«Сокровище африканских гор»

Александр Степанович Грин Сокровище африканских гор

I. Стэнли отправляется в глубь Африки

16 октября 1869 года в Мадриде жильцу гостиницы «Валенсия», американскому гражданину, эсквайру, мистеру Генри Стэнли, путешественнику, корреспонденту, была вручена телеграмма:

«Приезжайте в Париж по важному делу.

Гордон Беннет».

Гордон Беннет, энергичный американец, был собственник американской газеты «Нью-йоркский глашатай».

Через два дня Стэнли сел в экстренный поезд, прибывший в Париж ночью следующего дня. Прямо с вокзала он отправился в «Гранд-Отель» и постучал в дверь комнаты Гордона Беннета.

Открылась и вновь закрылась эта ничем не замечательная дверь, но за нею в тишине уснувшего города произошел замечательный разговор двух американцев, по быстроте, сжатости и решительности напоминавший фортепианную трель в нижнем регистре.

Дело заключалось в том, что знаменитый путешественник, доктор Давид Ливингстон, уехавший в Центральную Африку в 1866 году, с 1869 года считался погибшим или же находившимся в безвыходном положении, требующим неотложной помощи.

С чрезвычайной простотой, отличающей представителей заатлантической нации, когда они решают дела, Беннет дал Стэнли поручение отыскать Ливингстона, не стесняясь издержками.

Стэнли удивился — если можно назвать удивлением некоторое сомнение в обдуманности затеи, — но, подавив это не свойственное ему чувство, выразил согласие, и тотчас они занялись практической стороной дела.

— Одна моя газета стоит больше всех капиталов Нью-Йорка, — сказал Беннет. — За расходами я не постою, но в газете должно быть все самое интересное.

И он подкрепил эту мысль рядом мелких поручений, высказанных тоном глубочайшего неуважения к размерам нашей планеты:

1) присутствовать при открытии Суэцкого канала; 2) подняться вверх по Нилу, собрав сведения о путешествии Самуила Беккера в Верхний Египет; 3) побывать в Иерусалиме; 4) завернуть в Константинополь для политической информации; 5) осмотреть в Крыму исторические поля битв; 6) прокатиться через Кавказ на Каспий; 7) через Персию — в Индию, а из Индии 8) отправиться разыскивать Ливингстона.

Вот скромная задача, какую на рассвете парижского утра, зевая от усталости и дымя драгоценной сигарой, Гордон Беннет предложил Генри Стэнли.

Свершив начертанный издателем круг дел, Стэнли 6 января 1871 года прибыл на остров Занзибар на палубе американского китобоя, организовал экспедицию и отправился разыскивать знаменитого путешественника.

Он составил в Занзибаре пять караванов.

Четыре были отправлены внутрь страны несколько раньше пятого, которым непосредственно руководил сам Стэнли, и с таким расчетом, чтобы они находились в расстоянии нескольких переходов друг от друга. Кроме оружия, охотничьих припасов, двух парусных ботов (на случай водного путешествия), палаток, седел, кухонной утвари и провизии, караваны эти, состоявшие из проводников туземного конвоя, носильщиков и вьючных животных, были нагружены товаром для обмена по дороге на провизию. Негры несли на голове продолговатые тюки с американским холстом, синим индийским полотном, кисеей, цветной бумазеей, бусами и медной проволокой, играющей у дикарей роль монеты.

6 февраля 1871 года экспедиция прибыла в Багамойо[1].

18-го — отправился первый караван с двадцатью четырьмя носильщиками и тремя солдатами.

21-го — второй, с двадцатью восемью носильщиками, двумя надсмотрщиками и двумя солдатами.

23-го — третий, здесь было двадцать два носильщика, десять ослов, белый человек Фаркугар — моряк, повар и три конвоира.

11 марта — четвертый, из пятидесяти пяти носильщиков, двух проводников и трех конвоиров.

21 марта, в пятом караване, с двенадцатью солдатами, выступил Стэнли, взяв с собой Шау — белого, тоже моряка, портного, повара, переводчика, семнадцать ослов, двух лошадей, подарок Занзибарского султана, и собаку.

Так началась эта экваториальная одиссея, одна из удачнейших в истории изучения Африки.

II. Стэнли и Гент

Караван медленно двигался среди дикой заросли колючих кустарников. Повозка, путаясь колесами в иглистых вьюнках, часто приостанавливалась. Изнемогающие носильщики садились на свою ношу, обматывая тряпками израненные ноги. Там, где заросль становилась непроходимой, пускали в ход сталь американского топора.

Отборные проклятия оглашали пустыню. Всеобщее раздражение и усталость, вызванные этой частью пути, достигли крайнего напряжения. Но было все-таки необходимо пробиваться к недалекой полосе леса, где предполагался ночлег.

Носильщики ругали музунгу[2], ослов, друг друга; охали, хватаясь за животы, почти не обращая внимания на окрики главарей каравана. Солнце опускалось за лес. Туманный воздух, полный зловония от гниющих растений и тяжелого запаха от мокрых цветов, странные формы и краски которых вызывали у европейцев причудливые ощущения, был воздух тропической Африки. Наступал период дождей, страшная обильными болезнями мазика[3]. Весь день лил отвесный, отвратительный теплый дождь; к вечеру он затих, вздув болота и покрыв размытую почву скользкими лужами, отразившими далекие облака.

Непрерывные усилия привели измученный караван к опушке леса.

Здесь разбили палатки. Над кострами в больших котлах закипел ужин. Негры, собравшись к огням, толковали о приключениях дня, сплетничали и рассказывали наивные небылицы о стране белых людей, откуда пришел тот, кто нанял и повел их в сердце Черной Земли.

В палатке предводителя экспедиции горела свеча, сквозь мутно освещенное полотно проступали две тени: оригиналом одной из них был Бомбэй, капитан негров, солдат. У входа сидел черный босоногий воин, напевая монотонную песню и щелкая пальцами по курку карабина.

Специальный корреспондент американской газеты, мистер Генри Стэнли, помещался у походного столика. Перед ним стояла тарелка с остатками мяса, приправленного бобами на свином сале, кофейник и горячий кофе в стакане. Стэнли курил, занося в дневник подробности последнего перехода. Бомбэй сидел на распакованном тюке, скрестив ноги и чистя старые серебряные ножны.

Это был пожилой маленький араб с мускулистым нервным лицом, хитрыми губами и глазами, отличающимися той ложной тупостью, которая искусно маскирует характер.

— Галиб Джемаль[4] делал лекарства, господин, — говорил Бомбэй тоном упрямого повторения. — Он набрал черепов вагензи[5] и увез их. Из черепов он делал лекарства.

— Это глупость, — сказал Стэнли. — Ты мне мешаешь писать.

Бомбэй хитро улыбнулся, затем, помолчав, рискнул высказаться еще раз по тому же вопросу:

— Он стукнул по черепу, он ковырял в дырке…

— Бомбэй, — оборвал Стэнли, — завтра, если хочешь, я расскажу тебе о черепах Буртона[6], но сегодня, прошу, помолчи. Сходи посмотреть, сыта ли моя лошадь, и дай Сарбоко порошок хины.

Бомбэй вышел. Некоторое время Стэнли писал, затем, положив перо, отхлебнул кофе и задумался. Множество путевых забот волновало его. В лесу слышался зловещий плач гиен, шорохи ночных птиц и те неопределенные звуки, вздохи лесных дебрей, какие своим получеловеческим-полутаинственным характером вызывают сказочные образы детства.

Было свежо. Стэнли допил кофе и, быстро приписав в тетрадь несколько строк, закрыл ее; затем, набив трубку табаком, спрятал голову в облаках дыма.

У палатки раздались быстрые шаги карангози[7]. Он вошел, степенно поклонился и доложил, что неизвестный человек, пришедший из леса, хочет видеть музунгу. Незнакомец тоже белый. У него большая борода и хорошее ружье. Он сидит у костра.

— Позови его, — сказал Стэнли проводнику и, повернувшись ко входу, стал ждать.

За палаткой прозвучал неясный, короткий разговор, лицо проводника, на мгновенье заглянув в палатку, скрылось, и, отведя рукой намокшее полотно, вошел человек высокого роста. Его движения выказывали проворство и силу: костюм составляли шапка из кожи красной антилопы, кожаная буйволовая куртка, сапоги и брюки из плотной белой материи. На поясе висел револьвер крупного калибра, а из-за плеча торчало прекрасное английское ружье. Сняв и поставив штуцер, неизвестный обнажил голову и поклонился свободным коротким движением.

Когда он подошел к свету свечи, Стэнли внимательно посмотрел на его лицо и, убедясь, что видит чистокровного европейца, поднялся со складного стула.

Стэнли встречал много людей, тем не менее лицо пришельца показалось ему далеко не заурядным. Длинная темная борода и усы почти скрывали суровый рот, но верхняя часть, душа лица, отличалась ясностью и точностью очертаний. Высокие ровные брови отчетливо сходились над переносьем; линия тонкого большого носа почти продолжала, в профиль, отвесную линию широкого, выражающего незаурядную душу лба, а мягкие темные глаза слегка щурились, что придавало пристальному взгляду неизвестного выразительную пытливость. Черные волосы падали спутанной гривой на воротник куртки.

— Меня зовут Гент, — просто сказал он. — Вы — мистер Стэнли! Добрый вечер!!!

Путешественник ответил приветствием и указал на стул. Оба сели. После краткого молчания Гент начал:

— Цель вашего путешествия — отыскать Ливингстона?

— Да, — сказал Стэнли. — Гордон Беннет, издатель «Нью-йоркского глашатая», оказал мне честь скромным поручением относительно знаменитого путешественника. Я буду счастлив, если оправдаю доверие.

— У вас есть какой-нибудь план?

— Весьма неопределенный. Я направляюсь к Танганайке, где буду находиться в узле путей Ливингстона. Там мне придется его искать, расспрашивая население и торговцев. С 1866 года о нем не было никаких известий. Может быть, сделаю в тех местах большой круг, но отыщу его.

— Так, — кивнул Гент. — Но мне тоже необходимо видеть затерявшегося героя. Эти люди — герои, не так ли?

— Да, мистер Гент, это правда.

— Я прошу вас присоединить меня к своему каравану. Я хорошо изучил африканскую охоту, знаю местные условия, природу, климат, негров и могу быть вам несколько полезен, если позволите. Я неутомим и неприхотлив. Это не хвастовство, а просто словесный паспорт. Но ближе вы узнаете меня в путешествии. Что вы думаете об этом?

Стэнли положил перед Гентом трубку, табак и придвинул гостю стакан с кофе. Эти движения несколько смягчили натянутость, возникшую от предложения Гента. Стэнли был осторожен.

Наконец он заговорил:

— Корреспондент любопытен лишь в сфере специального интереса. Не любопытство, а исключительные обстоятельства моего положения дают мне право спросить вас кое о чем, мистер Гент. Сущность ваших ответов определит «за» или «против» вашего любезного предложения. Не скрою, что я нуждаюсь в верных, смелых и решительных спутниках. Все эти «бывшие спутники» Буртона и Спика, понабранные мною в Занзибаре, — порядочные жулики, а носильщиков я вынужден держать в повиновении крайней строгостью.

— Я предупрежу ваши законные вопросы подробным рассказом о себе, — ответил, закуривая Гент. — Подробным лишь в смысле точности, а не многословия.

— Да, прошу вас.

— Прекрасно. Прошу вас взглянуть на это. — Стэнли показалось, что в руке гостя вспыхнула вторая свеча. Гент протягивал ему кольцо четырехугольной формы, с круглым внутренним отверстием, сработанное из массивного золота в древневосточном вкусе. Оправа алмаза, весившего пятнадцать-двадцать каратов, была покрыта старинной резьбой. Сам алмаз был огранен неправильно, но в силу неизвестного оптического фокуса сверкал удивительно ярко: с его граней как бы сыпалась радужно сияющая пыль. Пока путешественник, безотчетно улыбаясь красоте камня, рассматривал кольцо, Гент сказал:

— Я предъявляю вам это как доказательство истинности рассказа о себе и своих намерениях. Ничто не лишнее в моем положении.

Он спрятал кольцо и вопросительно посмотрел на Стэнли.

— Говорите. Я расположен вам верить, — сказал Стэнли.

Тогда Гент начал свой рассказ. Это был полуторачасовой разговор вполголоса. Стэнли изредка задавал вопросы, неизменно получая ясный, точный ответ. Когда беседа окончилась, Гент, дымя трубкой, задумался, а лицо Стэнли светилось удивлением и симпатией.

Прошло несколько минут. Где-то заржал спутанный конь. Свеча догорала.

— Нас двадцать пять в караване, — сказал Стэнли, — вы будете двадцать шестой, Гент.

— Благодарю. Под непременным тем условием?

— Да. Согласно вашему желанию, я не упомяну о вас и вашем участии в путешествии никому — ни устно, ни письменно.

— Благодарю еще раз. Где я буду спать эту ночь?

— В палатке Шау. Завтра же вы будете снабжены отдельной палаткой. Следуйте за мной, мистер Гент!

Они вышли. В опустевшее помещение заглянул часовой «вагензи», согнулся, перебежал глазами с предмета на предмет и, зажав ружье между колен, быстро глотнул из кофейника несколько глотков сладкого кофе. Затем, выщипнув из табачной пачки добрую горсть, проворно вернулся на свое место и затянул прерванную песню о ядовитой, но роскошной земле, сыном которой был.

Желая узнать, что сообщил Гент Стэнли, мы должны вернуться назад к тому времени, когда путешественник Давид Ливингстон начинал свой многолетний африканский поход.

III. Лихорадка

В 1866 году по улице Занзибара шел или, вернее, с трудом двигался белый человек лет тридцати, временами опираясь рукой о стену и присаживаясь на камни. Сквозь загар его лица проступала болезненная бледность. Рваный костюм помешал бы заметить невнимательному глазу интеллигентность прохожего. Хоть полуденное солнце давало 60° Цельсия, однако прохожий трясся в пароксизме лихорадки. Силы, видимо, оставляли его. Опустившись на землю у наглухо закрытых ворот арабского дома, больной пробормотал проклятие и лег у стены, лениво наблюдая грызню тощих собак. Затем, пошарив в кармане, он вытащил горсть хлебных крошек, пуговицу и свинцовую пломбу.

— Ни одного медяка, — пробормотал он. — Мне, правда, не до еды, но ведь так я подохну от истощения.

Мимо прошла толпа мусульманок, закутанных до глаз в полосатые покрывала, с медными кувшинами и узлами грязного белья за спиной. Промчался, зажав зубами монету, негритенок. Собаки, окончив драку, расселись и разлеглись, высунув языки. Из порта донесся гудок отплывающего в Индию парохода. Больной прикрыл глаза, и тотчас лихорадочные видения овладели им.

Он увидел кабриолет, бич кучера и массивную тень мраморного подъезда, пропускающего вышедшего из экипажа высокого человека в белом костюме.

— Прошлое лучше, когда оно — прошлое, — в полубреду произнес лежащий.

— Вот как! Почему это? — неожиданно спросил кто-то.

Больной вздрогнул и оглянулся.

Перед ним в простом, но первоклассной работы охотничьем костюме стоял пожилой человек. В его малопривлекательном большом лице, обросшем полуседой бородой, были черты львиные, подчиненные главенству черт человеческих. Во взгляде серых проницательных глаз было нечто останавливающее — казалось, толпа остановилась бы перед силою этого взгляда.

Больной, помедлив, сказал:

— Потому, сэр, что вам предоставляется переживать его или не переживать — это главное. Во-вторых, прошлое бестелесно, невещественно. — Он с усилием сел, обхватив руками прыгающие колени. — Вы можете выбирать из него, как из шкатулки, полной мусора и драгоценностей, не рискуя снова испытать усталость ходьбы, разговоров; болезнь, голод и т. д. не властны над вами в этих переживаниях. В нем забывается, сглаживается многое несущественное и тяжелое; было бы хорошо, будь настоящее и будущее также очищены от балласта.

Неизвестный улыбнулся. Улыбка мгновенно изменила его лицо, оно стало приятным. Больной тоже усмехнулся.

— Люди в моем положении склонны к философии, — задумчиво сказал он.

— Вы больны?

— Да.

— Что с вами?

— Перемежающаяся лихорадка. Она не дает работать.

— Где вы работали?

— В порту.

— Кто вы?

— Гент.

— Это имя…

— Так. Но вам, наверное, не нужна моя биография.

— Где вы живете?

— У лавочника-туземца.

— Далеко?

— Нет, не очень.

— Мне хочется что-нибудь сделать для вас. Вставайте!

Охотник взял Гента под мышки, обнаружив незаурядную силу, и поставил на ноги, затем, поддерживая его, сказал:

— Попробуйте идти.

— Куда?

— К себе.

— Благодарю, — коротко сказал Гент.

И они пошли путаницей кривых улиц. У маленького грязного дома Гент остановился, стукнув в калитку. Немного погодя старый араб открыл ее и, покачав головой при виде Гента, жалостно чмокнул.

— Больной, очень больной, — сказал он, — глаз нехороший.

Араб, постояв, скрылся в низенькой двери, завешанной циновкой. На дворе торчала пара худосочных пальм; груды мусора по углам разили зловонием. Гент обошел дом; в его задней части была открыта каменная пристройка без двери, со входом через полукруглую нишу. В этом жалком помещении стоял деревянный стол с придвинутой к нему скамьей, за столом, у стены, помещалась дощатая постель, покрытая тростниковым матом. На столе виднелось несколько глиняных посудин, фаянсовая чашка и складной нож.

Гент тотчас лег, вытянувшись со вздохом облегчения. Гость тщательно осмотрелся и кивнул, как бы говоря сам себе: «Да, тяжелое положение»; затем, пристально взглянув на Гента и сказав: «Я скоро вернусь», — вышел.

Его отсутствие длилось минут сорок. Пока он ходил, Гент размышлял о силе человеческих встреч, следствием которых часто бывает резкий поворот жизни. В данном случае корабль судьбы Гента, по-видимому, не собирался менять курс, но эта видимость могла быть обманчивой. Не редкость, что результаты случайной встречи обнаруживаются лишь впоследствии, иногда через много лет.

Утомленный размышлением, Гент задремал, но его заставили очнуться шаги и голос вернувшегося охотника. Гент увидел, что этот странный человек развязывает большой сверток. В нем были: чай, сахар, кофе, белые сухари, сардины, гранаты, персики, жестянка сгущенного молока и несколько бутылок содовой воды.

— Гранаты разрежьте и опустите в воду; получится хорошее кисловатое питье. Хину принимайте три раза в день по десяти гран после еды.

Охотник помолчал, пыхнув трубкой, затем без малейшей натяжки, что придало его словам непоколебимую, внушительную простоту, сказал:

— Вот, я кладу на стол пятьдесят гиней; до выздоровления вы постарайтесь удовлетворяться этой суммой. Вы спите?

— Да, — сказал Гент, — а вы — мое сновидение…

— Хорошо. Теперь рассказывайте вашу историю.

— Однако, — помедлив, возразил Гент, — простите мое желание узнать, кому я буду иметь честь рассказать эту скучную историю?

— Я — Давид Ливингстон.

Гент с нескрываемым удивлением смотрел на знаменитого путешественника.

— Если это не простое совпадение имен, — сказал он наконец, — то я, следовательно, говорю с человеком, более тридцати лет проведшим в исследовании Центральной Африки?!

— Да, да, — нетерпеливо постучав пальцами, сказал Ливингстон, — мне это порядочно надоело, но я не успокоюсь, пока не достигну цели. Давайте поговорим о вас.

Гент разрезал гранат и набил рот красными семечками, наслаждаясь их прохладной душистой кислотой.

— Не меньше, чем в этом гранате семечек, — начал он, — было у меня когда-то, мистер Ливингстон, тысяч фунтов. Я жил один. Я одиноко стоял лицом к лицу со своим богатством; в конце концов оно надоело мне, смею уверить вас. Оно загромоздило меня поместьями, замками, фабриками и заводами. Я задыхался в роскошных джунглях вещей, мебели, редкостей, драгоценностей, золота и различных жизненных положений; увязал в тысячах развлечений, из которых, пожалуй, самым интересным было сбивание тростью придорожных репейников. Мое сознание постоянно засорялось чем-то ненужным.

Однако я иногда устраивал себе праздники, покупая билет и отправляясь в дорогу с пятью шиллингами в кармане. Таким образом время от времени я служил в железнодорожном буфете, пас овец, строил солдатскую казарму, был кочегаром на пароходе, водил по дворам обезьяну, колол дрова, торговал паяльными принадлежностями и проделывал еще многое в том же роде.

Да, как это ни покажется странным вам, я всю жизнь тяготел к дороге бродяг, к состоянию того рода, когда человек здоровый и сильный зависит лишь от себя и своих сил. Мне нравилось ставить известное расстояние между желанием и возможностью его удовлетворить. Проголодавшись, я ел хлеб с салом, запивая еду кислым вином. Изысканный обед на сытый желудок в сравнении с таким меню казался приемом лекарства. Продрав штаны, я покупал на рынке новые брюки после отчаянного торга, но мне казалось, что на мою обнову смотрит весь город. Я умывался без мрамора и парижского мыла, в жестяном тазу, — лишь тогда, только тогда, мистер Ливингстон, я получал высшее удовольствие видеть, как от локтей до кистей сбегает в виде чернил жирная угольная копоть, освобождая тугую белую кожу мускулов. Наконец я был свободен — и в мыслях, и в движениях, и в местах.

Поэтому, когда несколько промышленных кризисов обрадовали жителей Европы возможностью покупать перочинные ножи и стальные перья на несколько копеек дешевле, а смышленые люди позаботились скупить мои векселя, эти обстоятельства заставили моего управляющего явиться ко мне с похоронным лицом. Я выслушал все, что он мог сообщить, то есть что в десять часов пятьдесят пять минут утра 9 июля 1864 года я стал нищим, и отпустил его со странным светом в душе, напоминающим впечатление от блестящего концерта.

У меня, положим, оставалось тысячи полторы фунтов, но я приобрел на них небольшую шхуну и стал возить сельди. Три месяца прошло в этом занятии, пока крутой риф в союзе с туманом не распорол внутренности моего «Гладиатора». Это происшествие вернуло сельдей их отечеству, а меня после хорошего купания заставило приютиться матросом на корабле «Кист». Затем, переходя с корабля на корабль, я побывал везде, где мне хотелось побыть, и наконец, как видите, осел в Занзибаре благодаря вывиху ноги. Лихорадка — мое позднейшее приобретение. Здесь я отдыхал некоторое время в качестве африканского лаццарони, пока не проел последнее жалованье и не получил в придачу к своим тридцати шести градусам внутреннего тепла четыре градуса туземных. Вот все.

— Не много, но хорошо, — сказал Ливингстон. — Я приглашаю вас присоединиться к моей экспедиции.

— Я болен, мистер Ливингстон, — возразил Гент, приподнимаясь от радости, — но ваше предложение мне очень дорого.

— Наши караваны выступят через десять дней, к этому времени вы постарайтесь выздороветь. Мне хочется иметь вас. Вот мой адрес. — Он написал карандашом на визитной карточке несколько слов и подал Генту. — Я ухожу. Желаю вам скорого выздоровления.

Ливингстон надел шляпу и вышел. Гент был один.

Когда затихли его мерные, тяжелые шаги, Гент взял сухарь и стал нехотя грызть, потом съел ложку консервированного молока. Затем он прикрыл глаза рукой, и, когда снял с ресниц влажные концы пальцев, его мнение о Ливингстоне было законченным.

— Это — человек, — пробормотал он, снова ложась. — Будь я профессором медицины, я выпустил бы книгу под названием «Лечение приятными впечатлениями». Право, я чувствую себя несколько лучше.

IV. Охотники на слонов

У входа в гостиницу «Замбези» дремал ручной гепард. На его нос села муха. Он сморщился и кошачьим движением лапы прогнал насекомое. Затем, пренебрежительно щурясь, ленивый хищник оставил без внимания восемь пар ног, обутых в громадные сапоги, неуклюже перешагнувших через его пестрое туловище, и облизал лапу.

Восемь пар направились к окну с видом на взморье и разместились вокруг стола. Это были охотники за слоновой костью; окончив сборы, закупив все необходимое для охотничьей экспедиции, они пришли выпить за успех предприятия.

Главным лицом компании, ее вдохновителем и вождем был худощавый старик Ван Ланд, голландец. Сутулый, с длинными ушами, жилистый и проворный, как змея, человек этот, победивший свои шестьдесят пять лет непрерывным закалом все выносящего организма, обладал выцветшими глазами; их сухой блеск напоминал блеск жаркой воздушной дали. Его седые волосы беспорядочно веяли вокруг высохшего лица, в котором ясно намечались кости черепа, обтянутые морщинистой темной кожей. Его спутники были крепкими, внушительного вида людьми различных национальностей, отличавшимися великолепным равнодушием ко всему, что не касалось охоты, вина и денег, за исключением молодого Ван Буша, человека начитанного и живого.

Разговор носил профессиональный характер. Слуга принес несколько бутылок коньяку, закуской к которому служили бананы, посыпанные мелким сахаром и облитые холодными сливками. Ван Ланд завел беседу о ценах на слоновые клыки с торговцем, подсевшим к компании; часть охотников, стасовав колоду карт, вытащила золотые монеты; остальные ели, пили и пели.

В это время к столу подошел Гент. Его болезнь так затянулась и осложнилась, что надежда отправиться с Ливингстоном исчезла. Гент лежал в госпитале, где пробыл шесть месяцев.

Выздоровев, он провел более четырех лет в тех же или похожих на них занятиях, о которых рассказывал Ливингстону: последние полтора года служил матросом на «Неваде», большом океанском судне, плававшем от Суэца до мыса Доброй Надежды. Но Занзибару, видимо, суждено было снова играть роль в жизни Рента, так как пароход поместился здесь в доке для ремонта и команда была рассчитана.

— Господин охотник, — сказал Гент Ван Ланду, — я делаю вам и вашим товарищам предложение. Примите меня в компанию. Я охотник, как и вы.

Гент был в матросском платье, поэтому некоторые бесцеремонно расхохотались, остальные смотрели с недоверием.

— Вы били слонов? — иронически спросил Ван Ланд. — Чем вы поражали их? Кулаком? Палкой? Гандшпугом? Или, может быть, ловили их в сетку для перепелок?!

— Я убил одиннадцать индейских слонов, — спокойно возразил Гент, когда улегся взрыв хохота, вызванного вопросом Ван Ланда, — среди них были два «отшельника»[8]. Я охотился с сэром Реджинальдом Шерли, английским посланником, участвовал в нескольких охотах раджи Баганпура, но шесть слонов убиты мною один на один, без соучастников.

Смех умолк. Скептически поиграв бровями, Ван Ланд сказал:

— Линкастром?

— Тяжелая винтовка Рейля пригодна для слонов, — ответил Гент, — я ею пользовался и слышал, что она годится также для носорога.

— Верно, — сказал старый охотник. — Если вы не врете, то, значит, говорите правду. Скажу вам откровенно: одним хорошим охотником больше — больше и прибыли. Я согласен вас взять, однако нужно, чтобы согласились все.

Положив руку на карты, он остановил игру, и охотники стали совещаться. Особенно серьезных возражений не сделал никто, за исключением одного, заявившего, что «слова — словами, а дело — делом». Тотчас же еще трое присоединились к этому мнению.

— Надо, по крайности, узнать, как он стреляет, — сказал скептик. — Дайте ему мое ружье, а затем решайте.

— Что бы вам выйти туда, под окно! — сказал Ван Ланд, передавая Генту тяжелый штуцер. — А мы отсюда посмотрим. Вот и цель, видите за изгородью, на заброшенной лавке, торчит шест с деревянным яблоком. От окна до шеста, думаю, ярдов двадцать. Пальните-ка в яблоко.

— Цель трудна, — сказал Гент, — но я попробую.

— Не попадете — дадим другую цель.

Гент взял ружье, встал на подоконник и соскочил во двор.

Посетители трактира столпились у окна, постепенно заключая пари и выкрикивая стрелку советы. Гент нажал спуск. Килотик, наполовину сшибленный пулей, повернулся и наклонился, обнажив черную линию гвоздя, которым был приколочен.

— Хорошо, — сказал Ван Ланд, — он имеет право бить слона. Я ему верю.

Гент вернулся тем же путем, молча принимая возгласы одобрения.

— Как видите, — обратился он к охотникам, — стрелять я могу. Перед тем как убить первого слона, я практиковался по способу Самуила Беккера: становился на рельсы и сходил лишь в пяти шагах от набегающего паровоза. После этого несколько минут дрожат колени.

Затем пили за здоровье нового компаньона. На другой день Гент отправился за покупками. Гент запасся новой винтовкой Рейля, двухствольным дробовиком Линденса, простыми и разрывными пулями, пистонами, порохом, пыжами, дробью и смазочным маслом. Огниво, кремни, клубок восковой свечи, иголки, нитки, ножницы, американский топор, железный котелок с крышкой, оловянная миска и стакан, складной нож и нож охотничий, пачка липкого пластыря для ран, склянка хины, десять килограммов кофе и столько же чая, десять килограммов табаку, трубка черного дерева и две дюжины пуговиц — все это, кроме вооружения, было ему нужно в походе.

V. Гора сокровищ

Через два месяца охотничья экспедиция Ван Ланда проникла в область внутренних озер Африки, начав жизнь трудную и опасную. Ван Ланд относился к Генту с суровым уважением. Опыт совместной деятельности скоро показал ему, что новый охотник — человек большой жизненной опытности и верного инстинкта, помогающего ему в критических положениях. Кроме того, Гент выказал столько хладнокровия и отваги, что старый охотник был от него в восторге. Но, несмотря на одинаковость жизни и успехов, нечто неподвластное внешним фактам разнило Гента от его товарищей. Этим «нечто» был сложный внутренний мир, наличность которого скрыть немыслимо, как немыслимо скрыть радость, болезнь и горе. Благодаря этому к Генту установилось спокойно-чуждое отношение. Сначала он несколько тяготился им, а затем привык и часто не скрывал уже появляющегося временами желания быть наедине со своими мыслями. Тогда он брал «рейля» и уходил в лес, рассеивая его тишиной грустные воспоминания или безотчетную тревогу — спутницу одиноких людей.

Именно так он поступил в то утро, которому было суждено поразить его воображение.

Накануне этого дня охотники остановились у озера, в устье небольшой реки. Берег здесь образовал ряд болот, насыщенных миазмами гниющего тростника; за болотами тянулись скалистые террасовидные горы, залитые вдали нежными цветными оттенками; вблизи скалы были желты и серы. Их формы напоминали кучи круглых хлебов. Отсутствие древесной растительности придавало этому скалистому пейзажу безотрадный вид.

Именно туда направился Гент, привлеченный оригинальной местностью, напоминавшей первобытный мир. Он рассчитывал, обойдя часть гор, вернуться к берегу. Гент взял «рейля», сумку с провизией и, миновав по пояс в воде болото, выбрался к подножию скал. Здесь росли редкие зонтичные растения, с их горизонтально простертыми ветвями верхушек и голым стволом; а дальше из трещин угрюмого, как бы литого, камня торчали жесткие кактусы.

Скоро Гент погрузился в мертвое море вылощенных дождями и ветром каменных закруглений, переходя голые валы и раскаленные лощины. Все было здесь отдано власти знойного, солнечного молчания. Эта тишина, лишенная жизни, среди волнистых массивных ярусов, отражающих нестерпимый блеск, была поразительна. Земля, как бы в порыве гнева, приговорила эти места к молчанию в заколдованном кругу вечной смерти. Шаги звучали безотрадно; не было птиц, кустов, и лишь изредка клочок пыльного мха, сожженного солнцем, говорил своим видом о тщете жизненных пыток в области проклятого простора.

Взобравшись на ближайшую вершину, Гент увидел, что ее закругление с другой стороны рассечено отвесным обрывом. Эта расселина, или пропасть, была не шире трех метров. За ней тянулись к северу те же печальные громады сплошного камня.

Наметив пропасть естественным пределом своего восхождения, Гент намеревался спуститься по южному склону к озеру, но перед тем присел у обрыва поесть. Стакан водки, галета и кусок холодного мяса; он насыщался, рассеянно смотря в пропасть. Его внутренность была изборождена вертикальными трещинами, заросшими мхом.

Солнечный блеск, отражаемый камнем, утомил глаза охотника, и он с удовольствием направил их в тень. Когда взгляд освоился с тьмой пропасти, стала постепенно видна поверхность противоположного отвеса. Проницая отдохнувшим зрением темноту, Гент опускал взгляд все ниже, пока не остановился на полукруглой линии, очень правильной, словно очерченной циркулем; ее вершина была обращена вверх, но продолжение терялось в густом сумраке, совершенно непроницаемом. Напрасно Гент старался расследовать что-нибудь еще. Правильность и чистота линии показались ему чрезмерными, тем более что все трещины и выступы темных пород имели везде, без исключения, направление вертикальное.

Гент вынул клубок восковой свечки, отрезал небольшой конец и, прикрепив его в петле бечевки, опустил зажженным в глубину на уровень с полукругом, но свет огонька, величиною с орех, бессилен был победить многовековую тьму, он слабо шевелился красной точкой, едва озаряя вершок бечевки.

Смотав ее, Гент нашел несколько небольших камней и бросил в пропасть, отсчитывая продолжительность их падения: «Раз… два… три…» — на одиннадцати донесся глухой плеск воды. Выполнив эту своего рода повинность путешественников в отношении пропастей, Гент задумался, как осветить полукруг. Наконец он нашел средство. Отстегнув крышку кожаной сумки, он вырезал из нее часть кожи и, наполнив отрезок порохом, устроил род петарды с тряпочным фитилем, натертым воском для медленного сгорания. Воспламенив фитиль, он опустил бечевку с прикрепленной петардой на высоту загадочной черты и стал ждать.

Раздался треск, во тьме сверкнул яркий столб огня, мгновенно вернув мраку его величие, но Гент продолжал мысленно видеть обнаруженное огнем. Полукруг был верхней частью большого камня; его нижняя часть образовала прямую линию. Камень выдавался из скалы наклоном верхней своей части фута на полтора. Он был обтесан так правильно, что его присутствие здесь, в месте первобытно-диком, надо было признать делом рук человеческих. От его основания тянулась вниз неровная щель. Вероятно, некогда плотно вогнанный камень выдвинулся наружу действием землетрясения, образовавшего трещину и тем расширившего углубление.

За взрывом кожаной петарды последовал своеобразный взрыв чувств. Гент не сомневался, что камень хранит тайну, раскрыть которую толкало его повелительное желание рассеять неизвестность — опасная жажда, свойственная человеку. Взволнованный столь странным открытием, волнуясь тем более, чем упорней думал о камне, Гент удалился, чтобы спокойнее обсудить положение. Он не заметил, как сошел с гор, — так сильно его голова была занята планами раскрытия тайны. Одной мускульной силой нечего было и думать выворотить такой камень — футов шесть вышины; к тому же здесь были нужны усилия не одного человека, что сильно осложняло задачу: Гент не намеревался посвящать кого-либо в задуманное.

Дома он узнал, что негр, взявшийся служить проводником к месту, посещаемому слонами, получив в задаток связку бус, а также бутылку водки, рассудил предпочесть эту добычу риску и неприятностям опасной охоты. Он не явился, что было очень кстати для Гента. Зная дикарей, он знал, что из окрестных деревень никто не явится заменить сбежавшего, а если явится, то, во всяком случае, не скоро, так как всякое дело требовало у них долгого обсуждения.

Поэтому Гент, в тишине ночи сделав приготовления, достиг пропасти к тому часу, когда пламя востока разлило по озерной воде яркий багровый блеск, озарив тропический пейзаж тихим сиянием. Прозрачность воздуха, казалось, одухотворила землю: горизонт как бы приподнимался, колыхаясь в лучах. Крики птиц слабо доносились с воды на горную высоту.

Гент приступил к делу. Он взял с собой сто футов крепкой веревки, три фунта пороха, стальное долото, молоток и небольшой шнур, пропитанный салом, замешанным с пороховой копотью. В лесу он срубил молодое дерево, толщиной в пять дюймов и длиной значительно более ширины пропасти. Укрепив конец веревки посредине этого шеста, Гент сделал на другом конце неподвижную петлю, обмотав ее одеждой. Шест он перекинул так, что его концы легли прямо поперек трещины. Затем, взяв порох, долото, молоток и шнур, Гент повис над пропастью и, перебираясь по шесту руками, ухватился за веревку. Менее чем через минуту он сидел в петле, крепко привязав себя к ней ружейным погоном.

Теперь, озарив небольшое пространство перед собой, Гент внимательно пригляделся к камню. Он был положен давно. Дожди и сырость сильно пообточили его грани. Гент убедился, что руками даже не пошевелить камня, а твердая порода скалы не подавала надежды, что можно скоро пробурить минный канал.

Тогда он стал искать в нижней трещине и по выдающимся частям камня удобной пустоты для помещения пороха, исследуя каждый дюйм. Наконец старания его были вознаграждены. Под низом камня, благодаря неровной высечке или иным причинам, образовался ряд пустот, напоминающих гнезда чугунной доски для пышек. Здесь, меж камнем и скалой, можно было, хотя и не без изворотливости, просунуть руку до локтя.

Все это время он чувствовал себя крайне неудобно на своем висячем сиденье. При всяком значительном усилии он вместе с веревкой качался и вертелся самым беспокойным образом. Поэтому, утомленный необходимостью принимать акробатические позы, Гент решил попытаться взорвать камень теперь же, не разыскивая более удобных мест для взрыва.

Гент всыпал весь порох в каменные гнезда скалы под камень, рассчитывая, что три фунта, несмотря на солидный вес камня, — вещь все же не шуточная. Затем, приладив фитиль, охотник зажег его конец, тотчас давший струю едкого дыма, выбрался на скалу и сел в ожидании. Из пропасти вырвался удар. Дым хлынул оттуда с силой пушечного заряда. Тотчас же послышался шум осыпающихся камней. Дав разойтись дыму, Гент заглянул в пропасть: камень откинулся от скалы верхней частью, удерживаясь на нижней; можно было заметить теперь, что это — род толстой плиты. Охотник спустился вниз.

Повиснув в петле, он ухватился руками за верхний край камня и, сообщив ему всю тяжесть своего тела, вывернул его из гнезда. Камень, с грохотом ударяясь о стены ущелья, исчез во тьме, раздался последний глухой шум воды, и Гент очутился перед отверстием тайника, пред входом святилища, сокровищницы или могилы.

Несколько минут он качался в петле, медля ступить в проход. Ему было приятно создавать призраки. Среди этой забавы воображения не последнюю роль играли своды храмовидных пещер, полных черной воды, в которых свет факела озаряет причудливые формы сталактитов или скелетов допотопных чудовищ. С самыми странными ожиданиями Гент подтянулся к скале и вполз в отверстие; затем, расправив конец свечного клубка, высек огонь.

Впереди ничего не было видно. Ощупав стены, Гент убедился, что они искусственного происхождения. Никакая игра природы не усеяла бы их такими характерными царапинами и тесаными углублениями, оставляемыми лишь железом. Он двинулся вперед. Узкий проход, вышиною едва в рост человека, тянулся на протяжении не более десяти футов; за ним находилось просторное помещение, границы которого свет охватил не сразу. Охотник помог борьбе огня с тьмой, отрезав несколько кусков воскового шнура; поспешно воспламенив их, он прилепил свечки к выступам ближайшей стены. Понемногу глаза человека освоились с перспективой, проступавшей сквозь мрак так медленно и неясно, как стая рыб, всплывающих из глубины к светлой поверхности. Наконец не оставалось больше сомнений: Гент находился в искусственной пещере, имевшей форму неровного полушария и загроможденной вещами, относительно ценности которых в голове самого спокойного и сообразительного человека мог возникнуть только бесформенный цифровой туман. Мы можем картинно представить расстояние мили, двух, даже до десяти; силу звука — в пределах пушечного выстрела; богатство — в размере наших личных вожделений, но ни расстояние значительное, ни гром тысяч орудий, ни сокровища, рассыпанные сотнями пудов, хотя бы они были под рукой, не откроют воображению истинной своей силы.

Поэтому Гент не делал жалких попыток. Он осмотрел все, всему отдал естественную дань чистого волнения, лишенного даже тени той безумной радости, с какой, надо полагать, открывались все клады, и составил опись всего своим ровным почерком, указав приблизительно вес и меру сокровищ.

В ближайшем углу, слева от входа, стояло несколько глиняных, овальной формы посудин с толстыми закраинами, прикрытых и обвязанных полуистлевшей кожей. Эти вместилища доходили Генту до половины груди. Он сорвал кожу, опустил руку и вытащил горсть жемчужин. Даже такое тусклое освещение, в каком находилась пещера, не могло остаться равнодушным к краскам, скрываемым дочерьми океана; оно извлекло все блески, отсветы и переливы, рожденные грубой известью в союзе с нервным телом моллюска. Нежная, почти одухотворенная белизна, такая теплая, что казалась живой прелестью тела, отливала красками утренних облаков, смешанными в чудесной гармонии. Некоторые жемчужины были величиной с орех; большинство, зачерпнутое рукой Гента, не превышало объема крупной фасоли, но мелочи совсем не было.

Гент продолжал осмотр. Постепенно он переходил от одного сосуда к другому, везде обнаруживая богатства, недоступные самой смелой оценке. Большинство вместилищ было наполнено драгоценными камнями, преимущественно алмазами, обрезанными в форме двухсторонне-пирамидальной. Они светились, как глаза сказочных птиц. Сапфиры, рубины и изумруды смешивали в руке свои лучи, покрывая потрескавшуюся темную ладонь охотника ярким огнем. Он сбрасывал их обратно, прислушиваясь к холодному стуку камней. Их блеск утомлял, очаровывал и притягивал; он проникал в душу, вызывая ответные ему цвета, не менее сложные и чистые, но дремлющие.

Продолжая продвигаться, Гент наткнулся на кучи серебряной и золотой посуды, достойной стоять в знаменитейших музеях на первом месте. Восточная орнаментация сплела их узоры с украшениями из драгоценных камней. Здесь были малые и большие блюда, кувшины, кубки, чаши и тазы неизвестного назначения. Все это было уложено в три ряда, представляя блистающие нагромождения огромной тяжести. Некоторые из сосудов были наполнены украшениями: браслетами, перстнями, кучами золотых блях, кинжальных рукоятей, спиральных и простых обручей, различных головных украшений и пряжек. Гент не мог пересмотреть все. Он медленно двигался, едва успевая оторваться взглядом от одного изобилия, чтобы смотреть на другое. Последним, что он увидел, был грубый каменный ящик с золотыми монетами. Гент поспешил осмотреть монеты, но по ним трудно было установить национальное происхождение этого грандиозного клада: среди арабских, персидских, испанских, португальских, турецких и индийских монет попадалось довольное количество золота французского и английского; как ни искал Гент, он не нашел монеты старее золотой кроны с изображением Генриха IV, почему и отнес клад к шестнадцатому столетию.

Стоит подумать о том, сколько людей на месте Гента лишились бы чувств, рассудка, а может быть, и жизни, не вынеся чрезвычайного, исключительного волнения. Во всяком случае, ни один бы не вышел, сохранив нервы. Охотник перенес испытание очень легко. Как мы говорили, он был лишен алчности, и волнение, испытанное им, носило особый характер. Размышляя о страшной силе, окружавшей его, он как бы оглядывался мысленно на историю миллионов жизней, тысяч семейств, походов, разбоев, куплей-продаж и стяжаний, приведших постепенно, в разных местах и в разное время, к образованию несметных богатств, собранных когда-то в одно место настойчивостью и силой неизвестных людей. Мысль дать движение кладу, вызвать его из состояния покоя к сокрушительному движению уже страшила его; постепенно, однако, он стал размышлять хладнокровнее, овладевая бушеванием представлений и подчиняя их планам крупных масштабов. Все тише становилось в его душе, и, когда от воскового клубка осталось не более двух дюймов, Гент почувствовал, что он голоден до изнурения, что пора уходить и что обладание сокровищем не причинило его душе малейшей трещины, недостойной его всегдашнего равнодушия к власти над жизнью путем чрезмерного богатства. Но он, вопреки себе, был все-таки снова богат и громко расхохотался, сообразив это. Затем бросил вокруг себя задумчивый, долгий взгляд.

Подойдя к глиняному сосуду, Гент выбрал несколько крупных алмазов, ссыпал их в карман, затем взял горсть золотых монет и удалился на поверхность скалы. Воздух был резко свеж. Над головой охотника и вдали, куда он ни обращал взгляд, горели тропические звезды, наполняя ночь властью магического сияния, так много говорящего человеку, умеющему смотреть вверх.

Гент сел и долго курил, пока с востока не потянул теплый ветер, вестник рассвета. Первые лучи солнца застали его уже в лесу; сидя у костра, он жарил кусок кабана, подстреленного близ ручья. Кончив есть, Гент вернулся в тайник, где составил к вечеру подробную опись драгоценных вещей и приблизительную — содержимого глиняных сосудов. Пересчитав меркой золотые монеты, он высчитал, что только они одни составляли сумму в пятьсот тысяч фунтов стерлингов. Окончив этот утомительный труд, Гент старательно уничтожил следы, бросив в расселину шест и петлю, и к закату достиг лагеря, где застал всех своих за обсуждением предстоящей охоты.

Надо сказать, что к этому времени несчастный случай отдал безвестной могиле трех охотников. Их звали: Петерс, Гельминд и Орук. Петерса убил раненый слон, сломав ему хоботом позвоночник; зверь превратил тело в бесформенную массу. Гельминд погиб не менее страшной смертью: он был изувечен буйволом, разбившим грудь несчастливца, когда тот, став на колено, приготовился сразить животное верным выстрелом — ружье дало осечку. Орук утонул. Число членов экспедиции равнялось, таким образом, пяти, не считая Гента. Среди них были два англичанина — отец и сын Стефенсоны; остальные с Ван Ландом родились в Голландии. Их звали: Ван Буш и Клебен. Читатель не посетует, если мы набросаем ряд кратких характеристик, могущих послужить ключом к драме, вызванной обстоятельствами.

Стефенсоны держали трактир в Порт-Саиде и занимались скупкой краденого. Полиция заставила их искать другое место деятельности. Ряд неудач привел их на службу фактории, торговавшей с неграми. Их мечтой было, подкопив капиталец, вернуться на родину. Отцу стукнуло сорок лет; несловоохотливый, угрюмо погруженный в расчеты, он вечно ссорился с сыном, заработок которого поглощала азартная игра. Сын надеялся на решительный поворот фортуны и раз был жестоко избит в Богамойо за попытку указать капризной богине счастья правильный путь путем присоединения к своей игре пятого туза. Иногда оба напивались, мрачно ругая друг друга.

Если Ван Буш являлся страстным охотником по натуре и с детства проводил жизнь в лесах, слагая иногда недурные песни, то трудно было понять, почему Клебен оставил семью ради профессии, не имевшей ничего общего с прежним его делом.

Клебен восемнадцати лет поступил писцом в контору нотариуса. До тридцати лет жизнь его протекала тихо и скромно. Затем он таинственно исчез. Контора нотариуса так же таинственно закрылась, причем хозяин ее очутился в тюрьме по делу о подлоге крупного завещания. Клебен не написал и не дал знать семье о своей участи, сам же он появился на Занзибарском рынке, торгуя пряностями. К этому времени от чистенького, аккуратного писца осталось лишь имя, а носитель его превратился в «темную личность». Потерпев какие-то неудачи, Клебен нанялся слугой к бельгийскому охотнику Буароберу, а от него перешел в компанию Ван Ланда. Этот странный, нервный человек с тонким голосом, внимательным, сладким взглядом и густой бородой сделался прекрасным охотником, не внося, однако, в свое занятие ни малейшего увлечения. Отстраняя малейшие удовольствия и развлечения, Клебен скаредно копил деньги.

Ван Ланд являлся типом искателя приключений по характеру и призванию. Прожив долго, он многое позабыл в прошлом, но ни в забытом, ни в памяти его не было двусмысленных положений. Он честно служил страстям, но они не могли сломить его стальной организм, вечно обновляемый пламенем нестареющего сердца и непоколебимой души. Это был игрок, пьяница, бродяга, страстный и неутомимый охотник, считающий далекие путешествия привычным делом, естественным, как сон или пища; без слов, без длинных монологов, до которых так падки духовные франты, любил он природу и по-своему понимал ее не хуже присяжных поэтов. Во всякое дело он вкладывал столько увлечения, что заражал энергией самых холодных людей. Понимая человеческую природу, Ван Ланд считался лишь с теми сторонами ее, от каких не отвернулся бы сам; остальное же обходил молчанием и презрением. Он попал в Африку молодым человеком и в ее ядовито-роскошных дебрях нашел новое отечество.

Таковы были люди, с которыми столкнулся Гент.

Он вошел в палатку с сияющими глазами. Ван Ланд первый обратил на это внимание, спросив, не убил ли Гент, по секрету, пару слонов. Гент не торопился приступать к делу; внимательно переводя взгляд с одного лица на другое, он старался взвесить положение и невольно задавал себе вопрос, не создаст ли оно ему препятствий и огорчений. Он не знал прошлого своих случайных товарищей и не хотел знать, но тесная жизнь с ними открыла, конечно, всю разницу душевного склада меж ним и остальными охотниками. Он не любил их, за исключением Ван Ланда, к пылкой непосредственности, детской испорченности и седоволосой юности которого чувствовал молчаливую симпатию.

— Мистер Гент, — сказал Ван Ланд, — так как вы, по-видимому, не убили слонов, но окончили таинственные прогулки, мы хотим узнать ваше мнение. Голоса, видите ли, разделились: Стефенсоны и Клебен стоят за негров, а я и Ван Буш — за честную охоту. Я вам скажу, в чем дело.

Гент узнал, что вчера компания приобрела два отличных клыка за бочонок пороху, кремневое ружье, пять зеркалец и бутылку водки. Когда стали просить негров принести еще товар, король деревни, напившись пьян, объявил, что водка хороша и что, если ему дадут бочонок водки, он устроит загонную охоту, пустив в дело тысячу подданных. Меж тем план охоты, предложенной хмельным чернокожим деспотом, был по существу не охотой, а отвратительным делом.

Оно происходило обыкновенно так: сборище дикарей под начальством проводника окружало в лесу слоновье стадо — самцов, самок и маленьких, производя оглушительный шум трещотками, барабанами и завываниями. Испуганные слоны забивались в глушь; тогда негры разводили костры, мешающие слонам прорвать ночью кольцо плена, а днем старательно валили по кругу оцепления огромные деревья, устраивая таким образом непроходимые заграждения. Между тем слоны, лишенные водопоя, сильно страдали от жажды, и через несколько дней инстинкт опасности покидал их. Негры, пользуясь этим, приносили внутрь заграждения пироги, налитые отравленной водой; измученные животные, спеша утолить жажду, пили и немедленно гибли от такого зверского угощения; те же, что покрепче, впадали в сонливое отупение; с ними тогда можно поступать как угодно. Владея лишь жалким оружием, негры, по рассказам охотников, превращают тела несчастных отупевших гигантов буквально в решето, прежде чем удастся лишить их жизни. Тогда наступает африканское пиршество. Негры плавают в крови, роются во внутренностях, забираясь в туши, рвут, режут и мусолят теплое мясо, глотая на ходу куски жира. От слона остается скелет; кожа, мясо, внутренности и клыки поступают в общий доход племени.

Королек, предлагая подобный план, имел в виду недавно выслеженное стадо из восьми взрослых и четверых молодых, еще беззубых животных. Ван Ланд обещал ему бочонок водки, если тот просто укажет, где бродят слоны, но дикарь отклонил предложение, предвидя, что охота без, так сказать, контроля — дело гадательное. Теперь охотники спорили между собой. Стефенсон и Клебен требовали принять предложение.

— В таком случае мы стали бы подрубать сук, на котором сидим, — сказал Ван Ланд. — Это — голое хищничество. Убивая самок и малышей, мы скоро опустошим область. Кроме того, — прибавил он с сердитым блеском глаз, — позор охотнику. Не дело это, братцы, Стефенсон и ты, Клебен!

— Вы безмерно щепетильны, Ван Ланд! — возразил Клебен. — Ведь мы — промышленники. Нам нужны деньги. Надо убивать больше слонов, вот и все.

— Хорошо сказано, — отозвался Стефенсон-сын. — Мы с отцом не чувствуем этих нежностей. Вам, Ван Ланд, может быть, есть время ждать, пока вырастут малыши. Черт с ними!

— Нет, — сказал Ван Буш. — Не стоит срамиться за пару лишних клыков. Кроме того, мы будем не рады, если свяжемся с дикарями. Они вымотают вам душу. За неделю такой травли вы проклянете жизнь.

Гент внимательно слушал. Спорщики начали уже переходить в область личных счетов, когда он поднялся и сказал:

— Позвольте мне говорить. Простой арифметический расчет мгновенно покончит ваши несогласия. Скажите мне, Стефенсоны, на какой сумме успокоилась бы ваша душа?

— Если бы я имел десять, — подумав, ответил старший Стефенсон, — ну, скажем, двадцать тысяч фунтов, я так вычистил бы подошвы, что даже пылинки здешней земли не сталось бы на них. Вопрос, впрочем, бесполезный, мистер Гент.

— Но так как я проживу дольше тебя, то мне надо больше, — возразил его сын. — Вы очень скромны, папаша! Разве вы не видите, что мистер Гент собирается написать чек? Напишите и мне, — насмешливо обратился он к Генту, — на сумму эдак вдвое большую, чем родителю.

— Хорошо, мы увидим, — сказал Гент. — А вы, Клебен?

— К черту шутки! — перебил Ван Ланд. — Если так, так я уйду.

Он встал резким движением, но Гент удержал его.

— Постойте, это не шутки. Я говорю вполне серьезно и предчувствую ваше изумление. Дайте мне слово, что никто не обнаружит малейшего любопытства, не будет приставать с расспросами, откуда я взял то, что я сейчас вручу вам, — и ваши желания исполнятся: короче говоря, все вы немедленно погрузите ваши пожитки и отправитесь с богатством в кармане.

Десять широко раскрытых глаз уставились на Гента; тон его голоса был таков, что общее недоумение выразилось напряженным молчанием. Предчувствие подсказало им, что говорящий так смело не шутит.

— Согласны! — вырвалось одновременно у Стефенсонов, в то время как лукавая мысль искала уже дорог обойти это обещание.

— И я! — Клебен выдвинулся вперед, почти вплотную к Генту, с которого не сводил загоревшихся глаз.

Ван Буш и Ван Ланд кивнули. Тогда Гент вытащил из кармана пять крупных алмазов, опустил руку на середину стола и разом показал крупное состояние, вспыхнувшее на солнечном свете. Камни были почти одинаковой величины и чистейшей воды, весом не менее двадцати каратов. Несмотря на малую величину их, эта ослепительная кучка заслонила от зрителей все остальное. Громкий крик жадного восторга вырвался у охотников. На мгновенье Гент был забыт. Однако никто еще не прикоснулся к алмазам, как бы желая освоиться с неожиданностью. Затем драгоценности стали переходить из рук в руки, вызывая множество замечаний, цифр и возбужденного спора. Общее мнение оценило сокровища в двести тысяч фунтов.

— Факт налицо, — сказал Ван Ланд, отирая пот. — Досадно, что не придется знать, откуда появились они в вашем кармане.

— В моем — да, но в вашем — из моего кармана. Камни эти я дарю вам. Вас — пять… Камней — тоже пять. Может быть, я подобрал не совсем ровные, в таком случае вы можете их разыграть между собой. Берите, не церемоньтесь. Мы долго жили вместе, дыша одним воздухом постоянных опасностей, и я не хотел бы, чтобы вы придали моему подарку какое-нибудь особенное значение. Я рад, что смог немного поторопить судьбу; особенно вам, Ван Ланд и Ван Буш!

— Нет! Нам!! — закричали охотники, плохо понимая, что говорит Гент. Для них вполне ясно было одно: каждый владеет диковинно свалившимся состоянием. Здесь характеры выразились вполне отчетливо. Меньше всех показали волнения Ван Ланд и молодой охотник Ван Буш; с застенчиво просиявшим лицом Буш поймал руку Гента и крепко потряс ее… Ван Ланд долго жевал губами, взглядывая то на камни, то на щедрого дарителя, хитро прищурившись, но с признательностью, которую почувствовал Гент. Остальные дико метались: Клебен пытался обнять Гента, назвал его «своим милым другом», растягивая рот до ушей, в то время как глаза его были отвратительно неподвижны. Стефенсоны, считая нужным говорить больше, чем им дано было природой, несвязно и многоречиво высказывали свои чувства. Затем все сбились в кучу, рассматривая подарки.

Гент вышел: на него мельком оглянулись, но никто не удерживал, не остановил и не показал, что обращает на него внимание. Тайна, которой он окружил свой дар, поставила его в исключительное положение. Миллион не падает с неба, особенно в глуши дебрей. Его также не носят в кармане затем, чтобы в один прекрасный день огорошить приятелей; а главное — такая сумма не может быть последней лептой вдовицы; она, естественно, часть неизвестного, но, вероятно, огромного целого. Меж Гентом и остальными легла серьезная тайна, сделавшаяся его недосягаемой силой, а их — мучениками этой тайны, ибо жадность, обостренная любопытством, не имеющим никаких ключей, становится неутолимой.

Стараясь быть незамеченным, Гент покинул лагерь и взобрался на скалы. Он начинал обдумывать план, достаточно громадный и смелый, чтобы наполнить жизнь сотен людей, подобных ему. С ним снова были веревка и шест; на этот раз он взял столько драгоценных камней самого лучшего качества, сколько вместилось в потайной карман сумки, и, обогнув озеро, направился к восточным долинам.

Теперь мы остановимся на эпизоде, предшествовавшем появлению Гента в караване Стэнли.

Высокий негр, обвешанный голубыми, белыми и красными бусами, стоял между четырех дикарей свирепого вида, вооруженных луками и дротиками. У его ног лежал распоротый тюк. Это был носильщик пятого каравана Стэнли, решивший, что лучше бежать с тюком, столь соблазнительным, чем таскать его изо дня в день за несколько метров ситца. Убежав в лес, носильщик на свою беду воспылал жаждой немедленного счастья: обвешав себя фунтами десятью бус и не довольствуясь этим, он развесил вокруг на ветках цветные сверкающие гирлянды замечательных украшений, танцуя, распевая во все горло песни о самом себе, таком хитром и удачливом. К его несчастью, эти вопли, а также заметное сверкание сквозь листву пестрого стекла привлекли внимание туземных разбойников, имеющих обыкновение следовать поодаль за караванами. Объявив носильщика на основании его странных манипуляций колдуном, разбойники решили его повесить. Колдуны, надо сказать, чрезвычайно многочисленны в Африке, и их деспотическая власть над жизнью, имуществом и судьбой своих соплеменников служит для последних источником постоянных мучений. Поэтому бродяги не без злорадства готовились исполнить замысел. Веревка уже легла на шею носильщика, как вблизи затрещали выстрелы, пули щелкнули по ближайшим деревьям, и бандиты бежали, оставив жертву с ее бусами и страхом во власти белого человека, показавшегося из чащи с ружьем в руках. Это был Гент, случайно наткнувшийся на сцену, быть безучастным свидетелем которой не отвечало его характеру.

Спасенный неистово обнимал ноги белого человека, и наконец способность связной речи вернулась к нему. Гент узнал, к какому каравану принадлежит пагасис, кто им командует и какого старого музунгу отправился искать Стэнли. Пристыдив негра, лившего слезы раскаяния, Гент взял его с собой и, сделав два быстрых перехода, догнал Стэнли. Надежда отыскать Ливингстона была для Гента в духе его плана, решительным толчком к действию; до сих пор считая вместе с другими знаменитого путешественника давно погибшим, он теперь стал надеяться на успех своих поисков, узнав, что на это надеется также и ряд лиц, организовавших экспедицию. Ливингстон был такой человек, какой мог стать душой всего, затеянного Гентом. Однако последний скрыл от Стэнли свой замысел, рассчитывая обнаружить его впоследствии, если бы нашел, что характер путешественника лишен зависти. Он также уменьшил размеры найденного сокровища до пределов благоразумного вероятия во избежание опасного недоверия. Стэнли был убежден, что Гент хочет передать Ливингстону значительный капитал ради дальнейших открытий и путешествий, но не подозревал более ничего.

Между тем, если бы психическая природа наша позволяла читать мысли, Стэнли не преминул бы, прочтя кое-что в уме Гента, отдать должное скромности этого человека, приютившегося незаметно в тени горы, мысленно воздвигаемой им. Будущее покажет, насколько прочно оказалось это сооружение. Но что бы то ни было — истинно великое творится только в нашей душе, остальное — результат сил, имеющих часто противоречивое направление. И тот, кто, бросаясь спасать тонущего, тонет с ним сам, не менее свят в наших глазах, чем тот, кто, спасая, прикрепляет к борту сюртука медаль за спасение погибающих.

Почти всё заманчивое и фееричное в путешествии, подобном настоящему, есть труд и испытание нравов.

Самая поражающая действительность становится буднями: переносить их требуется больше мужества, чем в сражении.

Жизнь тропиков давно стала буднями для Гента. Поэтому он вошел в караван Стэнли без иллюзий, хорошо зная, что совместное существование людей разных рас, племен и языков, разных требований и зачастую враждебных целей богато всем сором человеческих отношений. Вдобавок люди эти были отрезаны от цивилизации и предоставлены собственным силам.

Когда Гент водворился в палатке Шау, последний отнесся к этому со сварливостью и беззастенчивым любопытством. Гент сказал, что отбился от арабского каравана, шедшего к центральным озерам. Шау высказал искусно выраженное сомнение, но Гент, не переводя духа, сочинил такую сложную историю о спасенном арабе, тайно принявшем христианскую религию и сделавшемся покровителем Гента, что Шау, успевший перед сном выпить виски, скоро потерял связь фактов и, зевая, смотрел на Гента широко раскрытыми глазами, в которых блуждал сон. Однако Гент уснул первый, подостлав шкуру газели. Шау несколько времени подозрительно смотрел на спящего, затем вновь приложился к фляге и потушил свечку.

Шау был человек лет тридцати пяти, с квадратной рыжеватой бородкой, мелкими чертами лица и жидкими детскими бровями; кислому выражению его лица отвечал обиженный взгляд; глаза были ничтожны и бесцветны. Стэнли взял его с американского китолова, на котором тот служил шкипером, соблазнившись его «бывалостью», однако впоследствии раскаялся в этом. Шау был сварлив и придирчив. Кроме того, его незаслуженно высокое мнение о своей особе делало подчас эту особу невыносимой.

VI. Черт в караване

Присутствие нового члена экспедиции, явившегося к тому же так неожиданно из лесной тьмы, встретило различное отношение. Белый человек в центре Африки — вообще загадочное явление. Он или враг, или тайна. Будучи врагом, он грабит население, захватывая рабов, истребляя драгоценные слоновьи стада, вмешиваясь в междоусобные войны, отнимая земли. Как тайна он не делает вреда, но ничего нельзя тогда понять в действиях хитрого, сильного, добычливого и упорного «музунгу». Он один идет там, где целое племя, спасаясь от колдовства и злых духов, с воем бросается прочь. Он приезжает из стран, где зимой твердая вода, покинув семью, дом. Вместо того чтобы самому носить замечательный пестрый ситец, цветное полотно и прекрасные стеклянные бусы с медной проволокой, которая так хорошо блестит на ногах или в ноздрях, он раздает эти вызывающие молитвенный стон богатства за зерно, пальмовое пиво и мясо. Десяток яиц ему приятнее хорошей пуговицы. Но, главное, он не покупает ни рабов, ни камеди, ни слоновой кости. Набрав носильщиков и солдат, он погружается в ужасы томительных переходов и идет далеко-далеко, пока ему не надоест писать ночью в палатке. Когда ему это надоест и он еще жив, он снова собирает караван и уходит обратно, оставляя длинную линию поселений, верст этак на тысячу, в глубоком недоумении. Зачем?

На этот вопрос черного материка маловразумительным ответом был топот нескольких десятков босых ног каравана Стэнли и фигура белого человека с ружьем за спиной, зорко всматривающегося в огромный занавес неба с его постоянно меняющимся узором лесистых и гористых далей.

Трудно угадать, что есть белый человек и что он задумал сделать. Арабские конвоиры, не любопытные по природе, приняли Гента, по крайней мере внешне, с восточным равнодушием. Шау терзал его расспросами о прежней жизни. Гент отделывался краткими замечаниями более философского, чем фактического, свойства; носильщики же, в большинстве чистые негры, не стесняясь, ставили Генту вопросы относительно его появления и условий службы. Первые два-три дня это было утомительно, затем его оставили в покое. Гент наговорил им то же, что Шау.

Он быстро осмотрелся и занял нейтральную позицию. Сознательно устраняясь от всяких хозяйственных, административных и экскурсионных дел, он выговорил себе роль туриста-охотника. Это не значит, что он чуждался труда или тягостей путешествия, но все, что он делал, выходило своеобразно. Он первым подскакивал к завязшей в грязи повозке, вытаскивая колеса; помогал вьючить и развьючивать ослов. Первым заходил в болото, если мялись носильщики. Таскал тюки, стирал или шил, чистил оружие и подгонял отставших, нередко поднимая кнутом притворного больного, ухаживал за больными, но все это он проделывал как бы между прочим, так как прочее он оставлял для себя. Он варил пишу отдельно, находя высокое удовольствие есть, когда вздумается и так, как вздумается. Он устроил себе отдельную палатку и ставил ее всегда в черте лагеря. Бывало, он исчезал ночью, возвращаясь к утру. Иногда он заходил в палатку американца, описывая события дня таким невозмутимо-юмористическим тоном, что Стэнли бешено хохотал. С неграми он был приветлив и ласков, заступаясь за них перед Стэнли, хотя и не всегда успешно, и очень любил сидеть по вечерам в их обществе у костра, слушая наивные рассказы дикарей. В свою очередь, он охотно говорил о городах, домах, культуре и быте европейца, о машинах, природе и нравах. Однако все, или почти все, рассказанное им, в такой степени было чуждо банной простоте африканского существования, что часто он слышал восклицания: «У, музунгу! Здорово врет!» И взрыв хохота, на что улыбался сам.

Гент любил, когда караван рано останавливался для ночлега. Он быстро варил кушанье, съедал его, запив большой кружкой крепкого и сладкого чаю, и уходил в лес. Если вблизи, у ручья или у лесного озера, многочисленные звериные тропы указывали водопой, он прятался в кустах или влезал на деревья. На закате, когда редкие огненные щели протягивались в лесной тьме, а в их полосе травы и листья блестели червонным золотом, между тем как за световой гранью стояла тьма, Гент чувствовал себя хорошо. Он видел, как медленной поступью спускались к воде львы, как, поджав хвосты, подобно кошкам, они лакали, фыркая и чихая, мгновенно напрягаясь всем телом в позе, полной грозной осторожности, если слышали подозрительный шум; их неровное рычание, похожее на град падающих камней, сменялось, когда они удалялись, неся на усах капли воды, хрипением и чваканьем носорогов. Эти подобные рогатым жукам черные туловища степенно погружались в воду, и крошечные злые глаза их светились удовольствием. После них наступала очередь гну, зебр, серн и антилоп; последними приходили гиены. Затем озеро засыпало.

Гент редко стрелял на водопое, следуя примеру животных, щадивших друг друга в эти великие часы острой животной необходимости. Раз он убил льва, заглянувшего к нему в кустарник с вытянутым хвостом, что указывало на возможный прыжок. Гент стрелял конической пулей Рейля. Лев попятился с простреленным лбом, сел и запустил когти в землю, но внезапно, осилив слабость, скакнул, опрокинув Гента и дергаясь на его теле в предсмертных конвульсиях. Второй раз он убил крокодила, схватившего антилопу за морду, когда она пила; пуля — как и целился Гент — прошла в глаз. Труп чудовища всплыл через несколько минут, блестя бело-зеленым брюхом, и был отнесен течением к противоположному берегу реки; антилопа была так изуродована, что Гент пристрелил ее. Он любил наблюдать животных в их естественном состоянии, но любил и охоту. Его манера охотиться была, однако, вполне своеобразна, так как Гент никогда не следовал приметам, следам и указаниям, полагаясь на случай. Он не охотился на кого-нибудь: антилопу, тетерева, фламинго, куропатку, буйвола и т. д., а охотился на всё, что было дичью. Поэтому он брал два ружья — винтовку и дробовик. Иногда он сидел часами в лесу, наблюдая за разноцветными искрами африканской колибри, перепархиванием голубых дроздов или плавным ходом змеи, устремляющей на человека неподвижно фосфорический взгляд. Перед ним, медленно махая яркими крыльями, колыхались огромные бабочки, соперничая друг с другом замысловатостью цветов и узоров, — бабочки, более напоминающие птиц, чем насекомых. Иногда стая обезьян давала представление в листве дерева, принимая с умопомрачительной быстротой смешные позы; седобородые, или в бакенбардах, или же с кисточками за ушами шерстистые физиономии мимически отражали все поражающие их чувства, гримасничали и корчились, а несмеющиеся глаза напряженным блеском говорили о кипучести этих полулюдей, истеричных и шумливых. Однажды Гент потерял жестянку с табаком там, где сидел; зная, что ей некуда исчезнуть, он вернулся к прежнему месту. Громкое «Ф-фу-х! Ф-фу-х!» заставило его поднять голову. Здоровенный собака-павиан[9], схватив жестянку и забравшись на дерево, старался открыть ее; скоро это удалось ему, с той же быстротой он отправил в рот добрую порцию горького вещества и стал громко плеваться. Его странную физиономию сводило отвращением и ужасом; он тер язык, вытаращив глаза. Жестянку другой рукой обезьяна прижимала машинально к груди, но, заметив Гента, сердито швырнула в него пустой коробкой. Гент, подобно Стэнли, вел дневник. Но в дневнике этом читатель нашел бы весьма малое количество заметок географических, еще меньше событий и очень много такого, что показалось бы ему странным, как забота о чистоте платья во время сражения. Целые страницы были наполнены описаниями неизвестных цветов, их запаха и сравнений их с северными цветами. В другом месте говорилось о выражении глаз животных. Третье рисовало пейзаж, подмечая неожиданные переходы красок и линий! Иногда Гент пускался в рассуждения о преимуществе быстрого прицела перед тщательным его наведением или рассказывал, как солнечный свет бродит в вершинах леса, озаряя листву. Запахи джунглей, их дикость и разнообразие, фантастические очертания скал, вид озер и болот, наилучший способ разведения костра, заметки о языке обезьян — здесь было место всему, что поражало его внимание. Местами встречались негритянская сказка, песня или отрывок разговора. Растения получали иную видимость. Пальму Гент называл «фонтаном вееров», зонтичное дерево — «летящей вершиной», черное — «негром в зеленом платье», кактус — «кабаном пустыни» (связкой кривых сабель) и т. д. Там были еще строки, которые лучше привести полностью:

«Эта часть леса была отделена глубоким оврагом, на дне его звонко гремел ручей. Лучи, падая сзади меня в лесную заросль по ту сторону оврага, зажгли ее ослепительным, прозрачным пожаром. Такие испарения утреннего дождя наполнили тот золотой потоп искрами радуги. Казалось, на моих глазах рождаются формы, подавляющие своим тонким великолепием. За ближайшими деревьями стлался, цвета зари, световой туман. В нем появлялись и исчезали цветные летающие создания, потрясая ветви, брызгавшие на очарованные цветы жидкими бриллиантами. Все двигалось, кричало и таинственно соглашалось там отдаваться невинной радости, напоминающей рай».

VII. Заговорщики Зимбауэни

Гент присоединился к пятому каравану незадолго перед его прибытием в столицу области Унгерери, подчиненной арабам, — укрепленный город Зимбауэни. Город был основан арабским разбойником, работорговцем, грабившим окрестные деревни. Теперь султаншей этой колонии была его дочь, по ее имени назывался город.

Прежде чем достигнуть Зимбауэни, караван совершил несколько переходов в самом разгаре мазики. Вода стала назойливым врагом, вездесущим, как воздух. Низкие складки туч, осеняя пустыню, казалось, угрожали обвалом. Проливной дождь сутками мучил людей, в особенности европейцев, с их более сложным костюмом, чем у дикарей, которым достаточно было вечером посидеть минут десять у костра и юркнуть в палатку, чтобы восстановить равновесие души. Даже ослы и лошади отряхивались, подобно собакам вздрагивая всем телом. Ноги скользили по размытой земле; все ямы, овраги и болота переполнились; ручьи стали потоками, речки — реками, реки — морями, болота — озерами. Все мокло и гнило, заражая воздух миазмами удушливой прели. Дождь портил кладь; в те вечера, когда мазика утихала, Стэнли приказывал распаковывать тюки и сушить ткани. Вокруг лагеря растягивались длинные цветные ленты кисеи, сукон, полотна и пестрых бумазеи, напоминая ярмарку. Но мазика была хороша тем, что караван не страдал от насекомых; ливень отгонял зловещих мух, в числе которых не было еще «цеце», иначе лошади и ослы полегли бы в несколько дней. Болезненные укусы всяческих насекомых, вызывая мгновенный ядовитый озноб, были истинной пыткой.

Зимбауэни лежал у подножья горной цепи. Город напоминал белый квадратный ящик без крышки, полный кусков мыла. По его углам торчали башни с амбразурами для пушек, а в середине каждой стены были тщательно охраняемые ворота из темного дерева, с медными и резными украшениями арабского стиля.

Дождь прекратился. Горы сверкнули зеленью. Между караваном и городом протекал шумный поток — временная карьера ничтожной речки, вздутой дождями.

По ту сторону потока стоял симбо — род караван-сарая, построенный неизвестным старателем. Это были грубые хижины в кольце изгороди. Здесь пятый караван устроил стоянку, о чем оповестил город треском нестройного залпа. Не прошло получаса, как из передних ворот Зимбауэни через поток по висячему мосту устремилось к лагерю множество торговцев и любопытных.

Гент терся в шумной толпе, пока ему не надоело. Он вышел из симбо, огибая наружную сторону изгороди. Здесь попались кусты. Он сел возле них и тотчас поблагодарил судьбу, что сделал это бесшумно: в кустах слышалась арабская речь; уже первые слова, пойманные тонким слухом охотника, были подозрительны:

— Асмани, ожидай нашего человека сегодня, после захода солнца, за мостом у берега. Теперь иди к музунгу. Среди носильщиков есть ли нужные нам люди?

— Есть несколько, которых я знаю.

— Прощай! когда я увидел тебя в симбо, то знал уже, что на мою речь ты не повернешься спиной к старому приятелю.

— Нет, — сказал Асмани. — Я приду, буду ждать и сделаю хорошо все, за что возьмусь.

Гент знал арабский язык. В момент, когда беседующие разошлись, он глубоко втиснулся под кустарник, и тень покрыла его. Но он видел сквозь ветви, что к Зимбауэни направлялся грязный араб, а к симбо — пагасис Асмани, мулат с мертвым лицом, безжизненную худобу которого освещали длинные глаза, блестевшие как сквозь маску. Асмани был молчалив, вынослив и равнодушен.

Гент поднялся, насвистывая уличную лондонскую песенку. Он шел (на всякий случай) небрежно, заложив руки в карманы и зевая. Но кругом более не видел он ни души. В воротах симбо Гент остановился, смотря, как черные, выменяв провизию, уходили, хватая друг у друга цветную материю и прикладывая ее к телу; на многих уже красовались бусы, и не одна спираль медной проволоки, намотанной на руку, блестела на черной коже. На дворе симбо, у хижины Стэнли, стоял ряд камышовых корзин, прикрытых пальмовыми листьями; оттуда торчали связки бананов, мясо и хвосты кур, впавших в беспамятство от страха и тесноты. Здесь был Стэнли.

— День удачен, — сказал Стэнли. — Мистер Гент, прошу вас поужинать со мной. Видите, Бундер-Салаам развел густой дым. Он старается.

— Хорошо, — сказал Гент, — благодарю. Меня беспокоит, что мы еще далеки от цели.

Они вошли в хижину. Стэнли рассчитывал остановиться здесь дней на пять, чтобы проветрить и хорошо просушить кладь, полечить спины ослов и дать каравану отдых. На столе была скатерть, тарелки и приборы. В пустой тыкве блестели лесные цветы.

Они сели, прислуживал туземец Селим — мальчик с вечно открытым ртом.

— Селим, поторопи Салаама! — сказал Стэнли, бренча ножом по пустой тарелке. — Музунгу голодны. Мы еще не близки к цели, — сказал Стэнли Генту, — но сегодня лихорадка меня оставила, и моя голова ясна. Вот что я скажу вам: из ста с небольшим путешественников, посвятивших себя исследованию африканского материка, умерло, не вернувшись, пятьдесят. Климат, болезни, насильственная смерть, пытки — их удел. Из остальных пятидесяти — четыре пятых страдали тяжелым расстройством организма до конца жизни. Вы видите, что мы находимся в экзотическом роскошном саду, и если до Ливингстона остается всего десять миль, я скажу, что мы еще очень далеки от цели нашего путешествия. Вы, несколько лет проживший в африканской глуши, знаете все.

— Правда, — сказал Гент с мнимой рассеянностью, — случайность здесь — закон. Какое-нибудь предательство, бунт, враждебность туземцев…

— Почему вы… — быстро начал Стэнли, но тут вошел Селим, неся блюдо с бараниной, обложенной рисом и политой проперченным пальмовым маслом.

— Ступай, Селим!

— Слушай, музунгу! — сказал мальчик. — Салаам съел почку и больше лепешек, чем сколько я принес. Он клал на них финики, ел много. Я смотрел в щель; он все спрятал, когда я пришел.

— Прекрасно, он ответит за это. Ступай!

Стэнли, казалось, забыл, что поразило его в словах Гента. Оба усердно ели.

Наконец путешественник спросил:

— В какой степени эти подозрения основательны?

— Пока ни в какой, — спокойно ответил Гент, вынимая кость из мяса. — Я вижу, вы поняли меня. Во всяком случае, вам нечего беспокоиться, если одну ночь, а может быть и две, я проведу где-то.

— Вы всегда действуете один, — с раздражением сказал Стэнли, отодвигая тарелку и нервно втискивая в трубку больше табаку, чем могло поместиться. — Вы пришли один. Охотитесь вы один, сидите в палатке вы один. На этот раз вам, кажется, следует посвятить меня в происшествия, если они есть, и в ваши догадки, если они основательны.

— Нет, мистер Стэнли, — засмеялся Гент, — и в этом случае я буду один. Однако обещаю вам, что, если моя попытка выяснить подозрения потерпит неудачу, я сообщу вам свои соображения.

— А! Как хотите! — Стэнли пристально посмотрел на Гента. — Я желаю удачи.

— Благодарю вас, — серьезно проговорил Гент, — я тоже хочу, чтобы все это оказалось пустяком. Надеюсь завтра сделать вам подробный доклад.

Он поклонился и вышел, затем лег в тени изгороди и долго курил, пока не услышал воплей Бомбэя и Мабруки, кого-то звавших, отчаянно напрягая глотки. Гент прошел к воротам и увидел группу носильщиков, махавших руками в направлении горного склона, по которому, не оборачиваясь, быстро удалялась темная фигура.

— Что случилось? — спросил Гент Бомбэя, когда тот, плюнув, прекратил звать бегущего.

— Вот повар бежал, музунгу, — сказал Бомбэй. — Мистер Стэнли кричал на него, зачем тащит провизию!

— Так что же?

— То, — подхватил Шау, сардонически наблюдавший стремительное удаление повара, — что мистер Стэнли очень жесток. Бедняга съел, скажем, кусок баранины или еще чего — пустяк дело, по-нашему. Стэнли так накричал, что тот бросил своего осла, все вещи, и вот его уже едва видно.

— Шау, — сказал, подойдя, Стэнли, — который уже раз вы публично становитесь на сторону мошенников и лентяев? Я не очень терпелив, запомните это. Бундер-Салаам уличен пятый раз. Он крал кофе, чай, сахар, съедал половину моего обеда. Я пригрозил, что прогоню его; если он так мало надеется на себя и бежит, тем хуже для него. Караван в пустыне — то же, что корабль в море, и я здесь — капитан. Начни я спускать все плутни…

Он не договорил, махнул рукой и медленно направился в симбо. Салаам скрылся в уступах гор. Зрители разошлись. Наступил вечер.

Когда стемнело, Гент вышел из симбо и стал невдалеке от ворот, скрытый тьмой. Здесь он ждал около получаса, прислушиваясь ко всем звукам, напоминающим шаги. Не всякий слух уловил бы шаги Асмани — он проскользнул в ворота почти бесшумно, и так же бесшумно, держа револьвер, тронулся за ним Гент, держась на расстоянии, удобном для отступления.

Асмани, достигнув берега, остановился. Было темно в такой степени, когда острое зрение едва способно различать силуэты. Мулат нагнулся; послышался тихий вопрос и такой же тихий ответ. Затем лежащий человек встал и пошел через мост с Асмани; Гент не отставал ни на шаг. Шествие совершалось в глубоком молчании. Перейдя через мост, Асмани и его проводник направились к правой угловой башне городской стены. Здесь Гент счел нужным ближе держаться к туземцам, так как понимал, что они пройдут в город не через ворота; не желая упустить ни малейшей возможности успешно закончить преследование, он шел за мулатом не далее десяти шагов; у стены башни все трое остановились.

Тогда кто-то постучал; стук этот имел, видимо, условное значение: раз, два раза, три раза, четыре раза. Тотчас послышался звук отпираемого запора, и на равнину из низкой двери, скрытой глубокой нишей, блеснул тусклый свет. Дверь открыл один человек: Гент запомнил это. Асмани с проводником вошли в башню, оставив Гента обдумывать, как поступить дальше. Дверь хлопнула, свет исчез. Охотник приник ухом к доске, но ничего не услышал.

С притихшим сердцем поднял он руку и повторил стук: раз, два раза, три раза… и четыре.

Теперь за дверью он услышал бормотание, означавшее, должно быть, недоумение; однако запор снова отодвинулся, и дверь открылась небольшой щелью, постепенно расширявшейся, пока в ней не показалась голова негра. Одной рукой он держал медную лампу, другую же, положив ее на запор, выставил вперед. Гент видел его подозрительно блуждающие глаза. Он взял негра за руку, лежавшую на скобе, и, сильно дернув, вытащил туземца за предел ниши. Так крупная рыба, выведенная крючком рыболова к поверхности, мало оказывает сопротивления, пассивно повинуясь неведомому усилию, но так же, как эта рыба, спохватившись, начинает прыгать и кувыркаться, негр, опомнившись, попытался вырваться.

Начало его крика и сильный, прямой удар в подбородок, нанесенный по всем правилам примерного бокса, соединилась. Негр успел лишь произнести: «а-вв…» — затем он почувствовал землетрясение, увидел род фейерверка и, как завядшая трава, склонился к ногам Гента, потеряв сознание. Немедля последний оттащил тело в сторону, связав его по рукам и ногам, а в рот вместо кляпа втиснул небольшой камень, обмотав платком; затем, переведя дух, снова подошел к двери.

Она была раскрыта. Лампа, оброненная негром, лежала на земле, чадя замирающим синим огнем; подняв ее, Гент поправил фитиль и осветил помещение, притворив дверь. Помещение это было боковым углублением стены, обитым циновками; жалкое ложе и глиняная посуда свидетельствовали, что здесь жил сторож. Темная витая лестница, очень узкая и крутая, вела вверх; ее ход чернел так тревожно и глухо, что Гент, как ни был смел, собрался с духом, прежде чем начать восхождение. Ступеньки были покаты и кривы. Гент потушил лампу, оставив ее внизу.

Тотчас с исчезновением света в опасном и неизвестном месте, где он очутился, все чувства его соединились электрическим напряжением, готовым произвести мгновенное согласное действие. Он стал подниматься ощупью, не выпуская револьвера и по временам прикасаясь рукой к следующей ступеньке, чтобы рассчитать бесшумность движений. Он был так поглощен этим, что, сделав полтора оборота винта и выпрямившись, после одного такого исследования увидел свет справа совершенно неожиданно. Свет падал из невидимого отверстия стены; он был тускл и так слаб, что едва можно было различить две-три ступеньки ниже его.

Гент приостановился, желая знать, не движется ли этот свет вверх или вниз, однако он лежал ровно и, как убедился охотник, достигнув его границ, падал на лестницу сквозь шерстяную занавеску, прикрывавшую с правой стороны лестницы полукруглый вход вышиной в рост человека. То было скорее отсвечивание, чем свет, могущее быть замеченным лишь в тьме абсолютной, с какой Гент имел дело. Осторожно отвел он край занавеси, с волнением заглянув внутрь. Но за занавесью не было никого; пространство, прикрытое ею, оказалось пустым — род сеней или прихожей, довольно удлиненной, наподобие маленького коридора. Ее стены были покрыты цветными щитами и арабесками, пол — ковром, а с потолка на трехсторонней цепи тонкого резного узора висела серебряная лампа с ярким и мягким пламенем. В левой стене коридора виднелась раскрытая дверь, полная света: там слышались голоса, ровные, как чтение книги.

Гент осторожно пробрался вдоль стены к освещенной внутренней двери и лег, плотно прижавшись к стене. Его голова приходилась вровень с дверной закраиной. Тихо — так тихо, как выпрямляется согнутый лист, он вытянул шею, мгновенно заглянул в дверь и тотчас убрал голову.

Три старых араба, сидевшие на круглых подушках, составляли, по-видимому, тайный совет. Их лица были породисты и смуглы; ни морщины, ни седина не отнимали у их внушительных, роскошно одетых фигур впечатления кипучей жизненной силы, — впечатления, производимого их лицами и движениями. Глаза блистали совсем не по-стариковски. За пестрыми поясами торчали рукояти пистолетов и кривых ножей, сообщая собранию характер воинственного покоя, готового, однако, при надобности исчезнуть в блеске клинков. Старики сидели, важно поджав ноги; возле каждого стояли его туфли из темного сафьяна с драгоценными украшениями. Небольшой круглый ковер с кофейным прибором, кальяны, дымившие голубым змеевидным дымом, и ковровые валики под локтями сидевших — все это было великолепно в этой картине, где позы и краски являлись продолжением седой древности. Лампа, почти такая же, какая висела в первой комнате, но больше и тяжелее, спускалась на половину высоты стен. Все здесь было в коврах; благодаря отсутствию окон яркие цвета дорогих тканей казались фантастическими пределами, за которыми нет ни света, ни воздуха.

Асмани стоял спиною к Генту; средний из арабов, самый старый, сказал:

— Теперь ты видишь, что беда велика. Караван за караваном проходят инглизы и франки мимо наших владений. Я вижу, как они рыскают, высматривая, где больше наживы. — Он потряс нервно смуглой рукой и продолжал: — Коран не запрещает торговли с неверными. Однако европейцы не довольствуются торговлей, они вмешиваются в наши дела. Торговля неграми стеснена, и надо быть постоянно настороже там, где раньше мы действовали широко. Влияние Европы распространяется все дальше и дальше. Мы уж не можем спокойно жить в этих стенах. Вокруг наших колоний бродит постоянная опасность — неверные. Поэтому всякий белый, появляющийся здесь, — наш враг. Мы просим дань. Раньше мы ее требовали. Мы диктовали законы, теперь, если понадобится врагу, закон наш будет сражен большими пушками. Мы делали что хотели — теперь делаем то, что безопасно или не грозит доносом Занзибарскому консулу. Нам становится тесно жить, брат Асмани! Как ни мало место, которое занимаешь ты на земле, однако все по воле Аллаха, и слабая рука часто уничтожает сильного. Мне нечего много говорить тебе. Посей раздор в караване инглиза. Пользуйся всяким случаем восстановить подчиненных; выищешь случай — употреби яд и пулю. Пусть в муках и терзаниях протекает путь твоего неверного музунгу, пока — да услышит Аллах! — он не покончит своих дней, покинутый всеми, или… но ты понимаешь меня.

— Асман слушает ушами. Открыты уши его. Мудрый и благочестивый шейх Гассан бен-Адидэ, да будут продолжительны дни твои!

Араб, сидевший по правую руку шейха, сказал:

— Асмани, ты будешь продолжать дело, начатое так успешно. Наши не спали в Занзибаре, когда караван, снаряженный консулом, должен был отправиться за старым инглизом[10]; там было потрачено много золота, и караван простоял три месяца. Может быть, он стоит и теперь. Что касается самого старика, то его люди разбежались по дороге. Это сделали мы. Теперь ты нам поможешь.

Асмани смиренно поклонился.

Третий араб подал ему Коран; носильщик произнес клятву быть верным своему обещанию и поцеловал священную книгу. Затем арабы вручили ему бисерный кошелек с золотом, который он спрятал с не меньшим благоговением, чем то, с каким целовал Коран, и спросил:

— Теперь я могу идти?

Услышав эти слова, Гент осторожно встал с ковра и отступил за занавеску, в полутьму лестницы, где стал тихо спускаться. С Асмани, по-видимому, спускался следом за охотником проводник носильщика, так как Гент слышал над собой шаги и голоса двух людей. Проводник во время разговора Асмани с арабами сидел за стенкой, слева от входа, и потому был невидим Генту. Оба они двигались значительно быстрее охотника, меж тем на узкой лестнице нельзя было ни спрятаться, ни пропустить заговорщиков. Тогда Гент счел дальнейшую осторожность более опасной, чем быстроту, и бросился бежать к выходу так стремительно, что гул его сапог был услышан. Возникла суматоха. Сверху неразборчиво и тревожно что-то кричали, затем хлопнул пистолетный выстрел; пуля, визгнув рикошетом по стене, обогнала Гента. Охотник, ощупью достигнув каморки сторожа, в полной тьме нашаривал дверь и, когда распахнул ее, не побежал прямо вперед, рискуя получить случайную пулю, а прошмыгнул под стеной вправо на расстояние нескольких ярдов, где и лег. Никакое зрение не обнаружило бы его здесь; мрак африканской ночи стирал все. Зато он имел удовольствие видеть длинные огни выстрелов, отсвет которых показывал пятна белых бурнусов и сверкающие глаза стрелков, паливших наудачу. Наконец суматоха улеглась. Гент вернулся в симбо, где застал еще не потухшие костры и свет в хижине Стэнли. Путешественник лежал на полу, на большой карте, утыкивая ее булавками.

— Ну что же, конец таинственности, мистер Гент? — сказал Стэнли. — Я очень беспокоился. Хотя, — прибавил он, — беспокойство это показало мне, как я дорожу вами.

— Благодарю. То же самое испытываю я в отношении вас.

— Каким образом?

Гент рассказал приключение. Стэнли поднялся с карты, свернул ее и уселся за стол, пригласив охотника поместиться напротив. Селим принес чай и коньяк; когда он уходил, Стэнли, задумчиво посмотрев на его спину, сказал:

— Этот мальчик нам пригодится. Ведь нельзя выгнать Асмани, не объяснив другим причин изгнания, а оповещать караван о заговоре — это все равно что тушить костер, разбрасывая его в сухом лесу. Вы утверждаете, что в лагере есть единомышленники Асмани. Они прежде всего должны быть обнаружены. Селим мне предан, и я прикажу ему следить за Асмани. Затем мы посмотрим, что делать с этой милой компанией.

— Однако будьте настороже.

— Черт возьми, неприятное положение! Что бы вы посоветовали?

— Во-первых, пусть Селим или Бомбэй варят вам пищу; во-вторых, переведите Асмани и тех, кого еще заподозрите, в другой караван. А на охоте придерживайтесь открытых мест.

— Пожалуй. Я не особенно верю в смелость арабов и негров, но беречься необходимо. Берегитесь и вы. Вы — тоже белый.

Они расстались. Гент скоро уснул. Стэнли снова развернул карту и стал рассматривать ее, вычисляя дни переходов.

VIII. Невольник Цаупере

Утром американец призвал Селима и долго говорил с ним, после чего юноша вышел из помещения с озабоченным, важным лицом. С этих пор его можно было чаще, чем раньше, видеть у костров и в общих палатках. Асмани после памятной ночи, помня зашибленного и связанного сторожа башни, держался настороже — он перестал вообще говорить что-либо с носильщиками по поводу экспедиции. Не раз его взгляд подозрительно останавливался на Генте, державшемся беспечно и просто, но араб что-то подозревал. Во всяком случае, с его стороны не было пока никаких преступных начинаний. Однако Стэнли перевел его в четвертый караван вместе с еще одним подозрительным носильщиком, уже совершившим побег, но пойманным и наказанным. Переводу был дан тот предлог, что четвертый караван численно слабее других.

Дорога шла через горы и по склонам гор, через болота и реки. Сезон дождей был в разгаре. Глинистый грунт сменялся мягкой, превращенной в болото почвой степей. Кроме того, путь местами пересекали болота, куда даже видавшие виды носильщики входили, вздыхая: «Ух, много воды!» — и их надо было действительно понукать. Эти переходы в гнилом тумане, по пояс в воде, измучили всех. В сравнении с ними переправы через разлившиеся потоки и речки казались пустяком, хотя африканские мосты, зачастую состоявшие лишь из древесного огромного ствола, по обломкам ветвей которого протягивались лианы, требовали акробатических приемов, проделываемых экспромтом. Но встречались реки такие широкие и бурные, что переправа длилась несколько часов, оканчиваясь повальным изнурением людей и животных. Каждый день издыхали три-четыре осла; больных животных оставляли на съедение диким зверям.

Носильщики шатались от изнурения; кровавый понос едва не убил Стэнли. Но вскоре караван приблизился к более здоровой и сухой местности. Дорога стала подниматься на Узагарские горы; перед подъемом караван простоял четыре дня на склоне горы, в большой деревне.

Отдых подкрепил больных и поставил их на ноги. Переход совершился благополучно. После гор перед путешественниками развернулась речная долина; перейдя реку вброд, караван пришел в маленькую деревню Киора. Здесь решили остановиться, и здесь же Гент увидел партию рабов. Она проходила, не останавливаясь, мимо деревни под сильным конвоем пеших и конных арабов. Стэнли и Гент приблизились к шествию настолько, что могли видеть выражения лиц и пересчитать число пленников. Их было шестьдесят два человека. На шее каждого лежала тяжелая деревянная колодка, соединенная цепью с колодкой заднего и переднего рабов; этот длинный гусек напоминал живое черное ожерелье.

Среди необозримых просторов Африки, где каждая пядь земли, казалось, призывала к свободной, богатой разнообразием жизни, зрелище людей в цепях произвело на Гента отвратительное впечатление. Он не был сентиментален, но сцены жизни часто выражают содержанием своим наши самые сложные чувства, и выражают их сильнее слов. Лишь на мгновение Гент представил свою шею в цепях, как тотчас же с отвращением тряхнул головой. Он вспомнил стихи:

Вот от Конго мчится ветер, бриг на запад направляя, Он с богатою добычей из полуденного края; Но добыча та сокрыта в трюме, то — шестьсот несчастных; Глухо там звучат их цепи и стенанья мук ужасных, И никто не слышит воплей той тоски неутомимой; Их разносит, заглушает спутник — ветер их родимый.

Он припомнил также «Негра в проклятом болоте» и «Хижину дяди Тома». Живые впечатления и литературные совпали, выразившись словами.

— Я часто думал, — сказал! он, — что в рабстве, может быть, самое скверное не страдание и неволя, а то омертвение души, в котором воспитываются и живут люди, пользующиеся рабством, — их жестокость и зверство. Все подневольное вызывает худшие инстинкты души.

— Не знаю, — сказал Стэнли рассеянно. — Однако посмотрите, какое примирение с участью и кротость выражают эти бедные лица! Я слышал, что они скоро привыкают к неволе.

Как бы в ответ на эти слова, высокий молодой негр выразительно посмотрел на Гента, скорчил жалостную гримасу и красноречиво потряс цепью. Гент улыбнулся. В его кармане лежал складной нож, в котором, кроме нескольких лезвий, были вилка, ложечка, крошечные сверла и такой же напильник. Так как руки негров не были связаны, то он быстрым движением бросил этот нож заинтересовавшему его пленнику. Тот, сверкнув белками глаз, поймал брошенное с ловкостью обезьяны.

— Что это? — спросил Стэнли. — Что вы бросили?

— Пилку. Вернее, я бросил ему свободу, если у него хватит уменья воспользоваться ею.

Стэнли пожал плечами.

— Смотрите, мистер Гент, не вышло бы неприятностей. Арабы мстительны.

— О! Их втрое меньше нас, — сказал Гент, — и к тому же они не бросят свое живое богатство ради удовольствия перестрелки.

На следующем привале, миновав дикую часть долины, заросшую алоэ и кактусами, ярко-красные цветы которых горели среди серых камней, караван остановился на берегу реки. Стало темнеть, когда в лагерь пришел негр с колодкой на шее, шатавшийся от изнурения; ноги его были в крови. Тотчас он исчез в толпе любопытных носильщиков, но, увидев подходившего к группе Гента, вырвался из кольца чернокожих, подошел к белому охотнику и упал на колени. Затем, поставив ногу Гента на свою голову, сказал:

— Музунгу, нога — твоя и голова — твоя. Я Цаупере, твой раб!

— Бирмингамский ножевщик не подумал бы о таком эффекте, — сказал Гент. Эти слова были, вероятно, приняты беглецом как заклинание, потому что, встав, он со страхом взглянул на Гента.

— Ты, Цаупере, будешь мой раб, пока хочешь этого, — продолжал охотник, — ступай же к костру, там дадут тебе есть.

И он объяснил носильщикам, что новоприбывший поступает в число людей каравана, затем приказал хорошенько накормить беглеца, а сам отправился к Стэнли и рассказал ему происшествие.

— Теперь, — заметил американец, — вы приобрели преданного слугу, вроде моего Селима. Позовем вашего Цаупере. Я не думаю сегодня писать, поэтому пусть он расскажет нам свои похождения.

Цаупере явился; колодки на его шее уже не было, ее разбили носильщики. Прежде всего он попросил табаку и стал курить, затем, сев на землю, сказал:

— Я из Удоэ, там. — Он показал рукой на юг. — Наша деревня большая, там бывает торг и приходит много народу. Два раза солнце перешло землю, а моя жена Мзута не возвращалась; она пошла просить соли. Я пошел искать Мзуту, и встретил ее, и побил, потому что она дала за соль клык. Потом мы сели, это было уже близко от нашей деревни, и ели соль. Она много съела. Я хотел отнять, как услышал стрельбу, и оба мы забыли о соли. «Подождем идти, — сказала Мзута. — Надо узнать». Я велел ей сидеть, а сам пополз к деревне и посмотрел. На улице лежало много убитых, все были наши. Вдруг снова начали стрелять. Я увидел арабов. Они бегали как ящерицы, махали ружьями и сгоняли народ. Скоро появились колодки и цепи. Наших стали заковывать, они плакали и кричали, а разбойники били по головам и плечам кнутами. Мое сердце перестало биться, музунгу, когда я увидел это. Я лежал и боялся, как вдруг к моей голове из куста выглянула еще голова: это был Ииоки, мой дядя. «Я убежал, — сказал он. — Ты тоже спрячься. Там пришел Сулейман бен-Назиб и триста человек с ним». — «Горе нам!» — сказал я и тут услышал позади шорох — то подползла Мзута. Мы стали горевать и советоваться, что нам делать, как вдруг будто мне в уши — пуф, пуф, два ружья сразу, и Мзута упала мертвая. Тут же на нас наскочило пять арабов и связали Ииоки и меня. Я молчал, так как уши их закрыты для нас. Я подумал: «Что будет дальше?» Ииоки громко кричал, потом плюнул и попал в глаз арабу. Тогда другой араб отрубил голову Ииоки, толкнул ее ногой и сказал: «Так будет всем непокорным». Мне было жаль Мзуту, но я тогда не мог плакать.

Меня сковали с другими, потом арабы зажгли деревню. Мы пошли через горы и с гор оглянулись: много позади было дыма, и он звал нас назад. Нам не сказали, куда мы идем, и нам было уже все равно. Я раньше не был рабом; но один старик был рабом в Габоне, на западе, и дорогой рассказал, как жил там. Он был у фанов. Фаны — большое племя колдунов. Работа тяжелая, но можно освободиться. «Как?» — спросил я. «Если тебе надоела цепь и ты устал — скажи смотрителю. Он даст бутылку рома. Ты выпьешь ром и будешь пьяный, веселый. Тогда фан ударит тебя по голове палицей и разобьет череп». Я тоже сказал, что не буду работать, но мне не разбили голову, а позвали к старикам, потому что я хорошо находил воду и где говорил: «Ройте!» — там был колодец. Старшины не убили меня, а приказали работать. Я работал три дня, потом убежал. Два года я шел домой, не знал, так ли я иду. Однажды встретил я лесного человека (гориллу), а ты знаешь, что он может говорить, но не хочет, чтобы его не сделали рабом. Но мне он сказал: «Ты ходишь кругом. Иди прямо на скалы, там будет ручей, потом маленькая, потом большая река. Когда будет большая река, иди на восток». Я пошел так и был дома.

Он не говорил больше, а мне стало еще хуже, и я стал думать, как убежать. Много из нас умерло дорогой. Половина умерла. Я не захворал. Я шел еще долго, когда увидел веселого белого музунгу. Музунгу бросил мне ножик белых, где был гвоздь, которым можно пилить. Ночью я лег на цепь и пилил ее, пока из пальцев не пошла кровь и цепь сломалась. Гиены перестали выть, когда я допилил вторую цепь; скоро утро. Я выполз и побежал. Никто не увидел меня.

Рассказчик картинно жестикулировал и смеялся, говоря это; он уже забыл свои страдания.

Гент сказал:

— Выпей, Цаупере, стакан водки.

Негр жадно проглотил угощение. Глаза его заблистали, широкое лицо маслено улыбалось. Затем он взял руку Гента, положил себе на голову и, пробормотав: «Цаупере твой раб, музунгу!» — скрылся в палатку носильщиков.

Скоро Гент имел случай убедиться в заботливой преданности этого человека. Кстати сказать, он был очень силен, так что таскал поклажу шутя. Однажды после долгого перехода в болотистой местности сапоги путешественников так потрескались и набухли, что все — Шау, Фаркугар, Стэнли и Гент — шли босиком, бросив обувь на повозку. Вечером, как всегда, носильщики разбирали палатки. Гент вместе со Стэнли хотел войти в свой шатер. Гент шел впереди. Вдруг Цаупере, неотлучно сопровождавший его особу, припал к земле и, отстранив Гента, вытащил из земли несколько заостренных щепочек, верхние концы которых были покрыты чем-то густым и темным, вроде дегтя.

— Смотри, музунгу, и ты, толстый музунгу (так называли негры Стэнли), смотрите! Здесь был ваш враг! Вот — смерть! — Он протягивал к ним таинственные щепочки, закатывая глаза и корчась, как в смертных судорогах.

— Вот так бывает, — продолжал Цаупере. — Человек ступит, ранит ногу и умрет прежде, чем вспомнит, как звали его отца!

Гент понюхал отравленный конец предательской щепки. Неизвестное вещество издавало удушливый терпкий запах, но сами щепочки не были вырезаны ножом, и это ввело путешественников в сомнение.

— Может быть, щепки случайно попали в землю, Цаупере, — сказал Стэнли.

— Случайно?.. Смотри, музунгу! — Взволнованный Цаупере сбегал к повозке, где лежали связанные куры, и, взяв одну, уколол затрепыхавшуюся птицу в голень. — Смотри: больше не живет.

Он опустил жертву опыта к ногам Гента. Курица слабо закричала, дернула головой и вытянулась. Она была мертва.

Путешественники, несмотря на жару, почувствовали неприятный холод.

Гент ласково потрепал Цаупере по плечу.

— Спасибо, друг, — сказал он, — я не забуду этого.

— Цаупере твой раб, — просто ответил негр, — он будет служить музунгу.

— Надо скрыть это от людей, — сказал Стэнли. — Ты, Цаупере, никому не говори о щепках. Я думаю, — обратился он к Генту, — что излишняя болтовня нам вредна. Пагасисы суеверны и могут принять покушение как указание на «неугодность» нашего путешествия кому-то… там. Ихнему дьяволу.

— Да, — согласился Гент.

После этого случая несколько дней прошло тихо в путешествии по гористой местности, пока караван не остановился на берегу озера Угомбо. Озерные берега сплошь заросли камышами и тростником, с широкими тропами, по которым проходили на водопой гиппопотамы, буйволы, жирафы, зебры и антилопы. В спокойной воде плавали черные лебеди, утки; на кочках стояли великаны — огромные, толстоклювые и зобатые создания, так странно напоминающие белых факельщиков, с их длинными фалдами; по отмелям сновали розовые ибисы, резко кричали цапли; пронзительные крики туканов — птиц с гребенчатыми каменными наростами на крепких клювах — временами врывались в хор птичьего гомона; по кустарнику ворковали дикие голуби, певуче свистали кулики, описывая над водой ровные и быстрые линии. Здесь караван простоял два дня, и на этой стоянке выяснились взаимные отношения между Фаркугаром, Шау — с одной, и Стэнли — с другой стороны.

IX. Урок вежливости

Фаркугар был сварлив, зол, капризен и избалован. Над ним все смеялись — так он был беспомощен и требователен. Ему услуживали несколько человек, и он ругал их отборными выражениями, достойными отбросов острога. Кроме того, Фаркугар жестоко бил своего повара; ездил, не слезая с седла, благодаря чему прикончил трех ослов, не вынесших его беспокойной тяжести. Будучи начальником третьего каравана, он истратил до соединения с караваном Стэнли столько бус, проволоки и материи, что всего этого при нормальном расходе хватило бы на три месяца. Он вечно баловал себя, покупая дичь, пальмовое пиво, масло, гусей и кур, яйца и фрукты, причем платил с бестолковой щедростью. Конвойные были так напуганы припадками его бешенства, что боялись к нему подходить.

Вдобавок ко всему этому его поразила странная болезнь; нечто вроде водянки, соединенной с перемежающейся лихорадкой. Он стал совершенно невыносимым, хотя с Шау в последнее время ладил, чувствуя в экс-моряке родную душу, обиженную деспотизмом американца. По поводу этого деспотизма надо сказать, что только благодаря железной настойчивости и необходимой суровости Стэнли смог достигнуть цели. Слабость погубила бы его вернее пули, выпущенной в упор.

— Фаркугар разорит нас, — сказал утром Стэнли Генту. — Он уморит всех ослов и растратит еще несколько тюков. Я хочу оставить его в попутной деревне до выздоровления, снабдив на несколько месяцев товаром, чтобы не умер с голода. На обратном пути я возьму его с собой. Кстати, приходите позавтракать. Я позвал их обоих: Шау тоже нуждается в хорошей проповеди.

Солнце стояло еще низко над горизонтом, заглядывая в палатку, когда Селим принес и расставил завтрак: куски жареной козлятины, горячие оладьи, тушеную печенку и крепкий вареный с сахаром кофе. Стэнли развивал Генту свой взгляд на происхождение озера Угомбо. Дело в том, что вокруг озера местность на много миль обнаруживала слой раковичной трухи и фосфоритов. Стэнли предполагал поэтому, что Угомбо — остаток огромного внутреннего озера.

Когда пришли Шау и Фаркугар, Гента поразили их угрюмые лица.

— Добрый день, — сухо сказал Стэнли. — Прошу вас сесть.

Ничего не ответив, они молча сели, переглянулись и опустили глаза. Фаркугар грузно сопел, подбоченившись, нюхал кушанья; Шау, поджав губы, вертел большими пальцами, сцепив руки. Смертельная обида, растравленная вздутым самолюбием, чувствовалась в их натянутости.

Стэнли побледнел, Гент усмехнулся.

— Берите, Шау, — сдержанно сказал американец. — Передайте Фаркугару оладьи.

— Собачье кушанье, — неожиданно сказал Шау. — Да, собачье!

— Что такое?

— То, что ваше обращение с нами бессовестно. Вы заставляете меня ходить пешком. Я думал, что в моем распоряжении будут ослы. У нас должна быть также собственная прислуга. Каждый день по такой жаре идти пешком… слуга покорный. Черт побрал эту экспедицию! Провались она к дьяволу! Так-то, мистер Стэнли; я не из тех, что молчат, и я сказал, что хотел.

— Все это было у вас в начале пути. Теперь ослы Фаркугара подохли, из моих пало семь. Я бросил поэтому много вещей, чтобы нести более необходимое. Если вы передушите остальных ослов, где взять новых? Где нанять вместо них человек тридцать носильщиков? Черт побери, вы ругаетесь за моим столом! Вспомните, где вы и кто вы! Вы мой слуга, не товарищ!

Шау злобно скосил рот, встал с угрожающим видом. Стэнли оттолкнул тарелку и подошел к нему.

— Слуга?! — сказал Шау. — Такому-то американскому идио…

Меткий удар в переносье оборвал звучное слово. Шау упал.

— Хочешь еще урок? — спросил, тяжело дыша, Стэнли.

Шау встал. Он трясся и говорил с трудом:

— Я вернусь назад. Довольно с меня! Я не хочу больше вас знать. Расчет!

— С удовольствием! Бомбэй!

Появился Бомбэй. Стэнли резко махнул рукой в сторону побитого.

— Бомбэй, этого человека более нет в нашем караване. Он уходит. Снимите его палатку; ружье и пистолет принесите мне. Затем отведите его, захватив его багаж, на двести ярдов от лагеря и забудьте о нем.

В продолжение всей этой сцены Фаркугар не тронулся с места и не сказал ни слова. Когда Шау удалился, он рискнул заметить:

— Немного круто вы обошлись с ним, да еще при неграх.

— Ничего, — сказал Стэнли. — Неграм будет приятно знать, что цвет кожи не защитит лентяя и нахала. Не забывайте, что мы предоставлены в этой ужасной стране только самим себе. Кстати о вас, Фаркугар! Вы больны. Скоро вы совсем не будете в состоянии передвигаться. Я оставлю вас в спокойном месте, в руках деревенского старшины; я заплачу ему за уход и пишу. Только так вы поправитесь, иного выхода нет.

Фаркугар согласился с этим. Завтрак был закончен, и Гент собрался уйти, как вошел Бомбэй.

— Бана-Мдого (маленький господин)[11] просит вас выйти к нему. Он там.

— Где?

— За палатками.

— Приведите его сюда!

— Я ухожу, — сказал Гент, угадывая, что предстоит сцена, неприятная Шау. — Идемте, Фаркугар!

— Вот ужасная страна! Зачем я забрался сюда? Умрешь здесь, как собака! Дорого бы я дал очутиться в Европе!

— Так же, как многие дорого дали бы, чтобы быть на вашем месте.

— Вы шутите!

— Нет, конечно. Так устроен человек, со своей жаждой разнообразия.

— Плохо, плохо устроен. Я пойду спать. — Они расстались, а вечером Гент увидел Шау, чистившего ружье, и спросил Стэнли, как было дело.

— Он просил прощения, — сказал Стэнли, — чем поставил меня в безвыходное положение: я должен был простить его в этих условиях. Но честное слово, что не рад этому.

Стемнело, Шау сидел в палатке, мрачно переваривая события дня. За палаткой раздалось пение негра. С удивлением и негодованием бывший моряк слушал песню, выполняемую заунывным голосом, хотя певец вкладывал временами ужасные юмористические ноты, язвившие сердце Шау такой болью, что он заскрипел зубами.

Послушаем вместе с ним:

А-а! Вот Бана-Мдого Важен, очень важен. Идет кушать к музунгу. А-а! Важен, ох, важен. Не хочет кушать! А-а! Вот Бана-Мдого Сердит, ух, сердит; Ругает музунгу. А-а! Музунгу тоже сердит, Страшен, а-э! Страшен. Побил Бана-Мдого. А-а! Бана-Мдого укусил палец. О, укусил больно И смирил сердце. А-а! Бана-Мдого ходит, Ходит, просит музунгу, Чтобы не бил Бана-Мдого. А-а! Музунгу не бьет Бана-Мдого: Он сидит и смеется — Ха-ха-ха — и пьет ром!

Раздался взрыв хохота. Шау бешено выбежал из палатки, потрясая револьвером. Но стало вдруг тихо, и тьма не давала рассмотреть что-либо, лишь в отдалении слышались голоса да поспешный топот босых ног.

Шау вернулся. Стыд и гнев обуревали его. Планы мести начинали роиться в голове путешественника, один нелепее другого; желая успокоиться, он достал бутылку и чуть не захлебнулся, залпом глотая виски. Услышав легкое дыханье сзади, он обернулся — перед ним стоял Асмани.

— Что тебе надо? — грубо спросил Шау.

— Асмани не приходит смотреть палатку, — сказал мулат. — Он хочет говорить.

— Говори!

— Нам всем очень плохо, как и тебе. Музунгу побил тебя, завтра побьет меня. Застрели его!

— Ты с ума сошел, черная образина! — закричал Шау, когда опомнился от неожиданного предложения. — Я расскажу Стэнли о твоих словах!

— Скажи. Пусть тот, чья рука била тебя, как раба, бьет Асмани. Но Асмани не спустит обиды.

— Ступай вон! — смущенно проговорил Шау. — Уходи!

— Асмани уйдет. О, Бана-Мдого, Бана-Мдого! И я нес твои вещи! Прощай, сердце антилопы!

Мулат исчез прежде, чем Шау успел броситься на него. Посещение мулата всколыхнуло всю душевную горечь Шау. Он выпил еще; два раза укладывался спать, но вскакивал как ужаленный, вспоминая подробности унизительной сцены. Шау чувствовал себя под пятой Стэнли. Злобное возмущение все более охватывало моряка, пока не достигло той степени страстности, в какой обычные законы рассудка уступают место другим законам, действующим стремительно. Навязчивая идея мести преследует неотступно.

Шау был именно в таком состоянии бешенства, когда Стэнли, потушив в своей палатке огонь, повернулся на бок, готовясь уснуть. Вдруг он вспомнил название птицы, виденной днем, и, чтобы опять не позабыть, снова зажег свечку, взял со стола дневник и написал: «оголулу». Последнее «у» мгновенно исчезло: пуля, пробив тетрадь, уничтожила букву, вышибла карандаш из руки, и дневник упал к ногам путешественника. Выстрел раскатился зловещим эхом. Вздрогнувшее полотно палатки, пропустив пулю, колебало тень Стэнли, сидевшего полминуты в оцепенении; затем он вышел к неграм, гревшимся у костра. Они стояли, испуганно раскрыв рты.

— Кто стрелял? — сурово спросил Стэнли, сравнивая выражения лиц.

— Бана-Мдого, — сказал пагасис, указывая пальцем на близко стоящую палатку Шау. — Там… палатка… Стрелял…

Стэнли поспешно вошел к Шау. Моряк громко храпел. Стэнли зажег свечу и начал толкать спящего. Шау пожевал губами, переложил руку, но не проснулся. Рядом с ним лежало ружье; взяв его, путешественник засунул палец в дуло; сталь была теплая, и палец покрылся свежей копотью. Тогда Стэнли решительно разбудил Шау.

— А? Что? Кто?! Ах, мистер Стэнли! Это вы зажгли свечку?

Он неестественно громко зевнул и раскрыл глаза, в которых не было сна.

— Шау, вы стреляли?

— Я? Стрелял? Помилуй бог! Ах да! — вдруг вскричал он. — Сон, сон! Как страшно: приснилось мне, что в палатку лезет вор. Вот, я во сне… д-да, выстрелил и… и опять уснул! Верно.

Выбалтывая это, он был мрачен и жалок. Стэнли пожал плечами.

— В другой раз, Шау, — медленно сказал он, едва удерживая гневное возмущение, — в другой раз, если вам приснится вор, не стреляйте по направлению моей палатки. Мое тело может помешать пуле достигнуть своего назначения.

Ответом ему были судорожные слова, лишенные связи и смысла. Стэнли быстро ушел и долго не мог заснуть. Этот нелепый план убийства отличался ребячеством и глубокой злобой. На охоте, во время переходов могло представиться много удобных случаев. Но Шау, по-видимому, не мог ждать, не мог настолько вооружиться терпением, чтобы хорошенько обдумать замысел. Он действовал в нестерпимой жажде убийства, вызванной мстительностью. Однако прямых доказательств преступления не было, и Стэнли решил оставить случай без дальнейших последствий. Он не сказал ничего даже Генту, опасаясь, что этот решительный человек примет какие-нибудь крутые меры, богатые неожиданностями.

X. Разбойник Мирамбо

Через день караван тронулся по долине, проходящей среди траповых[12] холмов, с которых, оторванные некогда силой землетрясений, сыпались огромные валуны. Баобабы, тамаринды и терновник наполняли долину. Затем дорога повернула к высоким горам северо-запада, по гладкой равнине. Это были джунгли с негостеприимным терновником; миновав их, караван стал приближаться к богатой области Угого, о которой от встречных арабских караванов были выслушаны весьма похвальные отзывы.

В одной из горных деревень Стэнли оставил Фаркугара, назначив ему переводчиком пагасиса Джако. Фаркугар получил также запас товаров на шесть месяцев: бус, сукон, винтовку, несколько горшков и три фунта чаю.

На переходе через безводную пустыню в тридцать миль шириной Гент заболел лихорадкой. Действительность померкла, и он долго не сознавал ее. Иногда мелькало перед ним страдающее лицо Цаупере, что-то говорившего над носилками, в которых несли больного, но болезнь быстро гасила смысл слов, и Гент возвращался к видениям, толпившимся у его изголовья со всей яркостью материального мира. За носилками шла толпа людей с суровыми лицами; их голоса приближались и удалялись, звуча в самой глубине сердца. То были погибшие путешественники.

— Я убит, — сказал один, показывая шею, распухшую и черную; яд стрелы остановил его кровь и разорвал сердце.

— Меня бросили, — говорил другой, — я умер от лихорадки. — И он, трясясь от озноба, шел рядом с носилками.

— Меня укусила змея, — рассказывал третий, — я умер в глуши, близко от цели и далеко от семьи.

Их жалобы были мучительны, рассказы ужасны. Один за другим множество погибших говорили о вынесенных ими испытаниях, трудах, лишениях, болезни и голоде. Они показывали потрескавшиеся загрубелые руки, месяцами не знавшие мыла, с их ободранных ног струилась кровь. Они шли упрямой неровной походкой людей, привыкших ходить много и долго; их воспаленные, заросшие волосами лица напоминали о бессонных ночах в дни обороны или нападения, о тоскливых муках одиночества, смягчаемого обрывком затасканного письма; о жгучей подвижности духа, вечно стремящегося к далекому неизвестному. Гент, слушая их, внимательно кивал, говоря:

— Я имею это в виду. Все будет сделано. Мой план готов.

Временами он устремлял взор в облака и тотчас начинал бродить там, скитаясь в цветных и белых равнинах, залитых живым блеском. Там возвышались здания изменчивых форм, расплывчатые творения тумана и света; возникали огневые снопы, бившие фонтанами брызг, и вспыхивали бесшумные фейерверки, потрясая следящей игрой дивных цветов белую страну, плывущую над землей. И все время, пока Гент был там, гигантская, в полнеба величиной, птица летела к западу; ее крылья были видны за облачными волнами, сверкая, как снег и мрамор.

Гент очнулся на границе области Угого и, поборов слабость, сел на осла. Он прохворал три дня. Первым человеком, приветствовавшим его по возвращении сознания, был Цаупере. Он смеялся, смеялся широко, обнажив все зубы, и выразительно ворочал глазами, но в комическом ликовании чувствовались слезы большой радости. — Музунгу смотрит и видит, — говорил негр, — он видит Цаупере. Я, Цаупере, здесь. Когда злой дух мучил музунгу, Цаупере зажигал мцуну[13], и дым не нравился духу. Дух ушел. О! О! Музунгу может ходить! По наивной его вере, это, конечно, так и было, хотя Стэнли, аккуратно поивший Гента хинным раствором, мог думать иначе. После этого случая Гент особенно ясно почувствовал, как слаба и хрупка жизнь забредшего в Центральную Африку, почему счел нужным исписать лист бумаги и передать его Стэнли. На конверте стояло: «Прошу вскрыть, если я умру по дороге».

Это вручение, принятое Стэнли с молчаливым согласием, снова заставило американца думать о том, что истинные цели его спутника ему неизвестны; может быть, он откроет их Ливингстону. Стэнли был самолюбив и поэтому не стал более размышлять о странном пакете.

Угого населяли вагогцы — народ воинственный, дикий, любопытный, жадный и хитрый. Эта область высосала много дани от Стэнли. В каждой деревне сидел король, обыкновенно горький пьяница и мошенник, стремившийся поражать белых пышностью и величием. Увы, пышность не шла дальше смятой европейской шляпы на голове и какого-нибудь затасканного мундира с погонами, сквозь полы которого в естественном величии сверкало черное королевское тело. Короли эти просили табаку, водки и бесстыдно предлагали своих жен, но, получая отказ, вынуждены были обменять на продукты европейцев нечто более практичное: коз, овец, кур, масло, рис, яйца и фрукты. Это была плодородная, живописная страна.

Вагогцы на каждом привале густой толпой набивались в лагерь, рассматривая белых людей с назойливым любопытством, причем доверяли более своему осязанию, чем зрению, щупая все, вызывающее их удивление. Временами их приходилось разгонять. Тогда они щетинились, принимали угрожающие позы и хватались за луки, но легкое похлопывание рукой по ложу снайдеровского штуцера быстро возвращало им душевное равновесие.

Раз к Генту подошли три вагогца и спросили, не видел ли он женщину с ребенком? Гент уже открыл рот, чтобы сказать: «нет», как Цаупере, бывший тут, сильно дернул его за руку.

— Это что? — спросил охотник.

— Молчи, музунгу! Ты будешь виноват, если заговоришь. Скажешь «видел» — тебя обвинят, что убил женщину и убил ребенка. Скажешь «нет», «не видел» — тоже будешь виноват, и тогда много дани заплатишь.

Но и без вагогских ловушек эту дань пришлось платить восемь раз; тюки значительно полегчали.

В этих местах караван Стэнли повстречался с арабским караваном торговцев, возвращавшихся с белого озера Танганайки. Шейх, предводитель каравана, сообщил Стэнли, что видел Ливингстона в Уиджиджи, недалеко от впадения реки Магалазари в озеро Танганайка. Стэнли засыпал шейха вопросами. Шейх сказал, что седой человек недавно прибыл в Уиджиджи из далекого путешествия; он теперь болен.

Благодаря этому указанию Стэнли испытал необыкновенный подъем духа и знал теперь, что движется к цели в нужном направлении.

Остальная часть дороги до Таборы, главного города арабских колоний области Унианиэмбо, прошла в изнурительной жаре, доходившей до 55° Цельсия. Все были измучены до крайности. В Таборе арабская аристократия встретила путешественников почетом, комфортом и щедрыми восточными угощениями; там же с караваном Стэнли соединились остальные его караваны, разошедшиеся в пути.

Обстоятельства сложились так, что прямая дорога на Уиджиджи, где видели Ливингстона, оказалась закрытой. Стэнли говорил об этом с Гентом, что вызвало непредвиденные последствия.

Оба путешественника сидели в богатом арабском доме, предоставленном в их пользование местным шейхом.

Стэнли сказал:

— Нам предстоят военные действия.

— Против кого?

— Против Мирамбо. Слушайте, Гент! Я только что вернулся с военного совещания, на котором присутствовали все арабские начальники. Было довольно шумно. Война решена. Мирамбо — своеобразный африканский Наполеон. Он не чистый араб, мать его была негритянкой. Мирамбо, по профессии носильщик, разбойничал во главе огромной шайки в Валенкурских лесах. Когда умер начальник области Уиове, Мирамбо захватил Уиове и объявил себя ее повелителем. Свое новое положение, согласно обычаю всех узурпаторов, он подкрепил несколькими успешными походами. Затем, воюя с соседними племенами, он разорил окрестное население и стал придираться к арабам, не желавшим вступать с ним в союз против его врагов.

— Да это роман! — сказал Гент. — Что же арабы?

— Арабы возмущены. В первый раз Мирамбо ограбил арабский караван, шедший из Уиджиджи, то есть вынудил его уплатить пять бочонков пороху, пять ружей и пять тюков материи. Но этого мало. Мирамбо заставил караван вернуться прежней дорогой, объявив, что отныне в Уиджиджи караваны пройдут только через его труп.

— Были дипломатические попытки?

— О да! Восточные народы — отцы дипломатии. Мирамбо стыдили, увещевали, предлагали ему подарки, но он не склонился к миру. Он объявил войну — войну до тех пор, пока арабы не сделаются его союзниками. В противном случае, он поклялся, будет воевать, пока хоть один араб останется в Унианиэмбо. Его ближайшая цель — свергнуть старика Мказаву, султана области Ваниамвеха, и сесть на его престол.

— Теперь я понимаю, в чем дело, — сказал Гент, — слоновая кость Уиджиджи и соседних ей Урунды, Карагвахи, Уганды уйдет из рук арабов, если Мирамбо не откроет старых прямых путей.

— Да, и арабы надеются окончить войну в две недели.

— Так, — сказал, помолчав, Гент. — Что же делать?

— Я решил присоединиться к арабам. Я надеюсь, что после поражения Мирамбо и его союзника, бандита Руго-Руго, можно будет пройти в Уиджиджи прямой дорогой. Я уверен в победе арабов. Теперь как вы смотрите на все это?

— Откровенно говоря, я еще не знаю, как поступить, — сказал Гент.

— А! Вот как! — Стэнли был неприятно удивлен. Он думал, что Гент немедленно согласится участвовать в экспедиции. — Но мне кажется, что вы один не сможете пробраться в Уиджиджи.

— Почему же нет? — рассеянно возразил Гент и, видя, как поразил американца его ответ, прибавил: — Я хочу сказать, что еще не обдумал хорошо положения. Я скажу вам о своем решении вечером.

Стэнли выразительно пожал плечами. Не имея оснований подозревать Гента в трусости, он отказывался объяснить его колебания чем-либо иным, как только таинственными причинами. Присутствие в лагере человека, ценного как спутника во всех отношениях, но действующего из побуждений мало выясненных, несколько раздражало Стэнли. Он подавил неудовольствие, решив вечером объясниться с Гентом, пока же предстояло съесть солидный обед, начало которого возвестил араб, появившись в дверях с поклоном:

— Милость Аллаха на вас, белые шейхи! Господин наш, Камисс бен-Абдуллах посылает вам ничтожное угощение и просит оказать ему честь кушать как можно больше.

Вслед за этим два запыхавшихся поваренка втащили тяжелое серебряное блюдо, окутанное облаками пара. На нем высилась куча риса, облитого бараньим жиром, перемешанного с миндалем, коринкой, виноградом и обложенного разрезанными лимонами. Потом принесли жареных цыплят, пироги с бараниной, сладкий душистый хлеб, апельсины, сливы, персики, мороженое, засахаренные мускатные орехи, изюм и финики.

Европейцы пообедали почти молча. После обеда Стэнли ушел осматривать Табору, а Гент развернул карту и погрузился в соображения.

Тогда ему стало ясно, что, даже рискуя поссориться со Стэнли, од все-таки не примет участия в арабской войне. Ему предстоял почти прямой путь, пренебрегать которым, рассчитывая на сомнительные последствия военной авантюры, не было никакого смысла. Правда, он рисковал, но не задерживался на неопределенное время, причем рисковал тоже, и пожалуй более, участвуя в военных планах. Эти планы могли создать для него ряд положений, не отвечающих ни его характеру, ни его методам действий. Кроме того, при известии о войне в Генте поднялось старое, властное чувство сопротивления обязательному: его двигателем было всегда увлечение, интерес личный; и с этой психологической меркой он менее всего годился стать вождем дикарей против дикарей ради их промышленных целей. Правда, цель войны для Стэнли была — открыть тот же прямой путь, к которому стремился Гент, но здесь было известное уклонение от цельности и чистоты первоначального замысла: найти Ливингстона, уклонение, противное душе Гейта. Он окончательно решил идти один, с Цаупере и «рейлем».

Он так много курил, продумывая все это, что Стэнли, постучав и войдя в его комнату, сказал:

— Надеюсь, волны табачного дыма смоют наши противоречия, если они действительно существуют.

— Нет, — возразил Гент, — но сядем у этого окна. Какие крупные звезды! Кажется, что они греют издалека.

Окно было раскрыто; москиты, привлеченные светом лампы, монотонно гудели. Тропическая ночь, полная сказочной тишины и кроткой власти аромата цветущих деревьев, поднимала чувства, спящие днем; величие, нега, мрак действовали, как музыка.

— Мистер Стэнли, — заговорил Гейт, — я пойду один с Цаупере через Мфуту к реке Магалазари. На северо-запад отсюда, по ближайшему направлению к этой реке, мне понадобится сделать всего лишь верст шестьдесят. Там я найду пирогу и спущусь вниз по течению — это с небольшим триста верст — прямо в Уиджиджи. Так я обдумал все.

— Прекрасно, — медленно сказал Стэнли, — значит, наши дороги разошлись. Я думал, что мы будем вместе до конца путешествия.

— Ваш сухой тон несправедлив, Стэнли! Я далеко не чужд товарищеской связи, но не все то, что общепринято в хорошем смысле, годится для таких людей, как я и вы. По совести говоря, мое участие в войне не будет, конечно иметь решающего значения. У арабов три тысячи воинов, и у вас в пяти караванах около ста, Между тем при благоприятных обстоятельствах я смогу пробраться в Уиджиджи самое большее через две недели. Согласитесь, что не трусость заставляет меня идти вперед по стране, занятой неприятелем.

— Нет. Но что же? Скажите.

— Что?..

Гент встал в сильном волнении. Он видел, что вынужден объяснить Стэнли свои истинные намерения, но ему было неловко поразить отважного человека замыслом, размах которого оставлял по значительности своей далеко позади самые смелые мечты этого рода. Он не думал, что вызовет ненависть, но чувствовал, как больно отзовется все это во властной душе Стэнли.

Однако иначе нельзя было поступить, не вызвав взаимного, может быть враждебного, охлаждения. Гент не хотел высказываться. Подумав еще, он решил выставить аргумент достаточно сильный, практического характера:

— Вам, вероятно, известно, что здешняя война не имеет, в сущности, ни тыла, ни фронта. Противники кружатся, забегают сзади и спереди. Допустим, что мы не разбили, а пробили войсковую линию этого Мирамбо. Он снова соберется в лесах и будет преследовать нас по пятам на пути к Уиджиджи. Еще вопрос, как будут вести себя арабы.

— Этого, откровенно говоря, и я не знаю. Мне, во всяком случае, поздно отступать. Я дал слово и сдержу его, не уронив чести американского флага.

Напряженно думая, Гент нашел выход:

— Я пойду с вами пока до Мфуто и вообще до выяснения положения. Под этим горячим солнцем страсти закипают быстро; нет сомнения, что после одного-двух сражений выяснится судьба войны. Если Мирамбо побьет арабов, я двинусь дальше с Цаупере к реке Магалазари и спущусь в Уиджиджи. Если арабы побьют Мирамбо — отправлюсь с вами.

— Хорошо, и я очень рад. — Стэнли пожал руку Генту. — Было бы неприятно, если бы люди увидели, что перед походом один белый уходит. Однако…

— Что?..

— Если вы отправитесь по Магалазари, вы первый найдете Ливингстона.

— Я хотел бы сотым найти его, если так было бы полезнее Ливингстону.

— Вы, кажется, лишены честолюбия?

— Я не понимаю этого слова.

— Ваше счастье.

Они поговорили еще несколько минут о делах шайки Мирамбо, и Стэнли ушел. Гент прошелся по комнате.

Он думал: «Неприятно засорять сознание явлениями, чуждыми душе. Что мне до Мирамбо? Что ему до меня? Тем не менее придется пускать пули в его соратников, и на всю жизнь останется воспоминание о варварской, опереточной войне, в которой ты принимал участие без страсти, без увлечения, с огромным насилием над собой, зевая и морщась».

XI. Покушение на убийство

Гент немного ошибся в счете войска: арабы выставили две тысячи пятьсот человек, а Стэнли собрал пятьдесят. Надо сказать, что ко времени прибытия в Табору убыль людей была вообще чувствительна. Часть умерла от лихорадки и оспы, несколько человек бежало дорогой; нужно было оставить охрану Ливингстонова каравана, снаряженного консулом Кирком и наконец прибывшего.

Негры выступали, стреляя в воздух, прыгая и беснуясь. Присутствие белых людей казалось им достаточной гарантией успешного исхода войны. Впрочем, может быть, воодушевление их в еще большей степени поддерживалось счастливым отсутствием воображения, неспособностью детей природы заглядывать вперед. Как бы то ни было, отряд выступил эффектно. Стэнли дал солдатам по куску красной материи, употребленной ими на плащи, развевавшиеся весьма внушительно, и если бы не обычная ноша пагасисов — тюки, то они, с ружьями и секирами, вполне могли быть названы стройным отрядом. Самолюбование и торжественность скоро перешли в обычные негритянские ужимки и прыжки.

Пагасис Улименго развернул американское знамя и запел; ему отвечал хор.

Улименго: Хой… Хой! Куда мы идем?

Хор: Идем воевать, да!

Улименго: Против кого воевать?

Хор: Против Мирамбо!

Улименго: Кто ваш начальник?

Хор: Белый человек.

Улименго: Ойх!.. Ойх!..

Хор: Хна!.. Хна!..

Улименго: Хна!.. Хна!..

Хор: Ойх!.. Ойх!..

Гент рассмеялся. Его смешил также Бомбэй, покинувший в Таборе свою чернокожую Дульцинею и шедший с весьма кислым видом. Временами охотник посматривал на Асмани, шедшего слева, но бесстрастное лицо мулата решительно ничего не выражало. Гент был все же настороже.

Арабы ждали отряда Стэнли, не решаясь двинуться без него из Мфуто. Мфуто был небольшой укрепленный поселок, верстах в тридцати от Таборы. Узнав это, Стэнли приказал двигаться быстрее; на третий день увидели Мфуто и там соединились с арабским войском. Отставшие солдаты принесли Шау, подобранного ими на дороге; он лег в канаву, клятвенно заверяя, что болен и страшно ослаб. Однако Стэнли не нашел у него лихорадки; Шау выпил вина и сладко заснул. Следующий день все отдыхали. Дворы дымились множеством костров, на которых жарилось десять туш у Стэнли и, может быть, сто у арабов. Никто не мешал неграм пить помбе[14]; напившись, они занялись танцами и военными упражнениями, едва не перешедшими в драку. Стэнли на всякий случай спрятал все имущество каравана в Мфуто.

Утро первого боевого дня представляло такую картину: среди костров, тюков, груд сваленного оружия, групп людей, завтракающих или чистящих ружья, можно было видеть арабов, быстро собиравших вокруг себя внимательную толпу. Протолкавшись через одну такую группу, Гент увидел дервиша, высохшего черного старика с седой бородой и огромным тюрбаном. Перед стариком лежал пожелтевший свиток, испещренный красными линиями, — гороскоп, составленный на предмет похода. Старик, полузакрыв глаза, качался и бормотал:

— Слушайте, слушайте! Белая звезда гасит черную звезду, храбрая кровь кипит, лев умерщвляет гиену! Светила небесные благоприятствуют! Небо дает знаки, понятные посвященным! Идите смело вперед!

Эта галиматья вызвала взрыв воинственных воплей, сливавшихся с воплями муллы, напутствующего войско в другом конце площади. Трубили в огромные буйволовые рога, били в барабан-гомас, издававший тусклый, басистый звук; расхаживали муллы с рыжими бородами, благословляя арабов. В углу, прижатый к стене набожными правоверными, толкователь Корана тянулся на носках, выкрикивая соответствующие моменту цитаты. В другом месте Гент увидел голых негров, мажущих друг друга какой-то дрянью, приготовленной колдунами из цветов лиан и сока алоэ, — смесь, предохраняющая от ран.

Перед выступлением все сгрудились вокруг оратора, произнесшего маннемо (речь):

— Слава! Слава! Дорога перед вами, лесные хищники ждут вас! Они грабят ваши караваны, воруют слоновую кость, убивают ваших жен и детей! С вами арабы, с вами белый человек. Сражайтесь, убивайте и ешьте! Ступайте!

Ужасный гвалт покрыл эту речь. Ворота раскрылись, и солдаты ринулись пестрым потоком, прыгая и стреляя в воздух.

— Наши молодцы увлечены Марсом! — сказал Стэнли Генту. — Все в азарте.

Он был спокоен и уверен, но Гент ограничился молчаливым кивком. У него было дурное предчувствие.

Отряд растянулся; белые и носильщики каравана двигались в некотором отдалении от главного ядра войска. Дорога шла редким лесом, среди полян и скалистых обломков. Вечерело, солнце бросало лучи из-за верхушек деревьев.

Вдруг Гент увидел, что впереди отряда произошло замешательство. Часть носильщиков побросала тюки и столпилась, горячо толкуя о чем-то. В толпе были Асмани и его друг Мабруки.

Стэнли тоже увидел это. Гент снял ружье, держа его наготове. Стэнли побледнел, но глаза американца вспыхнули, когда он заметил, что некоторые пагасисы обернулись к ним, схватившись за ружья.

— Туда, туда, Гент! К ним! — вскричал, подбегая, Стэнли. Гент был рядом. Асмани и Мабруки бросились в сторону и, взбежав на пригорок, укрылись там, выставив дула, красноречиво наведенные на дорогу.

Стэнли прицелился в Асмани.

— Немедленно идите сюда!

Это был такой бешеный оклик, за которым мог последовать только выстрел. Бунтовщики хорошо знали своего музунгу. Дула на холме исчезли. Две угрожающего вида фигуры спустились к дороге; Мабруки держался несколько позади. В тот момент, когда Асмани приблизился к Стэнли, Мабруки одним скачком очутился сзади путешественника и поднял ружье, но Гент ударил его прикладом в грудь, и дикарь грохнулся. Тревожно оглянувшись на это, Стэнли снова обратился к Асмани, стоявшему со зловещим огнем в глазах.

— Чего ты хочешь, негодяй?! — сказал Стэнли.

— Ты нанимал нас не на войну. Эта дорога худая, говорят. — Мулат держал палец на спуске ружья. Мгновенно он выбросил ружье к плечу, и то же сделал американец. Стэнли готовился нажать спуск, когда очнувшийся Мабруки выбил ружье из рук мулата и бросился к ногам Стэнли.

Это спасло Асмани. Дикарь, видя, что он безоружен, согнулся и побежал. Стэнли выстрелил, но покаянное трение Мабруки о его колено помешало верности прицела; Асмани исчез в деревьях. Мабруки плакал.

— Прости, прости, музунгу! — восклицал он. — Злой дух поселился в Асмани и смутил меня! Теперь все кончено, теперь все пойдут к Танганайке, и мы найдем старого музунгу! Говорите вы все! Разве не правда, что мы пойдем дальше без ссор и беспорядков?! Отвечайте музунгу, сразу!

— Ай! Валлас! Бана-Конго! Гамуна мание по мгони! (Да, клянусь богом, господин мой, это истинная правда!) — закричали носильщики.

Решительность белых покорила их. Нарыв созрел и лопнул. Стэнли сказал:

— Так и быть, Мабруки! Верю в последний раз. Спасибо, — прибавил он, пожимая руку охотника. — Вы спасли меня.

— Может быть. Случайно я держал ружье прикладом в его сторону.

Выстрелы, раздавшиеся впереди, покончили с замешательством. Отряд побежал догонять арабов. Через четверть часа показалась деревня Зимбизо, окруженная крепким частоколом из плотно врытых древесных стволов; в щелях мелькали клубы дыма. Арабы рассыпались по холмам, стреляя в деревню, занятую неприятелем.

Подбежав к стрелкам, Гент лег среди них, изредка постреливая в частокол. Пальба продолжалась несколько минут, затем наступающие поднялись и бросились к деревне на приступ. Почти одновременно с этим открылись задние ворота Зимбизо, и охотник увидел толпы дикарей, улепетывающих в лес. Победители, войдя в деревню, нашли ее пустой. Несколько убитых и раненых лежало внутри палисада.

Арабы бросились к раненым. Гент отвернулся, но немного спустя встретил тех же арабов, тащивших за волосы черные головы с отвисшими большими губами, из голов капала на пыль кровь, катясь шариками. Вдали слышался вой и выстрелы: это арабы преследовали бегущих.

Гент ночевал эту ночь со Стэнли, в большой пустой тэмбо[15]. Оба они почти не спали. Стэнли занимал вопрос, чем кончится наступление на Вилианкуру — крепость-деревню, где, как предполагал, находится сам Мирамбо.

— Шейх Суд бен-Саид повел отряд, — говорил он, куря и расхаживая перед окном, залитым лунным сиянием. — В отряде пятьдесят негров ваниамензе и двадцать арабских юношей.

Гент тоже был озабочен этим. Дурные предчувствия овладели им, несмотря на первый успех. Его беспокоило также, что многие из каравана, несмотря на запрещение, пошли с арабами к Вилианкуру.

Под утро путешественники немного вздремнули, но ненадолго. Их разбудил крик Селима: «Музунгу, вставайте, все бегут, арабы бегут!»

Вслед за этим ввалились покрытые кровью и грязью измученные пагасисы. Рассказ их был краток, но ужасен. Вместе с арабами они довольно легко взяли Вилианкуру. Мирамбо предоставил им спокойно заняться грабежом, а сам с сильным отрядом засел по дороге между Зимбизо и Вилианкуру. Когда победители возвращались с добычей из слоновых клыков, тюков материй и невольников, отряд Мирамбо бросился на них с двух сторон. Произошла беспощадная бойня. Все арабы были убиты. Рассказчик и его товарищи бежали лесом, сделав большой крюк.

Стэнли был потрясен. Получив известие, что арабы бегут, он сказал:

— Нам надо уходить тоже, в Мфуто, обратно! Селим, беги и собери всех, кто здесь есть!

Он поспешно вышел на двор лично руководить сборами. В деревне загорелись огни, слышались крики, стоны пришедших раненых, жалобные вопли женщин, тяжелый топот бегущих. Мелькали белые халаты и тюрбаны арабов; кричали мулы; утреннее пение петухов сонно и звонко оглашало деревню.

В моменты опасности Гент становился молчалив; он давал внешнему свободно проникать в душу, не задерживал впечатление разговором и там, внутри себя, разделывался с этим внешним. Теперь произошло то же. Все люди выбежали из тэмбо так скоро, что он не успел собрать мыслей и стал вдумываться в происходящее. За Стэнли с его караваном и носильщиками он нимало не опасался, зная, что путь назад свободен. Но он видел, что наступил прощальный момент. Стэнли быстро вошел, держа револьвер.

— Насилу я остановил панику. — Он улыбался, тяжело дыша. — Шау уже присвоил мое седло и хотел бежать на осле; арабы кричат, чуть не дерутся. Меня порадовал только носильщик Шанда, он спокойно сидит и ест. Селим вернул троих, грозя им оружием. Ну, мы идем в Мфуто!

— Я останусь, — сказал Гент, — и попытаюсь пробраться к Магалазари.

— Теперь я ничего не скажу вам. Но вы все-таки безумец. Так-таки — прямо вперед?

— Да. Я останусь. Я эту ночь не тронусь; день тоже проведу здесь, а на следующую ночь выступлю с Цаупере.

Стэнли протянул руку.

— Тогда прощайте. Вы мужественный человек, но я не понимаю вас.

— Прощайте, мы, может быть, встретимся с вами в Уиджиджи.

— Или на небесах, что вернее.

— Это само собой.

Стэнли улыбнулся, махнул рукой и вышел; Гент проводил его на улицу. Сзади белых шел Цаупере.

Смешение и толкотня людей, сбившихся поперек улицы, остановили их. Путешественники простились еще раз, затем Гент вернулся в пустую тэмбо и сел. Шум стихал, деревня скоро опустела, и наступила полная тишина. Гент грустно курил. Он только что расстался с людьми, которые переносили то же, что и он, вместе делили они труды и опасности. Дороги их разошлись. Но Гент повиновался законам своей души.

Остаток ночи черный и белый провели без сна, а следующий день прошел в лесу, где оба чувствовали себя безопасно. Гент выстирал в ручье смену белья, вычистил и привел в порядок оружие. Цаупере был уже посвящен им в план дальнейшего путешествия и принял это спокойно; так же спокойно он принял бы предложение Гента собственноручно убить его. Воля и желание музунгу стали его волей, его желанием.

К ночи, видя, что окрестности тихи, Гент снова прошел в Зимбизо, по-прежнему пустое и мрачное. Здесь он лег, не желая уснуть, но утомление одолело его, и он все же уснул. Цаупере ушел под навес с такими же благими намерениями, но тоже уснул.

Гент спал недолго тяжелым сном. Ему снились вереницы гиппопотамов с человечьими лицами, плывущими на него. Он повернулся, и этого было довольно для охотника, чтобы совсем проснуться. Он встал, вышел на двор. Огромная африканская луна висела в небе; трава белела под ее светом и в недалеком лесу выступы листвы нависли среди черных теней серебряными громадами.

Цаупере спал под навесом. Гент разбудил его. Негр, открыв глаза, мгновение лежал в той же позе, затем быстро вскочил.

— Цаупере, — тихо сказал Гент, — я иду к Магала-зари. Пойдешь ли ты со мной?

Дикарь улыбнулся.

— Цаупере пойдет с музунгу. Музунгу не бросит Цаупере.

— Я знал, что ты скажешь так. Бери же свое ружье. Здесь нельзя бодыпе оставаться, надо идти вперед.

Так как Гент вышел в полном вооружении, взяв все нужное для опасного путешествия, то сборы Цаупере не долго задержали их.

XII. Осада островка

Они вышли из ворот и через несколько минут были в лесу. Определив компасом направление. Гент смело погрузился в чашу. Цаупере шел сзади легкой, неслышной поступью. Дорога шла поперек длинных, невысоких холмов, равномерно опускаясь и поднимаясь. В низинах лес был гуще и хаотичнее, но на гребнях холмов рос группами, оставляя вокруг них прихотливый узор полян, залитых лунным светом. Насколько было возможно, Гент держался в тени; свет был так ярок, что, переходя открытые места, он испытывал неприятное чувство беззащитности.

Он сознавал опасность путешествия, но радовался, что остался верен себе. Чудесный ночной пейзаж вызывал наплыв и подъем мыслей. Возбужденный, зорко осматриваясь, он шел с уверенностью зверя, изучившего лес: огибал ямы, быстро намечая взглядом проход среди сетей лиан и колючих акаций, инстинктивно разбирался среди неопределенности теней и, временами справляясь с компасом, убеждался в верности направления. Дорогой он думал о Ливингстоне, о своем плане; все было в согласии, в счастливой ясности и чистоте представлений.

Относительно опасностей Гент не думал пока. Хотя мелкие неприятельские отряды и лазутчики, наверное, были рассеяны по стране, мало было вероятия думать, что лес наводнен ими, пожалуй, его опушка могла еще кое-где оказаться под наблюдением, но не глушь, в которую негры неохотно идут ночью. Гент рассчитывал к восходу солнца быть далеко от центров, занятых неприятелем, что, однако, не уменьшало риска встречи с враждебным населением. Поэтому он считал ночь самым удобным временем для путешествия. Собственно, очень опасен был лишь переход до Магалазари; двигаться же по этой большой реке на плоту или пироге — безразлично — являлось задачей несложной.

Луна опустилась ниже. Тени стали длиннее. Шли уже часа три. Вдруг Гент остановился. Он увидел, что одна из теней, лежавших впереди, меж кустов, изменила очертание, слилась с другой тенью и исчезла. В этом направлении послышался легкий шум. Охотник взвел курок; не торопясь перевел глаза с подозрительного места дальше, где, соответственно углу света, должен был находиться оригинал тени, и увидел яркие глаза, блестевшие неподвижно. Лев стоял грудью к охотнику, в напряженной позе, с вытянутым, нервно двигающимся хвостом — признак решительного скачка.

Разрывная пуля быстро привела бы животное в более мирное состояние, но Гент не хотел стрелять, опасаясь этим привлечь внимание неприятеля. Заметив, что Цаупере тоже готовится стрелять, Гент знаком запретил ему шевелиться, затем достал маленькую ручную ракету и, поспешно зажегши фитиль, тотчас начавший сыпать искры, убедился в отличном действии фейерверка. Ракета, зашумев, взвилась над головой льва, опрокинувшегося в ужасе на спину; осыпанный искрами, он скрылся отчаянным, дугообразным прыжком, и Гент запомнил лишь выразительное движение хвоста, которым бедный зверь отметал странное явление. Но, оглянувшись, охотник расхохотался: Цаупере, бросив ружье, лежал ничком, охватив голову руками.

— Цаупере, вставай! — сказал Гент. — В трубке сгорел порох, больше ничего. Порох и уголь.

— Белый человек большой волшебник, — пробормотал дикарь, садясь и отдуваясь в волнении. — Большой, добрый волшебник. В животе у Цаупере разорвалась эта огненная змея. Уф, уф!

Он встал, убежденный, что остался цел и невредим, и они пошли дальше. Вскоре им встретился ручей, течение которого было согласно с направлением, взятым Гентом. Они пошли берегом ручья. Лунный свет почти исчез в лесу, но вода поблескивала, и это помогало разбираться среди чащи.

Когда стало совсем темно, Гент остановился под большой сикоморой и решил до рассвета обождать здесь; Цаупере он позволил заснуть, чем дикарь воспользовался, тотчас же впав в сонную неподвижность, а Гент прислонился к стволу, дожидаясь рассвета.

Когда взошло солнце, охотник разбудил негра, и они пробрались на небольшой островок среди ручья. Островок был хорошо укрыт густыми кустами; там развели костер, и Гент сварил рыбу, пойманную в ручье. Затем наступили томительные часы бездействия. День казался долгим, как канцелярская волокита. К вечеру лес утих, смолкли крики попугаев и голубых дроздов, и Гент приготовился идти дальше.

Цаупере нес небольшой тюк, весом меньше полпуда. В нем были материи, купленные на всякий случай охотником у купцов Таборы. Гент еще собирался ступить в воду, бывшую здесь не выше колен, как, машинально взглянув на Цаупере, шедшего впереди, понял причину легкого свиста — это была стрела, качавшаяся в тюке, который дикарь нес на голове. Охотник быстро вытащил негра на островок, за прикрытие кустов, и вытащил из тюка стрелу.

— На нас напали! — сказал он. — Смотри, твоя голова случайно осталась цела.

Цаупере, положив тюк, схватил ружье. Гент, сколько мог, осмотрел сквозь кусты противоположный берег. По-прежнему там было тихо и глухо; не шевелились листья, не мелькала подозрительная тень. Стрела появилась как бы волшебством.

— Иди на ту сторону, Цаупере, — сказал Гент, — я буду смотреть здесь.

Дикарь, согнувшись, пробрался к другой стороне островка. Только он исчез, как снова раздался свист, и две стрелы почти одновременно пролетели над Гентом. Он старательно ругал себя за разведенный костер, предательский дым которого, видимо, привлек таинственного врага. Вверх и вниз по течению ручей виден был на пространстве нескольких ярдов. Там все казалось спокойным; главное внимание охотника сосредоточилось на громаде берегового леса. Ручей в этом месте был неширок и мелок; десяток людей, решившихся перебежать его, могли свободно захватить Гента. Поэтому, стараясь предупредить нападение, он до боли в глазах рассматривал чашу, держась сам надежной защиты густых кустов.

Так прошло несколько минут, когда, случайно обратив внимание на полусгнивший ствол дерева, передний конец которого лежал в воде, Гент заметил легкое колебание дальнего конца ствола. Переходящий свет вечерних лучей освещал подозрительное движение, ставшее наконец явным; охотник увидел черное плечо негра, подползающего к воде за прикрытием ствола. Недолго думая, охотник прицелился в черное плечо и выстрелил.

Тотчас же от дерева откатилась дико визжащая фигура, болтая ногами и руками. Затем негр вскочил, подпрыгнул и исчез, прежде чем Гент успел остановить его вторым выстрелом.

Почти одновременно с десяток стрел вылетело из леса на пороховой дым, но кусты помешали им ранить охотника. Две стрелы, потеряв силу полета от удара в листву, проползли сквозь ветви змеевидным движением и свалились на песок.

Гент инстинктивно посторонился; вид этих тростниковых палок, с перьями попугаев на одном конце и медным острием на другом, густо смазанным отравленным жиром, был отвратителен.

Стрелы продолжали летать еще некоторое время, но бессильно замирали в кустарнике. Цаупере не было ни слышно, ни видно. Гент тихо окликнул его; такое же тихое восклицание раздалось сзади. Успокоенный в этом отношении, Гент обратил все внимание на берег, где начиналось движение. Должно быть, враг собирался взять островок приступом. Благоприятным обстоятельством было то, что нападающие, по-видимому, не знали численности осажденных, и Гент решил до наступления тьмы внушить им, что на острове засело, по крайней мере, человек пять. У него были два револьвера и два пистолета. Он позвал Цаупере.

Дикарь приполз неслышно; Гент увидел его, лишь когда Цаупере оказался лежащим рядом с ним. Охотник вручил негру заряженные пистолеты и научил, как стрелять левой и правой рукой одновременно; он заботился теперь не о верности прицела, а о внушительности залпа; сам же, положив ружье, взял каждой рукой по револьверу, продолжая следить за береговым движением неприятеля.

То тут, то там он замечал черную голову, показывающуюся из-за ствола или из высокой травы. Головы скрывались и появлялись все теснее, как бы собираясь в кучу; иногда сверкало острие копья: готовился решительный натиск. Гент с нетерпением ожидал тьмы; пока было еще светло, дикари могли произвести военную операцию, но во тьме не полезли бы на островок даже за бочку спирта.

Наконец черные головы, убранные высокими прическами и разлинованные белыми полосами по щекам и лбу, перестали показываться в чаще; это мнимое безлюдье было так красноречиво, что Гент превратился в слух и зрение, чтобы не пропустить удобного момента. Он заботливо посмотрел на Цаупере; дикарь с важным видом держал пистолеты, но направил дула их к верхушкам деревьев. Только Гент успел научить его прицелу, как странная размалеванная масса без головы и рук, с множеством быстро бегущих ног кинулась, выставив острия копий, в воду ручья — дикари выступили, наглухо прикрывшись щитами.

В этом месте ручей, как мы уже говорили, был не шире шести ярдов, поэтому дикари сразу очутились почти вплотную к кустарнику острова. Цаупере судорожно разрядил оба пистолета; затем, как было условлено с Гентом, стремглав кинулся на другую сторону островка, чтобы предупредить нападение с тыла, если такое готовилось. Пули Цаупере бесполезно рванули воду, но Гент, целясь в середину щитов, быстро нажал курки пять раз, каждый с отличным успехом. Нападение разыгралось быстро и бестолково. Один туземец упал, остальные стремительно повернули спины и умчались в лес, оглушительно крича и толкаясь. Гент успел взять карабин; выбрав дикаря огромного роста, он свалил его в тот момент, когда воин был уже на берегу. Убитый, подхваченный в большом замешательстве руками живых, исчез, как и они, в чаще, а труп упавшего в воду, медленно повернувшись, уплыл по течению один. Щит, блестевший проволочным узором, застрял в береговом тростнике.

Когда дикари бежали, Гент увидел, что их было всего человек пятнадцать, не более, и облегченно вздохнул. По-видимому, он имел дело с одной из небольших шаек. Его порадовало также, что Цаупере больше не стрелял — очевидно, с другой стороны ручья не было неприятеля. Он решил, что дикари, по малочисленности, побоялись разделиться на два отряда, чтобы напасть с фронта и с тыла. Вечерний свет угасал; так как в экваториальных странах нет сумерек — солнце опускается по отвесной линии, — Гент, взглянув на часы, увидел, что скоро наступит ночь; ее наступлением следовало воспользоваться немедленно, не ожидая прибытия вражеских подкреплений, которые, несомненно, должны были явиться.

Наблюдая за берегом, Гент увидел, что в глубине леса блеснул огонек. Нападающие развели костер; его пламя, просвечивая издалека среди огромных стволов, рисовало черные мелькающие фигуры, стрелять по ним можно было только наудачу, от чего охотник благоразумно удержался. Он обдумал другое. У него было еще пять небольших ракет, взятых с собой именно для случаев этого рода. Приказав Цаупере ходить по островку, наблюдая за подозрительными явлениями, Гент воткнул в землю сук, привязав к нему две ракеты, одну в вертикальном, а другую в горизонтальном положении, так, что горизонтальная ракета имела направление к берегу. Вместе с этим он приказал Цаупере собрать кучу валежника на середине островка и поджечь костер. Дикарь сделал это. Меж тем тени быстро смешались с наступившей тьмой. До появления лунного света оставалось не более получаса. Надо было спешить.

Вполне естественно, что Гент избегал берега, противоположного неприятелю, хотя его тишина и безлюдье манили отступить с островка именно туда. Безлюдье это могло оказаться мнимым, встретив Гейта засадой.

К тому же течение ручья направлялось к Магалазари. Следовать по берегу (а идти в сторону — значило сильно удлинять опасный путь, рискуя заблудиться), имея на другом берегу все время преследующих, было бы тоже неосторожно; лучшим путем являлся заход в тыл дикарям и поражение их, пока их было немного. Но следовало отвлечь все их внимание к островку, и Гент подготовлял это.

Когда костер разгорелся и островок осветился изнутри, подобно бумажному фонарю, Гент прикрепил к ракетам два фитиля, поджег их, а сам с Цаупере вошел в воду, стараясь двигаться по течению совершенно неслышно. Так как кусты густо окружали костер, то на воду не падало предательских отсветов, и отступающие, вернее, нападающие, были невидимы с берега. Согнувшись и осторожно подвигаясь по колена в воде, скитальцы ушли от островка не более как на полусотню шагов, когда сияющий угол двух ракет взметнулся с островка в лес и к небу. Искры осыпали мрак. В это время Гент взбирался на берег, держа ружье под рукой. Цаупере жался к нему, опасаясь вероломства ракет.

За островком с берега было, конечно, незаметное наблюдение, поэтому Гент не удивился, услышав испуганный вопль; он коротко прозвучал и стих, и около костра дикарей произошло смятение. Костер островка поддерживал в них уверенность, что враг сидит посреди ручья, а фейерверк окончательно убедил в этом; такое ослепительно страшное явление не могло возникнуть самостоятельно, без человеческого присутствия.

Тогда Гент сказал:

— Ну, Цаупере, бросаемся на них; это почти безопасно. Пойдем ближе.

Они торопливо начали пробираться сквозь кустарник, пока не подошли к огню врага на расстояние пятнадцати — десяти шагов. Выглянув, Гент увидел отчаянно жестикулировавших дикарей, не то в жарком споре, не то в передаче взаимных впечатлений, вызванных появлением ракеты. Их испуг следовало немедленно поддержать. Хорошо защищенный тьмой, охотник разрядил карабин в центр кучи туземцев; грянуло ружье Цаупере, и два револьвера Гента выбросили десять пуль; менее чем в минуту произошло это. Внезапный треск выстрелов заставил негров броситься врассыпную; некоторые упали — от страха или убитые; лес зашумел, ожил; восклицания, вопли, топот бегущих — все это прозвучало и отзвучало стремительно. Неожиданность нападения разогнала дикарей, как стаю ворон; остались лишь трое, по-видимому, тяжело раненных, так как, лежа, они возились по земле.

— Все, — сказал Гент, тяжело дыша. — Теперь идем, идем вниз по ручью, Цаупере!

Во тьме чащи нельзя было бежать, но возбуждение помогало удаляться с достаточной быстротой. Иногда, чтобы не потерять друг друга, они окликались вполголоса и снова шли, стараясь положить меж собой и костром наивозможно большее расстояние. Хотя нечего было опасаться погони, Гент хотел скорее убраться с места стычки во избежание встречи с другими шайками. Держась левее, скитальцы скоро вышли снова к ручью и здесь дождались восхода луны, после чего, отдохнув и покурив, тронулись дальше.

XIII. Лес Джуджу

К утру следующего дня измученные усталостью и бессонницей путники выбрались на берег Магалазари.

Утро было прекрасное. Мягкие лучи солнца ложились на голубую воду быстрой и широкой реки ослепительными полосами. Противоположный берег был покрыт густым лесом, сияющим и воздушно-легким в береговом тумане. Чайки, цапли и ибисы перелетали реку; их крылья при внезапных поворотах то чернели, то золотились. В том месте, где Гент вышел к воде, была небольшая цепь лужаек, разделяющих береговой лес изумрудными пятнами, осыпанными цветами. Здесь летали крошечные африканские колибри, металлические дрозды, дикие голуби и голубокрылые сивоворонки. Лес за лужайками был выше и гуще, чем лес, окружающий Гента; в нем, казалось, царила вечная тьма.

Перейдя лужайку, охотник с удивлением заметил сеть тропинок, ведущих в глубину леса. По-видимому, невдалеке были селения, относительно которых оба решительно ничего не знали. Однако, рассмотрев тропу, Цаупере сказал:

— Музунгу, это дорога в Джуджу. Лес Джуджу. Вон там.

Гент понял, в чем дело. Он не раз слышал о священных рощах, наполненных памятниками умершим. Эти памятники состоят обыкновенно из куч различных вещей, камней, а иногда просто из столбов, обвешанных тряпками. Самое же слово «Джуджа» — означает посвящение таинственной силе, властвующей над жизнью и смертью, — родственное понятию древних о Реке-судьбе.

Суеверие делало лес Джуджу неприкосновенным. Сюда могли входить только короли, колдуны и родственники умерших. Остальным под страхом смерти запрещалось переступать границу леса.

— А, Джуджу, — сказал Гент. — Ну что же, он нам бесполезен, Цаупере; идем к берегу делать плот.

Внезапная мысль остановила его.

— Постой. — Он не знал, как Цаупере относится к Джуджу. — Пойдем в священный лес. Ты не боишься?

— О, этот Джуджу — чужой, — наивно ответил дикарь; он боялся только своих племенных духов.

Они пошли по тропе и углубились в прохладный полумрак. Тропинка пересекалась другими тропинками, ветви сплетались над головой, образуя глухие коридоры листвы. Гент шел осторожно, осматриваясь; быть замеченным здесь — значило вызвать ряд опасностей, но, на его счастье, они никого не встретили.

Сначала попадались бедные Джуджу — кучи черепков под навесом на хворосте, пучки стрел, кучи циновок и костей, но затем тропинка, расширяясь, привела к небольшой лужайке, где стоял внушительный навес, поддерживаемый шестами. Под ним лежало два слоновых клыка, горшки, оружие, несколько цветных тряпок, штук двадцать медных браслетов, а на вершине кучи стояло именно то, что искал Гент, то есть пирога. Она была длинна, широка посредине, без скамеек, с высоко загнутой кормой и носом. Тут же стояло несколько длинных весел с лопастями на обоих концах; ими гребли стоя. Пирога была сделана из плотной легкой коры, сшитой сухими жилами; осмотрев ее, Гент убедился, что на ней можно плыть хоть сейчас.

Предстояло, следовательно, ограбить Джуджу.

Цаупере несмело коснулся пироги, но решительные движения охотника заразили его отвагой. Они не мешкая взвалили пирогу на плечи и после нескольких остановок, запыхавшиеся, но довольные, спустили ее на воду. Она оказалась немного верткой, но устойчивой и могла выдержать четырех человек.

— Садись, музунгу, — сказал негр, перенося в пирогу всю поклажу, спрятанную среди кустов на время поисков лодки. — Цаупере будет править. Вода хороша, идет скоро.

Берег, от которого они отправлялись, был крут, и быстрое течение реки стремительно понесло лодку; без весел она пошла со скоростью быстро шагающего человека. Все шло до сих пор удачно, лишь мысль о еде несколько беспокоила Гента: запас проса и сухарей, взятый им, подходил к концу. На сегодня еще хватило бы, но следующий день требовал размышления. Впрочем, он надеялся за сутки быть далеко от владений и протекторатов Мирамбо, так что не исключалась возможность войти в сношения с жителями попутных селений.

Цаупере, стоя позади Гента, ловко вертел веслом, ударяя то с правой, то с левой стороны пироги. Вид реки был дик и прекрасен.

Сверкающая вода, металлическая, темная у далекого берега и ясная вблизи, отражала рассеянные по течению лесные острова. Они казались зелеными зданиями причудливых форм. Там блестели яркие цветы. Вглядевшись в поверхность реки, глаз различал множество лазурных оттенков, полных обаяния. Лес ближнего берега свешивался над струями, образуя тенистый коридор, где изредка блестели солнечные пятна. Речка тянулась крутыми поворотами и зигзагами, поэтому плывущий видел впереди как бы большое озеро, а сзади и по сторонам стоял лес. В отдалении, благодаря блеску воды и миражам радужного тумана, лес терял натуральный зеленый цвет, сияя розовой и голубой окраской; отдельные деревья с пышными перистыми вершинами стояли подобно прозрачным теням. Иногда лес сменялся тростниковыми зарослями, скрывающими озера и болота; там кружилось множество водяных птиц, а река почти до середины течения была скрыта гниющими растениями. Встречались скалистые возвышения, отвесно спускавшиеся к воде; косые или горизонтальные полосы горных пород расцвечивали их поверхность бурыми, желтыми, черными и красно-коричневыми оттенками.

Цаупере, видимо, чувствовал себя хорошо, так как начал тихо, монотонно слагать песню. Гент не понимал его языка, но, перелагая песню на язык своих впечатлений, получил приблизительно следующее:

Оиоиои — иу! Ай, ае, ае, ае, ау. Река широка, широка; Вода глубока, глубока; Лодка легка, легка. Оиоиои — иу; Так далеко, далеко плыть; Так светло, так неясно жить: Все видеть, все видя — любить. Оиоиои — иу; Вьется река, как змея; Душа спокойна моя; Длинным веслом правлю я.

Но если бы Гент знал, что пел Цаупере (пел он вот что:

Мы украли пирогу, ио-иу. Ловко украли пирогу, белый музунгу не боится мертвых. Мы плывем; Цаупере хочет есть, ио-иу, очень хочет кушать; когда он поет, ему не так хочется мяса и молока. Ио-иу. Воды много кругом; все видно, нет змей и колючек, а теперь надо держать ближе к берегу),

то он, вероятно, вспомнил бы пересказ гейневского стихотворения:

На берегах Ганга живут стройные, красивые люди, они сплетают венки из цветов лотоса и говорят о священных книгах; а в суровой Лапландии вокруг костров, среди ледяных глыб, сидят на корточках маленькие мохнатые дикари, жарят рыбу и кричат и визжат.

XIV. Король Н.Комбе

Первые два дня плавания прошли без особых приключений, если не считать встречи со стадом гиппопотамов, которые едва не перевернули пирогу. Гент отогнал их выстрелами, старый гиппопотам, плывший невдалеке, пришел в бешенство и, приподнявшись из воды, схватил уже зубами борт зыбкого судна, но нерастерявшийся Гент поразил его в глаз разрывной пулей. Гиппопотам грузно отвалился и скрылся под водой; скоро его труп всплыл ниже по течению.

Ночью путешественники приставали к берегу, где спали по очереди у костра. Утром третьего дня показались крутые пороги; вода кипела в них, кидаясь на черные камни белой пеной; от ударов волн летели брызги. Гент издалека заметил эти пороги; он, конечно, не мог рисковать единственной своей лодкой и поэтому велел Цаупере пристать к левому берегу, рассчитывая на руках пронести пирогу так далеко, чтобы миновать опасное место.

Береговая почва, где они шли, была неровна и заросла таким обилием ползучих растений, что Гент промучился часа два, пока миновал пороги.

Он и Цаупере обливались потом; не без труда спустив лодку на воду, так как здесь была вязкая отмель, поросшая высокой травой, Гент, обернувшись, застыл в немом изумлении.

Недалеко от них на корточках, полукругом сидело шесть дикарей с безумно вытаращенными глазами. Седьмой стоял сзади, судорожно сжимая руками копье, в позе готовности мгновенно исчезнуть при первом признаке опасности. По-видимому, они наткнулись на сцену спуска лодки случайно и так растерялись, что ошалели. Гент тоже недоумевал, как поступить, но показалось ему, что дикари настроены не враждебно. Веря инстинкту негров, он спросил Цаупере:

— Ты что думаешь?

Дикарь, закатив глаза, подошел к одному из сидевших, который тотчас вскочил. Цаупере дружески похлопал его по животу. Приветствуемый ответил тем же. Тогда Цаупере изобразил сложную мимическую сцену, кривляясь, перегибаясь и размахивая руками так, что Гент опасался за целость его членов. Он ничего не понимал, но туземец, видимо, понял, так как показал рукой в сторону, начал топтаться на месте и прибавил еще какие-то жесты. В это время соплеменники его толпились вокруг Гента, рассматривая белого со всех сторон, восклицая и хватая друг друга за пальцы.

Цаупере сказал:

— Музунгу, они не хотят нам зла. Они никогда не видели белого человека и просят тебя идти к ним в деревню — невдалеке, на горе. Ты там продашь им что хочешь, а они обещаются угостить и снабдить провизией.

Гент подумал, что предложение это могло маскировать какой-нибудь предательский замысел, но, тщательно присмотревшись к дикарям, уверился в их изумлении. Они до сих пор не выказали ничего враждебного и подозрительного. К тому же у него были два ружья, третье — у Цаупере, и все путешествие в целом составляло сплошной риск. Поэтому он решил посетить деревню.

Он наклонил голову, выражая согласие; тотчас раздался шумный крик радости.

Махая копьями, дикари окружили Гента; он, хлопнув одного из них по плечу, показал на пирогу. Туземцы, поняв, чего хочет белый, вытащили пирогу, спрятав ее среди кустов, и шествие тронулось узким лугом, извивавшимся подобно реке среди леса. Дикари шли по сторонам двумя группами, болтая и объясняясь с Цаупере жестами. Они, видимо, понимали друг друга, но Гент чувствовал себя преглупо.

Скоро показалась деревня — двойная линия хижин, похожих на ульи, с коническими тростниковыми крышами, тесно сжатыми заостренным частоколом. Куча черных детей высыпала из ворот и с визгом попряталась в кустах, завидев европейца. Следующий встреченный Гентом человек был старик, несший мешок с просом; старик остолбенел, бросил мешок и юркнул в хижину. Женщина, сидевшая у дверей другого дома, отчаянно закричала и скрылась.

Скоро, однако, улица наполнилась жителями, почтительно, со страхом и недоумением теснившимися около своих дверей; у некоторых были луки. Редко на ком можно было заметить драный передник или кусок тряпки, почти все ходили нагишом, что, по-видимому, нисколько не стесняло этих детей природы. Часть туземцев, сопровождавших Гента, рассеялась по деревне, вопя и объясняя что-то; объяснения вызвали одобрительный гвалт, и к шествию начали понемногу присоединяться те, кто был посмелее. Образовалась густая толпа, в центре которой, стиснутые со всех сторон, двигались к дальнему концу деревни Гент и Цаупере. Их ощупывали, как вещь; платье Гента и цвет его кожи вызывали визгливые гортанные крики; каждый негр, коснувшийся платья или руки охотника, отскакивал с добродушным хохотом, уводя голову в плечи, подскакивая и щипля соседей. Гент был терпелив, но это начинало ему все же надоедать; поэтому он крайне обрадовался, когда провожающие, остановясь у довольно большой хижины, знаками пригласили его войти.

Согнувшись, Гент протиснулся в узкую дверь и очутился в просторном полукруглом помещении с земляным полом. Здесь стояли деревянные скамьи. Присев на одну, охотник усадил рядом Цаупере, а тюк с товарами положил под скамейку.

Сначала в оглушительном гомоне толпы, заполнившей помещение, трудно было начать говорить что-нибудь дельное, но постепенно туземцы отошли к стенам, очистив свободное пространство.

Гент встал и, обратясь к дикарям на арабском языке, сказал, что, во-первых, ему нужен переводчик, знающий по-арабски, а затем он хочет видеть короля.

Тогда выступил дикарь, заявивший на плохом арабском языке, что он жил в Уиджиджи и может говорить с Гентом. Наступила тишина. Все ждали.

— Я вам не враг, — сказал Гент. — Я и мой слуга Цаупере плывем к Танганайке. Мы нуждаемся в провизии. У нас есть бусы, ленты, материи и маленькие зеркала, а взамен мы хотим получить съестного: яиц, мяса, масла, хлеба и овощей.

Дикарь, кружась и размахивая руками, немедленно перевел сказанное зрителям; толпа сочувственно закричала, но опять смолкла, когда заговорил переводчик.

Он сказал:

— В Магалазари много рыбы. В лесу много дичи. У белого есть два ружья. Почему он не стреляет антилоп и буйволов и не ест их, это нельзя понять.

— Потому, — сказал Гент, — что я тороплюсь. Меня ждет белый человек, которого несколько лет считают умершим. Я хочу скорее узнать, жив ли он, и если жив, то помочь ему вернуться домой.

Когда негр перевел это, восклицания стали еще шумнее, а взгляды — благосклоннее. Гент снова собрался говорить, но в это время у дверей раздался звон колокольчика, и толпа застыла в почтительном ожидании.

— О музунгу, — воскликнул переводчик, — вот сам король королей, король Н. Комбе, он будет сам сейчас говорить с тобой.

Вошло трое воинов с щитами и дротиками; за ними, влекомый под руки вельможами, еле передвигая ногами, шел маленького роста старик. Он казался больным и был действительно болен, как выяснилось впоследствии.

Белая бахрома бороды окаймляла его широкое скуластое лицо с низким лбом, жадными крошечными глазами и двойным подбородком. Большие уши смешно топорщились. Он был грузен, но его руки и ноги выглядели совсем тощими; вокруг бедер вилась полосатая повязка; старая морская фуражка едва держалась на седой курчавой голове, а на груди висело множество амулетов. В левой руке король держал палку с колокольчиками.

Вельможи отличались от остальных жителей большой упитанностью, медными браслетами, сложными высокими прическами, напоминавшими конические груды черных хлебцев; в волосах торчали цветные перья, а бедра, как у короля, были обернуты материей.

Войдя, король тотчас уселся, подбоченился и принял важный вид, хотя в его свиных глазках светилась тревога. Вельможи и вся остальная свита встали полукругом за повелителем. Подозвав переводчика, король что-то сказал ему, морщась и тряся головой. Переводчик обратился к Генту:

— Н. Комбе желает выслушать от музунгу, куда, зачем он идет и чего хочет в деревне.

Гент повторил свои объяснения. Король сделал длинное замечание.

— Король королей спрашивает, — перевел негр, — какие подарки вы ему принесли и что он может сделать для вас. Он не может долго говорить и сидеть. Он просит передать, что стал жертвой интриги. Он отравлен и болеет пятые сутки. Он слышал, что жидкий огонь (водка) белых людей очень помогает при всякой болезни и просит дать ему немного этого чудесного напитка.

Гент поинтересовался, что произошло с черным величеством. Тогда король стал охать, щелкать языком и закатывать глаза со страдальческим видом и долго говорил что-то переводчику, после чего Гент был посвящен в следующую историю.

Обыкновенно королевское кушанье, прежде чем опуститься в чрево повелителя, давалось на пробу одной из его жен. Таким образом яд обнаружил бы свое действие без вреда для Н. Комбе, Но по оплошности приближенных или по рассеянности самого короля несколько дней прошли без этих проб, после чего король почувствовал недомогание и стал чахнуть. Тогда после жертвоприношений, завываний и заклинаний королевский чародей (он же жрец) выяснил следующее.

Короля отравила молодая девушка из соседней деревни. Эта особа (впрочем, совершенно неповинная в болезни Н. Комбе) должна была сделаться женой одного из приближенных короля. На ее несчастье, невольник, принадлежавший ее брату, убил свободного человека, близкого приятеля колдуна, поссорившись с ним на каком-то празднике. По местному праву, родственник или друг убитого свободного человека мог требовать в отмщение смерти того, кому принадлежит раб-убийца. Брат несчастной невесты, спасая свою жизнь, нужную, по его мнению, для блага отечества, успел склонить короля к замене себя своей сестрой. Она, по словам колдуна, с целью убить Н. Комбе отравила его кушанье. Разумеется, все обвинение, совершенно бездоказательное, было построено на участии сверхъестественных сил, открывших преступницу, но Гент видел нехитрую, злобную интригу, основанную на праве короля рубить головы, кому он захочет.

К этому дню дело находилось в таком положении: обвиняемая и ее жених, подозреваемый в соучастии, сидели под стражей в ожидании казни.

Выслушав переводчика, Гент сказал:

— Король Н. Комбе! Я, белый музунгу, прошу позволения осмотреть твою особу. Я великий колдун, великий знахарь и жрец белых людей. Я умею лечить. Затем кладу тебе вот эти подарки.

И он развернул тюк, оторвал перед глазами восхищенного короля аршин пять голубой бумазеи, осыпанной розовыми крапинками; затем, присоединив к этому два латунных зеркальца, связку зеленых бус и полбутылки рома, преподнес Н. Комбе.

Казалось, болезнь временно оставила короля при виде сокровищ. Нервно дрыгнув ногой, он сорвался с места и погрузил трясущиеся руки в материю, прикладывая ее к шее, груди и животу; затем, схватив зеркальце, вытаращил на него глаза и расхохотался, чрезвычайно довольный. Но полбутылки рома, казалось, приковали к себе всю его душу. Он нюхал ее, тер ладонями, прикладывая к щеке, булькал и тряс ею над ухом и, наконец, вдавив пробку пальцем внутрь бутылки, попробовал на язык содержимое. Восторженное остолбенение отразилось на его лице.

Подданные и свита в полной мере разделяли ликование повелителя. Дикари плотным кольцом окружили разложенные у ног властителя подарки, волнуясь и завидуя чрезвычайно. Когда сенсация улеглась, король, рассадив вельмож вокруг себя, объявил через переводчика, что, желая почтить белого путешественника, он отдаст приказ начать пляску, за которой последует угощение, а затем казнь преступников. Н. Комбе, видимо, хотел произвести впечатление.

Пока же король приставил ко рту заветную бутылку с ромом и выпил, не переводя духа, более половины. Ему принесли деревянную чашку; налив ее ромом так, что в бутылке осталась еще хорошая порция, король угостил вельмож. Выпив, вельможи продолжали жадно смотреть на бутылку, но король, заткнув ее, велел отнести в свою хижину.

Затем переводчик сказал:

— Король благодарит белого человека. Он очень нуждается в лечении. Если белый человек уничтожит действие яда, то Н. Комбе обязуется исполнить все его желания.

Важно встав, Гент размеренными шагами подошел к королевской особе и попросил его лечь на лавку. Десятки глаз впились в руки европейца, в его лицо и движения; свита едва дышала от страха и почтительности; наступила благоговейная тишина.

Король, крякнув, лег, вытаращил глаза на Гента, с серьезнейшим видом засучившего рукава. Он приказал королю открыть рот и высунуть язык; язык был совсем белый, что указывало на засорение желудка. Затем Гент пощупал королевский живот, твердый, как барабан, от обжорства, и, наконец, приложив ухо к сердцу, нашел у магалазарского дикаря порок сердца. Сердце работало с хрипом, стоном, перебоями и замираниями. Гент когда-то учился медицине. Теперь ему стало понятно, отчего королю плохо. Так как к тому же его величество сообщило, что третьего дня был большой пир, на котором ели кабана, то вмешательство слабительного становилось необходимым.

Отрицать яд ни к чему бы не повело. Гент сказал:

— У короля Н. Комбе болит сердце, живот, спина, горло, шея и голова. Вот что нашел я.

Довольный обилием болезней, делавшим его особу столь плачевной в глазах подданных, король щелкнул языком и снова стал охать, хлопая себя руками по воображаемым больным местам. Видя это, все женщины подняли вой, утирая сухие глаза. Затем король встал, приглашая музунгу следовать за ним; вся свита вывалила на двор, публика тоже. Негры расселись обширным кругом; Гент и Цаупере поместились рядом с королем; тут же уселся оркестр из пяти человек. Один, с продетой в носу палочкой, держал другую такую же костяную палочку у узкого отверстия выдолбленного слонового клыка; он дул в него ртом и носом, но как получались звуки, Гент не мог понять. Звуки эти напоминали мычание коровы; оглушительно и дико раздавались они. Второй музыкант ударял костью по барабану, сделанному из выдолбленного пня с натянутой поверх кожей. Третий извлекал пронзительные звуки из пары воловьих пузырей с вставленными в них дудочками. Четвертый дергал струну, натянутую в деревянном желобе, а пятый, одев на запястья круглые железные тарелки, бил ими что есть мочи. Такая музыка могла заставить человека взгрустнуть; она к тому же сопровождалась припеванием; все вместе было лишено мелодии с произвольным, зачастую меняющим такт ритмом.

Под эту-то музыку выступили танцоры. Они держали копья и широкие ножи треугольной формы. Их лица были раскрашены белой и желтой краской, на поясе висели короткие передники, с плеч спускались лохмотья звериных шкур. Их танец напоминал кадриль. Два ряда сходились, отступали, повертывались, хлопая себя по пяткам, перегибаясь головой к земле, подскакивая, вертясь и свирепо махая оружием. Наконец они издали оглушительный вопль, все разом подскочили, расставив ноги, пали перед королем ниц и смешались с толпой.

Гент облегченно вздохнул, так как сильно хотел есть, но, к несчастью, это была только первая половина программы.

Зазвенел колокольчик, и из толпы, сзади короля, вытиснулась странная личность. Это был местный жрец, правая рука короля. Жрец, странно припадая к земле на каждом шагу, стремительно пробежал к середине круга, размахивая руками. Он был завернут в множество маленьких циновок, делавших его до странности схожим с огородным чучелом. На его голове лежал плоский обруч, обвешанный зубами, косточками, бусами, бубенцами; в руке он держал палку с колокольчиком. Жрец перевернулся три раза и стал говорить.

— Переведи, — сказал Гент переводчику, — я хочу все слышать.

Переводчик отрывочно загудел ему на ухо:

— Слушайте, внимайте и удивляйтесь. Белый человек прибыл с Востока; богатый белый человек; он никогда не был у нас, и мы его никогда не видали. Он нам не враг, и его приняли с почетом. Он видел короля Н. Комбе и удивился его могуществу. Он видел воинов страшных, как львы. Он видел военный танец и теперь увидит, как исполняется правосудие — беспристрастное, священное. Он узнает, что преступник, кто бы он ни был, пусть не надеется на пощаду, если под личиной дружбы таит коварные замыслы.

Последние слова были, несомненно, намеком на вызов Гента полечить Н. Комбе; охотник удивился, как, несмотря на то что жреца до сих пор не было видно, узнал он об этом, но его размышления были прерваны окончанием речи:

— Итак, слушайте, казнь Кагонгу и Мо-Осве свершится теперь. Дети Н. Комбе, приведите негодяев сюда! Можете объявить, что настал их последний час. Идите и возвращайтесь скорее.

Произошло волнение. Негры, падкие на зрелища, с нетерпением ожидали страшной сцены, о которой Гент подумывал с тоской и душевным холодом. Разыгравшийся аппетит способствовал тому, что его дурное настроение перешло в открытое раздражение.

Дети, то есть четыре огромных негра, отправились, приплясывая, за жертвами. Жрец, сев рядом с королем, впал в сумрачное молчание. Теперь уже было видно, что он обижен и недоволен, его взгляды, исподлобья бросаемые на Гента, были красноречиво угрюмы.

Круг расступился, пропустив арестантов. Они стояли понуро, сложив руки. На правой ноге каждого висела глухая деревянная колодка, тащить которую, волоча ее по земле, было, вероятно, мучительно. Кагонгу показалась Генту почти девочкой. Вся ее фигура напоминала испуганного, дико озиравшегося зверька; отчаянный страх блестел в глазах. Мо-Осве, молодой дикарь, стоял прямо, заложив руки назад; с сумрачным, неподвижным лицом он смотрел прямо на короля. Н. Комбе был оживлен ромом и предстоящей казнью; он беспрестанно подзывал то одного, то другого из своих приближенных, отдавая распоряжения.

Гент пристально рассматривал обреченных. В их полной покорности было много печали. Случается иногда нам видеть собаку, издыхающую голодной смертью. Животное лежит на боку, вытянув ноги, закрыв глаза. Можно подумать, что оно умерло. Но нет — заметно дыхание, бока вздымаются и опадают. Собака лежит день за днем, не сходя с места, пока не умрет, и прохожий, видя ее, чувствует, что здесь нет больше надежды: жизнью овладевало отчаяние…

Именно таких собак напоминали Генту покорные позы узников. Ему захотелось спасти их. Он знал, что его вмешательство может вызвать весьма неприятные осложнения, но не мог оставаться безучастным зрителем несправедливой и мучительной казни. Тем временем принесли два коротких толстых бревна; на вопрос Гента, для чего эти приспособления, переводчик нарисовал картину казни: осужденных кладут на землю и раздавливают им шейные позвонки тяжестью бревна.

«Нет, этому не бывать», — подумал Гент, быстро создав план действия.

— Слушай, — сказал он переводчику, чувствуя, что произведет сейчас большую смуту, — я буду говорить всему народу. Пусть все слышат белого человека.

Едва переводчик провозгласил эти слова Гента, как колдун закричал и, подбежав к королю, начал с ним длинный разговор. Король, видимо, возражал. Наконец колдун отошел, а переводчик сказал Генту, что жрец воспротивился выступлению белого человека, считая нужным приступить к казни. Король, однако, держится противного мнения.

Тогда Гент стал говорить, а переводчик, жестикулируя с невероятной экспрессией и закатывая глаза, переводил толпе; его усиленная мимикой речь, несомненно, имела внушительное действие.

Гент сказал, что хочет и может вылечить короля. Король дал на это согласие и обещал ему в случае успеха исполнить все его желания. Поэтому Гент просит отложить казнь. Великий дух сообщил ему, что эти люди невинны. Виновен же не кто иной, как злой дух, именуемый «запор желудка», забравшийся в короля и желающий погубить его. Но он, Гент, даст королю лекарство, которое выгонит злого духа, и король будет здоров, завтра будет здоров. Поэтому надо отложить казнь. Кагонгу и Мо-Осве невинны. И завтра, когда король выздоровеет, все убедятся в этом и отпустят обвиняемых.

Впечатление получилось колоссальное. Тщетно жрец, видя, что колеблется его репутация, махал руками, убеждая народ не уступать Генту; здесь, видимо, были замешаны самые разнообразные страсти, расчеты и ожидания, так как суеверные дикари кричали ужасно; на лицах осужденных появилась жизнь, тень улыбки, ожидания. Король в пылу спора с вельможами и жрецом толкал их в грудь кулаком, сопел и, видимо, не знал, на что решиться. Переводчик бегал от Гента к королю и обратно, бормоча что-то невразумительное.

— Хорошо, — сказал наконец король, — но мы до сих пор не видели еще никакого знамения со стороны белого человека. Если он докажет, что он волшебник, я уступаю его желанию, откладываю казнь, лечусь у него и, выздоровев, отпускаю узников.

Королевская резолюция была встречена одобрением. Жрец знаками пригласил Гента выйти на середину круга. Гент вышел.

— Вот что, — заявил он собранию, — я дам доказательство, что я великий жрец белых. Я сделаю кипяток без огня и выпью его кипящим, даже не поморщась.

Сказав это, он вынул из мешка свой стакан и попросил принести воды; наполнив стакан водой, он опустил туда кусочек лимонной кислоты и щепотку соды; вода зашипела и вспенилась. Испуганные дикари отпрянули, завизжав в восторженном изумлении, когда Гент одним духом осушил приятный прохладительный напиток, улыбаясь налево и направо.

«Я победил вас лимонадом», — подумал он, видя, как все поражены. Но жрец куда-то исчез; он понимал, что благодаря таким событиям должен временно стушеваться, обдумав на свободе решительный контрманевр. И на свою беду, как увидит читатель, он действительно придумал его.

Осужденных увели, король поднялся со своей свитой, и Гент был приглашен следовать с ним во дворец, оказавшийся простой хижиной, но вдвое больше других и несколько чище. Здесь было много шкур, щитов, оружия, горка вражеских черепов и много посуды, частью деревянной и глиняной, частью железной.

Ели на полу, сидя кругом овальных деревянных крышек из коры, на которые ставилось кушанье. Обед состоял из вареной баранины, маисовых лепешек на бараньем жиру, кур, обложенных вареными яйцами, кислого молока, фиг и пальмового вина.

Н. Комбе почти не прикасался к еде; он жаловался на тяжесть головы и желудка. Гент счел удобным дать ему порцию каломеля и, размешав порошок в воде, поднес королю.

Н. Комбе нерешительно покосился на придворных. Ему хотелось выздороветь, но он боялся. Тогда, рискуя получить расстройство желудка, Гент отпил глоток, после чего и король, собравшись с духом, опустошил чашку. Гент дал ему еще полстакана рома, и король окончательно почувствовал себя хорошо.

Насытившись, Гент сказал, что хочет отдохнуть; его отвели в пустую хижину, где Цаупере лег у входа, а охотник — на земляном ложе, покрытом травой и шкурой. Он не думал, что заснет, однако заснул, а проснувшись, увидел, что вокруг сидят на корточках женщины и дети, разинув рты, и в почтительном молчании созерцают белого человека. При первом его движении все бросились вон.

Он еще лежал и курил, когда пришел дикарь, заявивший от имени короля, что Гента просят пожаловать к Н. Комбе.

Взяв с собой Цаупере, Гент пришел к королю.

Он застал его удивленным, слабым… однако король выглядел веселее и заявил, что лекарство отлично действует. Он выразил желание поесть, и ему принесли мясо, но Гент сказал, что лучше пока ограничиться бананами и молоком. Н. Комбе послушался. Чавкая, он объявил, что исполнит желание Гента, и отдал распоряжение немедленно привести узников. Пока воины ходили за ними, король полюбопытствовал узнать, всегда ли белые путешествуют в одиночку.

Это был хороший подсказ, и Гент немедленно им воспользовался.

— В расстоянии суток пяти отсюда, — сказал он, — за мной плывут еще четыре пироги с пятью белыми людьми и восемьюдесятью носильщиками. У них много товара; они хотят торговать в этих местах.

Король замолчал, он не хотел высказывать своего мнения по этому поводу, но было видно, что он скорее доволен, так как мог рассчитывать на новые подарки и выпивку. Гент же сказал так на всякий случай, чтобы негры не выкинули с ним какой-нибудь предательской штуки.

Раздался звук барабана, сзывающего выслушать королевское решение, и маленькая площадь наполнилась народом; главные лица собрания заняли прежние места. Привели осужденных.

Король сказал:

— Я отпускаю Кагонгу и Мо-Осве потому, что они не виноваты. Яда не было. Лекарство белого человека принесло пользу. Я обещал исполнить его желание и держу слово.

Подданные огласили деревню радостными воплями. Генту трудно было понять, насколько искрения эта радость, но он с удовольствием увидел, что с узников снимают колодки.

Жрец, до сих пор смирно сидевший в стороне, выступил и направился к середине круга. Он не знал, что готовил себе верную погибель. Им овладело желание унизить Гента, доказать его бессилие. Фокус, придуманный им, разыгрался быстро. Жрец, позвонив колокольчиком, заявил:

— Белый человек — обманщик. У него нет никакой силы, и он ничего не знает. Если белый человек — волшебник, пусть он скажет, что будет сейчас с Кагонгу и Мо-Осве. Вот они, они стоят и тоже не знают. Ты знаешь ли, белый человек?

— Скажи этому человеку, — сказал Гент переводчику, подозревая что-то неладное, — что злые силы более не коснутся Кагонгу и Мо-Осве. Они будут жить хорошо.

Выслушав, жрец злорадно засмеялся.

— Белый человек лжет, — вскричал он. — Вот удел преступников! Смотрите!

Одним прыжком он очутился возле пораженных ужасом, только что отпущенных дикарей и, выхватив широкий нож, замахнулся на Мо-Осве. Но Гент был готов ко всему. Быстро прицелившись, он свалил колдуна разрывной пулей; тот грянулся ничком, выронив нож.

Произошло великое смятение. Крик ужаса пронесся в толпе. Часть попадала на землю; большинство, а с ними и герои истории — Кагонгу и Мо-Осве, разбежались, скрывшись за хижинами. Когда Гент оглянулся, вокруг не было никого, кроме Цаупере, — ни короля, ни вождей, — все обратились в бегство, ожидая страшных явлений. Пользуясь этим, Гейт сказал Цаупере:

— Идем немедленно. Вещи с тобой. Отлично. Но не беги. Иди скоро и смело.

Они пошли к выходу из деревни. Она казалась вымершей. Никем не остановленные, они прошли ворота, мостик через ручей и спустились в рытвины долины, ведущей к реке. Пирога лежала там же, где ее оставили.

Гент облегченно вздохнул.

Столкнув лодку на воду, он сел, а Цаупере стал сзади с веслом, и пирога выплыла на середину реки.

— Как ты думаешь, — спросил Гент, — почему мы ушли свободно после того, как я застрелил жреца? Мне казалось, что начнется бой, и я уже приготовился.

— Музунгу храбр, — сказал Цаупере. — Музунгу знает больше Цаупере. Музунгу видит, что в деревне нет ружья; ружье — гром. Гром убил колдуна, за белым человеком идут еще белые — все испугались, бежали.

— Какие белые, Цаупере?

— Ты сказал, что едут четыре пироги и там пять белых.

— Но ведь я выдумал это. Нарочно.

— Уах, — наивно ответил дикарь, — музунгу все может.

XV. Ливингстон

Уиджиджи лежит в амфитеатре высоких гор на берегу озера Танганайка, открытого Ливингстоном. Большинство жителей Уиджиджи — арабы, торгующие камедью, гумми-каучуком, слоновой костью и пальмовым маслом. Их дома, окруженные террасами с навесами и резными столбами, погружены в зелень фиговых, финиковых и кокосовых пальм; растут здесь также кофейные и фисташковые деревья и щедро осыпают свой белый цвет лимоны и апельсины.

Рано утром в одном из таких домов, стоящем отдельно с края селения, на террасе показался высокий сгорбленный человек. Его волосы были седы; усы и борода начали седеть. Голубая фуражка, красная куртка и серые брюки составляли костюм доктора Ливингстона. Это был он, недавно вернувшийся из страны Маннуэма.

Задумавшись, Ливингстон смотрел на озеро, пока не услышал в отдалении говор и шум; казалось, там, за садами, спеша, шло много людей.

«Что бы это могло быть в такой ранний час?» — подумал Ливингстон и позвал своего слугу Сузи.

Сузи, молодой араб с веселым, приятным лицом, быстро появился на террасе.

— Что это за шум? — сказал доктор. — Пойди узнай.

— Хорошо, сэр! — Сузи прекрасно говорил на английском языке. Он ушел и вернулся через несколько минут, весьма возбужденный и заинтересованный. — Сэр, — сказал он, — в Уиджиджи прибыли два путешественника: белый и черный. Белый человек — англичанин. Их окружает толпа арабов. Англичанин, узнав, что я ваш слуга, просил меня передать вам, что он ищет вас и просит разрешения говорить с вами. Его зовут Гент.

— Гент, — повторил Ливингстон, обладающий настолько крепкой памятью, что почти не вел никаких записей, ограничиваясь знаками на карте, понятными лишь ему. — А! Если это тот Гент… Сузи, скажи ему, что я его жду.

Араб снова ушел, после чего шум приблизился: сквозь деревья замелькали белые тюрбаны арабов. Не доходя до дома, арабы остановились, и от их группы отделились два человека, быстро шагавшие к жилищу Ливингстона. Сузи шел впереди, указывая дорогу.

Спустившись с террасы, Ливингстон пошел навстречу гостям. Он увидел человека со знакомым лицом, почти черного от солнца и грязи, его костюм был сбит и местами разорван; запавшие от бессонницы и усталости глаза напряженно блестели. За ним шел Цаупере с разинутым ртом и ружьем под мышкой.

Ливингстон протянул руку. Оба были в большом волнении, но оно выразилось лишь крепким рукопожатием: британец, даже падая в вулкан, не закричит истерически, но спокойно заметит: «Я думаю, что здесь несколько горячо».

Гент сказал:

— Слава богу, вы живы и здоровы, доктор! Узнали ли вы меня?

— Вполне, Сузи мне сказал ваше имя. Отчего вы не попали в мой караван?

— Это долгая, долгая история, сэр! Я не один, со мной Цаупере, бежавший невольник.

— Отлично, Сузи устроит его. Войдемте ко мне.

Они прошли в дом. Помещение Ливингстона было вполне спартанским. Стол, скамьи, два табурета, карты на стенах и бумаги на столе — вот все, что увидел Гент в первой комнате.

— Послушайте, Гент, — сказал доктор, — я совершенно отказываюсь говорить с вами, пока вы не достигнете известного равновесия с помощью отдыха и еды. Пожалуйста сюда!

Он провел Гента в следующее помещение. Здесь стояли железная кровать, стол, небольшой диван, в углу висел медный умывальник.

— Располагайтесь, — сказал доктор. — Сузи, сведи к себе черного и покорми его, а потом займись обедом для нас, да постарайся.

— Слушаю, сэр! — И араб бесшумно удалился. Ливингстон спросил:

— Как вы попали сюда? Кругом война, в Унианиэмбе беснуется Мирамбо.

— Я приехал в пироге по Магалазари, — ответил Гент, устало опускаясь на край кровати. — На нижних порогах столько раз приходилось перетаскивать лодку, что Цаупере едва не развалился от утомления. Два раза нас чуть не утопили буруны. От устья мы хорошо плыли озером несколько десятков миль.

— Но, черт возьми… — Доктор удивленно смотрел на охотника. — Вдвоем?

— Да.

— Так, ничего. Я ухожу; вы придете, когда отдохнете, туда же, на террасу. Я там обедаю.

Он вышел. Гент, бессознательно улыбаясь, смотрел в окно, где блестела Танганайка. Движение кончилось. Нервы упали. Триста миль опасного, утомительного, тревожного пути отошли назад. Он был с Ливингстоном. Теперь действительно он приступал к выполнению плана. Сознание, что он находится в сказочной глуши, вдали от цивилизованного мира, вместе с утомлением последних дней наполнили его душу покоем и сном. Тело еще двигалось; душа уже спала. Это была реакция. Гент принял полулежачее положение; хотел закурить, но было лень искать трубку. Он на мгновенье прикрыл глаза, но не смог открыть их. Нечто дремотное, созерцательное и сумбурное шевельнулось в засыпающем мозгу, голова Гента опустилась на подушку, и он уснул сразу, как окаменелый. Ноги спустились на пол, корпус лежал на постели.

Через полчаса вошел Ливингстон. Зная, что такой сон непобедим, громко позвал Сузи:

— Сузи, положите ноги джентльмена на кровать, снимите с него сумку и сапоги. Когда он проснется, вы скажете ему, что я жду его. Я пообедаю один.

Охотник проснулся поздно вечером, к тому времени, когда Сузи собирал ужин. После ужина, на который были местный сыр, апельсины, орехи, бутылка малаги и кофе, Гент начал говорить о европейских событиях. Ливингстон ничего не знал. Гент успел рассказать ему главные новости. Вспыхнувшая франко-прусская война окончилась поражением Франции; Наполеон III взят в плен, императрица спаслась бегством; Дания и Шлезвиг-Голштиния присоединены к Пруссии; Грант избран президентом Северно-Американских Соединенных Штатов; подавлено Критское восстание; революция лишила королеву Изабеллу престола.

Ливингстон слушал так внимательно, что почти не прикасался к еде. Между тем арабские шейхи, узнав о прибытии к Ливингстону гостя, прислали целую кулинарную депутацию. На одном блюде втащили гору горячих пирожков с мясом, на другом — жареных цыплят, на третьем — козье рагу; еще последовало блюдо с фруктами и засахаренными орехами.

Насытясь, Гент занялся кофе и трубкой. Рассказав все о встрече со Стэнли, о совместном путешествии, он чрезвычайно обрадовал Ливингстона сообщением, что Стэнли везет ему письма.

— Я рисковал, отправляясь по Магалазари, больше Стэнли, — сказал Гент, — поэтому я не взял ни одного письма. Ваш караван, посланный Занзибарским консулом, привез их год спустя в Табору; Стэнли захватил груз каравана и письма.

— Там, значит, есть и письма от моих детей, — заметил доктор. — Мне очень хотелось бы после этих шести лет вернуться домой, но мне трудно отказаться от дела. Не больше шести месяцев нужно для того, чтобы подняться к истинному источнику Нила, к озеру, называемому туземцами Чауамби.

Начав говорить об этом, он оживился, взгляд его стал быстрым и молодым. Понемногу отдельные его замечания слились в рассказ об этих шести годах путешествия.

— Я отправился, — говорил Ливингстон, — внутрь материка 7 марта 1866 года.

У меня было двенадцать бомбейских сипаев, девять человек с Коморских островов, семь освобожденных рабов и два негра с Замбези; животных — тринадцать: шесть верблюдов, три буйвола, два мула и два осла. Сипаи, вооруженные скорострельными карабинами, охраняли экспедицию. Десять тюков материи и два мешка стекляруса я взял для торговли с неграми.

Я шел левым берегом Ровумы, реки, впадающей в океан недалеко от мыса Дельгао. Здесь росли камыши, которые приходилось прорубать топорами на протяжении миль.

Сипаи и коморские туземцы оказались отчаянными лентяями. Им скоро расхотелось идти вперед. Думая заставить меня вернуться, они так били и мучили животных, что не осталось ни одного.

Гент вспомнил Зимбауэни, но ничего не сказал.

— Видя, что от этого толку мало, — продолжал доктор, — они принялись восстанавливать против меня окрестных дикарей, распуская слухи, что белые покупают негров для того, чтобы их есть. Это были мерзавцы. Свои тюки и оружие они заставляли нести первую попавшуюся женщину или ребенка, угрожая смертью. Они не могли пройти часа, чтобы не лечь на дорогу, жалуясь на свою судьбу и замышляя новые каверзы.

Опасно было держать при себе таких людей, и я, снабдив их на дорогу тканями, послал их обратно. У меня остался небольшой отряд, с которым, продравшись сквозь ужасную трущобу земель Вагиуя, в начале августа я пришел в страну короля Мпонды около озера Ниасса.

По дороге сбежали два носильщика. У меня был молодой негр Викотани. Когда пришли в Мпондо, он явился ко мне, заявляя, что на восточном берегу Ниасса живет его семья, что его сестру очень любит король Мпондо, она-де его жена. Он кончил тем, что просил отпустить его к родственникам.

Видя, как он упрямо стоит на своем, я свел его к Мпонде, который, кстати сказать, никогда не видел Викотани, и, снабдив товаром, оставил до того времени, пока семья не явится за ним. Видя, что хитрость его открыта, он стал сманивать негра Чумаю, обещая найти ему жену. Чумаю махнул на это рукой и все рассказал мне.

Далее шло еще хуже. От Мпонды я попал в деревню короля Бабизы и имел глупость остановиться у него, чтобы полечить этого человека от волчанки. Пока я здесь жил, с западного берега Ниассы явился араб. По-видимому, он участвовал в какой-то Темной афере, так как начал лгать.

По его словам, он был ограблен племенем мазиту. А мазиту живет по крайней мере за сто пятьдесят миль к северо-западу от того места, где проходил этот араб. Я с сомнением слушал, но Муза (так звали начальника коморских негров) сделал вид, что поверил арабу. Вечером он пришел ко мне и стал говорить о несчастьях арабского каравана. «Ты веришь?» — спросил я. «О да, он говорил истину, истину, истину». — «Муза, — сказал я, — араб лжет. Мазиту не только грабят, но всегда убивают. Ты, видимо, боишься идти дальше со мной. Пойдем же к Бабизе, он уговорит тебя».

Король, выслушав историю, сказал:

— Араб врет. Будь мазиту здесь близко, я давно слышал бы уже об этом.

Когда мы пошли обратно, Муза стал хныкать:

— Ох, доктор! Нет, не хочу я идти к мазиту. Мазиту убьет меня. Я хочу домой, хочу снова быть в семье, не хочу мазиту.

— Мазиту ведь нет.

— Ох, кто знает! Я боюсь, боюсь!

— Муза, если ты с товарищами так боишься, то мы пойдем прямо на запад, мимо страны мазиту.

— Нас всех перебьют, нас мало, — упрямо хныкал он.

Мне, мистер Гент, очень хотелось застрелить его как зачинщика; жалею, что не сделал этого. Наконец я как будто уломал коморцев, и мы тронулись на запад, но однажды ночью они все покинули лагерь. После этого я запретил под страхом смерти говорить о мазиту.

Покинув Ниассу, я шел дальше по земле, не знавшей работорговли; поэтому жители были здесь гостеприимны, приветливы и за пустяки перетаскивали мой багаж, иначе, оставшись с пятью носильщиками, я не мог бы идти дальше.

По дороге мне удалось нанять несколько носильщиков. В начале декабря шестьдесят шестого года я проходил по стране, где орудовали шайки разбойничьих племен. Не было здесь ни скота, ни посевов — жители разбегались. Здесь мы отчаянно голодали, ели дикие плоды, иногда убивали антилопу. Новые носильщики часто убегали, воруя мое белье и платье. Но я шел вперед.

Преследуемый всякими неудачами, я прошел земли королей Бобамбы, Барунгу и прошел в Пунду.

Пунду управляется королем Казембо. Это человек толковый, незлой. Он принял меня пышно и сытно, предварительно выспросив меня через своего придворного, куда и зачем я иду. Применительно к его пониманию, я сказал:

— В стране белых людей много ученых, желающих знать, какие есть в неизвестных странах озера и реки, как они называются и куда текут. Я иду к югу, так как слышал, что там много воды.

Придворный сказал Казембо:

— Не понимаю, зачем все это нужно белому человеку, но, должно быть, очень нужно, и худого здесь ничего нет. Он ищет воду.

Тогда-то меня представили королю. Он сказал:

— Белый человек хочет идти на юг?

— Да, я слышал, что там есть озера и реки.

— Удивительно! — сказал Казембо. — Зачем тебе идти так далеко? Здесь воды сколько угодно. Вода здесь близко.

Он поставил меня снова в затруднительное положение, но тут появилась королева. Она сделала пышный выход, рассчитывая произвести впечатление на дикого белого человека. Ее свита состояла из амазонок, вооруженных копьями, сама она тоже держала огромное копье. На ней была широчайшая красная юбка; рогатая прическа пестрела перьями, а в носу, ушах и губах висели кольца. Изуродованная таким смешным образом, эта красивая молодая и стройная женщина сконфузилась, я засмеялся. Надо было бы вам это видеть, мистер Гент! Я хохотал неудержимо, так что наконец захохотала королева, свита тоже захохотала; королева сгорела от стыда и поспешно скрылась в сопровождении своих амазонок.

Я разыскивал, как вы знаете, источники Нила. Разрешите мне вкратце познакомить вас с кое-чем из моих открытий. В стране Лунда мне доставляла много возни река Чамбези, которую португальцы смешивают с Замбези. Я долго бродил в Лунде и смежных с ней странах, пока не установил, что Чамбези — особая от Замбези река и что, начинаясь у 11° южной широты, Чамбези есть самый южный исток великого Нила.

К северо-востоку от Казембо я нашел очень большое озеро. Туземцы называют его Лиамба. Пройдя озером к северу, я убедился, что это — юго-восточная часть Танганайки. Затем, перейдя реку Марунгу, я подошел к озеру Моэро.

Это прекрасное, изумительное по красоте озеро. Со всех сторон оно окружено живописными горами, роскошная тропическая растительность покрывает его берега. Оно проникает сквозь глубокую горную трещину шумным потоком и кладет начало реке Луалабе, которую я назвал рекой Уэбба, по имени моего преданного старого друга.

Луалаба впадает в длинное озеро — Камолондо под 6°30′' широты.

На юго-запад от Камолондо лежит большое озеро Шебунго — я назвал его озером Авраама Линкольна. Таким образом…

— Таким образом, — вставил Гент, — вы воздвигли памятник великому человеку. Памятник нерукотворный, но прочнее мраморного или стального.

— Может быть, — сказал Ливингстон, — я слышал отрывок его речи, где он говорит о рабстве и призывает к свободе четыре миллиона черных граждан Америки. Здесь, среди источников рабства, памятник этот, мне кажется, на своем месте.

Из озера Линкольна течет река Леки, впадая в Луалабу. Вообще так много рек впадает в Луалабу, что я пометил на своей карте лишь более важные, например Луфиру.

Теперь для меня возник вопрос: не есть ли Луалаба — Нил, южным источником которого я определяю Чамбези. Я убедился после многих колебаний, что она — Нил. Подробности моих заключений я сообщу вам когда-нибудь впоследствии.

В марте 1869 года я прибыл в Уиджиджи, где оставался до июня того же года; здесь мне пришла мысль проплыть всю Танганайку вдоль берегов, но я увидел, что если решусь на это, то буду кругом обобран; арабы и туземцы выказывали неутолимую жадность.

В конце июня я оставил Уиджиджи и направился в сторону Угухха, из Угухха с торговыми попутными караванами — в страну Уруа; исследовал в северном направлении Луалабу до 4° южной широты; по дороге я узнал, что севернее лежит еще озеро, в которое впадает Луалаба, но пришлось отказаться идти туда. Мои носильщики взбунтовались. Они заявили, что пойдут лишь под сильным вооруженным конвоем, а такой конвой в тех местах нанять было негде и нечем.

Пришлось вернуться обратно в Уиджиджи. Утомителен, труден и скучен был этот путь… Тяжело, будучи так уверенным в достижении цели, видеть, что ты бессилен достичь ее. Ведь то озеро могло быть недостающим звеном в цепи моих изысканий — озеро, куда должна впадать Луалаба.

Ливингстон нахмурился, его лицо передернулось глубокой болью. Он был во власти великой мечты, верен ей и служил ей. С трепетом слушал Гент эту отрывочную скорбную и чудную повесть. Перед ним сидел человек, одержимый духом изыскания. Обманываемый, непрактичный, доверчивый, настойчивый, с железной волей к тому, что поставил целью своей жизни, поражаемый неудачами, предательством и низостью, он неукротимо стремился исследовать — кровью своих ног — всю великую систему центральных озер Африки и рек, соединяющих их, чтобы закончить все еще сомнительное, несмотря ни на что, географическое определение гигантского Нила. Смотря на него, слушая его речи, Гент ярко чувствовал, как великая цель растит, расширяет душу и тем самым находит в ней свое завершение. Никогда еще собственный план Гента не казался ему таким глубоким и ясным. После рассказа Ливингстона то, что было заветным желанием, стало могучим зовом; картинно расположились детали плана, и его охватил юношеский зуд немедленно говорить об этом.

Он задумался. В его воображении встала карта Черного материка. Ее центр блестел серебром рек и озер, ясных, как живые струи, но они скоро потускнели и стали красными: кровь мучеников текла в них.

— Так вот, — снова заговорил Ливингстон, — когда я вернулся в Уиджиджи, меня ждал тяжелый удар.

Перед отправлением я оставил свои небольшие запасы товара и другие вещи шейху Шерифу на сохранение. Представьте мой ужас, когда Шериф заявил мне, что все это… продано. Он сказал, что гадал по Корану и узнал этим способом о моей смерти. Мерзавец был жалок, говоря так; глаза его бегали, но я не мог слушать его гнусные оправдания. На прощанье он протянул руку… Я не принял руки, ушел и всю ночь не сомкнул глаз.

Я был разорен, ограблен; без товаров, без людей — что я мог делать дальше? Во время моего прошлого пребывания здесь мне присылали рабов, людей неработоспособных и трусливых. Я не раз обращался в Занзибар, в английскую миссию, с просьбой присылать свободных людей, но получал опять-таки рабов. Теперь, если просить снова, получится, верно, то же. Как будто им лень хорошенько заняться этим, а ведь достать свободных носильщиков не так уж трудно.

Ливингстон помолчал.

Уиджиджи спало. Глубокая ночь покоила очарованную землю. Гент не нарушал молчания; он думал о плавающих, путешествующих, недугующих, плененных… и о спасении их.

— Я пришел в Уиджиджи совсем больной, — сказал доктор, — почти при смерти. Лихорадка и изнурение подкосили меня. Теперь я поправился, но по-прежнему беспомощен, если только Стэнли не проберется сюда.

Он был, видимо, утомлен; его полузакрытые глаза и нервность голоса свидетельствовали об утомлении. Сообразив это, Гент отложил свой разговор до завтра, пока же решил идти спать.

— До свиданья, — сказал он, вставая, — я утомил вас. Однако мне приятно сообщить вам, что более вы не будете испытывать затруднений.

— Вот как! — улыбнулся Ливингстон. — Не добрая ли фея-волшебница в союзе с вами?

— Может быть. Ее зовут Случай. Завтра я все расскажу. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, мистер Гент! Я встаю рано: в восемь часов я завтракаю.

Они простились, и Гент ушел спать. Он долго не мог заснуть, мысленно разговаривая с Ливингстоном о своем плане, и так живо, что не раз принимался курить, пока водоворот сна не закружил и не успокоил его в тьме, лишенной тревоги и сновидений.

XVI. Великая мечта

Утром следующего дня, проснувшись с восходом солнца, Гент поспешил в сад, где увидел Ливингстона, гуляющего среди деревьев. Поздоровавшись, он заметил, что путешественник в хорошем расположении духа; Ливингстон стал рассказывать об Уиджиджи, юмористически рисуя местные нравы и обычаи.

С своей стороны Гент поведал ему различные приключения: в Зимбауэни, с арабами, выстрел Шау и многое другое.

— Да, да, несомненно, он хотел убить Стэнли, — заметил Ливингстон. Затем он перешел к зимбауэнским заговорам: — Это странная, да, очень странная история, Гент! Арабы вообще деспоты и нахалы. Страна ненавидит их. Они возвели работорговлю в систему, у них есть центры, разветвления, тысячи агентов… Вот я расскажу вам о Маниуэме; эта страна граничит с областью Урда; до сих пор ни один европеец не был еще в тех местах.

Меня смешивали с арабами; я объяснил свою принадлежность к совершенно особой белой европейской нации, не имеющей с арабами ничего общего. Тогда они доверились мне, и я узнал много новых вещей.

За невольников Маниуэмы дают высокую цену: они светлокожи, стройны, красивы, прилежны и искусны в ремеслах. Они делают ткани из волокнистых растений и окрашивают их красками. На маниуэмских женщинах охотно женятся кровные арабы; и вообще эти племена стоят более высоко в умственном отношении, чем другие племена Африки.

Между тем совершенно неизвестно употребление огнестрельного оружия; выстрел панически пугает их. Поэтому небольшая шайка арабов, вооруженных винтовками, может ограбить целую область и увести с собой все взрослое население.

Последнее время арабы по оплошности продавали им ружья, порох и научили стрелять, подготовив этим самим себе ряд энергичных сопротивлений, а теперь стали преследовать, даже убивать тех, кто продает туземцам оружие. Вообще низость, жестокость и жадность арабов делают их объектом всеобщего туземного отвращения.

В саду показалась черная физиономия Кумилаги, негритянки, кухарки Ливингстона. Она звала:

— Господин, идите есть, завтрак и кофе поданы. Все остынет.

— Иду, иду, Кумилага, — сказал Ливингстон, — пойдемте, мистер Гент, аппетит у вас, слава богу, хороший, не то что у меня.

На завтрак были сыр, масло, пирожки, лесные сливы, сливки и кофе.

На уютной террасе было огненно-светло от поднявшегося над озером солнца. За завтраком доктор говорил о богатствах Маниуэмы, ее медных залежах, золотоносных ручьях, плодородии и прекрасном климате. Когда стали курить и пить кофе, Гент заговорил наконец о своем плане:

— Если бы вы задали себе вопрос, сэр, не одна ли простая благодарность и уважение к вашей личности привели меня сюда, — вы не много ошиблись бы. К счастью, этому сопутствует еще одно обстоятельство, о котором я не говорил вчера по позднему времени. Это обстоятельство вот какое: на южном отроге Руфутских гор, к югу от Зимбауэни и милях в ста пятидесяти от Багамойо, я нашел клад, скрытый в искусственной пещере.

Гент описал клад, приблизительные размеры его и показал Ливингстону несколько бриллиантов. Ливингстон был заинтересован в высшей степени: осмотрев камни, он сделал знак, приглашающий продолжать, и, убрав драгоценности, Гент снова заговорил:

— Вы знаете мое отвращение к богатству. Нормально это или ненормально — вопрос другой. Но к тому времени, когда я нашел сокровище, я все сильнее и сильнее стал чувствовать, что моя жизнь лишена большого содержания, лишена такой деятельности, которая, вполне захватив меня, наполнила бы ее удовлетворением.

Что-нибудь одностороннее, например благотворительность, покровительство наукам, искусству, не дало бы мне, говоря откровенно, никакого удовлетворения. Я помирился бы лишь на деле, задевающем все проявления жизни, равно духовной и материальной. Начав думать в этом направлении, я вспомнил вас.

…Год тому назад в Европе ходили слухи, и даже была уверенность, что вы погибли… Но я вспомнил о деле вашей жизни и понял, что, обратив богатства Руфутской пещеры по руслу открытий, связанных с путешествиями, я коснусь всей жизни земли, войду в прикосновение с самыми разнообразными сторонами человеческой деятельности — промышленностью, медициной, наукой, прикладной и отвлеченной, географией, этнографией, филологией, ботаникой, музыкой и поэзией, природой и приключениями, живописью и театром, литературой всех родов — одним словом, со всем движением человечества. И я представил себе человека, способного стать главой такого дела…

Этот человек — вы.

Встретив экспедицию Стэнли, я загорелся надеждой разыскать вас и присоединился к путешественнику. Дело в том, что сам я уклоняюсь от главной роли в своей затее, считая, что случайное обладание абсурдно колоссальным состоянием еще не дает само по себе прав на такое положение, но более всего потому, что для большого дела надо родиться, отвечать задачам и величине предприятия. На это есть вы.

Теперь рассмотрите, прошу вас, следующие мои предположения.

Основать «Общество открытий и исследований во всех частях земного шара». Мой план станет вам ясен, если для примера я ограничусь Африкой.

Прежде всего общество приобретает целую флотилию судов, предназначенных для дальнего плавания. Эти суда, погрузив необходимые материалы, двинутся к берегам Африки.

От ее гаваней тронутся внутрь страны огромные караваны; по рекам от моря поплывут пароходы, таща грузовые баржи.

Через несколько времени в заранее намеченных пунктах возникнут и будут служить точками отправлений для путешественников огромные станции, снабженные всевозможными товарами для торговли с населением и для потребностей путешественников.

Последнее слово науки и техники должно быть приложено к оборудованию в самых глухих, неисследованных странах огромных жилых зданий, полных света, простора, воздуха, гигиеничности, удобств, комфорта и развлечений.

Здесь возникнут сады, огороды, метеорологические и астрономические станции, театры, клубы, лазареты, биллиарды, мастерские скульптуры, живописи; музыкальные комнаты для рояля, оркестров; залы для танцев и праздников.

Огромные стеклянные галереи охватят наиболее живописные части лесов, что позволит, не нарушая первобытного порядка природы, внести в него, среди этих сияющих ограждений с входами и сводами, художественную отделку, чистоту оранжереи, изысканность жилого места, превращенного в сплошной сад.

Путешественники, географы, натуралисты, геологи и все вообще ученые, желающие лично заняться исследованиями, прибудут сюда. Кроме того, будет организована сеть агентов, рассеянных по земному шару. На их обязанности будет лежать, входя в соприкосновение со всеми слоями общества, разыскивать беспокойных, стремительных и смелых людей, поклонников неизвестного, мечтающих о далеких опасных путях, приключениях и победах, вербовать их и направлять сюда, где их воображение и наклонности найдут широкий простор.

Чрезвычайно тщательный подбор медиков, препараторов, кузнецов, проводников, гребцов, охотников, рабочих, картографов, чертежников и лиц иных профессий, необходимых для всесторонне широкой постановки каждой экспедиции, создаст несокрушимую силу; она отважно ринется в самые непроходимые дебри, исследует и установит течение рек, откроет все реки и озера, ныне неизвестные, измерит и сосчитает горы, изучит флору и фауну, наполнит европейские музеи богатейшими коллекциями, положит на ноты все песни и мотивы диких племен, запишет их сказки и легенды, изучит их обряды и обычаи, привьет им рукоделия и ремесла, научит правильной обработке земли. Будет положено начало рудниковых работ в местах, богатых минералами и металлами, и кто знает, какие еще откроются тачки приложения сил, гнезда которых будут свиты волей и вдохновением там, где раньше не ступала нога белого человека.

Увлеченный Гент долго говорил о своей любимой мечте, переходя от материка к материку. Он набросал схему путешествий к Южному и Северному полюсам, в малоизвестную Полинезию, в центр Австралии, неизвестный европейцам[16], в таинственный горный Тибет, замурованную Японию[17], он говорил о неисследованных морях, вулканах, водопадах и пещерах, и, слушая его, Ливингстон носился вместе с ним среди великих и малых загадок мира. Когда Гент кончил говорить, наступило долгое молчание. Затем Ливингстон сказал:

— Хорошая мысль, мистер Гент! Много здесь будет дела, и я думаю, что нам с вами удастся вместе поработать.

— Я очень хочу этого. Но я буду вас просить, если все сложится так, как я хочу и рассчитываю, оставить в тени мою особу, в глубокой, тихой тени. Я намерен быть простым охотником, не больше того.

— Хорошо. Нам еще много придется говорить обо всем этом. Но скажите, как вы намерены поступить в ближайшее время?

— Я отдохну, соберу караван с надежной охраной и отправлюсь к берегу; затем опять к Руфутским горам, возьму все, перевезу в надежное место и займусь реализацией. Затем я буду ожидать вас в Лондоне. Вы долго рассчитываете пробыть здесь?

Ливингстон задумался.

— Я охотно отправился бы с вами теперь же, — сказал он с неподдельной грустью, — но мне осталось каких-нибудь шесть-семь месяцев, чтобы окончательно установить истинные истоки Нила. Вероятно, скоро прибудет сюда Генри Стэнли; с его подмогой я совершу эту последнюю экспедицию и тогда вернусь в Европу.

— Я не буду медлить, — сказал Гент. — Укажите, пожалуйста, мне какого-нибудь более порядочного местного арабского магната.

— Очень хорош был со мною шейх Абдул бен-Саид; его тэмбо стоит на другом конце селения.

— Благодарю вас. — Гент встал и пошел с террасы, Ливингстон смотрел ему вслед, думая о его плане, который чрезвычайно понравился знаменитому путешественнику и долго занимал его мысли.

XVII. Арабское гостеприимство

Гент подошел к тэмбо шейха Абдул бен-Саида в сопровождении полуголых арабчат и взрослых арабов, присоединившихся к нему по дороге. У входа в дом они все отстали, разочарованные необщительностью охотника, и пошли по своим домам рассказать, что приехал бана[18], от которого, кроме «да» и «нет», ничего не добьешься. Вокруг дома Сайда расстилались пшеничные поля и огороды; на них росли дыни, лук, чеснок, красный перец, огурцы, тыквы. Самый дом с колонками, покрытый богатой резьбой, с террасами, завешанными персидскими коврами, стоял среди роскошного сада, где росли деревья апельсиновые, лимонные, персиковые и грушевые, там были также акации, олеандры, жасмины и множество сортов роз; особенно бросились в глаза Гента удивительно желтые розы, крупные цветы их блестели нежным золотистым оттенком.

Охотника встретил слуга, который, выслушав, что хочет Гент, пошел в дом и вернулся с ответом: шейх просит гостя доктора пожаловать к нему.

Гент прошел в большую комнату, где было прохладно, сумеречно и уютно по-восточному; ряд диванов тянулся вокруг стен; в углу стоял маленький европейский письменный стол с креслом перед ним; пол и стены пестрели коврами. Абдул бен-Саид был худой, с серьезным, длинным лицом, медлительный человек, одетый в халат, цветной тюрбан и туфли, шитые золотом. Он вышел откуда-то из глубины дома и ласково приветствовал гостя.

— Здравствуй, милость Аллаха на тебя. Вчера слышал, что ты здесь. Откуда?

— Из Таборы.

— О! Разве Мирамбо нет там?

— Есть, Мирамбо развел большую панику.

— Как ты попал сюда?

— По Магалазари.

— Аллах! Путь был труден?

— Да ничего.

— Садись, принесут кофе, будем есть, пить.

Черный слуга принес угощение. Красный фарфоровый сервиз стоял на серебряном подносе; на другом подносе в узорных медных судках дымились плов, пирожки и яичница. Хозяин, как магометанин, не пил вина, но пил ром и ликер; то и другое, двух сортов, было заткнуто хрустальными с позолотой пробками.

— Может, хочешь чай?

— Нет, спасибо, люблю и кофе. А где ты покупаешь все это, европейское?

— Бисмаллах. Два раза в год посылаю караван, на берег за покупками.

Закусив и отпив полчашки очень крепкого кофе, Гент закурил сигару, предложенную хозяином, и приступил к делу:

— Здесь, в Уиджиджи, живет доктор, хороший большой человек.

— Знаю, бана! Он святой человек. Моя дочь была при смерти, доктор вылечил ее.

— Его обокрали.

— Ага! Это Шериф. Его все ругали, такой мерзавец.

— Да, да. Вот что, шейх Абдул, сюда скоро прибудет другой инглиз, бана Стэнли. Он придет с большим караваном, с платьем, оружием и товарами. Все это для доктора. Доктор — ученый человек, он изучает страну, ее реки и озера, не может кончить работу, потому что остался без людей, товаров и денег. Трудно сказать, когда придет Стэнли, но не раньше, наверное, как через месяц. Он идет из-за Мирамбо далекой, окружной дорогой.

— Будь проклят этот разбойник!

— Да будет по слову твоему. Пока что доктор нуждается, ему плохо.

— Правда плохо.

— Так вот, я пришел тебя просить доставлять доктору провизию и все, что ему нужно, пока не прибудет Стэнли. — Гент положил на поднос три крупных бриллианта, целое состояние. Абдул бен-Саид, знаток и любитель камней, бережно положил их на ладонь, отвел руку и прищурился; чудный чистый блеск алмазов погрузил араба в благоговейное созерцание. Он взвесил их на руке, потряс и опустил перед Гентом на стол.

— Хороши, — взволнованно сказал он и выжидательно посмотрел на охотника. — Сто тысяч пиастров каждый.

— Наверное! — Гент передвинул камни к арабу. — Один возьми себе, чтобы доктору не нуждаться, пока…

Сухое лицо араба приняло высокомерное выражение.

— Не надо.

— Возьми, я дарю его тебе.

— Это другой разговор. Спасибо за подарок. Доктор, раз ты об этом сказал, и так не стал бы нуждаться; сам он не говорит.

— Да, он горд.

— Может быть. Он спас мою дочь, и я не забуду этого.

— Прекрасно. Я понимаю тебя, а ты понимаешь меня. Теперь я буду просить о себе, друг!

— Проси чего хочешь.

— Вот что: через несколько дней я должен уехать отсюда. Все незнакомо мне в ваших местах, между тем мне нужно собрать надежный конвой, провизию, запас тканей для попутной торговли и достать хорошего проводника, чтобы пройти кратчайшим путем к Багамойо. Попроси, пожалуйста, кого знаешь из местных купцов или маклеров, чтобы через пять дней мне приготовили кладь, эскорт и животных; за это я даю тому человеку второй бриллиант.

— Баллах! Еще сто тысяч! Ты, верно, князь.

— Нет, — смеялся Гент, — я получил большое наследство.

— Наследство… а… — Араб с любопытством и уважением смотрел на охотника и задумался, попивая кофе.

— Все будет, — кратко заявил он, кончив свои соображения. — Мы достанем тебе таких воинов и стрелков, что каждый выйдет один на двоих. Будут лошади, ослы будут. Хаким бен-Тавиз, мой сводный брат, все устроит; я скажу ему. Товары… какие хочешь. Можно дать полотна, бус, ниток, пуговицы, проволоки. Будешь доволен.

— Теперь прощай! — Гент поднялся. — Спасибо!

Араб тоже встал.

— Стой, погоди, не уходи так, — значительно сказал он. Затем, обернувшись к стене, где висело оружие, окружая старинные щиты, покрытые золотым узором и надписями из Корана, снял дамасский кривой нож, оправленный в золото, сияющий жемчугом и лазурью. — Дед дал этот нож отцу, отец — мне, я дарю тебе. Смотри!

Шейх обнажил клинок; время и употребление не оставили на тусклой, серой стали никаких следов. Он был легок, звонок и остер, как бритва.

Затем, взяв узорные железные щипцы, которыми кладут уголь в кальяны, араб дал их Генту:

— Возьми, держи крепко.

Гент, вытянув руку, подставил щипцы. Клинок сверкнул веером, раздался сухой стук, и половина щипцов упала, как обрубок моркови. Гент подивился силе араба, но еще больше удивился, когда, осмотрев лезвие, не нашел малейших следов. Он дохнул на него — пятно сырости исчезло почти мгновенно.

— Дивная сталь, — сказал Гент. — Это мне?

— Да. Владей и порази врага своего.

— Спасибо! — И охотник спрятал подарок под блузу. — Я никогда не расстанусь с ним.

— Аллах слышит твои слова. Иди, и да будет тебе мир. Я тебя полюбил.

Напутствуемый всякими пожеланиями, Гент собрался уйти, но вспомнил нечто и задержался.

— Третий алмаз, шейх Абдул, ты употреби на возвращение доктора домой, если бана Стэнли не придет сюда.

— Хорошо, сделаю, как ты велишь.

XVIII. Прощание с Ливингстоном

Ливингстон обедал рано, и Гент, возвратясь, застал стол накрытым, а доктора — задумчиво прогуливавшимся перед террасой.

Ливингстон сказал:

— Хорошо, что вернулись: обед готов. Я все ходил и думал о ваших больших планах, мистер Гент! В самом деле, не виновато ли европейское общество в том, что путешественники в большинстве случаев до сих пор считаются как бы обреченными; что исследование пустынь Гоби, Сахары или Огненной Земли требует множества человеческих жертв; что бессовестные путешественники лгут, выдавая за факты смехотворные измышления или теории, не подкрепленные доказательствами очевидности? Правда, если бы один миллиард в год употреблялся исключительно на путешествия с научной целью, мы давно уже знали бы о земном шаре все, не исключая обоих полюсов. Мы заслужили право не быть мучениками, ведь все страны так или иначе заинтересованы в открытиях. Да, чем больше я думаю о возможностях, любезно открываемых вами, тем более сочувствую, восхищаюсь ими и, как только покончу с Нилом, войду с вами в прочное соглашение.

После обеда доктор и Гент отправились по Уиджиджи наблюдать нравы и осматривать поселение. Они прошли на рынок, где вокруг столов и корзин с товарами сидели под большими зонтиками продавцы — негры племени Ваджиджи, арабы и баниане, негры восточного берега. Здесь Гент увидел рыб Танганайки: сомов, салару, — толстую, мясистую рыбу, напоминающую видом и вкусом сазана; «чай», похожую на леща, с зеленой спиной и белым брюхом; «мвуро» — почти четырехугольной формы, с ужасно колючими плавниками; две породы голых, бесчешуйных рыб, красивых и пестрых: окуней и угрей.

На базаре было много яиц, коз, баранов, фруктов, овощей. Попадались корзины с устрицами и мелкими озерными раками.

Толпа обступила белых; доктора хорошо знали, но за Гентом ходило все время человек десять наиболее упорных любопытных. Их прически были самые разнообразные. Один совсем брил голову, другой пробривал широкие полосы, оставляя космы висеть над ушами; третий взбивал высокий волосяной гребень, четвертый заплетал волосы в множество косичек и сооружал из них башню.

Их руки были татуированы белыми волнистыми линиями и концентрическими дугами; сложная сеть волнистых и горизонтальных линий покрывала живот.

На шее дикарей висели резные куски слоновой кости, зубы бегемота и клыки кабана; некоторые, побогаче, украшались цветными деревянными бусами, а также железными колокольчиками, спиралями медной проволоки и белыми раковинами. Одеты дикари были в овечьи и козьи шкуры, окрашенные красной глиной; по красному фону чернели неприхотливые узоры.

— А вот уванца, — сказал Ливингстон, показывая здание на сваях, с тростниковой крышей, — это клуб дикарей. Сюда приходят поболтать, поделиться новостями. Перемоют косточки белому человеку, займутся сплетнями. Во время беседы делают что-нибудь: наточат копье, раскрасят трубку, для этого туземец идет в уванцу. Если в ней пусто, он отыщет под деревом кучку собеседников и пристроится к ним. Для них уванца — биржа, общественная сходка, «посиделки русских крестьян» — все, что хотите.

Чем больше присматривался Гент к доктору, тем больше уважал и любил его. По рассказам консула Кирка, Ливингстон был мизантропом и недотрогой. Ничего подобного не нашел Гент.

Ему в то время было около шестидесяти, но казалось лет пятьдесят. Суровая пища скитаний опустошила его челюсти. Он ходил твердой, но торопливой походкой, держался, чуть-чуть согнувшись.

Он отличался глубокой, искренней вежливостью, добродушием и юмором. Его смех был заразителен; когда он рассказывал что-нибудь, тонкая ироническая улыбка не покидала его бледного лица. Под суровой наружностью скрывались высокий ум и юная душа; он любил рассказывать веселые, интересные истории охотничьего и бытового характера.

Прожив несколько лет без книг, он поражал своей памятью, цитируя целиком поэмы Байрона, Бернса, Лонгфелло, Теннисона.

Сначала арабы чуждались и ненавидели его, но он постепенно привлек их сердца неизменной добротой и ласковым обращением. Всякий араб, завидев его, говорил:

— Милость Аллаха на тебе, бана!

Он хорошо стрелял, стоически выдерживал убийственный климат Африки и обладал несокрушимой энергией.

С этим редким человеком Гент прожил еще четыре дня. Дни прошли незаметно: разговоры об Европе, источниках Нила и планах Гента быстро коротали время; наконец наступил канун отъезда. В этот вечер они долго беседовали.

— Я вам предоставляю, — говорил Гент, — посвящать или не посвящать мистера Генри Стэнли во все эти предположения относительно «Общества путешествий». Если бы я мог, я скрыл бы самый факт моего пребывания у вас.

— Почему же?

— Стэнли, рискуя жизнью, отправился вас разыскивать. Он знает, что я не предам печати и гласности, что побывал здесь раньше его, но факт этот, по существу, не может быть для него приятным. Это, правда, самолюбие, но оно вытекает из побуждений далеко не низких, поэтому я и скрыл бы, если бы мог, что имел счастье раньше Стэнли найти вас живым.

— То-то, — заметил Ливингстон, — ну, я скажу ему так: «Здесь был мистер Гент. Он спросил: „А Стэнли еще нет?“ — „Нет“. — „Извините, меня тоже здесь не было“, — сказал мистер Гент».

— Согласен, — засмеялся охотник, — и еще прибавьте: «ни разу не посмотрел на меня». Так что действительно не видел. Мое личное мнение, что, пока клад не переведен в деньги, об этом знать большому числу людей излишне.

Они расстались поздно, в три часа ночи. Ливингстон открыл медный ящик, где хранились карты, рукописи и письменные принадлежности, и сел писать письма, которые хотел отправить с Гентом.

Гент уже раздевался, когда вошел Цаупере. Негр имел грустный вид. Все эти дни он провел без своего музунгу, в обществе кухарки Кумаги, Сузи и Сумаго, слуг Ливингстона.

— Что, Цаупере, — спросил охотник, — ты не рад, что мы завтра уезжаем? Я повезу тебя в страну белых людей, и ты увидишь много чудес.

— Цаупере грустит, — сказал негр. — Он пойдет с музунгу везде. Но там, у белых, где много бус и зеркал, где твердая вода зимой, и дома стоят на домах, и много еды и рома, там не будет моей жены Мзуты, которую убили в лесу.

— Ты женишься на другой Мзуте, — сказал Гент, — у тебя будут дети, свой дом, быки и овцы.

— Когда Мзута месила тесто, — сердито ответил дикарь, утирая глаза, — она облизывала пальцы… вот так. Другая Мзута не будет облизывать пальцы.

Но грусть недолго держалась в подвижном настроении Цаупере. Через пять минут он уже весело передразнивал Кумагу, представлял, как она волнуется около пирогов, приподнимая корки, чтобы узнать, готов ли фарш, и ушел чрезвычайно довольный подарком Гента: охотник подарил ему маленький серебряный свисток. Не меньше как полчаса раздавался за домом свист, пока наконец взрыв ругани из кухни не прекратил это монотонное упражнение.

Гент заснул и проснулся рано; на террасе он застал Ливингстона, видимо опечаленного разлукой. Едва они успели выпить по чашке кофе и перекинуться несколькими словами, как заметили в глубине улицы необычайное оживление. Копыта животных и десятки черных босых ног вздымали клубы пыли. Это Хаким бен-Тавиз вел приготовленный караван. Множество любопытных теснилось вокруг; впереди шли арабы, Абдул, Хаким; за ними, с ружьями на плечах, выступали тридцать головорезов ваниамвези, все рослые, плечистые молодцы, тащившие тюки, свернутые палатки и другую кладь, а шествие замыкали пять ослов и двадцать баранов.

Караван, постреляв в воздух, расположился против дома, арабы вошли под навес террасы. Хаким был рослый, чернобородый, полный человек, очень любезный, с веселыми лукавыми глазами.

После обмена приветствиями Абдул сказал:

— Вот, я и Хаким все сделали, как назначено. Можешь отправляться спокойно. За каждого из людей я отвечаю, как за самого себя.

Потом он передал Генту список, где были помечены имена всех носильщиков, конвоиров, тюков, бус, проволоки и материй.

Гент увидел, что Хаким, несмотря на свою честность в смысле организации каравана, остался в хороших прибылях; Гент был рад этому, так как любил давать больше, чем получать.

Проводником шел старый ваджиджи, по имени У около. Ливингстон подозвал его, расспросил, каким путем думает он идти.

— Уоколо не попадет к Мирамбо, — сказал, подмигивая, старик, — мы пойдем Укарарангой и Увинзой, а потом долиной реки Гомбе; только я один знаю тот путь и несколько раз ходил там.

— Ну что же, — сказал Гент, осмотрев караван и переговорив со своим штатом, — надо идти действовать. Где ты, Цаупере?

— Где же, как не тут? — раздался ответ за его спиной, и Цаупере с ружьем на плече вышел к каравану. — Я тут, идем помаленьку.

— Прощайте, дорогой Ливингстон, — сказал Гент, — едва ли я смогу связно сказать вам что-нибудь на прощанье. Поймите меня так.

— Будьте здоровы, дорогой друг, — ответил Ливингстон. Они обнялись и крепко пожали руки, избегая смотреть один на другого: так сильно были они взволнованы.

Они условились, где им встретиться в Лондоне; затем Гент спустился с террасы. Раздалось несколько ружейных салютов; понемногу пестрая толпа людей и животных пришла в движение, тронулась и стала скрываться за отлогим холмом.

Здесь Гент обернулся: Ливингстон еще стоял у деревьев, махая фуражкой; его белая голова в блеске лучей казалась озаренной золотистым сиянием.

Потом началась степь.

XIX. Драма Руфутской пещеры

Прошло три месяца.

По склону голых Руфутских скал, в том месте, где Гент первоначально взбирался к ущелью, поднимались три человека.

Двое из них были наши старые знакомые — Гент и Цаупере, а третий, низкорослый, коренастый англичанин со строгим круглым лицом, был небезызвестный по восточному берегу бродяга, искатель приключений — Саллас Бен, человек бесстрашный и кроткий, пока на него не нападал гнев.

Гент из Уиджиджи не прямо направился за своим сокровищем. Благополучно прибыв в Занзибар, он составил экспедицию исключительно из европейцев, пользуясь при этом помощью и советами Салласа Бена, своего старого приятеля, с которым скитался в Индии. Бен, большой знаток людей, имевший обширные знакомства, подыскал четырнадцать человек, на которых вполне мог положиться. Вооруженный до зубов, отчаянный отряд этот напоминал осиное гнездо; он смело отбил бы всякие нападения, если бы таковые случились; но опасности не предвиделись, каждый член экспедиции умел молчать, и тайна перевозки клада была обеспечена. Путешественники взяли двадцать верблюдов. В этот день экспедиция только что прибыла к скалам; Гент, Бен и Цаупере отправились сделать предварительный осмотр пещеры, чтобы сообразить, как и какие вещи будут грузиться в первую очередь.

— Итак, мы двигаемся в царство Шехерезады, — пыхтел Бен, подталкивая короткими ногами свое плотное тело по голому уклону скалы. — Однако здесь мрачновато. Эти скалы были у парикмахера — хоть бы волосок тощий… хоть бы травинка одна. Я вижу, Гент, на вас пейзаж производит дурное впечатление.

Охотник был не в себе, бледен и нервен. Он шел со стесненным сердцем. Необъяснимое беспокойство лежало тенью на его душе. Он казался себе человеком, собирающимся двинуть воды огромного замерзшего водопада.

— Нет, — ответил он Бену, — не пейзаж виноват в моей мрачности, а я сам не знаю что. Много денег, очень много денег, Бен! Столько, что трудно вообразить.

— Чем больше, тем лучше, — аппетитно заметил авантюрист. — Я начинаю хотеть есть, далеко еще до расселины?

— Нет. Она лежит за той волной камней. Мы почти на вершине хребта.

Цаупере нес веревочную лестницу и массивный шест для спуска в пещеру. Вдруг он вскрикнул.

— Что такое? — спросил Гент.

— Там… человек? я видел, — пробормотал дикарь, указывая в сторону озера. — Был там.

Оба белые разом остановились и повернулись по указанию негра. Неровная гряда скал выделялась по синеве озера угрюмой, блестящей массой, но там, как и здесь, было безлюдно.

— Тебе показалось, Цаупере!

— Нет, музунгу! Была голова, ушла.

Неоткуда было взяться здесь живым существам, кроме них. Гент понимал это и, на мгновение встревоженный, тотчас успокоился. Бен рассеянно осмотрел окрестность.

— Никто не забредет сюда, — уверенно сказал он. — Даже не проползет червь.

Они перевалили последнюю гряду; впереди чернела линия пропасти; казалось, скалы были рассечены огромным ножом. Бен, увидев пропасть, заторопился; им начало овладевать волнение.

— Где дерево, лестница, — бурчал он. — Гент! Куда, где, в каком месте? Давайте спускаться.

Они устроили спуск. Заглянув в пропасть, Гент увидел знакомое черное отверстие.

— Это вход, Бен, — сказал он, — спускайтесь первым, я за вами. Цаупере, ты останешься наверху. Карауль нас…

— От облаков, — проворчал Саллас, проворно исчезая в расселине. Сверху была видна лишь его белая шляпа. Блеснул свет электрического фонаря, и Бен при его свете храбро двинулся черным проходом. Гент не медля спустился к нему. Его сердце билось, как перед казнью, и он не понимал, что с ним.

В конце прохода Гент нагнал Бена. Круг фонаря бродил от движений его руки по стенам и своду пещеры. Вдруг Бен услышал за плечом неузнаваемый, чужой, хриплый голос: то говорил Гент.

— Мало света, очень мало, — твердил он, чувствуя, что им овладевает слабость, а в глазах мечутся тени, сбивая окружающее в фантасмагорию. — Я не вижу… Вы видите… Вот здесь, кругом по стенам… глиняные овальные сосуды… Боже мой, зажгите свечу, несколько свечей, Бен…

— Сосуды… — сказал Бен, двинув ногой, при этом что-то брякнуло. — Это черепки. Что здесь были какие-то сосуды, в том нет никакого сомнения, но что их били и разбили — это тоже верно.

— Как? — Гент прислонился к стене. Бен навел фонарь на его лицо. Охотник был чрезвычайно бледен.

— Здесь ничего нет, — громко, больно раздавшимися словами сказал Саллас. — Свечей, о которых вы говорите, у меня нет, но вот я проведу светом вокруг, и вы окончательно убедитесь, что здесь, кроме какого-то лома, решительно ничего нет.

Стал поворачиваться, держа фонарь в вытянутой руке. Согнутый углом пола и стены круг света медленно обошел пещеру; его молочное сияние не озаряло ничего, кроме валявшихся в беспорядке ружей, куч черепков и тряпок.

Гент вынул трубку и стал ее набивать. Руки тряслись, табак просыпался. Он машинально положил трубку в карман.

Бен прошелся по углам, толкая носком сапога разный хлам.

— Я не вижу вашего лица, Саллас, — сказал Гент так тихо, как говорит раздавленный, когда кладут его на носилки. — Идите сюда.

— Теперь я не могу смотреть на вас, — отрывисто произнес Бен. — Ничего, успокойтесь.

— Я спокоен.

Действительно, он был уже спокоен, но внутренне — мертв. Взгляд его бесцельно блуждал в полутьме. Он сел на камень и тотчас же нагнулся и поднял что-то, упавшее с камня; это была бумага — пять листиков, вырванных из записной книжки.

— Теперь мне в самом деле нужен свет, — более твердым голосом сказал Гент, — вот что-то, что, может быть, есть ключ к этой истории.

— В самом деле. — Бен быстро подошел к Генту. Охотник, взяв фонарь, стал подбирать листки. Они были исписаны карандашом рукой Ван Ланда.

— Читайте вслух, — сказал Бен.

— Да. Слушайте.

На записке не было ни числа, ни обращения, ни указания на часы, в какие, когда она писалась. Так пишут лишь в совершенно безнадежном отчаянии.

Излагалось следующее:

«Если вы придете сюда, то знайте, что мы все погибли.

Вы не виноваты, и я не имею зла против вас.

Я последний, который еще жив, — Ван Ланд. Пишу я с трудом, очень слаб, я не ел и не пил уже пятый день. Потом, когда допишу, я выползу к пропасти и прострелю себе голову; здесь я не хочу лежать мертвый.

Когда вы ушли от нас, мы в тот вечер пили и играли в карты; скоро ушел из-за стола сын Стефенсона, ничего не сказав, куда идет. Я приметил, что он взял карабин, но не сказал ему, а стал его ждать.

Однако он не приходил и не пришел до утра. Всю ночь мы были в беспокойстве, искали его, ходили с огнем вокруг лагеря, кричали, даже стреляли, но он как будто и не был с нами — исчез бесследно.

Утром он пришел прямо ко мне. Я не узнал его. Красные глаза, бледен и все говорит без умолку. Я ничего сначала не мог понять.

— Что с тобой? Где ты был? — спросил я.

— Обокрасть нас хотел, — завопил парень, — там, где я был, хватит миллионов, чтобы стрелять в слонов бриллиантами. Бери, на! Всем хватит! Бери!

Он полез за пазуху и бросил на постель дождь камней. Здесь были рубины и бриллианты, жемчуг и изумруды. Я вскочил, забыв, где я, кто я и что со мной. Я испугался.

Он выворотил карманы и покрыл стол золотом, кольцами, браслетами. Он был как бы не в своем уме. Тогда я сильно встряхнул его за плечи, потом плеснул ему в лицо водой.

Понемногу он успокоился. Вот что было: он пошел ночью следить за вами, крался как кошка по скалам и видел, как вы проникли в пещеру. Потом, подождав, когда вы ушли, забрался туда.

Затем, набив пазуху и карманы чем попало, пришел в лагерь.

Тут он стал мне рассказывать, сколько всего в пещере. Я уже ни в чем не сомневался, я всему верил: и как не верить!

Мы пошли к другим, собрались все, стали советоваться. Больше всех бесновался Клебен. Он чуть не катался по земле от нетерпенья. Мы еще ничего не ели, не пили и отправились, забыв о еде, на скалы.

Спустились мы в пещеру так же, как спускались вы, сделав смоляной факел. Когда мы увидели, что было в пещере, то стали как помешанные. Даже Ван Буш дрожал, как лист. Я думал, что моя голова лопнет. Старик Стефенсон пел и обнимал всех. Но Клебен был ужасен. Он как сунул руки в золото, так и остался стоять, он тискал монеты пальцами, бредил, не мог оторваться. Стал синий весь. Я отвел его, выбрал из его рук монеты; они словно прилипли к его ладоням. Потом он стал плакать без причины; весь дрожал и стонал. Тогда на это мало обратили внимания.

Больше мы в лагерь не возвращались. Сколько времени пробыли мы в пещере, пока хватились Клебена, — не упомню. Мы что-то говорили, ходили вокруг проклятых богатств, считали их, спорили; вдруг Ван Буш сказал:

— А где Клебен?

Его нигде не было. Я вышел по проходу к обрыву и взглянул вверх, на полосу неба. Что-то повернулось у меня в сердце: не было бревна поперек пропасти, исчезла и лестница.

Я закричал:

— Клебен, где ты?

Наверху, над краем обрыва, показалась голова. Это был Клебен, но его лица я не видел, оно было обращено к тьме.

— Я здесь! — крикнул он. — Что хочешь, Ван Ланд?

— Что все это значит?

— Ничего. Я сбросил шест и лестницу. Вы не выйдете оттуда.

Еще ничего толком я не понимал, но голова стала кружиться. Я не смел больше спрашивать. Клебен закричал снова:

— Вашего там ничего нет, пойди и скажи это всем. Я приду, когда вы все умрете.

Он, надо быть, помешался. Голова Клебена исчезла. Как я ни кричал, он не появлялся. Ему было, должно быть, страшно самому. Я пошел в пещеру и рассказал, что случилось.

Сначала мне не хотели верить, потом все побывали у обрыва и увидели, что выхода нет. Никто не допускал, что это шутка. За это убивают. Мы были поражены. У нас не было ни воды, ни припасов.

Время от времени выходил кто-нибудь звать Клебена. Он не откликался, не появлялся. Когда я почувствовал, что предстоит нам, я не выдержал, упал духом. Все говорили в один голос: „Да, попались, выхода нет, пришел конец, смерть“.

Огня у нас тоже не было; то есть спички были, но нечего жечь. В темноте просидели ночь. Никто не спал. Я думал, что нам нет никакой надежды. Мы словно безвестно затонули в подводной лодке.

На другой день мы еле двигались от голода и усталости. Говорить не хотелось. К вечеру стало худо с сыном Стефенсона. Он стал кричать: „Я уйду, уйду отсюда!“ Как безумный, пополз к выходу. Никто его не удерживал, только отец сказал вслед: „Смотри, не оборвись“, — и засмеялся. Через несколько минут я услышал, что он плачет. Из пропасти донесся вскрик, потом далекий гул, и все стихло.

Он, наверное, карабкался по гладкой стене и сорвался. Я попытался ободрить себя, других; стал говорить, что, может быть, к Клебену вернется рассудок и жадность покинет его.

— Напрасно, — сказал Стефенсон, — напрасно ты думаешь так. Золотой дьявол овладел Клебеном, а это неизлечимо.

— Не унижался я в жизни, не буду унижаться и перед смертью, — сказал Ван Буш. — Не хочу умирать голодной смертью, без воды, как собака. Если завтра не случится чуда, покончу с собой.

Не веселей этого думал и я. Но наступил вечер третьего дня, а ничего не случилось. Жажда сводила меня с ума. Я боялся закрыть глаза; когда закрывал, в глазах рябила вода, и шли по ней тихие круги. Я передумал больше, чем за всю жизнь.

Ночью, стеная и корчась, пополз к выходу Стефенсон. „Я к сыну, — сказал он. — Прощайте!“ — „Встретимся, — сказал я, — до свиданья. Не можешь больше терпеть?“ — „Нет, да и к чему?“ Понятно, на это ответить нечего. Снова я услышал шум и перекрестился.

Эта вторая смерть укрепила меня в моем отчаянии: я стал говорить Ван Бушу: „Прежде чем умереть, сбросим все в пропасть. Клебену не видать платы от черта за это убийство…“ Ван Буш понял меня и согласился. Мы лихорадочно взялись за дело. Я скрутил из рубашек несколько тугих жгутов и зажег один. Ван Буш таскал золото, драгоценности и складывал все в проходе у обрыва. Потом от светил, а я работал. Дикая сила появилась у нас. Мы торопились, у нас света было мало. Жгуты вышли; мы сняли последнее белье, снова наделали фитилей. Сколько работали — не помню, но все дочиста вытаскали и свалили в бездну. Как сверкали алмазы, когда я сыпал их туда, посмотрели бы вы!

Наконец пещера опустела. Я долго еще ходил, светя по полу тлеющим концом жгута и подбирая, где что осталось. Я не хотел, чтобы Клебену досталась даже одна копейка.

Когда мы кончили это, Ван Буш взял ружье и сказал: „Пойдем, ты меня похоронишь“. Я сказал: „Иди, я приду потом“. Тут мы не выдержали, заплакали. „За что это нам?“ — сказал он. В самом деле, за что? Ван Буш был хороший человек.

Он пошел к выходу, говоря: „Взгляну на небо и умру“. Я охватил голову руками, стараясь не слышать выстрела, но все же услышал. Когда пришел к выходу — никого не было здесь. Он застрелился и упал вниз.

Я прожил еще сутки, теперь сел писать вам. Вы, наверное, придете сюда. Простите меня! Я лишил вас всего. Пора умирать и мне. Прощайте, больше не хочется ни писать, ни думать».

— Ах, — сказал после долгого молчания Саллас Бен. — Дайте-ка я еще раз прочту эти листки.

Он быстро пересмотрел их и задумчиво вернул Генту.

— Понимаете, — заговорил охотник, — мне решительно не жаль этих сокровищ. Жаль мечты. Я наказан; я изменил себе. Не надо было ничего трогать.

— Не надо было дарить.

Гент не ответил. Тяжело поднявшись, он молча пошел к выходу. Бен следовал за ним. Наверху они грустно остановились над пропастью, обнажив головы.

Отдав этот последний долг мертвым, Гент сказал:

— Идите, Саллас, в долину и скажите, что я приду потом. Мне хочется побыть здесь одному.

XX. Последний час

Он сел на камень, глядя вниз. Давно уже ушел Бен. Цаупере дремал, растянувшись под солнцем. Белый крап палаток пестрил долину вокруг тонких, как волос, костровых дымков. Там ждали его с сокровищами, с надеждами начать шумную, деятельную жизнь, опустив руку по локоть в кипяток предприятий, смелых до безрассудства.

Но что мог он принести в долину?

— Вы вернулись, Саллас, — сказал охотник, услышав шаги сзади, и, оглянувшись, вскочил.

Перед ним стоял Клебен.

Гент не сразу узнал его. Убийца был грязен, страшно оборван и худ, бледен, без шапки. Его густые брови жутко и бессмысленно двигались, глаза горели. С ним было ружье.

Лицом к лицу стояли эти два человека, воплощавшие крайности: сумасшедшую жадность — один, ненависть к богатству — другой.

Клебен заговорил первый.

— Я ждал тебя. Я долго ждал тебя, Гент!

— Это он, — вскричал Цаупере, намереваясь броситься на Клебена. — Его голова. Музунгу, он подсматривал из-за скалы — тогда.

— Постой, не тронь его, Цаупере, — сказал Гент. — Клебен, что с вами? Давно вы здесь?

— Давно, очень давно. — Клебен стал тереть лоб рукой, стараясь что-то припомнить. — Зачем ты унес камни и золото?

— Меня здесь не было, и я ничего не уносил. Ты сознаешь, что сделал, Клебен? Ты убил своих товарищей, четырех человек. Ты помнишь это?

Клебен захохотал:

— Врешь, ты увел их, увел, и вы все унесли. Я это знаю.

— Ты сошел с ума, Клебен!

— Постой, Гент… Поделись немного со мной. Знаешь, я там зарыл в углу сундук, полный золота. Пойдем туда, и ты мне дашь немного, мне очень мало и нужно.

Он начал громко, бессвязно болтать, смешивая кощунственные молитвы, страшные воспоминания о погибших сокровищах; он разразился проклятиями. Им овладевал гнев. Казалось, он не замечает Гента, разводя руками пред лицом, пожимая плечами и смотря вниз.

— Уходи! — сказал Гент.

— Слушай, отдай! — встрепенулся Клебен. — Богом заклинаю тебя, отдай мне, что там так сверкало и сыпало искрами. Отдай все! Отдай!

— У меня ничего нет, — возразил Гент. — Пойми это и ступай! Я не хочу больше говорить с тобой!

Клебен утих. Не глядя на Гента, он тяжело вздохнул, дико огляделся и побрел прочь. Отойдя шагов двадцать, он остановился и прицелился в охотника.

В тот же момент Цаупере выстрелил, но промахнулся. Клебен спустил курок. Эхо двух выстрелов покатилось с гор в озеро и долину.

Гент вздрогнул, отступил назад, затем сел. Он был ранен навылет в грудь. Тогда произошла сцена, быстрая, как взмах крыльев. Цаупере бросился к Клебену и настиг его, когда тот, пустившись бежать, поскользнулся и упал. Негр два раза взмахнул прикладом. Раздался ужасный воющий крик.

Тяжело дыша, дрожа от страдания и бешенства, негр вернулся к охотнику. Гент лежал, чувствуя, что слабость растет, делая тело легким.

— Я убил его, — сказал Цаупере. — Я бы второй раз убил его. — Тут он увидел кровь, вытекающую из-под спины Гента, и горько заплакал.

— Что с тобой, музунгу?

— Ничего, смерть, — сказал Гент, — Цаупере, иди в долину! Мне не поможешь, я смертельно ранен. Иди! Расскажи там нашим обо всем… Захвати Бена… перенесите меня вниз… Да, я умираю. Ну, Цаупере, прощай! Будь верен себе. Помни это, и тебе будет хорошо.

Он закрыл глаза и поплыл во тьме к далеким берегам, откуда не возвращаются. Сознание еще не покинуло его. Он радовался, что не боится. Затем его холодные руки очутились в мокрых от слез, горячих руках Цаупере, и пришла тихая смерть.

Примечания

1

Порт на восточном берегу Занзибарского пролива.

(обратно)

2

Белого начальника.

(обратно)

3

Арабское название африканской зимы периода дождей.

(обратно)

4

Арабское имя путешественника Буртона.

(обратно)

5

Негров.

(обратно)

6

Собирая коллекцию черепов, Буртон прослыл колдуном.

(обратно)

7

Проводник.

(обратно)

8

Слоны, бродящие в одиночку, очень свирепые.

(обратно)

9

Обезьяна с собачьей головой.

(обратно)

10

Ливингстоном.

(обратно)

11

Прозвище Шау у негров.

(обратно)

12

Холмы, расположенные восходящими уступами.

(обратно)

13

Алойное растение.

(обратно)

14

Туземное пиво.

(обратно)

15

Дом, хижина.

(обратно)

16

В то время.

(обратно)

17

Япония 70-х гг. XIX в.

(обратно)

18

Господин.

(обратно)

Оглавление

I. Стэнли отправляется в глубь Африки

II. Стэнли и Гент

III. Лихорадка

IV. Охотники на слонов

V. Гора сокровищ

VI. Черт в караване

VII. Заговорщики Зимбауэни

VIII. Невольник Цаупере

IX. Урок вежливости

X. Разбойник Мирамбо

XI. Покушение на убийство

XII. Осада островка

XIII. Лес Джуджу

XIV. Король Н.Комбе

XV. Ливингстон

XVI. Великая мечта

XVII. Арабское гостеприимство

XVIII. Прощание с Ливингстоном

XIX. Драма Руфутской пещеры

XX. Последний час Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg