабыть и сразу жо записать, если на ум придет еще какая–нибудь необходимая вещь. А по субботам и воскресеньям мы практиковались в езде на джипе по пересеченной местности. Сначала нашим любимым местом для тренировок были выжженные пустоши в горах близ Лос—Анжелеса, но вскоре этого нам уже показалось мало и нас потянуло куда–нибудь, где дорога потруднее. Лос–анжелесский университет отлично помог нам выйти из положения. Он как раз переживал период строительной лихорадки: повсюду возводились новые здания. Вечерами, пока еще не стемнело, если не было охраны, мы пригоняли джип в район строительства. Густые заросли эвкалиптов вокруг Греческого театра вполне заменяли нам джунгли, а в дождь изрытая площадка, предназначенная для корпуса факультета права, превращалась в настоящее болото. Котлован, вырытый для медицинского факультета, оказался превосходным ущельем, и мы для практики исколесили его крутые бока вверх, вниз и крест–накрест. Я даже решил одну техническую задачу и точно высчитал наибольший возможный крен джипа, прежде чем он перевернется; правда, мне так и не удалось проверить это на практике: Элен никак не соглашалась довести машину до критического угла. Она, наверное, не доверяла точности моих вычислений.

Итак, в феврале 1951 года, проработав семь месяцев после окончания университета, мы наконец пустились в свое запоздалое свадебное путешествие. А через четыре месяца мы были уже дома, разочарованные и без гроша в кармане. За эти четыре месяца мы проехали шесть тысяч миль и пересекли территорию шести государств. Восемь дней мы не выпускали из рук мачете, потом и кровью прорубая себе путь сквозь джунгли Южной Мексики, чтобы одолеть двести миль первого непроходимого участка Панамериканской магистрали. Мы дрожали от холода на плоскогорьях Гватемалы и ахали от восторга при виде белых цветков кофе в Эль—Сальвадоре. Мы тряслись по дорогам Гондураса и Никарагуа и буксовали в глинистых оврагах Северной Коста—Рики. На юге той же Коста—Рики дорога трагически оборвалась: перед нами стеной встали горы, даже мул с трудом пробрался бы здесь по узкой тропинке. Мы поняли, что Панамы можно достичь только морем.

Но ведь преодолели же мы первый непроходимый участок в Южной Мексике и теперь уже не могли покориться судьбе и просто погрузить машину на пароход. Те восемь дней в джунглях не прошли для нас даром. Мы словно приняли вызов и во что бы то ни стало решили своим ходом пройти всю Южную Америку па джипе. Мы и сами не могли бы объяснить, почему нам так этого хотелось, но, пожалуй впервые, поняли, какая сила гонит на вершины самых высоких гор.

В Коста—Рике, в городе Сан—Хосе, мы продали свой джип, чтобы купить обратные билеты, уложили карты и снаряжение в картонные коробки и сколотили деревянную клетку для Дины. Мать Элен, видно, почувствовала в нас перемену. Когда мы вышли из самолета, она сказала:

— Вы ведь снова поедете, верно?

Первые несколько месяцев по возвращении домой прошли в лихорадочных поисках работы, квартиры и джипа. Горы Коста—Рики, которые мы теперь уже видели своими глазами, и описания джунглей в Панаме убедили нас, что по суше там не пройти. Но почему бы не проплыть вдоль берега на автомобиле–амфибии и не обогнуть ощетинившиеся скалы морем? Только амфибия должна быть небольшая, чтобы она могла протиснуться по тропам, которые мы прорубили в джунглях Южной Мексики.

Во время второй мировой войны на Тихом океане мне приходилось слышать о джипе–амфибии, но видеть ни одного не довелось. Я служил на подводной лодке, и они почему–то мне ни разу не попадались. После войны, когда началась распродажа армейских машин, Лос–анжелесская компания купила десятки мелких морских джипов и приспособила их под фургоны, торгующие мороженым. Некоторые из них еще служили, когда мы вернулись из Коста—Рики. И стоило мне заслышать звон колокольчиков, как я со всех ног бросался на улицу, — увы, эти развалины утонули бы в первой же луже. Я обшарил груды брошенного военного имущества, но те немногие амфибии, о которых мне удавалось узнать, могли служить лишь балластом для трюмов кораблей, возвращавшихся из–за границы. Они были исковерканы до неузнаваемости. Наконец после четырех месяцев беспрерывных поисков на каком–то складе старого железа мне попалась сильно заржавевшая машина. После того как ее за негодностью списали из армии, она успела побывать в руках у трех новых хозяев и теперь выглядела весьма плачевно. Полуразобранный, полный стоячей воды, джип, конечно, был не на ходу. Когда я спросил о нем, хозяин ответил, что машина идет на слом.

— Если он вам нужен, то поторопитесь, — добавил он.

— Сколько? — спросил я.

— Двести двадцать пять долларов, — равнодушно ответил тот.

Я быстро прикинул в уме примерную цену металлолома и вес джипа и понял, что, видно, не сумел скрыть свою заинтересованность. Для железного лома было явно дороговато. Я очень старался тоже казаться равнодушным, но сбить цену мне так и не удалось, ибо из всех, что я видел, только этот джип был хоть на что–то похож.

— Ладно, возьму, если вы подкинете две пары колес, чтобы довести его до дому.

Я торжественно приволок эти руины к дому родителей Элен. Прием был куда прохладнее, чем я ожидал. Элен в ужасе смотрела на ржавую воду, тонкими струйками бежавшую из корпуса. Даже на гладкой дороге к дому моя посудина умудрилась прохудиться со всех сторон.

— На этой штуке в море не выйдешь, — решительно заявила Элен.

— Конечно, сейчас вид у нее неважный, детка, но дай срок — мы ее починим, заделаем пробоины, отремонтируем мотор, поставим хорошую кабинку, — уверял я и добавил ласково: — И выкрасим в любой цвет, какой тебе захочется.

Мне и в голову не приходило, что пройдут целые три года, прежде чем мы сумеем привести машину в приличный вид.

Разобрать ее ничего не стоило. При малейшем прикосновении она сама разваливалась на составные части. Корпус мы оставили у родителей, а все остальное переправили в гараж при нашей квартире в Лос—Анжелесе. Как–то раз вечером, когда я торопливо глотал обед, чтобы бежать в гараж, Элен сказала:

— Я тебя теперь совсем не вижу. Принес бы ты все сюда и работал дома.

Мысль мне понравилась. Я соорудил в кухне верстак и поставил две рамы, на которых, словно цыплята на насесте, притулились мосты. Потом я отступил на шаг и с удовольствием оглядел плоды своих трудов. Готовить теперь было негде, но мастерская получилась отличная. Интересно, как вывернется Элен, если к обеду придут гости? Но оказалось, что беспокоиться было не о чем. После того как нашим друзьям удавалось счастливо проскочить в дверях мимо Дины, не наткнуться на мольберт Элен в гостиной и не споткнуться о части будущей «Черепахи», загромоздившие кухню, мы накрывали верстак белой простыней и устраивали ужин при свечах.

В последующие месяцы я стал завсегдатаем всех автомобильных лавок, в том числе и торгующих подержанными машинами, всех складов бывших армейских машин и просто складов железного лома от Санта—Барбары до Сан—Диего. Я отремонтировал мотор, трансмиссию и оба моста, и вид джипа доставлял нам все больше и больше удовольствия, чего нельзя сказать о нашем счете в банке. Судя по стремительности, с которой части машины пожирали наши сбережения, — даже если учесть, что за работу платить не приходилось, — видно было, что пройдет еще много лет, пока мы снова скопим деньги для путешествия на юг. И вот как раз в то время, когда я собрался взяться за корпус, мне подвернулся случай получить более высокооплачиваемую работу в инженерных войсках на севере США.

Я с восторгом без всякой подготовки выложил Элен эту новость.

— Хочешь поехать на Аляску? — И, не дав ей времени возразить, поспешно продолжал: — В Анкоридже освободилось место инженера–электрика. Они говорят, что могут взять и тебя, чертежницей. Между нами говоря, мы могли бы удвоить мой теперешний заработок.

Элен окинула взглядом нашу новую квартиру, только что повешенные драпировки, только что налаженную тихую жизнь, вздохнула и лукаво улыбнулась:

— Когда же мы едем?

Ремонт джипа приостановился; теперь уже пе было времени закончить его до отъезда в Анкоридж, и все новенькие, блестящие, свежевыкрашенные детали отправились ждать нашего возвращения к родителям Элен вместе с ржавым, истрепанным корпусом. А мы принялись укладываться, что было очень несложно, так как нам советовали брать только носильные вещи. В контракте говорилось: «… на два года… жилье и питание предоставляются». Когда мы пересыпали нафталином вещи, которые не брали с собой, Элен со смехом подняла кверху купальные костюмы:

— Уж это–то наверняка там не понадобится.

Первое впечатление от Аляски было именно такое, какое мы и ожидали: когда мы сошли с самолета неподалеку от Анкориджа, холодный снег с дождем замерзал, едва коснувшись земли. Мы закутались в огромные солдатские парки (Верхняя зимняя одежда, сшитая из оленьих шкур мехом наружу), скользя и спотыкаясь, добрались до ожидавшей машины и отправились на нашу временную квартиру. На следующее утро нам отвели постоянное жилье, и в тот же день прибыла Дина. В то время как мы корчились на неудобных сиденьях транспортного самолета, Дина летела первым классом в военном рейсовом самолете.

Жилье, которое мы два года называли своим домом, было просто казармой, оклеенной безрадостными черными обоями. Кроме нас в этом «смоляном дворце» жили еще десять супружеских пар. У всех были отдельные комнаты, но общие ванны. Можно было бы снять и другую квартиру, но наша комната девять на двенадцать футов обходилась всего шестнадцать долларов в месяц. «Питание предоставлялось» в виде семейных трапез в столовой строительных рабочих, и Элен писала домой: «Конечно, это не пир горой, но кормят хорошо и еды много». При этом она не упоминала, какой тут был дикий шум и свалка: каждый непременно хотел съесть не меньше, чем на свой кровный доллар. Спустя месяц, когда мы растолстели до того, что парки почти уже не были нам велики, мы решили, что, пожалуй, не так уж трудно съедать половину того, что дают, и начали откладывать разницу в банк. Впрочем, Дина была на этот счет другого мнения и с нетерпением ожидала мясных обрезков, которые доброжелательные обитатели казармы каждый вечер оставляли в десяти пакетах у нашей двери.

Вскоре после приезда, закутавшись в тяжелые и теплые шубы, мы отправились осматривать самый большой город Аляски. Изо рта идет пар, на руках толстые рукавицы вроде боксерских… Четвертая авеню — главная улица Анкориджа; когда–то ее называли самой длинной буфетной стойкой в мире: так и пестрит неоновыми рекламами, точно миниатюрная Таймс–сквер. Мы, конечно, не думали, что улицы здесь сплошь застроены иглу (Эскимосская хижина из затвердевшего снега), но никак не ожидали увидеть четырнадцатиэтажные жилые дома; с особенным умилением смотрели мы на телевизионную антенну, торчавшую над деревянной хижиной в том же квартале. А перед зданием Северной торговой компании — старейшего универсального магазина Аляски — мы просто оцепенели, но вовсе не от холода. В витрине вместо парок и лыж на фоне зеленых бумажных пальм и пляжа из сахарного песка лежали купальные костюмы и водяные лыжи.

Элен содрогнулась и сказала:

— Это они рекламируют туристическую поездку во Флориду.

Но потом оказалось, что это вовсе не грезы отпускника и не ошибка декораторов витрин. Стоял март 1952 года, и магазин просто демонстрировал последние летние моды на Аляске.

С гоготом диких гусей на ветках появились зеленые побеги и зацвели первые весенние ирисы. А к тому времени, когда наступили восемнадцатичасовые летние дни и огненные фуксии вытеснили пурпур ирисов, мы уже твердо знали, что Аляска совсем не такая, как нам казалось раньше. После работы мы, как и все, отправлялись на ближайшее озеро Спенард кататься на водяных лыжах и поневоле окунались в воду. А вскоре мы вообще убедились, что на Аляске куда больше интересного, чем можно увидеть, когда идешь на лыжах за моторной лодкой, и поэтому пришлось купить пикапчик, ведь Дина категорически отказалась тащить санки. С тех пор мы проводили субботу и воскресенье в поездках по скалистым берегам залива Кука или раскидывали свой лагерь в хвойных лесах Кенайского полуострова. И каждую получку мы относили в банк все деньги сверх минимальных расходов на жизнь и взносов за машину и киноаппарат.

Лоси порой врывались на военно–воздушную базу Элмендорфа или гонялись за машинами по улицам Анкориджа, но нам хотелось увидеть жизнь природы в ее натуральном, диком виде. Поэтому мы провели свой первый отпуск в Национальном парке на горе Маккинли, раскинув палатку у подножия самого высокого пика Североамериканского континента. Сурки в долинах свистом предупреждали о нашем приближении, а дикобразы рысью спасались от канадского оленя, когда его топот громом отдавался в горах. Нагруженные фотокамерами, мы карабкались по головокружительным скалам, где, точно бородатые патриархи, стояли белые горные бараны. Мы подкрадывались к золотисто–черным медведям гризли, которые не спеша топали по ноздреватой тундре. В парк запрещалось брать с собой оружие, и был случай, когда мы, наполнив камнями кофейную банку, шли за огромным медведем, который ухаживал за медведицей–дамой почти такого же гигантского роста. Я поставил киноаппарат на треножник и только было собрался нажать кнопку, как ВДРУГ услышал бешеное грохотанье камней в жестянке.

Я с негодованием обернулся к Элен:

— Перестань трясти эту штуку. Ты спугнешь медведей.

— Я только этого и хочу. — Она вся дрожала от страха. — Оглянись–ка лучше!

Меньше чем в двадцати шагах от нас на задних лапах стоял третий медведь. Это был соперник нашего огромного знакомца, он тоже претендовал на нежные чувства его подружки, а мы находились как раз между ними. Наша сказка о трех медведях закончилась тем, что мы поспешно ретировались, громыхая банкой.

Настала зима, деревья словно остекленели от сильного мороза, ветер намел сугробы самых причудливых форм. Закрепив лыжи, мы с трудом пробивались сквозь белоснежные леса к покинутой охотничьей хижине. Дина прекрасно приспособилась к глубокому снегу, хотя нельзя сказать, чтобы она чересчур утруждала себя. Она скорее утруждала нас, так как постоянно пристраивалась сзади на наши лыжи, и мы ничком падали в снег.

Время бежало быстро, пока не настало одно хмурое, непогожее январское воскресенье 1954 года. Всякий сколько–нибудь разумный новичок сидел бы себе дома с книжкой, но меня понесло на лыжах на склоны горы Чугах близ Анкориджа. Снежные наносы, рассеянный свет и усердие не по разуму разбили мои надежды стать чемпионом мира по лыжам. Провалявшись с месяц в больнице, я вернулся к работе, хотя нога до самого бедра оставалась в гипсе. Я не принадлежал к числу начальников, но в это время мог наслаждаться привилегией боссов: безнаказанно задирал ногу на стол. Впрочем, это было слабым утешением за долгие, скучные месяцы.

По вечерам я читал и слушал музыку, но «Финляндия» Сибелиуса дразнила видениями заснеженных гор, а «Пастораль» Бетховена рисовала зеленые летние луга. Лыжи в углу, спальные мешки и рюкзаки на крюке под потолком, кусок заледеневшего дерева в окне, даже акварели Элен на стене — все с грустью напоминало о наших прекратившихся походах.

Но оставался один вид музыки, который уводил меня от мыслей о прошлом и радовал мечтами о будущем, — это были веселые гитары трио Лос Панчос. Однажды вечером, месяцев через пять после того, как я сломал ногу, я сидел над картой западного полушария. Глаза мои снова и снова возвращались к двум географическим пунктам — к Серклу и Ушуае. Странно, что эта мысль никогда прежде не приходила мне в голову. Взволнованный, я оторвал Элен от ее мирного занятия:

Где–то в Карибском море

— Почему бы нам не подняться на север, в Серкл, а потом к югу, до Ушуаи?

— Докуда?

— До Ушуаи, — повторил я, указывая на крошечную точку на оконечности Южной Америки. — Это самый южный город в мире.

— Но он же на острове, — отпарировала Элен.

— Вот и прекрасно. Если мы сможем пройти Тихим океаном до Панамы и Карибским морем до Колумбии, то уж наверняка пересечем Магелланов пролив.

Элен положила кисть и села рядом со мной,

— Это, конечно, замечательная мысль, но… Я не дал ей докончить:

— Никто еще не проехал на колесах насквозь, через всю Америку. Ты только подумай, как это прекрасно. Давай уволимся. Наш контракт кончился еще три месяца тому назад, деньги за машину и киноаппараты выплачены, да и сбережений уже почти шесть тысяч долларов.

— Но ты еще в гипсе, Фрэнк…

— Через месяц я буду уже молодцом, а пока нога окрепнет, я могу заняться ремонтом джипа.

Серкл — небольшой городок, такой же тихий, как гшн рокий Юкон, молчаливо несущий рядом свои воды. И, глядя на двух индейских ребятишек, играющих в лодке, привязанной у берега, мы с трудом могли представить себе Серкл, каким он был в начале века, — кипучий палаточный город, не вмещающий буйные толпы людей, собравшихся сюда со всего мира, одержимых одной страстью — добыть золото. Когда эта бешеная «золотая лихорадка» окончилась, у Серкла осталась единственная достопримечательность: он стоит на полярном круге. Но вскоре его лишили и этого: более поздние исследования обнаружили, что город стоит чуть–чуть южнее. И теперь тут осталась лишь кучка индейских хижин, несколько складов провианта да фактория Северной торговой компании. Правда, когда на Аляску пришла магистраль, Серкл приобрел еще одну особенность: он стал самой северной точкой западного полушария, до которой можно доехать по шоссе.

21 июня 1954 года началось наше второе путешествие в Южную Америку, на этот раз от Серкла. В нескольких милях к югу от города, на Орлиной вершине, клонился к закату самый длинный день года. Холмистая, безлесная тундра была окутана розовой дымкой, пурпурные полосы рассекали небо, и оранжевое солнце широкой плавной дугой скользило вниз. У самого горизонта оно начало двигаться горизонтально. Затем гигантский шар на мгновение коснулся края земли и тотчас же стал снова подниматься. Сумерки, ночь и рассвет слились здесь воедино; вчера превратилось в сегодня, не отделенное ночной темнотой. Но вот полночное солнце Аляски вновь поднялось над горизонтом, и настал день 22 июня — седьмая годовщина нашей свадьбы. Элен было двадцать восемь, мне — тридцать, а Дине — семь лет.

К югу от Серкла шоссе Стиз в сторону Фэрбенкса шло той же дорогой, по которой возили почту в те времена, когда собачьи упряжки были здесь единственным средством передвижения. Покосившиеся земляные крыши старых придорожных бревенчатых домов, где некогда останавливались старатели по дороге на золотые прииски, за шестьдесят лет обросли густой травяной шевелюрой; теперь здесь туристам подают горячие пироги с ягодами. Неподалеку от Фэрбенкса торчали драги; они сидели точно гигантские жабы и оскверняли девственную природу бородавками отвалов.

От Фэрбенкса дорога вывела нас в более зеленые края; желтоватая краснота тундры уступила место мерцающей серебром листве ивовых рощ; в болотистых озерах среди желтых кувшинок плескалась какая–то рыба. Мы пересекли границу Аляски с Канадой почти двадцать месяцев спустя после той минуты, когда вышли из транспортного самолета и закутались в солдатские парки. За это время мы полюбили дикую красоту Аляски и научились чувствовать ее притягательную силу; теперь мы были так влюблены в эту землю, как только техасцы любят свой Техас.

У стремнины «Белая лошадь» мы в последний раз увидели великий Юкон. Ниже клубящихся порогов на берегу гнили отжившие свой век древние колесные пароходы. Некогда гордость Юкона, они теперь никому не нужны: их заменили гидросамолеты.

На дороге часто попадались столбы с указателями, но у озера Ватсон скопилось великое множество надписей; это была память о днях, когда магистральное шоссе здесь только строилось. Тысячи людей совместными усилиями построили его во время второй мировой войны за рекордный срок — восемь месяцев. И вот, видно тоскуя по родному городу, кто–то поставил знак, указывающий дорогу домой, а другие последовали его примеру. Единственный столб, словно гигантская подушечка для булавок, был утыкан стрелками, повернутыми во все стороны света. К десяткам указателей мы прибавили и свою яркую желто–красную дощечку с надписью: «Мыс Горн, 17000 миль».

Пока я наслаждался возможностью сгибать колено и со страхом ворочал ногой, Элен лавировала среди ухабов на широкой, покрытой гравием дороге, стараясь держаться поближе к обочине и пропускать легковые машины и грузовики, которые торопились больше нас. На прямой дороге я сменял ее у руля, но большую часть пути бездельничал, наблюдая, как проносятся назад купы деревьев — ольхи, осины и изредка американской лиственницы, насколько их можно было разглядеть в вихрях пыли. Когда дядя Сэм переселял на Аляску фермеров из Даст—Баул (Даст баул (dust bowl) — миска с пылью (англ.)), он, видно, привез вместе с ними всю пыль и использовал ее для покрытия здешнего магистрального шоссе.

Изредка налетает дождь, дает передышку от пыли и возвращает яркость огненным фуксиям, окаймляющим дорогу. Магистраль заканчивается пшеничными полями, окружающими суетливую пристань Даусона. Поворачиваем на юг, в хвойные леса по дороге к Принс—Джорджу. Дорога вьется по глубокому каньону реки Фрейзер, перерезающему край, деревья становятся все крупнее, подъемы круче; так мы добираемся до Ванкувера и пересекаем границу США.

Каньон реки Фрейзер на территории Британской Колумбии

Волны Тихого океана тяжело бьются о скалы утесистых берегов Вашингтона, Орегона и Калифорнии, заполняя пеной каждую расщелину. Элен молчит, но я знаю, о чем она думает. Каково–то будет там, в волнах? Неужели наш джип действительно сможет идти по воде?

Оказывается, собрать джип труднее, чем разобрать: за три года я уже забыл что к чему. Мы начали с самого простого: выволокли корпус из–под дерева, где он собрал три урожая скорлупы от грецких орехов, тщательно сбили ржавчину, заварили дыры, выправили вмятины, прочистили все песком и покрыли изнутри слоем сурика, предохраняющего от ржавчины. Затем при помощи сотен деталей и тысяч болтов, рассыпанных на полу прекрасно оборудованной мастерской моего тестя, мы решали головоломку под названием «Как загнать в бутыль кораблик, или как засунуть джип в пятнадцатифутовую лодку». Когда все детали были пригнаны, внутри джипа стало меньше места, и мне пришлось сделать поправки к своему заявлению, что, пока нога окрепнет, я успею отремонтировать машину. Надо было добавить: «Если Элен всегда будет рядом, чтобы извлекать меня из сложнейших положений в кузове или из–под капота».

К концу шести недель джип выглядел так, словно он только что сошел с конвейера Форда. Сконструированный в спешке военных лет, он оказался гибридом. От стандартного джипа были взяты двигатель, шасси, рулевой механизм и шестиступенчатая коробка передач. Валы к переднему и заднему ведущим мостам проходили через отверстия в корпусе, защищенные надежными резиновыми уплотнителями. Мосты подвешены на рессорах, закрепленных с наружной стороны корпуса. Гребной винт, трюмная помпа с приводом, лодочный руль, соединенный тросами со штурвалом, и лебедка превращали джип в лодку. При движении на суше или на плаву по спокойной воде воздух для охлаждения двигателя поступал спереди, через люк носовой части палубы, а выходил через небольшие лючки, находящиеся по обе стороны ветрового стекла. При волне все три люка можно было закрыть изнутри с места водителя. Тогда воздух из кабины по сложной системе проходов поступал к радиатору и затем выходил наружу через специальный люк позади ветрового стекла. В целом это была толковая тележка, но с некоторыми неприятными повадками. Морские джипы первоначально предназначались для командования эскадрильей своих больших сестер — амфибий–уток, но многие офицеры отказывались ими пользоваться, так как всегда приходилось замыкать колонну и командовать, находясь в арьергарде. Джипы оказались не только медленнее уток на ходу, но имели еще скверную привычку вдруг идти ко дну при малейшей ряби. Поэтому их перестали выпускать после первых нескольких тысяч штук.

При одном виде этой машины конструктор судов позеленел бы от ужаса. Кроме того, джип не всплывал на волны, а пропахивал их и, практически почти не возвышаясь над водой, тонул, как только через борт перекатывалось несколько литров воды. Но если на открытую площадку надеть водонепроницаемую кабину и положиться на центр тяжести джипа, расположенный очень низко и придающий ему устойчивость, то нам — собственно, мне — казалось, что в приличную погоду на нем можно выйти в море, — в плохую погоду я вообще не собирался пускаться в плавание.

Но ведь сделать джип плавучим и снабдить его запасом воды и горючего только полдела. Наш бюджет позволял нам останавливаться в отелях лишь в больших городах; в остальное время жильем нам должен был служить тот же джип, а это требовало и приспособлении для сна, и кухонной утвари, и защиты от жары и от насекомых. И в довершение у нас оставалось всего три месяца на окончание ремонта. Если выехать не позднее 1 января, то в Панаму можно поспеть к маю, самому спокойному месяцу на Карибском море.

Кабину мы сделали из дуба и обшили фанерой, фута на полтора продлив ее за хвостовую часть машины. Лишняя длина позволила нам разместить две нормальные койки. Двери мы постарались сделать как можно меньше, однако так, чтобы входить было легко. Я прикрепил деревянные планки к верхнему краю борта, сделав нечто вроде рамы, потом позвал Элен, и мы оба попробовали влезать и вылезать через это сооружение. Мы приноравливались и так и сяк: сначала вползали ногами вперед, потом по–пластунски, на животе, но удобнее всего оказалось вскидывать одну ногу, словно садишься в седло. Через полчаса мы уже свободно прыгали в это подобие дверей и лишь изредка стукались головой. Но Элен все еще была неудовлетворена: низ двери должен был быть выше уровня воды, и потому он оказался на три фута от земли — как же быть с юбкой, когда входишь и выходишь?

Я был занят более неотложными проблемами и потому предоставил ей найти выход из этого трудного положения, а сам сосредоточил все свое внимание на джине. Дня лам было мало, мы работали далеко за полночь, и постепенно джип начал приобретать подобающий вид. Для запаса горючего и воды мы с обеих сторон выше ватерлинии укрепили полки, где умещалось восемь пятигаллонных канистр — две для воды и шесть для бензина. Вместе

с шестнадцатью галлонами основного бака это составило сорок шесть галлонов горючего — вполне достаточно, чтобы пройти шестьсот миль сухопутным путем или сто пятьдесят миль по воде. Однако в море мы уже не сможем перелить бензин из канистр в бак, и это ограничивало наши водные пробеги до сорока пяти миль за один раз. Но это не такая уж большая помеха, ведь мы все равно собирались на ночь всегда высаживаться на берег.

Для лучшей проходимости машины мы приобрели покрышки с рисунком протектора, более приспособленным к песчаным дорогам, чем обычные, годные лишь в грязь и снег. Чтобы уменьшить вес, мы снизили вольтаж электрооборудования с двенадцати до шести, сняли одну батарею и заменили тяжелый генератор более легким. После недолгих испытаний на дороге мы пришли к выводу, что можем обойтись без обогревателя даже на самых холодных плоскогорьях Анд. Достаточно просто открыть заслонку под ветровым стеклом, и у нас будет сколько угодно горячего воздуха. Гораздо труднее было сохранять прохладу в кабине, но здесь помогла огнеупорная перегородка. Во время дорожных испытаний мы обнаружили, что мотор у нас маломощный и на скорость, большую, чем сорок пять миль в час, рассчитывать не приходится. К середине декабря ремонт джипа был закончен. Внутри свежевыкрашенная кабина сверкала бело–синими полосами, которые повторялись на спальных мешках и надувных матрацах. На окнах и в запасном люке крыши были установлены съемные жалюзи для защиты от насекомых. Основной склад продуктов помещался под койками, а над ними во всю длину кабины тянулись два шкафа. Эти шкафы и пространство в носу корпуса заменяли нам трюмы. Для слепых поворотов на горных дорогах мы поставили оглушительный сигнал, а для тесных городских улиц — мелодичный звонок. Для морских путешествий, хотя мы вовсе не собирались уходить далеко от берега, мы вмонтировали небольшой компас. Над палубой была сделана слоистая крыша с двухдюймовой асбестовой прокладкой; сверху она была обшита листовым алюминием и увенчана багажной сеткой от пикапа. Светло–серый с красными колесами наш плавучий джип был готов к испытанию соленой водой морей и океанов; на дверях красовалось его имя и место назначения. Мы разбили о его нос бутылку шипучки, нарекли его «La Tortuga», и так на свет появилась шестидесятисильная «Черепаха» весом в две с половиной тонны.

За неделю до рождества наш нескладный гибрид, вызывая всеобщий ужас, съехал в воды бухты по скату, предназначенному для мелких судов. Одни старый капитан, бывалый морской волк, в изумлении сдвинул шляпу набекрень и стал скрести затылок.

— Будь я проклят! — воскликнул он. — А ведь эта штука плывет!

Мы три года ждали этой минуты, и тем не менее вполне разделяли его изумление.

Пока Дина в полной растерянности стояла на палубе, служившей кабине крышей, мы ползали вокруг гавани, изо всех сил соблюдая мельчайшие правила морского движения. Держаться в пределах лимита скорости не составляло никакого труда: когда наша «Черепаха» легла на курс, ее предельная скорость не достигала и шести узлов, а при заднем ходе вообще нельзя было понять, движется ли она или стоит на месте. Поначалу мы маневрировали очень осторожно, но потом расхрабрились и отважно принялись делать крутые повороты и пересекать кильватеры самых больших пассажирских судов. Многие шкиперы, наверное, подумали, что борт лодки не слишком подходящее место для запасного колеса, но один шутник все же распознал, что такое наша «Черепаха», и, проведя свою моторку чуть ли не впритирку к самому нашему борту, крикнул:

В Анкоридже Дина поправилась на десять фунтов и отрастила собственную парку, а Элен с удовольствием облачилась в эскимосский костюм, отделанный мехом оленя и росомахи

— Вы бы еще швейную машину вывели в море! Испытания прошли отлично, но пускаться в путь было рано. Предстояло еще упаковаться, а наши блокноты уже не вмещали разбухшего списка. Чтобы забрать все, что мы понаписали за эти семь лет, понадобился бы целый десяток джипов. Двоюродный дедушка Элен, проведший в путешествиях пятьдесят лет, с презрением оглядывал гору вещей, которые мы собирались взять с собой.

— Когда я перевалил через Анды на муле, — говорил он, — у меня с собой был только складной нож да смена белья.

— Я понимаю, дядя Брэк, — ответил я, — но, если наш мул упрется среди гор, его, пожалуй, не сдвинешь пинком в зад.

Отец Элен, также заядлый путешественник, оказался более рассудительным. Он предложил компромисс:

— Поделите все вещи на три части. В одну кучу сложите безусловно самое необходимое, в другую — то, в чем БЫ сомневаетесь, в третью — все, что неплохо бы взять, но без чего можно обойтись.

Мы попробовали последовать его совету, но все пошло в первую кучу. Тогда мы начали снова. — Кушать можно на носу машины. И складной стол был отложен в сторону.

— После целого дня езды мы с удовольствием поедим стоя.

Так мы отказались от походных стульев.

— А как быть с фонарем? — спросила Элен.

— Будем рано ложиться.

После ежедневной восемнадцатичасовой работы над «джипом» я мечтал о том, чтобы можно было подольше поспать.

Места в джипе было немного, а нас ждали всевозможные климаты и температуры, так что надо было взять с собой все, от теплого свитера до купального костюма, и это была нелегкая задача. Мы рассчитывали пробыть в дороге год, а вещей могли взять не больше, чем на воскресную поездку. Для городов мы решили иметь по костюму и сверх того те несколько вещей, которые удастся втиснуть в два маленьких чемоданчика, а для дороги — все то, что можно засунуть в стенной шкаф вместе с библиотечкой.

Этот юный эскимос из Нома в своей парке из волчьих шкур не обращает ни малейшего внимания на мороз, который подчас достигает - 60° по Фаренгейту

В мечтах мы уже коротали часы на мирном тропическом островке под качающейся пальмой за «Одиссеей» или «Оксфордской антологией английской поэзии», а если захочется чего–то более волнующего, будем вместе с Ахавом преследовать Моби Дика (Имя белого кита из книги Г. Мелвилла «Моби Дик»). Для легкого чтения мы взяли «Карнавал» Тербера и стихи Огдена Нэша. Кроме того, у нас было несколько необходимых книг: словарь испанского языка, крошечная замусоленная Библия, хранившаяся со дня нашей свадьбы, и специальное издание военного ведомства со зловещим названием «Как остаться в живых на суше и на море».

Нам потребовалось три дня, чтобы запихнуть вещи в «Черепаху». Когда все было втиснуто, Элен еще раз проверила список.

Левобортовой шкаф: дорожная одежда, библиотека, рабочая корзинка, аптечка, географические карты, документы (паспорта, справки о прививках, полицейская справка, медицинская справка для Дины и справка на владение джипом).

Правобортовой шкаф: печка военного образца с одной горелкой, кофейник, посуда, консервы.

Помещение на носу: запчасти, инструмент, мачете, топор, лопата, якорь, резиновый спасательный плот, лебедка, ручная трюмная помпа.

Нижние ящики (под койками): чемоданы и трехнедельный аварийный запас провизии в запечатанных кофейных банках: грецкие орехи, сухофрукты, яичный порошок, сухое молоко, мясной фарш, витамины и еда для Дины.

Когда мы закончили погрузку, все было аккуратно убрано с глаз долой, остались лишь фото– и кинокамеры, пишущая машинка и портативный радиоприемник. Все это мы положили на одну из коек. Чтобы предохранить пленку от сырости, мы держали ее в большом целлофановом мешке. Но для одной вещи мы никак не могли подыскать места. Я взял в руки спасательные пояса.

— А с этим что делать?

Элен не колебалась, она вообще относилась к ним скептически.

— Пока не понадобятся, употребим вместо подушек. Дина, свободная от мучительной проблемы «брать или не брать», несколько часов терпеливо ждала у джипа, когда мы наконец отправимся. В зубах она держала единственную вещь, которой по–настоящему дорожила, — свою зеленую резиновую миску. Когда мы взбирались внутрь, я заметил, что для Элен эта процедура уже не составила труда: она сменила юбку на короткие штаны из толстой ткани.

Глава вторая

Дородный человек в потрепанной зеленой форме с пышными усами приветствовал нас, когда мы пересекли в Ногалесе границу штата Аризона и Мексики. Он взял наши удостоверения и автомобильные документы и повел нас в маленький закуток, где мы принялись отвечать на вопросы еще более дородного мужчины с еще более длинными усами. Он записал наши имена, места рождения и профессии в большую книгу, занимавшую весь его стол, и после этого спросил:

— Куда направляетесь? Я ответил, не подумав:

— В Ушуаю.

Усы вздрогнули, и я быстро поправился:

— В Мехико.

— Марка автомобиля?

— Джип–амфибия.

Тут усы снова вздрогнули, и на телефонную трубку легла рука. В его книге правил ничего не было сказано о джипах–амфибиях. Я знал, что если он обратится к начальству, то пройдут многие часы, прежде чем мы отделаемся от таможенников.

Я снова объяснил:

— Это обычный джип с несколько измененным кузовом.

Такой ответ, кажется, удовлетворил его, но тут–то и наступила минута, которой мы больше всего боялись. Он попросил принести наши вещи.

Нас уже давно преследовали кошмары о том, как мы распаковываем вещи на границах. Я вспомнил обо всем, что затиснуто в шкафы и чемоданы на дне корпуса под койками, и рискнул.

— Но ведь все вещи в купе.

— Купе? — переспросил он недоверчиво. — Джип–амфибия? Ушуая? Все это очень странно. Я должен сам этим заняться.

Ну, уж это меня никак не устраивало. Я был уверен, что он перероет «Черепаху» от носа до кормы. Я мысленно видел, как в таможне сваливают в кучу инструмент, запасные части, посуду, одежду и фотоаппараты, но, увы! Мне оставалось только последовать за ним к джипу.

— Это похоже на лодку, — воскликнул он.

— Это и есть в какой–то степени лодка, — ответил я и показал ему гребной винт и лебедку на носу, койки и верхний люк. Он был так потрясен самой идеей плавающего джипа, что совершенно забыл про осмотр. Он выдал нам наши туристские карточки с веселым «Que le vауа bien» (Желаю удачи (испан.)) и отпустил с миром.

На многих из машин, проносившихся мимо нас в Мексике в этот первый день, были американские номера. Из окон торчали удочки, — это рыболовы–спортсмены спешили в Гуаймас попытать счастья: здесь встречаются огромные марлины. Все кругом казалось таким знакомым: глинобитные домики; розовые и желтые, пронизанные солнцем блики, тронутые яркой сипью; мать с ребенком, укутанные одной полосатой шалью; волы, почти скрытые огромной копной сена; древние церкви с неоновыми крестами и сводчатыми арками, увитыми фиалками; современные тракторы перед глиняными хибарами и какие–то хищные птицы, кружащие над полуобглоданными скелетами подле дороги.

Вечером, когда никого кругом не было, мы свернули с шоссе и через заросли шалфея добрались до полянки, где к багровому закатному небу вздымался высокий раздувшийся кактус Сонорской пустыни. Не успели мы остановиться, как Дина, повинуясь древнему инстинкту своих предков, тут же занялась разведкой местности. Затем, видимо удовлетворенная результатами, растянулась возле джипа на теплом песке в ожидании ужина из консервов.

Наша стоянка была отлично укрыта от посторонних взоров. В прошлую поездку мы слишком часто просыпались в окружении лиц, носов, прижатых к стеклам окон, и глаз под козырьками ладоней.

Пока Элен перекладывала с коек на пол фотоаппараты и пишущую машинку и расстилала спальные мешки, л снял с полки одну из пятигаллонных канистр с водой и зажег нашу печурку. Через несколько минут кофе уже вскипел. Ужин был роскошный: жареный цыпленок и фруктовый пирог, сыр, песочное и шоколадное печенье. Но, несмотря на это пиршество, нам было не очень–то весело. Дома мы не устраивали прощального ужина и сейчас, покончив с лакомствами, которые насовали нам родные и друзья, вдруг почувствовали, что порвалась последняя ниточка, соединявшая нас с домом.

— Этот капот вполне заменяет стол, — сказал я, стараясь казаться веселым.

Элен поспешила поддержать разговор:

— И походные стулья вовсе ни к чему. Я предпочитаю стоять.

Пока мы мыли посуду, Дина обегала местность последним дозором. Вдруг послышался обиженный визг, и она примчалась обратно: на кончике мягкого носа торчал огромный пучок колючек кактуса. Она забыла, что в пустыне любопытство бывает наказано, и порой очень больно.

Но прошло и часу после съезда с дороги, как мы все трое уже забрались в джип на ночлег. Дина, как всегда, влезла первой и уютно устроилась на моей койке.

— Ну нет, Дина, здесь ты можешь спать только днем, да и то на своем собственном одеяле. А ночью устраивайся вон там. — Я указал на правое сиденье, и она неохотно слезла с койки.

— Ночевки на «Черепахе» просто роскошные, — сказал я, растягиваясь на надувном матрасе.

— Да уж не сравнить с нашим старым джипом. Как ужасно было раздеваться снаружи, когда в Гватемале стоял такой холод!

Элен уже протянула руку, чтобы погасить свет, в то время как Дина все еще тщетно пыталась устроиться на сиденье.

— Знаешь, подушки нам вовсе ни к чему. Давай положим спасательные пояса между сиденьями, и тогда Дина спокойно вытянется во весь рост.

Позади нас сквозь открытое окно вливался холодный воздух пустыни и доносились ночные шумы. Я протянул руку через разделявшие нас вещи и отыскал руку Элен; Дина удовлетворенно вздохнула.

Через неделю мы остановились в Масатлане, в гостинице. Вы спросите, почему? Из–за ванны. В нашей комнате, окна которой выходили на берег, слышался веселый плеск душа.

— Ты делаешь успехи, — сказал я Элен, — в прошлую поездку ты уже через три дня потребовала остановку в отеле.

Элен рассмеялась:

— Я теперь закаленная.

Я вспомнил ее первую ванну в Мексике четыре года назад: там было больше слез, чем воды. В пути тогда внезапно пошел какой–то шальной снег, и мы долго мерзли. И вдруг на дороге появился столб с рекламой нового отеля: они хвастались горячей водой, и Элен взмолилась:

— Нельзя ли хоть разочек забыть про бюджет?

Она не могла дождаться, когда мы остановимся, и сразу побежала под душ. Я еще не успел выйти за вещами, как она уже раздевалась. Но, вернувшись, я услышал сквозь журчание воды тихие всхлипывания.

— Душ холодный, — плакала Элен.

Но я понимал, что дело вовсе не в мурашках от холодной воды и не в том, что она не может жить без своих двух ванн в день. Она просто тосковала по дому.

В гостинице в Масатлане горячей воды было сколько душе угодно, и каждый из нас принял по два душа: один, чтобы отмыть грязь, а второй просто ради удовольствия. На следующее утро мы, насладившись горячей водой на целую неделю–вперед, отправились в Камаронес—Бич, недалеко от города, в гости к нашему старому другу ямайскому негру Мануэлю.

Мануэль держал маленький ресторанчик около пляжа. Густые завитки его волос поседели, но золотозубая улыбка была такой же широкой, как всегда. Неподалеку от его ресторанчика находились пальмовые навесы, и он предложил нам раскинуть там лагерь.

Мануэль продавал пиво и безалкогольные напитки, но для души, когда торговля шла вяло, он делал барабаны. По вечерам в его тенистом дворике собирались юные любители музыки; они приносили с собой инструменты — гитары, трубы и кастаньеты. Они играли, а Мануэль отбивал ритм на своих барабанах. Сын Мануэля, маленький Армандо, который в наш последний приезд был еще совсем крошкой, исполнил такое мамбо, что ему мог бы позавидовать сам Артур Меррей.

Элен подарила мне пару маленьких барабанчиков, а Мануэль терпеливо старался обучить меня игре на них. Однако, видя бесплодность своих усилий, он через несколько часов препоручил это дело сыну.

Шестилетний Армандо с восторгом принялся за уроки, но очень скоро тоже выдохся. Стоя у меня между коленями, он долго помогал моим непослушным пальцам выбивать основные ритмы — болеро, ранчеро, танго и мамбо, а потом отошел в сторону.

Теперь попробуйте сами, — сказал он.

Я попробовал — он только покачал головой. Мы начали сначала, но стоило Армандо убрать с моих рук свои маленькие пальцы, как ритмы улетучивались из моей памяти, точно я никогда их не слыхал.

Он посмотрел на меня грустными карими глазами и сказал:

Ничего не выйдет, ничего.

Я хватался за свои барабаны всякий раз, когда слышал мамбо или болеро, — увы! пальцы мои оставались безжизненными, как у ацтекского идола. Но я не сдавался. Через несколько дней из репродуктора раздались стонущие звуки ранчеро, и я тотчас же зажал коленями барабанчики. Когда музыка кончилась, Мануэль одобрительно ухмыльнулся, а Армандо даже пустился в пляс от радости за мои успехи.

— Выходит! Выходит! — весело вопил он.

У субтропического Масатлана дорога поворачивает от побережья вглубь и вьется среди крутых, зазубренных скал, таких зловещих, что даже конкистадоры старались их обходить. Мы безмятежно ехали, приветственно махая шоферам грузовиков и автобусов, которые одобрительно кивали при виде надписи «Черепаха» на боку джипа. Их собственные машины были украшены фестонами разноцветных занавесок, флажками на крыльях и носили гордые имена «Бык», «Ураган» или более ласковое «Волчонок». Мы тоже позаботились об имени для нашей машины, и это как бы включило нас в великое братство шоферов — профессию, чрезвычайно уважаемую в Мексике.

За ту единственную ночь, которую мы провели в Масатлане, наш джип, стоявший перед отелем, конечно, вызвал некоторый интерес окружающих, но мы никак не ожидали приема, оказанного нам в Гвадалахаре. На окраине города какой–то ребенок выронил обруч, покатившийся по улице, и закричал: «Лодка!» Уличные торговцы придержали свои тележки у обочины, а шоферы, замедлив бешеный темп до уровня нашей скорости, поехали вместе с нами к маленькому отелю, где мы останавливались в прошлый раз. Когда мы вернулись к джипу за Диной и вещами, он был окружен целой толпой. Отцы подносили детей к окнам, мальчишки прыгали по крыше, а два будущих механика уже поднимали капот. Это заставило нас выработать правило, которое мы неуклонно соблюдали потом во время всего путешествия: подобно Миносу всегда прятать свое чудовище в лабиринт местного гаража.

В отеле мы попросили дать нам нашу старую комнату. К моему восторгу, уборная еще действовала. В наш первый приезд в Гвадалахару я заразился обычной болезнью туристов и целыми днями не решался выйти из комнаты. Потом Элен без конца напоминала о том вопле души, который вырвался у меня в самую трудную минуту: «Слава богу, у них есть уборная! Слава богу, у них есть уборная!»

Через узорную железную решетку балкона в комнату вливалась разноголосица уличных звуков: звонки велосипедов, гудки сирен, скрип тормозов, крики продавцов лотерейных билетов. Это была нестройная мелодия, но в ней чувствовалась музыка новой, неизведанной жизни, и мы начинали входить в ее ритм. В памяти всплывали забытые испанские слова, гул голосов в ресторане не казался уже таким незнакомым, и мы чувствовали себя среди людей на улицах и базарах гораздо более непринужденно.

Темп жизни был очень уютный. Никто никуда не спешил, и «сейчас» могло действительно длиться час. Говорят, что в Мексике один только бой быков начинается вовремя, в Гвадалахаре же вовремя начиналось еще кое–что. Ровно в два часа раздавался бой часов на башне старого собора, все лавки мгновенно закрывались и наступала сиеста. Перед ресторанами располагались маленькие оркестры народных инструментов (mariachi) и посетители усаживались поудобнее, чтобы насладиться двухчасовым отдыхом.

Мы с Элен ежедневно ели в новых кафе. В большинстве из них бросалось в глаза отсутствие женщин, и, когда мы входили, мужчины удивленно поднимали головы. Невозможно было съесть все шесть блюд зараз, но днем цены были дешевле, и мы наслаждались неторопливым обедом и музыкой. Однажды, возвращаясь из ближайшего ресторана после обеда, мы услыхали, что из столовой отеля раздается особенно мелодичная музыка. Сквозь открытые двери виднелся оркестр из восьми человек, игравший для одинокого посетителя, который, судя по количеству пустых стаканов на его столике, питался исключительно жидкостями. Музыканты, блистая своими расшитыми серебром сомбреро, в усыпанных звездами куртках и черных штанах в обтяжку, стояли полукругом.

— Этого нельзя упустить, — сказал я Элен. — Войди и закажи кофе, а я поднимусь и посмотрю, как там Дина.

Когда я спускался по лестнице, то подумал, что уже опоздал: музыки не было слышно. Но, подойдя к открытой двери, увидел, что концерт только начинается. Скрипачи, гитаристы и трубачи ждали, пока нанявший их джентльмен поднимет свой бокал в честь Элен. Дирижер как раз направлялся к ее столику. Это меня позабавило, и я отошел назад. «Вот прекрасный случай для нее поговорить по–испански», — подумал я. Хотя должен признаться, что, если бы ее поклонник не был тучным, пожилым человеком, а был бы молод и дерзок, я бы не так охотно поощрял эти упражнения в лингвистике.

Дирижер подошел к ее столу и поклонился:

— Мой патрон просит прекрасную сеньору выбрать, что нам играть.

Элен подняла на него глаза от своей чашки и. улыбнулась:

— Поблагодарите его от меня, пожалуйста, но у меня нет никаких пожеланий.

Я подумал, что она очень мило вывернулась из создавшегося положения, и только было собрался войти, как вдруг увидел, что от этого джентльмена не так–то легко отделаться. Последовал разговор шепотом, и музыкант вернулся к столику Элен.

— Сеньор настаивает, чтобы сеньора выбрала, что играть.

Элен колебалась. Все испанские песни вылетели у нее из головы, все, кроме, впрочем, одной.

Мексиканские улочки

Это был неудачный выбор. У сеньора заблестели глаза. Он, видно, был из тех, кто разделял весьма распространенное здесь мнение, что с американками знакомиться легко, и истолковал название песни как прямой намек. Он пошатываясь двинулся к столику Элен и подал знак музыкантам; комнату наполнили звуки «Любви». Потом ему показалось, что певцы поют недостаточно хорошо, и он сам принялся подпевать им, с каждой строфой подходя все ближе и ближе.

Основательно встревоженная тем, что ее так ложно поняли, Элен забивалась в угол все дальше и дальше. Тут мне стало не до забав — бог с ним, с испанским!.. Я с непринужденным видом уселся рядом с ней и кивнул изумленному джентльмену.

— Продолжайте, пожалуйста, — сказал я. — Это наша любимая песня.

Всю неделю в Гвадалахаре мы просыпались рано утром под шарканье метлы дворника и отправлялись бродить по городу. Иногда мы брали коляску, и цокот копыт будил эхо в спокойных переулочках, где за унылым однообразием заборов нам на миг открывался уголок роскошного сада. Мы видели, как идут в школу ребятишки и чистеньких сине–белых формах, а сложенные книги, точно ранец, висят у них за спиной. Порой мы шли на центральный рынок, где под стальными ребрами железобетонных перекрытий без устали бьется торговый пульс народа. Толпа несла нас между крытыми ларьками и прилавками, мимо седел и кусков пестрых тканей, мимо сандалий, вырезанных из шин, и жестянщика, с грохотом мастерившего ковши из старых консервных банок. Мы видели, как мальчишка сдирает с проволоки изоляцию, а потом девочка плетет из этой проволоки корзину. Здесь ничего не пропадало даром, кроме времени. На углу уличный фокусник тянет, зазывает равнодушных зрителей, а рядом, у товаров, которые никто не покупает, спит укутанная в шаль старуха, и ее негромкое похрапывание словно аккомпанирует шлепанью рук, изготовляющих tortillas (Кукурузные лепешки (испан.)). Сквозь железные ворота рынка вырывается немыслимый букет запахов. Усеянные мухами, свисают длинные куски мяса; огромные круги желтого сыра перебивают аромат его соседей — цветов, а рядом высокими пирамидами громоздятся овощи. В одном углу качаются гроздья бананов, среди них какой–то гигантский сорт, который мне никогда прежде не попадался.

В церкви напротив рынка мерцающие свечи освещают темные фигуры перед закопченной статуей мадонны. Мы с Элен долго стояли молча, прислушиваясь к приглушенному бормотанию молитв, пока в церковь, громко разговаривая, не вошли двое туристов; все глаза обратились к ним — холодные, красноречивые.

Вторую половину дня, когда по звону соборных колоколов город возвращался к работе, мы проводили в парках у фонтанов. Это было время покоя, время, когда можно было дать улечься краскам, звукам и впечатлениям дня, прежде чем настанет вечер и нас захлестнет новый поток ощущений. Позже, когда быстролетные сумерки превращались в ночь, мы снова шли бродить по улицам. Обходя вытянутые ноги людей, сидящих на порогах домов, мы двигались за продавцом щенков или за торговцем засахаренными земляными орехами, который добродушно поругивал ребятишек, цеплявшихся за его тележку. Бумажные конусы с розовыми карамельками соперничали яркостью с неоновой рекламой пива «Карта Бланка», а рядом пылали жаровни с кукурузными зернами и пляшущее пламя таинственными бликами озаряло лицо старухи, помешивающей уголья. В тени домов какие–то бесформенные фигуры устраивались на ночь, а в полуосвещенных парках темными сливающимися пятнами маячили влюбленные.

Каждую ночь мы возвращались в свой отель, изнемогая от переполнявших нас чувств и впечатлений, перепутанных и сложных, как фрески Ороско (Ороско, Хосе Клементе (1883–1949) — известный мексиканский художник, один из основоположников мексиканской монументальной живописи). Веселая музыка оркестра mariachi на углу заглушала уличные звуки, но я слышал эти звуки внутренним слухом — плач ребенка, шепот нищего, шарканье калеки, передвигающегося на руках и коленях. Когда музыканты складывали инструменты и голоса в кафе смолкали, в ночи оставались лишь свистки сторожей, перекликавшихся с товарищами на соседних улицах.

К концу третьей недели пребывания в Мексике «Черепаха» начала оправдывать свое название: мы проехали всего тысячу сто миль. Но наш путь не измерялся ни милями, ни днями — по крайней мере в ту пору. Маршрут зависел только от нашей прихоти, а планы — от фантазии, и, когда нам рассказали о Гуанахуато — городке, столь же редко посещаемом туристами, сколь живописном, мы решили по пути в Мехико заглянуть и туда.

Но не проехали мы и ста миль из двухсот, отделяющих Гвадалахару от Гуанахуато, как нам попался другой городок — Сан—Хуан–де–лос-Лагос. Узкие улицы его были запружены народом, и я было подумал, что здесь просто базарный день, когда жители окрестных деревень собираются на торговой площади, чтобы обменяться товарами и последними новостями. Но, проехав городок насквозь, мы увидели зрелище, которое показало нам, что тут дело посерьезнее. По дороге вели коренастого юношу, глаза его были завязаны, голова увенчана терновым венцом, а обнаженная грудь утыкана колючками кактуса. За ним следовала молодая женщина в черном платье, покрытом серой пылью, она очень медленно ползла па коленях, а пожилой мужчина клал перед ней на землю одеяла. Здесь же невозмутимо жевали свою жвачку коровы, а люди сидели, укрывшись от солнца. одеялами, или прятались в тени под брюхом осликов.

Еще дальше толпа запрудила огромное поле, и сквозь клубы пыли мы увидели высокие головные уборы из перьев, какие при ритуальных танцах надевают индейцы. Мы поставили джип и с трудом протиснулись сквозь толпу к середине поля, не очень уверенные в том, что здесь приветливо встретят чужаков. Раскаленная земля жгла ноги сквозь обувь, а пыль, поднятая тысячами ног, набивалась в ноздри. Внезапно толпа всколыхнулась и потом расступилась, точно Красное море перед Моисеем; в образовавшуюся брешь хлынуло десятка два танцующих индейцев. Деревянные копья ударяли в деревянные щиты; розовые, голубые и коричневые перья колыхались над серебряными шлемами из папье–маше, — это ацтеки в усыпанных блестками головных уборах сражались против облаченных в латы испанцев, разыгрывая пантомиму завоевания страны. Позади них медленно выступал священник в белой сутане, возглавляя совершенно средневековую процессию; л сухом безветренном воздухе поникнув колыхались–яркие флаги в ознаменование ежегодного паломничества в Сан—Хуан–де–лос-Лагос. Женщины с заплаканными и перепачканными грязью лицами падали на колени, мужчины крестились на застекленный образ мадонны Гуаделупской, которую несли в сопровождении целой свиты юных девушек, одетых в некогда белые конфирмационные платья. За ними двигалась пестрая толпа мексиканцев из всех слоев общества: одетые в черное бизнесмены с небритыми бородами недельной давности, аристократические дамы под кружевными вуалями, гордые индейцы с непроницаемыми лицами, в коротких юбках поверх штанов до колен; шествие замыкали старики на волах или на носилках. Все были босы. Одна и та же тягучая, монотонная мелодия сопровождала шествие.

Мнимые ацтеки и испанцы продолжали свою битву, шаркая ногами в странном танце: они кружились — два шага вперед, один назад — под треньканье крошечных струнных инструментов. Толпа волной катилась по обе стороны процессии и, подхватив, понесла и нас с Элен. Вдруг, точно по условному знаку, битва прекратилась, шествие закончилось и толпа разошлась. Настало время сиесты. Вскоре к безоблачному небу потянулись сотни дымков; люди кучками сидели вокруг костров, вытаскивали из закопченных котелков куски мяса или так же ловко, как ковбой свертывает цигарку, одной рукой завертывали бобы в tortillas. Над каждой группой реял флаг родного города. Многие пришли сюда за целых сто пятьдесят миль.

Вид мяса и бобов напомнил и нам, что мы ничего не ели с раннего утра. Пройдя добрых две мили назад к джипу, двинулись дальше к Гуанахуато, высматривая по дороге подходящий ресторанчик. Мы несколько изменили свой дорожный режим. Вместо того чтобы готовить три раза в день самим, мы теперь приноровились в середине дня делать остановку для плотного обеда, а утром и вечером питались фруктами и кофе со сладкими булочками. Одной из причин такого изменения режима послужило то, что у нас кончался запас консервов для Дины и нам все равно приходилось каждый день останавливаться и покупать ей свежее мясо на базаре. Тогда же мы кстати наполняли и свои корзинки плодами манго, апельсинами или бананами. Но по правде сказать, нам просто нравилось останавливаться у маленьких харчевен, где можно поговорить по–испански.

В тот день, когда мы подъехали к непрезентабельному ресторанчику на краю какой–то крошечной деревушки, думать об основательной еде было уже поздно. В расписных банках из–под керосина цвела розовая герань, и голодные куры что–то клевали у порога. Мы вошли, но я успел с надеждой шепнуть Элен:

— Мы тоже пыльные и загорелые — может, сойдем за паломников?

В углу, как обычно, стоял таз и возле него — большой брусок синего мыла. Мы умылись и с мокрыми руками направились к столу. Официант, еще более заросший, чем я сам, быстро перевернул свой засаленный фартук на другую, чуть менее грязную сторону, схватил распылитель и пустил в воздух струю «ДДТ». Затем, повернув скатерть так, чтобы жирные пятна оказались подальше от нас, он сказал:

— Что подать нашим американским гостям? Конечно, мы были разочарованы тем, что нас так сразу разоблачили, но аппетит наш от этого не пострадал. Я задумался. Что взять: яйца по–мексикански или жаркое по–мексикански? И то и другое жарили с луком и помидорами — все–таки какое–то подобие свежего салата, о котором мы мечтали. Тут я вспомнил покрытые мухами куски мяса на рынке и кур у порога и решил, что разумнее всего заказать яйца.

— Яйца по–мексикански, — бодро заявил я на испанском языке.

Элен толкнула меня в бок.

— Попроси, чтобы было не очень остро, — сказала она. Мы еще слишком хорошо помнили, что частенько все прохладительные напитки Мексики не могли остудить наши пылающие глотки.

— No muy caliente (Не очень горячо (испан.)), — предупредил я.

Официант с минуту колебался, потом пожал плечами и направился в кухню. Когда он передал заказ поварихе, та изумленно запротестовала — она, видно, любила свое дело — и с трудом протиснулась в дверь. Они оба некоторое время разглядывали нас, затем переглянулись и теперь уже вдвоем пожали плечами. Я засмеялся:

— Они, наверное, думают: «Сумасшедшие американцы не любят чилийского перца».

Из кухни поплыл аромат жареного лука, и голод наш возрастал с каждой минутой. Мы ждали. Вошли другие посетители, сделали заказ и получили желаемое, а мы все ждали. Наконец через полчаса официант поставил перед нами две тарелки. После первого куска я положил вилку.

— Яйца холодные, — сказал я. — И такие же острые, как обычно.

Официант выглядел смущенным.

— Но вы же так заказали. Вы сами сказали: «Не очень горячие».

Человек, сидящий за соседним столиком, улыбнулся и вмешался в разговор.

— Простите, — сказал он. — Но по–испански «caliente» относится только к температуре. Если мы хотим сказать «остро», мы говорим «picante».

Да, мы с удовольствием ели в придорожных ресторанах и редко забывали полученные там уроки испанского языка.

Отсюда до Гуаиахуато было рукой подать, но приближался вечер, и мы решили сэкономить на отеле и провести ночь у дороги в нескольких милях от города. Ночь прошла не очень–то спокойно: Дина и целая компания слишком любопытных волов изобразили нестройную симфонию лая и мычания. А на утро мы уже ехали по узкой главной улице города, который некогда был колыбелью войны Мексики за независимость. Гуанахуато — это чаша, полная лепящихся по отвесным склонам, выжженных солнцем домов, красных черепичных крыш, углы которых вызвали бы восторг поклонников абстрактной живописи, улиц, бушующих красками, где в зеленых кактусовых садах сушится белье.

Нам порекомендовали отель, но при одном взгляде на величественный замок, возвышающийся на холме над городом, мы поняли, что наш кошелек отощает здесь слишком быстро. И мы выбрали скромную гостиницу, выходящую на крошечную треугольную главную площадь на самом дне города–чаши. Дину тоже приняли как желанного гостя, и единственным недостатком оказалось отсутствие стоянки для «Черепахи», а между тем известие о ее появлении распространилось мгновенно, за те несколько минут, которые она постояла у входа в отель. Когда я спросил, куда ее поставить, директор был вне себя.

— Но, сеньор, это же современный отель! У нас прекрасные стоянки для машин.

Мы успокоились и взяли номер, а услужливый директор послал мальчика, по имени Педро, показать мне, куда поставить машину.

— Вам будет трудновато найти одним, — пояснил он.

Так оно и вышло. Мальчик повел меня вниз по узкой извилистой главной улице, и в конце концов я уверился, что мы отправляемся за город. При этом он не переставая кричал: «Сюда, сюда», и люди высовывали головы из окон с таким интересом, словно в город приехал цирк и по улицам ведут слонов. Потом мы круто повернули вправо и двинулись в другом направлении, по еще более узкой улице, где волам приходилось забираться на высокие тротуары. Я только собрался сказать, что «прекрасные стоянки» что–то уж очень далеко, как вдруг мальчишка, с трудом переводя дыхание, остановился возле входа в какой–то двор.

— Вот мы и пришли! — с торжеством объявил он. Я совершенно растерялся.

— Куда? — спросил я.

— Но это же задний двор отеля, — радостно ответил тот.

К этому времени в крошечном закоулке толпилось уже полгорода, и все давали самые противоречивые советы, как наилучшим способом поставить «Черепаху» на место. Я взглянул за ворота. По ширине они годились бы разве что для лошадей, запряженных цугом, и, вероятно, так и были задуманы. Но видно, нашелся изобретательный каменщик, и на высоте трех футов от земли, на уровне крыльев автомобиля, он вырубил довольно глубокие ниши, так что ворота напомнили мне карикатуру, изображающую дверь, предназначенную для кривоногого ковбоя. Жаль, что этот каменщик не вырубил место и для широкополой ковбойской шляпы, ибо по бокам «Черепахи», как раз над крыльями, выступали полки с канистрами. Пока зрители оживленно обменивались мнениями, я вынул свою рулетку. Если убрать висячие замки, мы ухитримся как–нибудь протиснуться. Со вздохом облегчения я загнал «Черепаху» в угол двора. Педро помог мне перетащить вещи и сказал весело:

— Я могу служить и гидом.

Обычно мы не брали гидов, предпочитая бродить одни, но, когда на следующее утро он появился с отмытым до блеска лицом и гладко причесанными черными волосами, мы не колебались ни минуты.

С Педро мы облазили весь город: карабкались по круто сбегающим с гор улицам мимо домов староиспанской архитектуры, мимо фонтанов, откуда женщины, точно библейская Ревекка, несли воду в глиняных кувшинах; усталые, брели по дорогам, по которым когда–то тащились волы, груженные серебром, добытым в окрестностях Гуанахуато. Некогда город уступал пальму первенства только Мехико, но большинство копей закрыли, и он постепенно захирел и впал в безвестность. Теперь он с гордостью хранит память о былом колониальном величии, всячески сопротивляясь вторжению современной архитектуры. Лишь немногие улицы широки настолько, что может проехать машина.

Мы побывали в селении Долорес, где 16 сентября 1810 года прозвучал исторический призыв Мигеля Идальго (Grito do Dolores), с которого началось восстание мексиканцев против Испании. Важную роль в войне мексиканцев за независимость сыграла Альхондига — большое прямоугольное здание в центре города, когда–то бывшее зернохранилищем, потом ставшее крепостью, затем тюрьмой, а теперь превращенное в музей. Педро рассказал нам о местном герое — шахтере, по имени Пипила, который, прикрыв спину вместо щита каменной плитой, сумел поджечь одну из дверей и таким образом помог восставшим захватить здание. Позже, когда оно снова попало в руки роялистов, на железных крюках по углам здания были вывешены головы Идальго и еще трех повстанцев.

Педро пленял нас больше всего своей неиссякаемой жизнерадостностью. Он появлялся в отеле ежедневно, когда мы ели свой мексиканский завтрак, состоящий из сладких булочек и ложки сгущенного кофе, разведенного горячим молоком, и сообщал нам программу на весь день. Накануне нашего отъезда из Гуанахуато он сказал с лукавой улыбкой:

— Самое лучшее я приберег напоследок.

Я никак не мог понять, что он имеет в виду. Он ужо показал нам свои любимые улицы — улицу Прыгающих обезьян, улицу Квакающих лягушек и улицу Поцелуя, такую узкую, что балконы противоположных домов почти соприкасались и влюбленные могли целоваться прямо через улицу. Осмотрели мы и все общественные здания, парки и плотину на окраине города.

— Что же это за чудо ты приберег напоследок? — спросил я.

— Сегодня я поведу вас на кладбище.

Мы с Элен не очень–то рвались на кладбище, но Педро настаивал, уверял, что это совершенно особое кладбище, и в конце концов мы согласились. Когда мы дошли до железных ворот в высокой стене, Педро, не останавливаясь, повел нас мимо крестов и памятников к большому бетонному склепу; здесь он показал пальцем на едва заметную винтовую лестницу, уходящую вниз, в черную дыру.

— Мы спустимся туда, — таинственно сказал он.

В глазах Педро Элен, наверное, увидела тот же блеск, что и в глазах сморщенного старика, который четыре года назад водил нас по катакомбам другого кладбища. Старик, как и Педро, не был лишен чувства юмора. При мерцающем свете одинокой свечи он вел нас по темному туннелю, невнятно бормоча бесконечную историю о церкви, основанной в XVI веке. В конце туннеля он торжественно приподнял крышку какого–то ящика и пригласил нас взглянуть. Оттуда, словно сердясь за то, что мы нарушили ее покой, глядела устрашающая мумия.

— Это основатель нашей церкви, — сказал старик.

Мы отклонили его любезное предложение осмотреть остальные святыни и поскорее поспешили выкарабкаться из темной пещеры. Но от старика не так–то легко было отделаться. Он настоял, чтобы мы осмотрели церковные хоры — полутемный балкон над алтарем. Но здесь нас так очаровала прекрасная рукописная книга псалмов, что мы совершенно забыли о своем гиде. А он вдруг как загогочет:

— Глядите–ка, вот он, наш основатель!

Мы с Элен даже выронили книгу, в ужасе думая, что страшная мумия, стуча костями по полу, движется к нам, волоча за собой истлевший саван. А старый паук хохотал как сумасшедший, указывая пальцем на деревянную статую; она, как живая, сидела на резном стуле (на хорах) у стены.

Вспомнив этот случай, Элен сказала:

— Спасибо, но я лучше подожду здесь. Педро пришел в восторг.

— Боитесь, — сказал он убежденно.

Я бы охотно последовал примеру Элен, но теперь выбора не было, и мне оставалось только лезть за ним под землю. Там, в конце длинного коридора, при слабом свете, сочившемся откуда–то сверху, я увидел нечто ужасное, способное соперничать только с «Герникой» Пикассо. У стены с искаженными, словно от боли, лицами стояли десятки трупов. Тела были обтянуты коричневой пергаментной кожей, черные волокна волос висели клочьями, безгубые рты щерились желтыми выкрошенными зубами, пустые глазницы были устремлены во тьму.

Педро объяснил. Эти трупы — естественные мумии, они сохраняются благодаря какому–то особому составу почвы. А кладбище маленькое, и место там дается только на определенный срок, после чего тела выкапывают. Те, что мумифицировались, ставят в одном конце катакомб, а истлевшие кости остальных аккуратно складывают в другом — ноги к ногам, руки к рукам, череп к черепу и так далее; все лежат в полном порядке.

— А тебе совсем не страшно? Ни капельки? — спросил я Педро.

— Конечно, нет. — Он усмехнулся: — Они ведь меня не тронут.

Но я заметил, что он первым побежал по винтовой лестнице вверх, на благоухающее цветами кладбище.

Широкая Пасео–де–ла-Реформа в Мехико была забита машинами, мчавшимися, как на гонках. Ездить по столице вообще весьма трудно, а на «Черепахе» — просто невозможно, ибо наше странное лодкоподобное сооружение имело колоссальный успех среди местных сумасшедших шоферов. А на узких улицах нос «Черепахи» настолько выдавался вперед, что мы выезжали на перекресток прежде, чем успевали убедиться, что путь свободен. После того как мы застряли в карусели уличного движения и минут десять кружили, прежде чем удалось выбраться, мы решили оставить джип у агентства автомобилей «Виллис» и пешком идти на поиски отеля. Но жизнь пешехода в Мехико тоже полна опасностей. «Нерешительный да погибнет!» — пожалуй, самое подходящее определение, и нашим девизом стало: «Стань, глянь и беги!».

В отеле, где мы останавливались прежде, сменился хозяин. Теперь они не пускали собак. Мы зашли в несколько других отелей и натолкнулись на таких же несговорчивых владельцев; тогда мы обратились к шоферу такси. Он знал местечко, которое нас устроит: хозяин любит собак, рядом парк, где можно прогуливать Дину, цены умеренные и это недалеко от центра. Все это выглядело довольно заманчиво, и мы попросили его отвезти нас туда.

Мы рванулись с места, точно шарик в колесе рулетки, объехали вокруг памятника Независимости, и шофер, не глядя ни вправо, ни влево, погнал вниз по Пасео, как будто наше такси было единственной машиной на всей улице. После того как мы буквально на волосок избежали нескольких столкновений, я спросил его, в чем секрет его езды.

— О, сеньор, здесь нет никакого секрета. Я просто слежу за тем, чтобы не налететь на впереди идущую машину. А если кто–нибудь ударит меня сзади, так это его вина.

Я не уловил логики этого ответа и пришел к выводу, что маленькому образку святого Христофора, прикрепленному к щитку его машины, приходится быть начеку все двадцать четыре часа в сутки.

Когда мы наконец подлетели и со скрипом затормозили перед дверью отеля, я никак не мог согласиться с утверждением шофера, что это «недалеко от центра», но так как остальные перечисленные им достоинства были налицо, то мы здесь и устроились.

Мехико был последним большим городом перед первым непроходимым участком Панамериканской магистрали на пути к Гватемале, и необходимо было о многом подумать и многое предусмотреть. Джип нуждался в хорошей профилактике, в частности следовало заменить прогнувшиеся рессоры, кроме того, нужно было купить достаточно продуктов, чтобы хватило на весь отрезок пути, где не встретишь жилья, и получить визы для въезда в Гватемалу.

Во многих странах на визах ставят дату выезда, поэтому мы решили получать их по пути, а не дома перед стартом. Но прежде всего в посольстве США нас ждала почта, и, сидя часами за прохладными хрустящими салатами в Сэнборне — этой мексиканской Мекке для американцев, мы снова и снова перечитывали письма.

За неделю мы успели сделать все, что нужно, и еще ухитрились осмотреть Национальный дворец с фресками Риверы, Дворец изобразительных искусств, Воровской рынок, новый университетский городок и множество прочих достопримечательностей, которые полагается видеть туристам. На последний день у нас не было никаких планов, и Элен предложила погулять с Диной в парке Аламеда. Дина решила, что это прекрасная мысль, мигом проглотила свой обед и, держа в зубах поводок, побежала к двери.

В парке царило обычное оживление. Облака воздушных шаров колыхались над головами продавцов, обезьянка в крошечном сомбреро танцевала под звуки старой шарманки, фотографы прятались под черными покрывалами и нацеливали глаза своих неуклюжих ящиков на ерзающих детей. Дина обнюхала каждый цветок вокруг памятника Хуаресу, съела taco (Кусочек какой–либо еды (испан.)), которым се угостил торговец, и порвала дипломатические отношения с какой–то собакой сомнительного происхождения — та была страстным поборником политики добрососедских отношений. Но когда мы остановились против Дворца изобразительных искусств, этой прогулке пришел печальный конец. Элен вдруг углядела объявление, возвещающее об открытии новой выставки.

— Но уже поздно, — запротестовал я. — У нас нет времени отвести Дину в отель.

— Возьмем ее с собой. Ее примут за поводыря.

— Чисто женская логика! Слепцы с поводырями не ходят в музей искусств.

— Давай попробуем. У нас ведь больше не будет случая увидеть эту выставку.

На том мы и порешили: вошли в мраморное фойе и по изогнутой лестнице поднялись в выставочные залы. Никто не обращал на нас никакого внимания, и я уже начал верить, что был не прав, отказываясь вести сюда Дину. Она отлично шествовала рядом вдоль коридоров, уставленных скульптурами молодых мексиканских модернистов, и преспокойно лежала у наших ног, пока мы осматривали фрески Ороско и Сикейроса и картины Тамайо. Лишь когда мы поднялись на третий этаж, Дина дала нам понять, что с ней что–то неладно. Видно, taco не пошел ей на пользу. Она отчаянно искала ближайший выход на улицу.

— Что делать? — в ужасе спросила Элен.

Я был вовсе не в восторге от всего этого.

— Давай–ка выведем ее отсюда.

Мы помчались вниз по лестнице, и нельзя сказать, что на нас и теперь никто не обращал внимания. Мы уже достигли вестибюля, но тут собака не могла больше терпеть. На глазах изумленного и шокированного швейцара в безукоризненной ливрее Элен с Диной рванулись прямо в угол, где наш пес аккуратно выложил остатки taco в начищенную до блеска медную плевательницу. С глупейшим, но явно облегченным видом Дина зашагала рядом, и мы все трое вернулись в отель и принялись укладываться.

Чтобы избежать опасностей уличного движения — впрочем, мы сами тоже были для него угрозой, — мы уехали из Мехико на рассвете. Отличная Панамериканская магистраль повела нас через зеленые поля центрального плато, мимо утихших вулканов — индейцы прозвали их «Спящая дама» и «Стерегущий ее сон возлюбленный», — вдоль по ущелью в десять тысяч футов длиной, где хвойные леса подступали к самому асфальту шоссе, и дальше вниз, в засушливое царство кактусов и шалфея.

В Оахаке в тени сверкающих белых навесов индейцы племен сапотек и мисатек выставили для туристов яркие серапе и крошечные глиняные фигурки собак, птиц и лягушек. Но всего в восьми милях оттуда мы встретили более яркий образец некогда богатой культуры сапотеков — Монте—Альбан, который переживал расцвет, когда эпоха Возрождения только начиналась. Дорога петляя шла в гору, и, пройдя несколько миль, мы поднялись всего на две тысячи футов на вершину, к месту погребения царей и жрецов. Некоторые могилы были разрыты и уже отдали людям свои сокровища — золото и нефрит, но остальные все еще лежали нетронутыми под пятивековой пылью и тощим кустарником. Мы в полном одиночестве бродили меж молчаливых строений по разрушенным дворам, поднимались на ступенчатые пирамиды и совали фонарики в темные пещеры. Племя сапотеков продолжало жить в камне, на стенах: на плоских барельефах танцевали девушки, врачи лечили пациентов, астрономы смотрели на небеса… Рядом с закругленными линиями искусства сапотеков виднелись и угловатые надписи их завоевателей — мисатеков. Эти союзники ацтеков изображали побежденных сапотеков вниз головой. С трепетом первооткрывателей мы ползли на четвереньках по подземным коридорам, вившимся между алтарями и пирамидами, но эта иллюзия сразу рассеялась, когда мы вдруг очутились под крышей из стекла и бетона и, точно кроты, выскочили из подземной норы на солнце прямо в объятия гида.

Километрах в двадцати пяти к югу от Оахаки есть еще один памятник культуры сапотеков — Митла, город мертвых. Он был построен как место отдохновения для духов умерших; храмы и открытые дворы сооружены из каменных глыб весом до двадцати тонн. В отличие от картин жизни, которые мы видели в Монте—Альбане, здесь стены храмов украшены выпуклой каменной мозаикой и горизонтальными рядами глубоко вдавленных геометрических фигур. По сравнению с Монте—Альбаном Митле не повезло: испанцы о ней узнали. По своему обыкновению, они разграбили святилище, а затем построили церковь на развалинах храма. Внизу, под главным зданием, в темпом подземелье, стоял огромный каменный цилиндр; местная легенда говорит, что тому, кто его обнимет, камень предсказывает, сколько ему осталось жить: чем больше расстояние между кончиками пальцев, тем меньше оставшихся лет жизни. Вот был бы популярный оракул для гурманов XX века!

Причудлива каменная мозаика Митлы

Двигаясь дальше к югу от Оахаки, мы направились к Теуинтепеку, городу кокосовых пальм и сахарного тростника, стоящему на берегу коричневой реки, которая миль за двадцать оттуда впадает в Тихий океан. Когда–то предполагалось, что через Теуинтепек пройдет сухопутный путь, по которому корабли должны были возить на железнодорожных платформах, но после открытия Панамского канала от этого плана отказались. Однако Теуинтепек и раньше имел важное значение как место стоянки караванов, перевозящих грузы с испанских судов, бороздивших оба океана.

Когда мы остановились в Тсуинтепеке, чтобы купить мяса для Дины и пополнить запасы фруктов, здесь в полном разгаре был какой–то праздник. На песчаных улицах этого матриархального города раздавались громкие голоса женщин, говоривших по–сапотекски. Теуинтепекские женщины даже босиком выглядели не менее семи футов ростом из–за своих гофрированных крахмальных белых головных уборов. По одной версии, этот обычай возник после того, как у побережья Тихого океана потерпел крушение корабль с грузом крестильных сорочек для младенцев. Не зная, что с ними делать, индейские женщины надели их на головы — единственное место, где они могли бы пригодиться. Наверное, эти высокие шляпы, увеличивающие рост, и придают женщинам чувство превосходства. Во всяком случае сапотекские девы–воительницы с миндалевидными глазами выступают очень гордо в своих прямых бархатных блузах и пышных цыганских юбках. Их царственность еще больше подчеркивают бархатные ленты в волосах, серьги из испанских монет и золотые ожерелья на шее. Повелительным жестом жезла, увитого цветами, группа женщин предложила нам остановиться и отпустила только после того, как поставили нам обоим печати на щеки. Мы долго потом не могли смыть красную краску.

Мексиканские женщины

На рынке также царили женщины и не было буквально ни одного мужчины. За мясо заплатил я, но дама–мясник меня полностью игнорировала, завернула кусок в банановый лист и отдала Элен и сверток, и сдачу. Я понял этот весьма недвусмысленный намек и решил подождать снаружи, пока Элен закончит покупки. Перешагнув через трехфутовую игуану, растянувшуюся на полу, я стал пробираться к выходу между корзинами гардений, роз, мешками ананасов, плодов папайи и манго. Выбравшись из здания рынка, я прислонился к одной из колонн, подпиравших крышу. Видно, я поступил правильно, так как тотчас же нашлась и компания. Ко мне шатаясь подошел молодой сапотек, протянул бутылку мутно–желтого меска–ля — перебродившего кактусового сока — и дружески настоял, чтобы я выпил. От первого же глотка у меня начался кашель и из глаз полились слезы: будь это расплавленный свинец, он жег бы не больше. Я не был в восторге от его выбора вина, но очень заинтересовался выбранной им темой нашей беседы. Он всячески прославлял достоинства матриархального строя в Теуинтепеке, и его точка зрения вкратце сводилась к следующему: «А, пускай себе женщины командуют. Они такие красивые и, наверное, толковей нас. Да к тому же их просто больше».

Когда мы с Элен ушли с рынка, я уже ничуть не удивился, увидев на центральной площади бронзовую статую женщины; ее, видно, воздвигли матери города в качестве постоянного напоминания мужчинам.

За Теуинтепеком дорога некоторое время опять бежала среди пальм и сахарного тростника, мимо побелевших соляных болот, и, когда мы снова свернули в глубь страны, земля, выжженная солнцем, стала соломенного цвета, а на горизонте колыхались волны горячего воздуха. От Мехико «Черепаха» катила на новых рессорах. Дополнительные листы помогали ей взбираться на кочки мягко, как танку; они же увеличили просвет между корпусом и дорогой, а это немаловажно, если нам придется повторить путь, проделанный в 1951 году.

Мексика хвасталась, что на ее территории магистральное шоссе идет от границы до границы. Гватемала утверждала то же самое, и все это была сущая правда, но обе магистрали не были связаны между собой. Оба шоссе касались мексикано–гватемальской границы с противоположных сторон горного хребта. Обычно, чтобы проехать в Гватемалу машиной, надо было преодолеть семьсот миль от Мехико до Арриаги по той самой дороге, по которой мы ехали сейчас, и там погрузить машину на товарный поезд. Отсюда железная дорога на протяжении ста пятидесяти миль шла вдоль южных склонов горного хребта до Тапачулы, где снова начиналась магистраль к югу, на Гватемалу.

Гватемала. На ступенях церкви св. Фомы, построенной в XVI веке

В 1951 году у Арриаги мы впервые отступили от обычного маршрута. Вместо того чтобы погрузить свой джип на товарную платформу, мы проехали еще пятнадцать миль по узкой пыльной дороге в Тоналу, и здесь нам прямо сказали, что дальше пути нет. Мы сидели на краю Тоналы и разглядывали карту Чьяпаса, самого отсталого штата Мексики, а мимо по улице грохотали арбы, запряженные волами. Одна из них особенно привлекла наше внимание: старик возчик, видно, взвалил на нее все свое имущество да еще усадил поверх всю семью. Мы смотрели, как телега исчезает в густых переплетениях зарослей, и одна и та же мысль мелькнула у обоих: в Тапа–чулу можно проехать на арбе.

Окрыленные надеждой, мы поспешили за стариком по свежим бороздам в пыли и спросили его, куда ведет эта дорога.

— В Трес—Пикос, — ответил он.

Мы снова развернули карту. Трес—Пикос был первый же маленький городишко на железной дороге. Мы приободрились и продолжали свой путь. Вскоре выяснилось, что не надо спрашивать дорогу на Тапачулу: это слишком далеко. Мы ехали от деревушки к деревушке, интуитивно выбирая правильную из множества встречаемых дорог. Временами приходилось валить деревья, засыпать ямы и колеи, почти на руках перетаскивать джип через болота. В удушливые ночи, когда тучи москитов вились вокруг наших сеток, мы, слишком измученные, чтобы есть, забирались в кузов и засыпали под тяжелое сопение Дипы. От Тоналы до Тапачулы всего сто тридцать пять миль поездом, но во время первого путешествия мы потратили восемь невыносимо тяжких дней и проехали двести двадцать миль.

И теперь, по пути из Теуинтепека, эти восемь дней снова воскресли в нашем воображении. Мы вовсе не жаждали их повторения, если есть хоть какая–нибудь другая дорога. В Мехико мы услыхали обнадеживающие известия, что Гватемала проводит новое шоссе, соединяющее ее с Мексикой у Эль—Окотала, на северной стороне хребта. И прежде чем отправиться в Арриагу, мы решили взглянуть, нельзя ли проехать этой новой дорогой. Оставив и стороне ветку на Арриагу, мы проехали лишних двести миль до границы. Дорога увела нас к северу от Сиерра—Мадре, в страну красивых светлокожих индейцев чамула. Рядом с нами по тропинке бежало рысцой много мужчин в одежде, состоящей из коротких штанов и широкополых плоских шляп из толстой соломы, украшенных пучком развевающихся цветных лент. Об этих лентах нам рассказывали две совершенно различные версии. Одни говорили, что ленты показывают, сколько у человека сыновей, а другие уверяли, что ленты — признак холостяка. Возможно, что правы и те и другие.

У Эль—Окотала не оказалось и намека на магистральное шоссе в Гватемалу. Мексиканская дорога, асфальтированная до самой границы, упиралась в барьер поросших лесом гор. Два гватемальских пограничника сказали нам, что строительство началось с другого конца и недостроенным остался еще участок в двадцать пять миль. Перед нами была всего лишь пешеходная тропинка, и пограничник добавил, что несколько месяцев тому назад даже мотоциклу пришлось повернуть обратно.

Выбора не было, и мы, подавленные, отправились назад по шоссе до поворота в долину, где лежала Арриага. На сухом плато мы сделали привал под крики попугаев, таких неуместных в этой бесплодной стране колючих кактусов и низкорослых деревьев, где на голых ветках торчали лишь одинокие «тыквы» без стеблей. Пока я смазывал джип, Элеп вынула из–под коек жестянки с сухофруктами, орехами, яичным и молочным порошком и прочими концентратами и поставила их в шкаф.

Арриага — город ослепительно белых домов — стоит чуть выше уровня Тихого океана, в пятнадцати милях от побережья. Воздух здесь насыщен влагой, и торговцы–китайцы у своих прилавков все время обмахиваются веерами. За четыре года, с тех пор как мы видели ее в первый раз, Арриага ничуть не изменилась. Железнодорожные рабочие не отставали от нас на улицах ни на шаг — так они поступают с каждой чужой машиной, — настойчиво предлагая погрузить нас на поезд. Ведь в Арриагу приезжали только те, кто переправлялись в Тапачулу по железной дороге.

Тонала также не изменилась, несмотря на то что теперь вместо ухабистой проселочной дороги из Арриаги сюда вело скверное шоссе, посыпанное гравием. Прежде чем снова пуститься по следу за телегами, мы с Элен остановились, чтобы выпить чего–нибудь прохладительного. Термометр показывал сто десять градусов (По Фаренгейту) в тени; па улице играли голые ребятишки. Но старая дама — владелица харчевни, расположившейся почти под открытым небом, видимо страдавшая манией величия, с презрением отказалась обслуживать нас, и Элен пришлось накинуть жакет на платье с открытой спиной, а я сменил шорты на влажные брюки.

Пока Элен потягивала лимонад, а я медленно глотал доброе мексиканское пиво, «Черепаха», как всегда, привлекла всеобщее внимание. Какой–то человек лет тридцати пяти, одетый в хаки и высоченную шляпу вместо обычного соломенного сомбреро, с любопытством разглядывал номер нашей машины. Затем он заказал пиво и, придвинув к нам табурет, сказал по–английски почти без акцента:

— Я вижу, вы из Штатов. Я бывал в Техасе, и не раз. Куда направляетесь?

— В Тапачулу, — ответила Элен.

— Вы не туда приехали. Машины грузят на поезд в Арриаге.

Я пояснил, что мы не собираемся ехать поездом, а поедем на «Черепахе» проселочной дорогой.

— Вот смеху–то! — Сделав большой глоток, он сдвинул шляпу на затылок и добавил: — Что ж, детки, увидимся в Арриаге.

Мы оба глядели, как он пошатываясь удалился.

— Нет, он, вероятно, не просто бывал в Техасе, — заметила Элен.

Глава третья

Четыре года тому назад в этом же городе и почти при таких же обстоятельствах нам говорили те же слова.

— В Гватемалу машиной проехать нельзя, единственный путь — это железная дорога.

Теперь мы знали, что на обычном джипе сделать это можно. Но «Черепаха» была чуть выше, чуть шире и чуть длиннее обычного джипа да к тому же имела значительно меньший просвет между кузовом и дорогой, а габариты здесь — самое главное.

Внутри джипа колышутся облака пыли, под колесами трещат ветки — мы снова едем по пыльной колее сквозь бурый подлесок. Скоро 1 марта — самый разгар сухого сезона; последний дождь пролился несколько месяцев тому назад. И все–таки повсюду видны следы тех четырех периодов дождей, которые прошли с 1951 года. Шесть месяцев тропических ливней ежегодно многое меняют. Мы совсем не узнаем местности.

Дорога идет теперь по более открытому месту, пересекает пустынные, голые холмы и сползает вниз, в bаrrаnсо (Пропасть, глубокий овраг (испан.)), где ее совсем развезли бесчисленные поколения волов, запряженных в арбы. Туда ли мы едем? Дорога то и дело разветвляется, и мы помним только одно: мы находимся к северу от железной дороги и должны повернуть где–то у следующей деревушки. Один раз мы совсем потеряли свою дорогу на вершине какого–то холма, где спекшаяся земля затвердела, как гранит. Пришлось снова возвращаться на перекресток и ехать по другому ответвлению. Здесь мы наткнулись на телегу, запряженную волами: высокие колеса медленно вращаются за спиной у двух огромных горбатых животных, а возница спит себе крепким сном. Когда мы затормозили, он устало поднял голову и скосил на нас окруженные морщинками глаза. Мы уже знали, что нельзя задавать вопросы, на которые можно ответить просто: «да» или «нет». Поэтому мы спросили:

— Куда ведет эта дорога?

Сморщенные старики все на одно лицо — это мог быть тот самый, которого мы спрашивали четыре года назад. Он поскреб седую бороду, на минуту задумался и медленно ответил:

— В Трес—Пикос.

Когда мы поблагодарили, он согнал своих волов на обочину, чтобы дать нам проехать, и крикнул:

— Que le vaya bien!

Колея снова повернула к железной дороге, вниз в долину, и ухабами пошла по высохшему руслу реки, где крутые берега обрамлял зеленый кустарник. В сезон дождей здесь не прошли бы даже волы. Всем встречным мы неизменно задавали тот же вопрос, чтобы быть уверенными, что мы не сбились с пути. Один меднокожий весьма дружелюбный индеец шел в ту же сторону, и мы пригласили его в машину. Пабло, безусловно, дошел бы пешком гораздо скорее, но ему нравилось подпрыгивать в «лодке–машине», как он назвал «Черепаху», когда мы объезжали пни, переваливали через упавшие деревья. Он все время уверял, что мы muy cerquita (близехонько) от Трес—Пи–коса, но мы отлично помнили, как прошлый раз целых три дня тащились по этим местам в поисках города, который был muy cerquita. Всего в двадцати минутах езды, говорили нам, но при этом забывали, что это были двадцать минут езды поездом.

Индеец из Писаки (Перу)

Пабло уже часа два повторял свое «muy cerquita»; наконец мы подъехали к прозрачному ручью и решили сделать здесь привал. Наш проводник пошел дальше пешком.

Солнце стояло совсем низко, когда «Черепаха» сползла с крутого берега вниз, на серповидную каменистую отмель. По другую сторону ручья росли деревья, и нависшие ветки, отражаясь в воде, придавали ей желто–зеленый оттенок; на поверхности, охотясь за насекомыми, плескались крошечные рыбешки. Мы очистили от пыли заднее окно и начали устраивать привал, а Дина бесцельно бродила взад и вперед по ручью, превращая его жидкое золото в мутно–бурую жижу. За два месяца жизни в «Черепахе» мы научились быстро раскладываться — не прошло и часу, как мы уже выкупались в тепловатой речушке, постелили койки, натянули сетки на окна и верхний люк и сидели за ужином, состоявшим из консервированного грибного супа, растворимого кофе и сухих фруктов; на закуску полагались таблетки соли, витамины и арален, предохраняющий от малярии.

Сквозь жужжание насекомых донесся скрип телег, — это местные жители в белых одеждах пришли сюда купаться. Волы жадно пили воду, а возчики, кивнув нам, спустились вниз к изгибу реки. Затем уже в лиловых сумерках они с мокрыми волосами подошли к нам поболтать и вежливо, будто невзначай, расспрашивали, откуда мы, куда направляемся и зачем. На первые два вопроса было легко ответить, но как объяснить им зачем? В погоне за трудностями? Но для них само существование было вечным преодолением трудностей. Или сказать, что мы любим путешествовать? Но ведь многие из них никогда не уезжали от дома дальше чем за десять миль. Впрочем, они и не заметили, что мы не можем ответить на последний вопрос. И каждый, уходя, помахал нам рукой и пожелал приятного сна.

Рано утром тот же скрип колес разбудил нас: те же одетые в белое люди снова пришли купаться и приветливо кричали нам: «Доброе утро». Настроение у нас было отличное: вчера нам удалось пройти четырнадцать миль всего за пять часов. Элен свертывала постели и снимала сетки с окон, а я советовался с ней, что приготовить к завтраку.

— Попробуем яичный порошок, — предложил я.

Банка была вскрыта, желтый порошок насыпан в чашку и взбит с небольшим количеством воды. На сковородке все это превратилось в самую аппетитную яичницу, какую только можно пожелать.

— Совсем неплохо для ночевки на свежем воздухе! Идите скорее и ешьте, — воскликнул я, страшно гордый своим кулинарным подвигом. И Элен, и Дина немедленно откликнулись на мой призыв.

— Хм, выглядит очень аппетитно, — заявила Элен, отправив в рот большой кусок. И тут же сморщилась.

— А ты сам пробовал?

Глядя на нее, я колебался: стоит ли? Ио потом почувствовал себя обязанным съесть хоть кусочек. Увы, мой красивый омлет по вкусу напоминал старую подошву.

— Ладно, не беда, — сказал я. — Это будет прекрасная питательная еда для Дины. На, девочка.

Дина поглядела на меня с подозрением, когда вместо обычных лакомых кусочков я вывалил в ее миску целый омлет. Она понюхала его с опаской.

— Ну же, Дина, ешь свой завтрак, — подбодрил я ее.

Она доверчиво взяла кусочек, и сразу выплюнула, глядя на меня с таким выражением, словно хотела сказать: «Собака такого не заслуживает». И пока мы ели новый завтрак — кашу с молочным порошком, я не переставал ломать голову: что нам делать с концентратом из сотни яиц?

Оказалось, что Трес—Пикос действительно muy cerquita, меньше чем в одной миле езды, но мы добирались туда еще почти целый час. Слух о нашем приезде, особенно о Дине, значительно опередил нас. И когда мы ехали между двумя рядами травяных хижин, из которых состоял город, за джипом бежали голые ребятишки.

— Рин—Тин-Тин! — кричали они хором. — Рин—Тин-Тин! (Имя немецкой овчарки, участвовавшей в американском фильме «Ночной крик» и др)

Здесь не было ни театров, ни кино — откуда они узнали о Рин—Тин-Тин, не представляю. Но для них Дина была Рин—Тин-Тин, и они хотели как следует ее разглядеть. Мы услужливо остановили джип и открыли дверь. Дина встала передними ногами на спинку сиденья и весело оскалилась, точно она и впрямь была Рин—Тин-Тин и принимала знаки внимания от своих поклонников.

Где–то в пустыне

— Ура, Рин—Тин-Тин! — кричали ребятишки, но, когда Дина соскочила на землю, они тотчас же вскарабкались на ближайшее дерево, цепляясь за ветки, точно стая маленьких коричневых обезьян. Мы убедили их, что Дина никого не тронет, и постепенно, по одному они спустились вниз и даже отважились осторожно гладить ее, не переставая бормотать: «Рин—Тин-Тин».

От Трес—Пикоса дорога опять приблизилась к подножию гор, где место было более открытое, и на некоторое время двигаться стало легче, хотя мы ни разу не ехали со скоростью более пяти миль в час. На дороге то и дело попадались камни, которые надо было убирать, часто приходилось перебираться через поваленные молнией деревья, а при переезде arroyos (Ручей, поток (испан.)) Элен, точно штурман–танкист, высовывалась из верхнего люка и указывала дорогу, когда длинный нос «Черепахи» загораживал от меня канаву. В машине было жарко, как в пекле. Термометр показывал сто двадцать градусов по Фаренгейту. Пол кабины так накалился, что Дина взвизгивала, когда внезапный толчок сбрасывал ее с койки.

Мы зигзагами пропахивали холмы, скрытый травой валежник барабанил по дну джипа; порой мы вообще теряли дорогу, возвращались и нащупывали колею только затем, чтобы очень скоро вновь потерять ее. В середине дня мы снова спустились в долину. Вблизи железнодорожного полотна дорога то сползала в глубокие овраги, то петляя лезла вверх по их обрывистым бокам. Часто одно колесо тонуло в колее, другое шло по высокому гребню дороги, и в таком виде мы медленно тащились, соскальзывая в глубокие ямы; машина почти все время шла с невероятным креном, который далеко превосходил высчитанный мной предел безопасности. Здесь мы впервые пересекли железнодорожные пути. Подпрыгивая на рельсах, джип скатился с насыпи, и все содержимое шкафов посыпалось на пол. По другую сторону дороги мы, точно на танке, прорывались сквозь густые заросли. Ветки хлестали по крыше «Черепахи», и внутрь падали полчища злющих муравьев. А потом начались земляные работы. Неподвижный зной висел и воздухе, точно одеяло. Часто приходилось срезать высокий бугор между колеями и заваливать ямы, а чтобы лопаты не выскальзывали из рук, мы натирали их грязью. Уже стемнело, а мы все еще копали. На пригорках высокая жесткая, как проволока, трава, цепляясь за колеса, почти останавливала машину. Наконец мы стащили с себя пропотевшую одежду; о еде никто и не думал. А от Трес—Пикоса всего было пройдено десять миль.

К середине следующего утра удалось преодолеть еще одну милю. Элен медленно вела машину, а я шел впереди, очищая дорогу от слишком крупных валунов и срубая ветки, загораживавшие путь. С каждым шагом лес становился все гуще. Длинные змеевидные лианы свисали с широких, как зонты, крон деревьев; прозрачные голубые бабочки, точно привидения, скользили среди огромных, как слоновые уши, листьев растений, и часто, когда я нагибался, чтобы отбросить камень, меня пугало какое–то движение в траве или бусинки глаз игуаны, стоявшей на задних лапках на сгнившем стволе дерева. Над всем стоял затхлый запах тления. И вдруг перед нами раскинулось непроходимое болото ярдов двести длиной, через которое узким каналом пролегла дорога. Я попробовал всюду, где мог, измерить глубину палкой. Вода стояла дюймов на восемь, но внизу дно было достаточно твердое. Мы осторожно двинулись вперед и погрузились всеми четырьмя колесами. Но футов через двадцать джип пошел все медленнее и медленнее и наконец забуксовал. Прежде чем колеса успели увязнуть, я быстро дал задний ход и выехал на старое место. Потом попробовал еще раз на максимально возможной скорости, рассекая грязь и разбрызгивая черную пенящуюся воду. Двадцать футов, сорок футов… но, как только мы потеряли скорость, джип неуклонно начал погружаться в грязь. Мы с отчаянием смотрели, как вода покрыла колеса; черная жижа подступила к самому борту, и только плавучесть лодко–образного корпуса джипа не давала его засосать.

— Что же нам теперь делать? — жалобно спросила Элен. — Ждать шесть недель, пока дожди не вынесут нас отсюда?

— А для чего же у нас есть лебедка? — ободряюще ответил я.

Кстати, у нас была еще веревка из манильской пеньки полдюйма толщиной, а впереди в пределах ее двухсотфутовой длины стояло несколько деревьев. Один конец я надежно привязал к стволу и дважды обернул веревку вокруг лебедки.

— Включай! — крикнул я Элен, сидевшей за рулем.

Вот веревка натянулась, и джип медленно пошел вперед, толкая перед собой целую гору грязи. Я изо всех сих тянул веревку, чтобы не дать ей проскользнуть по валу лебедки, и так дюйм за дюймом «Черепаха» ползла вперед. Но не успели мы продвинуться и на несколько футов, как вдруг веревка с треском лопнула, я упал назад и растянулся в черной грязи. Видно, в новой веревке оказалось слабое место. Я связал ее. Мы снова попробовали, но она разорвалась в другом месте. Снова и снова рвалась веревка, и я снова и снова связывал ее, пока не обессилел. Пот заливал глаза.

Покрытый черной тиной, я переносил скользкую веревку с дерева на дерево, и всякий раз это требовало все больших усилий. С каждым новым узлом веревка становилась короче, пока через четыре часа она не уменьшилась больше чем на четверть, а мы прошли по болоту еще только полпути.

Попробовал сложить веревку вдвое. Так она не рвалась, но все время запутывалась и у самой лебедки собиралась в твердый узел, который приходилось разрезать. Так я тянул, резал, связывал, и мы мучительно медленно продвигались вперед, а веревка с каждым футом становилась все короче и короче. Вот в ней уже сто ярдов, потом пятьдесят, потом ее уже едва хватает, чтобы достать до ближайшего дерева, и наконец, когда до твердой земли остается всего пятнадцать футов, правые колеса налетают на затопленное дерево.

— Выключай сцепление, — кричу я.

Поздно. Джип угрожающе кренится на бок, густая желеподобная грязь подступает к самой двери, где, орудуя рычагами и акселератором, сидит Элен.

— Прыгай!

Облегченный джип качается, соскальзывает с бревна и выпрямляется. Элен счищает с брюк вонючую грязь, взбирается на свое место и снова включает лебедку, а я склоняюсь над веревкой, чтобы одолеть эти последние пятнадцать футов… Ослабевшие, полумертвые от усталости, мы наконец снова на твердой земле. Когда я сворачиваю остатки веревки и кидаю ее на нос, я не чувствую ни радости, ни облегчения — только тупой ужас при мысли, что все это может еще не раз повториться.

День уже кончался, и мы проехали ровно столько, чтобы избавиться от насекомых, которые столбом вились над болотом. Мы во весь рост растягиваемся на крыше джипа, стараясь не упустить ни одной капли прохладного воздуха. Я едва в силах повернуть голову, когда Элен сказала, что кто–то идет.

По дороге, насвистывая, как это принято в Чьяпасе при встрече с незнакомцами, шел седовласый человек. Он снял шляпу, затем последовали привычные вопросы и ответы. Элен спросила, есть ли поблизости река. Старик покачал головой.

— Далеко, за много лиг (Лига — старинная мера длины; сухопутная лига — 4,83 км, морская лига — 5,56 км). Но у меня есть колодец, и я живу в Хоакин—Амаро, всего в одной лиге отсюда. Вы можете искупаться и провести у меня ночь.

Но как ни заманчиво было его предложение, мысль о трех дополнительных милях до его дома казалась невыносимой, когда мы за весь день прошли чуть больше половины этого расстояния. Мы поблагодарили, и он пошел своей дорогой.

В ту ночь Дина спала снаружи, видно предпочитая москитов духоте джипа. Лежа на влажных койках, мы сквозь дымку предельной усталости смутно слышали непрестанное гудение насекомых, нестройные пронзительные крики попугаев, шорохи травы в зарослях под ногами перепуганного зверька, рычание ягуара в горах и испуганное бормотание обезьян.

На следующее утро мы проснулись поздно и, когда вставали, услышали тот же свист и мягкий голос, называвший нас по именам. Это снова появился сеньор Кабрера, тот старик, что был так добр к нам накануне.

— Не оставляйте свою собаку ночью в лесу, — сказал он. — Несколько дней тому назад недалеко от моей деревни хищники задрали ночью корову. — Тут он махнул рукой в сторону, откуда пришел. — Я сказал жене, что вы заедете к нам. Когда начнется Хоакин—Амаро, мой дом первый по правой стороне. Очень прошу вас подкрепиться у нас, прежде чем вы поедете дальше.

Мы поблагодарили и с готовностью приняли приглашение. Он выпил с нами чашку кофе, съел несколько сушеных фруктов и, еще раз напомнив о хищниках, пошел своей дорогой.

Если учесть нашу среднюю скорость за последние дни, то три мили до Хоакин—Амаро мы проделали в рекордное время. Эта деревня была чуть побольше тех, что мы проезжали, и раскинулась на берегу соленой лагуны в нескольких милях от Тихого океана. Нам показалось, что мы попали в тропическую Венецию. По спокойной воде скользили длинные каноэ, управляемые шестами. На выбеленных кольях, словно театральные декорации, висели натянутые белые рыбачьи сети. Розовые креветки, сохнущие на солнце, оранжевые гибискусы и пурпурные буганвиллеи, растущие вокруг травяных хижин, еще больше оттеняли свежую зелень обступивших деревню джунглей. Мы остановились у первого дома справа, где на кустах лежала разложенная для просушки белая нижняя юбка с оборками. И еще прежде, чем сеньора Кабрера вышла к нам навстречу, мы уже знали, что она из племени тепехуа. Ее коричневое лицо казалось особенно темным под серебряными волосами, и, хотя ленты и блуза с квадратным вырезом полиняли, походка ее была необыкновенно горделива.

Джип–амфибия

— Я жду вас, — улыбнулась она. — Муж сказал, что вы хотите искупаться.

Как хорошо, что она сказала это, прежде чем хорошенько нас разглядела. Конечно, нам необходимо было выкупаться: мы были с ног до головы облеплены грязью. Она повела нас в баню; это был огороженный с трех сторон навес, крытый пальмовыми листьями, высотой мне до плеча, с каменным столом и жестяным ведром, из которого мы черпали воду половинкой тыквы. Я составил бригаду водоносов в единственном числе и курсировал между колодцем и баней, а Элен прилежно соскребала грязь волокнистой растительной мочалкой estropajo, которая скоро вернула розовый блеск ее коже. Потом мы поменялись ролями, и Элен таскала воду, пока я отмывался. Вся процедура совершалась под музыку: металлом позванивали струйки воды, льющейся в ведерко, да блаженно похрюкивали две жирные свиньи, с комфортом развалившиеся в густой грязи ближайшей лужи. Мне было очень хорошо знакомо это ощущение, но их восторгов я не разделял.

Так мы плескались целый час, а потом, освеженные прохладной водой, надели чистые костюмы. Вместе со стайкой любопытных ребятишек, которые все время наблюдали за нами, мы отправились к сеньоре Кабрере под навес ее дома. Как и другие хижины, домик, сделанный из глины и покрытый пальмовыми листьями, не имел окон. Земляной пол единственной комнаты был чисто выметен, у стен висели гамаки, а в углу виднелось несколько свернутых циновок из тростника. На противоположной стене перед изображением мадонны Гуаделупской мерцала зажженная свеча.

Мы с Элен покачивались в гамаке в тени навеса, а сеньора тем временем готовила тортиллы. Она растерла на большом плоском камне смоченные лимонной водой зерна, сплющила получившуюся массу меж двух банан(вых листьев и налепила плоские лепешки по стенкам г лукруглой печи, имеющей форму чаши. Когда лепешки испеклись, она протянула каждому горячую поджаристую тортиллу и горсть сухих креветок. Только теперь мы почувствовали, что страшно проголодались. После Трес—Пикоса мы не имели во рту ничего, кроме сухого молока в порошке, кофе и горстки сушеных фруктов. Так мы сидели грызли креветок, смакуя кусочки белого мяса, и от вечали на жадные расспросы сеньоры о Теуинтепеке. Она жила всего в ста пятидесяти милях от города, но с пор как вышла замуж, что произошло сорок лет назад, не бывала в родных местах.

Наслаждаясь бездельем, мы лениво покачивались в гамаках. Ребятишки приходили, лукаво поглядывали нас и убегали. Заснуть мешали только неугомонные костлявые куры: они то и дело вскакивали на стол, пытаясь поклевать кукурузных зерен. Но сеньора неизменно пресекала все их попытки. Я почти забыл, что впереди, до Тапачулы, оставалось еще почти две сотни миль. И хотя сеньора Кабрера уговаривала нас переночевать, мы решили не упускать оставшихся дневных часов.

— Спасибо за все и, пожалуйста, передайте при вашему мужу.

— Que le vaya bien, — крикнула она нам вслед и поспешила к дому: куры воспользовались тем, что мы ее отвлекли, и забрались в глиняную миску с кукурузой.

Конец этого дня и все последующие слились в один непрерывный кошмар: мы копали, рубили, и снова копали до кровавых мозолей, и снова попадали в болота, где веревка становилась все короче, переходили вброд реки, валили деревья и выворачивали камни, веками покоившиеся на своих местах. Мы оставляли «Черепаху» и уходили вперед, на разведку, в поисках тропинки в густой траве, где на нас сыпались клещи, и, несмотря на все предосторожности, часто просыпались по утрам и находили их на себе–серых, разбухших, присосавшихся к коже. Ко всему этому надо добавить одуряющий зной, который вытеснял из головы все мысли, кроме мечты о воде и страха перед новой преградой. Мы жадно искали глазами растения, указывающие на близость ручья, только затем, чтобы вновь и вновь обнаружить, что водоем затянут зеленой ряской и окружен тучами москитов.

Но выдавались и светлые минуты, когда попадались прозрачные ручьи, и тогда мы ложились прямо на дно, а струйки играли вокруг, хоть на время спасая нас от зноя. Выставив из журчащей воды одни лица, мы любовались стаями попугаев и каких–то длиннохвостых синих с желтым птиц со сверкающими перьями, порхающих в зеленом пологе листвы, нависавшей над берегом. Продолговатые листья, похожие на огромные щиты африканских воинов, покачивались из стороны в сторону, меняя цвет от голубого до желто–зеленого так же стремительно, как падают жалюзи. В массе вьющейся зелени пламенели пурпурные блики рассвета, и «ели вглядываться попристальней, то на гигантских сердцевидных листьях можно было заметить крошечных зеленых ящериц, греющихся на солнце. Дина неплохо вписывалась в узорчатую листву папоротника.

Реки, где можно было купаться, стирать и пополнять запас питьевой воды, были для нас таким же источником жизни, как и для тех, кто населял эти берега. Наш лагерь на берегу превращался в место встречи двух культур. Пока я осматриваю и привожу в порядок джип, окруженный любопытными, бросившими в реке своих волов и лошадей, Элен стирает среди изумленных, но вполне дружелюбных женщин. Они косятся на ее купальный костюм, состоящий из трусов и лифчика; у них верхняя часть тела совсем обнажена, но ни одной и в голову не пришло бы выставить напоказ ноги. Впрочем, одежда Элен не мешает знакомству, и женщины терпеливо пытаются научить ее действенному, но отнюдь не легкому способу стирки. Стоя по колено в воде в длинных, липнущих к ногам юбках, они звонко колотят белье о камни, но, когда Элен пытается им подражать, у нее получаются лишь жалкие, глухие шлепки. Они демонстрируют ей тонкости ремесла: месят, как тесто, черно–белое мыло домашнего изготовления, скатывают из него шарики, величина которых зависит от степени загрязненности вещей, и пучками травы яростно оттирают пятна. Женщины не относят выстиранных вещей на берег, а кладут их себе на голову, и прохладная вода бежит у них по лицу и спине. Последняя попытка Элен сделать то же привела к тому, что она уронила в воду мыло и с бельем на голове переваливаясь отправилась искать его вниз по течению. Комедия обучения этому весьма практичному ремеслу закончилась тем, что она поскользнулась на илистом камне и вниз головой полетела в воду. Мыло и несколько моих носков унесло при этом в Тихий океан.

Каждый занят своим делом: Элен стирает

Женщины стирают и раскладывают вещи на ближайших кустах для просушки, угощают Элен плодами манго или папайи и болтают, задавая неизменные вопросы, откуда она и куда едет. Но кроме того, они расспрашивают о ее семье и о доме.

Однажды Элен со смехом ткнула пальцем в джип и сказала:

— Вот наш дом. Мы цыгане.

Старуха сочувственно посмотрела на нее.

— У вас нет дома? — спросила она. — Тогда приходите и живите со мной.

Заканчивая стирку, женщины, прежде чем взгромоздить на голову сверкающую белизной кипу белья и идти домой в деревню, купаются и расчесывают свои длинные черные волосы. А мужчины, возвращаясь с плантаций, почти всегда оставляют нам связки бананов, кокосовых орехов, ананасов или утоляющие жажду стебли сахарного тростника. Оставшись одни у реки, мы купаемся и смотрим, как краснеет солнце и медленно опускается за высокие лоснящиеся стволы деревьев.

Богатый улов

Порой нам приходилось корчевать пни или засыпать колею всего в нескольких ярдах от железной дороги. Когда проходил поезд, мы махали машинисту и с завистью смотрели на тех, кто сидел в своих машинах на товарных платформах и спокойно почитывал книжечки. Как сон, вспоминались нам надписи, пестревшие на калифорнийских дорогах, — реклама Южной Тихоокеанской железнодорожной компании «В следующий раз попробуйте ехать поездом». Порой, видя, как мы домкратом приподнимали машину, чтобы перебраться через неподъемный камень, изумленные наблюдатели спрашивали, почему мы не едем по шпалам, как делают телеги, запряженные волами, если они иначе не могут проехать. Бессмысленно было объяснять им, что для нас это было бы почти то же самое, что погрузить «Черепаху» на товарный поезд.

Пусть порой мы падали духом, но всегда что–нибудь поддерживало в нас бодрость. Однажды, когда солнце стояло высоко и канистры с водой накалились так, что до них нельзя было дотронуться, мы прокапывали себе дорогу вдоль оврага под насыпью и вдруг услышали тарахтенье: мимо проехала маленькая дрезина. Вскоре мы услышали, что она возвращается; в ней стояло человек семь или восемь весело улыбающихся дорожных рабочих. Дрезина остановилась прямо против нас. Один из рабочих выпрыгнул, сбежал с насыпи и подал нам половину холодного как лед арбуза. Никогда ни до этого, ни после я не ел ничего вкуснее ледяного куска этой розовой с зеленым амброзии.

Фрэнк заполняет судовой журнал

Был случай, когда неожиданный минутный дождь снова погрузил нас в трясину и поблизости не было ни единого дерева, чтобы привязать оставшийся у нас клочок веревки. Сколько мы ни копали, сколько ни кидали веток в грязь, даже выпустили воздух из баллонов, ничто не помогало — нас только засасывало все глубже и глубже. Я уж было решил оставить Элен и идти разыскивать волов, как вдруг к нам подошло шестеро мужчин. Они были в чистых, свежих одеждах и спешили домой после купания. Без единого слова все они полезли в грязь и начали толкать машину. Когда «Черепаха» была освобождена, они не взяли никакой платы, только пожелали нам «Que le vaya bien» и пошли обратно на речку мыться по второму разу.

Но больше всего поддержала нашу слабеющую волю новая встреча с Томасом. Впервые мы встретились с ним в прошлую поездку, когда в темноте никак не могли найти обходного пути вокруг болота. Мы вернулись тогда к травяным хижинам, скучившимся на просеке в джунглях, и попросились к какой–то старушке переночевать. Она приветливо приняла нас, предложила еду, воду и гамаки, и тогда–то мы и познакомились с Томасом, ее старшим сыном. Он был примерно моих лет, строен и черноволос, с блестящими смеющимися глазами. Он сказал, что в соседнюю деревню дороги нет, но, выслушав нашу историю, добавил:

— Ну что ж, я знаю тут одно высохшее русло. Может, вам удастся проехать.

На заре мы двинулись вслед за Томасом. Он прорубал тропинку сквозь густые заросли, срезая траву и тростник, и словно без всякого усилия валил трехдюймовые стволы взмахами своего мачете. С его помощью мы спустились с крутого обрыва, прошли вдоль сухого русла реки и поднялись на противоположный берег, где грунт вдруг осыпался и джип чуть не опрокинулся назад. Томас дюйм за дюймом пробивался сквозь ползучие стебли, вырубая туннель в такой чащобе, что не видно было неба, а мы еле–еле ковыляли за ним. К вечеру сделали крюк в пять миль, обошли болото и вышли на дорогу.

Обитатели Исла—Гранда

На этот раз мы встретили Томаса на дороге в нескольких милях от его дома. Он с гордостью рассказал нам о жене и о новорожденном младенце, а затем с неменьшей гордостью сооощил, что тропинка, прорубленная им вокруг болота, служит теперь настоящей проезжей дорогой.

— Вы пойдете навестить мою мать и семью, правда? — сказал он.

Я посмотрел на зловещее небо и заколебался.

— Да, — сказал он понимающе, — в этом году дожди будут ранние. Мы ждем их через несколько дней. Вам нельзя задерживаться. Я опять провожу вас.

Так мы второй раз ехали за Томасом, а он обрубал вновь отросшие ветки и расчищал дорогу там, где «Черепаха» не могла пройти. Когда мы прошли эти пять миль, я воспользовался тем, что Томас моет руки в луже, и тихонько сказал Элен:

— Я бы хотел как–то показать ему, что мы очень ценим его помощь. Прошлый раз он оскорбился, когда мы предложили деньги.

Элен на минуту задумалась.

— У вас с ним примерно один рост. Не подарить ли ему одну из твоих рубашек?

Она порылась в шкафу и вытащила трикотажную спортивную рубашку в серо–белую полоску — свой подарок к моему дню рождения.

Когда я протянул ее Томасу, он нахмурился:

— Это что — плата?

— Нет, — ответил я, — это дружба.

Он задумчиво развернул рубашку. Глаза под широкополой соломенной шляпой просветлели.

— Тогда я беру ее как дружбу.

Мы расстались с Томасом и снова потащились по тряской проселочной дороге, отбрасывая камни и форсируя реки; а над нами нависало темнеющее небо, и мы знали, что даже один день дождя лишит нас возможности одолеть намеченный путь. К концу девятого дня мы прошли всего две трети расстояния от Тоналы, но знали, что если добраться до Уистлы, милях в двадцати, то оттуда в Тапачулу проведена приличная автомобильная дорога. Элен что–то притихла за последние дни. «Вероятно, просто устала», — думал я.

Когда мы спросили в местечке Эскинтла, есть ли проселочная дорога в Уистлу, нас неожиданно обрадовали: здесь недавно провели новое шоссе, по которому грузовики возят кофе с гор к железной дороге. Я был счастлив оттого, что мы снова попадем на настоящую дорогу, но, к моему удивлению, это не произвело никакого впечатления на Элен. Мы тронулись через банановые плантации, потом поднялись вверх, в горы, где на склонах росли кусты кофе, а внизу, в долинах, с грохотом разбивались водопады. Сквозь туман деревья выступали точно зеленое кружево на белой гигроскопической вате. Дорога вилась все выше и выше. Начался дождь. Я хотел во что бы то ни стало попасть в Уистлу и отчаянно жал, буксуя на скользких глинистых поворотах и подпрыгивая на шатких валунах. Дождь лил целый час; но вот наконец мы начали спускаться и только тогда обнаружили, что залитые болотной грязью тормоза не держат на крутых уклонах. На самой малой скорости, тормозя мотором, мы скользили вниз по узкой дороге, стараясь как можно плотнее прижиматься к горе. К вечеру мы снова спустились в долину и с облегчением обнаружили, что дождь здесь был совсем небольшой. Однако, проделав петлю в тридцать миль, мы всего на пять миль приблизились к Уистле; оставалось еще одиннадцать. Мы сделали привал на каменистой отмели в середине реки, а на следующее утро покатили в Уистлу по хорошо наезженной дороге. И, покрывая эти последние двадцать пять миль до Тапачулы по самым богатым кофейным плантациям Мексики, мы испытывали тот же подъем, что и четыре года назад. В эту ночь 10 марта, после одиннадцати дней пути, пройдя двести сорок миль и истратив почти пятьдесят галлонов бензина, мы наконец прибыли в Тапачулу.

После ярких звезд, жужжания насекомых и скрипа телег ночная жизнь города с его неоновыми огнями, радиолами и мчащимися автомобилями показалась нам призрачной и почти фантастичной. Счастливые, мы скользили по гладкой мостовой в поисках отеля. Перед «Гранд–отель Интернасиональ» я оставил Элен в машине и осторожно пробрался в холл, где несколько изысканно одетых мужчин стояли, обмахиваясь веерами. Я‑то, конечно, выглядел как герой какого–нибудь романа Стейнбека. С презрением взглянув в мою сторону, портье сказал, что у них нет номеров. Я рассердился. Пока люди в холле шептались: «Loco americano» (Сумасшедший американец (испан.)), я на ломаном испанском языке объяснил портье, откуда я приехал, и, бросив беспокойны» взгляд на ресторан, полный посетителей, он с неохотой дал мне комнату, но при этом решительно потребовал, чтобы мы внесли чемоданы с черного хода.

Наконец «Черепаха» была водворена на место, и мы, благословляя темноту, выгрузили огромные узлы грязной одежды, фотоаппараты, чемоданы, пишущую машинку и вообще все движимое имущество.

— Пусть Дина идет рядом, — предупредил я. — Я побоялся сказать клерку, что ко всему прочему у нас есть еще и собака.

Так по черной лестнице мы пробрались в свою каморку.

На следующее утро Элен осталась уговаривать прачку взять горы нашего грязного белья, а я повел «Черепаху» в агентство «Виллис». Агентство, пожалуй, слишком громкое название для открытого навеса, пристроенного к одной из стен грязного двора, где под моим присмотром «Черепаху» разбирали, чистили, смазывали. Пока я прыгал вокруг, стараясь уследить за деталями, разбросанными по всему двору, maestro, то есть главный механик, сидел в углу и с важным видом командовал двумя мужчинами и тремя мальчишками. Постепенно я начал давать им свой инструмент, так как у них явно не было комплекта и вместо гаечного ключа они пускали в ход молоток и зубило. Ровно в два часа они побросали все как попало и ушли: началась сиеста.

Я подсчитал все повреждения, которые получила «Черепаха» за последние одиннадцать дней. Мы–то с Элен наберем по десять фунтов, которые потеряли, но «Черепаха» уже никогда не будет такой, как прежде. Ее бока и днище были покрыты вмятинами от ударов о камни и пни, краска содрана острыми ветками, а обе полки для канистр покосились. Вдобавок ко всему во время переезда мы потеряли резиновую пробку из днища, и в корпус набралось галлонов двадцать воды. Пробку мы поставили новую, но царапины и вмятины были боевыми, заслуженными ранами, и мы не стали их трогать.

Вскоре после того как рабочие возобновили ремонт, к навесу подъехал какой–то зеленый джип. Я был слишком озабочен тем, чтобы все детали «Черепахи» вновь попали на свои места, и не обратил внимания на пришельца, пока один из рабочих не тронул меня за плечо со словами:

— Это ваш земляк.

Тут только я заметил калифорнийский номер и, что еще более удивительно, герб калифорнийского университета на боку. Вот неожиданность! Из–за руля вылез высокий молодой рыжеволосый парень с военной выправкой, в рубашке и штанах цвета хаки. Он широко улыбнулся и сказал:

— Так вот что за штука взволновала всю страну от Арриаги до Тапачулы! Меня зовут Эд Маркелл.

— Очень рад познакомиться, — ответил я, снова поглядев на герб калифорнийского университета. — Ну и ну, будь вы сам доктор Ливингстон, я удивился бы не больше. Что вы тут делаете?

— Видите ли, я врач, — засмеялся он. — Послан от медицинского факультета и изучаю тропические болезни. Когда я ехал поездом, то мне на каждой остановке говорили, что двое сумасшедших американцев пытаются проехать сквозь джунгли на какой–то странной машине. Я думал, они меня разыгрывают. А ведь можно было догадаться, что это, конечно, калифорнийцы.

— Это было нелегко, — сказал я. — Как насчет того, чтобы пообедать с нами сегодня? Я познакомлю вас с моей женой.

Он явно удивился, что вторым «сумасшедшим» оказалась женщина.

Волей случая доктор Маркелл жил в том же отеле, и вечером мы втроем сидели за столиком. Получилась настоящая встреча однокашников.

Когда Эд рассказал нам, что было построено в университете за последнее время, я не мог удержаться и сказал:

— А мы можем считать себя почти студентами–медиками: мы там учились водить машину.

— Чему учились? Я слышал, что факультет права обвиняли в том, что там учат преследовать санитарные машины (Намек на то, что в Америке есть специальные юристы, ведущие дела лиц, пострадавших от уличного движения. Их называют преследователями санитарных машин). — Он засмеялся: — Но я впервые слышу, что будущих медиков учат водить машину.

— В котлованах стройки мы прошли нечто похожее па вводный курс управления «Черепахой».

— И эта наука нам очень пригодилась, — добавила Элен.

Это были первые слова, произнесенные ею за весь вечер. Немного позже она извинилась и хотела уйти. Все это было так не похоже на нее, что я забеспокоился.

— Ерунда, немного расстроился желудок. Утром все будет в порядке.

— Не удивительно, если вспомнить, где вы побывали, — сказал Эд. — У меня наверху есть пилюли, они вам помогут. Утром я уезжаю, но, если послезавтра вам не станет лучше, советую обратиться к врачу. Желаю удачи, бродяги.

Утром я ушел, когда Элен еще спала: торопился закончить ремонт «Черепахи». Вдруг днем звонят из отеля.

— Ваша жена заболела. Приходите поскорее и привезите врача.

Я все бросил, позвонил врачу, которого мне рекомендовали, и помчался к Элен. День был знойный, а ее отчаянно трясло под одеялом. Доктор смерил температуру, и я, как мог, ответил по–испански на его вопросы. Когда он уходил, я вышел проводить его в холл.

— У вашей жены высокая температура, — сказал он. — Я думаю, это тиф.

Ошеломленный, я вернулся в комнату. Тут я впервые понял, что вялость и безразличие последних дней объяснялись не только усталостью Элен. Но откуда же тиф? Мы всегда кипятили воду и сделали себе прививки. Я сказал это врачу на следующее утро.

— Мой диагноз — тиф, — повторил он. — Прививки могут ослабить форму, но во всех случаях ехать вам пока нельзя.

Ни один из последующих дней не обходился без проливного дождя. Я не отходя сидел у постели Элен и следил, как температура поднимается, затем чуть–чуть падает и снова подскакивает еще выше. Я не давал ей сбрасывать одеяло, когда она металась в бреду, клал горячую бутылку к ногам, если ее бил озноб, и слушал, как она говорила о доме, о болотах, насекомых и цветах. Какое счастье, что мы успели доехать до Тапачулы!

Доктор приходил ежедневно, прописывал новые лекарства, но температура с каждым днем все повышалась. Дойдя до ста четырех градусов, она остановилась. Элен лежала тихая, очень бледная под темным загаром. Так прошло несколько дней, прежде чем спал жар. С радостью я услышал, что Элен хочет есть, а когда она вяло попробовала шутить, я понял, что дело пошло на поправку.

Пока Элен набиралась сил, я закончил ремонт джипа, сделал все необходимые запасы, в том числе купил двести футов тонкого стального троса для лебедки. Когда мы покидали Тапачулу, Элен была еще слаба, но рвалась в путь. Мы ведь оба знали, что если на юге дожди тоже будут ранние, то нам придется туго.

Глава четвертая

Приближаясь к границе Гватемалы, мы с Элен снова представили себе содержимое нашего джипа разбросанным по всему помещению таможни.

Чиновники с подозрением оглядывали многочисленные дырки, царапины и вмятины кузова — это были тяжелые минуты! — но, видно решив, что ни один уважающий себя контрабандист не поехал бы на такой диковинной тарахтелке, они поставили печати на наши паспорта, даже не заглянув внутрь.

После гнетущего зноя Тапачулы прохладный горный воздух казался блаженством. Свет почти не проникал в густые, тенистые леса, покрывавшие склоны. Орхидеи оплетали голые нижние ветви, а выше, как это ни странно, банановые пальмы соседствовали с хвойными деревьями. Скалы, громоздившиеся в голубой дали, поочередно выступали из туманной дымки. Где–то далеко внизу, в долине, из моря зеленой листвы выделялись отдельные деревья; их стройные стволы и пышные кроны напоминали крошечные растрепавшиеся зубочистки. Спустился туман, и все потонуло в зыбком мареве; ажурный папоротник и высокие пальмы с огромными листьями не меньше ярда в поперечнике тихонько вздрагивали, когда на них падали капли росы. В небе солнце тщетно пыталось пробиться сквозь туман и золотило края каждого мимолетного облачка. Как чудесна прохлада стремительных потоков, в которые мы окунались во время коротких остановок! А какое удовольствие свернуться в спальном мешке в холодную ночь!..

По дороге встречались чистенькие деревеньки с улицами, вымощенными булыжником. Каждый дом украшен цветником; тут и острые лепестки и нежные стебли пуансеттии, неподвижные волнистые буганвиллеи и буйныо краски гибискуса. Почти отвесные подъемы переходили в крутые повороты, и нашей «Черепахе» приходилось выкладываться вовсю. Мексиканский бензин довольно низкого качества, и двигатель на нем сильно стучит; но тем не менее мы заполнили все наши канистры. Дальше бензин будет стоить сорок центов за галлон вместо тринадцати.

Дорога к Кесальтенанго похожа на спиральную пружину, а индейцы, идущие по ней на базар, — точно нитка разноцветных бус. Каждый нагружен такой ношей, что любой вол бы устыдился. Сегодня суббота, и, хотя мы повстречали их в двадцати пяти милях от Кесальтенанго и рысца их казалась медленной, дойдут они вовремя и успеют раскинуть свои товары, чтобы утром начать воскресную торговлю.

На следующее утро площадь в Кесальтенанго кишит народом. В тени пурпурных джакараидовых деревьев возвышаются горы индейских ручных изделий, и тут же стоит домашний скот; словно пушечные ядра, сложены пирамидами необливные глиняные горшки; громоздятся башни лакированных шкатулок, а рядом свиньи на привязи, корзины с цыплятами, и, конечно, собаки, жадно рыщущие в поисках съестного, и красные гребни и морщинистые шеи индюков, подпрыгивающих в такт походке мальчуганов, которые тащат их под мышкой.

Неподалеку от паперти уселись индеанки с корзинами красных и желтых лепестков роз. Цветы бледнеют рядом с пунцовой вышивкой их блуз– и пестротой головных уборов. На полукруглых ступенях горят костры, и дым взмывает к выбеленным стенам церкви. Индейцы, стоя на коленях, монотонно бормочут молитвы на родном языке, неутомимо качаются кадила, и тяжелый дурманящий дым благовоний заволакивает темнокожие лица. В своих красных закопченных тюрбанах, черных вышитых куртках и пыльных черных коротких штанах они ползут на коленях, останавливаясь на каждой ступеньке. В церкви целуют ноги статуи Христа, одетого в парадный индейский костюм с перьями, рассыпают по полу розовые лепестки и, пятясь к двери, уходят заканчивать свои молитвы перед каменным алтарем в горах над городом.

Дожди, так неожиданно рано начавшиеся в Тапачуле, не пришли за нами в Гватемалу, но мы с Элен знали, что медлить нельзя. Мы составили жесткое расписание, где на осмотр достопримечательностей отведено мало времени, и решили ежедневно ехать так долго, как сможет выдержать ослабевшая Элен, и так быстро, как только позволит дорога, изобилующая крутыми поворотами, ухабами и глубокими колеями.

В городе Гватемале мы задержались ровно столько, сколько потребовалось для получения визы для въезда в Эль—Сальвадор, и по сильно запущенной дороге устремились к границе, непрестанно объезжая оползни, валуны и просто канавы.

После того как мы без осмотра и всего лишь с минутной задержкой дважды пересекли границу Мексики и дважды Гватемалы, мы чувствовали себя вполне уверенно, когда затормозили перед таможней Сальвадора. Впереди лежал самый длинный участок асфальтированной дороги из всех, что мы проехали за целый месяц, и нам не терпелось посмотреть, как пойдет наша «Черепаха», если скорость будет больше двадцати миль в час. Но чиновники решили иначе. Может быть, уже приближалось время сиесты, да и день был невыносимо душный; во всяком случае наше заявление, что все вещи находятся в кузове, не произвело никакого впечатления. К тому же начальник таможни устал, а от его стола до джипа оказалось целых тридцать футов ходьбы. Так что следующие несколько часов мы провели, перетаскивая наши вещи к нему в таможню. А потом, когда все оказалось в порядке, начальник пожелал послать с нами одного из своих парней, чтобы увериться, что мы не занимаемся торговлей. Правда, после того как с нашего тайного разрешения Дина внушительно оскалила зубы, ему не удалось найти ни одного желающего. Но потом оказалось, что было бы куда лучше, если бы кто–нибудь и в самом деле поехал с нами: полиция не останавливала бы нас каждые несколько миль по пути в столицу.

Эль—Сальвадор — самая маленькая и наиболее густозаселенная страна Центральной Америки, к тому же ото одно из двух государств Латинской Америки, в которых Панамериканская магистраль имеет твердое покрытие. Это прежде всего страна кофе, и почти все ее богатства сосредоточены в руках нескольких крупных плантаторов (говорят, что в столице больше «кадиллаков» (Марка очень дорогого автомобиля), чем на Беверли—Хиллз (Фешенебельный район Лос—Анжелеса). По сравнению с соседями у Эль—Сальвадора довольно мирное историческое прошлое, может быть, потому, что правительство установило здесь такие низкие налоги, что дешевле их платить, чем покупать оружие для революций. В первый приезд сюда нас впустили по туристским карточкам такого же типа, как и в Мексике — бывалой стране туризма. Но эль–сальвадорцам это, видно, показалось слишком простым решением вопроса, и они предпочли вернуться к более сложной и бюрократической системе виз. Кроме того, я заметил, что у них до сих пор в обращении chimbimbo — наша американская десятицентовая монета. Во время первой поездки я было растерялся, получив десятицентовики сдачи. А в следующий раз купил что–то за десять центов и протянул продавцу две никелевые монетки, но он не взял. Оказывается, наш десятицентовик у них двадцатипятицентовая монета по официальному курсу, а в их собственной монетке в четверть доллара содержалось слишком много серебра, и она исчезла из обращения.

В Сан—Сальвадоре — столице государства — мы с Элси остановились в отеле «Интернасиональ» — здесь, как и всюду, есть отель «Интернасиональ», — чтобы принять ванну перед походом за визами в консульства Гондураса, Никарагуа и Коста—Рики. Мы наняли такси на утро, но продержали его целый день. Раньше все паши встречи с консульствами проходили вполне безболезненно: чтобы получить визу, требовалось не более пяти минут. И поэтому, когда похожий на сову джентльмен в консульстве Гондураса посмотрел на нас поверх очков и заявил, что придется ждать десять дней, мы просто опешили.

У озера Никарагуа

— Но мы не можем ждать так долго, — запротестовал я. — Мы должны добраться до Коста—Рики, прежде чем начнутся дожди, а десять дней могут спутать нам все карты. В вашей стране мы пробудем всего несколько часов. Мы очень хотели бы осмотреть вашу очаровательную столицу, но у нас даже на это не будет времени.

Мое явное восхищение Тегусигалпой смягчило его.

— В таком случае я немедленно выдам вам транзитную визу, — сказал он, — если вы сначала получите визу от Никарагуа — следующей страны вашего маршрута.

— Прекрасно, через полчаса мы привезем эту визу, — ответил я и вдруг заметил, что в глазах его сверкнул странный огонек.

В консульстве Никарагуа я понял смысл этого огонька. Здесь надо было ждать виз две недели. Дело в том, что Сомосе, диктатору Никарагуа, хотя сам он предпочитал называть себя умиротворителем, только что удалось увильнуть от пули. И теперь визы выдавались только с его личного разрешения. При этом государственная граница в тысячу миль длиной совершенно не охранялась и ее запросто мог перейти любой злоумышленник; но такой мелкий факт никого не смущал, тогда как каждый, кто проезжал через единственный охраняемый пункт на главной магистрали, попадал под подозрение. Целый час мы объясняли, убеждали, уговаривали и просто льстили, но ничего не смогли добиться. Надо было ждать две недели.

Мы пришли в отчаяние. За городом на ветках огромные, с палец величиной, жуки молились о дожде. По местному поверью, эти насекомые месяца за два до начала дождей начинают петь, и нам сказали, что они поют уже шесть недель. Необходимо прибыть в Коста—Рику прежде, чем их молитвы будут услышаны.

И мы снова объясняли консулу, как страшна для нас эта задержка. Консул согласился телеграммой испросить разрешение на выдачу нам виз, но прибавил, что на это тоже уйдет не меньше недели. Все началось сначала, и мы еще целый час объясняли ему суть дела.

Устав спорить, консул наконец сказал:

— Я выдам визы с одним условием: вы представите мне личную рекомендацию от американского посла.

С таким же успехом он мог требовать, чтобы мы привезли ему золотое руно. Если не считать одного неофициального, но неприятного столкновения с посольством в Никарагуа четыре года назад, наши отношения с американскими дипломатами сводились к получению почты. Не испытывая особого восторга от предложенного консулом компромисса, мы мрачно спустились к все еще ожидавшему нас такси и велели шоферу гнать в американское посольство. Там нас принял необычайно галантный секретарь, сочувственно выслушал нашу горькую повесть и сообщил, что посол сейчас находится в Штатах. Перед моими глазами уже сверкали молнии, и в ушах гремел гром. Я видел «Черепаху» затонувшей в море грязи на севере Коста—Рики.

И тут вдруг по лестнице спустился высокий, стройный, безукоризненно одетый молодой дипломат, словно вышедший из голливудского фильма о дипломатах, как раз во время, чтобы услышать последний акт нашей мелодрамы. Он представился как Д. Чэдвик Браджиотти, управляющий всеми делами в отсутствие посла. В будущем нас ожидало множество встреч с представителями министерства иностранных дел США, но никогда больше нам не попадался человек, который бы так быстро схватывал суть дела и так чутко отнесся бы к нам. Он спешил по каким–то важным делам и уже опаздывал, однако еще задержался, чтобы позвонить консулу Никарагуа и велеть помощнику составить письмо, а нас пригласил в гости на тот же день к вечеру.

Сбор урожая

В четыре часа дня у нас уже были все визы и разрешение выехать из Эль—Сальвадора — обычно на получение этой бумаги уходило два дня. Затем мы отправились в американское посольство, и нас провели в кабинет мистера Браджиотти. И тут последовал разговор, которому суждено было иметь для нас огромное значение. Он попросил нас оказать ему услугу. «Любую», — подумал я.

— Вы едете следом за вице–президентом, который совершает по странам Латинской Америки поездку доброй воли, — пояснил он. — Одна из целей его путешествия — вызвать интерес к развитию Панамериканской магистрали, и я полагаю, что известие о том, как вы преодолеваете еще не законченные участки, может очень способствовать успеху этого предприятия. Я бы хотел познакомить вас с нашим сотрудником службы информации, который должен сделать несколько снимков и получить кое–какой материал о целях вашей поездки. Если вас это не затруднит.

После встречи с сотрудником службы информации мы получили рекомендательное письмо к другим сотрудникам службы информации США на всем нашем пути.

На следующее утро, когда мы покидали Эль—Сальвадор, молитвы жуков все еще не были услышаны. За несколько часов мы проехали сто двенадцать миль и были уже на границе Гондураса, но нам понадобилось еще столько же времени, чтобы прорваться сквозь таможню. Там чиновники тоже были усталые и злые.

Гондурас — единственное государство Центральной Америки, где Панамериканская магистраль не проходит через столицу. В Тегусигалпу ведет отлично асфальтированная дорога, и мы с неохотой проехали мимо. Сейчас в нашем состязании с дождем каждый день был на счету. Нам не терпелось поскорее проскочить оставшиеся девяносто пять миль, чтобы засветло добраться до Никарагуа.

В Манагуа — столице Никарагуа — новые рогатки: Сомоса лично визирует все разрешения на выезд. В бюро по делам иммигрантов нам сказали, что единственный способ избежать волокиты — это самим побывать у президента. Нас вовсе не прельщала перспектива взбираться на холм, где стоит его роскошный дворец, да еще на «Черепахе», слишком смахивавшей на танк; но без нее скорее верблюд пролезет сквозь игольное ушко, чем мы увидим диктатора. На вершине горы, возвышающейся над городом Манагуа и озером того же названия, дворец его оказался чем–то средним между собором и фортом.

Со времени покушения на жизнь Сомосы охрана была удвоена, и нам с большим трудом удалось добраться до ворот. Целый взвод судорожно дергавшихся на ходу солдат с автоматами препроводил нас к начальнику охраны, который заявил, что Его Превосходительства нет в городе. Мы попросили разрешения повидать секретаря и сквозь три кабинета трех помощников секретаря были наконец допущены в зал–приемную с жесткими кожаными креслами. Несколько минут спустя, нас представили дородному, хорошо сложенному джентльмену в белом полотняном костюме. Он спокойно спросил, что нам угодно, и куда–то позвонил. Потом нам предложили в течение часа получить в бюро по делам иммигрантов визы на выезд.

Манагуа и в наш первый приезд доставил нам немало хлопот. Правда, разрешение на выезд мы тогда получили легко, но достаточно намучились по другому поводу. Прежде всего из–за денег, вернее, из–за их отсутствия. Когда мы приехали, у нас оставалось денег только на гостиницу или на еду; мы выбрали еду, а затем пошли за почтой: ожидали получить возврат подоходного налога; но я, видно, просчитался, и вместо чека нам прислали счет. Раскинув лагерь в парке на берегу озера Манагуа, мы размышляли над своим бедственным положением, как вдруг появился добрый гений в лице маленького круглого человечка, который подошел с таким таинственным видом, словно хотел предложить нам порнографические открытки. Но он оказался не продавцом, а покупателем. Нет ли у нас нейлона, дамского белья, фотокамер, инструмента? Он купит все что угодно. У нас была одна–единственная вещь, которую можно было бы продать, но в стране, где правит диктатор, на любое оружие, более смертоносное, чем водяной пистолет, требуется правительственное разрешение — мы не очень–то уверенно упомянули о ружье, контрабандой побывавшем с нами в четырех странах. В своем натуральном виде его, увы, нельзя было употреблять в пищу, и мы решили обратить его в деньги, взяв с нашего кругленького друга клятву молчания. Он сказал, что вечером придет к нам в отель, и спросил:

— Где вы остановились?

Когда я ответил, что мы живем прямо здесь, на берегу озера, он очень рассердился. В конце концов нам удалось его убедить, и, хотя он никак не мог понять, что это за американцы, если опи не остановились в лучшем или хотя бы в каком–нибудь отеле, он все же сказал, что наверху, высоко над городом, есть парк, где можно расположиться даже с некоторым комфортом.

— Там прохладнее, есть проточная вода и нет москитов.

Мечтая об этом Элизиуме, мы последовали его советам, сделанным на испанском языке, и выехали на дорогу, ведущую за город. Здесь все было точно так, как он описывал: два фонаря, сторож и высокий забор. Мы с великолепной небрежностью объявили охраннику, что хотим сделать тут привал на ночь. Он с некоторым беспокойством позвонил куда–то из своей будки и затем отпер ворота.

— Выбирайте, где вам больше нравится, — сказал он.

Мы провели божественную ночь среди гибискусов и роз. На следующее утро садовник спросил, не желаем ли мы искупаться. «Что за гостеприимное парковое начальство?» — подумал я. После освежающего прохладного купания в душе за решеткой, расцвеченной голубыми утренними бликами, мы подогрели остатки кофе и позавтракали куском дининого бисквита, — это был поистине собачий завтрак. Когда я сворачивал спальные мешки, то заметил вдалеке на холме красивый дом. Я спросил садовника, что это за общественное здание.

Дикие тараканы

— О нет, вовсе не общественное. Это резиденция американского посла. Вы спали в его саду.

Ошеломленные, оставив сторожу анонимное благодарственное письмо, мы поехали в город, надеясь, что предложение купить ружье не окажется очередной шуткой нашего друга–спекулянта. Когда сделка совершилась, он спросил, как нам понравился парк. Тут я на него напустился, но он сказал извиняющимся голосом:

— Но, сеньор, вы же меня не поняли. Я сказал, надо ехать мимо освещенных ворот, а не сквозь них. Парк как раз рядом.

С тех пор мы сделали довольно большие успехи в испанском языке…

На этот раз наши неприятности с визами и разрешением на выезд объяснялись отчасти ухудшением отношений между Сомосой и Фигересом, президентом Коста—Рики. Сомоса обвинял Фигереса в организации покушения на его особу, а Фигерес обвинял Сомосу в том, что он способствовал революции, недавно совершившейся в Коста—Рике. Их переговоры носили характер перебранки. Напряженность в отношениях двух стран непрерывно усиливалась, и даже доходили слухи, что в горах у границы действуют вооруженные группы. Повстречавшийся нам инспектор межамериканских геодезических работ отнюдь не успокоил нас в этом отношении.

— Ни в коем случае не останавливайтесь, — предупредил он. — Если спустит баллон, езжайте на дисках.

С таким «утешительным» напутствием мы выехали из Манагуа, надеясь в тот же день пересечь границу. Но мы переоценили местные дороги. Видимо, для того чтобы как можно больше затруднять переезд через границу, дороги в латиноамериканских странах ремонтируются очень редко. На ночь мы расположились недалеко от озера Никарагуа — единственного места в мире, где водятся пресноводные акулы. Но потревожили нас отнюдь не эти хищники.

Когда мы поужинали и собирались забраться в свой джип, уже совсем стемнело. И тут вдруг Элен заметила семь ярких огоньков, как–то странно и беспорядочно двигавшихся по открытому полю в нескольких сотнях ярдов от нас. Они появились не со стороны дороги, — значит, это не могли быть автомобили, и, кроме того, они шли широкой полосой, будто что–то искали. Ужасно противное было ощущение, когда мы следили, как огоньки надвигаются все ближе и ближе. Мы находились всего в нескольких милях от границы, и нетрудно было вообразить какого–нибудь слишком рьяного патриота, который сначала стреляет и лишь потом начинает задавать вопросы. Но нам оставалось только ждать и надеяться, что они нас не заметят. Увы, надеждам этим не суждено было сбыться. Случайный луч скользнул по рефлекторам на боку джипа, и они засверкали, как бенгальские огни. И тотчас же все огоньки осветили нас, точно «юпитеры» Соню Хени в ревю на льду. Элен ринулась за крыло, я встал на нос.

— Добрый вечер, джентльмены, — сказал я дрожащим голосом. — Мы друзья, turistos norteamcricanos (Туристы из Северной Америки (испан.)).

Гробовое молчание. Я моргая вглядывался в слепящие огни и пытался разглядеть, не солдаты ли это, но разобрал лишь контуры шестерых всадников, вооруженных, точно гангстеры из комиксов. Они продолжали молчать, и я уже решил, что это либо враги, либо немые.

Наконец один спросил по–испански:

— Откуда вы едете?

— С Аляски, — ответил я.

Снова пауза, а затем тот же всадник сказал на чистейшем английском языке:

— Какого же черта вы здесь делаете?

Огоньки погасли, и через минуту я уже курил с шестью спортсменами из Манагуа, охотниками за оленями, — поэтому они и освещали местность широкой полосой. Не очень–то спортивный способ охоты, но у меня не было ни малейшего желания спорить с ними на эту тему.

На следующее утро мы пересекли границу Коста—Рики. Деревянные домики пограничного поста носили явные следы недавних военных действий: в окнах не осталось ни одного целого стекла и каждый квадратный фут стены был прострелен. Прежде чем проехать, нам пришлось четыре часа ждать капитана маленького отряда, который отправился в горы на охоту.

Провинция Гуанакасте (Северная Коста—Рика) — это дикая местность, представляющая собой скалистое плато, изрезанное каньонами, по которому разбросаны клочки густой растительности. Здесь занимаются скотоводством, да и во многом другом нравы напоминают атмосферу «Дикого Запада». Мы ехали по узкой грунтовой дороге, и каждый мужчина при нашем приближении хватался за спрятанное под одеждой оружие.

Мы недаром мчались через четыре государства, чтобы оставить позади эту дорогу, прежде чем начнутся дожди; нас подгоняло воспоминание о путешествии по ней даже в сухое время года. Но на этот раз очень плохими оказались только первые четырнадцать миль, а те восемьдесят, которые нас так тревожили, мы проехали по отличной гравийной дороге.

В джунглях Южной Коста—Рики

В Сан—Хосе, столице государства, мы спросили у полицейского, как проехать в пансион «Иптернасиональ», отель, который держали наши старые друзья — семья Рамос. Услужливый полицейский предложил проводить нас на мотоцикле. Поспешая за своим первым почетным эскортом, не считаясь с уличным движением, мы почувствовали, что наконец–то проблема езды по городу решена. Но радость наша длилась только до той минуты, пока мы не очутились перед большим квадратным зданием, где на вывеске вместо «pension» прочли «policia». Последовал перекрестный допрос, и тут выяснилось, что безвредную «Черепаху» сочли по меньшей мере троянским конем, внутри которого прячется сам Сомоса. К счастью, прежде чем засадить нас за решетку, полицейские разрешили мне позвонить по телефону, и через несколько минут появился негодующий сеньор Рамос.

Сан—Хосе оказался для нас одновременно и концом, и началом путешествия. До сих пор мы могли опираться на опыт прошлого, но отсюда начиналось неизведанное, и будущее представлялось нам в виде гигантского вопросительного знака. Мы знали, что никто еще не достигал Панамы своим ходом на колесной машине и что через горы не было даже пешей тропинки. Обычно автомобилисты, ехавшие по Панамериканской магистрали, грузили машину на корабль в порту Пунтарепас и высаживались в Панаме, в зоне канала. Нам предстояло проложить новый путь. Из Сан—Хосе мы предполагали двигаться к югу, до Сан—Исидро, где кончалось магистральное шоссе, а оттуда по извилистой горной дороге спуститься вниз, на берег Тихого океана, в Доминикал. Осуществление наших планов зависело от разных обстоятельств, уточнить которые можно было только опытным путем. О наличии отлогих берегов и отмелей мы знали из карт; но, как поведет себя джип в океане, оставалось неясным: это ведь не тихая бухта, где мы его испытывали. В лучшем случае нам придется пройти две сотни миль вдоль почти необитаемого побережья от Доминикала до Педрегала в Панаме — первого морского порта, где снова начиналась дорога. По картам видно было также, что берег изрезан устьями рек и скалами, далеко выступающими в открытое море, которые придется обходить, и мы целиком зависели от того, есть ли там защищенные бухты. По самому скромному подсчету, путешествие займет две недели, и, готовясь к худшему, нужно было запасти семьдесят галлонов горючего.

В Сан—Хосе нашей первейшей задачей было разузнать как можно подробнее о районе предполагаемого плавания, и тут нам очень помог мистер Ли Хансейкер — сотрудник службы информации, который устраивал нам встречи со всеми, кто имел хоть малейшее представление о побережье. Вместе с мистером Хонибаллом из «Юнайтед фрут компани», мистером Пэрисом из «Юнион ойл» и мистером Харшбергером из бюро общественных дорог мы изучали карты и фотографии местности, сделанные с воздуха, но почти все имеющиеся материалы касались внутренних районов. О береговой линии между Доминикалом и Педрегалом было известно очень немногое. Нам посоветовали повидать Томми Брауера, американца, державшего в Доминикале маленький отель: предполагалось, что он лучше всех знает эту часть Тихоокеанского побережья. Но когда мы выезжали из Сан—Хосе, у нас была лишь все та же неиспытанная амфибия да теоретические выкладки.

Несколько дней, проведенных в Сан—Хосе, были заполнены добыванием сведений, закупкой провизии, осмотром и профилактикой джипа и поисками дополнительных канистр для горючего. Кроме того, надо было еще получить визу для въезда в Панаму. В консульстве седовласый джентльмен довольно бодро задал нам обычные вопросы, а когда дело дошло до сведений о виде транспорта, механически написал: «Самолет». Я сказал, что мы не собираемся лететь. Прежде чем я успел хоть что–нибудь объяснить, он зачеркнул «Самолет» и написал: «Пароход». Я опять поспешно его остановил.

— Как же вы все–таки едете? — взмолился он.

— На джипе–амфибии.

Услыхав мой ответ, он вообще зачеркнул всю графу и просто поставил свою подпись.

В Сан—Хосе нас забрали под свое крылышко мистер Хансейкер и его жена, веселая, живая Джейн. Их милое гостеприимство было приятным разнообразием после жизни в «Черепахе». Мистер Хансейкер устроил нам встречу с президентом Фигересом, который задавал неизменные вопросы насчет того, как мы рассчитываем попасть в Панаму, но так же, как и остальные, сомневался, сумеет ли доставить нас туда наша «Черепаха». Президент считал, что команда «Черепахи» состоит всего лишь из капитана и первого помощника. Мы благоразумно остерегались упоминать о собаке, ведь она скрывалась от карантина. Дина обычно сопровождала нас к Хансейкерам и очень полюбила их дочурку Шелли. Один только раз Дина была отправлена в ссылку на кухню, так как неожиданно появился «лимузин» президента. Она страшно обиделась, что не участвует в пиршестве, но Шелли время от времени отпрашивалась из–за стола и носила ей всякие лакомства.

В вербное воскресенье 1955 года мы выехали из Сан—Хосе в Сан—Исидро по крутой горной дороге, которая бежит вдоль вершин горной цепи Таламанка. Большая часть пути проходит на высоте девяти — одиннадцати тысяч футов, и говорят, что в ясные дни отсюда можно видеть оба океана — Атлантический и Тихий. Однако в тот день туман заволакивал все вокруг, и к тому времени, когда мы проехали все семьдесят миль до Сан—Исидро, по крыше джипа уже барабанил дождь. Мы решили принять приглашение мистера Харшбергера и остановиться в лагере бюро общественных дорог, чтобы не ночевать под дождем, перед тем как продолжать путь в Доминикал. Если корпус «Черепахи» начнет протекать так же, как крыша, нам вряд ли удастся отъехать далеко.

В полдень следующего дня мы были уже в Доминикале, — это маленькая кучка ветхих деревянных строений, и среди них такой же ветхий отель, принадлежащий Томми Брауеру. Среди толпившихся в баре посетителей не так–то легко оказалось различить мистера Брауера, но когда мы нашли его, то буквально засыпали вопросами о побережье. Увы, он знал об этом не больше, чем обитатели Сан—Хосе. Но все–таки он указал нам одно место в трех милях к югу, где прибой был не очень сильный. Совершенно очевидно, что нам не пройти сквозь буруны у самого города. Они вздымались ввысь на двадцать футов. Их рев был слышен задолго до того, как мы их увидели.

Пробираясь между деревьями и огибая обломки скал у края воды, мы проехали три мили до конца отлогого берега и остановились среди группы кокосовых пальм. Дальше ехать было некуда: берег замыкала сланцевая скала, выдаваясь на полмили в море, и непроходимая чаща леса. Чтобы обойти скалу, надо прорваться сквозь буруны: другого выхода нет.

Оставшуюся часть дня мы были заняты подготовкой «Черепахи» к ее первому морскому крещению: переложили все вещи так, чтобы самые тяжелые легли на дно и служили балластом, и всю еду разделили на ежедневные нормы. На самом верху в непромокаемом мешке лежал аварийный запас: аптечка первой помощи, нож, канистра с питьевой водой, трехдневный запас еды, средство от насекомых, москитная сетка и запасные носки. Я надул спасательный резиновый плот и положил его на крышу, затем залез под джип, осмотрел все резиновые прокладки и пробки и тщательно проверил, не течет ли кузов. Спасательные пояса мы положили под рукой внутри машины.

Томми Брауер говорил, что низшая точка отлива бывает около шести часов утра и что с каждым днем она будет на час позже. Когда все было готово, мы двинулись вдоль берега по кромке воды. Берег был твердый, но при отливе волны смывали и уносили сотни камней. Конечно, скалы и камни затрудняли нам выход в море, но здесь мы сами могли выбрать место и надеялись избежать опасности. Иное дело, когда придется приставать к берегу: тут уж у нас не будет выбора, и мы решили высаживаться во время прилива, когда волны перенесут нас через рифы прямо на песчаный берег. Мистер Брауер предупреждал нас, что море спокойнее всего по утрам, и посоветовал плыть только в эти часы. Вот почему мы и решили пуститься в путь на следующее утро в семь часов, во время отлива, и пройти в первый день двадцать миль до Мала—Пойнта, с тем чтобы высадиться во время высшей точки прилива около часа дня.

В эту ночь мы лежали на койках и слушали, как непрестанно бьют о берег волны, а кокосовые орехи сыплются вместе с дождем и колотят по крыше джипа, Все это ничуть не походило на тихо плещущее море, которое я описывал Элен, когда она рисовала передо мной картины бурных валов, с грохотом разбивающихся о скалы. В Аляске, за девять тысяч миль отсюда, я старался разубедить ее и уверял, что мы наверняка найдем спокойную бухту для выхода в море. Желая разогнать ее страхи, я все упростил до того, что сам в это поверил. Я считал, что мы просто будем ехать вдоль берега, пока не упремся в скалу, выступающую в море; тогда мы выходим в море в спокойной, удобно расположенной бухте, доплываем до новой прибрежной полосы и так далее и тому подобное, пока не доберемся до дороги в Панаме. Но в ту ночь, когда мы молча лежали в машине, было уже вполне ясно, что мои теоретические выкладки не очень–то соответствуют действительности. А ведь я был так в них уверен, что до поездки даже ни разу не попробовал пересечь на джипе полосу бурунов.

И в семь часов утра на следующий день, стоя у кромки воды, мы представляли себе, как вести джип, — да и вообще какую–нибудь лодку — не больше, чем было выгравировано на медной дощечке, прибитой к его щитку: «Подойди на полном газу и веди по курсу, держа под нужным углом к волнам». Очень скоро я узнал, что не одинок в своей наивности и склонности к упрощению. Я бы посоветовал инженеру, составлявшему инструкцию, испытать ее на собственной шкуре.

Я где–то читал, что океанские волны обладают особым ритмом и за каждой большой волной регулярно следует несколько мелкпх, составляя как бы определенный цикл. Но сколько мы ни ждали, напряженно сидя в джипе, сколько ни пытались уловить предполагаемый ритм, все волны вздымались одинаково высоко.

Жарко было, как в печке, потому что окна и люк были задраены и весь жар от мотора шел в кабину. Вот наконец волна, которая кажется нам самой высокой; она проходит, и мы осторожно спускаемся в море, включив дополнительно передний мост, чтобы не забуксовать. Гребной винт начинает вращаться. Мы входим глубже, и колеса беспомощно повисают. Джип слегка качает и кружит на волнах, и вот мы уже плывем. Я быстро отключаю мосты, даю полный газ и правлю прямо на буруны. Первая волна уже улеглась, когда мы в нее попали, но «Черепаха» вся задрожала от удара и смотровое стекло обдало пеной. Подавляя естественное желание тормознуть, я сохраняю полный газ и правлю прямо на водяной вал; он обрушивается на нас, как боевой бык на Пласа–де–Торос. Белой пеной вихрится гребень буруна, когда в него погружается джип. «Черепаха» вздыбилась, как конь, — Элен хватается за перегородку, Дина падает на спину, а я с мрачным упорством цепляюсь за рулевое колесо. Десятифутовая волна всей тяжестью обрушивается на ветровое стекло, так что я невольно откидываюсь назад, — и мы валимся в провал между волнами. Следующая волна покрывает нас с головой. Затем еще одна. И вот уже буруны остались позади, а мы мерно поднимаемся и опускаемся на длинных спокойных волнах.

Прошло еще несколько минут, прежде чем мы настолько оправились, чтобы заметить, что джип сильно кренится на правый борт. Мы попробовали выровнять его: передвинули внутри все, что можно, и перевели Дину на левую сторону, но этого оказалось недостаточно. И, отплыв на полмили от берега, мы вынуждены теперь возвращаться, чтобы переставить канистры с горючим.

С задраенными люками мы полным ходом мчимся к тому месту, где только что прошли. С бурунов уже нет пути назад. Вот джип на гребне первой волны. Она несется в ту же сторону, что и мы, и машина почти перестает слушаться руля. Ближе к берегу новая волна задирает нам корму и тычет носом вниз, так что мы погружаемся в буруны и нас несет, швыряя из стороны в сторону, а я лишь отчаянно цепляюсь за руль. Джип совершенно его не слушается; нам кажется, что мы летим с бешеной скоростью. Взлетаем на гребень — белая пенная вода яростно хлещет по бокам «Черепахи». Я чувствую, как колеса касаются твердой земли, включаю передачу, и мы выкатываемся на песок.

К тому времени, когда мы перекладываем груз, отлив уже наполовину окончился. До прилива осталось всего три часа. Мы решили сократить сегодняшний маршрут и проплыть всего десять миль до Увита—Пойнт. Когда мы снова вышли в море, прибой усилился.

Благополучно перебравшись через буруны и удалившись от рифов, мы легли на курс к Увита—Пойнт и пытались наслаждаться новыми ощущениями, плывя в автомобиле по Тихому океану. Вначале, когда гигантские волны катились прямо на джип, нависая над нами, как горы, мы поворачивали руль и старались встретить их носом. Но скоро поняли, что волны без всякого вреда для нас проходят под джипом, то мягко приподнимая его, то опуская между валами. Если бы можно было не думать об опасности, забыть, что всего лишь тонкий слой стали да несколько резиновых пробок отделяют нас от огромной толщи воды там, внизу, то управлять джипом было бы почти так же легко, как и на шоссе. Но машина слушалась руля хуже. Мотор ревел, словно мы двигались со скоростью не менее тридцати миль в час, но вместо толчков от дороги ощущалось лишь легкое покачивание. Шум гребного винта заменил шуршание шин, волны плескались под крыльями, и встречный ветер не дул нам в лицо, как на шоссе: наша скорость в три мили вызывала лишь легкое журчание воды за кормой.

Наши навигационные приборы были весьма примитивны: часы для наблюдения за временем прилива и отлива; бинокль для наблюдения за берегом; гидрографическая морская карта, составленная на американском корабле «Рейнджер» в 1885 году, и компас, который, как мы надеялись, не придется пускать в ход,

Наши расчеты постоянно подвергались пересмотру. По пути действительно встречались песчаные косы, но они были очень короткие, так что не стоило рисковать и высаживаться ради того, чтобы сэкономить чуть–чуть времени. Мы изменили свои планы и решили идти морем почти до полного прилива и высадиться по южную сторону любой выступающей скалы. А потом в ожидании отлива ехать по берегу до следующей преграды.

Так мы около двух миль шли вдоль берега, избегая встречи с плавучими водорослями, и, рассматривая в бинокль береговую линию, старались найти какие–нибудь ориентиры и сверить их с картой.

К тому времени как мы заметили буруны против Увита—Пойнт, где в море выступала длинная песчаная коса, прилив давно уже начался и вода поднялась очень высоко. Море казалось спокойнее всего к югу от высокого мыса, отвесно спускавшегося в море мили на две ближе к нам. Мы стали под нужным углом к волне и двинулись в этом направлении. Когда мы возвращались на берег в Доминикале, с моря нельзя было определить высоту волн. То же произошло и здесь, у берегов Увиты.

Я нажал на педаль акселератора, и мы вступили в зону бурунов. Волны точно так же рвались к берегу; первый же еще не вздувшийся бурун прошел под нами, второй толчком поднял корму. Джип зарылся носом в волны. Мы снова потеряли управление. Стоя почти вертикально на носу, «Черепаха» кинулась вперед, взлетела на гребень волны и рухнула вниз с двадцатифутовой высоты. Я чувствовал себя совершенно как в кабинке аттракциона «американские горы» на первом спуске. В ужасе, уверенный, что мы сейчас перекувырнемся, я сбросил газ, надеясь, что гребень волны пройдет под нами и джип выпрямится. Но вместо этого, как только исчез поток от винта за рулем, мы сразу потеряли всякое управление, «Черепаха» закружилась на волнах и упала на бок. Двигатель захлебнулся и смолк. Так висели мы целую вечность. Волна за волной била в дно кузова, и мы не понимали только одного, почему джип не переворачивается, молили бога, чтобы этого не случилось, и знали, что случится непременно. Левый борт целиком погрузился в море, вода хлынула сквозь недостаточно герметичную обшивку двери. Дина и Элен старались за что–нибудь уцепиться и не мешать мне, а я как бешеный жал па стартер и педаль акселератора.

Словом «чудо» часто злоупотребляют и пользуются им, когда можно найти вполне разумное объяснение. Но то, что произошло в тот день у Увита—Пойнт, никаким другим словом не объяснишь: волны вдруг улеглись, джип стал барахтаться, постепенно выпрямился, и залитый двигатель завелся. На пустынном берегу мы, едва живые, выбрались из люка и оглянулись назад, на прибой. Он был здесь такой же высокий, как под окнами отеля в Доминикале.

Оставшуюся часть дня мы просидели под пальмами, окаймлявшими берег. Во рту было сухо, сердце тяжело колотилось. У наших ног играли красные крабы. Берег был усеян кокосовыми орехами, они помогли нам утолить жажду. Эта высадка окончательно уничтожила нашу и без того пошатнувшуюся теорию. Мы твердо решили никогда не высаживаться во время прилива. Может быть, при отливе буруны не будут так неистовы. Но это решение влекло за собой другие сложности. В ту неделю отлив наступал рано утром и по вечерам, когда стемнеет. Значит, надо отправляться, как только рассветет, и рассчитывать на очень короткие переходы, за те несколько часов, что остаются до утреннего отлива.

На следующий день в половине шестого утра мы отплыли в Мала—Пойнт, рассчитывая пройти десять миль и высадиться вскоре после отлива, в восемь часов. Мы держались как можно ближе к берегу и, пристально вглядываясь в очертания суши и в воду, старались все получше разглядеть в предутреннем тумане. Сквозь глухую дымку впереди вырисовывались контуры скалистых островков.

По карте до них было мили две и по обе стороны от них тянулась цепь Мелких рифов, но между ними и береговыми рифами был обозначен свободный проход. Может быть, обогнуть всю цепь? Но это означало лишние пять миль. Мы предпочли поверить карте и идти через проход между рифами, — это надежнее, чем высаживаться через два часа после отлива.

Скалы разной высоты — от нескольких футов до ста шестнадцати — цепью выступали из синевы вод, образуя как бы арку у входа в туннель, в конце которого начинался канал, ведущий к берегу. Мы сбавили обороты и смотрели на птиц, гнездившихся на могучих голых вершинах, и на пену воли у подножия скал. Пока мы не вошли в проход, нам и в голову не могло прийти, что карта ошибается. Но тут в провале между волнами сквозь воду вдруг на миг высунулись торчащие каменные пальцы. Мы были слишком близко, чтобы повернуть. Задний ход тоже не помог. Машина медленно двигалась прямо на скалы. Чтобы она лучше подчинялась рулю, я изо всех сил нажал на акселератор, почти наугад выбрал пространство между пальцами, и, точно муравей меж зубьями пилы, джип прополз на гребне водяного вала. Мы были уже далеко, а я все еще тупо сжимал руль. Интересно, долго ли счастье будет нашим незримым попутчиком?

Высадка даже при отливе подарила нам сильные ощущения, но в половине девятого утра мы были уже на берегу. Следующий отлив наступал вечером, когда стемнеет, и потому мы могли выйти в море только на другое утро. К югу виднелась длинная береговая полоса, которая, изгибаясь, сливалась с плоским сине–коричневым горизонтом. За желтой песчаной полосой лежали соляные топи и мангровые болота. По карте береговая линия тянулась пятнадцать миль и прерывалась лишь устьями немногих рек.

Стараясь держаться поближе к кромке воды, где песок тверже, мы ехали со скоростью двадцать миль в час, пока не добрались до устья первой реки. Перед нами открылось широкое мелководье; оно бурлило, потому что его течение сталкивалось здесь с волнами океана. Мы поехали вдоль берега до самой узкой его части, в полмили шириной, и осторожно сползли по гладкому склону, не подозревая, что у нас приоткрыт люк. Волны здесь не имели определенного направления и били со всех сторон, а мы, вспенивая воду, неслись как сумасшедшие к противоположному берегу реки. Примерно на середине потока сильная волна неожиданно плеснулась в лобовое стекло и залила мотор. Джип беспомощно закружился на одном месте, мне пришлось выскочить на палубу. Там с капотом, открытым любой шальной волне, я лихорадочно протирал свечи и распределитель. Потом подал Элен знак нажать стартер. Мотор не работал. Она бросила мне еще одно сухое полотенце, и я снова все тщательно протер. С облегчением услышал, как мотор прокашлялся и стал набирать обороты. Я закрыл капот, быстро перелез через ветровое стекло и сквозь открытый люк спустился в машину.

Когда мы наконец перебрались через реку, прилив уже начался и от берега осталась такая узкая полоска, что ехать было нельзя. Мы поставили «Черепаху» среди прибитого к берегу плавуна (передние колеса ее купались в воде), а сами спрятались от солнца в единственном тенистом местечке — под выступающей кабиной джипа. Кругом ни звука, кроме рокота волн. Мы сидели и думали, какие еще сюрпризы готовит нам море.

Джип–амфибия

Когда прилив кончился, мы поехали дальше по берегу, застревая в черной грязи устьев рек и утопая в мягких зыбучих песках. В одном месте нам пришлось несколько миль ехать наполовину в воде, так как по берегу тянулась шестифутовая песчаная гряда. Прилив, вероятно, покрывал ее. Один раз машина провалилась колесами в мягкий песок, и мне пришлось лебедкой вытаскивать ее на завязшее в песке бревно. Что было бы с нами, если бы прилив застал нас между морем и этой песчаной стеной?! Когда стемнело, мы подъехали к самой широкой реке и устроили привал, решив переправляться утром.

В ту ночь к нам подошел рыбак — первый человек, которого мы встретили от самого Доминикала. Молодой парень, чем–то напоминающий Томаса из Южной Мексики, нерешительно, но с любопытством спросил, откуда мы, А потом, присев на корточки на песок, казавшийся черным в ярком лунном свете, описал нам всю береговую линию. Он не мог понять, как нам удалось забраться так далеко, но предупредил, что худшее впереди. И предложил нам вернуться. Но об этом не могло быть и речи.

С тех пор я часто спрашивал себя: что было бы с нами, если бы нам не встретился этот рыбак? Я проклинал его за все, что случилось потом, и благословлял за спасение от того, что могло бы случиться, но неизменно задавал себе этот вопрос. Если бы он не подошел поболтать с нами в ту ночь, мы бы на следующее утро продолжали свой путь с той же дрожью, от которой ёкало сердце, бросались бы в буруны и так же цепенели бы от страха, когда нужно было высаживаться. Может быть, нам и удалось бы добраться до Панамы, как мы рассчитывали, а может быть, «Черепаха» пошла бы ко дну у какого–нибудь пустынного берега или счастье изменило бы нам где–нибудь в лабиринте скал.

Рыбак снова пришел к нам на следующее утро, когда мы искали место, где перейти устье реки. Он захотел взглянуть на нашу карту. Водя по ней заскорузлым пальцем, он сказал:

— Вверх по этой реке, в пятнадцати километрах, есть плантация «Юнайтед фрут компани». Когда я там работал пять лет назад, там была дорога в городок Пьедрас—Бланкас, а в этом городке Рио—Эскинас впадает в Гольфо—Дульсе.

И он провел пальцем линию, которая на сто миль сокращала путь морем и побережьем вокруг полуострова Оса.

На Плайя—Чиките еще никогда не видели автомобиля

Не знаю почему, но я ему поверил. Служащие «Юнайтед фрут компани» в Сан—Хосе говорили, что дорог здесь нет. Рыбак клялся, что видел дорогу. Конечно, рисковать не следовало, но мы с Элен были сломлены всем пережитым и слишком боялись того, что ждало нас впереди. Мы готовы были ухватиться за любую соломинку, даже за самую тоненькую. Ведь есть же забытая проселочная дорога в Южной Мексике, почему же не может быть забытой дороги в Южной Коста—Рике? Мы снова изменили свои планы, спустились по крутому берегу вниз в реку и двинулись вверх по течению к банановой плантации.

Наступающий прилив подгонял «Черепаху» вверх по лениво текущей бурой реке. Шум моря слышался все слабее. Мы чувствовали себя как узники, которым удалось добиться отсрочки исполнения приговора и держались как можно ближе к высокому берегу, чтобы не налететь на плывшие мимо обломки всякой всячины.

По обеим сторонам, точно гигантские пауки, высились на своих длинных тонких корнях мангровые деревья; в их ветвях играли черномордые обезьяны. Над головой летали попугаи в роскошном оперении, расцвечивая небо яркими красками и наполняя воздух хриплыми криками. Но вот река круто повернула и пошла в обратном направлении; где–то здесь есть слившиеся притоки, о которых говорил рыбак.

На сером берегу мелькнуло желтыми пятнышками несколько травяных и тростниковых хижин, а ниже, на глинистых отмелях у темной воды, виднелись длинные выдолбленные каноэ.

Миль через пять вода стала пресной, и можно было подумать о купании — первом купании в пресной воде за целую неделю. Дина неохотно рассталась со своей миской, а Элен пробралась на нос, чтобы зачерпнуть воды. Я смотрел, как она радостно терлась мочалкой, и у меня самого стало легче на душе. Окончив мытье, Элен взялась за руль, а я занял ее место на носу. Я был весь в мыльной пене, когда резкий толчок чуть не сбросил меня вниз: джип внезапно остановился, мы сели на мель.

— Вот горе–штурман, — прошипел я.

Потом тщательно осмотрел каждое бревно и каждую тень на берегу — рыбак предупреждал нас, что тут водятся крокодилы, — спрыгнул в воду и оттолкнулся. Так мы плыли вверх по реке, пока темная зелень джунглей по берегам не сменилась желтоватым кружевом банановых пальм. Подплывая к плантации, мы услышали непривычный шум другого мотора. Рядом появился небольшой моторный катер с навесом из пальмовых листьев; в катере сидело четверо изумленных рабочих с плантации. Они задали нам три неизменных вопроса, и один из них бросил мне банку с пивом — она стояла у них в воде под сиденьем. Ко всему еще и холодное пиво! Единственное, что нас смущало, это то, что никто из рабочих не слыхал о дороге в Пъедрас—Бланкас. Но они сказали, что дорога, возможно, есть и лучше всего спросить об этом в конторе плантации.

Прилив достиг своей высшей точки, когда впереди показался Пуэрто—Кортес — сторожевое охранение плантации. Да ведь тут совсем просто будет взобраться на берег! И мы на полном ходу с работающим винтом выкатились из воды. Все четыре колеса тут же увязли в мягкой липкой глине, похожей на жидкий цемент. Но теперь я с полным знанием дела привязал конец нового стального троса к большой пальме и пустил в ход лебедку. Трос натянулся, джип погрузился чуть глубже, но вдруг раздался звон, словно лопнула струна гитары, и наш стальной канат оборвался. Задний ход не помог: мы сидели прочно. Я сложил трос вдвое. Джип было двинулся, по тут из–под кожуха лебедки раздался громкий треск.

При полном приливе да еще с вышедшей из строя лебедкой нечего было и думать выбраться своими силами. Самосвал с плантации попытался нас вытянуть, но он только засел и буксовал на месте. Кто–то из служащих позвонил в Палмар—Сур, где находилась контора плантации, и через полчаса на горизонте появился громыхающий прапрадедушка всех подъемных кранов. Он, точно пинцет букашку, подхватил «Черепаху» своей длинной стрелой и без малейшего усилия вытащил ее на твердую почву. Боюсь, что в тот день мы сорвали всю работу на плантации. К тому времени, как нас вытащили, десятки рабочих сбежались посмотреть, что происходит.

По обеим сторонам гравийной дороги к Палмар—Сур тянулись банановые рощи. Под сенью блестящих поникших листьев свисали целые гроздья плодов, зелень которых оттеняла темно–красное пламя сердцевидных бутонов. Тракторы тащили к навесам низкие платформы, полные мешков с фруктами; здесь бананы мыли, опрыскивали и паковали в прозрачный пластик, чтобы тут же отправить их морем в США.

Нам посоветовали повидать мистера Джорджа Ньюелла, управляющего. Забрызганный тиной, небритый, я с трудом отважился ступить на усаженную цветами аллею, что вела к его дому. Мистер Ньюелл с явным ужасом встретил меня у дверей. Я как можно короче рассказал ему нашу историю, а затем спросил о дороге.

— Дорога есть, — подтвердил он, — но она тянется всего двенадцать миль. И даже если вам удастся попасть в Пьедрас—Бланкас, то Рио—Эскинас, по которой вы надеетесь плыть дальше, — это бурный поток со множеством камней. Там хорошо ловить рыбу, и только.

Когда мы получили столь удручающие сведения, день уже кончался, и мистер Ньюелл предложил нам расположиться в доме для приезжих, как следует пообедать, а позже снова вернуться к этому разговору.

Палмар—Сур — замечательный пример того, что может сделать хорошая организация. Среди диких джунглей раскинулся образцовый городок с чистенькими домиками, парками и садами, где буйно цветут розы. В стоящем на сваях пансионате, окна которого выходили на площадку для гольфа, мы с Элен помылись под горячим душем, освежились прохладным и время от времени делали набеги на холодильник за водой со льдом.

В тот же вечер мы сидели в гостиной Ньюеллов. Вид у нас был более или менее приличный, но уж очень унылый. За прохладительными напитками мистер и миссис Ньюелл сочувственно выслушали повесть о нашем путешествии, однако могли только посоветовать нам воспользоваться товарной платформой, которая по железной дороге, принадлежащей компании, доставит нас до Корредореса в пятидесяти милях отсюда.

— А там есть расчищенная бульдозером дорога через горы до Волкана в Панаме, где вы снова попадете на Панамериканскую магистраль. Мы с радостью договоримся, чтобы вам дали платформу до Корредореса.

Мне вспомнилась Южная Мексика и все, что мы там перенесли, ради того чтобы обойтись без железной дороги.

И это в Южной Мексике называют дорогой!

— Благодарю вас, но мы этого не сделаем, — сказал я. — Утром мы спустимся обратно вниз по реке и пойдем дальше вдоль берега».

— И все–таки подумайте хорошенько. Завтра праздник, страстная пятница, и по традиции в Коста—Рике прекращается всякое движение. Даже банановая компания закрывается. До субботы мы все равно не сможем погрузить вас на платформу: страстная пятница — единственный день в году, когда поезда не ходят. Не волнуйтесь, Тихий океан подождет вас. Подумайте хорошенько.

Я думал, думал изо всех сил. В голове теснились всяческие мысли. Легко сказать — вернуться обратно на побережье. Что я буду делать со сломанной лебедкой, если мы снова завязнем в песке и нагрянет прилив? Страстная пятница. Единственный день в году, когда не ходят поезда. Конечно, это компромисс, от которого мы отказались в Южной Мексике, но ведь мы все–таки пойдем своим ходом…

Джип–амфибия

— Мистер Ньюелл, — сказал я, — можно ли по железнодорожным путям проехать до Корредореса? Ведь там всего пятьдесят миль, и я уверен, что нам хватило бы на это одного дня.

Мистер Ньюелл на минуту задумался.

— Мне очень жаль, но компания ни за что не дает на это разрешения. Кроме того, путь не имеет засыпки. Это узкоколейка, положенная на насыпь, с очень узкой обочиной.

Ваш джип от тряски развалится на части.

— Наш джип побывал в таких переделках, что, конечно, выдержит и эту, а мы обещаем сойти с путей, до того как начнут ходить поезда.

Мистер Ньюелл не был убежден, но все же позвонил. Затем сказал, положив трубку:

— Управляющий не дает разрешение. Но так как завтра движения не будет, они не запрещают вам попробовать с условием, что к полуночи вас уже не будет на путях.

Он принес карту железной дороги.

— Утром я поеду с вами и покажу дорогу. Первые пятнадцать миль идет грунтовая дорога, остальные тридцать миль — полотно железной дороги. А сейчас вам лучше пойти к себе и хорошенько выспаться.

На следующее утро мы проверили джип, спустили воду из мостов и выехали из Палмар—Сура по грунтовой дороге, идущей параллельно рельсам. Неизвестно, почему костариканская полиция непременно хотела, чтобы нас сопровождал солдат. Бедный Умберто, никогда еще служебный долг не был для него так тяжек.

Странный караван вышел из Палмар—Сура утром в страстную пятницу; возглавляла его чета Ньюелл на своей машине. На одном из полей рабочие вешали чучело Иуды Искариота. Миссис Ньюелл наготовила нам всякой вкусной еды, и в джипе стояла огромная корзина для пикника, да и наш термос был набит льдом.

В самом радужном настроении мы доехали до конца дороги и легко забрались на рельсы. Ньюеллы долго махали нам вслед, когда джип, подпрыгивая на шпалах, пустился одолевать тридцать пять миль до Корредореса.

Ньюелл оказался прав: железнодорожное полотно было отвратительное, но я не сомневался, что «Черепаха» выдержит, ведь это всего лишь тридцать пять миль. Шпалы были уложены на расстоянии от двенадцати до восемнадцати дюймов; никакой гравийной засыпки между ними не было, и джип прыгал как сумасшедший. Расстояние между колесами у нас было слишком велико, чтобы джип уместился между рельсами узкоколейки, поэтому левые колеса ехали внутри, а правые терлись о внешнюю сторону рельсов. В довершение всего передние и задние колеса джипа оказывались между шпалами одновременно. Если мы ехали медленно, то проваливались между каждой парой шпал, а если быстро, то от тряски совершенно теряли управление.

'Черепаха' в море среди островов Сан—Блас

Казалось, что пройти, в общем, можно десять миль в час — скорость, которую выдерживают и рессоры, и амортизаторы. Однако десятки стрелок и ответвлений сильно нам мешали: перебираясь через них, мы каждый раз теряли уйму времени. Иногда на пути попадались мосты без всяких перил, переброшенные через глубокие ущелья, на дне которых текли быстрые реки. Колесо едва умещалось на конце шпалы, и мы буквально переползали через каждую из них. А какие муки испытывали мы от толчков и ударов, прежде чем вновь набрать скорость после вынужденной малейшей остановки! Внутри джина творилось нечто невообразимое: из шкафов все повываливалось на пол. Кинокамеры, фотоаппараты, пишущая машинка, большой ящик с пленкой — все это, подпрыгивая, каталось из стороны в сторону. Я‑то хоть держался за рулевое колесо, а Элен, Умберто и Дину бросало по кузову вместе с остальными вещами, и они стукались о потолок и стенки джипа.

На каждой стрелке мы останавливались: колеса застревали между шпалами, кузов плотно садился на рельсы. Элен и Умберто выходили и начинали толкать машину сзади, и наконец, с трудом включив оба моста, мы переваливали через трудное место. Один раз джип соскользнул и повис над краем насыпи. Хорошо, что левые колеса зацепились за рельсы: иначе мы неминуемо свалились бы вниз. Целый час Элен в безумном страхе командовала, куда вертеть руль, а я дюйм за дюймом втаскивал машину обратно на полотно.

К двум часам дня мы проехали всего лишь десять из тридцати пяти миль, и тут отказали все четыре амортизатора. Они так разогрелись, что масло кипело. С этой минуты на любой скорости джип швыряло из стороны в сторону, а один раз он встал поперек путей. Это отняло у нас еще часть и без того скудного запаса времени. Теперь мы уже не могли подпрыгивать на шпалах всеми четырьмя колесами и вели два левых колеса по рельсу, чтобы хоть половина джипа шла по гладкой дороге. Я свесился из открытой двери и не спускал глаз с колес.

Пока дорога шла прямо или поворачивала влево, я мог удерживать колеса на рельсе, но на стрелках, разветвлениях и правых поворотах джип срывался. Сцепление стало пробуксовывать, в коробке скоростей появились какие–то странные щелчки. Уже стемнело, а мы все еще ползли, буравя фарами отверстия в тумане, спускавшемся с гор. Рельсы стали влажными, скользкими, и мы все чаще и чаще с них срывались. Еще десять миль — и правый баллон лопнул: покрышка не выдержала непрерывного трения о рельс.

Баллон сменили, поставили запасной, остальные три еле дышали; сцепление пробуксовывало, в коробке скоростей назревала какая–то поломка, амортизаторы вышли из строя, а до полуночи, когда начнут ходить поезда, всего четыре часа. Я каждый миг ждал, что лопнет следующая шина, и тогда мы просто не сможем сойти с рельсов. Очень хотелось сменить покрышки, но я знал, что это ни к чему не приведет. На двадцать миль у нас ушел целый день. Если потратить даже один час на ремонт колес, то нечего и думать за три часа в темноте пройти оставшиеся пятнадцать миль. В первом же широком месте мы развернулись и доковыляли полмили до сторожки на плантации. Отсюда мы позвонили мистеру Ньюеллу. Умберто спал в сторожке, а мы с Элен провели бессонную ночь в джипе. Вскоре после двенадцати прошел первый поезд.

На следующее утро мы оставили Умберто возле разбитой «Черепахи», а сами вместе с Диной сели на поезд, идущий в Палмар—Сур. Кондуктор не разрешил брать собаку в пассажирский вагон, поэтому мы все трое ехали в багажном. Это тоже было нарушением правил; на стене висело объявление: «В багажном вагоне разрешается ехать только сопровождающим больных или покойников». Но так как мы грустно сидели спина к спине на багажных сетках, то считали, что вполне сходим за багаж.

В Палмар—Суре печальную процессию встретил мистер Ньюелл.

— Мне очень жаль, Фрэнк. Я был уверен, что вам удастся. Идемте к нам и будьте как дома.

Ночь мы провели не в пансионате, а у Ньюеллов, которые всеми силами старались облегчить нам боль от этого удара. Я все еще не мог примириться с мыслью о платформе, но главная контора категорически запрещала нам продолжать путь по шпалам. А если вернуться к морю, джип затонет в первую же минуту: в нем полно дыр. Одно из двух: либо бросить его там, где он остался, либо отвезти в Корредорес поездом. Я попросил мистера Ньюелла достать нам платформу.

На следующий день, в пасхальное воскресенье, мы с мистером Ньюеллом на дрезине подъехали к «Черепахе». Расторопные служащие компании уже поставили наклонно старые шпалы, чтобы вкатить джип на платформу, которая ждала тут же. Но бедная, усталая «Черепаха» не могла без посторонней помощи вползти наверх. Мы все дружно подталкивали ее сзади, и наконец она со стоном встала на платформу, где ее закрепили тросом от ее же сломанной лебедки.

Поезд, к которому прицепили платформу, провез нас всего несколько миль до разъезда Кото; здесь мы провели ночь. И эта ночевка на платформе была самой грустной и тяжкой из тех, что выпали на нашу долю за время всего путешествия. Утром нас забрал другой поезд и доставил в Корредорес. Я отрегулировал муфту сцепления и пустил в ход наш резерв запасных покрышек. Стараясь избежать шумной второй скорости, мы двинулись в город Волкан на территории Панамы.

Горная дорога была проложена военными саперами во время второй мировой войны и потом заброшена. В некоторых местах за ней присматривали итальянские колонисты, в других она превратилась в узкую грунтовую тропинку и бежала по склонам гор, опускаясь в заросшие лесами долины и без мостов пересекая реки. От Корредореса до Волкана всего семьдесят пять миль, но мы добирались туда целых два дня. И еще два дня ушло, пока то по щебеночной, то по бетонной Панамериканской магистрали мы добрались до города Панамы.

Глава пятая

Только мы успели обрадоваться, почувствовав под колесами гладкий бетон, как раздался вой сирены и высокий хмурый страж Зоны канала согнал нас на обочину дороги.

— А-а, цивилизация, — заметила Элей. — Интересно, кого мы прячем на этот раз?

Полисмен поставил свой мотоцикл впереди «Черепахи», обошел вокруг нее и прислонился к двери. Мрачное лицо расплылось в глупой улыбке.

— Конечно, я поступил по–свински, — сказал он. — Но когда эта штука проезжала мимо, мне просто ужасно захотелось разглядеть ее поближе.

Мы с Элен вздохнули с облегчением.

— Смотрите сколько угодно, начальник.

Мы ответили на его вопросы, а потом я задал ему всего один:

— Вы не скажете, где можно получить хороший шницель и чашку шоколада?

Как давно мы мечтали об этих привычных мелочах «нормальной» жизни!

Получив адрес и предупреждение, что Дина непременно должна пройти карантин, мы пересекли мост через Панамский канал и очутились в Панаме, как по мановению волшебной палочки, перенесясь из Северной в Южную Америку. В агентстве Форда мы разгрузили «Черепаху», набили ее содержимым целое такси и отправились в отель, который нам рекомендовал в Сан—Хосе сеньор Рамос. Пятьдесят лет назад, когда его построили, это, наверное, был отличный отель, но с тех пор дом, видно, ни разу не мыли и не ремонтировали. Впрочем, цены были вполне сносные, и это решило все дело: расходы по перевозке и так пробили в нашем кармане порядочную брешь, а ведь еще предстояло приводить в порядок джип.

Служащие Панамского канала еще никогда не провожали такого судна

За конторкой портье сидела дородная, цветущая женщина с седой, давно не крашенной головой. Она с беспокойством посмотрела на Дину, затем окинула взглядом вестибюль, заглянула под столы и за корзину для бумаг. Спрятаться явно было негде, и я поспешил ее успокоить.

— Не тревожьтесь. Наша собака безобидна, как щенок.

— Меня не собака тревожит, а мой кот.

— Мы не спускаем Дину с поводка. Она не тронет вашего кота.

— Не в этом дело. Я боюсь, как бы мой кот не тронул вашу собаку.

Трудно было представить себе, что какой–нибудь кот, даже самый рьяный собаконенавистник, решится напасть на огромную Дину, но нам суждено было узнать, что это необыкновенный экземпляр. Мы увидели его на следующий день, когда выводили Дину гулять. Это был покрытый боевыми шрамами серый полосатый хищник с рваными ушами и сверхманией величия. Он ничуть не сомневался, что происходит по прямой линии от самого царя зверей. Он по–хозяйски развалился на конторке портье и обозревал свои владения с таким видом, словно предупреждал: горе тому человеку или зверю, кто осмелится покуситься на мою собственность. Тут даже Дину пробрало: она попятилась назад. Но этого коту показалось мало. Он медленно потянулся, напряг мускулы, выпустил когти — обдуманно, хладнокровно, уверенно. И вдруг — прыгнул, издав вопль, который заставил бы затрепетать любого зулуса. Мы все трое точно оцепенели. Но портье не растерялась: выпад, захват одной рукой — и она уже держала его за хвост…

Чтобы спокойно прожить свои несколько дней, мы решили не рисковать. Элен выходила на разведку, а за ней, убедившись, что кота нет нигде поблизости, тихонько прокрадывались и мы с Диной.

Нам отвели узкую, длинную каморку на четвертом этаже, и с балкона — мы всегда просили комнату с балконом, чтобы, пока бродим по городу, Дина могла греться на солнышке, — виден был старый собор. Отель стоял недалеко от моря, на мысу, вдающемся прямо в бухту. Это старейшая часть города, район домов самой причудливой формы, с фасадами, зачастую обшитыми жестью. Основное развлечение здешних жителей — сидеть на выступающих балконах и смотреть на улицу. В нескольких кварталах от отеля находится дворец президента Панамы — белое каменное здание, где в фойе, украшенном мозаикой из перламутра, вокруг фонтана прогуливаются ручные белые цапли. Канал превратил город в один из перекрестков мира, и это придало ему интернациональный облик: лавки под вывесками «Солнце Индии», «Индийский базар», «Таити», «Французский базар» окаймляют главную Авениду Сентраль и раскидывают перед покупателями богатства почти со всей земли. Но одно, несомненно, очень роднит Панаму со всеми латиноамериканскими городами — медлительный, ленивый шаг пешеходов.

Когда мы явились в агентство службы информации США, нас там уже ждали. Мистер Хасейкер написал им из Сан—Хосе. Господа Каслер и Рэмбо спросили, каковы наши дальнейшие планы. На стене висела большая карта, и я показал им наш предполагаемый маршрут. Между Панамой и Колумбией пролегают горы да непроходимые джунгли. Когда–нибудь Панамериканская магистраль пересечет их, но в то время никто еще даже не приступал к разведке местности. Мы намеревались обойти этот последний непроходимый участок морем, как в Коста—Рике.

— Но пока это чистая теория, — сказал я, — а в Коста—Рике я понял, что мои расчеты не очень–то подтверждаются практикой. На Тихом океане нам пришлось труднее всего из–за высокого прилива и свирепых бурунов. Поэтому мы и решили идти в Колумбию по Карибскому морю: там прилив всего полтора фута высотой. Да и кроме того, это кратчайший путь — всего двести пятьдесят морских миль. Из Турбо в Колумбии есть дорога прямо к Панамериканской магистрали. Но на этот раз мы сначала осмотрим береговую линию с самолета. Если там найдутся защищенные бухты на расстоянии не более двадцати миль одна от другой, то при удаче мы одолеем этот путь.

Мистер Каслер покачал головой:

— Эта часть Карибского моря — одна из труднейших водных трасс в мире. Здесь очень много коралловых рифов, и чуть что — внезапно налетают штормы, а индейцы Сан—Бласа известны тем, что запрещают белым ночевать на своих островах. А как ваш джип? Он мореходен?

— Пока что его очень здорово покорежило на железной дороге. Но я могу вновь привести его в плавучее состояние. Нужно только найти место для ремонта. Инструмент у меня есть, а части, которых не хватает, все стандартные. Их можно получить в агентстве «Виллис».

— Я сейчас позвоню одному приятелю, — сказал мистер Каслер, — который сможет вам помочь.

Он поднял трубку и вызвал с военно–воздушной базы в Олбруке служащего отдела информации.

— У меня тут сидят люди, которые путешествуют по Панамериканской магистрали самым тяжким способом — на джипе–амфибии. Они хотят проплыть до Колумбии Карибским морем.

— Ты шутишь, — отчетливо донеслось до меня через всю комнату.

— Нет, правда, только их джип страшно разбило в Коста—Рике. У них есть для ремонта все, что нужно, но им негде расположиться. Сунь их куда–нибудь в уголок ремонтной мастерской базы, а? Отлично, позвони мне, когда выяснишь.

Мистер Каслер положил трубку:

— Он позвонит. Одна из наших задач тут — распространять информацию о латиноамериканских делах, а небольшая реклама весьма пригодится Панамериканской магистрали. Вы не хотели бы дать интервью представителям прессы, издающейся на английском языке?

В этот же день мы получили разрешение ремонтировать «Черепаху» на базе военно–воздушных сил — первое проявление замечательной помощи, которую оказали нам в Панаме армейцы.

Следующий день принес несколько новых сюрпризов. Началось это днем, когда мы пытались тихонько провести Дину в отель мимо спящего кота. В вестибюле нас поджидал старый друг.

— Я чуть не выронил газету, когда развернул ее утром и вы вдвоем глянули на меня с первой страницы. Переезжайте–ка ко мне, пока вы в Панаме.

Это был Ли Слик, с которым я работал на Аляске. Инженер–электрик, холостяк, прекрасный парень с тонким чувством юмора, он теперь был служащим Компании Панамского канала. Мы поблагодарили его за любезное приглашение, но отказались.

— Мы ведь застрянем здесь, в Панаме, — сказал я, — а двое лишних людей да еще собака — это слишком много для маленькой квартиры.

— Ну и отлично, — улыбнулся Ли. — Я люблю собак. В понедельник в шесть утра я вас перевезу.

Сказано — сделано.

Второй сюрприз ждал нас наверху в комнате. В темной прихожей на полу я заметил какой–то клочок бумаги. Не знаю даже почему — я его поднял. На нем было нацарапано: «Снайдер, адмирал 5 авто» — и номер телефона. Я спросил горничную негритянку, не знает ли она, что это такое.

— О да, сэр, — сказала она нараспев, как говорят все на Ямайке. — Это я вам писать. Здесь один я говорить английский и отвечать телефон.

— Спасибо, но кто это был? — спросил я.

— Не знаю, сэр, американский джентльмен. Когда я позвонил по этому номеру, мне ответили:

— Кабинет командующего. У телефона капитан Грин. Я был уверен, что это ошибка, но назвал себя и сказал, что мне передали записку с этим номером.

— Да, да, мистер Шрейдер, рад вас слышать. Весь день пытаюсь вас застать. Командующий приглашает вас и миссис Шрейдер па небольшой прием. Если вы свободны, машина придет за вами в пять часов.

Была уже половина пятого. Услужливая горничная выкопала где–то допотопный утюг, и Элен с бешеной скоростью принялась гладить на шатком круглом столике свое единственное приличное платье и мой жеваный костюм. Мы были уже готовы, когда у дверей остановился серый «понтиак» с двумя контр–адмиральскими звездами. Не очень–то приятно было натягивать костюм для официального визита: рубашка сразу прилипла к спине, свежий воротничок сморщился, и вообще я чувствовал себя точно в меховой парке при девяноста пяти процентах относительной влажности. Но впереди меня ждал еще сюрприз.

Когда машина въехала на подъездную аллею, закруглявшуюся у дома, обсаженного королевскими пальмами, из открытых окон донесся звук маримбы. В дверях нас встретил загорелый энергичный морской офицер в белых брюках и белой спортивной рубашке с короткими рукавами и погонами на плечах.

— Вы Элен и Фрэнк, — улыбнулся он. — А я адмирал Майлс. Входите, снимайте пиджак. У нас здесь запросто, без церемоний.

Так мы познакомились с контр–адмиралом Милтоном И. Майлсом, командующим 15‑м военно–морским округом Зоны канала Панамской республики, офицером и джентльменом не только по званию. Нас провели в просторную гостиную, где в честь офицеров колумбийского эскадренного миноносца шел прием с коктейлями. На веранде расположился судовой оркестр; он играл под сенью желто–сине–красного флага Колумбии, «Старой славы» и еще одного флага, на который я взглянул дважды, прежде чем поверил своим глазам: это был длинный темно–синий треугольный вымпел с изображением трех вопросительных знаков, трех восклицательных и трех звездочек - ???!!!***.

Я улучил момент и спросил о нем адмирала Майлса, но у него только насмешливо сверкнули глаза, и он сказал:

— О, это мой вымпел; он называется «Какого черта!». В семь часов прием закончился, но адъютант адмирала попросил нас остаться. Ночь была звездная, и воздух напоен ароматом жасмина. Пока разъезжались остальные гости, мы рассматривали сувениры, привезенные адмиралом из служебной командировки в Китай: тончайшие резные вещи, крошечные нефритовые кубки для вина, фигурки из хрусталя и слоновой кости.

На письменном столе в кабинете стояла миниатюра с изображением миссис Майлс — красивой женщины, которая в это время путешествовала по Южной Америке. Когда все ушли, адмирал Майлс принес толстую связку морских карт.

— Я прочел сегодня в утренней газете, что вы собираетесь проплыть на джипе–амфибии по Карибскому морю до самой Колумбии. Мой долг предупредить вас, что это чрезвычайно опасные и коварные воды.

Он развернул на полу карты и показал нам самые трудные места. Затем из книги лоций прочитал вслух о ветрах, течениях и периодах штормов.

— Что вы скажете теперь, просмотрев эти карты?

— Да, — признался я, — все это звучит не очень–то весело.

— Подумайте–ка об этом сегодня. А завтра не хотите ли пойти со мной в нашу флотскую церковь?

На следующее утро, когда кончилась воскресная служба, адмирал Майлс пригласил нас к себе домой и снова вытащил те же карты.

— Ну, что вы решили?

— Вчера мы проговорили с Элен до поздней ночи. Отступать мы уже не можем. Надо попытаться пройти через все это.

Лицо его стало серьезным.

— Официально я обязан вас отговаривать. Но если вы решились, я не могу вам запретить. — Он улыбнулся: — Поэтому мы хотим помочь чем только сможем. Ну–ка, просмотрим снова эти карты.

В последующие недели Элен занялась письмами, которые давным–давно ждали ответа, а я ежедневно возился с джипом. Он оказался в еще более худшем состоянии, чем я думал. Кроме амортизаторов и трех покрышек пришлось сменить муфту сцепления и вставить в дно кузова несколько резиновых пробок. Я перебрал лебедку, карбюратор, стартер и динамо, притер клапаны. Сварщик целый день трудился над кузовом. Для страховки, на случай если выйдет из строя двигатель, я купил и поставил пятнадцатисильный подвесной мотор. Выходящая за габариты кузова кабина, которая так тревожила нас вначале, оказалась очень удобным местом для его установки.

После трех недель капитального ремонта «Черепаха» была готова к спуску на воду, и адмирал Майлс согласился присутствовать при испытаниях.

Мы вывели ее в бухту недалеко от входа в канал и пришли в восторг от ее отличных мореходных качеств. Без груза ее ватерлиния почти на фут возвышалась над водой, хотя корма была все–таки слишком низкой. Мы сделали круг по бухте и вернулись на берег. Адмирал был человек немногословный, однако я думал, что он хоть что–нибудь скажет. Но он только покачал головой и ушел.

Мы прибыли в Зону канала по Панамериканской магистрали вдоль Тихоокеанского побережья и должны были отбыть через Карибское море. Это несложно, так как к нему ведет прекрасная бетонная дорога. Однако кто–то сказал, что уж если «Черепаха» столько повидала в этом путешествии, то она должна пройти и каналом. Мы решили, что это отличная мысль. Поэтому капитан Грин позвонил своему другу капитану Эйбу Линкольну, коменданту порта Бальбоа.

Три вопросительных, три восклицательных и три звезды

— Алло, Эйб, — сказал он. — У меня тут один джип хочет пройти каналом… Нет, я тебя не разыгрываю… Ладно, я их пришлю.

Капитан Грин повернулся к нам:

— Капитан Линкольн хотел бы посмотреть на джип, который может пройти по каналу. Поезжайте–ка, познакомьте его с «Черепахой».

Капитан Линкольн, коренастый веселый моряк в штатском белом полотняном костюме, уже ждал нас, когда мы подъехали к стоянке около комендатуры порта. Стоило ему увидеть «Черепаху», как он рассмеялся. — Когда думаете переправляться?

Мы–то собирались пройти по Панамскому каналу от Тихого океана до Карибского моря, но, по мнению властей, это было невозможно по двум причинам: во–первых, из–за малой скорости «Черепахи», которая будет мешать движению на канале; во–вторых, из–за страшного волнения, возникающего, когда вода заполняет шлюзы, чтобы поднять суда на восемьдесят пять футов от уровня Тихого океана до уровня Гатун—Лейка — самой высокой части канала недалеко от Карибского моря. Впрочем, если идти от Гатун—Лейка к Тихому океану, такого волнения не возникает. Поэтому было решено, что мы пройдем по каналу лишь часть пути и в направлении, обратном месту нашего назначения.

В общем, все очень веселились, и управление каналом в шутку обращалось с нами, как с настоящим судном. «Черепахе» установили тоннаж и назначили официальный тариф в семьдесят два цента за тонну. Уплатив пошлинный сбор в размере одного доллара сорока четырех центов, мы получили судовые документы и были представлены нашему лоцману капитану Ренни. Старожилы шутили, что впервые в жизни судно было обмерено на суше да еще само съездило в управление порта и забрало своего лоцмана. Но так как водоизмещение «Черепахи» не совсем соответствовало стандартам, то перед отправкой нам предложили подписать бумагу о том, что мы не станем требовать возмещения убытков. В документе торжественно перечислялись все явные недочеты «Черепахи»: на боках вмятины, грузовой марки нет, габариты не соответствуют стандартам, судно перегружено, имеет чрезмерное лобовое сопротивление и первый помощник не аттестован береговой охраной.

Вместе с капитаном Ренни мы подъехали к крутому берегу у входа в бухту Гайард и спустились в воды канала. 11 мая 1955 года в два часа тридцать восемь минут дня М. С. (М. С. — моторное судно по номенклатуре американского флота. Здесь имеет шуточный смысл) «Черепаха» с развевающимся флагом вошла в шлюз Педро—Мигель и казалась совсем крошкой рядом с танкером «Кристобал». Из–за отсутствия капитанского мостика капитан Ренни сидел на крыше.

На мостике сидит лоцман канала капитан Ренни

Событие было историческое — первый коммерческий рейс по каналу джипа–амфибии, и поэтому администрация канала объявила день открытых дверей, детей отпустили с уроков посмотреть интересный спектакль. Нам по дешевке, всего за один доллар и сорок четыре цента, предстояло пройти по сооружению, стоившему четыреста миллионов долларов. Кстати, мы обнаружили, что трасса канала пролегла вовсе не с востока на запад, как мы думали, а скорее с севера на юг.

В самом конце шлюза капитан Ренни дал команду: «Полный назад», и мы остановились у гигантской цепи и ждали. Но вот четырехсоттонные ворота закрылись, и сквозь восемнадцатифутовые отверстия вниз с ревом хлынул поток воды, которого хватило бы на целый день для жителей большого города типа Бостона. Вместе с водой спустились и мы и менее чем за десять минут очутились на тридцать один фут ниже, на уровне озера Мирафлорес; при этом мы чувствовали себя, как корюшка в океане. Тяжелые ворота распахнулись, цепь со звоном упала, и наш джип, пыхтя, выполз на озеро и, дав круг, подошел к пристани лодочного клуба шлюза Педро—Мигель. Там нас радушно встретила целая делегация во главе с бригадным генералом Дж. С. Сайболдом, губернатором Зоны канала, который, взглянув на «Черепаху», заявил, что с нас явно взяли лишнее, и со смехом предложил вернуть нам нашу пошлину. В тот же день нас сделали почетными членами двух яхт–клубов. Но больше всего смеха вызвало наше путешествие по каналу: мы ведь прошли его в обратном направлении, по пути к Тихому океану.

— Они даже не знают, где лежит Карибское море, а еще рассчитывают пройти по нему двести пятьдесят миль!

Последняя часть этой шутки с намеком на плавание по Карибскому морю вызывала у нас с Элен отнюдь не шуточные опасения. Мы еще не пришли в себя после Коста—Рики и знали, что все карты далеко не точно рисуют истинное положение вещей. Настоящий ответ могло дать лишь обозрение с воздуха. И наши новые друзья позаботились об этом. Мы пролетели низко над береговой линией и отметили на карте места, где, очевидно, можно пристать к берегу на ночь или в случае шторма. Здесь к самому морю спускались густые джунгли, берег изобиловал острыми скалами и утесами, но хуже всего был отвратительный бурый коралловый риф.

В изумрудно–зеленой, отливающей серебром воде среди рифов и белоснежной пены бухты Сан—Блас на сотню миль разбросаны острова, населенные индейцами. Самолет снизился над некоторыми из их деревушек, и видно было, как там забеспокоились: индейцы выбегали из своих крытых тростником хижин, и их красные головные уборы выглядели как яркие конфетти на белом песке.

После полета нам стало ясно, что по берегу не проехать. Весь путь придется проделать по морю, но, как ни плох был берег, кое–где между рифами можно пробраться до сухой земли. Чтобы предельно уменьшить вес «Черепахи», мы отослали домой все, без чего можно было обойтись, — лишнюю одежду, приемник и, к сожалению, большую часть нашей библиотеки. А вещи, которые понадобятся нам не раньше чем через три недели, в том числе и чемоданы, мы отправили вперед, в Колумбию, в Боготу. Наш опыт в Коста—Рике показал, что в море уходит больше горючего, чем мы рассчитывали, и все же, чтобы уменьшить груз, мы решили не брать лишнего бензина, а взяли свои обычные сорок шесть галлонов плюс шесть галлонов для подвесного мотора. А остальную часть необходимых нам ста галлонов мы надеялись достать на мелких судах, которые снуют вдоль побережья, торгуя с индейцами.

Пять недель провели мы в Зоне канала и теперь были готовы снова пуститься в путь. Наш хозяин Ли Слик, как истый джентльмен, сказал, что очень не хочет нас отпускать. В последнее воскресенье мы снова побывали в церкви военно–морской базы и капитан Сирил Бест дал нам маленький армейский молитвенник.

Священник, как всегда, негромко сказал нам с улыбкой:

— Я там отметил молитву святому, покровителю тех, кто в море. Может, настанет минута, когда вам захочется прочитать ее.

Перед отъездом адмирал Майлс потребовал, чтобы мы оставили свой точный маршрут на каждый день капитану Торну, командиру морской военно–воздушной базы Коко—Соло, вблизи Колона.

— Раз эта часть вашего путешествия пойдет исключительно по морю, — сказал адмирал, — мы хотим все время знать, где вы будете. Офицер связи даст вам на время небольшую рацию. В случае крайней необходимости или если планы изменятся, вы сможете связаться с самолетами, патрулирующими район. А рацию вернете морской миссии в Боготе.

В Коко—Соло мы вместе с лейтенантом Бибом, замещавшим капитана Торна, еще раз просмотрели весь наш маршрут. Настроились на волну летчиков — рация оказалась с радиусом действия около шести миль. Позывные флота были «Ангел» — они действительно оказались нашими ангелами–хранителями, — мы откликались на «Черепаху».

Утром в среду 18 мая моторное судно «Черепаха» было готово к выходу в рейс, который, как мы наивно воображали, займет три недели. Она была снабжена месячным воинским запасом продовольствия, ящиком консервов для Дины и весьма основательным количеством сигарет и мыла для переговоров с индейцами. Перед выходом в море к ней началось настоящее паломничество моряков. Среди прочих страшных предсказаний нас предостерегали и против chocosanos, которые могли нагрянуть в любую минуту. Все желали нам счастливого плавания, и нашлись даже такие — правда, один или двое, — кто верили, что это возможно. Одним из последних был лейтенант Букхемер. Он вложил в руку Элен маленькую квадратную коробочку, широко улыбнулся и подмигнул:

Вид на 'Черепаху' с вертолета

— На судне всегда пригодится лишний компас.

У шлюза Мария Чикита, в конце грунтовой дороги, в десяти милях к северо–востоку от Колона, адмирал Майлс и несколько его офицеров с семьями махали нам вслед с берега, когда мы вошли в Карибское море и взяли курс на Колумбию.

Глава шестая

Море серой волнистой простыней расстилалось под хмурым небом. Дул легкий ветер, и джип ритмично поднимался и опускался на волнах. Я не сразу почувствовал, что машина меня слушается. Не исчезал трепет удивления, ощущения почти чуда, ведь всего полчаса назад «Черепаха» еще лавировала между машинами на улицах, а сейчас плыла по воде и почти ничем не отличалась от больших судов там, на горизонте, идущих в сторону канала, разве что была немного меньше, медлительней и не придерживалась курса морских пароходов. Там, где мы шли, курсировали обычно лишь мелкие суда, торговавшие с индейцами побережья, да и те старались держаться подальше от берега. Прибой почти везде был слабый, но воды впереди так и кишели рифами, которые легко могли пропороть днище «Черепахи». И все–таки мы старались держаться у самого берега, готовые искать там спасения при первых же признаках шторма. Мы не спускали глаз с моря, пристально следя за цветом воды, за пузырьками пепы — словом, за всем, что предсказывало тайные мели. Мы больше не доверяли картам: чересчур свежа была в памяти Коста—Рика. Решили, что будем вести себя сверхосторожно и далеко обходить любое место, где менялся унылый серый цвет волн; мы даже сделали крюк в несколько миль, стараясь, как оказалось, избежать встречи с плавучими водорослями.

Пока мотор ровно и неумолчно отстукивал свою бодрую песню, Элен сидела на крыше, сверяя по карте рисунок берега. Первую остановку нам предстояло сделать через восемь морских миль (Морская миля — 1852 м) в Портобельо — забытом городке, когда–то важном торговом центре на побережье Атлантического океана. Стоя у руля, я думал о чувствах, которые более четырехсот пятидесяти лет назад испытывал Колумб, идя вдоль этих берегов, всматриваясь в кипящее вокруг этих же рифов море и в ту же темно–зеленую стену джунглей. Во время своего четвертого путешествия в Новый Свет, когда он все еще искал несуществующий проход в Индию, его четыре потрепанные каравеллы укрылись в гавани, куда мы шли. У него не было карт, и он, видимо, наткнулся на нее случайно — ведь мы, знающие, где это место, и то нашли его с трудом.

Именно Колумб в 1502 году назвал порт Портобельо, что по–португальски значит «Красивый порт». Позже, когда из копей инков на испанские галеоны и затем в сундуки короля Испании Филиппа II потекли потоки золота и серебра, Портобельо стал концом узкой тропинки, по которой на волах и на плечах рабов сокровища Тихого океана переправлялись к Атлантическому. Раз в году Портобельо просыпался от своей тропической спячки, в лавках на его улицах начинался торг: какао, драгоценности и шерсть из Перу шли в обмен на рис, зерно, свиней и скот из Картахены; потом все это обменивалось на испанские товары и галеоны увозили в Европу ценности на сотни миллионов долларов.

Но когда «Черепаха» бороздила тут мелкие грязные воды в поисках места, где можно выйти на берег, трудно было вообразить себе гавань полной галеонов. С обеих сторон вход в бухту охраняли развалины древних каменных фортов, которые Испания считала неприступными, пока под их стенами не появились пираты Паркер и Морган.

В бухту вдавались грубо сколоченные деревянные мостки, и с них десятка два негров в изумлении тыкали в нас пальцами, пока «Черепаха» разворачивалась и шла вдоль пристани. Элен спрыгнула на пристань и спросила, есть ли тут стоянка для каноэ. Какой–то голый паренек, черный и блестящий от мелких капель дождя, взволнованно пробежал несколько сот футов в сторону, где склон берега был выложен галькой. Когда «Черепаха» вышла из моря и загрохотала по каменистой дороге, вокруг раздались крики удивления: это был первый автомобиль в Портобельо.

— Две–три сотни жителей — практически все население города — с криками прыгали позади нас, словно я заворожил их, как крысолов из Гаммельна (Речь идет о легенде про мстительного колдуна–крысолова из Гаммельна, который игрой на дудке заманил детей в пещеру и там погубил). Мы ехали мимо развалин по каменным мостам и под каменными арками до бывшей сокровищницы короля, от которой остались теперь лишь четыре колонны, подпиравшие небо.

В дни своей славы Портобельо делился на четыре района — Триану, Мерсед, Гвинею и развалины. Теперь вся деревня превратилась в развалины. Джунгли хозяйничали повсюду: внутри стен зелень разрослась так же буйно, как и в обступившем их лесу. Опустошенный пиратами и чумой, заброшенный, когда истощились богатства инков, город — вернее, то, что от него осталось, — перешел в руки построивших его рабов, потомки которых теперь бежали за нами. Глава города, алькальд, стройный седеющий негр, одетый в белую рубаху и штаны, встретил нас приветливой улыбкой и предложил еду и место для ночевки. Мы поблагодарили и попросили разрешения провести ночь в развалинах форта Херонимо в конце деревни.

Если не считать руин трех фортов, сокровищницы и церкви, Портобельо представляет собой жалкую кучку полуразвалившихся лачуг с деревянными фасадами и жестяными крышами. Старая дорога для перевозки золота еще видна, но уже густо поросла травой. Обнесенный стеной невольничий рынок служит теперь кладбищем, а в осыпавшихся бойницах форта ржавеют пушки, валяющиеся с того самого дня, когда огонь истребил их деревянные лафеты. Когда мы поставили джип у сторожевой башни в углу старого форта, обращенного к городу, на пальму рядом взлетел орел–стервятник с морщинистой шеей и лысой головой. Он живет здесь, казалось, еще с 1601 года, с тех времен, когда Уильям Паркер сжег и разграбил Портобельо. Стервятник снова упал вниз на старую балку и с жадностью смотрел, как мы готовили еду. Его предки отлично попировали в 1668 году, когда Генри Морган захватил город и убил или замучил почти всех жителей. Город был тогда страшным местом: те, кто не попали в руки пиратов, погибли от чумы, так что все побережье прославилось как кладбище испанцев… и как могила по меньшей мере одного знаменитого англичанина. На дне тихой бухты лежит медный гроб с останками сэра Фрэнсиса Дрейка, умершего от дизентерии во время одного из своих пиратских набегов.

В единственной уцелевшей церкви алькальд показал нам статую — считают, что это она спасла город от эпидемии, опустошившей все побережье. В стеклянном ящике стоял Христос. Вырезанный в натуральную величину из темно–коричневого дерева, он скорбно смотрел в небо; лоб под терновым венцом был покрыт кровью. О происхождении статуи рассказывают разное, но вот история, услышанная нами от алькальда.

В 1658 году в Портобельо за водой и провиантом зашло судно, которое везло статую Христа из Испании в подарок церкви в Картахене. Судно несколько раз пыталось выйти из гавани, но буря неизменно отбрасывала его назад. После пятой попытки капитан приказал спустить статую за борт: он решил, что Христос хочет остаться в Портобельо. Жители города выловили статую и поставили ее здесь. А вскоре холера опустошила все побережье, только Портобельо уцелел.

На следующее утро, пройдясь по карте с одним рыбаком, мы двинулись к Исла—Гранде, в одиннадцати милях от города. (Все расстояния на этом участке я даю в морских милях.) Море, гладкое и блестящее, как стекло, казалось зеркалом, в котором отражался скалистый берег и дробилась хмарь неба. Мы попробовали новый подвесной мотор и были разочарованы: он расходовал слишком много бензина. При скорости всего в два узла он потреблял больше трех галлонов в час, а наш мотор на том же количестве делал пять узлов. И все–таки хорошо, что он у пас был и мы могли его использовать в случае аварии.

Наш лагерь на песчаном берегу Исла—Гранде

Мы делали три узла, идя на средних оборотах. Элен сидела за рулем, Дина спала на койке, а я на носу высматривал мели и скалы. В нескольких милях мористее седая пена разбивалась о Салдеминский риф, а справа от нас волны хлестали неровный берег. Над нами небо было синее, но позади горизонт затемняли серые массивы облаков. Через три часа после выхода из Портобельо показался Исла—Гранде — маленький холмистый островок. На востоке он оканчивался серебристой песчаной косой, окаймленной пальмами. Постепенно вода от берлинской лазури перешла к темно–зеленому цвету, а у берега стала изумрудной и запестрела грязно–бурыми пятнами коралла. К счастью, здесь не было бурунов; мы сбросили газ и дрейфуя пошли к берегу, сохраняя ровно столько оборотов, чтобы джип двигался вперед.

Я пересел за руль. Из кабины не видно было рифов, поэтому Элен стояла на носу и командовала. По неопытности мы не умели определять глубину прозрачных вод и испытали немало страшных минут, когда колеса ударялись о верхушки коралловых рифов и джип кренился на бок. Совсем близко от белого песка я включил передачу и прибавил газ. Джип увяз было передними колесами в мокром песке на самой кромке воды, но мы приспустили шины, и это помогло нам взобраться на нашу первую островную стоянку.

Пока мы подплывали к берегу, он был пуст, но к тому времени, когда выбрались на твердую землю, нас уже окружила возбужденная толпа ребятишек. Глаза и белые зубы, точно огоньки, вспыхивали на черных улыбающихся рожицах. Девчушки наполнили руки Элен ароматными пучками тропических цветов, мальчуганы крутили за стебли кокосовые орехи и протягивали их мне. Вслед за детьми пришли и взрослые, а алькальд острова, тоже улыбающийся негр, дружелюбно нас приветствовал. Их не столько интересовало, откуда мы, сколько васхищало наше появление здесь. Они разглядывали джип со всех сторон, впрочем, ребятишки потеряли к нему всякий интерес, как только выяснилось, что Дина — рьяный охотник за кокосовыми орехами. Мы всегда сомневались в чистоте ее крови — считалось, что она немецкая овчарка, но я уверен, что где–то замешался маленький спаниель. Пока закончились все формальности, было уже три часа. Есть нам хотелось еще два часа тому назад, когда мы высадились на берег, а теперь мы просто умирали с голоду. Стоило Элен сказать, что ей хочется искупаться, как берег сразу же опустел; освежившись и вдоволь наплававшись в прозрачной, как кристалл, воде, мы раскинули лагерь под нависавшими листьями невысокой пальмы. Потом мы сидели на песке и, запивая армейский рацион кокосовым молоком, смотрели в ту сторону, откуда прибыли. Море было спокойно, в воздухе ни ветерка, и только небо было какого–то пурпурного оттенка.

Исла—Гранде

Остаток дня мы провели принимая нескончаемый поток гостей. Вернулись ребятишки и принесли столько цветов, что покрытую ими «Черепаху» действительно можно было принять за колесницу на турнире роз, как подумал механик станции обслуживания в Пасадене. Мужчины работали на своих небольших полях за проливом в глубине острова, примерно в миле от берега; вернувшись домой, они пришли посмотреть на джип и принесли нам калабаши, полные плодов манго, ананасов, бананов и авокадо. Они пригласили нас в деревню в полумиле от нашей стоянки. Вслед за стайкой ребятишек мы двинулись по извилистой тропинке среди высоких кокосовых пальм, увитых плющом деревьев, папоротников и каких–то широколистных растений. У берега близ деревни на песок были вытащены каяки и долбленые каноэ, некоторые с фруктами, кокосовыми орехами, рыбой и омарами. Дома на сваях без дверей построены из пальмовой коры и тростника, ко входам вели бамбуковые лестницы. Под хижинами лежали связанные гигантские черепахи фута три в поперечнике, а рядом свалены пустые панцири.

Вернувшись в лагерь, мы пообедали авокадо, лимонами и кокосовыми орехами и, впервые оставшись одни, сквозь веер пальм любовались закатом. Мы чувствовали себя в раю, уезжать не хотелось, но через месяц начнутся chocosanos, и я настаивал на том, чтобы выйти в море пораньше. Как и в Коста—Рике, нам советовали плыть только в утренние часы.

Ночь мы провели не очень–то хорошо (нет розы без шипов): заедали песчаные блохи, гремел гром и выл ветер. Ранним утром мы выглянули в окно и увидели, что в кустах уже поджидают вчерашние ребятишки. Заметив, что мы проснулись, они со всех ног кинулись бежать к джипу с охапками цветов в руках. Л пока я возился с «Черепахой», пришел алькальд и принес два бамбуковых шеста футов по пятнадцать. Он слышал, как я спрашивал у молодежи, растет ли здесь бамбук достаточно высокий, чтобы можно было отталкиваться от рифов и промерять глубину воды. Утром он побывал на большом острове и срезал для нас эти шесты. Впоследствии они оказались самым ценным навигационным инструментом.

— Вы собираетесь отчалить сегодня, — сказал он, — но до новолуния море будет неспокойно.

— А когда новолуние?

Он неопределенно пожал плечами:

— Дня через два.

Вдали над Колоном небо оставалось зловещим, но над головой было ясно, и мы решили тронуться в путь. Помахали всем на прощание, отталкиваясь шестом, перебрались через гряду рифов и пошли по проливу, отделявшему большой остров от малого. Милях в двух от песчаной косы, где мы стояли лагерем, у конца острова, джип вдруг начал зарываться носом в волны. Вода захлестнула свечи, двигатель начал дымить. Я задраил все люки и пустил в ход трюмную помпу. Решив, что это просто какой–то неспокойный район, мы продолжали свой путь. Прошли еще одну милю до скалистого мыса, и вдруг, точно опрокинутый водопад, волны взвились высоко в воздух. Но нам предстояло еще некоторое время идти под защитой острова, и, если погода не улучшится, мы могли бы спрятаться в какой–нибудь бухте с другой стороны. Однако стоило отойти от спасительных берегов Исла—Гранде, как с моря подул встречный ветер и волны начали ударять с носа и захлестывать ветровое стекло. «Черепаха» тяжело переваливалась из стороны в сторону, и я осторожно развернул ее, рассчитывая объехать мыс. Но ветер был слишком силен — необтекаемая, с маломощным двигателем, она не могла с ним справиться; кроме того, я только теперь обнаружил еще один ее недостаток. Мне впервые пришлось вести джип на полном газу при закрытых люках. Указатель температуры подползал к критической цифре. Я знал: мотор перегреется гораздо раньше, чем мы успеем обогнуть мыс.

Ветер все усиливался. Мы не могли идти дальше, но мне не хотелось разворачиваться. Став к волнам бортом, джип рухнул в провал между ними, испуганно заскрипел и, подгоняемый ветром, дувшим прямо в плоскую квадратную корму, стремглав полетел обратно к острову.

Не успели мы высадиться, как вокруг снова собралась вся деревня. Алькальд предупредил нас, что, когда вокруг Адских Врат — так назывался мыс, к которому мы направлялись, — клубится пена, в море выходить нельзя. С тех пор я всегда следовал советам местных жителей. В тот же день над нами пролетел патруль, и я обновил свою рацию.

— Алло, «Ангел», я «Черепаха». Наши планы изменились. Остаемся на Исла—Гранде, пока местные предсказатели погоды не скажут, что можно двигаться.

Мысль провести день–два на нашем райском острове вовсе не пугала нас, и в ожидании шторма, которым, по словам алькальда, сопровождается новолуние, мы устроили себе более капитальное пристанище. Среди разнообразных предметов, постепенно накопившихся в нашем хозяйстве, был большой кусок нейлонового брезента с одной стороны синий, а с другой — желтый. Несколько шестов превратили брезент в отличное укрытие от солнца и прекрасный резервуар для сбора дождевой воды. Изумрудные волны плескались на белом песке у наших ног. Итак, мы поселились в своем лагере и стали ждать хорошей погоды, а пока с удовольствием бродили по берегу и разыскивали дары моря.

Как и все, кто читал «Робинзона Крузо» и «Швейцарских робинзонов», я в самом романтическом свете рисовал себе жизнь на тропическом острове, и в этом смысле Исла—Гранде был идеальным местечком. Свою походную печурку мы поставили в песчаную яму, скамейкой нам служило побелевшее бревно, а когда хотелось пить, под рукой всегда была целая куча кокосовых орехов. Так в блаженном безделии мы проводили дни в тени под тентом. Все вокруг дышало сладостной ленью, только быстрые отточенные движения птиц–перевозчиков да молниеносные нырки пеликанов за рыбой и броски крабов нарушали покой. Медленно скользили по волнам каяки, легко покоряясь усилиям мускулистых черных рук; даже бой барабана, доносившийся из деревушки через пролив, звучал как–то неторопливо; под длинные размеренные вздохи моря хотелось даже дышать как можно медленнее. Книги, прогулки по окаймленному пальмами берегу, купание в прозрачной воде, вдоволь еды, — это была настоящая идиллия… на несколько дней.

Иногда мы ходили в деревню, но большей частью деревня приходила к нам. Лагерь с раннего утра становился Меккой для всех ребятишек. Жизнь на необитаемом острове, который обитаем, имеет свои трудности. Забравшись с вечера в джип, мы дремали до тех пор, пока в деревне не начинали трубить в раковину. Долгий печальный звук, похожий на мычание теленка, возвещал островитянам, что в сети попалась черепаха. Но как бы рано мы ни вставали, ребята уже ждали нас. Вежливые и внимательные, они никогда не показывались из кустов, пока мы не вылезали из джипа, но с этой минуты уже не отходили от нас до заката.

В течение дня, как правило, нас попеременно навещали все жители деревни, но некоторые ребята сделались нашими постоянными спутниками. Две девочки по собственному почину следили за тем, чтобы у нас постоянно были свежие цветы, убирали джип и помогали Элен стирать, а три мальчугана повсюду ходили за мной и снабжали нас кокосовыми орехами, взбираясь по стройным стволам пальм, словно обезьянки. Мальчики лет пяти — семи ходили совсем голые, а девочки, их однолетки, носили простые ситцевые платья и завязывали кудрявые спутанные волосы белыми тряпочками.

Ребята любили играть с Диной, смотреть, как мы готовим еду, и есть с нами крекер и джем из армейского пайка, но главным событием для них было мытье, что бы мы ни мыли: посуду, одежду или мылись сами. Когда они в первый раз увидели, как мы в море тремся мочалками, они даже рты пораскрывали от изумления. Мыло в деревне вообще было редкостью, а наше специальное флотское мыло для соленой воды казалось им просто чудом. Полу–чив кусок, они передавали его друг другу, взбивали в пену свои курчавые волосы и намыливали тело так густо, что превращались в снеговиков. Потом, как лягушки, прыгали в воду, плескались, выходили, сверкая улыбками, и просили еще мыла. Хорошо, что у нас был большой запас.

Мыло — это так интересно!

Однажды днем пошел дождь, ребятишки убежали прятаться в деревню, и мы единственный раз остались одни. Все кругом затянуло пестрым в полоску шарфом дождя: темно–серое небо, темно–зеленый нечеткий силуэт острова, багровое море вдали на горизонте, белые гребни вокруг рисров и изумрудная полоса у самого берега. Дождь хлынул сразу, точно водопад. За пятнадцать минут наполнились две пятигаллонные канистры, большой термос и все горшки и кастрюли, и сколько еще осталось воды для роскошной ванны и мытья головы. Мы заползли в джип и, попивая огненный кофе, читали и наслаждались уединением.

Именно для таких минут мы тщательно отобрали книги, по иронии судьбы большинство их пришлось отослать назад в Калифорнию. Но и те немногие, что мы все же оставили — «Биографии знаменитых французских художников», «Повесть о философии», «Илиада» и «Капитан Горацио Хорнблоуер», уносили нас далеко в эти короткие часы.

Каждый день небо темнело, грозило молниями и громами, волны вздымались седыми валами, но все же алькальд говорил, что настоящий шторм еще впереди. Однажды днем в бухте недалеко от нашего лагеря укрылся рыбачий баркас; капитан окликнул нас по–английски и пригласил на борт. Мы с Элен подплыли к судну и поднялись по трапу. Вот тогда–то капитан Паркер с «Морского конька» и произнес свое мрачное пророчество и подтвердил его еще решительнее после тщательного осмотра «Черепахи».

Элен с друзьями на Исла—Гранде

— Я не желаю вам плохого, ребятки, — сказал он, — но у вас ничего не выйдет. Ни за что. Ставлю десять против одного, что не выйдет.

Конечно, на таких условиях нам следовало бы принять это пари, но, после того как мы отступили перед Адскими Вратами, былая уверенность изменила нам. И мы тешили себя мыслью, что он просто надутый козел, который, видно, сам умудрился посадить судно на рифы и мог похвастать только тем, что за сорок лет жизни в Панаме не выучил и слова по–испански.

После этой встречи остров перестал казаться нам раем, хотя алькальд ободряюще твердил каждый день:

— Завтра будет лучше, а когда совсем успокоится, то в море можно идти хоть в яичной скорлупе.

Но назавтра погода по–прежнему оставалась плохой. Мы начинали нервничать: спокойная жизнь собирателей ракушек и камней делалась невыносимой, нам не терпелось пуститься в путь. Вместе с жителями деревни, с любым, кто останавливался поболтать, мы снова и снова изучали карты, и все предостерегали нас от грядущих опасностей: «Идите вокруг Пунта—Мансаниллы», «Не заходите в порт Куангу», «Остерегайтесь, когда пойдете мимо Эскрибаноса», «Обойдите рифы у Порвенира».

Они рассказывали нам о своем соплеменнике, который не вернулся с островов Сан—Влас, они предупреждали, чтобы мы никогда не высаживались на необитаемых островах — в Зоне канала нам советовали как раз обратное, — никогда не останавливаться на острове больше одной ночи. Когда мы сказали, что собираемся остановиться на Тигровом острове, они вытаращили глаза и в один голос закричали:

— Нет, нет, индейцы на Тигре очень плохие люди.

Мы прожили на Исла—Гранде почти целую неделю, прежде чем разразился долгожданный шторм. Дети, игравшие в песке возле джипа, разбежались с криком «Ya viene, ya viene!» («Начинается, начинается!»). Порывом ветра в одно мгновение сорвало наш брезент, и тяжелые морские валы украсились белыми гребешками. Пальмы гнулись, их стволы скрипели и ослепительно вспыхивали при свете молний, раскалывавших черное небо; гром гремел, точно целый оркестр больших барабанов. Я снова закрепил брезент на столбах и навалил в середину кокосовых орехов покрупнее, чтобы придать ему форму чаши: надо было собрать дождевую воду, уже залившую все вокруг, кроме маленького клочка под тентом; затем мы, насквозь промокшие, залезли в джип.

Шторм с короткими передышками бушевал весь этот день и весь следующий; тяжелый, неподвижный воздух был словно налит его неутоленной яростью. И с каждым новым порывом все труднее становилось читать, и наконец мы просто сидели в джипе, глядя на бушующее море. «Черепаха» точно съежилась на глазах, пока не начала казаться яичной скорлупой, о которой говорил алькальд.

Накануне нашего седьмого дня на Исла—Гранде к нам пришел алькальд и сказал, что на следующий день можно будет выйти в море. И в тот же вечер, когда солнце, словно оранжевый шар, прорвалось сквозь багровые тучи, жители деревни пришли с нами проститься, принесли фрукты и свежие цветы. Они всегда отказывались от платы и брали только сигареты и мыло. Я спросил, что мы можем сделать для них. Тогда один из юношей спокойно сказал:

— Мы — ваши друзья. Кто–нибудь из нас, может, тоже придет на вашу землю, и тогда вы примите его так, как мы принимали вас.

На заре мы уже были на ногах и готовились к отъезду. Небо от горизонта до горизонта было совсем ясное, пальмы отражались в спокойных водах, и море, которое целую неделю кипело яростью, обвивало мыс зеркальной гладью.

Мы шли проливом — по его берегам белели одежды жителей деревни, — осторожно обогнули рифы, вышли в глубокие воды и снова взяли курс на Колумбию, лежащую в двухстах двадцати пяти милях от нас.

Сначала мы собирались в этот день зайти в Номбре–де–Диос, заброшенный испанский город, который еще до Портобельо служил гаванью для галеонов; но алькальд предсказал нам хорошую погоду, и мы решили идти мимо, прямо в Плайа—Чикиту, лежавшую на материке в двадцати одной миле от Исла—Гранде: жители деревни говорили, что там хорошая стоянка.

«Черепаха» шла отлично, вполне устойчиво, лишь слегка покачивалась на невысоких волнах. Помня наказы друзей с Исла—Гранде, мы держались подальше от берега и в бинокль смотрели, как волны разбиваются о скалы. Через час после Номбре–де–Диоса в небе со стороны Колона послышался гул. В бинокль ясно видно было стрекозиное тело вертолета. Элен взяла руль, а я вытащил рацию.

— Алло, «Черепаха», говорит «Ангел». Где вы?

Я узнал голос Карлза, одного из пилотов с Коко—Соло. Видно, мы уж очень малы, если он не смог разглядеть нас, несмотря даже на ярко–желтый брезент на крыше.

Развернитесь на сорок пять градусов вправо! — скомандовал я.

— Мы сейчас примерно в миле от вас под правым бортом.

Вертолет изменил курс и направился к нам. Прямо над джипом он снизился так, что от винтов в воздух поднялось облако морских брызг. Плотно прижав к уху трубку, я снова услышал Карлза.

— Внимание, сбрасываю груз.

В боку вертолета открылся люк, и оттуда, точно удочка с приманкой, прямо в люк «Черепахи» на веревке спустился пакет. Внутри оказался номер журнала «Тайм» с описанием нашего плавания по Панамскому каналу, а на полях было написано: «Желаю удачи. Миссис Карлз».

В трубке послышался смех Карлза:

— Взгляните на заднюю обложку.

Элен перевернула журнал и фыркнула. Реклама пароходного агентства «Куиард» гласила: «Само путешествие туда — ужо половина удовольствия!»

Стрекоза развернулась и полетела обратно в Коко—Соло. Эти краткие соприкосновения с цивилизацией придавали нам бодрости, хотя мы знали, что в шторм самолеты не летают, да если бы и летали, то в бурном море «Черепаху» найти труднее, чем пресловутую иголку в стоге сена.

Алькальд не ошибся в своих предсказаниях: весь день было ясно, и двадцать одну милю до Плайа—Чикиты мы прошли за шесть часов, делая в среднем три с половиной узла в час. Когда мы входили в защищенную бухту у деревни, несколько негров начали отчаянно махать нам руками, чтобы мы бросили якорь. Но мы продолжали идти, так как еще с Исла—Гранде знали, что дно здесь песчаное. Когда мы выкатились на берег, зрители разбежались в разные стороны и лишь через несколько минут оправились настолько, что решились подойти поближе.

В ту ночь прошел еще один тропический ливень, и на утро небо было серое и хмурое, моросил дождь, но слабый ветер дул с берега. Жители деревни сказали, что шторма не будет, и мы отчалили пораньше, чтобы успеть пройти двадцать пять миль до Порвенира. Рейс был длинноват для нас, но мы старались возместить время, потерянное на Исла—Гранде.

К этому времени мы уже без труда объяснялись по–испански с прибрежным населением, но от Порвенира нам предстояло больше сотни миль идти по территории индейцев Сан—Блаза, а у них свой собственный язык — куна. В Колоне нам говорили, что если повезет, то мы встретим индейца, работавшего в Зоне канала и поэтому знающего несколько английских слов; но, вернее всего, придется объясняться жестами. За четыре столетия политики изоляционизма индейцы Сан—Блаза приобрели зловещую репутацию за действия, которые были вполне естественным ответом на жестокость конкистадоров в XVI веке и французских гугенотов в XVII. Последний взрыв произошел в 1923 году, когда индейцы не вынесли обид и оскорблений, восстали против панамцев и перерезали около двухсот служащих с женами и детьми. Когда подписали договор, индейцы получили самоуправление и обязались не вторгаться за пределы Порвенира, где живет папамский администратор. На нашем пути лежало более трехсот островов Сан—Блазского архипелага.

К полудню кончился дождь, который лил с утра, и переменился ветер. Длинные волны разлетались в мелкие барашки и бились о тупой нос джипа, обдавая глушитель и ветровое стекло. Неспокойное море все сильнее швыряло джип, он качался и скрипел так, что наконец даже Дина слезла с койки, где любила поспать, и высунула нос в окно, чтобы глотнуть свежего воздуха. Элен поспешно порылась в аптечке, отыскала драмамин, и мы оба проглотили по таблетке, пока были еще в состоянии это делать. Нос «Черепахи» добрую часть времени находился под водой, но когда я пустил в ход трюмную помпу, то из трубки у моего сиденья вышло совсем немного воды. С каждым часом мы все больше верили в надежность нашего плавучего жилища.

Прошло уже восемь часов, а нам все еще оставалось проплыть несколько миль до мыса Сан—Блаз, чтобы оттуда повернуть на Порвенир. Мы время от времени включали помпу, и воды, казалось, не прибавляется, только «Черепаха» в тот день была особенно вялой и сидела в воде глубже, чем обычно. И только когда вода начала просачиваться сквозь щели в полу, я понял, что мы медленно идем ко дну. Не удивительно, что она не вытекала через трубку: помпа была засорена. А вокруг на протяжении долгих миль не было ни единого местечка, где мы могли бы пройти сквозь рифы к берегу.

В трюме набралось слишком много воды, и течь уже нельзя было обнаружить; но я знал, что она невелика, иначе мы давно бы уже затонули. Непосредственной опасности не было, но буря усиливалась. Я отвернул планку в полу перед правым сиденьем и вставил туда ручную помпу. Два часа мы с Элен по очереди откачивали воду. И когда «Черепаха» огибала мыс Сан—Блаз, из шланга выплескивалась лишь тонкая маслянистая струйка.

Как истый собиратель ракушек, я не брился уже девять дней, с тех самых пор, как мы покинули Коко—Соло, и Элен дразнила меня рекламой бирманской бритвенной фирмы: «Если бы Робинзон был чисто выбрит, его Пятницей была бы дама». За полчаса до Порвенира она снова принялась за свое.

— Если хочешь уберечь свою Пятницу, лучше побрейся. И вообще, в Порвенире надо иметь приличный вид, когда мы встретимся с чиновниками. Возьмут да и не разрешат нам ехать дальше.

Я не очень–то боялся за свою Пятницу: ей тут просто некуда было сбежать; но мысль о чиновниках убедила меня.

— Ладно, — буркнул я. — Но это испортит великолепный кадр в нашем фильме. А ты уверена, что сумеешь войти в пролив у Порвенира, пока я буду бриться? Когда я в прошлый раз пытался прибрать корабль, ты чуть не сбросила меня в реку.

К Порвепиру можно подойти двумя путями: один, без рифов, предназначен для новичков, другой — миль на пять короче — для тех, кто знает дорогу. Это узкий извилистый пролив между двумя грядами кораллов, поднимающихся до самой поверхности моря. Мы решили идти длинным путем. Вместе посмотрели карту, и Элен убедила меня, что знает, на какой остров держать курс и где повернуть. Я уныло принялся скрести бороду, набрав морской воды в Динину миску и пользуясь морским мылом. И уже наполовину выбрился, как вдруг Элен горестно воскликнула:

— Фрэнк, мы ошиблись проливом.

Мы не ошиблись проливом, мы вообще не попали ни в какой пролив. Мы очутились в центре коралловой гряды. Я взял бамбуковый шест, вылез на нос и начал отталкиваться от рифов, отыскивая вход в пролив. Рядом, гребя одним веслом, проплыл на каноэ коренастый индеец с какой–то необыкновенно сильной шеей. Я окликнул его по–испански:

— Где здесь пролив на Порвенир?

Он только глянул на меня, но, видно, ничего не понял. Я повторил вопрос по–английски с тем же успехом. Попытался объясниться знаками, но он уплыл прочь, предоставив нам выпутываться самим. Мы раза три натыкались на рифы, а потом нащупали полоску чистой воды и осторожно двинулись к Порвениру — он был всего в полумиле от нас. В глубоком месте возле пристани трое мужчин в морской форме дали нам сигнал бросить якорь, но берег был удобный, а мне необходимо было выйти, чтобы законопатить течь и починить помпу. Волоча за собой целое поле водорослей, я взял курс на берег, где вместо троих уже стоял десяток людей, и большинство с оружием. Возглавлял эту группу низенький смуглый усач в грязном белом костюме. Я с первого взгляда понял: напрасно Элен беспокоилась, что моя борода будет кого–то шокировать. В расчете хотя бы на вежливый прием, я назвал себя, объяснил, куда мы идем, и попросил разрешения переночевать. Но они словно и не слышали меня. Усач в белом костюме выпрямился во весь свой пятифутовый рост и сказал с надрывом:

— Я секретарь администратора. В его отсутствие я облачен здесь властью.

Я мысленно застонал. Мы уже знали, что такое мелкий чиновник, получивший хоть тень власти.

— Простите, ваше превосходительство, — сказал я. — С вашего милостивого разрешения мы хотели бы провести здесь ночь, а завтра с утра продолжать свой путь между островов Сан—Блаз.

— Здесь вам негде ночевать.

— Нам ничего не нужно, у нас есть все необходимое. Я открыл дверцу джипа и показал ему койки. Затем протянул рекомендательное письмо губернатора Колона.

— Может быть, это разъяснит вам наше появление.

Но прежде чем Белый Костюм успел прочитать письмо, вперед выступил человек в мундире с поясом в стиле Сэма Брауна и с огромным пистолетом.

— Вам надо иметь и мое разрешение. Я — начальник полиции.

Белый Костюм прочитал письмо и с усмешкой передал его начальнику полиции; тот взглянул на подпись и небрежно сунул бумагу в карман. Они встретили нас как незваных гостей, но после письма сочли, видно, просто шпионами, и мы это почувствовали. Каждое судно, проходившее через территорию Сан—Блаз, обязано было останавливаться для проверки в Порвенире. Отрезанные от всего мира, они имели идеальные условия для интриг.

— Можете остановиться вон там, — снизошел наконец Белый Костюм и показал пальцем на дальний конец острова.

Порвенир — узкая полоска коралла и песка с полдюжиной деревянных домишек да сотней кокосовых пальм. Наш хозяин при всем желании не мог отправить непрошеных свидетелей еще дальше, разве что ткнуть куда–нибудь среди пальм, но тогда за нами нельзя было бы следить.

Пока мы располагались, солнце спустилось совсем низко. Путешествие от Плайа—Чикиты длилось десять часов, и за это время у нас, кроме нескольких сухарей, ни крошки не было во рту: просто не хотелось есть. Но когда под ногами вновь оказалась земля, аппетит вернулся, и мы отлично поужинали консервированными макаронами с мясными фрикадельками. Кроме того, мы все еще принимали арален и витамины, хотя таблетки потрескались от жары. Мы уже убирали посуду, как вдруг увидели, что с десятков островов, окружающих Порвенир, к нам движутся черные каноэ, осененные розовыми от заката парусами.

Через несколько минут нас окружила толпа возбужденных индейцев, и их речь казалась особенно непонятной, так как все говорили вместе. Они вертелись вокруг нас, и мне казалось, что это кружатся разноцветные самопрялки. Женщины трогали Элен, ее платье и волосы, хихикали, показывая пальцами на красные губы и нос — напудренный белый треугольник. А Элен с неменьшим восторгом любовалась их косметикой — черной линией, тщательно проведенной вдоль носа. Из–под их головных уборов — прямоугольников желтой и красной ткани — длинными челками спускались на лоб черные волосы. Тяжелые золотые кольца свисали из ноздрей и покоились на верхней губе; в ушах болтались чеканные диски из золота дюйма четыре в поперечнике. Шею обрамляли ожерелья из блестящих бус и серебряных монет, а запястья и лодыжки были так плотно перетянуты нитками оранжевого и пунцового бисера, что по краям выступала вспухшая кожа. Торс обернут куском материи, которая спускалась до колен в виде юбки. С удивительным вкусом и чувством цвета они нашивали на пунцовом фоне своих свободных блуз простой симметричный узор из оранжевых, пурпурных, малиновых, желтых и голубых кусочков ткани.

Из глубины «Черепахи» рычала Дина: ее волновала эта суета. Мужчины были заняты джипом. Рядом с яркими, разноцветными женщинами низенькие босые мужчины с короткими шеями казались оборванцами в своих фетровых шляпах и неописуемых штанах. Их единственным украшением были ожерелья из зубов барракуды. Сначала они старались держаться подальше от джипа, но потом Элен вывела Дину, широко распахнула двери и жестом пригласила их взглянуть. Собравшись с духом, они трогали шины, крутили руль и, радостно хлопая в ладоши, заглядывали внутрь.

Около восьми вечера эта часть острова более или менее опустела, и мы смогли лечь. Утром я начал осматривать корпус, но никак не мог найти течь. Места соединений и болты не пропускали воду, резиновые заплаты сидели плотно. Наконец я обнаружил дефект в просмоленном войлочном сальнике вала винта. Несколько поворотов гаек уплотнителя — и течь устранена, но вытащить комок шерсти, забивший приемник помпы, оказалось не так–то просто. Дина два месяца непрерывно линяла, мы ежедневно ее чесали, и все–таки сквозь щели пола шерсть попадала в трюм. Пришлось поднимать пол, а заодно я осмотрел и смазал механизмы помпы и привода винта и добавил масла в трансмиссию.

Пока я трудился над «Черепахой», начальник полиции немного смягчился. Скоро я узнал причину: ему хотелось американских сигарет. Сначала он выклянчил у меня почти целую пачку по одной штуке, а потом я дал ему еще несколько из тех, которые специально хранил на такой случай, — заплесневелую пачку из армейского пайка 1944 года.

Но беспокойство наше все усиливалось. В воздухе чувствовалась напряженность, точно остров был тюрьмой и люди ждали приговора. Нам не терпелось уехать, но каждый раз, когда я просил таможенные документы, Белый Костюм под любым предлогом оттягивал их выдачу. То же было и с письмом губернатора: он мне не отдавал его, хотя оно было адресовано «куда укажет надобность», и нам сказали, чтобы мы берегли его всю дорогу вдоль побережья.

Нервический субъект в белом костюме напоминал героя Питера Лорайма: он рыскал по всему острову, забегал в дома и следил за всеми. Но от джипа он держался подальше — когда я его разыскивал, то нигде поблизости не мог найти. Как можно спрятаться на таком крошечном островке, оставалось для меня загадкой, но он как–то умудрялся это делать, Все–таки однажды я его выследил и прижал в угол в его кабинете. Я снова попросил вернуть письмо.

— Сегодня суббота, — угрюмо ответил он. — Рабочий день кончился. Вам придется подождать до понедельника.

Так он оставил меня с носом, и нам с Элен пришлось покориться и напряженно ждать.

На следующий день в пролив зашло торговое судно, плывущее в Колон. Нам удалось купить у них бензина и наполнить канистры. Из–за штормовой погоды у нас ушло вдвое больше горючего, чем я рассчитывал: на шестьдесят пять морских миль от Косо—Соло мы затратили тридцать шесть галлонов бензина, в среднем делая около трех узлов в час.

Несмотря на субботу, торговое судно пропустили без задержки, и тогда я понял, что Белый. Костюм просто хочет скандала. Дело было уже к вечеру, и мы потеряли два отличных дня. Похоже, что он будет тянуть еще целую вечность, и я решился попробовать его запугать. И в самом деле, стоило мне пригрозить, что я буду радировать в Колон, как он тут же пообещал все сделать наутро. Ведь он не знал, что наша рация действует не дальше расстояния слышимости голоса.

Утро в понедельник выдалось ясное. Белый Костюм подготовил таможенные документы и вернул письмо губернатора, хотя и несколько потрепанное и прожженное» сигаретой. Мы без сожаления покинули Порвенир.

Двадцать семь миль до следующей остановки, на острове Наргана, мы прошли спокойным проливом между материком и цепью островов/Сначала осторожно пробирались между рифами, а в одном месте пришлось даже объезжать торчавшую из воды мачту затонувшего корабля, но потом идти стало легко, и мы наслаждались красотой тропиков. После получения судовых документов и права на проезд по каналу мы стали настоящими моряками. Элен на верхней палубе занялась судовым журналом, Дина спала на корме, а я, присев на край верхнего люка, вел судно довольно странным для капитана способом — ногами.

Женщины–индеанки

С нашей обычной скоростью в три узла мы один за другим проезжали сказочные острова. Они, точно изумруды, оправленные в серебряный песок, выступали из бирюзовых вод. Постепенно мы научились определять глубину по цвету моря, и, как только в воде появлялся грязно–бурый оттенок, мы сразу обходили район рифов. Но иногда, если риф лежал на пять–шесть футов ниже уровня моря, мы сбавляли газ и скользили над ним, разглядывая сквозь прозрачную воду причудливые формы и цвета: черно–оранжевую рыбу–тигра, колышущиеся спины пурпурных медуз и радужные зайчики на старых раковинах, вспыхивающих в солнечных лучах.

Громкое чавканье и серебряные блестки на воде указывали на присутствие тарпонов (Большая морская рыба из семейства сельдевых), но либо они были сыты, либо не видели ничего соблазнительного в украшенной красными перьями блесне — тоже из старых военных запасов, — которая тащилась примерно в сотне футов за джипом. Потеряв надежду на клев, я начал любоваться хороводами дельфинов, которые кувыркались вокруг «Черепахи». В половину длины нашей миниатюрной амфибии, они изящно выгибались над водой и легко проделывали кульбиты. Глядя на длинные блестящие серо–черные тела, извивающиеся в воздухе, мы начинали понимать, откуда взялись рассказы старых моряков о морских змеях. Несколько часов они буквально кружили вокруг нас, пока наконец столь медлительный спутник не наскучил им и они не отправились искать более сильных ощущений.

Ближе к Наргане, накренившись под легким бризом, появились парусные пироги. Чтобы выпрямить их, индейцы становились на край борта и, смело балансируя, скользили по зеленым волнам. Пироги были выдолблены из целых стволов в двадцать–тридцать футов длиной без всякого киля, выдвижного или бокового; ими, видно, трудно было управлять, но индейцы ходили на них до самого Колона.

Мы с нетерпением ждали Наргану — место нашей первой высадки на острове, принадлежащем индейцам. Но вместо ярких блуз здешние женщины носили бесформенные ситцевые балахоны, а вместо размахивающего руками вождя племени нас встретил на красном моторном катере коротко остриженный молодой священник в белой рясе. Позади него сидела черная с рыжими подпалинами такса. Дина и такса Мопс и сразу же подружились, и тоже можно сказать о нас с падре Кольбом, который приехал сюда из Пасадены, штат Калифорния, и двенадцать лет провел среди индейцев островов Сан—Блаз.

— Вы как раз к ужину, — сказал он.

Решение было принято тут же на месте, и вечером Элен, Дина и я вместе с Кольбом, еще тремя священниками и Мопси сидели в столовой и ели нормальный обед, поданный добродушной монахиней немкой. Мы узнали, что унылые женские наряды племени вовсе не дело рук сегодняшней католической миссии. Их ввел миссионер, который прожил в Наргане десять лет еще до восстания 1923 года.

На третье был подан сладкий пирог вполне в немецком стиле, а затем падре Кольб угостил нас пивом собственного изготовления — чем–то вроде индейского напитка из перебродившего сока сахарного тростника и молотой кукурузы.

— Чисто научный эксперимент, — подмигнул он. — Чтобы изучить действие напитка.

Я уверен, что дело вовсе не в наперстке сладковато–кислой прозрачной желтой жидкости, но, как бы то ни было, в ту ночь мне снилось, что слоноподобная такса на чудовищном скутере–амфибии под управлением говорящей по–немецки индеанки гонится за «Черепахой» по бурному небу. А Элен, одетая в красный балахон, с обручем от бочки в носу смеется надо мной, сидя на спине оседланного дельфина, который все время мешает мне удирать. Проснулся я в ту минуту, когда дельфин повернулся, открыл пасть и проглотил нас, точно кит Иону.

На следующее утро я помог падре Кольбу починить электропроводку на его лодке, и он покатал нас вокруг острова п показал, как выйти через пролив и взять курс на Ратон—Кей. Погода не сулила ничего хорошего, кроме того, падре Кольб сказал, что к вечеру придет лодка с бензином для миссии и мы можем взять его себе, поэтому мы решили задержаться на денек. Меня уже тревожила проблема горючего. После Нарганы торговые катера бывают лишь у Айлиганди, в сорока милях отсюда, и у Обальдии, да и те ходят нерегулярно. И если из Нарганы не договориться с Обальдисй, чтобы нам оставили бензина, то легко можно застрять, а в этом году предсказывали ранние chocosanos. В тот день судно с бензином не пришло, но падре Кольб щедрой рукой уделил нам двенадцать галлонов из собственного запаса и обещал замолвить словечко капитану «Рио—Индио», который в этом месяце пойдет в рейс на Обальдию. Теперь наши канистры снова заполнились, а при тихой погоде нам как раз хватит пятидесяти двух галлонов до самой Обальдии.

В среду, ярким солнечным утром, мы двинулись на Ратон—Кей, лежащий в двадцати одной миле от Нарганы. Нам все время страшно трудно было на глаз узнавать острова, ведь далеко пе все песчаные косы и пальмовые рощи были нанесены на карту. Так случилось и в то утро. С чистого неба светило яркое солнце, и десятки островов на голубом горизонте словно парили над водой. Первые несколько часов после выхода из Нарганы море было спокойно, но справа тучи уже сбивались темными клубами и дрожащими белыми прядями вспыхивали молнии. Мы не очень–то беспокоились, так как накануне тоже собиралась гроза, но все оказалось ложной тревогой: чудесный день закончился пламенным закатом. Над головой у нас сияла лазурь, дул легкий бриз, и мы безмятежно шли вперед, несмотря на неспокойные волны, которые захлестывали нос джипа, оставляя крупинки соли на дымящемся глушителе. Я закрыл передний люк, включил щетки на ветровом стекле, уменьшил скорость, чтобы не перегрелся мотор, и включил трюмную помпу. После ремонта в Порвенире вода больше не попадала в трюм, но так как волны перекатывались через нос, то ее немного просачивалось сквозь резиновую прокладку люка. В пяти милях от Ратон—Кея волна спала, и наш маленький флажок обвис. Но через пять минут он уже снова развевался, так как ветер теперь переменился и дул прямо с материка, где темные массы облаков сгустились в черный полог, затянувший весь горизонт. Мы могли высадиться только на Ратон—Кее, не ближе. Ветер хлестал по воде, разбивая в брызги белые гребни волн, и я изо всех сил нажал на газ, надеясь добраться до берега раньше, чем перегреется мотор или темные тучи сомкнутся над нами. До Ратон—Кея оставалась еще целая миля, когда тьма накрыла нас, как мешком, — земля, остров — все кругом исчезло из глаз.

Где–то слева была разбросана цепь рифов под названием Длинная бритва, справа, за коралловой грядой, лежал материк, а между ними находился Ратор—Кей, окруженный со всех сторон открытой водой. Я мысленно ругнул себя за то, что не поставил запасного компаса: тот, что на щитке, вскоре по выходе из Коко—Соло начал вдруг вращаться по кругу, как дервиш. Я лишь в самых общих чертах представлял себе, где лежит остров, и у нас был один шанс из тысячи достичь его раньше, чем нас унесет в море или швырнет на скалы. Единственный выход — удержаться на месте во что бы то ни стало, и я повернул нос навстречу шторму и попытался удержать «Черепаху» в таком положении. У меня хватило сил лишь на то, чтобы не потерять управление, а ветер между тем перешел в ураган.

Я изо всех сил вцепился в рулевое колесо и старался, чтобы джип не швыряло и не поворачивало бортом к волнам, а мозг мой лихорадочно работал. Мы прошли от Нарганы двадцать миль по бурному морю. Стрелка указателя бензина стояла почти на нуле, но я прикинул, что при таком темпе горючего в главном баке хватит еще на час. На худой конец еще час — полтора можно идти на подвесном моторе. Значит, чтобы продержаться — а шторм и не думал стихать, — у нас есть два с половиной часа. Желая сохранить остатки горючего в моторе для высадки, я включил подвесной мотор и уселся на койку, сжимая в руках ручку управления и стараясь забыть свои собственные слова, что такого никогда не случится.

Элен легко волнуется по пустякам, но сейчас она необычайно спокойна. На коленях у нее молитвенник, который дал нам капеллан Вест. Молитвенник открыт на флотском псалме.

О всемогущий наш спаситель, Морей бурлящих повелитель! Ты усмиряешь гнев валов - Да не преступят берегов!

Больше часа я держал «Черепаху» носом к шторму, с воем бушевавшему вокруг. Джип содрогался от каждого удара, кренился, зарываясь носом в провалы между волнами, и я только удивлялся, как тонкое ветровое стекло выдерживает тонны воды, которые обрушиваются на него. Вокруг было темно как ночью; только зигзаги молний то и дело раскалывали небо и озаряли белые гребни волн.

Ударил гром, и начался дождь, сначала слабый, потом капли стали крупнее, и мне показалось, что ветер чуть ослабевает и волны успокаиваются. И когда в баке подвесного мотора не осталось ни капли горючего, начался настоящий ливень. Мы очутились в самой середине серой пустыни, а кругом царила тишина, и только дождь выбивал дробь по крыше джипа.

Моторы не работали; мы дрейфовали еще с полчаса, когда Элен заметила что–то темное на горизонте. Там смутно вырисовывался остров.

— Если бы у нас был компас, мы могли бы определить, где мы находимся, прежде чем нас снова начнет швырять, — со стоном сказал я.

— Но у нас есть компас! — вскричала Элен, — Помнишь?

Она пошарила в шкафах и подала мне маленькую коробочку, — это был подарок лейтенанта Букхэммера.

Остров вскоре скрылся, но я все же успел снять показания. Теперь мы снова шли вслепую прямо на остров, повинуясь компасу, и ровно через два часа пятнадцать минут после того, как нас поглотила тьма, мы сквозь дождь увидели Ратон—Кей. Отталкиваясь от рифов шестом, начали пробираться к берегу. Он оказался слишком крутым и очень узким, поэтому «Черепаха» не смогла целиком выйти из воды и остановилась с опущенной в воду кормой, задрав нос между двумя кокосовыми пальмами. А мы несколько минут сидели на берегу и просто наслаждались ощущением твердой почвы под ногами,

Остров Исла—Гранде

Мне давно хотелось побывать на необитаемом острове. Я все время ждал, что нам попадется такой на пути, и, хотя мы насквозь промокли от дождя и соленых брызг и все было не совсем так, как я себе рисовал, мне не терпелось поскорее обследовать Ратон—Кей. Мы пробирались сквозь густую чащу, в восхищении оглядывая экзотические цветы, розовые раковины на песке и широкие веерообразные листья, блестящие от дождя. В одинокой заброшенной хижине из тростника мы видели глиняные горшки и соломенные маты, а на обратном пути к «Черепахе» собирали к ужину дикие бананы и кокосовые орехи. И все время были настороже: не прошуршит ли или не покажется ли где змея. Один раз у Дины вдруг ощетинился загривок — мы оцепенели, а потом рассмеялись, глядя, как она осторожно пятилась от одичавшего кота. Вечером луна прочертила пальмы серебряными полосами и легкий бриз стряхивал капли с их мокрых крои. Наступила тихая звездная ночь; волны, журча, набегали на берег, разгоняя крабов, и где–то порой падал кокосовый орех.

Мы укладывались спать внутри «Черепахи». Она стояла с задранным носом, очень неудобно, но в ту ночь мы способны были спать хоть стоя. Элен уже собралась влезть на свою койку, как вдруг в нескольких сотнях ярдов от берега увидела в море какие–то огоньки. Мы разглядели смутные очертания пироги и в ней четверых или пятерых индейцев. Падре Кольб предупреждал нас, что индейцы считают здешние земли своей личной собственностью и с подозрением относятся к каждому, кто высаживается на необитаемом острове. Каждый их остров — это банк, где на деревьях растут деньги: кокосовый орех стоил четыре цента за штуку.

— Как ты думаешь, что они делают? — тревожно спросила Элен.

— Наверное, ловят омаров среди скал, — ответил я самым беззаботным тоном, хотя вполне разделял ее тревогу. — Сиди тихо, может быть, они нас не заметят.

Элен несколько минут посидела, а потом начала перелезать через сиденье на свою койку и сделала это не очень–то ловко. Она ногой задела кнопку сигнала, и тишину прорезал гудок, такой же неожиданный на островах Сан—Блаз, как если бы на Бродвее вдруг затрубили в раковину. Огоньки на пироге исчезли.

— Прекрасно, — возмутился я, — теперь–то они наверняка знают, что мы здесь.

Я приготовил для мирных переговоров сигареты и мыло и стал ждать. Через несколько минут возле джипа раздался шорох — я включил фары, но это были вовсе не индейские разведчики, а кот, который деловито подъедал остатки Дининого ужина. Элен показала пальцем в ту сторону, где мы видели огоньки. Пирога стрелой неслась прочь, к материку, и индейцы гребли так, словно за ними гнались все черти преисподней.

На следующее утро снова пришлось петлять между рифами, пока мы не выбрались на безопасную лазурь глубокой воды и не взяли курс на Айлиганди. Теперь надо было сорок миль идти без карты; тут она была бесполезной: никаких указаний глубин и даже береговая линия неточна — ее скопировали с испанской карты 1817 года. Но в этой безвестности и таился трепет поиска: может быть, именно здесь лежит легендарное, так и не отысканное «Лебединое гнездо» — тайная гавань сэра Фрэнсиса Дрейка, который скрыл вход в нее специально посаженными деревьями.

Наученные опытом предыдущего дня, мы держались близко к берегу, готовые кинуться к земле при первом же зловещем черном облаке над горами. Около полудня ветер посвежел.

Мы шли между двумя параллельными грядами бурого коралла, и я дал полный газ, чтобы поскорее пройти этот канал или отыскать место поглубже и повернуть к берегу. Но тучи собрались еще быстрее, чем вчера, и волна начала бить. Элен стояла на носу и отталкивалась бамбуковым шестом; наконец появился проход, и мы стали править к узкой песчаной косе.

Вдруг она крикнула:

— Стоп!

Но я не успел. Я не мог дать сразу задний ход, и Элен всем телом навалилась на шест, чтобы остановить джип и помешать ему налететь на острый риф. Но не так–то легко остановить две с половиной тонны. Шест вырвался у нее из рук, и ее отбросило на край запрокинувшегося назад джипа. Я заглушил мотор, вылез через люк наверх, оттащил Элен назад, а потом прыгнул в море за шестом, но его уже унесло волной — той самой, что скрывала риф, пока мы на него не сели.

То, что мы приняли за пролив, оказалось тупиком, и теперь мы не могли ни выйти к берегу, ни развернуться назад. И полчаса, пока не пошел дождь и волнение не улеглось, я стоял со вторым шестом на подпрыгивающем носу джипа и старался как–нибудь сдерживать его, чтобы нас не разбило о риф, а Элен давала полный назад. Когда мы наконец задним ходом выбрались на более глубокое место, к нам подплыл на каноэ индеец и предложил довести до Айлиганди. Он сел в джип и четыре мили уверенно вел нас прямо через мели, где, казалось, не пройдет даже его каноэ, и обходя места, где, на мой взгляд, было безопасно, но, по его словам, торчали острые верхушки кораллов.

Джип–амфибия

А в каноэ, привязанном к джипу, громко причитала его испуганная жена, которую нам лишь перед самым берегом удалось уговорить пересесть в «Черепаху».

Еще три дня погода оставалась неустойчивой: небо то хмурилось, то разражалось проливным дождем, а мы на Айлиганди с нетерпением ждали, когда успокоится море. Все это время мы пользовались гостеприимством доктора Иглезиаса и его жены, возглавляющих единственную протестантскую миссию на островах. Доктор Иглезиас — индеец, он получил образование в США с помощью того самого миссионера, который так испакостил одежду нарганских женщин. Айлиганди, однако, не испытал таких резких перемен: женщины тут по–прежнему носили свои изысканно причудливые костюмы, кольца в носу и тяжелые подвески в ушах; но как–то дико было слышать в их устах псалом «Вперед, Христово воинство» на языке купа. На следующий день на остров пришло судно «Рио—Индпо» и привезло нам бак бензина. Я уплатил за весь бак, забрал двадцать галлонов, заполнил канистры и просил капитана оставить остальное в Обальдии. Этих оставшихся тридцати пяти галлонов должно было нам хватить до Турбо.

На Айлиганди, как и на Порвенире и Наргане, индейцы проявляли к нам настойчивое любопытство. Им мало было просто смотреть, они сгорали от желания потрогать К общупать все, и прежде всего «Черепаху».

Что касается Дины, то они ужасно ее боялись и благоговели перед ней. Они в жизни не видели такой огромной собаки, и, когда она оказывалась поблизости, они шептали: «Ачн, ачн». Мне все время хотелось в таких случаях отвечать им «будьте здоровы», и это желание пропало только после того, как я узнал, что «ачи» — это легендарный хищник, родословная которого восходит, возможно, к собакам–бойцам конкистадоров.

Женщины Айлиганди очень тепло отнеслись к Элен; наверно, они очень жалели ее: ведь у нее в носу не было кольца. Меня они просто не замечали, но стоило появиться Элен, как они принимались отчаянно кивать ей и приговаривать: «нуэте ан ай» (хороший друг). Однажды вечером сквозь толпу, окружавшую джип, протиснулась старуха, схватила Элен за руки и потащила ее к себе в хижину. Другие женщины острова двинулись вслед за ними. Похитительница оказалась знахаркой. В коричневых зубах сморщенной, увядшей карги торчала коротенькая черная трубка, а кольцо свисало из отвислой ноздри чуть не до самого подбородка. Я прорвался сквозь толпу, миновал дюжину гамаков и пошел в угол, где огонь в очаге отбрасывал дрожащие тени на тростниковые стены и плясал на носовых кольцах и ушных подвесках женщин. Элен окликнула меня, и я кинулся к ней, боясь увидеть, что они уже подгоняют ее под свой собственный образец красоты. Но страхи мои были напрасны. Старуха всего лишь хотела показать ей деревянных кукол, которыми она лечила больных. У нее был ящик, битком набитый такими куклами, и она вытаскивала их одну за другой и показывала Элен отметки, сделанные на них в тех местах, где гнездилась болезнь у пациента, которого она вылечила с помощью этой куклы. Чем больше отметок было на кукле, тем больше, значит, людей старуха вылечила этой куклой и тем ценнее была кукла. Наконец старуха вынула последнюю куклу, какое–то мгновение задумчиво смотрела на нее и вдруг порывистым движением протянула ее Элен, воскликнув при этом: «Нуэте ан ай!» Совсем новая кукла дюймов десяти величиной была вырезана из бальзы и изображала мужчину с длинным острым носом. Этой куклой вылечили всего несколько человек, но старуха считала, что у нее блестящее будущее, и очень хотела подарить ее Элен. В толпе женщин послышался гул одобрения; одна из них надела на шею Элен нитку каких–то бус и знаком предложила ей понюхать их. Бусы были коричневые и издавали необычно резкий пряный запах. Но тут другая женщина, кинув презрительный взгляд на первую, сняла свои бусы и протянула их Элен, видимо предлагая ей оценить их гораздо более приятный аромат.

К нашему приходу на Айлиганди распространился слух, что на лодку, полную индейцев, напало морское чудовище. Это произошло ночью. Пятеро мужчин искали черепашьи яйца возле Ратон—Кэя, и чудище вышло из морских глубин на берег. Индейцам едва удалось спастись, и они всю ночь гребли, спеша добраться до своего острова Уступпо; там они рассказали вождю племени, что с ними случилось. Вождь созвал генеральную ассамблею, и виновники переполоха повторили свой рассказ перед всеми, как бесформенное чудовище со страшным ревом выползло из воды, в пасти оно держало несколько человек, а глаза его сверкали, как молнии. Тогда встал один из старейшин, человек весьма уважаемый за его глубокие и всесторонние знания, и напомнил о гигантской легендарной морской черепахе, которая, по предсказаниям предков, в один далеко не прекрасный день выйдет из моря и сожрет все их племя.

— Морское чудовище пришло! — объявил он.

Так за день до нашего отплытия от Айлиганди мы обнаружили, что «Черепаха» выступает теперь в новой роли: вначале она была машиной–разведчиком с летающего блюдца, потом платформой на колесах для парада роз, затем танком и вот теперь стала морским чудовищем Сан—Блааа. Олдебилиджини, верховный вождь всех индейцев Сан—Блаза, приехал с Уступно и объяснил нам, что произошло. Это был маленький толстый человечек в бесформенной войлочной шляпе и широкой розовой рубахе. Глаза у него были умные и проницательные. Он говорил, а доктор Иглезиас переводил:

На острове Уступно. Вид с воздуха

— Мой народ испугался, когда пятеро наших рассказали все, что видели, но, когда гонец донес, что на Айли–ганди появилась странная машина, которая умеет плавать по воде и ходить по земле, и что внутри там сидят люди, я сразу понял, что вы и есть морское чудовище. Теперь они больше не боятся — они хотят посмотреть и потрогать ваш Йок—Темар, чтобы потом насладиться полной жизнью на небесах. Никто не работает: мужчины не идут на поля, а женщины не ходят к реке за водой из боязни, что вы проедете мимо, пока их не будет. Поэтому я сам приехал пригласить вас пожить на Уступпо, сколько вам захочется.

Польщенные этим приглашением и немного смущенные тем, что они видели какую–то связь между нашим приездом и небесами, мы поблагодарили вождя и пообещали побывать на Уступпо. Когда эта новость распространилась вокруг, соседний остров Ачитуппо стал протестовать.

— С какой стати племена Айлиганди и Уступпо получат большую часть небес, чем племя Ачитуппо? — возмутился их вождь.

Внутренний вид хижины на Айлиганди

— Мое племя верит в то, что в будущей жизни люди испытают то же, что и в этой, — объяснил он мне, — и потому стараются увидеть и сделать на земле все, что им хотелось бы увидеть и сделать на небесах.

Очевидно, мысль заполучить джип–амфибию была уж очень заманчива, ибо после этого мы получили множество приглашений и вскоре оказалось, что мы должны хоть на минутку останавливаться на всех островах, лежащих на нашем пути, чтобы люди могли потрогать наш Йок—Темар, — это стало просто чем–то само собой разумеющимся. Боюсь, что теперь уличное движение в индейском раю не обойдется без отчаянных пробок, ведь там будет бегать больше джипов–амфибий, чем было произведено на заводах Форда за всю войну! И очень возможно, что теперь на грудь мертвеца будут класть не крошечное каноэ, а миниатюрное изображение «Черепахи» и это оно привезет его душу прямо на небеса.

В тот вечер нас пригласили на день рождения — явное новшество, потому что люди островов Сан—Блаз не имели обыкновения вести счет годам. Мы с Элен, согнувшись, вошли под низкий навес, где шло празднество, и перешагнули порог. Внутренность хижины тускло освещал одинокий дымящий фонарь. У дальней стены виднелись гамаки, а на шестах — платяных шкафах островов Сан—Блаз — висели аккуратно сложенные юбки и блузы.

Устье реки. Женщины Сан—Бласа берут пресную воду, стирают и купаются

Вокруг низкого длинного стола стояли десятка два разряженных индейцев. Доктор Иглезиас заранее рассказал нам, как нужно себя вести, а кроме того здесь было столько народу, что, как нам казалось, если мы в чем–нибудь и ошибемся, этого могут не заметить! Но не таков обычай островов Сан—Блаз. Мы были почетными гостями, и все остальные стояли вокруг и ревниво следили, чтобы мы веселились по всем правилам.

Мы легко управились с блюдом, которое служит у них мороженым, — это рис, сваренный в масле кокосового ореха, — но до последней минуты не решались дотронуться до прозрачной коричневой жидкости, стоящей в маленьких чашечках возле наших тарелок.

— Как ты думаешь, это настоящая чича? — шепнула мне Элен уголком губ.

— Не знаю, но обижать их нельзя, — ответил я (чича — питье из жеваной кукурузы. Дело не в том, что мы слишком брезгливы, просто, как люди независимые, мы предпочитаем сами жевать то, что нам нужно). — Ну, смелей! Все до дна, и делай вид, что очень вкусно.

Девочка индеанка Сан—Бласа присматривает за маленьким братишкой

С вымученной улыбкой мы поднесли чашки к губам. Напиток издавал странный сладковатый запах, который показался нам знакомым. При первом же глотке мы почувствовали облегчение и на лицах у нас отразилось искреннее удовольствие, — это было какао, сваренное на воде и очень сладкое. Этим и завершилось пиршество, затем последовал обычный прощальный ритуал. Нам казалось не очень–то справедливым отплатить хозяйке за ее гостеприимство плевками на пол, но мы покорно набрали полный рот воды из маленького голубого кувшина, пополоскали зубы и сплюнули воду через левое плечо, как полагалось.

На следующее утро вождь Айлиганди пригласил нас в свою хижину. С нами пошел и доктор Иглезиас в качество переводчика; он объяснил, что вождь собирается заключить с нами пакт дружбы. Нас усадили 'на резную деревянную скамью, и вождь встал перед нами на расстоянии нескольких шагов. В руках он держал чашу с двумя белыми яйцами. И вдруг он начал очень торжественно выкрикивать что–то нараспев, склоняясь в поясном поклоне и ритмично переступая с ноги на ногу взад и вперед.

— Я желаю вам благополучного путешествия, — пел он, — и долгого счастливого супружества. Я буду думать о вас, когда мы расстанемся, и надеюсь, что вы будете думать обо мне.

С каждой фразой он наклонялся вперед и протягивал мне чашу с яйцами, но, едва я протягивал руку, он отдергивал свою, делал шаг вперед и снова начинал петь. Когда он наконец кончил, то отдал мне чашу и сказал: Теперь мы друзья на всю жизнь.

Настала моя очередь. Старый вождь уселся рядом с Элен на скамью, а я принялся проделывать тот же ритуал и с той же самой чашей.

— Благодарю вас за ваше гостеприимство и желаю долгих лет и здоровья. Я надеюсь, что когда–нибудь мы снова вернемся сюда и возобновим нашу дружбу.

Когда я кончил, он бесстрастно кивнул головой, взял чашу и передал мне яйца одно за другим. На протяжении всей церемонии он не обращал ни малейшего внимания на Элен — пакты дружбы заключаются только между мужчинами, — но в качестве утешительного приза он преподнес ей превосходный плод авокадо. Потом мы его съели, но яйца давно уже были непригодны для еды.

Элен примеряет наряды и украшения индеанок Сан—Бласа

Представление окончилось, вождь влез в джип, и, когда мы медленно проезжали по крошечному острову к берегу, где стояли каноэ, он важно кивал и махал рукой своим подданным, словно «Черепаха» была королевским экипажем. Потом он неуклюже соскочил с нее под громкие одобрительные крики соплеменников, а мы поплыли к острову Уступно.

До владений Олдебилиджини было рукой подать, и мы добрались туда быстро, если учесть, что по дороге пришлось еще остановиться на Ачитуппо, чтобы тамошние жители тоже могли потрогать джип и заручиться им в раю. Дно моря вокруг острова было слишком илистым, мы не могли выбраться на берег, и все они дошли до нас вброд и принялись гладить и тереть «Черепаху».

Статуя

Издали с моря за несколько сот ярдов от острова Уступпо нам показалось, что коричневые хижины так тесно жмутся друг к другу? что наш джип просто не протиснется между ними. Люди гурьбой высыпали на берег, чтобы приветствовать нас; мужчины старательно выбирали из мелкого канала камни и обломки скал, а Олдебилиджини махал нам рукой. Берег был крутой, и мы быстро приближались к острову; колеса и винт сбивали воду в грязную пену. На мягком песке у самой кромки воды мы замедлили ход и нас тотчас же окружила толпа; но, как только в ход пошли колеса и «Черепаха» выбралась на твердый песок и кораллы, люди кинулись врассыпную, точно сухие листья на ветру. Олдебилиджини важно шествовал впереди, а мы медленно ехали за ним по извилистым тропинкам между хижинами в сопровождении всего населения острова. Мужчины были взволнованы и возбуждены, а женщины просто перепуганы насмерть. Им заранее сказали, что это вовсе не морское чудовище, и все же матери с криком втаскивали детей в хижины, а бабушки дрожали от страха и, цепляясь друг за друга, прятались за дверьми, хотя тут же с любопытством выглядывали оттуда на улицу. Перед хижиной главного совета на открытой площадке начался осмотр джипа, вначале робкий, затем все более оживленный, особенно после того, как все убедились, что мы и в самом деле не собираемся их есть.

Индеанка Сан—Бласа шьет себе новую блузку, а у нее на голове спит ручная обезьянка

Затем островитяне столпились внутри огромной хижины совета — строения из бамбука и соломы длиной более ста футов, чтобы послушать, как их вождь будет нас приветствовать. Их лица были исполосованы лучами солнца, проникавшими сквозь бамбуковые стены. Мужчины сидели на высоких скамьях и посасывали свои трубки, дым от которых вился к небу сквозь отверстия в крыше. Женщины стояли вокруг у стен, а дети забрались на бамбуковые карнизы и столбы или прятались между коленями взрослых. Олдебилиджини возлежал в центре совета в гамаке, с которого он всегда вершил все дела. Он заговорил громко, чтобы все могли его слышать, а один из мужчин, который побывал в зоне канала, переводил нам его слова.

— Мне очень жаль, что я не умею говорить на вашем языке, но этот человек всегда будет в вашем распоряжении. Чего бы вы ни пожелали, только скажите: вы находитесь среди друзей.

Так оно и было. Мы свободно приходили и уходили куда и когда хотели и всюду видели вокруг себя дружеские улыбки. Трудно было поверить, что это тот самый народ, который издавна считается жестоким. Правда, на многих островах чужеземцу до сих пор не позволили бы провести ночь, но, видимо, на меня этот закон не распространялся, ибо я привез с собой свою собственную жену. Да и кроме того, у нас была чудодейственная машина, которая умела плавать по воде и ходить по земле, и необыкновенный пес, который понимал их язык. Мы научили Дину протягивать лапу в ответ на «ак–ан–ай», и она так никогда и не простила нам этого. После первого же дня, когда она продемонстрировала свое хорошее воспитание по меньшей мере перед половиной населения острова, собака заработала болезнь политических деятелей — спазму передней конечности и после этого укрылась в джипе и выходила только для того, чтобы поесть.

Уступно представляет собой коралловый остров, возвышающийся на несколько футов над уровнем моря. Это один из крупнейших островов Сан—Блаза размером примерно в шесть кварталов большого города, где в тесно прижавшихся друг к другу бамбуковых и травяных хижинах ютятся две тысячи индейцев. Как и другие обитаемые острова, мимо которых мы проходили, он расположен менее чем в миле от большой земли у устья реки. На острове нет пресной воды и почти нет деревьев, кроме нескольких пальм, поэтому люди предпочитают жить все вместе, поближе друг к другу, чтобы чувствовать себя в безопасности от духов леса, скал и животных, которые по ночам осаждают большую землю.

Единственное свободное место на острове нашлось перед большой хижиной главного совета, и тут–то мы и поставили «Черепаху» на время нашего двухдневного пребывания на острове. Детишки все время толпились вокруг вместе со своими любимцами — крошечным, всего в фут длиной, крокодильчиком на привязи и черно–белой обезьянкой, которая цеплялась за волосы своей маленькой хозяйки и громко визжала, когда девочка отрывала ее от себя и давала нам подержать. Был там и зеленый попугай, который к ужасу Дины научился выкрикивать ее имя. Вождь строго–настрого запретил ребятишкам подходить близко к джипу, когда мы готовили нашу солдатскую еду, но они всегда вертелись рядом, если его не было поблизости, и тотчас бросались врассыпную, когда он выбегал из хижины совета, размахивая своим символом власти. Дома детей почти никогда не секли, но они испытывали величайшее почтение к длиннейшей лозе, усыпанной шипами, которую пускали в ход примерно раз в неделю на генеральной ассамблее и щедро награждали ребят ударами соответственно их проступкам, доложенным перед ассамблеей их родителями.

На второй день Элен отправилась с двумя женщинами к реке, для этого им пришлось несколько миль проплыть на каноэ вверх по течению сквозь туннель темно–зеленой растительности, где в листве мелькали быстрые ящерицы, а на берегу резвились голубые крабы. Потом они вышли из лодки и вброд поднялись еще выше по течению, пока не достигли глубокого пруда; здесь они выкупались и вернулись на остров. По пути они собирали плоды манго, ананасы и авокадо, а лодку до такой степени заполнили тыквами с пресной водой, что там едва ли остался хоть дюйм свободного пространства. Элен все время боялась, что каноэ перевернется, но женщины только и говорили о том, как, должно быть, страшно ходить в море на «Черепахе».

Пока Элен отсутствовала, мне удалось подсмотреть, как мужчины били острогой рыбу, а возле хижин женщины выжимали сахарный тростник деревянными валками или шили блузки с аппликациями — блузки, которые требовали не менее десяти недель труда. Вечером нам принесли фрукты и маленькие табуретки. Они были вырезаны из цельного куска дерева, и сидеть в них так же удобно, как в любом кресле.

Когда мы собирались уезжать, одна из женщин подарила Элен блузку, богато разукрашенную красными, оранжевыми, фиолетовыми и зелеными аппликациями, и настояла на том, чтобы Элен тут же ее надела. Элен охотно согласилась и, обернув вокруг бедер одолженную для этого случая юбку, которая все время сваливалась, натянула на голову красный головной убор местных модниц; теперь для полноты картины ей недоставало только кольца в носу. Я подумал, что такое кольцо отлично помогло бы мне утвердить мое мужское превосходство, но, когда я предложил Элен завершить ее костюм таким способом, она почему–то отнеслась к этой идее без всякого восторга.

Когда Элен оделась, женщины отошли на некоторое расстояние и принялись ходить вокруг нее, болтая и кивая головами в знак одобрения. Одна из них что–то сказала, а все остальные громко засмеялись.

— Что они говорят? — спросила Элен нашего переводчика.

Он улыбнулся.

— Они говорят, что хоть глаза у вас и голубые, но кожа темнее, чем у них.

И они были правы. За три недели, с тех пор как мы отчалили от Колона, солнце окрасило кожу Элен в темно–бронзовый цвет.

Наш следующий остров, Мулатуппо, находился почти в самом конце цепи Сан—Блаз, и, по преданию, именно здесь Бальбоа женился на дочери вождя, но если его тесть и теща были так же малосимпатичны, как сегодняшние обитатели острова, то неудивительно, что Бальбоа в конце концов сбежал. Может быть, у них сложилось совсем иное представление о рае, или все дело в том, что их вождь был старый, больной человек, — так или иначе, это был драчливый, беспокойный народ. Они на всю ночь устроили вокруг нас факельное шествие и выкрикивали по нашему адресу невнятные угрозы, а рано утром мы поспешили отправиться в путь. Даже мрачное небо казалось нам более приветливым, чем грозные физиономии индейцев.

Море по пути с Мулатуппо было на редкость неспокойно, но мы с каждым днем все больше убеждались в том, что наша «Черепаха» все вынесет. В начале путешествия мы бы немедленно кинулись к берегу, но теперь только проглотили несколько лишних таблеток драма–мина и продолжали свой путь. Грозовые облака все сгущались, но мы в два приема покрыли сорокамильный путь до Обалдии у Колумбийской границы и с облегчением убедились, что бензин дожидается нас там. Обалдия находится за пределами территории Сан—Блаза, — это последний панамский порт, сонный негритянский городишко с несколькими сотнями обитателей. Владелец универсального магазина — единственный белый — приготовил для нас бензин; у него же было радио, по которому он и остальные жители городка узнали о нашем приезде в выпуске новостей из Панамы, но сведения были несколько искаженными. Нас описали как немецких националистов, и вдобавок миллионеров. Вначале это показалось нам забавным, но потом нас предупредили, что в Колумбии снова назревают революционные события и что некоторые места определенно вредны для кого бы то ни было, а особенно для двух человек, считающихся богатыми. Кроме того, партизан снабжали оружием контрабандисты, орудовавшие на водных просторах между Обалдией и Турбо, и это придавало ситуации особую пикантность. И вдобавок ко всему какой–то рыбак предсказал chocosanos не позднее чем через неделю.

До Турбо было около восьмидесяти миль, и потому мы потратили целый день на то, чтобы осмотреть и как следует подготовить джип к этому переходу. «Черепаха» вела себя отменно, но в корпус проникало много воды, и я хотел убедиться, что это от воли, перехлестывавших через машину во время шторма, а не из–за течи. Я не нашел в корпусе никакого изъяна, но все–таки тщательно осмотрел все болты и швы, чтобы не было ни малейшего сомнения; потом мы наполнили баки и двинулись на Пунта—Голета — долгих двадцать четыре мили пути.

«Байя–де–Голета… замечаются крупные волны с белыми гребнями высотой чуть ли не в шесть морских саженей. В штормовую погоду волны нагромождаются одна на другую и могут быть опасны» — так сказано в инструкции по навигации, изданной гидрографическим управлением морского министерства Соединенных Штатов. Но в то время когда мы пытались причалить к берегу, у нас не было при себе этой инструкции. После восьми часов килевой и бортовой качки я изрядно позеленел и жаждал одного: как можно скорее добраться до берега. Рифов не было видно, и бурунов, кажется, тоже не было, но я совсем забыл, что они не всегда видны со стороны открытого моря. Увы, мне очень скоро пришлось вспомнить об этом: нос зарылся в воду и мотор «Черепахи» заглох. С берега целая негритянская семья отчаянно махала нам руками; они явно советовали не причаливать, но было уже поздно, и джип, качаясь и кидаясь из стороны в сторону, несся к берегу прямо по бурунам.

Когда мы наконец вылезли из джипа, Элен тоже была совсем зеленая.

— Я думала, со стороны Карибского моря не бывает бурунов, — сказала она.

Я ничего не ответил. Я понемногу начинал привыкать к тому, что все мои теории оказывались не такими уж падежными.

На следующее утро мы снова пустились в путь по бурным волнам по направлению к первому устью Рио—Атрато. Но не прошло и часа, как с юга появилась трехрогая гряда облаков с длинным хвостом — так обычно и начинались chocosanos, — но, наученные горьким опытом, мы уже не пытались причаливать и по–прежнему шли вперед. Около полудня море успокоилось, и я подошел ближе к берегу. В жизни своей я не видел более унылых и пустынных мест: узкая береговая полоса была усеяна камнями — их выбросили бесчисленные штормы, — а к самому краю джунглей, покрывающих долину в глубине острова, волны подогнали целую стену побелевшего от времени леса–плавуна и сухих ветвей. До Турбо нам не попалось ни единого городка или какого–нибудь обитаемого клочка земли, и поэтому мы были просто потрясены, когда, проплывая мимо высокого скалистого острова, увидели неопределенного вида судно, прижавшееся к скале. В нем было футов пятьдесят длины; серый корпус казался давно по крашенным; не видно ни флага, ни какого–либо иного опознавательного знака. Казалось, оно ждало чего–то или кого–то. Я посмотрел в бинокль и увидел шестерых человек, которые в свою очередь разглядывали нас. Затем из его выхлопной трубы вырвался черный клуб дыма, и судно рванулось в нашу сторону.

— Подними американский флаг и вынь рацию, — скакал я Элен. — Попробуем обмануть их, как мы обманули Белый Костюм.

Но они либо не понимали, что это такое, либо знали, что наш портативный передатчик не работает на дальние расстояния, ибо подходили все ближе и ближе. Я до отказа нажал на акселератор и повернул «Черепаху» к берегу: в воде мы не могли от них удрать, а уж на суше, конечно, оставим далеко позади. Тут нам было не до бурунов. Мы ударились о берег, бешено вращая всеми четырьмя колесами — забыли выключить гребной винт, и, точно лыжники–слаломисты, мчались зигзагами между упавшими деревьями и обломками скал, пока наконец мили через четыре не уперлись в покрытые жидкой грязью берега Рио—Атрато. Лодку отсюда не было видно из–за крутого изгиба берега. Мы спрятали джип за грудой сухих ветвей и принялись ждать. Через несколько часов мы увидели черный дымок, двигавшийся в направлении Дариенского залива.

— Штормы, рифы да еще и контрабандисты. Ну уж нет, теперь в жизни не выйду в море на корабле, если у него нет крыльев, — сказала Элен со вздохом облегчения.

В эту ночь налетел chocosano. Ух, и рады же мы были, что встретилрг его на берегу, но ветер из северного превратился в южный, хвост трехрогого черного облака раскинулся еще шире, растопыренные красные пальцы молний острыми копьями и полосами разрывали небо, прочеркивая ломаную белую линию среди сплошной тьмы. Ветер налетал порывами, все крепчая и усиливаясь; взбивая на волнах пену, он гнал их к берегу, и они с ревом прорывались сквозь обломки камней и смывали песок из–под колес джипа. Мы забрались поглубже в густые джунгли, насколько позволяли переплетающиеся ветви деревьев, и теперь поспешно сооружали перед джипом баррикаду из леса–плавуна, но, прежде чем она была готова, колеса на шесть дюймов зарылись в песок.

Почти целый час мы находились в центре шторма, но и потом всю ночь напролет сверкала молния и погромыхивал гром. А потоки ливня, хлынувшего с первым порывом ветра, шумели почти до самого утра. Когда взошло солнце, мы увидели в небе второе такое же облако и решили переждать еще один день. За завтраком пришлось вдвое уменьшить наш обычный рацион: мы уже съели почти весь наш месячный запас, хотя у Элен все последние дни был очень скверный аппетит.

Мы не очень–то удачно выбрали место для лагеря. У самого устья реки вода казалась коричневой от густой грязи. Вынесенные из глубины джунглей деревья и островки плавучих водорослей образовали зеленую дельту реки. Песчаные блохи заполнили джип, словно на нем и не было никаких защитных сеток. Они с удовольствием пожирали порошок для уничтожения насекомых, очевидно считая его роскошной закуской перед главным блюдом. И мы никак не могли избавиться от мучительного зуда, даже после купания в море. Отвратительные коричневые акулы кишмя кишели в устье реки и зачастую подплывали так близко к берегу, что их длинные тела, футов по восьми, извивались по дну реки, наполовину высовываясь из мутной воды.

Днем высоко в небе появился патрулирующий самолет морской охраны; мы ясно видели его в бинокль, но никак не могли установить с ним связь. Остальное время этого дня мы в каком–то оцепенении следили за черными плавниками сновавших взад и вперед акул. Временами они выставляли наружу свои серые животы, а порой отчаянно молотили хвостами воду, когда им случалось подраться из–за рыбы. В ту ночь опять штормило, так же как и в прошлую, но на утро небо прояснилось, и, пройдя обратно полмили вдоль берега, мы тронулись дальше, к предпоследнему непроходимому участку Панамериканской магистрали.

Турбо лежал менее чем в тридцати милях от нас, по другую сторону Дариенского залива, но это были тридцать миль тины и сильных подводных течений из Рио—Атрато. Мы рассчитывали пройти вдоль берега к самому узкому месту залива, а потом, как можно быстрее, пересечь десятимильную полосу открытого моря и выйти на сушу на крошечном клочке земли, где, судя по нашим картам, помещалась таможня.

Вдоль всего берега в залив врезалась широкая полоса тины, и мы двигались очень медленно. Если бы пришлось сесть на мель, я предпочел бы отталкиваться с носа шестом, а не лезть в воду, как мне уже не раз случалось делать в Коста—Рике. В волнах четко выделялась демаркационная линия между голубыми водами Карибского моря и тусклой коричневой жижей Рио—Атрато. Мы шли прямо наперерез течению, веером расходившемуся из устья реки, и старались увертываться от бесчисленных островков подвижных водорослей, которые несло в море. Мы уже наполовину пересекли течение и вдруг обнаружили, что и нас сносит вместе с ними. Дав двигателю максимальные обороты, я стал прижиматься к берегу, делая повороты оверштаг поперек течения и стараясь держаться у самого края тины, пока мы наконец не добрались до короткого черного песчаного берега возле Байи—Канделярии. Предстояло преодолеть течение еще двух рукавов Рио—Атрато, но в бинокль уже можно было разглядеть таможню Турбо. Нас нашел в тот же день дозорный самолет, и я сообщил пилоту, что при хорошей погоде мы причалим к Турбо на следующий день.

Мы были слишком возбуждены, чтобы есть в тот вечер с аппетитом, и поэтому с легкостью отказались от нашего аварийного рациона и оставили банку бобов на завтрак. Да и спать мы толком не могли: мешал дождь и надоедали песчаные блохи.

Утро началось прекрасным оранжевым восходом солнца над спокойным морем. В семь часов мы снялись с места и поплыли по легким волнам к Турбо. Делая на предельной скорости повороты оверштаг и давая двигателю остыть между поворотами, мы прошли половину пути. Таможня вырастала у нас на глазах, точки на берегу превращались в людей, уже можно было разглядеть мелкую гальку, бревна, загромождавшие берег, и мундиры таможенников. Минут за двадцать, до того как мы причалили в Турбо, ровна через тридцать дней, после того как мы выехали из Коко—Соло, над нами низко загудел самолет морского дозора. К нашему изумлению, в передатчике раздался голос адмирала Майлса:

— Рад, что вы все же справились. Оба здоровы?

Мы заверили его, что вполне здоровы. Самолет сделал два круга, покачал крыльями и взял курс обратно на Панаму. Мы проводили его глазами, и я выключил рацию,

— До свидания, «Ангел», и спасибо!

Глава седьмая

Мы быстро направились к берегу, прямо к группе людей, собравшихся, чтобы встретить нас. Твердый гравий не проваливался под колесами, и стоило джипу коснуться суши, как он уверенно покатил им навстречу. Я изо всех сил нажал на тормоза. Они были мокрые, но все–таки ход должен был замедлиться хоть немного. Ничего подобного! Мимо мелькнул целый лес рук, а белые рубашки и мундиры цвета хаки разлетались от машины, как горох, пока мы не остановились, неожиданно врезавшись в бревно. Конечно, первый автомобиль, добравшийся до Южной Америки своим ходом, мог бы вести себя более вежливо, и мне оставалось лишь поспешно извиниться перед начальником таможни, что я и сделал, как только выбрался из машины. Но у пего был такой смущенный и озадаченный вид, словно на берегу приземлился по крайней мере пришелец с Марса. Он что–то пролепетал по–испански насчет автомобиля, переплывшего Дариенский залив, или лодки, которая на колесах подъехала к самой таможне, и потребовал у нас документы. Поставив печать на наши паспорта и туристские удостоверения, не обратив ни малейшего внимания на справку о том, что Дина совершенно здорова, он очень долго разглядывал паспорт нашей «Черепахи».

Старик — житель перуанских Анд

— Это что, автомобиль или лодка? — спросил он наконец.

— И то и другое, — ответил я.

Начальник таможни пошептался со своими друзьями. Один сказал, что нас можно отпустить, другой не был в этом уверен. Я не знал, в чем дело и о чем они говорят, но по опыту многих границ твердо усвоил одно: главное — молчать, так как объяснения только ухудшат дело. Минут десять они качали головами, хмурили брови, потом долго пожимали плечами и наконец вернули нам документы и махнули рукой в знак того, что мы можем следовать дальше.

— Ну, это же совсем просто, — весело заметила Элен, когда мы влезли обратно в свой джип.

И только по пути через Колумбию мы поняли, что все это прошло чересчур просто.

На вид весь Турбо состоял из таможни, нескольких деревянных лачуг и взлетно–посадочной площадки на опушке джунглей. Мы поставили «Черепаху» в тени одной из лачуг и немножко отдохнули. Впервые за целый месяц я не чувствовал напряжения — приятно было ощущать под ногами твердую землю и без опасений смотреть на беспокойное море. Одно обидно: мне не удалось увидеть выражение лица капитана Паркера, когда он расплачивался за проигранное пари в Панаме.

Вид на Мачу—Пикчу

Начальник таможни указал нам дорогу в Медельин — второй по величине город Колумбии, но, хоть он и находился всего в двухстах сорока милях, прежде чем тронуться в путь, необходимо было запастись продовольствием и привести в порядок машину. Я вынул инструменты и масло, которые привез с собой из Панамы, и тут же взялся за дело. Однако через полчаса, когда я снял одно из передних колес, обнаружилось нечто совершенно неожиданное: от накладок тормозных колодок остались лишь рожки да ножки, их съели песок и соленая вода. Я обдумывал трудную задачу: где бы раздобыть новые, как вдруг тишину Турбо нарушил самый невероятный звук — мягкая тягучая техасская речь. Да, штат Одинокой звезды, видно, всюду имеет своих представителей.

Сторожевая башня в Мачу—Пикчу, сработанная руками инкских умельцев

Он и выглядел типичным техасцем — высокий и долговязый. Ему было лет пятьдесят; седоватые волосы уже начали редеть на макушке; усы аккуратно подстрижены, а в глазах веселая молодая искорка. Одет он был в выцветший мундир цвета хаки.

— Драсте, — сказал он. — Меня зовут Льюис Кулсон. Это не вас ли искал на днях самолет? Оттуда радировали, что пропало судно примерно такого вот вида.

— А я и не знал, что мы пропали, — ответил я. Но тут же вспомнил далекую точку в небе и мою неудачную попытку установить с ними радиосвязь.

Кулсон обошел джип вокруг.

— Вам просто невероятно повезло. Подумать только, пересечь залив в такой штуке! — сказал он.

— Нам все время невероятно везет. И еще больше повезет, если удастся добраться до Медельина. — И я показал ему остатки тормозных накладок. — Это все Турбо или есть еще что–нибудь?

— Нет, есть еще, — ответил он, — но остальное лежит за мелководным заливом. Впрочем, тормозных накладок вы и там не найдете. В город нет даже дороги. Туда можно добраться только в выдолбленном из бревна каноэ. — Он на секунду задумался: — Постойте, у меня есть друг, который может вам помочь. Он начальник дорожного лагеря всего в нескольких милях отсюда, а туда можно доехать без всяких тормозов. Дорога совершенно ровная.

Ворота Солнца

— Вот здорово! — сказал я. — Но уж телеграмму отсюда наверняка можно послать? Нам бы хотелось сообщить нашим домашним, что мы все же добрались.

— Конечно. И на телеграфе у меня есть друг. Постойте, у одного из моих друзей есть и каноэ. Давайте я покажу вам Турбо, то есть то, что тут есть.

Я поблагодарил его и рассмеялся.

— Да, друзей у вас тут видно хватает, мистер Кулсон.

— Это–то уж конечно, сэр, ведь я провел в Колумбии двадцать два года. — Он усмехнулся. — Единственный способ делать дела в этих краях.

— Мистер Кулсон, — начала Элен и замялась. — Нет ли у вас случайно друга доктора?

— Как нет, конечно есть! А что с вами?

— Сама не знаю, но я хотела бы, чтобы он посмотрел мой рот.

Элен ни разу не жаловалась, что у нее болит рот, правда, она почти ничего не ела. Но стоило мне взглянуть на ее нёбо, как я тут же понял почему: оно было покрыто красными воспаленными язвочками.

Я поспешно надел колесо обратно. Когда оно уже было на месте, я обнаружил, что не присоединил кардан к переднему мосту, но Кулсон уверил меня, что он мне не понадобится и я спокойно доеду до дорожного лагеря в Сунге, ведь это всего тридцать миль. Кроме того, он посоветовал мне оставить Дину здесь караулить джип.

Изготовление тростниковой лодки на озере Титикака

Маленький порт Турбо расположился за узким рукавом воды, отделяющим его от крошечного клочка земли, к которому мы пристали с моря. Кулсон вел челнок с навесным мотором, искусно маневрируя между бревнами, которыми была забита бухта, и кричал, стараясь перекрыть шум мотора:

— Турбо прежде был очень оживленным местом, но это было сотни лет тому назад, еще до того как Рио—Атрато наполнила бухту тиной. В те времена здесь останавливались испанские корабли с золотом. — Он замедлил ход и указал на темную, непрозрачную воду. — Там внизу и посейчас лежит сундук с золотом.

Из открытой бухты мы скользнули через узкий канал. В зеркально–чистой воде отражались растущие по берегам деревья, и только легкая рябь за лодкой колебала и туманила эти отражения. Возле грубо сколоченных мостков Кулсон привязал челнок к столбу, и мы вылезли. По обе стороны мостков на воде качались другие каноэ, на некоторых также виднелись неуместные здесь блестящие навесные моторчики. Возле одного из них стоял огромный негр. Его косматая борода, измазанная табачным соком, почти совсем закрывала красную фланелевую рубаху.

— Это Санта Клаус, — засмеялся Кулсон. — Вид у него очень обманчивый. Это один из самых богатых людей в Турбо. Ему принадлежит половина всех этих лодок. Старый скупердяй не тратит ни цента ни на что, кроме табака..

Возможно, конечно, что когда–то Турбо был очень оживленным местом, но сейчас этого никак нельзя сказать. Кругом царят тишина и покой, словно люди боятся даже говорить, чтобы не израсходовать последних сил. Мы шагали по деревянным тротуарам мимо домишек, выкрашенных голубой и зеленой краской; от накаленных солнцем железных крыш пышет жаром, и я невольно замедлял шаг и подавлял зевок за зевком. Сонная атмосфера явно заражала меня.

Музыкальная группа Кармен Куэвас Макенны аккомпанирует трем чиленос, танцующим хоту

Оказалось, что Кулсон жил, собственно, в Медельине. Он прилетел в Турбо на рыбную ловлю, и не один, а с приятелем. Он знал в городе всех и вся, и доктор, которого мы встретили на улице, обрадовался ему, как любимому брату. Доктор, он же и местный аптекарь, был моложе Кулсона, а черные и прямые волосы дополняли длинные и черные усы. Когда Кулсон представил нас ему, немногие прохожие сразу навострили уши, потом подбежало еще несколько человек, и к тому времени, когда мы дошли до дома доктора, за нами уже тянулся целый хвост, и все они ввалились за нами в дом, видимо, для того, чтобы помочь доктору поставить диагноз, тем более что его кабинет помещался прямо в аптеке за перилами, служившими прилавком. Доктор усадил Элен в кресло, задал ей несколько вопросов и что–то сказал своему помощнику. Тот сейчас же исчез за дверью и вернулся с ложкой, которую тщательно вытер большим пальцем, прежде чем подать доктору.

Элен открыла рот. Все наклонились, чтобы лучше видеть, и сочувственно заахали. Доктор спокойно попросил их отойти чуть–чуть назад и не мешать ему работать, после чего он ложкой потыкал Элен в нёбо. Она невнятно запротестовала, а толпа снова издала сочувственный стон и дружно закивала, когда доктор произнес свой приговор: «Серьезная витаминная недостаточность, первая стадия цинги».

Он протянул руку к полке позади него и сдул пыль с коробочки пилюль.

— Принимайте по четыре штуки в день. Через пару недель все пройдет. — Он улыбнулся: — Раз вы друг дона Льюиса, денег я не возьму.

Мы вернулись к «Черепахе», и Кулсон подробно рассказал нам, как добраться до Сунги. Потом он пригласил нас к себе в Медельин на несколько дней. Я начинал понимать, почему у него столько друзей.

Дорога из Турбо в Медельин была совсем новая: ее лишь недавно открыли, а строили чуть ли не тридцать лет. Даже сейчас по обочинам еще кое–где виднелись дорожные машины, а одна огромная землечерпалка стояла прямо поперек дороги. По одну сторону простирались джунгли, по другую — канава с водой. Пять или шесть автомобилей терпеливо ждали, один — с самого утра.

На озере Тодос–лос–Саитос у подножия горы Осорно

— Вот нам и случай продемонстрировать таланты нашей супермашины, — шутливо сказал я и без колебаний двинул «Черепаху» в воду, чтобы объехать гигантский ковш.

Но не пройдя и десяти футов от берега, она застряла: без тяги на передних колесах проехать было невозможно. А так как лебедка была спереди, то мы не могли вытащить машину назад. Вот так штука! После двухсот пятидесяти миль по океану нас затопила паровая землечерпалка! Мы подкладывали камни и палки под колеса, пытались столкнуть джип с места руками, упирались в него плечами. Люди, сидевшие в машинах, тоже полезли в воду, чтобы помочь нам. Передние колеса были под водой, и, для того чтобы присоединить кардан, нужен был разве что акваланг. Через два часа явился грузовик дорожного мастера с людьми, чтобы убрать с дороги землечерпалку, и они, кстати, вытащили и нас. Чувствуя себя довольно неловко, мы продолжали свой путь в Сунгу и прибыли туда к вечеру того же дня.

Мистер Кулсон посоветовал нам спросить его друга, доктора Солиса. Я не мог себе представить доктора в роли начальника лагеря дорожников, но ведь это была Колумбия. Мы обнаружили, что здесь доктором называют всякого человека умственного труда, будь то инженер, юрист или врач. Доктор Солис оказался инженером и чрезвычайно дружелюбным человеком.

— Да, — сказал он, — я думаю, мы найдем колодки для тормозов джипа.

Он поручил двум из своих подчиненных помочь мне и пригласил нас остановиться у него.

Элен впилась жадными глазами в две большие лохани и стиральную доску.

А на следующее утро она ввергла в величайшее смущение служанку доктора Солиса: та просто не могла поверить, что гостья доктора сама станет стирать белье. Но еще больше ее изумило то, что мужчина, с которым она путешествует, оказывается, ее собственный муж! Очевидно, в Латинской Америке это редкость. А когда они узнали, сколько времени мы женаты, они просто нам не поверили.

— Американцы! — восклицали они. — И женаты целых восемь лет?! Неужели вы еще не собираетесь разводиться?

Голливуд действовал даже в далекой Сунге.

Сунга — вырубка в джунглях — оказалась большим поселком, где было множество ручных и комнатных животных, причем почти все они предназначались для продажи. Если бы дать Элен волю, наша «Черепаха» превратилась бы в зверинец на колесах, битком набитый мартышками, крошечными крокодильчиками и попугаями. Правда, она соглашалась обойтись без змей. Было там одно животное, которого мы никогда раньше не видели. Оно называлось гагуа. Это был большой полосатый, как зебра, грызун, напоминающий свинью. Его хозяин уверял нас, что если он нам не годится в качестве комнатного животного, то будет очень хорош в жареном виде. Я вежливо объяснил всем, что с нас вполне достаточно одного большого пса, но Элен чуть не уговорила меня принять в нашу семью еще одного члена.

— Только два доллара, — говорила она умоляюще. — А какой отличный товарищ будет для Дины!

Должен признаться, что он и вправду был хорош — пушистый пятнистый комочек, удовлетворенно мурлыкавший на коленях у Элен. Это был котенок ягуара возрастом в один месяц. Он уже теперь был больше обычной кошки, а через год будет весить сто пятьдесят фунтов! Дина проявила к нему бурный интерес, но, памятуя о кошке в Панаме, мы решили, что уж с этой–то ей во всяком случае не справиться.

Пушистый пятнистый комочек

К вечеру мосты были освобождены от попавшей в них воды, промыты и заполнены свежим маслом; подшипники колес тоже промыты и заново смазаны; кроме того, я сменил масло в двигателе, смазал шасси и полностью сменил тормозные колодки. Когда все было сделано, я снял подвесной мотор, обернул его спасательными поясами и крепко привязал на крыше джипа. Надо было сберечь этот мотор: потом мы его продадим и деньги эти нам очень пригодятся для окончания путешествия.

В Турбо я обменял несколько долларов на колумбийские песо, но нам пришлось уплатить за тормозные колодки и механикам за работу, и теперь у нас оставалось только четыре песо; в валюте Соединенных Штатов это составляло около девяноста центов. Впрочем, Дабейба, наш следующий пункт, был менее чем в ста милях и горючего у нас было достаточно.

От Сунги грунтовая дорога пошла постепенно в гору сквозь чудо–рощи высоких зеленых сейб, опутанных лианами. Тонкие стволы словно вытягивали шеи, чтобы взглянуть на солнце, а ветви раскинули зеленые лапы, как шатер, стараясь не упустить ни капли света. Меж деревьев сновали зеленые попугаи, землю покрывал кружевной папоротник. Часто попадались поляны; зелень тут была светлее и болотистая земля точно дымилась от зноя. Встречались и искусственные просеки, где в роскошном изобилии росли бананы. Местами деревья смыкались над дорогой, как своды туннеля, и, по мере того как она поднималась все выше в гору, буйная растительность уступала место более скромным кустарникам и травам. И вот мы стоим на гребне отрогов великих Анд и наши легкие впервые за четыре месяца наполняются прохладным воздухом.

Дабейба оказалась маленьким городком на вершине зеленого куполообразного холма. Банка здесь не было. Мы попытались получить по нашему аккредитиву местные деньги в универсальном магазине, но тамошний клерк в жизни не слыхал об аккредитиве и в чеке на двадцать долларов сумел прочитать только цифры. Он признал, что чек выглядит довольно внушительно, но, чтобы эта бумажка стоила добротных колумбийских песо, — нет, это уж извините. Мы попытались обменять деньги в отеле — там было целых пять комнат и одна ванна, — и его владелица, приятная женщина лет пятидесяти, одобрительно пощупав нашу бумажку, согласилась нас принять. К тому времени день уже склонялся к вечеру, и мы решили остаться в Дабейбе до утра.

После ужина престарелая матушка хозяйки гостиницы спросила нас, католики ли мы. Мы ответили отрицательно, но она сказала: «No importa» (Не имеет значения (испан.)) — и пригласила нас посетить главную церковь города, совсем новую, даже еще не законченную, хотя там уже шла служба. Готический стиль никак не вязался с современной железобетонной конструкцией, но внутри последние лучи заходящего солнца прорезывали цветные витражи, и мы ощутили покой и благодарность судьбе за то, что благополучно одолели двести пятьдесят миль океана.

На утро я попросил счет. Хозяйка несколько минут посовещалась со своей матушкой, написала что–то на клочке бумаги и подала его мне. Там было написано: «Вы ничего мне не должны. Да благословит вас бог». Мы были потрясены.

Однако, когда мы ехали по холмам по направлению к Медельину, проблема денег все еще не была решена. Впрочем, у нас были наши четыре песо и немного горючего в баке, а впереди оставалось еще несколько городов, где, возможно, есть банк. Департамент Антиокпя, по которому мы ехали, примечателен весьма оригинальным обычаем: мужчины там носят через плечо богато украшенные, отделанные мехом сумки, напоминающие кошельки. Но, несмотря на обилие этих гипертрофированных бумажников, менял здесь явно не хватало. В каждом из крошечных горных городишек, которые мы проезжали, я пытался обменять доллары на песо, и всюду было одно и то же: люди с интересом разглядывали американские деньги, но не желали их менять. Мы с тревогой следили за стрелкой указателя бензина и даже уменьшили скорость, чтобы сэкономить горючее, но все равно к полудню пришлось расстаться с последними четырьмя песо и купить на них около пяти галлонов бензина — только–только доехать до Медельина.

Пока мы поднимались все выше в горы, воздух был приятно прохладным. Дорога вилась по пересеченной местности, зеленой, как парк, и почти совершенно невозделанной. Редкие стада лениво пощипывали траву, но я был так голоден, что видел в них только бифштексы, поджаренные с луком, — мы ничего не ели с самого утра. Правда, на несколько минут мы совсем забыли о еде, когда проезжали по старому деревянному подвесному мосту, который подозрительно раскачивался на высоте нескольких сот футов над рекой. Но на другом берегу нас обогнал грузовик с хлебом, и голод сразу же вспыхнул с новой силой. Тут мне пришла в голову блестящая мысль.

Я дал полный газ и попытался догнать грузовик, отчаянно нажимая на сигнал. Грузовик увеличил скорость. Я сигналил непрерывно, но водитель грузовика тоже только сигналил в ответ и шел еще быстрее. После нескольких миль такой игры в кошки–мышки он наконец увидел, что я отчаянно машу ему руками, и остановился. Высокий, стройный шофер лет тридцати, разумеется, носил густые черные усы: без них всякий колумбиец показался бы просто неодетым.

— Извините меня, сеньор, — сказал я, — но не согласились бы вы обменять буханку хлеба на американские сигареты?

— Увы, сеньор, — ответил он. — Я не курю.

На моем лице так явно выразилось разочарование, что он быстро прибавил:

— Но если вы голодны, я могу дать вам хлеба.

И он принялся вываливать буханки хлеба и коробки печенья из кузова грузовика до тех пор, пока не набралось больше, чем мы могли бы съесть за целую неделю. Сигареты он взять отказался.

— Нет, сеньор, — улыбнулся он. — Я счастлив подарить это вам. Да и кроме того, дои Льюис поступил бы точно так же.

— Дон Льюис?

— Да, сеньор, он хороший человек и мой друг, собственно, он мой хозяин, дон Льюис Кулсон, владелец пекарни.

Манна, но не с небес, а от Кулсона! А когда водитель узнал, что мы едем к дону Льюису, он настоял, чтобы мы ехали следом за ним. Следующие шестьдесят миль он медленно ехал впереди нас и в каждой деревне останавливался перекусить. Пытаться благодарить его было все равно что заговаривать с радиоприемником. Мы до того наелись во время этих refrescos (Закусок (испан.)) в каждом городишке, что наконец взмолились и убедили его, что больше уже не голодны. Добродушный, веселый парень довел нас до самых дверей дома Кулсона.

Было уже больше девяти часов вечера, когда мы добрались до Медельина. Остановились, чтобы позвонить Кулсону, и детский голос ответил нам по–испански:

— Дон Льюис ждет вас, но пока его нет дома. Он просил распорядиться меня.

Это был младший сын Кулсона, Джордж.

Кулсон жил напротив местного клуба в большом одноэтажном доме испанской архитектуры, какие строились еще до войны за независимость. Джордж встретил нас у двери. Это был белобрысый десятилетний мальчуган; он уверял нас по–испански, что говорит и по–английски, но за те несколько дней, которые мы провели у Кулсонов, мы ни разу не слышали от него ни одного английского слова. Он отлично играл роль хозяина: приготовил нам превосходные коктейли и с полчаса прекрасно занимал нас разговором, пока дверь не распахнулась и в комнату не влетел дон Льюис.

— Драсте. Пойдите переоденьтесь. Вы сейчас познакомитесь с новым американским послом в Колумбии. Сегодня в его честь будет дан прием вон там, в клубе.

— Но вся наша одежда в Боготе, — возразила Элен. — У Фрэнка нет ничего, кроме спортивных брюк и такой же рубашки, а у меня только ситцевое платье.

— Ну и надевайте свое ситцевое платье. У Дика, моего старшего сына, фигура примерно такая же, как у Фрэнка. Сейчас посмотрим, что там у него найдется.

Он заглянул в шкаф и вытащил оттуда легкий темно–синий костюм.

— Вот, надевайте, да поскорее.

Мы очень спешили, но, когда явились в клуб, посол и его супруга уже уходили. Дон Льюис представил нас, и посол улыбнулся.

— Как поживаете? — спросил он. — Адмирал Майлс писал мне о вас обоих. Мы с нетерпением будем ждать вас в Боготе.

Медельин — промышленный центр Колумбии. Он уютно примостился в зеленой долине, гофрированные крыши современных текстильных фабрик нагло вторглись в горы, окружающие город. Однако широкие проспекты и деревья, сгибающиеся под тяжестью орхидей, казалось, ревниво оберегали его колониальные традиции. Теплые дни и прохладные вечера почти круглый год напоминают о весне. По совету мистера Кулсона мы купили? ва пончо, которые в Колумбии заменяют плащи. В горах по пути из Медельина в Боготу эти шерстяные прямоугольники будут для нас одеждой днем и одеялами ночью. Мы ведь даже спальные мешки послали из Панамы почтой! Дон Льюис предупредил также, чтобы мы не оставались на ночлег в лесу, хотя от Медельина до Боготы целых триста пятьдесят миль, потому что, напомнил он, в стране все еще идет негласная гражданская война. Согретые необычайной добротой и гостеприимством колумбийцев, мы совсем об этом забыли, но известие о возобновившихся военных действиях в горах, через которые нам предстояло проехать, не придало нам бодрости.

— Если уж вам непременно нужно будет остановиться, — сказал дон Льюис, когда мы прощались, — заверните на любую кофейную плантацию на пути и попросите разрешения провести ночь на ее территории.

Весь первый день мы попеременно то замерзали, то поджаривались, по мере того как дорога поднимала нас высоко в Анды и тут же спускала вниз, в долины с тропическим климатом. Казалось, мы так ни разу и не перевалили через горную цепь, а все время ехали по одной ее стороне, то взбираясь на гребень горы, то спускаясь вниз, в долину. Темно–зеленые лоскутки возделанной земли под кофейными бобами, где выращивается лучшее кофе в мире, ярко выделялись на фоне коричневато–желтых пастбищ. Продвигались мы медленно; слабый мотор буквально надрывался на крутых подъемах, а на высоте более пяти тысяч футов его мощность падала так значительно, что часть времени мы едва тащились.

С наступлением сумерек решено было воспользоваться советом дона Льюиса. Как только нам попался указатель с надписью: «Finca de Cafe» (Кофейная плантация (испан.)), мы свернули на узкую боковую дорожку, еще не просохшую после недавнего дождя, и ехалл по ней с четверть мили. Тут мы наткнулись на восьмифутовую стену с деревянными воротами, обитыми железом. На воротах висел тяжелый медный молоток, Я постучался. Почти тотчас же мы услышали шарканье ног, резкий щелчок, и приглушенный голос спросил из–за все еще запертых ворот:

— Что нужно?

— Мы туристы из Северной Америки. Разрешите переночевать.

— Все американцы — богачи. Им незачем просить ночлега. Я вам не верю, — был ответ.

Газеты Медельина напечатали рассказ о нашем путешествии, и я подсунул газету под запертые ворота. Мы слышали, как разговаривали двое. Один сказал, что это, несомненно, какой–то подвох, что мы бандиты, что он нас боится. И страх сторожей был так велик, что пришлось переночевать перед полицейским участком на шоссе.

Наутро мы продолжали свой путь. Дорога вилась вдоль склонов гор, пересекала долины, покрытые буйной растительностью. Время от времени мы взбирались на перевалы, где пронизывающий ветер пробирал сквозь тонкую одежду и свистел под нашими плащами. К концу дня, когда мы спускались по извилистой дороге на крутом склоне холма, колеса вдруг попали в глубокую выбоину, и раздался громкий скрежет. Я попытался переключить скорость, но рычаг не двигался. Его заело на третьей скорости.

С трудом подтянув машину к обочине дороги, я вскрыл коробку скоростей; правда, это ни к чему не могло привести, ибо в джипе сменить что–либо в коробке, не разобрав ее, невозможно. Но мне хотелось по крайней мере узнать, в чем дело. Я был так погружен в свое занятие, что но заметил другой джип, затормозивший рядом с нами. Мы уже привыкли к тому, что люди останавливаются, глазеют на нас некоторое время и продолжают свой путь, так и не сказав нам ни слова. Но этот водитель вышел из машины и подошел к нам. Молодой человек лет двадцати пяти, стройный, гладко выбритый, в темно–синем берете галантно поклонился Элен и обратился ко мне по–испански:

— Томас Эсковар к вашим услугам. Могу ли я чем–нибудь помочь?

— Спасибо, боюсь, что нет, — ответил я. — У меня отказала коробка скоростей.

— Но ведь вы не можете оставаться здесь: это слишком опасно. Вы можете заехать в мою finca (Усадьба (испан.)), там, у подножия холма, и вновь заняться вашей коробкой. — И тут он добавил: — Aqui se matan rapido.

По–испански это звучало еще более зловеще, чем в переводе на английский: «Здесь убивают друг друга, не задумываясь».

За весь день мы видели не более пяти–шести автомобилей, и, когда остановились на усадьбе Томаса, я совершенно убедился в двух вещах: первое — что нас не оставляет всем известное везение ирландцев (моя бабушка со стороны матери была ирландкой) и второе — что колумбийцы в массе своей необыкновенно симпатичные люди.

Солнце уже клонилось к закату, когда мы втолкнули нашу «Черепаху» под навес большого двухэтажного дома, принадлежащего Томасу. Он жил там совсем один, если не считать старой служанки. За ужином он то и дело извинялся за деревенский стол, объясняя, что простая еда обычна для Колумбии. Но для нас твердая, по вкусу напоминающая бисквит агера, зажаренный досуха бекон chicharon, коричневые бобы и свежее молоко казались просто деликатесами. Особенно свежее молоко. Потом мы сидели на широкой веранде, смотрели, как солнце опускается за тихие холмы, и слушали, как в нескольких ярдах от нас в горах журчит ручей. Тишина и покой, вероятно, делали мой вопрос нелепым, но я спросил Томаса, что он хотел сказать своей фразой «Aqui se matan rapido». Вместо ответа он вынул из кармана маленький немецкий револьвер и сказал, что у его кровати всегда стоит заряженное ружье. Потом он свистнул, и откуда–то из темноты к нему стремглав бросились четыре собаки.

— Без всего этого, — сказал он, — здесь было бы небезопасно оставаться одному. Правда, гражданская война окончилась три года тому назад, но столкновения в горах еще не прекратились.

И этот мягкий, спокойный человек продолжал со скромной уверенностью говорить об экономических проблемах его страны, о недостатке дорог, ее экономическом потенциале и нетронутых природных богатствах. Послушав его, я ничуть не удивился, узнав, что Томас окончил Национальный университет в Боготе и служил экономистом.

На следующее утро я принялся за «Черепаху». Но признаться, особого желания заниматься этим у меня не было. Я даже начал подумывать о том, не уйти ли мне из клуба «Делай все сам» и не вступить ли в члены более изысканного клуба «Пусть это сделает за тебя кто–либо другой».

Работать над «Черепахой» особенно трудно потому, что не в пример обычным автомобилям она совершенно закрыта снизу. Приходится все делать согнувшись в три погибели внутри машины, и тут уж основным достоинством механика становится способность работать стоя на голове или изогнувшись штопором; кроме того, нужны также и специальные инструменты. Кое–чему я уже научился, когда еще только готовил джип к путешествию, а к концу его стал настоящим мастером.

На дороге, до того как мы встретились с Томасом, я успел лишь весьма поверхностно осмотреть коробку, но мне удалось определить, в чем дело.

В любом случае, даже с отличными инструментами, это заняло бы не меньше трех дней.

Мне вовсе не хотелось приступать к работе, и я сидел в машине, глядя сквозь отверстие в полу на черные маслянистые внутренности коробки перемены передач. Жаль, что конструкторы, проектировавшие эту штуку, никогда не пытались ее ремонтировать, думал я. Конечно, здесь достаточно простой упорной шайбы, но у меня ее не было, а если бы и была, то, чтобы ее поставить, пришлось бы вытащить всю коробку. Где взять шайбу? Сколько препятствий! И вдруг я придумал. Проволока! Если получится, мы сможем доехать до самой Боготы. Если нет — что ж, я не теряю ничего, кроме нескольких часов работы.

Я перерыл все мои винтики и железки и докопался до мотка проволоки, но она была слишком тонка. Тогда Томас предложил мне проволоку от ограды; она была примерно нужной толщины. Я отрезал кусок необходимой длины и обернул ею вал одним витком позади колец синхронизатора. Потом я зажал ее болтом, и проволока встала на место. Я вновь закрыл коробку, завел мотор, включил первую передачу и, затаив дыхание, отпустил сцепление. Джип тут же рванулся вперед и взвыл в гневном протесте. Он стучал и стонал. И вдруг весь этот шум прекратился. Я попробовал другие скорости, все работало отлично. Я объехал вокруг дома несколько раз, все время переключая скорости. Все работало как нельзя лучше. Надо скорее пускаться в путь–дорогу, пока наша «Черепаха» не передумала; мы поблагодарили Томаса и отправились в Боготу. Ехать было очень трудно: выбитые дороги тянулись в тени могучих гор–великанов, их снеговые шапки наполовину скрывал туман. Коробка работала безупречно. Она не перегревалась даже в знойной долине Магдалены, а когда поздно вечером мы добрались до окраин Боготы, то решили, что от добра добра не ищут. И могу вам сообщить, что эта проволока держалась более пяти тысяч миль, а если коробка и барахлила, то всегда по каким–нибудь другим причинам.

В Боготе было холодно. До этого мы провели довольно беспокойную ночь в какой–то каменной дыре, еще не доехав до города, и теперь страстно мечтали о спальных мешках и теплой одежде, которую мы послали вперед из Панамы. Но прежде всего нужно было подумать об отеле. Как это обычно бывает, тот, который нам рекомендовали, был самым дорогим в городе. Он назывался «Текуэндама» и являл собой высокое современное здание из стекла и бетона. Так было на протяжении всего пути. В Панаме нам посоветовали остановиться в исключительном «Эль—Панама», о котором даже Перон в шутку говорил, что он для него слишком дорог. Кого ни спросите об отеле, будь то полицейский, водитель такси или бармен, если вы американец, то едипствеыиый подходящий для вас отель будет самым дорогим в городе. Но у нас уже был опыт самостоятельного поиска, и мы очень скоро уютно устроились в скромной гостинице в нескольких кварталах от центра города.

Отель «Кларидж» с деревянными панелями мягких и глубоких тонов и потертыми бархатными портьерами, подхваченными золотой тесьмой, носил отпечаток старинных, полных достоинства нравов прошлого века. Соломенные матрацы не напоминали ложе из роз, а в ванну приходилось шагать в самый конец коридора; но в отеле было очень чисто, а за четыре доллара в сутки кроме номера полагалось еще и солидное трехразовое питание. Приняв горячую ванну, мы отправились вниз, в ресторан, где при желтоватом электрическом свете на столах сверкали белоснежные скатерти. Как только мы уселись за столик, к нам тут же подбежал метрдотель. Его черный фрак был весь измят, а крахмальная манишка то и дело выскакивала наружу, но он был в высшей степени заботлив и внимателен.

— Вы, наверно, устали после долгого путешествия? Не желаете ли пообедать в номере? Разумеется, мы не возьмем за это никакой дополнительной платы, — поспешно добавил он.

— Нет, спасибо, — сказал я. — Мы чувствуем себя превосходно.

— Но ведь вам будет гораздо удобнее в своем номере! Я сейчас же пришлю к вам официанта.

Он так искренне хотел услужить нам, что мы не стали спорить.

Когда мы взобрались по лестнице в свой номер, официант уже ждал нас там.

После обеда мы пошли за вещами. Богота расположена на высоте почти девяти тысяч футов над уровнем моря, и там холодно даже днем, поэтому, несмотря на презрительные взгляды одетых в черное прохожих, мы надели наши пончо. В аэропорту мы спросили свои вещи. Все уже прибыло, кроме одного чемодана, того самого, где был мой костюм. Этот чемодан по ошибке заслали в Картахену, и он прибудет в Боготу только через неделю, сказали нам. Задержка нас ничуть не огорчила: мы все равно собирались пожить здесь не меньше недели, но я начал подозревать, что в чопорной Колумбии спортивная рубашка не очень–то подходящий наряд для джентльмена. Мои подозрения подтвердились в тот же вечер, когда метрдотель снова начал уверять нас, что в номере ужинать куда приятнее.

Мы зашли в американское посольство узнать, нет ли для нас почты, и тут опять увидели посла. Он тепло пригласил нас на празднование Дня независимости в следующий понедельник. Разумеется, теперь для покупки костюма появилась вполне уважительная причина, и он был куплен — темно–серый фланелевый костюм производства растущей текстильной промышленности Колумбии, которая стала одной из главных отраслей промышленности страны.

Последующие несколько дней были приятным разнообразием в нашей сумбурной жизни. С самой Мексики мы не видели такого большого города, как Богота. В этой столице красные черепичные крыши старинных домов резко контрастировали с более новыми строениями и богатыми особняками, которые занимали широкое плато. Недалеко от центра города высоко на холме раскинулся парк с фуникулером. Пока маленькая кабинка медленно ползла вверх по почти вертикальному склону, я вспомнил анекдот об одном американце: он добрался до самого верха, увидел потрепанные канаты и принялся уверять машиниста, что они небезопасны, что их необходимо сменить. Машинист был очень удивлен. «Но, сеньор, мы никогда их не меняем, пока они не порвутся!» — ответил он.

В воскресенье утром — да в сущности, каждое утро, пока мы жили в нашем славном отеле, — нас будил шелест бумаги: под дверь подсовывали газету. И тут же к двери стремительно кидалась Дина, чтобы наказать непрошеного пришельца. Ей так ни разу это и не удалось, и, чтобы оправдаться перед нами за то, что она такой плохой сторож, Дина приносила нам газету и, униженно виляя хвостом, клала ее прямо нам на лица. Через несколько минут раздавался негромкий стук в дверь, и в комнату входил Фернандо — официант, который, по–видимому, взял нас под свое покровительство. Он приносил два стакана апельсинового сока и две чашки дымящегося кофе. Затем, после веселого «Buenos dias» (Добрый день (испан.)), он принимал заказ на завтрак. И мы в общем довольно быстро привыкли к роскоши получать по утрам бифштекс, яйца, кофе и поджаренный хлеб прямо в номер.

Четвертого июля мы проехали по широким улицам за город в аристократический район Чапинеро, где находится резиденция посольства Соединенных Штатов. В обычное время мы взяли бы такси, чтобы не подвергать себя риску вести машину по городу, но тут нас специально попросили доставить джип туда. Мы поставили его в конце длинного ряда автомобилей, прошли по круглому проезду через прекрасный сад и присоединились к веренице гостей, толпившихся в холле, чтобы пожать усталые руки посла и его супруги.

— А, здравствуйте. Где же «Черепаха»? — спросил посол.

— Стоит в нескольких кварталах отсюда, — ответила Элен.

— Это совсем не место для такой необыкновенной машины. Почему вы не подплыли на ней прямо к двери?

И вот, в то время как роскошные «кадиллаки» высаживали своих важных пассажиров у входа и отъезжали в поисках места, я с важным видом провел свою неуклюжую «Черепаху» через величественные решетчатые железные ворота и по указанию посла поставил ее у самых дверей.

В Боготе мы узнали, что приемы бывают двух видов: стоячие и сидячие. В День независимости был назначен первый: по элегантному и с большим вкусом обставленному особняку бродили почти все тысяча пятьсот американских граждан — жителей Боготы. Нас представляли всем как «супругов с джипа–амфибии». Невозможно было поверить, что элегантная Элен в туалете из зеленого муара способна всем телом повисать на ручке лебедки или наравне со мной трудиться с лопатой на дороге. Когда она отвечала на обычные вопросы, у нее был такой вид, точно пальма, стоящая в горшке в вестибюле, — единственное, что она когда–либо видела из всей флоры джунглей, и будто на ее долю никогда не выпадало ничего труднее, чем выловить маслину из коктейля. Пухлая дама в собольей накидке нарочито небрежно расспрашивала ее:

— Вы, конечно, остановились в отеле «Текуэндама», моя милая? Какую интересную поездку вы затеяли! Вы, кажется, только что приехали из Панамы? Я просто обожаю путешествовать. Скажите, милочка, там по дороге есть приличные отели?

И, стряхнув пепел с длинной сигареты в мундштуке, дама продолжала, не дожидаясь ответа:

Женщины–индеанки, несущие воду

— Может быть, это нескромный вопрос, но как вы устраиваетесь со стиркой? Эти горничные невероятно портят белье!

Элен медленно потягивала свой мартини.

— Это меня ничуть не затрудняло, — ответила она наконец. — Я просто выколачивала белье о скалу, как это делают индеанки.

Наступило молчание. Дама в изумлении отшатнулась, потом рассмеялась угодливым смешком.

— Какая прелесть. У вас удивительное чувство юмора, милочка!

В Медельине мы попытались продать наш подвесной мотор, но безуспешно. Там нам посоветовали сделать это в Боготе, но тут в свою очередь порекомендовали обратиться к некоему человеку в Кали — нашему следующему пункту в Колумбии.

После целой недели приемов и светской жизни в Боготе обычная наша жизнь на колесах показалась нам чуть ли не отдыхом. Мы двинулись по Панамериканской магистрали по направлению к Тихому океану, и горная дорога в Кали была такой же мучительной, как и весь путь из Турбо. По обеим сторонам зияли пропасти, дорогу окутывал туман, а водители — колумбийцы, встречавшиеся нам на пути, были не более вежливы и внимательны, чем толпа в метро в часы пик.

В тех местах, где многочисленные цепи Северных Анд делят Колумбию на три, а иногда и четыре части, дороги все крутые, узкие и извилистые, с внезапными подъемами в несколько тысяч футов и спускали более чем в двенадцать тысяч. Подъемы «Черепаха» начинала храбро, но быстро теряла скорость, что было очень кстати, ибо почти на каждом повороте дороги мы рисковали налететь на грузовик или автобус, идущий совсем не по той стороне, где ему положено. Впрочем, не всегда: порой он шел по самой середине шоссе. Здесь признают только две скорости: на всю железку или нулевую. Из–за бесчисленных поломок обычное положение — это последнее, причем, где поломка застанет машину, там она и стоит как вкопанная. Но в остальном водители необычайно заботливы: что бы ни случилось с одним, все тут же останавливаются, наперебой дают советы и устраивают пробку длиной в несколько миль.

Мы въехали в Кали по главному шоссе — широкому проспекту, по одну сторону которого тянулся свежий зеленый парк и текла река, по другую — однообразие современной архитектуры нарушал старый собор. Кали лежит много ниже Боготы. Здесь жарко, и на улицах мелькают ситцевые платья и спортивные рубашки. Но когда мы попытались укрыться от жары в ресторанчике с кондиционированным воздухом, выяснилось, что и здесь соблюдаются формальности в отношении одежды. Это был приятный ресторан, обставленный в стиле старых испанских трактиров, с панелями из темного полированного дерева и голу–бой фарфоровой посудой. Из решетчатых окон открывался прекрасный вид на улицу, но, когда мы уселись за столик у окна, официант вежливо, но твердо указал на объявление на стене: «Джентльмены без галстука и не во фраке в зал не допускаются».

— Но раз уж вы путешественники, — смягчился он, — мы сделаем для вас исключение. Пожалуйста, сядьте вот сюда.

Чувствуя себя бедными родственниками, мы съели свой обед за ширмой из тисненой кожи, отгораживавшей нас от «прилично» одетых посетителей.

— С волками жить… — сказала Элен.

— Конечно, или уж терпеть все последствия, — закончил я.

После обеда мы отправились к нашему предполагаемому покупателю, но оказалось, что он уже купил мотор.

— Не горюйте, в Эквадоре вы получите за него больше, — утешал он нас.

Наше финансовое положение в ту пору было не очень критическим, но покупка этого мотора, ремонт и другие расходы в Панаме оставили нас без всякого запаса «на черный день».

Мы совсем уже собрались выехать из Кали, как вдруг подъехало несколько грузовиков и на дорогу высыпал целый отряд вооруженных до зубов солдат. Все движение было остановлено на два часа, ибо на улицах начался настоящий военный парад. Сначала шла кавалерия; лошади высоко держали головы, а у всадников в руках были золоченые деревянные пики с развевающимися на них знаменами. Потом шагал оркестр, за ним пехота, эскадрон джипов и полицейские — каждый с пистолетом и сумкой, наполненной гранатами со слезоточивым газом величиной с пушечные ядра. Шествие замыкала добровольная милиция, причем молодежь энергично отбивала шаг, а пожилые изо всех сил старались не отставать, хотя пот градом катился по их лицам. Я спросил одного из толпы зевак, что это такое.

— Двадцатого июля — День независимости, и президент приезжает в Кали с визитом, — сказал он гордо.

— Но сегодня только восемнадцатое, зачем же этот парад?

— Это просто репетиция, — вполне логично объяснил он.

Мы вернулись к «Черепахе» и увидели вокруг нее толпу, которая разглядывала ее, как лилипуты Гулливера.

Я протиснулся к машине и услышал, как одна из женщин, вероятно наблюдательнее других, сказала мужу:

— Знаешь, это похоже на лодку.

— Какие глупости! — отмахнулся тот. — Это просто автомобиль новейшей конструкции.

Маленький мальчик, затаив дыхание, спросил:

— Скажите, вы из цирка?

В Кали постоянно приезжал Королевский цирк Дун–бара. Я вспомнил ребенка в Мексике, который вытаращил глаза на «Черепаху» и спросил меня: «А она летает?» — и был ужасно разочарован, когда я сказал, что нет. Большинство зевак с воодушевлением дразнило бедную Дину, которую их мяуканье и лай загнали в самый дальний угол кузова. «Черепаху» осматривали на совесть: ее лягали ногами, испытывая крепость покрышек, стучали кулаками по корпусу и пробовали, не спустятся ли окна. Кое–кто пытался даже поднять машину, а двое других открывали капот. Некоторые особенно музыкальные зеваки обнаружили, что канистры с бензином издают неодинаковый звук, если по ним хорошенько постучать, и, будучи в праздничном настроении, сосредоточенно пытались сыграть на них нечто отдаленно напоминавшее колумбийский национальный гимн. Но тут кто–то обнаружил гребной винт, и тогда раздался торжествующий крик. Теперь все было ясно. Это и в самом деле лодка. Считая недопустимым, чтобы в лодке была дыра, какой–то заботливый хозяин принялся затыкать отверстие трюмной помпы. Позднее я убедился, что не ему одному пришла в голову эта мысль. Когда я стал ремонтировать помпу, я вынул из нее мраморный шарик, три пыжа из резины, бесчисленное множество пробок от бутылок, носовой платок и даже одно колумбийское песо. К сожалению, в то время мы уже выехали из Колумбии и истратить это песо нам не удалось.

Мы с Элен постояли немного с этой толпой, чтобы ответить на все вопросы насчет «Черепахи», но, когда подошли новые люди и все началось по второму разу, мы извинились и уехали по южной дороге.

Когда мы приехали в Кали, позади осталась почти тысяча миль от Турбо — тысяча миль зигзагов и виражей на горных дорогах, городов, расположенных высоко в горах, ухабистых проселков на равнинах, в большей своей Части не возделанных рукой человека. Но оставшиеся триста миль до границы между Колумбией и Эквадором шли через зеленые пастбища и желтые поля зрелой пшеницы, но пестрому лоскутному одеялу, где живые изгороди отмечали границы между фермами, притаившимися в горах. Дорога бежала по склону, нависавшему над долиной, и казалось, что горы так круты, что на них невозможно просто стоять, а не только обрабатывать землю.

Когда мы приехали па границу и попытались выехать за пределы Колумбии, оказалось, что путешествовать здесь на джипе–амфибии не так–то просто. Это было в субботу утром, и мы надеялись пройти через таможню и выехать в Эквадор еще до полудня, пока учреждения еще не кончили работать. Но перед маленьким цементным строением со стороны Колумбии была протянута поперек дороги тяжелая цепь. Чиновник в черном мундире и остроконечной шапке сказал нам: «Aduana» (Таможня (испан.)) — и стал разглядывать наши паспорта.

— Кажется, в порядке, — задумчиво проговорил он. — Теперь покажите ваши документы на машину.

Я подал ему удостоверение на владение машиной, выданное мне в Калифорнии. Это его не удовлетворило.

— Л где бумаги, которые вам выдали, когда вы въехали на территорию Колумбии?

— Какие еще бумаги? В Турбо нам ничего не дали.

— В Турбо? — недоверчиво повторил он. — Кто же въезжает в Колумбию через Турбо?

— Зачем нам еще какие–то бумаги? До сих пор нам нужно было только свидетельство на машину.

— Нужна еще гарантия, что вы ее не продадите в Колумбии.

Я с тоской поглядел на большую арку всего в нескольких шагах от нас. На ней было написано: «Добро пожаловать в Эквадор!» Потом терпеливо объяснил таможеннику, что мы уезжаем из Колумбии, а не въезжаем в нее н что у нас пет ни малейшего желания продавать наш джип. Но это не произвело на него никакого впечатления. Для того чтобы выехать из страны, нам нужно экспортная лицензия. А для того чтобы получить экспортную лицензию, нужна вначале импортная лицензия, и, раз нам ее не дали при въезде в страну, мы теперь никуда выехать не можем. Я мысленно проклял таможенника в Турбо. И сразу же вспомнил, как он бормотал что–то про автомобиль, переплывший Дарьенский залив, или лодку, подъехавшую по суше прямо к таможне. Так вот почему он так легко отпустил нас восвояси: он просто не знал, какие нам дать бумаги.

Тем временем пробило одиннадцать. Я медленно и как можно вразумительнее объяснил ему еще раз, что мы выезжаем из Колумбии.

— Посмотрите, куда направлен нос нашей машины, — говорил я. — И как мы можем продать ее в Колумбии, если мы едем в Эквадор?

— Правило есть правило, — непреклонно возразил он. — У вас должны быть бумаги. Вы уверены, что у вас нет больше никаких бумаг?

Я еще раз порылся в пачке наших документов. Там было все что угодно, начиная от запасных фотографий для паспортов и кончая почтовыми марками и чеком на неподанную кружку пива. В полнейшем отчаянии я подал ему единственную бумагу, которая была еще хоть как–то связана с джипом, — это был сертификат о тоннаже для Панамского канала. Сверху стояла надпись: «Моторное судно «ЧЕРЕПАХА»». Я показал ему этот документ и объяснил, что наша необычная машина зарегистрирована и как лодка. К моему вящему изумлению и облегчению, лицо его просветлело.

— Она зарегистрирована как лодка? Что же вы мне раньше не сказали? В правилах ничего не сказано про лодки.

Он снял цепь.

— Можете проезжать.

Глава восьмая

До арки и Эквадора было всего несколько шагов, и мы надеялись, что надпись «Добро пожаловать» выражала истинные чувства обитателей этой страны. Трудности при выезде из Колумбии были для нас совершенной неожиданностью: свидетельство о том, что мы владельцы «Черепахи», позволило нам пересечь с ней границы семи государств. Мы были убеждены, что колумбийский таможенник просто ошибся, а когда таможенники уже в Эквадоре пропустили нас, бросив лишь беглый взгляд на наши паспорта, мы совершенно в этом уверились.

— Вам придется пройти в Тулькане еще кое–какие мелкие формальности, — сказали они нам, — но вы вполне успеете добраться туда до того, как окончится рабочий день.

На всем протяжении нашего пути в Тулькан — город находился в четырех милях от границы — через каждые несколько сот ярдов стояла сторожевая будка, а дорогу перегораживала тяжелая цепь. У каждой такой будки мы останавливались, часовой разглядывал наши паспорта, несколько раз обходил вокруг джипа, а потом уж снимал цепь. Когда мы наконец добрались до цели, двенадцати еще не было, но все учреждения уже закрылись. Казалось, все кончено и придется ждать до понедельника, хотя Тулькан отнюдь не привлекал нас в качестве места для воскресного отдыха.

Пингвины у порта Десеадо в Патагонии

В городе почти не было уличного движения — по крайней мере когда я услышал свисток, поблизости не видно было ни одного автомобиля.

— Стой!

Дюжий полицейский не торопясь, вразвалку подошел к «Черепахе», и вид у него был такой, словно он шел на медведя. Испанской скороговоркой, рассыпавшейся, точно горох по полу, он обвинил нас в том, что мы ехали во встречном направлении по улице с односторонним движением. Я поглядел вокруг, ища какой–нибудь дорожный знак, — знака не было, но я все же извинился за такую явную глупость. Минут пять он читал нам мораль, но тут появился еще один джентльмен, и нас стало четверо. Вновь пришедший сказал что–то полицейскому, и тот сейчас же ушел.

По ту сторону Магелланова пролива — Огненная Земля

— Спасибо, — сказал я горячо. — Я уж начинал думать, что нам придется провести наше первое воскресенье в Эквадоре в тюрьме.

— Это пустяки. Я чиновник по делам иммигрантов. Чем могу быть вам полезен?

Все–таки нам невероятно везло! Вместе с несколькими зеваками из окружившей нас толпы мы отправились к нему в контору. Он отпер дверь, поставил штамп на наши паспорта и вписал необходимые сведения о нас в огромную книгу. Закончив все это, он потер руки и сказал:

— С вас десять сукрэ за сверхурочное обслуживание.

Десять сукрэ составляли около пятидесяти центов в американской валюте. К счастью, перед отъездом из Боготы мы обменяли несколько долларов на деньги Эквадора, Он уже клал деньги в карман, когда какой–то юнец с хныкающим голосом и жесткими прямыми черными волосами заявил, что он помощник таможенного чиновника и имеет полномочия заняться остальными «мелкими» формальностями — конечно, за добавочную плату.

Помощник привел нас в другую контору, посмотрел на наши паспорта и открыл другую огромную книгу.

— Покажите мне ваше разрешение на проезд. Я с изумлением уставился на него.

— Что?

— Ваше разрешение на проезд, документ, выданный автомобильным клубом, гарантирующий, что вы не продадите вашу машину в Эквадоре.

Я в жизни не слыхал о таком документе. Может быть, он нужен только коммивояжерам, подумал я.

— Тут, вероятно, какая–то ошибка. Мы туристы. Так ли уж необходим нам этот документ?

— О нет, — ответил он. У меня вырвался вздох облегчения. — Вместо него вы можете перевести нам по почте наличными сумму, равную таможенной пошлине за вашу машину.

Конец пути близок, но как тяжелы эти последние мили

Он заглянул в свою книгу и назвал астрономическую цифру в сукрэ. В долларовом исчислении она составляла больше, чем у нас оставалось на всю дальнейшую поездку. Нет, тут явно была какая–то ошибка.

— До Кито всего один день езды отсюда, — сказал я. — Мы урегулируем все это там.

— Вас остановит первый же часовой, — был мрачный ответ.

Первая цепь встретила нас, как только мы выехали из города. В обычной будке сидел часовой, копчик его ружья высовывался наружу. Он медленно вышел из своего убежища, обошел джип и прислонился плечом к дверце машины.

— Ваши документы.

С самоуверенным и небрежным видом, хоть на душе у меня было довольно скверно, я подал ему все наши документы до единого. Большинство было написано по–английски, но он тщательно разглядел каждый, держа некоторые вверх ногами, кивая головой и одобрительно бормоча что–то про себя. Потом он отдал мне их все назад, протянул еще одну бумажку и снял цепь.

— Один сукрэ, пожалуйста.

Я был так счастлив, что охотно отдал бы ему сто сукрэ, если бы он только догадался попросить столько. Через несколько минут, когда мы немного пришли в себя, я заглянул в его бумажку. Там было написано: «Как водитель, вы пожертвовали деньги в фонд строительства мавзолея водителей».

Ушуая — самый южный город мира

Дорога в Кито вымощена отличным булыжником — ехать по ней по сравнению с ездой по выбитым колумбийским дорогам — просто удовольствие. Поездка была бы совсем приятной, если бы не цепи или деревянные шлагбаумы через каждые несколько миль. Мы всякий раз покрывались холодным потом, пока проделывался один и тот же ритуал и нам в конце концов разрешали проехать. Фонд строительства мавзолея для водителей, видимо, имел лишь одного сборщика.

Из Тулькана Панамериканская магистраль поднималась на десять тысяч футов. Затем ныряла вниз. На гладком булыжнике сверкало солнце. В одном месте мы увидели забавную сценку, сюда, точно на минуту, перенеслась Африка: крошечные негритянские ребятишки играли перед остроконечными травяными хижинами. Долина зеленела банановыми пальмами, плеск реки заглушал свист ветра с окружающих дорогу обнаженных холмов. Но это было единственное краткое напоминание о тропиках, а в основном путь лежал по прохладным плоскогорьям через Ибарру и Отавало, куда мы добрались как раз к концу субботнего базара.

Сотни индейцев торопились домой по шоссе, и цвет их домотканой одежды резко выделялся на фоне янтарных гор. Женщины в ярких широких юбках и высоких круглых шляпах, точно ореол, осенявших их головы, несли в шалях детей или еще что–нибудь и торопили мужчин, желая поскорее добраться до дома. День склонялся к вечеру, воздух стал прохладнее, и тогда изящные складки красных плащей скрыли просторные блузы и короткие белые штаны мужчин, но густые чубы пссиня–черных волос неизменно свисали из–под небрежно надвинутых войлочных шапок.

Короткий осмотр машины перед последним перевалом через Анды

Эквадор, названный так из–за воображаемой линии, опоясывающей земной шар, представляет собой явный парадокс. Климат там весьма далек от нашего представления об экваторе — по крайней мере так нам казалось, когда, укутавшись в плащи и широко расставив ноги, мы стояли в этом центре земного шара, а солнце озаряло снежную вершину Кайямбе. У самой дороги возвышался бетонный глобус и обелиск с надписью: «Линия экватора, ноль градусов, ноль минут, ноль секунд».

У экватора

Когда мы приехали в Кито, там энергично готовились к какому–то важному событию. Почему–то мы всегда въезжали в города перед праздником, но на этот раз подготовка шла необыкновенная. Все жители убирали, чистили и ремонтировали свои дома. Мостовые и тротуары наскоро чинили, общественные здания красили, настилали свежий дерн, подметали улицы, ставили указатели, а на главной улице поспешно достраивали трибуну. По какому случаю? Президент Колумбии приезжает в Эквадор с визитом.

Из–за праздника в городе не хватало помещений для приезжих. Правда, комнаты можно было достать, но либо чересчур дорогие, либо, наоборот, слишком дешевые, то есть очень скверные. В одном месте, где комнаты были для нас слишком дороги, мы спросили молодую женщину за конторкой, не знает ли она, где можно найти что–нибудь поскромнее.

— Конечно, — ответила она. — У нас в семье есть лишняя комната.

Просто удивительно, как нам везло! Не прошло и часа, как мы были уже отлично устроены в семье Бега в уютном доме с оштукатуренными стенами и черепичной крышей всего в нескольких кварталах от американского посольства. Это тоже было очень удачно: нам предстояло провести там немало времени.

Сеньора Вега была добрая женщина, почти всегда одетая во все черное. Она воспитала двенадцать детей, и потому прибавление еще двух человек ничуть ее не беспокоило. Мы, разумеется, платили за свое пребывание там, но она обращалась с нами, как с членами семьи. Даже их огромный пес очень приветливо принял Дину. Сеньор Вега, джентльмен с кошачьими усами, обычно не расставался с котелком, как, впрочем, большинство служилого люда в Кито, — возможно, потому, что более привычные мягкие фетровые шляпы носят индейцы. В доме жили только трое из многочисленного потомства четы Вега; они были примерно наших лет и страстные поклонники американского джаза и итальянской оперы. Пене, младший сын, немного знал английский, но для нашей пользы все в доме говорили только по–испански. Ради нас сеньора Вега каждый день готовила новое эквадорское блюдо; то авокадо, запеченное во взбиты'х яйцах, то суп из сыра и картофеля, то печеные бананы и непременно освежающий напиток из вареных ананасов и мясистого фрукта, напоминающего апельсин.

У подножия снежных гор пасут свои стада индейцы

Прежде всего мне необходимо было выяснить, что же в конце концов действительно нужно для того, чтобы спокойно ездить в автомобиле по Эквадору. Мы забрали нашу почту в посольстве и назначили встречу с вице–консулом мистером Алланом Макклином. Когда мы вошли, мистер Макклин, красивый мужчина с седеющими висками, заполнял какой–то очень объемистый бланк. Увидев нас, он откинулся в кресле, словно собираясь отдохнуть после тяжелого труда.

— Итак, — сказал он, — чем могу быть вам полезен?

— Мы хотели бы знать, что нужно для того, чтобы въехать в Эквадор на автомобиле.

И я принялся рассказывать ему обо всех наших мытарствах в Тулькане. По мере того как я говорил, выражение покоя и благодушия постепенно исчезало с лица мистера Макклина, и, когда я кончил, он уже сидел, чопорно выпрямившись в своем кресле.

— Контрабандисты! — объявил он. — Вот что вы такое, просто контрабандисты. Нелегально ввезти сюда автомобиль — одно из тягчайших преступлений в Эквадоре.

Ну вот. Сначала марсиане, потом циркачи и наконец контрабандисты. Что же будет дальше? Все прежние названия нас очень веселили, но тут было, кажется, не до смеха. Мистер Макклин все с тем же мрачным видом принялся обдумывать создавшееся положение.

Он позвонил начальнику таможни. Начальник таможни телеграфировал в Тулькан: как случилось, что мы прошли через целую дюжину часовых без документов? Тулькан телеграфировал в ответ, что у них нет о нас никаких сведений, никто нас видом не видывал и слыхом не слыхивал. Мы ходили к начальнику таможни, к начальнику полиции и в автомобильный клуб. Потом мы пошли к ним ко всем по второму разу. К концу недели все, что мы видели в Кито, заключалось в квадрате между зданиями, где помещались эти учреждения. Наконец благодаря мистеру Макклину была подписана последняя бумага. Начальник таможни махнул рукой на таможенную накладную, вписал нас как законно въехавших в страну и выдал документ, разрешающий нам выезд. Теперь нас тревожило лишь одно: что нас ждет в Перу?

Перед памятником Христофору Колумбу в Буэнос—Айресе

В автомобильном клубе Эквадора мы узнали печальную новость: чиновник из Тулькана был прав. Разрешение на проезд мог заменить только почтовый перевод на сумму от пятидесяти до ста десяти процентов стоимости машины. Все автотуристы без исключения обязаны выполнять это требование. И что еще хуже, во всех странах нашего маршрута — в Перу, Боливии, Чили и Аргентине — закон этот соблюдается еще строже. Впрочем, с таким разрешением турист имеет право путешествовать без всякой задержки и пересекать все границы. Разрешение это по сути дела обязательство, которое защищает страны от нелегальной продажи автомобиля и потери таможенных пошлин.

Я чувствовал себя совершенным идиотом, ибо, конечно, наделал в жизни множество ошибок, но самой худшей, кажется, было то, что я еще дома не вступил ни в один автомобильный клуб. Всех этих неприятностей вполне можно было избежать, мы могли получить необходимое разрешение еще до отъезда из дома. Одно во всяком случае не оставляло никаких сомнений: если мы не заполучим этого магического документа, наша поездка окончена. Ведь какая ирония судьбы: преодолеть все физические препятствия только для того, чтобы отступить перед буквой закона!

Председатель автомобильного клуба был полон сочувствия, но сказал:

— Очень сожалею. Наши правила запрещают выдавать стандартные разрешения кому бы то ни было, если он не проживает в Эквадоре. Впрочем, может быть, мы можем немного отступить от этих правил и выдать вам временное разрешение только для Перу. Тамошний автомобильный клуб гораздо более опытен в таких делах — возможно, они смогут вам помочь.

Конец пути. Статуя Христа в Андах на границе Аргентины и Чили

Мы снова отправились к мистеру Макклину. Прежде чем автомобильный клуб Эквадора выдаст нам хотя бы временный документ, мы должны были представить им гарантийное письмо американского посольства о том, что оно берет на себя ответственность, если мы не доживем до выполнения наших обязательств. Мы оба отлично знали, что посольство не сможет взять на себя такую ответственность. Зачем это им? Но оказалось, что мы недооценили мистера Макклина. Очень скоро у нас в руках было письмо, в котором говорилось, что он приложит силы для того, чтобы мы выполнили наше обязательство. Впрочем, письмо это было только хитроумной выдумкой мистера Макклина, ибо его власть в подобных вещах была весьма ограниченна, но она достигла своей цели. Мы надежно спрятали спасительный документ хоть для одной страны вместе с письмом от начальника таможни и рекомендательным письмом к председателю автоклуба Перу и вернулись в домБега собираться в дорогу.

Провожая нас, Пене Вега пошутил:

— Надеюсь, вы найдете время посмотреть город, когда приедете в Кито в следующий раз.

Гуаякиль не был включен в наш маршрут, но семейство Вега так расписывало достоинства главного портового города Эквадора, что мы сочли себя просто обязанными поехать туда. Нас всегда влекли к себе морские порты, а кроме того, там, возможно, удастся продать наш подвесной мотор. Перед отъездом друг семьи Вега дал нам рекомендательное письмо к члену яхт–клуба Гуаякиля. Если в Колумбии все дела делались через друзей, то в Эквадоре это, по–видимому, происходило при помощи рекомендательных писем.

Мы выехали из Кито поздно. То ли паковаться на высоте девяти тысяч футов было труднее, то ли нам как–то подсознательно не хотелось покидать дружеский дом Вега, но, как бы то ни было, мы проехали всего тридцать миль и остановились на ночлег у подножия зеленой мшистой вершины Котопахи — геометрически правильного конуса высотой более девятнадцати тысяч футов. Съехав на несколько сот ярдов с дороги, мы под робкими взглядами маленьких пастушек, наблюдавших за нами из гущи своих стад, приготовили себе ужин. Вскоре они весело заулыбались и под конец смущенно согласились разделить с нами десерт. На следующее утро все кости у нас ныли, а руки и ноги затекли: наши надувные матрасы за ночь спустили. Ох уж эти ночевки на открытом воздухе! Мы слишком избалованы удобными постелями.

Нам навсегда запомнился головокружительный спуск в знойную прибрежную полосу. Дорога вилась спиралью и состояла в основном из ям, выбоин и колдобин; крышки со всех посудин послетали, банки с медом и джемом перевернулись. Мед расползся по кабине, и одно это было уже достаточно скверно, да еще жара размягчила джем, и он тоже потек. Вдобавок по дороге то и дело проезжали миксто — полугрузовые–полупассажирские машины или автобусы третьего класса, гроза дорог Эквадора. Первая встреча закончилась «нежным» прикосновением к боку нашей «Черепахи»: оставила на память три вмятины на канистрах с горючим, отвратительную царапину в деревянной обшивке машины и согнула кронштейн запасного колеса. Водитель при этом даже не замедлил хода. Через полчаса мы повстречались еще с одним миксто, и на этот раз шофер оказался более внимательным. Он остановился, взглянул на свою работу — зияющую дыру в носу «Черепахи» — и только потом, так и не сказав ни слова, поехал дальше.

У нас уже не хватало никаких сил. Джип больше не был амфибией, а нам еще предстояло пересечь Магелланов пролив. Вся передняя часть машины было помята, ей уже никогда не восстановить своего прежнего вида. Да и для того чтобы просто сделать ее снова водонепроницаемой, понадобилось бы слишком много денег: дыра была такая, что сквозь нее с легкостью проползла бы Дина.

Гуаякиль тоже готовился к какому–то важному событию — мы поняли это по тому, что с комнатами здесь было так же трудно, как в Кито. А ведь теперь, после всех этих аварий, нужно было особенно экономить деньги. Мы пообедали в одном из бесчисленных кафе прямо на тротуаре, и я спросил официанта, не знает ли он, где можно достать недорогую комнату. Он хитро подмигнул мне и указал на здание через дорогу.

— Там, возможно, найдется комната для вас, — сказал он.

В стонущем, дрожащем лифте мы поднялись на верхний этаж здания и постучали в крошечную дверь; она открылась, и оттуда выглянула немолодая рыжеволосая женщина.

— Нам с женой нужна комната, — сказал я.

— С женой? — Она недоверчиво подняла брови. — Ах да, конечно, с женой, — повторила она затем, улыбнувшись Элен. — У меня как раз есть одна свободная комната. Входите.

Еще довольно стройная для своих лет — шелковый капот этого не скрывал, — она, казалось, сошла с полотна Тулуз—Лотрека. Нам как–то еще не приходилось иметь дело с консьержками в капотах, но ведь в Гуаякиле очень жарко. Мы прошли по темному коридору, и она показала нам комнату. Даже при тусклом свете кроваво–красный цвет ее обоев и широченная двухспальная кровать, что само по себе редкость в Латинской Америке, потрясли нас.

— Сколько времени вы пробудете здесь? — спросила она.

— Дня четыре, — ответил я. Она удивилась.

— Я обычно не сдаю комнаты на такой долгий срок, впрочем, как хотите.

Официант сказал нам, что это пансионат, но, когда я спросил о питании, хозяйка возразила:

— Я подаю только завтрак и уверена, что вы предпочтете ходить кушать куда–нибудь в другое место. Мы тут встаем довольно поздно.

Нам приходилось останавливаться в меблированных комнатах, обставленных с гораздо большим вкусом, но мы еще нигде не видели таких ярких цветов. Все внутри было выкрашено в розовый и небесно–голубой, а шелковые занавески отливали бирюзой. Если бы не постоянно задернутые портьеры, можно было бы просто ослепнуть. Через два дня я обнаружил, что все остальные жильцы здесь — женщины, и весьма популярные среди населения города, если судить по количеству посещавших их мужчин. Принятой одеждой независимо от времени суток служили капоты, а в гостиной всегда сидели мужчины, часто за стаканом вина или игрой в карты. К концу нашего пребывания в этом доме я был уже твердо убежден, что официант меня не понял; впрочем, может быть, это я его не понял, ибо он говорил по–испански.

Мы приехали так поздно, что в тот день уже ничего нельзя было сделать ни с мотором, ни с пробоиной, и потому мы лениво побродили по улицам, всячески стараясь укрыться от солнца. Знойная жара окутывала город, колеблющимися волнами поднималась с тротуаров и превращала действительность в фантазию, а фантазию в реальность, пока все не перепуталось до такой степени, что наш первый день в Гуаякиле превратился в ряд быстролетных фантастических впечатлений.

Прибрежный город, полторы мили реки, посредине которой стоят корабли на якоре, а к их бокам, как прилипалы к акуле, прильнули фонари… Под внимательным взглядом таможенников снуют крошечные точки, грузят и разгружают бананы, кофе, автомобили, рис, машины, шляпы… Деревянные лодки трутся одна о другую, снуют в разные стороны, паруса грязные, в заплатах… Звонит колокол: «Отчаливай!», и мускулистые руки поднимают бамбуковый шест, и в грязной воде дробится золотистое отражение… Налетает долгожданный ветерок, паруса трепещут и вновь равнодушно обвисают. Оборванные ребятишки на пристани с напускным равнодушием жадно следят, как другие, не оборванные, играют красивыми игрушечными лодочками под недремлющим оком нянюшек.

Из–под столбов, поддерживающих железный парапет вдоль берега, несет нестерпимой вонью, — это смешанный запах мочи, свежеспиленного леса, рыбы, цветов и всякого мусора, что плавает у берега и постепенно уносится в море… Во всех углах спят люди, бессознательно перекатываясь во сне в более затененные места, ибо солнце нещадно жалит их лица своими лучами… На террасе яхт–клуба мужчины в белом неторопливо потягивают прохладительные напитки, а рядом бесцельно бродят мужчины в лохмотьях….

На тротуаре играют в рулетку. Взволнованный гул голосов, следящих за бегом колеса, стон разочарования проигравших и торжествующая улыбка победителей. Выигранную пачку сигарет немедленно вскрывают, и сизое облако дыма на миг окутывает толпу.

В тот вечер мы сидели под полосатым тентом уличного кафе и впервые в жизни наслаждались деликатесом Гуаякиля - ceviche de corvina. Это сырая рыба, замаринованная в лимонном соке с розовым луком. В воздухе веяло прохладой, а шум уличного движения звучал сейчас почти как музыка, но Элен ничего этого не замечала.

— Эстрада, — повторяла она вновь и вновь. — Эстрада. Это имя мне знакомо.

— Конечно, знакомо. Мы видели его чуть ли не на каждом доме в городе. Эмилио Эстрада — мэр Гуаякиля.

— Нет, я где–то слышала его раньше.

Потом, когда мы вернулись к себе, Элен откопала письмо, которое нам дали в Кито к президенту яхт–клуба. Оно было адресовано сеньору Эстрада.

— Но это вовсе не значит, что мэр и президент яхт–клуба — один и тот же человек, — заметил я. — В Эквадоре Эстрада может быть то же, что Джонс в Америке.

Однако на следующее утро, когда мы осведомились о сеньоре Эстрада в яхт–клубе, нас послали в ратушу.

Мэр Гуаякиля оказался красивым мужчиной лет тридцати пяти, высоким и крепким; спортивные автомобили и лодки были его страстью. Конечно, «Черепаха» не была ни тем ни другим, но она была чем–то средним, и он ею заинтересовался. Сеньор Эстрада принял нас очень тепло, говорил с нами на прекрасном английском языке и, прочитав письмо от своего друга из Кито, принялся во всех подробностях расспрашивать о нашей поездке. Потом он попросил показать ему джип. Дыру в корпусе он заметил тотчас же.

— Как это случилось?

— Эти миксто — просто убийцы, — ответил я. — Нас стукнули дважды за какие–нибудь полчаса.

— Но машина не может выйти из Гуаякиля в таком виде. Мы с братом — владельцы филиала «Форда». Я позову своих парней и прикажу им позаботиться о «Черепахе».

Я все еще рассыпался в благодарностях, когда он пригласил нас посмотреть на следующий день регату яхт класса «Молния», и этим закончился наш разговор. На другой день на море был мертвый штиль, и никакая регата не состоялась, но нас пригласили посетить несколько роскошных яхт, а это значило, что неожиданно появилась отличная возможность познакомиться с людьми, которых мог бы заинтересовать наш подвесной мотор. Но ответ был один и тот же: «Нет, теперь уже не сезон. Впрочем, в Перу вы все равно продадите его дороже».

Через три дня «Черепаха» была готова. Люди мэра Эстрада потрудились на славу: машина вновь стала водонепроницаемой, но вмятина от столкновения с миксто не исчезла даже под слоем новой краски. Мы не выполнили пашей главной задачи, ради которой, собственно, и приехали в Гуаякиль, — не продали мотор, но зато познакомились там с замечательными людьми, и наше отклонение от маршрута было вполне оправданно, хоть мы и поуродовали при этом свою «Черепаху». Так рассуждали мы по дороге к Куенке и границе Перу.

При выезде из города нам предстояло пересечь реку, через которую не было настоящих мостов; существовал лишь «передвижной мост» — ветхая баржа, у которой был такой вид, словно она перенесла все бури Тихого океана. «Черепаху» мгновенно окружили любопытные, и нас засыпали вопросами:

— Если эта штуковина и вправду амфибия, почему же вы не идете в воду?

Я уже не в силах был больше объяснять, что мы всегда по возможности пользовались мостами, и в конце концов придумал объяснение, которое их устроило: мне просто лень лезть в воду, ведь после самого кратковременного пребывания в воде нужно целый день спускать воду из мостов, менять в них смазку и т. д.

Мы громко сигналили на каждом повороте, шарахались в сторону от любой машины покрупнее велосипеда и так, медленно, но верно, продвигались по знакомой дороге, чтобы вновь выйти на Панамериканскую магистраль. Весь путь наверх был мучительным повторением спуска — колдобины, крутые повороты и. неожиданная смена растительности, от зеркально гладких рисовых полей и причудливых вееров банановых пальм до холодных, открытых всем ветрам paramos (Голая степь, безлюдная местность (испан.)). Поля волнующейся на ветру пшеницы колыхались, как колеблемое легким ветерком озеро на закате, напоминая гигантскую шахматную доску из зеленых и золотых клеток. На токах неустанно, как по цирковой арене, кружили лошади, вымолачивая пшеницу копытами, а на гребнях и отрогах гор индейцы в красных плащах и штанах из длинношерстной свалявшейся овчины пасли стада овец и коз. Неподалеку от Куенки, центра так называемой шляпной промышленности Эквадора, стали встречаться идущие на базар женщины. Их пламенеющие юбки и целые башни еще не законченных шляп на головах были видны за много миль.

Считалось, что в Панамериканской магистрали есть пятидесятимильный перерыв, как раз между Куенкой и границей с Перу. Впрочем, говорили, что в сухую погоду здесь проехать можно. Ближе к границе дорога превратилась в едва заметную тропинку между высокими сейбами и низким кустарником. В сезон дождей тут было бы болото, но сейчас, в августе, мы проехали без всякого труда, если не считать целого облака удушливой коричневой пыли. После какого–то пограничного инцидента в зону стянули довольно много войск и пограничных застав стало великое множество. На протяжении этих пятидесяти миль нас четырнадцать раз останавливали и требовали документы.

Въезд в Перу совершился без всяких осложнений. Пограничники в аккуратнейших мундирах, проверив разрешение на машину, поставили штампы на наши паспорта, и мы мысленно благословили автоклуб Кито. В Тумбесе, пограничном городе Перу, нам задали несколько дополнительных вопросов о положении по ту сторону границы, но боюсь, что офицер, который нас расспрашивал, остался невысокого мнения о наблюдательности американцев.

«Черепаха» торопливо глотала черную ленту асфальта, пересекавшего лунообразную поверхность бесплодного севера Перу. Иными словами, она шла со скоростью тридцать пять миль в час. Из Тумбеса, порта на берегу Тихого океана, откуда четыреста лет тому назад Писарро начал свое кровавое покорение Перу, древнюю дорогу, проложенную инками на тысячи миль к югу, заменила Панамериканская магистраль. Древний путь давно покрыл рыхлый желтый песок, но возле Трухильо мы увидели печальные следы прошлого: вокруг на сотни акров все было усеяно курганами. Чан—Чан, столица доинковской империи Чайму, напоминал о себе развалинами каменных храмов и дворцов и каналом, по которому сюда из прибрежных Анд была проведена вода. Некоторые курганы раскопали, и в них виднелись желтые, как охра, срезы — следы опустошения, причиненного дождями, ветрами и человеком; но возле Чиклайо владелец огромной с искусственным орошением плантации сахарного тростника сеньор Ларко Ерера хранил трофеи раскопок в своем личном музее. В тускло освещенном помещении лежали мумии древних воинов, свернувшиеся калачиком, как плод в утробе матери. Ткани, в которые они были завернуты, сотканы тысячи лет назад, однако рисунок виден совершенно отчетливо — вероятно, сыграла свою роль необычайная сухость воздуха. Вокруг воинов разложены их медные ножи, костяные гребни, деревянные боевые дубинки и ритуальные маски. Позабыв о времени, мы бродили из комнаты в комнату, пока одна глиняная статуэтка не рассмешила меня и не вернула обратно, в двадцатое столетие, — это был пузатый человечек, до невероятности похожий на близорукого мистера Магу.

Писарро, по–видимому, оставил в Трухильо нескольких жестоких потомков. Когда мы обошли кругом весь тихий городишко и вернулись к нашей «Черепахе», оказалось, что здесь не так–то уж тихо. Десятки юнцов в мундирах высшего военного училища карабкались на крышу машины, стараясь взломать окна, и во всю пускали в ход перочинные ножи, чтобы вырезать свои имена на деревянной корме джипа. Я возмутился, Элен пришла в ярость. С помощью Дины она пригвоздила одного из хулиганов к борту машины.

— Но ведь таков наш обычай, — с невинным видом объяснил он, пожимая плечами, и, приведя этот весьма неубедительный довод в пользу вандализма, удрал.

— Современные варвары, — всхлипывала Элен, огорченно проводя пальцами по глубоким царапинам на гладкой поверхности, которую она так старательно обрабатывала наждаком. В десяти странах «Черепаха» получала свои шрамы только в пути, как и следовало ожидать, но в Трухильо было положено начало совсем иному обращению с ней. С этих самых пор джип стал общественной собственностью, и его разукрасили именами, номерами телефонов и сердцами, проткнутыми стрелой, причем в качестве инструментов использовали все, что попадалось под руки, — крышки от бутылок, битое стекло, проволоку реже более привычные карандаш или перо.

Над Лимой нависли низкие облака, что вполне соответствовало нашим мрачным предчувствиям. Другие туристы болтали о том, где можно дешево купить поделки из перуанского серебра, или беспокоились, как бы тайком вывезти из страны запрещенные к экспорту ковры vicuna (Из шерсти ламы (испан.)), или обдумывали, как бы провезти в счет разрешенных шестидесяти фунтов «что–нибудь» еще. Мы же были озабочены только тем, чтобы поскорее продать подвесной мотор, во что бы то ни стало получить разрешение на машину и решить весьма прозаическую проблему — купить новые матрасы. Где уж в таком настроении осматривать изысканную Лиму — город королей, некогда столицу всей испанской Южной Америки и признанный центр культуры Тихоокеанского побережья!

Недалеко от площади Сан—Мартин мы набрели на пансион — бывшую роскошную частную резиденцию. В нашей комнате высокий потолок был витиевато украшен узорной лепкой в стиле барокко, а величиной она была с танцевальный зал. Хозяйка невероятно гордилась новыми современными удобствами — ванной, красиво выложенной плиткой, со сверкающей арматурой пурпурного, розового и черного цветов. Но водопроводчик, который ставил эту ванну, перепутал трубы. Из стока умывальника наполнялась ванна, а когда в уборной спускали воду, она булькала в умывальнике.

Возле Лимы находится порт Кальяо, место старта «Кон—Тики», и поэтому столица ревниво следит за всем, что есть нового в области водного спорта. Корреспондент газеты заметил «Черепаху» перед нашим пансионом и немедленно потребовал разрешения сфотографировать ее на воде.

В тот же вечер «Черепаха» красовалась на первой странице вечерней газеты вместе с известием 6 том, что в Буэнос—Айресе перонисты сожгли церковь. Ни для заголовка, ни для подписи под фотографией не хватило места, и под фотографией «Черепахи» и ее владельца было крупным шрифтом написано:

СТОРОННИКИ ПЕРОНА ДЕЙСТВУЮТ

После такого представления обществу Лимы мы были очень удивлены, когда обнаружили в нашей почте маленький белый конвертик с приглашением на обед от посла и его супруги, миссис Эллис О. Бригс. В самом конце страницы была приписка: «Дина тоже приглашается». И через два дня Дина без всякого смущения влезла в черный «лимузин», который доставил нас в большую резиденцию посла на Авепида Арекипа.

Посол и его супруга приняли нас всех троих очень любезно и совсем не официально, в библиотеке. Дина весьма благовоспитанно и вежливо отказалась от коктейля и с удовольствием съела закуску — целую гору крошечных рогов изобилия, сделанных из сыра. Посол Бриге, в своем зеленом костюме из твида выглядевший джентльменом типа лорда Калверта, ласково улыбался Дине, а та, немедленно признав в нем друга, улеглась на толстый пушистый ковер у его ног, уверенная, что ни одна вкусная вещь ее не минует.

Довольно мрачный особняк в староиспанском стиле оказался теплым, уютным и гостеприимным, ибо таковы были свойства характера посла и его супруги, и атмосфера сердечности не покидала залитую солнцем столовую. Mozos (Молодой человек, слуга (испан.)) в белых перчатках разливали вино в сверкающие бокалы и подавали черный грибной суп, нежную белую рыбу, аппетитные горячие хлебцы, миногу и спаржу. Из ниши столовой Дина одобрительно потягивала воздух носом. Потом, к нашему смущению, она вдруг вспомнила законы ее феодальных предков и преспокойно забралась под стол. Мы пытались прогнать ее оттуда самым решительным образом, но ничего не получилось: она отлично знала, что мы не рискнем применить более строгие меры из боязни нарушить дружескую обстановку, царившую за столом.

После обеда разговор коснулся южной оконечности континента, Огненной Земли, которую посол хорошо знал. За рюмкой ликера в библиотеке он рассказывал мне об ужасающих ветрах, о голых, лишенных всякой растительности равнинах, о гигантских овцеводческих фермах этого огромного острова на противоположном берегу Магелланова пролива.

Самой насущной для нас проблемой в Лиме было получить новое разрешение на выезд с машиной. Без этого магического паспорта на машину нам никогда не добраться до Огненной Земли. В автоклубе Перу помощник управляющего сеньорита Марилуз Инхоке, изящная, хорошенькая брюнетка, с интересом выслушала наш взволнованный рассказ.

— И вот, — закончил я печально, — теперь колеса «Черепахи» погрязли в бюрократизме глубже, чем в любом болоте, через которые ей приходилось перебираться.

Марилуз позвонила управляющему клубом сеньору Рикардо Палма и очень сочувственно рассказала ему обо всех наших затруднениях, добавив:

— Я надеюсь, мы сможем им помочь. История об их путешествии могла бы вызвать интерес к Панамериканской магистрали.

За этим разговором последовала встреча с президентом автоклуба сеньором Эдуардо Дибосом, человеком, посвятившим себя делу развития дорожного строительства и мечтающим об идеальных условиях для межамериканских путешествий. Через несколько дней мы получили разрешение, действительное для всех стран, которые еще оставались на нашем маршруте. Это была очень большая услуга, и мы остались за нее бесконечно благодарны: обычно такое разрешение выдается лишь в той стране, где живет владелец машины. Вместе с разрешением мы получили также дружеские напутствия.

Конечно, когда сбросишь с плеч самую большую тяжесть, жизнь кажется много веселее. И все–таки наши прогулки по городу и погоня за зрелищами ограничивались посещениями матрасных фабрик и торговцев подвесными моторами, и мы видели в Лиме только то, что находилось на нашем пути в эти места. Увы! Ни в том ни в другом мы не преуспели. Наши надувные матрасы оставались плоскими, как вчерашнее суфле, ибо импортные, которые продавали здесь в магазинах, стоили по тридцать пять долларов за штуку, а губчатая резина продавалась только очень маленькими кусками. В поисках кого–нибудь, кто мог бы изготовить нам соломенные матрасы, мы повидали в Лиме много такого, что не включено в туристские маршруты, — от старых кустарных мастерских за рекой, где ремонтировали подержанные матрасы, до ультрасовременного предприятия, хозяин которого пренебрежительно ответил нам: «Мы делаем только трехспальные матрасы».

Вернувшись к себе, я принялся клеить заплаты на наши старые матрасы. Вдруг дверь распахнулась, и в комнату влетела сияющая Элен: она продала мотор. Вот это была новость! Матрасы сразу вылетели у меня из головы. После двухнедельных попыток продать его всеми способами: колумбийским — через друзей, эквадорским — через рекомендательные письма и другими, более привычными методами торговли, например при помощи объявления в газетах, — я отказался от этой затеи и смирился с мыслью, что его придется везти на Огненную Землю. Но моя предприимчивая жена открыла еще один способ делать дела в Латинской Америке — при помощи случая, обаяния и собаки.

Чтобы объяснить мне все, она выпалила одним духом:

— Дина остановилась у велосипедного магазина и стала нюхать дверь, а я увидела в витрине велосипедные моторы, и за прилавком стоял очень симпатичный молодой человек; терять мне было нечего, и я спросила его, не покупают ли они подвесные моторы, и он сказал «да», но его папа сказал «нет». И тогда молодой человек пошел со мной в другой магазин, и там человек за прилавком сказал «нет», а какой–то покупатель улыбнулся мне и сказал «да».

До сих пор наш маршрут во всех странах, кроме Мексики, диктовала Панамериканская магистраль: больше тут не было никаких дорог. Но, выехав из Лимы, мы могли выбирать. Самым прямым был общепринятый путь по магистрали — вдоль побережья Перу и затем через пустыню Атакама до Сантьяго. Но при таком маршруте в стороне оставалось то, что больше всего интересовало нас в Перу, — земля инков, Альтиплано и Куско — центр древней индейской культуры, которую погубили испанцы в 1530‑х годах. Поэтому мы посоветовались в автоклубе и решили двинуться на восток от Лимы, по самой высокогорной автомобильной дороге в мире, а потом — по центральному шоссе Перу в Куско и к озеру Титикака, через Боливию и северную часть Аргентины. Оттуда наш путь будет лежать обратно через Анды в Сантьяго (Чили) через перевал, где Аконкагуа вздымает свою снежную корону выше всех других гор западного полушария и Христос Андов простирает руки вперед, как бы благословляя эту землю. Из Сантьяго мы собирались ехать к югу, в южноамериканскую Швейцарию, через пятидесятимильную гладь озер, чтобы снова въехать в Аргентину; через пустынную Патагонию, а затем через Магелланов пролив попасть на Огненную Землю и Ушуаю — самый южный город в мире, лежащий на самом краю континента. Из Ушуаи, где наше путешествие в сущности окончится, мы собирались отправиться на север, к Буэнос—Айресу, а оттуда на грузовом судне домой.

Перед отъездом из Лимы я осмотрел машину, заправил ее и поставил в карбюраторе жиклеры для больших высот. «Черепаха» никогда еще не поднималась выше двенадцати тысяч футов, и я не знал, как она будет себя вести на высоте, где пилотам рекомендуют пользоваться кислородными приборами. Вначале, пока извилистая дорога шла по долине реки Римака, подъем был постепенный, но потом он стал ощущаться все сильнее и сильнее. Нас окружали голые утесы. У Инфьернилло, или Малого Ада, края разверзнувшейся бездны соединены подвесными мостиками, а дорога идет зигзагами и трижды пересекает саму себя. Шестидесятисильный мотор «Черепахи» все медленнее и медленнее тащил ее вверх, ведь она весила более пяти тысяч фунтов. Приходилось то и дело включать первую скорость. На гребне горы, на высоте пятнадцать тысяч шестьсот шестьдесят пять футов над уровнем моря, двигатель облегченно кашлянул, и мы остановились, чтобы дать ему остыть. Наших лиц коснулось несколько снежинок, но они быстро растаяли, чтобы слиться с реками, текущими отсюда в Атлантический и Тихий океаны.

Большую часть нашего дальнейшего пути в Куско, почти шестьсот миль, мы ехали на высоте более десяти тысяч футов через Альтиплано, где мрачные холмистые равнины перемежались с беспорядочными нагромождениями скал. При нашем приближении робкие лохматые дикие пони и еще более дикие ламы пугливо удирали вскачь по кочкам, поросшим жесткой травой. Местами еще виднелись следы дорожной сети инков; по этим дорогам их армия могла доходить из Куско на север, до Кито, и далеко на юг, до самого центра Аргентины. С тех пор прошло уже более пятисот лет, но дорога инков в иных местах выглядела лучше, чем некоторые участки Панамериканской магистрали. Но больше всего меня позабавило то, что в древности гонцы бегали быстрее, чем мы сейчас ехали на своем автомобиле. Сменяя друг друга через короткие расстояния, они несли своим повелителям–инкам свежие новости, рыбу и деликатесы из отдаленных уголков империи, ухитряясь делать до ста пятидесяти миль в день. Мы же в среднем по этой пересеченной местности проезжали менее ста миль в день.

Женщины за делом

Одной из причин такого медленного продвижения было то, что «Черепаха» плохо шла на больших высотах. Но очень задерживали также и ламы. Нас настолько интересовали эти отдаленные родственники верблюдов, что мы просто не могли проехать мимо и останавливались буквально возле каждого животного. На редкость красивы эти ламы! На шее — яркое ожерелье, а на ушах — кисточки, точно из цветной развевающейся ленты, и очень высокомерный взгляд прямо нам в глаза. Лама считается вьючным животным, но носит на спине свои крошечные свертки с таким снисходительным видом, движется такими мелкими шажками, а хвостик так гордо торчит кверху, точно турнюр на мягких линиях ее крупа! Тщеславие — имя твое, о лама!

На плоскогорьях Перу трудно избежать презрительного взгляда ламы

Когда мы приехали в Уанкайо, воскресный утренний базар был уже в полном разгаре. Наш путь лежал по главной улице, часть которой была перегорожена: тут торговали индейцы, и на протяжении десяти кварталов все было буквально заставлено маленькими палатками из полосатой красного с белым ткани. Мы поставили «Черепаху» в переулке и смешались с толпой, но тут в суматохе я потерял Элен. Когда я нашел жену минут через двадцать, глаза ее сияли. Я понял, что с ней снова произошло нечто необыкновенное.

— Ну, успокойся, сделай глубокий вдох и рассказывай. Что произошло?

— Я нашла человека, он набьет нам матрасы. Он сказал, что может кончить их сегодня же.

Это и вправду была отличная новость. В тот день мы все равно не могли бы никуда выехать, ибо к югу от Уанкайо на протяжении ста пятидесяти миль тянется одна–единственная узкая дорога и движение по ней идет поочередно в обе стороны, меняясь каждый день. День нашего направления был понедельник. Мы с Элен вместе пошли окончательно договориться о матрасах. За сумму, равную десяти долларам, ремесленник–индеец согласился сделать два матраса нужной величины. Он показал нам и материал — яркий розовый тик для верха и серо–черное растительное волокно для набивки. Волокно было упругое и жестковатое, как недоваренные макароны, но все–таки мягче, чем доски топчанов, к которым мы уже почти привыкли.

В одном отношении базар в Уанкайо показался нам необыкновенным. Он был на редкость тихий и спокойный. Особенно та его часть, где продавали шляпы. Элен, ничуть не смущаясь тем, что в своих выцветших шортах она выглядит отнюдь не модной дамой, заинтересовалась фасонами шляп в Уанкайо не менее живо, чем две стоявшие рядом с ней босоногие индейские модницы. В своих широких юбках цвета подсолнуха вперемежку с пунцовым п шелковых блузках — явно разряженные в пух и прах — они выбирали шляпы так же напряженно и сосредоточенно, как любая светская дама на Пятой Авеню. И точно так же, как эта дама, никак не могли решить, на какой из сотен шляп остановить свой выбор. Они примеряли их все подряд: старинные, точно с полотен Ренуара, с лентами из тафты, котелки с мелкими донышками, соломенные береты цвета бледного золота — и тщательно следили за тем, чтобы шляпы хорошо сидели на голове, и это было особенно смешно, потому что они вообще никак не могли сидеть. И в конце концов, точно так же как многие светские дамы с Пятой Авеню, они ушли, так ничего и не купив.

Плоскогорья Перу. Склад провизии и временное жилье

Всю ночь мы пытались обмять наши новые матрасы, чтобы на них удобно было лежать, а с рассветом отправились в путь: нужно было проехать сто пятьдесят миль до Аякучо еще до наступления сумерек. Дорога не зря была сделана односторонней. Это был опаснейший выступ, выбитый на склоне глубокого ущелья, и извивался он высоко над рекой Мантаро — молочно–бирюзовой полоской клокочущей пены в котловине многоцветных скал. Спускаясь в зеленые долины, устало взбираясь на высоты, где парят орлы, «Черепаха» ползла по направлению к Куско через Аякучо, Андауайлас и Абанкай — города, расставленные вдоль центральной магистрали так же пунктуально, как гостиницы древних инков.

В стороне от главного шоссе расположился город Писак. Как почти всякая деревня, он шесть дней спал, а на седьмой, в воскресенье, зашевелился и стал готовиться к воскресному утреннему базару. По извилистой грунтовой дороге сплошной вереницей шли индейцы; те, кто побогаче, везли свой товар на осликах или ламах, но по большей части дело обходилось без вьючных животных. В нескольких милях от Писака мы нагнали индейца, который тащил не более и не менее как жезл с серебряным набалдашником. На голове у него красовалась красная шляпа, напоминавшая покрытую войлоком салатницу. На нем был традиционный плащ с яркими полосами, а черные штаны до колен с разрезами длиной в несколько дюймов с каждой стороны напоминали одежду индейцев из города Касаль–тенанго в Гватемале. Мы поняли, что это вождь племени, и спросили, не хочет ли он прокатиться с нами до Писака. Мы не знали языка кечуа, а он не говорил по–испански, но мы постарались объяснить ему наше приглашение жестами. Он кивнул головой, под длинными косматыми волосами, свисавшими с его верхней губы, мелькнула улыбка, и он очень ловко влез в машину. Дина встретила его не слишком приветливо, да и мы были бы менее гостеприимны, если бы знали, что кислый запах несвежей чичи окажется таким стойким. «Черепаха» подпрыгивала по крутому спуску к городу, а наш гость сидел горделиво выпрямившись, сжимая в руках свой символ власти и тщетно пытаясь удержать на голове сваливающуюся шляпу и одновременно сохранить свое достоинство.

На базаре в Писаке в отличие от базара в Уанкайо не было отдельных палаток. Торговцы сидели на площади у развалин старой церкви как попало, прямо на земле, разложив перед собой товар. Особенно оживленно было там, где торговали лекарствами; тут стояло штук пятьдесят маленьких полотняных мешочков, наполовину открытых и наполненных всевозможными травами, толченым стеклом, обрывками кож и тканей. В стороне стояли пузатые мешки с сушеными утробными плодами ламы. Для ипохондриков из числа пациентов пожилой женщины–врача тут можно было найти самые простые средства, не вредные и не полезные, — розовые и голубые сахарные леденцы в форме сердечек и ромбиков.

В тот же день к вечеру мы покинули Писак. Но когда до Куско оставалось всего восемь миль, раздался зловещий треск ломающейся стали, колеса застопорили, и нас со всего размаху бросило на ветровое стекло. Ошеломленный, я заполз под машину и снял кожух заднего моста. Остатки главной передачи лежали кучкой металлических обломков. Я убрал все куски, какие мог, и отъединил задний мост. Так на одних только ведущих передних колесах мы и приковыляли в Куско.

Я был совершенно сбит с толку. Обычно в таких случаях визг металла предупреждает водителя о том, что в машине что–то разладилось; кроме того, смазки было вполне достаточно и мост ничуть не нагрелся. Ну просто никаких причин не было ему ломаться. И я с тревогой понял, что ответ может быть только один — усталость металла. Впереди еще целых пять тысяч миль, а верная «Черепаха» уже начала уставать.

По установившейся традиции мы приехали в город и па этот раз накануне празднества, да еще трехдневного. Отремонтировать машину не удастся до тех пор, пока не окончатся торжества. Куско, город инков, город показной пышности и самых немелодичных колоколов в мире, праздновал день Ла Мерсед — святой покровительницы армии.

Мы постепенно привыкли к ежечасному звону гигантских колоколов, и днем они нас не очень беспокоили — учтите только, что день тут начинается в пять часов утра. Но в день Ла Мерсед они принялись звонить с полуночи и каждый мальчишка старался переплюнуть другого п звонить громче и чаще него. Получилась такая какофония, что самый разноголосый базар показался бы по сравнению с ней симфонией.

Из нашей комнаты третьего этажа — дом стоял прямо напротив церкви — открывался великолепный вид. Армия маршировала при всех регалиях, военный оркестр еще добавлял шума в городе, а замыкала шествие толпа молодых девиц со скромно опущенными вуалями и отцов города во фраках, крахмальных сорочках, белых перчатках, подбитых мехом треуголках и прочем. Все они торжественно собрались перед собором и, пройдя сквозь толпу благоговейно наблюдавших все это индейцев, молча вошли внутрь. Несколько минут оттуда доносилось громкое пение, а затем под грохот барабанов на площадь из собора вышли священники, архиепископ весь в белом и его помощники; они держали за углы его вышитую мантию так, чтобы была видна ее сверкающая золотая подкладка. И тут появились тридцать человек, которые несли на руках статую Ла Мерсед в натуральную величину. Она была одета в великолепнейшее, усыпанное блестками платье, специально выбранное для этого случая из ее обширного гардероба. Процессия медленно и торжественно двинулась по улицам, а за ней последовали все те же отцы города, молодые девушки, солдаты и одетые в черное наиболее состоятельные жители Куско. Кавалькада величественно описала по площади круг, в то время как мальчишки разбрасывали трескучие ракеты, устраивая фейерверк. Статуя на своем тяжелом пьедестале угрожающе наклонялась, когда те, кто ее несли, пригибались, чтобы не задеть свисающих проводов электросети. Но один раз они пригнулись недостаточно низко — сверкнули искры, поднялся легкий дымок, и короткое замыкание уничтожило сделанный из фольги нимб девственницы.

Мы бродили по улицам города, и у меня было такое ощущение, точно я в театре, на сцене только что взвился занавес и началась какая–то археологическая пьеса. В расположенных ярусами стенах, где время откладывало слой за слоем, я прочел, как в театральной программе, первый акт основания этих стен — вымершее искусство ннков, чудовищный труд каменной кладки мозаичной точности. Акт второй — появляются испанцы со своими глиняными и соломенными постройками. И наконец, акт третий, и последний, — век машин, рифленые железные крыши. В Куско, политическом и религиозном центре инков, были построены величайшие храмы в честь луны и звезд, покорных слуг высшего божества — Солнца. На плато над городом возвышались и другие памятники инков: огромная крепость Саксауаман, Кенко — подземный зал для размышлений, высеченный в толще скал, и ванны инков, куда из неизвестных источников стекала кристальная вода. Все это свидетельство талантливости народа, который создавал, не имея благодетельной помощи стали, и без всяких вьючных животных двигал камни размером больше «Черепахи».

Все путеводители уверяют, что без посещения Мачу—Пикчу, горной крепости инков, невозможно закончить осмотр Куско. Туда можно было добраться только на фуникулере, и мы купили билеты, но не в роскошную восьмиместную автодрезину и даже не на тридцатиместный рельсовый автобус–люкс, который рекомендуют туристские агентства. Рано утром на следующий день мы взобрались в старинный деревянный вагон, где нашими спутниками были индейцы, цыплята и свиньи. Дина была в восторге, что ей не пришлось ехать в багажном вагоне, и мгновенно устроилась со всеми удобствами — на плаще одного из пассажиров, который был очень обижен, когда мы ее согнали. Это был самый медленный поезд в мире: он покрывал семьдесят миль за шесть часов. Мы ползли по склону и вскоре уже мчались по более ровной местности с головокружительной быстротой — пятнадцать миль в час.

Первый маленький городишко стоял на расстоянии менее часа езды от Куско, но, когда мы туда приехали, некоторые пассажиры уже успели проголодаться. Жители городка обслуживали нас не хуже, чем вагон–ресторан. Через открытые окна нам протягивали горсти жареных кукурузных зерен, ломти хлеба и маленькие жареные печенья из кукурузы. Дина равнодушно отказалась от своей обычной галеты и ухитрилась заставить какую–то индеанку поделиться с ней куском мяса. Примерно на полдороге к Мачу—Пикчу машинист тоже проголодался и остановил поезд у какой–то деревни, чтобы пообедать. Не знаю, тряска ли поезда или разреженный воздух на такой высоте тому виной, но нас почему–то не соблазнили зажаренные целиком свиные головы со злыми скошенными глазами.

Прошло еще три часа, и наконец кондуктор выкрикнул: «Мачу—Пикчу!» — и указал рукой куда–то вверх. Со дна ущелья я поглядел на зеленую стену горы и грунтовую дорогу, которая вилась по ней. За старым железным мостом нас ожидал грузовик: ему предстояло поднять нас еще на две тысячи футов, к маленькому трактиру у подножия развалин.

Потрясенные таинственностью Мачу—Пикчу, через два дня мы снова сидели на каменном троне инков наедине с тишиной, многие века окутывавшей мертвый город, эту жемчужину архитектуры, окаймленную зеленой бархатной травой. На противоположной стороне равнины виднелся наблюдательный пункт инков — остроконечная вершина, точно минарет, возвышавшаяся над куполом горы, на которой был выстроен город. В сумерках уходящего дня легкие террасы вырисовывались особенно четко; храмы, башни и стены рельефно выделялись на фоне гор. Когда–то на них рос тростник, а теперь их покрывал дикий кустарник — черная смородина и кое–где первоцвет.

В воздухе повеяло вечерней прохладой, но каменный трон под нами все еще хранил тепло, и мы пытались представить себе Мачу—Пикчу, каким он мог быть с десяток столетий тому назад, когда труженики засаживали эти террасы юккой, картофелем и кукурузой, а по каналам бежала чистая холодная вода из далеких ключей. Мы представляли себе дев Солнца в садах среди орхидей, бегонии и лупинуса, жрецов, ежедневно совершавших моления в храме Трех окон или в обсерватории, где и сейчас отбрасывает свою тень призматическая стрелка гигантских солнечных часов. И вдруг мы словно увидели, как на каменный трон медленно поднимается властитель инков, чтобы проводить своего бога, уходящего за окутанные ту» маном утесы.

Когда я принялся ремонтировать «Черепаху», от трехдневного праздника на улицах осталось всего лишь несколько незагоревшихся ракет, да в одном месте провис электропровод. Самым логичным было искать запасные части для автомобиля в автомобильном агентстве, которое одновременно занималось продажей лапши. У них была лапша в форме звездочек, они делали из лапши все буквы алфавита, можно было купить лапшу длинную и тонкую, а также толстую и короткую. Но запасных частей для джипов у них не было никаких. Я пытался спрашивать запасные части в магазинах для автомобилей, в гаражах и на складах утиля, но в магазинах не было нужных деталей, в гаражах вообще не было никаких запасных частей, а то, что попадало на склады утиля, весьма отдаленно напоминало части машин. Тогда я отыскал в Куско отделение перуанского автоклуба и по эквадорской традиции предъявил свое рекомендательное письмо от их отделения в Лиме. По знакомой нам колумбийской традиции мистер Гусман, директор отделения, имел друга, хозяина магазина дорожного оборудования, и у него, возможно, найдется что–нибудь для нас.

Сеньор Эскобедо оказался спокойным крепким мужчиной с обветренным лицом. Он показал мне разобранный джип.

— Если что–нибудь здесь вам пригодится, можете взять.

Там было все, что мне нужно, и все части были в хорошем состоянии. Я с облегчением поблагодарил его и сказал, что закажу в Лиме новые части взамен этих.

— Правда, не знаю, сколько времени они будут идти сюда, — добавил я.

— Не беспокойтесь, — ответил сеньор Эскобедо. — Лучше помогите кому–нибудь на дороге и считайте, что уплатили свой долг.

Он сказал это так небрежно, словно одолжил нам чашку сахару. Вот где была настоящая добрососедская политика в действии!

Когда наша «Черепаха» обрела второе дыхание, мы выехали из Куско к озеру Титикака — это внутреннее море на Альтиплано на высоте двенадцати с половиной тысяч футов. Грунтовая дорога шла по самому краю лазурной глади, а па горизонте, точно золотая флотилия китайских джонок, маячили тростниковые лодки под тростниковыми парусами. Из окрестных гор в Илав, деревню возле озера, стекались ручейки индейцев на праздник в честь святого Мигеля. На окраинах деревушки пустынный ландшафт был усеян белыми палатками, напоминавшими хлопья снега в первый снегопад.

Главная улица была забита людьми, как мешок с початками кукурузы, только люди постоянно двигались. Стараясь протиснуть «Черепаху» сквозь толпу, я непрерывно звонил в колокольчик, который нарочно приспособил для подобных случаев. Но тут стоял такой невообразимый шум, что колокольчик не производил решительно никакого впечатления. Вокруг бесновались какие–то черти — индейский вариант дьявола, красноносые, с острыми ушами, расщепленным хвостом и длинным кнутом, который щелкал каждого, кто рисковал подойти слишком близко. Под бой барабана женщины в шалях с бахромой неонового оттенка кружили юбками всех цветов спектра. Бренча на гитарах, мужчины в полосатых пурпурных плащах, покачиваясь, двигались мелкими шаркающими шажками под пронзительный свист тростниковых свирелей, на которых играли индейские мифические Паны (В греческой мифологии — бог природы, обычно изображаемый в виде человека с рогами и ногами козла). Это был первый день пятидневного праздника, и торговцам чичей предстояло получить огромные барыши: к концу праздника народ, видно, разгуляется вовсю. Пришлось нам прибегнуть к сигналу, которым я обычно пользовался только в горах на закрытых поворотах, и таким образом мы осторожно проталкивались через ликующую толпу. Вот уже бурное веселье осталось далеко позади, но до нас долго еще доносились полудикие, полузабавные ритмы, неуловимые, как кондор.

Эти ритмы все еще преследовали пас, когда мы двигались вдоль берегов Титикаки к границе Боливии, где мы не имели никаких осложнений: наши бумаги впервые за весь путь были наконец в порядке. В нескольких милях от границы стоял курган, нам пришлось его объезжать и снова удалиться от Альтиплано. У его подножия лежала колыбель доколумбийской цивилизации. Высокие каменные пальцы Тиауанаку, непостижимые, заброшенные и крошащиеся, вздымались к небу прямоугольником величиной с акр. С одного конца стояли гранитные Ворота Солнца — массивная глыба камня, иссеченная таинственными письменами и геометрическим орнаментом, испещренная отверстиями, из которых повыковыряли золотые и серебряные инкрустации. Неподалеку возвышался шестифутовый идол, высеченный из цельного камня, с выпученными глазами и сложенными на груди руками. Он не рассыпался только потому, что, как наша «Черепаха», был скреплен проволокой — единственный признак того, что его пытались сохранить. В миле от этого места за щетинистыми холмами стоит еще более печальный памятник какого–то загадочного племени. Там беспорядочной грудой, точно разрушенный карточный домик, громоздятся глыбы камней еще более древних, чем Мачу—Пикчу или мексиканский Монте—Альбан.

От Тиауанаку до Ла—Паса, фактической столицы Боливии, находящейся на высоте двенадцати тысяч четырехсот футов, — менее шестидесяти миль. В первый раз за все путешествие мы могли позволить себе остановиться в лучшей гостинице, ибо курс валюты трогательно упал и достигал уже четырех тысяч боливиано за доллар. Однако в «Сукре—Паласе» не оказалось свободных номеров, и мы поставили «Черепаху» перед вторым по роскоши отелем, и швейцар заверил нас, что под его недремлющим оком на ней не появятся новые надписи.

Как это ни удивительно, тут не было никаких торжеств, хотя они уже начали готовиться к празднованию 12 октября — дня открытия Америки. В маленьких шумных мастерских, точно портные, сидели по–турецки целые семьи и нашивали блестки и кусочки стекла на расшитые серебром куртки или раскрашивали рогатые маски из папье–маше в самые невероятные цвета. Со стен с дьявольской улыбкой смотрели уже готовые маски, во рту у них поблескивали остроконечные зубы из осколков зеркала.

В Ла—Пасе нет ни одной ровной улицы. Даже Прадо, заставленный статуями центр вечерних прогулок горожан, на одном конце на несколько сот футов выше, чем на другом. После долгих часов путешествия по улицам–ущельям этого заоблачного города я почувствовал, что мне явно недостает скафандра космонавта. У меня кружилась голова, и я был зверски голоден. На Элен высота действовала не так губительно, и она занималась в основном тем, что пыталась уловить последние фасоны шляп; это были главным образом котелки или дерби — черные, белые, желтые и даже розовые. Я бы охотно посмотрел настоящие дерби, но вместо этого мы отправились в ресторан на Прадо.

— Quiere un bebi biff? — спросил нас официант.

Я понял его первые слова, но последние меня как–то озадачили. Он повторил их еще раз, а я мысленно перебирал весь свой запас испанского. Наконец я понял, что они вовсе не испанские. Он просто пытался сказать по–английски «маленький бифштекс».

— Да, — сказал я, — бифштекс было, бы неплохо.

В этом городе с фантастическим курсом валюты официант, естественно, вернулся с типичным «маленьким» бифштексом: два огромных куска мяса свисали с тарелок до самого стола. Дина еще целых два дня наслаждалась остатками этих бифштексов.

Швейцар отеля на совесть выполнил свое обещание. Кто–то, разумеется, оставил свой автограф на «Черепахе», но сделано это было не совсем обычным образом. За ручку дверцы была заткнута аккуратно свернутая записка, в ней было написано: «Я надеюсь, что вы приедете в Чили. Если да, то в Сантьяго милости прошу остановиться у меня».

Записка была подписана: «Кармен Куэвас Макенна». Мы много слышали о гостеприимстве чилийцев, но никак не ожидали, что оно само станет нас искать.

В этой стране крайностей боливийская часть Панамериканской магистрали не была исключением. Она резко взлетала к небесам через районы добычи олова и платины, и этот путь, напоминающий скорее штопор, был под силу разве только мулам, да и то снабженным кислородными масками. В одном месте указатель уверял, что высота здесь — восемнадцать тысяч триста футов; несомненно, это была ошибка, ибо даже Пегас не забрался бы на такую высоту. Но во всяком случае ниже двенадцати тысяч футов мы спускались очень редко. Некоторые из подъемов были так круты, что приходилось опасаться, справится ли с ними наш джип.

На протяжении всех шестисот миль через Боливию к Аргентине мы то и дело останавливались, чтобы подтянуть что–либо или прочистить карбюратор. Постоянные тряска и толчки на выбитой и ухабистой дороге сделали то, чего не сделала даже железная дорога Коста—Рики: головки рессорных болтов были срезаны.

Неделя, проведенная в разреженной атмосфере, сказалась на всех троих и даже на «Черепахе». Мы с Элен мечтали только об одном — как можно скорее спуститься с этих высот. Ничто другое нас не интересовало. Лишь крайняя необходимость могла заставить нас сделать хоть одно лишнее движение. По ночам холод пронизывал наши худосочные спальные мешки, озябшая Дина прижималась к нам, и мы спали беспокойным сном, а поутру просыпались одеревеневшие от холода, погребенные, как в склепе, в скованном морозом джипе. Чуть теплый «разреженный» кофе не мог ни взбодрить нас, ни согреть.

«Черепаху» не легче было сдвггауть с места, чем ее хозяев, а в одно прекрасное утро аккумулятор вообще сел. Пять минут заводки и подталкиваний не смогли оживить мертвый джип, а сам я к этому времени совершенно выдохся. Несколько часов проторчали мы на безлюдной Альтиплано, пока на помощь не пришел грузовик, полный здоровенных широкоплечих индейцев. С непостижимой легкостью они подтолкнули машину вперед, а я был в состоянии лишь без всякого толку опираться о корму. Высунув язык, с болью в легких при каждом вдохе, я громко удивлялся их энергии. Тогда один из них запустил руку в мохнатую сумку из козьей шкуры и радушно протянул мне горсть листьев коки, предлагая пожевать их.

— От этого вы тоже станете сильным, — сказал он.

Я поблагодарил и отказался. Кока, из которой добывается кокаин, — основа всей жизни на Альтиплано, но я предпочитал оставаться заморышем в сорок четыре килограмма весом, чем стать Самсоном с мутными глазами и черным щербатым ртом.

Глава девятая

В Аргентине, конечно, тоже был какой–то праздник. Мы пришли к выводу, что–либо у них каждый день праздник, либо у нас какая–то подсознательная тяга к развлечениям. Но здесь было что–то новое: люди веселились по поводу отмены одного из праздников. Это случилось за три недели до нашего приезда, а до тех пор в течение десяти лет 17 октября торжественно отмечали день генерала Хуана Доминго Перона, бывшего президента Аргентины. Но с отставкой старикашки Джона, как без дружелюбия называла его часть населения, говорившая на английском языке, этот день был вычеркнут из числа национальных праздников, точно так же как имя его бесследно стерли со скал и зданий, стоящих вдоль дороги. Впрочем, атмосфера была довольно кисло–сладкая: в веселье сквозила напряженность. Новое правительство опасалось, как бы сторонники Перона не устроили чего–либо, и 17 октября были приняты предупредительные меры.

Одним из последствий этих мер было чуть ли не прямое нападение на нас. Кордон солдат на дороге направил на нас дула пулеметов. Перед моими глазами тотчас же мелькнули такие желанные для нападающих заголовки в лимской газете — картина происходящего под названием «Перонисты в действии»…

И я в панике закричал:

— Я — янк!

— А не танк? — не без юмора откликнулся молодой офицер. — В таком случае сделайте нам и себе одолжение и очистите дорогу.

Мы охотно повиновались и остальную часть дня провели в ближайшем городке Рио—Куарто, поедая пирожки с мясом и попивая отличное аргентинское пиво.

День 17 октября прошел, и мы могли спокойно наслаждаться свежей прелестью весны южного полушария. Откормленные коровы и лошади мирно паслись на широких степных просторах. Фруктовые деревья стояли все и цвету; виноградные лозы волнистыми рядами покрывали поля. Всевозможные повозки громыхали по грунтовым дорогам, бегущим рядом с прекрасной асфальтированной магистралью.

В Аргентине век лошадей далеко еще не закончился. Правительство ограничило импорт автомобилей, и в стране все еще выпускали коляски, поэтому на дорогах встречалось очень мало машин последних моделей. Если попадалась машина выпуска после 1946 года, она почти наверняка принадлежала правительству; еще сравнительно новые модели 1938 года служили предметом гордости для своих богатых владельцев, сидящих за рулем, а рядом бодро бежали старенькие «форды». Наслаждаясь гладкой дорогой, легко катилась и наша «Черепаха»; несмотря на свои четырнадцать лет, она, видимо, чувствовала себя совсем юной рядом с такими почтенными машинами.

На протяжении всего путешествия для нас особенно важно было успеть пройти в сухую погоду по бездорожью Южной Мексики, Коста—Рики, Панамы и Эквадора. И когда выяснилось, что мы продолжаем зависеть от погоды даже там, где есть приличные дороги, это оказалось очень неприятным сюрпризом. От экватора к югу наш путь лежал в более холодные страны, и здесь проблемой становился уже не дождь, а снег.

Свежий, насыщенный кислородом воздух низин оживил нас, и из Мепдосы мы двинулись к западу, чтобы перевалить через горы и попасть в Чили. У подножия первой горной цепи асфальтовое шоссе превратилось в щебенчатое. В Успальяте, в шестидесяти милях от границы с Чили, где располагается аргентинский гарнизон, нам сказали, что после недавнего снегопада путь в горах еще, видимо, завален. Мы, кажется, впервые не сумели опередить погоду. Однако опыт научил нас, что единственный способ узнать наверняка — это взглянуть собственными глазами. Если не проедем, вернемся в Мендосу и двинемся на юг, в Ушуаю, через Аргентину, а в Чили побываем на обратном пути.

Мы поднимались все выше и выше, а ближе к границе снегопада стало заметно, что после весеннего половодья дорога так и не ремонтировалась. Но в Пуэнте–дель–Инка, всего в пятнадцати километрах от границы, нас порадовали известием, что только несколько дней тому назад здесь прошел какой–то грузовик.

Выше и выше. Вот уже восемь тысяч футов, потом девять. Сугробы и гололед покрывают дорогу, и грязный снег грозит обрушиться на нас с серо–голубых стен ущелья. Мы едем по следам грузовика, объезжаем осыпи, пересекаем мелкие ручейки, проезжаем места, где шоферу приходилось разгребать снег лопатой. Мы следуем по колее до Лас—Куэваса, аргентинского пограничного поста; здесь следы обрываются. С прошлой осени пи одна машина не пересекала в этом месте границу.

В пограничном поселке, состоящем из грубо сложенных бревенчатых и каменных домов, царила тишина. Пока мы обогревались у яркого огпя, радушно встретившие нас пограничники рассказали, что дорога, ведущая мимо статуи Христа в Андах, проходит на две тысячи семьсот футов выше и наверняка занесена снегом. Впрочем, есть и другой путь — через Международный туннель. Вообще–то он предназначен для поездов, но там ходят и автомобили. Есть только одна загвоздка: официально туннель будет открыт через месяц, и шпалы еще не обшиты досками.

Пограничники не знали, в каком состоянии дороги на стороне Чили, но полагали, что худшее у нас уже позади. Стоит только одолеть двухмильный туннель, и дорога пойдет вниз.

Однако после Коста—Рики сама мысль о том, чтобы хоть две мили ковылять по железнодорожным шпалам, казалась невыносимой. Все–таки мы решили осмотреть первые полмили и убедились, что дорога здесь куда лучше и нам не придется испытывать такую тряску, как в Боливии. Шпалы были засыпаны землей; я даже не понял, к чему здесь еще доски, разве что для того, чтобы приподнять легковые машины с низкой посадкой, а не то они будут задевать рельсы. В тот день поездов по расписанию не было, и мы решили двигаться дальше.

Как только мы въехали в туннель, круг дневного света сзади начал быстро тускнеть. Мелькнули короткие сумерки, и нас окружила непроглядная тьма. Свет фар буравил пустоту, дробился на ледяных сталактитах, отражался в ревущих потоках воды и превращал рельсы в двойную струю серебра. Полмили пройдено… миля… а вот и знак, обозначающий международную границу, — и мы уже в Чили. Нас заносит на обледенелом участке, и я крепче стискиваю в руках руль. Расстояния между шпалами заметно увеличиваются, и я — слишком поздно! — начинаю понимать, к чему здесь доски. К отметке «полторы мили» колеса уже прыгают со шпалы на шпалу — тень Коста—Рики витает над нами. За четверть мили до конца туннеля мы застреваем на льду между двумя широко расставленными шпалами.

Я страшно злюсь на себя за то, что не исследовал туннель до конца. По обеим сторонам тянутся глубокие водосточные канавы, и между джипом и стеной остается всего лишь три фута, так что развернуться не удастся. Когда мы наконец вырвались из западни, то к ровному гулу глушителя присоединился шум в коробке скоростей. А за пятьдесят ярдов до выхода из туннеля этот шум перешел в методичное щелканье метронома: полетел зуб шестерни.

Прямо у входа в туннель находится Караколес — маленькая будка стрелочника Трансандийской железной дороги. Стоящий в дверях человек с удивлением взирал на дребезжащее, тарахтящее привидение, выползающее из туннеля. На виду у ослепительно белых скалистых пиков «Черепаха», тяжело переваливаясь, сошла со шпал; щелканье метронома достигло предела, джип дернулся и затих.

Неописуемый пеший переход до Портилло, семь студеных миль по обледенелым туннелям, хлопоты по заказу платформы для «Черепахи», боль разочарования, когда «Черепаху» в Караколесе втаскивали по доскам на платформу, — все это были события, которые повлекли за собой новое изменение наших планов. Если бы коробка скоростей и не полетела, мы все равно не могли бы продолжать свой путь: «спуск», которым мы рассчитывали воспользоваться, был загроможден огромными камнями и покрыт снегом в пять футов глубиной. Но когда мы качались в служебном вагоне товарного поезда, который тащил нас сорок миль до чилийского города Лос—Андеса, мы твердо решили, что все равно пройдем этой дорогой своим ходом. Вместо того чтобы плыть домой пароходом из Буэнос—Айреса, мы снова пересечем континент, доедем до Чили и отплывем из Вальпараисо.

На заднем дворе отеля в Лос—Андесе я столкнулся с той же проблемой, что и в Колумбии, — как добраться до коробки, не снимая мотора. Вспомнив свой успех ремонта с проволокой, я решил испробовать еще один рискованный способ — расширил при помощи ножовки контрольный люк в полу, выпилив отверстие шириной в фут.

Пришлось влезть в кабину вниз головой, так что ноги торчали из верхнего люка. И, работая в таком положении, я умудрился все–таки отъединить карданные валы, трюмную помпу и прочие бесчисленные механизмы, загораживавшие подходы, и через два дня освободил коробку передач. Повреждения были серьезные: пострадали почти все шестерни, а заменить их в Лос—Андесе было нечем. Тогда мы оставили джип и поездом поехали за пятьдесят миль, в Сантьяго.

Коста–риканец

Конечный пункт железной дороги в столице Чили оказался копией центрального вокзала Нью—Йорка, только девятнадцатого столетия. Пытаясь подозвать такси, мы убедились, что чилийское гостеприимство на собак не распространяется. Пять машин замедляли ход, но при взгляде на Дину мгновенно исчезали, пока наконец мы не пустились на хитрость и не остановили такси, спрятав Дину за ручную тележку. Вскоре нам довелось узнать, что хозяева отелей здесь также несговорчивы. Мы начали с отелей средней руки и постепенно спустились до самых низкопробных, пока наконец не нашли один, куда нас очень неохотно пустили вместе с Диной.

Более или менее устроившись, мы позвонили Кармен Куэвас Макенне, чтобы поблагодарить ее за приглашение. В трубке сквозь бренчание гитар послышался взволнованный голос; перемешивая испанские и английские слова, она очень мило, но решительно объявила, что мы ее жестоко обидели, поселившись в отеле.

— Я жду вас уже целую вечность, — сказала она.

Кармен — гитаристка, лучшая в Чили преподавательница игры на гитаре и исполнения народных песен, и в ее доме–студии постоянно стоит веселый гомон. Даже после недели безуспешных поисков запасных частей для джипа невозможно было унывать возле жизнерадостной Кармен. Она всегда придумывала что–нибудь интересное, и вот однажды в субботу вместе с семьюдесятью ее учениками мы поехали к ней в загородный дом вблизи Сантьяго. Среди зеленых холмов на мерцающих угольях жарился целый барашек, а перетянутые розовыми кушаками чилийские ковбои с четырехдюймовыми серебряными шпорами опрыскивали мясо веточками лавра, смоченными в вине. Салат из зелени, французские булочки и несколько больших кувшинов borgona (Бургундское вино (испан.)) — красного вина со свежей земляникой — дополнили asado (Жареное мясо (испан)), а для тех, кто еще не насытился, оставались empanadas — серповидные пироги с мясом, приправленным изюмом и маслинами. Позже человек двадцать поехали кататься в кузове грузовика вроде того, как это принято в Штатах во время сенокоса, весело распевая под звуки гитар, концертино и тамбуринов. Мы своими глазами видели воплощение в жизнь девиза чилийцев: «Дом мал, зато кувшин для вина велик». Стоило нам остановиться по пути у любой маленькой фермы — а мы не пропускали ни одной, — как хозяин распахивал ворота, встречал нас с полным бочонком и выносил все стаканы, сколько их было в доме. Вино лилось рекой, начинались танцы. Все парами кружились в веселом народном танце сиеса, в котором развевающиеся носовые платки и движения бровей рассказывали повесть о робкой любви.

Травяной отвар

Сантьяго — город ночных бдений и поздних ужинов, и дневное свидание тут может означать любое время до семи вечера. Часы коктейлей растянуты до десяти, а ужина — до двенадцати и позже; с танцами и новой порцией коктейлей для возбуждения аппетита вечеринка может закончиться после завтрака. Мы вскоре поняли, что, перед тем как охать на званый ужин, всегда имеет смысл что–нибудь перехватить; но после одного случая от этой привычки пришлось отказаться: желая нам угодить, один заботливый хозяин подал ужин в восемь, а мы были уже сыты по горло.

Днем, в те немногие часы, когда мы приходили в себя, мы рыскали в поисках запасных частей и достали почти все, кроме одной. Это был довольно простой вал цилиндрической формы, и один механик согласился его выточить. Он обещал закончить его через неделю. Увы, я должен был знать, что он считает по чилийскому времени! Точно на седьмой день я явился и обнаружил, что деталь готова, но что из–за неисправности оборудования — оно вышло из строя еще год тому назад — он понятия не имеет, когда можно будет закалить вал. В отчаянии от его беспечности я передал заказ в другую мастерскую, где нашелся такой же волокитчик–механик. Спасение пришло в лице шофера такси, который сообщил мне, что часть деталей коробки машины «Нэш» подходит к джипу.

Теперь оставалось позаботиться только об одном. Мы заказали билеты на пароход из Вальпараисо, в Чили, до Сан—Педро, в Калифорнии. Потом, прежде чем отправиться в Лос—Андес и приступить к ремонту «Черепахи», мы поблагодарили гостеприимную Кармен и попрощались с ней. Она чуть не задушила нас всех троих в своих объятиях, затем подмигнула, с притворной строгостью погрозила пальцем и нежно сказала:

— Hasta pronto (До скорого свидания (испан.)), и помните: когда вернетесь — никаких гостиниц.

По сравнению с бесшумным бегом сегодняшних машин «Черепаха» была просто тарахтелкой, но для меня ее дребезжание и грохот, напоминавшие молотилку, казались настоящей музыкой. За столько тысяч пройденных миль я изучил в ней каждый звук, поэтому особенно приятно было снова слышать под ногами вселяющий спокойствие характерный рокот мотора. Однако, несмотря на этот приятный звук, мы всячески холили и щадили ее. До Ушуаи оставалось еще более двух тысяч миль — две тысячи миль неровной грунтовой дороги, которую пересекали озера, Магелланов пролив и отроги Анд. Милях в восьмистах к югу от Сантьяго дорога в ЧРШИ заканчивалась у Пуэрто—Монта, и, чтобы продолжать двигаться на юг, нам нужно будет сначала повернуть к востоку, в Аргентину. Была у нас еще одна причина ехать медленно. Мы выбрали этот кружной путь нарочно, чтобы полюбоваться Чили, страной озер, и насладиться покоем на пути л Пуорто—Монт. Целых десять дней мы огибали усеянные ромашками луга и заросшие папоротником леса, проезжали мимо клубящихся водопадов, под шатрами ив и останавливались на ночлег у прозрачных ручьев или у разноцветных озер.

Фламинго

Пуэрто—Монт — рыбацкий поселок с блестящими крышами из рифленого железа — был основан немецкими поселенцами, и па берегах илистой бухты играли светловолосые голубоглазые ребятишки. К югу куда–то вдаль уходили затянутые дымкой полторы тысячи миль фиордов и отполированных ледниками скал, а к востоку возвышалась гора Осорно — чилийская Фудзияма; у ее подножия расстилалось Тодос–лос–Сантос — первое озеро, которое нам предстояло переплыть на пути в аргентинскую Патагонию. Когда мы добрались до озера, пунктир легкого дождя покрывал рябью серую поверхность воды. Вулкан Осорно высовывал из–под балдахина облаков лишь черную лаву на нижней части склонов. Но уже на следующее утро озеро Тодос–лос–Сантос полностью оправдало свое второе название — Эсмеральда. В изумрудной воде отражался совсем иной Осорно — безупречный конус, на две трети покрытый снегом. В кильватере «Черепахи» его отражение дробилось мириадами зеркальных бликов. Все мрачные предчувствия и опасности Коста—Рики, мучительные часы панамских штормов, когда нас выворачивало наизнанку, остались позади; мы спокойно плыли, рассекая мирные зеленые волны и делая по три узла в час. Бодро урчал мотор, и солнце пригревало нам спину. Каждый поворот винта раскрывал перед нами новую панораму снежных пиков, один за другим возникавших перед глазами: Пунтьягудо — игла, вонзившаяся в мягкий бархат небес; Тронадор, чьи три зазубренных утеса напоминают поломанный гребень. После шести часов плавания мы выкатились на пристань у Пеуллы и прошли чилийскую таможню.

В нескольких милях отсюда, на узкой дороге, окаймленной густым лесом, на краю Лагуна—Фриас — второго озера, которое нам предстояло переплыть, помещается пограничный пост Аргентины. Прождав целый день, пока соизволил появиться начальник таможни, мы меньше чем за час пересекли крошечное водяное колечко, и трехмильная дорога сквозь мрачный лес вынесла нас к третьему озеру. На глазах расфранченных аргентинских туристов, наблюдавших за нами с палубы пассажирского парохода на двести человек, «Черепаха» вошла в воду — в третий раз за последние три дня.

Узкий рукав Науэль—Уапи, одного из самых больших аргентинских озер, представляет собой тридцатимильный водный коридор, который подходит к дороге, ведущей на юг через Патагонию. Нас всего на один день задержали в Лагуна—Фриас, но за это время погода испортилась: прояснение оказалось кратковременным, и, когда под свежим ветерком лазурь воды покрылась рябью, я увеличил скорость до четырех узлов в час. Волны набегали на скалистые островки и поднимались все выше; я уже стал посматривать, нельзя ли где–нибудь пристать к берегу, но, куда ни кинь взор, гранитные стены круто спускались в воду. Белые гребешки проносились мимо, и корма поднималась на бегущих волнах. Впереди показался большой лесистый остров с крутыми берегами, и Элен посмотрела на карту.

— По–моему, именно здесь надо менять курс, чтобы повернуть к берегу.

— Быть не может. Мы идем всего два с половиной часа, а до острова, где надо поворачивать, двадцать пять миль. Вспомни–ка, старпом, ведь карта–то дорожная. Она рассчитана на навигацию.

Но когда мы подошли вплотную к острову, я увидел вход в бухту. Элен была права. Я поспешно развернул джип и направил его к усыпанному галькой берегу; ветер бил нам в борт, и машина, тяжело кренясь, вошла в порт. К моменту высадки мы прошли целых тридцать миль меньше чем за три часа. Ветер почти удвоил нашу максимальную скорость. Хорошо, что мы выбрали именно это направление, но каково–то будет в шторм в Магеллановом проливе?

В пятнадцати милях от того места, где мы высадились, находится Сан—Карлос–де–Барилоче — любимый горнолыжный курорт аргентинцев. Дорога, почти на всем протяжении окаймленная лесом, идет по берегу широкой части озера Науэль—Уапи. Темно–фиолетовое, оно вздымалось теперь высокими волнами, точно море. В Барилоче — поселке, состоящем из роскошных отелей и домиков в швейцарском стиле, — мы прожили два дня: после пятидесятимильного рейса по озерам надо было проверить ступицы и сменить смазку в картерах мостов.

Дальше к югу мы выехали ранним утром. По небу неслись облака, и их мягкие тени ложились на щебенчатую дорогу. Высокие кроны деревьев переплетались над головой, и ветви раскачивались на ветру, которому предстояло стать нашим верным спутником на протяжении всего путешествия. По берегам мелких озер сквозь дубовые рощи и сосновые леса мы медленно спускались вниз, и растительность становилась все более скудной. К середине дня мы уже катили по травянистым равнинам Патагонии. Миля за милей мрачного безлюдья; только дождь со снегом хлещет и оседает на ветровом стекле. Ветер становится физической силой, джип качает из стороны в сторону, но даже сквозь свист бури я начинаю замечать, что шум под ногами изменил интонацию. Я пытаюсь не обращать на это внимания. Он стал всего лишь чуточку громче, говорю я себе, и это вполне понятно, ведь «Черепаха» стареет. Элен тоже замечает шум: к этому времени он уже переходит в вой. Я снижаю скорость до десяти миль в час и мечтаю только добраться до ближайшего города Эскеля, который находится в шестидесяти милях южнее. Но через несколько минут скорость падает и сквозь щели пола начинают пробиваться клубы едкого дыма. Я быстро съезжаю на обочину. Никто из нас не произносит ни слова; мы молча снимаем пол, чтобы установить размеры аварии. Когда я узнаю, в чем беда, я просто цепенею. На этот раз вышла из строя раздаточная коробка. Она расположена как раз за коробкой передач, и ремонтировать ее ничуть не легче. Даже будь у меня все необходимое, ремонтировать ее здесь, на дороге, все равно что работать в аэродинамической трубе.

Даже на Аляске я не мог припомнить такого холода, который пронизывал нас в ту ночь и весь следующий день. А ведь в Патагонии была середина лета. Я бы с радостью отдал свое пончо за какую бы то ни было парку. Скорчившись внутри джипа, мы пытались согреться, заведя мотор, но зажигание отказало. Кофе, наверное, могло бы помочь, но ветер задувал нашу ветроустойчивую печку. За двадцать часов до вечера следующего дня ни одна душа не проехала мимо, как вдруг в минуту затишья мне послышался шум мотора. Я выскочил и начал было махать маленькому грузовичку, но этого не потребовалось. Верный неписаным законам Патагонии, шофер уже останавливался. От него мы узнали, что в нескольких милях находится estancia Лелеке.

— Я дотащу вас туда на буксире, — сказал он. — А там спросите сеньора Пьенай.

В конторе усадьбы за столом сидел джентльмен с рыжеватыми волосами и аккуратно подстриженными усиками. Стараясь говорить по–испански как можно лучше, я спросил, нельзя ли видеть сеньора Пьенай. Закутанный в пончо, полузамерзший, я являл собой не очень–то привлекательное зрелище, но затруднение вызвала, видно, не моя внешность, а мой испанский.

— Кого вам? — спросил он хмуро.

— Сеньора Пьенай, — повторил я и рассказал о нашей беде.

Он улыбнулся и ответил на чистейшем английском языке с ирландским акцентом:

— Так вам мистера Пэйна, управляющего. Его сейчас нет. А я Пэт Уилсон, бухгалтер. Войдите и выпейте пока чайку.

Только теперь я увидел на стене вывеску: «Южноаргентинская земельная компания». Это была одна из огромных овцеводческих ферм, которыми Англия владела по всей Патагонии.

Дом, где жили служащие усадьбы Лелеке, представлял собой покосившееся одноэтажное кирпичное здание, защищенное от ветра неровными рядами стройных тополей. Там мистер Уилсон познакомил нас с остальными служащими. Это было Соединенное королевство в миниатюре с представителями от Ирландии, Уэльса, Австралии и британских островов Ла—Манша. Яркий огонь и горячий чай быстро отогрели нас, хотя я уже и не верил, что это возможно, и мы начали думать, как бы раздобыть запасные части. Перспективы оказались не слишком веселыми, по дружелюбный прием не дал нам упасть духом. Мистер Уилсон любезно предоставил нам комнату для гостей, а появив-* шийся мистер Пэйн, элегантный англичанин в начищенных сапогах, бриджах и мягкой кепке, предложил нам место для ремонта «Черепахи».

— Только не удивляйтесь, если не найдете в Эскеле запасных частей, — сказал он. — Возможно, надо будет выписать их из Буэнос—Айреса, и тогда вам придется изрядно подождать. — И мистер Пэйн поспешил загладить свое мрачное предсказание любезным приглашением: — А почему бы вам не провести с нами праздники?

Я не сразу сообразил, о каких праздниках идет речь, но потом вспомнил: ведь до рождества оставалась одна неделя.

В тот же вечер в гостиной дома служащих нам с Элен довелось узнать, что такое mate (Парагвайский чай (испан.)). Несмотря на свой ирландский акцент, мистер Уилсон родился в Аргентине и был великим мастером готовить этот горячий напиток, который в Аргентине так же распространен, как чай в Китае. Он положил несколько ложек зеленых хлопьев в маленькую грушевидную бутыль из тыквы, добавил туда кипятку, и из горлышка поднялся аромат, напоминающий запах свежескошенной люцерны. Он отпил немного через серебряную соломинку и, подлив еще горячей воды, передал mate Элен.

— Gracias (Спасибо (испан.)), — сказала она, протягивая руку.

Он с озорной улыбкой отдернул бутыль.

— Сказать «gracias» за mate означает «спасибо, нет», а не «спасибо, да».

На следующее утро я занялся ремонтом джипа. Я становился мастером своего дела: на этот раз мне понадобился всего один день, чтобы разобрать раздаточную коробку. Шестерни были в порядке, и я с облегчением увидел, что мне нужны лишь две бронзовые упорные шайбы да кое–какие подшипники. Но когда я съездил на автобусе в Эскель и прочесал там все магазины и гаражи, я убедился, что ничего не получу, кроме знакомого уже ответа «No hay».

Пришлось запаковать детали и вместе с письменной просьбой выполнить заказ срочно отослать их самолетом в Буэнос—Айрес. Потом я вернулся в Лелеке.

Нам отвели веселую комнату, где на полу лежали яркие арауканские ковры, а мягкие кровати были покрыты теплым мехом гуанако, но нам почти не приходилось бывать в ней. Чаще мы сидели у камина в гостиной и слушали рассказы о житье–бытье на estancia, а когда дождь переставал, играли в теннис на обсаженной тополями площадке. И много раз распивали чай с Пэйнами.

Англичане имеют привычку всюду привозить с собой свои обычаи; красный кирпичный дом четы Пэйн с обширным садом и окаймленными цветами аллеями выглядел так, как будто его перенесли сюда из Англии. После двадцати семи лет жизни в Аргентине пятичасовой чай оставался для Пэйнов священным ритуалом, и ровно в четыре накрывался стол с обязательными горячими булочками на кружевных салфеточках, шариками масла, английским мармеладом и чайным печеньем.

Однажды утром во время завтрака Ивэн Томас, старший работник, аргентинец из Уэльса, спросил, не хочу ли я посмотреть стрижку овец. Пока Элен ходила в гости с миссис Пэйи, мы с Ивэном отправились в корраль, где он выбрал мне коня — крупное животное с орлиным носом, по кличке Пикассо. До этого мое знакомство с лошадьми не шло дальше каруселей, и я с опаской поглядывал на черного зверя, но Ивэн заявил, что это самая покладистая лошадь на estancia и что Анжела, хорошенькая восемнадцатилетняя дочь Пэйнов, еще ребенком училась ездить на нем верхом. Успокоенный, я взобрался в седло.

Сидеть в высоком овчинном седле было очень мягко, и, пока Пикассо шел шагом, я не знал забот. Но когда он пустился рысью, меня начало подбрасывать вверх и вниз, как чертика в коробочке. Ивэн уверял, что до стригального загона рукой подать, я же выяснил, что расстояние — штука очень относительная: надо было проехать целых пять миль, но ведь он мыслил масштабами Патагонии. Лелеке занимал площадь четыреста тысяч акров, так что только для того, чтобы объехать его границы, нужно было целый месяц.

Пикассо обладал каким–то извращенным чувством юмора — он все время оглядывался и злобно косил на меня глазом, а порой пытался вообще стряхнуть, для чего терся о бока лошади Ивэна. Но особенно привлекали его заборы, он просто обожал скрестись о них боками. Конь прекрасно понимал мою беспомощность и злорадно пользовался этим, а я медленно, но верно обретал уверенность и даже умудрился не свалиться, когда скакал галопом. Беда только в том, что я вовсе не хотел скакать. Идея принадлежала Пикассо.

Когда мы подъехали к стригальному загону, овец уже пригнали из корраля и люди трудились вовсю, освобождая их от руна. Овцы входили в одни ворота, закутанные в свою шерсть, как студенты 1920 года в енотовые шубы. В ворота на противоположном конце они выбегали голые, розовые и растерянные.

Перед самым обедом мы отправились обратно в дом служащих. Я уверенно схватился за гриву на шее Пикассо и закинул ногу на его широкую спину, как это проделал на моих глазах Ивэн. Пикассо тихонько заржал. Я не знал, что эти лошади приучены скакать в корраль галопом, чтобы получить там свою порцию овса, и что Пикассо был существом педантичным. Мало этого, он еще напоминал тех шоферов, которые не выносят, чтобы кто–нибудь их обогнал в воскресенье. И мы понеслись как пуля. Любой кавалерийский конь умер бы со стыда, глядя на нас. Участники конных соревнований в Голливудском парке не поверили бы своим глазам. Дрожи за свои лавры, Эдди Аркаро! Но мы с Пикассо никак не могли согласовать свои действия. Когда он подпрыгивал вверх, я падал вниз, и наше соприкосновение было очень болезненным. Ивэн уверял, что я все время находился в воздухе, но я оспариваю это утверждение. И у меня есть доказательства, что я провел в седле достаточное количество времени, — два кровавых пузыря на корме, каждый величиной с доллар.

Через три дня я достаточно оправился, чтобы рискнуть снова поехать в стригальный загон, — на этот раз чтобы принять участие в утреннем asado пастухов. Вокруг костра, который уже превратился в мерцающие уголья, в землю было воткнуто десять железных столбов в форме вигвама. На каждом столбе висел целый бараний бок, зажаренный до золотистого цвета и истекавший соком, который трещал, капая в огонь. Повар, похожий на яйцо в своих мешковатых bombachas, напоминавших кисейные шаровары гаремных девушек, только не прозрачные, поливал мясо соусом из вина с чесноком. Дразнящий аромат с каждой минутой все больше возбуждал аппетит, и не только у меня одного. Люди подъезжали, привязывали лошадей: к ближайшему столбу и усаживались вокруг костра прямо на землю. На большинстве из них были сапоги гармошкой, bombachas и береты — единственный головной убор, который выдерживал патагонский ветер. К тому времени, когда баранина изжарилась, вокруг сидело уже, наверное, человек тридцать. Откуда–то из недр их широких поясов появились длинные ножи, и каждый отрезал себе большой кусок мяса. Ухватив конец зубами, они сильными ударами с опасностью для собственного носа отсекали кусочки. Через несколько минут вертела уже стояли пустые, и, попробовав это жаркое, я понял, почему в Аргентине на каждого жителя уходит в среднем по четыре фунта мяса в день.

Мы все время ждали, что наконец–то придут запасные части, но каждый день автобус проезжал, не оставляя нам никакой посылки. А потом наступило рождество. И даже патагонским летом подножие Анд к западу от Лелеке покрылось пеленой свежевыпавшего снега. В сочельник мы вместе с остальными служащими обвязали шеи белыми носовыми платками и торжественным маршем направились в кухню, где, прежде чем сесть за приготовленный праздничный стол, выпили яблочного шампанского за здоровье поварихи. Это был веселый праздник с аргентинскими empanadas (Пирожки с мясом (испан.)), английским плюм–пудингом и двумя огромными нежными фаршированными индейками. Но за нашей веселостью скрывалась легкая тоска по родине, когда мы вспоминали о прошлом рождестве у нашего камина в Калифорнии.

Понемногу мы с Пикассо нашли общий язык. Дина резвилась с двумя ягнятами, а порой, уступая силе, вынуждена была отдавать часть своего времени ручному ибису, Вечерами, сидя в уютной гостиной, мы листали номера «Панча», и «Блэквуд могэзина» или просто сидели, при* хлебывая mate. Никто толком не знает, какими свойствами обладает mate — успокаивает или тонизирует. Единства мнений тут нет, но несомненно одно: это отличный способ проводить время, обычай, полный дружелюбия и покоя, нечто напоминающее курение «трубки мира».

Наступил Новый год — ровно год, с тех пор как мы покинули Калифорнию. Запасных частей все еще не было, по зато была еще одна индейка, опять яблочное шампанское и песни на испанском языке. И тут, точно запоздалый рождественский подарок, прибыли наконец и запасные части. Они были сделаны в Буэнос—Айресе и выглядели отлично, но, когда я проверил их напильником на твердость, сердце у меня упало. Однако выбора не было — я приступил к ремонту в расчете, что они выдержат хотя бы до конца путешествия. Так почти через три недели после приезда мы попрощались с нашими друзьями с тополиного оазиса среди патагонской пустыни.

Перед нами расстилался беспредельный волнистый степной океан под названием Патагония, покрытый скудным, всего несколько дюймов высоты, кустарником, посеченным кинжальными ударами ветра. Порой попадались вдруг разросшиеся кусты, словно природа, раскаиваясь в собственной жестокости, создала крошечное убежище для овец, сбившихся в кучу с подветренной стороны. Но это же убежище — смертельная ловушка для многих животных, схваченных в капкан острыми ветками. Их побелевшие кости мрачно стоят торчком, напоминая скелеты в день всех святых 1 ноября. На редких озерах, разбросанных по степи, огненнокрылые фламинго окрашивают небо в цвета неуместно раннего заката; зуйки и ибисы с острыми, как шпага, клювами и оранжевыми шеями легко парят по ветру. «Черепаха» напевает свою ровную песню, лишь норой вздрагивая, когда внезапный порыв ветра замедляет ее ход или гравий, вылетающий из–под колес, обгоняет нас и барабанит по крыше. Встреча с другой машиной здесь такое же событие, как встреча с кораблем в открытом море; и даже одинокий гаучо на горизонте кажется странно неуместным в этих краях, словно не предназначенных для живых существ.

Четыре дня мы неуклонно идем на юг. Дождь, который столько недель то начинался, то переставал, льет непрерывно, по грунтовой дороге бегут потоки воды. Гуанако, эти дальние родичи лам, с любопытством смотрят на нас, но стоит «Черепахе» почему–либо изменить скорость, как они стремглав кидаются прочь широкими прыжками, как антилопы. Облезлые коричневые страусы неуклюже пробираются сквозь кусты или на открытых местах, хлопая крыльями, бегут мимо нас неровным аллюром.

К середине четвертого дня подъезжаем к развилке дорог; направо, прижимаясь к подножию Анд, идет прямой и самый пустынный путь к Магелланову проливу. На указателе, повернутом влево, в сторону берега, отмечены самые крупные города Южной Патагонии, правда, до них еще много сотен миль. Несколько минут мы стоим в нерешительности. Джип шел отлично. Мы собирались ехать кратчайшим путем, но, сами не зная почему, повернули налево. Через три дня, неделю спустя после выезда из Лелеке, одолев восемьсот миль к югу, на окраине единственной улицы маленького городка снова вышла из строя раздаточная коробка.

Пьедрабуэна похож на молчаливую, но полную движения реку, которая протекает рядом. Под визгливый скрежет раздаточной коробки мы с трудом проковыляли по грязным улочкам к гаражу фирмы «Шевроле». Хозяин, механик, сочувственно очистил «Черепахе» место среди машин модели «Т» и ветхих грузовиков и предложил нам для ремонта все, чем он сам располагал.

В трех кварталах от мастерской на противоположном конце города мы вошли в одноэтажное здание под вывеской «Отель». Вестибюль являл собой пустынный салон с баром из красного дерева в стиле рококо, с большим зеркалом, цвет которого перекликался с зеленоватой бледностью стен. Обойдя стороной открытый люк погреба, мы вслед за хозяином прошли в тускло освещенный холл.

— Можете занять лучшую комнату, — сказал он.

С потолка капало прямо на середину кровати. В сырой комнате пахло плесенью и ветхостью; высокие узкие окна лишь слегка рассеивали сходство с подземной темницей. Привычно обследуя новое место, Дина сразу же сквозь линолеум попала ногой в дыру, которую он закрывал. В часы, отведенные для обеда, мы грызли жесткую баранину в столовой, которая покосилась, точно аттракцион «вращающаяся комната». Дедовские часы не тикали; канарейка в клетке молчала, и мы ели под аккомпанемент кухонного шума и беспрестанной капели в ведра, расставленные в стратегически важных пунктах комнаты. Короче говоря, отель никак не способствовал тому, чтобы наша тоска рассеялась.

Мы были рады выбраться из этого унылого места и, вернувшись в гараж, стали разбирать машину. Каждый раз, когда я отвертывал крышку коробки, и каждый раз, когда инструмент падал в густую черную смазку, наполнявшую картер, я вспоминал, как проделывал все это в Лелеке и до того в Лос—Андесе. На душе у меня было отвратительно, но я уже так напрактиковался, что работа двигалась куда быстрее, чем прежде. К вечеру я вынул раздаточную коробку. Еще несколько минут — и я обнаружил поломку, но потом целый час, вынимал обломки того, что некогда было двумя подшипниками, валом и упорной шайбой, — это были те самые части, которые я заменил в Лелеке.

Я спросил сеньора Карденаса, механика–философа, где можно найти эти детали.

— Muy dificil (Очень трудно (испан.)). — И он развел руками. — Может быть, в Рио—Гальегосе, если и там нет, то в Пунта—Аренасе, на чилийской стороне.

На следующее утро, в то время как Элен и Дина бездельничали на кухне — это было единственное теплое место во всем отеле, — я уже стоял под дождем, дожидаясь автобуса на Санта—Крус, откуда самолет должен был доставить меня за двести километров к югу, в Рио—Гальегос. Когда я сказал Элен, чтобы она не ждала меня раньше чем через неделю, она ответила мне жалобной улыбкой: какая страшная доля — провести неделю в Пьедрабуэне!

Импровизированные сиденья древнего грузовика были уже все заняты, но я уговорил какую–то мамашу отдать мне ее ребенка на те два часа, пока мы будем двадцать пять километров тащиться по грязи до Санта—Круса.

Санта—Крус мог похвастаться хотя бы одной новой постройкой: это было внушительное, обшитое деревом здание почты, сооруженное в правление Нерона. Оно занимало целый квартал и отлично послужило бы городу и в двадцать раз большему. Первая же улица представляла собой сплошную трясину, как, впрочем, и все остальные улицы городка, и водителям редких здесь легковых и грузовых машин нужно было знать дорогу так же хорошо, как лоцману бухту, иначе им грозила опасность провалиться в одну из бесчисленных ям.

Аэропорт находился в трех милях от города. В машине с той стороны, где сидел я, не было стеклоочистителя, и я почти ничего не видел; когда мы мчались по отвратительной дороге, нас кидало из стороны в сторону. На травянистом лугу, который служит тут летным полем, пришлось сидеть еще целых два часа.

Вместе со мной самолета ждала мохнатая овца; она коротала время, почесывая уши о ближайший телеграфный столб. Никто еще не заметил приближающегося самолета, а овца уже подняла голову и уставилась на далекое пятнышко в небе к северу от нас. Как только самолет приземлился, овца первая полезла по трапу, хотя его еще не успели как следует установить: она спешила получить от экипажа привычное угощение. После этого в самолет могли сесть и пассажиры.

Не прошло и часа, как я был уже в Рио—Гальегосе — городке с чистенькими мощеными улицами и благоустроенными отелями. Но я чувствовал себя виноватым перед Элен, оставшейся в Пьедрабуэне в мрачном отеле под сырыми одеялами, и наутро, едва открылись магазины, принялся за поиски. Я уже давно убедился, что никогда не нужно спрашивать, нет ли запасных частей для джипа–амфибии, ибо ответ следовал один и тот же: «No hay». Вместо этого я торжественно выкладывал на прилавок сломанные детали и спрашивал, нет ли у них чего–нибудь хоть отдаленно похожего. В первом магазине ответ был все тот же: «No hay». Но уже во втором произошло чудо: у них нашлись подшипники! Потом я безуспешно обошел все магазины в городе, пытаясь найти вал и упорные шайбы, и уже входил в здание аэропорта, чтобы купить билет до Пунта—Аренаса, когда ко мне подбежал мужчина.

Я просто не мог поверить своим ушам! В одном самолете со мной прибыла для меня посылка. Правда, запасные части были не совсем такие, какие мне нужны, но я надеялся, что при помощи сеньора Карденаса, большого искусника в таких делах, мне удастся их как–то приспособить. И кроме того, если снова повезет, мне, может быть, посчастливится улететь назад в Санта—Крус тем же самолетом.

Когда мы взлетели, все еще шел дождь, и казалось, что самолет поднимается все выше и выше. На самом деле он вовсе не поднимался. Все время полета мы летели так низко над морем, что ясно видели белую пену на гребнях волн, и так низко над землей, что овцы в лугах разбегались, а зайцы опрометью кидались к своим норкам. Самолет качало и кидало на ветру и дожде, и добрая половина пассажиров частенько прибегала к своим бумажным мешочкам. Потом второй пилот объяснил, почему мы летим так низко: па этой высоте ветер дует со скоростью всего семьдесят миль в час. Наконец — я уже не мог дождаться этой минуты — вдали показался Санта—Крус. Посадка была отличная до того мгновения, когда в ход пошли тормоза. Тут самолет круто повернул, промчался двести ярдов в обратную сторону и, прорвав на пути колючую проволоку, резко остановился. Овца немного смутилась, но вовремя опомнилась и все–таки первая поднялась по трапу мне навстречу, когда я с облегчением выбирался из самолета, сжимая в руке сверток с драгоценными шайбами и прочим. Цель была достигнута.

Следующие два дня мы с утра до ночи пилили, строгали и резали, пытаясь подогнать запасные части. Упорную шайбу сделали толще при помощи обрезков консервной банки, а вал сделали тоньше, пустив в дело наждачный порошок и пролив немало поту. В рекордно короткий срок — всего неделю — благодаря сеньору Карденасу и нашему обычному везению «Черепаха» была готова к своим последним двум переходам: двести пятьдесят миль до пролива, а потом еще триста тридцать пять миль до Ушуаи.

Мы с Элен стояли на усыпанном мелкой галькой берегу в самом узком месте Магелланова пролива, и вокруг колес «Черепахи» плескалась зеленая вода. Три мили отделяли нас от Огненной Земли, и, вглядываясь в даль, мы смутно различали противоположный берег, по которому к югу тянулась дорога нефтеочистительного завода, а над ней светились фонари, где горел природный газ; это была поистине страна огня. Нам по–прежнему необычайно везло: в первый раз с тех пор, как мы добрались до Патагонии, было безветренно, ярко светило ласковое солнце, а бурный пролив казался совсем небурным.

И все же мы колебались. В любую минуту без всякого предупреждения налетит ветер и мгновенно превратит спокойные воды в нечто невообразимое. Даже сейчас в нескольких сотнях ярдов от берега виднелись характерные мелкие водовороты, по которым можно было различить, где начиналось бурное течение. Судя по карте, течение было не менее шести узлов в чае — наш предел, большего нашей «Черепахе» не выдержать, да и то если не откажет мотор. В противном случае нас просто понесет вниз по течению, где по обоим берегам высятся грозные утесы.

Что же, все это мы знали и раньше и шли на это. Но мы колебались еще по одной причине: нам сказали в Рио—Гальегосе, что триста тридцать пять миль хорошей дороги существуют только в рекламной похвальбе Перона, а на самом деле двадцать пять миль этой дороги можно одолеть разве что верхом на лошади и ни одной машине еще не удалось добраться до Ушуаи, перевалив через Южные Анды. А раз нам все равно не добраться до цели, то стоит ли рисковать и пытаться пересечь пролив? Да, стоит, единодушно решили мы. Никогда себе не простим, если не сделаем всего, что в наших силах.

Мы повернули «Черепаху» вверх по течению и несколько сот ярдов шли по спокойной воде вдоль берега. Потом, заметив на противоположной стороне клочок отлогого берега, развернулись под углом сорок пять градусов к течению. Мы решили так держать, пока не достигнем середины пролива, а там уже повернуть и использовать течение, чтобы быстрее добраться до берега.

Зарываясь носом в воронки, джип медленно продвигался вперед. Когда мы вошли в быстрину, его стало бросать из стороны в сторону. Не спуская глаз с того места, где мы собирались причалить, я изо всех сил старался выдержать курс. Через несколько минут резкий удар потряс «Черепаху». Это не могло быть мелью: под нами было сорок саженей воды. Удар за ударом сотрясал «Черепаху», и наконец из–под нее вынырнула целая стая дельфинов, которые, точно по команде, выгибали спину в нескольких футах от носа джипа. Дина, стоявшая наверху, вертела головой, точно болельщик на теннисном соревновании, а восьмифутовые дельфины прыгали и резвились вокруг джипа, с храпом извергая в воздух фонтаны воды. Мы так увлеклись созерцанием этих черно–белых водяных клоунов, что и не заметили, как нас понесло. Мы все еще держались носом к берегу, на который и раньше держали курс, но двигались против течения, вместо того чтобы пересечь его под углом сорок пять градусов. И что еще хуже, мы оказались почти против скал, гораздо ниже того места, где нам следовало выйти на берег. Я старался не показать Элен своей тревоги. Течение, должно быть, гораздо сильнее шести узлов в час, думал я. Надо как можно быстрее перебраться на другую сторону: может быть, там, у берега, вода станет спокойнее. Я отпустил руль и с силой нажал на акселератор, направив «Черепаху» прямо поперек течения.

Скалы Огненной Земли постепенно надвигались на нас. Мне показалось, что сопротивление воды ослабевает. Футах в двадцати от коричневых, поросших мхом громад я изменил курс и повернул вверх по течению. Ничего не произошло. Джип стоял на одном месте, и, хоть мне ужасно не хотелось подстегивать «Черепаху», я снова изо всех сил нажал на акселератор. Джип весь содрогнулся и очень медленно, вначале почти незаметно пополз вдоль берега. Я подвел его еще ближе, вот уже правые колеса почти касаются круглого подножия утеса. Теперь ясно было видно, что «Черепаха» движется.

Мучительно медленно, словно из последних сил, проползла она несколько миль до конца гряды утесов. В более спокойной воде у берега я сбавлял газ, но всюду, где камни хоть немного выдавались, обойти их можно было только на полных оборотах. Целых три нескончаемых часа длилась наша переправа через пролив, и наконец мы кое–как до–пыхтели вверх по течению до берега, спугнув при этом целые стаи каких–то красноклювых птиц, которые с отчаянными криками поднялись в воздух, а откуда–то сверху в нас всматривались два гуанако.

Повыше, на сухом месте, торчал потрепанный волнами десантный бот времен второй мировой войны, принадлежащий теперь нефтяной компании. Возле него стояли несколько человек. Лица у них были озадаченные, особенно один изумленно таращил на нас глаза.

— Как это вам пришло в голову пересечь пролив на такой штуке? — спросил он. — Вы что, не знаете? Тут течение десять узлов.

Я поперхнулся.

— Десять узлов? Я думал, шесть.

— Вообще–то шесть, но там, где прошли вы, в узком месте, все десять. А куда вы, собственно, направляетесь?

Все еще потрясенный, я еле выговорил: «В Ушуаю» — и потом объяснил, откуда мы взялись. Его лицо смягчилось.

— Вы люди решительные, как я погляжу. Очень жаль, но дорога еще не готова. Там работают дорожники. Что ж, поезжайте дальше, пока сможете, а потом возвращайтесь сюда. Мы переправим вас обратно на барже.

На нефтеочистительном заводе нам охотно помогли: в их мастерской мы привели джип в порядок и двинулись дальше на юг по таким же холмистым бесплодным равнинам, как в Патагонии.

Огненная Земля, разделенная пополам аргентино–чилийской границей, славится своими крупнейшими овцеводческими фермами во всем западном полушарии. Недавно здесь прошли сильнейшие ливни — таких не было в этих местах уже шестьдесят лет, — и теперь изгороди были увешаны трупами сотен овец, которые утонули в залитых водой низинах.

Для того чтобы добраться до Магелланова пролива, на континенте нам пришлось вначале проехать в Чили, но, когда мы оказались уже на острове, нужно было вновь въехать в Аргентину: через нее лежал путь дальше на юг. По давней традиции сообщение между этими двумя странами отвратительное. Собственно, то, по чему мы ехали, нельзя было даже назвать дорогой. У самой чилийской таможни топкая тропинка превратилась в две заросшие травой колеи, а потом вообще затерялась среди влажных лугов. Мы развернулись и поехали обратно в полной уверенности, что выбрали не ту дорогу. Но, увы! Это и было шоссе, соединявшее Чили и Аргентину на Огненной Земле. Так и езжайте прямо через луг, сказали нам. Мы поехали и тут же застряли в болоте. Правда, спустя несколько минут некий многоопытный джип пробрался через трясину и выволок нас на твердую землю. Мы поблагодарили водителя, но он сказал, что это его работа.

— Тут все застревают, — пояснил он. — Ничего, дальше пойдет легче. Вот только мост на аргентинской стороне… его недавно смыло ливнем.

Мы с Элен переглянулись. Видно, наши злоключения еще не кончились. Мы спросили про этот мост в первом же полицейском участке, где в пятый раз проходили аргентинский таможенный досмотр. Да, мост снесло, и его еще месяц не будут восстанавливать, сказали нам. А как насчет дорог на том берегу? До самой Рио—Гранде дорога хорошая, и оттуда, до озера Фаньяно, семьдесят миль — тоже. Но за озером дорога плохая, а на переходе через Анды все еще двенадцать миль надо одолевать по тропке, годной только для лошадей. Мы воспрянули духом: двенадцать миль бездорожья все же лучше, чем двадцать пять!

Пока не увидели своими глазами реку, через которую теперь не было моста, мы как–то не очень волновались. Но оказалось, что это вовсе и не река. Это была болотистая низина, затопленная ливнями. Дорога шла по насыпи, и на ее середине, там, где рухнул бетонный мост, был провал. По одну сторону насыпи на полмили тянулась заполненная водой канава с виду как раз такой глубины, что «Черепаха» вполне могла по ней плыть. Под завистливыми взглядами водителя грузовика, безнадежно застрявшего по другую сторону моста, мы сползли с насыпи в эту канаву.

Колеса бешено били по воде, гребной винт отчаянно вертелся, и «Черепаха» кое–как тащилась, но ярдов за пятьдесят до того места, где можно было вновь выбраться на дорогу, ей пришлось остановиться. Здесь было слишком мелко для того, чтобы плыть, и слишком глубоко для того, чтобы колеса могли коснуться мягкого дна канавы. Я уже выбирал кол в заборе, чтобы с его помощью сдвинуть машину, когда водитель грузовика сообразил, как сделать это гораздо проще. Он бросил нам конец каната, привязал другой его конец к грузовику и вытащил нас из канавы, как рыбу на удочке.

На полпути через Огненную Землю, в Рио—Гранде, мы услыхали отличную новость: лошадиной тропы осталось уже всего восемь миль, остальная дорога расширена.

Окрыленные, мы поспешили дальше на юг. Неподалеку от Рио—Гранде местность изменилась. Холмы на равнине стали круче, долины — глубже, кустарник — выше, кое–где начали проглядывать голые скалы. Потом кустарник заменили небольшие деревья, долины превратились в узкие ущелья, по дну которых бежали речки. И наконец, взобравшись на вершину холма, мы увидели белую горную цепь, протянувшуюся с востока на запад, — величественные Анды. По другую сторону этого хребта лежала Ушуая.

«Черепаха» подпрыгивала по бревенчатому настилу, огибавшему озеро Фаньяно, вытянутому на шестьдесят миль по северному склону гор, точно водяной палец, и с трудом пробиралась через скользкие болотистые ямы, которые попадались все чаще. Под проливным дождем мы начали подниматься в горы. Деревья здесь были гораздо крупнее, иные сто футов высотой я три фута в поперечнике. Тут была первозданная глушь, только полоса дороги прорезала ее, да там, где прошли бульдозеры, остались лишь смятый кустарник и поваленные деревья. И зеленые птицы, похожие на попугаев, которые порхали в густом ельнике, казались здесь удивительно неуместными.

Уже почти смеркалось, когда мы добрались до последнего лагеря строителей дороги, на северной стороне хребта. Из бревенчатого домика вышли несколько человек. Попыхивая трубками, они молча обошли джип со всех сторон. Я спросил их о дороге, и они невозмутимо ответили:

— Дальше проезда нет.

Но впереди сквозь деревья еще виднелась дорога, и мы решили ехать дальше, пока она не кончится.

Когда мы отъезжали, рабочие закричали нам вслед:

— Вам ни за что не одолеть первого же подъема! Первый подъем ждал нас в миле от лагеря. Извиваясь крутой спиралью, он вел, казалось, прямо вверх. Мы оставили «Черепаху» у его подножия и пешком отправились на разведку. Дождь не унимался; наши резиновые сапоги скользили по твердой, скользкой, как лед, глине. До вершины холма было две мили, но круче всего оказалась нервая четверть мили. Конечно, подъем будет трудным и рискованным, но если держаться поближе к осыпи, то, пожалуй, мы его одолеем.

Включив самую малую скорость и передний мост, я медленно тронул «Черепаху» с места; Элен и Дина шли рядом. Держа колеса на грани вращения для максимальной тяги, я осторожно нажимал на акселератор, и джип двигался вперед. Быстро темнело, и я нетерпеливо прибавил газ. Колеса забуксовали, джип остановился, заскользил назад и разом утратил все, что успел пройти. Элен приготовилась подложить под колеса камень, и я снова тронул «Черепаху». Легонько нажимая на акселератор, я напряженно вел машину, и она страшно медленно карабкалась вверх. Наконец самый крутой подъем остался позади, и я мысленно поздравил себя с отличным овладением секретами вождения, но, обернувшись, увидел Элен, которая, едва держась на ногах, задыхаясь, вышла из–за джипа. Оказывается, она все время подталкивала машину сзади.

На вершине мы в темноте расположились лагерем. Воющий ветер из Антарктики нес с собой тучи снега, и вскоре нос джипа совсем исчез под снежным покровом. Пришлось почти всю ночь не выключать мотора, иначе он бы замерз. К утру метель немного утихла, по серое небо по–прежнему низко нависало над нами. Элен наводила в «Черепахе» порядок, а я пошел дальше, туда, где работали дорожники. Десятник сказал мне, что от восьми миль конной тропы осталось уже только три. Можете представить себе мою радость, когда выяснилось, что всего два дня назад их джип с успехом по ней прошел!

— Правда, — добавил он, — после этого целый день лил дождь как из ведра, а нынче ночью валил снег.

Добрый час я изучал дорогу и пытался трезво взвесить все возможности. Пройдем или нет? Местами ширина троны, спускавшейся в долину, едва достигала шести футов и вся она была усыпана обломками взорванных скал. Всего в двадцати пяти милях за этим трехмильным барьером лежала Ушуая. Я попросил у дорожников разрешения попробовать.

К моему удивлению, десятник пришел в восторг.

— Разрешения? — повторил он. — Да если вы хотите рискнуть — пожалуйста! И мы вам поможем. Нам самим не терпится поглядеть — это же в первый раз туристы проедут в Ушуаю машиной!

Я вернулся к Элен, и мы начали самый трудный наш наземный переход в этом путешествии.

После первой же полумили всем двенадцати дорожникам пришлось усиленно помогать нам. Они подкладывали бревна, засыпали ямы и подталкивали «Черепаху», пока мы с помощью лебедки пробирались по жидкой грязи в фут глубинок В одном каменистом месте колеса съехали по скользким камням, нос джипа задрался торчком в небо, и машниа с грохотом скатилась на огромный валун и закачалась на нем. Колеса беспомощно вертелись в воздухе, пока наши помощники не столкнули машину с камня. Я вылез из кабины взглянуть, сильно ли пострадал джип; оказалось, сломана рессора, разбито заднее стекло, а в корпусе огромная вмятина.

Тропа сползала к самому краю ущелья стофутовой глубины; мы надежно прикрепили трос лебедки к дереву и еле–еле двигались по короткому уклону. Один раз «Черепаха» вильнула в сторону, колеса скользнули вбок, и рабочие в тревоге закричали: «Pare, pare!» (Стой, стой! (испан.)) Но я не мог остановить машину — заднее правое колесо повисло над краем пропасти. Элен, шедшая позади, вскрикнула, а Дина отчаянным прыжком выскочила над моей головой в окно. Трос лебедки туго натянулся, все двенадцать рабочих принялись тащить джип и подкладывать под колеса бревна, и мы кое–как выкарабкались обратно на тропу.

Так оно и шло еще добрых два часа. Колеса то совсем тонули в жидкой грязи, то повисали над тряским бревенчатым мостиком; порой «Черепаха» задевала днищем острые камни. И наконец рабочие окружили джип.

— Que le vaya bien! — говорили они, широко улыбаясь. — Вот вы и прошли последнее опасное место.

Уж не помню, как мы проехали оставшиеся двадцать пять миль. Все еще не верилось, что самое страшное позади. Но вот перед нами раскинулась густая синева канала Бигл, усеянная белоснежными гребешками волн, и закрытая гавань, где стояло несколько небольших кораблей, а у подножия снежноглавых Анд замелькали красные железные крыши домов Ушуаи. К югу осталось лишь несколько разбросанных островков и Антарктика.

Конец пути

Не знаю, чего я ожидал от Ушуаи, но в одном был уверен: ее улицы покажутся нам вымощенными золотом. Правда, я не ожидал, что и сердца людей также окажутся золотыми. И хотя мы не сомневались, что и тут, как обычно, попадем на какой–нибудь праздник, мы никак не рассчитывали, что сами окажемся почетными гостями. Ушуая отмечала день святого дона Боско — покровителя спорта.

Происшествия начались в тот же день, 23 января 1956 года, когда мы впервые въехали на усыпанные галькой улицы самого южного города мира. С «Черепахой» поравнялся большой автомобиль, и из его окна высунулся щеголь в белых перчатках — аргентинский морской офицер. На превосходном английском языке он спросил, откуда мы приехали, и пригласил завтра с ним отобедать. Капитан Лопес де Бертодаио оказался комендантом морской базы, ради которой, собственно, и существовала Ушуая.

В тот же день мы отправились с визитом в штаб дорожного строительства, чтобы поблагодарить начальника: ведь если бы не помощь его рабочих, нам бы сюда не добраться. Нам тут же предложили остаться у них, вместо того чтобы ехать в единственный в городе отель под названием «El gran Parke» или, скорее, «Los Tres Mentiras», что означает «Тройная ложь», ибо он вовсе не большой, ничуть не похож на парк и вообще не имеет права называться отелем.

Сомнительной достопримечательностью Ушуаи можно считать исправительную колонию; ее только недавно вновь открыли, чтобы разместить там наиболее важных членов бывшего правительства Нерона. Один из этих джентльменов стяжал себе столь дурную славу, что его даже удостоил визитом некий американский журналист. Кстати, проезжая через Рио—Гальегос, журналист этот слыхал, что два сумасшедших американца пытались пересечь Магелланов пролив и утонули. Он был очень разочарован, когда узнал, что мы живы и здоровы.

— Было бы гораздо интереснее, если бы вы и вправду утонули, — заметил он.

На другой день мы обедали у коменданта морской базы, и тут нас подстерегала еще одна неожиданность.

— Мы хотели бы пригласить вас на прогулку в Буэнос—Айрес в качестве гостей морского флота Аргентины. Корабль придет на этой неделе.

Мы просто онемели от такого предложения и только восторженно закивали головами.

В разговоре со мной капитан Лопес де Бертодано шутливо назвал меня капитаном.

— Знаете, — сказал он, — мне приходилось плавать на всякой посудине, что держится на воде, а вот на борт джипа–амфибии я еще никогда не ступал.

— В таком случае, сэр, — воскликнул я, — как капитан моторного судна «Черепаха» приглашаю вас совершить на моем судне прогулку вокруг гавани, только сперва я залатаю на ней все дыры.

— Отлично, — улыбнулся комендант. — Давайте встретим наш корабль «Les Eclaireurs», когда он будет входить в порт.

В конце недели на горизонте появился «Les Eclaireurs», и мы заехали за комендантом. «Черепаха» затрубила, корабль дал приветственный сигнал, и мы пыхтя направились ему навстречу. Дул сильный ветер, и комендант с беспокойством спросил, уверен ли я, что «Черепаха» сможет выйти в море. Я заверил его, что после недавних наших испытаний гавань Ушуаи для «Черепахи» просто тихий пруд. В ответ комендант с улыбкой намекнул, что при всем его уважении к «Черепахе» он бы все же предпочел командовать обычными судами.

На следующий день — это было воскресенье и день дона Боско — мы устроили публичную демонстрацию мореходных способностей нашей «Черепахи» и сделали одиннадцать кругов по гавани, имея па борту чуть ли не всех ребятишек города. Правда, не обошлось без конфуза: к тому времени, когда мы взяли на борт последнюю группу ребят, кончился прилив, и мы сели на мель. Но тут половина населения города под командой веселого священника принялась нас вытаскивать, и все обошлось очень легко и просто.

Потом все дорожные рабочие явились на пристань провожать нас, все крепко нас обнимали, и это растрогало нас до слез.

В ту ночь мы лежали в своей каюте, корабль покачивался на волнах, и мы оба чувствовали себя до странности спокойно. Наконец–то мы достигли цели. Больше не нужно думать о том, что ждет нас в горах, в джунглях или в море. «Черепаха» надежно закреплена на палубе первого корабля, на котором ей довелось побывать. Впервые за все это время мы могли без страха ощущать мощь моря, и, однако, теперь, в темноте, когда мы прислушивались к его рокоту, перед нами вновь живо вставало все, что нам пришлось перенести на пути в Ушуаю: огромные бурупы Тихого океана, штормы и рифы Карибского моря и неодолимое течение Магелланова пролива. Наконец к утру мы уже вполне освоились со своей новой ролью пассажиров судна, а не его экипажа и впервые за все это время мы шли на север.

Карта Северной и Южной Америки

Корабль тоже оказался не совсем таким, как мы предполагали. На нем плыло сорок пассажиров. Нерон был генералом, а не адмиралом, и потому, когда дело дошло до ассигнований, морской флот пострадал: пришлось превратить его, по крайней мере частично, в торговый флот, чтобы хоть как–нибудь свести концы с концами. «Les Eclaireurs» — корабль новый, с первоклассными пассажирскими каютами, и в числе пассажиров было множество красоток из Буэнос—Айреса, отдыхающих от своих обычных занятий. При помощи офицеров корабля и двух десятков курсантов военно–морского училища, проходивших на корабле практику, мы с Элен мечтали научиться здесь тому, на что у нас никогда не хватало досуга во время наших путешествий, — танцевать мамбо, танго, румбу, самбо и даже, может быть, ча–ча–ча. Но какой танец оказался самым модным? На чем все помешались? На диксиленде!

Буэнос—Айрес, крупнейший после Нью—Йорка город в западном полушарии, оказался весьма деловой столицей.

Магазины не закрывались даже на жаркие часы сиесты. Город современный, весьма опрятный, но есть в нем что–то от прелести Старого Света — может быть, статуи, парки и крыши мансард… Мы были в приподнятом настроении — кутить так кутить! — и все трое отважно отправились в первоклассный отель. Когда мы вписывали свои имена в книгу приезжих, портье объявил нам, что Дииа может здесь остаться на полном пансионе. Вот это новость! Отель американского типа для собак! Вдоволь горячей воды, стопки чистых полотенец, нежнейшая музыка и мягчайшая постель… В восемь вечера появился Динин официант. Он вошел, ловко неся на одной руке серебряный поднос, нагруженный огромными жареными бифштексами, — столько я никогда не видел и в витрине мясной лавки; на нем были, как полагается, черные брюки и белая куртка, через другую руку перекинута накрахмаленная салфетка.

Больше недели понадобилось нам, чтобы покрыть девятьсот восемьдесят пять миль по асфальтированной дороге через всю Аргентину — от Буэнос—Айреса до чилийской границы. Мы ползли, как улитки, стараясь сохранить угасающие силы «Черепахи» для последнего подъема, этой последней дерзновенной попытки пройти через перевал к Чили без помощи железнодорожной платформы. И хорошо, что мы двигались так медленно. Между Мендосой и границей на шестерне второй передачи полетели зубья. Мы поехали дальше на первой скорости, взбираясь все выше и выше к Лас—Куэвас, что у самой границы. В семи милях и на две тысячи семьсот футов выше стоял Христос Анд. Мы ехали так медленно, что Дина шла рядом с машиной. Прошел час, второй — коробка работала, и через четыре часа мы подъехали к Христу буквально на одном лишь честном слове.

Под сенью распростертых рук статуи, у со подножия, мы мысленно возблагодарили всех людей, которые встретились нам на пути и без чьей дружеской поддержки мы никогда не смогли бы осуществить свою мечту.

Позади осталось полтора года странствий, более двадцати тысяч миль и девять лет усилий и лишений. Мы привыкли считать «Черепаху» своим домом, качающимся и плавающим домом, способным доставить нас туда, куда никакая другая машина или лодка никогда не могла бы дойти.

А Дина? Что ж, она по–прежнему избалована и благодушна и совсем не подозревает, что совершила некий сомнительный подвиг, еще увеличив путаницу, царящую в археологической науке. Быть может, когда–нибудь ученые найдут высоко в Андах ржавую металлическую пластинку. Они снимут ржавчину какими–нибудь химикалиями, отполируют пластинку и прочтут:

«Меня зовут Дина. Я живу в Анкоридже, на Аляске».

'Меня зовут Дина. Я живу в Анкоридже, на Аляске'

Карта Северной и Южной Америки

ЛЯ ТОРТУГА. От Аляски до Огненной Земли. Пер. с англ. М., «Мысль», 1965.

247 с. с илл.; 24 л. илл. (Путешествия. Приключения. Фантастика).

Редактор А. Д. Шапошников

Младший редактор Н. С. Шаповалова

Оформление художника Д. С. Мухина

Художественный редактор С. С. Верховский

Технический редактор Р. В. Москвина

Корректор Ч. А. Савельева

Сдано в набор 26 июля 1965 г. Подписано в печать 25 сентября 1965 г. Формат бумаги 84Хl08 1/32. Бумажных листов 3,875+0,43 (вкл.). Печатных листов 12,71+1,43 (вкл.) Учетно–издательских листов 14,49. Тираж 110000 экз. Цена 79 коп. Заказ № 2833. Св. темплан обществ. — полит, лит–ры 1965 г. № 872

Издательство «Мысль»

Москва, В-71, Ленинский проспект, 15.

Первая Образцовая типография имени А. А. Жданова Главполиграфпрома Государственного комитета Совета Министров СССР по печати. Москва, Ж-54, Валовая, 28.

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Конец пути

Карта Северной и Южной Америки Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg