«Синай и Палестина. Из путевых заметок 1865 года»

Синай и Палестина. Из путевых заметок 1865 года (fb2) - Синай и Палестина. Из путевых заметок 1865 года (Русский паломник) 1063K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дмитрий Дмитриевич Смышляев

Дмитрий Смышляев Синай и Палестина. Из путевых заметок 1865 года

© Н. Н. Лисовой, послесловие и комментарий, 2008

© Издательство «Индрик», 2008

* * *

Предисловие

В 1865 году я имел возможность посетить Синай и важнейшие места Палестины. Отрывки из моих путевых заметок были напечатаны в следующем году в «Записках для чтения», издававшихся при «Биржевых Ведомостях».

Неожиданно лестный отзыв В. Н. Хитрово о моих заметках, помещенный в изданном им недавно «Библиографическом указателе русских книг и статей о Святых местах Востока», внушил мне мысль издать отдельной книжкой мои заметки о Синае и Палестине в пользу бедствующих семейств павших в битвах с турками черногорцев.

Не имея других средств выразить сколько-нибудь существенно мое пламенное сочувствие доблестному и соплеменному нам народу, я буду счастлив, если вырученная от издаваемого труда сумма окажет временную помощь хотя нескольким осиротевшим семействам погибших в борьбе с исламом черногорских героев.

Д. С.

Синай От Каира до Синая. Синай

Из всех путешествий к Святым местам на Востоке поездка на Синай представляется самою трудною. Дорога идет через степь, где не только нет годной для питья воды, но даже, по большей части, ни малейшего признака растительности. Нужно запасаться водою, провизиею, палаткою для защиты от степного ночного холода; единственный способ переезда – на верблюде, животном в высшей степени неприятном и справедливо названном «кораблем пустыни», так как путешествие на нем подвергает морской болезни непривычных к нему людей.

Немало хлопот с приготовлением в такой путь. Со мною решился ехать тифлисский священник П. Ф. М-ч. Отправив вперед нанятых нами чрез посредство монахов Синайского подворья (Джувание) <в Каире> верблюдов с водою и тяжелою поклажею, мы выехали через три дня, 22 января нового стиля 1865 года, по железной дороге в Суэц. Железная дорога из Каира в Суэц существует с 1855 года; она чрезвычайно облегчила путешествие поклонникам на Синайскую гору, сократив путь на целых трое суток. Мы уже имели понятие о египетской железной дороге по переезду от Александрии до Каира. Сцены ожидали нас знакомые. В одном вагоне с нами сидели два грека, не имевшие билетов; кондуктор отбирал от них, вместо билетов, по пяти франков бахчиша. Греки без всякого стыда уверяли, что этот способ переезда по железной дороге в большом употреблении между европейцами, живущими постоянно в Египте и знакомыми с обычаями и злоупотреблениями страны; они уверяли, что было бы глупо покупать билет за шестнадцать франков, когда можно проехаться за пять. В вагонах курят трубки, наргиле, ставят жаровни и готовят на них кушанье, то есть жарят баранину. В Европе сочтут рассказ об этом, конечно, за выдумку. Выехавши из Каира в девять часов утра вместо назначенных восьми, мы прибыли в Суэц в два часа пополудни. Здесь существует превосходная гостиница Ост-индской компании, но в ней платят двадцать пять франков в день за пансион; для нас это было дорого и мы остановились в Hotel Victoria, где нам дали комнату, сквозь стены которой видно небо; но зато мы платили за пансион только десять франков и имели стол недурной.

Суэц стоит на берегу Суэцкого залива, в голой степи, без малейшего признака растительности и представляет, за исключением нескольких европейских зданий, отвратительно грязную груду развалин. Есть в нем два базара, на которых продают съестные припасы и разную дрянь; много кабаков, величаемых кофейнями, с громкими названиями: «Grand Café d’Europe», «Restaurant et Café des Etrangers» и т. д. При каждом из них продаются также и публичные женщины, вывезенные за негодностью с европейского материка. Опрятно одетые китайцы и индийцы, съезжающие с кораблей, стоящих в заливе, представляют приятный контраст с местным населением, которое здесь еще грязнее, чем в Каире. Вообще Суэц и вся местность, кругом лежащая, представляют самую печальную, мертвую картину.

Замечательно, что даже море во время отлива не оставляет на суше никаких водных растений и животных. В некоторых местах мы видели только лужи, вода которых окрашена в красноватый цвет, что знаменует присутствие в ней микроскопических насекомых, давших повод к названию самого моря Красным (Чермным). От нечего делать мы обходили весь город, который очень невелик; видели работы Лессепсова канала[1] и готовый к открытию канал пресной воды, проведенной из Нила. Были в православной арабской церкви, похожей на мусорный сарай и замечательной, кроме бедности и неопрятности, еще тем, что с нас взяли за впуск в нее бахчиш. Арабский священник говорит только на своем языке. Заходили мы также к русскому консульскому агенту, арабу, перекрестившему себя из Кушта в m-r Costin, чтобы спросить, можем ли мы положиться на арабов, с которыми отправлялись на Синай. Все, что можно еще сказать о Суэце, – это разве только то, что русские поклонники называют его Союзом.

24 января пришли наши верблюды, и мы в одиннадцать часов утра, запасшись свежеиспеченным хлебом и четырьмя жареными курицами, выступили в степь. Усевшись на верблюжьих горбах и закутавши головы и плечи в толстые пледы, мы начали мерно и непрерывно качаться, палимые солнечными лучами, которые и в эту пору года не любят здесь шутить. Бесконечная равнина впереди, без жизни, без растительности, с Суэцом и горою Атака позади, как нельзя более печальна и утомительна. В этой несчастной пустыне множество змей, как во времена похода израильтян, и кочуют племена бедуинов, с которыми встреча бывает иногда не менее опасна, как со змеями. Но зато какие воспоминания вызывает в вас эта пустыня! Какие образы проходят пред вами!

Авраам, Иаков, еврейский народ, идущий за Моисеем; потом Сезострис, Навуходоносор, Александр Македонский, Клеопатра, Геродот, младенец Иисус, Мария; наконец, римляне, пустынники, крестоносцы. С такими воспоминаниями не видишь, как бегут часы, и не чувствуешь трудностей пути. Было почти пять часов вечера, когда мы остановились на ночлег в голой степи. Не дойдя немного до Аюн-Муса, арабы разбили нам палатку и достали откуда-то хворосту для топлива, а мы принялись хлопотать об обеде. На первый раз мы сварили тапиоку с маслом, заели жареной курицей и запили бутылкой английского пива, взятого из гостиницы. Скоро наступила ночь, первая, проведенная нами в степи. Она показалась нам очень холодной.

На другой день, 25 января, сварив кофе и дождавшись, пока арабы не испекли под золою из верблюжьего навоза свою неизменную лепешку из кукурузы, мы снялись в семь часов утра. Чрез три четверти часа пути чрез пустыню мы дошли до Аюн-Муса, маленького оазиса, который русские поклонники называют «Моисеевыми садами». Здесь действительно раскинут сад из пальм, акаций и тамариндов, между которыми разбросано несколько арабских хижин. Под сенью этих деревьев путешественник, утомленный знойной степью, находит очаровательную свежесть и прохладу. Арабское название Аюн-Муса значит «Моисеевы ключи». Здесь, по древнему арабскому преданию и согласно с учеными разысканиями, израильтяне останавливались на короткое время по переходе чрез Чермное море; здесь они пели песнь Вечному, избавившему их от египетского ига. Песнь эта сложена Моисеем и представляет один из лучших памятников древней священной еврейской поэзии (Исх. 15, 1–19).

Жрецы Гелиополиса, считавшиеся, по свидетельству Геродота, ученейшими людьми своего времени, оставили о переходе израильтян чрез Чермное море сказание, в высшей степени замечательное своей близостью к библейскому рассказу. Оно сохранено Геродотом в следующем виде: «Моисей ударил жезлом своим море – и оно разделилось надвое и дало возможность израильтянам перейти его посуху; но египтяне, преследуя их по следам, вошли в море и перед ними блеснуло пламя – и море снова вошло в свое ложе, так что египтяне погибли все, кто от огня, кто от воды, а израильтяне спаслись от погибели».

Источники Аюн-Муса, орошающие всю эту местность и наделяющие ее растительностью, имеют воду солоноватую и для питья негодную. Отсюда глазам путешественника вся окружающая панорама представляется как на ладони. С одной стороны видны Суэцкий залив, гора Атака и город Суэц; по левую руку от пути к Синаю тянутся голые небольшие возвышенности, впереди – мертвая равнина. Во весь день видны были справа – море, слева – волнообразные холмы, впереди – бесконечная песчаная равнина, обильно усеянная аравийским сланцем, на котором, как на стекле, ярко горели солнечные лучи и болезненно били в глаза, несмотря на то, что мы были защищены темными очками и вуалями. Во весь день мы не встретили ни малейшего признака растительности. Устав от езды и зноя, мы остановились на ночлег в три часа тридцать минут в долине Сэдэр, сварили на спирту тапиоку с сахаром, заели жареной курицей и в тени палатки искали отдохновения. Ночь по-прежнему была очень холодная.

26 января мы тронулись в путь в семь часов утра. От уади (долины) Уардан равнина перерезывается песчаными и известковыми холмами; аравийский сланец блестит по всей степи; море видно только по временам. Несколько воронов и какие-то две птички пепельного цвета пронеслись над нашими головами; кроме того, на песке видны следы мелких птиц, зверьков, средней величины ящериц и змей. В четыре часа мы стали на ночлег в уади Хуара. Здесь есть источник горько-соленой воды, накопляющейся в углублении из известкового шпата. Это самая негодная для употребления вода на всем Синайском полуострове; ее не пьют даже верблюды. Неподалеку от источника растут куст пальмы, несколько чахлых тамариндов и колючее растение кхаркад (Peganum retusum). По мнению Буркхардта, это место есть библейская Мерра. Израильтяне не могли пить горькой воды источника и возроптали на Моисея. Моисей возопил к Господу – и Господь указал ему дерево, которое он бросил в воду источника, и вода стала годною для питья (Исх. 15, 23–25). Буркхардт полагает, что дерево это было кхаркад, ягоды которого будто бы имеют свойство исправлять горькую воду.

27 января, отправившись в путь в половине восьмого, мы вскоре вошли в уади Кхарандель. Здесь полагают упоминаемый в книге Исхода Элим, где израильтяне нашли двенадцать источников и семьдесят пальм. В настоящее время здесь находится несколько скудных природных артезианских колодцев; их можно заметить по влажности песка; в этом песке вырывают ямку, в которой и накопляется солоноватая вода, охотно употребляемая верблюдами. В глубине долины есть более пресный источник, водой которого арабы запасаются обыкновенно на дальнейший путь. Уади Кхарандель представляет самый большой оазис на всем пути от Каира до Синая; растительность тянется здесь версты на две. При входе в долину красиво раскидываются три пальмовые дерева и несколько таких же кустов; затем во всем оазисе видны только кудрявые кусты тарфы (tamarix mannifera) и расползается по земле около пальм уже известный нам кхаркад. Этими тремя видами и ограничивается флора оазиса.

В двух с половиной часах отсюда мы снова проехали через небольшой оазис уади Усэит, в котором видели несколько пальм и кусты тарфы; на почве – засохшие следы проливного дождя. В часе с четвертью отсюда начинается широкая и бесплодная уади Куэсиег. При входе в нее видна двойная вершина горы Сербат-эль-Джемели, которая по мере углубления в долину скрывается. Долина поворачивает мало-помалу на восток. Днем дул свежий ветерок. В четыре часа тридцать минут мы стали на ночлег в уади Хумр. От уади Кхарандель израильтяне поворотили к берегу моря и после остановки там двинулись вправо от нашего пути, в уади Мокатеб, знаменитую своими синайскими надписями, от которых она и получила свое название, значащее в переводе: «писаная долина». Это библейская Синайская пустыня.

28 января мы тронулись с места в семь часов тридцать минут. Здесь окружающая пустыня принимает все более неотрадный вид. Всюду горы, песок, угловатые камни и больше ничего. Появляется, впрочем, еще весьма колючий и деревянистый бурьян; верблюды с жадностью обрывают каждый куст, отчего переход замедляется. На песке видны следы змей огромных размеров (аспидов – vipères – которые преимущественно здесь водятся). В четыре часа тридцать минут мы прибыли в уади Эль-Насэб, где и остановились на ночлег.

29 января, снявшись в семь часов, мы чрез полчаса вошли в широкую и ровную долину Кхамили, обставленную с обеих сторон высокими отвесными гранитными утесами. Бурьян становится обильнее; является вид его с острыми, жесткими, в вершок[2], иглами, составляющий любимую пищу верблюдов. В уади Барак встречаются следы множества змей, скорпионов, тарантулов; видели также несколько птичек, которых макушка головы и гузка белые, остальное черное; при нашем приближении пробежал заяц и несколько куропаток взбежало на скалы. Две арабские женщины пасли небольшое стадо вислоухих и тощих коз. В этой же долине мы проехали мимо двух арабских кладбищ. Свежие могилы забросаны иглистыми ветвями сэйяля, в защиту, вероятно, от диких зверей; на старых воткнуты стоймя камни и на некоторых навиты пучки бурьяна. Кругом голые, обожженные солнцем утесы без малейшего признака растительности. На дне долины довольно бурьяна и колючих деревьев, дающих аравийскую камедь и называемых арабами сэйяль. По песку стелется какое-то мертво-бледное растение, производящее отвратительно горького вкуса плоды, видом похожие на большие яблоки бледного цвета. Их не едят даже верблюды. За полчаса от входа в долину Хэнэ, высоко в утесах, – ключ сносной воды. Почва в уади Кхамили ровная, твердопесчаная; в уади Барак путь поднимается в гору по угловатым камням и поэтому труден и неприятен. Невдалеке от вершины горы Лебау мы стали на ночлег в долине Хэнэ.

30 января солнце уже сильно палило, когда мы в половине восьмого снова отправились в путь и, перевалясь чрез вершину горы Лебау, спустились в долину того же названия, прошли через уади Барег, уади Акхадар и вступили в уади Эльшейх. При входе в последнюю исследователи библейской старины предполагают Рэфидим, где Моисей извлек воду из утеса ударом жезла. И теперь есть тут источник хорошей воды, вытекающий из скалы. Здесь большая часть арабов, нас провожавших, ушла в горы, к своим семьям. Мы остались с стариком шейхом и двумя мальчиками и, сделав трудный переход чрез горы, остановились в виду синайской группы в четыре часа тридцать минут. Недалеко кочевала семья шейха, который принес нам яиц и крошечного козленка. После ежедневной рисовой каши, тапиоки и дряблого картофеля мы были очень рады свежим припасам. Ночь была против ожидания теплее обыкновенного.

31 января мы прошли чрез долину Солаф, где уже чаще виднеются пасущиеся стада и кочующие бедуины, чаще встречаются источники пресной воды и зеленеющая почва. Здесь нам предстоял весьма трудный переход через узкое ущелье, над обрывами в пропасти и по грудам чрезвычайно угловатых камней, Накб-Гауа («путь ветров»), в глубине которого есть три источника, из которых один годный для питья. Отсюда впервые глазам путешественника представляется священная гора во всей ее дикой и величественной красоте. При выходе из ущелья начинается широкая долина Эр-Рагах, идущая покато до самого синайского монастыря. В этой долине стояли станом израильтяне во время пребывания Моисея на Синае. Здесь перед нашими удивленными взорами развернулась дивная панорама. Две цепи высоких вулканических гор тянутся параллельно на огромном пространстве, потом соединяются вместе, образуя род бесконечного амфитеатра. Между этими скалами – широкая зеленая равнина, которая, возвышаясь постепенно, проходит в самую глубь амфитеатра. На правой оконечности этой равнины, у самого подножья горы Джебель-Муса, стоит монастырь, подобно крепости.

В двенадцать часов тридцать минут пополудни мы подошли к самому монастырю. Нас заметили оттуда, как только мы показались вверху долины, которая постоянно спускается до самого монастырского ущелья, и при нашем приближении выкинули монастырский флаг с изображением агнца. Когда мы подъехали под стены, то на восточной стороне, вверху, открылось большое окно, защищенное деревянным навесом. В окне сидело несколько монахов, между которыми был эконом отец Геннадий – род интенданта монастыря по своим обязанностям и кругу действий. Собственно говоря, он первое лицо в монастыре, ибо на долю настоятеля оставлена исключительно духовная власть.

Отец Геннадий говорит бойко по-русски, но с акцентом, свойственным русским евреям, которых отец эконом напоминает тоже манерами и чертами лица. Вообще, на грека он не похож. К нам спустили железный крюк, на который мы привесили письмо, полученное нами от настоятеля греческого монастыря (Джуваниэ) в Каире, и его подняли кверху. Отец Геннадий прочитал его и ушел. Он заставил нас довольно долго дожидаться резолюции и наконец, не торопясь, спустился вниз и велел поднимать известным уже нам крюком вещи наши кверху. Несмотря на то, что в письме значился сан моего товарища, имевшего от патриарха Александрийского благословение на совершение богослужения в Синайском Екатерининском монастыре, о чем в письме также было прописано, отец Геннадий оказался человеком малоприветливым – он едва нам поклонился, а на мой вопрос: где он выучился так хорошо говорить по-русски, отвечал сухо: «Не знаю».

Это нас задело за живое, и я напомнил отцу Геннадию, что монастырь, в котором мы ищем приюта после долгого и утомительного пути, получает огромные пособия из России, и что, помимо этого, не имея иного пристанища и не рассчитывая на гостеприимство даровое, которым никто из русских в монастыре не пользуется, мы считали себя вправе ожидать более радушного приема от наших единоверцев. Я прибавил к этом у, что не верил рассказам русских поклонников, возвратившихся с Синая и встреченных мною в Каире, о весьма презрительном с ними обращении в монастыре, но теперь собственным опытом убедился, что жалобы поклонников были справедливы; а это побуждает меня заявить о подобной несправедливости в первом русском консульстве и огласить также по возвращении в Россию.

После такого протеста отец Геннадий внезапно переродился, начал суетиться и предлагать с своей стороны все зависящие от него услуги. Когда вещи наши все были подняты, он повел нас в монастырь чрез новые ворота, за которыми строится прекрасное здание гостиницы для европейских иноверцев. Затем мы прошли через калитку, устроенную в заложенных давно старинных, больших воротах, и через лабиринт узких улиц и закоулков – внутрь монастырских построек. Неизвестно, когда были замурованы старые ворота. Из рассказов давних путешественников видно только, что в 1598 и 1647 годах они были открыты: чрез них входили Гаран де Польшиц и Монконис; но в 1722 году глава францисканского ордена поднимался по веревке через окно, о котором выше была речь.

Ставши любезным, отец Геннадий отвел нам одну из лучших комнат, назначенных для приезжих. Пол из каменных плит, кровать с тюфяком, чистым бельем и теплым одеялом, кругом восточные диваны с подушками, покрытые ситцем, и ситцевые занавески у трех окон, из которых одно, рядом со входною дверью, выходит на галерею здания, а два другие в сад, к стороне Эр-Рагах; посредине круглый стол, покрытый белою скатертью, на котором поставлена лампада с деревянным маслом в большой рюмке. Некрашеные двери покрыты множеством надписей, оставленных путешественниками. Между ними красуется и «Росс – Петр Соловьев», а несколько ниже: «Петр Николаевич С-в, воспитанник С.-Петербургской духовной семинарии, пришедший поклониться Неопалимой Купине и отправляющийся через Петру и Хеврон в Иерусалим 1850 года» и «монах Иеффай, Киевопечерской лавры, 1848 года»; потом какие-то: «Анна», далее «Клеопатра Богуславская, 1849», а затем множество английских имен с прибавлениями: «New York», «Boston» и т. д. Есть и интересные отметки, которыми я в своем месте воспользуюсь.

Деревянная галерея гостиницы покрыта сплошь самыми подробными адресами русских поклонников. Крупный и развалистый шрифт этих адресов невольно бросается в глаза, напрашиваясь, так сказать, на прочтение. С галереи видна плоская крыша мечети, а влево возвышается ее минарет, увенчанный полумесяцем; тотчас же за крышей мечети видна верхняя часть главного фасада большой церкви монастыря; позади церкви, несколько вправо и выше ее – монашеские кельи, двери которых выходят на деревянную галерею, подобную галерее гостиницы; правее – архиерейский дом, а затем видны высокие стены, наподобие крепостных, полуразрушенные верхушки башен, кипарис с накренившимся на верхушке его деревянным крестом и, наконец, просто «крыши, насаженные одна на другую», как на миргородском доме Ивана Ивановича[3]. Помимо главных зданий, общая картина крыш, стен, полуразвалившихся галерей, идущих навстречу одна другой, соприкасающихся под всеми возможными углами и видимо избегающих параллельных линий и перпендикуляра, представляет действительно такие сочетания, какие трудно скоро сообразить и нелегко уловить даже опытному рисовальщику. Поэтому-то, вероятно, и архимандрит Порфирий, в числе рисунков к своему «Путешествию на Синай»[4] поместивший и вид монастыря с галереи гостиницы, привел множество подробностей к одному знаменателю, заменивши их попросту одной какой-нибудь фантастической крышей или стеною, что принужден был сделать и я при моей попытке набросать в альбоме вид монастыря.

По обе стороны монастыря как колоссальные кулисы встают гранитные отвесные скалы: влево – горы Св. Епистимии, вправо – Синая и Хорива; прямо на юг картина замыкается полукруглым холмом, составляющим продолжение подножия Синая. «Постройка монастыря относится к 527 году по Рождестве Христове и приписывается императору Юстиниану. Главная церковь его построена, по всей вероятности, позже. Она весьма замечательна по своему стилю, представляющему смесь византийского и романского» (Taylor, 366)[5]. Она воздвигнута во имя св. Екатерины великомученицы, мощи которой покоятся в алтаре. Самое замечательное украшение в церкви представляет древняя мозаика, покрывающая полусвод горнего места. В верхней части рисунка виден Моисей, коленопреклоненный перед горящею купиною; правее – он же, принимающий десять заповедей от Бога; в глубине свода Преображение Спасителя: посреди Христос, по правую руку Илия, по левую – Моисей. Внизу картины – апостолы Иоанн, Петр и Иаков, пораженные зрелищем Божества; кроме того, в самом верху свода два медальона изображают основателей обители – императора Юстиниана и его супругу Феодору. Пояс свода и нижнюю часть мозаики составляют изображения многих святых.

Замечательно, что как на этой мозаике, так и на всех старинных мозаиках и миниатюрах восточного происхождения Моисей постоянно изображается молодым человеком, без бороды, в синей тунике и белом хитоне. Мозаичные изображения на своде горнего места наводят на предположение, что церковь первоначально была посвящена Преображению Господню.

В алтаре, как выше упомянуто, находятся мощи св. Екатерины; они покоятся в саркофаге из белого алебастра; крышка его не поднимается, но выдвигается, когда мощи показываются поклонникам, и обыкновенно заперта на большой висячий железный замок. Возле этого саркофага стоит великолепная серебряная рака с живописным изображением св. Екатерины на крышке, пожертвованная, кажется, графиней Орловой-Чесменской[6]; она по сие время остается пустой. Вместе с мощами св. Екатерины сохраняются и частицы мощей учителей церкви: Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого.

Позади алтаря находится придел Неопалимой Купины, стены которого выложены расписными изразцами, а пол покрыт персидскими коврами. Место, где, по предположению, Бог явился Моисею в виде Неопалимой Купины, выложено серебром. Всякий входящий в этот придел обязан снимать обувь.

В церкви находится довольно свежего произведения икона Божией Матери, приписываемая монахами кисти св. евангелиста Луки. Церковные двери замечательны древней резной работой и металлическими инкрустациями. Кроме главной церкви, в монастыре находится двадцать четыре разные церкви и часовни, из которых многие принадлежали в древние времена католикам, арабам и коптам. Мечеть, о которой упомянуто выше, выстроена для торских[7] арабов, занятых работами в монастыре.

В стенах монастыря находится также источник, у которого, как думают, Моисей встретил дочерей Иофора. Возле него растет весьма древний кипарис. Путешественник Мандевиль, посетивший монастырь в 1322 году, оставил следующий наивный о нем рассказ:

«На Синае есть обитель монахов, прочно устроенная, с железными дверями, из опасения диких зверей, и монахи делают много добра грекам. И есть там большой монастырь, и они (то есть монахи), как отшельники, не пьют вина, исключая торжественных дней, и очень набожны и живут чисто и просто, (питаясь) финиками и подвергая себя большому воздержанию и покаянию. Там есть церковь Св. Екатерины, в которой много горящих лампад, ибо в оливковом масле нет недостатка (как для горения, так и для кушанья, и они имеют его также чудесным образом от Бога, ибо вóроны, и ворóны, и ястребы, и другие птицы из окрестностей собираются раз каждый год и летят туда, как бы на поклонение, и каждая несет ветвь оливкового дерева в клюве, в знак жертвы, и оставляют их там, и монахи делают масло, что есть большое чудо!..) И как птицы, которые не имеют природного разума, прилетают молиться к Преславной Деве, то кольми паче должен человек думать об исполнении этого! Также позади церковного алтаря находится место, где Моисей видел Господа нашего в горящем кусте; и когда монахи входят в это место, то снимают обувь, на том основании, что наш Господь сказал Моисею: „Сними обувь, ибо место, на котором стоишь, – святая земля“. И это место монахи называют Безелэель (по-арабски), что значит «тень Бога». И в большом алтаре, на возвышении из трех ступеней, – гробница св. Екатерины из алебастра, где кости тела ее хранятся. И настоятель монахов показывает мощи поклонникам и некоим серебряным инструментом трет кости, и из них отделяется немного мирра, подобного поту, которое не похоже ни на масло, ни на бальзам (ni olle, ne basme), и от него он дает мало поклонникам, ибо оно не источается в большом количестве. И потом он показывает рубище св. Екатерины и ткань, в которую блаженное тело ее было обернуто (во время перенесения) до горы Синая, и показывают кустарник, который горит (sic), не сгорая (?), в котором Господь говорил Моисею, и других святынь довольно… Также перед дверью есть источник, где Моисей ударил в камень и из него истекла вода… От этого аббатства всходят на Моисееву гору, по многим ступеням, и там находят церковь во имя Богоматери. Выше, на этой самой горе, есть часовня Илии Пророка, и это место называют Хорив, о котором говорит Св. Писание… И там есть виноградник, который насадил св. Иоанн Евангелист (?), и виноградник этот называют scaphis (вероятно staphides, что значит по-гречески «виноградные ягоды», если не ошибаюсь). И немного ниже – часовня Моисея и скала, к которой в страхе откинулся Моисей, узрев Бога лицом к лицу, и в этой скале отпечаток его тела, который чудом Божиим выдавился в скале от сильного в нее удара тела Моисея. И выше там есть место, где наш Господь дал Моисею десять заповедей, и под скалою есть пещера, где Моисей жил, когда постился сорок дней. От этой горы проходят через большую долину, чтобы идти на другую большую гору, гораздо более высокую, где св. Екатерина была погребена ангелами. И в долине, внизу, есть церковь Сорока Мучеников, и там монахи часто совершают богослужение. И эта долина очень холодная. И потом всходят на гору Св. Екатерины, которая гораздо выше Моисеевой горы. И там, где св. Екатерина была погребена, нет ни церкви, ни часовни и даже никакого иного жилища. Кажется, была там часовня, но она разрушена, так что есть только куча камней вокруг места, где тело лежало, будучи положено ангелами. В этом месте, о котором сборная молитва (la collecte) св. Екатерине говорит, что все было в одном месте, где наш Господь дал десять заповедей Моисею и где была святая дева погребена, – это надобно разуметь: в одной стране или в одном месте, где находится гора, ибо ту и другую называют горою Синаем. Но большое расстояние находится от одной до другой и большая долина и глубокая между ними» (Voyage et la description de la Terre Sainte, par Jean de Mandeville <Жан де Мандевиль. Путешествие и описание Святой Земли>. Рукопись 1357 года, приведенная у Тэй лора, стр. 363).

Слава монастыря и особенная преданность поклонников и рыцарей средних веков св. Екатерине послужили поводом к учреждению кавалерского ордена, о котором Кварезмиус оставил некоторые любопытные подробности:

«Орден Св. Екатерины Синайской горы так назван потому, что учрежден в честь этой преславной девы. Те, которых им украшают, принимают его возле могилы святой девы, на горе Синае, в том виде, как и кавалеры Святого Гроба. Когда долженствующий его получить прибывает в греческий монастырь Св. Екатерины, то по отслушании литургии, совершаемой настоятелем, и по принятии таинства Евхаристии он подвергается тем же вопросам и испытаниям, как и кавалеры Гроба Господня, и потом он посвящается настоятелем в кавалеры на самой могиле св. Екатерины. Кавалеры этого ордена носят одежду, украшенную на левом плече пятью крестами, подобными крестам Гроба Господня, посреди которых находится колесо о шести пальцах с серебряными гвоздями – символами пыток святой их покровительницы. Это описание одежды кавалеров ордена Св. Екатерины дает Фавен. Мененний же говорит, что они имеют единственный знак колеса красного цвета, чрез которое проходит шпага, что мне кажется более соответствующим истории мучений святой. Полагаю, что число кавалеров этого ордена очень невелико, сколько потому, что он мало известен, столько и потому, что редко предпринимаются путешествия на Синай. И так как он дается теперь настоятелем-схизматиком, то полагаю, что католик не скоро решится его принять. Я никогда не видал ни одного ордена и не знаю даже, дает ли его грекам настоятель монастыря» (Кварезмиус, католик, путешествовал в XVII столетии и издал описание путешествия на латинском языке в 1639 году)[8].

Надобно полагать, что в манускриптах монастырской библиотеки находятся статут и имена членов этого забытого ордена. И вообще, продолжительное существование Синайского монастыря, по всей вероятности, не лишено интересных эпох и важных случайностей, сведения о которых должны находиться в его библиотеке. К сожалению, монахи, отдавшиеся вполне своей отшельнической жизни, размеренной на целые столетия относительно религиозных обрядов, трапез и послушнической деятельности, совершенно не интересуются ни историей монастыря, ни библейскими разысканиями, вполне удовлетворяясь темными и неопределенными преданиями, устно переходящими от стариков к молодым. Так, например, в саду находятся развалины башни, постройку которой они приписывают императрице Елене прежде возникновения самого монастыря. Потом, у них сохранилось предание о набеге какого-то «царя», который хотел завладеть монастырем и приготовился уже к приступу, но один из советников его указал ему на существующий доныне минарет, возвышающийся из-за стен, и сообщил предположение, что тут должны жить мусульмане, ибо виден минарет, а христианского храма не видно. «Царь» согласился с мнением советника, снял осаду и оставил монахов в покое.

А библиотека монастыря действительно богата рукописями греческими, еврейскими и арабскими, и некоторые ученые, посещавшие монастырь, сделали уже в ней открытия, полные высокого интереса. Так, лет двадцать тому назад германский ученый Константин Тишендорф нашел в ней древнейшее собрание книг Нового Завета, относящееся ко времени императора Феодосия, царствовавшего в IV веке по Р. Х., и издал их, посвятив свой труд Императору Александру II. Роскошно напечатанный на пергаменте экземпляр этого издания с целым томом комментариев издателя на латинском языке я видел в монастырской библиотеке. Текст этого собрания древнее текста, нами принятого, целым столетием. Кроме книг, заключающихся в нашем Новом Завете, в этом собрании находятся считавшиеся доселе утраченными два неканонические послания апостола Варнавы к Коринфянам. Монахи жаловались, что Тишендорф не возвратил им подлинника, который, как известно, он принес в дар Императорской публичной библиотеке в С.-Петербурге[9]. И хорошо, конечно, сделал.

Помянутое собрание составляло прежде достояние Александрийской патриархии, откуда передано в Синайский монастырь относительно в недавнее время. Кроме этого собрания, находятся в библиотеке екатерининского монастыря все творения Иоанна Златоустого, в четырех томах, писанные, как говорят, им собственноручно. Во всяком случае, рукописи эти, по предположению европейских ученых, могут быть современны автору и писаны все одной рукой. Английский путешественник Буркхардт, бывший на востоке в 1810–1812 годах, рассматривал арабские рукописи библиотеки и не нашел в них, по его отзыву, ничего особенно интересного. Могло быть, что ему всего и не показали, ибо греческие монахи вообще недоверчивы к иностранцам, и открытие Тишендорфа есть лишь счастливое исключение.

Есть у них также небольшое собрание и русских печатных книг; но все это такой хлам, что надобно удивляться, как он мог составиться. Вероятно, многие книжки занесены русскими монахами и поклонниками. Тут есть и метафизика какого-то старинного киевского профессора, и арифметика Меморского, и даже «Пансальвин, князь тьмы»[10]. Я с удовольствием нашел лишь «Часы благоговения»[11] – прекрасное творение анонимного немецкого автора, переведенное когда-то на русский язык и сделавшееся теперь библиографической редкостью. В молодости я любил это творение и теперь с удовольствием пробежал некоторые статьи. Благодарность доброму человеку, который занес эти книги в Синайский монастырь! В них говорится о Боге, о величии Его творений, и вся природа Синая громко отвечает: «Аминь!» – и библейские события, совершившиеся вблизи, а может быть, и на самых этих утесах, живой панорамой встают перед глазами… В числе книг духовного содержания я нашел несколько разрозненных томов «Воскресного Чтения»[12], «Творений архиепископа Иннокентия»[13] и т. д.; кроме того, мне показали атлас рисунков к «Путешествию на Синай архимандрита Порфирия»; текста, к сожалению, в библиотеке не оказалось.

При монастыре существует большой сад, в котором растут: миндаль, бывший при нас в полном цвету, апельсины, кислые как лимон и вместо него употребляемые, и пресно-сладкие лимоны (род цедрар), служащие вместо апельсин, но далеко не столь вкусные, рожковые деревья, гранаты, груши, смоквы, тамаринды, прекрасные кипарисы, абрикосы и сэйяль – дерево, дающее аравийскую камедь. Пальмы нет ни одной, хотя на рисунке архимандрита Порфирия и изображены две большие пальмы даже внутри монастыря. Между деревьями, в саду, поделаны гряды, на которых растут редька, лук (басала по-арабски), цветная капуста и салат-латук, служащие для продовольствия монахов. Большой и глубокий артезианский колодезь (природный) дает воду для орошения этого прекрасного сада.

В саду находятся развалины башни, о которой говорено выше, а возле нее – подземелье, где сохраняются кости усопших братий, составляющее одну из замечательностей монастыря. Несколько ступеней из сада ведут в углубление, полузащищенное от дождя и солнечных лучей плоской крышей, имеющей в средине большое квадратное отверстие. По левую руку от лестницы виден полуобрушившийся вход в подземелье, углубляющееся под башню Елены; по правую руку, подле лестницы, дверь в небольшую церковь, где совершаются отпевание и поминовение усопших; правее, прямо против входа в упомянутое выше подземелье, низкая дверь, обитая сплошь толстым полосовым железом и запертая большим висячим замком, ведет в усыпальницу. Перед этой дверью, на квадратной небольшой площадке, под крышей, видны две могильные насыпи и ящик, окрашенный черной краской, с крестом и греческими белыми надписями по стенкам, служащий для перенесения усопших братий из монастыря.

Способ сохранения тел умерших, существующий в Синайском монастыре, весьма оригинален. Когда умирает один из братии монастырской, его погребают на той площадке, где мы видели две могильные насыпи; но чрез два, иногда чрез три года тело откапывается и подвергается осмотру. Если не заметно признаков разложения, то, по мнению монахов, усопший не помилован Творцом; над ним читаются особенные на этот случай разрешительные молитвы и усопший снова возвращается в могилу. Чрез год или более его снова откапывают и, когда признаки разложения окажутся удовлетворительными, его вынимают окончательно из могилы, очищают от земли и остатков одежды, обособляют череп, руки, ноги и туловище и раскладывают их порознь, в разные кучи: череп к черепам других усопших, остальное в другие кучи, где сохраняются остальные части скелетов. Кости, более или менее пожелтевшие, считаются знаком милосердия Божия к усопшему; а кости, отделяющие при этом особенного свойства елей, – за кости праведников: они помещаются особо и им отдаются большие почести.

Нас ввел в усыпальницу один из послушников монастыря, с кадилом в руке, ибо в подземелье, несмотря на люминарий, сделанный в своде наподобие люминариев римских катакомб, воздух довольно спертый. При входе, в который иначе нельзя проникнуть, как согнувшись, мы увидели икону Симеона Пустынника, подвизавшегося в одной из пещер синайских. Тотчас же за этой иконой находится большая груда правильно сложенных черепов, которых тут по меньшей мере до семисот. У стены, противоположной входу, большое пространство занято другими частями скелетов, сложенных также в большом порядке. К своду подвешены на железном крюке кости одного из схимников, весьма темные и покрытые как бы потом, и с ними власяница из грубых пальмовых волокон, в которой подвизался умерший. Подойдя к этим костям, послушник преклонил колено, перекрестился и поцеловал их, пригласив и нас сделать то же.

Из этого отделения низкая дверь ведет в другую подобную крипту. У самого входа мы увидели по правую руку в простом четырехугольном ящике цельный скелет в сидячем положении. На плечи его накинут в виде мантии большой лоскут белой шелковой материи, из-под которого видна уцелевшая на усопшем холщовая рубашка; на шею накинуты четки, а на голом черепе надета малинового бархата шапочка, с широким золотым позументом по краю и с таким же крестом на верхушке. Это бывший привратник монастыря, умерший в сидячем положении, так погребенный и впоследствии сохраняемый. За ним значительное пространство у стены занято опять черепами, а у противоположной стены – остальными частями скелетов. Возле привратника, на земле, в простом деревянном ящике, в аршин длиною и пол-аршина шириною, сложены кости последнего архиепископа, умершего на Синае, вместе с облачением, на нем сохранившимся. Кости эти темно-бурого цвета, а голова почти нетленна и на ней сохранились даже в целости борода и волосы; из левого глаза исходит благоухание, напоминающее розовое масло. Останки эти очень уважаются, и послушник отдал им те же знаки уважения, как и костям, сохраняющимся в предшествующей крипте. Затем, на небольшом рундуке в три четверти арш<ин> вышиною, идущем вдоль стены, противоположной двери, поставлено до пятнадцати старых небольших ящиков с плохими покрышками сверху, разных размеров, в которых хранятся скелеты архиереев Синайского монастыря, с найденными на них остатками облачений. На деревянном столбе, подпирающем посредине ветхий свод крипты, возле люминария, повешены разные орудия подвижничества усопших, как-то: железные вериги, власяницы и т. д. Черепа усопших, сохраняющиеся в обеих криптах, совершенно обнажены; но остальные части скелетов по большей части покрыты кожей, и есть даже такие, которые, без преувеличения, можно назвать нетленными; особенно некоторые руки и ноги сохранились в поразительной целости, даже цвет кожи не изменился. Необыкновенная сухость здешнего климата и почти совершенное отсутствие насекомых, столь бесчисленных в других странах, препятствуют разложению, обыкновенно совершающемуся так быстро в странах влажных и обильных насекомыми.

Жизнь синайских монахов вообще довольно тяжела; при климате, требующем пищи легкой и удобоваримой, обычная трапеза их в состоянии расстроить самый здоровый непривычный организм. Она состоит из хлеба столь дурного качества, какого я никогда не видал и которого не могли даже есть бывшие здесь недавно русские поклонники. К хлебу подается чашка тюри из риса или из трав с оливковым маслом, апельсин вместо лимона и лимон, исправляющий должность апельсина, и все это запивается чаркой мастики – напитка, к которому тоже надобно привыкнуть, чтоб находить в нем какой-нибудь вкус. По праздникам дается тюря из соленой рыбы и прибавляется к обыкновенному столу чарка красного вина, весьма дурного качества. Из стен монастырских монахи выходят редко, и единственное удовольствие их – прогулка по саду, среди которого находится описанная уже усыпальница, напоминающая ожидающую их участь. Недаром наместник Патриарха в Каире говорил мне, что для греческих монахов Синайский монастырь – все равно, что Сибирь для русских: за вины их ссылают на смирение на Синай.

Вот все, что видел я интересного в стенах монастыря. Обращаюсь теперь к окрестностям. Выше уже говорилось о долине Эр-Рагах. Полная дикого величия, идущая скатом к монастырю, неравномерно выпуклая посредине и опускающаяся к краям, обставленная с обеих сторон гранитными вертикальными скалами с обрывисто осыпающимися подошвами и замкнутая вверху утесами, наполовину скрытыми за ее выпуклостью, – она видна почти на всем своем протяжении с террасы монастырских стен. Согласно с преданиями и исследованиям и ученых (Robinson, Biblical Researches)[14], на ней стояли станом израильтяне во время пребывания Моисея на Синае. Размеры ее таковы, что могли быть достаточными для массы израильтян, достигших этого места. Средняя ширина ее около 900, длина до 2300 метров. Сверх того, к ней прилегает широкий вход в долину Эль-Шейх с одной стороны и большое ровное пространство устья долины Эль-Леджа с другой. На восток от монастыря видны величественные гранитные утесы горы Эль-Деир, а с запада стены монастыря примыкают к подошве еще более грозных утесов Хорива (Джебель-эс-Сафсафег по-арабски), за которыми на юго-западе упираются в небеса колоссальные массы Синая (Джебель-Муса по-арабски).

Монастырь стоит на высоте 1635 метров (по наблюдениям доктора Рюппеля) над поверхностью моря. Синай достигает высоты 2285 метров. Всход на эту гору, несмотря на крутые утесы, не представляет больших затруднений, ибо по всему пути до самой вершины устроен род ступеней из камней, сложенных один над другим. Через полчаса по выходе из монастыря встречается под огромным камнем ключ хорошей воды. Под этим камнем подвизался Симеон Пустынник. Арабы называют ключ Майян-эль-Джебель. Через сорок минут от этого места достигают небольшой церкви во имя Божией Матери (о ней говорит еще, как видно выше, Жан де Мандевиль), грубо сложенной из неотесанных камней. Путь поворачивает отсюда на восток и чрез пятнадцать минут приводит к порталу без двери, замыкающему узкий проход между скал. У этого прохода в прежние времена постоянно находился монах, исповедовавший поклонников, без чего последним не дозволен был вход на вершину. На перемычке прохода виден крест, по поводу которого монахи рассказывают, что на вершину Синая хотел взойти когда-то еврей, но неожиданно явившийся железный крест заградил ему путь в том месте, где теперь устроен портал, и еврей, пораженный этим чудом, принял крещение. Неподалеку от этого прохода находится другой, такой же, а за ним природная платформа, с которой открывается великолепный вид на вершины Синая и Екатерининой горы. Чрез десять минут отсюда достигают большой неправильной котловины, замкнутой отовсюду гигантскими утесами Синая и Хорива. Здесь гора разделяется на две вершины, из которых одна составляет собственно Синай, а другая – Хорив.

На дне котловины находятся развалины старинного монастыря с упраздненной церковью во имя пророков Илии и Елисея. Твердая, подобно камню, штукатурка стен исчерчена множеством имен путешественников и поклонников. Самая старинная надпись, какую я заметил, относится к XV столетию: «Io. Baptista de Imola 1489». Пещера пророка Илии представляет углубление в гранитном камне, образовавшееся вследствие выветривания, какие можно видеть во множестве других синайских утесов. Неподалеку от развалин растет прекрасный громадный кипарис и видны остатки заброшенного садика, несколько деревьев которого продолжают существовать благодаря соседству довольно обильного источника. Общий вид этой котловины производит необыкновенное впечатление. Я никогда не видел такой грозной массы монолитных утесов, встающих гигантами со всех сторон, как бы заграждая сообщение с земным миром и открывая лишь свободный доступ к лазурному небу, которое, подобно опрокинутому морю, улеглось на вершинах скал. Здесь остановился пророк Илия после сорока дней и сорока ночей бегства от мщения Иезавели. «Что делаешь ты здесь, Илия?» – спросил его Бог. – «Я исполнился пламенного усердия к Тебе, Господу, Богу брани; ибо дети Израиля оставили завет с Тобою; они сокрушили Твои алтари и побили мечом Твоих пророков; я остался один, но они ищут меня убить». И Бог сказал Илии: «Выйди и стань на горе пред Господом!» И вот Бог прошел, и ужасный ветер сокрушал горы и разбивал скалы пред Господом, и Господь не был в этом ветре; и после ветра – земля потряслась; но Господь не был и в землетрясении; и после землетрясения возгорелся огонь, и Господь не был в этом огне; и после огня послышался нежный и приятный глас. И услышавши его, Илия пал ниц и закрыл лицо плащом.

Пещера Илии выше Екатерининского монастыря на 467 метров. Через час пути от нее достигают вершины Синая. На том месте, где, по предположению, дал Господь десять заповедей Моисею, существует небольшая церковь во имя Преображения, устроенная из старинных развалин[15]. В ней спутник мой, отец П., отслужил литургию. Почти рядом с церковью видны еще развалины; это бывшая мечеть, стоявшая на месте, откуда, по мнению арабов, Магомет вознесся на небо. Не поразительно ли такое соседство света истины и тьмы заблуждения, непрерывно борящихся в жизни человека! Скалы покрыты греческими, арабскими и армянскими надписями. На вершине было очень холодно, порывистый ветер проникал насквозь.

Спустившись с вершины Синая и оставив Хорив вправо, мы продолжали спускаться по направлению на юго-восток, в долину Эль-Леджа, разделяющую Синай и Хорив от Екатерининской горы. Мы имели намерение на другое утро подняться на эту последнюю гору, самую высокую из всей группы (2619 метров, согласно наблюдениям доктора Рюппеля, и 2653 по Рюсседжеру). Путешественники ночуют обыкновенно в развалинах монастыря Эль-Арбаин («Сорока мучеников»), находящихся в глубине долины. Развалины эти лежат в чрезвычайно живописной местности, хотя и дикого характера, как вся окружающая природа. К ним прилегает большой сад, принадлежащий синайским монахам и состоящий почти исключительно из оливковых деревьев. Несколько старых темных кипарисов выделяется из сероватой зелени этих кудрявых деревьев. Между деревьями в саду расположены гряды для овощей. Несколько арабов копались в них, когда мы подошли к саду. Пожилой монах наблюдал за работами. Отец Хрисанф – серьезная и весьма симпатичная личность; это один из тех людей, к которым чувствуешь невольное влечение с первой встречи. Ум и прямота светятся в резких, но добрых чертах его лица; говорит он немного, но каждое слово его остается в памяти. Он кажется развитее других монахов и один во всей обители говорит свободно по-итальянски и понимает французский язык. Развалины отчасти приспособлены к временному в них пребыванию: прикрыты незамысловатою крышею, а несколько логовищ снабжены чем-то вроде дверей. Путешественники и поклонники обыкновенно здесь проводят ночь – как Бог послал. Для арабов же, занятых садовыми работами, конечно, эти развалины представляют дворец, в сравнении с их обычными логовищами в скалах. Помещение церкви бывшего монастыря сохраняется; в ней даже есть род иконостаса, грубо сколоченного из некрашеных досок. Это помещение, имеющее прочную дверь, служит амбаром для склада садовых инструментов и произведений. Против описанного помещения сохранился какой-то покой со сводами; передняя стена его, впрочем, давно уже отвалилась. Вероятно, это бывшая монастырская трапеза. Уцелевшие стены ее и свод покрыты по штукатурке множеством надписей; некоторые из старых еще легко можно разобрать. Привожу здесь следующие: «Michel Crene Daucerre en France 1594», «Eduardus Pusset Fe: 14, 1628», «Henricus Bludder Fe: 14, 1628», «…tuo Maff ei: Begama’co 1624», «i. Bordier 1641». Наконец, сохранилась надпись: «R. Pocock 1739». Англичанин Ричард Покок путешествовал по Востоку с 1737 по 1740 год и издал описание своего путешествия под заглавием: «Richard Pocock’s Travels of the East» (London, 1743–1748. 3 vol. In folio).

Напившись кофе и закусивши финиками, мы кое-как поместились на деревянных нарах, покрытых на вершок пылью, в одном из предоставленных нам отцом Хрисанфом логовищ и заснули тяжелым сном, ибо было холодно, а чрез отверстие вроде окна продувал ветер и импровизированная дверь беспрестанно скрипела, качаясь на плохих петлях. Ночью ветер обратился в бурю; мелкий, но чрезвычайно густой град посыпался в долину, и я, пробудившись, когда еще было темно, увидел, выйдя из комнаты, что вся земля им покрыта как снегом. Буря не переставала, но усилилась к рассвету, и наконец ветер превратился в ураган, сыпля целые тучи града. Стало очень холодно, и так как не было надежды, чтоб погода скоро изменилась, то мы решили отложить восхождение на Екатерининскую гору и возвратиться в монастырь, тем более, что и провизии с нами было немного.

Прогулка наша, как можно себе легко представить, была не из приятных. Порывистый ветер сбивал с ног и град невыносимо резал лицо. Как бы то ни было, предводимые арабом, у которого зубы стучали от холода, мы пошли на этот раз не прежним путем, через горы, который теперь был недоступен, а прямо на север, долиною Эль-Леджа, в обход Хорива. Буря ревела как на море; к свисту ветра присоединялся страшный раскатистый грохот, как бы раздававшийся изнутри гор. Этот грохот порою покрывался необыкновенным отрывистым стуком, подобным тому, как будто громадные массы скал, сорвавшись с места, в несколько скачков раздроблялись в падении. Громовой гул вслед за этим потрясал воздух…

Мне теперь понятен рассказ пророка Илии о том, как «ужасный ветер сокрушал горы и разбивал скалы», когда пред ним прошел Господь. Это было на Синае. По мнению ученых, синайская вершина заключает в себе громадные пустоты, имеющие сообщение с внешним воздухом, и этим обстоятельством объясняют страшные звуки и необыкновенный грохот во время бурь, которые не имеют себе ничего подобного в других местах.

С большим трудом добрались мы до монастыря; но так как ворота были заперты, а буря заглушала наши отчаянные крики, то мы прождали под стенами по крайней мере полчаса, пока нас услышали и впустили.

Буря еще более усилилась, так что под вечер сделалось нечто вроде светопреставления. В комнате надо было громко говорить, чтоб слышать друг друга; стены буквально тряслись от порывов ветра; казалось, здания монастырские рушились, разбиваясь на тысячи кусков… Весь другой день буря бушевала сильнейшим образом, и мы сидели в комнате, закутавшись в одеяла от ветра, несмотря на то, что двери были плотно заперты, а окна даже закрыты ставнями. На третий день, пробудившись поутру, я был изумлен необыкновенною тишиною; яркие солнечные лучи пробивались сквозь щели в ставнях… Вскакиваю, отворяю дверь – ясное, голубое небо улыбается, как будто ни в чем не бывало, воздух не шелохнется и солнце обещает порядком припечь нас, если б мы пустились в новую экскурсию.

Здесь, кстати, метеорологическая заметка. Зимой обыкновенно идут на Синае дожди, бывают сильные бури и снег, вперемежк у с жарами, какие возможны лишь разве среди лета в наших северных странах. С весны, то есть с марта месяца, дожди совершенно прекращаются, небо постоянно безоблачно и настают тропические жары, продолжающиеся до декабря и положительно невыносимые для людей непривычных. На двери нашей комнаты в монастыре я нашел, между прочим, следующие интересные отметки карандашом на английском языке: «2 мая 1857 года, в двенадцать ч<асов> по п<олу>д<ни>, 70° (по стоградусному термометру); 3–5 мая, в двенадцать ч<асов> по п<олу>д<ни>, 69–70°; 6 мая 48°; 7 мая 60°». Что же должно быть среди лета?

Во время экскурсии нашей в окрестности монастыря мой спутник простудился и сильно заболел, так что я за него серьезно опасался, и потому мысль возобновить попытку восхождения на Екатерининскую гору была оставлена. С этой горы открывается, говорят, обширнейший вид на весь Синайский полуостров: видны заливы Суэцкий, Акаба и Красное море.

6 февраля, поутру, после литургии, настоятель монастыря открыл для нас мощи св. Екатерины, Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого. Приложившись к ним и поклонившись в последний раз месту Неопалимой Купины, мы были приглашены в келью иеромонаха Григория, справлявшего в этот день свои именины. На столе были поставлены арбуз, вяленые груши, сухие финики, миндаль, несколько сортов чрезвычайно густого варенья, двух сортов ликер и неизбежная мастика, на этот раз более приятного вкуса, чем обыкновенная затрапезная. Мы должны были всего этого отведать, затем нас угостили кофеем. Отсюда мы отправились в трапезу, по стуку в доску, заменяющую здесь наши колокола. Пред начатием обеда настоятель произнес речь, в которой довольно пространно и витиевато объяснил, что отец Григорий, празднующий день своего ангела, угощает братию на свой счет прибавкою лишнего блюда. Это лишнее блюдо заключалось в свежепросольной рыбе лучшего вкуса, чем соленая лакерда, которую подают за трапезой в скоромные дни.

Выходя из трапезы, мы в последний раз посмеялись, услышав особенного рода стук в упомянутую выше доску: он призывал, по обыкновению, за трапезу монастырских котов. Навстречу нам пронеслись курцгалопом несколько легкомысленных животных, тогда как более солидные товарищи их давно уже ожидали обычного призыва неподалеку от кухни. Всех их в монастыре двадцать шесть штук.

Вскоре отец эконом известил нас, что показались вдали верблюды, и предложил собираться в путь, так как арабы до завтра ждать не будут. Мы последовали совет у отца Геннадия, который принес нам чрез несколько времени на дорогу жареного козленка и монастырского неудобоснедомого хлеба, бутылку финикового спирту, род колбасы из фиников и миндаля, плотно сжатых и зашитых в козлиную кожу, и маленькую жестяную баночку «манны», которая, по его словам, «каждые три года сходит с неба» исключительно на Синайский монастырь. Это вещество кисло-сладкого вкуса и, разумеется, не имеет ничего общего с чудесною манною, которой некогда питался в пустыне избранный народ Божий и которая, как известно, имела многие чудесные качества, сообразные с тогдашними обстоятельствами и ненужные теперь. Манна отца Геннадия есть ничто иное, как болезненный продукт растения, называемого арабами тарфа (Tamarix mannifera) и растущего свободно везде, где есть признак постоянной влаги на Синайском полуострове. Ветви этого кустарника, прокушенные насекомым (Coccus manniparus), выделяют помянутое выше вещество, которое арабы собирают и едят с своими лепешками подобно меду. Рассказывая о быте бедуинов, Диодор, по всей вероятности, разумеет это же вещество под «диким медом», который они пьют с водой. Немецкий натуралист Эренберг впадает еще более отца Геннадия в ошибку, стараясь прямо отождествить произведение тарфы с библейскою манною (Ehrenberg, Symbolae phisicae, Insecte, 1, tab. 10). Описание этого вещества под арабским названием «небесной манны» есть также в «Sammlungen Oedmann’a» (6 тетр., 1 гл.). Русские поклонники, бывавшие на Синае, не довольствуясь баночкой, которая дается каждому отъезжающему в виде благословения, покупают еще у монахов большее или меньшее количество этого вещества, по четвертаку за баночку, и продают в Иерусалиме поклонникам, не сподобившимся быть на Синае, не менее двух целковых за каждую.

Вписав наши имена в книгу (синодик), при чем сделали обычные посильные вклады, и поблагодарив монахов за гостеприимство, мы вышли в сопровождении многих из них чрез монастырскую калитку, отпирающуюся только в экстренных случаях. Наш багаж, бочонки с свеженалитою водою и палатку спускали в это время по блоку из описанного уже выше окна.

Вдруг произошла неожиданная суматоха. Арабы начали между собою спорить по поводу распределения под нас и под багаж верблюдов; от спора дошли до брани, в жару которой один из них, Гассан, выхватил свой меч, намереваясь поразить своего противника Арабию; но Арабия, с своей стороны, сделал то же, а его примеру последовали и остальные арабы, которых на этот раз тут собралось до двадцати. Я еще не успел хорошо понять, в чем дело, как увидел, что настоятель и эконом очутились среди сражавшихся, а возвратившийся из Эль-Арбаина отец Хрисанф мерным обычным шагом, молча подошел к Гассану и пытается обезоружить его дерзостную десницу. Монахам удалось разнять враждующие стороны и они, завладев зачинщиком, повели его в монастырь. Шествие замыкал отец Хрисанф с мечом Гассана в руке. Несмотря на сопротивление и громкие протесты буяна, к нему не пристал никто из арабов, и он был увлечен в монастырь, откуда вскоре возвратился один, как-то особенно, без улыбки, скаля свои белые, как сахар, зубы и молча почесывая спину. Во время его отсутствия к нам адресовался приятель его, Саид, прося вступиться за товарища, но мы отвечали, что Гассан «муш таиб»[16], чем имели намерение выразить, что он нехорошо поступил и заслуживает исправления. Саид отошел, недовольно покачивая головой. Наконец багаж наш был навьючен, и мы, простившись с монахами, наговорившими нам много любезностей, уселись снова на верблюжьих горбах. Отец Хрисанф пожал мне руку и сказал только: «Addio, caro!»… но много хорошего слышалось в этих простых словах. Перед нами лежал снова утомительный, длинный путь.

Скажу теперь несколько слов вообще о степи от Суэца до Синая и о бедуинах. От Суэца идет голая пустыня, на которой встречается первый небольшой оазис Аюн Муса; потом другой, немного более его – уади Кхарантель. Все это пространство представляет совершенную плоскость, за исключением едва заметных возвышенностей, идущих параллельно и образующих род наших степных балок. Далее местность постепенно возвышается, песочные холмы превращаются сначала в известковые, потом в гранитные горы; эти последние становятся все выше и выше и упираются наконец в поперечный кряж самой высокой на всем полуострове Синайской группы, отделяющейся от них лишь незначительной ширины долиною Солаф. Пески, идущие от Суэца, то твердые, то сыпучие, покрыты иногда массами красной, черной или пепельного цвета лавы; вся эта часть пустыни до больших гранитных гор лишена, кроме упомянутых выше оазисов, всякого признака растительности: два-три колючих сухих куста – редкость, на которую с жадностью бросаются верблюды. С углублением в горы растительность становится заметнее, хотя нигде не покрывает почву сплошь, а разбросана кустами на значительных расстояниях; в уади Барак можно насчитать даже до полсотни деревьев сэйяля и несколько корявых смоковниц. В уади Кхарандель и уади Уэсиег есть несколько пальм и значительное количество кустов тарфы. Все растения, встречающиеся по пути, весьма хрупкие, колючие, сухие, бледно-зеленого цвета, переходящего в бледно-желтый. Собственно того, что мы называем травою, здесь нет и признака. Вся пустынная флора ограничивается не более как двумя десятками видов. На Синае присоединяется к ним лишь иссоп. Я говорю здесь о дикой природе, а не о синайских садах.

Вода встречается на всем полуострове весьма редко, в виде природных скудных артезианских колодцев, имеет вкус солоноватый, горько-соленый и, кроме источников в уади Барак и в ущелье Накб-Гауа, – совершенно негодна для употребления человека. Из насекомых мы видели несколько раз только каких-то черных жучков, скорпионов; из пресмыкающихся водятся в обилии змеи и ящерицы; из четвероногих – зайцы; кажется, есть и хищные звери; из птиц попадались черные вóроны, двух видов мелкие пташки и куропатки.

Среди этой бедной природы скитаются племена, разделяющиеся на три группы: между уади Насэб и уади Кхарандель – Алеикаты, в окрестностях приморского селения Тора – Авлад-Сулейманы и Джебелиэ (горцы).

Последние суть непосредственные монастырские рабы, гнездящиеся в окружающих монастырь скалах. У них нет положительно никакого имущества; питаются они подачками от монастыря, в котором исполняют все потребные работы: возделывают сады, служат на посылках, проводниками и т. д.

Торские арабы по большей части занимаются перевозкой на верблюдах монастырских тяжестей и путешественников; но это право они разделяют, кажется, и с алеикатами. В Торе и Раифе они ухаживают за пальмовыми садами, принадлежащими Синайскому монастырю. Таким образом, все три племени находятся в большей или меньшей зависимости от монастыря и им существуют. Это много, по всей вероятности, способствовало к укрощению в этих племенах независимого и хищного характера, столь свойственного бедуинам вообще. Например, Гассан, принадлежащий к племени алеикатов, был наказан за свою дерзость, но не только не ожесточился вследствие такой расправы, как бы следовало истому бедуину, но, возвратившись после исправления в монастырских стенах, подошел к своему шейху, вытащил конец полотенца, которым повязан красный фес шейха, завязал на нем узел и заткнул опять на прежнее место, говоря: «Я люблю этого человека и из любви к нему даю доказательство, что не буду мстить». Вся дорога поэтому от Суэца до Синая довольно безопасна. Русские поклонницы даже не боятся пускаться в этот путь. Случаи убийств, правда, бывают почти каждогодно, но в них уже виноват, кажется, русский задор. Когда я спросил архимандрита Кирилла в Джуваниэ перед отъездом из Каира: «Нужно ли нам оружие?» – то он отвечал очень серьезно: «А на что вам? У арабов есть ружья».

Бедность бедуинов и уменье довольствоваться малым – изумительны. Едва одетый, тощий, постоянно голодный, спящий холодными ночами под открытым небом, бедуин возбуждает невольную жалость. Обыкновенно наши проводники, пять человек, брали пригоршню муки из кукурузы, делали из нее лепешку в две четверти[17] в диаметре и пекли ее под пеплом из верблюжьего навоза, потом делили ее на пять частей и съедали; затем растирали в деревянной чашке немного пережженного кофе, варили его и пили. Это их обед и ужин. Поутру та же история, иногда лишь присоединялась пригоршня кукурузных зерен, зажаренных под пеплом. Вообще рассчитано, что бедуины употребляют твердой пищи средним числом шесть унций[18] в день. Немудрено, что они одолевали нас хлебом. Поутру и ввечеру являются по одному в палатку, присядут на корточки и говорят: «Хаваджи! хлеб!» Дашь ему кусок – и доволен. Но я раз дал табаку, и они стали являться с новой просьбой: «Хаваджи! дахан!» А там, наконец, и кагва (кофе) и цукра (сахар) им понадобились. При избытке это, конечно, ничего; но когда припасы наши стали приходить к концу, то назойливость наших проводников ужасно надоедала.

Черты лица бедуинов весьма выразительны и по большей части приятны, особенно глаза; зубы поразительной белизны; рост средний; все худощавы, живот ввалился внутрь; на ногу быстры; манеры их не только не имеют ничего грубого, но по большей части полны изумительной грации.

Полная одежда их заключается в рубашке белого миткаля, концы рукавов которой вырезаны от локтя и оканчиваются сзади длинными остриями: в эти углы наши арабы обыкновенно завязывали получаемый от меня «дахан»; поверх рубашки надет широкий кожаный пояс, к которому привешены огниво, гвоздь для ковырянья в трубке, щипцы, чтоб уголь класть в трубку, два-три патрона, по большей части, пустых; через плечо на узком длинном ремне висит престарый прямой меч в дырявых ножнах и такой формы, какая была, вероятно, в употреблении при Измаиле, <сыне Авраама>. К этому присоединяется иногда ружье такой мастерской работы и столь почтенных лет, что я бы не решился сделать из него выстрела. Поверх рубашки надевается полосатый (коричневый с белым) квадратный мешок, с прорезами для шеи и рук. В холодное время накидывается поверх него козлиная шкура, волосами наружу, две ноги которой завязываются у шеи узлом. На голове носят красный фес с синей кистью и повязывают его белым полотенцем в виде чалмы. Шаровар не носят, на ногах плохие сандалии из обрывков козьих шкур, кое-как укрепленные на ноге и, из экономии, употребляемые лишь тогда, когда острые камни в горах становятся нестерпимыми. Большей частью, впрочем, они ходят в одних рубашках. Костюм женщин заключается в рубахе из синего холста. Джебелиэ не носят почти никакой одежды.

Болезни между бедуинами редки. Бедуины поют одну и ту же песню, однообразную как пустыня и надоедающую à la longue[19] донельзя, прерывая ее время от времени ободрительным понуканьем верблюдов. Бедуины – бедауи, в переводе «степные люди» – считаются мусульманами, но на самом деле они едва ли держатся какой религии, и потому истые мусульмане говорят о них с презрением, называя людьми без веры и закона. Действительно, мы ни разу не видели, чтоб они молились. «Мы не можем делать омовений, – говорят они, – потому что в степи нет воды; не можем давать милостыню, потому что сами бедны; нам незачем поститься в рамадан, потому что мы круглый год голодны; нам незачем ходить в Мекку, потому что Бог везде». Так они оправдываются в своем равнодушии к исполнению предписаний Корана. У них нет ни мечетей, ни мулл; но иногда шейхи взбираются на высокую гору, приносят там в жертву Аллаху козла или молодого верблюда и раздают потом остатки мяса голодным.

За недостатком настоящей религии у них много поверий и суеверных обычаев. Они верят в талисманы и носят на шее ладанки, в которых зашиты древние египетские статуэтки, или камушки с куфическими надписями: они считают эти безделки лучшим средством против болезней. Деревцо или куст, вырастающие подле могилы, считают жилищем гения, и мы видели несколько таких кустов, на которых навязано было множество лоскутков одежды и клочков верблюжьей шерсти. Каждый проходящий в караване считает непременным долгом оставить что-нибудь на ветвях в честь духа, в полной уверенности, что тем умилостивляет свою судьбу. Мы были также свидетелями одного суеверного обычая. В уади Барак мы проходили мимо большого кладбища, о котором упомянуто выше. Все арабы, кроме шейха, отправились на кладбище и, подойдя к самой большой могиле, навили на камни, торчащие на ней стоймя, пучки бурьяна, потом поклонились в землю, посыпали себе землею шею и темя и взяли по горсти с собою. Шейх, сидевший в это время на верблюде, потребовал себе немного и посыпал шею и темя, а потом и лоб своего верблюда. Остальные арабы тоже посыпали взятой с могилы землей лбы своих верблюдов. Сколько я мог понять из объяснений моего проводника, в этой могиле погребен большой шейх, порубивший на своем веку много неверных; поэтому земля, взятая с его могилы, имеет свойство сохранять арабов и их верблюдов от всякого зла.

Говоря об арабах, нельзя умолчать и о верблюдах. Это животное как нельзя более приспособлено природой к пустыне, и услуги его человеку неоценимы; но, в тоже время, это самое несносное животное: неприятный рев его, отвратительная вонючая отрыжка, наклонность кусаться и подчас непреодолимое упрямство могут вывести хоть кого из терпения. Зато ест он по полугарнцу кукурузы на ночь и что Бог послал по дороге, пьет чрез три-четыре дня; езда на нем чрезвычайно утомительна, и надобно, по крайней мере, три-четыре дня, чтоб к ней сколько-нибудь привыкнуть.

От Суэца до Синая мы совершили переход, не считая остановок, в шестьдесят шесть часов пятнадцать минут. Принимая, что верблюд проходит средним числом четыре версты в час, выходит, что расстояние от Суэца до Синайского монастыря составляет приблизительно 265 верст.

Заключу заметки о Синае мнением серьезных исследователей библейской древности, предполагающих, что настоящий Синай не есть та гора, которая означается в Библии под этим названием. Главнейшим доводом в пользу этого мнения они приводят так называемые синайские надписи, которыми покрыты скалы в долинах Мокатеб и Файран до горы Сербаль, которая также до самой вершины исписана этими древними начертаниями. Ключ к этим надписям открыт будто бы в последнее время одним немецким ученым; множество их уже прочитано и оказывается, что они принадлежат древним поклонникам; большинство их относится ко временам задолго до Рождества Христова. Эти надписи указывают ясно путь, которым шли древние поклонники, и предмет поклонения, к которому они стремились, то есть гору Сербаль, которая будто бы и есть Синай, на котором совершились библейские события. Гора Сербаль от Синая на полдня пути ближе к Суэцу, и по ту сторону ее, по дороге к Синаю, синайские надписи действительно встречаются реже и реже, так что две последние из них находятся при входе в долину Эль-Леджа, неподалеку от подошвы Екатерининской горы, и ни одной из них не открыто до сих пор на горах Екатерининской, Хориве и Синае. На этих последних горах также есть надписи, но они позднейшего происхождения и не имеют ничего общего с собственно, так называемыми, синайскими надписями, составляющими совершенно особую категорию.

Палестина Яффа – Иерусалим

Европейцы едут в Иерусалим из Бейрута или Кайфы сухим путем, чрез Назарет, или из Яффы, отстоящей от Иерусалима всего на двенадцать часов езды. Для желающих обозреть всю Святую Землю первый путь предпочтительнее уже потому, что в Бейруте всегда можно найти лучших драгоманов и отличных лошадей, тогда как едущие в обратном направлении могут найти в Иерусалиме хороших драгоманов и сносных лошадей разве случайно, из возвращающихся в Бейрут. Соотечественники наши, впрочем, редко предпринимают подобное путешествие; они обыкновенно высаживаются в Яффе и, удовлетворив свое любопытство Иерусалимом и близлежащими местами, возвращаются в Яффу ко дню отхода парохода. Поэтому русскому консулату в Иерусалиме мало известны драгоманы и в случае надобности русские обращаются обыкновенно в английское консульство за указаниями.

Для русского, заехавшего в Иерусалим из Яффы и желающего видеть Самарию и Галилею, можно указать на лавку Шпитлера[20] в Иерусалиме, где ему всегда могут рекомендовать надежного драгомана из новообращенных христиан и снабдить полезными советами для предстоящего путешествия вообще. Такая поездка, без дальних прихотей и без палатки, которая почти удваивает издержки, требуя особой вьючной лошади, обойдется не дороже двадцати-двадцати пяти франков в сутки со всеми расходами.

Приезжающие морем в Яффу останавливаются в монастырях греческом или францисканском. Есть в Яффе также особые приюты для русских и протестантов. Наконец, существует сносная гостиница, «Englisch Hotel», которую держит еврей Блатнер. В Яффе нанимают лошадей или мулов до Иерусалима. Цены разные, смотря по сезону и приливу путешественников.

Пристани в Яффе совершенно нет; вытянутый в прямую линию берег сопровождается множеством скал и подводных камней, весьма опасных для морских судов. Даже при незначительном волнении пароходы не могут высаживать пассажиров и провозят их далее, смотря по направлению, которому следуют, или в Акру или в Александрию. В тихую погоду пароход останавливается на значительном расстоянии от берега; к нему выезжают для приема пассажиров турецкие лодки, которые ловко переваливаются с волною чрез прибрежные камни. На берегу ожидает путешественников таможенный досмотр, от которого избавляются обыкновенно при помощи всемогущего на Востоке бахчиша.

Вид на Яффу с моря весьма красив. Отлого-пирамидальный холм, на котором стоит город, осыпан сверху донизу белыми зданиями с плоскими куполами, над массой которых возвышаются несколько минаретов и пальм. За городом синеет полоса Иудейских гор.

Местность, на которой расположен город, есть одна из древнейших, где селились люди. Плиний и другие писатели говорят, что Яффа существовала еще до потопа и приписывают основание города Иафету, младшему сыну Ноя. После потопа Ной отдал земли, прилежащие к городу, старшему своему сыну Симу. По преданиям, здесь должен быть Ной и погребен (Шатобриан). В Яффе сел на корабль пророк Иона, не хотевший исполнить повеления Божия (Иона 1, 3). В Библии город называется Иоппия (Нав. 19, 46). Он был единственным портом, чрез который евреи имели сообщение со Средиземным морем; здесь выгружались драгоценные ливанские кедры, которые присылались, по договору, тирским царем Харамом для постройки Соломонова храма (2 Пар. 2, 16). Из Евангелия видим, что в Яффе апостол Петр воскресил Тавифу (Деян. 9, 36–41) и в доме Симона Кожевника принял посольство в Кесарию (Деян. 10). Отнятая у сириян Иудою Маккавеем, Яффа подпала под власть римлян, которые ее выжгли. Евреи потом ее восстановили, но Веспасиан снова разрушил и поставил на месте ее римскую цитадель. В царствование Константина в Яффе открыта епархия. Укрепленная Балдуином I, Яффа была взята в 1188 году Саладином. В настоящем виде город существует не более ста пятидесяти лет. 6 марта 1799 года французы взяли его приступом и разграбили. Наполеон расстрелял при этом четыре тысячи пленных албанцев! Подвиг, достойный Тамерлана!.. Яффа окружена стеной, на которой покоятся несколько пушек. Внутри город беден и грязен. Жителей в нем до пяти тысяч, между которыми пятая часть христиан. Древних зданий и исторических развалин в нем нет.

Сады, находящиеся на восточной стороне города, поистине великолепны. Непроницаемой стеной сажени в две вышины распространяются во все стороны огромные лопасти кактусов, усеянные иглами и цветами. Над ними видна масса темно-зеленых кожистых листьев апельсинных и лимонных деревьев, густо покрытых ароматными белыми цветами и обремененных в то же время плодами невиданной в Европе величины. Среди этой массы выдается местами мелко-кудрявая верхушка тамаринда, мощно разветвляется древний сикомор или стройно вырезается на синем небе раскидистая верхушка финиковой пальмы.

К стороне этих волшебных садов обращены единственные ворота города. Местность перед ними представляет нечто вроде постоянной ярмарки. Здесь обыкновенно пристают караваны. По случаю окончания рамадана картина представляла еще более жизни и пестроты. Народ в ярких праздничных одеждах; кофейные полны любителями кейфа и костей; в большом, крытом камышом балагане приютился карагез[21]; его, по всей вероятности, непристойные шутки сопровождают глухие звуки турецкого барабана. Почва покрыта ярко-зеленой травой.

Дорога в Иерусалим идет на далекое расстояние между садами. Выехал я из Яффы в обществе английского пастора, недавно лишившегося жены, что, кажется, имело некоторое влияние на его умственные способности. Он ехал в Иерусалим искать утешение в своей потере, мало говорил, отвечал невпопад и большей частью пел псалмы.

В Рамле мы приютились в католическом монастыре. Рамле – «песок» – название, характеризующее местность, на которой построен город. Он окружен стеной, над которой красиво высятся минареты, плоские куполы домов и главы монастырских церквей. На открытой местности перед городом разбросаны там и сям пальмы и маслины. Немного не доезжая до Рамле, видна, вправо от дороги, высокая четырехугольная башня, называемая то башней Елены, то Сорока Мучеников. Она окружена развалинами обширных построек и стеной; в ограде находится большая цистерна, в которую спускаются через провалы в сводах. Арабская надпись, открытая в постройках, относит основание последних к 710 (1310 по Р. Х.) году. Арабский историк Палестины говорит, что башня построена египетским султаном Мохамедом, сыном Калауна, и переделана в 1318 году. Вышина ее восемь сажен[22]. С верхней платформы открывается превосходный вид на окрестности.

В монастыре мы были приняты очень ласково. Патеры показывали нам комнату, находящуюся, по их уверению, на месте Никодимова дома.

Из Рамле мы сделали пешком экскурсию в Лидду. Здесь родился св. Георгий Победоносец. Развалины церкви во имя этого святого, построенной в половине XII века и разрушенной Саладином, чрезвычайно живописны. Случайно попали мы также к католическому миссионеру, так называемому prete di patriarcha[23]. Человек он весьма гостеприимный, любезный и личность довольно интересная. Родом грузин, он был вывезен из Тифлиса в малолетстве в Рим, там обращен в католичество, воспитывался в академии пропаганды и в настоящее время миссионерствует в Лидде, куда послан иерусалимским католическим патриархом. Угостив нас в своей грязной каморке кофеем и вином и поспорив с моим спутником о превосходстве католического исповедания перед англиканским, он вызвался показать нам Лидду. Прежде всего мы прошли к месту, где, по преданию, находился дом Энея, исцеленного апостолом Петром (Деян. 9, 32–34). Теперь тут хороший садик, принадлежащий турку. Потом мы заходили в разные дома; видели, как делают весьма незамысловатую глиняную посуду, добывают оливковое масло, варят из него мыло и очищают хлопок.

По дороге из Лидды в Рамле находится цистерна, построенная Константином; над нею здание с плоским куполом; вода ее, по местному поверию, имеет свойство исцелять лихорадки.

К вечеру приехало в монастырь много англичан и молодой священник-униат. Сошлись все люди бывалые, и вечер пролетел в весьма оживленной беседе. Благодаря удобному помещению и хорошим кроватям ночь мы провели отлично.

Из Рамле дорога идет чрез знаменитую некогда своим плодородием Саронскую долину, представляющую в настоящее время самую безотрадную пустыню. На дороге лежит деревушка Латрун – родина, согласно преданию, доброго разбойника, распятого со Спасителем на кресте. Местность становится все более дикой и бесплодной. При входе в горы итальянец держит грязную кофейную. Наша компания, увеличившаяся в Рамле, сделала здесь привал. Утолив голод и жажду яйцами и ракой (водкой), мы пустились далее и скоро врезались в нескончаемое горное ущелье, один вид которого наводит невольный ужас. Эти места с незапамятных времен были притоном разбойников, и теперь еще проезд через них ночью небезопасен. Уже невдалеке от Иерусалима находится деревушка Абу-Гош (Кириаф-Иарим), с хорошо сохранившимися развалинами церкви Св. Иеремии[24], обращенными в конюшню. Дорога отсюда поднимается все выше и выше.

Трудно выразить чувства, волновавшие меня по мере приближения к Иерусалиму – давнишней цели моих мечтаний. Еще на школьной скамье, увлекаясь чтением Священной истории, я давал себе мысленно обещание во что бы ни стало посетить места, бывшие колыбелью истинной религии, места, на которых подвизались вдохновенные люди Божии в борьбе с язычеством, с нравственной слабостью израильского народа, легко увлекавшегося всякими лжеучениями, – места, откуда воссиял истинный свет, озаривший вселенную, где воплотившееся Слово преподало человечеству учение любви и мира, братского единения и духовного совершенствования. Обстоятельства долго препятствовали осуществлению моего желания, но наконец сложились так, что, забыв все, связывавшее меня с миром материальным, я обратил мои взоры к Востоку – единственному источнику, из которого надеялся почерпнуть утешение и успокоение для моего больного духа…

Иерусалим наконец был невдалеке от меня. Миновав Абу-Гош, я пробирался к святому городу по голым, безжизненным скалам, то следуя по дну долин, то взбираясь на высоты и рискуя сломить шею на их обрывистых гребнях. Серый, обожженный солнцем камень, от которого обдает жаром, как от раскаленной печи, изредка чахлый терновник, пепельного цвета маслина или засохшая смоковница – вот, что встречается вблизи Иерусалима.

Было уже около семи часов вечера, когда, взобравшись на самый верх горного кряжа, я завидел большие строения. То были русские здания. Расположенные на Гигонской возвышенности, они заслоняют собою город. По дороге стали попадаться какие-то полужилья-полуразвалины, одинакового цвета с каменной почвой. Огромные русские строения, обведенные высокой стеной из тесаного камня, из-за которой возвышался церковный купол, обрисовывались все более и более. Наконец я был у ограды Русских Построек[25]… Я был в Иерусалиме!

Оставив лошадей у калитки, я вошел на обширный двор. Меня встретил кавас[26] из арабов и проводил в прекрасное здание гостиницы, куда за мною принесли и мои пожитки. Пожилая экономка, родом из Тюмени, отвела мне небольшую, но опрятно содержимую комнату, просто, но хорошо меблированную. Хотя я давно отвык от чая и никогда не был особенным до него охотником, но тут, почувствовав себя внезапно на русской почве, прежде всего спросил самовар. Через несколько минут осторожно вошел ко мне в комнату человек средних лет, в русской народной одежде, с бородою и весьма симпатичною наружностью. Он поклонился мне, приложив левую руку к груди. Я спросил, что ему угодно.

– Я пришел послужить вам; я здесь нахожусь при покоях.

Я отвечал, что мне ничего особенного не нужно, а что самовар я уже просил поставить.

Чрез несколько времени мой прислужник явился с самоваром. Я пригласил его напиться со мною чаю; он долго отказывался, уверяя, что недостоин, но наконец истощив все доводы, смиренно присел к столу и принялся за операцию чаепития с угрызением. Мало-помалу мы разговорились. Оказалось, что он торжковский мещанин, Василий Сергеевич Квашенинников, что у него в Торжке живут братья, зажиточные торговые люди. Обретается он в Святой Земле уже несколько лет, четыре раза был на Синае, три раза обошел всю Палестину и даже посетил такие места, куда европейские путешественники редко отваживаются пускаться с большим конвоем – именно, за Иорданом, в Месопотамии. Василий Сергеевич истинно религиозный человек, прилагающий свои убеждения к действительной жизни и странствующий по Святым местам вовсе не из общей большинству русских поклонников страсти к бродяжничеству и тунеядству. Он большой начетник, знает отлично Священное Писание и видел большую часть мест, упоминаемых в библейской истории; словом, он знает хорошо Палестину по собственным путешествиям и по описаниям Норова и Муравьева. К этому, он немного говорит по-турецки, по-арабски, по-гречески и по-французски.

– Где же вы выучились по-французски? – спросил я его.

– По книжке выучился.

– Но для чего же вам французский язык?

– Меня часто посылают в город покупать разный припас; а как в лавках сидельцы все больше иностранные, так мне необходимо, потому французский разговор они все понимают.

Беседа наша, несмотря на усталость мою с дороги, продолжалась до полуночи. В рассказах о Палестине мой собеседник был неистощим, хотя говорил медленно, видимо взвешивая каждое слово. При случае он вдавался в философию, говорил о слабости человека, о необходимости подавления страстей, о послушании и смирении… Глядя на его спокойное, доброе лицо, с каким-то видимым сознанием собственной правоты, выпрямленный стан и смиренно сложенные одна на другую руки; слушая его медленную, обдуманную речь, я чувствовал невольное уважение к моему собеседнику…

Так провел я первый вечер в Иерусалиме.

Встав на другой день рано утром, я пробежал в памяти общие черты из истории Иерусалима, старался при помощи плана освоиться с его топографией и, напившись чаю, поспешил в город…

Из Библии не видно, когда был основан Иерусалим. С вероятностью можно сказать только, что нынешний город есть не что иное, как древний Салем, где во время Авраама царствовал Мельхиседек. Настоящее название его (Ерушалем – «наследие мира») существовало уже с давнего времени, ибо оно встречается в книге Иисуса Навина (Нав. 10, 1; 12, 10), но до времен Давида город назывался также Эвус, от живших на Сионе эвуссеян (происходивших от древних хананеян), а также – Кадишта (святой), откуда, кажется, происходит и настоящее арабское название его Эль-Кудс.

Во время Иисуса Навина владел Иерусалимом Адониседек, которого евреи предали смерти вместе с другими четырьмя ханаанскими царями близ Гаваона (Нав. 10). Спустя несколько времени евреи овладели нижней частью города, но только в восьмое лето царствования Давида (около 1004 года до Р. Х.) эвуссеяне были изгнаны с горы Сиона, на которой Давид основал Верхний город, бывший его резиденцией. В царствование Соломона Иерусалим достиг апогея своего величия. Постройка храма и других великолепных зданий, торговые сношения, простиравшиеся до Индии и Африки, и некоторые другие причины сделали Иерусалим центром цивилизации Западной Азии. По разделении царства он остался столицей иудейской. В пятое лето царствования Ровоама он был разграблен Сезаком, египетским царем[27]. В царствование Иорама полчища филистимлян и арабов проникли в город, разграбили палаты царя и увели в плен его сыновей и жен (2 Пар. 21, 17). В царствование Амасии город был снова разорен царей Иоасом. В царствование Езекии его осаждали ассирияне, хотя и безуспешно; но спустя сто тридцать лет халдеяне под предводительством Навуходоносора совершенно его разрушили. Восстановленный впоследствии с дозволения Кира, он, с падением персидской монархии, подвергался новым бедствиям. Александр Македонский оказался, против ожидания, покровителем его; в 305 году до Р. Х. он подпал под власть Птолемея Сотера. Птолемеи и Селевкиды также к нему благоволили; настала эпоха мира и, казалось, Иерусалим готов был возродиться к новой жизни; но жестокосердный царь Сирии Антиох Епифан опять разорил его (за 170 лет до Р. Х.) и поставил в храм статую Юпитера. Освобожденный Маккавеями, Иерусалим был взят Помпеем (за 63 года до Р. Х.), и несколько времени спустя храм был разграблен Крассом. Ирод Агриппа[28] украсил его великолепными зданиями. По смерти этого царя Иудея была подчинена сирийской префектуре. Восстание евреев вызвало усмирение, окончившееся ужасной катастрофой. Взятый Титом, Иерусалим был окончательно разрушен в 71 году по Р. Х.

Несколько уцелевших башен и небольшое число зданий были срыты Адрианом после нового возмущения евреев, в 136 году по Р. Х. Жестокий мститель хотел уничтожить самое имя Иерусалима и на месте его построил новый город под названием Aelia Capitolina, в честь Юпитера Капитолийского; вход евреям в него был воспрещен. В царствование его преемников евреи купили себе ценою золота право приходить плакать на развалинах Сиона. В 362 году они тщетно пытались возобновить храм, а между тем, благочестием царя Константина и его матери Елены воздвигались уже христианские храмы на местах, освященных воспоминаниями чудесных эпизодов из земной жизни Спасителя[29].

В 614 году город подвергся нападению персидского царя Хозроя. Император Ираклий отнял его в 628 году; но в 636 году он был осажден арабами под предводительством Омара и после четырехмесячного сопротивления должен был сдаться. В продолжение четырех веков Иерусалим был подчинен дамасским и багдадским калифам, которые не тревожили ни жителей, ни многочисленных поклонников, в него стекавшихся; но ему суждено было вынести жестокости Фатимидов и в особенности султана Хакима, по приказанию которого храм Гроба Господня был сожжен.

Не милостивее к Иерусалиму были и Сельджукиды, наследовавшие Фатимидам в XI веке. Вскоре раздался голос Петра Пустынника, созывавший на освобождение Святой Земли. 7 июня 1099 года пришли крестоносцы к Иерусалиму под предводительством Готфрида Бульонского. Последн и й, вмес те с Та нк редом, стал на за па дной стороне от города. Раймонд де Сан-Жилль обложил его с юга; графы Фландрский и Нормандский – с севера. Целый месяц готовились они к осаде, вынося под палящими лучами солнца все ужасы жажды. 14 июля произведена была первая общая атака, но крестоносцы были отбиты с большим уроном. На другой день, в пятницу, в то время, когда духовенство шло в процессии кругом города, осаждающие храбро устремились на его укрепления. После часовой битвы Летольд де Турне первый бросился в брешь, пробитую в восточной стене; за ним последовали Энгельберт и Готфрид – и христиане заняли весь город. Они преследовали мусульман до самой Омаровой мечети, которую буквально залили кровью. После краткой молитвы перед Гробом Господним они снова кинулись истреблять мусульман. Менее чем в неделю семьдесят тысяч их были преданы смерти и многие тысячи евреев погибли под развалинами своих синагог.

Завладев Иерусалимом, крестоносцы с большими издержками восстановили храм Гроба Господня; но их кратковременное владычество было низложено Саладином, отнявшим Иерусалим в 1187 году и восстановившим в нем православное богослужение. В 1229 году император Фридрих II снова овладел городом; но два года спустя он был уже опять во власти египетских султанов[30]. Этот несчастный город был предметом новых профанаций в царствование последних калифов Айюбидов и анархии мамелюков, до тех пор, пока вместе с Сирией не подпал под владычество оттоманского султана Селима II в 1517 году. Он разделял с того времени судьбы турецкой монархии. Причисленный с давних пор к Дамасскому пашалыку[31], Иерусалим составляет теперь отдельный округ, управляемый пашой, находящимся в подчинении бейрутскому каймакаму.

Вот в общих чертах история Иерусалима, история, за небольшими исключениями, его бедствий. Странна судьба, тяготеющая над этим городом! Из него распространилось христианство по всей вселенной; все образованные народы чтят его, стекаются к его памятникам из благочестия или, по меньшей мере, из научного интереса, а между тем, он продолжает оставаться в руках мусульман, профанирующих безнаказанно самые дорогие для нас святыни. А между тем, никаких особенных усилий не стоило бы европейцам изгнать из него навсегда невежественные, дикие и бессильные орды, в руках которых он находится. По какому-то неисповедимому предопределению даже Наполеон, когда ему советовали из Яффы двинуться к Иерусалиму, отвечал: «Ierusalem n’entre pas dans mes plans»[32]…

Обращаюсь теперь к топографии Иерусалима.

Иерусалим стоит на высотах Иудейских гор, под 31° 46' с. ш. и 33° в. д. Он построен на платформе горы, заметно склоняющейся к северу, где последняя примыкает к возвышенной плоскости, по которой идет дорога в Дамаск. С других сторон он окружен глубокими оврагами, которые, в свою очередь, обставлены крутыми холмами, возвышающимися над городом и не позволяющими видеть его издали. Восточный овраг, в древности Кедронская, а ныне Иосафатова долина, имеет в длину до двух тысяч шагов и отделяет город от Елеонской горы. Заворачивая на юг, он впадает под Силоамским источником в другой овраг, окружающий город с юга и запада и известный под именем Гинномской долины. Третья, меньшая, долина на западе называется Гигонской. Кроме многочисленных холмов, окружающих город с разных сторон, в ближайшем расстоянии от него находятся три главные горы: самая высокая из них, Елеонская – на западе (793 метра или 2381 ф<ут> по Шуберту), Скопус, представляющая как бы продолжение предыдущей на севере, и гора Беззаконного совета, возвышающаяся над глубокой Гинномской долиной, – на юге.

Некогда в самом Иерусалиме резко различались три холма. На юго-западе самый обширный и высокий – гора Сион, где жили эвуссеяне, изгнанные оттуда Давидом. О ней говорит боговдохновенный поэт: «Величественно возвышается гора Сион, веселие всей земли; на северной стороне ее стоит город великого царя»[33]. Против Сиона, на северо-востоке, возвышался меньший холм, на котором разросся город в царствование Давида. Этот холм не обозначается в Библии особым именем, но Антиох Епифан, построивший на нем крепостцу, назвал его Акрой. Постройки на Сионе со времен Давида назывались Верхним городом, на Акре – Нижним. Акру от Сиона разделяла долина, имевшая направление от северо-запада к юго-востоку и впадавшая у Силоамского источника в Кедронскую долину. Она называлась Тиропеон, или долиной Сыроваров. На юго-востоке от Акры был третий холм – Мориа. На нем Авраам готов был принести в жертву Иегове своего единственного сына, а впоследствии построен храм Соломона. От Акры он отделялся долиной, но Симон Маккавей, уничтоживший крепостцу Антиоха, сравнял Акру и засыпал долину, вследствие чего Акра и Мориа обратились в одну общую возвышенность. На западе от храма, через Тиропеонскую долину, существовал мост, который вел к северо-восточному углу Сиона. Три вышепомянутые холма составляли со времен Давида и Соломона местность, на которой был расположен Иерусалим.

Что касается до горы Мориа, представлявшей сначала неправильной формы холм, поверхность которого была недостаточна для помещения всех построек храма, то Соломон велел воздвигнуть стену со дна долины и наполнить промежуток между ею и холмом землей, чтобы таким образом увеличить размеры холма. Стена имела 400 локтей вышины. Впоследствии предприняты были другие колоссальные работы с целью расширить холм и укрепить его с боков. Образовавшееся таким образом пространство равнялось квадратной стадии. На севере от Мории был еще четвертый холм, пригороженный Агриппой к Иерусалиму большой стеной. Этот холм назывался Везефа и заключал в своей ограде так называемый Новый город. С этой стороны Иерусалим был менее защищен природой, и потому все атаки против него направлялись отсюда.

Стены, окружающие в настоящее время Иерусалим, были воздвигнуты Сулейманом <Великолепным> в 1534 году и, кажется, близко отвечают стенам, защищавшим город в эпоху крестовых походов. Они имеют тринадцать метров вышины и один метр толщины, снабжены башнями и бастионами. В них существуют семь ворот, из которых двое заложены. Первые, на север, – Дамасские (Баб-эль-Амуд по-арабски), чрез них идет путь в Наплузу, Назарет и Дамаск. Они укреплены лучше других. Вторые, по направлению к северо-востоку – Иродовы (Баб-эль-Загери), лет двадцать тому назад замурованные; они средней величины, с маленькой башней. Третьи, на восточной стороне – Св. Стефана (Баб-Ситти-Мариам, «ворота Богоматери Марии» по-арабски, – так как они ведут к гробнице Богоматери), так названные в память первомученика, побитого на этом месте камнями. Четвертые – Золотые, более других замечательные своими украшениями. Чрез них имел торжественный въезд в Иерусалим Христос. Они с давних пор заложены, ибо, по поверью мусульман, чрез них войдет в Иерусалим будущий завоеватель. Пятые – ворота Беззакония (Баб-эль-Мокгарибег). Они находятся над Силоамским источником и, приблизительно, в центре древней Тиропеонской долины. Шестые – Сионские (Баб-эль-Неби-Дауд – «ворота Пророка Давида»). На западной стороне стены находятся только одни, седьмые, ворота – Яффские (Баб-эль-Халиль – «Хевронские»). Чрез эти ворота идет дорога в Вифлеем и Хеврон, а вправо отделяется путь в Яффу. Возле ворот находится крепостца Эль-Каляг – старинный замок пизанцев, остаток крестовых походов, называемый обыкновенно башней Давида.

Иерусалим представляет удлиненную, по направлению от севера к югу направленную трапецию; чрез нее проходят три главные улицы. Первая идет от Яффских ворот к востоку. Она оканчивается у ворот Харама (Омаровой мечети). Во времена крестовых походов она была названа Давидовой улицей. Вторая начинается от Дамасских ворот, проходит позади храма Гроба Господня, прорезывает город от севера к югу и оканчивается у Сионских ворот. По направлению ее идет Крестный путь. Небольшая Христианская улица отделяется от Давидовой и ведет к храму Гроба Господня.

Город разделен на четыре квартала: квартал франков, на северо-западе, где находятся важнейшие монастыри, храм Гроба Господня, консульские дома, английская церковь; арм янский, на юго-западе, где расположен обширный армянский монастырь, на одной из сионских возвышенностей; мусульманский, на северо-востоке; здесь находятся: серай, резиденция паши и знаменитая Омарова мечеть; еврейский, на юго-востоке, на склоне Сионской горы, в древней Тиропеонской долине. Это темная и зловонная клоака, обитаемая евреями, живущими в домах, сбитых из грязи.

Первое, что меня интересовало в Иерусалиме, – это, разумеется, храм Гроба Господня. Выйдя из калитки русских зданий на другое утро по приезде, я увидел налево небольшую каменную пристройку. Это были мелочные лавки с необходимыми для русских поклонников припасами. Толпа ярко одетых восточных женщин спускалась куда-то в Гинномскую долину, направо. Несколько турецких солдат торчали невдалеке от русских зданий. По дороге, несколько наклонной к городу, сидели прокаженные. С ужасом увидел я их изъеденные болезнью сине-багровые лица, местами как бы покрытые мукою, и руки с искривленными паршивыми пальцами и вовсе без пальцев, отпавших от действия болезненного яда. Покрытые грязными обрывками одежды, несчастные отвратительно сиплым шепотом умоляли о помощи… Я чувствовал какой-то невольный страх возможности прикосновения к ним и бросил им издали несколько медных монет…

Немного далее, влево, расположены грязные кофейные для простого народа. Несколько верблюдов лежали против них, задумчиво отвесив свою длинную нижнюю губу. Около толпился всякий народ: греческие монахи, русские бабы с вязанками зеленого луку под мышкой, монахини, греки, турки, католические патеры в капуцинах[34], солдаты, евреи с длинными пейсами, в меховых шапках, в грязных полосатых халатах, с разрезами по бокам, немного сгорбленные, подпершиеся руками в бедра… Вправо возвышалась Давидова башня, передо мною были Яффские ворота, устроенные также в небольшой башне, выдающейся из стен, окружающих город. Под воротами меня охватила легкая сырость, проникнутая запахом мясной лавки. Турецкие солдаты с ружьями сидели в проходе на завалинах.

Тотчас при входе в город представляется грязная площадка, заваленная всякого рода дрянью и остатками. Вправо, в некотором отдалении, видно здание английской церкви в готическом стиле, чистенькое, красивое, но совершенно не идущее к Иерусалиму по своей архитектуре. Прямо против меня была Давидова улица; по обе стороны ее расположены лавки; вправо, немного в стороне, крупная надпись обозначала лавку Лондонского Библейского Общества, влево – первая лавка под навесом принадлежит Шпитлеру (о котором говорено было выше), с вывешенными на дверях планами и видами Иерусалима. Далее, по обеим сторонам, идут лавки с разными разностями. Несколько английских и немецких надписей обличали европейских хозяев.

Оживления большого незаметно. Медленно ползет, переваливаясь с боку на бок, старушка странница; бойко пройдет, заломив клобук набекрень, греческий монах; красивый брюнет англичанин, в пиджаке и крохотной шляпе, с красным гидом под мышкой, старается что-то объяснить сопутствующему ему драгоману в красном фесе и широчайших светло-оливковых штанах; полунагие ребятишки валяются на куче сора; взрослые туземцы лениво копошатся там и сям, видимо без определенной цели. В лавках преимущественно бросаются в глаза: хлеб, апельсины, лук, четки, перламутровые образа…

Из Давидовой улицы путь к храму идет влево, по Христианской улице, откуда вправо, чрез небольшой проход в зданиях, поворачивает к самому храму. До десятка ступеней ведут на площадку. На лестнице сидят вифлеемские христиане в восточных костюмах, продающие свои изделия. «Хош каристы?.. Чабук тоже есть», – слышится на каждом шагу. Квадратная площадка, выстланная плитами, также вся занята этими торгашами. Между ними слоняются странники и странницы, греки, турки…

В левом углу возвышается полуразрушенная башня храма. Тотчас подле нее две большие полукруглые двери видны рядом на фасаде жалкого обваливающегося здания. Одни из них заделаны, другие служат единственным входом в храм и во все прилегающие к нему монастыри. Я вошел чрез маленькую калитку, в них устроенную.

На меня повеяло сыростью. Неприятный запах распространялся в храме. Сумрак увеличивал первое невыгодное впечатление. Кругом шум, ходьба, крик, точно на улице. Влево от дверей помещается широкая софа. Несколько грязных турков играют на ней в шашки и курят наргиле. Подле софы – жаровня с угольями.

Прямо против входа помещается каменная плита, на которой было покрыто благовониями тело Спасителя по смерти. Над нею устроен род балдахина и горят несколько лампад. Старик, русский странник, стоял перед ней на коленях и клал земные поклоны. Несколько других странников и странниц, наскоро приложившись к святыне, спешили возобновить прерванную беседу. Вправо отсюда восходят по лестнице на Голгофу, влево виден полусвет, колонны… Я направился влево и вышел в Ротонду храма, в средине которой возвышается часовня Гроба Господня. Тут сновал разный народ. У входа в часовню стоял греческий монах, тотчас же предложивший проводить меня ко Гробу; но я вовсе не желал этого; я не хотел пока развлекаться подробностями, не хотел, говоря прямее, дать остыть внезапному, необъяснимому ощущению, родившемуся во мне при мысли о близости святыни. Две поклонницы только что вышли из узкого и низкого входа в пещеру. На мое счастье, я очутился один…

Легко и бодро вышел я из часовни; обошел наскоро весь храм, не обращая ни на что особенного внимания, даже на многократные предложения непрошенных чичероне: в голове у меня было вовсе не то…

Долго я бродил по всему Иерусалиму, так же машинально, пока голод и усталость не напомнили, что человек есть существо земное и что ему свойственны потребности, которым он должен поневоле подчиняться.

Пообедав и побеседовав с Василием Сергеевичем, я сделал визит консулу, живущему в одном из корпусов русского приюта. Андрей Николаевич Карцев[35] принял меня очень любезно и предложил с своей стороны быть полезным, если мне встретится надобность в его помощи. Я сообщил ему о моем намерении проехать чрез Самарию и Галилею в Бейрут и узнал, что путь этот в настоящее время небезопасен, что из Самарии получены дурные вести, но что если я, несмотря на это, решусь ехать в ту сторону, то он предлагал, с своей стороны, сделать все возможное, чтобы гарантировать безопасность моей поездки. В заключение он советовал мне познакомиться с господином Каминским, проживающим тут же, в Русских Постройках, уже несколько лет и не раз объехавшим Палестину. Он дал мне к нему рекомендательную записку, и я отправился, предводимый кавасом, делать новое знакомство.

Виктор Кириллович Каминский[36] помещается в одном из зданий второго класса, назначенном для странников из простонародья. Я отрекомендовался ему и отдал записку консула. В комнате его чрезвычайно сыро, затхлый запах невыносим; она угловая: два окна ее выходят в разные стороны, посредине стояли ширмы; на окне маленький самовар; на стене висела английская карта Палестины. Обитатель ее среднего роста и полноты старичок, в стареньком халате и в шапочке.

Когда мы познакомились и разговорились, я заметил ему, что в комнате чрезвычайно сыро.

– Ужасная сырость. Вот я вам покажу мой чемодан, так вы увидите, что за сырость, – и Виктор Кириллович выдвинул из-под дивана чемодан, обросший мхом, как бутылка заветного вина.

– Но ведь это чрезвычайно вредно для здоровья, – говорю я.

– Еще бы! Я здесь такие ревматизмы получил, что хочу ныне летом ехать в Тивериаду полечиться минеральными водами…

Виктор Кириллович отлично знаком с Палестиной и со всем, что о ней писано. Он и сам писал о ней. Его «Воспоминания поклонника Святого Гроба», изданные два раза, читаются с живым интересом, но теперь он приготовлял к изданию подробное описание Палестины и Сирии, основанное на действительно серьезном знакомстве его с этими странами. У нас мало основательных сочинений об этих дорогих для христианина местах, а потому нельзя не пожелать, чтобы труд Виктора Кирилловича скорее появился в печати, тем более что – судя по свойству и большому запасу материала, который я видел у автора, – сочинение обещает быть в высшей степени интересным[37]. Виктор Кириллович вызвался быть моим путеводителем по Иерусалиму и его окрестностям. Это было для меня весьма приятной неожиданностью; я не мог желать лучшего чичероне.

9 марта рано поутру отправился я в обществе Виктора Кирилловича за город. Выйдя чрез ворота Св. Стефана (Баб-Ситти-Мариам), находящиеся в восточной стене Иерусалима, я увидел тотчас же влево разрушенную цистерну Биркет-Гаммам-Ситти-Мариам (Купель Богоматери). Почему ее так называют мусульмане, я не знаю, но кажется, с ней не связано никакого традиционного воспоминания. Направо находится небольшая площадь, на которой существовала церковь во имя первомученика Стефана, построенная на месте побиения его камнями. Вогюэ утверждает, впрочем, что место убиения св. Стефана и церкви, построенной в V веке императрицей Евдокией, должно находиться на севере от Иерусалима, за Дамасскими воротами, носившими в прежнее время название Стефановых. Существовавшая там церковь была разрушена самими крестоносцами по приближении Саладина. Неизвестно, говорит Вогюэ, почему с Дамасских ворот название Стефановых перенесено было впоследствии на восточные ворота, во все время крестовых походов именовавшиеся Иосафатовыми. От места убиения Стефана мы спустились по крутой тропинке в Иосафатову долину и, пройдя по каменному мосту через Кедронский поток, достигли подошвы Елеонской горы, на покатости которой находится Гефсимания (Мф. 26, 30, 36; Мк. 14, 26, 32; Ин. 18, 1), называемая по сие время арабами Эль-Джесманиег.

Влево от сада Гефсиманского и несколько повыше его находится гробница Божией Матери. Часть скалы, в которой покоилось тело Богоматери, отделена от остальной каменной массы, составляющей местность, так что из отделенной части образовалось кубической формы здание, под которым была устроена первая церковь. Об этой церкви упоминают Иоанн Дамаскин в V веке, Арнульф в VII веке и Виллибальд в VIII веке; она была разрушена или Хакимом, или во время осады 1099 года. Готфрид Бульонский восстановил этот храм и основал при нем монастырь. Последний был разорен в 1187 году Саладином, но мусульмане, почитающие Богоматерь (Ситти-Мариам), пощадили церковь, которая сохранилась до нашего времени в том виде, как была построена в начале XII века. Она принадлежит грекам и армянам и открыта для богослужения и поклонения – в будни по утрам и в праздники во весь день.

Собственно церковь устроена в обширной пещере, и поверх земли видна только паперть. Главный фасад последней, обращенный к югу, подперт с боков двумя римскими контрфорсами. В средине фасада находится дверь с глубоко раздвинутой стрельчатой аркой, которую обрамляет другая такая же арка; последняя опирается на четыре небольшие колонны из белого мрамора с капителями из листьев. В пещеру спускаются по лестнице в пятьдесят ступеней. В западной стороне пещеры находится углубление, служившее гробницей Богоматери. Внутри этого углубления высечено нечто вроде рундука, на котором покоилось святое тело. В половине лестницы, вправо от выхода, есть небольшая часовня, устроенная на месте гробницы св. Иосифа, кости которого, по преданию, перенесены сюда из Назарета, а еще несколько выше, по левую сторону лестницы, существуют две часовни на местах, где погребены тела св. Иоакима и Анны.

Влево от выхода из гробницы Богоматери находится небольшой проход с низкой дверью, ведущий в пещеру, принадлежащую католикам, где, по слову писания, Спаситель провел скорбные часы, предшествовавшие взятию его под стражу (Мф. 31, 36; Мк. 14, 33–41; Лк. 22, 41–46). Здесь, над небольшим жертвенником, помещается картина, изображающая молящегося Спасителя и перед ним ангела с чашей. По левую сторону жертвенника изображены три спящие апостола; по правую – бегство апостолов по взятии их Божественного Учителя под стражу.

В нескольких шагах отсюда к югу виден Гефсиманский сад, обнесенный каменной стеной, с несколькими весьма древними, но невысокими маслинами. В последнее время место это приобретено католиками, которые провели в саду дорожки, насадили цветы между деревьями и тщательно его содержат. Входят в сад через калитку в восточной стене. Восемь древних маслин составляют предмет благоговейного почитания христиан. Они были свидетелями скорбной молитвы Спасителя перед страданиями его (Мф. 26, 36–45). Поклонникам дозволяется брать на память ветви священных деревьев, спадающие на землю. Блюститель сада, францисканский монах, проводил нас к скале, на которой спали апостолы во время молитвы Спасителя, и к месту, на котором Иуда коварным поцелуем предал своего Божественного Учителя. Отсюда тропинка извивается на вершину горы, к месту Вознесения.

Каменистая Елеонская гора (Джебель-Тур) покрыта скудной растительностью, там и сям разбросаны на ней серые невысокие маслины, и всюду видны большие камни, которыми усеяна голая гора. На самой вершине возвышается небольшая мечеть. По дороге к ней указывают место, где Христос научил апостолов Господней молитве, где он предсказал падение Иерусалима (Мф. 24, 16 и сл.), и пещеру, где апостолы составили Символ веры (по латинскому преданию).

Мечеть находится среди небольшой деревушки Зейтун. Она стоит на месте бывшего христианского храма, знаменовавшего пункт вознесения Спасителя на небо. Воздвигнутый императрицей Еленой, он был разрушен, по всей вероятности, персами, в VII веке возобновлен Модестом и, разрушенный снова Хакимом, восстановлен крестоносцами в виде восьмиугольного большого здания (Вогюэ); но в 1187 году и последнее было разрушено, а вместо него построена существующая по настоящее время мечеть, постоянно остававшаяся в руках мусульман[38]. Христианам дозволен, впрочем, вход в нее за бахчиш и даже богослужение в день Вознесения. Восьмиугольная мечеть эта с каменным куполом, принадлежащая, по-видимому, к XIII веку, стоит среди двора. В центре здания показывают на полу отпечаток стопы Спасителя. С минарета этой мечети открывается великолепная панорама. Путешественник может с этого пункта, с картой в руке, всего удобнее ознакомиться с топографией Иерусалима и большей части его окрестностей. На западе прежде всего раскрывается на всем протяжении Иосафатова, или Кедронская долина. Тотчас за ней возвышается ограда Омаровой мечети со всеми зданиями, заключающимися в ней, двойной купол храма Гроба Господня и другие замечательнейшие здания. На востоке видна часть Мертвого моря. На юге от города – Гееннская долина (устье Гинномской), село Скудельничье, гора Беззаконного Совета; на севере – Галаадские горы и т. д.

Оставив мечеть, мы направились к Могилам Пророков (Кубур-эль-Энбиа). Зажегши стеариновые огарки, мы влезли в низкое отверстие, служащее входом в гробницы, и, спустившись по небольшой лестнице, чрез проход, поворачивающий вправо, достигли круглой залы. Два прохода, параллельные между собой, описывают двойной полукруг около центральной залы; ближайший из проходов продолжается на восток, причем отделяющаяся от него ветвь приводит в погребальную комнату на северо-востоке, а помянутый проход поворачивает на юго-запад и, пройдя чрез другую подобную комнату, упирается в скалу. По внешнему проходу, описывающему почти правильный полукруг, расположены тридцать две ниши для гробов, иссеченные в скале, а на западе и на севере его открываются еще две погребальные комнаты. Время происхождения и назначение этих гробниц неизвестны. По еврейскому же преданию, приводимому у Сольси, они приписываются царю Осии Прокаженному и Аммону и Манассии, которые не были будто бы погребены в общей усыпальнице иудейских царей.

На юге от этих гробниц возвышается гора Соблазна… На ней Соломон, уклонившись от служения Иегове, воздвигнул храмы Молоху и Астарте (3 Цар. 11, 7).

Спустившись в долину, мы пришли к нескольким древним памятникам оригинальных форм. Первый из них известен под именем Гробницы Авессалома. Это большой кубический монолит, составляющий часть скалы, из которой он иссечен. Только верхушка его сделана из тесаных камней; она представляет цилиндр, кончающийся вверху валом в виде большого каната. На этом цилиндре поставлен вогнутый посредине конус, увенчанный верхушкой пальмы. Вся высота этого памятника составляет 16,3 метра. Основание его скрывается под грудой мелких камней, бросаемых евреями в этот памятник в виде проклятия. На южной стороне его находится трудно досягаемая дверь и несколько широких проломов на других сторонах. Легче проникнуть внутрь сквозь северное отверстие, приводящее в небольшую комнату; западная и северная сторона ее заключают небольшие ниши, наполненные мусором. В южной стене существовала лестница, ведшая в нижнюю часть монумента. Время построения этого памятника не определено достоверно. Первые поклонники называли его гробницей Езекии или Иосафата. Робинсон, по сходству в отношении смеси греческого стиля с египетским, замечаемому в этом памятнике, с гробницами Петры, полагает его современным Иродам, происходившим из Идумеи, а может быть, эпохе Адриана.

В северо-восточном углу выемки, в которой стоит Авессаломова гробница, виден роскошный фронтон, украшающий вход в Иосафатову гробницу. Название последней, впрочем, противоречит библейскому тексту, гласящему, что Иосафат был погребен с предками своими в городе Давида, своего отца (3 Цар. 22, 51). Первые поклонники приписывали ее то Симеону Праведному, то Иосифу. Евреи завалили вход в нее после того, как в 1842 году один католический миссионер, проникнув во внутренность, нашел там весьма древний список Пятикнижия.

В ста шагах к югу от гробницы Авессалома возвышается Гробница Иакова, называемая арабами Диваном Фараона (Диуан Фейрун). Широкий вход в нее поддерживается двумя колоннами и двумя полупилястрами дорического ордена; на них лежит архитрав и дорический фриз с карнизом. Дверь и лестница внизу монумента ведут на скалу, а внутри монумента открывается другая дверь, над которой просечено окно; чрез нее проникают в главную погребальную комнату, а из последней выходят в три меньшие, с нишами для гробов. В южной части первой комнаты, при входе в гробницу, есть проход, ведущий к Гробнице Захарии. Это также монолит, составляющий часть скалы, из которой он высечен. На каждой стороне его видны две колонны и две полуколонны, входящие в пилястры, обнимающие углы. Поверх их простой архитрав с египетским карнизом, похожим на карниз гробницы Авессалома. Верхушка монумента представляет четырехстороннюю пирамиду. Евреи весьма уважают этот памятник и считают за большое счастье быть погребенными вблизи его. Бордосский странник называет его гробницей Исаии, а Вениамин Тудельский гробницей Осии[39]. Настоящее же название свое гробница получила, может быть, по имени первосвященника Захарии, убитого Иоасом (2 Пар. 24, 21). Судя по орнаментам, она должна быть современна усыпальнице царей.

Начиная от этих главных памятников, местность представляет обширное еврейское кладбище, рассыпавшееся по всему склону Иосафатовой долины. Древнее еврейское поверье, разделяемое также мусульманами и большей частью христиан, по которому Иосафатова долина будет местом страшного суда, основано на предсказании пророка Иоиля (Иоил. 3, 2, 12, 14). Его-сафат по-еврейски значит «суд Иеговы». В Библии эта долина называется постоянно Кедронской. Поток, от которого она получила это название, давно иссяк.

Следуя по ложу Кедронского потока на юг, мы дошли до деревни Силоам (Кефр-Силуам). Хижины ее разбросаны по крутому конусообразному холму и перемешаны с древними погребальными пещерами, служащими в настоящее время также жилыми и складочными амбарами. Полудикие жители преследуют прохожих европейцев требованиями бахчиша. Еще очень недавно было даже опасно заходить к ним в деревню, но со времени возведения русских зданий на Гигоне, где они кое-что работали за вознаграждение, они попривыкли к европейцам и утратили несколько из своей дикости. Сольси описывает находящийся в Силоаме монолитный монумент с двумя комнатами внутри и полагает, что это египетская молельня, выстроенная Соломоном для главной жены его, дочери фараона Озохора (пятого царя XXI династии)[40]. От Силоамской деревни долина суживается и склоняется постепенно все круче до того места, где впадает в нее Тиропеонская долина.

При подошве холма Офел, поднимающегося уступами до горы Мориа, влево от тропинки, ведущей на последнюю, находится колодезь Богоматери (Аин-Ум-эд-Джерадж). Поверье, утвердившееся в средние века, говорит, что к этому колодцу Богоматерь приходила мыть белье Своего Божественного Сына. Колодезь этот соответствует Соломонову пруду, указываемому Иосифом на востоке от горы Офел, между Силоамской купелью и южной стороной храма, а, может быть, также Царскому пруду, упоминаемому у Неемии (Неем. 2, 14, 15). Его часто смешивали с Силоамским. Колодезь Богоматери находится в углублении, иссеченном в скале, и к нему спускаются по лестнице в тридцать ступеней, разделяемой на две части комнатой со стрельчатыми сводами, около пяти аршин в ширину и столько же в вышину. Нижняя пещера простирается приблизительно на четыре сажени вдаль; вода вливается в бассейн, имеющий около двух сажен длины и сажени ширины при саженной глубине, и вытекает подземным каналом к Силоамскому колодезю. Робинсон вполне удостоверился в этом сообщении, лично исследовав все протяжение этого канала, который, извиваясь зигзагами, имеет 533 метра в длину, то есть около полуверсты. Свод канала постепенно возвышается по мере приближения к Силоамскому источнику. Колодезь Богоматери подвергается приливам в неопределенные часы, дважды в день зимою и раз в два или три дня летом. Общее мнение утверждает, что вода в колодезь этот проведена из резервуаров, находящихся под Гарам-эш-Шериф (Омаровой мечетью). Робинсон отождествляет этот колодезь с Вифездою.

От колодезя Богоматери мы прошли садами сажен полтораста по Кедронской долине до южной части горы Офел, где впадает Тиропеонская долина. Остатки каменной стены побуждают думать, что в древние времена долина эта была перегорожена в устье плотиной. Возле дороги указывают здесь старую шелковицу, означающую, по преданию, место, где пророк Исаия был, по приказанию Манассии, распилен надвое.

Поднявшись немного на север в гору, мы достигли Силоамской купели. Это прямоугольный резервуар, восемь сажен в длину, три в ширину и три в глубину, реставрированный в наружной части своей относительно в новейшее время. В северо-восточном углу бассейна находится аркада с развалившейся лестницей, ведущей в очень небольшой резервуар, принимающий в себя описанный выше канал из колодезя Богоматери. Устье этого канала имеет около полутора аршина в ширину и сажень в вышину. Чрез большой бассейн протекает ручеек, служащий для орошения близлежащих садов. Вода его не задерживается и не скопляется в бассейне. Силоамский колодезь дважды упоминается в Ветхом завете (Ис. 8, 6; Неем. 3, 15) и один раз в Евангелии (Ин. 9, 7), из которого видно, что здесь Христос исцелил слепорожденного. Стих Неемии (Неем. 3, 15) показывает, что на плодоносной почве, внизу Силоамского колодца были Царские сады, упоминаемые в Ветхом Завете (4 Цар. 25, 4; Иер. 39, 4; 42, 7).

От Силоамского колодезя мы направились на юго-восток, чрез сады, которыми покрыта значительно раздвинувшаяся здесь Иосафатова долина, и, оставив вправо устье Гинномской долины (Геенну), саженях в полутораста от этого устья, достигли колодезя Иова (Бир-Эйюб), в древности Эн-Рогел, именуемого христианами колодезем Неемии. Эн-Рогел указывал границу между коленами Иуды и Вениамина (Нав. 15, 7–8; 18, 16). Он упоминается также в истории Авессалома (2 Цар. 17, 17). Когда Адония, сын Давидов, намеревался низложить Соломона, он собирал своих приверженцев у Эн-Рогела (3 Цар. 1, 9). Колодезь Неемии находится внутри четырехугольного здания, открытого с восточной стороны. Вправо от входа в него виден бассейн со стоячей водой. Он имеет до двадцати сажен глубины и наполняется водой из бокового резервуара, находящегося на половине глубины; до поверхности воды в наружном бассейне приблизительно около десяти сажен от верху, но во время дождливых зим вода его переполняет, изливаясь в ложе Кедронского потока.

От колодезя Иова мы направились обратно на северо-запад, в Гинномскую долину (Уади эр-Рабаб), по-еврейски – Гюе-Гинном, или Бен-Гинном, упоминаемую в книге Иисуса Навина (Нав. 15, 8; 18, 16) в качестве границы между коленами Иуды и Вениамина. Она известна в библейской истории преимущественно как место, где совершалось кровавое служение Молоху и Ваалу, введенное языческими царями (Иер. 7, 31–32; 19, 6–15; 4 Цар. 23, 10). Нижняя часть этой долины называлась в древнейшие времена Тофетом, а потом Геенною (Геенна на сирийском языке значит «ад»), без сомнения, в воспоминание о месте ужасного идолослужения. Пророк Иеремия говорит: «И построили жертвенники Ваалу, чтобы сожигать сынов своих огнем во всесожжение Ваалу, чего я не повелел и не говорил, и что на ум не приходило мне: за сие вот приходят дни, говорит Иегова, когда место сие не будут уже называть Тофетом, или долиною сынов Енномовых, но долиною убиения» (Иер. 19, 5–6, перев. Макария)[41]. Еврейские предания говорят, что статуя Молоха была вылита из бронзы, а под ней устроена печь, посредством которой статуя раскалялась. Назначенного в жертву ребенка клали на раскаленные руки адского бога, откуда он, после ужасных мучений, скатывался в жерло пылающей печи. В это время жрецы били в бубны и оглашали воздух исступленными криками, чтобы до слуха матери не достигали вопли ее детища. Это ужасное идолослужение евреи заняли у хананеян, религия которых была основана на обожании природы. Солнце, луна, звезды, стихии были их божествами. Главное божество их называлось Ваал («господин»): оно изображало собою солнце как плодотворное начало природы и признаваемо было единственным владыкою небес. Статую этого бога называли Ваалим (2 Пар. 331, 3; 34, 4); эмблемами ее были лошади и колесницы (4 Цар. 23, 11). Кроме этого бога, именуемого в Библии Гав-Ваал, встречаются еще несколько Ваалов с придаточными прозваниями. Таковы: 1) Ваал-Фегор, бог моавитян. Из книги Чисел (Числ. 25, 1–4) видно ясно, что этому богу воздавали служение непотребством. Блаженный Иероним в своем комментарии на книгу Осии (Гл. 9) приравнивает этого бога к Приапу. Прозвание же его происходит, вероятно, от горы Феор в Моавии, бывшей главным местом служения этому богу. 2) Ваал-Вериф – бог союза. По смерти судьи Гедеона евреи поклонялись этому богу; ему было воздвигнуто капище в Сихеме (Суд. 8, 33; 9, 4, 46). 3) Ваал-Зебуб, бог мух, прорицавший в Экроне, в земле филистимлян. Это, вероятно, было покровительствующее божество, к которому прибегали за помощью против насекомых, представляющих иногда истинное бедствие для жителей Палестины. Наравне с Ваалом пользовалась почетом Асторет, называвшаяся у греков Астартой. Блаженный Иероним именует ее богиней неба. Название имеет, вероятно, индогерманское происхождение и значит «звезда» (astra). Ее также называли Ваалой (Baaltis). Эта богиня, по всей вероятности, изображала собой сначала луну, но позже, под влиянием соседних идолослужений, ей приданы были эмблемы и атрибуты других божеств, преимущественно же Венеры. Вначале она изображалась с коровьими рогами, наподобие египетской Изиды. Кажется, главным местом служения ей был постоянно Сидон, ибо в третьей книге Царств она именуется божеством сидонян (3 Цар. 9, 5, 33), но ей поклонялись все хананейские племена; у филистимлян были также ее капища (1 Цар. 31, 10). Эта богиня сладострастия не требовала крови; ей приносили в жертву пироги, жгли благовония и делали возлияния вином (Иер. 44, 19); молодые люди обоего пола посвящали ей свою невинность, и плата за их непотребство вносилась в сокровищницу капища, а предававшиеся ему именовались святыми или посвященными. Некоторые ученые считают Молоха (Молох – «царь») и Ваала за одно божество; но на самом деле это должны были быть два различные бога, и то, что рассказывают языческие писатели о идолослужении Сатурну в Карфагене, как нельзя более сходится с еврейскими преданиями о Молохе, который, по всей вероятности, представлял собой у хананеян планету Сатурн. В восточной астрологии она называется Кеван и считается враждебной человеку. Выше было говорено о статуе Молоха. Диодор Сицилийский тоже самое рассказывает о служении Сатурну карфагенян: была у них, говорит он, статуя из бронзы, изображавшая Кроноса (Сатурна); руки ее были распростерты и наклонены к земле, так что ребенок, которого на них клали, скатывался в пылающую печь. Карфагеняне, хананейского или финикийского происхождения, сохранили верования и обычаи своих предков, и то, что о них говорит Диодор, легко можно отнести и к хананеянам. Кроме названных богов, представлявших собой небесные светила, хананеяне поклонялись и существам чисто земного происхождения, как например, некоторым умершим людям, а также молились демонам – Шедим, и козлоногим (сатирам) – Сейрим (Втор. 32, 17; Лев. 17, 7). Поклонялись также Дагону (Суд. 16, 23; 1 Цар. 5).

Гинномская долина огибает Сион с запада и с юга. Скалы, возвышающиеся на южной стороне долины, составляют подножие горы Беззаконного Совета и изрыты множеством усыпальниц относительно позднейшего происхождения, судя по тому, что во времена иудейских царей место это считалось проклятым (Иер. 19, 11). Важнейшая из гробниц, здесь находящихся, есть Памятник Апостолов, или Могила св. Онуфрия, или первосвященника Анании, отличающаяся от других дорическим фризом с орнаментами. Предание говорит, что здесь скрывались апостолы по взятии Спасителя под стражу. Шульц отождествляет ее с гробницей первосвященника Анании. В средние века здесь жили, по-видимому, отшельники и существовала церковь во имя св. Онуфрия; на стенах видны еще следы византийской живописи. В двадцати шагах отсюда на восток находится другая могила с треугольным фронтоном; по обе стороны двери были пилястры, из которых уцелела только одна. Внутренность состоит из десяти небольших пещер с низкими сводами.

При подъеме на гору Беззаконного Совета, по направлению к югу, находится место, называемое Гакк-эль-Дама («земля крови»). Предание, сохраняющееся непрерывно со времен блаженного Иеронима, признает в нем Скудельничье поле, купленное для погребения странных на те сребреники, за которые Иуда предал Спасителя (Мф. 27, 7–8). Во времена крестовых походов здесь погребали умиравших в Иерусалиме странников. Почве Скудельничьего поля приписывалось свойство в двадцать четыре часа совершенно разлагать тела. Большое количество земли было перевезено отсюда в 1228 году на известное Кампо-Санто в Пизе.

На вершине горы Беззаконного Совета (Джебельэль-Кубур, «гора могил») находятся развалины деревни Деир-Каддис-Модистус, на месте, где, как предполагают, был загородный дом Каиафы, в котором евреи совещались о погублении Спасителя. Там же показывают дерево, на котором повесился Иуда.

Сойдя в Гинномскую долину и следуя на север, мы пришли к Соломонову пруду (Биркет-эс-Султан). Это самая большая из иерусалимских цистерн, имеющая в длину около 90 сажен и в ширину 39; она в настоящее время безводна. От южной оконечности пруда идет дорога на Сион. Ее пересекает перекинутый через долину водопровод о девяти арках, называемый Эль-Бурак. Он идет от знаменитых Соломоновых прудов, находящихся близ Вифлеема, и, приближаясь к Иерусалиму, огибает гору Беззаконного Совета, пересекает Гигонскую долину (то есть северную часть Гинномской), огибает Сион и заворачивает в Тиропеонскую долину, где следы его исчезают; но разыскания Волькотта и Берклея приводят к весьма вероятному заключению, что он пересекает подземным путем Тиропеонскую долину в северной ее части и оканчивается под Омаровой мечетью, впадая в находящиеся там подземные резервуары, наполнявшиеся в древности водой из Запечатанного колодезя, снабжавшего также и вышеупомянутые Соломоновы пруды. Этот водопровод в Библии не упоминается. По некоторым данным полагают, что он был построен Понтийским Пилатом. Во всяком случае, это очень древняя постройка. Из арабской надписи на арках видно, что он реставрирован султаном Мамелюкэль-Мелик-эн-Назер-Магомедом в 693–741 годах хиджры (1294–1340).

На западе от Соломонова пруда видны развалины, называемые Каср-эль-Асфур, а немного далее на севере – небольшая греческая церковь Св. Георгия.

Иерусалим

Следующий день мы начали обозрением Сиона. Правая сторона от Яффских ворот занята цитаделью (эль-Каляг), которую обыкновенно называют Давидовой башней, хотя цитадель составляет несколько башен различной величины и неправильного вида. Стены, окружающие ее со стороны города, весьма незначительной величины. Башни, обращенные к стороне рва, укреплены снизу косвенными контрфорсами приблизительно под углом в сорок пять градусов. Все они, по-видимому, римской постройки. Прежде всего обращает на себя внимание башня, находящаяся возле Яффских ворот. Она-то, собственно, и есть Давидова. Верхняя часть ее позднейшей постройки, но вся нижняя сложена из огромных камней, имеющих от пяти до шести аршин в длину, от четырех до пяти – в ширину и до полутора аршин в вышину. Эти камни, по-видимому, оставались неприкосновенными от самых древнейших времен и напоминают своим видом стены Соломонова храма. По свидетельству Портера, произведенные раскопки показали, что до известной высоты нижняя часть башни составляет часть скалы, из которой она высечена, и лишь по внешности обложена тесаным камнем. Цитадель есть, видимо, Давидова башня времен крестовых походов. Она служила, вероятно, резиденцией католическим владыкам Иерусалима, ибо на монетах их встречается ее изображение. Во время разорения в 1219 году мусульманами укреплений башня эта осталась нетронутой и сохранила свое название до XVI века, когда была переименована в башню Пизанцев, вероятно, потому, что ее реставрировали уроженцы Пизы. Во всяком случае, почти несомненно, что башня эта весьма древнего происхождения и легко может быть, что нижняя часть ее существовала еще во времена израильских царей, судя по древности ее и по названию башни Давидовой, сохраняющемуся с весьма отдаленных времен. Робинсон, Шульц, Сольси и другие ученые путешественники отождествляют ее с башней Гиппика, по словам Иосифа, построенной Иродом и названной в память и по имени павшего в сражении друга Ирода. К цитадели примыкает здание казарм. Против цитадели, на востоке, находится английская церковь и дом протестантского духовенства. Невдалеке, по направлению на северо-восток, на углу двух переулков, расположены дома прусского госпиталя и прусских диаконис. Повернувши на восток и потом прямо на юг, мы прошли мимо домов английского госпиталя, еврейской синагоги и ротшильдова госпиталя и уперлись в квартал прокаженных. Он примыкает к южной стене города, начинаясь вблизи Сионских ворот и простираясь на восток. Здесь влачат свое жалкое существование около сотни несчастных, которым, говорят, под страхом смертной казни запрещено прикасаться к остальным людям. Болезнь их, впрочем, не совсем похожа на проказу, симптомы которой описаны в Библии; это скорее элефантиазис; но она тем не менее ужасна. Она начинается с лица, носа или пальцев. Кожа принимает фиолетовый или грязно-багровый цвет; на ней образуются прыщи, обращающиеся в нарывы, которые оставляют страшные следы: проваливается небо, делаются фистулы в гортани, отпадают пальцы, руки, ноги… Дети прокаженных до совершеннолетия обыкновенно здоровы; но, как говорят, после первого concubiscentia болезнь развивается и они доживают с ней до сорока-пятидесяти лет. В последнее время один английский врач, думая найти средство лечить несчастных, пал жертвой своей филантропии, заразившись ужасным недугом.

Здание против квартала прокаженных на углу улицы, к нему ведущей от ротшильдова госпиталя, построено, говорят, на месте дома первосвященника Анны.

Не выходя из Сионских ворот, мы повернули на север, чтобы посетить остальные замечательные здания в стенах Сиона. Главным из них представляется Армянская Патриархия, при которой существуют: монастырь с церковью во имя Иакова Заведеева, семинария, типография для печатания армянских богослужебных книг и приют для странников. Церковь построена на месте мученичества Иакова Заведеева; она роскошно украшена в восточном вкусе; стены ее облицованы синими изразцами, а полы устланы персидскими коврами. Освещение устроено сверху, через купол. Апостол Иаков Зеведеев, брат евангелиста Иоанна, был умерщвлен Иродом Агриппой (Деян. 12, 1, 2), по предречению Спасителя (Мф. 20, 23). Тело его покоится теперь в Кампостеле, в Испании. В особом приделе помянутой церкви показывают самое место мученичества апостола. В приюте устроено до семисот комнат. Множество странников в восточных костюмах составляли живописные группы на дворе приюта, заваленном дорожными тюками. Перед нами только что прибыл в монастырь большой караван из Яффы. Монастырь владеет лучшим в Иерусалиме садом, и последний, действительно, составляет прелестное украшение местности, занимаемой армянами на Сионе.

На Сионе находятся еще греческий монастырь Св. Георгия и, невдалеке от английского госпиталя, сирийский монастырь, построенный на месте, как утверждает предание, дома апостола Марка. В переулок выходит заложенная дверь с стрельчатой аркой – говорят, будто это та самая, в которую постучался апостол Петр, освободившись из темницы (Деян. 12, 12–14).

По выходе за город из Сионских ворот находится по правую руку небольшой армянский монастырь, построенный в XIV веке на месте, как указывает предание, сохраняющееся с IV века, дома Каиафы. В церкви во имя Спасителя монахи показывают небольшую комнату, в которой был заключен Христос, место, где апостол Петр отрекся от Христа, и даже место, на котором пропел петух, напомнивший апостолу минуту его слабости. В помянутой церкви сохраняется под престолом часть камня, отваленного ангелом от Святого Гроба.

Возле монастыря находится здание, о котором говорят, что на месте его был дом, где Богоматерь провела последние дни Своей земной жизни. За этим зданием расположено американское кладбище.

Южную оконечность Сиона занимает целая группа зданий с воздымающимся из среды их минаретом. Они носят название Могилы Давидовой (Неби-Дауд) и занимают место древней церкви апостолов, упоминаемой в IV веке св. Кириллом; есть даже поводы думать, что весьма небольшая церковь существовала уже во времена Адриана, в этой единственной, уцелевшей тогда от разрушения части Сиона. Антонин в VI, Аркульф, Виллибальд и Бернар Лесаж в VII и IX веках упоминают об этой церкви, присовокупляя, что здесь показывали в их времена место Тайной Вечери, столб, к которому был привязан Спаситель во время бичевания (об этом столбе говорили уже Бордосский Странник и блаженный Иероним), и горницу Успения Богоматери. Здесь же Спаситель явился, по смерти, апостолам. Вероятно, церковь была разрушена султаном Хакимом; в XI веке она была уже в развалинах; но в эпоху владычества крестоносцев встречается ее описание (Вогюэ). Она, кажется, уцелела в то время, когда город снова подпал мусульманскому владычеству в 1187 году. В 1342 году блюстителями ее были францисканцы, и сицилийская королева Санха устроила при ней монастырь, приблизительно в размерах и расположении настоящих построек. В 1561 году под тем предлогом, что здание стоит, по признанию одного еврея, над могилой пророка Давида, францисканцы были из него изгнаны и место их в здании заняли мусульманские святоши. Христиане были, однако же, допускаемы по временам в горницу Тайной Вечери для богослужения и совершения обряда омовения ног у странников в великий четверг. Церковь францисканцев занимает, по всей вероятности, лишь одну из боковых сторон первобытной церкви и разделяется на два этажа. Нижний этаж, древней постройки, заключает в себе два покоя: один, со сводом, поддерживаемым двумя пилястрами, называется горницей омовения ног; другой, меньший и также со сводом, – гробницей Давида; вход в последний строго воспрещен христианам. Верхний этаж также разделен на два покоя: один, на восточной стороне, с куполом, находится над гробницей Давида; он также недоступен для христиан; в нем, как гласит предание, совершился таинственный акт сошествия Святого Духа на апостолов; другой, именуемый горницей Тайной Вечери, построен в готическом стиле XIV столетия. Две колонны поддерживают своды, и, в линию с ними, две полуколонны прислонены к стенам. Его освещают три окна в боковой стене, обращенной на юг. Лестница в западной части ведет в нижний этаж. В восточной стене видна небольшая ниша, служащая для христиан алтарем во время совершения ими богослужения. В южной части находится мусульманский миграб. Несмотря на строгий запрет гробница Давида была посещена в 1835 году русским путешественником А. С. Норовым, в 1839 году несколькими другими европейцами, потом банкиром Моисеем Монтефиоре и, позже, мисс Берклей, переодетой в арабский костюм. А. С. Норов говорит о гробнице Давида следующее: «Мы вошли в небольшую комнату, грубо оштукатуренную; к стенам приделаны каменные прилавки, а у средней, в углублении, стоит довольно большой саркофаг, также оштукатуренный и одетый старою шелковою пеленою. Муэзин назвал его гробом Давида» (Путешествие по Святой Земле в 1835, ч. 1, с. 184). В сочинении Берклея о Святой Земле, изданном в 1859 году в Филадельфии, вот как сказано о том, что видела его дочь в покое гробницы Давида: «Мисс Берклей, пройдя несколько зал, которые, по архитектуре своей, должны принадлежать эпохе крестовых походов, достигла тяжелой железной решетки, замыкающей вход в гробницу; это мусульманское святилище представляло небольшую комнату со сводами; стены ее покрыты белыми и синими изразцами; в средине возвышается неуклюжий саркофаг, покрытый пеленою из зеленой тафты, вышитой золотом; над ним растянута шелковая пелена, полосатая – красная с зеленым. В глубине залы видна небольшая запертая дверь, ведущая в подвал, где находится, по уверению мусульман, самая могила». Свидетельство мусульман о местонахождении могилы Давида подлежит, однако же, большому сомнению. Если действительно под описанной залой есть подземный покой, заключающий в себе могилу царя-пророка, то необъяснимо, почему ничего не говорят о ней очевидцы, описывавшие церковь во время принадлежности последней христианам. Тем не менее, гробницы Давида и царей иудейских должно искать в южной части Сиона. Библейский текст говорит: «Давид лег с своими отцами и был погребен в городе Давида» (3 Цар. 2, 10), то же выражение употреблено и о Соломоне и его двенадцати преемниках, то есть что они были погребены с их отцами в городе Давида. У Неемии не раз встречаются указания места погребения древних царей. Упоминая о различных вождях, прилагавших старание к восстановлению стен Иерусалима, он говорит: «Шалум исправил стену от пруда Шелаг (Соломонова) по направлению к царским садам и до лестницы, низводящей из города Давидова. После него Неемия исправил до места гробов Давида, до возобновленного пруда и до дому мужей храбрых» (Неем. 3, 15–16). Очевидно, что эта часть стены, начинаясь от Соломонова пруда и царских садов, поднималась на Сионскую гору и примыкала к гробам Давида; что перестроенный пруд есть Биркет-эс-Султан, а дом мужей храбрых, может быть, был не что иное как Давидов замок (нынешний эль-Каляг). Могила Давида была хорошо известна евреям. Иосиф рассказывает, что Соломон сокрыл огромные богатства в усыпальнице своего отца и что позже Гиркан, осажденный Антиохом, вскрыл усыпальницу Давида и нашел там три тысячи талантов на уплату за снятие осады. После того Ирод хотел также эксплуатировать усыпальницу царя-пророка, но найдя там золото не в монете, а в различных украшениях, решился проникнуть в самые гробы. Двое работников, которые готовы были уже войти в подвал, погибли во внезапно вспыхнувшем пламени. Устрашенный этим, Ирод оставил поиски и воздвиг у входа в гробницу, в искупление своего святотатства, монумент. Апостол Петр говорит о гробнице Давида как о месте, всем известном (Деян. 2, 29). Дион Кассий рассказывает, что обрушившаяся гробница Соломона служила для евреев предвестием падения царства. Наконец, блаженный Иероним также упоминает об этой гробнице, говоря, что идет к ней молиться. Еврейские предания постоянно сохраняли память о местонахождении помянутой гробницы. Вениамин Тудельский, рассказывая в XII веке о том, каким образом была найдена могила Давида на горе Сионе двумя землекопами, при многих обстоятельствах, напоминающих розыски Ирода, без сомнения, повторяет рассказ об Ироде, прикрашенный позднейшими раввинами и свидетельствующий, что предание о месте нахождения гробницы сохранялось постоянно в том виде, как оно существует и по настоящее время у евреев. Словом, гробница Давида не там, где ее указывают мусульмане; но все побуждает думать, что она недалеко оттуда и что тщательные раскопки на Сионе могут привести к ее открытию.

От могилы Давида, направившись на северо-восток, мы дошли до ворот Гнойных, или Беззакония (баб-эль– Мокгарибег) и, продолжая путь у самых стен, обогнули постройки Омаровой мечети, прошли на север мимо замурованных Золотых ворот и вошли в город чрез ворота Св. Стефана или Гефсиманские (называемые также Овчими – у Норова). На этот раз мы намеревались проследить Крестный Путь.

По левую сторон у от Стефановых ворот на ходится ров, который считают Вифездой, или Овчей Купелью. Это длинный бассейн, идущий параллельно со стеной Гарам эш-Шерифа, длиной в 109 метров, шириной в 40 и глубиной в 23. В настоящее время он безводен и засыпан в большей части мусором. Южная стена его обложена мелким камнем, из-под которого проглядывают местами массивные камни древней постройки. На западной оконечности видны две аркады, заросшие кустарником и плющом, за которыми далее следуют многие другие, описанные путешественниками прежних времен, но теперь невидные из-за мусора и бурьяна и теряющиеся под соседними зданиями. Робинсон удостоверился, что своды эти простираются на сто шагов к западу, что составляет, если прибавить длину открытого бассейна, половину протяжения северной стены Гарама. Предание, сохраняющееся непрерывно со времен крестовых походов, называет эту цистерну Вифездою, у которой Спаситель исцелил расслабленного (Ин. 5, 2–9). Две помянутые выше арки на западе должно в таком случае считать за два из пяти притворов, упоминаемых во втором стихе пятой главы Евангелия Иоанна. Сольси, комментируя этот стих, старается доказать, что было две цистерны: одна называлась Вифездою, другая Овчею Купелью, в которой мыли овец, назначенных для жертвоприношения, но не определяет, которую из двух представляет существующая в настоящее время яма, именуемая древней Вифездою. Робинсон же доказывает, что эта яма составляет часть большого рва крепостцы Антония, описываемой Иосифом под именем Струфиона. Вся западная часть рва была завалена во время осадных работ Тита и занята позже новыми постройками. Что же касается до Вифезды, то Робинсон видит ее в колодезе Богоматери (или Смоковничном, как он назван еще у Норова), о чем уже было говорено выше.

Взятый под стражу в Гефсиманском саду, Спаситель был веден вдоль Кедронского потока по направлению к памятнику Авессалома, против которого существовал в то время и существует теперь мост. Здесь было первое падение Божественного Страдальца, и люди, полные благоговейного почитания ко всему, что хотя малейшим образом напоминает о земной жизни Искупителя, хотят видеть в неровностях прибережного камня отпечатки колен и рук – следы помянутого падения. Есть также предание (Норов, Путешествие по Святой Земле, ч. 1, с. 419), что Иисус, стертый с пути в Кедронский поток и мучимый жаждой, испил от струй этого потока, в исполнение пророческого стиха: «Из потока на пути будет пить, и потому вознесет главу» (Пс. 109, 7). Предания о скорбном пути Спасителя отсюда различны. Иные говорят, что Он был веден чрез Золотые ворота, чрез которые вступил пред тем торжественно в Иерусалим, – из поругания к его славе, другие утверждают, что, перейдя мост, иудеи обогнули стены города на юго-западе, вошли в ворота, называемые Гнойными, и чрез предместье Офел привели Божественного Узника к дому первосвященника Анны, существовавшему близ нынешних Сионских ворот, а оттуда – к Каиафе, жившему также на Сионе. Все упоминаемые на этом пути места были уже мною обозрены и выше описаны. От Каиафы на другое утро Спасителя повели чрез весь город к Пилату.

Римская претория, куда привели Иисуса, была на том месте, где теперь существуют остатки крепостцы Антония. Еще во времена Неемии (Неем. 2, 8) упоминается о крепости, прилегавшей к храму. Греки переименовали ее из «Бираг» в «Барис». Она, по-видимому, была перестроена и увеличена асмонийскими владыками (Иудой Маккавеем, потом Симоном, в 164–140 годах до Р. Х.). Ирод Великий назвал ее крепостцою Антония, по имени одного из своих друзей, и значительно увеличил ее размеры. Она примыкала к северной части храма. «Общий вид ее представлял замок с четырьмя башнями по четырем углам, из которых три имели до пятидесяти локтей, а четвертая, на юго-востоке, семьдесят локтей вышины, так что с вершины ее взор обнимал весь храм». К крепости прилегали «жилые строения всякого рода, дворы с портиками, бани и большие пространства для лагеря, так что, по всему, что в ней вмещалось, она имела вид города и в то же время великолепием своим напоминала царские палаты» (Иосиф, Войны евреев)[42]. Робинсон говорит, что она занимала всю северную часть нынешнего Гарама. Золотые ворота, кажется, отвечают башне в семьдесят локтей[43] вышиной, господствовавшей над пространством, занятым храмом и зданиями, входившими в ограду крепости; северо-западный же угол, по-видимому, занят был собственно цитаделью, построенной на скале в пятьдесят локтей вышины, с крутыми обрывами во все стороны. С севера она отделялась от холма Везефы глубоким рвом, остатки которого Робинсон видит в яме, считаемой ныне за древнюю Вифезду. Южным концом Антониева крепостца прилегала к северным портикам храма, и хотя оба эти здания были часто смешиваемы под одним общим названием, однако же рассказ об осаде Тита свидетельствует, что портики храма представляли вторую оборонительную линию, параллельную крепостце Антония. Тит разрушил впоследствии до основания помянутую крепостцу, и, вероятно, к этому времени должно отнести увеличение ограды, которая позже приведена в правильные очертания, в каких видим ее ныне в Гарам эш-Шерифе.

Здания, примыкающие теперь к северо-западной части стены Гарама, воздвигнуты на остатках древней цитадели, бывшей во времена Спасителя резиденцией Пилата. Следы входа в его палаты заметны поныне. Симметрически перемешанные плиты красного и желтого мрамора, карниз из белого мрамора и арка из простого камня, позднейшего дела, вошли в состав уличной стены, находящейся по левую сторону от входа в город. Сохранилась также последняя ступень от круглого крыльца, выходившего на улицу; ступени лестницы были одеты белым мрамором. Они перенесены крестоносцами в Рим, где помещаются теперь в особом здании, именуемом La Scala Santa, близ базилики Иоанна Латеранского. Вверху лестницы устроено в помянутом здании несколько часовен, для обыкновенного сообщения с которыми служат две боковые лестницы. Scala Santa («Святая лестница’), по которой всходил Искупитель к нечестивому судилищу и спускался окровавленный и поруганный, чтобы идти на казнь, состоит из двадцати восьми ступеней, по которым дозволяется теперь подниматься не иначе как на коленях. В бывших палатах римского претора помещается ныне турецкая казарма.

На правой стороне улицы, против описанного входа во дворец Пилата находится латинский монастырь во имя Бичевания Спасителя. Это место было подарено Ибрагимом-пашой патерам Святой Земли, и на нем в 1839 году герцог Максимилиан Баварский построил существующий теперь монастырь с церковью.

Влево, на углу улицы, пересекающей Крестный Путь и против сейчас упомянутых зданий, помещается приют для дервишей. От него перекинута через улицу арка, нижние части которой принадлежат эпохе римской. На этой арке утверждена жилая галерея новейшей постройки, в которой живет грязный дервиш, пользующийся уважением, к сожалению, не только мусульман, но и христианских странников. Одним крайним невежеством можно лишь объяснить то, что некоторые прибывающие в Иерусалим простолюдины, особенно женщины, прибегают к нему за благословением (!?). Конечно, они держат это в тайне и свои визиты объясняют желанием поклониться святому месту. Чего не наслушаешься и не насмотришься в Иерусалиме!.. Помянутая арка известна под названием: «Се человек!» (у латинян – «Ecce Homo!»). Во время крестоносцев она именовалась Вратами Скорби. Это та самая галерея, с высоты которой Пилат показывал народу избиенного Иисуса, произнеся памятные слова, от которых арка получила название.

Далее здания на левой стороне улицы принадлежат армянам. Лежащая около них на перекрестке мраморная колонна означает место, где Спаситель пал под тяжестью несомого Им креста. На этом углу существовала некогда церковь, построенная Еленой; под сводами ее развалин еще недавно помещалась баня. По правую сторону Крестного Пути находится теперь здание австрийского консульства и австрийский приют, а напротив, через перекрестную улицу, видна готическая часовня, существующая на месте, где, по преданию, Богоматерь лишилась чувств. Крестный Путь поворачивает с перекрестка влево, по улице, идущей от Давидовых ворот. Близ места, где он обращается снова на запад, находится военный госпиталь, построенный из красного, белого и черного камня, на месте, по преданию, дома богача, крохами от стола которого питался бедняк Лазарь. На углу улицы, в которую поворачивает Крестный Путь на запад, по левую руку, указывают место, где Симон Киринейский возложил на себя крест, облегчив истомленные под тяжестью его рамена Спасителя (Лк. 23, 26). Далее по этой улице показывают, на левой стороне, дом Св. Вероники, рядом с ним – дом Вечного Жида[44], а в соседстве с последним видны остатки древней еврейской стены. От древней стены Крестный Путь продолжается шагов на пятьдесят к западу. На углу перекрестка, против означенной стены, колонна из серого мрамора показывает место вторичного падения Спасителя, а далее по улице, шагах в пятидесяти, как показано выше, от перекрестка, по правую сторону улицы, находится еще колонна, означающая место обращения Спасителя к плачущим женам: «Дщери Иерусалима! не плачьте обо Мне; плачьте о себе самих, о ваших детях; ибо придут дни, в которые воскликнут: счастливы бесплодные, женщины нерождавшие и сосцы непитавшие! И, обратясь к горам, возопиют: падите на нас, и к холмам: накройте нас!» (Лк. 23, 28–30). От этого места Крестный Путь возвращается назад, до угла улицы, и поворачивает вправо, на юг, проходя под сводами базара. При выходе из последнего две колонны на правой стороне означают место третьего падения. Отсюда переулок, идущий вправо, на запад, приводит прямо к храму Гроба Господня.

Храм Гроба Господня, называемый арабами Кенисет эль-Киамет («храм Воскресения») и нередко означаемый в турецких фирманах презрительным именем эль-Комамаг («сор»), был построен, по приказанию императора Константина, на месте Гробницы Спасителя и Голгофы в 326–335 годах. Он состоял из базилики, нескольких колоннад и дворов, подробно описанных историографом Константина Евсевием. Скала, в которой иссечена пещера, заключавшая тело Спасителя, была отделена от холма и составила отдельную массу, заключенную впоследствии в стены многостороннего храма, получившего название Анастасис («Воскресение»). Другой храм, воздвигнутый на Лобном месте, назывался Мартирион («Страдание»). На восток от Святого Гроба открывалась собственно базилика, состоявшая, по всей вероятности, из среднего главного прохода и четырех боковых. Извне она отделялась от соседних зданий двумя дворами, из которых первый, атриум, был окружен колоннадой. Постройки Константина были совершенно разрушены Хозроем II в 614 году. Благодаря, однако же, ходатайству жены победителя, христианки и дочери греческого императора Маврикия, монах по имени Модест, бывший потом иерусалимским патриархом, нашел возможность в продолжение пятнадцати лет если не восстановить древние храмы в их величественных размерах, то, по крайней мере, укрыть в отдельных зданиях почитаемые в то время Святые места. Очевидец Аркульф описывает их под названиями: а) храма Воскресения; б) храма Голгофы; в) храма обретения Честного Древа и г) храма Богоматери, существовавшего, вероятно, в смежности с местом, где теперь находится Камень Помазания. В 637 году, при взятии Иерусалима мусульманами под предводительством Омара, означенные здания были пощажены; но в царствование египетского султана Хакима, в 1010 году, подверглись совершенному разрушению. В 1048 году по повелению императора Константина Мономаха греческие архитекторы восстановили их из развалин, придерживаясь плана модестова, то есть в виде Ротонды и трех отдельных храмов. В таком положении застали эти святыни крестоносцы, предпринявшие в 1130 году соединить все их в одном общем здании. Последнее сохранилось до настоящего века без значительных изменений; но 12 октября 1808 года сильный пожар истребил часть Ротонды и Голгофы и многие святыни, принадлежавшие армянам. Реставрации греков уничтожили последние следы византийского и готического стилей сгоревшего здания.

История открытия чтимых ныне в Иерусалиме святынь, над которыми воздвигнут храм Гроба Господня, довольно известна для того, чтобы ее повторять. Она весьма подробно и обстоятельно рассказана Шатобрианом в его знаменитом «Itineraire de Paris à Jerusalem»[45]. Хотя многие из новейших протестантских исследователей, в противность преданию, согласно утверждают, что евангельская Голгофа есть будто бы Гигонская возвышенность, занятая ныне Русскими Постройками, но их мнения уже потому не могут иметь веса, что все они основаны на гадательных очертаниях древних стен Иерусалима, которые по настоящее время ускользают от самых упорных изысканий.

Путь к храму от русского приюта лежит через Яффские ворота по Давидовой улице; отсюда поворачивает влево по Христианской улице, упомянутой уже мною выше, и потом, вправо, в небольшой проход, кончающийся лестницей. Последняя сводит на площадку храма, имеющую сажен десять в квадрате. В прежнее время существовал пред входом этим обширный портик, следы которого остались в нескольких сохранившихся еще теперь карнизах.

Против входа на площадку видна небольшая мечеть, в которой Омар благодарил Аллаха за покорение Иерусалима. Это спасло храм. Если бы завоеватель вздумал войти в него для молитвы, то, по обычаю мусульманскому, храм этот был бы немедленно обращен в мечеть.

Фасад храма Гроба Господня носит видимые следы XII века. Его очертания неправильны и лишены симметрии; весьма вероятно, что архитектор имел первоначальную идею украсить его тремя порталами, расположенными между двух колоколен, но не успел осуществить ее. Две двери с широкими стрельчатыми арками назначены служить входом в храм. Над ними находятся два окна с такими же арками. Арки над дверями состоят из трех валов, украшенных листьями; валы упираются на три колонны, помещенные во входящих углах, образуемых дверными косяками. Капители колонн украшены также листьями. Во всю длину здания, по верху стены и под окнами, идут карнизы в древнем вкусе. На дверных перемычках изображены барельефно: на левой – воскресение Лазаря, праздник Вайи и Тайная Вечеря, на правой – изысканно завитые ветви с листьями, цветами и плодами, среди которых помещены группы людей, птиц и фантастических животных. Влево от описанного фасада, в северо-западном углу площадки, возвышается четырехугольная колокольня без верхушки. С двух сторон ее видны три окна, а с двух остальных только два. По правую сторону фасада находится другая колокольня, построенная между 1160 и 1180 годами в том же вкусе, как и первая.

Одна из двух входных дверей храма заделана; в другой устроена небольшая калитка для входа; впрочем, и самая дверь в продолжение дня большей частью остается отворенною. При входе, налево, помещается грязная софа, на которой сидят и лежат сторожа турки, обыкновенно занятые курением табака и игрой в кости и шашки. Прямо против входа видна на небольшом возвышении плита красного мрамора; под ней хранится Камень Помазания, на который возложено было, по смерти, и омыто благовониями Святое Тело Спасителя. Над камнем теплится несколько лампад. За ним, на стене, видны образа, из которых больший изображает снятие со Креста. Камень Помазания составляет общую принадлежность католиков, греков и армян. В нескольких шагах от него, левее, место, где стояла Богоматерь во время миропомазания, означено круглым камнем. Далее, на западе, открывается Ротонда храма. Она имеет около десяти сажен в диаметре и окружена восемнадцатью массивными пилястрами, которые поддерживают верхнюю галерею из восемнадцати аркад. Над фризом галереи виден ряд ниш. Ротонда накрыта куполом, находившимся в мое время в жалком состоянии. Сквозь обнаженные решетины его просвечивало небо, и вообще он пришел в такую ветхость, что грозил ежеминутно обрушиться. В центре Ротонды возвышается часовня Гроба Господня. Это особняком стоящее здание с восточной стороны прямоугольно, с западной же закруглено и все одето белым и желтым мрамором, украшено пилястрами и колонками, а над пещерой Гроба Господня увенчано главой, имеющей форму короны. В общем, отсутствие вкуса полное. Над входом в часовню растянута большая пелена с изображенным на ней крестом, которая бывает иногда не без пользы, защищая молящихся от дождя, льющего чрез ветхий купол храма, как под открытым небом[46]. Вход в часовню устроен с восточной стороны. Узкая дверь ведет в Горницу Ангела, называемую так, по преданию, гласящему, что здесь ангел возвестил святым женам о воскресении Спасителя. Четырехугольный камень, находящийся посреди часовни, есть часть отваленного ангелом от Святого Гроба. Другая, очень низкая дверь ведет отсюда в самую пещеру, занимающую всего одну квадратную сажень пространства. Внутренность ее одета белым мрамором, равно как Святой Гроб. Два образа и сорок две золотые и серебряные лампады служат украшением пещеры. Часовня одевает собою природную скалу, в которой иссечена пещера, принявшая Божественное Тело. Кругом часовни, в Ротонде, расположены приделы сириян, коптов и абиссинцев. В северном проходе прислонен к левой стене орган католиков; против него круглый камень на полу означает место, где Христос явился Магдалине; такой же камень несколько далее указывает, где стояла во время этого явления Магдалина. Продолжая подвигаться на север, входят в латинскую церковь Богоматери, или Явления. Здесь показывают посредине место, где Христос явился Пречистой Деве после Воскресения, а немного далее – обломок колонны, к которой был привязан Божественный Страдалец во время бичевания. По выходе отсюда обратно, по левой стороне храма и по направлению на восток, находится горница Темницы, в которой заключен был Спаситель пред распятием, с небольшим при ней греческим приделом. Несколько правее устроен греческий же придел во имя св. Лонгина – римского воина, прободавшего копьем Христа и по раскаянии удалившегося в природный грот, где теперь существует во имя его придел. В средине восточного апсида находится придел Разделения риз Христа. Далее, на юге, лестница в двадцать восемь ступеней сводит в церковь Св. Елены, принадлежащую армянам. Она частью иссечена в скале и накрыта куполом, с окнами в виде амбразур. Купол поддерживают четыре массивные пилястры с коринфскими капителями, принадлежавшими, может быть, первобытному храму, основанному Еленой. Общий стиль этой церкви византийский; она украшена лампадами и страусовыми яйцами, подвешенными к своду. Один жертвенник посвящен св. Елене, другой – раскаявшемуся разбойнику. В северо-восточном углу показывают окно, чрез которое наблюдала св. Елена за работами при обретении Животворящего Древа. Из этой церкви тринадцать ступеней сводят еще ниже, в церковь Обретения Честного Древа, принадлежащую католикам. Неправильной формы свод этой пещеры весь иссечен в природной скале. Близкое соседство цистерны сообщает ему постоянную отпоть: настроенное набожностью воображение поклонников видит в ней слезы, источаемые скалой при виде места, где было скрыто Животворящее Древо.

При обратном выходе по двум описанным лестницам находятся по левую сторону греческий придел Поругания, на месте, где Христос был истязуем, увенчанный тернием. Возле видна лестница, по которой прежде всходили на Голгофу. Несколько далее на запад есть новая лестница, принадлежащая грекам и ведущая восемнадцатью ступенями на Лобное место. Оно представляет площадь в семь квадратных сажен, под настилкой которой находится природная скала. Здесь два храма: один – Распятия – принадлежит грекам, другой – Положения на Крест – принадлежит католикам. Обе церкви представляют двойной свод, довольно низкий по причине возвышенности скалы, подходящей под потолок храма. Греческий престол без иконостаса поставлен на месте, где был водружен крест Спасителя.

С обеих сторон престол открыт, и под ним видно круглое отверстие, в котором был утвержден Крест. По правую сторону находится трещина в скале, рассевшейся в момент смерти Спасителя. Отверстие и трещина одеты серебром. Направо от греческой находится католическая церковь. Там означено место, где возлагали Иисуса на Крест. Спуститься с Голгофы можно чрез католическую церковь, по другой лестнице, принадлежащей католикам. Под крыльцами Голгофы устроена церковь во имя Иоанна Предтечи. Там сквозь железную решетку можно видеть пред престолом природную скалу и распавшиеся камни. По восточным преданиям, Адам сложил здесь свои кости, которые обнажила рассевшаяся в момент смерти Спасителя скала. Тут же был погребен, по преданию, Мельхиседек, современник Авраама, царь и основатель Салема, нынешнего Иерусалима. Пожар 1808 года уничтожил бывшие здесь же гробницы освободителей Иерусалима, Готфрида Бульонского и его брата Балдуина. Рядом с приделом Предтечи и против софы, на которой помещаются турецкие сторожа, находится ризница и приемная комната греков. Главный храм, занимающий средину здания, до Ротонды принадлежит грекам. Вид его производит приятное впечатление правильными очертаниями и симметрией украшений. Иконостас уставлен большим числом икон византийского письма. Посреди западной части Ротонды находятся могилы Иосифа Аримафейского и Никодима. Древность этих гробниц не подлежит никакому сомнению. Они составляют принадлежность сириян.

К стенам храма прилегают монастыри греческий и латинский. С ними нет иного сообщения как через храм.

После храма Гроба Господня самые замечательные здания в Иерусалиме суть те, которые возникли на месте древнего Соломонова храма. Площадь его, занятая ныне мечетями Омаровой, Эль-Акса и принадлежащими к ним строениями, называется Гарам-эш-Шериф («священный двор»); для мусульман это священнейшее место на земле после Мекки и Медины. Вход в ограду его был еще очень недавно строжайше воспрещен христианам; особа я стража из нубийских негров с саблями наголо охраняла его, и некоторые европейцы, влекомые научным интересом, лишь с величайшим риском проникали в это мусульманское святилище. После Восточной войны[47] фанатизм турок значительно смягчился. Герцогу и герцогине Брабантским дозволено было посетить мечеть, потом принцу Уэльскому, а наконец и всем путешественникам открылся свободный туда доступ, с которым не сопряжено большого расхода; так, на мою долю в компании англичан пришлось заплатить бахчиша около восьми франков.

Известно, что Соломон построил храм на горе Мориа, на месте, купленном Давидом у эвуссеянина Аравны или Орны за пятьдесят сиклей серебра (2 Цар. 24, 18–25; 1 Пар. 21, 18–30). Работы, начатые Соломоном в 1011 году до Р. Х., продолжались семь лет (3 Цар. 6 и 7; 2 Пар. 3 и 4). Храм этот существовал четыреста двадцать три года до разрушения его Навуходоносором. Второй храм, начатый по возвращении из вавилонского плена, за 524 года до Р. Х., был окончен чрез девятнадцать лет. Он много пострадал в продолжение своего существования, и особенно в последние два века до Р. Х., но наконец был воссоздан Иродом Великим с большим великолепием; постройки длились сорок шесть лет (Ин. 2, 20). Историк Иосиф оставил описание этого храма. Из него видно, что первый храм был построен на скалистой возвышенности, едва достаточной для помещения скинии и жертвенников; кроме того, она представляла со всех сторон крутые обрывы. Соломон совершенно сравнял восточную часть и, сделав насыпь, построил на ней колоннаду. Впоследствии времени размеры насыпи постоянно увеличивали; вся гора была выровнена; верхняя площадь ее, таким образом, раздвинута и на северной стороне образовалось то пространство, которое впоследствии послужило для помещения Иродова храма. Тройная стена окружала подошву горы, и ценой громадных трудов, превосходящих всякое вероятие, длившихся многие годы, ценой обильных сокровищ, стекавшихся на это дело со всех сторон, верхняя ограда храма и нижний двор его были приведены к окончанию. Самая нижняя часть последнего была поднята на триста локтей, а в некоторых местах и более. На это устройство шли камни в сорок локтей длиной. На образовавшихся таким образом насыпях возведены были портики шириной в тридцать локтей, обставленные монолитными мраморными колоннами в двадцать пять локтей вышиной. Открытый двор выстлан плитами. Отсюда было сообщение с другим двором, отделенным от первого каменной балюстрадой в три локтя вышиной. Надписи на латинском и греческом языках предваряли иноверцев, что вход для них за балюстрад воспрещен. По ту сторону балюстрада лестница в четырнадцать ступеней вела на террасу, имевшую десять локтей в ширину и окружавшую двор, на который поднимались по другой лестнице в пять ступеней. Главный портал был обращен к востоку. Кроме его были еще порталы – три на северной, три на южной стороне и три особые входа для женщин. Первая площадка на востоке носила название Женского двора; за нею следовал Мужской двор. Вход в третий, Священный двор, имели только жрецы. На нем помещалась Святая Святых. Таков был храм во времена Ирода и Спасителя. Он был местом многих событий, рассказанных в Евангелии: отсюда Христос изгнал торговцев жертвенными предметами; здесь он поставил в пример бедную вдову, вложившую две лепты в сокровищницу храма и т. д. Храм этот был совершенно разрушен Титом, а пятьдесят лет позже Адриан воздвигнул на месте его храм Юпитеру; Юстиниан построил на месте последнего базилику во имя Богоматери. Омар и мусульманские калифы привели ограду приблизительно в тот вид, в котором она представляется теперь, ибо кратковременное владычество крестоносцев не произвело значительных изменений.

Вот настоящее положение зданий, существующих на месте храмов Соломона и Ирода. Посетителей вводят в Гарам эш-Шериф чрез двор серая и дверь Баб-эль-Кгауринег, находящуюся в северо-восточном углу Гарама. При входе представляется площадь, усаженная прекрасными кипарисами и другими деревьями; она находится частью на природной скале, частью на насыпи; местами излишние возвышенности скалы срезаны, что особенно заметно в углу Гарама, под серайским минаретом. Отсюда посетитель направляется к большой мечети. Она стоит на платформе в сажень вышиной, высеченная из природной скалы и окруженная небольшими четырехугольными молельнями с низкими куполами. Лестницы в восемь-десять ступеней ведут со всех сторон на означенную платформу. Взойдя на нее, посетитель обязан заменить свою обувь бабушами[48]. На платформе открывается во всей красе величественное здание мечети, известной обыкновенно под названием Омаровой, но именуемой мусульманами эль-Куббет эс-Сакграг («глава скалы»). План ее весьма прост: на восьмиугольном здании лежит цилиндр, поддерживающий грациозный купол, увенчанный золоченым полумесяцем. Купол в основании немного сжат, а к вершине едва заметно заострен и покрыт весь медью. Цилиндр облицован синими изразцами, исписанными изречениями из Корана в виде затейливых арабесок. Восьмиугольная часть здания одета на сажень снизу белым мрамором, а вверху блестящими черепицами и мраморными досками с изящной резьбой. На четырех главных сторонах здания находятся двери с стрельчатыми восточными арками, опирающимися на легкие витые колонны. Кругом всего здания над дверями идут стрельчатые же окна. Цилиндр также прорезан целым рядом квадратных окон.

Против восточной двери, именуемой Давидовой, возвышается сквозное здание, состоящее из колонн, поддерживающих двенадцатиугольный купол. Это здание называется Куббет-эль-Сильсилег («глава дуба») или Куббет-эль-Берарег («глава судилища»). По мусульманскому преданию, здесь было место Давидова судилища, или, по другому толкованию, тут будут повешены весы последнего суда. Здание вымощено широкими мраморными плитами.

При входе чрез восточные двери в мечеть посетителя невольно поражают изящные размеры и богатство восточного убранства этой мусульманской святыни. Две восьмиугольные концентрические ограды окружают центральную круглую часть здания. Ее обнаженная неровная поверхность представляет поразительный контраст с богатством украшений мечети. Это та скала эс-Сакграг, от которой получила название мечеть и которая служит предметом благоговейного поклонения мусульман. По их верованию, с этой скалы Махомед вознесся на небо. Мало того – эта природная скала, нераздельная, в действительности от самой почвы, по воле Аллаха, висит на воздухе, накрывая собой бездны ада. Над скалой растянута шелковая пелена, а кругом идет решетка, красиво выточенная из дерева и покрытая яркими красками и позолотой. С северной и западной стороны скала обрезана под прямым углом и выровнена. На восточном конце ее показывают небольшое углубление, которое мусульмане называют отпечатком стопы Сиди-Аиса, то есть Иисуса Христа, почитаемого мусульманами в качестве одного из пророков и Духа Божия. Другой отпечаток приписывают архангелу Гавриилу, третий Еноху и т. д. На юго-западном углу скалы показывают камень Махомеда, окруженный решеткой, и зеленое знамя пророка, обвитое кругом его копья, а возле хоругвь Омара. На юго-восточном углу открывается дверь, ведущая под скалу, где представляется обширное пространство вроде пещеры, выбеленной известью и освещенной несколькими люстрами, подвешенными к своду. Этот подземный покой имеет от четырех до пяти сажен в диаметре. Имам, сопровождающий посетителей, показывает им здесь миграбы Давида, Соломона, Авраама и св. Георгия (эль-Кгидр). Но самый замечательный предмет, обращающий здесь на себя внимание, представляет небольшая плита, которая при ударе в нее производит продолжительный звук, заставляющий предполагать значительную пустоту внутри скалы. Пространство, занимаемое звучащей плитой, не превышает сажени в диаметре. Эта плита действительно накрывает глубокий колодезь, называемый мусульманами Бир-эль-Аруаг («колодезь душ»), о котором сложено множество легенд. Скала эта составляет вершину горы Мориа, оставленную в первобытном виде при нивелировании площади во время постройки Соломонова храма. Это та скала, на которой Авраам возложил руки на единственного сына своего, готовясь принести его в жертву по повелению Иеговы; это гумно эвуссеянина Орны, на котором Давид принес очистительную жертву (2 Цар. 24, 16, 25; 1 Пар. 21, 15–16), купив его за пятьдесят сиклей серебра или, по другому известию, за шестьсот сиклей золота, и которое вошло в ограду храма, воздвигнутого Соломоном (2 Пар. 3, 1). Все заставляет думать, что эта скала была местом для сожигания жертв (1 Пар. 22, 1), а пещера под скалой служила для стока крови жертв, проходившей отсюда в Кедронский поток, чрез колодезь, помянутый выше (Бир-эль-Аруаг), известный в раввинских преданиях под именем Амаг. По разрушении Иерусалима Адриан воздвигнул храм Юпитеру на месте святилища евреев и поставил в нем собственную статую. Сквозная скала была предметом постоянного почитания евреев и означала для них место, где была Святая Святых. В IV веке она описана Бордосским Странником, упоминающим при этом о статуях Адриана и Антонина. Калиф Омар по взятии Иерусалима отыскал скалу Давида и очистил от мусора, ее покрывавшего. Хотя мечеть, в которой теперь заключена скала, и носит название Омаровой, но она построена калифом Абд эль-Мелик Ибн-Меруаном в 68–71 годах хиджры, то есть в 687–690 годах по Р. Х. Руководясь преданиями, крестоносцы смотрели на мечеть как на место храма Соломонова и потому обратили ее в христианскую церковь, описанную историками тех времен под именем Храма Господня (Вогюэ). Скала эс-Сагкраг была одета мрамором и на ней поставлен алтарь. По имени храма назван был и особый орден рыцарей-монахов (тамплиеров), обитель которых была первоначально устроена возле храма. Саладин, изгнавший с горы христиан, очистил здание, оросив его розовой водой, и восстановил в нем мусульманское богослужение.

Возвращаюсь к описанию мечети. Внутренность купола покрыта золочеными украшениями. Над окнами в цилиндре следует ряд весьма изящных ниш. Самый цилиндр поддерживают четыре массивные пилястры и между ними двенадцать больших колонн, капители которых напоминают отчасти ионический стиль. Колонны, покоящиеся на аттических базисах, иссечены из разноцветного мрамора, но размеры их неодинаковы. Аркады купола опираются прямо на капители. Пилястры и колонны с лежащим на них куполом образуют таким образом Ротонду, в которой заключена скала. Кругом Ротонды идут восьмиугольником восемь больших пилястр и шестнадцать колонн зеленого античного мрамора, красного, крапчатого и других изящных цветов. На их византийских капителях лежит род архитрава, поддерживающего ряд правильно закругленных сквозных арок, украшенных мозаикой. Наконец, около стен расположен последний ряд таких же богатых пилястр и колонн. Между ними помещаются стрельчатые окна с разноцветными стеклами. Плоский потолок между рядами колонн роскошно раскрашен и вызолочен. По выходе из мечети дверями молитвы посетителям показывают кусок мрамора, природные жилки которого представляют близкое сходство с очертаниями бабочки; его называют Соломоновой птицей на основании длинной легенды, приводимой в сочинении Сентина (V. G. Saintine. Trois ans en Iudée. Paris, 1860)[49]. На западе от храма видны многие молельни и небольшое здание, называемое Часовней Соломона. Перед спуском с платформы храма открывается сбоку четверной аркады, предшествующей лестнице, на южной стороне, красивый менбер, то есть кафедра для проповеди, называемая Борган эд-Дин-Кадги. С платформы спускаются в сад из кипарисов, олив и померанцевых деревьев. В тени его, посреди правой аллеи, ведущей к мечети эль-Акса, находится круглый бассейн. На западной стороне также видны многие молельни, минарет Кадги и, прямо на юго-западе, две небольшие мечети Абу-Бекр и эль-Мокгарибег. Миновав все описанное и насладившись восхитительной картиной, которую представляет общий вид величавой мечети, окруженной множеством меньших зданий разнообразных и изящных форм и прелестной южной растительностью, посетитель видит перед собой мечеть эль-Акса.

Эль-Акса («отдаленная мечеть») представляет самое замечательное здание Гарама после Омаровой мечети. Это древняя базилика, воздвигнутая Юстинианом. Позже она именовалась храмом Введения Богоматери. Богослужение в этом храме было открыто во время осады Иерусалима арабами. Мусульмане пощадили его, обратив в мечеть (Вогюэ). Она была украшена калифом Абд эль-Меликом и исправлена Абу-Джафар эль-Мансуром, а потом, после землетрясения, эль-Магдием. Крестоносцы обратили ее в царские палаты под титулом Соломонова дворца. Часть здания была отдана Балдуином II тамплиерам. Саладин восстановил в ней мусульманское богослужение. В мечеть эту входят чрез паперть о семи стрельчатых аркадах, напоминающих своим видом эпоху крестовых походов. При входе в мечеть показывают на полу плиту, покрывающую, по уверению имама, гробы сынов Аарона. Шесть рядов колонн образуют семь проходов. Массивные мраморные колонны византийского стиля поддерживают собой стрельчатые арки по обеим сторонам среднего прохода; над ним идут окна. Мечеть выбелена известью; кое-где видны по стенам грубые арабески. Крайние боковые проходы гораздо ниже прочих и, по-видимому, принадлежат позднейшей эпохе арабских калифов. Большая стрельчатая арка отделяет южную часть здания от описанной колоннады. В центре ее возвышается купол, поддерживаемый четырьмя пилястрами, из которых каждая украшена двумя колоннами зеленого античного мрамора с коринфскими капителями. Горнее место, разрушенное во время землетрясения, было уничтожено и заменено прямой стеной, к которой теперь прислонен миграб, украшенный изящными мраморными колонками. По правую его сторону возвышается менбер из резного дерева, покрытый яркими красками с позолотой. Возле менбера показывают посетителям еще отпечаток стопы Спасителя. Правее находятся несколько колонн весьма красивого мрамора; две из них называются колоннами Обличения: в узкое пространство между ними, по словам имама, свободно может пройти человек честный, добродетельный, что представляется совершенно невозможным для порочного и лжеца. На восточной стороне находится длинная галерея с колоннадой и окнами, выходящими на окрестности города: они пробиты в стене Гарама, к которой прислонено здание галереи. Здесь находится молельня Омара с очень простым миграбом. Длинная галерея, примыкающая к храму с запада, построена тамплиерами.

По выходе чрез паперть из описанной мечети находится вправо, на востоке, лестница, ведущая в подземелья Гарама. Это два длинные коридора, идущие параллельно церкви Юстиниана от севера на юг; длина их приблизительно сто пятьдесят, ширина четырнадцать-пятнадцать шагов. Пол постепенно понижается. В начале сказанные коридоры разделены между собой стеной, а потом аркадами, опирающимися на четырехугольные пилястры. Весьма большие, хорошо обтесанные камни сводов неодинаковы по величине, что заставляет видеть в них не римскую постройку. В южной оконечности подземелья обе галереи сливаются в одну; в пункте слития находится массивная монолитная колонна в три обхвата толщиной и, в линии с ней, две полуколонны, прислоненные к стенам. Капители их украшены пальмами. Отсюда был выход за стены города. Признаки двух дверей, служивших для этой цели, можно заметить в оконечности галереи, с восточной и западной ее стороны. О происхождении описанного подземелья существуют весьма различные мнения. Одни приписывают постройку этих подвалов Юстиниану, предполагая, что они имели значение подвального этажа для храма Введения; другие думают, что Юстиниан их только реставрировал, ибо, видимо, древнейший характер постройки, огромная величина камней и самый стиль колонн обличают принадлежность их к эпохе, гораздо древнейшей Юстиниана, – по меньшей мере, к эпохе Ирода, если не ближайших преемников Соломона.

По выходе из подземелья можно пройти в оливковый садик, чтобы подняться на южную стену Гарама. Здесь красовалась в древности Stoa Basilica – великолепный портик, воздвигнутый Иродом; от него открывался вид на всю Кедронскую долину. Вся настоящая терраса составляет древнюю искусственную насыпь.

На полпути между мечетью эль-Акса и юго-восточным углом Гарама находится вход в другое подземелье, весьма обширное. Эти подземные своды были построены Соломоном при увеличении поверхности холма для поддержки площади храма. Катервуд и Берклей, имевшие возможность их исследовать, говорят что пилястры, поддерживающие своды, идут пятнадцатью параллельными рядами. По мере возвышения почвы к северу пилястры уменьшаются в вышину. От южного угла Гарама подземелье это простирается на шестдесят метров к северу, до сорока к западу и до пятидесяти к востоку от мечети эль-Акса. Далее подземелья завалены мусором или замкнуты стенами новейшей постройки. За этими-то преградами, надобно полагать, существуют огромные цистерны, о которых говорит предание и встречается упоминание у Тацита. В описанных подземельях укрывались евреи во время осады города; чрез них холм Мориа имел сообщение с Сионом.

Восточная стена Гарама, против Елеонской горы над Иосафатовою долиною, представляет террасу, на которой возвышались портики Соломонова храма. В этой же части стены показывают отверстие, в котором виден обломок колонны, называемое Окном Судилища. На этой колонне, по верованию мусульман, воссядет Махомед в день страшного суда, чтобы воздать каждому из мусульман по делам его. Немного далее на север находятся Золотые ворота. Со стороны двора они представляют двойную арку, опирающуюся в средине на колонну и двумя крайними концами на две толстые пилястры. Выход чрез ворота за город замурован, как уже видно было прежде. Маленькая лестница ведет на террасу башни, в которой устроены ворота. В северо-восточном углу Гарама видна небольшая турецкая молельня, называемая троном Соломона, и маленькая дверь баб эс-Собат, чрез которую видны за воротами – Вифезда и долина, отделявшая гору Мориа от холма Везефы. От этого места вдоль северной стены посетитель снова достигает двери серая, чрез которую вошел в Гарам.

В юго-западном конце Гарама примыкает снаружи к стене его небольшая площадка, находящаяся вблизи еврейского квартала и имеющая в длину около восемнадцати сажен. С одной стороны ее ограничивает стена мекгеме (турецкого судилища), с другой – стена частного дома. Нижняя часть находящейся здесь стены Гарама, сажен на шесть в высоту, сложенная из огромных камней, принадлежит временам Соломона. Этот уцелевший след древней славы евреев служит для них предметом глубочайшего почитания. Любопытно видеть здесь вечером в пятницу толпы детей Израиля, закутанных в белые саваны и прильнувших лбами к этой святыне. Они собираются сюда молиться, читать «Плач Иеремии» и, в буквальном смысле, орошать слезами драгоценные для них камни. Непритворные их вопли раздаются на далекое расстояние. Этот обычай существует от глубокой древности; о нем говорит в XII веке Вениамин Тудельский.

Хотя Иерусалим построен на известковых скалах и внутри его нет ни одного источника, но он никогда не терпел недостатка в воде. Вильгельм Тирский рассказывает, что армия Готфрида Бульонского нашла в Иерусалиме огромные запасы воды. Она с древнейших времен была проведена в город искусственными средствами: различные цистерны, водопроводы и резервуары существовали уже во времена эвуссеян. В настоящее время Иерусалим снабжается водой почти исключительно из цистерн; при каждом значительном доме есть таковая; в ней собирается и хранится дождевая вода, сбегающая с домовых террас, заменяющих здесь наши крыши. Все цистерны строятся из камня и покрываются сводом, вверху которого оставлено отверстие для стока и черпания воды. Большая часть существующих при домах цистерн построены в весьма древние времена. Самые большие из них находятся, как уже выше упомянуто, под Гарам эш-Шерифом. Кроме закрытых цистерн существуют по настоящее время (хотя многие без употребления) большие писцины, или пруды, как например, Вифезда, о которой говорено в своем месте, пруд Вирсавии близ Яффских ворот, принадлежавший в древности к дому полководца Урии (2 Цар. 11, 2); но самый главный из них есть пруд Езекии (Биркет-Гаммам эль-Батрак); он находится близ цитадели и между строениями прилегает к стене отеля («Hotel de Mediterrannée»), из окон которого можно всего удобнее его видеть. Он наполнен водой, хотя и не глубок, и имеет семьдесят три метра в длину и сорок четыре в ширину. Стены его весьма древни, по замечанию Робинсона; он наполняется водой при помощи подземного канала, берущего начало из пруда, находящегося на западе от города, в вершине Гигонской долины, и принимаемого за Верхний пруд, упоминаемый Исаией (Ис. 7, 3; 36, 2). Об остальных прудах, равно и о водопроводах, уже было сказано в своем месте.

За стенами Иерусалима, на северной стороне, находятся весьма интересные для обозрения древние каменоломни, пещера пророка Иеремии, гробницы царей иудейских и гробницы судей. К этим памятникам старины удобнее пройти чрез Дамасские ворота (Баб эль-Амуд). Ворота проведены под стрельчатым сводом, над которым возвышаются две зубчатые башни. Нижняя часть ворот обличает весьма древнюю постройку.

Она, видимо, составляет принадлежность второй стены Иерусалима. Следуя вдоль стены, вправо от ворот, достигают саженях в шестидесяти от них неглубокого рва, иссеченного в скале и служившего, вероятно, проходом в каменоломни, с которыми он сообщался воротами; признаки их видны поныне, хотя нижняя часть и завалена мусором. В пятидесяти-шестидесяти саженях далее находится пролом в скале, служащей подножием городской стене. Чрез этот пролом проникают в настоящее время внутрь каменоломен, или Царских пещер (Мекгаред-эль-Коттон), простирающихся на значительное расстояние внутрь холма Везефы. Они открыты в недавнее время и описаны подробно Бонаром («T e Land of promise») и Сентином («Trois ans en Iudée»). Огромные пустоты, поддерживаемые натуральными столбами, сообщаются пробитыми в скалах отверстиями с другими такими же пещерами громадных размеров. Местами навалены на них кучи огромных известковых камней; местами последние висят под потолком, от которого их не успели отделить. Яркая белизна пещер и блеск больших сталактитов причудливых форм сообщают при свете факела замечательный эффект этому жилищу гномов. Размеры и свойство выломанных камней, видимо, обличают, что они назначались для весьма древних построек, может быть, современных иудейским царям. Сентин думает видеть в этих каменоломнях Царские пещеры, о которых говорит Иосиф («Войны евреев»).

Против этих пещер воздымается холм, отделяющийся рвом от городских стен – по мнению Бонара, искусственным. В холме иссечена пещера пророка Иеремии. В ней живет теперь турецкий дервиш, взимающий за вход в нее бахчиш. Небольшая дверь ведет во двор, на который открывается широкой пастью нависшая огромная скала, поддерживаемая снизу натуральными столбами и сообщающаяся с несколькими другими пещерами одинакового свойства. Вправо от входа находится большой двойной грот, служивший некогда цистерной и содержащий по настоящую пору некоторое количество воды. В него спускаются по лестнице в несколько ступеней. Предание, неизвестно почему, хочет видеть в этом гроте темницу Иеремии (Иер. 37, 16, 21; 38, 6, 28), в которой будто бы он написал свой «Плач». Над пещерой Иеремии раскинуто мусульманское кладбище.

Выйдя из пещеры и следуя вдоль городских стен к востоку, достигают Иродовых ворот (Баб эс-Загери). От них стены значительно понижаются, представляя, вследствие этого, самый слабый пункт городских укреплений. Здесь, говорят, взошел на них Готфрид Бульонский. Против этого пункта видна небольшая цистерна Биркет эль-Гиджаг. Достигнув Кедронской долины, представляющей уже незначительное в этой части углубление, надобно повернуть влево, на север. Отсюда местность возделана и далее покрыта виноградниками и масличными садами. Долина поворачивает вскоре на запад. Ее отлогости изрыты множеством пещер, представляющих древние каменоломни и усыпальницы. В дальнейшем протяжении своем долина пересекает дамасскую дорогу. За долиной видна гора Скопус, откуда Тит ринулся на Иерусалим. Сольси[50] видит в ней также место встречи первосвященника Иодая с Александром Великим. Известно, что когда великий завоеватель овладел Тиром, то он отправил послов в Сихем (Наплузу) и в Иерусалим с требованием, чтобы эти города прислали ему помощь людьми и деньгами и платили бы отныне дань ему, а не Дарию Кодоману. Сихем, под влиянием честолюбивых расчетов персидского сатрапа Саннабалета, управлявшего в то время Самарией, изъявил готовность исполнить помянутые требования, но первосвященник Иерусалима Иодай решительно отверг их, считая нечестным изменить обещаниям, данным персидскому царю. Александр Македонский двинулся на Иерусалим с целью отмстить за сопротивление его требованиям. Между тем, Иодаю было видение, в котором Иегова повелел ему, облекшись в жреческие одежды, выйти торжественно, со всеми левитами навстречу Александру. Иодай исполнил повеление, полученное им свыше. Александр, проникнутый внезапным чувством уважения при виде первосвященника, приблизился к нему один, преклонил пред ним колена и выказал все знаки глубокого к нему почтения. На вопрос изумленного этим неожиданным зрелищем друга своего, Пармениона, Александр отвечал, что, еще бывши в Македонии, он видел во сне этого старца, одетого в те самые одежды, в которых он предстоит ему теперь, что он предсказал ему тогда падение персидского царства и ободрил идти на его завоевание. Об руку с первосвященником Александр вошел в Иерусалим и принес в храме жертву Богу по наставлению еврейских жрецов. Он дал многие льготы жителям Иерусалима, которых намеревался сначала погубить (Иосиф Флавий. Иудейские древности).

Близ дамасской дороги, на востоке, среди возделанных полей, находятся Гробницы Царей (Кубур эль-Мулук). Сначала спускаются в открытый двор, высеченный в природных скалах; отсюда переходят на другой двор, сообщавшийся с первым посредством двери с круглой аркой, которую теперь едва можно различить в груде мусора. Второй двор также в значительной степени завален обломками. Влево виден широкий вход в гробницы, украшенный фризом, отчасти сохранившимся, в средине которого уцелела виноградная кисть – символ Обетованной Земли, изображавшийся обыкновенно на монетах асмонийских царей[51]. По обе стороны кисти изваяны по три пальмы, имеющие в общем форму лиры, и по царскому венку. Под этими изображениями протянута во всю длину фриза гирлянда из листьев и фруктов, спадающая по углам вниз. Сверху видны остатки карниза.

При входе представляется большая комната, иссеченная в скале, как и все остальное, что будет ниже описано. В левой стене этих сеней видна дверь, чрез которую можно проникнуть внутрь гробниц не иначе, как только ползком. Дверь эта, во всю вышину свою, ниже пола сеней, и к ней спускались по лестнице, следы которой заметны доныне. Помянутая лестница и дверь были в древности замаскированы огромным эллипсоидальным камнем, плоско срезанным с испода, который лежит ныне в узком коридоре, вправо от двери. Камень этот двигался вправо от нее по нарочно для того устроенной выемке в полу сеней при помощи рычага, находившегося под камнем. Стены помянутого коридора, или прохода, спускались ниже пола сеней, прикасаясь открытым пространством между ними к средним ступеням помянутой лестницы. Самый вход в этот коридор, или застенок, заставлялся каменной плитой; выемка, в которую последняя входила, видна поныне. Для отвода плиты, вероятно, существовал особый механизм, известный, может быть, только посвященным в его секрет. Чтобы отодвинуть камень, закрывавший лестницу и находившуюся внизу ее дверь, нужно было сначала открыть плиту коридора и проникнуть под камень, но затем существовала еще препона – это самая дверь, состоявшая из огромного камня, двигавшаяся на стержне, подававшаяся от внешнего давления, но падавшая от собственной тяжести на прежнее место и тем преграждавшая неосторожному смельчаку обратный выход.

При спуске в самые гробницы представляется прежде всего передняя комната, трех сажен в квадрате. Одна дверь видна в западной стене этой комнаты, а две другие в южной, против входа. Западная дверь ведет в комнату двух сажен в квадрате величиной. В комнате в трех стенах, по обе стороны и против входа, видны девять дверей, по три в каждой стене, и притом средняя из каждых трех дверей вдвое выше боковых. Малые двери служат входом в простые могилы (голбцы – как называют на северо-востоке России каменные подвальчики, в которые ставится гроб в могиле); в противоположном входу конце этих могил устроены небольшие чуланчики, вероятно, служившие местом для хранения драгоценностей (Сольси). Большие средние двери ведут в усыпальные горницы, в которых по обе стороны прохода находится по одной продольной нише для помещения гробов, а в глубине – полукруглое отверстие в поперечную пустоту, служившую для той же цели. В двух таких горницах видны, под каждой нишей, углубления, в которых, вероятно, помещались лампады (Сольси). В усыпальной горнице, обращенной на север, под поперечной нишей, устроен наклонный спуск в виде коридора, ведущий в комнату нижнего этажа, довольно пространную, но в которой, по-видимому, помещался только один саркофаг. Здесь нашел Сольси два великолепные его обломка, которые хранятся ныне в Луврском музее.

Возвратившись в переднюю комнату и войдя в правую дверь южной стены ее, находят такую же комнату, в две сажени в квадрате, как и вышеописанная; но в ней видны только шесть входов в простые могилы, иссеченные в западной и южной стенах; зато вправо от двери, в северной стене, открывается лестница в шесть ступеней, ведущая в небольшую комнату нижнего этажа с тремя простыми могилами. В третьей комнате, в которую входят через двери, пробитые также в южной стене передней залы, находятся шесть простых могил. Всех могил и нишей насчитано в Царских гробницах тридцать одна. В трех комнатах, из которых пробиты входы в голбцы и усыпальные горницы, стены обведены каменным рундуком вроде завалины. Все двери в Царских гробницах устроены были из камня, с тем же механизмом, какой описан выше, то есть они открывали вход при внешнем на них давлении и, поворачиваясь собственной тяжестью на прежнее место, преграждали обратный выход.

Назначение описанных гробниц по сие время не определено с точностью. Из Библии слишком ясно видно, что цари иудейские погребались на Сионе (3 Цар. 2, 10; Неем. 3, 15–16). Шатобриан поэтому приписывает их последним иудейским царям – преемникам Ирода, что некоторым образом согласно и с архитектурными украшениями наружного фриза, описанного выше. Но Робинсон предлагает (в своих «Biblical Researches») другое мнение об этом предмете. Он видит в гробницах Царей – гробницы Елены и Изата. В первом веке по Р. Х. царствовал в Адиабене (бывшим потом ассирийской провинцией, ныне составляющим часть Курдистана) Монобаз. Женившись на своей сестре Елене, он имел от нее двух сыновей: старшего, также названного Монобазом, и второго – Изата, бывшего предметом особенной родительской нежности. Чтобы избавить от обид других братьев, ревновавших к нему родителей, Монобаз отправил его ко двору одного из своих союзников царей; последний отдал за Изата свою дочь. При дворе тестя Изат познакомился с еврейским купцом Ананией, который обратил его в иудейскую религию. Он взял Ананию с собой, когда по требованию отца должен был возвратиться на родину. По возвращении в отечество он был послан отцом управлять провинцией. В отсутствие Изата и мать его также обратилась в иудейскую веру чрез другого еврея. По смерти Монобаза Елена успела провозгласить царем Изата. В предупреждение волнений по этому случаю вельможи хотели умертвить всех братьев нового царя, но Елена воспротивилась этому, а Изат, возвратясь в столицу, освободил их из заточения, в которое они были заключены слишком предусмотрительными царедворцами. Позже Елена, желавшая с большей свободой исповедовать новую религию, удалилась в Иерусалим, где она и сын ее Изат приобрели большую популярность щедрыми пожертвованиями в пользу храма и другими благотворительными делами, особенно же помощью народу во время голода, постигшего страну в 47 году от Р. Х., в управление Палестиной Александра Тиверия, племянника философа Филона Александрийского. Тогда Елена послала закупить на свой счет хлеб в Египте и Кипре. По смерти Изата, оставившего двадцать четыре сына и двадцать четыре дочери, вступил на престол его старший брат Монобаз, и Елена возвратилась в Адиабен, где вскоре также умерла. Монобаз велел перенести тела матери и брата в Иерусалим, где они и были положены в великолепной усыпальнице, в трех стадиях на северо-запад от города. Над нею воздвигнуты были три пирамиды, считавшиеся чудом своего времени. Они существовали еще во времена Евсевия. Этот самый памятник Робинсон видит в гробницах Царей; но его мнению противоречит большое количество находящихся в них погребальных ниш и склепов.

Верстах в двух от Царских гробниц по направлению на северо-запад, шагах в сорока вправо от дороги Неби-Самуель (пророка Самуила), находятся Гробницы Судей. Сени их, обращенные к западу, имеют две сажени в ширину и полторы в глубину. Широкий вход в них украшен фронтоном, тимпан которого представляет изящно закрученную гирлянду листьев и маковых головок с факелами в средине и с обоих концов. Вход и фронтон обрамлены красивыми барельефными украшениями. Дверь в глубине сеней, представляющая такие же украшения, ведет в комнату трех сажен в квадрате и аршин четырех в вышину. В северной стене иссечены в два ряда ниши для гробов, шесть внизу и семь вверху. Посреди южной стены на ходится дверь, ведущая в квадратную комнату с девятью могилами; из нее есть проход в другую, меньшую, комнату с двумя рядами могил. Налево от входной двери передней комнаты видны неоконченные работы. Таков верхний этаж усыпальницы. В северо-восточном углу передней его комнаты есть лестница, ведущая в две комнаты нижнего этажа без погребальных ниш. В юго-западном углу видна другая лестница, ведущая в большую нижнюю комнату, также без могил. Название усыпальниц Гробницами Судей также не определяет их назначения, хотя Кварезмиус и утверждает, что они действительно служили для погребения судей израильских. Вероятнее, что здесь хоронили членов синедриона, но и это предположение требует, по-видимому, значительных доказательств.

Вся местность вокруг гробниц Судей изрыта усыпальницами, о которых существуют гипотезы весьма различные.

Я сказал об остатках древнего Иерусалима и о важнейших зданиях его, существующих до настоящего времени, все, с чем я имел возможность познакомиться, руководимый, с одной стороны, сведениями ученых изыскателей библейской старины, с другой – живыми указаниями моего добрейшего чичероне, Виктора Кирилловича <Каминского>.

Несмотря на самые тщательные изыскания ученых, топография древнего Иерусалима по сие время представляется еще в довольно неопределенных чертах. Мало в нем найдется местностей и остатков древности, о которых не существовало бы различных мнений. Тем не менее, самая таинственность, которой облечены следы минувшей жизни Иерусалима, влечет к себе силой неодолимой. Археологи неутомимо трудятся над раскопками и разысканиями в надежде указать с достоверностью, что именно в таком-то месте произошло известное событие, имеющее значение в истории нашей религии; они допытываются истины от немых камней, и хотя редко, но эти камни раскрывают им былое. Люди, относительно темные, верующие в простоте сердца, выслушивая с любопытством различные мнения ученых, думают в то же время: тут или несколько сажен дальше было известное событие – не все ли это равно, когда каждая пядь здешней земли освящена не тем, так другим воспоминанием – и с благоговением преклоняются пред камнями – немыми, но и для темных людей красноречивыми свидетелями великого прошлого. Для верующего нет необходимости в точных научных определениях: для него уже самый воздух Палестины дышит священными воспоминаниями; он гремит еще грозными словами Иеговы и Его пророков, он разносит еще кротким веянием зефира полные мира и любви речи Божественного Учителя…

Обращаюсь к населению Иерусалима. По исчислению Пиеротти[52], оно простиралось в 1864 году до 20 330 человек. Эта цифра делилась по вероисповеданиям так:

О турках и арабах сказать особенного нечего, кроме разве того, что ввиду своей святыни они отличаются бóльшим фанатизмом против единоверцев своих в других местах.

Евреи делятся на три категории: первая, самая многочисленная, состоит из последователей Моисеева закона, изгнанных в 1492 году Фердинандом и Изабеллой из Испании. Язык их представляет смесь дурного арабского с испанским. Они подчинены великому раввину, или кхакхам-баши, которому дано право защищать их интересы пред местными турецкими властями и перед Портой. Несмотря на это, они служат предметом безжалостных притеснений со стороны турецких властей и прозябают в ужасной бедности. Ко второй категории принадлежат польские и немецкие выходцы; некоторых из них влекут в Иерусалим религиозные стремления; большинство же рассчитывают на ту помощь, какою пользуются они от своих единоверцев из других стран. Они находятся под покровительством различных консульств и занимаются торговлей и ремеслами.

Караимы зажиточнее и развитее других иерусалимских евреев.

Греки имеют в Иерусалиме Патриарха; престол патриарший занят в настоящее время Кириллом[53], имеющим пребывание в греческом монастыре в соседстве с храмом Гроба Господня. В Иерусалиме и его окрестностях принадлежат грекам до пятнадцати монастырей.

Католики, живущие в городе и окрестностях, подчинены Патриарху, назначаемому папой, и блюстителю Святой Земли[54], пребывающему в монастыре Спасителя. Ему подведомы итальянские и испанские монахи францисканского ордена, исправляющие в Сирии обязанности миссионеров.

Армяне имеют также своего Патриарха, заведующего в то же время Сирией и Кипром и подчиненного эчмиадзинскому Католикосу.

Под покровительством Армянского Патриарха находятся сирияне; они живут на Сионе, где имеют свой монастырь.

Копты и абиссинцы имеют свой придел и обитель в храме Гроба Господня и небольшой монастырь, Дейр эс-Султан, на севере от пруда Езекии.

Протестанты утвердились в Иерусалиме с 1842 года. Они имеют здесь епископскую кафедру, получающую пособие от лондонского миссионерного общества и от прусского короля. Они одни держат себя в стороне от всяких споров и препирательств о правах на владение какими-либо святынями, неутомимо преследуя цель просвещения человечества учением Христовым.

Лондонское библейское общество имеет склад своих изданий в Иерусалиме. В лавке его продаются весьма дешево прекрасно напечатанные переводы книг Священного Писания на многих языках, в которых, по местным условиям, предвиделась надобность: на коптском, сирийском, арабском, турецком, греческом, на всех европейских и даже на русском. На последнем я видел в лавке: а) Новый Завет, в переводе бывшего Русского библейского общества, б) исторические книги Ветхого Завета, кончающиеся книгой Руфи, в переводе того же Общества, в) Псалтирь, в переводе Филарета[55] и г) русское издание Библии на церковнославянском языке. Первые три перевода, изданные Лондонским обществом, напечатаны крупным и мелким шрифтами, чтобы желающий приобрести их мог выбрать более удобное для него издание. Все книги, исключая Библии русского издания, весьма дешевы и прекрасно переплетены. В лавке я почти постоянно встречал русских поклонников: значит, запрос на издание Лондонского общества на русском языке существует[56].

Теперь скажу несколько слов о русском элементе в Иерусалиме. На северо-западе от города огромное пространство на Гигонской возвышенности обнесено высокими стенами, из-за которых видны верхушки жилых зданий в итальянском и церковь в византийском стилях. Это так называемые Русские Постройки, которые издали легко принять за крепостцу. Смело можно сказать, что они составляют немалое украшение пустынных окрестностей Иерусалима, покрытых развалинами и обломками. Русские не пощадили издержек на этот великолепный приют. Как внешностью, так и прочностью постройки делают честь архитекторам, под наблюдением которых они возведены. Толстые стены сложены из тесаного камня, нижние этажи со сводами, крыши плоские, каменные же, на итальянский манер. Зеленые жалюзи окон приятно гармонируют с бледно-золотистым цветом каменных стен. Обширный двор, посреди которого стоит церковь, предполагается засадить южными растениями. Кипарисы, пальмы, тамаринды, апельсинные и лимонные деревья, кусты роз превратят его впоследствии в прелестное гульбище. К вящей выгоде, самая местность Гигона, возвышенная над городом, свободно обвеваемая ветром, представляет едва ли не самую здоровую из окрестностей Иерусалима. Большие, прочной постройки цистерны назначены сохранять, в продолжение летних жаров, огромные запасы воды.

Главная церковь[57] еще не окончена внутри и в некоторых частях снаружи. Она построена по образцу одной из древнейших афонских церквей в чистом византийском стиле. Привезенный для нее колокол лежит пока в Яффе; кажется, встречается затруднение только в перевозке его через горы[58]. Это будет первый колокол, звуки которого разольются над Иерусалимом и его окрестностями. До этих пор всюду в христианских церквах на Востоке вместо колоколов употребляют деревянные била, заменяющие колокольный звон, недозволяемый мусульманами, полагающими, что он может беспокоить ангелов, обитающих в мечетях. Церковь по отстройке должна представить, до малейших подробностей в своих украшениях, верх великолепия и изящества, судя по рисункам и некоторым готовым деталям, виденным мною.

После церкви важнейшее здание есть госпиталь. Это обширный двухэтажный дом, вверху которого помещается больница, а внизу аптека и квартиры доктора, аптекаря, экономки и сиделок. Камеры для больных высокие; коридор светлый и широкий. К сожалению, здание это еще несколько сыро. Самое большое и великолепное здание из русских построек стоит между церковью и госпиталем. Это огромный четырехугольник, в центре которого в виде небольшого особого здания находится домовая церковь Духовной Миссии. Она соединяется крестообразно четырьмя крытыми коридорами с главным корпусом здания; образуемые коридорами четыре внутренние дворика засажены апельсинными и другими плодовыми деревьями, пальмами и кустами цветов. Домовая церковь замечательна безукоризненным изяществом внутренней отделки, до малейших мелочей и украшений. Ее дубовый иконостас, покрытый орнаментами и надписями из палисандрового дерева, представляет нечто несравненное в своем роде, несмотря на свою внешнюю простоту и относительную дешевизну материала.

В верхнем этаже главного корпуса помещаются квартиры для членов Духовной Миссии, комнаты на случай приезда важных лиц и библиотека. Последняя пожертвована Великим Князем Константином Николаевичем[59]. Мне сказывали, что она получена еще пока не вся и что в полном составе будет заключать будто бы до семнадцати тысяч томов. Я часа три рылся в грудах книг, еще не приведенных в порядок, не уставленных на места и не имеющих каталога. Я видел здесь издания русских ученых обществ, роскошные ученые издания на иностранных языках, Тишендорфов Синайский кодекс книг Нового Завета и т. д. Вероятно библиотека иерусалимская будет заключать в себе полное собрание европейских и американских сочинений о Святых местах на Востоке, а равным образом все известные карты, планы и виды местностей и городов, способствующие всестороннему знакомству с Святой Землей. В нижнем этаже помещается приют первого класса для русских путешественников. В нем есть комнаты для семейств и для одиноких посетителей Иерусалима. И здесь нельзя не отдать справедливости строителям и распорядителям приюта. Все просто, без всякой роскоши, но удобно, уютно. Самая мебель приспособлена так, что ничего нет лишнего, но есть все необходимое. В больших семейных комнатах устроены камины, каменные полы устланы коврами; в комнатах для одного лица – небольшие кафельные печки, полы покрыты камышовыми циновками. Все комнаты содержатся очень чисто, снабжены железными кроватями с хорошими тюфяками; постельное белье, полотенца и байковые одеяла также даются от приюта. К этим комнатам принадлежит общая столовая. Желающие могут иметь обед от экономки из четырех блюд за пятьдесят копеек. Далее, в том же этаже, следуют комнаты архитектора, смотрителя зданий, почтовая экспедиция и помещение для русских странников духовного чина. Подвальный этаж занят кухнями и складочными помещениями.

Другой, одноэтажный, корпус, находящийся на севере от описанного, занят мужским приютом второго класса. Странники размещены здесь весьма просторно; для каждых двух человек дается особая комната. Благодаря неопрятности странников, помещение это довольно грязновато. В северо-восточном углу ограды тянется длинный, также одноэтажный, корпус женского приюта второго класса, выстроенный в виде печатной литеры «Т». На юге, в линию с ним, находится одноэтажное здание, первоначально назначавшееся для бань, но отделанное для помещения консульства. В нем устроены квартиры консула, секретаря и его канцелярии. Еще южнее, в небольшом отдельном домике, помещается драгоман консульства, а на западе, в другом здании – квартиры кавасов и привратника.

Говорят, возведение всех этих зданий с приобретением под них земли, равно покупка двух участков земли в городе, оставшихся без употребления, и устройство приютов в Яффе, Назарете и Каифе, обошлось в большую сумму, около девятисот тысяч рублей.

Говоря о приюте для русских поклонников в Иерусалиме, нельзя умолчать и о самых поклонниках.

Смиренный прошатай милостыни, шатун, побывавший в Соловках и перерезавший, с котомкой за плечами, Россию с севера на юг, возбуждая к себе участие простых людей умилительными рассказами о предпринятом подвиге поклонения Святым местам Палестины, – русский странник за границами России совершенно перерождается. Он становится груб и неприступен; слова молитвы, привлекавшие к нему участие в отечестве, сменяются бранью и наглыми выходками. Если, признав его в толпе за земляка, вы подойдете к нему и, желая завязать разговор, спросите: откуда он, – то почти всегда рискуете услышать в ответ: «А тебе что за дело?» Очень естественно, что подобная любезность не поощрит вас на дальнейшие попытки к сближению и вы будете избегать встречи с полудикими соотечественниками. Взаимные ссоры и препирательства не прекращаются в этой толпе, которая валит к Святому Граду, возбуждая к себе общее отвращение своей грубостью, неизобразимой нечистоплотностью и озорничеством. Находя в Иерусалиме прекрасные даровые помещения, странники не спешат обратным путешествием. Питаясь хлебом, луком и ракою (водкою), они бродят по церквам и монастырям, видимо, безучастно относясь к святыне, для разнообразия озорничают, а на верхосытку развлекаются любовными делами. Совершая таким приятным манером свой подвиг, странник не теряет из виду и своих материальных интересов. Осмотревшись и познакомившись с благоприятными в этом отношении для себя условиями, он, на скопленные из подаяний гроши, которые в общем представляют изрядную сумму в несколько сотен рублей, закупает в Вифлееме перламутровые образа, четки и тому подобное и, присоединив к ним различные камушки, раковины, ветви растений и т. д., спокойно выжидает времени обычного путешествия в Назарет, чтобы, совершив его, отправиться обратно в Россию, идти, может быть, снова в Соловки, распродавая по пути дорогой ценой свои коллекции в качестве святынь и рассказывая небывалую историю приобретения каждой мелочи, а потом, заручившись необходимой для нового путешествия суммой, опять отправиться знакомой уже дорогой в Иерусалим. При условиях, благоприятствующих тунеядству и разнузданности, многие таким образом обращают странствие в Палестину в промысел. В Иерусалиме вовсе не редкость встретить индивидуумов, в шестой-седьмой раз сюда прибывших. Вот верное изображение большинства русских поклонников на Востоке. Да не сочтут его клеветою; зло, мной указанное, действительно существует, немало имеет влияния на репутацию русского простолюдина в глазах иностранцев, не бывавших в России, и не может не вредить делу православной пропаганды между мусульманами и евреями, имеющими пред собою примеры такого благочестия и уважения к христианским святыням. Я сказал уже, что слова мои относятся к большинству странников; они не должны быть поэтому применяемы ко всем им без исключения. Бывают в Палестине десятки людей, которых влечет искреннее сознательное благочестие[60].

Средину между ними и описанным большинством занимает также немалое число личностей, которые путешествуют к Святым местам если не из корыстных видов и страсти к бродяжничеству, то, во всяком случае, по весьма наивному убеждению, что их спасет от ответа за грехи в будущей жизни самый процесс странствия. В пути они заняты вполне житейскими мыслями и заботами, хотя, будучи по природе лучше большинства странников, держат себя приличнее и воздержнее и, между собой, во взаимных отношениях, согласнее. Это просто темные люди, душа которых никогда не была озарена светом духовной истины, мысль которых никогда не возносилась до той высоты, на которой она чувствует общение с Высшим Существом, у которых чувство религиозного благоговения заменено детским безотчетным страхом пред теми вещественными предметами, которые служат лишь видимыми изображениями идеи Божества. Они вполне успокаиваются, получив в Иерусалиме от Патриарха или митрополита Петро-Аравийского лист, на котором напечатана церковно-славянским шрифтом разрешительная молитва. Это их паспорт на тот свет; они не расстаются с ним до смерти и, умирая, завещают положить его с ними в гроб. Осуждать их за такие верования бесполезно; требовать от них чего-либо большего невозможно.

Хеврон – Вифлеем

10 марта я выехал из Иерусалима в сопровождении консульского каваса и конвойного хаяла (турецкого солдата). Целью моей поездки были Хеврон и Вифлеем. Оставив влево гору Беззаконного Совета, я поднялся в долину Рефаим, или Гигантов (Нав. 15, 8), где Давид победил филистимлян (2 Цар. 5, 18, 20; 1 Пар. 11, 15; 14, 9). Долина хорошо возделана и замечательна своим плодородием. Не доезжая до монастыря Св. пророка Илии, минутах в двадцати от него, находится на покатости крутой горы, посреди дороги, Колодезь Трех Царей, получивший это название по преданию, гласящему, что на этом месте явилась волхвам упоминаемая в Евангелии звезда после их свидания с Иродом (Мф. 2, 10). За греческим монастырем пророка Илии, стоящим на вершине горы, становится виден Вифлеем, раскинутый на холме, покрытом оливковыми деревьями и виноградниками. На полчаса езды от монастыря находится Гробниц а Рахили. Место ее как нельзя более отвечает указаниям Библии. В книге Бытия говорится, что Рахиль умерла на пути к Ефрафе (Вифлеему), где была погребена, а Иаков воздвиг над ее прахом памятник, существовавший еще во времена Моисея (Быт. 35, 16–20). Семьсот лет позже Самуил, помазав Саула на царство, говорит ему, что он увидит двух человек близ гробницы Рахили, на границе Вениаминова колена (1 Цар. 10, 2). Блаженный Иероним много раз упоминает о местонахождении гробницы близ Вифлеема. Аркульф, живший в VIII столетии, описывает монумент над могилой Рахили, имевший вид пирамиды (Michaud, Hist. des Croisades)[61] и находившийся в полумиле на северо-запад от Вифлеема. Арабский географ Эдризи (в XII столетии) говорит, что на могиле Рахили находятся двенадцать камней, поставленных стоймя, в память двенадцати колен израилевых. Теперь возвышается над могилой здание в виде мечети с низким куполом. Полагают, что оно воздвигнуто в 1679 году. Ключ от здания хранится у одного еврея в Иерусалиме, купившего, говорят, за большие деньги это право у турок. Таким образом, евреи, христиане и мусульмане согласно признают этот памятник за гробницу любимой супруги Иакова. Пророк Иеремия говорит: «Глас в Раме слышен, рыдание и вопль великий; то плачет Рахиль о детях своих и не хочет утешиться, ибо их не стало» (Иер. 31, 15; Мф. 2, 18)[62]. Судя по этому, Рама, на которую преимущественно обрушилась малодушная жестокость Ирода, существовала невдалеке от гробницы Рахили (Пужула)[63]. Вправо от гробницы, в четверти часа расстояния, видна при подошве горы деревня Беит-Джелам, отечество пророка Амоса, библейская Фекуя. Там видны развалины, вероятно, времен крестоносцев и существует католическая семинария.

Близ гробницы Рахили дорога разделяется: влево идет в Вифлеем, вправо в Хеврон. Я направился сначала в Хеврон. В продолжение часа пробирался я по этому пути, идущему чрез высокие горы и глубокие ущелья: местность печальная, усеянная большими серыми камнями, без всякого следа растительности и проезда. Взобравшись на самый верх горного кряжа и повернув влево, мы стали спускаться в долину, в которой находятся знаменитые Соломоновы Пруды. Длинная котловина идет покато по направлению к Иордану. В западном конце ее на значительной высоте был расположен загородный дворец Соломона Этам (Пужула). Местность склоняется от него, все глубже врезываясь между гор. В центре котловины находится Запечатанный Колодезь, упоминаемый в Песне Песней (Песн. 4, 12); вода из самого источника служила исключительно для употребления царя; она изливалась в находившийся ниже бассейн, доступный для всех; следуя далее, она наполняла Соломоновы пруды и, протекая чрез них, орошала находившиеся в нижнем конце котловины царские Замкнутые Сады (Песн. 4, 12; Еккл. 2, 4–6). Они назывались замкнутыми, вероятно, потому, что были обставлены с трех сторон горами, двумя параллельными кряжами, образующими долину, и третьей, поперечной, горой, замыкавшей долину к стороне Иордана. Соломоновы пруды представляют три огромные искусственные бассейна, расположенные вдоль котловины тремя уступами, один ниже другого. Все три одинаковой ширины в 270 футов, длиной: первый – в 480, второй и третий по 600 футов (Ричардсон); они иссечены в каменной почве и ограждены на поверхности невысоким парапетом. В них по настоящее время отчасти держится вода. В свое время котловина, в которой находятся пруды, кипела жизнью и наслаждением; теперь она опустела и с затянутыми илом прудами, без растительности, с безобразной кучей камней на месте Соломоновых палат, представляет печальный вид. Возле Запечатанного источника (Рас-эль-Аин, «начало источника») возвышается большое квадратное здание, в виде крепостцы с башнями: это и хан, и караульный пост в то же время.

Близ резервуаров заметны остатки водопровода, которым часть воды из Запечатанного колодезя была проведена в Иерусалим. И пруды, и водопровод представляют образчики гигантских сооружений древних евреев. Часть долины покрыта сочной травой. Несколько арабских женщин невдалеке от источника срезывали ножом какое-то растение, вроде кресс-салата, употребляемое арабами в пищу.

От Соломоновых прудов дорога поднимается круто в горы – голые, бесплодные, усеянные огромными камнями, весьма затрудняющими лошадей. Такова она почти до самого Хеврона. По мере приближения к последнему растительность появляется снова и становится обильнее с каждым шагом. Город расположен в весьма живописной и плодородной долине. Виноградники и роскошные раскидистые деревья встречают здесь путника.

Хеврон, находящийся в пяти милях на юг от Вифлеема, есть один из самых древних городов Ханаанской земли. По книге Чисел, он построен семью годами раньше Цоана, или Таниса в Египте (Числ. 13, 23). Он первоначально назывался Кириаф-Арба (Нав. 21, 11). Близ Хеврона, в Мамврийской дубраве жил Авраам (Быт. 13, 18; 14, 13; 23, 17). По смерти Сарры он купил на месте существующего теперь города для погребения ее двойную пещеру Макпела (Быт. 23); в этой пещере он сложил впоследствии и свои кости (Быт. 25, 9–10); в ней же положены были позже Исаак с женой Ревеккой и Иаков с женой Лией (Быт. 49, 29–31; 50, 13). Памятники этих патриархов существовали еще во время историка Иосифа <Флавия>; они были иссечены из дорогого мрамора и имели изящный вид. Около Хеврона соглядатаи взяли виноградную кисть чудовищной величины (Числ. 13, 23–24). Иисус Навин завладел городом, предав смерти его жителей, и отдал его Халеву (Нав. 10, 36–37; 11, 21; 14, 13; 15, 13). Вскоре он сделался достоянием левитов (Нав. 21, 11) и был одним из городов убежища (Нав. 20, 7; 21, 13). В Хевроне жил Давид первые семь лет и шесть месяцев своего царствования (2 Цар. 2, 1–4, 11; 5, 5; 3 Цар. 2, 11). Здесь полководец Давида Иоав убил предательски Авенира, полководца Саула (2 Цар. 3, 27); здесь же Авессалом поднял знамя бунта против отца (2 Цар. 15, 10, 13). Хеврон был одним из городов, занятых израильтянами после вавилонского плена (Неем. 9, 25); но он был отнят у них идумеянами и возвращен в прежнее владение лишь Иудой Маккавеем (1 Мак. 5, 65). В 1167 году в Хевроне была основана епархия и крестоносцы построили храм, в 1187 году обращенный мусульманами в мечеть эль-Кхалиль, названную так в честь Авраама, именуемого арабами Кхалиль, то есть «друг» (Божий). Самый город нередко также называется эль-Кхалиль; но обыкновенно арабы именуют его Габрун. Авраамова мечеть составляет самое замечательное здание города. Несомненно, что она заключает в себе прах патриархов, погребенных в пещере Макпела. Жители Хеврона, мусульмане, отличаются диким фанатизмом, и потому вход в мечеть строжайше воспрещен христианам и евреям. Кое-какие сведения о ней сообщает ренегат Али-бей. По его словам, широкая лестница ведет чрез длинный проход на небольшой двор. Здесь, влево, представляется небольшой портал, украшенный четырьмя колоннами. По обе стороны паперти находятся две комнаты, из которых правая заключает гробницу Авраама, левая – Сарры. Внутри здания, построенного в готическом стиле, направо, между двух пилястр, виден род небольшой часовни, в которой покоится прах Исаака, влево – гробница его жены. По другую сторону двора находится здание с двумя комнатами, из которых в левой помещается гробница Иакова, в правой – его жены Лии. Входы защищены железными решетками и деревянными дверями. Все гробницы покрыты богатыми коврами, присылаемыми султаном из Константинополя; ими устланы также и самые комнаты. Служителей при мечети считается более ста человек. В последнее время, говорят, принц Уэльский имел дозволение от султана посетить мечеть – и был в ней, к великому соблазну правоверных. Меня допустили пройти в дверь, за которой начинается лестница, ведущая во двор мечети. Я вошел на площадку, и на высоте двух аршин мне указали небольшое неправильное отверстие в стене, кажется, сквозное, которое, говорят, идет внутрь одной из комнат, заключающих прах патриархов, и позволили в него заглянуть; но так как внутри совершенно темно, то я ровно ничего не видел. Мне хотелось набросать в альбоме вид входа в мечеть, но вокруг меня образовалась тотчас же толпа, поднялся говор, и недовольство изуверов дошло до того, что в меня полетели куски засохшей грязи; бывшие со мною кавас и хаял, видя, что дело неладно, схватили меня под руки и утащили бегом в соседний переулок, из которого разными зигзагами мы пробрались в другой конец города и очутились близ Давидова Пруда.

Эта прочная постройка существует по настоящее время в совершенной целости и снабжает жителей Хеврона водой. Она похожа на Соломоновы пруды, хотя размерами менее всех их, и представляет четырехугольник. Внутрь ее ведет сбоку небольшая каменная лестница. Это, по предположению, тот пруд, близ которого Давид повесил убийц Иевосфея (2 Цар. 4, 12). Показывали мне также здание, построенное будто бы на месте Давидова дворца, но едва ли даже нижняя часть здания, хотя и древняя, современна Давиду. Хеврон вообще богат преданиями, не имеющими никакого основания. Так, у ворот городских показывают красноватую землю, из которой будто бы создан был первый человек (Адам значит в переводе «красная земля»). Мусульмане весьма уважают эту землю, приезжают за ней издалека и развозят ее по всем странам мусульманской Азии. Они говорят, что эта земля была принесена ангелом смерти с четырех сторон света и что она состояла из четырех оттенков, которыми различаются четыре главные расы человечества: белая (европейская или кавказская), желтая (малайская), красная (американская) и черная (эфиопская). В окрестностях города указывают место, куда удалились Адам и Ева по изгнании из рая.

Ной насадил в Хевроне первый виноградник и первый испытал на себе действие виноградного сока. По настоящее время здесь родится необыкновенного достоинства виноград, хотя он может назваться почти диким по степени ухода за ним. Кисти в восемь-десять фунтов и теперь не редкость. Он идет преимущественно на приготовление изюма, чем занимаются мусульмане. Евреи выжимают из него ногами сок и варят его, что будто бы заменяет процесс брожения. Вино, несмотря на такой патриархальный способ приготовления, выходит отличного качества, цветом и вкусом похожее на moscato di Siracusa, но по незначительности приготовления редко служит предметом вывоза. Невдалеке от города находится знаменитый Дуб, патриарх хевронской флоры, единственный остаток Мамврийской дубравы, в которой жил Авраам и в тени которой угощал таинственных странников. Несмотря на то, что дубу-гиганту насчитывают тысячелетия существования, он, по всей вероятности, лишь отрасль дубов, современных Аврааму. Притом это не собственно дуб, а теревинф – дерево из семейства фисташковых; лист его овальный, мелкий и зубчатый. Поклонники всех стран бессовестно обламывают его, и надобно еще удивляться, как его совсем не уничтожили.

Население Хеврона состоит из турков, арабов и евреев. Христианам воспрещено здесь жить. Хеврон, в сравнении с другими городами Палестины, отличается относительной чистотой. Жители его промышляют, кроме выделки изюма и вина, фабрикацией бус и браслетов из голубого стекла и стеклянных ламп. Между евреями, живущими в Палестине, почти повсюду встречаются выходцы из России. Ревностные последователи Моисеева закона считают величайшим счастьем сложить свои кости в Обетованной земле; в этой надежде старики оставляют родину, увлекая за собой и свои семейства; по смерти их обжившаяся в Палестине молодежь обыкновенно остается там навсегда. В Хевроне также есть несколько эмигрировавших так им образом семей. У них-то обыкновенно на ходят приют заезжие в Хевроне христиане, для которых недоступны здесь жилища фанатических мусульман. Я приютился в доме еврейского семейства Шушкевич, выселившегося из Могилевской губернии; оно состоит из старика Менделя и молодой четы Берки и Сарры. Дом их – при самом въезде в Хеврон, по левую руку (городских ворот, в собственном смысле, не существует). Небольшой дом содержится довольно опрятно, но внутри ничто не доказывает достатка хозяев, хотя они и заплатили за дом около тысячи рублей на наши деньги, да кое-что, вероятно, и про черный день имеют. Живя в Хевроне, среди дикого и жадного народа, опасно выказывать достаток. Хевронские евреи носят опрятные пестрые ситцевые халаты с разрезами по бокам, меховые шапки и необыкновенно длинные и закрученные пейсы. Между ними много замечательно рыжих. Я имел несчастье приехать в Хеврон в пятницу, и потому было невозможно достать что-нибудь свежее для пищи. Хозяева указали мне молча только на самовар и на две бутылки вина. Я должен был ограничиться вином, в котором размачивал привезенный с собой хлеб, ибо мои конвойные распорядились разогреть самовар при помощи тряпок, обмакнутых в деревянное масло, и напустили такого чаду, что, отказавшись от чая, я должен был выбежать из комнаты и около часа просидел в темноте, на улице. Выспавшись как Бог послал, я положил в стол (в руки нельзя дать – суббота!) деньги за ночлег, вино и неудавшийся самовар и выехал из Хеврона обратно прежней дорогой по направлению к Вифлеему.

Проехавши мимо Соломоновых прудов, я повернул через час направо и вскоре достиг Вифлеема. Этот город населен почти исключительно христианами. Местоположение его неровное; есть спуски и подъемы такие, что лошадь скользит по большим гладким камням, которыми вымощены некоторые улицы. Город грязен, на мостовой гниют кучи разного хлама и стоят лужами всевозможные нечистоты. Местами видны лавки с вещами, выделкой которых занимается большая часть жителей Вифлеема: это перламутровые образа, кресты, четки, чубуки, палки и т. п. Замужние женщины носят на голове род монашеских клобуков, к которым прикреплены длинные покрывала, наподобие русской фаты; лоб покрыт монетами как у черемисок; арабки татуируют лица и руки. Вифлеемские девушки одеваются так, как, предполагают, одевалась Божия Матерь: длинное белое покрывало закрывает голову, спину и плечи, рубашка синего холста перетянута кожаным поясом, на груди наложен кожаный четырехугольник, иногда украшенный монетами, на ногах сапоги. До самого монастыря провожали меня продавцы мелочей, узнавшие по кавасу, что я русский, крича со всем усердием: «Москов! а, москов! Хош чотка, каристы, может, образ хош? Чабук кароща есть… Кали хош капить – усе есть!»

Вифлеем значит в переводе «дом хлеба»; арабы называют его Беит-Леам – «домплоти». Первоначально он носил название Ефрата («плодородие»). В некоторой степени последнее оправдывается еще и теперь. С Вифлеемом, как и с Хевроном, связано много воспоминаний и преданий. В окрестностях его, мы уже видели, скончалась Рахиль. Там же имела место трогательная встреча Руфи и Вооза (Руфь 2). В Вифлееме родился Давид и был помазан Самуилом на царство (1 Цар. 16, 13); поэтому Вифлеем назван в Евангелии городом Давида (Лк. 2, 4, 11). Занятый в продолжение некоторого времени филистимлянами, он разделял впоследствии общую участь с Иерусалимом. Наконец, в нем родился Спаситель.

Самое замечательное здание в Вифлееме есть церковь Рождества Спасителя. При ней находятся монастыри греческий, латинский и армянский. Я остановился в греческом монастыре; монах, болгар отец П., говорящий очень хорошо по-русски, провел меня в назначенную мне комнату. Вскоре вошел ко мне настоятель – молодой красивый грек. Занятый уборкой в церкви, он был весь в пыли. Поставив в угол метелку, бывшую у него в руке, он благословил меня, расспросил, кто я, откуда, и предложил отдохнуть. Нам подали неизбежные на Востоке варенье, мастику (водку) и кофе. Затем настоятель свернул папироску, подал ее мне, сделал для себя другую и отправился опять к своим занятиям по хозяйству. Отдохнув немного с дороги, я отыскал отца П. и отправился с ним в церковь. Она начата императрицей Еленой и окончена Константином между 327 и 333 годами по Р. Х. Епископ Кесарийский Евсевий в «Жизнеописании императора Константина» говорит, что храм был заложен стараниями св. Елены и назывался храмом пещеры Спасителя – «ecclesia Speluncae Salvatoris» (Кн. 3, гл. 41 и 43). Впоследствии император Юстиниан, возобновляя церковь, устроил при ней монастырь и увеличил несколько пещеру Рождества (Прокопий Кесарийский). Греческие монахи, однако же, настоятельно утверждают, что церковь была основана Юстинианом. Пред входом в храм, по всей вероятности, существовал обширный атриум, окруженный колоннадой, следы которой видим по настоящее время. В церковь ведет столь низкая дверь, что нужно наклоняться в пояс, проходя в нее. Внутри церковь представляет древнюю базилику; она разделена на пять проходов четырьмя рядами колонн коринфского ордена. Потолка нет. Некрашеные стропила из кедрового дерева искусной древней работы – на виду. Колонны покрыты изображениями святых, высокого, по уверению знатоков, достоинства живописи. Этих изображений, однако же, сохранилось немного. Исчезают также и древние мозаики на стенах, высоко ценимые художниками. Остатки их видны кое-где неправильными пятнами; остальное замазано штукатуркой и заделано. Главная часть церкви принадлежит грекам, остальные – армянам и католикам. В греческом отделе шла чистка и уборка: мели и мыли, обтирали и очищали во всех углах. Настоятель был тут же. Завязав вокруг пояса полы рясы и засучив рукава, он трудился наряду с другими. Мы прошли с отцом П. в алтарь. Показывая образ Рождества, покрытый богатой ризой и высланный из России одним из наших благочестивых вельмож, отец П. обратил мое внимание на отверстие в ризе, похожее на то, как будто бы в этом месте было что-то вырвано.

– Тут была звезда из камней, – объяснил он. – Нашлись святотатцы, которые думали, что она бриллиантовая, а она была простая, стразовая.

– Кто же это сделал?

– Бог их знает.

Осмотрев церковь, мы спустились в пещеру. Меня поразили лохмотья старой драпировки, висевшие с потолка, затканные паутиной, изъеденные пылью.

– Что это, – говорю я, – отец П.? Какое запущение в таком святом месте.

– Не наше, батюшка, здесь владение-то, общее. Как бы мы одни распоряжались, так не в таком бы виде все было.

– Да кто же препятствует вам пыль смести?

– Армяне, судырь, армяне… Это уже такой народ. С католиками мы еще сладили бы, а с армянами нельзя. Мы и рады привести бы все в порядок, а они говорят, что мы не имеем права хозяйничать, что это их право, а сами не сметают: так и остается!

Пещера действительно поражает запустением благодаря несогласию людей различных вероисповеданий, владеющих ею сообща. Расколотые и обезображенные иконы, пыль и грязь – остановят на себе чье угодно внимание. В подземных коридорах и пещерах находятся: алтарь в память избиенных Иродом двадцати тысяч младенцев, другой – во имя Евсевия Кремонского, пещера блаженного Иеронима и гробницы подвизавшихся в Вифлееме Павлы и Евстохии, римских матрон из фамилии Гракхов и Сципионов.

Невдалеке от Вифлеема существует так называемая Млечная Пещера, в которой, по преданию, часто отдыхала Божия Матерь, питая Божественного Младенца. Пещера эта иссечена в известковой почве, и женщины разносят во все стороны куски камней, отсюда взятых, приписывая им свойство увеличивать количество молока во время кормления грудью.

Далее следует арабская деревушка Бастур, в которой жили евангельские пастыри во время Рождества Спасителя (Пужула). Отсюда открывается прелестная Пастушеская Долина, где явившаяся пастырям звезда возвестила о великом для человечества событии. В пещере, служившей им, вероятно, убежищем от непогод, теперь существует поразительной бедности церковь, принадлежащая арабам-христианам.

Возвратившись в монастырь, я был приглашен «откушать что Бог послал». Отец П. был моим товарищем. Ему подали блюдо жареных улиток. Я попробовал одну, но не нашел ее по своему вкусу, и отец П. сказал, смеясь, что мне потому их не дали, что я недостоин этой монастырской пищи. Затем нам подали общие блюда: вареную цветную капусту, соленую рыбу, картофель, рис и, наконец, мне особо – яйца.

– Я, – говорю, – не ем яиц, ныне пост.

– Греки едят, так и вам разрешается, и тем более, что вы в пути, – отвечал отец П.

– Не монахи же, однако? – спросил я.

– Греки, – упирая на это слово, отвечал отец П., подмигнув мне в то же время.

После обеда мы уселись на софах и закурили сигары.

– Я вижу, что вы человек, видавший свет и людей, а потому буду говорить с вами откровенно, – завел речь мой собеседник. – Я болгар; жил двадцать лет в России, русским был обязан, и хотя теперь живу в греческом монастыре, но привыкнуть к грекам не могу.

– Почему же?

– Будто вы не знаете, что за народ – греки?.. Возьмем хотя здешних для примера. Что я вам рассказывал про звезду-то… Ведь свои, батюшка, выкусили… И что скандалу-то было! Настоятель заявил паше, обвинил прямо католиков; тот начал разбирать дело, а виноватый-то и открылся – свой, грек… Что денег стоило, чтобы потушить дело!.. А пред этим был настоятель, так того, во время службы, ножом пырнули. Поднялся шум, кричат: армяне! католики!.. А свой, батюшка, пырнул, грек пырнул, – открылось вскоре. Вот они какой народ, греки-то!

– Не они ли это и пыль в пещере копят?

– Армяне, судырь, нам не дают сметать, а мы им: и те и другие хороши!.. А больше я за то не располагаюсь к грекам, что они русских не терпят. Наружно они угождают и льстят, а на самом деле готовы всякие козни им строить. Они боятся, чтобы русские не завладели Востоком и чтобы оттого не пало их церковное влияние, – вот в чем дело. Они и с турками готовы сближаться против русских…

В подобной беседе, из которой узнал я много неутешительного о положении Святых мест, провели мы часа два времени, пока наконец отец П. не заметил, что у меня глаза смыкаются. Тогда он пожелал мне спокойной ночи и вышел.

На другое утро, после ранней обедни и обычной записи в книгу, я выехал из Вифлеема. Отец П. тоже ехал в Иерусалим по вызову Патриарха. День был не жаркий, и мы весело и незаметно добрались до Сиона, где расстались, чтобы никогда более, может быть, не встречаться.

Иордан – Мертвое море

14 марта я снова оставил Иерусалим. На этот раз целью моей поездки были Иордан и Мертвое море. Путь лежал чрез Иосафатову долину и потом на восток от Елеонской горы. Бесплодные каменные утесы идут от Вифании. Близ последней существовала деревня Вифсфагия (Мф. 21, 1–2), откуда двое учеников Христа привели, по приказанию Его, осленка для торжественного въезда в Иерусалим. Теперь нет никакого следа этой деревни. Вифания же представляет жалкое селение, в котором живут несколько арабских семейств, существующих, кажется, исключительно сбором с христиан за впуск в гробницу Лазаря. Несколько десятков фиговых и масличных деревьев разбросано между полуразвалившимися хижинами. В Вифании жил Лазарь с сестрами Марфой и Марией; здесь Мария возлила миро на главу Спасителя и омыла им ноги Его (Мф. 25, 6–9; Ин. 12, 3); сюда удалился он на ночь после торжественного въезда в Иерусалим (Мф. 21, 17).

Арабы называют Вифанию элъ-Азариег. Это название напоминает созвучием своим имя Лазаря. Действительно в местонахождении здесь гробницы Лазаря никто из исследователей старины не сомневается. Небольшой вход в нее, грубо выложенный большими камнями, ведет в подземелье; каменная, ступеней в двадцать, лестница оканчивается в небольшой комнате, из которой по другой лестнице спускаются еще ниже, в другую комнату, имеющую сажень во все стороны. Здесь, как предполагают, была самая гробница. В деревне видны развалины башни, которую неизвестно на каком основании называют домом Лазаря. Чрез полчаса по выезде из Вифании находится в Кедронской долине ключ Аин-эль-Гауд, около которого видны какие-то развалины. Бесплодная, пустынная долина, в которой попадаются время от времени бродячие бедуины, занимающиеся при удобном случае разбоем, идет до горы Адамим («горы Крови»). Близ этой горы находится ручей Кериф, у которого, по повелению Божию, пребывал некоторое время пророк Илия (3 Цар. 17, 3, 5). При подъеме на высоты открывается большая пещера и против нее – развалины; среди последних существует по настоящее время колодезь, называемый Апостольским. На этом месте, полагают, была та гостиница, на попечение хозяина которой добрый самарянин оставил путника, израненного разбойниками на иерихонской дороге (Лк. 10, 30–35).

Путь продолжает идти отсюда по чрезвычайно гористой, пустынной, дикой местности, по крутым обнаженным скалам; ехать становится с каждым шагом труднее и опаснее; местами камни сыплются из-под ног лошади в пропасти. От самого Иерусалима шел с нами пешком немец, весьма бедный пилигрим, отставший от своих товарищей, которые отправились к Иордану накануне. Не раз встречая вооруженных бедуинов, мы поджидали его, когда он отставал. От самого Иерусалима ко мне присоединились еще два немца с драгоманом англичанином. Один из них почтительно величал другого «Herr Graf». Граф, с своей стороны, относился к товарищу с видом благосклонного покровительства.

Спустившись по чрезвычайно крутой и небезопасной дороге в Иорданскую долину, мы взяли влево, к Сорокадневной горе. Это та гора, на которой Спаситель постился сорок дней и был искушаем диаволом. Она вся состоит из ярко-красного песчаника, имеет форму весьма отлогого конуса, совершенно лишена растительности, вся в слоях, уступах и обрывах; изрыта множеством пещер, частью натуральных, частью обделанных для жилья, в которых спасались в древние времена подвижники. Доступ на вершину ее чрезвычайно труден и опасен. Холмы, составляющие ее подножие и спускающиеся к источнику Елисея и к месту древнего Иерихона, покрыты обильной зеленью. Здесь встречаются весьма интересные растения; таковы: заккум (Eleagnus angustifolius, Linn.) – род сливы, из косточек которой добывался галаадский бальзам, упоминаемый в Библии (Быт. 37, 25; Иер. 8, 22) (см.: Розенмюллер, Эдман). Арабы и теперь добывают этот бальзам, считая его целебным от ран. Большая часть четок, продаваемых в Иерусалиме, приготовляется также из косточек этого растения. Ветви его покрыты мелкими, весьма острыми иглами, заворачивающимися крючком. Проезжая мимо одного из этих деревьев, я слегка задел его и с трудом выпутал мою шляпу из ветвей. Если бы у меня были такие же густые и длинные волосы, как у Авессалома, то мне, пожалуй, не миновать бы на этот раз его участи. Листья заккума – средней величины, овальны и вообще напоминают листья лавровишневого дерева. Полагают, что венец Спасителя был сплетен из ветвей заккума.

В другом, не менее интересном растении здешнем думают видеть знаменитое содомское яблоко. Дерево, называемое арабами гадаг, производит плоды, похожие на круглое яблоко в грецкий орех величиной, весьма яркого оранжевого цвета, заключающее в своей красивой оболочке черную, весьма мелкую пыль отвратительно горького вкуса. Листья его мелки, ветви иглисты. Вероятно, это же растение разумеет Моисей под содомским виноградом (Втор. 32, 32). Историк Иосиф говорит, что в окрестностях Мертвого моря находят плод, весьма красивый по наружности, рассыпающийся в пепел, когда к нему прикасаются. Натуралисты (Гассельквист) полагают, что это все тот же гадаг (Solanum melongena, Linn.), о котором говорено выше и внутренность которого превращается в пыль, когда он испорчен насекомыми. Красивые иерихонские розы, о которых упоминает Сирах (Сир. 24, 15), кажется, исчезли. Однако же монахи католического монастыря Иоанна Крестителя в пустыне продают корни так называемых иерихонских роз, которые будто бы очень легко принимаются чрез долгое время, и пилигримы разносят их далеко. О цветах этих роз говорят даже, что, будучи засушены, они, подобно древним розам этого рода, долго сохраняют способность снова распускаться в воде. Риттер приводит подобный опыт, сделанный над цветком, принесенным из Палестины крестоносцами и сохранявшимся в качестве святыни около семиста лет (Erdkunde, т. 2, стр. 431). Иерихонская роза настоящего времени, которою, впрочем, украшена местность не одного Иерихона, но все плодородные места Палестины, есть куст (Anastatica hierochuntica, Linn.) вышиной в пять-шесть вершков, со множеством стеблей, покрытых весьма мелкими листьями и красивыми бархатисто-оранжевыми цветами. По всей вероятности, это растение не имеет ничего общего с тем, которое продают католические монахи под именем корней иерихонского розана.

Невдалеке от Сорокадневной горы протекает обильный Источник Елисея, называемый арабами Аин-эль-Султан. Он густо оброс деревьями и кустарниками, которые тянутся отсюда непрерывными полосами до самого Иордана. По другую сторону ручья, на небольшой прогалине раскинуто было до десятка палаток; над одной из них развевался флаг Североамериканских Соединенных Штатов; стреноженные лошади и мулы бродили около; сундуки и седла валялись в разных местах на земле; мукиры (погонщики) курили трубки и наргиле, флегматически почесываясь и глядя на хлопотню черных драгоманов и поваров. Господ не было видно; все, вероятно, разбрелись гербаризировать, рисовать и т. д. По эту сторону ручья бродила партия пеших немцев, к которой присоединился и наш вышеупомянутый спутник. В этой партии замешался поляк, говоривший по-русски. Высокий, худой капуцин из Баварии с длинным посохом в руке казался пастырем этого прикочевавшего издалека стада.

Источник считается тем самым, горькую воду которого пророк Елисей обратил в пресную (4 Цар. 2, 19–22). В небольшом расстоянии отсюда полагают место библейского Иерихона. Это был город весьма древнего происхождения. Обладание им облегчило для евреев завоевание Ханаанской земли; предводимые Иисусом Навином, они хотели взять его приступом. Предварительно посланы были в Иерихон два шпиона, которых приютила блудница Раав; чрез нее они узнали об отчаянном положении города (Нав. 2). На основании полученных этим путем известий Иисус двинулся на приступ, и после шестидневной битвы стены Иерихона разрушились при трубных звуках жрецов (Нав. 6). Иисус срыл город и предал проклятию того, кто его возобновит (Нав. 6, 25). Проклятие это пало на царствование Ахава, когда Ахиил Вефильский вздумал возобновить укрепления (3 Цар. 16, 34). Иерихон сделался потом школой пророков, между которыми прославились Илия и Елисей (4 Цар. 2, 4, 15). После возвращения израильтян из вавилонского плена Иерихон сделался значительнейшим городом Иудеи после Иерусалима. Ионафан Маккавей его укрепил. Антоний отдал доходы с его садов Клеопатре. Ирод I украсил его роскошными постройками и умер в нем. Разрушенный во время осады Иерусалима Веспасианом, он был вновь выстроен Адрианом и совершенно исчез только в эпоху крестовых походов. На месте, как полагают, этого города теперь находится дрянная деревушка Ригга («благоухание»). Хижины арабов сбиты из земли; вся деревня обнесена такой же стеной, в защиту от шакалов, гиен и кабанов, бродящих в пустыне. Остатки башни, занимаемые баши-бузуками[64], суть развалины церкви, существовавшей на месте дома богатого Закхея (Лк. 19, 2–8). Поблизости растет смоковница; на нее, разумеется, показывают пилигримам как на дерево, на которое взлезал хромой богач, желавший видеть Иисуса.

С нами не было палатки, и потому мы должны были приютиться на ночь в развалинах башни. Избегая насекомых, которыми башня эта, по справедливости, славится, мы расположились на грязном дворе возле цистерны, или лучше, ямы, наполненной водой; но и тут блохи не дали нам покоя. Вечером англичанин-драгоман предложил нам посмотреть танец арабских женщин, называемый фантазия. Штук двадцать весьма грязных образчиков местной человеческой породы явились у нас на дворе и при свете двух стеариновых огарков начали бесноваться. Они пели и плясали с ятаганами танец дикий, требующий большой ловкости, чтобы не поранить друг друга.

Поутру мы двинулись еще до рассвета в дальнейший путь. Ровная низменная местность, заросшая густым кустарником, идет до самого берега Иордана. Множество куропаток вылетали беспрестанно из кустов при нашем приближении; вся почва была истоптана кабанами. Часа через два мы приехали к Иордану.

Место, где крестился Спаситель, чрезвычайно красиво. Тут река делает поворот, огибая островок; вода весьма мутна, песчаного цвета и от чрезвычайной быстроты крутится кругами; берега твердо-песчаные, обрывистые, покрыты деревьями и кустарниками, придающими этому месту весьма веселый вид. На берегу мы уже нашли вчерашнюю партию немцев. Свежий утренний воздух, яркое освещение, веселая толпа людей после долгих лишений и усталости достигших цели странствования – давали какой-то особенно торжественный характер картине; на сердце было легко и радостно, как в первый день Пасхи. Кто закусывал и освежался вином, кто раздевался, готовясь исполнить обычный обряд омовения в волнах священной реки, кто уже полоскался и кричал внизу. Течение здесь чрезвычайно быстрое, и сначала долго никто не решался отходить от берега на глубину выше колена; но наконец нашлась у кого-то веревка, и смельчаки, привязавшись к ней, в то время как другой ее конец держали на берегу, спускались в самую быстрину. Я тоже взял обычную ванну. Веселая компания еще далеко была не готова двинуться обратно к Иерусалиму, несмотря на опасность от бедуинов, когда мы, то есть конные, собрались уже в путь и направились чрез высокий и густой кустарник к Мертвому морю, которого блестящая поверхность показывается, как только выезжаешь из высокого кустарника, покрывающего берега Иордана.

Через два часа пути по местности, напоминающей аравийскую пустыню, мы достигли наконец моря. Поверхность его была подернута мелкой, как бы застывшей рябью; на берегу валялось много выброшенного сухого дерева. Быстрый Иордан, подмывая берега, уносит много растений в море, которое выбрасывает их снова на землю. Кругом мертвая тишина; самый воздух как будто заснул; высокие голые скалы на западном и восточном берегах моря; чахлая, скудная растительность, свойственная синайской пустыне; отсутствие живых существ, отсутствие всего, носящего на себе признак близкого жилища человека, действительно, производит мертвую картину, и море как нельзя более оправдывает свое название.

Я решился выкупаться в нем, чтобы испытать на себе действие воды, подобной которой нет на всем земном шаре. Она весьма едкого соленого вк уса, чрезвычайно раздражительно действует на слизистые оболочки и царапины и, наконец, так плотна, что на ее поверхности можно держаться без всякого усилия, плавать очень трудно, нырять еще труднее, а на несколько значительной глубине – совершенно невозможно. Хотя вода обожгла мне при первом же прикосновении веки и губы, но щекотание всей кожи, похожее на легкие уколы булавкой, показалось мне так оригинально, что я пробыл в ней ровно двадцать минут. Я, однако же, дорого поплатился за это удовольствие впоследствии. Мне следовало сначала проехать к морю и, выкупавшись в нем, омыться в пресной воде Иордана, как обыкновенно делают путешественники, а я поступил наоборот. Морская вода оставляет на теле род жира. Эта едкая влага под шерстяной сорочкой при жаре 30° Р.[65] при беспокойном движении во время трудного переезда чрез опасные, крутые возвышенности к Саввинскому монастырю произвела нестерпимый зуд во всем теле, и действию ее должен я приписать появившиеся у меня чрез несколько дней жестокие накожные нарывы, от которых избавился только чрез два месяца при помощи медицинских средств.

По исследованиям в 1848 году Буса и Мокля, специфический вес воды Мертвого моря оказался равным 1,22742. По разложении найдено в воде составных частей:

В противность рассказам некоторых путешественников, в этой воде нет никаких живых существ; отсутствие в ней растительной жизни также полное. Увлекаемые Иорданом рыбы тотчас же умирают в море и выбрасываются на берег. Об отсутствии их говорит еще блаженный Иероним. Этот факт подтвержден был исследованиями экспедиции Линча и бывшего после него на Мертвом море Сольси. Экспедиция Линча собрала самые интересные сведения об Асфальтовом, или Мертвом море. Ее совершили американцы в 1848 году, а в следующем году появился в печати их отчет с картами и планами, изданный одновременно в Лондоне и Филадельфии. Отважные путешественники, в сопровождении ученых и со многими матросами, отправились 8 апреля по Тивериадскому озеру на двух лодках, медной и железной, построенных нарочно для цели экспедиции в Америке и перевезенных от Каифы до озера на верблюдах.

Объехав Тивериадское озеро, они вошли в Иордан. Длину его между двумя озерами полагают в двести миль, считая изгибы. Лодки делали не более шести миль в день. Река очень быстра. Пришлось пройти с опасностью чрез двадцать семь самых быстрых мест; лодки часто ударялись о камни, отчего медная особенно пострадала; но она еще более потерпела впоследствии от едкой воды Мертвого моря.

18 мая Линч прибыл к месту, которое обыкновенно посещают богомольцы; он считает его в числе опасных. По мере приближения к морю ветер стал наносить сильный, вонючий запах. Лодки вошли в море при довольно свежем ветре. Оно волновалось и, казалось, было покрыто белым слоем соли. «Наши лица и платья, – говорит Линч, – быстро покрылись соляными кристаллами, производившими раздражительное действие на кожу и на глаза. Тяжело нагруженные лодки сначала не чувствовали особенного сопротивления воды, но когда ветер усилился, то, казалось, не волны, а молоты били в их стены. В продолжение первых двенадцати дней плавания мы все чувствовали себя довольно сносно, за исключением лишь одного из нас; но наконец явились признаки, внушившие нам беспокойство. Все мы стали походить на страдающих водянкой, тощие пополнели, а полные стали необыкновенно толстыми; бледные лица приобрели свежий цвет, а бывшие прежде свежими – стали багровыми; малейшая царапина загнаивалась, и все тело многих из нас покрылось гнойными прыщами; все жаловались на боль от воды, когда она попадала на обнаженные части. Несмотря на это, мы имели пока хороший аппетит, и я не терял надежды на достижение цели экспедиции. В воздухе не могло быть ничего вредоносного; его не могли портить разлагающиеся органические вещества, ибо по берегам растительность весьма незначительна, а вонючий запах, который мы часто слышали, происходил, вероятно, от теплых серных источников, не считающихся вредными для здоровых. Мы нашли, правда, три раза мертвых птиц, но они, без всякого сомнения, погибли от истощения, а не от вредного морского воздуха, который не имеет совершенно никакого запаха и более всякого другого пропитан соляными газами, благоприятно действующими на организм человека».

«Вокруг нас, – говорит далее автор, – были черные бездны и острые скалы, подернутые прозрачным туманом; а на трехстах футах[66] под нами лот касался погребенной Сиддимской долины, покрытой в настоящее время грязью и солью. В то время как мысли мои были обращены к этому предмету, мои товарищи, не могши осилить напавшую на них дремоту, заснули во всех возможных положениях тяжелым, беспокойным сном. Когда мы в первый раз увидели море, его ужасный вид привел нам на память слова, начертанные над входом в Дантов ад: „Оставьте, входящие сюда, всякую надежду!“ С той поры, однако же, в продолжение путешествия, представлявшего столько моментов самого живого интереса, мы избавились от первого тяжелого впечатления. Но теперь, когда я бодрствовал один среди товарищей моих, погруженных в оцепенение, страх снова овладел мною, волосы мои встали дыбом, как это было с Иовом, когда пред лицом его прошел дух, и моему воображению представлялось нечто ужасное в разгоревшихся и вздутых лицах моих спутников; казалось, страшный ангел смерти носился над ними; их жаркий лихорадочный сон был, в моих глазах, его предтечею. Одни спали, согнувшись, глубоким сном, и руки их, лишенные по кисть кожи от вредного действия воды, безжизненно висели на покинутых веслах; другие, закинув голову назад, с растрескавшимися в кровь губами, с ярким румянцем на щеках казались, даже и во сне, страдающими от жара и истощения, тогда как иные, на лицах которых играли отражающиеся от воды лучи, походили на призраков, и их забытье сопровождалось нервным дрожанием всех членов; время от времени они вскакивали, жадно припадали к бочонку с водою и снова впадали в оцепенение»…

Чтобы дать экипажу несколько освежиться, Линч провел с ним некоторое время в Моавии, в Кхерахе. Перед отъездом из Бейрута экспедиция пробыла два месяца в Ливанских горах, рассчитывая на целебное действие их воздуха. Болезнь постоянно мучила матросов, а три месяца спустя один из членов экспедиции, Даль, скончался в Рамдуне. Все другие поправились и возвратились на родину. По свидетельству Линча, самая большая глубина моря достигает двухсот сажен; поверхность его ниже поверхности Средиземного моря на четыреста футов[67].

Замечательно, что Мертвое море не имеет ни одного истока, между тем как Иордан постоянно вливает в него огромные массы воды. Много было придумано гипотез для объяснения происхождения моря. Ближе к истине, по всей вероятности, те из них, которые построены на фактах, взятых из книги Бытия. Из нее видно, что вся почва Сиддимской долины была обильно пропитана нефтью, подземные пещеры и колодези были, конечно, наполнены ей; самый камень, из которого воздвигнуты были города, был проникнут этим горючим веществом. Когда гнев Божий разразился над отверженными городами, когда эта пропитанная горючим материалом почва заколебалась, грянул гром, и молния, озарившая местность, ударила в землю и воспламенила ее – судьбы нечестивого Пентаполя совершились: всколебавшаяся почва с сокрушившимися городами провалилась в пустоты, наполненные до того времени нефтью и газами, и на месте ее выступило море, ставшее символом смерти…

Гумбольдт говорит, что «страшный переворот страны составляет феномен, не имеющий себе подобного на земном шаре». Согласно библейским сказаниям, во время этой катастрофы погибли пять городов: Содом, Гоморра, Адама, Севоим и Сегор. Линч так заключает свой отчет: «Мы прибыли к Мертвому морю с мнениями весьма разнообразными: кто сомневался, кто прямо говорил, что не верит рассказу Моисея. После двадцати двух дней тщательных исследований мы единодушно убедились в истине библейского рассказа: мы думаем, что все, сказанное в Библии относительно этого моря и Иордана, совершенно подтверждено нашими наблюдениями».

От Мертвого моря я отправился к монастырю Св. Саввы Освященного, который арабы на зыва ют Мар-Саба. Дорога идет по стра шным кру тизна м; по ней опасно ехать человеку, подверженному головокружениям. Лошадь часто скользит всеми четырьмя ногами по гладкому камню косогора над обрывом в глубокую пропасть; надобно иметь некоторую привычку, чтобы не пугаться в подобных случаях. Монастырь лепится по гребню голых вертикальных утесов, подобно ласточкиным гнездам. В защиту от бедуинов он обнесен высокими стенами.

Основатель монастыря св. Савва родился в Каппадокии около 439 года, основал монастырь в 483 году, умер в 532 году; мощи его покоятся в Венеции. Со скалы на скалу поднимаясь и спускаясь, пробрался я к воротам монастыря. Здешние обычаи для приема путешественников напоминают несколько синайские: та же осторожность, те же предварительные расспросы; впрочем, в последнее мирное время формальности слабее наблюдаются.

Меня привели на небольшой двор, поражающий, вместе с окружающими зданиями, чистотой и белизной камня; посреди – небольшое здание в виде часовни; там и сям в скалах видны оконца и двери одиноких монашеских келий на разных высотах и расстояниях. Мне отвели большую комнату в главном здании, примыкающем к храму. Вокруг стен идут широкие диваны с матрацами и подушками; на полу разложены также тюфяки, покрытые коврами вроде персидских. Небольшое окно в задней стене выходит прямо в церковь. Болезненный и задыхающийся от слабости монах лет тридцати пяти явился ко мне предложить свои услуги. Он принес самовар и поставил его на табурет, а поднос с чаем, чашкой и другими принадлежностями – на софу; потом явились неизбежная рака, сладости и т. п.

Вскоре посетил меня настоятель монастыря, известный весьма строгой жизнью[68]. Мой кавас, грек, рекомендовал мне его с этой стороны еще дорогою: «Ты видит архимандрита на этова монастыри: ницево болсе не ест – одна трава»… Живет он в каком-то чуланчике, высеченном в скале, в котором с трудом повернуться одному человеку; спит на каменной лежанке, прикрытой старым ковриком, ходит в крашенинной рясе и, несмотря на свои восемьдесят лет, невольно поражает какою-то юношескою застенчивостью.

Есть русская пословица: «Каков поп, таков и приход». Она как нельзя более приложима к Саввинскому монастырю, братия которого отличается искренними кротостью и воздержанием. Если кто заезжий в Палестину захочет без помехи помолиться, тот не найдет для этого места удобнее Саввинского монастыря. Это тихая, безмятежная обитель, где земные помыслы оставляют человека, где окружающая среда не оскорбляет его нравственного чувства… Между монахами живут здесь трое русских, два валаха, говорящие хорошо по-немецки; остальные, человек двадцать, – греки, из которых двое свободно объясняются по-итальянски. Со стороны обрыва в долину видна у стен старая пальма, посаженная, по преданию, св. Саввой. Монахи приучили шакалов и лисиц приходить за подачкой, и они под вечер гурьбами шляются по долине, под стенами, куда им бросают с монастырской террасы разные остатки съестного. Окрестности монастыря кишат скорпионами.

Наутро, после ранней обедни, простившись с настоятелем монастыря и монахами, я выехал в Иерусалим, куда и прибыл чрез пять часов. Василий Сергеевич выбежал мне навстречу, улыбаясь от удовольствия и подмигивая, по обыкновению, правым глазом. Виктор Кириллович вскоре навестил меня, чтобы расспросить, как я съездил, что видел и все ли, что он мне наказывал видеть… Точно я домой приехал…

От Иерусалима до Назарета

Давно уже русские странники нетерпеливо ожидали обычного путешествия в Назарет. В этом году оно замедлилось вследствие неблагоприятных известий из Галилеи: ходили слухи, что влиятельнейший бедуинский шейх, Кхалиль-ага, покровительствовавший христианам, взбунтовался против бейрутского паши и ушел за Иордан с двенадцатью тысячами вольницы. В Самарии также было небезопасно: рассказывали о нескольких случаях грабежей. Все это побуждало консула выждать более верных известий, и он старался умерить нетерпение поклонников, для которых странствие в Назарет – conditio sine qua non[69]: кто не был в Назарете, тот все равно, что вовсе не был в Палестине… Странники, конечно, ничего во внимание не принимали и ворчали, что консул просто из упрямства их не пускает. Наконец они были обрадованы известием о распоряжениях к путешествию. Обширный двор приюта, обыкновенно довольно пустынный, внезапно оживился. Там и сям видны были кучи народа; бабы в черных платьях и таких же платках на голове возвращались из города с обильными запасами зеленого лука и хлеба; иноки и странники, подпоясанные кожаными ремнями, с оливными бадогами в руках, шествовали оттуда же торопливее обыкновенного, с раздувшимися карманами, придерживая что-то за пазухой.

Консульский кавас окрикивал проходящих, когда они надоедали ему нескончаемыми вопросами об одном и том же. Откуда-то взявшиеся две-три тощие лошаденки выскребали зубами признаки травы, пробивавшейся сквозь груды щебня у наружных стен. Не то араб, не то турок, обожженный солнцем и оборванный с головы до ног, сидел на земле у крыльца госпиталя, безучастно смотря на проходивших и изредка почесываясь.

Скоро наступившая южная ночь угомонила странников. Зато с раннего утра они были все на ногах. Множество греков и болгар, обыкновенно совершающих путешествие вместе с русскими, собрались в наш приют. Обширный двор его превратился в ярмарку. До шестисот человек суетились и бродили по нему; до двухсот лошадей, мулов и ослов с их вожаками дополняли картину. Всякий, имевший средства избежать путешествия на собственной подошве, выбирал по себе скотинку, наваливался на нее животом и, поболтав в воздухе ногами, усаживался, проезжался, затем слезал и начинал торговаться. На этот раз дело не ладилось; мукиры (погонщики) ломили небывалые цены, странники не хотели давать более прошлогодних, увещевали мукиров в поте лица, кричали, бранились, совещались отдельными кружками… Я бродил между ними по двору, присматриваясь к различным сценам. Некоторые поклонники довольно апатически выжидали общих результатов, сложив свои мешки и котомки на земле. Некоторые успели уже понагрузиться и озорничали; когда они заходили слишком далеко, кавасы принуждены были напоминать им о необходимости порядка. Стоит какая-то старушка, подперши в раздумье подбородок.

– Что же это, поштенной, – спрашивает она, когда я поравнялся с нею, – когда нас в Назарет-то погонят!..

– Не знаю, бабушка, должно быть завтра: вишь, все что-то не ладится.

– Эки дела, Господи! – вздохнула старушка и опять задумалась.

В другом месте слышу крик и брань. Большая толпа собралась в кружок. Вижу – обижают знакомого мне монаха.

– Я русский странник! – кричал на него здоровый мужик в черной шапочке и таком же халате, перетянутом кожаным ремнем, видимо выпивший. – Ты моему ндраву препятствовать не моги – такой-сякой!..

Отец Агапит отмалчивался. Я почел долгом за него заступиться.

– Как же можно так обзывать монаха? – говорю я.

– А ты не знаешь как? Вот как! – и целый град ругательств, одно другого изысканнее, посыпался на почтенного отца Агапита.

– Ну, нам теперь уже остается только пойти к консулу и просить его, чтобы он не пускал в Назарет такого беспокойного человека, как вы.

– К консулу?.. А вот ты еще поговори со мною, так я тебя самого к консулу стащу! Я русский странник. Что мне консул? Никто мне препятствовать не может…

Я взял отца Агапита под руку и хотел его отвести от толпы, как вдруг откуда-то явилась бойкая молодая бабенка, да так начала отделывать русского странника, что тот обратился в бегство. Толпа разразилась хохотом и одобрениями, и долго еще долетали до нас речи разгневанной бабенки: «Ах, ты, мошенник этакой, такой-сякой!.. Псица тебя родила, разбойника!.. Инока честнова задумал сквернословить, чтобы тебя…» и т. д.

Много кое-чего можно было слышать и видеть в этот день. Это убедило меня ехать отдельно от толпы странников. Я пригласил сопровождать меня в качестве драгомана, по рекомендации Виктора Кирилловича, русского еврея Винкельштейна. Самойло Абрамович в давние времена выехал из России, принял в Иерусалиме протестантство и славился как зажиточный и хороший человек; но в последние годы благосостояние его пошатнулось, он разорился, обленился и стал попивать… Виктор Кириллович, рекомендуя его, надеялся, что он будет мне полезен знанием местности и туземных языков и, в то же время, думал сделать для него доброе дело. Я положился на рекомендацию, и мы начали готовиться в путь.

Сборы странников продолжались целый день. Наконец кое-как поладили с мукирами и стали кучками отправляться по дороге в Назарет – кто на лошади или муле, кто просто пешком. Я пошел с секретарем консульства, господином И., смотреть нанятых для меня лошадей. В калитке налетает прямо на нас «русский странник»; за ним поспешает брюхатый немец в низко подпоясанном полосатом халате и шапочке.

– Что с вами? Что вы? – спрашивает их господин И.

– По своим делам, ваше высокоблагородие, – спешит ответить странник, скинув шапочку и тряхнув головою.

– Помилуйте, господин секретарь, – говорит запыхавшийся немец, – это сущий разбойник! Выпил у меня бутылку водки, схватил с полки колбасу и убежал, не заплатив денег… Прикажите, господин секретарь, заплатить мне пятнадцать пиастров.

– Отчего ты не отдал деньги? – спрашивает господин И.

– Капиталов нету, ваше высокоблагородие!

– Он обругал мою жену, господин секретарь, и меня хотел бить, когда я потребовал деньги. Прикажите ему расплатиться, господин секретарь.

– Отдай сейчас деньги! – говорит господин И.

– Помилуйте, ваше высокобродие, я докладывал – что капиталов не имею.

– Зачем же ты пил у него водку и взял колбасу, когда нечем заплатить?

– А что же, ваше высокобродие, разве мне с голоду пропасть, аки черви капустной?

– Кавас! Посади его под арест, пока проспится, – распорядился И.

Солнце уже закатывалось, когда я возвращался в Русский приют, в последний раз посетив храм Гроба Господня. Странники все еще продолжали тянуться по назаретской дороге…

Навстречу мне летит русский странник с котомкой за плечами.

– Как? Вас таки отпустили? – спрашиваю я.

– Кто меня смеет не пустить? Я русский странник… Мне консул препятствовать не может…

20 марта в десять часов утра я оставил Иерусалим навсегда[70]. Меня сопровождали – толстый Винкельштейн верхом на муле, турецкий хаял с ружьем, которое оказалось впоследствии без кремня, закутанный в бедуинский плащ, на тощей лошаденке, и друз-мукир, в широчайших шароварах, вздернутых выше икор, и в чалме. Лошадь моя оказалась не той, которую показывали мне накануне, а погонщик – весьма грубым существом. Последнее открылось не вдруг, а иначе я предпочел бы возвратиться в Иерусалим, чтобы нанять другого. Мой драгоман, тучная, почтенная и подчас довольно пьяная фигура, также впоследствии не оправдал моих ожиданий; но сначала я был им доволен. Он, не умолкая, рассказывал мне историю каждого камушка по дороге, что дало мне на первый раз высокое мнение о его сведениях в библейской археологии.

Выехав чрез Дамасские ворота, мы оставили влево Гробницы Царей. С грустью и сожалением оглядывался я на Иерусалим… Странное чувство! – точно я покидал родину…

Минут через двадцать от города, вправо от дороги, показалась груда бесформенных развалин. Здесь был древний Ноб (Портер)[71]. Этот жреческий город испытал на себе страшную месть подозрительного Саула. Когда Давид, смерти которого искал завистливый и недоверчивый царь, решился, по совету своего друга, сына Саула Ионафана бежать к гатскому царю Ахизу[72], то по дороге он проходил через Ноб. На вопрос первосвященника Ахимелеха о причине его прибытия Давид отвечал, что он имеет от царя тайное поручение и что посланные с ним люди ждут его в назначенном месте. Давид просил его дать ему несколько припасов на дальнейший путь. Не подозревая настоящей причины путешествия Давида и имея в запасе лишь хлебы предложения минувшей недели, он отдал их Давиду, взяв с него слово, что он и его люди чисты. Он дал ему также меч Голиафа, хранившийся в скинии. Смотритель Сауловых стад, идумеянин Доик, донес царю, что, бывши в Нобе, он видел там Давида, которому Ахимелех дал на дорогу припасы и меч Голиафа. Раздраженный бегством Давида и подозревая в Ахимелехе сообщника его, Саул потребовал к себе первосвященника со всеми левитами. Не слушая никаких оправданий, он в ярости велел предать всех их смерти. Кровожадный Доик, кроме которого никто не хотел поднять на них руки, обезглавил восемьдесят жрецов, прибывших из Ноба (1 Цар. 22, 18). Не удовольствовавшись этим, Саул велел разрушить город и умертвить всех жителей его без исключения и всех животных. Спасся только один сын Ахимелеха, Авиафар, которому удалось бежать к Давиду (1 Цар. 22, 19–20).

Оставив место библейского Ноба, мы через десять минут поднялись на каменную возвышенность, на которой расположена небольшая деревушка Шафат. Отсюда я в последний раз взглянул на Иерусалим, который вскоре скрылся из глаз навсегда…

Стало очень жарко; лошади едва передвигали ноги по твердой и неровной почве. Самойло Абрамович вспотел и замолк. Кругом раскидываются серые, обожженные солнцем возвышенности; редко где встретится тощая маслина. В час пополудни добрались мы до эль-Бирег, арабской деревушки с семистами-восьмистами жителей, между которыми живут несколько греческих семей. Это библейский Бирот, один из ханаанских городов, занятых гаваонитами и при помощи военной хитрости избегнувших мщения евреев (Нав. 9). Кроме остатков двух цистерн, находящихся неподалеку от арабского фонтана, над которым выстроено здание, похожее на гробницу Рахили, здесь видны большие развалины церкви, воздвигнутой крестоносцами в 1146 году, и принадлежавшего к ней госпиталя. Здесь мы утолили жажду, закусили; я набросал в альбоме развалины церкви и фонтан, и мы отправились далее.

В сорока минутах отсюда, на горе, усеянной огромными камнями, находится Бей-Тин, библейский Вефиль. Вефиль известен с глубокой древности. Сначала он назывался Луз. Авраам пас здесь свои стада. Иаков видел во сне таинственную лествицу (Быт. 28); он назвал это место – Вефиль, то есть «дом Божий», и воздвигнул здесь жертвенник Иегове. Судьи имели часто собрания свои в этом городе. Потом он был занят ефраимитами, хотя по жребию должен был принадлежать вениаминитянам, не могшим изгнать из него хананеян. Когда Иеровоам, уклонившись от поклонения истинному Богу, воздвиг здесь жертвенник золотому тельцу, пророки Осия и Амос назвали город Веф-авен, то есть «дом нечестия». Некий мужественный пророк вошел в капище, когда Иеровоам совершал жертвоприношение, и проклял его (3 Цар. 13, 1–5; 4 Цар. 23, 17). После возвращения из плена город был занят вениаминитянами. В эпоху Маккавеев он был укреплен и существовал еще во времена римлян, ибо известно, что Веспасиан взял его и поставил в нем гарнизон. В первые времена христианства Вефиль не имел уже никакого значения. Трудно сказать, к какому времени относятся видимые в нем теперь небольшие развалины; может быть, это остатки древних укреплений. Что же касается до развалин четырехугольной башни, то это, вероятно, бывший христианский храм. Несколько турецких хижин, разбросанных в беспорядке между камнями, составляют настоящий Вефиль.

За Вефилем растительность усиливается; горы становятся живописнее; лужайки покрыты множеством прелестных цветов, между которыми красные ранункулы и прелестные лилии особенно красиво разбросаны по ярко-зеленому дерну. На отдельном холме весьма красиво расположена деревня Аин-Ябруд, а вправо от дороги видны чудные развалины неизвестного мне происхождения, которые арабы называют Бордж эль-Бердауель. Далее, на возвышенностях голого известняка трудолюбивые туземцы, пользуясь каждым клочком растительной почвы, сумели развести много фиговых и оливковых деревьев и даже винограда. На этих местах были знаменитые в древности своими виноградниками Ефраимовы горы (Втор. 33, 14–15). За ними дорога спускается в долину, к источнику Аин эль-Арамиег («колодезь воров»). Место это и теперь небезопасно, но свежая зелень и прекрасная вода невольно привлекают к нему усталого путника. Мы напоили лошадей, сами утолили жажду и поспешили далее, ибо день был на склоне. Уже по закате солнца добрались мы, чрез дикое и необыкновенно красивое ущелье, до турецкой деревни Сениджиль. Путь чрез ущелье столь труден, что мы должны были слезть с лошадей и вести их под уздцы.

Сениджиль стоит на крутой горе. При появлении нашем все население деревни всполошилось и выбежало смотреть на нас, как на невиданных зверей. Одноэтажные сплошные дома похожи на четырехугольные ящики с плоскими крышами, по которым, то есть по крышам, мы доехали до хана, где дали нам убежище на ночь. Это единственное двухэтажное здание; дверь верхнего этажа, в котором мы нашли себе приют, выходит на крышу одноэтажного соседнего здания. Здесь поставили наших лошадей. Комната наша была похожа на амбар, где сложена всякая ненужная всячина. Едва мы втащили вьюки и успели кое-как расположиться на полу, как нас осадила многочисленная публика. Туземцы расселись на полу, выпучив глаза и следя за каждым нашим движением. Я ничего не имел против такого дарового зрелища, но когда постоянно прибывавшая толпа стеснила нас на такое пространство, что уже негде было повернуться, то я решился без церемонии изгнать ее. Избавиться, однако же, от нее удалось не скоро, ибо на место изгнанных являлись новые лица, пока вся деревня не узнала, что впуск прекратился.

Сварив кофе и закусив жареной курицей, мы расположились на покой. Хозяин, или смотритель хана, принес нам три дубины, которыми посоветовал припереть три доски, исполнявшие должность дверей и бывшие в видимом разладе между собой. «А если, – говорит, – кто ночью залезет, то стреляй в него прямо из пистолета!» Конвойный солдат расположился в том же амбаре. Едва огонь был потушен, как послышался жалобный визг. Добыли огня; оказалось, что между досками завязла собака, имевшая намерение, конечно, пролезть к нам, чтобы что-нибудь стянуть. Проводили как следует воровку и опять улеглись… Лошади скреблись и фыркали на соседней крыше; собаки лаяли во всю глотку как иступленные; в амбаре было жарко и воняло мукой, кожей и дымом от погасшего камина… Я не мог уснуть: неприятное щекотание по всему телу свидетельствовало о нападении блох, особенно крупной, палестинской породы. Самойло Абрамович, как человек туземный, давно обтерпевшийся, уже успокоился и начал издавать какие-то отрывистые звуки, вроде легких ударов в турецкий барабан, как вдруг слышу крик: «Ах, проклятые!..» Хватаюсь за спички и при свете огарка вижу Винкельштейна, сидящего на своем ложе и растирающего ногу: оказалось, что его обеспокоила крыса. Огонь опять погашен. Блохи кусали как собаки; заснуть не было возможности. В довершение всего в полночь заревел петух, присутствие которого в хане до этих пор я не подозревал. Пение стало повторяться довольно часто. Таким образом, я положительно всю ночь провел без сна. Рано утром мы выехали далее; я был более утомлен, чем накануне, по приезде в Сениджиль.

По дороге проехал я деревушку Сейлун, библейский Силом, где находился Кивот Завета по завоевании Ханаанской земли и где был произведен раздел страны между коленами израильскими (Нав. 18, 1, 10). Кивот Завета оставался здесь до конца правления судей. Здесь, во время одного из годичных празднеств, вениаминиты похитили молодых девушек, чтобы взять их себе в жены (Суд. 21, 19–23). Здесь же умер жрец Илия (1 Цар. 4, 12, 18). Силом приводится Иеремией в пример правосудия Божия (Иер. 7, 12, 14; 26, 6). Теперь есть еще тут незначительные остатки древних зданий.

Отсюда дорога огибает гору Харизим и поворачивает налево, в прелестную долину, лежащую между горами Харизимом и Гевалом. Первая, с своими вертикальными золотистыми утесами, подобно гигантской щетине поднимающимися кверху, и Гевал, покрытая зеленой травой и изрытая у подошвы множеством пещер, – как стены ограждают с двух сторон чудную долину, посреди которой протекает светлый ручей, питающий могучую растительность. Почва покрыта как бы роскошным ковром, по ярко-зеленому фону которого рассыпано множество прелестных цветов, какие можно видеть только в Палестине, во время ее чудной весны. Старые живописные оливковые и ореховые деревья сгущаются по мере приближения к Наплузе в настоящий лес, поверх которого видны мечети и крыши городских зданий. Под деревьями местами пестреют группы мусульман, расположившихся на коврах и подушках с неизменным наргиле в зубах подышать свежим загородным воздухом. У городских ворот нас остановил таможенный солдат, вещи осмотрели, и мы отправились вдоль длинной улицы, оживленной необычной в Палестине деятельностью. По обеим сторонам лавки народ в движении, в работе. Вьючные верблюды, лошади, мулы встречаются. Кое-как мы добрались чрез толпу до Самаритянского квартала, проехав несколькими крытыми улицами, под сводами которых нужно было иногда нагибаться почти до шеи лошади. Видный мужчина встретил нас у двери дома, к которому привел мукир. Незнакомец отрекомендовался Якобом Шаляби, хозяином отыскиваемой нами квартиры.

Древний Сихем, нынешняя Наплуза, играл значительную роль в истории первых Патриархов. Авраам останавливался возле Сихема, в дубраве Море (Быт. 12, 6). Иаков покупает поля в окрестностях города (Быт. 33, 19). Симеон и Левий вырезывают жителей Сихема, в отмщение за сестру свою Дину (Быт. 34, 25–31). Иаков посылает сына своего Иосифа в землю Сихем, для отыскания братьев (Быт. 37, 13–14). Четыре века спустя племена Израилевы, под предводительством Иисуса Навина, собираются в Сихеме и строят жертвенник на горе Гевал, на котором начертывают заповеди (Втор. 11, 29–30; 27, 1–10; Нав. 13, 30–35). Сихем, отданный позже левитам, был одним из трех городов убежища на правом берегу Иордана (Нав. 20, 7). Авимелех (1236 год до Р. Х.), сын Гедеона, захватывает власть и провозглашает себя в Сихеме главой Израиля, убив семьдесят братьев своих (Суд. 13, 31; 9, 1, 5). По этому случаю на вершине Харизима Иоафам говорит самую древнюю из дошедших до нас притчу (Суд. 9, 7–20). После смерти Соломона Ровоали идет в Сихем, чтобы провозгласить себя царем (3 Цар. 12, 1). Его гордость возмущает израильтян, и царство Давида распадается на два (975 год до Р. Х.) (4 Цар. 12). Иеровоам, глава колен Ефраимова и Манассиина, бывший душой переворота, поставлен во главе нового царства Израиля, состоящего из десяти колен. Он укрепляет и увеличивает Сихем, ставший на некоторое время резиденцией нового правительства. После разрушения царства Израиля (721 год до Р.Х.) Салманассар уводит в рабство всех жителей Сихема и вместо них поселяет колонистов из Вавилона, Куфы, Гавы, Гамата и Сефарваима.

Эти переселенцы, примешавшие вскоре к идолопоклонству служение Иегове, приняли название самаритян. После вавилонского плена они послали в Иерусалим депутацию с просьбой дозволить им участвовать в работах и издержках по восстановлению храма и городских стен. Евреи с гордостью отказали им, не признавая их потомками Авраама. Этот отказ был источником постоянной вражды между евреями и самаритянами, вражды тем более глубокой, что она имела и религиозное и политическое основание. Манассия, сын первосвященника Иодая, женатый на дочери самарийского сатрапа Санаваллата, был изгнан из Иерусалима (437 год до Р. Х.) Неемией и нашел убежище в Сихеме у своего тестя, который соорудил на горе Харизим храм, подобный иерусалимскому, возведя зятя своего в сан первосвященника. Манассия стал, таким образом, основателем самаритянской секты; а Сихем, по словам историка Иосифа, сделавшись метрополией этой секты, обратился в надежный приют для развращенных и вероотступных евреев, изгоняемых из Иерусалима. В 132 году до Р. Х. харизимский храм был разрушен первосвященником Иоанном Гирканом. Во время войны евреев с римлянами самаритяне были окружены на горе Харизим и избиты Цереалисом, полководцем Веспасиана.

В Евангелии есть много мест, свидетельствующих о вражде, существовавшей между евреями и самаритянами. Слово «самаритянин» составляло презрительный эпитет. Самаритянка удивляется, что Христос, будучи евреем, просит у нее пить. Презрением этим объясняется придаваемое Сихему прозвание Сихар (Ин. 4, 5), происходящее, по всей вероятности, от еврейского шакар – «напиваться», так как евреи упрекали самаритян пьянством, к которому те были склонны. Христос провел в Сихеме несколько дней (Ин. 4). Здесь с успехом проповедовал <апостол> Филипп. Но этот же город был местом подвигов одного из самых опасных врагов церкви, Симона Волхва. Здесь родился Иустин Мученик.

История Сихема после Р. Х. уже мало известна. Самаритянская религия, кажется, была господствующей в Наплузе в первые века христианства, судя по тому, что на медалях, сохранившихся от этой эпохи, изображается гора Харизим с своим храмом в качестве символа Неаполиса, как назвали Сихем римляне и откуда происходит, вероятно, настоящее его название – Наплуза. Позже в Наплузе была учреждена христианская епархия; епископы ее были на соборах Анкирском, Никейском и Иерусалимском[73].

В 487 году самаритяне восстали против христиан, но последние изгнали их с горы Харизим и воздвигли на ней храм во имя Богоматери. В защиту от нападений самаритян Юстиниан велел обнести церковь крепостцою. Самаритяне распространились по Египту, жили в Дамаске и даже в Риме, где в царствование Феодорика имели свою синагогу. С этого времени Сихем едва упоминается в истории. Он подпадает под владычество мусульман, потом переходит на время во власть крестоносцев. Секта самаритян продолжает, однако же, по сие время держаться в Наплузе.

В XIII веке Вениамин Тудельский с удивлением открыл в Наплузе несколько сотен куфиян. Позже они привлекли к себе внимание богословов существующим у них Пятикнижием. От них старались приобрести список с Пятикнижия и выведать подробности о их вероисповедании. Английские, немецкие и французские ученые прибегли для этой цели к хитрости, успев уверить самаритян, что в Европе существуют многие общины их единоверцев; завязались сношения и переписка и этим путем приобретены были весьма интересные сведения о их религии.

Неизвестно, в какую эпоху самаритяне оставили идолослужение; однако можно полагать, что это произошло вскоре после постройки харизимского храма. Самаритяне признают одни Моисеевы книги боговдохновенными; прочим же книгам Ветхого Завета придают лишь значение исторического материала. Со времени исчезновения Кивота Завета самаритяне заменили жертвоприношение молитвами и сохранили только пасхальное жертвоприношение, которое совершается на горе Харизим. В начале настоящего столетия турки в продолжение двадцати пяти лет не позволяли им всходить на гору, а потому самаритяне и не имели возможности совершать этот обряд. В нынешнем году (1865 г.) они надеялись отправить его с особенным торжеством, ибо почему-то ожидали, что его удостоит своим присутствием русский консул из Иерусалима. Самаритяне признают воскресение по смерти, но только для праведников; они ждут пророка, который избавит их от врагов и восстановит древнее богослужение на горе Харизим. Они опираются в этих ожиданиях на Второзаконие (Втор. 12, 10) и называют будущего избавителя Нафаб.

В продолжение всего XVIII столетия поклонники христиане не смели проходить чрез негостеприимную страну. Жюно, после Фаворской битвы, выжег окрестные деревни, но не мог завладеть городом[74]. Железная рука Ибрагима-паши[75], однако же, сладила с ним, и вспыхнувшее в 1834 году возмущение наплузцев было быстро подавлено. С возвращением под турецкое владычество <в 1840 году> анархия снова воцарилась в Наплузе, и в настоящее время этот город беспрестанно бунтует против акрского и дамасского пашей, от которых поставлен в зависимость. Несмотря на это, Наплуза представляет один из самых промышленных и цветущих городов Палестины. Многие дома его построены в три и четыре этажа, что составляет большую редкость на Востоке; постройки вообще красивы и прочны. В городе много прекрасных садов, которые отлично содержатся. Жителей в настоящее время считается до трех тысяч, между которыми до пятисот греков, сто тридцать восемь самаритян, пятьдесят евреев и несколько протестантов. Главные предметы торговли составляют хлопок, масло и, особенно, мыло, которое вывозится отсюда в большом количестве.

Интерес путешественника сосредоточивается здесь преимущественно на самаритянах, об истории которых и вероисповедании была речь выше. Здесь живет единственный уцелевший остаток этого народа, да и тот каждогодно уменьшается в числе. В настоящее время (1865 год), по словам моего хозяина Якоба Шаляби, всех самаритян, мужчин и женщин, старых и малых, считается сто тридцать восемь душ, между которыми девяносто мужчин. Недостаток женщин составляет главное их горе, ибо жениться на иноверках, хотя бы на еврейках, закон им строго воспрещает. В последнее время блеснул было в этом отношении для них луч надежды, но напрасно.

В Наплузу приезжал известный ученый караим Фиркович[76]. Караимы по своему вероисповеданию ближе евреев к самаритянам, и потому последние решились на отступление от буквы закона, задумав войти в родственные отношения с караимами; они слезно просили Фирковича прислать им нужное число женщин из Крыма. Фиркович, которому интересны были самаритянские рукописи, будто бы обещал исполнить такое желание, но приобретя, что ему требовалось, по словам моего хозяина, забыл о своем обещании. Самаритянские холостяки снова загоревали по этому случаю о своем одиночестве. Нужно было видеть, с каким жадным любопытством расспрашивали они меня о Фирковиче, особенно когда я им сообщил, что, по словам иерусалимского консула, он должен быть в Дамаске!

Самаритяне живут в особом квартале, в местности, названной будто бы еще Иаковом Галкат-Ассамара (Библейско-биографический словарь Яцкевича и Благовещенского)[77]. Дома их не только бок о бок, но, так сказать, составляют один общий для всех их дом, имея между собою внутреннее сообщение. Жилые покои содержатся в большой чистоте; полы блестят как полированный мрамор и очень красивы; они покрываются, вместо краски, массой из разбитых льняных охлопков в смеси с вареным маслом и мелко истолченной известью. Едва ли только эта масса долго служит и не требует частых поправок. В комнате, где я помещался, поставлены вокруг стен широкие диваны, покрытые полосатыми красивыми тюфяками, с такими же спинками и подушками. Широкие окна защищены частыми решетками, но без стекол. Часть комнаты у входа занята палатами, раскрашенными и украшенными узорочном деревом. На них хранятся хозяйские вещи, которые подороже. Потолок имеет форму невысокого купола. Лепная работа на нем и фигуры, сделанные краской на деревянных принадлежностях, изображают витушки разных форм, пальмы и седьмисвещники. Это приемная комната. В семейных же комнатах нет положительно никакой мебели; ее заменяют тюфяки и ковры, разостланные на полу.

Две или три самаритянки, в том числе и жена хозяина, весьма красивы; особенно они показались мне такими в своих праздничных костюмах, в которые оделись, отправляясь молиться на гору. На них были широкие, стянутые у щиколотки панталоны, широкий шелковый кушак, богато вышитая золотом куртка, перетянутая у стана и разрезанная спереди так, что совершенно обнаженные груди, которыми они очень гордятся, выставлены наружу. На шее надето множество ожерелий из разных камней и янтаря; лоб покрыт сплошь золотыми монетами; сзади спускается сетка из таких же монет, прикрывая собой роскошные косы.

Хозяин мой говорит по-английски. Какой-то лорд возил его в Лондон; этот случай составляет гордость Якоба, прибавившего по возвращении домой к своему имени прозвание Шаляби, то есть почетный, знатный. Теперь он полон самых честолюбивых надежд. По его словам, Фиркович обещал его представить нашему Государю, и он ждет не дождется, когда тот исполнит свое обещание. На этом не останавливаются его виды; у него есть мысль сделаться русским консульским агентом в Наплузе, хотя он не знает ни слова по-русски и не изъявляет желания узнать этот язык, по крайней мере, настолько, как английский, которому он учит своего сына, пяти– или шестилетнего ребенка.

Знатный Якоб при своем неизмеримом честолюбии порядочный плут. Надоев мне рассказами о своем настоящем и ожидаемом величии, он стал приставать ко мне с предложением купить у него рукописи. Сколько я ни уверял, что они мне бесполезны, так как я самаритянского языка не знаю, он притащил-таки мне старую книжонку и запросил за нее всего сто меджидие, то есть около трехсот девяноста франков, уверяя, что уступает ее даром; не раньше как через час он съехал на двадцать франков; но когда я и на эту цену не согласился, то он вырвал из нее листок и, подавая мне, сказал, что дарит его на память о Якобе, почетном человеке. Эта рукопись на козлиной шкуре сохраняется у меня как образчик самаритянских письмен.

После неудачной попытки с рукописями был мне предложен огромный кусок мыла местного изделия, фунтов в десять весом. И на это предложение я наотрез отказал, высказав наконец по этому поводу свое неудовольствие. Тогда почтенный самаритянин вынул из кармана книжку, прося вписать что-нибудь на бедных. Я дал пять франков, будучи доволен тем, что это положит конец дальнейшим поползновениям Якоба на мой кошелек. В возмездие же за листок, вырванный из бесценной книжки, я предложил почетному человеку большой стакан раки, хотя и знал, что закон строго воспрещает хозяину есть и пить с иноверцами. Почетный человек оглянул комнату: оказалось, что, кроме нас, в ней никого не было; тогда он молча взял стакан, вытянул его в один дух, обтер усы, поджал под себя ноги и, тотчас же закрыв глаза, вскоре начал прихрапывать. Я обрадовался случаю набросать в альбоме внутренность комнаты и записать кое-какие заметки о Наплузе…

Вечером ездил я с хозяином к гробнице Иосифа и к колодезю Иакова. Гробница представляет овальное каменное возвышение, выбеленное поверх штукатурки; несколько надписей нацарапано на ней; с двух концов возвышаются два каменные столбика, на которые ставятся лампы во время молитвы мусульман. Кругом все заткано какой-то красивой зеленью, похожей на ерань. Гробница обнесена невысокими стенами, без потолка. Евреи, самаритяне, мусульмане и христиане равно чтут этот памятник, и местонахождение его действительно отвечает тексту Библии (Быт. 23, 19; Нав. 24, 32). Другой замечательный остаток древности, находящийся неподалеку от гробницы, представляют развалины церкви времен крестоносцев, построенной на месте беседы Христа с самаритянкой. Они известны под названием Колодезя Иакова. Колодезь существует по настоящее время, хотя завален в значительной части мусором и содержит мало воды, хотя очень глубок (Ин. 4, 5 и след.). В тождественности колодезя с упоминаемым в Евангелии нет никакого сомнения.

Возвратившись на квартиру, я послал драгомана к паше с рекомендательным письмом от Иерусалимского паши, полученным мною чрез нашего консула, с просьбой о конвое.

На другое утро я посетил знаменитую самаритянскую синагогу. Она представляет совершенно пустую комнату, в которой могут поместиться до ста человек. Несколько лампад из цветного стекла подвешены к потолку. Налево от двери находится ниша, задернутая зеленой завесой. Здесь хранится знаменитое Пятикнижие – гордость и святыня самаритян. Оно представляет длинный свиток, навернутый с двух концов на серебряные палки. По словам самаритян, этот свиток писан Ависайей, сыном Финеесовым (1 Пар. 6, 4)[78], и потому существованию его надобно считать около трех тысяч пятиста лет. Конечно, это уверение, не основанное ни на каком историческом документе, не может быть принимаемо серьезно, но, тем не менее, если не самая рукопись, то оригинал, с которого она снята, должны принадлежать глубокой древности; существующую рукопись можно отнести, по мнению ученых исследователей, по крайней мере, к временам Манассии, сына Иодая (420 лет до Р. Х.). Свиток писан древними финикийскими письменами, которые употребляли евреи до пленения. По возвращении из плена они приняли халдейскую азбуку, попросту называемую еврейской. В синагоге хранятся, кроме Пятикнижия, и другие, как говорят, интересные в историческом отношении рукописи.

22 марта часов в девять утра я выехал из Наплузы по направлению к Самарии, называемой турками Себастиег, а евреями – Шомерон. Часа через три показались на горе большие развалины посреди бедной деревушки. Гора покрыта множеством оливковых деревьев, и вообще вся окрестность представляет богатую и живописную природу.

Древняя Самария была основана в 925 году до Р. Х. Амврием (3 Цар. 16, 24) и сделана столицей израильтян. Ахав, сын Амврия, женился на Иезавели, дочери сидонского царя, и ввел в Самарии поклонение финикийским идолам. По всей вероятности, на вершине холма Сомер был им воздвигнут храм Ваалу (3 Цар. 16, 31–32). В царствование его Бенгадад (892 до Р. Х.), царь Сирии, безуспешно осаждал Самарию в продолжение трех лет; город устоял, несмотря на все ужасы голода, дошедшего до того, что одна мать съела своего ребенка (4 Цар. 6, 24–29).

В 721 году Самария была менее счастлива и подпала под владычество Салманассара, разорившего израильское царство и уведшего жителей его в плен. Вместо них он поселил в Самарии, как видно было выше, вавилонян и куфиян. Впрочем Самария недолго была их резиденцией, которая вскоре была перенесена в Сихем. Иоанн Гиркан после годичной осады овладел Самарией и совершенно ее разрушил. Позже, до Помпея, занимали ее евреи. Август отдал ее Ироду, перестроившему город под именем Севастии; для защиты его он воздвиг большую крепость и поселил в нем шесть тысяч ветеранов. С тех пор история молчит о Самарии.

Теперь эта деревушка состоит из шестидесяти домов и называется турками Себастиег. Дома построены из каменных обломков древних зданий. Население простирается до пятисот душ, отличающихся диким фанатизмом даже между своими единоверцами. Главный предмет, привлекающий здесь внимание путешественника, составляют развалины церкви Иоанна Крестителя, построенной крестоносцами между 1150 и 1180 годами на развалинах базилики, существовавшей на месте, где, предполагают, была темница и могила Предтечи. Мусульмане, питающие большое уважение к Иоанну Крестителю, выстроили над подземельем, где он погребен, род небольшой мечети, которую они называют Неби-Ягиа («пророк Иоанн»). Пещера высечена в скале; в нее спускаются по каменной лестнице в двадцать ступеней. Спустившись туда без сапог, которые я должен был снять по требованию мусульман из уважения к святыне, равно дорогой для них и для христиан, я увидел бочкообразный свод, а в стене, противоположной входу, несколько ниш, в которых были погребены тела усопших, в том числе и Иоанна. Во время Юлиана Богоотступника гробница Крестителя была вскрыта. Я видел теперь лишь пустые ниши, засоренные мусором. По правой стороне от входа два окна, пробитые в своде, пропускают весьма слабый свет в пещеру, так что без огня там трудно что-нибудь рассмотреть. В 1863 году православные поклонники, совершавшие путешествие в Назарет толпою до шестисот человек, не хотели заплатить обычного сбора мусульманам за вход в пещеру; последствием этого была драка, в которой убиты два турка и ранены несколько мусульман и православных. Зачинщики, говорят, были русские. Заплатив около двух франков за вход и тотчас же почувствовав насморк от холодного пола пещеры, я сел на лошадь и отправился на вершину холма, где виднелись издали древние развалины. На ровной площадке, осененной кудрявыми деревьями, возвышаются верхние части пятнадцати весьма красивых колонн, глубоко вросших в землю. Это, как думают ученые, остатки храмов Ваала и Августа. Подобные колонны беспрестанно встречаются по дороге от Наплузы до Самарии.

Пустынный путь от Самарии до Дженина чрезвычайно живописен и идет постоянно между горами. Под вечер мы въехали в дикое, но красивое и заросшее зеленью ущелье. Долго пробирались мы по нему зигзагами, пока наконец достигли речки, которую уже едва можно было различить в наступившей темноте. Я не видел даже дороги, и лошадь мою вел под уздцы мукир. Шаги ее по каменистой почве звонко раздавались в горах, нарушая, вместе с тихим журчанием речки, молчание ночи. Было что-то торжественное и приятно-страшное в этой тишине и темноте; ухо чутко сторожило каждый неопределенный звук, и рука моя невольно ухватилась за револьвер, когда внезапно раздался в горах пронзительный свист, на который в ответ послышался такой же, с противоположной стороны.

– Что это, Самойло Абрамович? – спросил я. Тот был, видимо, встревожен и отвечал нетвердым голосом:

– Я говорил вам, чтобы вы не оставались так долго в Себвастии. Лукавый знает, что у этого проклятого друза на уме. Они все заодно с разбойниками… Кто это свистит? – спросил он, прихрабрясь, нашего проводника.

– Черт! – закричал тот во все горло и расхохотался как сумасшедший, так что эхо загрохотало в горах.

– Что же ты, проклятый, смеешься? Тебя не шутя спрашивают.

– А ты на что, драгоман? Ты должен все знать. А мое дело – вести, покуда можно, а лошади не пойдут, так станем на ночевую. Они и то еле ноги передвигают, да и я сам устал.

– Далеко ли еще до Дженина? – спросил его мягче драгоман.

– Недалеко… Да тебе что понадобился Дженин? Сиди себе, пока лошадь везет; куда-нибудь приедем.

Друз, видимо, потешался над нашей тревогой, а потому я просил Самойла Абрамовича успокоиться и прекратить расспросы. Мы по-прежнему ехали, не видя перед собою зги, по-прежнему только звонкий стук лошадиных копыт слышался в совершенной темноте… Не менее как через час после встревожившего нас свиста завидели мы вдали огонек, потом другой… Это был какой-то запоздавший караван. Поравнявшись с ним, мы спросили, далеко ли Дженин?

– А вот тут и есть, – отвечали нам. Но я до тех пор не был уверен в этом, пока мукир не остановил лошадь и не сказал, что пора слезать. Тут только я заметил что-то похожее на стену. Мукир заорал во все горло, и на его крик вышел оборванец в красном фесе с фонарем в руке. Это был итальянец, отдающий для ночлега запоздалым путникам нечто вроде логовища. Устал я страшно, а потому не время было искать пристанища в домах греков, в небольшом числе здесь живущих и охотно принимающих путешественников. Я пошел за моим хозяином и рад был, что, по крайней мере, мог говорить с ним без помощи толмача, которая наконец мне ужасно надоела.

Итальянец провел меня чрез небольшой двор в амбар, заваленный углем и хворостом. Амбар был со сводом и довольно обширен, так что в нем уже нашли себе помещение четверо странников из числа тех, которых я встретил на Иордане. Тут были – поляк, хорошо говоривший по-русски, чистенько одетый, сравнительно с своими товарищами и, кажется, не привыкший быть в кругу таких оборванцев, какими представлялись баварец-капуцин, сапожник из Аугсбурга и тот немец, который сопутствовал нам пешком от Иерусалима до Иерихона. Они спали на разостланных на полу тюфяках. Хозяин разбудил их, прося потесниться, чтобы дать место вновь прибывшим. Бедные странники, заснувшие было с усталости после дневного перехода тяжелым сном, сидели на своих тюфяках, моргая заспанными глазами, почесываясь и, видимо, не понимая, чего от них хотят. Когда хозяин снова пришел, притащив для меня тюфяк, и увидел, что они не трогаются с места, а один даже снова свалился на дорожный мешок и мертвецки заснул, то без церемонии прикрикнул на них и растолкал спавшего немца. Как мне ни жаль их было, но я сам так устал и проголодался, что нашел меру хозяина единственно возможной в данных обстоятельствах.

Скоро я с наслаждением бросил сапоги, и, заняв место на моем тюфяке, выпил из походного запаса стакан иерусалимского вина, и предложил его также лежавшему возле меня капуцину, с ожесточением набивавшему нос табаком с той самой поры, как ему пришлось переместиться. «Бог благословит вас, добрая душа!» – отвечал он, принимая стакан, потом с наслаждением процедив сквозь зубы вино, крякнул и сказал: «Очень, очень благодарю вас, добрый человек! Мы сегодня сделали большой переход и ужасно устали; это вино подкрепило мои силы». Немец опять уже спал как убитый, но остальные двое странников, сидя на тюфяках, смотрели на наши приготовления к ужину. Я предложил им также вина и закусить со мною чем Бог послал. Они с признательностью приняли мое предложение. Несмотря на крайнюю усталость, они, кажется, еще более того были голодны. Тут у нас начались общие хлопоты с варкой кофе, с вытаскиванием разных припасов и т. д. Заснули мы все самыми близкими приятелями под щедрые благословения капуцина. На другое утро странники ранее меня отправились в дальнейший путь, ибо я замешкался в ожидании присылки от местного паши нового конвойного.

Дженин – древний эн-Ганим («садовый фонтан») – город Иссахарова колена, принадлежавший левитам (Нав. 19, 21; 21, 29), разбросан на холме, замыкающем вход в Ездрелонскую долину, посреди рожковых деревьев, смоковниц, олив, громадных кактусов и пальм. С домовых террас видны вся Ездрелонская долина, Кармель, Фавор и снежные вершины Большого Гермона. Местность необыкновенно красивая. Жителей в Дженине две-три тысячи, между которыми живут несколько христианских семейств.

Выехав в семь часов утра из Дженина, я вскоре догнал пилигримов, с которыми провел прошедшую ночь. Они пели молитвы, разносившиеся далеко по обширной и красивой Ездрелонской долине. После купанья в Мертвом море у меня появились нарывы, которые были для меня тем мучительнее, что мне пришлось путешествовать с ними верхом. На этот раз они особенно меня беспокоили, ибо время стояло невыносимо жаркое.

Через два с половиной часа доехал я до возвышения, на котором стоит деревушка Зараин – это древний Иезраель, столица Ахава и Иезавели, место побиения камнями Навуфея, отказавшего уступить принадлежавший ему виноградник царице, а впоследствии также место смерти Иорама и самой Иезавели (4 Цар. 9, 16–37). Вид на окрестности с холма весьма красивый и обширный. По всей вершине холма, и даже между домами деревушки, валялись сотни раздутых трупов павшего рогатого скота, заражавшие собою воздух. Запах, ими распространяемый, был невыносим; при всей нашей поспешности мы едва не задохлись, проезжая между ними. Можно ли удивляться, видя пример подобной беспечности жителей, тому, что так легко и часто возникают на Востоке эпидемии, губящие множество народа!..

Спустившись с холма, мы чрез полчаса достигли колодезя Аин-Джалуд. Поблизости этого места были два памятные в истории евреев сражения: одно из них имело результатом победу Гедеона над мадианитянами (Суд. 7), другое – победу филистимлян над Саулом и Ионафаном (1 Цар. 3 1). Спустя час мы доехали отсюда до Сулима, древнего Сунама, – города колена Иссахарова (Нав. 19, 18), где стояли станом филистимляне перед сражением при Гельбое (1 Цар. 28, 4). Отсюда была родом наложница Давида Ависага, знаменитая красавица, по выражению Писания, «гревшая Давида в старости» (3 Цар. 1, 23). Здесь был принят вдовою пророк Елисей, воскресивший впоследствии сына этой гостеприимной сунамитянки (4 Цар. 4, 8–37).

Сулим теперь довольно большая деревня, утопающая в роскошной зелени, среди которой разбросаны сотни пчелиных ульев. Чрез деревню протекает ручей; часть его перегорожена и образует водоем с медленно возобновляющейся в нем водой. К нему спускаются по лестнице, ступеней в пятнадцать. Дальний конец водоема открыт под сводами дома. Измученный жаждой, я слез с лошади и спустился к воде, но невольно остановился, увидев женщину, мывшую в водоеме свои грязные ноги, а вблизи – какого-то правоверного, вылезавшего из него после только что совершенного в нем омовения. По поверхности воды медленно тянулись мне навстречу сорные пятна. Бывши в длинных сапогах, я вошел в воду, думая найти выше, под сводами дома, более чистую струю; но и там, к моему горю, барахтался голый мусульманин, сидя на дне водоема. Не могу вспомнить без отвращения, что я вынужден был утолить жажду этой гадкой жидкостью.

Поднявшись обратно по лестнице, я увидел огромный рой пчел, летевший прямо к тому месту, где я стоял, и к которому подъезжали в это время отставшие от меня хаял и драгоман. Я крикнул Винкельштейну о грозившей опасности и бросился бегом в сторону. Раскисший от усталости еврей не расслышал меня, а хаял и мукир не могли понять… Раздались отчаянные вопли; лошади начали ржать и брыкаться. Винкельштейн сваливается вместе с переметными сумами с своего росинанта; хаял как стрела мчится в поле; друз валяется по земле, с воем хватаясь то за лицо, то за другие части тела. Лошади и мул, несмотря на усталость, как бешеные скрываются из глаз… Все это совершилось мгновенно. Я отбежал довольно далеко, но до меня продолжали долетать стоны искусанных пчелами.

Оставшись невредимым, я, по миновании опасности, направился из засады к месту происшествия. Жирный Винкельштейн, сидя на земле, выл как ребенок; слезы градом лились из глаз, лицо решительно утратило человеческий образ, приняв цвет и форму шишковатой свекловицы. Друз ругался во все горло, почесываясь и разыскивая потерянную им чалму… Чрез несколько времени лошади сами вернулись в деревню; но в поле они валялись, чтобы избавиться от пчел, и раздавили и перемяли все, что было с ними в переметных сумах, причем некоторых вещей вовсе не оказалось. Я не жалел о дорожных припасах, ибо мы приближались к Назарету, где их можно было возобновить, но я потерял при этом некоторые интересные предметы, как например, гербарий, собранный на Синайском полуострове, банки с пресмыкающимися, часть моего дневника и т. п. Одно было раздавлено, другое потеряно. Вода из Мертвого моря, налитая в бутылку из-под шампанского, сохранилась благодаря толщине стекла.

Оправившись и закусив остатками запасов, мы двинулись далее. От Сулима видна снежная вершина Большого Гермона и широкая Назаретская долина. Вправо от дороги, вдали, возвышается Фавор, имеющий отсюда форму треугольной шляпы. Переехав поперек долину, покрытую свежей травой и местами кустарником и деревьями, мы стали подниматься в горы по живописным ущельям. Утесы то покрыты зеленью, то отливают красивым золотистым цветом известкового камня. Наконец мы завидели Назарет, расположенный довольно высоко в горах, на небольших холмах, и сползающий с них в центральную котловину. Несколько деревьев, минарет в соседстве густого кипариса и белые здания с плоскими крышами представляют с окружающей местностью довольно живописный ландшафт.

Назарет. Тивериада. Каифа

Зная, что партия поклонников прибыла уже в Назарет, и потому не рассчитывая найти свободное помещение в Русском приюте, я проехал к Casa Nuova – новому прекрасному зданию католического приюта. На мой стук патер отворил запертую изнутри дверь и на просьбу о помещении отвечал вопросом: какого я исповедания? Узнав, что греко-российского, он сообщил мне с пожатием плечами, что приют учрежден исключительно для католиков. Это было для меня новостью, ибо во всех других католических пристанищах путешественники принимаются без различия вероисповеданий. Я отправился в протестантский дом, но тот был переполнен народом. Тогда я вынужден был обратиться к Русскому приюту.

Узкая улица, в которой стоит этом дом, кишела народом. Пока драгоман ходил разузнавать, не осталось ли для меня свободного уголка, я пошел пешком в греческий монастырь, находящийся под горою. Там также было все полно прибывшими поклонниками. На обратном пути оттуда драгоман встретил меня известием, что помещение нашлось. Едва протолкался я сквозь толпу по узкой лестнице, ведущей в верхний этаж Русского дома, где меня встретил какой-то господин в красном фесе, с усиками. «Ахиллес Калота, direttore di stabilimento, signore»[79], – рекомендовался он мне. Затем, мешая итальянский язык с каким-то другим, напоминающим французский, он объяснил, что предлагаемую мне комнату занимал русский консульский агент, приехавший из Каифы по поводу прибытия странников, что, уступив ее мне, сам он отправился к греческому митрополиту, где и будет ночевать. Радуясь, что мне пришлось ночевать не на улице, я без церемонии занял уступленную мне комнату. Калота суетился, предлагал мне лимонад, кофе, утащил чистить снятые мною платье и сапоги.

Поклонники разошлись по Назарету и его окрестностям, и потому в доме пока было довольно просторно. Винкельштейн, изжаленный пчелами, от жару и, вероятно, не менее того от выпивки, совершенно раскис, улегся на полу и, охая, объявил, что не в силах более быть мне полезным. Я, конечно, в ответ на такое заявление предложил ему возвратиться в Иерусалим, на что он охотно согласился. Таким образом, я остался без драгомана, который, правду сказать, был до сих пор мне только в тягость как человек нетрезвый и мало знакомый со страной. Изнуренный верховой ездой и дневным жаром, я решился, отложив на время любопытство, посвятить остаток дня отдыху.

К вечеру дом стал наполняться поклонниками. Долго не забуду я нескольких часов, проведенных в этом обществе. Все, что я говорил об этом народе во второй главе, пришло мне здесь в голову, когда кругом меня поднялся шум и гам, то есть когда странники возвратились в приют после обозрения назаретских святынь. Чего-чего я не наслушался в этот достопамятный вечер! До какой степени души странников исполнены были благоговейными впечатлениями, это легко видеть из нижеследующего рассказа.

Дверь моей комнаты притворена; но так как изнутри нет ни замка, ни задвижки, то ее беспрестанно растворяют поклонники, заглядывая ко мне мимоходом. В широком, без потолка коридоре, на который выходят двери комнат, толпятся женщины и мужчины в более или менее страннических одеяниях. Многие значительно под куражом. Кто тащит самоварчик, кто возвращается с базара с ворохом зеленого лука под мышкой, кто просто без перемежки и изысканно ругается. Продавцы турки тискаются сквозь толпу с криками: «Хлиба! Хлиба!» Жара невыносимая, несмотря на то, что все окна в моей комнате отперты.

Дверь отворяется настежь. Пользуясь этим случаем, поклонники останавливаются против нее и пристально смотрят в комнату. Расталкивая их, входит Ахиллес Калота с бутылкой оливкового масла в руке и бегемотовым хлыстом под мышкой. Оставив на столе масло и хлыст, он придвинул к стене стул, взлез на него и с видом глубокого благочестия, потрясая головой, поцеловал три листа с лубочными изображениями святых, прибитые гвоздиками к штукатурке. Затем вынул лампаду, наполнил ее маслом и, зажегши, поставил на прежнее место. Исполнив это, он бросился на колена, трижды воздел распростертые руки к помянутым изображениям, и, трижды звучно ударив челом в пол, встал, и наконец объяснил мне, по своей методе, то есть частью по-итальянски, частью на языке, напоминающем французский, что он самый ревностный православный и потому не проходит дня, чтобы в настоящий час он не исполнил самой святой обязанности своей: возжения лампады и молитвы пред помянутыми изображениями.

– Отчего же вы зажигаете лампаду не перед образами в углу, а перед изображениями, которые не могут назваться образами и вероятно не освящены?

– Questi sono carissimi per me… парскю зе ласет муа, per miei propri denari… (То есть: «Эти для меня милее, потому что я сам их купил на мои собственные деньги»).

Что было возражать на такой убедительный довод?

Затем Ахиллес также поспешно вышел из комнаты, как вошел, захватив с собою бегемотовый хлыст. «Пасолы, пасолы! Сето ви тут стоят?» – прокричал он, продираясь сквозь толпу – свидетельницу его необыкновенного благочестия.

Дверь наконец притворена. Сквозь гул толпы различаются порой самые несвязные речи:

– И все это, значит, по-французски нам премило объяснил… Все по-французски, любезный ты мой друг, Иван Иванович!.. И показывал все, что у них там есть…

– Хлиба! Хлиба!

– Ты давай мне гривну да пятак, так оно и будет так!.. Дверь отворяется. Входит странник, небольшого роста, средних лет; глаза разбегаются по всей комнате. Кланяется.

– Можно свечкою позаимствоваться: только нитку вдеть?

– Сделайте одолжение.

– Вы с прахода?

– Нет, из Иерусалима.

– Видел. Покорнейше благодарю-с. Вы урожденцы откедова будете?

– Я русский.

Странник, мучимый любопытствам и совершенно растерявшись:

– Может известно – из каких мест?..

– Из дальних, батюшка…

– Так, так… Должно, из дальних.

Уходит. В дверях сталкивается с рыжим здоровым монахом большого роста; лицо монаха в поту; он обтирает его ладонью.

– Вы с нами ехали? – спрашивает он меня сиплым басом.

– Нет, батюшка.

Заглядывает баба средних лет в черном с белыми крапинками платье, расстегнутом спереди, вероятно от жару:

– Пробочки нету, батюшка, у тебя?

– Нет.

– Ну, как поди не быть, родимой? Не по нашему путешествуете.

– Да откуда же у меня ей быть? Я сказал вам, что нет.

– А может, найдется. Вишь, мне маслицо заткнуть. Пробочка-то изломалась у меня.

– Сделайте одолжение, избавьте меня! Я сказал вам, что нет у меня пробки.

– Эка хлопотá какая! Не знаю, где достать… Уходит.

– Вы, может, особо прибыли? – продолжает меня допытывать монах.

– Да, особо, батюшка.

– Можно знать, из какова звания?

– Из купцов.

– Хо-хо-хо!.. Из купцов!.. Тово не может быть!.. Хо-хо-хо!.. – закинув голову назад, заливается мой собеседник.

В коридоре слышится:

– Еще не отзвонили?

– Хлиба! Хлиба!

– Давай грош! Давай грош, я тебе говорю! Не понимаешь, што-ли?

– Нет карош… Хлиб на, воземи!..

– Я те говорю, грош давай, турецка лопатка! Не понимаешь што-ли? Грош давай!..

– Не может тово быть, – настаивает афонец и снова заливается сиплым хохотом.

– Что же, вы меня принимаете за самозванца?

– Нет, Господи спаси, как можно! Я, значит, для-ради узнания, может, не земляки ли?

– Я почти из Сибири.

– Может, вы из чиновников? Меня взяла тоска.

– Батюшка, я вам сказал, что я купец, и больше ничего о себе сказать не имею. А вы можете обо мне думать, что вам угодно.

– Извините, что обеспокоил! Хо-хо-хо!.. Из купцов!.. Из купцов… Хо-хо-хо!..

Выходит.

В сенях кличет кликуша. Полает-полает по-собачьи, да и завоет: «Ой, слышу как чит-а-ают!.. Ав! Ав!.. И пошто они читают!.. Ав! Ав!..»

Вбегает баба с башмаком в руке; за ней турчонок.

– Посмотри-ко, посмотри-ко, родимой, – взял двугривенный, а подметка-то уже отвалилась!

– Матушка, это до меня не касается.

– А нет, ты посмотри; вот тебе и свечечку поднесу! Вишь, мошенник этакой, озорник, што сделал!

Входит Ахиллес, берет бабу за руку и выводит, говоря: «И сето ви тут сиделай? Пасолы назад!» В коридоре:

– Ав, ав, ав!.. Родители, читают! Ой, слышу, как читают!.. Ав, ав!..

– Кличет, кличет, опять кличет! Это бес-то в ней, значит, учуял место свято… Эка, Господи-батюшка, святыня какая здесь! Не может ее нечистый-то выносить!

– Ав, ав, ав!

«Русский странник», совершенно пьяный, останавливается, покачиваясь, в дверях, заложив руки в штаны и распахнув страннический халат:

– Вы жен-щина?

Услышав такой неожиданный вопрос, я не вытерпел и расхохотался.

– Чево хо-ххочеш? Ныне переодеваются! Поворачивается и уходит…

В коридоре:

– Ребята! Псалтырь забыли!

– Мусье! Што же ты весь чай сожрал, а мне ничево не оставил!

– Што ты лаешься-то?

– Чево лаешься! Дело говорю… Голос старика:

– Раскис, родимый, совсем раскис!

– И вот, друг ты мой любезный Иван Иваныч, надо чести приписать католицким монахам – везде выводили… И тот, что ходил с нами, все это по-французски премило объяснил… Давали денег… Что ты думаешь? Не взял! А митрополит, значит, обещал и то и се, а ничего от него не видали.

– Известно дело – грек. Што ему до нас? Книжку-то вот не забыли подсунуть; я целковый рупь пожертвовал.

– Это больше в храме Божием бывает. Как «Иже херувимы» запоют, бес-то в ней и залает… Так вот как пес лает.

– Раба Божия! Дай сольцы трошки!

– Матушка Соломонида! Иди скорее отчитывать! Опять нечистый ее схватил.

– Ав, ав!.. Слышу, слышу, слышу, как читают! Ав, ав!.. Вооружившись нюхательным спиртом, я отправился взглянуть на женщину, лаявшую собакой. Толпа любопытных осаждала двери комнаты, откуда раздавался лай. Возле больной стояли три чернеца. Тут же матушка Соломонида читала какие-то не то заклинания, не то молитвы. Протеснившись сквозь толпу, я попросил чернецов посторониться – те молчали и не сторонились.

– Отцы святые! Сделайте одолжение, дайте место. Я принес лекарство для больной. Я полагаю даже, что вам и совсем не мешало бы выйти отсюда… Женщина молодая, разметалась, платье слезло… Инокам следовало бы подальше от соблазна.

Чернецы молча посторонились, но не вышли и продолжали упорно наблюдать бесноватую. В комнате было невыносимо жарко и душно; меня мгновенно обдало потом, как я только вошел. Кликуша лежала на полу, в углу. Это была женщина лет двадцати, свежая, красивая; одежда ее была в величайшем беспорядке; я пробовал было поправить ее, но напрасно: больная, обливаясь потом, металась из стороны в сторону.

– Что с вами? Что у вас болит? – спрашиваю я. В ответ раздаются лай и воззвание к родителям. Я подставил под нос больной флакон; она вдруг села, раскрыла широко глаза, из которых катились слезы, и стала отводить его рукою. «Не надо, не надо», – шептала она.

– Почему же не надо? Это очень освежает. Вы, вероятно, утомились, ходивши по горам, ослабели от жару и заболели. Успокойтесь. Вам принесут воды: выпейте, помочите голову, понюхайте еще вот этого зелья, потом усните, и все пройдет.

– Не могу, не надо, – продолжала она, тяжело дыша, – не читайте, слышать не могу… не читайте!

Я просил мать Соломониду прекратить чтение. Бабы на меня взъелись: бесу-де велит не мешать, вишь какой нашелся! откуда выехал?

– Да вынести бы ее, что ли, на свежий воздух?.. Здесь поневоле заболеешь, – говорю я.

Бабы опять взъелись, уверяя, что хотя я и умник, а не понимаю самой простой вещи, что беса только и можно унять ладаном, да прочитавши сто раз «Богородицу» и сто раз «Да воскреснет Бог!». Я продолжал, однако же, допекать больную спиртом, сколько та ни отворачивалась, до тех пор, пока она с сердцем не прокричала: «Довольно! Теперь как будто полегчало». На подмогу мне в эту минуту явился и Ахиллес. Я сказал ему по-итальянски, чтобы он принес перо, кувшин воды и вывел бы лишний народ из комнаты. «Пасолы, пасолы!» – раздалось было по-прежнем у, но на этот раз без успеха. Увы! к стыду моему должен сознаться, что я видел, как бегемотов хлыст поднялся в виде угрозы, и не возражал. Молчаливые афонцы изругались самым светским образом и, бросая на меня и Калоту яростные взоры, вышли. За ними отхлынули и остальные. Ахиллес принес перо, кувшин воды и снова изгнал любопытных, которые налезли, как только он вышел. Покурив под носом больной жженым пером, напоив ее водой и смочив голову, мы вынесли ее при помощи охотников, между которыми опять-таки явился один афонец, на плоскую крышу дома. Она также была сплошь занята народом, но воздух здесь был свежий; больная улеглась и больше не лаяла.

Я полагаю, что она отчасти была действительно в истерическом припадке, отчасти рисовалась; во всяком случае, можно поручиться, что беса в ней не было, и близкое подражание собачьему лаю делает честь лишь ее собственному искусству.

Возвратившись в свою комнату, я только что успел отереть пот с лица, как входит ко мне женщина, лет двадцати пяти, видная собой, в черном коленкоровом платье, ловко сшитом, с черным платочком на голове, с четками в руках.

– Из коих мест, брате, странствуете? – смиренно спрашивает она.

– Из Иерусалима приехал. А вам, матушка, что угодно?

– Завтра, значит, брате, мы на святой горе Фаворской будем, и море Галилейское Господь сподобит узреть.

– Я на Фаворе буду послезавтра.

– Как же, брате? У нас назначено завтра.

– Да я еду не с вами.

– Не с нами? Значит, ты, брате, себя превыше нас, странников Божьих, считаешь… Грех великий творишь!.. Земля Палестина святая, и все люди в ней равны… Значит, ты, брате, с нами, странниками, не якшаешься… А мой бы тебе благой совет – ехать с нами…

– Это уже мое дело, матушка, извините! Счастливого пути вам желаю!

– И вам равным образом, брате! Извините, что обеспокоила.

В это время вскакивает с криком Винкельштейн, с самого приезда спавший на полу.

– Что с вами? – спрашиваю я.

– Опять пчела в рот забилась, проклятая! – пробормотал он и, снова опустившись на пол, повозился и захрапел.

Я расхохотался так, что вошедший Калота с недоумением посмотрел на меня. Я рассказал в чем дело, и тот сам принялся мне вторить, подтрунивая над спавшим евреем. Это не мешало ему, однако же, заниматься делом: он вынимал счетом из огромного мешка, лежавшего в углу, просфоры.

– Это у вас для какой потребы столько просфор?

Калота скорчил пресерьезную мину и медленно, с торжественной важностью объяснил мне, что он неизъяснимо любит русских (вспомнив бегемотов хлыст, я немного усомнился в этом, но промолчал), что он каждый год, на собственные деньги, заказывает просфоры по числу поклонников и при отъезде оделяет ими каждого из них на память о добром греке, бедном Ахиллесе Калоте, который любит Русию и русских безмерно. Мне показалась речь эта несколько высокопарной, а потому и оделение просфорами приняло в глазах моих загадочный характер.

Едва вышел Калота с грудою просфор, завязанных в салфетку, как меня навестил «таинственный масон», которого я первоначально встретил в Каире[80]. После обычных изъявлений взаимного удовольствия, что нам привелось еще раз увидеться, мой гость начал, по привычке, с протеста против существующих в назаретском доме беспорядков.

– Вы не можете себе представить, – объяснял он, присвистывая полузашитым ртом, – до какой, можно сказать, степени наглости и бесстыдства доходит здешний смотритель. Вы, вероятно, изволили видеть, как он обращается с нашим братом, поклонниками. Прилично ли, я вам доложу, ходить с хлыстом, точно как бы, примерно сказать, между скотским стадом? И это начальство видит и имеет хладнокровие терпеть!..

Я вспомнил сцену в комнате кликуши, и мне стало стыдно за мое хладнокровие, хотя я и не начальство; я вполне разделял мнение моего таинственного гостя.

– Как бы ни было, здесь – консул, представитель русского правительства, он видит это; он мог бы воспретить на будущее время, но он, можно сказать, оказывает полное равнодушие и не воспрещает. И опять, можете вы себе представить, этот грек, смотритель здешнего дома, делает самый беззаконный, если можно так выразиться, побор с нас за просфоры; каждый поклонник должен взять у него просфору и заплатить за нее пятиалтынный. Согласитесь, что же это такое?..

«Эге! Так вот она к чему вела, высокопарная-то речь о неизлечимой любви к русским!» – подумал я.

Долго еще протестовал мой знакомый незнакомец против разных злоупотреблений, пока не вошел Калота с пустой салфеткой. Он окинул грозным взглядом моего гостя и спросил по обыкновению: «Сето ви здесь делай?» – но я тотчас же вступился, объяснив, что это мой знакомый. Желая несколько проучить Калоту за его, действительно, чересчур бесцеремонное обхождение с поклонниками, я таинственно намекнул ему после, что мой гость – русский чиновник, и что я имею основание предполагать, что он послан с поручением проследить порядки в русских приютах на Востоке. Нужно было видеть, как перетрусился мой direttore di stabilimento, как он упрашивал меня замолвить словцо моему знакомому в его пользу! Я едва удерживался от смеха, жалея, что у меня не было на этот раз товарища; но наконец Калота надоел мне ужасно; он как тень торчал передо мною и смотрел в глаза, стараясь угадать мои желания. Чтобы избавиться от его присутствия, я заметил ему, что лучшее средство поправить дело – это быть сколько возможно внимательнее к загадочному поклоннику. Воображаю, как он после этого ухаживал за предполагаемым соглядатаем.

Я был очень рад, когда поклонники угомонились и я мог без помехи предаться необходимому для меня отдыху.

Пять или шесть личностей из поклонников, которых я еще в Иерусалиме отличал как людей порядочных и действительно привлеченных в Палестину благочестием, оказались и здесь такими же. Они не якшались с остальными, вели себя с достоинством, не обращая никакого внимания на то, что вокруг них творилось. В числе их были: монахиня, еще не старая и очень красивая женщина, видимо, из другой по происхождению среды, чем обыкновенные странницы, старик донской казак, один молодой парень и один монах. Немного на четыреста человек!

Когда я пробудился на другое утро, поклонники уже уехали. Дом совершенно опустел. Ахиллес Калота, повязав голову платком и раздетый чуть не донага, с ожесточением выбрасывал из комнат ворохи сору…

Назарет, по-арабски эн-Назрат, – место, где жили родители Иисуса, где совершился великий акт Благовещения о грядущем в мир Искупителе (Лк. 1, 26–38) – пользовался до Христа негромкой известностью. «Разве может выйти что-нибудь доброе из Назарета?» – спрашивает Нафанаил в Евангелии Иоанна (Ин. 1, 46).

Таким тоном относились об этом городке современные Иисусу евреи. Не доверяя великой миссии Христа, они Его называли в насмешку назарянином. Последователи же Его ставили сами себе честью называться назарянами, и только в царствование императора Клавдия они приняли название христиан.

Спаситель мира был воспитан в Назарете, в повиновении родителям (Лк. 2, 39, 51, 52; Мф. 2, 23). В начале публичной деятельности Христа назаряне изгнали Его и даже намеревались низвергнуть со скалы (Лк. 4, 16–29). Он поселился после того в Капернауме (Мф. 4, 13). Возвратясь в Назарет, Он по-прежнему был встречен презрением и недоверием от своих соотечественников (Мф. 13, 54–58; Мк. 4, 1, 5).

Предание говорит, что царица Елена велела выстроить в Назарете церковь во имя Благовещения. Поклонники начинают стекаться в этот город только в VII веке. По взятии Иерусалима крестоносцами Назарет был отдан в ленное владение Танкреду, который перенес сюда епископию из Скифополиса и выстроил здесь церковь. Изгнав крестоносцев, мусульмане почти совершенно разрушили Назарет. В 1620 году братство Святой Земли получило позволение возобновить церковь Благовещения[81]. Во второй половине XVIII века Назарет ожил несколько благодаря покровителю христиан, шейху Дагеру, у которого он был в то время во владении. Во время путешествия Вольнея (1783–1785) христиане составляли две трети городского населения; но в 1812 году Буркхард, называющий Назарет одним из значительнейших городов Акрского пашалыка, нашел в нем две тысячи турок и только тысячу христиан. Робинсон в 1833 году считал в Назарете тысячу сорок православных греков, пятьсот двадцать униатов, шестьсот восемьдесят католиков, четыреста маронитов и шестьсот восемьдесят мусульман. Это население в настоящее время значительно увеличилось. В 1837 году Назарет сильно пострадал от землетрясения.

Утром сделал мне визит <российский> консульский агент господин А<верино>, живущий в Акре и приехавший в Назарет по случаю прибытия поклонников. Он предложил мне отправиться вместе к митрополиту. Греческий митрополит человек еще очень не старый, красивый, весьма живого характера. Он говорит довольно свободно по-французски. Когда мы уселись на софах в большом приемном зале, нам подали, несмотря на ранний час, кофе, варенье и мастику – обыкновенное угощение на Востоке. Митрополит был столько добр, что сам проводил меня в новую церковь, прилегающую к архиерейскому дому, устроенную на месте синагоги, в которой отрок Иисус удивлял книжников своей мудростью. Это место приобретено в недавнее время от униатов.

Греки имеют другую церковь в Назарете, близ фонтана Марии, во имя архангела Гавриила; при ней, в особом отделении, находится колодезь, обделанный в мрамор и запертый на замок. Здесь, по греческому преданию, еще прежде Благовещения архангел Гавриил являлся Пречистой Деве, пришедшей к колодезю за водой. Возле церкви находится упомянутый выше фонтан Марии, получающий воду из запертого церковного колодезя. В полукруглой нише пять отверстий изобильно источают воду в подставленный бассейн, имеющий форму каменного корыта. Протекая чрез него, вода образует ручей, скрывающийся в соседних ущельях. Место это вообще весьма красиво.

Громадные кактусы и деревья грецкого орешника разбросаны кругом. Выше встают горы, волнуясь и возвышаясь амфитеатром одна из-за другой, испещренные зелеными и золотистыми пятнами, смотря по тому, покрыты ли они дерном или обнажены. Верхние гребни их резко очерчиваются на темно-лазурном небесном фоне. Славящиеся своей красотой назаретские женщины постоянно составляют около фонтана живописные группы – это место их сходки, своего рода клуб; здесь они моют белье, запасаются водой, меняются новостями. Возвращаясь в город, с высокими, древней формы кувшинами на головах, в своих живописно драпирующихся одеждах, они придают картине весьма оригинальный и грациозный характер.

Самое замечательное здание в Назарете представляет католический монастырь. Большая дверь в восточной стене его ведет на обширный двор, где видны несколько обломков древних колонн из сиеннского гранита. На этот двор выходят двери школы, аптеки, монашеских келий и приемной залы настоятеля. Чрез другой, меньший двор проходят к церкви Благовещения, построенной в 1620 году на месте древней базилики Елены. Церковь эта средней величины. Четыре большие арки поддерживают свод; мраморная лестница ведет к алтарю, устроенному над подземной пещерой, в которую спускаются также по мраморной широкой лестнице. Пред входом в пещеру находится небольшая комната. В пещере, против алтаря, налево, видны две гранитные колонны, позади которых, по преданию, явился Богоматери благовестник Гавриил. Одна из колонн разбита так, что верхняя часть ее представляется как бы подвешенной к потолку. Очень простой жертвенник украшен картиною Благовещения и окружен серебряными лампадами, а на гранитном полу видны слова: «Verbum caro hic factum est»[82]. Направо от жертвенника входят чрез небольшую дверь в другое отделение пещеры, где также есть жертвенник, прислоненный к главному, находящемуся в предыдущем отделении. Висящая над ним картина изображает бегство в Египет. Несколько ступеней ведут отсюда в небольшую пещеру, иссеченную в скале; она изображает бывшую тут прежде кухню Божией Матери; теперь ее нет здесь более, ибо, по уверению монахов, в 1291 году ангелы перенесли ее сначала в Рауницу, в Далмации, а оттуда в Лоретто, где в настоящее время она представляет величайшую католическую святыню, к которой стекаются многочисленные толпы поклонников.

Возле монастыря находится приют сестер милосердия.

На северо-западе от церкви показывают также мастерскую Иосифа. Это небольшие развалины древней церкви, по всей вероятности, воздвигнутой крестоносцами…

Интересно также видеть так называемую гору Низвержения, с которой назаряне хотели сбросить Христа. Впрочем, предание, придающее такое значение этой горе, не согласно с текстом св. Луки (Лк. 4, 28–29). Гора эта отстоит версты на четыре к югу от Назарета, и потому неестественно, чтобы раздраженные евреи имели терпение вести туда Иисуса, тем более, что и самая гора не представляет крутых обрывов, которые могли быть удобными для их цели. Утверждают, впрочем, что древний Назарет был расположен южнее; но, приняв такое мнение, надобно отказаться от достоверности всех тех памятников, которые составляют предметы поклонения в современном Назарете.

26 марта я выехал рано утром из Назарета в Тивериаду. Меня сопровождал крещеный турок, рекомендованный мне Калотой и говорящий несколько по-русски. От фонтана Марии дорога поднимается по узкой тропинке в гору и в продолжение четверти часа очень трудна для лошадей и требует осторожности со стороны седока. С вершины горы, на скате которой построен Назарет, открывается прекрасный и обширный вид. В одну сторону белеет Назарет с своими плоскими крышами, христианскими храмами, живописной мечетью, зелеными садами, из которых порой выделяются раскидистая пальма или темный кипарис; оливковые деревья разбросаны там и сям на холмах; за волнообразными горами, далее Назарета, на юге, видна обширная Ездрелонская долина с Фавором на востоке и длинная темно-лиловая цепь Кармеля – на западе. Отсюда, в продолжение получаса, дорога спускается до эр-Реинег – христианского городка, расположенного в плодоносной долине; потом снова поднимается в продолжение получаса в гору; затем, чрез двадцать минут, постепенно спускаясь, приводит в Кефр-Кенну.

Греческие и латинские предания принимают эту дрянную деревушку, разбросанную в беспорядке на скате небольшого холма, за древнюю Кану, где Спаситель совершил первое чудо, претворив на брачном торжестве воду в вино (Ин. 2, 1–11). Робинсон, основываясь на древнейших преданиях, полагает, что евангельская Кана была на месте нынешней деревушки Кана эль-Джелиль, находящейся на севере от Сафуриега. Перед въездом в Кефр-Кенну есть небольшой ручей: местные христиане утверждают, что из него была взята вода, превращенная Спасителем в вино, и даже в бедной греческой церкви, стоящей на верху холма, показывают одну из ваз, в которой совершилось помянутое чудо. Конечно, верить таким рассказам нет никакого основания.

С холма, на котором находится Кефр-Кенна, дорога снова спускается, в продолжение получаса, среди камней, весьма неровных и затрудняющих лошадей, до места битв наполеоновских генералов Клебера и Жюно с авангардом турецкой армии, шедшим в Акру из Дамаска. Чрез полтора часа достигают большой деревни эль-Лубиег, расположенной по вершине холма, имеющей обильные ключи и хорошие сады, обнесенные, вместо заборов, исполинскими кактусами. Чрез полчаса отсюда дорога приводит чрез величественные горы к высоте Курун-Гаттин. Отсюда открывается чудный вид. Обширная покатость замыкается на востоке крутыми горами, сквозь ущелья которых местами блестит Тивериадское озеро, голубеют горы противоположного его берега, а над всем этим парит в небесах, отливая матовым серебром, снежная вершина Большого Гермона. В виду этой величественной картины на возвышении Курун-Гаттин, как утверждают католики, сказана была Спасителем Нагорная проповедь, приводимая в Евангелии Матфея (Мф. 5–7). Греки не согласны с ними в этом отношении: в происхождении предания католиков, по всей вероятности, участвовало впечатление, производимое местностью. Было где расположиться народу, жаждавшему слышать Божественное Слово и воодушевленному величественной панорамой.

Полюбовавшись чудной местностью с вершины Курун-Гаттина, я продолжал путь, который по обширному склону привел меня к месту, как бы нарочно забросанному огромными камнями самых разнообразных форм. Арабы называют его Гаджар эн-Назрани («христианский камень»), а католики – Mensa Christi. Здесь, по преданию, общему у греков и латинян, Спаситель чудесно насытил пять тысяч народа пятью хлебами и несколькими рыбами. Невдалеке отсюда местность суживается в ущелье, озеро открывается более и более и наконец обрисовываются живописно внизу, на самом берегу его башни и развалины старинных укреплений Тивериады, над которыми раскидываются веерообразно несколько пальм.

В этом, живописном издали, но бедном и грязном городке я едва отыскал бывшего лейб-медика тунисского бея Хаима Вейссмана, у которого мне рекомендовал остановиться консульский агент господин А<верино>. В узкой и неправильной улице слез я с лошади и чрез небольшой дворик, обставленный клетушками, предводимый хозяином, вошел в большую комнату с весьма крутым, в виде купола, сводом. На каменном, из плит полу стояли две неуклюжие кровати в разных углах, а под окном, во всю стену, – софа, покрытая незатейливым ситцем. Хозяин, довольно еще бодрый старик с румянцем на щеках, был в каком-то ситцевом хитоне, подпоясанном платком, в туфлях, со спущенными чулками и в красном фесе. Он предложил приготовить что-нибудь для моего завтрака; но, рассчитывая на дорожный запас, я отказался, а просил приготовить к обеду на другой день суп из курицы и молоко – единственные кушанья, которые оказалось возможным иметь в Тивериаде.

Закусив наскоро, я отправился смотреть город. Значительные остатки крепостных стен и башен на северо-западной стороне, которые видел я пред въездом в город, сохранились еще хорошо, несмотря на сильное землетрясение, разрушившее Тивериаду в 1837 году. Внутри их, до землетрясения, существовал базар. На стенах оказались даже две испорченные чугунные пушки. Вид на озеро с башен восхитительный, и самые развалины весьма живописны. Ходить в них, впрочем, надобно осторожно: в мусоре и бурьяне кишат змеи. Безвредные гекконы, достигающие здесь огромных размеров[83], также на каждом шагу пугают непривычного к ним путешественника.

Отсюда я отправился на другой конец города. Груды базальтового камня, из которого построены только что виденные мной на северо-западе стены и башни, покрывают берег на дальнее расстояние к югу, ясно свидетельствуя, что древний город был значительно больше нынешнего и преимущественно распространялся на юг; но землетрясение, вероятно, действовало здесь сильнее, ибо не оставило в целости ни малейшей части стен. Версты на две тянутся, без перемежки, признаки древнего города.

На самом берегу, под развесистой пальмой, раскинуты были палатки, около которых бродили стреноженные лошади. Тут кочевали английские туристы. Версты за три от города к югу, на берегу, находятся Гаматские, или Еммаусские минеральные источники. Это четыре горячие ключа, от 28 до 30° Р. температурой, похожие по свойству своему на ахенские. Они столь обильны, что на образуемом ими ручье можно было бы поставить небольшую мельницу. Они упоминаются у Плиния и у Иосифа Флавия. Теперь находятся тут два здания с куполами. Новейшее воздвигнуто Ибрагимом-пашой и состоит из нескольких отделений с мраморными ваннами. К сожалению, оно заброшено и начинает разваливаться. Другое близко к совершенному разрушению. Источники считаются хорошим средством против ревматизмов и расслаблений. Ими пользуются и по настоящее время жители Палестины.

Вечером хозяин мой, хорошо говорящий по-русски, пока мы сидели за самоваром, а потом за бу ты лкой сирийского вина, показывал книгу, в которой между многими путешественниками встретил я имена знаменитых ученых, имевших у него пристанище; он рассказывал о временах своей минувшей славы, когда был лейб-медиком тунисского бея, о землетрясении, разрушившем Тивериаду 1 января 1837 года, о настоящем положении города и т. д. Нам прислуживала дочь его, девушка лет четырнадцати, редкий тип чудной еврейской красоты. К сожалению, отец, обретающийся почти постоянно в подпитии, обходится с ней весьма грубо, и редкий день, по словам бедняжки, проходит без того, чтобы он ее не бил, чему и сам я был свидетелем. Жену свою Вейсман бросил в Тунисе.

Тивериада построена, согласно свидетельству блаженного Иеронима, на месте древнего Кенерета (Генисарета), от которого получило и озеро свое название. Иосиф Флавий говорит, что город основан за 16 лет до Р. Х. Иродом Антипою, назвавшим его Тивериадой в честь императора Тиверия[84]. Ему даны были всевозможные льготы, и он вскоре сделался главным городом Галилеи. Нерон отдал его Агриппе Младшему. Во время войны евреев с римлянами он был укреплен историком Иосифом, командовавшим тогда войсками в Галилее и несколько раз усмирявшим ее мятежных жителей. Тивериада без сопротивления сдалась Веспасиану и тем купила себе пощаду.

После разрушения Иерусалима она сделалась центром, к которому тяготело еврейское племя, а во II веке резиденцией синедриона, в котором тогда главенствовал известный раввин Иуда Гаккодеш, составитель Мишны. Из тивериадской школы вышли также Гомара, более известная под названием Иерусалимского Талмуда, составленная раввином Иохананом, и Мазорах – критический обзор Библии. Евреи и христиане были в 636 году изгнаны из Тивериады арабами, завоевателями Сирии. Во время крестовых походов здесь было основано епископство.

В настоящее время город принадлежит к Акрскому пашалыку. По уверению моего хозяина, всех жителей в нем три тысячи двести евреев и тысяча арабов и турков, что противоречит показаниям путешественников, постоянно считавших перевес на стороне мусульман. Как бы ни было, но Тивериада, Иерусалим, Хеврон и Сафед суть города, в которых евреи преимущественно любят проводить остаток жизни. В Тивериаде, по мнению евреев, явится их Мессия, который утвердит свое царство в Сафеде. Евреи переселяются в Палестину из Африки, Испании и России. Мой хозяин Хаим Вейсман родом из Галиции. Как и в других городах Востока, евреи живут в особом квартале, примыкающем к озеру; ворота его запираются на ночь. В городе существует несколько синагог и школ.

На самом берегу озера построена небольшая католическая церковь во имя апостола Петра с небольшим приютом для путешественников. При ней находятся всего два францисканские монаха, присылаемые из Назарета. Они часто сменяются, ибо не выносят долго здешнего климата, который, по отзыву Вейсмана, особенно нездоров летом, когда свирепствуют здесь сильные лихорадки и тифозные горячки.

Церковь построена на месте, где, по преданию, совершился чудесный улов рыбы (Ин. 21). Я нашел при ней только одного монаха; другой с месяц назад умер. Одинокий отшельник был несказанно рад моему посещению и, видимо, хотел дольше удержать у себя гостя. Все его скудное хозяйство было к моим услугам, и я просидел два часа на плоской крыше приюта, любуясь чудным вечерним видом на озеро и горы и слушая рассказы монаха об окрестных местах.

Утро же этого дня было посвящено мной на экскурсию по берегу озера. Трудно, не видевши, вообразить себе картину того ужасного запустения, какую представляют берега озера. На каждом шагу нога лошади оступается о части древних развалин, скрытых в могучей растительности; кроме двух-трех незначительных деревушек нигде нет следа человеческой жизни. Трава по берегам достигает неимоверной густоты, а в вышину нередко скрывает человека, сидящего на лошади. Пальмы, лавровые розы, олеандры воздымаются из этой чащи. Близ жилых мест родятся превосходного качества, при самом ничтожном уходе, индиго, табак, просо, ячмень, дыни, виноград. Озеро переполнено рыбой, которая от тесноты во множестве дохнет, и, может быть, этому обстоятельству надобно приписать зловредность воздуха в тивериадской местности. Рука человека не прикасается к богатствам здешней природы. В старину цвели на этих местах города Капернаум, Хоразин, Вифсаида!.. Теперь только змеи, хамелеоны да толстые гекконы привольно кишат среди роскошной зелени. Никто даже не знает точно, где именно были упоминаемые в Евангелии города. Над этими местами как бы теперь еще раздаются вещие слова Спасителя: «Горе тебе, Хоразин! Горе тебе, Вифсаида! Если бы чудеса, которых вы были свидетелями, сотворены были в Тире и Сидоне, давно бы уже эти города покаялись и облеклись во вретище, посыпав голову пеплом, и потому в дни суда Тиру и Сидону легче будет, чем вам! И ты, Капернаум, вознесшийся до небес, ты будешь низвержен до ада!» (Лк. 10, 13–15).

Генисаретское, или Галилейское море, или Тивериадское озеро, по астрономическим вычислениям лейтенанта Линча, находится под 30° 15' 24'' в. долготы (у отмели Земах) и между 32° 41' 21'' и 32° 53' 37'' с. широты. Длина его 20 километров 824 метра; средняя ширина 5 географических миль или 9 255 метров. Поверхность его, по вычислениям Берт у, ниже Средиземного моря на 230 метров. Глубина в южной части, по Линчу, около 50 метров. Отсюда вытекает Иордан, извиваясь зигзагами по долине эль-Кгор. Дикая каменистая местность ведет на севере от Тивериады к деревушке эль-Медждель. Жилища последней похожи на длинные бараки без окон, сбитые из ила и камней; в них живут по нескольку полунагих семей; у каждой, впрочем, отдельная нора, с отверстием для входа. Издали деревушка, обнесенная в защиту от диких зверей стенами, имеет вид крепостцы. Это древняя Магдала – отечество Марии Магдалины (Мк. 16, 9; Ин. 20, 11–18).

Далее встречаются еще две меньшие деревушки, Земах и эс-Самраг, которыми и ограничивается население по берегам. Затем непроходимая чаща травы, кустарников и деревьев служит лишь пристанищем для диких зверей, пресмыкающихся и для бедуинов, заезжающих из-за Иордана и высматривающих неосторожного путешественника. За Магдалой в расстоянии версты находится Аин эль-Тин («ключ фигового дерева»), небольшой источник, осененный весьма древним фиговым деревом. Невдалеке от него видны развалины, называемые арабами Хан-Миниег. Тут был действительно когда-то хан, или каравансерай, существовавший на месте, как некоторые полагают, Капернаума. В Капернауме поселился Христос по изгнании из Назарета (Мф. 4, 13); там Он провел три деятельнейшие года Своей земной жизни, там совершил большую часть чудес; в Капернауме слышались Его притчи и предсказания (Мф. 11, 13, 15, 17; Мк. 1, 5, 9; Лк. 7; Ин. 6). Несколько далее по берегу встречаются другие развалины, носящие название Аннэт-Табитаг. В этом месте некоторые исследователи библейской старины видят Вифсаиду – отечество апостолов Петра, Андрея и Филиппа (Ин. 1, 44). Существующие здесь развалины суть остатки древней цистерны, водопровода и устроенных в позднейшее время пашою Дгагер эль-Амром нескольких мельниц. По сю сторону Иордана, на северном берегу озера, находятся еще значительные развалины Телль-Гум, где, как утверждают некоторые, существовал древний Хоразин. Ученые путешественники противоречат в определении местности трех исчезнувших без следа евангельских городов, и притом все их мнения в этом отношении чисто гадательные, не основаны ни на каких фактах.

Тем же путем возвратился я в Тивериаду.

Оставив этот город, я направился к Фавору чрез эль-Лубиег (два часа пути); отсюда тропинка поворачивает на юг и, оставив Кефр-Кенну вправо, приводит чрез полчаса к возвышенности, с которой видна на юго-западе деревня Кефр-Сабт. Выехав отсюда на караванный путь (чрез три четверти часа) и спускаясь по наклонной местности, я достиг (чрез полтора часа) подошвы Фавора, близ деревушки Дабуриег. Эта деревушка, по мнению Робинсона, отвечает Даварафу, упоминаемому в книге Иисуса Навина (Нав. 19, 12).

Гора Фавор, по-арабски Джебель эль-Тур, известкового строения, стоит особняком. Подъем на нее нетруден и требует не более часа времени; тропинка ведет на вершину горы бесчисленными зигзагами, проходя во многих местах сквозь искусственные древние просеки в скалах. Склоны горы покрыты дубом и густым дерном. Вершина образует продолговатую площадь, около версты длиной и сажен в триста шириной. На северо-западной стороне ее поднимаются скалы, покрытые развалинами и густым кустарником. В северо-восточной части также видны скалы, но они гораздо ниже. Котловина, образующаяся между возвышенными оконечностями, покрыта дерном, из-под которого во многих местах проглядывают остатки старинных строений и провалы в подвальные этажи. По Робинсону, Фавор возвышается на 330 метров над Ездрелонской долиной, которая, в свою очередь, выше поверхности моря на 150 метров. Вид, открывающийся с вершины горы, весьма обширен. Отсюда видна вся западная часть Ездрелонской долины до горы Кармель, а на северо-западе – Назаретские горы, за которыми скрывается Средиземное море. На северо-востоке видны горы Сафед и Большой Гермон, а ближе – Курун-Гаттин и глубокая котловина, в которой лежит Тивериадское озеро. Прямо на юге возвышается Малый Гермон (Джебель эд-Даги), при подошве которого находятся деревушки Наин и Эндор. Из-за Малого Гермона поднимается гора Гельбоэ, или Гельвуй (Джебель Факуаг), отделенная от него долинами Ездрелонской и Вефсанской, а вдали последней проглядывают Иорданская долина и Галаадские горы. Развалины на вершине Фавора принадлежат разным эпохам. Вокруг всей вершины видны следы крепости, сложенной из больших камней, с остатками бастионов, которые, во всяком случае, не позднейшего римской эпохи происхождения. На южной стороне сохранился портал сарацинского стиля, называемый арабами Баб эль-Гауа («дверь ветров»), и бойницы времен крестоносцев.

Фавор не раз упоминается в Ветхом Завете (Нав. 19, 22; Суд. 4, 6, 12, 14). Здесь Деборра и Варух собирали своих воинов. Гора эта была предметом поэтических сравнений псалмопевца Давида и других пророков (Пс. 89, 13; Иер. 11, 6, 18; Ос. 5, 1). По-видимому, в древнейшие времена на вершине горы был город. В Новом Завете не встречается ее имени, хотя и принято, что Спаситель преобразился на Фаворе, а не на другой какой-либо горе. По собственному впечатлению скажу, что как в Курун-Гаттине сердце хочет видеть место божественной Нагорной проповеди, так оно не находит более величественного уединения, как фаворская вершина, где мог бы совершиться великий акт Преображения Господня в присутствии любимых учеников Спасителя. Бессмертная картина Рафаэля, много раз виденная мной в Ватикане и неизгладимо впечатлевшаяся в моей памяти, облеклась предо мною здесь в живые образы, и долго созерцал я величественную местность, переносясь воображением за XVIII веков назад…

Антиох Великий при помощи военной хитрости овладел Фавором и укрепил его за 218 лет до Р. Х. В 53 году по Р. Х. проконсул Габиний разбил здесь евреев. Позже историк Иосиф снова укрепил гору, но защитники ее были увлечены в равнину и побиты полководцем Веспасиана Плакидом. В средние века на вершине горы были воздвигнуты три храма в память трех шатров, которые желал поставить здесь апостол Петр. Танкред присоединил к ним четвертую церковь с монастырем бенедиктинцев; последние были в 1113 году побиты мусульманами; но преемники их в 1183 году не поддались самому Саладину, отплатившему однако за свою неудачу в 1187 году. В 1212 году Мелик эль-Адель построил новую крепость, которую тщетно осаждали крестоносцы в 1217 году; но калиф вскоре сам ее упразднил. Если церкви и уцелели во время помянутых катастроф, то, по всей вероятности, они были разрушены не позже 1263 года султаном Бибарсом.

С тех пор до последнего времени вершина Фавора была покрыта лишь развалинами. Недавно устроена там греческая церковь, живописно белеющая среди густой зелени деревьев и кустарников. О происхождении ее мне рассказывали следующее. Много лет жил на вершине Фавора отшельник, родом болгарин. Он пользовался большим уважением приходивших сюда поклонников, которые оделяли его подаяниями. Из этих подаяний он скопил некоторую сумму, которую сберегал, по давнему намерению своему, для устройства на месте Преображения Господня церкви. Вершина горы, усеянная камнями, из которых были в старину построены разрушенные теперь здания, представляла прекрасный даровой материал для предполагаемого храма. Нужны лишь были средства для уплаты за работы. Болгарин не остановился пред мыслью о значительности этих средств и с накопленными грошами принялся за работу. В это время посетил Фавор Великий Князь Константин Николаевич. Его Высочество принял к сердцу мысль отшельника и порадовал его обещанием окончить постройку на свой счет, поручив тогда же консульскому агенту, его сопровождавшему, составить план и смету на постройку храма. Случилось, однако же, что константинопольские греки, услышав о таком намерении, успели выхлопотать султанский фирман на возведение храма на вершине Фавора и построили его своими средствами. Так ли было это или нет – утверждать не могу, но записываю, что слышал. Во всяком случае, кто бы ни построил храм, но на месте Преображения Господня существует наконец достойный памятник великого для христиан события.

С сожалением оставил я Фавор и чрез три часа снова был в Назарете, пробравшись к нему по пустынной тропинке чрез долину и Назаретские горы.

Из Назарета до Каифы вызвался сопровождать меня Калота. 30 марта рано поутру уложили мои вещи на вьючного мула. Ахиллес явился в костюме турецкого хаяла – полосатом изорванном бурнусе, в красном, обмотанном полотенцем куфие на голове и с длинным ржавым ружьем за плечами.

Дорога идет среди гористой пустынной местности, то покрытой оливковыми деревьями, то совершенно бесплодной. Вскоре мы проехали чрез деревушку Яфу, разбросанную на нескольких крутых небольших холмах. Полагают, что тут была древняя Яфия – отечество Зеведея и сынов его Иакова и Иоанна. Дорога из Назарета до Каифы, по которой мы ехали, небезопасна. Калота рассказывал о многих случаях грабежей и убийств, причем не упустил поведать, что и сам подвергался в недавнее время нападению, из которого, конечно, вышел героем. В одном месте он обратил мое внимание на груду камней. «Здесь лежит клад, – рассказывал он, – мне сказал об этом один знакомый турок, который слышал о кладе от своего отца. Мы хотели с этим турком достать клад, принимались несколько раз копаться в этом месте и однажды докопались до толстой железной двери, но только ничего не могли сделать – очень уже крепка, да и страшно: как только примемся за нее, а перед нами откуда не возьмется целая толпа дьяволов, с рогами, с хвостами, такие скверные, просто наплевать!.. Ну, мы и бросили. А жаль! Тут много всякого добра: и золота и драгоценных камней… Впрочем, я все-таки думаю еще раз попробовать порыться»… Я молча слушал вранье Ахиллеса, что поощряло его к дальнейшему разглагольствованию, и он во всю дорогу рассказывал сказки.

Наконец мы въехали в широкую болотистую долину, простирающуюся до самого моря. По левую сторону тянется высокий хребет Кармеля. Местами проезжали мы чрез оливковые рощи, а в расстоянии часа пути до Каифы раскинулся перед нами роскошный пальмовый лесок, почти не перемежающийся до самого города. Чудно хорош приморский берег, на котором выстроена Каифа! Он представляет большой залив в виде правильно выгнутой дуги, на дальнем конце которой, почти прямо насупротив Каифы, видна крепостца Сен-Жан-д’Акр, или попросту – Акра. Правильным полукругом врезывается в материк лазурное море; широкая золотистая полоса песка обнимает его как изящная рама, постепенно суживаясь в отдалении; чудные пальмы с раскидистыми верхушками окаймляют песок; чем далее, тем кажутся они менее и менее, изящные формы их постепенно стушевываются и наконец сливаются в одну зеленую полоску… Это вид вправо от города. Влево воздымается грозная, серо-лиловая, с темным хребтом, заросшим лесом, цепь Кармеля, крутым обрывом спускающаяся в море; стаи огромных орлов, распластав широкие крылья, реют над вершиной горы; над самим обрывом резко очерчиваются на синем небесном фоне здания католического монастыря и маяка.

Я пристал в Каифе в русском приюте, устроенном при греческой церкви. Внизу приюта помещается греческая школа. Мне дали комнату, замечательную необыкновенной сыростью. В других комнатах помещались разные иностранцы, задержанные в Каифе делами. Они, вероятно, довольны были своим пристанищем, так как в Каифе не существует другой гостиницы.

Каифа, древний финикийский Сикаминум, была взята Танкредом в 1100 году. Более в ее прошедшем не оказывается ничего замечательного. Город грязен и выстроен неправильно. Он окружен укреплениями, обращающимися в развалины. Жителей в нем до двух тысяч душ, между которыми большая часть христиан.

Несравненно более города интересна для путешественника находящаяся в соседстве гора Кармель. Этот хребет, вытянутый по направлению от юго-востока к северо-западу, имеет до двадцати двух километров в длину и до семи – в ширину; самая высшая точка его достигает шестисот метров над поверхностью моря. Постепенно понижаясь к юго-востоку, Кармельский хребет сливается наконец с горами Самарии. Значительная часть его покрыта лесом, который особенно густ в восточной оконечности. Здесь растут преимущественно дуб, мирт, мастиковое дерево и дрок. В лесу и в многочисленных пещерах горы живут шакалы, гиены, пантеры и кабаны. Гора некогда была возделана; самое название ее означает в переводе «виноградник». Красота ее служит не раз предметом для сравнения в Библии (Исх. 25, 2; Песн. 7, 6). Здесь происходило состязание пророка Илии со жрецами Ваала (3 Цар. 18, 21–40). Сюда приходила к Елисею вдова, у которой он имел пристанище в Сунаме, просить о возвращении к жизни ее сына (4 Цар. 4, 25–37). Место жертвоприношения пророка Илии предание указывает в пяти с половиной часах от монастыря.

Монастырь кармелитов, по-арабски Деир-Мар-Елиас, находящийся на вершине восточной оконечности Кармеля, существует с весьма отдаленных времен. Монахи производят свой орден от самого Елисея, получившего во владение пещеру Илии; потомки пророка, по преданию, постоянно обладали этой святыней до водворения христианства, которое они и сами приняли. Языческие историки также подтверждают существование святыни на Кармеле. Ее посещал Пифагор, а Тацит и Светоний повествуют, что Веспасиан совершил на Кармеле всесожжение на жертвеннике, посвященном Иегове, и при этом случае жрец предсказал ему счастливую будущность[85].

Кармель с давних пор служила местом подвижничества отшельников. Позже на ней возник монастырь над пещерою Илии. Иоанн Фока видел его в 1185 году уже в развалинах. В 1209 году он был восстановлен и стал принадлежностию кармелитов. Монастырь был неоднократно еще впоследствии разрушаем и возобновляем. Построенный в 1760 году, он служил в 1799 году госпиталем для французской армии во время осады Акры. По удалении французов он был разграблен турками, а остававшиеся в нем раненые перебиты. В 1821 году правитель Акры Абдалла-паша разорил монастырь до основания. Простой кармелит Иоанн-Баптист выхлопотал от Порты фирман на возобновление монастыря и, странствуя по Европе в продолжение четырнадцати лет, собрал необходимую сумму, на которую возведены существующие в настоящее время здания.

Образуя большой четырехугольник, они стоят на площади, возвышающейся на двести метров над поверхностью моря. Толстые стены, железные двери и ставни назначены защищать его от внешних нападений. В центре четырехугольника помещается церковь, купол которой, красиво возвышаясь над прочими частями зданий, сообщается воздушными переходами с плоскими их крышами. Церковь основана во имя Кармелитской Божией Матери; алтарь ее помещается над пещерою пророка Илии. Пещера имеет около сажени в вышину и до трех сажен в ширину и в длину. В ней находится престол во имя пророка Илии. Остальные части здания заключают в себе монашеские кельи и помещения для поклонников и путешественников. Перед монастырем, на покатости горы, расположен террасами садик. Южнее видна небольшая часовня и вокруг ее кладбище, обнесенное стенами. Севернее, над самым обрывом горы, устроен французами морской маяк.

Отдохнувши по приезде в Каифу, я отправился на гору. Версты полторы нужно пройти по долине, то болотистой, то песчаной, или покрытой оливами и пальмами. Хамелеоны грязного цвета и необыкновенно большие и толстые гекконы черного цвета кишат по стволам и ветвям деревьев. Вид на море постоянно прелестный. На гору поднимаются по весьма крутой тропинке, просеченной зигзагами в каменных скалах. В монастыре приняли меня чрезвычайно радушно и отвели прекрасную комнату, выходящую окнами к морю. Почтенный кармелит с весьма добродушным лицом водил меня по всему монастырю, в котором, кроме упомянутой уже пещеры пророка Илии, нет ничего замечательного. Затем мне была предложена трапеза; простые кушанья были изготовлены очень вкусно. После обеда монах пригласил меня полюбоваться на окрестности в телескоп с террасы зданий. За ужином я получил предостережение не выходить далеко за ворота, ибо вблизи монастырских стен всю ночь шатаются дикие звери. Засыпая, я действительно слышал лай шакалов и рев какого-то зверя, вероятно, пантеры.

В монастыре я снова видел тех странников, с которыми ночевал в Дженине. Я пригласил их навестить меня в Каифе, куда они и явились на другой день часа в четыре после обеда. Им отдал я дорожную утварь, остатки разных припасов, мои походные, подбитые зубчатыми гвоздями, сапоги и лишнее платье; я не знал, куда деваться от благодарности и благословений этих добрых людей. Ахиллес Калота заявился ко мне засвидетельствовать свое почтение и предварить, что он непременно проводит меня до берега, когда я поеду из Каифы, причем настойчиво допытывался: доволен ли я им? Ответом на это была с моей стороны двадцатифранковая монета.

Вечером 1 апреля ожидали прибытия австрийского парохода, на котором я рассчитывал отплыть в Бейрут. Уже около полуночи прислали мне сказать, что пароход вошел в гавань. Вещи мои были уложены, и я тотчас же отправился на берег. Темнота была такая, какая свойственна только южным ночам; вокруг меня шли лодочники с фонарями. Море было не совсем спокойно. С шумом разбивались волны о скалы, обдавая брызгами народ, стоявший на берегу; десятки фонарей мелькали в толпе красными огнями, слабо освещая со стуком бившуюся о камни шлюпку, в которую я с трудом попал. Вокруг меня была снова моя любимая стихия; шлюпка то взлетала на высокий гребень волны, то низвергалась в бездну, обдавая дождем сидевшую в ней компанию. Из толпы, стоявшей на берегу, долетали до меня крики. «Addio, signore!» – усердно ревел прислужник из приюта, получивший от меня хороший бахчиш… «Буон виядж, мусью!» – вторил ему голос неисправимого русофила Ахиллеса…

Н. Н. Лисовой Заместитель председателя императорского православного палестинского общества Д. Д. Смышляев: от Перми до Иерусалима почетный гражданин перми

XIX век был для Российской Империи временем расцвета во всех областях – в культуре, духовности, экономике, развитии общественных институтов. С эпохой реформ, в середине столетия, на арену истории выходят новые социальные силы, которым суждено определять основные тенденции русской жизни во второй половине XIX – начале XX в. Умно и властно в экономическую, а затем и культурную жизнь страны вторгается русское купечество – люди торгового, финансового и промышленного капитала, дети и внуки вчерашних крепостных. Чуждые тонкостей и предрассудков предшествующего дворянского периода, гордые своим нарочитым «мужицким» демократизмом, нерастраченной энергией, природной силой и смекалкой, молодые хозяева старой земли – Путиловы, Прохоровы, Морозовы, Рябушинские – становятся основателями промышленных групп и торговых династий, зачинателями и созидателями новой, капиталистической России.

В отличие от современных «мегаполисных» тенденций русская экономическая и культурная жизнь в те годы не замыкалась в столичных регионах, но одинаково бурно развивалась во многих древних и новых городах. Пермь не была в этом смысле исключением.

Сохранившая в самом имени название древнего финского племени, «Биармия» викингских саг, место подвигов Стефана Пермского, первопроходческий плацдарм Строгановых и Ермака – Пермь и в середине XIX столетия оставалась форпостом русской цивилизации в Приуралье, «первым городом по внешнему благоустройству, оживлению и числу коммерческих предприятий»[86]. По переписи 1897 г. здесь имелось 45 тыс. жителей, девятнадцать православных церквей, женский монастырь, лютеранская кирка, католический костел, две синагоги. В городе было семь средних учебных заведений: классическая мужская и две женских гимназии, реальное и горнозаводское училища, духовная семинария и женская «епархиалка». А сверх того, училища железнодорожное и техническое, торговая школа, театр, городская публичная библиотека, научно-промышленный музей, отделение Императорского Русского технического общества и еще десятки просветительных, благотворительных и спортивных обществ и учреждений. Все это возникало, реформировалось, развивалось и процветало благодаря, в первую очередь, местным купцам-меценатам, организаторам и владельцам заводов и фабрик: судостроительных, механических, кожевенных и др. Уникальными для России были фосфорный завод братьев Тупицыных, Механический (машино-судостроительный и литейный) завод Любимова и знаменитый Пермский пушечный завод.

Представителем, хотя, может быть, и не вполне типичным, этого нового, набирающего силу класса был потомственный купец по рождению, ученый и меценат по призванию, почетный гражданин города Перми Дмитрий Дмитриевич Смышляев.

Его дед, Емельян Меркурьевич Смышляев (†1799), купец третьей гильдии, происходил из Соликамска, где владел кожевенным и мыловаренным заводами. Отец, Дмитрий Емельянович Смышляев (1789–1857), записавшись в 1813 г. в пермское купечество, занялся торговлей галантерейными товарами, потом открыл завод церковных свеч и канатную фабрику, в 1828 г. выбился в первую гильдию. Дважды, в 1823–1826 и в 1841–1843 гг., занимал почетный и ответственный пост пермского городского головы. Человек широкой верующей души, друживший в молодости с опальным, сосланным в Пермь М. М. Сперанским, Д. Е. Смышляев вошел в историю как благотворитель и меценат, строитель Всехсвятского храма и воинских казарм, инициатор создания кирпичных заводов, участник восстановления города после пожара 1842 г. «Свечной проект», предложенный Смышляевым Св. Синоду, получил всероссийское признание, сделав производство и продажу восковых церковных свечей одной из главных статей дохода духовного ведомства[87].

В 1824 г. он женился (вторым браком) на Аграфене Ивановне Кузнецовой (1805–1853), дочери барнаульского священника. 22 февраля 1828 г. в их семье родился сын, названный по отцу Димитрием. Точная дата рождения (в литературе встречаются и другие данные) была записана рукой отца на полях старинного Евангелия, сохранившегося в семейной библиотеке.

Начальное обучение Д. Д. Смышляев прошел в отчем доме, где с раннего детства пристрастился к чтению. Затем учился в Пермской мужской классической гимназии, которую окончил в 1844 г. На этом, собственно, и закончилось его образование. Знания, полученные в гимназии, а, главное, любознательность и неустанное самообразование помогли Смышляеву стать разносторонне образованным человеком, с хорошим знанием иностранных языков, обширными сведениями в науке и технике, глубоким интересом к мировой и отечественной истории и культуре.

По окончании гимназии Дмитрий Дмитриевич занимался торговыми делами семьи, по которым бывал в Петербурге, Одессе, Таганроге. В 1851 г. отпросился в первое путешествие за границу – на Всемирную выставку в Лондон. Поездка длилась восемь месяцев. В компании с известным московским экономистом, непременным секретарем Императорского Общества сельского хозяйства Степаном Алексеевичем Масловым молодой негоциант посетил Германию, Францию, Шотландию, Афины, Константинополь, что имело, по собственному признанию Смышляева, решающее значение для его духовного созревания.

В 1856 г. он женился на дочери советника Пермской казенной палаты Марии Петровне Васильевой. Но купцом или промышленником Дмитрий Дмитриевич так и не стал. После смерти отца (в 1857 г.) он ликвидировал свои торговые дела, к которым не чувствовал призвания, и целиком посвятил себя научной и общественной деятельности – организации публичных лекций, воскресных школ, основанию женской гимназии. Научные и издательские интересы его были связаны в основном с уральским краеведением. Результатом углубленных занятий стал основанный им «Пермский сборник» (в 1859–1860 гг. в Москве вышли, один за другим, два выпуска этого издания)[88]. В 1860 г. он купил в Перми и уступил потом Императорскому Эрмитажу найденную в восемнадцати верстах от Чердыни археологическую редкость – замечательную серебряную чашу времен византийского императора Анастасия (491–518) с экзотическими изображениями тигров, крокодилов и морских птиц[89].

В октябре 1864 г. в Берлине после долгой болезни скончалась жена Смышляева, оба их сына умерли еще во младенчестве. Под впечатлением семейных утрат в декабре 1864 г. Дмитрий Дмитриевич отправляется в паломничество на Восток. В течение зимы и весны он посетил Синай и Палестину. Вскоре, в 1866–1867 гг., в приложении к петербургской газете «Биржевые ведомости» начали печататься его путевые очерки, имевшие успех у читателей и привлекшие внимание такого знатока русской палестиноведческой литературы, как В. Н. Хитрово[90].

Смышляев вновь полностью уходит в научные занятия. В течение ряда лет (1866–1869) жизнь его строилась следующим образом: зимы он проводил в Петербурге, за усердной работой в Академии наук и Публичной библиотеке (он работал над первым подробным библиографическим указателем литературы о Пермском крае)[91], лето – на родине, в Перми. В 1870 г. он принимал участие в исследованиях по проекту Пермско-Уральской железной дороги[92].

В том же году, когда в Пермской губернии вводилось земское самоуправление, Смышляев был избран в уездные (он владел землей в Ирбитском уезде), а затем и в губернские гласные от своего уезда. На губернском собрании в июле 1870 г. его избрали первым председателем Губернской Земской Управы.

На этом посту (потом Дмитрий Дмитриевич был избираем председателем еще на два трехлетия) полностью проявились его организаторский талант и общественное призвание. Как писал очевидец, «приходилось все созидать, за все бороться. Но Дмитрий Дмитриевич сумел сразу придать широкую постановку деятельности земства. В разработке этих вопросов ясно сказалась его основательная и литературная подготовка»[93]. Достаточно назвать составленный им проект устройства в Перми земской учительской семинарии, одобренной лучшими педагогами того времени, проект организации санитарной службы в губернии, глубокий и основательный доклад «О состоянии сельского хозяйства в Пермской губернии и о мерах к его улучшению». По почину Смышляева была реорганизована губернская Александровская больница, проведены статистические исследования края, создан местный литературный орган – «Сборник Пермского Земства».

Человек кристальной честности и принципиальности, Смышляев резко оборвал свою земскую деятельность из-за сложностей и неприятностей, возникших по делу строительства железной дороги. Как свидетельствовал один из современников, «Дмитрий Дмитриевич прослужил в должности председателя Пермской губернской земской у пра вы три трех летия и отказался от да льнейшей службы, придя в изнеможение от борьбы с окружающим злом, что, при его нервном и мнительном характере, вредно повлияло на его здоровье. О благотворной, неусыпной и совершенно бескорыстной деятельности его в земстве известно мне от пермских и кунгурских почетных деятелей: Любимова, Кропачова, Грибушина, Фоминского, Насонова и других, пользующихся в своем краю обширною известностью как люди, ведущие по своим торговым, заводским и промышленным оборотам дела, непосредственно относящиеся к земству»[94].

Дмитрий Дмитриевич переходит на частную службу, к своему старому другу И. И. Любимову, на должность управляющего Пермским механическим заводом. Во второй половине семидесятых, после некоторого спада, связанного с земскими хлопотами, вновь активизируется его литературно-научная деятельность. Выходят отдельными изданиями очерки «Синай и Палестина» и «На пути к Синаю»[95], а также переведенные им книги извест ного фра нц у зского исследовател я Соломона Му нка[96]

«География Палестины» и «Еврейские древности»[97]. В 1881 г. вышла работа Смышляева о Мертвом море и городах библейского Пятиградия[98]. Кроме того, с 1882 г. он принял на себя обязанности редактора неофициальной части «Пермских губернских ведомостей», с увлечением погрузившись в изучение родной старины. Никогда, отмечали библиографы, не появлялось в газете столько статей по истории города Перми, как в период редакторства Смышляева. Автором большинства из них, подписанных инициалом «С», был сам редактор.

ВТОРАЯ ПОЕЗДКА НА ВОСТОК

21 мая 1882 г. в Петербурге открылось, созданное по инициативе В. Н. Хитрово, Православное Палестинское Общество. Его уставные задачи – содействие русскому православному паломничеству, поддержка православия в Святой Земле и на Ближнем Востоке, научное палестиноведение и распространение в России знаний по истории и культуре стран библейского региона – были тесно связаны с традиционными духовными ценностями Православной Церкви и приоритетами российской внешней политики. Палестинское Общество пользовалось августейшим, а значит, и непосредственным государственным вниманием и поддержкой. Во главе его стоял брат царя Александра III великий князь Сергий Александрович. В числе членов-учредителей были как представители российской аристократии (поэт князь А. А. Голенищев-Кутузов, историк граф С. Д. Шереметев, адмирал и дипломат граф Е. В. Путятин) и высшей чиновной элиты (государственный контролер Т. И. Филиппов, директор канцелярии Министерства финансов Д. Ф. Кобеко, министр государственных имуществ М. Н. Островский), так и крупнейшие ученые (академик-византинист В. Г. Васильевский, профессор церковной археологии Киевской Духовной Академии А. А. Олесницкий, литературовед и библиограф С. И. Пономарев).

Вошел в число членов-учредителей и Д. Д. Смышляев, ставший также уполномоченным Палестинского Общества в Пермской губернии. Восточное путешествие 1864–1865 гг. оставило в его душе неизгладимый след на всю жизнь. Подобно многим русским «палестинцам», в течение многих лет Дмитрий Дмитриевич лелеял намерение вернуться в Святую Землю. Палестинские темы постоянно возникали, как мы видели, в его научных и литературных проектах.

В 1885 г., окончательно решившись на новое паломничество, он обратился в Совет Общества с просьбой снять с него временно, на период поездки, обязанности уполномоченного по Пермской губернии. Совет решил иначе: сделать его уполномоченным в самой Палестине.

Как вспоминал впоследствии Смышляев, «я был приглашен в Петербург, откуда, получив указания, 8 октября 1885 года выехал в Москву и 10 октября представлялся в селе Ильинском великому князю Сергию Александровичу»[99]. Оба остались довольны состоявшейся встречей, в результате Дмитрий Дмитриевич охотно принял поручение отправиться в Иерусалим по делам Общества[100].

Дела эти сводились к следующему: изыскание возможностей для сооружения здания-футляра над произведенными Обществом раскопками на Русском месте, рядом с храмом Гроба Господня; организация на Русских Постройках чайной и бани для паломников; проведение эксперимента с временным использованием для возрастающего числа богомольцев военных вой лочных кибиток, оставшихся от русско-турецкой войны 1877–1878 гг.[101].

Русское присутствие в Святой Земле имело уже к тому времени свою историю. В Иерусалиме с 1847 г. работала Русская Духовная Миссия, в Петербурге с 1864 г. существовали Палестинская Комиссия при Азиатском департаменте МИД, Русское Общество Пароходства и Торговли исправно возило паломников из Одессы в Яффу и обратно. В Иерусалиме в 1860–1864 гг. были возведены Русские Постройки – ансамбль паломнических учреждений, включавший Троицкий собор, здания Русской Духовной Миссии и консульства, мужское и женское подворья и Русскую больницу.

6 ноября 1885 г. Смышляев прибыл в Иерусалим и поселился в качестве простого паломника на Русских Постройках, где и прожил до Рождества. Позже, радушно принявший земляка начальник Русской Духовной Миссии знаменитый архимандрит Антонин (Капустин), сам уроженец Пермской губернии, устроит ему квартиру у себя, в здании Миссии, освободив несколько комнат[102]. А пока Дмитрий Дмитриевич жадно впитывает новые впечатления. За два десятка лет, прошедшие с первого его приезда, все в Святой Земле изменилось. Родилась новая, волнующая воображение реальность – Русская Палестина.

18 ноября 1885 г. состоялась первая загородная совместная экскурсия – отец Антонин на лошади, его помощник Я. Е. Халеби и Смышляев на осликах – в старый арабский Айн-Карем, или новую православную Горнюю, где «разбросаны в полугоре веселые белые домики, церковь с колокольней и две гостиницы русского поселка»[103].

12 февраля 1886 г. Д. Д. Смышляев пишет В. Н. Хитрово: «В Иерихоне обнаружил целую русскую колонию. Кроме превосходного дома отца Антонина, я нашел там дома и сады Иоасафа (Плеханова), Богдановой, Сушковой… Купчиха Киселева построила церковь, которую на второй неделе поста Патриарх приедет освящать. Церковь очень хорошенькая. Образа все писаны в России, где и иконостас делан. Землею Плеханова заведует крестьянин Ярославской губернии Иван Андреевич Рыков. Земля превосходная, в воде недостатка нет. Построено два здания, из которых одно заключает десять келий. Есть интересные остатки древних зданий, мозаичных полов, много драгоценных для археологии находок»[104].

Было чем заняться, куда приложить хозяйские руки. Когда Палестинское Общество предложило остаться еще на год в Иерусалиме, «заинтересовавшись делом, я изъявил согласие и прожил таким образом в Святой Земле четыре года <по 21 августа 1889 г.>, возможность чего никогда прежде мне и в голову не приходила»[105], – вспоминал Смышляев.

Главная задача, которую ставило перед собой Православное Палестинское Общество в 1880‑х гг. в Иерусалиме, – расширить площадь помещений для приема паломников. Дмитрий Дмитриевич взвалил на себя почти непосильный труд, руководя одновременным строительством двух главных русских объектов: Нового (Сергиевского) подворья и Русского Дома у Порога Судных Врат (будущего Александровского подворья).

Сергиевское или Новое подворье (Москобийе-эль-Джедиде), расположенное в центре Иерусалима, по соседству с Русской Духовной Миссией и Троицким собором, и сегодня является крупнейшим из архитектурно-строительных объектов Палестинского Общества на Ближнем Востоке.

Об истории приобретения и застройки участка мы подробно узнаем из переписки Д. Д. Смышляева с Секретарем ППО М. П. Степановым и членом Совета Общества В. Н. Хитрово.

26 марта 1886 г. Смышляев писал в Петербург Хитрово: «Заявляю решительно и окончательно мое мнение, что, если Общество желает что-либо строить в Иерусалиме, то оно должно приобрести для этого покупкою место. Иначе никакого толку из его хлопот и денежных затрат не выйдет, и я не возьму греха на душу способствовать Обществу в пагубе значительного капитала. Место есть, в соседстве с Русскими Постройками, – целый квартал. На него уже есть покупатели, надо не упустить, а я постараюсь удержать продавца до Вашего ответа»[106]. 12 апреля 1886 г. последовала телеграмма из Петербурга: «Соглашаемся с предложением. Семь тысяч посылаем. Счастливого праздника» (имелась в виду приближавшаяся Пасха)[107].

Несмотря на то, что владелец, узнав о готовности Смышляева купить землю, начал резво поднимать цену, последнему удалось 14 мая 1886 г. приобрести понравившийся ему участок, площадью 4 252 кв.м., за 28 100 франков (11 469 рублей). Этим числом датирована телеграмма Смышляева М. П. Степанову: «Земля на Ваше имя куплена, документ получен, пришлите телеграммой еще четыре тысячи рублей прямо банкиру Валеро, который одолжил эту сумму»[108].

Первая командировка Смышляева завершилась в июне 1886 г., когда по приезде в Петербург он представил Совету Православного Палестинского Общества денежный отчет и устный доклад об исполнении возложенных на него поручений. Поскольку Дмитрий Дмитриевич готов был вновь отправиться в Иерусалим для продолжения работы, Совет просил его принять официальное звание уполномоченного Общества в Святой Земле с бесплатным проездом в Иерусалим и обратно и жалованием 600 франков в месяц. Дополнительно Смышляеву был поручен контроль за деятельностью школ, открытых ППО в Палестине[109].

СТРОИТЕЛЬСТВО В ИЕРУСАЛИМЕ

3 сентября 1886 г. Смышляев вернулся в Иерусалим и уже 18 сентября телеграфировал Степанову: «Разрешение <турецких властей> строить на купленном участке получено». К работе приступили в октябре. 25 октября начали копать фундамент для наружных стен, а 29 числа состоялась торжественная закладка здания[110].

Архимандрит Антонин записал в тот день в дневнике: «Вся поклонническая Русь в сборе. Совершается владычное водосвятие, окропляются святой водою рвы, архиерей <епископ Иорданский Епифаний> опускается к месту закладки, читает уставную молитву и кладет слой извести. Сыплются монеты в выдолбленное в камне корытце. Уполномоченный <Д. Д. Смышляев> читает торжественно Акт события, кладет бумагу в стеклянную банку, закупоривает ее сургучом и опускает в корытце. Камень кладется и замуровывается руками всех присутствующих. У столика отпуст и царское многолетие. В квартире Полномочного шампанское и закуска с батареей бутылок. Веселье и острословие всеобщее»[111].

Проектировать подворье был приглашен состоявший на службе у турецкого правительства в должности инженера Палестины левантийский грек архитектор Георгий Франгья, получивший техническое образование в Париже и уже привлеченный годом раньше Палестинским Обществом руководить строительством храма Марии Магдалины.

Строить Смышляев решил сам, как тогда говорили, «хозяйственным способом, без подрядчика»[112]. Для бесперебойной работы он просил присылать из Петербурга по 20 000 франков по первым числам каждого из весенних и летних месяцев (в сезон дождей строительство прекращалось). Впрочем, бывали исключения. Телеграмма от 25 апреля 1887 г.: «Переведите 30 т. фр. Много платить за материалы». Бывало и так: «Деньги <за июнь> не получены. Взято заимообразно у отца Антонина 15 000 фр.» (Смышляев – С. Д. Лермонтову, 1 июля 1887 г.).

Дмитрий Дмитриевич на первых порах и сам, может быть, не отдавал себе ясного отчета, за что берется. Строительство не только Сергиевского подворья – вообще Русского Иерусалима – можно по праву назвать эпопеей героической. На захолустной окраине Османской империи, без дорог и инфраструктур, без подготовленной рабочей силы предстояло создать городские постройки с необходимыми инженерными службами. Любой проект, начиная с приобретения участка, получения фирмана на строительство, привлечения специалистов, – был обставлен множеством условий и препятствий, единственным средством преодоления которых в насквозь коррумпированной феодальной стране был – всегда и на всех уровнях – всемогущий бакшиш.

Значительная часть стройматериалов, а отделочные – полностью, ввозилась из Европы. Проще было использовать российские, но цена на них непомерно возрастала по дороговизне перевозок. Дерева в Палестине нет вообще. Что касается местного камня, далеко не все его виды пригодны для городского строительства. Добывать его приходилось в загородных каменоломнях (ближайшая – на русском участке у пруда Мамилла на окраине Иерусалима), доставлять на стройку – по каменистым проселочным дорогам, в длинных повозках типа нашей российской телеги, на традиционной для Ближнего Востока тяге – послушных и выносливых мулах.

Главную рабочую силу составляли арабы-палестинцы, нанятые из окрестных деревень. Простых феллахов, вчерашних погонщиков верблюдов, приходилось обучать новым строительным профессиям, совершенно непривычным для них. Рабочий день начинался, по условиям климата, в шесть часов утра и заканчивался под нестерпимым солнцепеком к часу дня, строительный сезон продолжался с весны до осени, исключая зимние дождливые месяцы.

В отличие от других подрядчиков, нещадно эксплуатировавших почти даровую арабскую рабочую силу, Смышляев проявлял нетипичную для колониальной страны заботу о своих строителях. Для облегчения тяжелых условий работы закупалась в Европе дорогостоящая строительная техника, создавались мастерские по обработке материалов.

Организаторский талант уполномоченного позволил привлечь арабов, греков, итальянцев – и сплотить их в дружную команду, способную создавать архитектурные шедевры в русском национальном стиле. Излишне говорить, что самому руководителю приходилось нередко быть в одном лице и подрядчиком, и инженером, и сторожем, и чернорабочим.

После перерыва, вызванного зимним сезоном дождей, с 3 декабря 1886 г. до 10 марта 1887 г., строительство возобновилось. Воспользовавшись невольными каникулами, Смышляев в январе – феврале еще раз приехал в Петербург и выступил с отчетом в Совете Общества. 10 февраля 1887 г. во внимание «заслуг по исполнению трудных обязанностей» он был избран почетным членом ППО с вручением золотого знака и диплома, подписанного Председателем Общества великим князем Сергием Александровичем.

В мае Дмитрий Дмитриевич обратился в Совет с предложением об изменениях в первоначальном проекте Сергиевского подворья – с целью «выстроить второй этаж над столовой, буфетом и гостиной и в этом втором этаже поместить библиотеку и музей», причем жертвовал Обществу собственную свою библиотеку[113].

18 июня 1887 г. М. П. Степанов писал Смышляеву: «Судя по присланным Вами фотографиям, наше Иерусалимское подворье быстро подвигается вперед. Дай Бог не только окончить его, но и поставить на ноги, ибо без сего последнего и самая постройка не имела бы значения. А это, Вы знаете, без Вас мы не в состоянии сделать. Итак, да поможет Вам и подкрепит Вас Господь Бог – это искреннее и сердечное наше здесь моление. Это дело, Вы сами знаете, благое и хорошее, а такие дела рано или поздно всегда удаются»[114].

7 января 1888 г. Смышляев докладывает о ходе работ при очередном отчете в заседании Совета Палестинского Общества в Петербурге[115]. 3 марта он возвратился в Иерусалим, а уже 14‑го были возобновлены работы. Из письма М. П. Степанову от 26 марта 1888 г.: «Закрыли потолок южного корпуса и закрывают в западном», от 20 апреля: «Постройки наши идут своим чередом».

Из Петербурга торопили. Смышляев писал Хитрово 2 февраля 1889 г.: «Вы спрашиваете, можно ли будет к сентябрю выстроить северный корпус, если будут деньги? Можно, но жить в нем будет до следующего сезона, т. е. до сентября 1890 г., нельзя: во-первых, он будет сыр, а во-вторых, нельзя успеть его обставить всем нужным для жилья»[116].

29 апреля 1889 г., в день рождения Председателя ИППО великого князя Сергия Александровича, на угловой башне Сергиевского подворья впервые был поднят флаг Палестинского Общества. Освящено подворье было уже после отъезда Смышляева из Иерусалима, 20 октября 1889 г.

Другим замечательным памятником Русского Иерусалима, построенным Смышляевым, является Александровское подворье с храмом Св. князя Александра Невского и Порогом Судных Врат.

Небольшой участок, площадью 1 429 кв.м., приобретался не в один прием. 3 сентября 1859 г. в мусульманском суде Иерусалима был составлен первый ходжет – акт о продаже коптским священником Джирьисом (Георгием), поверенным коптского духовенства в Иерусалиме, русскому консулу В. И. Доргобужинову участка земли по улице Даббага (араб. «дубильщиков»). Первоначально здесь планировалось строить здание русского консульства. Но строительство было отложено по причине обилия археологических древностей.

Необходимые финансовые возможности для раскопок появились после создания в 1882 г. Православного Палестинского Общества. Раскопки проводились под руководством архимандрита Антонина (Капустина) и известного немецкого археолога, знатока иерусалимских древностей Конрада Шика в полном соответствии с требованиями тогдашней археологической науки. Результаты превзошли ожидания. 10 июня 1883 г. был открыт уникальный памятник евангельского времени – Порог Судных Врат, через которые Спаситель шел на Голгофу, а также фрагменты иерусалимской стены I в. н. э. и остатки храма Воскресения, построенного св. равноапостольным императором Константином (335 г.).

Открытие потребовало сооружения защитного здания – своеобразного архитектурного футляра над священным Порогом. Здание было заложено 11 сентября 1887 г., а освящено 5 сентября 1891 г. Руководил строительством Д. Д. Смышляев, а автором проекта был тот же архитектор Георгий Франгья, которому помогал в качестве прораба Николай Г. Вальсамаки.

Александровское подворье представляет собой сложный архитектурный комплекс. Его основой является здание базиликального типа (высота 10 метров, длина 22 метра), половину которого ныне занимает храм во имя святого благоверного князя Александра Невского (освящен 22 мая 1896 г., в память об императоре Александре III, основателе ИППО). Другую половину составляет археологическая зона с Порогом Судных Врат.

Направляя 20 июня 1887 г. послу в Константинополе А. И. Нелидову планы и чертежи проектировавшегося здания на месте Русских раскопок, Смышляев сформулировал основные соображения по его архитектуре и функциональному назначению. В угловой части, на углу улиц Святогробской (Даббага) и Базарной (Хан Эс-Зейт), предполагалось устроить несколько комнат для отдыха паломников после ночной службы у Гроба Господня. Весь остальной объем здания имел целью «предохранить остатки древних построек, обнаруженных раскопками и имеющих, по общему отзыву русских и иностранных исследователей, высокое научное значение, от влияния воздушных перемен, дальнейшего разрушения и засорения». Эта часть постройки, по мысли Смышляева, «есть не что иное, как реставрация уцелевших архитектурных остатков, частью полуразрушенных, частью утративших от времени необходимую устойчивость. Реставрация эта рассчитана так, что не преграждает возможности дальнейших изысканий, если бы они потребовались». Со временем эта часть постройки могла быть использована для размещения Музея палестинских древностей, о котором мечтал Смышляев[117].

Вставали перед Уполномоченным и новые вопросы. Предлагался для покупки участок в Назарете (под строительство здания учительской семинарии), в Бет-Джале архимандрит Антонин передал Обществу основанную им школу вместе с домом и прилежащим участком, и нужно было решать вопрос, за кем остается хозяйственная часть – содержание виноградников и самих построек.

В Иерихоне Обществу был подарен участок земли иеромонахом Иоасафом (Плехановым), где Совет ППО предписал Смышляеву «при первой возможности приступить к научным раскопкам», на что было выделено 1 500 рублей. Найденные при раскопках вещи рекомендовалось: «громоздкие оставить на месте находки, мелкие – перевезти в Иерусалим и поставить в особое помещение (начало нашего будущего Иерусалимского музея)». По мере раскопок предполагалась фотофиксация и подробное описание найденных предметов[118].

Приходится удивляться, как глубоко и профессионально этот человек, уже тридцать лет как оставивший свои торговые дела и занимавшийся преимущественно наукой и литературой, входил в финансовые, юридические, инженерные, архитектурные и даже научные подробности, не боясь смелых решений и уверенно взваливая на себя ответственность за русское дело в Святой Земле. Вот, к примеру, выдержки из очередного доклада Совету Общества, который представил Смышляев в свой приезд в Петербург 7 января 1888 г.

«В настоящее время, – писал он в докладе, повествуя о строительстве Сергиевского подворья, – исполненные работы представляются в следующем виде:

1. Под южным корпусом устроена цистерна, размерами внутри стен 14 сажень длиной, 4 шириною и 3 глубиною; вся внутренность ее покрыта слоем цемента, и в настоящую зиму цистерна эта наполняется водою, которая будет употребляться для предстоящих построек, что избавит от значительного расхода на покупку и подвозку воды, которой было для построек необходимо в текущем году.

2. Рядом с цистерной устроен подвал, размерами внутри стен длиной 5 сажень, шириной 4 и вышиной 5 аршин и шестью окнами. Подвал оштукатурен и выбелен; в него ведут две каменные лестницы, со двора и из кухни.

3. Немного неокончена цистерна для бани, прачечной и поливки садов, размерами внутри стен: длиной 9 сажень 1 аршин, шириною 3 сажени 1 аршин и глубиною 3 сажени 2 аршина.

4. Устроены выгребные ямы: а) под баней и прачечной и рядом б) два отхожих места отдельного северного корпуса; в) два отхожих места западного корпуса и г) два – восточного корпуса.

5. Устроен подвал для склада каменного угля. Все эти работы произведены в цельной скале, при помощи пороха.

6. Выстроен первый этаж восточного корпуса, с воротами на южной стене и пассажем посредине. Большая часть его, от ворот и кончая пассажем, окончательно отделана: настланы плиточные полы, поставлены внутренние стены из камня и из пустого кирпича, оштукатурены и выбелены; вставлены железные задвижки и рамы в окна и навешены двери; рамы и двери окрашены масляной краской. В пассаже расписан потолок, сделаны каменные скамьи для ожидающих. В этой части здания пять комнат жилых и передняя, чулан, контора с окном, выходящим в пассаж, комната для прислужника, лестница в верхний этаж и отхожее место. В пассаже навешены наружные двери, железные, а во дворе – деревянные. Все отделанные части здания на зиму покрыты временной черепичной крышей.

7. В южном корпусе окончательно отделана большая столовая для поклонников третьего класса, имеющая внутри стен 5 сажень 1 аршин длины и 5 сажень ширины. В столовую открывается большая ниша, составляющая нижний этаж башни. Ниша эта может служить часовней. В настоящее время столовая служит для чтений поклонникам, которые открыты отцом Александром Анисимовым 20 декабря истекшего года.

8. Рядом, в помещении, назначающемся для кухни, пекарни, лавки, кладовой и комнат для экономки и прислуги, настланы плиточные полы и устроены сверху железные балки, далее следуют ворота, уже оконченные, и по ту сторону ворот – небольшое отделение на кровати для поклонников третьего класса.

9. Выстроен нижний этаж корпуса, первоначально назначавшегося для гостиницы первого класса, а затем определенного для помещения поклонников третьего класса. Здесь возведены только стены и уложены железные балки для потолков.

10. Возведены два амбара и над ними сушило для белья. Амбары эти вполне окончены и уже служат своему назначению; в них настланы каменные плиточные полы и здание окончательно закрыто черепичной крышей.

11. Рядом с ними – здание, назначенное дл я ба ни и прачечной; внутри оно пока не отделано, готовы только полы и потолки; но покрыто окончательно черепичной кровлей.

12. На юго-восточном углу зданий устроена башня в три этажа: в подземном она образует нишу, открывающуюся в подвал; в первом этаже – такую же нишу, как уже было сказано, открывающуюся в столовую; во втором этаже башни – витая дубовая лестница, ведущая на верхнюю платформу, с которой открывается обширный вид на окрестности, во все стороны. Башня построена из разноцветного камня – белого и бледнорозового, полосами. Посередине ее, с наружной стороны, высечен рельефом из твердого камня знак Православного Палестинского Общества.

Таким образом, с летом трудные и дорогие работы окончены. Если в наступившем году ограничиться возведением вторых этажей над восточным и южным корпусами, окончательной отделкой и обстановкой помещений для первого и второго классов и для ста пятидесяти человек третьего класса, устройством кухни, водогрейной и пекарни и уборкой громадного количества мусора, накопившегося во время построек, то этого будет совершенно достаточно, чтобы, без излишней торопливости, исполнить дело как следует»[119].

Одновременно продолжались работы и по возведению Русского Дома. К 1 января 1888 г. картина выглядела следующим образом: «Устроена цистерна и жилые помещения для временного отдыха поклонников, ожидающих начала службы в храме Воскресения, примерно на сто человек. Помещение дл я них устроено на террасе, с каменной лестницей, из шести отдельных больших комнат и большой общей палаты. Здание построено из дерева и мелкого камня и оштукатурено снаружи и внутри; покрыто черепицей; вставлены рамы в окна и навешены двери; полы настланы из красных изразцов, на цементе. В этих зданиях работы в наступившем году могут быть произведены в таких размерах, как позволят средства Общества»[120].

А чего стоят подробные выкладки о доходности и пользе для паломников установленного им водогрейного аппарата: «С 18 декабря 1886 по 1 января 1888 г., по 1 коп. за чайник всякой величины – 824 фр. 98 с. А так как израсходовано на содержание 616 фр. 95 с., то в погашение стоимости аппарата и здания для него поступило 209, 3 фр. Всего 824, 98 фр. С 18 декабря 1866 по 1 января 1888 г. аппарат действовал 134 дня, что дает средним числом выручки по 6 фр. 15 с. в день, то есть ежедневно было предложено более 300 требований».

Далее в докладе, столь же лаконично, но подробно рассказывается об устройстве кухни для паломников, лу жении котлов, перекладки печей, железных и гончарных трубах, приобретенной посуде и кухонных принадлежностях:

«Издержано и находится в запасе: каменного угля на 72 фр. 82 с., антрацита – 47 фр. 48 с. Всего – 120 фр. 30 с…

Выписан из Одессы запас вяленой и свежей рыбы и разных круп, с провозом – 295 фр. 99 с…

Куплено с рынка разных припасов в ноябре и декабре на 125 фр. 42 с. Всего – 422 фр. 41 с…

Жалованье кухарке: за декабрь – 10 франков…

Выручка: кухня открыта 21 октября 1887 г.; выручено по 1 декабря – 69 фр. 17 с. В декабре по 1 января 1888 г. – 93 фр. 96 с. Всего – 160 фр. 13 с. Действовала кухня по 1 января 1888 года 40 дней, следовательно, выручено средним числом по 4 фр. 7 с. в день. Сколько даст кухня барыша или убытка, можно будет определить только по окончании срока и приведения в известность наличных остатков топлива и продовольственных припасов»[121].

Из письма Степанова от 3 мая 1888 г.: «Очень обрадовало меня известие об обильном дожде, выпавшем, наконец, у Вас; признаюсь, мы очень опасались, чтобы засуха и недостаток воды в цистернах не вынудили прекратить у Вас работы…

Несколько слов о персонале Вашем. Не забывайте, что Вы полный хозяин и начальник в оном. Не полезен помощник – без всякого зазрения совести Вы имеете полное право самолично уволить его. Обидеть этим увольнением Вы никого из нас, верьте мне, не обидите. Таким же образом Вы имеете полное право определить, кого Вы только пожелаете на его место. Желательнее был бы русский, но затем, повторяю, это зависит вполне от Вас»[122].

При этом деятели Православного Палестинского Общества вообще отличались скромностью и бессребреничеством. Так, членам Совета даже неловко было узнать, что при колоссальном объеме работ Смышляев по-прежнему получает от Палестинского Общества, как было назначено, всего 600 франков в месяц. На эти деньги Дмитрий Дмитриевич должен был нанимать себе квартиру, платить за свой стол, а в некоторые торжественные дни (царские дни, дни рождения и тезоименитства Сергия Александровича и Елизаветы Федоровны, годовщины основания Общества, при закладках сооружений) ему приходилось еще как официальному представителю Общества устраивать приемы и угощать гостей. С учетом чрезвычайных расходов Совет решил «назначить прибавку к содержанию Уполномоченного Общества в Иерусалиме на представительность в размере 2 400 франков в год»[123].

ИЕРУСАЛИМСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК

Деятельность уполномоченного Палестинского Общества в Иерусалиме требовала установить деловые, доброжелательные отношения с российским консульством, с Русской Духовной Миссией, с Греческой Патриархией. И все эти связи и отношения в иерусалимском «бермудском треугольнике» были трудными и запутанными. Представители русской дипломатии косо смотрели в те годы на развертывавшуюся деятельность ППО, видя в нем опасного конкурента Палестинской Комиссии при Азиатском департаменте МИД, архимандрит Антонин – начальник РДМ – по долговременной привычке к «круговой обороне» на Востоке подозрительно относился и к тем, и к другим. Сверх того, на Смышляева были возложены весьма непростые контакты от имени Общества с Патриархом Иерусалимским Никодимом. А тот, в свою очередь, постоянно колебался между ненавистью к ППО, в котором мечтал первоначально видеть лишь орудие для сбора средств в его, Патриарха, пользу, и проблесками «симпатии» к Обществу, когда появлялась надежда получить ссуду или попросту материальную помощь.

Как писал Смышляев, «все здесь хитрят: и Блаженнейший <Патриарх Иерусалимский – Н. Л.>, и Высокопреподобный <архимандрит Антонин – Н. Л.>, и Высокородный <русский консул в Иерусалиме – Н. Л.>, и все воображают себя дипломатами. А по правде сказать, вся их дипломатия шита белыми нитками»[124].

Дмитрий Дмитриевич постепенно вновь почувствовал себя вовлеченным в нескончаемую подковерную борьбу, от которой бежал когда-то из Земской Управы. К тому же здоровье ухудшалось, палестинский климат отрицательно сказывался на физическом и моральном состоянии. Да и в руководстве Палестинского Общества, как в любой человеческой организации, нередко случались противоречия и размолвки. В Петербурге не всегда понимали или готовы были принять в расчет и нехватку времени и сил, и нараставшую усталость, и – тоже нараставшее – сопротивление со стороны всех названных партнеров. В. Н. Хитрово, высоко ценивший Дмитрия Дмитриевича, по своему известному максимализму и безжалостной искренности не мог не требовать и ускорения работ по строительству, и большей активности и инициативности, вольно или невольно обижая своими письмами и телеграммами друга и соратника.

Болезненно самолюбивый, склонный к сомнениям и колебаниям, очень чистый и боящийся двусмысленностей и неопределенностей, Смышляев не раз, почти с самого начала, ставил перед собой и коллегами вопрос об отставке с поста иерусалимского уполномоченного. Архимандрит Антонин еще 1 октября 1886 г. пишет в своем дневнике о намерении «земляка» (так он обозначал Дмитрия Дмитриевича) «просить отставки от иерусалимского полномочества»[125]. Вновь тема отъезда из Иерусалима была поднята – и весьма категорично – в 1888 г.

15 октября 1888 г. Смышляев писал Хитрово: «В ответ на Ваше последнее письмо прилагаю заявление в Совет Общества об отказе от обязанноcтей уполномоченного в Иерусалиме. Числа на нем я не выставил, предоставляя сделать это Вам, как только на место мое Вами найден будет кто-либо, менее меня „вредный для Общества“. Серьезная болезнь, принявшая опасное течение после усиленной деятельности по приготовлениям к приезду Великих Князей, вынуждает меня, однако, оставить Иерусалим сколько возможно скорее, чтобы основательно позаботиться о своем здоровье»[126]. Его уговорили остаться, предоставив до весны 1889 г. отпуск для поправки здоровья в Европе.

И все же летом, после очередного конфликта с В. Н. Хитрово (архивные документы не позволяют до конца выяснить причин расхождения)[127], Смышляев окончательно объявил о своем уходе. 7 июня 1889 г. он отправляет письмо в Совет Императорского Православного Палестинского Общества:

«При увеличении дела и усложнении обязанностей Уполномоченного Императорского Православного Палестинского Общества в Иерусалиме с переходом к Обществу управления учреждениями, бывшими в заведывании Палестинской Комиссии, при серьезных затруднениях, которые могут ожидать в будущем от столкновения многоразличных властей и при моих летах и состоянии здоровья, я не чувствую себя в состоянии с пользою продолжать мое служение Обществу и потому нахожу необходимым выехать из Иерусалима в августе месяце в Россию для устройства своего будущего положения; но предварительно постараюсь окончить при себе все наиболее трудное, а относительно остального дам подробные наставления моему помощнику Николаю Григорьевичу Михайлову, приобретшему уже достаточно опытности для того, чтобы не только довести до конца производящиеся постройки, но исполнять и другие поручения Общества без моего участия.

Оставляя навсегда Иерусалим, считаю священным долгом принести мою глубочайшую душевную благодарность Совету Общества за безграничное внимание и доверие, коим я пользовался во все время моего четырехлетнего служения Обществу и коим я обязан благоволением ко мне Августейшего Председателя Общества Его Императорского Высочества Государя Великого Князя Сергия Александровича и великою Монаршею милостию, далеко превысившею действительные мои заслуги.

Посвятив в течение четырех лет все мои труды, помыслы и благие пожелания дорогим для меня интересам Общества, я и впредь, что бы ни было, готов служить этим интересам, насколько мое будущее положение, силы и здоровье мне позволят»[128].

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

В. Н. Хитрово пытался сохранить Смышляева на службе Палестинского Общества: «Как мне пишет Степанов из Ильинского, первое, что Великий Князь сказал, узнав о сем: „Если здоровье Д. Д. требует, то пусть едет на год, на два лечиться, но я не хочу терять надежды видеть его опять в Иерусалиме Уполномоченным общества“.

Если Вы не желаете совсем бросить палестинские дела, переезжайте вместо Перми в Петербург. Вы нам здесь будете не менее полезны и этим обрадуете всех нас. О деньгах не заботьтесь, Вы не требовательны, а то, что нужно, найдется, а лечиться, право, не хуже в Питере, чем в Перми»[129].

Председатель ИППО великий князь Сергий Александрович 6 июля 1889 г. почтил Смышляева собственноручно подписанным рескриптом:

«Димитрий Димитриевич, С искренним сожалением из донесения Вашего от 7 июня с.г. узнал Я, что болезнь Ваша, не поддающаяся лечению ввиду климатических условий, побуждает Вас просить о сложении с Вас обязанностей Уполномоченного Императорского Палестинского Православного Общества в Иерусалиме.

Единственно эта причина заставляет меня согласиться на Вашу просьбу в надежде, что когда, с помощью Божиею, Ваши силы восстановятся, Вы не откажетесь в будущем принимать, в Святой ли Земле или в России, то деятельное участие, которым ознаменовались Ваши четырехлетние труды на пользу общего дорогого нам дела.

Поэтому прошу Вас сохранить звание Уполномоченного Императорского Православного Палестинского Общества, доверие которого Вы так вполне и блестяще оправдали, и считать Ваш отъезд из Иерусалима только как неограниченный сроком отпуск.

Мне приятно выразить Вам при этом случае мою глубокую признательность за Вашу самоотверженную деятельность, и я никогда не забуду, что Вам Императорское Православное Палестинское Общество обязано было возможностью поставить на твердое основание свою сложную деятельность в Святой Земле»[130].

Совет ИППО, как было сообщено Смышляеву, постановил:

«1. Выразить Вам от имени Императорского Православного Палестинского общества свою сердечную и искреннюю благодарность за Вашу деятельность на пользу Общества и надежду, что, сохраняя звание Уполномоченного общества, отъезд Ваш из Иерусалима есть только временный, обусловленный единственно состоянием Вашего здоровья.

2. Поставить в приемной Русского подворья в Иерусалиме[131], обязанного всецело Вам своим существованием, Ваш портрет с надписью: Первый Уполномоченный Императорского Православного Палестинского Общества в Иерусалиме. 1885–1889 гг.

3. Просить Вас принять от Общества по 1 800 р. кред. в год до тех пор, пока Ваше здоровье не позволит Вам вернуться в Иерусалим, а равно и путевые деньги на возвратный путь в Россию»[132].

10 июня 1889 г. Смышляев писал Хитрово: «В августе я уеду в Пермь, куда я принял приглашение на частную службу, и где для меня уже нанята квартира». И последняя официальная записка в канцелярию Общества: «Оставляя Иерусалим, имею честь покорнейше просить Канцелярию Императорского Православного Палестинского Общества следующие мне бумаги и издания Общества адресовать впредь в город Пермь на мое имя»[133].

Так закончилась «смышляевская эпопея» – одна из интереснейших страниц истории Русской Палестины.

При всех трудностях и неизбежных накладках деятельность первого иерусалимского уполномоченного ИППО имела для Общества огромное значение. В результате быстрого и эффективного осуществления целого ряда строительных и научно-археологических проектов в Палестине Общество приобрело достаточный авторитет, чтобы стать единственной централизованной силой, руководящей всей русской работой на Ближнем Востоке. Высочайшим указом от 24 марта 1989 г. Палестинская комиссия была расформирована, ее функции, капиталы, имущество и земельные участки в Святой Земле переданы Палестинскому Обществу, получившему с этого дня почетное именование Императорского. В известном смысле, это был подлинный триумф не только великого князя Сергия Александровича и В. Н. Хитрово, но и Д. Д. Смышляева, активно участвовавшего в проведении самостоятельной политики Общества на Ближнем Востоке. И, как показало время, политика эта была правильной.

7 октября 1889 г. Дмитрий Дмитриевич возвратился в Пермь. Не взирая на состояние здоровья, он решил вернуться к прежним своим краеведческим занятиям и занял должность секретаря Губернского Статистического Комитета. В 1891 г. вышел его «Сборник статей о Пермской губернии»[134]. В 1891–1894 гг. под его редакцией печатались «Памятные книжки Пермской губернии». Особенно следует сказать об очерках-воспоминаниях, связанных с четырехлетним пребыванием в Иерусалиме[135].

Смерть застала его за работой над третьим томом сборника «Пермский край» (первые два тома Смышляев издал еще в начале 1860‑х гг.).

Дмитрий Дмитриевич Смышляев умер 15 ноября 1893 г. на шестьдесят шестом году жизни и был похоронен в родовой усыпальнице, в крипте под алтарем новокладбищенской Всехсвятской церкви, возле своего отца[136].

Согласно духовному завещанию Дмитрия Дмитриевича, составленному 24 июля 1892 г., в дар Всехсвятской церкви была передана икона Воскресения Господня, которую он привез из Иерусалима. Икона была написана на доске от купола Кувуклии Гроба Господня, в нее вставлена подлинная частица от камня Святого Гроба, полученная Смышляевым от Блаженнейшего Патриарха Иерусалимского Никодима при отъезде из Святой Земли[137]. Другая святыня была завещана Смышляевым в Пермскую мужскую гимназию, которую он окончил: золотой крест с частицей Животворящего Древа, пожалованный ему Патриархом, вместе с Патриаршей грамотой. Впоследствии эта частица Креста Господня была заключена в капсулу иконы свв. Равноап. Константина и Елены, которая теперь благоговейно хранится в семье одного из священнослужителей Пермской епархии[138].

Предлагаемая вниманию читателей книга Д. Д. Смыш ляева «Синай и Палестина. Из путевых заметок 1865 года» печатается по первому и единственному изданию (Пермь, 1877), с воспроизведением всех особенностей авторского текста. Многие географические названия даются автором в современной ему транскрипции, восходящей преимущественно к французской палестиноведческой литературе, которую Дмитрий Дмитриевич хорошо знал. Поскольку очерки писались в период, когда еще не был издан общепринятый русский синодальный перевод Библии, цитаты из Священного Писания приводятся, как правило, по русскому переводу архимандрита Макария (Глухарева).

Книга умного и наблюдательного путешественника, написанная живым и выразительным языком, и сегодня сохраняет свое значение и обаяние для людей, интересующихся судьбами Святой Земли и русского православного паломничества.

Сноски

1

Лессепс Фердинанд Мари, виконт де (1805–1894) – французский дипломат, инженер, автор проекта и руководитель строительства Суэцкого канала (1869 г.).

(обратно)

2

Вершок – русская мера длины, равная 4,4 см.

(обратно)

3

Имеется в виду персонаж Н. В. Гоголя из «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».

(обратно)

4

Порфирий (Успенский), епископ. Восток христианский. Египет и Синай. Виды, очерки, планы и надписи. Б.м., 1857.

(обратно)

5

Taylor B., Reybaud L. La Syrie, l’Egypte, la Palestine. Paris, 1839.

(обратно)

6

Орлова-Чесменская Анна Алексеевна (в монашестве Агния, 1785–1848) – графиня, дочь видного сподвижника Екатерины II, государственного деятеля и флотоводца графа А. Г. Орлова-Чесменского. Унаследовав огромное состояние своего отца, много занималась церковной благотворительностью, в том числе на Православном Востоке.

В алтаре Преображенского собора в Синайском монастыре находятся две серебряных раки для мощей св. Екатерины русской работы. Одна, как указано в надписи на ней, является вкладом царей Петра и Иоанна Алексеевичей и царевны Софьи и датируется 1689 г. Другая, «с живописным изображением святой на крышке», была пожертвована в обитель в 1860 г.

(обратно)

7

«Торские арабы» – жители селения Эль-Тор, древней Раифы.

(обратно)

8

Имеется в виду классическая работа францисканского ученого Франческо Кварезми «Святая Земля с историческими, богословскими и нравственными комментариями» (Quaresmi Francesco. Historica, T eologica et Moralis Elucidatio Terrae Sancte. Anversa, 1634–1639).

(обратно)

9

Тишендорф Константин фон (1815–1874) – немецкий исследователь Библии, профессор Лейпцигского университета.

В 1844 г., во время первого путешествия на Восток, обнаружил в Синайском монастыре фрагменты древнего пергаменного списка Нового Завета, который оказался впоследствии частью древнейшей греческой рукописной Библии. Из своего третьего путешествия, предпринятого за счет русского правительства, в 1859 г. Тишендорф привез в Россию остальную часть рукописи, известную ныне под названием Синайского кодекса (Codex Sinaiticus, IV в.), и издал ее в Петербурге в 1862 г., к юбилею 1000‑летия Руси, факсимильно, в четырех томах. В 1869 г. приобретение Кодекса было оформлено как дар Синайского монастыря императору Александру II. Памятник хранился в Публичной библиотеке в Петербурге, в 1933 г. продан советским правительством Британскому музею.

(обратно)

10

Книга представляет собой завуалированный в виде романа политический пасквиль против выдающегося русского государственного деятеля, полководца и реформатора князя Г. А. Потемкина-Таврического (1739–1791), появившийся на немецком языке в 1794 г. и изданный в русском переводе В. А. Левшиным в 1809 г.

(обратно)

11

«Часы благоговения» – книга религиозно-нравственных бесед немецкого писателя Генриха Цшокке (1771–1848), впервые изданная в 1808–1816 гг. Неоднократно выходила в русском переводе (Часы благоговения для споспешествования истинному христианству и домашнему богопочтению. Ч. I–VI. СПб., 1834, и др. изд.).

(обратно)

12

«Воскресное чтение» – богословский журнал Киевской Духовной Академии, основанный и возглавлявшийся в 1837–1841 гг. ректором Академии, архимандритом (впоследствии архиепископом) Иннокентием (Борисовым).

(обратно)

13

Имеются в виду сочинения архиепископа Херсонского и Таврического Иннокентия (Борисова) (1800–1857).

(обратно)

14

Robinson E. Biblical Researches in Palestine and the Adjacent Countries. V. 1–3. London, 1867.

(обратно)

15

В настоящее время церковь на вершине горы Моисея освящена во имя Святой Троицы.

(обратно)

16

Араб. «нехороший».

(обратно)

17

Четверть – русская мера длины, равная ¼ аршина (0, 71 м.), т. е. около 18 см.

(обратно)

18

Унция – мера веса, равная примерно 30 гр.

(обратно)

19

Фр. «в конце концов».

(обратно)

20

Шпиттлер Христиан Фридрих (1782–1867) – швейцарский немец, коммерсант, основатель и председатель Хришонской Евангелической Странствующей Миссии (Pilger-Mission von St. Chrischona). Первые миссионеры, присланные Шпиттлером, прибыли в Иерусалим в 1846 г. «Дом Шпиттлера» (по-другому, Brüderhaus – «Дом братьев», или Pilgerhaus – «Дом паломников») входил в состав «протестантского комплекса» (сохранился не полностью) в Старом Городе, близ Яффских ворот. В том же здании размещался учрежденный швейцарской Миссией в 1862 г. «Банк Шпиттлера» – один из первых христианских банков в Иерусалиме.

(обратно)

21

Карагез – турецкий театр теней.

(обратно)

22

Сажень – русская мера длины, равная 2,13 м.

(обратно)

23

Ит. «священник (иерусалимского) патриархата».

(обратно)

24

По преданию, восходящему к эпохе крестоносцев, на месте Абу-Гоша находился евангельский Эммаус.

(обратно)

25

Русские Постройки – ансамбль русских паломнических учреждений в Иерусалиме, возведенный в 1860–1864 гг. и включавший Троицк ий собор, здани я Русской Ду ховной Миссии и консульства, мужское и женское подворья и Русскую больницу.

(обратно)

26

Кавас – мусульманский почетный страж, облеченный низшей полицейской властью.

(обратно)

27

Имеется в виду фараон Сусаким (Сисак) (3 Цар. 14, 25).

(обратно)

28

Обширное строительство в Иерусалиме, в том числе перестройка Храма, происходило в годы правления Ирода Великого (40–4 гг. до Р. Х.).

(обратно)

29

Восстановить Иерусалимский Храм пытался в 362 г. император Юлиан Отступник, один из преемников св. равноап. императора Константина.

(обратно)

30

Иерусалимское королевство, восстановленное Фридрихом II, просуществовало до 1244 г.

(обратно)

31

Пашалык – административная единица в Османской империи, находившаяся под властью паши.

(обратно)

32

Фр. «Иерусалим не входит в мои планы». Изречение является апокрифическим. Бонапарт во время Сирийского похода действительно дважды отказался от наступления в сторону Иерусалима. 2 марта 1799 г., когда французы стояли в Рамле, а отдельные разъезды находились «в трех лье от Святого Города», командующий, к огорчению всей армии, приказал повернуть налево, к Средиземному морю, считая, как он объяснял впоследствии, что «идти на Иерусалим, не взяв Яффы, значило бы нарушить все правила предосторожности» (Наполеон. Избранные произведения. М., 1956. С. 554). Позже, овладев Яффой, он должен был, по собственному признанию, «двинуться в путь и через два дня достигнуть Иерусалима», но выступил на север, к Акре, заключив 10 марта с иерусалимским агой (губернатором) выгодное перемирие.

(обратно)

33

В Синодальном переводе этот стих звучит так: «Прекрасна я возвышенность, радость всей земли гора Сион; на северной стороне ее город великого Царя» (Пс. 47, 3).

(обратно)

34

От итал. cappuccini («капюшоны»).

(обратно)

35

Карцев Андрей Николаевич – русский консул в Иерусалиме в 1863–1867 гг.

(обратно)

36

Каминский Виктор Кириллович (†1865) – русский писатель-паломник. В 1850–1860‑е гг. четыре раза посетил Иерусалим, где и умер. Автор книги «Воспоминания поклонника Святой Земли» (СПб., 1855; изд. 2.: СПб., 1856; изд. 3, с изм. назв.: Воспоминания поклонника Святого Гроба. СПб., 1859).

(обратно)

37

Труду этому не суждено было выйти в свет, так как автор его летом 1865 года скончался в Иерусалиме. – Примеч. автора.

(обратно)

38

Часовня Вознесения находится во дворе мусульманской мечети, но сама никогда не была мечетью.

(обратно)

39

Имя бордосского странника неизвестно. Он сделал путешествие из Бордо в Иерусалим в 333 году. Его «Itinerarium a Burdigala Hierosolymam usque» напечатан в приложении к «Путеводителю» Шатобриана. [Русский перевод с комментариями был осуществлен В. Н. Хитрово: Бордосский путник // Православный Палестинский сборник. Вып. 2. СПб.,1882 г.]. Вениамин Тудельский, испанский еврей, совершил путешествие по Палестине в 1160 году. Его дневник, писанный по-еврейски, заключает в себе много сведений о соплеменниках его в Палестине и о самой этой стране. – Примеч. автора.

(обратно)

40

Очевидно, имеется в виду фараон XXII династии Осоркон II: в 1873 г. участок земли, на котором расположен Силоамский монолит (Могила дочери фараона) был приобретен начальником Русской Духовной Миссии в Иерусалиме архимандритом Антонином (Капустиным).

(обратно)

41

Д. Д. Смышляев цитирует по русскому переводу архимандрита Макария (Глухарева).

(обратно)

42

Имеется в виду знаменитое сочинение Иосифа Флавия «Иудейская война» (совр. изд.: М.; Иерусалим, 1993).

(обратно)

43

Локоть – старинная русская мера длины, равная приблизительно 49 см.

(обратно)

44

У этого дома по преданию Иисус, истомленный крестной ношей, попросил пить, но человек, стоявший в дверях, захлопнул перед ним дверь.

(обратно)

45

Шатобриан Франсуа Рене де (1768–1848) – французский католический писатель и мыслитель. В 1806 г. совершил паломничество в Святую Землю, описанное в книге «Путешествие из Парижа в Иерусалим». Д. Д. Смышляев мог пользоваться французским изданием 1854 г. (De Chateaubriand. Itineraire de Paris a Jerusalem. T. 1–2. Paris, 1854).

(обратно)

46

Ремонт и реконструкция купола Ротонды были осуществлены в 1865–1869 гг. по совместному проекту русского архитектора М. И. Эппингера и французского К. Мауса.

(обратно)

47

Имеется в виду Крымская война 1853–1856 гг.

(обратно)

48

Бабуши – мягкие войлочные туфли.

(обратно)

49

Сентин Жозеф-Ксавье (настоящая фамилия Бонифас, 1798–1865) – французский писатель и драматург.

(обратно)

50

Сольси (Louis-Félicien-Jo seph Caignart de Saulcy, 1807–1880) – знаменитый французский археолог, историк и нумизмат, военный инженер по образованию, сенатор при Наполеоне III. Наиболее выдающиеся труды его: «Numismatique des croisades» (Paris, 1847), «Voyage autour de la Mer Morte» (Paris, 1853), «Numismatique Judaique» (Paris, 1854), «Les derniers jours de Jérusalem» (Paris, 1866).

(обратно)

51

Имеются в виду цари Хасмонейской династии.

(обратно)

52

Pierotti E. Jerusalem Explored. Vol. 1–2. London, 1864.

(обратно)

53

Патриарх Иерусалимский Кирилл II (в миру Константин, 1790–1877) – выдающийся деятель Православного Востока. Уроженец о. Самос, Кирилл прибыл в Иерусалим в 1820 г., хиротонисан во епископа Севастийского (в 1830 г.), архиепископ Лиддский и патриарший наместник (с 1838 г.). Возглавлял Иерусалимскую Церковь в 1845–1872 гг., был первым из предстоятелей Иерусалимской Церкви, кто перенес свою резиденцию из Константинополя в Иерусалим (до этого Патриархи пребывали в столице Османской Порты, управляя своим Патриархатом через эпитропов). В 1872 г. отказался подписать постановление Константинопольского собора, объявившего схизму Болгарской Церкви, в результате чего был низложен с патриаршего престола греческим, националистически настроенным большинством Иерусалимского Синода. Находился в ссылке на о. Халки (Мраморное море), где жил на русскую пенсию. В 1875 г. был полностью реабилитирован.

(обратно)

54

В 1342 г. римский папа Климент VI издал особую буллу, подтверждавшую права ордена францисканцев быть преимущественным хранителем католических Святых мест в Иерусалиме и Палестине. Соответственно, глава францисканской общины в Палестине, по обычаю всегда итальянец, именуется Кустод (греч. «страж») Святой Земли. В 1863–1873 гг. им был Серафино Милани да Каррара.

(обратно)

55

Псалтирь на русском языке была издана в переводе Г. Павского Российским библейским обществом в 1822 г. Епископ Филарет (Дроздов), один из ведущих деятелей РБО, был не переводчиком, а автором предисловия к изданию. В течение двух последующих лет, до закрытия Библейского общества, было издано более 120 тыс. экз. русской Псалтири.

(обратно)

56

Перевод Библии (Ветхого и Нового Заветов) на русский литературный язык (т. н. «синодальный перевод») вышел лишь в 1876–1878 гг. До этого библейские книги в русском переводе можно было читать лишь в изданиях Российского библейского общества (1812–1826 гг.) и в отдельных авторских переводах (Герасима Павского, Макария Глухарева и др.). Автор неточно называет их «переводами Лондонского библейского общества».

(обратно)

57

Имеется в виду Русский Троицкий собор в Иерусалиме, построенный по проекту архитектора М. И. Эппингера в 1860–1864 гг., освященный в 1872 г.

(обратно)

58

В Яффу были доставлены из России два колокола различной величины. В 1866 году они перевезены в Иерусалим: их заключили в деревянные цилиндры, человек полтораста поклонниц перекатили оба цилиндра до Иерусалима. Большой колокол повешен на колокольне храма Гроба Господня, а малый – при церкви в русском приюте. Католики, говорят, были сильно недовольны колоколом, поступившим в распоряжение греков. – Примеч. автора.

(обратно)

59

Великий князь Константин Николаевич (1827–1892) был первым русским августейшим паломником в Святой Земле. Он посетил Иерусалим в апреле – мае 1859 г. с женой, великой княгиней Александрой Иосифовной, и сыном, великим князем Николаем Константиновичем. По возвращении в Петербург возглавил надправительственный Палестинский Комитет, созданный для руководства русским строительством в Иерусалиме.

(обратно)

60

Суждение автора, будто изображаемый им тип русского паломника представляет «большинство», является заведомо преувеличенным. Достаточно отметить, что до восьмидесяти процентов русских паломников составляли благочестивые крестьяне, а две трети – женщины, которым ни в России, ни тем более в Святой Земле нельзя приписать описанных пороков бродяжничества и пьянства.

(обратно)

61

Мишо Жозеф-Франсуа (1767–1839) – французский журналист, писатель, историк, автор популярной «Истории Крестовых походов» (первый том вышел в 1808 г.), выдержавшей множество изданий как во Франции, так и в России.

(обратно)

62

Д. Д. Смышляев вновь, как и в других местах, цитирует книги Ветхого Завета в переводе архимандрита Макария (Глухарева), которые в 1860–1867 гг. печатались в журнале «Православное Обозрение». В том числе в 1860 г. были изданы книги Исаии, Иеремии, Плач Иеремии.

(обратно)

63

Пужуля (Poujoulat) Жан-Жозеф-Франсуа (1808–1880) – французский католический писатель и историк. Сотрудник и соавтор Ж.-Ф. Мишо, автора популярной «Истории Крестовых походов», вместе с которым он совершил в 1830 г. путешествие на Восток. Исследовал древности Иерусалима, Иудеи и Сирии. По возвращении издал совместно с Мишо описание своей поездки под заглавием «Письма с Востока» («Correspondance d’Orient». Paris, 1832–1835). Очевидно, Смышляев имеет в виду книгу Пужуля «История Иерусалима» («Histoire de Jerusalem». Paris, 1842).

(обратно)

64

Баши-бузуки (тур. досл. «пропащая голова») – нерегулярные отряды в турецкой армии.

(обратно)

65

Автор использует температурную шкалу Реомюра (1°R =1,25°С).

(обратно)

66

Фут – мера длины, равная примерно 30,5 см.

(обратно)

67

По современным данным, Мертвое море лежит на уровне 417 м. ниже уровня моря.

(обратно)

68

Иоасаф, игумен (†1874) – настоятель Лавры Саввы Освященного, духовник всего Иерусалимского Освященного Собора.

(обратно)

69

Лат. «обязательное условие».

(обратно)

70

Д. Д. Смышляев вернется в Иерусалим через двадцать лет, в 1885 г. уполномоченным Православного Палестинского Общества.

(обратно)

71

В русском синодальном переводе Библии – Номва.

(обратно)

72

В русском синодальном переводе Библии: «И встал Давид, и убежал в тот же день от Саула, и пришел к Анхусу, царю Гефскому» (1 Цар. 20, 10).

(обратно)

73

Очевидно, имеются в виду Анкирский (314 г.), Никейский (325 г.) и Иерусалимский (335 г.) церковные соборы.

(обратно)

74

Жюно Ж. А. (1771–1813) – генерал, соратник Наполеона, получивший от него титул герцога д’ Абрантеса. Участник Египетской экспедиции. Фаворская битва (битва при Назарете) происходила 30 июня 1799 г.

(обратно)

75

Ибрагим-паша (1789–1848) – хедив (вице-король) Египта, приемный сын создателя египетского государства Мохаммеда-Али. Командовал войсками, оккупировавшими в 1831–1832 гг. Сирию и Палестину. Только вмешательство России, Англии и Франции спасло Порту от захвата мятежниками.

(обратно)

76

Фиркович Авраам Самуилович (1786–1874) – известный караимский историк, археолог и писатель. В 1830–1831 гг. посетил Палестину и Константинополь, где собрал богатейшую коллекцию рукописей и раритетов.

(обратно)

77

Библейско-биографический словарь или Жизнеописания всех лиц, упоминаемых в священных книгах Ветхого и Нового Заветов, и других имевших какое-либо влияние на распространение Церкви Божией на земле / Сост. П. Я. Благовещенский, Ф. И. Яцкевич. СПб., 1851. Репринт: М., 2000.

(обратно)

78

В русском синодальном переводе Библии – Авишуй.

(обратно)

79

Ит. «директор заведения, сеньор».

(обратно)

80

Спустя год, бывши в Петербурге, я случайно узнал, что «таинственный масон», как я и отец Павел прозвали его в Каире, был фармацевт по профессии. Однажды, работая в лаборатории, он имел несчастье быть изуродованным разорвавшейся ретортой; это несчастье произвело в нем сильное нравственное потрясение; он впал в религиозоманию, бросил дело и, запасшись кое-какими денежными средствами, отправился на поклонение Святым местам на Востоке. После возвращения из Назарета в Иерусалим, прожив последние деньги, он решился уморить себя голодом, но ему еще вовремя была подана медицинская помощь, и консульство снабдило его средствами для возвращения в Россию. – Примеч. автора.

(обратно)

81

В 1620 г. эмир Сидонский Фахр-аль-Дин II разрешил францисканцам (Кустодия Святой Земли) приобрести руины церкви Благовещения эпохи крестоносцев.

(обратно)

82

Лат. «Здесь Слово стало плотью».

(обратно)

83

Гекконы – вид ящериц, лапы которых адаптированы для лазания по скалам, стволам деревьев и потолкам домов.

(обратно)

84

Тивериада основана в 18 г. н. э. царем Иродом Антипой, сыном Ирода Великого.

(обратно)

85

Письменные памятники разных эпох и культур говорят о религиозном значении Кармила. Надпись конца IV в. до Р. Х. (т. е. времени Александра Македонского и его диадохов) именует Кармил «священной горой Зевса». Римские историки Тацит и Светоний сообщают о существовании алтаря Громовержца, что подтверждается найденной вотивной надписью с молитвой «Зевсу Кармильцу Гелиопольскому», т. е. Баальбекскому (надпись датируется II–III вв. н. э.).

(обратно)

86

Россия. Полное географическое описание нашего Отечества. Т. 5. Урал и Приуралье. СПб., 1914. С. 363–369.

(обратно)

87

См.: Марченко Алексий, протоиерей. Летопись православных храмов на Егошихинском кладбище города Перми. Кн. 1. 1783–1917. Пермь, 2007. С. 87.

(обратно)

88

Пермский сборник. М., 1859. Т. 1.; М., 1860. Т. 2.

(обратно)

89

Россия. Полное географическое описание нашего Отечества. Т. 5. С. 344.

(обратно)

90

Хитрово В. Н. Палестина и Синай. Библиографический указатель русских книг и статей о Святых местах Востока, преимущественно палестинских и синайских. СПб., 1876.

(обратно)

91

Смышляев Д. Д. Источники и пособия для изучения Пермского края. Пермь, 1876. (Журнальный вариант: Пермские губернские ведомости, 1871–1874).

(обратно)

92

Смышляев Д. Д. Записка к проекту Пермско-Уральской железной дороги. СПб., 1870.

(обратно)

93

Дмитрий Дмитриевич Смышляев [Некролог] // Пермский край. Пермь, 1893. Т. 3. С. 3.

(обратно)

94

Из письма А. Труворова Секретарю Православного Палестинского Общества М. П. Степанову от 3 июня 1888 г. // Россия в Святой Земле. Документы и материалы. М., 2000. Т. 1. С. 498.

(обратно)

95

Смышляев Д. Д. Синай и Палестина. Из путевых заметок 1865 года. Пермь, 1877; он же. На пути к Синаю. (Из путевых заметок 1865 г.). Пермь, 1878.

(обратно)

96

Мунк Соломона (1803–1867) – французский востоковед, специалист по древнееврейской истории. С 1838 г. возглавлял отдел восточных рукописей в Парижской национальной библиотеке. В 1858 г., награжденный орденом Почетного легиона, он был избран членом Академии надписей и изящной словесности. В 1864 г. стал преемником Ж. Э. Ренана в должности профессора еврейской и сирийской литературы в Коллеж де Франс.

(обратно)

97

Мунк С. География Палестины / Пер. с франц. Д. Смышляева. Пермь, 1878; он же. Еврейские древности / Пер. с франц. Д. Смышляева. Пермь, 1879.

(обратно)

98

Смышляев Д. Д. Мертвое море и нечестивый Пентаполь по новейшим исследованиям. С картою. Пермь, 1881.

(обратно)

99

Смышляев Д. Д. Воспоминания о Востоке // Пермские Епархиальные Ведомости. 1890. № 2. С. 33.

(обратно)

100

См. письмо Смышляева из Москвы В. Н. Хитрово от 12 октября 1885 г. // АВП РИ. Ф. РИППО. Оп. 873/1. Д. 18.

(обратно)

101

Письмо секретаря ППО М. П. Степанова к Д. Д. Смышляеву от 31 декабря 1885 г. // Россия в Святой Земле. Документы и материалы. М., 2000. Т. 1. С. 479–480.

(обратно)

102

«Пермяк мой, почивавший уже на новосельи, в бывшей моей передней, совершенно не узнаваемой» (Антонин (Капустин), архимандрит. Дневник. 22 февраля 1886 г. // Библиотека ИППО. Б. IV. № 853/27. С. 33).

(обратно)

103

Смышляев Д. Д. Воспоминания о Востоке. С. 35.

(обратно)

104

Письмо Д. Д. Смышляева к В. Н. Хитрово // АВП РИ. Ф. РИППО. Оп. 873/1. Д. 18. Л. 147.

(обратно)

105

Смышляев Д. Д. Воспоминания о Востоке. С. 34.

(обратно)

106

АВП РИ. Ф. РИППО. Оп. 873/1. Д. 19. Л. 12.

(обратно)

107

АВП РИ. Ф. РИППО. Оп. 873/1. Д. 19. Л. 25. Оригинал телеграммы на французском языке.

(обратно)

108

АВП РИ. Ф. РИППО. Оп. 873/1. Д. 19. Л. 42. Оригинал телеграммы на французском языке.

(обратно)

109

Отношение Совета ППО Уполномоченному Общества в Иерусалиме Д. Д. Смышляеву. 4 августа 1886 г. // Россия в Святой Земле. Т. 1. С. 481.

(обратно)

110

Телеграмма консула Д. Н. Бухарова, архимандрита Антонина (Капустина) и Д. Д. Смышляева на имя Председателя Православного Палестинского Общества, великого князя Сергия Александровича, от 29 октября (10 ноября) 1886 г. // АВП РИ. Ф. РИППО. Оп. 873/1. Д. 19. Л. 100.

(обратно)

111

Дневник архимандрита Антонина (Капустина) за 1886 г. С. 190.

(обратно)

112

АВП РИ. Ф. РИППО. Оп. 873/1. Д. 19. Л. 138.

(обратно)

113

Письмо М. П. Степанова Д. Д. Смышляеву от 18 июня 1887 г. // Россия в Святой Земле. Т. 1 С. 488.

(обратно)

114

Там же. С. 486–487.

(обратно)

115

Текст доклада: АВП РИ. Ф. РИППО. Оп. 873/1. Д. 21. Л. 110–117.

(обратно)

116

АВП РИ. Ф. РИППО. Оп. 873/1. Д. 22. Л. 143.

(обратно)

117

Письмо Д. Д. Смышляева послу в Константинополе А. И. Нелидову от 20 июня 1887 г. // Россия в Святой Земле. Документы и материалы. Т. 1. С. 564–565.

(обратно)

118

Письмо М. П. Степанова Д. Д. Смышляеву от 15 октября 1886 г. // Россия в Святой Земле. Т. 1. С. 481–484.

(обратно)

119

Смышляев Д. Д. Доклад Совету Православного Палестинского общества о постройке приютов для поклонников и предохранительного здания на месте раскопок, произведенных возле храма Воскресения. СПб., 1888.

(обратно)

120

Там же.

(обратно)

121

Там же.

(обратно)

122

Письмо М. П. Степанова Д. Д. Смышляеву от 3 мая 1888 г. // Там же. С. 496–497.

(обратно)

123

Записка в Совет Православного Палестинского Общества от 13 января 1888 г. // Россия в Святой Земле. Т. 1. С. 495.

(обратно)

124

Письмо Д. Д. Смышляева В. Н. Хитрово от 26 февраля 1886 г. // АВП РИ. Ф. РИППО. Оп. 873/1. Д. 18. Л. 151 об.

(обратно)

125

Дневник архимандрита Антонина (Капустина) за 1886 г. С. 172.

(обратно)

126

Россия в Святой Земле. Т. 1. С. 498–499.

(обратно)

127

«Усмотреть в этом какое-то личное для себя оскорбление, вол я Ваша, не более как иеруса лимская атмосфера, лишающая способности различать, что крупно, а что мелко» (Из письма В. Н. Хитрово Д. Д. Смышляеву от 19 апреля – 3 мая 1889 г. // Россия в Святой Зем ле. Т. 1. С. 512). Выразительный и грустный итог подвел Василий Николаевич в своем письме от 17 июля 1889 г.: «Что хотите, дорогой друг Дмитрий Дмитриевич, чтобы я сказал Вам относительно предположения о будущности наших учреждений в Иерусалиме? Не академическое же сочинение писать о вреде пожаров и о мерах к их пресечению, когда дом горит. А между тем мы именно находимся в этом положении. Чего добивались, добились. Очевидно подняв против себя все и всех. Среди этой поднявшейся бури, из которой мало выйти, но нужно войти в порт. И в эту самую минуту рулевой, на которого я полагался, бросает руль, говоря: не могу. Сердиться, если бы даже это к чему-нибудь и служило бы, я не могу, ибо этому рулевому я обязан, что судно четыре года плавало, не могу сердиться и потому, что коли он бросил руль, значит далее не может. В эту минуту думаем об одном, как бы схватить руль, кого поставить рулевым, а не о том, как будем в нормальное время управлять судном. Поэтому не ждите от меня академических диссертаций, было время для них и мне прошлым летом, было время и нынешнею зимою. Тогда они Вас не интересовали, не посетуйте, если я теперь не в состоянии их делать. Будь это в другое время, я был бы теперь в Иерусалиме. Теперь я сижу и управляю канцеляриею Министерства Финансов и вырваться не могу. Могли ли бы Вы поступить иначе, выждав до будущей весны, это на Вашей совести, но смею думать, что обе приводимые Вами причины: потеря Вами моего доверия и визит П. А. к Сандрецкому – не имеют никакого значения и придуманы, чтобы скрыть действительную и доныне тщательно скрываемую. Что будем об этом говорить, снявши голову, о волосах не плачут. Со своей стороны, близко стоя к делу, я вернее других могу засвидетельствовать, что Вами сделано в эти четыре года. Благодарить Вас я не имею никакого права, не для меня лично Вы работали, мы оба были работниками одного дела. Вы в Иерусалиме, я в Питере, где была труднее работа, да рассудит Бог, Вы устали и отошли от дела, я должен умереть у дела. Одного, что бы я желал, это чтобы в будущем нас Бог опять свел у того же дела.

Обнимаю Вас дружески и сердечно, да восстановит Господь Бог Ваши силы и сохраните добрую память об искренно Вам преданном и глубоко Вас уважающем В. Хитрово (Письмо В. Н. Хитрово Д. Д. Смышляеву от 17 июля 1889 г. // Россия в Святой Земле. Т. 1. С. 526–527).

(обратно)

128

Россия в Святой Земле. Т. 1. С. 519–521.

(обратно)

129

Письмо В. Н. Хитрово Д. Д. Смышляеву. Июнь 1889 г. // Россия в Святой Земле. Т. 1. С. 521–524.

(обратно)

130

Там же. С. 524.

(обратно)

131

Имеется в виду Сергиевское подворье, строительством которого руководил Д. Д. Смышляев.

(обратно)

132

Письмо Совета ИППО Д. Д. Смышляеву от 13 июля 1889 г. // Россия в Святой Земле. Т. 1. С. 525.

(обратно)

133

Письмо Д. Д. Смышляева в Канцелярию Палестинского Общества. Иерусалим, 19 Августа 1889 г. // Там же. С. 527.

(обратно)

134

Смышляев Д. Д. Сборник статей о Пермской губернии. Пермь, 1891. В книгу включено 14 статей из «Пермских губернских ведомостей», «Вестника археологии», «Исторического вестника» и других изданий.

(обратно)

135

Смышляев Д. Д. Воспоминания о Востоке. Пермь, 1890. Отдельный оттиск из «Пермских Епархиальных Ведомостей».

(обратно)

136

Марченко Алексий, протоиерей. Летопись православных храмов на Егошихинском кладбище города Перми. Кн. 1. 1783–1917. Пермь, 2007. С. 122.

(обратно)

137

Там же. С. 123–125.

(обратно)

138

Репродукцию с иконы см.: Марченко Алексий, протоиерей. Летопись православных храмов. С. 124.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Синай От Каира до Синая. Синай

Палестина Яффа – Иерусалим

Иерусалим

Хеврон – Вифлеем

Иордан – Мертвое море

От Иерусалима до Назарета

Назарет. Тивериада. Каифа

Н. Н. Лисовой Заместитель председателя императорского православного палестинского общества Д. Д. Смышляев: от Перми до Иерусалима почетный гражданин перми Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg