«Там, за рекою, — Аргентина»

Там, за рекою, — Аргентина. Иржи Ганзелка, Мирослав Зикмунд

ПРЕДИСЛОВИЕ

Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд — известные чехословацкие путешественники.

Мирослав Зикмунд родился в 1919 году в Пльзене, в семье паровозного машиниста. В 1920 году в Штрамберке родился Иржи Ганзелка, сын шофера. В 1938 году оба они поступили в Пражский институт торговли.

По окончании института в качестве дипломного проекта друзья предложили план быстрого восстановления внешнеторговых связей Чехословакии, нарушенных за годы войны. Для этого они задумали проехать по ряду зарубежных стран.

Свое путешествие друзья начали с Африки. В 1947–1948 годах на чешской легковой машине «татра» они проехали с севера на юг африканского материка.

В тяжелейших условиях песчаной пустыни и бездорожья проходило испытание качеств автомашины. Перед глазами путешественников в неприкрашенном виде развертывалась картина современной жизни африканских народов.

О своих впечатлениях от этой трудной, но интереснейшей поездки Ганзелка и Зикмунд рассказали в книге «Африка грез и действительности», вышедшей в трех томах.

С 1948 по 1950 год путешествие продолжалось по странам Южной Америки. В результате этой поездки вышли в свет четыре книги. «Там, за рекою, — Аргентина» рассказывает о двух крупнейших странах материка — об Аргентине и Бразилии; о быте и нравах жителей, о национальных особенностях и достопримечательностях, об истории испанской колонизации. Побывали авторы в столицах — Рио-де-Жанейро и Буэнос Айресе, на хлопковых полях Чако, в колонии прокаженных, на известных всему миру водопадах Игуасу. И везде в центре их внимания оказывались простые люди, их жизнь, их заботы.

Остальные книги об этом путешествии тоже выйдут в нашем издательстве в течение 1959–1960 годов — «Через Кордильеры», «К охотникам за черепами» и «Меж двух океанов».

В апреле 1959 года Ганзелка и Зикмунд отправились в дальнейшее путешествие, рассчитанное на пять лет. За это время экспедиция в составе четырех человек на двух автомашинах «татра-805» проедет по более чем сорока странам Европы, Азии и Австралии. В конце путешествия экспедиция проедет по Советскому Союзу, пересекая его с востока на запад.

МЕЖДУ АФРИКОЙ И АМЕРИКОЙ

«29°47´ южной широты, 1°13´ западной долготы, 389 миль. Скорость — 16 узлов, от последнего порта 1055 миль».

Помощник капитана, китаец в темно-синей морской форме, приколол к доске с морской картой ежедневный палубный бюллетень и вынул из кармана карандаш.

— Не желаете ли вы нанести это на свою карту? Пересекающие друг друга многочисленные стрелки с цифрами, обозначающими силу ветра, лучами расходились во всех направлениях по шахматной доске параллелей и меридианов, отскакивали, как бильярдные шары, от бортика западного побережья Африки и синими диагоналями скользили обратно, к берегам Америки.

— Утром мы переползем гринвичский меридиан, — добавил помощник капитана и показал пальцем черту, которая прибавилась ко вчерашней и позавчерашней. — В девять пятнадцать.

Внизу круглые сутки гремели машины.

— Послушайте, не странно ли вам слышать— «от последнего порта»? Простому человеку это кажется чем-то вроде полета в стратосферу, а для вас все равно, что поездка на трамвае. «Притормозите немножко, я на следующей остановке сойду…»

— Вроде того, — засмеялся моряк весело. — От Кобедо Рио не так уж далеко.

Внизу дизель-моторы пожирали нефть. Сорок тонн ежедневно.

— От Кобе до Рио-де-Жанейро?

— Да. Мы успеваем обернуться дважды в год. Между Кобе и Шанхаем я чувствую себя дома. Затем следуют Гонконг, Манила, Сайгон, иногда останавливаемся в Джакарте. Не всегда, правда. Потом Маврикий, а там и до Африки рукой подать. Дар-эс-Салам, Занзибар. Ах, люблю я Занзибар, это вам не просто какая-нибудь остановка. Дальше на юг уже идут только привычные — Бейра, Лоренцо-Маркес, Дурбан, Ист-Лондон, Порт-Элизабет, Кейптаун…

— Это и есть последний порт, да?

— Да. И, таким образом, мы почти у цели. Буэнос-Айрес, Монтевидео, Сантус, Рио.

— А затем разворачиваетесь, вешаете табличку обратной стороной и едете назад.

— Yes, sir. — Помощник капитана взял карандаш, старательно засунул его в нагрудный карман и приложил руку к козырьку. — Досё.

«Буассевен», который немцы построили в тридцать восьмом году для голландцев за индонезийский табак, медленно поворачивал на юг и, покачиваясь на тридцатой южной параллели, плыл из Африки в Америку, к третьему континенту, обозначенному в его расписании. К третьему континенту на нашем пути вокруг света.

Нефтепромышленник-спортсмен

К утру море успокоилось. На второй палубе юнги драили палубу с залитыми асфальтом пазами, окатывая ее соленой водой, которая, к нашему удивлению, уже не была изумрудно-зеленой, как там, в безграничном аквариуме океана, бурлящего внизу, под двумя рядами четок — иллюминаторов. Над водой висела мутная пелена тумана, кое-где она расползлась клочьями, открывая одно за другим окна в чистую синеву неба… Большинство обитателей плавучей скорлупки приходило в себя от последствий ночного шторма, который принесло вчера откуда-то с южного берега Африки.

«Утонуло двое рыбаков; они были смыты с палубы судна, возвращавшегося в Кейптаун после охоты на акул», — сообщал радиотелеграф. «Пароход «Сити оф Преториа» опоздал на несколько часов: почти достигнув целя, он был вынужден вернуться в открытое море. Самый сильный шторм у мыса Доброй Надежды за последние четыре года».

Это случилось двенадцать часов назад в 180 милях отсюда.

Небо тогда было угрожающе затянуто. Свинцовые тучи на западе вдавили узенькую полоску заката в море. Словно под действием небесного насоса, волны вздымались на десятиметровую высоту, открывая по обоим бортам нашего парохода огромные седые ущелья. Там зазубренные острия их гребней скрещивались, словно мечи, и от удара рассыпались мелкими брызгами над поверхностью бушующего океана. Временами плавучий остров гулко звенел и в чрева его что-то содрогалось. Это гребной винт выскакивал из воды, бил лопастями по воздуху и тут же нырял вглубь, бросая стальной колосс навстречу новой волне. Тонны беснующейся стихии при каждом ударе разбивались о форштевень и перекатывались через палубу. Вихрь мчался низко над океаном со скоростью 100 километров в час, пытаясь вернуть судно в последний порт.

На верхней палубе ни души. Лишь внизу, в трюме, при мерцающем свете двух ламп вокруг стола над костяшками сидели китайцы и молча играли в маджонг. Звонкое эхо беспомощно бьющегося гребного винта минутами сливалось со щелкающим звуком костяшек, которые худой кок сгребал в кучку и перемешивал для новой партии. За его руками сосредоточенно следило несколько пар глаз тех, кто находился вокруг стола и в полутьме двухъярусных коек каюты.

Юнги только что домыли палубу на корме и неслышно, по-кошачьи, удалились.

Три дня назад на пристани в Кейптауне американский нефтепромышленник с сигарой в зубах и с мыслями на Уолл-стрите наблюдал, как служители уносят гору его чемоданов на судно. Сейчас он бегает по верхней палубе и старается сбросить в море хотя бы полкило своего веса. Сегодня, так же как вчера и позавчера, пятьдесят два раза обегает он застекленную галерею; в конце беговой дорожки, возле спущенного бассейна, осторожно сбавляет скорость, чтобы не поскользнуться на свежевыдраенной палубе, и то и дело подносит часы к близоруко сощуренным глазам. Дамы в шезлонгах после каждого круга отрываются от иллюстрированных журналов и сочувственно кивают спортсмену. Нефтепромышленник-спортсмен пробегает последний круг и привычно направляется к высокому стулу у стойки бара.

— Trés bien, trés bien, мсье Томпсон, сегодня у вас время на двадцать четыре секунды лучше. Пока мы доедем до Би-Эй,[1] вы станете чемпионом. Виски или джин?

Говорящий по-французски джентльмен неопределенного происхождения и неопределенного рода занятий бодро похлопал нефтепромышленника-спортсмена по плечу и перешел на английский.

— О'кэй, мистер Томпсон, джин. Завтра к вам присоединюсь и я, только вам придется дать мне хотя бы десяток кругов фору.

Море как зеркало. Внизу при свете двух ламп все еще играют в маджонг.

На один узел медленнее

«Буассевен» неутомимо бороздит южную Атлантику. Он делает на узел меньше, а нефти пожирает на две тонны больше, чем рассчитали для него инженеры, потому что он идет без груза.

Здесь, в южном полушарии, не так боятся войны. Поэтому суда, плывущие от мыса Доброй Надежды к континенту Больших Надежд, не набиты битком, как те, что плывут из Европы. В Дар-эс-Саламе из трюма выгрузили несколько десятков тракторов с военных складов на Филиппинах. Их отправили в Танганьику, чтобы там на плантациях земляного ореха они позабыли о разрывах гранат и ужасах болот Новой Гвинеи. В Кейптауне вытащили из трюма на свет божий несколько грузовиков, рожденных в южноафриканских сборочных цехах североамериканских автомобильных заводов порта Дурбан. Потом с мола исчезли двадцать ящиков с черным клеймом. Прежде чем поднять их краном в воздух, трое негров старательно обвязали груз двухдюймовыми тросами, в то время как десять других мужчин, будто невзначай оказавшихся рядом, косились то на ящики, то на море и прохожих. Нет, нет, они не безработные и не туристы. Это тайные агенты.

Грузятся ящики с золотом, добытым в иоганнесбургских месторождениях. Ожидаешь увидеть кордоны вооруженных полицейских, патрули на каждом углу, грузовик с драгоценным металлом, который под рев полицейских сирен мчится к порту. В действительности же ничего подобного. Трое рабочих, десять тайных агентов. Поди угадай, в каком ящике золото, а в каком страусовые перья. Удельный вес золота, правда, несколько иной, чем у перьев. Но ящики одинаковые, не отличимые друг от друга. В одних — страусовые перья и булыжники, в других — солома с золотой сердцевиной.

«Буассевен» делает на узел меньше, потому что его ватерлиния выше уровня моря. Нет груза. Когда в первый год после окончания войны на нем эвакуировали солдат из японских концлагерей на Филиппинах и в Индонезии, на палубы, в трюмы, в салоны первого класса, в машинное отделение, на капитанский мостик, в склады с рисом и гороховыми консервами набивалось более трех тысяч человеческих существ, для которых путь через Индийский океан был возвращением с берега смерти на берег жизни. При высадке десанта на Сицилию ватерлиния «Буассевена» погрузилась еще ниже. В то время люди заполнили даже спасательные шлюпки, облепили мачты и реи. «Буассевен», плывший в колонне, нес на себе 4 тысячи человек в полном вооружении.

Сегодня «Буассевен» плывет вдоль тридцатой параллели южной широты. На его палубе 193 солдата и офицера и 78 пассажиров. Прописью: семьдесят восемь. Транспортный кризис на юге.

В отсеках, этих глубоких пропастях из стали и дерева, где по расчетам акционеров пароходной компании и по судовым нормам должно находиться по крайней мере 10 тысяч тонн зерна, сейчас голо и пусто. Десять-двадцать ящиков, помеченных черной краской, и серебристо-серый автомобиль, привязанный тросами к скобам и стойкам, чтобы до прибытия в Америку он не тронулся с места.

В трюме нет рояля

Второй класс так же не может ехать без первого, как первый без второго. Первый приедет из Африки в Америку ничуть не быстрее, чем второй. Однако аргентинские таможенники, как истые джентльмены, отдадут предпочтение пассажирам первого класса и пустят их на берег — минутой раньше тех, кто не дал пароходной компании заработать больше. А третьего класса на «Буассевене» вообще нет.

Первый и второй классы. В них вся классовая иерархия пяти континентов: надменное, презрительное, равнодушное высокомерие туго набитых кошельков, несбывшиеся мечты полупустых и апатичная безнадежность совершенно пустых. И вот все эти противоположности, разбросанные на всех пяти материках света, по натертой до блеска лестнице и мокрому трапу хлынут в тесноту скорлупки, которая готовится отправиться в путешествие через океан. Хлынут в нее и застрянут, окаменеют в железных дверях, над которыми сияет маленькая бронзовая дощечка: «First class». Первый класс.

Это совершенно обычная железная дверь. Но она двулика. С одной стороны — убогая белизна краски, под которой холодит и предостерегает тяжелый металл. С другой — лаковый глянец дорогого дерева, инкрустированная рама окошка, до блеска начищенный медный засов. Табличка над дверью и засов — это если вы смотрите из второго класса. С обратной же стороны ничего подобного, потому что второй класс не должен опасаться любопытства первого. Барьер настолько надежен, что маляры сочли излишним делать надпись: «Вход строго воспрещен».

Барьер, разделяющий два мира, втиснутых в жалкую скорлупку среди Атлантического океана. В одном из этих миров есть зеркально натертый паркет, толстые ковры, картины голландских мастеров, хрустальные люстры, комфортабельные спальни с вентиляторами и ваннами, курительные салоны, салоны для игры в бридж, салоны-читальни, чайные салоны, танцевальные салоны, дневной рацион из восемнадцати блюд, выложенный кафелем бассейн с пресной водой и рояль.

В другом — тесные каюты, переборки из стальных листов, железные двухъярусные койки, общий умывальник, общий душ и общий вид на море сквозь толстые стекла иллюминаторов. Пол без ковров и коридоры с кухонной вонью, уборные и затхлые каюты, из которых женщины не выходят за все время пути, потому что им вывернуло желудки. Во втором классе рояля нет.

Когда находишься на палубе парохода, стоящего в порту, которым заканчивается путешествие через двадцать стран, тебя охватывает меланхолия. Минуту спустя будут подняты якоря, под кормой забурлят вспененные каскады сапфира, спереди и сзади загудят буксиры, и тросы, которыми до сих пор был привязан «Летучий Голландец», натянутся, словно струны. Вот уже кейптаунский почтовый чиновник собрал сотни писем, облепил их юбилейными марками с изображением английских величеств и, засунув в сумку пачку телеграмм, в которых пассажиры простились с одной частью света и приготовились поздороваться с другой, сбежал вниз по трапу. Бас пароходной сирены обрывает звуки бодрого марша; то там, то здесь мелькает залитый слезами платок, и панорама пика Дьявола со Столовой горой понемногу поворачивается, как в сказочном сне. Вдруг начинает казаться, что Африка перевернулась вверх ногами. И вот наступило мгновение, когда неодолимо потянуло к черным и белым клавишам. Они помогают перекинуть мост через пропасть, отделяющую тысячи свежих воспоминаний о волшебной части света, в течение года служившей тебе родиной, от убаюкивающего плеска, под который уже нельзя менять скорость «татры», наводить на резкость объективы, вслушиваться в говор саванн, пустыни, дремучих лесов и их обитателей.

Спустя полчаса встаешь из-за рояля, и тебе кажется, что смотришь на Африку в бинокль с другого конца. Нечеткие контуры ее уже не трогали. Люди молча стояли вдоль вымытых парапетов и задумчиво следили за полетом чаек, неутомимо сопровождающих оторвавшуюся часть суши. Потом понемногу опустились сумерки, и Африка безвозвратно канула в океан.

В тот же вечер в двери нашей каюты постучал второй помощник капитана, поздоровался и растерянно произнес:

— I am very sorry, простите, но пассажирам второго класса не разрешается посещать первую палубу. Рояль, как вам известно, на первой палубе… Если вы пожелаете перейти в первый класс, то достаточно будет заплатить разницу. К счастью, у нас есть еще несколько свободных кают. Good night!

Тридцать шесть часов проходят как сон.

В маленьком салоне второго класса стучат две пишущие машинки, под ногами гудят моторы. Мы одни в своем кабинете. Несколько наших попутчиков сидят на палубе, глядят на море и стараются представить себе, как их, переселенцев, встретит Америка.

В этот момент за нами неслышно появляется морская форма и здоровается по-английски:

— Good morning, gentlemen, простите за беспокойство. Я слышал, что один из вас играет на рояле. Сегодня мы организуем вечер знакомства. Капитан просил передать, что вы бы оказали ему большую честь, согласившись принять участие в вечере и сыграть на рояле. Мы были бы этому очень рады, очень…

— Простите, но ведь рояль в первом классе. Нам бы не хотелось сознательно нарушать правила судна.

На верхней палубе идет вечер знакомства, течет шампанское, молчит рояль. Внизу стучат две пишущие машинки.

От Африки до Америки приходится двенадцать раз подниматься к завтраку, двенадцать раз садиться за обед, двенадцать раз уходить после ужина. Восемнадцати же блюд дневного рациона для пассажиров первого класса не выдержал бы даже первобытный человек с желудком, привычным ко всему. А разницу между стоимостью проезда в первом и втором классах помощник капитана в любое время может ощутить собственноручно: чемоданчик из Иоганнесбурга с 2 тысячами метров цветной пленки.

Наперегонки с солнцем

Приведя увлеченных повествованием читателей вместе с героем своего путешествия «Вокруг света в восемьдесят дней» на предпоследнюю страницу книги, Жюль Верн призвал на помощь астрономию и вращение Земли и гениально просто разрешил пари господина Филеаса Фогга. За семь минут до истечения срока удивленный путешественник узнал, что, двигаясь на восток, он выиграл сутки, которые и решили пари в его пользу.

Мы ни с кем не заключали пари. И все-таки были почти так же обрадованы, когда между Африкой и Америкой смогли растягивать день наподобие гармошки.

«Put the clocks thirty minutes backwards every day», — напоминали надписи на английском языке на всех палубах, в коридорах, в столовых: «Ежедневно переводите часы на тридцать минут назад». Мы уперлись и оставались верны Африке. На шестой день плавания мы отправились обедать в три часа дня, на восьмой день в четыре, наперекор всем часам, которые в это время показывали двенадцать. Кейптаун расположен на 17 градусов восточнее Гринвича, Буэнос-Айрес — на 59 западнее. Час равен 15 градусам. Умножаем, и вот результат.

Пять без труда приобретенных часов, которые не были включены ни в какой бюджет времени — ни в расписание, ни в стоимость билетов. На десятый день мы вставали от пишущих машинок в шесть утра, когда судовые часы показывали полночь.

Огни на плавучем островке понемногу гасли. В каютах ложились спать и с облегчением подсчитывали, что до конца морской болезни остается уже только два дня. Наверху еще играли в бридж, в другом конце общего салона горланили смесь голландских, французских и английских песенок. На задней палубе, скрытые спасательными шлюпками, стояли влюбленные, которые были знакомы друг с другом ровно восемь дней и восемь ночей. Облокотившись на поручни, они шепотом поверяли свои мечты Млечному Пути и созвездию Южного Креста.

— Послушайте, — проронил в ночной тишине молодой швейцарец, который ехал продавать часы аргентинцам, парагвайцам и чилийцам, — не кажется ли вам, что эти судовые часы в какой-то степени символизируют, как Америка плетется за Европой? Сейчас здесь у нас темно, полночь, а над Европой уже сияет солнце. Завтрашнее солнце, понимаете?

— А вы философ, — отозвался из темноты французский промышленник, едущий отдыхать в Бразилию. — Не забудьте только, что ваша правда о двух концах. Когда вы завтра пойдете обедать, американец вам может спокойно заявить, что здесь солнце в зените, а на вашу Европу спускаются сумерки. Не так ли?

— Ладно, ладно, оставим это. Может быть, выпьете чего-нибудь холодного? Не находите ли вы, что для столь сложных рассуждений уже несколько поздно?

Путешествие за туфельками

— Мадам, вы читали сегодняшнюю газету?

— Газету? Ах да, вы имеете в виду палубные известия! Нет, очень уж буквы мелькают перед глазами.

— Все же взгляните, это для вас будет небезынтересно, — южноафриканка в костюме последнего покроя, взяв под руку свою подругу, тянула ее к доске, на которую минуту назад вывесили три листа радиотелеграфных сообщений, датированных сегодняшним числом.

«Черный рынок детей в Витватерсранде. Child Welfare Society[2] прилагает величайшие усилия, чтобы запретить повальное усыновление детей бездетными родителями. Несколько дней назад в Крюгерсдорпе было раскрыто, что отец продал ребенка заинтересованному лицу, предложившему на аукционе самую высокую цену».

— Что вы об этом скажете?

— Что я могу на это сказать? Это опасная торговля, следовало бы ее прекратить! А в Китае все еще дерутся? Скажите, пожалуйста! Неужели им не надоело, ведь уже столько лег…

В этот день стюард-китаец разнес отпечатанные на гектографе тетрадочки со списком пассажиров, которые едут из Кейптауна в другие порты. Двадцать семь пассажиров покинут судно в Буэнос-Айресе, один в Монтевидео, трое в Рио. Тридцать девять оплатили поездку в оба конца: round trip — круговое путешествие. Это значит, что денек они побудут в каждом из портов, а затем поплывут обратно в Кейптаун. Round trip — прекрасная затея, всего за каких-нибудь 1200 долларов.

Восемь пассажиров, остающихся до полного счета, занесены в рубрику «Второй класс». Куда они едут, это никого не интересует.

— Вы рады, что увидите Рио, мадам?

— Очень. В последний раз я была там перед войной, еще до замужества. Вы об этом будете вспоминать до самой смерти, моя дорогая. Пляж с небоскребами, в сравнении с которыми Кейптаун с его Marine Drive просто Золушка. Копакабана! Сахарная голова! А вид ночного Рио с Корковадо! Вы скажете, что я была права. А вы, собственно, зачем едете в Америку?

— Просто так. У мужа там какие-то торговые дела, и он не хотел оставлять меня одну. А кроме того, некоторые очень хвалят аргентинские туфельки. Я должна привезти себе несколько пар. Вы ведь знаете, каковы южноафриканские? Dreadful, их же нельзя носить, через две недели отклеивается подошва.

Внизу, во втором классе, едут поляки — две семьи. Женщина с закутанным в одеяло больным ребенком, который плачет целые дни. Он родился недалеко от Аруши, в Танганьике, в лагере перемещенных поляков, бежавших от Гитлера и на время нашедших приют в Восточной Африке. Пока мужчины сбрасывали с английских самолетов бомбы на Берлин или тонули от немецких торпед, женщины с детьми терпеливо считали дни и ждали, когда кончится война. Сегодня они стали для англичан в Танганьике нежелательными иностранцами. Для них избрана Аргентина, их довезли до Дар-эс-Салама и купили билет в Америку. Таким образом, поляки едут в Америку, зажав в узелке несколько песо, которые обменяли на сэкономленные шиллинги. С тоской они садятся за обед, с отчаянием встают из-за стола. Им все равно, приедут ли они через двадцать дней, через год и приедут ли вообще.

Наверху, на первой палубе, южноафриканки прикидывают, сколько пар туфель они привезут из кругового путешествия.

«Вижу гору!»

Предпоследний день плавания.

34°42´ южной широты, 53°23´ западной долготы. За последние 24½ часа проделано 404 мили. Скорость — 16½ узлов.

От последнего порта пройдено 3778 миль, чуть больше 6 тысяч километров.

Обычно море спокойно, изредка появляются чайки, признак близкого материка. Альбатрос, который на протяжении пяти дней неотступно следовал за нами, пожалуй, уже вернулся в Кейптаун или же нашел себе другой корабль.

— Значит, в Монтевидео мы не едем. Час назад капитан получил приказ плыть прямо в Буэнос-Айрес.

— Для него это просто. Все равно, как стрелочнику перевести стрелку влево или прямо.

— Говорят, в десять вечера по правому борту будут видны огни Монтевидео.

«Буассевен», у которого уже одиннадцатый день солнце садилось перед носом, а всходило за кормой, внезапно получил с капитанского мостика короткий приказ и круто повернул. Затянутое мглою солнце перекочевало на правый борт, а шезлонги с дамами, боящимися южного загара, — на левый.

Вокруг мачт закружились чайки. Американские чайки. К нам подбежал юный танганьикский поляк.

— Проше пана, подите посмотрите, — тащил он нас в маленький салон.

За стеклом большой витрины, где были сложены наши пишущие машинки, дневники и блокноты с пометками, ползали несколько котят, играя скомканной бумажкой. Парнишка счастливо улыбнулся, открыл витрину и стал вытаскивать на пол одного котенка за другим. Семь чудесных рыжих котят, львят в миниатюре, ползали по полу, карабкались друг через друга и прыгали за привязанной на веревочке бумажкой. Их мать сидела на стуле и спокойно смотрела на своих детей.

— Отес была черная, она уже высадил Сингапур. Был не харашо. Not be good, — скалил зубы китаец-юнга, с удовольствием наблюдавший за кошачьей возней.

«Буассевен» увеличил число оборотов гребного винта, чтобы назавтра оказаться в Америке. На его борту находятся 193 солдата и офицера, 78 пассажиров, одна кошка и семь рыжих котят. Морских котят. Они получили голландское подданство, потому что родились на голландском судне. Их отца высадили в Сингапуре, потому что он был черныш и нехороший…

В 17.15 мы впервые увидели Америку. Узенькая полоска суши с низкими горами, зажатая между небом и морем, убегала куда-то в бесконечность по правому берегу Ла-Платы. В такой момент европеец почему-то не находит ничего лучшего, как бросить взгляд на запястье, вытащить блокнот и записать, что в 17.15 он впервые увидел Америку. Самый младший из матросов Магеллана во время его знаменитого первого путешествия вокруг света в эту минуту заорал во все горло, чтобы услышали все на корабле.

— Monte vide eu! — Вижу гору!

Это было в том же месте, где и теперь впервые видит Америку команда каждого корабля, входящего в огромную воронку устья Ла-Платы. Невольное восклицание юного моряка, вероятно, показалось основателям Монтевидео настолько необычным, что без разрешения автора оно было взято и перенесено на километр западнее и высечено на первом камне, положенном в основание новой столицы страны, которую впоследствии назвали Уругвай.

В одиннадцатый раз сумерки опустились на судно и на Уругвай. Последний ужин на «Буассевене». По правому борту тянется яркая гирлянда ночного города, американского Монтевидео. Отблески сотен тысяч сверкающих огней неприметно скользят по поверхности, рассыпаясь на гребнях волн. Люди стоят вдоль борта так же, как еще недавно стояли они у подножья Столовой горы, и думают об Америке. Африка осталась в далеком прошлом.

Тарелки на столах в обеденном салоне сегодня ведут себя благопристойно. Они передвигаются по столу совсем незаметно. Нет шторма. А на третьем градусе восточной долготы, когда над палубой со скоростью более 100 километров в час проносился ураган, они добирались до самого края стола. Упершись в низкий бортик, тарелки снова ползли обратно.

— Послушай, Иржи, когда-нибудь и мы заведем у себя такие столы…

— А часы будем переводить ежедневно на полчаса назад.

Внизу умолкли двигатели. Столовая сразу же опустела. Когда после одиннадцатидневного непрерывного грохота двигатели замолкнут, впечатление такое, словно к виску приставили электрическую дрель.

Что случилось?

Ничего не случилось. Огни с левого борта перекочевали на правый, померкли, а немного погодя совсем исчезли в густом молоке тумана. Лишь два-три освещенных буя качались на волнах, да в сотне метров от нашего «Буассевена» стоял на якоре другой его коллега, утомленный великан с неизвестным названием, которого так же, как и нас, не хотят впустить на стоянку. Его освещенные палубы, белые, трубы с темными полосами и ряды иллюминаторов светятся в ночи, как фасад пражской «Саллы Террены», залитой потоками света в дни фестиваля. Но торжественного ночного концерта в честь первого знакомства с Америкой не слышно. Его задушил туман, липнущий к палубе и к одежде, к волосам и к мыслям.

После одиннадцатидневной симфонии, исполняемой двигателями, «Буассевен» послушно молчит, подчиняясь своему разумному дирижеру. Туман на Ла-Плате страшнее самой черной ночи. Ни один лоцман никогда не протянет руку помощи и не предложит в трудный час буксир, потому что слишком хорошо знает коварство такого тумана. Поэтому дирижер продлил паузу до особого распоряжения и организовал прощальный вечер, чтобы успокоить слушателей, ожидавших захватывающего фортиссимо.

«Буассевен» покачивается на смеси воды и тумана, ожидая, когда отдадут приказ, чтобы вновь забилось его сердце.

Там, за рекою, — Аргентина…

За стеной тумана в двух шагах бьется четырехмиллионное сердце страны самых больших низменностей и самых больших гор на всем американском континенте.

Буэнос-Айрес.

Город Хорошего Воздуха.

МУЧАС ГРАСИАС, КАБАЛЬЕРО

К утру туман рассеялся. Под иллюминаторами снова хлюпает вода — грязно-бурый ил Параны, собранный где-то далеко вверху, в бразильских джунглях и равнинах Гран-Чако. Он стекает в Атлантический океан через гигантскую воронку устья Ла-Платы, наполовину реки, наполовину моря. Когда несколько лет назад молодая спортсменка Лита Тирабосчи переплыла Ла-Плату, аргентинские газеты писали об этом как о сенсации. В этом нет ничего удивительного. Ведь паром, переправляющий пассажиров и их автомобили с уругвайского берега на аргентинский, плывет через Серебряную реку[3] шесть часов. Ширина реки Ла-Платы далеко от места впадения в Атлантический океан, между Монтевидео и аргентинским мысом Пунта-Пьедрас, составляет по прямой значительно более 100 километров.

Погасшие буи, эти плавучие километровые столбы морской автострады, удаленные друг от друга на несколько десятков метров, медленно тянутся вдоль бортов.

Трансатлантические колоссы, которые несколько дней назад независимо и гордо плыли в океане наперекор штормам, вынуждены теперь ползком пробираться по этой узкой полоске воды.

Ил и грязь из Парагвая и Бразилии загнали их в унизительную для них канаву, вырытую пузатыми землечерпалками. Вонючие буксиры — эти смешные карлики — волокут их на канате, словно мясник скотину на убой. По правой стороне водной магистрали можно спокойно двигаться в направлении Буэнос-Айреса, а по левой — стоп, потерпите немножко! Пройдет с час времени, раздастся обязательный прощальный гудок, и только после этого гордые баловни океана могут продолжать свой путь куда угодно: и в Неаполь, и в Шанхай, и в Сидней, и в Карибское море, и в Магелланов пролив…

На верхней палубе оживление. Можно сказать, там целеустремленное оживление. В кают-компании, где до самого утра танцевали аргентинские танго, кубинский гуароче и американские буги-вуги, теперь выстроилась очередь пассажиров. Они стоят с паспортами и отпечатанными по-испански анкетами аргентинских властей. С чувством собственного достоинства приближаются они к пестрому сборищу таможенников, врачей, иммиграционных чиновников и тайных агентов. Испытующие взгляды, длительные расспросы, сладкие слова на американизированном испанском языке, доверительно переданные на ухо приятелю таможеннику, штампы в паспортах. Очередь понемногу тает, переливаясь на другую половину салона.

— Это лишь начало, приятель. You will see, — говорит американец, похлопывая молодого швейцарца по плечу, — аргентинские таможенники самые строгие на всем американском континенте. Второй раунд вас ждет перед открытыми чемоданами…

В углу салона осталась группка людей. Среди них две заплаканные женщины с детьми, безучастно смотревшие через головы таможенников на море, на проплывающий мимо мол с портальными кранами. К консилиуму врачей, таможенников, чиновников, ведающих паспортными делами, и сыщиков присоединились капитан судна, первый помощник капитана и кассир.

— Печально, неприятно! Она едет в Аргентину к мужу, а он здесь женат на другой. Что с ней делать?

— Обратно в Танганьику я ее не повезу! Мы идем дальше, в Монтевидео и в Рио. Кто мне оплатит за нее обратный проезд?

— Мы ее в Аргентину не пустим. Нет никакой гарантии, что об этой женщине кто-нибудь станет заботиться. А муж и слышать не хочет о ней.

Судно давно опустело, а несколько польских эмигрантов долго еще стояли в углу салона. У них нет ни песо, чтобы заплатить за выгрузку. Десятилетний мальчуган с тяжелым воспалением легких лежит в общей каюте. В больницу его не возьмут, потому что даже мать не смеет сойти на берег, поскольку его отец женился на другой.

«Меня устроит и доллар…»

Америка, А-м-е-р-и-к-а, А-м-е-р-и-к-а…

Сколько надежд, сколько ожиданий, сколько разочарований!

Викинги, Христофор Колумб, доллары, распростершая свои объятия пампа, богатый заокеанский дядюшка, индейцы, мороженое мясо. Кордильеры, поля белоснежного хлопка, темпераментные сеньориты.

Говорят, что первые впечатления — самые верные.

Панорама Буэнос-Айреса из Северного порта — Дарсена-Норте — одна, а из Ретиро — другая.

Скопление серых домов, башен, бетонных блоков на фоне проплывающего мола и причалов кажется плоской декорацией, но едва ступишь на берег, как сразу же попадаешь в каменный хаос города. Английская башня на Пласа Британика, точная копия одноименной лондонской башни, по часам которой все переселенцы сверяют время, как бы выходит нам навстречу, держа за руку своего младшего, хотя и более долговязого брата, — небоскреб Каванаг в двадцать три этажа высотой, собственно, единственный небоскреб в Буэнос-Айресе. Спотыкаясь о рельсы и булыжники мостовой, мы то и дело мысленно спрашиваем себя, как же пройти в Буэнос-Айрес?

Из состояния первоначальной растерянности нас вывело нежное прикосновение девичьих рук и любезная улыбка. Удивленно смотрим на свои лацканы: там откуда ни возьмись появились маленькие флажки с чьим-то портретиком. Мы незаметно поглядываем на остальных спутников, желая выяснить, оказано ли им такое же внимание. О да, здесь, в Аргентине, существует прекрасный обычай: черноокие сеньориты дарят приезжему свои улыбки, как бы прикалывая их булавками к лацканам пиджака, чтобы иностранец тотчас же почувствовал себя как дома. Этого не делают даже в Швейцарии, прославленном крае туризма. Очаровательная чуткость, с этим нельзя не согласиться.

Смотрим друг другу на лацканы: перонистская партия — аргентинский флажок с портретиком президента[4]… Что это? Политическая пропаганда? Предвыборная агитация?

Не прошло и двух секунд, как от этих размышлений нас избавляет новое прикосновение, уже не столь нежное. Так сказать, со значением — за локти. Та же самая сеньорита, которая между тем «обтанцевала» пятерых идущих рядом с нами прохожих, сменила загадочные коробочки с флажками на маленькую кассу и с прежней грациозностью танцует в обратном направлении.

— Pero disculpe, señorita, — лихорадочно подбираем мы слова извинений и вытаскиваем флажок из лацкана, — простите, мы иностранцы, нам еще не обменяли деньги на аргентинские песо…

— No importa, señor, — щебечет черноокая фея со шкатулкой. — Неважно, меня устроит и доллар.

Стараемся понять, что же происходит, и намеренно замедляем шаг, чтобы еще раз увидеть эту милую сценку. В тот же миг нас хватают другие руки — мужские, цепкие, нахальные. Они привычно ощупывают брючные карманы, на мгновение задерживаются у связки ключей, затем взлетают вверх, чтобы тут же убедиться, что в нагрудном кармане нет револьвера. В последнюю секунду сдерживаем себя и не протестуем: мундир уже ведет нас к маленькому домику возле тротуара. Ага, вот оно что: табличка «Zona aduanera».

Докажи, что ты не международный мошенник, не контрабандист и не наемный убийца!

— Что у вас в портфеле?

— Посмотрите, — открываем замок и вытаскиваем паспорта.

Таможенник роется в маленьком портфеле и с любопытством рассматривает катушку прозрачной ленты для заклеивания писем.

— Второй нет?

— Нет, можете убедиться!

Почему таможенника интересует, одна катушка клейкой ленты в портфеле или две? Ответ на это мы получаем немного погодя. Перестав представлять для таможенников какой-либо интерес, мы волей-неволей оказались свидетелями того, как делаются дела в Аргентине.

В домик таможни вошел кабальеро с корзиной апельсинов. Прежде чем поздороваться, он извлек самый крупный плод из бумажной обертки, положил его на стол и вытащил пачку сигарет. «Встретились старые знакомцы», — проносится в мыслях. Но мы тут же отказываемся от этого глупого предположения, увидев, как рука таможенника взлетела к козырьку, а потом, на обратном пути, вытащила несколько сигарет из пачки кабальеро и положила их на горку других, уже лежащих на подоконнике. Формальное определение веса корзинки рукой — и кабальеро с многозначительной улыбкой уходит.

Так-то вот делаются дела в Аргентине!

Не говоря ни слова, таможенник отдает нам портфель и сообщает, что мы можем идти. Ах, эти гринго, ничего-то они не знают об Аргентине!

Разве таможенник не имеет права выкурить сигарету? Съесть апельсин? Или заклеить письмо прозрачной лентой? Зачем же тогда утруждать себя, проверяя, что было в корзине под верхним слоем апельсинов: настоящие апельсины или американские сигареты, которые на американском корабле стоят в три раза дешевле, чем в табачной лавочке за углом?

Говорят, что первые впечатления — самые верные…

Кабальеро и каважьеро

Буэнос-Айрес вместе с предместьями насчитывает 4 миллиона жителей. Так по крайней мере утверждают аргентинцы. В том, что их столица — самый большой город на южном полушарии, убеждаешься, попав на первые улицы за Ретиро. Попробуй разобраться в этом вавилонском столпотворении автобусов с трехзначными номерами маршрутов, гудящих автомобилей и снующих, как муравьи, пешеходов!

На пристани нас никто из посольства не встретил. Выходи из создавшегося положения как знаешь: банки закрыты, а нескольких песо, обмененных на корабле, не хватит даже на такси.

— План Буэнос-Айреса за песо!

Как по заказу! В портовой кофейне раскладываем на столе бумажное покрывало, и у нас захватывает дух. Лабиринт квадратиков и прямоугольников, прорезанный линиями железных дорог и подземки. Двадцать километров с юга на север, семнадцать с запада на восток — и это без пригородов. По списку улиц мы отыскиваем Lavalle и отправляемся к торговцу открытками спросить, как туда добраться,

— Рог favor, cómo se va a la calle Lavalle?[5]

— Э-э-э?

— La calle Lavalle, Ла калье Лавалье, — пытаемся мы произнести эту фразу с правильным акцентом.

— А-а, кажье Лаважье, — со вздохом облегчения говорит торговец, — это седьмая улица направо. Вы из Испании или из Мексики?

Только теперь вспоминаешь о тех примечаниях мелким шрифтом в учебниках испанского языка, где говорилось, что в Аргентине мягкое «л» произносится как «жь», «б» как «в». Поэтому здесь говорят «криожьё» вместо «криольё», «каважьеро» вместо «кабальеро».

— Понятно, седьмая улица направо. Мучас грасиас, каважьеро!

— Éso sí, вот как говорится у нас в Аргентине, muy bien, muy bien![6]

Город Хорошего Воздуха

Мы ведь еще не рассказали, почему Аргентина стала называться Аргентиной. По правде сказать, это произошло по ошибке.

Первый белый человек, ступивший на ее землю в 1516 году, был Хуан Диас де Солис. Однако недолго ему довелось наслаждаться обладанием пальмы первенства. Не успел он по-настоящему осмотреть берег, как индейцы схватили его и съели. Лишь спустя десять лет после этого сюда решился отправиться другой храбрец, Себастьян Кабот. Ему повезло больше. Он направился прямо в глубь страны по Паране. На этот раз индейцев словно подменили: они даже подарили пришельцам свои знаменитые украшения из серебра. Подарков было столько, что Кабот предположил, будто он открыл сокровища империи инков, и, пребывая в этом заблуждении, назвал широкое устье реки Ла-Платы — Серебро. Он так никогда и не узнал, что серебряная мишура попала сюда из Боливии, с рудника Потаен.

Это заблуждение история повлекла за собой до самого 1816 года, когда Сан-Мартин изгнал из этих мест испанских наместников и в Тукумане провозгласил независимость Объединенных провинций Ла-Платы, Provincias unidas de La Plata.

Ла-Плату перевели с испанского на латинский (по-латыни серебро — «аргентум»), и, таким образом, в 1826 году появилось весьма красивое название всей страны: Аргентина. Ошибку Кабота узаконили, и все к этому привыкли.

Иначе получилось с названием столицы. Хуан Гарай, второй ее основатель, подошел к этому с истинно испанской набожностью: «Ciudad de la Trinidad, puerto de Nuestra Señora Santa María de Buenos Aires», «Город Троицы, порт Нашей святой Девы Марии Хорошего Воздуха». Так окрестил ее Гарай, чтобы воздать должное покровительнице моряков, навсегда вписать в историю 29 мая, день святой троицы, день, когда его корабль причалил к американским берегам. Было это название невероятно святым и длинным. Поэтому сначала от него отпала «Троица», затем «Наша святая Дева Мария», и в конце концов остался «Хороший Воздух».

Но для дельцов XX века и это показалось слишком длинным, и они свели его до телеграфного «Байрес».

Estadounidenses (так креолы называют североамериканцев), которые ничего не смыслят в поэтической терминологии древнеиспанских мореплавателей, стремясь уберечь свои голосовые связки и сэкономить ленты пишущих машинок, шагнули дальше и сжали «Хороший Воздух» до двух букв «B.A.», читай «Би-Эй».

Тем не менее языковеды продолжают ломать голову над тем, что осталось от названия, данного Гараем городу на Серебряной реке. Попутному ветру — так тоже можно перевести buenos aires — были благодарны за счастливое окончание плавания все моряки. Но так можно было назвать и сотни других городов, открытых случайно. И история склоняется к иному объяснению — к изречению мореплавателя, который, сойдя на берег, воскликнул:

— Как хорош воздух в этой стране! — Qué buenos aires tiene esta tierra!

Быть может, над необозримыми равнинами вновь открытой земли повеял тогда осенний майский ветерок. Или же знойный воздух, дрожащий над пампой, напомнил мореплавателю, которому океан много недель подряд швырял в лицо соленые брызги, жаркое дыхание Андалузии. И тогда, набрав полную грудь этого хорошего воздуха, он схватился за топор, чтобы обтесать первые бревна для постройки города.

Да, в Аргентине бывают хорошие дни, когда туман исчезает с водных просторов в Энтре-Риос. Тогда светлеют лица аргентинцев, и в глазах их можно прочесть облегчение, радость, солнечное сияние. Полуденное солнце на переполненных улицах не палит, не убивает. Шоферы такси перестают быть угрюмыми, с улыбкой распахивают дверцы своих машин и нежно произносят по-испански: «Qué buen tiempo!»

Сеньориты мельком осматривают свои прически в сверкающих стеклах витрин и идут дальше, плавно покачивая бедрами. Над Буэнос-Айресом — buen aire.

Если же очутиться в этом городе в июльские дни, когда вращение Земли приговорило южное полушарие к зиме, тотчас же забудешь о палящей Африке, которая долгие месяцы была для нас родным домом. Аргентинская зима в десять раз хуже европейской. Стрелка влагомера намертво приклеивается к отметке «100». Над портом клубится белый туман, который время от времени превращается в холодную изморось. Мебель, стены, лестницы роняют пресные слезы, которые собираются в ручейки — и вот тебе на: на полу откуда ни возьмись лужи. Одежда в шкафу покрывается зеленой плесенью. В такое время дождь буквально проникает до мозга костей. Люди ругаются, спокойные в хорошую погоду шоферы такси становятся нервными, и в газетах можно прочесть о десятках аварий, о раненых и убитых. И все это лишь потому, что в Буэнос-Айресе дождь или туман.

В Буэнос-Айресе едва ли споткнешься о камни тротуара. Даже о столь малые, как, например, в мозаике знаменитых тротуаров Праги. Откуда взяться граниту или, скажем, мрамору возле города, который вклинился в песчаные наносы Параны, Парагвая, Пилькомайо, Игуасу и Уругвая! Кое-где на главных авенидах встречается брусчатая мостовая, но и та до последнего камня привезена сюда из Швеции. Поэтому портеньо — как сами себя называют жители Буэнос-Айреса — принялись выделывать камни для мостовых из глины. Город поглощает их, словно ненасытный Молох. Они желтые, с неглубокими желобками. По ним хорошо ходить, пока светит солнце, а ноги обуты в туфли на кожаной подошве. Едва же начинается дождь, лучше отказаться от всего, что намеревался делать днем. Запирайся в четырех стенах или бери такси и переезжай на нем с одного места на другое, потому что тротуары превращаются в катки.

Жизнь в две смены

— Посоветуйте, где нам поселиться?

Пожалуй, это были наши первые слова, сказанные после встречи с горсткой новых друзей.

— О-о, ребята, с этим будет не так-то просто! Пожимают плечами, бросают вопросительно-беспомощные взгляды.

Так началась наша ночлежная одиссея, которая длилась ровно семь дней.

— Попытаемся завтра, друзья, сегодня уже поздно, вы напрасно потеряете время, — провозгласил один из земляков, Виктор. И как бы для успокоения добавил: — Я бы пригласил вас к себе, но вы сами увидите, как мы живем. На двадцати квадратных метрах.

Улицы Буэнос-Айреса опустели, лишь изредка за белой пеленой ночного тумана визжат на поворотах трамваи и грохочут тяжелые американские автобусы. Сторож в зоне порта даже не обращает на нас внимания: ведь контрабандные сигареты выносят с парохода в город, а не наоборот. «Буассевен» молчит в Дарсена-Норте, огни его светятся во мраке ночи так же, как и сутки назад, когда он стоял на краю воронки Ла-Платы. Там под стальными крышками люков еще отдыхает «татра», которой пока что не довелось вдохнуть бензинного перегара, тумана и пыли столицы. Сегодня мы еще имеем право переночевать на судне, которое привезло нас из другой части света.

На следующую ночь мы уже крадемся через порт, словно контрабандисты. Таможенник нам ничего не сделает, его бдительность проснется лишь в том случае, если мы изменим направление в сторону Ретиро. Но право ночлега на судне кончилось. Бесполезной была беготня по двадцати гостиницам и пансионатам, начиная с захудалых портовых кварталов и кончая «хорошими» на Тукумане. Напрасная потеря времени.

— Зайдите завтра, возможно…

Огни палуб и рей отражаются в грязной воде, матросы на углевозах фальшиво насвистывают песенки, заглушая ими тоску по родине.

Над городом и над морем еще лежит утренняя темнота, когда мы быстро одеваемся и осторожно пробираемся по коридорам, чтобы незаметно выбраться с судна. И вдруг новая, незнакомая панорама открывается нашим глазам: растерянно ищем сходни, которые вчера ночью упирались в причал «Р36» в Северном порту.

— Не могли же нас ночью увезти на противоположную сторону, в Монтевидео? Ведь «Буассевен» должен был простоять на якоре целую неделю…

— No, sir, — говорит спросонья китаец-юнга, — ночью нас перетянули с причала «Север» на причал «Е».

При свете фонарика ищем на плане города, куда нас перетащили ночью. Путь автобусом, часть расстояния пешком, трамваем, вторым автобусом, шесть кварталов назад, снова трамваем — и в восемь мы там, где могли бы быть отдохнувшими, выспавшимися, в великолепном настроении, если бы…

Третья ночь была точь-в-точь такой же, лишь диалоги в отелях были несколько иными.

— Сожалеем, все переполнено, — произносили губы, в то время как карман удовлетворенно мурлыкал: «Слава богу, все переполнено».

На четвертый день мы спали на ходу. Вероятно, это дало повод Виктору сказать нам:

— Ну, ребята, хватит! Так дальше не пойдет. Завтра Nueve de julio — государственный праздник. Я постелю вам в кабинете адвоката, рядом с моей квартирой. Можете отоспаться, потому что завтра нерабочий день.

Хорошее предложение, отчего же не принять! На кожаном диване можно спать, если он хотя бы полутора метров в длину. Если же у тебя голова на одном кресле, ноги на другом, а посредине пусто, то так можно выдержать от силы час, даже имея опыт ночевок на шоссе, на вершине пирамиды или на свежем вулканическом пепле. В конце концов расстилаем простыни на полу и на следующий день досыпаем на ходу.

На пятый день нашего пребывания в Америке нам удалось найти комнату под крышей, в небольшой запущенной гостинице. Затхлая кладовая, из которой неохотно выгребли кучу хлама, так как знали, что мы будем здесь жить до тех пор, пока не подыщем человеческого жилья. А потом им придется таскать все это барахло обратно, даром. Одна скрипучая дверь без стекла выходит в темный коридор, другая куда-то в противоположную сторону, а о третьей мы пока что и не подозреваем. Слева железная койка на трех ножках, справа под лестницей — на четырех. Вопрос о том, поселиться здесь или нет, учитывая все «за» и «против», решил жребий.

Моем руки в выложенной кафелем мойке для посуды, туфлей давим на стене двух клопов, вывертываем лампочку и вздыхаем с облегчением, предвкушая, что наконец-то отоспимся. Внизу гремит лифт. Чем выше он поднимается, тем сильнее грохот, который умолкает этажом ниже под нами. Из светового колодца, этого резонатора всего дома, вырывается темпераментная испанская перебранка, ругательства полыхают, как ожоги второй и третьей степени. После полуночи эта «беседа» несколько утихает, но вдруг раздается скрип задней двери, над головами мелькает чья-то фигура, с минуту в мойке плещется вода, незнакомец вытирает руки о нашу простыню и исчезает. Вслед за тем на наши головы начинает сыпаться штукатурка. На этот раз над нами скрипит деревянная лестница, хлопают двери, которые до сих пор оставались скрытыми.

Назавтра мы узнаем от владельца гостиницы, что это был официант из ближайшего бара; в чулане, под самой крышей, спят в две смены. Если бы нам повезло, мы могли бы познакомиться и со вторым ночлежником, печатником, который уходит в ночную и возвращается незадолго до полудня.

Как выглядит наш утренний туалет?

Выбираем друг у друга штукатурку из волос, бреемся, глядя в осколок стекла, умываемся в мойке для посуды.

«Сейчас я это выкобрую…»

— Один монштрудл с кремом!..

— Медио кристал на третье!

— Че, есть еще в эладере какая-нибудь ботежья?

Мы сидим в прокуренном помещении и не хотим верить ни глазам, ни ушам. Слева вперемежку с ганацким[7] диалектом и польским языком звучит баварское наречие. У нас за спиной, за противоположным столом, кто-то на жижковском[8] жаргоне пытается описать своему аргентинскому соседу невзгоды переселенца, и ему вовсе не мешает то обстоятельство, что через его плечо шумно переговариваются два болгарина, которым пока что некуда сесть. Над столами, покрытыми засаленными скатертями, и над тесно сдвинутыми стульями струится аромат капусты, и во всем этом многоязычном гаме локтями пробивают себе дорогу два официанта, роняя капли пота прямо в дымящиеся тарелки. Шкубанки[9] с маком, свиная ножка, которая едва умещается на тарелке, сосиски с горчицей, аргентинское пучеро, суп с лапшой, бухты[10] с творогом, кесо кон дульсе.

— Один чоп у тебя на четвертое!..

За витриной с моравскими колбасками и копчеными окороками время от времени мелькает автобус, криожьё останавливаются в дверях, чтобы обменяться несколькими словами о погоде и торговле.

— Пане Хосе, получите!

— Моментито, сейчас я это выкобрую…

Свернув с улицы Кордоба в самом ее начале, у порта Дике Куатро, на улицу 25 де Майо, мы вскоре увидели облупившуюся вывеску «JOSE TICHY». Долгота над «у»[11] давно исчезла, тем не менее ни пан Тихий, имя которого портеньо по-испански произносят «Тычи», ни его персонал не забыли чешского языка. В свою родную речь они подмешали ряд аргентинских слов, но зато научили своих аргентинских клиентов заказывать по-чешски пиво, кнедлики и бухты с маком.

Пожалуй, нет в Буэнос-Айресе чеха, который бы не прошел через двери кабачка «У Тихих». Эмигранты всех времен заходят сюда потому, что не знают испанского. Старожилы — потому, что иногда им хочется вместо вечного аргентинского асадо, пучеро или чорисо съесть хороший кусок свинины с капустой или шкубанок.

А остальные бывают здесь потому, что могут поговорить на своем языке. В их памяти еще сохранились картины родной деревни, так же как на стене кабачка José Tichy сохранилось поблекшее изображение Градчан.

— Как вам нравится такой чешский язык? — спросил нас после долгого молчания земляк, с которым мы забрели в это неофициальное общественное заведение.

В мыслях пронеслись десятки и сотни лиц земляков от Касабланки до самого Кейптауна.

В одном месте примешивали к родному языку французский. В другом месте английский. В Аргентине испанский.

Влияние окружающей среды слишком сильно, а двадцать лет — большой срок.

Поэтому, наконец, понимаешь, почему монштрудл с кремом заменил маковую ватрушку со сливками. Принимаешь к сведению, что «один чоп» обозначает «еще одно пиво», что «медио кристал» — это кружка пива «Кристал», что «эладера» — это холодильник, «ботежья» — бутылка. Только над «коброванием» мы долго ломали голову. Разве кобры имеют какую-нибудь связь с уплатой здесь, «У Тихих»?

— Вот именно, «У Тихих», — засмеялся наш земляк. — Кобровать — это от испанского «cobrar», подсчитывать, получать деньги! Какие же кобры? Откуда им здесь взяться!

Двадцатикилометровая улица

В путеводителях по столице аргентинцы утверждают, что авенида Нуэве-де-Хулио — самая широкая улица мира. Это правда, хотя они забывают добавить, что в ней всего двенадцать кварталов. У этой гигантской магистрали с бетонным обелиском на скрещении и Дагональ Норте и светской авениды Корриентес нет никаких предпосылок разрастись до потрясающих размеров бразильской авениды Варгас, пересекающей Рио-де-Жанейро. Этому препятствует сложный узел путей северного направления главного вокзала Перона в Ретиро и железная дорога, идущая от Пласа Конститусьон на юг.

Зато у Буэнос-Айреса есть другое преимущество перед остальным миром, которое нелегко понять европейцам, чьи столицы были основаны за много веков до того, как Колумб открыл Америку. Это вовсе не значит, что Байрес строился по самым совершенным принципам градостроительства. Ведь Гарай и его последователи были овеянные бурями мореплаватели, а не архитекторы.

Весьма любопытным оказалось бы интервью со смельчаком, отважившимся отправиться пешком с одного конца проспекта Ривадавиа на другой. Он с интересом осмотрел бы Кабильдо — старую ратушу, остановился бы взглянуть на смену караула у президентского дворца Каса Росада, а возле памятника Хуану Гараю получил бы представление о том, как причаливала к американскому берегу первая каравелла. Затем наш смельчак отправился бы в многочасовое путешествие на запад. Улица за улицей, толпы людей и лабиринт домов, мчащиеся впритирку друг к другу автомобили, набитые битком трамваи и автобусы, бешеный пульс города с четырехмиллионным населением. На Пласа дель Конгрессо он остановился бы у здания аргентинского парламента, задыхаясь от влажной тридцатиградусной жары, но тут же свалился бы на скамейку, увидев на плане города, что находится на перекрестке улицы Ривадавиа, у дома №1400 и что до конца путешествия осталось ровно 10 тысяч домов.

От тех, кто впервые приезжает в Буэнос-Айрес, нередко можно услышать: «Скажите, пожалуйста, как вы разбираетесь в этом бедламе?»

Если походить по улицам Буэнос-Айреса дня два-три, то перестаешь считать этот город сумасшедшим домом. У Байреса, как и у многих других американских городов, имеется достойная похвалы особенность: его кварталы рассечены на правильные квадраты и прямоугольники и одеты в строгую униформу номеров. Когда-то мы хвалили Марокко за то, что там ориентируются по километрам. Господин Дювье живет на Рю-де-Пари, на километре 7,60. На улицах Триполи нумеруется каждый вход, каждая дверь. В Найроби тщетно искать нумерацию. Там у каждого жителя свой почтовый ящик, и они обходятся без почтальонов. В Буэнос-Айресе улицы разрезаны на куадры, которые, впрочем, ничего общего не имеют с геометрией. Просто это аргентинская мера длины: каждая куадра — 130 метров.

Если спросить у кондуктора, где находится улица Альсина, он на вопрос ответит вопросом:

— Qué altura? — На какой высоте? Эта альтура — гордиев узел запутанных проблем Байреса: транспортной, планировочной и строительной. Если известно, что магазин фирмы «Кодак» находится на Альсине 951, можно дать голову на отсечение, что у всех домов в улицах, параллельных Альсине, на этой «высоте» одинаковые номера. В восточном направлении они уменьшаются, в западном — возрастают. Каждый квартал начинается с единицы или двойки и кончается числом 99 или 100, невзирая на то, что отдельные номера внутри самого квартала пропущены, так как некоторые дома оказались шире и с меньшим количеством входов. Город рассечен на две половины — северную и южную, и нумерация возрастает от центра к южной окраине точно так же, как и в одноименных улицах противоположного северного направления. Авенида Ривадавиа и есть тот хребет, который держит всю эту удивительную систему.

Наш путешественник, добравшийся, наконец, за многие часы изнурительного похода до западного предместья города, увидел бы на домовых номерах цифры от 11600 до 11700 и был бы весьма удивлен, что тут, на окраине, Ривадавиа раза в два шире, чем в начале, в центре города. Здесь к ней присоединилось инородное тело пятиколейной железной дороги, и через шестнадцать километров Ривадавиа сбегает от столичной жизни за городские ворота. Здесь кончается территория столицы и вступает в силу власть провинции Буэнос-Айрес.

Над Ривадавиа по бетонированным лентам авениды Хенерал Пас, огромной подковой охватывающей город, мчатся тысячи автомобилей и мотоциклов. На эту современную окружную дорогу не смеет выезжать тихоходный транспорт. Здесь запрещены какие-либо остановки. Рядом, на станции Линьерс, каждые пять минут останавливается пригородный поезд, у которого одна конечная станция в подземелье на Пласа Онсе, вторая — среди вилл Морено. У вокзала, перед киоском со сластями и кока-колой, гаучо в широких бомбачас зажигает лампу, а мимо мчатся поезда, набитые тысячами людей, возвращающихся с работы. Над грудой глиняных горшков и тарелок возвышается лимонное дерево с желтеющими плодами, а его ствол служит рекламной тумбой для объявлений посреднической конторы. «Если вы хотите продать дом или парцеллу,[12] посоветуйтесь со мной». Внизу стрелка, указывающая в сторону гаучо с керосиновой лампой. Портеньо любят покупать и продавать. Надо пользоваться любым удобным случаем, чтобы делать деньги.

Да, Буэнос-Айрес держит мировой рекорд. Его установила не ширина авениды Нуэве-де-Хулио, а длина Ривадавиа, двадцатикилометрового позвоночника города.

Los colectiveros

Транспортная проблема в наши дни — больное место любого крупного города. Растет число жителей, все больше и больше появляется автомобилей, люди не хотят тратить драгоценное время на дальние переезды к месту работы или отдыха. Это одна из причин, объясняющая, почему из центра Буэнос-Айреса изгоняются медленные и неуклюжие трамваи. Они горделиво красуются на картинах времен 1892 года, когда первое появление их привлекло внимание и местных щеголей и бородатых гаучо на конях. А сегодня?

Кому нужен этот гремучий хлам, если под землею мчатся элегантные салон-вагоны метрополитена, а над землей грохочут американские автобусы с моторами в двести лошадиных сил! Долой трамвай!

За него взялись основательно. На каждом шагу встречаются группы рабочих, разбирающих деревянные шашки торцовой мостовой и освобождающих изношенные трамвайные рельсы. Одновременно с обеих сторон рельсов исчезают и глубокие канавы, которые за десятки лет проездили в деревянной мостовой шоферы такси, сберегая покрышки, автомобили и собственные нервы. Все, что остается после разборки, заливают асфальтом, и с трамваем покончено.

А между тем в Байресе насчитывается еще 99 трамвайных маршрутов. Желтоватые старомодные колымаги без прицепов, как угасающие воспоминания о прошлом веке, бродят по предместьям. Их свидетельства о рождении еще и сегодня можно прочесть на табличке перед вагоновожатым: «AEG Berlin».[13]

Американских пришельцев с ревущими сзади моторами портеньо называют омнибусами, строго отделяя их от микроомнибусов, таких же ветеранов, как и трамвай, и колективо, значимость которых подчеркивается трехзначными номерами маршрутов.

Действительно, есть что-то романтичное в этих колективо. Они совершенно не имеют ничего общего с настоящими коллективами, союзами или вообще с группами людей. Называются же они так только потому, что сажают пассажиров по пути. Водители их пользуются безграничным авторитетом. Если водитель вывешивает табличку со словом «completo», никому из стоящих на остановке и в голову не придет ломиться в автобус. Выйдет один пассажир, и шофер, как диктатор, распорядится: «uno solo» — «только один!» — и автобус трогается. Очередь, укоротившаяся на одного человека, подвигается на шаг и продолжает спокойно листать свои «Ла Пренса» или «Ла Насьои».

Что же можно сказать о шофере, о колективеро? У него не две руки, а все десять. Он отличается от шоферов всех остальных автобусов прежде всего тем, что работает без напарника, продающего билеты. Каждого пассажира он встречает вопросом «Cuanto?».[14] Войдя в автобус, мы уже успели обратиться к нему с абсолютно тем же вопросом и встретили совершенно не понимающие взгляды шофера и пассажиров. Aгa, гринго! В Байресе на шофере лежит обязанность спрашивать пассажира, сколько тот хочет заплатить за проезд. За десять сентаво он отрывает от своей бесконечной катушки билет и не требует больше ничего, кроме того, чтобы этот же билет был возвращен ему при выходе. У колективо только одни двери, чем достигается абсолютный контроль, не проехал ли кто два тарифных участка вместо положенного одного.

Колективеро поспевает всюду. Он выслушивает взятых по пути пассажиров, сует им билеты и сдачу, поддает газу, посматривает на сеньорит, ужом проскальзывает между машинами, едва не задевая их, обгоняет такси и своих коллег, ежеминутно поглядывает на часы (ему платят с количества сделанных за день рейсов), засовывает использованные билеты в ящик, расположенный под рукой, смотрит в зеркало и строит гримасы мальчугану, который впервые в жизни видит подобное цирковое представление, и выносит безапелляционные приговоры тем, кто терпеливо ждет на остановке своей очереди. На кольце он вытаскивает завернутое в бумагу асадо и перед тем, как двинуться в обратный путь, забегает запить его глотком красного вина.

Криожьё за рулем

Проехав почти через тридцать стран, мы только в Буэнос-Айресе впервые встретили метрополитен. Ни один из больших африканских городов не был еще загнан под землю для решения хлопотных транспортных проблем.

Subterráneo, или subsuelo, или subte, как называют в Байресе подземку, нужно решительно отнести к самому лучшему из того, чем обладает Аргентина. Метро экономит обыкновенному туристу уйму времени, не говоря уже о портеньо, который без него просто не может существовать. В городе имеется пять линий метро. Четыре из них, по сути дела, идут в одном направлении — с востока на запад, от порта к предместьям. Пятая линия пересекает их у конечных станций возле порта.

Город плоский как блин. При постройке метро здесь не пришлось ломать голову над тем, как преодолеть разницу в уровнях рельефа. Только там, где линии пересекаются, подземные пути провели один над другим.

Все это сооружение находится на небольшой глубине под тонкой скорлупкой мостовой, отчего в метро постоянно кажется, что перекрытия тоннеля прогибаются, когда наверху проезжает более или менее тяжелый автобус.

Контроль билетов столь же совершенен, сколь и прост. Ни в одном поезде не видно проводников. В маленькой кассе на лестнице, соединяющей платформы разных направлений, сидит служитель, который не занимается ничем иным, кроме размена денег. Монета в десять сентаво опускается в турникет, и массивное плечо этого механизированного Харона тут же пропускает вас в подземелье.

Поезда состоят из трех-пяти вагонов, чистых, хорошо освещенных, с зеркалами и схемами маршрутов. Удобство ориентировки — вообще большое достоинство аргентинского субте. Никого не нужно спрашивать, никого не приходится хватать за рукав, чтобы вам подсказали, где нужно выходить. Надписи из черного кафеля на белых стенах видны издалека. Кроме того, под потолком через равные промежутки висят транспаранты, на которых рядом с названием станции ярко горит наименование улицы, проходящей в этом месте на поверхности. Все сделано с таким расчетом, чтобы пассажиры смогли увидеть надпись еще из поезда и своевременно приготовиться к выходу.

И чем дальше едешь, тем чаще мелькают перед глазами названия находящихся наверху улиц, их альтура и нумерация домов.

Необходимо еще добавить, что метро перевозит ежедневно свыше полутора миллионов пассажиров. Если учесть, что в перевозках занято всего 296 вагонов, пропускная способность метро заслуживает самой высокой оценки.

Все это образцово организованное, действующее с молниеносной быстротой и совершенно безопасное предприятие — прямая противоположность тому, что происходит наверху, на свете божьем. Быть может, весь этот Вавилон бросился нам в глаза потому, что мысленно мы все еще находились в городе у подножья Столовой горы.

Калье Флорида

На «курьей ножке»

«Бонбоньера»

9 июля на авениде Альвеар

Сердце самого большого города южного полушария

Каванаг

Памятник открывателю Нового Света

Прямо из Пампы

Санта-Фе

Гаучо

Одиннадцатая заповедь — «stop, look, listen» — так прочно вошла в плоть и кровь кейптаунского водителя, что он действительно останавливается, смотрит в обе стороны и прислушивается даже в том случае, если поздно ночью проезжает через полупустой перекресток. Но попробуйте выполнить хотя бы треть этой заповеди в Буэнос-Айресе, и вас поднимут на смех. Здесь, в потоке мчащихся машин, человека охватывает такое чувство, будто он попал на реку во время весеннего ледохода, когда льдины, сталкиваясь, как попало громоздятся друг на друга.

В роскошном альбоме видов Буэнос-Айреса — нечто вроде «Праги в фотографиях» Карела Плицки — встречается снимок одного из перекрестков, где изображен сплошной поток людей, как во время демонстрации; сквозь него с трудом пробиваются автобусы, велосипедисты, такси. Во избежание недоразумения внизу подпись: «Люди ходят здесь, не подчиняясь никаким правилам и законам: никому еще не удалось организовать уличное движение в Буэнос-Айресе. Пешеходы и шоферы всегда видят здесь только зеленый свет…»

Это пояснение, в свою очередь, нуждается в пояснении. Для нормального портеньо, если он, конечно, не обладает абсолютной зрительной памятью, аллегория, касающаяся вечнозеленого света на перекрестках, совершенно непонятна. Он просто не знает, что такое светофор.

Несколько лет назад служба уличного движения поставила на некоторых перекрестках светофоры, но вскоре была вынуждена их снять, поскольку никто не обращал внимания на загорающийся свет.

Аргентинец — это прежде всего криожьё. А криожьё — неисправимый поборник свободы, приверженец бескрайной пампы и конного седла. Мчись как ветер! Он нажимает на педаль газа так, будто пришпоривает коня, а с рулем обращается, как с поводьями. Но если рвануть коня за узду на полном скаку, то, встав на дыбы, он остановится как вкопанный. Если же уздой служит ножной тормоз, а у коня пневматические копыта, то дело обстоит хуже. Собственный передний буфер ударит в задний буфер соседа, а в собственный задний буфер ударит кто-то другой. Европейский шофер в таком случае вылезает из машины, засучивает рукава и принимается поминать всех тварей, известных ему по школьным урокам естествознания. Затем он зовет регулировщика, начинает записывать номера, фамилии, искать свидетелей, которые бы подтвердили, как все было.

А в Аргентине? Криожьё за рулем улыбнется, высунет голову из кабины и кивнет переднему. Это означает: «Толкани-ка чуточку вперед, а я осажу назад». То же самое сделает и задний сосед, если у него в запасе есть хоть один свободный метр. И тогда начнется: моторы ревут, как львы в клетке, шоферы плюются, беснуются. Это продолжается до тех пор, пока одна из машин не вырвется из этих тисков. Не беда, если она оторвет чей-то буфер и увезет его с собой, как трофей. Что в этом особенного? Ведь и средневековые рыцари уносили на память о турнире сломанные копья противника. Вылезти из машины и приподнять зацепившийся буфер? Ни за что на свете! Это совершенно не спортивно!

Если бы вы нашли время и решили подсчитать, сколько в Байресе машин без единой царапины, то ваше намерение не увенчалось бы успехом. Помятые крылья, искривленные буфера, изуродованная облицовка радиаторов, содранная краска — все это ценится в Аргентине как знаки рыцарской доблести. Поэтому, говоря о своем транспорте, портеньо выражаются самым невероятным образом. Автобусы именуются «матахенте», что означает «душегуб». А шоферы заслужили почетный титул «асесинос» — убийцы.

Укротители на пьедесталах

Но уж что хорошо, то хорошо. У шоферов такси здесь есть такие достоинства, что они с лихвой уравновешивают их грехи. Мало где такси стоит так дешево, как в Байресе. За первые семьсот метров платят пятьдесят сентаво, а за каждые следующие двести — по десять сентаво.

Нужно также сказать, что здешние водители такси — феноменальные знатоки своего города. Уже одно то, что такса тут до смешного низкая, соблазняет откопать в списке тысяч улиц самое экзотическое название и сесть в такси. «Си, сеньор», — подтверждает шофер, что название услышано, и устремляется к цели кратчайшим путем. Ему и в голову не придет везти пассажира окольными путями, специально кружить по городу. Несколько повышенная начальная плата заставляет его как можно быстрее разделаться с пассажиром и поскорее взять нового.

Стоянку искать бессмысленно. Такси целый день курсируют по улицам. Их здесь тысячи, но свободную машину увидишь редко. Пассажиры ловят такси на ходу. Им не хватает только лассо, чтобы чувствовать себя так же, как при ловле мустангов в пампе.

И еще одна особенность есть у Буэнос-Айреса. Ее можно было бы назвать всяко: голубятня, амвон, капитанский мостик, маяк с балдахином, дозорная вышка, ораторская трибуна на курьей ножке, пьедестал и тому подобное. А еще — живой светофор.

Как уже говорилось, процесс перевоспитания портеньо из вольных сынов пампы в рабов трехцветного фонаря не ушел далеко вперед. Но если человек в пампе укрощает коней, то почему этого нельзя делать и на улицах города с четырехмиллионным населением? Поскольку стальные кони не обладают теми же спортивными способностями, которыми наделены обычные скакуны при родео на эстансии, но зато имеют опасную склонность вдавливать укротителей в асфальт или в лучшем случае оставлять память о себе на их конечностях, местные власти вынуждены были укротителей несколько «возвысить». Укротители получили вполне приличную униформу, белые перчатки и… пьедесталы. Не какие-нибудь размалеванные бочки, а элегантные круглые дозорные вышки на двухметровой курьей ножке с крышей, защищающей от палящего солнца. А также свисток. Укротитель свистнет, разведет руки — и сплошной поток автомобилей, колективо и автобусов вмиг остановится. В поперечном направлении устремляется другой поток. Червяки-пешеходы тем временем переползают с одного берега на другой и скрываются под землей. Теперь снова можно властно свистнуть: для того ведь и поставили вышку, чтобы укротителя было видно даже с соседнего перекрестка.

Уязвимым остается лишь одно место: основание. На случай, если бы какой-нибудь из стальных мастодонтов вздумал «подорвать авторитет» регулировщика тупым рылом радиатора, у укротителя в резерве остается спасительный прыжок на крышу. Ведь регулировщик тоже криожьё. А настоящий криожьё всегда вскочит в седло, даже если конь несется во весь опор.

Аргентинские и южноафриканские автомобилисты обладают одним общим свойством — они мастерски используют место у тротуара. Если шофер идущей впереди машины помашет из окна рукой, это значит: «Остановись, я иду на стоянку!» А дальше все идет, как в ярмарочной толчее.

Возле тротуара освободилось местечко, равное длине одного автомобиля. Но это вовсе не препятствие для хозяина машины, решившего ее туда втиснуть. «Дзинь, бум!» — сосед подвинут на двадцать сантиметров вперед; «бринк!» — четверть метра отвоевано у двух других. Затем включается задняя скорость, и то же самое повторяется в обратном направлении. Потом еще раз вперед, и после этого остается лишь подравняться, чтобы помятые крылья не стал выправлять кто-либо другой. Если вам когда-нибудь доведется ездить по Буэнос-Айресу на машине, не вздумайте на стоянке затянуть ручной тормоз или включить скорость. Это считается здесь грубостью, достойной сурового наказания.

Аргентинский автоклуб — АКА — предпринял некоторые меры к тому, чтобы хоть частично разгрузить уличное движение в центре города. Вы едете по авениде Нуэве-де-Хулио на юг к обелиску и вдруг видите, как автомобили, идущие впереди, начинают проваливаться сквозь землю. Это владельцы собственных машин, члены АКА, едут на стоянку в подземные гаражи.

Улицы Серрито, Пельегрини, Сармиенто и Бартоломе Митре ограничивают целых четыре квартала, под которыми ежедневно собирается 550 машин. Кроме гаража в 300 метров длиной и 180 шириной, в подземелье находится восемь кабин с механизмами для смазки автомобилей, четыре мойки, механическая и вулканизационная мастерские, телефонные будки, почтовое отделение, подземное бензохранилище на 45 тысяч литров и сорок резервных машин — эмерхенсиа. В течение всего дня они к услугам членов автоклуба на тот случай, если их машину приволокут сюда с поврежденным мотором или с кузовом, измятым в уличной свалке. Владелец оставляет своего израненного пациента в клинике и с другого конца гаража выезжает на машине, взятой напрокат.

Кроме сравнительно недорогой платы, такая подземная стоянка имеет ряд других удобств. Здесь удается избежать толкачей на «сортировочных горках» вдоль тротуаров, а главное — всегда можно быть уверенным, что утром машина окажется на том же месте, где ее оставили вчера. В Буэнос-Айресе не проходит и дня, чтобы в газетах не напечатали перечня машин, которые были украдены ночью.

БУЭНОС-АЙРЕС В ВОСКРЕСЕНЬЕ

В Аргентине более шестидесяти радиостанций. В одной лишь столице их семнадцать. При этом статистика утверждает, что уже полтора миллиона аргентинцев имеют свои собственные радиоприемники.

Но тут возникает вопрос: популярно ли радио в Аргентине потому, что вечно передает танго, или же именно танго обязано своей популярностью радио? Этот вопрос неизбежно задаешь себе, как только прогуляешься по шкале любого радиоприемника на Ла-Плате. Танго аргентино раздается отовсюду, с волны любой длины. Танго печальные, трогательные, под аккомпанемент гитар. Танго, которые на все лады плачут о любви исстрадавшейся души криожьё. Танго, которое не может обойтись без слова «corazon» — «сердце». Танго будит по утрам вместо утренней гимнастики; танго рыдает вслед аргентинцу, когда, отправляясь на работу, он запирает за собою дверь, танго направляет его руку, когда он наливает кипяток в матэ. Вездесущее танго.

Через несколько дней после нашего приезда в Аргентину вышло правительственное распоряжение, по которому владельцы радиостанций должны были уделять танго больше времени в передачах. Потому, мол, что его забивают и жестоко конкурируют с ним американские шлагры, бразильские самбы, уругвайские милонги…

«Лучше улучшает Улучшитель!»

При большом терпении все же удается уловить в потоке душещипательных танго отрывок классической музыки. Диктор объявит название радиостанции, длину ее волны и доверительно приторным голосом сообщит, что будет передаваться Шестая пасторальная симфония Бетховена. Вслушиваешься в первые ее звуки и забываешь назойливые танго. Однако спустя несколько минут оркестр нью-йоркской оперы внезапно исчезает в эфире, а диктор окатывает слушателей холодным душем: «Organice la acción de sus intestinos!» — «Приведите в порядок свой кишечник» Покупайте «Туил» — испытанное слабительное!»

Это потрясло нас, и мы хотели проверить у знакомых, не обманул ли нас слух. Они с улыбкой подтвердили, что нет. А с пластинки уже снова льется музыка Бетховена. Через пять минут диктор наносит очередной удар: «Hola, que tal, amigo de Mejoral?» — слышится снова медовый голос. «Как дела, друг Мехораля?» Раздается нежный аккорд лиры, и вслед за ним следует нокаут: «Мехор — мехора — Мехораль!»

За эти три слова фабриканты обезболивающего средства ежегодно платят сотни тысяч песо десяткам радиокомпаний. Эти слова ярко горят на углах улиц, на вокзальных платформах, в прокуренных ресторанных залах, им отводятся целые страницы в иллюстрированных журналах. Автор этой рекламы, которая по-испански есть не что иное, как игра слов, вместе с фабрикантами аргентинского аспирина разнес славу мехораля до самых глухих ранчо. «Лучше улучшает Улучшитель», — приблизительно так можно, перевести преглупейшие, наивные слова рекламы, впившейся в аргентинских радиослушателей, как упырь.

В соседнем Уругвае с мехоралем шагнули дальше и пустили по всему свету песенку, в припеве которой есть такие слова: «Esté bien, esté mal, tome siempre Mejoral!» — «Плохо тебе или хорошо, регулярно принимай мехораль!»

В конце концов правительство вынуждено было — удивляйся, мир! — песенку запретить, потому что неумеренное употребление средства от головной боли привело к ряду серьезных заболеваний. Где-то на границе с Бразилией живет пеон. Он не умеет ни читать, ни писать, и единственным средством связи с внешним миром ему служит старый приемник. И вот этот пеон, сто раз подряд прослушавший рекламу, при ближайшей поездке в город накупает мехораля про запас. Бывали случаи, когда люди ели мехораль вместо конфет только потому, что его рекомендовали по радио: «Плохо тебе или хорошо, принимай мехораль!»

И пеон принимал «улучшитель» до тех пор, пока его не увозили в больницу.

Приемы, с помощью которых фабриканты самых различных товаров пытаются контрабандой протаскивать рекламу в уши радиослушателей, достигают изощренности, для нас труднопостижимой. Включаете радио, чтобы послушать известия. Они начинаются выкриком продавца газет с угла самой оживленной авениды, а затем на слушателя обрушивается лавина монотонных сообщений по стране и из-за границы. Это необходимое зло, за которое фабриканты пудры, корсетов, мехораля или искусственных цветов не платят ни сентаво.

Поток кое-как читаемых сообщений вдруг ослабевает, и тот же голос в микрофоне наполняется неслыханной нежностью, с которой как-то странно контрастируют слова: «Внимание, внимание, последнее сообщение, внимание…»

В голосе диктора звучит нега неотразимого Дон Жуана, приглашающего даму на танец, и, наконец, он окатывает радиослушателей теплой волной соблазна: «Ты подыскиваешь обстановку для нового семейного гнездышка, друг? Так зайди же прямо на авениду Ал ем, номер такой-то. В десять часов начинается аукцион, на котором ты можешь купить для своей милой все, о чем она мечтает. Не забудь, дружок, начало в десять часов…»

Ансамбль гитар и сладкое танго аргентино тотчас же направит в нужном направлении выношенные в уме и в сердце расчеты юного молодожена, который в этот миг должен решиться на покупку домашней обстановки.

Иногда аргентинское радио возвращает вас на минуту к школьным временам и заставляет вспомнить раздачу проверенных сочинений на родном языке.

«Слова «идеальнейший» никогда не употребляйте, — слышен знакомый с детских лет голос учителя. — Прилагательное «идеальный» превосходной степени не образует, потому что по своему значению оно выражает характер превосходства…»

Сколько же нужно красных чернил, чтобы исправить передачи, которые ежедневно сыплют на головы радиослушателей владельцы частных радиостанций!

«Una palabra basta! — изрекает один. — Tome Geniol» — «Достаточно одного слова! Принимайте Хениоль!» И сразу же: Un Geniol: superior! Dos: muy superior!» — «Один Xeниоль — превосходно! Два — еще лучше!»

От всего этого начинает болеть голова. Сил хватает ровно настолько, чтобы задать вопрос:

— Что же, собственно, такое Хениоль?

— Средство от головной боли, — ответят знакомые. Лишь две станции — городская «Радио Мунисипаль» и государственная «Радио-дель-Эстадо» — не включают в свои программы рекламу. Для европейца, желающего сберечь свои нервы, вся шкала шестидесяти аргентинских радиостанций сводится к двум последним, которые передают концерт, непрерывный концерт, как это выразительно подчеркивает диктор. Слушаешь «Continuado» — «Моя родина», мысленно плывешь по Влтаве, и в памяти вспыхивают огни стобашенной Праги.

Но вот прозвучали последние звуки «Влтавы». Диктор подтверждает, что действительно передавался цикл Сметаны «Моя родина» в непрерывной программе «Континуадо», и, не переводя дыхания, добавляет: «Молодой аргентинец! Вступай в военно-морской флот! Заявления принимаются в канцелярии Марина-де-Герра, Флорида, 364. Вы слушали программу радиостанции Радио-дель-Эстадо…»

«Радио-дель-Эстадо» — одна из двух радиостанций, в программы которых не включается реклама.

Футбол за бетонированными рвами

Бесспорно, среди аргентинцев есть выдающиеся спортсмены. С лондонской олимпиады они привезли несколько золотых медалей. Их легкоатлеты без особого труда выиграли первенство южноамериканских стран в Лиме. Аргентинцы мастерски играют в el pato — своеобразное конное поло, и так как знают, что соперников в мире у них не найдется, в течение ряда лет добиваются, чтобы олимпийский комитет включил этот вид спорта в число обязательных дисциплин. Их автогонщики побеждают в труднейших европейских состязаниях. Аргентинцы до сих пор остаются непобедимыми чемпионами в самых крупных в мире автомобильных гонках, прославленных «Гран Премио Американо», в которых на трассе Буэнос-Айрес — Каракас, длиною почти 10 тысяч километров, обычно участвуют 140 гонщиков. Они пожинают лавры, преодолев путь в четыре раза больший, чем расстояние от Парижа до Москвы. Он проходит по краю стометровых пропастей, по узким дорогам на высоте 5 тысяч метров над уровнем моря, где мало кто из европейских гонщиков просто отважится проехать.

Но и при всей доброжелательности нельзя утверждать, что аргентинский спорт — массовый, народный спорт. Им занимается узкий круг спортсменов-профессионалов, тогда как спортивная деятельность большинства аргентинцев сводится к тому, что они смотрят, «болеют» либо заключают азартные пари.

«Гран Премио Американо» — это состязание, которое на две недели отодвигает на задний план все внутренние и международные события. Хуан Фанхио, неоднократный победитель этих гонок, более знаменит и популярен, чем любой государственный деятель.

Единственный подлинно народный вид спорта в столице Аргентины — это, несомненно, гребля. Каждое воскресенье ею увлекаются несколько сотен, а может и тысяч молодых спортсменов, не считающих за труд проехать поездом 30 километров в пригород Тигре, аргентинскую Венецию, и сесть за весла. Остальных «спортсменов» можно видеть на трибунах футбольных стадионов, вдоль барьеров беговых дорожек, возле игорных касс и… в очередях перед кинотеатрами.

«Ла Расон» — одна из популярных в Буэнос-Айресе ежедневных газет — в свое время писала: «Вопрос о том, что за существо портеньо — печальное, веселое либо меланхоличное, не служит предметом философских трактатов и социологических исследований. Его повседневная жизнь дает на этот вопрос самый убедительный ответ. За одно воскресенье портеньо тратят 19 миллионов песо, из них большую часть на то, чтобы поглядеть на спорт».

Следует добавить, что эта сумма перед нашей денежной реформой соответствовала почти 200 миллионам крон.[15]

Присмотримся к этому повнимательнее. Южноамериканец, особенно аргентинец, пожалуй, самый страстный болельщик в мире. Несколько месяцев аргентинскую общественность волновали сообщения о ходе забастовки, которую дружно объявили и выиграли профессиональные футболисты. Портеньо длительное время были лишены своего лучшего развлечения и возможности без конца спорить о своих любимцах в бутсах. А также заключать пари. Не помогли ни страстные нападки прессы, ни вмешательство спортивных клубов. Футболисты сумели продержаться целых шесть месяцев. Наконец в спор между игроками и работодателями — спортивными клубами — вмешался министр путей сообщения, он же председатель ассоциации футболистов. Забастовщикам были гарантированы их права, установлен минимум зарплаты, и портеньо вновь смогли занять места на трибунах.

Хотя в первое после забастовки воскресенье состоялись не все игры в соответствии с жеребьевкой, хотя, по мнению печати, было «очень холодно», тем не менее трибуны стадионов в одном лишь Буэнос-Айресе заполнили 220 тысяч болельщиков, которые заплатили 200 тысяч песо.

Один из самых интересных стадионов в Буэнос-Айресе— «Бока Хуниорс». Его еще иначе называют «бонбоньера». Хоть он и не достигает размеров «Ривер-Плато», построенного по последнему слову техники, тем не менее на его крутые трибуны набивается до 50 тысяч человек. Правда, есть у бонбоньеры недостаток, за который ее недолюбливают болельщики из роскошных кварталов Палермо и Бель-грано, из дворцов на авениде Альвеар, этих аргентинских Елисейских полей. Дело в том, что стадион «Бока» находится почти на границе одноименного с ним квартала Бока и квартала Барракае. Уже одно название «Барракас» говорит само за себя: бараки, лачуги, хибарки из гофрированного железа, с тонкими деревянными стенками, винтовыми лестницами и курьими ножками свай, на которых стоят эти жилища, чтоб их не снесло во время разлива зловонного стока Риачуэло, протекающего невдалеке. Эти бедняцкие пристанища моряков, рабочих с близлежащих мясохладобоен, железнодорожников и мелких служащих распластались, как придавленный червь, у подножья серой бетонной громады «Бока». И странно выглядят рядом с ними сверкающие «бьюики» и «паккарды» из дворцов и парков Палермо.

Стадион имеет вид огромной широкой подковы. Поскольку совсем рядом с ним локомотивы толкают вагоны, распределяя их по разным путям товарной сортировочной станции, нехватку места архитекторы вынуждены были покрыть тем, что погнали стены подковы ввысь. Стадион похож на недостроенный небоскреб. Зато он отвечает всем предписанным правилам безопасности, как этого требует темперамент аргентинских любителей спорта. Поле обнесено высокой железной изгородью, верхний край которой загнут в сторону трибун. Перед изгородью со стороны зрителей — бетонированный ров глубиною в 3 метра и в добрых 4 метра шириной. Если бы вас привели на стадион с завязанными глазами и не позволили бы оглядываться, вы бы наверняка решили, что очутились в зоологическом саду, возле клеток со слонами или дикими хищниками. Однако и этой изоляции трибун от поля оказывается недостаточно. Полиция, стоящая плотными шпалерами, вооруженная брандспойтами и слезоточивыми бомбами, мудро учитывает еще возможность междоусобной схватки зрителей, у которых не в меру разыгрываются страсти. И бонбоньеру разделили на секторы, а перегородки сделали из железных решеток, колючей проволоки и стенок, утыканных битым бутылочным стеклом. Игроки выбегают на поле по подземным тоннелям сквозь узкий проход между полицейскими.

Можно сказать, после столь тщательного учета особенностей южноамериканского темперамента едва ли здесь случится что-нибудь чрезвычайное. Действительно ли это так, помогут проиллюстрировать вырезки из боливийского ежедневника «Лос Тьемпос», выходящего в Кочабамбе, сделанные нами спустя несколько месяцев после посещения «Бока».

«Во время матча «Бока Хуниорс» — «Индепендьенте» трех человек тяжело ранила полиция, открывшая огонь по зрителям. Пятнадцать человек были ранены камнями, полицейскими дубинками и бутылками из-под содовой воды. Беспорядки возникли из-за того, что судья не засчитал гол в ворота «Бока», а зрители попытались проломить решетки. Один из полицейских вынул пистолет. Ответом на это был град камней и бутылок. Полиция, подоспевшая на помощь, пустила в ход слезоточивые бомбы и огнестрельное оружие. Матч был приостановлен…»

Километр кинотеатров

Никакой другой, даже самый любимый вид спорта не привлекает в Аргентине столько любителей, как футбол. Зато он и вытягивает соответственно больше песо из их карманов.

В то же воскресенье, когда впервые после шести месяцев забастовки состоялся футбольный матч, 90 тысяч других портеньо собрались на двух ипподромах — «Палермо» и «Ла-Плата». Ипподром в Палермо пользуется мировой известностью, и даже ипподром Рио-де-Жанейро не выдерживает конкуренции с ним. А это уже кое-что значит! Он был не только свидетелем сенсационных ставок, но и местом действия бесчисленных голливудских фильмов, сценарии которых требовали сногсшибательных сцен с участием южноамериканской публики.

Об этом конноспортивном воскресенье газета «Ла Расон» писала, «90 тысяч портеньо переживали зрелище со всей Глубиной своих чувств — радовались, надеялись, волновались, горевали и приходили в отчаяние. Эти эмоции вызывали известные любимцы публики: Асусена, Катадор, Уайт Милк, Эйфель, Альтруиста. Эти чувства, правда, стоили хороших денег, но те, кто пришел их истратить, делали это с удовольствием. В Палермо и Ла-Плате было продано 5475458 билетов…»

Иначе говоря, 114 миллионов крон за полдня. Каждый зритель вынул из собственного кармана 1260 крон, чтобы вложить их в поводья жокеев и легкие ноги Асусены или Катадора. Но рекордного барыша букмекеры достигли во время розыгрыша Большого национального приза — «Гран Премио Насиональ 1948 года».

Тогда спортивная страсть обошлась зрителям в 132 миллиона крон.

Однако самый желанный источник волнений и развлечений — это кино. Каждое воскресенье зрительные залы заполняют 600 тысяч человек. Хотя аргентинская кинопромышленность сильно развита и для продукции ее широко открыты двери всех стран Южной и Центральной Америки, где говорят по-испански, добрых шестьдесят процентов демонстрируемых фильмов — североамериканского происхождения. Детективы, криминальные приключения, аферы с убийствами, порнографические ревю. Аргентинцы стараются не отставать. В ту неделю, когда мы приехали в Аргентину, состоялись премьеры отечественных аргентинских фильмов с такими названиями: «Преступная набожность», «Плотина ненависти», «Канареечная душа», «Безумная любовь», «Кровь на руках», «Поцелуй без меда».

Большинство первоэкранных кинотеатров сосредоточено на Корриентес и на Калье Лавалье у их впадения в авениду Нуэве-де-Хулио. Лавалье, которая днем выглядит невзрачной, тесной улицей, вечером сверкает, как торговая артерия города Флорида. Гигантские световые рекламы высотой в несколько этажей, как прялки, крутятся над головами прохожих, предлагая выбрать себе фильм. В равной степени привлекает зрителей и роскошь фасадов.

Вот сплошная стеклянная стена, от тротуара до крыши. Немного дальше кинематограф, зал и спиральная лестница которого словно созданы для декораций фантастических фильмов Уэллса. Напротив хрустальной «Нормандии» — кино «Хинду» в стиле индийских пагод, с легкими орнаментами и прихотливой пышностью мусульманской архитектуры. «Трокадеро» построен в более умеренном стиле модерн, зато фасад «Океана» словно сделан из одной громадной стеклянной плиты, и только вблизи можно обнаружить четыре стальные ниточки, идущие сверху вниз, и четыре — справа налево. В девятом куадро вас поражает вид «Ренасимьенто», в фасад которого внесли понехмногу от каждого стиля: колонны барокко с коринфскими капителями выделяются в матовой полутьме рассеянного неона, а на консолях вздымается к небу греческий тимпан. Окна в стиле ренессанс, смешанном с готикой, на карнизах с классической лепкой скачут голуби, перелетая на массивные железные фонари, взятые напрокат из средневековых замков.

Принцесса Лавалье пробуждается к жизни с наступлением темноты, как бабочка, живет несколько часов в целлулоидной одури кинолент, а в час ночи наркоз темноты, вороха выброшенных программок и пустота большого города укладывают ее в стеклянный гроб. Лишь полисмен, неромантичный принц этой сказки, тревожит ее сон, отводя упирающегося пьяницу в ближайший участок…

Аргентинская Венеция

На вокзалах Буэнос-Айреса можно потратить всю вторую половину дня в субботу и все воскресное утро и так и не увидеть, чтобы здешние жители выезжали за город. Тщетно искать здесь людей в спортивных брюках и с рюкзаками за спиной. Прикроешь глаза, и в памяти всплывают тысячи велосипедистов, спешащих за город, к природе. И хочется быть рядом с любителями водного спорта, перегоняющими свои каноэ вверх по реке, чтобы потом мчаться вниз по течению, навстречу солнцу, сверкающему в глазах и играющему на мускулах. Неодолимо охватывает желание хотя бы трамваем добраться до Воковиц[16] и полазать по скалам в Шарке.

В Буэнос-Айресе нет ни Влтавы, ни лесов, ни збраславских холмов, ни еванских[17] прудов, ни Шарки. Там лишь около 4 миллионов жителей и протекающая мимо Парана. А Парана здесь — нечто среднее между рекой после ливня и гигантским стоком промышленных отбросов. Не рекомендуется купаться среди железных чудовищ водоизмещением в десятки тысяч тонн, которые любуются своими отражениями в жирной грязи и масляных пятнах. Зато прекрасно можно купаться на противоположном берегу, в Уругвае, за пятьдесят километров вверх по реке. Или же внизу, в Мар-дель-Плата, в каких-нибудь 400 километрах южнее.

Ближайшие холмы находятся около Кордовы, до которой сущие пустяки: 600 километров. Кордильеры? До них путь лежит через весь южноамериканский континент. Вокруг Буэнос-Айреса пастбища с проволочными изгородями для скота, поли, пампа, пампа и еще раз пампа. Ровная как стол, однообразная, без теней, без романтики. А о хвойном лесе здесь и мечтать нечего!

При таких условиях не приходится удивляться тому, что нигде в окрестностях не увидишь туристских знаков[18] и что никто не ходит ни в коротких штанах, ни в спортивных брюках. Когда несколько лет назад сюда приехала группа чешских учителей, некоторые из них долго думали, чем это они так привлекают внимание окружающих. Лишь на следующий день по приезде земляки сказали им, что своей популярностью они обязаны спортивным брюкам, которые носил один из них. А если бы кому-нибудь пришло в голову выйти на улицу в коротких штанах, то на первом же перекрестке его забрал бы полицейский, как нарушившего порядок неприличной одеждой.

Поэтому проникаешься глубоким уважением к аргентинским любителям водного спорта, которым все же удалось вырваться из этого заколдованного круга и создать в Тигре клубы с эллингами для хранения скифов, восьмерок, каяков, легких байдарок и обычных туристских лодок с двумя парами весел.

Колективо или субте передает своего пассажира пригородному скорому поезду, который везет его за 30 километров от города. Рванувшись со старта, поезд мчится в путанице рельсов, то там, то здесь ударяет стальной шпорой и вот уже летит через парк, где влюбленные беспокойно отыскивают укромное местечко на каком-нибудь склоне. Поезд несется с весенним ветром наперегонки, а его тень полосует крестьян, сидящих на порогах своих домов, и группки празднично одетых людей, возвращающихся с воскресного богослужения.

За окном, словно кадры фильма, проносятся то элегантные виллы, то груды гниющих отбросов. Сквозь стаккато деревьев и телеграфных столбов мелькает успокаивающая акварель ипподрома «Палермо», где в открытых конюшнях нетерпеливо переступают кони, а под деревьями отсыпаются жокеи, прикрыв шапками глаза.

А чуть дальше, в парке, куда не заглядывает сторож, отдыхают матери с детьми.

Через час мы в Тигре, в аргентинской Венеции. Смуглые мальчишки предлагают на час, на два, на весь день свои плавучие замки и собственные руки. Молодежь спешит вдоль стоящих на якоре яхт к своим клубам, чтобы поскорее сесть за весла.

Все без исключения пятнадцать гребных клубов в Тигре основаны иностранцами. Многие из них носят иностранные названия.

— Странно, не правда ли? — горько жалуется аргентинец. — В некоторые мы до сих пор не имеем доступа, их основали англичане, которые к себе никого не пускают.

— Совсем, как в колониях, — готово сорваться у нас с языка, но, к счастью, наш проводник ещё не кончил.

— Точно так же, как с мясохладобойнями…

Тигре — совершенно другая Аргентина, не похожая на пригороды Байреса и на бесконечную, опутанную проволокой пампу. Едва попадаешь в узенькие водные закоулки, где не разобраться — река это, проток или искусственный какал, — усталость от городской толчеи словно рукой снимает. Плакучие ивы не плачут, седина пальм не кажется седой. Их кроны вместе с окружающей зеленью на каждом шагу создают такие волшебные тоннели, какие ошеломленным путникам не смогут предложить даже венецианские гондольеры.

По Тигре можно плыть из Рио-де-Ла-Плата в Рио-Лухан или свернуть по Сармиенто к Парана-де-лас-Пальмас, или сначала Направиться к Сан-Антонио и вкруговую вернуться в Рио-Тигре и все время плыть по одной реке — по Паране. Десятки водных путей в маршруте — двухчасовом, однодневном или недельном.

Тигре — рай, Тигре — блаженство.

ДЕРЖАВА НА ЛА-ПЛАТЕ

Три четверти века прошло с того дня, как Буэнос-Айрес стал федеральной столицей республики Аргентины. Тогда же, согласно конституции, провинция Буэнос-Айрес лишилась своей столицы.

При всем желании портеньо не смогли найти на Ла-Плате другого города, который был бы достойным наследником старого города Хуана Гарая. Тогда они решили построить совершенно новую столицу. Спустя два года, в 1822 году, был заложен первый камень самого молодого города Аргентины.

Землемеры отъехали на шестьдесят километров от Буэнос-Айреса, выкроили из приморской пампы восемь квадратных километров, расставили на них свои теодолиты, растянули мерительные ленты. Они разбили пампу на парцеллы, вешками разметили будущие авениды, площади, диагонали и вернулись в Буэнос-Айрес с планом, который напоминал скорее рисунок на хрустальной вазе, чем проект нового города. Над ним красовалось название — Ла-Плата.[19]

Но событие это, разумеется, не очень сильно потрясло мир, и о нем вскоре позабыли.

Зато на рубеже XX века за границы Аргентины полетели иные вести, заслуживающие большего внимания. На Огненной Земле были обнаружены окаменелости огромных доисторических существ. Холодные, почти необжитые горы и приморские дюны самой южной оконечности американского континента на некоторое время превратились в обетованную землю археологов. И все эти сокровища неизмеримой научной ценности перекочевали во вновь построенный музей в Ла-Плате. Городу же на его крестины было суждено получить, в подарок кое-что побольше, чем ископаемые кости. Английские и североамериканские капиталисты поняли, что Ла-Плата в один прекрасный день может превратиться не в серебряное, как это обещало имя города, а скорее в золотое дно.

Пампа с неисчислимыми стадами скота, дешевая рабочая сила, недостаток отечественного капитала, непосредственная близость океана и одной из самых оживленных торговых артерий мира — все это вместе взятое было слишком сильной приманкой. В Бериссо, на южной и юго-восточной окраинах молодой Ла-Платы, выросли гигантские бойни, консервные заводы, холодильники компании «Свифт». В наспех построенные убогие рабочие кварталы переселились тысячи безработных, и вскоре в путешествие по свету отправились первые мешки мороженого мяса с маркой «Ла-Плата».

Неразбериха от простоты

Музей и бойни.

Немножко странное сочетание костей, окаменевших миллионы лет назад, и костей, которые мясники в белых фартуках сбрасывают в стоящие возле транспортеров корзины, отчетливо представляя себе, что количество этих костей прямо пропорционально зарплате.

Дорога к этой Ла-Плате начинается с петляния среди верениц грузовиков, конных упряжек и портовых складов в южном предместье Буэнос-Айреса. Затем, вырвавшись с окружной авениды Хенерал Пас, минуешь огороды и пригородные сады вперемешку с покосившимися ранчо и внезапно оказываешься на одном из прекраснейших аргентинских шоссе. С окружающей пампой случилось что-то невероятное. На огромных просторах она исчезла в тени молодых лесов. Вдоль шоссе через равные промежутки мелькают макеты деревьев из крашеных досок с бесконечными восклицаниями: «Más arboles! Más arboles!» — «Больше деревьев! Больше деревьев! Больше деревьев!..»

Это несколько запоздалая попытка вернуть леса на сотни тысяч квадратных километров пампы, полусухая трава которой не в состоянии задержать влагу. Сегодняшняя Аргентина стремится замолить хотя бы малую долю грехов, которые совершили здесь предшествующие поколения расхитителей и спекулянтов. Их рецепт наживы был прост: за бесценок покупали часть леса и вырубали. Доход от леса, как правило, в несколько раз превышал стоимость земельного участка, который оставался в придачу для дальнейших спекуляций. Это привело к тому, что изделия из дерева в статьях аргентинского импорта оказались на втором месте после текстиля и составляют ежегодно около 100 миллионов песо. А леса, загнанные куда-то в субтропическую зону на севере, пришлось превратить в охраняемые заповедники.

Странное дело: чем проще рельеф, чем прямее улицы и кварталы, тем труднее в них ориентироваться. Это относится к большинству аргентинских городов, разрезанных на куадры. К Ла-Плате это относится вдвойне. Шахматную доску авенид и нумерованных калье здесь еще пересекли диагоналями. Улицы, авениды, аллеи, кварталы похожи друг на друга как две капли воды. Пока взгляд не задержится на чем-нибудь более или менее выразительном в архитектуре, кажется, что находишься в лабиринте.

По приезде в Ла-Плату невольно ждешь, что вот-вот, наконец, появится центр этого города с четвертьмиллионным населением. Он вырос американскими темпами, но на горизонте пампы не увидишь ничего, напоминающего небоскребы. А по пути к центру города напрасно надеешься встретить оживленное уличное движение или сутолоку торговых кварталов.

Выезжаешь на Пласа-де-Армас и удивляешься: по плану города здесь должна быть центральная площадь. А взору предстают низкие здания, зеленые аллеи вдоль широких тротуаров. Всюду солнце, воздух, тишина — полная противоположность тесному, подавляющему Буэнос-Айресу. Поэтому картина, которую мы увидели, выходя из машины, органично вписалась в эти буколические рамки: за углом раздался топот конских копыт, примчался гаучо в широких бомбачас. Один миг — и узда уже обвила столб, а сомбреро сдвинуто на затылок. И не успели мы опомниться, как дверь с надписью: «Peluquería» — «Парикмахерская» — уже закрылась. На площади никто даже и не взглянул на приезжего!

Мир в крупном масштабе

Наполовину скрытое в парке Ираола, живет своей каменной жизнью здание, которое вряд ли могло бы найти более спокойное место, чем Ла-Плата. То же название, что и парк, носит музей, во мгновение ока переносящий вас в совершенно иной мир.

Как не вспомнить в его стенах василисков Плиния, непобедимых царей всех зверей, проделки сказочных ведьм и страшилищ, газетные статьи о лохнесском[20] чудовище или хотя бы бабушкины сказки о драконах! При небольшой доле фантазии вы встретите в залах лаплатского музея все эти диковинные чудища. Правда, палеонтологи, педантично придерживаясь научной истины, осторожно выташили на свет божий сотни тонн костей, не менее осторожно очистили их мягкими щеточками, измерили, взвесили, сфотографировали со всех сторон, сделали сравнительные таблички, описали каждую мелочь и затем всех этих ископаемых вторичного и третичного периодов с помощью кранов, балок и скрытых железных каркасов составили так хитро, что, входя в каждый новый зал, невольно отступаешь на шаг назад. Вот на вас набрасывается страшилище, голова которого невелика, зато хвост так огромен, что едва уместился бы и в пяти жилых комнатах. Другое чудовище готово откусить вам голову; чтобы лучше разглядеть возмутителей своего спокойствия и удобнее напасть на вас, оно выгнулось дугой к самому потолку, достигнув крон доисторических пиний. Сразу же за дверьми вас подкарауливает новое чудище, с широко расправленными крыльями, с головой, вооруженной крокодильей пастью, с хвостом, напоминающим электрического ската на длинном шесте, с когтями, которым позавидовал бы любой горный орел.

Господи, ну как же после этого людям было не выдумать фантастических сказок и фантасмагорий!

Но именно в этот момент подоспели палеонтологи, чтобы трезво вернуть вас к реальной действительности. Сюда, пожалуйста, — вот этот экспонат представляет собой останки позднеюрского гигантского ящера (такие слова, как страшилище, чудовище и другие, считаются здесь низкими), которого откопали в Вайоминге. Он называется Diplodocus Carnegie, имеет 102 позвонка, некоторые из них достигают удивительных размеров. Еще бы, один такой позвонок весит полцентнера и мог бы на привале у костра служить удобной скамейкой. Кроме всего прочего, этот Diplodocus отличается тем, что из всех позвоночных он имел относительно самую маленькую голову, а следовательно — и мозг. Где уж тут говорить о мозге, мысленно возразите вы беззащитной табличке со сведениями о Diplodocus'e, если обладатель его довольствовался травкой и пропитание для 27 метров своего туловища скромно отыскивал где-то в болотах, среди мелкой живности.

Совсем, видимо, иной характер был у его коллеги — Tyrannosaurus rex, тоже гигантского ящера, обитающего в соседней комнате. В длину, правда, он никогда не превышал десяти метров. Зато зубастая пасть его наводила ужас на все живое. Хищник, ничего не скажешь. Своей вертикальной походкой на двух ногах он больше всего напоминает человека, а также немного кенгуру. Где-то в древнейших меловых пластах в штате Юта обнаружили его следы, оставленные, видимо, в тот момент, когда Tyrannosaurus гнался за своей жертвой. Трехпалые отпечатки шириной 79 сантиметров, говорили о том, что погоня была для него сущим пустяком: что ни шаг, то 376 сантиметров!

Кроме того, здесь находится отечественная достопримечательность, которая ничего общего не имеет с гипсовыми копиями привозных экспонатов. Ее сон, длившийся миллионы лет, потревожили в ноябре 1922 года — сколь ничтожна точность в данном случае! — в Агуада-дель-Каньо, недалеко от аргентинского Неукена. А его метрическое свидетельство хвастает тем, что, мол (минутку внимания!), речь идет о самом крупном из известных до сих пор гигантских ящеров: Antarctosaura gigantea. Посудите сами, бедренная кость равняется 230 сантиметрам, в то время как у североамериканского Diplodocus'a она составляла всего-навсего 155 сантиметров! «Hombre!», «Qué bruto!», «Macanudo!», «Qué bicho raro!», «Caramba!» и прочие проявления патриотического восхищения можно услышать от местных посетителей, когда они поднимают голову от метрической записи, чтобы еще раз как следует поглядеть на него. «Батюшки (можно прочесть в их глазах), вот гринго-то небось завидуют!»

Doedicurus тоже почти национальная гордость. Это южноамериканский танк, извлеченный из аргентинского четвертичного периода, прапраотец современного броненосца, которого здесь называют по-всякому: «quirquincho», «tatu», «mulita», «peludo». Но все они, вместе взятые, — жалкие недоноски рядом с этой броневой башней, перед которой меркнет даже слава современной черепахи с Галапагосских островов. Но для полного вооружения Doedicurus одной брони было недостаточно. Хвост его заканчивался смертоносной палицей, покрытой окостеневшими остриями.

Еще здесь имеется Megatherium americanum — «огромное американское животное». Снимите почтительно шляпы — это краеугольный камень в основании аргентинской палеонтологии! Окаменелый скелет гигантского ленивца, длиною в семь метров и высотою в четыре, открыл совсем недалеко от Буэнос-Айреса, на берегу реки Лухан, испанский патер Мануэль-де-Торрес в 1785 году. Когда посылка со скелетом прибыла в Мадрид, она произвела там такой фурор, что Карлос III немедленно отправил в Буэнос-Айрес королевский приказ вице-королю маркизу Де-Лорето, чтобы тот, не теряя времени, добыл такого же зверя живым. Пусть даже он будет немного поменьше. И что, мол, господин вице-король должен сделать все возможное, чтобы с животным по дороге к испанскому двору ничего не случилось. Если иначе нельзя, то разрешается сделать чучело, только оно должно выглядеть как живое!

Вообще сюда натаскано столько всяких животных, что голова от них идет кругом. Вот, например, патагонский Toxodon четвертичного периода — явная помесь лошади, тапира и носорога, а рядом — современный спрут со щупальцами, каждое из которых с добрых 3 метра длиной, бабочки фантастически щедрых красок, муравьеды, змеи, жуки, киты.

У выхода из музея на вас оскаливаются два бронзовых стража, которых строители Ла-Платы, очевидно, избрали в качестве символа силы и значимости. Это смилодонты — всеядная гроза эпохи плейстоцена, напоминающие своим обликом кровожадных львов, тигров и леопардов одновременно. Смилодонтов постигла удивительная судьба. Саблевидные клыки в верхней челюсти, при помощи которых им удавалось пронзать жертвы и вспарывать им внутренности, в конце концов стали мешать смилодонту закрывать ненасытную пасть. И они вымерли бесславно — от голода.

Мясо и рельсы

1 марта 1948 года праздновалось в Аргентине как победоносное окончание войны. Название побежденной страны вслух никогда не называл даже президент Перон. А между тем каждый знал, что речь идет об Англии. Торжество происходило на Пласа де Ретиро перед вокзалом того же названия, где собралось больше миллиона человек. На почетный постамент перед вокзалом из музея привезли прославленный «La porteña», первый аргентинский паровоз 1857 года, а над триумфальной аркой повесили огромную надпись: «Ya son argentinos» — «Они уже аргентинские».

Печать сообщила, что со времени провозглашения независимости Аргентины в 1810 году это был самый торжественный день в ее жизни. Речь шла не о чем ином, как о национализации аргентинских железных дорог.

Нужно знать, как гринго, английские гринго, веками унижали национальную гордость Аргентины, чтобы понять, что этот миллион людей пришел сюда не просто так. Британскому послу в этот день наверняка было не до смеха, но он спокойно мог поставить сто против одного, что с ним ничего плохого не случится. Народ не пойдет с вокзала Ретиро разносить британское посольство, хотя он бы сделал это с превеликим удовольствием.

В чем же, собственно, было дело?

Для этого следует заглянуть на несколько веков назад, в период, когда на лаплатское побережье ринулись первые испанские конкистадоры. Индейцы разглядывали их, пока не пришли в себя от первого страха. Самое сильное впечатление произвели на них невиданные доселе животные. Это были самые обыкновенные испанские быки и кони. Участники экспедиции Мендосы привезли их в 1536 году с совершенно определенными намерениями. В необозримой пампе на сочных травах скот почувствовал себя настолько великолепно, что с 1778 года из лаплатского вице-королевства ежегодно вывозилось 150 тысяч шкур крупного рогатого скота. Спустя пять лет эта цифра возросла до 1 миллиона 400 тысяч.

Алчные наместники и их приближенные рвали на себе волосы оттого, что невозможно было превращать в деньги мясо, которое не выдерживало пути за океан, а на месте не представляло никакой ценности. В том же 1778 году впервые стали вывозить соленое и копченое мясо. Но прошло еще сто лет, прежде чем в Аргентине был построен первый холодильник.

Вот тогда-то и начался хаотический разгул, погоня за прибылями, о каких до того времени Аргентине и во сне не снилось. В страну со всех сторон хлынул иностранный капитал, который почуял большие проценты. Президенты-помещики никак не препятствовали его проникновению и даже, наоборот, поощряли это, так как с приходом нового заморского капиталиста их доходы от участия в предприятиях возрастали. Ключом к быстрому кругообороту капитала послужили железные дороги. Без них глубинные богатые пампы с откормленными коровами и быками оказались бы недоступными. Каков же был результат? Чтобы ответить на этот вопрос, достаточно взглянуть на карту железных дорог Аргентины.

В то время как в окраинных провинциях железнодорожная сеть невероятно редка, район Ла-Платы напоминает замысловатую густую паутину. От моря в глубь тучной пампы лучи дорог протянулись параллельно друг другу, часто на расстоянии всего 3–4 километров. При виде этих черных линий, без поворотов устремившихся в пампу, живо представляются те, кто их строил. Вот они размахивают плетками над партиями рабочих, стремясь обогнать конкурентов. А конкурентов было немало. В 1909 году в Аргентине насчитывалось 22 железнодорожные компаний, владевшие 27500 километрами путей.

Предпринимательская анархия и завистливая конкуренция шагнули между тем намного дальше. По сей день железнодорожная сеть Аргентины представляет собой страшный разнобой колей. Почти половина дорог имеет ширину колеи 1676 миллиметров, у трети — нормальная европейская ширина — 1435 миллиметров. Остальные — узкоколейные Линии с размером колеи 1000, 760, 750 и даже 600 миллиметров. Забавная чехарда, ничего не скажешь. Как же это могло случиться?

Более чем за половину ширококолейных путей аргентинцы должны благодарить какого-то торгаша, который после Крымской войны купил по дешевке трофейный локомотив и стал, таким образом, первым владельцем паровой машины в Аргентине. Компании по добыче кебрачо, тростникового сахара и соли проложили тысячи километров узкоколейных дорог, даже и не подозревая, что какой-то немецкий инженер ввозил в это время из Мюнхена паровозы с нормальной колеей.

А теперь давайте перевернем медаль со знакомым уже изображением. На оборотной стороне ее обнаружится, что за всем этим, как правило, стоит английский капитал. В тридцатые годы английские капиталовложения в Аргентине достигли 2 миллиардов долларов. Почти две трети всех железных дорог принадлежали британским акционерам. Им же принадлежал и ряд самых крупных хладобоен. Таким образом, английский капитал прямо или косвенно от каждой туши, направляющейся к английским берегам, урывал солидный кусок. Аргентинский скотовод дорого платил за то, чтобы переправлять скот по английской железной дороге в английские хладобойни на Ла-Плате. Оттуда мясо отправлялось на английских кораблях, застрахованных английскими компаниями. Когда, казалось, грабеж кончался, аргентинские экспортеры все же были вынуждены беспомощно наблюдать, как от уже обглоданной туши таможенные власти в Саутгемптоне отрывают очередные фунты стерлингов в виде прогрессивной пошлины. А было этих туш ежегодно около 250 тысяч тонн.

Нет ничего удивительного, что аргентинцы сжимали от ярости кулаки, когда англичане говорили об Аргентине как о своем шестом доминионе. Для пробуждающегося креольского национализма была невыносима циничная острота англичан, что американцы скорее захватят их Канаду, чем Аргентину.

Как же все обстояло на самом деле?

В 1854 году некий Вильям Вельрайт получил концессию на строительство железной дороги от Росарио до Кордовы, причем правительство великодушно подарило ему всю землю шириной в одну легву с каждой стороны от линии, то есть десятикилометровую полосу плодородной почвы. Дорога еще не была построена, а англичане уже основали спекулятивную компанию, которая разбила на парцеллы и распродала по высоким ценам подаренную землю, в большинстве случаев тому же аргентинскому правительству.

В своей аргентинской колонии англичане создали собственные клубы, собственные стадионы, банки и магазины для своих служащих и на каждом шагу проявляли высокомерие, так же как это они делали в Индии или Африке. Прибыли частных железнодорожных компаний от перевозок достигли почти таких же размеров, что и бюджетные доходы аргентинского правительства от налогов, податей и таможенных сборов. В тридцатые годы они колебались уже между 200 и 300 миллионами песо ежегодно. Британские компании подкупали плохо оплачиваемых чиновников аргентинского государственного аппарата и покупали каждого более или менее способного инженера или служащего. Когда правительство построило за 30 миллионов песо современный порт в Мар-дель-Плата, чтобы облегчить жизнь перегруженному Буэнос-Айресу, британские компании не согласились на сооружение железнодорожной ветки в порт, боясь, чтобы не была нарушена их монополия.

В провинции Жужуй начали добывать нефть, но железнодорожная компания тотчас же повысила тарифы настолько, что у аргентинцев пропало всякое желание конкурировать с британским экспортом нефти. В недоступной глубине страны еще только собирались построить сахарный завод, а у англичан уже был готов невероятно высокий тариф на оборудование, которое никаким другим образом доставить было нельзя. И так шло изо дня в день на протяжении ста лет.

Поэтому не было ничего удивительного в том, что когда, наконец, правительству удалось закончить затянувшиеся переговоры о выкупе железных дорог, к вокзалу в Ретиро пришло более миллиона человек, чтобы хоть таким образом выразить накопившуюся за сто лет ненависть. Но правительство Перона предприняло все возможное для того, чтобы ненависть народа не вспыхнула всеобщим очистительным пламенем, которое могло бы сжечь деревянный фундамент опасно накренившегося здания аргентинской экономики. Достаточно взглянуть на статистику экспорта, чтобы увидеть, что Британия многие десятилетия занимала в нем первое место. И хотя после войны ее закупки несколько снизились, она все равно является единственным крупным потребителем аргентинского мяса и пшеницы. А с такими клиентами не шутят.

Los frigoríficos

— Если вы хотите попробовать настоящий аргентинский бифштекс, отправляйтесь в «Англию» или «Шорторн Грилль» на Корриентес, — посоветовали нам знакомые в Буэнос-Айресе после нашей жалобы на то, что в ресторане мясо жесткое, как подошва.

И в самом деле, когда аргентинец жует эту подошву и ругается, что лучшее мясо отправляется в Англию за половину цены, которую он платит мяснику, в «Шорторн Грилле» можно получить аргентинский бифштекс, тающий во рту. Друзья пригласили нас туда, желая похвастаться, что там можно пообедать за 400 песо, тогда как боец с десятилетним опытом работы на бойне зарабатывает два песо в час. Но и «Шорторн» всегда битком набит иностранцами, которых туристские агентства водят сюда прямо с заморских кораблей. Вместо пейзажных красот Барилоче, этой аргентинской Швейцарии у подножья Кордильер, со стен на вас смотрят благородные коровы с черными пятнами и статные племенные быки, как бы вытесанные из камня: массивные угловатые зады, линия хребта от хвоста до головы прямая, как стрела. А в больших золоченых рамках — дипломы победителей скотоводческих выставок в Палермо и ветвистые родословные, подобные тем, какие у нас развешивало дворянство в своих замках и поместьях.

Специалист сообщил нам, что здесь, не жуя, мы глотаем точно такое же мясо, как и то, что вывозится в Англию под названием chilled beef — охлажденная говядина — в количестве 350 тысяч с лишним тонн. Это в самом деле лучшее из всего, что может дать аргентинская пампа. Правда, здесь имеется одно «но»: охлажденное мясо следует употреблять не позже сорока дней после убоя. Поэтому в остальную Европу вывозится второсортное мясо, мороженые туши, тоже в довольно большом количестве — около 100 тысяч тонн ежегодно. Североамериканцы, вынужденные охранять собственную мясную промышленность от конкуренции, распустили слух, что аргентинский скот может занести в США ящур, и начисто отвергли покупку охлажденных и замороженных туш. Аргентина воспринимает это как кровное оскорбление национального достоинства, потому что мало где в мире скот так здоров и закален, как в пампе, где он живет под открытым небом с самого рождения и вплоть до погрузки в поезд. Поэтому Аргентина вырабатывает для американцев третий сорт мяса — консервированное.

Нам захотелось взглянуть на эту мясную державу вблизи. Это не было проблемой: от оскалившихся смилодонтов перед лаплатским музеем до мясохладобоен Свифта в Бериссо меньше получаса езды на машине.

Рудольф Мутек, председатель чехословацкого землячества в Бериссо, и делопроизводитель Рудольф Лишка, оба служащие хладобоен, ожидали нас у входа и тотчас же стали сыпать цифрами: здесь работает 6500 человек, забивающих ежедневно 1500 голов крупного рогатого скота и 5 тысяч овец. В период наивысшего просперити — иными словами, во время второй мировой войны — забивалось ежедневно 3 500 голов крупного рогатого скота, а овец — до тысячи каждый час.

Мы стояли в белых халатах у входа, со страстным желанием все записать в блокноты и все сфотографировать, как вдруг раздался вежливый голос служителя:

— Фотоаппараты оставьте, пожалуйста, в гардеробе. «Помилуй бог, какие производственные тайны могут быть в столь древнем производстве?» — подумали мы про себя, а вслух сказали:

— Мы журналисты и с удовольствием сделали бы для прессы…

— Именно поэтому, сеньоры, весьма сожалею.

Все стало ясно во время осмотра. Право, нам не удалось обнаружить никаких производственных секретов. Но не станем забегать вперед.

Сразу же за воротами нас подняли на леса, под которыми расположились длинные ряды крытых загонов, соседствующих с погрузочными сходнями железнодорожной ветки. Здесь в течение одного-двух дней скот остается под присмотром ветеринаров, которые отбирают больных животных. Затем в загон вводят дрессированного быка, который уводит стадо коров прямо на убой. Дойдя до места, он делает поворот на сто восемьдесят градусов и отправляется за новой партией.

— То же самое проделывается и в пампе, — рассказывает проводник. — Подгоняется поезд с вагонами, соединенными между собой мостками. Через весь состав проходит бык, увлекая за собой скот. Быка выпускают из переднего вагона, а остальные едут сюда, к нам…

«Продажный прохвост, предатель, подлец», — обзываешь его про себя; злость берет при виде откормленного провокатора, который здесь же, под нами, невозмутимо продолжает жевать и за эту жвачку и гарантированную неприкосновенность ежедневно водит тысячи своих собратьев на казнь. «Но погоди, дойдет и до тебя очередь».

Ни пистолетов, ни электрического тока при убое нигде не применяется. Скот направляют по двум, узким коридорам: по одному — коров, по другому — быков. Коров оглушают палицей, для быков же, которых не так-то просто свалить, вынуждены употреблять «чусо» — штык длиной в полметра с закругленным концом.

Чтобы выполнить норму, старший забойщик 400 раз в день втыкает это «чусо» в хребет своих жертв. Тридцать два года занимается он этим ремеслом, отправляя на тот свет 120 тысяч животных ежегодно, что в сумме за три десятилетия составляет этакий пустячок — чуть больше 3 миллионов.

— За это вы наверняка попадете в ад, — невольно заметили мы при виде окровавленного чусо.

— Хе-хе-хе, — затряс он двойным подбородком, — этого мне только не хватало! На небо попаду, сеньоры, на небо. Не будь меня, Англия умерла бы с голоду.

Животное падает как подкошенное. Не верится, что грань между жизнью и смертью так ничтожна — через минуту дальше уже двинулась туша. Сквозь раздвижное дно убойной шахты окровавленная туша сваливается в огромный зал с укрепленными на потолке рельсами. Не успеваешь осмотреться, как она уже подвешена за задние ноги и сухо потрескивает оттого, что на ходу с нее сдирают шкуру. Потом взвизгивает электрическая пила, делающая из одной туши две. Тотчас же появляются «пожарные», которые со всех сторон окатывают водой кровоточащую груду мяса и передают ее в руки, всегда держащие наготове сухие тряпки. Теперь доходит очередь до людей в белом, стоящих возле круглых циферблатов весов. Следующие за ними в белом — ветеринары с ножичками в руках. Сделают «чик-чик» — и эти два надреза на окороке означают, что клеймить его уже не нужно. Это бракованный экземпляр, который не получит визы на выезд в Англию, а направится в «сальчичерию», то есть на колбасное производство для внутреннего рынка.

— Прошу прощения, я забыл вам сообшить, что одна из двух таких половин туши весит от ста тридцати пяти до ста восьмидесяти килограммов у коров и двести пятьдесят у быков. Электрические пилы у нас новинка. Полгода назад мы работали обычными ручными пилами…

Когда технологический процесс приближается к концу, минутный темп ускоряется до секундного. Добрых пятнадцать минут мы простояли с часами в руках, наблюдая, как мясники в преддверии сальчичерии с хирургической виртуозностью кроили туши, держа в руках вместо скальпелей быстрорежущие пилы. Пять с половиной секунд на каждую, и ни мгновенья больше. Мясо — в одну тележку, кости — в другую. Однако стоп! Почему не все? После разделки каждой туши одна ее ножка всегда исчезает в особом ящике.

— Это наш счетчик, — сообщает проводник для того, чтобы мы записали себе в блокноты. — По окончании смены кости пересчитываются, и сразу же становится ясно — каков за день заработок.

Консервное отделение. Мы ждали, что увидим машины, в которые с одного конца закладывается вареное мясо, луженая жесть и отпечатанные этикетки, а с другой — выходят уже готовые блестящие банки, которые сами укладываются прямо в ящик. А увидели — открытые котлы для варки мяса. Потом оно вручную разделывается, вручную же засыпается на транспортер, вдоль которого в ряд выстроились рабочие и работницы. Они отвешивают мясо на примитивных весах и прямо руками раскладывают его по банкам, старательно запихивая пальцем непокорный кусок, который не хочет влезать на место. Вручную же наклеивают этикетки на запаянные уже банки, вышедшие из стерилизационных барабанов, и укладывают их в ящики. Нигде не видно белых кафельных стен, сверкающих чистотой. Грубые бетонные полы, изношенное от времени дерево, забрызганные стены, машины, которые того и гляди развалятся. Так вот почему нам пришлось оставить фотоаппарат в гардеробе!

— И это еще не все, — сказали нам земляки, когда мы уже были за воротами свифтовских хладобоен. — Посмотрите, в каких домах мы здесь живем, рядом со сточными канавами, куда отводятся нечистоты города и боен. Из наших скудных заработков мы должны покупать себе и фартуки, и ножи, и точильные бруски…

Когда британские железные дороги в Аргентине были национализированы, никто не проронил ни слова о том, сколько правительство дало за это отступного. Сведущие люди в Буэнос-Айресе поговаривали о двух с половиной миллиардах песо. «Гора денег, — хватали они себя за голову, — пиррова победа. За все это мы получили изношенный подвижной состав и путевое хозяйство, в которое уже многие годы никто не вложил ни песо».

Точно так же обстоит дело и с хладобойнями «Свифт и компания» в Бериссо. Они принадлежат гигантскому американскому концерну, который наряду с сорока бойнями, семьюдесятью птицефермами и десятками маслобойных заводов, заводов искусственных удобрений и маслоочистительных предприятий в самих Соединенных Штатах владеет подобными же предприятиями и в Бразилии, и в Уругвае, и в Аргентине, и еще бог весть где. Зачем же тратить средства на профилактический ремонт, если в один прекрасный день правительство этой страны вдруг очнется и отберет хладобойни так же, как отобрало железные дороги?

Куда девать пшеницу?

Мясо не единственное богатство Аргентины. Приблизительно 10 миллионов гектаров земли засеваются здесь пшеницей и кукурузой, так что Аргентина является первым в мире экспортером кукурузы, а по пшенице довольствуется вторым местом. И того и другого, вместе взятого, здесь собирают около 7 миллионов тонн ежегодно.

Почти две пятых всей продукции отправляется путешествовать по свету через главные ворота Аргентины — Ла-Плату. И если даже не знать этих цифр, огромные элеваторы в порту Дарсеиа Норте бросаются в глаза раньше, чем успеваешь ступить на твердую землю. В действительности же перевалочными являются другие элеваторы в Росарио, до которых надо добираться еще 400 километров вверх по течению Параны. Затем, уже в южной части порта Буэнос-Айреса, имеются еще одиннадцать высоких башен зернохранилищ, среди которых есть и такие, что вмещают 15 тысяч тонн зерна. До последнего времени они находились в руках американской компании «Пампа Грейн» и французской «Луис Дрейфус», но еще во время войны, в августе 1944 года, они перешли в собственность правительства. Большие вагоны грузоподъемностью в 45 тонн подъезжают к насыпным горловинам, транспортеров, которые пересыпают зерно в элеваторы.

Это приспособление оказалось единственным свидетельством механизации производства, которое мы увидели в зернохранилищах. А ведь бывшие владельцы зарабатывали миллионы именно в те годы, когда мир сильнее всего голодал. Максимальная прибыль была тогда единственной целью крупного капитала, который не заботился ни о заработках рабочих, ни об их жилье и здравоохранении, ни о том, чтобы обновить износившееся оборудование. Под погрузочной площадкой зернохранилища мы увидели баржу с горами пшеницы. Запыленные рабочие перебрасывали зерно в большой брезент… лопатами. Подъемный кран перенес груз на площадку, положил на мостовую, и там за него принялась уже другая «мано» — группа из восьми рабочих. Они перебросали зерно в жерло элеватора опять же лопатами. Целых 5 тысяч тонн пшеницы или кукурузного зерна таким образом проделывают ежедневно этот путь в зернохранилищах. Мороз пробегает по коже, когда начинаешь подсчитывать количество тонн зерна, развеиваемого ветром, растаскиваемого колесами грузовиков и просыпаемого в море.

Забравшись на самый верх здания, мы попали в облако пыли и мякины, поднятых вихрем сотен голубиных крыльев. Прошло довольно много времени, пока пыль улеглась настолько, что нам удалось оглядеться вокруг. Открытый ленточный транспортер мчал зерно к насыпным отверстиям. Куда ни глянь, повсюду, как ржавый камуфляж, лежал слой пыли из пампы.

Стоявшие вдоль транспортера рабочие, словно живые мешки на какой-то чертовой мельнице, смотрели на нас глазами, наполовину залепленными пылью. Нигде не было и намека на вентиляцию. Даже веялки, единственные очистительные приспособления, и те были открытыми.

Мы бежали из этого ада.

У мола зернохранилища морские суда могут грузиться лишь наполовину. Остальное добавляется в глубине порта, за четыре километра отсюда. Логически следовало бы ожидать, что этот остаток подвезут по воде, но нет. У судов значительно большая производительность, перевозка обойдется дешевле, есть возможность избавиться от нескольких перегрузок, но тогда будут простаивать грузовики и шоферы. Железнодорожных вагонов, наоборот, не хватает.

— Как же так? Железные дороги государственные, зернохранилища государственные…

— Hombre, государственные! — сплюнул провожатый. — Только по названию. Ведь здесь все осталось по-прежнему, как во времена Дрейфуса и Бинга Борна.

В чем же причина? Ответ получить не так-то просто.

Нужно вернуться на несколько лет назад, к тем временам, когда возникло утверждение, что народы Латинской Америки за войну удивительно разбогатели. Да, это особенно касалось Аргентины и Бразилии, но ни в коей мере рабочих, ремесленников или крестьян этих стран. Эстансьеро — владельцы больших латифундий, держатели акций и прежде всего крупные иностранные капиталисты переживали в Аргентине золотой век. Мир за океаном голодал и протягивал руки, прося аргентинского мяса, пшеницы, кукурузы, кожи, льняного масла. «Боже милостивый, пусть война не кончается», — молились капиталисты и прилагали все усилия к тому, чтобы правительство как можно дольше оставалось нейтральным. За несметные дары аргентинского солнца и плодородной пампы обе воюющие стороны платили золотом. Покупали западные союзники, покупал Франко для Гитлера и Муссолини. Эту игру — и нашим и вашим — правительство Фаррела смогло дотянуть до самого 27 марта 1945 года, когда под давлением Соединенных Штатов оно, наконец, объявило войну Германии и Японии. Это были дни, когда Советская Армия готовилась к решающему удару по Берлину.

Никогда за всю историю платежный баланс Аргентины не был в таком благополучном состоянии, как во время войны. В 1943 году она ввезла товаров на 942 миллиона песо, а своих — преимущественно продуктов — продала на 2 миллиарда 192 миллиона песо. Таким образом, активное сальдо составило 1 миллиард 250 миллионов песо. В 1944 году активное сальдо возросло до 1 миллиарда 346 миллионов, приблизительно на том же уровне осталось оно и в следующем году. Английские, американские, французские да и немецкие и итальянские капиталисты, представляемые добровольными посредниками, с улыбкой загребали богатые дивиденды и страшились окончания войны.

Но всего, что Аргентина нажила благодаря войне, хватило лишь на два-три года.

Потеря большинства европейских рынков, бессмысленная гонка вооружений и авантюристская политика правительства привели к тому, что запасы утекли, как вода в песок. Прежний перевес платежного баланса превращался во все более угрожающий дефицит государственного бюджета, и Аргентину охватывала инфляционная лихорадка. На пресс-конференции 3 февраля 1948 года Перон совместно с председателем национально-хозяйственной комиссии Мирандо убаюкивал назойливых журналистов и клялся, что он никогда не допустит, чтобы Аргентина девальвировала песо. Через полтора года Мирандо бежал с тонущего корабля аргентинского финансового хозяйства в Уругвай, а в Аргентине произошла девальвация.

Когда мы причалили к ее берегам, Аргентина достигла уже середины той наклонной плоскости, по которой она катилась.

Зернохранилища и железные дороги стали государственными, но государство вкладывало в них так же мало, как и предыдущие капиталисты-хозяева. А рабочий возле транспортера в Дарсена-Зюд с утра до вечера глотал пыль и выплевывал куски легких в зерно так же, как и во время наивысшего просперити.

— Что и говорить, — махнул рукой наш провожатый, расставаясь с нами. — Дрейфус и Бинг Борн набивали себе карманы, правительство кричало о миллиардах доходов, а мы смотрели на это, сунув руки в карманы…

— Как это руки в карманы?

— Как! Склады были полны зерна, а его все привозили из глубины страны. Знаете, что делали с пшеницей? Бросали ее в топки электростанций. Одна лишь электростанция в Буэнос-Айресе пожирала ее более трех тысяч тонн ежедневно. Три тысячи! А сейчас эти мерзавцы того и гляди начнут творить тоже самое!..

В СТРАНУ «БЕЛОГО ЗОЛОТА»

— До вечера вы должны решить, — ультимативно сказал капитан Ван Луин на третий день после того, как «Буассевен» причалил к американскому берегу. — Нам нужно знать, поплывете ли вы с нами дальше, в Бразилию, или же выгрузите машину здесь…

Принять решение было уже не так трудно, как в первый день, когда чаши весов были уравновешены. На одной из них лежал всем известный план путешествия, по которому «татра» должна была увидеть Америку лишь над тропиком, в Рио-де-Жанейро, и затем двигаться дальше через Уругвай в Аргентину и Чили. Было здесь и еще одно осложняющее дело обстоятельство, а именно — телеграмма из Кейптауна, в который мы сообщили печати и радио, что плывем в Бразилию. Вторая чаша безнадежно опускалась под тяжестью суммы, которую голландская компания «Royal Interocean Lines» требовала за продолжение плавания.

— Планы создаются не для того, чтобы их потом менять, — защищалась одна чаша, а другая возражала ей: — Автомобили создаются не для того, чтобы возить их по воде, а для того, чтобы на них ездить по земле.

— Молчать! — раздавался в адрес бунтовщицы окрик сторонницы плана. — Радиослушатели считают, что мы в Бразилии, а мы вдруг откликнемся из Аргентины. Разве это порядок?

— А когда приедем в Бразилию, будем лапу сосать, да? — язвительно насмехалась бунтовщица. — Как на счет восьмисот долларов за проезд?

В течение двух дней борьба шла вничью. Затем строгий нейтралитет был разбит вмешательством извне.

— Запас репортажей кончается, с первого числа нечего будет передавать, — телеграфировало чехословацкое радио.

— В наборе два последних материала, пишите, чтобы нам не пришлось прерывать серию, — угрожала редакция «Света праце».

К этому присоединились и земляки в Буэнос-Айресе.

— Значит, вы хотите пройти мимо глубинных районов Южной Америки, самой интересной части континента? Значит, вы не заснимете водопады Игуасу? Значит, вы вообще не заглянете в Чако?

Чако! Здесь, в холодном тумане, окутавшем Буэнос-Айрес, даже само это название звучало пленительно. Мы тотчас же оживили в памяти школьные и полученные другим путем знания географии. Чако делится на южное — аустрал, среднее — сентрал и северное — бореал. Там живут индейцы, среди которых когда-то бродил А. В. Фрич. За Чако между Парагваем и Боливией шла нефтяная война, которую журналисты окрестили «зеленый ад». Там тепло, как в Африке. Там… что еще есть там?

— Там множество чехословацких крестьян, — сказали земляки-крестьяне в Буэнос-Айресе. — И вообще это — вторая Чехословакия: там, дома, среди своих, вам будет хорошо писать.

Это был снаряд крупного калибра. Удар по живому месту. От самого Конго мы даже не смели и думать об остановке для работы. Именно поэтому запасы репортажей были на донышке. Не стоило приниматься за новую часть света, пока голова забита Африкой…

Чаша-бунтовщица победила, сторонница плана была разбита наголову. Завтра выгружаем «татру», через неделю едем в Чако.

Пампа и статистика

Перезревшие апельсины в садах северо-восточного предместья дождем сыпались с деревьев и валялись на тротуарах и на проезжей части дороги. Июльское солнце упрямо выбиралось из липкого тумана, обещая быть там, на севере, более щедрым, свободным, избавленным от надоедливого общения с простуженным океаном. Улицы уже не были забиты очередями перед кинотеатрами, как накануне, когда мы возвращались из Тигре и были вынуждены двигаться в объезд, боковыми улицами, потому что регулировщик обеспечивал неприкосновенность колонне «спортсменов»,

— Che, mira, qué es eso? — удивленно воскликнул парень с мячом в руке и замер, разинув рот. Пальцы другой его руки продолжали торчать в воздухе, словно невидимый магнит вынул из них яблоко как раз в тот момент, когда они подносили его ко рту.

«Ой, посмотри-ка, что это?» — спрашивали его глаза, сопровождавшие до самого перекрестка серебристо-серую машину незнакомой формы. Регулировщик, стоявший на своей кафедре, протянул руку, выпуская нас из путаницы улочек предместья на центральный проспект, ведущий из города. Затем двухэтажный перекресток со въездом на второй этаж авениды Хенерал Пас, поворот влево и снова лабиринт улочек. «Pilar, ruta nacional 8», объявил, наконец, дорожный указатель, когда спидометр отщелкнул двадцатый километр от центра города. Дома, ранчо, пустые парцеллы, сады и мастерские выстроились в ряд вдоль Национального шоссе 8, и было похоже, будто они так и не кончатся до самого Чако. У аргентинцев есть хорошее слово на испанском языке: «paciencia». Терпение! На семьдесят пятом километре от начала пути рядом с проезжей частью дороги мелькает надпись: «FIN ZONA URBANIZADA». Ура! Конец города, мы в пампе!

Пампа! И в Африке нам приходилось ехать по пампе. На десятки, сотни километров тянулась она по суданской равнине — мертвенно-желтая, как человек, умирающий от жажды. Двойная лента, накатанная колесами автомобилей, словно ржавая проволока, тянулась там в высохшей, мертво шелестевшей траве. Но какой свежей, без морщин может быть пампа, напоенная недавним дождем! Телеграфные столбы вместе с залитыми асфальтом щелями дороги из бетонных плит отсекают кусочки расстояния от бесконечного зеленого ковра, единственным орнаментом которому служат колья, проволока и несметные стада пасущегося скота. Как доверчиво стоят здесь за тройной изгородью эти великолепные коровы, как благоразумно поворачивают они головы и снова склоняются к вечно накрытому для них столу! Их глаза выражают удовлетворение и здоровье. Пампа принадлежит им днем и ночью, зимой и летом, в солнце и дождь. Они понятия не имеют о том, что такое коровник, поилка, солома. У них великолепная длинная шерсть, которая напоминает скорее волосы. Едешь десять, сто километров, иногда среди кольев мелькает постройка или простое ранчо, телеграфные провода пронзают аллеи кипарисов, а за проволочной изгородью все те же коровы, бесчисленные, вечно жующие!

«Бррринк» — время от времени раздается под колесами. Это guarda ganado — трехметровые мостики в виде железной решетки, перекрывающие проезжую часть дороги между земельными участками соседей, своего рода ворота, которые не нужно открывать каждому автомобилисту. Машина стрелой пролетает над этими решетками, а скот шарахается от них, как черт от ладана, боясь поломать себе ноги. Да и здешняя изгородь заслуживает внимания. Тщетно искать тут металлическую сетку или даже колючую проволоку, о которую скот рвал бы свои драгоценные одежды. Аргентинское «аламбрадо», как называют здесь изгородь, — это семь рядов проволоки, тянущейся через пампу на многие тысячи километров. Проволока укреплена на палках и кольях. Палки — варильяс — служат распорками для трех-четырех рядов проволоки и свободно висят на ней между кольями, не касаясь земли. Этим, кроме всего прочего, достигается экономия древесины. А варильоны — почти двухметровые колья — накрепко вкопаны в землю пампы.

Проехав сто километров, понимаешь, наконец, что Аргентина — скотоводческая держава. Человек как-то инстинктивно склонен не доверять статистике. Хотя бы уже потому, что итоги статистических выкладок принято считать точной суммой неточных данных. Однако здешняя пампа по-хорошему заставляет верить местным сведениям о том, сколько четвероногих щиплет тут траву и альфальфу — один из сортов люцерны. Конечно, никто никогда не подсчитывал, сколько скота здесь все время рождается, умирает, отвозится на бойни, но вот округленные цифры: 34 миллиона голов крупного рогатого скота, 56 миллионов овец, 8 миллионов лошадей, 8 миллионов свиней и целые миллионы мулов, ослов и коз. Звучит это, правда, внушительно, но что делать — все это у тебя перед глазами. Так вот почему министры в состоянии целыми днями вести переговоры с иностранными делегациями, торгуясь за каждый сентаво, прежде чем подписать торговое соглашение. Да что уж сентаво! Десятые доли сентаво служат предметом жаркой полемики в прессе, в метро и за столиками кафе, среди рабочих хладобоен, железнодорожников, а уж об эстансьеро на бирже вообще говорить нечего. И это неудивительно. Ведь если повернуть цифры другой стороной, то окажется, что на каждого аргентинца приходится более двух коров или быков, почти четыре овцы, более половины лошади и более половины свиньи.

Если заграница не купит все мясо, все кожи, то без работы останутся десятки тысяч рабочих боен и холодильников, железнодорожники перестанут присылать вагоны и высохнут шланги бензоколонок. Об этом знает вся Аргентина. Только животных, терпеливо жующих за проволокой свою жвачку, это вовсе не трогает.

Встреча двух поколений

С вечера над пампой подул морозный южный ветер из Антарктиды, и вскоре дождь начал хлестать дорогу, на которой грузовики с чакским хлопком и корриентскими мандаринами поднимали фонтаны воды и размокшей глины. Неприятный холод пронизывал до костей.

— Притормози-ка чуть, я прочту… Сан-Николас. Придется нам немного вернуться.

— Мне думается, что мы еще не доехали до Росарио. А что здесь, в пампе, делает пароход?

Судя по карте, до Параны было не менее 2–3 километров. Ближайший порт, куда вверх по течению реки пробираются большие океанские пароходы, был в нескольких десятках километров дальше на север. Откуда же здесь взялся этакий колосс? В темноте ночи высоко над горизонтом поднимались освещенные палубы, сигнальные огни светились на мачтах, и весь этот гигант молчал вдали, как заколдованный замок. Затем в свете фар вынырнула надпись: «Пуэрто-Сан-Николас», и через десять минут мы были на месте.

Мы стучим в дверь, за которой звон тарелок смешивается с чешской речью и звуками бодрого марша Кмоха.

— Наконец-то! Мы уже думали, что вы в такую непогоду не приедете. Проходите, — приглашает нас инженер Шиндлер. — «Татру» после ужина можете поставить в заводской гараж…

В следующие минуты мы впервые за все время путешествия вокруг света, не считая, пожалуй, некоторых встреч в наших представительствах, ощутили непосредственное дыхание родины. До сих пор мы разговаривали с сотнями земляков, многие из которых сохранили в чистоте чешскую или словацкую речь, могли спеть национальную песню; но только теперь мы поняли, как чужбина незаметно меняет человека, независимо от его воли понемногу подчиняет себе. Ощущение принадлежности к старой родине выражается в языке, в осознании экономических и культурных связей, а иногда и в чувствах. Но такое чувство несет отпечаток тепличного ухода и часто не выдерживает дуновения сильного ветра. Этому чувству не хватает той непосредственности, которой нас окружили ребята в Сан-Николасе.

Монтажники, сварщики, мастера и инженеры с завода «Шкода» в Градце. Вдруг начинает казаться, что сидишь с ними в заводском клубе в Чехии, в Градце, а не на другом берегу Атлантического океана. Невольно чувствуешь, что родина — у них в глазах, на языке и в мыслях даже тогда, когда фейерверк искр от сварки брызжет в стекла защитных очков; она на страницах чешских газет, которые торчат у них из карманов; она в их сердцах, когда после ужина все молча расходятся по своим холодным комнатам с железными кроватями.

Большинство из них за границей впервые. Они еще совсем «зеленые». Они гринго для аргентинских рабочих, вместе с которыми ежедневно проходят через одни и те же ворота.

— Разве с ними поговоришь? — тоскливо произносит светловолосый Ярда Резек из котельной. — Даже если бы и удалось! Ведь они понятия не имеют, что такое настоящая работа. Когда мы начали работать, они приходили смотреть на нас как на диковину…

— Это единственное, что в спешке я смог взять в самолет, — говорит Владя Кашпар и, любуясь, гладит свою гитару. — Только зачем она мне тут, в пустыне? В это время, в июле, я всегда собирался на дачу в Орлицкие горы, а здесь?

Долговязый Ярка Горак каждый день спрашивает главного инженера Цаску, когда тот отпустит его домой. Вот уже год как он женат… и почти год за границей. Все эти новички — Бронганек, Новак и остальные из бригады, садясь в самолет на Рузини,[21] возможно, радовались, что увидят мир. Через два дня они вышли в Южной Америке, а еще через сутки уже были на строительстве спиртозавода в Сан-Николасе. За спиной пыльная пампа, над головой палящее солнце, а не успеешь оглянуться, как с юга уже дует ледяной ветер.

— Да, ребята, в гостях хорошо, а дома лучше, — смеется старый мастер Герциг, который за тридцать лет работы на заводах «Шкода» и более чем в тридцати странах во всех частях света и в свои шестьдесят один год знает, что работа за границей — это не веселье. Чужая среда, изнурительный климат, спешка, ответственность и вечно бродячая жизнь без родины.

Руководители строительства, инженеры Цаска и Шиндлер, могут даже и не говорить о своих заботах. Достаточно заглянуть в аргентинские газеты, чтобы понять, какая тяжесть взвалена им на плечи. Ведь здесь строится самый большой спиртозавод, какой когда-либо был создан чехословацкими руками, и самый большой спиртозавод в мире.

Хозяин трактира Фиала, старый чаконец, потихоньку убирает со столов. Ветер воет за окнами строения, пронизывающий холод загнал парней одного за другим на кухню, к печке. Они на время забыли о Сан-Николасе и разговорились о родине, о том, как бродили по Орлицким горам, о том, как выезжали убирать урожай, о домах отдыха. Трактирщик Фиала, за плечами которого четверть века борьбы за существование в предместьях Буэнос-Айреса и в пустошах Чако, вместе с женой слушает, стараясь не пропустить ни единого словечка. Он силится понять то, что для этих нескольких гринго с его прежней родины само собою разумеется. Когда-то и он с женой был «зеленым» в Аргентине. Они бежали с родины от нищеты и безработицы, выпрашивали себе место поденщиков, кочевали по свету и сегодня счастливы, что на два-три года нашли возможность прилично существовать среди своих. Странное дело! Эту возможность дали Фиале с женой гринго из той же страны, которая к ним самим отнеслась, как злая мачеха. Эти гринго принадлежат к тому же классу, из которого вышли и Фиала с женой. И все-таки они совершенно другие, полные надежды, жизни, уверенные в себе и веселые.

Супруги Фиала двадцать пять лет назад отправились в поисках куска хлеба в путь и по сей день не знают, где они его кончат. Эти ребята пришли в Аргентину, чтобы возвести удивительное техническое сооружение. И люди, у которых Фиала униженно выпрашивал работу, смотрят на этих уверенных здоровяков с почтением и удивлением. Ведь они пришли из другой, из новой Чехословакии.

250 тысяч литров спирта ежедневно

Гирлянды рефлекторов, которые накануне вечером горели высоко над стройплощадкой в Сан-Николасе, в утренней мгле поблекли. Словно призрак, исчезло романтическое видение сказочного корабля, сиявшего в темноте над невидимой Параной. Новый день открыл четкие линии гигантского элеватора для кукурузы, на самом верху которого уже работала утренняя смена бетонщиков. То, что мы увидели на строительстве, превзошло все представления, сложившиеся у нас по газетным статьям и из бесед с руководителями строительства.

Современный вавилон тянулся от берегов Параны куда-то далеко в глубь пампы. На площади в два километра длиной и полкилометра шириной здесь росли из земли гигантские бетонные кубы и чаши, деревянные и металлические конструкции, появились опалубка, канавы под кабель, барабаны и канавы для трубопроводов. Повсюду экскаваторы и новые выемки, груды кирпичей и мешков с цементом, тракторы и грузовики, подъемные краны и заквасочные чаны. И все это вместе взятое через три года должно было начать перекачивать в суда на Паране сотни тысяч литров чистого спирта, тысячи тонн барды, горы сухого льда, потоки масла из початков кукурузы и еще бог весть что. Аргентина здесь сделала грандиозную попытку убить одним выстрелом двух зайцев: избавить себя от заботы, куда девать избыток кукурузы, которую заграница покупать может, но не обязана, а заодно вырваться из лассо, наброшенного американскими нефтяными концернами с целью ограничить поставки необходимой для страны нефти и затормозить развитие всей аргентинской экономики. Собственный источник спиртобензиновой смеси должен был раз и навсегда избавить Аргентину от этого американского лассо. А Чехословакия выиграла международный конкурс на поставку комплексного оборудования для спиртозавода. Цемент поставляют Польша и Венгрия, кровельное железо— Бельгия и Бразилия, технические чертежи и все оборудование — от генерального проекта до последнего винтика — Чехословакия.

— Так вы ничего не увидите, — сказал главный инженер, когда мы издалека взглянули на эти джунгли железа, дерева и бетона. — Пойдемте сперва ко мне в кабинет, я покажу вам общий план.

Вся эта путаница вдруг превратилась в удивительную систему. Крупнейшим объектом спиртозавода будет комплекс из 180 силосных секций, общей емкостью 45 тысяч тонн кукурузного зерна. Гораздо яснее, чем цифры, представление о размерах этого хранилища дал бы вид 150 поездов по тридцати вагонов каждый, содержимого которых хватит для питания завода в течение двух месяцев. Состоящий из двух частей колосс элеватора рождается без обычных для бетонных работ лесов и сложной опалубки. После того как был заложен фундамент, просто поставили деревянную раму, чуть меньше метра в высоту, которая с помощью болтов ежедневно передвигается по отвесной железной арматуре и фрезерованной нарезке на 120 сантиметров. Издалека казалось, что серый бетонный колосс с узенькой окантовкой наверху не подавал признаков жизни, только подъемник с бетоном ежеминутно взбирался на край и тотчас же падал вниз.

Зато вблизи строительство было похоже на разворошенный муравейник. На лесах сновали рабочие с тачками жидкого бетона, который непрерывным потоком вытекал из выпускного желоба. Серой кашицей заполнял он одну ячейку сложного сота за другой. Вот уже туда пришли другие рабочие, чтобы несколькими поворотами рычага поднять и бетон, и тачки, и тонны дерева и железа на несколько миллиметров вверх. И так шло все время, словно здесь играли в игру: кто кого перегонит.

— Ночной сказочный корабль, что вы видели вчера вечером, — поясняет инженер Цаска, — это освещенные леса высотой тридцать пять метров, на которых работала ночная смена бетонщиков. Элеватор поднимется на пятьдесят два метра в высоту, и на его постройку пойдет сорок тысяч мешков цемента.

Мы были пока у первого из тридцати обширных объектов будущего спиртозавода. В тесном соседстве с ним поднимались будущие цехи предварительной обработки кукурузы, солодовни и главное здание для бродильни. Немного дальше второй руководитель строительства возглавлял монтаж пятнадцати гигантских теплообменников, на другом конце начинали сваривать нефте- и спиртохранилища. И повсюду ящики с насосными агрегатами, огромные катушки с кабелем, освобожденные от упаковки турбины, электромоторы, компрессоры, генераторы и уйма мелкого машинного оборудования с монтажными знаками и надписями по-испански: «INDUSTRIA CHECOSLOVAKA».

Когда придет в движение это гигантское предприятие, Аргентина получит право называть еще одну часть своей собственности в превосходной степени: крупнейший спиртозавод в мире.

Четверть миллиона литров чистого спирта потечет ежедневно прямо в танкеры, бросившие якоря на Паране. А среди пампы останется на долгое время памятник искусным рукам и мудрым головам чехословаков.

Терраплен

Без Параны Аргентина не была бы Аргентиной. По течению этой реки в глубь Южной Америки проникали первые конкистадоры, пытаясь найти прямой путь между устьем Ла-Платы и неиссякаемыми кладами серебра в современной Боливии и Перу. По Паране плыли иезуитские миссионеры, надеясь, что им удастся превратить безбожников-индейцев в покорных христиан. По Паране работорговцы XIX и XX веков возили безработных пеонов на плантации йербы матэ в Парагвай и Мисьонес, чтобы опустошить девственные леса великолепных деревьев и выжать последние силы из тысяч людей. По Паране и в наши дни идут большие грузы: вверх — с промышленной заокеанской продукцией, вниз — с дарами плодородной земли.

Росарио, второй по величине город Аргентины, удален от устья Ла-Платы почти на 300 километров, но, несмотря на это, у его каменных причалов швартуются океанские колоссы водоизмещением в тысячи тонн. Они не остаются в Росарио, а пробираются выше вверх по течению грязных вод, чтобы в Санта-Фе выгрузить товары со всех пунктов земного шара. Лишь самые большие из них возвращаются нагруженные зерном, кожами, хлопком, мясом, кебрачовым экстрактом, кукурузой. Остальные же с меньшим водоизмещением пробиваются затем еще дальше — в Ресистенсию, в Посадас. А совсем мелкие речные суда забираются вверх по течению Параны в самую глубь страны, куда-то далеко в Бразилию или по Парагваю в Асунсьон и еще дальше, в Пуэрто-Суарес в Боливии, за две с половиной тысячи километров от Ла-Платы.

Кроме своего морского порта, Росарио, находящийся в глубине страны, достопримечателен еще и тем, что он вовсе не столица провинции, хотя в нем более полумиллиона жителей. Первенство захватил Санта-Фе со 140 тысячами.

Дети в белых халатах, бегущие в школу, на мгновение останавливаются под развесистым омбу, свободной рукой прикрывают глаза, чтобы не упустить необычное явление на дороге, и затем бегом наверстывают потерянное время. Четыре линии телефонных проводов тянутся вдоль шоссе на различном расстоянии от него, словно желая подчеркнуть бесконечные просторы пампы. Столбы из кривых стволов иногда пропадают, уходя куда-то вглубь, и тут же появляются, продолжая неутомимо ткать свою сверкающую паутину. Стук колес на асфальтовых стыках ежеминутно заглушает шум дизелей, и мимо проносится грузовик с одним-двумя прицепами. Живой скот, горы апельсинов, чудовищные грузы хлопка — первые ласточки счастливо закончившейся «рулетки» на севере, в Чако.

Потом пампа неожиданно расплывается, в тумане исчезают статисты — благородные быки и не менее благородные телки, — и по обеим сторонам растекается зелень мандариновых садов, окрашенная золотом наливающихся сладостью плодов. Криожьё в широких сомбреро обламывают ветки с нежными мандаринами и осторожно укладывают их в корзины, в которых золото севера в тот же день отправится в Буэнос-Айрес.

И вот мы в Санта-Фе. На самой оживленной улице его висят огромные государственные гербы из цветныу электрических лампочек. Цилиндры элеваторов поднимаются в небо, с которого снова палит солнце, как будто сибирские холода предыдущих дней были всего-навсего сном. Через час езды исчезает гладкий бетон, и сразу попадаешь в другую Аргентину, в Аргентину терраплена.

Что такое терраплен?

Словарь отвечает одним словом: насыпь. И действительно это насыпь, хотя аргентинские дорожные карты пытаются выдавать ее за дорогу. Правда, в виде извинения прибавляется замечание: «Empeora con luvias» — «Ухудшается во время дождя». Практически это выглядит так: поскольку правительство не обязано заботиться о состоянии дорог, жители селения образуют consorcio caminero — дорожные кооперативы на началах взаимопомощи; они валят лес, если он еще остался, корчуют пни и вспахивают прямую как стрела дорогу. Делают на ней высокий гребень, чтобы вода, самый страшный враг, быстро стекала в канавы; но это не очень помогает. Когда наступает период дождей, лучше не высовывать из дому носа. Терраплен — это непрерывная цепь маленьких болот, из которых грузовики поднимают фонтаны грязи, едва они начнут немного подсыхать. А поскольку в период между дождями и засухой от терраплена остаются одни выбоины, все начинается снова с плугов.

Таких «шоссе» на севере Аргентины подавляющее большинство. Для разнообразия их сменяют другие, которые на картах снабжены примечанием: «Empeora con sequia» — «Ухудшается во время засухи». Все вместе они принадлежат к семье дорог: «Transito eventualmente dificultoso» — «При движении возможны затруднения».

Это необычайно тактичное предупреждение: путешественник, ты суешься сюда на собственный страх и риск.

400 квадратных километров саранчи

Мы уже проехали небольшое селение Такурал, когда на горизонте показалась темная туча. Было почти безветренно, солнце давно уже перевалило за полдень, тени редких деревьев начали пересекать всю ширину дороги. Через четверть часа стало ясно, что это не просто какая-нибудь обычная туча. Куда ни глянь — небо чистое, словно его только что вымыли. Какой же должна быть колонна грузовиков, чтобы так вот разметать пыль терраплена на полнеба! Солнце уже скрылось, и вдруг «тук-тук-тук» о ветровое стекло. От этого сухого шороха, скрипучих хлопков и громкого шелеста, которым в мгновение ока наполнилось все вокруг, мороз подирает по коже. Вся земля вдруг покрылась этим, деревья исчезли под коричнево-зеленым камуфляжем крылатой гадости, даже телеграфные столбы не избежали летучей армии и были вынуждены оказать ей гостеприимство.

— Послушай, надо бы остановиться, чтобы эта мерзость не попала в мотор и не забила ребра цилиндров. Кто станет потом убирать этот гуляш?

Некоторые люди смертельно боятся мышей. Сунь в руки такому человеку мышь, и он свалится как подкошенный. Не один год, вероятно, им бы снились кошмары, если бы они взглянули на эту марширующую дрянь. Куда только хватает глаз, вся земля движется. Какой-то саранчовый генерал отдал команду «на приступ», и вот они двинулись: без разбору, напропалую, лезут по спинам, по крыльям, наступая друг другу на головы, но все равно лезут, поглощая дециметры пути, и, к удивлению, в этом походном экстазе даже и не думают об обеде. Если на минуту остановиться, они лезут по ногам, отскакивают от штанин и — снова вперед, вперед, на врага! Делаешь шаг вперед, и зелено-коричневая каша крыльев и тонких ног брызжет на метр от тебя, но дыра снова уже залеплена: в их рядах не должно быть бреши. «На приступ!» — таков был приказ. Гринго будет ошарашен и не обратит внимания, что давно уже наступил рассвет, что снова настал день и солнце может спокойно взирать на эту дрянь. Через полчаса из штаба поступил новый приказ: конец марша, направление северо-запад, приготовиться к полету! Снова наступили сумерки, в одном месте земля посветлела, в другом — потемнела, телефонные столбы похудели, ветви деревьев выпрямились. И боже милостивый! — ведь все осталось, как было: трава не тронута, с деревьев не пропало ни одного листочка!

— Но такое чудо случается редко, — говорили нам потом земляки, когда мы, все еще пораженные, рассказывали об этом наступлении саранчи. — Во время долгого полета они нуждаются в отдыхе. Не пожелаем вам увидеть, что остается после них, когда они голодны. Как после пожара!

В каком-нибудь километре дальше нас остановил водитель «виллиса» и предложил подождать, пока проедет колонна спасательных машин, потому, что поднимаемая нами пыль могла бы им помешать. Это грузовики с распылителями и бочками дезинфекционного раствора, ударные отряды министерства сельского хозяйства.

— Иногда с саранчой борются также самолеты и геликоптеры, — похвастался он, прежде чем тронуться за своей колонной.

Да, поединок с этой гадостью — неравный. Соотношение один к миллиону, а может, и к десяти миллионам.

Три дня спустя в газетах было опубликовано следующее: две манги (стаи) саранчи, перелетевшие из провинции Санта-Фе, затопили район Оран в провинции Сальта и уничтожили весь урожай. Убытки предположительно исчисляются в 12 миллионов песо. Одна манга занимала площадь 200 квадратных километров, вторая — 400.

Поворот через 80 километров

Если вы внимательно всмотритесь в карту Аргентины, страны, площади которой немного не хватает до 3 миллионов квадратных километров, вам бросится в глаза удивительная деталь. Шестьдесят пятый меридиан, внизу недисциплинированно убегающий в море, как бы разрезает страну по длине на две совершенно отличные друг от друга части. Одна окрашена в прекрасную бледную зелень, которая переливается и за границу, в Уругвай, а другую словно залили шоколадом, особенно на западе, где шоколадная плотина поднимается до лазурных высот Кордильер и где просветы в голубом, незабудочного цвета, небе открывают ледниковые вершины на чилийской границе.

Эта бледная зелень обозначает плодородную почву, коллекцию подарков, сделанную Кордильерами и миллионами лет. Но немало потрудились и реки, особенно Парана, Парагвай, Уругвай, Соленая река — Рио-Саладо (Сладкая река — Рио-Дульсе дошла только до Маленького моря — Мар-Чикито), Красная река, Черная река, не говоря уже о Третьей реке, Четвертой реке и Пятой реке, заслуги которых в этом процессе намного меньше.

Фактом можно считать одно: здесь никто не знает, какова глубина пахотного слоя земли. Одни скажут — метр, другие — десять, третьи — шестьдесят. Большинство же пожмет плечами, услышав столь странный вопрос, и откровенно скажет:

— Бог его знает. Мы никогда не измеряли.

Слово «абоно» — удобрение — здесь известно только литераторам. Кому придет в голову таскать куда-то в поле навоз? Да и откуда, если скот проживает в пампе. И еще сыпать в землю какие-то порошки? Помилуйте, зачем? Это невероятно! Когда об этом слышит европеец из Центральной Европы, который привык к земле, истощенной в течение многих веков, он бледнеет от зависти.

И второй факт: разница в высоте между городами и селениями, удаленными друг от друга на сотни километров, достигает, самое большее, 10 метров. Стрелка высотомера как остановилась на 90 метрах над уровнем моря, так целых два дня и не трогалась с места. Вы скажете, что при таком рельефе дорога должна быть прямой как струна. Так и есть. Однако в этой части Аргентины бывает и совсем наоборот.

Первые колонисты, поселившиеся здесь десятки лет назад, определенно обладали опытом детской игры «в ножички», смысл которой состоял в том, чтобы воткнуть перочинный нож в нарисованный на земле квадрат. Иначе они не сумели бы так хитроумно понатыкать в пампу колья и натянуть между ними аламбре. Обнесенные проволокой участки нисколько не похожи на пеструю мозаику маленьких полей в наших горах, на некогда воспетые заплаты в склонах гор, сверкающие зеленью, желтизной, кармином. Здесь, в пампе, границы земельных участков почти так же прямы, как границы федеральных штатов в США. Каждый участок — это либо прямоугольник, либо квадрат.

Соответствуют им и дороги. Точно так рисовал их известный аргентинский карикатурист Ф. Молина Кампос: изображенные им гаучо на кобылах с огромными копытами по-военному делают поворот на углах прямоугольных участков с поломанными варильонами. Едешь вдоль этих кольев — и вдруг конец. Словно по команде, колья, а вместе с ними и дорога шагнули вправо. Через 100 метров колья раздумали и под углом 90 градусов делают «налево», вместе с ними «налево» делает и дорога. Это похоже на трассу слалома. Никому и в голову здесь не приходит, сообразуясь со здравым смыслом, перерезать прямой дорогой огромный прямоугольник земельного участка. И вот петляешь между кольев, словно заяц, вправо, влево, вправо, обратно, снова вправо и так до одурения. Там, где из этого правила было сделано непостижимое исключение, Аргентина может похвастаться кое-чем, но это способен оценить не гаучо, а только автомобилист.

Мы выехали из Тостадо. Если хотите, можете найти его на карте: 29°15´ южной широты, 61°45´ западной долготы, почти на границе провинции Санта-Фе и Сантьяго-дель-Эстеро. Шесть раз подряд вправо, влево точно под прямым углом — и только после этого терраплен выпрямился. Пять километров, десять, двадцать — абсолютная прямая.

— Взгляни, пожалуйста, на карту, когда будет первый поворот?

Делаем подсчеты, пользуясь некоторыми сведениями подробнейших аргентинских карг, не имеющих себе в мире равных по качеству.

— Через шестьдесят девять километров. Перед болотами Лос-Саладильос поворот вправо.

— Ты это серьезно?

— Серьезно. Paciencia!

Оказалось, что это действительно не шутка. Через час мы пришли к выводу, что руль нам не нужен. Бесконечный ряд кольев с клочьями травы. Тучи пыли, которую ветер гонит перед нами. Сигналим в пыль, боясь, как бы из нее не появился огромный силуэт «дизеля» о горою хлопка. Гаучо в широких бомбачас и еще более широком сомбреро гонит стадо диких лошадей и при этом тренируется в ловкости набрасывать лассо. На счетчике спидометра прибавляются километры, и соответственно с этим растет доверие к тем, кто чертил карты для Аргентинского автоклуба.

— У тебя там семьсот шесть? Через восемь километров будет поворот.

На горизонте вынырнула лента пальм с низкими веерами — предвестник того, что дальше последуют болота. И затем на 714-м километре мы действительно свернули вправо, абсолютно так, как диктовала карта. До чего все просто! Через 80 километров по прямой повернешь руль и возвращаешься снова на прямую, как будто ничего не произошло. А в путевой дневник записываешь, что между Тостадо и Паралело Вейнтиочо был побит африканский рекорд. Там, в Южной Родезии, мы весьма гордились, когда на протяжении 28 километров могли не думать о поворотах.

В третий раз солнце склонялось к западу, когда на пути из Сан-Николаса мы остановились перед большим деревянным щитом, вырезанным в форме «Territoria Nacional del Chaco». Чако до сих пор не было возведено в ранг провинции, так как население его пока не достигло численности, необходимой для такого посвящения.[22]

Высохшие деревья по обеим сторонам, безотрадная серость всюду, насколько хватает глаз, — прямая противоположность зеленому ковру пампы вокруг Буэнос-Айреса и Росарио. На дороге лежит дециметровый слой мягкой пыли, в которую ноги проваливаются, как в снег. Ветхие лачуги справа и надпись на деревянной карте:[23] CHACO BIENVENIDO

Так хозяин открывает двери своего нищего дома пришельцу с далекой чужбины, разбивая лед первого разочарования сердечным «Добро пожаловать!»

Мы стояли на земле Чако, страны «белого золота».

ХЛОПКОВАЯ РУЛЕТКА

Петр Шашвата нагнулся, набрал в ладонь сухой земли и, размяв комки, медленно стал выпускать ее тонкими струйками между пальцев. Приблизительно так рассказывают старые чаконцы, и в голосе их звучит гордость первооткрывателей.

Шашвата удовлетворенно улыбнулся и щелкнул пальцами.

Но даже сам Шашвата, опытный человек, не подозревал тогда, что этим щелчком он как бы переводит стрелку на жизненном пути тысяч тех, кто до сих пор даже понятия не имел, где находится Чако. Шашвата отнюдь не был гринго, когда в 1913 году приехал в Аргентину. У него за спиной было семь тяжелых лет хлопкороба в Техасе, но он бежал оттуда главным образом потому, что тяжело заболел малярией. К тому же он опасался приближающейся войны в Европе и поэтому искал себе приюта в Аргентине. Он искал добросовестно. Провинция Санта-Фе его не удовлетворила. Не удовлетворили его и девственные леса в провинции Мисьонес, где ему не понравился краснозем. Тогда он послал своего сына Карела на разведку в Чако, так как прослышал, что там начали разводить хлопок. А у Шашватов был кое-какой опыт в этом деле.

Вскоре Карел прислал восторженное письмо. «Целина, ни малярии, ни других тропических болезней нет и в помине», — писал он отцу и нескольким друзьям, которые, не мешкая, сложили палатку, разбитую на площади возле храма в Ресистенсии, где несколько недель стояли лагерем, и отправились на запад. В том же направлении за несколько месяцев до этого вышел командир шестого аргентинского полка с приказом: на 173-м километре к западу от Ресистенсии основать новое селение. Он уже наметил улицы будущего города и успел со своей командой построить несколько примитивных халуп, когда на станцию железной дороги в Чако прибыла многочисленная семья Петра Шашваты и Яна Новотного. Эта станция называлась «Presidencia Roque Sáenz Peña» по имени недавнего аргентинского президента. Вокзалом на ней служил старый вагон, в котором одновременно помещалось и почтовое отделение.

Колонисты облюбовали участок земли с лесом, но не смогли договориться с командиром полка, заинтересованным в том, чтобы поскорей выполнить приказ и построить селение. Они были вынуждены сперва купить участок в «городе», выкопать там колодец и построить еще что-нибудь.

— Это что-нибудь мы поняли буквально, потому что нам не терпелось поскорее выбраться за город, — вспоминаетсын Яна Новотного. — Мы выкопали колодец, построили деревянную уборную и тем самым получили право приобрести за каждые полгектара в городе двадцать шесть гектаров в колонии.

Таково было начало. В то время Саэнс-Пенью населяло несколько семей, большей частью испанцев, и гарнизон. Однако в конце года гарнизон ушел, и основанное им селение опять опустело. Поселенцы разбили палатку и в первую очередь принялись изготовлять необожженный кирпич и валить лес. В том же году они засеяли три гектара кукурузой, земляным орехом и бататом — сладким картофелем. Только в следующем, 1914 году они смогли на освобожденной от леса поляне посеять хлопчатник, ровно 6 гектаров. Ян Новотной рассказывает об этом:

— Тогда не было ни сеялок, ни других инструментов. Сеяли мы вручную, семена бросали в проложенные сохой борозды, ногами засыпали их и боронили самодельной бороной. Потом на хлопок напали гусеницы; мы не знали, как с ними бороться, и они уничтожили почти весь урожай. С тех шести гектаров мы собрали всего шестьсот килограммов хлопка. А так как с началом войны спрос на него упал, мы были вынуждены отправиться с ним в Ресистенсию, где нам заплатили по восемнадцать песо за центнер…

«Для этого просто нужно поехать в Америку…»

Сегодня в Саэнс-Пенье насчитывается более 35 тысяч жителей. Еще несколько лет назад, как только начинался дождь, лошади, запряженные в сулки, тащились в брод по топкой грязи. На целом ряде магазинов, лавок ремесленников и трактиров можно видеть чешские вывески с чешскими именами владельцев. Многие люди, прожившие здесь не годы, а целые десятилетия, по сей день упорно воюют с испанским языком. Было время, когда по-чешски говорили даже в городской управе, потому что имелся официальный переводчик. Несколько врачей-аргентинцев специально брали уроки чешского языка, чтобы иметь возможность понимать своих пациентов. Но несравненно больше моравских, чешских и словацких семей поселилось в ближайших и отдаленных окрестностях Саэнс-Пеньи, рядом с чакрами испанских, итальянских, болгарских, польских и украинских колонистов, и вступило в поединок с пылью, колючками, саранчой и польворино.

Аргентина засевает приблизительно 360 тысяч гектаров хлопчатником. Из них более 90 процентов приходится на Чако. И все это оттого, что в свое время Петр Шашвата бежал от малярии из Техаса, позвал сюда сотни земляков и рассказал им, как надо выращивать хлопок. Можно с уверенностью сказать, что благодаря славянским колонистам Аргентина сегодня не только полностью обеспечивает себя хлопком, но и значительную часть его может экспортировать. Статистика указывает цифру 400 тысяч тонн ежегодно.

Когда после первой мировой войны жизнь кое-как пришла в норму, поселенцам стали платить по 80 песо за тонну «белого золота», добытого тяжким трудом. Это было в 1920 году. В последующие годы стрелка просперити подскочила резко вверх, и заготовщики американских фирм, которым не хватало техасского хлопка, предложили хлопкоробам по 220 песо. Рулетка, увенчанная лопающимися коробками белоснежного хлопка и туго набитыми кошельками тех, у кого саранча и гусеницы не сожрали урожай, крутилась вовсю и выдержала бешеную скорость вращения вплоть до 1923 года, когда цены достигли 580 песо. Чакреро не знали, куда девать деньги!

«Видите, — писали многие своим родственникам и друзьям, которые дома ковырялись на двух гектарах каменистого поля, — как в Америке делаются доллары? Продавайте все и приезжайте к нам!»

Эти письма кружили головы, ибо люди, читая между строк, уже видели перед собой белоснежный блеск комочков пышного хлопка. Эти письма заражали людей золотой лихорадкой; они рисовали картины дикой природы, девственных лесов, индейцев, головокружительного богатства. В результате края газет покрывались корявыми цифрами расчетов. Тонна с гектара, за тонну платят 580 песо, земли повсюду хватает, ее столько, сколько человек в состоянии обнести проволочной изгородью. «Согласен, попробую-ка съезжу на год, на два и вернусь из Америки миллионером…»

Это было в 1923 году. А там, в Чако, словно праздновали победу. Вино покупалось бочками, люди торжествовали, пили, пели, тратили деньги. И стреляли. Вместе с запасами еды в чакры привезли ящики патронов и стали соревноваться в стрельбе боевыми патронами. И ведь было отчего. Впервые за долгие годы тяжелой работы и мучений можно было погасить долг или по крайней мере оплатить десяти- и двадцатипроцентные начисления за инвентарь, продукты, посевной материал и скот, купленный в долг.

Рулетка крутилась с бешеной скоростью, втягивая в свою орбиту сотни тех, кто послушался совета и с узелком в руке приехал в «южноамериканские лесные дебри». Люди сгорали от нетерпения, сидя на скамейках жестких вагонов, жадно смотрели в окна и не могли наглядеться на пампу с цветущими палоборачо и бескрайным горизонтом. Колеса вагонов до одурения выстукивали таблицу умножения, и бесконечные мысли снова и снова возвращались к проклятым расчетам. «В этом году двадцать гектаров — для начала, через год — пятьдесят; с гектара соберу по тонне хлопка стоимостью в шесть тысяч крон, с пятидесяти гектаров триста тысяч; а пройдет каких-нибудь пять-шесть лет, боже! — до самой смерти можно будет ничего не делать. Для этого просто нужно поехать в Америку…»

На следующий год в тюк с хлопком ударила молния, и вращающаяся рулетка раскололась надвое.

Заготовители платили 350 песо, из милости. А цена на хлопок продолжала падать, пока не дошла до 180. В Чако было как на похоронах. Накопленные песо поглощала земля, и столбцы цифр у кредиторов снова начали угрожающе расти. Люди работали до упаду, чтобы повысить урожайность с гектара. Целыми днями и неделями ели только батат и дыни. Были уволены пеоны, в работу впрягли женщин и детей и после уборки весь урожай свезли к кредитору, чтобы он до нового сезона выдал аванс хотя бы на питание и на семена хлопчатника. Чакреро, загнанные нищетой и отчаянием в тупик, начали подписывать кредиторам расписки с переносом невыплаченных долгов. Две-три семьи, разбогатевшие на процентах, восхваляли просперити, сотни семей бедствовали. Но страдания этим не кончились. Наступил 1936 год, цена на хлопок упала до 100 песо за тонну, потом до 90.

В феврале хлопкоробы объявили забастовку, первую забастовку в истории Чако. К ним присоединились все сборщики хлопка, пеоны и даже торговцы. На целых две недели жизнь в Чако остановилась. Тогда правительство послало полицию и войска. Руководители забастовки были арестованы, хлопкоробам на словах пообещали, что правительство о них позаботится, забастовка была сломлена.

Крылатый призрак

На протяжении тех четырех месяцев, которые мы в Чако посвятили обработке записей и писанию репортажей, нам представилась возможность в непосредственной близости познакомиться с судьбами людей и истинной ценой «белого золота». Когда мы приехали в Чако, последние коробочки хлопка исчезали в фартуках сборщиков и колеса десмонтадоров — хлопкоочистителей — вращались полным ходом. А в ноябре, когда мы уезжали в Парагвай, на полях уже зеленели рядки нового хлопчатника.

В конце сентября Саэнс-Пенью захлестнул поток саранчи. В конце дня в чешскую школу, где мы жили, зашел Ярослав Вирт, сорокапятилетний чакреро, проживший в Пампе Флориде более тридцати лет. Он был хмур и невесел.

— У меня сожрали двадцать гектаров, — произнес он, не поздоровавшись, и тяжело опустился на железную кровать, так что она под ним застонала.

До сих пор мы не видели его таким: он всегда бывал оптимистически настроен, шутил и с непреклонной решимостью готов был драться за свою судьбу.

— Я приехал в кооператив за семенами и завтра начну пахать. — Он поднял на нас глаза, и нам показалось, что он пытается улыбнуться.

Положение на остальных чакрах северо-западнее Саэнс-Пеньи было ничуть не лучше. Десять, двадцать, тридцать гектаров — в зависимости от того, куда занесло прожорливую тучу. Колонисты разъезжались из кооператива с мешками новых семян и с надеждой, что второй посев будет более удачным.

В июле и августе, когда обычно хлопкоробы дают себе несколько дней отдыха от изнурительной работы в течение всего года, их снова можно было видеть на полях с запряженными в плуг двумя мулами или лошадьми, изредка с трактором, потому что agricol, как называют в Чако солярку, стоит на черном рынке ровно песо за литр, хотя официальная цена его 40 сентаво. Тучи легкой пыли поднимаются за плугом, пахаря за ним часто не видно. Затем наступает терпеливое ожидание дождя. На каждой чакре вы найдете примитивный дождемер, сделанный из старой жестянки. Все выжидают до тех пор, пока осадки не достигнут 40 миллиметров. Это сигнал для начала сева. Хлопчатник — удивительно выносливое растение, больше всего он нуждается во влаге в период начального роста, но как только у него появилось шесть листиков, оно не погибнет от засухи, если даже в течение пяти-шести месяцев не выпадет ни капли дождя.

Сеют хлопок с начала сентября по декабрь. Иногда два, три раза подряд, если саранча пожирает посевы. Обычно через сорок пять дней после посева хлопчатник начинает цвести. Перед этим его прореживают, потом несколько раз окучивают и пропахивают. Окучивать нужно все время, до самого созревания, и чем чаще это делать, тем выше будет урожай. В январе среди кустиков можно увидеть первых сборщиков с малетами. В них уже исчезают первые коробочки, а на соседнем кустике хлопчатник еще только цветет. Лопающиеся коробочки собирают непрерывно на протяжении всего аргентинского лета и осени, с января по июль.

— И сколько хлопка ежедневно собирает такой сборщик? — спросили мы Ярку Вирта.

— Это зависит от навыка, — засмеялся он. — Новичок соберет килограммов сорок. Опытный сборщик втрое больше. Рекордный сбор достиг у нас здесь ста шестидесяти четырех килограммов.

— Саранча управляется быстрее, да?

— Если бы только саранча, — горько вздохнул Вирт и, помолчав, заговорил: — Это один из семи вредителей, каждый из которых стоит друг друга. Когда хлопчатник отцветает, на него нападает червь. Мы называем его «lagarta rosada», розовая ящерица. Он проникает в коробочку и пожирает все семена. Хлопок загнивает. Против этой дряни нет никаких средств. Есть еще гусеница picudo. Эта уничтожает цветы. Потом идет isoca — травяная гусеница. Однако вместо травы она с удовольствием жрет именно хлопчатник. Четвертый наш «благодетель» — красный паучок. После его нападения хлопок затягивается тонкой паутиной и вскоре засыхает. Но куда более опасный враг — лиственная гусеница — oruga de hoja, которая за день может уничтожить целых пять гектаров хлопчатника. Однажды на одном лишь кусте мы насчитали их более двухсот. К счастью, с нею можно бороться, но для этого нужны время и деньги. Килограмм парижской зелени стоит от пяти до шести песо, а хватает его только на гектар.

Кроме того, у нас здесь водятся муравьи, которым хлопок тоже пришелся по вкусу; они принимаются за него с корней.

— Так саранча, собственно, не является…

— Является, — перебивает нас Вирт. — Это самая мерзкая тварь, какую только можно себе представить. И мы до сих пор перед ней безоружны. Правда, у нас начали заводить спасательную службу, даже и геликоптеры есть, но это не очень-то помогает. Года два назад у моего соседа саранча уничтожила шестьдесят гектаров хлопчатника так быстро, что он не успел даже оседлать коня, чтобы сообщить о манге на станцию. Они сожрали и листья и кору. На поле остались только голые стебли.

В такой момент трудно удержаться, чтобы не похвастаться, что манту, если хотите, мы тоже видели. Двести квадратных километров, и направлялась она прямо в Сальту…

— Я знаю, это было в середине июля, после уборки урожая, — ничуть не удивившись, спокойно продолжал Вирт. — Гораздо хуже, если это случается между октябрем и январем, когда хлопчатник отцвел, а сеять вторично уже поздно. В это время саранча переселяется к югу — на пшеницу и апельсиновые сады. Одна самка саранчи — мы называем ее langosta — откладывает от девяноста до ста двадцати яичек величиной примерно с рисовое зерно. Колония яичек похожа на колос пшеницы, свернутый спиралью. Через восемнадцать дней саранча вылупливается. Я знаю случай, когда небольшой мороз ударил весьма кстати: поля как раз кишели этой гадостью. Мы радовались, думая, что мороз нас спас, но в полдень вся эта лавина снова двинулась в путь. В это время у саранчи еще нет крыльев, поэтому бороться с нею легче. Мы ставим против них изгороди вот из таких листов жести, — сказал Вирт и обернулся к гальпону, где были сложены кучи жестяных прямоугольников шириною в полметра и длиною около полутора метров. — Из них устраиваются сплошные барьеры, иногда до пятидесяти километров длиной. В такие дни весь край поднят на ноги. Рядом с загородками выкапываются ямы, саранча падает в них, после чего ее поджигают или засыпают землей. Однажды сюда дошел слух, что в Бразилии, где саранча появлялась ежегодно, какой-то пройдоха построил мыловаренный завод и варил из саранчи мыло. И, дескать, прилично жил. Но об этом после, а сейчас я доскажу. Самый страшный погром мы пережили здесь в двадцать третьем году. Тогда под этой мерзостью исчезло все. Их были миллионы. Мы копали ямы день и ночь; работали все, кто мог держать лопату в руках, даже дети. Ямы эти имели три метра в ширину, добрых четыре метра в длину и без малого два метра в глубину. В них мог стоя уместиться человек. И за два часа они были полны! Двадцать четыре кубометра саранчи за два часа! Колонисты, которые видели это впервые, чуть не посходили с ума и стали возвращаться в Европу. И это случилось в тот год, когда за хлопок платили дороже всего.

— А можно спугнуть саранчу, когда она опустилась на хлопчатник?

— Иногда это помогает. В поле выпускается все живое: лошади, собаки, скот. Саранча поднимается и садится на поле соседа. Однажды произошел такой случай: все было ничего, как вдруг откуда ни возьмись на мой хлопчатник села саранча. Стали мы ее сгонять, но кусты были так ею облеплены, что пришлось отказаться от всех попыток. Случилось это поздно вечером. Целую ночь никто из нас не спал, каждый про себя думал, что придется потуже затянуть пояс. Утром встаем, саранча улетела, а хлопчатник не тронут…

— Хлопок — это и впрямь лотерея, — присоединилась к разговору жена Ярослава. — Помню, в тридцать шестом году мы только сокрушенно головой качали, глядя на поле. Был март, время, когда в других местах давно уже идет уборка. И нам тогда казалось, что хлебнем мы горюшка от такого урожая. Хлопок маленький, как укропик. Потом прошел дождик, и он стал расти у нас прямо на глазах. Мы подсчитали, что такого урожая уже не было больше десяти лет. Однажды в июле отец запряг лошадь и поехал в Саэнс-Пенью за трактором, который он хотел купить в рассрочку. Трактор ему охотно дали, каждый знал, что через несколько недель гальпоны будут полны. А к вечеру небо потемнело и пришла беда. Мы только и молили бога, чтобы саранча не уселась на наше поле. Отец вернулся затемно, а дома уже было как на похоронах.

— Мать плакала, слова выговорить не могла, — вздохнул Вирт. — Утром я все увидел собственными глазами. Коробочки, которые должны были через две недели открыться, валялись на земле, а кустики были обглоданы до самого стебля. Я отвез трактор назад, тем и кончилась у нас уборка урожая.

Наши в Аргентине

— …а что, собственно, привело вас в Аргентину?

Трудно сказать, скольким людям мы задавали этот вопрос. Это был не просто повод для знакомства и не праздное любопытство. Из тридцати стран, которые мы проехали к этому времени, только в двух мы не услышали ни чешской, ни словацкой речи. И не случайно ими оказались бывшие итальянские колонии — Ливия и Сомали. Для нас представляло огромный интерес выяснять, какие причины побуждали людей уезжать за границу. Мы пытались ставить себя на их место, чтобы понять, как чувствовали себя они в совершенно чуждой им среде и что двигало ими в то время.

Сегодня никто на свете не может сказать, сколько чехословаков живет в Аргентине. Каждая цифра лишь догадка. Не знают этого наши органы, не знает и чехословацкое посольство в Буэнос-Айресе. О множестве людей утеряны сведения, многие умалчивают о себе умышленно. В нашей печати постоянно встречаются объявления о розыске какого-нибудь соотечественника. Его ищут родители, жена, родственники. Он прибыл в Аргентину тогда-то и тогда-то в последний раз откликнулся…

Если начать исследовать статистику о земляках, можно быть уверенным, что самым скудным источником окажутся аргентинские органы. В их списках находится лишь ничтожная часть тех, кто действительно приехал из Чехословакии или кого они считают чехословаками. Дело в том, что в Аргентине существует так называемый закон земли, по которому каждый родившийся в стране становится аргентинским гражданином, независимо от того, согласны на это родители или нет. Это причинило много неприятностей при репатриации наших соотечественников из Аргентины. Наши органы считали, разумеется, их детей чехословацкими подданными. Совершенно противоположного мнения на этот счет были органы аргентинские, которые не признавали наших паспортов. Это приводило к тому, что наше посольство вынуждено было ставить чехословацкие въездные визы в их аргентинские паспорта. Дети наших земляков подвергались многочасовым допросам аргентинскими чиновниками, которые шоколадом, лакомствами и угрозами хотели принудить их к заявлениям, что они — аргентинские граждане — уезжают под давлением своих родителей. Тогда детей разлучили бы с родителями, заставили бы проститься с мыслью о возвращении на родину.

Колония чехословаков в Аргентине следующая по величине за колонией в Соединенных Штатах. Много наших земляков живут непосредственно в Буэнос-Айресе и в его южном предместье Авельянеде; большая группа их работает на холодильниках в Бериссо. Чехословаки разбросаны по провинциям Сальта, Мендоса, Тукуман, Мисьонес, а мелкими группами, пожалуй, по всей территории Аргентины. Наиболее многочисленная группа находится в Чако. Сюда начали переселяться еще во времена Австро-Венгерской монархии. Но основная волна эмигрантов нахлынула в двадцатые и тридцатые годы.

Что было причиной зачастую массового переселения в Аргентину? Бесспорно, главными были причины социальные. Капиталистический строй первой республики, который не мог предотвратить возникновение стотысячных очередей безработных, не препятствовал также и массовой эмиграции, хотя это и означало утечку из страны квалифицированной рабочей силы. Самое большее, что было этим достигнуто, — уменьшилась забота об обеспечении работой и было сэкономлено на пособиях для безработных. То же самое вам скажет большинство чаконцев, если вы зададите им вопрос, почему они, собственно говоря, находятся в Аргентине.

— А что нам оставалось делать? Земля прокормить не могла, с фабрик нас выбрасывали на улицу…

И поэтому неудивительно, что письма, приходившие во время минутной хлопковой конъюнктуры как семена падали в такую благодарную почву. Терять было нечего, а перед глазами мелькали картины быстрого, «по-американски» быстрого обогащения. Поэтому уезжали не только одиночки, но иногда даже целые деревни, больше всего из Моравии, из моравской Словакии. Наряду с чешскими фамилиями здесь часто можно встретить названия селений Буховице, Спытиг-нев, Бабище, Галенковице, Угерске Градиште, Годонин, но чаще всего Бельке Биловице у Бржецлави. Оправдывая свое «бегство», чаконцы почти никогда не забывают упомянуть о случае с Велькими Биловицами, которые переселились в Аргентину вместе со старостой.

Однако социальные мотивы не были единственной причиной бегства тысяч людей за границу. Утверждают, что у народов, которые не имеют «своего» моря, сильно развито желание повидать мир и склонность к поискам приключений. Вероятно, поэтому в различных странах можно встретить немало, швейцарцев, которые покидали родину не всегда из-за нужды.

— Попробую съездить года на два, посмотрю на мир, наберусь опыта.

Так говорили многие из тех, кто сознательно отправляется бродить по белу свету. Была здесь и другая группа людей. Они отличались безрассудностью молодости, увлекались чтением ковбойских рассказов и всякого рода карманных книжонок об индейцах. Их «вдохновляли» сомбреро, гаучо, лассо, заряженные кольты.

За границей можно встретить и таких людей, которые только пожимают плечами и отмалчиваются, когда заводишь разговор на эту тему, или рассказывают то, чго придумали для себя и во что за годы жизни на чужбине они поверили сами, как в святую правду. Вряд ли от такого человека дождешься, что он вытащит чехословацкий паспорт и с волнением в голосе покажет штамп о выезде и отметку в личной карточке. Несколько лет назад в Аргентине никто не спрашивал документов, удостоверяющих личность, в соседнем Парагвае ими интересовались еще меньше. А что стоило достать какой-нибудь «папель» на вымышленное имя и с ним снова попасть из Парагвая в Аргентину? За деньги можно было сделать все.

«Почему вы не пьете воду из колодца?»

— А как живут наши в Чако?

Этот вопрос мы неоднократно слышали не только от земляков в Парагвае и в Бразилии, но и во время бесед у нас в стране после возвращения. Ответить на это не так уж просто.

Во время нашего пребывания в Чако один из чаконцев, старый поселенец, который навсегда вернулся в Чехословакию, написал своим знакомым в Саэнс-Пенью: «Мне жаль тех лет, что мы убили в Чако. При воспоминании о том, как мы там жили, хочется плакать. Так, как пришлось жить нам, не жили даже цыгане перед войной…»

«Венков Чакенский», орган чехословацкого землячества, выходящий в Саэнс-Пенье, напечатал это письмо целиком. В колонии оно вызвало возмущение и осуждение. Кто плюет в собственный колодец, не многого стоит…

Этот факт заслуживает более пристального рассмотрения. Начало было невероятно трудным, жестоким. Переселенцы приезжали тогда неопытными, беспомощными, не зная языка. Бывало, что вокруг не находилось никого, кто бы мог что-то посоветовать. В юбилейных воспоминаниях, которые в 1937 году к 25-летию основания Саэнс-Пеньи выпустила земляческая колония, этому можно найти немало подтверждений. «Мы сразу же строили ранчо и копали колодцы, — пишет Иозеф Вирт, бывший горняк из района Духцова. — Кто-то посоветовал нам копать в местах, где много муравейников; мы выкопали несколько колодцев, но воды в них не было. Когда потом пришли местные жители, они только посмеялись над нами, сказав, что мы копали на озере. Мы не хотели им верить, однако период дождей убедил нас в этом: ранчо вдруг оказалось на метр под водой. Нам пришлось копать новые колодцы и строить ранчо в другом месте».

Его сын Ярослав, которому в то время было семь лет, дополняет рассказ отца своими воспоминаниями о детстве:

«Отец выкопал двадцать один такой колодец, каждый глубиною в десять-двенадцать метров. И если в нем оказывалась вода, то она была либо соленая, либо горькая, а чаще ее и вовсе не было. Я по сей день вижу, как он дрожал от страха, когда на дне ямы начинала просачиваться вода: опять будет горькая…»

Таких примеров можно привести бесконечное множество. Те, кому удавалось преодолеть трудности собственными силами и упорством, гордились этим. Но шли годы неудач, и многие стали стыдиться перед теми, кто остался на родине, за свою жизнь робинзонов. Не было ни миллионов, ни тысяч, а были долги и мрачные перспективы на будущее. Не было средств, чтобы вернуться на родину; но многим в гораздо большей степени, чем этот факт, мешала гордость:

— Так что же, вернуться с пустыми руками, с позором? Нет, лучше еще годок подожду…

Мы перелистывали «Чакскую книгу воспоминаний», где помещены фотографии колонистов. Эти фотографии должны были сбивать с толку непосвященных, соблазняя их Аргентиной. Здесь увидишь и благообразные портреты, и семейные фотографии, на которых были и ковры, и богатые портьеры, и снимки отцов в черных праздничных костюмах, и взрослеющих дочерей в белых бальных платьях до полу, и официанта во фраке с галстуком-бабочкой. На всех фотографиях то же кресло, те же обои, та же кулиса деревенского фотографа. Пожалуй, только с четырех-пяти снимков во всей этой толстой книге смотрит на вас подлинная, горькая жизнь: сбор хлопка на чакре земляка Осычки, Пампа-Гранде и упряжка четырех мулов с плугом, поле хлопчатника, на котором не видно ни единого кустика, потому что все они исчезли под лавиной саранчи.

Сам город Саэнс-Пенья и понятия не имеет о том, что такое канализация. Если проехать вечером на запад от центра города, уже издалека можно услышать дружное кваканье лягушек. К этим звукам вскоре присоединяется резкая вонь гниющей воды и помоев. Днем мы увидели здесь неглубокое смрадное болото, занимающее площадь в два квартала; это наиболее низко расположенная часть города, сюда со всех сторон сходятся сточные канавы.

Большинство детей чаконцев страдает малокровием и авитаминозом. Это вызывается не только нехваткой свежих овощей и фруктов, но и прежде всего недостатком здоровой ключевой, подземной воды. Колодец с питьевой водой здесь большая редкость. Поэтому почти в каждом доме можно найти альхибе — подземную бетонную цистерну. С началом ливней дают возможность дождю «немножко ополоснуть крыши», затем открывают отверстие водосточной трубы, и вода течет в альхибе, создавая запасы на долгие месяцы засухи. Это единственный источник воды для питья и других нужд. Мы были очевидцами того, как уже в конце октября люди со всех окрестностей приходили за водой в чешскую школу, потому что их резервуары опустели. Дети могли умыться лишь раз в день, и все со страхом ожидали, что они будут лишены даже этой возможности, если в ближайшее время не пройдет дождь.

— А с купанием у нас вообще целая проблема, — сказали нам земляки. — Это делается так: пять-шесть человек в складчину покупают бензин и едут купаться на Рио-Бермехо; это сто семьдесят километров тернистым лесом. Возвращаются они еще более запыленные, чем до купания!

Следствием недостатка минеральных солей в питьевой воде является необычно большое потребление содовой воды и алкогольных напитков. Только в одной Саэнс-Пенье имеется несколько предприятий по производству содовой воды. Накануне периода дождей и эта вода отдает затхлостью, потому что она того же происхождения, что и вода «без газа».

Один из немногих колодцев мы встретили у земляка на Калье 14. Однако и он пил дождевую воду из альхибе.

— Почему вы не пьете воду из колодца?

— Из колодца? Она годится лишь для стирки. Разве можно пить воду из колодца, который окружен несколькими загаженными уборными?

Таково положение в городе с 35 тысячами жителей. Гораздо хуже обстоит дело на чакрах, часто удаленных на десятки километров от города. Напрасно здесь искать деревень, радующих глаз приветливой чистотой, побеленными домами, широкими въездами во дворы и клумбами цветов под окнами, с колодцами чистой питьевой воды, подметенные дворы и овины, ровные тока. Лишь ничтожная часть соотечественников живет примерно в таких же условиях, в каких они жили у себя дома, на родине. Ранчо, с которых начинали все искатели «белого золота», надолго наложили свой отпечаток на их жилье. Тесные помещения, в подавляющем большинстве с земляным полом, старенькая обстановка, приобретенная на аукционе, крыши из гофрированного железа, стены из сухой травы, глины и конского навоза, иногда из необожженного кирпича.

Несколько лучше жилищные условия в Саэнс-Пенье. Но здесь живет лишь незначительная часть колонистов. Основная же масса поселенцев занимается земледелием и хлопководством.

Влияние климата

Климат Чако не имеет абсолютно ничего общего с климатом Буэнос-Айреса, с той противной влажностью зимних месяцев, которая отравляет жизнь в столице. Зато в Чако есть другой мучитель: тончайшая пыль, наполняющая воздух именно в зимние сухие месяцы. Она проникает сквозь запертые окна и двери, образует над горизонтом постоянную пелену сухого тумана. Не много радости доставила бы эта пыль нашим астрономам-любителям! И все же в течение нескольких недель мы могли добрую четверть часа перед заходом солнца рассматривать в бинокль солнечный диск и наблюдать на нем интересные скопления пятен. Без светофильтров, без дымчатых стекол, не боясь ослепнуть. Слоя чакской пыли для этого было вполне достаточно!

Но гораздо неприятнее, чем пыль, резкие изменения температуры. В учебниках географии Чако значится как полюс тепла Южной Америки. В полдень теплый северный ветер с экватора поднимает ртуть до сорока в тени, а через несколько часов южный ледяной памперо, беспрепятственно гонимый через ровную пампу из Антарктиды, сбивает ее до десяти градусов. Столь резкая смена температур не проходит бесследно. От гриппа и ангины люди в Чако страдают больше всего именно в жаркие месяцы года.

Подобным же бичом, на первый взгляд не понятно почему распространенным в этих местах, является ревматизм.

В октябре начинаются жаркие летние месяцы и продолжаются вплоть до марта, апреля. В январе и феврале жара достигает максимума, иногда превышая 40 градусов в тени. В эго время спят под открытым небом на катрес — складных кроватях из кожаных ремешков, — потому что в комнате спать невозможно. Но и в этом случае ложатся в постель лишь после полуночи, когда жара несколько спадет. Поэтому наибольшее оживление за столиками в кафе, расставленными прямо на мостовой, начинается около десяти вечера и кончается в два-три часа ночи.

Взрослые потягивают красное вино — кебрачо — с содовой водой или пиво с плавающими в нем кусками льда, играют в карты или в домино, стараясь как-нибудь убить время.

А ребятишки либо лазают здесь же под столом, либо устало бегают по улице. Потом дома, рядом с кроватью, снабженной противомоскитной сеткой, включается вентилятор на всю ночь до утра.

А поскольку спят либо в одном тонком белье, либо вовсе без него, то ангины, простуды и ревматизмы здесь в порядке вещей.

Этот мрачный перечень чакских бедствий не обходится без пресловутых винчук и польворино. Винчуки — это нечто вроде летающих клопов, длиною примерно в 2 сантиметра. На свои жертвы они нападают только ночью, неслышно садятся, неслышно улетают. Укус их вызывает невероятный зуд, приводящий человека в исступление. Но, пожалуй, еще хуже польворино — мелкие мушки, от которых не спасает даже противомоскитная сетка. После их укуса появляется красная сыпь, которая жжет, как огонь.

Одна из соотечественниц пишет об этом в «Чакской книге воспоминаний»:

«Хуже всего бывало в сырую погоду. Польворино было столько, что мы не находили никаких средств от них. Целыми ночами мы бегали по пампе, а однажды в отчаянии даже влезли на крышу — сперва я, а за мной плачущие дети. Но и это не помогло, польворино кусали, как бешеные».

Влияние всех этих бедствий сильнее всего сказывается на детях. Они сплошь выглядят старше, чем в действительности. Они быстро взрослеют, становятся очень нервными. Им не хватает витаминов, минеральных солей; недосыпание и жара изматывают их. На чакрах к этому прибавляется еще и одиночество. Когда молодой учитель чех Вондровиц начал работать в Трес-Ислетас, он долгое время добивался, чтобы к нему в класс ходил один четырнадцатилетний парнишка. На одинокой чакре этот мальчик никогда не сталкивался с посторонними людьми и боялся каждого незнакомого человека. Исподлобья он наблюдал с порога за учителем и каждый раз убегал, когда тот пытался к нему приблизиться. Когда же после долгих усилий учителю все же удалось привести его в класс, он вел себя как пойманный зверек и в конце концов все-таки убежал через окно. Среди учеников была шестнадцатилетняя девочка, которая никогда в жизни не видела поезда. Когда родители привезли ее в Саэнс-Пенью, она в испуге удирала от автомобилей, а увидев однажды рекламную машину с репродуктором, прибежала к матери и спряталась у нее под юбкой.

Когда корабль потерпит крушение…

Если эти строки прочтет кто-нибудь из чаконцев, который простился с Чако и навсегда вернулся на родину, возможно он скажет:

— А ведь не всегда было так плохо, находилось у нас время и для развлечений.

Еще бы! Как гласит поговорка: время ранит, время же и лечит. Плохое легче забывается, чем хорошее. Однако когда мы вот так посиживали среди чаконцев. там, у них в Чако, и когда случалось им разговориться, предаться воспоминаниям, право же, редко эти воспоминания были радостными!

— Знаете, каждый, кто к нам сюда заезжает, просто удивляется, как мы смогли все это выдержать, — сказал нам однажды старый моравский чакреро, у которого за спиной была почти четверть века жизни в Чако. — Но человек способен выдержать больше, чем животное. Сколько раз уже все казалось так безнадежно, что любой впал бы в отчаяние. Вы же знаете, ведь хлопок — это лотерея. Уродится — в кармане зазвенят песо, а назавтра опять в долгу, как в шелку. Почти все, что есть у тебя, не твое, но ты ставишь на карту последнюю рубашку. Была не была! Можетбыть, через год станет лучше, выберусь из этого отчаянного положения и снова встану на ноги! Поверьте, эта капля надежды на то, что, быть может, снова повезет, — она нас всех по очереди удерживает над водой…

Ничего больше не остается, как удивляться такому человеческому упорству. Изнурительная работа, чужая среда, чертовские капризы климата, одиночество, жалкие крохи культуры и развлечений, нехватка воды, жара, назойливые насекомые, постоянное душевное напряжение, постоянная борьба за каждый миллиметр воды. Если выпадет мало дождей, хлопчатник не взойдет, а то даже не удастся его и посеять. Если же выпадет много, то весь он уйдет в стебли, не даст цветов или сгниет на корню. И потом этот вечный страх, не свалится ли на твою голову перед самой уборкой какая-нибудь беда. Не упадет ли цена на хлопок!

— Да что и говорить! Если бы вы знали, сколько народу привело уже чако в сумасшедший дом!

К сожалению, доказательств было немало.

Однажды мы сидели с друзьями в ресторане на калье Досе, допивая кофе, и уже собирались уходить, когда вошел пожилой человек в сером костюме военного покроя.

— Погодите еще минутку, — сказал один из друзей вполголоса. — И не удивляйтесь, когда он заговорит.

Пампа

Саранча

Будни хлопковой рулетки

Броненосец девятипоясный

Чакское ранчо

Учись смолоду

Пряха

Пиранья

С берега Теуко

Пришедший подсел к столу, друзья представили нас.

— Очень рад, — сказал он и церемонно снял шапку, на которой была вышита какая-то надпись. — Я творец мира.

Он пожал каждому из нас руку и снова надел шапку. «Вероятно, это какой-нибудь швейцар из отеля», — решили мы, незаметно бросив взгляд на его шапку.

«Yo soy Dios» — было там вышито неумелой рукой. — «Я бог».

Мы продолжали разговор о хлопке, о севе, о земляках, которые решили репатриироваться будущей весной на родину. Пришедший внимательно следил за разговором и вдруг ни с того ни с сего перебил:

— Так вот, приглашения на конференцию я уже разослал, я созываю ее восьмого ноября. Это годовщина битвы у Белой горы. Я послал их главам Большой Четверки, президенту Аргентины и императору Эфиопии. Впрочем, вы еще должны за него проголосовать. Я предлагаю пригласить его только в том случае, если он наймет учителя чешского языка. На конференции будут говорить только по-чешски.

Что это? Мы смотрим на остальных, те уставились в стол и лишь кивками головы соглашаются. А «бог» продолжает:

— Армия у меня тоже готова, список командующих я принесу к вечеру. Не хватает только командующего авиацией, не могу вспомнить, кто прилетел в Чако на самолете. И вообще я предлагаю посылать целые армии в отпуск из Америки в Европу. Они разузнают там все военные тайны, и — делу конец!

Двое из присутствующих встали и вежливо извинились перед «творцом мира», сказав, что им нужно идти. Мы растерянно присоединились к ним.

— Вот видите, — сказал нам на улице один из них.

— Он начинал в Мисьонесе. Работал, как вол, но потерял все. Попробовал снова — кончилось тем же. Это так на него подействовало, что его вынуждены были на некоторое время отправить в психиатрическую лечебницу. Теперь он бегает повсюду и организует конференции.

Другой потерпевший кораблекрушение — наконец «Тарзан-чеко»[24]. Под этим прозвищем он известен повсюду. Живет он где-то на севере, ловит зверей и змей и сторонится людей. Еще одному такому же неудачнику удалось бежать из лечебницы в Буэнос-Айресе, и, поскольку у него не было ни сентаво, он прошел до самого Чако пешком, 1200 километров. Другой жил в лесах как дикарь, питался корнями и ящерицами и ходил в чем мать родила. В таком виде он однажды примчался верхом на лошади в Саэнс-Пенью и был отправлен за это прямо в тюрьму.

Это одиночки. Но гораздо более печальное явление представляют религиозные секты, которых в Чако несколько. Они называются по-разному: новентисты, сабатисты, адвентисты, синкуентисты и другие. Суть их «вер» в основном одинакова, а образцом им служат различные мормонские секты в США. Внешне их деятельность сводится к распространению гуманистических заповедей, гласящих, что люди должны помогать друг другу и любить ближнего, жить в мире, избегать курения и употребления алкоголя. Но за этим демагогическим прикрытием следуют другие заповеди, запрещающие читать книги и газеты, думать о мире. Единственно правильная книга — Священное писание. Но не нужно читать ее человеческим языком, потому что животные читать не умеют, и тем не менее бог к ним милостив. Впрочем, каждый человек рождается грешным и должен подвергнуться духовной операции, которую проведет над ним господь с помощью остальных членов секты.

Однажды в сентябрьское воскресенье мы приняли участие в одном таком религиозном собрании секты пятидесятников-синкуентистов. Нам представилась картина, которая не могла сравниться ни с одним из тех языческих обрядов, что мы видели в Африке. Сектанты стояли на коленях и лежали ниц на земле, бились головой о стены или об пол, пищали, стонали, хрюкали, лаяли и выли, женщины рвали на себе волосы и ревели одна громче другой, и вообще казалось, что они стараются заглушить друг друга. Затем этот невменяемый рев внезапно прекратился, на ступеньку поднялся оратор и начал бормотать что-то невразумительное, скалить зубы и сердито ворчать. Остальные постепенно присоединились к нему, и спустя некоторое время в помещении снова раздавалось лишь чудовищное кваканье. Так повторялось еще несколько раз со все возрастающим остервенением.

За все время «богослужения» мы не уловили ни единого вразумительного слова. Да и откуда ему взяться? Ведь связь с богом у пятидесятников устанавливается лишь в том случае, если обращаются к нему на зверином языке.

Струйки пота текли по лицам сектантов, когда после обряда они подошли к нам, сохраняя безумное выражение глаз, и стали прикалывать нам на лацканы небольшие черные крестики, отличительный знак секты. Дескать, бог к вам проявит милость, раз вы проделали столь длинный путь к нему в Чако, в глубь мира.

Большую часть сектантов составляют болгары и украинцы, горсточка чехов и словаков, аргентинские метисы. Они нашли свою форму ухода из убогой действительности, в которой живут.

В колонии Байо-Ондо и в Ла-Кучилья есть приверженцы другой секты, организующие раз в год специальное ночное богослужение. Верующие делятся на две группы: мужчины отдельно, женщины отдельно. Затем в молельне гаснет свет, и мужчины бросаются на женщин, стремясь овладеть ими. Таким образом никто, кроме бога, не знает, с кем он вступил в связь. Это богослужение называется «Ночь кровосмешения», и каждому участнику ее внушается, что благодаря этому мир будет спасен.

Между жерновами национальностей

Если говорить об иммиграции, то Аргентина занимает второе место после Соединенных Штатов; затем идет Бразилия и остальные южноамериканские страны. Предполагается, что за последние семьдесят пять лет в Аргентине нашли свою новую родину более четырех миллионов человек. Поэтому вряд ли найдется в мире другая страна, которая имела бы столь космополитический характер, как Аргентина. У каждого второго аргентинца в родословном древе отыщется какой-нибудь иностранец. Если не в первом поколении, то уж наверняка в предыдущем.

Если же говорить о молодежи, можно услышать почти без исключения гордое: «Yo soy argentino». «Я аргентинец». Или еще чаще: «Yo soy criollo».

Слово «criollo» имеет свои корни в латинском «creare» — создавать, рождать. Уже в XVI веке им обозначались люди, которые родились в Вест-Индии и на Антильских островах от испанцев и хотели отличаться от испанских переселенцев, индейцев, негров и мулатов. Уже тогда это название явно носило характер высокомерия, расовой дискриминации. Креолы, или по-аргентински — криожьё, в этом отношении ушли значительно дальше, чем новоиспеченные дворяне XVI века. Они отмечены печатью неприкрытого национализма, это вне всякого сомнения. Все криожское — это наше, чистокровное, чисто аргентинское. Этим духом несет от всех официальных выступлений государственных деятелей, начиная от президента Перона и его жены.

По возвращении из Бразилии и Уругвая мы попали на празднование Первого мая перед президентским дворцом Каса Росада. После речи президента Перона слово взяла его светловолосая жена Эва Дуарте де Перон, известная по всей Аргентине под уменьшительным именем Эвита.[25] Она очень хорошо знала, как возбуждать симпатии масс, и поэтому через все ее выступления красной нитью проходил целый ряд вариаций на тему «Я одна из вас, я — криожья». Многотысячная толпа, собравшаяся на Пласа де Майо и в прилежащих улицах, восторженно рукоплескала ей и скандировала: «Эвита, Эвита, Эви-и-и-та…»

И поэтому сегодня название «криожьё» — это прямая противоположность словам «эстранхеро», «гринго» или «интрусо», которые являются всего-навсего логическими ступенями весьма мало уважаемых понятий: иностранец, новичок, чужак. Просто невероятно, что здесь, особенно при новом режиме — перонизме, так быстро удалось объединить национальные элементы самого различного происхождения и создать из них новую гомогенную нацию. Одним из средств было насильственное закрытие общества «Unión Eslava», объединявшего все ветви славянских поселенцев в Аргентине. Вся его собственность была конфискована, руководители арестованы, сеть организаций ликвидирована.

Профессор университета в Буэнос-Айресе Алехандро Е. Бунге некоторое время назад опубликовал весьма интересные демографические материалы об Аргентине. Он исследовал линию развития иммиграции и пришел к любопытным выводам. Из общего количества населения в 1914 году 7885 тысяч человек 5527 тысяч были креолы, то есть рожденные в Аргентине от предков-европейцев. Остальные 31, 2 процента были переселенцы первой генерации, рожденные за пределами Аргентины. К 1940 году численность населения возросла до 13130 тысяч, из которых число переселенцев составляло уже только 13 процентов. Профессор Бунге утверждает, что космополитическая Аргентина скоро станет страной без иностранцев, и доказывает это наглядными диаграммами в виде деревьев, на которых с первого взгляда видно, как крайние нижние ветви, обозначающие младшее поколение переселенцев, быстро поднимаются вверх, а принадлежащие старшему поколению — быстро отмирают.

Эти перемалывающие национальности жернова вращаются безостановочно. Они уже давно затягивают и нашу многочисленную колонию, живущую в Чако, хотя многие чаконцы стараются это скрыть. И только представители старшего поколения как-то инстинктивно пытаются уберечься от них. Они сделали для этого почти все, что было в их силах. Они основали чешские общества, чешские хозяйственные кооперативы, сокольские объединения; отмечали национальные праздники своей родины и дни рождения президента, старательно репетировали чешские любительские спектакли, издавали газеты для земляков, построили на собственные средства даже школы и добивались от аргентинского правительства только одного: прислать им аргентинского учителя и разрешить дополнительные курсы родного языка, чтобы дети не забывали языка своих отцов. А второму поколению нет никакого дела до всех этих усилий. Это только осложняет ему жизнь.

Образ мышления детей ярче всего проявляется в играх. В это время их мысль непосредственна и прямолинейна, как путь мяча, летящего в ворота.

— Dame una atomikal — орал по-испански маленький Панчо, или по-чешски — Франтишек, под окнами нашей комнаты, где ребята из чешского интерната гоняли пелоту — мяч. — Дай-ка мне одну атомную!

Ни разу он не крикнул того же по-чешски, хотя вынужден был говорить на языке своего отца каждый раз, когда мы пускались с ним в беседу. Но он очень скоро сдавался и с третьей фразы снова переходил на испанский. Точно так же было и с детьми, которые носили нам обеды из кухни, помещавшейся в другом здании. Они здоровались с нами по-чешски, роняли несколько фраз, чтобы избежать долгих разговоров, и, как только оказывались за дверью, ставили крест на чешском языке.

Вот что случилось приблизительно через месяц после нашего приезда в Чако. В тот день в Лондоне на Олимпийских играх происходила встреча по баскетболу между Аргентиной и Чехословакией. В полдень нам сообщил об этом восемнадцатилетний сын управляющего интернатом. Он уже закрывал за собой дверь, но вдруг обернулся и сказал:

— Ну погодите, мы вам влепим!

Вот тебе и на! Сын родителей из Моравы говорит по-чешски, что они нам, чехам, влепят.

Вечером он пришел как в воду опущенный и сказал сокрушенно:

— Гм, все-таки вы нас побили…

Мы признали правоту профессора Бунге. Да, Аргентина будет страной без иностранцев. И это произойдет раньше, чем подрастет новое поколение.

ГРИНГО ЗА ВСЕ ПЛАТИТ ВТРИДОРОГА

На лице Штефы заиграла странная улыбка. Костлявые пальцы его руки вцепились в края стула, а высокая фигура выпрямилась. Этого со Штефой не случалось, даже когда он запрягал мулов. Глядя на его сгорбленную спину, можно было отчетливо себе представить годы, которые он провел, корчуя пни, запустившие щупальца своих корней глубоко в землю, и сгибаясь над коробочками хлопчатника.

Но сейчас вокруг Штефы не было ни чакского леса с его колючками, ни поля. Он неподвижно уставился на каменный пол саэнспеньской школы, а мысли его были где-то далеко за океаном.

— Вы хотите знать, как я попал в Аргентину?

В глазах его появился задорный мальчишеский огонек.

— Сейчас мне просто не верится, что когда-то я, бывало, танцевал среди наших словацких девчат и парней. Я ведь четыре года был у них заводилой. Ах, что это было за время! Мы целую неделю могли работать в поле с утра до ночи. Зато уж в воскресенье пели и танцевали!

И Штефа словно испугался своего восклицания, неожиданно вырвавшегося у него при воспоминании о Моравской Словакии.

— Была там и дивчина, как же без этого! Я готов был драться из-за нее со всей деревней, так она мне по сердцу пришлась. Только была она из богатых. У меня же, кроме вот этих двух рук, ничего не было. А ей этого казалось мало. — Штефа замолчал, и рука его потянулась к стакану. Он подержал его некоторое время в ладонях, потом отхлебнул глоток красного вина. — С тех пор вот уже почти двадцать лет, как видите, пью его. Да разве это сравнишь с нашим, словацким! Только в горах, в Мендосе, его еще можно считать вином. В Буэнос-Айрес или в Росарио его привозят наполовину разбавленным водой. А чтобы оно не испортилось и не потеряло цвета, туда, говорят, добавляют кебрачовый экстракт.

Солнце уже давно скрылось за лесом, и сквозь переплеты окна в комнату торопливо прокрадывались сумерки.

— Не зажигайте света, — тихо попросил Штефа, — в темноте лучше вспоминается… Знаете, это у меня никак не выходило из головы. Когда я возвращался с последнего свидания с нею, кошки скребли у меня на душе. Но тут во мне заговорило упрямство. «Раз ты так, ну и я так», — сказал я себе и быстро зашагал к трактиру, в котором еще издалека слышались песни. Там меня, заводилу, уже ждали.

«Гей, Штефа, что-то ты сегодня рано возвращаешься от дивчины, не случилось ли чего?» — услышал я еще с порога. «Да так, не поладили», — через силу сказал я. И вдруг слышу: «И ты позволяешь, чтобы девка тобой командовала? Посмотри, я пятьдесят тысяч из Аргентины привез. Хочешь, поедем туда со мной?»

Ехать мне не хотелось. Кто знает, какая она, эта Аргентина, что там за люди. Чего доброго, там и поговорить не с кем будет, раз языка их не знаешь. И уж наверняка никто там не станцует так, как здешние ребята. Но упрямство взяло верх. Я подумал: будут теперь надо мной, заводилой, смеяться, что я с девкой не сладил, или подумают, что я моря испугался…

«Так что, поедешь?» — спрашивает в это время наш американец. Я кивнул. А через месяц я уже получил из Праги все бумаги. Если бы не они и если бы я не ухлопал на них столько денег, я бы в последнюю минуту раздумал. Со всех окрестностей в Лужицы пришли проводить меня ребята. Пришли наши, лужицкие, из Тещиц и Микульчиц и даже из Бояновиц пришли. А пели и танцевали так, что у меня даже в горле сдавило. Кое-кто одобрял меня, но куда больше было тех, кто отговаривал. Только тогда я понял, как ребята меня любили. И тут я еще сильнее пожалел, что мне приходится с ними расставаться. «Ну, ничего, это ненадолго, — уговаривал я сам себя, — побуду там, за океаном, годик-другой, забуду свое горе, а потом вернусь». В последний раз я помахал им рукой, когда поезд тронулся и хор на перроне запел: «За можем ми руже квитла, я ю тргат небудем, миловал сем шварне девче, виц миловат не будем…»[26] Вытер я украдкой слезы и стал смотреть из окна на убранные поля и опадающие листья. Это было в октябре, в двадцать девятом году… Штефа немного помолчал.

— Давненько. А ведь вы хотели через два года вернуться.

— Да. Так я себе это представлял. Но человек предполагает, а бог располагает. Чтобы вышло дешевле, мы ехали пароходом, на котором возят скот. И все равно, когда я приехал в Буэнос-Айрес, в кармане у меня осталась одна мелочь. Я обменял ее в банке, и, после того как заплатил какие-то пошлины, у меня осталось ровно десять сентаво. Я собирался ехать куда-то в Сантьяго-дель-Эстеро, на сбор альфальфы, но потом мне сказали, что в Аньятужье,[27] где в то время много строили, каменщиком я заработаю больше. Мне отыскали это место на карте и сказали, что на каком-то индейском языке Аньятужья значит «старый черт». «Не будь, — сказали, — суеверным и поезжай». Аньятужья находилась где-то на пути из Санта-Фе в Тукуман, куда в то время многие переселенцы ездили работать на сахарные заводы. «На худой конец, — сказал я себе, — если там не понравится, знаешь, куда бежать к своим». Как сезонному рабочему, дорогу мне оплатили. А больше ничего. В кармане у меня не было ни гроша, а до Аньятужьи пришлось ехать два дня. Все это время я ничего не ел, только изредка, когда поезд где-нибудь останавливался, я пил воду, от жары спасался. Никогда я не знал, что значит просить хлеба, а если бы даже и знал, все равно бы не посмел. Разве же у нас, в Лужицах, кто-нибудь протягивал руку за куском хлеба?

Ехало нас этак сотни две. Одни славяне. Чехи, словаки, болгары, сербы, и еще я даже не знаю кто! Стали меня уговаривать: «Поезжай, мол, в Чако. Кто знает, что за дыра эта Аньятужья. Будешь там один как перст, ни один пес там тебе вслед не гавкнет. А в Чако не пропадешь, там уже четверть всей Моравы. Вельке Биловицы прикатили туда вместе со старостой». Я сидел как на иголках, но в Буэносе мне сказали, что обо мне уже сообщили в Аньятужью и меня там будут ждать. А ехать в Чако без бумаг я побоялся.

И вот я вышел в Аньятужье. Вокруг никого. Только оставлена для меня записка, что каменщики уже ждут меня, и я, не теряя времени, должен отправиться к ним. На станции мне сказали, что это недалеко, всего пять легуа. Что такое легуа, я тогда не знал, думал, что так здесь называют километры или, может быть, мили. Я оставил на станции один чемодан и скрипку с волынкой, взял другой и пошел. Край пустой, нигде ни души. Только скот пасется за проволокой. Шел я часа три, потом спросил, объясняясь больше руками, чем словами, — правильно ли иду. Гаучо в широкополой шляпе улыбнулся и кивнул в знак того, что мол, верно, братишка. «Как далеко?» — спрашиваю. «Куатро легуас»,[28] — отвечает он. «Сколько километров в одной легуа?» — показываю я ему на пальцах. «Синко»,[29] — отвечает гаучо и растопыривает на правой руке всю пятерню. Четыре легуа это значит двадцать километров, подсчитываю я в уме. Значит, голубчик, придется тебе идти назад, а не вперед! Вернуться? Ни за что. А вдруг кто-нибудь узнает, что Штефа пошел назад или же остановился на полпути!

Чем дальше я шел, тем тяжелее становился чемодан. Я нес его то в одной руке, то в другой, и мне казалось, что за эти три часа у меня руки вытянулись. Тогда я открутил кусок проволоки от изгороди, потому что веревки у меня не было, и повесил чемодан через плечо. Но проволока вскоре стала врезаться мне в тело. Тогда я подложил под нее ботинок, второй сунул в карман и дальше пошел босиком. В животе у меня бурчало, прошло уже два дня, как я ничего не ел, но во мне опять заговорило мое словацкое упрямство. «Нет, нет, ты не отступишь», — сказал я вслух сам себе и стиснул зубы так, что кровь потекла у меня изо рта. Поздно ночью дотащился я до места и от усталости едва не свалился на землю. Мне дали поесть и напиться. А я эти куски хлеба запивал слезами. Сам не знаю, отчего я тогда плакал. То ли от голода, то ли от жалости к самому себе. До чего же ты, мол, дошел. А может, и от радости, что наконец-то оказался среди людей и что они не дали мне умереть с голоду.

Штефа глубоко вздохнул. Он пошарил рукой в полутьме, отыскивая стакан. Но было видно, что вино он пьет без особой охоты. Он только пригубил стакан и продолжал:

— Ем, а сам поглядываю по сторонам, где же я буду спать. Я был до того разбитый от усталости, что почти ничего не видел. Несколько пеонов, с которыми мне предстояло работать, жили хуже, чем наши цыгане. Наконец мне показали небольшую лачугу из прутьев и сказали, что здесь вот, мол, можешь спать. В лачуге было только три стены. Крыша покрыта гнилой травой, дыра на дыре, пол из красной глины. Спереди пусто. Кругом только колючки, иглы винала, длинные, как плотничьи гвозди. «Наверное, это так, временно, — сказал я себе в полусне, — завтра поселят в каком-нибудь хорошеньком домике. Я его как следует уберу, подмету, цветы на стенах нарисую, чтобы хоть немножко было похоже на Словакию».

Ночью неожиданно просыпаюсь. Гром гремит так, что жутко становится, в небе сверкают молнии, через дыры в крыше прямо на голову льет дождь. При каждой новой вспышке я сквозь отсутствующую стену видел впереди очертания деревьев. Бежать было некуда.

Я забился в угол, накинул на голову мешок, но в это время под ногами у меня уже потекли ручьи. Я поднялся и в промежутках между вспышками молний стал искать места посуше, где бы можно было хоть простоять до утра. Но всюду меня поливали струи воды. Ручей врывался внутрь дома с одной стороны и уходил с другой. Утром я был весь перемазан красной глиной, сухой нитки на мне не осталось…

Едва я успел умыться, как пришел пеон и предложил за двадцатку пару уток. Я был голоден, как волк, поэтому кивнул, что, мол, согласен, но при этом вывернул наизнанку пустые карманы.

«Неважно, — говорит пеон, — я дам тебе в долг, когда заработаешь — отдашь».

Кроме этого, он одолжил мне еще две облупленные кастрюли. И вот сижу я над утками, ощипываю перышко за перышком и говорю себе: «Что ж ты с ними, парень, будешь теперь делать?» Выпотрошил я их и повесил одну утку над костром, чтобы она обжарилась, а вторую положил в кастрюлю с водой: «Хороший, — думаю, — суп будет». Но дрова, на которых стояла кастрюля, с одной стороны сгорели быстрее, чем с другой, и кастрюля неожиданно перевернулась. Бульон разлился по земле, мясо растащили куры. Я только облизал жирные пальцы, съел несколько кусочков мяса от другой утки, которая подгорела над костром, и по-прежнему остался голодным.

Пекаря нигде вокруг и близко не было. У пеонов, которые жили неподалеку, мне совестно было попросить хлеба. Я взял в долг муки и стал вспоминать, что делала мать, когда замешивала тесто. Она заквашивала его в подойнике. Это я знал. Поэтому я налил в кастрюлю воды, запустил туда закваску, взятую у соседа, и оставил до следующего дня, пока все это загустеет. Утром в кастрюле оказалась только мутная вода.

«Наверное, я туда налил чересчур много воды», — сказал я себе и стал сыпать в кастрюлю муку. Но потом мне показалось это густым, я снова добавил воды, затем немного отлил на землю и подсыпал еще муки. После этого слепил из теста шесть хлебцев и пошел делать печь. Утоптав глину, я выкопал в ней яму в полметра глубиной, а вокруг нее соорудил нечто вроде печки. Хлебы тем временем хорошо подошли, только не вверх, а в стороны. Я разрезал их, и вместо шести хлебов у меня стало двенадцать. Я положил в мою печь ветвей альгарробо, разжег, посадил хлебцы на горячую золу и угли и стал ждать. Я был доволен, что они подрумяниваются, а когда мне показалось, что с боков они уже начинают подгорать, я ткнул в один из них веточкой. Под коркой оказалась жидкая каша.

«Наверное, слабый огонь, — подумал я, — подложу-ка еще поленьев. А если хлебы с боков подгорят, соскребу горелое и съем хоть то, что останется». Побежал я за щепоткой соли, а когда через минуту вернулся, хлебцы мои уже огнем горели. Я выгреб палкой лишь несколько почерневших углей.

Штефа вдруг рассмеялся.

— Сейчас это кажется смешным. А тогда? Я сидел голодный у костра, а по щекам у меня слезы текли градом.

«Очень тебе это было нужно? — мучили меня разные мысли. — Разве поверят, если об этом написать домой? Сейчас, наверное, в Лужицах воскресенье — о календаре в этой глуши я и понятия не имел, — ребята одеты по-праздничному, все веселятся, девчата танцуют с парнями, глаза у них так и сияют. Вспоминает ли кто-нибудь из них о Штефе? Мучает ли мою зазнобу совесть за то, что прогнала меня за океан? Дома, наверное, думают: «Штефа там живет припеваючи, скоро обзаведется в Аргентине семьей и вернется миллионером». Эх, знали бы они…»

Штефа вдруг встал, подошел к окну, за которым уже было совсем темно, и запрокинул голову, глядя на звезды.

«За можем ми руже квитла…» — неожиданно запел он. В его голосе звучала боль и тоска.

— Поют у нас еще эту песенку? — спросил он, медленно оборачиваясь. — Сколько раз я пел ее, когда оставался в этой глуши совершенно один, и всегда мне вспоминался лужицкий вокзал с ребятами, оркестр и топот танцующих на платформе. Боже, боже, увижу ли я это еще хоть раз на старости лет?

Тягостные воспоминания снова вернули Штефу в окружавшую Аньятужью пампу, заросшую тернистым виналом и колючками.

— Известное дело, гринго за все платит втридорога, — сказал он минуту спустя. — Я пришел к каменщикам, среди них было много итальянцев. Они мне сказали, что я буду исполнять обязанности medio oficial. Я в то время знал из кастижьё едва десять слов и поэтому подумал: «Меня здесь уважают за то, что я тоже из Европы, буду, наверное, работать где-нибудь в канцелярии, у какого-либо чиновника, официала». Но я просчитался. Официалом у этих испанцев называется помощник, поденщик. А мне предстояло быть даже не поденщиком, а чем-то средним между начинающим рабочим и подмастерьем. Я был у них подносчиком. Однако я утешал себя тем, что так вечно продолжаться не будет, и старался изо всех сил.

Наступило рождество. И снова на меня напала хандра. Знаете, кто сам не пережил хотя бы одного такого рождества, тот не может себе этого представить. В тот вечер я сидел один на ржавой жестянке у огня и предавался воспоминаниям. Было еще очень душно, пот ручьями катился по моим щекам, и я плакал, как ребенок. Дома в это время зажигают свечки, поют коляды, радуются подаркам. Потом пойдут ко всенощной, снег заскрипит под сапогами, над головой будут сверкать большие наши звезды. С кем-то в этот раз пойдет ко всенощной моя любовь? Неужели она меня уже позабыла? Как-то раз мне стало совсем невмоготу от моего одиночества. Я подумал: «Дальше так жить нельзя. Надо что-то придумать, хотя бы в канун рождества». «Ты, — говорю сам себе вслух, — пойдешь к соседям, это всего два километра; немного попоешь с ними, и сразу станет легче». Схватил я скрипку и побежал, продираясь сквозь колючие кусты и деревья, чтобы как можно скорей добраться к людям. Снова мне представились елки с зажженными свечами, и вдруг ни с того ни с сего я запел: «Несем вам новины, послоухейте…» В это время откуда-то из темноты с бешеным лаем выскочила собака и вцепилась мне в штанину. Я замолк и остановился. «Ну вот, даже и коляду в этой дикой глуши спеть нельзя».

Вечер был испорчен. Вы думаете, что эти бедняги имеют хоть малейшее представление о колядах? Они смотрели на меня, как на привидение. Я пытался им рассказать, что у нас на севере, в другом полушарии, сейчас рождество, что там поют, собравшись у елки, и по колено бродят в глубоком белом снегу. Но все было бесполезно. Откуда им знать о зеленой елочке, когда они всю жизнь ничего другого не видят, кроме колючек? Или о снеге? В этакой жаре! Примерно через час я попрощался и ушел. Может, тоска, а может, и еще что-нибудь, только заблудился я и все время кружил среди этих колючек. Лишь к утру добрался до своей лачуги. Так я встретил здесь первое свое рождество.

Лица Штефы давно уже не было видно. Но, судя по тому, как он сделал несколько глотков подряд, было ясно, что при воспоминании об этом слезы выступили у него на глазах, хотя прошло уже столько лет. Помолчав немного, он незаметно вытер глаза и продолжал хриплым голосом:

— Навалились и другие заботы. Из дому я привез с собою две или три рубашки. Рукава довольно скоро продрались на локтях, чинить их было нечем, и тогда я оборвал рукава по самые локти. Через некоторое время обрывки превратились в лохмотья, и я укоротил их до самых плеч. Больше обрывать было уже нечего. А когда рубахи стали расползаться на спине, мне стало ясно, что им пришел конец. С виду я походил на огородное пугало.

Вы представляете себе, каково человеку в такой глуши, если у него нет ножниц? Первые два-три месяца я еще кое-как ухитрялся обходиться без них. Ногти обрезал ножом, но вот с волосами дело было куда хуже. Я был похож на попа. Через полгода волосы у меня отросли до шеи. «Дальше так не пойдет, Штефа», — сказал я себе однажды и стал обрезать волосы ножом. Терпеть не было никаких сил, настолько тупой был нож. Тогда я схватил лучину и попробовал опалить космы огнем. Огонь обжигал кожу, было больно, волосы обгорали, трещали, как шкварки, и я не видел, где они длиннее, где короче. Я задыхался от невыносимой вони. В результате волосы слиплись, запутались, и я стал таким, что с меня хоть великомученика пиши. Вдруг в голову мне пришла спасительная мысль: «Для кого ты бережешь бритву? Побрей голову и по крайней мере два месяца будешь жить спокойно».

Бритва оказалась тупой, как мотыга, а ремня, чтобы направить ее, не было. Я начал брить голову со лба. «Обреешься наголо, — уговаривал я себя, — и все будет в порядке». Я выл от боли, но бросать было уже нельзя. Не станешь же ты людей смешить своим видом! Бритва снимала волосы вместе с кожей, кровь текла ручьями.

Окончив бритье, я окунул голову в лоханку с водой, чтобы хоть немножко остудить раны. Они горели черт знает как. Прошло несколько дней, прежде чем голова немножко зажила; она превратилась в сплошную болячку.

А работа моя шла чем дальше, тем хуже. Каменщики были ленивы до умопомрачения. Они думали, что я буду за них делать все. «Ларго, сюда», «Ларго, туда», «Ларго, подай», «Ларго, убери». Они называли меня «Ларго», потому что я был среди них самым длинным. Наконец у меня лопнуло терпение. «Так ты и будешь всю жизнь козлом отпущения? Нет, нет, ребята, дудки!»

В один прекрасный день я забрал весь свой заработок. Денег оказалось не так уж много, едва хватило на билет. Куда же еще ехать, как не в Чако! Сколько уже там наших, ты среди них тоже не пропадешь. По крайней мере не будешь жить, как бессловесная скотина. Собрал я свои монатки и отправился пешком на станцию. На этот раз идти было куда легче. Те же самые пять легуа теперь показались короче: ведь чемодан был наполовину пуст. В поезде я встретил нескольких русинов из Мукачева, время в дороге пролетело незаметно.

— И вот я приехал в Саэнс-Пенью. Боже мой, сколько лет прошло с тех пор! — вздохнул Штефа и промочил горло глотком вина. — О pavimento, о залитой бетоном улице никто в те времена и понятия не имел, не то что сегодня! Пока я добирался от станции до «Моравии», вымазался в грязи по колено. Остановился я под окном и раздумываю: входить или не входить? После долгого перерыва я снова слышал настоящую чешскую и словацкую речь. «Кружку пива», «Два пива», — раздается за окном. Между столами бегает трактирщик, пожилой, в очках. «И мне одну, Франта», — нетерпеливо кричит ему кто-то из-за стола. Я набрался смелости, прижал к себе покрепче волынку и скрипку, вошел, поздоровался и сел за свободный стол в углу. «И мне, пожалуйста, кружку пива, будьте добры», — сказал я почтительно хозяину, когда он, наконец, обратил на меня внимание. Он посмотрел на меня, на чужака, как-то странно и угрюмо. «Как черт», — подумал я и сижу себе помалкиваю. Парни шлепают картами по столу и орут, как дьяволы. «Я тебе покажу! — зло усмехнулся какой-то толстяк за противоположным столом, с довольным видом сгребая карты. — Не беда, если у тебя вырвут клок, ты все-таки по двенадцать центнеров с гектара собрал! Плати, приятель, деньги с собой в могилу все равно не заберешь!»

Я только успевал оглядываться по сторонам. Отвык я от людей там, в глуши, а здесь мне вдруг показалось, что сижу не то в Годонине, не то в Бржецлави. Я боялся лишь одного — найду ли здесь работу. Я осмелел и подошел к столу. «Извините, пожалуйста, что помешал. Я — Пршиказский, Штефа Пршиказский из Лужиц. Не найдется ли у вас для меня работы?» Парни даже внимания на меня не обратили и продолжали лупить картами об стол. Я стою как столб, в лице ни кровинки. Постоял так да и побрел обратно к своему пиву, раздумывая: «Вот видишь, хоть ты и среди своих, а все равно никто на тебя не обращает внимания. Может быть, волосы тому причиной», — думал я и ерошил отрастающие среди струпьев волосы. Потом вдруг подсаживается ко мне здоровенный детина, на голову выше меня, и говорит: «Ты что здесь сидишь над пустой кружкой, как великомученик? Франта, подай-ка сюда пару пива!».

Я поведал ему, откуда прибыл, и сказал, что с удовольствием бы занялся чем-нибудь.

«Не бойся, без работы не останешься, — дружелюбно засмеялся он. — Здесь всегда найдется, что делать. Даже сможешь выбирать». Он вдруг посмотрел в сторону дверей, где стояли прислоненные к стене моя волынка и скрипка, и спрашивает: «Ты это приволок с собой? Подави-ка своего козла,[30] хоть повеселей здесь станет!»

Сердце мое от радости забилось. Наконец-то я могу сыграть тем, кто сумеет оценить, что может рассказать волынка. Побежал я к дверям, сунул мехи под мышку и начал: «Ай, чо е то за дедина недалеко Годонина…» А сам думаю: «Может быть, им это понравится», — и опасливо оглядываюсь по сторонам: «Наверное, давно уже здесь такого не слышали…»

«Перестань мычать! — рявкает кто-то у пивной стойки. — Блеет здесь, как козел, и думает, что кому-то это нравится. Перестань, говорю тебе, а то запущу кружкой».

Если бы он стукнул меня кружкой, больней бы не сделал. «Какие-то странные здесь, в этом Чако, люди», — подумал я и положил волынку на стул. Верите ли, с тех пор я к ней здесь, в Аргентине, больше не прикоснулся, а с того времени вот уже почти двадцать лет прошло! Так больно меня это задело. Но работу я нашел легко. Было как раз время уборки, лишних сборщиков хлопка не находилось, и я, таким образом, до конца сезона неплохо заработал. Когда у меня набралось около восьмисот песо, я решил попробовать заняться разведением хлопка. Нас, безземельных, оказалось немного. Собрались мы и решили, что отправимся куда-нибудь на север, где земля пока что никому не принадлежит, и обоснуемся там. Знаете, как в свое время закладывали такие поселения? Найдешь себе участок земли, — окружишь его бороздой, потом направляешься к местным властям с заявлением: то-то и то-то принадлежит мне. Платишь кое-какие налоги и после этого можешь корчевать пни и выжигать лес. Только это было очень давно.

Когда пришли мы, эти дела уже делались не так-то просто. Власти понимали, что такое хлопок, но, поскольку господам самим не хотелось валить лес и ходить за плугом, они сообразили, что из новичков вроде нас можно будет без труда выжать несколько лишних песо. Мы взяли в кредит плуги, погрузили их на качапе — это такая громоздкая телега на высоких колесах — и поехали на север. Наконец нашли чудесный уголок, где лес был не слишком густ, а почва, казалось, самой природой предназначена для хлопка и батата. Засучили мы рукава и рано поутру, еще до рассвета, принялись за дело. Двое других выбрали себе места южнее меня. Стою я над этой землей, а сердце мое так и колотится от радости! Наконец-то буду я на собственной земле! Теперь я уже не должен с утра до вечера быть на побегушках у других. От радости я запел и принялся за работу. «Сто гектаров себе, сто родителям и сто моему патрону, который пообещал мне порядочную сумму, если я найду хорошее место». Я не знал, за что сперва браться. Вон прекрасный участок. У самого леса, наверняка там и вода есть. Возьму-ка и его! И часть озера! И вон ту вырубку! Не пропадать же такому прекрасному ринкону! Когда мы кончили объезд, было уже темно. Мы едва стояли на ногах. Потом два дня пришлось обносить участки проволокой.

Покончив с этим, я стал копать колодец. Когда выкопал уже метра на два, вдруг откуда ни возьмись надо мной появился жандарм. «Фуера», — говорит. А я и понятия не имел, что такое «фуера». Я улыбнулся ему: «Буэнос диас, приятель, как дела?» — «Фуера!» — заорал он и направил на меня пистолет. Тут уж я сообразил, что это не приветствие. Позвал я остальных, и тут мы узнали, что земля уже кому-то принадлежит и что нам нужно немедленно сматываться. Как позже выяснилось, это был трюк. Хотели на нас подзаработать. Мы заплатили, и все уладилось.

Я работал как вол, чтобы выжать из земли побольше. Дело подвигалось медленно, скажу я вам. Много ли наработаешь двумя руками, когда все приходится делать самому! Но из дому мне написали. «Раз в Аргентине столько земли, мы продадим здесь свой участок и приедем к тебе». Я обрадовался, подумал: «Тысяч семь песо они за свое добро там получат. А главное, прибавится рук, и я не буду так одинок». Взял я в кредит плуг, борону, сулку, пару лошадей, мулов, кур и всякую мелочь, без которой поначалу в хозяйстве не обойтись. Увидев письмо, где говорилось, что старики привезут семь тысяч, мне охотно дали все это в долг. «Только не очень спешите, ведь светопреставление еще не завтра». — «Еще бы, — говорю, — если бы это случилось завтра, вы бы лишились своих безбожных процентов, не так ли? Чем позже я вам заплачу, тем для вас лучше, а?» Впрочем, другого выбора у меня не было.

Вдруг мать написала, что отцу не хочется уезжать из Лужиц. «Зачем, — говорит, — на старости лет начинать все сначала в какой-то глуши». У него всего хватает, даже словацкого винца он может выпить сколько хочет и когда захочет. Наконец отец все же решился. Продали на родине все: поле, домик, виноградник. Это было в тридцать втором году. В Европе тогда было плохо, за землю платили мало. Вместо семи тысяч они получили две с половиной. Когда отец приехал в Аргентину, в кармане у него было двадцать восемь песо! Дело было плохо. Вдобавок ко всему в тот год гусеницы сожрали почти весь урожай. А на следующий год на хлопчатник напала саранча. Мы сгоняли ее с поля всеми средствами, вплоть до того, что гоняли по нему лошадей, но ничего не помогло. Едва одна стая саранчи поднималась, как на ее место садилась другая. Долги росли, а надежды на то, что я скоро рассчитаюсь с ними, не было; тем более, что из дому уже никто ничего не мог нам прислать. Отец был страшно зол на меня. «Написал бы прямо: здесь, мол, такая глухомань, что уж коли застрянешь, так ни за что на свете не выберешься». Кроме того, он стал посылать панические письма матери, которая с двумя сестрами должна была приехать вслед за ним.

«Дорогая женушка, — писал он. — Не приезжай сюда, а лучше вышли мне те деньги, что отложены у тебя на дорогу, чтобы я мог вернуться. Здешний ад не про добрых людей. Тут комар куснет в шею, а жало его из-под кадыка наружу вылезет. Только что мимо меня проползла змея длиною в семь метров. Я так кричал, что прибежали пеоны из соседнего корраля и закололи ее вилами. Если бы ты знала, какая в этих местах жара. Просто сил нет! Ночью я сплю в корыте с водой, чтобы не зажариться в постели. Что ты станешь тут делать со своими пуховыми перинами? Или вот еще пример: когда курица тут сидит на яйцах, то они успевают испечься под нею. Вот какая у нас тут жизнь! Ради бога, даже и не думай приезжать сюда, в эту преисподнюю…»

Но было поздно. Мать с сестрами уже находилась в пути. Я приехал за ними на сулке в Саэнс-Пенью. Можете себе представить, сколько было слез и объятий. Потом началось

Мать вдруг вытаскивает из чемодана жестянку в обертке. Смотрю и думаю: чем это она собралась меня удивить?

«Здесь, в Аргентине, «Сидола» наверняка не достать. Я, сынок, привезла тебе «Сидол» — медные ручки на дверях чистить», — говорит мать. Меня словно ошпарили, и я не знал, что мне делать. «Говорю тебе: дверные ручки им чистят. Ну, отныне тебе об этом думать не придется, я все сама сделаю. И готовить ты тоже не будешь. Теперь у тебя начнется другая жизнь, совсем не такая, о которой ты мне писал…» — «Ладно, ладно, мама, — едва выдавил я из себя, — ручки чистить не придется, у меня в доме нет ни одной двери. Только кладовка закрывается». Но мать как будто и не слышала этого и продолжала рыться в другом чемодане.

«Ты еще не забыл эти занавески? Я приготовила их к твоей свадьбе, дорогой мой мальчик, — говорит она. — Я тебе еще их повешу на окна, чтобы дом у тебя был как картинка…» Я не хотел огорчать ее. «Спасибо, мама», — говорю, а сам с грустью думаю о той минуте, когда она переступит порог моего ранчо. Как-то переживет она все это? Сами понимаете, у меня не было времени, чтобы возиться со штукатуркой или там с побелкой. Ранчо я сложил из необожженного кирпича и глины. Хорошо еще, что крыша была покрыта гофрированным железом, так как я еще по Аньятужье знал, что может натворить в доме один ливень. А о занавесках… где уж мне было о них думать!

Не приведись вам видеть того, что творилось, когда мы, наконец, приехали домой. Ноги у матери подкосились, она рвала на себе волосы. До следующего дня я не мог ее, бедняжку, успокоить, так она рыдала.

«Ты, — причитала она, — живешь в таком загоне, и все из-за девки, которая уже давно вышла замуж, изменщица». Для меня это был удар в самое сердце. Где-то в глубине души я все еще верил, что вернусь и что мы будем вместе. А теперь?

На счастье, темнота скрывала глаза Штефы. В эту минуту они, наверное, блестели от слез, которые трудно себе представить на лице, обтянутом кожей, напоминающей кору лиственницы. Он долго-долго молчал, пока не успокоился окончательно.

— К этому времени я уже задолжал больше шестнадцати тысяч песо, — сказал он под конец. — Вместе с матерью приехали обе мои сестры. Одна нашла место в трактире «Моравия», вторая, та, что окончила гимназию, в конце концов пристроилась у одного земляка-фотографа. На следующий год урожай был неплохой. Я отдал три тысячи долга, но, сами знаете, проценты растут быстрее, чем отдается долг. Мы гнули спину, работая главным образом на чужих. И так продолжалось до самой войны. В сороковом году я посеял хлопок на ста гектарах. У нас организовался кооператив, и мы получили за хлопок все же побольше, чем платили до этого, когда были вынуждены весь урожай отвозить кредитору. В сорок шестом цены на хлопок резко поднялись, и мне удалось, наконец, расплатиться с самыми неотложными долгами. А в прошлом году мы выручили от продажи хлопка двадцать тысяч, и я выплатил остаток долга да прикупил кое-какую скотину и инвентарь. На будущий год собираюсь посеять сто пятьдесят гектаров. Есть у меня семь плугов, культиваторы и немного скота. Загляните ко мне на чакру, это недалеко. Все будут рады вспомнить родину, — сказал Штефа и зажег спичку, чтобы взглянуть на часы. — Заболтался я сегодня, не обижайтесь, пожалуйста, мне уже пора…

Он встал. Мы зажгли свет. Его костлявые, натруженные руки беспокойно мяли шапку, а глаза горели странным блеском. Было видно, что он еще чего-то не досказал, но старается сдержаться. Раза два или три он переступил с ноги на ногу, переложил шапку в правую руку и провел рукавом по спинке стула.

— А не собираетесь ли вы вернуться на родину? — попытались мы помочь ему выйти из затруднительного положения.

Словно электрический ток прошел по Штефе.

— Я как раз сейчас об этом и думал, — сказал он торопливо. — Знаете, это, конечно, несбыточная мечта. Почти двадцать лет я живу здесь, на следующий год будет ровно двадцать. Я давно женат. У меня хорошие дети, и свою давнишнюю любовь я уже позабыл. И все же я бы с радостью собрался, продал бы все, что нажил за эти годы, и уехал. Больше всего меня волнует: не изменились ли наши словацкие обычаи? Не стыдятся ли сейчас молодые выйти в воскресенье на деревенскую площадь в национальном костюме, потанцевать, повеселиться и не прячут ли они эти замечательные костюмы в сундуках? Столько же поется песен, как и в ту пору, когда я был в деревне заводилой? Поверьте мне, я готов отдать все, что есть на чакре, чтобы сохранить эти наши обычаи. Тому, кто здорово танцует, отдал бы сапоги. Кто хорошо поет — получай красные штаны. А больше всего досталось бы тому, кто может быть заводилой…

Штефа уже сидел на козлах сулки, а глаза его все еще блестели. Он наклонился вперед, похлопал лошадь, помахал на прощанье рукой и скрылся в темноте.

«За можем ми руже квитла, я ю тргат небудем», — слышалось во тьме ночи. Постепенно слова затихли вдали. Пес повертелся у ног и выбежал за калитку. Звезды робко мерцали в бархате ночи, почти так же, как и там, далеко, на севере. Только не было среди них Полярной…

С ДИКОГО ЗАПАДА

Чуку на языке индейского племени кечуа, до настоящего времени обитающего в нагорьях Боливии и Перу, означает «место для охоты». Так кечуа называли огромные земли, которые от их поднебесных гор уходят, понижаясь, куда-то далеко на восток. Испанские завоеватели назвали впоследствии исковерканным именем Чако всю обширную область, которая представляла наибольшее препятствие на их пути от устья Ла-Платы к легендарной горе Потоси, где якобы серебро текло рекой.

Испанский историк Педро Лосано говорит об «обширном крае», исследованном испанцами и названном «Чако-Гуалампа». Так как с точки зрения первых конкистадоров этот край был действительно огромным, они дали ему название «Гран-Чако». Позднейшие географы разделили это колоссальное место для охоты на три обособленные части: южное Чако — «аустрал», среднее — «сентрал» и северное — «бореал». Вся территория площадью около 700 тысяч квадратных километров раскинулась от реки Парагвай на востоке до предгорий Кордильер и от Мату-Гросу на севере до реки Рио-Саладо, которая в Санта-Фе сливается с Параной. Чако бореал, которое сравнительно недавно было ареной военных действий между Парагваем и Боливией, отделено от среднего Чако течением реки Пилькомайо, а границу между средним и южным Чако образует река Бермехо, параллельная Пилькомайо. А так как по реке Пилькомайо в настоящее время проходит государственная граница между Парагваем и Аргентиной, то две части огромного «места для охоты» оказались под властью Аргентины. Судьбу северной территории решил после окончания войны мир, подписанный 21 июля 1939 года. Большая часть спорной территории отошла к Парагваю.

Первыми европейцами, проникшими в Чако, были испанские завоеватели во главе с Себастьяном Каботом; по Паране они добрались вплоть до реки Каракаранья. Но при попытке войти в Бермехо они столкнулись с многочисленными индейскими племенами и были вынуждены отступить. С той поры, от 1527 года, Чако стало ареной непрерывных оборонительных боев индейцев и карательных экспедиций захватчиков. Последнюю такую экспедицию предпринял в 1876 году аргентинский губернатор Урибуру, направившись в селение Сан-Бернардо, которое уничтожили индейцы. Эта экспедиция долго продиралась сквозь нескончаемые леса, пока из-за огромных трудностей не была вынуждена вернуться. Но на обратном пути она наткнулась на лагеря индейских вождей Сикетроике и Нойгдике. Завязалась жаркая битва, и хотя на стороне индейцев был численный перевес, все же они были разгромлены силой современного оружия. После этой экспедиции возник целый пояс небольших оборонительных крепостей и, таким образом, была дописана последняя глава богатой событиями истории южного Чако.

Несмотря на все это, еще в начале нашего века Чако было окружено заманчивой таинственностью. Однако индейский мир «теней душ» рассеялся, поблекла и безвозвратно ушла в прошлое слава первопоселенцев. Она сквозит еще в рассказах старых чаконцев, которых остается все меньше и меньше. Эти люди познали в Чако отношения, которые ничуть не уступали нравам дикого Запада на другом конце того же молодого континента.

…и ничего, тоже ездили

Проблема расписания движения, видимо, вообще не беспокоила машинистов, которые сорок лет назад водили поезда через Чако, от Ресистенсии вверх до Сальты. Спешить было некуда. Такого машиниста знали по всей железнодорожной линии, в каждом ранчо, в самом глухом пуэблесито. Машинист был важной персоной. Он по своему желанию мог останавливаться там, где никогда не было и даже через сто лет не будет станции. Криожьё сумели по достоинству оценить такое обстоятельство. Где-нибудь закалывали корову, бросали раскаленные угли под парижью — железную решетку, и готовили асадо. В жилах машиниста течет та же самая криожская кровь, которой не обойтись без асадо, пахнущего дымом и пампой. Машиниста не может поколебать то обстоятельство, что он стоит у рычагов и кранов, что перед ним — топка раскаленного котла и что он тянет пять вагонов из Ресистенсии в Сальту.

И вот поезд вдруг останавливается, пассажиры терпеливо ждут или присаживаются вместе с машинистом и кочегаром к ароматному асадо. Поговорят, попьют матэ и едут дальше.

Но бывает, что в таком машинисте иногда ни с того ни с сего просыпается пунктуальность. Однажды поезд шел из Саэнс-Пеньи до Паралело 28, солнце скрылось за горизонтом, и над пампой воцарилась предвечерняя тишь. Машинист, который с самого утра был на ногах, вынимает из кармана часы, проверяет, точно ли по расписанию зашло солнце, кивает кочегару, чтобы тот подбросил еще несколько кебрачовых поленьев, и останавливает поезд. Через десять минут высыпавшие из вагонов пассажиры находят машиниста и кочегара под насыпью: они кипятят воду для матэ и готовятся ко сну.

— Почему не едем? — спрашивают они машиниста.

— Все. Рабочий день кончился, — говорит он, расставляя складную кровать.

Ничто не помогло. Ни просьбы, ни угрозы, ни обещания, ни взятки. Время вышло! Пассажиры за полтора часа дошли до ближайшей станции, по телеграфу вызвали другого машиниста. Тот приехал из Саэнс-Пеньи на дрезине, когда уже светало. К этому времени проснулся первый машинист; вместе с кочегаром они попили матэ и бросились к поезду.

— Хорошо, но пусть они купят билеты, как и мы, — обратились пассажиры к новому машинисту, который одновременно был и проводником. — Ведь они теперь не на работе, — непреклонно потребовали они.

Оба «зайца» запротестовали, завязалась драка.

По правде сказать, перевес был на стороне пассажиров. Ярость, копившаяся всю ночь по каплям, переполнила чашу их терпения. Поэтому оба «зайца» остались со своим матэ и раскладушкой на насыпи, глядя в хвост удаляющемуся поезду.

Чакские перлы

Что бы вы сказали о садовнике, который вместо того, чтобы лезть на высокую яблоню и канителиться со стремянкой, взял бы топор и пилу, срубил дерево и потом преспокойно собрал яблоки?

В Чако такого садовника приняли бы на работу без всяких разговоров.

Одним из самых распространенных в Чако деревьев является палоборачо. По-испански это пишется так: «palo borracho», а перевод звучит весьма непоэтично — «пьяная дубина». Это название вовсе не подходит к прекрасным розовым цветам, которые можно увидеть и в парке перед небоскребом «Каванаг» в Буэнос-Айресе и на авениде Нуэве-де-Хулио. Зато форма ствола вполне оправдывает изобретательность того, кто назвал это дерево «пьяной дубиной». Оно похоже на широкую бутыль, которая быстро сужается к кроне. Иногда утолщение в середине ствола напоминает даже здоровенную пивную бочку.

Но не цветы и не бутылеобразная форма ствола представляют самую большую достопримечательность палоборачо. На его коре могли бы тренироваться факиры, наслаждающиеся сном на битом стекле или на гвоздях. Дело в том, что поверхность ствола покрыта шипами-наростами, по большей части длиною в несколько сантиметров.

И, наконец, палоборачо обладает еще четвертой, последней и, вероятно, роковой особенностью. Когда его великолепные крупные цветы опадают, появляется плод; после созревания он раскрывается, обнажая массу нежного белого волокна. В Чако, стране хлопка, за это волокно некогда платили в десять раз дороже, чем за хлопок. Но попробуйте-ка влезть на дерево, которое буквально усажено гвоздями. И тем не менее индейцы из южного и среднего Чако приносили закупщикам такое множество волокна, что со временем цена его упала наполовину. А вскоре выяснилась и сама техника сбора плодов. Индейцы просто-напросто переиначили хорошую поговорку: «Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе», — и стали валить милые «пьяные дубины». А уж на земле-то с ними можно сделать что угодно. И зрелый плод отломить и за хорошие деньги отнести его покупателю.

* * *

Если европеец при измерении расстояний и просторов Аргентины захочет обойтись своей европейской метрической системой, он вскоре убедится, что из этого ничего не выйдет. Как мы уже говорили, площадь Аргентины равна почти 3 миллионам квадратных километров, а с юга на север страна протянулась на 3900 километров. Длина государственной границы составляет 10037 километров, больше четверти экватора. Поэтому аргентинцы отбросили километры и измеряют расстояния на легуа. Что ни легуа, то пять километров.

Едет, например, сальтеньо на муле из Тунала в Саэнс-Пенью. Пустяк — 450 километров. Через неделю он приезжает в Авья Тераи и спрашивает, далеко ли еще до цели.

— Diez leguas. — Пятьдесят километров.

— Ya lo estoy pisando pues, — говорит он с удовлетворением, похлопывая мула по шее. — Ну, считай, что мы уже наместе…

Нечего после этого удивляться, что такое отношение к расстояниям впиталось в кровь и наших земляков. После уборки урожая на глухой чакре устроили асадо. Пришли дальние соседи. Но пришло их больше, чем ожидали. После хорошего урожая заводятся деньжата, а с ними появляются и поводы к тому, чтобы «обмыть» хороший урожай. В полночь хозяин с грустным видом ставит на стол последние десять бутылок и говорит:

— Погодите немножко, ребята, я сгоняю за вином.

В темноте зарокотал мотор старого «фордика» и затих где-то за околицей.

В три часа утра ребята стали проявлять нетерпение.

— И куда только запропастился этот Вашек?

— Hombre, ведь ты же знаешь, что он поехал в Саэнс-Пенью за вином…

— Ну, хорошо, хорошо!

До Саэнс-Пеньи было шестьдесят километров да обратно шестьдесят, и все по терраплену.

* * *

В Аргентине званием профессора не очень-то кого удивишь. Профессор — это музыкант деревенского оркестра, дающий уроки на дому и бьющий учеников смычком по пальцам. Профессор — это каждый учитель народной школы. Даже над входом в портновские мастерские можно прочесть: «Profesora del corte у confección» — «Профессор кройки и шитья». Достаточно товарищеского экзамена, и диплом профессора в кармане.

* * *

Местный патриотизм процветает и в Аргентине, хотя здесь весьма старательно пытаются стереть следы чужеродных национальных элементов. На границе между провинциями вместо таможенников стоит полицейский, который мирно запишет номер вашей машины и пожелает счастливого пути. Но этакий сальтеньо в широких бомбачас, в сомбреро и с извечным лассо в руке не желает иметь ничего общего с мендосцем[31], который выворачивает испанский язык по-своему и печется только о том, чтобы его пилеты были всегда полны вина. Еще хуже отношения между жителями Сантьяго и Корриентес. К счастью, между обеими этими провинциями расположены Чако и Санта-Фе. В Чако на сбор хлопка приходят сезонные рабочие с той и другой стороны, и хозяевам всегда хватает забот держать корриентинцев и сантьяговцев подальше друг от друга.

Долгонько раскачивалась Аргентина во время последней войны, пока не решилась и за пять минут до конца не объявила войну Германии и Японии.

Об этом событии узнал патриот Сантьяго и поспешил сообщить своему приятелю.

— Слыхал новость? — спрашивает он, соскочив с коня и привязывая его к забору. — Мы объявили войну!

— Ура! — восклицает второй патриот, выхватывает из-за пояса кольт и выпускает всю обойму в воздух. — Наконец-то мы всыплем корриентинцам!

* * *

Косную манеру одеваться Аргентина, по всей видимости, унаследовала от испанских иезуитов, которые стремились распространить ее по всей Латинской Америке. При этом их нисколько не смущало, что в тропиках и субтропиках бывает чуть потеплее, чем на Пиренейском полуострове.

Попробуйте-ка пойти в один из двух кинотеатров в Саэнс-Пенье без галстука, просто так, в открытой рубашке! Термометр остановился у сорока градусов, на улице от жары можно задохнуться, а каково же в кино! Но не вздумайте появляться без пиджака. Англичане в Африке в подобных случаях надевают короткие брючки и рубашки с длинными рукавами. Согласно же католической морали Южной Америки такой поступок в лучшем случае был бы расценен как смертный грех.

Но зато не удивляйтесь, если на улицах увидите аргентинских кабальеро… в пижамах. Десять-пятнадцать лет назад эта одежда считалась светской даже в Буэнос-Айресе. В пижамах ходили в кино, в кафе, в гости к знакомым. Но беда, если в январе или феврале, то есть в самое жаркое время года, блюститель порядка заметит джентльмена с пиджаком на руке либо с развязанным галстуком. Тут же раздастся свисток и: «Оденьтесь или пойдемте со мной в полицию!»

Ибо да будет вам известно, что пижама — это вполне светская одежда: у пижамы есть и длинные штанины и длинные рукава.

* * *

Пройдите мимо кафе на углу двенадцатой улицы — калье Досе — в любое время, и вы всегда увидите у карточного столика невзрачного человечка. «Какой-нибудь чиновничишка без работы», — сказали бы вы.

И верно, в настоящее время он без работы. Это порою случается с парагвайскими генералами, когда они по несчастной случайности проигрывают какую-нибудь революцию в Асунсьоне. Что же им остается делать, кроме как скрашивать скуку игрой в кости или в карты, а в свободную минуту следить за тем, что происходит дома, на родине. Времени достаточно, ведь у них в Парагвае весьма гуманные порядки: находясь за границей, он продолжает получать генеральское жалованье, разумеется в валюте. Военные казначеи великодушны. В конце концов никто в Парагвае не знает, когда придется поменяться местами с этим генералом.

* * *

Как только мы приехали в Саэнс-Пенью, наши земляки, разглядывая необычную для них «татру», озадачили нас вопросом:

— А сколько гастует этот коче?

Благодаря чистой случайности мы поняли, в чем дело, так как несколько дней назад отвечали на подобный вопрос — полностью на испанском языке — аргентинским журналистам в Буэнос-Айресе.

Вот как разговаривают наши земляки в Чако:

— Че, сколько этот вике кобровал тебе за чатыту?

— Три тысячи.

— Маканудо! Это нужно апровечовать.

— Буэно, вамо! В боличе как раз привезли два кахонакристалу, пошли туда мукаму, пусть она все это поставит в эладеру…

— У тебя в импренте найдется катр с москитьерой?

— Но, гомбре!

— Но, импорта, в таком случае уляжемся транкиянто на сижон и зададим сиесту.

— ???

Мы не знали, как нам быть. Тогда нам перевели все это на чешский язык:

— Послушай, сколько этот метис заплатил тебе за машину?

— Три тысячи.

— Чудесно! Это нужно отметить!

— Хорошо, пойдем! В магазин как раз привезли два ящика пива, пошли туда служанку, пусть она поставит его в холодильник…

— У тебя в типографии найдется раскладушка с противомоскитной сеткой?

— Нет, брат, не найдется.

— Ну, не беда. В таком случае уляжемся на качалке и вздремнем.

* * *

Темпераментным криожьё мало тех опасностей и треволнений, которые им преподносит суровая природа и повседневная жизнь. Как раз в день нашего приезда в Саэнс-Пенью проводились большие автогонки через все Чако — на дистанции 1446 километров. По тому же самому терраплену приехали мы, поэтому нам просто не хотелось верить официальным результатам гонок: рекордное время победителя было 11 часов 18 минут. Средняя скорость 128 километров в час! И это по окаменевшим пашням! На обычных машинах!

Эти цифры на наших глазах несколько, приблизились к истине, когда на следующий день мы увидели машины, стоявшие на улицах Саэнс-Пеньи. Снятые крылья, усиленные рессоры, двойные специальные глушители, повышенная компрессия, тройные карбюраторы, двойные выхлопные трубы— и тем не менее: «В гонках приняло участие 138 гонщиков, из которых финишировало 36. Несколько гонщиков было отправлено в больницу, двое попали прямо в морг».

И все это за 11 часов 18 минут.

Матэ амарго

Говорят, что всякий уважающий себя криожьё и дня не проживет без танго, без асадо и без матэ. Танго — это душа криожьё.

Асадо — хлеб его насущный. Этот хлеб не нужно ни сеять, ни убирать; для него не надо в поте лица пахать землю. Асадо бродит по пампе за кольями, на которых натянута проволока; оно само рождается, само растет. Поэтому оно ценится не столько за мясо, сколько за то, что остается после разделки: за кожу. В отдаленных областях Аргентины издавна действовал такой закон гостеприимства: «Ты голоден, путник? Мой корраль в твоем распоряжении, выбирай себе скотинку по вкусу, ешь сколько сможешь, а в уплату распяль снятую кожу». У европейца, который не знает всего этого и вдруг попадет прямо к асадо, голова пойдет кругом. Он хватает карандаш и принимается умножать и делить.

Криожьё не станет умножать и делить. Он просто разрежет мясо на куски, набросает их на парижью, сгребет под ней в кучку раскаленные поленья и сядет на корточки. Подобную картину, хотя и в несколько меньшем масштабе, можно увидеть на улицах Буэнос-Айреса, среди камней разобранной мостовой. Там во время обеденного перерыва прямо на тротуаре сидит мостильщик и зачарованно, словно совершая обряд, смотрит на раскаленные угольки. В пампе такие угольки насыпают прямо на землю, а здесь, на улице, среди звонящих трамваев, — на дно железной тачки для развозки щебня. Но мясо и здесь и там аппетитно шипит, роняя в огонь капли, которые разлетаются мелкими брызгами. Священный обряд пампы…

Буквально асадо означает «жаркое». Но, кроме этого, существует асадо в переносном смысле. Чаконец так называет любой праздник, устраиваемый по самым различным поводам: если открывается новый ресторанчик, если с официальным визитом приезжает губернатор или министр, если происходят крестины, если встречаются два криожьё и если вообще ничего не происходит.

А там, где асадо, там и чорисо, и чурраско, и чинчулины. Созвездие трех «ч». Участники «престольного праздника» принимаются за чорисо — колбасную змею длиною в несколько метров — так: они берут в зубы ее конец, ножом отсекают перед своим носом кусок, соответствующий аппетиту, а остальное снова кладут на железную решетку. Гринго не заметит разницы между асадо и чурраско. Словарь же утверждает, что чурраско приготовляется на brasas у cenizas calientes, то есть на раскаленных головешках и пепле. А чинчулины — это изобретение индейцев кечуа. Отведав их, гринго пальчики оближет, но его тут же вырвет, если он узнает, что ел жареные тонкие кишки с исконным содержимым.

И, наконец, — матэ.

Ботаники называют его «ilех paraguariensis», экспортеры — «йерба», индейцы — «каа», все остальные — «матэ». Но все вместе — это больше, чем южноамериканский чай (как матэ именуется в тарифных кодексах европейских таможен), больше, чем заварка измельченных и ферментированных листьев дерева, которое на радость половине Южной Америки разводится в Бразилии, в Парагвае и в Мисьонесе. Матэ — жизненный сок для криожьё, нектар и амброзия, слитые воедино.

Питье матэ — это не светская церемония, как, например, файф'о'клок с чаепитием. Питье матэ, или чупание на ломаном языке наших земляков в Чако, — это предпосылка к существованию. Питье матэ ставится выше таких жизненно важных функций человека, как труд, развлечение, еда и сон. Если криожьё надо идти на работу в шесть часов утра, он встает в четыре, чтобы иметь хотя бы полтора часа на чупание. Чупание допускает все что угодно, только не спешку. Дело в том, что пить матэ — это еще более торжественный обряд, чем обряд созерцания потрескивающих головешек.

По мнению одних, питье матэ способствует нормальному пищеварению и правильному обмену веществ и служит источником душевного равновесия и жизненной энергии.

По мнению других, это величайшее зло, покрывательство лени, бессмысленная трата времени, рассадник болезней, вредная привычка.

По мнению статистики, это выгодное дело. За год Аргентина потребляет около 120 тысяч тонн йербы матэ. По 10 килограммов на душу, считая и младенцев. Никаких вам граммов, никаких аптечных весов!

Но ни к первой, ни ко второй группе (не говоря уже о нудной статистике) не относятся народные поэты, трубадуры памп, поклонники звезд:

Однажды летним вечером ты приедешь на своем скакуне с собакой; я угощу тебя горячим матэ, и ты меня расцелуешь… красавица!

Вслушайтесь только в криожскую песню под аккомпанемент гитар, сидя у пылающего костра посреди пампы!

И у вас пройдет всякая охота философствовать о том, что такое матэ: залог нормального пищеварения или губительный порок.

Гринго всегда можно распознать по тому, как он пьет матэ. Настоящий криожьё никогда не возьмет паву — чайник с горячей водой — в левую руку. Он никогда не допустит, чтобы вода в паве начала кипеть. Он никогда не пьет матэ иначе, как через бомбижью — трубочку с лопаткообразной цедилкой на конце. Он никогда не станет помешивать этой бомбижьей густую кашицу зеленой йербы. Он никогда не допивает до дна, чтобы в бомбижье у него не захлюпал отстой. Он никогда не пьет матэ глотками, а с наслаждением посасывает его. В левой руке он величественно держит круглую чашку, выдолбленную из маленькой тыквы, а правой подливает горячей воды в слегка пенящийся нектар. Потом он терпеливо ждет, пока гость не выцедит два-три глотка горячего напитка — матэ амарго, или симаррона. Чашка из тыквы ходит по кругу до тех пор, пока кто-нибудь не поблагодарит. Только гринго благодарит после каждой добавки, обижая тем самым хозяина.

НА КРАЮ ЗЕЛЕНОГО АДА

Едва ли какой-нибудь другой конфликт в период между первой и второй мировыми войнами привлек такое внимание в мире, как война за Чако бореал. Необычное упорство, с каким она велась, почти фанатичная решимость обеих сторон воевать до последнего солдата, а главное, убийственные условия, в которых приходилось сражаться, привели к тому, что все без исключения военные корреспонденты писали о ней как о зеленом аде. Это название в различных сочетаниях появлялось в заголовках прессы всего мира на протяжении трех долгих лет, пока среди топких трясин и выжженных тропических пустошей снова и снова шли друг на друга части боливийской и парагвайской армий.

Война обошлась в 135 тысяч молодых жизней. Американский публицист Джон Гюнтер писал, что причина этой трагедии кроется в безответственности государственных деятелей и в еще большей безответственности испанцев, которые в XVI веке не нанесли на карты точной границы между двумя аудьенсиями, позднее образовавшими Боливию и Парагвай. Вряд ли можно выдумать более циничную защиту американского крупного капитала, впервые объявившего в чакской войне открытый бой английским финансовым интересам в Южной Америке. Десятки тысяч молодых боливийцев и парагвайцев, в чьей крови действительно горел огонь, стали жалкими фигурками на шахматной доске, за которую уселись американская «Стандард ойл» и англо-аргентинские дельцы. Первый игрок официально назывался Боливией, второй — Парагваем. От этой шахматной доски издалека несло запахом нефти, источники которой были незадолго до этого открыты в Чако, но официально война шла за пограничную линию и выход Боливии к морю, через речную систему Пилькомайо — Парагвай — Парана.

Война тянулась с 1932 по июнь 1935 года. Она была так же крута, как и сама чакская природа. И была тем более крута, что каждый раз, когда начинал ослабевать боевой дух одного из противников, интервенты моментально укрепляли его новыми поставками оружия. Боливийцы, оснащенные американским оружием, привыкшие к холоду и четырехкилометровой высоте горных плато с жалкой растительностью, вдруг спустились в болотистые равнины и тропическую жару Чако. Они впервые в жизни видели девственный лес, чувствовали себя в нем беспомощными, и от этого их охватывал панический страх. Они не умели в нем ориентироваться. Они гибли как мухи, зачастую раньше, чем вступали в соприкосновение с врагом — парагвайцами. А те воевали босиком, с мачете вместо ружей, но были привычны к любой жаре, умели обходиться без воды и знали лес как свои пять пальцев.

В 1935 году война кончилась… полным изнурением обеих сторон. Победителей не было. Были лишь побежденные, хотя по мирному договору, подписанному в 1939 году, державы-примирительницы присудили большую часть спорной территории Парагваю.

По сей день в северное Чако не проложена железная дорога. Его обходят и международные дорожные коммуникации, которые уже — по крайней мере на бумаге — окаймляют тихоокеанское и часть атлантического побережья в виде хвастливо разрекламированной американской автострады. Только запущенные и все более зарастающие дороги ведут в некоторые части огромной территории, которая по сей день остается изолированной от мира.

Так как по плану нам предстояло вскоре от Чако направиться к Атлантическому океану, мы решили из Саэнс-Пеньи хоть на несколько дней съездить в центральное Чако, раз уж из-за недостатка времени северное было для нас недоступно. Саэнс-Пенья оказалась для этого самыми удобными воротами.

Ночной старт на север

— По крайней мере хоть посмотрю, каково Чако в действительности, — сказал однажды Зденек Крысл, который провел в Чако уже более десяти лет и в пустом жилище которого как раз лежала груда нашего упакованного багажа. — За эти годы я ведь никуда из чакры носа не высовывал, — произнес он, глядя в календарь, по которому до окончательного возвращения в Чехословакию ему оставалось ровно четыре недели. Он решил в последний раз оказать честь своему «фордику», уже наполовину проданному.

Итак, в середине августа было принято решение:

— Завтра в час ночи старт на север.

В холостяцкой комнате чакского учителя, который на все время нашего пребывания в Саэнс-Пенье любезно предоставил нам кров, все было перевернуто вверх дном. Мы обшиваем спальные мешки шерстяными одеялами, упаковываем лагерные принадлежности, неумело латаем брезент палатки, в которой обнаружили несколько дыр, смазываем оружие. Самое комичное из всего снаряжения — мешок аргентинских сухарей — гажьетас. Он безмолвное признание того, что никто из экипажа не гонится за почетным званием повара экспедиции.

Была уже почти полночь, когда прямоугольник светящегося в темноте окна погас. Но спустя час он засветился снова. Причиной тому был сигнал «фордика» и громкая команда:

— Выходи строиться на поверку!..

Зденек Крысл — владелец дребезжащей колымаги с кузовом пикапа, хлопкороб, поклоняющийся охотничьему ружью, автомобильному рулю и далекой родине. В это время он одной ногою был в Чако, другой — в Чехословакии.

Ярослав Вирт, несмотря на свои сорок пять лет, один из старейших чаконцев, у которого на тридцать первой странице его членской книжки общества «Чакский легион» уже не было свободного места для отметок, владелец чакры Пампа Флорида, знаменитый стрелок, неистощимый оптимист; хлопкороб, все чаще заглядывавший в расписание пароходов, плывущих в Европу.

Мартин Вондровиц, чешский учитель в Чако, и Иозеф Фронс, второй учитель из Росарио, оба на летних каникулах.

И, наконец, двое из экипажа покинутой «татры», которая уже четвертую неделю стояла на колодках под окнами саэнспеньской школы.

Через минуту кухня ожила. Горячая вода для приготовления матэ, теплое белье, свитеры, пальто, перчатки. Это скорее напоминало сборы в путь к ледникам Килиманджаро, чем в субтропическое Чако. Однако ночи были холодными даже под крышей, не говоря уже о брезентовой палатке.

— Ничего себе, выбрали времечко! — говорили пессимисты. — Вчера было три градуса ниже нуля, такого холода мы лет десять не помним…

Но в час ночи «фордик» уже тарахтел по пустым улицам Саэнс-Пеньи в направлении северной дороги. Вездесущий холод проникал сквозь щели в тенте кузова, желтоватый свет фар прыгал по свежевспаханному терраплену, а под тентом по груде тел лазил охотничий пес, по очереди согревая своей шерстью окоченевшие ноги членов экипажа. Километры убывали так же лениво, как выползала из-под нуля на шкале стрелка термометра.

Когда, наконец, солнце вынырнуло из зарослей леса, мы проехали уже и хлопковые плантации и пальмар — полосу стройных пальм — там, где дорога пересекает одно из старых русел Теуко. Над кронами чахлых деревьев перелетело несколько чарат — лесных куропаток, стая попугаев с криком скрылась в зарослях. Вот появилась цапля, а там группа голубей, а в другом месте несколько диких уток.

Примерно так выглядело южное Чако, когда сюда много лет назад пришли первые поселенцы, чтобы вонзить топоры в девственный лес и зажечь огонь под корнями пней.

— Остановите, ребята! Время выпить матэ, — прозаически перебил эти размышления начальник экспедиции.

Казалось, Ярка Вирг не допускает меланхолических размышлений при виде пейзажа без привычных просек, вырубок и рядов посеянного хлопчатника. Тем временем солнышко уже изрядно припекало. Было свежее утро, самое лучшее время, когда чакская природа уже приходит в себя от ночного холода, но еще не раскалена полуденным зноем. Пока начальник экспедиции разжигал огонь под чайником, мы отправились осматривать окрестности. Могучие древовидные кактусы и сплетенные лианы с длинными колючками мешали проникнуть в глубь девственного леса и заставляли долго искать проходимую дорогу.

Первая проверка оружия, легких малокалиберок. Мишеней хватало повсюду. Сотни зеленых попугаев с криком перелетали с места на место. Это, собственно, головной дозор девственного леса, обитателей которого он предупреждает о появлении самого злейшего врага — человека. Нам было жалко стрелять по этим летающим изумрудам, пока мы не узнали, что это страшнейшие в Чако вредители. Аргентинские власти даже выплачивают вознаграждение за отстрел их — десять сентаво с клюва. Спустя минуту мы спугнули двух коати[32], которые с молниеносной быстротой исчезли в молодой поросли и через минуту уже карабкались на крону альгарробо. Мы не пытались настичь их обоих, нам было достаточно одного — в качестве трофея и объекта нескольких снимков. Это была рыжевато-коричневая хищница с вытянутой мордой, похожая на небольшого енота. И потом еще несколько чарат на ужин, чтобы иметь возможность остаток дня непрерывно двигаться на север. Однако охота на чарат — чудесных лесных куропаток с зеленым клювом и серо-голубой шейкой — не спортивное, скучное дело. Выстрелишь в крону дерева, где сидят пять чарат, подстреленная птица упадет на землю, а остальные даже не шевельнутся.

Ландшафт вокруг рокочущего «фордика» становится все суше и печальнее, без признаков жизни. Близкий вечер застал нас на берегу Бермехо, там, где в его течение впадает старое высохшее русло Теуко — Antiguo cauce del Bermejo. Небольшое селение под названием Фортин-Лавалье напоминает здесь о тех временах, когда в глубь Чако были предприняты карательные экспедиции против индейцев и когда была построена цепь связанных между собою небольших крепостей — фортинес — на случай возможных нападений индейцев с севера.

Сейчас в Фортин-Лавалье прямо над рекой стоит несколько построек — клуб охотников и рыбаков. Не верилось, что у кого-нибудь может появиться желание отправиться в такую даль на север охотиться или ловить рыбу. Но здесь было наглядное тому доказательство: несколько привязанных к кольям лодок, а на противоположном берегу— небольшой спортивный аэродром. Сюда прилетают нимроды[33] даже из Росарио и Буэнос-Айреса, чтобы тем же путем вернуться домой с сознанием того, что они видели Чако. Зеленый ад.

На следующий день мы застали управляющего клубом, когда он жарил хищных рыб, только что пойманных в реке. Это были знаменитые пираньи — гроза южноамериканских вод. Хотя в большинстве эти рыбы не больше двух дециметров в длину, они способны наводить больший страх, чем кайманы, с которыми часто водятся в одних и тех же водах. Достаточно взглянуть на ряд острых, загнутых внутрь зубов. Пираньи огромными стаями нападают даже на крупный рогатый скот, когда тот переходит реки, и способны за невероятно короткое время обглодать животное до костей. Поэтому гаучо, которые перегоняют стада с эстансий в город, обычно жертвуют наиболее слабыми животными — закалывают их и бросают в реку. Они пользуются тем, что пираньи, почуяв кровь, моментально бросаются на животное, а остальной скот тем временем может спокойно перейти реку вброд. Лошади и собаки в тех краях привыкли поступать так: они взбаламутят воду где-нибудь в одном месте, а затем быстро бегут напиться в другую сторону, пользуясь тем, что прожорливые пираньи подтянулись к первому месту и поджидают там жертву.

— Три года назад в этой излучине утонул мальчик лет двенадцати, — сказал управляющий клубом, показывая на недалекий берег Бермехо. — Вероятно, его схватила судорога, а может быть, пираньи напали на него еще живого. Мы тщетно искали его целых два дня. Лишь на третий день к вечеру мы нашли в нескольких километрах вниз по течению реки его скелет, зацепившийся за корягу. Он был обглодан так, словно кто-то положил труп в муравейник.

Еж в панцире

В Фортик-Лавалье терраплен кончается. На сотни километров вокруг нет ни моста, ни перевоза. Для передвижения здесь служит конь или мул. Поэтому мы взяли направление на северо-запад, приблизительно вдоль старого русла Теуко. На всей обширной территории здесь живет лишь несколько эстансьеро со стадами скота да одинокие охотники за хищными зверями и змеями; они изредка появляются в пуэбло, нагруженные шкурами, чтобы продать добычу нескольких месяцев и снова вернуться к своему отшельничеству. Единственное средство сообщения тут пикады — дороги, которые, слава богу, прорублены в местах, где сопротивление природы оказалось минимальным. Впрочем, для коней нет нужды прорубать автостраду, достаточно проложить узкую тропинку и обрубить ближайшие ветви. Пни конь обойдет.

Проехав несколько километров, мы поняли, что дальше нам не пробиться, если мы не поможем «фордику» и его водителю. Дорога становилась все извилистее, выбоин из-за провалившихся термитников и нор броненосцев становилось все больше, чаща иногда сжимала нас так, что вовсе не было видно, где дорога и есть ли она вообще. Ветви колючих деревьев били по крыше кузова до тех пор, пока не сорвали ее окончательно. За радиатором «фордика», впереди машины, уже ничего не было видно. Собрали совещание, чтобы решить, как быть дальше.

— Другого выхода нет. Придется кому-нибудь лечь на передние крылья и показывать направление.

Это и в самом деле был единственный выход. Мы по очереди выполняли эту лоцманскую функцию, лежа на животе, укрыв голову за фарой, по одному на каждом крыле. В поперечных пересохших руслах машина по самые оси проваливалась в мягкий песок. Поездка становилась почти такой же интересной, как в Нубийской пустыне; к счастью, здесь было десять рук, готовых прийти на помощь, и приличная лопата.

К полудню мы добрались до одинокой эстансии, совершенно отшельнической, — несколько убогих ранчо, построенных из прутьев и глины, немного рогатого скота, два курятника, полукруглая глиняная печь, сложенная на четырех сваях.

Морщинистый гаучо, который вытаскивал из колодца ведро с водой, увидев, как мы выпрыгнули из кузова, прервал свою работу и остался стоять неподвижно. Здесь, в глухом уголке Чако, уже не встретишь знаменитых бродяг южной пампы, веселых, общительных, бесшабашных, влюбленных в свою гитару, красное вино и песню. Люди стали пугливы и недоверчивы; но, несмотря на это, в них сохранилось что-то от древнеиспанского благородства и гордого сознания собственного достоинства. На голове они носят сомбреро, обшитое сверху кожей, с пояса свисает длинное, с бахромой, гуардамонтес — нечто вроде кожаного фартука, состоящего из двух частей, который при езде верхом предохраняет ноги от колючек и ветвей.

Мы снова очутились в выжженной степи. Пожалуй, это был самый печальный край, который мы когда-либо видели. Даже в голой африканской пустыне больше поэзии, чем в этой обиженной богом стране, где искореженные стволы деревьев поднимали свои мертвые вершины в небо. Местами они были похожи на балки сгоревших домов в каком-нибудь разбомбленном городе, где угасла всякая жизнь.

Наконец мы вырвались из плена этого печального края. Дорога стала несколько шире, и горизонт раздвинулся. В этот миг в полуденной тишине прогремел первый выстрел. Секунду спустя Мартин спрыгнул с притормозившей машины и побежал к прогалине, на которой в воздух бил фонтанчик земли и пыли. Броненосец! Когда мы подоспели, все было кончено. За несколько секунд смертельно раненное животное почти зарылось в землю. Мы вытащили добычу из земли. С заостренной головы упало несколько капель крови, но лапы с острыми когтями, которые еще минуту назад так лихорадочно работали, уже беспомощно повисли. Твердый панцирь понемногу закрывался — совсем как средневековые доспехи. Это была великолепная добыча, девятипоясный броненосец, одно из интереснейших животных чакской фауны.

Хотя броненосец — животное безвредное и питается только насекомыми и личинками, человек — его заклятый враг. С одной стороны, из-за того, что мясо броненосца чрезвычайно вкусно, с другой — потому, что он способен своего врага — человека — буквально выбить из седла. Дело в том, что каждые несколько дней он роет себе новую нору. Не успеешь и глазом моргнуть, как нога мчащегося коня может попасть в нее.

О южноамериканском броненосце упоминает уже известный швейцарский естествоиспытатель XVI века Конрад Гесснер. В своем четырехтомном труде «Historia animalium» он описывает его как ежа, снабженного скорлупой — панцирем, и говорит: «Это необычайное иноземное животное, с острова Пресилия занесенное, целиком покрыто твердым панцирем, в который он втягивается, как еж в свое колючее одеяние. Что касается величины, то она средняя».

Рядом с этим небольшим броненосцем, которого чакские индейцы называют «тату», в Чако водится весьма ценный броненосец-великан — приодентес. Великолепнейший знаток Чако А. В. Фрич в своих мемуарах признает, что за сорок лет своего пребывания в Южной Америке он всего лишь три раза встретил это ценное животное, длина которого — без хвоста — достигает почти одного метра. Огромные когти с его передних лап служили индейским вождям знаком власти.

Два песо за метр змеи

Прошло два дня трудного пути сквозь девственный лес по заросшим пикадам. И два спокойных вечера у костра за чашкой матэ с воспоминаниями о далекой родине.

К вечеру третьего дня мы очутились в пампе, на краю которой виднелась стена камыша. По высохшей траве бродило несколько тощих— кожа да кости — коров. Шел уже четвертый месяц, как в Чако не было дождя. Стаи коршунов кружили над местами, где гнили останки животных, павших от голода и жажды. Десятки скелетов белели в шуршащей траве.

Наконец перед нами показалось широкое течение Теуко. Грязная вода неслась по просторному руслу, образуя местами болотистые островки, и исчезала в изгибе, окаймленном высокими берегами. Мы стояли на границе двух провинций — Чако и Формосы; за противоположным берегом, куда-то далеко на север, уходило другое Чако, сентрал.

На возвышенном месте выросла лагерная стоянка, которая на несколько дней должна была стать базой охотничьих вылазок в окрестности. Двумя часами позже по зарослям вокруг костра уже плясали шесть теней и над темной поверхностью Теуко одна за другой плыли в ночь песни. Вдруг где-то возле берега затрещали сухие ветви. В такие минуты невольно хватаешься за ружье, разговор разом умолкает. Мы все повернулись в одну сторону и прислушались. Может быть, пума или даже ягуар? А может быть, из воды выползала водосвинка? Через несколько мгновений треск веток раздался снова, уже рядом с нами. Но руки с пальцами на курке опустились, едва ветки раздвинулись и в круге света от костра появилась человеческая фигура. Высокий мужчина с морщинистой, пергаментной кожей на лице, в пыльном берете на голове, в бомбачас, спадающих до щиколоток, в обтрепанных парусиновых альпаргатах и в не менее ветхой куртке.

Он молча постоял, а затем робко произнес по-чешски:

— Добрый вечер!

В эту минуту никто из нас слова не мог вымолвить. Лишь некоторое время спустя мы один за другим пришли в себя и потеснились, уступая незнакомому ночному гостю место у костра.

— Я Голубарж. Ярослав Голубарж, — медленно произнес он, усевшись к огню. Было заметно, что говорить по-чешски ему не легко.

— Что же вы делаете в этой дикой глуши? — вырвался почти одновременно у двоих или троих из нас один и тот же вопрос.

Человек в рваном берете и с пергаментной кожей на лице минуту помолчал, потом пододвинулся поближе к огню и сказал:

— Ничего. Ловлю змей, охочусь на диких зверей!.. Вот и… все…

Мы поняли, что расспрашивать его дальше бессмысленно. Из отрывочных слов отшельника мы поняли, что он чех из Вены, переселившийся в Чако тридцать лет назад. В этот вечер мы больше уже не пели. Тягостное настроение и молчаливое раздумье гостя словно перешло и на нас.

На следующий день мы познакомились с его убогой хижиной на противоположном берегу Теуко, где было развешано несколько сохнущих шкур. Его трухлявая лодка едва была в состоянии перенести своего владельца с одного берега на другой. Мы не раз наблюдали, как во время переправы он вычерпывал руками воду, которая прорывалась в лодку, и густой грязью замазывал щели. Причаливая к нашему берегу, он каждый раз стоял в лодке по колена в воде.

— А что чаще всего вам попадается на охоте? — пытались мы перевести разговор ближе к предмету его ежедневных занятий.

— Это… когда как, — медленно подбирал он слова. — Понимаете, я здесь один, как перст, мне редко с кем приходится общаться. Сейчас, зимой, змей нет. Часто в капкан попадаются лисицы, гораздо реже тигр. Много хлопот с этими… как это будет по-чешски, никак не вспомню…

— Скажите по-испански, — предложили мы ему.

— Капибара. Иногда его называют «карпинчо».

— Водосвинка, по-чешски «плавоун».

— Возможно, плавает он очень хорошо, — улыбнулся охотник и добавил, словно извиняясь: — Я об этом никогда и ни с кем по-чешски не говорил, так что не удивляйтесь. И у нас, в Вене, такого никогда не видел… Лев мне попадается очень редко. Уж очень далеко на север нужно забраться, чтобы поймать его. Иногда попадается оцелот или gato onza…

— Это вы должны знать, — перебил рассказ охотника Ярослав. — Здесь его повсюду называют львом, но в действительности это пума. Даже тигр — так здесь называют ягуара — в этих местах нигде не водится.

Из рассказов чакских охотников мы уже знали об этой южноамериканской достопримечательности. Ни африканский лев, ни бенгальский тигр нигде в Южной Америке не водятся, тем не менее, оба названия употребляются в обиходе. Испанцы называли пуму amigo del cristiano, друг человека. Инки называли ее пумой. Другие индейцы — горным львом. Но у этого хищника, распространенного по всей Америке — от Канады до Патагонии — на территории, протянувшейся по прямой без малого на 13 тысяч километров, имеются еще и другие названия. На севере его называют пантерой, в другом месте — кагуаром. Его загнали далеко в глубь континента, так что поимка его считается большой удачей.

— А сколько вам платят за змеиную шкуру?

— Два песо за метр, иногда три.

Перед денежной реформой это равнялось двадцати-тридцати кронам. За весь этот тяжелый и опасный труд, за необходимость продираться сквозь колючий кустарник, где все время подстерегает какая-нибудь опасность, за многие дни бесцельных поисков, за страдания от полуденного зноя и холода ночей, за опасность заболеть малярией, быть укушенным змеей или подвергнуться нападению хищника…

Костер уютно потрескивал, время от времени обгоревшая ветвь падала в золу и выбрасывала сноп искр в темноту, словно хотела отвлечь нас от бродивших в голове мучительных мыслей.

— Вы получаете какие-нибудь известия о том, что делается в мире?

— Почти нет. Из Формосы сюда приезжает верхом посыльный с почты; он приезжает в понедельник и на следующий день отправляется обратно. Да от кого и чего мне ждать? Вот уже много лет, как я никому не писал…

Костер понемногу догорал, лишь несколько головешек еще тлело в золе. Мы сидели молча вокруг угасшего огня; перестала ходить по кругу выдолбленная тыква с матэ, молчала и пампа. Мысленно мы были где-то далеко от берегов Теуко, воды которого неслись мимо нас.

Глубоко за полночь гость поднялся. По нему было видно, что эти несколько часов он провел не в Чако. Он попрощался с нами тихим, почти жалобным голосом и исчез так же таинственно, как и появился.

Спустя некоторое время послышался плеск весла, а затем лодка шумно ткнулась в противоположный берег.

По следам водосвинок

Если взглянуть на карту Чако, то, кроме сплошных линий двух основных рек — Пилькомайо и Бермехо, которая в верхнем течении называется Теуко, встретишь еще ряд пунктирных и штриховых линий. Они обозначают старые русла. Это легко понять, учитывая, что во время летнего таяния снегов в Кордильерах реки несут с собой множество почвенных пород. При незначительном наклоне стока реки не в состоянии вынести их в Парану. Третья чакская река, текущая на север, великолепно отражает этот факт своим названием — Рио-Конфусо — «Блуждающая река». Она каждый раз отыскивает себе новое русло, потом засыпает его огромными наносами и прокладывает дорогу в другом месте. Бездонная липкая грязь, страшно опасная для человека, с наступлением засухи превращается в плотную массу, из которой образуются берега реки.

Мы потратили несколько часов, прежде чем добрались до реки, которая текла у нас под носом. При каждой попытке зачерпнуть воду мы проваливались в грязь. Нам пришлось издалека натаскать к берегу сушняка, соорудить из него надежное основание, а на поперечных бревнах построить примитивные сходни, с которых без опасения можно было бы наклониться к воде.

Добыча первого дня, посвященного знакомству с окрестностями, состояла из двух броненосцев, нескольких чарат и большого хищника каранго, похожего на орла. Правда, мясо его оказалось несъедобным. Зато вечером мы лакомились белым ароматным мясом броненосца, которого перед этим освободили от панциря. В Буэнос-Айресе мясо броненосца считается большим деликатесом, чем креветки и осьминоги, которых доставляют на самолетах из Чили. Второго броненосца начальник экспедиции приготовил по индейскому способу: он запек его прямо в панцире. Из любопытства мы попробовали это особое блюдо, но после первого же кусочка предоставили лакомство собакам. Мясо насквозь пропахло жженой костью. В эту минуту мы ни капли не завидовали индейцам.

Казалось, нам не дождаться утра. Мы навалили на себя брезент, все одеяла, но и это не очень помогло. Ко всему прочему прибавился еще резкий утренний ветер, который сорвал переднюю стенку палатки и унес ее куда-то в болотные камыши. Спальные мешки покрылись инеем. Мы проснулись совсем закоченевшие и мечтая только об одном: чтобы солнце, наконец, появилось над горизонтом.

И вдруг весь мир словно бы разом переменился. Девственный лес пробудился сладостной песней чакских дроздов. На противоположном берегу Теуко целыми стаями прогуливались стройные фламинго. Где-то за спиной раздался сварливый крик попугая, из камыша выглянула пурпурная голова кардинала. На влажной земле вокруг нашего водяного сооружения были видны свежие лисьи следы и совершенно отчетливые следы водосвинок. Они вели на берег и терялись в камыше. Появились все-таки! Сомнения в том, водятся ли водосвинки в районе нашей лагерной стоянки, оказались напрасны. Было решено: мы предпримем экспедицию на целый день, чтобы поймать или по крайней мере увидеть этого самого крупного в мире грызуна, который живет в мелководье и достигает 70 килограммов веса.

Перед выходом мы осмотрели капканы, расставленные вокруг стоянки накануне вечером. Добыча была не ахти какая: две лисицы и одна двуутробка, мясо которой никуда не годилось. Четвертый капкан был пуст. Пройдя с километр вверх по течению, мы натолкнулась на целый ряд следов, ведущих от высоких берегов к омутам. Опять водосвинки! Кое-где следы скрещивались десятками, как будто здесь происходило какое-то сборище этих пугливых животных. Дважды мы встретили совсем свежие следы, в которых только начинала жемчужно сверкать просачивающаяся вода, но каждый раз осторожные животные успевали заметить нас раньше, чем мы их. Эта раздражающая игра в прятки толкала нас все время вперед, мы не обращали внимания ни на голод, ни на жажду, ни на то, что уже давно перевалило за полдень и солнце понемногу начало склоняться к горизонту.

— Здесь! Они должны быть здесь, посмотрите!

И в самом деле, недалеко от нас в слепом рукаве реки блестел небольшой омут, и к нему вели следы примерно пяти животных. И ни одного назад! Ничего нет проще, как вспугнуть их, заставить выйти из воды — и добыча будет обеспечена. Мы распределили роли. Два стрелка остаются на берегу, третий с фотоаппаратом под берегом, двое движутся вперед как загонщики. Едва мы спустились с высокого берега и коснулись мягкого пачкающего ила, как он начал колебаться под нами, словно глиняный плывун. Но азарт толкал нас вперед: ведь петля вокруг добычи была стянута, нужно было только выгнать водосвинок из укрытия. Вода в дальнем углу, возле камышей, пошла волнами, из нее вынырнули две вымазанные грязью головы, но тут же опять молниеносно погрузились в воду. Вперед!

— Осторожно, осторожно!

Поздно! Мирек, шагнувший первым, вдруг по колено провалился в грязь.

— Брось ружье и ложись! — крикнул Зденек. — Быстро!

В такие минуты человеку в голову приходят удивительные мысли. Вдруг отчетливо, словно наяву, представляешь себе сцену из виденного несколько лет назад фильма, название которого давно исчезло из памяти. Это была изощренная месть, совершившаяся где-то на Амазонке. Плантатор загоняет своего соперника, сманившего его жену, на край болотистого омута и затем любуется, как тот у него на глазах медленно погружается в трясину. Рука поднимается, прося пощады и помощи, затем появляется искаженное ужасом лицо, натуралистическая деталь безумных глаз — и конец. Два-три пузыря, и отомстивший плантатор, смотревший на это с ледяным спокойствием, встает и уходит…

Следующих двух секунд размышлений над тем, что испачкаешься, если ляжешь в эту кашу, было достаточно, чтобы очутиться в болоте по колено.

— Немедленно ложись…

Это казалось невероятным. Лежишь на животе, и ничего тебе не делается. Плывун вроде бы чуть прогнулся, немножко подался — и стоп. Вокруг тишина, только где-то за спиной сухо трещат ветки. Нет, это трещали целые деревца.

— Ухватись за них и повернись на бок, — командовали Мартин и Иржи, подоспевшие первыми. Вылезать из болота труднее, чем провалиться туда, что и говорить!

Но вскоре мы уже все стояли на «суше», в безопасности.

— А как же водосвинки?

Они были все там же. На низком берегу омута появились новые следы, шедшие наискосок от первоначальных. В суматохе никто и не заметил, как добыча незаметно исчезла. А вместе с нею и желание продолжать преследование.

Мы не могли удержаться, чтобы не измерить, как глубоко до дна этой предательской ловушки.

Срубили тонкое, метров в пять длиною деревце, сотни которых росли вокруг. Оно дециметр за дециметром исчезало в наносе ила; метр, два, четыре, пять. Дна не было…

Усталые, оборванные и голодные, под вечер вернулись мы на стоянку, где Ярослав, выполнявший в этот день обязанности сторожа, сидел как на иголках. Едва ли он встречал более благодарных едоков, чем были мы в этот день.

Следующие три дня утекли как вода. К добыче прибавилось еще несколько лисиц и двуутробок, которыми побрезговал даже пес. У нас пропало желание таскаться за водосвинками, поэтому на третий день мы пришли к единогласному решению: завтра — кру-гом, в Саэнс-Пенью шагом марш!

Добыча была жалкая. Кучка лисьих шкурок, два панциря броненосцев. И несколько катушек заснятой пленки. Гораздо более ценной добычей, значительно превышавшей недостающие охотничьи трофеи, было знакомство с Чако, по крайней мере с его преддверьем.

Это все еще неведомая, если хотите, таинственная пустыня, хотя в значительной ее части уже полностью исчезли исконные жители, индейцы, В то же время это и довольно крепкий орешек для человека, который хочет прожить здесь скотоводством или охотой и товарообменом. Горстка одиночек, рассеянных на тысячах квадратных километров, живет здесь не такой жизнью, как часто ее представляют в Европе. Это жестокая борьба, лишенная какой бы то ни было романтики; это жизнь людей, подсознательно остающихся верными местам, где они родились, и покинувших родину по самым разным причинам.

КРАСНЫЕ ИЛИ СИНИЕ?

— Это исключено, в Ресистенсию вы не попадете! Наши автобусы не выезжают в Саэнс-Пенью вот уже третий день!

— А каково положение у Напальпи?

— Озеро разлилось и затопило шоссе. До самого Мачагая все под водой. На одном участке смыло часть терраплена!

Больше мы ни о чем не спрашивали. Голос в телефоне угас, а с ним и надежда на то, что после четырехмесячного перерыва мы сможем продолжать путь в Парагвай и Бразилию. В трактире и на улицах Саэнс-Пеньи не было видно ни одного чакреро. Определив по своим дождемерам, что прошедший ливень был более чем обилен, они усердно принялись сыпать в землю семена хлопчатника, чтобы наверстать упущенный месяц.

Сообщение с центром города было прервано. Восемьсот метров паханого шоссе, отделявшего саэнспеньскую школу от начала бетонных мостовых в центре города, стали той пропастью, которая обрекла наш маленький островок на бессильный плен. Несколько машин, попытавшихся проехать туда, засели по самые оси в грязи и ждали, пока дорога высохнет. Эта картина была нам слишком хорошо знакома еще по Кении, и мы меньше всего собирались рисковать своей судьбой. Африканский black cotton soil и чакская глина стоят друг друга.

С самого восхода солнце безуспешно пыталось вырваться из-за туч. Зной двух последних солнечных дней, со сказочной быстротой осушивших дорогу, нагромоздил на востоке угрожающие облачные замки, которые не предвещали ничего хорошего. «Татра», за долгие недели истомившаяся от безделья, жадно набрала скорость на первых метрах бетона и вскоре спрыгнула в жесткую колею из высохшей грязи, в середине которой все еще сверкали зеркальными осколками небольшие лужицы.

— Таким образом, Юрко, до Рио нам остается неполных пять тысяч километров…

— Хорошо, но в Ресистенсии, если верить карте, начнется панамериканская автострада.

— Стараешься подбодрить, что ж, это неплохо!

Мы выехали в веселом настроении. И в самом деле, печалиться было не от чего. Четыре месяца со времени нашего приезда в Чако не прошли даром. Мы отправились дальше, непосредственно в Южную Америку, разделавшись с долгами и очистив свою совесть. Несколько сотен страниц путевого дневника и технический журнал, систематизация пленок и тысяч фотоснимков, гора написанных писем, а главное — большая серия репортажей, которая гарантировала, что добрых четыре, а может, и пять месяцев нам не придется думать об обеспечении радио и печати материалами. На Африке, таким образом, была поставлена последняя точка. Вперед, к новым горизонтам!

Край, напоенный после нескольких месяцев засухи первой влагой, изменился до неузнаваемости. Зелень понемногу начала побеждать утомительное серое однообразие местности; по обеим сторонам шоссе мимо нас уже проносились грядки молодого хлопчатника, которому удалось пережить недавно лавину саранчи. Казалось, что в Саэнс-Пенье за нами остался загадочный рубеж, разрезавший Чако на две части: серую и зеленую. Более печальную и менее печальную…

Карта не обманывала и на этот раз. Точно через 34 километра дорога круто повернула вправо, затем влево, и с обеих ее сторон показались первые строения Напальпи. И тут дорога исчезла. Мы притормозили и остановились. Впереди блестела вода, сплошной рекой уходя вдаль. Лишь два ряда деревьев отмечали, что посередине ее проходит дорога. Метрах в двухстах перед нами среди деревьев виднелся небольшой островок, чуть дальше работала группа людей. За ними стоял грузовик. Длинной веткой мы стали измерять глубину. Оказалось, что здесь было мелко. Впрочем, выбирать нам нечего: или пан, или пропал. Тучи ползли низко над землей, угрожая упасть и закрыть даже обратный путь.

Кратко совещаемся — скорее взглядами, чем словами, — а через секунду от машины уже летят в разные стороны фонтаны воды. Колеса, которые сперва твердо опирались на грунт, на больших оборотах начали пробуксовывать. В такие минуты нам казалось, будто мы сидим в машине-амфибии, за которую так часто принимали «татру» в Египте и Судане. Цепенеем при мысли, что вода, которая уже дошла до нижнего края дверок, может проникнуть в вентиляторы и в прерыватель-распределитель. Мы проехали всего 100 метров, вот уже 150, под колесами пронесся тот самый островок и — бац, снова в грязную жижу! В какую-то долю секунды успеваем заметить, что люди прекратили работу и отступили к возвышенным краям дороги. Доберемся ли до них?

Следующая сотня метров. Волна напряжения немножко схлынула. Мотор работает: это говорит о том, что мы не застряли посреди озера. Деревья ползут по разбегающимся волнам назад, группа людей, стоявших впереди, приближается. Днище картера задевает дорогу, отчего нас дважды бросает в сторону, но мы тотчас же выравниваем машину. Впереди остается всего 50 метров воды, 30, 20. Удастся ли нам выдержать направление, или мы врежемся в стоящий грузовик?

Как ни говори, а все же гораздо лучше, если колени задрожат через десять секунд после того, как опасность миновала, чем за пять секунд до нее. В верности этой странной аксиомы мы убеждались не раз: и в Ливийской пустыне, когда по собственным следам выбрались с минного поля, пятясь задним ходом, и остановились только на асфальте шоссе, на почтительном расстоянии от груды выбеленных солнцем верблюжьих костей; и на берегу озера Эдуард, когда мы испытали совершенно то же самое после состязания с разъяренным бегемотом. Человек, сидящий за закрытыми дверцами машины, имеет то преимущество, что никому не видно, как у него дрожат колени. А сам он при этом может мило улыбаться.

Должно быть, оттого и рабочие, которые стояли здесь, опершись на лопаты, тоже встретили нас с улыбками.

— Добрый день, как дела?

— Muy bien, muy bien.

Прерыватель-распределитель не залило. Лишь под капотом на дне осталась лужа воды да стартер никак не включался!

Зачем спешить?

Около десяти хлынул дождь. Не прошло и нескольких минут, как дорога превратилась в каток. Вправо, влево, еще занос, хлоп — машина оказывается поперек дороги и тут же скользит к канаве. И дальше уже ни с места. Под крышей ранчо стоял гаучо, держа в левой руке чашку с матэ, и безучастно смотрел на то, как мы вышли из машины и направились к нему посоветоваться. За машиной тянулись две кривые колеи, глубокие, как борозды от плуга. Клейкая глина прилипала к ботинкам. Минуту спустя мы чувствовали себя как во сне, когда хочешь убежать от убийцы и не можешь сдвинуться с места. Жестяные обтекатели задних колес вздулись; с трудом сняв их, мы поняли, почему нам не удавалось сдвинуться с места. Липкая глина, заполнив буквально все пространство под крыльями, запрессовалась вокруг задних колес и образовала там неподвижный блок плотной массы. Нам ничего не оставалось, как закатать рукава и штанины и выгребать глину из «татры». Но едва мы тронулись с места, как тотчас же оказались в той же ситуации.

Поэтому, когда спустя минуту к нам подошел гаучо и гостеприимно пригласил нас на чашку матэ, мы спросили:

— У вас есть волы?

Он молча покачал головой и сказал:

— Сосед…

— Далеко?

— Che, traiga los bueyes! — обратился он вместо ответа к босому мальчишке лет восьми, который выглядывал из-за дверей. — Говорю тебе, приведи волов!

Прошло добрых полчаса, прежде чем на дороге появился парень, который брел по колено в грязи, чтобы к 75 лошадиным силам «татры» добавить две воловьи. Мы не почувствовали даже угрызений совести оттого, что впервые были вынуждены прибегнуть к столь неспортивному выходу из создавшегося положения. В этом случае действительно ничего нельзя было поделать, разве что ждать, когда дорога подсохнет.

На повороте показался легкий грузовик, высоко нагруженный разным хламом. Только теперь мы поняли то безразличие, или — лучше сказать — мудрое, уравновешенное спокойствие гаучо, с которым он встретил нас час назад, когда мы были в подобном положении. Все-таки есть разница между тем, сидишь ли ты за рулем парализованной машины или смотришь на этот поединок как безучастный наблюдатель. Грузовичок отплясывает бешеный канкан, перекатываясь с одной стороны дороги на другую, валится в канаву, но тут же, как неуклюжий щенок, снова карабкается по покатому склону, поворачивается задом наперед, сердится и плюется грязью, пока ему не удается осадить немного назад и попытаться выбраться еще раз. Э-ге-ге! Теперь мы ловим друг друга на том, что рты наши растянулись до ушей в улыбке, и нам становится стыдно перед гаучо, который сохраняет тот же величественно-достойный вид, как и час назад, когда он приветствовал нас.

Тысячу метров ужасной грязи мы преодолели со скоростью два километра в час. При этом у нас было достаточно времени на многочисленные размышления о том, сколько понадобилось бы времени, чтобы при такой головокружительной скорости попасть в Ресистенсию.

Люди с грузовичка не ломают себе голову над этим. Не успели мы проехать и 100 метров, как на траве под откосом они разбили палатку и развели костер. Зачем спешить? Можно обождать день, два, пока высохнет дорога, а затем ехать дальше.

Paciencia, hombre!

На неохраняемом переезде

Через полчаса дождь кончился, и из-за обрывков туч выглянуло солнышко. Оно сияло, как маяк надежды для корабля, который во время бури ищет спокойную гавань. Дорога понемногу сохла, обещая, что в Ресистенсию мы все же попадем.

Перед Макалье дорогу пересекает железнодорожное полотно. Поскольку в Аргентине к стальным полосам рельсов относятся с большим уважением, чем к ненадежной глине, для них построили высокие насыпи, по крайней мере вдоль лагуны и болот, где опасность затопления наиболее велика. После этого дороге ничего не остается делать, как вскарабкаться на хребет насыпи, а за позвоночником железной дороги снова с него слезть. В нормальных условиях это означает, что вначале нужно чуть притормозить, а при спуске с другой стороны прибавить газу. Если же дорога скользкая, как мыло, то преодолеть двухметровую высоту вовсе не так просто.

На самый хребет мы еще кое-как взобрались. Только заднюю часть машины опасно занесло к краю насыпи, у подошвы которой блестело изрядное озеро дождевой воды. Перевалив через рельс, правое переднее колесо зарылось в глину, а левое остановилось перед ним. И нам никак не удавалось двинуться ни взад, ни вперед. Задние колеса бессильно буксовали в жидкой каше, и при каждой новой попытке выехать создавалась опасность, что «татра», накренившись на левую сторону, сползет еще ближе к луже. Что мы станем делать, если на повороте, всего в 500 метрах от нас, появится поезд? Ведь он может появиться и с другой стороны. Кто вытащит машину, если каждый из нас будет только караулить свою сторону? Действовать нужно было быстро. Несколько охапок травы под задние колеса, несколько горстей щебня с железнодорожной насыпи и — еще одна попытка освободиться.

В это время откуда-то издалека донесся гудок паровоза. Нет, это галлюцинация. Почему поезд должен ехать именно сейчас, если он проезжает здесь всего два раза в день?

Еще подкладываем веток под все четыре колеса.

— Нажми на левый бок, я оставлю сцепление включенным.

И вот, наконец, колеса чуть схватили — гоп! — и «татра» уже за насыпью.

Не прошло и минуты, как на повороте показался паровоз, двигавшийся задним ходом. Тендер завален грудами красного кебрачового дерева. Машиниста в окне будки мы не увидели. Возможно, он все же высунулся с другой стороны, чтобы посмотреть, не пасется ли на неохраняемом переезде корова. А может быть, он преспокойно попивал себе матэ…

Генеральская перевязь

В Ресистенсии было спокойно. И солнечно. И сухо!

Столица Чако, прославленная блеском «белого золота», упивалась ароматом весеннего вечера на своих чистых бетонированных улицах и ничуть не смущалась, что неподалеку, за ее стенами, автомобили вынуждены тащиться по непролазной грязи. Люди сидели на лавочках под пальмами на квадратной площади, которая является гордостью столицы любой аргентинской провинции или территории. Где-то здесь, рядом с храмом, Петр Шашвата некогда разбил свою палатку и в холодные ночи разжигал костер, прежде чем отправиться со своими друзьями в путь за хлопком.

Семилетние чистильщики обуви бросались к ногам прохожих и обходили одно кафе за другим, чтобы заработать несколько сентаво. В витринах магазинов рядом с игрушками и футбольными мячами ютились искусственные рождественские елочки, стеклянные украшения и миниатюрные ясли с младенцем Христом, ослом и тремя волхвами. Рождество на пороге, через месяц в Чако начнется астрономическое лето.

— Какое тут может быть рождество, — вспоминались нам теперь рассказы соотечественников, — когда задыхаешься от жары, а свечки на самодельной елке тают, словно они из масла!

«Буэнос-Айрес 1040 километров, Формоса — 319».

Так было помечено на указателях с эмблемой аргентинского автоклуба — зубчатыми колесами. Под этим значилось: «Ruta nacional, 11». Дорога необычной ширины уходила на север уже совершенно сухая. Грязи нет и в помине. Наконец-то мы на международной автостраде номер 11, ведущей из Буэнос-Айреса в столицу Парагвая. Оросительные каналы тянулись с обеих сторон, словно где-нибудь в Египте. Старый гаучо в тропическом шлеме, выкрашенном в красный цвет, глинобитные ранчо с железными крышами, озеро за озером, рощицы, болота, стада скота, табуны лошадей — все это проносилось за окнами, как кадры кинофильма.

Дорога, которая до сих пор шла по течению реки Парагвая, неожиданно сворачивает на северо-запад, в глубь Чако, как бы стремясь окольным путем вернуться в Саэнс-Пенью. Через 150 километров она упирается в реку. Грязное течение Бермехо, того самого Бермехо, который мы не так давно видели в нескольких десятках километров западнее, образует здесь не только границу между Чако и Формосой, но и создает непреодолимое препятствие для путешественников. Понтонное судно уже отчаливает от противоположного берега. Лодочники в Пуэрто-Сапальяре и знать не знают, что такое Бермехо; для них это Рио-Колорадо — Красная река.

Архитектурным стилем Формоса никак не отличается от других аргентинских городов. Однообразные кварталы нумерованных улиц, бетон в центре города, пыль или грязь на окраинах, парикмахерские, столовые, кафе прямо на мостовой, склады ароматной йербы. Красоту и значительность Формосе придают, пожалуй, лишь аллеи великолепных акаций с желтыми, оранжевыми и красными цветами да порт, где все еще швартуются морские суда, хотя до Буэнос-Айреса по шоссе 1400 километров.

Но Формоса обладает еще одной достопримечательностью. Едва ли кто-нибудь стал бы искать ее в облупившемся храме, в нескольких кварталах от порта. Надпись около входа напоминает верующим женщинам, чтобы они не входили в костел с непокрытой головой: «Se prohibe la entrada al templo sin velo». Входить в храм без платка запрещается. Это грех! Поэтому здесь можно видеть много девушек и женщин, которые положили себе на голову носовой платок — и греха как не бывало.

В официальном бюллетене от… постойте, сперва нужно кое-что пояснить. Начнем, как полагается, с президента.

Согласно конституции аргентинским президентом может быть избран только католик. Еще в 1810 году молодая Аргентина разбила оковы светской власти испанской короны, но в плену испанского иезуитства застряла по сей день. Клеймо этой церковно-феодальной традиции лежит также и на праве наследования, по которому душеприказчик должен отказать по меньшей мере четыре пятых своего имущества детям и жене — равными частями. В том случае, если детей нет в живых, их долю получают родители душеприказчика. Братья и сестры, а также родственники не получают ничего. Последнюю волю душеприказчика, выраженную иначе, закон считает недействительной. Вероятно, только этим и объясняется тот факт, что в Аргентине, где живут сотни тысяч безземельных крестьян, имеются семьи эстансьеро, владеющие фантастическим количеством земли. Так, например, эстансия Альсага Унсуе равна 441700 гектарам, Анчорена — 382500 гектарам. На следующих ступеньках лестницы, которую составили аргентинские налоговые власти, стоят имена Луро, Перейра, Ираола, Прадеро, Гуэрреро и другие. На пятнадцатом месте Мартинес-де-Ос — у него, бедняги, всего 100200 гектаров!

Аргентинцы испытывают необычайное неудобство оттого, что та же католическая мораль препятствует разводам. Поэтому они с удовольствием разводятся тут же за рекой, в Уругвае, который из разводов неудачных аргентинских браков сделал весьма приличный источник дохода.

Ну, а теперь вернемся к официальному бюллетеню от 23.6.1947, в котором под № 16718/47 был опубликован следующий странный декрет:

«Статья первая. Губернатор национальной территории Формоса, представляющий президента республики, вручит иконе св. Марии в Формосе генеральскую перевязь аргентинской армии.

Статья вторая. Торжественная церемония будет происходить 16 июля 1947 года.

Статья третья. На военное министерство возлагается подготовка воинских почестей. Министерство иностранных дел и просвещения по договоренности с министром внутренних дел обеспечит церковные богослужения.

Статья четвертая. Передать настоящий декрет для сведения министрам: внутренних дел, военному, иностранных дел и просвещения.

Подписали: Перон, президент народа; Борленги, министр внутренних дел; Брамуглиа, министр иностранных дел и просвещения; Молина, военный министр».

Вместе с генеральской перевязью дева Мария в Формосской приходской церкви получила и генеральское жалованье— 50 тысяч песо в год и была включена в список несущих службу генералов.

Танин падает

Одним из главных предметов аргентинского экспорта, кроме мяса, зерна, кожи, шерсти и семян льна, является экстракт кебрачо — сырье, в котором так нуждалась европейская кожевенная промышленность во время войны. 90 процентов всей мировой продукции его поступает из Аргентины и Парагвая. Накануне второй мировой войны 17 фабрик Аргентины поставили более 216 тысяч тонн кебрачового экстракта.

Когда на улицах Буэнос-Айреса мы наблюдали за рабочими, разбиравшими деревянную мостовую, мы обратили внимание на то, что торцы шашек почти не имели следов износа, хотя по ним наверняка проехали миллионы колес различного транспорта.

Шпалы на аргентинских железных дорогах никогда не меняются. Они из того же материала, что и шашки для торцовых мостовых — из дерева кебрачо. Этот сорт красного, невероятно твердого и выносливого дерева недаром называется quebracho. Quebrar по-испански значит «ломать», hacha — «топор». Поэтому для рубки кебрачовых деревьев необходима специальная сталь. Обычный топор быстро тупится о дерево.

Кроме удивительной стойкости, у кебрачо есть еще одна особенность, которая несколько уменьшает его предыдущие достоинства. Оно невероятно тяжелое и поэтому непригодно для постройки судов, хотя, с другой стороны, весьма устойчиво против гниения и воздействия воды. На тридцатитонную железнодорожную платформу можно положить всего три-четыре ствола, но при этом рессоры прогибаются так, словно там лежит груз железа. Впрочем, мы сами убедились в этом, когда после осмотра фабрики по производству танина попробовали поднять подаренный нам на память чурбак. Для «татры» он был нежелательным бременем, поэтому мы хотели его выбросить, но в Парагвае он не раз сослужил нам добрую службу: мы подкладывали его под домкрат, когда, завязнув в грязи, не могли найти ничего другого.

Промышленная переработка кебрачовой древесины, содержащей до 30 процентов танина, технически весьма проста. Она напоминает процесс выщелачивания сахара из сахарной свеклы. Подъемные краны вытаскивают стволы из вагонов, подают их к режущим станкам, постепенно превращающим дерево в измельченную массу, которая затем в диффузорах выщелачивается горячей водой. Все завершается тем, что в джутовые мешки густой струей наливается красная, винного цвета жидкость, которая через два дня становится твердой как камень.

Одна из двух формосских фабрик не работала, потому что экстракт якобы не имел сбыта. Вторая фабрика, «Du Bosc», производила лишь 10 тысяч тонн продукции, хотя производственная мощность ее превышала 24 тысячи тоня в год. Работа шла только для склада, так как цены, которые предлагали заграничные покупатели, были будто бы неподходящими— 260 песо за тонну.

Поэтому рабочих уволили, и началось ожидание новой конъюнктуры.

На краю Аргентины

Нанду значительно меньше, чем его африканский или австралийский собрат. Но все же, насколько природа обделила этого южноафриканского страуса размерами, настолько же вознаградила его силой и выносливостью. За Формосой он выскочил из кустов прямо перед машиной, растерянно осмотрелся, и, так как, вероятно, близлежащие возвышенности показались ему недостаточно удобным убежищем, он пустился в марафонский бег. Мы прибавили газ, чтобы определить его олимпийское время. Он держался доблестно, как приличествует страусу, раза два оглянулся, но, увидев, что противник сидит у него на хвосте, перешел на второе дыхание. Сорок километров в час! Через тысячу двести метров беговая дорожка ему надоела: он неспортивно свернул в поредевший кустарник.

Преодолеваем последние 140 километров субтропической Аргентины. Три часа езды по пампе и девственному лесу, по бесконечной равнине, которая почти ничем не отличается от Чако.

Вскоре мы достигли Клоринды. Здесь, при слиянии Парагвая и Пилькомайо, кончается автострада — ruta nacional once. За рекой виднеется новая страна. Месяц назад люди там были заняты по горло, совершая очередной переворот. Аргентинцы горячо убеждают нас, что по ночам за рекою все еще слышится бойкая перестрелка. Значит, все-таки хорошо, что мы получили от губернатора в Ресистенсии рекомендательное письмо для пограничных властей. Ведь несколько дней назад граница была закрыта для всех проезжающих, в том числе и для граждан Парагвая.

Мы застали начальника таможни на деревянной веранде, когда он предавался полуденной сиесте. У ног его стоял на коленях мальчуган и суконкой начищал ботинки.

— Qué hermosura, este coche! — воскликнул начальник, недочищенным ботинком оттолкнул ящичек с кремами и щетками и выбежал за калитку. — Вот это машина! Красота!

Доставать паспорта и сопроводительные бумаги было бы сейчас с нашей стороны нетактично. Мы дали возможность господину начальнику досыта наглядеться на необычный автомобиль, осмотреть его со всех сторон и даже снизу. Собралась целая толпа, и начальник с наслаждением рассказывал каждому то, что он сам только что узнал. В этом не было ничего удивительного. Ведь сюда, в глушь северной Аргентины, иностранца заносит в кои-то веки раз и уж наверняка не на чехословацкой «татре» с воздушным охлаждением.

Спустя полчаса мы попытались спросить, как будет обстоять дело с таможенными формальностями. Начальник только рукой махнул и снова принялся детально интересоваться проблемой — возможно ли, чтобы этот бичо ездил просто так, без воды, caramba! Да еще в такую жару!

Прошло еще полчаса. Наконец он потряс нам руки, бодро похлопал по плечам, как старых приятелей, зайдя сперва с одной стороны, потом с другой, согласно аргентинским обычаям, пожелал нам счастливого пути и сказал:

— Чтобы не забыть — перевоз находится в Пуэрто-Пилькомайо, в четырнадцати километрах отсюда; там вы найдете чиновника, он вам поставит печать в карнет[34]. Я позвоню туда.

Мы уже были довольно далеко от таможни, когда встречные люди подали нам знак остановиться. Со стороны таможни в туче пыли к нам бежал начальник, подняв руки над головой.

— Momentito, amigos!

Мы сделали несколько метров задним ходом.

— Я забыл вас спросить, — он тяжело дышал и вытирал пот со лба, — у вас достаточно бензину? Наберите его у нас, сколько сможете! В Парагвае сейчас не достать ни капли. Там за литр бензина могут голову оторвать…

Канцелярия под открытым небом

Человек, впервые оказавшийся на равнине, краев которой никогда не видно потому, что они все время пропадают за горизонтом, испытывает чувство блаженной свободы. Какое раздолье вокруг, какие бесконечные просторы! Но вскоре эта самая бесконечность превращается в тюрьму. Кому знакомы горы, знакомо очарование волнистых холмов или хотя бы равнин, окаймленных голубоватым венцом курганов, тот в аргентинской пампе не может избавиться от тягостного кошмара страшных снов. Дни, недели проходят в пути, а ты все на том же месте.

Мы уже оставили за собой значительно более 2 тысяч километров утомительного пути по южноамериканской Месопотамии, когда на горизонте, словно фата-моргана, появился конусообразный холм, этакий южноамериканский Ржип[35]. Он как бы подавал нам руку помощи, притягивал, будто магнит, приближался, рос. Он вдруг придал краю движение, освобождая нас от гнетущего плена равнин Серро-Ламбаре. Метров на сто возвышался он над камышом, окаймляющим правый берег реки Пилькомайо у впадения ее в Парагвай. Но он уже не принадлежал Аргентине. Это был зеленый, поросший лесом маяк Парагвая.

Парагвай — это водная крепость, средневековый замок, обнесенный природными валами и непреодолимой полосой воды. Всю юго-западную границу с Аргентиной образует Пилькомайо, продолжением которого служит течение Парагвая. Юго-восточная граница выкована из еще более могучего течения Параны, которая охраняет его не только от Аргентины, но и от Бразилии. На севере снова вода. Лишь незначительный участок северной границы между Параной и истоками реки Апы образовали гребни нагорья Амамбай и Мбаракайю. И только чакская война увеличила площадь Парагвая на обширную территорию в северо-западной части, прочертив прямо, как по линейке, новую границу с Боливией поперек Чако бореал.

Но на всем протяжении водных границ нет ни единого моста. Кто видел широкое течение Парагвая или Параны и знает, на что способны эти реки, когда в Андах начинают таять снега, поймет сразу, что это значит. Единственная железная дорога, связывающая Парагвай с миром, на линия Асунсьон — Буэнос-Айрес доходит лишь до Энкарнасьона. Чтобы попасть на противоположную сторону Параны, в аргентинский Посадас, пассажиры должны переправиться на судне и продолжать путь в других вагонах.

Пограничные формальности в Пуэрто Пилькомайо закончились в несколько минут. Выездная печать в карнет, обед на последние аргентинские песо в трактирчике, расположенном в садике, где два полицейских дружно ругали Перона и политику его правительства. А после задним ходом, медленно, осторожно въезжаем по приставным мосткам на речное судно, чтобы оттуда можно было въехать в Парагвай, как и полагается автомобилистам — передними колесами. Вместе с нами на пароходике едут босые женщины-метиски с детьми на спине, с толстыми мундштуками во рту и с корзинками овощей на голове. На мужчинах широкополые соломенные шляпы и альпаргаты — сандалии аргентинского производства. Люди совершенно не похожи на тех, которых мы видели в Чако и в Формосе.

Пароходик медленно бороздит воды Парагвая, притягивая к себе противоположный берег и Серро-Ламбаре. После получасового плавания он причаливает в маленьком селении Ита Энрамада. Выезжаем на сушу, но ни здания таможни, ни полицейской префектуры нигде и в помине нет.

Но вот к нам подбегает смуглый молодой человек в военном мундире и ведет нас к двум деревьям. Под ними трижды в день принимают пассажиров таможенник и иммиграционный офицер, когда пароход выгрузит прибывших с противоположного берега и… когда нет дождя. Привычно перелистав документы, мы уже отыскали парагвайские визы, но чиновник только рукой махнул. Он бегло посмотрел на титульные странички паспортов, списал их номера и оторвал листок из блокнота: одно гуарани за служебные формальности. Затем официальные представители исполнительной власти коротко посовещались, решая, что делать с нашим карнетом. Хлоп, и вот уже в нем стоит печать. Готово! Мы вспомнили приезд в Буэнос-Айрес, кучу формальностей, печатей, анкет, осмотров и пломб. И, наконец, третий официальный акт, по всему видно — самый важный: совместное фотографирование перед машиной. Очищенные от пыли военные ботинки, улыбки, счастливые лица.

Так нас приняли в стране революций и вечных беспорядков. Вместо карабинов — улыбки, вместо таможенных и полицейских осмотров — совместное фотографирование, вместо головорезов — доброжелательные люди, которые с улыбкой приветствуют гостя, входящего в их дом.

После бури

Была суббота. Улицы Асунсьона словно вымерли. Ветви манговых деревьев били щедрыми фонтанами зелени через изгороди садов и гнулись под тяжестью золотящихся плодов. Стены пригородных домиков, возле которых то здесь, то там играли чумазые ребятишки, дышали полуденным зноем. По тротуару прошел прохожий, на перекрестке звонко прогромыхал неуклюжий трамвай. И снова мертво. Обстановка, напоминающая тягостное затишье перед бурей.

Но в Асунсьоне буря уже прошла. В центре города на перекрестках стояли полицейские с оружием и проверяли у водителей документы. Мы миновали угловой дом с отбитой пулями штукатуркой и выбитыми стеклами витрин, затем какое-то общественное здание, прошитое пулеметной очередью, обгорелый дом.

У почты навстречу нам выбежал охранник с винтовкой наперевес, штык ее сверкнул перед опущенным окошком «татры». Отрывистое: «Qué quieren?» — «Что вам нужно?»

Достаем паспорта и поясняем, что мы всего полчаса находимся на территории Парагвая и направляемся получить почту. Человек беспомощно пожал плечами и махнул рукой.

Мы переходим от окошка к окошку, от чиновника к чиновнику, от одного начальника к другому.

— Для нас должно быть здесь несколько десятков писем, они ждут нас уже больше месяца.

За окошком, перелистывают списки, бросают исподлобья на нас недоуменные взгляды.

— Lamento mucho, seсores, весьма сожалею; отметка о том, что письма поступили, имеется. Но… у нас здесь была революция, сами понимаете…

Напрасны были все попытки отыскать следы корреспонденции, которую мы много недель с нетерпением ожидали. После двухдневных стараний нам все же удалось установить в отделе заказной корреспонденции, куда и откуда поступили письма. Регистрационные списки повстанцы уничтожить не успели. Они лишь ограбили посылочное отделение и сожгли всю корреспонденцию.

Итак, прием оказался несколько своеобразным. Развороченные стойки, разбитые окошки, вырванные решетки. И смущенные извинения:

— Здесь была революция…

Ретивый маршал

Парагвай несколько моложе, чем история открытия новых земель и Нового Света.

Исконными жителями здесь были индейцы-гуарани. По сей день Парагвай — единственная страна Латинской Америки, где, кроме испанского, существует второй равноправный государственный язык— гуарани. Он пустил глубокие корни в здешний испанский, который поэтому имеет целый ряд форм, совершенно чуждых подлинно испанскому языку. На языке гуарани говорят все министры.

Считается, что на территории теперешнего Парагвая до того, как сюда пришел первый белый, проживало более миллиона индейцев. Но португальский искатель приключений Алехо Гарсия, попытавшийся в 1525 году проникнуть от побережья Бразилии до нынешнего Перу, недолго наслаждался видами вновь открытой страны. Когда он возвращался, чтобы сообщить португальскому королю о богатстве этой страны, индейцы убили его во владениях вождя Гуакани. Через двенадцать лет после этого Хуан-де-Саласар-и-Эспиноса достиг слияния Парагвая и Пилькомайо и 15 августа 1537 года, в день вознесения, основал здесь селение, которое назвал «Nuestra Señora Santa Maria de la Asunción». В отличие от лаплатского «Хорошего Воздуха» Парагваю из витиеватого титула девы Марии осталось только «Вознесение».

Сейчас Парагвай, не считая Боливии, единственное южноамериканское государство, не имеющее непосредственного выхода к морю. Так было не всегда. До самого 1617 года Парагвай составлял единое целое с современной Аргентиной и назывался вице-королевством Рио-де-ла-Плата. До 1580 года Асунсьон был даже столицей всей управляемой территории. Сейчас в Буэнос-Айресе около 4 миллионов жителей, в Асунсьоне — около 100 тысяч.

Вступление Жозефа Бонапарта на испанский престол было той искрой, которая упала на сухой порох недовольства в американских колониях испанской короны. Уже через год после изгнания испанского вице-короля из Ла-Платы Парагвай без кровопролития получил самостоятельность. Но до вечного мира между молодыми южноамериканскими республиками было еще слишком далеко.

Маршал Франциско Солано Лопес считается национальным героем Парагвая. Нация воздвигает ему памятники, его именем называет улицы, площади, военные ордена. Его портрет до сих пор можно видеть на парагвайских почтовых марках: круглое бородатое лицо с опущенными вниз усами, как у русских царей. И тем не менее в то время, когда он умер, страна находилась в самом плачевном состоянии. Она была истощена, обескровлена. Число жителей уменьшилось наполовину в сравнении с тем, когда Лопес пришел к власти.

В 1865 году Бразилия попыталась свергнуть новое правительство в Уругвае, с которым Парагвай имел союзнический пакт. Ретивый Лопес, как истинный испанский кабальеро считавший, что споры нужно решать на дуэли, захватил в знак протеста бразильский корабль, плывший как раз по парагвайским водам в Мату-Гросу. В ответ на это Бразилия немедленно объявила Парагваю войну. Вслед за нею то же самое сделала Аргентина, на территорию которой Лопес вступил, чтобы добраться до бразильцев. Однако этим дело не кончилось. В Уругвае тем временем образовалось правительство, благожелательно расположенное к Бразилии, и объявило войну тому самому Парагваю, который вступился за Уругвай. Так началась пресловутая война Южноамериканского тройственного союза против Парагвая Лопеса, длившаяся целых пять лет. Лопес выиграл несколько сражений у противника, обладавшего неизмеримым превосходством в силах. Больше того: у него еще хватило времени построить в Асунсьоне правительственный дворец, Пантеон героев, и вдобавок он начал строить театр. Но народ был уже на грани полного истощения и вымирания. На войну должен был идти каждый мужчина, были даже сформированы целые батальоны из детей в возрасте от 12 до 15 лет. Остатки его обескровленной армии пробивались через парагвайские дремучие леса, и ее постигла та же участь, что и армию Наполеона, бежавшего из Москвы. Всего около 500 солдат осталось у маршала к тому моменту, когда в 1870 году недалеко от Серро-Кора его убил бразильский солдат.

Сельское хозяйство и вообще вся экономика страны пришли в упадок. Парагвай вынужден был уступить значительные территории Аргентине и Бразилии. Если в начале войны в стране насчитывалось 1 миллион 300 тысяч жителей, то к концу ее в Парагвае было 160 тысяч женщин старше 15 лет, 86 тысяч детей и всего лишь 29 тысяч мужчин. Страна до сих пор испытывает острый недостаток в мужчинах.

Однако под портретом Лопеса на почтовых марках вы найдете слова:

«Muero por mi patria» — «Умираю за родину».

Кадеты, огонь!

Трудно поверить, что пулеметный огонь может валить великолепные столетние пальмы с широкими веерами ветвей. Мы видели следы этой «лесорубной» работы в Асунсьоне между правительственным дворцом и полицейской префектурой. Но давайте прежде посмотрим, что этому предшествовало.

Двумя главными политическими партиями в Парагвае на протяжении десятилетий были и по сей день остаются либералы и демократы. Поскольку эти названия ничего не говорят, а политические доктрины здесь по мере надобности меняются, извращаются и приспосабливаются к условиям, вместо этих названий были взяты более простые понятия. Синие и красные. Кроме них, существует еще несколько других партий. Члены Guión Rojo гордо именуют себя pyuyandi — «босые», вероятно по примеру «безрубашечников» Перона — descamisados. Следующей партией является FFF — Fe Franco Fevrero, известная под названием fevreristas. В последнее время увеличивается число членов коммунистической партии Парагвая, хотя она и вынуждена скрываться в подполье. Однако и в самих партиях «синих» и «красных» существует еще целый ряд направлений, носящих чисто личную окраску в зависимости от их лидеров.

Почти четыре десятилетия, с 1904 по 1940 год, у власти находились «синие». В 1940 году при загадочных обстоятельствах в Парагвае потерпел аварию самолет, и в нем погиб президент генерал Эстигаррибиа, победитель в парагвайско-боливийской войне за Чако. Его преемником стал генерал Ихинио Мориниго. Но он не дождался окончания своего выборного срока, как и большинство парагвайских президентов. 15 августа 1947 года к власти пришли «красные» и посадили своего президента, пятидесятилетнего поэта и экономиста Наталисио Гонсалеса. Формально он был избран президентом в феврале 1948 года.

29 октября 1948 года, когда мы готовились к отъезду из Саэнс-Пеньи, пришло сообщение: переворот в Парагвае, границы закрыты, введено военное положение.

В этот день в Асунсьоне шла бойкая перестрелка.

В двух кварталах от порта, на набережной Пасео Ирала, стоит правительственный дворец — Palacio Lуpez; прямо против него, за обширным парком с пальмами и газонами экзотических цветов, находится полицейская префектура. А направо, в северо-западном направлении, военная академия, школа кадетов. Из этой-то школы кадетов утром 29 октября и раздался лай пулеметов. Поскольку боеприпасов хватало, то для начала была повалена аллея прекрасных пальм, которые мешали сосредоточенному огню по полицейской префектуре. Нельзя без слез смотреть на обрубленные стволы великолепных пальм и на свежие раны уцелевших деревьев. Клочья волокнистой сердцевины, напоминающие волокна кокосовых орехов, висят, словно вывалившиеся внутренности, с той стороны ствола, откуда вылетела пуля. Когда с пальмами было покончено, очередь дошла до полицейского управления. По следам штукатурки видно, что кадеты стреляли добросовестно, как по мишеням на стрельбище. Они планомерно отбивали штукатурку, пока не кончились патроны и пока их не окружили, зайдя с фланга. Затихло несколько пулеметов, расположенных в городе, разграблен был ряд магазинов и посылочное отделение на почте, и на том «революция» кончилась. Парагвайцы и кучка европейских поселенцев, с которыми мы об этом разговаривали, только улыбнулись, как будто это их вообще не касалось, и сказали:

— Мы к этому привыкли. Когда долгое время ничего не происходит, так нам как будто чего-то не хватает…

Чего-то не хватает. Кадетам не хватало ясного представления, зачем они вдруг нажали на гашетки пулеметов. Официальное сообщение сухо довело до сведения, что они были ликвидированы. Никто не знал, сколько их было ликвидировано и как. Однако весь Асунсьон знал одно: начальником школы был офицер, сторонник оппозиционной группки в той же самой правящей партии «красных». Он вдруг позарился на президентское кресло…

Красные и «красные»

Однажды в Саэнс-Пенье мы сидели в компании знакомых. Речь шла об экономических отношениях, приводились сравнения с другими странами.

— Вы едете в Парагвай? — спросил один из присутствующих, аргентинский врач.

Мы ответили утвердительно.

— Напомните мне до отъезда, я вам дам рекомендательное письмо к приятелю, с которым вместе учился. Он сейчас в Парагвае министром просвещения. Возможно, что в незнакомой обстановке вам понадобится его помощь. Он с удовольствием пойдет вам навстречу.

Таким образом, кроме других рекомендаций, мы везли личное письмо, на конверте которого красовалось пышное: Al excelentísimo Señor Ministro Felipe Molas López.[36]

После нескольких дней пребывания в Асунсьоне мы решили обратиться с просьбой, чтобы он принял нас. Случайно мы обмолвились об этом нашим новым друзьям, но те только удивленно посмотрели друг на друга.

— Не советуем вам этого делать. У вас могут быть неприятности; в лучшем случае вы обратите на себя излишнее внимание. Лопес сейчас на плохом счету; попробуйте предпринять что-нибудь другое…

Мы послушались совета. О том, что совет не был пустым звуком, нам пришлось убедиться несколькими неделями позже, в Рио-де-Жанейро. 31 января 1949 года бразильские газеты принесли на первых страницах известие:

«Парагвайский президент Наталисио Гонсалес свергнут. Министр просвещения Фелипе Молас Лопес во главе победоносного восстания. Генерал Раймонд Ролон временно занимает пост президента».

Мы все поняли. В хорошо информированных кругах — знали о готовящемся восстании. И нам не стоило совать свой нос.

Самым занятным в сообщениях из Асунсьона было то, что новое правительство состояло из представителей партии «красных», точно так же как и свергнутое. Все другие политические партии продолжали оставаться вне закона. Гонсалес бежал от восставших в бразильское посольство и просил предоставить ему право политического убежища. В тот же день асунсьонекое радио сообщило: «В соответствии с конституцией через два месяца состоятся выборы нового президента, так как Гонсалес покинул свой пост и ушел на иностранную территорию».

А несколькими неделями позже новую страницу парагвайской истории открыла аргентинская «Ла Критика»:

«Бывший министр просвещения Фелипе Молас Лопес, возглавлявший исполнительную власть с 26 февраля, после изгнания из президентского дворца временного президента Раймонда Ролона был избран новым парагвайским президентом. Эти выборы дают Лопесу право выполнять президентские обязанности в течение пяти лет».[37]

В Буэнос-Айрес вылетел новый парагвайский посол, восемнадцатый по счету с 1939 года.

ЗА ВЫСОКОЙ ТРАВОЙ

Гуарани, исконные жители Парагвая, были одним из самых многочисленных индейских племен в Южной Америке. Кроме севера и центра нынешнего Парагвая, они населяли весь юг и центр Мату-Гросу, часть течения Амазонки и побережье Атлантики. Их жизненное пространство начиналось в устье Ла-Платы и кончалось на севере у Амазонки; с востока его омывали волны Атлантического океана, с запада окутывали туманы поднявшихся до неба Кордильер.

По преданию, гуарани происходили от двух братьев — Тупи и Гуарани. Первый остался в Бразилии, второй со своими людьми дошел до самой Ла-Платы. Племени, в то время бесчисленному, угрожала гибель от потопа, но пророк Тамандаре, который знал о грозившей опасности, привел народ в пальмовую рощу и кормил его там орехами, пока вода не пошла на убыль.

Гуарани признавали единственного бога Тупи, «отца всех», но тем не менее ни храмов для него не строили, ни жертв ему не приносили, потому что понятия не имели о его внешности. Они были великими знатоками природы и особенно хорошо разбирались в лекарственных растениях. Жили гуарани селениями от пятидесяти до ста семей, под управлением вождей — каеиков. Они мастерски владели луком и стреляли так, что от них «не могла уйти даже летящая муха».

Сейчас статистика предполагает, что в день, когда прославленные каравеллы Колумба причалили к островку Гуанахани в Карибском море, на всем вновь открытом континенте проживало 13 миллионов жителей. Этот континент еще не назывался Америкой, жители его тогда и понятия не имели, что их будут называть индейцами только потому, что Колумб ошибся, отыскивая путь к настоящей Индии. У них была зрелая культура, они знали целый ряд культурных растений, и было у них только одно желание: чтобы белые оставили их в покое. Но история в Новом Свете шла в совершенно ином направлении. Она была залита потоками крови, которая текла повсюду, куда вступали белые захватчики, жаждущие богатства. На острове Эспаньола проживало более 100 тысяч индейцев, когда в памятную ночь с 11 на 12 октября 1492 года к его берегам пристали корабли Колумба. В 1515 году, то есть двадцать три года спустя, на острове едва насчитывалось 30 тысяч исконных жителей. А еще через несколько недолгих лет они исчезли совсем.

Перелистав воспоминания величайшего нашего знатока Южной Америки А. В. Фрича, приходишь к грустному выводу. Некоторые индейские племена, чьи обычаи Фрич изучал всего сорок лет назад, вымерли полностью, до последнего человека. Это в значительной мере касается Парагвая. В нескольких километрах на север от Асунсьона живет еще несколько десятков индейцев, на которых туристы ходят смотреть как на музейную редкость.

60 километров на коленях

— Вам повезло, — сказали нам друзья в Асунсьоне. — Вы приехали как раз в канун самого большого парагвайского праздника. Если в среду вы выедете в Каакупе, то увидите там весь Парагвай в сборе.

Больше, мол, мы вам ничего не скажем. Это нужно видеть собственными глазами.

И все же до утра среды нам удалось выяснить некоторые подробности. Говорят, что первоначально Каакупе означало «За высокой травой». «Каа» на языке гуарани означает «высокая трава», «купе» — предлог «за». Говорят еще, что хотя иезуиты были изгнаны из страны в 1767 году, до сих пор их влияние в Парагвае все же очень сильно. Каакупе — местопребывание Голубой Девы Марии — разумеется каакупской, — которая способна творить чудеса. И еще говорят, что до Каакупе не так уж далеко — ровно 60 километров по безукоризненному асфальту; час езды — и вы там. До сорокового года паломникам было куда хуже: по старой извилистой дороге путь длился иногда и двадцать часов.

И вот мы поехали. Дорога действительно такова, что в любом месте Европы за нее не пришлось бы стыдиться. И о дисциплине движения здесь позаботились: через каждые двести метров стоит полисмен, так как из опыта прошлых лет известно, что паломничество к чудотворной деве всегда обходится в некоторое количество человеческих жизней. Машины пока что можно пересчитать по пальцам. Зато обочины дороги буквально кишат людьми, и чем дальше, тем их больше. Почти весь Асунсьон отправился пешком в Каакупе. Большая часть паломников находится в пути уже второй и третий день — целыми семьями, с запасами еды и питья. Они едят у дороги, спят у дороги, облегчаются у дороги. Многие из них тащат на голове большие тяжести. Два кирпича, огромный камень, бревно, кусок железа, корзину глины. Шестьдесят километров тащат они свою ношу, чтобы перед началом религиозного обряда сбросить ее к ногам всемилостивой Virgen Azul и избавиться таким образом от накопившихся за год грехов.

— Раньше, как нечто обычное, воспринимались случаи, — комментирует наше сосредоточенное наблюдение бывший парагвайский консул в Праге, — когда паломники все шестьдесят километров ползли на коленях или даже на животе…

В 40 километрах за Асунсьоном шоссе начинает подниматься понемногу, затем с левой стороны появляется озеро Ипакарай, и вскоре мы проезжаем через городок того же названия.

«Pare, mire, escuche!» — приказывает по-испански надпись на железнодорожном переезде. — «Остановись, осмотрись, прислушайся!». То же самое напоминали и английские предупреждения в английских колониях в Африке. Видно, владельцам парагвайских железных дорог — английским компаниям — не пришлось далеко отходить от своего проверенного «Stop, look, listen!».

Мы проезжаем по густо поросшему лесом краю, по гористой пампе. Хребты Кордильера-де-лос-Альтос уходят куда-то вправо и теряются в голубоватой мгле. Толпа людей на шоссе все увеличивается, утомленные паломники пользуются каждым гудком автомобиля, чтобы остановиться и передохнуть. Они присаживаются в кюветах, опираются о палку, однако ношу, которая должна избавить их от грехов, все время держат на голове. Через густеющие толпы пробираются грузовые машины и кары на высоких колесах, которые тянет пара осликов или мулов,

Теперь мы уже движемся только шагом; и думать нечего, чтобы через час добраться до Каакупе!

— Muy buenos días, — раболепно произносит, высовываясь из окошка, наш проводник. И, значительно подняв указательный палец, оборачивается к нам: — Это был сеньор Мориниго, брат бывшего президента республики. Он идет в Каакупе пешком, как и все остальные!

Курган грехов

Восьмого декабря в заброшенный Каакупе отправляются не только паломники, но и процессии торговцев. Машины, нагруженные пивом, льдом, лимонадом, сластями, лентами, мишурой. Накануне здесь уже разбили свои переносные «фабрики» — trapiche — лавочники, возложившие на себя обязанность утолять жажду паломников. Они соорудили примитивные прессы, этакие массивные зубчатки с конным приводом, привезли кучи сахарного тростника и впрягли в это свое «предприятие» пару волов, завязав им глаза. Время от времени владельцы колют их длинной пиканой, суют между валиками охапку нарубленного тростника и тут же отскакивают, давая дорогу живым автоматам, которые останавливаются лишь для того, чтобы получить клок сена и ведро воды. Парень со сверкающими глазами проворно убирает сосуд с пенистым соком, а под желоб подсовывает следующий.

— Veinte centavos, veinte centavos! — выкрикивает он в изнывающую от жажды толпу и переливает желто-зеленую жидкость с кусками тростникового волокна в стаканы, к которым тянутся десятки рук.

Рядом с trapiche взвизгивают карусели. Перед рядами двуколок пылают костры с асадо на жаровнях, выдолбленные тыквы с матэ ходят по кругу от лавочника к лавочнику. Продавщицы чипайи — круглых кукурузных лепешек — зазывают покупателей. На земле расставлены пирамиды великолепных обожженных сосудов, жбанов, подсвечников, ваз, лампадок, блюд с орнаментами модернизированных инкских рисунков. Расписные веера из соломы, яркие сомбреро, груды бананов, ананасов, дынь, плодов манго.

Перед лавчонкой с фруктами смуглый паренек заманивает покупателей, напевая парагвайскую милоягу и сам себе аккомпанируя на гитаре. Среди собравшихся слушателей стоит пожилая женщина, держа у сморщенной груди спящего карапуза. Старушка пожевывает беззубыми деснами мундштук и удовлетворенно попыхивает им.

* * *

В центре просторной площади стоит возвышение с чудотворной статуэткой Голубой Девы. Тут же рядом — астматическая фисгармония. Всюду куда ни глянь — красно-сине-белые национальные флаги Парагвая. Площадь забита людьми так, что яблоку негде упасть. Колокольный звон плывет над этим многоцветным ковром, который колышется и плещется, словно морской прибой.

Потом все это многолюдное сборище одновременно опускается на колени. Полуденное солнце немилосердно палит обнаженные головы людей, пришедших сюда из лесной глуши. Пеоны, моряки, санитарки в белых халатах, высокие государственные чиновники, женщины в дешевых ситцевых блузках, полицейские в мундирах, сморщенные старухи с черными зонтами от солнца, лесорубы в майках, прилипших к их бронзовым лоснящимся спинам. Все сейчас стоят на коленях друг возле друга, покорные, вперив взгляд в крупный песок площади. Здесь можно увидеть тонкие, как паутина, косынки— ньяндути на головах очаровательных девушек и тут же, рядом, — грубое пончо из пестро окрашенной шерсти. Нейлоновые чулочки и босые, растрескавшиеся ступни. Легкие шляпки от самых шикарных модисток Буэнос-Айреса и широкополые соломенные сомбреро, разрисованные орнаментами. Сложенные руки с покрытыми карминовым лаком ногтями, и рядом руки, иссеченные шрамами, отвердевшие от мозолей.

Только один раз в год, в день зачатия девы Марии, все парагвайцы равны перед каакупской Milagrosa Virgen Azul — Чудотворной Голубой Девой.

У входа в храм вокруг кургана, на котором пылают сотни свечек, теснятся толпы. Люди проталкиваются вперед, чтобы, наконец, и для них наступил момент очищения. С голов их, с ободранных плеч падают к ногам одетой в голубой шелк статуэтки кирпичи, камни, груды глины, бревна — воплощение грехов. А рядом с курганом — перед входом в храм — демонстрация человеческой нищеты: руки, протянутые за милостыней. Бескровная рука рахитичного ребенка; скрюченная, разлагающаяся рука прокаженного; судорожно сведенная рука паралитика; прозрачная от истощения ручонка девочки; руки, облепленные нарывами и струпьями, — руки, руки, руки… А над ними лица, просящие и безучастные, жаждущие жизни и угасающие, «львиные лица» и отвислые подбородки прокаженных, высохшие лица мумий, чудовищно вздутые лица, у которых недостает носа, губ, части щеки.

Лица, которые сливаются в единый кошмарный вопль человеческого горя, в страстное обвинение жестокого, хищного строя, который бросает умирающих людей на произвол судьбы, на откуп слепой вере, фанатизму.

А мимо проходят торжественные процессии, равнодушные к человеческим мукам.

Дароносицы, церковные служки, колокольный звон.

* * *

С приближением вечера караван отправляется в обратный путь.

Через полтора часа в Асунсьон вернутся сверкающие лаком «паккарды» министров, через два с половиной — дребезжащие грузовики лавочников, которые высыплют на стол приличный барыш за святые иконки и витые свечки. Поздно ночью загремят по утихшим асунсьонским улицам двуколки, нагруженные спящими детьми и обвешанные освященными платками. А завтра и послезавтра до города доплетутся верующие, у которых нет даже гуарани на автобус.

По асунсьонским улицам скрипят старые, разболтанные трамваи. Возле затихшего порта стоит охрана. Шестидесятикилометровая асфальтовая змея устало ползет из Каакупе в Асунсьон, неся на чешуйках кожи тысячи муравьев, которые «За высокой травой» увидели кусок голубого шелка.

Рельсовые автомобили

Чудесны порты мира. В них намного больше романтики, чем в самой сложной паутине вокзальных рельсов, между мрачными городскими стенами. Порты не скованы ни стрелками, ни блокпостами, ни семафорами. В них отражается гордость непокоренных морей, в них звучит величественный байроновский апофеоз океана: «И бороздят тебя сто тысяч кораблей, следа не оставляя…»

Ничего, по существу, не меняет и тот факт, что иногда они бывают удалены от бескрайных водных просторов на сотни километров. Когда видишь морского великана с надписью «Панама» на корме и при этом знаешь, что он добрался сюда через полторы тысячи километров суши, то невольно тебя охватывает безграничное восхищение и уважение к его экипажу и лоцману. Ибо — да будет тебе известно! — пробираться болотистым руслом реки, даже если это Парана и Парагвай, несравненно хуже, чем плыть по звездам и компасу.

Таков и порт Асунсьон.

У высоких каменных молов с боку на бок покачиваются узкие лодки, морские суда, привязанные к объемистым стальным грушам, задумчиво стоят у причалов, словно лошади в конюшне. Солдаты, небрежно уперев ружья прикладами в сапог, караулят вход здания, задняя часть которого смотрится в мутное зеркало Парагвая, обрамленное мачтами, реями и стрелами кранов. Рабочие в полотняных штанах обматывают тросами мешки с табаком, кебрачозым экстрактом и шерстью, тюки хлопка и свертки кожи и время от времени прикрывают ладонью глаза, провожая взглядом груз до самой палубы. Пирамиды ящиков и бочек, сложенные здесь, ждут, когда за них будет уплачена пошлина.

Где-то в излучине реки, прямо из пампы, вырастает черный столб дыма и растекается грибовидными облачками, которые затем исчезают в синеве неба. Это еще один капитан привез приветы из дальних стран.

— Было бы куда лучше, если бы в некоторых из этих ящиков были новые партии автомашин «шкода-1101», — говорит представитель фирмы «Ково»[38] в Парагвае, оглядываясь на гору ящиков с надписью «Детройт»[39]. — Знаете, что произошло в прошлом году, когда мы выгружали первые четыре «шкоды»? Одна из машин, уже распакованная, висела метрах в четырех над причалом, как вдруг оборвался трос. На мостовую она грохнулась колесами, подпрыгнула, перевернулась в воздухе и упала на крышу. Разбилось только переднее стекло, а крыша и боковые стекла остались целы. Я оставил ее лежать в таком состоянии и приводил сюда к ней покупателей, чтобы они посмотрели, каковы рессоры у чехословацких автомобилей. В то время я бы продал не четыре, а сто…

— А что стало с прыгуньей?

— Да ведь вы вчера на ней ехали. Я оставил ее себе; покрасить здесь ее как следует никто не сможет, а покупателям такая облупившаяся машина большой рекламы не сделала бы.

Вереница носильщиков с тюками хлопка на головах выбежала из склада и исчезла за углом.

— Желающих приобрести машины здесь хватает, что и говорить! В сорок пятом году во всем Парагвае было всего тысяча восемьсот автомобилей. Однако здесь есть одно «но». Ширина колеи у американских машин сто сорок сантиметров, а у наших всего сто двадцать пять.

Читатель может спросить: а какое это имеет отношение к экспорту?

Мы точно так же спрашивали, когда стали выяснять в Парагвае возможности сбыта и изучать тамошний рынок. Но вскоре мы сами выехали на улицу города, в котором, собственно, и сосредоточен весь автомобильный транспорт страны. Если верить статистике, в 1939 году во всем Парагвае было 5 488 километров дорог, из них с твердым покрытием 48 километров. Во время войны в восточном направлении было построено новое шоссе. Но, пройдя 212 километров, оно кончается в девственном лесу. Во втором по величине городе Парагвая, Энкарнасьоне, всего-навсего шесть автомобилей. На других дорогах, в глубине страны, автомобиль появляется редко. Они полностью принадлежат карретам — телегам для вывозки леса, диаметр колеса у которых колеблется от 2 до 3 метров.

Таким образом, весь механический транспорт страны движется по улицам Асунсьона.

При всем желании нельзя сказать, что город застроен красивыми домами. Считать его современным тоже нельзя ни в коем случае. Но нет в нем и того древнеиспанского характера времен колонизации, который наложили на некоторые города Боливии минувшие века. Одноэтажные, самое большее двухэтажные дома, простые, без украшений. Затем — заслуживший печальную славу Пантеон героев на площади Индепенденсиа, новое здание Национального банка на юго-западной стороне этой площади, несколько роскошных вилл в предместье. Они принадлежат не верхним «десяти тысячам», а верхним «десяти». Там есть не только выложенные кафелем бассейны для купания, но и совершенные air condition — установки для кондиционирования воздуха, автоматически охлаждающие помещения в жаркие летние месяцы и регулирующие отопление зимой.

Лишь несколько главных улиц заасфальтировано. В остальном же — это ужасные мостовые из неровных камней, и, хотя они избавляют от опасности утонуть в бездонной грязи, ездить по ним — сплошное мучение. Поэтому автомобильное движение сосредоточивается на улицах, по которым ходит трамвай. В любом другом городе шоферы стараются этих улиц избегать. Но только не в Асунсьоне.

Однажды мы ехали по такой улице, объезжая глубокие выбоины и вывороченные из мостовой камни, петляя между рельсов городской железной дороги, и молчали, боясь прикусить язык. Вдруг видим: прямо на нас движется легковой автомобиль, хотя на другой стороне места хватило бы еще для двух таких же машин. Расстояние между нами сокращалось. 50, 40, 30 метров, а шофер продолжал героически держаться трамвайной колеи. В 10 метрах от нас, когда мы уже остановились, он круто вывернул руль, молниеносно съехал с рельсов, и не успели мы оглянуться, как он уже снова «оседлал» их.

За такие акробатические способности асунсьонские шоферы должны сказать спасибо, с одной стороны, «благоустройству» улиц, а с другой — чистой случайности, благодаря которой конструкторы здешних трамваев определили такую же ширину колеи для своих колымаг, как когда-то и Генри Форд для своих «самоходов». Резина со временем обкатывается так, что профиль ее почти соответствует трамвайным колесам.

Возможно, узнав об этом, вы станете меньше восхищаться цирковыми наклонностями здешних шоферов. Но это ничуть не изменит того факта, что конкурировать с иностранными машинами Чехословакии иногда становится трудно.

Первый в воздух, второй по машине

Иные страны, иные нравы…

Это относится и к регулировщикам на перекрестках.

В Каире вместо шлемов они носят на головах красные фески; стоя на своем посту, они поворачивают регулировочное колесо с четырьмя плечами, причем два зеленых плеча означают «поезжай», остальные два — «стой». В Найроби перекрестками управляют регулировщики с лицами, словно из черного дерева, в коротеньких штанах и тропических шлемах; их жестикуляция — скорее дружеский разговор, нежели приказ: они улыбнутся, покажут подкову белых зубов и поманят вас одним пальцем, словно говоря: «Ну, иди же!» Зато в ногах и мозгу блюстителей уличного порядка в бывших итальянских колониях осталось знаменитое passo romano: они замирают в каменной стойке, затем с воинской четкостью поворачиваются на четверть круга, при этом нога звякает кованым каблуком о мостовую, едва не высекая искр. Менее романтично живется шоферам в Иоганнесбурге: зеленый, желтый, красный, зеленый, желтый, красный — от полуночи до полуночи. А в Буэнос-Айресе для регулировщиков воздвигли кафедры.

Ничего подобного вы не найдете в Асунсьоне.

Пока вы не увидите, что регулировщик на перекрестке весело покуривает, кажется, что он совершенно напрасно берет с собою на дежурство руки. Посигналишь перед перекрестком, но регулировщик даже не шевельнется. Нажимаешь на сигнал второй, третий раз, останавливаешься. В двух шагах от него — регулировщик смотрит на тебя без всякого интереса и спокойно продолжает курить. Нигде вокруг даже и намека нет на какой-либо другой транспорт.

— Что случилось? — раздается ваш нетерпеливый возглас.

— Pase, senor, tranquilito, — мило произнесет человек в мундире и выпустит облако дыма. — Поезжайте себе, пожалуйста, спокойненько…

Пусть бы хоть зашумел, стал ругаться или по крайней мере вытащил служебную книжку! Но так?

Разумеется, о столь милом обхождении не станешь умалчивать, как только представится возможность поделиться первыми впечатлениями со своими друзьями.

Они засмеялись и сказали:

— Вы остановились перед регулировщиком и ждали, когда он вас пропустит, не так ли? Придется вам привыкать! Если он стоит к вам спиной или лицом, это значит «стой», А если станет боком, можете ехать. Зачем же еще какие-то упражнения руками?..

Часто, особенно в предместьях, вы можете обнаружить, что регулировщики стоят босиком. Это вовсе не единичные персоны в мундирах, которым не хватило обуви. Можно встретить воинскую часть, добрая половина которой босиком.

— Почему не у всех есть ботинки? — осторожно спросили мы в кружке друзей, чтобы вопрос не прозвучал нетактично.

— Это новички, — сказали они.

Завязалась дискуссия, в ходе которой мы должны были признать, что это совершенно разумное, собственно, единственно правильное решение.

Наденьте кошке на лапы ореховые скорлупки. Или поставьте гребца-гонщика на лыжи. Парагвайцы в деревне всю жизнь ходят босиком. После этого потребуйте от них, чтобы их огрубевшие ноги за неделю привыкли к жестким кованым солдатским сапогам.

Однажды в Энкарнасьоне из тюрьмы бежал военный преступник. За ним выслали несколько солдат. Бедняги ковыляли в сапогах, а босой узник тем временем легко увеличивал разрыв между ними и собой. Потом один из преследователей сел на край канавы, сбросил сапоги и через десять минут привел беглеца за шиворот.

Гораздо больше, чем неудобные сапоги, пришлось парагвайцам по вкусу оружие. Они умеют его ценить, а также умеют с ним обращаться. Мы едва не убедились в этом на собственной шкуре.

Было, вероятно, около девяти часов, когда мы ехали по полупустынным улицам к зданию радио. Нас опять сопровождал бывший парагвайский консул. Вдруг раздался винтовочный выстрел.

— О… остановитесь! Погасите свет! За… заглушите! Heт необходимости рассказывать, с какой быстротой мы послушались.

Во всю ширину улицы бежало отделение солдат с винтовками, направленными на машину. И вот уже возле нашего окошка стоит офицер, держа в руке пистолет. Он разразился потоком слов, из которых мы поняли только одно: гуарани. Однако наш проводник уже лез в бумажник. Прошло довольно много времени, прежде чем он сумел дрожащей рукой вытащить удостоверение личности и служебный документ.

— Мы журналисты, едем на радио, — говорим мы по-испански, показывая корреспондентские билеты.

Офицер сунул пистолет за пояс и отдал честь.

— В другой раз здесь не ездите, — сказал он уже вслед отъехавшей машине, — здесь тюрьма!

— Не сердитесь, пожалуйста, я забыл вам сказать, — растерянно извинялся наш проводник, — что там, за решетками, — политические заключенные. Охране приказано стрелять. Вы же знаете, три недели назад закончилась революция, а здесь никому не известно, когда и как начнется новая…

Большие и маленькие

Несмотря на то, что Парагвай принадлежит к трем самым маленьким южноамериканским республикам, он втрое больше Чехословакии, в тринадцать раз больше Бельгии. При этом плотность населения в Парагвае наименьшая из всех южноамериканских республик. Здесь всего лишь три человека проживают на одном квадратном километре. Земля буквально пустует. Это еще отчетливее видно из того факта, что в западной части Парагвая, Чако бореал, живет что-то около 50 тысяч жителей. А площадь парагвайского Чако — 299 тысяч квадратных километров. В сравнении с нашими условиями это означало бы, что население Пардубиц[40] было бы разбросано на территории большей, чем две Чехословакии.

По статистике жизненного уровня, в 1945 году в Парагвае было 17 кинотеатров, 3840 телефонных аппаратов и 1800 автомобилей. Картину можно дополнить, заметив, что три четверти покупательной способности Парагвая сосредоточено в Асунсьоне.

Страна имеет исключительно аграрный характер и нуждается в промышленности, выходящей за рамки мелкого производства. Во всей стране имеются три консервные фабрики, из них только одной владеют парагвайцы, затем несколько сахарных заводов, текстильных фабрик и фабрик для выщелачивания танина.

Куда более зловеще выглядят социальные отношения в стране. Здесь довольно много эстансьеро, каждый из которых имеет по 10 тысяч голов скота. Есть даже такие, которые владеют 40 тысячами голов. Никто из них как следует не знает, что, собственно, ему принадлежит. Во время переворота 1947 года повстанцы увели у одного из крупных помещиков более 5 тысяч голов скота, переклеймили и продали в Бразилию. Владелец узнал об этом спустя много времени, после того как в стране снова был восстановлен порядок.

О людях, находящихся на противоположном социальном полюсе, вы можете получить представление на каждом шагу.

Из Энкарнасьона мы посылали в Чехословакию три заказных письма. Почтовая служащая, девочка лет четырнадцати, взвесила их, с трудом отыскала в тарифах стоимость и начала выписывать нам квитанции.

— Не сможете ли вы наклеить нам марки разного достоинства? — спросили мы уже по привычке, памятуя о филателистических интересах получателей.

— К сожалению, нет, — ответила девочка и вынула из ящика одну марку стоимостью в гуарани и четверть листа марок по пятнадцать сентаво. — У меня больше нет. Но вы получите квитанцию, марки наклеют завтра. Все равно самолет прилетит только через три дня.

Мы на это не согласились. Не ради филателистов, а на основании опыта, приобретенного кое-где в Африке. Самая лучшая гарантия того, что письмо дойдет или по крайней мере будет отослано, это если почтовый служащий прямо при вас его проштемпелюет.

— Как же так у вас нет марок?

— Вечером мы пойдем их покупать…

Мы не знали, что и подумать.

— Почему вы не пришли прямо ко мне? — спросил нас сеньор Гонсалес, с которым мы сидели за ужином. — Марки в нашем учреждении всегда имеются в запасе, но на почте вы их можете получить от случая к случаю.

— Почему?

— Неужели вы думаете, что дирекция почты доверит почтовому служащему на несколько тысяч гуарани марок? Она выдает их фирме, у которой банковская гарантия посолиднее, и уж потом туда обычно ходят с почты покупать марки на день, на два, чтобы было что наклеивать на письма.

К выводам можно прийти, изучив расчетный листок служащего и табличку цен.

— Девочка, которая взвешивала ваши письма, получает пятнадцать гуарани в месяц, почтмейстер — тридцать, возможно сорок…

При этом в Асунсьоне за средний обед вы заплатите шесть гуарани; стоимость одного дня пребывания в обычной гостинице — шестнадцать гуарани с человека.

— Вот видите, — сказал сеньор Гонсалес, — можно ли после этого полагаться на почтового служащего? Ведь на пять писем, отсылаемых авиапочтой, он наклеивает марки, стоимость которых равна его месячной зарплате!

СРЕДИ ПРОКАЖЕННЫХ

— В Сапукае на вокзале нас будут ждать с тремя лошадьми, — заметил Фредерико Риос и взглянул на ручные часы. — Через час будем на месте.

Телеграфные столбы уносились назад, и солнце, проникавшее сквозь наполовину опущенные жалюзи, начертило на лице врача движущуюся лесенку из светлых поперечин. Он был еще молод — не старше тридцати пяти лет.

— А как, собственно, вам пришла в голову мысль посетить именно лагерь прокаженных? Ведь журналисты с большим удовольствием пишут о визитах крупных государственных деятелей или по крайней мере о боях быков, чем о таких малоинтересных вещах, как человеческие страдания.

— Мы не ищем сенсации, доктор. Вы хорошо знаете, что мы везем с собой кинокамеру. А ее объектив видит больше, чем две пары глаз. И, наконец, вы сами сказали, что этот визит небезопасен…

— Ладно, ладно, согласен, хоть и с оговоркой. Меня только удивило, что в управлении Servicio Interamericano вам разрешили осмотр. Вы, очевидно, не знаете, что, кроме двух американцев из США, вы первые журналисты, которые со дня основания лагеря посетят его.

— А парагвайские журналисты?

Доктор Риос немного помолчал. Было видно, что он колеблется с ответом.

— Мы создавали лагерь на голом месте. Вы сами увидите, что даже сегодня, когда положение значительно улучшилось, в лепрозории еще далеко не все так, как это нужно для пациентов. Поэтому администрация принципиально не допускала в лагерь наших журналистов, чтобы они не смогли использовать эти посещения в интересах политики.

Лесенка из световых поперечин на лице врача пришла в движение и минуту спустя снова успокоилась.

— А теперь, доктор, разрешите задать вам вопрос, очень похожий на тот, что недавно задали нам вы. Почему вы избрали для себя столь необычную специализацию? Ведь вы могли бы стать, ну, хотя бы врачом-практиком в какой-нибудь деревне или в Асунсьоне и жить, скажем, в большей безопасности.

Мы в упор смотрели в лицо Риосу. В эту минуту оно было неподвижно, словно высечено из камня. Казалось, что в свои тридцать пять лет Риос уже не способен смеяться.

— Вы знаете, что такое лепра? Предполагают, что в Парагвае около ста двадцати тысяч прокаженных. В соседней Бразилии их свыше полумиллиона. Человечество топчется вокруг лепры более трех тысячелетий, но и по сей день не знает, как решить многие связанные с нею проблемы. Лепра — это второй рак. Дремлет, подстерегает, а затем вспыхивает ни с того ни с сего. Иногда через три месяца, иногда через двадцать лет. Единственное средство против такого коварства — систематическое, многолетнее изучение. Должен же когда-нибудь прийти новый Пастер или Кох, который разрубит гордиев узел проказы…

Риос, вдруг охваченный волнением и заговоривший быстро, встал и резким движением поднял жалюзи, словно жаждал увидеть солнце.

— Все это тысячу раз мелькало в моей голове, когда я изучал медицину сначала в Асунсьоне, а затем в Монтевидео и Рио. Поэтому-то я и выбрал себе специальностью тропическую дерматологию. Семь лет уже я посвятил исключительно изучению лепры и до сих пор не удовлетворен результатами. Знаете, с чем сравнил проказу один из крупнейших ее знатоков? С автомобилем, который съезжает по крутому склону над пропастью. Он непременно кончит плохо, если у него нет тормозов. Но если тормоза хорошие, то он сумеет уменьшить скорость и даже остановиться. А задним ходом можно отъехать от опасной черты, за которой, если хотите, находится тот свет. Для лечения проказы недостаточно изобрести тормоза. Нужна та задняя передача, которая означает возвращение к здоровью, к жизни.

Злополучное «но»

Состав поезда исчез за высокими эвкалиптами, и на маленькой станции снова воцарилась тишина. Педро, босой молодой парагваец, взял из рук доктора Риоса чемоданчик и показал в сторону недалекого забора, к которому были привязаны три лошади.

Сапукай.

На этой станции выходили те, кто затем отправлялся в двенадцатикилометровый путь по ароматным лугам, по шумящему лесу цветущих деревьев. Они скрывались где-то далеко за горами в лагере, откуда так редко возвращаются. Одни приходили сюда добровольно, с верой, что им удастся остановить набирающий скорость автомобиль, других приводили насильно, как существа, которые отчаянно сопротивляются, чувствуя приближение конца и желая еще вкусить последних радостей жизни.

Сапукай. Несколько красивых небольших вилл по правой стороне полотна, кучи железнодорожных шпал, маленький перрон, точно такой же, как сотни других, и стальные рельсы. Кто из пассажиров международного экспресса на линии Асунсьон — Буэнос-Айрес при виде сложенного из камней перрона задумывается над тем, какие люди ходили по нему?..

— Вот почта, доктор, — сказал наш новый проводник Педро, прибежав от двуколки, в которую были сгружены несколько пакетов.

Риос взял связку писем и газет и сунул ее в кожаную сумку за седлом.

— Это почта для пациентов. Увидите, с каким нетерпением они будут брать ее в руки. Пожалуй, мало людей на свете радуются этой исписанной и покрытой типографским шрифтом бумаге больше, чем люди в лагере Санта-Исабель. Это единственная нить, связывающая их с внешним миром, с жизнью.

Деревянный мост загремел под конскими копытами, и деревья стали отступать. Горный хребет, от Ипакарая неотступно тянувшийся за железной дорогой, понемногу опускался к зеленым пастбищам, уходящим к самому горизонту. Одинокое строение вынырнуло из тени деревьев, стайка детей бросила игру, чтобы посмотреть на трех всадников и одного пешего, которому не хватило коня. Животные, привыкшие к этой дороге, шли сами, обходя большие камни.

— В Северной Африке вам нигде не пришлось встретить лагерь прокаженных? — ни с того ни с сего спросил, обернувшись к нам, ехавший впереди доктор Риос.

Мы догнали его и поехали рядом. Даже живописная рощица, в которую мы в этот момент въезжали, не могла избавить доктора от мыслей о его призвании.

— Нет. Лишь в Египте нам рассказывали о лепрозории где-то в пустыне, но тогда у нас не было времени…

— Вот видите, Египет! — прервал нас Риос. — Именно Ближний Восток был тем трамплином, с которого проказа перепрыгнула в Европу, в Италию, в Испанию, в Португалию. Но главным очагом был и остается по сей день Дальний Восток, Индия, Малайя, Филиппины, Япония, Китай. На нашем континенте серьезно заражены ею Мексика, Центральная Америка и северные районы Южной Америки. Через Бразилию проказа проникла до самого Парагвая, а отчасти и в Аргентину.

— Доктор, не можете ли вы нам рассказать что-нибудь о явлениях, сопровождающих проказу, и о ее происхождении? В лагере вряд ли для этого будет время…

— Разумеется. Только о происхождении болезни пока еще известно очень мало. Большинство врачебных наблюдений и предположений сходятся на том, что в людской организм инфекция попадает через рот и дыхательный аппарат. Бактерии, открытые в 1873 году Гансеном, обнаруживаются на слизистой оболочке носа. Поэтому при установлении диагноза по большей части исследуется слизь со слизистой оболочки носа. На основе собственной долголетней практики я могу утверждать, что болезнь переносится при регулярном и длительном общении. Но…

Вот тут-то и появляется это злополучное «но». Тупик, девяносто девятое неизвестное из сложного уравнения, петляющее в лабиринте бесконечных «почему».

Первоначально проказу приписывали употреблению порченой рыбы. Дальше выяснилось, что симптомы проказы можно наблюдать также в тропических и субтропических полосах и особенно там, где очень сыро. Лепролог Роджерс высказал предположение, что проникновение проказы в человеческий организм становится возможным благодаря бесчисленным мелким ранкам от укусов комаров. В 1862 году Королевское общество врачей в Лондоне официально приняло теорию о наследственности проказы, что повлекло за собой ликвидацию лепрозориев и вслед за тем серьезное распространение проказы в ряде районов. Лишь несколькими десятилетиями позже доктор Родригес опроверг эту гипотезу, когда в самом большом лепрозории мира — на Филиппинском острове Кулион[41] — он не встретил ни единого случая наследственной проказы у 871 ребенка, рожденного от прокаженных родителей. Что же дальше?

На том же острове Кулион доктор Динней обследовал тысяч прокаженных и пришел к следующему выводу: 35 процентов больных были единоутробными родственниками, 27 процентов двоюродными братьями и сестрами, 11 процентов детьми прокаженных. С одной стороны, эти данные подтверждали точку зрения врачей, что проказа передается при продолжительном и систематическом проживании с больным. Это подтверждал также необычно высокий процент единоутробных родственников, двоюродных братьев и сестер. Лепролог Роджерс привел три случая с мужчинами, которые в течение двух лет были заражены при сожительстве с одной и той же прокаженной женщиной. Но! Разве это предположение не опровергал в то же время аргумент в виде одного процента заболеваний при самой тесной супружеской жизни?

И тут появляется следующее «но»: тот же Роджерс обследовал женщину, которая жила со своим прокаженным мужем семнадцать лет и у которой не было ни единого признака болезни.

Это коварство и невозможность установить закономерность заболеваний привели к тому, что у целого ряда азиатских народов проказа оказалась опутанной сетью поверий. Одно из них — убеждение, что больной может избавиться от своей страшной болезни лишь тем, что «отдаст» ее при половом сношении.

— И еще последний вопрос, доктор. Как показали наблюдения в вашей практике, кто более предрасположен к проказе: мужчины или женщины?

— Почти две трети пациентов, которые прошли через мои руки, были мужчины. С моей точки зрения, это не имеет ничего общего с биологическими особенностями, а зависит от факта, что мужчины, по крайней мере в большинстве районов, подверженных проказе, чаще сталкиваются с посторонними людьми, чем женщины, которые в основном остаются дома. И не забудьте, что распространению болезни больше всего содействует плохая гигиена и грязь. В Южной Америке к этому же добавляется дурная привычка пить матэ. Йерба сама по себе не влияет на течение болезни, но то, как ее пьют, облегчает перенесение заразы. Вы ведь и сами знаете, через сколько рук и ртов пройдет этакая бомбижья, когда она ходит по кругу среди своих домочадцев и гостей…

Дорога снова сузилась и вскоре превратилась в тесную лесную тропинку. Лошади вытянулись цепочкой. Солнце, клонившееся к западу, разбросало по траве и стволам деревьев светлые пятна. В благоухающем лесу царила тишина.

Колибри висел в воздухе, как сверкающий бриллиант, и на лету пил ароматный нектар цветов.

За колючей проволокой

Одноэтажный домик с белыми стенами и выложенной кафелем верандой на краю просеки, несколько хозяйственных построек. Ограда, за которой паслись кони. Навстречу нам выбежал работник, поздоровался и открыл деревянный засов.

— Ну вот мы и на месте, — коротко произнес доктор Риос.

Мы спрыгнули с лошадей и перенесли кинокамеру, штатив и остальные принадлежности в жилище доктора.

— Не хотите ли освежиться с дороги? — впервые улыбнулся Фредерико Риос. — Метрах в пятистах отсюда в лесу есть небольшой пруд, можете там выкупаться. Если хотите, я пошлю кого-нибудь с вами показать дорогу. Но вы и так не заблудитесь.

Просека дышала теплым ароматом, тропинка кружила в тоннеле густого девственного леса и беспомощно останавливалась перед поваленными стволами. Узенький ручеек терялся в зарослях, а там, где ложбина расширялась, он образовал маленький омут с хрустальной прохладной водой. Птицы готовились ко сну, и лишь кое-где в ветвях раздавался слабый писк, коротенькая трель.

Чудесный уголок свежей зелени, точная копия буколической природы Вергилия.

А чуть дальше — ограда из колючей проволоки, калитка с висячим замком и облупившаяся надпись: «Район инфекции. Вход строго воспрещен».

Колючая проволока — рубеж двух миров…

Ночные бабочки бились крыльями о густую проволочную сетку в дверях докторской комнатки, тщетно пытаясь проникнуть к большой керосиновой лампе, горевшей на столе. Доктор Риос заговорил снова:

— Вы, вероятно, знаете, что первое упоминание о проказе встречается уже в библии, когда Христос исцеляет больных. В истории можно проследить ряд массовых эпидемий, каждый раз уносивших множество жизней. Еще до недавнего времени лечение проказы считалось безнадежным, но за последние пять-десять лет в этом направлении сделан огромный шаг вперед, хотя сегодняшнее состояние далеко еще не означает, что достигнута последняя ступень познания.

Тут уж мы не смогли удержаться от вопроса:

— А чем же, собственно, можно укротить этого коварного хищника?

— Еще недавно единственным лекарством было чаулмугровое масло из семян индийского и малайского растения Hydrocarpus, а иногда и его производные. Оно, как правило, замедляло протекание болезни, но не могло привести к прекращению или значительному улучшению. Затем стали делать внутримышечные инъекции, предложенные доктором Гейссером. Сейчас употребляется главным образом промин, который вводится в вены, и затем диазон, впервые открытый во время войны в 1943 году в Соединенных Штатах. Его принимают в таблетках. Последняя новинка — препарат аргентинского лепролога Фернандеса, названный «ронгалита». Он очень эффективен, и Фернандесу удалось в течение шестинедельного курса лечения добиться отрицательного диагноза у ребенка с прогрессирующей проказой.

— Вы говорили, что проказа не передается по наследству, что детям прокаженных родителей не угрожает опасность.

— Да, но их нужно отнимать от родителей тотчас же после рождения. Именно молодой организм наиболее предрасположен к заражению. Около половины пациентов заболевает проказой в возрасте до двадцати лет. Впрочем, позавчера вы осматривали приют Санта-Тересита в Асунсьоне. Там у нас семьдесят два ребенка, все они без исключения родились от прокаженных родителей, но ни у одного из них нет ни малейшего признака болезни. Мы воспитываем их там до шестнадцати лет, а потом они становятся полноправными членами человеческого общества, не запятнанными даже и тенью каких-либо предрассудков.

— По дороге сюда вы упомянули, что в Бразилии более полумиллиона больных. Как там организована борьба с проказой?

— В Бразилии есть несколько больших лепрозориев. Я лично знаком с институтом Белу Оризонти в штате Минас-Жераис, где сосредоточено около трех тысяч пятисот больных. Это самостоятельный город, отделенный от внешнего мира, с асфальтированными улицами, магазинами, кинотеатром; у больных там свои транспортные средства; они могут свободно передвигаться и жить нормальной семейной жизнью. Конечно, и в Бразилии многого еще не хватает для оказания больным по-настоящему действенной помощи.

Риос умолк. В комнате воцарилась тягостная тишина, которую нарушало лишь отдаленное жужжание сотен комаров, нападающих на противомоскитную сетку в дверях.

— Завтра, после осмотра, у вас наверняка возникнет еще ряд вопросов, — неожиданно произнес доктор Риос. — Сегодня вы устали с дороги, к тому же сейчас уже довольно поздно. Хочу обратить ваше внимание еще на некоторые вещи. В районе инфекции нигде и ни к чему не прикасайтесь— ни к стенам зданий, ни к оборудованию, с больными разговаривайте на расстоянии по крайней мере трех шагов и никому не подавайте руки. Я обратил внимание, что у вас с собою штатив для киноаппарата. Поскольку вы будете с ним работать возле жилья больных, я распорядился, чтобы, по возвращении вам его хорошенько обмыли чистым спиртом. После этого оставьте его на несколько часов на солнце. Лучи солнца лучшие помощники и при лечении проказы, так как они убивают ее бактерии. Поэтому-то мы и выбрали для лагеря этот уголок, один из самых жарких во всем Парагвае.

«Львиное лицо»

Утро щедро разбросало жемчуг по лесу и пампе. Последние капли росы быстро высыхают под лучами солнца, которое минуту назад вынырнуло из свежей зелени. Его лучи так нужны за стеной леса, за колючей проволокой.

— Вы готовы?

Доктор Риос в белом халате, плотно застегнутом вокруг шеи и запястий, в резиновых перчатках и высоких резиновых сапогах сел за руль желтого «джипа».

— Почту взял, Педро?

— Si, seсor, — ответил юноша, который сегодня превратился в ассистента, и вскочил через низкий борт кузова в машину.

— Могут ли больные отсылать письма, доктор?

— Конечно. Вся корреспонденция собирается у них и раз в неделю дезинфицируется в автоклаве, прежде чем мы забираем ее на почту в Сапукай.

В нескольких сотнях метров за зданием управления лагеря Педро выпрыгнул из машины и отпер ворота. Мы въехали в густой лес, тянущийся поясом шириной в километр; это была зона, изолирующая один мир от другого. Дорога петляла из стороны в сторону, спускалась в мягкое русло ручейка, того самого ручейка, в котором мы купались накануне, и снова сворачивала в темную чащу.

— Почему дорога не прямая? Она была бы значительно короче, — рассуждаем мы между собою вслух.

— Мы умышленно выбрали такую, — говорит доктор. — Мы используем щит леса для охраны от насекомых, которые могли бы переносить заразу в здоровую зону. Резкие повороты препятствуют прямому течению воздуха…

Мы молчали и беспокойно озирались вокруг. «Джип» пробирался по извилистому тоннелю из деревьев; за последним поворотом неожиданно открылось широкое пространство, на котором слева стояло несколько новых домов. Рядом с ними группа недостроенных зданий; возле их фундаментов были сложены груды строительного камня и кирпича. Педро снова выскочил из машины, которая тем временем подъезжала к следующим воротам, на другом конце зоны изоляции. Он вытащил из кармана блок больших листов бумаги, оторвал один и взялся им за бревно шлагбаума, чтобы пропустить машину внутрь. Затем шлагбаум снова опустился, и лист белой бумаги упал на землю. Кусок чистой бумаги, отделивший руку здорового человека от куска дерева, которого, возможно, коснулся прокаженный, прислонившись к границе своего мира и с тоской глядя в лес, туда, где живут совсем другие люди.

Кукурузные поля здесь такие же богатые. Деревья здесь цветут теми же цветами, и над ними разносится то же радостное пение птиц. Только люди… Но где же они?

Перед «джипом» появился всадник на лошади. Рослый парень, который уже издалека приветливо махал нам рукой. Он подъехал к самой машине и остановился. «Львиное лицо». То самое «львиное лицо» — visaje de león, как обычно называют здесь явные признаки проказы. Глубокие морщины, распухшие брови и губы, вытянувшиеся ушные раковины, отвислые и беспомощно болтающиеся, как инородное тело.

— Buenos días, doctorcito, — весело произнес парень с «львиным лицом» и взял пачку писем, которую подал емуПедро. — Мы вас ждали еще вчера.

Несколько слов об урожае кукурузы, дружеский кивок, и всадник исчез. Мы подъезжали к новой группе зданий, когда вдали раздался ясный звон двух колоколов. Мы обернулись в сторону часовни, но Риос предварил наш вопрос:

— Это не погребальный зеон! Таким способом посыльный, с которым мы минуту назад говорили, оповещает, что приехал врач. Через час приемная будет полна.

До первого дождливого дня

Лепрозорий Санта-Исабель был основан в 1933 году в живописной долине на склоне гор Серрос-Бланкос, среди лесов и полей кукурузы, маниоки и овощей. Не так давно здесь закончили строительство двух одноэтажных современных павильонов с палатами, столовой, прачечной и инфекционным отделением для тяжелобольных, которые не в состоянии сами передвигаться. Недалеко от этих зданий находится скромная часовня, канцелярия и жилище медсестер, которые должны прибыть в лепрозорий. Камень, бетон, стекло, свежепахнущая краска. Вокруг кучки зданий — этого замкнутого мирка — высокая каменная стена с торчащими на ее гребне осколками битого стекла. Другой барьер из колючей проволоки находится в нескольких десятках метров.

Что поражает в лагере для прокаженных, так это полная свобода передвижений и простор. Напрасно искать здесь тесные больничные комнатки, узкие коридоры либо маленькие дворики для прогулок выздоравливающих. Лагерь раскинулся на площади в 25 квадратных километров, у прокаженных здесь есть свои небольшие хозяйства, свои лошади и коровы; они обрабатывают собственные поля, выращивают овощи, картофель, кукурузу, хлеб. Это не только стремление снизить расходы на содержание лагеря — это прежде всего вопрос психологии. Больной, который может свободно двигаться на большом пространстве, сосредоточиваться на работе, забывает, что он болен, и чувствует себя полезным членом человеческого общества.

Через полчаса после приезда доктора Риоса в лагерь перед главным павильоном было как в улье. На близком расстоянии мы видели мужчин, собиравшихся перед приемной, в большинстве своем в белых рубахах нараспашку и в белых полотняных брюках. Они оживленно беседовали, о чем-то взволнованно говорили. Лишь несколько человек пришло на костылях, явно с трудом. Они улыбнулись в ответ, когда доктор Риос попросил их минуту постоять перед киноаппаратом, и весьма охотно разрешили запечатлеть отдельные стадий болезни в различных ее формах. Старик с прогрессирующим заболеванием, все лицо которого было покрыто узловатыми наростами, пытается улыбнуться, когда мы снимаем его на расстоянии двух метров, и медленно поворачивает голову по нашему знаку. Мужчина в расцвете лет, с открытыми гноящимися ранами на ноге, сосредоточенно старается приподнять на несколько сантиметров отмирающую конечность, чтобы нам не нужно было наклоняться с аппаратом к самой земле. Повсюду вокруг нас типичные facies leontina — «львиные лица», бесчувственные ушные раковины, бесформенные культяпки вместо пальцев.

Неожиданное смущение охватывает тебя, хочется найти слова извинения перед этими несчастными за то, что ты здоров. Тебя жгут их приветливые взгляды, их улыбки. Ждешь вспышек зависти в их глазах, злобного желания перенести эту уродливую и безмерно коварную болезнь на все здоровое вокруг.

А на самом деле?

Приветливые, они стоят здесь перед тобою и невольно отступают на несколько шагов, когда приближаешься к ним с нацеленной камерой.

Это не страх перед тем, что их муки увидят тысячи других глаз. Это боязнь, как бы здоровый человек не заразился.

— Заглянем еще в другие части лагеря, — сказал доктор Риос, когда приемная опустела, и снова сел за руль.

Вдоль дороги, незаметно спускавшейся в уходящую вдаль долину, в беспорядке были разбросаны деревянные строения. Полосы полей поднимались от них вверх к холмам. Заслышав шум мотора, люди на несколько мгновений отрывались от работы, снимали шапки либо приветливо махали руками. На каждом шагу чувствовалось, что в докторе они видели подлинного своего защитника, который жертвует для них временем, а может быть, и здоровьем.

Группа плотников, работающая в тени деревьев на маленькой деревенской площади, обтесывает бревна для новой постройки. У одного из них на обеих руках всего три пальца, остальное — омертвевшие культяпки. Но он помогает другим хоть тем, что придерживает обтесываемые бревна ладонями и ногами. На лице его можно прочесть сознание того, что он здесь не лишний, что без него здесь не обойтись. Чуть дальше сидит человек, высохший до костей. Он, вероятно, весит не более сорока килограммов, а может, и того меньше. Вместо приветствия он хрипло издает несколько нечленораздельных звуков и безуспешно пытается встать, чтобы пойти нам навстречу.

— Доктор, — спрашиваем мы робко, пока машина стоит на покинутом всеми берегу маленького пруда, — какую боль, собственно, ощущают прокаженные?

— Пока болезнь в первой стадии — никакой. Проказа — милосердная болезнь, если можно ее так назвать. Лишь в прогрессирующей стадии, когда уже нарушены функции некоторых органов, наступают осложнения. Сильные боли появляются, если поражены глаза. Одним из главных признаков, однако, служит исчезновение голоса. Когда я впервые пришел в Санта-Исабель, меня окружила толпа изуродованных людей, которые не могли выдавить из себя ни единого вразумительного человеческого звука. Они только хрипели. Сейчас здесь положение совсем другое. Большинство из них сами могут рассказать вам, что такое промин и диазон.

Мы остановились возле другой группы больных. Они окапывали ряды низкой маниоки с широкими лапами листьев и приводили в порядок проходы между рядами. Старуха с сильно прогрессирующей стадией проказы противится тому, чтобы мы приблизились с киноаппаратом. Наконец она послушалась врача и, разговорившись с нами, чуть не забыла, что у нее под носом жужжит кинокамера. Затем она пытается сделать несколько быстрых шагов вслед за нами и нерешительно спрашивает:

— Вы ведь пришлете мне карточку, да? Не забудьте! — добавляет она с трогательной настойчивостью.

— Мы с удовольствием пошлем, только вы должны потерпеть каких-нибудь два месяца, пока мы в Рио не отдадим проявить пленку, — ответили мы и записали ее имя.

— Это была последняя радость в ее жизни, — подавленно сказал Риос, когда мы отошли настолько, что нас уже нельзя было слышать. — Только карточки своей она уже не дождется. Ей осталось, две, может быть три недели. Первый же дождливый день — и конец…

«Скажите, ведь войны не будет?»

Коротко представляемся. Произносишь свое имя, и рука вопреки вчерашнему предупреждению невольно, сама собой поднимается.

— Хуан Салазар, — отвечает человек, но его рука даже не шевельнется.

В эту долю секунды мы понимаем, что некоторая часть общепринятой вежливости, естественной там, за оградой, здесь отпадает.

— Еще в 1935 году я был судьей, — медленно, как быв раздумье говорит человек, который еще минуту назад продавал в своей маленькой лавчонке мыло, сахар, полотняные брюки и гвозди. — В 1940 году я уже почти полностью ослеп. Потом наступил 1943 год, и там, на севере, неизвестный химик изобрел диазон. Сегодня я опять вижу и снова могу говорить. Однако… вы сказали, что вы из Европы. Как вы думаете, не будет войны? Я не могу поверить, чтобы здоровые люди снова искали смерти для стольких миллионов здоровых людей! Скажите, ведь войны не будет, правда?!

Мы попрощались, потом долго все молчали.

Почему именно такой человек не может обратиться к совести людей, здоровых людей, которые не знают, что такое проказа?

— Этот человек еще может поправиться, совершенно выздороветь, — спустя минуту сказал Риос, — но в тот мир, за оградой, он не вернется. Он хочет и дальше продавать здесь своим клиентам гвозди и сахар. Это не апатия и не утрата энергии. Когда-то он был судьей и теперь боится, что здоровые люди будут всегда избегать его, даже если бы он принес десяток справок о том, что он уже не прокаженный!

В лепрозории Санта-Исабель среди больных около тридцати детей. Мы увидели здание, где они регулярно собираются для обучения. Учитель — прокаженный.

— Вы, наверное, удивитесь, узнав, что здесь, в самом лагере, несколько раз в год происходят маленькие торжества, на которые приглашается оркестр из Сапукая. Да, да, здоровые люди приносят сюда немного музыки для больных. Они играют на открытой площадке на определенном расстоянии от слушателей. В этом мужества больше, чем отправиться с оружием в окопы.

«За вами мир мертвых…»

— Вы говорили, доктор, что в лагере около четырехсот пятидесяти прокаженных. Вероятно, они рассеяны и по более отдаленным жилищам, которых мы не видели…

Риос некоторое время помолчал.

— Вы правы, — сказал он затем. — Совсем рядом, позади, за этим гребнем находится маленькое отделение с несколькими десятками весьма тяжелых случаев. Однако я не советовал бы вам туда ездить. Это, как правило, неизлечимые случаи.

— А не можете ли вы по крайней мере сказать, какова в лагере смертность?

— Когда я пришел сюда, здесь умирало ежегодно около шестидесяти больных. В прошлом году на излечение поступило около тридцати человек. За то же время умерло девятнадцать больных. Если вас будут интересовать цифры за прошлые годы, я вам скажу их по картотеке в канцелярии. В этом году принудительно сюда были доставлены всего трое больных. Несколько лет назад добровольно сюда никто не шел.

— Доктор, какие лекарства здесь больше всего употребляются?

— К сожалению, это не всегда промин или диазон. Дело в том, что почти все больные живут здесь на собственный счет. Государственных средств недостаточно для того, чтобы сделать лечение бесплатным. Нельзя забывать, что оба новых лекарства очень дорогие и мало кто из больных может позволить себе эту роскошь. Ста пилюль диазона хватает месяца на два. Стоят они двадцать четыре гуарани. Впрыскивание промина еще дороже. Мы вводим его ежедневно, кроме воскресенья, в течение двух недель, третью неделю больной отдыхает. Двадцать пять таких ампул стоят шестьдесят гуарани…

Практикантка на почте зарабатывает 15 гуарани в месяц, чиновник, у которого несколько лет стажа, — 30, впоследствии 40 гуарани.

Только приблизительно седьмая часть жителей Санта-Исабель имеет достаточно средств для покупки лекарств, которые служат хоть каким-то тормозом автомобилю, падающему в пропасть. Остальные же живут, видят, могут говорить, двигаются и… умирают. Это только потому, что чаулмугровое масло и его соединения дешевле, чем промин и диазон.

У них нет средств, чтобы вмонтировать в механизм своей мчащейся к гибели машины еще и заднюю передачу, которая позволила бы отъехать от границы смерти назад, на цветущий луг здоровья, на корабль жизни.

— Для полного излечения новыми лекарствами достаточно двух-трех лет.

Человеческая жизнь стоит 25 тысяч крон.

Слова доктора Риоса переплетаются у нас в голове с астрономическими бюджетами на содержание армии. Сколько диазона можно купить за один бомбардировщик, сколько промина за атомную бомбу?

В Санта-Исабель люди бессонными ночами подсчитывают, сколько бы им понадобилось гуарани для того, чтобы выйти за ворота, на которых висит замок и которые здоровый человек открывает, обернув руку куском бумаги.

В генеральных штабах подсчитывают, во что обойдется смерть здоровых людей, и не желают даже знать, что человечество вот уже три тысячелетия ломает голову над проблемой проказы.

Педро запер вторые ворота, Риос включил первую скорость и дал газ. А потом произнес, как бы раздумывая о последних словах:

— Вы возвращаетесь в мир живых. За вами мир мертвых…

ТАМ, ЗА РЕКОЮ, — АРГЕНТИНА

Пленительно волшебство географических карт.

Сидишь над пестрой палитрой зелени, желтизны, синевы, пронизанной линиями, вытканной буквами и обозначениями, и вдруг чувствуешь, будто под ногами у тебя запела дорога. Рюкзак подпрыгивает за спиной, в голове начинают отдаваться удары вагонных колес, мысленно слышишь, как рокочет мотор. И тогда карта перестает быть мертвой бумагой.

Въезжая в чужой город с планом, развернутым на коленях, вы похожи на сброшенного с самолета парашютиста. Скомкали шелковый парашют, засунули его в канаву — и на ближайшем углу рассматриваете: таблички с названиями улиц. Вправо, влево, восемь домов прямо, пятнадцать налево, пересечь железнодорожную линию, затем миновать еще двадцать кварталов — и вы на месте. Если вы ходите или ездите с планом, то чужой город вскоре перестает быть вашим врагом, и даже через год вы не забудете, по каким улицам прошли.

Карты похожи на людей.

Иногда они чересчур многословны, точно гиды: у вас закружится голова, и вы должны будете отдохнуть от них.

Иногда они строги, как дипломаты по отношению к журналистам: безуспешными будут ваши попытки выжать из них хотя бы одно лишнее словечко. Они могут быть откровенными и не только рассказать вам о том, следует ли идти на юг или на север, но и доверительно шепнуть, где вы сумеете хорошо выспаться, откуда сможете послать телеграмму, где вам удастся напоить своего изнуренного коня, на какую высоту будете карабкаться и где встретите древние раскопки. Они бывают таинственны, окутаны флером Сибиллы или покрыты белыми пятнами с надписью «hic sunt leones». Порою они коварны — открывают вам одно ответвление дороги влево и утаивают другое — вправо. Подчас преданны, словно собаки, сопровождающие слепца с белой палкой. Иногда карты лгут, предлагая свои услуги, притворяются; иной раз они жадны, как Гарпагон; иной раз щедры, как сказочные короли.

Самые же опасные те карты, которые много обещают, но выполнить обещанного не могут.

Такие карты вроде простачка, что купил себе лотерейный билет и наперед делит выигранные миллионы между своими ближними. Только этот простачок иногда умеет быть изощренно жестоким.

Ум хорошо, два — лучше

Пленительно волшебство карт.

Если, путешествуя вокруг света, вы получаете новую карту, то радуетесь ей не меньше, чем ребенок, которому положили под елку губную гармошку. Столь приятные сюрпризы ожидают вас не только в филиалах различных автоклубов, но и в рекламных отделах фирм, чьи эмблемы— «Caltex», «Shell», «Esso» и им подобные — светятся вдоль дорог. Эти фирмы поддерживают туризм и заинтересованы в том, чтобы на их бензине люди ездили повсюду, где только возможно.

А также — и где невозможно.

Но у некоторых карт есть неприятные особенности. На них не размокает бумага в тех местностях, где идет дождь. Они скромно молчат как раз там, где есть болото, трясина или песок. Красная либо черная линия на них не прервется сама собою, если где-нибудь на соответствующем участке дороги провалится гнилой мост.

Они руководствуются тем принципом, что у Писарро, мол, тоже не было дорожной карты перуанского автоклуба, тем не менее в Лиму он все же попал.

Когда при посещении аргентинского автоклуба мы похвастались, что намерены ехать по территории Аргентины до самого Асунсьона, а затем свернуть на восток, к Рио-де-Жанейро, нас встретили признательным пониманием. Нам бесплатно дали пачку подробных карт каждого стокилометрового участка, на которых было нанесено все, что только можно. Источники питьевой воды, повороты, кратчайший путь через любой город, живописные участки дорог, ремонтные мастерские, кладбища и сведения о том, в какой деревне сколько жителей, можно ли там достать бензин, номер телефона местного отделения автоклуба и есть ли в окрестностях какие-либо достопримечательности.

К тому же, кроме множества другого информационного материала, списка отелей, маршрутов и планов, нам дали наглядную карту Южной Америки с нанесенной на нее трассой панамериканской автострады. Она несколько отличалась от другого, новейшего издания карты, на которой дорог было меньше, чем на старой.

Именно тогда проросло первое семя нашего недоверия к ней. Оно росло по мере того, как мы все дальше забирались на север.

Поскольку карта не может или не хочет знать всего, в таком случае полезно призвать на помощь людей. Ум хорошо, два — лучше.

«На лошадях и с мачете, пожалуй, можно…»

Когда в Асунсьоне мы решались на последнюю атаку проблемы, каким же образом выбраться из Парагвая, в нашем блокноте для заметок был примерно следующий калейдоскоп сведений, собранных на пути длиной почти в 2 тысячи километров:

Буэнос-Айрес — дорожная карта перуанского автоклуба от 1946 года с ориентировочной сетью Панамериканской автострады: автострада Вашингтон—Буэнос-Айрес с ответвлением в Чили. Ответвление от Ла-Паса через Чако бореал до Рио-де-Жанейро. Ответвление от боливийского Сукре до Асунсьона. Ответвление от Асунсьона до Рио-де-Жанейро.

Дорожная карта аргентинского автоклуба, датированная октябрем 1946 года: «No existen 112 kilómetros entre Oaaguazú y Puerto Presidente Franco». 112 километров не существует…

Управляющий картографическим отделением аргентинского автоклуба в Буэнос-Айресе:

— Не бойтесь, дорогу недавно кончили строить, теперь имеется прямое сообщение по суше между Асунсьоном и Рио. Разрешите, я на всякий случай нанесу на карту недостающий участок…

Возле филиала автоклуба в Ресистенсии, где расположились на стоянку два сверкающих лаком «бьюика» с асунсьонскими номерами.

Шофер первого:

— Дороги через Парагвай нет.

Шофер второго:

— Не знаю, дальше Асунсьона я никогда не бывал.

Случайный прохожий у входа в канцелярию губернатора Чако, слышавший наш разговор с секретарем губернатора:

— До самого Коронель-Овьедо идет великолепное асфальтовое шоссе с чудесными видами вокруг, потом начинается очень плохая дорога, проходимая лишь для сильных грузовиков или специальных машин.

Секретарь губернатора:

— Ручаюсь вам, что дорога есть! Мой приятель проехал на машине из Асунсьона через Пуэрто-Пресиденте-Франко прямо до самого Рио…

Парагвайский консул в Ресистенсии:

— Дорога? Этого я не знаю, у нас здесь нет никаких карт.

И еще раз Ресистенсия:

— Знаешь что, позвоним-ка парагвайскому генералу Рамосу в Саэнс-Пенью, в одиннадцать он наверняка будет сидеть в кафе на Калье 12.

Через четверть часа — телефонная станция в Пресиденсии Роке, Саэнс-Пенья и вслед за тем генерал Рамос:

— Si, estoy hablando!

— Здравствуйте, генерал, мы едем в Парагвай. Не можете ли вы хоть что-нибудь сказать нам о дороге из Асунсьона через Коронель-Овьедо на бразильской границе?

— Через что?..

— Через Коронель-Овьедо!

— Сроду не слыхал такого названия. Через Парагвай вообще не проходит ни одной дороги!

Представитель чехословацкого консульства в Чако, слышавший этот телефонный разговор:

— Я бы туда не полез, но вы еще молоды.

Парагвайский врач, сотрудник американской миссии в Асунсьоне:

— Прямого сообщения не существует. За Коронель-Овьело — swamps, болота. Машина со всеми ведущими колесами туда бы, возможно, и проехала. Возможно! Полоса воды местами там достигает в ширину нескольких километров. Существуют, впрочем, частные дороги, по которым грузовики компании «Индустриа Парагвайа» перевозят партии матэ с плантаций. Вам следовало бы добиться у них разрешения.

Палоборачо

«Приведи быков!»

Здесь делают танин

Переправа через Рио-Колорадо

Асунсьон. 1500 километров от Атлантики

Пантеон Лопеса

29 октября 1948 года в Асунсьоне

К «Голубой Деве каакупской»…

За «Высокой травой»

Колея от…

…телег лесорубов

Парагваец югославского происхождения:

— Разумеется, дорога там есть. Два года назад я проехал из Асунсьона в Фос. Вначале роскошное шоссе — до самого Коронель-Овьедо. Болота? Кто вам сказал такую глупость? Вся восточная часть Парагвая горная, каменистая. Там резкие колебания рельефа. Воде негде держаться.

Начальник полиции и секретарь формосского губернатора после телефонного разговора со здешним парагвайским консулом:

— Никакой прямой дороги нет! Из Асунсьона вы должны будете отправиться на юг, в Энкарнасьон, дорога туда очень плохая, но это единственная возможность выбраться из Парагвая. Затем из Энкарнасьона вам надо будет двигаться по территории Аргентины в Пуэрто-Игуасу. Впрочем, более подробную информацию получите в Асунсьоне. Здешний филиал автоклуба? Там ничего не знают, туда даже и не ходите!

Владелец бензозаправочной станции в Клоринде на парагвайско-аргентинской границе:

— Ровно три месяца назад было открыто великолепное шоссе от Асунсьона до самой Бразилии. Сказка!

Председатель Тоуринг-клуба в Асунсьоне:

— Шоссе? Это исключено! В Фос вы можете попасть только самолетом. У вас есть аргентинские визы? Если нет, то я пойду с вами к аргентинскому консулу: единственный путь в Фос проходит по аргентинской территории!

Главный редактор журнала «Эль-Паис» в Асунсьоне:

— Да, на грузовике, говорят, проехать можно. Только достаньте более подробную информацию в военном министерстве. У меня там знакомый, я напишу вам рекомендательное письмо.

Полковник в генеральном штабе военного министерства:

— В последний раз в 1944–1945 годах там проезжала проверочная комиссия. Сто километров до Пуэрто-Пресиденте-Франко можно проехать свободно, дорогой пользуются лесорубы для своих каррет на высоких колесах. Сомнительны примерно сорок-пятьдесят километров за Каагуасу. За последние три года в том направлении не проезжал ни один автомобиль, пикада заросла лесом. На лошадях и с мачете, пожалуй, можно пробиться. В 1944 году наши саперы проделали сто двадцать километров за две недели.

Но вы зайдите в министерство общественных работ, я вам дам рекомендацию. Возможно, у них есть более поздние сведения.

Идти в министерство общественных работ мы уже не отважились. Нигде, не исключая даже Нубийской пустыни, мы не запасались информацией о дороге столь тщательно. И нигде с нею не было такой неразберихи, как здесь.

О южноамериканцах говорят, что они услужливы. Это правда. Но иное дело, что за этой услужливостью кроется. Какой-нибудь парагваец, например, постесняется отказаться от вашего приглашения пойти в кино. Он примет его, но… не придет. Для его совести это проще, чем отказаться от приглашения. Поэтому он весьма охотно даст вам точную информацию о дороге, название которой слышит впервые в жизни. Так гораздо быстрее, и при этом человек не выглядит глупо.

Прощаясь с нами, председатель парагвайского автоклуба сказал:

— Ехать в направлении на Энкарнасьон рискованно, но другим путем вам из Парагвая не выбраться, разве только если вы пожелали бы вернуться туда, откуда приехали. Единственное, что я могу вам дать в дорогу, вот этот маленький схематический план.

На картонке размером в пол-листа писчей бумаги было написано: «775 километров дороги — результат беспримерных в истории Парагвая усилий. Эта дорога появилась благодаря стараниям министерства общественных работ и путей сообщения за последние пять лет».

Сплошная красная линия, доходившая вплоть до Санта-Роса, отмечала «законченную дорогу», а дальше, до самой аргентинской границы, шла прерывистая линия то без точек, то с точками, которая означала: «Дорога строится» и «Дорога проектируется».

Назад? Ни за что! Поэтому все получилось, как тогда, в Эфиопии: alea jacta est… Жребий брошен.

В асунсьонской больнице нам сделали по свежему уколу против тифа и оспы, и мы начали парагвайский поход на юг.

Гитлеровец-перевозчик

Был полдень, и Асунсьон спал.

Если вы хотите неслышно и незаметно исчезнуть из столицы Парагвая, выберите для этого воскресный полдень. В это время люди, сморенные асадо, красным вином с содовой водой и субтропическим солнцем, забывают обо всем и в тяжелом сне ворочаются с боку на бок возле включенных вентиляторов. Пустые трамваи тащатся по раскаленным улицам, и трактирщики дремлют у пивных стоек, положив головы на руки. В такое время не нужно беспокоиться о том, как стоит полисмен на перекрестке: боком или лицом к вам.

На протяжении целых 16 километров у нас есть время для раздумья о том, как было бы прекрасно, если бы такой же точно асфальт тянулся до самой бразильской границы, а не кончался бы в Коронель-Овьедо. Сказка кончается в Сан-Лоренсо.

«Вилья-Флорида 146 километров».

Грубая каменная мостовая, плантации манго, кукурузные поля, бамбуковые рощи, несколько рощ банановых деревьев, табачная плантация, пасущиеся коровы, покосившаяся лачуга из необожженного кирпича. Между ветвями деревьев по левой стороне вот уже полчаса следует за нами правильной формы сахарная голова. Здесь на каждом шагу должен быть какой-нибудь святой, поэтому гора называется Сан-Рафаэль.

Тормоз.

— Вам что-нибудь нужно?

— Нужно, только вы мне не поможете.

Масляный след тянется за «шевроле», и чем дальше, тем гуще, словно кто-то взял кропило и полил дорогу маслом.

— Пробит картер. На этой жуткой дороге внимательно следите за выбоинами. Как только машину чуть тряхнет, сразу ударитесь днищем о камень. Нет, благодарю, шофер уже пошел в селение звонить.

— А какова дорога дальше?

— Я еду из Вилья-Флориды, но дальше не отправился бы ни за что на свете. А где у вас картер? — с этими словами потерпевший крушение лезет под «татру». — Я там ничего не вижу.

Следуют пояснения, привычное поднятие заднего капота, снова удивление: мотор без водяного охлаждения, независимая подвеска. Трогаемся с места.

— Qué le vaya bien… — Всего доброго! Кроваво-красное солнце шагает по улицам городка Карапегуа, словно пузатый толстяк, готовый все смести на своем пути. Медленно едем, опустив светозащитные козырьки, сигналим, и люди отскакивают перед самым капотом. На шаг перед собой ничего не видишь, красный толстяк улыбается и назойливо лезет в машину. Затем, выпустив в стекло последний пучок огненных стрел, исчезает за горизонтом.

В декабре в Парагвае быстро темнеет. Через минуту свет фар обметает края поворотов, а узкий конус луча карманного фонаря выхватывает из тьмы лежащий на коленях очередной лист карты.

— Еще одна карта в архив, мы пересекли в южном направлении двадцать шестую параллель. Беру новый лист.

Вскоре перед машиной заблестела вода Рио-Тебикуари. Река неслышно катит свои воды куда-то влево. Пройдет немного времени, и она сольется с сильным союзником, рекой Парагваем. Через десять минут на другой стороне загудел мотор, и паром отчалил от того берега.

Перекидные мостки заскрипели о железо носовой части парома, и в конусах света появился мужчина.

— Скажите, пожалуйста, как вы попали сюда с «татрой?»— спрашивает он по-немецки. — Удивляетесь, а? Я ездил на вашей «татре-111»[42]. Лучшая машина в мире! — говорит он, пока мы осторожно въезжаем на паром. — Я пятнадцать лет работал на дизелях.

Черная вода Тебикуари тихо плещется, и время от времени волны ее шаловливо ударяются о носовую часть.

— А как вы попали в Парагвай? Когда? Еще до войны?

— За это я могу поблагодарить Гитлера! Хорошо, что я успел вовремя смотаться. В сороковом нас послали в Буэнос-Айрес как гражданских сотрудников фирмы «Мерседес-Бенц». Нас приехало четыреста человек, большей частью механики, летчики и штурманы. В Уругвай мы привезли с собой в ящиках сорок разобранных «мессершмиттов». У Адольфа все было здорово рассчитано. Франция накануне капитуляции, потом — один прыжок в Марокко, другой — в Дакар, а тут и мы должны были протянуть ему руку. С Южной Америкой справиться ничего бы не стоило! А уж после этого в Северной Америке стали бы лазить в бомбоубежища так же, как в Лондоне. Только он забыл, болван, что существует Россия!..

Под трехметровыми колесами

Утренняя заря еще не совсем разгорелась над соломенными крышами Вилья-Флориды, когда мы тронулись в путь на юго-восток, чтобы захватить побольше дневного времени.

Новая страничка дневника: «Км 256, отъезд 5 час. 58 мин., 170 м над уровнем моря, 27°C, слалом среди выбоин на дороге, голые пастбища, почти никаких деревьев».

В Сан-Игнасио дорога круто сворачивает на северо-восток. За узким мостиком неожиданно попадаем на глубокий песок, в который превратилась недавно вспаханная дорога. Быстро вторую скорость! Машину бросает из стороны в сторону, колеса зарываются в рыхлый песок, ребра охлаждения коробки передач наверняка оставляют борозды на высоком песчаном гребне между колесами. Километр, два, стрелка маслотермометра отчаянно ползет вверх. Настоящая Нубийская пустыня в центре Парагвая! Так продолжалось до пятого километра. Температура масла 80 градусов, горизонт за нами будто в дымовой завесе. Нигде ни единого признака, что здесь проезжали автомобили.

Чистим свечи. Девчонка лет двенадцати, с мундштуком во рту, появляется на дороге. Боязливо пробегает мимо машины, потом останавливается и сердито попыхивает мундштуком. Вероятно, сегодня она впервые в жизни увидела машину. Разноцветные бабочки садятся на капот, хвастаясь синеватым перламутром крыльев, и бесстрашно перелетают с места на место внутри машины.

Несколько километров едем девственным лесом; небольшая пальмовая роща, два брода через полувысохшую речку; шаг за шагом пробиваемся вперед. Потом дорога несколько выпрямляется и вроде становится лучше.

— Тормози!

Вероятно, вам знакомо чувство шофера, когда он сидит рядом с водителем. Оба одновременно нажимаем ногами, один на педаль тормоза, другой на пол. Передние колеса останавливаются в трех дециметрах от места, где когда-то начинался мост. Пустота. Каждый из нас перелезает на свою сторону дороги через колючую проволоку и ищет, где можно объехать обрушившийся мост. Крутые склоны насыпи оказываются непреодолимым препятствием. Приходится отступать. Отъехав километра два назад, мы, наконец, нашли маленькую калитку, через которую проходила узенькая дорожка. Судя по всему, ездили здесь довольно долго! Но никому не пришло в голову положить на провалившийся мост несколько бревен из тех, что по этой дороге ежедневно возят на карретах лесорубы. Позже мы собственными глазами увидели этих благодетелей парагвайских дорог. Не их вина, что время от времени какой-нибудь неразумный автомобиль вздумает отправиться по их следам. Техники еще не собрались нормализировать ширину колеи автомобилей. Они хотят, чтобы это сделали парагвайские лесорубы!

Если вы попробуете поднять кусочек дерева кебрачо, то сразу поймете, почему нельзя ехать в девственный лес на нормальных колесах.

Мы въехали в зону пастбищ, красноречиво говорившую о том, что еще недавно здесь был дремучий лес.

Солнце палило нещадно, раскаляя все металлические части машины. Вдруг впереди нас вдали показалась медленно движущаяся туча пыли. Через пять минут в ней стали видны огромные очертания двухколесной карреты, влекомой шестипарной упряжкой волов.

Остановившись рядом с этакой повозкой, трудно избавиться от ощущения собственного ничтожества» Крыша «татры» едва достает до оси этой чудовищной колесницы, а огромное колесо кончается где-то в 3 метрах от земли. Под осью на цепях подвешен единственный кебрачовый ствол.

— Хорош у вас руль! — кричим мы пеону и отходим в сторону, чтобы заснять любопытную процессию.

Смуглый парень в кожаном сомбреро проворно влезает на ось, чтобы занять свое место на капитанском мостике. Он берет пикану — шест длиною метров в восемь — и начинает погонять первую пару волов. Скрипучие оси заводят свою унылую деревянную песню, и двенадцать волов вместе с пеоном исчезают в тучах пыля.

За десять гуарани

Стоит пройти дождю, как парагвайские глинистые дороги превращаются в бездонные топи грязи. Тогда во дворах лесопилок остаются даже карреты на своих высоких колесах, потому что против глиняной каши бессильны и двадцать волов. За два дня дороги подсыхают, и по ним можно ездить снова. Не беда, если даже после этого какое-нибудь колесо засядет в грязи. От другой карреты отстегнут шестипарную упряжку, и двадцать четыре вола уж наверняка что-нибудь да сумеют сделать!

После столь энергичных мер на дороге, разумеется, остаются кое-какие следы. Между Вилья-Флоридой и Коронель-Богадо мы попали на участок дороги, к счастью покинутый даже карретами; здесь следы колес врезались на глубину трех четвертей метра.

Но ведь мы едем на нормальной машине по дороге, превратившейся в две глубокие канавы, удаленные одна от другой почти на 2 метра. Мы чувствуем себя канатоходцем, под которым натянута дырявая сеть. Левые колеса балансируют на высоком гребне между канавами, правые осторожно нащупывают почву на обочине. Под машиной тянется ров. Холодеем от ужаса при мысли, что один из глинистых гребней может осыпаться. Двигаемся дециметр за дециметром: Иржи, сидящий за рулем, взмок от пота, Мирек лежит, растянувшись на дороге перед машиной.

— Пять сантиметров влево, тихонько, правым колесом наезжай на борозду, чуть поверни руль, хорошо…

Сидишь за рулем, а чувствуешь себя словно на ходулях; смотришь на машину спереди, а машина кажется поездом, идущим по мосту, с которого сняли шпалы и перила.

Проезжаем еще несколько километров, где две траншеи превратились в путаницу ям. Появляется новый караван лесорубов. Отыскиваем место, где можно было бы свернуть с дороги, и медленно объезжаем один воз за другим.

— Давай проезжай!

Все произошло в какие-то доли секунды.

Вереница животных перед карретой вдруг испугалась и бросилась в сторону от дороги. Ствол кебрачо в несколько метров длиной повернулся вокруг оси, как неравноплечий рычаг, и врезался в дорогу. Если бы мы раздумывали еще две секунды, то получили бы полновесный удар стволом в правый бок машины.

Нет ничего лучше хорошей акселерации у машины…

Одиннадцать часов. Устраиваем полдник, а заодно и обед. Над выжженной пампой дрожит раскаленный воздух, столбик термометра перелез за 40 градусов в тени. При одном только виде мясных консервов делается плохо. Поэтому вытаскиваем несколько сухарей, банку отвратительно сладких аргентинских персиков и последнюю бутылку питьевой воды.

В 11.15 старт.

Дорога незаметно идет под уклон, поперек нее проходит неглубокая рытвина. На засохшей ее корке множество следов от копыт скота. Вдруг чувствуем, что колеса потеряли опору. В мгновение ока машина потеряла скорость, да так стремительно, что мы едва не ударились лбами о ветровое стекло. Пытаемся прибавить газу, но задние колеса еще несколько раз провернулись и— стоп!

Выходим из машины и тут же погружаемся в липкую жижу. Машина плотно сидит в грязи, задние колеса вместе с осями исчезли. Впереди осталось каких-нибудь 5 метров, чтобы выбраться на твердую почву. Домкрат здесь не поможет, он утонет после первых же оборотов.

Солнце палит, комары над ухом жужжат свою противную нудную песню. В сотне метров мы обнаружили остатки мостика, которым пользовались здесь, вероятно, еще несколько лет назад во время дождей. На разборку его не понадобилось много времени. Вытаскиваем бревна одно за другим; они тяжелые, словно в каждом из них по сотне килограммов. Два бревна вдоль, несколько коротких — поперек, чтобы равномерно распределился вес. Теперь остается выгрести руками всю грязь.

Во время дождей здесь было небольшое озерцо, куда со всей окрестности приводили поить скот. Память об этом, скрытая грязью, гниющая и зловонная, вдруг очутилась в наших руках. Тут уж желудок имел полное право запротестовать. Этим правом он и воспользовался. В перерывах между «работой» ложимся на сухую траву и стараемся не думать об отвратительной навозной яме, в которую угодил «третий из нашей компании».

Двенадцать часов. Термометр показывает 42 градуса в тени. В полуденном пекле, сырости и невыносимой вони каждый из нас старается дотянуть до конца своей смены в «работе», пока хватает сил и терпит желудок.

— Будь добр, посмотри, не осталось ли где-нибудь в бутылках хоть чуточки воды…

— Перед полуднем мы выпили последнюю каплю. А если бы даже и была, как я до нее доберусь? Полюбуйся на свои руки!

Язык прилипает к нёбу. Правую половину машины мы уже вытащили, остается засунуть три последних бревна под левую. Нигде вокруг нет даже и намека на камни или длинные бревна, которыми можно было бы выложить место перед извлеченной из грязи машиной.

Во втором часу дня машина стоит на бревнах. Колеса схватывают, делают несколько дециметров вперед, сцепление пробуксовывает, секунды страха, и… мы оказываемся в том же самом положении, что и два часа назад.

Наши силы на исходе. Нас тошнит при одной только мысли, что придется снова вытаскивать бревна и снова — может, дважды, а может, трижды — укладывать их чуть дальше, пока не доберемся до твердой почвы. В памяти возникла Кения, малярийные болота перед Гарисой, 59 градусов по Цельсию и вода в слоновьих следах. Эх, если бы здесь оказались эти слоновьи следы с грязной водой…

После получасового отдыха берем в руки пистолеты и расходимся в разные стороны. Всюду пусто, нигде ни малейшего признака человеческого жилья.

Спустя продолжительное время впереди хлопает выстрел. Второй! Иржи нашел людей! Марш назад. Мысль, что, может быть, удастся позвать на помощь, вызывает новый прилив сил.

Они смотрят на нас недоверчиво. Женщина в лохмотьях лениво идет за ведром и приносит немного грязной воды. Под покосившимся ранчо играют дети с ужасными нарывами на лицах.

Пить или не пить?

В этот момент мы заметили на ближайшем апельсиновом дереве несколько пожелтевших плодов. Незрелые апельсины. На вкус они напоминают смесь полыни, уксусной эссенции и незрелых слив, но зато мы уверены, что в них не скрыта зараза.

Мы чувствуем себя вновь родившимися, так как можем хотя бы отмыть измазанные навозом руки. А еще через два часа стоим на твердой земле. Босой парагваец отцепляет упряжку с двумя волами, а другой выгребает грязь и нечистоты из-под крыльев.

— Десять гуарани?

Двое мужчин в заплатанных рубахах по очереди смотрят друг на друга, на нас и на две банкноты по пять гуарани и явно не хотят верить своим глазам. Потом они берут деньги, молча прикладывают руки к кожаным широкополым шляпам и нерешительно уходят, словно боясь, как бы эти двое в коротких штанах и тропических шлемах не раздумали.

Десять гуарани получает чиновник за две недели; пеон в деревне едва ли заработает их и за месяц.

Мир прекрасен, когда воды вдоволь

Хозяин альмасена в Сан-Луисе выбежал из дома и остолбенел. Мотор замолк.

— Нет ли у вас чего-нибудь попить?

— Разумеется, есть, заходите! Только откуда вы, черт побери, взялись здесь с машиной? Что это вам вдруг взбрело в голову ехать на юг на легковой машине?

Сан-Луис — незаметная точка на карте, семь маленьких буковок и семь деревянных строений справа от дороги. Пыль, зной и несколько сухих деревьев. И альмасен, где имеется теплое пиво и консервные банки с аргентинскими фруктами.

— Я тут не видал легкового автомобиля вот уже несколько лет. Дважды в год здесь появляется легкий грузовичок, и все. В Энкарнасьон за товаром я езжу в двуколке на паре лошадей…

Выпиваем стакан холодной колодезной воды, проглатываем кружку теплого пива, чтобы не обидеть хозяина, и четверть часа отдыхаем на раскладушке. И снова в путь!

— Хорошо, что мы взяли для коллекции образчик кебрачо из Аргентины…

В примитивном мостике не хватает куска бревна, а во всей бескрайной окрестности не найдешь и щепки. Если подвинуть бревно в сторону, на другом конце получается дыра шириною в двадцать сантиметров. Кебрачовый чурбак подходит, как по заказу.

Парагвайские страницы путевого дневника выглядят почти как наши эфиопские. Что ни километр, то препятствие… Глаза болят от непрерывного напряженного наблюдения за местностью, солнце все еще палит, хотя и клонится к западу. Дорогу нам перегораживает болото; выходим из машины и босыми ногами пробуем, выдержит ли оно тяжесть машины. Середина слишком подозрительна, поэтому мы объезжаем по самому краю, предварительно заложив бревнами, взятыми из старого прогнившего моста, глубокие водоотводные канавы. На следующей сотне метров пришлось одним из таких же бревен обивать высокий гребень между колеями. По обеим сторонам дороги тянутся глубокие канавы, в которых гниет вода, оставшаяся от последних дождей. В Сая-Игнасио говорили, что у нас впереди прекрасная дорога — camino lindo. Что и говорить, дорога прекрасная!

Километр 399. Во всю ширину дороги глубокая канава. Метров двадцать пять тянется она в виде высокой, специально вырытой ступеньки. Зачем — неизвестно. Вероятно, здесь ее вырыли несколько лет назад, чтобы воде было куда стекать, а после забыли построить через нее мост. И вот по сей день тут проходит заросший травой овражек. Почти по обочинам дороги лежат два бревна: как раз ширина карреты. Медленно, сантиметр за сантиметром, проезжаем по этим «рельсам», разделив труд испытанным способом: один из нас за рулем, другой — на животе перед машиной. С наружной стороны колес осталось бревна сантиметров по шестнадцать, с внутренней — ничего, может быть какой-нибудь миллиметр.

Длинная вереница каррет лесорубов тянется по высокой насыпи на старую заброшенную дорогу, деревянные оси наигрывают похоронный марш. Непобедимые покорители парагвайских дорог!

— Тебе не кажется. Мирек, что мотор плохо тянет?

— Я подумываю об этом уже давно, только не хотел говорить. Наверное, парагвайский бензин хуже…

Поднимаем задний капот.

— Взгляни-ка, вот тебе и плохой, бензин!

На наружных краях отверстий воздушных фильтров, на ребрах цилиндров да и всюду под капотом — полусантиметровый слой мельчайшей пыли. Сбиваем пыль с фильтров.

— И после этого мы хотим, чтобы мотор тянул, когда в карбюратор воздух совсем не попадает.

Несколько электрических лампочек освещают пустые улицы Коронель-Богадо. Перед нами тускло блестят железнодорожные рельсы и где-то вдали гудит паровоз. В двадцати километрах отсюда протекает Парана, южная граница Парагвая. Мы едва держимся на ногах. Двигаться сегодня дальше мы уже не в состояний.

Пеон выливает ведерко воды в жестяной бачок над головой. Под бачком воронка, в ней сетка. Вокруг — несколько досок. Гостиница «Альенде» с самодельным душем.

— Сеньор, если кончится вода, скажите, я принесу еще. Воды хватит!

Высоко в небе плывет луна. Как прекрасен мир, когда воды вдоволь…

Через Рио-Такуари

Близость Параны чувствуешь по воздуху и по склонам.

Полем боя снова овладела зелень, пригорки покрыты молодыми кустиками маниоки, и крючковатые ветви омбу склоняются низко к земле, словно хотят собрать капельки росы с еще не высохшей травы.

Прекрасная утренняя погода царит над краем, который называется Сан-Косме. Там, чуть дальше к югу, за высокой стеною камыша и травы — скопление островов. Туда прилетают цапли из Парагвая и отправляются на ночь в Аргентину. Парана петляет среди наносов ила, тащит на себе грузовые корабли и плоты, моторные лодки и танкеры с нефтью. Добрая, старая река. Ol'Маn River Южной Америки…

Дорога спустилась так, что ниже некуда.

— Хелло, хелло, переезжайте за нами сюда!.. Полусухое русло Рио-Такуари, окаймленное высокими деревьями, вьется, как змея перед нападением.

Человек на противоположном берегу, приложив руки рупором ко рту, кричит:

— Мы не переправляем, мало воды! Для парома не хватает! Вам придется переезжать самим, вброд…

И через минуту добавляет:

— Надо было приезжать месяц назад!

В 100 метрах от нас вверх по течению остановилась легкая бричка— сулка, и лошади нагнули головы к воде, чтобы напиться. Затем, разбрызгивая воду в разные стороны, упряжка движется к нам.

— Посмотри-ка, Иржи! Как же он говорит, что здесь можно переехать реку?

Колеса сулки по самые оси скрываются в воде, а на середине Такуари лошади оказываются в реке по самое брюхо. Разве у нас автомобиль — амфибия?

— Нам здесь не перебраться! Придется вам как-нибудь перевезти нас, ведь для парома здесь достаточно глубоко. Мы не требуем, чтобы вы перевозили даром.

Не возвращаться же в Асунсьон и делать крюк еще в тысячу километров по аргентинской стороне, когда до Посадаса почти рукой подать!

Натолкнувшись на явное нежелание, начинаем уговаривать.

— Придется добавить!

Через час к нашему берегу, наконец, пристает рассохшаяся плоскодонка и с нею еще две лодки, выдолбленные из целого ствола дерева. На них несколько досок.

— Попробую, что получится. Но вы поедете на свой страх и риск!

После долгого совещания и еще более долгого маневрирования подозрительного плавучего сооружения «татра» оказывается на пароме. До его переднего края осталось 20 сантиметров свободного места. Лодки едва не черпают воду бортами. Две задние врезались в прибрежную грязь.

— Подвиньте машину немножко вперед, чтобы облегчить корму, — раздраженно кричит перевозчик.

Еще 10 сантиметров вперед, больше уже нельзя. Не осталось места даже для того, чтобы заклинить колеса. Включена первая скорость, до отказа затянут ручной тормоз. Если все сооружение чуточку накренится, нас не спасет ничто на свете. Мы упираемся в длинный шест, а два помощника приподнимают край парома, чтобы вытащить его из грязи. Наконец эти корыта отрываются от берега и плывут через Такуари. Вода потоками заливает лодки, и помощник, голый парнишка, не знает, из которой раньше вычерпывать ее консервной банкой.

По спинам у нас ручьями льется пот, сердце готово выскочить.

И вот, наконец, наш плавучий катафалк приближается к противоположному берегу, перевозчика словно каньей накачали — с такой ловкостью перемахнул он оставшийся до берега метр воды и в мгновение ока перекинул на паром две длинные доски.

Это было весьма вовремя. Две лодки были наполовину залиты водой, а третья начала тонуть.

«Где же ваша романтика?»

В Кармен-дель-Паране влияние славянской среды дает себя знать раньше, чем успеешь поговорить с первым жителем. Это типичная деревня, которая приспособилась к местному климату и условиям только в том, в чем это было необходимо. Ровные ряды чисто выбеленных строений. На некоторых виднеются даже орнаменты, образцы которых встречаются в Чичманах или в Стражнице[43]. Типичные высокие фронтоны на фасадах домов. Резные перила балкончиков. Лавочки под развесистыми деревьями. Аккуратные дворики. Чистые, одетые по-европейски люди. Нигде не слыхать испанского «Buenos dias!» Здесь говорят: «Поздрав панбуг!» или: «Добры ден!»

В Парагвае живет довольно много чехословаков. В большинстве своем это люди, приехавшие сюда с несколькими грошами в кармане, или те, кому нечего было терять. Мясник, мелкие ремесленники, торговец салом и плодами земли, представитель чехословацкой промышленности, технический работник больницы, врач, который ежемесячно вводит себе дозу кальция, потому что в здешней воде нет извести, и, наконец, соотечественник, живущий продажей питьевой воды — десять литров за восемь сантимов. Если спросить этих людей, зачем они приехали в Парагвай, то большинство из них скажет, что они ждут, когда смогут перебраться дальше, в Аргентину.

— Парагвай — транзитная станция Южной Америки. Это одна из немногих стран, куда дают въездную визу даже тем, у кого ничего нет в кармане. После нескольких лет пребывания в этом чистилище остается надежда либо получить аргентинскую визу, либо оказаться по ту сторону границы нелегально…

Кармен-дель-Парана исключение.

Кармен-дель-Парана в Парагвае то же самое, что Саэнс-Пенья в аргентинском Чако. Сюда приезжали те, кто дома привык иметь дело с землей. Побросали они в здешнюю землю семена хлопчатника, и он вырос. Сунули в почву саженцы табака, и они тоже выросли. Здесь росла маниока, рос тунг, привезенный с другого конца света. Потом кому-то пришло в голову, что в жарком Парагвае мог бы расти и рис. Его насыпали во влажную землю, обнесенную невысокими перемычками, и напустили туда воды. Рис обернулся «белым золотом», вторым «белым золотом» Парагвая.

Сюда понаехали украинцы, поляки, сербы, болгары. Они вгрызались в землю, построили Кармен-дель-Парану, выжгли участок девственного леса, разрезали его на равные прямоугольники и назвали все это «Колония Фрам».

Стоит только войти в трактир «У Репок», как тотчас же попадешь в Южную Словакию. Скамейки вдоль стен, чистота, словацкие кушанья.

— Выберте си, чо са пачи, — предлагает нам тетушка Репкова. — Боже, то ние можне, аж з Ческословенска стес тым аутом пришли. А цез Африку! Така диалька![44]

— Вы ведь у нас тут побудете денек-другой, правда? Вы должны посмотреть, как здесь живут люди. У меня ворох чешских газет, вы, верно, давненько их в руках не держали, — говорит чешский учитель Комарек, который учит детей из Кармен и окрестностей.

— Культура? Ах, что вы! Прочитаю одну книжку и жду, когда мне пришлют новую. Кино — вот и все! Ну и остается заниматься лишь удочками да еще вот этим, — он вынимает из шкафа толстый альбом с почтовыми марками.

Первое время в Кармен-дель-Паране было для переселенцев трудным. Жара, невыносимая жара, комарье, единоборство с девственным лесом и пнями. Путешествовать не было времени. Это вам скажет любой колонист.

— Где уж там, может когда-нибудь позже, а пока что мы об этом даже и не думаем…

Несколько дней пути поездом по Европе, потом в трюме самого дешевого парохода и снова поездом по американской земле. Из поезда прямо в лесные дебри. Спросите, к примеру, бухгалтера Рейхерта, что он нашел в Парагвае.

— А, что там говорить! Вот этот проклятый письменный стол, несколько пыльных улиц в Кармен и реку Такуари. Впрочем, вы ее сами видели час назад. Когда я пишу домой о Такуари, им там по ночам снятся кайманы или гремучие змеи. Ей-богу, на Сазаве[45] этой романтики было в сто раз больше, чем во всем Парагвае.

Земля зовет

По обеим сторонам горит девственный лес.

Едкий дым валит через дорогу и застилает солнце. Красные языки пламени лижут столетние деревья и, чавкая, как людоеды, пожирают почерневшие ветви.

Вырубка корчится в родовых муках, и на землю, раскаленную солнцем и огнем, то и дело падают обугленные стволы. В корнях деревьев за последний кусок грызутся между собой чертенята в пурпурных одеждах и время от времени швыряют друг в друга пылающий сноп искр.

Колония Фрам.

Через два-три дня, когда погаснет последний огонек, когда остынет почерневшая земля, сюда придут люди со стальными плугами и запрягут в них волов. Свалят недогоревшие стволы и оттащат их на край вырубки, где они могут тлеть себе хоть десятилетия. А чудовищные колоссы, с которыми не справятся даже двадцать волов, останутся лежать посреди вырубки до тех пор, пока не превратятся в труху.

Право чиркнуть первой спичкой было записано в контракте.

Огонь — это единственная возможность, позволяющая человеку избавиться от девственного леса, где без мачете не пройти. Это единственный способ, как превратить путаницу лиан и ветвей в вольный простор и заставить землю плодоносить организованно. Человеку, пришедшему сюда с голыми руками, без пилы и топора, остается только одно: вытащить из кармана обтрепанный коробок, помолиться и чиркнуть спичкой.

Создается впечатление, будто мы вернулись на десять тысяч лет назад и заглянули в таинственный быт человека, который понял, насколько лучше иметь кучу зерна в пещере, чем в любую погоду охотиться на медведей.

Но здесь всему этому придана иная окраска.

Акционерное общество по колонизации, находящееся в Кармен-дель-Паране, нюхом истого биржевика почуяло, что имеет смысл использовать неукротимую тоску гринго по собственному клочку земли. А так как эти гринго попадают в американский девственный лес, подобно зайцам, ослепленным резким светом, то им стоит лишь протянуть с улыбкой руку и одновременно показать изящный планчик с нарисованными на нем квадратиками, цифрами, буквами и множеством линий.

— Можешь приобрести себе. Если хочешь. Выбери, какой квадратик больше всего понравится, и подпиши эту бумажку.

Почему бы им не подписать! Ведь они умеют читать и писать. Не беда, если они ни слова не понимают по-испански. Акционерное общество столь предупредительно, что даже располагает людьми, говорящими, скажем, по-польски или по-сербски.

Гринго подписывают и рьяно принимаются за работу. Встают затемно и ложатся в темноте. Руки их твердеют от мозолей, а субтропическое солнце покрывает их предохраняющим слоем бронзы. Люди укладываются спать с мыслью о магическом слове, услышанном ими в первый же день: «Titulo definitivo» — «Полное право собственности».

Колония Фрам обладает большой земельной площадью. Территория колонии чуточку не доходит до берегов Параны, но зато на северо-западе многие километры ее границы проходят по реке Такуари. 68845 гектаров земли, разрезанной на квадратики существующих и будущих участков. Землемеры разделили их по качеству на три группы.

Стоимость своих гектаров ты, гринго, будешь покрывать ежемесячными взносами. Акционерное общество разрешило тебе отсрочить первый взнос на восемнадцать месяцев, так как оно весьма предупредительно и знает, что девственный лес бывает иногда неблагодарным. Пока будешь платить только за отсрочку — восемь процентов, а там — хоть умри! Ты подписал параграф, по которому не имеешь права требовать возврата уплаченных тобою сумм, и они тут же стали арендной платой за землю, которую тебе позволили поливать потом. И запомни хорошенько, что поваленный лес ты можешь употреблять только на собственные нужды.

Колонист выбивается из сил и корчует пни, чтобы освободить как можно больше места под посевы хлопчатника.

При этом он пока еще не осознал, что превратился в раба акционерного общества. Он должен вырубить лес, должен предложить акционерному обществу остаток дров, которые не успел сжечь, должен предложить ему все, что выращено на полях, и, конечно, по цене, которую определит само акционерное общество. Если у гринго что-нибудь останется после взноса платежей и процентов, он может потратить деньги в магазине общества, где цены такие, что о них лучше не говорить. Он обязан разрешить обществу прокладывать по его квадратику дороги без компенсации земельного участка.

Среди колонистов есть поляки и украинцы, выросшие еще при феодальном царском режиме, и, разумеется, их дети; есть югославы и горстка чехословаков. Все это люди, которые не смогли понять смысла подписываемого договора, у них перед глазами стояло лишь заманчивое видение: собственный участок леса и поля. Невежество и отчаяние загнали их в парагвайский девственный лес и приковали там на всю жизнь.

Сбеги отсюда, Ян!

Сумерки опускаются на землю, дорога снова превратилась в каменистую пашню и путаницу глубоких канав. До Энкарнасьона остается еще почти 40 километров. Начинаем жалеть, что не приняли приглашения земляков в Кармен-дель-Паране и не остались на ночь.

— Не трогайтесь сейчас, в четыре часа, дорога плохая, застрянете где-нибудь в лесу, — уговаривали они нас и не хотели понять, что и в Парагвае кому-то может быть дорог даже один день.

Как-то странно шумят деревья, когда замолкает мотор. Нижние ветви склоняются к самой крыше, а верхние на том же стволе устремлены к небу, как сказочные великаны, на высоту 30–40 метров над землей.

Мужчина, склонившийся над грядками маниоки, поднимает голову и замирает в изумлении. Потом делает несколько шагов навстречу.

— Дзень добры, — отвечает он на наше «buenas tardes».

— А-а, из Польши, тогда можно и без кастижьё.

— Я все равно его не знаю, — отвечает мужчина с небольшой мотыгой в руке, и лицо его светлеет. — А куда это вы едете так поздно?

Коротко поясняем. Вскоре «татра» останавливается на небольшой площадке между деревянными домиками на сваях и загородкой для скота.

— Тато, взгляните-ка, у меня тут гости. Из Чехословакии.

Нас встречают так сердечно, будто мы спустя много лет пришли к старым друзьям.

— А не хотите ли умыться? Вы, наверное, запылились, — зовет нас хозяин, открывая деревянную калитку за навесом, откуда ведет вниз узкая дорожка.

Ручеек прыгает по камням, тени ложатся на зеленую поросль, высокая трава бережно заслоняет обугленные стволы. Торжественная тишина, лишь кое-где, то там, то здесь, стрекочут цикады.

— Все это я создал собственным горбом, этими вот руками, — Ян Липский из Кракова протягивает руки и кладет их на колени.

— Десять лет. Впрочем, нет, уже одиннадцать. Эти поля вокруг домишек — здесь всюду был девственный лес. То, что не сгорело, мне пришлось вместе со своим старым отцом вырубить. Да вот мать могла бы вам рассказать, сколько пней тут выкорчевали. Скота у нас не было, поэтому мы сами по очереди впрягались в плуг.

Сухой хворост трещит на маленьком костре, и свет пляшет на лицах. Ян с матерью и сгорбленным отцом, изнуренная работой сноха, которая выглядит лет на сорок, хотя ей всего двадцать шесть.

— Не сердитесь, что у нас здесь нет даже керосиновой лампы, — извиняется Ян, — в Фрам керосин вообще не привозят, людям не на что его покупать. Только… я все время ломаю себе голову, куда бы вас уложить на ночь. Мы сами спим так, что не повернуться, а вам просто негде.

— Вы об этом не беспокойтесь, мы поспим в машине. Только выгрузим несколько чемоданов под навес, чтобы было удобней.

Ян Липский облегченно вздохнул. — Знаете, вы себе представить не можете, что это была за жизнь. Сколько мужиков переломало себе ребра, когда плут врезался в корень. А с ранениями здесь плохо. Врач в Энкарнасьоне, помощи не дозовешься. Человек бы с радостью сбежал отсюда домой или хотя бы в Аргентину, куда угодно, только бы прочь из Фрама.

Костер погас, лес помертвел.

Через открытый верх «татры» видно, как наискосок по небу движется полная луна.

Сбеги отсюда, Ян, — только как? В наличности у тебя нет ни сантима, а если бросишь свой квадратик, будут зачеркнуты все твои взносы, которые ты выколотил из девственного леса собственной кровью и потом.

9 километров в час

Четвертый день идет с тех пор, как мы выехали из Асунсьона.

Кажется, что Парагваю не будет конца. Безвозвратно исчезла глинистая дорога, вдоль которой тянулись необозримые апельсиновые рощи. Деревья с развесистыми кронами и листьями, как у лип, ровными рядами бегут по обеим сторонам дороги, оставляя нас в недоумении: к какому виду их отнести? Лишь позже мы узнаем, что это тунг, тот самый тунг, родина которого Китай, Индия и Новая Гвинея. Колонисты сейчас как раз собирают урожай плодов, напоминающих орехи пара. За масло, выжатое из них в маслобойнях Энкарнасьона, хорошо заплатят иностранные верфи; ведь тунговое масло предохраняет металл как от ржавчины, так и от воздействия соленой морской воды.

Последние километры борьбы с ухабами и глубокими выбоинами в каменистой дороге, которую дожди смыли до скального основания.

— Мне кажется, что «татра» вполне освоила альпинистскую технику передвижения с опорой на три точки, взгляни-ка…

Нет времени на то, чтобы засыпать глубокие поперечные канавы. Заднее колесо повисает в воздухе, пока переднее переползает через препятствие, дожидаясь своей передышки.

— Идеальная поверхность для демонстрации машин с независимыми полуосями, а? Жаль, что колонисты не могут вывозить семена тунга на «татрах»…

Первый от Асунсьона дорожный указатель.

— Ура! До Энкарнасьона два километра!

Река Мбойкае, которая вскоре сольется с Параной, бежит под мостом и манит к себе. Раздумывать некогда. Мыло, полотенца, чистые рубахи, а коротким штанам — отдых.

Мощеные улицы Энкарнасьона с глубокими водоотводными желобами на каждом перекрестке выглядят нереально, не по-парагвайски. Ведь за нами — четыре дня изнурительного пути. Ежедневные результаты: первый день — 40 километров, второй — 21, третий— 15, четвертый — 9 километров в час, после вычета времени, необходимого на разведку пути и приведение его в порядок.

Седые воды гигантской Параны катятся под причальным молом — южный оборонительный вал Парагвая. За двумя, а может тремя, километрами воды узенький хребет зелени, и в него воткнуты белые стены и две церковные башни. Посадас.

Там, за рекою, — Аргентина…

В худшем случае — плюхнется в воду

Люди в таможне нелюбезны.

— Они придут только во второй половине дня. Сейчас здесь никого нет, — отвечает, зевая, босой служитель. — Вам все равно спешить некуда. Ни сегодня, ни завтра поезд в Аргентину не пойдет.

Через два часа мы располагаем первой важной информацией. Никакого регулярного перевоза на другой берег нет и в помине. В целом Энкарнасьоне всего-навсего пять автомобилей, и они просто так в Аргентину не ездят. Да и кому же на противоположном берегу пришло бы в голову взять с собою на жуткие парагвайские дороги машину! Но тарифы учитывают и невероятные случаи. 44 гуарани за тонну, минимальный вес 4 тонны.

— Послезавтра можете приехать с машиной к погрузочным мосткам.

Переправа паромом обойдется дешевле, приблизительно наполовину. Из милости.

Что, если бы в мире не было земляков? Они пригласили нас на ужин, и у нас возросла уверенность, что мы попадем на другой берег.

— Вы только не бойтесь! — утешает нас пан Захар. — Завтра мы это обтяпаем. Черт бы меня побрал, если вас не перевезут!

Пусть только нас, в самом деле, попробуют не перевезти…

Высокий мол, укрепленный железными траверсами и кебрачовыми сваями, уходит далеко от низкого берега, чтобы можно было производить погрузку даже в том случае, если Парана поднимется. Примитивный кран с астматическим паровым котлом стоит на берегу и своими ревматическими конечностями подает многотонные стволы лапано, кебрачо и полдюжины других сортов древесины в пузатые баржи, которые отвезут этот материал куда-то далеко вниз, где люди наделают из него железнодорожных шпал, фанеры и ценных инкрустированных вещей. Хотя в зубчатом колесе передачи не хватает нескольких зубцов, тем не менее ни один из лодочников до сих пор на это не жаловался. Груз дергается на весу, в крайнем случае бревно сорвется с цепи и бултыхнется в реку. Подумаешь, убыток, посмотрите, горы их повсюду лежат здесь в ожидании!

— Никаких возражений, сеньоры, но на ваш собственный страх и риск. Надеюсь, бумаги на машину в порядке. В противном случае я буду вынужден причислить плату за обратный путь, если аргентинские власти не пустят вас наберег. Приходите часам к трем, к тому времени мы уберем с пристани все бревна.

Чуть дальше каменистый берег спускается прямо к реке. Если бы нашелся какой-нибудь владелец барки, который мог бы причалить здесь и положить на нее четыре массивные толстые доски! Это было бы во сто раз безопаснее, чем кран, из беззубой пасти которого «татра» может легко вырваться и в «худшем случае — плюхнуться в Парану…»

В полдень небо затянуло тучами, и три часа лило как из ведра. Ливень. Мы сидим за окнами маленького отеля «Суисо» и смотрим, как по окнам текут крокодиловы слезы. По улице катит седой поток, который околдовал город сном, как Спящую красавицу. В четыре часа из-за туч выглянуло солнышко и перебросило над Параной и над нашими погрузочными заботами высокую умиротворяющую радугу.

Сегодня мы не поедем. Бревна на пристани стали скользкими, как змеи, и дождь погасил огонь в котле. На каменистом берегу, который был последней нашей надеждой, оказался слой вязкой, нанесенной со всего Энкарнасьона глины в четверть метра глубиной. Мы попали в эту глину только передними колесами, но прошло полчаса, прежде чем нам удалось из нее выбраться.

Радуга умиротворения.

Один конец ее в Парагвае, другой — в Аргентине.

В суверенных водах Аргентины

Это продолжалось полтора часа. Не какие-нибудь там секунды или минуты, а целых девяносто минут напряжения. Прежде всего стали совещаться, с какого конца приступить. Котел шипел от нетерпения, и парни в рубахах нараспашку подкладывали под каждый конец «татры» двухдюймовую лапачовую доску. Потом заскрежетали зубья приводного колеса, и передок машины стал подниматься к небу.

— Стой! — заорал начальник погрузки одновременно с нами.

«Татра» стояла на задних лапах. Это обошлось нам в согнутую выхлопную трубу.

— Что там у вас сзади? Свинцовые гири? — пожимали плечами пеоны.

— Нет, всего-навсего мотор.

Пеоны опустили «татру» и полезли в мотор.

— Придет ведь в голову засунуть мотор назад. Как же такое поднимать в воздух?

— Укоротите задние тросы, и тяжесть уравновесится!

— Пожалуй, вы правы!

В десять часов «татра» оторвалась от поверхности Парагвая, кран повернул ее на 90 градусов и теперь опускает в небольшую лодку, длины которой едва хватает для нее. Ждем, когда подойдет очередь зуба, недостающего в шестерне крана, и холодеем от ужаса, как бы «это» не «плюхнулось».

Друзья машут руками и радуются, что все обошлось хорошо. Мы радуемся только наполовину, потому что не знаем, как пойдет дело на другом берегу.

Парагвай проплывает с левого борта; посреди реки матрос— он же капитан — вытаскивает грязную тряпку, опускает с мачты парагвайский флаг и поднимает аргентинский. Мы в суверенных водах Аргентины.

В одиннадцать часов до Аргентины уже рукой подать. Портовый сторож с винтовкой в руках бежит по берегу и кричит;

— Нет, сейчас выгружаться нельзя. Через минуту обед, все ушли в город. Подождите до трех, когда начнут работать!

Мы размахиваем паспортами, рекомендациями, ссылаемся на спешку. Все бесполезно, канцелярия есть канцелярия.

Капитан сошел на берег и улегся в тени. Ему можно, он здесь дома. Парана молчит и бежит торопливо. Парагвай покачивается на горизонте, появляясь то там, то здесь, словно все это давнишний сон.

— Черт возьми, а ведь это же чешская кара![46]

Мы оба сразу вскочили. Под пузатым суденышком покачивается каноэ, и смуглый парень в нем время от времени работает веслом, чтобы сохранить равновесие.

— Вы чех?

— Само собой! Удивляетесь, а?

— Что вы здесь делаете, на Паране?

— Ничего. Ловлю рыбу, пеку черный хлеб, продаю овощи и перевожу контрабандой людей! Постойте, а зачем нам с вами кричать, влезу-ка я к вам…

Загадочное существо привязало каноэ к судну и вскарабкалось по канату наверх.

— Я Гавел. Очень приятно. Давайте хоть немного поболтаем, и вам скучно не будет. Разве этих теперь дождешься? Они сперва как следует набьют брюхо, потом будут дрыхнуть.

«Что такое — мейлонки?..»

— Сколько времени вы уже здесь? — несколько растерянно начинаем мы разговор.

— Да, время летит. Почти двадцать лет. Сначала пожил в Бразилии, потом зацепился здесь.

— Вам на воде, очевидно, нравится.

— Еще бы, ведь это моя старая профессия. Боже мой, когда-то я арендовал купальню в Розтоках возле Праги. Потом у меня была в Роуднице лодочная станция, первоклассная йола[47] от Шпирка, другая, с медной клепкой, была из Гамбурга…

— Так вы просто дядюшка Джек, водой крещенный!

— Не совсем. Одно время я держал зеленную лавку, торговал сыром, а выучен был на корзинщика.

— А почему же вы бросили это ремесло?

Такого вопроса Гавел, пожалуй, уже давно не слышал. Это было видно по его презрительной насмешке.

— Что вы, здесь из этого ничего не выйдет! Если бы удалось притащить из Буэнос-Айреса какие-нибудь прутья, воткнуть здесь в землю, тогда, может быть, что-нибудь и выросло бы. А кому тут нужны корзинки, скажите, пожалуйста? Здесь можно делать деньги иначе! Я придерживаюсь такого правила: отчего не помочь, если человек просит? Перевоз за пятьдесят песо. Люди валом валят из Парагвая в Аргентину, почему бы не удовлетворить спрос? Здесь меня зовут «консул чеко»[48]. Я не требую от них никаких печатей, никаких справок о прививках оспы, никаких свидетельств о добропорядочности.

— Но ведь это же противозаконно!

— Это я тоже знаю. Бывают иногда и неудачи. Месяца три назад вез я ночью какую-то женщину в Аргентину, и кто-то на меня донес. Полтора месяца пробыл в молочной.

— Как это, где?..

— А, вы не знаете! Здесь это называют «молочная» — «лечериа». Ты только ворчишь, а из тебя доят деньги. Было нас там набито, как селедок в бочке, жрать было нечего, я почти все свои деньги оставил там. Ланчу у меня отобрали, видите, вон она там, под боличо. Ее поливал дождь, потом жарило солнце, но я все-таки упросил их перевернуть ее вверх брюхом. Когда меня снова выпустили на свободу, я запотел, чтобы мне ее вернули, но мне сказали, что, мол, нельзя. Посоветовали подкупить кого-нибудь, чтобы мне ее украли. Я вот возьму как-нибудь разозлюсь да и украду ее сам. Через неделю сочельник, как только все там перепьются, так я переплыву туда ночью и уведу ее…

Мы старались сдержаться, но ничего из этого не получилось.

— Не смейтесь, — защищался Гавел, — вы бы посмотрели, как здесь приходится изворачиваться человеку!

— А семья у вас есть? — начали мы с другого конца.

— А как же, да еще какая! Даже две. Один раз я женился дома, там у меня двое взрослых детей, ну… А что мне оставалось здесь? Тут у меня их пятеро. Самому младшему тридцать пять дней. У него голубые глаза, старуха на него просто не наглядится.

— А где же вы здесь нашли себе невесту?

Гавел был озадачен и непонимающе посмотрел на нас. Затем расхохотался во все горло.

— Придет же такое в голову! Да здесь индианок полон Парагвай. Пришлось, правда, потрудиться, пока я ее вышколил. Баба — красавица, но ленива, как вошь. Не хотела вставать по утрам. Тогда я всякий раз раздвигал несколько дранок на крыше, чтобы на нее светило солнце. После этого она вскакивала в два счета. Теперь я уже научил ее готовить чешские кушанья. Вы бы посмотрели, как она делает кнедлики! Вот и говори после этого — индианка!

Вдруг Гавел вытащил часы и сказал:

— Час. Вы уже, наверное, проголодались. Погодите, я слетаю в кантину[49], принесу чего-нибудь поесть и выпить. До трех часов вы здесь умрете с голоду.

Он встал, сошел на пристань и через десять минут вернулся, притащив буханку хлеба, банку консервов и две бутылки пива.

— Послушайте, — остановился он, наполовину открыв банку, — а что такое — мейлонки?

— Мейлонки? Где это вы слышали? Это по-чешски?

— А как же! Недавно мне написала дочка, первая наша, что, мол, не мог бы ли я прислать ей какие-то мейлонки. За них, говорят, нужно платить пошлину, но их можно послать и в письме. А я в этом ничего не смыслю.

Мы рассмеялись.

— Вы имеете в виду нейлонки, да?

— Что-то вроде этого, почем я знаю?!

— Это чулки из искусственного волокна. Они очень легкие и крепкие.

— А, все ясно, — победоносно засмеялся Гавел. — Это очень кстати, сегодня ночью я перевожу контрабандой двоих, вот и куплю ей мейлонки на все сто песо. Пусть девчонка порадуется и не думает, что отец у нее негодяй!..

Гавел вдруг забеспокоился.

— Уже очень поздно. Скоро эти лодыри выспятся и пустят вас наверх. Я заболтался, сами понимаете, по-чешски здесь мало с кем приходится говорить. Ну, ни пуха, ни пера!

Он протянул нам руку и посмотрел под ноги, словно хотел сказать еще что-то. Затем, не сказав ни слова, повернулся и съехал по канату в свою лодку.

— Передавайте от меня привет там, дома, — сказал он приглушенно, словно про себя, и вонзил весло в Парану.

Прикажи и сделай сам

«Лучше метр сделки, чем километр дела!»

Это старая парагвайская поговорка, но ею руководствуются и на другой стороне Параны. Формальности были коротки: печати в паспорте и — «можете выгружаться».

Можете выгружаться, но как? Фернандес, владелец моторной лодки, которая несла на корме гордое имя «Стелла Марис», уперся на своем, утверждая, что, по обычаям лодочников, цену 80 гуарани нужно понимать только как плату за переправу через реку. Выгрузка, дорогой мой, это совсем другое дело! Можете с ним сколько угодно спорить и толковать по поводу того, что записано об этом в международном транспортном праве.

— Это ваше дело, как вы попадете на берег. У меня здесь есть несколько знакомых, если хотите, я попробую найти кого-нибудь из них. Но заплатить им должны будете вы!

Десять пеонов лениво бродят по берегу, искоса наблюдая за ходом переговоров. Надо что-то делать, не оставаться же ночевать на барке и платить вдвойне за простой.

— Мы вытащим вас на берег, отчего же? Ведь этим мы и живем, — говорит плечистый парень, — только заплатите шестерым за половину рабочего дня!

— Вы что, с ума сошли? Нам нужны всего четыре доски и деревянные козлы посредине, чтобы доски не провисали. Для этого достаточно двух человек, мы сами им поможем. Через пятнадцать минут мы выберемся оттуда, какая может быть плата за полдня?

— Тогда нет. Поищите кого-нибудь другого, кто бы вам помог!

Это обошлось нам еще в 40 песо, а работу мы вынуждены были сделать сами. Объясняя, как надо положить доску, чтобы машина не свалилась в реку или не разбила выхлопную трубу, приходилось по два раза все делать самим.

«Татра» проезжает по улицам Посадаса. Ищем гостиницу, которую вчера нам порекомендовали земляки. Земляки, разумеется!

— Хелло, хелло, погодите, ежишмарья![50] Так не скажет ни один аргентинец.

Тормозим. Человек в синем рабочем костюме бежит к «татре», размахивает руками и кричит:

— Я знал, что увижу вас! Только я все представлял себе не так.

Он подбежал к машине и, не переводя дыхания, продолжал:

— Я Палашек, вон там у меня мастерская по ремонту хозяйственных машин. Я уже полтора года вместе с вами езжу по Африке. Когда из журнала «Свет Мотору» я узнал, что вы едете в Асунсьон и собираетесь в Рио, так у меня камень с сердца свалился. В таком случае, ребята, вы меня не минуете, как же еще ехать через Парагвай на машине! Я только ждал, вернетесь ли вы через Ресистенсию или будете пробиваться через южный Парагвай. Сразу видно, что у вас за плечами Африка…

— А что, если бы вы не поймали нас на улице?

— Я это тоже предусмотрел. Ведь вы должны заехать в филиал автоклуба за бензином, за картами, сменить масло и — просто так. Там у них уже полгода висит фотография «татры», и я каждую неделю звоню туда, чтобы справиться, нет ли вестей о вас.

Вот и думайте после этого, что земляки позволят нам скрыться в девственных лесах Мисьонес!

НАПЕРЕГОНКИ С ПАРОХОДОМ

— Если вы хотите попасть в Бразилию, вам следует поторопиться.

Представитель пароходной компании откладывает в сторону расписание движения пароходов и сообщает нам малоутешительные вещи.

— «Крус де Мальта» отплывает сегодня утром и в понедельник на рассвете будет в Пузрто-Игуасу. Там она выгрузит несколько ящиков и сразу же пойдет дальше, до Фосае она могла бы взять вас с собой. Это единственная возможность перебраться на другую сторону. Вам нужно спешить…

— Но ведь на карте аргентинского автоклуба отмечен регулярный перевоз через реку Игуасу.

— На карте — да. А на реке это будет через десять лет. Поверьте мне, я все время езжу на пароходе до Фоса!

Было субботнее утро. Нам предстояло основательно осмотреть машину. Затем — формальности, получение необходимых сведений, покупка пленки, продовольствия, горючего и — более 500 километров пути по аргентинским субтропикам. Взгляд на карту провинции Мисьонес не оставлял никаких сомнений. Горы и леса, прорезанные петлями и поворотами старой заброшенной дороги, о которой ни один из шоферов в Посадасе ничего не знал, кроме того, что он на своей машине по такой дороге ехать не рискнет. «Крус де Мальта» уже поднимала якоря.

Перед стартом

Посадас, столица провинции Мисьонес, — это воплощение тех чаяний и надежд, которые вся Аргентина возлагает на свои девственные субтропики. Молодой, быстрорастущий город этот резко отличается от своего собрата на парагвайском берегу реки, от Энкарнасьона. Там вас охватывает чувство, будто вы в затерянном уголке мира. Здесь, в Посадасе, бурное брожение рождающейся жизни, новые мастерские, полные товаров магазины, сотни новых каменных домиков. Там всего-навсего пять легковых автомобилей. Здесь оживленное движение транспорта по недавно заасфальтированным центральным улицам. На парагвайском берегу — вялая сонная апатия; на аргентинском— засученные рукава первопоселенцев, которых не остановило отступление тех, кто разочаровался и потерял силы. И вот в этой обстановке вокруг нас, словно появившись за ночь из-под земли, собралась колония земляков.

До сочельника оставалась неделя. За эту неделю «татре» предстояло в неравном состязании обогнать пароход, переплыть на нем в Бразилию и перенести нас за две тысячи километров через дремучие леса и пастбища, плантации и горные хребты Серра-ду-Мар вплоть до столицы бразильской федерации.

— Ребята, не нужно никуда ехать, — уговаривают нас новые друзья. — Ведь это же сумасбродный план. Отдохнете, а после праздников отправитесь дальше.

Земляки на чужбине. Земляки, у которых даже долгие десятилетия тяжелой борьбы за существование не смогли изгнать из сердца искреннего чувства к отечеству. Повстречались они с посланцами старой родины — и тут же пытаются свои воспоминания воплотить во что-нибудь полезное. Приглашают нас погостить недельку. Пустяк. Что такое неделя по сравнению с вечностью?

— Где-нибудь наверстаете, — один за другим убеждают они нас.

— Друзья, не сердитесь на нас. До Мексики далеко…

В мастерской аргентинского автоклуба, где «татра» набирает сил для нового этапа пути, собрались все до одного земляки из Посадаса. Они расспрашивают, советуют, мешают и рассказывают. Сколько всего хотелось бы им услышать, и каждый с радостью готов был открыть нам свое сердце!

Машина уже стоит готовая к старту; последние рукопожатия и…

— Постойте! Постойте! — пробивается к нам Кучек, земляк из Остравы. — Стало быть, счастливого пути, а когда подъедете к двести третьему километру, остановитесь у Пепы Коваржа! Хороший парень, вот только с табаком у него хлопот много…

В краю первопоселенцев

Очертания Посадаса расплылись в тучах пыли. По щебню дороги мы пробиваем себе путь к синеватым зубцам гор, которые медленно поднимаются из-за горизонта на северо-востоке. Стрелка спидометра держится где-то около 10 километров, иногда забегает на 15; в этом хаосе ухабов и камней мы не можем пустить ее выше. Для такой скорости на первом этапе состязания с пароходом нам не хватает только похоронного марша.

Мимо нас, за окнами, проплывают, покачиваясь, виды обширных плантаций чайного куста и йербы. В шелковом блеске темно-зеленых листьев отражаются лучи предвечернего солнца. Повсюду вокруг земля, покоренная неимоверным трудом, потом и страданиями и покорно отдающая человеку щедрый урожай.

Необозримый ковер свежей зелени, вытканный узорами плантаций, постепенно поднимается к предгорьям Серро-Асуль — Голубых гор. Изрезанный первыми клиньями леса, стремительно набегает он на горы. А где-то там, правее, в нескольких километрах от дороги, за стеной горного леса лежит селение Серро-Асуль, третий островок, населенный чешскими и словацкими крестьянами, третий после Саэнс-Пеньи в Чако и Кармен-дель-Параны в Парагвае.

Предвечерним покоем дышит земля. И все же мы — на поле битвы, на переднем крае борьбы человека с нетронутой природой. К самому лесу подступают и останавливаются у его зеленой стены ровные ряды чайных кустов. А среди них лежат обгорелые стволы вековых деревьев-исполинов, торчат могучие пни, с которыми не справилась сила человека. Отступая, лес оставил тут своих павших бойцов, но не сдался; напоследок он поглотил все вокруг, даже дорогу с одинокими путниками.

Но нет! И здесь, в отрогах гор, природа не смогла противостоять человеку, изголодавшемуся по клочку земли и гонимому сюда мечтой о ломте хлеба и крове над головой, когда в этом ему отказала, — а во многих местах еще и по сей день отказывает, — старая родина. Ибо мало уже в Европе таких народов, которые бы не нашли в аргентинских лесах Мисьонес горсточки своих соплеменников. На редких лесных полянах жмутся к склонам гор их жилища, срубленные из плохо подогнанных бревен и окруженные полянами молодых кустов табака и чая.

Путаница шоссе, проселочных дорог и ответвлений от них к отдельным долинам редеет с каждым километром. И все равно выбирать не из чего. Карта скудно сообщает только о пикадах. Португальская пикада, Финская пикада, Африканская пикада, пикада Одиннадцатого ноября. И никакого намека на обычную дорогу с указателями. Солнце уже давно заползло за волнистый горизонт, и свет фар еще беспощаднее обнажает ухабы и выбоины.

В глухой деревушке Леандро-Алем на широкой площади под деревьями беседуют люди. В ответ на наш вопрос они машут руками, показывая куда-то вперед:

— Да, да, там начинается Рута Насиональ 14, автострада…

Дорога вскоре действительно сворачивает влево, и в первобытных дебрях появляется нечто чуждое лесу — широкая лента каменной дороги, также изрытая выбоинами и канавами и покрытая кучками щебня.

Обера. Закрываем путевой дневник, который пополнился несколькими краткими записями: «627-й км, высота над уровнем моря 310 м, 21 час, температура 19°C, от Посадаса проехали 117 км, средняя скорость 29 км в час».

До Пуэрто-Игуасу остается более 400 километров — один день пути — и надежда, что «Крус де Мальта» опоздает…

Paciencia!

Провинция Мисьонес на карте Южной Америки уподобилась костлявому пальцу, пытающемуся отковырнуть от Парагвая весь юг. Это буферная территория между Парагваем и Бразилией, защищенная с обеих сторон естественной границей — широкими потоками рек Параны и Уругвая.

Во всех аргентинских справочниках и туристских путеводителях упоминается об этом глухом уголке, куда в начале XVII века подалась многочисленная группа испанских иезуитов, чтобы здесь постепенно основать ряд редукций — укрепленных миссионерских поселений. Впоследствии от этих миссий и получила свое название вся обширная провинция. Из тридцати редукций половина была рассыпана в девственных лесах между реками Параной и Уругваем, восемь осталось на правом берегу Параны, на территории нынешнего Парагвая, а остальные семь приютила нынешняя Бразилия. Полтора века иезуиты строили свои храмы, вырубали леса, закладывали огромные плантации йербы— и все руками целой армии рабов-индейцев. А потом стали продавать йербу с такой прибылью для себя, что это возмутило даже двор испанского короля. Обогащение на йербе и было одним из главных пунктов обвинения, которое привело к изгнанию многих иезуитов из всех областей Южной Америки, принадлежащих испанской короне. Иезуиты ушли, а их храмы стали прибежищем для ящериц, змей и туканов, пока лес не поглотил и не разрушил их. Последние остатки иезуитских построек в районе Сан-Игнасио на реке Паране до сих пор служат приманкой для романтически настроенных туристов. Моторная лодка доставляет их прямо на место, и они, получив несколько часов на фотографирование монастырских ворот, считают, что вступили на самую древнюю землю в истории Аргентины.

Воскресное утро, встающее над Оберой, вернуло нас к действительности.

— Откажитесь от гонки, — с улыбкой говорит руководитель и единственный представитель филиала автоклуба в Обере, последнем бастионе аргентинского автомобилизма на севере страны. — Край наш очень гористый, на пути много поворотов, дорога плохая. Я бы не советовал вам ехать ночью. Четыре сотни километров вам за день не проехать…

«Татра» стала пробиваться через горы.

В Кампо-Вьере среди нескольких деревянных лачуг и как раз напротив полицейского участка суетится кучка людей с деревянными стремянками, кольями, подпорками и канатами примитивного подъемника. Огромная, длиной метров в двадцать колода, подвешенная на цепях блока, остается в наклонном положении, и люди бегут к нам. Это украинцы. Они радуются, как дети, когда мы заговариваем с ними по-русски.

— А что это такое? — спрашиваем мы, указывая на их строительную площадку.

— Памятник, — кратко поясняют они. — Он простоит века!

— Какой памятник? Люди пожимают плечами.

В одних местах памятники сооружают из мрамора, в других— из бронзы; кое-где на строительство пригоняли тысячи людей, чтобы в течение долгих десятилетий укладывать миллионы тонн камня в бессмысленные пирамиды. В провинции Мисьонес валят одно из миллионов вековых деревьев, обрубают сучья, перетаскивают его на несколько сотен метров и устанавливают в центре поляны, где еще год назад стоял девственный лес. Памятник чему? Лесу? Он простоит века…

— До свидания! — люди машут нам на прощанье и бегут устанавливать памятник.

Совершив один из головокружительных спусков, «татра» с трудом взбирается по крутому склону. И вдруг перед нами оказывается грузовик, стоящий посреди дороги и осевший набок. Шины снятого заднего колеса «жарятся» на солнце. Около машины валяется несколько пустых бутылок и кучка окурков. Под кузовом, закинув ногу на ногу и подложив под голову свитер, лежит на спине креол и листает иллюстрированный журнал с фотографиями голливудских красавиц.

— Вам нужна помощь?

— Нет, — повернув голову, небрежно роняет креол, продолжая лежать под машиной. — У нас сломалась ось. Товарищ еще позавчера пошел за новой. Вероятно, он вернется с ней во вторник.

Осторожно объезжаем грузовик, стараясь не поцарапать своей машины. Креол перевернулся на бок, с интересом следит за нашим маневром, а потом снова принимается рассматривать кинозвезд.

Paciencia! — Терпение!

К чему спешить? Он еще денька два полежит себе под машиной, около него появится несколько пустых бутылок и вырастет кучка окурков.

Может, во вторник, а может, и позже, кто знает?

В горах Мисьонес

— Наберите бензину, сколько можете; здесь его достаточно, — настаивает наш земляк Коварж и доливает бак, пока бензин не показывается в горловине. — Здесь у вас последняя возможность, господа; до самого Пуэрто-Игуасу вы больше нигде не достанете ни капли!

— Никакие мы не господа, да и все мы трое молоды еще, чтобы называть друг друга на «вы». Сколько вам лет?

— Двадцать восемь, — скромно признается Пепа Коварж. — Я приехал в Америку в тридцать шестом году, когда окончил промышленную школу в Кромержиже. Мне, собственно, хотелось немного попрактиковаться, ну и посмотреть мир. Я начал с Парагвая, он всегда встречает иностранца с распростертыми объятиями. Да только эти объятия столь «сердечны», что потом из них трудно вырываться, вам это известно, — вздохнул Коварж. — Лишь во время войны табачная компания перевела меня в Аргентину, и теперь я, как агроном, отвечаю здесь за целую табачную плантацию. Хотите посмотреть, как мы тут работаем?

Колония Фрам

Санта-Исабель

Среди прокаженных

Молодая йерба матэ

В девственных лесах провинции Мисьонес

Водопады Игуасу

Бразильские «сосны» — араукарии

Мы ходили по плантациям, слушая спокойный рассказ специалиста о выведении саженцев табака, о посадке молодых растений и уходе за ними, о заломке цветов и поэтапной уборке, о сложном процессе сушки и классификации табачного листа. Но вот в рассказ Коваржа просочились другие заботы: неуверенность, вызванная резким колебанием цен табака на мировом рынке. А потом вдруг он перешел на личное и заговорил о своих делах, о долгом одиночестве, о тоске по родине, о планах, мечтах и надеждах. Рассказывать, описывать, объяснять можно на многих чужих языках, но выражать вслух свои чувства можно только на родном.

Мы сидели за чашкой кофе у Коваржа, в его лесном доме, в простой бревенчатой избушке. Это были последние минуты перед расставанием, когда мало говорить не хочется, а сказать многое не хватает времени. Тягостное молчание нарушил голос Пепы Коваржа.

— Знаете, я всегда жалел, что покинул родину. Там бы мне никогда не пришлось так надрываться, как здесь, и я бы жил среди своих. Молодость никому не верит, пока сама не обожжется. Но с этим уж кончено, — он провел рукой по лицу. — Еще годик я здесь как-нибудь выдержу, чтобы не ехать домой с пустыми руками. Но ни за что на свете не останусь тут.

Таков Коварж. Один из многих…

И вот уже снова шуршат шины по щебню горной дороги. Камни отлетают от колес и барабанят по днищу машины. В рокоте мотора еще не отзвучали воспоминания о беседе с нашим молодым земляком, как вдруг руки у нас словно одеревенели.

— Остановись! Скорее аппарат! Или револьвер! Пяти-шести секунд явно недостаточно для того, чтобы повернуться к вещам, уложенным на заднем сиденье, приподнять краешек большого брезента, защищающего приборы от вездесущей пыли, открыть футляр, вскочить на сиденье, высунуться из открытого верха машины, навести фокус, заслониться от солнца и успеть щелкнуть, сделав снимок. Но будь у вас времени вдвое больше, все равно его не хватит, если вдруг из лесной чащи на дорогу выползет, как допотопное чудище, метровый ящер. Вас охватит чувство страха и отвращения, когда перед вами окажется похожая на крокодила сухопутная тварь темно-серого цвета, со светлыми поперечными полосами на спине, с омерзительной приплюснутой головой и неуклюжими дергающимися движениями. Да, это был лагарто, лесной ящер, обитающий в бассейне реки Параны. И мы не успели опомниться, как зеленая чаща сомкнулась и скрыла его.

Пропорционально квадрату расстояния

Вот уже третий час мы окружены лесом, безжалостно сжимающим узкую каменистую дорогу, пересекающую глубокие поперечные долины. Он давит, душит, рвется на самую середину дороги, а местами расщепляет ее на две светлые полоски пыли и камней, между которыми разрастается высокая щетка колючего кустарника. Окончательно исчезли продвинувшиеся далеко в глубь леса плантации чая, тунга, йербы и табака. Сюда уже не отваживаются проникать даже гринго, новые поселенцы, которых все время выгружают пароходы внизу, в портах.

Стрелка высотомера колеблется между 600 и 700 метрами. Вверх и вниз, как перпетуум-мобиле. Каменистые склоны способны прокормить здесь бесчисленное множество сорокаметровых тимбо, гуатамбу и лапачо, тысячи других редких и менее редких пород деревьев. Но простого человека с котомкой за плечами эти склоны не прокормят. Можно выбиться из сил, выжигая лес и корчуя пни, а в результате увидеть, как первый же ливень смел с таким трудом посаженные ряды йербы и табака. Только непроходимая чащоба девственного леса может устоять: там ствол подпирает ствол, сплетение лиан ведет к солнцу молодую, еще слабую поросль, как шесты— хмель; там не видать земли, так как она покрыта плотным ковром зелени.

Строители дороги через провинцию Мисьонес не слишком утруждали себя такими пустяками, как серпентины[51], пока в них не было острой необходимости. Большую часть поперечных ложбин они пересекли напрямик, без объездов. Для шофера пустой легковой машины с сильным двигателем не составляет никакого труда преодолевать склоны. На спуске чуть тормозишь первой скоростью и одновременно ножным тормозом. Если же в следующее мгновение начинается крутой подъем, то вполне достаточно оставить ту же первую скорость и дать полный газ. Только щетка колючек между колеями вселяет страх при мысли, что в ней может быть скрыт острый камень. А что же делать водителям грузовиков, перегруженных лесом? Им не останется ничего другого, как преодолевать самые крутые склоны на буксире, в паре с пустым грузовиком.

Глухое селение Фракран. Мы отмечаемся в полицейском участке. Отношение к нам аргентинских полицейских можно почти без исключений выразить формулой геометрической прогрессии. Их вежливость, услужливость, радушие и дружеская любезность возрастают пропорционально квадрату расстояния от Буэнос-Айреса. Пропорционально тому же квадрату убывает их чванливость, высокомерие властителей страны и своенравие бюрократов.

В Буэнос-Айресе они готовы разобрать вашу машину на составные части, лишь бы узнать, что в ней есть и чего нет. В Чако, в тысяче километров от Буэнос-Айреса, они довольствуются тем, что приглашают вас в сыскное отделение — sección de investigaciones. Там они предлагают вам длинный анкетный бланк и стоят над вами до тех пор, пока вы не выложите на бумагу сведения о всех своих родственниках и о всех родственниках своих родственников. После этого они пожелают узнать, сколько у вас с собой денег, каких и почему, что вы делаете в Аргентине, как делаете, зачем делаете и с кем делаете.

И только после этой процедуры следует гвоздь программы: они приносят дощечку с типографской краской в пяти желобках, намазывают ею все ваши десять пальцев и оттискивают их один за другим на листе картона с десятью графами. Один, второй, третий, как для альбома преступников.

В 1500 километрах от Буэнос-Айреса они уже опускают половину вопросов, а после снятия оттисков пальцев приносят пузырек бензина и аккуратно обмывают один ваш палец за другим комочком очищенного хлопка.

В 2 тысячах километров от Ла-Платы они запишут ваши имена, посмотрят карнет и международные водительские права, спросят, откуда и куда едете, отдадут честь и щелкнут каблуками. В 2200 километрах от столицы они только дружелюбно улыбнутся и разве что махнут рукой, увидев, что вы вытаскиваете из сумки документы. Еще через 100 километров они пригласят вас в казарменное помещение, чтобы вы помыли испачканные руки, дольют питьевой водой все ваши фляги, дадут кое-какие сведения о дороге и пожелают хорошего настроения и доброго пути.

В 2400 километрах от столицы они приютят вас в лесном лагере, позовут ужинать и даже приготовят вам постель в своей палатке. А в 2500 километрах от устья Серебряной реки, на границе с соседней страной, они вежливо попросят вас встретить вместе с ними в этой глуши рождество.

И все они, вместе взятые, носят одну и ту же форму, говорят на одном языке и имеют одни инструкции. Они — аргентинские полицейские…

Араукарии — бразильские «сосны»

По подсчетам ботаников, в Аргентине насчитывается 14 тысяч различных видов растений. Четыре с половиной тысячи из них приходится на провинцию Мисьонес. Из 54 различных видов аргентинской мимозы в Мисьонесе их 39.

Мисьонес — огромный ботанический сад. Взгляд на ее богатейшую флору переносит вас в глушь Центральной Африки, в непроходимые дебри первобытных лесов Конго, в щедрую зелень Танганьики. Деревья-великаны склоняются над вами, и кажется, будто их ветви тихонько нагибаются, чтобы разглядеть незаметно серебряного жука, который наделал столько ненужного шума, нарушив их священный покой.

Приходится призывать на помощь карту и холодную рассудительность, чтобы осознать, что в то время как один житель этой страны стирает пот со лба под тропическим солнцем, другой кутается в меха среди снегов и льдов на границе с Антарктидой; что один за всю свою жизнь не узнал ничего, кроме бесконечных памп до самого горизонта, даже и не думая завидовать другому аргентинцу, который ежедневно может любоваться величием горы Аконкагуа, семикилометровой королевы всех трех Америк[52]. Да, Аргентина — это удивительная сокровищница природных красот и богатств. А провинция Мисьонес — далеко не самая последняя из ее драгоценностей. К бьющей через край неразберихе наших впечатлений она прибавила много новых.

Мы молча пробивались вперед, поднимаясь с холма на холм, считали каждый километр, вели по карте красную линию на радость глазам и для успокоения совести и поглядывали на часы. Но вот в глазке спидометра показался 816-й километр и заставил нас забыть о нашей гонке.

Мы остановились.

Лес глухо молчал, выдыхая после знойного дня сырую прохладу. До захода солнца оставались считанные минуты, из чащи ползли тени. Высоко над темнеющей зеленью поднимались изящные зонты очаровательных стройных красавиц Мисьонеса.

Араукарии.

Pinhos brasileiros.

Бразильские «сосны».

Плоские чаши их крон ловили последние поцелуи заходящего солнца. Нижнее освещение придавало им сказочную пластичность и подчеркивало правильность их круглой формы.

Машина не спеша отсчитывала все новые и новые километры. На чистой лазури неба появлялись один за другим новые зонты, поддерживаемые сорокаметровыми красноватыми стволами, проплывали над прямоугольником открытой крыши «татры» и поворачивали назад свои гибкие шеи.

Ровно в 300 километрах от Посадаса начинается сплошная полоса араукарий. И как раз в этих местах находится самая высокая часть территории Мисьонеса. Несколько речек лучеобразно расходятся с этого водораздела на запад, в бассейн Параны. Река Пепири-Гуасу направляется к югу, там вскоре соединяется с водами верховьев Уругвая и устремляется рядом с Параной, будто ее родная сестра, вниз, к Атлантическому океану. В этом же нагорье берет начало Рио-Саи-Антонио, затем она сворачивает на север и недалеко от места своего рождения обогащает и без того богатые воды Игуасу. Этот горный кряж, образующий водораздел, как бы выполз с бразильского нагорья и вклинился в территорию Мисьонеса, словно авангард субтропических лесов Бразилии с миллионами араукарий — бразильских «сосен».

Ибо pinho brasileiro, стройная красавица девственных лесов, любит высоту и солнце.

Ночлег в полицейском лагере

— За Сан-Педро дорога еще хуже. Каменистая. И большой подъем.

Полицейский прикладывает руку к козырьку, и станция под названием «Альто Уругуай» исчезает в сумраке за нами.

Мы боремся с самими собой. С утра почти за целый день мы проехали 200 километров, впереди еще 200. Глаза болят, но погоня за пароходом требует продолжать путь, пока позволяют покрасневшие глаза и тяжелые веки. Может быть, «Крус де Мальта» опоздает на часок. Утром, до рассвета, выедем…

— Посмотри, сколько осталось бензина!

Стрелка бензомера уже опустилась ниже половины и быстро склоняется к четверти. Правда, под сиденьем осталась канистра с 20 литрами, которых вместе с остатком в бензобаке при других обстоятельствах хватило бы на расстояние в два раза большее. Но здесь все расчеты и предположения отбрасываются в сторону. Одна гора за другой. С утра мы не включали прямую передачу; роскошь третьей скорости мы позволили себе всего лишь раз пять, на несколько секунд. Все это время на первой или второй скорости, вверх, вниз…

— Жаль, что и здесь тоже воруют!

— О чем это ты?

— Можно было бы где-нибудь в лесу набрать двадцать литров бензина, а заплатить в Пуэрто-Игуасу.

— В следующий раз!

Это достижение уже отошло в прошлое. Аргентинский автоклуб, который так образцово заботится о своих членах, в свое время основал в лесу бензозаправочные станции и нанес их на карты. Деревянная хибарка, в ней несколько запаянных банок с бензином и маслом, а рядом с ними записка: «Sírvase pagar a la municipalidad de Posadas o Puerto Iguazú» — «Будьте любезны заплатить в муниципалитете в Посадасе или в Пуэрто-Игуасу».

Были довольны водители, для которых отпала необходимость таскать с собой по труднопроходимой местности большие запасы горючего, был доволен автоклуб. Но вот пришла война, бензин был лимитирован. Запасы исчезли и вернулись на свои места только после войны. Но тут пришла новая беда. Какие-то негодяи вскрывали запаянные банки, но не утруждали себя платой за взятый бензин. И тогда автоклуб перестал заботиться о своих членах, затерявшихся в глуши аргентинских субтропиков.

Вот уже больше двух часов свет фар прорубает во мраке первобытного леса узкий тоннель, понемногу продвигает его вперед, подобно тому, как каменщики продвигают вверх леса на строительстве небоскреба, а задний свет безвозвратно стирает его. Ночью камни кажутся крупнее, чем днем, лес велик, конца-краю ему не видать…

— За последние восемьдесят минут мы проехали тридцать километров. Двадцать два с половиной километра в час.

— Это означает еще семь часов езды, если дорога не улучшится. Когда отплывает «Крус де Мальта»?

— Это зависит от капитана. Нам необходимо хоть немножко поспать, иначе где-нибудь налетим на дерево и — конец.

Глаза то и дело слипаются. Всего на секунду, потом вздрагиваешь, и тебе кажется, будто спал четверть часа.

В зарослях справа от дороги замелькал блуждающий огонек лагерного костра. Разбойники? Контрабандисты? Кому же еще искать счастья в такой глуши?

Однако контрабандисты не носят формы.

— Buenas noches!

— Buenas! Куда так поздно?

Перед фарами стоят двое полицейских, без ремней, без фуражек, как в отпуске.

— В Пуэрто-Игуасу. Не хотим задерживать «Крус де Мальту».

Дружеские улыбки.

— Вам же все равно нужно где-нибудь выспаться. Ведь это почти целый день езды. За ночь не доехать. Не хотите ли отдохнуть здесь? Правда, больших удобств тут нет, спим в палатках…

Костер манит. Сейчас десять часов, температура понизилась до пятнадцати, чувствуется холодок.

— У нас тут есть запасные одеяла, не замерзнете. Ночью в машине холодно…

«Татра» отъехала на несколько метров от дороги, и мотор ее затих. Достаем из машины спальные мешки и одеяла; люди, сидящие у костра, поднимаются и протягивают нам руки.

— Добро пожаловать, будьте как дома!

Куда-то вверх, под своды ветвей уносятся креольские песни. Лес слушает, храня достойное молчание. Лишь отблески огня перескакивают с лица на лицо и пропадают где-то в чаще.

Полицейский лагерь Тобунас среди девственного леса. И квадрат расстояния от Буэнос-Айреса.

Обедаем в Бразилии

— Мы их держим здесь, чтобы не было так скучно. Хотите взять с собой одного?

Два маленьких зверька с бурой шкуркой и быстрыми глазками схватываются друг с другом, катаются по мокрой траве и проказничают, как котята. Они похожи на маленьких енотов, но юрки и быстры, словно молния. Убегут друг за дружкой, а через мгновение снова видишь их у своих ног. Но только попробуй схвати их, как на руке сразу останется красный шрам. Зубы у них будто иголки.

— Мы их поймали в лесу неделю назад, когда подстрелили их мать. Это ирара. Ну что, не хотите?

— Так ведь через минуту они превратили бы нашу машину в захламленный сарай!

Солнце еще не взошло. Из лесу ползет ледяной туман. Сегодня мотору нужно время, чтобы прогреться. В коробке передач у нас густое масло, так как дневная температура держится около сорока градусов. Сейчас оно совсем загустело, превратившись в крутую кашу.

— Не отвезете ли вы наши письма в Пуэрто-Игуасу? Мы поедем туда лишь в конце недели, а так они будут в Буэнос-Айресе послезавтра. Завтра отправляется почтовый самолет…

— С большой радостью. За ночлег и вчерашние песни у костра.

Рукопожатия, последний взгляд назад, и молодые полицейские, начинающие свою службу в первобытном лесу, потерялись из виду.

Веера древовидных папоротников склоняются над дорогой. Каскады солнечного света низвергаются на их воздушные кроны, радужной палитрой сверкают в капельках росы и тонут в редеющих тенях поросли.

Дорога возвращает нас к действительности. Она еще хуже, чем вчера. Крутой спуск, внизу невидимый издали поворот, устланный щебнем. Газ, первая, вторая скорость. Не успеваешь и два раза выжать сцепление, а машина уже разгоняется и несется как сумасшедшая. Буквально стоишь на тормозной педали, незакрепленный багаж обрушивается на спину, тормоза горят; крутой поворот, щебень скользит под колесами, машину заносит, и мы едва не задеваем задним крылом за каменную стену скалы.

Прошло несколько секунд в тишине, пока мы не съехали к полувысохшему броду и не начали взбираться по новому склону.

— Не желал бы я сунуть руку туда — между скалой и боковой стенкой машины. Каких-нибудь пять миллиметров…

Через открытый верх в машину влетела перламутрово-синяя бабочка из семейства morpho и расправила на руле переливчатую роскошь своих крыльев.

То, на чем трясет нашу машину целыми часами, совсем не похоже на дорогу. Это разворошенная свалка острых осыпавшихся камней на невообразимых склонах, которые порой переходят в сплошную отвесную скалу. Средняя скорость упала до 15 километров в час. Нечего удивляться, что стрелка бензомера словно прилипла к нулю. Выливаем последние капли из запаса и готовимся к самому худшему. Какой смысл будет иметь погоня за пароходом, если нам не хватит дыхания в пяти километрах от финиша?

Следующая полицейская станция — Берна рдо-Иригойен. Создается впечатление, будто вся территория провинции Мисьонес нашпигована полицейскими патрулями, как колбаса. Но ничего странного в этом нет. Мисьонес — это колбаса длиною в 500 километров, вытянувшаяся по прямой, не выходя за пределы стокилометровой ширины. С одной стороны — Парагвай, с другой — Бразилия. А 1000 километров границы нелегко охранять от контрабандистов, которым знаком каждый метр леса.

Беглый просмотр документов, традиционный снимок вместе с гарнизоном. Начальнику станции хочется запечатлеть эту необыкновенную машину и своим старомодным фотоаппаратом-ящичком; он гоняет с ним адъютанта с места на место, желая увековечиться в окружении своего штаба, опираясь ногою на буфер серебряного автомобиля, как на поверженного зубра.

— Впереди у вас, до Сан-Антонио, такое же свинство — una porquería, — говорит он на прощанье, — а потом до самых водопадов дорога вполне приличная. Не исключено, что в Сан-Антонио вы сможете достать каплю бензина. Но только по счастливой случайности. Так далеко в лес бензин никто не завозит.

Едем час. У дороги показываются четыре деревянные постройки. На следующем километре встречаем грузовую машину, первый автомобиль с отъезда из Посадаса, не считая охромевшего грузовика с терпеливым водителем.

— Сан-Антонио? Да вы только что проехали его. Какой там бензин, что вы! Там его нет ни капли по крайней мере вот уже месяц. Я езжу на нефти, а беру ее в Бразилии.

— Как так — в Бразилии?

— Вон там деревья, видите? Это уже Бразилия. В двух километрах от границы есть небольшой альмасен, там вам продадут бензина сколько угодно. Формальности много времени не займут. Через час вернетесь обратно.

Было одиннадцать часов.

Мы отказались от гонки. Если пароход еще не ушел, то он поднимет якоря не позднее, чем в полдень. До порта нам оставалось добрых сто двадцать километров, а на дне бака — всего лишь несколько литров бензина. Поезжайте за ним в Бразилию! На часок, не больше!

На аргентинской стороне люди предупредительны. Вы должны подождать, пока сходят за господином шефом: он вышел и вернется через полчаса.

Аргентинский флаг лениво полощется над полицейским пунктом; в 100 метрах от него развевается бразильский флаг. Поднимаясь ранним утром в лагере Тобунас, мы и не представляли, что в полдень окажемся в Бразилии, даже не переезжая реки.

Бразильские парни доверчивы. Они заполняют корявыми буквами бумажку, которую вы вернете на обратном пути. Паспорта? Зачем? Не стоит возиться, если вы едете на каких-то два часа. Отметитесь на следующей станции против альмасена, господин шеф поставит на бумажке печать, и все будет в порядке.

Прошло еще полчаса, пока хромой хозяин альмасена достал у соседей шланг, с помощью которого мы перелили из бочки в бак 30 литров бензина. Чтобы не тратить времени даром, Мирек берет паспорта и бумажку и идет к расположенному напротив деревянному строению на сваях.

— Bom día, — по-португальски отвечает человек в формена испанское «buenos días». Взгляд его скользит по голым коленям Мирека, лицо наливается краской и приобретает выражение деревенского стражника-глашатая, у которого отняли барабан.

— Где у вас длинные брюки? — с трудом улавливаешь вопрос в потоке официальной португальской речи. — В таком виде появляться в Бразилии нельзя. Ступайте и переоденьтесь!

Мирек категорически отказывается. От самого Асунсьона мы едем в коротких штанах и переодеваемся только при въезде в города, чтобы не подавать дурного примера ретроградам Латинской Америки.

Полицейский встает из-за стола и выходит с намерением хорошенько, как заморского зверя, осмотреть Мирека. К немалому своему изумлению, замечаешь, что полицейский бос.

— А без ботинок в Бразилии разрешается приходить в учреждения?

— Я здесь дома, — со злостью отрезает полицейский и влепляет печать на пропуск.

— Скажите, пожалуйста, как по-португальски «спасибо»? — спрашивает Мирек на испанском языке, чтобы разрядить обстановку.

— Muito obrigado, — отвечает босая форма, снизив голос на два тона.

— Muito obrigado, senhor, — повторяет за ним Мирек и скрывается в дверях.

Трудно поверить, как может изменить облик и нравы людей такой пустяк, как пограничный столб. И там и здесь одинаковый лес, одинаково плохая дорога, за шлагбаумом деревья цветут так же ярко, как и перед ним, и одно и то же солнце освещает их. Но люди — люди другие. За шлагбаумом полицейские попросят вас сняться вместе с ними, несмотря на то, что у вас короткие штаны, здесь же хозяйка поминутно заглядывает в дверь, чтобы в двадцатый раз увидеть, как выглядит мужчина с голыми коленками, и в двадцатый же раз захохотать, прикрывшись рукой. На аргентинской стороне вас накормят извечными асадо и пучеро — говядиной, жесткой как подошва. Здесь на захудалом бразильском постоялом дворе перед вами расставят на столе миски с пятью сортами мяса, с рисом, черной фасолью, соусом, поджаренными пальмовыми побегами, цветной капустой и смесью ароматных специй, которые видишь впервые в жизни. Проедете шлагбаум — и людей вокруг вас словно подменили.

Ибо дело не только в том, что этот шлагбаум на полметра врыт в землю…

Завершение гонки

Сильный толчок. Вслед за тем гулкий удар под днищем. Передняя часть машины подскочила.

— Все, аккумуляторам — крышка!

За машиной в щетке высокой травы между глубокими колеями осталось светлое пятно от камня.

— Вот он, смотри!

Острый камень, который мы сильным ударом высадили из дороги, откатился на 10 метров от места происшествия и остался в траве у обочины. Через минуту оба запасных колеса лежат на дороге. Деревянную крышку гнезда аккумулятора вышибло, и она лопнула по всей длине. Две фарфоровые пробки аккумулятора раздроблены, две другие выбиты с резьбы. Собираем осколки их между банками. Однако нигде не видно следов кислоты. Пробито лишь стальное дно.

Через минуту с ремонтом покончено.

— Вот это называется повезло!

— Да, таких аккумуляторов еще поискать надо!

Селение Десеадо.

Открываем последнюю из районных карт, которыми нас снабдили в филиале автоклуба в Обере. В конце листа — Пуэрто-Игуасу, несколько ближе отель «Катаратас-дель-Игуасу», цель сегодняшнего этапа. В порт нам можно не спешить: «Крус де Мальта» наверняка бороздит уже бразильские воды Параны к северу от Фоса. Мы меняем только порядок маршрута: вместо того чтобы осматривать водопады со стороны Бразилии, мы познакомимся с ними в Аргентине, а затем поищем возможностей переправы.

Стена гор постепенно понижается, открывая нам все более широкие просторы; склоны выравниваются, — а в глубоких колеях дороги, окаймленной первыми бамбуковыми рощицами, вместо острых камней появляется красноватая пыль. За несколько минут машина изменила свою окраску; под красно-бурым налетом камуфляжа никто бы не стал искать серебристую окраску металла. А пока мы прорывались сквозь завесу пыли за колонной машин, груженных лесом, цвет «татры» и всего, что было на ней и внутри нее, стал совершенно одинаковым. Покраснели наши светлые рубашки, словно их окунули в ванны с кармином мексиканских опунций[53], покраснели руки, волосы и лица, по которым в слое пыли прокладывали себе путь ручейки пота.

Девять километров до цели.

Хрустальный поток скачет по камням и, пробежав под каменным мостиком дороги, исчезает в лесу. Делаем остановку.

Целый час продолжается чистка и мытье машины и ее экипажа. Чистые фляжки, чистые рубашки, длинные брюки.

В сгущающихся сумерках замелькали зеленые и огненно-красные огоньки светлячков. В ветвях над головой задрожал знакомый журчащий звук: на светлом фоне угасающего неба отчетливо вырисовывались силуэты колибри, которые как бы зацепились трепещущими крылышками за колокольчики цветков.

Вечерний ветерок дохнул в наши лица эхом глухого гула. Еще и еще раз. И кажется, что это тяжелые и глубокие вздохи матери земли. Во тьме таинственно и величественно гремят низвергающиеся воды.

Южноамериканские водопады Игуасу. Самые могучие водопады нашей планеты…

БОЛЬШИЕ ВОДЫ — ИГУАСУ

Маленькая комната в затихшем отеле.

Капельки ночной росы, стекающие с деревянной крыши веранды, отсчитывают секунды вечности. Серебряный луч лунного света дрожит на покрытых росою нитях противомоскитной сетки.

Тишина.

Прохладная тишина субтропической ночи, насыщенной тяжелым ароматом мимоз.

Но это не глухое, тоскливое молчание, бьющее в виски испуганным пульсом крови. Это не немая, безмолвная и безжизненная тюрьма, гнетущие решетки которой растают при рождении нового дня.

Хрустальные аккорды органа пронизывают лунную ночь, они поют хором живых вод, ласкают и шепчут дуновением легкого ветерка.

Они ласкают и зовут, манят в царство живых грез, в царство чудес и оживших фантазий…

Лунная симфония

Две тени отделились от темного силуэта зданий, под ногами захрустел песок тропы, убегающей в галерею девственного леса.

Сырой ветерок прошелся по регистрам таинственного органа. Где-то за стеной леса загремело далекое крещендо необузданной стихии, а сюда долетел близкий нежный шелест скрипок.

Раздвинулся занавес ночного леса, открыв уголок сказочной сцены. С высокой стены скал, залитых лунным светом, низвергались куда-то в пустоту два жемчужных потока, похожих друг на друга, как родные сестры. Разбиваясь и дробясь в стремительном падении, они на мгновение исчезали в тени над озером и вновь пробивались, пенясь среди порогов, куда-то в темноту.

Узенький китайский мостик перенес нас через шумящие потоки, дуэт скрипок ослаб, утонул в гармонии невидимого хора.

И вдруг ночь метнула нам в лица раскатистое стаккато литавр, усиленное барабанным боем. Ворота в царство скал отворились. Мы остановились как вкопанные на выступе скалы.

Прямо перед нами — казалось, рукой подать — с гребня отвесной стены срывался в пропасть могучий поток воды. С грохотом разбивался он о выступ скалы, с огромной силой взметал вокруг тучи брызг и водяной пыли и падал в глубину, теряющуюся где-то под нами.

А дальше, за бурной лавиной водопада, на бархатном фоне сливались новые ленточки серебра, окаймляя обрывистую стену скал, которая уходила вдаль, пока снова не исчезала под пенящейся плотиной падающих вод. Узкие ступеньки— и извилистая тропинка свернула на дно широкого каньона, пока не затерялась в россыпи каменных глыб. У наших ног тихо отдыхала утомленная река, обессилев в неравной борьбе.

По каньону разносилось раскатистое эхо двух могучих водопадов, заглушая шорох мелких каскадов.

Но над всей этой симфонией властвовал, сотрясая воздух, иной звук. Он как бы исходил из недр земли. Поток, освободившийся из теснин каньона, сливался со вторым, более бурным, который вырывался из другого каменного горла. Оттуда и доносился до нас этот раскатистый подземный гул.

А там, за горловиной, зажатой утесами, которые в бледном сиянии месяца разрастаются до чудовищных творений, разверзается со стонами земля под ударами неистовой стихии.

Медленно, тяжело падают массы воды с краев гигантской подковы и с грохотом исчезают в смерче кипящей водяной пыли.

Две человеческие тени, затерявшиеся лунной ночью в объятиях призрачного света гигантов, вросли в камень скал.

И лишь земля захватывающе пела свой гимн, свой вечный хорал.

Сказочник

Ночь — чудесная волшебница. В сиянии лунного света она рождает зыбкие видения — приукрашенный образ будничной действительности.

Однажды в лунную ночь мы карабкались по огромным плитам пирамиды Хеопса. Египет под нами был тогда совсем не тот, что на следующий день, когда из-за Нила взошло солнце.

Серебристая парча ночной пустыни с мягкими волнами полутеней заставляет позабыть, что у вас осталась последняя бутылка питьевой воды; вы переноситесь из суровой действительности в царство умиротворения.

Вершину Килиманджаро мы видели и днем и ночью. Лунный свет смягчал резкость очертаний, которую способно создавать лишь тропическое солнце. Он заиграл дымкой над стеклянными храмами, залил хрустальный панцирь юго-восточного склона космическим мерцанием, и мы с головой погрузились в фантастический мир.

Потом, в грозовую ночь, мы взбежали на Нгому, выскочив из ходившего ходуном домика у озера Киву, о берега которого бились поднятые землетрясением волны. С вершины холма мы увидели кровавый факел, разделивший ночь на два мира. Рождение вулкана Вовоквабити, растущего среди первобытного леса, и днем являло собой ужасную картину. Ночь превратила ее в невиданное фантастическое зрелище, в бредовый образ иезуитского ада, в разверзшиеся пещеры дракона, который извергал огонь и серу, огромным пожаром сжигая километры леса вокруг.

А еще раз, тоже в лунную ночь, мы стояли у самого края водопада Дьявола, гребень которого образует условную границу между Северной и Южной Родезией. Скалы вокруг нас сотрясались от падения сотен тысяч тонн низвергающейся стихии, водяная пыль и брызги поднимались к ночному небу, и над водопадами Виктория, как мираж, перекинулась радуга. Лунная радуга. Чудо, которое вместе с нами видело лишь несколько пар глаз.

Человек— существо вечно неудовлетворенное.

Если вы видите ночной мираж и можете ориентироваться в нем по карте, мираж перестает быть миражем. Если сказка умещается в обычную топографическую сетку, она уже не сказка.

Вот только полнолуние бывает лишь двенадцать, изредка тринадцать раз в году. А в году 365 дней, иногда даже 366. Можно продумать и выработать подробный план путешествия. Гораздо труднее согласовать полнолуние с километрами, переправами через реки, проколами шин, рабочими остановками, дорогами, превратившимися в болота, и с непредвиденными сюрпризами.

В течение всего долгого путешествия случай остается главным режиссером, который временами выступает в роли сказочника. С ним нельзя договориться, его нельзя подкупить, он не подчиняется ни авторитету, ни закону.

Но уж если свою постановку он осуществит мастерски, благодарность ему воздастся сторицей.

Было три часа утра, когда мы укладывались в кровати в спящем отеле. Мы давно позабыли о невзгодах последних дней, о проигранной гонке, о разболевшихся глазах и о том, что мы оказались в ловушке и не знаем, как выбраться из нее, несмотря на то, что машина у нас исправна. И все оттого, что еще утром в нашу программу не входила ночная симфония Игуасу, а еще потому, что мы и понятия не имели, как окрестили открыватели и географы отдельные каскады падающих вод; мы не представляли, какова река Игуасу выше порогов и ниже их. Потому что в полночь нам никто не дал карты.

Откуда-то издалека доносились заключительные аккорды сказочной ночной симфонии.

Дьявола здесь никогда не было

— Быстрее, поторопитесь, мы ждем вас!

В скверике перед отелем стоял небольшой автобус, и люди были нетерпеливы. Днем отправляется их самолет до Байреса, а предстояло еще столько всего обегать!

Было десять часов утра. Вдали снова слышался гулкий грохот вод, но глуше, чем ночью, когда кругом не шелохнется ни один лист. Подпрыгивая на камнях, автобус мчался по левому берегу верхнего течения Игуасу в Поэрто-де-лас-Каноас, к лодочной пристани. Как только он остановился, из него высыпали туристы и, обгоняя друг друга, кинулись к двум приготовленным лодкам.

Верховье Игуасу подобно широкому озеру. Конца ему не видно. И только низко у горизонта смотрится в чистые воды кудрявая кайма леса.

Перевозчик берется за весла и направляется к ближайшему островку; оказывается, с берега на берег протянут трос, вдоль которого ползают обе лодки.

— Неужели здесь такое сильное течение, что нельзя плыть напрямик?

— Нет, но вода стоит низко и можно напороться на подводную скалу. А трос нас ведет…

Через десять минут лодка пристает к берегу, и перевозчик дает пассажирам знак высаживаться.

— Мы на Черепашьем острове. Теперь пройдем на тот его конец, там приготовлена другая лодка.

Роскошь. Пересадочная станция над водопадами. Грохот падающей воды усиливается, и с каждым порывом ветра этот гром становится все мощнее.

— А нас не сбросит в водопад? — с испугом спрашивают пассажиры. — Это было бы неприятно…

Конечная станция. Скалистый островок, выступающий из воды на два метра, весь мокрый, хотя в небе нет ни облачка и солнце сияет вовсю. Деревья на краю острова расступаются, и прямо перед нами открывается поразительное зрелище. Необозримый простор вод превратился в огромный тигель расплавленного серебра. Он бьет в глаза ослепительными бликами, как танцовщица из кабаре, которая стремится восхитить публику сверканием блесток своей накидки в лучах тысячеваттных юпитеров.

Поток жидкого серебра кипит, и искрящаяся лавина громадной подковой срывается в пропасть. Там, в глубине, куда можно заглянуть, наклонившись, при условии, что тебя держат за руку, это жидкое серебро меняет свой облик: оно клокочет, стремительно обегает вспененные воронки, отдает блеск водопадам в урагане водяной пыли и, потускнев, вытекает на свет несколькими десятками метров ниже.

Garganta del Diablo.

Глотка Дьявола.

Как же еще мог назвать слабый человек эту беснующуюся стихию, которая сопротивляется до последнего мгновения, как бы не желая срываться с солнечных высот в темные пропасти! И точно так же окрестил человек один из самых мощных водопадов Виктория в Африке.

И все же нет, не может дьявол воплотиться в этом плавном изгибе перешейка, унизанного сверкающими жемчугами. Не может он превратиться в шелковую вуаль прохладной водяной пыли, которая вылетает из глубины на крыльях ветра и распадается мириадами искрящихся брызг. Дьявол не в силах покорить пространство, солнце и воду и соткать из них сверкающую радугу, в которой, словно живые алмазы, мелькают птицы.

Нет, никогда не был дьявол в бурлящем потоке текучего сияния Игуасу.

Лишь тот человек, для которого оказалась недоступной хрупкая, мерцающая прелесть Больших Вод, кто не понял фортиссимо первых аккордов Игуасу, только он мог вспомнить о дьяволе, чтобы заглушить в себе страх.

Сальто-де-Санта-Мария

Интересно отметить, что все три всемирно известных водопада образуют границы между соседними странами.

Там, где Замбези срывается в водопады Виктория, пролегла граница между Северной и Южной Родезией. Полюбоваться на Ниагарский водопад приходят туристы и с канадского берега и из Соединенных Штатов Америки. По Глотке Дьявола проходит государственная граница между Аргентиной и Бразилией, предварительно установленная двухсторонним соглашением 1903 года и дополнительным протоколом от 1904 года. Окончательно граница была определена лишь в 1928 году.

Дон-Альвар Нуньес Кабеса-де-Вака не носил на плечах коровьей головы, хотя она и украшала его испанское имя. Зато у него хватило отваги и сил пережить потерю двух кораблей и двухсот пятидесяти членов команды, открыть устье Миссисипи и пешком пройти от Флориды до Калифорнии. И все же, когда после девятилетних странствий по земле Нового Света он опять поднялся на палубу испанской каравеллы, то оказался на пороге новых открытий.

Обладая здоровым инстинктом первооткрывателя и счастливой звездой, он в 1541 году отправился из Санта-Катарины на берегу Атлантического океана в глубь материка, стремясь проникнуть в легендарную империю инков. Но вместо этого он открыл слияние рек Парагвая и Пилькомайо, где теперь стоит Асунсьон. Блуждая в дремучих первобытных лесах, он услышал далекий гул воды и пошел на этот таинственный звук. Благодаря этому его имя осталось высеченным на каменной плите недалеко от узкого мостика над водопадом Аррайагарай.

Первый белый человек, увидевший Большие Воды.

Он и понятия не имел, что на языке гуарани «и» означает «вода», а «гуасу»— «большой», и, будучи набожным, как большинство испанцев и португальцев того времени, окрестил открытое им чудо Южной Америки именем Сальто-де-Санта-Мария.

Но водопады не интересовали испанский двор. Испанских захватчиков гнал в Новый Свет блеск золота и серебра. О великом открытии Дона-Альвара вскоре забыли. Через сто лет оно сделалось одной из многочисленных легенд таинственной части света.

В семнадцатом столетии Большие Воды вновь предстали взорам белых людей. Но теперь это были иезуиты-миссионеры, явившиеся сюда обращать гордых индейцев в кротких агнцев. Водопады Святой Марии не произвели на миссионеров сильного впечатления, и они двинулись дальше, в глубь страны. С тех пор это чудо природы было вторично и гораздо основательнее предано забвению.

Только в 1892 году была составлена первая подробная карта района водопадов, и мир время от времени стал получать о них кое-какие сведения.

Перелистав описания сравнительно недавних путешествий, непременно найдешь в них упоминание, что водопады Игуасу — одни из наименее доступных в мире. Если не считать самолета, для которого почти не существует преград, то это утверждение остается в силе и по сей день.

Ниагарские водопады уже настолько опошлены, что американцы и канадцы заезжают к ним на чашку кофе. Пройдет немного времени, и такая же участь постигнет водопады Виктория в Африке, хотя от Замбези на границе обеих Родезии до берегов моря весьма солидное расстояние.

В стене отчужденности, которая так долго скрывала водопады Игуасу от взоров всего мира, сейчас имеется только двое ворот. Одни открываются весом кошелька, другие — терпением и упорством.

С аэродрома в Буэнос-Айресе или в Рио-де-Жанейро американский турист, привыкший к комфорту, перенесется, не сделав ни одного шага пешком, в современный, прекрасно оборудованный отель «Игуасу». Профессиональные гиды довезут его на автомобиле вплоть до той тропинки, с которой можно смотреть на водопады, или до Пуэрто-де-лас-Каноас. За неполный день он осмотрит по порядку все водопады согласно нумерации, указанной в путеводителе, снова сядет в самолет и не успеет прочесть два иллюстрированных еженедельника и один «Ридерс дайджест», как опять окажется в роскошном отеле на Копакабане.

Для тех, кто не так торопится, существует водный путь. Большой речной пароход из Дарсена-Суд, южного порта Буэнос-Айреса, доставляет их в Корриентес. Там они пересаживаются на судно поменьше, в Посадасе сменяют его на моторную лодку, которая вместе с ними будет пробиваться по быстринам верхней Параны до самого устья реки Игуасу, и через шесть дней выходят у водопадов. Затем они обегают это одно из восьми чудес света и опять шесть дней плывут домой. Этот путь особо рекомендуется молодоженам голливудского типа.

Четыре дня дороги от Буэнос-Айреса до Посадаса можно сократить на тридцать шесть часов, заняв место в пыльном скором поезде, но потом все равно придется разделить участь любителей водного пути.

А еще здесь есть дороги. Но очень долго придется ждать аргентинцам, пока их «шоссе» через леса провинции Мисьонес не превратятся в подлинные средства сообщения.

Зато бразильцы, которым принадлежит меньшая, но самая интересная часть Больших Вод, весьма быстро сообразили, что из их доли водопадов можно сделать приличный бизнес. Затрачивая огромные средства, они прокладывают сквозь лес федерального штата Парана автостраду от Куритибы до порта Фос-ду-Игуасу. Они прекрасно понимают, что их усилия когда-нибудь окупятся.

Большие Воды и в самом деле одно из всемирных чудес природы.

90:1

Если смотреть на аэрофотоснимок водопадов Виктория, то невольно приходит на ум, будто ты сверху глядишь на гигантские грабли с серебряными зубьями. И пусть длина каждого из этих зубьев достигает 107 метров. Искристые потоки Замбези, растянувшись по фронту почти на 2 километра, величественно стекают по ним и бурунятся внизу; но так как господь бог, создавая их, настроился на сельское хозяйство, они повинуются его велению и сливаются воедино, чтобы безропотно потечь по узкому черенку нижнего каньона куда-то вслед за солнцем.

Если смотреть сверху на водопады Игуасу, они напоминают косу, обращенную к западу. Ее внутренний конец рассечен, словно косарь прошелся по камню вместо травы. А так как ударил он основательно, то этот раздвоенный конец косы стал первоклассной приманкой для туристов.

И, кроме того, всевышний тут же поставил мировой рекорд. Он сделал так, что во всех рекламных брошюрах, статистических справочниках, обзорах, альманахах и путеводителях на веки вечные утвердился почти сенсационный факт: длина фронта, по которому низвергаются Большие Воды, превышает четыре километра.

Но за этим последовало серьезное поражение, и Большим Водам пришлось уступить второй рекорд африканским водопадам. Ученые насчитали у них только 72 метра высоты. Но авторы путеводителей и подобных полезных книжек восприняли это с той же благодарностью, как и 107 метров на Замбези.

Долго бились хронометристы, пока не придумали, каким образом измерить максимальный пульс водопадов. А когда им удалось это сделать, то не осталось ничего другого, как присудить Большим Водам вторую золотую медаль. Это вызвало во всем мире такую сенсацию, какую даже трудно себе представить.

Придя к выводу, что больше всего воды в верховьях Игуасу, хронометристы измерили глубину в отводном каньоне, определили ширину и замерли с секундомерами. Потом они долго множили, делили, не верили и снова принимались измерять. Выходило почти одно и то же. У рассеченной косы стояли люди и затаив дыхание смотрели, как исчезал под водой последний островок и как чудовищные массы седой стихии обрушивались в Глотку Дьявола. У этих людей рябило в глазах, они чувствовали головокружение, ночью им казалось, что наступает всемирный потоп, а внизу молча сидели счетчики с хронометрами и трепетали от радости.

12766 кубических метров за секунду.

7 миллионов 660 тысяч гектолитров за минуту.

11 миллиардов гектолитров за сутки.

4 биллиона гектолитров за год.

На целую треть больше, чем водопады Виктория при самом высоком уровне.

Четыре биллиона гектолитров за год — это, в самом деле, много воды. За год Влтава через Прагу пропускает 46 миллиардов гектолитров. Это примерно одна сотая того количества воды, которое перекатывается через рассеченную косу Больших Вод при самом высоком уровне. Годовой паек Влтавы исчез бы в Глотке Дьявола за четыре дня, и из Будейовиц в Прагу пришлось бы до конца года ходить по сухому руслу Серебропенной.

Кто пробудит Спящую красавицу?

Водопады Игуасу при всех своих размерах и мощи производят впечатление хрупких. Они капризны, как принцесса на горошине. Здесь не найти такого места, откуда можно было бы увидеть водопады все сразу. Они, словно школьники, играют в прятки. Убегают за скалу и выскакивают где-нибудь в другом месте. Суживаются, превращаясь в тоненькую нитку; можно, казалось бы, биться об заклад, что завтра они пропустят последнюю каплю и высохнут. Но тут же водопады разливаются широким потоком, напоминая детишек на загородной прогулке. Озорно прыгая со ступеньки на ступеньку, они останавливаются, оглядываются, стремительно поворачиваются, брызгаются на солнышке и только после этого с важным видом погружаются в глубину.

Дотошные статистики подсчитали, что на четырехкилометровом фронте раздвоенной косы всего 275 разных водопадов. Чем меньше воды, тем отчетливее проявляется их пластика. Хрустальные струи, подобно трубкам органа, становятся тоньше, обнажая бахрому свежей зелени водорослей, которые, словно бесконечные цепи, как бы свешиваются с лазури неба.

Но потом вода в верхнем течении начинает подниматься. Остров Сан-Мартин на аргентинской стороне постепенно погружается в поток, отдельные складки водопадов Бельграно и Ривадавиа зримо густеют, Два Мушкетера под Креста-де-лос-Сальтос дружно протягивают руки Трем Мушкетерам, и все они на полгода объединяются в одну безыменную рабочую бригаду, чтобы совместными усилиями выдавать как можно больше кубических метров, гектолитров и тринадцатизначных чисел. Тем временем вода в рукаве Сан-Мартин вздувается и бросается к нижней ступени водопада Адама и Евы. Цепи водорослей, которые до сих пор украшали ризу Двух Сестер, рвутся под напором бурлящей стихии и гибнут где-то глубоко в воронках водоворотов.

Гарганта-дель-Дьябло и в самом деле превращается в дьявольскую глотку, днем и ночью ненасытно поглощая воду с аргентинской стороны и норовя урвать еще, где можно, и у бразильцев. В это время внизу, в порту Пуэрто-Игуасу, затопляются один за другим причалы, и пароходы швартуются у самого большого, до сих пор возвышающегося над уровнем нижней оконечности бетонного шоссе на целых 25 метров.

Но не весь год держится на Игуасу высокая вода. В декабре, когда вода стоит наиболее низко, окрестности водопадов становятся райским уголком. Большие Воды отстоят от южного тропика на два географических градуса. А от экватора они на 8 градусов дальше, чем их соперник в Африке. И все же характер этих водопадов более тропический. Сладковатый запах мимоз придает им какую-то одурманивающую прелесть, на их берегах цветут орхидеи фантастических красок и форм, с куста на куст молниями перелетают колибри, и за веерами пальм открываются все новые и новые виды на ленты водопадов. Букеты бамбуковых рощ на фоне девственного леса, карминный цвет почвы, голубизна неба и клубы белоснежных облаков мастерски оттеняют цветную композицию искрящейся диадемы водопадов.

Лишь временами величественное спокойствие природы нарушают посетители.

Изредка прилетает самолет, из него высыпает кучка туристов, которые вскоре теряются, как песчинки, среди неисчислимых водяных струй.

Большие Воды все еще принадлежат нетронутой южноамериканской природе.

До них от Буэнос-Айреса шесть дней утомительного пути на пароходе, чересчур много часов в духоте и пыли скорого поезда или же такая порция километров по разбитой каменистой дороге, так что это скорее преграда, чем связующее звено между водопадами и миром.

Когда-нибудь бразильцы, вероятно, пробудят от сна Спящую красавицу, залив чистым бетоном последний километр автострады в лесных дебрях.

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ СОЧЕЛЬНИК В ЛЕСУ

— Нас вместе с моей скорлупкой выловили бы из Параны где-нибудь у самого Посадаса. У нее же слабенький двигатель, никто бы не отправился на ней по этим водоворотам. Вам не повезло. Утром здесь была хорошая моторная лодка, но в полдень она ушла в Фос.

Луис Калинчиа, владелец нескольких барок в Пуэрто-Игуасу, замолчал, глядя на реку, которая мирно катила свои воды глубоко под обрывом. Деревянный домик хозяина, стоящий на склоне, напоминал разбойничий притон.

Но Луис Калинчиа отнюдь не пират.

— Сегодня у нас вторник. «Крус де Мальта» теперь придет в следующий понедельник. Может, она подбросит вас до Фоса. Сейчас, в праздники, туда больше никто не поедет.

— А нельзя ли прямо через реку? Вода спокойная.

— Отчего же? На том берегу я могу высадить вас еще сегодня. А дальше что?

Луис Калинчиа достал из выдвижного ящика облупленный морской бинокль.

— Полюбуйтесь-ка на тот обрыв! На лошади — пожалуйста. На лошади вы бы оказались наверху в одну минуту…

Круто поднимался бразильский берег Игуасу, поросший лесом. Узенькая тропка, петляя, бежала наверх, пока не исчезала в лесу. Ни один автомобиль не взобрался бы туда, даже если бы целая рота солдат вырубала деревья вокруг тропы.

— Вам выбирать нечего. С машиной до Фоса можно добраться только по Игуасу, да там еще шесть километров по порогам Параны. Кто знает, погрузит ли вас «Крус де Мальта». Но постойте-ка, я посоветую вам другое.

Калинчиа ведет нас на деревянную веранду перед домиком.

— Там, напротив, на холме, находится будка бразильских пограничников. Два раза в день туда приезжает небольшой автобус из Фоса. Первый раз он приходит в девять утра и сразу же возвращается. Загляните завтра к бразильцам в речную префектуру: возможно, кто-нибудь и приедет из Фоса за вами и вашей машиной. Попытайтесь, может быть, вам повезет…

По Влтаве катаются на коньках

Деревянная конура на сваях.

Две железные кровати да старый ящик из-под мыла, заменяющий и стол, и стул, и платяной шкаф, и комод, и туалетные столики.

Над побеленной дощатой дверью, из которой давно уже выпали все сучки, косо, как пьяная, висит вывеска с едва различимой надписью: HOTEL «RAMOZ». Отель «Рамос».

Единственный отель в Пуэрто-Игуасу. Никому бы и в голову не пришло искать в нем ванную. Здесь нет даже душа. Воду приносят, наполняют ею облупившийся рукомойник, потом выплескивают за окно, в канаву. Вода бежит между сваями под барак и утекает дальше по склону, в лес.

Из соседнего сарая выкатили три бочки пива, аккуратно уложили груду ящиков и картонных коробок с банками сгущенного молока и соскребли с земли остатки двух разбитых склянок с бурой карамельной пастой — dulce de leche. После этого в сарае поселили нашу «татру».

Зато окрестности вовсе не так уж печальны. С обрыва под «отелем», почти у самых окон, шумят огромные деревья. Лес чуть ли не лезет к нам по ступенькам, а там, в двух шагах отсюда, — кто знает, чего там только нет! Лианы, орхидеи, исполинский папоротник, а заодно гремучие и крестовые змеи, скорпионы и ядовитые пауки.

Вот здесь мы и встретили рождество.

Утром мы вторично побывали в Бразилии. В Фосе префект любезно направил нас к владельцу нескольких пароходов, который от нечего делать продавал гвозди, масло, автомобильные свечи и молитвенники. Он долго чесал затылок, посматривал то на нас, то под прилавок, беззвучно шевелил губами, производя какие-то ростовщические подсчеты, и, наконец, выдавил из себя предложение:

— Двести песо. Иначе не пойдет. Поймите, ни за что ни про что отправиться вниз по реке, формальности у аргентинцев, а потом — обратно, против течения, в Фос! Кто мне за это заплатит? Других грузов у меня нет, и если бы я поехал, то только ради вас.

— «Крус де Мальта» берет пятьдесят…

— Ну и поезжайте себе на «Крус де Мальта»! В понедельник она будет здесь…

Улицы Фос-ду-Игуасу были пустынны, печальны и казались вымершими.

— Мирек, в отеле «Рамос» мы не потратим и четверти того, во что нам обошлась гостиница у водопадов…

— Сделаем остановку, за рождество обработаем архив и дневники, передадим почту, а после праздника поедем дальше.

— Это я и хотел сказать. Все равно где-нибудь нам пришлось бы сделать это, и очень скоро.

До возвращения на аргентинский берег у нас оставалось несколько часов. Мы бродили по пыльной улице, жгучее солнце пекло голову. Казалось, что и низкие одноэтажные домишки вокруг нас корчились от его немилосердного жара. И вдруг раскрытые двери небольшого каменного костела дохнули на нас свежим холодком.

— Юрко, зайдем на минутку отдышаться. Может, там найдется и орган…

От изумления монах в коричневой рясе не знает, что и ответить. Но затем вытаскивает из складок рясы связку ключей и ведет нас на хоры.

По-своему звучат чешские и словацкие народные песни у костра на привале, но совсем иные они, когда здесь, в бразильском захолустье, в канун сочельника, их оживил орган. Монах растроганно слушает, кажется, будто он молится.

А к сводам костела уже несутся простые и радостные аккорды старых чешских коляд. Мощный голос принципалов снял камень с сердца; нежные флейты растопили тоскливую тягость воспоминаний, а искристая пороша микстур обдала их счастливым детским смехом.

Да, в эту минуту там, дома, далеко на севере, сверкают зажженные елки. Петршин еще наверняка под снегом, и по Влтаве катаются на коньках.

«Поздравляю, детки, с Новым годом!»

Сегодня Новый год.

Мирек записал в дневнике: «Чтобы разогнать тоску по родине, мы принялись за письма…»

Лес шумит так же, как и вчера, как позавчера. Он мудрый, лес. Он не страдает меланхолией. Напротив нас, на почте, штемпелюют письма, и людям там даже в голову не приходит, что сегодня — особенный день, не такой, каким он будет через неделю, через месяц. День как день. И Игуасу, играя бирюзой, все так же течет под бетонными плитами причала, и ей не мешает, что где-то там, на севере, люди встречают Новый год.

Одна пишущая машинка замолкла.

— А помнишь, как мы встречали прошлый Новый год? Ндолос Корнер…

— Это было уже после. А за день до этого нам пришлось смириться с тем, что рождественские праздники мы проведем в болотах перед Гарисой, а воду для питья будем брать из слоновьих следов на дороге до тех пор, пока они не высохнут.

— А потом начались новогодние чудеса. Пробуждение в развалившейся хижине с тремя стенами, в спальных мешках на голой земле. Кенийский Вифлеем. Ты поздравил меня с днем рождения…

— А ранним утром мы впервые в жизни увидели жирафов не в клетке зоосада. Они стояли у дороги и смотрели на нас, как на рождественское привидение…

— Скорее так смотрели на них мы. А перед обедом — ледники на экваторе, Моунт-Кения. Потом Найроби, индусы в тюрбанах, детский визг…

— А ночью в Лимуре всенощная среди негров. Помнишь, женщины с детьми за спиной ходили причащаться, и на них были накидки с узором из маленьких союзнических флажков…

— Нет, это было год назад.

В полдень было 40 градусов в тени. Пот течет ручьями.

— Схожу на телеграф, спрошу, на сколько мы отстали от Европы. Может, здесь «летнее время»?[54]

— А зачем тебе это?

— Мне бы хотелось быть дома, когда после ужина начнут зажигать елку. Это всегда бывало в восемь часов…

Лес молчит, он мудрый.

Полдня проходит быстро, если молотить на машинке, возиться с кучей рваного белья и пришивать к рубашкам пуговицы.

— Пойдем искупаемся, как вчера?

На почте еще стучат штемпеля, и префект по-прежнему сидит за окном канцелярии. Игуасу течет, как мед. Только самый нижний бетонный блок со вчерашнего дня ушел под воду на полметра. В 1000 километров отсюда, под Серра-ду-Мар начались дожди, а в Игуасу вода прибыла за день на 3 метра. Но в Пуэрто-Игуасу на это никто не обращает внимания. Пройдет еще месяц, пока река не поднимется на 20 метров, вплотную подступив к самому высокому блоку.

— Поплыву в Бразилию. Если меня там арестуют за недозволенное нарушение границы, приезжай за мной с паспортом!

— Лучше смотри, как бы вместо тебя в Бразилию не приплыл твой обглоданный скелет. В реке водятся пираньи. И кайманы!

Юмор висельников. Игуасу теплая, как наши реки в июньские ночи. Она прозрачна, словно хрусталь, так и тянет испить этой воды. Руками разгребаешь кармин заходящего солнца, который разлился по горизонту и каплями стекает в спокойную реку.

Доплыв до середины, переворачиваешься на спину, чтобы отдохнуть, и видишь сразу три страны. Впереди, буквально в двух шагах — Парагвай, слева — последний мыс Аргентины, а с правой стороны на тебя надвигается Бразилия.

Что это? Сон?

Нет, действительность. Трезвая явь. Обязанности бразильских пограничников исполняют тучи комаров. Как только подплывешь к берегу, они налетают и яростно атакуют, пока ты не выбросишь белый флаг и снова не скроешься под водой.

А там, далеко, в сердце Европы, давно уж погасли свечки на елках, отзвучали коляды, и детишкам снятся куклы. Взрослые уходят ко всенощной, машинисты у паровозных топок вспоминают своих жен, а радистки на аэродромах в душе желают, чтобы никогда не было Нового года.

Как далеко Аргентина! Дальше, чем Европа…

Люди в гостинице «Рамос» поднимутся из-за стола, скажут felicidad и пожмут друг другу руки. Этого достаточно, чтобы начать новогодний ужин.

Суп с кукурузными хлопьями, рисото, говяжья грудинка с чесноком, две картофелины, самодельное подкрашенное пиво. Потом две ложки приторно-сладкого повидла и черный кофе.

Старая хозяйка гостиницы, парагвайка, подходит к столу и, улыбнувшись, поздравляет нас:

— Felicidad, niсos, de navidad!

— Поздравляю, детки, с Новым годом!

Аргентинский эпилог

Половина второго ночи.

В одиннадцать вечера мы уложили в машину последние вещи. Каждый из нас соснул часок; спали мы по очереди, чтобы не проспать. Вчера префект сказал, что «Крус де Мальта» придет сегодня пораньше: или часа в два, или перед рассветом. Легче недоспать какой-нибудь час, чем ждать еще одну неделю.

Пуэрто-Игуасу спит.

Лишь стрекочут свою извечную песенку цикады, да порою лает в темноте собака. Свет фар освещает поворот за поворотом, выхватывает из мрака верхушку затопленного блока причала и погружается в легкую дымку, лениво ползущую по водной глади. Повсюду тишина и покой.

Перед самым рассветом у окошка «татры» появился молодой адъютант префекта. «Крус де Мальта» придет только в семь часов. Она застряла где-то внизу в тумане.

Из молочной дымки над водой медленно встает новый день. К причалам бредут первые группки людей. Портовые рабочие, почтальоны, лавочники и таможенники; некоторые останавливаются и болтают о пустяках, лишь бы убить время; грузчики дремлют у дорожной насыпи. И вдруг вся набережная зашумела, как улей. За поворотом реки показался маленький пароходик. «Крус де Мальта».

Вы бы не поверили, какую суматоху производит прибытие парохода в такую глушь, как Пуэрто-Игуасу. Еще не успели на берегу обмотать канатом стальную грушу, а грузчики уже бросаются на палубу. Сразу обнаруживается слишком много рук для небольшой кучки ящиков, предназначенных к выгрузке. Грузчики невесомо, как призраки, гуськом бегут по шаткой доске сходней. Зеркальная гладь воды играет косыми лучами утреннего солнца и отбрасывает на бетонную стену причала силуэты рабочих. Фигурки из станиоля. Сверкающие тени…

Торговцы бранятся, спорят и ругаются над разбитыми бутылками вина. Таможенник, опершись о кузов грузовика, прячет улыбку в усы. Только раз в неделю позволяет он себе подобное удовольствие. Люди лезут через головы, стремясь как можно скорее попасть на палубу.

— Очень сожалею, кабальеро, но взять вас не могу. Я понимаю ваше положение, но и вы поймите мое. Я и так уже опаздываю на несколько часов. И, наконец, подумайте сами, куда бы я поставил вашу машину? Ведь вся палуба забита грузом.

— Часть его, вероятно, можно было бы разместить на другой стороне…

— Нет, это исключено! Мы отплываем через четверть часа. А знаете, сколько времени длилась бы выгрузка в Фосе? Там мягкий песок. К тому же бразильцы не пустят вас на берег, пока не будут выполнены все формальности. Неужели вы думаете, что я смогу ждать вас?

— Но мы-то ждем вас здесь уже неделю.

— Сеньоры, весьма сожалею, но разгрузка парохода закончена.

Вежливое приветствие, рука взлетает к козырьку. Через десять минут «Крус де Мальта» подняла якоря, а еще через десять скрылась за поворотом.

Неделю назад в дебрях леса мы считали каждый километр и в погоне за пароходом закрыли на замок кинокамеру, чтобы вовремя оказаться в порту.

Бразильская Сахара

Переговоры длились долго.

Несколькими сотнями метров ниже по течению встало на якорь грузовое моторное судно, заброшенное, как «Летучий голландец». Бог весть откуда взялось оно тут. Еще вчера вечером здесь не было ни души. Скорее всего это судно подошло поздно вечером, и ночью его не было видно. Завтра, послезавтра, а может, и после праздников его нагрузят лесом, бочками из-под нефти, старыми ящиками и завалят горами пустых бутылок, собранных, вероятно, за целых полгода, так как возить их никто не берется.

Капитан — человек угрюмый, брюзга, но вскоре замечаешь, что губа у него не дура. Расходы окупятся. Он, видимо, слышал наш разговор с капитаном «Крус де Мальты» и прекрасно понимает, что в ближайшее время сюда, наверх, вряд ли забредет кто-нибудь с приличным пароходом.

— Вы дадите мне сто пятьдесят песо, — диктует капитан, — и расписку, что я получил от вас восемьдесят. Идет?

Если противник знает, что ваши дела плохи, не поможет и целый час увещеваний. Вам нечем крыть его элементарный аргумент: «В таком случае добирайтесь как хотите».

«Санта-Тересита» бороздит мутную воду, направляясь вверх по течению. Минуту назад, покинув изумрудно чистую реку Игуасу, она вошла в Парану. Аргентина скрылась из виду; с левой стороны проплывает Парагвай, с правой — Бразилия. Вот уже и юнга взобрался на мачту и меняет аргентинский флаг на бразильский. Мы пришвартуемся в водах Бразилии.

Странное чувство охватывает тебя, когда осознаешь, что вся эта махина сдвинулась с места ради тебя одного, так как между этими странами нет моста. Рядом с нашей «татрой» на палубе «Санта-Тереситы» уместилось бы еще двадцать машин, а в трюмы вошел бы целый поезд груза. А теперь судно словно в отпуску. Под парусами, развешанными на реях, сидят, играют в карты и мурлычут песенки матросы. Стальное острие корабельного носа режет воду, Парана бесится, злобно отступает и завихряется в огромных водоворотах, воронки которых достигают, пожалуй, метра глубины.

Половина одиннадцатого.

Закончен осторожный маневр, в котором приняла участие почти вся команда. Если бы мы не знали, что плывем в Бразилию, мы побились бы об заклад, что это часть Туниса, Египта или Судана. Нависшие кручи сырого песка осыпаются при первом же прикосновении и обрушиваются в реку. А вслед за ними текут горячие песчаные ручейки, как с барханов пустыни, тронутых ветром.

Загорелые матросы бродят по щиколотку в раскаленном песке, отыскивая засыпанные сваи, чтобы привязать к Бразилии свою «Святую Терезочку». Нам сойти на берег нельзя. При первой же попытке нас отогнал часовой с винтовкой. На все документы и аргументы у него один ответ: дожидаться, пока за нами не придут из таможни. А это будет, естественно, после шести. И поэтому мы, забравшись под парус, наверстывали упущенное за бессонную ночь.

В половине второго появились таможенники, просмотрели паспорта, карнет и подняли руку, как это делал Цезарь в амфитеатре.

Досок не много. Их решительно не хватит для того, чтобы соорудить искусственный путь от берега к крутому обрыву, под которым начинается твердая каменистая дорога. Вот бы теперь сюда наши противопесчаные ленты из Нубийской пустыни! Разложили бы их на песке, приподняли бы машину с правого бока, потом с левого, колеса бы встали на ленты — и дорога в пустыне была бы готова, хотя эта пустыня всего 15 метров длиной.

Мы мучимся с машиной и досками, шаг за шагом продвигаемся вперед. Матросы охотно помогают нам: они хорошо знают, что капитан не остался в дураках, взяв нас, и что доплатой в семьдесят песо он честно поделится со всей братвой. Кебрачовые доски кажутся свинцовыми, солнце печет спины, и все мы дружно поливаем потом бразильскую пустыню.

После двух часов возни молодцы со «Святой Терезочки» собрали свои доски, погрузились на пароход и отчалили от берега.

А «татра» поехала по косогору к таможне…

Первые впечатления

Бразилия…

Четвертое по величине государство в мире.

Страна, чьи границы окружают восемь с половиной миллионов квадратных километров земли, почти целую Европу.

Страна, которая покрывает сорок географических градусов как с севера на юг, так и с востока на запад.

Страна неисчерпаемых природных ресурсов, страна сказочного богатства.

Страна резких контрастов.

В ней живут люди, из которых одни еще до сих пор не перешагнули ступени каменного века, а другие пользуются всеми благами современной техники. В то время как одни граждане государства высекают из камня наконечники для стрел, целый штаб специалистов этой же страны готовится к строительству промышленного комбината по использованию атомной энергии. Одни жители Бразилии укладываются спать на ветвях деревьев, другие на тридцатом этаже небоскреба. Одни до сегодняшнего дня не познали всех выгод от изобретения колеса, другие управляют реактивными самолетами. Одним не хватит целой жизни, чтобы осмотреть все, что им принадлежит, другие едят раз в день, да и то — если повезет…

Скоро сумерки

Бутантан

Соседство

Молодость бразильской архитектуры

А еще через сто лет?

Продажа запчастей для автомобилей

Аньянгабау виадук

Копакабана

Пятый справа — кондуктор

Впечатление такое, будто в мраморный дворец ты входишь с черного хода. Фос-ду-Игуасу — это отнюдь не тот парадный подъезд, который бы смог конкурировать с Рио-де-Жанейро. Вместо великолепной Копакабаны — выжженная солнцем небольшая площадь да ряды запыленных домишек.

Полицейские в префектуре относятся к нам недоверчиво. Да и какое доверие может быть к иностранцам, которые входят во дворец с черного хода? Куда желаннее гости, вступающие в Бразилию по коврам мраморных лестниц.

Шеф полиции тщательно перелистывает наши паспорта, доходит до конца и принимается листать снова. А потом меняет тактику.

— Бразилия — страна свободы, это вам не аргентинская диктатура! Вы должны увидеть Рио-де-Жанейро! По сравнению с ним Буэнос-Айрес просто деревня!

Получив сведения о проходимости дорог, мы сдержанно прощаемся.

Когда хлопнула дверца машины и зарокотал мотор, из помещения вдруг вышел шеф и любезно наклонился к окошку:

— Чтобы не забыть: будьте добры, отметьтесь в полиции в Ларанжейрасе, в Понта-Гросе и Куритибе. Только для порядка. Префект в Куритибе даст вам дальнейшие указания.

Да, трудно встречать журналистов с черного хода, без мрамора, ковров и праздничных огней.

Но Фос-ду-Игуасу, позабытый бразильскими властями, все же не самый худший вход в Бразилию. Щедрая природа украсила его прекраснейшим из своих сокровищ.

Хотя большая часть водопадов Игуасу и принадлежит Аргентине, тем не менее аргентинцам, если они захотят полюбоваться на них, приходится ездить в Бразилию. Из Фос-ду-Игуасу к водопадам ведет живописное шоссе, которое сложено из круглых речных валунов, обросших высокой травой.

Перед самыми водопадами, слева от дороги, из-за леса появляется огромное сооружение. Недостроенное здание громадного отеля, как и каменное шоссе, зарастает травой. Кажется, что, получив от природы наиболее привлекательную часть водопадов, бразильцы переоценили преимущества этого дара. Грандиозное строительство оживет, вероятно, лишь тогда, когда сюда от самых берегов Атлантического океана проляжет совершенная автострада. А пока эти стены зарастают мхом и в период дождей служат местным кабокло готовым хлевом. Они загоняют свои стада в вестибюли, в салоны для приемов, в будущие столовые и залы для танцев. И никто им не возбраняет этого, так как строителям отеля хватило духу лишь на то, чтобы перекрыть потолком стены первого этажа.

На конкурсе красоты

Полное представление о грандиозных размерах водопадов Игуасу можно составить только в Бразилии. Аргентинские водопады, окружающие рукав Сан-Мартин, производят впечатление легкости и разнообразия; они таят в себе неисчерпаемые возможности превращений. Но в Аргентине они видны лишь с определенного расстояния и всегда с одной точки, так как с острова Белья-Виста к ним уже нельзя приблизиться. В непосредственной близости можно наблюдать только группу водопадов, сосредоточенных вокруг водопада Рамирес. От места слияния обоих каньонов в нижнем течении Игуасу видеть самую мощную часть водопадов можно только на большом расстоянии. Лишь в том случае, когда вода стоит низко, можно пробраться сначала на лодках, а потом через Черепаший остров до самого края Глотки Дьявола, и все же остальные водопады по-прежнему окажутся скрытыми за стеной скал.

С этой центральной точки водопадов мы вернулись разочарованные, но не потому, что ярких впечатлений было недостаточно. Мы ушли разочарованными оттого, что с аргентинской стороны невозможно было ни фотоаппаратом, ни кинокамерой запечатлеть сокрушительную силу самой выразительной части водопадов. Площадку, откуда полностью открывается вид на подкову центральной группы водопадов, заливает вечный дождь. Воздушные вихри, рождаемые и направляемые тоннами низвергающейся воды, без устали выносят из пропасти тучи водяной пыли и обрушивают их на этот островок. Хотя капризы этого уголка водопадов и позволяют при ясном небе наслаждаться сияющим спектром вечной радуги, удовольствие здесь омрачается тем, что объективы аппаратов через секунду покрываются водой. Их не защитить тут даже зонтиком, так как воздушные вихри обдают водяной пылью и сверху, и снизу, и со всех сторон.

Правый берег Игуасу на бразильской стороне гораздо выше левого. Он порос вековым лесом, в котором рука человека удачно просекла несколько тропинок и вырубила группы деревьев, которые загораживали общий вид.

Отсюда открывается чудесная картина на широкую панораму от Брасо-де-Сан-Мартин через всю лестницу водных каскадов вплоть до Глотки Дьявола. Более того, панорама захватывает и бразильскую часть водопадов, со стороны Аргентины недоступную и почти круглый год невидимую. А дорожки, вырубленные в стенах крутого берега, от верхнего края каньона до самого дна водопадов образуют бесчисленное множество площадок, откуда можно любоваться видом и фотографировать.

На бразильской стороне вскоре начинает казаться, будто находишься в колоссальной киностудии, на подвижном операторском кране, который движется вместе с вами в пространстве, повинуясь нажимам кнопки. С легкостью хозяев этих просторов окидываешь взглядом четырехкилометровый фронт водопадов от их гребня до тех мест, где разбушевавшаяся стихия вод сливается внизу с гладью реки и мирно, словно стадо овец, течет дальше.

Да, хотя большинство водопадов Игуасу и принадлежит Аргентине, но львиную долю их красоты природа присудила Бразилии.

Под водой детеныши не мокнут

Предвечерняя тишина пахнет мимозой.

Солнце, перед тем как зайти, вырвалось на несколько минут из туч н озарило ажурные своды пальм. На тропинку выбежал броненосец «тату» и — замер. Человек в его владениях! Броненосец замигал, глазами, ловко засеменил, отмерив несколько шажков, снова остановился, беспомощно наблюдая за нами, а потом вдруг с быстротой молнии стал проваливаться сквозь землю. Две-три секунды — и его панцирь исчез под землей.

Слетелись к ужину туканы и, разместившись в ветвях дикого апельсина, саблями своих огромных желто-красных клювов рассекают золотистые плоды. Над головой пролетает стая изумрудных попугаев и с криком прячется в кроне урундая.

В тишине субтропического вечера меняет окраску даже громовой голос водопадов.

Стоишь, словно карлик, за струящимся водяным занавесом, и тебе вдруг начинает казаться, будто грохот стихии уходит куда-то вдаль, как шум удаляющегося самолета, и растворяется в тихом шелесте леса.

Сальто-Флориано…

За тысячи лет этот водопад выглодал в своем скалистом ложе небольшую чашу, которая всегда до краев наполнена пенистым шампанским. Мириады пузырьков осаждаются на руках и волосах, когда погружаешься в этот каменный бокал с прохладным нектаром. Но далеко заходить нельзя, так как 20 метрами дальше край чаши отбит и пенистая стихия с легкомысленной улыбкой вакханки, опьяненной вином, бросается через острый барьер скал в бездонную пропасть.

Соблюдая предосторожность, можно подплыть к противоположному краю бокала так, чтобы тебя окропил легкий дождь рассеянного водопада. Но ни шагу дальше! Там снова рушатся тысячи тонн воды, и падение ее можно явственно проследить по всему ее сорокаметровому пути от блестящего изгиба гребня, сливающегося с небосводом, вплоть до исхлестанной глади чаши.

Водопад Флориано…

Смотришь на его бесконечную ленту, как бы сбегающую с лазури неба и исчезающую в сапфире вод, и вдруг замечаешь десятки темных точек, которые пронзают стену воды и скрываются за ней. Что это? Призраки? Кое-где водяная завеса разрывается, как разверзается скала на страстную пятницу, и на свет божий вылетают птицы. Чудо? Видение, явившееся кладоискателям, которые слепо идут за поверьем?

Путеводители не рекламируют призраков. По крайней мере в большинстве случаев.

Создается впечатление, будто издатель английских, французских и испанских бедекеров заключил деловое соглашение с североамериканскими птицами рорисами, чтобы они не портили ему с таким трудом завоеванную репутацию беспристрастного информатора. Гарантированное сообщение о проницаемости материи, о чуде природы на водопаде Флориано переняли и другие авторы путеводителей по Южной Америке, поэтому и впрямь стоит посмотреть на эту приманку для туристов.

Но рорисы — эти отважные водолазы — нисколько не заботятся о том, любуется ли кто-нибудь их смелыми номерами и читает ли про них в справочниках. Они остаются верными своим родовым гнездовьям и каждую осень перелетают из негостеприимного Огайо на летние квартиры к южноамериканским пальмам и орхидеям. Разве они виноваты перед людьми, которые не могут понять, что можно жить и под водой? Ведь там не мочит детенышей, а это уже стоит того, чтобы прилепить гнездо на выступе скалы под навесом водопада, куда не проникнуть никакому врагу.

Только человек, глядя на падающую воду, думает о тоннах, секундах и кубических метрах. А ведь водяной занавес не сплошной. В нем можно найти мелкие щели; они то и дело мелькают и в мгновение ока затягиваются снова, чтобы тут же появиться в других местах. Но рорисы научили даже своих детенышей пользоваться крыльями и острым зрением так, чтобы попадать в родной дом, не замочив ни перышка.

Ночной налет

На той стороне, в Аргентине, в ночном мраке сверкает окнами отель «Катаратас».

Кажется, что он в двух шагах от нас, в то время как до него по шоссе и через реку 50 километров. Сейчас там, наверное, приглушенно играет радио, как и неделю назад, когда мы приехали туда из Мисьонеса. И прежде чем сесть за вечерний стол, гости пожимают руки вновь прибывшим и в последний раз произносят свое обычное «фелисидад», поздравляя тех, кто приехал на лоно природы ради самого прекрасного подарка: ибо сегодняшний вечер принадлежит еще празднику мира и покоя. Последний рождественский вечер.

Жаль только, что сегодня посетители уже не смогут выйти из отеля, чтобы отдаться очарованию ночного чуда Игуасу. Небо угрожающе затянуто тучами.

— Не стоит возвращаться на ночь в Фос, а утром снова ехать сюда. Если погода разгуляется до рассвета, мы лишимся великолепнейших снимков.

— В таком случае давай откроем первый сезон в отеле «Туристико». Оставаться под открытым небом рискованно. Змеи, скорпионы — это тебе не суданская пустыня. К тому же вполне возможно, что пойдет дождь.

Вот досада! Карманному фонарику почему-то вздумалось отказать именно сейчас. Вероятно, перегорела лампочка, а запасной у нас нет. Спички гаснут на сильном ветру, не успев разгореться.

— Самое верное будет расположиться на перекрытиях первого этажа: змеи, по всей видимости, не лазают по лестницам…

Спальные мешки, две бутылки питьевой воды, две банки консервов с аргентинским бифштексом и банка консервированных фруктов. «Скетофакс» — мазь от комаров, так как противомоскитную сетку некуда повесить. И свернутые свитеры под голову вместо подушек.

Комары обезоружены отвратительно пахнущей мазью, которую мы везем с собой от самого Египта. Они гудят под ухом, но не кусаются. А для сна их нудный писк не помеха.

Вдалеке шумят водопады; один за другим гаснут освещенные квадратики окон в Аргентине; люди, наверное, сидят там в баре и сплетничают за рюмкой. Они не знают, что напротив, в Бразилии, их конкурент тоже открыл сезон. Первые капли дождя.

— Пожалуй, придется собирать манатки…

Некогда рассуждать спросонья. Слышно, как падают на бетон невидимые капли дождя. Вон из мешков, собрать где что можно и прочь отсюда! По десятисантиметровому карнизу ходят только лунатики, но нам даже на это рассчитывать нечего: луна взойдет лишь к утру, если вообще сумеет прорваться сквозь тучи. По карнизу мы прошли в сумерках, должны суметь пройти и во мраке. К счастью, можно придерживаться за недостроенную стену.

— Внизу есть комнаты три с потолком. Это в конце коридора, у лестницы…

Мы идем ощупью в полной темноте; лестница выдает себя тем, что мрак вокруг нее несколько разрежен, так как крыши здесь нет. Затем несколько шагов назад вдоль стены, и мы влезаем в первую дыру — будущую дверь. Отгребаем ногами куски битого кирпича и известки. Время для выбора места самое неподходящее, но все равно перед сном здесь нельзя ни прочитать газету, ни позвонить кельнеру.

Хуже всего человеку приходится тогда, когда он не видит противника.

Что-то просвистело над головой. Так, будто мимо пронесся истребитель. И вдруг сразу тучи этих непонятных «что-то». Слышно только, как все это яростно жужжит, звонко ударяется о стены, поворачивается и готовится к следующему налету. Мы трусливо удираем. От невидимого неприятеля спасены только спальные мешки, все остальное брошено на съедение тьме. Несколько истребителей еще прожужжало вокруг и вернулось на свою базу.

— Что бы это могло быть? Осы? Дикие пчелы? Но они бы столько шуму не наделали!

— Это теперь не так важно. Хуже, что нам негде спать.

— Если сюда на ночлег еще раз пожалуют такие разборчивые посетители, то предприятие вскоре закроют. Мы меняем уже третий номер…

Больше выбирать было действительно не из чего. То, от чего мы вечером отвернули нос, стало нашим последним прибежищем. Прогулочная веранда, которая в свое время будет, видимо, застеклена и устлана коврами, а пока это всего лишь временный хлев, поэтому он тоже сплошь покрыт ковром, но не очень привлекательным. Нам не оставалось ничего другого, как расчистить местечко для спальных мешков. Окончательный акт открытия отеля без речей и торжественных тостов.

Утром мы обнаружили ночного агрессора. Шершни.

В углах под потолком лепилось с дюжину их гнезд.

В плену у солнца и воды

Весь оборванный самбо[55], потомок каких-нибудь африканцев с берега Слоновой Кости или с Мозамбика, отрицательно качает головой:

— Нет, господин, туда я с тобой не поеду. Там мало воды, лодку может разбить, а в Глотку Дьявола мне еще не хочется. Очень опасно.

— А сколько воды в боковых каньонах? Можно ли пробраться вброд к самому краю подковы?

— Кто знает, я еще не пробовал. Никто никогда там не был…

Мы разведали подходы и составили генеральный план. Верхнее русло Игуасу до самой подковы водопада Унион, который образует государственную границу, на бразильской стороне несравненно уже, чем в Аргентине. При самом низком уровне сплошной поток воды над верхним гребнем разрывается, и среди отдельных водопадов появляется лабиринт островков, отрогов скал, излучин и нор, за тысячи лет выглоданных в камне водоворотами и низвергающейся стихией. Хрустальные воды, разорвав оковы, потеряли свою ударную силу и беспомощно мечутся здесь по отдельным руслам, скачут с камня на камень, возвращаются в излучины, словно ищут верной дороги, делают себе минутную передышку в широких мелких вымоинах и снова нерешительно пускаются в путь, чтобы вскоре слиться над самым краем пропасти и создать каскады Флориано, Бенжамен-Констан и Унион.

С последнего островка наверняка откроется прекрасный вид на Глотку Дьявола, свободную от постоянного дождя. Стоит попытаться.

Закатаны короткие брюки, туфли — под камень на площадке в скалах, аппараты на шею, штатив в руки, пленку в карманы.

Сверху жжет солнце, снизу колют скалы, разъеденные водой и превратившиеся в бесконечную терку. Погружаемся по колено в быстрину, сносящую нас с камней на дне, за которые мы цепляемся ногами. На островках пробираемся сквозь заросли кустарников, чтобы обойти самые глубокие места. То и дело оглядываемся, запоминая направление для обратного пути. Местами приходится подавать друг другу руки, протягивать вперед штатив и с его помощью переправлять на скалу противоположного берега кинокамеру, после чего совершать рискованный прыжок.

Под некоторыми каскадами в круглых чашах хранятся целые клады обточенных водой камней с изумительной окраской. Голыши, бильярдные шары, овальные подушечки. Все они отполированы так, будто прошли конвейер шлифовальных кругов, наждачных лент и войлочных дисков.

При каждом удобном случае мы охлаждаем в лагунах ступни ног, растрескавшиеся и исколотые камнями и сухими водорослями на скалах.

Но вот пришло, наконец, время, когда мы позабыли обо всех трудностях пути и о жгучем солнце. Выступ скалы, последний прыжок через журчащий хрусталь — и перед нами, за деревьями, оказался гигантский свод падающей воды — Сальто-Унион.

Небо безоблачно. Напротив, в Аргентине, как всегда, лил дождь, а здесь сияло солнце, купаясь в сверкающем бассейне расплавленного серебра. В десяти метрах от нас искрящаяся лавина рассыпалась и с оглушительным грохотом срывалась в глубину.

Garganta del Diablo — Глотка Дьявола…

Мы, вероятно, были первыми из тех, кто сумел этим путем непосредственно подойти к тайникам стихии, не рискуя быть сметенным ею. Закованная в железный круговорот времени, втиснутая в строго отведенные ей пределы, она пыталась заманить в свои тенета хотя бы эти две человеческие песчинки, чтобы швырнуть их в пропасть. Двух еретиков, которые своим наглым приходом осквернили ее неприкосновенность…

Сальто-Эскондидо — Скрытый водопад — на аргентинской стороне перестал быть «эскондидо». Привыкший к постоянному уединению, никем не видимый, он не сумел утаить от людских взоров и от объективов аппаратов свою сверкающую прелесть, пронизанную солнцем. Прямо под нами срывался в бездонную глубину водопад Бенжамен-Констан, чаруя своим ореолом радуги, другой конец которой растворялся в тени аргентинского водопада Митре. Весь гребень каскадов уходил далеко на запад, оставаясь скрытым от взора людей. Внизу, в глубине, по середине широкого каньона текла усмиренная вода, напоминая засыпающего ребенка, убаюканного далекой колыбельной песней.

Нам пришлось предварительно окатить водой раскаленную скалу, чтобы можно было босиком стоять у штатива. Солнце перевалило за полдень. Над пышущими жаром утесами дрожал воздух. Каждый шаг причинял боль. Мы поняли, что оказались в плену у солнца и что обратный путь будет пыткой, если мы тотчас же не двинемся обратно. Редкие деревца на островах не могли нам дать тени.

Медленно опускается занавес, закрывая Глотку Дьявола. Последний взгляд на него — навсегда врезается в память чарующая картина; понимаешь, что вторично не увидишь ее никогда в жизни.

К трем часам мы были возле своих туфель, недалеко от берега. Ноги горели так, что казалось, будто ходишь по горячим углям.

Зато в сумках лежала пленка со снимками тех мест, которые Дьявол впервые открыл человеку.

К ЮЖНОМУ ТРОПИКУ

Не зря говорят о Бразилии, что это колоссальная империя, в которой метрополия уживается с колониями под одной крышей.

В Бразилии, уступающей по своей площади только Советскому Союзу, Китаю и Канаде, согласно статистическим данным на один квадратный километр приходится в среднем пять человек. По-настоящему обжита в этой огромной стране лишь полоса шириною километров в сто пятьдесят, протянувшаяся вдоль побережья Атлантического океана. На территории этой полосы рассеяны провинциальные городки и деревни, которые кажутся не больше булавочных головок среди необозримых массивов первобытного леса. Десятки, сотни километров безлюдья, потом кучка жилищ, одинокая хижина и снова первобытный лес.

Что же такое Бразилия?

При этом вопросе европеец, который ни разу не был в стране, представит себе берега лениво текущей Амазонки, индейцев эпохи каменного века, орхидеи редких видов, ценные породы дерева, бескрайные кофейные плантации, золото и алмазы, малярию и семиметровых змей. А на фоне этого сказочного богатства — живописный Рио-де-Жанейро, по мнению многих — самый красивый город мира.

И европеец будет прав. Прав окажется и тот, кто вспомнит о неисчерпаемых запасах металлов и минеральных ископаемых, о хлопке и сахаре, о тропических фруктах, о какао и ценных сортах пушнины, об идейной путанице в самой католической стране Южной Америки, о текстильном производстве, сумевшем за несколько военных лет вытеснить с мирового рынка ведущих европейских промышленников. О растущей сознательности рабочего класса и о его организациях, которые пока вынуждены молчать.

Приблизительно так издали выглядит Бразилия, страна, на площади которой уместилось бы шестьдесят восемь с половиною Чехословакии. Страна резких природных, социальных, экономических и культурных противоречий; эти противоречия порою концентрируются в тесноте городов-гигантов, вызывая к жизни тысячи неразрешимых проблем, порою рассеяны на необозримых землях Соединенных Штатов Бразилии, где они медленно, но неуклонно накаляют политическую атмосферу страны. Кроме того, у каждого из двадцати одного федерального штата Бразилии свои особенности, свои собственные заботы и планы, надежды и интересы. К ним прибавляются еще семь территорий, которые до сих пор «не доросли» до организации автономного штата.

В Бразилии есть обширные районы, где средняя плотность населения не превышает одного человека на двадцать квадратных километров. И неудивительно, что когда въезжаешь в эту огромную страну с черного хода, то не видишь большой разницы по сравнению с Танганьикой, Угандой или Конго. В Африке это колонии, мандатные территории и протектораты, в Бразилии — формально штаты. Вот почему здесь можно встретить людей, которые относятся к Рио-де-Жанейро так же, как негр из Уганды к Лондону или марокканец к Парижу. А кое-кто говорит прямо: «Да, вы правы, Рио — это хрупкая орхидея. Но вы только посмотрите в лесу, как она растет, откуда берет соки. Любая орхидея — паразит…»

Interior

Штат Парана…

Глядя на карту, трудно поверить, что этот маленький камешек в мозаике Бразилии занимает 148 тысяч квадратных километров. Западную границу штата образует та самая река Парана, в устье которой Хуан-де-Гарай некогда заложил Буэнос-Айрес, а с востока его омывают воды Атлантики. И все же штат Парана считается небольшим. В сравнении со штатом Амазонас с его полутора миллионами квадратных километров штат Парана кажется карликовым. Штаты Минас-Жераис и Пара также шагнули за миллион квадратных километров.

Первые часы пути по федеральному штату Парана. Вначале он почти не отличается от аргентинской провинции Мисьонес. Такие же заросли девственного леса с исполинскими папоротниками и стройными зонтами сорокаметровых араукарий, которые сменили здесь испанское название «pinos brasileсos» на португальское «pinhos brasileiros», такие же совершенно безлюдные области, такой же климат. Скалистая, потрясающе исковерканная дорога в горах, броды на дне долин. Но дорога эта, или, вернее, то, что от нее осталось, доживает последние годы своего существования; временами она пересекает новую трассу будущей автострады, с которой еще не убрали щиты с надписью: «Passagem proibido» — «Проезд запрещен».

Уже в сумерках вокруг дороги начинают появляться первые признаки хозяйственной деятельности человека. Разбросанные тут и там пастбища, деревянные жилища одиноких первопоселенцев.

Каскабель.

В испанском и португальском языках это слово значит «гремучая змея». Селение назвали так, вероятно, потому, что в здешних местах полным-полно самых разнообразных змей. Это первый населенный пункт на нашем пути по Бразилии. Типичное для interior селение, тысячи точных копий которого можно встретить на бразильской земле. Их внешний вид меняется лишь от климатических условий и окружающего ландшафта. Несколько пыльных улиц; «центральная» на протяжении нескольких сотен метров убого вымощена щебнем. О тротуарах здесь и слыхом не слыхивали. Домики, школа, административные здания и бедненькая гостиница выстроены исключительно из дерева — материала, который тут ничего не стоит и всегда под руками.

А люди? Две-три тысячи жителей самого различного происхождения — от поселенцев, приехавших со всех уголков Европы, негров и полуцивилизованных индейцев до их потомков, в которых смешались все эти расы.

Чем живет этот островок людей, окруженный морем первобытного леса? Бросив взгляд на штабеля дров, сложенные за околицей и обнесенные изгородью, и вспомнив о затерявшейся в долине неподалеку от селения лесопилке, можно ответить не задумываясь: заготовкой леса. И, пожалуй, отчасти возделыванием почвы в окрестностях. Верно, но все это как источник существования имеет второстепенное значение. Такие источники есть чуть ли не в каждом уголке страны, а во многих местах еще более богатые.

Кормилица Каскабеля — дорога. С той поры, когда по ней проехал первый автомобиль, природные богатства прилегающих областей приобрели экономическую ценность и создали предпосылки для возникновения бразильских каскабелей.

Человеку в таких селениях приходится несладко, особенно если он попал сюда из цивилизованного мира. Здесь нет ни водопровода, ни канализации; о культуре и говорить нечего. Высшей ступенью прогресса остается кино — старые ковбойские боевики с диким Западом и дымящимися револьверами. В остальном жители этих каскабелей проводят свой досуг, как правило, за рюмкой или за игрой в кости, а чаще всего — за тем и другим вместе. К вечеру за околицей начинает чихать и кашлять маленький дизель — движок «карманной» электростанции. Он отбывает свою повинность до одиннадцати, самое большее — до полуночи, а потом все селение погружается во мрак.

Второй день пробиваемся мы к Атлантическому океану. Резкие переходы от подъема к спуску, прогнившие мостики, запущенные броды, дороги, размытые тропическими дождями до естественного скального основания; попадающиеся по временам вереницы мулов, одинокие постройки.

— Sim, senhor, strada muito boa, — уверяет нас радиотелеграфистка на захолустной станции в Ларанжейрасе, отвечая на наш вопрос, какова дорога дальше. — Очень хорошая, сеньор.

— Ну, а та, по которой мы ехали сюда?

— Também boa, senhor… — Тоже хорошая, сеньор… В Бразилии все хорошо.

Сырая прохлада сумерек опускается на густые заросли, на путаницу лиан; недавно прошел ливень, и над дорогой висит туман. Уже в полной темноте мускулистый кабокло переправляет нас на своем плоту через реку Каверносо.

Мы выехали в 6.40 утра, а сейчас часы показывают 20.00. Тринадцать часов непрерывной езды. На счетчике внушительная цифра: 226 километров.

Уставшие, мы засыпаем за рулем. До Гуарапуавы остается еще 70 километров.

— Остановись, как только дорога станет немного пошире…

Откинуты передние сиденья, некоторые лишние вещи — под машину, спальные мешки, противомоскитную сетку на открытый верх «татры».

— Смотри-ка, какой фонарик я поймал!

Большой жук, длиною в добрых четыре сантиметра, решительно протестует против плена и пытается перевернуться — встать на ноги. Его брюшко фосфоресцирует зеленым светом, при котором можно читать.

— Подержи-ка его здесь, а то резьбы не видно, — говорит из-под открытого капота Иржи, очищая от нагара свечу.

Летающий фонарик исполнил свою необычную роль и обрел свободу. Он закружил над дорогой и исчез в камыше у реки.

Бразильский садовник

До недавних пор Бразилия напоминала садовника, который в трескучий мороз дышит на термометр и через проталинку на замерзшем окне глядит в сад, ожидая, не зацветут ли яблони.

Из поколения в поколение представители Бразилии убеждали самих себя и весь мир, что их страна непомерно богата. И тем не менее долгое время Бразилия дешево продавала свой кофе, хлопок, каучук и какао — и дорого покупала продовольственные и промышленные товары, как это приходится делать любому слабому партнеру на мировом рынке. Богатая Бразилия не нашла ни сил, ни смелости пробраться в глубь материка, чтобы вырвать у первобытных лесов их несметные богатства. Правда, иногда в портах появлялись полусумасшедшие оборванцы, приносившие в холщовых мешочках несколько килограммов золота или пригоршню алмазов, однако гораздо больше было тех, которые никогда не возвращались из подобных походов.

Но в один прекрасный день бразильский садовник вдруг перестал дышать на термометр и засучил рукава. Он отбросил благие надежды на то, что яблони зацветут, если дышать на термометр, и понял, что иллюзиями сыт не будешь. Он засел за чертежную доску, научился пользоваться логарифмической линейкой, взял в руки теодолит и отправился в лес. Он понял, что будущее его страны зависит прежде всего от дорог, которые проникнут в глубь материка.

Если вы взглянете на карту Бразилии, то увидите вокруг Рио-де-Жанейро и Сан-Паулу магистраль, идущую на юг, к Уругваю и Аргентине, и затем — маленьких червячков, которые пытаются вгрызться в бразильский континент со стороны Атлантического океана. Несколько коротких веток, соединяющих океан с узкой обжитой полосой прибрежья. Центральные же области так и зияют своей пустотой. Это транспортный вакуум в самом широком смысле слова.

Позже, когда мы добрались до Рио-де-Жанейро, нам попалась в руки брошюра, в которой описывалось путешествие двух американцев на «джипе» по побережью федерального штата Сеара из Рио-де-Жанейро до Форталезы — расстояние более чем в 2 тысячи километров по прямой. Это был первый случай, когда автомобиль проделал путь из столицы на север вдоль атлантического берега по наиболее густонаселенным областям. Из Форталезы, которая лежит за восточной вершиной гигантского треугольника, образующего Южноамериканский материк, до сих пор нельзя проехать по суше к устью Амазонки вдоль северо-восточного катета.

Все обширные центральные районы связываются с миром лишь водными путями, притоками Амазонки. Однако этого далеко не достаточно, чтобы проникнуть ко всем источникам природных богатств. Ведь Бразилия обладает четвертью мировых запасов железа. Всемирно известен гематит из Минас-Жераиса, содержащий почти 70 процентов чистого железа. В Бразилии находятся крупнейшие месторождения марганца. Огромны запасы угля. И тем не менее еще в 1938 году она ввозила уголь из США и Англии.

Попытки создать общегосударственную сеть дорог долгое время наталкивались на одно серьезное препятствие. В стране, представляющей собой федерацию, не прекращается соперничество между отдельными федеральными штатами. Каждый из них стремится через свое собственное правительство обеспечить себе как можно больше выгод, не учитывая интересов соседей. Штат Парана, самая плодородная область Бразилии, старается получить прямой доступ к морю, чтобы вывозить свою продукцию, минуя Сантус. Поэтому здесь намеренно забывают о дороге из Понта-Гросы на север и всю ставку делают на шоссе к своему порту Паранагуа. В штате Сан-Паулу, наоборот, всемерно улучшаются дороги, ведущие к его границам, чтобы привлечь приток грузов из соседних областей.

Конец всему этому хаосу был положен — по крайней мере теоретически— только после того, как было учреждено общегосударственное национальное управление по строительству дорог и мостов.

С теодолитом в первобытный лес

По пути из Фос-ду-Игуасу в Куритибу, столицу штата Парана, мы наткнулись посреди девственного леса на нечто поразительное. Наше изумление было тем сильнее, что мы никак не предполагали увидеть именно здесь, в лесу, такое, о чем не нашли в литературе ни малейшего упоминания, не услышали ни единого намека, когда в бразильском посольстве в Буэнос-Айресе собирали нужные нам сведения.

Автострада возникла за поворотом разбитой извилистой дороги в каких-нибудь 90 километрах от Фос-ду-Игуасу, словно призрак, словно фата-моргана. Широкая, прямая как линейка лента проезжей части на высокой насыпи, ей не хватало лишь слоя бетона. По обеим сторонам насыпи тянулась полоса вырубленного леса, предохранявшая дорогу от завалов деревьями. Стрелка спидометра, которая долгое время колебалась между 20 и 30 километрами в час, подскочила к 80 и могла бы подниматься еще выше. Свободный, едва приметный поворот дороги шириною в 10 метров, стоящий в стороне бульдозер, дорожные плуги, вешки, намечающие трассу.

И снова лес, лес…

В следующие два дня нам еще много раз приходилось довольствоваться жалкими остатками бывшего шоссе, но нередко мы воочию убеждались и в том, что принудительные злоключения автомобилистов на этом пути скоро уйдут в область предания. На некоторых участках мы видели муравейники рабочих, лопатами нагружавших глину в грузовики; вереницы запряженных в двуколки мулов, которые брели, как автоматы, с одного места стройки к концу насыпи, останавливались там, ожидая, когда рабочий вывалит привезенный ими грунт на склоны, и самостоятельно отправлялись обратно. Кое-где на их пути стояли босоногие парни, понукавшие этот заводной караван. Мы видели бетонные мостики, дренажные сооружения, современные мосты. Глубокие проходы в скалах, срезающие наиболее высокие участки будущего шоссе, и вслед за тем земляные насыпи, перекинутые через целые долины.

По приезде в Понта-Гросу, этот исходный пункт строительства, мы посетили дирекцию дорожного управления. Шеф стройки, майор Луис Марсаль Феррейра, любезно провел нас в свой кабинет и разложил перед нами карты, планы участков, рабочие чертежи, отчеты, статистические данные.

— Все это строительство ведется военным министерством и осуществляется в рамках пятилетнего плана прокладки дорог, — начал он свои пояснения. — Шоссе, часть которого вы видели в лесу, намечено провести от Понта-Гросы до Фосду-Игуасу, покрыв расстояние в пятьсот восемьдесят километров. Средняя ширина шоссе — десять метров, но в будущем мы намечаем расширить его до пятнадцати метров. Вы, конечно, заметили, что все мосты уже сейчас строятся с учетом этой будущей ширины…

Из 89 тысяч километров дорог, имевшихся в Бразилии, согласно данным статистики за 1948 год, бетоном было покрыто всего лишь 125 километров. Значительную часть этих 125 километров представляла роскошная автострада из Рио-де-Жанейро до Петрополиса, дачного места бразильских верхних десяти тысяч, которая кончалась перед самым большим во всей Южной Америке отелем «Китандинга». В те же 125 километров включались уже готовые участки второго показательного шоссе, соединяющего Сан-Паулу с Сантусом. Кроме этого, в Бразилии насчитывалось еще 750 километров асфальтированных дорог, в большинстве случаев весьма плачевного вида. Таким образом, один километр асфальтированной или бетонной дороги в Бразилии приходился на 10 тысяч квадратных километров. Дециметр шоссе на квадратный километр.

Пятилетний строительный план поставил перед Бразилией огромные задачи. Был создан национальный дорожный фонд, в который поступало по 10 сентаво с каждого проданного по всей Бразилии литра бензина и масла. В 1947 году общие поступления в фонд превысили 2 миллиарда крон, в 1948 году они достигли почти З½ миллиардов. Из этих сумм три пятых отчислялось отдельным штатам, 40 процентов оставляло за собой центральное федеральное управление — на координацию плана.

Но при составлении плана строительства бразильский садовник опять скосил глаза на термометр. Через всю карту Соединенных Штатов Бразилии, с севера на юг, он провел шесть дорог-артерий общей длиною в 21016 километров. Затем перечеркнул их пятнадцатью поперечными шоссе, соединяющими побережье Атлантики с будущими экономическими центрами в глубине континента. Это составило 14291 километр. А всю эту радующую глаз шахматную доску шоссе он испещрил ответвлениями, и прибавилось еще 3184 километра. Подведена черта, подсчитано: 38491 километр автострад — на красивых планах.

Бразильский садовник послал в первобытные леса штата Парана техников и получил от них ответ: 560 километров дорог за тринадцать лет. Снова принялся он складывать и множить, но не досчитался до того поколения, которое дождалось бы осуществления его грандиозных замыслов. И тогда он стряхнул пыль с термометра, дохнул на него, а горы технических проектов озаглавил словами, которые уже кое-что значат в мире: «Пятилетний план».

Но он забыл, что на родине пятилеток не привыкли дышать на термометр.

Почему Бразилия ввозит хлеб?

Область между Понта-Гросой и Куритибой в штате Парана относится к числу самых плодородных во всей Бразилии. Тысячи квадратных километров пахотных земель вокруг шоссе разрезаны колючей проволокой на обширные пастбища. Но это первые и последние следы человеческой деятельности, бросающиеся в глаза. В остальном здесь безграничные нагорные равнины, высота которых колеблется около 1000 метров над уровнем моря, и пологие склоны, огражденные кое-где на горизонте цепями гор. Несмотря на близость южного тропика, вся эта обширная область обладает идеальным климатом благодаря именно этой высоте над морем. Земля так и жаждет рабочих рук, она готова дать человеку все, что ему захочется, от хлеба до овощей и фруктов. Здесь совсем не ощущается нехватки воды, как в южноафриканском Трансваале, на который так похож этот край.

Но как здесь, так и там человек успокоился на том, что принял к сведению право частной собственности на землю, рассчитывая, что со временем она сильно поднимется в цене.

Эту область Бразилии нельзя назвать неприступной. Здесь имеется 100–200 километров железной дороги, проходящей по побережью Атлантического океана от порта Паранагуа; она получила в наследство столетнее шоссе, одно из первых в Бразилии, проложенное еще в эпоху империи.

Когда-то в Бразилии ощущался недостаток рабочих рук, нехватка в людях, способных взяться за крестьянский труд, который не дает надежд на сказочно быстрое обогащение. До отмены рабства в 1888 году в страну было перевезено из Африки около 12 миллионов черных рабов. В конце колониального периода их оказалось в Бразилии больше, чем белых. У белых была земля и были рабы. Следовательно, им самим не нужно было работать; они были лишь алчными организаторами производства. После отмены рабства положение изменилось. Физический труд на долгое время остался связанным с понятием рабства — и богатые бросились в спекуляцию.

Ныне самым серьезным препятствием в развитии бразильского сельского хозяйства являются права владельцев латифундий. Они загоняют безземельных крестьян в глубь девственных лесов, обрекая их на мытарства без каких-либо видов на успех. Многие селения погибают, задушенные объятиями первобытного леса, как погиб в свое время поселок чешских переселенцев «Нова власт».

Вот тут-то, в этих искромсанных и заброшенных полях, и кроется объяснение того потрясающего факта, о котором сообщает официальная бразильская статистика. Страна, имеющая 8½ миллионов квадратных километров земли, страна, которая могла бы стать одной из величайших житниц мира, не в состоянии прокормить собственным хлебом 50 миллионов своих жителей. Она не может прокормить их, несмотря на то, что далеко не все ее население потребляет хлеба столько же, сколько средний европеец. Большая часть бразильцев либо отдает предпочтение рису перед мукой, либо совсем не знает в своем меню злаковых.

В 1943 году бразильский импорт превысил в денежном исчислении 6 миллиардов крузейро, то есть около 15 миллиардов чехословацких крон. Среди импортируемых товаров на первом месте были приборы и станки для промышленности, которая стремительно росла в условиях военного времени. Эта статья бразильского импорта достигла 840 миллионов крузейро. А на втором месте оказалась статья в 770 миллионов за импорт хлеба. При этом официальная статистика того же года ясно говорит, что в Бразилии возделывается всего лишь полтора процента земли. Из этой площади под хлебные культуры отведены какие-то жалкие крохи.

Три четверти бразильского населения занято в сельском хозяйстве, но большинство едва зарабатывает себе на самое необходимое. Подавляющая часть крестьян своей земли не обрабатывает, потому что в сельском хозяйстве долго не прокормишься. Крестьяне массами бегут в другие отрасли хозяйства или влачат жалкое существование в городских кварталах бедноты, надеясь найти что-нибудь более приличное. И в то же время в Бразилии необозримые поля не засеваются. Их владельцы живут в городах или за границей и никогда не станут трудиться на земле. Земля для них — это такая же статья спекулятивного дохода, как для других хлопок, кофе либо акции промышленных предприятий. Они не заинтересованы в обработке земли, ибо это требует специальных знаний и сложного административного управления, но не приносит и малой доли того, что дают обычные барыши на спекуляции.

Важнейшей статьей дохода штата Парана продолжает оставаться лес. И хотя большая часть Бразилии покрыта лесами с неисчислимыми сортами дорогих пород, в общем балансе экспорта древесины целых 85 процентов занимает паранская араукария, легкая и мягкая древесина которой больше подходит для производства целлюлозы и бумаги, чем для изготовления мебели. В штате Парана лесопромышленники далеко позади оставили тех, кто разводит йербу, кофе, табак, сахарный тростник и чай.

Живым примером паранской экономики является столица штата, Куритиба. Недавно она отметила свое трехсотлетие, но, несмотря на это, город с широкими авенидами, парками и площадями, с коробками из бетона и стекла и оживленным уличным движением выглядит молодым. Это типичный торговый город. Роскошные отели, множество автомобилей последних моделей, переполненные магазины. Но стоит только взглянуть на цены выставленных в витринах товаров, как сразу понимаешь, что все это богатство положено к ногам небольшой части населения и совершенно недоступно лесорубам и крестьянам из провинции. Речь идет не только о товарах широкого потребления, которые производятся прямо в городе. Не только о местной бумаге, о тканях, сахаре, пиве и спиртных напитках.

За витриной одного из крупнейших магазинов в центре города мы увидели, например, целую коллекцию велосипедов. Самые дешевые — чехословацкие: «стадион» стоит 1380 крузейро, «эска» — 1420, бельгийские подороже — 1500 крузейро. Самые простенькие шведские велосипеды стоят 2 тысячи крузейро. 5000 чехословацких крон за обычный велосипед!

И вот уже кажется, будто центр Куритибы перенесен в сердце штата Парана из другого мира. Здесь сосредоточена вся роскошь, богатство и комфорт с тех 148 тысяч квадратных километров, откуда все это течет, минуя руки людей, обреченных на суровую жизнь первопоселенцев.

Feijoada

— Cuidado, devagar! — Осторожно, тихий ход!

Над шоссе поднимается шлагбаум; полицейский, бегло просмотрев паспорта и записав номер «татры», охотно постоял перед фотоаппаратом и с улыбкой ответил на вопросы о состоянии дороги. Мы выезжаем из столицы штата Парана на север и берем курс к нашей следующей цели — Сан-Паулу.

Глубокие сдавленные ущелья, лесистые склоны по обеим сторонам дороги, лабиринт хребтов приморского нагорья Серра-ду-Мар. Эти хребты не походили на горные цепи в глубине штата Парана, покрытые до самых вершин непроходимым девственным лесом, который закрывал окружающий вид. Не похожи они были и на покатые, поросшие травой холмы плоскогорья около Понта-Гросы, где мы проводили старый год. Серра-ду-Мар отличалось от всех тех десятков горных массивов, по которым за время своего долгого путешествия прокладывала дорогу наша «татра». Это было нечто совершенно новое.

В Южной Африке есть своя Valley of Thousand Hills — Долина тысячи холмов, одно из самых излюбленных туристами мест к западу от Дурбана. Но по сравнению с приморскими горами юго-восточной Бразилии эта приманка для туристов кажется всего лишь сереньким суррогатом. Тысячи обрывистых горных хребтов сливаются здесь в живописный массив. Из глубоких ущелий, теснясь, ползут к небу тысячеметровые кручи; то обрываясь, то громоздясь друг на друга, они открывают все новые и новые виды. Бесчисленное множество цветущих деревьев, их зелень теряется в гроздьях желтых, фиолетовых и красных цветов. Голые пастбища чередуются с поясами первобытного леса, пастбища уступают место торжественно-спокойным сумрачным дебрям; вдоль дороги то и дело пробегают аллеи древовидных папоротников и стройных пальм.

Ранним утром мы достигли высоты 1100 метров над уровнем моря, а теперь, с наступлением жары, спускаемся в долину реки Рибейры, которая образует границу между штатами Парана и Сан-Паулу. Мы находимся на высоте 270 метров над океаном, который омывает бразильские берега 10 километрами дальше к востоку, за гребнем Серра-ду-Мар. Термометр остановился на 42 градусах, но недвижный воздух закрытой долины усиливает ощущение жары.

Небольшой постоялый дворик; водители грузовиков, выстроившихся у дороги, шумно выбегают навстречу незнакомой машине и дружески приглашают нас зайти.

Снова нам вспомнилась Аргентина, где нас предупреждали о бразильской кухне.

— Там на всем пути вам не удастся поесть досыта. Бразильцы не умеют готовить, — сыпались нам на голову пророчества.

Не раз вспоминали мы этих патриотов и жалели их желудки, привыкшие к тому, что их ежедневно набивают жесткой говядиной.

На постоялом дворе у реки Рибейры мы, наконец, отведали национальное бразильское кушанье feijao — фасоль. Фасоль — всего лишь гарнир, необходимая составная часть целой серии вкусно приготовленных блюд, общее название которых «feijoada» (фейжоада). За несколько крузейро ее можно получить и в любой распивочной на окраине Рио-де-Жанейро и в роскошных ресторанах на центральной авениде Риу-Бранку. Иностранцу, впервые попавшему в Бразилию, не нужно ломать голову над меню с длинным перечнем неизвестных названий, если он знает одно-единственное заклинание: feijoada.

Когда наш бразильский хозяин стал расставлять перед нами миски и тарелки, мы почувствовали себя в кругу водителей у реки Рибейры так же, как за столом у Сайида Мухаммеда Халифы Шерифа в Омдурмане. Временами он казался нам фокусником, который вытаскивает из рукава кролика за кроликом. Миска с вареной фасолью в коричневом соусе, миска риса, миска макарон, жаркое из говядины, ростбиф, жареные голуби, копчености, салат из помидоров и лука, жареный картофель, вареная курица. На тарелку кладется порция вареной фасоли в соусе. А затем к этой основной субстанции добавляется содержимое остальных мисок по вкусу и по личному умению комбинировать. Если, вопреки ожиданиям, случится так, что вы опустошите все тарелки, за вашей спиной в тот же момент окажется хозяин, который с улыбкой спросит, что еще принести.

А после обеда, после знаменитой бразильской фейжоады, наступает черед обязательного dulce — кубика повидла — и кофе.

Только одни аргентинцы утверждают, что их бразильские соседи не умеют готовить.

То ли преувеличенный патриотизм, то ли зависть…

Перед храмом в Котии

Пьедаде. До Сан-Паулу остается 100 километров.

Небольшой переговорный пункт частной компании, треск и шум в телефонной трубке и, наконец, чешская речь из Сан-Паулу: «Мы вас ждем целую неделю и уже думали, что вы застряли где-нибудь в лесу. Выезжаете сейчас из Пьедаде? Прекрасно, в таком случае остановитесь в Котии перед храмом и ждите. Это на полдороге. Пан Светлик и пан Выборный выедут вам навстречу…»

Это было почти по Гашеку: «После войны в шесть часов "У чаши"». С той лишь разницей, что где-то там, за неизвестной нам Котией, был такой же неизвестный Сан-Паулу, крупнейший промышленный центр всей Южной Америки.

Исчезли пастбища, и больше стало попадаться автомобилей.

«Se vende uvas» — «Продажа винограда» — с перевернутым «n» в слове «vende». Изборожденный морщинами старик раскладывает виноград по кулечкам и желает нам счастливого пути.

— Я живу здесь двадцать восемь лет и все еще не привык, — пожаловался он на прощанье. — Разве можно сравнивать Бразилию и нашу Сицилию…

Перед храмом в Котии стоит… нет, не хочется верить глазам. На полуденном солнце сверкает черным лаком восьмицилиндровая «татра». Одна из тех, что с успехом служат в Бразилии.

— Первая «татра» после Каира, — говорим мы при встрече с друзьями из бразильского представительства «KOBУ».

— Наздар, ребята! А мы хотели приготовить вам сюрприз…

Две «татры» трогаются с места и едут к Сан-Паулу; черная — впереди, серебристая, запыленная — сзади.

Мимо нас проносится, как быстрые кадры фильма, Бразилия: кофейные плантации, итальянские виноградники, крикливые рекламы американских автомобилей, плантации хлопка, зеленщики-японцы с грузом помидоров, детишки с раскосыми глазами, маршрутный автобус Куритиба — Сан-Паулу.

И вот, наконец, впервые на этом материке на нас повеяло Америкой. Той самой Америкой, которая веками жила в романтическом воображении жителей Центральной Европы, скученных на перенаселенной земле Старого Света.

Десять километров нового асфальта, кварталы особняков и сады предместья, длинный тоннель с мерцающими под потолком лампами, потоки машин, мчащихся в обоих направлениях, словно табуны вспугнутых коней. А потом широкая авенида Нове-де-Жульо, коридор, сдавленный небоскребами. В эти минуты нам показалось, будто толпы людей превратились в живые колонны муравьев, а автомобили в крохотные детские игрушки, и все это засуетилось под гигантскими строениями из бетона, стали и стекла. Центральная авенида Аньянгабау с недостроенным небоскребом, под которым жмутся к траве королевские пальмы, их грациозность как бы оскорблена плитами бетона и холодом металлических балок. Изящные своды широких виадуков Эфижения и Ша, по которым проносятся над артерией города тысячи и тысячи машин.

После долгих дней одиночества и полумрака первобытных лесов все это кажется сном — фантастическим, бредовым, сумбурным сном о Новом Свете.

Местный патриотизм?

— Когда будете в Рио, хорошенько посмотрите на эту роскошь! Все это кариоки выжали из нас, паулистов…

Так и в таком духе говорит о Рио-де-Жанейро большинство «патриотов» Сан-Паулу. Если же о паулистах заговорит кариока, житель Рио-де-Жанейро, то в его распоряжении будет столь же пестрый выбор «титулов» — от бунтарей и ренегатов вплоть до спесивых материалистов.

Вы скажете: обычный местный патриотизм, ничего нового.

Но дело в том, что борьба между этими двумя федеральными штатами Бразилии не ограничивается только ресторанными сплетнями и газетными нападками. В 1924 году было жестоко подавлено восстание Сан-Паулу, поднявшегося против Рио. Еще не изгладились в памяти общественности волнующие события первого восстания, как Сан-Паулу взбунтовался вторично. Спустя шесть лет. Результат был такой же, но обе стороны теперь все время начеку.

Взаимоотношения между обоими штатами и их столицами можно сравнить с отношением чешских земель к Австро-Венгерской монархии накануне первой мировой войны и с отношением Праги к Вене, куда уплывало все богатство, все плоды трудолюбивых рук и творческой мысли. Но мятежное недовольство Сан-Паулу обусловлено и кое-чем другим.

У объективного наблюдателя просто не может не создаться впечатления, что весь бразильский колосс почти всей своей тяжестью давит на штат Сан-Паулу, который примерно в два раза больше Чехословакии. Он занимает всего лишь 2.9 процента площади Бразилии. А проживает в нем целых 20 процентов бразильцев, как раз наиболее работоспособная часть населения.

Знакомство с заводскими районами этого самого промышленного города всей Южной Америки поразит каждого, кто ожидал увидеть крохотные фабрички, еще не выросшие из детских пеленок. Через предместья Сан-Каетану, Санту-Андре, Сан-Бернарду до отдаленных кварталов Лаппа протянулась сплошная полоса современных предприятий. Огромные заводские цехи, построенные с учетом последних достижений промышленного строительства, бесконечное дефиле текстильных, машиностроительных, металлургических, пивоваренных, мукомольных, резиновых, автомобильных, мебельных, фарфоровых и спичечных заводов и фабрик.

Точные цифры говорят еще больше. Штат Сан-Паулу дает Бразилии 70 процентов кофе всех сортов и покрывает с собственных плантаций 60 процентов бразильского экспорта. Здесь производится 70 процентов бразильского хлопка, половина бразильского риса, половина картофеля, половина идущих на экспорт фруктов и больше половины всего мороженого мяса. Пожалуй, можно было бы остановиться и на этом. Но у Сан-Паулу имеются еще более веские данные. Его экспорт занимает ровно 50 процентов общего бразильского экспорта. Сан-Паулу приносит Бразилии половину всего национального дохода. А в области торговли он может положить на чашу весов самую тяжелую гирю: 91 процент активного сальдо Бразилии.

Вот почему Сан-Паулу утверждает, что он кормит и экономически поддерживает всю страну. Вот почему его власти хотели добиться экономической и политической независимости, вот почему и ныне они прилагают все усилия к тому, чтобы заполучить большой пай в деле хозяйственного и политического управления страной, — разумеется, надеясь на то, что их промышленным и политическим боссам достанется и большая доля прибылей.

Город, который растет быстрее всех городов в мире

В конце длинной авениды Сан-Жуан, за два квартала от перекрестка Аньянгабау, высится дворец государственного банка — Банко ду Эстаду. В нем 34 этажа, и до недавних пор это здание было самым высоким не только в Бразилии, но и во всей Южной Америке. Но недолго оно наслаждалось своим первенством, так как недалеко отсюда, над парком у виадука Ша, уже во время нашего путешествия по Бразилии рос его серьезный соперник — дворец; с каждым из 38 растущих его этажей по сырому еще бетону, едва внизу на улицах загорались первые неоновые огни, поднималась световая реклама. На крышу государственного банка с небольшим балкончиком вокруг куполообразной башенки сегодня пускают уже только журналистов, ибо каждый, кто приезжал в Сан-Паулу, хотел увидеть город с самой высокой точки.

В самом деле, сверху открывается захватывающее зрелище. Южноамериканский Манхэттен с уходящими вдаль прямоугольниками и квадратами зданий, которые упираются в небо, как блестящие гиганты. Лес небоскребов. Во всех направлениях. Конца авениды Сан-Жуан не видно, он теряется где-то за километрами камня в легком утреннем тумане. Огромная реклама кока-колы, которая находится на крыше «Эдифисио Америка», всю ночь сверкая, крутится над городом, словно красная карусель, и кажется, что до нее рукой подать. По мелкой канаве Аньянгабау несколькими рядами, как на параде, катятся стада автомобилей, и вокруг них смешно ползут булавочные головки пешеходов. Если внизу Сан-Паулу производит впечатление бессмысленного нагромождения, то сверху он кажется погруженным в какую-то летаргию. Сумасшедший паноптикум улиц вдруг превращается в немой фильм; вертикальная перспектива приносит чувство успокоения. Что-то заставляет вас достать план города и разобраться в этом каменном море, превратившемся в рельефный макет города-гиганта.

Но вы сразу поймете, что статистика не преувеличивает, утверждая, будто Сан-Паулу с его 1 миллионом 800 тысячами жителей — это первый в Бразилии и третий в Южной Америке город, хотя в начале нашего века он едва вмещал четверть миллиона душ. Поверите вы и тому, чем любят похвалиться жители Сан-Паулу:

«Вы в городе, который растет быстрее всех в мире…»

Как бы странно ни звучало это, но они правы — по крайней мере, пока речь идет о западном полушарии. Неохотно признают это даже североамериканцы, привыкшие обо всем своем говорить в превосходной степени. Сан-Паулу растет быстрее, чем росли в свое время Нью-Йорк, Чикаго, Лос-Анжелес, Голливуд.

За каждый рабочий час в Сан-Паулу завершается строительство пяти новых зданий. В 1947 году их было возведено 14 тысяч, в большинстве солидных сооружений с железобетонной конструкцией. Сегодня Сан-Паулу — крупнейший промышленный центр южного полушария. В 1937 году в большом Сан-Паулу насчитывалось 3500 промышленных предприятий с 123 тысячами рабочих. Спустя десять лет число заводов выросло до 12 тысяч, а число занятых на них рабочих увеличилось вдвое.

Для полноты впечатлений каждый патриот этого города сообщит вам, что Сан-Паулу — единственный в мире город с более чем миллионным населением, расположенный на высоте свыше 800 метров над уровнем моря. Но в этом «патриоте» уже говорит американец с его извечной страстью к сенсациям.

И тот же самый американец гордо заявит, что нынешний Сан-Паулу — это живой символ современного американизма. При этом он будет иметь в виду стремительный рост города и золотую лихорадку конъюнктуры. Он покажет вам промышленные и банковские дворцы, небоскребы со всевозможным комфортом. Напомнит имена бразильских бизнесменов, начинавших двадцать лет назад без гроша в кармане и ставших теперь миллиардерами. Знакомая история о бедном мальчике, который прославился.

Этому «патриоту» хватает внешнего блеска. В бешеной погоне за прибылью у него не остается времени, чтобы задуматься над причинами этого бурного роста и увидеть его последствия. Он любит восхищаться лицевой стороной своей Америки. Но он забывает, что перед войной бразильская экономика переживала тяжелый период затяжных кризисов и экономических потрясений. Если вы возразите и скажете, что все это богатство выросло в результате военной конъюнктуры и военных капиталовложений в то время, когда Европа была в смятении и когда блокада отрезала ее экономику от международной торговли, бразильский предприниматель самоуверенно ответит, что Бразилия тоже заплатила за себя кровью. Какой же кровью? В конце второй мировой войны в Италии в двух сражениях приняло участие около 4 тысяч бразильских солдат. Кто же из них платил кровью за себя и за равных себе, за рабочих с заводов и плантаций, за тех, кто в годы кризисов тщетно искал работу?

И вдруг вы чувствуете, что перед вами открывается иной Сан-Паулу. Не украшенный богатством и удачами, не улыбающийся плакатной улыбкой преуспевающего бизнесмена, а город, на который нужно взглянуть другими глазами, чтобы понять всю правду.

БЛЕСК И ТЕНИ САН-ПАУЛУ

Пробыв несколько часов в центре Сан-Паулу, мы вынуждены были признать, что рекламные статьи и брошюры говорят правду. Нигде до сих пор мы не видели такого широкого размаха современного строительства, такого стремительного роста новых предприятий и жилых дворцов. В центре города все время слышалась дробь пневматических молотков, лязг металлических балок и скрип строительных подъемников и кранов, которые доставляли на высоту растущих этажей горы кирпича, песка, бетона и раствора. Каждый угол был затянут паутиной новых лесов.

Сан-Паулу мы проезжали еще раз, направляясь из Рио к южной границе Бразилии, в Уругвай. Спустя шесть недель мы снова очутились в вавилоне Сан-Паулу и на этот раз с трудом узнавали многие из его улиц. Там, где раньше рыли котлованы и бетонировали фундаменты, уже громоздились ряды новых этажей.

Ни в одном другом городе Южной Америки не бросались так в глаза признаки благоприятной экономической конъюнктуры, столь убедительные для поверхностного наблюдателя. Но и на его восторг и оптимизм падет первая тень, едва он окинет взглядом культурное строительство. Он найдет в Сан-Паулу бесчисленное множество кинотеатров, часть из которых отличается просто вызывающей роскошью… Вечерами на авениде Ипиранга сияют порталы крупнейших кинематографов, залитые сотнями тысяч ватт и морем неона. Но тщетными окажутся попытки найти концертный зал со взыскательными зрителями в городе, население которого составляет 1 миллион 800 тысяч жителей. Средства имеются, не хватает лишь заинтересованности. А там, где есть интерес, нет средств.

Любители драматического искусства находятся далеко не в лучшем положении. Только один из двух театров Сан-Паулу изредка выступает с программой, выдерживающей сравнение с европейскими. В другом, значительно более популярном театре зритель, у которого есть хоть капля вкуса, вряд ли досидит до конца представления.

«Нормального человека от этого тошнит…»

Такую оценку дали наши земляки из Сан-Паулу одному из очагов культуры в этом городе изобилия.

Цифры обвиняют

Восторги опрометчивого поклонника Сан-Паулу сразу все рассыплются, как воздушный замок, едва он забредет в рабочие кварталы. Здесь он встречается с уже знакомой ему Южной Америкой. Толпы бедных, обездоленных людей, живущих впроголодь, в нищете и грязи. Вас тотчас же окружат люди с изможденными лицами, тряпье и босые ноги, неграмотность, болезни и недовольство. Картина такая же, как и внутри страны, с той лишь разницей, что там противоречия бросаются в глаза не так сильно, как здесь, в тени дворцов и блеске витрин, заваленных товарами.

При виде всего этого не трудно понять, почему с такой поспешностью 13 февраля 1947 года государственный прокурор Альсеу Барбедо потребовал от верховного бразильского суда распустить Коммунистическую партию Бразилии как партию «неконституционную, недемократическую и небразильскую». Понятно также и то, почему несколькими месяцами позже президент Дутра решил распустить конфедерацию трудящихся Бразилии, насчитывавшую более 180 тысяч членов. Здесь, в рабочих кварталах Сан-Паулу, всегда тлеет огонек недовольства, который грозит вспыхнуть могучим пожаром. Спустя два года после окончания войны он был притушен. До поры до времени…

После первых впечатлении от ослепительного блеска Сан-Паулу и его потрясающей изнанки вы станете искать причину этих глубочайших контрастов. Искать ее заставит вас не оптимизм богатых, а ненависть униженного человеческого достоинства бедных. Вероятно, наименее читаемая книга в Бразилии — «Статистический ежегодник», регулярно издающийся в федеральном округе Рио-де-Жанейро. Туристов он не интересует. А другие, махнув рукой, отвергают его поразительные данные при помощи самого дешевого аргумента: «Как можно требовать от Бразилии настоящей статистики, если половина страны недоступна, где уж ее втиснуть в статистику».

И все же чтение бразильского «Статистического ежегодника» более чем поучительно.

На территории штата Сан-Паулу всего насчитывается 18.5 миллиона гектаров сельскохозяйственных угодий — плантаций, полей и пастбищ, которые принадлежат четверти миллиона хозяев. 74 гектара приходится в среднем на одного владельца. Но, разумеется, не на человека, занятого в сельском хозяйстве.

На собственных участках трудятся лишь владельцы небольших хозяйств. В штате Сан-Паулу 52 процента хозяев имеет участки до 20 гектаров, и все вместе они владеют лишь 6 процентами земли. Зато в этом же штате 0.88 процента «земледельцев» обладают латифундиями площадью от 1000 до 100 тысяч гектаров. Менее одного процента собственников держат в своей власти треть всей земли. Если к этому прибавить владельцев поместий размером от 200 до 1000 гектаров, то число помещиков возрастет на 6 процентов. Эти люди держат в руках 60 процентов земли в штате Сан-Паулу, хотя никогда не работали на ней. Всего их — 15 тысяч человек.

И в том же штате Сан-Паулу крестьянским трудом кормится во сто раз больше людей — 1 миллион 500 тысяч земледельцев, подавляющая часть из которых не имеет ни гектара собственной земли. Трудиться на клочке земли — для них жизненная необходимость. У них только одна цель: заставить землю дать свои плоды, чтобы отогнать от себя призрак голода.

Но землевладельцы в последнее время совершенно не думают о том, в каком состоянии находится их земля и вообще обрабатывается ли она. Их не интересует экономический эффект использования угодий, это для них дело второстепенное. Их не волнует тот факт, что без ввоза продовольствия Бразилия умерла бы с голоду. Ничто не интересует их так, как барыши от спекуляции землей.

Да, чтение бразильского «Статистического ежегодника» более чем поучительно. Официальная статистика обвиняет, пользуясь столь же вескими аргументами, что и представители рабочих организаций. Но ее обвинительные акты спрятаны в государственных библиотеках. Эта статистика не пишет листовок, не организует забастовок, не бунтует и не выходит на демонстрацию. Ее голос заглушён пылью архивов. Поэтому государственный прокурор Альсеу Барбедо и не утверждает, что «Статистический ежегодник» — неконституционный, недемократический и небразильский…

28 тысяч процентов прибыли за девятнадцать лет.

Мы были еще в 100 километрах от Сан-Паулу, когда нам в руки попала первая бразильская газета. На первой странице — ослепительный снимок выстроившихся в ряд жилых небоскребов на Руа Сан-Луис, которые были только что построены. И в самом деле, впечатляет вид изящного двадцатичетырехэтажного фасада, сверкающего белизной, рядом со старыми домами с высокими крышами и узкими окнами. Сотни просторных, светлых квартир, из которых маляры только что вынесли стремянки.

И вдруг вы узнаете, что сотни таких квартир на Руа Сан-Луис, на авениде Ипиранга, на Руа Ксавьер-де-Толедо и в целом ряде других роскошных авенид пустуют. Почему? Возможно ли такое в городе, куда непрерывно прибывают тысячи новых поселенцев из провинции и из-за моря? В городе, который украшен столькими эпитетами?

За двухкомнатную квартиру в новом доме съемщик должен платить 4 тысячи крузейро. Это не так много, скажете вы. У нас в Чехословакии квартирная плата ненамного ниже. Только эту сумму житель Сан-Паулу должен платить за месяц, а не за год. Рабочий современной текстильной фабрики в предместье Сан-Каетано зарабатывает 3 крузейро в час, то есть 600 крузейро в месяц. Рабочий металлического завода Алиперти получает на сотню больше. Следовательно, месячного заработка квалифицированному рабочему хватит только на пять дней жизни со всеми удобствами в двухкомнатной квартире, какие сотнями растут вокруг него. Потому-то жилые дворцы Сан-Паулу и пустуют, а тысячи рабочих ютятся в глинобитных и деревянных хибарках окраин.

Но в Сан-Паулу никто и не стремится доказать, что жилые дворцы строятся для того, чтобы в них жили люди. Строительство — это прежде всего хорошая прибыльная статья.

Самым ходовым товаром на территории большого города остается земельный участок. Долго мы копались в цифрах, от которых голова шла кругом. Квадратный метр земли под застройку в центре города на авениде Криспиану, которая перед площадью Ларго-Пайссанду впадает в главную магистраль Сан-Жуан, в 1930 году стоил 40 крузейро. К 1938 году цена его возросла до 65 крузейро, а за время войны и за четыре послевоенных года взлетела до 7 тысяч крузейро. Это значит 17400 процентов спекулятивного барыша за девятнадцать лет.

В юго-западном предместье Вилья-Мариана, в трех километрах от центра города, квадратный метр земли в 1930 году стоил два с половиной крузейро. В 1949 году этот же самый метр земли стоил 700 крузейро. Значит, за девятнадцать лет здешний владелец земельного участка получил 28 тысяч процентов спекулятивной прибыли.

Вот ключ к тяжелым социальным проблемам Сан-Паулу, вот объяснение того, почему в этом штате пустуют пахотные земли, тогда как человек мечтает возделать их; почему в Сан-Паулу тысячи людей без квартир и тысячи квартир без людей.

Здесь же и простой ответ на то, почему богатые, а следовательно, и влиятельные представители Сан-Паулу испытывают страх перед любой прогрессивной организацией рабочего класса, почему они душат ее всеми средствами, почему загоняют в подполье и почему не в силах воспрепятствовать росту этого подполья.

Большие и малые Матарассо.

Имя Матарассо в Сан-Паулу и во всей Бразилии звенит, как золотой дукат.

Матарассо — это бразильский Рокфеллер.

Говорят, что он величайший в истории импортер людей. Начал он с того, что привез из Италии в Бразилию семнадцать своих родственников. Потом он стал осуществлять импорт в крупных масштабах. Считается, что Матарассо ввез в Бразилию более 10 тысяч итальянцев.

Но это было гораздо позже того, как Матарассо впервые в жизни увидел берега сей обетованной земли. Он приплыл сюда в качестве скромного итальянского торговца с грузом оливкового масла. Он уже готовился к выгрузке, как вдруг в порту Рио-де-Жанейро корабль сгорел. Матарассо очутился в Бразилии без гроша в кармане. Больше того, стали нищими и его земляки, которым принадлежала большая часть груза. И тогда Матарассо торжественно пообещал своим друзьям, что придет время — и он возместит им все убытки. Тогда в погоне за прибылью им двигало чувство ответственности.

Руа-ду-Лаврадиу № 113

Морру-Санту-Антониу

Прекраснейший город мира

По дороге на Сахарную Голову

Рынок

В горах за Рио Тесто

Подготовка к карнавалу

Нынешний Матарассо — это совершенно другой человек. Ему принадлежит более 90 заводов и фабрик, разбросанных по всей Бразилии. На них занято свыше 35 тысяч рабочих. Пожалуй, нет ни одной отрасли промышленности, куда бы Матарассо не запустил руку. Пивоваренные заводы, мельницы, консервные и текстильные фабрики, металлургические и машиностроительные заводы, кожевенное дело, а в провинциях — огромные плантации и целые латифундии целины. Когда-то он помогал и возвращал долг слабым. Сегодня в конкурентной борьбе он их громит и поглощает.

В самом центре Сан-Паулу, под авенидой Аньянгабау и виадуком Ша, стоит один из самых роскошных дворцов, административное здание гигантского концерна Матарассо. Чтобы показать, сколь велико его богатство, он облицевал весь небоскреб снаружи и внутри дорогим итальянским мрамором, который приказал привезти из Каррары.

Но Матарассо не одинок в Сан-Паулу.

По его камню и асфальту шагают и малые матарассо. Вместо миллиардов у них лишь миллионы и десятки миллионов. И вместо конкурентов-миллионеров они поглощают конкурентов стотысячных.

После первой мировой войны волна итальянских эмигрантов занесла к берегам Бразилии молодого итальянца-кузнеца. Свое дело он знал хорошо, и работы ему всегда хватало. Поэтому так быстро и разрасталась на окраине Сан-Паулу его кузница. Наступил 1930 год. Кризис, безработица, страх перед завтрашним днем. Владельцы металлургических заводов либо ограничивали производство, либо работали в ущерб себе. А кузнец-итальянец шел своей дорогой. Железо продавалось за бесценок, и он скупал его. Любое, начиная от железной руды и кончая металлическим ломом. Когда у него кончились собственные средства, он полез в долги, но покупал. Большая часть металлургических заводов остановилась. Доменные печи погасли. Хозяева уступали свои предприятия за смехотворные цены.

Тем временем над Европой нависли тучи, блеснули первые молнии.

Оружие! Железо! Кто даст больше?

Цены на железо и сталь взлетели до астрономических цифр. У кого есть железо? В Бразилии его было с излишком — в глубине страны, куда еще не дошли пути сообщения. Но было здесь и другое железо: в болванках, в старых рельсах и в грудах металлического лома, собравшегося за оградами итальянца-кузнеца. Теперь наступило его время. Он продал свои запасы и сразу же получил достаточно средств, чтобы приобрести литейные и прокатные заводы. А потом Алиперти начал продавать продукцию собственного производства. Какое ему дело, что его железо помогало косить на фронтах молодые жизни? Не станет поставлять Алиперти, на этом заработает другой. Рулетка военной конъюнктуры завертелась в полную силу.

Ныне металлургический завод Алиперти в числе четырех самых крупных в Сан-Паулу. Мы проходили по заводу, не успевая удивляться. Не заводскому оборудованию, а ведению экономики предприятия.

Завод работает на семидесятипроцентной руде, одной из самых лучших в мире. Ее привозят из штата Минас-Жераис. На складах сырья нет ни куска кокса. Только мешки с древесным углем. Руду и древесный уголь доставляют грузовиками, несмотря на то, что железнодорожная станция расположена всего в 3 километрах от заводских ворот. На руднике тонна руды стоит 75 крон, а доставка ее на завод обходится еще в 175 крон.

При виде сталепрокатного завода Алиперти в памяти оживают картины остравских прокатных цехов эпохи их возникновения. Устарелые прокатные станы, вокруг которых суетятся взмокшие рабочие, прыгая среди раскаленных железных прутьев, извивающихся по земле. Десять раз должен рабочий направить кусок раскаленного металла в вальцы и десять раз вытащить его с другой стороны, пока болванка не превратится в железный прут. Это напоминало неистовую пляску арлекинов среди огненных змей.

Изнурительный труд и опасность на каждом шагу там, где уже давно могли бы работать машины-автоматы.

Видишь этот устаревший производственный процесс и огромные накладные расходы из-за того, что основной транспорт здесь грузовые автомобили, и на языке все время вертится вопрос: «А кто оплачивает все это?» Килограмм строительной стали в штате Сан-Паулу стоит 3 крузейро, то есть 7.5 чехословацкой кроны. Главный инженер завода не станет отрицать, что продукция могла бы стоить вдвое дешевле. Но незачем спешить с модернизацией производства и строительством подъездных путей. Все это потребует денег и забот. Да и прибыли увеличатся не сразу. Куда удобнее договориться с главными производителями строительного железа, которые занимают монопольное положение. Заграничным материалам доступ в страну открывается только тогда, когда обеспечен сбыт собственной продукции. А цена?

Кто хочет строить, пусть платит! Точно так же рассуждают производители цемента, кирпича, строительного оборудования. Им не мешает, что плата за квартиру в новом доме не спускается ниже 4 тысяч крузейро в месяц. Не мешает, что рабочий того же самого завода за свою пляску среди раскаленных змей зарабатывает в месяц всего 700 крузейро. Все равно он не купит ни строительного железа, ни цемента, ни кирпича.

Когда мы возвращались после осмотра завода к машине, стоящей у ворот, и засовывали в карманы блокноты с заметками, нас догнал один из рабочих и сказал нам одну-единственную фразу:

— Пишите не о большой бразильской индустрии, а о большой нищете бразильского рабочего!

Река, повернутая вспять

В музее Форестал в Сан-Паулу есть рельефная карта окрестностей города до самого берега Атлантического океана. Своей наглядностью она помогает осветить одну из интереснейших технических проблем, которую когда-либо решала Бразилия.

На этой рельефной карте обширный район окрестностей Сан-Паулу представляет собою ровную как стол местность, полого понижающуюся в глубь страны. Его восточный край круто, почти без перехода обрывается к Атлантическому океану. Лишь узкая полоса прибрежья с банановыми плантациями тянется от Сантуса на юго-запад, превращаясь в конце концов на Прайя-Гранде в ровный песчаный пляж.

Еще в начале этого столетия Сан-Паулу заслужил печальную известность своими нездоровыми окрестностями. На юго-восточной окраине города в излучинах реки с едва заметным уклоном образовались многочисленные болота. Тучи комаров одолевали город; малярия и желтая лихорадка не были здесь редкостью.

В окрестностях Сан-Паулу протекала одна из любопытнейших рек Южной Америки — Тиете. Хотя от Атлантического океана ее отделяло по прямой каких-то 50 километров, она сворачивала на восток в глубь материка. Там она начинала свой долгий путь по бразильскому Мату-Гросу, пополняла воды Параны и после нескольких тысяч километров странствия с приключениями сливалась, наконец, с водами Атлантического океана далеко на юге, в заливе Ла-Платы. И все это потому, что Сан-Паулу расположен на приморской нагорной равнине на высоте 800 метров над уровнем моря, а эта равнина имеет уклон в глубь материка.

В 1925 году был осуществлен грандиозный технический проект, который избавил Сан-Паулу от трудной проблемы здравоохранения, разом снял угрозу малярии и желтой лихорадки, дал промышленному конгломерату Сан-Паулу один из богатейших источников электроэнергии и тем самым положил начало расцвету этого города.

Инженеры просто повернули вспять верхнее течение Тиете и ее притоков. Была сооружена плотина, образовавшая в окрестностях Сан-Паулу густую сеть озер. Недалеко от Сантуса, на грани Сан-Паулуского стола, была построена гидроэлектростанция с мощным трубопроводом, по которому задержанная вода почти отвесно низвергается из озера с высоты 720 метров. Так был найден источник в 600 тысяч лошадиных сил, который поит электроэнергией весь промышленный бассейн Сан-Паулу.

Если ехать из Сантуса в Сан-Паулу, впереди вы увидите сверкающую связку из нескольких труб, взбирающихся по крутому, поросшему лесом склону, — от электростанции на прибрежной равнине вплоть до вершины горного хребта.

Сердце у нас забилось от радости, когда мы узнали, что все оборудование этой гидроэлектростанции произведено в Чехословакии. После этого становится понятным, почему в Бразилии известная марка заводов «Шкода» и сегодня неразрывно связана с представлением о технической смекалке и добросовестной работе.

Бутантан

На территории американизированного Сан-Паулу, за юго-западным предместьем Пиньейрус, прижавшись к зеленой возвышенности, раскинулся чудесный уголок, оазис тишины и отдохновения в бешеной сутолоке большого города. Местные индейцы некогда называли это место «Бутантан» — «Сильный ветер».

Вы бы сказали, что это один из самых прекрасных ботанических садов в Южной Америке. Пестрые газоны тропических цветов, неисчислимое множество деревьев и кустов, свезенных сюда со всех уголков Бразилии. Расчищенные дорожки, скамейки, покой. В тенистых уголках — студенты, погруженные в книги, кое-где мамы и няни с детскими колясками.

Но в центральной части парка, на зеленом газоне с низко подстриженной травой, есть площадка, не украшенная цветами и не окруженная скамейками. Она лежит на 2–3 метра ниже, чем дорожки, и ограждена со всех сторон гладкой бетонной стеной. Она напоминает скорее крепостной ров, чем участок ботанического сада. Заглянем за бетонный парапет. Внизу на площадке в тени деревьев разбросано несколько куполообразных домиков из красной глины.

Если вы немного перегнетесь через барьер, вас тронет за плечо смотритель и попросит быть осторожнее. И у него есть к тому основания.

Дело в том, что глиняные домики и ряды крытых загончиков вдоль бетонной стены — это обиталища самых ядовитых бразильских змей.

Каждое утро у ворот Бутантана останавливается грузовик с удивительным грузом. Ежедневно со всех вокзалов Сан-Паулу сюда свозятся запломбированные деревянные ящики. У каждого из них на одинаковом месте имеется бирка с именем отправителя, а через всю верхнюю крышку проходит отчетливая надпись, предостерегающая от излишнего любопытства: «Caixa para transporte de serpentes» — «Ящики для транспортировки змей».

Эти стандартные ящички — единственный в Бразилии груз, который перевозится всеми железными дорогами бесплатно, с любого конца страны и на любое расстояние. У всех этих ящичков один короткий адрес: Бутантан, Сан-Паулу. Слово «Бутантан» известно каждому железнодорожнику даже на самой глухой станции. Ко многим из них под этим названием вернулась жизнь, уже висевшая на волоске.

Ведь Бутантан — это знаменитый южноамериканский институт, изготовляющий сыворотку против укуса змеи.

Два литра яда в год

Высокие окна восьмиугольного домика за институтскими воротами облеплены любопытными, которые напряженно следят за вступительным экзаменом новых воспитанников института. Но это скорее экзамен на выдержку для тех, кто принимает новых питомцев. Двое служителей в белых халатах, в высоких кожаных сапогах и кожаных перчатках осторожно снимают крышку первого ящика. Несколько секунд они настороженно выжидают. Из ящика показывается змеиная голова; некоторое время змея осматривается, поворачивается, потом высовывается еще сантиметра на два, на три и готовится к молниеносному броску на приближающуюся к ней руку. Но рука все же оказывается более быстрой. В мгновение ока служитель схватывает змею чуть пониже головы и вытаскивает ее из ящика: полметра, метр, два. Как хорошо свернутый пожарный шланг, разматывается из ящика толстая гремучая змея с правильной мозаикой ромбов на спине. Она яростно, но беспомощно извивается.

Через несколько секунд у нее на хвосте защелкивается регистрационная бирка с очередным номером и датой поступления. После этого змея обретает свободу, ограниченную, правда, — несколькими сотнями квадратных метров площадки, и гнездо из красной глины.

Сколько же потребовалось отваги и самоотверженности, чтобы все эти обитатели попали сюда! Бразилия никак не может пожаловаться на нехватку змей. Но это обстоятельство ничего бы не дало сотрудникам института в Бутантане, если бы вместе с ними по всей стране не работала бескорыстная армия добровольцев, если бы она не рисковала жизнями и не подвергалась постоянной опасности. Даже здесь, в Бразилии, которая славится изобилием пресмыкающихся, змеи встречаются не на каждом шагу. Они избегают человека там, где хоть немного чувствуется его присутствие. Иное дело в глубине материка, в окрестностях ферм, на плантациях, около лесопилок и времянок лесорубов. Поэтому самых отважных помощников Бутантан находит среди бразильских фермеров, лесорубов, изыскателей и сельскохозяйственных рабочих. А также среди охотников по призванию, которые посвятили свою жизнь приключениям.

На огражденном газоне в Бутантане скапливается их добыча. Двухметровые гремучие змеи; небольшой коррал — вид гадюки с красными поперечными пятнами, одна из самых ядовитых змей на свете; сурукуку с желтоватой спиной и красными пятнами ромбовидной формы. Это одна из самых длинных ядовитых змей бассейна Амазонки. А тут, возле нее, — уруту с правильными серыми пятнами в виде подковы концами книзу; темная жарара с поперечными полосками; крестовая гадюка, от укуса которой начинается быстрый распад тканей; тонкая и длинная харарака с зеленой спиной и темными пятнами. Целая выставка коварных пресмыкающихся, чьи укусы означают верную смерть, если не оказать немедленной помощи.

И вдруг в это вечно подстерегающее, смертоносное сплетение входит человек. И следом за ним второй. Уверенно, спокойно, без малейшего страха. Они в белых халатах, на ногах у них высокие сапоги, в руках — длинная палка с железной вилкой на конце. Мороз проходит по коже при виде десятков змеиных тел, свившихся в живые клубки и расползающихся, как только люди приближаются к ним. Вокруг поднятые головы и пружины змеиных тел, готовых к стремительному броску.

Из круглых домиков выползают десятки потревоженных змей. Одни пускаются наутек, другие выжидают. А дальше все идет, как обычно. Один из служителей палкой расплетает змеиный клубок, отбрасывает в сторону какую-нибудь змею, придавливает ей голову железной вилкой и молниеносно схватывает ее прямо за голову. Это двухметровая гремучая змея. Пасть ее угрожающе раскрыта, из десен торчат две пары зубов. Ловкий нажим пинцетом, и в подставленную склянку стекает несколько капель чистого яда.

Ассистент института Людовико Таларико закончил работу, отдал своему помощнику склянку с ядом и подошел к нам.

— Ни одна из тех змей, которых вы видите здесь, не покинет Бутантан живой. В неволе змея отказывается принимать пищу, как только мы берем у нее первую порцию яда. Здесь она выдерживает лишь несколько месяцев. После четвертого или пятого взятия яда она погибает от голода.

Ассистент закурил сигарету и жадно затянулся. И только по дрожащим пальцам можно было заметить, что даже при своем многолетнем опыте он во время опасной работы вовсе не так спокоен, как это кажется. Два литра яда в год должен он нацедить и отдать сотрудникам института, чтобы где-нибудь на другом конце Бразилии маленькие ампулки с надписью «Бутантан» возвращали к жизни тех, кто был коварно осужден на смерть силою того же самого яда.

Водятся ли в Бразилии пятнадцатиметровые змеи?

— В этом отделении у нас только неядовитые змеи, — успокоил нас ассистент Таларико и достал из кармана связку ключей. — Если хотите, я пущу вас внутрь. И не бойтесь, среди них нет никого из соседей, которых вы только что видели.

Такое же помещение, как и у ядовитых обитателей. Змеи грели на солнышке свои длинные тела с защитным камуфляжем и даже не пошевелились, когда мы приблизились. Редкие виды королевских и радужных удавов, знаменитых бразильских боа-констрикторов. Молодой удав сукури — самая крупная змея на свете, гроза всего живого в девственных лесах Бразилии. Жибойа с почти собачьей головой. Десятки самых различных видов змей, которые на лоне природы наводили бы ужас, но здесь, в бутантанском питомнике, они либо прячутся, либо относятся ко всему с полной безучастностью.

— Как же вы разбираетесь в этом множестве змей? — сорвался у нас вопрос при виде всего змеиного хаоса. — Как вы, не подвергая себя опасности, отличаете ядовитую змею от неядовитой?

— Это прежде всего опыт, — объяснил нам ассистент. — Но и для неопытных существует ряд правил. Первым и самым верным признаком является форма и ширина головы. У всех без исключения ядовитых змей голова почти совпадает по ширине с телом. Второй признак, по которому вы узнаете ядовитую змею даже издали, — это хвост. Он короткий и быстро сужается к концу. У неядовитых же змей, наоборот, хвост длинный и тонкий. При более подробном осмотре змеиной головы можно найти и другие признаки. Но на лоне природы у вас вряд ли будет время для подобного изучения.

В самой Бразилии, стране змей, даже среди знатоков природы еще часто ходят страшные легенды и поверья. Бесспорно одно: сведения о длине змей явно преувеличены. Вряд ли успел бы человек, повстречавший на воле многометрового удава и избежавший его объятий, хорошенько измерить его от головы до хвоста складным метром. Ужас, охватывающий человека при виде змеи, безусловно, скорее прибавит лишний метр, чем отнимет его. Поэтому сообщения о пятнадцатиметровых змеях следует принимать с осторожностью.

Теодор Рузвельт-младший, сын бывшего президента США, выделил в свое время вознаграждение для того, кто принесет ему змею, длиною превышающую 30 футов, то есть немногим более девяти метров. Живую или в виде чучела.

Вознаграждение не такое уж малое — 5 тысяч долларов, но его и по сей день никто не получил.

Змеи-няньки

Змеи в Бразилии — это не только гроза людей.

В некоторых бразильских домах, главным образом в сельских местностях, змея появляется очень часто, и все же никто ее не боится, никто не убивает, скорее наоборот. Это не имеет ничего общего с каким-либо суеверием или с почитанием животных. Это всего лишь отголосок давних обычаев и житейского опыта индейцев. Некоторые змеи — удавы — служили индейцам защитниками от врага или от ядовитых змей.

В хозяйстве провинциальных жителей, в виллах Петрополиса и даже в предместьях Рио-де-Жанейро можно увидеть ручных королевских удавов. Европейцу, который от одного только слова «удав» покрывается гусиной кожей, трудно себе представить, как это человек может жить по соседству со столь необычным домашним животным. Но в Бразилии удав сохранил жизнь тысячам людей и особенно детям. Он защищает человека от ядовитых змей. В сад, где водится удав, не приползет ни одна ядовитая змея, даже если ими кишит все вокруг.

Удав гораздо чистоплотнее любого домашнего животного. Представляя себе змею, мы, как правило, вспоминаем отвратительную скользкую кожу. У удава она хоть и холодная, но сухая и чистая. При этом ни один из домашних сторожей не бывает таким непритязательным, как удав. Он довольствуется тем, что наедается раз в два-четыре месяца. За целый год он проглатывает разве что пять кроликов. Больше всего он привязан к детям. Едва ребенок выйдет из дома, удав начинает следить за каждым его шагом, зорко оберегая его от ядовитых змей. Но еще важнее то, что он защищает человека от змеиных укусов в тех областях, куда еще не дошла животворная сыворотка института Бутантан.

ГОРОД ЯНВАРСКОЙ РЕКИ

Колумб долгое время не подозревал, — а в последние трудные годы жизни просто отказывался допустить мысль, — что он открыл новую часть света, когда 12 октября 1492 года подвел свои каравеллы к острову Гуанахани. Для него и для его королевы Изабеллы Кастильской открытие нового материка было поначалу скорее препятствием, чем успехом всемирно-исторического значения. Перед Христофором Колумбом стояла всего-навсего одна задача: пересечь мировой океан в западном направлении и доплыть до источников богатства, до берегов Индии; опередить португальских мореплавателей, которые искали пути к обетованной земле слоновой кости и редких пряностей у берегов Африки.

В конце пятнадцатого столетия постоянно грозила опасность, что эти две великие морские державы открыто столкнутся в военном конфликте из-за морского пути в Индию.

И только соглашением в Тордесильясе было раз и навсегда определено, что все земли, которые будут открыты к востоку от условной линии меридианного направления, расположенной на 370 миль западнее островов Зеленого мыса, станут принадлежать Португалия. А земли, лежащие к западу от этой границы, должны стать достоянием испанской короны. Никто из авторов соглашения и не подозревал, что эта роковая черта проходит не только через мировой океан, но и делит южноамериканский материк.

Таким образом, в истории открытия Америки появилось много ошибок и случайностей еще задолго до того, как ее контуры впервые обозначились на карте мира.

Случайно открыл Колумб новую часть света, по ошибке назвал ее Западной Индией. По ошибке в 1500 году у берегов нынешней Бразилии оказался португальский флот Кабрала, хотя должен был плыть на восток вдоль берегов Африки. По ошибке Кабрал назвал новую землю «Isla de Vera Cruz» — «Островом Истинного Креста». Случайно из-за тех, кто подписал соглашение в Тордесильясе, получилось так, что эта новая земля стала принадлежать португальцам и что португальский язык и по сей день является официальным почти на половине южноамериканского континента.

Как же было не запутаться в куче ошибок и адмиралу Гонсало Коэльо, когда его корабль в канун нового 1502 года вошел в залив Гуаяабара?

Тогда еще по Сахарной Голове не скользили на стальных нитках железные коробочки подвесной дороги, не мчались по Прайаде-Фламенго тысячи автомобилей, а на аэродроме Сантус Думонт не приземлялись через каждые десять минут воздушные корабли.

Бесчисленное множество бухт, заливов, кос и мысов вызвало у Гонсало Коэльо, как и у современных туристов, растерянность и вместе с тем восхищение. Полагая, что вместе со своим экипажем он проник в запутанное устье неизвестной реки, он записал в судовом журнале дату — первое января, primeiro de Janeiro, 1502 года, и не стал ломать себе голову, выдумывая экзотические названия. Он назвал открытое им место Рио-де-Жанейро — Январской Рекой.

И только впоследствии выяснилось, что Коэльо дал маху и вместо несуществующей реки окрестил залив.

Последователи Коэльо оказались настолько великодушными, что закрыли глаза на его ошибку и оставили этому волшебному утолку южноамериканского материка его первоначальное имя.

И поэтому весь мир сегодня называет второй по величине город Южной Америки и один из самых красивых городов на свете— Рио-де-Жанейро, нимало не смущаясь тем, что в Рио никакой рио нет.

Снова Атлантика

Приезжий, который окажется в Рио-де-Жанейро, пройдя через ворота порта или даже сойдя с самолета, будет лишен многих впечатлений по сравнению с тем, кто пробирается в город на четырех колесах из глубины материка. Он лишается возможности увидеть мастерскую режиссуру смены впечатлений; ему известна лишь заключительная сцена спектакля, но он ничего не знает ни о сюжете, ни о главных действующих лицах.

Ревнивый Сан-Паулу в минуту расставания напомнил нам о своем отношении к Рио-де-Жанейро. Казалось, будто он хотел в последний момент удержать нас и помешать посетить своего извечного соперника.

Чернокожий регулировщик уличного движения на перекрестке авениды Ранжель-Пестана совершил с точностью автомата свой поворот влево и трелью сигнального свистка как бы открыл шлюзы стальной реки. «Татра», увлеченная лавиной автомобилей, рванулась из центра Сан-Паулу. Но для старта было выбрано наименее удобное время — пять часов, когда закончился рабочий день, и тысячи машин разъезжались по предместьям.

Казалось, что по руслу авениды текла масса постепенно затвердевающей лавы; поток машин с каждой секундой густел и сбавлял скорость, пока не застрял совсем. И вот уж нам осталась лишь серия бесконечно повторяемых маневров: тронуться, проехать пять метров, затормозить, выключить мотор. Пятиминутный перерыв. И снова то же самое.

Лишь спустя час транспортной полиции удалось разрубить этот гордиев узел, и колонны машин вырвались на окраинную авеииду Сельсо-Гарсия. Номера домов растут, как ставки при игре в рулетку. Тысяча, две тысячи, пять тысяч, шесть… Сады, рощи, первые плантации. И только проехав 30 километров, мы оказались одни на свободном шоссе, на дороге между двумя крупнейшими городами Бразилии и двумя самыми большими конкурентами этой страны. Видимо, поэтому до сих пор это шоссе скорее преграда, чем связующее звено между городами.

Быстро наступившие сумерки вскоре скрыли от нас знакомую картину плантаций, виноградников и пастбищ. При вспышках молний ночной грозы перед нами снова поднялась гряда романтических гор Серра-ду-Мар.

А следующим утром мы пересекли границу федерального штата Рио-де-Жанейро. Широкая лента основания нового шоссе сменила разбитую дорогу. Дорожные машины вместе с сотнями рабочих уже много лет не спеша готовили ложе шестнадцатиметровой полосы асфальтобетона. Над реками, которые в период дождей до сих пор становятся непреодолимой — преградой, повисли концы проезжей части, посаженные на белые устои современных мостов. Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе. Если Сан-Паулу поворачивается спиной к Рио-де-Жанейро, Рио сам пробивает дорогу к нему. И хотя строительство дороги до сих пор не закончено, она буквально кишит легковыми и грузовыми машинами. Вдоль этого шоссе штат Рио-де-Жанейро создает стратегически важную промышленность. На дне долины, сжатой горами Серра-ду-Мар, уже работает на полную мощность новый пороховой завод. Несколько ближе к Рио-де-Жанейро вступило в строй гигантское предприятие, государственный металлургический комбинат Вольта Редонда, крупнейший на материке.

Гаушо с горных пастбищ Серра-ду-Мар, вероятно, вообще не мешают ни потоки автомобилей, ни индустриализация края. Новые проблемы они решают по-своему. Проезжая по горному шоссе к Рио-де-Жанейро, невольно вспоминаешь архаические законы, с помощью которых Англия в свое время обеспечивала безопасность на своих дорогах, когда по ним двинулись первые моторные самоходы. В те времена перед каждым из них ехал всадник, — предупреждая об опасности красным флажком. Подобным же образом охраняют свои стада и бразильские гаушо. Находясь перед стадом и позади него, они красным флажком дают знать водителям, чтобы те умерили скорость и поберегли сигналы. И дорогу освобождают только тогда, когда придут к выводу, что за стадом скопилось изрядное количество машин.

В четырехстах километрах от Сан-Паулу вдоль дороги начинают шуметь бамбуковые рощи. Высотомер напоследок касается цифры «600» и сразу же неудержимо начинает опускаться к нулю.

Вскоре взорам открываются широкие приморские равнины. Шины поют свою песню, шурша по прекрасной бетонной дороге, а рядом, по соседству, зарастает травой такое же прекрасное, но преданное забвению асфальтовое шоссе.

Граница федерального округа Рио-де-Жанейро. Дорожная полиция.

Полицейский в форме, не говоря ни слова, открывает «татру» и принимается перерывать содержимое кармана на дверце.

Но как только он замечает на заднем сиденье гору багажа, тут же сует нам в руки розовый бланк бразильского автоклуба и пропускает нас в бразильский рай, в тот самый рай, который для большинства бразильцев является столь же прекрасным, сколь и чужим, далеким и недоступным.

В эту минуту в глазке спидометра появилась цифра «918». Мы перелистали путевой дневник: 2896 километров от последней столицы, Асунсьона, и 5488 километров от предпоследней, от Буэнос-Айреса.

Вдоль шоссе, один за другим, идут первые ряды домиков предместья. Спортивный аэродром, группка чудесных вилл, бензоколонки, а потом снова ограды, сараи и облупившиеся одноэтажные домишки.

На 946-м километре, то есть почти в тридцати километрах от границы города, у нас под колесами застучали рельсы трамвая. Проспект Винте-э-Нове Оутубро. Номера домов уменьшились, всего до 8 тысяч.

В глазке спидометра продолжают накручиваться цифры, а вокруг нас звенят трамваи, на перекрестках останавливаются машины и во всех направлениях спешат тысячи людей.

Служитель бензозаправочной станции отсчитал сдачу и вместе с мелочью протягивает нам красиво оформленный план Рио-де-Жанейро с обозначенными на нем выездами из города.

— Чтобы вам долго не плутать…

Прошло еще полчаса, и за складскими сооружениями вдоль набережной показались, наконец, трубы океанских пароходов. А потом сразу, без какого-либо перехода, мы очутились в оживленнейшем центре города, о котором было сказано и написано так много вдохновенных слов восхищения и восторга.

На авениде Риу-Бранку, под рядами небоскребов шестью потоками несется лавина автомобилей, пешеходы терпеливо ждут на перекрестках, и кажется, что все они улыбаются. Регулировщик с улыбкой отсвистывает свои приказания, водители с улыбкой нажимают на педали тормозов. Приветливо улыбаются газоны цветов на Праса-Парис, а за ними, поднимаясь из мерцающего сапфира Атлантического океана, высится над заливом Ботафогу Сахарная Голова, символ Рио-де-Жанейро. Улыбаются пальмовые аллеи и поросшие лесом горы в сердце города. Тысячи машин, словно стрелы, пролетают по асфальту над пляжами Прайя-ду-Фламенгу и несут нас вместе с собою через этот улыбающийся город.

Нет, улыбки вокруг нас — это лишь отблески солнца и моря и пестрой игры красок на фасаде города; это отражение нашей радости, подступившей вдруг к горлу и увлажнившей глаза. Мы у цели, которая так долго манила нас, словно мираж, и никак не давалась. Почти 3 тысячи километров от Асунсьона, парагвайские болота, лесные дебри, рождество на Игуасу, трудные крохи километров где-то там, далеко, в прошлом, которого словно и не было…

— Мирек! Мирек, смотри! Чехословацкий флаг!

Из окна машины, которая быстро обогнала нас и заняла место впереди, нам машут рукой. Дипломатический номер «CD31» и на крыле чехословацкий флажок. Вот и говорите после, что чудес не бывает! Мы разыскиваем чехословацкое посольство в этом двухмиллионном муравейнике, и вдруг перед нашими глазами оказывается лоцман — посольская машина.

Не снижая скорости, мы следуем за ней почти по пятам, буфер к буферу, так, чтобы между нами не вклинился посторонний автомобиль и чтобы нам не потерять нашего проводника так же быстро, как мы нашли его.

Наконец-то! Спидометр застыл на цифре «987», когда обе машины остановились под пальмами посольского сада, километрах в семидесяти от границы города, на чехословацкой земле. В нескольких метрах отсюда прибой бросал на песок пляжа вздутые волны, а вдали, у самого горизонта, полз океанский пароход. По неспокойному океану катится к берегу волна за волной, они растут, становятся могучими валами. Гребни их сверкают на солнце белоснежной пеной. Вот они вздымаются еще выше, подламываются, с оглушительным грохотом обрушиваются на отмель и пугливо набегают на пляж; потом, как бы в нерешительности, замедляют свой бег, на мгновение останавливаются у самой высокой для них линии песчаного склона и снова тяжело катятся навстречу прибою, чтобы подсечь гребень ближайшей волны.

Океан. Свободная Атлантика. Тот же самый океан, что и у берегов Марокко, и под Столовой горой, и в заливе Ла-Платы — безграничный, вечный…

Копакабана

Достаточно пробыть в Рио-де-Жанейро всего лишь несколько часов, чтобы поддаться его очарованию, признав правыми всех поклонников Рио. Это сказочный город, самый красивый из всех, чьи стены отражаются в зеркале вод морей мира.

В чем же источник этого волшебного невидимого сияния, восхищающего вас всякий раз, как только вы взглянете на город Январской Реки?

Природа и человек соединили здесь свои творческие силы, в результате чего возникло совершенное, гармонично уравновешенное целое. Трудно сказать, кто из обоих создателей был более щедрым. Природа подарила на крестины этому городу пластичное обрамление гор. И не только обрамление. В Рио-де-Жанейро нет границ между горами и городом. Пожалуй, в целом свете не найти другого такого города, который был бы настолько пронизан высокими вершинами и грядами гор, органично включенных в решетку улиц, домов и садов. Зеленые гребни и скалистые вершины проникают в центр города, перерезают живописные пляжи и выставляют свои передовые дозоры далеко в море.

Рио-де-Жанейро — город необыкновенно пластичный. Его пластика и вертикальна и горизонтальна. Она поистине трехмерна; она освобождает человека от бескрылого проклятия лягушачьей перспективы. Своеобразно выглядит Рио-де-Жанейро, если смотреть на него с Сахарной Головы, иначе — с вершины Корковадо, не так — со стороны павильона на Альту-да-Боа-Виста и совсем по-другому с Морру-Санту-Антониу. Тяжелое чувство смятения и заброшенности, которое оставляют у вас чужие, неизвестные города на равнинах, здесь, в Рио-де-Жанейро, превращается в упоение от вида покоренного пространства; город лежит как на ладони, хорошо просматриваемый, упорядоченный, аккуратный.

А из водного царства природа взяла и принесла на крестины этому городу самое прекрасное. Атлантический океан для Рио-де-Жанейро — это не только безграничный водный простор. Залив Январской Реки образует огромное лазурное озеро, затканное гористыми островками, полуостровами, перешейками и косами. Мы не знаем, как определить, где оно начинается и где кончается, как не знал этого Гонсало Коэльо четыре с половиной столетия тому назад.

Царство Нептуна одарило Рио-де-Жанейро не то 30, не то 40 километрами мягких песчаных пляжей, из которых один лучше другого. Они как бы развешаны чудесными гирляндами между отрогами горных массивов. Баиа-де-Гуанабара, куда заплывают океанские колоссы, проложив себе путь через пролив Нитерой. Оживленный Фламеиго, беговая дорожка для тысяч автомобилей, ежедневно и ежегодно состязающихся между собой за секунды и минуты пути между отдаленными предместьями и торговым центром города. Спортивный Ботафого, пляж, овеянный белоснежными крыльями яхт. Выдвинутая вперед Урка, Прайа-Ловантину под сенью знаменитой Сахарной Головы, закрытая Прайа-Вермелья — Красный пляж. Спокойные пляжи Ипанема и Леблон, уголок истинных любителей солнца и воды; другие пляжи на берегу открытого моря; тихие, отдаленные полосы мягкого песка и хорошей погоды на грани Атлантического океана и предгорий Серра-ду-Мар. И, наконец, Копакабана, холеная бразильская Флорида. Широкая дуга прогретого песка, окаймленного с одной стороны сапфиром моря, а с другой — пышущим зноем небоскребов, роскошных отелей и, асфальтовой мостовой. Муравейник смуглых людей в разноцветном лесу зонтов. Любовная игра волн, каждый день новая. Солнце, море и отдых; отдых для всех, но не для всех сразу. Утренняя доля радости принадлежит богатым. Дневная Копакабана достается служанкам, шоферам, безработным да «непосвященным» иностранцам, а также тем, кто не желает подчиняться диктату предрассудков.

Но на Копакабану приходит еще и третья смена. Поздно вечером, после того как лучи маяков в первый раз полоснут потемневший горизонт, во тьме побережья появляются одинокие люди. Они идут сюда не за солнцем и водой и не ищут здесь ничего, кроме клочка мягкого песка. С вечера до рассвета этот щедрый пляж предоставляет кров тем, у кого крова вообще нет…

Неровно протекает жизнь Копакабаны. За двадцать четыре часа ее волна поднимается к солнцу радости и отдыха и опускается на самое дно горькой нищеты и одиночества. Вверх и вниз, день за днем, как волны прибоя, как мозаичные волны на тротуарах набережной.

Если бы по Копакабане смог пройтись Карел Чапек, он бы наверняка изобразил в своих «Бразильских письмах» Копакабану с вертикалью ее небоскребов и синусоидой мозаики тротуаров. Обе они вызывают головокружение: и небоскребы, растущие из моря к небу, и кривая каменного орнамента под ногами. Кривая, которая превращает тебя в хромого: на Копакабане каждая нога ступает по иному миру…

Поход горы

Рио-де-Жанейро — город с молодой историей. На ее первые страницы пролилась кровь гугенотов, смешанная с пеплом их сожженных домов.

Португальский Рио-де-Жанейро еще не закрыл четвертой сотни лет своей жизни. Четыре века бурь и покоя, столетия борьбы и войн, нападений и защиты, цепь человеческих жизней, осчастливленных свободой и закованных в отчаяние рабства. Каждая из этих жизней оставила свой след на теле города и в его душе. Хотя нынешний Рио-де-Жанейро и говорит по-португальски, однако к корням, которые высадил здесь в 1567 году первый португальский губернатор Мем-де-Са, веками прививались молодые и неодолимые ростки со всех уголков Европы, Азии и Африки. Жизненные соки же им давал Новый Свет, дикий и необозримый как четыре столетия назад, так и сегодня.

И все же человек не мог не заполнить этот романтический уголок природы самыми богатыми плодами своего труда, смекалки и чуткой фантазии. Видимо, поэтому даже самые шикарные небоскребы в торговом центре Рио-де-Жанейро не имеют ничего общего с небоскребами Манхэттена. Они лишены крикливой вычурности, в них отражена легкость и южноамериканское тщеславие.

За стеклянными стенами не торчит сталь и бетон. Хрупкие паутины перекрытий заполнены отблеском солнца и моря. На том самом месте, где сосредоточены наиболее величественные дворцы Рио-де-Жанейро, прямо перед началом авениды Бейра-Мар еще четверть века назад торчал скалистый утес высотою в 200 метров. Долгое время гора Кастельо связывала руки рабочим и крылья фантазии лучшим архитекторам. Но вот наступил 1926 год. Вокруг горы засуетилась армия людей, и гора тронулась с места. В 1931 году она была сброшена у берега на дно моря, и над водой поднялась огромная площадь. В настоящее время прямо на ней, почти в центре города, днем и ночью гудят моторы воздушных кораблей всего мира.

А там, где еще недавно торчала Монте-Кастельо, ныне стоят дворцы центральных учреждений. Вместо скалистого массива здесь выросла хрупкая решетка зданий.

По всей видимости, самый яркий пример современной бразильской архитектуры — это дворец министерства просвещения и здравоохранения. Пятнадцатиэтажное здание в виде «V», если смотреть на него сверху, поражает на первый взгляд тем, что не имеет того массивного основания, без которого неосведомленный человек не отважился бы нагромоздить целую гору бетона, стекла и стали. Вся передняя часть дворца покоится на 24 колоннах высотой в два этажа. Расположенное поперек улицы, здание это не мешает движению транспорта. Люди могут свободно прогуливаться под всем небоскребом и любоваться островками зелени, заполняющей тенистый двор. И весь этот массив в пятнадцать этажей держится на колоннах, радиус которых не превышает 56 сантиметров.

Автор проекта, французский архитектор Корбюзье совместно с шестью бразильскими архитекторами смог здесь дать волю своей фантазии, ибо на территории Бразилии нет традиций, на которые могла бы опереться новая архитектура.

Зато внутренние помещения, решенные с большим вкусом и целесообразной простотой ведущими бразильскими художниками во главе с живописцем Кандидо Портинари, удалось отметить печатью национального искусства. Двенадцать панно Портинари в зале для аудиенций составляют единый цикл и представляют собой динамичный калейдоскоп жизни простых людей современной Бразилии. Детские игры; чернокожие рабочие, занятые очисткой зерен какао; портовые грузчики Сантуса; крестьяне на плантациях йербы, хлопка, табака, сахарного тростника; искатели золота и алмазов; бразильские пастухи; лесорубы с берегов Амазонки. Кандидо Портинари знал, зачем он переносит в дворцовые залы хотя бы образы простых людей Бразилии.

Но дворец министерства просвещения и здравоохранения не единственное в этом городе творение передовой архитектуры. Неподалеку отсюда, на углу Руа-Араужу-Порту-Алегри и Руа-Мексико, широко раскинулось семиэтажное здание Ассоциации бразильской печати — ABI (Associagáo Brasileira de Imprensa). Тщетно искать на фасаде здания окна. Вместо них друг над другом семью рядами идут тонкие бетонные плиты, установленные под острым углом к фасаду. Этому странному жалюзи бразильские архитекторы дали весьма меткое название: «quebra-sol», что означает буквально «солнцелом». Оно пропускает внутрь здания лишь отраженный солнечный свет, помогая создавать во всех рабочих комнатах не по-бразильски прохладную и свежую атмосферу.

Но это всего лишь маленький уголок Рио-де-Жанейро, лихорадочно бьющееся сердце города, украшенное дворцами, стеклянными фасадами первоэкранных кинематографов и тенистым покоем скверов. Одна из многих частей современного Рио-де-Жанейро, которые связаны между собой прибрежными авенидами. Проезжаешь по ним, и кажется, будто автострада непрерывно переносит тебя из одного города в другой. Все они обрамлены горами и окаймлены искристым песком пляжей, и все же не похожи друг на друга, каждый совсем иной. Один — бурлящий котел мировой торговли. Отсюда растекаются живительные соки ко всем остальным: обильно текут они в роскошные прибрежные кварталы, скуповато — в приземистые окраины городского тыла и еле-еле, по каплям, — к фавелам, разбросанным по всему городу.

Сразу же за торговым центром расстилаются пестрые ковры Праса-Парис, превосходного прибрежного парка с небольшими озерами и фонтанами. На склонах гор сверкают в садах белоснежные стены вилл. На самом краю этого города-сада вдруг начинает казаться, что гряда горного массива прервала творчество человека. Но два просторных тоннеля настежь раскрывают ворота в следующие города. Современные жилые кварталы, просторные и полные воздуха, залитые субтропическим солнцем и постоянно ласкаемые влажным морским ветерком. Двадцать пять километров Рио-де-Жанейро — улыбающегося, избалованного богатством и окруженного всемирным восхищением. Хрупкая орхидея, присосавшаяся к восьми с половиною миллионам квадратных километров исполинского тела Бразилии…

Нет, не станем пока срывать сверкающую диадему, очаровательную маску красавицы над Январской Рекой. Еще не время. Сначала давайте прощупаем пульс ее авенид, где даже хорошо воспитанному туристу приходится озираться по сторонам.

Авенида Варгас

В толстых путеводителях по Рио-де-Жанейро, изданных до 1940 года, еще упоминаются названия улиц Генерал Камара и Сан-Педру, между которыми с запада на восток, вплоть до центральной авениды Риу-Бранку, протянулись кварталы жилых домов. Так действительно было до начала войны; сейчас это уже стало достоянием истории. Там, где когда-то находились жилые кварталы, теперь течет река транспорта. Но прежде чем проехал первый автомобиль, произошло несколько драматических событий, приковавших к себе внимание всего Рио-де-Жанейро.

Транспортникам было ясно, что перенаселенный центр города между портом и Праса-Парис через несколько лет будет блокирован усиленным уличным движением и станет ареной бесконечных несчастных случаев. Необходимо было во что бы то ни стало решить, каким образом отвести десятки тысяч машин из центра в тыл города, сохранив направление с востока на запад.

В то время во главе Бразилии стоял Жетулиу Варгас, богатый фазендейро с бразильского юга, который был диктатором как в своих поместьях, так и за президентским столом. Пятнадцать лет с момента своего первого избрания продержался он у власти. Поддерживаемый крупными помещиками и промышленниками, он с немалой долей зависти косился на гитлеровские порядки Третьей империи. По примеру Гитлера он загнал в подполье прогрессивные рабочие организации. Мог ли он после того рассчитывать на популярность и доверие рабочего класса?

Варгас взялся за решение транспортной проблемы Рио-де-Жанейро с солдатским рвением. Изучив налоговые заявления владельцев всех домов между улицами Сан-Педру и Генерал Камара, он провел закон, по которому все здания должны были быть скуплены по ценам, установленным самими владельцами при обложении их налогами. После волны протеста он предоставил домовладельцам возможность апелляции и предложил им назвать настоящую цену домов. В западню Варгаса попали все владельцы домов, объявленных «под угрозой», включая и католическую церковь, которой принадлежало около четырехсот зданий.

Вновь были названы цены, намного выше прежних.

И только после этого Варгас сделал свой стратегический ход, за который одна половина Рио-де-Жанейро назвала его гангстером, а другая половина восторженно зааплодировала ему. За утайку при обложении квартирным налогом он начислил домовладельцам такие большие штрафы, что фактически все их дома были отобраны без вознаграждения.

Началось выселение. Сотни семей нашли себе пристанища только на фавелах, так как стоимость квартир в свободных новых домах намного превышала их возможности. Исчезли старые доходные дома и бараки с балконами, исчезли пользующиеся дурной репутацией улочки с девушками за решетками окон.

Сейчас это пространство покрыто гладким асфальтобетоном и представляет собой наиболее оживленную магистраль Рио-де-Жанейро. И самая широкая авенида столицы, разумеется, названа именем Варгаса.

Эта огромная площадь, отданная транспорту, производит фантастическое впечатление как днем, так и в ночное время. По всей ее ширине, составляющей более 100 метров, от одной стены домов до другой, как сквозь гигантскую трубу, переливается между центром и предместьями загустевший сок большого города. Посередине мостовой шестью потоками в обоих направлениях стадами катятся автомобили, автобусы и грузовики. По левой стороне ведут из города две трамвайные линии. С территории авениды Варгас могли бы одновременно подняться два четырехмоторных воздушных колосса типа Constellation, а под их крыльями спокойно бы проносились четырьмя колоннами тысячи машин.

Люди, которые восхищаются антикварными лавками и острыми коньками, крыш в старых уличках, с презрением говорят об этой авениде как о скучной, помпезной асфальтовой пустыне. Но пусть бы они попробовали встать с часами в руках на краю этой пустыни в полдень или под вечер, когда торговый центр города переселяется в предместья. Подсчитать проезжающие мимо машины невозможно даже в два часа ночи, когда здесь только одни автобусы, по три потока в ту и другую сторону. За пять минут мы насчитали тут 25 автобусных маршрутов. И это в два часа ночи.

За титульным листом Рио-де-Жанейро

Над Рио-де-Жанейро раскинулся небосвод цвета незабудок. Чудесный, сияющий день. Лучи солнца играли на крышах тысяч автомашин, которые выстроились под небоскребами на Ларгу-да-Кариока, как рысаки на линии старта. Все эти машины ждали лишь пятого удара часов, чтобы разъехаться по далеким предместьям. Под коробками небоскребов они были необходимой и логической частью большого города. А под крыльями огромных банановых листьев, на склоне у монастыря Сан-Антониу они выглядели довольно странно.

Всего лишь один квартал отделяет эту площадь от шума торговой авениды Риу-Бранку. И тем не менее здесь проходит граница между двумя городами, совершенно чуждыми друг другу. Красавица над Январской Рекой самодовольно принимает поклонения пяти частей света, говорит на десяти языках и прячет свое сердце в сейфах банков.

Другого Рио-де-Жанейро к морю не подпустили. Но это и не важно. Он рос четыре столетия, и за спиной у него восемь с половиной миллионов квадратных километров Бразилии. Его сердце — это сердце простого народа, и ему хватает одного португальского языка.

Перешагнешь границу на Ларгу-да-Кариока, и как бы проваливаешься вместе с паном Броучеком[56] в пятнадцатое столетие.

Но главное, это сходишь с протоптанных туристами тропок и впервые видишь те девять десятых Рио-де-Жанейро, которые для общества на Риу-Бранко слишком малопривлекательны.

Двухвагонный трамвай въезжает в проход под девятиэтажным домом на углу Ларгу-да-Кариока — и через десять секунд выползает с другого конца. Вскоре последняя остановка трамвая, который в полчаса за двадцать сентаво довозит своих скромных пассажиров до Руа-дас-Невес, высаживая их высоко над городом.

Старомодный трамвайный вагон неистово швыряет из стороны в сторону; по длинной подножке вдоль боковой стенки вагона пробирается кондуктор. Вдруг трамвайная линия оказывается над крышами домов; внизу, под двухэтажным каменным виадуком, течет авенида Мем-де-Са с миниатюрными коробочками трамваев.

После каждого нового поворота открываются новые изумительные виды: закоулки с доживающими свой век особняками патрициев, домишки, вот-вот готовые развалиться, и тут же многоэтажный дом на крутом склоне с лестницей, закрученной спиралью, как на минарете каирской мечети Ибн-эль-Тулун; пальмы на горах, староиспанские патио — внутренние дворики, скрытые за деревьями папайя, голые склоны и причудливые церквушки.

Возле домиков сидят, отдыхая, люди. Кое-где из окон слышится старинная мелодия спинета, как бы окутанная паутиной прошлого века. Косая тень отделяет залитые солнцем склоны от потемневшей ложбины, куда уже прокрадывается сумрак. Мирный покой на небольшой площади в конце Руа-Ориенте, охваченной воскресной ленью тропической сиесты.

На конечной остановке вагоновожатый садится на подножку и задумчиво смотрит в небо. И кажется, будто ты вдруг очутился в прелестнейшем уголке Рио-де-Жанейро.

Последние лучи солнца распрощались с гипсовыми надгробными памятниками небольшого кладбища, расположенного на склоне под уличкой Мигуэль-де-Пайва, и ползут по косогору к вершине Корковадо. Сюда уже не долетают ни паровозные гудки из района порта, ни рев тысяч автомобильных сигналов. Сюда никогда не проникает машина, никогда не добраться ей до уличек под Монте-Алегри, крутых, как крыши готических соборов, и таких обрывистых, что невозможно шагать через две ступеньки, поднимаясь по высокой лестнице вдоль стен домов. Лишь индюк бормочет тут на стенке да на тротуарах беседуют кабокло в пижамах.

Другой мир. Совсем иной, чем Рио туристов и королей торговли, чем город авениды Варгас и Копакабаны.

Над ночным Рио

Наш трамвай занят теперь чернокожими парнями.

Все пассажиры оживленно беседуют, притопывают, подпевают группе парней, которые избрали прицепной вагон местом для подготовки к карнавалу. Через две недели вся Бразилия с головой окунется в круговерть маскарада, а две недели — не очень-то большой срок. Уже два месяца распевает Рио-де-Жанейро карнавальные песенки, которые порождены темпераментом, неодолимым жизнелюбием и врожденным талантом народных музыкантов и которые были признаны лучшими на прошлогоднем конкурсе. Эти песенки на долгие недели завладевают всей жизнью большого города. Они распространяются, как лавина; их разучивают и на фавелах, и в садах предместий, и на улице, и в трамвае, и на тротуарах, и в поезде, и в залах ожидания вокзалов.

Между тем на море, на город и на зеленые склоны гор опустилась ночь.

Горстка людей на конечной остановке на Сильвестре терпеливо дожидается, когда из темноты леса выползет стальная сороконожка с освещенными прямоугольниками окон, с зубчатым брюхом и тихо рокочущими электромоторами. Она останавливается, вбирает в себя порцию пассажиров и снова погружается с ними во мрак.

Тоннель в зарослях дремучего леса. Исполненная таинственности поездка под кронами деревьев-великанов, под завесою лиан и бахромой лишайников, среди тропических цветов и душистых мимоз. Мы словно плывем по лесу, которого не увидишь в дебрях Мату-Гросу, ибо там не пробиться сквозь его непроходимую стену. Окна сороконожки выхватывают из тьмы сцену за сценой и тут же задергивают их занавесом таинственности, а ее зубчатые колеса шаг за шагом вгрызаются в штольню царства горных духов.

Время от времени среди темных силуэтов лесных великанов внизу сверкает электрическое море Рио-де-Жанейро, дно которого скрыто в пропасти. Это совсем не то зрелище, которое открывается с самолета, ведь из него нельзя смотреть во все стороны и в то же время почти касаться первобытного леса.

На вершине Корковадо стальная сороконожка выбрасывает из своего чрева пассажиров. Здесь проходит аллея прожекторов, которые всю ночь заливают сотнями тысяч ватт тридцатиметровую фигуру распятого Христа, смягчая грубо отлитую безвкусицу ее бетона. Эта освещенная скульптура служит морякам, лоцманам и туристам верным ориентиром, каждую ночь сияя прямо над городом, с семисотметровой высоты.

Темно-синие силуэты гор за заливом Нитерой отражаются в зеркальной глади моря, и это несколько более светлое отражение отделено от земной тверди цепочками мерцающих огоньков набережной.

А в глубине под Корковадо расстилается фантастический световой ковер, искристая мантилья, вытканная нитями жемчуга, сказочная парча, переливающаяся от горизонта до горизонта миллионами звезд. По ней раскиданы темные островки фавел, где нет электрического света, над ней ослепительными вспышками полыхают искусственные метеоры, огненные языки маяков, кружащие над мысами материка. В темно-синем зеркале озера Родригу-де-Фрейтас дрожат блестки отраженных огней Ипанемы и Леблона. А где-то в темноте на юге лишь угадываются султаны королевских пальм ботанического сада.

Сюда, на Корковадо, не доходит суматошный шум улиц и площадей. Немую игру света и тени не нарушает бешеный пульс города, чьи артерии вот-вот лопнут.

Корковадо, — этому молчаливому сказочному горбуну, оставлен лишь шелест деревьев.

Черные и белые

Неполных полтора столетия тому назад, в конце колониального периода, негров в Бразилии проживало больше, чем остального населения.

Деятельность Лисабонской торговой компании, основанной в 1684 году, выродилась в неофициальную оптовую торговлю африканцами, привозимыми из всех частей Черного континента. До отмены рабства в Бразилию было переправлено около 12 миллионов рабов. Но предприниматели, неслыханно нажившиеся на даровом труде негров, были готовы делать все что угодно, лишь бы не откладывать часть своих непомерных прибылей в резервный фонд, из которого им бы пришлось когда-нибудь оплатить перевозку освобожденных негров на их прежнюю родину.

И в результате Бразилия, четвертое по величине государство в мире, представляет собой самое пестрое во всей Южной Америке смешение разных национальных, расовых и языковых элементов. Пожалуй, ни одна страна в мире не пережила за последние четыреста лет такого бурного перерождения состава населения, как Бразилия, которая раньше принадлежала только индейцам.

Из всех 50 миллионов бразильцев на долю исконного индейского населения не приходится и двух процентов.

Индейцы были загнаны в глубь страны, в неприступные дебри лесов, где их самым надежным защитником стала тропическая природа. Рассказы об индейцах никак не волнуют жителей Рио-де-Жанейро, хотя и те и другие находятся на территории одного государства. Кариоки даже и не осознают, что ряд слов, которые они каждый день слышат, произносят, читают в газетах и под номерами автобусов и трамваев, — это все, что осталось от недавнего прошлого. Само слово carioca, обозначающее теперь жителя Рио-де-Жанейро, состоит из двух индейских слов: cari, что значит «белый человек», и оса — «дом». Точно такого же происхождения и название знаменитой набережной Ипанема. Ipa означает «побережье», a nema — «большой». Подобных примеров в Рио-де-Жанейро довольно много.

Для обозначения понятия «метис» в Бразилии ужилось сразу три названия: cariboca, uriboca и mameluco. Все они означают одно и то же: человек, в жилах которого течет кровь индейца и белого. Бразильские мамелюко, разумеется, не имеют ничего общего с египетскими мамелюками, которые вначале были куплены как рабы правителями древнего Египта, а потом сами стали правителями. Бразильский мамелюко — это, собственно говоря, mamaruca. Так индейцы из племени тупи называли метисов, потому что mama означает «смешивать», a ruca — «происхождение». Это индейское выражение было искажено в начале XVНI века иезуитами из Сан-Паулу, которые стали произносить его на свой манер и в память о египетских мамелюках. У этого названия метисов в Бразилии нет никакого пренебрежительного оттенка. Это самое обыкновенное обозначение одной из групп метисов.

Гораздо многочисленнее здесь группа мулатов— людей, родившихся от белых и африканцев. Мулаты составляют значительную часть бразильского населения, вместе с неграми они не только неотделимы от него, но и, напротив, придают всей Бразилии наиболее яркий этнографический характер.

Но что больше всего с первых же шагов поражает приезжающего в Рио-де-Жанейро, так это невиданное миролюбие, царящее между отдельными расовыми группами. Бразилия не знает той расовой дискриминации, которая в США создала барьер между белым и черным человеком. В Рио-де-Жанейро не существует трамваев или автобусов с местами, отведенными лишь некоторым «цветам». Белый здесь может сидеть рядом с негром и метисом как в кино, так и в трамвае или за столом. И только туристы из Соединенных Штатов Америки, видя такое, воротят нос в сторону и не могут простить бразильцам этой «неслыханной несуразности».

В Рио-де-Жанейро людям просто претит говорить о расовой терпимости, так как она является естественной частью их обычной жизни, настолько естественной, что огромное большинство жителей просто не замечает различного цвета кожи своих сограждан или же не обращает на него внимания. Примеры тому можно встретить на каждом шагу.

В Бразилии, как и в других странах Южной Америки, в гостиницах, не считая фешенебельных первоклассных отелей, не принято чистить обувь; если бы вы вздумали выставить на ночь туфли за дверь в надежде найти их утром вычищенными, то не исключено, что вам бы пришлось ходить босиком. Это ремесло всецело принадлежит уличным чистильщикам, которые либо бегают со своими инструментами по кафе, парикмахерским и вокзалам, либо сидят в будках, расположенных в подворотнях домов. А так как в Рио-де-Жанейро и чистильщики обуви всех «цветов кожи», не удивляйтесь, если увидите, как негру в белоснежном костюме чистит туфли белый. Столь же естественно, что мужчины в лифте снимут шляпы, едва туда войдет женщина, независимо от того, белая или черная.

Эти факты тем более поразительны, если учесть, что Бразилия последней из больших стран отменила рабство. Рабами были не только отцы нынешних бразильских негров, но и значительная часть нынешнего поколения. Около ста лет назад в Бразилии была запрещена работорговля, в основном на бумаге, так как закон возымел силу только на юге страны. В 1871 году был издан закон, согласно которому дети рабов, родившиеся после этого года, становились свободными гражданами Бразилии. Шесть лет спустя свободу получили рабы старше шестидесяти лет. Это было Соломоновым решением, благодаря которому в рабстве осталась лишь производительная рабочая сила. Хозяева избавились от младенцев, малых детей и престарелых рабов. Им удалось еще целых одиннадцать лет держать в узаконенном рабстве самую выносливую часть негритянского населения. Только в 1888 году рабство было отменено полностью, хотя закон стал широко проводиться в жизнь лишь в начале этого столетия.

Место расовой дискриминации заняла в Бразилии иная, столь же бесчеловечная, но гораздо более жестокая — дискриминация классовая. В стране, где ныне сообща живет и сообща работает столько миллионов черных и белых, где сотни тысяч людей вступают в смешанные браки, невозможно осуществлять и защищать расовую дискриминацию. Различный мир белых и черных бил в глаза в Африке, где понятие «белый» сливалось с понятием «господин» и «захватчик», где за расовыми различиями скрывались глубокие, как пропасть, различия социальные.

Этот второй контраст — противоречие двух миров, разделенных стеною банковских счетов, — проявился в Бразилии во всей своей жестокости, и нигде в этой стране он не бросается в глаза так, как в восхитительном городе Январской Реки.

«Здоровые легкие города»

Ни в одном путеводителе для туристов-иностранцев, ни в одном из бразильских бедекеров среди перечисленных достопримечательностей Рио-де-Жанейро даже и не упоминается о фавелах — этих знаменитых «негритянских» кварталах Рио. Ни одно из многочисленных туристских бюро не включило в план осмотра города экскурсию на какое-либо из многочисленных морру — крутых, заселенных людьми гор, втиснутых в план красивейшего города на свете.

Ведь богатых иностранцев не очень-то привлекает оборотная сторона медали, если ее лицевая сторона сверкает так ослепительно.

Достаточно немножко свернуть с протоптанной дороги, по которой каждый день разъезжают такси и автобусы с туристами, чтобы из всех закоулков Рио-де-Жанейро глянула сложная проблема той нелегальной, скрытой кастовости, которая прячется от мира под маской расовой терпимости. Сразу возникают тысячи вопросов, на которые можно дать простой и ясный ответ. Но за ним нужно подняться наверх к морру, куда не ходят ни трамваи, ни вагоны фуникулера.

В изящном путеводителе по Рио-де-Жанейро, изданном туристским отцелением бразильского Touring Club, вы найдете на рельефных картах целый ряд этих морру, выкрашенных коричневой краской скал и убранных зеленью парков.

— Чудесные места, здоровые легкие города, — скажет восторженный поклонник Рио-де-Жанейро.

— Не ходите туда, — посоветует кариока, житель Копакабаны, — это не стоит тех усилий, которые придется затратить, и, кроме того, там небезопасно!

— На Морру-Прету полиция не решается показываться даже днем…

Морру-Прету, Черная Вершина, — одна из самых обширных фавел Рио-де-Жанейро. Значит, это вовсе не чудесное место, вовсе не здоровые легкие города…

Под Морру-Санту-Антониу, Вершиной святого Антония, мчится лавина автомобилей, так как пять минут назад регулировщик уличного движения свистком открыл путь на авениде Риу-Бранку и преградил дорогу на боковые улицы всем опоздавшим, которые попытались после пяти часов проехать к порту. И вот уже по авениде Риу-Бранку несется один сплошной поток стальных муравьев с севера на юг, а другой, отделенный пластами бетона и стали, с юга на север.

Как же над этой сорвавшейся с места лавиной искать вход в заколдованный замок, на дверях которого висит печать загадочности и странного молчания людей и карт? Отшельники, которым не мешает рев автомобильных гудков на улице, задумчиво бредут по лестнице монастыря святого Антония, чтобы там, наверху, в полумраке келий обрести покой. Пары влюбленных, опершись о балюстраду террасы, рассматривают стены небоскребов, по которым с этажа на этаж поднимаются вечерние тени.

Но на Санту-Антониу есть еще и другая лестница. По ней не ходят ни монахи, ни влюбленные. Ее не окружают фонари.

Каждый день поднимаются по ней люди, привыкшие к темноте, люди, которых дома не ожидает накрытый стол и море света. Над этой лестницей лишь шелестят растрепанные листья бананов, а на ступеньках гниют кучи мусора и отбросов. То и дело приходится отшвыривать ногой комья обвалившейся земли и перешагивать зловонные лужи. И все это в трехстах шагах от стремительной лавины автомобилей, несущихся вверх, к порту.

Люди из Морру-Санту-Антониу

Бедняки не любят, когда интересуются их бедностью.

Поэтому на Морру-Санту-Антониу встречаешь недружелюбные взгляды. Черные руки засунуты в карманы, но ты знаешь, что они сжаты в кулаки. Ты для них чужеземец, независимо от того, пришел ли ты с Копакабаны или с другого края света. Ты нежеланный чужеземец, потому что ты идешь смотреть, потому что на шее у тебя фотоаппарат, потому что ты, быть может, янки с севера, потому что ты гость, которого никто не звал.

Все это ты чувствуешь еще на лестнице, далеко от того места, где можно увидеть подлинную фавелу. Но наверху оказывается полисмен с дубинкой. Временами он прохаживается по небольшой пустынной площадке, с одного конца до другого, и стережет. Кого? Политических заключенных или иностранцев, которые бы попытались сорвать покров с таинственного морру? И тех и других.

— Нет, господа, на Праса-да-Република вы пройдете быстрее низом, через Тирадентес. Верхом туда нет никакой дороги. Да, по этой же лестнице вниз, потом налево…

Таким образом, морру, хоть и было ближе, чем когда бы то ни было, осталось пока за семью печатями.

Сегодня жарко и душно. Так при нас еще не было. Полуденное солнце раскаляет улицы, загоняя в тень все живое. Полисмена с дубинкой сегодня нет. Люди из Морру-Санту-Антониу бредут наверх, к своему жилью. Они немного общительнее и менее угрюмы, чем при первой встрече.

— Заходите ко мне, посмотрите, как я живу! Отчего же? — улыбается здоровенный парень, закуривает и сплевывает. — Холодильника у меня нет…

За ветвями деревьев, окружающих заброшенный корт, показались первые жилища. Конура, слепленная из глины и покрытая листами ржавого железа. Ниже, под нею, вторая, сколоченная из жести, из разрезанных и выпрямленных бочек из-под асфальта. Лабиринт лачуг среди путаницы тропинок, тротуарчиков, лестниц и закоулков, заросших кустарником. Жилища из ящиков, из отходов строительного леса, из жестяных вывесок, постройки из ничего, вызванные к жизни умелыми руками бедняков, придавших им вид жилья и обложивших их камнями, чтобы ветер не снес их жилье.

Сотни хибарок, прилепившихся к крутому склону, сидят почти одна на одной; между ними развевается знамя бедноты — белье на веревках. Юдоль печали в центре Сидаде Маравильоза — Города Чудес.

Весь склон фавелы живет скученно. Люди ходят сквозь щели между хибарками — нет, это не ходьба, это альпинистские трюки. Трудно сказать, как люди на Санту-Антониу выбираются из своих жилищ во время дождей, когда паутина тропок и глиняных ступенек в их квартале превращается в крутые, скользкие грязевые катки. Дождевой воде некуда стекать, кроме как на тропинки. Нигде и в помине нет ни канализации, ни водопровода, ни даже электрического освещения. Ручейки нечистот и грязи текут среди хибарок по склону и сливаются внизу, на главной дорожке, в одну зловонную канаву. С самого низа, с ближайшей улицы, дети таскают на голове ведра с водой, чтобы у их матерей дома было из чего готовить и чем стирать. Не только для себя и для детей. Никогда им и в голову не приходило, что своих мужей и детей они бы могли одеть в тот белоснежный батист и поплин, который изо дня в день развешивают они на веревках перед домом. Всему Рио-де-Жанейро известно, что никто в городе не стирает белье так чисто и так дешево, как женщины с фавел. Без стиральных машин, без водопровода и канализации. Прачкам и их детям приходится каждое ведро воды втаскивать на стометровую высоту склона по головокружительным тропинкам.

А где же они работают? Как раз под нами перед своей хибаркой чернокожая старуха выжимает белье. В самой хибарке места нет. Двухметровый дворик она вынуждена еще делить с маленьким внучонком, который ползает у ее ног. Старуха стирает в облупленном тазу. Ей некуда поставить его так, чтобы с утра до вечера не гнуть свою больную спину. Одним загнутым краем таз опирается на кол, другой подставкой служит ему костлявый бок старухи.

Немного дальше, у перекрестка тропок, возится в пыли клубок детей, белых и черных, прямо на мусорной куче, на единственном свободном месте, которое осталось для детских игр.

Взрослые останавливаются, улыбаются, отвечают на приветствия, заговаривают с нами. Метельщики и посыльные, портовые грузчики и безработные. С первой минуты они сумели почувствовать, что мы пришли знакомиться с их бедностью не ради сенсации. Они стали шутить, приняли нас, провели по своему «городу». В каждом их слове, в каждом жесте мы чувствовали, что они сами решают, кого принять, а кого прогнать. Мы были гостями в их бедном доме, где бедность не порок, где люди не терпят только одного: сострадания.

«Негритянский квартал», — говорили богоподобные с Копакабаны. Правда, на Морру-Санту-Антониу живет много негритянских и мулатских семей. Но здесь много и белых. Они живут все вместе, без каких-либо предрассудков. Их связала безграничная нищета, цинично заключенная в панораму небоскребов. Она стала общим вершителем их судеб, властителем их дум и чувств. Но эта нищета — не униженная, не задавленная и безнадежная, не беззащитная и не жалующаяся. Люди из Санту-Антониу умеют щедро раздавать то, что у них в избытке, — песни и смех. Именно они, эти люди, бывают душой карнавалов; их песни — это песни сильных, а их темперамент и жизнелюбие подобны перегретому котлу, который ежегодно направляет свою излишнюю энергию в хороводы карнавала. Пока — в хороводы.

Мы прошли путаницей извилистых тропочек, перевалили через вершину горы и оказались на противоположном склоне. Скользкая глина сменилась плоскими глыбами камней, а затем метровой полоской мокрого бетона на дне «колодца» между двумя слепыми стенами доходного дома. Пустые бочки и ящики с бумажными отбросами заставили нас боком пролезть сквозь эту щель. Наконец темный, такой же узкий проход, ворота — и мы снова очутились в Рио-де-Жанейро.

Потайной выход из мира нищеты в город неоновых огней, мрамора и рекламных улыбок без сердца. Потайной выход, замаскированный вывеской «Ресторан Гарото да Рибейра», на Руа-ду-Лаврадиу, дом номер 113.

Адрес, о котором умалчивают все бедекеры, все туристские путеводители; дом, возле которого никогда не остановится автобус с любопытными туристами.

Вот что написал Губерт Герринг в своей книге «Хорошие соседи» («Good Neighbours»):

«Мой друг заснял несколько жестяных хибарок на одном из морру в Рио-де-Жанейро. Полисмен любезно отвел его в полицию, где его пленке пришел конец. Бразилия требует от иностранцев, чтобы они вели себя благовоспитанно и фотографировали Сахарную Голову и прекрасных сеньорит на Копакабане, но не снимали бразильский голод, сифилис, цингу и рахит…»

У Губерта Герринга, путешествовавшего по Бразилии с паспортом гражданина Соединенных Штатов Америки, явно не было оснований преувеличивать. Он был прав. Полисмены в Рио-де-Жанейро сердятся, когда в дом № 113 по улице Лаврадиу заходят иностранцы, да еще с фотоаппаратами.

РИО НА КОЛЕСАХ

Совсем еще недавно авениду Риу-Бранку украшали густые ряды деревьев. А набережная Фламеяго просто кичилась своей двойной аллеей, устланной широким ковром зелени.

Ныне этот ковер сузился до одного метра газончика под рядком деревьев, но пройдет немного времени, и лесорубы проложат автомобилям дорогу и по этим жалким остаткам былой гордости Рио-де-Жанейро.

Да ведь где уж дорожной полиции уразуметь, почему жалуются любители зелени, видя, как на их глазах гибнут аллеи королевских пальм. Полиция должна обеспечить свободный проезд тысячам машин, которые каждый божий день носятся между центром города и Копакабаной по семнадцатикилометровой длине забитой транспортом авениды. Поэтому она разрезала авениду Бейра-Мар на четыре пояса с движением в одном направлении и развесила над ней броские знаки:

«Velocidade minima 60 km».

«Минимальная скорость 60 км».

Шестьдесят километров в час — и это в сердце второго по величине города Южной Америки! Законом здесь не карается и скорость в два раза большая. Но стоит только водителю замедлить ход и проехать со скоростью ниже установленной нормы, как на другой день федеральная полиция преподнесет ему сюрприз в виде официальной повестки: «Вы подвергаетесь штрафу за медленную езду…»

Этот закон распространяется на весь автотранспорт без исключения. Если вы сядете на Риу-Бранку в огромный омнибус Twin Goach, вам придется убедиться не только в исполнительности его водителя, но и в том, насколько крепки ваши собственные нервы. Шестиколесный великан с дизель-мотором, расположенным сзади, берет старт с быстротой сильной легковой машины. В начале пути его задерживает поток автомобилей, останавливаемый сигналами автоматических светофоров. Но едва вырвавшись на простор авениды Бейра-Мар, он уже через несколько секунд мчится со скоростью 80 километров в час. В вечерние часы водитель полностью загруженного автобуса позволяет себе сотню в час. Днем он проходит весь свой путь, включая остановки, примерно за четверть часа. В ночную смену он проезжает свои 15 километров до устья авениды Риу-Бранку за двадцать минут, то есть со средней скоростью 75 километров в час.

Большинство остановок автобус пролетает, не замедляя хода. За окнами с одной стороны проносится карусель домов, с другой — море сквозь частую решетку деревьев и фонарных столбов. На Прайа-Ботафого автобус ныряет под зеленые своды ветвей; на Моуриску он несколько секунд сердито ворчит и фыркает перед красным глазком светофора, а затем стремительно влетает в тоннель. Пять рядов лампочек проносятся на бешеной скорости над головами пассажиров, прорезая массив скалы, которая стеной встала между обеими частями города. Синеватый дымок перегоревшего масла, просачиваясь через вентиляторы, на минуту заполняет омнибус, и вот уже машина вырывается из тоннеля, начиная последний круг своей гонки за секундами расписания.

Если вам нужно выходить, нажмите кнопку электрического звонка: они есть над каждым окном. А потом хватайтесь за что попало, чтобы не свалиться с мягкого сиденья. Этим и объясняется тот факт, почему кондуктор не берет ни одного пассажира, если все «сидячие» места заняты. При резких разгонах и резких остановках пассажиру без акробатических данных не устоять на ногах.

Весь маршрут стоит 2 крузейро; он разделен на тарифные участки, и стоимость билета зависит от того, сколько участков вы проехали. Но кондукторы в этих автобусах билетов не продают. Их исконный труд заменен здесь разменом денег.

Всю свою кассу кондукторы держат в карманах и в левой руке, веером зажав между пальцами несколько кредитных билетов. По требованию пассажира они разменивают ему крупные деньги, выдают каждому пластмассовый номерок, и больше клиент их не интересует.

Во время движения автобуса на небольшом счетчике, установленном над шофером, последовательно отмечается стоимость проезда. Прежде чем выйти, пассажир должен пройти мимо водителя, у которого под рукой приделан стеклянный ящичек с опрокидывающимся дном. Пассажир отдает шоферу номерок и в соответствии с показанием счетчика бросает деньги в ящичек. Шофер бегло проверяет сумму и, нажав рычажок, пересыпает монеты в кассу сбора.

Водители этих громадных автобусов — лучшие из лучших, подлинные мастера руля — в большинстве своем либо негры, либо мулаты. Поначалу как-то не замечаешь, что никто из них не носит спецформы. Но вот на одной остановке в автобус входит пожилой, с большим вкусом одетый мужчина. Шофер, не говоря ни слова, встает; вошедший снимает шляпу, садится на водительское место, нажимает педаль — и автобус идет дальше. Оказывается, это сменщик.

Обычный костюм сближает шофера с пассажирами. Шофер уже не только мастер своего дела, которому пассажиры вверили свою жизнь. Он — один из них, с той лишь разницей, что его место за рулем.

Спортивные игры на рельсах

Особой главы заслуживает в Рио-де-Жанейро бонди — уличная электрическая дорога. Такое старопражское название этого вида транспорта больше подходит данному средству сообщения, чем короткое «трамвай». Те расхлябанные колымаги, которые бренчат на задворках Рио-де-Жанейро, кажутся экспонатами из музея древностей, по недосмотру опять попавшими на рельсы. Иногда трудно разобрать, кто делает больше шума — само бонди или его пассажиры. За 20 сентаво бонди может покатать вас по Рио-де-Жанейро, если у вас хватает времени и терпения, если ваши барабанные перепонки достаточно крепки и если вы владеете всеми видами обезьяньих ухваток. Дело в том, что трамвай в Рио-де-Жанейро имеет одну особенность: чаще всего в нем приходится ездить не стоя или, например, сидя, а на весу. Он со всех сторон открыт, как старинные летние прицепы пражского трамвая. Скамьи для сиденья расположены поперек вагона, по всей его ширине. Но при описании бонди нельзя упускать самого главного: двух расположенных друг над другом ступенек, протянувшихся по всей длине вагона с обеих его сторон. Некогда они были предназначены для кондуктора, которому невозможно проходить по вагону, собирая плату за проезд. Теперь же они постоянно обвешаны гроздьями пассажиров, уцепившихся за ручки скамеек. Если бы трамвайные кондукторы Рио-де-Жанейро не были профессионалами и если бы за свои ежедневные гимнастические упражнения они не получали жалованья, им бы следовало присудить на олимпиаде золотую медаль.

Во время движения трамвая они на руках перебираются над клубком человеческих тел, помогая себе носком одной ноги; иногда им даже удается встать на ступеньку всей ногой. И при этом они еще успевают запоминать всех новых пассажиров, стрелять глазами в девушек, шутить, если нет мест, совать деньги в карманы, давать сдачу, вытаскивая мелочь из жестяных патронташиков на поясе, а в свободную минуту дергать за кожаную петлю звонка под крышей вагона. Два, пять, семь раз подряд.

Можно было бы предположить, что вожатый остановит и высадит половину пассажиров. Но ничего подобного не происходит. Кондуктор продолжает карабкаться по людям, собирать и совать мелочь в карманы, отдавать сдачу и яростно звонить. И только теперь замечаешь, что на передней стенке вагона висит большой счетчик, с каждым звонком показывающий цифру на двадцать больше предыдущей. Регистрация платы за проезд по 20 сентаво, отметки билетов, которых никто не дает и никто не получает, ибо кондуктору бонди руки нужны для того, чтобы лазать, а не держать контрольные щипцы и пачки билетов.

Если вам надо сходить и при этом вы еще в состоянии дотянуться до звонкового шнурка, дерните за него: раздастся звон колокольчика, на остановке трамвай остановится, и, если вам повезет, вы даже сможете выйти. В интересах улучшения работы транспорта в Рио-де-Жанейро всячески поощряются спортивные прыжки в длину и высоту.

Испытав однажды все прелести езды в бонди по будничному и мирному Рио-де-Жанейро, вы не удивитесь, увидев серию объявлений размером в половину печатной страницы, которые начинают появляться во всех газетах за несколько недель до открытия знаменитого бразильского карнавала. Карикатура изображает опрокинутый трамвай, на котором кувыркаются и веселятся пассажиры: одни насыпают песок в мотор, другие танцуют самбу на крыше, третьи завязывают банты на буферах, стреляют из кольтов по колесам и поливают рельсы маслом.

И под всем этим умоляющая надпись: «Так не должно быть!»

Текст под рисунком слезно увещевает:

«Бонди — это вид транспорта, на котором жители Рио-де-Жанейро во время карнавала могут хорошо повеселиться. Но одно дело — с наслаждением станцевать чудесную самбу и совсем другое — делать из трамвая барабан. Мы не требуем от вас, чтобы вы не перегружали трамваев или обходились с ними исключительно бережно. Нам лишь хочется скромно напомнить вам, что мы только что закончили ремонт трамваев, поврежденных в прошлогоднем карнавале, и что это обошлось нам в 700 тысяч крузейро. К счастью, прошлогодние расходы на ремонт оказались несколько утешительнее: они снизились до 70 процентов. В этом году они бы могли дойти до нуля…»

Подпись: «Companhia de carris, luz e fórca do Rio de Janeiro».

…а потом все это сваривается

Если вам угодно проехаться по Рио-де-Жанейро с большим комфортом, чем его может предложить бонди, и если вам не жаль своего времени, остановите первую же легковую машину, увидев с обеих ее сторон белую надпись: «Lotaçăo». Португальцы произносят это слово на французский манер, в нос: «лотасон», что означает — «содержимое» или «начинка». Название «лотасон» в известной мере соответствует этим понятиям, поскольку такие машины набирают клиентов по пути и набивают ими свои утробы, пока есть хоть одно свободное место. Эти маршрутные такси могут останавливаться где угодно. Днем и ночью кружат по главным авенидам Рио-де-Жанейро сотни этих лотасонов, перевозя пассажиров на любое расстояние за неизменные 5 крузейро.

Предприимчивые владельцы этих машин немного подумали и так усовершенствовали обычный, серийный легковой автомобиль, что у всех их конкурентов волосы на голове встали дыбом. Но цель была достигнута: «усовершенствованные» маршрутные такси в два раза увеличили число своих мест, и в Рио-де-Жанейро появилась новая диковинка — помесь автомобиля с таксой.

По сравнению с обычной легковой машиной эти лотасоны и в самом деле кажутся таксами рядом с китайской болонкой. Процесс их изготовления весьма прост. Берется легковая машина, разрезается посередке от крыши до колес, между обеими половинами вставляется 2 метра кузова вместе с рамой и карданным валом, а потом все это опять сваривается.

И теперь в легковую машину вместо шести входит двенадцать, а в особо удачных случаях — даже пятнадцать человек.

Во время нашего пребывания в Рио-де-Жанейро все атлантическое побережье центральной Бразилии постигло бедствие, которое на несколько дней перевернуло жизнь города вверх дном. На всю эту область обрушились неожиданные тропические ливни. Вода, хлынувшая с неба, превратила подъездные шоссе к Рио-де-Жанейро в сплошные реки, затопила и размыла железнодорожные пути и полностью прервала сообщение с городом по суше.

В первый день Рио-де-Жанейро жил сообщениями из затопленных районов. Уличные продавцы газет выкрикивали сенсационные заголовки, люди наперебой рвали из рук экстренные выпуски газет с целыми страницами фотографий. А в остальном жизнь города текла по прежнему руслу. Продуктовые магазины, как и раньше, ломились от товаров. Торговцы фруктами из кожи вон лезли, заманивая покупателей к пирамидам апельсинов, лимонов, бананов, дынь и ко всей той пестрой палитре диковинных плодов, которыми щедрая бразильская природа одаривает только своих жителей, так как эти фрукты не переносят долгой транспортировки и хранения.

На другой день из корзин торговцев исчезла ароматная гуайява с сочной зеленовато-розовой мякотью. Пропали огромные плоды як-дерева. Не стало красного и желтоватого кажу, своим видом напоминающего наш перец. Опустели корзины с дюжиной других сортов фруктов, которые составляют необходимую часть стола в скромных семьях рабочих и служащих. Все исчезло потому, что прекратился обязательный, ежедневный подвоз продуктов из пригородов Рио-де-Жанейро.

Цены на остальные фрукты и овощи стремительно поползли вверх. Но это уже не трогало простых людей Рио-де-Жанейро. Ведь и обычные цены на виноград, персики, яблоки, груши и даже на картофель делают эти продукты почти недоступными для них. Ради килограмма картофеля или одной небольшой груши квалифицированный рабочий в Рио-де-Жанейро должен работать целый час. Шестичасового заработка ему едва хватит, чтобы купить килограмм винограда. За полный рабочий день он зарабатывает на кило яблок или на дюжину персиков.

На четвертый день опустели и мясные лавки. Мясо исчезло и под прилавками; оно было припрятано только для тех покупателей, с которых мясники без зазрения совести могли срывать вдвойне. И все это оттого, что на несколько дней остановились колеса товарных вагонов и грузовиков, ежедневно набивающих утробы Рио-де-Жаненро свежими продуктами.

Но даже самый обычный сильный дождь, продолжающийся два-три часа, устраивает в Рио-де-Жанейро невообразимый беспорядок, хотя город и представляет собой шахматную доску асфальтовых и бетонных авенид. Все дело в том, что прибрежные кварталы расположены низко над уровнем моря, а канализационная сеть с незначительным уклоном не успевает отводить всей массы воды, обрушивающейся на улицы с тяжелых туч и с гор в сердце Рио.

Однажды вечером ливень застиг нас в автобусе по пути на Копакабану, в каких-нибудь пяти минутах езды от нашей цели. В скором времени на улицах остановилось движение трамваев, машин и автобусов. Из русла мостовой вода стала разливаться по тротуарам. Продавцы затопленных магазинов не успевали вылавливать плывущие коробки и перекладывать их на верхние полки. Они торопливо опускали жалюзи, чтобы хоть немножко задержать потоки мутной воды.

Многокилометровая змея автомашин беспомощно замерла на центральной авениде; пассажиры либо спали, либо читали вечерние выпуски газет.

Через три часа ливень кончился. И сразу же на улицах появились сеньоры и сеньориты в подоткнутых юбках, с туфельками и нейлоновыми чулками в руках.

И лишь спустя еще два часа из головы охромевшей процессии машин были убраны автомобили с залитыми водой распределителями. Остальные инвалиды расползлись по боковым улицам, и центральная авенида снова стала полнокровной артерией города.

Но в Рио-де-Жанейро бывают минуты, когда для уличной пробки вовсе не требуется наводнения. Едва пробьет пять часов дня, как центральную авениду Риу-Бранку заливает поток машин, помогая переселению торгового центра города в жилые предместья. В это время бурное движение в обоих направлениях приостанавливается, поток машин, следующих к порту, растекается по боковым улицам, а со стороны порта по всей ширине авениды десятью колоннами начинает катиться новый мощный вал автомобилей. По крайней мере так ежедневно планирует полиция. Но иногда, при смене направления, нити затягиваются в узел там, где этого меньше всего ожидаешь. И тогда вся эта автолавина останавливается, разливаясь в двухкилометровую реку сгрудившихся машин. У одного из шоферов лопается терпение, он нажимает на кнопку клаксона и не отпускает ее. К нему присоединяется второй, пятый, десятый, сотый — и современная авенида моментально превращается в загон со стадом блеющих овец. Одни шоферы хохочут, выглядывают из машин и машут руками девушкам в окнах контор. Другие переговариваются с соседями азбукой Морзе своих гудков.

Пассажиры негодуют. Нетерпеливые иностранцы покидают такси и автобусы. Но искушенные кариоки остаются на местах; они знают, что и двумя километрами дальше картина та же самая, и что по другой улице все равно из города не выехать.

Рев клаксонов постепенно затихает. Спустя двадцать минут голоса уже подают лишь отдельные машины. А через полчаса общее блеяние вспыхивает с новой силой.

Через час стадо пускается в путь.

Пробка произошла по вине одного-единственного лотасона, который при смене направления вклинился на конце авениды Риу-Бранку в широкий встречный поток автомобилей.

К месту затора из боковых улиц нахлынуло много новых машин, устье авениды оказалось закупоренным, и вавилонское столпотворение на колесах было готово.

Лучше скрыться…

Бразильский автоклуб часто проводит в Рио-де-Жанейро мероприятия по повышению безопасности работы транспорта. Не легкая это задача в городе с бурным уличным движением.

Благодаря деятельности автоклуба на крупнейших площадях Рио-де-Жанейро время от времени открываются необычные выставки. На подмостках экспонируются остатки неузнаваемо изуродованных легковых машин, разбившихся при катастрофах. Создается, однако, впечатление, что для большинства посетителей этих выставок подобные экспонаты служат скорее развлечением, нежели устрашающим примером. Почти все прохожие заключают свои комментарии на один лад: «Из такого уж не скрыться…»

Эта фраза не случайна. Достаточно лишь бегло просмотреть газетные сообщения об автомобильных авариях. На авениде Варгас произошла уличная катастрофа. Сорвавшаяся тяга пробила днище картера. За омнибусом, мчащимся на полной скорости, по бетону мостовой потянулся длинный след разлившегося масла; водители задних машин оказались в беспомощном положении, когда первая из них, заскользив, стала выделывать рискованные па. Хуже всего пришлось лотасону с десятью пассажирами и грузовику, который вез в кузове рабочих. В итоге — груда перевернувшихся машин и в них сорок трупов. Шофер омнибуса скрылся.

Перед тоннелем, ведущим к Копакабане, автобус попал на мокрую мостовую, потерял управление и полным ходом въехал на тротуар. Один человек был задавлен. Шофер скрылся. В его автобус, загородивший часть дороги, врезался другой, а за ним третий. Число убитых и раненых возросло. Водители обоих пострадавших автобусов бесследно исчезли. Они скрылись сразу же, как только произошла катастрофа, несмотря на то, что могли предотвратить следующее столкновение и сохранить много жизней. Но они бежали не от страха. Ими руководил закон, которому юристы прочих стран дали выразительное название: закон «ударь и беги!» Бразильские законодатели назвали его законом in flagranti.

Этот закон приводит к тому, что в девяноста девяти случаях из ста водители машин после катастрофы мгновенно исчезают, если они вообще в состоянии двигаться. Их не интересует ни судьба пострадавшей машины, ни участь пассажиров. Дело в том, что полиция может задержать их только на месте происшествия. После этого их держат под арестом иногда по целым неделям и месяцам, пока не придет время окончательного следствия и пока их дело не будет разбираться на очередном заседании суда.

Но если шофер объявится по истечении двадцати четырех часов с момента происшествия, арестовать его никто не имеет права. Ему достаточно будет внести незначительный денежный залог и изъявить желание добровольно являться на допросы. До вынесения судебного решения он может не только безнаказанно ходить, но и ездить по улицам города.

Лишь совсем недавно Бразилия поняла всю бессмысленность и отсталость закона in flagranti. Правовой комитет бразильской палаты депутатов внес предложение отменить его и ввести новый, согласно которому бегство виновника катастрофы с места происшествия должно караться двойной мерой наказания. Возможно, что этот закон и поспособствует тому, чтобы уменьшились ужасные цифры уличных происшествий в бразильской столице, но 4 тысячи убитых и раненых в 5 тысячах катастроф за один год — этот факт куда больше потрясает гостей Рио-де-Жанейро, чем его жителей. В беспощадной и жестокой стране, где человеческие жизни обрываются не только под автомобильными колесами, но и у плохо защищенных станков, и в борьбе с суровой природой, и под косой болезней, цена человеческой жизни падает. Чья-то смерть на улице не взволнует жителя Рио-де-Жанейро, который за полчаса до этого в ресторане сидел лицом к лицу с человеком, отмеченным печатью медленной смерти — с прокаженным; этого жителя не потрясет годовой баланс в 4 тысячи убитых и раненых, если он знает, что в Бразилии проказа медленно убивает полмиллиона людей, хотя наука и дала человечеству промин, диазон, сульфетрон и много других действенных лекарств от проказы. В стране, где правительство охотнее покупает танки, нежели медикаменты для спасения сотен людских жизней, не волнует простая и будничная трагедия человека, кончившего свой путь под колесами автомобиля. Прав был один наш земляк, который свел свои бразильские впечатления к одной фразе:

— Если здесь кого-нибудь убивают, то к его изголовью ставят две свечи, и этим все исчерпывается…

Такси на паркете

На улицах Рио-де-Жанейро к вам нередко может подойти прилично одетый кариока и попросить, чтобы вы прочитали ему номер и маршрут проезжающего трамвая. Он не умеет ни читать, ни писать, как и миллионы бразильцев. По официальным данным, в Бразилии 40 процентов, то есть 20 миллионов, неграмотных. Оппозиционные круги называют цифру в два раза большую, и это, вероятно, ближе к правде. Вряд ли вы рассмеетесь над пожилым человеком, который покупает на остановке газету, садится в автобус и с серьезным, сосредоточенным выражением лица принимается читать, держа ее… вверх ногами. Этот человек, на чьем лице жизнь отметила не одну заботу, притворяется умеющим читать только потому, что ему стыдно за свою неграмотность перед самим собой и перед другими. Он бы наверняка стал учиться, будь у него хоть малейшая возможность. Но Бразилия дала своим гражданам только закон об обязательном школьном образовании. Строительство же школ и подготовка учителей — это пока лишь несбыточная мечта большинства бразильцев. А организация, которая об этой их мечте заявляет во весь голос, по мнению нынешних официальных представителей Бразилии — организация неконституционная и небразильская. Когда после вступления Гаспара Дутры на пост президента по всей Бразилии развернулось строительство новых церквей, на стенах президентского дворца появилась надпись, которая вряд ли смогла бы стать заголовком статьи в правительственных газетах послевоенной Бразилии:

«Дутра действует по призванию. Ему бы быть кардиналом, а не президентом. Церквей у нас хватает, а школ — ни одной!»

Средства сообщения Рио-де-Жанейро открывают человеку, впервые попавшему в этот город, еще одну страничку жизни, общую для всех кариок. Она гораздо менее трагична, чем повальная неграмотность, однако о ней скромно умалчивают все справочники. Жители Рио-де-Жанейро знают об этом неотвязчивом мучителе. Иностранцу они не говорят о нем, а наедине и между собой награждают его самыми крепкими словечками португальского языка, которые опускаются в словарях. Причина их ожесточенности весьма прозаична.

Блохи.

Совершенно обычные, вездесущие блохи. Миллиарды блох, обитающих в пыли тротуаров и на лестницах министерств, в залах и номерах самых захудалых и самых фешенебельных отелей, в ресторанах, автоматах, столовых и в коврах первоэкранных кинематографов. Но прежде всего в трамваях, автобусах и такси. Все проклинают их, но никто их не стыдится. Каждый, где бы он ни находился, без тени смущения охотится за ними, если они беспокоят его: и шофер лотасона, и машинистка в конторе, и великосветская дама у накрытого стола.

А с другой стороны, здесь существуют некоторые правила «хорошего тона» — пережитки церковной морали, которые предписывают, когда, где и как может или должен одеваться бразильский гражданин. Они не ограничиваются вывешенными у входов в церкви запретами и дозволениями с перечнем того, на сколько сантиметров ниже колен должна быть женская юбка, сколькими сантиметрами рукавов следует прикрывать руки ниже локтей и что надо иметь женщине на голове, чтобы вступить в святой храм. Мужчина не имеет права появляться на улице без галстука, а если он хочет, чтобы его считали человеком порядочным, то ему придется надеть еще и пиджак. Тщетными окажутся все попытки неискушенного иностранца сесть в трамвай, если на этом иностранце чистые короткие брюки и белая рубашка-апаш. Ему не помогут ни рассуждения о пассажирах, вынужденных при сорокаградусной жаре обливаться потом в битком набитом вагоне, ни изложение специальных вопросов гигиены, ни ссылки на невыносимый запах пота, которым пропитан любой автобус. Предписание есть предписание.

Кроме этого, в Рио-де-Жанейро в трамвай пускают только обутого человека. Жрецы морали забыли, однако, установить, до какой степени должен быть обут гражданин Рио-де-Жанейро для того, чтобы быть допущенным в бонди. Хитроумные обитатели фавел сумели договориться между собой, и, если в трамвай хотят попасть два приятеля, из которых ботинки есть только у одного, они делят эту пару пополам. После этого кондуктор никак не может упрекнуть их в том, что они не обуты.

Но даже самые ярые защитники подобной морали были вынуждены уступить требованиям туризма. Вся Копакабана обладает извечным правом «нравственной» экстерриториальности, и здесь не только иностранцы из отелей, но и аборигены местных жилых домов ходят по улицам в плавках. Они просто вообще отказались одеваться, чтобы только не ходить за три квартала на пляж одетыми в соответствии с предписаниями. А бразильские архитекторы поддержали их бунт тем, что в каждом новом доме стали устанавливать сразу по два лифта: один для «сухих», то есть граждан, одетых по всем пунктам предписаний, и второй для «мокрых» — для любителей солнца и воды, которые возвращаются с пляжей Копакабаны в одних плавках.

Крупнейшие в Рио-де-Жанейро таксомоторные компании не экономят на рекламе и предлагают клиентам свои услуги через газеты и посредством пестрых неоновых огней. На каждом из этих крикливых предложений рядом со словом «Taxi» горит телефонный номер. Но на Риу-Бранку можно увидеть еще одну броскую рекламу, на которой привычный телефонный номер заменен словом: «Taxi-Girls». Это предприятие не требует для своей деятельности ни машин, ни шоферов. Под неоновой вывеской ведут вниз, под землю, зеркальные ступени мраморной лестницы, застланной ковром: вход в не менее роскошный дансинг. Посреди зала — огражденная, напоминающая ринг площадка паркета, вокруг которой двумя рядами сидят «такси-герлс» — девушки в вечерних платьях. Партнерши на танец, работающие сдельно.

Визгливый бразильский джаз срывается, как с цепи; гости кивком приглашают партнерш, один за другим входят за ограду паркета, подавая билет «кондуктору» во фраке: щелкают контрольные щипцы, как в наших трамваях или как в бразильских кафе-автоматах: сандвич и пиво. Один танец, пожалуйста.

Цена?

Три крузейро тридцать сентаво за танец, включая общественный сбор и налог за развлечение.

С тяжелым сердцем покидали мы через четверть часа этот декадентский притон.

Три тридцать за штуку.

Сюда, вероятно, не дошел строгий взгляд блюстителей нравственности в Рио-де-Жанейро, как не доходит он до целых публичных уличек с девушками за решетками окон и с официальной профилактической службой. Жрецы морали и церковные нравоучители Рио-де-Жанейро, вероятно, чересчур заняты строжайшим надзором за тем, чтобы в трамваях не появлялись мужчины без ботинок, без пиджака и без галстука.

Пан-де-Асукар

Последний день в Рио-де-Жанейро.

Последний день в сказочном, многоликом городе, блещущем экзотической красотой и умеющем мастерски прикрывать свои кровоточащие раны сапфировым сиянием Атлантического океана, унизанного жемчужными ожерельями набережных.

Куда пойти, чтобы в последний раз взглянуть на этот город, собрать воедино всю мозаичную россыпь впечатлений и закрыть последнюю страницу Рио-де-Жанейро?

На Корковадо?

С вершины этого Горбуна город виден как на ладони. Но вид, открывающийся отсюда, чересчур обнажает всю подноготную его каменных колодцев. Океан с характерными для Рио-де-Жанейро бухтами отступает слишком далеко к горизонту.

На одно из бесчисленных морру, чернеющих над морем электрического света, словно остовы выгоревших домов?

Но здесь, на вершинах фавел, видишь слишком много лиц, разучившихся смеяться. Здесь тебя окружают, проникая до самого сердца, безмерная человеческая бедность, страдания, унижения; тебя угнетает вид нездорового румянца чахоточных и костлявых ручонок рахитичных детей. Оттуда выходишь, как из душной тюрьмы, и тебе хочется одновременно и плакать и драться.

В китайскую беседку под Альто-да-боа виста?

С нее Рио-де-Жанейро кажется чересчур далеким, ненастоящим. Его заслоняет лес. И хотя внизу под тобой пляжи Ипанемы, сам город остается всего лишь отдаленным фоном.

Пан-де-Асукар?

Да!

Пан-де-Асукар — Сахарная Голова! Каменный страж над городскими воротами. Гора в сердце земли и в лоне моря, символ Рио-де-Жанейро. Маяк, с высоты которого не слышно ни визга тормозов, ни дребезжания оркестров, ни детского плача на фавелах. Остров, расположенный достаточно близко, чтобы ощущать дыхание всего города-гиганта, и достаточно далеко, чтобы поддаться его романтическим чарам.

Между Копакабаной и районом Ботафого возвышается над морем крутой горный хребет, разделяющий город надвое. Он резко обрывается к морю, переходит в низкий перешеек, который вдруг поднимается над гладью Атлантики, вырастая до конусообразного каменного массива. Его вершина привязана к земной тверди семью стальными кабелями и тросами, и по ним непрерывно проплывают в воздухе маленькие серебристые коробочки с грузом в двенадцать человечков.

Но это еще не Пан-де-Асукар.

Далеко в море второй, более крутой и высокий каменный конус, двойник первого, с таким же пучком стальных тросов, протянувшихся к вершине.

Это и есть цель нашего последнего путешествия по Рио-де-Жанейро: Сахарная Голова, каменный исполин, смотрящий с высоты своих 390 метров на необозримый простор Атлантического океана, уходящего из пролива Нитерой к мерцающему вдали горизонту.

На первой посадочной станции давка.

В порту Рио-де-Жанейро стоит на якоре пароход, привезший из Соединенных Штатов Америки богатых туристов. Все гости с этого парохода толпятся сейчас вместе с нами на перроне подвесной дороги. Они спешат. За три дня им предстоит осмотреть весь город. Компания «White Star Line» гарантировала показать им обе Америки за шесть недель. А почему бы и нет? Все дело в хорошей организации.

Спросите пожилого шарообразного господина, как их обслуживает эта компания в Рио-де-Жанейро.

— Чудесно! В первый день утром подъем по зубчатой дороге на Корковадо. Обед в Золотом зале отеля «Палас», ужин в ночном клубе. На другой день утром немножко покупались на Копакабане и потом осмотрели город…

— За полдня?

— Well, я тоже считаю, что этого чересчур много. Ведь полдня ездить по городу в такси — это вам не шутка. Зато днем мы были вознаграждены Копакабаной. Теперь, к вечеру, на Пан-де-Асукар, но нам следует поторопиться. В девять мы ужинаем в клубе. А там великолепный джаз.

— Ну, а третий день?

— На омнибусе в Петрополис. Говорят, что отель «Китандинья» — самый большой в Южной Америке. Так меня интересует, уступает ли он нашим, голливудским. Оттуда мы вернемся ночью и сразу же плывем в Буэнос-Айрес.

— Счастливого пути!

Счастливого пути американскому туристу и его компаньонам. Но нам их как-то жалко. Погоня за долларом приучила их спешить, спешить на работе и на отдыхе. У них нет времени понять, что узнать Рио и увидеть его — это далеко не одно и то же. Через две недели они вернутся к своему бизнесу, преисполненные счастья от того, что им еще раз удалось перехитрить секунды.

Мы плывем по воздуху над геометрически правильными перекрестками в конце Ботафогу, над крышами новых зданий и над зеленью лесов, покрывающих подножье первой горы. Солнце клонится к западу, расточительно разбрасывая пригоршни золота по мягким волнам бухты. К порту на белых крыльях парусов летят яхты. Начинаем подниматься вдоль каменных утесов; гора медленно поворачивается к нам вершиной, горизонты свободной Атлантики расширяются, город опускается в глубину. Вагончик фуникулера остановился среди бетонных колонн пересадочной станции. С противоположной стороны горы стальные паутинки тросов повисают над морем, уходят вдаль, становятся все тоньше и тоньше, пока не пропадают из виду, уносясь в простор на крыльях морского ветра.

С северной стороны показался венец гор вокруг Петрополиса. Их вершины тянутся к небу из воздушной колыбели облаков. У наших ног раскинулась четкая панорама Рио-де-Жанейро на фоне горных массивов. Прохладный морской ветер сгущает над ним соленые испарения, превращая их в липкое покрывало.

Время разъезда из города. По прибрежным авенидам нескончаемо ползут змеи автомашин с головами огромных автобусов.

За нашей спиной визжит на деревянной эстраде джаз, звякают рюмки и шумит очередь туристов на посадочной площадке. Нет, еще не наступил черед безмятежной беседы с морем и городом. Слишком еще близок он к нам. Мы еще чересчур ясно видим его подноготную. Остается каких-то несколько сотен метров, кусочек воздушной дороги до вершины Сахарной Головы.

Огромный каменный конус над воротами Атлантики тонет в кровавом отсвете заходящего солнца. Окна машинного отделения подвесной дороги на вершине Пан-де-Асукар мечут нам в лицо огненные стрелы. Над пропастью между обоими утесами-великанами, искрясь, покачивается рубин крохотного воздушного замка; вот он приближается, растет, блекнет и превращается в серебристый домик, висящий между небом и землей на провисшем стальном тросе.

Звонок станционного колокольчика. Посадка. Новый звонок — и мы покидаем земную твердь.

Внизу, в сумерках, замелькали первые огни Рио-де-Жанейро — свет в окнах небоскребов и первые бледные неоновые рекламы. Вдруг по набережным и авенидам миллионами брызг рассыпались огоньки, и их сияющие диадемы отразились в зеркалах бухт. Автомобили поблекшим светом своих фар поглаживают ожерелья сверкающих жемчужинок, нанизанных на нити улиц.

Глубоко под нами плыли по воздуху цветные светлячки крыльев самолета, и в его освещенных окнах виднелись головы пассажиров. Весь небосвод быстро закутывался в ночной покров. Только на светлом фоне запада все еще вырисовывался силуэт Христа на вершине Корковадо. В сгущающейся тьме огни Рио-де-Жанейро разгораются все ярче, они множатся и сливаются в фонтаны света, который бьет из колодцев улиц, взлетая к темному небу и разноцветными струйками неона стекая обратно по стенам небоскребов.

Западный крап небосклона прорезали лучи прожекторов и уперлись в белый бетон памятника на Корковадо. В это мгновение нам показалось, будто памятник бестелесно повис в воздухе. Огоньки предместий мерцают в туманной дымке, как звезды в летнюю ночь.

Свет и тьма, земля к море, волнение города там, внизу, и безмолвный покой здесь, вокруг нас, окруженный молчанием субтропической ночи и безграничных просторов Атлантики. Границу этих миров неслышно пересекают океанские пароходы-гиганты, которые привозят сюда приветы от далеких стран и, набравшись сил, покидают этот порт отдохновения, продолжая свой путь за новые горизонты.

На севере во мраке вспыхнул фейерверк молний, неистово ударяющих в скалы вокруг Петрополиса.

Старые каменные ступени ведут нас в небольшую банановую рошицу. Уголок, скрытый за бахромой листьев, каменная лавочка, тишина. Лишь из глубины бьет цветной фонтан света. Мгновение, когда явь превращается в грезы.

И вдруг — момент, превращающий эти грезы в будничную действительность.

— А-а-а-о-о-о! Isn't it beautiful? Oh boy! Oh boy! Look![57] Судя по силе рева, раздавшегося прямо за нашей спиной, восторг этих вечно спешащих туристов при виде ночного Рио-де-Жанейро достиг апогея. Но не у всех. Среди восторженных выкриков иногда слышались куда более трезвые комментарии тех, кто просто принял к сведению, что они уже наверху, а через пять минут следующим вагончиком поедут вниз.

— Certainly a well lighted city… — Действительно, хорошо освещенный город…

Пожилая дама, едва не задевая нас по носу, тычет тростью в направлении сверкающей набережной:

— That's what they call necklace over there? — Вот это и называют ожерельем?

Ее супруг, видимо, не имел намерения вдаваться в подробности.

— О'кэй. А дальше что?

— Night club. Let's go!

Выполнив последний пункт дневной программы, удовлетворенные туристы взяли курс на ночной клуб. А фуникулер, как конвейер, подавал на прогулочную площадку все новые и новые порции туристов.

Наконец терраса опять опустела.

На востоке, в темноте, сгустившейся над морем, вдруг заалели облака, и их легкое зарево отразилось в зеркале маленьких бухт. Ночной мрак собрался в темные пятна островков и гористых полуостровов между ними. Из моря выкатился громадный диск луны. В сыром морском ветерке дрожит песня цикад из недалекой рощицы, вдали маяки отсчитывают секунды. Снизу до нас долетает отдаленный шелест прибоя.

Шум и гам на прогулочной площадке смолкли совсем. Луна застыла в мягком опале неба. Не знающие покоя волны играют в серебряной реке, текущей по глади океана и бухт и кое-где покрытой призрачными тенями гор.

А где-то там, с другой стороны, на погрузившихся во мрак морру мелькает иногда огонек фонаря, дети и взрослые укладываются спать на земляном полу своих жестяных хибарок и сквозь щели в стенах смотрят на бледный свет того же самого фантастического светильника.

Колокольчик на станции зовет в обратный путь.

Огни города приближаются, растут, разделяются, поднимаясь из глубин. А сверкающая корона на челе Сахарной Головы неудержимо отходит в ночь.

Скрываются за горами отдаленные предместья Сидаде Маравильоза, море света под нами дробится в пене прибоя, город прячется за блестящую диадему прибрежных огней.

Пересадочная станция. Джаз и эхо американских клаксонов с набережной.

Светлячок воздушного замка неслышно бежит между небом и землей назад, в царство грез.

РЕВОЛЮЦИЯ ПЕСЕН И ТАНЦЕВ

От Рио-де-Жанейро до Сан-Паулу по шоссе ровно 500 километров.

В 1908 году граф Лесдайн, совершая свое знаменитое путешествие на автомобиле, покрыл это расстояние в рекордное время — за 37 дней.

Теперь хорошая машина проходит этот же путь за 8 часов — при условии, если шоссе сухое. После тревожных сообщений о наводнениях в провинции мы должны были рассчитывать часов на шестнадцать.

В 200 километрах от Рио-де-Жанейро на нас обрушился тропический ливень. Горы потонули в потоках воды, фонтаны жидкой грязи обдавали нашу «татру» всякий раз, как только мы обгоняли какую-либо машину. За Таубате путь нам преградила колонна автомобилей. Они застряли на раскисшей дороге, закупоренной увязшим грузовиком.

Лишь в 50 километрах от Сан-Паулу начинается мощеное шоссе. Встречные машины — одна за одной — слепят уставшие глаза полным светом фар. Наш сегодняшний путь мы завершаем уже ночью, изнуренные ездой по дорогам, превратившимся в болота. Глаза болят. Но бразильские водители не имеют обыкновения гасить при встрече фары. Они прекрасно знают свою дорогу и гонят на полном ходу, чтобы на этом единственно приличном участке наверстать время.

— Тормози!..

Поздно. Впереди, в нескольких метрах от нас, посреди мощеного шоссе неожиданно оказалась широкая рытвина, за ней — груда булыжника. Прыжок передними и задними колесами в песок, звон разбитого стекла. От буфера разлетелись в стороны камни, и «татра» остановилась как вкопанная.

Нигде перед этой прорехой в дороге нет даже и намека на какие-либо предупредительные знаки. По мнению бразильской дорожной администрации, это было бы проявлением излишней чуткости по отношению к водителям. Разворотить 10 метров дороги — до самой середины проезжей части, сложить из камней пирамиду и уйти восвояси. А зачем же еще предупредительный знак или красный свет?

— Это у нас в Бразилии не принято, — объясняет шофер, который подъехал и остановился за нами минутой позже. — Ни одно страховое общество все равно ничего бы не выплатило вам. В страховых гарантиях категорически исключены все случаи, когда причиной аварии бывают ямы на дорогах. А эта ямка что надо! — добавляет он.

Мы были уверены, что на этот раз у машины не осталось ни одной целой рессоры. А в каком состоянии управление, картер, кузов, аккумулятор, фары? Нам даже думать не хотелось, сколько ран так неожиданно получила «татра».

Постепенно мы раскидали рассыпавшуюся груду камней перед машиной. Но на песке под «татрой» не оказалось ни следов масла, ни капель кислоты из аккумуляторов. Ребра двигателя остались нетронутыми, рессоры в полном порядке. Только разбитая фара, помятый передний буфер, капот и правое крыло.

— У вас, случаем, не бронемашина? — улыбнулся человек в очках, один из тех любопытных, что остановились впереди. — Если бы такое произошло с моим «понтиаком», меня бы пришлось до самого Сан-Паулу тащить краном, как котенка…

И вот уже снова шуршит под колесами дорога. Едем мы медленно, так как у нас горит только левая фара, а средняя вспыхивает лишь по временам.

— Хорошо еще, что полчаса назад дорожная полиция в Жакареи пожелала нам счастливого пути. Полюбуйся-ка!

Прямо перед нами в темноте показался паровой каток, занявший больше половины дороги. Он беспечно стоял себе далеко от обочины, так, как поставил его водитель, несколько часов тому назад закончивший работу. И разумеется, без огня, без предупредительного знака.

Карнавал, закрываем…

С низких туч, ползущих над Сан-Паулу, постепенно сходит розоватый отсвет миллионов электрических огней. Гаснут фасады первоэкранных кинотеатров на авениде Ипиранга, с автостоянок на Аньянгабау одна за одной снимаются машины и подстраиваются в автомобильный поток, текущий к отдаленным предместьям.

Но окна двадцатиэтажного небоскреба над сквериком на Руа-Шавьер светятся еще и после полуночи. Как раз в это время из подъездов здания начинают выходить последние группки молодых людей с папками под мышкой и с блокнотами в карманах. Студенты, рабочие, журналисты, чиновники и учителя, люди, целый день занятые самыми различными делами. После работы они съезжаются со всех уголков Сан-Паулу к недавно выстроенному зданию городской библиотеки, где читальные залы и рабочие комнаты открыты до двенадцати часов ночи. Это один из малочисленных, но подлинных очагов культуры города, в стенах которого не прекращается вечная погоня за деньгами.

В скромно обставленных читальных залах посетителю предлагается богатый выбор португальской и зарубежной литературы, последних новостей техники, современных общих и специальных словарей и справочников, доступно размещенных по системе международной классификации.

В отделе старинных печатных изданий имеется коллекция редких карт, от которых веет легендами первых путешествий и открытий времен португальских и испанских мореплавателей. Старые карты французского географа Жана Батиста Бургиньона д'Анвийе, гравюры, заколдованное очарование минувших веков. Подклеенные легендарные карты с «белыми пятнами» — his sunt leones, обрамленные потускневшими зарисовками пальм, тропической растительности, индейцев и их челнов, нагруженных кофе. Живописные гравюры старых английских карт, изображающие въезд в залив Сидаде-де-Сан-Себастьян-до-Рио-де-Жанейро — Города святого Себастьяна Январской Реки, как некогда звучало полное название нынешнего Рио. Нигде не видно ни небоскребов, ни стальных мастодонтов на ленточках бетона. Лишь гордые каравеллы на полных парусах входят в залив под Сахарной Головой, минуя островки с пальмами и буйной тропической зеленью.

В городской библиотеке Сан-Паулу по вашей просьбе вам могут изготовить микроснимки редких старинных изданий. Мы закладываем бумажными полосками страницы самого первого описания путешествия по Бразилии. Трактат Стадена, с наивной простотой повествующий о его драматической встрече с бразильскими индейцами и о пленении его людоедами племени тупинамба недалеко от тех мест, где сейчас грузят на пароходы сотни тысяч тонн кофе, — за островом Сан-Висенти у Сантуса.

— Через три дня можете зайти за микроснимками, — любезно сообщает нам заведующий отделом старых изданий.

Сегодня суббота.

В вестибюле старик швейцар важно надевает на нос очки и говорит с удивлением:

— Как? Работаем ли мы в воскресенье? Что вы! Закрываем сегодня в три и до среды все будет закрыто. Ведь у нас же карнавал!

Бразильский карнавал…

Escolas da samba

Сравнить это с чем-то у нас на родине невозможно.

По сравнению с бразильским карнавалом наши веселые масленицы с плясками и маскарадами — это детская игра в песочек. А знаменитый карнавал в Ницце — всего лишь благопристойное шествие школьников.

Бразильский карнавал — это как бы клапан перегретого котла, который ежегодно открывается на четыре дня и четыре ночи, чтобы страшное внутреннее давление сравнялось с внешним, атмосферным. Бразильский карнавал — это безумная фантазия на темы африканских ритмов, которые эта страна заимствовала у своих негров, составляющих треть населения; это смесь магических фокусов индейцев из первобытных лесов с умирающими, атавистическими обрядами потомков древнеиспанских и португальских авантюристов. Бразильский карнавал бесшабашно отбрасывает в сторону светские условности, законы и мещанские предрассудки, стихийно обнажая несбывшиеся и несбыточные чаяния людей, которые в остальные триста шестьдесят дней года закованы в колодки классовых различий. Бразильский карнавал подобен вулканическому взрыву безудержного веселья и неукротимого темперамента.

Белый хочет стать черным, а черный — белым.

Черный рядится в облачение средневековой марионетки, напяливает парик и щелкает хлыстом, как это делали полвека назад белые марионетки, измываясь над его предками. Белый повязывает вокруг бедер юбчонку из рогожки, мажется черным кремом и бегает по Копакабане с негритянскими тамтамами. Бедняк хочет четыре дня и четыре ночи выглядеть богатым, богатый наряжается бедным, пока его кружит вихрь карнавала. А потом каждый снова становится самим собой.

Но карнавальная лихорадка в Бразилии вспыхивает не сразу, не в одну ночь. Ее появление не обусловливается ни календарем, ни ценами в витринах, ни объявлениями в газетах. Все это вызывает к жизни лишь бледное подобие карнавала, который разыгрывается в стенах роскошных отелей и ночных клубов. Тот истинный, взрывной карнавал набирает силы исподволь, незаметно, как невидимо растущие миллиметры сталактита; его сила возрастает по кривой геометрической прогрессии и гонит вверх атмосферы внутреннего давления.

Простые люди Бразилии могут целый год терпеть лишения и отказывать себе в развлечениях и отдыхе, лишь бы скопить на карнавал. Тогда в течение четырех дней безумного хоровода им будет море по колено. А кончится карнавал, и они снова принимаются откладывать на следующий.

За три месяца до открытия карнавала по всей Бразилии начинают плодиться необычные вечерные курсы: escolas da nova samba — школы новой самбы. Той самбы, которая получила первый приз на предкарнавальном конкурсе и которая на время станет бразильским «верую», девизом дня, песенкой танцующих улиц и запальным огнем неукротимого темперамента.

Каждый вечер собираются в школе новой самбы черные и белые музыканты из народа; все вместе они играют, выбивают ритм на барабанах, поют и танцуют самбу. И до следующего вечера они только и мыслят самбой, грациозным и искристым народным танцем Бразилии, не имеющим ничего общего с той похотливо извращенной пародией, которая волочит за собой по паркетам дансингов и ночных клубов Европы и Америки имя самбы.

Собственно говоря, школа новой самбы — это краеугольный камень карнавала. В ней рождаются знаменитые кордоны — группы масок. Соседние улицы, кварталы, целые предместья соревнуются между собой в богатстве выдумок, в пестроте и оригинальности костюмов и в новых вариантах самбы, которыми они стараются превзойти призовую песенку карнавала. Крупные кордоны избирают своих rei и reina — короля и королеву или porta bandeira — знаменосца группы. Любая простая девушка в Бразилии мечтает хоть раз в жизни быть знаменосцем карнавального кордона. Это самая высокая награда, которой она может быть удостоена.

Температура поднимается

За месяц до начала праздника карнавальная горячка захватывает всю прессу и радио. Ни одна газета не выходит без того, чтобы в ней на видном месте не было бы пространного репортажа и фотоочерка о школах самбы, воспоминаний о самых ярких карнавалах, сообщений о состязаниях исполнителей самбы, о выборах королей и королев, слов и музыки новых самб и объявлений о новых костюмах. Это для тех, кто может заплатить за чужую выдумку. Костюм цыганки стоит 850 крузейро, мексиканки — 1200. Дешевле всего популярная Чикита Бакана, ибо ее костюм скромнее скромного. Вместо шляпки — кожура от банана, разделенная до середины на четыре дольки, через правое плечо перекинуто несколько банановых листьев, левая штанина ниже колена, правая — выше колена. Ведь Чикиту Бакану воспевает призовая самба последнего карнавала:

Маленькая Бакана с Мартиники Одевается лишь в банановые кожурки. Она не носит ни платьев, ни туфелек, И зима для нее — что лето в разгаре…

Попробуйте-ка после этого подозревать Чикиту Бакану в жадности, если она купила себе такой костюм!

В последние недели перед карнавалом в школы самбы превращаются целые города. Самбу разучивают в парках, трамваях и автобусах, на вокзалах и в столовых, перед своими домами и просто на улицах. Большая часть певцов и музыкантов не знает нот, многие не умеют ни читать, ни писать. Они учат самбу один от другого, на слух и сердцем, добавляют свое, улучшают, сочиняют новые слова и новые мелодии, которые тут же разносятся по городу.

Наконец ртуть в термометре карнавальной горячки достигает критической точки.

Из громкоговорителей на авениде Сан-Жуан безостановочно несется оглушительный рев самб. Над небоскребами кружат спортивные самолеты, сбрасывая центнеры разноцветного конфетти и листовок, напоминающих жителям Сан-Паулу о том, чего они не должны забыть в последние часы подготовки к карнавальным хороводам. На высоте семнадцатого этажа над авенидой Сан-Жуан штукатуры на лесах в такт самбе нашлепывают большими лопатками раствор на стену фасада. С замиранием сердца смотрим мы на них, на их плавные движения, согласованные с ритмом громкоговорителей, удаленных от них головокружительной высотой лесов над головами прохожих.

В восемь часов вечера улицы Сан-Паулу имели еще относительно нормальный вид. А двумя часами позже весь город был перевернут вверх дном.

Итоги карнавала

Ни малейшего намека на организованное уличное движение.

Несколько машин беспомощно стоят в необозримой людской толпе, занявшей всю ширину улицы. Завертелась карусель масок; карнавальный поток течет из предместий к центру Сан-Паулу, сметая на своем пути последние признаки нормальной жизни. Тысячи кордонов, каждый с собственной группой музыкантов и барабанщиков. Пятилетние магараджи рядом с шестидесятилетними мексиканками, черные тореро и белые негры, феи и арлекины, диковинный хоровод красок, опутанный паутинами бумажных спиралей и занесенный метелью конфетти.

На улицах завязывается эфирная перестрелка — одно из открытий последних карнавалов. Сотни киосков со стеклянными бомбочками всех размеров, наполненными душистым эфиром. Жители Сан-Паулу в масках и без масок ведут друг по другу залповый огонь из этих лансаперфуме, попадая в головы, в лица, за шиворот.

На мостовой отплясывают самбу почтенного возраста господа в очках и цилиндрах; на перекрестке перед церковью на перевернутой вверх дном бочке стоит подросток с размалеванным лицом и свистком во рту, изображая из себя регулировщика воображаемого уличного движения. Дети, обвешанные блестящей мишурой и стеклянными бусами, вертятся среди взрослых, веселясь не меньше, чем они. Сквозь гущу толпы прокладывают себе путь открытые автомобили двадцатилетней давности с разбитыми кузовами, которые совершенно исчезли под слоем клея и цветного конфетти.

И вдруг среди этого поющего и танцующего людского моря замечаешь тихий островок невозмутимости — замкнутых, одетых в штатское японцев. По улицам они ходят группами, без улыбок, с угрюмым видом. Они без масок, но тем не менее в толпе размалеванных арлекинов их лица кажутся одной маской, холодной маской важности.

Все новые и новые кордоны движутся по улицам, направляясь к эстрадам и импровизированным сценам, где проводятся карнавальные конкурсы. Каждый кордон возглавляет церемониймейстер с нарядным жезлом, за ним счастливая девушка — знаменосец — portabandeira и, наконец, в надлежащем расстоянии — королевская пара. Маленькие искрящиеся короны, усыпанные стеклянными каменьями, серебряная парча, шлейфы и белые перчатки. Почетная стража с обнаженными мечами, хоровод танцоров и танцовщиц, перед которыми толпа беспрекословно расступается, затем парад масок и в заключение отряд барабанщиков.

Вдруг откуда-то несется вой сирены, люди разбегаются, образуя широкий круг, и в центре его останавливается военная машина. Уже на ходу с нее стремительно соскакивают два вооруженных солдата и врезаются в толпу, прямо туда, куда двое других, оставшихся на машине, целятся из карабинов. Не проходит и пяти секунд, как солдаты уже волокут упирающегося паренька, одетого матросом. Отработанная хватка четырех пар рук, и моряк летит вниз головой в кузов. Через десять секунд от машины и след простыл, а еще через двадцать на месте происшествия уже весело танцевали самбу.

Это была блестящая демонстрация сыгранности тайной полиции с военными патрулями, для которых карнавал — долгожданная возможность поработать. Кем был этот моряк? Для того чтобы схватить карманного воришку, вряд ли примчалась бы сюда целая полицейская машина. Но в толпе, куда только что запустила руку полиция, никто уже не думает об этом.

В свое время бразильский сенат обсуждал ряд мероприятий, которые, по официальным заявлениям, должны были привести к повышению уровня производства и к приостановке безудержного роста цен. В соответствии с одним из предложений нужно было максимально уменьшить число государственных и народных праздников. В Бразилии их тридцать пять, а предлагалось основательно урезать эту цифру, оставив только пять праздников. Но нигде даже и не упоминалось о четырех карнавальных днях. Ни одно бразильское правительство не осмелится посягнуть на эту карнавальную традицию. Подобный шаг был бы чересчур рискованным; вернувшись, как бумеранг, он пал бы на головы безумных реформаторов и, по всей вероятности, потряс бы правительственные кресла посильнее, чем экономический кризис.

Ведь бразильский карнавал — это воистину предохранительный клапан постоянно перегретого котла, в котором из года в год растет давление, вызываемое произволом сильных и богатых над огромными массами простого народа. Любое бразильское правительство считает, что куда разумнее и безопаснее раз в год добровольно открыть клапан на четыре дня, чем ждать, пока пар не вырвется сам, гораздо решительнее и на несравненно больший срок, нежели четырехдневная революция во имя самбы.

Но, кроме победы смеха, песни и танца, у бразильских карнавалов бывает еще и другой итог, который подводится, когда отзвенели самбы на улицах, когда опустели лансаперфуме и когда неудовлетворенные и неутомимые певцы и танцоры переселились на окраины, чтобы продлить там карнавал еще на три-четыре недели. Карнавал не укрощает ни строптивых кариок, ни пылких паулистов. От их слов до их дел — один шаг.

Во время последнего карнавала в толпе кариок, веселящихся на улицах Рио-де-Жанейро, оказался полицейский инспектор, ехавший на автомобиле со своей женой. Некто в костюме пирата навел деревянный пистолет на его жену. Инспектор выхватил свой настоящий револьвер, завязалась перестрелка — и санитарные машины увезли шесть тяжелораненых.

Однако всеобщей карнавальной суматохой злоупотребляют и профессиональные преступники. Поэтому второй итог последнего карнавала оказался менее радостным: 28 убитых и 4659 раненых.

И все это за четыре дня и четыре ночи карнавала, призовой самбой которого была песенка с наивными словами: «Eu sou о pirata da perna de pau, do ólho de vidro…» — «Я пират с деревянной ногой, со стеклянным глазом…»

КОФЕЙНЫЕ АЛХИМИКИ САНТУСА

Весь мир знает Бразилию как кофейную державу. Добрая половина кофе, проходящего через мировые рынки, отправляется во все части света из порта Сантуса. А совсем недавно доля участия Бразилии в мировой торговле кофе была еще большей.

Но кофе — это не только важная статья бразильского экспорта. Чашечка кофе, знаменитое кафезиньо, занимает в жизни Бразилии такое же место, как сон и еда; без кафезиньо жизнь в Бразилии, вероятно, остановилась бы, как погасли бы в необозримых пампах Аргентины костры гаучо, если бы улетучился аромат матэ.

В Рио-де-Жанейро, Сан-Паулу или Сантусе нет такой авениды, где бы не было солидного кофейного бара, просторного помещения со сплошной мраморной стойкой в виде большого эллипса. За стойкой хозяйничают официанты в белых беретах, убирая пустые чашки и привычным движением расставляя на мраморе чистые. Они бегают по кругу, как стрелки часов, собирая лежащие перед каждым посетителем пластмассовые жетончики, которые продаются в кассе по 30 сентаво, и наполняя приготовленные чашки душистым нектаром.

Но это еще не все. Господин в белом берете тоже бегал мимо нас, когда мы впервые попали в кофейный бар, привлеченные неодолимым ароматом кофе; он прошел мимо нас один раз, второй, его рука ловко сгребала жетончики, другая рука с той же ловкостью разливала кофе всем нашим соседям, только наши жетоны и чашки продолжали оставаться без внимания.

— Dois cafezinhos, senhor[58], — нетерпеливо потребовали мы осуществления своего права на чашку кофе, когда официант обошел нас и в третий раз.

— У вас еще нет сахару, — обронил он через плечо и пододвинул к нам сахарный песок в баночке с закрытым горлышком.

— Мы хотим без сахару…

Официант недоуменно качает головой, неохотно наливает в наши чашки кофе и удаляется, бросая на нас недоверчивые взгляды.

Столь же удивленно разглядывают нас посетители с обеих сторон. А потом до половины наполняют свои чашки сахаром и терпеливо ждут, когда господин в белом берете по бразильскому обычаю дольет им вторую половину добрым кафезиньо.

О том, как защищают бразильцы свое кафезиньо, свидетельствует недавняя упорная борьба за его цену.

Городская комиссия Рио-де-Жанейро, ведающая ценами, уступила настойчивым требованиям владельцев кафе и одобрила повышение стоимости одной чашки кофе с 30 до 40 сентаво. Весь город мгновенно ответил на это трехдневной всеобщей забастовкой. Комиссия по ценам была вынуждена отступить и отменить свое решение.

В результате кариоки продолжают пить свое излюбленное кафезиньо за 30 сентаво. О том же, что означало бы повышение его цены на треть, лучше всего говорит одна-единственная цифра статистики: Рио-де-Жанейро ежедневно потребляет 36 тысяч килограммов кофе.

Для бразильской экономики кофе — это столп, вокруг которого обращаются все интересы страны. Бразилия очень чутко реагирует на малейшие колебания мировых цен на кофе, ибо этот вид товара представляет собой главнейшую статью бразильского экспорта. Перенос экономического центра тяжести на столь нежный продукт для сохранения равновесия внешней торговли— дело весьма рискованное, и Бразилия прилагает все усилия к тому, чтобы кофе не постигла участь пяти его предшественников.

Экономическую историю Бразилии можно разделить на шесть периодов. Каждый из них характеризуется всеобщим устремлением интересов к какому-то одному продукту, бурным подъемом и вслед за тем катастрофическим падением, как только на экономическом небе появлялся новый, более яркий метеор.

Кофе — это шестой бастион Бразилии, стоящий на развалинах пяти прежних: сахарного тростника, золота, хлопка, какао и каучука.

На очереди — кофе

Семена сахарного тростника впервые попали в Сан-Висенти в 1532 году. За неполных семьдесят лет, к 1600 году, производство бразильского сахара достигло такого уровня, что весь тогдашний спрос на него в Европе покрывался продукцией ста двадцати примитивных сахароваренных заводиков, которые, словно грибы после дождя, повырастали в американских владениях Португалии. А через сто лет этот сладкий столп бразильской экономики рухнул, как подрубленный, ибо интересы всей колонии разом обратились в сторону более выгодного предприятия.

Дело в том, что в 1693 году среди поселенцев пронесся слух, сразу же вскруживший им головы. В Минас-Жераисе найдено золото! Владельцы сахарного тростника забросили плантации и погнали своих рабов в первобытные леса Минас-Жераиса. Эта золотая лихорадка, подобная тем, какие пронеслись над Калифорнией и равнинами Трансвааля, продолжалась почти два века. До 1875 года на здешних приисках было добыто свыше 40 миллионов унций золота. Правда, вспыхивали тут и другие метеоры: хлопок и какао, но они вскоре погасли и теперь с трудом удерживаются среди звезд последней величины. Впрочем, свержение каучука было для бразильской экономики почти трагедией. Казалось, что родине гевеи на веки вечные обеспечена монополия в производстве каучука. Но из тайком увезенного семени бразильской гевеи в Малайе и Индонезии разрослись обширные плантации каучуконосов, и преждевременная самоуверенность бразильцев захлебнулась их белым соком. Открытие синтетического каучука лишь довершило окончательный крах их надежд.

Последняя ослепительная звезда прокралась на бразильское небо незаметно, черным ходом. Еще в 1723 году поселенцы пытались разводить кофе на берегах Амазонки. Сто лет понадобилось Бразилии для того, чтобы взять на себя 18 процентов мирового производства кофе. Еще за тридцать лет, к 1850 году, она урвала целых 50 процентов, а к началу нашего столетия завладела тремя четвертями всего производства! Казалось, что заря золотого века бразильского кофе никогда не угаснет. Еще в 1929 году фунт кофе на мировом рынке стоил 15.75 американского цента. Но вот пришла катастрофа. На нью-йоркской бирже начались черные дни. После первого удара тараном экономического кризиса главная опора бразильской внешней торговли слегка покачнулась. В 1932 году кофе уже стоило 8 центов, а к 1938 году цена его упала до 5.75 цента.

На складах в Бразилии лежали миллионы мешков никому не нужного кофе. Мир с ужасом смотрел на то, как бразильцы обливают бензином и сжигают целые горы кофе. В Сантусе вскоре поняли, что подобного рода занятие — это безумие, ибо… бензин был слишком дорог. И тогда стали вывозить миллионы мешков в открытое море и сбрасывать их рыбам; это чуть не погубило бразильское рыболовство, так как рыбы начали гибнуть сотнями тысяч.

Бразилия оказалась беспомощной. На плантациях гнили миллионы тонн кофе, а склады в Сантусе высвобождались для «более ценных» товаров. Лишь незначительная часть накопившегося кофе сгорела в топках паровозов и электростанций, но это вызвало новую волну протестов; вокруг вокзалов и электростанций все было затянуто удушливым дымом. «Черное проклятье» кофе легло на Бразилию, как ночной кошмар. Не помогли и те предприниматели, которые бросились изготовлять «кафелиту» — пластмассу из размолотого кофе. И все это происходило в то время, когда миллионы людей на всем земном шаре тщетно мечтали о чашке кофе хотя бы в воскресенье.

Ныне вокруг бразильской кофейной рулетки царит умиротворение. Правителям Сантуса удалось усадить за зеленое сукно стола не только тех, через чьи руки проходит кофе, взращенное во всех уголках мира, но и прежде всего крупнейшего потребителя кофе — торговые тресты Соединенных Штатов Америки. В результате было заключено стабилизационное соглашение с твердо установленными для, каждого штата долями участия в производстве кофе. Как и во многих других сферах «свободной» экономики, речь здесь шла вовсе не о том, чтобы кофе было больше и чтобы оно стало дешевле. Наоборот. Основной принцип этого соглашения состоял в том, чтобы ограничить производство и повысить цены. Чем меньше кофе, тем больше прибыли.

Треснувший кофейный столп был зацементирован, и Бразилия вновь стала с уважением поворачивать лицо к Сантусу.

Ведь Сантус — это серебряная заводь, куда заплывают заокеанские золотые рыбки, чтобы увезти оттуда дары бразильской terra roxa — красной земли. А свои золотые чешуйки они оставляют Бразилии.

Прежде чем появилось кофе

Сан-Паулу отделяют от Сантуса 60 километров расстояния и 800 метров разницы в высоте над уровнем моря. С той поры как кариоки провели от Рио-де-Жанейро до горных курортов Петрополиса образцово-показательную автостраду, ревнивые паулисты стали относиться к своей узкой ленте гор между берегами Атлантики и столицей штата Сан-Паулу, вытканной тонкими петлями ужасной горной дороги, как к брошенной им в лицо перчатке. Наконец в 1939 году они принялись строить великолепно задуманное шоссе к морю через горы Серра-ду-Мар. Патроном этой магистрали— Виа-Аншьета — был губернатор Сан-Паулу Адемар-де-Баррос. Но как только этот возлюбленный губернатор погубил свою карьеру, начала зарастать травой и популярность «его» шоссе. Только после долгих дебатов на строительство снова двинулись дорожные машины, и 22 апреля 1947 года шоссе было торжественно передано общественности.

Откуда же паулисты вытащили на свет божий имя «Аншьета», чтобы окрестить им свою гордость и вписать в анналы истории название первого настоящего шоссе на территории штата Сан-Паулу?

Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется отправиться к самым истокам бразильской истории, к тем временам, когда на землях нынешнего Сантуса индейцы из племени тупинамба еще поедали своих убитых и плененных врагов; к тем временам, когда бухта сегодняшнего порта Сантуса была проливом, защищавшим первую бразильскую капитанию Сан-Висенти от неожиданных нападений индейцев с суши. С этого острова более четырех столетий назад и отправился в путь через неприступные горы на плато Пиратининга миссионер Аншьета, чтобы основать там иезуитскую школу, первую на земле самой молодой португальской колонии. Он и не подозревал, что вместо приюта покорных агнцев он основывает крепость мятежников, которые через полвека предадут огню и мечу все иезуитские миссии по реке Паране. В то время ни иезуиты, ни мятежники не думали о короле или о вере. Это была борьба не на жизнь, а на смерть за индейцев-рабов. Сан-Паулу вылавливал их оружием, иезуиты — словом. Во время своих походов сан-паульские бандейрантес — хорошо вооруженные и вымуштрованные отряды метисов — невольно становились первыми завоевателями бразильских земель; их дикие набеги привели к тому, что бразильская территория разрослась далеко за границы, установленные испано-португальским соглашением в Тордесильясе. Вот за это, вероятно, и чтит по сей день Сан-Паулу своего основателя; за это назвал он именем Аншьеты дорогу, которая за один час переносит сильную автомашину от границ Сан-Паулу к берегам океана по тем местам, где более четырех столетий назад, рискуя жизнью, прокладывал себе путь Аншьета.

А сегодня по белой ленте бетона Виа-Аншьета, обгоняя друг друга, со стокилометровой скоростью несутся громадные автобусы, мчатся по склонам гор и по длинным тоннелям, изнуряя свои моторы борьбой за секунды. Пассажирам тысяч этих машин уже примелькался захватывающий вид на горы Серра-ду-Мар за последним поворотом горного шоссе. Они просто не замечают ни изящных излучин речушки Тиете, ни блестящей паутины оросительных каналов, которые сверкают в прибрежных апельсиновых рощах и теряются вдали в пастельной синеве океана.

Густой поток автомобилей вскоре отвлек наше внимание от красот природы и приковал его к нескольким дециметрам свободного места, оставшегося между крыльями «татры» и буферами соседних машин.

По следам Ганса Стадена

Первые же шаги по улицам Сантуса вызывают горькое разочарование. Всемирная столица кофе — это всего-навсего грязный, пыльный городишко, взмокший от пота, изнуренный усталостью и подгоняемый бичом жажды прибылей. Сантус — это булыжник мостовых, покрытый пылью раздробленного кофе, это колонны грузовиков, старые низкие бараки, отталкивающие своей одинаковой, как солдатская форма, уродливостью, громыхающие трамваи, дымящиеся трубы пароходов за деревянными стенами портовых пакгаузов, измученные вечной спешкой грузчики и расфранченные бездельники, играющие в кости под широкими зонтами уличных кафе. Близость моря выдается лишь ревом пароходных сирен, лязгом подъемных кранов да тепличной духотой, насыщенной солоноватой сыростью, которая липко оседает на кожу. Но во всемирном порту кофе нигде не видно моря. Хотя бухта Сантуса и представляет собой идеальную гавань, вид ее скорее напоминает широкий загнивающий рукав реки.

Место, где в 1547 году высадился Ганс Стаден

Зал семидесяти «бессмертных»

В лаборатории кофейных алхимиков

Встреча у столетнего дерева

Ананасы

Памятник «Гаучо»

Спустя 254 дня снова на Ла-Плате

В предместье Монтевидео

Пласа Индепенденсиа

С первых минут пребывания в Сантусе нас здесь все гнетет, отталкивает и гонит прочь, подальше от города, пропахшего кофе и плесенью и охваченного погоней за наживой.

Совершенно иную картину увидел здесь праотец бразильских путешественников Ганс Стаден, впервые вступивший на землю Бразилии четыреста лет назад. Он был простым немецким канониром, нанявшимся на небольшую португальскую каравеллу, которая отправлялась в плаванье к Новому Свету. Буря разбила его корабль о прибрежные скалы в двух милях к югу от острова Сан-Висенти, того самого острова, который через сто лет был присоединен к материку руками людей, осушивших часть мелкого пролива. Так между островом Сан-Висенти и сушей возник залив, где океанские пароходы заглатывают горы бразильского кофе, чтобы развезти его во все уголки земного шара.

А недалеко отсюда Ганс Стаден прожил девять страшнейших месяцев своей жизни, оказавшись в плену у людоедов племени тупинамба. Вернувшись на родину, он захотел написать только о том, как он чудом спасся, но его книга, хотя во многом и наивная, стала первым описанием жизни и быта селения бразильских индейцев.

«Как расположена страна Америка, или Бразилия, которую я частично видел?» — начинает свой рассказ Ганс Стаден.

«Америка — большая страна. Там много племен диких людей, говорящих на разных языках, и много разных животных. Страна выглядит приветливо. Деревья там вечнозеленые. Люди ходят нагишом. Ни в одно время года там не бывает так холодно, как у нас, в Михаэлис. В этой стране есть земляные плоды и фрукты на деревьях, которыми питаются люди и звери. Люди цветом тела красновато-коричневые. Это от солнца, которое их так опаляет. Народ этот проворный, всегда готовый броситься в погоню и съесть своего врага.

Страна Америка имеет в длину с севера на юг несколько сотен миль. Я проплыл вдоль побережья миль пятьсот и во многих местах был сам».

Сегодня эти географические сведения Стадена нельзя читать без улыбки. Но его заметки о жизни и быте индейцев и ныне являются единственным достоверным и содержательным собранием этнографических документов об индейцах середины XVI века. Стаден добросовестно рассказывает о том, как выглядят индейцы из племени тупинамба, как они строят себе жилища, как разводят огонь, где спят, как ловко они бьют зверя и рыбу, что едят, чем они рубят и режут, если у них нет топоров и ножей, получаемых от христиан, как обжигают свою глиняную посуду, из чего приготовляют напитки, чем и как они украшают себя, как выдумывают имена детям, и даже о том, как они влюбляются, сколько жен имеет муж и как он с ними обходится, во что индейцы верят и почему они поедают своих врагов. В своем трактате Стаден не забывает ни о животных, ни о растениях, которые он увидел в Бразилии.

Там, где после кораблекрушения Ганс Стаден нашел две-три хижины португальских поселенцев, вырос городок Итаньяэм. Остров Сан-Висенти в настоящее время — это гордость показного курортного предместья Сантуса. Сан-Висенти стал как бы противоположным полюсом грязного и изнуренного города кофе. Его неглубокий залив окаймляют солнечные пляжи. Маленькие особняки в садах; современные жилые здания у самых пляжей; асфальтированные улицы; отели и курорты — второе, сокращенное издание Копакабаны. Сан-Висенти избежал снобизма Копакабаны, забитой избалованными туристами. Здесь никто не считает квадратные метры песка, никто не предписывает, когда должен получить свою долю солнечных лучей, мягких морских волн и отдохновения богатый турист и когда портовый рабочий.

Над устьем залива, перед Сан-Висенти, возвышается другой поросший лесом островок. На него еще не распространилась эпидемия заселения. Дремучий лес на крутых склонах, каменные стены скал над широкими просторами океана и груды валунов у воды, отражающие атаки прибоя. Волны одна за другой бьются о скалистые берега, выбрасывают вверх фонтаны искрящейся пены, дробятся и бегут назад, навстречу новым валам пенящегося сапфира.

Сан-Висенти — это радостный, солнечный антипод Сантуса. И в то же время — лицевая сторона Сан-Паулу. Каждую субботу сюда по новой Виа-Аншьета устремляется сплошной поток автомобилей, моторизованный Сан-Паулу. Сюда приезжают не только представители привилегированного общества на своих фешенебельных лимузинах. Удобный омнибус с мягкими откидными креслами за 25 крузейро подвозит к самому пляжу любых жаждущих солнца и воды паулистов. А тот, кто не может позволить себе такой роскоши, за полцены добирается сюда на автобусе.

Но на пляжах за Сан-Висенти вам вдруг начинает казаться, что все эти десятки тысяч приезжающих бесследно исчезают в песке.

Люди, уставшие за неделю от шума и суетни перенаселенного Сан-Паулу, ищут минуты уединения и покоя. И они находят их. Южнее Сан-Висенти изрезанное скалистое побережье Атлантического океана выравнивается, переходя в широкий пояс отмелей. Прайа-Гранде — Большой пляж, местами достигающий в ширину 100 метров, непрерывно тянется к югу на целых 60 километров. Из песка, потемневшего от солей и морской воды, природа создала тут идеальную автостраду, на которой вполне хватает места для неограниченного числа машин. На эту «автостраду» свободно могут приземляться даже спортивные самолеты.

Шестьдесят километров пляжа, за которым сотни лет назад жили приморские племена индейцев, стали первым плацдармом европейских поселенцев. Но берег океана оказался всего лишь пересадочной станцией, которая со временем опустела. В прошлом веке единственными обитателями Большого пляжа были смотрители одиноких маяков. Теперь же автомобиль и протест против лицемерной морали католической церкви принесли на Большой пляж новую жизнь — праздничную, радостную жизнь человека, который научился любить солнце и воду.

Штрафные очки

Не хочется возвращаться на раскаленные улицы Сантуса, но мы должны пройти через порт: мы должны прослушать утомленное, лихорадочно бьющееся сердце Сантуса, жизнь которого поддерживается инъекциями бразильского кофеина.

Когда европейский или американский импортер кофе делает закупки в Бразилии, он рассчитывает получить продукт, похожий на тот, что он покупал здесь десять лет назад. Тот же сорт, тот же вкус и аромат, та же величина зерна, та же чистота. Но в настоящее время, как и десять лет назад, такой кофе произрастает лишь на крохотных участках бразильских плантаций. Весь урожай кофе, который скапливается в Сантусе, представляет собой коллекцию самых разнообразных сортов. И все же мир получает отсюда только типовой товар. Для этого кофе-сырец должен пройти в Сантусе через руки нескольких опытных алхимиков, создающих из него маркированный тип кофе на продажу.

Мы увидели этот сложный обряд кофейных алхимиков в Сантусе, в лаборатории крупнейшего в мире покупателя кофе фирмы «Corporaçãо Americana de Cafe», ежегодно вывозящей из Бразилии 2200 тысяч мешков кофе, по 60 килограммов каждый.

Вся таинственная мастерская знатоков кофе умещается в двух простых комнатах со стеклянным потолком и раздвижными парусиновыми портьерами, которые умеряют полуденный жар сантусского солнца. Лабораторные столы, точные весы, стандартные сита, деревянные и металлические плошки, стопки одинаковых жестяных баночек с образцами кофе. За ширмой три круглых вращающихся стола; возле каждого из них маленькая подставка с воронкообразной плевательницей, как в кабинете зубного врача. В соседней комнате новые стопки плошек и баночек с кофе, большая электромельница и набор газовых печурок для поджаривания кофе.

Хозяева этих двух комнат определяют вкус кофе, который будет выпит миллионами людей; они готовят им 132 миллиона килограммов сырца, которые, пройдя через печи, превратятся в 1 миллион центнеров ароматных коричневых зернышек.

В этой лаборатории собираются образцы самых различных сортов бразильского кофе. А выходят отсюда всего лишь три стандартных типа, знаменитые «Red Circle», «Воkar» и «8 o'clock», обеспечивающие торговый успех 15 тысячам филиалов фирмы. Вкус и аромат этих трех типов кофе должны быть из года в год неизменными при любом урожае и независимо от того, льют ли дожди на бразильских плантациях или светит солнце.

Что же происходит в лаборатории кофейных алхимиков Сантуса?

— Это вовсе не секрет, — сказал с улыбкой симпатичный дегустатор Фабио Мораэс Абреу, впуская нас в свою рабочую комнату. — Все агенты, предлагающие нам кофе, произвольно отбирают в присутствии наших людей образцы из каждой партии. Эти образцы вы видите здесь, на стеллажах. Все баночки совершенно одинаковы, каждая на триста граммов кофе. На баночках анонимные ярлыки, так что мы никогда не знаем, кто отправил на дегустацию партию кофе. Впрочем, пойдемте и посмотрим весь процесс квалификации кофе…

Фабио Абреу взял баночку, высыпал на ладонь немного зеленого кофе, дохнул на него и понюхал. Потом на классификационном бланке написал одно-единственное слово — «рио».

— Таким способом по запаху мы разделяем кофе на три главных сорта. Самый низший сорт, «рио», берут немцы, датчане, французы и люксембуржцы. Средний сорт «дуро» вполне устраивает испанцев, аргентинцев и бельгийцев. А нежный кофе «моле» отправляется в Соединенные Штаты, в Швецию и Норвегию. Вам, вероятно, небезынтересно будет узнать, что у покупателей привычка играет гораздо большую роль, чем понятие о подлинной высококачественности кофе. Так, например, итальянцы за сорт «дуро» платят дороже, чем за «моле». Если предложить французам кофе «моле», считающееся на международном рынке лучшим, они станут утверждать, что оно куда хуже дешевого «рио». И ни за что не возьмут его даже по цене самого дешевого сорта кофе.

Во второй фазе проверки специалист определяет defeitos — дефекты поставленной партии. Можно сказать, что он просто подсчитывает очки проигрыша. Он высыпает все содержимое баночки на лист черной бумаги и тщательно выбирает все соринки, камешки, обломки веточек, недозрелые и поврежденные зерна. В классификационных таблицах каждый такой дефект оценивается по очкам.

— За каждое черное зерно я должен скинуть одно очко, — пояснил Фабио Абреу, закончив выбраковку всего образца. — За каждые пять недозрелых зерен сбрасывается тоже одно очко; точно так же и за камешек, за травинку и за каждый высохший плод. Наполовину черное зерно обходится в пол-очка. В соответствии с суммой всех этих проигранных очков я отношу всю партию к одному из восьмисортовых классов. Сорт «сантус», тип четвертого класса, имеет двадцать очков. Если клиенту нужно приобрести кофе «сантус», мне зачастую приходится смешивать много разных сортов; в слишком хорошую партию я добавляю кофе похуже, плохой кофе я должен улучшить более высококачественными партиями. Короче говоря, в готовой к отправке партии в результате должно быть не более двадцати defeitos.

Мы остановились над набором металлических сиг.

— Их восемь, — сказал Абреу, — каждое со своим размером отверстий. При помощи сит мы определяем величину зерна. Этот способ классификации не так уж важен, ибо маленькие зерна ценятся так же, как и крупные. Но у нас есть заказчики, которым нравится только крупное зерно, и они даже готовы доплатить за него. Отчего же не удовлетворить их желание?

Фабио Абреу открыл дверь в соседнюю комнату и пригласил нас войти.

— Сейчас вы увидите последний «экзамен», который, вероятно, заинтересует вас больше всего.

Тысяча чашек кофе ежедневно

Здесь уж титул дегустатора полностью себя оправдывает. Проба — это вершина искусства кофейных алхимиков Сантуса, как и французских виноделов.

Прежде чем завертится карусель металлических и стеклянных плошек на круглом лабораторном столе, ассистент отсыпает половину каждого образца из баночки в специальную мисочку и помещает ее в одну из газовых печей.

— Кофе у нас жарится не так долго, как в обычных печах, — объясняет Абреу. — Достаточно пяти-шести минут: при половинном сроке обжаривания кофе лучше всего проявляет свои вкусовые особенности.

Ассистент пересыпал размолотые образцы в стеклянные плошки, расставленные по краю вращающегося стола, и залил их кипятком. Перед плошками лежат коробочки с остатками образцов, в них пластмассовые жетоны с порядковыми номерами экспертиз и бланки с классификационными пометками.

— На каждую чашку мы берем по 25 граммов размолотого кофе. Так как невозможно дегустировать пробы из каждого мешка, мы дегустируем образцы, произвольно взятые из целой партии. Из партии до ста мешков мы берем две пробы. От ста до трехсот мешков— три пробы; на две тысячи мешков приходится уже шестнадцать проб. Крупные партии мы обычно делим на группы по две тысячи мешков и из каждой такой группы берем шестнадцать проб.

— Какую самую большую партию вам пришлось дегустировать?

— Не желал бы я вам выпить за свою жизнь столько кофе, — засмеялся Абреу. — Это была партия в сорок три тысячи мешков, то есть более двух с половиной миллионов килограммов. Но такие случаи встречаются редко…

Дегустаторы-знатоки держат в руках судьбу и цены огромных масс кофе. Среднегодовой бразильский экспорт кофе в денежном исчислении колеблется около 8 миллиардов крузейро, то есть 20 миллиардов чехословацких крон. Поэтому мы ожидали, что обряд дегустации будет сложным и долгим. Но дегустатор сел к своей зубоврачебной плевательнице, поставил рядом стакан чистой воды, взял в руку обычную столовую ложку, и карусель завертелась.

Он зачерпнул из стеклянной плошки жидкого завара, быстро отхлебнул его, тут же выплюнул, выдохнув при этом через нос и рот одновременно. И вот уже снова зачерпывает из следующей плошки. Если он не удовлетворен вкусом пробы, он стукает по чашке ложкой, споласкивает ее в чистой воде, ассистент отмечает номер исключенной партии, и карусель крутится дальше.

Что ни секунда, то проба. Тридцать образцов кофе, представляющих свыше 100 тонн кофе, опробовано ровно за тридцать секунд. Как только круглый стол остановился, мы оба задали один и тот же вопрос:

— Сколько же таких чашек вы пробуете за день?

— Иногда до тысячи. Мы работаем ежедневно с девяти утра до семи вечера. За это время кофе можно напробоваться вдоволь…

В лабораториях «Corporaeao Americana de Cafe» в Сантусе так работают четыре дегустатора, отделенных друг от друга ширмой. Результаты их проб редко бывают различными. В исключительных случаях, если обнаруживается расхождение в оценке, вся дегустация проводится еще раз на новых образцах.

— Мы готовы дать голову на отсечение, что вам не захочется выпить чашку кофе после того, как вы закроете за собой двери лаборатории, «накатавшись» за день на этой карусели, — говорим мы, прощаясь с дегустатором.

— Не давайте! Вы проиграете, а голова у вас одна, — засмеялся Фабио Абреу. — Я с удовольствием выпиваю после ужина чашечку кофе, а иногда даже забегаю в кафе. Единственное, к чему я не смею прикасаться, так это спиртное, иначе мой вкус и обоняние притупились бы. Но вас поразит, что двое из моих коллег — завзятые курильщики. Порою они закуривают даже во время работы, и все же их результаты никогда не отличаются от моих…

В соответствии с результатами всех «экзаменов» дегустаторы создают образец окончательной смеси. Так под их руками рождается стандартный тип кофе, который обычным шифром телеграмм заказывают заграничные покупатели. Маленький образец, смесь нескольких десятков разнообразных сортов бразильского сырца. И этот образец снова проходит через все испытания, прежде чем на нем поставят клеймо обычной марки: «Red Circle», «Bokar», «8 o'clock» или других марок, пришедшихся по вкусу покупателям бразильского кофе. Этим замыкается первый круг.

Но ведь нужно сделать так, чтобы в Сантусе родился не один, а свыше миллиарда килограммов этого обезличенного кофе, который каждый год отправляется отсюда во все концы света. Хотя танец миллионов и проводится под управлением нескольких десятков безвестных дирижеров, к числу которых принадлежит и Фабио Абреу, но это уже происходит не в их скрытых лабораториях. Этот грандиозный танец исполняется в стенах того же Сантуса, в цехах и на складах, на счетных машинах и автоматических транспортерах, на улицах и в маклерских конторах.

Мы должны заглянуть и в этот ужасный механизм, который поит кофе более чем половину мира.

Семьдесят «бессмертных»

Чтобы дописать полный портрет Сантуса, слово надо предоставить цифрам.

Портовые причалы Сантуса превышают в длину 6 километров; на погрузке и выгрузке в порту работает около 150 подъемных и более 120 портальных кранов; в его складах можно одновременно уложить свыше 5 миллионов мешков кофе. У его причалов могут сразу пришвартоваться, выстроившись в один ряд, 65 пароходов, из которых примерно сорок будут ежедневно стоять под погрузкой.

Мы уже выпили в Сантусе по чашке дрянного кофе, которое ни в грош не ставят даже самые последние заморские покупатели; стерли с ботинок слой зеленой пыли от раздавленного ногами и колесами кофе на улицах города; обошли десятки пароходов, в чьих утробах исчезали тысячи мешков зеленого сантусского богатства, и заглянули в кухню кофейных алхимиков. Наконец мы забрели в кварталы складов кофе-сырца недалеко от порта. Горы мешков, батареи смешивающих, очищающих и лущильных машин, муравейник рабочих, грузчиков и возчиков.

В эти склады ежедневно сваливают свой груз кофе примерно 180 железнодорожных вагонов. Эксперты присылают сюда свои заключения, машины пережевывают горы кофе, снова ссыпают его в мешки, штемпелюют их маленькими лиловыми картами Бразилии с черными буквами: «SANTOS — CAFÉ DO BRASIL — ESTADO DE SAO PAULO», автоматически зашивают мешки и затем перекладывают их на головы грузчиков. Еще одна контрольная проба, волшебники в лабораториях заявляют с твердой уверенностью, что эта смесь достаточно хороша для гурманов на другом конце света, и только тогда кофе может отправляться в долгий путь за моря и океаны. Оно может исчезнуть в ненасытных утробах стальных великанов, может переплыть океаны; под его тяжестью может надрываться армия портовых рабочих, на нем могут зарабатывать транспортные компании и страховые общества, агенты и торговцы, фабриканты и мальчики на посылках, и, наконец, кто-нибудь сможет выпить это кофе.

Но мы забыли об одном звене; в Сантусе и в целом кофейном мире это звено — самое важное.

Мы забыли о семидесяти «бессмертных», утверждающих, что они определяют мировые цены на кофе. О семидесяти господах в белых тропических костюмах, которые дважды в день усаживаются на семьдесят резных кресел в шестиугольном зале Официальной биржи кофе — Bolsa oficial de café. Их имена время от времени меняются, но семьдесят занятых ими кресел остаются.

Едва входишь в угловое здание биржи с круглым порталом, как тебя сразу же обдает духом старинных торговых ритуалов. В вестибюле на черных досках вывешены последние курсы аукционов, дневные и месячные отчеты о партиях кофе, поступившего со всех концов Бразилии, и обзоры головокружительных партий кофе, ежедневно отгружаемого для заграницы. Ряды мраморных колонн ограничивают шестистенный простор главного зала, окруженного нумерованными креслами. Слева — четные, справа — нечетные. Над одной из сторон шестиугольника пола, выложенного каменным узором, возвышается стол председателя, места протоколистов и биржевых секретарей. За ними — на стене — картины, изображающие отдельные эпизоды истории Сантуса. Вечно пустые балконы, таинственный полумрак.

В половине одиннадцатого утра и в половине четвертого дня перед биржей царит оживление. На тротуарах и на проезжей части перекрестка собираются кучки людей в белых полотняных костюмах. Среди них всего лишь несколько полноправных биржевых маклеров и гораздо больше тех, кто уже, вероятно, в течение многих лет ждет, когда придет их час, чтобы воссесть на одно из семидесяти кресел кофейного олимпа и положить руки на маленький круглый столик.

Зазвонил колокольчик; зал озарился светом десятков ламп. Члены биржи заняли свои места, за каждым из них толпятся кучки агентов, посредников и торговцев кофе. Большинство же кресел пустует.

Заседание открывается. Председатель объявляет последний курс. Раздается тихий голос одного из маклеров:

— Cento е tres, vendo. — Продам за сто три.

Его сосед поправляет предложение на 102.80, следующий объявляет 102.70 для продажи и 102 для закупки. Контрпредложений нет.

Начинаются торги. В шестиугольном зале правят цифры. Приглушенный говор, комментарии, оживление — все это только за колоннами, среди немногочисленных зрителей, стоящих за спинами биржевых маклеров.

Все заседание проведено за семь минут. В мир летят телеграммы и обзоры курсов. «Положение спокойное!»

Несколько человек, посидев семь минут за круглыми столиками на резных ножках, создали курс, к которому приспособятся остальные пятьдесят восемь «бессмертных», сотни внебиржевых маклеров в Сантусе и тысячи торговцев во всем мире. Они изменили мировые цены зеленого золота на десять, на двадцать сентаво, но разве они создали истинную цену кофе?

Их работа — это спекуляция, это предугадывание будущего хода дел и предвидение будущей игры между спросом и предложением на свободном рынке. Настоящего же товара они никогда не видят. Многие из них никогда ничего по-настоящему не покупают и ничего не продают. Они лишь играют на разнице курсов. Эта горстка держит в руках надежды и страхи сотен тысяч людей, которые построили свою жизнь на кофе и которые всю жизнь с напряжением следят за барометром сантусской биржи. Повышение курсов означает для них подъем и благосостояние. Понижение— еще большую бедность, безработицу, покинутые плантации, а для многих — полный крах. Сотни тысяч жизней висят на волоске курсов, которые создаются здесь. И только те, кто впервые называет эти курсы, стоят на другом полюсе мира кофе. Они могут разбогатеть, когда другие разоряются, и могут потерять все, когда цены на кофе идут в гору.

Твердая цена на кофе — вот залог успеха и спокойной работы труженика.

А залог обогащения биржевика-спекулянта — это вечное колебание цен. Если это колебание не возникает само по себе, его нужно вызывать искусственно, хотя подобный шаг за несколько минут уничтожает плоды многолетнего труда сотен и тысяч людей.

В зеленой пыли, висящей над улицами Сантуса, царит вечно напряженная атмосфера борьбы за цену кофе, с которой еще и сегодня неразрывно связаны экономические судьбы многих стран Южной и Центральной Америки.

А исход этой борьбы до сих пор решают семьдесят номеров на креслах биржи в Сантусе.

НА ЮГ БРАЗИЛИИ

— …а направление?

Человек в форме бразильской дорожной полиции записал номер «татры», выжидающе поднял брови и с важным видом послюнявил химический карандаш.

— Куритиба.

— Е depois?[59]

— Порту-Алегри.

— Е depois?

— Монтевидео, Буэнос-Айрес, Лима, Мекси…

— Ха-ха-ха, — загремел снаружи грубый смех, и козырек полицейской фуражки показался в окне машины. — Неплохая шутка! Вы это серьезно?

Рука, медленно возвращавшая нам международные водительские права, на мгновение повисла в воздухе.

— Неплохая шутка. Но этого я писать не буду. Obrigado, chefe… — Благодарю, шеф…

Дорога снова побежала в зовущие дали, а где-то далеко за нами окончательно замирал городской пульс Сан-Паулу, пропитанного дымом заводских труб.

— Интересно бы знать, что он сейчас думает о нас. Ведь это похоже на то, как если бы ты сказал автоинспектору на чешскобродском шоссе за Прагой, что едешь через Колин во Владивосток.

— Согласен, но только ему незачем было все время спрашивать «е depois»…

«Le falta muito?»

Над Бразилией еще царило карнавальное настроение, и застывающая лава безумных вулканических взрывов веселья в Рио-де-Жанейро и Сан-Паулу лениво стекала по склону безудержного разгула последних дней. Время от времени она еще выбрасывала раскаленные брызги веселья, растекаясь по окаменевшим расселинам, на целый год рассекшим всю страну от Атлантического океана до далеких Кордильер. Японские ребятишки перегораживали дорогу машинам бесконечными змейками цветных бумажных лент и осыпали людей тучами конфетти. Взрослые развлекались тем, что выливали на себя ведра воды. Пьяные шатались под зноем субтропического дня, безнадежно глядя в пыль дороги.

Бразилия пробуждалась от похмелья.

И только японцы, думая о своей далекой родине, гнули спины над грядками огородов. Они не очень-то считаются с бразильскими обычаями.

Дорога, точно такая, какой мы видели ее несколько недель назад, отправляясь на север, повернула обратно, к Куритибе. Мы покидали два жизненно важных нерва огромной страны, а где-то севернее позади нас лежали неведомые нам просторы, безграничные миры, куда еще не может проникнуть автомобиль. Нам оставалось замкнуть круг, проехав по пяти федеральным штатам на юге, где проживает почти половина бразильского населения, хотя их территория составляет лишь 9 процентов всей площади Соединенных Штатов Бразилии. А 91 процент территории Бразилии с большей частью населения — пока только мечта и надежда этой великой страны, предвестник ее грандиозного расцвета в будущем, предмет оптимистических пророчеств, неточной статистики, неясных планов, предмет зависти близких и далеких соседей…

Котия.

Останавливаешься, чтобы выпить глоток холодного лимонада, и «татра» тут же исчезает в толпе любопытных. И детей.

— О carro tcheco. Volta do mundo! — Чехословацкая машина. Путешествие вокруг света!

Это результат фоторепортажей во всю страницу газеты с продолжением, которые стотысячными тиражами растеклись из Рио-де-Жанейро по стране, заинтересовав бразильскую спортивную общественность.

— Le falta muito? — Много еще километров вам остается? — на мягком португальском языке спрашивает десятилетний мальчуган. Глаза его сверкают. — Возьмите меня с собой! Я хотел бы повидать Чехословакию.

— Сеньор, сеньор, я поеду с вами!

Мы объясняем, прощаемся, машина трогается. Протянутые вслед нам руки опускаются, и глаза становятся печальными…

Арена на дороге

С самого утра мы боремся с водой и грязью, со скользкой глиной и вымоинами в дороге. Машина тащится по горным ущельям, глубоким прорезям в массиве Серра-ду-Мар. Их стены исцарапаны кузовами грузовиков, как стены домов на уличке «Мышиная нора» в Праге. Крутые повороты, о существовании которых узнаешь, только оказавшись на них. Единственные дорожные знаки здесь — это деревянные кресты с отметкой того дня, когда неосторожный шофер сделал тут последний километр. Но это вовсе не мешает перегруженным грузовикам вылетать из-за поворота в 500 метрах от вас и, конечно, на вашей стороне дороги.

Бразильские водители грузовых машин настоящие фокусники; они лихачи по натуре. Для них езда без риска и без трепки нервов — это не езда. Их арена — дорога, красное сукно — радиатор собственного грузовика, а бык — любая встречная машина. Сто раз увернется тореро от своего быка. В сто первый раз ему не повезет, и у дороги появится новый крест со свежей датой. Для европейца он будет предупреждением, для бразильского шофера — очередным листком картотеки, формальным дополнением к регистрации подобных случаев. Разве здесь кого-нибудь убили? Сам виноват. Он не первый и не последний. Грузовиков здесь много, водителей еще больше. И все они мастера своего дела? Э, сударь, грузовик дело такое: взялся за гуж, не говори, что не дюж!

И у первого же попавшегося креста он поддаст газу и срежет поворот.

Все это означает лишь одно: если вы хотите остаться невредимыми, сохранить машину и при этом миновать глухую бразильскую дорогу, вы должны не спускать глаз со всего движущегося, что только ни появится на ней.

А когда на горы штата Сан-Паулу падает завеса дождя и тумана, превратив горную дорогу в каток, вы можете поздравить себя, если при подсчете средней скорости за день получите более сорока в час, а ночью нанесете на карту триста с трудом добытых километров. Возможно, что при тех же условиях вам удалось бы дотянуть среднюю скорость до пятидесяти, но не менее возможно и то, что вам вовсе не пришлось бы наносить на карту свой путь.

Одного дня езды по раскисшим дорогам с оживленным движением вполне хватает на то, чтобы научиться посылать ко всем чертям все грузовики Бразилии. И все же ночью, вглядываясь в темноту покрасневшими глазами, вы ждете не дождетесь, когда в тумане у дороги покажется группа грузовиков с прицепами. Это всегда означает одно и то же: конец изнурительному дню в безлюдных краях, деревянный домишко постоялого двора, горячая еда и несколько квадратных метров скрипучего пола с постелью под крышей. А также компания бородатых гаушо, которые сменили лассо на баранку автомобиля и ржание диких коней на рокот мотора. Компания людей, которые не думают о смерти на крутых поворотах, но всегда остановятся, когда вы меняете скат, и предложат помощь, даже если они едут с кем-нибудь наперегонки.

Маленький постоялый дворик в Ринсан-Кампина, напоминающий «Halfway House» в Родезии на нашем долгом пути между Ливингстоном и Булавайо.

Неуклюжий гаучо — по-бразильски «гаушо» — в белом фартуке и с полотенцем под мышкой обслуживает других гаушо, которые только что слезли со своих стальных коней с резиновыми копытами, счистили грязь с высоких сапог и шумно уселись за столы, к мискам со своей родной фейжоадой. На дворе льет как из ведра, но это не помешало нескольким водителям основательно осмотреть незнакомую машину и даже влезть в грязь под «татрой».

Вдруг шум, у стола появляется хозяин и тащит нас через задние двери на двор, чтобы мы посмотрели…

Открытый сарай, а из тьмы под его крышей зубастая маска «тудора»[60] отражает свет керосиновой лампы.

— Видали? Тоже чехословацкий! Перед войной я купил себе вашего «популяра», прогонял всю войну без единого ремонта. А на этой машине я уже наездил больше двадцати тысяч километров. Вы мне только вот что скажите: как это у вас получается, что она расходует так мало бензина?..

Тяжба за Санта-Катарину

На завтрашний день нам оставалось проехать последние 40 километров до границы штата Санта-Катарина. Восемьсот метров спуска ущельями, по узкой дороге, где едва хватит места для одной машины, над незащищенными краями стометровых обрывов. В горных долинах «татра» прокладывала себе путь по жидкой грязи, скользила в глубоких колеях, стальным днищем сглаживая хребты глины между ними. Метр за метром пробивалась она к южным соседям Сан-Паулу.

Штат Санта-Катарина — самый младший приемный сын Бразилии.

Он строит замки из песка на пляжах Атлантики и боится заблудиться в первобытных лесах на другом конце своего садика, где-то в бассейне Параны.

Его крестным отцом четыреста пятьдесят лет тому назад стал знаменитый Америго Веспуччи; крестины состоялись в то время, когда он еще не был знаменитым и, стоя за штурвалом старой каравеллы, мечтал о капитанском мостике. Санта-Катарину он окрестил от имени короля, который дал крылья его мечтам. От имени Мануэля Португальского.

Спустя четырнадцать лет испанские матросы Солиса совершили роковую ошибку. Потерпев кораблекрушение у того же самого берега, они целых десять лет играли здесь в Робинзонов. Вместо Пятниц они перевоспитали людоедок-индианок и с честью приумножили число подданных его католического величества на другом конце Атлантического океана.

Однако за эти десять лет коллективного отшельничества ума у них не прибавилось. Едва они снова почувствовали под своими растрескавшимися ногами землю Кастилии, как совершили еще большую глупость. Они похвастались перед испанским королем драгоценными металлами, полученными на дорогу от индейских зятьев и свояков.

С этого момента только что открытая Санта-Катарина стала постоянным enfant terrible[61] Южной Америки. Открыли ее португальцы, а испанцы, первыми колонизировав ее, нашли в ней золото и серебро. Два европейских величества засучили рукава, и началась борьба за сокровища индейцев, причем роль третейского судьи взял на себя папа римский. Короли запустили руки в казну, а наемные солдаты обнажили мечи..

Так продолжалось триста лет.

Только в 1800 году испанцы окончательно сложили оружие, ибо ничего другого им не оставалось. В Европе у них за спиной, в соседней Франции, была революция, а в заморских владениях португальские бандейрантес подошли вплотную к Буэнос-Айресу, резиденции наместника короля. Поселенцы окрестных колоний решили ни за что на свете не платить налоги королю, а тем временем англичане со своим военным флотом уже три четверти столетия ездили в Ла-Плату как на воскресную прогулку.

Итак, Санта-Катарина досталась португальскому королю… на двадцать два года. Но в его колониях взвилось знамя борьбы за освобождение. В 1822 году Ян VI потерял свои огромные заморские владения, но они остались в семье Бразилии. Тогда для удовлетворения бразильских бунтарей его сын Дон-Педро, встав на собственные ноги, самоотверженно присвоил себе половину лучших, незаложенных отцовских земель. И, таким образом, Санта-Катарина стала составной частью первой и последней южноамериканской империи. Она оставалась оплотом мятежников и во время бразильской империи и впоследствии при республике. Она остается им и сейчас, в Соединенных Штатах Бразилии.

С незапамятных времен Санта-Катарина была родиной людей, в жилах которых бродила горячая, необузданная кровь. И кровь авантюристов. Эти люди приходили сюда один за другим, как дни в календаре. Индейцы с севера и с запада. Потом первые добровольные и недобровольные переселенцы. Искатели новой жизни, неудачники, матросы. Люди, которых в наказание высаживали на берег и бросали на произвол судьбы. Изгнанники, не захотевшие в отечестве сменить свою веру на ту, которую вбивал им в голову Рим. Люди, бежавшие от европейских законов. Толпы гонимых сюда голодом и нищетой. Авантюристы и золотоискатели…

А после — первые семьи испанских переселенцев, призванных из поколения в поколение защищать эту землю от нападения всевозможных врагов. С бескрайных равнин за Ла-Платой и из соседнего Риу-Гранди-ду-Сул сюда пригнали свои стада рыцари памп — гаушо. Необузданная, стихийная сила, которой револьвер всегда был ближе, чем перо.

И, наконец, в Санта-Катарину хлынули первые волны эмигрантов из Германии, из Австро-Венгрии, из Италии. В затхлых трюмах пароходов эти люди привозили с собой лишь кучи голодных детей да мечту обрести, наконец, покой вдали от вечно ненасытных феодальных государей. Они приходили в ничью землю и хотели создавать на ней свою вторую родину по образу и подобию идеализированных воспоминаний о покинутой отчизне. Они находили здесь все условия для того, чтобы их мечты сбылись: и живописные горы, покрытые дремучими лесами, и плодородные долины с избытком не тронутой человеком земли, которая рождала все, что отбирали у них хозяева прежней родины, и еще многое другое…

Германия в Бразилии

Если вы едете из глубины Санта-Катарины к побережью, у вас создается примерно такое же впечатление, как на пути из сердца Африки к любому из двух омывающих ее океанов. Вы поймете, какую огромную роль в истории человечества сыграл корабль. С каждым шагом вы чувствуете, как ослабевает мощь первобытного леса и буйной южноамериканской природы, и в то же время присутствие человека на ваших глазах сказывается тем сильнее, чем меньше километров остается до моря. Вдруг начинает казаться, что перед вами — карта генерального наступления переселенцев на только что завоеванные пространства. Воображение рисует толпы преисполненных решимости мужей и перепуганных жен с детьми; все они сходят на берег неведомой страны и хищно бросаются в глубь ее, чтобы захватить как можно больше земли. Кто скорее?..

Ныне Санта-Катарина напоминает предгорья Альп у Зальцбурга.

Сочные луга, на которых пасутся коровы, обленившиеся от обильного подножного корма. Шахматные доски полей, где наверняка несколько десятков лет назад стеной стоял лес. Живописные гребни гор с космами облаков. Деревянные постройки с австрийскими коньками крыш — альпийские сеновалы. Готическая крутизна кровель, какие некогда строили под Альпами прадеды, чтобы кубометры снега не проломили их, и какие по традиции и сейчас возводят на другом конце света их правнуки, хотя они отродясь не видели снега. Двуколки и брички. Деревянные мосты с навесами, где извозчик невольно перестает понукать лошадей, давая им возможность передохнуть, а себе — стереть пот со лба. Неуклюжие крестьяне едут в поле на велосипедах; во рту у них длинные трубки, звякающие о зубы.

Сады зреющего тунга. Метровые кусты маниоки с лапами растрепанных листьев, той самой маниоки, саженцы которой Ян Липский в парагвайском селении — Колонии Фрам два месяца назад закапывал в только что распаханную землю среди тлеющих тел лесных великанов.

А потом — лесопилки, водяные мельницы, церквушки с луковицами куполов.

Совершенно другая Бразилия, нежели в соседней Паране или даже на севере, в Сан-Паулу. И эти крутые крыши построек здесь не случайны.

Санта-Катарина, так же как и ее южный сосед — Риу-Гранди-ду-Сул, — это черенок Германии и Австрии, привитый к южному побегу Бразилии. Пусть не вводит вас в заблуждение то, что здесь рядом с картошкой растет маниока, а возле яблонь — бананы, что здесь эвкалипты вместо тополей и пучки бамбука вместо сосен. Солнце Санта-Катарины в самом деле ярче и теплее, чем над Альпами, но оно не убивает пятидесятиградусной жарой. Ее леса таят в себе несметные богатства строительного и промышленного материала, но они не источают липкой сырости и изнуряющей заразы малярии, не отбирают обратно полей, с таким трудом отвоеванных у них первопоселенцами.

Если остановить крестьянина, едущего на велосипеде, и спросить его о дороге, то он с достоинством вынет трубку изо рта и ответит по-немецки. По-португальски он не знает. По-немецки говорят между собой дети, едва выскочив за двери школ. А пятнадцать лет назад по-португальски не говорили даже в школах, так как здесь были свои, немецкие. Перед войной захватнические устремления этого молодого отпрыска Германии в южном полушарии стали рассадником эпидемии нацизма.

По площадям и улицам здешних деревень, словно в рейхе, маршировали отряды под флагами со свастикой, и жители приветствовали друг друга поднятием правой руки. Они были дома, и никто не осмеливался одернуть их. Им принадлежала земля, они держали в своих руках почти 80 процентов всей промышленности и торговли. У них были собственные газеты и радио, и они посылали своих детей в отряды «гитлерюгенд».

Владея огромными запасами нефти и бензина в портах, они только ждали приказа, чтобы перейти под командование нацистских «освободителей», как только их армии из Французской Экваториальной Африки шагнут через Атлантический океан. Для развертывания запланированного наступления из Уругвая при поддержке самолетов, доставленных сюда тайком, в разобранном виде, были подготовлены склады бразильского мяса, хлеба, тканей, металла и хлопка. Нацисты в Бразилии не сидели сложа руки, как не сидели сложа руки их партайгеноссен в Гданьске, в чешских пограничных районах или в Восточной Африке.

К концу войны, когда президент Варгас в последние минуты решил объявить войну странам оси, нацисты на некоторое время очутились в лагерях для интернированных.

А сегодня опять все по-старому. С той только разницей, что сейчас не так популярны ни «HJ», ни «Horst Wessel Lied». Сегодня здесь поют иные песенки, но бывшие нацисты опять держат в своих руках ключевые позиции — промышленность и торговлю.

Они самодовольно улыбаются. Ведь они вместе с Бразилией выиграли войну. Они же в конце концов бразильцы.

Встреча на мосту

В тучах пыли за нами скрылись последние домики окраины Жуэнвиля, сверкающего своей юностью и опрятным провинциальным покоем.

Долина за городом неожиданно кончилась тупиком между двумя горными хребтами. Скользкая глинистая лента дороги местами суживалась до двух метров. С одной стороны — отвесная стена, с другой — стометровая пропасть, к которой опасно кренилась дорога. Привычная, неизменная картина основного шоссейного пути по Санта-Катарине, плачевное состояние которого на каждом километре лишний раз подтверждается словом «будущая» в хвастливом названии этого участка Панамериканской автострады. Временами мы казались себе учениками канатоходцев под куполом цирка. На малой скорости колеса буксовали, на большей — машина скользила к обрыву — и так до тех пор, пока мы не добрались к каменистым вершинам. И к новым склонам.

Среди горных хребтов загремел гром. Противоположный склон хлестнула треххвостая молния. Через четверть часа участок леса был объят пламенем. Мы попали в ловушку; гроза вскоре окатила нас потоками дождя и окутала лохмотьями тяжелых туч.

Новые часы напряжения и отдыха на залитом солнцем нагорье; солнце и дождь, поросшие лесом горы и долины с крестьянскими селениями, пока дорога, петляя, не дошла до ущелья пограничной реки Пелотас.

Над порогами — повис широкий бетонный мост. Входные ворота в бразильский Техас; для автомобилиста, проделавшего путь по глухомани пограничных гор, — это самая заманчивая визитная карточка, какую он только может пожелать.

Одна половина моста еще принадлежит штату Санта-Катарина, другая половина уже находится в Риу-Гранди-ду-Сул.

На белоснежном бетоне нового моста взвизгнули шины остановленных тормозом колес, и из встречной машины выпрыгнули и побежали к нашей «татре» пять загорелых юношей.

— Paren! Paren, muchachos! — Стойте! Стойте, ребята! Два человека могут одновременно отвечать только двоим, если это происходит не на арабском базаре. Но прошло довольно много времени, прежде чем выяснилось, что мост через реку Пелотас — это вовсе не место грабежа, а место неожиданной встречи экипажей двух машин на пути почти в 5 тысяч километров.

Пятеро аргентинских студентов, которые во время каникул отправились на старом автомобиле-ветеране в путешествие на север, в соседнюю Бразилию. И хотя со времени нашего первого посещения Буэнос-Айреса прошло несколько месяцев, они знали о «татре» и о наших планах такие подробности, будто всего лишь накануне прочитали обо всем этом в пространных репортажах своих газет. Наконец улеглась первая волна бурного восторга и бесконечных вопросов, и мы получили слово.

— Как же вы догадались, что это мы?

— Ведь мы знаем вашу «татру» наизусть! Не забывайте, что из Африки вы в первую очередь приехали к нам, в Аргентину!

— Три фары, восьмицилиндровый двигатель сзади, воздушное охлаждение, независимая подвеска, несущий обтекаемый кузов…

— Вы были с ней в Абиссинии, в Кон… — Paren! Paren, muchachos!

Этого нам было вполне достаточно, чтобы остановить поток воодушевления. Больших доказательств уже не требовалось. Это было лишь одним из звеньев в цепи популярности чехословацкой машины на ее пути вокруг света и проявлением исключительного интереса аргентинцев ко всему тому, что касается автомобилизма.

Обмен сведениями о состоянии дорог, сердечное прощанье, снимок на память и — старт.

Аргентинцы — на север, к Рио-де-Жанейро, мы — на юг, в их Буэнос-Айрес.

«Não importa, senhor…»

Мост через пограничную реку Пелотас — это не только многообещающая визитная карточка штата Риу-Гранди-ду-Сул. С него вы снова попадете на горную дорогу, но теперь она выглядит совершенно иначе, нежели в соседней Санта-Катарине. Впрочем, если ее станет оценивать шофер из Центральной Европы, много он за нее не даст. Но после сотен километров по дорогам Санта-Катарины вы оцените и ее ширину, и ее каменистое покрытие, даже если оно и разбито. Со своими бесчисленными выбоинами и ухабами дорога эта покажется во сто раз милее, чем глиняная размазня на крутых узких виражах, под незащищенными краями которых зияют бездонные пропасти.

Спустившись с моста, дорога идет в гору, поднимаясь на несколько сотен метров над рекой; леса вокруг постепенно редеют. Шоссе перескакивает границу тысячи метров над уровнем моря и сбегает на лысые равнины за Вакарией. Вы сразу же попадаете в совершенно иной мир, хотя это все еще Бразилия. Вас начинают подавлять расстояния. Вместо зеленых низин Санта-Катарины с лоскутками полей здесь, куда ни глянь, тянется ковер пастбищ, устлавший пологие холмы с обеих сторон дороги, которая вдруг словно бы вымерла. Ни малейшего намека на вереницы тех лесовозов, какие в соседнем штате везут издалека к портам стволы ценных деревьев.

Время от времени всю ширину дороги занимают стада, волей-неволей вынуждая останавливаться и ждать, пока эта живая река, разбившись о «татру», не рассечется на два потока и не скроется через полчаса в тучах пыли. Проезжающие мимо бразильские гаушо сидят в седлах, как изваяния. Они не похожи ни на философствующих отшельников в глуши Чако, ни на веселых бродяг аргентинских памп. В каждом движении, в выражении лица и в немногословной речи этих рыцарей в шлемах — кожаных сомбреро— сквозят спокойствие и отвага, скромность и самоуверенность, аристократизм безлюдной глуши. Перед объективом они ведут себя, как заправские киноактеры в лучах юпитеров, не подозревая, что именно аппарат и заставляет их принимать в седле столь внушительный вид. А между тем кинокамеру они видят вблизи, наверное, первый раз в жизни.

Скромно отказавшись от вознаграждения, один из них показывает пальцем на фотоаппарат:

— Достань мне картинку из этого ящичка, господин.

Они глубокомысленно покивают головами, когда им объяснишь, что эти картинки могут быть изготовлены только в лабораториях большого города на юге, и приложат пальцы к своим широким кожаным сомбреро.

— Nao importa, senhor. — Не беда, сеньор.

— Счастливого пути, сеньор!

Счастливого пути по гнетущему безлюдью желтоватого, каменного моря горных памп…

Лишь спустя несколько долгих часов пути этот край вновь оживился зеленью лесов и гомоном молодых селений. По солнечным склонам гор потянулись первые виноградники. Мы все время спускались. От приморских равнин у Порту-Алегри нас отделяло каких-то 500 метров высоты, как вдруг шины зашуршали по гранитным плитам современного горного шоссе. Оно началось совершенно неожиданно для нас. Крутой поворот вправо, потом влево, ущелье между низкими скалами, и вдруг у наших ног раскинулась одна из самых красивых долин, стиснутая двумя валами зеленых гор и усеянная красными точками крыш и белой россыпью домиков.

Каменные ворота на дне длинного ущелья были еще одной границей этих отличных друг от друга областей. За воротами из леса, покрывающего подножье приморских гор, вырвалась широкая лента асфальта, местами залитого новым слоем бетона; она властно раздвинула необозримые Плантации маниоки и сахарного тростника и устремилась к берегу океана.

А потом мимо нас чередой прошли потемневшие улицы Сан-Леопольду, 40 километров лесной дороги, ночные колонны автомобилей, первые неоновые рекламы, широкие авениды крупного города, вечерняя идиллия под пальмами центральной площади и — вот она, цель. Столица южной Бразилии — Порту-Алегри.

Мятежная страна

— Пятьдесят лет назад здесь было как на диком западе, — начал свои воспоминания старый Витек, положив на стол костлявые руки и глядя прямо перед собой. — Я приехал в Бразилию после русско-японской войны, в девятьсот шестом году. Сами понимаете, жизни я не нюхал, желторотым птенцом был. Можете себе представить, как я таращил глаза, когда увидел этих здешних фазендейро — помещиков, никогда не знавших, что и сколько им принадлежит. Даже сосчитать всего этого они не могли!..

Среди них были и такие, которые не умели считать до десяти. При продаже скота в городе они выводили из вагона одного вола за другим, а покупатель должен был за каждую голову бросать в шапку один патасон. В то время это примерно равнялось двумстам чехословацким кронам.

Риу-Гранди-ду-Сул еще и сегодня представляет собой бразильский Техас, хотя фазендейро уже знают таблицу умножения, а покупатели перестали бросать в шапку по одному патасону за каждого вола.

Риу-Гранди-ду-Сул — самый южный федеральный штат; он лежит на периферии огромного бразильского колосса, более чем в 2 тысячах километров от столицы. Это четыре дня поездом или пароходом, трое суток автомобилем. На карте он кажется инородным телом, вклинившимся между побережьем Атлантики и границами соседних Аргентины и Уругвая. Из всей площади Бразилии ему отведено всего лишь около трех процентов, хотя этот штат в два раза больше Чехословакии.

Но если бы однажды бразильская федерация лишилась этого инородного тела, вся ее экономика перевернулась бы вверх дном. Риу-Гранди-ду-Сул — крупнейшая бразильская житница и крупнейший поставщик мяса. Весь этот край по внешнему виду почти не отличается от безграничных памп Аргентины, разделенных колючей проволокой на огромные коровники под открытым небом. Массовое производство сельскохозяйственных продуктов сочетается в Риу-Гранди с высокоразвитой легкой промышленностью. Поэтому благодаря своему удельному весу в экономике и внешней торговле страны штат по своему положению приближается к Сан-Паулу. Это хоть и вспомогательный, но все же второй столп, который поддерживает эксцентрично изогнувшегося бразильского колосса.

И так же как Сан-Паулу, Риу-Гранди-ду-Сул — это вечный источник оппозиции по отношению к федеральному правительству, это лагерь неизлечимых сепаративистов и очаг серьезного сопротивления. Он опирается на вековые традиции борьбы между испанской и, португальской коронами. Риу-Гранди играл в этой борьбе еще более важную роль, чем северная Санта-Катарина. Он подвергался непосредственному влиянию испанской Аргентины, но все же противостоял ему. Он был гораздо больше удален от центра португальской Бразилии и привык к независимости. Если Санта-Катарина была предметом споров, то Риу-Гранди представлял собой постоянную арену борьбы в течение четырехсот лет. Он жил в состоянии непрестанного возмущения и мятежей против тех, кто покушался овладеть им, независимо от того, шло ли это стремление с севера или с юга. В Санта-Катарине вольные гаушо служили заслоном от чужеземцев. В Риу-Гранди-ду-Сул они были несокрушимым оплотом обороны, и от них зависел исход всей борьбы, партизанской борьбы в современном значении этого слова.

После отторжения Бразилии от португальской короны они целых семь лет вели решительную борьбу против императора Педро II за независимость своей страны. Они потерпели поражение, но оружия не сложили.

В Риу-Гранди-ду-Сул более тридцати лет назад поднялся неустрашимый cavalheiro da esperanza, рыцарь надежды Луис Карлос Престес, вождь передового рабочего движения, а впоследствии генеральный секретарь Коммунистической партии Бразилии. Борец, который стал олицетворением чаяний простых людей и в котором даже его враги и сегодня видят величайшего героя современной Южной Америки. Риу-Гранди-ду-Сул был тем очагом, где разгоралось пламя революционной борьбы против бразильских магнатов и владельцев латифундий.

Организованное разведение колонистов

Порту-Алегри на португальском языке означает «Веселый Порт». Он расположен у залива, который только временами бывает заливом. Первые колонисты по недоразумению назвали его Риу-Гранди — Большая Река; этим же именем они нарекли селение при устье ее, а потом и целый штат, и все же эта риу отнюдь не гранди, если это вообще риу. Более поздние обитатели здешних мест сохранили — название Большой Реки и за селением и за штатом, но залив окрестили заново, дав ему имя Лагоа-дос-Патус, что значит «Утиное Озеро». Уток здесь давно не водится, а озеро тоже не озеро.

Вся эта путаница лежит на совести первооткрывателей области. Даже на юге Нового Света они остались верными своей истории, изобилующей ошибками. Однажды они подплыли к южным берегам Бразилии; здесь, на тысячах километров побережья, не оказалось ни одной реки, стоящей того, чтобы о ней можно было говорить. И вдруг перед ними распахнулись пресноводные ворота в глубь материка, ширина которых достигала 8 километров. Какая же из известных в то время рек могла соперничать с такой речищей? На крестинах нового открытия об имени нечего было и спорить: Риу-Гранди — Большая Река.

Но когда счастливые крестные вернулись к своей риу во второй раз, они обнаружили, что вода в реке — соленая. Тогда они отправились по ней в глубь страны. Триста километров тянулась их река, суживаясь и постепенно преснея. А потом их мечты о новой Миссисипи или Амазонке рассыпались как карточный домик, ибо в конце их пути оказалось место слияния пяти речушек, которые выплевывали несколько сот кубометров воды на обломки их первооткрывательской славы. В действительности же они открыли глубокий морской залив с преобладанием пресной воды. Но стоило только на несколько дециметров понизиться уровню Реки Колокольников — Риу-дос-Синус, Граватаи, Такуари, Жакуи или Каи, как в залив врывалась соленая вода Атлантики.

У Порту-Алегри — Веселого Порта на берегах Утиного Залива — вполне подходящее название.

Он весел своим именем, улыбкой окрестностей, темпераментом своих жителей, довольной ухмылкой будущего двойника Сан-Паулу и веселой историей своих основателей. Он родился благодаря необыкновенной идее. В нем было впервые осуществлено организованное разведение колонистов. Выведение породы поселенцев по всем правилам современного племенного животноводства.

В середине XVIII века даже португальский король понял, что его конкистадоры начисто обобрали индейцев со всеми их запасами драгоценных металлов. Конкуренты в лице английских и голландских пиратов смекнули раньше его португальского величества, что хорошо налаженная торговля в колониях даст им золота больше, чем карательные экспедиции в глубь страны. Желающих торговать оказалось много, но тех, кто регулярно снабжал бы их дешевыми товарами, постоянно не хватало. В Южную Америку, вот уже двести лет ездили, как на выгодную прогулку на год, на два, и потом назад, домой, где жили припеваючи до тех пор, пока не проживали всего. А там снова на разбой, легализированный королевскими указами и папским благословением.

Наконец его величество ухватилось за спасительную идею. Оно приказало своим глашатаям объявить во всех деревнях и селениях на Азорских островах, что на постоянное жительство в южную Бразилию проводится набор супружеских пар. Условия:

Дорога — даром.

Земля в Бразилии — даром.

Строительный материал в лесах — даром.

Индейцы — даром.

Королевское благословение и церковные услуги в новой колонии тоже даром — по крайней мере на первых порах.

Цель: массовое производство детей и сельскохозяйственных продуктов.

В 1742 году на берегу Утиного Залива была основана колония Порту-дос-Касаис— Порт Супругов, куда устремилось многообещающее поколение азорских новобрачных.

Со своими обязанностями оно справилось, полностью соблюдая все правила, и после всеобщего успокоения Порту-дос-Касаис получил новую визитную карточку: Порту-Алегри— Веселый Порт.

Сегодня над самым задним уголком залива Лагоа-дос-Патус бурно течет жизнь в жилах четвертого по величине города Бразилии и самого оживленного торгового центра к югу от Сан-Паулу. Показная торговая часть города сверкает бетоном новых зданий на центральных площадях. Первые иглы небоскребов впиваются в небо над городом. Залитые солнцем склоны гор всегда украшали Веселый Порт и его окрестности, а вместе с ними и живописные дороги, и большие кварталы особняков, утопающих в зелени садов, и 10 километров песчаных пляжей по берегам пресноводного залива. А вокруг всего этого — атмосфера невероятной благовоспитанности, лишенная американского фанфаронства.

Массовая европейская эмиграция наложила на Веселый Порт неизгладимый отпечаток. Порту-Алегри — первый на южноамериканском материке город, где при сравнительно небольшом населении в 300 тысяч человек имеется общественный театр с богатыми традициями. В Латинской Америке это редкое явление. Благодаря обществу зрителей и слушателей в Порту-Алегри останавливаются по пути между Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айресом театральные коллективы; они приезжают сюда, чтобы доставить радость хозяевам и убедиться в их понимании искусства и в их истинной благодарности, которой не найти у богатых выскочек обеих столиц.

Если смотреть на Порту-Алегри с окрестных, высот, то вид цветущего города и зелени парков сливается с синеватыми далями Утиного Залива, и глазам предстает совсем иной город. Он не отмечен ни вспышками неона, который внизу, в центре, озаряет в ритме польки кроны пальм и мраморные порталы банков, ни плюшевыми креслами театра.

Город, все части которого приведены к одному общему знаменателю: малокас.

Вы спросите, что такое малокас?

Это покосившиеся бараки и убогие хибарки, сколоченные из старых ящиков, прогнивших, никому не нужных досок и распрямленной жести бочек из-под асфальта и бензина. Это смрадные вместилища человеческой нищеты, скопившейся на земельных участках, принадлежащих общине или общественным корпорациям. Это рассадники болезней и страданий, из которых обитающие здесь могут быть вышвырнуты вон в любую минуту, как только этого пожелают хозяева, как только они найдут частного покупателя, заинтересованного в этих покрытых язвами участках земли. А купить их может каждый, кому не лень вытащить из кармана всего несколько крузейро. Тех самых крузейро, которые тщетно искать в натруженных руках обитателей малокас.

СХВАТКА С ПУСТЫНЕЙ И МОРЕМ

Приготовления к отъезду в Уругвай были закончены.

«Татра» стояла перед зданием бразильского автоклуба в Порту-Алегри с полным баком, с запасом бензина и масла на долгую дорогу. Оставалось только проверить сведения о последних 500 километрах пути через области Риу-Гранди-ду-Сул к границе Бразилии, сведения, которых в Южной Америке всегда недостаточно, чтобы автомобилист смог составить себе представление о дороге, ожидающей его.

О дороге?

— Обычно у нас ездят из Пелотаса до Жагуарана. Это длинный и довольно тяжелый путь. Камни, скользкая глина, крутые склоны. В это время там ежегодно бывают большие оползни, — объяснил нам заведующий автоклубом.

— На карте нанесена как вспомогательная еще одна дорога, от Риу-Гранди до Шуи. Мы уже слышали о ней в Рио-де-Жанейро…

— Это пляж, сеньоры, а не дорога. В тридцати километрах от Риу-Гранди начинается полоса прибрежных песков. По ним надо ехать двести двадцать пять километров между морем и дюнами. Я бы вам не советовал…

— Почему? Разве там никто не ездит?

— Не совсем так. Несколько шоферов знают пляж как свои пять пальцев и даже предпочитают его горной дороге до Жагуарана. Старый Сантус из Риу-Гранди ездит по тем местам уже лет двадцать пять и несколько лет назад даже открыл там пассажирское сообщение легким автобусом на двойных колесах. Но в последнее время там затонуло более сорока машин. В песке! Вам когда-нибудь приходилось ездить по песку?

— Немножко. В Африке…

— Хорошо. Я бы вам сказал — попробуйте, но ни за что не ручаюсь. Ни в коем случае не выезжайте на пляж при южном ветре. Если погода неустойчивая, лучше повремените. Ну и, конечно, зайдите к старому Сантусу в Риу-Гранди. Никто лучше его не знает пляжа…

Бразильский километр

Спустя час самоходный паром высадил нас на другом берегу Лагоа-дос-Патус. Перед нами лежала плоская прибрежная равнина, раскаленная полуденным солнцем. Триста километров дорог и бездорожья, глубокой пыли и разъезженной глины, изборожденной колесами тяжелых возов, край, затерянный между морем и пампой. Густые лиственные рощицы, болота и топкие рисовые поля, выдыхающие липкую сырость. То тут, то там хижина из прутьев, и снова десятки километров одиночества. Это одна из самых плохих дорог в Бразилии. Стрелка спидометра лениво колеблется между цифрами «20» и «30», часто опускается к «5», слишком часто для такого долгого пути, какой был перед нами.

Поздно вечером свет фар «татры» выхватил из темноты клубы тумана над гладью реки Камакуа. После наших долгих призывных гудков па противоположном берегу загремели цепи парома.

— Эй вы, там, на машине! Буду у вас через полчаса. Придется спуститься вниз по реке: мало воды. Здесь, на середине, сплошные мели…

Черная тень бальсы поползла вдоль противоположного берега, пока не исчезла где-то внизу, в излучине реки. Темноту ночи заполнило противное, монотонное гудение москитов.

Вдалеке послышались выхлопы старого автомобиля, и через некоторое время над рекой показались две желтоватые фары тридцатилетнего «форда» на высоких жестких колесах.

— Boa noite, senhores!

— Добрый вечер! Скажите, пожалуйста, далеко ли еще до Бокейрана?

— Я езжу туда довольно часто, но, понимаете, спидометр на этой развалине не работал даже тогда, когда ее водил мой отец. До Бокейрана будет примерно километров пятнадцать…

Послышался плеск воды — приближался паром.

— Я, между прочим, тоже еду туда. Если хотите, буду вашим проводником…

За рекою — такая же разбитая дорога, как и до нее. Таинственность ночной поездки дополняется тучами пыли, полным диском восходящей луны и кваканьем лягушек. Поднимаемся со склона на склон, точно едем по скатам крыш; поворот следует за поворотом. За полчаса — 8 километров.

— Эй, далеко еще?

— Да километров пятнадцать будет.

— Выходит, мы и не трогались с места!

Еще полчаса — 7 километров. Снова прорываемся сквозь завесу пыли к ночному проводнику.

— Сеньор, сколько же остается до Бокейрана?

— Километров пятнадцать!

— Послушайте, зачем нам проводник и килограммы пыли в моторе. Едем вперед!

Гудок, газ — и стрелка спидометра перескочила цифру «30». Ночная одиссея продолжалась еще полтора часа, пока из тьмы не выплыли деревянные постройки селения Бокейрана и среди них— тускло освещенная вывеска постоялого двора.

Ровно 60 километров от перевоза.

На постоялом дворе для ночлега была приготовлена чисто выбеленная комната с пятью железными кроватями. А перед воротами, сидя на подножках грузовиков, отдыхали шоферы. В темноте приглушенно звучала гармоника. Она переходила из рук в руки, и каждый добавлял что-то свое. Аргентинское танго, бразильская самба, чамаме, байле-сито…

— A ver, muchachos! — звонко крикнул нам молодой уругваец, выжав из гармоники последнюю свою песенку. — А теперь, ребята, давайте-ка вы! Какую-нибудь вашу, чехословацкую!

В тишине бразильской ночи зазвучали мягкие мелодии чешского юга и темпераментные песенки татранских долин.

«Когда отлив?»

В Риу-Гранди — самом южном бразильском порту — полуденная сиеста.

Запах гнилой рыбы висит над грязными портовыми улицами, зажатыми многочисленными складами и портовыми сооружениями. На углу перед магазинчиком с облупленной вывеской «EMPRESA ATLANTICA» сидят в тени два полусонных парня.

— Подождите немножко, шеф должен быть здесь с минуты на минуту…

И вдруг сонная улица ожила. К тротуару подкатил маленький автобус на широких двойных колесах и высадил кучку взмокших пассажиров. Двое парней в сомбреро залезли на крышу автобуса и начали сгружать груду узлов и мешков, сбрасывая их прямо на руки пассажирам. Седовласый шофер в синем берете стер пот со лба и, прежде чем выключить мотор, привычно нажал два раза на акселератор.

— Сеньор Сантус!

— Си, сеньор!

Морщинки на лице этого морского волка атлантических песков собрались в приветливую улыбку.

— Нас послал к вам автоклуб в Порту-Алегри. Вы можете дать нам сведения о…

— Вы хотите проехать до Шуи, да?

— Мы хотим испытать машину на пляже.

— Стоп, это вам не асфальт! Знаете, что такое песок?

— Мы немного поездили по песку. Сахара, Ливийская пустыня, Верхний Египет, восемь дней в Нубийской пустыне по компасу…

— Гм… А на чем едете?

Показываем «татру». Старый Сантус таращит глаза от удивления.

— Caramba, qué coche! Вот это машина! Сколько же у вас груза?

— Вместе с нами почти тонна.

— А шины — нормальные, — говорит он, наклоняясь к колесам. — Не выезжайте сегодня на пляж. Пожалейте машину. Погода нынче неверная. Море неспокойное…

— Речь идет о технических испытаниях машины. Вряд ли нам еще представится такая возможность. Нет, мы непременно должны попробовать…

— Ну, как хотите, только из воды вас вытаскивать будет некому. На всем побережье ни одной живой души. От Касино до первого маяка нужно проехать сто тридцать километров, а потом еще девяносто к уругвайской границе, до Шуи. Кое-где на пляже встречаются длинные колчоны.

— Это что такое?

— Воздушные пузыри под слоем песка, такие подушки, понимаете? Смотрите в оба! С виду эти места более темные…

— Когда отлив?

— Луна всходит. Значит, вы можете отправиться в половине третьего. Минутку! Мой сын должен сегодня ехать в Шуи. Он поедет порожняком, в такую погоду я в машину пассажиров не пущу. Подождите его в Касино! Buena suerte, muchachos! — Счастливого пути, ребята!

Останки двух кораблей

Под колесами шуршит мокрый асфальт. Тринадцать километров серой ленты до Касино, куда по воскресеньям ездят взглянуть на волны прибоя и выпить холодного как лед пива. А за этими 13 километрами — конец света…

Песок и море. Большой Пляж.

Машина содрогается от порывов сильного юго-восточного ветра. Иногда нам кажется, что небо впереди проясняется. Но это только кажется. Просто в то время нам очень хотелось, чтобы небо было как можно чище, чтобы оно было таким ясным, как тогда, в Асуане, над раскаленными песками Нубийской пустыни.

Сады Касино скрываются за пеленой удаляющегося дождя. А над бушующим морем сквозь тучи все же пробиваются первые солнечные лучи.

Бензин, масло, беглый осмотр двигателя и тормозов.

И последний взгляд на карту. Классический образец лагуны, как на первых страницах школьного атласа. Узкая песчаная коса на берегу моря, за ней первая лагуна, Лагоа Мангейра; снова полоса наносных песков и за ними, на востоке, водный простор лагуны Мирим.

Как только дождь прекратился, нас окружила группа рыбаков.

— В такую-то погоду на прайю? Или вам надоела ваша машина?

— Мы едем с молодым Сантусом.

— Он такой же сумасброд, как и старик. Но с ним вы, возможно, проедете. Вполне возможно. Море он знает как свои пять пальцев, но ведь и на старуху бывает проруха…

Ровно в половине третьего на пляже показался пустой автобус Сантуса, и из окошка кабины выглянуло его смуглое лицо.

— Едем? Время дорого!

— Едем!

Рокот двух моторов смешался с шумом прибоя.

Первая разведка грунта. Некоторое время «татра» пробирается по мягкому сухому песку, до которого волны не докатываются. Потом ее следы совпали с двойной колеей широких шин автобуса Сантуса. Вспененные языки прибоя то и дело лижут пятнадцатиметровую полосу «дороги», с другой ее «обочины» поднимаются грозные валы мягкого песка. Песка, от которого не было спасения.

Море слева, песок справа…

«Песок плотнее всего там, где через него перекатываются волны», — звучали у нас в ушах слова Сантуса.

— В таких местах никогда не останавливайтесь, — недавно советовали нам друзья в Риу-Гранди. — Много шоферов попалось на удочку, поверив в обманчивую плотность песка: останавливались, а когда спустя минуту хотели тронуться с места, было уже поздно. Мокрый песок постепенно оседает под давлением узких шин, и через некоторое время машина безнадежно увязает по самые оси. Если поблизости нет людей, чтобы как можно скорей вытащить ее, она неумолимо, миллиметр за миллиметром, погружается все глубже и глубже. Пройдет несколько часов, через нее начнут перехлестывать волны прилива, а когда море отхлынет, из песка будет торчать в лучшем случае только крыша. В таком положении два человека совершенно бессильны что-либо сделать…

Небо на юге неожиданно затянулось новой пеленой свинцовых туч. Едва мы отъехали от Касино каких-нибудь 20 километров, как на пляж обрушились потоки сильного дождя. Автобус Сантуса сворачивает к низкой песчаной насыпи, за пределы досягаемости волн, и останавливается. Мы с опаской тормозим около него.

— Что же дальше? А мы тут не завязнем в песке?

— Здесь — нет. Это одно из немногих надежных мест. Я их знаю все наизусть. Сухой наносный песок. Когда песок немного осядет, можно будет передвинуться на метр дальше, чтобы не засесть слишком глубоко. А при таком дожде ехать нельзя. Скоро вы не отличите море от пляжа.

За нами лежало двадцать километров пляжа. Оставалось еще двести. Минуты тянулись отчаянно медленно. Слева на нас набрасывались волны Атлантики, справа стекали потоки дождевой воды, которую не успевала впитывать потемневшая корка песка.

Прошел драгоценный час отлива, прежде чем небо прояснилось. Дождь чудесно преобразил прибрежные песчаные просторы. Утрамбованный водою песок превратился на границе прибоя в идеальное шоссе. Совершенно ровная его поверхность, выглаженная морскими волнами, не уступала автострадам Нового Света. Стрелка спидометра подскочила к цифре «80». Мы закрепили ручной газ, и машина полетела по песчаной равнине, почти не касаясь земли. Нас охватило пьянящее чувство радости оттого, что мы могли сворачивать на пять метров влево и тут же подаваться на десять вправо, зная, что нам не помешают встречные машины и не «накроет» автоинспекция, притаившаяся где-то за поворотом.

— Посигналь, пожалуйста, Сантусу, чтобы остановился. Я заберусь на крышу автобуса: здесь же просто необходимо заснять «татру». Ты держись метрах в двадцати от автобуса, а я возьму широкоугольный объектив, чтобы картина получилась поспокойнее.

Сантус смеется, но нетерпеливо поглядывает на часы.

— Долго не задерживайтесь, до маяка Албардан остается больше семидесяти километров. Мы сегодня еще рискуем угодить в хорошую заваруху. Нам может пригодиться каждая минута.

Необычно, странно выглядит «татра» с крыши маленького неуклюжего автобуса. Порою кажется, что она плывет по воздуху. Лишь живая линия набегающих волн тянется под ее колесами, как воображаемая граница, отделяющая друг от друга две стихии — расплавленное море, играющее ослепительными бликами, и россыпь золотистых песчинок пустыни, которая, пропуская через свое сито мельчайшие капли воды, постепенно меняет желтизну на коричневую сиену.

И только поперечные канавки с остатками дождевой воды, на которых автобус сильно встряхивает, возвращают нас к действительности, закрывая всю картину фонтанами брызг.

Небольшие серые птицы с белыми крыльями сидят стаями на берегу, играя с начинающимся приливом, и мелкими шажками удирают от наших машин. Мы проезжаем мимо затонувшего американского десантного судна, которое когда-то здесь село на мель. Песок уже поглотил половину корпуса. Немного дальше — останки еще одного судна; из воды торчат лишь обломки мачты и носовая часть. Корму безвозвратно засосал бездонный песок в нескольких метрах от берега.

Сантус теперь едет один; он отстал и скрылся из виду.

Мы пришпорили «татру»; шайбы на флагштоках, с которых мы перед дождем сняли флажки, от встречного ветра держатся на середине стойки и поднимаются, едва мы прибавляем газ. Стрелка бензомера, точно прикованная, замерла на трех четвертях, и кажется, будто бензин вообще не убавляется. По временам мы испытываем такое ощущение, словно летим в самолете. Не чувствуется ни малейшей тряски.

— Смотри-ка, что там такое впереди?

— Похоже на тучи песка. Это песчаная буря! Так же вот и в Ливии начиналось.

— Только в тот раз мы могли остановиться и переждать. Часа через два здесь начнется прилив, и тогда — конец…

— А как быть с цилиндрами, поршнями и подшипниками? Фильтры нас не спасут!

— Сантус словно предчувствовал это. Смотри, ветер поворачивает на юг. Он ускорит прилив и погонит море к дюнам. Необходимо найти местечко потверже и ждать, пока подъедет Сантус…

Через несколько минут над песчаной косой между морем и лагуной Мангейра разыгралась грозная буря. Взвихрился поднятый ветром песок, смерчем полетел низко над землей, превратив горизонт в кошмарный серый хаос.

Ничего не видно в двух шагах.

Началась борьба; борьба за «татру», борьба с морем, с секундами и с разбушевавшейся стихией. Борьба, которая не шла в сравнение ни с борьбой против высокогорных круч, окутанных облаками, ни с поединком в Нубийской пустыне, когда мы остались без питьевой воды, ни с борьбой в топкой грязи кенийских дорог при 59 градусах Цельсия в тени.

Быть или не быть — вот за что началась борьба.

«Не вздумайте останавливаться…»

Песчаная буря неистово хлещет «татру», прижавшуюся к низкой дюне под свинцовым небом.

Песок проникает всюду: и под капот мотора, и сквозь решетку масляного радиатора, и в узкие щели под дверцами, и через вентиляцию под ветровым стеклом. Песок забивается в глаза, в уши, в ноздри, скрипит на зубах. Он загоняет нас обратно в машину, едва мы вылезаем из нее посмотреть, не увязают ли колеса. Тысячами игл колет он лицо и руки.

В течение пяти минут за «татрой» намело высокий песчаный сугроб; он разрастается с каждой секундой. По седому простору Атлантики мчатся к берегу вспененные волны. По небу несутся клочья темных туч и тучи поднятого с земли песка. Мы едва различаем собственный голос, тонущий в реве прибоя и беспрестанных раскатах грома.

— Где же Сантус со своей колымагой? Почему он не прибавит газу, если сам без конца твердил, что нельзя терять ни минуты?

Прилив продолжается, и вода неудержимо прибывает. Вихрь сворачивает прямо на север и все выше гонит волны по узкой полосе пляжа.

— Куда же делся Сантус? До маяка остается больше сорока километров. Если он не прибудет минут через пять, придется ехать ему навстречу…

Шесть часов вечера.

За пеленой песка, дождя и водяной пыли прибоя показался силуэт машины Сантуса. На минуту он останавливается возле «татры».

— У меня засорился карбюратор! Карбюра-а-а-тор! — сложив ладони рупором у рта, пытается Сантус перекричать беснующуюся стихию. — Южный ветер! Через три четверти часа пляж будет под водой! Дальше идет трудный песок! Надо ехать…

— Ничего не понять!

— Надо ехать по воде! Песок вас выдержит! По воде! Следите за краешками волн! Держитесь моих следов! Поняли?

— Ладно. Поезжайте!

— Если завязну, меня не ждите! Оттуда уж доберусь пешком. Вы тоже! Только не вздумайте останавливаться, тогда каюк! Не выжимайте сцепления. Лучше всего первая скорость и полный газ! Поехали!

Вода прибывает!

Чистая случайность, что мы не завязли на первых же метрах, пока пробрались от дюны к волнам прибоя. В самый критический момент мы почувствовали под колесами твердую почву, и машина сразу рванулась вперед. Волны перед нами, к счастью, поглощают поднятый песок и относят его на несколько метров вправо, к дюнам, минуя мотор и воздушные фильтры. Машина балансирует между двумя стихиями, из которых одна коварнее другой. Море — слева, мягкий, предательский песок — справа. Бездонные закрома песка, в который погружаешься при первом же движении. Обратного пути нет. Отступление невозможно. Только вперед! Вперед во что бы то ни стало!

Вихрь срывает с гребней волн тучи брызг и швыряет их в машины. Временами мы ничего не видим в двух шагах перед собой. Едем вслепую. С моря катится первый вал волны, Невольно подаемся в сторону, чтобы избежать встречи с ним, — и колеса тут же врезаются в мягкий песок. Первая скорость, полный газ! Напрягая все силы, «татра» пробивается обратно к воде, с трудом набирает скорость. Едва стрелка спидометра опускается ниже «30», песок сразу же начинает оседать под колесами. Мотор ревет, давая не менее 4 тысяч оборотов в минуту. Скорость свыше 50 километров.

— Юрко, попали же мы в переделку…

— Ну, самое плохое, видно, позади.

— Надолго ли?

Слева накатывается новая волна. Сгребая с отмели горы песка, она движется навстречу нам, с грохотом разбивается в нескольких метрах от нас — и мутный поток вспененной воды обрушивается на машину. «Татра» грудью пробивает водяную стену, туча брызг окатывает ветровое стекло. Опять едем вслепую. Песок скрипит под стеклоочистителем. Чувствуется, что под напором воды автомобиль теряет скорость. Стеклоочиститель лишь на мгновение протирает на стекле прозрачные полукружия. Новая волна, третья, десятая…

Из-под колес бьют фонтаны воды и песка.

Опасаемся за перегретые цилиндры. Несколько раз пытаемся свернуть к берегу и выбраться на более высокие места, но всякий раз неудачно. Дорога только одна — морем…

Все теперь зависит лишь от того, не подведет ли прерыватель-распределитель, выдержат ли провода, идущие к свечам. Все остальное неважно. Вся надежда на «татру».

— Осторожно! Тормози!..

— Не могу! Увязнем! Объеду!

В последнюю секунду мы заметили автобус Сантуса, болтающийся из стороны в сторону на глубоком песке у самых волн. Он быстро теряет скорость. До него остается несколько метров.

— Куда? Справа мягкий…

— Влево! По воде!

На тридцатикилометровой скорости, поднимая фонтаны воды, проносимся мимо автобуса Сантуса, едва не задев его. Просто чудо!..

«Я не верил, что вы доедете»

18.30.

Счетчик пройденного расстояния показывает только 195. По карте мы должны уже быть на 211 километре, у маяка. Еще 16 километров.

С момента нашего старта у дюны прошло тридцать бесконечных минут. Останавливаться нельзя, ибо тогда мы не сумеем ни тронуться с места, ни выбраться из песка. На пляж и на неистовствующее море опустились сумерки. Сгущавшуюся темноту прошили сзади лучи фар автобуса Сантуса.

Пробился! Вот он приближается, обгоняет «татру», на минуту оглядывается на нас, и в свете наших фар видно, что он бодро улыбается. Молодец Сантус!..

— Сколько там на спидометре?

— Двести один. Еще десять километров.

Никогда километры не были такими долгими, как на этот раз. Волны одна за другой бьются о машину. Внутри нее полно воды. Вместе с песком она проникает и во втулки, и между листами рессор, и в тормозные барабаны, а возможно, и под капот, к двигателю. Не хочется даже думать об этом.

— Наклонись скорей! Освободи акселератор! Быстрее!

Мокрый песок через низ машины проник к рычагу акселератора, и его заело. Педаль подачи газа словно прилипла к полу: каждый раз при выжатом сцеплении мотор ревет на бешеных оборотах. Один из нас быстро нагибается и достает из-под педали полную горсть мокрого песка.

С каждой минутой море, поднимаясь, заливает все новые и новые дециметры пляжа. Мы уже потеряли представление о времени. Следим только за волнами и песком, срастаягь с механизмом борющейся машины.

— Свет! Впереди свет!..

— Маяк!

Конус света прорезал вдали темноту и пропал. Вот опять в ночной тьме вспыхнул спасительный луч. Волны бьются о низ машины, каждый натиск воды задерживает наше продвижение; становится страшно при мысли, что можно застрять почти у цели и в самый последний момент бросить «татру» на съедение морю, которое продолжает подниматься, поглощая новые метры пляжа и сжимая его до узкой полоски, заливаемой растущими волнами. Языки прибоя проскакивают уже за дюны. Приходится пробиваться по все более глубокой воде.

Напряжение доходит до предела.

Огненные бичи маяка полосуют ночь, до него почти рукой подать. Вдруг Сантус резко сворачивает с прямой дороги и направляет свою машину направо, в ту сторону, где он бы еще секунду назад безнадежно завяз и остался на месте, ожидая медленной гибели. Это небольшая каменистая площадка под маяком Албардан, недоступная морю. Спасительный оазис в пустыне, полной ловушек, неистовства стихий и безнадежного мрака ночи…

Две машины стоят перед деревянным домиком смотрителя маяка. Трое рабочих, монтирующие здесь новый маяк, бурно приветствуют молодого Сантуса и с удивлением разглядывают нашу «татру». Сантус, как и мы, измученный этой драматической поездкой, медленно закуривает сигарету и выходит из своего автобуса.

— Я не верил, что вы доедете. Такого я еще не видывал, а я с детства езжу с отцом в Уругвай по пляжу. Удивительная машина! Хорошую школу прошли вы в Африке…

Выключив мотор, мы некоторое время продолжали сидеть, чтобы не выдать, как у нас дрожат колени. Точно такая же реакция, что и тогда, в Аргентине, в болотах около Мачагая; только в тот раз можно было переждать два дня или неделю, пока не подсохнет дорога. А сегодня на карту была поставлена наша машина…

Первые и последние

Фароль Албардан — одинокий маяк среди пустынных отмелей на берегу Атлантического океана.

Каждый вечер зажигаются и горят до рассвета нового дня его огни, оберегая жизни тех, кто в море. Каждый вечер на вершину тридцативосьмиметровой башни поднимается по темной винтовой лестнице его старый смотритель с мигающей керосиновой лампой. Он стирает пыль с громадных зеркальных отражателей, осматривает механизм старого, бережно сохраняемого аппарата, доливает керосин и зажигает спирт в горелке фонаря.

А потом во мраке над Атлантическим океаном вспыхивает луч света. Лишь на мгновение задерживается он в клочьях тумана над побережьем, медленно прощупывает низкие тучи и начинает свой ночной путь по горизонту. Круг за кругом, с неизменной скоростью своего часового механизма, с интервалами, которые отмечены на всех морских картах и в таблицах лоцманов всего мира.

— Нынче уж море вряд ли успокоится, — озабоченно заметил смотритель, привычным движением заводя часовой механизм.

Сильный ветер яростно налетал на ветхую башню, которая наперекор ему стояла почти сорок лет. Ее железные балки, разъеденные солью и влагой, стонали при каждом порыве бури.

Маяк Албардан вел свой последний славный бой, сопротивляясь из последних сил. Многие его перекрытия, некогда толщиною в дециметр, уже давно рухнули. К небу поднимаются лишь остатки свода. Неподалеку отсюда белеют в темноте очертания новой железобетонной башни, на 7 метров выше. Через несколько дней она примет факел, который в течение почти четырех десятилетий крепко сжимал в своей стальной руке старый маяк. Через несколько дней, в тот момент, когда ослепнут зеркала старого ветерана, на новом маяке Албардан вспыхнет другой, более яркий свет.

— Как далеко виден свет маяка?

— В темные ночи, когда на небе нет туч, километров на сорок пять. В лунные ночи едва на тридцать.

В памяти у нас промелькнули недавние часы труднейшего пути и то мгновение, когда безнадежную тьму ночи полоснул спасительный свет маяка. Свет, пришедший к нам словно из другого мира. Свет, оставшийся величественным даже и тогда, когда он распался на ряд прозаических предметов. Полукруги стеклянных призм, часовой механизм, старая керосиновая лампа, светильник с колпачком, баллон со сжатым воздухом — и одинокий человек.

Человек, который всю свою жизнь провел на вахте над океаном ради безопасности странников моря.

В крохотной каморке под прожекторной будкой лежит на столе запыленная, забытая книга. Памятная книга маяка Албардан, безмолвный свидетель жизни одинокого островка, затерянного между морем, небом и землей. Первая пожелтевшая запись хранит дату 10 декабря 1911 года. С тех пор в книге заполнилось всего семь страниц, с которых веет воспоминаниями о тех, кто, заблудившись, попал в этот оазис покоя и верности ответственному делу.

За окнами башни бушует море, и в ржавой паутине балок и перекрытий воет ветер. Вспышки света над нами отсчитывают секунды вечности. Старый смотритель задумчиво глядит перед собою. «На память о штормовой ночи на Прайа-Гранди по пути из Рио-де-Жанейро в Буэнос-Айрес».

Число, две подписи.

Первые чешские слова на пожелтевших страницах памятной книги за четыре десятилетия жизни умирающего маяка Албардан. Первые и последние…

На границе Бразилии

Четыре часа утра.

Подъем, глоток горячего кофе при свете керосиновой лампы в бревенчатом домике, ободряющие слова старого смотрителя маяка.

— Море успокоилось. Дорога будет хорошая. Через час кончится отлив.

Спустя некоторое время в свете фар заиграли белые гребни волн. Ночь была холодная. Пляж, как гладкая лента шоссе, уходил в бесконечную даль. Однообразный гул двух моторов сливался со спокойным шумом волн. А высоко в небе мерцали искрящиеся алмазы звезд как символ смирения после вчерашней схватки.

В этой двухчасовой ночной езде по пустынному побережью было что-то таинственное, неимоверно романтическое. Это были минуты не высказанных вслух раздумий, молчания и воспоминаний.

Вскоре горизонт на востоке посветлел, неоглядный простор океана впитал в себя последние капли ночи и по песку пляжа разлился золотистый свет нарождающегося дня. Из глубины Атлантики выплыл багряный диск солнца и залил своим кармином гладь океана.

Девяносто километров романтического пути к границам еще одной страны — Уругвая. Беззвучный, как в стратосфере, полет по песчаной желтизне, кружева волн и сверкающего солнца, при виде которого страшные часы вечерней борьбы казались невероятно далекими. Они будто растворились в царстве грез, в новых впечатлениях, так же как и предрассветная романтика в конце нашего пути к южной границе Бразилии.

Вдали, на горизонте, показалась стройная игла, которая через полчаса превратилась в башню пограничного маяка.

Первая мысль — о машине, достойно выдержавшей одно из самых тяжелых испытаний. Небольшой гараж с монтажной ямой. Хозяин мастерской извиняется, что не может ничем нам помочь, так как должен уехать. Сухо благодарим и разочарованные направляемся к машине. Не повезло нам в этом захолустном местечке!

— Вы не так меня поняли, — протестует хозяин, словно прочитав наши мысли. — Мне нужно ехать, но вы будьте здесь как дома. Мастерская в вашем распоряжении: можете делать, что хотите и сколько хотите! Вот вам инструменты, здесь винты и гайки, тут все для смазки, бензин для промывания, тряпки. Во дворе наковальня. Там можете выровнять поврежденный брызговик. Если не найдете чего-нибудь, поможет моя жена. Она сейчас встанет…

Тщетные попытки договориться о плате.

— Сожалею, что я вам больше ничем не могу помочь. Если когда-нибудь приеду к вам, тогда и отблагодарите.

Не успели мы выгрести из-под капота и крыльев несколько килограммов песку, как в дверях гаража появился представитель уругвайской пограничной службы.

— На минутку, сеньоры. К нам сюда гости заглядывают редко. Все обычно ездят по суше, через Жагуаран. Скажите мне только, как это вы на такой машине сумели пробраться по пляжу при вчерашней-то непогоде?..

После пятичасовой работы рядом с машиной выросли кучи песку, а брызговик снова оказался на своем месте.

Проехав с километр, мы останавливаемся, чтобы предъявить паспорта. Начальник как-то очень по-домашнему встретил нас на крыльце, пожал нам руки и пожелал счастливого путешествия по Уругваю.

— Вы забыли о наших паспортах.

— Вы в стране туризма, кабальерос, — улыбнулся он. — Если они кому-нибудь понадобятся, их у вас спросят…

В АМЕРИКАНСКОЙ ШВЕЙЦАРИИ

«Пей кока-колу!», «Езди на «бьюике»!», «Пользуйся «Мобильойлом»!», «Покупай бензин «Esso»!», «Чисти зубы «Колиносом»!», «Брейся, одевайся, посещай, читай, не читай!»

Гражданину Нового Света остается лишь ежиться под ураганным огнем категорически повелительных реклам. Он глотает их по радио вместе с приторным танго аргентино и продирается сквозь нагромождение их к забитой в дальний угол иностранной хронике, он читает их в газетах и поклоняется им на плакатах, если художникам-рекламистам удалось воплотить их в обольстительного идола.

Но в конце концов южноамериканец начинает верить рекламе, он срастается с ней, надеется на нее и считает ее неотделимой от жизни. Каждый, кто хочет в этом торгашеском мире продать автомобиль или подтяжки, слабительное или радиоприемник, вкладывает деньги в рекламу.

Уругвайская национальная комиссия по делам туризма поняла эту психологию раньше любого другого государства на западном полушарии. Каким-то неведомым чутьем она вынюхивает богатого туриста даже в самом глухом уголке материка, стучится в окна его воображения и уж больше не отпускает. Начинает она с невинного «Посетите Уругвай!». Свое приглашение она предлагает на двадцати трех языках, украшая его латинским, готическим, славянским шрифтами, японскими и китайскими иероглифами, письменами арабского, древнееврейского, хинди и бог весть каких еще языков. Само собой разумеется, что на приглашении не может не быть соблазнительного силуэта девушки на солнечном пляже и белоснежных крыльев яхт на горизонте.

Ничего не подозревающий турист в следующее же мгновение оказывается белкой в колесе заманчивых проспектов, цветных фотографий, роскошно изданных карт — и попадает в ловушку. «Уругвай — это американская Швейцария», — шепчет ему на ушко печатная бумага, словно цыганская скрипка: песню за песней, пока не найдет ту, которая подействует.

Турист может быть любителем солнца и морских волн, пляжа или горных утесов; он может мечтать о безумных карнавалах или детских балах, о баккаре или рулетке, о тихих лесных уголках или скачках, — Уругвай в своих программах предвосхищает все его желания. Больше того, он добавляет к этому богатый выбор всех известных и неизвестных видов спорта, начиная от регат и рыболовных соревнований и кончая арабскими скакунами и спортивными самолетами, украшая свои приглашения снимками старинных замков и современных авенид, уединенных пансионов и великосветских казино.

И тем не менее вся эта реклама отмечена необычным, не по-американски изящным вкусом. В ней нет бросающейся в глаза выспренности и крикливого шарлатанства. Иностранец в конечном счете получает представление о прекрасной стране, богатой природными красотами и уравновешенными благовоспитанными людьми, хорошими дорогами, курортами и современными городами.

А разве эти горы печатной бумаги ничего не стоят? Конечно, стоят.

И в результате гость американской Швейцарии должен за приглашение платить из своего кармана, как и все те, кто поддается рекламному соблазну «Колиноса» или кока-колы.

Только Уругвай делает это утонченно. Он подает счет не тогда, когда гость приезжает, а когда он прощается и укладывает вещи.

Уругвай — это единственная на западном полушарии страна, которая за визирование международных автомобильных карнетов взимает пошлину — и при этом бесцеремонно высокую пошлину. Большинство сезонных посетителей приезжает сюда из соседней Аргентины и ездит по стране на собственных машинах. Уругвайский автоклуб, прежде чем разрешить им вернуться домой, ставит им в карнет ничем не приметную печать. Но без этой печати пограничники не пропустят чужую машину ни на пароход, ни за поднятый пограничный шлагбаум.

Не хочешь платить высокую пошлину за визирование? Не хочешь платить частной компании за пять часов пути через Ла-Плату целую треть того, что стоит двенадцатидневная дорога от Африки до Америки? Не надо. Оставайся в Уругвае и трать последние доллары! Когда твои карманы опустеют и ты продашь свою машину, тогда тебе не придется платить ни за выездную печать в карнете, ни за дорогостоящую переправу через Ла-Плату.

Десять овец на одного жителя

Ближе познакомившись с экономикой Уругвая и с его торговым и платежным балансом, приходишь к несколько странному выводу.

Уругвай живет благодаря скоту и… туристам.

Только в исключительно неблагоприятные годы эти слова можно поменять местами.

República Oriental del Uruguay — Восточная республика Уругвай, названная так в честь большой реки, отделяющей ее от северо-восточных провинций Аргентины, — это единственное в своем роде явление Латинской Америки. Она самая маленькая из стран этой части света. На территории в полтора раза больше Чехословакии проживает 2 миллиона уругвайцев. Почти половина их размещена в Монтевидео и в нескольких небольших городах.

Во всей стране не найти настоящих гор. Лесистые холмы в глубине ее не превышают 600 метров над уровнем моря. Исключая несколько озер, в Уругвае можно использовать под сельское хозяйство почти всю площадь, более 17 миллионов гектаров. На всей этой земле не проживает и миллиона человек, зато насчитывается почти 9 миллионов голов крупного рогатого скота и около 21 миллиона овец.

Девяносто два процента уругвайских земель заняты под пастбища, где скот кочует круглый год под открытым небом. Благодаря этому Уругвай является страной самого развитого животноводства на всем западном полушарии. Мороженое и консервированное мясо, кожа и шерсть преобладают в уругвайском экспорте, занимая целых 80 процентов его полного объема.

Остальных 8 процентов пахотной земли, вклиненной между просторами пастбищ, огороженных колючей проволокой, хватает не только для того, чтобы обеспечить сельскохозяйственными продуктами собственное население и туристов, но и для того, чтобы в урожайные годы значительными излишками зерновых и овощей расширить ассортимент товаров, вывозимых в соседние государства.

Но Уругвай — это односторонне богатая страна. Ей не хватает полезных ископаемых. Немножко плохого угля на севере да драгоценные крохи залежей серебра, золота, меди, свинца, марганца и слюды не стоят пока и того, чтобы говорить об их добыче. Уругваю недостает даже собственного известняка для производства цемента, идущего на строительство быстрорастущих городов. Увеличивается число автомобилей и самолетов, которые, естественно, все больше и больше высасывают запасы валюты и усиливают экономическую зависимость страны от Соединенных Штатов Америки. Ведь даже самая последняя капля бензина должна оплачиваться долларами.

Первое облегчение энергетике Уругвая принесла недавно сооруженная плотина на северной пограничной реке Рио-Негро. Она сэкономила стране целых 7 процентов платежей за ввозимый из Америки и Англии уголь.

Когда двое дерутся…

По живописной холмистой местности недалеко от берегов Лагоа-Мирим бежит от бразильской границы белая ленточка пыльной дороги. Она перескакивает с холма на холм, прямой линией пересекает зеленые лощины и сворачивается в петлю на подножье поросшей лесом возвышенности. С ее вершины из-за деревьев на вас угрюмо смотрят серые стены крепости Сан-Мигель. Гордость Уругвая, один из самых ранних ее исторических памятников.

В наших странах уже зарастали ежевикой полуразвалившиеся стены столетних замков, когда португальцы решили создать над Лагоа-Мирим опорный пункт против испанских соседей на юге. Это было в середине XVIII века. Но не успели они поставить на бастионах последнюю бронзовую пушку, как по крепостным воротам ударили мечи солдат испанского вице-короля из Буэнос-Айреса. Испанцам эта новенькая, с иголочки, крепость досталась, словно слепцу шарманка. Целых полвека похвалялись они, как здорово устроили им это соседи. Крепость Сан-Мигель и поныне представляет собой подлинную Бастилию. Ее правильный четырехугольник с далеко выдвинутыми угловыми бастионами сложен из массивных каменных плит. Конюшни, помещения для солдат, часовенка, прекрасные окрестности, форель в реке, лагуна, а чуть дальше — море, где можно искупаться, — все это радует глаз. Пятьдесят лет в распоряжении испанских солдат был бесплатный первоклассный курорт, за который сегодняшние туристы платят безбожные деньги.

Но чувство тяжелой утраты не давало португальцам спать. В 1811 году они пришли, чтобы вернуть свое, и без особых церемоний вышвырнули испанцев из крепости.

Спустя шестнадцать лет в крепости появились новые хозяева, которые подошли к этому вопросу по-другому. Эго были борцы за независимость Уругвая. Как и подобает солдатам, они захватили крепость для своего самостоятельного государства. Их потомки повесили на крепостные ворота девиз: «Берегите национальное достояние!», напечатали туристские проспекты и вежливо пригласили сюда бывших противников с обеих сторон. Добро пожаловать, милости просим, но только за солидные денежки. А пистолеты — для верности — оставьте дома!

Это была неплохая идея!

Раньше стоило только повстречаться здесь аргентинцу с бразильцем, как между ними тотчас же завязывалась драка. А теперь они мирно валяются в плавках на пляже, потягивают через соломинки лимонад из одной бутылки, вместе фотографируются на старинных пушках и сообща повышают активное сальдо уругвайского платежного баланса.

Но история самого маленького государства Южной Америки не только вращалась вокруг трагикомических эпизодов под крепостью Сан-Мигель. Она тесно связана с историческим развитием соседних территорий — Риу-Гранди-ду-Сул и Санта-Катарина. Оказывается, и в этой прелестной стране, которую вот уже более ста лет называют Республикой Ориенталь дель Уругвай, европейцы со времен открытий и завоеваний не нашли ничего лучшего, как драться и грызться между собой целых три столетия.

Сперва в восточную половину нового континента с юга вцепились испанцы, а с севера — португальцы. Через сто лет они встретились, и началась бесконечная тяжба за землю Банда-Ориенталь, нынешний Уругвай. В 1720 году португальцы принялись возводить на Ла-Плате крепость Сан-Хосе, а под ней — колонию Сан-Фелипе-де-Монтевидео. Но они даже не успели ее торжественно окрестить, как им пришлось уступить ее испанцам. На пылающей земле новой колонии поселилось целых семь семейств с Канарских островов за обещанные дворянский титул и племенной скот. А тяжба продолжалась еще восемьдесят лет.

В 1807 году явились новые гости — англичане. Они бесцеремонно заняли Буэнос-Айрес и Монтевидео. Когда двое дерутся, третий смеется.

У испанского короля в Европе были иные заботы: где уж ему было думать о защите своих заморских колоний, когда на его трон из-за Пиренеев косился Наполеон? И тогда колонисты впервые дружно постояли сами за себя. Через год они выгнали британцев из Буэнос-Айреса и Монтевидео, а одержав эту первую славную победу, поняли, что раз они сами сумели защитить себя, то и править страной тоже сумеют самостоятельно.

Уругвайские колонисты оттеснили испанцев за Ла-Плату. И в результате последующей борьбы в 1830 году они, наконец, создали первую конституцию своей самостоятельной республики.

Но еще целых семьдесят лет пришлось Уругваю ждать мира. Почти не прекращаясь, свирепствовали в молодой республике дворцовые перевороты и гражданские войны, во время которых алчные соседи под предлогом военной помощи гуляли по Уругваю, как по своей вотчине. В ту пору только четырем уругвайским президентам удалось продержаться на своем посту законно четыре года. Остальные были перебиты, заключены в тюрьмы или изгнаны из страны своими противниками.

Подлинным создателем современного Уругвая был президент Хосе Батлье-и-Ордоньес, избранный в 1903 году. Благодаря ему в стране восторжествовал мир и покой. И Уругвай для всей Южной Америки стал образцом благоустроенного и передового по тому времени государства.

Вокруг — пустыня…

Первый день в Уругвае был для нас чем-то совершенно новым, необычным в Южной Америке. Солнце, похожее на наше июльское, с утра было жарким ровно настолько, что мы смогли открыть верх «татры» и в то же самое время засунуть тропические шлемы в багаж. Весь этот приморский край казался непривычно мирным, приветливым, каким-то праздничным. Зеленые склоны волнами расходились от горизонта к горизонту. В тысячи гектаров свежих пастбищ были вкраплены темные островки рощ. Пыльная дорога разматывалась перед нами, как бесконечная лента, и несла нас вниз к Ла-Плате. На востоке сквозь прибрежные скалы сверкала иногда гладь Атлантики.

От главной дороги ответвилась узкая полоска нового бетона и, прошмыгнув под белыми воротами, полезла по крутому холму к бастионам крепости Санта-Тереса, более крупному и более простому двойнику пограничной крепости Сан-Мигель. Эта крепость прямо из рук португальских строителей тоже попала в объятия солдат испанского вице-короля, прежде чем на ней успела высохнуть штукатурка.

Бывшие конюшни и просторные залы воинских казарм ныне превращены в музей. На каменных стенах развешаны исторические документы эпохи колониализма, освободительных и гражданских войн молодой республики. Из окрестных стойбищ индейцев чарруа сюда были перенесены каменные наконечники копий и стрел, обломки кремней и черепки примитивной керамики, орудия для обтесывания и сверления камня, а наряду с ними — историческое оружие испанских и португальских конкистадоров. Здесь, в окрестностях Санта-Тересы, сошлись в последнем неравном бою каменный век и век цивилизации. Немые свидетели тех кровавых битв сейчас мирно лежат друг возле друга за стеклом витрин крепости-музея.

Возвращаемся к машине, отдыхавшей тем временем под сенью каменных бастионов. Двое молодых людей молча ходят вокруг «татры», рассматривая чехословацкие флажки и эмблемы автоклубов.

— Нам бы следовало переночевать где-нибудь в Мальдонадо, чтобы завтра быть в Монтевидео.

— Видишь? Разве я тебе не говорила, что это чехи? — вдруг услышали мы настоящую пражскую речь. — Вот бы с ними и поехать.

Обоюдное изумление, взаимное представление.

— Ежишмарья, не может быть! Нет, серьезно, неужели вы едете на ней от самой Праги?

— Вполне серьезно. А вы что тут делаете?

— Гм, может, это вас удивит. Мы здесь разбили лагерь и ждем облаков…

— Вам их вчера не хватило? Рядом, в Бразилии, дождь лил все утро, и из-за этих облаков в двух шагах впереди ничего не было видно.

— Я знаю, но столько туч сразу нам опять же не нужно…Послушайте, а вам действительно надо ехать немедленно? Не спешите! Честное слово, Монтевидео этого не стоит. У нас здесь в лесу палатка, заедемте к нам! Я на своей машине поеду впереди…

Прохладные волны вечернего морского ветра смешивались с запахом соснового леса. Котелок над костром, четыре колеблющиеся тени на ветвях, губная гармошка, песни и воспоминания. А над головой знакомый шум леса…

Лохматая собака потерлась о колено и тихо улеглась у костра, как бы почуяв, что она мешает воспоминаниям.

— Вот вы посмеялись, что мы ждем туч, — раздался голос над костром. — А это продолжается уже больше недели. Мы тут ловим сюжеты для снимков фотоагентству, а вызнаете, как выглядит пустыня без облаков! В полном смысле слова — пустыня. Здесь все вокруг — пустыня, и внутри нас тоже…

— Как же случилось, что вы стали фотографом в Уругвае?

— А, и вспоминать-то нечего! Я выучился фотографии в Праге на Виноградах.[62] А там началась безработица, некуда было сунуться. Тогда я вколотил все свои сбережения в один билет и уехал в Америку на пароходе, который перевозил скот.

— А теперь?

— А что теперь? Перебиваешься кое-как, с хлеба на квас. Сами подумайте, стали бы мы ради нескольких песо торчать тут неделю из-за нескольких снимков, если бы не жили, как бродяги?

— Отчего же в таком случае вы не возвращаетесь домой?

— А на какие средства? Разве что выиграть в лотерее пароходный билет. Бывают минуты, когда тоска становится невыносимой. Тогда обычно идешь в порт и смотришь, как уходят в Европу пароходы. А когда пароход отчаливает от пристани, лучше бежать, потому что сердце разрывается на части…

Над головой шелестит лес, и вдали шумит море. А вокруг — пустыня…

Варфоломеевская ночь

Широкая дуга песчаного пляжа за крепостью Санта-Тереса искрится в лучах утреннего солнца. Волна за волной гладит бархатный песок, рассыпая по нему пестрое богатство мелких ракушек.

Но в конце этого длинного пляжа на горизонте громоздятся острые скалы, дикие и упрямые, вечно бьющиеся с волнами того же самого океана, который неподалеку от крепости силой своих чар создал романтический солнечный уголок. А от скал в глубь страны тянутся огромные песчаные дюны, одна за другой, на первый взгляд мертвые и все же грозные. Несколько лет назад земельные участки возле них были обнесены высокими заборами из колючей проволоки. Но этих нескольких лет оказалось достаточно, чтобы ограды исчезли в удушающих объятиях песка, неудержимо текущего со стороны моря в глубь материка. Ужасный своей наглядностью символ истории этой местности.

Сюда, на равнины между этими дюнами, волна завоевателей с севера и юга загнала последние остатки некогда могущественного индейского племени чарруа. О его гибели не осталось никаких достоверных документов; историкам достались в наследство лишь археологические данные и страшные устные предания, передававшиеся из поколения в поколение.

В течение ста двадцати лет европейцы безуспешно боролись с помощью огнестрельного оружия против стрел и копий с каменными наконечниками. Индейцы были непобедимы. Но вот к ним пришел первый иезуитский миссионер.

За миссионерами к индейцам потянулись торговцы и продавцы aguardiente — огненной воды. Спирт и болезни притупили бдительность и подорвали силы людей, которые до сих пор жили в теснейшем единении со здоровой природой. Но этого оказалось мало. Индейцы, по мнению европейцев, вымирали недостаточно быстро. «Освободители» ждали только удобного случая.

Ждать им пришлось недолго. На приморские равнины к югу от нынешней крепости Санта-Тереса каждый год сходились на свои религиозные празднества оставшиеся индейцы племени чарруа. Однажды в этих торжествах приняли участие и незваные наемники, которые на этот раз оказались необычно щедрыми. Огненная вода текла из их бочек рекой до тех пор, пока не одолела индейцев всех до одного. И тогда наступила страшная варфоломеевская ночь племени чарруа. Безоружные индейцы — мужчины, женщины и дети — были перебиты до последнего. Весь этот гордый народ свободных охотников исчез с лица земли.

Все, что осталось от него, — это обломки оружия и каменных орудий, черепки глиняной посуды и осколки кремней в песках на побережье Атлантики и в витринах музеев.

И современный памятник в Монтевидео, изображающий последнего вождя племени чарруа, касика Абайуба.

К Монтевидео.

Давид и Голиаф.

Сто раз приходит на ум это сравнение, когда смотришь на карту Южной Америки. Маленький Уругвай, словно заплатка, пришит к берегам Атлантического океана и прижат к Ла-Плате бразильским великаном.

Но не только карта наводит на такое сравнение. Структура обеих стран, их внутренняя жизнь, средний уровень благосостояния жителей — все рисует яркую картину противоречий между самым большим и самым маленьким государствами Южной Америки. Размеры Бразилии по сей день для нее и надежда и зло, ее стимул и оковы. Маленький Уругвай не знает, что такое проблема расстояний. Пересечешь его границу, и кажется, будто, вырвавшись из объятий дремучего леса, отдыхаешь в садике заботливого хозяина. Из всех стран этого материка Уругвай обладает самой густой сетью шоссейных дорог. В среднем на пять квадратных километров площади здесь приходится один километр содержащегося в порядке шоссе.

На дороге, проходящей в глубине Бразилии, водитель автомобиля сидит за рулем иногда с раннего утра до позднего вечера, но от всего пути у него остаются лишь обрывки впечатлений, боль в глазах и усталость. Это не дорога, а поле боя.

Уругвайское шоссе, напротив, обеспечивает машине полную безопасность, а едущим в ней — отдых и возможность часами наслаждаться непрестанно меняющейся панорамой ландшафта…

Уругвайское приморье во многом напоминает подножье Чешско-Моравской возвышенности. Такая же умеренно холмистая местность, приволье лугов и рощ, и все это как-то очень под рукой. В южном направлении заметно учащаются селения и увеличивается число машин на шоссе. И только тысячеголовые стада крупного рогатого скота и овец все так же пасутся в пампах вдоль дорог. А наши старые знакомые — бродяги памп, уругвайские гаучо сгоняют свои стада с шоссе с такой предупредительностью, что не успеваешь даже нажать на кнопку клаксона.

Недалеко отъехали мы от места, до которого нас проводили на своей машине земляки из лесного лагеря, как вдруг услышали в равномерном гуле мотора какой-то непривычный громкий тон. Тормоз, мотор выключаем еще на ходу. Но стартер продолжает жаловаться.

— Скорей! Подыми передний капот, вынь запасные колеса и открой аккумулятор. А я пока достану инструменты…

Не прошло и двадцати секунд, как аккумулятор был отключен. Гудение стартера ослабевало, словно вой сирены после отбоя воздушной тревоги. Первые последствия напряженной борьбы с песком на бразильском пляже.

— Так что? Отсоединим стартер и поедем дальше?

— А что станем делать в Монтевидео? Позорить «татру» и заводить ее рукояткой? Поставим машину над канавой и — будем исправлять!

Половина багажа перекочевала на обочину дороги. Два часа работы четырех сыгранных рук, и стартер, два дня назад залитый морской водой и забитый песком, снова встал на свое место, избавившись от ржавчины и грязи. А над нами уже мчались с моря свинцовые тучи, и бурный ветер срывал листья с деревьев. В спешке нам удалось спрятать от первого приступа дождя лишь часть выгруженного багажа.

От столицы Уругвая нас отделяло еще 300 километров. В большинстве южноамериканских стран, при подобных обстоятельствах мы вынуждены были бы отказаться от дальнейшего пути и ночевать там, где нас застал дождь, не дожидаясь, пока дорога превратится в омут грязи. Но уругвайское прибрежное шоссе безопасно при любой погоде. На полпути под колесами «татры» даже зашуршал мокрый бетон первоклассной магистрали. Заплаканные рощи пальм, все чаще и чаще бегущие мимо селения, и отдельные виллы, на каждом шагу стрелки указателей, ведущие влево, к морю. Непрерывная цепь курортов и пляжей — главное, чем заманивают туристов в Уругвай.

К вечеру буря усилилась. Тяжело нагруженные машины бросало ураганом из стороны в сторону; несмотря на то, что мы приближались к Монтевидео, автомобилей на шоссе становилось все меньше. На последних десятках километров нам пришлось немало потрудиться, чтобы удержать машину на проезжей части. Но по сумрачному небу неслись уже только одинокие обрывки туч.

— Итак, мы въезжаем в четвертую столицу Южной Америки. Несколько иная увертюра, чем перед Рио…

Низкие тучи над городом окрасились отсветом неоновых огней, и дома выстроились в шпалеры улиц и авенид.

Мы стоим у бензоколонки и, словно на исповеди, расспрашиваем хозяина о ее местоположении, чтобы разобраться в лабиринте квадратиков и прямоугольничков и нанести на план города точный ориентир. Первое и пока единственное известное в квадратном уравнении Монтевидео.

— Набери бензина, а я тем временем позвоню по обоим номерам…

Звонок неизвестным друзьям, о которых мы узнали несколько часов назад под крепостью Санта-Тереса.

Вскоре на другом конце провода послышалась звучная словацкая речь.

— Так это вы с той самой «татрой»? О вас и в газетах писали, и мы тут ждем, а вас нет как нет. Мы уж думали, что вы не приедете! Ждите меня возле этой колонки, я мигом буду там.

Старые чехословацкие поселенцы. При первой встрече на чужбине они для нас почти всегда частичка родины, дым отечества. Точно так же и мы для них, машина и двое людей, заглянувших сюда, на чужбину, мимоходом. Но все это только иллюзии, рожденные одиночеством и тоской по настоящей родине, которой принадлежит больше, чем флажки на машине с пражским номером и общий родной язык.

Шестая гора к западу

Опять стучимся мы в ворота не известного нам города. И опять испытываем такое же чувство, как мальчуган, нетерпеливо срывающий пеструю обертку со свертка, найденного под новогодней елкой; как читатель, открывающий первую страницу новой книги; как зритель перед премьерой или охотник в засаде.

Если этот неведомый город — морской порт, то у него для нас, существ сухопутных, совершенно особый привкус, который незаметен жителям приморья. И у этого особого привкуса есть свои собственные оттенки, слушаешь ли ты вой пароходных сирен в неприветливом Буэнос-Айресе или бродишь по чарующему Рио, находишься ли ты во влажном Сантусе, уютном Порту-Алегри или в одноэтажном, прозаическом Риу-Гранди. Каким будет Монтевидео? Каким будет северный двойник аргентинского Буэнос-Айреса, стерегущий вход в Ла-Плату?

Если вы приехали в Монтевидео не на океанском пароходе, вам придется основательно потрудиться, прежде чем вы найдете морской порт. Тщетно будете искать в этом городе пыльные склады, пытаться услышать лязг подъемных кранов и грохот телег, смешанный с ядреной бранью грузчиков. Нигде не чувствуется ни дыма, ни запаха сгоревшей нефти. И тем не менее порт Монтевидео раскинулся на 4 километрах побережья Баия-Норте — Северного залива. Все, что доступно вашему взгляду, это широкие ворота, современное белое здание центрального управления порта, за воротами— широкие улицы с аллеями деревьев и зелеными полосами газонов, а вдалеке — несколько складских помещений и атлетические трубы океанских гигантов. Порт Монтевидео — это обособленный мир. Всего за пять кварталов от центральной площади Пласа Индепенденсиа — и все же чуждый и далекий городу.

Полтораста лет назад Монтевидео еще был молодой, стратегически важной крепостью, которой попеременно владели то португальцы, то испанцы. Монтевидео ютился под крепостью Сан-Хосе, закованный в тесные латы городских стен и вечно запуганный звоном мечей и страхом голода в долгие месяцы осад.

И только в первые годы самостоятельной республики Уругвай Монтевидео начал медленно пробуждаться от сна. А потом он вздохнул полной грудью: разбил крепостные ворота, смел в море оковы стен и решительно шагнул в XX век.

Над юго-восточным краем бухты среди кубиков домов квартала Вилья-дель-Серро возвышается небольшая гора, с вершины которой от заката до рассвета блуждают по ночному небу огни маяка. Эта гора дала имя всему городу, хотя ныне она нейтрально называется Серро.

Серро, по всей вероятности, и была той самой знаменитой горой, чьи неясные очертания увидел после долгого плавания по Атлантическому океану матрос Магеллана, закричавший в восторге при виде обетованной земли:

— Monte vide eu! — Вижу гору!

Хотя историки и отрицают эту наивную легенду, тем не менее свои достоверные объяснения того, как возникло название столицы Уругвая, они неизменно связывают с горой Серро. Ими установлено, что первые картографы, которые объезжали южноамериканское побережье на старинных каравеллах, заносили на свои примитивные планы главные ориентиры с обозначениями западного или восточного направления и наиболее крупные горы отмечали римскими цифрами.

«Monte III de Е» означало «Третья гора с востока». Таким же образом на морских картах появилось и обозначение горы «Monte VI de O», где «О» представляет собой начальную букву испанского слова «oeste» — «запад». Так родилось название «MONTEVIDEO» — «Шестая гора к западу».

Гаучо — краеугольный камень

В настоящее время Монтевидео — один из самых современных городов Южной Америки. Хотя он и уступает Рио-де-Жанейро с его оранжерейными красотами, но у него есть своя особая, неповторимая прелесть; к его авенидам примешано щегольство парижских бульваров и мраморная роскошь итальянских дворцов дожей. Он не может похвалиться ни доисторическими крепостями инков вице-королевства Перу, ни сокровищницами ацтеков времен правителя Монтесумы; здесь всегда было достаточно неспокойно, чтобы на развалинах индейских селений могли быть воздвигнуты пышные испано-колониальные дворцы с характерными патио и роскошным мавританским орнаментом.

В этом смысле Монтевидео — город без истории; трезвый, оптимистичный, твердо, по-молодому стоящий на ногах. Он несет на себе неизгладимый отпечаток современного продуманного градостроительства и перспективного планирования. Монтевидео — один из немногих южноамериканских городов, где значительная площадь покрыта асфальтом широких авенид, бесчисленными садами и просторными парками. Зелень и чистота, безопасное и хорошо организованное уличное движение, солнце, воздух.

Кажется, будто и люди на улицах Монтевидео были созданы по прихоти уругвайских архитекторов. Пусть вас не обманывает сладкая и объединяющая их испанская, речь. Люди в Монтевидео — это не испанцы и не криожьё с другого берега Ла-Платы, Почти половина уругвайцев постоянно проживает в Монтевидео, и именно здесь потомки исконных переселенцев были позлее захлестнуты волнами колонистов из латинских стран старой Европы, к которым в последние пятьдесят лет присоединились представители целого ряда других европейских языковых групп. Весь этот коктейль народностей сохраняет испанский букет и испанский язык; в нем чувствуется привкус врожденного оптимизма первых поселенцев и любви к жизни, в которой нет места надрывной и горьковатой лирике криожского танго — властителя аргентинского двойника Монтевидео.

Но гражданин этого светлого города все же очень далек от того идеализированного народного символа в образе бронзового гаучо, который глядит со своего каменного постамента на городские авениды Конституйенте и 18 де Хулио.

В действительности же уругвайский гаучо, этот «краеугольный камень национальной эмансипации и труда», остался вне города, на периферии, среди 21 миллиона своих овец и 9 миллионов голов крупного рогатого скота. Он чужой в своей столице; на него смотрят как на пришельца непонятного, далекого мира, который только благодаря чистой случайности говорит на том же языке; как на пришедшего из мира иных людей и иных нравов.

Против иностранного капитала

Вскоре после второй мировой войны между торговым и платежным балансами Уругвая обнаружились сильные расхождения. Несмотря на то, что торговый баланс все время был благоприятным, большая часть платежного баланса оказалась в огромном пассиве.

Вплоть до второй мировой войны перед иностранными предпринимателями, трестами и концернами двери здесь были открыты настежь. В благоустроенном Уругвае ничто не угрожало их капиталовложениям. Им не приходилось бояться экономических потрясений, неуверенности и беспорядков, что в остальных южноамериканских странах было почти традиционным явлением. Иностранцы в Уругвае запустили руку во многие отрасли промышленности. После того как американцы пустили в эксплуатацию два мясохолодильных комбината, а англичане открыли третий, что же оставалось делать другим английским частным компаниям? Они бросились на железнодорожный и автобусный транспорт. Потом они перевели на свой счет трамвай в Монтевидео, телеграф, телефон и даже канализацию и водоснабжение. Предприниматели других стран не отставали от них. Деньги, которыми оплачивался труд иностранцев, и значительные прибыли компаний, — перекочевывали из Уругвая за границу. Иностранные концерны все сильнее давили на молодую республику, и Уругвай платил. У него тогда не было другого выхода, так как страна испытывала острый недостаток в специалистах и в отечественных средствах производства.

Уругвайские власти до известной степени придерживались того же принципа, что и соседняя Аргентина. Они стремились как можно скорее выплатить иностранные долги и выкупали одно иностранное предприятие за другим. Такая политика, разумеется, оставляла глубокие следы и в государственном бюджете и в платежном балансе. А иногда уругвайское правительство даже злоупотребляло принципами экономического освобождения Уругвая, взваливая на экономику своей страны непосильное бремя. Оно, например, втридорога заплатило за использованное и в течение всей войны не обновлявшееся оборудование частных английских железных дорог, и это тяжело отразилось на всей экономике Уругвая.

Почти все время, с 1926 по 1939 год, уругвайский государственный бюджет был довольно активным. Но в начале войны в бюджете произошел резкий срыв, и государственный дефицит стал расти с каждым годом. Правительство на собственные средства создавало новые отрасли промышленности, чтобы избежать экономической зависимости от иностранного капитала. Вскоре после войны оно завершило на реке Рио-Негро строительство плотины и гидроэлектростанции мощностью в полмиллиона киловатт. С той же поспешностью создает оно химическую промышленность в рамках государственной монополии и проектирует сооружение новых государственных предприятий.

Аналогичные замыслы и планы можно встретить и в других странах южноамериканского материка. Но там в большинстве своем лишь надежды да благие намерения. Уругвай же шаг за шагом осуществляет свои планы. На всем западном полушарии нет ни одного такого государства, которое в стольких отраслях и так основательно вмешалось бы в частное предпринимательство. Конечно, и в Уругвае в руках частных предпринимателей остается мелкая промышленность и большая часть внутренней и внешней торговли. Эти противоположные тенденции непрерывно сталкиваются друг с другом и в будничной жизни, и в правительстве, и в парламенте.

— Немногие из нас понимают, — горько пожаловался нам один из прогрессивно настроенных уругвайцев, — сколько Уругваю приходится переплачивать за этот компромисс только потому, что мы остановились на полпути…

Основатель нынешнего Уругвайского государства президент Хосе Батлье-и-Ордояьес впервые занял свой пост в 1903 году. Он встал во главе страны, которая тогда ничем не отличалась от большинства южноамериканских государств. Формально — республика, но ее конституция была простой бумажкой. Восстание за восстанием, гражданские войны, военные интервенции, дворцовые путчи, хозяйственная неразбериха, нищета широчайших масс населения и сказочное богатство кучки политических и экономических спекулянтов. Феодальный режим в сельском хозяйстве и фактическое беззаконие.

Как либерал и гуманист, Батлье был одним из самых передовых политических деятелей тогдашней отсталой Южной Америки. Он знал о прогрессивных стремлениях рабочего класса в европейских промышленных государствах. С глубокой верой в успех дела, с чистым сердцем, железной волей и по сей день непостижимым мужеством принялся он за осуществление фантастических замыслов. Уже в первый период своего президентского срока он провозгласил руководящий принцип своей деятельности на ближайшие четыре года: облегчить извечные страдания простых людей. Он заручился поддержкой предпринимателей, которые стояли за создание уругвайской промышленности и ожидали, что социальные реформы Батлье привлекут в страну квалифицированную рабочую силу из Европы.

Ответом на это явилось восстание противников президента, владельцев латифундий, уругвайских реакционеров, объединенных в партии «белых». Батлье разгромил их и в 1911 году был снова избран президентом. После окончания второго срока вплоть до 1930 года он стоял во главе самой сильной в стране партии Colorados — красных.

Несмотря на то, что ему сопротивлялись феодальные собственники латифундий, он шаг за шагом проводил в жизнь все пункты своей программы. Уругвай, первый в Южной Америке, учредил пенсии по старости и болезни и страхование сезонников — рабочих мясохолодильных предприятий на случай безработицы; Уругвай ввел восьмичасовой рабочий день, обязательное среднее образование и бесплатное обучение в государственных школах. Столь же смелым шагом было отделение церкви от государства, особенно если учесть, что он был предпринят в непосредственной близости от реакционной Аргентины и в сердце материка, где католическая церковь играла решающую роль. Уругвай стал первым в Южной Америке государством, которое признало за незаконнорожденными детьми все права, включая и право наследования, и узаконило брако-разводы.

Но наиболее поразил всех закон о выходных пособиях. По этому закону рабочий в случае несправедливого увольнения имеет право на получение неустойки в размере среднего месячного заработка за каждый отработанный год. Следовательно, если рабочий, проработавший на одном и том же предприятии 5 лет, будет без какой-либо вины с его стороны уволен, он может потребовать выплаты неустойки в размере среднего заработка за 5 месяцев. После десяти лет непрерывной работы этот закон вообще запрещает увольнение.

Все эти революционные перемены в реакционной Латинской Америке воспринимались тогда прогрессивно настроенными южноамериканцами как предвестник лучшего будущего.

Социальное законодательство этой страны поверхностному наблюдателю и сегодня покажется достойным только похвал. Для них он найдет много ярких доказательств — от буквы закона до основательной перестройки многочисленных кварталов бедноты за Монтевидео. Однако при более внимательном изучении придется призадуматься над тем, отчего еще в 1944 году уругвайские рабочие боролись за осуществление закона, который гарантировал бы им хоть двухнедельный оплачиваемый отпуск. И найдется целый ряд других фактов, свидетельствующих о том, что Уругвай далеко не тот, каким должен быть, судя по рекламным статьям. И пришел он совершенно не туда, куда вел его президент Батлье-и-Ордоньес.

Постепенно из серии непосредственных, повседневных впечатлений складывается истинная картина социальных порядков этой страны, поражающая тем, насколько похожа она на компромиссное социальное законодательство первой Чехословацкой республики. Передовые силы Уругвая наталкиваются здесь на те же препятствия, как в свое время было и у нас. Со все возрастающей самоотверженностью им приходится за каждый шаг вперед бороться с теми, кто любыми средствами пытается сохранить капиталистический строй и постепенно ликвидировать социальные завоевания. И эта борьба с каждым шагом становится все более и более ожесточенной. Но передовые силы Уругвая уже давно поняли, что их страна отстала в своем социальном развитии, ибо это развитие слишком долго зависело от воли одного человека и чересчур полагалось на принцип компромисса.

Баррио-де-латас

Благодаря системе регулярно чередующихся улиц с движением в одном направлении городскому транспорту в Монтевидео обеспечивается высокая скорость.

И все же затрачиваешь почти три четверти часа, пока добираешься на машине из центра города в северо-восточные его предместья.

В ряды старинных и современных зданий начинают проникать первые палисадники, потом большие, еще не застроенные пустыри, огороды, первые поля и сады. И вот вы на краю города, в предместье среднего социального слоя уругвайцев — трамвайщиков, шоферов, приказчиков, мелких ремесленников и служащих, рабочих и маленьких чиновников.

Сворачиваешь в лабиринт боковых уличек. Вправо, влево — и вдруг гладкий бетон мостовой метровой ступенькой обрывается прямо в траву и грязь. Кажется, будто попадаешь в колонию огородников, которая либо находится в весьма жалком состоянии, либо только еще рождается. Обширное пространство между настоящей окраиной и расположенными неподалеку, на пригорке, заводскими корпусами разделено на большие квадраты, а каждый из них, в свою очередь, разбит примитивными заборами из колючей проволоки или из одних веревок на маленькие, точь-в-точь похожие друг на друга прямоугольнички. Хибарки из старых жестянок, разрезанных бочек из-под бензина и отходов от досок, около них несколько десятков квадратных метров глиняного месива. А где-нибудь в углу, у забора, непременно будка из досок, жести или из дерюги со зловонной помойной ямой. И среди всего этого — непролазная грязь, смрадные канавы и лужи.

Вам интересно знать, куда вы попали?

На окраину Монтевидео — Баррио-Унион, которая во всем городе более известна под названием Баррио-де-латас — Жестяное предместье…

Поразительное явление в сорока пяти минутах езды от центра благоустроенного большого города. Эта жестяная колония вовсе не место воскресных выездов огородников и садоводов Монтевидео. Это постоянное местожительство утильщиков, уборщиков, торговцев кладбищенскими цветами, канильитас — уличных продавцов газет, поденщиков, рабочих расположенного недалеко отсюда резинового завода и безработных. Окраина, где нет ни питьевой воды, ни электричества, ни канализации. И уж, конечно, нет даже намека на мощеные улицы, так как в Монтевидео каждый домохозяин или владелец земельного участка обязан на свои средства замостить тротуар и половину мостовой перед своим участком.

Tablados

Три с половиной тысячи километров отделяло нас в Монтевидео от того момента, когда мы покинули авениды Рио-де-Жанейро, затихающие после первого взрыва карнавального веселья. Каждый город, каждое селение, которые мы проезжали потом, переживали месяц маскарада по-своему. В уругвайской столице на Ла-Плате догорали последние волнующие дни карнавала.

Во многих южноамериканских странах муниципалитеты на целый месяц отдают себя во власть требованию «Хлеба и зрелищ!»; ради карнавала они готовы подчистую выгрести казну. Монтевидео не является исключением.

Когда мы прощались с Монтевидео, центральная его авенида 18 де Хулио выглядела так, будто ей надлежало на целый год выехать из города. Десятки рабочих лазили по высоким пожарным лестницам, разбирая одну за другой деревянные триумфальные арки. Те самые триумфальные арки, которые по распоряжению муниципалитета были воздвигнуты здесь несколько недель назад, когда атмосфера карнавального давления приближалась к критической точке взрыва. Колонны грузовиков отвозили горы строительного леса, фанеры, транспарантов, огромных китайских фонарей, километры электрокабеля и ящики разноцветных лампочек; 125 тысяч этих лампочек каждую ночь загорались над длинной авенидой 18 де Хулио, чтобы придать более праздничный вид аллегорическим шествиям и костюмированным кордонам. Из Парижа и Рима были приглашены самые лучшие пиротехники, которые украшали ночное карнавальное небо праздничным фейерверком.

На другой день после окончания карнавала муниципалитет снова начинает изыскивать средства на содержание городской полиции и на строительство городской больницы, которая рождается вот уже одиннадцать лет. А Баррио-де-латас, жестяная колония на окраине города, сверкающего во время карнавала миллионами ватт и пышными фейерверками, опять на долгие годы останется без единой лампочки, без капли воды, без мощеных улиц и канализации.

Но в Уругвае есть еще и другой карнавал.

Чтобы увидеть его, нужно побывать на окраинах Монтевидео. Здесь вокруг вас не окажется масок веселья на усталых и изможденных лицах, здесь исчезнут покупная безвкусица и платное настроение. И вам вдруг покажется, будто вы после тяжелого похмелья окунули голову в прохладный родник.

На окраинах Монтевидео ряженая карнавальная истерия уступила место бурному, чистому потоку народного искусства. Вместо нарядов цыганок, мексиканок, арлекинов и шутов вы увидите здесь уругвайские национальные костюмы. Эта вторая часть Монтевидео каждый вечер живет звонкими песнями и танцами уругвайских памп, милонгами, тонадами и сифрами под нежный аккомпанемент гитар.

Центром этого карнавала бывают tablados — на скорую руку сколоченные эстрады, которые можно найти на улицах любой окраины. На этих эстрадах сменяют друг друга лучшие ансамбли гитаристов, танцоров, певцов, декламаторов и актеров-любителей из города и далекой провинции.

В импровизированных сценках артисты так и сыплют шутками. На tablados вы сможете посмотреть разнообразные сценки из жизни окраин, услышать короткие интермедии, в которых артисты поведают вам, отчего провалился прошлогодний туристский сезон и почему вздорожало мясо. А вслед за тем на сцене вновь появится группа из двадцати гитаристов, которая раскроет перед вами сокровищницу уругвайских народных песен и танцев.

Tablados на окраинах — это лишь первый пробный камень различных самодеятельных коллективов. Лучшие из них примут участие в общегосударственном конкурсе, проводимом на открытой сцене летнего городского театра — «Teatro Municipal de Verano». В течение двадцати вечеров показывают здесь свое искусство самодеятельные коллективы всей страны.

Это красочный смотр фольклора, народных песен и танцев, обычаев и костюмов; нежная лирика раздольных памп сменяется задорными матросскими песнями, свежий юмор пародий дополняется традиционным благородством вольных гаучо и врожденной галантностью трубадуров с Ла-Платы.

Сюрприз в «Радио Насьональ»

Вначале вас охватывает восхищение и восторг, а потом вы начинаете сомневаться. Вы невольно начинаете подозревать организаторов этих смотров уругвайского народного творчества в том, что они привлекают к смотрам артистов, которые, кроме своего природного дарования, получили еще и специальное образование. Ведь карнавальные торжества — одно из самых тяжелых орудий уругвайской пропаганды туризма. Это подозрение несколько дней не давало нам покоя.

Вскоре последовало довольно веское опровержение.

Мы сидели, дожидаясь своей очереди, в студии радиостанции Монтевидео «Радио Насьональ», которая пригласила нас рассказать о нашем путешествии.

— Приготовьтесь, кабальерос, — обратился к нам радиотехник, — как только Мартинес закончит свою милонгу, пойдем мы.

— Скажите, а нельзя ли где-нибудь найти эту милонгу в грамзаписи?

— Похожую — возможно, но слова будут совершенно другие.

— Нам бы хотелось достать хотя бы нотную запись.

— А вот это уж вообще невозможно. Эти молодцы не имеют о нотах никакого понятия. Они же — гаучос, откуда-нибудь с востока, из Мерседес, и в Монтевидео приехали только на карнавал. Мы воспользовались этим и каждый вечер на полчасика приглашаем их к микрофону. Но за последние три недели они еще ни разу не повторили одного и того же текста. Они просто импровизируют, как на tablados или у себя дома, перед ранчо…

— Но как же?..

— Прошу прощения, амигос, но я должен объявить о вас радиослушателям, и пятнадцать минут мы будем говорить только об Африке. А после опять сможем вернуться к нашему Мартинесу.

В это время из студии вышел нарядно одетый гаучо, простой, симпатичный детина, широкоплечий, с бронзовым лицом и веселыми глазами, в синих бомбачао, с напуском заправленных в мягкие, собранные складками сапоги, подпоясанный чеканным ремешком, в белой ниспадающей рубашке со сборчатыми рукавами и с неизменной гитарой под мышкой. За ним вышли шестеро остальных.

Красный огонек, вступительное слово — и четверть часа задушевной беседы перед микрофоном.

Мы и не подозревали, что Мартинес со своими друзьями внимательно слушает нас в соседней комнате. Как только мы, закончив беседу, покинули студию, навстречу нам поднялись гитаристы, и Мартинес скромно предложил спеть нам на прощанье.

Шесть гитар запели вступительные аккорды милонги. Мартинес с минуту молча поглаживал струны своего инструмента, как бы размышляя о чем-то. И вот голос его слился с переборами гитар в свободном ритмичном речитативе, который постепенно переходил в ясную мелодию милонги.

Ласковыми испанскими стихами приветствовал он dos hermanos — двух братьев из далекой Чехословакии. Он пел о дальних странах и дальних дорогах, о морях и пустынях, о лесах и африканских народах, о черных шахтерах и сверкающей ледяной короне Килиманджаро. Он пел о любви к чешскому и словацкому народу, о знамени социализма и о борьбе за подлинную свободу и братство между народами.

Замолк сильный голос Мартинеса. Отзвучала милонга, и затихли последние аккорды гитар. В комнате надолго воцарилась тишина, пока к нам не вернулась способность говорить и благодарить.

Да, эта милонга в Уругвае не появилась ни в печати, ни на грампластинках. Она вырвалась из сердца простого народного таланта, из сердца уругвайского гаучо. Она вырвалась в горячих стихах восхищения, любви и дружбы к далекому народу.

Круг замыкается

Из утреннего тумана над Атлантикой родился ясный, свежий день. Лучи молодого солнца тускло заиграли на стволах бронзовых пушек в крепости святого Жана, господствующей над заливом Монтевидео. А в это время длинная тень «татры» уже выкатилась из западных предместий, и колеса ее засвистели по белому бетону шоссе, ведущего из города.

Последние километры полного приключений путешествия по глубинным районам Южной Америки.

Последние кадры фантастического фильма, который начался на причалах Буэнос-Айреса, чтобы всего за несколько часов пробежать 10 тысяч километров волнующего пути и окончиться в том же самом порту на Ла-Плате.

Все эти долгие недели и месяцы борьбы за каждый километр безвозвратно ушли в прошлое. Заключительная глава путешествия по Уругваю стала картиной смирения после всех тех бесчисленных препятствий, ловушек и опасностей, сквозь которые «татра» прокладывала себе дорогу к первым своим следам на земле Южной Америки.

Здесь «татре» пришлось привыкать к белой ленточке бетона, которая вела ее аллеями тополей и эвкалиптов, мимо свежей зелени рощ и пастбищ, легко переносила через прибрежные горы, гладила мягкими тенями пальм и ласкала прохладой морского ветерка…

В первый раз, но всего лишь на минуту, далеко позади нас скрылась, будто провалившись за горизонт, земля Южной Америки. Небольшой пароход-паром своим носом разрезает ленивые мутно-желтые воды Ла-Платы. Широкая водная магистраль, отмеченная двумя рядами плавучих буев, у южного горизонта теряется в туче дыма. Где-то там, на юге, за серой дамбой, шумит и суетится другой человеческий муравейник на Ла-Плате, самый крупный город южного полушария. Один раз он уже был для нас финишем и один раз — стартом, откуда начался наш путь познания далеких стран южноамериканского материка.

Круг замыкается. Там, за южным горизонтом, снова настежь распахиваются ворота безграничного континента. Они вновь примут нас и еще раз впустят в сердце Нового Света, в царство поднебесных гор, которые поведут нас через главный хребет Южной Америки, по землям народов древней культуры к берегам Тихого океана и дальше, дальше на север, через. экватор, по перешейку Центральной Америки во владения ацтеков, майя и тольтеков, в Мексику…

КОММЕНТАРИИ (Составлены авторами)

А

Авенида (исп.) — широкая улица, проспект. Автодром — веселый аттракцион: катание на маленьких автомобилях.

Акселератор — педаль управления карбюратором в автомобиле.

Аламбрадо (исп.) — изгородь из проволоки.

Альфальфа (исп.) — сорт люцерны.

Альгарробо (Prosopis juliflora) — произрастающее в Южной Америке дерево, дающее ценную древесину и сладкие стручки.

Альхибе (исп.) — цистерна.

Альмасен (исп.) — лавка, магазин.

Альпаргаты (исп.) — плетеные туфли, сандалии.

Альтура (исп.) — высота.

Амарго (исп.) — горький.

Асадо (исп.) — жареное мясо; праздничное пиршество.

Асьенда (исп.) — имение.

Аудьенсиа (исп.) — в эпоху колониализма административная область.

Ацтеки — индейцы, жившие на территории современной Мексики; их культурное развитие было прервано вторжением испанских захватчиков, которые разорили и разрушили государство ацтеков.

Б

Баккара (фр.) — азартная карточная игра.

Байлесито (исп.) — южноамериканский народный танец.

Бальса (исп. и португ.) — плот, паром.

Бандейрантес (от португ. bandeira — флаг, знамя) — так назывались вооруженные солдаты, главным образом метисы, составлявшие боевые отряды Сан-Паулу, которые в семнадцатом и восемнадцатом столетиях совершали походы в глубь Бразилии с целью захвата рабов.

Батат — сладкий картофель.

Бедекер — путеводитель, туристский справочник, называемый так по имени издателя такой литературы.

Бичо (исп.) — тварь, зверюга (так называют насекомое, червя).

Боа констриктор — удав королевский, одна из крупнейших неядовитых змей Южной Америки.

Болето — билет для проезда или для входа.

Бомбачас (исп.) — широкие и длинные брюки, застегивающиеся внизу, над лодыжками

Бридж (англ.) — карточная игра.

Бунже Борн — аргентинский предприниматель, основавший одноименную торговую компанию.

Бьен венидо (исп.) — добро пожаловать.

«Бьюик» — марка американского автомобиля, выпускаемого компанией «Дженерал моторс».

В

Винал — один из видов альгарробо.

Винчука (исп.) — летающее насекомое.

Витватерсранд (Гребень Белых Вод) — биржевое обозначение золотоносной области в окрестностях Иоганнесбурга.

Г

Галыгон (исп.) — сарай, амбар.

Гаучо (исп.) — скотовод, житель аргентинских памп. Гевея — каучуконосное дерево.

Гринго — в Южной Америке это слово употребляется с пренебрежительным оттенком для обозначения чужеземцев, главным образом американцев и англичан.

Гуарани — индейское племя, живущее в бассейне Ла-Плагы; язык, на котором до сих пор говорят в Парагвае; парагвайский денежный знак,

Д

Десмонтадора (исп.) — машина для вылущивания семян из хлопка.

Джип — американский автомобиль повышенной проходимости марки «виллис».

Досё (кит.) — благодарю, большое спасибо.

Дуро (португ.) — твердый, прочный; жестокий.

И

Инка — титул правителей древней индейской империи в Южной Америке. Впоследствии так стали называть всех жителей империи.

К

Каст — вождь индейского племени или старейшина селения.

Кайман — южноамериканский крокодил.

Канья (исп.) — алкогольный напиток, приготовляемый из сока сахарного тростника.

Капитания — административная область в феодальной Бразилии; во главе области стоял капитан, назначаемый португальским королем.

Кардинал (Cardinalis cardinalis) — южноамериканская птица.

Каррета (исп.) — двуколка, диаметр колеса которой равен 2–3 метрам.

Кабокло (португ.) — метис, человек, в жилах которого течет кровь белого и индианки.

Калье (исп.) — улица. Капиталь (исп.) — столица.

Капиталь Федераль (исп.) — федеральная столица.

Карамба (исп.) — черт побери! к черту!

Кариока — житель Рио-де-Жанейро.

Кафезиньо (португ.) — в разговорном языке — кофе, порция, чашечка.

Куадра (исп.) — городской квартал; в Аргентине — мера длины, равная 129, 9 метра.

Квота — условленная доля, часть.

Кебрачо — дерево с твердой древесиной красного цвета.

Кесо кон дульсе (исп.) — сыр с вареньем, с джемом.

Колчон (исп.) — матрац.

Колинос — название американской зубной пасты.

Конкистадор (исп.) — завоеватель.

Корраль — загон для скота.

Комплето (исп.) — занято.

Крус-де-Мальта (исп.) — Мальтийский Крест.

Л

Ланча (исп.) — лодка, челн.

Лапачо (исп.) — субтропическое дерево (Tabebuia Avellanedae).

Легуа (исп.) — мера длины, 5196 метров.

М

Маканудо (аргент.) — в разговорном языке выражение восхищения.

Маджонг — китайская игра в карты.

Малета (в Чако) — небольшой мешок для сбора хлопка

Маниока — растение типа кустарника из семейства молочайных. Его клубни, содержащие крахмал, в сыром виде ядовиты, но в процессе обработки — сушки, варки и т. д. — ядовитость теряют.

Матэ — южноамериканский напиток, приготовляемый из йербы матэ.

Мачете (исп.) — распространенный в Латинской Америке большой нож, который используется в сельскохозяйственных работах и как оружие при защите и нападении.

Меандр (греч.) — излучина реки.

Милонга — южноамериканская, главным образом аргентинская и уругвайская, народная песня, исполняющаяся в сопровождении гитары.

Микстуры — высокие вспомогательные тона, которые дополняют общее звучание органа.

Мобильойл — название американского автосмазочного масла.

Мормон — член североамериканской религиозной секты.

Морру (португ.) — вершина, возвышенность, гора.

Мучас грасиас (исп.) — большое спасибо.

Н

Нуэве-де-Хулио — девятое июля, аргентинский государственный праздник.

О

Омбу — легендарное дерево аргентинской пампы (Phytolacca dioica); чрезвычайно быстро растет.

П

Пальмар (исп.) — пальмовая роща.

Папайя — дерево, из незрелых плодов которого получают папаин.

Папель (исп.) — бумага, лист.

Пара — плоды растения Bertholletia excelsa, произрастающего в бассейне Амазонки.

Патио (исп.) — внутренний дворик.

Пелота (исп.) — мяч.

Пеон (исп.) — поденщик, сельскохозяйственный сезонный рабочий.

Пикада (южноамер., исп.) — узкая лесная или горная тропа.

Пикапа (южноамер., исп.) — длинный (от 4 до 9 метров) шест, укрепленный в виде рычага на двуколке; с помощью этого шеста возчики погоняют волов.

Пилета (южноамер., исп.) — бетонный резервуар для выдержки и хранения вина.

«Понтиак» — марка недорогого американского автомобиля.

Пончо — верхняя одежда в виде накидки с прорезью для головы.

Прайя (португ.) — пляж, песчаный берег.

Пучеро (исп.) — вареное мясо.

Пуэблесито (исп.) — деревушка, маленькая деревня.

Пуэбло (исп.) — деревня, селение.

Р

«Радио Насьональ» — название радиостанций в Буэнос-Айресе, Монтевидео и других столицах Латинской Америки.

Ранчо (исп.) — деревенская хижина с глинобитными стенами, соломенной крышей и земляным полом.

Ринкон (исп.), — угол; rincуn de tierra — земельный участок.

Родео (исп.) — загон для скота; процесс загона скота в предназначенное для него место; укрощение диких животных.

Рута насьональ (исп.) — национальное шоссе; главная автострада в Аргентине.

С

Салла Террена — открытая эстрада в Вальдштейнском саду в Праге, где проводятся концерты и музыкальные фестивали.

Сальто (исп.) — прыжок, падение.

Сальто-де-агуа — водопад.

Сальтеньо — житель штата Сальто.

Самба — бразильский народный танец.

Сиеста (исп.) — послеобеденный отдых.

Сиена, сиенская земля (по названию г. Сиена в Италии) — коричневая краска.

Сифра (исп.) — один из ритмов народной песни.

Скетофакс (англ.) — мазь с неприятным запахом для зашиты от комаров, москитов и других насекомых.

Сомбреро (исп.) — шляпа.

Спинет — старинный музыкальный инструмент; разновидность клавикордов.

Сулка — легкая бричка, двуколка (обычно одноконная).

Т

Табладо (исп.) — сцена, эстрада.

Тамтам — китайский гонг; слово «тамтам» не совсем правильно употребляется для обозначения африканских (негритянских) сигнальных барабанов.

Тонада — песня.

Тореро (исп.) — участник боя с быками, тореадор.

Тропико — легкий белый материал, идущий на пошив мужской верхней одежды в тропических областях.

Тукан — птица с большим клювом, пестрой окраски.

Тунговое масло — изготовляется из семян дерева Aleurites cordata, произрастающего главным образом в Китае и Японии.

У

Унция — единица веса, 28, 34 грамма.

Ф

Фавела (португ.) — гора, холм; в Рио-де-Жанейро обычно местожительство бедноты.

Фазенда (португ.) — ферма, поместье.

Фазендейро (португ.) — помещик, землевладелец.

Фароль (португ.) — маяк.

Фарелл, Эдельмиро — аргентинский президент в 1944–1946 годах, предшественник Перона

Фейжоада (португ.) — бразильское национальное блюдо, основную часть которого составляет вареная фасоль.

Фуера (исп.) — вон! долой!

X

Харон (греч.) — перевозчик в царство мертвых.

Хеопса пирамида — высочайшая египетская пирамида.

Ч

Чакра (исп.) — небольшое хозяйство, ферма.

Чакреро (исп.) — владелец чакры.

Чамаме — бразильский народный танец.

Чоп — кружка пива в Аргентине.

Чорисо (исп.) — сорт говядины, мясное блюдо наподобие сарделек.

Чурраско (исп.) — в Аргентине кусок мяса, зажаренный на сильном огне, на углях или горячей золе.

Э

Эстансия (исп.) — ферма, крупное поместье.

Я

Як-дерево — тропическое «хлебное» дерево Artocarpus integrifolia; плоды его со сладкой мякотью весят в среднем 12 килограммов.

В

Black cotton soil (англ.) — глинистая почва темного цвета, которая во время тропических дождей превращается в топкую грязь.

Bom dia (португ.) — добрый день.

Buenas noches! (исп.) — спокойной ночи!

Buenas tardes! (исп.) — добрый вечер!

Buena suerte! (исп.) — счастливо!

Buenos dнas! (исп.) — добрый день!

Buen viaje (исп.) — счастливого пути!

С

Caramba (исп.) — восклицание, выражающее, в зависимости от интонации, удивление, восхищение, разочарование, досаду, злость.

Child Welfare Society (англ.) — благотворительное общество помощи детям.

Completo (исп.) — переполнено.

Cuanto? (исп.) — сколько?

D

Dreadful (англ.) — ужасно, отвратительно.

Е

Edificio América — здание, дворец «Америка».

Empresa Atlántica (исп.) — Атлантическая компания (предприятие).

Escola da samba (португ.) — школа самбы.

F

Fair (англ.) — правильный, порядочный.

Fair play (англ.) — честная игра, соблюдение правил.

Felicidad (исп.) — счастье, пожелание счастья.

Fin (de la) zona urbanizada (исп.) — конец городской зоны.

Frigorнficos (исп.) — мясохладобойни.

Good morning! (англ.) — доброе утро!

Good night! (англ.) — доброй ночи!

Н

Hie sunt leones (лат.) — «Здесь львы» — так на старинных картах обозначались неисследованные районы.

HJ — сокращенное наименование юношеской фашистской организации в гитлеровской Германии (Hitlerjugend).

Horst Wessel Lied — воинственная песня нацистов, ставшая при Гитлере частью государственного гимна.

I

I am very sorry (англ.) — весьма сожалею.

Isn't it beautiful? (англ.) — разве это не прекрасно?

L

Let's go (англ.) — пойдемте.

Look (англ.) — посмотри.

М

Marine Drive (англ.) — живописное шоссе, ведущее из Кейптауна к мысу Доброй Надежды.

Momentito, amigos! (исп.) — минуточку, друзья.

Muy bien (исп.) — очень хорошо.

N

Night-club (англ.) — ночной клуб.

О

Оl'Man River (англ.) — буквально — старая добрая река. Негритянское название Миссисипи.

Р

Paciencia (исп.) — терпение.

Por favor (исп.) — пожалуйста.

Q

Qué bicho raro! (исп.) — какой удивительный, странный зверь!

Qué buen tiempo! (исп.) — какая прекрасная погоаа!

Qué coche! (исп.) — вот это машина!

Qué le vaya bien! (исп.) — будьте здоровы!

R

«Reader's Digest» — американский ежемесячный журнал с обзорами западной печати.

S

Secciуn de investigaciones (исп.) — сыскное отделение полиции.

Senhor (португ.), seсor (исп.) — сеньор, господин.

Si, estoy hablando (исп.) — да, я говорю.

Si, señor (исп.) — да, сеньор!

Si, senhor, strada muito boa (поpтyr.) — да, сеньор, дорога очень хорошая.

Stop, look, listen! (англ.) — остановись, осмотрись, прислушайся!

Т

Tris bien (фр.) — очень хорошо.

U

Una porquería (исп.) — ругательство — «свинство».

W

White Star Line (англ.) — Линия Белой Звезды; название английской компании, занимающейся морскими перевозками.

Z

Zona aduanera (исп.) — таможенная зона.

Y

You will see (англ.) — вот увидите.

Примечания

1

Би-Эй — сокращенное «Буэнос-Айрес», от английского «В.A.» (Прим. перев.)

(обратно)

2

Составленные авторами комментарии помещены в конце книги.

(обратно)

3

Так в переводе называется Ла-Плата (Прим. перев.)

(обратно)

4

В то время президентом Аргентины был Перон. (Прим. перев.)

(обратно)

5

Пожалуйста, как пройти на улицу Лавалье? (исп.) (Прим. перев.)

(обратно)

6

Так, так… очень хорошо, очень хорошо! (исп.) (Прим. перев.)

(обратно)

7

Гана — район в Чехословакии. Наречие Ганы— ганацкое. (Прим. перев.)

(обратно)

8

Жижков — рабочий район Праги. (Прим. перев.)

(обратно)

9

Шкубанки— клецки из вареного картофеля и муки — чешское национальное блюдо. (Прим. перев.)

(обратно)

10

Бухты — пироги. (Прим. перев.)

(обратно)

11

Долгие по звучанию гласные в чешском языке обозначают специальными надстрочными знаками — долготами. Правильно фамилия Тихий должна писаться с долготой на последней гласной: Tichý. (Прим. перев.)

(обратно)

12

Парцелла — небольшой земельный участок. (Прим… перев.)

(обратно)

13

AEG — Всеобщая немецкая электрическая компания. (Прим. авт.)

(обратно)

14

Cuanto? (исп.). — Сколько? (Прим. перев.)

(обратно)

15

В 1953 году в Чехословакии была проведена денежная реформа. В данном случае и во всех остальных авторы указывают суммы в дореформенных кронах. 200 миллионов крон — 16 миллионов рублей (по курсу: 100 крон — 8 рублей). (Прим. перев.)

(обратно)

16

Воковице, Шарка — предместья Праги (Прим. перев.)

(обратно)

17

Збраслав, Еваны — пражские пригороды. (Прим. перев.)

(обратно)

18

Туризм в Чехословакии очень широко развит. Знаки туристских маршрутов можно увидеть повсюду — на шоссе, в Лесах, по берегам рек, в селениях и около них. (Прим. перев.)

(обратно)

19

В 1953 году город Ла-Плата был переименован в Ева Перон, а после свержения Перона в сентябре 1955 года вновь переименован в Ла-Плату. (Прим. авт.)

(обратно)

20

Лох Несс — озеро в Шотландии, где было «обнаружено» выдуманное чудовище. (Прим. авт.)

(обратно)

21

Рузинь — пражский аэропорт. (Прим. перев.)

(обратно)

22

Это произошло в 1951 году, когда Territoria Nacional del Chaco была переименована в провинцию и получила новое название: «Provincia Presidente Juan D. Perуn». После падения Перона (в сентябре 1955 года) снова называется Чако. (Прим. авт.)

(обратно)

23

Деревянный щит, вырезанный в форме карты Чако. (Прим. перев.)

(обратно)

24

То есть «Тарзан-чех». (Прим. перев.)

(обратно)

25

Умерла в 1952 году. (Прим. авт.)

(обратно)

26

Словацкая народная песня: «Цвела за морем роза, я ее срывать не стану, любил я красивую девушку, больше уж-любить не буду…» (Прим. перев.)

(обратно)

27

Местечко Аньятуя в провинции Сантьяго-дель-Эстеро. Местное чакское произношение — Аньятужья (Прим. перев.)

(обратно)

28

Куатро легуа с — четыре лиги. (Прим. авт.)

(обратно)

29

Синко — пять. (Прим. авт.)

(обратно)

30

Имеются в виду мехи волынки. (Прим. перев.)

(обратно)

31

Мендосец — житель провинции Мендоса. (Прим. перев.)

(обратно)

32

Коати — носуха, хишное млекопитающее из семейства енотовых. (Прим. перев.)

(обратно)

33

Нимрод — охотник, от имени библейского охотника Нимрода. (Прим. перев.)

(обратно)

34

Карнет — международный документ, выдаваемый на механический транспорт при заграничных поездках. (Прим. перев.)

(обратно)

35

Ржип — легендарная гора в Чехословакии. (Прим. перев.)

(обратно)

36

Его превосходительству сеньору министру Фелнпе Молас Лопесу. (Прим. перев.)

(обратно)

37

На бумаге. Не прошло и пяти месяцев, как Лопес был свергнут очередным дворцовым переворотом. (Прим. авт.)

(обратно)

38

«Ково» — название чехословацкого металлообрабатывающего и машиностроительного предприятия. (Прим. перев.)

(обратно)

39

Детройт — главный центр автомобилестроения США. (Прим. перев.)

(обратно)

40

Пардубице — город в Чехословакии. (Прим. перев.)

(обратно)

41

Около 60 километров от северо-восточной оконечности острова Палаван в Филиппинском архипелаге. (Прим. авт.)

(обратно)

42

«Татра-111»— грузовой автомобиль с дизельным двигателем воз душного охлаждения. (Прим. перев.)

(обратно)

43

Чичманы, Стражнице — места в Чехословакии, славящиеся народным творчеством. (Прим. перев.)

(обратно)

44

Выбирайте, что хотите. Боже, просто не верится, что вы приехали на этой машине из самой Чехословакии. Да еще через Африку! Даль-то какая! (Словацк.)

(обратно)

45

Сазава— река в Чехословакии. (Прим. перев.)

(обратно)

46

Искаженное английское слово «саг»— «автомобиль». (Прим. перев.)

(обратно)

47

Йола (от нем.) — лодка.

(обратно)

48

«Консул-чех». (Прим. перев.)

(обратно)

49

Кантина — трактир. (Прим, перев.)

(обратно)

50

Искаженное Езус-Мария, то есть Иисус-Мария. (Прим. перев.)

(обратно)

51

Серпентина — змеевик, извилистая горная дорога с крутыми поворотами. (Прим. перев.)

(обратно)

52

Имеется в виду Северная, Центральная и Южная Америка. (Прим. перев.)

(обратно)

53

Опунции — растения из семейства кактусов. Цветы у некоторых из иих красного цвета. (Прим. перев.)

(обратно)

54

В годы оккупации Чехословакии гитлеровцы иа летний период передвигали время, чтобы максимально использовать для работы светлые часы. (Прим. перев.)

(обратно)

55

Самбо (португ.) — человек, в жилах которого течет негритянская и индейская кровь. (Прим. перев.)

(обратно)

56

Герой произведения чешского писателя Сватоплука Чеха «Путешествие пана Броучека в пятнадцатое столетие». (Прим… перев.)

(обратно)

57

Разве это не прекрасно? О-о-о! Посмотри-ка! (англ.)

(обратно)

58

Два кафезиньо, сеньор (порт.). (Прим. перев.)

(обратно)

59

А потом? (порт.). (Прим. перев.)

(обратно)

60

«Тудор» — марка чехословацкого автомобиля. (Прим. перев.)

(обратно)

61

Ужасный ребенок (фр.). (Прим. перев.)

(обратно)

62

Винограды — один из районов Праги. (Прим. перев.)

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

МЕЖДУ АФРИКОЙ И АМЕРИКОЙ

МУЧАС ГРАСИАС, КАБАЛЬЕРО

БУЭНОС-АЙРЕС В ВОСКРЕСЕНЬЕ

ДЕРЖАВА НА ЛА-ПЛАТЕ

В СТРАНУ «БЕЛОГО ЗОЛОТА»

ХЛОПКОВАЯ РУЛЕТКА

ГРИНГО ЗА ВСЕ ПЛАТИТ ВТРИДОРОГА

С ДИКОГО ЗАПАДА

НА КРАЮ ЗЕЛЕНОГО АДА

КРАСНЫЕ ИЛИ СИНИЕ?

ЗА ВЫСОКОЙ ТРАВОЙ

СРЕДИ ПРОКАЖЕННЫХ

ТАМ, ЗА РЕКОЮ, — АРГЕНТИНА

НАПЕРЕГОНКИ С ПАРОХОДОМ

БОЛЬШИЕ ВОДЫ — ИГУАСУ

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ СОЧЕЛЬНИК В ЛЕСУ

К ЮЖНОМУ ТРОПИКУ

БЛЕСК И ТЕНИ САН-ПАУЛУ

ГОРОД ЯНВАРСКОЙ РЕКИ

РИО НА КОЛЕСАХ

РЕВОЛЮЦИЯ ПЕСЕН И ТАНЦЕВ

КОФЕЙНЫЕ АЛХИМИКИ САНТУСА

НА ЮГ БРАЗИЛИИ

СХВАТКА С ПУСТЫНЕЙ И МОРЕМ

В АМЕРИКАНСКОЙ ШВЕЙЦАРИИ

КОММЕНТАРИИ (Составлены авторами) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте