«Новичок в Антарктиде»

Владимир Маркович Санин Новичок в Антарктиде (ПОЛЯРНЫЕ БЫЛИ)

УЧАСТНИКУ И РУКОВОДИТЕЛЮ ДРЕЙФОВ, ЗИМОВОК И ЭКСПЕДИЦИЙ, ДОКТОРУ НАУК В УНТАХ И ПОЛУШУБКЕ — АЛЕКСЕЮ ФЁДОРОВИЧУ ТРЕШНИКОВУ ПОСВЯЩАЕТ ЭТО ПОВЕСТВОВАНИЕ

БЛАГОДАРНЫЙ АВТОР.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Одна макушка тянет за собой другую

Решающую роль в моем путешествии в Антарктиду сыграла шарообразность Земли.

Как и всякая планета, наша Земля имеет два полюса. К одному из них, Северному, я пробирался на дрейфующей льдине, о чём поведал в повести, неосмотрительно названной «У Земли на макушке». С тех пор, стоило мне увидеть кого-либо из знакомых, как тот делал вид, что не верит своим глазам.

— Нет! Это не ты! Ибо ты давно уже должен был махнуть на вторую макушку!

— А почему, собственно, я должен на неё махнуть? — поначалу удивлялся я.

— Как почему! — восклицал знакомый и долго мне внушал, что тему нужно «кольцевать» и что он на моем месте давно уже рвался бы на собаках к Южному полюсу. К сожалению, заключал знакомый, радикулит заставляет его рваться на самолёте в Сочи.

Едва я успевал посылать ко всем чертям одного советчика, как появлялся другой

— Когда порадуешь чем-нибудь весёленьким о пингвинах и айсбергах?

Моё упрямство стало вызывать всеобщее недоумение. Мне дали понять, что раз уж я соизволил сказать «а», то теперь не имею права увиливать от «б», так как одна макушка тянет за собой другую. Я отбивался, отшучивался, возмущался, но добился лишь того, что на меня стали смотреть как на злостного саботажника, который всякими правдами и неправдами ускользает от давно всеми решённого путешествия в Антарктиду.

А между тем по натуре я домосед, причём из самых отпетых. Даже выдернуть меня для прогулки в наш химкинский лесок, который столь заманчиво зеленеет в пятнадцати минутах ходьбы, сложное и порою мучительно трудное дело. Двигаться в пределах своей квартиры — вот идеал, к которому я всю жизнь стремлюсь и, увы, безуспешно, потому что за все время трудов на ниве литературы я собрал с потолка своего кабинета лишь чахлый урожайчик в два-три сюжета для рассказов.

Добила меня жена. Посмотрев однажды на своего терзаемого угрызениями совести мужа, она сказала:

— Раз уж так получилось с этими двумя макушками — то поезжай. Только обещай в пургу застёгивать шубу на все пуговицы.

Я собрал чемоданы и поехал в Антарктиду.

Мои предшественники в открытии Антарктиды

Быть может, другого, снедаемого тщеславием корреспондента угнетало бы то обстоятельство, что до него в Антарктиде уже побывали люди, которые сняли все сливки. Конечно, чего лукавить, приятно быть первооткрывателем: слава, цветы, автографы, влюблённые взоры девушек и прочее. Но, во-первых, эта слава зарабатывается нечеловечески тяжким трудом, и, во-вторых, она, увы, нередко бывает посмертной. Поэтому меня нисколько не обескураживало, что моё открытие Антарктиды, быть может, не произведёт впечатления разорвавшейся бомбы. Так оно и произошло; правда, когда я вернулся на «Оби», три тысячи человек, ликуя, рванулись к борту, но на мои растроганные приветствия ответили лишь двое — жена и сын. Остальные 2998 встречающих обращались ко мне со словами любви и дружбы только тогда, когда я, пытаясь пробраться к своим, наступал на чьи-то ноги.

Как бы то ни было, моё открытие Антарктиды состоялось; более того, на карте ледового континента, возможно, появится моё имя, ибо волею обстоятельств мне было суждено побывать там, где ещё не ступала нога человека. В дальнейшем вы узнаете подробности открытия «Сугроба Санина» на внутриконтинентальной станции Восток, или полную драматических коллизий историю «зимовки в Антарктиде» неподалёку от станции Молодёжная. Думаю, что даже этот скромный вклад в изучение Антарктиды — ограничимся пока данным перечнем — даёт автору известное право связывать своё имя с географическими открытиями на шестом материке. Но, сознавая, что и до меня было сделано немало, считаю своим долгом совершить краткий экскурс в историю. Таким образом, я не только отдаю дань справедливости предшественникам, но и решительно отметаю всякие возможные обвинения в чрезмерном преувеличении собственных заслуг.

Некоторое основание считаться одним из первых предшественников имеет знаменитый пират XVI века Френсис Дрейк. Скажем прямо, он гонялся не столько за славой, сколько за испанскими кораблями, которые доставляли в метрополию награбленное в Южной Америке и Вест-Индии золото. Корабли Дрейк топил, а золото перегружал на борт своей бригантины. В те времена за подобные валютные операции джентльмена удачи вешали на рею и не снимали до тех пор, пока он не давал клятву исправиться, но Дрейк, дорожа своим здоровьем, принял в долю влиятельного в Англии человека — королеву Елизавету. Не знаю, как они там делили добычу, но Дрейк получил звание адмирала и право грабить испанцев на законных основаниях, благодаря чему вошёл в историю Англии как один из её величайших патриотов. А с географией дело обстояло так. Однажды судьба и сильная буря загнали его корабли в далёкий южный пролив, отделяющий Огненную Землю от Антарктического полуострова. До Дрейка ещё никто, по-видимому, так близко к Антарктиде не подходил, и посему благодарное человечество назвало пролив его именем.

Но главный подвиг прославленного пирата, за который мы с вами, уважаемые читатели, должны ежедневно возносить ему хвалу, прямого отношения к Антарктиде не имеет. Дело в том, что он привёз из Америки в Европу первый мешок картошки, без которой ныне мы не мыслим своего существования. Так что, если вы сейчас собираетесь обедать, помяните Дрейка добрым словом.

Следующим в моем перечне идёт другой знаменитый англичанин, капитан Джеймс Кук, который двести лет назад открыл множество южных островов и великодушно подарил их своему монарху, не оставив себе ни одного. В то время крупнейшие учёные спорили на тему, вызвавшую бы снисходительную улыбку у сегодняшнего школьника: существует Южная Земля или нет? На проверку и был послан третейский судья Кук, который должен был либо открыть и присоединить к Британской империи Антарктиду, либо прекратить все разговоры о её существовании. Отважному капитану не удалось сделать ни того, ни другого; хотя он впервые в истории и пробился через Южный полярный круг, но сплошные льды, айсберги и пурга заставили его «Резолюшн» повернуть на Север. И Джеймс Кук заявил: «Земли, что могут находиться на юге, никогда не будут исследованы!»

К заявлению Кука присоединился и такой авторитетный учёный, как Иммануил Кант, который не допускал, чтобы к югу от шестидесятых широт могла быть открыта сколько-нибудь крупная земля. Поэтому, несмотря на своё глубокое уважение к великому философу, я никак не могу включить его в число своих предшественников.

Внимание! Сто пятьдесят лет назад из Кронштадта вышли два парусника: «Восток» и «Мирный». В наши дни, когда подобные скорлупки пересекают океан — героев-мореплавателей показывают по телевидению, о них пишут газеты, и нет человека, который не мечтал бы заполучить автограф у легендарных храбрецов. В те годы ещё не было радио, телевидения и рекламы, и моряки зарабатывали не столько славу, сколько ревматизм и цингу. Слава приходила к ним позднее, хотя и не воплощённая в материальные ценности, но от этого ничуть не менее весомая в глазах благодарных потомков.

«Восток» и «Мирный», корабли русской экспедиции под командованием Беллинсгаузена и Лазарева, после многомесячных странствий во льдах, много раз пересекая Южный полярный круг и возвращаясь обратно, сумели наконец пробиться к неизвестной земле. Каждый читатель, которому уже доводилось открывать неизвестные земли, может легко представить себе восторг людей, впервые ступивших на материк, существование которого было поставлено под сомнение.

Это был тот самый Антарктический полуостров, отделённый от Южной Америки проливом Дрейка. Значительную часть его Беллинсгаузен нанёс на карту и совершил обряд крещения нескольких островов. На один из них, остров Ватерлоо, сто пятьдесят лет спустя ступила нога автора этих строк.

Итак, Беллинсгаузен и Лазарев перерезали ленточку и объявили Антарктиду открытой. Это произошло согласно опубликованным судовым документам 28 января 1820 года, а спустя несколько дней американский охотник на тюленей Палмер, бороздивший антарктические воды, также вышел размять ноги на материк. Эти несколько дней до сих пор не дают покоя некоторым географам. Они никак не могут простить Палмеру его оплошности и понять, что если бы даже Палмер знал, что может первым ступить на неизвестную землю, то наверняка променял бы этот не дающий ни цента прибыли приоритет на сотню бочек ворвани и несколько дюжин тюленьих шкур. Факт остаётся фактом: Палмер открыл уже до него открытую Антарктиду.

Отдавая должное последующим предшественникам — Уэдделлу, Биско, Смиту и некоторым другим, — отмечу, что ими, как и Палмером, двигала погоня не столько за географическими открытиями, сколько за китами и тюленями. Уэдделл в поисках тюленей заплыл в одно из самых больших и холодных морей на земном шаре, которое теперь носит его имя, равно как и тюлени Уэдделла, назвавшие себя так в знак признательности капитану за то, что он покинул море, не успев перебить их всех до единого.

К этому времени Антарктида получила наконец признание учёных; они поверили в неё и насели на свои правительства с требованием экспедиций. И с разных сторон к ледовому материку почти одновременно двинулись прославленный француз Дюмон-Дюрвиль, первооткрыватель многих тропических островов, и молодой энергичный англичанин Джемс Росс. Антарктида высоко оценила заслуги обоих исследователей и навеки нанесла их имена на свою карту. Особенно значительны были успехи Росса: на своём «Эребусе» он забрался на юг до 78-го градуса южной широты, открыв по пути на побережье действующий вулкан. Чтобы сделать приятное своему кораблю, Росс назвал вулкан Эребусом, что значит «преисподняя». Королеве капитан подарил открытую им Землю Виктории, а самому себе — гигантский шельфовый ледник Росса по площади раза в три-четыре больше Англии.

А в канун XX века дошла очередь и до Южного полюса. Первым отправился на его штурм норвежец Карстен Борхгревинк через ледник Росса. Но полюс знал, что достичь его суждено другому, и посоветовал храброму норвежцу не искушать судьбу. Однако, хотя Борхгревинк и зарулил своих собак обратно, рыцари географических открытий уже не могли успокоиться. И настало время не имеющего себе равных по драматизму антарктического поединка, в котором не было стрельбы, но который закончился гибелью побеждённого.

С двух разных сторон к Южному полюсу ринулись два великих путешественника: англичанин Роберт Скотт и норвежец Роальд Амундсен. Но если об экспедиции Скотта знал весь мир, то о намерениях Амундсена никто не подозревал, кроме умевшего хранить тайну экипажа «Фрама», доставшегося Амундсену в наследство от Нансена, и гренландских собак, давших обет молчания. Поэтому Скотт не торопился — это обстоятельство и сыграло трагическую роль в его судьбе. Когда он узнал о своём неожиданном сопернике, было слишком поздно — норвежец опережал англичанина на добрую сотню километров. К тому же Роберт Скотт, как истый представитель Альбиона, сделал ставку на лошадей, а Роальд Амундсен — на собак. И в заочном поединке победили собаки — маньчжурские пони Скотта пали, не выдержав борьбы со льдом. А Скотт и его товарищи вынуждены были сами впрячься в сани, в то время как экспедицию Амундсена к полюсу мчали собаки…

Вот что пишет Стефан Цвейг о безмерно трагической для Скотта минуте, когда он ценой неслыханных мучений достиг полюса: «…чёрный флаг, прикреплённый к поворотному шесту, развевается над чужой, покинутой стоянкой: следы полозьев и собачьих лап рассеивают все сомнения — здесь был лагерь Амундсена. Свершилось неслыханное, непостижимое: полюс Земли, тысячелетиями безлюдный, тысячелетиями, быть может, с начала начал, недоступный взору человеческому, — в какую-то молекулу времени, на протяжении месяца открыт дважды. И они опоздали — из миллионов месяцев они опоздали на один-единственный месяц, они пришли вторыми в мире, для которого первый — все, второй — ничто! Напрасны все усилия, нелепы перенесённые лишения, безумны надежды долгих недель, месяцев, лет».

Но подвиг капитана Роберта Скотта, погибшего в пургу со своими товарищами от голода и холода в двадцати километрах от спасительного склада с продовольствием и топливом, не был напрасным. Найденные у тела начальника экспедиции его дневники, которые он вёл до последней минуты, их заключительные слова: «Ради бога, не оставьте наших близких», расшифровка последних дней и часов трагедии всколыхнули мир и сделали Роберта Скотта одним из самых светлых героев в богатой героями истории человечества.

Мечта всех полярников, зимующих в Антарктиде, — поклониться домику Роберта Скотта, построенному им перед броском на полюс неподалёку от вулкана Эребус, где ныне расположена американская станция Мак-Мердо. Из моих антарктических товарищей это удалось лишь лётчику Владимиру Афонину, рассказ о котором ещё впереди, и не удалось мне, хотя обстоятельства складывались так, что до самого ухода из Антарктиды я хранил эту надежду.

Итак, открытие Южного полюса осталось за Роальдом Амундсеном, что я констатирую не без сожаления, не потому, упаси бог, что ставлю под сомнение подвиг великого норвежца, а потому, что сохраняю детскую влюблённость в капитана Немо, который волею Жюля Верна водрузил на полюсе свой, тоже чёрный, флаг. Однако, несмотря на то, что Немо в действительности не было, полюс он всё-таки открыл раньше Амундсена. Так что будем считать, что славу они делят по крайней мере поровну.

И ещё славные имена: упорнейший исследователь шестого континента англичанин Эрнест Шеклтон, не дошедший до самой южной точки планеты менее двухсот километров, и австралиец Дуглас Моусон, первооткрыватель Южного магнитного полюса.

Моусон — одна из наиболее симпатичных фигур в истории антарктических открытий. Во время путешествия по ледовому материку он, похоронив погибших товарищей, остался один в безмолвной снежной пустыне, больной, обмороженный, почти без всякого продовольствия — и это в ста шестидесяти километрах от лагеря! Проваливаясь в трещины и чудом выбираясь из них, продвигаясь вперёд по нескольку километров в сутки, Моусон все же дошёл до лагеря — неповторимый подвиг, за который перед славным австралийцем всегда будут снимать шапки полярники мира.

Далее следует американец Ричард Берд. В 1929 году Берд впервые пролетел над Южным полюсом, потом несколько месяцев прозимовал в одиночестве, чудом остался в живых, совершил впоследствии множество походов и подарил Антарктиде на добрую память станцию, названную его именем.

С 1956 года ледовый материк прочно оседлали советские полярники. Основание обсерватории Мирный связано с именем Михаила Сомова, а до полюса холода и геомагнитного полюса Земли — будущей станции Восток, совершив уникальный санно-гусеничный поход по ледяному куполу, добрался Алексей Трёшников — выдающийся теоретик и практик советской полярной школы.

И к 1970 году в Антарктиде побывало уже пятнадцать советских экспедиций.

На этом позвольте закончить главу о моих предшественниках, к которым я время от времени буду возвращаться. Ниже последует правдивый и до предела документальный рассказ о моем путешествии в Антарктиду.

Несколько страниц прощания

В Антарктиду уходят из Ленинграда, с Васильевского острова.

У причала стоял «Профессор Визе», беленький, чистый, изящный. Он вызывал какие-то совсем не антарктические ассоциации. На таком корабле нужно, наверное, отправлять молодожёнов в свадебные путешествия — настолько его внешний вид создаёт впечатление лёгкости и беззаботности бытия, то есть как раз именно тех иллюзий, которые являются важными компонентами медового месяца, — нечто вроде розового масла в духах.

Но мы расставались отнюдь не с иллюзиями, а со своими жёнами — согласитесь, разница принципиальная. Они стояли рядом с нами и смотрели на красавец теплоход без всяких признаков восторга, как смотрят на разлучника, ибо в Антарктиду провожают надолго.

Большинство из тех, кого провожают, вернётся домой года через полтора. Это основной, зимовочный состав.

Меньшая часть полярников идёт «на сезон». Это примерно полгода.

Самое неопределённое положение у меня. В отличие от остальных членов экспедиции, имеющих чёткий план работы, я обязан делать лишь одно: соблюдать правила внутреннего распорядка и техники безопасности. Иными словами, примерно вести себя на судне и остаться в живых в Антарктиде. Контроль за выполнением правил был возложен на меня. Я обязался глаз с себя не спускать и сурово пресекать малейшие нарушения. В случае же моей гибели я обещал не предъявлять никаких претензий и похоронить себя за свой счёт.

Неопределённой была и продолжительность моей поездки. По первоначальной договорённости я должен вернуться обратно на «Визе». Это означало, что в Антарктиде я могу пробыть всего лишь дней десять — срок, вполне достаточный для туриста, но совершенно неприемлемый для автора ненаписанной книги о шестом материке. На этот счёт у меня был план, которым я пока не делился с женой и который впоследствии, как увидит читатель, был успешно претворён в жизнь.

Вернёмся, однако, на причал. Я жадно осматриваю своих будущих товарищей. Их легко узнать по новым кожаным курткам и вязаным шерстяным шапочкам. Ребята крепкие, обветренные, таких я видел на Севере. А вот наконец и знакомые лица — меня пришли благословить Владимир Панов и Лев Булатов, бывшие сменные начальники дрейфующей станции «Северный полюс-15». Я рад их видеть. Мы успели подружиться там, на льдине, и я жалею, что на этот раз мы не будем вместе. Владимир Васильевич сильно поседел. Сам он не без юмора говорит об этом, но я знаю, какой опасной была его последняя, ещё не оконченная научная работа. Он исследует обледенение судов, явление, при котором случается оверкиль — судно переворачивается вверх килем, что приводит к его быстрой и неизбежной гибели вместе с экипажем. Вот Панов и поседел, хотя ему только сорок лет, — ведь свою научную работу он проводит не в кабинете, а в открытом море на обледеневшем судне, и были случаи, когда весь экипаж не мог уснуть, не зная, что мгновенье грядущее ему готовит.

Панов и Булатов на добрый десяток градусов поднимают моё минорно-прощальное настроение: оказывается, мне предстоит увидеть немало старых знакомых со станции СП-15!

Кончает долгую зимовку на станции Восток аэролог Володя Агафонов, три недели назад ушёл в Антарктиду на «Оби» мой сосед по домику на льдине Борис Белоусов, а со мной вместе идут на «Визе» механик Павел Андреевич Цветков и Василий Семёнович Сидоров — тот самый начальник дрейфующей станции «Северный полюс-13», которого вместе с тремя товарищами в последний момент спасли с расколотой льдины и о встрече с которым я писал в заключительной части повести «У Земли на макушке». Это тем более интересно, что Сидоров идёт начальником внутриконтинентальной станции Восток, а побывать на Востоке — моя тайная и заветная мечта.

Кроме того, на «Визе» идёт ещё один знакомый мне человек — штурман полярной авиации Игорь Петрович Семёнов. Мы познакомились в поликлинике, где вместе проходили изнурительное медицинское обследование на предмет годности поездки в Антарктиду и где после анализа крови, на который нужно было явиться натощак, съели на «брудершафт» плитку шоколада.

А вот и сам Игорь Петрович — стоит на трапе и фотографирует свою не очень весело улыбающуюся Людмилу Николаевну. Она провожает мужа на полгода — так, во всяком случае, думают она сама и Игорь Петрович, и оба они не подозревают, какой сюрприз преподнесут им обстоятельства через несколько месяцев. А сейчас Игорь Петрович мне подмигивает, показывает пальцем на ухо, и мы смеёмся: вспоминаем резолюцию на моем медицинском деле. Я триумфально прошёл все кабинеты и неожиданно потерпел фиаско у старушки Ухогорлонос. Она заупрямилась и ни и какую не хотела пропускать меня в Антарктиду, потому что я плохо слышу на правое ухо. Тщетно я уговаривал, клялся и божился, что левым ухом слышу как летучая мышь, тщетно ссылался на Бетховена, который вообще был совершенно глух, но сочинял совсем неплохую музыку. Ухогорлонос тонко возражала, что, во-первых, я не Бетховен, а во-вторых, она хотела бы знать, как бы он сочинял свою «Аппассионату», когда вокруг него были бы сплошные ледники и айсберги. Целый день я дрался как лев за своё законное право стать антиподом и наконец добился уникальной резолюции: «Годен как писатель». Обидно было начинать путешествие в столь приниженном положении — я сразу почувствовал себя ефрейтором, с которого содрали лычки, но Игорь Петрович меня успокоил. В Антарктиде, рассудил он, где каждая пара рабочих рук на учёте, даже писатель может принести некоторую пользу — например, в качестве мальчика на камбузе.

Промозглый ноябрьский ветер был бессилен рассеять толпу провожающих. Митинг прошёл, судовая трансляция многократно повторила: «Всем посторонним покинуть борт», а «посторонние», сдерживая и не сдерживая слезы, никак не хотели расставаться со своими полярными бродягами.

Мне ещё предстояло разобраться, почему человек полжизни добровольно проводит в условиях, сплошь начинённых трудностями и опасностями. С виду люди как люди, а почему-то вечно их тянет туда, где они будут мёрзнуть, бороться с пургами, полгода не видеть солнца, отчаянно скучать по детям и жёнам, театру и футболу, считать дни до возвращения. Там, на Севере, мне не удалось понять это до конца.

Ладно, разберусь.

Прощание, эта агония расставания, закончилось. «Профессор Визе» отчалил, и, спустя несколько часов, в навалившейся тьме мы уже с трудом различали огни Ленинграда.

День первый

Мы удалялись от дома со скоростью семисот километров в сутки. «Визе» шёл красиво. В глазах ветеранов, которые привыкли путешествовать к другой земной макушке на старенькой «Оби», он даже не шёл, а стремительно нёсся: «Обь» выжимает из себя от силы 12 узлов, а «Визе» — все 18. Балтика была спокойна, мы раскланивались со встречными судами и миля за милей приближались к датским проливам. Их ожидали с особым нетерпением: чьё сердце не дрогнет при мысли о том, что ты собственными глазами увидишь замок Гамлета, легендарный Элсинор?

Превосходное судно! В первый же день я облазил его снизу доверху и могу сообщить некоторые подробности, знание которых пригодится тем, кто уже решил для себя отправиться в Антарктиду. Длина — 124 метра, ширина — 17,5 метра, водоизмещение — 7 тысяч тонн, экипаж — 86 человек. Судно до отказа начинено всевозможными лабораториями, где проводятся метеорологические, физические, химические, биологические и прочие научные исследования, что делает «Визе» уникальнейшим полярным кораблём и предметом особой гордости Ленинградского арктического и антарктического института. У «Визе», кстати, есть близнец — «Профессор Зубов»; насколько мне известно, только советские полярники могут похвастаться такими плавучими научно-исследователь¬скими институ¬тами.

На верхней палубе — шлюпки, разнообразное научное оборудование, глубоководные лебёдки, установки для запуска метеорологических ракет и стол для пинг-понга. Научные и прочие совещания проводятся в конференц-зале, приём пищи (боже, какой оборот!) в столовой команды и в кают-компании. Повсюду в изобилии душевые кабины — купайся вдоволь, на судне действует установка по опреснению морской воды.

В каютах живут по два-три человека, воздух чистый — вентиляторы и «кондишен», столь нежно любимый моряками в тропиках.

Ничего не скажешь — условия для жизни и работы отличные.

Да, к сведению тех, кто содрогается от ужасных рассказов о морской болезни: на «Визе» имеются «успокоители» — крылья или как их там назвать, которые при волнении моря выползают из корпуса и гасят бортовую качку.

После такого вступления читатель может вообразить, что раз судно научно-исследовательское, то оно отдано во власть вдумчивых бородатых учёных, которые рассеянно бродят по палубам, курят и время от времени вскрикивают: «Эврика, черт меня возьми!» Ничего подобного! То есть вдумчивые бородатые люди действительно бродят и вскрикивают, но верховной властью обладает, конечно, старпом (не говоря, разумеется, о капитане, который, как и положено богу, сидит на Олимпе и спускает вниз указания).

Старпом — это, прежде всего, порядок и дисциплина. А порядок — это в значительной мере швабра, с помощью которой в каютах и коридорах поддерживается больничная чистота. Переборки между каютами, мебель, двери — все в пластике, полы сверкают — смотрись как в зеркало, окурок бросить некуда. Несколько раз в день старпом проходит по всему судну в сопровождении боцмана — священное шествие, приводящее в трепет потенциальных нарушителей. В первый же день я оказался свидетелем драматичнейшей сцены: у двери кают-компании старпом обнаружил — ни за что не поверите! — обгоревшую спичку. Где ты, Шекспир, столь мастерски воссоздавший гнев короля Лира? Только твой гений мог бы найти изобразительные средства, чтобы описать гнев старпома, надолго пригвоздившего к позорному столбу виновников столь чудовищного проступка.

К вечеру старпом Селезнев собрал участников экспедиции в столовой команды. Он предстал перед нами в оранжевом спасательном жилете и прочитал лекцию, предмет которой вызвал повышенный интерес слушателей, — речь шла о нашем возможном кораблекрушении. Началась лекция следующими жизнеутверждающими словами:

— Когда вы будете тонуть…

Подождав, пока слушатели не израсходовали свой запас несколько нервного смеха, старпом с присущим ему хладнокровием повторил вышеприведённую чеканную фразу и принялся объяснять устройство пробкового жилета, или пояса, как его иногда именуют. Посыпались вопросы:

— А как действует порошок против акул?

У всех вытянулись шеи.

— Превосходно, — последовал ответ. — Правда, ещё не до конца выяснено, отпугивает он акул или, наоборот, привлекает.

— А зачем в этом кармашке свисток?

— Как зачем? Когда вы будете тонуть (мёртвое молчание аудитории лишь оттенили несколько предельно жалких смешков), чем вы станете подавать сигнал проходящему кораблю?.. Если, конечно, таковой окажется на месте происшествия… Свистеть при помощи пальцев, как вы это делаете на стадионе, сил не будет, вот свисток и пригодится.

— А зачем застёгивать на шее жёсткий воротник? Чтобы не простудиться?

— Вопрос поставлен безграмотно. Допустим, вы устали шлёпать по воде онемевшими руками и начинаете терять сознание. В эти трудные минуты вся надежда на воротник — благодаря ему голова будет лежать на поверхности, и вы получите отличный шанс ещё немного продержаться.

— Значит, в таком жилете можно запросто качаться на волнах и читать газету?

— Совершенно верно. Читайте на здоровье… если выкроите свободное время.

В заключение старпом напомнил, что все мы, участники экспедиции, — пассажиры. Поэтому в случае кораблекрушения мы не должны выскакивать в одних кальсонах из кают, нарушая общественное спокойствие, а, наоборот, должны тихо сидеть на своих местах, играть в шахматы и ждать команду «Оставить судно!» Вот тогда-то мы обязаны, даже если партия недоиграна, спокойно выйти из кают, подняться на шлюпочную палубу и, галантно уступая друг другу очередь, занять положенные места в шлюпках.

Планы вверх ногами

И всё-таки в первые дни моё настроение блуждало где-то возле нулевой отметки. Утомлённые трудными сборами и насыщенными проводами, участники экспедиции отсыпались и почти не выходили из кают. Было одиноко и немного тоскливо — состояние, хорошо знакомое непрофессиональным бродягам, надолго покидающим родной дом. Угнетало и сознание того, что рядом с тобой — близок локоть, да не укусишь! — храпит в каютах живой «материал», которому нет до тебя никакого дела.

Я бесцельно бродил по верхней палубе, вновь переживая сцену прощания и втихомолку поругивая себя за безудержный оптимизм, который погнал меня на край света, — настроение, совершенно никудышное для начала дальнего путешествия.

И в этот момент я увидел Василия Сидорова. Он стоял у фальшборта, курил и с некоторой скукой смотрел на однообразную водную гладь. Внешность его не назовёшь незаурядной: человек лет сорока, среднего роста, яркий свитер обтягивает широкую грудь, на лице приметнее всего светлые глаза с часто меняющимся выражением: то мягкие, чуть ли не добрые, и вдруг — холодноватые и колкие. Бьюсь об заклад, что девяносто девять из ста физиономистов не определили бы, что перед ними — один из самых бывалых советских полярников среднего поколения.

Пожалуй, не было на борту человека, с которым я так страстно желал бы поговорить. Василий Сидоров — это имя не только воскрешало мои воспоминания о дрейфующих станциях, оно ассоциировалось и с легендарным, заветным, необыкновенно ароматным для литератора словом «Восток» — именно так называется расположенная в недоступнейшем уголке Антарктиды станция, начальником которой шёл смотревший на указанную водную гладь человек. В четвёртый раз! А вы представляете, что такое четыре раза зимовать на полюсе холода? Я тогда ещё не представлял, но сознавал, что Сидоров — человек, которому посчастливилось (можете заменить это слово другим, если хотите) мёрзнуть больше любого из живущих на Земле людей. Знал и то, что именно ему довелось зафиксировать минимальную температуру на поверхности нашей планеты: 24 августа 1960 года Сидоров и его друзья, выйдя из домика на метеоплощадку, как зачарованные смотрели на столбик термометра, застрявший у отметки минус 88,3 градуса.

И вот этот самый Сидоров стоял в трех шагах от меня. Быть может, в другой ситуации я не рискнул бы просто так взять и подойти, но в экспедиции отношения упрощаются, и этикет не требует обязательного шарканья ножкой. Поэтому я подошёл и назвал себя, в глубине души надеясь, что Сидоров вспомнит нашу мимолётную встречу в центре Арктики. Вспомнил! Причём не мои разглагольствования за столом, а пластмассовый, как он выразился, «чемоданчик» для яиц, который по настоятельной просьбе матери я действительно таскал с собой в интересах диеты.

Мы посмеялись — отличное начало для разговора, ибо в смехе присутствует нечто такое неуловимое, что вызывает доверие и стимулирует дальнейшее общение.

Первый разговор у нас был короткий, но принял абсолютно неожиданный для меня оборот. Услышав, что по договорённости я должен уйти на «Визе» обратно, Василий Семёнович неодобрительно покачал головой.

— Зря, — сказал он, и в глазах его, доселе доброжелательных, появился тот самый холодок. — Антарктиду увидеть можно и в кино. В ней пожить нужно. Хотите совет? Прощайтесь с «Визе», перебирайтесь на материк. Уйдёте домой через полгода на «Оби».

— Я уже сам об этом подумывал. Но разрешит ли начальство?

— Думаю, что да. Начальник экспедиции Гербович, как увидите сами, человек суровый, но покладистый. Скажете ему, что хотите пожить на Востоке, и он…

Мои глаза полезли на лоб.

— На… Востоке? — переспросил я детским голосом.

— Прошу прощения, — с лёгкой иронией проговорил Сидоров, — не подумал, что Восток, может быть, не входит в ваши планы.

— Какие там к черту планы! — заорал я. — О Востоке я даже мечтать боялся!

— И напрасно, — засмеялся Сидоров. — Скажу откровенно: экскурсантов, которые желают просто поглазеть на станцию, чтобы потом прихвастнуть перед приятелями, я на станцию не беру — сами понимаете, лететь от Мирного полторы тысячи километров и каждый килограмм груза на учёте. Но писателя возьму, потому что Восток вашим братом обижен. В своё время мечтал ко мне попасть Смуул, да подвела нелётная погода; правда, шесть лет назад прилетел Василий Песков, но, к превеликому обоюдному сожалению, обстоятельства вынудили его через часок этим же бортом отправиться обратно. И получилось, чти о Мирном написано в нескольких книгах, а про Восток — разве что сенсационные данные о наших морозах и прочих радостях… Да, — спохватился Сидоров, — об условиях жизни на станции знаете? Сердце здоровое? Давление?

Я кивнул.

— Тогда лады. Буду просить у Гербовича разрешения. Приступайте к знакомству — новая смена почти целиком идёт на «Визе». Кстати, утром я собираю ребят на совещание. Приходите без церемоний, послушайте и окончательно для себя решайте.

— Но я уже все решил!

— Ну, тогда до завтра.

Сидоров ушёл, а я, до крайности взволнованный и ошеломлённый неожиданным поворотом своей антарктической судьбы, побрёл на бак, чтобы на холодке привести в порядок нервную систему, ибо каждая клеточка моего организма ликовала и пела.

Трагедия с Гамлетом

Жизнь не может позволить, чтобы одному человеку во всем бессовестно везло.

Поэтому пролив Зунд мы проходили поздно вечером, и замка Гамлета я не увидел.

Вместо замка Кронборг в Элсиноре — его очертания.

Ладно, хоть очертания, а увидели Замок Гамлета! Это ведь тоже большая удача — своими глазами увидеть контуры места событий, которые дали Шекспиру сюжет для величайшей драмы в истории литературы. Самые эрудированные из нас делились своими знаниями:

— Во-он там, в той башне, а может быть, и в другой, Гамлет пронзил шпагой Полония. А в этой или в той дрался с Лаэртом. А там, где ничего не видно, потому что это двор, а он за башнями, Гамлет учил бродячих актёров театральному искусству.

— А тень, где ему тень отца являлась? — волновались слушатели.

— Как где? Сам понимаешь — тут. Или там. Одним словом, где-то здесь. В двух-трех кабельтовых.

И в этот момент доброй сотне людей, которые пожертвовали сном, чтобы увидеть знаменитый замок, был преподнесён неприятнейший сюрприз. Один из тех всезнаек, которые, будучи битком набиты апломбом, пичкают слушателей невыносимо точными сведениями, гнусно изрёк:

— Как свидетельствует элементарный курс истории, к замку Кронборг реальный Гамлет, принц Датский, не имел никакого отношения. Ситуация с Гамлетом, использованная В. Шекспиром (язык бы у тебя отсох, если бы произнёс полностью — Вильям?), произошла за несколько веков до того, как замок Кронборг был сооружён. Следовательно, перенесение действия пьесы в указанное место есть плод фантазии упомянутого драматурга.

Всезнайку чуть ли не выбросили за борт. Правильно предлагал Остап Бендер: «Убивать надо таких знатоков!» Предупреждая поток писем разгневанных читателей, не стану называть фамилию этого человека, поставившего под сомнение неоспоримую связь замка Кронборг с трагедией Шекспира, тем более что всезнайка был справедливо заклеймён и изгнан с палубы в каюту.

Силуэт Кронборга остался далеко позади, а мы смотрели на датские берега и восхищались крохотной, по нашим российским масштабам, страной, которая дала миру великого физика Нильса Бора, обожаемого детьми и взрослыми сказочника Ханса Христиана Андерсена, замечательного скульптора Торвальдсона и одного из самых весёлых людей на свете — художника Херлуфа Бидструпа. А датчанин Витус Беринг, великий мореплаватель, подаривший свои силы и мужество России? А сын датского врача Владимир Даль?

И всё-таки самый знаменитый датчанин — Гамлет, принц Датский. Поэтому, уважаемые читатели, когда вы будете проходить по датским проливам, предварительно выявите и заприте в каютах всезнаек. И тогда вы сможете спокойно взирать на древние башни замка Кронборг, растроганно повторяя про себя:

«Офелия, о нимфа! Ты помяни меня в своих святых молитвах…»

Василий Сидоров жертвует мешком картошки

Я начал приносить пользу — вёл протокол первого собрания коллектива станции Восток.

— Станция Восток — это подводная лодка в погруженном состоянии: так же тесно, так же трясёмся над каждым киловаттом энергии и так же не хватает кислорода…

Рассказывал Сидоров, а мы слушали, предельно напряжённые, даже те четверо из нас, которые уже зимовали на Востоке в предыдущих экспедициях.

— Наш закон — дружба, взаимопомощь и взаимовыручка. Без этого на Востоке не прожить и нескольких дней. А надо не только прожить, но и работать. Потому что в научном отношении Восток самая интересная точка Антарктиды: дважды полюс! Южный геомагнитный полюс Земли и полюс холода.

Сидоров говорил без всякой патетики, но чувствовалось, что он очень гордится своей станцией — да, своей. Он больше чем кто-либо иной имел право так её назвать. После того как 16 декабря 1957 года Алексей Фёдорович Трёшников на санно-гусеничном поезде пробился в район геомагнитного полюса, именно Сидоров возглавил первую зимовку. И спустя несколько месяцев научный мир был потрясён сенсационными радиограммами с Востока: температура неуклонно опускалась ниже доселе известных человечеству пределов. Безнадёжно махнув рукой, развенчанный Оймякон ушёл в тень: полюс холода переместился на ледяной купол Антарктиды 70… 75… 80 градусов ниже нуля! 87,4 градуса! Таков был минимум, зафиксированный на первой зимовке, — немыслимый холод, не укладывающийся в сознание. Может ли человек целый год жить в таких условиях? «Может, и не один год», — утверждал Сидоров, вновь прозимовавший начальником станции в составе Пятой советской антарктической экспедиции. И — новый мировой рекорд холода: 88,3 градуса ниже нуля.

— Василий Семёнович, хочется пощупать живого человека, который хлебнул такого мороза!

— Сам помёрзнешь в своё удовольствие, — засмеялся Сидоров, но разрешил «пощупать». — Поехали дальше. До сих пор я вас пугал общими словами, а теперь — конкретно. Расшифрую сравнение с подводной лодкой. Вы знаете, что Восток находится в полутора тысячах километрах от моря, на куполе Антарктиды, и на высоте три с половиной тысячи метров. Наша станция — самая высокогорная; к Южному географическому полюсу, где на станции Амундсена — Скотта зимуют американцы, купол снижается на целых семьсот метров. Значит, готовьтесь к горной болезни, будете ощущать острую нехватку кислорода. Она обостряется четырьмя обстоятельствами. Первое: по мере приближения к полюсу атмосфера вообще более разреженная, и подсчитано, что содержание кислорода в атмосфере Востока эквивалентно высоте пяти тысяч метров. Второе: количество осадков, выпадающих в районе станции, ничтожно, и это предопределяет почти абсолютную сухость воздуха, — суше, чем в пустыне Сахаре. Третье: сильнейшие морозы, при которых дыхание вообще затрудняется. Четвёртое: давление воздуха на Востоке почти вдвое ниже нормального… Иван Васильевич, правильно я говорю?

— У первые дни в голове будэ гудэть, як в трансформаторе, — подтвердил механик-водитель Луговой. — Да ишо юшка з носу…

— Не пугай, — небрежно отмахнулся другой ветеран, инженер-радиолокаторщик Борис Сергеев. — Жить можно.

— Жить будешь, но водку пить не захочешь, — обнадёжил геофизик Павел Майсурадзе. — Не возражаешь, Боря?

Сергеев кивнул, но при этом усмехнулся, явно подвергая серьёзному сомнению тезис Майсурадзе.

— А что? Со спиртом у нас получалось забавно, — припомнил Сидоров. — Казалось бы, вот оно, искушение, стоит в буфете графин со спиртом, протягивай руку и наливай! А пили мало, так как потом бывало худо. Случалось, что именинник обижался: «Эх вы, за моё здоровье выпить не хотите, а ещё друзья!» Обычно несколько человек отказывались, несмотря на упрёки… Вернёмся, однако, к первым дням пребывания на станции. Хотя все вы прошли специальное для восточников медицинское обследование и испытания в барокамере, ещё неизвестно, как ваши организмы перенесут акклиматизацию. А это, товарищи, серьёзный экзамен на звание восточника. Акклиматизация в зависимости от индивидуальных особенностей продолжается от одной недели до одного-двух месяцев и сопровождается головокружением и мельканием в глазах, болью в ушах и носовыми кровотечениями, чувством удушья и резким повышением давления, потерей сна и понижением аппетита, тошнотой, рвотой, болью в суставах и мышцах, потерей веса от трех до пяти, а бывает, и до двенадцати килограммов.

— Не знаю, как вы, а я возвращаюсь обратно, — вставая, под общий смех провозгласил геохимик Генрих Арнаутов. — Понижение аппетита — это не для меня. Капитан, остановите «Визе», я выхожу!

Арнаутов изменил своё решение только тогда, когда Сидоров заверил, что понижение аппетита в первые дни с лихвой компенсируется его неслыханным повышением в последующие — причём блюда будут самые изысканные и в неограниченном количестве.

— Поначалу рекомендую двигаться так, словно ты только что научился ходить, — медленно, с остановками, иначе начнётся одышка. Упаси вас бог глотать воздух ртом! Это неизбежное воспаление лёгких, которое в условиях Востока вряд ли излечимо. Прошу поверить: при точном соблюдении режима и правил техники безопасности почти все из вас быстро акклиматизируются и станут полноценными работниками. Самоуверенные храбрецы нам на Востоке не нужны. Помню, прилетел к нам один, не стану называть его по имени… Вовсю светит солнце, он и раскрылся: «Загораем, ребята! А я-то думал — центр Антарктиды!» Врач ему говорит: «На „ты“ с Антарктидой не разговаривают!» А через два дня — воспаление лёгких, увезли героя, подвёл коллектив. Другое возможное нарушение: в сильные морозы ни в коем случае нельзя выходить одному. Только вдвоём, и обязательно доложившись дежурному по станции. Был такой случай. Метеоролог опаздывал дать сводку, выскочил из дома и побежал на площадку. Побежал — упал, не выдержало сердце. И быть бы первой смерти на Востоке, если бы дежурный не спохватился: ведь на дворе было 75 градусов. Две-три минуты — и готов. Так что дежурный — священная фигура на Востоке: он отвечает за наши жизни. Заснул дежурный, короткое замыкание или другая авария в дизельной — и вряд ли хватит времени написать завещание. О пожаре вообще не говорю — нет на Востоке ничего страшнее пожара. Если сгорит дом на Востоке — погибнем все.

В конференц-зале стояла торжественная тишина. «Визе», пьяно качаясь, шёл по разгулявшемуся Северному морю, до Антарктиды было ещё пятнадцать тысяч километров морей и океанов, а воображение рисовало бескрайнюю белую пустыню с космическими холодами и прилепившимся к этому дикому безмолвию домиком — хрупким оазисом жизни, единственным убежищем для двадцати трех человек, которые на десять месяцев будут оторваны от всего человечества, на долгих десять месяцев, в течение которых никакая сила в мире не сможет им помочь: самолёты ещё не научились летать при 70–80 градусах мороза. Никакая сила в мире — словно ты попал на другую планету! Над тобой — яркие звезды, под тобой — почти четыре километра льда, вокруг, сколько хватает глаз, — снег, снег, снег…

Сидоров продолжал:

— Дизельная электростанция — сердце Востока, система отопления — кровеносные сосуды. Представляете, как ухаживают врачи и няньки за единственным наследником престола? Так за нашей дизельной уход должен быть лучше! Потому что выйдет из строя дизельная — и жизнедеятельность станции может быть поддержана не больше чем на тридцать-сорок минут: трубы отопления, радиаторы будут разорваны замёрзшей водой, и никакие шубы, свитера и спальные мешки не спасут от лютого холода.

— А как же в такой ситуации спасаться от насморка? — забеспокоился неугомонный Арнаутов. — Придётся для разогрева играть в пинг-понг!

— Какой там пинг-понг? — обиделся за Восток молодой физик Тимур Григорашвили, коренастый силач с большими и наивными голубыми глазами. — Человек говорит, что дышать нечем и холод собачий, а ты будешь гонять шарик?

Восточники мне понравились. Почти все они, даже совсем молодые ребята, имели на лицевом счёту годы зимовок либо на Крайнем Севере, либо в Антарктиде; на Восток они пробились через острую конкуренцию — Сидоров отбирал людей исключительно по деловым качествам; за исключением двух-трех ребят, не без труда скрывавших неуверенность, никто не содрогался перед муками будущей акклиматизации, а если и вёл разговор о ней, то без бахвальства, но с юмором — как волевой и мужественный человек перед операцией.

За время беседы я несколько раз ловил на себе испытующие взгляды Сидорова: не напуган ли писатель до полусмерти. Буду предельно искренен: когда Василий Семеныч перечислял явления, сопровождающие акклиматизацию, я не без ужаса воссоздавал их в своём воображении и в одну минуту пережил головокружение, мелькание в глазах, удушье и прочие прелести, делающие жизнь прекрасной и удивительной. Но чтобы бессмертная душа ушла в пятки — этого не было, она оставалась почти на положенном месте, решив, видимо, про себя, что страдать будет всё-таки не она, а тело. Поэтому я вместе со всеми улыбался, шутил и резвился, изображая рубаху-парня, прошедшего такие огонь, воду и медные трубы, по сравнению с которыми Восток — лёгкая разминка перед марафонским бегом. Но спокойствия на душе не было: начальник станции, представив меня собравшимся, ни словом не обмолвился ещё о нашей договорённости. Может быть, он передумал?

И вдруг, взглянув на часы, Сидоров сказал:

— Через пять минут обед, остаётся последний вопрос… Борис, что к концу зимовки ценилось у нас на вес золота?

— Конечно, картошка, — ни на секунду не задумавшись, ответил Сергеев.

— Точно, картошка. Ох, как в последние недели её, родненькой, не хватает! Я вот к чему. Начальник экспедиции предупредил, что ни одного килограмма сверх положенного груза лётчики нам не доставят, только запланированные рейсы — и баста. И всё-таки я предлагаю пожертвовать мешком картошки, чтобы взять на нашу станцию писателя: неужели Восток не заслуживает большего, чем двух-трех строчек в газете, как было до сих пор? Решайте, чтобы не проклинать меня потом, когда сядете на макароны и кашу. Кто за? Кто против? Воздержался?

Пошутив по поводу того, «равноценная ли замена», проголосовали. Я горячо поблагодарил за доверие и пообещал на время пребывания на станции полностью отказаться от положенного восточнику картофельного гарнира.

С этого дня моё положение на «Визе» упрочилось. Из субъекта без определённых занятий я стал полноправным членом коллектива и получил полное моральное право при разговорах небрежно ронять: «Мы, восточники…»

И не без удовольствия ловил уважительные взгляды собеседников.

Утро в Атлантике

Вздох облегчения — вышли из Бискайского залива.

Боже, как нас пугали!

— Завтра входим в Бискайский, — закрывая глаза и содрогаясь от воспоминаний, говорил знаток. — Гарантирую штормягу в десять баллов. Там по-другому не бывает.

— Никогда? — замирая, спрашивали новички.

— Почему никогда? — вроде бы оскорблялся знаток. — В прошлом году были все двенадцать баллов. Желчью травили. Помню, один чудак до того дошёл, что за борт хотел выброситься. Пришлось связать. — И с наслаждением косился на зеленеющих от страха новичков.

И, представьте себе, ужасный Бискайский залив, где и в самом деле злостно хулиганят безнаказанные штормы, залив, дно которого усеяно обломками разбитых бурями кораблей, — был тих, как Чистые пруды в Москве в безоблачную летнюю погоду. Новички приходили в себя. Но едва их бледные лица успевали покрыться лёгким румянцем, как знаток, эта зловещая Кассандра, вновь пророчествовал:

— Сороковые широты — пробовали? Готовься, братва, звать маму. Десять раз их проходил — десять раз выворачивался наизнанку. Помню одного чудака, косая сажень в плечах, мастер по штанге. Как вышли из штормяги — скелетом мог работать в анатомическом музее.

— И там никогда не бывает штиля? — стонали новички.

— В сороковых широтах?! — Знаток начинал имитировать умирающего от смеха человека. — Тогда рубите меня на филе и бросайте акулам!

Неистовые, бушующие, опаснейшие для мореплавателей сороковые широты встретили нас так, словно решили искупить свою вековую вину перед человечеством. В жизни ещё я не видел столь абсолютно спокойной водной глади. Взяв на камбузе ножи для обработки мяса, мы пошли разыскивать знатока, но тот наглухо заперся в каюте. Не хотелось ломать дверь — вот единственная причина, которая лишила местных акул вполне заслуженного ими лакомства.

— Сороковые — пустяки, — вещал знаток, когда ножи были отнесены обратно на камбуз. — Вот пролив Дрейка — это да! Помню одного чудака…

— …такого же отпетого брехуна, — подсказывали уже обстрелянные новички.

— Как желаете, моё дело — предупредить, — сухо говорил знаток. — Так вот. Прошлый раз, помню, мы входили…

— …в пивную…

— …в залив Дрейка, волны были высотой…

— …с Эльбрус!

— Тьфу! Пропадайте пропадом!

Над знатоком хохотали, и зря: в проливе Дрейка нас действительно тряхнуло, только на обратном пути.

Мы оставили за собой Бискайский залив и вошли в Атлантику. С каждым часом становилось все теплее. Минуло десять дней — и мы из осени забрались в лето, которое через две недели сменит зима, то есть не зима, а лето, поскольку в Антарктиде все наоборот. Привычный с детства календарь полетел вверх тормашками — какая-то лихая пляска времён года.

Все повеселели. Вчера днём на палубе стучали топоры — под руководством боцмана Алексеева из досок и брезента сооружались два бассейна. Двадцатые числа ноября, в Москве на зимние пальто переходят, а мы гладим шорты.

Утром Игорь Петрович Семёнов уволок меня на верхнюю палубу наслаждаться восходом солнца. Сначала на горизонте виднелась преломляющаяся багрово-жёлтая полоса, и вдруг без всяких предупреждений из моря вынырнул и начал быстро увеличиваться в размерах золотой диск. Зрелище для богов.

— Красотища? — спросил Игорь Петрович.

— Здорово, — согласился я.

— Ну тогда будет не так обидно, — сказал Игорь Петрович.

— Что не будет обидно? — спросил я.

— Стирать рубашку, — пояснил Игорь Петрович.

Я отскочил от троса, на который изящно опирался — так и есть, рубашка в мазуте, масле и ещё какой-то дряни! Терпеливо подождав, пока я не кончил оскорблять трос, Игорь Петрович произнёс.

— «Стал на ноги человек. Подпоясывался не лыком по кострецу, а московским кушаком под груди, чтобы выпирал сытый живот». Откуда? О ком?

— Том первый, Ивашка Бровкин начал делать карьеру, — без раздумий ответил я. — Ваша очередь: «Хотя Имярек уже по смеху угадал, что приехал не на беду, но продолжал прикидываться дурнем… Мужик был великого ума…»

— «Мужик был великого ума…» — Игорь Петрович даже языком поцокал от удовольствия. — Музыка!

— Нет, не выкручивайтесь, говорите откуда, — допытывался я.

— Каждый ребёнок знает, — отмахнулся Игорь Петрович. — Пётр с Алексашкой и собутыльниками приехал к тому же Ивашке Бровкину сватать Саньку. Посложнее вопросы задавайте, вольноопределяющийся!

Как-то в одном разговоре случайно выяснилось, что мы оба — Игорь Петрович и я — любим одни и те же книги: «Петра Первого» и «Похождения бравого солдата Швейка». Отныне, встречаясь, мы изо всех сил старались уличить друг друга в невежестве, но без особого успеха, так как книги эти были читаны раз по двадцать и местами запомнились чуть ли не наизусть. Меня Игорь Петрович прозвал «вольноопре¬деляющимся» — в честь незабвенного батальонного историографа Марека, и постоянно подшучивал над моими блокнотами. Стоило ему увидеть, что я делаю какую-либо запись, как он начинал декламировать:

— Пишите так: «Визе» летел по волнам навстречу опасности и судьбе. Под натиском бури трещали борта и прочие снасти. Владимир Санин орлиным взором окидывал бушующее море. «Вперёд! — восклицал он. — К полюсу! Я не боюсь тебя, айсберг!»

— «Вы знаете меня только с хорошей стороны!» — цитатой огрызался я.

— «Осмелюсь доложить, что я не хотел бы узнать вас с плохой стороны!» — парировал Игорь Петрович.

Между тем верхняя палуба оживала. Послышался плеск воды: старпом поливал себя из шланга. Борода и бакенбарды, окаймлявшие лицо старпома, обильно татуированная грудь, делали его похожим на стивенсоновского пирата.

А вот и два закадычных друга, инженеры-механики Лев Черепов и Геннадий Васев, мои соседи по столу в кают-компании и будущие приятели. С первых же дней морского путешествия они начали быстро и уверенно полнеть, да так, что спортивные костюмы уже обтягивают их, как перчатки. Вот друзья и бегают, и приседают, и гири толкают, что, на мой взгляд, помогает им не столько сбрасывать вес, сколько нагуливать аппетит: через полчаса за завтраком они будут творить чудеса.

Тут же боксирует с тенью Борис Елисеев, инженер по электронике, великодушно разделивший со мной свою каюту. Борис превосходно сложен, мужествен и красив. Тщательно выбритый, подтянутый, спокойный и сдержанный, с неизменной трубочкой во рту, Борис являет собой образец уживчивого соседа. Вставая на ночную вахту, он никогда не хлопнет дверью — качество, которое я считаю неоценимым. На «Визе» он ведает электронным оборудованием и «успокоителями качки», и как только море начинает волноваться, к Борису обращаются умоляющие взоры страдальцев, которые следят за каждым его движением и радостно сообщают друг другу:

— Елисеев пошёл врубать успокоители!

Гремят гири и гантели, над столом носится избитый ракетками шарик, со свистом рассекают воздух скакалки.

— Завтра же начинаю делать зарядку! — пылко заверяю я Игоря Петровича. — Вот увидите!

— Зарядка — это замечательно, — не скрывая иронии, констатирует Игорь Петрович и достаёт сигареты. — Угощайтесь, пока ещё не стали святым.

— Натощак курить очень вредно, — голосом отпетого ханжи говорю я, вытаскивая зажигалку.

— Что вы говорите? — удивляется Игорь Петрович. — Вот бы никогда не подумал! Увы, жизнь так устроена, что лишь вредное доставляет удовольствие. Поэтому я всегда шарахаюсь от полезного, как черт от ладана.

Утро на «Визе» заканчивалось диспетчерским совещанием. В конференц-зал приходили капитан и его помощники, начальники антарктических станций и отрядов. Синоптики развешивали на стенде карты погоды и полученные со спутников Земли снимки, на которых наша земная атмосфера выглядела разорванной в клочья — поле боя циклонов, антициклонов и прочих стихий. Синоптики докладывали о перспективах на ближайшие сутки, а потом начальник экспедиции зачитывал антарктическую сводку. Начиналось деловое обсуждение, постепенно переходившее в беседу на вольные темы. Здесь можно было узнать все свежие новости, выловленные радистами из эфира, — а в открытом море новости ценятся чрезвычайно высоко.

— Мирный, — глядя в сводку, сообщал Владислав Иосифович Гербович, — температура минус пятнадцать, ветер двадцать пять метров в секунду, санно-гусеничный поезд Зимина готовится к походу на Восток, все в порядке… Молодёжная… Новолазаревская… Все в порядке… Станция Восток… потеплело, минус пятьдесят шесть градусов.

— Пора переходить на плавки с меховым гульфиком!

— Станция Беллинсгаузена, — продолжал начальник. — Как обычно, полный джентльменский набор: метель, мокрый снег с дождём, туман, гололёд, плюс семь градусов.

Иронические взгляды в сторону Игоря Михайловича Симонова. Тот привык к нападкам на свою станцию, которая, будучи антарктической по форме, является один бог знает какой по содержанию. Уникальный микроклимат! Тепло и сыро. «Как говорят — „антарктические субтропики“.

— Мы заседаем, а первые ласточки уже загорают, — поглядывая в окно, сказал Гербович. — Юлий Львович, нужно рассчитать время для загара с учётом высоты солнца и прочих факторов, дайте рекомендации по судовой трансляции.

Юлий Львович Дымшиц, главный врач экспедиции, кивнул, но при этом на лице его изобразилась некоторая безнадёжность: кто станет слушать рекомендации, когда предстоит долгая полярная ночь? Все равно будут загорать на «полную катушку» — от восхода до заката.

Всех развеселил главный механик судна Олег Яковлевич Кермас. На вопрос, готовы ли его ребята к работе в тропических условиях, он ответил:

— Готовы. В тропиках машинная команда будет в основном… на палубе.

— А главный механик где будет?

— Конечно, среди коллектива!

Вскоре начальник экспедиции понял, что любое деловое обсуждение неизбежно упирается в тему загара.

— Ладно, пошли впитывать солнце. Скоро оно будет только сниться!

«Товарищи, назначенные чертями!»

На экваторе я ухитрился поймать насморк. Солнце палило с такой неистовой силой, что прямо на палубе можно было жарить яичницу, а я ни на секунду не расставался с носовым платком. Потом навёл у врачей справки: насморк на экваторе в литературе до сих пор не описан, и посему я являюсь обладателем уникального научного материала, который готов предоставить в распоряжение Академии медицинских наук.

Справедливости ради замечу, насморк оставил сильное, но далеко не единственное впечатление о переходе экватора. Помните у Булгакова в «Мастере и Маргарите» эпизод, когда Римский разоблачил своего соратника по варьете Варенуху? Завербованный в черти, Варенуха перестал отбрасывать тень — страшное открытие, едва ли не лишившее бедного Римского рассудка. Так вот, у нас на судне наступил момент, когда тень потеряли все, независимо от служебного положения и морального облика — солнце стояло в зените. Было весьма приятно сознавать, что ты не отбрасываешь тени, но в то же время не являешься чёртом.

Кстати, о чертях — их у нас появилась целая дюжина. Уже за несколько дней до перехода экватора посланцы преисподней начали собираться в кают-компании, при закрытых дверях готовясь к шабашу на празднике Нептуна. Из кают-компании доносился дьявольский хохот. Если ветераны антарктических экспедиций, уже подвергавшиеся экзекуции, относились к предстоящему шабашу спокойно, то новички суетились, нервничали и льстиво заглядывали чертям в их чёрные глаза. Впрочем, главный черт был голубоглазым — им оказался Тимур Григорашвили, мощный торс которого и выразительное лицо, украшенное орлиным носом, по мнению устроителей праздника, навевало мысли о потусторонней силе.

Новички волновались не так уж и зря: бывали случаи, когда во время обряда крещения черти входили в раж и наносили язычникам телесные повреждения. Поэтому перед самым экватором чертей и наяд вызвал к себе старпом и обратился к ним с предупреждением, мгновенно облетевшим весь «Визе»:

— Товарищи, назначенные чертями! Прошу неукоснительно соблюдать правила техники безопасности! Вы будете строго отвечать за каждую сломанную конечность.

Черти ответили понимающим воем.

И вот наступил долгожданный момент: диктор торжественно сообщил по судовой трансляции, что на борт со своей свитой прибыл Нептун, повелитель морей и океанов. Одетый в модную царскую одежду, в короне, усеянной драгоценными камнями, Нептун выглядел величественно в отличие от своих весьма бесцеремонных дурно воспитанных и с ног до головы устрашающе разрисованных приближённых. Взгромоздившись на помост, этакое сколоченное из досок лобное место, они пустились в пляс, испуская крики, от которых кровь стыла в жилах. Утихомирив свиту, Нептун произнёс речь, выслушанную, как положено, с огромным вниманием. Крестить в купели новичков — такова плата, которую он желает получить в обмен на ключ от экватора. Ну а если капитан догадается, что он, Нептун, не прочь смочить горло — тем лучше для судна, море будет спокойнее.

Капитан Троицкий согласился на плату и догадался. Он преподнёс Нептуну чарку, которую его величество опрокинул в рот столь лихо, что вызвал бы зависть у завсегдатаев любой пивнушки. И капитан удалился невредимым под уважительное подвывание чертей — он уже не раз переходил экватор и посему от купания освобождался. Но сопровождавший его первый помощник Богатырь не зря оделся с максимальной скромностью: невзирая на высокий ранг новичка, черти с головой окунули его в бассейн.

Затем на помост взошёл отряд аэрологов и метеорологов, возглавляемый Геннадием Бардиным. Сначала Нептун не без интереса слушал лекцию в стихах о заслугах отряда в изучении атмосферы, но стоило Бардину саркастически заметить, что его наука в силах ада не нуждается, как царь поморщился и слабым мановением руки велел чертям кончать это безобразие. И океан огласили дикие вопли: словно подброшенные катапультой, в воздух взлетели тела еретиков, чтобы спустя секунду рухнуть в бассейн. А дабы принявшие крещение не жаловались, что их плохо обслуживают, черти предварительно вымазали их адской смесью из машинного масла, соляра, графита и ещё какого-то дьявольского снадобья.

Затем эшафот заполнили коленопреклонённые радисты, руководимые начальником отряда Михаилом Игнатьевичем Журко. Чтобы смягчить свою участь, они пытались было подсунуть чертям взятку — две бутылки шампанского, что на поверку оказалось сплошной липой, так как бутылки были заполнены морской водой. И обманщики немедленно полетели в бассейн, вместо заклинаний бормоча про себя морзянку.

Обряд крещения продолжался. В воздухе то и дело мелькала пятки инженеров и техников, младших научных сотрудников и кандидатов различных наук. Черти и наяды с гиканьем выволакивали на помост визжащих от страха новичков, чтобы вымазать их с головы до ног и отправить в воду. Дошла очередь и до меня. Язвительно заметив, что корреспондентам вода особенно полезна, когда не хватает материала, Нептун громовым голосом провозгласил:

— В купель его!

Предупреждённый старожилами, я не оказывал силам мрака никакого сопротивления и относительно дёшево отделался. А строптивым новичкам, которые пытались избежать обязательной водной процедуры и прятались по разным углам, пришлось худо: их отдавали в руки придворного лекаря, который смотрел им горло, насильно раскрывая рот полуметровой стерильной доской, и бестрепетной рукой ставил трудносмываемые печати значительно ниже спины. Все эти сцены снимались на плёнку десятками любителей, и некоторые особо пострадавшие (особенно с печатями) готовы были за негатив проползти на коленях всю палубу туда и обратно.

Когда ни одного необращенного язычника не осталось, Нептун (в миру метеоролог станции Новолазаревская Пётр Тарамженин) объявил праздник в свою честь закрытым.

И у душевых кабин выстроились длинные хохочущие очереди: все были настолько расписанными, что не узнавали друг друга. При помощи наждачной бумаги и стиральных порошков мы к вечеру кое-как отмылись от дьявольских отметин и вновь собрались на палубе, где в торжественной обстановке капитан вручал дипломы о переходе экватора.

Так закончился этот памятный день. «Визе» пошёл под горку. Медленно, но верно мы становились антиподами. Через две недели — Антарктида. Но, честно говоря, все разговоры шли не о ней: ведь наш славный «Визе», шутка ли сказать, на всех парах нёсся в Монтевидео!

Южный Крест

Ночью в дверь каюты громко постучали. Вошёл вахтенный матрос.

— Кто это здесь хотел посмотреть на Южный Крест?

Борис Елисеев пробормотал что-то вроде: «Этот сумасшедший на верхней койке» — и мгновенно уснул. Я соскочил вниз, ополоснул лицо и помчался будить Черепова и Васева. Днём они пришли в восторг от предложения вместе полюбоваться звёздами и десять раз напоминали, чтобы я не забыл их разбудить. Стащить с дивана Васева мне не удалось — не открывая глаз, он лягался ногами с беспредельной решимостью человека, борющегося по меньшей мере за свою жизнь. Тогда я принялся за Черепова. Лева ясным голосом отлично выспавшегося человека поблагодарил меня, заверил, что через две секунды встанет, и тут же задал такого храпака, что начали вибрировать переборки. Когда я вновь подёргал его за ногу, картина повторилась с той только разницей, что вместо «большое спасибо» Лева промычал сквозь сон «какого дьявола…». Честно выполнив свой долг, я отправился на верхний мостик, по которому расхаживал одетый в элегантные шорты старпом.

Удивительная ночь! Безбрежный океан тихо плескался у наших ног, нежась в ласковом свете звёзд, неестественно больших и сияющих, словно их старательно надраили зубным порошком. И странное ощущение: звезды были какие-то не такие. Особенно смущала Большая Медведица, которая выглядела так, будто у неё были вывихнуты все суставы. Наверное, столь же нелепое впечатление произвела бы собака, бегущая по земле хвостом вперёд. Сразу и не сообразишь, что к чему, — перевёрнутая наоборот Большая Медведица! К счастью, я в своё время учился в школе и наслышался о всяких фокусах южного полушария, где все вывернуто наизнанку, с точки зрения жителей северного полушария, которое, в свою очередь, выглядит таким же нелепым в глазах наших антиподов. Попробуй разберись, кто прав и чья Медведица настоящая. Быть не может, чтобы люди упустили такой шанс — не поспорить на эту благодатнейшую тему.

К слову сказать — а почему бы и нет? Мы часто спорим по куда менее умным поводам и с треском ломаем копья там, где могла бы остаться в целости простая швейная игла. Есть множество научных определений понятия «человек»: существо, обладающее особо развитым мозгом, чувством юмора, умеющее трудиться по заранее разработанному плану и так далее. Я бы ещё добавил: и безмерно любящее яростно спорить, до хрипоты и инфаркта. Конечно, есть споры, в которых рождаются великие истины, но это, как говорили Илья Ильф и Евгений Петров, «в большом мире», где «людьми двигает стремление облагодетельствовать человечество». А в «маленьком мире» не дискутируют, а заключают пари и сотрясают воздух. Я видел в одном санатории двух с виду вполне нормальных и даже солидных людей, которые до обеда неистово спорили о том, кто красивее — блондинки или брюнетки, а к ужину вдрызг разругались, не сойдясь в определении породы пробежавшей мимо собаки. Энергии, которую затратили на свои аргументы оба бездельника, вполне хватило бы, чтобы осушить большое болото. А один мой знакомый, интеллигентный человек, создающий проект сверхмощной турбины, после одной дружеской дискуссии вернулся домой с расквашенным носом и наполовину оторванным ухом. О чем же он спорил? Может быть, о плазме или теории относительности? О волнах национализма, распространяющихся по миру с неистовством и скоростью цунами? О гальванизации старой и много раз битой теории Мальтуса? Нет. Он просто доказывал своим соседям по трибуне, что футболисты их любимой команды должны переквалифицироваться на мастеров лото.

Итак, прежде чем начать спорить, читатель, подумай, на что ты будешь тратить драгоценное вещество своего мозга — на проблему размещения ангелов на конце иголки или на нечто действительно достойное мыслящего человека.

Возвратимся, однако, на землю, вернее, на море, или на небо — как вам будет угодно.

— Получайте обещанный Южный Крест, — с величественной простотой монарха, вешающего на шею рыцаря орден Подвязки, сказал старпом. — Задирайте голову и смотрите.

Он ткнул пальцем в скопление звёзд, и я увидел легендарный, неоднократно воспетый, удивительный и волшебный Южный Крест. Разумеется, я издал восторженное восклицание, и тут же выяснилось, что напрасно, потому что старпом пошутил. Под ухмылки вахтенных матросов он вновь начал водить перстом по небу, но — стреляного воробья на мякине не проведёшь! — я потребовал карту и убедился, что невзрачный ромбик, внутри которого болтаются несколько обыкновеннейших звёздочек, и в самом деле является легендарным, неоднократно воспетым и так далее Южным Крестом. Откровенно говоря, я ожидал чего-то большего и был разочарован, словно вместо ордена Подвязки получил благодарность без занесения в личное дело.

Зато истинное удовольствие доставило мне созерцание Канопуса, ярчайшей звезды, красоту и величие которой оспаривает разве что Сириус. Канопус дал своё имя рыболовному траулеру, на котором несколько лет назад я плавал; было приятно встретиться со старым знакомым и помахать ему рукой. Старпом тут же рассчитал, что если Канопус не успел зазнаться и ответит на мой дружественный жест, то его привет дойдёт до меня через не помню сколько тысяч лет. Ладно, подождём, мы люди не гордые…

Монтевидео

Если двадцать дней подряд под твоими ногами качается палуба; если все эти дни не видишь вокруг ничего, кроме опостылевших волн; если все чаще бегаешь в штурманскую рубку, чтобы украдкой взглянуть на карту и с деланным безразличием спросить: «Интересно, сколько миль осталось до берега?» — значит, все твоё существо жаждет суши.

Дольше всего, просто нескончаемо долго, в море тянутся две вещи: качка и подход к причалу. Качка осталась позади и ждёт нас впереди, а к причалу мы ползём сейчас, причём так удручающе медленно, словно наш гордый красавец «Визе» получил инвалидность первой группы. И ползём за невзрачным, ободранным буксиром, капитан которого смотрит на нас сверху вниз, хотя его корыто болтается у «Визе» под ногами.

Огромный город, залитый декабрьским зноем, щетинится небоскрёбами. Монтевидео…

Сегодня мы будем шагать по асфальту Южно-Американского континента!

— Первым делом, конечно, выпью пивка, — мечтает один, — а потом в парк, вздремнуть на травке. На зелёненькой пахучей травке, понимаешь?

— А ты ничего, любознательный малый, — хвалит приятель, — вернёшься домой — много интересного про Монтевидео расскажешь. Как пиво дул, на траве храпел…

— Братва, у кого есть разговорник?

— А что тебе надо?

— Ну, что-нибудь этакое, для дружбы и взаимопонимания. Вроде «бхай-бхай».

— Это, пожалуйста, сколько хочешь. Вот, зубри: «Сеньор, а в Уругвае имеют представление о такой игре, как футбол?» Будешь другом на всю жизнь.

Рядом консультируют новичка:

— Как войдёшь в магазин, шаркай подошвой и вежливо, но с достоинством рявкай: «Привет мой вам, сеньоры! Как детишки, налоги? Меня зовут Вася». Сеньоры со всех ног бегут тебя обслуживать, а ты говоришь: «Пардон, не все сразу. Хау мач, или, по вашему, сколько стоит? Даю любую половину». Если намнут бока — требуй жалобную книгу.

Идёт швартовка. По причалу расхаживает толстый полицейский. Он важен, как премьер-министр. На его бедре болтается огромный кольт. Наши вопросы страж порядка игнорирует. В порядке психологического опыта спускаем ему на бечёвке пачку сигарет. Оглянувшись, полицейский подмигивает, ловким движением отцепляет пачку и кладёт в карман. Совершив грехопадение, он становится дружелюбнее.

Между тем на причал въезжает, дребезжа всеми частями, музейный рыдван, оглушительно чихает, выпуская чёрное облако, и из кабины, кряхтя, выползают два старика. Они приветливо машут нам руками и подходят к борту. Не успеваем мы обменяться догадками, как старики хором спрашивают:

— Земляки, селёдки нема?

И замирают в безумной надежде. Им поясняют, что селёдка есть, но на камбузе и что это совсем не простое дело — разжалобить кока или начпрода.

— Ба-аночку селёдочки, хоть кусочек! — ноют старики.

Выясняется, что они живут в Уругвае больше шестидесяти лет и все эти годы изнывают по селёдке, потому что местные жители — мясоеды, которые и не подозревают о том, что на свете есть такое волшебное лакомство — селёдка. И как только в Монтевидео приходит русское судно, они бросают свои дела и бегут на причал — авось повезёт. В прошлом году кок одного транспорта, человек с большим сердцем по имени Степа, отвалил им по целой тихоокеанской селёдке, и если мы увидим Степу, то должны ему передать, что его имя с большим уважением вспоминается в Монтевидео. Конечно, банка или целая селёдка на каждого — это для нас слишком накладно, но если мы угостим их хотя бы парочкой ломтиков, то бог — он все видит! Он зачтёт этот благородный поступок.

Вечером кок долго выяснял, какой это негодяй вскрыл большую банку и вытащил из неё несколько селёдок…

Наконец все формальности были закончены, мы уселись в два больших автобуса и отправились на экскурсию по городу.

Цели туристов и устроителей экскурсий обычно диаметрально противоположны: первые хотят как можно больше увидеть, вторые — как можно быстрее закончить это канительное дело. Поэтому наши автобусы мчались по улицам как зайцы, за которыми гнались собаки. С гидом нам тоже не очень повезло: этот безупречно одетый и хорошо воспитанный юноша с ласковыми глазами молочного телёнка из всего великого и могучего русского языка усвоил несколько слов, привести которые, несмотря на их звучность и энергичность, я решительно не в состоянии. Пришлось объясняться на английском, каковым обе стороны владели одинаково уверенно, возмещая нехватку слов щёлканьем пальцев. Поэтому наш разговор удивительно напоминал треск кастаньет, а по окончании экскурсии гид не мог пошевелить кистью руки — у него распухли пальцы.

Монтевидео, город с более чем миллионным населением, производит впечатление неряхи. На улицах грязно; курильщики, отчаявшись найти урну, забрасывают тротуары окурками; скомканная бумага, конфетные обёртки и прочий мусор отданы на волю океанского ветра. Особенно удручает неряшливостью ведущая от порта в центр улица Колумба. Если бы великий мореплаватель мог знать, что его имя будет использовано с такой целью, он бы десять раз подумал, стоит ли открывать Америку.

На каждой стене — рекламы кока-колы и электробритв «Филипс», на каждом углу — американские, голландские, французские, западногерманские и так далее банки. Ошеломлённый турист может сделать вывод, что цель жизни уругвайца — выпить «коку», побриться и затеять финансовую спекуляцию. У подъездов деловых и правительственных зданий расхаживают вооружённые автоматами солдаты. В Уругвае неспокойно, грабят банки и воруют крупных правительственных чиновников. Одного министра украли за несколько дней до нашего прихода — в Южной Америке это стало для экстремистских групп правилом хорошего тона. Министров и послов здесь теперь охраняют наравне с сейфами и по тому же принципу: чем значительнее лицо (сумма) — тем больше охрана. Скажем, министр иностранных дел эквивалентен сейфу с тонной золота, а министр здравоохранения тянет от силы на килограмм серебра. Поэтому, если за первым неотступно следуют несколько автоматчиков, то для второго достаточно сторожа с дубинкой.

Главная улица 18 июля замыкается зданием парламента — как Невский проспект и Адмиралтейство в Ленинграде. У входа в парламент — обязательный автоматчик. Вестибюль украшен отличными произведениями искусства инков, ацтеков и других народов, перебитых в своё время испанцами и португальцами во славу господню. Особенно нас восхитила гигантских размеров голова языческого бога, высеченная из камня. Все экскурсанты сочли своим долгом сфотографироваться на фоне головы, после чего выяснилось, что оригинал, видимо, остался у бога на плечах, а нам подсунули имитацию из пластика. Было тем более обидно, что на лжеголову мы затратили много времени, и поэтому гид погнал нас по парламенту таким стремительным галопом, что служители всполошились: не начались ли беспорядки? На каждый зал мы затрачивали от пяти до десяти секунд, и лишь палате сенаторов из уважения к вершителям судеб уделили целых полминуты. Зал палаты отделан великолепным деревом, кресла мягкие, наглухо прибитые к полу, что имеет свой смысл, ибо сенаторы в поисках аргументов иной раз обрушивают на головы политических противников все, что попадётся под руку. В Монтевидео шутят, что настоящую потасовку можно увидеть не на стадионе, а в парламенте.

Затем наши автобусы поползли на высокую гору, на вершине которой сохранилась средневековая испанская крепость с пушками.

В эти дни в Монтевидео со всего мира съехались миллионеры — члены какого-то благотворительного общества. И вот одновременно с нами поглазеть на крепость прибыл автобус с миллионерами. С виду это были самые обычные люди, на удивление скромно одетые. Один финансовый воротила, облачённый в поношенные джинсы и немало испытавшую на своём веку ковбойку, выглядел столь жалким, что так и хотелось сунуть ему монету: может, бедняга давно уже ничего не ел.

Гид любезно согласился стать моим переводчиком и обратился наугад к первому же попавшемуся под руку миллионеру, который оказался владельцем металлургического завода из Соединённых Штатов Америки. Мы представились друг другу. Ниже следует стенографическая запись нашей беседы.

Я: Хау ду ю ду?

ОН: Ол райт.

К сожалению, наш автобус уже трогался с места, так что на этом я вынужден был закончить интервью. Думаю, однако, что оно не могло не оставить глубокий след в сознании этого эксплуататора. Во всяком случае, когда я вскочил на подножку, он смотрел на меня, растерянно разинув рот: наверное, понял, что я разгадал его сущность.

Следующую остановку мы сделали у резиденции президента Уругвайской республики. Встречать нас он не вышел — видимо, его не предупредили о нашем приезде. Из подъезда, правда, выскочил весёлый мулат с метлой в руке и поднял перед нашими носами облако пыли — традиционный знак уважения к важному посетителю. Прочихавшись, мы поручили мулату передать президенту и его супруге наши приветы и укатили.

Знаменитый стадион, арену кровопролитных сражений между болельщиками «Насьоналя» и «Пеньяроля», мы проскочили, не останавливаясь: игры сегодня не будет, и ворота закрыты. Расположен стадион на редкость удачно: напротив — университетская клиника, в двух шагах — кладбище. Просто и предусмотрительно, болей за свою команду на здоровье.

А вот и Карраско — самый чистый, зелёный и тихий район столицы. Пожалуй, и самый малоэтажный: сливки общества предпочитают жить в особняках. Гид рассказал, что житель Карраско, имеющий только одну машину, чувствует себя социально ущемлённым, такой, простите, голодранец может лишиться уважения соседей или, ещё хуже, кредита в банке. Раз уж ты живёшь в Карраско — закладывай в ломбард последние брюки, но покупай вторую машину.

Слушая эти высказывания гида, я, разумеется, не мог предполагать, что на следующий день мне придётся пережить драму покупателя автомобиля. А случилось это так. Гуляя по городу, мы — Лева Черепов, Геннадий Васев и я — набрели на автомобильный салон. Я решил прицениться к машине. Лева и Геннадии принялись меня отговаривать. «Посмотрят на твои скороходовские босоножки — и спасибо скажешь, если не накостыляют по шее!» Но я был непреклонен, ибо видел, как одеваются миллионеры, и справедливо полагал, что по сравнению с некоторыми из них выгляжу как великосветский денди, проматывающий на модный гардероб своё состояние. И смело вошёл в салон.

На пьедестале стоял неправдоподобно длинный, сверкающий лаком голубой «шевроле». Стоял, наверное, давно, потому что у хозяина салона было заспанное, скучное и безнадёжное лицо человека, который уже ничего хорошего не ждёт от жизни. По обязанности хозяин встал и поклонился — скорее всего для того, чтобы скрыть зевок.

Я поступил так, как сделал бы на моем месте любой другой миллионер: лениво направился к машине, скептически похлопал её по крыльям, открыл дверцу и развалился на кожаном диване. Черепов и Васев начали вертеться вокруг и хихикать — нашли место и время! Сделав страшные глаза, я заставил их утихомириться и ледяным голосом набитого долларами янки спросил хозяина:

— Хау мач? Сколько стоит эта консервная банка?

Здесь уже хозяин не выдержал. Льстиво заглядывая в лицо настоящего покупателя и размахивая руками с такой быстротой, что свистело в ушах, он обрушил на меня целый водопад слов, из которых я понял только одно: «сеньор». Оно прозвучало минимум сто раз и произносилось с чудовищным почтением.

— Хау мач? — прервал я эти излияния с нетерпением человека у которого время — деньги, и протянул хозяину блокнот с авторучкой. Хозяин поклонился, почмокал губами и начертал: 7000.

— Долларов?

— Си, сеньор!

Я вытащил из кармана добротный бумажник, в котором находилась несметная сумма — 2 доллара 40 центов в пересчёте на уругвайские песо.

— Не делаешь ли ты ошибки? — Черепов соорудил постную физиономию. — По-моему, машина недостаточно хороша для тебя.

— Только «роллс-ройс»! — поддержал его Васев.

— А мотор? — пренебрежительно ронял Черепов. — Жалких сто двадцать лошадиных сил!

— Только «роллс-ройс»! — злодействовал Васев.

— Ноу, ноу, сеньоры! — завопил хозяин, с ненавистью глядя на подсказчиков, срывающих выгодную сделку. — «Роллс-ройс» — фи! Тьфу! «Шевроле» — ах!

Но было поздно — преодолевая вялое сопротивление настоящего покупателя, Васев и Черепов вытащили его из салона.

Однако хорошо смеётся тот, кто смеётся последний.

Не успели мы, весело обсуждая подробности нашего визита, пройти полквартала, как я вспомнил, что забыл в руках у хозяина свою авторучку. Нужно было посмотреть на его лицо, когда я вернулся!

— «Шевроле» — ах! — завопил он, сверкая глазами. — Та-та-та-та-та-та! (Неразборчиво). — Си, сеньор! Та-та-та!

Пришлось его разочаровать и жестами пояснить, что я вернулся не для того, чтобы купить недостаточно хороший для меня «шевроле», а чтобы получить принадлежащую мне авторучку. Лицо хозяина мгновенно стало сонным, скучным и безразличным. Об авторучке он и слышать не хотел — отмахивался и делал вид, что совершенно не понимает, о чём идёт речь. Нажился всё-таки, спрут, за мой счёт!

Так я остался без своей любимой авторучки…

Мы продолжали бродить по городу без переводчика, руля и ветрил — куда ноги поведут. Стадион закрыт, музей закрыт, зашли в кино. Посмотрели на экран минуты две — и выскочили на свежий воздух: жуткая и пошлейшая кинопохабщина, рассчитанная на зрителя с интеллектом ящерицы. Контролёр понимающе ухмыльнулся, кивнул в сторону зала и сплюнул.

Не желая отставать от других туристов, фотографировались у памятников. Как правило, это национальные герои на лошадях; один из них, генерал Артикос, даже на фоне двадцатипятиэтажного небоскрёба производит большое впечатление своей внушительной осанкой. Хорош и памятник первым переселенцам — упряжка быков тащит за собой повозки. Очень динамичная группа. Быки выглядят так естественно, что на них охотно лают собаки.

Что же касается архитектуры, то судить о ней не берусь: за два дня я видел слишком мало, да и не считаю себя знатоком в этой области. Дома как дома, ничего необычного. Другое дело — Рио-де-Жанейро, куда мы попали на обратном пути. Там даже дилетанту ясно, что перед ним великий город.

Жители Монтевидео, как и положено южанам, общительны и чрезмерно возбудимы. На простой вопрос: «Как проехать к порту?» — вам ответят монологом минут на пять, в корне пресекая все ваши попытки вставить слово или удрать; но если и вас о чём-нибудь спросят, наберитесь терпения. Мы мирно шли по улице, когда на меня налетела экзальтированная сеньора с двумя девочками-близнецами и начала бурно о чём-то спрашивать, даже не спрашивать, а неистово кричать, непрерывно шлёпая своих шалуний и выкручивая пуговицу на моей рубашке. Когда сеньора иссякла, я на варварском английском языке дал ей понять, что она обратилась не по адресу. Сеньора гневно рванула пуговицу и обрушилась на Васева, который угощал девочек конфетами и бормотал про себя что-то вроде: «Ну и трещотка! Зря время теряешь, красавица». Наконец над ней сжалился какой-то прохожий, и сеньора, подхватив девочек, рванулась куда-то со скоростью звука.

Продавцы в магазинах изысканно вежливы — а что делать? Цены на товары слишком высокие, и даже в универмагах покупателей можно пересчитать по пальцам. Все товары — импортные, кроме сувениров, отлично выделанных коровьих шкур (никогда бы не подумал, что коровы носят на себе такую красоту!) и ножей. Особенно непривычна тишина в книжных магазинах: за средних габаритов книгу средний уругваец должен выложить дневной заработок. Мы прикинули, что у нас книги раз в пять дешевле: одна из причин того поражающего мир явления, что в нашей стране читают больше, чем в любой другой. На прилавках — много переводов русской и советской классики: Толстой, Достоевский, Горький, Шолохов, Ильф и Петров. Но львиную долю полок отхватили себе детективы; одна Агата Кристи занимает куда больше места, чем все классики мировой литературы, вместе взятые.

На прощание, мобилизовав остатки валюты, мы посетили «чрево Монтевидео» — колоссальный крытый рынок, на котором шумит, спорится, орёт и скандалит многотысячная толпа домохозяек, портовых грузчиков, матросов, зеленщиков, оборванных мулатов и высокомерных полицейских. Десятки туш, сотни колбас, холмы апельсинов и терриконы овощей, лимоны, бананы — изобилие продуктов, цены на которые непрерывно растут. Дорого — домохозяйки хватаются за сердце и потрясают кулаками. Мы пристроились к барьеру, за которым два ловких кабальеро орудовали на жаровнях, получили по изумительному шашлыку и по бутылке ледяной «коки» — роскошный обед, о котором мы не раз вспоминали в Антарктиде.

И вот мы снова на борту, и змеи швартовых тянутся с причала на палубу. Идёт прощание с последней свободной от снега и льда землёй, теперь нам надолго привыкать к белому цвету.

— Видишь тот небоскрёб? — спрашивает матрос приятеля.

— Справа или в центре?

Матрос терпеливо объясняет, на какой небоскрёб он хочет обратить внимание.

— Ну, доложим, вижу. И что из этого?

— Ничего особенного, — вздыхает матрос. — Я покупал там мороженое.

И последнее видение: чуть не опоздав, к борту, запыхавшись, подбегают два знакомых старика.

— Земляки, селёдки нема?

И «Визе» уходит в океан.

День с восточниками

Утром Василий Семёнович Сидоров собрал восточников.

— Все любят картошку? — опросил он.

— Все!

— Не верю! Если бы мы по-настоящему её, родную, любили, то не потеряли бы бдительность. А ни у кого из нас не поднялась рука, чтобы осмотреть купленные в Монтевидео мешки с картошкой. Те самые, что полетят с нами на Восток!

Сидоров был расстроен и зол. Ночью, терзаемый дурными предчувствиями, он решил развеять свои сомнения и вскрыл один мешок, затем второй, третий…

Надули нас здорово: по меньшей мере, десятая часть картошки была выброшена в океан, хотя этого куда больше заслуживали наши поставщики, которые, наверное, в своих офисах потирают руки и посмеиваются над доверчивыми покупателями. Сидеть Востоку лишний месяц на кашах и макаронах!

— Какая похуже и помельче — сыпьте в отдельные мешки, съедим в первую очередь, — распоряжался хмурый Сидоров.

В жизни я ещё не видел, чтобы люди с такой нежностью перебирали картошку! Судьба едва ли не каждой отдельной картофелины решалась судом присяжных: а вдруг она не совсем безнадёжна, а вдруг её можно спасти? И за борт летело только гнильё и никуда не годная мелочь.

Весь день проработали, а вечером вновь собрались, на этот раз соблюдая строжайшую конспирацию. С интервалом в одну минуту восточники, разодетые «как в страшный день своей свадьбы» (Анатоль Франс), поднимались на самую верхотуру, где у гидрохимической лаборатории стоял дежурный и с безразличным видом профессионального заговорщика цедил сквозь зубы: «Пароль… „У вас продаётся славянский шкаф?“ — „Шкаф продан, есть никелированная кровать“.

— «С тумбочкой?» — «С тумбочкой. Проходи в рай!»

Лаборатория, в которой ещё несколько часов назад вдумчивые люди разоблачали тайны океана, выглядела антинаучно. Посреди стола, где днём возвышались аналитические весы, лежали шпроты, место реактивов заняла нарезанная ломтиками колбаса, а стройные ряды колб и реторт сменила батарея бутылок. Здесь священнодействовал Коля Фищев, зарастающий свежей бородой аэролог. Он расставлял стаканы, готовил бутерброды, бил по рукам нетерпеливых гостей и жутким шёпотом призывал:»

— Ш-ш-ш! Капитан не спит!

Происходило вопиющее нарушение правил внутреннего распорядка: восточники отмечали очередные дни рождения — астронома Геннадия Кузьмина и мой. Высокое начальство, поставленное в известность, выразило надежду, что будет соблюдаться «необходимый коэффициент спокойствия». И восточники проявили исключительную дисциплинированность, чему, кстати, способствовало до обидного малое количество спиртного — в переводе на душу населения. Из добытого спирта микробиолог Рустам Ташпулатов и Гена Арнаутов, проявив необычайную изобретательность, создали два вида напитков — «Ташпулатовку» и «Арнаутовку». «Ташпулатовка» содержала сорок семь процентов спирта и пятьдесят три процента воды, а «Арнаутовка» — сорок семь процентов спирта, пятьдесят процентов воды и три процента варенья. Пусть вас не удивляет процент спирта — по морской традиции он соответствовал широте, которую в данный момент преодолевает судно. Что же касается напитков, то они заслужили всеобщее одобрение и были рекомендованы к массовому производству, а их изготовители получили почётное звание «Мастер — золотые руки».

Именинников посадили на два единственных в лаборатории стула и под завистливое перешептыванье вручили подарки. Кузьмин, как астроном, получил цейсовский бинокль — превосходный оптический инструмент, мастерски сделанный из двух пивных бутылок, а мне досталась (взамен пропавшей в Монтевидео) метровая деревянная ручка с пером, выдернутым из хвоста залётного альбатроса. Кроме того, в нашу честь была спета песня и продекламированы стихи. Оду, посвящённую автору этих строк, привожу полностью:

Чтоб не сказали нам потом, Что о Востоке мы все врём, — С собой писателя везём. Теперь брехать не будем сами — Пусть это сделает В. Санин!

Вечер удался на славу. Валерий Ельсиновский и метеоролог Саша Дергунов, научные сотрудники Геннадий Степанов и Никита Бобин играли на гитарах, подпевая себе вполголоса, ребята пели, шутили, смеялись и так накурили, что предложение доктора по очереди сбегать в медпункт и подышать из баллона кислородом я готов был принять всерьёз.

— В твоём распоряжении, Валерий, на Востоке будет несколько баллонов, — заметил Сидоров. — В первые дни на них все поглядывают, как коты на сметану. Только привыкать к кислороду не стоит; те, кто не выдерживал и прикладывался, говорили — тянет как к куреву. Лучше себя перебороть, рано или поздно одышка пройдёт.

— А что? Давайте бросим курить! — пылко предложил Тимур Григорашвили.

— Все вместе! А? Давайте! Голосуй, начальник!

— Аналогичная ситуация произошла несколько лет назад, — заулыбался Сидоров. Прилетела на Восток новая смена и с энтузиазмом решила: бросаем курить! И бросили с лёгким сердцем, потому что, как легко догадаться, в первые дни при кислородном голодании на курево никого не тянет, даже сам себе удивляешься: лежит в кармане пачка сигарет, а о ней и думать противно. Итак, подписались новички под обязательством, а начальник сообщил в Мирный: «Сигарет не присылайте!» Я от души ему посоветовал: «Закажи, пока не поздно, несколько ящиков, а то тебя самого курить будут!» Куда там! Мы твёрдо, мол, решили — заяц трепаться не будет! История закончилась так, как я и предполагал: через несколько недель ребята акклиматизировались, — пришли в себя, а сигарет-то нет! И полёты на Восток закончились. Трагедия! Стали штурмовать Мирный радиограммами: «Погибаем без курева, признаем себя ослами, сбросьте на парашюте парочку ящиков». А морозы за семьдесят, ни один лётчик не станет рисковать. Окурки наши разыскивали! Ну как, бросаем курить?

— Я что? Я как народ, — заметно поостыл Тимур.

Ничего не скажешь — молодец Сидоров! Каждые три-четыре дня он собирает своих ребят — пусть знакомятся и притираются друг к другу. Очень важно, чтобы на станцию прибыл коллектив, а не разношёрстная группа людей. Василий Семёнович подчёркивает, что на Востоке будет очень трудно; ещё не поздно взвесить свои возможности и перейти на другую станцию — в этом нет ничего позорного. Тем более что к Сидорову рвутся десятки ребят из коллективов Мирного, Новолазаревской и Беллинсгаузена, потому что Восток — это марка! На каждом совещании начальник экспедиции напоминает, что лучшее оборудование, лучшие продукты, наибольшее внимание — станции, заброшенной на ледяной купол материка. Восточники это знают и этим гордятся. Они как полковая разведка, далеко уходящая от своих навстречу неизведанному. На шестом материке трудности и опасности подстерегают на каждом шагу, но к этой станции отношение особое. «Кто на Востоке не бывал, тот Антарктиды не видал» — поговорка, пошедшая в полярный фольклор после Второй экспедиции.

И Сидоров все рассказывал и рассказывал о Востоке до глубокой ночи.

Мы узнали, как открывали на станции физические законы. Вот история одного открытия. Поначалу горючее на станцию доставлялось в бочках; чтобы они не падали во время перехода, на санях сооружали решётки из металлических труб. И вот однажды, когда столбик термометра дрожал от холода у отметки минус восемьдесят, механик-дизелист никак не мог столкнуть с саней бочку и, раздосадованный, ударил кувалдой по решётке. Ударил — и не поверил своим глазам: металлическая труба разлетелась на куски, словно фарфоровая! О том, что при чрезвычайно низких температурах металл становится хрупким, наверное, учёные знали и раньше, но приоритет в этом открытии я всё равно отдаю тому механику.

И ещё мы узнали, что при температуре минус 85 градусов в ведро с бензином можно запросто сунуть горящий факел: такой эксперимент был проведён, и факел потух, словно его окунули в воду.

— Бывают на Востоке и криминальные случаи, — с улыбкой сказал Борис Сергеев. — Например, кража… павильона. Помнишь, Василий Семеныч?

— Ещё бы! — откликнулся Сидоров. — Хоть милицию вызывай! А дело было так. Однажды поднялся сильный ветер — уникальное явление на Востоке в полярную ночь. Температура быстро повысилась с минус восьмидесяти до минус пятидесяти градусов, и все повеселели: тепло! И влажность повысилась, дышать стало легче. Вдруг прибегает дежурный: «Аэрологический павильон украли!» Думаю — шутка, а выхожу — нет павильона! Ветер унёс в неизвестном направлении. Теория — в чистом выигрыше: доказано, что и в центральной Антарктиде возможны сильные ветры при низких температурах. А практика? Что делать без павильона? Строительного материала нет, а запуск аэрозондов — одна из самых главных наших задач. Вышли из положения таким образом: выкопали в снегу площадку, накрыли её брезентом и в этих комфортабельнейших условиях вели работу до прибытия новой смены.

— Красивое зрелище, — глядя в окно, проговорил Борис Сергеев. — Желающие могут полюбоваться и выразить свой восторг, по возможности сдержанно.

Мы бросились к окну.

— Айсберг!

— Считайте, что Антарктида прислала визитную карточку, — констатировал Сидоров. — Напомнила: «Пора, товарищи полярники, переходить на зимнюю форму одежды!»

Наутро мы вошли в пролив Дрейка. Южная Америка осталась позади. Отныне на долгие месяцы с цивилизацией нас будет связывать лишь капризная эфирная нить.

Остров Ватерлоо

Наверное, воистину великие свершения суждены людям скромным: непомерное самомнение само по себе поглощает слишком много энергии, и на дело её не хватает.

Свои книги, теоретически разработавшие и вооружившие революцию, Ленин называл брошюрами; он совершенно нетерпимо относился к любого рода громким фразам и восхвалениям и, слыша, читая их, морщился как от зубной боли.

Эйнштейн опубликовал теорию относительности на нескольких страницах малозаметного журнала. До конца жизни великий учёный терпеть не мог славословий по своему адресу и считал их проявлением дурного тона.

Гений и скромность всегда рядом.

Наполеон периода битвы при Маренго, тогда ещё мало кому известный генерал, испытывал отвращение к позе, мишуре и прочей «суете сует»; на Бородинском поле он уже и мысли не допускал, что император может ошибиться — самомнение убило гения.

Подлинное величие не нуждается в искусственном пьедестале — оно в сердцах человечества.

Я думал об этом, когда «Визе» бороздил воды бухты, по которой сто пятьдесят лет назад шли легендарные «Восток» и «Мирный». Здесь было «прорублено окно» в Антарктиду; здесь русские моряки ступили на берега континента, о котором в те времена люди знали куда меньше, чем ныне об обратной стороне Луны. Первооткрыватели страшно устали, их путешествие было долгим и мучительно тяжёлым, но можно себе представить, как волновались экипажи шлюпов при виде заветной «терра инкогнита», находящейся в семнадцати тысячах километрах от Петербурга.

Сегодня об этом грандиознейшем открытии в истории географии знает каждый школьник, а тогда Беллинсгаузен ограничился простым отчётом, скромность которого удивляет и вызывает невольное уважение.

Многие десятилетия имена Беллинсгаузена и Лазарева были известны только специалистам: на континенте, который они открыли, не валялись груды золота и драгоценных камней, не выращивались пряности и не паслись стада бизонов. Мир, ценящий в любом открытии прежде всего непосредственную выгоду, редко вспоминал о людях, подаривших ему четырнадцать миллионов квадратных километров суши. И даже сегодня, когда Антарктида уже не кажется столь обиженной природой и бесперспективной, незаслуженно редко вспоминают о них. Самые дальновидные учёные верят, что придёт время — и под пластами льда обнаружатся богатейшие залежи полезных ископаемых, пустынный пейзаж украсят сотни и тысячи буровых вышек, толщу снегов пронзят тоннели и шахты, а извечные обитатели материка — пингвины уйдут искать себе другие снега и льды, как из вырубленных лесов когда-то уходили олени.

И тогда вновь вспомнят о Беллинсгаузене и Лазареве. О великих путешественниках возникнет целая литература, их будут славить и воспевать, сравнивать с Колумбами всех времён, их именами назовут новые страны и города. Наверное, на нашем веку мы этого не увидим, но это будет.

А пока имя Беллинсгаузена присвоено омывающему Антарктический полуостров морю и станции, до которой нам осталось идти несколько миль.[1]

Скалы, снега, ледники — такой предстала перед нами Антарктида, вряд ли существенно изменившаяся за прошедшие сто пятьдесят лет. Для придания суровости этому перечню сам собой напрашивается эпитет «безжизненные», но его придётся оставить про запас. Антарктида была полна жизни! В воздухе звенели стаи птиц, на берегах загорали тюлени, не обращая внимания на деловито снующих взад и вперёд пингвинов. Вот тебе и ледовый континент — градусов пять выше нуля!

Птицы летают повсюду, тюлени тоже не бог весть какая диковина, а вот пингвинов нигде больше не увидишь. На верхней палубе стоял хохот: ну где ещё можно полюбоваться таким зрелищем? На крохотном айсберге, чинно глядя перед собой и тесно прижавшись друг к другу, сидят шесть пингвинов. Куда их понесло, что им надо в открытом море — знает только их пингвиний всевышний. На наши дружеские приветствия пингвины не реагируют, они целиком поглощены своим путешествием.

Капитан Троицкий не разделял легкомысленного настроения пассажиров: столкновение даже с айсбергом-лилипутом не сулит «Визе» ничего хорошего, а к тому же неподалёку от входа в бухту с прошлого года сидит на мели айсберг вполне внушительных размеров. Пути айсберга неисповедимы: сегодня он отдыхает на мели здесь, завтра это место ему надоест, и он с помощью подводных течений отправится на другое. Последнее обстоятельство и беспокоило капитана. А вдруг у айсберга проснётся чувство юмора и он, как пробка бутылку, закупорит выход из бухты? Тогда жди, пока он вновь решит сдвинуться с места или растает — перспектива, от которой у любого моряка волосы станут дыбом.

Но пока все шло удачно. Последние, самые томительные мили — и мы сначала в бинокли, а потом простым глазом рассматривали жилые домики на берегу бухты острова Ватерлоо. Справа наша станция, слева чилийская, в двух километрах от них — одинокий домик: это несколько лет назад застолбили себе местечко аргентинцы. Внеся таким образом свой вклад в освоение Антарктиды, они сфотографировались у домика и отправились домой, в более тёплые края.

На берегу волновалась толпа человек в тридцать. Это коллективы советской и чилийской станций приветствовали «Визе», на борту которого, в свою очередь, волновалась новая смена. Её начальник Игорь Михайлович Симонов, кандидат географических наук, не отрываясь смотрит на остров, Леонид Говоруха, тоже кандидат наук, вместе с которым Симонов облазил многие арктические ледники, уже обулся в свои альпинистские ботинки и опытным взором оценивает обледеневшие склоны гор: хирург Геннадий Гусаров обстреливает остров из самого настоящего профессионального киноаппарата — словно боится, что не успеет набрать кадров за год предстоящей зимовки…

Но самое волнующее — это люди на берегу, неистово палящие из ракетниц. Смотришь на них, представляешь их состояние, ни с чем не сравнимое нетерпение отзимовавших и рвущихся на Родину полярников, и становится даже завидно: не всякому дано испытать такие ощущения. Нет в Антарктиде счастливее момента, чем приход судна на станцию. И нет торжественнее и печальнее, чем его уход, когда ты «без спирта пьян», потому что

На материк, на материк Идёт последний караван…

У Ильи Ильфа в «Записных книжках» есть такая фраза: «…когда редактор хвалит, то никого кругом нет, а когда вам мямлят, что плоховато, что надо доработать, то кругом толпа и даже любимая стоит тут же».

Или «генеральский эффект»: все ЧП происходят именно тогда, когда приезжает начальство. Капитан «Оби» Купри рассказывал об одном таком случае. Поздравить экипаж ледокола, образцового во всех отношениях и победившего во всех соревнованиях, прибыл заместитель министра. Дорога была тяжёлая, и он решил принять душ. Горячая вода перестала поступать в тот момент, когда зам хорошенько намылился. Положеньице — врагу не пожелаешь! Пока высокий гость, лязгая зубами от холода, смывал с себя мыло, капитан бегал по ледоколу, рвал на себе волосы и стонал: «Так я и знал! Так я и знал!» — признание, которое дорого ему обошлось.

Другой случай, о котором рассказал Сидоров, завершился более удачно, хотя решайте сами, насколько здесь подходит это слово. На одну из дрейфующих станций прилетело высокое начальство, «а в такие дни погода всегда хорошая» (комментарий Сидорова). Начальство пошучивало: «Солнышко у тебя, тишь да гладь, а говорят — дрейфующая станция! И за что вам такие деньги платят?» Сидоров промолчал. А ночью — трещина под кают-компанией, аврал, начали растаскивать домики и спасать имущество. И на три дня жестокая пурга, новые трещины! «Когда начальство улетало, оно уже хорошо понимало, за что нам деньги платят», — иронически закончил Сидоров.

Необъяснимое явление «генеральского эффекта» испортило настроение и беллинсгаузенцам. Тщетно они уверяли, что такой ясной и безветренной погоды, как сегодня, такого ослепительного солнца они целый год не видели, — им никто не верил.

— Антарктические субтропики!

— Курорт!

— Хорошо отдохнули, ребята?

— А как это у вас считалось — зимовка или отпуск?

Эти язвительные реплики, на которые полярники большие мастера, приводили беллинсгаузенцев в состояние тихой ярости: уж они то на своих шкурах испытали все прелести «курорта». Постоянные и сильнейшие ветры, снежные бури, туманы и гололёд, невероятная сырость превращали жизнь на острове в тяжёлое испытание. Позднее, получив возможность сравнивать, я понял, что обитателям Ватерлоо с климатом повезло куда меньше, чем новолазаревцам или даже молодежникам.

Сегодня, однако, погода была превосходной, а море спокойным — обстоятельства, позволявшие покончить с выгрузкой в одни сутки. Узнав, что мы будем стоять на рейде считанные часы, я всполошился: остров Ватерлоо не Сокольники, куда можно вырваться в любой выходной день. Я спросил старпома, обеспечит ли он выгрузку без моего участия, и, получив утвердительный ответ, сел в битком набитую возбуждёнными экскурсантами шлюпку.

11 декабря 1969 года в 10 часов 43 минуты моя нога ступила на антарктическую землю. Часы я сверил, и время указано точно — подчёркиваю это во избежание разноголосицы и ненужных споров. Так что будущие исследователи моего путешествия на шестой материк имеют редкостную возможность оперировать совершение достоверными данными (прошу лишь учесть, что время на Ватерлоо опережает московское на семь часов). Ступив на землю, я тут же сфотографировался с группой пингвинов, которые были так потрясены оказанной им честью, что даже забыли меня поблагодарить.

Не теряя времени, мы отправились осматривать станцию, разместившуюся на пологом берегу в двухстах метрах от моря. В предотъездной суете мы не позавтракали и поэтому осмотр начали с кают-компании, в которой находится популярный на острове ресторан «Пингвин». Плотно подкрепившись, мы пришли к выводу, что если «Пингвин» и уступает ресторану «Арбат» сервировкой стола, то наверняка превосходит его живописностью оформления и щедростью подаваемых блюд. По вечерам кают-компания превращается в кинозал. В углу стоят шкафы с книгами. На стенах — портреты Беллинсгаузена и Лазарева, вымпелы, таблицы спортивных соревнований, фотографии предыдущей смены. В кают-компании царит повар — персона, вообще, очень популярная в Антарктиде, где любят много и вкусно поесть.

Рядом, в спаренном щитовом доме, — хозяйство радистов, кабинет начальника станции, жилые комнаты. В третьем доме — медпункт, научные лаборатории, жильё. И ещё два строения, в одном — дизельная электростанция, а в другом, воздвигнутом на вершине высокого холма и обдуваемом всеми ветрами, — аэрологический павильон и хранилище водорода. На павильоне надпись, обобщающая опыт поколений аэрологов: «Некурящие живут дольше». Это недвусмысленное предупреждение: погаси свою сигарету, растяпа, если не хочешь взлететь на воздух!

Налево от станции, если обратиться к ней лицом, — ручей, через который перекинуто два деревянных бруса шириной с гимнастическое бревно. Это инженерное сооружение называется «мост Ватерлоо». Ручей, как шутят беллинсгаузенцы, является государственной границей между двумя станциями — советской и чилийской. Граница нарушается поминутно, потому что коллективы станций так дружны, что иной раз в нашей кают-компании чилийцев больше, чем в их собственной, и наоборот.

Подступиться к беллинсгаузенцам не было никакой возможности: старый состав сдавал дела новому. От всех посторонних требовался один вид помощи — не путаться под ногами, и поэтому мы, стихийно разбившись на группы, отправились на экскурсию.

Фауна острова Ватерлоо уникальная, такой в Антарктиде нигде больше нет. Кроме пингвинов Адели, самых распространённых на материке, здесь ещё два вида: антарктические — с белой полоской на носу, и «ослиные» — красноносые и краснолапые. И все же главная достопримечательность острова — морские слоны и котики. Их лежбища находятся на противоположной стороне, у пролива Дрейка. Географы считают, что берега пролива омываются не Атлантическим, а Тихим океаном, которого я до сих пор не видел. Туда мы и отправились — главный механик «Визе» Олег Яковлевич Кермас, моторист Анатолий и я.

Три километра — пустяк, если вы, любуясь птичками и снисходительно поглядывая на влюблённые парочки, гуляете по аллеям парка. Но если вы поминутно проваливаетесь в глубокий и сырой снег, а выдернув ноги, то и дело не обнаруживаете на них сдёрнутых неведомой силой сапог, то на каждом шагу будете проклинать свою любознательность и местных старожилов, которые хотя и не уверяли, что вы пойдёте по дороге, усыпанной розами, но и не предупредили о её особенностях. И к берегам пролива Дрейка пришли, вернее приползли, не пышущие оптимизмом, жизнерадостные экскурсанты, а безмерно жалкие, похудевшие вдвое, с потухшими глазами люди. И лишь сознание того, что в двух шагах плещется Великий, или Тихий океан, вдохнуло жизнь в наши измученные тела. Мобилизовав остатки сил, мы даже соорудили из камней небольшую пирамиду, призванную свидетельствовать о нашем подвиге. Думаю, что пирамида станет излюбленным объектом для фотолюбителей будущего.

Не ищите описаний морских слонов и котиков — мы их не увидели, эта уникальная фауна словно провалилась сквозь землю. Пришлось, несолоно хлебавши, отправляться обратно, вынашивая по дороге сладостные планы расправы над обманщиками. Но расправа не состоялась. Выяснилось, что мы ошиблись направлением и зашли вправо; более того, когда старожилы разобрались в нашем маршруте, они всплеснули руками: оказывается, мы лихо преодолели два покрытых слабым снегом полузамёрзших озера глубиной до двадцати метров, купаться в которых, предварительно не заверив у нотариуса завещание, строго запрещалось (наказание — выговор или некролог, в зависимости от степени нарушения).

Мои злоключения, однако, на этом не закончились. Напившись чаю в «Пингвине» и придя в себя, я решил навестить Геннадия Гусарова — поглазеть, как устроился в медпункте мой теперь уже бывший сосед по столу в кают-компании на «Визе». Для этого следовало перейти через ручей либо по «мосту Ватерлоо», либо по льду. Разумеется, я пошёл по льду, ибо до моста нужно было тащиться не меньше тридцати метров. На середине ручья послышался омерзительный хруст, и я по пояс провалился в воду. Кое-кто из свидетелей счёл это зрелище забавным, но лично я не припомню, когда бы мне так мало хотелось смеяться. Видимо, человек, провалившись в ледяную воду, на некоторое время теряет чувство юмора. Заполнив прорубь проклятьями, я выбрался на берег и помчался на электростанцию, где мигом догола разделся и с неописуемым наслаждением погрузился в потоки тёплого воздуха, идущего от дизелей. Ради такого сказочного блаженства стоило принять ледяную ванну. Молоденький сердобольный механик-дизелист Саша Зингер раздобыл валенки, набросил на меня шубу со своего плеча и напоил полулитровой кружкой кофе, что быстро вернуло мне хорошее настроение. Его не испортило даже замечание знакомого с моими сегодняшними приключениями старожила, который проворчал: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет».

Антарктида — единственный в своём роде континент: здесь нет границ в собственности на землю. Правда, иные государства время от времени объявляют о своём праве на вечное владение миллионами квадратных километров материка, но никто не воспринимает это всерьёз. Практически дело обстоит так: каждая страна, которая испытывает симпатию к шестому материку, может облюбовать себе любой участок и построить станцию — места хватает, на каждого жителя сегодняшней Антарктиды в среднем приходится чуть ли не по целой Бельгии.

В 1968 году к острову Ватерлоо пришла «Обь», и Алексей Фёдорович Трёшников объявил станцию Беллинсгаузена открытой. А уже на следующий год в трехстах метрах от нашей станции чилийцы соорудили свою. Так у наших полярников появились соседи — черноглазые и черноусые молодые латиноамериканцы. Хорошо это или плохо?

— Здорово получилось! — говорят наши ребята.

— Повезло! — вторят им чилийцы.

Впрочем, а разве могло быть иначе? В Антарктиде бывает одиноко не только человеку, но и коллективу: уж слишком далеко от мира забросила его судьба. Поэтому гость на полярной станции — это событие, о котором будут вспоминать до конца зимовки. И буквально с первого же дня, с первых минут люди, говорящие на разных языках, ринулись друг к другу. И отныне все праздники проводят вместе, кинофильмы смотрят вместе, на авралы выходят вместе, русские изучают испанский язык, чилийцы — русский.

Нужен трактор, вездеход? Пожалуйста! В гости? Идём всей станцией! Заболел радист? Врач придёт через три минуты!

Ну разве не здорово? Разве не повезло?

Найдя себе напарника, инженера-механика Юрия Ищука, я отправился в гости к чилийцам. Честно говоря, нас никто не приглашал, и это вызывало у Юрия сомнения в успехе нашего визита. Но я резонно полагал, что корреспондент, который ждёт персонального приглашения, добудет не материал для очерка, а строгий выговор от редактора.

Итак, мы постучали в дверь, вошли — и застыли в изумлении: по дому непринуждённо разгуливала, бойко болтала на немыслимом жаргоне, играла в пинг-понг и настольный футбол едва ли не половина нашей экспедиции. Мы сразу же почувствовали себя увереннее. К нам подскочил высокий и стройный красавец брюнет, настоящий матадор без шпаги, щёлкнул каблуками, представился: «Алексис Заморано!» — и повёл к столу пить пиво. Мы выпили. Алексис предложил нам бутерброды — мы съели. Не снижая темпа, матадор потащил нас к почтмейстеру, который вручил нам чилийские открытки со штемпелем станции, и потом — на камбуз, где рассыпающийся в уверениях повар чуть ли не насильно вбил в наши рты булки с сосисками («хот догс» — горячие собаки), намазанные красноватым соусом. Мы без сопротивления проглотили «собак» и застыли, выпучив глаза. Алексис засмеялся и сунул нам по бутылке лимонада, которым удалось погасить пылавший внутри нас огонь. Мы сердечно поблагодарили за адское угощение и отправились обозревать станцию.

Чилийцы нам понравились: и вежливый, предупредительный начальник базы — команданте Хорхе Вилья, и наш гид — радиооператор Алексис Заморано, и его весёлые товарищи. К сожалению, за полчаса, которые были в нашем распоряжении, нам удалось лишь галопом пройти по комнатам, обменяться сувенирами и сотней восторженных междометий. Мы тепло распрощались — я думал, навсегда, но четыре месяца спустя мне удалось не только продолжить наше знакомство, но и стать свидетелем международного футбольного матча Чили — СССР.

Ну, а теперь пора на «Визе». Разгрузка закончена, и нам нужно спешить догонять «Обь», идущую к Мирному и без помощи которой нам не пробиться сквозь льды.

С берега новая смена салютует нам ракетами, мы отвечаем дружными залпами.

До свиданья, остров Ватерлоо!

Операция «Возьмём айсберг за вымя!»

Нет ничего более грандиозного в антарктических водах, чем айсберги. Это воистину зрелище для богов — если те рискнут покинуть рай и хорошенько помёрзнуть в не обжитой богами части света. Плывёт тебе навстречу гора льда, по сравнению с которой большой океанский корабль кажется забавной детской игрушкой, — и каким напыщенно-хвастливым представляется гордое убеждение человека в том, что он владыка природы. Какой там владыка! Случайный бродяга, пущенный переночевать сердобольной старушкой, имеет куда больше оснований считать себя хозяином дома.

Как свободные флибустьеры, бороздят айсберги воды морей, и встреча с ними, как и с пиратами, иной раз не сулит ничего хорошего. «Титаник», краса и гордость мирового пассажирского флота, столкнувшись с айсбергом, лопнул как мыльный пузырь. Кто знает, сколько кораблей, безвестно исчезнувших в океанской пучине, разделили судьбу «Титаника»?

Об этом могут рассказать лишь бог или морская гладь…

Ибо радио появилось совсем недавно, а корабли не возвращались домой и тысячи лет назад.

Место рождения гигантских айсбергов — главным образом Гренландия и особенно Антарктида. Наверное, после извержения вулкана нет в природе явления более впечатляющего, чем падение в море чудовищной глыбы льда. Мне рассказывали, что одна американская киноэкспедиция четыре месяца караулила ледник и зафиксировала на плёнку рождение айсберга. Не знаю, так ли было дело. В Антарктиде, во всяком случае, никто этих кадров не видел.

Айсберги бывают двух видов: пирамидальные и столовые. Первые поменьше, они откалываются от спускающихся в море ледников либо от края ледяного барьера. Столовые айсберги — дети ледников шельфовых, которые годами лежат на море и могут быть восприняты путешественниками как заснеженная суша. Шельфы наносят на карту, думая, что это неотъемлемая часть континента, а через несколько лет, возвращаясь, не верят своим глазам: тысячи квадратных километров суши как не бывало! Над капитаном посмеиваются: «Перебрал, наверное, старик! — и зря обижают ни в чём не повинного морского волка. Ибо нужен глаз учёного и усердие исследователя, чтобы найти границу между шельфовым ледником и континентом.

Отколовшиеся от шельфа столовые айсберги, названные так из-за своей ровной, как обеденный стол, поверхности, бывают трудновообразимых размеров. Лет пятнадцать назад один американский ледокол встретил айсберг длиной примерно триста тридцать пять километров и шириной девяносто пять километров. По морю шлялся беспризорный ледяной остров размером с Гаити! Наши самолёты тоже летали над такими айсбергами, что лётчики протирали глаза и обеспокоенно смотрели на приборы: может, они вышли из строя? На карте — море, наяву — остров, над которым летишь больше часа, а он все не кончается.

Сегодня, когда люди узнали размеры айсбергов-гигантов, появилась любопытная гипотеза об одной неразрешимой географической загадке. Путешественники, в честности которых нельзя усомниться, утверждали, что своими глазами видели в Северном Ледовитом океане острова, названные ими Землёй Санникова. Самая добросовестная проверка показала, что таких островов нет. Выдумка? Мираж? Вряд ли. Не исключено, что то были огромные блуждающие айсберги, данным давно продрейфовавшие в другие районы и растаявшие в более тёплых водах.

Когда-то моряки, вообще склонные к суевериям, наделяли айсберги сверхъестественными свойствами. В самом деле, попробуйте объяснить такое явление: айсберг движется против ураганного ветра! Не иначе как дьявол сидит наверху и машет руками, смеясь своим мефистофельским смехом. Теперь учёные установили, что в данном случае дьявол ни при чем, айсберг движут подводные течения, но сто лет назад с вопросами обращались не к науке, а к богу, который считал ниже своего достоинства отвечать на то, о чём он не имел ни малейшего представления.

Над водой возвышается одна седьмая часть айсберга. Это обстоятельство, выявленное при помощи закона Архимеда, вооружило нынешних журналистов эффектным сравнением. Например: «Политика похожа на айсберг: на виду одна седьмая…», или: «Монополии, подобно айсбергу, оставили для обложения налогами одну седьмую часть сверхприбыли» — и тому подобное. Так что никому, казалось бы, не нужные айсберги стали, как видите, приносить практическую пользу.

В отличие от журналистов, обожающих подводную часть айсберга, моряки её терпеть не могут. Находясь на больших глубинах, она непрерывно разрушается тёплой водой; в конце концов центр тяжести перемещается, и айсберг перевёртывается. Легко себе представить, что творится на море, когда многие миллионы тонн льда обрушиваются в воду. Капитаны, с которыми я разговаривал, молят провидение об одном: быть подальше от айсберга с таким неуравновешенным характером, ибо огромная кипящая воронка может затянуть в себя судно, если даже оно находится на почтительном от неё удалении.

Беспутными бродягами айсберги назвать нельзя: блуждают они не по собственной прихоти, а по воле течений, которые иногда выбрасывают их из антарктических и северных морей. Но после катастрофы с «Титаником» организована Международная служба охраны, и за передвижениями айсбергов в судоходных районах отныне следят не менее тщательно, чем няньки в детском саду за своими воспитанниками: о каждом подозрительном шаге айсберга оповещаются все заинтересованные суда.

Живут айсберги года четыре, но гиганты могут плавать десятилетиями. И это навело изобретательные умы на оригинальную идею. В самом деле, мир начинает страдать от недостатка пресной воды, а эта самая вода в виде ледяных гор болтается по морю без дела и пропадает впустую. И создаются проекты их буксировки в порты назначения, причём излагаются такие смелые идеи отнюдь не в юмористических журналах. Ведь иной айсберг может на годы обеспечить водой город с миллионным населением! Сегодня осуществление таких проектов вряд ли возможно, а завтра — посмотрим.

Ну а теперь вернёмся к месту действия.

Через несколько дней после расставания с островом Ватерлоо, когда «Визе» шёл по морю Уэдделла, я забрёл в рулевую рубку и стал у окна, любуясь айсбергами. Их вокруг были десятки — больших и средних, красивых и безобразных, но особенно мне понравился один из них — горделивый великан с покатой крышей. Меня удивило, что именно ему «Визе» уделяет столько внимания: уменьшил ход, подходит с одной стороны, затем с другой — словно покупатель, оценивающий лошадь. Каково же было моё волнение, когда я узнал, что к этому айсбергу пойдёт шлюпка!

Оказалось, что научные работники морского отряда: гидрохимик Арадовский, радиофизик Давыдов и другие выклянчили у капитана разрешение поговорить с айсбергом на «ты». Им требовалось ни больше ни меньше чем одолжить у айсберга килограммов тридцать-сорок льда — разумеется, в интересах науки. Подвергнув лёд анализу, они рассчитывали извлечь микроскопические частицы водорослей, изучить происхождение айсберга, его возраст и прочее, о чем я не имею ни малейшего понятия и посему не стану морочить голову доброжелательному читателю. Научные работники чуть ли не ползали на коленях, умоляя во имя святой науки на один только часик остановить «Визе». Когда эту просьбу поддержали начальник экспедиции Гербович и начальник морского отряда Зыков, капитан сдался и велел старпому готовить шлюпку.

Любой корреспондент потерял бы к себе всякое уважение, если бы упустил такой случай. Но я оказался в скверной ситуации. Утром на диспетчерском совещании главный инженер экспедиции Пётр Фёдорович Большаков в пух и в прах разносил одного растяпу, который, пренебрегая правилами техники безопасности, сначала чуть не провалился в озеро, а потом ухнул в ручей. «На станции Беллинсгаузена провалишься — только промокнешь, а в Мирном — будешь сухой, но не живой!» — сурово закончил Большаков свой разнос. Растяпа тогда клятвенно пообещал наизусть вызубрить правила техники безопасности, но доверие к нему сильно пошатнулось. Поэтому к просьбе пустить меня в шлюпку начальство отнеслось столь прохладно, что пришлось воззвать к его лучшим чувствам. Я клялся и божился, что не сделаю ни одного движения, хоть на йоту противоречащего инструкциям, что буду сидеть как истукан. Я льстиво улыбался, прижимал руки к сердцу, демагогически ссылался на лучшие традиции советской печати, на ужасающий позор, который ждёт меня в редакции, где наверняка узнают, что упущен такой материал, на жену и сына, которые вечно будут стыдиться такого незадачливого мужа и отца. Начальство — это люди, а у людей есть в сердце уголок, хранящий жалость и великодушие к падшим. Порывшись в этом уголке, начальство со вздохом дало разрешение, и я весело побежал надевать свой спасательный жилет.

Походом к айсбергу руководил старпом. По его указанию мы, двенадцать счастливчиков, сели в шлюпку. Заскрипели блоки, шлюпка закачалась на волнах, и старпом, запустив мотор, побыстрее увёл её от стального борта «Визе».

Под приветственные клики друзей, яростное щёлканье фотоаппаратов и напутствие первого помощника: «Счастливой зимовки, не скучайте, заберём вас на обратном пути!» — мы помчались к айсбергу. Издали он казался безобидным и симпатичным, но, когда мы преодолели разделявшую нас милю, все притихли. Перед нами была громада длиной с четверть километра и высотой с двадцатипятиэтажный дом. Значит, подводная часть равнялась примерно Останкинской телебашне (хотите — верьте, хотите — проверьте). С ближней к нам стороны айсберг кончался пологой площадкой, на которой принимали солнечные ванны сотни три пингвинов Адели. Они встретили нас радостным карканьем и стали наперебой приглашать в гости — глупые, жизнерадостные бродяги, не подозревающие, что им уже не суждено вернуться в родную Антарктиду. Какой конец их ожидает, когда айсберг растает в сотнях, а то и тысячах километрах от материка?

Однако нужно было подумать и о себе. Лёгкое волнение моря, которое нисколько не беспокоило нас во время перехода, здесь, у отвесной ледяной стены, оказалось куда более грозным: волны бились об айсберг, словно твёрдо решили его опрокинуть. Старпом посмотрел на научных работников и хмыкнул в бороду: они, ещё пять минут назад с исключительной бодростью заверявшие друг друга, что без мешка льда не уйдут, выглядели весьма озабоченными.

— Может, полюбуемся и пойдём обратно? — закинул удочку старпом.

— Не-е, — закачал головой Арадовский.

— Ни в коем случае, — неуверенно поддержал его Давыдов.

— Раз уж мы пришли… — тихим голосом сказал Арадовский.

— Шлюпку спустили, горючее затратили… — ещё тише сказал Давыдов.

— Ну раз такой энтузиазм, приступим к делу, — согласился старпом и, сделав знак вооружённому ледорубом матросу Серёже Мариненкову, с силой бросил шлюпку на стену. Серёжа так рубанул по айсбергу, что мог, казалось, разрубить его пополам, но топор отскочил, а шлюпку отбросило. Пошли искать другое место. Нашли. Рубить здесь удобнее, но сверху свисал карниз весом с добрую тысячу тонн.

— Упадёт — может набить синяк, — озабоченно заметил старпом. — Следите за карнизом, попробуем.

Пожалуй, за все двадцать пять послевоенных лет и не испытывал столь острых ощущений. Шлюпка яростно налетала на айсберг и, подбрасываемая волной, влезала на него метра на полтора. В распоряжении Серёжи была секунда, за которую он успевал нанести два удара. Пока трое из нас отталкивались от айсберга опорными крюками, остальные ловили осколки льда. К сожалению, большинство из них падало в воду, теряя, таким образом, всякий интерес для науки, и заветный мешок заполнялся удручающе медленно. К тому же сильно действовал на нервы нависающий над нами дамоклов карниз — черт его знает, насколько прочно он держался. Вспоминалась пресловутая последняя соломинка, которая переломила спину верблюда. Может, и этот гнусный карниз ждёт последнего удара?

Старпом решил перебазироваться. Если бы нас страховала вторая шлюпка, можно было бы попытаться верхом на волне проскочить на площадку к пингвинам и там нарубить без помех миллион тонн льда, но выполнять такой цирковой трюк в одиночестве было рискованно. Пришлось вновь уходить назад и вновь бросаться на стену. Один раз некстати подвернувшейся волной шлюпку так швырнуло к айсбергу, что раздался треск. Мы легко догадались, что трещал не айсберг. Отошли, проверили шлюпку — швы в порядке.

— Думаю, хватит! — с деланной бодростью возвестил один научный работник, кивая на скромную кучку добытого льда.

— А вот я так не думаю! — с весёлой мстительностью возразил старпом.

— Вы же сами говорили, что без полного мешка не уйдёте!

Хрустела шлюпка, разлетался во все стороны лёд. Осколком поранило палец Серёже, и ледоруб подхватил Евгений Давыдов. Мешок был уже полон, но вошедший в азарт Евгений с остервенением лупил по айсбергу до тех пор, пока другой осколок не рассёк кожу на его подбородке. Здесь уже было решено ставить точку — не стоит искушать судьбу.

Операция «Возьмём айсберг за вымя!», как потом её окрестили, продолжалась часа полтора. Мы возвращались обратно с победой. Мне был доверен штурвал, и я второй раз в жизни — первый имел место в Индийском океане, когда я плавал на рыболовном траулере, — вёл по морю шлюпку. Пишу эти строки и смотрю на фотокарточку: растерянно качается на волнах избитый чуть ли не до потери сознания айсберг, а от него уходит шлюпка с людьми, на лицах которых светится торжество победителей. За штурвалом, гордо расправив плечи, стоит человек в спасательном жилете и в тёмных солнечных очках. Весь его вид свидетельствует о том, что человек этот держит штурвал уверенно и ни за что не выпустит его из рук до самой швартовки, когда старпом, не обращая внимания на униженные просьбы, даст рулевому отставку, чтобы самолично подвести шлюпку к борту «Визе».

Так закончилась операция, в ходе которой мне довелось внести свой пока ещё недостаточно оценённый вклад в науку. Быть может, — кто знает? — подобранные мною осколки льда откроют перед человечеством новые горизонты в смысле познания окружающего нас мира. Допускаю, что тогда, возбуждённые сенсационными газетными заголовками, все бросятся искать наш айсберг; его легко отличить от остальных: если на площадке, где загорают пингвины, вы найдёте брошенную мною пустую пачку из-под сигарет «Ява» — знайте, что айсберг тот самый. Желаю успеха!

Законы, по которым живут полярники

Двадцатилетний математик входит в науку как сложившийся учёный. Пушкин и Лермонтов в юном возрасте создали лучшие произведения русской поэзии. Моцарт мальчишкой писал гениальную музыку, а Таль завоевал звание чемпиона мира по шахматам.

Но я не знаю ни одного полярника, который стал бы знаменитым в юном возрасте: для того чтобы победить белое безмолвие, одного лишь вдохновения и гениального озарения мало. Прибавьте к этому силу воли, мужество, стойкость — всё равно мало. Нужен ещё опыт, приходящий только с годами. Гениями рождаются, опытными и мудрыми становятся. Пилоту нужно налетать много часов, чтобы стать настоящим лётчиком; хирургу — сделать сотню операций, чтобы обрести уверенность; полярнику нужно десять раз побывать на краю гибели, десять раз мысленно проститься с родными и близкими — и лишь тогда про него скажут: «Этот ничего, кое-чему научился».

Полярнику мало знать правила: каждую минуту, каждую секунду он должен готовить себя к случайностям. Ибо закономерность его полярной жизни — непрерывная цепь случайностей. Золотое правило полярника: выходя из лагеря в ясную погоду, помни, что через минуту налетит пурга; что трехметровый лёд бывает хрупок, как оконное стекло; что снег под тобою — это призрачный мост над пропастью, у которой нет конца.

Ни на мгновение не забывай о мелочах! Именно они — главная причина твоей возможной гибели. Недосушил обувь — обморозишь ноги. Не проверил рацию — товарищи не будут знать, где тебя искать. Плохо пришил пуговицу — схватишь воспаление лёгких.

Вспомни, из-за чего ты чуть было не погиб в прошлую экспедицию, — и проверь. Вспомни, из-за чего погибли твои предшественники, вспомни, из-за чего они могли погибнуть, — и проверь, сто раз проверь.

В те дни, когда «Визе» шёл от острова Ватерлоо к Мирному, я наслышался много таких историй. Мы собирались в каютах, пили кофе, курили и беседовали о всякой всячине. Меня поразило, что, рассказывая о самых тяжёлых днях своей жизни, полярники не теряли чувства юмора; признаюсь, это мне казалось даже кощунственным, но потом я осознал, что иначе нельзя, ибо юмористическое отношение к самому себе не только признак самокритичности — это и показатель душевного здоровья. Поразило меня и другое: люди, которые делали ошибки и оставались в живых вопреки логике, нисколько не считали зазорным рассказывать об этих ошибках, наоборот — «учтите, ребята, и не повторите».

Вот две такие истории.

«Мы были абсолютно уверены…»

— Это случилось в Восьмую антарктическую экспедицию, — начал Сидоров.

— Предыдущая экспедиция обходилась без станции Восток — её законсервировали, но ненадолго: уж слишком важные, уникальные данные можно было там раздобыть. Вновь открыть станцию поручили мне. Первым рейсом я взял с собой четырех Николаев: механиков Боровского, Лебедева, Феоктистова и повара Докукина. Перед отлётом из Мирного договорился с руководством экспедиции, что выйду на связь через три дня. Почему? Мы были абсолютно уверены, что на станции все в порядке и что расконсервировать её будет проще, чем вскрыть банку сардин. А чего опасаться? Ближайший человек — в полутора тысячах километрах, медведи остались в Арктике, об ураганах на Востоке мы не слыхивали. Мы были абсолютно уверены — и лишили себя связи.

— Вот что ты, Василий Семеныч, забыл взять с собой жену, я поверю, — вставил один из слушателей. — Но по своей воле оказаться на три дня без связи…

— У французов есть такое выражение: «Остроумие на лестнице», — весело парировал Сидоров. — Над тобой посмеялись, вышвырнули из квартиры, а ты сообразил, как надо ответить, когда считал ступеньки. Задним умом каждый крепок! Едва самолёт с Востока проводили, поняли, что влипли, оба рабочих дизеля и батареи отопления оказались размороженными. Очевидно, в системе охлаждения дизелей и центрального водяного отопления осталась жидкость.

В наступившей тишине кто-то присвистнул.

— Итак, дизеля вышли из строя, — продолжил Сидоров. — Температура воздуха на улице и дома одинаковая — минус сорок пять градусов. И мы без связи! Бей себя кулаками в грудь, рви на себе волосы, кричи во все горло — никто тебя не увидит и не услышит: радисты Мирного выйдут на связь ровно в 12.00 через трое суток. Можно было, конечно, лечь в спальные мешки и заснуть, чтобы увидеть во сне Садовое кольцо и регулировщика, который содрал с меня рубль штрафа, но через трое суток в этих мешках нашли бы пять штук эскимо. Значит, единственный выход был такой: попытаться из трех разорванных дизелей сделать один на что-то годный. С одной стороны, в первые дни пребывания на станции Восток категорически запрещаются резкие движения и подъем тяжестей, с другой стороны, не нарушишь инструкцию — эти первые дни станут последними. И мы нарушали — работали без сна и отдыха двадцать восемь часов подряд.

Вспоминаю — и сам себе не верю, — Сидоров улыбнулся. — Бывало, прилетишь на Восток, дотащишь до комнаты свой чемодан — и сердце из груди выскакивает, отдышаться никак не можешь. А тут и тяжести поднимали, и ртом дышали, и на сердце, которое вот-вот лопнет, и на «шарики кровавые в глазах» внимания не обращали. Знали: запустим дизель — наверное будем жить, не запустим — неминуемо погибнем. Собрали дизель за 18 часов. Порубили на дрова ящики, разожгли огонь и натаяли для дизеля литров сорок-пятьдесят воды. Скажете, можно дизель запускать? Правильно, получайте пятёрку за отличные знания в области техники. Ну а что делать, если аккумуляторы для стартерного запуска вышли из строя?

— Сменить их на новые, — послышалась реплика.

— Все он знает! — восхитился Сидоров. — Будь моя власть, присвоил бы тебе звание кандидата наук без защиты диссертации за одну смекалку. А вот мы не догадались, не взяли с собой новых аккумуляторов, в мыслях не было, что они понадобятся. Что в этом случае делать, товарищ Архимед?

— Как что? Мобилизовать внутренние возможности организма!

— Так и поступили — запускали вручную. Ну а на Востоке эта работа потруднее, чем из болота тащить бегемота. Вы, Маркович, видели Колю Боровского на дрейфующей станции и писали, что он самый сильный человек в Арктике. Я ещё добавлю, что и в Антарктиде ему не было конкурентов. Если бы Коля в молодости занялся боксом или штангой, его портреты в газетах узнавали бы без подписи. Редкостно сильный человек и редкого мужества, а знаем его только мы с вами, потому что корреспонденты ищут сенсаций, а сенсаций за Колей не числится. Так вот, Боровский при всей его силе мог провернуть маховик только десять-двенадцать раз. Я — два-три раза, остальные не больше, задыхались и падали. Приходила очередь — вставали и снова качали. Запустили дизель. Сидим, смотрим на него — и даже счастья не испытываем: так устали. А тут один из механиков, не стану его называть, из самых хороших побуждений бросил в талую воду большой кирпич снега. Тот быстро впитал воду в себя, циркуляция прекратилась, и дизель пришлось остановить. Ерунда, а никогда не забуду: уж очень трудно было вновь таять воду и вновь запускать дизель. Уже не шарики кровавые, а целые аэрологические зонды в глазах мелькали… Ладно, запустили. Но ведь это полдела! Теперь срочно была нужна ёмкость для охлаждения дизеля. Взяли пустые бочки из-под горючего и зубилами стали вырубать днища. Сейчас бы я один такую работу сделал за тридцать-сорок минут, а тогда впятером рубили десять часов. Один раз поднимешь руку — она полтонны весит, второй раз — целую тонну. Можно было бы сказать, что эта работа забрала остатки сил, если бы эти остатки давно уже не были истрачены… Наладив электрообогрев и пустив все тепло в радиорубку, попытались — чем черт не шутит — установить связь с Мирным. Но чуда не произошло, радисты — народ педантичный, назначено время — сиди и жди, пока оно не подойдёт. Тогда я выключил рацию и установил порядок дежурства: сменять друг друга каждые два часа. Иначе нельзя: люди измотаны дальше последнего предела, и если дежурному станет плохо, скажем, не выдержит сердце, обморок, то дизель может остановиться, и все погибнут. Коля Боровский вызвался дежурить первым, и в одно мгновение мы уснули. Помню, что спал и видел каким-то участком мозга кошмарный сон: будто вот-вот меня поднимут дежурить, очередь моя была вторая. Только этого не случилось… Много я всякого повидал. Бывало, люди нарушали приказ и погибали. Или получали строгие взыскания, увольнялись без права работы на полярных станциях. А Боровский нарушил приказ — и за это мы, четверо, будем ему благодарны всю жизнь. Потому что разбудил он нас через восемь часов! Он, работавший больше всех остальных, не давший себе и минуты отдыха, имел законное право (какое там право — обязанность!) через два часа поднять очередного дежурного и лечь спать. И не сделал этого, преодолел искушение. Мало того: он сварил обед, прибрал в дизельной, навёл блеск и лишь тогда поднял нас. И шутил: «Самая трудная работа за эти полтора суток — растормошить таких соней!»

Ну что бы вы ему сказали на моем месте? Я ругал его последними словами — а он стоял, слушал и счастливо улыбался! И ребята подключились: «Семеныч, победителей не судят, смени гнев на милость!» Пришлось сменить. Встали мы со свежими силами, увидели чистоту вокруг, накрытый стол — и недовольство ослушником перешло во внутреннюю благодарность, которую можно выразить только глазами. Мигнул я Докукину, тот достал бутылку коньяку, и мы выпили за победу, за нашу дружбу и за Николая Боровского. И тут же уложили его спать — 36 часов не смыкал Коля глаз.

Теперь уже никто не сомневался: выжили. А вскоре удалось и установить связь. Я начал шарить по эфиру, и меня услышали на китобойной базе «Советская Украина».

«Кто вы? С какой станции?»

«Сидоров, со станции Восток».

«Уж не ты ли, тёзка? Привет! Богомолов у аппарата!»

Взаимная радость и объятия в эфире — это был Василий Ильич Богомолов, мой приятель по Третьей антарктической экспедиции. Имея мощный передатчик, он вызвал Мирный и сообщил, что я жду связи. И вскоре я уже беседовал с начальником экспедиции Николаем Ивановичем Тябиным. Рассказал все, как было, выработали мы план обеспечения станции, и пошли на Восток самолёты с новым оборудованием.

Вот и вся эпопея, — закончил Сидоров свой рассказ.

Третий поход

Когда я побывал через несколько месяцев на Новолазаревской, то понял, почему с этой, пожалуй, самой уютной в Антарктиде станцией, основанной в 1961 году Владиславом Иосифовичем Гербовичем, связано столько драматических историй. Наиболее волнующую из них, настоящую «закольцованную новеллу», я услышал от Гербовича и расскажу её в своё время. А ту, которая будет приведена ниже, мне поведал Владимир Александрович Самушкин, бывалый полярник, кандидат географических наук. Всего пять месяцев назад он вернулся из Антарктиды, где в составе Тринадцатой экспедиции руководил Новолазаревской; обстоятельства сложились так, что он вновь, едва переведя дух, возвращался на свою станцию, которую очень любил и о которой охотно рассказывал.

Как принято говорить в радиопередачах, слово её начальнику.

— Новолазаревская находится в глубине материка, километрах в восьмидесяти от моря. Оазис Ширмахера, изумительная красота, относительно мягкий климат — все это превосходно, но доставка грузов… Если пойдёте обратно на «Оби», сами увидите, что это такое — дорога на Новолазаревскую. Сплошные ледниковые трещины, промоины, образованные талыми водами, тяжёлый для гусениц скользкий лёд… Грешников в ад гнать по такой дороге! «Обь» обычно разгружается либо на припайном льду, либо, если удастся пришвартоваться, на ледяном барьере. Грузы переваливаются на санно-гусеничный поезд — и домой, на станцию. А вот что произошло с нами.

В Тринадцатую экспедицию «Обь» попала в тяжёлую ледовую обстановку и смогла разгрузиться лишь в ста шестидесяти километрах от станции, у мыса Ураганного. На редкость подходящее название: в разгар работ налетел ураган, сорок метров в секунду, и припай начало взламывать — хуже ничего и придумать невозможно! Один тягач утонул, водителю, к счастью, удалось выскочить. Провалился в трещину и наш гляциолог Николай Косенко, но задержался на руках, спасли.

С грехом пополам разгрузили «Обь», отсалютовали ей ракетами: «Ждём через год в шесть часов вечера, не опаздывайте!» — и начали перевозить груз. Первые два похода прошли удачно: ну раза три-четыре проваливались, однако без всяких трагедий. И четвёртый поход закончился благополучно, хотя всю дорогу вспоминали «Плату за страх». Помните кинокартину о водителях машин, перевозивших взрывчатку? Мы тоже везли взрывчатку — по нашей-то дороге! А что делать прикажете? Безусловно, асфальтированная автострада лучше, но, по-видимому, в ближайшую тысячу лет её в Антарктиде не будет. Технология перевозки была такая: перед каждой трещиной мы покидали трактор и давали ему возможность двигаться самостоятельно. Потом, убедившись, что он прогромыхал через трещину и не взлетел на воздух, догоняли и вновь с комфортом ехали до следующей трещины.

Но все это, — продолжал Самушкин, — хотя и не вполне безопасная, но весёлая детская игра по сравнению с третьим походом. Долго потом ещё мы вздрагивали по ночам и, просыпаясь, блаженно улыбались — какое счастье, что он позади, этот третий поход! Хлебнули мы Антарктиды по горло, и все из-за того, что «в кузнице не было гвоздя» — помните такую балладу?

Ладно, все по порядку. 4 октября 1968 года мы покинули станцию на тягаче и «Харьковчанке». Тягач мы прозвали «Бетти», и ничем он особенно не знаменит, а вот нашу «Харьковчанку-22» знает весь мир: она прошла по Антарктиде десятки тысяч километров, побывала на Полюсе недоступности и украсила своим изображением почтовую марку… Да-да, именно эту, спрячьте её поаккуратнее и не забудьте потом напомнить, поставлю штамп — на зависть филателистам. А нашу «Харьковчанку» вы, наверное, увидите: она будет погружена на «Обь» и пойдёт на Родину залечивать старые раны… Нас было шестеро: водители Планин и Ярошенко, врач Грищенко, гляциолог Косенко, метеоролог Викторов и я. Антарктическая весна в разгаре, но не в нашем понимании — когда расцветают яблони и груши, медовый аромат струится в воздухе и птички поют… Нет пурги — и за то спасибо, благодарим и в ножки кланяемся. Правда, лёд был очень скользкий, шли со скоростью пять километров в час. Ни разу не провалились в трещину, не ухнули в проталину — тоже спасибо провидению. И все-таки меня не покидало какое-то нехорошее предчувствие: уж слишком благополучно проходит третий поход подряд — так в Антарктиде не бывает.

И вот на сто восемнадцатом километре, в сутках пути до мыса Ураганный, произошла та самая история с гвоздём: на «Харьковчанке» вышла из строя шлицевая муфта коленчатого вала. А запасной муфты мы с собой не взяли: надеялись, обойдёмся. Все. «Харьковчанка» остановилась, садись, закуривай, поход срывается… Пришлось разделиться. Мы — Планин, Грищенко и я — остались на «Харьковчанке», а остальные на «Бетти» отправились на станцию за муфтой. Три дня туда, три дня обратно — пропала неделя. Ругали мы себя нещадно, но утешались тем, что и Седов вынужден был прервать своё путешествие к полюсу на собаках, потому что забыл в лагере иголку для примуса: великие примеры как-то успокаивают…

Поначалу все шло нормально: «Бетти» добралась до станции, ребята взяли злополучную муфту и отправились к нам. На шестьдесят восьмом километре несчастье — загорелся балок.[2] Почему это произошло? К тому времени задул сильный ветер, а из выхлопной трубы летели искры — другого объяснения мы не нашли. Ребята, сидевшие в кабине тягача, увидели пламя, когда оно уже вовсю полыхало. Попытались было сбить его огнетушителями, но — сильный ветер! — балок вновь загорелся. А в нём два баллона газа, готовые в любую секунду взорваться! Но нельзя же оставаться в ледяной пустыне без радиостанции и продовольствия — пришлось сознательно идти на крайний риск. Рацию вытащить не удалось — она была слишком крепко прикручена, а огонь уже добрался до баллонов. Успели выкинуть два попавшихся под руку спальных мешка, выбежали — и тут же взрыв. Балок и всё, что было в нём, разметало на пятьдесят-сто метров, никакого продовольствия и одежды спасти не удалось. Оставив на месте катастрофы повреждённую, беспомощную «Бетти», Ярошенко, Викторов и Косенко двинулись к «Харьковчанке»: до нас было всё-таки пятьдесят километров, а до станции — шестьдесят восемь да ещё встречный ветер.

Погода стояла сносная. Подгоняемые попутным ветром, ребята шли по проложенной «Харьковчанкой» колее. Кое-где колею замело, но через каждые два километра дорога была размечена бочками. И хотя марафонская дистанция в Антарктиде — это, поверьте, очень много, ребята, наверное, добрались бы благополучно, если бы не второе несчастье: у Ярошенко судорогой свело ноги. Косенко и Викторов бросили спальные мешки — непродуманное решение! — и понесли товарища на руках. И ещё одна ошибка: увидев вдали закреплённый на высоком древке красный флаг «Харьковчанки», они срезали угол и сошли с дороги, чтобы выиграть несколько километров. Понадеялись на то, что погода останется хорошей, и нарушили закон: никогда, ни при каких обстоятельствах не бросай дорогу!

И тут началась метель. К счастью, ребята успели вернуться обратно на дорогу, но потеряли драгоценные часы. Еды у них не было, кроме единственной бутылки соку для Ярошенко, на плечах — кожаные куртки: каэшки[3] сгорели в балке. Поначалу они ещё видели наши ракеты, но, когда метель разбушевалась по-настоящему, видимость исчезла совершенно. А мы-то ракеты пускали на всякий случай, потому что после прекращения связи могли лишь гадать о судьбе «Бетти». Но когда началась метель, встревожились не на шутку. Решили выходить навстречу. И только-только собрались, как в «Харьковчанку» ввалился Викторов! Мы напоили его горячим кофе, привели в себя, и он рассказал, что пришёл за помощью: ребята находятся километрах в двенадцати. Косенко, чтобы не замёрзнуть, понемногу тащит на себе Ярошенко, но нужно поспешить с одеждой, иначе беды не миновать. Оставив изнемогающего от усталости Викторова держать связь, мы без промедления отправились в путь. Ни зги не видно, даже ракеты не освещали дорогу, шли ощупью. Выбрали такой метод: я ощупывал левый след гусеницы, Планин — правый, а сзади, подстраховывая нас, шёл Грищенко. След потерян — стоп, назад; ибо собьёшься с дороги — спасать будет некому. Прошли мы два, пять, семь километров — нет ребят. Прошли двенадцать — с тем же успехом. Значит, либо Викторов ошибся, либо они сбились с дороги и ушли в сторону. Плохо дело. У Планина к тому же на восьмом километре свело ногу. Он плёлся, опираясь на палку и тяжело переживая, что стал обузой… И все же для страховки решили мы пройти ещё немного вперёд. Добрались до следующих бочек, нацарапали на них наши фамилии, время и отправились назад. Так устали, что начались галлюцинации: в каждом тёмном пятне на дороге видели тела погибших друзей. А метель так разошлась, что даже часть бочек укатило ветром… Не доходя километров шесть до «Харьковчанки» — о радость! — увидели на снегу два следа. Значит, ребята были здесь! Стали шарить вокруг — следы исчезли неподалёку от зоны трещин. Совершенно удручённые, поплелись обратно. Очень тяжёлый был момент, не хотелось бы вновь когда-нибудь такое пережить. Пока надеялись — силы брались неизвестно откуда, а пропала надежда — еле переставляли ноги. Каких ребят потеряли из-за муфты, куска железа! Подошли к «Харьковчанке» — и остолбенели: навстречу вышел Косенко! И откуда только силы взялись — бегом бросились его обнимать.

«Где Ярошенко?!»

«Живой, в мешке спит».

Ну, расцеловались, потискали Ярошенко, который был очень плох, выяснили, что разошлись буквально в нескольких шагах друг от друга. Косенко рассказал, как тащил на себе товарища и даже чуть не заплакал от счастья, когда увидел «Харьковчанку». А дальше… впрочем, главное уже рассказано. Ярошенко через три дня встал на ноги. Вскоре со станции пришла помощь, и вернулись мы живы-здоровы. Так и закончился наш третий и самый бесполезный поход, продолжавшийся около месяца. Хотя, — Самушкин улыбнулся, — почему бесполезный? Во-первых, мы все время вели метеорологические наблюдения, а во вторых, великолепно усвоили одну истину: отправляясь в путь, не забывай о запасных частях![4]

Много таких эпопей в Антарктиде.

Такое не каждый выдержит, но в Антарктиду и не попадает каждый.

Такие люди, как Сидоров, Боровский, Самушкин, Косенко и их товарищи, прошли через жёсткое сито естественного отбора, размышления о котором не оставляли меня все мои антарктические месяцы.

Эта люди не любят позы и не терпят рекламы. О них почти ничего не написано, и они нисколько не опечалены этим. Хотя они почти ежедневно рискуют жизнью, их редко награждают — поразивший меня парадокс.

Вернёмся, однако, на «Визе».

Калейдоскоп последних дней

Я лечу на Восток первым рейсом!

Многие нам, «первачкам», завидуют: все хотят лететь первым рейсом. А то засвистит пурга — и сиди в переполненном Мирном, жди у моря погоды. Поэтому на совещании возникла весёлая склока: «неудачники» доказывали Сидорову, что его несправедливое решение наносит непоправимый ущерб науке.

— Мы с Миклишанским и Тереховым летим четвёртым рейсом? — негодующе взывал Арнаутов. — Может быть, вы ошиблись, Василий Семёнович, — двадцатым рейсом? Тогда прошу разъяснить: кто заготовит за нас снежные монолиты весом двадцать-тридцать килограммов каждый? Монолиты, жизненно необходимые советским геохимикам?

— Вы, — невозмутимо ответил Сидоров. — Как только прилетите на Восток… четвёртым рейсом.

Пока Арнаутов, Миклишанский и Терехов, трагически глядя друг на друга, осмысливали свою неудачу, атака на начальника станции продолжалась.

— В списке летящих первым рейсом допущен случайный пропуск, — с явно преувеличенной уверенностью заметил Рустам Ташпулатов. — Может быть, у меня со слухом что-нибудь не в порядке?

— В порядке, в порядке, — успокоил Сидоров. — Вы полетите несколько позже. Последним рейсом.

— Да, наверное, что-то со слухом, — решил Рустам и, приложив ладонь к уху, переспросил: — Простите, каким рейсом?

— Последним, — с железным хладнокровием повторил Сидоров. — Я назначаю вас полномочным представителем Востока в Мирном. Будете следить за погрузкой оборудования и продуктов в самолёты и на месте устранять возможные недоразумения.

— Отличная шутка! Давно я так не смеялся! — губы Рустама сложились в исключительно жалкую улыбку. — Я, который с первого дня должен изучать микрофлору, брать анализы венозной крови, выполнять обширные исследования, результаты которых имеют первостепенное значение для выяснения некоторых аспектов, которые, в свою очередь…

— Значит, решено, — кивнул Сидоров, — последним рейсом. Я на вас надеюсь как на самого себя, Рустам Юлчиевич. Уверен, что вы наверстаете упущенное. Больше вопросов нет, товарищи?

— Когда вы зачитывали про первый рейс, — без всякой надежды пробормотал Майсурадзе, — Виноградов чихнул у меня под ухом и я не расслышал, было ли там что-нибудь про меня.

— Не было ни звука, — подтвердил Сидоров догадку печального Майсурадзе. — Полетите через месяц, ближе к приходу на Восток санно-гусеничного поезда. Все, дискуссия закончена. Переходим к самому главному. Нам запланировано всего сорок шесть рейсов, а грузов по вашим заявкам — на все шестьдесят. Придётся брать только то, что абсолютно необходимо для научной работы и жизнедеятельности станции, остальное оставим на складе в Мирном. «Урезать так урезать», — как советовал Аркадий Райкин. Прошу всех товарищей отнестись к этому вопросу серьёзно, без местнических настроений.

Призыв начальника, однако, повис в воздухе, «урезать» никому не хотелось. Каждый научный сотрудник считал свой груз важнейшим. Буровики, отстаивая каждый килограмм собственного оборудования, готовы были пожертвовать половиной груза геохимиков, те доказывали, что из двухтонного багажа группы Майсурадзе следует оставить для перевозки чемодан с личными вещами, а разгневанный Майсурадзе призывал к жёсткой экономии за счёт Ташпулатова. Неожиданно для всех Рустам оказался на высоте положения: он легко согласился оставить в Мирном целую четверть тонны.

— Молодец, — похвалил Сидоров. — Я рад, что именно вы, Рустам Юлчиевич, первым проявили понимание обстановки. Что вы решили оставить?

— Бочку спирта, — под возмущённые протесты присутствующих ответил невозмутимый Рустам.

Наше последнее на «Визе» совещание проходило весело и бурно. В конце концов страсти утихли, и беседа перешла на «мирные рельсы». Заговорили о будущей жизни на Востоке — кому всего труднее придётся на станции.

— Труднее будет всем, — заверил спорщиков Борис Сергеев, — потому что от заготовки снега для воды никто не освобождается.

Ташпулатов, который в Двенадцатую экспедицию зимовал на Новолазаревской, не без грусти вспомнил, что там проблемы воды не существовало: рядом со станцией — пресноводное озеро, пополняющееся талыми ледниковыми водами.

— Вношу предложение, — прогудел инженер-электрик Слава Виноградов. — Выроем глубокий колодец и установим в нем термоэлемент. Снег будет туда наноситься ветрами и там же растапливаться без всяких затрат живого труда.

— Вместе со снегом в колодец будут сдуваться микробы, — возразил Ташпулатов. — Как исполняющий обязанности санитарного врача, накладываю вето.

— Но ты же сам говорил, что Антарктида безмикробный континент, — отпарировал Виноградов.

— Правильно, в Антарктиде микробов практически нет, — согласился Рустам. — А вот ты начинён ими, как подсолнух семечками. Ты — ходячий склад микробов, грандиозное микробохранилище! От тебя они и будут попадать в колодец.

— А от тебя? — огрызнулся Слава.

— От меня тоже, хотя и в меньшей степени. Ничего, попилишь снег, это полезно для мускулатуры.

— Валерий, как прошёл медосмотр? — поинтересовался Сидоров.

Три дня подряд врачи исследовали восточников по программе космонавтов: обвешивали нас датчиками, испытывали на кислородное голодание, снимали всевозможные кардиограммы, заставляли многократно приседать и прыгать. Ельсиновский доложил, что все его пациенты обладают могучим, воистину железным здоровьем. Правда, настораживает упадок сил у Тимура Григорашвили: пятнадцатый раз двухпудовую гирю он выжал не без труда. Так что Тимура необходимо перевести на усиленное питание в отличие от Ивана Лугового, сверхнормативная упитанность которого наводит на мысль о разгрузочной диете.

— Ну, лишний вес сбросят все, это я вам гарантирую, — пообещал начальник станции. — Подводим черту, следующий раз будем совещаться на Востоке. Понемногу собирайте вещи, готовьтесь к высадке и прощайтесь с друзьями, а то подойдём к Мирному — не найдёте времени даже руку пожать.

В последние дни увлечение фотографией приняло характер стихийного бедствия. Очередь в фотолабораторию во много раз превышала её пропускную способность: каждый стремился отпечатать и отправить домой свои изображения на фоне пингвинов и айсбергов. Поэтому самым авторитетным человеком на судне стал хозяин лаборатории Николай Тяпкин. Его имя произносилось с благоговением: «Так сказал сам Коля!» При появлении Коли фотолюбители мгновенно превращались в отпетых подхалимов и сладкоголосых льстецов.

— Ты совершенно не следишь за своим здоровьем, у тебя слишком утомлённый вид, — с отцовской заботой внушал один. — Иди отдохни, а я тебе принесу в каюту кофе… Кстати, ключи можешь смело доверить мне.

— Почему тебе? — горячился другой.

— А кому? (С нескрываемым пренебрежением.) Уж не тебе ли, который вчера засветил пачку чужой бумаги?

— Не слушай этого брехуна, Коля! Пусть он лучше скажет, кто погасил в проявителе окурок!

— И скажу!

— Ну, кто?

— Ты!

— Идите, ребята, лаяться на верхнюю палубу, — вмешивался третий. — На твоём месте, Коля, я бы такую публику близко не подпускал к лаборатории. Так мне можно приступать, да, Коля?

— Можно, — включался четвёртый, — мыть посуду на камбузе. Когда Коля, я должен вернуть тебе ключи?

Сегодняшней ночью, опутав Колю сетью интриг, достойных пера Дюма-отца, лабораторией овладели Лев Черепов, Геннадий Васев и Валерий Смирнов, аэролог из Мирного. Когда утром я пришёл к ним в каюту, друзья, утомлённые, но бесконечно счастливые, по-братски делили добрую сотню свежеотпечатанных фотокарточек.

— Посмотрят жены на эти бесконечно дорогие лица, — ораторствовал Валерий, — прослезятся и воскликнут: «Ах, зачем я отпустила его на край света! Ах, какой он мужественный и прекрасный! Как я была к нему несправедлива, когда он приходил домой и шастал по квартире в грязных ботинках!»

— А твоему начальнику, Валерий, не до смеха, — сообщил Черепов. — Шантажируют.

Все прыснули. Дело в том, что в Монтевидео Геннадия Ивановича Бардина сфотографировали в тот момент, когда он, галантно улыбаясь, помогал красивой сеньоре с ребёнком войти в автобус. Теперь шантажист требовал в обмен на негатив три катушки дефицитнейшей цветной плёнки, а в случае отказа грозился послать жене Бардина огнеопасную фотографию с трогательной надписью.

Однако, вспомнив о жёнах, все украдкой вздохнули. Жён мы не увидим долго. Антарктида — единственный на земном шаре континент, твёрдо решивший обойтись без представительниц нежного пола. Был, правда, случай на одной американской станции, когда начальник и его заместитель, большие и старые друзья, взяли с собой на зимовку жён, тоже верных подруг — водой не разольёшь. Две королевы на одном троне, две примы-балерины на одной сцене, наверное, с большим успехом разделили бы сферы влияния. Для начала жены вдребезги переругались, потом превратили в смертельных врагов своих мужей и в завершение, расколов пополам коллектив, натравили образовавшиеся половины одна на другую. Станция быстро превратилась в бедлам, и возмутительниц спокойствия пришлось срочно вывозить специальным рейсом. И — любопытнейший психологический момент, ждущий от науки своего объяснения, — едва самолёт с верными подругами оторвался от полосы, как их мужья едва ли не задушили друг друга в объятиях, а враждующие половины без промедления последовали примеру своего начальства.

После этого случая женщины, по никем не писанному закону, на антарктических станциях присутствуют только на фотографиях и на журнальных страницах. И конечно, в мечтах.

— Однажды, когда я дрейфовал на СП-17, — вспоминал Валерий Смирнов, — произошла такая история. Сплю я в своём мешке и вдруг слышу сквозь сон… женский смех! Считаю в уме до десяти, умножаю тринадцать на девятнадцать, дёргаю себя за уши, всё равно — женский смех. Ну, думаю, рехнулся. Высовываюсь из мешка, чтобы попросить ребят сбегать за доктором, и вижу — стоит в их окружении девушка, отбивается от комплиментов и хохочет. Протёр глаза, открыл снова — та же девушка! Оказалось, что она, диспетчер аэропорта из Т., элементарно обманула командира корабля, сказала, что ей велено сопровождать на станцию груз. Диспетчер — лицо официальное, командир поверил, ему и в голову не пришло, что девчонка просто-напросто решила осуществить свою голубую мечту и побывать на СП. Она предполагала полчасика побродить по льдине, сфотографироваться у торосов и улететь обратно, но, по закону падающего бутерброда, началась пурга. Естественно, в Т. хватились: исчез диспетчер! Обыскали все окрестности, перенервничали, извелись, думали — медведь скушал красавицу, а та ни жива ни мертва трое суток сидела на льдине и трепетала при мысли о последствиях своего вояжа. И не зря. Когда разъярённое начальство заполучило диспетчера обратно, оно немедленно… Что сделало, кто угадает? Бесполезно, можете вывихнуть мозги: взвесило девчонку на точных весах в одежде и в валенках и заставило её заплатить за перевозку каждого килограмма веса по установленной для СП таксе!

Выслушав эту поучительную историю, мы с минуту молча мечтали о том, чтобы в Антарктиду полетел самолёт и чтобы на него подобным же обманным путём забрались наши жены. Мы приходим в Мирный, а они встречают нас на берегу. Какой взлёт фантазии!

Заговорили о жёнах. Чтобы они не зазнались, не стану приводить хвалебных од, продекламированных в их честь. Каждый лез вон из кожи, расхваливая свою супругу.

— У всех вас, друзья, превосходнейшие жены, — изрёк один из нас, — но в одном отношении они все же уступают моей.

— В каком же это отношении? — послышался ревнивый ропот.

— Моя жена — болельщица, причём высокого класса. Если вы честные люди, то признаете, что не каждый из вас может похвастаться такой удачей. Ибо мы вместе смотрим по телевизору футбол и хоккей, вместе ходим на стадион, а по утрам вырываем друг у друга из рук «Советский спорт». Ну, каково?

Все честно признались, что рассказчик достоин зависти.

— То-то же, черти. Но это ещё не все, я добью вас такой историей. За несколько часов до отхода «Визе» из Ленинграда я обнаружил, что моя электробритва схватила что-то вроде гриппа: она то кашляла, то хрипела, то чихала целыми сериями. Короче, вышла из строя. В мастерской её брались отремонтировать, но через две недели. Я собирался было уйти, как вдруг жена навострила уши: мастера горячо обсуждали предстоявший вечером хоккейный матч СКА — «Спартак». «Не понимаю, что это вы так боитесь спартаковцев? — удивилась она. — Щурков и Глазов запросто нейтрализуют Старшинова и Зимина, а Григорьев и Андреев шутя перебегают Кузьмина и Меринова. Ваши края быстрее, поэтому отдайте спартаковцам центр и действуйте на контратаках через фланги. И почаще из любых положений бросайте по воротам, потому что Зингер может взять мёртвую шайбу, но и такую ворону пропустить между ушей, что диву даёшься…» Потрясённые мастера тут же в присутствии заказчицы произвели ремонт и даже проводили её до выхода — наверняка наивысшая честь, которую они кому-либо оказывали. Кстати, в тот вечер ленинградцы выиграли у «Спартака» со счётом 4: 0. Причём самое поразительное то, что они играли точно по тактическому плану, вдохновенно разработанному моей женой!

Наши разглагольствования с грустной улыбкой слушал зашедший «на огонёк» Игорь Петрович Семёнов. Он тоже успел отпечатать для своей Людмилы Николаевны килограмм фотокарточек, которым она, безусловно, будет рада. Но, кроме того, Игорь Петрович приготовил жене сюрприз, который, столь же безусловно, не приведёт её в восторг. Как и все участники экспедиции сезонного состава, Игорь Петрович должен в мае будущего года вернуться домой на «Оби». Так вот, этого не произойдёт: уступив после долгих раздумий настоятельным просьбам Гербовича, Игорь Петрович решил остаться в Антарктиде на год. Людмила Николаевна об этом ещё не знает, как не знает она и об угрызениях совести, терзающих её мужа — ведь он, старый полярный бродяга, твёрдо обещал, что никогда больше не будет так надолго с ней расставаться…

Впрочем, подобный сюрприз готов преподнести своей семье и я. И мы с Игорем Петровичем обмениваемся понимающе-сочувственными взглядами.

Последнее искушение

— Товарищи участники экспедиции и члены экипажа! — разнеслось по судовой трансляции. — Прямо по курсу в двух милях виден дизель-электроход «Обь». Любителям рекомендуется зарядить свои аппараты и стремглав бежать на верхнюю палубу!

Долгожданная минута! Такой дружный топот сотен ног мне доводилось слышать только в театре, когда зрители, сшибая друг друга, неслись в гардероб.

— Где, где она? — потрясая фотоаппаратом, суетился любитель.

— О, дайте, дайте мне бинокль! — стонал другой. — Три компота за бинокль!

— Предложи капитану, — советовали ему. — Он наверняка согласится.

— Вот она!

— Где, где?

— Видишь остроконечный айсберг?

— Ну, вижу.

— А две мачты слева?

— Вижу!

«Обь» нетерпеливо поджидала нас у кромки ледяного поля — совсем как у памятника Пушкину под часами. В её приветственных гудках слышался упрёк: «Сколько времени здесь торчу, могли бы поторопиться!» По сравнению с изящным, одетым во все белое красавцем «Визе» она выглядела замарашкой в своём видавшем виды комбинезоне: обшарпанная, битая льдами, нагруженная сверх всякой меры работяга «Обь». Огромная и могучая, она снисходительно поглядывала на «Визе», как смотрел бы уверенный в себе силач на разодетого в пух и в прах тонконогого франта. Ещё бы! Без «Оби» во льдах мы и шагу не сделаем, «Обь» — ледокол, и ведёт его знаменитый полярный капитан Эдуард Иосифович Купри.

Гудки, ракетные залпы, радостный рёв двух экипажей и обеих частей экспедиции! А тут ещё послышался гул, и овации вспыхнули с новой силой: это из Мирного прилетел самолёт, ледовый разведчик. Он сделал над нами несколько кругов, сбросил вымпел, помахал крыльями и, запечатлевшись на нескольких километрах фото— и киноплёнки, скрылся из виду. Один лишь я перевёл два десятка кадров, из которых годным для печати, увы, оказался только один, на нём с великолепной резкостью отобразился чей-то скальп.

До Мирного осталось несколько десятков миль пути. «Обь» шла от нас в двух-трех кабельтовых,[5] вернее, не шла, а вползала на лёд, продавливая в нём канал — что-то вроде посыпанной песочком пешеходной дорожки для идущего сзади франта с его лакированными штиблетами. С момента встречи вся Пятнадцатая экспедиция оказалась в сборе. На борту «Оби» находились и несколько наших восточников: механик-водитель Федор Львов, радист Герман Флоридов, повар Павел Смирнов и научный сотрудник по ионосфере… Василий Сидоров. Вы вправе мне не поверить, но произошло уникальное совпадение: на станции Восток будут жить два Василия, обладатели редчайшей фамилии Сидоров. Поэтому давайте отныне условимся: специалиста по ионосфере будем именовать Василий Сидоров-второй.

Между тем на «Визе» начался ажиотаж, все спешно сворачивали свои дела. У душевых кабин выстроились очереди: на материке воду придётся экономить, там такого удовольствия не испытаешь. Парикмахеры-самоучки работали, как автоматы, подстригая клиентов по последней антарктической моде: «под нулёвку». Пышные, годами лелеемые шевелюры летели на пол. Внутренне содрогаясь и проклиная себя за опрометчивое решение, оболваненные жертвы моды мрачно смотрелись в зеркало. А за обедом в кают-компании стоял сплошной стон. Один из сидящих за нашим столом (кажется, это был я) взглянул на дынеобразную, с какими-то причудливыми уступами наголо остриженную голову доктора Д. — и подавился сливовой косточкой из компота. Интеллигентный и обаятельный доктор, который стараниями механика-водителя Лёши Поспелова приобрёл внешность беглого каторжника, с мужеством философа игнорировал соболезнования и стоически, хотя и не без некоторого уныния, нёс свой крест.

Веселила кают-компанию и ставшая традиционной дружеская перебранка между Григорием Мелентьевичем Силиным и старпомом. Заместитель начальника экспедиции по хозяйственной части, большой мастер розыгрыша, уже давно заронил в душу старпома смутное беспокойство, ибо не упускал случая обронить замечание такого рода: «Хорошая на „Визе“ посуда, неплохо бы захватить кое-что с собой» или: «А почему бы нам не взять в Мирный судовые столярные инструменты?» Ежедневно повторяемые, эти реплики убедили старпома, что Силин готов растащить «Визе» по частям.

— Владислав Иосифович, — вкрадчивым голосом говорил Силин, — я дал ребятам указание подготовить к выгрузке запасной судовой винт. Хороший металл, пригодится слесарям для поделок.

— Эммануил Николаевич, — тут же обращался к капитану старпом, — я приказал боцману установить круглосуточную вахту по охране материальных ценностей.

— Не поможет, — посмеивался Силин, — всё равно, когда экспедиция высадится на берег, от «Визе» останется голый корпус!

Кстати говоря, боцман Василий Павлович Алексеев в этот день поразил меня своим воистину волшебным даром телепата. После встречи с «Обью» я побежал и радиорубку и столкнулся на лестнице с боцманом. Увидев в моей руке исписанный листок, он ухмыльнулся и сказал:

— «Пробиваемся вслед за „Обью“ к Мирному в тяжёлой ледовой обстановке»?

— Почти слово в слово! — изумился я. — Расскажите, как угадали? Вы же не видели, как я писал!

— Секрет фирмы, — продолжал ухмыляться боцман. — Обыкновенное чтение мыслей на расстоянии!

— Нет, в самом деле?

— Ну а если в самом деле, то я знаю вашего брата корреспондента, все одно и то же пишут. Как в «Золотом телёнке»: «Из трубы паровоза валит дым!»

И ушёл, снисходительно похлопав по плечу озадаченного корреспондента.

Радиограмму я, конечно, выбросил в урну и побежал сочинять другую, по возможности без ярко выраженного штампа.

На следующее утро «Обь» пробила нам дорогу к припаю. До Мирного осталось не больше пятнадцати миль. Морское путешествие закончилось, между судами и берегом — сплошной припайный лёд. Впрочем, это ещё неизвестно, сплошной ли он, чаще всего под невинным снежным покровом скрываются трещины. В одну из них в Первой антарктической экспедиции провалился вместе с трактором Иван Хмара. В другой трещине в начале этого года погиб при транспортировке грузов с «Оби» Василий Рыскалин…

С борта «Оби» на припай спустились два научных сотрудника, их задача — проверить надёжность льда. Столпившись у фальшборта, мы следили за их работой, следили с замиранием сердца — что ни говори, а скоро и нам спускаться на этот лёд. Но нашему настроению не суждено было долго оставаться торжественным. Протирая по пути очки, подошёл один товарищ, сощурил близорукие глава и с абсолютно неожиданным энтузиазмом заорал во все горло:

— Ребята, смотрите! Какие большие пингвины!

Под всеобщий хохот «очкарик» бежал с палубы. А вскоре действительно появились пингвины Адели, или адельки, как их фамильярно здесь называют. Они мчались к нам со всех ног, ужасно боясь опоздать, спотыкались и падали, проползали десяток метров на животе и снова поднимались. Отдышавшись, адельки застывали как статуэтки — позировали.

Но любоваться пингвинами было некогда. С «Оби» уже сгружали самолёты, и восточникам, летящим первыми рейсами, было велено готовиться к выходу на лёд.

Я помчался в каюту за вещами. Помню, что в эту минуту мне вдруг пришла в голову парадоксальная мысль:

«Я единственный участник экспедиции, который не связан никакими обязанностями, кроме дежурства на камбузе. Я могу остаться на „Визе“, десяток дней побродить по Мирному и ещё через месяц вернуться домой. Поездка сюда, Мирный, поездка обратно — будет собран неплохой материал, и никто меня не осудит. Подумай, пока не поздно! В середине февраля ты можешь обнять своих родных!»

«Если ты это сделаешь, — отвечал другой голос, — я буду презирать тебя до конца жизни. Соскучился? А ребята, которые вернутся домой через четырнадцать-семнадцать месяцев, не соскучились? Глупец! Ты будешь встречать Новый год не в Центральном Доме литераторов, а на станции Восток! Ты побываешь на всех советских антарктических станциях! Дави в зародыше это жалкое искушение — и в самолёт бегом марш!»

Последние рукопожатия, поцелуи, объятия — и в 17.00 самолёт поднимается в воздух.

Дорога на Восток

Внизу под нами Антарктида.

Дух захватывает, когда представляешь себе свои координаты на глобусе. С каждой минутой полёта мы на четыре километра приближаемся к центральной части ледового континента. Там, на верхней макушке Земли, все было просто и естественно, а здесь — летишь, сидишь, ходишь вверх ногами. Какая-то географическая акробатика.

На Восток идут одновременно два самолёта ИЛ-14 с интервалом в пятнадцать минут. Иначе здесь нельзя: если у одною самолёта откажут двигатели и он совершит вынужденную посадку, спасти экипаж может только второй. Поэтому радисты самолётов поддерживают друг с другом непрерывную связь.

Итак, внизу под нами ледяная шапка Антарктиды, её купол, массив льда в несколько километров толщиной. Из-за такой чудовищной тяжести под континентом прогнулась земная кора — нигде в другом месте она не подвергается такому насилию. К счастью, природа в нашем лучшем из миров устроена так гармонично, что купол не тает, а лишь сбрасывает в море свои излишки в виде айсбергов. Если же он вздумает растаять, то нам с вами, уважаемые читатели, срочно придётся подыскивать себе для жилья другую планету, ибо уровень Мирового океана поднимется примерно на шестьдесят метров. Будем, однако, надеяться, что в ближайшие сто миллионов лет этого не произойдёт.

Антарктида покрыла свой ледяной купол многометровым слоем снега. Не только ради косметики: лёд не выносит тепла, а снег отражает солнечные лучи. Под ослепительным солнцем он искрится, на него трудно смотреть, но мы смотрим, потому что боимся прозевать санно-гусеничный поезд, «поезд Зимина», как называли его в диспетчерских сводках. Его колея под нами, минут через двадцать мы его увидим.

Несмотря на бессонную ночь, я на редкость хорошо себя чувствую. А между тем старожилы предупреждали, что все свойственные Востоку прелести начнут проявляться именно в самолёте. Когда я, например, спросил командира корабля Владимира Ермакова, можно ли курить, он ответил: «Пожалуйста, только ведь будет плохо, сами не захотите». А я курю, расхаживаю по салону и беспричинно улыбаюсь — какая удача! Неужели я принадлежу к тем редким счастливчикам, которые без всяких драм и трагедий акклиматизируются на Востоке? Валерий Ульев, Саша Дергунов и Тимур Григорашвили уже сидят бледные, с посиневшими губами, у ребят — одышка, а я дышу свободно, полной грудью.

Пролетели Пионерскую — первую советскую внутриконтинентальную станцию. Она уже давным-давно законсервирована, занесена снегом, но свою роль в освоении Антарктиды сыграла честно и посему навеки осталась на её карте. Километров через шестьсот будем пролетать ещё и над станцией Комсомольской, тоже не действующей, а оттуда рукой подать до Востока — часа два полёта.

Первая неудача — я прозевал поезд! Загляделся на штурмана, по сигналу которого бортмеханик сбросил в открытую дверь почту, и, спохватившись, увидел лишь два тягача… Исключительная досада! Три часа я не спускал глаз с колеи, держа наготове свой «Зенит», а сфотографировал поезд Нарцисс Иринархович Барков.

— Не переживайте, — утешает меня Барков, чрезвычайно довольный бесценным кадром, — дело поправимое. Мало ли ещё поездов вы увидите в своей жизни! Подумаешь, санно-гусеничный поезд. Вернёмся домой, экспресс сфотографируете, «Красную стрелу».

Мы летим три часа. Санно-гусеничный поезд прошёл этот путь за три недели. Ещё три часа — и мы будем на Востоке. Санно-гусеничный поезд придёт туда через три недели. Нет в Антарктиде ничего более трудного, чем этот поход.

И во мне зреет решение: обязательно дождусь на станции Восток прихода поезда. Приглашали меня, правда, на недельку-полторы — если, разумеется, я выдержу и не попрошусь обратно на следующий день. Ну, такого позора я, конечно, не допущу, на карачках буду ползать, а минимум неделю проживу. Если же акклиматизация пройдёт успешно — а теперь, сидя в самолёте, я в этом не сомневался, — то попрошу Сидорова дать мне возможность встретить поезд. Да, только так. И фунт соли съем с восточниками, и «Харьковчанку» увижу, и Евгения Александровича Зимина с его «адскими водителями», как они, по рассказам, сами себя называют.

Приняв это решение, я закуриваю и с удивлением обнаруживаю, что не получаю от курения обычного удовольствия. Поразмыслив, прихожу к выводу, что «удовольствие» в данном случае вообще не то слово. «Отвращение» — это, пожалуй, точнее. Сделав для проверки последнюю затяжку и подтвердив свою догадку, я гашу сигарету и начинаю чутко прислушиваться к своему организму.

«Кто ищет, тот всегда найдёт!» — так утверждала популярная в прошлом песня. Минут через десять я нахожу у себя все усиливающуюся головную боль, сухость во рту, одышку и другие столь же превосходные ощущения. Достаю зеркальце, смотрю на посиневшую физиономию, которая с успехом могла бы принадлежать утопленнику, и тихо проклинаю себя за бахвальство в начале полёта.

— Это ещё ничего, потом будет хуже! — весело успокаивает проходящий мимо Ермаков. — Хотите чайку? Помогает.

Мы пьём крепкий чай и беседуем. Ермаков в Антарктиде второй раз, надеется в этот сезон отпраздновать сотый вылет на Восток. Условия для полётов здесь несравненно сложнее, чем на Крайнем Севере: если, к примеру, на обратном пути с Востока в Мирном испортится погода, а Восток, как это уже бывало, тоже покроется дымкой, то ближайшая посадочная полоса на станции Молодёжная, в двух тысячах двухстах километрах. Ермакову уже приходилось садиться без горючего в двухстах километрах от Мирного, выручил второй самолёт. Вот и приходится ограничивать полезную нагрузку до шестисот пятидесяти килограммов: брать больше горючего жизнь заставляет.

Командир корабля ещё что-то рассказывает, но мой очугуневший мозг уже не способен переварить поток информации. Ермаков сочувственно кивает и уходит — огромный и весёлый, не поддающийся никакой горной болезни человек.

Завидуя товарищам, которые ухитрились заснуть, я долго и тупо смотрю больными глазами на белеющую внизу пустыню, равнодушно внимаю возгласу штурмана: «Под нами — Комсомольская!» — и ловлю себя на том, что благороднейшие эмоции, которые должен испытывать любой корреспондент на моем месте, вытесняются одной довольно-таки пошлой мечтой: «Вот завалиться бы сейчас в постель и всхрапнуть на сутки-другие!»

Наконец самолёт начинает делать круги и скользит по полосе. Нужно срочно принять все меры, чтобы с достоинством спуститься по трапу. Спускаюсь, с кем-то обнимаюсь, жму чьи-то руки и, переступая деревянными ногами, ковыляю к дому. Рядом такими же лунатиками бредут мои товарищи.

Положа руку на сердце, честно признаюсь: больше месяца я морально готовился к Востоку, долгими часами слушал рассказы о нем, вызубрил наизусть симптомы всех неприятностей, которые обрушиваются на головы новичков, но никак не предполагал, что буду чувствовать себя столь отвратительно.

«Гипоксированные элементы»

Итак, я вошёл в помещение, рухнул на стул, со свистом вдохнул в себя какой-то жидкий, разбавленный воздух[6] и бессмысленно уставился на приветливо кивнувшего мне человека. Где я его видел? Мысль в свинцовой голове шевелилась с проворством карпа, застрявшего в груде ила.

— Ты что, знаком с этим гипоксированным элементом?[7] — спросил кто-то у кивнувшего.

— Дрейфовали вместе на СП-15.

Ба, Володя Агафонов, аэролог! Я бросился к нему в объятия — мысленно, потому что не было в мире силы, которая заставила бы меня подняться со стула. Володя нагнулся и помог мне себя обнять. Вот это встреча! В конце апреля 1967 года я провожал Агафонова, улетающего с одной макушки, а два с половиной года спустя встречаю его на другой — ничего себе карусель! Володя всегда был мне симпатичен, и поэтому встречу с ним я воспринял как залог удачи. Неизменно доброжелательный, с на редкость ровным характером, он мог бы служить моделью для скульптора, ваяющего аллегорическую фигуру: «Олицетворённое спокойствие и присутствие духа».

Володя рассказал, что половина старого состава только что улетела в Мирный, а оставшиеся восемь человек будут сдавать дела новой смене и ухаживать за «гипоксированными элементами».

— Ни в коем случае не поднимайте тяжести и не делайте резких движений, — предупредил он. — Через несколько дней привыкнете.

— Спасибо, — поблагодарил я несмазанным голосом. — Хотя, честно говоря, мне меньше всего на свете хочется сейчас толкать штангу и пускаться вприсядку. Как, впрочем, и Коле Фищеву, который ползёт к вам с распростёртыми объятиями,

— Я стал твоим штатным сменщиком, — заметил Коля, раздвигая в улыбке чернильно-синие губы. — На СП тебя менял, на Востоке меняю…

— Когда же ты сменишь свою рубашку? — засмеялся Агафонов, глядя на знаменитую Колину ковбойку, совершенно выцветшую и с лопнувшими рукавами. Фищев чрезвычайно ею дорожил и берег как талисман, а когда его донимали просьбами: «Скажи, где шил? Дай поносить!» — отшучивался: «Моя рубашка как волосы Самсона!»

Напившись крепкого чая со сгущёнкой и подняв свой жизненный тонус, мы прошлись по дому. В центре располагалась кают-компания, меблированная, скажем прямо, без особого шика: большой обеденный стол, откидная скамья и шеренга стульев, два ряда книжных полок и доска объявлений. Вокруг кают-компании в крохотных каморках разместились научные лаборатории, радиостанция, медпункт (они же одновременно жилые комнаты с двухэтажными нарами), оборудованный электроплитой камбуз размером с кухоньку малогабаритной квартиры, такой же площади баня и холл с двумя умывальниками, он же курилка и комната отдыха. Сбоку прилепились лаборатория магнитолога, дизельная электростанция и холодный склад. Таких скромных жилищных условий я не видел, пожалуй, ни на одной полярной станции.

— С трудом представляю, где мы здесь будем принимать ансамбль Игоря Моисеева, — высказался Фищев. — Придётся, видимо, отменить гастроли.

В последующие недели я не раз слышал, как ребята подшучивали над своими «комфортабельными люксами», отличающимися от купе вагона тем, что жить в них нужно было не день и не два, а целый год; посмеивались над кают-компанией, в проходе которой трудно было разойтись двоим, над холлом, в котором могли одновременно находиться пять-шесть человек. Но в шутках этих была гордость за свою миниатюрную, крепко сбитую станцию, с её рациональнейшей теснотой, станцию, построенную с таким расчётом, чтобы не пропала ни одна калория тепла. Кажется, Амундсен говорил, что единственное, к чему нельзя привыкнуть, это холод, а на Востоке холод космический и, чтобы не пустить его в дом, нужно поддерживать самое дорогостоящее в мире тепло: каждый килограмм груза, доставленный на Восток, обходится в десять рублей!

— Одевайтесь, товарищи экскурсанты, — предложил Агафонов. — Продолжим осмотр на свежем воздухе.

Стояло знойное восточное лето — минус тридцать пять градусов в тени. Под солнцем, катившимся по безоблачному небу, сверкал непорочно белый снег. От этой нескончаемой белизны слезились глаза, даже солнцезащитные очки не спасали от обилия света. Белый снег и тёмные пятна жилья — можно было запросто обойтись без цветной фотоплёнки. Разве что на людях оранжевые каэшки — чтобы легче различать на белом фоне, если придётся искать пропавшего товарища.

Поразителен на Востоке воздух! В него словно вотканы солнечные лучи, таким бы воздухом дышать и дышать, впитывая в себя его целительную свежесть. Но это сплошной обман. Воздух абсолютно сух, он дерёт носоглотку как наждак, мехами работают лёгкие, наполняясь чем-то бесплотным: досыта надышаться здесь так же невозможно, как насытиться манной небесной. Я прошёл десять шагов и задохнулся, словно бегун на десятом километре. С той лишь разницей, что бегун может делать глубокие вдохи открытым ртом — естественные действия, совершенно противопоказанные на Востоке. На нас надеты шерстяные подшлемника — «намордники», как их изящно называют. Они закрывают большую часть лица, оставляя открытыми глаза. При выдохе тёплый воздух охлаждается и содержащаяся в нём влага конденсируется, отчего поминутно потеют очки, а на бровях и ресницах образуются сосульки. Нужно снимать рукавицы и протирать стекла; сосульки растают самостоятельно, когда мы вернёмся домой.

Отдыхая через каждые десять-двадцать шагов, мы начали обход станции. Её центром были кают-компания и пристроенные к ней помещения — все из щитовых домиков. Со времени основания Востока «главный корпус» не раз расширялся путём присоединения к нему очередного домика.

— Антарктический модерн, — определил Коля Фищев, — характеризуется отсутствием колонн, портиков, балконов и шпиля. Впрочем, в роли шпиля успешно выступает антенна. В связи с нехваткой декоративного мрамора фасад здания облицован редкими сортами дерева — крышками ящиков из-под макарон.

— Рядом, — подхватил Агафонов, — возвышается величественное здание аэрологического павильона, сооружённое из досок. Здесь Сергеев и Фищев будут добывать водород для запуска зондов — великолепная физзарядка, особенно при температуре минус восемьдесят пять градусов. Когда зонд улетит, Боря Сергеев поднимется по ступенькам в это помещение к своему локатору, чтобы принимать с неба приветственные радиограммы.

И ещё два домика на Востоке. В одном из них хозяйство ионосферистов, здесь будет работать Василий Сидоров-второй. Другой домик построен американцами для своих учёных, уже не раз зимовавших на станции в порядке научного обмена. Как раз в эти минуты молодой американский физик Майкл Мейш передаёт эстафету своему столь же молодому коллеге из Ленинграда Валерию Ульеву. Майкл — первый восточник, который обратил на себя наше внимание. Когда мы выползали из самолёта, к полосе бежал высокий парень в каэшке, тревожно выкрикивая: «Где есть Ульев? Ульев! Дайте мне Ульев!» Валерий, которого шатало, как на палубе во время шторма, прохрипел: «Я здесь…», и Майкл, издав ликующий вопль, чуть ли не на себе потащил сменщика в домик. Как рассказал Агафонов, Майкл — весёлый и забавный парень, он чрезвычайно доволен тем, что ему посчастливилось провести год на Востоке. «Только три человека в Америке мёрзли так, как я», — радовался он.

У своего домика американцы установили две сорокаметровые ажурные стальные антенны — одно из главных украшений станции. Они находятся в нескольких десятках метров от полосы, и в ясную погоду лётчики ими любуются, а в плохую проклинают: того и гляди, зацепишь крылом.

Таковы все строения на поверхности Востока. Почему на поверхности? Потому что глубоко под толщей снега вырыт магнитный павильон, одно из главных научных сооружений станции. В своё время мы там побываем. Да, на поверхности есть ещё свалка — старые сани, пустые бочки из-под горючего, ящики и прочее.

Вот и все. Так выглядела легендарная станция Восток — одинокий и не блещущий красотой хутор, заброшенный в глубины Центральной Антарктиды.

Старая смена и Новый год

Ёлку мы привезли с собой. Обвешанная всякой мишурой, она стоит в кают-компании на том месте, которое обычно занимает бак с компотом, и каждый, проходя мимо неё, нагибается и вдыхает сказочно прекрасный аромат родного леса.

Старая смена простила нам чудовищную оплошность: надеясь на хорошую погоду и следующие рейсы, мы не взяли с собой дежурный набор праздничных деликатесов. Но не было бы нам прощения, если бы мы забыли ёлку. Не потому, что полярники сентиментальны, совсем наоборот — в массе своей они чужды такой немужской слабости. Дело в другом.

Каким бы суровым и мужественным ни был полярник, с какой бы стойкостью он ни переносил тяготы зимовки, в глубине души он мечтатель. Чаще всего эта мечты вполне определённы: увидеть, обнять родных и друзей, посидеть у телевизора в своей квартире, лениво посасывая пиво. Это мечты весомые, грубые, зримые, они обычны для всех, ими никого не удивишь.

Но чем дольше полярник оторван от дома, тем сильнее он ощущает, что в понятие «родина» исключительно важными составляющими входят и такие вещи, о которых и не задумывался вроде, давно перестал их замечать. Клумба у дома, качели во дворе, пустырь, на котором гонял когда-то дышащий на ладан мяч, речка с диким пляжем и лес — все это начинает волновать, как музыка, иной раз переворачивающая душу неведомо какими средствами, как сон, отлетевший и оставивший после себя какое-то смутное беспокойство. Особенно лес. Знаете, о чём чаще всего мечтают полярники под конец зимовки? Провести отпуск в лесу. Может быть, потому, что лес и все с ним связанное — антитеза льду и снегу? Или потому, что лес — это наши первые волшебные сказки, первая прогулка с любимой и сорванный украдкой первый поцелуй на забытой тропинке? Или потому, что в лесу мы забываем обо всём, целиком отдаваясь его очарованию?

И аромат леса становится главным ароматом Родины. Вот почему полярники больше всех других людей любят ёлку.

Мы сидим за столом. Минут через двадцать Новый год, однако настоящим новогодним настроением никто похвастаться не может: старая смена потому, что вот уже четвёртый день нелётная погода, и коллектив, за год зимовки ставший живым организмом, расколот на две половины; ну а что касается новой смены — мы ещё не пришли в себя.

— Хороши! — осматривая нас, с дружеской насмешкой говорит Сидоров. — Глаз не отвести — такие красавцы. Художника бы сюда — святых мучеников с вас писать!

Вид у нас действительно нефотогеничный. Если бы заснять наши физиономии на цветную плёнку, эти фотокарточки не стали бы украшением семейного архива.

— Всю ночь ворочался, как будто в матрасе камни, — жалуется не синий, а какой-то уже зелено-фиолетовый Тимур Григорашвили. — А почему? А потому, что воздуха нет! Дышу так, что грудь чуть до потолка не достаёт, вот так (Тимур красочно показывает, как энергично он дышит). Засыпаю, никого не трогаю, и вдруг какая-то сволочь хватает за горло, вот так (Тимур средствами пантомимы разыгрывает страшную сцену). Кричу «караул!», просыпаюсь — нет никакой сволочи.

— И как это из Грузии вас потянуло в Антарктиду? — улыбается начальник старой смены Артемьев.

— А что? С юга на юг! Приятели спрашивали: «Куда чемодан собираешь, Тимур?» — «А, — говорю, — пустяки. Недалеко тут. В Антарктиду». Глаза на лоб лезли, никто не верил. «Ой, держите меня, — кричали, — Григорашвили едет в Антарктиду! Да ведь ты дрожишь от холода, когда пятнадцать градусов тепла!» А я говорю: «Чем я хуже других? Все люди из одного мяса сделаны». А они говорят: «Не из всякого мяса шашлык приготовишь». А я говорю… Да, а кто скажет, почему я не хочу кушать? Доктор, в твоих книгах не написано, куда спрятался мой аппетит?

Ребята посмеиваются, наполняют свои тарелки закусками, а я с интересом смотрю на Артемьева. Ему лет сорок, он высок, немного сутуловат и, видимо, силён физически. Своей манерой держаться он чем-то напоминает мне Льва Булатова, начальника СП-15: такой же скромный, сдержанный, тактичный. И улыбка у него столь же мягкая, слегка застенчивая; людям с такой улыбкой бывает очень трудно обидеть человека. Но приходит момент, и обнаруживается, что у них твёрдый характер и сильная воля. Удивительную характеристику Артемьеву дал Володя Агафонов:

— Он скромный, спокойный, но лапа у него железная. Красиво провёл зимовку.

Вспоминаю комедию Бернарда Шоу «Смуглая леди сонетов», герой которой, Вильям Шекспир, записывал подслушанные интересные фразы, чтобы вставить их потом в свои пьесы. Записал бы он эти: «…лапа у него железная… Красиво провёл зимовку».

Александр Никитич Артемьев на Востоке начальником второй раз. Большинство ребят из его смены были с ним и в Одиннадцатой экспедиции и готовы вновь пойти в следующую — нет лучшей похвалы для начальника. Жаль, все эти дни прошли у него в хлопотах по передаче станции, я так и не успел с ним как следует познакомиться. Зато какой великолепный штрих к его характеристике добавил мне через полтора месяца Гербович! Артемьев — из тех людей, к которым с первого взгляда испытываешь доверие. Ещё перед вылетом на станцию Сидоров сказал: «Если Никитич акты подписал — можно не проверять: такую рекомендацию я получил от начальника экспедиции. Владислав Иосифович сказал, что даже не может и представить себе такого — чтобы Никитич подвёл». Так оно и получилось: Артемьев сдал станцию в превосходном состоянии.

Это и есть высшая степень доверия: когда человеку веришь больше, чем бумаге. Помните Отченаша из «Педагогической поэмы», с его наивно-трогательным удивлением: «Да зачем тебе документ, когда я сам здесь налицо, видишь это, как живой, перед тобой стою?» Не сознавал отсталый старик роль бумаги, повезло ему, что жизнь свела его с Макаренко, а не с кем-нибудь другим.

Несколько лет назад на одной антарктической станции произошёл трагикомический случай. Трактор провалился сквозь лёд, но механик-водитель успел выскочить — правда, без кожаной куртки, она осталась в кабине. Бухгалтерия на материке легко списала трактор, так как было очевидно, что водитель при всей своей хитрости не сможет засунуть его в чемодан и привезти домой. А вот списать куртку — дудки! Пришлось возместить её стоимость из зарплаты. Ибо у водителя не было бумаги, удостоверяющей, что материальная ценность в лице кожаной куртки вместе с трактором покоится на дне Южного Ледовитого океана. Бухгалтерии было стыдно, она верила водителю и доброму десятку свидетелей, но инструкция предписывала верить бумаге.

И мне доставил большое удовольствие такой разговор:

— Пошли, Семеныч, на склад, на месте проверим.

— А ты был?

— Был.

— Проверял?

— Проверял.

— Так чего же, Никитич, канителиться? Подписываем!

Без десяти двенадцать прибежал взволнованный радист Гера Флоридов.

— Есть погода! В Мирном на два часа ночи готовят самолёт!

Лучшего подарка для артемьевских ребят и придумать было невозможно. Ибо даже самые уравновешенные восточники испытывают некий комплекс пассажирской неполноценности — из-за полной зависимости от самолёта. В одну из прошлых экспедиций почти весь январь стояла нелётная погода, и старую смену удалось переправить в Мирный уже тогда, когда капитан корабля потерял всякое терпение. И хотя с того случая поколения восточников уверены, что без них корабль на Родину не уйдёт, но бережёного бог бережёт…

Все повеселели.

— Хорошо бы на прощание снегу напилить, а, Майкл? — смеётся доктор Коляденко.

— О, ноу, нет! — с притворным ужасом всплескивает руками Майкл.

Я впервые встречаю живого американца, он мне интересен. Высокий голубоглазый юноша с русой чёлкой, сползающей на лоб, худой и стройный, он кажется моложе своих двадцати шести лет. У него милая улыбка и красивое, но чуть капризное лицо единственного сына в семье.

— Вас не обижали, как самого молодого? — как-то спросил я.

— О, я есть старый антарктический волк! — похвастался Майкл (привожу в благопристойный вид дикую смесь английского и русского языков). — Я целый год зимовал на Мак-Мердо и знаю все полярные штучки!

Отношение к Майклу Мейшу дружеское. Сын богатых родителей — его отец занимает солидный пост, кажется, в корпорации «Дженерал моторс», он полностью разделяет воззрения своего класса, но по молчаливому соглашению сторон политические дискуссии на станции не доводились до обострения. Вначале Майкл держался насторожённо — видимо, ожидал, что его примутся обрабатывать и обращать в коммунистическую веру, но быстро убедился, что никто об этом не помышляет, и легко вошёл в коллектив: согласно графику дежурил по камбузу, накрывал на стол, мыл посуду, пилил снег и азартно играл в «чечево» — изобретённую полярниками забавную разновидность «козла».

— Но если я очень доволен своей научной работой на Востоке, — признавался Майкл, — то совершенно обескуражен результатами турнира «чечево». Я занял последнее место! Я залезал под стол чаще, чем другие игроки! Позор!

Станцию он покидает не без грусти.

— Можете записать, что я прожил здесь хороший год, — говорит он. — Я понял, что мы, американцы, можем и должны дружить с русскими. Ну что нам с вами делить? Мы самые сильные и самые богатые народы в мире. Всего нам хватает — и людей, и земли, и полезных ископаемых. Нам надо дружить, не позволять втягивать себя в конфликты. Ладно, не будем о политике. Мне здесь было хорошо. Я учился русскому языку и преподавал английский. Наверное, в своём штате Колорадо я был бы уволен как бездарный учитель, но на Востоке этого не сделали — ведь я оказался монополистом! Лучше плохой учитель, чем никакого. Мой самый прилежный ученик — доктор Толя. Все праздники мы проводили вместе. Когда я вернусь, то расскажу, как 4 июля русские вместе со мной отмечали День независимости. Было восемьдесят градусов ниже нуля. У своего павильона я разжёг костёр и по традиции поджаривал «горячие собаки». Принято вытаскивать «собак» из костра медленно, но приходилось торопиться, так как они мгновенно превращались в камень. Я мужественно съедал их, доктор Толя обещал быстро вылечить меня от несварения желудка. Потом мои товарищи сервировали стол, преподнесли мне торт, подарки — разве я могу такое забыть? И ещё я горжусь тем, что рядом с вашим советским флагом над станцией и наш, американский. Захвачу его с собой, — смеётся Майкл, — подарю владельцу бара, своему знакомому. Ого, какая реклама! Он будет всю жизнь меня бесплатно кормить!

Помимо Майкла Мейша, на Востоке зимовал и немец из ГДР Манфред Шнайдер, но познакомиться с ним я не успел. Кроме того, на санно-гусеничном поезде год назад на станцию прибыли и французские учёные. Они прожили на Востоке несколько дней, и их не без сожаления проводили обратно в Мирный. Они были бесшабашно веселы, экспансивны и умели с особым шиком восклицать за столом: «Пей до дна!», столь увлечённо отдаваясь этой процедуре, что нанесли серьёзный ущерб запасам своего превосходного французского вина. Рядом со мной сидит Анатолий Коляденко. Он опытный хирург, и сейчас, часов за восемь до отлёта, откровенно радуется тому, что ему ни разу не довелось продемонстрировать своё мастерство: раны на Востоке залечиваются медленно, воспалительные процессы обостряются. Анатолий меня утешает:

— В первые дни многие из нас вообще не спали, а у одного двое суток была почти непрерывная рвота. Привыкли! Обязательно гуляйте, дышите свежим воздухом. Я прогуливался ежедневно.

— Даже при восьмидесяти градусах? — ухмыльнулся я.

— При восьмидесяти пяти, — поправил Анатолий. — При таких морозах ветра не бывает, нужно лишь равномерно дышать через подшлемник и стараться не смыкать глаза, так как ресницы моментально слипаются. Пройдёшься — и отлично себя чувствуешь, спишь, как убитый! Верно, Володя?

— Выйдешь на полосу, — кивнул Агафонов, — отойдёшь от станции километра два, — и словно оказываешься в космосе: полярная ночь, лютый холод, звезды прижаты небом к земле… Удивительное ощущение!

— Всем приготовиться!

Стол у нас не слишком обильный. У старой смены запасы деликатесов исчерпаны, новых мы не привезли. Артемьев приносит откуда-то бутылку шампанского и разливает его по бокалам.

— Ай да Никитич! И как это ему удалось сохранить такое чудо? — изумляются «старики».

— Скрыл от коллектива!

— Никитичу — ура!

И пошли тосты за Новый год, за Родину, за тех, кто ждёт, за главного строителя Востока Василия Сидорова, по символическому глотку — за всех нас по очереди.

Шампанского не осталось, на спирт было противно смотреть, и началась очередная осада инженера-механика Ивана Тимофеевича Зырянова.

Тимофеич — один из удивительнейших людей, которых я встретил в Антарктиде. Уверен, что ни один восточник не предъявит мне претензий за такое утверждение: никого на станции так не любили, ни к кому не тянулись с такой сыновней и братской нежностью, как к Тимофеичу. Он остаётся с нами на сезон и будет одним из главных персонажей дальнейшего повествования. А сейчас я хочу только рассказать, почему на него велась атака.

Тем, кто остаётся с вами на сезон — магнитологу Валюшкину, механику-водителю Марцинюку и Зырянову, мы привезли посылки от родных, остальные ребята получат их на «Визе». И вот следопыты из старой смены пронюхали, что Тимофеич оказался владельцем нескольких бутылок коньяка, по которому все успели соскучиться. И по ночам у постели, на которой возлежал коньячный Крез, проходили эстрадные представления.

— Так что тебе спеть, Тимофеич? — льстиво спрашивали следопыты, бряцая гитарами.

— Черти, мошенники, брысь отсюда! — негодовал Зырянов.

— Частушки или серенаду? — настаивали «мошенники». — Может, стихи почитать? Чечётку отбить?

Сознавая безвыходность своего положения, Тимофеич сдавался и заказывал музыку: «На купол брошены», «Топ-топ» в честь любимого внука и что-нибудь душещипательное. Понаслаждавшись, он вытаскивал бутылку, и «черти», радостно подвывая, удалялись к себе. При помощи такой хитроумной тактики они за три ночи выманили у Тимофеича три бутылки, но, по их сведениям, где-то в недрах зыряновского чемодана хранилась четвёртая. И дело кончилось тем, что Тимофеич, выслушав очередную серенаду и обозвав её исполнителей «гнусными вымогателями», ушёл за последней бутылкой.

За столом стоит сплошной стон. Это начались воспоминания.

— Лет десять назад на одной из полярных станций Новосибирских островов, — рассказывает ионосферист Юра Корнеев, — проводили инвентаризацию имущества. Составили, как полагается, ведомость и передали по радио в Севморпуть. Перечислили все предметы, даже «коня спортивного», на котором занимались гимнастикой несколько энтузиастов. Проходит неделя, и над станцией появляется самолёт, сбрасывает какие-то тюки. Распаковываем — и не знаем, плакать или смеяться: сено! Стоим обалдевшие, а к нам бежит радист, ревёт белугой, захлёбывается: «Читайте, ребята! Воды! Умираю в страшных судорогах!» Читаем: «Категорически приказываю спортивных лошадей отныне на станцию не завозить без особого разрешения»!

— В Пятую антарктическую экспедицию я зимовал в Мирном, — вспоминает Нарцисс Иринархович Барков. — Как-то для проведения гляциологических и других научных работ мы, несколько сотрудников, полетели на остров Победы — сидящий на мели айсберг огромных размеров площадью в тысячи две квадратных километров. Там, кстати, нас прихватила самая сильная на моей памяти пурга — 55 метров в секунду, и вообще пришлось поволноваться: продукты кончились, погода нелётная, а до Мирного — сто пятьдесят километров… Но не об этом речь.

Для того чтобы подвести итог своей работы, мы вывезли с острова образцы снега и сложили в холодном погребе. Передохнули денёк, приходим в погреб — нет снега. Волосы дыбом! Проводим расследование, следы ведут к повару. Оказалось, ему нужно было срочно остудить компот, зашёл, увидел какой-то снег, проверил — чистый, и бах его в котёл!

Рассказ Баркова вызывает озабоченность у ребят из старой смены: по просьбе французских учёных они взяли с определённых глубин пробы снега и запаковали его в мешки. На «Визе» мешки будут лежать в холодильнике, а в Гавре их сдадут французам. Мы смеёмся: уникальная транспортная операция! Я ещё не знал, что через некоторое время сам буду помогать перевозить снег за двадцать тысяч километров и трястись от ужаса, что он может растаять.

— Миша, айс-крим!

— Где? — взвивается над столом Майкл и вприпрыжку бежит к бачку, потрясая чашкой.

— Попробуйте, — искушает меня Сергеев, — а то потом будете жалеть. Почему? А потому, что не сможете написать: «Я в присутствии свидетелей наслаждался, зажмурив глаза, мороженым на Полюсе холода!»

И последнее воспоминание об этом вечере.

Торжественно и со всей ответственностью заявляю: никогда и нигде не получал я такого новогоднего подарка, как в эту памятную ночь.

Его предыстория такова. Вечером мы распределили обязанности: старая смена готовит новогодний стол и берет на себя обслуживание, а новая — моет наутро посуду и прибирает помещение. Первый пункт соглашения был выполнен безупречно. А когда пришло время и нам платить по счёту, Александр Никитич Артемьев взглянул на нас, жалких гипоксированных элементов, похудевших и синих, как недоразвитые цыплята, и сказал своим ребятам:

— Разгоняйте этих великомучеников по постелям, приберём сами.

Мы пытались было протестовать, но нас силой выдворили из кают-компании и уложили на койки.

«Возьмём мы швабры новые…»

Мы остались одни. И снова непогода: едва самолёты со старой сменой приземлились в Мирном, как замела пурга.

Никак не хочет Антарктида позволить Востоку начать нормальную жизнь. Половина наших товарищей все ещё волнуется в переполненном Мирном и у моря Дейвиса проклинает погоду.

Мы одни, и многие из нас слабы, как мухи. Особенно тяжело Саше Дергунову. Он единственный на станции метеоролог, и ему замены нет. Четыре раза в сутки Саша должен хоть ползком, но добраться до метеоплощадки, снять с приборов показания, обработать их и передать радисту. Но у Саши оказался твёрдый характер, и он самолюбив: ни одной жалобы от него не услышишь. Валерий по нескольку раз в день заставляет его дышать кислородом и сам понемногу вникает в метеорологию: на Востоке всякое может случиться, а дублёра взять будет неоткуда.

Дышат кислородом тоже незаменимые Гера Флоридов и повар Павел Смирнов. И даже Иван Луговой: поработал на свежем воздухе без подшлемника… Остальные держатся, хотя спим мы плохо и не проявляем присущей полярникам активности за обеденным столом. И лишь на двоих из нашей смены приятно смотреть.

Ни минуты не сидит без дела Борис Сергеев, добывает водород, вместе с Фищевым запускает аэрозонды, следит за их полётом по локатору, помогает механикам, монтирует радиопеленгатор и, когда нужно, перевоплощается в грузчика.

— Побереги своё красноречие, док, — ухмыляется Борис, когда Валерий обвиняет его в возмутительном нарушении режима. — Я же говорил, что на мне с первого дня можно будет возить воду. Как и на тебе, Валера. Чем мы с тобой не пара гнедых?

В самом деле, на этой парочке отдыхает глаз: молодые, крепкие, полные жизни ребята. Борис высок и аскетически худ, в нём нет ни единого грамма лишнего жира. «На мыло не гожусь», — пошучивает он. Такие люди часто бывают на редкость выносливыми, и к Борису это относится в полной мере: своей самоотверженной работоспособностью он поражал даже видавших виды полярников.

Валерий Ельсиновский ниже ростом, но широк в плечах и превосходно сложен физически. В прошлом альпинист-разрядник, он легче других справился с горной болезнью и, как всякий врач на полярной станции, вечно «на подхвате» — главным образом в роли грузчика. Валерий очень красивый брюнет, и бородка а-ля Ришелье, которую он начинает отращивать, очень ему идёт. Весёлый и общительный «док» обладает стихийной центробежной силой, к нему вечно тянутся, и медпункт, в котором мы с ним живём, неизменно заполнен посетителями, отнюдь не только пациентами. К последним, кстати, Валерий относится своеобразно. Его медицинское кредо — заставить пациента ухмыляться по поводу собственного недомогания.

По себе знаю, что это помогает куда лучше, чем сочувствие, которое может до слез растрогать больного и преисполнить его жалостью к своему прохудившемуся организму. Помню, что, когда жена, напевая что-то про себя, выслушивала мои жалобы и равнодушно роняла: «Сделай хорошую зарядку — пройдёт», я выздоравливал от ярости.

Наши недомогания, вызванные акклиматизацией, Валерия не смущали, их само собой вылечит время. И лишь к одному больному он отнёсся со всей профессиональной серьёзностью.

Серьёзно простудился Василий Семёнович Сидоров. Переполненный энергией и планами расширения станции начальник никак не хотел примириться со своей болезнью. Оп подолгу и тяжело кашлял, трудно дышал, но согласился лечь в постель лишь тогда, когда консилиум в составе Ельсиновского и Коляденко без колебаний поставил диагноз: воспаление лёгких.

Этот диагноз мог ошеломить кого угодно. На станции, где малейшая простуда излечивалась мучительно долго, он неумолимо требовал немедленной, пока есть такая возможность, эвакуации в Мирный.

Нужно знать Сидорова, четырежды начальника Востока, чтобы понять, как подействовала на него такая перспектива.

— По инструкции я должен поставить об этом в известность начальника экспедиции и главного врача, — сказал Валерий.

— Что ж, поставь, — согласился Сидоров.

— Боюсь, что они потребуют эвакуации, — тихо добавил Валерий.

— Наверное, потребуют, — вновь согласился Сидоров. — Но я этого не боюсь. И знаешь почему?

— Почему же? — спросил Валерий.

— А потому, — весело сказал Сидоров, — что воспаление лёгких на Востоке не излечивается по теории. А на практике — это мы ещё посмотрим! Ты ж специалист по грудной хирургии, неужели упустишь такой случай?

— Не хотелось бы упускать, — улыбнулся Валерий.

— Тогда, чёрт возьми, коли меня на полную катушку, хоть в решето превращай!

— Начнём, пожалуй, — заполняя шприц, кивнул Валерий.

Василий Семёнович оказался трудным пациентом. Прикованный к постели в самое напряжённое для станции время, он мучительно переживал свою беспомощность, как это вообще свойственно энергичным и сильным людям. Мирный настойчиво требовал его эвакуации, но — не было счастья, да несчастье помогло — до пятого января непогода держала самолёты на приколе. А когда полёты начались, болезнь миновала кризисную точку, и Сидоров, выдышав два баллона кислорода, начал медленно, но верно вставать на ноги. Уверенный, что могучий организм Семеныча одолевает болезнь, Валерий с чистым сердцем саботировал приказы высокого начальства: то под предлогом «нетранспортабельности» больного, то успокаивающими сводками о его состоянии. Так Сидоров и остался на станции благодаря смелости и самоотверженной заботе своего хирурга.

Но я забежал далеко вперёд и возвращаюсь к началу этой главы.

Утром, после разгрузки самолётов и проводов старой смены, я вернулся домой, рухнул на койку и пришёл к выводу, что являю собой самого жалкого неудачника, который когда-либо добывал пером хлеб насущный.

Востока я не выдержал. Нужно признавать своё поражение и улетать в Мирный.

Груз был тяжёлый — детали щитовых домиков, доски, ящики с арматурой, и после очередного «раз, два — взяли!» я впервые в жизни почувствовал ужас удушья. С бешеной скоростью отбивало чечётку сердце, глаза застилал розовый туман, и я, забыв про все предупреждения, сорвал подшлемник и стал жадно глотать воздух. К счастью, шёл лёгкий, увлажняющий снежок, и все обошлось благополучно, но бдительный Валерий тут же выпроводил меня в помещение. И я ушёл в самом угнетённом настроении, сознавая, что такую работу пока выполнять не в силах. Но ведь при моей специальности разнорабочего другой-то на станции не было!

Василий Семёнович и все ребята хором уверяли, что отлично обойдутся без моей помощи, что моя миссия иная. Наверное, они говорили это искренне. Но каждый хорошо знает, какое впечатление на работающих людей производят праздношатающиеся бездельники. Тем более на Востоке, где каждая пара рабочих рук была буквально на вес золота.

Итак, я лежал и думал. Не помню, было ли мне когда-нибудь так скверно — и морально, и физически. Болтаться без дела я не смогу, значит, нужно улетать. Видимо, про станцию Восток и её людей суждено рассказать другому корреспонденту. Жаль, конечно, что никто из восточников, так радушно принявших меня и свою семью, не вспомнит обо мне добрым словом. Так, скажут что-нибудь вроде: «Прилетал один турист, да кишка оказалась тонка…» Думать об этом было невыносимо.

В кают-компании послышался топот ног: это с полосы вернулись ребята. Подгоняемый шутками, дежурный быстро накрывал на стол. С какими глазами я выйду сейчас к ребятам и заявлю, что хочу улетать? Чем объясню своё решение? Кровь идёт, рвота, головокружение? А у кого этого нет?

И вдруг меня осенила блестящая, воистину гениальная идея. Да, гениальная, потому что она спасала дело.

Вы знаете, какая работа на полярных станциях считается самой неприятной? Дежурство по камбузу и кают-компании. Эта работа — единственная, для выполнения которой установлен график. Подходит твоя очередь — безропотно выполняешь, кончается день — вздыхаешь с облегчением. Многие полярники готовы на любые трудности, лишь бы не быть прикованным к мытью посуды и швабре.

И, вместо того чтобы выйти к ребятам и заявить, что я улетаю, я вышел и заявил следующее:

— Прошу слова для важного сообщения. Грузчик из меня получился никудышный. Но есть работа, в которой я берусь перещеголять любого из вас. Я неустанно совершенствовался в ней дома и достиг весьма высокой квалификации. Поэтому предлагаю с сегодняшнего дня назначить меня постоянным дежурным по камбузу.

Я бил наверняка и знал, что успех мне обеспечен, но такого взрыва оваций не ожидал. Даже самому избалованному эстрадным успехом поэту такое не могло и присниться. Сказать, что моё заявление было единодушно одобрено — это значит обеднить и принизить происшедшую сцену всенародного ликования. Оно было встречено с восторгом и восхищением, все просто светились от счастья при мысли, что вместо них буду дежурить я.

И вдруг среди общего энтузиазма послышался чей-то скептический голос:

— Погодите радоваться, наверное, он нас разыгрывает!

Все притихли, и я вынужден был поклясться на вахтенном журнале, что говорю правду и только правду. Под новый взрыв оваций меня потащили к постели Сидорова. Узнав, в чём дело, Василии Семёнович крепко пожал мне руку и сказал:

— Одобряю. Гарантирую, что теперь все восточники будут искренне сожалеть о вашем грядущем отлёте, потому что… на следующий день им придётся дежурить самим.

— Погодите, я установлю такие порядки в кают-компании, что они рады будут втолкнуть меня в самолёт!

Будучи человеком менее восторженным, чем его подчинённые, Сидоров установил для меня пятидневную рабочую неделю — видимо, предчувствовал, что рано или поздно дежурный по камбузу взбунтуется.

Так был найден приемлемый для всех выход из положения. С этого дня за столом можно было услышать такого рода шуточки.

— У каждого своё призвание. Одного тянет к интеллектуальному труду, другого — к швабре, — говорил один.

— «Возьмём мы швабры новые, на них флажки…», — якобы не зная, что я стою рядом, напевал другой.

Погодите, черти, скоро вы у меня запоёте!

За чашкой чаю

Наверное, кое-кому из читателей мой новый пост покажется простой синекурой. Они глубоко заблуждаются. Мои коллеги в столовых и закусочных — официантки, судомойки и уборщицы — хорошо понимают, что это такое, накрыть на стол, вымыть гору посуды, пройтись шваброй по комнатам и наорать на посетителей, швыряющих на пол окурки. А ведь для меня все это удовольствие повторялось четыре раза в день! Теперь-то я знаю, почему у моих уважаемых коллег иногда бывает визгливый голос: когда какой-нибудь грубый мужлан вваливается в помещение в грязной обуви, да ещё во время обеда расшвыривает повсюду обглоданные кости — ну как не разоблачить его сущность? И я разоблачал. Делал внушения, призывал к порядку, заставлял уважать свои нелёгкий женский труд. И, вспомнив про традиции станции СП-15, беспощадно штрафовал за каждое оскорбляющее слух выражение.

Однако это ещё не все. Я считался не просто дежурным, а дежурным по станции. Значит, у меня в руках оказалась хотя и маленькая, но власть. Обычный дежурный редко ею пользуется, так как завтра он оказывается уже простым смертным и его вчерашняя жертва может ему отомстить. Но ведь я-то был дежурным постоянным! Малейшая обмолвка за столом — и получай наряд вне очереди: вот какая сила оказалась в моих руках. Ни в армии, ни после неё я никогда не был начальником — и вдруг стал по меньшей мере ефрейтором. А ефрейторов, как знает по опыту всякий рядовой, боятся куда больше, чем генерала. Даже повар, этот всесильный человек, и тот замечания мне делал максимально тактично:

— Я, конечно, Владимир Маркович, не собираюсь вам указывать, но чашки нужно мыть так, чтобы их не противно было взять в руки…

Или:

— Я, конечно, не навязываю вам, но помойные ведра следует выносить до того, как из них польётся на пол…

Или:

— Не поймите меня, упаси бог, что я недоволен вашей работой, но если эти тарелки, покрытые толстым слоем жира, вы считаете чистыми, то какие же грязные?

Приходилось перемывать и выносить. Хлебнул я горя из-за этого чистюли!

Как дежурный по станции я строго следил за тем, чтобы люди работали на свежем воздухе не больше сорока-пятидесяти минут, а потом обязательно отдыхали в помещении. Нарушителя согласно приказу я тащил к Сидорову, который делал ему строгое внушение. Но эти случаи были редки. В первые дни всякая работа на свежем воздухе давалась с таким трудом, что мои гипоксированные товарищи без напоминаний вваливались в кают-компанию погреться за любимой чашкой чаю.

Не забуду наших чаепитий! Это священный обряд на Востоке, где чай не просто приятен, а необходим с медицинской точки зрения. Если в обычных условиях наши организмы всасывают часть потребной влаги из атмосферы, то на Востоке с его абсолютно сухим воздухом, этого не происходит. Человеческий организм здесь быстро обезвоживается и, идя навстречу его требованиям, восточники в огромных количествах поглощают чай, компот, морс — на выбор. Пьют утром, днём, вечером и даже ночью, так как плоть жаждет влаги вне зависимости от времени суток. А те, кто не желает ночью вставать, вешают возле койки мокрую простыню или набрасывают на лицо влажное полотенце: всё-таки воздух становится помягче, не так дерёт носоглотку.

Чаепития обычно проходили в холле, за круглым столом — главной арене сражений в «чечево». Здесь рассаживалось человек пять-шесть, дежурный доставлял из камбуза чайник, заварку, сахар, сгущёнку — и начиналось священнодействие. Особенно преданно и беззаветно любил эту процедуру Иван Тимофеевич Зырянов. Он пил чай истово, со вкусом, самозабвенно опустошая чашку за чашкой и жмуря от наслаждения глаза. Иногда, устав лежать в опостылевшей постели, выходил на огонёк и Василий Семёнович. Он заметно похудел и ослаб, но дышал уже не так тяжело, как в первые дни болезни. В наброшенной на плечи каэшке и в унтах на босу ногу, начальник присаживался к столу, прихлёбывал чай и рассказывал одну из своих бесконечных и, как правило, поучительных историй.

— Эх, дежурный, дежурный, — с упрёком говорил он, — не умеете вы рационально использовать рабочую силу… В бытность свою начальником станции СП-13 я поступал таким образом: собиралась вот такая весёлая компания почесать язык или на диспетчерское совещание — ставил два мешка картошки. Чтобы совместить приятное с полезным. Научными авторитетами доказано, что именно за чисткой картошки в голову приходят самые умные мысли!

— Лично мне, — как всегда, без тени улыбки возражал Коля Фищев, — самые светлые мысли приходят тогда, когда картошку чистят другие.

— В Мирном снова пурга, — приносил свежую новость Гера Флоридов. — Наши ребята мечут икру.

Новость плохая. Ещё два дня непогоды — и придётся из-за нехватки строительных материалов сворачивать работы. Золотое летнее время пропадает. Помимо всего прочего, у нас кончается курево. Под Новый год Сидоров послал Ташпулатову радиограмму с просьбой первым же бортом прислать «Стюардессу» — наши любимые сигареты, но некурящий Рустам воспринял радиограмму слишком прямолинейно и своим ответом на несколько дней развеселил станцию: «Намёк насчёт стюардессы понял, рад был бы помочь, но увы…»

— Ничего, прорвутся, — успокаивал Сидоров, не столько нас, сколько себя. — Ермаков и Русаков лётчики опытные и не из робких и трассу хорошо чувствуют. А знаете, чем закончился первый полет на Восток? Это было во Вторую экспедицию. Лётчики — и какие лётчики! — просто не нашли станцию. Повертелись над предполагаемым районом, израсходовали горючее и вернулись в Мирный несолоно хлебавши. Иголка в стоге сена! Вот закончат Борис и Гера монтаж пеленгатора — будем самолёты к себе притягивать, как на ниточке. До конца февраля времени ещё много, в марте, когда стукнут настоящие морозы, к нам никто не полетит. То есть полетели бы, да инструкция не позволяет, с нарушителями Марк Иванович Шевелев расправляется, как повар с картошкой.

К лётчикам восточники относятся с большой симпатией, уважают их за смелость и постоянную готовность к риску. Сесть на нашу полосу не хитрость — взлететь тяжело. Воздух настолько разрежен, что два мощных мотора с натугой поднимают разгруженный ИЛ-14.

Я припомнил случай, рассказанный Павлом Андреевичем Цветковым. Это произошло в Шестую экспедицию. Последний самолёт, пилотируемый Борисом Миньковым, прилетел на станцию в середине марта, когда морозы достигали шестидесяти пяти градусов. Самолёт разгрузили в считанные минуты, но и спешка не помогла: моторы заглохли. Началась отчаянная борьба с морозом. Самолёт обложили брезентом и начали прогревать моторы авиационными лампами АПЛ. За несколько часов отогрели, выбросили из самолёта все лишнее, максимально его облегчили, но тщетно: совершенно пустой ИЛ сделал четыре захода, но не мог оторваться от полосы. Когда люди совсем обессилели, Миньков сказал радисту: «Все, строчи радиограмму: привет, ребята, остаёмся зимовать…» На пятый раз взлетели…

— Молодец Миньков, — включился Борис. — Такие, как он, скорее своей жизнью рискнут, но не подведут товарищей. А в Одиннадцатую экспедицию произошёл такой эпизод. Оставался последний рейс на Восток, а мороз — за пятьдесят. По инструкции все правильно, можно не лететь. Но ведь тогда физик Геннадий Давыдов останется без приборов! Мы умоляли: прилетайте, не надо садиться, сбросьте на парашютах! Отказались. Так и остался Геннадий на год без приборов. Экипаж тот ушёл на «Оби» домой, а мы, помню, сели за стол и сочинили радиограмму: «Плавать у вас лучше получается. Счастливого пути. Благодарные восточники». Рассказывали, что командир экипажа после такой благодарности весь рейс людям на глаза старался не показываться. Понял, наверное, что такое не прощается.

Одни чаёвники уходят, другие приходят им на смену.

— А работать будем, водохлёбы?

И Тимофеич уходит к своим дизелям, Коля Фищев — собирать из деталей домик, он сегодня прораб, Сергеев и Флоридов — монтировать пеленгатор, а Василий Семёнович — в постель болеть.

Я спохватываюсь: пора сервировать стол, скоро обед. Выгружаю из шкафа посуду, ножи, ложки и вилки, разливаю в чашки компот. Нас пока ещё всего тринадцать человек, за столом размещаемся легко. А после обеда будет отдых, потом — полдник, вечером ужин, кинофильм, и во всех промежутках — чай, чай, чай и любимые всеми нами беседы за круглым столом.

«Какой я, к черту, сэр!..»

— Дежурный, на выход с вещами!

— Полундра!

— Спасите наши души!

Смех, топот ног! Я разбудил крепко спящего на верхней койке Валерия и в одном бельё выскочил в кают-компанию. Здесь в окружении полуодетых товарищей стоял Гера Флоридов и размахивал радиограммой.

— Сенсация века! Только в нашей газете! Спешите купить нашу газету!

Новость действительно умопомрачительная: часа через два к нам в гости прилетят американцы. И не простые, так называемые средние американцы, а конгрессмены Соединённых Штатов Америки! Ну, положим, сенатора Фулбрайта среди них нет, равно как Тэда Кеннеди и Губерта Хемфри, а есть не столь широко известные их коллеги: Джеймс О'Хара, демократ от Мичигана, Джон Уолд, республиканец от Вайоминга, Вильям Мак-Калоч, республиканец от Огайо, Джерри Петтис от Калифорнии и Д. Уолли от Пенсильвании. Вместе с ними прилетают начальник американской антарктической экспедиции адмирал Уэлч, шеф программы антарктических исследований Томас О. Тоунс и журналист Джеральд Дьюпи.

Мы схватились за головы и бросились одеваться.

— Человек, мой смокинг!

— Личному составу выгладить каэшки и надраить до блеска унты!

— Дежурный! Срочно заказать по телефону корзину цветов.

Дима Марцинюк, парикмахер-самоучка, открыл в холле салон и начал запись клиентов. Обернувшись в простыню, в кресло плюхнулся Коля Валюшкин.

— Оболванивай скоростным методом!

— Родная мать не узнает! — обнадёжил Дима и, скорчив страшную мину, запустил в буйную шевелюру клиента свой электрический агрегат.

— Ульев, как будет по-английски: «Сэр, вы играете в „чечево“?

— Ребята, забыл в Мирном лакированные штиблеты, бегу за такси!

Василий Семёнович призвал свой легкомысленный коллектив к порядку и объявил аврал по уборке помещений. Заниматься с утра чёрной работой никому не хотелось.

— Не красна изба углами, а красна пирогами!

— Кто сказал?

— Фольклор!

— Рядовому Фольклору наряд вне очереди!

Шутки шутками, а прибрать пришлось по-настоящему: ведь прилетают, как задумчиво сказал Ельсиновский, гости не из тех, кого можно запросто хлопнуть по плечу и спросить: «Проголодался небось, как собака?» И ответственный за санитарное состояние станции «док» отправился злодействовать по комнатам. Только и слышалось:

— Начистить пол, чтобы я в него смотрелся как в зеркало! Убрать со стола окурок и сменить наволочку! Снять ковбойку с лампочки!

— Это теперь модно, у них в Капитолии люстры такие, из ковбоек!

Едва успели прибраться, как послышался гул моторов. Успевшие одеться высыпали из дома встречать. На полосу садился огромный реактивный самолёт типа «Геркулес» с опознавательными знаками Соединённых Штатов Америки. Из открытой двери выглянул весёлый негр, подмигнул нам и закрепил трап, по которому один за другим начали спускаться высокие гости. Опережая всех, к нам быстро шёл моложавый конгрессмен, приветственно помахивая рукой.

— Гуд морнинг, сэр! — вежливо рявкнул один из нас на чистом английском языке.

— Какой я, к черту, сэр! — завопил конгрессмен, и чуть ли не прослезился: — Здорово, братцы! Умоляю, скажите что-нибудь по-русски, хоть выругайтесь! Сил нет, как соскучился!

И бросился в наши объятия. Это был Сергей Мягков, гляциолог из Москвы, зимующий на Мак-Мердо в порядке научного обмена (на Майкла Мейша, четыре дня назад улетевшего в Мирный). Сергей бил нас по спинам, целовал в подшлемники и прямо-таки светился от счастья. Но даже в такую волнующую минуту он успел шепнуть нам предупреждение:

— Готовьтесь к тому, что они будут выпрашивать у вас шапки, унты и каэшки!

В самом деле, американцы были одеты явно не по сезону: какие-то куртки на «рыбьем меху», высокие ботинки, спортивные кепи. Да, в таком обмундировании по Антарктиде не погуляешь. Дрожа от холода и задыхаясь — воздух-то у нас выдавался по восточной норме! — гости ускорили шаг и устремились в кают-компанию. Здесь их встречали представители общественности, учтиво шаркая унтами и произнося заранее вызубренное слово «велкам», что в переводе означает «добро пожаловать!», и «хау ду ю ду?», чего можно было и не спрашивать, так как ответ был написан на уже заметно посиневших лицах наших гостей. Особенной изысканностью манер блеснул Тимур Григорашвили, который в рукопожатия вкладывал столько радушия и экспрессии, что пострадавшие долго ещё дули потом на свои онемевшие ладони.

Выяснилось, что конгрессмены прибыли в Антарктиду для знакомства с жизнью американских полярных станций. Ну а пролетая из Мак-Мердо на Южный полюс, где расположена станция Амундсена — Скотта, они не могли устоять против такого искушения — засвидетельствовать печатями и автографами своё посещение полюса холода и геомагнитного полюса Земли. У нашего почтмейстера Геры Флоридова распухла рука — с такой пулемётной скоростью ему пришлось хлопать печатью. Впрочем, досталось и всем нам: за три часа мы раздали столько автографов, сколько Софи Лорен и Элизабет Тейлор наверняка не разбрасывали за целый сезон. Что ж, конгрессмены тоже люди, со свойственными людям слабостями. Разве не приятно, прогуливаясь в кулуарах Капитолия, обронить между прочим, с этакой небрежностью: «Когда я был на станции Восток, где, кстати говоря, зарегистрирован абсолютный мировой рекорд холода…»

Набрав запас печатей и автографов, гости успокоились и уселись за стол. По предложению Сидорова был приглашён и экипаж «Геркулеса», наполовину состоявший из белозубых и весёлых негров, которые сразу же повели себя так непринуждённо, словно всю жизнь только и делали, что сидели за одним столом с конгрессменами: хохотали, хлопали нас и друг друга по плечам и притихли только после того, как командир корабля пригвоздил их к месту грозным взглядом. По антарктической традиции высокие встречающиеся стороны политических вопросов не поднимали, но, когда один из присутствующих провозгласил тост: «Чтобы отношения между нашими странами были такими же сердечными, как между советскими и американскими полярниками!» — аплодировали и выпили все, даже непьющие.

А потом, как и предсказывал Сергей Мягков, началась отчаянная атака на наше обмундирование. Общеизвестно, что русские в Антарктиде одеты лучше всех других, мех у нас натуральный, добротный, без обмана. Чилийцы, американцы и японцы (с которыми я встретился впоследствии) почему-то предпочитают синтетику. Она, конечно, легче и изящнее, но греет чуть лучше, чем наброшенная на обнажённые плечи красавицы газовая косынка. Поэтому многие иностранные полярники в Антарктиде вечно простужены и при встречах не скрывают своего желания заполучить наше обмундирование. Особенно шапки — потому, наверное, что уши полярников, как и всех прочих людей, обмораживаются в первую очередь.

— О, вери, вери найс! — восторгались американцы, примеряя у зеркала наши шапки. — Очен карошо!

У меня сохранилась фотография: на фоне кают-компании, над которой развеваются советский и американский флаги, весёлая (после застолья!) толпа людей. Рядом со мной стоит конгрессмен. На нем чья-то каэшка второго срока службы и классический российский треух, в котором, как поклялся его счастливый владелец, он появится на первом же заседании конгресса.

С другой стороны стоит Джеральд Дьюпи, мой коллега, молодой журналист из Сан-Франциско. В задуманной им книге об Антарктиде главе о Востоке предназначается роль «пикэнт» — изюминки. С помощью своего скромного запаса английских слов и разрываемого на части Валерия Ульева я, как мог, удовлетворил любознательность коллеги, и мы пообещали прислать друг другу будущие книжки. Обещания были скреплены скромными подарками. К величайшему сожалению, я вынужден был игнорировать пламенные взгляды, которые Джеральд бросал на мою шапку, — свои уши как-то ближе к телу, роднее…

Не смогли мы удовлетворить и некоторых других запросов наших гостей. Так, в качестве сувениров американцы пытались выпросить термометры с метеоплощадки, фиксировавшие космически низкие температуры. Но в этом Сидоров тактично отказал. Пришлось присматривать и за Тимуром, который в пылу кавказского гостеприимства готов был раздарить всю свою одежду и остаться в одном бельё.

Расставались мы, довольные друг другом. Адмирал Уэлч, не раз бывавший на Востоке, подарил нам огромный двадцатикилограммовый арбуз, съеденный с неслыханным энтузиазмом, и ящик персиков. Но главный сюрприз был впереди. Можете представить себе мою радость, когда перед посадкой в самолёт адмирал пригласил Василия Семёновича и меня нанести ответный визит на станцию Мак-Мердо и… Южный полюс! Вместо того чтобы сдержанно поблагодарить адмирала (подумаешь, Южный полюс, не видали мы полюсов!), я с такой прытью заорал: «Большое спасибо!», что всем стало ясно: дипломата из этого человека не получится. Сэр Уэлч улыбнулся уголками губ и откланялся.

Подброшенный мощными ракетными ускорителями, «Геркулес» почти без разбега взмыл в воздух, унося с собой адмирала, гипоксированных конгрессменов и Сергея Мягкова, облегчившего свою исстрадавшую душу трехчасовым общением с земляками.

Хороший день, Тимофеич и «Сугроб Санина»

На следующее утро произошло событие, которое на Большой земле вряд ли взволновало бы общественность. Но на станции Восток оно вызвало именно такие эмоции. Философ сказал бы, что произошёл некий катаклизм, скачок, переход количества в качество; экономист тут же прикинул бы возможный эффект и дал прогноз повышения производительности труда на планируемый отрезок времени; Джеральд Дьюпи, не улети он вчера, отправил бы в свою газету «молнию» в пятьсот слов под сенсационным заголовком «Новый мировой рекорд на полюсе холода!».

Но Сидоров подошёл к событию более прозаически. Посмотрев на очередь, которая выстроилась у принесённой Борисом Сергеевым двухпудовой гири, Василий Семёнович без тени улыбки изрёк:

— Дежурный, обеспечьте этим героям разгрузку самолёта вне очереди.

— Хоть десяти самолётов подряд! — согласился Борис, орудуя гирей. — Три… четыре… пять…

Гирю подхватил Ельсиновский, за ним Флоридов, Тимур, Сидоров-второй.

— Черти! — с так называемой хорошей завистью проговорил Василий Семёнович. — Доктор, а два жима не заменят один укол?

Да, на десятый день можно было смело констатировать: почти все ребята пришли в норму настолько, что в торжественной обстановке были начаты тренировки по настольному теннису. И хотя после первой же партии Саша Дергунов полчаса дышал кислородом, всем стало ясно: акклиматизация проходит успешно. Даже наименее выносливый из нас — и тот взял в руки ракетку. Правда, через минуту он вынужден был выбросить белый флаг, но Флоридов недолго упивался лёгкой победой: три дня спустя я взял убедительный реванш.

«В здоровом теле — здоровый дух» — кривая нашего настроения неуклонно шла вверх. Если в первые дни большинство из нас спало по три-четыре часа в сутки, да и этот сон был изнурительно тяжёлым, то теперь отдельные богатыри без дружеской помощи дежурного не просыпались (я сдирал с них одеяло).

Но особое удовлетворение приносило нам быстрое выздоровление Сидорова. Уже не могло быть и речи о его эвакуации в Мирный: Валерий твёрдо заверил начальство, что через неделю Сидоров перейдёт на общий режим. А пока доктор в оба глаза следил за своим больным, который с каждым днём становился все менее послушным. Получив агентурные сведения о том, что «док» работает вне дома, Василий Семёнович немедленно выползал на волю. Валерий, зная об этих проделках, старался появляться неожиданно, чтобы пристыдить начальника и с выговором загнать его в постель. Но с сегодняшнего дня Сидоров выторговал себе право завтракать, обедать и ужинать «не в своём логове, как одинокий волк», а в кают-компании, в изысканном обществе своего коллектива.

Завтрак был роскошный: котлеты, яичница, манная каша и — гвоздь программы — кофе с пышными, румяными и тёплыми булочками. И мы уплетали их за обе щеки, воздавая хвалу повару Смирнову.

— Пусть опоздавший плачет, судьбу свою кляня! — приговаривал Коля Фищев, поедая одну булочку за другой.

И тут появился опоздавший Тимур. Взглянув на опустевшее блюдо, он издал нечленораздельный и горестный вопль.

— И этот человек вчера беседовал с конгрессменами! — под общий смех заметил Коля.

У меня из головы не выходило адмиральское приглашение и я, подогревая зависть окружающих, принялся вслух мечтать.

— Сначала мы с Василием Семёновичам побываем на Мак-Мердо, поглазеем на вулкан Эребус и посетим домик Скотта. Там, говорят, сохранился ящик галет, оставшийся от его экспедиции. Одну галету я, конечно, стащу как сувенир. Потом мы полетим на Южный полюс, где американцы устроили аттракцион: катают гостей на тракторе вокруг земной оси и выдают свидетельство о кругосветном путешествии. Не расстраивайтесь, ребята, мы каждому из вас дадим потрогать этот документ. Только уговор: вымыть руки и не толкаться!

— Может, американцы за вами и не прилетят… — уныло, но с такой затаённой надеждой проговорил кто-то, что все расхохотались. Кроме меня.

— Не хватайтесь за сердце, Маркович, прилетят, — успокоил Сидоров. — Откровенно говоря, и мне хочется пополнить второй осью свою коллекцию. Первая в ней оказалась три года назад, когда СП-13 прошла в сорока километрах от полюса. Такого случая, конечно, мы упустить не могли, хоть пешком, а добрались бы до верхней точки. Но пешком не было нужды — с нами дрейфовал вертолёт. Прилетели на полюс, определились, воткнули в земную ось флаг и вылили на неё бочку отработанного масла: смазали, чтобы не скрипела…

Ребята разошлись на работы, а я принялся меланхолически мыть посуду и прибирать кают-компанию. Настроение было какое-то смутное, не покидала туманная мысль, что я делаю что-то не то. Товарищи созидают, строят «разумное, доброе, вечное», а я смываю жир с тарелок и призываю уважать труд уборщиц. После каждой трапезы ребята льстиво заверяют, что я приношу неслыханную пользу, а Василий Семёнович не упускает случая выдать мне комплимент:

— Восточники запомнят вас как образцового дежурного. Вы даже не представляете, как нас выручаете!

Хитрец!

А в другой раз он забросил такую удочку:

— Почему бы вам не остаться с нами на год? Дадим вам отдельную комнатку, сочиняйте в своё удовольствие. А в свободное время будете… это самое… дежурить. Ну, соглашайтесь. Вот ребята обрадуются!

— Тому, что не они, а я буду мыть посуду?

— Ну конечно!.. То есть, не только этому, но и тому…

— …что я буду подметать полы и чистить умывальник?

Сидоров не выдержал и рассмеялся. Но впоследствии он не раз возвращался к своему предложению, заставляя меня мучительно колебаться.

Так вот, я почувствовал в себе силы выйти наконец из сферы обслуживания в сферу производства. С другой стороны, там я вряд ли сразу стану полноценным работником. Поэтому напрашивался такой вывод: оставаясь штатным дежурным, взять ещё и полставки разнорабочего.

Едва я успел построить эту логическую конструкцию, как Флоридов выловил из эфира великолепную весточку: из Мирного вылетели два борта, и через шесть часов мы обнимем шестерых наших товарищей. Блокада Востока прорвана! Иван Тимофеевич отправился готовить тягач к расчистке взлётно-посадочной полосы. Вот он, удобный случай! Я попросил Тимофеича взять меня с собой, получил его согласие и побежал одеваться.

Тяжёлый тягач самая надёжная и любимая транспортная машина советских полярников. Мощный и манёвренный, как танк, тягач способен тащить за собой десятки тонн груза. Неприхотливая, воистину незаменимая машина! Трактор не достаёт ей и до плеча, на её фоне он выглядит словно молодая лошадёнка рядом с могучим тяжеловесом. К сожалению, трясётся и грохочет тягач тоже как танк. Мы ползали по полосе, расчищая и укатывая её специальным устройством, и по-дружески беседовали, точнее — орали во все горло.

Мы гоняли тягач по полосе. Читатель может саркастически сказать: «Мы пахали…» — и ошибётся, потому что за рычагами большую часть времени сидел я. Во имя истины замечу, что своё место Тимофеич уступил весьма неохотно: интуиция, видимо, ему подсказывала, что из этого не выйдет ничего путного. Поначалу так оно и было: в тягач, до сих пор спокойный и вежливый, как пони в зоопарке, словно вселился дьявол. Едва я сел за рычаги, как он начал содрогаться от ярости и шарахаться из стороны в сторону, норовя разбить нашими телами стенки кабины. Тимофеич только за голову хватался, глядя, как я превращаю гладкую полосу в просёлочную дорогу с выбоинами и ухабами. А когда тягач, дико взревев, рванулся с полосы на снежную целину, инструктор тактично, но твёрдо предложил ученику пересесть на пассажирское место. Слегка обескураженный, я дал возможность инструктору успокоиться и вновь возобновил свои притязания. И что бы вы подумали? Вторая попытка завершилась столь успешно, что Тимофеич только ахал и цокал языком: с таким изяществом и лихостью я вёл тягач. И лишь огрехи на виражах в конце полосы свидетельствовали о том, что за рычагами сидит механик-водитель пока ещё не экстракласса. Огрехи Тимофеич ликвидировал самолично, а в остальное время сидел и курил, расхваливая меня на все лады.

И когда часа через два к нам подсел Валерий Ельсиновский, он стал свидетелем моего триумфа.

— Профессионал! — явно гордясь своим способным учеником, говорил Тимофеич. — Уже километров пятнадцать орудует рычагами — и не угробил тягач!

Ревнивый Валерий тут же загорелся желанием испробовать свои силы, и теперь уже за головы хватались оба его инструктора. Я терпеливо делился с доктором передовым опытом и добился заметного повышения его мастерства. В дальнейшем мы не раз конкурировали, добиваясь права сесть за рычаги; наверное, за год зимовки доктор набил руку и сравнялся со мной классом, но будет нелишним скромно напомнить, что первым его, Валерия, учителем был всё-таки я.

Здесь, на полосе, мне удалось чуточку «разговорить» Тимофеича: до сегодняшнего дня он рассказывал о чём угодно, только не о себе, всячески увёртываясь от моих наводящих вопросов. Я знал, что Тимофеич много лет работал начальником участка на Кировском заводе в Ленинграде, три года провёл в Антарктиде, из них два — на Востоке; знал, что все начальники, с которыми он зимовал, не жалели усилий, чтобы вновь его заполучить; видел, как, прощаясь с Тимофеичем перед отлётом, ребята из старой смены довели лётчиков до исступления, ибо объятиям не было конца.

— Эх, жалость какая — улетит через полтора месяца Зырянов… Чего бы только не отдал, чтобы он с нами на год остался! — сокрушался Сидоров.

А начальник старой смены Артемьев в одной из наших коротких бесед говорил:

— Один только Зырянов — это целая книга. Нам повезло, что он был с нами — стержень коллектива! Присмотритесь к нему. Из всех полярников, которых я знаю, он выделяется своими человеческими качествами. То, что он в совершенстве знает дизеля и транспортную технику, вызывает разве что уважение. Но прибавьте к этому особую человечность и трудолюбие — и вы поймёте, почему Тимофеича любят. Причём поймёте быстро, через несколько дней.

И в самом деле, старая смена улетела, а Тимофеич как был, так и остался стержнем коллектива. Удивительный человек! Без всяких усилий со своей стороны он какими-то невидимыми нитями привязывал к себе товарищей. Впрочем, что я говорю — без всяких усилий! Наоборот! Словно не было позади года труднейшей зимовки — Тимофеич продолжал работать за двоих, за троих. Он вечно трепетал, что новички, ещё не втянувшиеся в дело, сработают что-нибудь не так. Сергееву и Флоридову он помогал монтировать пеленгатор, Фищеву — собирать домик, дежурил вместо заболевшего Лугового на дизельной электростанции, в ожидании прихода санно-гусеничного поезда готовил ёмкости для горючего, укатывал полосу, ремонтировал тягач, по первой же просьбе и без просьб помогал всем и во всем — ему некогда было спать.

А когда Тимофеич приходил на перерыв, ему тут же освобождали место за столом и не давали самому идти за чаем — приносили. И за обедом старались угодить, и тост поднимали за его здоровье, и выключали магнитофон, когда Тимофеич ложился на часок отдохнуть.

Он, пожалуй, выглядел старше своих сорока пяти лет. У него морщинистое, утомлённое лицо много поработавшего человека, сильно пробитые сединой и плохо поддающиеся расчёске волосы, крепкие натруженные руки. А глаза у Тимофеича как у сказочника: светлые, добрые и ласковые. И смех его заразительный и добрый, такой смех не обижает: ни разу не видел, чтобы на Зырянова кто-нибудь обиделся.

Потому что не только своим обликом, но и всем своим существом Тимофеич излучает из себя доброжелательность. Она буквально расходится от него волнами, захлёстывает и смягчает душу.

— Что приуныли, мошенники? — подмигивал Тимофеич, похлопывая по плечам нас, тогда ещё фиолетовых новичков. — По своим королевам соскучились? Ничего, ничего. Сейчас попьём чайку, покурим, забьём партию «чечево», кой-кого под стол загоним — и ещё поработаем, до следующего чая.

Ничего вроде не сказано, а становится легче, и хочется улыбнуться ему в ответ.

— Ты, Тимофеич, какой-то святой! — удивлялся прилетевший несколькими рейсами позже Валерий Фисенко. — При тебе даже выругаться всласть бывает стыдно. Надень хоть шапку, чтобы нимба не было видно!

Ну на святого, положим, Тимофеич не тянул (он курил одну сигарету за другой, не отказывался от рюмочки за столом и мечтал поскорее увидеть свою «королеву»), да и на классического «положительного героя» — тоже, ибо последний не прощает ошибок и заставляет равняться на себя, а Тимофеич, наоборот, готов был простить любую невольную ошибку и никогда не призывал следовать своему примеру.

Не прощал только равнодушия к делу. Не то чтобы критиковал на общих собраниях и устраивал разносы, а просто был с таким человеком менее общителен, не улыбался ему и не называл его «мошенником» — такой чести удостаивались только симпатичные Тимофеичу люди. И лишь мог сказать ему, оставшись наедине, без чужих ушей: «Парень, парень, зачем ты пошёл в Антарктиду?»

А сейчас на минутку возвращаю читателя на полосу, чтобы сделать его свидетелем одного из заметных географических открытий века.

В конце полосы мы обычно устраивали пятиминутный перекур, выходили из кабины и разминались. И когда в порядке разминки я отошёл на несколько шагов в сторону, оставляя следы унтов на девственном снегу, то вдруг подумал: «А ведь эти следы наверняка здесь первые!»

Отвечая на мой запрос, Тимофеич подтвердил:

— Гуляли мы только по полосе, кому охота вспахивать ногами снег?

— Значит, никто сюда не заходил? — переспросил я.

— У нас на станции ребята были психически нормальные, — уклончиво ответил Тимофеич.

— Сфотографируйте меня, пожалуйста, у этого сугробика, — не без трепета попросил я.

Тимофеич ухмыльнулся и несколько раз щёлкнул затвором.

Так было дело. За обедом товарищи в один голос признали, что сугроб, у которого я сфотографировался, является тем местом, на которое доселе ещё никогда не ступала нога человека. По предложению Василия Семёновича Сидорова этому месту было присвоено наименование «Сугроб Санина». Так что мой приоритет безусловен и подтверждён всем коллективом станции Восток. Нет никаких сомнений в том, что рано или поздно на карте ледового континента появится сугроб моего имени.

Мой вклад в строительство домика

На прилетевших товарищей мы, ветераны, смотрели снисходительно. Между нами — десять дней акклиматизации, а на Востоке десять дней — это целая историческая эпоха: мы уже передвигаемся на ногах, они на четвереньках.

— Терпенье, ребятки, восточники рождаются в муках!

По старой традиции вновь прибывшие в течение трех дней не имели права работать: сердце, лёгкие, селезёнка и прочая требуха, коей начинён человек, должны спокойно перестроиться. Постель, еда за общим столом, лёгкая прогулка — таков санаторный режим, установленный для «выздоравливающих», как называли гипоксированных новичков. Большинство из них честно мучились три дня и больше, а вот Генрих Арнаутов и Альберт Миклишанский уже на вторые сутки «обвели Восток вокруг пальца»; поймали второе дыхание. Обзаведясь к своим тридцати годам несколькими первыми разрядами по разным видам спорта, друзья геохимики теперь стригли купоны с юношеских увлечений. Великая штука — спорт! Каждый человек — сам себе скульптор: один лепит тело, другой — тушу…

К слову говоря, Гена и Алик перед отлётом из Мирного остригли ещё и волосы, так как кто-то пустил слух, что на Востоке шевелюра редеет, как пшеница, выбитая градом. И когда они сняли шапки, раздался дружный и долго не смолкающий хохот — такими жалкими и не вызывающими доверия бродягами с большой дороги выглядели эти отменные в недавнем прошлом красавцы. Человеку со стороны нелегко было бы внушить, что перед ним стоят молодые и перспективные учёные, кандидаты наук. Но если Алик в ответ на насмешки невозмутимо улыбался, то Гена, заглянув в зеркало, ужаснулся и несколько дней не снимал с головы кепчонку, что дало мощный толчок фольклорному творчеству и в конце концов породило афоризм:

— Даже короной не закроешь лысину!

Третий из группы геохимиков, Иван Васильевич Терехов, был много старше своих молодых коллег: он воевал уже тогда, когда они не начали ходить в школу. Бывший моряк-подводник давно забыл, что такое зарядка, отрастил небольшой, но упитанный живот и три льготных дня пластом пролежал в постели, не в силах поднять голову. А потом — морская косточка всё-таки! — переломил себя и мог дать фору кому угодно.

Магнитолог Владимир Николаевич Баранов, высокий и тощий, как Дон-Кихот, был самым старшим из нас. Ветеран-восточник, он с достоинством отстрадал положенное время и без дальнейших проволочек принял у Коли Валюшкина своё знакомое до последнего винтика хозяйство.

Георгий Соловьёв, молодой инженер и коллега Тимофеича по Кировскому заводу, тоже не вышел из нормы. Отдышавшись, он стал одним из главных действующих лиц сначала на строительных площадках, а потом у буровой вышки.

А дело на станции затевалось большое. Сидоров, с именем которого связывалось не только создание Востока, но и его последующая реконструкция, решил построить новую дизельную электростанцию, буровую вышку и несколько балков. Колоссальный объём работ для небольшого коллектива! Строительство могло вестись лишь в летний период, до марта и его морозов: при температуре минус семьдесят градусов и ниже гвоздь не входит в доску, как положено уважающему себя гвоздю, а раскалывает её, словно она стеклянная. Значит, у строителей имеются в запасе всего два рабочих месяца, а ещё точнее — дней сорок, так как часть января уже пропала из-за акклиматизации, а в начале третьей декады февраля улетят последние сезонники (часть которых ещё в Мирном из-за нелётной погоды).

На Востоке наверняка были начальники, не уступающие Василию Семёновичу по человеческим качествам. Были и всеобщие любимцы — такие, как Александр Никитич Артемьев. Но по своей неиссякаемой энергии и железной организаторской хватке равных себе Сидоров не имел — таково общее мнение бывалых полярников. Наверное, поэтому и происходили такие совпадения: строился Восток тогда, когда начальником был Сидоров.

Я уже говорил, что Василий Семёнович тяжело переживал свой временный выход из строя. Но даже в самые кризисные дни, когда только баллон с кислородом и каждые два часа заполняемый шприц поддерживали его силы, начальник станции не выпускал из рук бразды правления. Осуществлять принцип «От каждого по способностям» Семеныч, сам беззаветный работяга, был великий мастер!

На Востоке солнышко, летняя жара — хоть раздевайся и загорай: минус двадцать пять, а на трассе — непогода. Сегодня самолётов не будет, и зря мы с Тимофеичем снова гоняли с утра тягач в оба конца.

— Лётчики разузнали, кто укатывал полосу, и теперь боятся лететь! — подшучивали ребята.

— Полосу хоть в музей под стекло! — защищал своего ученика Тимофеич.

Но у меня и без того хорошее настроение — вырвался всё-таки на свежий воздух. И вообще сегодня удачный день. Во время завтрака Ельсиновский и Арнаутов затеяли весёлую перебранку, совершенно забыв о том, что каждое слово тщательно взвешивается и оценивается дежурным. Они наговорили столько, что по справедливости должны были бы мыть посуду до конца жизни, но я по доброте душевной ограничился лишь минимальным взысканием — утренней приборкой: акт милосердия, восхитивший всех свидетелей. Итак, после завтрака за меня мыли посуду Валерий и Гена, а я укатывал полосу.

За обедом удача продолжала стучаться в мою дверь. Гера Флоридов, черпая из кастрюли горячий борщ, опорожнил половник частично в свою тарелку, частично на штаны Коли Валюшкина. Восклицание, которое при этом издал Коля, дорого ему обошлось. Таким образом, после обеда за меня мыл посуду Валюшкин, а я работал на стройплощадке.

Строчка в блокноте: «9 января — монтаж домика. Внёс решающий вклад». Попробую расшифровать эту короткую, но ёмкую запись.

Домик монтируется на санных полозьях и потом перетаскивается тягачом в намеченное место. Благодаря такой манёвренности можно из нескольких домиков сооружать разные архитектурные ансамбли: располагать строения полукругом, ромбом — как взбредёт в голову. Возможности, которые и не снились столичным архитекторам! Внешне домик — компактная дача, внутри — одна комнатушка площадью чуть более десяти квадратных метров, без прихожей, ванной, встроенной мебели и телевизора, с прочими удобствами во дворе. Отапливается комнатушка аккуратной печуркой, освещается электричеством. Тепло, светло и мухи не кусают — насчёт мух это совершенно точно, на Востоке их нет.

Монтаж домика — дело на редкость нехитрое. Обитые с торцов войлочными прокладками панели подгоняют друг к другу, скрепляют их металлическими стяжками — и стены готовы. Три панели сверху — вот вам и крыша. Раз, два, три — прибиты оконные рамы; четыре, пять — дверные ручки. Теперь бы разбить об угол на счастье бутылку шампанского, но жалко — лучше выпить самим.

Если, однако, обратиться к практике, к «вечнозелёному дереву жизни», то вместо «раз, два, три» получается «девятьсот девяносто восемь, девять, тысяча». «Дубинушку» во время работы здесь не запоёшь. Перетащил на несколько шагов панель — отдохни, крутанул ключом гайку — уйми сердцебиение. Если на Луне предметы весят в шесть раз легче, то на Востоке наоборот. Словно ты не гвоздь молотком забиваешь, а сваю — кувалдой.

Теперь, когда вы уже представляете себе, что такое монтаж домика, перехожу к своему решающему вкладу.

Начав с ответственной, но не требующей высшей квалификации работы подносчика материалов, я добился повышения: прораб Фищев перебросил меня на оконные рамы. Глядя, как ловко я прокручиваю дрелью дырки в панелях и сажаю рамы, Коля не жалел похвал, от которых у кого угодно закружилась бы голова. Однако я принимал их со смутным беспокойством. Меня сильно смущало одно обстоятельство, вроде бы и несущественное, я бы оказал — пустяковое, но, с другой стороны, и не совсем безразличное для будущих жильцов: между рамами и панелями оставались здоровые щели, в которые влезал палец. Общеизвестно, что среди новосёлов обязательно находится хоть один скандалист, который морочит нашему брату строителю голову и поднимает крик из-за любой ерунды: то у него, аристократа, вода из крана не течёт, то паркет вздыбился морскими волнами. Не обошлось без такого правдоискателя и сейчас: принимая мою работу, Терехов обнаружил щели и поднял шум. Пришлось отдирать рамы и вставлять забытые прокладки.

Но я уронил бы себя в собственном мнении, если бы из-за такого пустяка оставил строительство на произвол судьбы. Сознание того, что мои опыт и смекалка нужны людям, вновь заставило меня предложить свои услуги.

— Чем помочь? — великодушно спросил я у Терехова, под руководством которого Арнаутов и Миклишанский занимались внутренней отделкой домика.

— Вообще-то мы сами… — застеснялся Иван Васильевич.

— Не церемоньтесь, — поощрил я. — До полдника можете меня использовать.

— Ну если уж у вас есть время…

— Есть, есть!

— …тогда попробуйте прибить дверную ручку.

Дверь оказалась пустотелая, и пришлось немало повозиться: провертеть дрелью дырки, вбить в них деревянные пробки и лишь потом закрепить ручку шурупами.

— Принимай работу, хозяин, — не без гордости сказал я.

— Ах, какой мастер, какой виртуоз! — проникновенно запел Арнаутов. — Вам скрипки нужно делать! Чеканить по серебру!

— Выглядит красиво, — подтвердил Терехов, берясь за ручку. — Сейчас проверим…

Когда, проверив, геохимики успокоились и вытерли платочками слезы, я решил прибить ручку другим, более прогрессивным методом. Раз её не удерживают короткие шурупы, попробуем длинные гвозди. Придумано — сделано. Гвозди пробили дверь насквозь, и я загнул их с обратной стороны. Не так изящно, как было раньше, но зато надёжно.

— Страхуйте меня! — потребовал Терехов, вновь дёргая за ручку.

Предусмотрительно поступил, ничего не скажешь!

В пятый раз я прибивал эту проклятую ручку уже без прежнего энтузиазма. Разве этим людям угодишь? К тому же стало ясно, что держаться она всё равно не будет, так как вся дверь была в дырах. Новосёлы смотрели на неё с таким безнадёжным отчаянием, что мне искренне захотелось сделать им что-нибудь приятное, дать им понять, что, пока я жив, они смело могут рассчитывать на меня. Выяснилось, что в одном деле моя помощь может стать воистину неоценимой. Доску, которую пилил Терехов, нечем было зажать, и я уселся на неё в качестве противовеса.

И когда государственная комиссия в лице Василия Семёновича Сидорова приняла нашу работу, несколько лавровых листочков досталось и мне: Арнаутов за вечерним столом в яркой речи отдал должное всем отличившимся. К моему удовольствию, основное внимание Гена уделил всё-таки не моей скромной особе, а Тимуру, ибо во время монтажа крыши на его голову свалилась часть потолка, довольно тяжёлая панель.

— Вы спрашиваете, товарищи, за что мы пьём это превосходное вино, — декламировал Гена. — Я удовлетворю ваше законное любопытство. Конечно, мы пьём за домик, в котором, как вы знаете из газет, Василий Семеныч решил разместить всемирно известный (в недалёком будущем) геохимический центр. Но не только за домик! Прошу всеобщего и напряжённого внимания! Вы помните, что строительство было омрачено одним кошмарным случаем. Мы работали, наслаждаясь своим творческим трудом, и вдруг услышали ужасный грохот: наш дорогой товарищ Тимур Григорашвили распластался ниц под тяжестью рухнувшей на него панели. Трагедия, ЧП! Доктор, поторопись, где твой рентген? Спасибо, доктор, ты вовремя пришёл и снял бремя с наших обеспокоенных душ! Вздохните с облегчением и вы, друзья мои: благодаря тому, что вышеуказанная голова Тимура была в шапке, все кончилось благополучно. Шапка амортизировала опасный удар, и рентгеновское обследование показало, что панель с честью вышла из тяжёлого испытания. Да, на панели не оказалось ни одной трещины! Так выпьем же, товарищи, за нашу промышленность, обеспечившую полярников продукцией только отличного качества!

Калейдоскоп одного дня

На станцию медленно, но верно надвигался жилищный кризис. Шестнадцать человек — личный состав старой смены — с грехом пополам размещались в своих четырех комнатках; на сегодняшний день на той же площади нас живёт уже двадцать два, а через неделю, когда придёт санно-гусеничный поезд, будет около сорока.

— Может, повесим табличку: «Местов нет. Ближайшая гостиница в Мирном»? — шутил Борис Сергеев. — Придётся, Семеныч, расти вверх, приваривать второй ярус.

Утром, проснувшись, Валерий привычно вздохнул: наш медпункт выглядел безобразно. На нижних нарах спал я, диван доктор сдал новому коечнику, Алику Миклишанскому. Повсюду разбросаны чемоданы, вещевые мешки, каэшки, унты…

— Санинспекцию бы сюда… — с мечтательным ужасом проговорил Валерий.

— Кощунство! А что, если мы сегодня…

— …объявим аврал? — хмыкнул Алик. — Вымоем пол?

— Ну конечно!.. Нет, сегодня не выйдет. Давайте завтра, а?

Мы охотно согласились. Завтра так завтра. Мыть полы всегда лучше завтра.

— Потому что сегодня до обеда, — разъяснил Валерий, — Семеныч разрешил мне — ей-богу, не вру! — заняться медициной.

Сказано с лёгкой иронией. Когда мы прилетели на Восток, Сидоров категорически запретил Валерию принимать участие в тяжёлых работах: доктор всегда должен быть наготове. Но жизнь опровергла эту правильную, но нереальную теоретическую установку.

— Валера, ты свободен? — слышалось по десять раз на день.

И с утра до ночи доктор был занят именно на тех работах, которые ему категорически запрещались. Прилетали самолёты — «Ельсиновский, на выход!»; нужно притащить продукты, поставить на крышу антенну — «Док, будь другом!»; идёт монтаж домика — «Валера, без тебя ничего не получается!». А что прикажете — сидеть в медпункте и ждать, пока кто-нибудь не чихнёт? И Валерий, стараясь не думать о своей обширной научной программе, превратился на время в разнорабочего — и какого! Бригадиры погрузочно-разгрузочных бригад готовы были отдать свою бессмертную душу, лишь бы заполучить доктора, мощного и безотказного, как хороший трактор.

— Потерпи, Валера, — утешал его Сидоров, — вобьём последний гвоздь, отправим в Мирный сезонников, останемся одни — и тогда издам по станции приказ: «С сего дня каждый восточник отдаётся в распоряжение доктора В. И. Ельсиновского в качестве подопытного кролика». Можешь простукивать нас, резать, вскрывать, жарить на медленном огне — никто не пикнет. Годится? Считай, что первый научный материал я тебе уже подкинул, из моей истории болезни можешь в два счета монографию соорудить!

Сегодня, однако, Семеныч подарил доктору несколько часов свободного времени и обязал указанных в графике товарищей явиться на обследование. Ради такого праздника Валерий велел нам рассовать по углам вещички и с гордостью облачился в белый халат. Медпункт, до сих пор напоминавший ночлежку из «На дне», сразу преобразился, словно к нам, погрязшим во грехе и беспорядке, снизошёл ангел в белых одеждах. Брезгливо отбрасывая ногой унты и прочие случайно попавшие в рай предметы, Валерий расчистил место, установил электрокардиограф и нежно погладил его, как гладят обиженную недостатком внимания любимую собаку.

— Начнём с вас, Маркович. Раздевайтесь, ложитесь и замрите!

Результаты исследования моего организма вызвали у доктора некоторую озабоченность. Если судить по первой кардиограмме, я был совершенно здоров, по второй — уже умер.

Вопросительно взглянув на меня, Валерий решил отбросить вторую версию — видимо, потому что ни разу не видел покойника, который ухмыляется и подмигивает. Пришлось начать все сначала. Третья кардиограмма, однако, констатировала у меня предсмертные судороги, и Валерий, вздохнув, отправился на поклон к Тимуру — мастеру на все руки.

— Это я мигом, — через минуту приговаривал Тимур, разбирая аппарат, — тебе повезло, док, что ты обратился ко мне!

Рядом с кают-компанией, в крохотной проходной комнатушке, сплошь заставленной приборами, склонились над столами Саша Дергунов и Коля Фищев. Как и все метеорологи на полярных станциях, Саша задыхался от недостатка времени и на мои вопросы отвечал невпопад. Зато Коля, который обрабатывал полученные от радиозонда сведения, при моем появлении оживился и вытащил шахматную доску.

— Прибыл ответ? — спросил я.

— Пешка на а4, — кивнул Коля. — На наш следующий ход конь ф6 они готовы пойти слоном на е2.

Мы погрузились в раздумье. Московские художники уже на пятом ходу уклонились от теоретического варианта. А это значит, что они либо такие же пижоны, как мы, либо, наоборот, хотят нас запутать.

— Говорили с Семенычем? — спросил Коля.

— Не соглашается…

Несколько дней подряд я пытался вырвать у начальника разрешение на одну авантюру. Дело в том, что я хорошо знаком с Михаилом Талем (о чём гроссмейстер, возможно, и не подозревает): лет десять назад я брал у него интервью для радиопередачи «С добрым утром!». Миша — а тогда это юное шахматное чудо позволяло себя так называть — обладал отличным юмором, и я не сомневался, что он охотно примет участие в невинном розыгрыше. Идея была такая. Мы посылаем Талю радиограмму, в которой раскрываем все карты и предлагаем ему играть за Восток, против художников. Те, разумеется, будут разгромлены, поднимется шум, наша вечнозелёная партия прогремит на весь мир, а мы, вдоволь посмеявшись, раскроем мистификацию. К сожалению, Василий Семеныч счёл идею сомнительной и зарубил её на корню.

— Какой розыгрыш пропадает! — огорчился Коля и неожиданно ухмыльнулся. — В почте таится масса неиспользованных возможностей. Когда я учился в ЛАУ,[8] мы славно разыграли одного курсанта. У него, в общем-то неплохого парня, был один недостаток: он очень любил хвастаться своими победами: «Я, мол, такой и сякой, для ихней сестры неотразимый!» Ладно. Написали мы ему письмо якобы от девчонки, которую он еле знал: «Умираю от любви, жду вечером в субботу по такому-то адресу, буду одна. Навеки твоя» и прочее. Смотрим — клюнул. Весь день гладился, отмывался, душился и с упоением читал желающим письмо. Хорошо. К вечеру укатил по указанному адресу — черт знает куда, километров за сорок от Ленинграда в какую-то деревню. Мы ждём, не спим — кому охота терять такое удовольствие? Вернулся он ночью, промокший до нитки, грязный, в разорванных штанах — противно смотреть. До утра спать ему не давали — расскажи! Признался, что заблудился, стучал в несколько домов, и какой-то псих на него собаку натравил. И что вы думаете? Перевоспитали!

Колю я всегда слушал с наслаждением. Рассказывая весёлые истории, запас которых был у него неисчерпаем, он сам не смеялся, и лишь в его голубых и мягких, огромных, как у девушки, глазах дрожал смех. Коля являлся одним из членов-учредителей нашего филиала «Клуба 12 стульев» и активнейшим участником чаепитий, частенько превращавшихся в «вечера устного рассказа».

— Ребята, а уж не рекорд ли сегодня? — Саша Дергунов оторвался от стола. — Минус 21,5 градуса! Кажется, так тепло на Востоке ещё никогда не было.

— Рекорд не засчитывается, — возразил Коля. — Семеныч говорил, что в одну экспедицию было 20,9 градуса. А вот нам с Борей до рекорда действительно рукой подать — сегодня зонд махнул на сорок километров. Ещё немного — и Семенычу придётся выставлять бутылку коньяку согласно неосторожно данному обещанию!

— Эй, служба погоды! — из соседней комнаты высунулась голова Валерия Фисенко. — В порядке расширения кругозора — какой самый точный метеорологический прибор?

— Большой палец!

— Каменный век! Берите полотенце и вывесьте его на форточку. Если мокрое — дождь, если колышется — ветер, если нет — украли…

— Эрудит! — с восхищением сказал Коля. — Кулибин!

— Люблю, когда меня уважают, — растрогался Фисенко. — Как с Борисом выставишь Семеныча на коньяк — смело зови, приду.

В соседней комнате летали искры и пахло жареным железом. Юрий Зеленцов наваривал на кровати «второй этаж». Ему помогали Игорь Сирота и Валерий Фисенко. Вся эта троица, молодые горные инженеры, прибыли на станцию позавчера; год они отзимовали в Мирном и теперь на месяц с небольшим стали восточниками. Именно им предстояло «потрогать Антарктиду за вымя» — смонтировать буровую установку в углубиться в недра ледового материка. Старший группы — Фисенко, известный всей экспедиции балагур и великолепный работяга; будучи одним из создателей буровой установки, он последние три года почти непрерывно разъезжал по разным полярным областям, усовершенствуя своё техническое дитя и очень скучая по другому, тоже трехлетнему ребёнку, которого в честь деда назвали Филиппок и которого за всю его жизнь папа видел лишь несколько месяцев. В Мирном установка работала безотказно, и теперь Валерий горел желанием испытать её на Востоке. С понятным чувством ждали этого Нарцисс Иринархович Барков, руководитель темы, и его отряд — инженеры Никита Бобин, Геннадий Степанов и Георгий Соловьёв; по плану они должны были за год углубиться в лёд на полкилометра и привезти в Ленинград добытый керн. Времени для монтажа установки оставалось в обрез, и Барков был вне себя от нетерпения: всячески ухаживал за буровиками, оберегал их сон и намекал, что пора приниматься за дело.

— Какое дело? — удивлялся Фисенко, облизывая синие пересохшие губы.

— Что я сюда, товарищи дорогие, работать приехал?

Вот и сейчас Нарцисс Иринархович с немым упрёком смотрел на буровиков, которые по просьбе Семеныча отказались от положенного гипоксированным элементам трехдневного инкубационного периода и занялись сварочными операциями.

— Но ведь это стрельба из пушек по воробьям! — негодовал Барков. — Разве можно уникальным специалистам тратить время на такую чепуху?

— Это все Сирота, с его аристократическими замашками, — пояснял Фисенко. — Спать на полу, видите ли, ему не нравится. Кровать требует с пружинным матрасом и шишечками.

Дав буровикам несколько бесценных советов по повышению качества сварочных работ, я зашёл в радиорубку покормить рыбок. Они мирно плавали в аквариуме, не имея представления о том, что являются самыми южными гуппиями в мире. В старой смене за рыбками ухаживал, кажется, Дима Марцинюк, теперь заботиться о них будет Гера Флоридов. Зашёл я, как оказалось, не зря — Гера с ухмылкой вручил мне радиограмму, в которой сын сообщал о том, что получил паспорт, и заканчивал угрожающим намёком: «Приезжай скорее, а то женюсь». Это на меня продолжалась атака, начатая женой: узнав, что я решил не возвращаться на «Визе», она прислала радиограмму, выдержанную в духе лозунгов гражданской воины: «Даёшь шестимесячную программу за три!» Бесполезно, мои дорогие шантажисты, «Визе» уже ушёл! Ничего нам с вами не остаётся, как поскучать друг по другу до конца мая.

Написав на розовом бланке оптимистический ответ, я решил подышать свежим воздухом и пошёл в медпункт одеваться.

Здесь происходили драматические события. С искажённым от ужаса лицом доктор взирал на груду деталей, которые ещё час назад были электрокардиографом, а слегка озадаченный Тимур с ненужным в данной ситуации энтузиазмом цокал языком и восклицал:

— Ай, ай, ай, какая беда, подумаешь! И не такие машины чинил. Будет тебе аппарат как новенький.

— Когда будет? — сверкая чёрными глазами, грозно уточнял Валера. — Когда?

— Когда, когда… — ворчал Тимур, порываясь уйти. — Есть другие, более важные дела.

— Нет уж, голубчик, пока не соберёшь — не выпущу!

— Как так «не выпущу»? Что я, нанялся тебе чинить эту рухлядь?

Я потихоньку оделся и выскользнул из медпункта. Над домиком геохимиков вился уютный деревенский дымок. Казалось, вот-вот замычит корова, откроется дверь и выйдет женщина с эмалированным ведром в руке. Даже сердце ёкнуло от такой домашней мысли. Увы, молоко нам долго ещё суждено видеть в состоянии сгущёнки, а женщин — только на киноэкране. …Ба, дверная ручка! Бутафория? Нет, держится. Ну и ну, как они ухитрились её прибить, ведь на двери живого места не осталось.

— Спасибо, нам помогать не надо, мы уже все сделали! — испуганно взвился Терехов, едва я переступил порог.

— Как все? — возразил я, делая вид, что беру молоток. — А полку кто приколотит?

— Я сам!!

— Тогда, может, плинтуса прибить? Десять лет будут держаться!

— Ну, чего корчитесь? — прикрикнул Терехов на Гену и Алика. — Он же нам домик развалит! Не дам! Положите молоток на место!

— Хотите чаю? — в изнеможении пролепетал Алик. — Князь, кружку для гостя!

«Князь», он же Гена Арнаутов, налил в кружку крепчайшего чая, и я присел к столу. Спрятав молоток, Иван Васильевич успокоился и присел тоже. Вот уже несколько дней друзья любовно отделывали лабораторию: соорудили стеллажи и полки, разместили на них аппаратуру и украсили стены произведениями искусства, вырезанными из иллюстрированных журналов.

— Здесь будет жить и работать Альберт Миклишанский! — торжественно возвестил Гена. — Кстати, Ваня, не забыть бы нам до отъезда вырезать из фанеры мемориальную доску. Все поколения восточников должны знать, кто в суровую полярную зиму мыслил в этом домике. Да, не боюсь этого слова — именно мыслил! Ибо…

— Побереги энергию, Князь, — заметил Алик. — Завтра тебе копать траншею.

— Почему «Князь»? — поинтересовался я.

— Из почтения к древнему роду, — пояснил Гена. — Когда ереванский архивариус узнал, что перед ним стоит представитель редчайшей фамилии Арнаутовых, он разволновался и созвал всех сотрудников. Выяснилось, что меня можно за деньги показывать — такой я древний! Есть версия, что, когда Ной пришвартовал свой ковчег к горе Арарат, первым взял у капитана интервью знатный горец по фамилии Арнаутов. Бедняга умер в преклонном возрасте от свинки, и я до сих пор чту его память. А по другой версии…

В этой компании я отдыхал душой. Гена извлекал драгоценные крупицы юмора из самых, казалось бы, бросовых рудных пород, и отныне за столом у нас частенько гремело «гип-гип-ура!» и звучали неподражаемо оригинальные кавказские тосты. К превеликому общему сожалению, Арнаутов — сезонник, его и Терехова задача — оборудовать лабораторию и помочь остающемуся на год Алику приступить к выполнению геохимической исследовательской программы.

На Востоке, где сходятся магнитные силовые линии Земли, образуется своеобразная «магнитная ловушка». Предполагается, что здесь особенно успешно будут улавливаться «космические пришельцы» — ничтожно малые частицы, выпадающие в виде метеоритного дождя. Восток потому и привлёк геохимиков, что снег вокруг станции чище, чем где бы то ни было на планете, он практически лишён всякого рода примесей. Значит, извлечённые из снега частицы, эти визитные карточки далёких миров, попадут на стол учёного в девственнопервозданном виде. Представляете? Тайны мироздания на ладони!

— Гм, гм… — вымолвит учёный, рассматривая в лупу частицу. — Кажись, эта с туманности Андромеды. А может, и нет. На Сириусе такие тоже валяются, и с Персея одна намедни свалилась с отпечатком лапы. Але! Есть там кто-нибудь на складе? Будь добр, притащи частицу с Персея, которая с лапой.

Не знаю, как вам, а мне завидно. Очень хотелось бы приобщиться, да образование не позволяет.

Пожелав геохимикам «больше частиц, хороших и разных», я отправился с визитом к «отшельнику из Колорадо» — американские учёные на Востоке волею случая оказывались жителями этого штата, и их прозвище унаследовал Валерий Ульев.

Даже среди восточников, которых трудно было удивить преданностью работе, Ульев выделялся своим фанатизмом. Жил он в американском павильоне, отдельно от всех, и сколько часов продолжался его рабочий день — одному богу было известно. В кают-компании Валерий появлялся только во время завтрака, обеда и ужина. Откушав, тут же исчезал. Сначала ребята недоумевали и даже чуточку обижались, а потом привыкли и махнули рукой.

— Да ты одержимый какой-то! Неужели тебе не хочется передохнуть, посмотреть кино?

— Некогда, — виновато отвечал Ульев. — Времени не хватает.

— Что, снова нет Ульева? — сердился Василий Семёнович. — Придётся приказать ему ночевать здесь, пусть хотя бы ночью живёт среди коллектива!

Валерию тридцать лет, но он ещё не женат.

— И не будет! — весело уверяли ребята. И пародировали «отшельника»:

— Извини, дорогая, времени не хватает. Вот закончу исследование, выйду на пенсию — и мы поженимся.

Смеялись и невольно уважали «отшельника» за целеустремлённость и страстную влюблённость и работу.

Когда я к нему пришёл, Валерий тяжело вздохнул и с такой тоской взглянул на свои приборы, что другой человек на моем месте легко бы догадался, что ему от всей души желают провалиться сквозь землю.

— Сказать, что вас мучает? — развались на стуле, тоном ясновидца спросил я. — Неопределённость. Ибо вы не знаете, сколько времени я намерен здесь проторчать. Так вот, ровно через час я должен накрывать к обеду стол и честно вас предупреждаю, что не уйду ни одной минутой раньше. Признайтесь, теперь вам легче?

— Действительно, сразу стало легче, — согласился Валерий. — Только интервью буду брать я. Давайте поговорим о литературе. Вы, как я слышал, пишете в юмористическом жанре. Скажу прямо, что предпочитаю серьёзные книги. Юмор, мне кажется, уводит от действительности, упрощает и примиряет, а жизнь — сложная штука, от её проблем шутками не отделаешься.

Мы поспорили на эту отвлечённую тему и в конце концов пришли к выводу, что юмор иногда всё-таки бывает полезен — если он не самоцель. Конечно, «Война и мир» — это гениально, но и «Янки при дворе короля Артура» тоже не пылятся на библиотечных полках.

— Юмор хорош как зарядка, — подвёл итог Валерий. — Не как спорт, которому человек отдаёт всё своё время и силы, создавая никому не нужные рекорды, а именно как зарядка.

Его кредо: главное в жизни — это работа и непрерывное самоусовершенствование. Наука слишком быстро развивается, и поспеть за ней можно лишь ценой отказа от многих привычных удовольствий. Например, от кино — тем более что в прокат идёт очень много плохих фильмов, которые дают лишь информацию, а не анализ жизни. Хорошие фильмы, конечно, полезно смотреть, но их мало. Что же касается других удовольствий, то пусть ребята на него не обижаются: он не собирается отрываться от коллектива, но в домино играть не будет, это пустая трата времени.

— А мне нужно очень многое сделать. Я по специальности радиоинженер, но увлёкся геофизикой и хочу совершенствоваться в этой области. Здесь продолжу советско-американскую программу по изучению ионосферы и магнитного поля Земли. Смонтированная в павильоне высокочувствительная аппаратура записывает космические шумы определённой частоты на определённом участке неба. За год у меня накопится огромное количество материала; после его обработки можно будет составить представление о состоянии ионосферы, сравнить полученные данные с предыдущими периодами и сделать выводы. Майкл Мейш молодец, он оставил аппаратуру в отличном состоянии. Но для того чтобы её как следует освоить, не хватает суток: ведь, помимо текущей работы, непрерывных наблюдений, нужно ещё переводить с английского языка на русский множество инструкций. Прибавьте к этому ещё и тома научных трудов по геофизике, которые я должен проштудировать для повышения квалификации, да ещё разгрузку самолётов, строительные работы — и вы не станете осуждать меня за то, что я так берегу своё время…

И Валерий виновато улыбнулся. У него волевое лицо, крепкие скулы и твёрдо сжатые губы. Лицо сильного, уверенного в себе человека. Улыбается он редко, а жаль — улыбка смягчает и красит его.

На этот раз я принял намёк к сведению и великодушно урезал свой визит на двадцать минут.

— А вечером всё-таки приходите, будут «Девушки с площади Испании». Италия, неореализм и не только информация, но и анализ жизни.

— Полтора часа времени… Действительно стоящая вещь?

Я подтвердил, и Валерий тяжело вздохнул — как вздыхал, наверное, святой Антоний, когда сатана вводил его во искушение сладостными видениями смертного греха.

В сфере материального производства

На Востоке — чрезвычайное происшествие: постоянный дежурный взбунтовался и вручил начальнику заявление об отставке. Тщетно Василий Семёнович взывал: «Разве найдём мы вам равноценную замену? Разве будет кто-нибудь мыть посуду с такой любовью?» Бунтовщик был непреклонен.

— Хочу на стройку, — упрямо твердил я, — разгружать самолёты желаю!

— Но разве мы найдём…

— Найдёте. Воспитаете достойную смену в своём коллективе.

— Но разве будет кто-нибудь…

— Будет.

— Кто, кто?

— По алфавиту: Арнаутов, Барков, Баранов, Бобин…

— Но ведь они…

— Великолепно справятся. Что это за научный работник, который не умеет держать в руках швабру?

Сидоров созвал экстренное совещание. Выяснилось, что Фищев, Флоридов и Ульев, фамилии которых находились в конце списка, не возражают против моей отставки, зато решительно против неё те, кому назавтра дежурить. Но случилось неожиданное. Наиболее, казалось бы, заинтересованный человек — Арнаутов, находясь под бременем приятельских отношений, склонил чашу весов в мою сторону.

— Справимся! — храбро заявил он. — Кандидаты наук, за мной!

Так я, отдежурив пятнадцать раз (между прочим, годовая норма на Востоке — сам поражаюсь!), перешёл в сферу материального производства. А Гена, приняв у меня по акту швабру, веник, мочалку и таз для мытья посуды, рьяно взялся за дело. На доске повисло объявление:

ТОВАРИЩ!

ТЕБЯ ОБСЛУЖИВАЕТ КУХОННЫЙ БРАТ — ЖЕМЧУЖИНА КАВКАЗА! ВОСТОРЖЕННЫЕ ИЗЪЯВЛЕНИЯ ПРИЗНАТЕЛЬНОСТИ МОЖЕШЬ ПЕРЕДАТЬ ЕМУ УСТНО, А ТАКЖЕ В ПИСЬМЕННОМ ВИДЕ. «КИНА» СЕГОДНЯ НЕ БУДЕТ, А БУДЕТ СБЛИЖАЮЩАЯ КУЛУАРНАЯ БЕСЕДА НА ТЕМУ: «БЕРЕГИ ТРУД УБОРЩИЦЫ И НЕ РАЗБРАСЫВАЙ МУСОР».

ЦЕЛУЮ.

ТВОЙ КНЯЗЬ

Самоотверженный Князь и не подозревал, как плохо отблагодарил я его за оказанную мне неоценимую услугу. В эти дни у нас проходил турнир по пинг-понгу, и Валерий Ельсиновский выигрывал партию за партией. И в своей радиограмме в редакцию «С добрым утром!» я досрочно произвёл Валеру в чемпионы — факт, который потом яростно оспаривал Арнаутов.

— Ну какой ты чемпион, если я прибил тебя в трех партиях? — бушевал он. — Ты самозванец, Лжедимитрий!

— А радио слышал? — с наслаждением спрашивал Валера. — Пройди отборочный турнир, докажи, что ты достоин права сразиться с чемпионом, и тогда я выкрою время для этой малоинтересной игры со слабым противником.

Я стал членом разгрузочно-погрузочной бригады № 2, возглавляемой Борисом Сергеевым. Самолёты обычно прилетали ночью, и Борис ходил по комнатам — сдирать одеяла со своих «докеров». Мы вставали, пили чай со сгущёнкой, проталкивали в себя бутерброды с ветчиной и отправлялись на полосу.

Много дней подряд на Восток шли почти исключительно строительные материалы, в нарушение инструкции, по которой в первую очередь станцию нужно обеспечить продуктами питания. Но Василий Семёнович, который большую часть своих морщин приобрёл именно на Востоке, хорошо знал правила игры.

— Нам запланировано сорок шесть рейсов, — говорил он. — Теперь уже ясно, что цифра эта занижена. И если мы сначала перевезём продукты, то скажут: «Стройка подождёт, следующая экспедиция завершит!» Поэтому пусть Ташпулатов с ребятами переправляют стройматериалы, без продуктов нас не оставят!

Так и получилось. Начальство ругало Сидорова за его хитрость, но дополнительные рейсы вынуждено было разрешить — не оставлять же станцию на голодном пайке!

А теперь я расскажу вам, как на Востоке разгружают самолёты. Это совсем не то же самое, что на Крайнем Севере, и даже не то, что на дрейфующей станции. Конечно, везде есть свои трудности. На льдину, к примеру, бывает трудно сесть — торосы, трещины, да и сама полоса такая рахитичная, что гляди в оба. Но если уж самолёт благополучно опустился — разгрузка его не сложнее, чем в любом другом месте. С учётом того, конечно, что главный разгрузочный механизм — рабочие руки.

На Востоке все по-иному. И режущий в лицо ветер здесь редкий гость, и трещин нет, и торосы в полутора тысячах километров, а на каждую разгрузку ребята шли, точно зная: домой они вернутся выжатыми до капли.

Потому что на Востоке широкоплечий, кровь с молоком, здоровяк-мужчина по своим физическим кондициям не превосходит щупловатого подростка. Но ведь для того, чтобы перегрузить с самолёта на тягач двухсоткилограммовую бочку соляра, подросток не годится, необходим мужчина! На материке такую бочку два-три парня обработают, покуривая, а здесь еле-еле вшестером, задыхаясь и синея на глазах.

Не хватает воздуха, этого кислородного горючего, которое поддерживает огонь в крови. Машина без бензина не сдвинется с места, а восточник должен, иначе ему на Востоке делать нечего. Ноги не стоят — стой на четвереньках, руки не держат — подставляй плечи, ищи в себе силы, где хочешь, а работай: то, что должен сделать ты, не сделает никто.

Впрочем, бочки с соляром, щиты и бревна, баллоны с кислородом и ящики с оборудованием — это ещё терпимо. Ну, синели, задыхались, хватали воздух открытыми ртами — но перетаскивали. А вот дизель для новой электростанции — это да! Я забуду — тело вспомнит.

Каждой бригаде досталось по дизелю. Нам не повезло: наш дизель в Мирном погрузили таким образом, что его надо было примерно на метр подтащить к двери руками. А весила эта махина, кажется, килограммов шестьсот-семьсот. В эту ночь было холодно, минус сорок два градуса, а с нас лил пот. Сбросить бы с себя каэшку, окунуться в снег, и тогда бы силы удвоились — как раз бы хватило на этот чёртов дизель! «На скоротечную чахотку», — уточнил доктор, когда один из нас высказал такое желание. Уж чего мы только не делали! И «раз, два — взяли!» хрипели, и рычаги всякого рода изобретали, и заклинали, молили и проклинали, а дизель стоял как вековой дуб, вросший корнями в землю.

Выход нашёл Валерий Ульев. Он предложил поставить на тягач бочки и покрыть их досками с таким расчётом, чтобы этот настил оказался на одном уровне с низом двери самолёта, а к станине дизеля подвести рельсы из досок. Тогда можно будет попытаться талями со стрелы подтянуть дизель к двери и перетащить его на тягач.

Так и сделали. Поехали на свалку, уложили на тягач двадцать бочек, настлали доски, подвели к станине рельсы и перетащили дизель. И ушли, или уползли — как вам будет угодно — домой спать. Унты я кое-как снял, воспитание не позволяло рухнуть в постель обутым, а каэшку и не пытался. Заснул мгновенно, давно уже со мной такого не случалось. А через минуту дежурный тряс меня за плечо.

— Завтрак проспите, подъем!

— Какой завтрак в пять утра? — простонал я.

— Де-евять!

Я доковылял до стола, упал на стул и попытался налить из чайника кофе.

Что за чертовщина, не могу чайник нагнуть, рука трясётся!

— Как отдохнули? — не скрывая улыбки, спросил Сидоров.

— Великолепно!

— Тогда после завтрака в распоряжение Ельсиновского, второй домик ставить. Или (вкрадчиво), может, снова подежурите?

— Никак нет! Желаю повысить свою квалификацию строителя!

И, стараясь не замечать отобразившегося на лице Семеныча искреннего сожаления, пошёл одеваться.

Филиал «Клуба 12 стульев»

В распоряжении экспедиции было около тысячи кинофильмов, из них полсотни хороших и десяток отличных. Беспристрастная комиссия распределила их по станциям. Делёж сопровождался бурными сценами. На глазах гибли репутации многих титулованных деятелей кино — их побитые молью и обветшалые картины не выдержали проверки временем. Когда списки были утверждены, продолжались закулисные сделки: «Мёртвый сезон», «Берегись автомобиля! „и „Девять дней одного года“ шли по курсу один к двадцати, популярный «Фитиль“ меняли на десяток других безликих картин, а полнометражный шедевр о борьбе за повышение поголовья верблюдов отпихивали от себя руками и ногами — берите даром.

Умудрённый опытом Владислав Иосифович Гербович дал начальникам станций добрый совет: в период зимовки просматривать фильмы в алфавитном порядке. Что ни говорите, а какая-то перспектива. Сегодня проглотишь жидкую похлёбку, завтра набьёшь оскомину засахаренным вареньем, зато послезавтра насладишься превосходным бифштексом.

— Согласны крутить фильмы по алфавиту? — спросил Сидоров, когда мы прилетели на Восток.

— Согласны!

— Тогда сегодня смотрим… — Сидоров взглянул на список и содрогнулся, — …кто хочет, пусть смотрит, а лично я почитаю книжку.

Подавляющим большинством голосов с разумным и даже мудрым планом тут же покончили, и киномеханик-самоучка Тимур Григорашвили пошёл на склад снимать сливки. Как и следовало ожидать, лучшие фильмы были проглочены за две недели.

— Кто вас предупреждал? — поругивал Сидоров обескураженных ребят. — Теперь подряд смотрите это!..

И ребята вздыхали: смотреть это… никто не хотел.

Выручил Гербович, распорядившись дать восточникам взаймы на время полётов несколько лучших фильмов из Мирного. Пусть временное, но всё-таки облегчение.

И сегодня у нас аншлаг: экипаж Ермакова привёз «Мёртвый сезон». Кают-компания и холл были забиты до отказа, даже Ульев пришёл, не в силах преодолеть искушение.

Знаете жестокую детскую забаву: собака глотает привязанный на ниточке кусочек мяса, и его тут же вытаскивают обратно? Примерно так, как эта собака, чувствовали себя через полчаса взбешённые зрители.

Говорят, что вещи не имеют души. Ерунда! Бьюсь об заклад, что у нашего киноаппарата душа была. По-ослиному своенравный и упрямый, он постоянно выбрасывал такие коленца: идёт журнал о ремонте животноводческой фермы или фильм с подобного рода интригующим сюжетом — аппарат фиксирует каждую деталь; начинается кинокомедия или детектив — аппарат фыркает, чихает, брюзжит и поминутно рвёт ленту. Пытаясь его укротить, Тимур шёл на хитрость: снова пускал журнал. Хитрость удавалась. Тогда Тимур осторожно вытаскивал журнал и вставлял фильм. Взрыв проклятий! Вместо лиц — расплывчатые пятна. Прояснялись лица — отключался звук. Возникал звук — лучше бы его и не было: дикий, хриплый рёв.

Высказав в адрес механика массу тёплых и нежных слов, обозлённые зрители собирались было разойтись по комнатам, как Юре Зеленцову явилась спасающая вечер идея.

— Три дня прошло, уже можно, — шепнул он мне.

— Конечно, — спохватился я, вытаскивая из кармана листок, — Игорь, тебе радиограмма!

Игорь Сирота с интересом взял радиограмму, а ребята на цыпочках возвратились в холл.

Три дня назад, во время чаепития за круглым столом, заговорили о предстоящем первенстве мира по футболу. Мы обменивались мнениями, гадали о составе сборной — словом, вели шумную, бесплодную и вечно любимую болельщиками дискуссию. И вдруг Игорь Сирота спросил:

— А где будет проходить чемпионат?

Все на мгновение оцепенели — настолько чудовищно безграмотным был вопрос. Этот человек не знал, что центром мирового футбола на сей раз становилась Мексика!

— Как где? В Ленинграде, конечно, — с непостижимым хладнокровием ответил Юра Зеленцов.

— Да ну? — оживился Игорь. — Вот здорово! А когда?

Не было бы нам прощения, если бы мы упустили такую возможность!

— Ты что, с Луны свалился? — с удивлением спросил один из вас. — Тридцать первого мая.

— Значит, успеем? — обрадовался Игорь. — Ребята, а как попасть на стадион? Я ещё ни разу не был.

— Действительно, с Луны, — удручённо сказал другой из нас. — Все уже послали заявки, а он только спохватился! Для полярников Антарктиды выделено сто абонементов, каждый имеет право на один. Радируй, пока не поздно.

— Но мне одного мало, — огорчился Игорь, — я с женой хочу пойти. Может, кто уступит, а, ребята?

Остальное было делом техники. За три бутылки коньяку (по возвращении в Ленинград) Юра уступил своё право на абонемент, и по срочно составленной в соседней комнате форме Игорь отправил радиограмму на имя директора стадиона. Посвящённый в розыгрыш Гера Флоридов принял её, оформил и «передал» в эфир.

Три дня, стараясь не переборщить, мы подогревали в Игоре радость по поводу его неслыханной удачи, посмеивались над Юрой, который «продал первородство за чечевичную похлёбку», и ждали своего часа.

Итак, Игорь взял радиограмму, уютно уселся в кресло и углубился в чтение. Двадцать пар глаз с огромным вниманием следили за каждым его движением. Прочитав, Игорь повертел радиограмму в руках, потряс головой и снова уставился в листок. Потом, усвоив суровую истину, взглянул на наши напряжённые лица, вздрогнул от сдавленного рыдания за своей спиной, ухмыльнулся и пробормотал:

— Негодяи же вы, братцы…

И — грянул гром!

Знаменитую радиограмму я выпросил у Игоря на память. Вот она:

АНТАРКТИДА ВОСТОК СИРОТЕ ИГОРЮ СВЯЗИ ПЕРЕНОСОМ ПЕРВЕНСТВА МИРА ФУТБОЛУ МЕКСИКУ ВАМ ПОРЯДКЕ ЗАМЕНЫ ВЫДЕЛЕНО ДВА АБОНЕМЕНТА СТОИМОСТЬЮ 16 РУБЛЕЙ КАЖДЫЙ ЧЕМПИОНАТ СТРАНЫ СТОКЛЕТОЧНЫМ ШАШКАМ тчк СОГЛАСНО ВАШЕМУ ЗАЯВЛЕНИЮ ДЕНЬГМ ИЗЪЯТЫ РАСЧЁТНОГО СЧЕТА СБЕРКАССЕ тчк ФИЗКУЛЬТ тире УРА ГЕРОИЧЕСКИМ ПОЛЯРНИКАМ ВОСТОКА воскл

ГЛАВБУХ СТАДИОНА КЛЕЦКИН

Конечно, после такой инъекции смеха никому не хотелось уходить к себе и в себя. Началось очередное и стихийное заседание филиала «Клуба 12 стульев», как всегда, за чашкой чаю. Речь шла о розыгрышах.

— У нас в ЛАУ, — прихлёбывая из чашки, говорил Коля Фищев, — день без розыгрыша считался потерянным. А что? Тысяча здоровых ребят в казармах — нужно ведь куда-то девать избыток энергии. Вот коллектив и воздействовал на отдельные недостатки отдельных товарищей. У одного курсанта была привычка: по пробудке спросонья совал ноги в ботинки и бегом в туалет, чтобы успеть без очереди. Эгоизм? Безусловно. Прибили ботинки гвоздями к полу. Подъем! Сунул ноги в ботинки, рванулся — и увы. Пять минут отдирал гвозди, опоздал и получил заслуженное взыскание. А в другой раз перевоспитали одного начальника, который страстно любил в наши свободные часы объявлять учебные тревоги. У нас существовала пожарная команда, комплекто¬вавшаяся дежурными из разных рот. Но пожаров давно не случалось, и дежурные привыкли заниматься своими делами. Этого Н. вынести не мог: как так, группа есть, а дела нет! И вот однажды он тихонько поджёг в парке сухостой и объявил тревогу. Никого! Десять минут бегал по училищу — никого! А сухостой-то горит, безобразие получается. Пришлось самому часа два тушить пожар…

Большинство восточников — ребята совсем молодые, и курсантские проделки свежи в их памяти. Розыгрыши эти, как правило, бесшабашно-весёлые и не всегда на грани дозволенного. Ничего по поделаешь, слишком велика у молодёжи потребность, как говорится, в здоровом смехе. И он, не умолкая, гремел в нашем филиале.

— Перед ответственной командировкой Володя проходил медкомиссию, — излагал очередной оратор. — Вошёл к невропатологу, сидят женщина-врач и сестра. Назвал себя и стал ждать указаний.

— Чего стоишь? — как-то грубо спросила врач. — Садись… Расселся, как у тёщи в гостях! Встань! Да по-человечески, а не как статуй Бельведерский! Раздвинь пальцы. Не тычь в глаза, дуб ты этакий! Раскрой рот. Смотри, Зина, какое глупое выражение лица. Не пациент, а осел какой-то! Сколько классов закончил, два или три?

Володя человек тихий, но от такого хамства начал выпускать пары.

— Прошу потактичнее! Я аспирант и не привык, чтобы со мной…

— Привыкнешь! — рявкнула врач. — Подумаешь, аспирант! Таких тупиц из аспирантуры метлой гнать взашей! Ну, чего смотришь рыбьими глазами?

— Сама тупица! — заорал Володя. — Будь на вашем месте мужчина, я бы ему так врезал, что он…

— Все в порядке, товарищ, можете идти, — спокойно сказала врач. — Зина, пишите: реакция на оскорбление нормальная.

И так почти каждый вечер: сидели, вспоминали, смеялись. Надолго останутся в воспоминаниях восточников заседания нашего филиала «Клуба 12 стульев»!

Папа Зимин и его ребята

В Четырнадцатую антарктическую экспедицию в санно-гусеничном поезде из Мирного на Восток шло несколько французских учёных. С их лёгкой руки начальника поезда Евгения Александровича Зимина стали называть «папа Зимин».

— Знаете, что такое «счастье трудных дорог»? Это когда они остаются позади.

Так сказал папа Зимин, и я с ним согласен. Уж кого-кого, а человека, не видевшего других дорог, кроме трудных, литературной красивостью не растрогаешь. Чего мы только не сочиняем, где только не заставляем своих персонажей находить счастье! Один автор дописался до того, что его герой обрёл счастье в бою. Не после боя, когда осмыслил все происшедшее, а именно в бою. Быть может, в кино такое и бывает, но любой фронтовик сразу скажет, что это липа. А другой герой задыхался от счастья, когда до вершины горы остались последние и, между прочим, самые трудные метры. Да ведь он задыхался от усталости, это и ребёнку ясно!

Подлинное, без всяких скидок счастье — в победе. В победе над врагом, над трудной дорогой, над самим собой. Счастье — столь исключительное в жизни человека эмоциональное состояние, что слово это нужно беречь.

Полярники — люди, меньше всего на свете склонные к восторгам. И все же беру на себя смелость сказать: в тот момент, когда папа Зимин и его ребята пришли на Восток, они были счастливы.

Самолётами на станцию Восток можно доставить лишь часть грузов; важнейшие из них — горючее для дизельной электростанции, громоздкое оборудование — перебросить по воздуху возможности пока нет. Поэтому один раз в год из Мирного на Восток отправляется санно-гусеничный поезд. Это полторы тысячи километров в один конец, полтора месяца дороги без дороги, по снежной целине и застругам, мимо бездонных трещин. Большая часть пути идёт по ледяному куполу Антарктиды на высоте три с половиной тысячи метров над уровнем моря, когда ко всем прелестям похода прибавляется кислородное голодание.

Медленно ползут по Антарктиде тягачи, волоча за собой многотонные сани. В первой части пути они по узкому коридору преодолевают зону трещин, глубина которых «до конца географии». Затем начинается зона остроконечных застругов, напоминающих с высоты полёта» застывшие морские волны. Эта зона — бич божий, кромешный ад. Обдутые сильными стоковыми ветрами, двухметровые заструги приобретают твёрдость гранита, и тягач идёт по ним, как по противотанковым надолбам: переваливается, со страшным грохотом падает вниз и сотрясается, как в десятибалльный шторм на море. Водителей швыряет из стороны в сторону, они разбиваются до крови, изо всех сил держатся за рычаги. И так двести пятьдесят километров!

Кончаются заструги — начинается рыхлый и сыпучий, как песок, снег. Тягачи проваливаются, садятся на днище, водители выходят из кабин, крепят буксирные тросы, отцепляют сани и вытаскивают беспомощные машины. А через полчаса все повторяется сначала… На этом участке пути хорошо, если пройдёшь за сутки десять-пятнадцать километров, часто бывает и меньше.

В пургу движение останавливается, идти вперёд невозможно — нет видимости. Собьёшься с колеи — попадёшь в глубокий снег и застрянешь, как муха в липучке. Бывает, что пурга продолжается много дней, и все эти дни тягачи стоят, занесённые снегом. А непрерывные ежедневные ремонты? Вы знаете, что это такое — вколотить кувалдой в гусеницы выпавшие пальцы в антарктический мороз, на высоте трех с половиной километров, когда лёгкие никак не могут насытиться жидким, разбавленным воздухом?

Полтора месяца идёт поезд к Востоку. На его пути нет ничего, кроме снежной пустыни и двух безлюдных законсервированных станций. Полтора месяца работы до седьмого, семидесятого пота, без бани, без отдыха в кают-компании с её скромными развлечениями. Полтора месяца самого тяжёлого труда, выпадающего на долю человека в Антарктиде, — вот что такое санно-гусеничный поезд.

Это в один конец, к Востоку. Обратно идти легче: без груза и всё-таки домой, в Мирный. Хотя год назад обратный путь с Востока едва не закончился трагически. Участников этого похода, многих из которых мы через несколько минут будем обнимать, спасли лишь воистину непостижимое мужество механиков-водителей, несгибаемая воля Зимина и щедрый подарок Ивана Тимофеевича Зырянова. Об этом походе, который навсегда войдёт в историю освоения Антарктиды, речь ещё впереди.

Поезд приближался, мы уже явственно слышали рёв тягачей. Весь коллектив Востока вышел на окраину станции.

Я пишу эти строки — и по телу бегут мурашки: вспоминаю, каким непривычно-лихорадочным волнением все мы были охвачены. Среди нас не было сентиментальных людей, полярники — народ ироничный, но даже Василий Семёнович Сидоров и тот не мог в эти минуты произнести ни единого слова. Ведь то, что сделали эти люди, то, что они перенесли за время похода, даже в глазах самых бывалых полярников — подлинный героизм. Не сенсационный, единственный в своём роде героизм одиночки, а обыкновенный, который не отражает телевидение, которому далеко не всегда уделяют две-три строчки газеты и за который не награждают — почти никто из походников не имеет ордена. Только несколько десятков, ну сто, двести человек знают, кто они такие — папа Зимин и его ребята.

Мы палили из ракет, видели, как из люков высовываются и неистово машут руками водители, а когда тягачи остановились и восточники бросились обнимать своих дорогих гостей, нервы у многих не выдержали. Василий Сидоров вручил Зимину хлеб-соль, и оба не стыдились своих слез. Мокрыми были лица у водителей, у встречающих, мокрыми от настоящих мужских слез — слез гордости и счастья.

Заросшие, в разорванных и замасленных куртках, донельзя худые, безмерно уставшие и безмерно счастливые походники! Помните встречу на Востоке 17 января 1970 года? Полтора месяца вы шли по Антарктиде. Вы знали, что вся экспедиция следит за каждым вашим шагом. «Поезд Зимина находится…» — с этой сводки начальник экспедиции Владислав Иосифович Гербович начинал ежедневное диспетчерское совещание. «Поезд Зимина в пятистах… в двухстах… в сорока километрах от Востока…» Вы были не одиноки, рядом с вами, связанные невидимой эфирной нитью, находились все полярники Антарктиды — от станции Беллинсгаузена до Мирного.

И вот вы пришли, чтобы дать Востоку тепло и жизнь ещё на один год. Вы отдали походу все силы, но мгновения встречи искупили долгие недели дороги, труднее которой на сегодняшний день на нашей планете нет.

Разорванный на куски и посыпанный солью хлеб был тут же съеден, дорогих гостей повели в кают-компанию, и, как вы думаете, что происходило потом? Долгие разговоры, торжественный обед? И мыслей таких ни у кого не было. Баня, только баня! Уже через считанные минуты после встречи радист Пётр Иванович Матюхов и механик-водитель Андрей Селезнев, успевшие раздеться первыми, ворвались в нашу крохотную баньку.

— Сдирайте кожу в темпе! — с нетерпением взывали остальные, предвкушая сказочное удовольствие.

Дима Марцинюк открыл салон «Стрижка скоростным методом».

— Парле ву франсе? — вежливо спрашивал сидящий в одном белье клиент.

— А-ля Жерар Филип!

— Парлеву, парлеву… — ворчал Дима, с пугающей быстротой орудуя машинкой. — Будешь а-ля троглодит!

По намеченному Сидоровым плану походники должны были отдохнуть, а потом принять участие в банкете, даваемом в их честь коллективом станции. Однако среди хозяев и гостей оказалось много старых друзей, пошли воспоминания, обмен тысячью новостей — какой там может быть отдых!

В центре внимания походников оказался Тимофеич, к которому походники относились с особенной любовью — сознавали, что во многом обязаны ему жизнью. В самых общих словах я слышал об этой истории и, когда в ожидании обеда мы уселись за стол, попросил Евгения Александровича Зимина рассказать о ней подробнее.

— А что? История поучительная, — согласился Зимин. — Здесь находятся несколько участников того похода, если что-нибудь забуду — добавят. Расскажем, ребятки?

— Начинай, папа, — кивнул механик-водитель Виктор Сахаров. — Выручим!

— Как вы знаете, — начал Зимин, — уходить в поход на Восток нужно в первых числах декабря, чтобы возвратиться в Мирный до мартовских морозов. Хочешь жить — уважай Антарктиду, путешествуй по ней полярным летом. Мои ребятки любят жизнь не меньше всех других и законы антарктические уважают, но обстоятельства сложились так, что год назад мы вышли из Мирного лишь 19 января. Понимали, что на обратном пути хлебнём горя по уши, но разве кто-нибудь отказывался от похода, праздновал труса?

— Никто не отказывался, папа, — подтвердил механик-водитель Александр Ненахов. — Никто не праздновал.

— До Востока дошли нормально, к концу февраля, — продолжил Зимин. — Отдохнули немножко, оставили на станции французских гляциологов и отправились домой, в Мирный. И как раз началась такая тропическая жара, что хоть рубашку снимай и загорай: шестьдесят градусов ниже нуля… Тимофеич, приступим к обеду — первый тост за тебя! Выручил ты нас, подарил десять бочек отличного топлива, от своих дизелей оторвал, щедрая душа. Наше топливо оказалось никудышным — слишком быстро густело, не годилось оно для работы в мартовские морозы. Да, поздновато двинулись мы в обратный путь…

И вот что происходило на обратном пути.

Через несколько суток морозы достигли минус семьдесят два градуса. Такая температура для Востока вообще нормальная, вроде 36,6 для человека. Но в эти дни инструкцией запрещено работать на свежем воздухе более пятнадцати-двадцати минут подряд.

Походники же работали, не считая часов, почти круглые сутки! И не в тёплых кабинах, а именно на свежем воздухе: только на разогрев моторов иной раз уходило по двенадцать часов. Я так и не смог подобрать сравнение к этой работе. Убеждён, что это не преувеличение: никогда и нигде природа так не испытывала человека на прочность.

Шли ночью, — вспоминал Зимин, — а днём, когда температура градусов на пять-шесть выше, останавливались чтобы немного передохнуть и «в тепле» запустить моторы. Если бы не твои бочки, Тимофеич, не сдвинулись бы с места: наше топливо мотор не брал… На сто восемьдесят пятом километре Антарктида подкинула нам ещё один подарочек: засвистел ветер. Выйдешь из кабины — режет, как бритвой, а выйти пришлось всем: стихийное бедствие! Выхлопная труба одного тягача перегрелась, порывом ветра подхватило искры и сыпануло на балок. Тот вспыхнул, а внутри — баллоны с газом. Ребята рвались спасать имущество, но я не разрешил: в любое мгновение балок мог взлететь в воздух. Лишились мы радиостанции и почти всех запасных частей, сгорели и личные вещи. К счастью, успели сбросить с крыши балка ящики и мешки с продовольствием, да и тягач отвели в сторону.

— Зато каким фейерверком полюбовались! — улыбнулся механик-водитель Юрий Копылов.

— Взорвался ящик с ракетами и бак с соляркой, — разъяснил Виктор Сахаров. — Зрелище как в День Победы! А горящий соляр разлетался, словно пущенный из огнемёта.

— Жаль, кинокамера в балке сгорела, — вздохнул Ненахов. — Какие бесценные кадры пропали для мирового киноискусства — салют в Антарктиде в честь Восьмого марта!

— Ну, положим, тогда это зрелище вызывало другие эмоции, — заметил Зимин. — Однако через восемнадцать дней добрались до Комсомольской — как раз твоего горючего, Тимофеич, хватило. Здесь у нас было запасено ещё двадцать девять бочек. Поползли дальше. Люди, те держались, а вот техника начала сдавать. Тягачи у нас отличные, все иностранные полярники завидуют, но мороз-то лютый! Не вам, восточникам, рассказывать, что при таком космическом холоде металл становится хрупким, как стекло. Стальные водила не выдерживали груза пустых саней — лопались, с гусениц летели пальцы, разрывались маслопроводы, выходили из строя фрикционы. А каково при минус семидесяти лежать на снегу под мотором? Все поморозились — руки, лица потрескались, покрылись корками. В рукавицах с металлом не очень-то поработаешь, а голые ладони отрывали от стали без кожи… Ребятки, не забудете про наши ремонты в том походе?

— Не забудем, папа, — заверил Виктор Сахаров. — Особенно как главные фрикционы перебирали. Попробуй просунь под тягач тяжеловеса Саньку Ненахова! Лез всегда наш Илья Муромец в миниатюре — Васек Соболев.

— Васек раздевался до кожаной куртки, — припомнил штурман поезда Николай Морозов, — и перебирал фрикцион. «Хватит, Васек, погрейся!» — кричат ему, а он: «Разогреешься — потом быстрее замёрзнешь!» И часами работал, пока не заканчивал ремонт. В одной куртке работал, в то время как мы вообще одежду не снимали, даже на камбузе!

— Мы называли свой камбуз «Ресторан „Сосулька“, — улыбнулся Ненахов.

— Интересно, что бы сказал санитарный врач, если бы увидел Колю Дыняка не в белом халате, а в шубе и меховых рукавицах? Бывало, сунешь ложку в рот — и стараешься отодрать без крови.

Да, металл стал хрупким, как стекло. Но люди — твёрдыми, как железо. Они подшучивали над своими трудностями, им и в голову не приходило, что перенесённого ими в этом походе не испытал ни один человек на Земле. Потом мне рассказывали, что на этих чуть не вдвое похудевших ребятах живого места не осталось — так она были изранены чудовищными холодами, при которых доселе человек не работал. И никто из них не сдался, ни разу не пожаловался на смертельную усталость не только потому, что это было бессмысленно, но и потому, что пятидесятилетний Зимин, уставая больше всех, всем своим существом излучал непреклонную волю. И походники готовы были на любые муки, лишь бы не уронить себя в глазах папы Зимина! Они знали, что на фронте он много раз под огнём фашистов вытаскивал с поля боя подбитые танки — так неужели не доведёт до Мирного искалеченные Антарктидой тягачи? Доведёт!

— С грехом пополам дотянули до станции Восток-1, — продолжил Зимин.

— Это уже, считайте, половина пути до Мирного, Но облегчения не почувствовали. Во-первых, вновь задул ветер до пятнадцати метров в секунду, а во-вторых, запасённое в районе станции топливо оказалось прескверным — как мёд засахаренный. Что делать? Бросать часть машин и на остальных рвануть в Мирный? Можно. Никто бы вас за это не осудил — кроме вас, восточников. Не будет в Мирном достаточного числа тягачей — сорвётся следующий поход на Восток. Значит, пришлось бы закрывать станцию. Поэтому решили: до последней возможности тянуть машины к Мирному. Технологию разработали такую. Палками и лопатами черпали из бочек топливо, которое превратилось в киселеобразную массу, накладывали в ведра и доводили на кострах до жидкого состояния; потом насосами закачивали в бак и бежали заводить мотор, пока топливо не замёрзло. И так — каждый день…

— А за двести пятьдесят километров до Мирного — пурга за пургой. Даже «Харьковчанка» и та скрылась под снегом. Простояли дней десять, не высовывая носа, для многих эти дни были чуть ли не самыми тяжёлыми. Только вышли — снова замело. Последние сто километров шли вслепую, в сплошную пургу, пережидать уже не было ни сил, ни терпения. Машины теряли колею, приходилось выходить из кабин, ощупью искать след и выручать товарищей. Только у зоны трещин простояли до появления видимости — ведь в глубине одной из них навеки покоится со своим трактором Анатолий Щеглов, наш товарищ, светлая ему память. Вот и все. Через два месяца, к Первому мая, доплелись на честном слове до Мирного — прокопчённые, обмороженные, грязные до невозможности. По сравнению с тогдашним нашим видом сегодня мы как джентльмены, лорды перед королевским приёмом!.. Отдохнули, подлечились и стали готовиться к новому походу…

На Востоке спиртное идёт плохо — из-за кислородного голодания. Даже первосортный коньяк, от которого на Большой земле никто бы не отказался, в нашей кают-компании не пользовался столь заслуженным вниманием. Но сегодня выпили все, в том числе самые убеждённые трезвенники. Понемножку, но все. Пили за походников, железных людей, никогда не покидающих друга в беде, за Тимофеича, за нерушимую полярную дружбу. А в заключение прозвучал такой тост:

— Есть два Евгения Зимина. Они не родственники и даже не знакомые — просто тёзки и однофамильцы. Один — симпатичный юноша, знаменитый на всю страну. Он превосходно играет в хоккей и о нем чуть ли не каждый день можно прочесть в газетах. Другой Евгений Зимин, бывший майор-танкист, закончивший войну с пятью боевыми орденами, прошёл двадцать тысяч километров по Антарктиде — больше, чем любой другой полярник мира. Шесть раз он пересекал ледовый континент, ведя за своей флагманской «Харьковчанкой» санно-гусеничные поезда. Этого Евгения Зимина, героя без Золотой Звезды на груди, знают лишь полярники и специалисты. Так выпьем же за папу Зимина и за то, чтобы слава распределялась по праву!

И мы выпили. А потом долго сидели, до глубокой ночи, и «бойцы вспоминали минувшие дни».

Вот фамилии одиннадцати участников ставшего легендарным в Антарктиде санно-гусеничного похода в марте — апреле 1969 года: Зимин Евгений Александрович — начальник поезда, Копылов Юрий — инженер-механик, Ненахов Александр — механик-водитель, Сахаров Виктор — механик-водитель, Соболев Василий — механик-водитель, Семёнов Виктор — механик-водитель, Пальчиков Юрий — механик-водитель, Морозов Николай — штурман, Жомов Борис — радист, Дыняк Николай — повар, Борисов Анатолий — врач-хирург.

Впечатления последних дней

Нет такой книги, автор которой упустил бы случай сообщить читателю, что время летит быстро. Даже классики мировой литературы и те не отказывали себе в удовольствии констатировать эту суровую истину. Поэтому не стану оригинальничать и лишать своё повествование столь привычных для читателя слов: «Не успел я оглянуться…»

Итак, не успел я оглянуться, как закончился январь. Время жить на Востоке кончилось, пришло время улетать. Так требовала программа: месяц на Востоке, месяц в Мирном и на «Оби» вдоль Антарктиды, с высадкой на всех остальных советских полярных станциях. Американцы за нами так и не прилетели: видимо, забыли в сутолоке будней о своём обещании, и на Южный полюс я не попал, и свидетельства о поездке на тракторе вокруг земной оси не получил. «Полюсом больше, полюсом меньше…» — утешал меня Валерий Ельсиновский. И был по-своему прав, этот философ с мушкетёрской бородкой: всего на свете не увидишь, а если увидишь, то не опишешь, а если опишешь, всё равно тебе не поверят.

Впрочем, за последнюю неделю на меня обрушилось столько впечатлений, что о Южном полюсе и вспомнить было некогда.

В одно прекрасное утро Василий Семёнович пригласил меня на монтаж домика. На своём полярном веку Сидоров соорудил на обоих полушариях десятки разных строений, и под его руководством работа шла быстро, без всяких задержек. Я уже рассказывал, как монтируют домик, и вряд ли стал бы вновь тащить читателя на стройплощадку, если бы не два обстоятельства. Первое из них связано с тем, что ночью из Мирного прилетел начальник экспедиции Гербович — знакомиться с положением на Востоке и состоянием техники у походников. Приезд высокого начальства, как известно, всегда создаёт напряжение, и восточники постарались не ударить в грязь лицом: прибрали помещения и рабочие места, чисто выбрились, переоделись во все свежее и вообще выглядели орлами. В этот день из-за перестановок в графике я вновь оказался дежурным по станции, и это привело к трагикомическому происшествию.

Возвращаюсь на стройплощадку. Начав работу с нуля, мы к полудню уже установили фундамент, собрали соединительные стяжки и только приготовились монтировать панели, как рядом с нами выросла монументальная фигура начальника экспедиции. Без видимых усилий подняв тяжёлую панель, Владислав Иосифович поставил её на место и пошёл за следующей.

— Вот это мощь! — завистливо проговорил один из нас. — Подъёмный кран!

Я всегда с большим уважением относился к Гербовичу и знал, что он не принадлежит к числу тех руководителей, которые любят смотреть, как работают другие, но в тот момент сообразил, что на моих глазах происходит вопиющее нарушение правил внутреннего распорядка.

— Владислав Иосифович, — обратился я к начальнику экспедиции, — как дежурный по станции вынужден отстранить вас от работы!

Свидетели этой сцены замерли, а я, выдержав эффектную паузу, пояснил казённым голосом:

— Согласно инструкции, каждый человек, прилетающий на Восток, в течение трех дней не должен поднимать тяжести и делать резкие движения. Вы сорвётесь, а кто за вас отвечать будет? Дежурный. С кого стружку будут снимать? С нашего брата дежурного!

— Ничего не поделаешь, Владислав Иосифович, — сокрушённо проговорил Сидоров. — Санин у нас типичный бюрократ!

Полярная демократия восторжествовала: начальник экспедиции беспрекословно подчинился справедливому требованию дежурного.

Ещё большее удовлетворение доставило мне второе обстоятельство. Вымыв после обеда посуду и прибрав кают-компанию, я собирался было мирно посидеть в обществе походников за чашкой чаю, как вдруг Василий Семёнович спросил:

— А почему вы не одеваетесь? Разве я ещё не сказал, что назначил вас прорабом?

Мой язык присох к гортани — так ошеломила меня неслыханная честь.

— Да, вы прораб, — подтвердил Сидоров. — Сколачивайте себе бригаду и завершайте монтаж.

И я сколотил и закончил. А за ужином Сидоров наградил мою бригаду (в которой, кстати говоря, оказался и Владислав Иосифович, добившийся допуска к работе без права подъёма тяжестей) пачкой великолепных сигарет. Более того, Семеныч был так потрясён тем, что смонтированный под моим руководством домик не разваливается от первого прикосновения, что поручил мне начать строительство дизельной — решение, из-за которого долго потом себя проклинал, ибо я так лихо собрал стены, что между двумя из них осталась десятисантиметровая щель. Панели пришлось разбирать, а прораба разжаловали и бросили на низовку. По наивности я думал, что мой провал останется неизвестным широкой публике, но не тут-то было. Через три недели, когда в кают-компании Мирного на вечере художественной самодеятельности ребята исполняли частушки, у меня от удивления отвисла челюсть:

Некто в должности прораба На Востоке строил ДЭС. И у него на целу залу Не хватило материалу!

В этот момент на обычно непроницаемом лице Владислава Иосифовича слегка дрогнул один мускул, и я понял, кто подарил критиканам с баяном сюжет для частушки.

В кают-компании шёл разговор.

— С тягачами и не такое бывает, — рассказывал один из походников. — Семеныч был тогда начальником Востока, подтвердит. В тот день механик-водитель расчищал полосу, доработал до полудня и поехал обедать. Коробка скоростей включалась плохо, и, чтобы с ней потом не возиться, он выжал палкой сцепления и кое-как её закрепил. И вот, пока он уплетал борщ, палка под воздействием вибрации от работы мотора выскочила, и тягач пошёл! А механик спокойно отобедал, перекурил, вышел из кают-компании — батюшки! Машина уже в трех километрах!

— Семеныч, тягач удрал!

— Кто, кто удрал?

— Тягач!

— Доктор, — говорит Семеныч, — переутомился товарищ, выпиши ему полстакана валерьянки.

Короче, пока заводили трактор, бродяга тягач ушёл километров на пятнадцать. К счастью, упёрся в заструг и заглох — а то попробуй, догони его на тракторе!

— Ничего не выдумал, было такое, — с удовольствием подтвердил Сидоров.

Заканчивался прощальный обед, скоро санно-гусеничный поезд отправится в обратный путь.

— Будь человеком, Вася, отдай Тимофеича, — в десятый раз, но уже с безнадёжностью в голосе просил Зимин.

— Бери… — кивнул Сидоров, — …ящик коньяка, икру, запасные каэшки, унты… Что хочешь — поезду ничего не жалко.

— А Тимофеич?..

— Останется на Востоке, пока не закончу дизельную. В тот день, когда смонтирует систему — отпущу, и ни минутой раньше.

— Отдай, будь другом! — взывал Зимин.

— Дружба дружбой, а Тимофеич врозь, — отшутился Сидоров. — Каких ребят тебе даю! Дима Марцинюк, Коля Валюшкин — мало?

— Добавь Тимофеича — твой портрет над кроватью повешу!

— Можешь самого меня повесить — не отдам.

На другом конце стола хохот. Это Валерий Фисенко изображал в лицах будущее своих соседей через пятьдесят лет.

— Пивной ларёк, очередь. Подходит Коля и хрипит собравшимся: «Плесните, братки, про Восток расскажу!»

Ребята шутят, смеются, а на душе скребут кошки: нелегко придётся походникам! Им ещё хотя бы с недельку отдохнуть, набрать по нескольку килограммов веса, но нельзя: нужно успеть вернуться в Мирный до прихода «Оби», времени в обрез.

— Может, на самолёте обратно полетишь? — с улыбкой спросил Сидоров у Зимина.

— Нет уж, — поёжился Зимин и подмигнул Луговому. — На тягаче надёжнее. Правда, Ваня?

— Тягач, он свой, как лошадь, — прогудел Луговой. — Ну их к бису, самолёты, вертайся на гусеницах!

Мы уже знали, чем объяснялась такая «самолетофобия». Как-то Зимину и Луговому довелось лететь в Мирный на ЛИ-2. Погода была хорошая, ничто не предвещало неожиданностей. За несколько минут до посадки пилот выпустил лыжи: одна вышла, а вторая ни в какую! А горючее кончается! Пришлось садиться на одну лыжу. Как рассказывал Луговой, обнялись они с Зиминым покрепче и мысленно послали родным и близким приветственные радиограммы. Но все обошлось, самолёт сел, лишь погнув крыло. Правда, Луговой ухитрился разбить нос о своё же колено, но это уже «косметика», как говорил сам пострадавший.

Походники уходили в хорошем настроении. Щедрый Сидоров из своих запасов обул и одел обносившихся в походе ребят, поделился лучшими продуктами. Из Мирного на смену заболевшему Александру Ненахову прилетел Лев Черепов, неиссякаемый оптимизм которого наверняка пригодится в трудном пути. К тому же с поездом идёт весёлая компания магнитологов — Майсурадзе, Блинов и Валюшкин, которые будут устанавливать по дороге автоматические станции с атомными источниками энергии — первые автоматы по изучению магнитных явлений в Антарктиде. Объятия, поцелуи — и по приказу Зимина его ребята разошлись по машинам. Но Тимофеич решил продлить проводы. Заведя свой тягач, он рванул вперёд на два километра и остановился, тем самым дав нам возможность прокатиться на поезде.

Я выбрал «Харьковчанку» — одну из трех знаменитых машин, изготовленных специально для антарктических полярников рабочими Харьковского тракторного завода. Выбрал с умыслом: я был уверен, что водитель Виктор Сахаров не откажет мне в удовольствии посидеть за рычагами. И Виктор не обманул моих ожиданий: уступил своё место, и я по проложенной Тимофеичем колее гнал «Харьковчанку» один километр четыреста метров. Цифры эти привожу не случайно. Дело в том, что после меня выпросил у Сахарова рычаги Валерий Ельсиновский. Он вёл машину каких-то жалких шестьсот метров, но, едва остановившись, начал доказывать, что протянул её по Антарктиде больше меня. К счастью, нашлись честные люди, восстановившие историческую правду: Сахаров и штурман Морозов заверили подлинность приведённых мною цифр. И вы думаете, что доктор успокоился? Как бы не так! Он тут же сочинил небылицу, что якобы один водитель на остановке разводил руками и удивлялся: «В жизни не видел такую хромающую на обе ноги „Харьковчанку“! Уж не Санин ли её случайно вёл?» Разумеется, свидетели подтвердили, что я орудовал рычагами как подлинный мастер.

Последние объятия, ракетные залпы — и поезд ушёл в свой далёкий и трудный путь. Мы следили за ним, пока хватало глаз, а потом, молчаливые и торжественные, отправились на станцию.

— Золотые ребята, железные люди! — запуская тягач, растроганно говорил Тимофеич и вытирал мокрое лицо. — Хотите верьте, хотите нет, но, когда я прощался этими мошенниками и стилягами, из глаз посыпались вот такие слезы, как орех…

И еще из впечатлений последних дней.

Зная любовь корреспондентов ко всякого рода рекордам, мне за одно утро преподнесли их целых три.

Перечень открыли Борис Сергеев и Коля Фищев, запустив зонд на сорок три километра — рекорд Востока за все годы! Верный своему слову Сидоров «выставился» на бутылку коньяку, и аэрологов немедленно окружила весёлая толпа: каждый доказывал свою причастность к успеху.

— Я вас такой яичницей накормил, что за пятьдесят могли запустить! — подчёркивал свои заслуги Павел Смирнов.

— Пересолил ты свою яичницу! — «топил» конкурента Валерий Фисенко. — И тебя, Сашок, мы близко к коньяку не подпустим. Мы знаем, кто нам помогал!

— «Нам»? — поражался такой наглостью Саша Дергунов. — Я хоть погоду предсказал, а ты?

— Я?! — Валера плутовски пучил свои глаза и вздымал руки, призывая в свидетели всевышнего. — А кто сегодня утром дал Борису прикурить? Кто, я тебя спрашиваю?

Второй рекорд зафиксировал Саша Дергунов: поднялась пурга, какой летом на Востоке ещё не бывало. Но за это достижение коньяка не полагалось; более того, Фисенко не наскрёб лишь двух голосов, чтобы наградить «рекордсмена» нарядом вне очереди.

И третий, самый главный рекорд: впервые в такую пургу, при почти полном отсутствии видимости, на Востоке сели самолёты благодаря вводу в действие радиопеленгатора. Помню, что разгружали мы в тот день продукты: ящики с консервами, мясными полуфабрикатами, яйцами, вареньем и прочее. Из-за пурги открыли не подветренный транспортный люк, а противоположный — пассажирский, и мы, столпившись внизу, по очереди принимали сверху ящики. Когда подходила моя очередь, а шёл тяжёлый ящик, меня как бы случайно выталкивали в сторону, а когда спускалась какая-нибудь двухкилограммовая коробка, раздавался дружный рёв: «Где Санин?» Судя по тому, что веселее всех при этом скалил зубы Ельсиновский, легко было догадаться, что обструкцию устроил он. К сожалению, у меня так и не хватило времени отомстить ему как следует.

Арнаутов и Миклишанский хватались за головы: получили радиограмму от своего шефа-академика с требованием добыть и привезти снежные монолиты с глубины шести метров! Это на Востоке, где один метр выпилишь — семь потов прольёшь… Лишь Терехов воспринял приказ как философ.

— Шесть метров — не шестьдесят, — рассудил он. — За мной, кандидаты!

Для карьера геохимики выбрали снежную целину метрах в трехстах от станции и категорически запретили механикам-водителям приближаться на машинах к заповедному месту — науку устраивает лишь стерильно чистый снег. В первый же день работы Гена растянул руку, сильно страдал от боли, но остался верен себе: притащил якобы с карьера старую, разорванную дамскую перчатку и шумно демонстрировал свою «находку».

— Найдено на глубине двух метров! — вещал он. — Если учесть, что на Востоке выпадает в год лишь несколько сантиметров осадков, то ясно, что перчатка потеряна лет сто назад! Гера, почему молчит твоя рация? Беги, возвести миру: «Загадка станции Восток! Перчатка неизвестной дамы девятнадцатого века!»

Но зато у своего карьера геохимики теряли чувство юмора. Стоило невдалеке прогромыхать тягачу, как они выскакивали наверх и дружно грозили нарушителю кулаками. А что творилось, если посетитель осмеливался закурить или, страшно сказать, бросить окурок в районе карьера! Такой человек обзывался Геростратом, Савонаролой, лжеучёным, гусем лапчатым и позорным пятном, а в заключение выталкивался в шею подальше от священного научного объекта. А на ослепительно белые двухпудовые снежные монолиты геохимики старались не дышать. Они упаковывали драгоценный снег сначала в полиэтиленовые, а затем в бумажные мешки и надписывали: взят с такой-то глубины, там-то и тогда-то. Один мешок надписал я, внеся тем самым некоторый вклад в развитие геохимии. А что? Быть может, именно в моем мешке оказались космические частицы, которые позволят учёным ещё более успешно карабкаться по каменистым тропам науки.

В эти дни произошло событие, вызвавшее на станции всеобщий энтузиазм: Арнаутов решил остаться на год! В последнее время он мучительно колебался, вспоминая своего трехлетнего Вовочку и красавицу жену Олечку, день рождения которой мы отмечали всем коллективом, но капля долбит камень, и Гену уговорили. Сидоров срочно связался по радио с Гербовичем, получил «добро», и Гена вместе с добровольными помощниками сел писать заявление на имя своего академика. У меня сохранился первый вариант этого документа, отразивший легкомысленное настроение помощников:

«В связи с тем, что коллектив Востока не может обойтись без моих дежурств по камбузу, а также учитывая необходимость обыграть Ельсиновского в настольный теннис, считаю целесообразным оставить меня на зимовку. Кроме того, прошу установить в актовом зале института мой мраморный бюст. Целую. Арнаутов».

Гена разогнал помощников, написал заявление, отправил его и стал с волнением ждать ответа.

Увы, отказал академик, к общему сожалению восточников. Каких-то фондов, что ли, не хватило…

В последний день я нанёс ещё два визита. Утром магнитолог Владимир Николаевич Баранов, выполняя своё обещание, повёл меня в святая святых станции — магнитный павильон. Мы спустились в глубь Антарктиды по шестнадцати ступеням и оказались в тоннеле длиной в несколько десятков метров. Передвигаться по нему можно было лишь в полусогнутом состоянии, а длиннющий Баранов — тот вообще выполнял цирковой номер, изгибая до мыслимых пределов позвоночник.

— Не до удобств, — говорил магнитолог, — можете себе представить, сколько труда и так поглотил этот храм. Пилили снег вручную и вытаскивали его бадьями!

По обеим сторонам тоннеля четыре крохотные каморки с установленными там приборами. В этом царстве вечного холода нет ни одного железного предмета, только медь и латунь.

— Вот здесь и выдаёт свои тайны геомагнитный полюс Земли. Не путать с магнитным полюсом! Тот находится в районе французской станции Дюмон-Дюрвиля и… дрейфует со скоростью около одного километра в год. Нам же повезло — наш полюс теоретический и посему остаётся на месте.

Я полюбовался хитроумными приборами, пошарил глазами в поисках магнитных линий, которые где-то здесь должны перекрещиваться, но не обнаружил их, а спросить постеснялся: чего доброго, ещё за невежду примут.

Научное значение магнитного павильона на Востоке огромное. Получаемые здесь данные о магнитном поле Земли уникальны, они в значительной степени облегчили и советским и зарубежным учёным понимание ряда процессов. Каких именно — не имею ни малейшего представления. Ведущие специалисты антарктической экспедиции не раз пытались втолковать мне сущность магнитного поля, но почему-то приходили в ярость, когда после их получасовой лекции я спрашивал, за какие команды они болеют. Вообще я заметил, что некоторые весьма даже уважаемые научные деятели развиты как-то односторонне. Фарадей, Эйнштейн, Планк, Курчатов — этих они знают назубок, а спросите их, кто такие Лев Яшин или Всеволод Бобров, изобразят из себя вопросительный знак.

В радиорубку я зашёл в тот момент, когда радист, он же по совместительству почтмейстер Востока Гера Флоридов, вываливал из мешка на стол груду писем.

— Родные? Поклонницы? Деловая почта? — поинтересовался я.

— Филателисты… — горестно вздохнул Гера. — На неделю обеспечили работой…

Сотни писем со всех континентов! Часа два я просидел над ними, умилялся, возмущался, смеялся и плакал. Ну и корреспонденция! На что только не шли филателисты, чтобы заполучить в свои коллекции штемпель станции Восток! Как засвидетельствовал Гера, письма делятся на четыре группы.

Умоляющие: «Я очень надеюсь, очень, очень, что вы не откажете мне, при всей вашей колоссальной занятости, поставить свою печать на мой конверт. Я так буду вам благодарна! Дженни Харрис, Бирмингем, Великобритания». Удовлетворено.

Чрезмерно требовательные: «По получении сего прошу выслать два конверта антарктической экспедиции со штемпелем станции Восток. Штемпели надлежит ставить…» (даётся указание, как и в каком углу конверта синьор А. Родригес из Каракаса желает видеть печать). Отклонено — фирменные конверты весьма дефицитны.

Трогательно-наивные: «К Вам, продолжателям дела Беллинсгаузена и Лазарева, выдающимся героям Антарктиды, обитателям полюса холода, обращаются юные филателисты города Куйбышева! Просим не отказать в нашей просьбе и поставить печати на прилагаемые марки. Миша, Таня, Капа, Витя». Удовлетворено.

Уважительные: «Милостивый государь, так как я коллекция Антарктида почтовый штемпель я спрашивать Вы послать меня почтовый штемпель базис Восток. Благодарить вы преданный Вам успех ваш экспедиция. Баккер, Голландия». Удовлетворено.

Удивительное это племя — филателисты!

Монолог Василия Сидорова

Больше месяца прожил я на Востоке, но такого исключительно тёплого, дружеского вечера не припомню. И сама обстановка была праздничная — мы отмечали 150-летие открытия Антарктиды русскими моряками. И дела на станции шли хорошо, и — это, наверное, самое главное — ребята притёрлись друг к другу: группа ещё недавно малознакомых людей превратилась в коллектив. В этот вечер все словно оттаяли. Произошёл тот долгожданный переход из количества в качество, когда оказавшиеся под одной крышей самые разные люди стали друзьями.

До двух часов ночи мы не расходились — настолько велика оказалась потребность в дружеском общении. Сейчас мне уже трудно воссоздать картину всего вечера, но помню, что толчок заключительной и самой интересной части разговора был дан размышлениями об акклиматизации. Ещё конкретнее — речь зашла о моем срыве.

Хотя за прошедший месяц я, как и большинство ребят, сбросил пять-шесть килограммов, но на самочувствие не жаловался — организм перестроился. Дыхание по-прежнему было затруднено, донимала и сухость воздуха, но сон наладился, появилась работоспособность — словом, грех жаловаться. И вот, забыв про наставления бывалых восточников и потеряв бдительность, я слишком энергично (для себя) поработал пилой на заготовке снега, и все началось сначала. Сорвался.

— Ну, в этом-то эпизоде ничего загадочного нет, а вообще законы акклиматизации пока ещё непостижимы, — размышлял Сидоров. — В Восьмую экспедицию произошёл такой случай. Прилетел ионосферист, опытный полярник, уже дважды зимовавший на Востоке. Все шло нормально, и вдруг начал синеть и таять на глазах, а через несколько дней слёг. Страшно переживал, но делать нечего: пришлось отправить в Мирный. Прибыл ему на смену дублёр, высокий крепкий парень, кровь с молоком — и через неделю свалился. Врач настоял на немедленной эвакуации, и в качестве ионосфериста из Мирного прилетел начальник геофизического отряда. На двенадцатый день он так исхудал, что мы просто были в панике — как бы не произошёл трагический исход. Пришлось и этого дублёра эвакуировать…

— Фактически получалось так: сколько живёшь на Востоке, столько и акклиматизируешься, — подтвердил Зырянов. — Зато уедешь и никогда не забудешь ни трудностей этой жизни, ни друзей, которых здесь приобрёл.

— Говорят, что Антарктида — безмикробный континент, — улыбнулся Борис Сергеев. — А «вирус Востока»? Запиши, доктор, в свой отчёт, что восточники поголовно заражены «вирусом дружбы». Наш Восток «трижды полюс» — если учесть ещё и полюс дружбы!

И в этот момент произошло удивительное явление. Слова вроде были произнесены высокие и торжественные, приличествующие скорее собранию, чем обычному разговору, но никому от этого не стало неловко. Наверное, задели они какие-то струны в душе каждого, и так задели, что ребята с неожиданной для них самих откровенностью заговорили вдруг о самом сокровенном: как трепетали от страха при мысли, что не выдержат предъявляемых Востоком требований, о том, как они присматривались друг к другу и теперь счастливы, что стали членами одной семьи, о своей жизни, жёнах, невестах, детях… Это был разговор, в котором раскрывались души, по-хорошему интимный и чистый в самом высоком значении этого слова.

А завершился он монологом Сидорова, который приведу почти дословно — так он врезался в мою память.

— Василий Семёнович, — припомнил я, — как-то ещё на «Визе» вы подсчитали, что из восемнадцати лет, прошедших со дня свадьбы, провели в кругу семьи лишь три года, остальные пятнадцать мёрзли на разных полушариях. Я рассказал об этом факте Игорю Петровичу Семёнову и выразил своё отношение таким восклицанием: «Вот мужественный человек!» И знаете, что ответил Игорь Петрович?

— Что же? — улыбнулся Сидоров.

— «Мужественная жена»! — возразил он.

— Что ж, Семёнов во многом прав, — Василий Семёнович кивнул и задумался. — Но не во всем…

Так начался тот самый монолог.

— Вот доктор раздавал всем нам анкеты социологического обследования. Там был вопрос: «По каким причинам вы стали полярником?» Не стану скрывать своего ответа: «Это была цель моей жизни с юных лет». Так наверняка ответили и многие мои товарищи. Капитан Скотт и Нансен, поход «Челюскина», папанинцы… Мы, тогдашние мальчишки, бредили Севером наяву. А дальше?.. Север, Антарктида — это как море, ими заболеваешь на всю жизнь. Человек, хоть раз побывавший в высоких широтах, тянется туда снова и снова. Почему?.. Да, нам часто приходится трудно. Но сколько радостей мы находим в этой трудной жизни! Где, где ещё можно вдохнуть такой необычайный аромат мужской дружбы, где ещё можно так проверить самого себя? Ты один на один с природой, каждый день тебе нужно бороться со стихией, драться за жизнь. Но этого мало. Здесь, в долгие полярные дни и ночи, ты лучше познаешь самого себя, проанализируешь свою жизнь и решишь, правильно ли жил и какие ошибки совершил. И ты очищаешься. Раньше люди очищались от грехов в церкви, а мы — на зимовке, исповедуясь друг другу и самому себе. А чувство глубокой удовлетворённости тем, что ты выполняешь свой долг перед Родиной, тем, что она ценит и не забывает тебя? А замечательный, ни с чем не сравнимый момент возвращения? Возвращаешься — по-другому воспринимаешь мир, испытываешь чувство обновления. Если случилось на зимовке что-либо плохое — забываешь, вспоминаешь только хорошее, лучше и проще относишься к людям, потому что научился прощать случайное и ценить главное в человеке. Утончаются все чувства: то, чего раньше не замечал в суетливой жизни, видишь, как будто заново прозрел. Смотришь на берёзки — так это уже не просто лес, а другой мир, смотришь и делаешь для себя открытия… Возвращение! Ради одного только этого незабываемого ощущения стоит быть полярником. У нас, полярников, семьи крепче. Бытовые мелочи, ссоры из-за пустяков — это нам чуждо, это суета смешная. Всю долгую зимовку в тебе крепнет любовь к жене и детям, и ты рвёшься к ним всем своим существом, всей душой. Если чувство твоё настоящее — разлука его укрепляет. Подходит корабль к Ленинграду — рвём друг у друга бинокли, потому что самые боевые жены даже на Толбухин маяк прорываются, чтобы пораньше нас увидеть. И смотришь, все глаза проглядываешь: может, и моя здесь? А ребята посмеиваются: «Здесь твоя, провинилась, наверное, вот и примчалась!» А парень рубашку на себе рвёт: «Моя — провинилась? Выходи!» И вот причал, и навстречу тебе бежит жена, обнимаешь её с трепетом, как будто в юности… И каждое своё возвращение переживаешь юношескую любовь!.. Отпуск у нас большой, до пяти месяцев, — успеваешь вдоволь наговориться, груду книг, журналов прочитать, весь театральный репертуар пересмотреть, и в лесу, на море с семьёй отдохнуть… А потом… Зовут к себе высокие широты! Бывало, льдина треснет, перебираешься на другую, спасаешься от вала торосов, и сидят ребята мокрые в палатках, проклиная ту минуту, когда решились променять Большую землю на дрейфующую ледяную корку. А через полгода те же ребята виновато подходят и спрашивают: «Может, возьмёшь к себе, Семеныч?» — «А зарекаться больше не будешь?» Вздыхают, разводят руками: «Наверное, буду…»

Да, будет, но пойдёт снова и снова! Такова наша полярная судьба, трудная и завидная, которую ни на какую другую настоящий полярник не променяет…

А через несколько часов прилетел самолёт, и я покинул станцию Восток.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Возвращение на Землю

Первую часть этой книги я закончил расставанием со станцией Восток. Мне не повезло. После десяти дней довольно мучительной акклиматизации на Востоке я пришёл в себя, но через две недели потерял бдительность: сорвался на заготовке снега и вновь стал испытывать острый недостаток кислорода. В таком состоянии я простился с восточниками, сел в самолёт и улетел в Мирный. И в конце полёта, когда ледяной купол Антарктиды начал резко понижаться к побережью, я испытал удивительное ощущение: в мой организм хлынул кислород. Я не вдыхал, а буквально пил воздух, пил, словно воду, «длинными, как лассо, глотками» (см. «Дети капитана Гранта» — так удовлетворял жажду патагонец Талькав). Я насыщался кислородом и заполнял им все свои поры, с каждым мгновением утверждаясь в мысли, что не вода и не хлеб, а именно воздух — главная потребность живого организма.

Это и было первое впечатление от Мирного — обилие кислорода. Дыши сколько влезет, опьяняйся на здоровье.

Второе впечатление — возвращение на землю. Станция Восток с её вечным холодом, кислородным голоданием и отсутствием органической жизни словно находится в другом мире; наверно, нигде на нашей с вами планете человек так мало не уверен в том, что он — хозяин природы. Чем уж тут гордиться, когда вокруг миллионы квадратных километров самой суровой в мире пустыни!

А в Мирном можно увидеть землю: из-под снега выступают обнажённые скальные породы. В Мирном — два десятка домиков, целый посёлок. Повсюду расхаживают люди, иногда даже без каэшек, в одних куртках, потому что в полярное лето здесь бывает плюсовая температура. Летают поморники, бродят пингвины. В Мирном лают собаки! Сказочное удовольствие для человека услышать благородный собачий лай. Другой мир!

Через месяц наступит антарктическая осень, потом зима, начнутся морозы и едва ли не сильнейшие на континенте пурги. Скроется на полгода солнце, уйдёт на Родину последний корабль, разгонятся до пятидесяти метров в секунду ветры, и миряне от домика к домику будут передвигаться ползком либо на полусогнутых — не отпуская от себя закреплённые на столбах леера. Но это произойдёт потом, а пока Мирный в глазах отставного восточника — земля, цивилизация и, главное, пункт, с которого начинается возвращение домой.

Но расскажу о своей первой встрече в Мирном. Итак, втягивая в себя чудовищные порции воздуха, я вышел из самолёта на посадочную полосу. Навстречу шагал бородатый грузчик в одной ковбойке. Бородач сбросил с плеч ящик и пригласил меня в свои объятия. Растроганный, я принял приглашение, думая про себя, какой хороший у туземцев Мирного обычай — радушно встречать незнакомого гостя. Туземец потёрся о моё лицо бородой, которую я почтительно чмокнул, и прогремел над моим ухом: «Привет, Володя!» Это был Рустам Ташпулатов, микробиолог, кандидат наук и ныне один из лучших грузчиков Мирного. На широкие плечи Рустама Сидоров возложил ответственность за доставку грузов на Восток. С глубоким сочувствием выслушал я монолог, в котором бедный микробиолог излил свою душу.

— В то время как на Востоке все занимаются своей научной программой, — воздев руки к солнцу и взяв его таким образом в свидетели, взывал Рустам, — я каждый день таскаю мешки, ящики и доски… Федя, укрой картошку!.. Вместо того чтобы изучать микрофлору в уникальных условиях Востока, я уже целый месяц ругаюсь с лётчиками из-за каждого килограмма. Когда это кончится?.. Федя, в этом ящике яйца, а не гаечные ключи!.. Сердце кровью обливается. Кстати, я должен был уже взять у каждого восточника на анализ венозную кровь. Ведь в период акклиматизации это бесценный научный материал!.. Федя, макароны в последнюю очередь!

Федя Львов, механик-водитель и ветеран Востока, — главный помощник Рустама, Федя — кандидат в члены созданного в период Двенадцатой экспедиции Клуба «100», в который принимались полярники весом от центнера и более. При своей огромной массе Федя, однако, достаточно подвижен, ловок и, что очень важно для грузчика, умеет находить общий язык с лётчиками.

Поругавшись с Федей, Рустам возвратился ко мне. Я заверил его, что на Востоке сейчас строительная лихорадка и он, Рустам, занимался бы там не столько микрофлорой, сколько плотницкими работами. Строят домики, дизельную, новую кают-компанию, и главное требование, которое Сидоров предъявляет научным работникам, — поточнее забивать гвозди. И забить их нужно до наступления мартовских морозов. К тому времени Рустам как раз успеет выполнить свою миссию грузчика и прилетит на Восток, где ребята только и ждут, как бы отдать на анализ венозную кровь и все прочее, необходимое для успешного развития микробиологической науки.

Успокоенный Рустам побежал загружать самолёт, а я вместе с лётчиками сел в вездеход и отправился в Мирный. Несколько минут езды — и меня вместе с вещами выгрузили у входа в какое-то подземелье. Я спустился по лестнице вниз и столкнулся лицом к лицу с выходящим из своего кабинета Владиславом Иосифовичем Гербовичем. Он испытующе посмотрел на захмелевшего от кислорода гостя и, видимо, понял, что общаться тот может только с подушкой. Поэтому, не обращая внимания на мои довольно-таки неуверенные протесты, начальник ввёл меня в крохотную комнатушку и велел отдыхать. Бормоча про себя: «Зачем отдыхать, вот ещё — отдыхать, что я, в санаторий приехал?» — я кое-как сорвал с ног унты, сбросил каэшку, рухнул на постель и проспал двадцать часов подряд.

Остров пингвинов

О Мирном много писали. Читатель, знакомый с превосходными книгами Трешникова, Смуула и Пескова, знает, что расположился Мирный на берегу моря Дейвиса между двумя сопками, Комсомольской и Радио. С Мирного началось освоение Антарктиды советскими полярниками. В феврале 1956 года на этот, тогда ещё пустынный, берег пришли люди и, к превеликому удивлению нескольких тысяч пингвинов, развили бурную деятельность. Со времени первых зимовок Мирный неузнаваем. В наше время, когда города и посёлки растут вверх, он ушёл вниз — жилые дома, образующие улицу Ленина, давно занесены многометровым слоем снега. Так что ныне обсерватория Мирный — посёлок подземный, вернее, подснежный, наверху торчат лишь макушки тамбуров размером с небольшой курятник, что сдают в окрестностях Москвы дачникам в разгар сезона. Правда, несколько домов не засыпаны и гордо возвышаются на поверхности — необъяснимая аэродинамическая загадка.

С разных сторон Мирный окаймляют зоны ледниковых трещин. Прогуливаться в этих зонах — занятие бесперспективное, ибо глубина трещин, как говорят в Антарктиде, — «до конца географии». Через посёлок проходит Южный полярный круг, о чём свидетельствует столб, врытый в снег специально для фото— и кинолюбителей. По количеству израсходованной на него плёнки этот столб занимает второе место в мире (после Эйфелевой башни).

Берег обрывается отвесным ледяным барьером, прикрытым снежной шапкой. Здесь рекомендуется вести себя сдержанно и по возможности не зевать, ибо падение с барьера на припайный лёд — а такие случаи, увы, бывали — сулит до чрезвычайности мало хорошего. Лишь в одном месте, на мысе Мабус, барьер пониже, и на припай спускаются отсюда.

На Комсомольской сопке стоит огромная цистерна, верх которой образует смотровую площадку. Лучшего обзора для любознательного зеваки и придумать невозможно. Впереди, насколько хватает глаз, льды и впаянные в них айсберги: столообразные и пирамидальные, карликовые и гигантские, строго геометрических очертаний и бесформенные. На них можно смотреть долгими часами (если больше нечего делать). Ощущаешь гордость (вот куда забрался!) и радость (слава богу, не навсегда, а на сезон).

Кроме айсбергов, составной частью пейзажа являются и несколько островков. Об одном из них сейчас и пойдёт речь.

Утром тридцатого января, очнувшись от своего богатырского сна, я установил, что сделал это исключительно своевременно. Проваляйся я в постели ещё час-другой — и потом мог бы всю жизнь рвать на себе волосы. Но я встал, пошёл умываться, и меня окликнул начальник экспедиции.

— Припай трещит, — сообщил он, снаряжая кинокамеру. — Сегодня, пожалуй, последняя возможность увидеть пингвинов в их резиденции. Завтра припай вскроется, и выход на лёд будет запрещён. Если хотите, можете пойти с нами.

Горячо поблагодарив Владислава Иосифовича за приглашение, я помчался в кают-компанию завтракать. За столом сидели Григорий Мелентьевич Силин, заместитель Гербовича, и начальник отряда геофизиков Рюрик Максимович Галкин. Они чинно ели манную кашу.

— Идёте к пингвинам? — удивился Силин. — Ну, ну… Я бы на вашем месте трижды подумал.

— Сегодня ничего не стоит провалиться, — уточнил Галкин. — Сверху снежок, а под ним вода.

— Знал я одного, — припомнил Силин. — Тоже хотел посмотреть на пингвинов…

— Да-а… — вздохнул Галкин. — Ну, до свидания… Может, ещё и увидимся…

— Неужели так опасно? — с искательной улыбкой спросил я.

— Ну, как вам сказать… — задумчиво произнёс Силин. — В случае удачи… Вы ведь не один пойдёте? Вытащат как-нибудь.

Манная каша застряла у меня во рту. Галкин прыснул, а Силин осуждающе на него посмотрел…

С барьера мы спустились по лестнице. Припай дышал: лёд поднимался и опускался, всхрапывая и тяжело втягивая в себя воздух. Паутинками разбегались трещинки, к которым я ещё на дрейфующей станции привык относиться с большим уважением. По такому льду мне ещё гулять не приходилось, и, честно говоря, я был слегка озадачен. Скажи Гербович: «Пожалуй, нужно возвращаться», — и вряд ли он нашёл бы подчинённого, который с большим энтузиазмом выполнил бы это указание. Но Владислав Иосифович невозмутимо шествовал впереди, а мы гуськом шли за ним, не обгоняя: не столько потому, что обгонять начальника экспедиции неприлично, сколько потому, что весил он значительно больше каждого из нас, и было ясно, что там, где пройдёт начальник, пройдут и остальные.

На льду валялись тюлени. Разодетые в пух и в прах в модные нерповые шкуры, они дремали на солнышке — занятие, доставлявшее им явное удовольствие. При нашем появлении они сонно поднимали головы, тупо соображая, как отнестись к новым знакомым, а сообразив, плюхались в ближайшую полынью и высовывали оттуда обиженные морды, бормоча про себя: «Грелись спокойно, никому не мешали — и на тебе, навязались на наши головы». Лишь один изысканно одетый франт оказался философом — так хорошо было ему валяться на тёплой льдине. Он сонно поглядывал на нас восточными чёрными глазами и со снисходительным презрением позировал — понимал, бродяга, что ему всё равно ни одной карточки не пришлют.

Когда мы оказались на ближних подступах к острову Фулмара, пингвины выслали навстречу парламентёров. Десятка полтора чопорных джентльменов, облачённых в черно-белые фраки, приблизились к нам, внимательно осмотрели и, не поздоровавшись, повернули обратно. Видимо, таков у них обычай, и не будем судить их строго: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Биолог Виктор Каменев, наш гид, изучающий пингвинов уже вторую экспедицию, сообщил в утешение, что даже с ним, казалось бы, своим человеком, пингвины далеко не всегда раскланиваются. Так, буркнут себе под нос что-то вроде: «Ходят тут всякие…» — и показывают спину.

Остров Фулмара, это нагромождение отшлифованных ледниками скал и валунов, был сплошь усеян пингвинами Адели. Вам не доводилось бывать на восточном базаре, где тысяча продавцов разрывает на части сотню покупателей, выстреливая при этом миллион слов в минуту? Представьте себе ещё, что в различных углах базара в этот момент ловят дюжину воришек. Так вот, по сравнению с островом Фулмара на том базаре стоит больничная тишина. На своём веку я немало прожил в коммунальных квартирах, всякого насмотрелся, но таких склочников, как адельки, ещё не видел. Просто диву даёшься! Выйдя из дому на прогулку в небольшой компании, пингвин подтянут и неразговорчив, он ведёт себя со сдержанным достоинством, ни на йоту не отступая от правил хорошего тона. И тот же самый пингвин, которого и по плечу не решишься похлопать, опасаясь презрительного «Не забывайтесь, милейший!», сразу же превращается в развязного скандалиста, стоит ему вернуться домой. И таких «фруктов» на острове многие тысячи!

А дети? Яблоко от яблони недалеко падает: одетые в коричневый пух сорванцы, дурно воспитанные уличные мальчишки переворачивают остров вверх дном. Они толкаются, дерутся, орут благим матом, натравливают друг на друга родителей и непрерывно наскакивают на них, требуя пищи. Дай им ещё рогатки — и порядочному человеку пройти по острову было бы невозможно.

Вечно голодное, ненасытное подрастающее поколение то и дело гоняет родителей за хлебом насущным. Взрослые пингвины спускаются на припай, ныряют в воду и охотятся за рыбой, ни на мгновенье при этом не забывая, что и сами они — лакомое блюдо для морских леопардов и касаток. Как только поблизости появляется враг, пингвины включают сигнализацию и выскакивают из воды, словно подброшенные катапультой. А съеденная рыба превращается в их организмах в калорийную диетическую пищу, которую они отрыгивают в пасти детёнышам.

По отношению к нам пингвины соблюдали более или менее доброжелательный нейтралитет, не допуская, однако, излишней фамильярности. Стоило подойти к самому, казалось бы, положительному пингвину и погладить его по головке, как он щетинился и с негодованием отходил в сторону. А один праздношатающийся и наверняка подвыпивший субъект вообще допустил хулиганскую выходку: без всякого повода бросился на начальника экспедиции и пытался пробить клювом его сапог. Но силы оказались неравными, и забияка бежал, преследуемый ироническими выкриками своих сородичей.

От большой неприятности избавил меня Виктор Каменев. Когда я хотел взять на руки и приласкать одного очаровательного малыша, Виктор посоветовал этого не делать. Он припомнил, как один неопытный полярник тоже решил посюсюкать над пингвинчиком и прижал его к своему сердцу, а потом неделю отмывался и жил изолированно от коллектива — даже самые близкие друзья были не в силах более двух-трех минут наслаждаться его обществом…

Антарктида — заповедник, всякая охота здесь запрещается. Зная об этом, пингвины чувствовали бы себя в полной безопасности (на суше, но крайней мере), если бы не поморники. Эти огромные, размером со среднего орла, птицы с отвратительным клёкотом летают над островом, высматривая, где что у пингвинов плохо лежит. К счастью, поморники — орлы с сердцем курицы, на взрослых аделек они нападать боятся, но расшалившийся детёныш, выбежавший на улицу без присмотра, рискует так и не дожить до седых волос. Поэтому служба оповещения у пингвинов работает круглосуточно. Это только непосвящённым кажется, что адельки каркают без всякого смысла, на самом деле они непрерывно вещают: «Дети, поморник не дремлет! Слушайтесь папу и маму, — и мерзавец останется без обеда!»

Третья разновидность живности на острове — серебристые буревестники, небольшие, размером с наших голубей, птицы. Одни из них высиживают яйца, другие согревают своим телом крохотных нежно-белых птенцов, на которых с вожделением поглядывают поморники. К нам буревестники отнеслись с симпатией: позволяли себя фотографировать, а Каменеву — даже окольцовывать свои лапки. Буревестники охраняют птенцов по очереди, сменяя друг друга: один сторожит, а другой уходит на добычу. Мы провели на острове несколько часов, не в силах расстаться с пингвиньим царством. Каких только картин здесь не увидишь! Вот два десятка аделек неожиданно выстроились в колонну по одному и двинулись вниз, на припай. Подойдя к разводью, они посовещались и послали на разведку в океан добровольца — нет ли поблизости касатки. Прошло несколько секунд, и доброволец, вертикально выпрыгнув из воды, шлёпнулся на льдину. Его окружили пингвины.

— Еле успел унести ноги! — возбуждённо прокаркал он.

— Касатка? — расстроились приятели. — Ты не ошибся?

— Поди проверь, — усмехнулся доброволец. — Уж кого-кого, а касатку, которая моего деда скушала, я за версту чую.

И охотники уныло поплелись домой.

На драку пингвины бегут смотреть толпами. Пока две адельки наскакивают друг на друга, зеваки деловито переговариваются и оценивают шансы. Насмешки, обидные реплики, очаг склоки перемещается, на шум прилетают поморники — и мелкие личные дрязги уходят на задний план: объединёнными усилиями пингвины обращают своих врагов в бегство. Если отдельно взятый пингвин — дружеский шарж на человека, то колония пингвинов — остроумная пародия на коммунальную квартиру, этакую гигантскую «Воронью слободку».

Есть среди пингвинов и отдельные выдающиеся личности, которыми гордится все племя. Об одном из них, знаменитом ныне «землепроходце», рассказал Виктор Каменев, когда, напрыгавшись по скалам в поисках ракурсов и не сломав себе шеи, мы уселись на тёплый валун и решили передохнуть. Вдали утопали в голубом свете фантастические айсберги, терпеливо ждущие своего Рокуэлла Кента, внизу адельки осыпали последними словами поморников, повсюду на припае мирно загорали тюлени.

Антарктическая одиссея, или Необыкновенное путешествие пингвина Жоры

Это произошло в январе 1966 года, в Одиннадцатую антарктическую экспедицию. Прогуливаясь по острову Фулмара, Каменев обнаружил среди группы праздношатающихся аделек окольцованного пингвина. Заинтересовавшись, биолог взял у него интервью. Пингвин оказался важной птицей. Косясь на своё кольцо и пыжась от гордости, он буркнул, что временем, к сожалению, не располагает, но кое-какие сведения из его биографии хранятся в досье у американского биолога Ричарда Пенни.

— Вы с ним знакомы? — почтительно спросил Каменев.

— Да, довольно коротко, — кивнул пингвин, — я подкинул ему материальчик для диссертации.

— Не подскажете адрес?

— Пожалуйста. Ледник Росса, станция Мак-Мердо. У вас все?

— Извините, ваше имя?

— Пенни назвал меня Джорджем. По-вашему, кажется, Жора?

— Если позволите, когда можно вас навестить?

— Я принимаю по средам после полдника. Честь имею!

Жора церемонно поклонился, дал подзатыльник некстати подвернувшемуся карапузу и торжественно прошествовал на припай, провожаемый уважительным перекаркиваньем собратьев.

Придя домой, Каменев радировал своему коллеге, что встретил пингвина с кольцом номер 509-71127, причём владелец кольца утверждал, что лично с ним, Ричардом Пенни, коротко знаком. Так ли это?

Оказалось, что Жора рассказал чистую правду. Пенни сообщил, что в конце 1964 года во время одного из своих визитов в Мирный американцы вывезли на Мак-Мердо штук сорок пингвинов, окольцевали их и выпустили на свежий воздух. К пингвиньим ластам были прикреплены небольшие баллончики с краской, которые отмечали путь. Цель эксперимента — выяснить, действительно ли пингвины обладают уникальными навигационными способностями. За продвижениями птиц некоторое время следили при помощи теодолита и убедились, что направление они выбрали правильно: курс был взят на Мирный. В заключение Пенни выражал живейшую радость по поводу того, что Джордж успешно завершил путешествие, и просил низко кланяться.

Таким образом, было установлено, что Джордж не мелкий лгунишка с непомерным самомнением, а воистину великий путешественник: за одиннадцать-двенадцать месяцев, делая в среднем по тринадцать километров в день, он преодолел четыре тысячи пятьсот километров труднейшей дороги! Как он ухитрился добраться до Мирного, не имея при себе ни компаса, ни рюкзака с продуктами? На попутных машинах? Но Пенни клялся, что у Джорджа не было с собой ни цента. Загадка, да и только! Короче говоря, в ближайшую среду после полдника Каменев нанес Жоре официальный визит и пытался выведать у него тайну обратной дороги. Не тут-то было!

— Наверное, вы ориентировались по Солнцу? — забрасывал удочку Каменев.

Но Жора становился глух, как тетерев.

— Да, завтра четверг, — отвечал он.

— Может быть, вы владеете аппаратурой для ориентировки по магнитному полю Земли? — умоляюще допытывался Каменев.

— Хорошая сегодня погода, — невозмутимо констатировал Жора.

— Вы, извините, эгоист! — сердился Каменев. — Неужели вы не понимаете, что разгадка ваших навигационных способностей имеет колоссальное прикладное значение? Пингвин без высшего образования решает сложнейшие астрономические задачи! Как он это делает? Рассказывайте, включаю магнитофон.

— Какие галоши? — переспрашивал Жора.

Так и не раскололся, бродяга!

Но всё-таки кое-что из Жоры удалось вытянуть.

— Ричард Пенни надел мне на ласт кольцо, признав тем самым, что я не простой пингвин. Честно скажу, многие, которые неокольцованные, мне завидовали, а от поклонниц не было отбоя. Скажи я хоть слово, мигни одним глазом — и любая красотка там, на леднике Росса, отдала бы мне ласт и сердце. Но душа моя оставалась на Фулмаре, и я, преодолев искушение, пошёл домой…

— …ориентируясь по…, — вкрадчиво подсказал Каменев.

— …быть может, по Солнцу, — ухмыльнулся Жора, — или по магнитному полю, или по чему-то третьему. Как вы уже знаете от Пенни, который присобачил ко мне баллончик с краской, шёл я вдоль кромки припая. Так что рыбой был обеспечен. А наш брат пингвин, хорошенько подзаправившись, может хоть месяц обходиться без пищи. В этом наше большое преимущество перед вами, с вашим непременным трехразовым питанием мы бы имели слишком много шансов удовлетворить ненасытный аппетит касатки. Поэтому я держал ухо востро, во время рыбалки не отплывал и на два шага от кромки льда. Не могу забыть, — Жора удовлетворённо хмыкнул, — одну касатку. Только я окунулся, как она уже была тут как тут: облизнулась, закрыла от предвкушаемого наслаждения глаза, разинула пасть, а я прыг — и на льдине. Две недели таскалась за мной, негодяйка! Осунулась, похудела, но следила за каждым моим шагом — очень уж ей не терпелось отведать, каков я на вкус. Две недели у меня во рту маковой росинки не было, но я выдержал!

И Жора гордо посмотрел на почтительно притихшего Каменева.

— Метели были неистовые, — продолжал Жора. — Плохо пингвину в пургу одному. Когда нас много, мы сбиваемся в толпу и своим теплом спасаем друг друга. А я вынужден был прятаться на айсбергах, заползал в торосы. Страшно даже подумать, что было бы, если бы меня засыпало снегом: попробуй выберись без посторонней помощи!.. И всё-таки дошёл. Как увидел родные острова, даже слеза прошибла. И вот я дома, в родной семье. Меня уважают, со мной советуются, я удовлетворён. Ваше время истекло. Если хотите, можете меня сфотографировать, но без магниевой вспышки. У меня и так, знаете ли, близорукость.

— Такова подлинная история пингвина Жоры, великого путешественника, — закончил Каменев свой рассказ. — К великому сожалению, вернувшись в этом году в Антарктиду, я его не нашёл. Исходил все острова, наводил справки — Жоры и след простыл. То ли он возжаждал новой славы и отправился на поиски приключений, то ли его подстерегла та самая касатка… А я хотел сообщить Жоре, что у него появился серьёзный соперник. Недавно в одном популярном журнале, который любит сообщать занимательные факты, появилась прелюбопытная заметка: полярники окольцевали на Северном полюсе пингвина Адели, выпустили его, и этот пингвин пришёл в Мирный. Когда я запросил редакцию, откуда они получили столь удивительную информацию, мне честно ответили: «Из зарубежного журнала со ссылкой на французские источники». Видимо, этот пингвин долетел на самолёте до Диксона, там сел на ледокол, добрался до Ленинграда и затем на «Оби» дошёл до Мирного — другого объяснения я не нашёл…

Мы ещё долго сидели на валуне, греясь на солнышке и беседуя на пингвиньи темы. Я обратил внимание Каменева на растрёпанного пингвина, который скандалил с двумя соплеменниками, и поинтересовался, по каким причинам эти приятели могут ссориться.

— Чаще всего любовь, — пояснил мой собеседник. — В прошлый сезон я окольцевал нескольких аделек и начал за ними следить. И что же? Через год оказалось, что один из них сменил подругу, взяв себе жену моложе и привлекательнее. Но через некоторое время законная супруга вспомнила про свои права и закатила разлучнице такой скандал, что та вынуждена была бежать, теряя на ходу предметы туалета. Не исключено, что драма, которую вы сейчас наблюдаете, — типичная семейная сцена, стороны треугольника выясняют отношения. А вообще адельки с их склочным характером набрасываются на каждого, кто подходит к их гнезду на расстояние вытянутой руки, клюют, бьют ластами пришельца и прогоняют его. Кто знает, с какими намерениями пришёл этот субъект? Может быть, рассказать свежий анекдот, а может, камешек из гнезда стащить.

У пингвинов, — продолжал Каменев, — на мой взгляд, вообще нет иерархии. Старые и более опытные адельки, правда, занимают лучшие места для гнездования, но и у них без драк не обходится. Бывает, что все соседи вовлекаются в общую свалку, и тогда начинается такой гвалт, что хоть уши затыкай. Когда самка сидит на яйце, самец уходит на припай за добычей. Возвращаясь, он иногда ошибается и подходит к чужой жене, но та обычно хранит супружескую верность и клюёт волокиту. А в это время законная повелительница, обеспокоенная происходящей сценой, криками напоминает о себе, и изобличённый изменник покорно идёт к своему гнезду, чтобы поменяться с супругой местами…

В обществе пингвинов Каменев проводит большую часть своего времени. Каждый день он ходит к островкам по припаю, а когда припай вскроется, будет добираться на лодке. Полярным летом у Мирного живут только пингвины Адели, а в марте заявятся красавцы императоры. Бойкие, юркие и любящие поскандалить адельки ростом максимум полметра — лилипуты по сравнению с величавыми и уверенными в своих силах императорами, рост которых достигает метра, а вес сорока-пятидесяти килограммов. Каменев проводит серию экспериментов, пытаясь разгадать тайну навигационных способностей пингвинов. Он убеждён, что пингвины — врождённые астрономы и ориентируются по Солнцу, но хочет доказать, что и магнитное поле Земли играет в этих таинственных способностях не последнюю роль. Пингвины — птицы, мозг у них крохотный, но где-то в этом мозгу есть клетки, деятельности которых может позавидовать изощрённый мозг человека…

Подходило обеденное время, и Гербович дал сигнал к возвращению. Кое-где трещины на льду расширились, припай «дышал» все более глубоко, и обратная дорога изрядно пощекотала мою нервную систему. Но выбрались на барьер мы благополучно, а к ночи припай взломало.

Так закончился мой первый и единственный визит на остров пингвинов.

Что происходит на припае

Море освободилось ото льда, и сразу же произошло ЧП.

Гидролог Совершаев пошёл на мыс Мабус проверить состояние барьера и вдруг услышал чей-то призыв о помощи. Туман, сильный ветер, а крик доносился со стороны моря. «Кого-то унесло», — подумал Совершаев и тут же опять услышал: «Верёвку! Верёвку!»

В десятке метров от барьера на льдинке, точнее глыбе снега размером в два квадратных метра, стоял и взывал о помощи К. из лётного отряда.

— Держись, дружок, одну минутку! — прокричал Совершаев, помчался в расположенный неподалёку гараж, поднял на ноги механиков и вместе с ними понёс к барьеру лестницу и верёвку. К. бросили верёвку, подтащили его вместе со снежным плотом к барьеру, и по спущенной лестнице потерпевший бедствие поднялся наверх.

Его спасло чудо. По приказу начальника экспедиций подходить к барьеру категорически запрещалось. Совершаев, на которого это запрещение не распространялось, оказался там случайно. Снежная глыба, вместе с которой К. свалился в море, уже пропиталась водой, вот-вот она должна была растаять. К тому же дул сильный ветер. Ещё несколько минут — и К. унесло бы в открытое море. Никого не предупредив, один, он пошёл на Мабус полюбоваться морем и чуть не расстался с жизнью.

Этот случай произвёл на всех, особенно на новичков, большое впечатление. Нельзя нарушать закон, горе тому, кто нарушит его! Все помнили, как несколько месяцев назад, упав с барьера, разбился о припайный лёд научный сотрудник из ГДР, зимовавший в Мирном. Катался на лыжах и не рассчитал скорость.

Море Дейвиса у Мирного… Свободное ото льда или покрытое льдом, оно одинаково грозно. Немало драм разыгралось здесь за пятнадцать лет.

Первым погиб на припайном льду Иван Хмара — не успел выскочить из кабины трактора, когда под ним разверзлась трещина.

За год до нашего прихода в Мирный здесь же, на этом льду, погиб механик-водитель Василий Рыскалин.

Антарктида начинается с припая. Когда в декабре к Мирному подходит корабль, море сковано льдом. Ширина ледяного поля километров двадцать-тридцать. Это и есть припай. Пришвартовавшись у его кромки, корабль разгружается, а тракторы и тягачи везут на берег многотонные сани.

Наряду с походом на станцию Восток перевозка грузов по припаю самая опасная и тяжёлая работа в Антарктиде. Я не видел её своими глазами, потому что улетел на Восток в тот день, когда мы пришли в Мирный. Но я слышал много рассказов о припае и некоторые из них хочу привести, иначе ваше представление об Антарктиде будет неполным.

Эту историю рассказал мне начальник транспортного отряда Четырнадцатой экспедиции Евгений Александрович Зимин, с которым читатель уже знаком.

— Наверное, не было за все экспедиции разгрузки тяжелее, чем в январе шестьдесят девятого года. Весь припай избороздили трещины, на каждом шагу глубокие снежницы: вверху снег, внизу вода. Уже пятнадцать дней «Обь» стояла на приколе, а мы искали и не находили трассу. Уходило золотое время, и водители нервничали: ведь после разгрузки «Оби» нам предстоял поход на Восток и возвращение с Востока в Мирный… Много дней и ночей мы вместе с гидрологом Вениамином Совершаевым поездили на вездеходе, пока не определили извилистую линию, проходящую вдоль подветренных сторон айсбергов. Немало трасс мне пришлось пройти в своей жизни, но эта была самая опасная: её пересекало восемь трещин шириной до пяти метров. В ад идти по такой трассе! Но выхода не было, вариант, как говорят, выбран оптимальный. Перебросили через каждую трещину настилы из брёвен, проинструктировали водителей, и тракторы пошли. Перед трещинами водители покидали кабины, тракторы сами преодолевали настил, и водители вновь занимали свои места.

— Адская трасса! То здесь, то там тракторы проваливались в снежницы, главная опасность которых была в том, что мы не знали толщину льда под ними. Вода и снежная каша — вот и барахтайся, пока товарищи не вытащат тебя на буксире. Бывало, и лёд под настилом начинал обламываться. В этом случае каждый водитель обязан был выполнить мой приказ: немедленно покидать трактор.

Вот так и работали. В одну ночь пять тракторов дважды садились в снежницы, до самого льда, и мы совершенно измучились, их вытаскивая. А Вася Рыскалин не уберёгся…

С ним был механик Саша Порвачевский. Когда трактор провалился, Саше удалось выскочить. Вася не успел… Если бы трактор начал проваливаться передом, то была какая-то доля секунды, чтобы сориентироваться. Но трактор ушёл в море задом, и этой самой доли секунды у Васи не оказалось. Он был опытным механиком-водителем, весёлым, жизнерадостным и очень хорошим товарищем. В третий раз он пошёл в Антарктиду и остался в ней навсегда.

Гибель Рыскалина, нашего общего друга, всех ошеломила. Был ли Вася виновен в своей гибели? И да, и нет. Да — потому что он рискнул, срезал трассу и не подождал нашего подхода. Нет — потому что всего на такой трассе предусмотреть невозможно. Каждый из нас, водителей, мог оказаться на месте Рыскалина…

Мы, Васины друзья, долго стояли над трещиной, сняв шапки. Потом, сжав зубы, продолжали работать. Чуть не проскочил на своём тракторе мимо настила Васек Соболев. Совершаев ему кричит — Васек не слышит. Тогда Вениамин кинул в него снежок, и Васек обернулся. А ещё одна-две секунды — и могла бы произойти вторая трагедия.

Да, чудовищно трудной была эта разгрузка. Под конец нам предстояла ещё одна, самая, наверное, опасная операция: нужно перегнать на берег два тягача. Каждый тягач весит двадцать четыре тонны. Выдержат ли мосты? Вырвутся ли тягачи из снежниц?

Будь ситуация иной, я оставил бы эти машины на борту «Оби». Но они были не просто нужны, они были жизненно необходимы. Без них мы не могли уйти в поход на Восток. Значит, оставшуюся без топлива станцию пришлось бы законсервировать. Нас бы могли понять, но не простить. Поэтому тягачи нужно было перегнать в Мирный. Как на фронте: взять высоту любой ценой.

Но после гибели Рыскалина я не имел морального права требовать от ребят такого риска. И я обратился к Саше Ненахову, потому что он много раз был со мной в Антарктиде. «Трещин становится все больше, — сказал я ему. — Если мы сегодня не перегоним тягачи, завтра это будет невозможно».

И Саша согласился. Я сел на первый тягач, отошёл метров на триста и разрешил Саше следовать за мной. Начали тихонько переезжать через трещины. Лёд трещал, обламывался, но мы успели благополучно проскочить через опасные зоны к Мирному, откуда на нас смотрели в бинокли. Меня потом ругали, обвиняли в излишнем риске, но не перегони мы эти два тягача, не знаю, сумели бы благополучно завершить поход на Восток. Пожалуй, даже знаю: нет, не сумели бы…

Когда мы подходили на «Визе» к Мирному, Владислав Иосифович Гербович сообщил на диспетчерском совещании, что на припае во время ледовой разведки утонул трактор. Люди, к счастью, остались живы. Их было трое: начальник транспортного отряда Пятнадцатой экспедиции Овечкин, начальник морского отряда с «Оби» Ескин и гидролог Совершаев.

Эту историю я привожу потому, что она по-своему характеризует припай. Разгрузка, о которой рассказал Зимин, проходила при отвратительной погоде на льду, находившемуся в ужасном состоянии. Ледовая разведка, проведённая Овечкиным и его товарищами, проходила при идеальной погоде на припае, который не внушал никаких мыслей о возможной опасности. И все же эта разведка едва ли не закончилась трагически. Потому что припай есть припай. Этим сказано все.

Гербович высоко ценил своего начальника транспорта, умного и широко мыслящего инженера. Превосходно развитый физически, смелый и решительный человек, Олег Самсонович Овечкин много лет работал на Севере, зимовал в Антарктиде, не раз участвовал в санно-гусеничных походах — короче, повидал и испытал почти все, чем славен ледовый континент. Но то, что случилось во время разведки, даже для него было абсолютно неожиданным.

— Мы должны были определить трассу для перевозки грузов с подходящих к Мирному кораблей, — рассказал Овечкин. — Выехали на припай на тракторе с волокушей, прихватили с собой бревна для преодоления трещин. Погода стояла превосходная, солнечная и безветренная, и мы надеялись, что произведём ледовую разведку без особых хлопот. Первые десять километров трассы Совершаев уже изучил, нам оставалось лишь бурить лёд и ставить вехи. До двадцать пятого километра встретились всего лишь две узкие трещинки, даже мост не пришлось наводить — запросто проскочили. И когда до кромки льда, куда пойдут корабли, оставалось километров шесть-семь — началось… «Хлопцы, — говорю я, — свежая трещина. Подъедем?»

Подъехали. И тут на моих глазах начал трещать и уходить лёд! Непонятно, в чём дело, погода-то тихая. А к нам подбирается вода, стоять и размышлять некогда. Повернули обратно. Дошли до двадцать пятого километра, и те трещинки, через которые мы полчаса назад шутя проскочили, уже разошлись до полуметра. Перекинули бревна, перебрались и натолкнулись на разводье метров до тридцати шириной! Откуда оно взялось? Голова кругом идёт — ничего не поймём. Шарахнулись в сторону — снова разводье! Налево — опять разводье! Весь лёд движется, обламывается на глазах — мы отрезаны!

Начали по брёвнам и доскам перескакивать со льдины на льдину. Пришлось выполнять прямо-таки цирковые трюки: Совершаев и Ескин подставляли под гусеницы доски, а я вёл трактор, держа одну ногу на весу, чтобы в любой момент успеть выскочить. В конце концов, оказались в окружении сплошь битого льда, на обломке примерно тридцать на шестьдесят метров. «Хлопцы, говорю, дело плохо, на тракторе уже не выбраться». Заглушил мотор, простились с техникой, взяли с собой доски и пошли скакать с одной льдины на другую, пока не выбрались на твёрдый припай. Поверили, что остались живы, и начали размышлять: что же произошло?

В это время припай никогда не взламывается, такого случая в летописях экспедиций не отмечалось. Если бы заштормило, не пришлось бы ломать голову в поисках причины. Но чтобы припай встал на дыбы в середине декабря в ясную и безветренную погоду… Совершаеву удалось сфотографировать удивительное явление: лёд между айсбергами вздыбился геометрически правильными волнами! Значит, здесь поорудовала неведомая нам и пожелавшая остаться неизвестной стихийная сила. Возможно, припай взломала сильная зыбь от старого циклона, либо — другая рабочая гипотеза — неподалёку в море опрокинулся гигантский айсберг, дав могучую волну. Других объяснений мы не нашли, тем более что подвижки льда быстро прекратились, и трещины в основном зарубцевались. И когда подошли корабли, мы работали на этой самой трассе без особых происшествий, если не считать одного эпизода. До сих пор вздрагиваю, когда вспоминаю…

Заповедь пешехода: переходя через улицу, не забывай, что шофёр может быть пьян.

Заповедь водителя в Антарктиде: преодолевая самую хорошую трассу, помни, что она проходит над бездной.

Погода в тот день стояла неважная, и Гербович возражал против работы на припае. Тем не менее от «Оби» по направлению к Мирному вышли два трактора — из-за несогласованности, которая мешает делу в хозяйствах любого масштаба. На одном тракторе шли механик-водитель Виктор Медведев и гидролог Альберт Романов, оба молодые и неопытные, зато другой трактор вёл опытнейший Борис Рябчиков.

Прошло два часа, тракторы должны были уже прийти в Мирный, а о них ни слуху, ни духу. Обеспокоенные Гербович и Овечкин на вездеходе выехали им навстречу и на середине трассы, вернее в стороне от неё, увидели… сани без трактора. Остановили вездеход, подбежали — да, на самом краю разводья стоят сани, а в свинцовой воде плавает сиденье. Первая и страшная мысль: один трактор провалился. А люди? От разводья идут следы: один… два… третьего нет. Но ведь людей-то на тракторах было трое! Обуреваемые самыми тяжёлыми предчувствиями, Гербович и Овечкин на максимально возможной скорости рванули в Мирный и… увидели живых и здоровых Медведева, Романова и Рябчикова.

А произошло вот что.

Рябчиков уже не раз проходил эту трассу и знал её наизусть. Одно лишь его присутствие на ней должно было бы стать, казалось, гарантией удачного перехода. Но вместо того чтобы поставить ветерана впереди, его сделали ведомым. С опытнейшего водителя тем самым была снята и переложена на плечи Медведева и Романова ответственность за выбор направления. Если бы не метель, эта ошибка, возможно, не отомстила бы за себя: трасса была хорошо размечена. Но метель спутала все карты и усугубила ошибку. Идущие впереди Медведев и Романов сбились с новой трассы на старую, а Рябчиков хотя и удивился такому манёвру, но пошёл за ними, совершенно справедливо думая про себя: «Ведь там гидролог, ему виднее».

Итак, тракторы отклонились в сторону. В Антарктиде бывает, что в пасмурную погоду исчезают тени, пространство превращается в однообразную пустыню, и невозможно определить расстояние до предмета, небольшой камушек может показаться холмом. Наверное, кому-либо из ребят нужно было на всякий случай сойти на лёд и проверить вехи; кажется, они так и собирались сделать, но не успели: трактор провалился. Очень удачно, если можно употребить это слово: передний бампер упёрся в кромку льда, а сзади, где расположен центр тяжести трактора, его попридержали сани. Альберт Романов мгновенно соскочил на лёд, а Медведев остался на месте.

— Наверное, снежница, — предположил он и начал газовать.

— Какая там снежница! — ахнул Романов. — Прыгай! Кругом вода!

Промедли Медведев последовать этому совету, и вряд ли что-либо спасло бы его от гибели. К счастью, он без лишних размышлений покинул трактор, который в ту же секунду стремительно ушёл в море. Под давлением смёрзшегося снега выдавило палец из прицепного устройства, сани отцепились, но остались на льду.

— Романов, — рассказал мне потом его коллега океанолог Дима Шахвердов, — в этот день был именинником. После того как мы поздравили его со вторым рождением, он поведал нам занятную историю. Оказывается, несколько месяцев назад он докладывал на секции свою диссертацию о проходимости судна в условиях Антарктиды. В этой работе он использовал материалы всех предыдущих походов «Оби», рассчитал массу формул и дал свои рекомендации. Его, как положено, засыпали вопросами, среди которых был такой: «А какова проходимость санно-гусеничных поездов по припайному льду?»

Диссертант ответил, что это не совсем его тема, но он надеется в конце года разобраться в ней непосредственно на месте.

Разобрался, да ещё как!

На этом злоключения Романова не кончились. Он ещё дважды проваливался под лёд на припае, но не на тракторе, а собственной персоной.

— Богатый собрал материал! — смеялись товарищи. — На докторскую!

Все хорошо, что хорошо кончается.

Не только в Мирном — на Молодёжной и на других станциях припайный лёд не менее коварен, море и там безмолвный свидетель драм, происшедших во время разгрузки кораблей…

Волосан, медпункт и Южный полярный круг

Хорошо в Мирном! Повсюду тает снег, в домах сыро, ничего не стоит окунуться в лужу, но вспоминаешь про Восток — и тебя охватывает тихое блаженство. Мне даже дико слышать, что некоторые миряне поругивают свой земной рай, где можно дышать сколько влезет, греться на солнышке и при желании погладить собаку.

В первые дни я сильно скучал по Востоку. Понимаю, что сам себе противоречу, но разве вся прелесть жизни не в том, чтобы время от времени отбрасывать логику? На Востоке страдало тело, но ликовала и пела душа. Человек в Антарктиде — это звучит гордо, но человек на станции Восток — это гордость, помноженная на сознание исключительности своего положения. На Востоке я оставил друзей, два смонтированных при моем участии домика, которые по последним сведениям ещё не развалились, и новую дизельную электростанцию, две стены которой я соединил так лихо, что при их перестройке моё имя упоминалось чаще, чем мне того хотелось. Да, ещё на Востоке я оставил свой фотоаппарат и захватил чужой — обстоятельство, сыгравшее злую шутку с инженером-механиком Геннадием Басовым. На острове Фулмара Гена сделал мне на редкость опрометчивое предложение: он будет снимать меня своим аппаратом, а я его — своим. В результате мир получил десяток отличных фотографий, на которых я общаюсь с пингвинами, и ни одной, на которой была бы запечатлена мужественная и атлетическая фигура шагающего по Фулмару Васева: я снимал его на уже отснятую плёнку.

Восток, однако, это яркий, но безвозвратно отлетевший сон, на Востоке мне больше не бывать: лётчики и так яростно спорят из-за каждого килограмма груза, и вряд ли Василий Сидоров пожертвует ради меня вторым мешком картошки…

Обуреваемый этими мыслями, я бесцельно шатался по Мирному. На пороге кают-компании спал Волосан, та самая собака, которую можно погладить. Я с наслаждением погрузил пальцы в его густую шерсть. Волосан — старый и мудрый пёс, он многое повидал на своём веку, и плохое и хорошее, и теперь относится к жизни с философским спокойствием. Он пришёл в Мирный молодой и полной сил собакой, энергия била из него ключом. Но годы шли, и Волосан одряхлел. Теперь он все чаще лежит с закрытыми глазами, вспоминая бурные эпизоды былого: войну не на жизнь, а на смерть со своим братом Механиком, тайную охоту на пингвинов, свои эстрадные выступления на вечерах в кают-компании… Но Механика уже давно увезли на Молодёжную, за пингвинов пришлось расплачиваться, и жестоко, а сольные номера, среди которых наибольшим успехом пользовались такие шедевры, как «Докладчик на собрании» и «Подвыпивший полярник», известны теперь только по воспоминаниям очевидцев.

Волосан сладко потягивается во сне и улыбается: вспоминает, наверное, один из прекраснейших эпизодов своей жизни, когда в чудесное летнее утро он вышел обойти свои владения и… увидел подругу! Сказка! Этот сюрприз преподнесли ему лётчики. Прилетев на станцию Моусон, они долго объясняли австралийцам, что Волосану нужна подруга, причём нужна до зарезу. Разговор шёл главным образом при помощи пальцев, и австралийцы никак не могли понять смысла разыгрываемой русскими пантомимы. Наконец один лётчик нашёл нужные слова: «Вы нам леди гав-гав! Леди дог!» Как Волосан был счастлив в те незабываемые дни!

Но те же самые лётчики заставили Волосана пережить самую, наверное, тяжёлую неделю в его жизни. Эту историю я услышал от Василия Семёновича Сидорова. Как-то полярники в Мирном стали чуть ли не ежедневно находить убитых пингвинов. ЧП! Ведь Антарктида — заповедник! Стали следить за Волосаном. И что же? Браконьером оказался он. Пса посадили на цепь, но он сорвался и снова начал игру, в которой веселилась только одна сторона. За Волосаном, застигнутым на месте преступления, началась погоня, и пёс, спасая свою преступную шкуру, примчался на полосу.

— А мы уже погрузились и должны были улететь на Восток, — вспоминал Сидоров. — Кричим: «Волосан, сюда!» Он стрелой по трапу и в самолёт! Ласкается, смотрит преданными собачьими глазами — защиты просит. Начальник авиаотряда Герой Советского Союза Марченко говорит: «Ладно, берите, а то ему достанется, хулигану!» Так Волосан скрылся от правосудия на Восток. Пока летели — был донельзя доволен, лапу каждому подавал, все свои трюки показывал, то и дело благодарил: «Спасибо, друзья, выручили!» Как прилетели — поначалу вёл себя резво, бегал, изучал станцию, а ведь бегать-то на Востоке нельзя! И начались муки акклиматизации: взгляд у него потускнел, аппетит пропал, било мелкой дрожью. Пёс таял на глазах. Засунули мы его в спальный мешок, и там он почти целыми днями лежал, один нос торчал. А на седьмой день окончательно слёг, и пришлось беднягу отправлять обратно. Внесли его в мешке в самолёт, сам он уже ноги не мог передвигать. В Мирном, рассказывали, вышел из самолёта, шатаясь, ну не Волосан, а его тень. Вот когда Механик за все свои обиды отыгрался! Но через несколько дней Волосан отдышался, ожил, восстановил силы и задал Механику здоровую трёпку. А пингвинов с тех пор не трогал ни разу. Начальник экспедиции Николай Иванович Тябин смеялся: «Мы твой метод, Василий Семёнович, используем, распространим на всех нарушителей. Как кто будет вылезать из оглобель — сразу на Восток!»

Но все это для Волосана далёкое прошлое. Нынче он находится на пенсии и воспитывает Ксюшу, свою ласковую дочурку, унаследовавшую от папы мощные лапы и атлетический торс. Кормят старика хорошо, любят его в Мирном по-прежнему и уважительно отмечают, что Волосан благодаря своему непрерывному антарктическому стажу имеет право на высшую полярную надбавку. Так что не будь он бессребреником, на его текущем счёту накопилась бы изрядная сумма.

Приласкав Волосана, я пошёл в медпункт навестить Рустама и приятелей-врачей. Ночью Рустам загружал самолёты и теперь пользовался своим законным правом «спать на всю катушку». Из тамбура вниз вела лестница, которая сама по себе могла бы успешно поставлять медпункту клиентов. «Лестница имени Склифосовского» — любовно называли в Мирном это сооружение. Спустившись, я услышал бодрый возглас: «Миша, клиент идёт, точи скальпель!» Решив не принимать это на свой счёт, я вошёл в помещение.

Увидев меня, главный врач экспедиции Юлий Львович Дымшиц, или просто Юл, энергично потёр руки.

— Миша, ну как, лечить его будем или пусть живёт?

— Пусть потопчет землю, — великодушно согласился Миша Полосатов.

— Погоди, может, у него что-нибудь болит? — с надеждой спросил Юл, доставая скальпель.

На моё счастье, в медпункт явился всамделишный клиент, радиотехник Сева Сахаров. Невысокого роста, но невероятно широкий в плечах, с грудью штангиста и могучими руками, Сева не был похож на человека, нуждающегося во врачебной помощи. Свежий воздух, щедрое полярное питание и аппетит, который вызвал бы зависть у Гаргантюа, помогли Севе вылепить тело весом в один центнер — непременное условие членства в Клубе «100». Сева добродушный и весёлый человек, разыграть ближнего для него — пара пустяков, но сегодня его широкое лицо было искажено гримасой: верный признак того, что стоматолог не останется без куска хлеба.

— Зуб? — жизнерадостно спросил Юл.

— А-а-а, — подтвердил Сева.

— Отлично! — весело воскликнул Юл, вытаскивая откуда-то из-под стола гаечный ключ. — С утра я очень люблю вырвать зуб-другой!

Приёмную главного врача украшает каннибальское ожерелье — четыре насаженных на нитку зуба товарищей по экспедиции. Но прибавить новую драгоценную бусинку Юлу не удалось: Сева сначала получил гарантии, что зуб, который дорог ему «как память о скушанной пище», останется на месте, а потом приступил к уникальному в его положении занятию — начал ремонтировать для самого себя бормашину.

В медпункте людно, врачи проводят профилактическое обследование личного состава экспедиции, и по утверждённому графику сюда один за другим приходят миряне. Здесь их простукивают, взвешивают и измеряют толщину жировой прослойки при помощи прибора, прозванного «саломером». Каждый пришедший считает своим долгом дать добрый совет Сахарову.

— Зря, Сева, время тратишь, затолкай лучше в пасть электродрель.

— Сева, принести зубило? Не стесняйся, я сбегаю, мы люди свои.

Кто-то вспоминает, что несколько лет назад в этом самом медпункте произошло удивительное происшествие. Оба врача из-за чего-то повздорили и перестали друг с другом разговаривать. Случилось, что у одного из них в этот период свирепо разболелся зуб. Но не идти же на поклон к коллеге! И страдалец мужественно рванул из своей челюсти зуб — соседний, здоровый… Это не анекдот, а подлинный случай, и фамилию не в меру гордого эскулапа я не называю лишь потому, что он и так наказан.

Громовой хохот потряс медпункт: это Сева жалобно промычал, что бормашина отремонтирована. На шум из своей комнаты в одном бельё высунулся заспанный Рустам.

— Трудовому народу спать не даёте, бездельники!

И снова хохот: настолько экстравагантно выглядел наголо остриженный чернобородый Рустам.

— Как дела на каторге?

— Где твои кандалы? В постели забыл?

— Граждане, бежал из острога преступник по прозвищу «Бубновый валет»! Особые приметы: носит голубое шёлковое бельё и за обедом съедает три антрекота!

Кое-как отбившись, Рустам оделся и сел пить кофе. У него было превосходное настроение: ночью вместо положенных по инструкции шестисот килограммов он засунул в самолёт все семьсот.

— Комар носа не подточит! — похвастался он. — Дима, второй пилот, на полминуты отошёл, а мы раз, два — взяли! И стоим покуриваем: «Все? — Все! — От винтов!»

Рустам страшно доволен, а я с трудом сдерживаю улыбку: посмотрели бы друзья-микробиологи на своего старшего научного сотрудника, молодого и перспективного учёного Ташпулатова, который весь светится от счастья, потому что ему удалось затолкать в самолёт сверх нормы два ящика консервов!

Из зубного кабинета, умиротворённый, вышел Сева Сахаров, а за ним Юл.

— Отвертелся-таки, — ворчал Юл. — Ты, Сева, эгоист, не хочешь понять, как украсил бы твой зуб моё ожерелье.

— Юл, взгляни, рука болит, — пожаловался Рустам. — Потянул, наверно.

— Почему я должен смотреть на твою руку? — удивился Юл. — В жизни не испытывал ни к чему такого равнодушия, как к твоей руке. Кругом айсберги, льды и разные достопримечательности, которых я, кстати говоря, ещё не снимал, а ты призываешь смотреть на твою здоровенную и, прошу заметить, волосатую клешню. Ладно, вылечим. Миша, где наша пила?

— Пойдём подальше от этих живодёров, пока они не успели ничего оттяпать, — предложил Рустам.

И мы отправились на окраину Мирного, к столбу с волнующей надписью: «Южный полярный круг». По дороге Юл предложил снимать фильм не дилетантски, а по сценарию, который тут же был разработан. Мы с Рустамом, изнемогающие от усталости путешественники, из последних сил ползли к столбу, а Юл запускал в нас очереди из своего киноаппарата. Добравшись до столба, мы встали, шатаясь, и со слабыми, но гордыми улыбками победителей торжествующе смотрели куда-то вдаль. Потом к столбу полз Юл, и мы снимали его. Потом Рустам уложил меня на волокушу и тащил, изображая смертельную усталость. Короче говоря, фильм получился очень даже впечатляющий, и он мог бы стать украшением телевизионного «Клуба кинопутешествий», если бы Юл не потерял отснятую плёнку.

Возвращаясь домой, мы встретили Севу. Весело посвистывая, он шёл в кают-компанию обедать.

— Где были? — поинтересовался Сева.

Мы рассказали.

— И туда, — Сева показал рукой на снежное поле за нашим столбом, — тоже заходили?

— Ну да, — подтвердил Юл. — А что?

У Севы округлились глаза.

— А чистое бельё перед прогулкой не надели?

— Какое бельё? — встревожились мы.

— Давно таких везучих людей не видел, — вздохнул Сева. — Знаете, где вы дурака валяли? В зоне трещин.

— В какой зоне? — переспросили мы осипшими голосами.

— Трещин, — повторил Сева. — Есть там, знаете ли, такие очаровательные отверстия, прикрытые снежными мостиками. Ступишь на мостик — и летишь минуту-другую, насвистывая песни и марши.

— Н-да, — пробормотал Юл.

— Н-да, — эхом откликнулись мы с Рустамом.

— Чего я с вами разболтался? — спохватился Сева. — Сегодня на обед жареные куры. С приветом!

Месяца два спустя, уже на «Оби», я рассказал про этот случай гидрологу Вениамину Александровичу Совершаеву. С зоной, по которой мы прогуливались, он был хорошо знаком — специально обследовал её по указанию начальника Четырнадцатой экспедиции Д. Максутова. Оказывается, нам здорово повезло, что в это лето в Мирном не было интенсивного таяния, а то снежные мостики могли бы не выдержать тяжести беззаботных гуляк. Ширина трещин в этой зоне четыре-пять метров, а глубина «до конца географии».

— И ещё вам повезло в одном, — заключил Совершаев, — что о вашей прогулке не узнал Гербович. Навесил бы по хорошему выговору!

Я подумал про себя, что все же лучше жить со строгачом, чем умереть с незапятнанным личным делом, но промолчал.

В Антарктиде тоже заседают

Ежедневные диспетчерские совещания проходили в небольшом холле в доме начальника экспедиции. Холл был обвешан картами. На одну из них я долго не мог смотреть без содрогания: на ней были отмечены зоны трещин вокруг Мирного. Юл и Рустам, непременные участники совещании, тоже заметно менялись в лице, когда их взор падал на эту карту.

Украшением холла был огромный латунный ключ от Мирного, собственноручно изготовленный несколько лет назад моим соседом по дому — главным инженером Петром Фёдоровичем Большаковым. Покидая Антарктиду, каждая экспедиция оставляла в ключе свёрнутые в трубочку пожелания своим сменщикам. Четырнадцатая экспедиция, однако, в суматохе забыла про эту традицию, что обидело нынешних обитателей Мирного: полярники, как и моряки, свято чтут традиции и в их забвении усматривают скверное предзнаменование.

Совещание начинается с обсуждения сводки. Её зачитывает Владислав Иосифович Гербович.

— «Обь»… Капитан Купри сообщает, что вместо Тасмании решили идти в Перт, на западное побережье Австралии… Поезд Зимина прошёл за сутки сорок два километра. Черепов ещё не выздоровел… На Востоке минус сорок четыре, монтируется буровая установка… На Молодёжной запущена метеорологическая ракета, высота сто пять километров… Беллинсгаузен: как обычно, туман, мокрый снег, переходящий в дождь, все в порядке… Вопросы?

Леве Черепову не повезло — воспаление лёгких. Вечером, когда поезд остановился, в «Харьковчанке» было тепло, и Лева, раздевшись до трусов, улёгся спать. А спальный мешок, в который надлежало залезть, Лева использовал в качестве матраса. Ну а под утро стальные борта машины промёрзли насквозь, и в «Харьковчанке» свирепствовал лютый мороз…

Итак, нужно готовить на сброс медикаменты. Одновременно рождается предложение: угостить походников свежевыпеченным пирогом. Технически это выглядит так: когда самолёт по пути на Восток полетит над санно-гусеничным поездом, штурман просигналит и бортмеханик сбросит посылку в открытую дверь. Лучше бы, конечно, медикаменты передать из рук в руки, но ведь поезд идёт по заснеженному ледяному куполу, посадочной полосы там нет, сесть сядешь, но вот поднимешься ли…

Все оживились: в жизни полярников рейсы на сброс играют важную роль. Григорий Мелентьевич припомнил, как в Третью экспедицию, когда он был начальником внутриконтинентальной станции Пионерская, ему несколько раз сбрасывали на парашюте продукты. Дул сильный ветер, и парашюты стремительно неслись, вдребезги расколачивая о метровые заструги ящики с продуктами. «О, Антарктида, кто тебя усеял мёрзлыми гусями?» — шутили полярники, подбирая рассыпанные тушки. Начальник дизельной электростанции Семочкин рассказал, как в подобной ситуации он несколько километров бежал за сброшенным поросёнком, еле его догнал и оседлал, а начальник авиаотряда Шкарупин поведал историю о том, как в Арктике он сбрасывал на ледокол посылки с яблоками и баллон с ацетиленом. Яблоки рассыпались по льдинам, к превеликому удивлению сбежавшихся на зрелище медведей, а баллон, как торпеда, врезался в торос.

К этому времени начальник аэрометеоотряда Геннадий Иванович Бардин уже развесил на стене снимки, полученные от спутников Земли. «Бог погоды» Мирного всегда чрезвычайно тщательно готовился к своему докладу: знал, что желающих отточить на синоптиках остроумие хоть отбавляй. Прогнозы Бардина, как правило, отличались точностью, но дней десять назад внезапно налетевший циклон несколько подмочил репутацию бардинской канцелярии. Возвращаясь с Востока, самолёт Русакова попал в неположенный по прогнозу туман и вынужден был сесть на купол в ста километрах от Мирного. А на борту находились начальник экспедиции Гербович и начальник транспортного отряда Овечкин. К счастью, удалось взлететь и все закончилось благополучно, однако Шкарупин с того дня то и дело подкалывал Бардина язвительными репликами, Геннадий Иванович даже осунулся, но не переставал мужественно отбиваться, вызывающе выставляя вперёд иссиня-чёрную бороду.

— На Восток лететь можно, — заключает Бардин свой доклад. — Ночью будет стоковый ветер пять семь метров в секунду, по пути следования — ясно.

— Ты уверен? — придирчиво спрашивает Рустам.

— Абсолютно, — решительно подтверждает Бардин.

— На сто процентов?

— На двести.

Рустам вздыхает. Рустам — лицо заинтересованное. Уже не раз случалось, что он непосредственно перед вылетом загружал самолёты продуктами, но из-за погоды рейсы неожиданно отменялись, и продукты вновь приходилось увозить в тёплый склад. Этот сизифов труд получил название «челночная операция имени Ташпулатова».

Отчитывается Пётр Фёдорович Большаков. Он руководит сооружением большой деревянной эстакады, на которую укладываются кабели, и шефствует над ремонтно-механической мастерской.

— Я подготовил для отряда Галкина петли, — под общий хохот сообщает Большаков. — Магнитные, — поясняет он.

— Спасибо за уточнение, — с деланным облегчением благодарит Рюрик Максимович Галкин, начальник отряда геофизиков.

— Как проходит расчистка территории? — интересуется Гербович.

— Работают два бульдозера, — информирует Овечкин. — Нашли в снегу пять бутылей глицерина.

— Это наш! — восклицает Галкин.

— Почему твой? — обижается Бардин.

— Одна бутыль разбилась, — продолжает Овечкин.

— Это твоя! — великодушно говорит Бардину Галкин.

— Хорошо, делим пополам, — идёт на компромисс Бардин. — По рукам?

— По рукам, — соглашается Галкин.

— Разделили? — с усмешкой спрашивает Овечкин. — Ну и молодцы. Глицерин я забрал себе. Пойдёт вместо антифриза.

— Это произвол! — вскакивают одновременно Галкин и Бардин.

— Ладно, разберёмся, — сдерживая улыбку, говорит Гербович. — Что у вас, Юлий Львович?

— Предъявляю претензию Петру Фёдоровичу, — решительно заявляет Юл. — Сахаров разгуливает по эстакаде как канатоходец. Ему, при его комплекции, лень, видите ли, спускаться вниз. А техника безопасности?

— Шкуру с него спущу, — обещает Большаков.

— Выражаю также надежду, — сурово продолжает Юл, — что «подрывные элементы» выберут для своих забав полигон на другом конце Антарктиды.

— Но ведь это случайно, — в десятый раз оправдывается Силин.

— Случайно или не случайно взлетают на воздух люди, медицину это не интересует, — парирует Юл. — Главное — что взлетают.

Григорий Мелентьевич Силин тяжело вздыхает — крыть нечем. Несколько дней назад он приказал очистить от мусора довольно-таки захламлённую территорию Мирного, и сводная рота борцов за санитарию и гигиену воздвигла и затем подожгла целый Монблан разного хлама. А под снегом таился оставшийся в наследство от одной из предыдущих экспедиций баллон пропан-бутана. Баллон взорвался, украсив Мирный великолепным фейерверком. К счастью, никто не пострадал. Лишь инженер-сейсмолог Сергей Просвирнов долго не мог прийти в себя: его датчики показали, что произошло крупнейшее в истории человечества землетрясение.

— Предупреждать надо, — хватаясь за голову, стонал Просвирнов.

— Обязательно, Серёжа, обязательно, — успокаивал его Силин, исключительно довольный тем, что не пришлось прибегать к помощи медпункта.

Принимается решение: мусор сжигать только на окраинах Мирного.

— Здесь давно уже пора начать археологические раскопки, — говорит Гербович. — Трудно даже себе представить, сколько всякого добра скрывается под снегом. Идёт выгрузка с корабля — и вдруг на несколько дней налетает пурга. Люди забывают, что где лежало, и пиши пропало.

— Есть даже знатоки, — добавляет Силин, — которые «точно знают», где что похоронено. Кладоискатели!

— А ты зря, Григорий Мелентьевич, насчёт знатоков иронизируешь, — возражает Большаков. — Берусь составить карту кладов, лежащих под снегом на Моренной сопке.

Над Большаковым посмеиваются, и напрасно: я сам был свидетелем того, как под его руководством на Моренной сопке, или просто на Морене, как её называют, производились исключительно удачные раскопки. Когда возникла нужда в давно списанном фрезерном станке, Большаков за несколько часов разыскал и откопал его на Морене. Нужен был дефицитный провод, металл — Большаков брал лопату и уезжал на Морену. Так что вскоре насмешки прекратились, чтобы смениться чуть ли не суеверными восторгами по поводу необыкновенных кладоискательских способностей главного инженера.

Совещание заканчивается. Все начальники отчитались, получили задания и расходятся по рабочим местам. Ухожу и я, чтобы записать своя впечатления, ничего не перепутать. Когда я прилетел в Мирный, Гербович тактично обратил моё внимание на лежащую под стеклом газетную вырезку: «… Вчера в Мирном был ветер 30 метров в секунду при температуре 60 градусов ниже нуля», — невообразимая чушь, над которой смеются поколения полярников. Намёк я понял и принял к сведению.

Не доверяй первому впечатлению, читатель!

Пришло время рассказать об одном участнике антарктической экспедиции, незаурядная личность которого произвела на меня наиболее сильное впечатление. Но к такой оценке я пришёл далеко не сразу. Поэтому прошу принять эту порцию размышлений как закуску перед блюдом, которое по вине повара задержалось на кухне и подаётся со значительным опозданием.

Первое впечатление самое верное? Чушь! Убеждён, что этот афоризм просто словесная красивость, порождённая поверхностным умом. Первое впечатление редко бывает верным. Это было бы даже обидно для человека — быть сразу понятым, словно ты не венец творения, вершина и гордость живой природы, а только что продравший глаза и с тупым изумлением взирающий на мир щенок.

Есть две возможности понять человека: либо пережить вместе с ним острую ситуацию, либо съесть пуд соли. Лучше, конечно, острая ситуация, но ведь не всегда под рукой окажется более или менее подходящий пожар или наводнение. Надёжнее всего соль. Проживёшь с человеком кусок жизни, увидишь, как он работает и как относятся к нему люди, над чем он смеётся и что его печалит, и, может быть, поймёшь его. Во мне всегда вызывает сочувствие работник отдела кадров, которому для понимания человека выделяется от силы десять-двадцать минут. Согласитесь, что нужно обладать проницательнейшим умом, чтобы за столь ограниченный отрезок времени определить, кто к тебе явился на приём — гений или прохвост.

Вот почему кадровик вынужден верить не человеку, а его документу — человека в дело не подошьёшь…

Итак, не доверяй первому впечатлению, читатель, и тебе не придётся себя упрекать, как пришлось автору этих строк.

Вернусь немного назад, к периоду нашего перехода в Антарктиду. Начальника экспедиции я видел ежедневно на диспетчерских совещаниях, проходивших под его председательством. Руководство «Визе», начальники антарктических станций и отрядов собирались в конференц-зале, а к десяти часам из смежного с залом кабинета выходил Владислав Иосифович Гербович и садился в своё кресло во главе стола. Замечаний опоздавшим он не делал, не слушал их оправдательного лепета и лишь бросал на них мимолётный взгляд, который нарушители дисциплины с приплатой обменяли бы на самую жестокую выволочку.

С первого взгляда Гербович к себе не располагал — слишком суров и неприступен. Казалось, он делает максимум возможного, чтобы подчеркнуть грань, разделяющую простых участников экспедиции и её полновластного начальника. Правда, знавшие его люди говорили, что Гербович ни шагу не ступит, чтобы снискать себе дешёвую популярность, что раскроется он потом, в деле, но для меня это было слабым утешением — шло время, а о человеке, возглавляющем экспедицию, я почти ничего не знал.

Попробую нарисовать его портрет.

Очень высокий, как теперь говорят, баскетбольного роста сорокадвухлетний человек, стройный, как только что выпущенный из училища офицер. Широкие плечи, мощная грудь, мускулистые руки изобличают большую физическую силу, — пожалуй, начальник был самым сильным человеком в экспедиции. Иссечённое полярными ветрами неулыбчатое лицо, твёрдые скулы боксёра, под прорезанным глубокими морщинами высоким лбом — холодные, со льдом светлые глаза. И неожиданно тихий, спокойный голос: когда начальник говорил, воцарялась полная тишина, иначе ничего не услышишь.

Раза два я вынужден был по делам обращаться к начальнику; оба раза он с пониманием отнёсся к моей просьбе, но не дал ни единого шанса перевести разговор на внеслужебные темы. Теперь-то я понимаю, что не только я к начальнику, но и он ко мне присматривался, но тогда каждая встреча оставляла осадок неудовлетворённости и, признаюсь, детской обиды: неужели, чёрт возьми, он не находит во мне ничего интересного? Неужели он бесконечно далёк от всего, не имеющего отношения к дрейфующим и антарктическим станциям? И есть ли вообще у него друзья?

Потом я узнал, что друзья у него есть и ноша их нелегка: с друзей Гербович спрашивал куда строже, чем с остальных подчинённых; узнал, что круг его интересов широк и разнообразен, что у него есть своя, выработанная годами точка зрения на взаимоотношения начальника с коллективом, начисто исключающая всякую фамильярность и превыше всего ставящая уважение и доверие, завоёванное в совместной работе; что сын сибирской крестьянки и потомка бунтарей-поляков, сосланных царём «во глубину сибирских руд», он унаследовал от родителей нетерпимость ко всему показному и несправедливому, превосходный ум и железную волю, которую закалил годами дрейфа на станциях «Северный полюс» и в трех антарктических экспедициях.

И по мере того как я это узнавал, моя симпатия росла, и наконец превратилась в глубочайшее уважение и личную привязанность.

А тогда, в период похода к берегам Антарктиды, наши отношения были абсолютно прохладными. Я приходил на диспетчерские совещания, слушал приказы и выступления начальника, улыбался его остроумным шуткам, молча внимал «разносам» по разным поводам и думал про себя, что первое впечатление, увы, меня не обмануло.

Видимость я принимал за сущность, а сущность распознал не скоро.

Фрагменты из жизни начальника экспедиции

Как-то вечером мы выкачивали из-под нашего домика воду. Несколько часов поработали, а потом поставили на электроплитку чайник, заварили крепчайшего чаю и впервые разговорились. В дальнейшем наши чаепития стали традиционными; Владислав Иосифович оказался блестящим рассказчиком, и единственное, о чём я жалею, так это о том, что не записывал его рассказы на магнитофон. И ещё о том, что он мало говорил о себе. Но отдельные фрагменты из его биографии я узнал и записал две истории.

У людей, одержимых сильными страстями, не может быть гладкой и спокойной жизни.

Гербович родился в 1927 году и по праву рождения принадлежал к тому поколению советских мальчишек тридцатых годов, которые почти поголовно мечтали стать полярниками и лётчиками, потому что главными героями этого поколения были челюскинцы и папанинцы, Чкалов и Громов.

Но мечтали о полюсе все, попали туда единицы.

Дорога на полюс была долгой и трудной. Сначала молодой Гербович приехал учиться в Ленинград. В первые и голодные послевоенные годы он жил на стипендию, большую часть которой отсылал матери. Питался хлебом, морковкой и, для украшения жизни, покупал сто граммов конфет в день. В свободные часы подрабатывал на очистке подвалов, разгрузках, рубил по шесть кубометров дров в день и ещё ухитрялся заниматься самбо. Был истопником, электромонтёром, грузчиком. Овладел специальностями водителя всех видов полярного транспорта, взрывника, водолаза-аквалангиста, ледового разведчика — последовательно готовил себя к работе в высоких широтах. Несколько лет службы на Северном флоте — и демобилизованный морской офицер Владислав Гербович подошёл к порогу Института Арктики и Антарктики. Подошёл, отчаянно волнуясь: ради этого мгновения он отказался от военной карьеры, поломал сложившийся уклад жизни и фактически начал её с самого начала.

— Зимовать на три года на береговую станцию пойдёте? — спросил начальник отдела кадров Журавлёв, крёстный отец многих ныне известных полярников.

Ничего не поделаешь, заветный дрейф на льдине откладывается.

— Да, пойду.

— Хорошо, идите в отдел, учитесь.

Через несколько недель:

— Решили вас направить на более трудную зимовку, на остров, но на два года. Пойдёте?

— Пойду.

— Хорошо, идите в отдел, готовьтесь.

Прошло ещё несколько недель.

— Решили направить вас на СП. Пойдёте?

— Так ведь это моя мечта!

— Будто я этого не знал… — проворчал Журавлёв.

На станции Северный полюс-4 Гербович прошёл хорошую полярную школу. Двойная нагрузка — он был одновременно метеорологом и начальником аэрометеоотряда — потребовала такой отдачи, что спать удавалось лишь по два-три часа в сутки. Много тяжёлых испытаний перенёс он во время этого дрейфа, именно тогда он закалил свой характер полярника и окончательно убедился в том, что дорогу выбрал правильно.

От Василия Семёновича Сидорова, который дрейфовал на этой льдине вместе с Гербовичем, я услышал как-то одну удивительную историю. Я попросил Владислава Иосифовича рассказать её подробнее.

На льдине жил пёс по кличке Профессор. Видимо, в жизни ему не повезло, он сталкивался о людьми, которые сделали все возможное, чтобы собака перестала уважать человека. Профессор был очень сильным, но нелюдимым псом, гладить себя он не позволял: наверное, помнил, как ласкающая рука неожиданно больно его ударила. И лишь к метеорологу Гербовичу он привязался — быть может, впервые в своей не очень весёлой жизни. Он ходил с ним на метеоплощадку, сопровождал во всех прогулках по лагерю, спал в тамбуре его домика и ревновал ко всем посягавшим на время и внимание хозяина.

Больше никого Профессор к себе не подпускал. Впрочем, никто и не пытался с ним сблизиться: все знали, что этот странный пёс не только не принимает ласки, но и может укусить. Лётчиков, которые бывали на станции, Гербович ставил об этом в известность и просил не обращать внимания на Профессора. Но один лётчик пропустил предостережения мимо ушей. Он слишком настойчиво пытался добиться расположения строптивой собаки, и Профессор рванул его за руку.

Тогда начальник станции приказал пристрелить собаку. Гербович ручался, что пёс никого не тронет, если его оставят в покое, но начальник стоял на своём — он не любил отменять приказы.

— Да, я так сказал, — подтвердил мне Гербович, когда я спросил его, действительно ли им была произнесена такая фраза. — Сознаю, что не имел права этого говорить, но что было — то было. Я сказал: «Если кто пристрелит собаку — я пристрелю его».

Это уже было ЧП. Начальник станции мог сурово расправиться с Гербовичем и был бы по-своему прав. Но, к чести начальника, он понял, что есть в жизни такие случаи, когда лучше всего не идти напролом. И больше не настаивал на том, чтобы убить Профессора, но приказал его вывезти. Этого приказа Гербович ослушаться не мог. Он добился главного: Профессор остался жить. Пёс убегал, никому не давался, и Гербович вынужден был сам погрузить его в самолёт и отправить на станцию Нагурского, на Землю Франца-Иосифа.

Через несколько месяцев на СП-4 прилетели корреспонденты. Она рассказали, что на станции Нагурского появилась какая-то одичавшая собака. Людям она не даётся, бродит вокруг лагеря и питается отбросами, даже на камбуз её не заманишь. Все махнули на неё рукой, пусть живёт одна, раз так хочет.

Гербович сразу понял, что это за собака, и с того дня мечтал об одном: найти Профессора и увезти его в Ленинград. И по окончании дрейфа Гербович попал на станцию Нагурского. Ему подтвердили: да, такая собака здесь есть, но лучше с ней не связываться, она совершенно дикая и может искусать. Гербович бросился искать пса, стал окликать его — и вдруг из-за сугроба к нему с неистовым визгом бросился на грудь до невозможности исхудалый и грязный Профессор.

Жители полярной станции глазам своим не верили: собака, которой они боялись едва ли не больше медведей, оказалась нежнее заласканного щенка. А Профессор совсем потерялся от счастья. Он ни на шаг не отходил от хозяина, которого так нелепо потерял и так неожиданно обрёл вновь. Когда Гербович куда-либо заходил, Профессор бегал у дверей, изнывая от беспокойства. Спал он у самой кровати хозяина, положив на всякий случай лапы на унты. Весь свой неизрасходованный запас любви и нежности пёс щедро расходовал на одного человека. Счастью Профессора не было предела, и не менее счастливый Гербович уже готов был отправиться с ним вместе в Ленинград, когда прилетевший на остров ученый-зоолог высказал Владиславу Иосифовичу одну горькую истину. Профессор — ездовая собака, рождённая на льдине, и цивилизация его убьёт: таких впечатлений, как обилие людей и быстроходный транспорт, он не вынесет. В первые же дни он либо взбесится, либо погибнет под колёсами грузовика… И если Гербович хочет, чтобы собака продолжала жить, чтобы она не подвергла опасности близких ему людей, Профессор должен остаться на Севере.

И сердце Гербовича второй раз обливалось кровью. Профессор что-то понял, он прижимался к ногам хозяина и жалобно скулил. Особенно забеспокоился он на взлётно-посадочной полосе. В дверь самолёта он пытался прыгнуть вслед за хозяином, а когда самолёт двинулся по полосе, пёс долго мчался за ним, струя от винтов его отбрасывала, но он падал, вставал и вновь мчался, пока машина не взмыла в воздух…

Потом Гербович узнал, что Профессор всё-таки примирился с жизнью. Человек, которому он позволил себя кормить, оказался тоже метеорологом, как и прежний хозяин, с которым Профессор расстался навсегда. Понемногу он привык к этому человеку, ходил с ним на метеоплощадку на сроки и стал отличным «медвежатником». Его фотография попала даже на страницы журнала «Советский Союз».

История с Профессором, пожалуй, единственная в своём роде, обычно между полярниками и собаками устанавливается полное взаимопонимание. Полярники очень любят своих собак, ласкают их и закармливают сверх всякой меры и никому не прощают плохого к ним отношения.

В одной из предыдущих экспедиций Волосана кто-то ударил в ухо, и с тех пор пёс плохо слышит. На редкость везуч был этот человек: он остался неизвестным, плохо провёл бы он зимовку, узнай товарищи его имя.

Рюрик Максимович Галкин рассказал мне такой случай. На станции СП-11 один полярник, назовём его М., застрелил собаку, которая его невзлюбила. М. долго отпирался, но улики были неопровержимы, и он сознался. И его подвергли самому жестокому наказанию, возможному на полярной станции: бойкоту. С ним не разговаривали, не отвечали на его вопросы и не садились за один стол. На всю жизнь запомнил М. этот урок.

За многие годы зимовок Гербович выработал, вернее, выстрадал своё кредо руководителя.

За исключением случаев, требующих мгновенного решения, не торопиться с выводами. Десять раз взвесить все «за» и «против», продумать все аргументы и, приняв решение, ни в коем случае от него не отступать.

Не давать категорических оценок подчинённым в начале зимовки. Их лучшие качества, как и худшие, проявятся потом, в полярную ночь. Полярник, как и боксёр на ринге, славен «концовкой» — именно тогда станет окончательно ясно, что он за человек. Этот очень важный для себя тезис Гербович подкрепил рассказом, к изложению которого я скоро перейду.

Характеристики каждому полярнику даётся коллективом отряда, открыто обсуждается и лишь затем подписывается начальником экспедиции. Характеристика, рождённая в келейной обстановке, может оказаться слишком субъективной. Макаренко доказал это в «Педагогической поэме» — книге, чрезвычайно полезной начальнику любого ранга.

Пьянство — враг человека вообще, и смертельный враг полярника. Раз в неделю, в субботу, по стакану вина и только в кают-компании — таков закон Пятнадцатой экспедиции. Никому и ни под каким предлогом дополнительного спиртного не получить. Я был свидетелем такой сцены. К Гербовичу пришёл полярник: завтра его жене исполняется пятьдесят лет, и он просит бутылку коньяку, чтобы отметить эту дату в кругу нескольких друзей.

— Через три дня, в субботу, — ответил Гербович.

— Но у неё день рождения завтра! Завтра!

— Вашу жену мы поздравим всем коллективом. Через три дня.

Товарищ ушёл, возмущённый чёрствостью и несправедливостью начальника. А через три дня, когда в кают-компании прозвучал тост за здоровье его жены, он многое понял. Поняли и другие, больше никто за всю зимовку не ходил к начальнику за вином. Знали, что это бесполезно, что закон один для всех.

Ничто так не дискредитирует руководителя, как погоня за дешёвой популярностью. Отношений к начальнику, который не завоёвывает, а покупает дружбу подчинённых мелкими поблажками, ироническое, его приказы не будут иметь цены. Поэтому в отношениях с подчинёнными Гербович не допускает фамильярности.

К людям, которым он перестаёт доверять, Гербович беспощаден. Из Ленинграда должен был идти на «Визе» повар Л. Его уже оформили в штат экспедиции, выдали документы и вместе с другими товарищами назначили на дежурство. Л. не явился — выпил с друзьями.

— Вы знали, что должны идти на дежурство? — спросил Гербович.

— Знал. Но так получилось… Приятели…

— Тогда так: в Антарктиде вам делать нечего.

— Как нечего?!

— Да, так. Подавайте заявление об уходе.

Л. умолял, плакал, клялся и божился тщетно. Вместо него Гербович за два дня до ухода «Визе» оформил дублёра Васю Кораблева и не ошибся. Станция Новолазаревская получила хорошего повара.

— Я знаю, что принадлежу к числу тех людей, которых поначалу недолюбливают, — сказал мне как-то Гербович. — Но своим принципам не изменяю. Знаю и то, что в ходе зимовки отношение ко мне меняется. Я люблю свой коллектив, предан ему, и в конце концов люди это понимают.

Я разговаривал со многими полярниками, которые не раз зимовали под началом Гербовича. И они подтвердили: да, дело обстоит именно так. Суровый и непреклонный, Гербович поначалу у многих вызывал антипатию. Но когда по окончании зимовки у этих людей спрашивали, с кем бы они хотели пойти в очередную экспедицию, все говорили одно и то же: «Конечно, с Гербовичем!»

Потому что знали: Гербович никогда и никого не оставит в беде. Знают, что, если предстоит опасное дело, первым пойдёт начальник. Солдат высоко ценит генерала, который так поступает.

В декабре 1970 года из Мирного на Восток ушёл санно-гусеничный поезд. На сто сороковом километре у механика-водителя Юрия Ищука начался острый приступ аппендицита. В условиях похода операцию делать невозможно. Возвращаться — значит поставить поход под угрозу срыва. И Гербович с двумя товарищами из Мирного на вездеходе отправился за Ищуком — на одном вездеходе по Антарктиде, через зону трещин. Случись авария, несчастный случай, от которого в Антарктиде никто не застрахован, — и жизнь экипажа вездехода оказалась бы под угрозой: выручить его было бы некому. Нужно большое мужество, чтобы так поступить. Дерзкая вылазка удалась, все закончилось благополучно. В то время я уже был дома и с большим удовлетворением прочитал описание этого эпизода в «Правде».

Таков начальник экспедиции, таково и его ближайшее окружение. Гербович осуждает руководителей, приближающих к себе посредственностей. Такие начальники черпают у штаба не новые идеи, а лишь безоговорочную поддержку своих распоряжений, даже если они явно нелепы. Гербович считает, что окружающие, наоборот, должны питать руководителя своими мыслями, будоражить его. Поэтому он полон уважения к своему постоянному оппоненту Большакову, вечно вступающему в споры Силину, много ему подсказывающему Овечкину — не только безупречным, но и мыслящим исполнителям.

И вокруг Гербовича постепенно складывается костяк людей, идущих за ним уже третью экспедицию, людей, оценивших по достоинству этого исключительно справедливого и честного человека с поистине железной волей. Из своей Двенадцатой экспедиции Гербович взял ядро — тридцать процентов коллектива. Из нынешнего состава в будущую экспедицию он намерен взять уже половину.

Ещё по дороге в Антарктиду я слышал от товарищей об одной эпопее, связанной с именем Гербовича. Она показалась мне столь исключительной по своему драматизму, что я попросил Владислава Иосифовича рассказать о ней подробнее.

Но немного предыстории.

Место для антарктической станции Лазарев было выбрано не совсем удачное — её построили на шельфовом леднике. Между тем в глубине материка, в восьмидесяти километрах от моря, находится оазис Ширмахера — один из интереснейших районов Антарктиды. Было решено новую станцию соорудить здесь, а Лазарев законсервировать. Обживать оазис в 1961 году довелось группе полярников во главе с Гербовичем. Они и основали Новолазаревскую — самую, пожалуй, уютную станцию на материке. Свободные ото льда и снега горы, озера с пресной водой, относительно мягкий микроклимат — чего ещё, казалось бы, желать? И лишь один существенный недостаток портил картину: чрезвычайно тяжёлая дорога к морю, идущая через многочисленные ледниковые трещины.

Смена коллектива полярников осуществлялась так. «Обь» подходила к району станции Лазарев, где её уже поджидал пришедший с Новолазаревской санно-гусеничный поезд. Новая смена отправлялась на место зимовки и месяца два жила вместе со старой: входила в курс дела, принимала научную эстафету. За это время «Обь» совершала обход остальных станций и возвращалась обратно, а старая смена вновь подходила на санно-гусеничном поезде к станции Лазарев и салютовала кораблю, который должен был забрать полярников на Родину.

В этом до деталей разработанном плане было предусмотрено все, кроме стихии.

В начале апреля 1962 года двенадцать полярников, возглавляемых теперь уже бывшим начальником Новолазаревской Гербовичем, совершили переход к морю и прибыли на береговую станцию Лазарев. Позади почти полтора года нелёгкой зимовки, впереди — долгожданное возвращение домой. Все разговоры — об этом, самом важном в жизни полярника событии. С часу на час к барьеру должна подойти «Обь»!

И тут произошло непредвиденное.

Обычно в начале апреля море в районе Лазарева бывало свободно ото льда. Но на этот раз стихия сыграла с полярниками злую шутку. К барьеру «Обь» не подошла: ей преградил путь мощный ледяной пояс шириной до ста тридцати километров. Капитан Свиридов по радиотелефону сообщил Гербовичу, что через десятибалльный лёд «Оби» не пробиться. Есть один-единственный выход из положения, его предложили лётчики, находящиеся на борту «Оби». На станции Молодёжная стоит на приколе самолёт ЛИ-2; дизель-электроход возвратится на Молодёжную, лётчики подготовят машину и прилетят на станцию Лазарев, чтобы эвакуировать полярников по воздуху.

И «Обь» ушла на Молодёжную — это тысяча пятьсот километров в один конец. Наступило томительное ожидание. Над возвращением домой нависла совершенно реальная угроза. Мысль об этом невыносима для всех. И все же в коллективе наметились две группы, которые восприняли ситуацию по-разному.

Первая — шесть человек, костяк старой смены: Гербович, метеоролог Артемьев, радист Титовский, механик Семочкин, повар Евграфов и механик-водитель Зотов. Они мечтали о возвращении на Родину не меньше других, но, бывалые полярники, привыкли в своей жизни считаться с обстоятельствами. И эти люди держались в сложившейся ситуации с исключительным достоинством.

Вторая группа — тоже из шести человек. Среди них не было трусов — трус в Антарктиду вообще не пойдёт, но они чуть пали духом, их заметно ошеломила перспектива остаться на вторую зимовку.

И в этой обстановке Гербович принял одно из самых ответственных решений в своей жизни: просить руководство экспедицией не посылать на Лазарев самолет ЛИ-2. Слишком опасно в одиночку совершать такой перелёт. Случись что-нибудь с машиной — кто спасёт её экипаж?

Трудно было полярникам отказаться от этой, как всем было ясно, последней надежды на возвращение домой, трудно было примириться с таким крутым поворотом судьбы. Но, к чести полярников, большинством голосов предложение начальника было принято.

И Гербович дал радиограмму: в связи с тем, что эвакуация со станции Лазарев связана с риском для жизни экипажа самолёта, коллектив старой смены согласен остаться на вторую зимовку.

Гербович сознавал, какой она будет тяжёлой, эта вторая зимовка. Двенадцать человек остаются со скудными запасами продовольствия, почти без курева, без книг и кинофильмов и, главное, без научного оборудования. Они обречены на бездействие — нет ничего более тягостного для энергичных людей. У одного больна мать, у другого выходит замуж дочь, у третьего срывается защита диссертации, у четвёртого… Да что там говорить! У каждого что-то наболело, каждого терзала тоска по дому, по родной земле…

Однако руководство экспедиции, оценив по достоинству радиограмму Гербовича, сочло, что ещё не все возможности исчерпаны. Да, ЛИ-2 посылать опасно, слишком велик риск. Однако на Молодёжной были ещё два разобранных самолёта АН-2. «Аннушки» погрузили на борт «Оби» и вновь пошли к Лазареву, чтобы попытаться найти взлётно-посадочную полосу и перевезти людей на корабль.

С непередаваемой радостью встретили пленники Антарктиды эту весть. Появился шанс, и всем хотелось в него верить. И люди на берегу замерли в ожидании.

Наконец «Обь» подошла к кромке ледяного поля, ещё более мощного, чем две недели назад; теперь уже корабль отделяли от берега триста семьдесят километров льда. Но это не беда, лишь бы нашлось годное для полосы место. Несколько дней «Обь» ходила вдоль кромки ледяного поля, и эти дни люди на станции Лазарев почти не спали.

И вновь поиски полосы оказались безрезультатными. Более того, кончились запасы топлива, осталось лишь столько, сколько необходимо для перехода к ближайшему порту. Три недели потратили моряки на то, чтобы спасти из плена своих товарищей полярников. Все, что было и человеческих силах, моряки сделали.

И в последнем разговоре по рации Гербович поблагодарил их, пожелал счастливого плавания и просил поклониться родной земле.

«Обь» взяла курс на Родину.

Теперь уже двенадцать человек точно знали, что они остались на вторую зимовку. Это ещё год в Антарктиде, ещё одна полярная ночь — не всякий человек найдёт в себе силы с достоинством выдержать такое испытание. И Гербович готовился к самой трудной зимовке в своей жизни. Прежде всего следует поднять жизненный тонус второй шестёрки, во что бы то ни стало занять людей делом: создать курсы по изучению радио, дизелей, гляциологии, английского языка. По возможности вести наблюдения, научную работу. Не расслабляться ни на одну минуту!

Но буквально на следующий день после ухода «Оби» произошло событие, о котором долго будут вспоминать поколения полярников. Ещё много лет они будут из уст и уста передавать историю о том, как всесильная Антарктида не сумела удержать в своих снегах двенадцать скованных по рукам и ногам пленников. «Обь» набрела на айсберг, словно созданный природой для устройства идеальной взлётно-посадочной полосы! Высота — вровень с бортом корабля, длина — около двухсот метров, ровная, как скатерть, поверхность. Такие айсберги встречаются один на тысячу. Легче поймать в авоську падучую звезду, чем найти в Южном Ледовитом океане такой айсберг.

Каждый час приносил новости, одна лучше другой: «Аннушки» стрелами выгружены на айсберг… Лётчики Завьялов и Ляхов ладят самолёты… Произведён пробный полет…

— Готовьтесь принимать самолёты! — радировал Гербовичу капитан Свиридов.

Но трудно отпускает от себя Антарктида… Если Завьялов прилетел на станцию благополучно, то Ляхов с огромным трудом дотянул до берега. Из-за обнаружившейся в полёте неисправности самолёт чудом держал высоту. А ведь путь частично шёл над открытым морем, над которым одномоторным самолётам вообще летать запрещено.

Итак, два самолёта, из которых один повреждён. Каждый из них может взять на борт шесть человек без вещей. Кому на каком самолёте лететь?

Вопрос решился сам собой, ибо уже произошёл естественный отбор.

Гербович и пятеро его товарищей, костяк коллектива старой смены, улетели на повреждённой машине Ляхова. Это был драматический полет, лыжи едва ли не шаркали по торосам. Но самое главное началось потом, когда Ляхов никак не мог сесть на айсберг — у «Аннушки» не хватало сил подняться на тридцать метров. Несколько раз Ляхов облетал айсберг, шёл на посадку — и разворачивался обратно. Пятая попытка оказалась удачной, хотя и она, казалось, завершится бедой: «Аннушка» плюхнулась на айсберг недалеко от края, но бортмеханик Журавлёв выскочил на ходу и завернул машину за хвост.

Итак, все закончилось благополучно и «Обь», героическая, легендарная «Обь» повезла многострадальную дюжину новолазаревцев на Родину.

Но не закончилось ещё действие естественного отбора! Оно продолжалось и оказало своё влияние на будущее людей, прошедших через её жестокое сито.

Вот как сложилась судьба первой шестёрки через десять лет.

Гербович, бывший начальник станции, стал кандидатом географических наук и дважды начальником советских антарктических экспедиций.

Артемьев, бывший метеоролог, стал дважды начальником антарктической станции Восток.

Титовский, бывший радист, также стал дважды начальником антарктической станции Молодёжная.

Семочкин, бывший механик, был дважды начальником дизельной электростанции в Мирном.

Повар Евграфов ещё четырежды участвовал в антарктических экспедициях.

Лишь Зотов по состоянию здоровья вынужден был уйти на пенсию.

Со всеми людьми из этой славной шестёрки, кроме Зотова, я встречался в Антарктиде и рад, что мне довелось с ними познакомиться. А те шестеро, образовавшие вторую группу? Почти все они ушли, решили не связывать больше своей судьбы с высокими широтами. Естественный отбор их отсеял.

Так «закольцевалась» эта антарктическая новелла.

«Бог погоды» и его «апостолы»

На очередном диспетчерском совещании всех до слез рассмешил Бардин. Вчера, давая прогноз погоды, он предсказал для «Оби» десяти-одиннадцатибалльный шторм. Шкарупин, вечный оппонент Бардина, весьма скептически на это заметил, что завтра капитан Купри сообщит: «Ясный, солнечный день. Экипаж загорает. Сердечный привет Бардину».

Легко себе представить, с каким нетерпением Геннадий Иванович ожидал начала диспетчерского совещания! Он буквально не находил себе места.

— Жалко, что мы ещё не на «Оби», — посмеивался Шкарупин, — погрелись бы, отдохнули…

«Погоди, погоди!» — мстительно шептал про себя Геннадий Иванович.

Довольные таким развлечением, участники совещания подшучивали над Бардиным и ждали развязки. И вот начальник экспедиции сел на своё председательское место и взял в руки сводку.

— Купри сообщает… (напряжённая тишина) «Обь» попала в одиннадцатибалльный шторм…

— Что я говорил! — ликуя и светясь всем лицом, воскликнул Бардин.

Это было не по-христиански — хохотать, когда родную и всеми любимую «Обь» швыряет в океане, как пробку, но удержаться было невозможно: так откровенно счастлив был посрамивший Шкарупина Геннадий Иванович.

«Аэрологов начальник и метеорологов командир», Геннадий Иванович занимал в экспедиции штатную должность «бога погоды». Невысокого роста, с чёрной лохматой бородой, неизменно корректный и деловитый, он был симпатичен не только своей внешностью и манерой поведения, но и страстной влюблённостью в профессию. Неточный прогноз означал для него бессонную ночь. И хотя, честно говоря, таких ночей у него было немного, каждая неудача лишала его аппетита. В таких случаях Бардин входил в кают-компанию с ненужной деловитостью, нервно садился на своё место и, подчёркнуто не обращая внимания на насмешников, молча слушал их разглагольствования. Особенно изощрялся геофизик Георгий Куделин.

— Лишние расходы, — пояснял он свою мысль чересчур громким голосом (чтобы слышал Бардин). — Шутка ли — целый штат синоптиков! Нужно было привезти в Мирный одну старушку с ревматизмом, печку ей поставить и подсунуть магнитофон, чтобы «охи» и «ахи» записывал.

И далее следовала дежурная шутка насчёт Дня синоптика, который, разумеется, будет отмечаться первого апреля.

— Мы как врачи, — жаловался Геннадий Иванович, — у нас запоминают только ошибки.

Из разговора с ним я узнал, что только в 1948 году в шестнадцатилетнем возрасте Бардин впервые увидел поезд. Это в наше время, когда годовалая кроха уверенно поднимается по трапу самолёта! Я потребовал объяснений. Оказалось, что Геннадий Иванович — представитель национальности ханты, одного из наших коренных северных народов.

Хантов в стране всего двадцать пять тысяч, и одного из них они послали в Антарктиду! В отдалённом прошлом предки современных венгров жили на Восточном Урале, а хантыйский язык близок к венгерскому по строю и словам домашнего обихода. Парадоксы великого переселения народов! Баски — выходцы с Кавказа, жители острова Пасхи — из Южной Америки… Впрочем, люди уже перестали удивляться подобным открытиям и воспринимают их хладнокровно; после того как Дарвин доказал, что король и последний бродяга с единственной парой штанов происходят по прямой линии от одной и той же гориллы, человечество трудно чем-либо ошеломить. И если упомянутый бродяга с воплем «Привет, братишка!» не бросается королю в объятия, то не потому, что не имеет на это права, а лишь потому, что опыт научил его не фамильярничать с богатыми родственниками: могут неправильно понять и накостылять по шее.

А поезд Бардин увидел, когда по окончании школы поехал в Ленинград, в Институт народов Севера. Потом он закончил Высшее мореходное училище и с 1955 года не расстаётся с высокими широтами. Очки с толстыми стёклами помешали Геннадию Ивановичу стать капитаном дальнего плавания, но кандидату географических наук они вполне к лицу.

В «небесной канцелярии», я бывал часто. Здесь из комнаты в комнату ходили вдумчивые бородатые люди с картами погоды и фотоснимками, полученными от спутника Земли.

— Ишь какой циклон идёт, — говорил один. — Зацепит Мирный хвостом али пронесёт?

— Готовь лопаты, братцы, — авторитетно гудел второй. — Двадцать-двадцать пять метров в секунду.

— А на Моусоне все тридцать, — включался третий. — Надо их предупредить.

«Бог погоды» Мирного и его «апостолы» снабжают прогнозами всю Антарктиду. Наши сводки ежедневно получают австралийские станции Моусон и Кейси, французская — Дюмон-Дюрвиль, японская — Сева. Своих бюро прогнозов у этих станций нет, и посему они с благодарностью принимают наши предсказания.

На следующий день австралийцы передали Бардину своё полярное спасибо. Они собирались в санно-гусеничный поход на двести миль в горы, но, получив наш штормовой прогноз, от похода воздержались. Была пурга, да ещё какая! Прибыла благодарность и со станции Кейси: радиограмма Бардина заставила капитана австралийского судна воздержаться от выхода в море, где его наверняка бы весьма основательно тряхнуло. В нескольких сотнях милях от Мирного промышляет китобойная флотилия «Советская Украина», которая тоже шагу не делает без бардинских прогнозов. Не говоря уже о лётчиках: лететь или не лететь им на Восток, решают Бардин и его ребята.

Вечером в их доме торжество: отмечается день рождения аэролога Валерия Смирнова и метеоролога Юрия Зусмана. В субботу за здоровье именинников в кают-компании поднимет бокалы весь коллектив Мирного, а пока «в порядке репетиции» идут в ход скудные подпольные запасы, чудом сохранившиеся остатки былой роскоши.

Валерий Смирнов малость удручён: по его вине на столе нет бутылки коньяку.

— Схалтурил! — поругивают его ребята.

И Валерий виновато разводит руками: да, схалтурил, не сумел… побить рекорд.

Дело в том, что Борис Сергеев и Коля Фищев на Востоке запустили радиозонд на сорок пять километров. И Гербович во всеуслышание объявил: если и аэрологам Мирного удастся побить рекорд, они получат бутылку коньяку. Всю неделю аэрологи из кожи вон лезли, чтобы украсить праздничный стол заветной бутылкой, но не дотягивали одного-двух километров… Зато закуска была щедрой. Её обеспечил инициативный Бардин. Он догадался записать на магнитофон радиопередачу из Москвы для полярников Мирного, где был один воистину бесценный кадр: выступление внучки повара Евграфова, которая лепетала «дедуленька» и тому подобные замечательные слова. И теперь владелец плёнки, как демон-искуситель, время от времени вкрадчиво говорит повару:

— Хочешь ещё разок послушать внучку, Михайлыч? Приходи с закуской!

И Виктор Михайлович Евграфов, который любит свою внучку, «как сорок тысяч дедуленек любить не могут», ворчит, но — что поделаешь? — приходит. В Антарктиде, где жизнь редко балует полярников, каждая маленькая радость высоко ценится и запоминается надолго.

Самому Бардину на день рождения совершенно уж потрясающий сюрприз преподнесли радисты. «Бог погоды» сидел на троне в своей резиденции, раздумывая, какой силы циклон обрушить на континент, когда зазвонил телефон.

— Слушает Бардин.

— Здравствуй, папочка, Игорь говорит!

У Бардина язык прилип к гортани. Сын долго кричал: «Алло, алло!» — пока папочка не пришёл в себя.

Застольный разговор пошёл о сюрпризах.

— На СП-17, — вспоминал Валерий Смирнов, — как раз ко дню рождения нашего метеоролога лётчики привезли три ящика с посылками. Собрались мы в кают-компании, радостные и возбуждённые, и начали распаковывать ящики. Читаем на первой посылке: «Николаю Б.» (Валера назвал фамилию известного в кругу полярников механика). «Поздравляем Колю», читаем на следующей: «Николаю Б.». Ещё раз его поздравляем и снова читаем: «Николаю Б.». Что за наваждение? Очередная посылка — Николаю Б. Ещё одна — Николаю Б! Ребята взбесились — две трети всех посылок пришло Коле, который хлопал себя по бёдрам и радостно хохотал во все горло. От приятельниц получил… Мы его тогда чуть не растерзали!

— Самый оригинальный подарок на день рождения, — включился другой рассказчик, — получил на Новолазаревской Павел Андреевич Цветков. Отобедав, пришёл к себе отдохнуть. Что за чертовщина? На его постели лежала наковальня весом более ста килограммов. Несколько человек вынесли её из дизельной, когда Семочкин отлучился. И тут же донесли Семочкину, что Павел Андреевич наковальню стащил для гимнастики вместо штанги. Семочкин бегом к Цветкову.

— Неси на место!

— Да на кой шут она мне нужна?

— А зачем брал? Неси на место!

Пришлось тащить. А другому приятелю механики на день рождения втащили в комнату списанную лебёдку. Месяц разбирал её по частям и выкидывал.

Застольная беседа сворачивается — именинникам пора на вахту. Жизнь у них нелёгкая, особенно у Юры Зусмана. Метеорологи на полярных станциях вообще самые загруженные люди, а тут ещё и напарник Юре попался неопытный. Спит Юра дробными отрезками, как вахтенный матрос, но больше четырех-пяти часов в сутки редко получается.

Валеру беспокоит другая проблема: начинает пуржить. Ветер может подхватить радиозонд и швырнуть его на скалы Комсомольской сопки, на айсберги, на линии электропередачи. А вновь добывать водород и заполнять оболочку — работа, которую можно сравнить разве что со вторичным мытьём вымытого пола, когда у начальства на белой перчатке оказалось тёмное пятнышко.

— В Восьмую экспедицию, — припомнил Бардин, — начальником аэрометеоотряда был Виталий Бабарыкин. Нам с ним скучать не приходилось. Однажды в сильную пургу аэролог Володя Баяревич заявил, что радиозонд запустить невозможно.

— Спорим на половину бороды? — предложил Бабарыкин.

— Идёт! — согласился Володя.

Бабарыкин изрядно помучился, но зонд выпустил, и Володя месяц веселил весь Мирный своей ампутированной бородкой.

— Так если у тебя, Валера, есть сомнения, — тихим голосом заключил Бардин, — я готов.

И ласково погладил свою чёрную лохматую бороду.

Валера столь же ласково погладил свою, трогательно поблагодарил начальника за заботу и побежал в аэропавильон.

Поездка на Морену

Синоптик Геннадий Милашенко разложил передо мной принятые со спутника Земли фотографии.

— Узнаете?

— Австралия, — неуверенно сказал я.

— Правильно, — кивнул Геннадий. — Африка. А это?

— Австралия?

— Уже ближе, Антарктида, — похвалил Геннадий. — А это?

— Австралия! — упрямо буркнул я.

— Верно. Вот юго-западное побережье, а вот крохотная точка, которая должна вас заинтересовать. Видите, рядом с дымкой?

— Неужели «Обь»? — обрадовался я. Геннадий кивнул. — А что это за дымка?

— Не поняли? — удивился Геннадий. — Капитан Купри раскуривает трубку.

Через три недели в Мирный придёт «Обь». Этого дня ждут с нетерпением и грустью. С нетерпением — те, кому пришло время возвращаться на «Оби» домой. С грустью — те, кто отсалютует «Оби», стоя на берегу. Разрядят ракетницы, разойдутся по рабочим местам и на несколько дней погрузятся в самих себя: нужно время, чтобы осмыслить этот факт — проводы на Родину последнего корабля.

А тридцать пять человек — сезонники и лётный отряд — каждый день обмениваются свежими новостями. Иногда новости бывают отличными: «Обь» прошла за сутки двести тридцать миль!» Иногда — унылыми: «Тянитолкай, а не корабль… За сутки — движение назад…» — это «Обь» попала в шторм…

Через несколько дней «Обь» подойдёт к западному побережью Австралии, погрузит в трюм овощи и фрукты, развернётся и отправится в долгий путь по всем советским антрактическим станциям. И первый заход к нам, в Мирный. Долгожданный заход!

На сопку Моренная, в районе которой пришвартуется «Обь», мы отправились на вездеходе начальника экспедиции. Этот вездеход — одна из главных достопримечательностей Мирного; у персональной машины Гербовича любят фотографироваться, причём на цветную плёнку, ибо в оформление вездехода наш лучший художник сварщик Иван Андроник вложил бездну изобретательности. Машина выкрашена в красный цвет. На правой дверце — белые шашечки такси, сзади — традиционный пингвин, указующий ластом на надпись: «Не уверен — не обгоняй!» На дверце водителя грозное предупреждение: «For chif only», что в переводе с английского означает: «Только для шефа!» На легкомысленно раскрашенный вездеход нельзя смотреть без улыбки — обстоятельство, нисколько не смущающее Владислава Иосифовича, который считает, что чем больше полярники будут улыбаться, тем лучше пойдут дела. На своей машине начальник, большой любитель этого дела, разъезжает по Мирному и его окрестностям, осуществляя «проверку исполнения» разных приказов и решений.

Вездеход обычно провожают улыбками, а сегодня даже смехом. Почему — мы поняли, когда приехали на Морену: неугомонный Андроник привязал к заднему бамперу длинный хвост из мочала.

Припай ушёл, и море было свободно ото льда — если не считать многочисленных айсбергов, которые окаймляли Мирный, как сторожевые башни. «Обь» пришвартуется здесь, у ледяного барьера высотой метров в двадцать.

Швартовка будет сложной и далеко не безопасной. Барьер на всем своём протяжении покрыт броней снежных наносов, и время от времени огромные глыбы снега обваливаются. На наших глазах рухнул в океан настоящий маленький айсберг весом в добрую сотню тонн. Сказочно прекрасное зрелище — с точки зрения людей, стоящих на почтительном расстоянии. А когда в Первую экспедицию примерно такой же кусок барьера свалился на борт дизель-электрохода «Лена», личный состав экспедиции надел траур: вслед за погибшим на припае Иваном Хмарой в списке жертв появились новые имена.

Вот почему выбор места для швартовки — чрезвычайно ответственная операция, которую руководство экспедиции осуществляет коллегиально. Гербович, Силин, Большаков и Овечкин должны были определить, куда подойдёт «Обь».

Гербович поставил свой вездеход параллельно барьеру — факт, которому я поначалу не придал значения. Но когда вслед за нами прибыл бульдозер и остановился перпендикулярно барьеру, Овечкин немедленно приказал водителю развернуться на девяносто градусов.

— А вдруг тормоза не в порядке? — пояснил он своё распоряжение. — Вода в море холодная, не купальный сезон.

— Правильно, — одобрительно сказал Гербович. — На Новолазаревской был случай, когда Семочкину пришлось догонять тягач, который двинулся без водителя в море: догнал и остановил буквально в двух шагах от барьера. На той же станции, когда прилетел первый самолёт, к нему подъехали на тягаче, выскочили, а тягач покатился к самолёту — чуть не в метре остановили!

Гербович, Силин и Овечкин пошли осматривать вмёрзший в снег трап, а Большаков сделал несколько шагов вперёд и начал палкой разрыхлять твёрдый наст.

— Знаете, где мы стоим? — спросил меня Пётр Фёдорович.

— На барьере.

— Смотрите.

Палка утонула в трещине, и я еле удержался от того, чтобы не отпрянуть назад.

— Снежный нанос, — пояснил Большаков. — Весь вопрос в том, насколько крепко он держится. Придётся проверить ещё разок перед приходом «Оби».

Потом мы поехали к одному из святых мест Мирного — памятнику Анатолию Щеглову. Ему было двадцать четыре года, когда он погиб в ледниковой трещине. В тягаче с балком находилось трое: двоих спасательной экспедиции удалось вытащить, а Щеглову, механику-водителю, уже никто не мог помочь. Провалившийся тягач зацепился на глубине нескольких десятков метров за края трещины и повис над бездной, придавив Анатолия краем кабины. И он навеки остался в своей ледяной могиле.

Люди, приходящие к памятнику, снимают шапки. Отчаянно сопротивляется Антарктида человеку, не прощает ошибок. Оказавшись в опасной зоне, водители иногда ведут тракторы «на вожжах» — привязывают к рычагам верёвки и идут за машиной. Так, кстати, и поступил Иван Луговой, когда спасательный отряд приблизился к месту гибели Щеглова. Так поступают и другие умудрённые опытом водители. Они теряют время, но сохраняют жизнь. Известное противоречие — молодость и опыт…

Дорогой ценой мы приобретаем свои познания в этом мире.

Кают-компания

Когда полярнику грустно, когда одолевают мысли о семье и далёком доме, когда кажутся постылыми вечные снега, айсберги, пингвины и невыносимо сознание того, что до прихода корабля нужно прожить бесконечную полярную ночь, — не оставайся наедине с самим собой, товарищ! Одевайся и иди в кают-компанию. Здесь такие же люди, как и ты, из такой же плоти и крови, столь же сильно тоскующие по Родине. Но когда вы окажетесь вместе, вам будет легче.

Будь благословенна, кают-компания полярной станции! Ты питаешь тела и врачуешь души, ты животворная влага, не дающая засохнуть вырванному с корнем дереву, ты философский камень, превращающий мрачного пессимиста в бесшабашного шутника.

Я где-то читал про полярную станцию будущего, обитатели которой нажимают кнопку и получают в свои комнаты обеды, завтраки и ужины. Одумайтесь, несчастные слепцы, ваши кнопки — от лукавого! Надевайте унты и каэшки и бегите сломя голову искать общество себе подобных, ибо полярник без коллектива противоестествен, как запертая в клетке птица.

Кают-компания — это не столовая и не клуб, это нечто большее и высшее. Это исповедальня, ритуальный храм, павильон для игр, арена всевозможных розыгрышей и биржа обмена новостями. Кают-компания — вечный источник бодрости, в который входишь усталым и размагниченным, а выходишь свежим и бурлящим, как прошедшая через сатуратор вода.

Если полярник за год не полюбил свою кают-компанию, если, вернувшись домой, он не поминает её добрым словом и тайком по ней не вздыхает, значит, профессию он выбрал неправильно. Потому что нельзя просто любить высокие широты — прежде всего нужно любить людей, с которыми вместе мёрзнешь и греешься, рискуешь жизнью и радуешься, тоскуешь по дому и переживаешь незабываемые мгновения возвращения.

Кают-компания Мирного погребена под сотнями тонн снега. Построенная четырнадцать лет назад на поверхности, она с каждым годом погружалась вниз на полметра, и теперь уже нужно спуститься по двум лестничным пролётам, чтобы попасть в зал, украшенный частоколом подпорок. Здесь стоят обеденные столы, которые по субботам выстраиваются в банкетные линии, тут и кухня, на которой хозяйничает самый популярный в Антарктиде повар Виктор Михайлович Евграфов, участник шести экспедиций. По вечерам здесь играют в бильярд, забивают «козла» и смотрят кино. Карт в Мирном нет. Полярники говорят, что любой, даже самый крепкий, коллектив могут разрушить карты и женщины. Антарктида — мужской континент, а карты Гербович раз и навсегда лишил права гражданства. Но если без карт полярники не скучают, то жены занимают почётное место в их мыслях и разговорах.

— Ночью, — трогательно рассказывает отзывчивым друзьям их сосед по столу, — я услышал Наташин голос: «Коля!» Открыл глаза…

— …а у постели, — подхватывает приятель, — стоит начальник отряда и нежно воркует: «Долго будешь дрыхнуть? Вставай, снег расчищать пора!»

Женская тема — любимая и бесконечная.

— И вот Пашка за два дня до ухода «Оби» познакомился, с ходу влюбился и сделал предложение. А по правилам не расписывают — выдержите, мол, месячный испытательный срок. Начальник экспедиции тогда написал ходатайство и по спецразрешению Пашку с той особой поженили. Всю последнюю ночь праздновали свадьбу, только под утро Пашка спохватился, что не успевает со своей молодой это… поговорить на личные темы. Утром «Обь» ушла, молодая помахала с причала платочком, и Пашка отправился на год покорять Антарктиду. Весь год изнывал от любви, чуть не половину суточных на радиограммы перевёл, и вот наконец возвращается домой. Смотрит на причал — не узнает свою нежно любимую! Фотокарточку захватить забыл, помнит только, что беленькая, курносенькая и стриженная под овечку и что пальто с лисой! Но ведь уходил-то он поздней осенью, а вернулся весной! И она теперь другая, и у него портрет не тот — свежей бородой причал подметает. Выбрал одну, вроде похожа, и тактично опрашивает: «Как вас, тысячу раз извините, кличут по имени?» — «Люба». — «Дорогая!» — завопил Паша и полез целоваться. Получил по портрету — не та Люба. Когда уже все разошлись — нашёл…

Готовимся к походу

О жёнах в Антарктиде — только хорошее. Даже те полярники, которым супружеская жизнь принесла не одни радости, после долгих раздумий прощают жёнам их реальные и выдуманные недостатки. «Очищаемся и влюбляемся заново», — как говорил на Востоке Василий Семёнович Сидоров.

На станции Новолазаревская однажды произошла такая история. На тумбочке у постели механика-водителя Б. стояла фотокарточка женщины. В комнату вошёл один из сезонников, помогавших строить станцию, и, не потрудившись узнать, кто изображён на снимке, отозвался о женщине с грубым цинизмом. Не тратя времени на объяснения, механик-водитель избил хама. Тот побежал жаловаться начальнику станции Гербовичу. Драка — чрезвычайное происшествие на полярной станции! Владислав Иосифович разобрался в ситуации и сказал пострадавшему:

— Как начальник, я не одобряю поступка Б. Но на его месте я поступил бы точно так же.

— Я ведь не знал, что это его жена!

— Могли спросить. Но даже это вас не извиняет.

— Буду жаловаться!

— Пожалуйста. Можем хоть сейчас собрать коллектив. Не думаю, что это принесёт вам большое удовлетворение.

Пострадавший подумал — и предпочёл извиниться. Но всё равно отношение к нему на станции было такое, что он рад был скорое её покинуть.

Кают-компания гудит, за каждым столом — своё.

— А у нас на СП… — вспоминает один.

— Официант! Дюжину пива и воблу! — под общий смех требует другой.

Геофизик Володя Куксов шумно обсуждает с инженером-электриком Юрием Козельским условия шуточного матча-реванша на бильярде. В Двенадцатую экспедицию, под самый конец зимовки, в ходе партии они дошли до того, что Козельский играл в одном сапоге и в трусах, а Куксов вообще едва ли не остался «в чём мать родила». Однако он победил, и Козельский по условиям игры неделю ходил в разных сапогах, резиновом и кирзовом. Но он ещё дёшево отделался. Другая жертва Куксова должна была ежедневно щеголять в свежей сорочке и каждый раз с другим галстуком. Если Куксов замечал на сорочке пятнышко, он гнал жертву переодеваться.

За нашим столом одна из любимых тем — автомобильная. Полярники либо имеют машины (достойное зависти меньшинство), либо мечтают о них (вздыхающее большинство). Мои соседи — автомобилисты со стажем, и разговор они ведут солидный, не упуская, впрочем, случая поднять друг друга на смех. Особенно достаётся Павлову, начальнику центрального склада.

— Владимир Николаевич, что это с вашей «Победой» на Аничковом мосту произошло? — наивным голосом спрашивает Большаков. — Напомните, пожалуйста, я что-то запамятовал.

Павлов делает вид, что не слышит.

— Зря придираетесь, Пётр Фёдорович, — вступается за Павлова Гербович.

— Ничего особенного не произошло, небольшая техническая неисправность.

— Какая? — Большаков с наслаждением допивает кофе.

— Машина рассыпалась на части.

— Клевета! — Павлов, негодуя, взвивается за столом. — У меня просто отлетело два колеса.

Из камбуза, широко улыбаясь, выглядывает Евграфов. Его огромное тело облачено в белый халат, на голове поварской колпак.

— Едоки… — взглянув на наш стол, ворчит он. — Каши не едите, колбаса осталась…

— Присаживайтесь, Виктор Михайлыч, — приглашает Гербович. — Помните, как баловали нас на Новолазаревской?

— Было дело, — скромничает Евграфов, присаживаясь. — Двенадцать человек едоков накормить не хитрость. Вот уедут сезонники…

— Одному беляши, — вспоминает Владислав Иосифович, — другому пирожки с мясом, третьему с капустой. А Фёдорова помните?

— Как каплуна откармливал, — ухмыляется Евграфов.

— Фёдоров был очень худой, — поясняет Гербович. — Виктор Михайлович его критически осмотрел и сказал: «Я каким тебя у жены получил? Пятьдесят пять килограммов? Так сдам тебя на семьдесят. Ешь! Ешь, я тебе говорю!» И откормил.

— Зато сам каждый час по сто прыжков делал, чтобы из ста килограммов выйти, — вздыхает Евграфов. — Не помогло.

— Но приглашение в балет всё-таки получил, — напоминает Силин.

— Какой балет? — интересуюсь я.

— Во Вторую экспедицию на Новый год мы вчетвером исполняли «Танец маленьких лебедей», — скромно отзывается Евграфов. — Общий вес лебедей достигал четырех центнеров, так что танец получился на славу. Потом к нам прибыла радиограмма от Галины Улановой, она приглашала нас выступить в Большом театре… Ну, бегу, а то без обеда останетесь!

— К сожалению, — говорит Гербович, — Евграфов не был со мною в Двенадцатой экспедиции и поэтому остался без членского билета Клуба «100». А дополнительный приём с тех пор не производился.

Мы попросили Владислава Иосифовича рассказать историю возникновения этого редкостного клуба.

Клуб «100» был основан Гербовичем в 1967 году, в самый разгар полярной ночи, когда миряне напрягали всю свою изобретательность, чтобы в кают-компании не смолкал смех.

В один прекрасный вечер, когда товарищи закончили ужин и перекуривали в ожидании кинофильма, Владислав Иосифович попросил минутку внимания и зачитал написанный им устав Клуба «100». Коротко изложу его содержание.

Клуб «100» является добровольной общественной организацией, ведущей пропаганду здоровья, бодрости и юмора среди полярников Антарктиды. Действительные члены (вес свыше одного центнера) и кандидаты в члены (вес от 96 до 100 килограммов) обязаны всем своим поведением подтверждать глубочайшую жизненную мудрость поговорки «В здоровом теле — здоровый дух», иметь хотя бы крупицу юмора и работать за четверых (поскольку едят члены клуба за двоих). В Антарктиде они имеют право на бесплатное питание, обмундирование и проезд на всех видах антарктического транспорта, исключая такси, право бесплатного входа в кинотеатры и концертные залы, а также право входить в трамваи и автобусы с передней площадки.

Идея клуба имела бурный успех. Извещение о его создании было послано на все советские и иностранные антарктические станции с предложением выдвигать кандидатуры.

Членский билет № 1 получил сам начальник экспедиции, о чём свидетельствует протокольная запись: «В мае 1967 года при медицинском обследовании Гербович Владислав Иосифович на взвешивании в форме Адама показал 100,7 килограмма, что своими подписями и заверяем: ст. врач Двенадцатой САЭ Рябинин И. Ф., врач-хирург Афанасьев Г. Ф.»

Вторым действительным членом клуба стал механик-водитель Андреев. Правда, его кандидатура не была столь безусловной, как предыдущая, ибо соискатель, даже съев два обеда, не дотянул полкилограмма до заветной цифры. Однако на официальной проверке Андреев перевалил за центнер и был принят в клуб, хотя злые языки утверждали, что за пять минут до взвешивания он выпил два литра компота. Предпринял попытку проникнуть в клуб и Володя Куксов, хотя вес его никогда не превышал шестидесяти пяти килограммов. Володю даже не хотели включать в число соискателей — столь безнадёжно тощей выглядела его фигура. Но он настоял на своём законном праве взвеситься, и… у врачей глаза полезли на лоб: под тяжестью Куксова затрещали весы! Увы, билет № 3 ему получить не удалось: один бдительный член комиссии обнаружил, что хитроумный Куксов надел под трусы мастерски сделанные свинцовые плавки…

Билет за этим номером достался американскому учёному со станции Молодёжная Макнамаре. Он прислал президенту клуба Гербовичу нижеследующее заявление: «Прошу считать эту радиограмму официальным обращением принять меня в члены Клуба „100“, так как, что достоверно подтверждается медицинскими авторитетами здесь, имею сто килограммов веса с избытком в три или четыре килограмма. Это само по себе довольно забавно, потому что при отъезде из Соединённых Штатов я имел вес 90 килограммов, что при росте 1 метр 70 сантиметров считается основанием для лишения права антарктических обязанностей. То, что я ем за двоих, — это известный факт, но, по моему личному убеждению, я получаю научные данные в большем объёме, чем кто-либо из членов американской антарктической службы в Молодёжной.[9] А для того чтобы посмеяться, вам нужно только послушать мои попытки в разговоре по-русски, что является причиной и источником постоянных удивлений и удовольствия всех, кроме меня. Макнамара».

Получил Гербович радиограмму и со станции Моусон. Австралийские полярники благодарили за честь, но с сожалением констатировали, что «…у нас нет кандидатов в Клуб „100“, так как все мы здесь имеем вид тощих и голодных людей, а такие люди опасны (см. В. Шекспир, „Юлий Цезарь“, акт 1, сцена 2)». Не дотянули до центнера соискатели и с других станции.

Билет за номером 4 получил капитан «Оби» Эдуард Купри. На церемонии, проходившей в кают-компании Мирного, Гербович поздравил Эдуарда Иосифовича со званием почётного члена Клуба «100» и вручил ему для постоянного ношения брелок — двухпудовую гирю. Пока капитан под общий смех осмысливал, что делать с этим элегантным подарком, президент вручил ему настоящий брелок — изящную гирьку на цепочке, изготовленную в механической мастерской. Обладателем билета № 5 стал Алексей Фёдорович Трёшников, а шестым членом клуба оказался первый советский антарктический капитан Иван Александрович Ман. Таким образом, на сегодняшний день в Клубе «100» насчитывается шесть действительных членов, но можно не сомневаться, что антарктические повара приложат все усилия, чтобы умножить это число.

Но возвратимся в кают-компанию. По вечерам в ней играют во всевозможные игры, смотрят кинофильмы и просто общаются. «О муза пламенной сатиры!», — хочется воскликнуть вслед за Пушкиным. Отхлестать бы кое-кого за кинофильмы ювеналовым бичом. Впрочем, кинопрокат столько раз били, что у него уже выработался иммунитет, и все равно полярники получают и будут получать фильмы, которые на Большой земле уже никто не смотрит. Вот вам список, хотите — берите, не хотите — будьте здоровы. И полярники везут в Антарктиду несколько тонн киноутиля. По недосмотру какого-то деятеля среди этих неликвидов оказалось и несколько хороших фильмов. Их берут на праздники, демонстрируют по заказам именинников. Пока ещё на Восток летают самолёты, Гербович распорядился отвезти туда все лучшее на условиях возврата, конечно.

Несколько фильмов подарили экспедиции американские полярники: два-три «вестерна» и несколько мультипликаций.

Иногда открытым голосованием демонстрация фильма отменялась и кают-компания превращалась в дискуссионный клуб. Спорили о литературе и искусстве, о науке и космосе, о политике, спорте, медицине и о всем том, что будоражит умы в наш энергичный век.

А иногда просто разбивались на группы и беседовали о всякой всячине. Полярники — рассказчики квалифицированные, своё умение приковать внимание аудитории они годами шлифуют на зимовках, равно как и чувство юмора. В этом отношении полярники сродни лётчикам, морякам и геологам, которые, как все представители великого племени бродяг, тоже умеют и любят поговорить. И в кают-компании за один вечер можно услышать столько интересных историй, сколько не найти в годовой подшивке журнала «Вокруг света».

К одиннадцати часам вечера все расходились по домам и Мирный погружался в сон.

Алло! С вами говорят из Антарктиды!

В понедельник мы проклинали солнечную активность, во вторник ионосферу, в среду полярное сияние, а в четверг магнитную бурю. Ибо при всей своей грандиозности эти явления в наших глазах были назойливыми и гнусными радиопомехами.

Но в пятницу по Мирному разносилось:

— Радисты обещают слышимость!

И взволнованные счастливцы, которых начальник радиоцентра Журко записал на сегодня в свою толстую тетрадь, заполняют переговорную.

— Здравствуйте, товарищи полярники!

Мы почтительно и даже с некоторым подобострастием здороваемся с радистом Виктором Карасёвым, который на время от шестнадцати до восемнадцати самый могущественный человек в Мирном: именно Виктор будет по очереди вызывать нас к радиотелефону.

До начала переговоров ещё десять минут. За пятнадцать тысяч километров от нас, на улице Разина в Москве в полярном радиоцентре, нервничают наши родные. Пятнадцать тысяч километров по окружности земного шара — такое расстояние должны преодолеть наши осипшие от волнения голоса. Сказка! Когда Ричард Львиное Сердце во всю свою лужёную глотку орал на неверных, его слышали в лучшем случае метров за двести-триста.

— Подумаешь, пятнадцать тысяч!

Виктор рассказывает, что сегодня утром он говорил по телефону с радистом станции СП-16 Олегом Броком, моим старым знакомым. Льдину всю поломало — перебираются на новую… Кроме того, он, Виктор, установил сегодня связь с любителем-американцем из Сан-Франциско и японцем из Осаки. А общее число установленных им связей перевалило за девять тысяч.

— Победухину за тобой не угнаться! — восторженным голосом отпетого подхалима говорит один из нас.

Виктор без особой уверенности кивает. Георгий Победухин — главный его соперник, и борьба между ними за первенство проходит с переменным успехом.

— К сожалению, — без особого огорчения отмечает Виктор, — Победухин вчера охрип и на несколько дней вышел из строя! Это, конечно, очень, очень досадно.

Первым вызвали к телефону П. Мы нервно навострили уши: всех волнует слышимость.

— Мама, ты слышишь меня? Мама!

— Ол райт, май френд! — врывается в эфир весёлый голос.

— Мама! Мама! — надрывается П. — Это я, мама!

— Довели человека! — сочувствует очередь. — Только зимовка началась, а уже маму зовёт!

И очередники смеются так называемым нервным смехом, потому что знают, что никто из них не гарантирован от подобных же изъявлений сочувствия со стороны сердобольных товарищей.

Слышимость сегодня неважная. С трудом докричавшись до мамы, взмыленный П. отходит от аппарата.

— Н., на выход с вещами!

— Катюша, здравствуй! Очень по тебе скучаю, как дела, дорогая?

— Спасибо, зятёк, — доносится сиплый баритон. — Катя в командировке. Рассказывай про жисть.

Н. упавшим голосом сообщает, что жизнь хороша и даже удивительна, и мы догадываемся, что разговор с глубокочтимым тестем ни в коей мере не может заменить молодому супругу общения с дорогой и нежно любимой Катюшей. Отмахнувшись от насмешек, Н. садится в коридоре на скамью, закуривает и мстительно ждёт: не может такого быть, чтобы у следующих абонентов все сошло гладко.

Так оно и случилось. Один за другим последовали два разговора, на несколько дней давшие пищу острякам Мирного.[10]

Сначала говорил со своей Ниночкой Беляев. Задыхаясь от волнения и нежности, он её ласкал, сто раз обнимал и тысячу раз целовал. Неожиданно выяснилось, что он ласкает, обнимает и целует чужую жену. Она тоже Ниночка, но Силаева. Услышав, что у телефона его жена, Силаев сорвал с головы Беляева наушники и три минуты трогательно орал в трубку про свою любовь. Закончив по традиции разговор пылкими объятиями и поцелуями, Силаев обнаружил, что адресовал их Ниночке Беляевой, которая три минуты назад выхватила трубку из рук Ниночки Силаевой, которую закончил обнимать и целовать Беляев. К этому времени слышимость окончательно исчезла, и законные Ниночки остались нецелованными до следующего сеанса.

Но иногда слышимость была более или менее сносной, и мы досыта, минут по пять, разговаривали с жёнами и детьми. Без путаницы, впрочем, не обходилось. Так, во время одного сеанса, меня предупредили, что из Москвы со мной будет говорить товарищ Шагина. Я что-то никак не мог припомнить, какое отношение ко мне имеет вышеупомянутый товарищ, и успокоился лишь тогда, когда услышал голос жены. Ребята по этому поводу острили:

— Возвратитесь домой, а за вашим письменным столом сидит товарищ Шагин.

Впечатление разговоры с домом оставляли огромное. Хладнокровные, с железной волей полярники на глазах превращались в растерянных мальчишек, буквально терялись от наплыва чувств. Потому что голос живой, а радиограмма, даже самая нежная, всё-таки листок неодушевлённой бумаги.

Но если слышимости не было, ребята, просидев часа два в радиоцентре, расходились совершенно удручённые, на чем свет стоит ругая ни в чём не повинных радистов. Угнетало и сознание того, что столь же расстроенными уходят из радиоцентра наши родные. Полярникам почему то отказано вызывать родных по домашнему телефону (морякам, кстати, это разрешено). Радисты рассказывали, что в первых экспедициях полярники такой льготой пользовались. Поначалу, правда, в звонки из Антарктиды на Большой земле никто не верил. Пришла жена с работы, готовит обед и вдруг…

— Алло! Это ты, Галочка?

— Я. А кто говорит?

— Эдик говорит! Здравствуй, дорогая!

— Бросьте меня разыгрывать, гражданин. Мой Эдик в Мирном.

— Так это я, я! Твой Эдик! Я из Мирного говорю!

— Неудачная шутка, гражданин. Всего наилучшего.

И вешала трубку, не подозревая, что её любимый Эдик в эту минуту в отчаяньи рвёт на себе волосы.

Приходилось даже посылать жёнам радиограммы, чтобы они поверили во всемогущество технического прогресса и не вешали трубки. И когда родные привыкли, что звонок из Антарктиды не первоапрельская шутка, кто-то распорядился отменить разговоры по домашним телефонам. Видимо, нужно пересмотреть это распоряжение, незачем напрасно травмировать полярников и членов их семей. Когда мы возвращались домой на «Оби», радисты-моряки выходили через свой радиоцентр прямо на наши домашние телефоны. Не отвечают — ничего страшного, можно будет позвонить ещё разок. Зато какой это был сногсшибательный сюрприз, когда на обычный телефонный звонок жена снимала трубку и слышала голос своего бродяги-мужа!

О разного рода сюрпризах антарктические радисты могут рассказывать часами. Забавный случай произошёл в Четырнадцатую экспедицию во время санно-гусеничного похода на станцию Восток. Правда, штурману поезда случай этот не показался таким уж смешным, поскольку бедняга корчился от воспаления надкостницы. Радист поезда Олег Левандовский попытался запросить врачей Мирного, что делать со штурманским зубом в конкретных походных условиях, но бушевала магнитная буря, и Мирный на связь не вышел. Но зато призывы Олега услышал радист нашего танкера, бороздившего воды Антарктики.

— Вас понял, вас понял, — послышалось в эфире, — болит зуб у штурмана. Пусть он сообщит ваши координаты. Если вы недалеко — постараемся помочь.

Когда Олег сообщил координаты, судовой радист язвительно откликнулся:

— Вас понял. У вашего штурмана, видимо, болит не зуб, а голова после лишней рюмки. Судя по координатам, он завёл ваше судно километров на пятьсот в глубь материка. Приём.

— А мы там и находимся. Мы — санно-гусеничный поезд. Приём.

Судовой радист пришёл в восторг, как нумизмат, который раздобыл сестерций Веспасиана Флавия. Шутка ли — установить такую редкостную связь! Но штурману поезда Николаю Морозову легче от этого не стало.

Радио в Антарктиде — это ещё и звуковые письма от родных. Папы и мамы, дедушки и бабушки, жены и дети приходят в студии, садятся к микрофону и рассказывают, обнимают и желают. Правда, есть своя ложка дёгтя и в этой очень нужной передаче. То ли её создатели не знают, что полярники ежедневно слушают последние известия, то ли того требует радионачальство, но значительная часть передачи состоит из обзора даже не текущих, а довольно-таки устаревших событий. Разумеется, эту часть никто не слушает, но драгоценное время она отнимает.

Но вот начинаются звуковые письма — и Антарктида замирает. Таня Гербович, беззаветно преданная идеалам рыбалки, рассказывает отцу об огромном окуне, который нахально сорвался с крючка, Ирочка Ельсиновская лепечет, что она очень хочет увидеть папу и пингвина («но больше пингвина», — комментируют слушатели), а мама Н. требует от сына, чтобы он берег себя (здесь уже комментаторы расходятся вовсю).

Особый успех выпал однажды на долю X. Сначала выступала его жена: люблю, мол, скучаю, жду тебя, мой ненаглядный, приезжай скорее, сокол ясный. Все шло хорошо. А потом диктор провозгласил: «А теперь, дорогой товарищ X., передаём для вас по просьбе вашей жены её любимую песню». И в эфире зазвучало: «В нашем доме появился замечательный сосед!..» Долго ещё потом X. «метал икру» и делал вид, что не слышит невинных вопросов: «Так кто же появился в твоём доме после твоего отъезда?»

Любят радио в Антарктиде!

Главный врач и его товарищи

В Мирном пурга…

Тоскливо на полярной станции в пургу. Она, как минорная музыка, навевает грусть, угнетает своим неистовым воем, в котором слышится: «Понимаешь, куда ты попал? Теперь поздно, ты здесь надолго…» Тоскливо в пургу. Самое опасное — спрятаться в своём доме и уйти в себя: это может закончиться чёрной меланхолией. Больно, когда вырывают с корнем зуб, а когда с корнем вырывают человека из родной среды — разве это не больно? Одолевают мысли о доме, о семье; нет такого полярника, который не пережил бы такого состояния, когда душа переворачивается, как поднятый плугом пласт земли. Много усилий нужно приложить потом, чтобы обрести душевное равновесие.

Я знал свою слабость — на меня пурга действовала именно таким образом, и поэтому старался ни на минуту не оставаться один.

Сегодня ветер дует со скоростью метров двадцать в секунду. Для Мирного это ещё не настоящая пурга. Так, репетиция перед грядущими настоящими пургами, когда человек забудет о том, что сто тысяч лет назад он встал на ноги, и поползёт, как ползали когда-то его ископаемые предки. А сегодня можно запросто идти на полусогнутых, позволяя себе роскошь время от времени поднимать голову и посматривать, чтобы не сбиться с пути. В такую пургу пройти сто-двести метров ничего не стоит. Вот задует сорок-пятьдесят метров в секунду, тогда и сто метров — это путешествие в ад, борьба за жизнь.

Иду в медпункт, к Юлу и Рустаму. Несмотря на врытые в снег щиты и прочие аэродинамические уловки, дверь, конечно, засыпана, осталась маленькая щёлка. В неё просовывается рука с лопатой. Слышу голос Миши Полосатова:

— Откопайте нас, пожалуйста!

Лихо разбрасываю лопатой снег и вхожу в тамбур.

Миша обкалывает лёд на ступеньках лестницы.

— Только без халтуры! — высовываясь, предупреждает Мишу Юл. — Учти, потом проверю! — И, увидев меня, разъясняет: — Я поклялся сделать из Миши настоящего врача. Подметать пол он уже умеет, вчера впервые выстирал свою рубашку, а завтра, того и гляди, научится штопать носки. Входите, у нас весело.

У Юла всегда весело, медпункт — это вторая кают-компания. За столом, потягивая из стаканов чай, сидят Рустам, Володя Куксов, Сева Сахаров и Виктор Каменев. Разговор идёт о пингвинах.

— А как ты измеряешь у них температуру? — спрашивает Юл.

— Очень просто, — смеётся Каменев. — Хватаю за ноги, переворачиваю головой вниз и загоняю термометр в то место… Туда, одним словом. Сначала негодует, а потом привыкает. Терпит во имя науки. Но это что! Пусть лучше Куксов расскажет, как ваши коллеги-врачи отличились в Двенадцатой экспедиции.

— Доктора Афанасьев и Рябинин, — с удовольствием вспоминает Куксов, — решили поставить выращивание пингвинов на научную основу. В самом деле, стоят на льду императоры, прячут в жировых складках яйца и мёрзнут как собаки — не современно. Долг врача-гуманиста облегчить воспроизводство пингвиньего поголовья. Афанасьев и Рябинин взяли у императоров несколько яиц, положили в термостат и обеспечили нужную температуру, около сорока градусов тепла. Шуму было на всю обсерваторию — доктора пингвинов выводят! Переворот в науке! Кое-кто сначала посмеивался, а через несколько дней, когда в яйцах началось шевеление, возник ажиотаж. А доктора восхищённо прислушивались, чуть ли не на цыпочках ходили вокруг термостата и потирали руки — шутка ли, какой научный материал рождается! Только одного не учли: императоры, когда начинается шевеление, что-то с яйцами проделывают, кажется, дырочки сверлят, а в медицинском институте наши эскулапы этого не проходили. И в один прекрасный день несколько яиц дружно взорвались, облепив стены, потолки и все находившееся в комнате оборудование невообразимо вонючей массой. Хохоту было — до конца зимовки. А оба врача неделю скитались по другим домам, потому что в медпункте больше десяти минут подряд находиться было невозможно.

Входит Миша Полосатов и хватается за голову: на его машину Сахаров положил чемоданчик с инструментами. Сева извиняется, снимает чемоданчик, но Миша ещё долго ворчит и с подозрением на нас поглядывает, не без оснований считая, что чемоданчик был положен нарочно.

Эта машина создана Мишей для изучения психики полярников, их работоспособности, сна и прочих явлений, связанных с высшей нервной деятельностью. Миша защищал свою диссертацию в Ленинградском институте экспериментальной хирургии, том самом, где возникла первая лаборатория Ивана Петровича Павлова и где была проведены первые опыты на собаках. Кстати говоря, именно на территории этого института воздвигнут один из немногих в мире памятник собаке.

— При помощи этой машины изучаются биотоки собачьего мозга, — разъясняет Юл посетителям. — Но Миша Полосатов докажет, я в этом уверен, что наши с вами мозги работают не менее продуктивно!

На машине множество лампочек. Миша нажимает на ключ, лампочки по очереди загораются, и испытуемый должен как-то на это реагировать. Юл комментирует:

— Загорается одна лампочка — выделяется слюна. Загорается вторая — нужно лаять!

Миша обижается и бурно протестует.

— Разве я смеюсь? — оправдывается Юл. — Наоборот, я сознаю, что это очень, очень нужно. Только ты скажи, можно ли при помощи твоих лампочек решить, когда кончать клиента?

Миша непрерывно экспериментирует, на высоком техническом уровне. Недавно он подложил под матрасы нескольких ребят резиновые трубки с какими-то хитрыми датчиками. Ребята ночью ворочаются, встревоженные сновидениями, а датчики реагируют и дают Мише бесценный научный материал: кто как спит в условиях зимовки в изолированном от женщин коллективе. Но ещё большей популярностью в Мирном пользуется другой Мишин эксперимент: операция «Извилина». Биотоки мозга Миша изучает тоже при помощи датчиков. Выбрав себе жертву, он прилепляет датчики к её голове какой-то замазкой. Несколько дней назад такой жертвой оказался Рюрик Максимович Галкин, человек лысеющий и, естественно небезразличный к остаткам своей причёски. Но Миша так переусердствовал с замазкой, что она буквально прикипела к волосам Галкина, и теперь её никак нельзя отодрать. И разъярённый Рюрик Максимович пообещал при первой же встрече стереть Полосатова с лица земли.

Улучив момент, Миша хитроумным манёвром переключает общее внимание на Рустама. Кандидат медицинских наук, представитель советской школы микробиологов, Рустам Ташпулатов вот уже полтора месяца решает научную проблему ликвидации существенных различий между умственным и физическим трудом.

— Я забыл, как выглядит микроскоп! — яростно восклицает Рустам. — Весь запас своих жизненных сил я трачу на погрузочно-разгрузочные работы и на борьбу со Шкарупиным!

Наголо остриженный, бородатый и обросший мускулами Рустам вызывает всеобщее сочувствие.

— Не переживай, Рустам, — успокаивает друга Юл. — Стране нужны не только учёные, но и грузчики. А если уж очень соскучишься по науке, можешь вымыть пол в медпункте.

Над несчастным Рустамом смеются, а он считает дни: наверное, через неделю все продовольствие будет отгружено, и он сможет вылететь на Восток. Рустам ещё не знает, что и на Востоке до середины марта он будет заниматься не столько микробами, сколько досками и гвоздями.

Понимая состояние Ташпулатова, Владислав Иосифович Гербович попросил его прочесть полярникам лекцию по микробиологии. Нужно было посмотреть, как радостно засверкали чёрные глаза Рустама! И вечером в кают-компании он страстно ораторствовал:

— Человек без микробов существовать не может! Без книг, без стадионов и без мороженого — пожалуйста, но без микробов — ни единого дня! У каждого из нас, как отпечатки пальцев, имеется присущая только ему микрофлора. Мы рождаемся стерильными, но с первым же вздохом обретаем свои первые микробы. Однако Антарктида — безмикробный континент, здесь только мы с вами носители микробов! И вот мой организм должен привыкнуть к вашим микробам, а ваши организмы — к моим. В процессе зимовки часть микробов погибает, но со снижением их общего количества снижается и иммунитет. Порочный круг! Ведь снижение иммунитета создаёт благоприятные условия для развития эндогенных инфекций! Вот почему полярники по окончании зимовки, заходя в первый же порт, часто заболевают гриппами и ангинами. Моя тема: «Исследование микрофлоры и иммунитета человека в условиях Антарктиды». Я попытаюсь доказать, что мы за короткое время уже обменялись своими микробами. У нас есть методы, которыми мы определяем микробы каждого человека по определённым генетическим меткам, так что по микробу можно определить человека. Мы можем даже организовать бюро находок микробов!

Темпераментный доклад был награждён аплодисментами, и умиротворённый оратор благодушно отнёсся к дружескому шаржу: «Рустам Ташпулатов с арканом гоняется по Антарктиде за микробом».

В медпункт на обследование вваливается очередная группа «снежных людей». Миша загоняет их в тамбур — чиститься. Чаепитие окончено, врачи приступают к работе. Чтобы не мешать, я уединяюсь в комнате Юла и читаю книгу. Но сосредоточиться не так-то просто. Из кабинета доносится:

— Голова болит? Вылечим. Завещание написал?

— Так точно, Юлий Львович, написал.

— Меня не забыл?

— Что вы, док, как можно. Завещал вам остаток моего долга за кооперативную квартиру.

— Миша, этот клиент должен жить вечно, не вздумай снимать с него скальп!

Я люблю Юла, и это не оригинально: Юла любят все. Так уж его скомпоновала природа, что одним своим видом он вызывает доверие и симпатию. Почему это так получается — один бог знает. Остроумный? Так остряками на полярных станциях хоть пруд пруди. Добрый, ласковый? Не добрее и не ласковее других. Честный? И остальные полярники не мошенники. Сильный, красивый? Не думаю, чтобы Юл успешно выжал двухпудовую гирю, а уж на конкурсе красоты, будь таковой проведён в Мирном, главный врач экспедиции мог бы и не занять первое место.

Наверное, дело в другом. Юл сотворён, выращен и пущен в жизнь человеком на редкость гармоничным. Гармоничный — этот термин в данном случае точнее, чем цельный. Я, честно говоря, уж очень цельных людей побаиваюсь. В исключительно цельном человеке нет недостатков; согласитесь, что это ужасно — быть совершенством, не иметь ни одного недостатка. Ведь такой человек и другим ничего прощать не будет!

Гармоничные люди мне как-то симпатичнее. Если бы королю Христофору из «Рубашки» Анатоля Франса знаменитый доктор Родриго прописал носить рубашку симпатичного человека, то именно Юл мог бы оказать ему эту маленькую услугу. Уверен, что даже служащий ломбарда, сделавший недоверие своей профессией, и тот дал бы Юлу крупную ссуду под залог простой улыбки.

Внешне Юл — типичный интеллигент, правда, без очков и традиционной лысины. Рост средний, высокий лоб, лицо удлинённое, глаза серые. Особые приметы: заразительный смех и пламенная любовь к вымирающему млекопитающему — лошади. Вот краткое жизнеописание современного типичного интеллигента: пастух башкирского коневодческого колхоза (отсюда любовь к лошадям), курсант аэроклуба (пятнадцать прыжков с парашютом), сельский врач (от одной деревни к другой — верхом на лошади), врач на подводной лодке (спал на узенькой коечке между трубами с ледяной и горячей водой), детский хирург (обожающий детей вообще и своего Андрюшку в частности).

Насмотревшись на своём поприще страданий и избавив от них множество детей и взрослых, Юл приобрёл право на лёгкую ироничность в рассказах об отдельных «клиентах» — только взрослых, дети для него священны! Он может часами рассказывать о прелестных переломах и резекциях, о психотерапии, при помощи которой обретали несокрушимое здоровье страдавшие неизлечимой мнительностью, и о всем том, что скрыто от глаза простого смертного. Рассказчик Юл превосходный, что у полярников не редкость, и великолепный слушатель, что редкость везде.

Юл одинаково предупредителен со всеми, кто нуждается в его помощи. Правда, если оказывается, что помощь не нужна, мобилизуй своё чувство юмора и отбивайся от саркастических советов, которые Юл даёт со свойственной ему щедростью.

— Счастливец! — вздыхал Валерий Ельсиновский, когда я покидал Восток.

— Вы сегодня увидите Юла!

— Юл — это поэма! — пылко восклицал Арнаутов. — Правда, Алик?

— Никакие стихи, — возражал Миклишанский, — не могут заменить человеку Юла!

— При-вет Ю-лу! — скандировали восточники, когда я поднимался по трапу в самолёт.

А Владислав Иосифович Гербович, немногословный и скупой на похвалы, как-то сказал:

— Ничего не скажешь, с главным врачом нам повезло. Надёжный человек.

…Когда в Мирном начиналась пурга, я шёл к Юлу.

Бывалые полярники

ГРИГОРИЙ МЕЛЕНТЬЕВИЧ СИЛИН

Заместителю начальника экспедиции пятьдесят семь лет. В таком возрасте полярники обычно прощаются с высокими широтами; так подумывал и Григорий Мелентьевич. Но Гербович уговорил, а врачи разрешили, и Силин в третий раз пошёл в Антарктиду.

И все в выигрыше. Доволен начальник экспедиции: заполучил в замы одного из опытнейших полярных асов! Довольны подчинённые: работать вместе с Григорием Мелентьевичем — значит многому научиться. Доволен и сам Силин: всё-таки ещё разок прозимовал в милой его сердцу Антарктиде.

Полярники зачастую выглядят моложе своих лет: свежий, да ещё без микробов воздух, физический труд, хорошее питание, размеренная жизнь без повседневной нервотрёпки большого города — таковы компоненты «полярной косметики». Но опасности, подстерегающие полярника на каждом шагу, огромное напряжение в критические минуты, полярные ночи с их психологической встряской — все это не может пройти бесследно.

И на лице Григория Мелентьевича — все его пятьдесят семь. Он ещё крепок физически, плечи его не согнулись, но волосы поседели, а глаза попали в сеть морщин. Держится он ровно, говорит спокойно и уверенно, потому что в полярном деле знает все.

Тридцать пять лет назад Арктика встретила его, тогда ещё зелёного метеоролога, не очень приветливо. Корабль, на котором Силин шёл зимовать на остров Котельный, попал в ледовую переделку. Началось сжатие, льды полезли друг на друга, и стальные борта затрещали по швам. Люди вышли на палубу, заняли места повыше и, бессильные, смотрели, как у борта вырастают горы торосов. Помятый, со сломанным винтом, беспомощный корабль потащило в море Лаптевых. Там помогли лётчики, сняли потерпевших крушение и вывезли в бухту Кожевникова.

Потом зимовки в устье Хатанги, на мысе Нордвик, на Диксоне и, наконец, на Земле Франца-Иосифа, в бухте Тихой — той самой, где снимался первый и лучший советский кинофильм о полярниках «Семеро смелых». Там Григория Мелентьевича и его товарищей застала война.

Небольшая группа полярников на четыре долгих года оказалась оторванной от Большой земли. Не прекращая вести научные наблюдения, полярники днём и ночью готовились к обороне: перенесли в скалы запасы продовольствия и боеприпасы, оборудовали три пулемётных гнезда. К счастью, немцы не заинтересовались бухтой, иначе полярникам пришлось бы плохо: шансов отбить нападение десанта с военного корабля у них было немного.

Через два года кончились продукты: за это время один лишь небольшой бот, ускользнув от немецких подводных лодок, доставил немного продовольствия. Кто-то вспомнил, что на острове Рудольфа, том самом, где похоронен Георгий Седов, Иван Дмитриевич Папанин перед дрейфом на станции Северный полюс-1 устроил запасной склад. Добравшись до острова, полярники действительно обнаружили шоколад и сгущённое молоко, изрядно подпорченное, но в войну и не такое ели.

Главной пищей была медвежатина.

— 28 февраля, — вспоминал Силин, — на Землю Франца-Иосифа проник первый луч солнца, мы всем коллективом вышли полюбоваться им. Кончилась ещё одна полярная ночь, наступал долгожданный день. Я запомнил эту дату — 28 февраля 1944 года. Утром пошёл смотреть припай, как положено по программе метеоролога. В последнее время медведи нас не посещали, и я проявил беспечность — взял с собой не винтовку, а наган. Взял так, на всякий случай, не думал, что пригодится. Отошёл на три километра от посёлка — медведь! В жизни, кажется, никогда так себя не проклинал. Ситуация скверная: вместо того чтобы обеспечить пищей товарищей, как бы самому не накормить медведя. За мной широкая трещина, слева и справа торосы, отступать некуда. А медведь рычит и идёт на меня, огромный, злой. Выстрелил в него три раза — промахнулся. Бросил одну рукавицу, вторую, чтобы выиграть время, пока он будет их обнюхивать, — нет, не на такого напал! Тогда я быстро вскарабкался на торос, подождал, когда медведь начал подниматься, и дважды выстрелил в упор. Видимо, тяжело его ранил: он взревел, ушёл за торос и притих. Несколько минут я стоял и ждал, на раненого зверя нападать опасно. И хорошо сделал, потому что медведь с рёвом вышел из-за тороса и вновь полез на меня, оставляя за собой кровавый след. К счастью, мои выстрелы услышали в посёлке, и вскоре прибежали товарищи с собаками. Одну собаку медведь убил, но и сам, потерял много крови, ослабел и провалился в трещину. Мы больше всего жалели об этом, охота в последнее время была никудышная… Второй случай со мной произошёл трагикомический. Всю ночь свистела пурга, еле дверь открыл — так намело. Раннее утро, посветил фонариком — вокруг сплошные сугробы. Сделал два шага и почувствовал, что меня кто-то поднимает. Сначала подумал, что наступил на Битку, нашего здоровенного пса, который любил спать на снегу. Но уж очень он вырос за ночь, этот Битка! Я скатился с него, встал, включил фонарик — следы медведя! Закричал, выбежали ребята и в погоню. Видимо, берег того медведя его медвежий бог — ушёл… А что делал он у нашего крыльца, спал или подкарауливал растяпу, мы так и не узнали. К вечеру, впрочем, добыли одного медведя, но не уверен, что того, которого я оседлал.

— В сорок пятом за нами пришёл корабль, и мы возвратились на Большую землю. Стряхнул я с себя кошмары этих четырех лет, отдохнул, женился… И опять в Арктику…

Григорий Мелентьевич рассказал, что произошло однажды во время дрейфа на станции Северный полюс-4.

— Льдина лопалась, мы не раз бежали от вала торосов, спасая оборудование и самих себя, — всякое бывало, льдина есть льдина. В те годы к дрейфующим станциям пресса ещё не привыкла, в памяти были свежи героические будни легендарного папанинского дрейфа, и к нам настойчиво рвались журналисты и киношники. И вот прилетел кинооператор Л., искренне убеждённый, что мы дрейфуем исключительно для того, чтобы он заснял о нас фильм. Л. так замучил нас своими съёмками, что мы решили ограничить его активность. Спускаюсь я как-то с обзорной вышки, подходит Л.

— Ну, какие новости?

— Скверные. Начались подвижки, вот-вот льдина лопнет.

— Как же быть? — забеспокоился Л.

— Ваше дело. Я уже неделю не раздеваюсь, сплю в унтах и одежде. Нет желания, знаете ли, выскакивать из домика на мороз в чём мать родила. Но вы не беспокойтесь, может быть, это случится и не сегодня ночью.

А тут начальник станции Евгений Иванович Толстиков решил ночью осмотреть домики. Заходит к метеорологу Овчинникову, у которого жил кинооператор, и видит неприглядную картину: Л. спит в шапке, верхней одежде и унтах. Удивлённый Толстиков потряс его за плечо.

— Что случилось? — испугался Л. — Льдина лопнула?

— Льдина в порядке. Почему вы в одежде?

— Как почему? Все спят в одежде. Например, Силин.

Толстиков повёл Л. на очную ставку. Я, разумеется, спал в одном бельё, и Л. поклялся мне отомстить. Но я был начеку, и вместо меня досталось на орехи нашему повару Тихонову. Он почему-то постыдился признаться своему тестю, что идёт в дрейф поваром, сочинил себе какую-то должность и жил спокойно. И вдруг от тестя радиограмма: «Смотрели киножурнал сообщи кем ты работаешь а то на экране ты жаришь котлеты». После этого случая действительно начались подвижки льда — думаю, что от нашего хохота…

Продрейфовав ещё на станции СП-5, Григорий Мелентьевич простился с Севером и отправился на Юг — в Антарктиду.

В Мирном его встречал начальник Второй антарктической экспедиции Трёшников.

— Вам досталась Пионерская, — сказал Алексей Фёдорович. — Станция трудная, вся под снегом и с климатом, несколько худшим, чем в Сочи. Летите и решайте, сможете работать — оставайтесь, нет — будем её закрывать.

— Да уж если сам Трёшников говорит, что станция трудная, значит, жизнь предстоит весёлая… — вспоминал Григорий Мелентьевич. — Вылетел я на Пионерскую. Станция находится в трехстах восьмидесяти пяти километрах от Мирного, на склоне ледяного купола, в зоне постоянного стокового ветра, обусловленного стекающим с плато по наклонной плоскости воздухом. Вся местность здесь словно окутана туманом, но это не туман, а снег, превращённый ветром в мельчайшую пыль. Над домом — восемь метров снега, теснота, подсобных помещений нет… Короче, возвратился в Мирный и сказал Трешникову: «Буду работать». Взял пятерых ребят и отправился на Пионерскую.

Не раз я вспоминал в ту зимовку трудности, пережитые на других станциях, и улыбался: «Разве это трудности?» Ветры, постоянные ветры при температурах сорок, пятьдесят, шестьдесят градусов и ниже… Выходишь в валенках, в двойных перчатках, а чувствуешь себя голым — продувает насквозь, режет словно бритвой, да так, что еле двери открываешь бесчувственными руками. И в такую погоду нужно было ежедневно выпускать радиозонды, бежать с ними по сто-двести метров. И это в условиях высокогорья — ведь станция находится на высоте две тысячи семьсот метров над уровнем моря! Досталось нам с этими зондами… Да и не только с ними, проводить любое научное наблюдение на свежем воздухе было мучительно трудно. Однажды я настолько поморозил лицо, что неделю не мог раскрыть рта…

Снег, снег, снег… Уже на третий день зимовки нас так замело, что мы не смогли открыть входной люк. Выручили гости. Как раз в этот день до Пионерской добрался санно-гусеничный поезд, направляющийся на Восток. Сначала ребята удивились, что их никто не встречает, но потом услышали отчаянный стук в люк и откопали нас. А ещё через некоторое время под напором снежной массы стал выгибаться и трещать потолок. Пришлось объявлять аврал и вытаскивать наверх колоссальное количество снега. За первые месяцы мы вытащили его тонн сто пятьдесят, но зато соорудили вполне приличную баню, туалет и тоннель, из которого брали снег для камбуза.

Станции грозила не только опасность быть погребённой под снегом. Тепловой режим этого района Антарктиды характерен резкими скачками температуры, которые сопровождаются грохотом, сравнимым разве что с артиллерийской канонадой: это происходят разрывы поверхности ледника, образуются термические трещины. И нам оставалось лишь надеяться, что станцию «минует чаша сия» и бездна не разверзнется под нашим беззащитным домиком.

— Нелёгкой, очень нелёгкой была жизнь нашего крохотного коллектива, — рассказывал Силин. — «Мелентьевич, зачем я сюда поехал? — не выдержав, возопил однажды наш метеоролог Гарсеван Куртгелаидзе. — Грузию, такой рай, променял на такое место, дышать нечем!» Гарсеван у нас по совместительству выполнял и обязанности повара. Грузины, как мне кажется, обладают природным кулинарным даром, но Гарсеван являл собою вопиющее исключение из этого правила. Для начала, чтобы показать, что ожидает нас в дальнейшем и рассеять все наши иллюзии, он сварил неразделанную курицу вместе с потрохами. Весело посмеявшись вместо со всеми над своей неудачей, он решил нас побаловать и приготовил заранее широко разрекламированный рассольник. Мы хлебнули по ложке и помчались полоскать рты: Гарсеван щедро вложил в котёл месячный запас огурцов. «Что, не нравится? — удивился он. — Сварю кашу!» И через полтора часа на столе стояла дымящаяся кастрюля с кашей, начинённой вместо изюма… канцелярскими кнопками. Видимо, пока каша варилась, Гарсеван доставал что-то с верхней полки, где лежали канцелярские принадлежности, и уронил в кастрюлю коробку. Есть кашу, несмотря на оригинальность её состава, ребята отказались, и расстроенный Гарсеван обещал повысить свою квалификацию. Своё обещание в ходе зимовки он выполнил, да и мы помогали, как могли. Помнится, на редкость ценную услугу оказал ему наш механик Василий Климов. Мы соорудили баню, и Гарсеван добился права вымыться в ней первым. Вошёл он в баню, увидел, что уголь кончается, и притащил ещё мешок: только вместо бурого угля взял антрацит, а он горел плохо. Вскоре горение совсем прекратилось, тепло из баньки быстро выдуло, и замёрзший Гарсеван стал призывать на помощь дежурного. Когда Климов прибежал, голый Гарсеван так сильно щёлкал зубами, что механик, не теряя времени, стал разогревать беднягу… паяльной лампой!

— И все же, несмотря на подобного рода забавные случаи, зимовка на Пионерской мне запомнилась как самая тяжёлая. Не только своим несравненным по трудностям бытом, но и тем, что из-за сквернейших метеорологических условий срывались научные наблюдения. Но ведь главное удовлетворение полярник получает именно от сознания того, что проделанная им за год работа приблизила науку к пониманию процессов, происходящих в высоких широтах. А проводить наблюдения зачастую было невозможно: переносить сильный ветер при крайне низких температурах человек ещё не научился. Или такое явление. Когда ветер усиливался, снег нёс с собой частицы статического электричества, и все предметы на станции настолько наэлектризовывались, что стоило поднести к ним неоновую лампочку, как та светилась, а между изоляторами проскакивали искры. Все это было бы забавно, если бы не нарушало точность показаний приборов. И в нашем вахтенном журнале время от времени появлялись уникальные записи: «Сильная электризация, наблюдения не проводились».

После завершения нашей зимовки станция Пионерская была законсервирована. Своё назначение она выполнила. Мы узнали о постоянном стоке воздушных масс с плато, о работе ветра, благодаря которой переносится колоссальное количество снега, о температурных и других характеристиках этого района Антарктиды.

— С того времени прошло десять лет, и все же мне немного грустно, когда участники санно-гусеничных походов на Восток рассказывают, что проходили мимо Пионерской и ничего не видели — нет станции, все скрыто снегом… Наверное, это естественно: чем больше сил, крови и пота вложил ты в дело, тем дороже оно душе твоей…

ВИКТОР МИХАЙЛОВИЧ ЕВГРАФОВ

Полярники делятся на две большие группы.

Первая группа — те, кто уже с юных лет мечтал о высоких широтах и с железной настойчивостью добивался осуществления своей мечты. Это полярники по призванию, по зову сердца, как Трёшников и Толстиков, Сомов и Петров, Гербович и Сидоров.

Вторая группа более многочисленная. В неё входят те, кто стал полярником в известной мере случайно, благодаря какому-то повороту судьбы, и, став им, не мыслят для себя другой жизни. В наше время, когда борьба человека с природой для большинства сводится к тому, надеть ли галоши или достаточно взять зонтик, некоторые люди страдают от избытка гибнущих втуне жизненных сил. Иногда им так и не находится выхода, и тогда человек становится нервным и трудно выносимым для окружающих брюзгой. Но чаще выход находится, вулкан взрывается, и тогда великое племя бродяг получает ещё одного геолога, лётчика, моряка, полярника. И случается это не только в юном, но и в достаточно зрелом возрасте. Помните, как говорил у Лермонтова Максим Максимыч? «Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!»

Да, многие полярники стали таковыми в известной мере благодаря случаю. Сделай жизнь другой зигзаг — и они могли бы бродить с теодолитом по тайге, добывать золото или рыбачить у Ньюфаундленда на траулере. Но главное в другом: просто «этакие люди» не в состоянии жить обычной, размеренной и спокойной жизнью, они ищут бури и, — что не менее важно — эта самая буря ищет их!

Сейчас я расскажу вам, как впервые попал в Антарктиду Виктор Михайлович Евграфов, а вы решите, случайно это произошло или не случайно.

Евграфов и его жена, беседуя несколько громче и энергичнее, чем обычно, шли по Фонтанке. Здесь элемент случайности, так как если бы супруги шли по другой улице, эта история, возможно, не имела бы продолжения. Но они шли именно по Фонтанке. Мало того, судьбе было угодно, чтобы кульминационный момент беседы пришёлся на тот момент, когда супруги шествовали мимо изящного особняка, в котором издавна расположен Институт Арктики и Антарктики.

— Вот возьму и уйду в Антарктиду! — вырвалось у Евграфова, который наверняка до сего дня и думать не думал о том, чтобы покинуть родной Ленинград и уехать на край света.

— Хоть сегодня! Немедленно! — столь же мудро ответила жена, ставя мужа в исключительно сложное положение.

Другой бы человек на месте Евграфова для виду зашёл бы в отдел кадров, чтобы потом на саркастический вопрос жены: «Как там поживают пингвины?» — жалко промямлить, «что, на твоё счастье, у кадровика кончились анкеты» или какую-нибудь другую чушь в этом роде. Но Виктор Михайлович был устроен по-иному. Он сразу же направился в отдел кадров, подал заявление, прошёл отборочное сито и стал поваром Второй антарктической экспедиции.

Случайно?

Да ни в коем случае! Это было бы грубейшей ошибкой считать, что Евграфов попал в Антарктиду по воле слепого и бессмысленного жребия. Дело обстоит как раз наоборот. Антарктиде очень нужны были такие люди, как Евграфов, а Евграфову, сильному и волевому человеку, столь же необходимо было вложить в настоящее дело огромный запас своей энергии, израсходовать которую в обычных условиях ему не удавалось. И они — Евграфов и Антарктида — потянулись друг к другу и нашли друг друга. Если бы Виктор Михайлович не нашёлся сам, Антарктида нашла бы другого Евграфова. И наоборот, если бы Антарктиду ещё не осваивали, Евграфов нашёл бы себе другую, столь же трудную область приложения сил. Человек ищет дело, а дело человека. Я уже не говорю о том, что после случайного своего ухода во Вторую экспедицию Евграфов был в Антарктиде ещё пять раз! Больше, чем кто-либо другой!

Когда я узнал об этом факте, то почему-то уверился, что в жизни Виктора Михайловича Евграфова должны были случаться «разные необыкновенные вещи». И в самом деле, как я потом узнал, такие вещи с ним случались по меньшей мере дважды.

Первая. Всю Отечественную войну молодой Евграфов провёл на фронте. Был ранен, награждён орденами, командовал отделением разведки. И вот однажды немцы неожиданно прорвались и окружили штаб дивизии как раз в то время, когда генерал и все офицеры выехали на совещание в штаб корпуса. Некому командовать обороной! И командир разведчиков, надев генеральский китель, сумел собрать вокруг штаба несколько разрозненных пехотных и танковых подразделений и отбить атаку фашистов.

— Сам себя произвёл в генералы, сам себя и разжаловал! — смеялся Евграфов.

Победителей не судят, и отчаянному сержанту простили его экстравагантную выходку.

Второй эпизод — антарктический. Прошу вас припомнить приведённый выше рассказ об эвакуации двенадцати полярников со станции Лазарев. Так вот, Виктор Михайлович с первого дня и без всяких колебаний вошёл в ту железную шестёрку во главе с Гербовичем, которая не пала духом во время драматических событий на станции и потом полетела на айсберг на повреждённом самолёте Ляхова.

Ну разве эти два эпизода не «разные необыкновенные вещи»? По-моему, любого из них достаточно, чтобы человек всю жизнь чувствовал в своём прошлом что-то весомое, какую-то моральную опору, что ли.

Да, я ещё забыл сказать, что в промежутке между антарктическими экспедициями Евграфов дважды дрейфовал на станциях Северный полюс. Такого послужного списка, кажется, не имеет ни один полярник.

Повар Виктор Михайлович отменный, маркой своей весьма дорожащий. Полярники большие любители поесть: лишённые домашнего стола, они к повару придирчивы и не склонны прощать ему недостаток квалификации («не умеешь — не лезь в экспедицию!»). Мне рассказывали, что одному санно-гусеничному поезду повар достался никудышный, и ребята просто извелись и оголодали, пока не решились свергнуть халтурщика с камбузного трона и посадить на вакантное место простого любителя. А что вы скажете о поваре, который утром спрашивал своих подопечных, чего бы они хотели поесть, а в ужин кормил одного пирожками с вареньем, другого беляшами, а третьего кулебякой? О поваре, который ставит себе за работу двойку, если у кого-нибудь из сидящих за столом плохой аппетит?

У Евграфова есть ещё одно достоинство, неоценимое на полярной станции.

Просто балагура полярники не уважают. То есть послушать послушают, даже посмеются, но как только он замолчит, позабудут о его существовании. Таких балагуров, которые только и умеют, что балагурить, хватает на одну неделю. А вот если человек и работник уважаемый и в свободное время в центре внимания — такому на зимовке нет цены. Считается, что такой имеет право на байки. И стоит Михалычу стряхнуть с себя камбузные заботы, снять халат и войти в кают-компанию, как с этой минуты он ни на мгновение не будет один: Михалыч — живая летопись антарктических экспедиций, слушая его, приобщаешься к истории, пусть не в самых важных её проявлениях, но все-таки к истории.

Однажды вечером в кают-компании я услышал и потом записал его монолог.

— Какие вы едоки! Видимость одна. Были люди в наше время… Вот Козлов на Молодёжной из строительного отряда в Одиннадцатой экспедиции, это был едок! Выставляю я сковороду на двадцать пять яиц, он кладёт себе на тарелку половину. «Можно, я потом ещё возьму?» — «Да бери сразу!» — «Нет, остынет». Яичницу из двадцати пяти яиц съедал на завтрак! Или в Мирном в транспортном отряде был Илья Абушаев, мясоед. Он брал чуточку гарнира и солидные куски мяса. Съедал и снова подходил: «Гарнир, вишь, остался, ещё мяса возьму». И так по пять раз! А вы какие едоки! У настоящего едока при виде стола кровь должна кипеть! Во Второй экспедиции был у нас врач-стоматолог Гаврилов, заядлый болельщик «Динамо». А я, как вам известно, убеждённый спартаковец. Он входит в кают-компанию и орёт: «Виват „Динамо“!“ — „Что? — грозно спрашиваю я. — Повтори!“ — „А что сегодня на ужин?“ — „Оладьи“. — „Тогда „Виват „Спартак“!“ — исправляется Гаврилов. И получал за это целую тарелку оладий. Зато потом, когда он пошёл врачом и по совместительству поваром в санно-гусеничный поезд на Восток, то отыгрался за все. Он повесил в камбузе динамовский спортивный флаг, а Трёшников Алексей Фёдорович, и механик-водитель Кулешов, и метеоролог Евсеев повесили свой, спартаковский. В обед происходило такое: „Спартаковец? — допытывается доктор. — Не получишь добавки! Целуй динамовский флаг!“ Кто хотел добавки — целовал, что поделаешь, не оставаться же голодным… Помню, в пургу однажды я чуть весь Мирный на диету не посадил. Это было в Четвёртую экспедицию. Тогда между домиком, где живут повара, и камбузом не было тоннеля, как теперь, поверху нужно было идти. А пурга задула — пятьдесят метров в секунду, занесло нас. Звоню дежурному в кают-компанию! „Откопай!“ А он: „Меня самого засыпало!“ Часа два возился, с грехом пополам открыл люк, выбрался наружу и пополз по направлению к фонарю, что на кают-компании. Дует — не унесло бы мои сто килограммов в Центральную Антарктиду! Ползу, чувствую, что ползу не туда: как-то вверх у меня получается. Оказывается, вскарабкался я на крышу дома номер пять. Сполз обратно, сориентировался и откопал дверь в кают-компанию… Профессора Шумского, нашего гляциолога, чуть тогда не унесло в голубую даль. Дело было так. Возле склада лежал ящик с гусями, ящик разбило, а гусей разнесло на все четыре стороны. Одному водителю трахнуло гусем по спине, другому мёрзлый гусь чуть не оторвал голову, а Шумский, спасаясь от этого града, загородился фанерой. Словно парусом себя оснастил! Понесло его со страшной силой. „Ребята, держите!“ Задержали. В ту пургу так дуло, что разорвало толстые тросы и унесло за барьер в море самолёт ЛИ-2… Хорошо, ещё машины были, а то остались бы лётчики без работы… Забавная у них была компания! Главный штурман отряда Павел С. очень любил красавицу артистку Л., просто таял от счастья, когда смотрел картины с её участием. Его уговорили: „Она не замужем, Пашка, напиши ей!“ Написал. Такой, мол, я и такой, одинокий и хорошо зарабатывающий покоритель Антарктиды. На радиостанции, конечно, задержали, не послали. Через две недели: „Пашка, пляши, тебе радиограмма от Л.!“ А радиограмма такая: «Горжусь вашим несгибаемым мужеством, отважный полярник! Сообщите, когда приедете, буду встречать. Ваша Л.“ Павел С. на седьмом небе, собрал друзей, выставил на стол весь свой запас коньяка. Выпили, негодяи, и признались. Ну и гонял он их потом!..

Евграфову уже за пятьдесят. Здоровье у него хорошее, руки по-прежнему могучие, но… внучка растёт в Ленинграде, и внучка любимая. А когда у полярника появляются внуки, значит, подходит время прощаться с высокими широтами. Но Михалыч старается не думать о столь неприятных вещах. Нужен он ещё Антарктиде, и она ещё очень нужна ему.

АЛЕКСЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ СЕМОЧКИН

Дизельная электростанция была одним из самых уютных и гостеприимных уголков Мирного. Дежурили на ней круглосуточно, и посему начальник склада Павлов щедрой рукой отпускал дизелистам чай, кофе и сахар. В любое время суток здесь можно было под доносившийся из рабочей части ДЭС гул дизелей посидеть над чашкой горячего настоя — преимущество в глазах полярников чрезвычайное. Привыкнув на Востоке чаёвничать без всякой меры, я с удовольствием и не ожидая особого приглашения навещал гостеприимных дизелистов.

Хозяйничал здесь Алексей Александрович Семочкин, тот самый, который в период эвакуации со станции Лазарев вместе с Евграфовым входил в шестёрку Гербовича. С того времени Семочкин не раз бывал в Антарктиде, зимовал на Востоке, и на той же Новолазаревской, дрейфовал на льдинах и наконец вновь оказался под началом Гербовича в Мирном.

К Семочкину Гербович относился как-то по-особенному тепло, даже с любовью, впрочем, Семочкина любили все. В главах о станции Восток я рассказал про Ивана Тимофеевича Зырянова, так вот, Семочкин — это второй Тимофеич: такой же добрый, ласковый, исключительно скромный и сильный духом человек. И ещё совпадение: и тот и другой — выдающиеся мастера по дизелям. Таких работников, как Тимофеич и Семочкин, даже в Антарктиде, где своим трудолюбием никого не удивишь, поискать надо… Владислав Иосифович рассказывал, что он свободно вздохнул, когда заполучил на ДЭС Семочкина. И в самом деле, всю зимовку Мирный не знал перебоев с электроэнергией, мало того, один дизель из трех у Алексея Александровича постоянно отдыхал, будучи «в отпуске без сохранения содержания», как шутили его ребята.

Их у Семочкина было четверо: три Юрия — Козельский, Ищук и Коняев и один Николай — Макаров. Кроме того, на сезон из состава Четырнадцатой экспедиции остался Борис Антонов, но он уже поглядывал на море. Никому из ребят, кажется, не было тридцати, и сорокапятилетний Семочкин относился к ним как к племяшам: лелеял, заботился, но и строго спрашивал.

На ДЭС я бывал почти ежедневно. Если дежурил Козельский, чемпион Мирного по шахматам, то мы устраивали блиц-турнир; если Козельский отдыхал, то беседовали часок-другой над чашкой чаю, крепкого, сладкого и горячего, не просто удовлетворяя жажду, а наслаждаясь самим процессом чаепития в дружеском кругу. Я любил слушать рассказы Семочкина — неторопливые, спокойные, с юмором, отшлифованным годами полярных странствий. Как-то мы с Антоновым, люди заинтересованные, обменивались сведениями о подходе «Оби», и Семочкин, разливая чай, проговорил:

— Ракеты небось готовите, фейерверком будете встречать? — И, получив подтверждение, заметил: — Был случай, когда её встречали оригинальнее… Дружным храпом! Произошло это в Девятую экспедицию, когда мы закончили зимовку на Новолазаревской. Приехали на барьер ночью, соорудили за несколько часов мертвяки для швартовки и так устали, что еле хватило сил до балка дойти. Пришла под утро «Обь», гудела, гудела, не дождалась и пришвартовалась своими силами. Потом нас разбудили и глаза пялили от удивления: «Первый раз в жизни таких встречаем! Год отзимовали, корабль за ними пришёл, а они бессовестно храпят!» А тебе, Юра, небось другая встреча с «Обью» больше запомнилась, а?

Юрий Коняев, сдержанный и не очень разговорчивый механик, нехотя кивнул.

— Стоит ли вспоминать, Алексей Саныч7

— Стоит, — возразил Семочкин. — А то наш гость, например, не знает, что ты вторично рождённый. Это было в Шестую экспедицию, когда мы строили Новолазаревскую. «Обь» пришла для разгрузки к мысу Ураганному, а мы не знали, что весь припай здесь в трещинах. Поехали к кораблю на тягачах. Впереди был Юра Коняев. Видим, его тряхнуло, он добавил газу и выскочил, а за ним — разводье метров пять шесть шириной! Это он успел проскочить по снежному мосту! Море здесь глубиной метров в сто, можно, как говорится, ноги промочить. Юра выпрыгнул из кабины на лёд, а мы тягач зацепили тросом и потихоньку начали вытаскивать стороной от трещин. Спасли тягач и Юру поздравили с днём рождения. Но как же быть с разгрузкой? Решили пойти к «Оби» не на тяжёлом тягаче, а на более лёгком тракторе, весом тонн одиннадцать-двенадцать. Так и сделали. И надо же было такому случиться, чтобы именно на припае трактор заглох! Пошли выручать его на тягаче, стали подъезжать, и тут начал трещать и ломаться лёд. Кое-как развернули тягач и вырвались, а трактор так и остался на припае. Ну, пропал, думаем. Нет! Видим, льдинка, на которой стоял трактор, потихоньку двинулась… к «Оби»! На судне быстро сориентировались и, улучив момент, зацепили трактор и подняли его на борт. А потом, дня через два, трактор снова выгрузили на лёд, а Гербович подъехал к нему на тягаче и вытащил на берег, для ремонта. Гербович, это его принцип, когда ребята устают, основную работу берет на себя. И рисковать людьми не любит, скорее сам… Честь и почёт новому гостю!

Это пришёл Рюрик Максимович Галкин.

— Мы с Рюриком дрейфовали на СП-5, — подставляя гостю стакан, с улыбкой припомнил Семочкин. — И когда нас должны были уже вывозить на материк, пришло ЦУ[11] оставить Галкина на льдине ещё на полсрока. И Рюрик завопил: «Что я, укушенный? Никогда больше на эту проклятую льдину не поеду!» И действительно, на эту больше не поехал, потому что её разломало. А на каких СП ты дрейфовал потом?

— На Седьмой, Одиннадцатой и Тринадцатой, — проворчал Галкин, прихлёбывая горячий и ароматный чай. — Будь она неладна, эта Тринадцатая! Никогда и нигде нас так ещё не ломало, только и делали, что бегали, сверкая пятками, от все новых трещин и вала торосов. Дней двадцать даже питались стоя, на свежем воздухе, потому что кают-компания зачем-то понадобилась Нептуну. А история с вертолётом! Плюхнулись мы метров с двадцати, видимо, попали в воздушную яму. На самый край льдины упали. Осмотрели командир с механиком вертолёт, переглянулись. «Вроде, дотянем», — решил командир. Полетели. Поднялись метров на десять, а выше не можем. Под нами — чистая вода… Ощущение не из приятных. Теперь весело вспоминать, а тогда летел и думал: «Ведь я ещё не расплатился за кооперативную квартиру, куда семья только-только переехала…» И так сорок минут в диком напряжении. Прилетели — командир еле руки оторвал от рычагов… А Кизино помнишь, Лёша?

Семочкин и Галкин рассмеялись. Георгия Кизино я знал по дрейфу на СП-15 и поэтому поинтересовался, что это так их развеселило.

— На СП-5 Кизино жил с нами, — пояснил Семочкин. — У метеорологов на льдине жизнь вообще трудная, а тут полёты начались, лётчики все время погоду требовали, и Кизино до того не высыпался, что, бывало, в обед засыпал с кашей во рту… Дремал и дома каждую свободную минутку, а когда лётчики звонили, просыпался и сообщал в трубку погоду. И не раз бывало, что он потешал нас до слез: спросонья брал зазвонивший будильник, подносил к уху и норовил сообщить погоду…

Особенно людно на ДЭС было в воскресенье: вымывшись в бане, миряне шли чаёвничать к Семочкину. На распаренных, сидящих в одном бельё мужчин укоризненно смотрели со стен журнальные красавицы, а в помещении дым столбом и хохот.

— На Новолазаревской наш доктор любил из бани голышом выскакивать, — рассказывал Семочкин. — Но один раз ему крупно не повезло. Только он выскочил, как открылась дверь камбуза, и Евграфов, не глядя, выплеснул из таза разные кухонные ошмётки. И доктор влетел обратно в баню в таком виде, что мы долго ещё потом за бока хватались.

— Юра Копылов, инженер из транспортного отряда, — припомнил Борис Антонов, — тоже очень любил париться и голым прогуливаться вокруг бани. И вот однажды после такой прогулки он сильно простудился. Начальник экспедиции Максутов тогда заявил: «Если ещё раз увижу голым, объявлю выговор как за умышленное членовредительство!»

Работал Семочкин много. Хотя вахтенные механики у него были ребята надёжные, он целыми днями не выходил из дизельной. С большой неохотой шёл спать и, лёжа в постели, наверное, долго прислушивался к реву дизелей, благо домик электрических дел мастеров находился рядом с ДЭС. Бывало, заходишь на электростанцию до завтрака — Семочкин на рабочем месте; вечером, после кино, — Семочкин у дизелей. «Он и спал бы на дизеле, да вибрация мешает», — пошучивали ребята. Правда, приходилось ежедневно присутствовать на диспетчерских совещаниях, но зато именно здесь легче всего было выявить злостных расхитителей электроэнергии, потребляющих её больше выделенной нормы. К таким Семочкин был беспощаден. Однажды все участники совещания чуть было не полезли под стол, когда Семочкин произнёс гневную разоблачительную речь, направленную против двух уважаемых (в том числе им лично) членов коллектива, которые с преступной целью установили подпольный электрокамин… в туалете.

— Владислав Иосифович! — восклицал Семочкин. — Разрешите для примера отключить весь их дом! Не могут книги читать в своих комнатах! Может, им ещё гамак там подвесить?

Но болел за дело Семочкин так искренне и горячо, что сердиться на него было невозможно.

Гена и Рустам

В нашем изолированном от всего света мирке даже самая маленькая новость — событие. А новости пошли навалом. С Востока начинают возвращаться сезонники. Завтра прилетают Иван Терехов и Гена Арнаутов, ещё через несколько дней — Зырянов и группа Фисенко. Потом мы проводим на Восток Рустама и будем встречать поезд Зимина. И самое главное, самое долгожданное — в конце февраля придёт «Обь», и мы, простившись с Мирным, уйдём домой.

Но перед одной новостью эти грядущие события при всей их важности как-то терялись, меркли, словно свечи на фоне прожектора: в Мирный с Востока вылетел самолёт, на борту которого находится ценнейший груз. Наверное, правильнее будет сказать — бесценный груз. Для Антарктиды он настолько необычен, что даже видавшие виды лётчики были потрясены оказанной им честью. Арнаутов потом рассказывал, что командиры кораблей, демонстрируя своё благородство, долго уступали друг другу право доставить этот славный груз в Мирный и в конце концов даже бросили жребий. Высокая честь, так сказать, досталась экипажу Евгения Русакова, который и перевёз в Мирный триста килограммов наверняка самого дорогого в мире снега.

Все остряки Востока и Мирного изощрялись по поводу этого снега, ценою если не на вес золота, то уж как минимум на вес серебра. Арнаутов, предвидя легкомысленное отношение мирян к своему багажу, отчаянным письмом воззвал к нашим лучшим чувствам. Он умолял беречь и лелеять этот снег как любимое дитя («значит, держать в теплом помещении», комментировал Юл), помнить о том, что снег поднят не только с глубины шести метров, но и с глубины веков и что из него (написано с хорошей дозой лести, специально для Рустама) наверняка можно будет извлечь ископаемого микроба, который расскажет о тайне мироздания.

Снежные монолиты, упакованные каждый в два мешка, полиэтиленовый и бумажный, мы выгрузили из самолёта и отвезли на холодный склад. А на следующее утро прилетели Арнаутов и Терехов.

Боже, какие они были худые! Особенно Гена. Терехов, тот просто оставил на Востоке своё круглое брюшко. Но Гену, всегда стройного и подтянутого, пять недель жизни на Востоке выжали как центрифугой. От него остались только огромные глаза и мушкетёрская бородка. Да, нелегко достались им эти монолиты. В мою бытность на Востоке Арнаутов, Терехов и Миклишанский докопались до отметки три метра, и уже тогда ребята уставали до изнеможения.

— И это всё, что я любил! — обнимая похудевшего ни полпуда Гену, продекламировал Юл.

— Где вы сложили монолиты? — первым делом поинтересовался Гена.

— Да, где монолиты? — повторил Терехов.

— О монолитах потом, — сделав серьёзную мину, скорбно сказал Юл. — Сначала отдохните, вымойтесь в бане…

— Что случилось с монолитами? — заорал Гена.

— Не волнуйтесь, ничего особенного, — успокоил Рустам. — Так, пустяки.

— Какие такие пустяки? — Гена схватился за сердце.

— Что вы, в самом деле? — удивился Юл. — Все ваши восемь монолитов целы и невредимы.

— Восемь?! — у Терехова от возмущения сорвался голос. — Мы переслали вам пятнадцать!

— Всех убью! — простонал Арнаутов.

— Какие пятнадцать? — сделав круглые глаза, спросил Юл. — Рустам, у них просто кислородное опьянение.

— Они, наверное, считают те семь, которые пропитались бензином, — догадался Рустам. — Русаков рассказывал, что бортмеханик выбросил их из самолёта.

Здесь уже владельцы столь необходимого науке снега по-настоящему взвыли, а мы не выдержали и расхохотались.

— Ладно, черт с вами, — дружелюбно сказал Рустам. — Все монолиты в порядке. Только места много занимают, полкамбуза.

— Камбуза?! — хором возопили геохимики. — Так они уже растаяли!

Арнаутов и Терехов успокоились только тогда, когда лично съездили на холодный склад на седьмой километр и убедились, что их драгоценные монолиты покоятся, покрытые инеем, при температуре воздуха минус двенадцать градусов.

Поселились геохимики у гостеприимного Юла в медпункте. Первые двое суток они спали (с перерывом на еду), третьи сутки ели (с перерывом на сон), а на четвёртый день пришли в себя, и в медпункте стало на добрых десять градусов веселее.

Включённые в состав «ударной бригады грузчиков имени Ташпулатова», они не раз приводили Рустама в исступление. Предметом особой заботы Рустама были грузы, которые он должен был лично доставить на Восток: коньяк, икра, спирт, крабовые консервы. Их и сделал Гена своей мишенью. Когда мы грузили продукты для Востока, Гена тихо, но так, чтобы услышал Рустам, говорил:

— Ваня, эти два ящика отодвинь в сторонку, пусть занесёт снегом, только поставь веху, чтобы потом найти.

Рустам немедленно разоблачал преступные происки, но через минуту слышал приглушённый голос Гены:

— Ваня, у тебя нет с собой консервного ножа? Я давно крабов не пробовал.

Или:

— Миша, скорее неси бутылку, здесь спирт.

Рустам вставал на дыбы и делал то, что и должен был делать на его месте настоящий хозяин; заставлял нас усиленно работать,

— Эксплуататор! — рычал на него Гена. — Работорговец! Буду жаловаться в профсоюз, затаскаю по судам.

— Жалуйся, жалуйся, — посмеивался довольный Рустам. — Тащи наверх два ящика с огурцами.

— Ой! — вскрикивал Гена. — Я, кажется, на банку с икрой наступил.

И, отомщённый, хохотал во все горло, глядя на перепуганного насмерть Рустама.

На Восток Рустама провожали дважды.

Сначала вылет в последний момент был отменён, и пришлось с проклятьями разгружать самолёт и снова везти продукты в тёплый склад. Через два дня погода наладилась, и Рустам улетел. Почти два месяца старший научный сотрудник и кандидат наук Ташпулатов занимался, по его словам, исключительно «ликвидацией существенных различий между умственным и физическим трудом — в пользу труда физического», и многие тонны грузов для Востока прошли через его плечи. На прощание начальник авиаотряда Шкарупин сделал Рустаму подарок: разрешил взять сверх загрузки сто килограммов сгущёнки, «раз её так любят на Востоке». Под шумок мы забросили на самолёт все двести килограммов. Обнимая друга. Гена восклицал:

— Я не поэт, но сегодня хочу говорить стихами: «Наконец-то я от тебя избавился!» Ребята, представляете? Придём домой — нет Рустама, ложись в постель и спи спокойно, дорогой товарищ!

А наутро весь Мирный снова смеялся. Оказывается, Рустам, как полномочный министр, с борта корабля дал телеграмму Гербовичу: «Покидая Мирный, горячо благодарю…» и так далее, как в таких случаях пишут министры.

Прощальный ужин

Гербович ввёл в Мирном такой обычай: на праздники все столы в кают-компании сдвигаются.

И мы сидим за одним большим столом — уютно, по-домашнему. Сегодня у нас столько праздников, что как бы не запутаться. Сегодня День Советской Армии и, значит, День мужчин на нашем мужском континенте («Перед кем будешь гордиться, что ты мужчина? Перед пингвинами?» — иронизируют над собой ребята) — это раз; возвратился из похода санно-гусеничный поезд Зимина — это два; Евгению Александровичу Зимину пятьдесят лет — это три; прилетели в Мирный все сезонники-восточники, и полёты на Восток завершены — четыре и пять. Да, прошу прощения, чуть не забыл: аэрологи Смирнов и Шелепень так вдохновенно запустили радиозонд, что километра на полтора побили рекорд, заработав себе бессмертную славу и бутылку коньяку — это шесть, не так ли?

Несмотря на обилие праздников, норма остаётся неизменной: одна бутылка вина на троих. Поэтому особым вниманием окружены непьющие товарищи, эаполучить которых в свою тройку — большая удача. И вокруг трезвенников постоянно плетётся сеть интриг, а уважение, которым они пользуются (до праздника, разумеется), граничит с благоговением. Молодые, полные сил ребята — что для них стакан вина в неделю? Но Гербович неумолим и твёрд, ибо в нетрезвом виде ходить по Мирному немногим менее опасно, чем по минному полю: с одной стороны — зона трещин, с другой — ледяной барьер, за которым море… Впечатляет и личный пример начальника экспедиции: за весь праздничный вечер Владислав Иосифович едва ли выпил полстакана сухого вина.

У сегодняшнего праздничного ужина есть ещё одна особенность: для нас, сезонников, он прощальный. «Обь» уже на подходе, наши чемоданы сложены, в Мирном мы гости.

И в кают-компании — смешанная с весёлостью грусть, как всегда бывает на полярных станциях, когда одни возвращаются домой, а другие остаются зимовать.

Общее внимание обращено на Зимина и его «адских водителей». Больше года прожили они в Антарктиде и преодолели в двух походах на Восток и обратно шесть тысяч километров труднейшей на земле дороги. Вчера мы встречали походников, обросших бородами, худых и исступлённо мечтающих о бане «с наждаком и рашпилем».

А сегодня, отоспавшиеся, бритые и чистые, в ослепительно белых рубашках с галстуками, они сидят рядом с нами, чокаются и смеются — «держат марку»: смотрите, мол, всего сутки отдохнули, а можем посидеть в компании не хуже людей. Рыжебородый инженер-механик Лева Черепов подтрунивает над Юрой Шевченко, врачом, который в целях личной гигиены и для закалки не раз выскакивал из балка босым и бегал по снегу.

— Доктор Шевченко: «Босиком по Антарктиде!» — ораторствует Лева. — Или нет, это недостаточно научно для докторской диссертации. Лучше озаглавить так: «Мытьё ног в Антарктиде путём пробегания босиком при температуре минус пятьдесят градусов».

Шевченко, как всегда, невозмутим и не реагирует на насмешки, хотя они могут вывести из себя даже святого. Стоит доктору выйти из дому, как первый встречный считает своим долгом сделать до крайности удивлённый вид: «Что с тобой, Юра? Почему ты… в сапогах?»

Лева Черепов острит, не подозревая о том, что через год, во время следующего санно-гусеничного похода на Восток, сам вместе с тем же Шевченко и Геной Басовым затеет совершенно уже невиданное в условиях похода мероприятие. Эти отчаянные ребята, намылившись в балке, выскакивали нагишом на лютый мороз и обливали друг друга горячей водой, стараясь не мешкать ни секунды, ибо мыло едва ли не мгновенно прикипало к телу. Походники до сих пор не могут себе простить, что не догадались заснять этих борцов за санитарию и гигиену на цветную плёнку.

Слышу знакомое: «Вот черти, мошенники! Ну и стиляги!» — и с удовольствием смотрю на Ивана Тимофеевича Зырянова, которого Сидоров с огромным и нескрываемым сожалением отпустил с Востока лишь в самый последний день. Тимофеич сидит в окружении Фисенко, Зеленцова и Сироты, до неузнаваемости похудевших, но соорудивших на Востоке буровую вышку. Фисенко рассказывает о механиках Славе Виноградове и Феде Львове. Медлительный, флегматичный теоретик Слава и пылкий практик Львов спорили по десять раз в день, заставляя восточников хохотать до слез. Слава брал лист бумаги и размеренно, вдумчиво начинал объяснять, по какой схеме должна действовать дизельная.

ФЕДЯ (яростно жестикулируя). Чепуханичегоневыйдет!

СЛАВА (спокойно и даже ласково, словно ребёнку). Все получится отлично. Достаточно взглянуть на схему.

ФЕДЯ (с растущим возбуждением). Ничегокчертунеполучается!

Подождав, пока не стихнет хохот, Валера продолжает:

— А Ваня Луговой, постоянный ночной механик Востока, как самолёты прилетали, ревел во все горло: «Па-адъем! Хванеру привезлы!» Или: «Па-адъем! На завтрак сосыски, яышныца». Встаём, а на столе манная каша…

Походники, Тимофеич, Фисенко со всей группой, Арнаутов и Терехов, лётный отряд — все они будут моими попутчиками на «Оби». А вот Юл остаётся в Мирном, ему ждать возвращения домой ещё целый год. Грустно расставаться с Юлом, но сам он полон оптимизма и заражает своим оптимизмом других.

— Ничего, недолго осталось терпеть, — успокаивает Юл слегка обескураженного Мишу Полосатова, — через несколько дней мы избавимся и от Арнаутова, и от некоторых других кошмарных клиентов. И тогда, Миша, ты ещё увидишь небо в алмазах!

Юл кривит душой: инициатором розыгрыша был он, а не Арнаутов, который корчится от смеха и делает вид, что хочет залезть под стол. Дело было так. В медпункте зашёл — разговор о подарках, и Гена припомнил, что скоро, кажется, должен быть день рождения… (Гена назвал фамилию уважаемого в Мирном человека.) Миша тут же всполошился: перед этим человеком он чувствовал себя виноватым.

— Давайте ему что-нибудь подарим, — предложил он.

— Разумное предложение, — незаметно подмигнув нам, поддержал Юл. — Он любит делать зарядку с гирями. Я знаю тут по соседству одну беспризорную гирю, малость подкачавшую по форме, но зато двухпудовую по содержанию. Если взять наждак…

Тут же договорились, что драить гирю будет Миша, я придумаю надпись. Юл её выгравирует, а Гена добудет подходящую цепь, чтобы преподнести гирю как медальон.

И Юл приволок и вручил Мише до омерзения ржавую и грязную гирю.

Для Арнаутова эти несколько дней были праздником. Входя в медпункт, он замирал и с наслаждением слушал доносящиеся из коридора звуки: «ж-ж-ж-ж, ж-ж, ж-ж». Это Миша драил наждаком гирю, драил часами, с необыкновенным упорством и добросовестностью.

— Музыка! — тихо, чтобы не услышал Миша, стонал Арнаутов. — Шопен!

И лишь несколько минут назад из случайного разговора Миша узнал, что день рождения, к которому он так усиленно готовился, наступит месяцев через десять и что он, Миша Полосатов, стал жертвой возмутительного розыгрыша…

Мы едим, пьём, шутим, смеёмся, произносим многочисленные тосты, весёлые и торжественные (на каждый тост — глоток вина), но на нашем застолье лежит печать скорого расставания. Вчера я до глубокой ночи беседовал с Гербовичем. Это был, наверное, прощальный разговор. С подходом «Оби» у начальника экспедиции не будет ни одной свободной минуты. Впрочем, не только у него: все миряне раскреплены по отрядам, каждый точно знает, где и когда он будет занят. Прирождённый организатор, Владислав Иосифович совершенно не выносит бездельников; если человек не очень любит работать, ему лучше держаться подальше от экспедиции, которую возглавляет Гербович. Чрезвычайно скупой на похвалы капитан Купри говорил мне, что ему особенно импонирует чёткость и деловитость, с которыми действуют в самые ответственные моменты разгрузки кораблей люди Гербовича. В устах капитана, возглавлявшего «Обь» в шести антарктических экспедициях, это высокая оценка.

В ту ночь мы говорили о качествах, которыми должен обладать полярник.

— Об одном из них почему-то вспоминают редко, — размышлял Владислав Иосифович, — а я считаю его очень и очень важным. Полярник должен уметь ждать! Это, между прочим, далеко не простое дело. Уметь ждать — значит уметь отдать себя делу и товарищам. Не целиком, нет, полярник — прежде всего человек, с вполне понятными и простительными слабостями, но Антарктида мало подходящее место для того, чтобы проделывать «двадцать тысяч лье вокруг самого себя». Если бы вы остались с нами на год, то увидели бы, как полярники умеют ждать… Теоретически это выглядит так. Месяцев семь-восемь проходят более или менее спокойно, потому что где-то в глубине сознания каждого из нас таится совершенное убеждение в том, что никакая сила в мире не поможет тебе покинуть Антарктиду. Но вот наступает момент, когда из Ленинграда к нашим берегам уходит корабль и полярника покидает спокойствие. Ведь корабль идёт за ним, чтобы забрать его домой! Полярник работает, как и раньше, ест и спит, но по десять, пятьдесят, сто раз а день думает о том, что с каждым часом к нему приближается долгожданный, священный миг возвращения… Всех волнует, с какой скоростью идёт корабль, не случится ли какой непредвиденной задержки в промежуточном порту… Но вот корабль швартуется, и люди, терпеливо ждавшие его целый год, уже не в состоянии заставить себя прождать спокойно два-три часа: ведь пришли письма от родных! Наконец письма розданы, проглочены, прочитаны от корки до корки и выучены наизусть, и лишь самые волевые и благоразумные растягивают наслаждение: читают по одному письму в день, испытывая непередаваемое счастье обладания ещё одним нераспечатанным письмом, таящим и себе неведомые тайны. Потом корабль уходит на Родину, путешествие это долгое, и полярник считает сначала дни, потом часы и минуты… Впрочем, все это произойдёт на ваших глазах, увидите, что будет твориться на корабле за час и за одну минуту до выхода на причал…

Я вспоминаю этот разговор, смотрю на товарищей, до отказа заполнивших кают-компанию, и гадаю про себя, кто из них и в какой степени обладает этим ценнейшим качеством — умением ждать. Ну Силин, Большаков, Семочкин, Евграфов — эти не в счёт, они уже видели все, и их ничем не удивишь. А вот молодёжь, впервые попавшая в Антарктиду, как поведёт себя она, когда уйдёт последний корабль и за ним солнце? Да, очень жаль, что я этого не увижу своими главами. Но для себя решаю так: кто пошёл в Антарктиду из тщеславия, пошёл для того, чтобы ошеломить человечество шикарным фактом из биографии, — с теми хлопот будет больше всего. Таких всю зимовку будет угнетать сознание того, что они заплатили за свою прихоть слишком дорогую цену. Возвратившись, они долго будут приводить в порядок расшатанные нервы и навсегда прекратят флиртовать с высокими широтами. Впрочем, работники они настолько посредственные, что высокие широты скучать по ним не станут.

Плохо ждать тому, кто смотрит на часы, для него секунды идут вдвое медленнее. Поэтому самые нетерпеливые люди — это влюблённые и транзитные пассажиры. И поэтому же нет для полярника лучшего успокоителя, чем всепоглощающая работа. Ничто так смертельно не ранит скуку, как работа.

Я смотрю на мирян, остающихся на долгую зимовку, и мысленно желаю им: «Пусть год грядущий проходит как месяц, месяц как неделя, а неделя как один день!» И, поколдовав, веселею.

Между прочим, из всех членов экспедиции, возвращающихся домой, я сегодня, пожалуй, наиболее озадаченный человек. Ибо я попал в положение Буриданова осла: передо мной две равноценные охапки сена, и я не знаю, на какую из них наброситься. Мне предоставлена возможность добраться до Молодёжной либо по морю, либо по воздуху. Либо… В том-то и дело, что мне до зарезу нужно и то и другое!

За Молодёжной, в нескольких стах милях западнее, расположена японская станция Сева. Так вот, поблизости от этой станции попал в тяжёлые льды и поломал винт японский ледокол «Фудзи». И «Обь», разгрузившись в Мирном, полным ходом отправится выручать «Фудзи». Ну могу ли я упустить такой случай?

Погодите выносить своё решение.

Если я полечу самолётом, то, во-первых, на целую неделю больше пробуду в Молодёжной и, во-вторых, сброшу посылку австралийцам. Эта посылка сейчас плывёт к нам на «Оби». Когда «Обь» находилась в Австралии, капитану Купри доложили, что у него испрашивает аудиенцию пожилая дама. Разумеется, Купри её принял, и дама обратилась к нему с трогательной просьбой: передать посылку сыну, который зимует в Антарктиде на станции Дейвиса. Дама знает, что «Обь» идёт в Мирный, а в Мирном у русских есть самолёты, которые, может быть, пролетают мимо станции, где живёт её мальчик. Растроганный Купри, конечно, взял посылку, хотя и не стал ручаться за её доставку, так как планов лётчиков он не знал. Но дама сказала, что никаких претензий она не имеет, горячо поблагодарила и ушла. И что же? Материнская любовь победила: лётчики, узнав об этой истории, согласились сделать крюк, чтобы сбросить посылку, в которую Гербович затем добавил от нашей экспедиции банку икры и коробку шоколадных конфет…[12]

Я мучительно колеблюсь, но советоваться с товарищами но решаюсь, так как боюсь, что ответят что-нибудь вроде: «Мне бы ваши заботы, господин учитель!»

Ночью я увидел во сне «Фудзи» и, проснувшись, сразу же решил: «Ухожу на „Оби“. И, сняв с себя бремя ответственности, вздохнул с огромным облегчением.

А днём пришла «Обь», огромная, могучая в заласканная глазами сотен полярников, которые любят её больше всех других кораблей.

«Обь» с ходу врубилась в барьер, и в море полетели тонны материкового снега и льда. С бака бросили концы, и наша швартовая команда надела их на мертвяки.

До боли грустно было смотреть на людей, остающихся на берегу. А каково им провожать последний корабль, обрывать последнюю живую нить?

На Мирный спускались сумерки, но десятки ракет освещали берег, и я ещё долго смотрел в бинокль на тех, кто ступит на родную землю через бесконечно долгий год.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Лиха беда начало

Так началось возвращение домой.

Пятнадцать тысяч километров, отделяющих нас от Ленинграда, реактивный самолёт может преодолеть за сутки. «Обь», возьми она курс на Ленинград, прошла бы это расстояние за месяц с небольшим.

Но наше возвращение таило в себе парадокс: мы возвращались домой, с каждой милей удаляясь от дома.

Сначала мы пойдём вдоль антарктического побережья в Молодёжную и две недели будем там разгружаться. Потом нас ждут станции Новолазаревская и Беллинсгаузена. В результате мы окажемся уже в семнадцати тысячах километров от Ленинграда.

От момента выхода из Мирного до швартовки в Ленинградском порту по плану пройдёт восемьдесят пять дней. А может быть, даже и больше.

Чтобы разгрузиться в Молодёжной, нам необходимо подойти к барьеру, а для этого пробиться через припай, что бывает далеко не так просто. Несколько лет назад «Обь» целый месяц штурмовала двадцать один километр тяжёлого припайного льда у Молодёжной, пробилась наконец к барьеру, и… в тот же день припай унесло! Если и с нами Антарктида сыграет такую же шутку, то восемьдесят пять дней превратятся в сто пятнадцать. Перспектива, о которой и подумать страшно! А кто знает, какую встречу «Оби» запланировала природа в районах Новолазаревской и Беллинсгаузена?

По плану мы должны вернуться домой 25 мая. Мы можем вернуться домой в середине, а то и в конце июня. Поэтому сейчас дни лучше не считать. Лишь тогда, когда мы простимся с островом Ватерлоо и выйдем в пролив Дрейка, когда будем в бинокли смотреть с кормы на последний айсберг, лишь тогда можно подойти к капитану и с этакой небрежностью, словно это тебя нисколько не волнует, между прочим, спросить: «Да, кстати, когда по расчёту мы приходим домой?»

Задавать же такие вопросы сейчас — бестактность, дурной тон. Потому что главная задача ныне — благополучно пройти вдоль доброй половины всего антарктического побережья, разгрузиться на трех станциях и сберечь корабль от опасностей, подстерегающих его на каждой миле пути. И ещё — выручить из ледового плена «Фудзи», до которого больше тысячи миль и к которому мы идём полным ходом.

И всё-таки, несмотря ни на что, мы возвращаемся домой!

Первую ночь я не спал. И не только потому, что остро переживал расставание с Мирным, хотя, конечно, это имело место. Просто меня ещё болтало, как горошину в кастрюле.

Насчёт полного хода, с которым мы шли, я малость преувеличил: «Обь» попала в шторм. Девять баллов — это волнение моря, силу ветра синоптики определили в одиннадцать баллов. Ураган!

Век живи — век сдавай экзамены. Шестибалльный шторм, в который я попал когда-то, поставил мне за поведение четвёрку. Ночью, о которой идёт речь, я с грехом пополам натянул на тройку. Самого позорного со мной не произошло: обед и ужин я сумел сохранить в себе и обратить на благо своему организму, но зато телу моему досталось так, словно я поработал спарринг-партнёром с боксёром тяжёлого веса. Больше всего меня злило, что на нижней койке спокойно и даже, как мне показалось, с ухмылкой похрапывал Дима Колобов, или Димдимыч, как его называли друзья. Я бил себя коленями в подбородок и высекал из него искры, а Димдимыч, лучезарно улыбаясь, переворачивался на другой бок. Я выламывал головой переборку каюты, а Димдимыч умиротворённо сопел, нежно обнимая подушку. Я со страшной силой рубанул ногой по потолку и взвыл от боли, а Димдимыч, потеряв стыд и совесть, даже не шелохнулся. Даже когда меня сбросило вниз и я распластался на полу, как беспомощная лягушка, Димдимыч не соблагоизволил открыть глаза. Он только пробормотал что-то вроде «Разбудите меня к завтраку», сочувственно причмокнул губами и всхрапнул, оставив меня в состоянии тихого бешенства.

Оставался один выход: лечь на диван, расположенный перпендикулярно килю корабля. Качка была килевая, и теоретически на диване перенести её будет легче. Я взял с койки бельё и устроился на диване, рассчитав, что если я буду падать, то всё-таки с первого, а не со второго этажа. Но здесь меня подкарауливала другая неожиданность. Димдимыч по специальности был геологом и, следовательно, влюблённым в разные камни человеком. Этих самых камней он набрал в Антарктиде столько, что ими можно было бы замостить средней длины просёлочную дорогу. Они гремели в ящиках стола, под диваном и, главное, на полке, которая висела над моей головой. Я включил свет, с некоторым беспокойством осмотрел полку и пришёл к выводу, что падение любого из украшающих её камней достаточно, чтобы новая повесть об Антарктиде осталась ненаписанной. И пока я раздумывал, как уберечь мировую литературу от этой напасти, в борт «Оби» ударила такая волна, что меня расплющило о переборку, а вещи в каюте сошли с ума. Из шкафа выпрыгнул вещмешок и запрыгал, как живой, а за ним, отбивая чечётку, последовал чемодан. В то же мгновенье один за другим с полки ринулись камни. Первый из них, двухкилограммовый осколок гранита с вкраплениями ценных минералов, подобранный Димдимычем на вновь открытой станции Ленинградская, просвистел мимо моей головы и врезался в диван в сантиметре от колена, а другой, чуть меньше весом, но столь же ценный сувенир, всё-таки набил мне шишку на темени и чуть не оторвал правую руку. Во время артиллерийской канонады спящая мать просыпается от хныканья ребёнка. Мгновенно проснулся и Димдимыч. Встревоженный, он вскочил со своей койки, осмотрел камни, убедился в том, что они целы и невредимы, пожелал мне спокойной ночи, улёгся и мгновенно уснул.

Я обозлился, сказал себе «баста» и решил выйти из каюты. Кое-как оделся, открыл дверь и отпрянул: мимо с огромной скоростью пролетел и врезался в каюту старшего электромеханика лётчик Н. При своей весьма даже почтенной массе Н. мог бы натворить бед, но переборка выдержала удар: «Обь» — корабль голландской постройки, а голландцы работают на совесть, это до меня подметил ещё Пётр Первый. Н. взглянул на непрошеного свидетеля полными неизъяснимой муки глазами, из последних сил выругался и неверными шагами поплёлся в свою каюту.

Уже потом, когда мы пришли в Молодёжную, врач-хирург станции Подолян рассказывал, что на теплоход, на котором он плавал, устроилась одна студентка Литературного института. В Индийском океане теплоход попал в шторм, и студентка, неимоверно страдая от качки, то и дело умоляла капитана: «Дмитрий Кирьянович, нельзя ли как-нибудь повернуть судно, чтобы оно не качалось?» Помню, я очень смеялся, слушая этот рассказ, не только потому, что ситуация действительно была забавная, но и потому, что у меня самого во время шторма неделю назад возникла такая же дикая идея — разумеется, не высказанная вслух: как-никак, а в глубине души я считал себя многоопытным морским волком. Во всяком случае, я немало гордился тем, что наутро не без аппетита завтракал и, посмеиваясь, давал объяснения по поводу окрасившейся в синий цвет шишки на темени.

Кстати говоря, к утру «Обь» действительно слегка изменила курс, поджалась ближе к ледяному полю, и качка понемногу погасла.

Так закончилась первая ночь на «Оби».

«Обь» — наша родненькая…»

Любят полярники «Обь»!

С точки зрения логики трудно понять, почему полярник, дай ему возможность выбора, пойдёт в дальнее плавание на старенькой «Оби», а, скажем, не на юном красавце «Визе».

Ну судите сами. «Визе» — комфортабельный, со всеми удобствами быстроходный теплоход, с отличными каютами, оборудованными столь желанным в тропиках «кондишеном». Быть пассажиром на «Визе» — одно удовольствие: спишь на удобной койке, без ограничений пользуешься душем и пресной водой, дышишь свежим воздухом. И несётся «Визе» по морю как ласточка, и шторм для него не шторм, потому что гасят качку волшебные цилиндры-успокоители. Чего, казалось бы, тебе ещё надо?

«Обь» — грузовое судно, пассажирских кают здесь кот наплакал — всего четыре. И большинство полярников независимо от должностей и учёных званий живёт в твиндеке — в мало, скажем прямо, уютных помещениях без иллюминаторов. В тропиках здесь дышать нечем, обитатели твиндека предпочитают устраивать цыганский табор на верхней палубе. Опреснительной установки на «Оби» нет, и лишь несколько раз в месяц, в банные дни, в душ подаётся пресная вода. К тому же «Обь» тихоход, её обычная скорость одиннадцать-двенадцать узлов, а то и меньше.

И тем не менее из всех кораблей, отправляющихся в далёкие антарктические рейсы, «Обь» — самый любимый.

К ней относятся с нежностью. Сто раз я слышал такое:

— «Обь» — наша родненькая… «Визе» и «Зубов» — комфортабельные гостиницы, а «Обь» — наш дом!

Дело в традициях. Красавцы теплоходы только-только начали ходить по морям, а традиции — как опыт: накапливаются и передаются из поколения в поколение. Насчёт поколений в данном случае, наверное, слишком сильно сказано, но всё-таки «Обь» уже пятнадцать раз ходила к берегам ледового материка, а каждый морской год засчитывается за три… Есть в составе экипажа люди, олицетворяющие эти традиции: первый помощник капитана Ткачёв, четырнадцать раз ходивший в Антарктиду, моторист Рогов, не пропустивший ни одного антарктического рейса, Александра Михайловна Лысенко, или просто Михайловна, прачка и «морская мама», без которой полярники не мыслят «Обь», и другие, всеми уважаемые и достойные люди. И ведёт «Обь» Эдуард Иосифович Купри, знаменитый ледовый капитан, который уже пять раз приводил её в Антарктиду. Что же это за традиции?

Каждый, кто плавал на «Оби», знает: дверь каюты капитана почти всегда открыта! Ни на одном корабле я этого не видел, а на «Оби» — каждый день. Дверь открыта, за столом сидит Купри, углубившись в бумаги, и вы можете либо просто, не заходя, поздороваться с ним, либо зайти и пожать ему руку. Казалось бы, что в этом особенного, а впечатление производит большое. Ведь капитан на корабле — высшая инстанция, человек, наделённый абсолютной властью! И каждого входящего капитан примет, с каждым поговорит. Высоко ценят на «Оби» этот традиционный демократизм капитана. И не только его: распахнуты двери кают первого и старшего помощников, смело входи, если у тебя есть дело. И с тобой, кто бы ты ни был, матрос второго класса или доктор наук, поговорят весело и доброжелательно.

Дальше. На «Визе» сюда войти нельзя, здесь запрещено курить, в рулевой рубке не рекомендуется торчать, там не подумайте загорать. Наверное, во всем этом имеется свой резон, порядок есть порядок, и хотя полярника обижаются иногда на экипаж за такие ограничения, но понимают, что «в чужой монастырь со своим уставом не ходят».

Другое дело на «Оби». Кури, где хочешь (только не сори!), ходи, где твоей душе угодно, загорай хоть на мачте, торчи в рулевой рубке (стараясь этим не злоупотреблять). На «Оби» полярник чувствует себя легко и свободно, как на своей станции, которую он только что покинул, и никто на него косо не посмотрит, не скажет: «Ну чего вам здесь надо? Мало места в каюте?»

На «Оби» полярник не чувствует себя пассажиром! К нему относятся так сердечно, что его и просить не надо, в чём-нибудь помочь — только намекни.

И, войдя на борт «Оби», полярники бросаются в объятия своих друзей моряков.

— Привет, Васька! Все ещё плаваешь на своём корыте?

— Братцы, Тришка! Одолжи бороду, у нас веников не хватает!

— Благослови восточного человека, Михайловна! Тебе Сидоров индийского чаю передал и низкий свой поклон!

— Спасибо, родной. Ой, холодно у вас на станции, подумать страшно!

— Ребята, баночки австралийского пива для героя Антарктиды не сохранили?

— Сохранили, но так, за красивые глаза, не получишь. На обмен!

— Что хочешь?

— Твои бакенбарды!

— Где ножницы?!

Думаю, что скоро так будет и на «Визе», и на «Зубове». А пока старенькая и неважно оборудованная для жилья «Обь» роднее, любимее других…

Драма во льдах

Под утро меня разбудил Дима Шахвердов, в эту ночь он был вахтенным гидрологом.

— «Фудзи» виден в бинокль!

Я оделся, сполоснул лицо и помчался в рулевую рубку. Здесь было тихо и тревожно. Капитан Купри и начальник сезонной части нашей экспедиции Павел Кононович Сенько, вооружившись биноклями, осматривали окрестные льды. Дима шёпотом ввёл меня в курс дела.

Вначале все шло хорошо. «Обь» легко вползла на ледяное поле, быстро продвигалась вперёд, настроение у всех было приподнятое: думали, что если и дальше так пойдёт, то «Фудзи» выручим без особых хлопот. И натолкнулись на такой тяжёлый лёд, что дальнейшее продвижение стало крайне опасным. Пришлось отойти назад, и теперь Купри пытается подобраться к «Фудзи» с другой стороны.

«Обь» вновь приближалась к ледяному полю. Кое-где ещё чернели разводья, и корабль, лавируя, двигался по чистой воде. Но с каждым десятком метров разводий становилось все меньше. Скоро начнётся сплошной лёд. Какова его мощность? Сумеем ли мы пробиться?

Накануне «Фудзи» радировал: «Сколько людей сумеете взять на борт?» Видимо, японские полярники готовятся к самому худшему. Ведь если начнётся неожиданное торошение, «Фудзи» может быть затёрт льдами, как когда-то наш славный «Челюскин». С другой стороны, послав такую радиограмму, японцы отдавали себе отчёт в том, что ледовая обстановка может и не позволить «Оби» пробиться сквозь мощное поле и вывести «Фудзи» из ловушки.

Вот почему в рулевой рубке было тихо и тревожно.

К «Оби» у японских полярников вообще было особое отношение. Виктор Алексеевич Ткачёв рассказывал, как тринадцать лет назад «Обь», уже возвращающаяся домой, приняла радиограмму от застрявшего во льдах японского ледокола «Сойя». Повинуясь морскому закону, «Обь» взяла обратный курс и после трудного многодневного похода вызволила «Сойю» из беды. Эта эпопея заложила прочные основы дружбы между полярниками обеих стран и породила у японцев прямо-таки суеверное уважение к «Оби», абсолютную и даже преувеличенную веру в её всемогущество и удачу. Непререкаем был и авторитет Купри, самого опытного антарктического капитана. Японцы верили, что раз сам Купри пришёл к ним на помощь, он сделает всё, что в человеческих силах, и готовы были подчиниться любому его решению. Это мы знали из многочисленных радиограмм, которые в дни подхода к «Фудзи» принимали наши радисты.

За неделю плавания я не раз встречался с капитаном, находил «на огонёк» в его каюту и с удовольствием беседовал с ним на всевозможные темы: морские и сухопутные. Общительный и доброжелательный человек, с превосходным чувством юмора, в котором преобладала ирония, Эдуард Иосифович был интересным собеседником. Импонировала и его внешность: богатырский рост (я уже упоминал о том, что капитан «Оби» был почётным членом Клуба «100»), полное приветливое лицо с большими и неизменно насмешливыми голубовато-серыми глазами. Купри эстонец и, как истый представитель своего народа, неизменно хладнокровен, сдержан и корректен. Во всем его облике чувствуется большая физическая и духовная сила. В этом он напоминал мне Гербовича, и я не раз сожалел о том, что о взаимоотношениях этих двух незаурядных людей знаю только понаслышке. Но мне было приятно услышать, что они уважают друг друга и по человеческим, и по деловым качествам.

В деле я видел капитана впервые. Он и здесь, в этой сложной ситуации, был хладнокровен и невозмутим, уверен в себе, и эта уверенность не могла не передаться окружающим.

Между тем «Обь» уже вгрызлась в ледяное поле. Наталкиваясь на мощную льдину, она отходила назад и с разбегу вползала на неё, раздавливая лёд своим огромным телом. Треск и грохот, доносившиеся снизу, лишь подчёркивали мёртвую тишину, стоявшую в рулевой рубке, тишину, нарушаемую лишь короткими командами. Но с каждой минутой становилось все более ясно, что продвижение придётся прекратить. Я видел, как были напряжены лица Сенько и Ткачёва, старшего помощника капитана Смирнова и его дублёра Утусикова. В этих льдах «Фудзи» потерял лопасти правого винта, но у него остался ещё один, левый. Изменись ледовая обстановка, «Фудзи» ещё сохранит возможность двигаться, хотя и не с прежней скоростью. Но у «Оби» винт один! И если он будет потерян, корабль окажется в полной власти антарктических льдов. Без своего единственного винта «Обь» станет беспомощной, как парусник в штиль, её погубит первый же приличный шторм. Поэтому и были так напряжены лица людей в рулевой рубке.

И капитан остановил корабль. Перед нами лежали сплошные льды толщиною в три-четыре метра. Двигаться дальше — значит проявить слепую, а не мудрую храбрость. Такая храбрость недостойна настоящего моряка.

После коротких переговоров по рации с «Фудзи» вылетел вертолёт. Через несколько минут ярко раскрашенная стрекоза опустилась на лёд метрах в пятидесяти от «Оби», и на борт поднялись японцы, сердечно приветствуемые нашими полярниками.

В каюте капитана началось совещание.

Беседа шла на английском языке. Увы, на самые полезные вещи, как известно, у нас никогда нет времени. Поорать на футболе, проглотить пустой детектив и с утра до вечера «забивать козла» — на это мы выкроим свободную минутку, а вот изучить язык нам всегда некогда, всегда найдётся тысяча объективнейших причин, которые никак не позволяют нам хотя бы полчасика в день попрактиковаться в английском. Я двести пятьдесят раз давал себе торжественные обещания завтра же заняться языком. Я злился и выходил из себя, когда мои клятвы и заверения жена и сын встречали ухмылками, такое недоверие меня оскорбляло. Наутро, торжествующе взглянув на скептиков, я садился за стол и начинал читать со словарём английскую книжку, преисполняясь чудовищным самоуважением. Читал долго, минут десять. Потом наступало удивительное явление: мои веки смежались. Да, сколько бы я ни проспал ночью, меня неудержимо клонило в сон, стоило мне сесть за английский. И по этой вполне уважительной причине я вынужден был откладывать дальнейшую работу на завтра. Знакомый врач, которому я рассказал об этой странной особенности моей психики, с интересом выслушал меня и посоветовал временно отложить изучение языка. Я так и поступил. К сожалению, врач переехал в другой город, забыв уточнить, когда именно я могу возобновить свои попытки. И эта нелепая случайность привела к тому, что отныне я к английскому не прикасался — слишком велик для меня авторитет медицины.

Поэтому из беседы, которая велась в каюте капитана, я не понял почти ничего. «Йес» и «ол райт» я разобрал и тут же перевёл, но общий смысл беседы от меня ускользнул. И я тут же дал себе честное слово по возвращении домой немедленно связаться с тем самым врачом, добиться от него отмены всех ограничений и в совершенстве изучить язык Вильяма Шекспира и Бернарда Шоу.[13]

Однако возвращаюсь на место действия.

Начальник Десятой японской антарктической экспедиции доктор Кусуноки пришёл на «Обь» как старый знакомый. Он в 1957 году был на «Сойе», когда наш дизель-электроход освобождал её из ледового капкана, и лично знает многих советских полярников. Кусуноки и Ткачёв, участники той эпопеи, вспоминали её подробности, японец непринуждённо шутил, улыбался — словом, великолепно владел собой.

Врезалось в мою память лицо Исобе, капитана «Фудзи»: оно превратилось в неподвижную трагическую маску. Я ещё никогда не видел человека, во внешнем спокойствии которого скрывалось бы столько отчаяния. Видимо, капитан до последнего момента тешил себя надеждой, что «Обь» с ходу пробьётся к «Фудзи», хотя в глубине души, наверное, не совсем в это верил. Теперь он молча слушал своего коллегу, изредка кивал и непрерывно курил. Маленького роста, очень худой, с глазами, полными тяжёлого раздумья, Исобе вызывал у всех присутствующих глубокое сочувствие. Ответственность, лежащая на капитане, огромна, она ни с чем не сравнима, груз её не каждому под силу. Что бы ни случилось с кораблём, виновен капитан: пусть в момент бедствия он спал, ничего не видел и не слышал — всё равно за жизнь экипажа и корабля отвечает капитан. Ему многое дано, в море он «бог и царь», его слово — истина в последней инстанции, но и любое поражение — это его поражение.

Участники совещания поднялись со своих мест. Скоро мы полетим на ледовую разведку. «Мы» — потому что Эдуард Иосифович увидел в моих глазах страстную мольбу и пригласил меня с собой. Но сначала мне предстояло выполнить одну миссию. С японской делегацией на борт «Оби» прибыл корреспондент токийского радио и телевидения Кимура, уже сделавший несколько исторических снимков в каюте капитана Купри и теперь мечтавший запечатлеть на киноплёнке «Обь» — кадры, которые, по его словам, давно жаждут увидеть японские телезрители. Нам дали пять минут, и мы галопом помчались по кораблю.

Кимура запустил несколько очередей в кают-компанию, в музыкальный салон, где за столом, с вдумчивым видом листая брошюрку по технике безопасности, сидел мой Димдимыч (кадр: «Отдыхающий моряк»), с удовольствием поцокав языком, сфотографировал двух наших буфетчиц, и мы бегом отправились на льдину, где наготове стоял вертолёт.

Ледовая разведка продолжалась около часа. Мы полетели по направлению к «Фудзи». Красавец ледокол недвижно стоял во льду, скованный по рукам и ногам. На многие мили вокруг него не было видно ни единого разводья, ни единой трещинки. Наверное, именно об этом говорил Купри своему коллеге, потому что тот смотрел вниз и мрачно кивал. Ни одного просвета! Только лёд, тяжёлый и бетонно-мощный несокрушимый лёд.

Потом, когда мы вернулись обратно, капитаны вновь ушли в каюту и за чашкой кофе начали подводить итоги.

Ледовая разведка подтвердила, что между двумя кораблями лежит непроходимая восьмимильная полоса сплочённых паковых льдов, взломать которые «Обь» не в состоянии. Но капитаны пришли к выводу, что на сегодняшний день «Фудзи» находится вне опасности.

— Надо ждать, — сказал Купри. — Погода должна вскоре измениться, шторм или зыбь поломает лёд, тогда «Фудзи» либо сам выйдет на чистую воду, либо ему поможет в этом «Обь». Мы пойдём в Молодёжную на разгрузку и будем держать непрерывную связь. Разгрузившись, придём обратно. И тогда окончательно решим: либо в случае изменения обстановки вновь попробуем пробиться, либо возьмём на борт личный состав экспедиции и больных. На всякий случай готовы поделиться с экипажем «Фудзи» всеми видами продовольствия и одежды, имеющимися на складах «Оби».

На том и порешили.

И хотя наши общие надежды пока не сбылись, японские полярники, расставаясь, выглядели значительно бодрее, чем раньше. Они теперь знали, что по первому их сигналу «Обь» прекратит разгрузку, развернётся и немедленно придёт на помощь, знали, что в беде их не покинут. Очень важно было это знать, ведь на многие тысячи километров простирались пустынные льды и моря, и никто в мире, столь богатом и всемогущем, не в состоянии был оказать «Фудзи» немедленную помощь — только дизель-электроход «Обь».

Обменявшись памятными подарками, мы тепло распрощались. Грустно было сознавать свою беспомощность, но человек ещё далеко не все может делать на планете, которая досталась ему в жильё. «Обь» дала прощальный гудок и двинулась назад, к Молодёжной. С этой минуты в нашей радиорубке каждые несколько часов слышались позывные «Фудзи».

Теперь и нас, и наших японских коллег волновала одна мысль: как быстро «Оби» удастся пробиться к Молодёжной?

Подточенный айсберг, киты и ушедший припай

— Спасатели!.. — с мрачным видом проворчал кто-то. — Как бы самим спасаться не пришлось…

В эту ночь на «Оби» спали плохо. Капитан вообще не сомкнул глаз, ни на минуту не покидал рулевую рубку.

Коварное поле! Льды, которые мы сутки назад легко проскочили, сомкнулись, разводья исчезли. Видимо, подул ветер, и льды, как говорят полярники, стало прижимать. За последние шесть часов мы прошли не больше мили. Винт! Не повредить бы винт! «Обь» с предельной осторожностью, буквально ощупью, прикасалась ко льдине, испытывая её на прочность, и если она не поддавалась, то отходила назад и искала другую, более сговорчивую.

До чистой воды оставалось пять-шесть миль, но они, эти мили, совсем не те, что были раньше. Перед нами расстилалось сплошное поле с вросшими в него айсбергами. Один опрометчивый шаг — и мы попадём в положение «Фудзи». С той разницей, что нам уже никто не поможет. В эго время года, когда на пороге полярная ночь, кораблям в Антарктиде делать нечего, они предпочитают бороздить другие, более гостеприимные моря.

Особенно тревожно было в рулевой рубке, когда в течение двух часов «Обь» не могла продвинуться вперёд ни на один метр: со всех сторон её окружили тяжёлые льды. Капитан Купри с такой осторожностью раздвигал их стальной махиной корабля, словно они были хрустальными. Два часа «Обь», как слепой котёнок, тыкалась форштевнем то в одну, то в другую сторону, пока по ледяному полю тоненькой ниткой не побежала трещинка. Капитан ледокола своего рода боксёр: он тоже должен осмотрительно и мудро выискивать у противника уязвимое место, чтобы обрушиться на него всей своей мощью. И следующий раунд Купри провёл уверенно: «Обь» двинулась на треснувший лёд, и поле начало расступаться.

Опасность, однако, ещё не миновала: корабль должен был пройти в ста метрах от огромного старого айсберга. Великан, украшенный многочисленными пещерами и гротами, был сильно подточен. Видимо, он повидал на своём веку немало штормов, его ледяные бока были побиты, словно крепостные стены осаждённого замка. И теперь у айсберга был отчётливо виден угол наклона. Очень не любят моряки проходить рядом с такими айсбергами. Он может опрокинуться в любую минуту, и не надо быть специалистом, чтобы нарисовать в своём воображении картину катастрофы: гигантская воронка втянет в себя корабль так быстро, что радисты вряд ли успеют послать в эфир «Спасите наши души», а если и успеют, то это всё равно прозвучит как последнее «прости». Но другого пути не было — не возвращаться же обратно! — и притихшая «Обь» на самом малом поплелась мимо великана, словно боясь его разбудить.

Наконец айсберг остался за кормой, и напряжение спало, самая главная опасность миновала. А вскоре начались разводья, и «Обь», повеселев, прибавила ход. Ещё через час мы вышли на чистую воду, взяли курс на Молодёжную, и впервые за сутки Эдуард Иосифович покинул рулевую рубку.

Недели через две мы вновь долгими часами с тревогой следили за перемещениями одного из айсбергов, но все же таких неприятных ощущений, как в описанные выше минуты, экипаж «Оби» ещё не испытывал. Впрочем, это моё субъективное мнение, потому что мне все было в диковинку, а «Обь» за годы антарктических странствий повидала столько, что этот эпизод вряд ли уж очень сильно врезался в память её экипажу.

Едва успели мы пройти несколько миль по чистой воде, как пустынный океан ожил: его гладкая поверхность покрылась всплесками. Киты! Я видел их второй раз в жизни. Впервые это произошло пять лет назад, в Индийском океане, когда наш рыболовный траулер оказался в окружении стада огромных китов. Это было незабываемое зрелище, я до сих пор не могу простить себе, что упустил редчайший кадр, когда один кит выпрыгнул из воды и сделал стойку на хвосте. Теперь же я испытывал немалое разочарование: десятки китов, которые суетились вокруг «Оби», выглядели как пародия на морских исполинов. Это были так называемые «минке», карликовые киты. Говорят, когда-то их и за китов не считали, никому бы и в голову не пришло тратить на них гарпун, но времена меняются. Для нынешних китобоев и «минке» — кит. Богатыри, ещё в недавние времена безнаказанно бороздившие воды Мирового океана, встречаются все реже, их стада заметно поредели, что со стороны китов, безусловно, эгоистично, потому что срываются планы их забоя. Формально каждая страна по международному соглашению имеет квоту, научно обоснованную норму забоя китов, которая исчислена с таким расчётом, чтобы сохранить хотя бы простое воспроизводство стада. Жаль, что киты не подозревают о таком великодушии, они, наверное, прослезились бы от благодарности за столь трогательную заботу о сохранении их вида. Но все дело в том, что, по общему мнению моряков, с которыми я беседовал на эту тему, мало кто из китопромышленников всерьёз относится к своей узаконенной квоте. Китов повсюду бьют, не считая, бьют, не обращая внимания, в кого летит гарпун, в самку ли, кормящую детёныша, или в самца, нагло увиливающего от уготовленной ему участи.

Видимо, не за горами время, когда вооружённые дальнобойными гарпунными пушками флотилии будут со свистом и гиканьем гоняться уже не за стадами, а за одинокими и давно не видавшими сородичей китами, потерявшими всякую надежду умереть от старости. Тогда, возможно, люди спохватятся, начнут создавать «Общество защиты китов» и обращаться с горячими мольбами к своим правительствам, но, боюсь, будет слишком поздно. Бизонам и зубрам, во всяком случае, такие меры помогли не больше, чем покойнику оркестр. Конечно, китовое мясо и ворвань ценные продукты, а попадающаяся у одного кашалота из тысячи амбра — превосходное сырьё для парфюмеров, но человечество в наш век достаточно поумнело, чтобы найти замену этому сырью. Недобрым словом помянут нас внуки, если в начале третьего тысячелетия китов можно будет увидеть лишь на старых кинолентах и в двух-трех загонах, этаких морских «Беловежских пущах», в которых потомки гордых и прекрасных исполинов, привыкшие свободно плавать по морям, быстро исчезнут.

Жаль китов! Много миллионов лет трудилась природа, чтобы создать этих удивительных животных, таких добродушных и величественных. Они украшают моря, как слоны землю, они вызывают восхищение, облагораживают человека и дают ему пример: «Смотрите и учитесь, мы могучие, но безобидные, мы никому не хотим зла и давно уже перековали мечи на орала». Слонов как будто бы спасти удалось, всеобщий взрыв протеста заставил двуногих хищников разрядить свои ружья. Теперь очередь за китами. Наверное, я сделал слишком оптимистичное предсказание — начало третьего тысячелетия. Если китов будут бить так, как это делают сегодня, уже через десять-пятнадцать лет они исчезнут. Быть может, китов спасёт то, что их забой из-за уменьшения поголовья и растущих накладных расходов станет экономически невыгодным, но вряд ли такое решение вопроса послужит к чести человечества. К тому же слишком опасно судьбу китов доверить счётным работникам, она относится к компетенции морали, а не бухгалтерии.

Через два часа мы увидели двух касаток и дюжину императорских пингвинов. Императоры плыли на небольшой льдине, стоя по стойке «смирно» в метре от её кромки, и не шелохнулись, хотя «Обь» прошла буквально рядом со льдиной, едва её не задев. Матросы на баке предположили, что где-то неподалёку, видимо, рыскает касатка, иначе пингвины прыгнули бы в воду. Они так боятся касаток, своих главных и едва ли не единственных врагов, что пошли на риск столкновения с незнакомым чудовищем, но не покинули льдину. И правильно сделали: два похожих на небольшой парус спинных плавника выдавали касаток, как перископ — подводную лодку. А ведь тоже китами считаются, злодеи! Впрочем, даже самый миролюбивый народ порождает убийц, которым место за решёткой. Касатка — хищник страшный, её зубастая пасть самое, пожалуй, грозное оружие, которым могут похвастаться обитатели океана. Она не боится никого, чувствуя себя в воде такой же всемогущей и неуязвимой, как тигр в джунглях. Касатки глотают пингвинов, как устриц, охотно лакомятся тюленями и нападают на сородичей-китов стаями, как торпедные катера на могучий, но малоповоротливый корабль. Эти сражения самые впечатляющие из всех происходящих в океане. Единственное оружие кита — мощный хвост, его удара не выдержит ни одно живое существо, и гибнущий исполин, терзаемый со всех сторон, дорого продаёт свою жизнь. Моряки с «Юрия Долгорукого» рассказывали, что видели однажды на поле боя рядом с растерзанным китом тела трех касаток, при всей своей ловкости не избежавших возмездия. Самое лакомое для касаток блюдо — язык кита; встретив кита, они не могут преодолеть искушения и лезут в драку, из которой кит редко выходит живым.

Касатка — безжалостный враг кита, но она орудие гармоничной природы, возложившей на неё исполнение санитарных функций. Уничтожить кита как вид природа касаткам не позволит, свершить такое злодейство может только человек. Так что свалить резкое уменьшение китового стада на касаток, а это иногда проскальзывает в печати, столь же нелепо, как обвинить ястреба в исчезновении дичи. Куда ястребиному клюву до крупнокалиберной дроби!

Я отвлёкся, а между тем на борту «Оби» началось всенародное ликование. Из Молодёжной прибыла радиограмма: несколько часов назад крупная зыбь взломала, а затем унесла в море припай! Это наша первая за время плавания удача, наше первое настоящее везение. Кто знает, сколько дней, а то и недель штурмовала бы «Обь» этот злосчастный припай! Теперь, если не будет сильной пурги, стоянка у Молодёжной отнимет у нас не больше десяти дней — это можно математически рассчитать. Так что шансы на то, что мы придём к концу мая домой, резко возросли.

Новость немедленно сообщили на «Фудзи», где она была наверняка воспринята с не меньшим энтузиазмом. Ледовая обстановка там не изменилась, и японские полярники были откровенно рады, что «Обь» вернётся к ним быстрее, чем они того ожидали.

А следующим утром мы, столпившись на баке, во все глаза смотрели на представшие перед нами скалистые горы Земли Эндерби. Земля, даже покрытая снегом и ледниками, всегда земля, суша, на которую моряки всегда смотрят с волнением. Давя остатки припая, «Обь» легко подошла к берегу, на котором размахивали руками и палили из ракетниц полярники Молодёжной. У многих из этих людей уже упакованы чемоданы, они отзимовали свой срок и вернутся с нами домой.

Здесь я впервые увидел, как швартуется к барьеру Купри. Покрытый снежной шапкой ледяной барьер был неровен, а «Обь» должна была пришвартоваться к нему правым бортом. И капитан, орудуя форштевнем корабля, как столяр топором, с ювелирной точностью выровнял барьер, срезав и обрушив в море десятки тонн льда и снега. И если бы моряки и полярники не привыкли сдерживать проявления своих чувств, они, мне кажется, наградили бы капитана аплодисментами, как награждают артиста за его замечательное искусство.

Как обживают землю

В кают-компании станции Восток специалист по космическим лучам, он же по совместительству киномеханик, Тимур Григорашвили начал «крутить» журнал. И тут же раздались возгласы:

— Тимур, подожди, зовите Семеныча, ребята!

И, сидя в тёплой кают-компании, мы вместе с Сидоровым смотрели киноленту, запечатлевшую часть его биографии.

В начале 1962 года Сидоров и его одновосточники на «Оби» пришли в Мирный, откуда должны были полететь на Восток, но из Центра неожиданно поступило распоряжение о консервации этой станции. Одновременно начальство предложило оставшемуся без дела коллективу Востока отправиться на «Оби» к Земле Эндерби для основания новой станции, названной впоследствии Молодёжная. На борту корабля, которым командовал тогда капитан Свиридов, были кинооператоры-документалисты. Они и засняли фильм о том, как Сидоров и его товарищи высадились на пустынную Землю Эндерби и начали её обживать.

Василий Семёнович разволновался.

— Это «Аннушка» за нами прилетела… — комментировал он. — «Обь» не могла пробиться через припай, лёд был двухметровый… Мы тонн пятнадцать на «Аннушках» доставили… А вот Дралкин, начальник экспедиции… Пургу засняли, черти! Видите, как мы завертелись?

Через год с лишним после того вечера в кают-компании, когда Сидоров возвратился из Антарктиды в Москву, мы припомнили этот фильм, и Василий Семёнович показал мне свой дневник, который вёл тогда, в первые дни освоения Земли Эндерби. Записи в дневнике обрывочные, торопливые, чувствуется, что автор с трудом выкраивал для них время, но мне они показались особенно интересными именно потому, что были сделаны непосредственно на месте событий. С разрешения Василия Семёновича привожу несколько выдержек из этого дневника.

12 февраля. Мы сели на «Аннушку» и через сорок минут полёта приземлились у лагеря геологов. Не теряя времени, пошли на самую высокую в здешних местах «горушку», чтобы сделать общий обзор. У побережья много выходов коренных пород. Среди гор видим сравнительно ровное плато, на котором огромными чашами раскинулись три пресноводных озера. Расстояние до них от барьера примерно 1200 метров. Ветер и время поработали так, что породы изобилуют расщелинами, трещинами, гигантскими рубцами… Темнеет, а мы все ходим и обсуждаем, где и как расположить здания станции. Мы — это главный архитектор Лазаренко, радист Сорокин и я. Место нам очень нравится. Однако пора возвращаться в лагерь. Возвращаемся. Оказывается, все были взволнованы нашим долгим отсутствием и собирались выходить с ракетницами. Начальник морского отряда Шамонтьев шутит по моему адресу, что, мол, «губернатор» здешних мест мог заблудиться, попасть в трещину и прочее. Владимир Николаевич Мальцев кричит из своего спального мешка, что лично он был спокоен, хотя сам сегодня по грудь провалился в трещину, но «такого волчару, как Сидоров, не утопишь силой»…

В палатке нас поселилось четверо. Забираемся в мешки, гасим газовую горелку, сразу становится холодно и темно. Разные мысли лезут в голову. Пробьётся ли «Обь» к берегу? Тридцать восемь миль двухметрового льда не шутка… Созревает план. Если корабль не пробьётся и выгрузить все не удастся, всё равно нужно остаться зимовать на этой земле. Может быть, даже в палатках. Нас будет пятеро. Кого выбрать? Павлик Сорокин — этот наверняка, доктор Пономарёв, мой заместитель Алексей Кононов, одновосточник Коля Боровский, Коля Лебедев… Все хороши, все нужны!.. С непривычки в мешке тесновато, отвык. Холодно и мокро. Одежду придётся сушить теплом своего тела…

13 февраля. Собачий холод. Посапывают в мешках товарищи. Вылезаю, зажигаю горелку. С трудом натягиваю сапоги, так как за ночь они промёрзли. Надо учесть на завтра, сапоги положить под себя, пусть за ночь просыхают.

Ребята проснулись. Пошли в палатку-камбуз, предварительно умывшись снегом. Большой палец на руке сильно ломило, стало ныть плечо. Пора кончать ездить в холодные края, перебираться поближе к теплу, к солнышку…[14]

Рано утром начали детальное обследование района. Поднялись к озёрам. Проверили ещё раз выбранную вчера площадку для строительства новой станции, она понравилась нам ещё больше, чем вчера. Думаю, лучшей площадки не найти. Рядом два озера с колоссальным запасом пресной воды, большое пространство совершенно свободно ото льда и снега, ветры в основном одного направления, и домики можно поставить так, чтобы их не заносило… Очень красивое местечко. Лазаренко пошутил, что здесь можно построить беседку для влюблённых. А что? Может, не за горами времена, когда и здесь, в пустынной Антарктиде, появятся женщины. И здесь будут влюбляться и объясняться в любви! Нет, в самом деле, мы должны построить такой посёлок, чтобы полярники приезжали сюда со своими жёнами. Вот будет жизнь! Один умный человек сказал: «Без женщин Арктики не завоюешь!» Правильные слова, их смело можно отнести и к Антарктиде…

На склоне одной из гор, на высоте около тридцати метров, нашли погибшего тюленя. Очевидно, он потерял ориентировку и вместо моря полез на сушу. Или другое: от старых полярников я слышал, будто тюлени перед близкой своей кончиной вылезают умирать на сушу. Насколько это правильно, не знаю. А животный мир здесь богатый. Много пингвинов, больших чаек, называемых бургомистрами, тюленей. В лощинке увидели интересную сцену. Чайка-мать учила своего детёныша летать. Он взмахивал своими ещё не окрепшими крылышками и обиженно попискивал.

Обходили окрестности. Мальцев, Вайгачев и Павлов с помощью товарищей из морского отряда составляют отличную карту местности, делают морские промеры, для чего вручную сверлят лёд. Напротив будущей станции — пологий спуск в море. Разгрузку судов можно будет производить с помощью амфибий, которые смогут легко выходить из воды и доставлять груз к посёлку.

Поднявшись на возвышенность, увидели группу людей, которые стояли у знака Озёрный и смотрели на облюбованное нами местечко. С помощью бинокля узнал начальника экспедиции Александра Гавриловича Дралкина, который энергичными движениями руки как бы утверждал: «Да, тут быть новой советской антарктической станции!..» Промелькнула «Аннушка». Пилот М. Завьялов посадил машину в небольшой лощине и забрал группу на борт. Пролетая над нами, кто-то из окна кабины делал нам знаки: «Продолжайте, мол, работать на земле, а мы ещё раз обследуем район с воздуха»…

Устал страшно, еле залез в мешок. Кто-то шагал через меня, кто-то опрокинул чайник, кто-то чертыхнулся. Ночью сильно мело. За сутки «Обь» продвинулась на несколько миль.

14 февраля. С утра вместе с Павлом Ивановичем Лазаренко выбирали конкретное место для каждого здания. Наше плато с трех сторон защищено горами от ветра. Промерили площадку, обозначили каждое строение гуриями из камней. Я был очень благодарен Павлу Ивановичу, этому славному старикану. Любит он людей вообще, особенно полярников, сил своих на них не жалеет…

Рассматриваем все до мелочи. Я доложил по радио Дралкину, что подготовительная работа закончена, теперь дело за выгрузкой.

16 февраля. Коля Боровский, которому сделали операцию, ходит с забинтованным пальцем, как с пистолетом. Очень переживает этот богатырь, что в самое горячее время вышел из строя. Глеб Николаев лежит с ангиной, насквозь простуженный. Кузя Макаров мучается от свищей. Меня изводит плечо, ревматизм, черт бы его побрал! Особенно достаётся ночью.

20 февраля. Ни зги не видно. Ветер 25 метров в секунду, все грузы запорошены снегом. Увы, надежда на то, что шторм взломает припай, не оправдалась. Боюсь, что «Обь» к берегу не пробьётся. На берегу все замёрзли, просятся на корабль…

23 февраля. Началось такое, что некогда было даже поесть. День ясный, погода хорошая, непрерывно перевозим на «Аннушках» грузы. Доставили на берег гору ящиков с оборудованием, материалы, необходимые для жизни палаточного городка. Люди валятся с ног, но нужно спешить, пока погода позволяет летать и работать. Так много нужно, чтобы «прорасти» на новом месте. Прорастём!

…Замерзают чернила, отогреваю ручку над плитой. Сегодня у нас был праздник. В час ночи достал коньяк, наполнили чашки и выпили за здоровье Алёши Кононова, который первым отмечает день рождения на этой необжитой Земле Эндерби. Алёша до слез был растроган нашим вниманием, в спешке и при такой нагрузке он попросту забыл о своём дне рождения. И вдруг такой сюрприз! Ну, конечно, был тост и в честь Дня Советской Армии.

24 февраля. Перетаскиваем на санках грузы с перевала в лагерь. Особенно хлебнули горя с дизелями для электростанции: каждый агрегат весит восемьсот килограммов. А на пути голые камни, валуны, если бы по снегу тащили — куда ещё ни шло… Но по скалам, честно говоря, трудновато. Пришлось вспомнить времена Петра Первого и нашу русскую «Дубинушку!» Где волоком, где на катках, а к концу дня оба дизеля были подняты на гору и установлены на месте строительства будущей электростанции. Нам даже не верилось, что этот километр позади. Так дошли, что не было сил дать о себе знать в лагерь, и оттуда отправился нас искать встревоженный Мальцев. Доля такая полярная. В век атомной энергии на плечах и утлых саночках тянуть восемьсоткилограммовые грузы… Но техника на борту «Оби», а у берега лёд в трещинах, тракторы гнать по припаю опасно… Вот и получается, что выручает по-прежнему «Дубинушка»…»

На этом дневник Сидорова обрывается, ни времени, ни сил продолжать его у Семеныча не было.

А дальше события развивались так. «Обь» к 18 марта всё-таки пробилась к берегу, и, несмотря на штормовой ветер и пургу, к 30 марта основные материалы были выгружены на берег. Но к этому времени усилились морозы, в море началось интенсивное образование молодых льдов и смерзание старых, оставаться у барьера «Оби» было опасно. Руководство Главсевморпути распорядилось законсервировать Молодёжную и немедленно выйти к станции Лазарев за группой полярников во главе с Гербовичем, отзимовавших год на Новолазаревской.[15] Оставленные на Молодёжной оборудование и материалы были сложены так, чтобы они возможно меньше подвергались снежным заносам и воздействию талых вод в летний период. «Обь» отсалютовала Земле Эндерби и вышла в открытое море.

А через девять месяцев полярники Восьмой антарктической экспедиции пришли на эту землю и вдохнули жизнь в станцию Молодёжная.

Молодёжная: люди и сюрпризы

Ныне Молодёжная самая большая в Антарктиде советская полярная станция. С 1971 года она сменила Мирный в роли резиденции начальника экспедиции.

Окружённая сопками долина, где когда-то мёрзли в палатках первопроходцы, застроена пёстро раскрашенными домами «на курьих ножках» — тонких металлических сваях. Этим домам не страшны пурги, вихри любой интенсивности проносятся между сваями. Невольно вспоминается Мирный, засыпанный снегом, — Молодёжной такая участь не грозит. Дома просторные, тёплые и удобные: оказавшись в помещении, забываешь, что находишься на полярной станции. К отсутствию удобств полярники привыкли, комфортом во всех его разновидностях они наслаждаются на Большой земле, неустроенность быта стала нормой жизни — и вдруг дома с широкими окнами, в комнатах светло, в коридорах просторно… Словно ты очутился не в Антарктиде, а в предгорьях Кавказского хребта, какими они бывают в разгаре зимы. Только десятки айсбергов на горизонте, да пингвины, стайками и в одиночку прогуливающиеся на берегу, убеждают тебя в том, что до ледяного купола отсюда куда ближе, чем до Эльбруса.

И всё-таки странная вещь: Мирный полярники любят больше, как любят больше других кораблей «Обь». Чем-то милее старый, неблагоустроенный Мирный сердцу полярника, я слышал это от многих товарищей, отзимовавших на обеих станциях. Может быть, потому, что Молодёжная непрерывно строится и её обитатели испытывают чувства жильцов дома, в котором сданы не все секции? Или потому, что Мирный сама история освоения Антарктиды советскими людьми? Или в Мирном, в обсерватории и «стольном граде», сильнее и интереснее коллектив? Не знаю. Впрочем, как уже говорилось, Молодёжная сейчас столица, а Мирный — глухая провинция, перевалочный пункт на пути к Востоку…

На берегу я первым делом разыскал Игоря Петровича Семёнова, с которым у нас возникли самые дружеские отношения ещё в период перехода на «Визе». Включённый в состав экспедиции на сезон, Игорь Петрович получил затем предложение от Гербовича остаться на зимовку и улетел из Мирного в Молодёжную. Предложение было лестным, но абсолютно неприемлемым для… Людмилы Николаевны Семёновой, которая не без колебаний отпустила мужа в Антарктиду на несколько месяцев. Перед уходом «Визе» Людмила Николаевна, стараясь держаться по возможности бодро и жизнерадостно, сделала следующее, заявление:

— За тридцать лет со дня женитьбы мы прожили вместе одиннадцать лет. Тебе не кажется, что это немножко слишком?

— Пожалуй, немножко слишком, — с готовностью согласился Игорь Петрович.

— Обещаешь, что это в последний раз?

— Разумеется, дорогая, как ты можешь даже об этом говорить!

И вот уже два месяца Игорь Петрович мучается над текстом радиограммы, которую он должен послать жене. Я, со своей стороны, взял на себя деликатнейшее поручение по возвращении в Москву лично убедить Людмилу Николаевну в том, что её супруг не мог отклонить просьбы начальника экспедиции, поскольку вышеуказанная просьба вызвана чрезвычайной производственной необходимостью. Беседуя на эту тему, мы отправились бродить по Молодёжной и восхищаться её красотами.

Игоря Петровича Семёнова я бы отнёс к той категории людей, которые, совершенно не стремясь быть оригинальными, производят именно такое впечатление. Он хорошо сложен и красив и в то же время исключительно скромен. Редкое сочетание. Обладая обширными познаниями в литературе, искусстве и в своём штурманском деле, он начисто лишён честолюбия и стремления выдвинуться, вполне удовлетворяясь своим скромным служебным положением. В прошлом военный лётчик, он всю войну провёл на фронте и много раз награждён, но вам не удастся «выжать» из Семёнова рассказа о ситуации, в которой бы он отличился. Общительный, но предельно тактичный, он никогда не покажет собеседнику своего превосходства. Но самоуничижения здесь нет. Органически неспособный без причины обидеть человека, Игорь Петрович и на себя «наступить» не позволит: чувство собственного достоинства — едва ли не самое сильное в нём.

Когда я с ним познакомился, то был уверен, что он занимает солидный пост, и лишь потом понял, что он слишком снисходителен к людям и их слабостям, чтобы стать большим начальником. Но лучшего подчинённого и выдумать невозможно, настолько он честен, исполнителен. Человек, который совершенно сознательно не сделал вполне заслуженной им карьеры — согласитесь, такие встречаются не на каждом шагу.

На Молодёжной он занимается главным образом обработкой и монтажом снимков, полученных от спутников Земли. «Беру фотоинтервью у спутника, — шутит Игорь Петрович. — Если хотите, могу попросить, когда он будет пролетать над Москвой, узнать, что делается у вас дома». Монтаж снимков — сложная и ответственная операция, требующая разнообразных специальных знаний. Игорь Петрович, за время своей лётной практики в совершенстве овладевший аэрофотосъёмкой, быстро вошёл в курс дела — кстати говоря, исключительно важного для прогнозирования погоды. Изучив изготовленные Семёновым монтажные листы, синоптики Молодёжной дают прогнозы советским и иностранным станциям, а также судам, бороздящим антарктические воды. Капитан «Оби» не раз благодарил молодежников за эти ценнейшие сведения.

Впрочем, Игорю Петровичу пришлось здесь проработать и почти по своей основной специальности. Почти — потому, что роль штурмана он выполнял не в воздухе, а на земле, ещё точнее — на льду. Из Молодёжной в глубь Антарктиды вышел отряд радиофизиков для определения толщины ледяного купола методами радиолокации. Возглавлял поход молодой физик Валерий Чудаков, а в состав отряда входили столь же молодые Ваня Иванов, специалист по лазерам, и физик Аркадий Шалыгин. Кажется, именно в этом походе впервые в условиях Антарктиды для исследования был применён лазер[16] и уж наверняка впервые оригинальнейший «трещиноискатель». Ледяной купол у Молодёжной изобилует трещинами, и когда «поезд Чудакова» подходил к подозрительному месту, его исследовали при помощи… привязанного на капроновую верёвку Аркадия Шалыгина. Выбор пал на него потому, что весил Аркадий килограммов пятьдесят. Страхуемый товарищами, он спускался в трещину и определял её размеры. Так что я знаю уже четырех людей, которые побывали в трещинах на куполе и остались в живых: Алексей Фёдорович Трёшников, Василий Семёнович Сидоров и Валерий Фисенко, которых спасли товарищи, и Аркадий Шалыгин, спускавшийся в трещины по своей воле.

Игорь Петрович в этом походе был штурманом и по совместительству поваром. Со слов Чудакова в его ребят знаю, что они одинаково восхищались обеими сторонами деятельности своего старшего товарища.

Итак, мы бродили по Молодёжной. Основные её строения расположены в той самой долине, о которой писал в своём дневнике Сидоров. Но в ходе строительства станцию решили расширить, и несколько домов, в том числе ракетный комплекс, было вынесено за пределы долины. В результате станция выиграла в пространстве, но потеряла в компактности: некоторым полярникам приходится трижды в день совершать более чем километровые переходы до кают-компании. Если в хорошую погоду такая прогулка весьма приятна и полезна для здоровья, то в пургу она становится трудно разрешимой проблемой. Не беру на себя смелость судить, правильно ли был изменён первоначальный проект, но факт остаётся фактом: бывает, что коллектив, обслуживающий метеорологические ракеты, и работники дизельной электростанции обедают «чем бог пошлёт», а бог в этих случаях бывает не очень щедр.

Но зато, когда светит солнышко и стоковые ветры с купола застревают где-то по дороге, гулять по расположению одно удовольствие. Живописные сопки, где нетрудно найти камень-сувенир с вкраплениями граната, берег, на который то и дело выползают тюлени, пингвины… Правда, в марте, когда мы были на Молодёжной, сколько-нибудь прилично одетого пингвина увидеть не удалось: началась линька, и ходят адельки грязные, до невозможности оборванные и жалкие, словно бездомные бродяги, не знающие заботливой женской руки. Хорошо, что я видел порядочных пингвинов в Мирном, не то у меня сложилось бы об этом племени неверное представление.

Из фауны, кроме тюленей, пингвинов, а также поморников, о которых и говорить-то не хочется, на Молодёжной имеются две собаки: Механик, единоутробный брат и непримиримый враг Волосана из Мирного, и Нептун, щенок, которого в середине декабря привезла из Ленинграда в Молодёжную Александра Михайловна Лысенко. Механик стар, мудр и высокомерен. Чувствует он себя временами неважно, стариковские кости ломит к непогоде, и все свободное время ветеран проводит в кают-компании, в бильярдной. «Обь» Механик не встречал — подумаешь, невидаль какая, корабль пришёл — но все же послал на берег своего представителя Нептуна. Этот вёл себя как подобает избалованному щенку: прыгал по берегу, прогонял зевак-пингвинов и воровал у водителей варежки — развлечение, которому Нептун уделяет большую часть своего досуга. Михайловна всплеснула руками, когда увидела, как вырос её крестник, но тот её облаял — неблагодарность, вызвавшая серьёзные сомнения в моральном облике Нептуна.

Что же касается флоры, то она представлена в Молодёжной отнюдь не мхами и лишайниками, которых здесь немногим больше, чем на Луне, а… помидорами, огурцами и редиской! Я просто ахнул от удивления и восторга, когда увидел в доме начальника станции цветущую оранжерею.

Но сначала о начальнике Молодёжной.

Я уже рассказывал о четырех полярниках из шестёрки, которая эвакуировалась со станции Лазарев на повреждённом самолёте Ляхова: о Гербовиче, Евграфове, Семочкине и Артемьеве. И вот я познакомился с бывшим радистом и пятым членом той славной шестёрки — Иваном Михайловичем Титовским. Он принадлежит к тому поколению советских полярников, которое сегодня уже можно назвать старшим: Ивану Михайловичу пятьдесят пять лет. Невысокого роста и совсем не богатырского сложения, он внешне мало напоминает традиционный образ полярника, а между тем прошёл «огонь, и воду, и медные трубы»: обживал высокие широты в тридцатые годы, провёл войну на прифронтовом Диксоне и острове Белом, дважды дрейфовал на станциях Северный полюс и трижды зимовал в Антарктиде.

В период разгрузки «Оби» Титовский не знал ни сна, ни отдыха, и беседовать с ним удавалось лишь во время поездок на вездеходе и пеших переходов от одного объекта к другому. А жаль — Иван Михайлович, как и все бывалые полярники, хороший рассказчик.

— Вам повезло с погодой, — говорил он, — дует у нас по-страшному, стоковые ветры скучать не дают. В сильные пурги прогулки по нашей территории противопоказаны. В Двенадцатую экспедицию, когда в ужин началась внезапная пурга, я запретил выход из кают-компании, а зимовавший на Молодёжной американец Макнамара, здоровяк такой, заупрямился: «Как нельзя? Нет, я пошёл! Я сам себе начальник!» А его домик в четырехстах метрах. Хорошо ещё, что я на всякий случай послал с ним двух ребят! Долго блуждал Макнамара в поисках своего домика, выбился из сил, но не нашёл и ночевал со своими провожатыми на дизельной электростанции. С той поры, правда, в пургу гулять зарёкся… Вот кто ориентируется в любую метель — так это ненцы. В 1943 году я перебирался на оленьей упряжке через пролив Малыгина на остров Белый. Шло пять нарт с вещами и приборами. Я ехал с мальчишкой, ненцем лет двенадцати, и когда началась пурга, то мы отстали и заблудились. Ну, думаю, дело плохо, ведь опора у меня — пацан с табуретку ростом! Но оказалось, что пацан мой из молодых, да ранний: стреножил оленей, перевернул нарты и пригласил меня туда — пересиживать пургу. Через несколько часов нас разыскал его отец, хотя нарты запорошило и заровняло — по рогам лежащих оленей нашёл. У ненца на руке был компас. Я спросил: «Помогает?» Ненец кивнул, покопался в снегу, посмотрел на небо и уверенно сказал: «Туда!» И перевёл в нужном направлении стрелку испорченного компаса. Он у него, оказывается, был украшением, вроде часов. Поехали вперёд, пуржило, однако ненец отлично ориентировался: копал заструги, по их направлению и слоям вспоминал, откуда и когда дул ветер, и определял страны света.

Иван Михайлович любит Молодёжную, второй раз зимует он здесь начальником.

— Скоро в наших домах будет вода, — с немалой гордостью сообщил он.

— Пресной воды у нас больше, чем на Новолазаревской, рядом — два озера глубиной до тридцати метров, запас огромный. Такого обилия пресной воды в Антарктиде не имеет никто! Японцы на станции Сева вынуждены даже воду опреснять, у них жёсткая норма — шесть литров на человека в день. В Двенадцатую экспедицию они на санно-гусеничном поезде пришли к нам в гости и были совершенно потрясены, когда мы сводили их в баню. Экскурсоводом был Макнамара, он бегал по бане и гремел: «Лейте, не жалейте, у Титовского воды много!» На японцев Молодёжная произвела громадное впечатление, от станции они были в восторге. Правда, на обратном пути им досталось крепко. Неожиданно связь с их поездом прекратилась. Мы подготовили вездеходы, собирались было выйти их искать, как в последний момент Молодёжную вызвала Сева: «Все мы живы, если хотите убедиться, каждый из нас может выступить перед микрофоном!» Оказывается, головная машина их поезда попала в трещину на припае, провалилась с санями и радиостанцией, но люди успели спастись…

Мне вспомнился рассказ Гербовича о посещении Севы советскими полярниками. Тогда тоже было весело при встрече и довольно грустно — по возвращении. «Нас угостили ломтиками колбасы с воткнутыми палочками, — с улыбкой рассказывал Гербович, — и один из нас, С., стеснялся есть: а вдруг по палочкам считают, кто сколько съел? А после обеда я попытался прокатиться на японском вездеходе и сел за руль. Увы, машина оказалась рассчитанной на людей небольшого роста, я едва ли не вывихнул шею и вынужден был отказаться от дальнейших попыток… Расстались мы друзьями. Покинув японскую станцию, наш самолёт попал в пургу и врезался в ледяной купол — к счастью, так удачно, что лишь помял хвост».

Титовский не раз зимовал с Владиславом Иосифовичем Гербовичем.

— Как-то во время дрейфа на станции Северный полюс-7, — припомнил Иван Михайлович, — мы с Гербовичем расчищали взлётно-посадочную полосу. «Мы» — это, пожалуй, слишком сильно сказано. Гербович был самым могучим человеком на станции, как, наверное, и сейчас в экспедиции. Он насадил на кирку набалдашник с полпуда весом и одним ударом отбивал от тороса столько льда, сколько я за двадцать. Он шёл впереди, как бульдозер, а я за ним — подчищал огрехи…

Иван Михайлович Титовский — зачинатель огородного промысла в Антарктиде. Ещё в 1961 году он создал первую оранжерею на Новолазаревской. Затем Иван Михайлович нашёл такого же одержимого напарника и в Двенадцатую экспедицию украсил оранжереей Молодёжную с помощью врача Леонида Подоляна. Землю они привезли в ящиках из Ленинграда, добавили в неё антарктической почвы (перетёртый камень) и подкормили солями — химикалиями. Температура, полив, электрический свет в полярную ночь, опыление — все на самом высоком научном уровне!

Когда ты входишь на эту небольшую остеклённую террасу в доме начальника Молодёжной, тебя поражает совершенно неожиданный для Антарктиды запах деревенского огорода. Вдали разгуливают по морю айсберги, вокруг — лунный пейзаж, а ты вдыхаешь пьянящий аромат цветущей зелени. Старожилы, которым не впервой видеть ошеломлённых новичков, весело смеются, чрезвычайно довольные произведённым впечатлением.

— В Двенадцатую экспедицию собрали полторы сотни огурцов и сотню помидоров, много редиса, лука, чеснока и щавеля! — гордо поведал Подолян.

— Загляните к ракетчикам, они тоже выращивают прекрасные помидоры. А Купри по нашей просьбе привёз из Австралии семена огурцов.

Я пошутил по поводу того, что скоро Молодёжной дадут план вывоза овощей в Москву, и по великодушному предложению Подоляна кощунственно съел зелёный огурец — безусловно, самый вкусный из всех, которые когда-либо доставались на мою долю.

Если мы, неофиты, смотрели на оранжерею с восторгом, то Игорь Сирота — с нескрываемой и так называемой «чёрной» завистью. Он в Мирном тоже огородничал в своём доме № 6, один ящик земли привёз с собой, а другой тихо позаимствовал на передающей радиостанции. Игорь сумел вырастить зелёный лук, который ели целый год, но с другими овощами получилась осечка: был лишь собран урожай из двадцати картофелин величиной с горошек.

Так что в Антарктиде продолжает уверенно лидировать оранжерея Молодёжной.

Как мы «зимовали» на куполе

Самым частым гостем каюты, в которой жили Дима Колобов и я, был Арнаутов. Гена скучал. Дежурили по камбузу мы раза три в месяц, а больше свою энергию на «Оби» тратить было негде. Поэтому, приходя в гости, Гена страстно любил беседовать с Димдимычем — иными словами, затевал с ним весёлую склоку.

Димдимыч, который в качестве геолога входил в состав группы, основавшей новую антарктическую станцию Ленинградская, был завален работой. Целыми днями он сидел за столом и составлял отчёт.

— Ну как дела? — проникновенным голосом интересовался Гена.

Димдимыч продолжал вдумчиво изучать свои листы.

— Ты не находишь, что в профиль он похож на Эйнштейна? — громким шёпотом спрашивал меня Гена. — Если мысленно обрить ему бороду и присобачить усы…

Димдимыч бормотал сквозь зубы какое-то ругательство. Гена с наслаждением вслушивался и кивал.

— Запиши эту мысль, чтобы она не пропала для науки! — советовал он.

— Две-три такие яркие мысли — и диссертация готова. Помню, однажды…

— Видишь, пингвин на льдинке барахтается? — Димдимыч указывал пальцем в окно. — Выйди на палубу и проори эту историю ему!

— Нет, ты тоже поймёшь, я постараюсь доступно, — ласково говорил Гена. — Так вот, помню, однажды…

— И чего это тебя сюда принесло? — стонал Димдимыч.

— Не понимаю, — обижался Гена. — Сам пригласил меня в гости, за фалды, можно сказать, в каюту втащил, от работы оторвал, а теперь…

— Не приглашал я тебя! Не дождёшься!

— Как это — не приглашал? — ужасно удивлялся Гена. — Тогда я возьму и уйду.

— И правильно сделаешь! — веселел Димдимыч.

— Впрочем, — менял своё решение Гена, поудобнее устраиваясь на диване, — у меня есть немного свободного времени. Раз я тебе нужен — смело рассчитывай на меня.

Тщетно Димдимыч заверял, что единственная услуга, которую Гена может ему оказать, — это раствориться в воздухе.

Ничего не добившись, Димдимыч вынужден был применять навеки осуждённый общественностью, но все же ещё не устранённый из нашей действительности метод прямого подкупа.

— Уйдёшь, если я подарю тебе свою фотографию? — вкрадчиво спрашивал он.

— А зачем мне твоя фотография? — отмахивался Гена. — Я тебя и так вижу по десять раз в день, что само по себе удовольствие более чем сомнительное. Охота мне была ещё смотреть и на твою фотографию! Рехнёшься в два счета.

— Нет, не мою личную фотографию, которую ты на коленях не выпросишь, — уточнил Димдимыч, — а заснятую мною фотографию императорского пингвина.

После длительного и шумного торга Гена выбирал себе одну из мастерски сделанных Димдимычем фотографий и на время оставлял его в покое.

Однако за время перехода из Мирного в Молодёжную мучитель и его жертва так привязались друг к другу, что решили вместе «отзимовать на куполе Антарктиды».

Я уже рассказывал, что одной из задач группы Арнаутова была заготовка снежных монолитов на различных станциях. Полтонны снега со станции Восток уже мёрзло в холодильнике на верхней палубе, теперь очередь была за монолитами с Молодёжной. Чтобы обеспечить стерильную чистоту снега, группа Арнаутова должна удалиться на почтительное расстояние от всякого жилья. И начальник сезонной части экспедиции Павел Кононович Сенько утвердил план, по которому Арнаутов, Терехов и Колобов на несколько дней отправлялись «зимовать» на седьмой километр. Для похода был выделен балок на четыре спальных места с крохотным камбузом, который тут же украсился лозунгом: «Горячий привет покорителям Антарктиды — группе Арнаутова!». А самого руководителя группы я застал в тот момент, когда он разъяснял начпроду эпохальное научное значение предстоящего похода.

— Ты, наверное, думаешь, что мы едем зимовать на Южный берег Крыма, а не в далёкие и неизведанные глубины Антарктиды! Ты что, против науки? Нет? Тогда давай ветчину, селёдку, икры побольше. Нет икры? Тогда сёмгу. Нет сёмги? Когда ты успел её скушать? Ну, не обижайся и давай конфеты. Эти грызи сам, дорогой, только разбей их сначала молотком, а то поломаешь зубы. Что, всего двадцать антрекотов? Да их Димдимыч за одну ночь съест, давай сорок! Где яйца, лук, картошка, укроп, петрушка? А этот ящик коньяка наш? Неужели нет? Ну, всё равно спасибо, пусть тебе всегда светит солнце.

Вслед за этим «командор пробега» натащил в балок груду одеял, посуду, рацию и широковещательно объявил, что цветы и корзины с шампанским для участников похода можно приносить прямо в балок. Наконец при огромном стечении народа (Игорь Петрович Семёнов, я и Механик) состоялась торжественная церемония проводов. К балку подцепили трактор, участники похода помахали нам ручкой, и «поезд Арнаутова» двинулся в далёкий сорокаминутный путь. И последнее видение: распахнулась дверь балка, и Ваня Терехов выбросил целую корзину мусора, весело подхваченного ветром.

Погода стояла солнечная, видимость была отличной, и я проводил друзей с лёгким сердцем: смех, конечно, смехом, но окрестности Молодёжной не лучшее место для прогулок. Главному инженеру экспедиции Петру Фёдоровичу Большакову не раз доводилось вытаскивать тракторы, повисшие над бездной. А Иван Петрович Бубель, начальник транспортного отряда Молодёжной, поведал о совсем недавнем эпизоде. Началась сильная пурга, и вездеход, на котором должен был вернуться на станцию начальник аэрометеоотряда Жданов, куда-то исчез. Бубель выехал на поиски и, несмотря на полное отсутствие видимости, каким-то чудом набрёл на следы вездехода. По ним удалось разыскать пропавших. Вездеход Жданова стоял в двух шагах от барьера!

— У нас неожиданно заглох двигатель, и мы решили здесь переждать пургу, — спокойно разъяснил Жданов. — Я как раз начал рассказывать водителю о гибели капитана Скотта и вдруг услышал ваши голоса!

— Тогда я, — закончил Бубель свой рассказ, — предложил им выйти из вездехода и посмотреть, на каком месте заглох мотор. Ещё секунда движения — и они загремели бы с барьера на припай! Первый раз в жизни видел, как люди благодарят технику за то, что она «подвела»!

Через три дня, как мы и договаривались, я приехал к ребятам, чтобы вместе с ними «отзимовать одну ночь на куполе Антарктиды». Первым делом я потребовал предъявить вахтенный журнал, который Димдимыч обещал аккуратно заполнять «для истории». Арнаутов тут же заявил, что все записи в журнале он дезавуирует, так как Димдимыч заполнял его, «спрятавшись под одеяло», чтобы избежать контроля общественности.

— Я уже не говорю о том, — провозгласил Гена, — что человеку, который пересолил вчера жареную картошку, вообще доверять нельзя!

— Каков наглец! — ахнул Димдимыч. — Ведь это ты пересолил картошку!

— Я? — возмутился Арнаутов. — Ваня, ты наша совесть. Скажи, кто пересолил картошку? Ну, кто?

— Ты, — со вздохом подтвердил Терехов.

— Ну а если даже и я? — не унимался Арнаутов. — У меня есть оправдание: мне всю ночь снился сын Вовка.

— Погоди, ты же говорил, что тебе всю ночь снилась жареная курица? — мстительно припомнил Димдимыч. — Так кто же на самом деле, Вовка или курица?

— Да, мне снился Вовка, но вместе с ним и курица, — оправдывался Гена. — Что, Вовка не может бегать за курицей?

Не дожидаясь конца перебранки, я взял вахтенный журнал и выписал из него наиболее драматические моменты.

День первый. Приехали. Поели. Покурили. Гена решил по рации поговорить с Молодёжной и начал орать в микрофон. «Я — поезд! Я — поезд! (Это он-то поезд!) Прошу на связь! Приём». Орал он минут пятнадцать, пока нам с Ваней не надоело: мы-то знали, что антенна не присоединена.

День второй. Арнаутов, будучи дежурным, не вынес из балка мусор. Он заявил, что вытаскивание мусора мешает ему сосредоточиться на ждущих своего решения проблемах науки. Нужно будет сказать Санину, чтобы он писал с Арнаутова отрицательного типа.

День третий. Пообедали вчерашними штями. Взяли десять монолитов. Арнаутов чистил с хвоста селёдку. Ночью мы с Ваней дружно проклинали этого повара!

— А почему? — торжествовал Арнаутов. — Весь вечер, не щадя себя, я кормил этих людей отличной селёдкой. Разве я виноват, что они выпили по ведру воды и всю ночь бегали в одном белье из балка в Антарктиду?

Обитатели балка дали в мою честь обед: щи из свежей капусты, варёная курица и бутылка вина.

Мы пообедали и отправились пилить алюминиевой пилой монолиты и упаковывать их в мешки. Этих мешков с прошлогодним снегом с большим нетерпением дожидались московские геохимики. Боже, какой поднялся крик, когда я взялся за один монолит руками в варежках! Этот осквернённый монолит был немедленно забракован и отброшен прочь, а мне предложили пять раз повторить и вызубрить наизусть чеканную фразу: "Науку нужно делать чистыми руками!" Я честно признал свою ошибку, но, несмотря на моё раскаяние, Терехов перебросил меня на самую чёрную работу: перетаскивание мешков с монолитами от карьера к балку.

Заготовив и упаковав последний монолит, мы забрались в спальные мешки, решительно отвергли вкрадчивое предложение Гены угостить нас селёдкой и заснули мёртвым сном. Ночь прошла спокойно. А утром, в самый разгар спора Гены и Димдимыча о том, кто из них более отрицательный, в балок вошёл океанолог Шахвердов. Он поздравил нас с окончанием зимовки в Антарктиде и велел быстро собираться, поскольку у порога «рычит и бьёт копытами трактор».

И мы поехали домой, на «Обь». Димдимыч сбежал от Гены в кабину, к механику-водителю Володе Сенчихину, а Гена, потеряв своего извечного оппонента, обрушился на Шахвердова, который вздумал кощунственно оспаривать редкость фамилии Арнаутов.

— Смотрите, он даже не покраснел! Сказать такое и не покраснеть может только человек, лишённый моральных устоев! Арнаутов — это звучит гордо! В Одессе есть Арнаутская. А Шахвердовская? Где есть Шахвердовская, спрашиваю тебя? Ну где?

Когда наш пёстро разукрашенный балок остановился на барьере у борта «Оби», нас встретили дружными выкриками: «Труппа приехала! Представление!»

Под овации публики мы взошли на борт, и Гена, благодушно кивая, говорил:

— Спасибо, друзья, спасибо, тронуты до слез. Отзимовали в Антарктиде, на куполе. Тяжёлая была зимовка, скажу вам. Вот спросите Марковича, он подтвердит!

Три новеллы

Капитан Купри оказался прав: погода изменилась, крупная зыбь взломала льды, сковавшие «Фудзи», и освобождённый из плена ледокол своим ходом ушёл в Кейптаун. Это мы узнали буквально за несколько часов до расставания с Молодёжной. Японцы сообщили, что «Фудзи» уже выбрался на чистую воду и теперь находится вне опасности. Они сердечно поблагодарили Купри и Сенько за неоценимую моральную поддержку и выразили уверенность, что наша славная «Обь» благополучно завершит свою пятнадцатую антарктическую программу.

И мы, простившись с Молодёжной, взяли курс на Новолазаревскую.

В дни этого перехода я услышал много разных историй, а три из них произвели на меня особое впечатление.

ПОСЛЕДНЯЯ УПРЯЖКА

Эту историю мне рассказали ещё в Мирном до того, как я познакомился с Павлом Кононовичем Сенько. А познакомившись, долгое время ждал удобного момента, чтобы расспросить о ней подробнее, узнать, так сказать, из «первоисточника». И не только об этой истории. Павел Кононович — один из старейших и опытнейших полярников, он не раз зимовал на Крайнем Севере и в Антарктиде, руководил экспедициями, и я рассчитывал только его рассказами заполнить целый блокнот. К сожалению, Сенько принадлежал к той категории трудных для корреспондентов людей, которые не желают расставаться со своими воспоминаниями. Не раз пытался я его расшевелить, но всякий раз отступал, унося с собой жалкие крохи добычи.

Павел Кононович был участником Первой антарктической экспедиции и участвовал в первом санно-гусеничном походе к Пионерской. Материал — чистое золото! Но мне достался лишь крохотный самородок, трудно различимый без микроскопа: просто Сенько вскользь упомянул, что участники этого похода каждый вечер читали вслух «Двенадцать стульев» и «Золотого телёнка» и что балок, в котором проходило чтение, сотрясался от хохота. Все. От дальнейших расспросов Сенько ушёл, сославшись на дела, — аргумент, против которого невозможно спорить.

Зато в другой раз я уж своего не упустил. Речь зашла о собаках, и Павел Кононович припомнил, что в войну на мысе Челюскин, где он зимовал, был пёс по кличке Бандит, потрясающий «медвежатник». На редкость храбрый и ловкий, он был опасным противником для любого медведя. Уже перед смертью, дряхлый и совсем больной, он вдруг услышал медведя и ожил! Всю оставшуюся на каких-нибудь несколько недель постылого существования энергию он вложил в полчаса настоящей жизни: загнал медведя в торосы, убедился, что его пристрелили, и умер…

Тогда-то я и напомнил Павлу Кононовичу про историю, услышанную в Мирном, и пригрозил, что если он и теперь будет отнекиваться, то изложу её в том виде, в каком она осталась в фольклоре.

И Сенько рассказал.

— Это произошло в Мирном, в Пятую экспедицию. Июнь, полярная ночь. На упряжке из девяти собак я вместе с каюром Петей Кольцовым поехал на седьмой километр снимать показания с магнитно-вариационной станции и менять ленту.

Перед отъездом Оскар Кричак, начальник отряда аэрологов, предупредил: «Если уверен, что успеешь вернуться до обеда, — поезжай, но если нет, лучше отложи: ожидается резкое ухудшение погоды». Я решил, что успею; но, когда мы приехали на место, оказалось, что после недавней пурги палатку с приборами засыпало. Наверное, следовало, не теряя времени, возвратиться обратно, в риске не было особой необходимости, но мы — век живи, век учись — этого не сделали. Откопали палатку, сняли показания, сменили ленту и только отъехали — началась пурга. И какая! Собаки очень не любят, когда ветер швыряет снег прямо в их морды. И, несмотря на все усилия каюра, начали сворачивать в сторону и сбились с пути. Мы это поняли, когда проскочили одну за другой несколько трещин, которые должны были остаться в стороне от дороги. Короче говоря, мы намертво заблудились. В таких случаях ехать на авось — последнее дело. Мы опрокинули на бок нарты, сбили в кучу собак и стали пережидать пургу.

Таков был результат первой ошибки. А вторую допустил Кольцов. Уверенный, что мы быстро вернёмся, он поехал в кожаных штанах. Полярники любят свои кожаные костюмы, в них легко и удобно двигаться, работать, но не отсиживаться в пургу. И через несколько часов Петя признался, что начинает замерзать. Тогда мы отвязали двух самых умных собак, в том числе вожака Казбека, — а вдруг они выведут на дорогу? Но собаки, даже отвязанные, скулили и никуда уходить не хотели. Оставался один выход: уйти самим, Кольцов мог замёрзнуть. И мы, взявшись за руки, пошли, сами не зная куда.

Вскоре мы натолкнулись на веху, обрадовались, что теперь уже сориентируемся, но радость тут же сменилась разочарованием: на вехе не было ничего обозначено. Мы вновь двинулись наугад и вместе со снежным надувом свалились с барьера на припай. Если бы не снег, который в данном случае выполнил благородную роль амортизатора, на этом наше путешествие наверняка бы закончилось.

В тот день порывы ветра достигали 40–50 метров в секунду.

Но не было счастья, да несчастье помогло: оказавшись на припае, мы легко определили направление. Теперь уже все зависело от нас самих, от того, хватит ли сил идти до конца вдоль барьера. И мы пошли направо, теперь уже точно зная, что идём правильно, тем более что скоро стали различать зарницы от ракет, которые непрерывно запускали наши товарищи в Мирном. Не стану рассказывать, как мы брели, поддерживая друг друга, падая и поднимаясь, — каждый, кто бывал в пурге, без труда представит себе эту картину. К утру мы благополучно добрались до мыса Хмары, откуда до ближайшего дома рукой подать… Отлежались, отогрелись, выяснили, что слегка обморозили запястья — варежки оказались коротковаты, но, говоря по правде, отделались счастливо, могло быть и хуже.

Потом уже мы узнали, что нас разыскивали две спасательные партии. В первой из них впереди шёл тягач, а по бокам для захвата большей площади — обвязанные верёвками люди. Когда эта партия вернулась ни с чем, на поиски вышел второй тягач. Но за аэродромом он провалился в трещину — к счастью, одной гусеницей. Встречный ветер сбивал с ног, и люди вынуждены были возвратиться в Мирный.

Тягач через несколько дней удалось вытащить, а вот собаки погибли. Их так и не нашли, хотя много раз выходили на поиски. Вернулся только один Казбек, и можно было лишь догадываться о том, как он звал за собой упряжку и как та не поверила в своего вожака… Что ж, естественный отбор в действии! После гибели этой упряжки ездовых собак в Антарктиду мы больше не завозили. Отныне собаки на наших станциях — просто друзья человека, безработные, но от этого ничуть не менее любимые…

Тут Павел Кононович взглянул на часы — тонкий намёк на то, что, кроме беседы с литератором, у начальника сезонной части экспедиции есть ещё и другие дела.

МОСЬЕ Д'АФОНИН, ИЛИ КАК РУССКИЙ ЛЁТЧИК СТАЛ БЕЛЬГИЙСКИМ ДВОРЯНИНОМ

В своё время эта история облетела весь мир, она даже легла в основу сценария кинофильма. Впрочем, и в кинофильме, и в различных публикациях было немало «клюквы». Поэтому, согласившись рассказать мне про эту эпопею, Афонин придирчиво проверял, правильно ли я записываю, а если сам не мог вспомнить точно, так или не так было сделано или сказано, то предупреждал: «Лучше это место опустите, чтобы потом надо мной и над вами не смеялись».

Из ныне действующих полярных лётчиков Афонин, кажется, старейший — в полярной авиации он с 1935 года. Впрочем, если уж быть совершенно точным, то в последнее время Владимир Васильевич не летает, а выполняет обязанности РП — руководителя полётов. Маленький, щуплый, с лицом настолько изрезанным морщинами, что не поймёшь, как он ухитряется бриться, Афонин мало похож на людей своей профессии — обычно общительных, энергичных и шумных. Держится он скромно, даже чрезмерно скромно, никогда, как говорится, «не высовывается» и старается быть в тени, понезаметнее. А ведь лётчик он был «божьей милостью», хотя не из «первого эшелона», где блистали Мазурук, Черепичный, Москаленко и другие знаменитые асы, а из второго, менее известного широкой публике, но любимого полярниками, хорошо знавшими, кто делает для них всю «чёрную работу»: зимует вместе с ними, перетаскивает грузы с одной лопнувшей льдины на другую и прочее. Как-то так получилось, что в сенсационных полётах и экспедициях Афонин был вечно вторым, и поэтому шумная слава постоянно обходила его чуточку стороной. Но хотя звезды Героя он и не получил, орденов у него, если не ошибаюсь, семь или восемь, из них четыре за Крайний Север и Антарктиду, а остальные за войну.

Рассказами Афонина у меня заполнена целая тетрадь; когда-нибудь я напишу о его полётах в Арктике, о военных эпизодах; но сейчас расскажу о том легендарном у полярников Антарктиды случае, который сделал Афонина и его товарищей кавалерами высоких бельгийских орденов.

В Третью антарктическую экспедицию Афонин был вторым пилотом у Виктора Михайловича Перова, замечательного лётчика и прекрасного человека, организатора известных полярных полётов. С ним вместе Афонин налетал много десятков тысяч километров: доставлял грузы на Восток, сбрасывал горючее полярникам ныне законсервированной станции Советская, что на полюсе недоступности, и осуществил беспосадочный перелёт через Южный полюс на американскую станцию Мак-Мердо, где, несмотря на сильный мороз, постоял со снятой шапкой у превращённого в музей домика капитана Скотта.

Так вот, в декабре 1958 года в эфире прозвучало: «Всем, всем, всем! Станциям и кораблям в антарктических водах!..» Бельгийская станция Бодуэн извещала Антарктиду, что исчез вылетевший со станции самолёт с четырьмя членами экипажа на борту; попытки разыскать пропавших без вести своими силами не удались, необходима немедленная помощь.

— Мы отлично сознавали, — рассказывал Афонин, — что надежда у бельгийцев была только на нас: американцы слишком далеко, у австралийцев самолёты близкого радиуса действия… И мы сообщили, что, как только пурга прекратится, немедленно вылетим. И через несколько часов, когда ветер поутих, мы полностью заправили ИЛ-12, взяли про запас четыре бочки горючего и с огромной перегрузкой полетели. Пришли на Моусон, поспали несколько часов, дозаправились и взяли курс на Бодуэн. Погода отвратительная, видимость ужасная, а у бельгийцев, как на грех, вышел из строя передатчик, не могут дать нам привод. Но Борис Семёнович Бродкин, наш штурман, всё-таки разыскал Бодуэн — первый залог удачи! Сели. Встреча исключительно сердечная, на нас разве что не молились: ведь решалась судьба четырех человек, один из которых — пилот самолёта принц де Линь! Дали нам карту, рассказали о примерном маршруте исчезнувшего самолёта, и мы отправились в поисковый полет. Закончился он неудачей: сплошная облачность, видимость ноль…

Вернулись, поспали часа три и ушли во второй полет. Увидели посреди ледника скалу, которая называлась горой Сфинкс (сейчас — гора де Линя), и по ней ориентировались: где-то в этом районе мог потерпеть аварию бельгийский самолёт.

Здесь нас ожидали первые находки. В южной части горного массива, неподалёку от Сфинкса, мы нашли штатив от теодолита и несколько полузасыпанных снегом ящиков. Следы людей, видимо, замело. Начали кружиться и вдруг увидели лежащий на крыле маленький спортивный самолёт. Он казался черным комариком на белом фоне. Сесть невозможно: повсюду камни, скальные породы. Пришлось приземлиться в двух километрах. Оставили у ИЛа механика, а сами — Перов, Бродкин и два бельгийца — пошли к месту аварии. По дороге я поскользнулся, сильно ударился об лёд и вернулся обратно. Оказалось, к счастью, так как началась пурга, моё возвращение было как нельзя более кстати. Вдвоём с механиком мы запустили двигатели и начали салютовать ракетами. Гул двигателей и ракеты помогли группе Перова определить обратное направление, и она, хотя и не без труда, добралась до ИЛа. Товарищи рассказали, что у бельгийского самолёта при вынужденной посадке сломались лыжа и стойка шасси. Из записки, оставленной в самолёте, узнали, что его экипаж отправился к горе Сфинкс.

Но горючее у нас было на исходе, пришлось возвращаться для заправки. Зато третий полет начали более осмысленно. На западном склоне Сфинкса мы заметили, как показалось с воздуха, палатку. Но это была не палатка, а парус, установленный на сани: видимо, потерпевшие аварию пытались соорудить буер, но без особого успеха. Здесь же валялись пустые банки из-под консервов, походная аптечка, футляр от хронометра, зубная щётка… На снегу виднелись следы, ведущие к горе Трилинген — «Трехглавая гора». Метров через двести снег перешёл в лёд, и следы исчезли… Мы взлетели и шли, держась следов, но никого и ничего обнаружить не удалось. Гористая и мёртвая пустыня…

В четвёртом полёте ходили у массива поисковыми галсами, вертелись вокруг Сфинкса — снова безрезультатно… Пятый полет, третий день поисков — ничего…

Ситуация складывалась трагичная. По нашему расчёту пропавшие без вести бельгийцы уже пятый день были без продовольствия (если они живы!), а у нас горючего оставалось только на один поисковый полет и на возвращение в Мирный. Наши поиски «съели» и все горючее станции Бодуэн. Что делать? Руководство экспедиции связалось с Москвой; «Оби» была дана команда изменить курс и следовать в Бодуэн с горючим, а нам Москва приказала: «Искать до последней капли бензина!» И мы облегчённо вздохнули: другого приказа и не ожидали…

И вот наступило пятнадцатое декабря — день последнего полёта. Долго и безрезультатно кружили мы над массивом, глаза все проглядели и уже собирались было лечь на обратный курс, когда обнаружили палатку! «Вот она!» — разом закричали мы на своём языке, бельгийцы на своём. Присмотрев площадку, а там была зона трещин, приземлились и бросились к палатке.

Все четверо оказались живы и здоровы, только принц де Линь прихрамывал. Шли они к нам со слезами на глазах. Отчаялись, наверное, потеряли веру, что их найдут. Изголодались. У них осталось лишь граммов сто урюка, столько же изюма и тюбик какао с молоком — сохраняли на крайний случай. Обнялись мы, расцеловались, счастливые донельзя. В самом деле, на волосок от смерти люди были. Помогли мы им перенести скарб, посадили в самолёт, напоили сладким чаем — бельгийский врач запретил кормить, после голодовки опасно — и сообщили в Мирный, что дело сделано. Впрочем, мы ещё раньше передали в эфир: «Обнаружили палатку, садимся». Ребята потом рассказывали, что весь Мирный ходуном ходил: «Нашли!» Вся Антарктида, оказывается, этим жила! А когда дали радиограмму: «Взлетели на борту все четверо живы», посыпались поздравления. Радировали Москва, Мирный, бельгийцы, американцы, французы — весь мир! В Мирном едва успевали принимать радиограммы и передавать их нам.

Получили поздравления от Советского правительства и от бельгийской королевы, она телеграфировала Ворошилову, а он переадресовал нам.

Уже после, когда мы сидели за праздничным столом, бельгийцы рассказывали, как они пытались спасти своих товарищей. Сначала вышли искать их на вездеходе, тот провалился в трещину, но обошлось без жертв: люди выскочили. Затем отправились на поиски с упряжкой собак — снова угодили в трещину. Тогда, отчаявшись, и дали в эфир радиограмму: «Всем, всем, всем…»

Двое суток мы отдыхали на Бодуэне, отоспались, привели себя в порядок, наелись отменнейших бифштексов, которые нам поджаривал повар станции, он же… барон, имеющий в Бельгии свой замок. Пилот самолёта — принц, член королевской фамилии; повар — барон; с какими только парадоксами не сталкиваешься в Антарктиде! Взволновала нас судьба одного из этой четвёрки, геодезиста Лоодса, которому русские спасали жизнь дважды! Впервые это случилось в минувшую воину. Бывший офицер бельгийской армии Лоодс был взят в плен и заключён немцами в концлагерь, который они заминировали и собирались взорвать. Наше стремительное наступление сорвало этот план. И вот русским довелось спасти этому человеку жизнь вторично. Я подарил ему носки деревенской вязки, неношеные, что мать связала мне на дорогу, и тёплый свитер. Расстались мы с бельгийцами большими друзьями.

Вернулись в Москву, пригласили нас в Кремль, вручили ордена, а через два дня — в бельгийское посольство, где в присутствии членов дипломатического корпуса нам торжественно вручили бельгийские ордена. А приглашение в посольство я получил на имя «Мосье д'Афонин», что и дало богатую пищу острякам коллегам, которые подшучивали, что отныне я могу считать себя бельгийским дворянином и разъезжать в карете с гербом…

МОРСКОЙ ВОЛЧОНОК

Об Иване Тимофеевиче Зырянове я уже рассказывал в первой части повести.

Ещё на станции Восток товарищи мне говорили, что слышали от него удивительную историю, связанную с его дочкой. Но тогда мне не удалось «выжать» из Тимофеича эту историю, слишком он был занят работой и очень уставал. На «Оби» же Тимофеич отоспался, отдохнул и как-то за своей любимой чашкой чаю припомнил один из самых волнующих периодов его жизни…

После войны, которую молодой авиамеханик Зырянов закончил с двумя боевыми орденами, судьба забросила его на Дальний Восток, в порт Находку. Вернее, в порту он был прописан, но почти все время проводил в море, работая старшим механиком сначала на грузовом теплоходе «Иван Санников», а впоследствии на сухогрузе «Севастополь». В 1949 году на Тимофеича обрушилась большая беда: после тяжёлой болезни умерла жена, оставив мужу дочурку Светлану, крохотное существо, не достигшее ещё трех лет. Остался моряк один с ребёнком на руках.

— Пришёл я на судно, — рассказывает Тимофеич. — Так и так, ребята, не могу жить без дочки, решайте. Может, примете в экипаж?

Капитан Иван Гаврилович Чупров был суровый, но очень справедливый и добрый человек. Он сказал: «Берём, ребята?» И все, как один, сказали: «Берём!»

И стала она плавать вместе с нами. Судовой плотник сделал Светлане такую кроватку, что ни в одном магазине не купишь: красивую, удобную, надёжно ограждённую — Охотское море очень бурное. Светлана быстро научилась на неё забираться и отлично, как настоящий моряк, переносила качку. Ну и я привыкал к новой жизни, не простое дело хоть в какой-то степени заменить крохе маму: одевал, купал, играл с ней. Вскоре Светлана не только уже одевалась сама, а даже прибирала каюту. Не столько, конечно, порядок наводила, сколько по углам мусор разметала, но очень гордилась своей работой.

В каждой каюте она была желанной гостьей, везде её баловали. Наш старик кок пёк для неё всякие пирожки и печенья, радистка Люба Ульянцева подарила ей старый приёмник, который Светлана вертела как хотела.

Светлана особенно привязалась к капитану «дяде Ване» и машинисту Марку Ивановичу. Между ними она делила своё свободное от сна время. Во время вахты Марка Ивановича она спускалась в машинное отделение слушать сказки, которых тот знал множество. К сожалению, излагал их Марк Иванович на таком языке, что, когда Светлана, вся перемазанная, возвращалась в каюту и пересказывала услышанное, у меня иной раз волосы вставали дыбом. Постепенно, однако, все привыкли при Светлане быть сдержаннее на язык, тем более что она своей детской непосредственностью могла загнать в тупик кого угодно. Раз кто-то возьми и брякни: «Скотина и трепло твой Петька!» И Светлана тут же бежит выяснять: «Дядя Петя, а почему ты скотина и трепло?» — «Кто сказал?!» — «Дядя Коля». И начинаются неприятные объяснения.

Очень любила дочка сидеть в каюте капитана, пить лимонад и беседовать о жизни. За столом у неё было своё место, рядом с капитаном. На судне все знали об этом, и «забронированный» за Светланой стул никто не занимал. Однажды она согнала со своего стула начальника политотдела пароходства. Вежливо, но безапелляционно она заявила: «Дядя, уходи, это моё место!» Тот был страшно удивлён и даже шокирован, но под общий смех уступил место «даме». Во время приёмов она вела себя сдержанно, следя лишь за тем, чтобы окурки не бросали мимо пепельницы. Светлана была очень строга, не один недостаточно культурный «дядя» багровел, когда его уличали в разных грехах — причём во всеуслышание. Но все послушно выполняли её указания, а уходя, почтительно прощались: «До свиданья, Светлана Ивановна!»

Пыталась она перевоспитать и своего любимого «дядю Ваню». Капитан курил трубку, а Светлана хотела приучить его к папиросам: «У папы есть, я принесу». Иван Гаврилович сопротивлялся, тогда она стащила у него трубку и спрятала. Еле нашли.

Во время сеансов кино в зале стоял стон от её комментариев: «Дяди, приготовьтесь, скоро будете смеяться!» или: «Ой, сейчас его убьют, будет очень страшно!»

Так и жила Светлана на корабле, который стал её домом. Не любила ходить на берег в гости, скучала по судну, тормошила меня. «Пошли домой!» Любила только бывать у Наташи, дочки моего друга Николая Наумовича Громова, линейного механика пароходства. Дочку свою, как и я, он растил без жены, с той только разницей, что на берегу.

Однажды, когда нам предстоял тяжёлый рейс, Громов уговорил меня на две недели оставить Светлану у него. Первый день она провела спокойно, а потом начала плакать: «Хочу в море!» Не спала ночами, потеряла аппетит и так тосковала, что Громов дни считал до моего возвращения. Застал я Светлану исхудавшей и очень возбуждённой. Не дав мне и слова сказать, тут же оделась, побежала на судно, проверила, все ли в порядке, здоров ли «дядя Ваня» и проспала в своей каюте чуть ли не сутки. Больше я её ни разу нигде не оставлял, хотя мать в каждом письме писала: «Будь серьёзнее, что ты мне морячку растишь, отдай внучку!»

Но я все не решался, не мог от сердца оторвать; думал, что она ещё долго будет со мной. Проплавали мы вместе всего три года. А получилось вот что. Шли мы из Петропавловска домой, в проливе Лаперуза попали в сильный шторм и решили переждать его в японском порту на Хоккайдо. Когда местные власти нанесли визит нашему капитану, в каюте их, конечно, «принимала» Светлана. Об этом узнали корреспонденты, и на следующий день к нам на борт явилась женская делегация, которая преподнесла «хозяйке судна» кимоно, цветы и разные игрушки.

А через некоторое время в Находке мне показали японскую газету, в которой довольно мило рассказывалось о Светлане, но с неожиданным выводом — в СССР, мол, не хватает детских учреждений, и поэтому моряки вынуждены плавать с детьми. И мне сказали:

— Тимофеич, дорогой, мы все понимаем, но и ты пойми нас…

Пришлось мне взять отпуск и отвезти своего «морского волчонка» к матери в Мариуполь, где она жила вместе с братом, работающим на Азовстали. Проводы Светлане устроили, как уходящему в отставку адмиралу: подарили полную матросскую форму, разных сувениров, конфет — еле увезли… Приехали в Мариуполь, а Светлана только успела оглядеться — бегом к морю. Сразу стала пользоваться у сверстников огромным авторитетом! Она смотрела на проходящие суда и рассказывала, где мостик, бак, полубак, каюты. Сверстники только рты раскрывали. И про китов, что в Охотском море видела — показывая руками, какие они, киты, огромные.

Так и осталась в Мариуполе, полюбила бабушку, и началось её настоящее детство…

Новолазаревская

Ангел-хранитель «Оби» в Пятнадцатую экспедицию работал на совесть: к мысу Острому мы пришвартовались без всяких хлопот: припай, как и в Молодёжной, унесло в море за несколько дней до нашего прихода. И Владимир Александрович Самушкин, начальник Новолазаревской, был откровенно счастлив: разгружаться можно прямо на барьер! Это большая удача, далеко не в каждую экспедицию здешняя природа бывает так добра к полярникам.

Я смотрел на свободное ото льда море, мысленно застилал его покрывалом припая и вспоминал рассказы Гербовича, Семочкина, Титовского, Самушкина и других ветеранов новолазаревцев; видел наяву, как проваливаются в трещины тракторы и тягачи, которые покоятся где-то совсем рядом на дне морском, переживал дни и ночи тяжелейшей разгрузки на этом припае, когда никто из её участников не знал, что готовит ему грядущая минута.

Тяжёл и коварен лёд у бывшей станции Лазарев! Но не менее тяжела и коварна дорога от моря к Новолазаревской. Девяносто километров этой дороги — суровое испытание воли и мужества для идущих санно-гусеничным путём.

Неделю назад, когда мы были ещё на Молодёжной, Иван Петрович Бубель рассказывал:

— В Седьмую экспедицию, закончив зимовку на Новолазаревской, мы вышли встречать «Обь». Наш поезд состоял из двух тягачей и вездехода, на котором шёл начальник станции Рогачев. Только сделали первые километры — началась пурга, видимость исчезла, мы сбились с курса, проскочили поворотную точку и попали в зону трещин. Мы поняли это, когда второй тягач завис одной гусеницей над трещиной и повалился на бок. Вытащили его на буксире, переждали пургу, оглянулись и ахнули: вокруг колоссальные разломы, шириной до трех-четырех метров! Теперь, чтобы выйти на трассу, нужно снова их форсировать, другого выхода нет. Так и сделали: проскакивали трещины на полном ходу, как бы прыгали через них — полмашины проходило, зад проваливался, потом сани проваливались. Но ничего, обошлось. Дальнейший путь к припаю был спокойным, мы думали, что самое страшное позади, но только опустились на припай, снова замело, а «Обь» у кромки льда, в двадцати километрах. Видимость — ноль, и «Обь» с помощью радио потянула нас к себе по локатору:

— Двести метров — прямо, поворот налево, ещё сто метров, сделать поворот…

Двадцать километров преодолевали восемь часов, но вышли прямо к борту. А вездеход с Рогачевым заблудился, у него не было рации. Мы же обвязались верёвкой, ходили вокруг по припаю, но вслепую, локатор нам помочь не мог: как потом выяснилось, между «Обью» и вездеходом лежал огромный айсберг. А когда через сутки метель стихла, оказалось, что весь припай взломан и наш тягач утонул — мы сразу не могли его поднять на борт, уж очень мело. Вездеход же нашла поисковая партия и доставила его экипаж на «Обь»…

Вскоре после швартовки были выгружены на барьер «Аннушки», за несколько часов их привели в «христианский вид», разогрели моторы, и начались полёты на Новолазаревскую. На «Аннушках» перевозили малогабаритные грузы и продукты, топливо и различное оборудование будет переправлено на санно-гусеничном поезде. Если не произойдёт чрезвычайных происшествий, этот поход займёт трое суток — немного по сравнению с походом на Восток, но, как говорят водители, «нервы пощекочет — будьте покойны!»

Но вот пришла моя очередь лететь на станцию. Не отрываясь, я смотрел на петляющую под нами гусеничную колею. Ну и дорога! Под нами расстилался ледник, испещрённый бездонными трещинами, размывами, образованными талыми водами. Я смотрел вниз и диву давался — как это ухитряются механики-водители выходить из коварного лабиринта. Здесь и в ясную погоду черт ногу сломит, не то что в пургу.

— Как по минному полю ходят, — словно услышав мои мысли, с уважением сказал Афонин, летевший этим же рейсом.

Кстати говоря, первым из советских людей на оазисе Ширмахера, где расположена Новолазаревская, побывал именно Афонин. Это произошло в феврале 1959 года, когда Владимир Васильевич на вертолёте перевозил грузы с «Оби» на станцию Лазарев. «Улучил свободную минутку и полетел со своим экипажем на Ширмахер!»

— А с какой целью? — поинтересовался я.

— А ради любопытства! — засмеялся Афонин. И показал на горный склон, у которого тогда приземлился. — Только в то время здесь было пустынно и безлюдно. Поглядели мы на эту красоту и полетели обратно…

Как к себе домой, летел вместе с нами на Новолазаревскую Дима Колобов: он несколько месяцев прожил здесь в сезон Четырнадцатой экспедиции. Димдимыч немало побродил по оазису Ширмахера и влюблённо рассказывал об «этом самом интересном для геоморфолога районе Антарктиды: таких оазисов на континенте раз, два и обчёлся». Димдимыч же, десять лет назад закончивший географический факультет Ленинградского университета, по профессии геоморфолог, то есть специалист в области науки о рельефе. Впрочем, будучи человеком широких взглядов, он и к другим наукам относится с уважением, но снисходительно, признавая их полезность постольку, поскольку они в той или иной степени обслуживают геоморфологию, геологию…

Ширмахер и в самом деле уникальное местечко. Расположенный очень низко над уровнем моря и сбросивший с себя лёд горный массив впитывает солнечное тепло, как губка; окрестные ледники при таянии не затапливают оазис, а лишь пополняют в озёрах запасы пресной воды. Здесь единственный в своём роде мягкий микроклимат. Если бы не дорога к морю, одна из самых опасных в Антарктиде, Ширмахер вообще был бы райским местом.

О своей прошлогодней работе на Ширмахере Димдимыч рассказывал с особым увлечением.

— Меня пригласил в Четырнадцатую экспедицию Дмитрий Семёнович Соловьёв — известный полярный геолог, который уже семь раз был в Антарктиде. Энтузиаст редчайший, такого я ещё не встречал, просто бредил Антарктидой! Задача нашего отряда — определение толщины антарктической земной коры. Нам, в частности, хотелось найти аргументы в пользу гипотезы о том, что Антарктида — материк, а не скрывшийся подо льдами архипелаг островов. Вспомните, капитан Немо пробирался к Южному полюсу на «Наутилусе», и есть учёные, которые полагают, что это гениальная догадка Жюля Верна. В наш отряд входила группа Альберта Когана, специалиста по сейсмическому зондированию. Делается это зондирование так: взрывается до тонны взрывчатки, возникают упругие колебания, и приборы определяют толщину земной коры.

Ходили мы в походы на «Харьковчанке», а когда пробиться через зоны трещин было невозможно, летали на «Аннушке». В одном из походов справляли Новый год с ёлкой, которую радиоинженер Валентин Мошкович спаял из медной проволоки. Я вспомнил о Мошковиче ещё и потому, что с ним произошла забавная история. Он прибыл к нам на самолёте ремонтировать рацию. Сел в «Харьковчанку», та двинулась и неожиданно завалилась на правый борт. «Ну и трясёт же у вас, — удивился Мошкович. — Столько эту „Харьковчанку“ хвалили, а на ней, оказывается, ездить хуже, чем на простом тракторе!» — «Вот и слезай, приехали», — предложил механик-водитель Бабуцкий. Все выскочили: «Харьковчанка» повисла над трещиной! Долго потом ребята подшучивали над Валентином, которого «трясёт в „Харьковчанке“!

Всего мы произвели на Ширмахере около пятидесяти взрывов, в том числе один, о котором хочу рассказать особо.

В ста километрах от Новолазаревской в замкнутой котловине расположено самое, кажется, южное озеро в мире — Унтерзее, одна из главных достопримечательностей оазиса. Мы добрались туда на «Харьковчанке», спустились на лёд и застыли, очарованные. Вокруг чаши озера площадью двадцать квадратных километров — отвесные скалы до тысячи метров, с многочисленными гротами и нишами. И первобытная тишина… Такое впечатление, словно ты попал в сказку.

Унтерзее было открыто немецкими лётчиками, которые в 1938 году произвели аэрофотосъёмку этого района. И ходили анекдоты, что сюда после поражения скрылся Гитлер.

Мы взорвали на льду мощный заряд и чуть не оглохли от мощного десятиминутного эха! Одновременно со скал поползли снежные лавины, и мы не на шутку испугались, что за ними посыплются камни, но обошлось. Эффектнейшее было зрелище!

Здесь мы обнаружили колоссальные залежи мумие, малоизвестное, но, говорят, интересное для медицины вещество. Это воскообразная масса, которая плавится в ладони от тепла тела. Специалисты вроде бы ещё не установили происхождение мумие; мы же пришли к единому мнению, что оно продукт отрыжки снежных буревестников, которых в районе Унтерзее несметное количество. Прилетают зачем-то с моря, хотя питаться им здесь нечем. Мумие свисает над крупными камнями в виде сталактитов. Мы привезли с собой килограммов двести и раздали желающим. Если медики и в самом деле интересуются этим веществом, то можете сообщить им адрес: Антарктида, оазис Ширмахера, скалы озера Унтерзее.

На наш взгляд, это озеро — ключевой пункт к пониманию четвертичного периода Антарктиды, так как заполнено оно, видимо, водой, образовавшейся от таяния ледников в течение тысяч лет. На дне озера скопилось огромное количество моренного материала, расположенного террасами. Их изучение может помочь разобраться в истории обледенения Антарктиды. Здесь идеальные условия для изучения этого процесса, и я мечтаю в будущем провести на Унтерзее несколько месяцев, чтобы собрать материал. А тогда, перед уходом, мы поставили у озера железную веху с медной табличкой, на которой на русском и английском языках выгравировали текст о первом посещении Унтерзее человеком и поставили дату — 28 февраля 1969 года.

Конечно, на память о Ширмахере я набрал разных камней и сделал множество снимков на цветную плёнку. Из них особенно дорожу одним: Альберт Коган провалился в озеро, и пока ребята его вытаскивали и помогали снимать мокрую одежду, я фиксировал эту сцену на плёнку. И теперь в моем распоряжении имеется уникальнейший кадр: голый Альберт во льдах Антарктиды!..

На Унтерзее, — закончил Димдимыч рассказ, — нам, к сожалению, попасть не удастся, лётчики будут слишком загружены, а вот в гротах на Новолазаревской вы побываете, и если скажете, что когда-нибудь видели такую сказочную красоту, вам всё равно никто не поверит!

Выслушав Димдимыча, я тем не менее набрался смелости и обратился к Сенько: так, мол, и так, есть на Ширмахере такое очаровательное местечко, Унтерзее, отсюда рукой подать, часа полтора полёта.

Павел Кононович, как всегда, тактично меня выслушал, согласился с тем, что местечко действительно очаровательное, и пожелал мне счастливого полёта… на Новолазаревскую.

И вот наконец наша юркая стрекоза, сделав круг над станцией, приземлилась. К самолёту подъехал вездеход, и вскоре я пожимал руки старым знакомым: Павлу Андреевичу Цветкову и Борису Белоусову, с которыми дрейфовал два с половиной года назад на станции Северный полюс-15.

— Не правда ли, узок мир? — своим неподражаемо спокойным голосом произнёс Белоусов. — Узок, но немного странен: чтобы пожать друг другу руки, нужно непременно оказаться поблизости от какого-нибудь полюса. Надеюсь, в следующий раз мы встретимся, скажем, в Гаграх, на пляже.

К этому времени Димдимыч исчез — побежал, наверное, проверять, все ли его любимые горы на месте, а я пошёл с товарищами осматривать станцию. Действительно, ветераны не преувеличивали. Новолазаревская — самая милая и уютная станция в Антарктиде. На берегу пресноводного озера раскинулся крохотный посёлок из нескольких аккуратных домиков; вокруг невысокие, освещённые солнцем горы, в прозрачном воздухе летают птички… Поэзия, идиллия! Только пурги здесь бывают совсем не поэтические, да ещё трещины в округе, которые тоже идиллическими не назовёшь. Но жить на такой станции, зимовать на ней куда удобнее, чем в Мирном или Молодёжной, не говоря уже о Востоке. Очень сильных морозов здесь не бывает, от самого дальнего домика до кают-компании — метров сто, пресной воды — хоть залейся, надоело сидеть дома — иди в горы, прогуливайся себе на здоровье и собирай камни — кварц и другие разноцветные минералы для коллекции, которой можно будет прихвастнуть перед приятелями на Большой земле.

Я ходил по станции и вспоминал многочисленные, связанные с ней истории. Вот кабинет начальника станции, в котором жил когда-то её основатель Владислав Иосифович Гербович; вот камбуз, на котором царил первый повар Новолазаревской — Виктор Михайлович Евграфов; из этой двери он выплеснул полный таз выжатой клюквы… прямо на выскочившего из бани голышом доктора Рогозова, того самого, что в ту зимовку вырезал себе аппендикс: случай, о котором много писали.

Симпатичная станция! Жаль, что я попал на неё в самое горячее время: половина коллектива работала на разгрузке «Оби», «старики» сдавали дела сменщикам — словом, ребятам было не до меня, и я им не мешал. К тому же нашёлся Димдимыч, который обещал показать мне главные здешние красоты. Он подтащил ко мне высокого, спортивного вида молодого человека, обросшего рыжеватой бородой, и без церемоний представил его:

— Слава Макеев, геоморфолог и мой друг. Отзимовал на Новолазаревской и вместе с нами возвращается домой. Спешите взять у него интервью на месте действия. Слава пятнадцать раз нырял с аквалангом в озера Ширмахера и сделал множество гениальных открытий!

— Ну, «множество» — это, пожалуй, слишком, — скромно возразил Слава.

— По-настоящему эпохальным было лишь одно открытие: я экспериментальным путём установил, что вода в здешних озёрах значительно холоднее, чем в Чёрном море в разгар купального сезона. Не знаю только, сочтёт ли возможным учёный совет присвоить мне за это докторскую степень без защиты диссертации.

— Сочтёт, сочтёт, — заверил я. — А в какой одежде вы спускались в озера? Не в костюме Адама?

— Почти, — ответил Слава. — В плавках. На них, правда, я надевал кожаные штаны, затем облачался в свитер и в прорезиненный герметический костюм. И чувствовал себя превосходно, хотя температура воды была от нуля до четырех градусов тепла.

Беседуя таким образом, мы забрались на гору и присели на нагретый солнцем валун. Слава, как и мой Димдимыч, очень любил Ширмахер и не без грусти с ним расставался. Расставание это скрашивали сундуки, набитые разными камнями и научными материалами.

— Хочу определить, — постепенно увлекаясь, рассказывал Слава, — когда Ширмахер выполз из ледников. Для этого нужно произвести разносторонний анализ осадков, оставшихся в озёрах неприкосновенными, в отличие от морен, по которым прошлись ледники. Анализ годовых слоёв осадков позволит определить возраст оазиса. Для этого и приходилось спускаться с аквалангом в озера и бурить вручную скважины. Осадки я забирал при помощи специальной трубки. Вода в озёрах прозрачная, но живности никакой. Сверху меня, конечно, страховали верёвкой, так что ничего особенного и опасного в таком нырянии не было.

— Наоборот, сплошное удовольствие, — подхватил Димдимыч, похлопывая друга по плечу. — Распарился под жарким антарктическим солнцем — ныряй в манящую прохладу!

— Какой главный вывод вам удалось сделать? — поинтересовался я.

— Данные пока предварительные, — ответил Слава. — Но картина вырисовывается такая. За год в озёрах откладывается примерно 0,2 миллиметра осадков, а общая их мощность достигает метра и чуть более. Значит, возраст оазиса колеблется где-то в пределах пяти тысяч лет. Именно тогда он освободился от ледников. Конечно, вывод этот приблизителен, нужно ещё и ещё раз проанализировать материалы. Так что пока я могу записать на свой лицевой счёт только создание практической методики работы с аквалангом в условиях Ширмахера.

— Не так уж и мало, — подытожил Димдимыч. — Если в будущем здесь станут проектировать курортные пляжи, твои рекомендации будут бесценными!

— А есть ли в этих местах какая-нибудь растительность? — спросил я.

— Ну, не деревья, конечно, а кустарники, лишайники?

Слава подмигнул мне и засмеялся.

— Вам уже небось рассказали?

— Про что? — искренне удивился я.

— Про лиственницу.

На моем лице отразилось такое недоумение, что Слава не стал тратить времени на дальнейшие расспросы.

— Ребята на станции часто задавали мне вопросы о животном мире, растительности, рельефе Антарктиды. Я отвечал по мере сил и возможностей, устраивал что-то вроде бесед. Особенно любознательным был наш повар Гена Саньков по прозвищу «Кулибин», названный так за то, что постоянно выдвигал смелые гипотезы и феерические проекты, изобретал вечный двигатель. Гена так привык к этому прозвищу, что даже на своём сундуке написал фамилию «Кулибин». И вот однажды он пришёл и говорит:

— Как это так — в Антарктиде нет деревьев и кустарников? Это ты ввёл нас в заблуждение. Вот в Мирном — пожалуйста, растёт хвойное дерево. Кажется, лиственница.

— Кто тебе сказал такую ерунду?

— Да я своими глазами видел, на островке!

Я лихорадочно порылся в памяти: нет, не может такого быть. А Кулибин ссылается на авторитет начальника станции Сергеева, который якобы мог подтвердить эту чушь. Потащил меня к начальнику, и тот действительно подтвердил: «Да, растёт дерево, сам видел».

— Может, в кадке? — пытаю я.

— Нет, не в кадке. Живое дерево.

Я растерялся и побежал к Бабуцкому.

— Ты много раз бывал в Мирном. Скажи, видел дерево?

— Видел.

— Живое?!

— Ну как тебе сказать… Не совсем. Нейлоновую ёлку.

Хохот!

Тут лишь я сообразил, что эти черти меня разыграли, и придумал план мести. Сговорился с радистом и сочинил радиограмму, призывающую комсомольцев собрать цветной металлический лом. Комсомольцев у нас было двое, Кулибин и Яблоков. Они восприняли радиограмму всерьёз и целый месяц собирали консервные банки, ржавую рухлядь, не замечая, как потешается вся станция. Целую гору собрали и… заслужили благодарность от начальника: «Спасибо, очистили станцию от мусора!»

Слава пошёл готовиться к отлёту, а Димдимыч, выполняя своё обещание, повёл меня осматривать грот.

Димдимыч — человек абсолютно хладнокровный и невозмутимый: за восемьдесят дней нашего плавания я всего лишь два раза видел, как в нём клокотали страсти. Впервые, когда в один солнечный день он разобрал и бережно покрасил детали гидронасоса, терпеливо дождался, пока они не подсохли, и столь же бережно начал собирать прибор. «Разве так собирают? — пренебрежительно сказал один матрос, вышедший погулять на палубу. — „Вот как надо это делать!“ И быстро, уверенно собрал насос, расцарапав и ободрав свежую краску. „Я, знаешь, механик, — проникновенно сообщил непрошеный помощник. — Душа по работе горит!“ Димдимыч сердечно его поблагодарил и, отчаянно чертыхаясь, снова разобрал насос для покраски.

После этого случая Димдимыч долго сохранял спокойствие и невозмутимость. Гена Арнаутов, его постоянный оппонент, возмущался: «Скажи, почему ты всегда всем доволен, всегда высыпаешься и никогда не устаёшь? Ты робот? Ну, повысь голос, докажи, что ты человек!» На что Димдимыч отвечал: «Мой принцип — тратить свои нервные клетки на творческую работу, а не на бесплодную болтовню, ничего не дающую уму и сердцу». Перебранка этой парочки доставляла мне большое удовольствие. Гена клялся и божился, что рано или поздно он выведет «робота» из равновесия, но я бы не решился утверждать, что эти попытки завершатся успехом.

Так вот, второй раз я видел Димдимыча взволнованным на Ширмахере. В особенности тогда, когда мы ползали по гроту. Именно ползали, причём по-пластунски, лишь изредка вставая во весь рост, когда узкий коридорчик, расширяясь, превращался в зал для приёмов высоких гостей. Впрочем, после второго или третьего зала я передвигался уже исключительно на четвереньках: ледяной пол был такой скользкий, что, когда я гордо поднялся, расправил плечи и сделал шаг вперёд, мои унты стремительно рванулись к потолку, а тело, совершив изящный пируэт, грохнулось на лёд с такой силой, что грот огласило прекрасное и долго не смолкающее эхо. Димдимыч даже замер от восторга, прислушиваясь, и несколько раз приставал ко мне: «Повторите, пожалуйста, свой номер, это было так восхитительно!»

Так, кое-где на четвереньках, кое-где ползком, по-змеиному изгибаясь и сворачиваясь в кольца, я под восторженные восклицания Димдимыча (который, кстати говоря, с возмутительной лёгкостью передвигался на своих двоих) преодолел метров сто самого скользкого на свете льда, выполз, еле волоча ноги, наружу и тупо уставился в залитое солнцем пространство. В ушах звенело, а тело ныло, словно меня забивали вместо сваи в мёрзлый грунт.

— Ну как? — победоносно спросил Димдимыч.

Я честно и недвусмысленно ответил, что грот произвёл на меня сильное впечатление. Гирлянды двух-трехметровых сталактитов, свисающих, как волшебные светильники, необычайно эффектные залы, словно созданные необузданной фантазией художника, — все это свидетельствует о том, что я прополз, безусловно, по самому красивому ледяному гроту в мире. Других гротов я, правда, не видел. Димдимыч недовольно поморщился, и я тут же добавил, что никоим образом не желаю охаять грот, ибо уверен, что природа лишь однажды может создать такое чудо, потому что… Димдимыч прервал мои излияния и потребовал, чтобы я пошёл вместе с ним осматривать второй грот, от чего я решительно отказался, поскольку раз природа только однажды может создать такое чудо, зачем её искушать требованием другого, более чудесного чуда? Не будет ли это проявлением недоверия к природе? Более того, её оскорблением? Не дослушав, Димдимыч пошёл сам и вернулся ужасно довольный. Он сказал, что отныне презирает меня до конца жизни, потому что второй грот в тысячу раз красивее первого и, главное, значительно длиннее. Последняя подробность убедила меня в том, что я поступил правильно, потому что человек рождён летать, а не ползать.

И мы, поклонившись Новолазаревской, улетели на «Обь».

Капитан Купри и незваный айсберг

Мощные стрелы легко поднимали из глубоких трюмов и переносили на барьер последние связки ящиков и мешков. Разгрузка шла успешно, с опережением графика, и на командном пункте — в рулевой рубке — было весело. В Молодёжной несколько дней пришлось работать под пронизывающим ветром, и в те дни я не заходил в рубку: слишком велико было напряжение руководителей разгрузки; поправки на ветер — дело очень серьёзное, одна неверная команда — и быть беде. А сегодня и день хороший, солнечный, и работа идёт как по маслу.

— Я не верю тем, кто провозглашает: «Люблю штормы! Люблю пробивать десятибалльный лёд!» — говорит капитан Купри. — Можно любить море, свою профессию, но не штормы и льды.

— Но всё-таки притягивает «белый магнит»? — улыбаюсь я.

— Знаете, что говорил мой предшественник капитан Дубинин? — проворчал Купри. — Вот его слова: «Первый раз в Антарктиду напрашивайся, второй — соглашайся, а третий — отказывайся…»

— Но вы-то пошли в пятый раз и, наверное, пойдёте в шестой?

— Кто знает, кто знает… Становится немножко утомительным каждую ночь видеть во сне этих бродяг… Юрий Дмитриевич, как ведёт себя наш хулиган?

— Пока не безобразничает, передвигается параллельно «Оби"» — глядя в бинокль, ответил Утусиков, дублёр старшего помощника капитана.

Два часа назад в бухту начал неожиданно входить айсберг. Длиной в полкилометра, шириной метров четыреста и высотой с восьмиэтажный дом, айсберг своими очертаниями напоминал гигантский авианосец: острый нос, гладкие округлые борта и ровная, как футбольное поле, палуба. Такого красавца приветствовать бы адмиральским салютом, но на «Оби» к незваному гостю отнеслись с меньшей восторженностью. Его тут же обозвали «беспаспортным бродягой» и «хулиганом», который заслуживает не салюта, а пятнадцати суток изоляции от порядочного общества. Сначала Купри не на шутку встревожился и даже приказал снять два швартовых и привести машину в состояние полной готовности, чтобы в случае чего «драпать без оглядки». Если подводные течения понесут айсберг к «Оби», столкновение не сулит ничего хорошего. Как кто-то выразился, айсберг весом в десятки миллионов тонн и наш игрушечный кораблик находятся в разных весовых категориях.

Поэтому с «хулигана» не спускали глаз и с некоторым облегчением вздохнули лишь тогда, когда он решил остановиться на кратковременный отдых в трехстах метрах от «Оби». Здесь уже можно было и пошутить насчёт кранцев из волейбольных мячей, багров, которыми мы будем отталкивать айсберг, и паруса из простыни, которым нужно оснастить «бродягу», чтобы ветер унёс его в океан.

— В Одиннадцатую экспедицию, у Мирного, — вспоминал Купри, — молодой лёд начал тороситься и отжимать «Обь» к гигантскому айсбергу высотой метров восемьдесят. По сравнению с той махиной наш бродяга, — Купри пренебрежительно кивнул в сторону айсберга, — страдающий авитаминозом карлик. Маневрировать уже было некогда и негде: в такую переделку «Обь» ещё никогда не попадала, и, честно говоря, я готовился к самому худшему. Но… бережёт нашу родненькую провидение! «Обь» одним бортом поцеловала айсберг и проскочила, срезав с него глыбу льда острым выступом носовой части. Отделались смятым фальшбортом и не очень, правда, лёгким испугом… А в Мак-Мердо у американцев был случай, когда такой же бродяга, вроде нашего, закрыл вход в бухту, и судно оказалось в мышеловке. Надеюсь, однако, — капитан оценивающим взглядом окинул место действия, — что с нами такого не произойдёт. А если даже «наш» и выкинет такое коленце, то всё равно останется проход шириной метров в двести![17] Разговор пошёл об айсбергах. Как раз накануне Александра Михайловна Лысенко, общая и любимая экипажем «мама», рассказала мне такой эпизод:

— Капитан отдыхал, а я прибирала его каюту и посматривала в окно. Красота несказанная! Со всех сторон «Обь» окружили айсберги с гротами и бойницами, словно старинные замки, а иные с такими воротами, что судно может войти запросто. И цвет какой-то сказочный, с необыкновенным голубым отливом. Налюбовалась я, а самой страшно: мы-то двигаемся, а проход совсем узкий, вот-вот столкнёмся. Я и говорю:

— Посмотрите, Эдуард Иосифович, на эту красоту! И как только наши штурмана пройдут?

Эдуард Иосифович встал, глянул в окно, изменился в лице — и как ветром сдуло капитана! Побежал на мостик. Оказывается, очень опасное было у нас положение…

— Истинная правда, — засмеялся капитан, когда я изложил ему эту историю. — Михайловна у нас — живая летопись, самая «антарктическая» женщина в мире! Десятый раз в этих краях, да и вообще весь мир повидала, на всех континентах была. Поговорите с ней, она расскажет, как на острове Святой Елены видела черепаху, которой ещё Наполеон любовался.

Разговаривая, мы припомнили с капитаном Мирный, Гербовича, Клуб «100», и Эдуард Иосифович неожиданно улыбнулся.

— Там, в Мирном, я чуть было не стал членом ещё одного редкостного клуба. Неподалёку от «Оби» образовалась полынья, и из неё несколько раз высовывался кит. Я вместе со всеми наслаждался этим зрелищем и вдруг вспомнил, что где-то организован «Клуб похлопавших живого кита по спине». И у меня появилось непреодолимое желание стать членом этого общества. Я спустился на лёд, нагнулся у полыньи и стал терпеливо ждать очередного появления кита. К сожалению, стоять пришлось в исключительно неудобной позе, и в тот самый момент, когда кит, казалось, вот-вот вынырнет на поверхность, у меня… лопнули по швам брюки. Пришлось с позором бежать на судно!.. А сейчас наступают исторические минуты: будем грузить «Харьковчанку».

Гимн «Харьковчанке»

Все свободные от вахты вышли на палубу и столпились у правого борта судна; десятки людей на барьере прекратили работу и обратили свои взоры к огромной, выкрашенной в жёлтый цвет машине.

Привет тебе, «Харьковчанка»! Десятки тысяч километров прошла ты по Антарктиде. Ты побывала на Востоке, на полюсе недоступности и на Южном полюсе, ты проваливалась в трещины и благополучно из них выбиралась, ты столько раз выручала полярников, что заслужила их вечную признательность.

Привет тебе, могучая и гордая «Харьковчанка», покорительница ледяных пустынь Антарктиды! Тридцать пять тонн твоих стальных мускулов сделали тебя самым мощным и величественным сухопутным кораблём шестого континента. Сейчас ты стоишь и ждёшь погрузки, израненная, вся в шрамах — боевых орденах, которые ты заслужила в легендарных ледовых походах…

До чего же обидно, что я не поэт! Не найти мне «шалунью-рифму», чтобы передать чувства, обуревавшие полярников при виде их любимой «Харьковчанки», надолго покидающей поле боя… Подхваченная мускулистыми стрелами, она повисла в воздухе и, провожаемая сотнями глаз, медленно опустилась в трюм. Теперь ей предстоит долгий путь на Родину — залечивать раны.

Завидна твоя судьба. Редко какой машине доставалась такая: весь мир знает «Харьковчанку-22», изображённую на почтовой марке. Славу эту разделяют не менее заслуженные сестры, с номерами 21 и 23 на жёлтых бортах. Первая из них лишь месяц назад возвратилась в Мирный из похода на Восток, а вторая стоит на Выставке достижений народного хозяйства, свежевыкрашенная и парадная, и уборщица каждый день старательно стряхивает с неё пыль. Но все полярники, особенно отряд водителей во главе с Зиминым, жалеют, что «двадцать третью» так отлакировали: пусть бы стояла она на стенде в том виде, в каком ходила по Антарктиде…

Счастливой тебе дороги, «двадцать вторая»!

Все. Работа по обеспечению станции Новолазаревская и смена коллектива зимовщиков закончена. Можно отправляться в последний антарктический перегон — к острову Ватерлоо, на станцию Беллинсгаузена. Мы прощаемся с товарищами, остающимися на берегу. Уже стемнело, мы не видим их лиц, но знаем: они сосредоточенны и печальны. И ракеты, рассыпающиеся на тысячи звёзд в холодном воздухе, лишь подчёркивают торжественность и горечь расставания, прощания четырнадцати новолазаревцев с «Обью», которую они увидят вновь через один очень долгий год.

И мы уходим в ночной океан.

Валерий Фисенко в центре внимания

Первое апреля мы отмечали в море Уэдделла, кстати говоря, самом глубоководном в Антарктике: два года назад океанологи «Оби» открыли здесь впадину глубиной семь тысяч метров.

Почему «отмечали»? А потому, что по инициативе московских сатириков и «Клуба 12 стульев» со стихией первоапрельских шуток покончено: отныне первое апреля — День смеха. Конечно, старые традиции остаются в силе. Можно, как и сто лет назад, насмерть перепугать товарища: «Тебя срочно вызывает капитан! Чего ты натворил?!» Но общего одобрения такие шуточки уже не вызывают. Недостаточно современны они, что ли. Первое апреля нынче предъявляет человеку новые, повышенные требования, главное из которых — внесение в смех элемента интеллектуальности. И место мало изобретательной «купли» занимают весёлые истории, которые непринуждённо рассказываются в дружеском кругу.

Утром после завтрака первый помощник капитана Виктор Алексеевич Ткачёв, ветеран «Оби» и один из самых весёлых членов её экипажа, по трансляции созвал желающих в столовую команды и провозгласил День смеха открытым. Вступительное слово было доверено мне. Оратор я никудышный и успеха у широкой публики не имел. Она сочувственно, но без тени улыбки следила за моими усилиями. Минут десять я добросовестно пыхтел и даже лез вон из кожи, чтобы хоть кого-нибудь рассмешить, но, после того как в зале послышалось чьё-то всхрапыванье, понял, что нельзя до бесконечности испытывать терпение аудитории. Покидая трибуну, я споткнулся и нелепо взмахнул руками, что вызвало общий и дружный смех — удачнейшая концовка, которую я отныне возьму на вооружение и буду горячо рекомендовать своим коллегам-юмористам. Нужно только хорошенько отрепетировать этот трюк, чтобы его исполнение выглядело по возможности естественным.

В этот день я убедился, что наибольшим успехом пользуются не высосанные из пальца схемы, а «невыдуманные истории», достоверность которых ни у кого не вызывает сомнения. Причина этого успеха в том, что каждый слушатель легко может представить себя в роли действующего лица подобной истории, потому что она может случиться с кем угодно.

Валерий Фисенко рассказал об одной радиограмме, которую получил, когда его экспедиция находилась в девятистах километрах от Тикси. Ближайшее от заброшенного в тайгу отряда почтовое отделение было в этом посёлке, и туда адресовалась вся корреспонденция. И вот Валерий получает от бабушки из Ленинграда такую радиограмму: «Пётр Иванович едет в Тикси в свободное время забеги к нему за посылкой».

А история с паспортом гидролога Вениамина Совершаева? Прилетел он как-то в Чокурдах и первым делом отправился в гостиницу, занимать номер. Администратор почему-то долго вертел в руках паспорт, с некоторым недоумением посматривал то на фотокарточку, то на гостя. Совершаев удивился:

— Что, не похож?

— Если говорить откровенно, не очень.

— Понимаете, паспорт я получал лет десять назад, все, знаете ли, течёт, все изменяется.

— Это я понимаю. А что, десять лет назад вы были женщиной?

Совершаев взглянул на фотокарточку и обмер: второпях он взял с собой паспорт жены!

Жизнь рождает ситуации куда более смешные, чем те, что создаются фантазией даже самого выдающегося юмориста. И не только ситуации. Иной раз в обычном разговоре мелькнёт такая фраза, что пальчики оближешь. Как-то у нас с Димдимычем в каюте сидело несколько ребят, и разговор зашёл о доисторической эпохе. И Гена Арнаутов по ассоциации вспомнил:

— На Таймыре какая-то экспедиция откопала мамонта, который за двадцать тысяч лет великолепно сохранился — вечная мерзлота! Решили для экзотики поесть его мяса. А почему бы и нет? Наши предки ели, чем мы хуже? И поели. Только вечером все оказались в больнице: видимо, мясо было несвежее.

Фраза, которой, на мой взгляд, не постыдился бы сам Твен!

Или афоризм Валерия Фисенко, когда на одной станции он увидел занесённое снегом оборудование:

— Уничтожение государственных ценностей путём открытого хранения!

Валерины истории в этот день вообще были гвоздём программы. Вот уж воистину прирождённый рассказчик! Ему ещё не было и тридцати, но в жизни он успел повидать много и хорошего, и плохого, а гибкий мозг и цепкая память сохранили увиденное и окрасили его в комические тона. К тому же Валера превосходный мастер своего бурового дела, безотказный работник, что у полярников всегда вызывает уважение. А личность рассказчика при живом общении — фактор далеко не последний.

Скажем, речь зашла о трещинах — тема, в которой, как легко понять, ничего смешного нет и быть не может. Но Валера дважды проваливался в трещины и поэтому имеет моральное право на такой рассказ:

— В сезон Тринадцатой экспедиции в Мирном меня с Колей, взрывником, послали уничтожить негодную к употреблению взрывчатку. Сначала мы везли её в вездеходе, а потом, когда началась зона трещин, перегрузили на санки и потащили на сопку Ветров. Уничтожили взрывчатку, отправились по своему следу обратно. А началась позёмка. Смотрю, следы наши замело. А когда позёмка заметает следы, всякий знает, что эти места светлее остального снега. И мосты через трещины тоже светлее. Ничего, думаем, разберёмся. Идём, за саночки вдвоём держимся, анекдоты рассказываем, хохочем. Очень нам было весело. Помню, что когда снег подо мной провалился и я полетел вниз, то ещё продолжал повизгивать. Итак, провалился, держусь за верёвку от саней и от скуки дрыгаю ногами в воздухе. И тут наблюдаю ужасную картину: Коля, которому очень не хотелось одному возвращаться в Мирный, решает меня спасти. А для этого он намеревается бросить санки и протянуть мне руку помощи. Вы скажете — честный и благородный поступок. Может, так оно и есть. Но если Коля отпустит санки, кого он будет спасать? В лучшем случае мою репутацию и светлую память. Поэтому я мгновенно срабатываю и со страшной силой ору, чтобы он не бросал санки, а, наоборот, держался за них, как за лотерейный билет, который выиграл швейную машину. Коля тоже срабатывает и вытаскивает меня за санки. Вытаскивает и начинает хохотать ещё больше, чем над анекдотом. «Иду, — хохочет, — гляжу, — хохочет, — а вместо тебя на меня твоя голова смотрит!» Я тоже засмеялся так называемым нервным смехом и не мог остановиться, пока не заглянул в трещину: красивая такая, голубая и без дна. Остальную дорогу до Мирного икал, потом прошло, после щей с мясом…

Среди слушателей были Саня Ненахов, Виктор Сахаров и другие «адские водители» папы Зимина. Добавляя все новые подробности, они стали наперебой рассказывать, как встречала поезд группа Фисенко на трассе Мирный — Восток. Валерий морщился и негодующе мотал головой.

— Вы изложили только концовку — и ту исказили. Разве можно по хвосту судить о лошади? А где психологические детали? Где сюжет? Образы персонажей?

— Расскажи про детали, сюжет и персонажи, — потребовали слушатели.

— Только без вранья! — решительно заявили Юрий Зеленцов и Игорь Сирота из группы Фисенко.

— Отродясь не врал! — Валера обиженно перекрестился. — Сообщаю кристальную правду. Дело было так. В октябре 1969 года наш буровой отряд выехал из Мирного на пятидесятый километр. Задача — пробурить Антарктиду и поднять керн. Нашли ровное место, поставили вышку, балок, проводили ребят и остались одни. Юра, как все знают, — большой профессионал по сну, но тогда ему пришлось спать меньше других, потому что он выполнял обязанности главного механика, главного энергетика, метеоролога, синоптика, начальника радиостанции и парторга. Отыгрался он потом, в Мирном, где по возвращении проспал трое суток и встал худой и голодный, как медведь из берлоги после зимней спячки. Игорь же был главным инженером, буровым мастером и шеф-поваром ресторана «Пятидесятый километр». Я осуществлял общее руководство. Юра поднимался первым без пятнадцати семь и шёл снимать показания с приборов. Его морально угнетало, что мы ещё спим, и поэтому через полчаса он с наслаждением будил Игоря, который, проклиная свою несчастную судьбу, выползал из мешка и топал на камбуз разогревать свою подгоревшую кашу…

— Ни разу не подгорала! — возмутился Сирота.

— Зола не подгорает! — тихо вставил Зеленцов.

— …разогревать свою золу с мясом, — исправился Валера. — Шучу, каша была хорошая; мы, во всяком случае, ни в какой другой ресторан не ходили. Кашу мы запивали компотом, если Юра, чемпион и рекордсмен мира по этому продукту, не успевал выдуть его до завтрака.

— Преувеличение. Я всегда оставлял немного товарищам, — скромно уточнил Зеленцов.

— …запивали кашу столовой ложкой компота, великодушно оставленного Юрой, — вновь поправился Валера. — Буровой отряд работал у нас неплохо, за пятьдесят дней прошли скважину в двести пятьдесят метров и подняли около трех тонн керна, того самого, что едет с нами домой в рефрижераторе. Работали часов по шестнадцать в сутки, скучать было некогда, но если в Мирном ночами снился Ленинград то на пятидесятом километре нам снился Мирный, в котором сосредоточилась вся цивилизация: кают-компания, баня, кино и Ксюха, которая всегда спала в нашем шестом доме и облаивала всех там непрописанных. Короче, ждали поезд с огромным нетерпением, в день его выхода не слезали с вышки, все глаза просмотрели. Наконец увидели, начали бездумно палить из ракетниц, и вот поезд совсем рядом, а ракеты, как назло, кончились. Ну как встречать дорогих товарищей? Залезли на, крышу балка, и когда ребята с нами поздоровались, мы в ответ дружно залаяли. Почему? А потому, во-первых, что ни ракет, ни коньяку у нас не было, а во-вторых, в Мирном всё равно были уверены, что мы одичали!

Сюрпризы острова Ватерлоо

Со станции Беллинсгаузена для меня началась Антарктида; в первой части повести я уже рассказывал об одном дне, проведённом на Ватерлоо. Правда, тогда на берег сошёл совсем ещё зелёный новичок с расширенными от восторга глазами, готовый обратиться на «вы» к самому захудалому пингвину и вызывавший улыбки бывалых полярников своей чудовищной наивностью. Однако месяц на Востоке вышиб из новичка излишки восторга, а месяц в Мирном — остатки наивности; и хотя главного в Антарктиде — зимовки — новичок не испытал, но пообтёрся, объездился, нашпиговался опытом — словом, начал превращаться в того самого воробья, которого на мякине не проведёшь.

Пусть только читатель не подумает, что бывший новичок испытывал скуку и безразличие, когда «Обь» бросила якоря в тихой бухте острова. Отнюдь нет! Мой прошлый визит был слитком кратковременным, и главным впечатлением от него был бронхит, которым я обзавёлся после того, как рухнул по пояс в ручей у «моста Ватерлоо». А теперь, судя по радиограммам от приятелей-беллинсгаузенцев, меня ждало много интересного. Так, последняя радиограмма гласил: «Ручей почти высох но не расстраивайтесь имеете шанс выкупаться в озере». Обнадёживающая весточка. Кроме того, я хотел поближе познакомиться с чилийскими полярниками и поглазеть на морских слонов.

Как видите, программа обширная, и времени для её выполнения должно быть достаточно, так как «Обь» везёт детали большого дома для беллинсгаузенцев и строителей с Молодёжной, которые будут этот дом монтировать.

Так и получилось. На Ватерлоо я пробыл десять дней и теперь перехожу к рассказу о встречах и событиях, имевших место в указанные отрезок времени.

Микробиолог Джон и доктор Гусаров

Ручей действительно почти высох, и на этот раз до медпункта, где живёт хирург Геннадий Гусаров, я добрался без приключений. Геннадий познакомил меня со своим соседом — молодым, высоким и, конечно, бородатым блондином. Когда в декабре прошлого года «Профессор Визе» покидал Ватерлоо, с берега нам прощально махали руками тринадцать полярников. «Обь» уже встречали четырнадцать человек: в коллектив станции полноправным членом вошёл американский микробиолог Джон Крум.

— Я сыграл большую роль! — пошутил Джон — Я ликвидировал своей персоной «чёртову дюжину»!

Чтобы произвести такую длинную фразу, Джон неоднократно прибегал к помощи Гусарова, прилично владеющего английским. А когда Геннадий похвалил своего ученика, польщённый Джон решился рассказать целую историю.

Недавно Ватерлоо посетило американское туристское судно: несколько десятков туристов, видимо, не самых бедных в Штатах людей, решили ради экзотики поглазеть на ближайшую к цивилизации точку Антарктиды. И вот к Джону подошёл один американец и с трогательной доверчивостью сообщил, что он очень мало и плохо говорит по-русски. Джон сочувственно ответил, что и он тоже «чуть-чуть». Американец удивился и спросил, где его собеседник так здорово овладел английским. Джон пояснил, что в штате Северная Каролина. Потрясённый американец закричал, что он тоже из Северной Каролины, и поинтересовался, сколько времени мистер там жил. «Двадцать лет», — ответил Джон.

Джон оказался чуточку флегматичным, но скромным и приятным в общении собеседником и потому в последующие дни получал от ребят с «Оби» столько приглашений, что вынужден был с тысячью извинений часть их отклонять, говоря при этом: «Не могу же я совсем забросить на произвол судьбы моих маленьких друзей!» Так он называл простейшие микроорганизмы, ради изучения которых и отправился в Антарктиду.

— Простейшие — это очень важно, — говорил Джон. — Очень, очень важно. Если их наблюдать в течение ряда лет, можно сделать серьёзные научные выводы. Например, о степени загрязнения Антарктиды. После Беллинсгаузена я хочу поехать к японцам на Сева, а потом мечтаю поработать на Байкале, который считаю самым интересным озером в мире. Как по-вашему, удастся мне осуществить эту мечту? Учтите, что к концу зимовки я надеюсь говорить по-русски без помощи моего учителя, доктора Гусарова!

Для своих двадцати четырех лет Джон на редкость серьёзен и, как говорят ребята, очень трудолюбив. В ужин его чуть ли не силой приходится отрывать от микроскопа.

— Если я буду мало работать, — с улыбкой пояснял Джон, — за что меня кормить? А если серьёзно, то я люблю свою работу и хочу чего-то добиться в жизни. Родители мои люди небогатые, рассчитывать на их помощь не приходится. Университет мне удалось закончить только благодаря тому, что получил кредит на плату за обучение. Весь свой годовой заработок возвращу кредиторам, расплачусь и тогда начну работать на себя.

Мы расспрашивали его о настроениях молодёжи в Соединённых Штатах.

— Много разных взглядов, точек зрения, модных увлечений, — говорил Джон. — Одно время очень распространились хиппи, теперь их стало меньше. Я сам был хиппи и ходил босиком, но вести такую жизнь мне оказалось не по карману: модные лохмотья стоят очень дорого. Какой-нибудь программы у хиппи нет, это болезнь юности, и она проходит, но быстрее у тех, кому надо зарабатывать на жизнь. А что касается политики, то среди молодёжи очень популярны были Джон и Роберт Кеннеди, которые казались нам более прогрессивными и либеральными, чем их соперники. К сожалению, и братья Кеннеди не покончили с войной во Вьетнаме, о чём мечтала вся наша молодёжь, потому что мы не хотим погибать во имя каких-то очень туманных политических лозунгов…

Беседа с нами потребовала от Джона столь больших усилий, что он извинился и «выключился из игры». А я, горя нетерпением, набросился на Гусарова с просьбой рассказать о тех необычных визитах, которые были в наше отсутствие.

— У нас создалось впечатление, что туристы, прибывшие на американском судне, — это просто скучающие миллионеры, и развлекать их не было ни особого желания, ни времени, — сказал Геннадий. — Начальник станции предоставил в их распоряжение вездеход, они отправились на экскурсию, а мы продолжали заниматься своими делами. Вышел я из дому, вижу — навстречу мне идёт пожилая, но энергичная, спортивного склада женщина. Спрашивает по-английски, не знаю ли, где можно найти доктора. Я отрекомендовался и спросил, чем могу быть полезен. Оказалось, что в медицинской помощи она не нуждается, ей просто нужно перезарядить фотоаппарат, а у доктора, по слухам, имеется зарядный мешок.

Я выполнил её просьбу, и мы разговорились. Она сказала, что воспользовалась редкой возможностью повидать Антарктиду и очень сожалеет, что такое интересное путешествие ей довелось совершить без мужа: Эрнест очень любил путешествовать, он был известным в Америке писателем и объездил полмира.

— Хемингуэй? — спросил я.

— Да, — удивилась она.

— И вы… Мэри Хемингуэй?!

Она смотрела на меня и улыбалась. Я извинился и побежал за ребятами.

В одну минуту вся станция узнала, что в медпункте находится Мэри Хемингуэй, спутница жизни выдающегося писателя. Мы выставили на стол все лучшее, что хранилось в наших кладовых, угостили Мэри полярным обедом, расспрашивали её, танцевали с ней под радиолу. Метеоролог Энн Креэм принёс эстонский журнал с рассказом Хемингуэя и подарил его Мэри. Она была растрогана таким приёмом и долго сидела с нами в кают-компании, рассказывая о Хемингуэе, о том, что он всегда с большим интересом относился к нашей стране, высоко ценил советского читателя. Сама она уже один раз была в Советском Союзе и надеется, что и этот раз не последний.

Геннадий подарил мне фотографию: Мэри Хемингуэй в кругу полярников станции Беллинсгаузена. Я вспомнил мудрое изречение знакомого по Северу лётчика Горбачёва: «Все самое интересное происходит за день до вас или через день после вашего отлёта».

С Геннадием у меня ещё во время перехода на «Визе» установились добрососедские отношения. Целый месяц мы сидели за одним столом в кают-компании и, насколько я помню, не успели надоесть друг другу. Доктор молод, строен, высок и красив; карие глаза, чёрные волосы и острая бородка делают его похожим на разночинца времён Писарева. Впрочем, среди полярников такой тип не редкость: Валерий Чудаков, например, словно сошёл с картины Репина «Отказ от исповеди». До Беллинсгаузена Геннадий заведовал отделением в хирургической клинике известного ленинградского профессора Углова, где занимался изучением врождённых пороков сердца, и подготовил диссертацию. В Антарктиде доктор не новичок. В Девятую экспедицию он зимовал на Молодёжной, участвовал в походе Восток — Мирный и пришёл на вторую зимовку, умудрённый полярным опытом.

Здесь доктору Гусарову предстояло нанести два визита, после которых в чилийских газетах замелькало странное для русского уха созвучие: «Сеннади Гусардви».

Однако, прежде чем поведать эту историю, напомню читателю, что рядом с нашей станцией Беллинсгаузена, в нескольких стах метрах находится чилийская антарктическая база. У соседей, с которыми у наших ребят сложились исключительно дружеские отношения, доктор Гусаров пользовался особым расположением: не только благодаря личным качествам, но и потому, что на чилийской станции не было врача.

По первому зову и без специальных приглашений Геннадий приходил к чилийским друзьям и оказывал медицинскую помощь.

— Двадцать третьего декабря я навестил одного больного, — рассказывал Геннадий, — и тут ко мне подходит Хорхе Вилья, начальник станции. «Не можете ли дать по радио консультацию своему коллеге, с корабля „Пилото Пардо“? У одного офицера подозрение на аппендицит».

Чилийские радисты были уже наготове. Переговаривались мы с помощью морзянки. Меня спросили, не могу ли я вместо устной консультации прилететь на судно, чтобы в случае необходимости произвести операцию. Я поставил в известность начальника станции Симонова, получил, конечно, его «добро» и вскоре уже летел над морем: чилийцы не сомневались в нашем согласии и во время переговоров выслали вертолёт. Через полчаса я был на корабле, вместе с молодым судовым врачом-практикантом осмотрел офицера, подтвердил предполагаемый диагноз и немедленно сделал операцию. Действительно, промедление могло привести к беде: у больного был остро развившийся гнойный аппендицит. Отдохнув за чашкой кофе в каюте командира, я на вертолёте вернулся домой.

Прошло три недели. Неожиданный звонок с чилийской станции: простите за беспокойство, но с корабля «Пилото Пардо» за доктором Гусаровым вылетел вертолёт. И снова аппендицит! Я предупредил по радио, чтобы больного, не теряя времени, готовили к операции, и отправился на судно. Мой первый пациент, уже совершенно здоровый, весело встретил меня на палубе и провёл в операционную, где уже лежал на столе заболевший матрос. Минут за тридцать сделал операцию, пообедал и вылетел обратно, буквально с «доставкой на дом» — вертолёт приземлился в десяти метрах от моего медпункта. Иду домой, а за мной следом второй пилот с каким-то ящиком. Это чилийские моряки преподнесли нашим полярникам «презент»: свежие помидоры и плоды авокадо — по виду груши, а по вкусу нечто среднее между сыром и маслом, очень напоминают «Виолу»… Вскоре Хорхе Вилья вручил мне благодарность чилийской антарктической группы и многочисленные вырезки из газет, где меня называли «Сенади Гусардви», «Геннади Гусардви» и сильно переоценивали, скажем прямо, рядовые операции, о которых шла речь. Приятно было другое: с тех пор наши отношения с чилийскими соседями стали ещё сердечнее, а это действительно мы очень ценим: зимовать нам вместе целый год…

Новые знакомые на берегу пролива Дрейка

Удивительный уголок природы — остров Ватерлоо! В хорошую погоду, когда стихают сильнейшие ветры и пурги, а солнце заливает живительным теплом каменные горы, тысячи птиц весело носятся над побережьем, сотни пингвинов и тюленей, котики и морские слоны нежатся на разогретых камнях, и тогда кажется, что этот остров лишь по прихоти географов попал в Антарктиду. Зоологу здесь раздолье, немного осталось в мире уголков, где, нисколько не боясь человека, бродит на просторе непуганая фауна.

А фантастические скалы на берегу пролива Дрейка? А вечно избиваемые волнами остроконечные рифы, которыми можно любоваться без устали целыми часами? Особенно нам приглянулся один из них, удивительно похожий на повернувшего голову барашка. Он лежал в миле от берега, весь в белых кудряшках от пены прибоя, и, казалось, звал погладить себя, приласкать. Он был совсем не безобидным, этот барашек, недаром подходить здесь к берегу моряки и думать боятся… Во время одной из прогулок по острову Гусаров показал нам останки норвежского промыслового судна, давным-давно разбившегося об эти рифы. Геннадий рассказал, что, когда он забрёл сюда впервые, здесь валялись медные гвозди, обломки мачт, куски палубы, корабельной обшивки. Месяц назад Ватерлоо посетил американский ледокол, на борту которого был один норвежский учёный, Геннадий проводил его на место катастрофы, и взволнованный норвежец увёз обломки судна, чтобы на родине, в спокойной обстановке, изучить и, быть может, разгадать тайну морской трагедии.

Видели мы во время наших прогулок и останки могучих китов, выброшенных на этот негостеприимный берег штормами.

К сожалению, обстоятельства не позволили нам совершить поход на окраину острова и поклониться побережью, на которое сто пятьдесят лет назад высадились моряки Беллинсгаузена и Лазарева. Туда за месяц до нашего прихода добрались гляциолог Леонид Говоруха с товарищами и установили на берегу столб с памятной медалью, ими же изготовленной в механической мастерской.

Но зато на морских слонов, тюленей и котиков насмотрелись досыта. Если говорить чистую правду, то котиков мы видели в единственном числе. Этот одинокий бродяга, кутаясь в свою дорогую, ускользнувшую от пушного аукциона шубу, сидел на рифе в трех метрах от берега и при нашем появлении издал ряд шипящих звуков, которые в переводе на русский язык означали: «Если вы с честными намерениями, то глазейте сколько душе угодно, но прошу не забывать: за мою шкуру установлен такой штраф, что никакой вашей зарплаты не хватит!» Но о штрафе мы знали и сами, и поэтому Арнаутов ограничился тем, что смело полез в воду, залез на риф и крупным планом сфотографировал котика. При попытке же его погладить котик щёлкнул зубами и скрылся в море.

По пингвинам мы ещё соскучиться не успели, по тюленям тоже, и львиную долю нашего внимания уделили морским слонам.

Но в первый же день нам фатально не повезло: из многочисленных групп экскурсантов, которые разбрелись по острову, только два человека, несмотря на все старания, так и не увидели слонов: Арнаутов и я. Вернувшись несолоно хлебавши ночевать на «Обь», мы вынуждены были с тихим бешенством слушать десятки восторженных рассказов о слонах, причём особенно возмущало то, что они на каждом шагу попадались даже тем, кто вовсе их не искал. Более того, Димдимыч, оказывается, фотографировал группу слонов, когда мы проходили в ста метрах от него!

— А разве вас тоже интересовали слоны? — честно округлив глаза, удивлялся Димдимыч. — Вот бы никогда не подумал… Ладно, не расстраивайтесь, я подарю вам по фотокарточке, а дома вы можете соврать, что сами сфотографировали.

Следующим утром, глотая на ходу бутерброды, мы с первой же оказией отправились на остров, дав себе страшную клятву «без слонов не возвращаться». От причала до берегов пролива Дрейка было полчаса нормального хода, но мы преодолели это расстояние минут за десять, потому что один матрос похвастался, что только что вернулся оттуда и видел целый полк слонов.

— Просто ступить невозможно! — пожаловался он. — Их там как собак нерезаных, повсюду летают… то есть лежат. Огромные такие, ростом с пингвинов, то есть с моржей, а то и больше. Спешите, пока их мухи не съели!

И хотя в сообщении матроса было что-то неуловимо несолидное, мы бегом ринулись в указанном направлении. Никаких слонов на берегу, конечно, не было. Лишь красноносый пингвин спешил по каким-то неотложным делам, недовольно покаркивая на тюленей, развалившихся на самой дороге.

Весьма удручённые, мы пошли вдоль по берегу, для самоутверждения спугнули и загнали в воду старого тюленя и наконец добрались до высоченной скалы, преграждавшей дальнейший путь: чтобы обогнуть её, нужно было прыгать по торчащим из моря камням. К тому же со скалы нависал снежный карниз в добрую сотню тонн, который рано или поздно обвалится. Если поздно — это его личное дело, а если рано?..

Мы внимательно посмотрели друг на друга, мысленно перекрестились и запрыгали по камням, огибая скалу. В интересах правды должен заметить, что карниз при этом не обвалился, так что «закон бутерброда» на этот раз не сработал. Очутившись на твёрдой земле, мы окинули взглядом окрестность и в едином порыве воскликнули: «Они!»

На обширном, залитом солнцем пляже вразвалку лежали слоны. Их было значительно меньше, чем нерезаных собак, но десятка полтора, бесспорно, в наличии имелось.

Совсем рядом с нами в компании двух нежно прижавшихся к нему подруг сладко похрапывал самец длиной более четырех метров. Услышав наши шаги, самки забеспокоились и начали толкать локтями в бок своего владыку. Тот недовольно приоткрыл глаза, неприлично почесался ластом-пятернёй, до странности похожим на кисть человека,[18] и неожиданно раскрыл клыкастую розовую пасть, словно приглашая: «Можете убедиться, голубчики, что в услугах дантиста я пока не нуждаюсь!» Человек среднего роста, вроде меня, мог бы запросто спрятаться в ней от дождя, но сейчас в этом не было необходимости.

Сфотографировав слона с разинутой пастью, я вполне удовлетворил свою любознательность, чего нельзя сказать о Гене. Ему очень хотелось заснять тушу в разных ракурсах.

— Если подойти к слону и щёлкнуть его по носу, — уговаривал меня Гена, — получится потрясающий кадр! Понимаешь? Слон бросается на человека!

Я легко сообразил, кто будет тем самым человеком, на которого бросается слон, и наотрез отказался участвовать в этом сомнительном мероприятии. Тогда Гена завертелся вокруг слона и добился того, что тот стал на передние ласты и расширил пасть до таких пределов, что в неё мог бы въехать самосвал с прицепом. «Одну минутку! — умолял Гена, щёлкая затвором. — Спасибо, благодарю за внимание, вы свободны!»

Слон оглянулся, убедился в том, что его гарем уже скрылся в море, и с неожиданным для такой туши проворством задом сполз в воду.

Зато другой слон, молодой красавец с чёрными цыганскими глазами, повёл себя более агрессивно. Когда мы подошли, он загорал рядом с одним милым и шаловливым созданием весом в полторы-две тонны. Увидев нас, создание зарделось, как деревенская девчонка, которая целовалась у плетня, и обратилось в беспорядочное бегство. Слон был до крайности раздосадован. Видимо, его волновали соображения престижа, потому что существо, оказавшись в безопасности, плавало у берега и подзадоривало приятеля фырканьем. Глаза у молодца налились кровью, он встал на дыбы, на целый метр оторвав туловище от земли, и столь грозно рявкнул, что мы предпочли на всякий случай раскланяться. Презрительно бросив нам вдогонку: «Попадитесь мне только!», слон кивком головы дал понять подружке, что она может смело рассчитывать на его покровительство.

Видели мы двух мам с детёнышами, совсем крохотными младенцами весом не более трех-четырех центнеров. Для того чтобы дети не болели рахитом, заботливые мамы устроили им солнечные ванны, и мы, боясь нарушить эту идиллию, на цыпочках прошли стороной.

Но наибольшее впечатление произвёл на нас один колоссальный старый слон с разорванным носом и дюжиной глубоких шрамов на теле. Пятиметровый гигант мирно дремал на разогретой гальке, которая продавилась под тяжестью многотонной туши. Когда мы поинтересовались, кто его так разукрасил, слон не соизволил даже приоткрыть пасть. Он только буркнул сквозь зубы: «Проваливайте!» — и вновь погрузился в свою думу. Наверное, вспоминал те годы, когда был молодым и привлекательным парнем, которому ничего не стоило вскружить голову любой красавице и разогнать с позором её поклонников. Но теперь силы не те, мудрость и опыт не заменяют молодости, а любовь в преклонном возрасте обходится дорого. И слон печально вздохнул…

Мы были на этом лежбище несколько раз и прониклись к слонам сердечной симпатией. Добрые, спокойные и безобидные животные. Своё название они получили, видимо, из-за солидных размеров и здоровенного носа, этакого рубильника, который, вытягиваясь, напоминает небольшой хобот. Если не ошибаюсь, среди нынешних обитателей моря, которых человек ещё не успел перебить, слон по своим габаритам занимает третье место, вслед за китами и китовыми акулами. Правда, когда-то, старики сказывали, попадались в океане и морские коровы, которых бог тоже ростом не обидел, но с ними уже покончили.

Пока Антарктида остаётся заповедником, слоны могут чувствовать себя в относительной безопасности. Как и пингвины, человека они не боятся, знают его только «с хорошей стороны», как говорил подпоручик Дуб. И будем надеяться, что они не узнают человека «с плохой стороны», потому что время великих охотников, истребителей земной и морской фауны, кажется, проходит.

Битва при Ватерлоо, или Как играют в футбол в Антарктиде

Приближался день выхода в море. Разгрузка «Оби» шла без помех, строители на берегу вот-вот должны были закончить монтаж нового дома, и мы пользовались каждой возможностью, чтобы ещё разок побывать на острове. Между судном и островом с утра до вечера курсировали плавающие машины, которые прямо из воды выходили на берег и своим ходом доставляли на место грузы и пассажиров. С острова на «Обь» шёл встречный поток экскурсантов, наших и чилийских полярников, высокие стороны соревновались в гостеприимстве, то есть угощали друг друга «чем бог пошлёт», крутили кинофильмы, вели беседы и обменивались сувенирами.

В один из таких дней начальник чилийской станции Хорхе Вилья нанёс капитану Купри визит дружбы.

— Мистер Купри, — спросил Хорхе Вилья — а почему бы нам не сыграть в футбол?

— Превосходная идея, — сказал капитан.

— Значит, по рукам? — спросил Хорхе Вилья.

— По рукам, — сказал капитан.

— Пусть победит сильнейший, — поднимая рюмку, провозгласил Хорхе Вилья.

— Ол райт, — поднимая рюмку, сказал капитан.

Хорхе Вилья отплыл на катере готовить свою дружину, а на «Оби» состоялось экстренное совещание футболистов.

— Возьмём у чилийцев реванш за поражение нашей сборной на первенстве мира в 1962 году? — спросил капитан.

— Возьмём! — хором заверили футболисты.

В этот день на Ватерлоо стояла великолепная летняя погода — градусов пятнадцать ниже нуля, ветер умеренный, с порывами до сильного. Для игры был выбран свободный от снега участок берега, покрытый галькой. Одной боковой линией служило море, другой — бушующая толпа болельщиков, в которую затесалась дюжина бездельников-пингвинов, больших любителей всякого рода зрелищ. Пингвины оживлённо переговаривались и с большим нетерпением ожидали начала матча.

И вот под овации зрителей на поле в тренировочных костюмах выбежали футболисты. Их приветствовал Капитан Купри. На капитане была тёплая шуба, он мог говорить интересно и долго, но посиневшие от холода футболисты отчаянно дрыгали ногами и бросали на оратора красноречивые взгляды. И капитан, произнеся скороговоркой традиционные слова любви и дружбы, закончил речь предупреждением: запасным голкипером в заявку нашей команды включена буфетчица «Оби» Даша.

От имени чилийцев с галантным протестом выступил правый защитник Хорхе Вилья. Он заявил, что, если «сеньорита Дашья» станет в ворота, чилийцы заведомо проиграют, ибо вместо града мячей будут осыпать красивую сеньориту градом комплиментов.

Капитан Купри великодушно принял протест и объявил международную встречу по футболу Чили — СССР открытой. На поле сразу же ринулись футболисты, застрочили кинокамеры.

— Спешите запечатлеть наши незабываемые лица! — взывал центрфорвард Гена Арнаутов. — Выбирайте ракурс! Я мужественнее всего выгляжу в профиль!

Главный судья Дима Шахвердов прогнал болельщиков с поля, дал свисток, и игра началась. И как началась! Чуть ли не превратившиеся в сосульки футболисты с такой прытью забегали по полю, что из гальки посыпались искры. Поначалу игрой овладели чилийцы. Будучи яркими представителями латиноамериканского футбола, они неистово любили мяч и ни за что не желали с ним расставаться. Каждый чилиец, овладев мячом, считал священным долгом обвести всех противников, сделать самому себе пас пяткой, коленкой и головой и в падении ударить по воротам. Особенно отличался левый крайний Алексис Заморано. Его финты заставляли болельщиков стонать от восторга, а удары были столь коварны, что лишь фантастические прыжки нашего несравненного вратаря, радиста из Мирного Бориса Жомова, спасали команду от верных голов.

Но вот игра выровнялась. Обнаружилось, что в скорости наши футболисты превосходят чилийцев, особенно Женя Славнов, бортмеханик полярной авиации. Скорость, с которой он перемещался по полю, потрясала воображение (после матча Женя признался, что забыл надеть тёплое бельё и спасался от простуды). После одного великолепного рывка он оставил позади себя защитников, вышел один на один и ударил по мячу с такой силой, что выползший на берег тюлень был буквально выброшен обратно в море.

Спустя минуту тактическая зрелость нашей команды проявилась в игре в одно касание. Повар Ваня Волокитин дал пас Славнову, Славнов — Арнаутову, Арнаутов блестящим финтом ушёл от Хорхе Вилья, замахнулся и мощным ударом ноги вырыл из поля не меньше двух пудов гальки. Дирижёр болельщиков Валерий Фисенко взмахнул рукой, и стадион дружно рявкнул:

— Ма-зи-ла!

Пока «мазила» растирал ушибленную ногу, игроки обеих команд с гиканьем и свистом понеслись спасать мяч, улетевший в море. Спасли. Игра возобновилась. Первый тайм ничья: 0: 0.

В перерыве к нашим болельщикам пришло с «Оби» подкрепление. Ребята рассказали, что первый помощник капитана Ткачёв в бинокль наблюдает за матчем и ведёт репортаж по судовой трансляции. Кроме того, старпом Сергей Алексеевич велел передать, что в случае поражения вся футбольная команда будет до конца рейса чистить картошку на камбузе. Поэтому второй тайм начался такими атаками наших футболистов, что чилийский вратарь прыгал, как кузнечик, вытаскивая самые безнадёжные мячи. И лишь два раза его мастерство оказалось бессильным.

Сначала Ваня Волокитин, прорвавшись по центру, редким по красоте ударом вбил в сетку ворот зеваку-пингвина. Гол не засчитали, так как судья решил, что Ваня был в офсайде. Судью освистали.

Зато второй гол стал украшением матча. Арнаутов, перед которым маячил огромный неначатый мешок картошки, яростно лез в самое пекло. И его усилия не пропали даром. Выбрав момент, когда сильнейшим порывом ветра чилийского вратаря выдуло из ворот, Гена точным ударом вогнал мяч в сетку. Боже, что творилось на стадионе!

— Гол забил Арнаутов — Советский Союз! Арнаутов — это антарктический Пеле! Гип-гип-ура замечательному бомбардиру!

От этих ликующих возгласов (автором которых, кстати говоря, был сам Арнаутов) все болельщики пришли в экстаз. А замечательный бомбардир, выгнув дугой грудь, гоголем прохаживался по полю и небрежно ронял;

— Автографы потом! Фисенко, отнеси мой лавровый венок на камбуз!

Этот гол так и остался единственным.

Несколько слов в заключение. Когда полтора месяца спустя «Обь» пришла в Ленинград, мы были весьма удивлены: среди многотысячной толпы встречающих не оказалось представителей футбольной общественности — ни Гранаткина с памятным кубком, ни Морозова, ни Гуляева, ни других корифеев, уверенно ведущих наш футбол от одной победы к другой.

— Лезь из кожи вон, забивай решающий гол, а тебе и букета цветов не преподнесут… — ворчал Арнаутов.

Его недоумение разделяли все участники и свидетели исторического матча Чили — СССР, вписавшего новую замечательную страницу в летопись антарктического футбола.

Антарктида осталась за кормой

За время долгого и утомительного плавания вдоль берегов континента я не раз представлял себе эту картину — как скрывается вдали Антарктида. Да и не я один: полярники, многие из которых не были дома уже полтора года, спали и видели во сне, как «Обь» берет курс на север.

Думать об этом было и радостно и грустно. Почему радостно, вряд ли стоит объяснять, а грустно потому, что полярник, расставаясь с Антарктидой, не знает, увидит ли он когда-нибудь вновь этот материк, в который вложил кусок своей жизни.

И когда «Обь» вышла в пролив Дрейка, десятки человек столпились на корме, чтобы пережить необычайно трогательный и волнующий момент исчезновения за горизонтом последней скалы ледового континента.

Увы! На прощание природа преподнесла нам два досаднейших сюрприза.

Представьте себе, что вы смотрите по телевизору хоккейный матч, и в самый напряжённый момент, когда у ворот дикая свалка, а шайба мечется, скачет как сумасшедшая от клюшки к клюшке, режиссёр передачи переключает картинку на экране, чтобы крупным планом показать очаровательную блондинку со вздёрнутым носиком. В другое время вы и сами, цокая языком от удовольствия, глазели бы на эту блондинку, но сейчас хватаетесь за голову и шлёте режиссёру исключительно сердечные пожелания, форма которых зависит от состава сидящих рядом с вами зрителей.

Примерно такую же шутку сыграла с нами природа. В те самые минуты, когда упомянутая выше скала властно приковала к себе все взоры, её окутал невесть откуда появившийся туман. С каждым вашим проклятием он все больше сгущался, а когда соизволил рассеяться, Антарктида исчезла за горизонтом. Затем, чтобы уважаемая публика быстрее пришла в себя, на разгорячённые головы обрушился все более свирепеющий ветер — и начался шторм. Да такой, какого мне до сих пор испытывать не приходилось.

Когда я вполз в каюту, первым живым существом, встретившим меня, оказалась банка с вишнёвым вареньем. Она лихо отплясывала на столе канкан, расплёскивая содержимое на рождаемый в муках научный отчёт Димдимыча. Укротив банку, я не сумел увернуться от стакана с настоем шалфея, которым спасался от надкостницы; сунул в кронштейн треснувший стакан и рухнул на диван, нокаутированный в солнечное сплетение вторым томом «Дневников» братьев Гонкур; спрятал под подушку Гонкуров — и чуть не выломал головой дверь от каюты.

Да, так ещё не качало ни разу! Когда я решился пойти на обед в кают-компанию, оттуда, как грозное предупреждение, стремительно вылетел Н., с ног до головы залитый супом из свежих овощей. Иссиня-чёрная борода пострадавшего была изысканно украшена зелёным горошком, а в зубах торчала недоглоданная кость. Проревев что-то нечленораздельное, Н. скрылся в туалете. Я все-таки вошёл и, нарушая правила поведения в кают-компании, с недопустимой фамильярностью бросился в объятия капитану Купри. Эдуард Иосифович невозмутимо заметил, что мы, кажется, сегодня уже виделись, и, ухмыльнувшись, пожелал приятного аппетита. Я поблагодарил, мёртвой хваткой вцепился в дежурного, извинился и кое-как уселся на своё место.

За столом шёл спор: это уже отобедавший Павел Майсурадзе доказывал Гере Сакунову, что шторм пустяковый, говорить не о чём. Гера, опытный метеоролог, соглашался с тем, что говорить о шторме не обязательно, но ставил проливу Дрейка за поведение одиннадцать баллов.

— Девять, а то и меньше! — яростно оспаривал эту оценку Павел. — Разве при одиннадцати я мог бы так стоять не шелохнувшись?

Тут Майсурадзе всплеснул руками, как орёл крыльями, и мгновенно исчез в соседнем с нами читальном салоне. Оттуда сначала донёсся грохот сбиваемой мебели, а потом гортанный голос нашего недавнего собеседника:

— Уж в этих делах, Валера, я немножко разбираюсь: от силы десять баллов!

«Обь» стонала и трещала, словно её со всех сторон избивали многотонными кувалдами. По слухам, крен временами превышал тридцать пять градусов, но, когда нас швыряло от одной стенки к другой, нам казалось, что эта цифра явно преуменьшена. По коридорам лунатиками шастали страдальцы, мутным взором отыскивая туалет. Томные лица этих мучеников вызывали глубокое сочувствие. Пассажиру, как лицу без определённых занятий, в такую качку рекомендуется либо крепко заснуть, либо попытаться отвлечься интересной беседой. Я выбрал второе и полез наверх, в рулевую рубку.

Здесь гремел… хохот! Я даже сначала не поверил своим ушам и подумал, что у меня от качки начались галлюцинации. Нет, в самом деле: гигантские волны перехлёстывают через бак, докатываясь до рубки и заливая окна, а капитан и оба его помощника, первый и старший, настроены отнюдь не минорно. Выяснилось, что шторм здесь ни при чем. Ничего особенно страшного в этом шторме нет, хотя он и действительно одиннадцатибалльный. «Обь» выносила и не такие. Просто Сергей Алексеевич рассказывал, как его молодая жена приступала к педагогической деятельности. Вернувшись после первого дня домой, она заявила, что из школы уходит и учительницей больше не будет. Почему? А потому, что ученики её спросили: «Можно, мы будем вас называть просто Галя?»

Затем мы начали вспоминать подробности вчерашнего матча, и Сергей Алексеевич выразил сожаление, что ему не довелось поиграть. И тогда Эдуард Иосифович рассказал такую историю.

Семь-восемь лет назад в иностранном порту встретились два наших судна, и капитаны, одним из которых был Купри, решили провести товарищескую встречу по футболу. И нужно же было случиться такому редкостному совпадению: в ходе матча оба старпома вывихнули себе ноги! Капитаны немедленно отправились на почту, заказали по телефону Москву и доложили начальству о чрезвычайном положении. Сначала о своём старпоме рассказал коллега капитана Купри. Начальство разозлилось, выругало капитана и велело назначить на должность пострадавшего второго помощника. Потом трубку взял Купри и доложил о своём незадачливом старпоме. Начальство решило, что ослышалось, и недовольно проворчало, что указания уже даны. Когда же Купри пояснил, что речь идёт о вывихнутой ноге совсем другого старпома, начальство совершенно рассвирепело и в ярости воскликнуло: «Отныне категорически запрещаю всем старпомам играть в футбол!»

— Так вот почему вы отказались включить меня в команду! — ахнул Сергей Алексеевич.

— А как вы думали? — засмеялся капитан. — То указание ещё никто не отменил!

Мы беседовали, глядя на бушующее море, а «Обь», хотя и сбавив ход, упрямо шла вперёд, каждым оборотом винта отдаляя нас от Антарктиды. Все реже попадались айсберги; пройдёт ещё день-другой, и мы махнём рукой последнему. И вдруг я увидел на мачте белую птичку с большим вытянутым клювом, вроде утиного. На Ватерлоо этих птиц называли футляроносами; не знаю, насколько это название точно, но одна такая пичужка почему-то предпочла твёрдой земле негостеприимную мачту корабля. Укрывшись за выступом, глупышка пережидала бурю, не подозревая, что, когда шторм кончится, мы будем далеко от её дома. И мне стало жаль её, жаль своего скомканного прощания с Антарктидой, и, будь это в моей власти, я бы, кажется, вернулся хоть на денёк обратно, чтобы ещё раз поклониться острову Ватерлоо, всему ставшему мне родным ледовому континенту и людям, которые его обживают.

Фешенебельный курорт на верхней палубе

Вот она, плещущая через край радость бытия!

Третий день мы загораем. Нет, вы только представьте себе: мы загораем! Мы!

Пять дней назад мы сняли каэшки. Спустя сутки сбросили с себя куртки и свитеры. А на следующее утро, выйдя на палубу, увидели, что она залита щедрым южным солнцем.

— Загораем, братцы!

И началась вакханалия, на которую экипаж «Оби» не может смотреть без улыбки пятнадцать рейсов подряд.

В мгновение ока верхняя палуба превратилась в цыганский табор: это обитатели твиндека устлали её матрасами, ковриками, завесили тентами из простынь и гамаками. Через час на палубе не осталось свободным и квадратного дециметра «жилой площади». Горе тому, кто проспал! Долго он будет ходить и канючить, судьбу свою кляня. Помни одиннадцатую заповедь — не зевай!

Хитроумнее всех оказались лётчики: они превратили в благоустроенную дачу ИЛ-14, обеспечив себя и солнцем, и свежим воздухом, и надёжным укрытием на случай дождя.

Тут же, на палубе, был оборудован душ. Вода, правда, морская, но зато плескайся сколько хочешь.

За такие вольности и любят полярники «Обь»!

Жарко! Наши врачи поначалу со строгими лицами ходили по табору и взывали: «Остерегайтесь ожогов! Лучше жить белыми, как сметана, чем откинуть копыта шоколадными!», а потом не выдержали искушения и целыми часами преступно поджаривались, бормоча про себя клятву Гиппократа.

Лениво и безмятежно, ни о чём не думая, подставлять солнцу свои бока — занятие, из которого никто не извлекает столько самозабвенной радости, как полярник. Полгода он вообще не видит солнца; затем на долгие месяцы солнце повисает над ним, словно огромная электрическая лампочка. Конечно, и в Антарктиде отдельные отчаянные ребята загорают, но в этом больше «игры на публику», вроде нашего ныряния в прорубь (даю голову на отсечение, что ни один «морж» не сунется в ледяную воду, если на него в это время никто не будет смотреть). Загорать же на палубе, когда корабль входит в тропики, — первое настоящее удовольствие отзимовавшего полярника, увертюра перед подъёмом занавеса, скрывающего за собой настоящую, полноценную жизнь. В отличие от большинства своих товарищей я не успел соскучиться по солнцу. Полгода назад, когда «Визе» пересекал тропики, я ухитрился впитать в себя столько ультрафиолетовых лучей, что несколько дней не мог ни сидеть, ни лежать. Помня тогдашние муки, я на сей раз не лез на солнцепёк и передвигался по палубе вместе с тенью, принимая главным образом воздушные ванны.

Начал я с вертолётной палубы, где собралось небольшое, но изысканное общество радистов: Николай Ильич Мосалов, Пётр Иванович Матюхов и Олег Левандовский, мастера высокого класса, работающие на ключе, как говорят радисты, «со скоростью поросячьего визга». Затем к нам поднялся радиотехник Сева Сахаров, и разговор пошёл о детях. Невысокий, но непомерно широкий и могучий Сева вздыхал по трём своим девчонкам, которые растут так быстро («тьфу-тьфу, не сглазить!»), что только успевай их наряжать. Когда Сева излил душу, попросил внимания Пётр Иванович, чтобы рассказать занятную историю рождения своей дочки.

— Познакомились мы с Галей в эфире двадцать четыре года назад, — начал он. — Галя зимовала на Диксоне, а я на Челюскине. Каждую вахту мы встречались и разговаривали морзянкой. Точка-тире, точка-тире, и завязалась дружба. С цветами на Челюскине, сами понимаете, были перебои, так что я посылал ей с оказией шоколад. Встречи мы ждали с нетерпением, но увидеться довелось только через два года. Приехал я на Диксон, познакомился с Галей очно, сыграли мы свадьбу и стали работать на Челюскине вместе… И там родилась у нас Леночка. Когда дочке исполнилось десять месяцев, Галя повезла её домой, в Москву, регистрировать. В загсе пришли в ужас: «Как так? Вы нарушили закон! Почему не зарегистрировали при рождении? За такое предусмотрено…» И так далее. Галя испугалась — всё-таки впервые в жизни стала преступницей, и объяснила, что на Челюскине нет загса. Кают-компания есть, радиостанция и метеоплощадка тоже имеются, и медведей вокруг тьма-тьмущая, а вот с загсом получилась неувязка. Как-то забыли предусмотреть на Челюскине постройку загса. «Не может такого быть! — возмутились. — Пусть местные власти подтвердят, что дочь ваша!» Выслал я заверенную начальником станции радиограмму, что так, мол, и так, извините, что родили человека в неположенном месте. Не верят! Не может быть, чтобы в населённом пункте не было загса! Решили поставить вопрос о Лене на райсовете. И приняли постановление: в порядке исключения зарегистрировать, но местом рождения указать не пресловутый Челюскин, не имеющий даже загса, а Москву. Так и сделали, к всеобщему удовлетворению…

С Петром Ивановичем Матюховым я познакомился ещё на Востоке, куда он пришёл в составе санно-гусеничного поезда. Мы тогда разговорились, и я узнал, что Пётр Иванович, как и Василий Коваленко, тонул на торпедированной фашистами «Марине Расковой», вместе с двадцатый шестью товарищами спасался на кунгасе — небольшой неуправляемой барже — и через сутки их подобрал тральщик.

Но об этом Пётр Иванович не очень любит вспоминать. Зато он с удовольствием рассказывает, как приручил в Мирном пингвина. Как правило, пингвины никогда не берут пищу из рук человека. Исключением стал император по имени Пенька. Море у Мирного богато рыбой, тёмной и неграмотной, не имеющей никакого представления о крючке, и выудить её из воды запросто может даже начинающий рыболов. Пётр Иванович как-то стал искушать Пеньку, без особой надежды на успех, и вдруг его императорское величество клюнуло! Пенька съел одну за другой шестьдесят три рыбины и так раздулся, что долго не мог сдвинуться с места. Этот лёгкий хлеб так ему понравился, что с тех пор пингвин ходил за людьми как собака — требовал даровую рыбу.

Вслед за тенью я спустился с вертолётной палубы вниз. На корме обсуждался исключительно животрепещущий вопрос: куда мы идём? В Монтевидео, Рио-де-Жанейро или на Канарские острова, в Лас-Пальмас? Окончательного решения капитан вроде ещё не принял, но, по слухам, склоняется к Рио. Вопрос был не праздный: у каждого имелось немного валюты, истратить которую хотелось по возможности более целесообразно.

— Только бы не в Рио, — вздыхал один, — там все в три раза подорожало…

— На Канары бы, — мечтал другой, — открытый порт, дешевизна…

— А в Рио ты был? — спрашивал третий.

— Нет, а что?

— Тогда представь себе такую картину. Возвращаешься ты домой, собираются друзья, спрашивают, где был и что видел, а ты с этакой расстроенной мордой лепечешь: «Не повезло нам, братцы. Вместо Лас-Пальмаса зашли в Рио-де-Жанейро…» — «Как не повезло? Ведь это мечта Бендера, Рио, где все мулаты в белых штанах!»

— Лас-Пальмас! — засмеялся четвёртый. — Будешь бегать с высунутым языком по магазинам. В Рио, может, Пеле увидим. Или, на худой конец, на Копакабане искупаемся!

Благодатную тишь огласили гиканье и свист: из трюма вывалилась буйная толпа болельщиков и волейболистов. Те, кто половчее, первыми стали под душ, остальных Валера Фисенко начал поливать водой из шланга. При этом пострадали лётчики, которые мирно загорали у своего ИЛа. Женя Славнов дёрнул Валеру за ногу, Валера, потеряв равновесие, выпустил из рук шланг, и тот, запрыгав, как лягушка, окатил струями воды наслаждающихся солнцем и покоем «адских водителей» Зимина. В одну минуту разгорелась весёлая свалка, которую погасило грозное предупреждение боцмана:

— Всех удалю с палубы в твиндек!

Капитан, наблюдавший с Олимпа эту сцену, что-то сказал старпому, старпом подозвал боцмана, боцман поманил пальцем двух матросов — и через несколько минут на палубе появились ведра, кисти, скребки, а по трансляции разнеслось:

— Товарищи, желающие принять участие…

Полярники, как я уже не раз говорил, любили свою «Обь» и пожелали принять участие. Несколько дней мы, разбившись на бригады, скребли, чистили, красили палубу и всевозможные надстройки, загорали и бегали под душ, прочищали свои организмы нежно подсоленным воздухом — словом, пользовались всеми благами лучшего в мире морского курорта.

И наступил вечер, когда в прачечную потянулась очередь, утюги брались с бою, а вакса изводилась килограммами, потому что завтра все хотели быть элегантными и красивыми в городе, мысль о котором приводила в экстаз незабвенного Остапа, в Рио-де-Жанейро.

Этот волшебный, волшебный Рио

Первый мулат, которого мы увидели, и впрямь был в белых штанах. Он подплыл к «Оби» на лодке и помахал нам рукой. Приглядевшись, мы отметили, что белыми штаны мулата были в отдалённом прошлом, до того как он перепачкал их мазутом, и сделали вывод, что этот мулат, по-видимому, не принадлежит к правящей элите. Вполне возможно, что он даже и не миллионер. Но обнадёживало, что первый же встречный оправдал утверждение Бендера: все полтора миллиона жителей Рио поголовно ходят в белых штанах.

Должен сообщить, что в смысле штанов Бендер был бы разочарован. Нынче и жителей в Рио намного больше, и одеты они не столь ослепительно, как полагал великий комбинатор. Мне удалось насчитать лишь четверть миллиона владельцев белых штанов, в том числе всего лишь десять тысяч мужчин. Наверное, дело в том, что не все мулаты заседают в правлениях банков и акционерных обществ, а подметать улицы и перетаскивать на плечах мешки с углём можно и в замызганных шортах.

Однако перехожу к рассказу о Рио.

Прежде всего о том, как мне глупо, отчаянно и неслыханно не повезло. В Рио корреспондентом Всесоюзного радио и телевидения был Игорь Фесуненко, известный журналист и знаток бразильского футбола. Об Игоре я был наслышан, вёз ему приветы от друзей и, разумеется, сойдя на берег, первым же делом начал его разыскивать. В нашем торгпредстве мне любезно сообщили номер его телефона, и я принялся названивать.

— Алло! Это квартира Фесуненко?

— Тра-та-та-та-та! (Милый женский голос, язык — португальский.)

— Понятно, спасибо. А можно позвать Игоря?

— Тра-та-та-та-та!

— Благодарю вас, очень было приятно познакомиться.

Как видно, я ошибся номером. Бросил в автомат очередную монету (валютную, чёрт возьми! На бутылку кока-колы хватило бы!) и набрал номер снова. На сей раз дама была не столь мила, как в первый раз, и свои «та-та-та» пропела со сдержанной злостью. Я пошёл к другому автомату, опустил третью (!) монету и снова насладился беседой все с той же дамой. Боже, как она меня поливала! Она вопила, что я хулиган и волокита, который компрометирует честную женщину, что её муж сотрёт меня с лица земли и бросит всё, что осталось, на съеденье аллигаторам.

Вечером на «Обь» приехал Фесуненко и изругал меня последними словами. Оказывается, я перепутал две последние цифры, вместо «39» набирал «93», что-то в этом роде. И сам себя наказал: дозвонись я Игорю утром, он отвёз бы меня на «Маракану», где тренировались футболисты «Сантоса», и познакомил бы с самим Пеле. Но теперь уже поздно: «Сантос» улетел в Сан-Паулу на очередной матч, и посему Пеле я не увижу. То есть увижу, но не живьём, а на плакатах, рекламах и газетных страницах, где футбольный король изображён во всех ракурсах.

Копакабана

Но это было вечером, а весь день мы — Арнаутов, Терехов и я — провели на Копакабане. Там мы встретили многих наших товарищей и обменялись своими первыми впечатлениями.

Полярнику все женщины кажутся прелестными, но таких поразительно эффектных, как молодые мулатки, мы ещё не видывала. Они проплывали по пляжу, удивительно стройные и грациозные, эти юные красавицы с чарующими белозубыми улыбками, и наши ребята превращались в статуи при виде такого чуда.

— Нет рядом жены, она бы мне бороду выдрала… — пробормотал один, ошалело глядя вслед промелькнувшему чудному виденью.

И даже на третий день, накануне ухода из Рио, когда мы уже акклиматизировались и не впадали в столбняк при виде этих отлитых из бронзы статуэток, мулатки казались нам лучшим украшением города. Лицом, пожалуй, белые женщины красивее, но фигуры юных мулаток — произведение высокого искусства.

Второе впечатление — пляж. Кажется, самый большой в мире, он тянется километров на пять. Улица вдоль пляжа сплошь заставлена отелями, в которых по какому-то совпадению номера снимают лишь весьма состоятельные туристы. Люди с тощими кошельками предпочитают не селиться на Копакабане — видимо, по совету своих личных врачей, полагающих, что шум прибоя слишком возбуждает нервную систему. Пляжи покрыты нежным песком и омываются тёплыми водами Атлантического океана, в коем мы и купались до одурения, далеко, впрочем, не заплывая: акулы… Говорят, правда, что они съедают одного пловца в пять лет, но нам не удалось установить, когда был проглочен последний, и мы резонно предположили, что пять лет вполне могут истечь именно сегодня.

Половину из пяти километров пляжей занимают футбольные поля. Это главная достопримечательность и приманка Копакабаны. Здесь гоняют мяч сотни мальчишек от пяти до двадцати лет, гоняют с утра до ночи, и, что самое странное неудивительное, — их никто не прогоняет, не оттаскивает за уши и не грозится выпустить дух из мяча. Более того, отдыхающие на пляже довольны этим развлечением и активно болеют за команды. Ещё более того, из проезжающего мимо «кадиллака» может выползти респектабельнейшего вида господин и дико заорать: «Шайбу! Тама» — по-португальски, конечно. А играют мальчишки отменно, думаю, что далеко не всех футболистов из нашей высшей лиги они пригласили бы в свои команды. Особенно меня поразил один негритёнок, худенький, вёрткий, как юла. Своих противников, тоже не лыком шитых, он обводил, словно кегли, из любых положений хлёстко бил по воротам и после каждого забитого гола с деланным равнодушием кивал бешено аплодирующей публике. Я предсказал этому чертёнку большое будущее и рад, что не ошибся.[19]

На пляжах очень много иностранных туристов. Они приходят из расположенных через дорогу отелей прямо в купальных костюмах, и поэтому бывает затруднительно определить, кто из них есть кто. Непринуждённость обстановки позволяет знакомиться без церемоний. Так, услышав русскую речь, к одной из наших групп подошёл высокий и тощий немец, отрекомендовался: «Сталинград! О!» — и провёл рукой по перекошенной челюсти, прорезанной шрамом. А один из нас затеял лёгкий флирт с юной миловидной особой, которая лежала на песке и лениво листала книгу. Особа благосклонно выслушивала комплименты, произносимые на чудовищном английском, поводила красивыми глазами, фыркала и без отнекиваний съела преподнесённое ей мороженое. Но тут к ней подошла негритянка, накинула на её плечи роскошный японский халат и с поклоном указала на отель. Особа встала, ещё раз на прощание фыркнула и под присмотром дуэньи удалилась, оставив одного из нас на растерзание хохочущим товарищам.

И ещё одно впечатление. Покидая пляж, мы купили по бутылке кока-колы, уселись на скамье и, как принято у них, стали потягивать прямо из горлышка. Вдруг ко мне и Ване Терехову подскочили два негритёнка, силой выдернули из-под скамейки наши ноги и начали недвусмысленно размахивать щётками. При этом негритята называли нас «амиго»[20] и непринужденнейшим образом хлопали по плечам. Тщетно мы доказывали и отбивались — мальчишки сделали своё чёрное дело и предъявили такой счёт, что у нас потемнело в глазах. По-моему, на эти деньги можно было бы построить железную дорогу. В конце концов мы вручили им по одному крузейро и позорно ретировались, провожаемые свистом и гиканьем.

Таковы коротко впечатления о Копакабане.

Галопом по Рио-де-Жанейро

Наутро за нами заехал на своей машине Игорь Фесуненко, и мы отправились на экскурсию по Рио. Начать было решено с посещения знаменитой «Мараканы». К стадиону вела улица — авенида, по которой проходят карнавальные шествия. Целый год жители Рио копят деньги и в дни карнавала весело их тратят. Несколько кварталов по левой стороне авениды сплошь заклеены гигантскими рекламами, из-за которых не видно самих зданий. Эти рекламы — фиговый листок на публичных домах, которые хотя и не запрещены, но всё-таки не должны уж очень бросаться в глаза. Этим правительство даёт понять, что ему немножко стыдно за сей недостаточно почтенный источник государственных доходов.

Повсюду мелькают люди в полицейской форме. В Рио много полиций: обычная городская, военная, морская, авиационная и даже женская. Создаётся впечатление, что половина населения Рио служит в полиции и охраняет вторую половину. Дел у полиции много. На стене здания университета мы увидели надпись: «Долой террор!» Студенческие демонстрации разогнаны, а надпись осталась: намертво въелась в стену. Потом мы проехали мимо озера, у которого любили когда-то собираться хиппи, разбившие здесь несколько становищ. Несмотря на свою политическую безобидность, хиппи чем-то раздражали власти, и в один прекрасный день к озеру нагрянули десятки полицейских фургонов. В них затолкали всех, кто носил длинные волосы (хиппи не хиппи — потом разберёмся!), и в несколько минут легкомысленное молодёжное движение было ликвидировано.

А вот и «Маракана», самый вместительный стадион в мире. В вестибюле развешаны мемориальные доски, свидетельствующие о всемирно-исторических победах бразильского футбола. Почётное место занимает доска с примерно такой надписью: «19 апреля 1969 года в матче с „Васко да Гама“ Пеле забил 1000-й гол, чем навеки утвердил себя лучшим игроком всех времён».

Поднявшись на лифте на трибуну, мы с некоторым благоговением устремили взоры на ворота, куда Пеле забил с пенальти тот самый бессмертный гол. Тогда за воротами столпились сотни корреспондентов, чтобы отразить на плёнке это звёздное мгновение в истории человечества. От вопля, который раздался на стадионе, когда мяч влетел в сетку, едва ли не рухнули трибуны. Говорят, что от мановения руки Пеле тогда могло запросто рухнуть и правительство — настолько популярен в Бразилии этот человек.[21]

Осмотрев действительно колоссальный стадион и сфотографировавшись на фоне легендарных ворот, мы сели в машину и по асфальтовой серпентине поехали на видовую площадку, откуда открылся вид на город.

Красив Рио необычайно. «В северном полушарии Париж, в южном Рио, но Рио прекраснее», — говорят бразильцы. И я с ними согласен. Правда, в Париже я не бывал, но не станут же бразильцы преувеличивать? Океанские бухты, поросшие буйной тропической растительностью горы, волшебное полукольцо Копакабаны, зелёные парки, озера, изумительной архитектуры центр — все это создаёт неповторимый облик города, красота которого у южноамериканцев вошла в пословицу.

— Скульптуры у них фактически нет, великих художников тоже, но архитектура — всему миру на зависть! — говорил Игорь. — И строят великолепно, без строительных площадок с гектар, к которым привыкли мы. Земля дорогая, вот и научились.

Игорь остановил машину у огромного и круглого, почти сплошь из стекла здания, похожего не то на спортзал, не то на планетарий. Но это прекрасное сооружение оказалось католической церковью, построенной по проекту знаменитого Нимейера. Как видно, в наш бурный век даже церковь, несмотря на свой традиционный консерватизм, вынуждена приспосабливаться к веяниям современности. Осмотрели мы и проектный институт Нимейера, его первое здание, построенное им совместно с Корбюзье, дворцы, министерства, театры, районы Ботафого, Фламенго с пляжами и стадионами осмотрели, разумеется, на ходу, из окна машины, которую Игорь гнал как типичный бразильский лихач, то есть со скоростью звука.

Ещё об одном ансамбле. Его здания раскинулись от подножия до вершины большой горы и сооружены по принципу максимальной экономичности: из фанерных ящиков, обрывков жести, некондиционных досок и других декоративных материалов. Это знаменитая фавела, которая на фоне Рио выглядит примерно так же, как выглядела бы грязная заплата на венчальном платье принцессы. Здесь живут десятки тысяч людей, фамилии которых блистательно отсутствуют в перечне крупнейших вкладчиков бразильских банков. Проезжая мимо фавелы, Фесуненко строго предупредил, чтобы мы не вздумали высовываться из окна и фотографировать трущобы, потому что нас могут принять за богатых бездельников и забросать машину камнями — такие случаи бывали. Димдимыч, однако, не удержался и заснял фавелу через закрытое окно, и теперь в моей коллекции есть фото одного из самых жалких и нищих посёлков в мире.

Затем Игорь пригласил нас к себе домой, и несколько километров мы ехали вслед за цирковыми машинами. На одной из них стояли на платформе четыре печальных слона, а на двух других метались леопарды. Они били хвостами и яростно рычали, но прохожие относились к этим угрозам с поразительным хладнокровием. Сначала я решил, что бразильцы вообще не боятся опасных хищников, но потом сообразил, что дело, видимо, в другом: леопарды всё-таки были в клетках.

Нас гостеприимно встретила жена Игоря, Ирина. Недавно она побывала в новой столице страны, городе Бразилиа, воздвигнутом на голом месте по проекту Нимейера, и вернулась очарованная его ультрасовременной архитектурой. Население города составляют в основном служащие правительственных учреждений и работники посольств. Ирина рассказала, что послов в Бразилии воруют так же, как и в других латиноамериканских странах. Выкуп берут главным образом заключёнными, причём такса зависит от солидности представляемой послом страны. Так, полномочный дипломат великой державы стоит примерно тридцать-сорок заключённых, а, скажем, посла Гаити нужно за одного узника воровать дважды.

У Фесуненко настоящий музей на дому: луки, стрелы, чаши, боевые дубины, гребешки. Все эти и в самом деле уникальные сувениры вывезены Игорем из глубинных районов бассейна Амазонки, которые до недавних пор считались, а иные и сейчас считаются, таким же «белым пятном» на карте, как Антарктида. По этим районам Игорь путешествовал в одиночестве, что, смею вас заверить, было совсем не безопасно. Игорь побывал в индейских племенах, ограждённых от цивилизации труднопроходимыми джунглями и болотами, наблюдал за жизнью туземцев, только-только вышедших из каменного века, и собрал бесценный материал для будущей книги. Он показывал нам фотографии индейцев с причудливо раскрашенными телами. Индейцы были в восторге от фломастеров, подаренных Игорем, и в благодарность разрисовали его с головы до ног. Всякой экзотики он насмотрелся столько, что хватило бы на сотню журналистов, большинство из которых, впрочем, предпочитает изучать жизнь по рассказам очевидцев и кинофильмам. Игорь видел, как перегоняют через реку, кишащую пираньями, стадо быков. Эти небольшие, но кровожадные рыбёшки вооружены острыми, как иглы, зубами. Страшны пираньи своей многочисленностью, эта бандитская стая никого не пропускает без дани. Поэтому люди, перегоняя скот на новое пастбище, бросают в воду «быка искупления», и пираньи обгладывают его в несколько минут. Но за это время стадо без потерь переходит на другой берег.

Худощавый, смуглый и стройный, Игорь внешне не отличался от любого жителя Рио, а превосходное знание португальского языка, неистощимая энергия, остроумие и дар наблюдателя делают его не просто регистратором фактов, но и незаурядным их истолкователем.

Идол бразильцев и шествующий по воздуху Христос

Пусть читатель не осудит нас за то, что последние часы пребывания в Рио мы потратили на знакомство с частной капиталистической торговлей. Конечно, с точки зрения любознательного читателя мы поступили бы правильнее, до самой последней минуты повышая свой культурный уровень (музеи, архитектурные ансамбли, изучение быта негров). Но попробуйте представить себя участником нижеследующей сцены.

Долгожданная встреча с женой. Позади первые объятия и поцелуи. Наступает время распаковывать чемоданы. Но вы не замечаете вопросительных взглядов жены, из вас рвутся впечатления. Жена тихим голосом спрашивает: «А что ты мне привёз?»

Конечно, жене больше всего на свете нужны вы, единственный и неповторимый, но, кроме вас, ей нужны знаки вашего внимания, свидетельствующие о том, что каждую минуту разлуки вы думали именно о ней. Такова женская натура, с которой необходимо считаться. Вот почему все полярники разбрелись по магазинам в поисках сувениров семье и знакомым.

Мы были вооружены небольшим, но ценным опытом. Лично со мной в Монтевидео произошёл такой случай. В одной лавчонке мне приглянулся изящный нож, на рукоятке которого была изображена коррида. Но цена его оказалась несуразно высокой — пять тысяч песо, или двадцать долларов по тогдашнему курсу, и я повернулся уходить. Хозяин меня окликнул и спросил, сколько бы я дал. «Тысячу песо!» — нагло заявил я и съёжился, ожидая, что сейчас от меня останется одно воспоминание. «Берите!» — неожиданно согласился хозяин. Когда я расплатился и вышел, поражаясь, как это мне удалось так его околпачить, из лавки послышался сдавленный смех.

Но такие номера откалывают лишь мелкие торговые щуки, у настоящих акул бизнеса цены без запроса. И какие цены!

Первым делом мы зашли в большой и роскошно обставленный магазин игрушек. Он был пуст, и мы подумали, что попали в обеденный перерыв и что нас сейчас выпрут из помещения, но продавец проявил исключительную любезность. Он продемонстрировал покупателям действующую железную дорогу, прыгающих и рычащих зверей, хохочущих обезьян и виртуозов гимнастов со стальными мускулами.

Арнаутов просто стонал от нетерпения, воображая, как он преподнесёт своему дорогому Вовочке эти великолепные японские игрушки.

— Сколько? — воскликнул он, потрясая кошельком.

— Сто долларов, — нежно пояснил продавец.

— А… это? — пролепетал бедный Гена.

— Сто двадцать, — ещё ласковее ответил продавец.

Тут Гена вспомнил, что забыл снять деньги с текущего счета, и мы тихо удалились, провожаемые печальным вздохом продавца. Он-то хорошо звал, почему его магазин пуст.

В ювелирном салоне мы решили ничего не покупать, так как в нём было слишком душно. В универмагах воздух, напротив, был прохладным, но продавцы слишком высокомерны. И лишь на окраине Рио мы нашли торговую точку, отвечающую всем нашим повышенным требованиям. Это была небольшая лавка, наподобие нашего сельпо. За прилавком стояла прехорошенькая мулатка, она же кассирша, уборщица и манекен для примерки дамской одежды, приобретаемой мужчинами. Тут же, ревниво посматривая друг на друга, топтались два смуглых красавца. Мулатка весело над ними смеялась, и красавцы страдали. Приход покупателей отвлёк жестокую от этого занятия — бизнес есть бизнес. Поняв, что мы иностранцы, она при помощи артистически разыгранной пантомимы попыталась выяснить, что нам нужно: изящными жестами обрисовывала свои формы (бельё, сеньоры?), щёлкала воображаемой зажигалкой, натягивала мысленные чулки и приплясывала на невидимых каблучках. Наконец мулатка догадалась, что сеньорам нужны белые женские брюки, прикинула их на свои бедра, сделала несколько грациознейших па, вручила нам покупки и проводила до двери.

Серьёзно подорвав свою финансовую мощь, мы пешком пошли к порту. Отовсюду: со стен домов, с рекламных стендов, из витрин магазинов и окон газетных киосков — на нас смотрел Пеле. Идол бразильцев не только великий футболист, но и неплохой делец, он зарабатывает рекламой, наверное, не меньше, чем бутсами. Предприниматель, товары которого рекламирует сам Пеле, денно и нощно благодарит бога за такую милость. На наш непривычный взгляд, в этом назойливом мелькании Пеле имеется какое-то излишество. Конечно, замечательно, что его имя стало символом, всебразильской вывеской, но все-таки престиж страны должен основываться на более солидных вещах, чем футбол, даже доведённый до совершенства.

Поразило нас на улицах Рио и обилие пингвинов: их изображения украшали рекламы фирмы «Антарктик», торгующей прохладительными напитками (отличнейшими!) и мороженым (московское значительно вкуснее). У самого порта мы зашли в один «Антарктик», где нас встретили дружным хохотом: кафе было заполнено нашими товарищами.

— Где-то я вас встречал, сэр? Не в Париже?

— Бонжур, мосье, вы не из Тамбова?

Рио мы покинули поздно вечером. Ночной Рио — зрелище фантастическое: огненная дуга Копакабаны, и стекающие с гор неоновые реки… Но главное в этой театральной иллюминации — тридцатиметровая фигура Христа на вершине семисотметровой горы. Сама гора скрыта во тьме, на ней ни единого огонька, и искусно подсвеченный, видный отовсюду Христос словно шествует по воздуху, напоминая о евангельских чудесах. Придумано это здорово и, по рассказам, на воображение верующих действует очень сильно.

До глубокой ночи мы смотрели на исчезающие вдали огни Рио. Но вот «Обь» вышла в открытый океан, и Рио растворился во мраке. Все, больше никаких стоянок не будет. Начался последний этап нашего возвращения домой.

Возвращение новичка

Я перелистал свои блокноты и убедился в том, что последние три недели преступно бездельничал. Вот записи этих дней:

26 апреля. Загорал.

27 апреля. Читал «Графа Монте-Кристо».

28 апреля. Ночью испортился рефрижератор. Паника. Аврал. Тридцать добровольцев перетаскивали монолиты Арнаутова в судовую установку. Бесценный прошлогодний снег спасён.

1 мая. Праздник.

2 мая. Перешли экватор. Хожу вверх головой. Привыкаю.

3 мая. Ночью пошёл дождь. Табор с верхней палубы сыпанул в твиндек.

5 мая. Дождь.

6 мая. Загорал.

7 мая. Дежурили по камбузу. Льстивыми голосами уговаривали Васю Кутузова варить сегодня лапшу. Он сделал вид, что колеблется, и… притащил два огромных мешка картошки.

10 мая. Приводили «Обь» в христианский вид.

11 мая. То же.

Впрочем, последние недели не только у меня прошли столь же плодотворно и активно. В любое время дня и ночи можно было увидеть лунатиков, бесцельно передвигающихся по верхней палубе. Иногда они объединялись в группки и принимались за недочёты.

— Сегодня пятое мая, — загибая палец, говорил один лунатик. — А приходим двадцатого. День ухода и день прихода — один день. Получается четырнадцать. Девятое мая — праздник. Считай тринадцать. Две субботы и два воскресенья… — итого остаётся девять дней!

— А два дня по Финскому заливу? — напоминал другой. — Все равно, что дома!

— Выходит, семь дней, — неуверенно кивал третий.

— Говорят, капитан получил распоряжение прибавить ход, — вносил свою лепту третий. — Начальник радиостанции Юра Пулькин вроде бы кому-то сказал.

Обсудив все возможные варианты и слухи, группка приходила к выводу, что фактически ждать уже ничего не осталось. Но особой радости такое открытие ни у кого почему-то не вызывало. В глубине души каждый прекрасно сознавал, что пятнадцать суток придётся проплавать от звонка до звонка.

Такого лютого нетерпения никогда в жизни я ещё не испытывал. Даже самые бывалые полярники, которым возвращаться было не в диковинку, и те старались как можно больше спать. Находились и такие люди с железной волей, которые прошедший день зачёркивали на календаре только следующим утром! На них смотрели как на чудо, с глубоким уважением и завистью. Лично я зачёркивал сегодняшний день после обеда и не без высокомерия поглядывал на тех, кто делал это перед завтраком.

Ла-Манш мы проходили в густом тумане. За ночь многие не сомкнули глаз: каждые несколько минут «Обь» перекликалась со встречными судами. Утешались мы тем, что лучше пусть несколько человек не выспятся, чем весь экипаж заснёт последним сном.

В Северном море и датских проливах нетерпение подскочило до точки кипения, в Балтике из нас пошёл пар, а последнюю ночь в Финском заливе никто не спал.

Да, по моему, никто. То есть объявлялись, как всегда в таких случаях отдельные хвастуны, которые нетвёрдыми голосами доказывали, что всю ночь храпели как ни в чём не бывало, но их поднимали на смех — настолько всем было ясно, что заснуть в такую ночь невозможна. Даже Димдимыч, с его единственными в своём роде нервами, выкованными из легированной стали, и тот первую половину ночи неистово боролся с подушкой, а вторую — читал какую-то книгу.

Полярники возвращались на Родину, домой!

К счастью, пространство и время бесконечны только для философов, и наступил момент, когда из-за расступившейся дымки показался Ленинград. Бородатые, дочерна загоревшие, в пух и в прах разодетые полярники заполнили палубу. Осмысленный, с какой-нибудь логической нитью разговор они уже поддерживать не могли, слышался лишь бессвязный лепет:

— Как по-твоему, не будет дождя?

— Нет, у моей сегодня выходной, обязательно придёт.

Это была единственная, она же главная мысль: чтобы мои обязательно пришли.

В беспросветную ночную тьму, окутавшую ледовый материк, в чудовищные морозы и сбивающую с ног пургу полярник находил в себе силы мечтать об этом нестерпимо ярком, как разряд молнии, мгновении: о встрече на причале. Нет ничего важнее этой встречи. Все, что будет потом, тоже прекрасно, но сначала непременно встреча. Так уж устроен полярник, такая уж у него человеческая слабость ему нужно, нет, ему необходимо, чтобы его встретили на причале!

Эта мечта у полярника в крови.

И вот «Обь» начала швартовку, а полярник до сих пор не уверен. За ажурной стальной решёткой бушует многотысячная толпа. Её пока не пускают на причал, и правильно делают: когда корабль швартуется, лирики должны быть подальше. Умом полярник это понимает, но нервы ему уже не подвластны, и он курит одну сигарету за другой.

Бесконечные полчаса швартовки, затянувшийся на полгода десятиминутный митинг — и с причала на корабль, с корабля на причал понеслись, бушуя, два встречных потока людей, кричащих, растерянных, заплаканных, безмерно счастливых.

Своего сына я увидел уже давно, когда он залез на решётку и неистово размахивал красной косынкой, давая понять: «Мама, тоже здесь, но разве она способна на такой акробатический трюк?»

Мои пришли. И теперь я больше всего хочу, чтобы никто из моих товарищей не остался с поникшей головой один на причале.

Вот и все, путешествие окончено. Новичок вернулся из Антарктиды.

Примечания

1

В честь Лазарева была названа советская антарктическая станция, законсервированная в 1961 году. Ныне в ста километрах от неё действует станция Новолазаревская. (Здесь и далее примечания автора.)

(обратно)

2

Балок — жилой домик, в санно-гусеничных походах он закрепляется на санях или в кузове тягача.

(обратно)

3

КАЭ — костюм антарктической экспедиции — тёплая климатическая одежда, получившая в обиходе название «каэшка».

(обратно)

4

Начальник экспедиции В. И. Гербович ознакомился с этими страницами ещё в рукописи. Отдав должное мужеству участников похода, Владислав Иосифович заметил: «Если бы это произошло в моей экспедиции, Самушкин вряд ли избежал бы строгого выговора!»

(обратно)

5

Разумеется, мне ничего не стоило бы написать, что «Обь» шла от нас в трехстах-четырехстах метрах, но я сознательно употребляю слово «кабельтов», чтобы читатель, во-первых, проникся морской романтикой, а во-вторых — уважением к познаниям автора. К сожалению, не помню точно, сколько в этом кабельтове метров (Один кабельтов равен 185,2 метра. — Прим. ред.).

(обратно)

6

В блокноте у меня записано: «сравнить с газированной водой, в которую негодяй продавец влил четверть порции сиропа.»

(обратно)

7

Так на Востоке называют новичков, страдающих от недостатка оксигениума, или, по-нашему, кислорода.

(обратно)

8

ЛАУ — Ленинградское арктическое училище.

(обратно)

9

Макнамара шутил — он был единственным американцем на Молодёжной.

(обратно)

10

Будучи уверенными, что я опишу этот случай, пострадавшие просили изменить их фамилии.

(обратно)

11

ЦУ — ценное указание, так именуются все распоряжения, получаемые от начальства.

(обратно)

12

Когда самолёт Евгения Русакова начал делать круги над австралийской станцией, из домиков выбежали полярники и приветствовали наш экипаж подъёмом советского флага. Посылка была сброшена австралийцам на парашюте.

(обратно)

13

Так я и сделал. Вернувшись в Москву, я по междугородному телефону позвонил врачу и спросил, снимает ли он своё табу. Он сказал, что снимает. Поэтому завтра я сажусь за английский.

(обратно)

14

С тех пор Сидоров ещё дважды зимовал на станции Восток и два с половиной года дрейфовал на станции Северный полюс-13.

(обратно)

15

Об этой драматической эпопее см. главу «Штрихи из жизни начальника экспедиции».

(обратно)

16

Ваня Иванов впервые в антарктической практике определял при помощи лазера скорость движения ледников. Так, было установлено, что один из ледников движется со скоростью 0,3 микрона в секунду.

(обратно)

17

Необъяснимая игра случая — к вечеру айсберг двинулся обратно в море и действительно «бросил якорь» у выхода из бухты. Но покинуть бухту это нам не помешало.

(обратно)

18

Этот факт стал предметом бурной дискуссии, развернувшейся в нашей каюте. Однако большинство всё-таки склонилось к выводу, что человек произошёл от обезьяны.

(обратно)

19

Недавно в «Советском спорте» я прочитал про одного негритёнка с Копакабаны, который не только проник без билета на прощальный матч Пеле, но и ухитрился в сутолоке раздобыть лоскут с его драгоценной футболки. Как вы уже догадались, это был тот самый мальчишка.

(обратно)

20

В переводе, кажется, что-то вроде «приятеля».

(обратно)

21

Игорь Фесуненко написал обо всём этом в своей превосходной и остроумной книге «Пеле, Гарринча, футбол…»

(обратно)

Оглавление

.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Одна макушка тянет за собой другую

  Мои предшественники в открытии Антарктиды

  Несколько страниц прощания

  День первый

  Планы вверх ногами

  Трагедия с Гамлетом

  Василий Сидоров жертвует мешком картошки

  Утро в Атлантике

  «Товарищи, назначенные чертями!»

  Южный Крест

  Монтевидео

  День с восточниками

  Остров Ватерлоо

  Операция «Возьмём айсберг за вымя!»

  Законы, по которым живут полярники

  «Мы были абсолютно уверены…»

  Третий поход

  Калейдоскоп последних дней

  Последнее искушение

  Дорога на Восток

  «Гипоксированные элементы»

  Старая смена и Новый год

  «Возьмём мы швабры новые…»

  За чашкой чаю

  «Какой я, к черту, сэр!..»

  Хороший день, Тимофеич и «Сугроб Санина»

  Мой вклад в строительство домика

  Калейдоскоп одного дня

  В сфере материального производства

  Филиал «Клуба 12 стульев»

  Папа Зимин и его ребята

  Впечатления последних дней

  Монолог Василия Сидорова

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Возвращение на Землю

  Остров пингвинов

  Что происходит на припае

  Волосан, медпункт и Южный полярный круг

  В Антарктиде тоже заседают

  Не доверяй первому впечатлению, читатель!

  Фрагменты из жизни начальника экспедиции

  «Бог погоды» и его «апостолы»

  Поездка на Морену

  Кают-компания

  Готовимся к походу

  Алло! С вами говорят из Антарктиды!

  Главный врач и его товарищи

  Бывалые полярники

    ГРИГОРИЙ МЕЛЕНТЬЕВИЧ СИЛИН

    ВИКТОР МИХАЙЛОВИЧ ЕВГРАФОВ

    АЛЕКСЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ СЕМОЧКИН

  Гена и Рустам

  Прощальный ужин

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  Лиха беда начало

  «Обь» — наша родненькая…»

  Драма во льдах

  Подточенный айсберг, киты и ушедший припай

  Как обживают землю

  Молодёжная: люди и сюрпризы

  Как мы «зимовали» на куполе

  Три новеллы

  Новолазаревская

  Капитан Купри и незваный айсберг

  Гимн «Харьковчанке»

  Валерий Фисенко в центре внимания

  Сюрпризы острова Ватерлоо

  Микробиолог Джон и доктор Гусаров

  Новые знакомые на берегу пролива Дрейка

  Битва при Ватерлоо, или Как играют в футбол в Антарктиде

  Антарктида осталась за кормой

  Фешенебельный курорт на верхней палубе

  Этот волшебный, волшебный Рио

  Копакабана

  Галопом по Рио-де-Жанейро

  Идол бразильцев и шествующий по воздуху Христос

  Возвращение новичка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте