«В поисках Эдема»

Джоконда Белли В поисках Эдема

Путешественники на реке

Умберто и Глории, моим родителям.

В память о Хосе Коронеле и Марии Каутц.

Камило и Адриане.

Утопия — слово, созданное Томасом Мором; греческого происхождения: «u» — не, и «topos» — место. Дословно: «место, которого нет».

…За мной, друзья! Еще не поздно       Открыть совсем иные берега.       Взмахните веслами, ударьте по волнам       Громокипящим; ибо мой удел,       Пока я жив, плыть прямо на закат,       Туда, где звезды плещут в океане.       Быть может, нас поглотит бездна вод,       На Остров Счастья выбросит, быть может,       Где доблестный Ахилл вновь встретит нас…       Не все утрачено, пускай утрат не счесть;       Пусть мы не те, и не вернуть тех дней,       Когда весь мир лежал у наших ног;       Пускай померк под натиском судьбы       Огонь сердец, все тот же наш завет:       Бороться и искать, найти и не сдаваться!       А. Теннисон «Улисс»[1]

Некоторые хотят попасть на Луну, в то время как мы все еще пытаемся попасть в деревню.

Джулиус Ниерере, Президент Танзании, 1964–1985.

Глава 1

Волнение или спокойствие реки знаменовало времена года, ход времени. Без этой реки ей трудно было представить свою жизнь. Как жалко было осознавать, что когда она станет уходить, то не сможет взять с собой реку, обвязав ее вокруг шеи, будто шарф.

Сидя на пристани, девушка запрокинула голову, подняла руки и потянулась, изогнувшись всем телом. Обвела взглядом, лежащий перед нею пейзаж. Вода оказалась мутной из-за зимнего прибоя. Напротив поместья река была широкой. Маленькие островки по центру, покрытые растительностью — пальмами, различными кустами, зарослями осоки, — напоминали дорогу, которую создали для себя деревья, чтобы перепрыгивать с берега на берег. Густые мангровые заросли, листва, стволы, многочисленные побеги — все это было окутано в этот утренний час в таинственную белесую дымку опустившегося на землю неба. На противоположном берегу на кронах самых высоких деревьев туман расползался по густой листве. Цапли прятали длинные клювы в воду, передвигаясь на своих длинных тонких ногах, точно девушки, которые боятся намочить юбку.

У нее было предчувствие, что контрабандисты приедут именно сегодня. Они всегда приезжали в это время, когда стихали дожди. Вот уже Педро на своей бонго[2] спустился по реке забрать их в Грейтауне. Девушка поспешно поднялась на ноги, отряхивая ладони о комбинезон. Выражение лица ее было и милым и странным. Ее дедушка говорил, что она похожа на помесь птицы и кошки.

Прицепив к ремню сумку с инструментами, она направилась к дому по тропинке, окаймленной карликовыми кокосовыми пальмами.

Мерседес, помощница по дому, с отсутствующим видом раскачивалась в такт движениям швабры, которой она методично терла пол в просторной гостиной-столовой. Из глубокой задумчивости она вышла, лишь услышав хозяйку, и поприветствовала ее.

— У меня такое чувство, что наши гости приедут сегодня, — заявила Мелисандра. — Ты уже подготовила кровати?

— Да, дочка, я даже цветы в вазы поставила.

— А яйца-то собрали?

— Ну конечно.

— А в ванной чисто?

— Я уже сказала тебе, что все готово. Ступай, приведи в порядок бумаги своего дедушки. Он вот-вот вернется.

Мелисандра огляделась вокруг. Начищенный пол просто сверкал. Пахло чистотой. Мерседес хорошо справилась со своей работой. Мелисандра направилась в кабинет, расположенный, как и другие комнаты, напротив веранды, выходившей на реку. Обязательным ежедневным ритуалом для нее было разбирать завалы на дедушкином письменном столе, наводить в кабинете порядок, который он постоянно нарушал. Перьевой метелкой девушка прошлась по столу и аккуратно сложила исписанные кипы бумаг. Все осмотрела. Ее взгляд остановился на пюпитре, где лежала книга в черном переплете, которую он опубликовал еще в стародавние времена. Мелисандра подошла, чтобы разглядеть подчеркнутый абзац: «Река с каждым днем становится все более одинокой и все более прекрасной. Возможно, когда-нибудь люди заселят ее долины, как полагал Сквайер; по ней поплывут корабли и баржи; на ее равнинах и холмах будут пастись лошади и породистый скот; по ее берегам вырастут затейливые тропические домики, а в них окажутся книги и портреты поэтов. Может, одиночество и первозданная красота останутся только на страницах книг. А может, все снова порастет лесом. Кто знает».

От красоты слога и сожаления мурашки пробежали по телу Мелисандры. Сложно догадаться, хотел дедушка или нет, чтобы река была заселена. Он не отдавал предпочтение ни той, ни другой возможности. Сомнение постоянно присутствовало в жизни старика. Он твердо верил во что-то, но потом с той же твердостью терял веру. Мечтал, но опасался своих мечтаний. Загорался какой-то идеей, но на полпути бросал начатое.

Мелисандра привела в порядок бумаги дедушки. Сколько всевозможных статей, неоконченных поэм, рассказов, новелл, очерков обнаруживала она на его столе! Казалось, для него было вполне достаточно просто что-то замыслить и схематично расписать все это в синопсисах и бесконечных аннотациях. Он говорил о будущих планах, воодушевлялся, рисуя в своем воображении различные проекты, нововведения. Он играл. Затем переключался на что-то иное. Он был ненасытно любопытен, несмотря на возраст.

Возможно, ему и не нужно было все это доводить до конца, думала Мелисандра. Наверное, схожее удовольствие он получал от удачной работы других. А может, просто боялся столкнуться один на один со своим талантом; столкнуться с вероятной возможностью того, что завершенное произведение не в полной мере окажется соответственным его ожиданиям. Именно это, по ее мнению, случилось с Васлалой[3]. Он и сам признавал, что, возможно, его сомнения были виной тому, что он никогда не смог туда вернуться, что неудачная попытка, ускользнув от него, начала жить собственной таинственной жизнью. Он уже никогда не смог найти дорогу обратно. Васлала превратилась для дедушки в навязчивую идею. Столько энергии было направлено на воссоздание этой иллюзии, что весь дом едва не утопал в море ностальгии по этому месту, которое лишь ему одному довелось увидеть. Своими живописными рассказами о пережитых впечатлениях старик вызывал такой жадный интерес у тех, кто его слушал, что, в конце концов, Мелисандре удалось понять и даже простить своих родителей, покинувших ее, отправившись на поиски этого загадочного места.

При удачном стечении обстоятельств она тоже отправилась бы в это путешествие. С момента смерти бабушки она стала планировать его. Каждый год Мелисандра представляла себе, как осуществит тайные намерения, но всегда в последний момент лишалась всякой воли и решимости, представив лицо дедушки. При одной лишь мысли о том, чтобы оставить его, у нее сводило желудок. Дедушкино одиночество разрывало ей душу, несмотря на все его попытки убедить внучку, что оно вовсе его не пугает. Он часами просиживал, заперевшись в своем кабинете. Иногда старик в исступлении делал какие-то пометки на полях книги, а порой сидел неподвижно, погрузившись в чтение, точно ему было достаточно молчаливого контакта, чтобы понять тайный смысл слов на странице.

Мелисандра поправила висящий на стене портрет Уолта Уитмена и закончила уборку как раз в тот момент, когда услышала удар двери, что знаменовало собой возвращение дедушки с утренней прогулки. Никак он не привыкнет к двери из рыболовной сети с пружинами, которую она установила в коридоре. Он заходил и хлопал дверью так, что сотрясался весь дом, пугая домашних, а более всех пугался сам. Мелисандра нашла дедушку в столовой, он стоял, опершись обеими руками на трость и слегка отставив одну ногу. Даже в таком преклонном возрасте он не терял кокетства, величественной осанки и аристократичных манер. Старик посмотрел на внучку потускневшими голубыми глазами, поднимая кверху длинный орлиный нос, словно пытаясь уловить какой-то давно забытый аромат.

— Доброе утро, красавица, — поприветствовал он.

— Гости скоро приедут, — сказала Мелисандра. — Если мои подсчеты верны, то они должны прибыть сегодня.

Старик уселся на скамейку в столовой. Приставил палку к столу и, вытянув ногу, стал водить рукой по коленке. С рассеянным видом снял черный берет и пригладил назад седые, все еще довольно густые волосы.

— Чем старше я становлюсь, тем быстрее бежит время.

— Не знаю, почему вы так настойчиво именуете гостями контрабандистов, — проворчала из кухни Мерседес, жарившая к завтраку яичницу.

— Они гости, потому что приезжают к нам в гости, — шутливо ответил старик. — Кроме того, не все, кто навещает нас, непременно контрабандисты. Было бы невежливо классифицировать всех по роду занятий.

— Но большинство из них именно контрабандисты, — не сдавалась Мерседес. — Одному богу известно, что за делишки они проворачивают, когда добираются в центр страны.

— Но ты должна признать, что выбор у нас не так уж велик, — продолжал дон Хосе. — Только контрабандисты пока не забыли, что страны вроде Фагуаса еще существуют. Не будь их, мы не могли бы узнавать хотя бы раз в год, что нового происходит в мире. Вспоминаю, как много лет назад один упертый студент проезжал здесь, направляясь на север на катере с воздушными подушками. Сколько бы я мог порассказать о путешественниках, которых видала эта река!

Немало путешественников проехало здесь с тех пор, как жена дона Хосе убедила его покинуть город и поселиться в этом деревянном домике, выкрашенном зеленой и желтой красками, где на закате, сидя на веранде, они наблюдали, как течет река по направлению к Атлантическому океану. Каждый путешественник казался ему последним: тем, кто отстал в гонке к Эльдорадо или же на фантастические золотые прииски Калифорнии. Существа с лихорадочными взглядами, которые переправлялись по реке, будто держали путь на конец света, с теми же полными удивления глазами, какие, наверное, были у испанских конкистадоров и английских пиратов, ослепленных деревьями-гигантами, буйством красок, горделивыми и величественными птицами, парящими высоко в небе.

В глазах современных путешественников дон Хосе не видел той алчной жажды, с которой пересекали реку флибустьеры, коммерсанты, коммодор Корнелиум Вандербильт, основавший транзитную компанию, чтобы провозить золотоискателей по короткому и надежному пути от Атлантического океана к Тихому и расширить свою корабельную империю.

Вниз по течению, вверх по течению путешествовали иностранцы, преисполненные манией величия и пустыми иллюзиями о каналах, соединяющих два океана, мечтами о том, что можно было бы сделать с этой страной, если бы ее жители вдруг предали бы друг друга и продались бы тому, кто предложит лучшую цену; с бесконечными предложениями, неизменно перетекавшими в войны, ставшие для этого времени уже постоянными. Их причины понять было невозможно, да это уже и не имело смысла.

Его память устала от попыток просчитать и вспомнить, из-за чего начался весь этот хаос — превращение страны в поле боя, появление солдат, странствующих преступных рыцарей. Ему не удавалось точно определить тот момент, когда эволюция Фагуаса вдруг обернулась инволюцией, и страна начала постепенно возвращаться к Средним векам, теряя национальные особенности и превращаясь на картах лишь в географическое пятно, чем были раньше леса Амазонки, а теперь различные регионы Африки, Азии, Южной Америки, Карибов. Размытые зеленые пятна без указания городов, отдельных областей, отрезанные от цивилизации, технического прогресса, ограниченные сельвой, глухими лесными уголками, выполняющие функцию легких и мусорной свалки для цивилизованного мира, который использовал их, чтобы затем предать забвению, повергнуть в нищету, подвергая их остракизму, перенося их в категорию «terra incognita» — «неизвестных земель», проклятых земель бесконечных войн и эпидемий, куда в последнее время заглядывали лишь контрабандисты.

Теперь только они остались единственным контактом с внешним миром, только в беседах с ними старый дон Хосе удовлетворял свое любопытство, узнавая об изменениях вне этих богом забытых мест. Контрабандисты увозили отсюда полезные ископаемые и черт знает что еще, а взамен привозили оружие, партии второсортных товаров, предметов, пользующихся огромным спросом в Фагуасе. Но, как бы то ни было, они привыкли успевать, прежде чем их настигнет какой-нибудь коварный вирус, который своим существованием угрожал цивилизованной, прогрессивной жизни, массово эмигрировать и начинать новую жизнь где-то еще, там, куда ни через какую щель никогда не просочится даже намек на отторгнутых существ, живущих в примитивных условиях, жалких, бесконтрольно множащих свою бедность, свои войны, свои эпидемии.

И, конечно, на реке он читал, писал стихи, чтил классиков. У него даже висел в кабинете портрет Уитмена, и он воспевал любовь к красоте, искусству, философии, ностальгию по Васлале, которая в один прекрасный день, наверное, увлечет к себе его внучку и оставит его погруженным в священное одиночество.

Глава 2

Вечерело. Мелисандра сидела на крыше своего дома и осматривала черепицу, когда ей послышалось где-то вдалеке протяжное мычание караколы[4] Педро. Забеспокоились цапли на отдаленных заболоченных берегах реки. Девушка отложила в сторону молоток, вытащила гвоздь, который держала в зубах, и приготовилась спускаться. На вершине лестницы ее задержало зрелище заходящего солнца: огромное светило, круглое, ярко-красное, падало с неба, будто яйцо какого-то мифического животного, которое покатилось сквозь густые поросли пальмовой рощи, зеленые аркады деревьев, островки по центру реки с их пугливыми ящерицами.

Она вспомнила вечернюю церемонию своей бабушки Марии. Когда вечерело, пожилая женщина почтительно делала перерыв в работе, снимала бейсболку или соломенную шляпу, чтобы с благоговением открыться сумеречному солнцу в ритуале валькирии, который она переняла, возможно, от своих немецких предков. Мелисандра не хотела думать о ней сейчас, когда была полна решимости ослушаться ее. Бабушка всегда противилась тому, чтобы внучка отправилась на поиски родителей, и, пока старуха была жива, Мелисандра ни разу не осмелилась ей перечить.

Снова промычала каракола Педро, на этот раз ближе. Мелисандра услышала скрип двери из рыболовной сети и поняла, что дедушка, в белой чистой рубашке, с тростью и в берете, должно быть, уже в коридоре, опирается на перила, оставив полоску света, которая проводит лодку до пристани. Девушка поспешно спустилась с лестницы.

— Мелисандра, каракола Педро слышится уже совсем рядом, — сказал старик. — Видишь что-нибудь?

— Только нос бонго, — ответила она, показывая на большой бурун от лодки. — Должно быть, он сильно нагружен, потому что борта едва поднимаются над водой.

Мелисандра встала возле деда. Из большой сумки с инструментами, которая висела у нее на поясе, девушка вытащила старую голубую расческу. Машинально провела ею по волосам.

Лодка приближалась быстро и беззвучно, разделяя реку пополам, разбивая хитросплетенное отражение деревьев, вся словно окутанная отблеском вечернего костра, который разжигало пылающее закатное солнце в водных глубинах.

Старик и девушка спокойно наблюдали за приближением лодки, видели, как она приобретает все более четкие очертания. Все ближе слышался звук ударов весел по воде.

Мелисандра плюнула себе на руки и потерла их о бедра. Руки были шершавые от пыли, под ногтями чернела рабочая грязь. Дон Хосе искоса посмотрел на нее, удостоверяясь в полном отсутствии у внучки всякого тщеславия. В этом она походила на его жену, которая никогда не придавала значения тому, как она выглядит.

Мелисандра, как и ее бабушка, вне всякого сомнения, источала какую-то животную жизненную силу, чувственность и, словно новорожденный, была свободна и совершенна. Она напоминала статую Дианы, выходящей на охоту.

Лодка приблизилась. Фигура Педро показалась на косу лодки: силуэт на фоке красного отражения неба, которое окрашивало также прозрачный навес на лодке. Какие-то рабочие и местные торговцы поджидали на пристани. Фермин, молодой, худощавый, покрытый бронзовым загаром, в засученных штанах и босой, поймал канат, брошенный ему гребцом с носовой части лодки, и привязал ее.

Находясь в доме, Мелисандра с дедушкой наблюдали за происходящим, смотрели, как гребцы стараются придать лодке устойчивость, чтобы могли спуститься пассажиры. Педро, плотный и сильный мужчина, спрыгнул на землю первым. На нем были брюки цвета хаки, резиновые сапоги и белая рубашка без рукавов, которая позволяла видеть мускулистые руки и округлое брюшко — результат увлечения пивом.

Один за другим на берег спустились путешественники. Их было шестеро. Мелисандра узнала Эрмана, Макловио и Морриса. За ними шли незнакомые мужчина и две белокурые женщины. Группа двигалась по тропинке в сопровождении гребцов, несущих багаж.

— Дон Хосе, как я рад вас видеть! — приветствовал Педро, широкими шагами поднимаясь по ступенькам дома, стоящего на сваях. — И вас тоже! — добавил он, поворачиваясь к Мелисандре и Мерседес.

Вслед за ним поднялись и путешественники. Педро, как обычно, всех представил, соблюдая обряд радушия и почтения, который повторялся каждый октябрь, когда он оставлял путешественников отдохнуть пару-тройку дней в поместье, перед тем как продолжить путешествие вверх по реке к центру страны.

Пока женщины, Криста и Вера, голландки, пожимали руку дону Хосе, Рафаэль, высокий мужчина лет примерно тридцати пяти, с настороженным и каким-то грубым лицом, обратил свое внимание на Мелисандру.

— Рафаэль из Штатов, — сказал Педро, пока тот приветствовал дона Хосе.

— Как приятно видеть вас, дон Хосе. Вы все не стареете, — заметил Макловио, аргентинец.

Эрман и Моррис по-свойски подошли и тоже поздоровались с дедушкой и внучкой. Они уже не первый год приезжали сюда. Эрман, немец, торговал золотом; у него были светлые с проседью волосы, широкие кисти рук, лицо потрескалось от постоянного присутствия на солнце. Моррис, ученый, занимался исследованием уровня токсических веществ в грузах с отходами, прибывающих в Фагуас. Одна рука у него была металлическим протезом, снабженным еще и инструментами, необходимыми ему в работе. Он был высокий, черный и тощий, с вечно печальными глазами и походкой уставшего человека.

— Проходите, проходите, — сказал старик. — Вам, наверное, хочется отдохнуть.

Эрман, Макловио и Моррис обменялись понимающими улыбками с Мелисандрой, наблюдая за неизменной игрой дедушки в гостеприимного хозяина, причем делал он это непреднамеренно. В сопровождении матросов с багажом все вошли в дом.

— Мне так это напоминает старые фильмы о тропических колониях, — воодушевилась Криста, старшая из женщин, оглядываясь по сторонам. Она двигалась порывисто и уверенно. Вера, помоложе, соглашалась с ней, кивая.

Мелисандра с любопытством изучала их. Ее взгляд пересекся со взглядом Рафаэля. У нее возникло ощущение, что он угадал ее мысли. Эти маленькие проницательные глаза не упускали ни одной детали. «Совсем не похож на контрабандиста», — подумала девушка. Но у нее еще будет время узнать это. А пока что надо заняться размещением багажа, который принесли гребцы. Лодка Педро ждала их, чтобы отвезти обратно в Грейтаун этой же ночью.

Уже почти стемнело, когда гости расположились, наконец, в своих комнатах. Мерседес вышла на крыльцо за фонарями. Она уже собиралась было зайти обратно в дом, как вдруг столкнулась с Рафаэлем.

— Святые угодники! Вы напугали меня.

— Не бойтесь. Я вышел только посмотреть на луну, — извинился любезный Рафаэль.

— Не слишком удачное время для прогулки. Москитов полно.

— У меня надежная защита, — успокоил он. — Не волнуйтесь. Я предпринял столько профилактических мер против укусов, что сейчас, должно быть, у меня кровь горькая. Часто здесь люди болеют? — поинтересовался он, заглядывая на веранду.

— Полагаю, как и везде, — ответила Мерседес, уклоняясь от разговоров о болезнях, потому что была чрезвычайно восприимчива к разного рода негативной информации. Под предлогом того, что ей надо заниматься ужином, она вошла в дом.

Рафаэль пошел дальше по веранде и оказался напротив реки. Он слышал звуки ночи, треск вспыхивающих светлячков, доносящееся издалека гоготанье ночных птиц, таинственное журчание воды, устремляющейся к Атлантическому океану. С того момента, как корабль зашел в бухту Грейтауна и пассажиры перешли в лодку Педро, у него появилось странное ощущение погружения в какую-то густую субстанцию, в атмосферу, где гребцы и контрабандисты, рыжеволосая девушка, ее дед, даже сама река парили в невесомости, как на картинах примитивистов. Возможно, влажность воздуха, тропические леса с их странными птицами были ответственны за это чувство нереальности происходящего, за искаженность мировосприятия. Само время, казалось, было каким-то жидким, и он иногда чувствовал необходимость ухватиться за какой-нибудь предмет с целью убедиться, что законы Ньютона все еще действуют.

Рафаэль отмахнулся от москита, жужжащего прямо над ухом. У него еще не было ни одного стоящего материала для репортажа, но Алан, уже побывавший здесь, прав: Васлала была хорошим началом беседы. Стоило только упомянуть ее, как у людей тотчас развязывались языки. Действительно, речь шла о какой-то коллективной одержимости, о загадке, которую все здесь пытались разгадать. Ему не удавалось понять, какое все это имеет отношение к филине, но у него впереди было еще чуть ли не два дня путешествия вверх по реке. Ничто не могло вывести его из терпения. Этот отдых был ему на пользу.

Он сел на ступеньки и открыл коммуникатор, тоненький, компактный, который носил в кармане.

— Брэд, — произнес он.

Несколькими секундами позже Брэд, его издатель, смотрел на него с маленького экрана.

— Где ты? — спросил он.

Рафаэль ответил, что добрался без приключений. Во время путешествия по морю немного укачало, но, не считая этого, ничего особенного. Река — просто фантастика: капитан бонго, весь персонал, контрабандисты. Рассказал ему о своем прибытии в имение: дедушка-поэт, внучка. Прекрасный сюжет для репортажа.

— Только прошу тебя, не забывай о мерах предосторожности. Помни, что Морская префектура открыто предупреждала об опасностях путешествия по этим местам: насилие, эпидемии.

— Я позабочусь о себе, Брэд, но мы же знаем, что эти правила созданы для простофиль.

— Не знаю, не знаю. Вспомни, туда ведь даже полицейский патруль не заглядывает.

— Здесь все просто создано для совершения преступлений. Лес фантастически густой. Невероятно — просто сплошной кислород. Можешь дышать спокойно.

— Ты неисправим, — рассмеялся Брэд. — Ну да ладно, больше я ничего не скажу. Рассчитываю на твой опыт и благоразумие.

— Не думаю, что подобный опыт у меня имеется. Можешь мне поверить, я чувствую себя здесь слегка беззащитным. Наверное, будет интересно. Слышишь тот фон, который ты, должно быть, принимаешь за статический шум? Это насекомые. Тысячи и тысячи насекомых.

Рафаэль попрощался и выключил коммуникатор. На свет экрана слетелось порядочное количество москитов. Он разогнал их, поднимаясь со ступенек, чтобы вернуться в дом. В дверях встретился с выходившей Мелисандрой. От девушки приятно пахло. Она только что приняла душ. Волосы ее были мокрые.

— Ужин скоро будет готов, — объявила она, теребя руками волосы, чтобы высушить их на ветру. Рафаэль решил составить ей компанию и проследовал за ней до ступенек, ведущих к пристани, на которых они и расположились.

— Это так любезно с вашей стороны предоставить нам кров на несколько дней.

— На реке так одиноко, — сказала Мелисандра. — Она красива, но мы живем в изоляции. Нам нравится, когда приезжают гости, — улыбнулась девушка, наблюдая за гостем.

— Ты никогда не ездишь в центр страны?

— Я уже давно собираюсь сделать это, — сказала она. — Сначала мне не позволяла бабушка, а теперь я должна преодолеть страх покинуть дедушку.

— Но твой дедушка выглядит таким здоровым.

— Меня не здоровье его беспокоит, а душевное состояние. С тех пор как умерла бабушка, он очень изменился. Много месяцев провел, разговаривая с ней, словно она была жива, словно каждое утро выходила работать. Просил ее приготовить себе завтрак. Он так твердо был убежден в этом, что мы и сами, в конце концов, чуть ли не стали разговаривать с ней. Но сейчас это прошло. Он уже в порядке. На самом деле, мне нужно то, что успокоило бы мою совесть… Хотя надеюсь все-таки, что на этот раз я точно отправлюсь! Мой дедушка никогда не умрет. Ему уже больше ста лет, а вон какой он крепкий.

— А мне как раз нужен проводник для путешествия в центральную область, — сказал Рафаэль, радуясь внезапному признанию девушки, которая показалась ему прелестной. — Вот тебе повод, чтобы уехать с нами.

— Оправдание-то у меня будет, а вот проводника у вас — нет. Я никогда там не была, — улыбнулась Мелисандра.

— Но я уверен, что тебе не составит труда определить, куда нам следовать, — не отступал Рафаэль.

— Я знаю, куда следовать, но сейчас я направляюсь в другую сторону — для начала мы должны поужинать.

Рафаэль пошел за молодой хозяйкой в столовую. Дон Хосе, сидя во главе стола, смеялся, пребывая в хорошем настроении. По его живым глазам ясно можно было понять, что ведение беседы — его стихия и что здесь, на реке, такое количество людей за столом — событие, радующее его крайне редко. Скатерть была простой, в красно-белую клетку. Гости расположились за столом на длинных скамейках. Мелисандра села возле своего дедушки и указала Рафаэлю на место рядом с собой. Лица путешественников постепенно теряли настороженность и обретали спокойствие.

— А вы, Рафаэль, — спросил дон Хосе, — чем вы занимаетесь?

— Я журналист, — ответил тот.

— Вот дела! — воскликнул старик. — Журналистов я не видел здесь так давно, что даже не вспомню, когда это было. Им наскучили даже наши войны. Никому уже неинтересны наши новости…

— Кстати, о войнах, — произнес Рафаэль. — Здесь не чувствуется какой-то ощутимой боевой активности. Кажется, вы живете мирно.

— На реке сохраняется нейтралитет, — объяснила Мелисандра. — Много лет назад был заключен негласный договор, чтобы здесь не воевали. Это имело бы печальные последствия для здешних лесов, а вы же знаете, что они находятся под охраной соответствующих организаций. При всем при этом иногда…

— Эта страна уже не мыслит своего существования без войны, — перебил внучку дон Хосе. — Мне даже кажется, что мир обернулся бы катастрофой. По-моему, весь мир думает так же. Почему-то в этих местах собирается все вышедшее из употребления оружие. Но не будем о войне. О ней вы еще сможете наговориться, когда отправитесь вверх по реке. Война никогда меня не интересовала. Я влюблен в цивилизацию, в человеческие достижения, в науку. К войне я не имею никакого отношения. Она противоречит мысли, слову, диалогу. На войне никто не разговаривает. Все стреляют, убивают друг друга, не заводя знакомства. Воинам не интересно знакомиться. Напротив, они этого делать не хотят. Они бегут друг от друга, прячутся за ружьями, прячутся от слов, от диалога. Не будь войны, они смогли бы поговорить. Но есть и те, кто находит достоинство в войне. Культ оружия и смерти очень стар. Даже я не мог бы сказать, что хуже, война или алчность. По крайней мере, в Фагуасе деньги уже почти не используются. Невелик толк от денег в обществе, дезорганизованном войной.

Пока дон Хосе говорил, Мелисандра внимательно наблюдала за гостями. Часто она спрашивала себя, тосковал дедушка по визитам гостей из-за новостей, которые они привозили, или же по тому, что они выполняли роль благодарных зрителей философской игры его ума, никогда не устававшего фонтанировать идеями.

Старик закончил выступление об алчности и войне, но прежде чем замолчать, помня о первопричине своего рассуждения, повернул голову к Рафаэлю и спросил его, не имеет ли он ничего против того, чтобы рассказать, что привело его сюда.

— Конечно, нет, — ответил Рафаэль, вежливо улыбаясь. — Один путешественник, побывавший в Фагуасе, поведал мне о существовании одного таинственного места, последней утопии: Васлале.

Мелисандра чуть не подскочила. Никогда прежде никто не приезжал сюда с одним лишь намерением найти Васлалу. Только она помышляла об этом, а теперь появляется он и предлагает ей сопровождать себя. Мелисандра взглянула на него — убедиться, правильно ли все расслышала. Рафаэль с невинной улыбкой откусывал кусочек от бедра цыпленка.

Эрман, Макловио и Моррис устремили свои взоры на дона Хосе. Они рассказали Рафаэлю о том, что старик знал о Васлале больше, чем кто-либо. Теперь они ждали от него подтверждения своих слов. Повисла пауза.

— А! — воскликнул, наконец, дон Хосе, откидываясь на спинку стула и потирая с отсутствующим видом кончик носа. — Васлала! Кто только в Фагуасе не желал найти Васлалу!

— Возможно, кто-нибудь захочет отправиться со мной. Мне нужен будет проводник, — сказал Рафаэль, глядя на Мелисандру, которая ответила ему воодушевленным взглядом.

— Вам надо будет заехать к Энграсии в Синерию, — сказал старик. — Думаю, она сможет помочь вам.

Дон Хосе не стал больше распространяться на тему Васлалы. Он замолчал. Расстроенный, вдруг ушел в себя. Мелисандра подумала, что никогда раньше не видела его таким при гостях. Что-то предчувствовал ее дедушка? Он угадал ее планы?

— Моррис очень хорошо знаком с Энграсией, — с намеком в голосе сказал Макловио.

Моррис намека этого не понял.

— Речь ведь не о том, чтобы найти какое-то место на карте, — сказал ученый. — Это гораздо сложнее.

— Завтра у нас еще будет возможность поговорить об этом, — проговорил дон Хосе, резко поднимаясь со стула. — Уже поздно. Вы, должно быть, устали, проделав такой непростой путь. Я никуда не денусь, а это подождет до утра.

Допив кофе, он надел берет, взял трость и, пожелав всем спокойной ночи, удалился в кабинет.

Глава 3

Одетая во все черное, с волосами, собранными под старым дедушкиным беретом, сунув руки в карманы, Мелисандра осторожно выскользнула из своей комнаты, пересекла столовую и спустилась по ступенькам с задней стороны дома. Ночь оказалась прохладной. Вот уже больше недели не было дождей, но земля все еще хранила влагу. Быстрым шагом девушка прошла по тропинке, ведущей к стоящему невдалеке дому Хоакина, убедившись прежде, что никто ее не видит.

Хоакин оставил дверь открытой. Сидя за столом, он курил и точил мачете[5]. Он раздраженно посмотрел на Мелисандру, давая понять, что ее визит не слишком своевременный. Не говоря ни слова, она затворила дверь, сняла, берет и села на грубо сколоченный стул напротив него. Хоакин опустил глаза, концентрируя внимание на лезвии ножа. Она поднялась и выглянула в окно.

— Если ты так сильно занят, я пойду, — сказала она.

— Могла бы вскипятить воду и сделать кофе, — ответил он. — Или ты устала, обхаживая своих гостей?

Она ничего не сказала. Гремя посудой, поставила воду для кофе.

— Сколько их приехало?

— Эрман, Макловио, Моррис, две незнакомые женщины и мужчина.

— Педро мне сказал.

— Я знаю. Не знаю только, зачем ты меня об этом спрашиваешь.

— Чтобы хоть что-то сказать. Ты же всегда возмущаешься, что я не слишком разговорчив. Чего привезли?

— Не знаю. Думаю, то же, что и всегда: книги для дедушки, продукты, лекарства для Мерседес, комбинезоны для меня, шоколад… — улыбнулась Мелисандра, ставя на стол кофе.

— Меня интересуют боеприпасы. Они у нас почти совсем израсходованы. Было бы опасно остаться без возможности держать оборону. Что нового рассказывают?

Хоакин был сильный. А лицо его, казалось, предназначалось для другого тела: тонкое, угловатое, обрамленное прямыми черными волосами, с черными недоверчивыми глазами, словно у раненого животного, настороженного, готового в любой момент кинуться на обидчика.

Он мог бы быть ее отцом. Видел, как она росла. Помогал ей управлять имением. Хоакин признавал, что его любовь к ней была сродни инцесту. Он не знал, любит ли он ее как дочь или как любовницу. Мелисандра передала ему разговор за ужином.

— Журналист намеревается отыскать Васлалу, — сказала девушка, стараясь не менять тона. Это было счастливым совпадением — как раз сейчас, когда она и сама решилась уйти на эти поиски. — Он говорит, ему нужен проводник. Я предложу ему взять меня.

— Не будь смешной. Ты никогда не была в центральной части страны. Если он и возьмет тебя, то уж, конечно, для иных целей.

— Ты ревнуешь.

— По мне, можешь делать что хочешь. Это твое дело.

— Никогда прежде никто не приезжал с явным намерением найти Васлалу. Это знак судьбы. Мой дедушка это предчувствует. За ужином он стал вдруг таким молчаливым, — задумчиво проговорила Мелисандра.

— Какая же ты настырная. Никто не может выбить из твоей головы идею с этим путешествием.

Хоакин выпил кофе залпом, встал и подошел к Мелисандре. Взяв ее за волосы, поднял ее лицо и поцеловал в губы.

— Ты должен мне помочь, Хоакин, — сказала девушка, отстраняясь от него. — Если ты мне поможешь, я смогу уехать спокойно.

— Тебе понравился этот мужчина. Меня ты не обманешь, — произнес он, следуя за ней и обняв ее за плечи.

— Не говори глупостей, — игриво улыбнулась она, глядя ему прямо в глаза, считая, что существует только один способ утихомирить Хоакина. — Для этого человека мы все — дикари. Он сделает свой репортаж и уедет. А мы останемся.

Она припала к его груди, обхватила руками его лицо, поцеловала, провела ногтями по его спине. Хоакин выгнул спину. Он тяжело дышал. Мелисандра ускользнула от него в другой конец комнаты. Они начали гоняться друг за другом, двигая немногочисленную мебель. Она смеялась; в его взгляде читалось что-то среднее между весельем и яростью.

— Вся в бабушку, — процедил Хоакин, сквозь зубы. — Упертая, твердолобая. Никто не мог остановить тебя. Только я могу совладать с тобой, Мелисандра, — с этими словами он бросился на нее, подхватил на руки и, пресекая на корню ее попытки сопротивляться, отнес на парусиновую кровать.

Они еще немного поборолись друг с другом, смеясь и рыча, словно играющие дикие кошки. Хоакин расстегнул молнию на ее брюках и резкими движениями принялся ласкать ее. По мере того, как она переставала сопротивляться и отдавалась чувствам, он сменил тактику и стал более последовательным, неторопливым, нежным. Целовал ее, перебирая руками ее волосы, покусывал ее соски, обнажая ее, растворяясь в ней, доводя до оргазма, сжимая в объятиях ее трепещущее тело. Хоакин закрыл глаза, опустил голову на ее нежное плечо. Он почувствовал Мелисандру, беспокойную, встревоженную птицу, которую уже не в силах был удержать.

Мелисандра дождалась раннего утра, тумана над рекой, пения петухов. Вернувшись в свою комнату, она даже не стала разбирать кровать, легла прямо на покрывало, но ее телу, все еще тлеющему страстью, не удалось расслабиться. Она слегка вздремнула. Высматривая солнце, приподнялась на кровати, чтобы увидеть, как над водой забрезжит рассвет. В пять утра она приняла душ и в половине шестого постучала в комнату дедушки.

Когда она вошла, он сидел на кровати в майке и в кальсонах, с палкой в руке. Выглядел взъерошенным и усталым. Седая борода оттеняла его загорелое лицо.

Внучка подошла к нему, поцеловала в щеку, села рядом. Обычно она никогда не заходила к деду в этот час. Чувство одиночества и количество витающих в воздухе воспоминаний поразили ее. На комоде, в котором лежали рубашки, Мелисандра увидела выцветшие фотографии бабушки и сразу отвела глаза. На ночном столике стоял ополовиненный стакан воды, лежали очки и тетрадь с карандашными пометками.

— Знаешь, каждую ночь, когда я ложусь спать, моя постель всегда согрета, — сказал он. — Она здесь.

Мелисандра улыбнулась и сжала дедушкину руку, ощутив ее худобу и слабость.

— Везет тебе. Мне ни разу не удалось почувствовать, что мама рядом. Мои простыни всегда холодные.

— Должно быть, моя дочь жива. Я надеюсь, что она жива. Иногда я представляю себе, как она сушит белье в Коридоре ветров, — дон Хосе выдержал долгую паузу. — Что случилось? — спросил он вдруг, поворачивая к ней голову. — Что привело тебя сюда так рано?

— Я хочу поехать с журналистом, дедушка. Я предложу ему себя в качестве проводника.

Старик подцепил палкой тапок, поднял его и бросил на пол.

— Так я и предполагал. Он на тебя смотрел, когда говорил об этом. Он сказал это для тебя. Никаких сомнений. Вот так совпадение, правда? Его зовут Рафаэль. Героя Томаса Мора, того, что открывает остров, именуемый Утопия, тоже звали Рафаэль… Но я не знаю, как ты можешь стать для него проводником.

— Ему не найти человека, который знает о Васлале больше, чем я.

— Энграсия смогла бы отправиться с ним, — сказал старик. Мелисандре не стоило рисковать, положившись на человека, которого она совсем не знает. — Откажись от этой идеи, девочка. Нам здесь хорошо. Васлала — это место, которого нет. Я не могу и тебя потерять. — Он с тревогой и мольбой посмотрел на внучку, его глаза были влажными от слез.

— Я не пропаду, дедушка. Ты вернулся. Другие тоже вернулись. Я должна поехать сейчас. Я не хочу дольше ждать.

Он сказал, что она не знает, с какого рода опасностями ей предстоит столкнуться. «Если бы только моя жена была жива», — подумал он. У него не было ее силы. Он понимал Мелисандру. Чтобы компенсировать отсутствие родителей, чтобы как-то оправдаться перед ней, он только и делал, что рассказывал о затерянном мире, о мифе, о мечте. Слишком поздно до него дошло, что история может повториться. Эх! Если бы только была жива его жена.

— Позволь мне поговорить с этим Рафаэлем, — предложил дон Хосе, приглаживая волосы рукой. — Дай мне только поговорить с ним. Мне нужно немного времени.

Мелисандра вышла из комнаты. Старик оперся подбородком на набалдашник своей трости и закрыл глаза. В который раз ему ничего не остается, как просто закрыть глаза, ничего не видеть, убежать от действительности. Тяжело жить, если ты не можешь избежать какой-либо беды, надеясь, что это коснется кого-то другого, кого-то очень похожего на тебя самого, но этот кто-то страдает по другую сторону зеркала, в то время как хозяин отражения набирается сил, крепнет, встает с кровати, одевается. С того момента, как он услышал накануне вечером Рафаэля и увидел лицо своей внучки, их обмен взглядами, он понял, что ничто уже не сможет остановить девушку. Она предпримет это путешествие, к которому втайне готовилась все эти годы, одержимость которым преследовала ее с малых лет и заставляла ее, убежав от бдительного бабушкиного ока, прятаться в каучуковом лесу. Хоакин тогда находил ее и приводил домой, топающую ногами, разъяренную, кричащую, что она хочет знать, где ее родители, что отправится искать их в Васлалу, что именно ей надлежало идти в это магическое место, в поисках которого потерялись ее родители.

Дон Хосе должен был, в конце концов, позволить внучке уйти; остаться одному, как это уже случилось, когда умерла донья Мария. Тогда как ни носились с ним окружающие, как ни пыталась его утешать Мелисандра, он не находил лучшей компании и отдушины, чем вновь и вновь представлять в своей комнате Марию живой, разговаривать с ней, пугая тех, кто думал, что из-за своего горя он потерял рассудок. Ему оставалось теперь лишь ждать, смириться, как он смирился, когда ушли его дочь с зятем, оставив им с женой трехлетнюю малышку, которая не переставала плакать, не хотела засыпать, пока ее бабушка, испробовав все средства, не заставила ее выпить молока с сахаром и ромом. Это он, и никто другой, был виноват в этом.

Старик вздохнул. Вышел из комнаты и сделал несколько шагов по коридору, не зная, куда дальше идти, словно оставил в чьих-то руках ниточки, управляющие его телом.

Глава 4

Рафаэль проснулся, когда уже светало. Спал он мало. Ложась в постель, чувствовал себя таким измотанным, что ему казалось, что он отключится, едва положив голову на подушку, но тишина не давала уснуть. Это была активная тишина: лес и река, насекомые, лягушки, совы жили собственной жизнью. Особая ночь, первобытная, не испорченная цивилизацией. Рафаэль накрыл голову подушкой, чтобы перестать думать.

Почему он ощущал необходимость дышать Мелисандрой, нюхать ее, словно собака? С того момента, как он пообщался с девушкой и почувствовал полное отсутствие в ней лицемерия, увидел ее непосредственность, он осознал, что существование подобного человека в мире уже достаточно, чтобы вернуть его, Рафаэля, к жизни.

В семь утра он встал. Через деревенское окошко, затянутое рыболовной сетью, увидел маленький сад с хилыми, увядшими розами, растущими в цветниках, и поодаль кусты бугенвиллеи насыщенного фиолетового цвета, обвивающей веранду. Он надел спортивный костюм, в рукомойнике умыл лицо и вышел в столовую. Мерседес подметала дом.

— Добрее утро, — поздоровался он. — Пойду, сделаю зарядку.

— Есть тропинка вдоль реки напротив поместья, — сказала она. — Увидите ее, когда подойдете к пристани. Ступайте туда, там вы не должны заблудиться.

Когда Мелисандра зашла в столовую, дон Хосе разговаривал с Мерседес. Он объяснял ей, что протез Морриса был устройством настолько тонко продуманным и прогрессивным, что с его помощью можно было даже определить количество микробов и химических элементов в стакане простой воды.

— Наука завоевывает мир, Мерседес. Скоро даже смерти не будет. Профессор Моррис говорит, что сейчас уже существуют механические сердца.

— Только подумайте, какое безумство! Это же означает лезть в Божественный промысел своими грязными руками; лишать Его права призывать к себе человека, когда Ему это угодно, — ужаснулась Мерседес, стараясь поскорее отогнать от себя жуткую картинку вспученной груди, которая родилась в ее воображении при упоминании механических сердец. — Это же противоестественно.

— Что естественно, а что нет? Электрический свет — это неестественно…

Мелисандра поцеловала дедушку, налила в чашку кофе и села возле старика. Мерседес жарила яичницу, бормоча, что нет никакого сравнения между электрическим светом и искусственным сердцем, не желая уступать в этом споре, но явно приведенная в замешательство наблюдением дона Хосе.

— Не проснулись еще наши гости? — начала расспрашивать Мелисандра.

— Журналист отправился делать зарядку. Сказал, что позавтракает, когда вернется.

— Почему бы тебе не пройтись, дедушка? Может, встретишь его.

— Ай, дочка, дочка. Ты мне так напоминаешь твою бабушку. Я рассказывал тебе, как она поймала ягуара недалеко отсюда? Одна. Привязала животное к джипу и потащила его по дороге. Мне кажется, я прямо-таки вижу, как она появляется на рассвете; рыжая как львица, ребятня бежит за ней, чтобы посмотреть на мертвого ягуара. Из его зубов она сделала ожерелье для твоей матери. Что вы за женщины! Разве с вами совладаешь!

Дон Хосе нашел Рафаэля на пристани: тот разглядывал пару стрекоз, со стрекотом кружащих в воздухе.

— Mens sana in corpore sano[6]. Не хотите ли продолжить свои упражнения, составив мне компанию в прогулке? — сказал он, опираясь на трость.

Рафаэль последовал за стариком по тропинке вдоль берега.

— Что за башни там виднеются? — спросил он. — Кажется, это часть какой-то древней крепости…

— Это крепость Непорочного зачатия. С этой позиции испанцы контролировали торговлю и препятствовали проходу к своим территориям вверх по реке англичанам. Им принадлежал Грейтаун — это там, где вы высадились. Он стал для них дверью в Атлантический океан. Сначала здесь было логово пиратов. Корсары господствовали на этих территориях, пока лорд Нельсон не явился сюда собственной персоной… По этой самой реке плавала «Немезида» Наполеона. Отсюда началась его слава, которая позже привела его к Трафальгару…

Используя трость в качестве учительской указки, а также инструмента для расчищения пути от сорной травы, дон Хосе медленным, но решительным шагом шел вперед, без остановки рассказывая об этом важном водном пункте, являвшемся в прошлые века сценой, на которой разворачивались кровавые баталии между англичанами и испанцами.

— Одна из самых известных историй, — говорил он, — история о Рафаэле Эррера, шестнадцатилетней девушке, которая после гибели отца при очередном штурме этой крепости, отказалась сдаться и сбросила на воду горящие простыни, из-за чего английские корабли загорелись и подданные ее величества королевы бежали…

— Вместо солдат сейчас контрабандисты, — проговорил Рафаэль.

— Не все контрабандисты. Мы — люди уважаемые, знаете? В моем доме останавливается только избранная часть путешественников, я их именую «современные торговцы», которые на наших условиях совершают с нами же сделку, обмен. Я уже объяснял вам, что деньги в этих краях особой роли не играют.

— Вы говорили, что здесь очень развита торговля оружием; говорили о складах, вышедших из употребления боеприпасов.

— Я думаю, Макловио этим занимается. Не уверен, но моя внучка считает, что из всех наших знакомцев этот — самая темная личность. Мне импонирует его мастерство рассказывать всякие истории. Он держит нас в курсе технических достижений цивилизации. Он обладает особым, присущим латиноамериканцам чувством знания дела, что нас интересует особенно.

— Я спрашиваю себя, что может получить здесь Макловио взамен оружия, — размышлял Рафаэль, нагибаясь, чтобы сорвать маленький дикий желтый цветок.

— Да бог его знает, сынок! Бог его знает!

— Говорят, в Фагуасе есть очень ценные наркотики… — не унимался Рафаэль, пристально глядя на старика.

Дон Хосе остановился, потер свой нос.

— Наркотики? Зачем, ведь есть уже синтетические.

— Синтетические не оправдали возлагаемых на них надежд, — объяснил Рафаэль. — Запрещенные наркотики, дон Хосе, те, что особо опасны, продолжают распространяться, принося баснословную прибыль наркоторговцам. Вы слышали что-нибудь о филине?

— Филина? Что это?

— Генетическая мутация: гибрид марихуаны и кокаина.

— Что-то знакомое, но нет, не слышал. Возможно, Мелисандра знает больше… хотя моя внучка никогда не бывала в центральной части страны. Вам следовало бы найти проводника более опытного.

— Что-то подсказывает мне, что лучшего проводника мне не найти.

Дон Хосе устремил свой взор на противоположный берег, выдержал паузу.

— А откуда вы знает о Васлале? — стал, наконец, дознаваться старик. — Никогда прежде никто не заезжал сюда с единственным намерением найти ее.

— У меня есть друг, который путешествовал по Фагуасу: Алан Томлинсон. Он рассказал мне о Васлале.

— Алан? Англичанин? — удивился дон Хосе. — Не может быть!

Рафаэль, улыбаясь, утвердительно кивнул головой.

— Я долго разговаривал с Аланом на эту тему, — продолжал дон Хосе. — Я предполагал, что он отважится отправиться на ее поиски, но он так и не возвращался. Очень специфичный человек, Алан. Значит, он ваш друг… Ну и дела…

— Будучи студентами, мы делили с ним комнату в университетском общежитии. Он столько говорил мне о Васлале, что в конце концов убедил меня приехать сюда и написать о ней, — пояснял Рафаэль, думая про себя, как же он раньше не догадался. Кто, если не дон Хосе, мог быть тем стариком, о котором рассказывал Алан. Юродивый старик, утопист, которому его друг приписал умение вытащить из рукава не просто кролика, а целый мир.

Они дошли до того места, где тропинка поворачивала к дому.

Дон Хосе поднял глаза и отсутствующим взглядом посмотрел на островки по центру реки.

— Вероятно, мне остается только надеяться, что ваше имя — это хорошее предзнаменование, — сказал он.

Глава 5

Позднее Мелисандра заглянула в кабинет дедушки и увидела его сидящим за письменным столом с взором, устремленным на прозрачное пресс-папье. Он даже не заметил, что гости используют свои портативные компьютеры. Событие такого рода он никогда прежде не оставил бы без внимания, описывал бы круги вокруг них с видом настойчивым и заинтригованным, как только он один умел делать. Мелисандра посмотрела на него еще какое-то время, стоя в дверях. Было бы страшно прощаться с ним. Ее дедушка стар. Возможно, по возвращении она уже не застанет его в живых. Но ей нужно собираться в путь.

Она вышла из дома и направилась на круглую площадку, где заканчивалась гравийная дорога, проходившая через поместье и соединявшая его с окрестными домами. В центре площадки красовался старый и ржавый трактор, весь обвитый голубыми колокольчиками вьюнка. Это был своего рода монумент, который дедушка задумал поместить здесь в память о бабушке, первому, единственному и последнему человеку, кто управлял этой машиной. Под навесом по правую сторону находилась другая реликвия имения: электроджип SAM, подарок правительства. Мелисандра села за руль и тронулась, оставляя позади облако пыли.

Она нашла Хоакина в каучуковом лесу, снова ремонтирующим трубопровод для подачи воды в курятник. Увидела, как он идет в ее сторону, снимая соломенную шляпу.

— Что тебя сюда привело?

— Завтра я уезжаю, Хоакин, — сказала она. — Я хочу, чтобы между нами не осталось никаких недомолвок.

Они молча стояли друг напротив друга. Хоакин вытащил из-под ремня голубой платок, большой и грязный, и вытер пот, не глядя в ее сторону.

— Твой дедушка в любой момент может умереть. Ты об этом подумала?

— Он не умрет, — ответила она. — Не шантажируй меня.

— Ты могла бы подождать, пока он умрет. Приедут другие люди, знаешь. Этот журналист не единственный.

— У нас нет времени на сцены ревности, Хоакин. Ты обещал помочь мне.

— Конечно, помочь тебе. Взвалить себе на плечи груз твоих забот, а ты отправишься на поиски приключений.

Хоакин не мог настаивать. Правила их отношений с самого начала были обговорены. Нечего выжидать. Мелисандра не ответила. Носком ботинка она чертила на земле круги.

— Пойми, я просто хочу защитить тебя, — настаивал Хоакин.

— Хочешь, чтобы мы поговорили сейчас, или мне заехать потом? — спросила она, направляясь к джипу. Он пошел за ней.

— Что мне делать, если твой дедушка умрет?

— Похоронишь его рядом с моей бабушкой, Хоакин.

— Со священником или без?

— Со священником.

Они сели в джип, объехали поместье. Работа здесь была поделена между различными семьями, которых бабушка приютила после эпидемии малярии, поразившей жителей соседних деревень. Благодаря минимальным ресурсам и безустанному труду земля порождала растительность и зерно в количестве, достаточном для местного потребления. Имелись здесь также птицеферма, свинарник и небольшой коровник, чтобы всегда было мясо и молоко. Мелисандра каждой семье сообщила о своем предстоящем путешествии.

Наконец-то Васлала. Никто не удивлялся. На Мелисандру смотрели с завистью и тоской. Здесь уже привыкли, что молодые уходят. Юноши постоянно уходили на войну. Часто Мелисандра организовывала похороны, утешала матерей. Порой появлялись вооруженные люди, пытаясь привлечь единомышленников для осуществления своих криминальных планов. Иногда приходилось прибегать к силе, чтобы прогнать их. Да, на реке сохранялся нейтралитет, но его требовалось отстаивать.

Поворачивая к дому, Мелисандра и Хоакин пересекли каучуковый лес — огромные деревья с огромными блестящими листьями.

— Ты всегда знал, как меня здесь найти, Хоакин, — мечтательно произнесла девушка…

Глава 6

Макловио нашел Фермина недалеко от пристани, на тропинке. На один из речных островков выползали погреться на солнышке два ламантина, неуклюже перебирая ластами по песку. Убедившись, что никто их не видит, аргентинец вытащил сумку из своего рюкзака и протянул ее юноше.

— Не думаю, что на этот раз получится, — сказал Фермин, останавливая его.

Макловио опустил руку. Вытащил из кармана рубашки пачку сигарет, предложил молодому человеку, который взял ее быстрым движением руки.

— Что на этот раз происходит? — спросил Макловио, стараясь, чтобы тот не уловил в его голосе нотки нетерпения.

Фермин был его осведомителем и сообщником. Он занимался перевозкой оружия из Грейтауна в центр страны, но с каждым разом делал это все менее охотно. В последнее время Макловио вынужден был прилагать немалые усилия, чтобы не потерять терпение. Контакты на реке играли в его жизни особую роль. Ему понадобились годы, чтобы развить в поместье действующую сеть: забирать оружие в порту и выгружать его в охраняемой бухте вверх по течению реки, возле Лас-Лусеса.

Конечно, если сравнивать эти трудности с риском, которому он сам подвергался в Нью-Йорке, распространяя филину, долгие убеждения Фермина можно было бы считать незначительным затруднением. Нечего беспокоиться, подумал он, тем более что Фагуас сейчас переживал один из редких моментов затишья в перерыве между войнами. В этот период дела шли как нельзя лучше. Вечные воители спешили вооружиться, прекрасно осознавая, как недолго длится перемирие. Поэтому промедление сейчас совсем некстати. Клиенты, жаждущие заполучить оружие, готовы мать родную променять на приличное ружье.

Фермин признался, что боится разоблачения. Мелисандра что-то подозревала, смотрела на него с недоверием, выслеживала. Он не хотел брать их большую лодку для перевозки груза и опасался, что девушка его раскроет и выставит прочь из поместья — его и двух других парней, которым захотелось подработать. Если это произойдет, они вынуждены будут податься в город и пойти в солдаты.

— Ну, еще одна ходка, Фермин, — упрашивал Макловио. — Вы не можете кинуть меня сейчас, когда на корабле находится мой самый крупный груз. Капитан не будет долго ждать. Он все выбросит в воду, если вы в ближайшие дни не заберете… Нельзя упускать такую возможность. Мелисандра ничего не узнает… — настаивал аргентинец.

— Вы плохо ее знаете. Она до всего дознается. Она только кажется хрупкой и кроткой, но мы-то здесь знаем: когда она решает действовать, то может быть безжалостной. Однажды ночью усадила меня одного рядом с трупом моего брата, чтобы я отказался от идеи уйти воевать. Мой несчастный брат. От него уже пахло…

— Я рад, что тебе это пошло на пользу, — процедил Макловио. — Если Мелисандра о чем-то и узнала, вы сами в этом и виноваты.

Макловио предположил, что сами молодые люди зародили в ней подозрение. Виной тому могли послужить легкие наркотики, которые он привозил им, а также дешевый виски, сигареты или консервы. Мелисандра же была совсем не дура и наверняка догадывалась, что парни что-то предлагали взамен. «Спокойствие, — повторил про себя Макловио. — Обратного пути все равно уже нет». Через два месяца его будут ждать в Нью-Йорке с грузом филины. Если он не передаст оружие, братья Эспада не позволят ему вывезти наркотики или, что еще хуже, подожгут его плантации.

— Мне жаль вас, — сказал Макловио. — С таким настроем вам никогда не выбиться в люди. Если вести себя благоразумно, ничего не случится.

— Женщины из этой семьи наполовину ведьмы, — ответил Фермин. — Ее бабушку все боялись. Вы так говорите, потому что не знаете.

Фермин не смотрел на собеседника. Он уставился в землю, на свои грубые башмаки. «Эти мерзавцы никогда не смотрят в глаза», — подумал Макловио.

— Ну так я не боюсь вашей Мелисандры, — бросил он. — Я уж что-нибудь придумаю, как отвлечь ее. Завтра вы отправитесь на корабль, а я займусь тем, чтобы она ничего не узнала. Давай, бери это, — он протянул парню сумку. — Скажи остальным, чтобы подготовились.

Фермин поднял глаза и посмотрел на Макловио, не особо убежденный его словами. С другого берега вдруг взметнулась цапля и, махая крыльями, пролетела над их головами.

Глава 7

Лампа на письменном столе дона Хосе была единственным источником света в кабинете. Перед стариком расположились вдвоем на ветхом кресле под окошком Мелисандра и Рафаэль и слушали его. Они пили из чашек дымящийся кофе, приготовленный Мерседес. На свет слетались бесчисленные мелкие мошки. Слова сливались с журчанием реки.

Дон Хосе начал свой долгий рассказ о Васлале.

— Ошибается тот, кто думает, что одиночество — это страшная расплата для посвятивших свою жизнь созерцанию и исследованию. Вокруг меня всегда было много людей — мыслителей, писателей. Даже литературные герои настолько ощутимо всегда сопровождали меня по жизни, словно их кто-то сделал из мяса и костей. Одно время эти существа так долго владели моим воображением, что мне казалось, будто я, привязанный рядом с Одиссеем к мачте корабля, слышу умопомрачительное пение сирен или наблюдаю из комнаты Эдипа отчаянное самоубийство Иокасты, или разговариваю с миссис Дэллоуэй и миссис Рэмси. Ночи напролет я беседовал с Сервантесом и Борхесом о возможности того, что кто-нибудь перепишет «Дон Кихота», никогда прежде не читав его. Именно в этот период моя жена поместила меня на несколько месяцев в санаторий Эль Чапуис, полагая, что я, наверное, лишился рассудка. Но, конечно, с ума я не сходил. Она и доктора это заметили бы. Я был всецело погружен в собственные мысли, деля ограниченное пространство своего мозга с многочисленными голосами. Порой картинки, на которых скитались души Хитклифа и Кэти, или садились на мель приговоренные к галерам испанцы из произведений Гарсии Маркеса.

Все это становилось в моей жизни частью параллельного реальности измерения, в котором я мог ходить или плавать часами.

Мои фантазии толкнули меня на поиски ветряных мельниц. Я присоединился к стройным рядам поэтов, которые, прибегая к возможностям воображения, к мифологии, к коллективному опыту гуманистической литературы, к поэзии всех времен и народов, задавались целью создать совершенно новую, революционную модель общества.

Вооружившись имеющейся утопической литературой, мы могли приумножать ее, рисовать различные схемы и развивать бесконечные альтернативные варианты, изучая одни и другие. Мы почти не спали, одурманенные дымом сигарет и этиловыми парами, мы не могли думать без порядочной дозы алкоголя в крови. Нелепо, дав полную волю группе поэтов, ждать потом, что они будут вести себя как хладнокровные социологи, — улыбнулся дон Хосе. — Несколько месяцев мы провели в этих бурных изысканиях, пока мой хороший друг Эрнесто, поэт, ученый, с очень глубокими познаниями в области физики и космоса, не открыл нам глаза на одну из важнейших проблем, усмотренных в наших учениях: мы отталкивались от нуля. Наша модель была применима лишь к гипотетической модели мира. «Вы практически вскарабкались на Биг Бен», — сказал он нам философски, делая глоток чистого рома. «Однажды, после ядерного взрыва или другой катастрофы подобного масштаба, человечество будет вынуждено перепланировать способ своего существования», — говаривал он. Эрнесто предположил, одержимый идеей инсценировки этого гипотетического начала, которое считал основополагающим для успеха эксперимента, чего нам не хватало в наших изысканиях. «Нам нужен остров, чтобы построить Утопию, — рассуждал он. — Надо создать своеобразное ядро, очистить его, пропустив через сито нескольких поколений, пока его не будут населять мужчины и женщины, никогда не знавшие тщеславия, власти, алчности, зла. Речь идет о создании ячейки, частицы, первого живого организма. Эта социальная ячейка, — предложил Эрнесто, — должна будет развиваться в стерильной среде, в вакууме… и через какой-то неограниченный период времени должна будет начисто отказаться от соблазна размножаться». Мы так и не пришли к соглашению касательно этого последнего пункта. Государственный переворот, очередная война обрушились на нас. Начались жестокие репрессии. Интуитивно мы чувствовали, что, когда падет установленный режим, возникнет благодатная почва, физическая и психологическая, для того чтобы некоторые личности, за неимением другого выхода, решились бы стать частью нашего замысла.

Эрнесто поведал нам об одном местечке на севере страны, живописал красоты тамошней природы, речушку, горы, возвышавшиеся над чудной красоты тропическим лесом. Это было то место, где сны становятся фантастической явью. В одну из ночей, проведенных там, ему приснился серебристый город. Его название, Васлала, сверкало на старых, монументальных стволах сейб[7]. Мы решили, что его сон был знаком. В Васлалу мы должны были отправиться как можно скорее, если, конечно, не хотели закончить свои дни в карцере, в диких пытках или же просто быть убитыми.

С реки моя жена, которую я не видел с момента государственного переворота, отправила ко мне в город человека с посланием: я должен был отправляться в путь. Она присоединится ко мне позже.

Чтобы добраться до Васлалы, нам потребовалась неделя. Место это было потрясающим. Его можно назвать удивительным, единственным в своем роде климатологическим феноменом. Из жаркого климата легко было попасть в умеренный, просто пройдя несколько метров по коридору, где вихрем крутился ветер. В долине с умеренным климатом мы и основали общину. Ее границу обозначали четыре гигантские сейбы. Мы построили домики, протоптали тропинки, расчистили лес, открыли парки. В Коридоре ветров одежда сохла за считанные минуты и напоминала веселый танец цветных тряпок, которые кружили в воздухе, не падая. Ах! Если бы я смог передать вам весь опыт, полученный в то время!.. Вдали от травли, гонений, все как один одурманенные духом альтруизма и идеализма нашей миссии первопроходцев, мы еще сильнее стремились взаимодействовать друг с другом. Мы старались искоренить всякую мелочность и малодушие из своих характеров и вести себя так, как, мы полагали, подобало вести себя группе людей, которая собиралась сосуществовать не только физически, но и духовно. Свой маленький домик я построил на берегу речки, чтобы не тосковать по журчанию воды. Эта речка в Васлале была для меня Тигром и Евфратом земного рая. Могу смело заявить, что в эти дни я был абсолютно счастлив.

— А ваша жена? — спросил Рафаэль.

— Это было единственной моей печалью. Мы столько месяцев были в разлуке… Я знал, что она на реке, в безопасности, но никак не мог сообщить ей о своем местонахождении, не мог отправиться за ней или послать кого-то, не поставив тем самым под угрозу секретность нашей миссии. Я полностью сконцентрировался на работе, убеждая себя, что мне нужно дождаться подходящего момента. Так прошло больше года, пока один крестьянин не сообщил нам, что преследовавший нас генерал убит своими подчиненными и что в Фагуасе снова пытаются поэкспериментировать со свободой и демократией. На тот момент, когда я решил отправиться за своей женой, нам уже удалось наладить быт.

Нашихады в зонах умеренного и жаркого климата начинали плодоносить, кролики и куры на ферме потихоньку размножались, цех по выделке кожи, столярная мастерская и прочие службы отлажено работали. Мы жили в состоянии непередаваемого мира и согласия, в окружении сейб и сказочно прекрасных пейзажей. Вечерами после работы мы предавались беседам или отправлялись на оздоровительную прогулку, а в выходные выбирались в походы.

Я и остальные поэты не переставали удивляться, как удачно складывается наш эксперимент. У Эрнесто не было никакой головной боли, и ночью он спал как убитый. Я же, напротив, несмотря на полное ощущение счастья, не мог расслабиться. Меня не переставало волновать то спокойствие, в которое мы погружались. На подсознательном уровне я чувствовал, что наша склонность к уединению довела нас до того, что наши встречи с крестьянами соседней сельской общины стали редкими. В этот период я стал задаваться вопросом, не существует ли опасности, что мы настолько замкнемся в себе, что откажемся от всяких контактов с внешним миром, превратившись в подобие современного Авалона, туманного острова, недостижимого для простых смертных, в подобие неприступной крепости. Эта идея совсем мне не импонировала. Я стал испытывать тоску, возможно, раньше времени, думая о жизни вне бульона цивилизации, в котором варятся новые и всегда интересные мысли. Я поделился этим с Эрнесто, и он упрекнул меня в нетерпении. «Ты не мог быть там счастливым, — сказал он мне, — не уяснив для себя четко, что Васлала превратится в стерильную территорию, отгороженную от суеты, шума и конфликтов внешнего мира. Мы должны с благодарностью принимать возможность жертвовать нашей интеллектуальной жаждой, — настаивал он, — если мы желали лицезреть рождение поколения, способного построить истинную Утопию».

Долго я думал, что сомнения и страхи, которые поселились в моей душе, словно сговорились против меня. Отсутствие веры, духовные колебания вступили в противодействие с коллективной энергетикой, царившей в Васлале, и она снова стала в моем сознании чем-то недостижимым. Не знаю. Естественно, когда я попытался вернуться, никогда уже не смог отыскать ее, никогда больше не смог увидеть ни гигантские сейбы, ни сумерки, превращающиеся в вихрь в Коридоре ветров.

Дон Хосе внезапно замолчал. Долгое время в кабинете слышались только крики цапли и кваканье лягушек.

Мелисандра посмотрела дедушке в глаза, влажные и блестящие; посмотрела так, словно полагала, что, хорошенько вглядевшись в них, можно различить где-то в их глубине речку, лес, влажный и зеленый, уловить чистый воздух Васлалы.

Рафаэль был в растерянности, ожидая, что старик продолжит свое повествование, и опасался нарушить его молчание. Он тоже посмотрел в голубые глаза философа, интуитивно чувствуя, что ему довелось участвовать в каком-то ритуале, своего рода песнопении, призванном воззвать к жизни это таинственное место, произнести вслух его имя, чтобы оно засуществовало. Несмотря на детальное описание географических границ Васлалы, что, возможно, облегчит ее поиски, слова старика были окутаны пеленой тумана, полны размытых характеристик.

— Но, — решился наконец заговорить Рафаэль, — почему же, так хорошо зная местонахождение Васлалы, вы никогда не смогли туда вернуться?

— Я вернулся, — ответил дон Хосе, не смотря на собеседника, уставившись в какую-то неопределенную точку письменного стола. — Следуя географическим ориентирам, я пришел на то место, где точно должна была находиться Васлала. Загадка в том, — сказал он, снова поворачиваясь к журналисту, — что ее уже там не было. Реки поменяли расположение, не было между ними долины, не было ее и между сельвой и горами. Я не обнаружил ни сейб, ни Коридора ветров. Встретил лишь старого крестьянина, местного алькальда, указавшего в свое время нам дорогу, который показался мне таким же потерянным, как и я. Он меня не узнал, и единственное, что удалось у него выпытать, было то, что я уже и сам знал: Васлала исчезла.

«Это все сейбы, — сказал он мне, — сейбы забрали ее с собой». Согласно его мифологии, уходящей корнями в верования племен майя и ацтеков, сейба являлась деревом священным, деревом, которое поддерживает мир; если исчезает сейба, вместе с ней исчезает и пространство, оберегаемое ею.

— Но как она могла исчезнуть? — не унимался Рафаэль.

— В разных мифологиях полно подобных мест, — продолжал Дон Хосе. — Также вполне возможно, и я лично рассматривал такой вариант, — то, что казалось климатическим феноменом — Коридор ветров и умеренный климат Васлалы, — было не что иное, как признак пространственно-временной щели, в которую, по чистой случайности, мы просочились.

— Но ведь есть же люди в центре страны, которые утверждают, что видели Васлалу, разве не так? — спросил Рафаэль.

— Есть свидетельства путешественников, говорящих, что они один или два дня были в Васлале, только потом, как-то вдруг проснувшись, оказывались в полном одиночестве в совершенно незнакомом месте… Видимо, найти ее можно только интуитивно: максимально приблизиться к указанному месту и далее действовать по велению сердца, полагаясь на собственное чутье… Не знаю. Я не слишком компетентен, чтобы рассуждать об этом. Я никогда не смог вернуться. Возможно, Васлала больше не существует. А может, она там, дожидается вас. И надо просто иметь глаза, чтобы увидеть ее… Кто знает! Если бы не моя жена, я бы, наверное, и по сей день скитался, пытаясь отыскать ее, земляничные деревья и огромные сейбы.

Дон Хосе замолчал, надел берет и закрыл руками уставшие глаза.

— Васлала превратилась в национальную легенду, — заговорила Мелисандра, вставая с кресла и выглядывая в окно, — в недостижимое место. Помимо рассказов заплутавших путешественников, которые утверждают, что побывали в Васлале, есть еще истории тех, кто говорит, что видел ее где-то в дымке или в конце дороги, по которой, сколько ни идешь, расстояние не убывает. Один из наших многочисленных властителей решил направить в Васлалу лидеров партий, чтобы их там научили секрету разумного управления страной. Разосланный по всей стране патруль не смог отыскать ее. Вернулись они с багажом очередных легенд и фантастических историй. При другом режиме, более позднем, было постановление об исчезновении Васлалы. Запретили всякое упоминание этого названия и сажали в тюрьму тех, кто собирался отправиться на ее поиски. В этот период мужчины, женщины, дети и в особенности те, на ком лежала ответственность за этот запрет, каждую ночь, словно одержимые, грезили Васлалой. Именно в это время ушли мои родители. Возможно, они еще там.

— Все возможно, — сказал дон Хосе.

— Неплохо было бы прогуляться немножко, — предложил Рафаэль Мелисандре, когда они вышли из кабинета.

Молодые люди отправились к прибрежной тропинке. Ночь была ясная, лунная. Мелисандра твердо шагала впереди Рафаэля, ее голову обрамлял ореол красноватых волос. От ветра шелестели пальмовые заросли, поскрипывали высокие сучья деревьев. Они подошли к пристани. Мелисандра поднялась по деревянным ступенькам, подошла к краю и села, свесив ноги в воду. Рафаэль сел рядом.

— Ты, наверное, считаешь нас сумасшедшими, — сказала она.

— Нет-нет, — поспешно ответил он. — Конечно, я приехал оттуда, где никто не верит в утопии. Меня беспокоит то, что твой дедушка слишком всерьез отнесся к своему воображению. Этого я опасаюсь. Но посмотрим. Мы должны будем проверить это сами.

— Дедушка сказал мне, что ты знаком с Аланом. Ты поверил в его историю. В противном случае тебя бы здесь не было… — улыбнулась Мелисандра, и ее белоснежные зубы сверкнули в темноте.

— Я не отношусь к категории журналистов-скептиков. Это моя большая слабость, но в то же время в этом моя большая сила, — усмехнулся Рафаэль, подмигнув девушке.

— Меня впечатляет твоя скромность, — сказала она с иронией.

— Скромность — довольно сомнительное достоинство.

Мелисандра рассмеялась.

— Ты очень красивая, — внимательно глядя на нее, отметил журналист, скорее для себя самого, чем для нее.

— Я буду скучать по реке, — проговорила она, созерцая отражение своих ног в воде.

Глава 8

Мелисандру разбудил на рассвете глухой и далекий звук караколы Педро. Она высунулась в окно и увидела, как розовый свет восходящего солнца растекается по пальмовым зарослям на другом берегу реки.

Девушка огляделась по сторонам. Еще немного, и эта комната станет лишь очередным воспоминанием, таким, как лица дедушки и Хоакина. Воспоминанием станет и река, что на протяжении всей жизни являлась для нее неразрывной крепкой пуповиной, связывающей Мелисандру с единственным отведенным ей местом на Земле.

Когда она вошла в столовую, дон Хосе уже сидел там, поставив палку на ботинок, в черных отглаженных брюках и белой рубашке, на голове — берет. Протяжные стоны караколы Педро слышались все ближе и ближе. Пробудившись ото сна, словно влекомые колдовскими чарами, гости один за другим сходились в столовую.

Рафаэль подошел к дону Хосе и Мелисандре. Он подумал, что старик оделся так, чтобы внучка запомнила его опрятным и преисполненным достоинства — в белом и черном.

Завтрак закончился как раз в тот самый момент, когда паром Педро пришвартовывался к пристани.

Мерседес вытерла руки о передник и вместе с доном Хосе вышла на крыльцо посмотреть на приготовления. Гребцы подогнали лодку, привязали ее к причалу и начали грузить багаж путешественников.

— Не волнуйтесь за Мелисандру, — вполголоса обратился к Мерседес Эрман, подходя к ней сзади. — Она не пропадет.

— Оберегайте ее от этого Макловио, — прошептала ему Мерседес. — Этот человек мне не нравится.

Две голландки прошагали мимо них со своими рюкзаками.

Мерседес вопрошающе посмотрела на Эрмана в надежде услышать его мнение.

— Насчет этих беспокоиться не стоит, — подметил он и наклонился, чтобы обнять женщину и попрощаться, обещая сделать все, что от него зависит, чтобы защитить Мелисандру.

Моррис тоже подошел попрощаться. Ученый импонировал Мерседес. Несмотря на то что он был молчалив и скрытен, у него был вид порядочного человека. Из всей этой группы визитеров единственным мерзким типом казался Макловио.

— Прощай, Мерседитас[8]! — ядовито прокричал последний, направляясь к пристани, и она улыбнулась ему, подняв руку, потому что ей не хотелось сделать ничего такого, что могло бы настроить его против обитателей поместья, а тем более теперь, когда ему предстоит путешествовать вместе с Мелисандрой.

Педро в очередной раз услышал от дона Хосе, что тот вверяет ему безопасность своей внучки. Он должен был оставить ее вместе с Рафаэлем и Моррисом у Энграсии. Она о них позаботится и снабдит всеми необходимыми для дальнейшего путешествия средствами. Капитан с недоверием посмотрел на Рафаэля. Он не рассчитывал на то, что Мелисандра поедет с ними, хотя и прекрасно знал о ее намерении предпринять это путешествие.

Было около девяти утра, когда Педро наконец сделал знак девушке, что пора отправляться, и она пошла за доном Хосе, чтобы под руку отвести его к пристани. Там они попрощались. Мерседес, рыдая, сжала ее в объятиях. Мелисандра вдохнула исходящий от нее запах талька и чистоты. Затем прижалась к дедушке, закрыв надолго глаза. Дон Хосе изо всех сил старался сохранить свое аристократическое достоинство, но почему-то то и дело трогал себя за кончик носа.

— Я не хочу провести остаток дней в ожидании тебя, дочка, — сказал он ей. — Возвращайся скорей, — добавил старик и снял свой берет — жест, который растроганная Мелисандра истолковала как его способ пустить слезу, когда он на людях.

Педро забрался на площадку трапа, и под широким и жарким солнцем этого голубого октябрьского утра раздался резкий и протяжный стон караколы. «Ууу-уу-паааааа», — прокричали в унисон гребцы, рассекая воду. Лодка отчалила вверх по реке.

Вверх по реке Глава 9

Принадлежавшее Педро бонго «Королева» представляло собой уменьшенную и более продолговатую копию Ноева ковчега. Построенная из кедровых досок, лодка была длинная, глубокая и узкая. В состав ее команды входило десять гребцов, по пятеро с каждой стороны, располагались они по краям длинных скамеек в виде поперечных брусьев, которые шли от носовой части до места под навесом на корме, отведенного для пассажиров. Педро, стоящий у штурвала, занимал самую высокую точку на судне. Это был узенький мостик сразу за навесом, откуда он контролировал ход лодки при помощи своей караколы.

Несмотря на попытки модернизировать речной транспорт, ничто не могло идти в сравнение с этими практичными примитивными конструкциями. Благодаря своим характеристикам они прекрасно приспосабливались как к различным глубинам реки, так и к грубому обращению моряков. Одна американская инвестиционная компания много лет назад предприняла попытку ввести в обиход лодки, оснащенные двигателем самолета, которые чуть поднимались над уровнем воды. Но все, что от них осталось, это встречающиеся тут и там заброшенные корпуса, поросшие водорослями, где играли дети. Это были жертвы местных капитанов и механиков, которые никогда особо ничего не понимали в соотношении масла и горючего, необходимого для нормальной работы двигателя, или, возомнив себя Элиасом на огненной колеснице, разбивали их о скалы, будучи навеселе. Старые же бонго, напротив, оставались почти в неизменном состоянии. В рассказах путешественников XIX века можно было найти моменты, в которых угадывалось слегка измененное описание их характеристик. Хотя какие-то усовершенствования все же производились: верхняя часть навеса «Королевы» была сделана из новомодного пластика, абсолютно прозрачного, что позволяло пассажирам наслаждаться пейзажем во время пути. В то же время пластик защищал от вредных лучей солнца. Пол под навесом был из древесины. Синтетическую циновку, покрывавшую его, легко было почистить, просто выбив ее о борт корабля. Пространство, отведенное для пассажиров, было не очень большим. Днем они могли прохаживаться между гребцами, сидеть по центру деревянных скамеек или загорать на крыше навеса. Заряжаемая батарея питала ряд маленьких низковольтных свечей, служивших для ночного освещения.

Педро, капитан, без обиняков дал всем понять, что Мелисандра была для него самым важным человеком из всех присутствующих на лодке. Остальные могли располагаться, где хотели, но для девушки он зарезервировал место под капитанским мостиком, в глубине кормы, где находилось самое просторное и защищенное место. Мелисандра не отказалась от этой привилегии и оставила там свои вещи. Остальные пассажиры после всяких согласований и совещаний расположились под навесом. Рафаэль поднялся посидеть с Мелисандрой возле капитанского мостика.

Дом исчез среди густой прибрежной растительности. Грубая деревянная пристань с искривленными красными сваями попрощалась с ними. Лодка проплывала мимо островков, на которых дремали под солнцем разморенные морские коровы. Вниз по течению сплетенные между собой деревья напоминали загадочный и таинственный туннель. Через какое-то время от этого пейзажа осталась только сверкающая река и стремительно взмывающие в воздух стаи птиц, завидевших приближение корабля.

Мелисандра закрыла глаза. Поместье растворялось вдали. По прошествии нескольких дней с ней, возможно, произойдет то, что с ее дедушкой в Васлале: реальность превратится в вымысел. Дом и старик станут приобретать необычные очертания и превратятся в нежное воспоминание, в талисман, согревающий душу. Она попросила душу своей бабушки оберегать их. Она верила, что Хоакин будет содержать поместье в порядке. «Он не пришел со мной проститься», — подумала девушка. На нее нахлынула тоска, но в то же время она испытала чувство долгожданной свободы.

Мелисандра открыла глаза. Повернула голову к носовой части лодки. Река становилась маловодной, деревья, сплетаясь в арки, стелили свои тени по воде. Она глубоко вздохнула, чтобы отпустил спазм, сжимающий грудь.

Рафаэль положил свою ладонь на ее руку. Нежно сжал.

— Ты вернешься, — сказал он. — И твой дедушка будет ждать тебя. Ему захочется узнать новости о Васлале.

— Спасибо, что подбадриваешь, но в такие моменты мне хотелось бы иметь стеклянный шар, в котором можно видеть будущее, чтобы знать наверняка, что дедушка доживет до моего возвращения.

— Он будет жить, пока живо его любопытство, — с уверенностью заверил Рафаэль.

Он наладил объектив своей маленькой камеры, которая крепилась к козырьку, и постоянно что-то снимал.

— Я думаю, мой дедушка когда-то вызвался испробовать на себе наркотик, продлевающий жизнь. Был среди путешественников один врач. Он часто приезжал к нам и надолго запирался с ним в кабинете. Потом дедушка рассказывал мне, что наука была близка к тому, чтобы победить старость и смерть. Вот уже два года, как врач не приезжает. Я спрашиваю себя, а что, если участники эксперимента начали умирать?

— Вполне вероятно, что есть и такие, кто путешествует по этим местам с намерением испытать новые наркотики на человеческих существах. Есть генетический гибрид кокаина и марихуаны, филина, которая, очевидно, растет в Фагуасе и с явным преимуществом лидирует среди легких наркотиков. При ее помощи, предположительно, можно будет навсегда искоренить тяжелые.

Мелисандра слегка встрепенулась. Посмотрела через навес. Моррис и Эрман беседовали. Голландки и Макловио сидели в носовой части лодки.

— Я слышала что-то об этом наркотике, — сказала она, понижая голос и делая ему знак, чтобы выключил камеру. — Педро подозревает, что некоторые партии отправляют из Грейтауна, но нам не хотелось проверять это. Это опасно. Братья Эспада — поистине страшные люди… Печально, конечно, — добавила девушка, — но в Фагуасе каждый интересуется только собственными делами. Лучше сменим тему, — прошептала она. — Макловио и Эспада — компаньоны.

Они проплывали так близко от берега, что можно было видеть на прибрежных деревьях большие круглые глаза зеленых морщинистых мелких ящериц.

Рафаэль посмотрел в спину Макловио. Он еще тот проходимец, в этом не было никаких сомнений, к тому же чрезвычайно хитер. Журналист пытался загнать его в угол, разыгрывая простое любопытство, задавая ему наводящие вопросы, но Макловио умел уйти от ответа, изображая обаятельного плута. Он без малейших колебаний рассказал Рафаэлю о своей роли в трафике оружия. «Хочешь жить, умей вертеться. К чему соревноваться в святости с папой римским?» Он говорил, что обменивает оружие на археологические находки, которые «на ура» продаются на рынке предметов искусства. Это не грабеж, а спасение: здесь никому подобное не нужно.

Аргентинец был далеко не дурак. Даже спросил журналиста о мотивациях написания репортажа о Васлале. Действительно ли это интересно его издателю, допытывался Макловио, не скрывая своего скептицизма.

— Значит, ты приехал в Фагуас с целью отыскать Васлалу, чтобы потрясти мир идеей, что в этом богом забытом месте смогли построить совершенное общество? Не знаю почему, — сказала Мелисандра с иронией, — но я вижу некий цинизм в твоем намерении.

— Цинизм — это искаженный профессионализм. Сложно сегодня не быть циничным, — ответил Рафаэль, глядя, как сверкают ее волосы, словно начищенная до блеска медь на навесе. — Цинизм — это всегда способ защиты… А сейчас, с твоего позволения, я пойду проверю электронную почту. Мой издатель — человек очень нервный… — добавил он, спускаясь во внутренний отсек лодки, где расположились остальные пассажиры.

Гребцы начали тихонько напевать какую-то монотонную песенку, которой они сопровождали свои ритмичные движения.

Мелисандра легла на спину, сделала глубокий вздох. Тоска отступала, по мере того как они удалялись от дома. Через некоторое время ее тело, убаюканное плеском воды, дуновением ветра и ритмичной мелодией, расслабилось под ласковым солнцем.

Находясь с внутренней стороны навеса, Эрман поднял глаза и увидел сквозь сверкающую рыжую шевелюру Мелисандры зеленое переплетение деревьев, протягивающих свои ветви с одного берега на другой, — зеленые языки пламени, бегущие от находящегося по центру костра.

Река была его излюбленным пейзажем. В Бремене, сидя ли дома, или же прогуливаясь зимой по рыночной площади с ее средневековыми зданиями, Эрман вспоминал эти места, и часто при этом на глаза его наворачивались слезы, накатывала невыносимая тоска. Технический прогресс не пробуждал в нем того удивления, которое вызывала незыблемая первозданная природа. На землях Германии все было таким цивилизованным: вымирающие леса, жестко вписанные в навязанные границы, зеленые пастбища, возделанные и вспаханные, заботливо охраняемые парки. Здесь же, напротив, достаточно было подняться вверх по реке, чтобы вернуть утраченную перспективу и осознать ничтожность человека перед изобилием вековой зелени.

В полдень гребцы бросили якорь у густой пальмовой рощи. В брюках, закатанных по колено, матросы высадились на узком участке берега, чтобы приготовить обед. От внушительной связки бананов, привязанной к одному из столбов, к которым крепился навес, они отрезали одну веточку и приготовили для всех пассажиров на импровизированном очаге блюдо из соленого мяса, бананов и риса.

По следам, оставленным на темном и чистом песке, можно было понять, что это место облюбовали ящерицы, чтобы нежиться на солнце. Макловио рассказал, как первый раз, когда они остановились здесь пообедать, он пытался пробраться через пальмовые заросли, но не мог сделать и двух шагов. Единственными обитателями этой сельвы, сказал он со знанием дела, были члены племени белокожих индейцев, гуатусос, которые, как обезьяны, перемещались стаями по кронам деревьев, где обитали во время сезона дождей. Эти индейцы были обнаружены несколько веков назад одним американцем из Калифорнии, которого они взяли в плен, но, к великому счастью последнего, в него влюбилась дочь касика[9] и спасла его от неминуемой гибели. Путешественник обвенчался с ней, но, когда начались дожди и племя вступило в стадию своей обезьяньей жизни на верхушках деревьев, калифорниец не смог вынести этого. Он сбежал, покинув принцессу.

— Какие-то люди, занимающиеся контрабандой животных, увезли детей этих индейцев и по ошибке продали их как шимпанзе, — рассказал Макловио. — Покупатели ничего не заметили, пока «обезьянки» не начали человеческим голосом просить бананы… Представляешь, как мучила их совесть, — добавил он, содрогаясь от громкого смеха, резко прерывая повествование о судьбе принцессы.

— Не вижу ничего смешного, — пробормотал Моррис, поднимаясь и вытряхивая песок из своей металлической руки.

— Я смеюсь над глупостью контрабандистов, — стал оправдываться Макловио.

— А я опасаюсь глупостей подобного рода, а не смеюсь над ними, — продолжал Моррис, подворачивая брюки и собираясь вернуться на лодку.

Эрман отпил очищенной воды из своей фляги и тоже поднялся. В одно из первых своих путешествий он также сравнил смуглых и обнаженных детей с обезьянами, удивляясь их гибкости. Только его представления теперь поменялись. После своего второго или третьего путешествия по Фагуасу он осознал вдруг, что возвращался сюда уже не по делам, а за чем-то другим, что с каждым разом имело все меньше общего с контрабандой золота. Он тоже хотел отыскать Васлалу. Не ту, что искали остальные, а свою собственную.

Педро протрубил в караколу, лодка отчалила от берега и быстро двинулась по воде.

В пять часов вечера, идеально отлаженные движения гребцов, напевающих старинную и загадочную мелодию в такт плеску весел, вдруг прекратились. Одновременно они вытащили весла из воды, сняли свои шляпы и банданы и продекламировали хрипло, но очень набожно «Аве Марию» вслед за «Отче наш». «Храни тебя Господь, Мария, преисполненная благодати», — молилась хором команда гребцов. Мелисандра сняла бейсболку и повернулась лицом к солнцу. Она почувствовала гордость, что принадлежит к этой реке, является ее частью.

Стая попугаев пронеслась по небу, сотрясая воздух своим криком. Молитва закончилась. Гребцы склонились над своими веслами, подняли их снова и разразились хохотом и разговорами. Торжественный момент, имевший место несколько минут назад, показался Рафаэлю древним сном, галлюцинацией.

— Нам несвойственно долго быть торжественными, — стала объяснять Мелисандра, видя растерянное лицо своего соседа.

— Все это напоминает мне истории, которые рассказывал мой дедушка о моряках с пароходов, плавающих по Миссисипи два века назад, — сказал Моррис, сидящий рядом с ними. — Я никогда там не был, но всегда чувствовал ностальгию по этим людям. Они жили интересной жизнью, рассказывали друг другу анекдоты и небылицы, эти знаменитые болтуны и сплетники.

— Если хотите послушать небылицы, дождитесь ночи, — предупредил Педро с капитанского мостика. — В таком деле этим выдумщикам равных нет.

— Только я, — прокричал снизу Макловио, поднимая голову от ноутбука, за которым он спрятался после того, как остальные объявили ему бойкот из-за его нелестных замечаний об индейцах.

Путешественники оставили позади островки, поросшие осокой и прочей подобной растительностью, в изобилии встречающейся на мелководье. Там они видели ленивых ящериц, ныряющих в воду и с любопытством плывущих к ним, с неохотой открывая свои безобразные глотки. «Поздоровайся со своими родственниками, Макловио!» — прокричал Эрман, вызывая смех у всех пассажиров.

Река превратилась в подобие небольшой бухты, и Крепость Непорочного зачатия возникла точно видение из другой реальности — построенная на мысе, который склонами спускался к воде. Белый флаг нейтральной территории развевался на самой высокой из ее башен.

— Здесь останавливаться не будем, — объявил Педро. — Скоро ночь наступит, а место это славится обилием ядовитых гадюк.

«Как-нибудь надо будет приехать сюда и изучить эту постройку», — отметил про себя Рафаэль, осматривая густую растительность склонов, на которых возвышались гордые и темные старинные башни замка.

Река Сан-Хуан бежала сейчас рядом с высокими берегами, которые обозначали место слияния с рекой Колорадо. Высоченные пальмы соседствовали здесь с вековыми деревьями-гигантами, на могучих стволах которых проживало немалое количество паразитов и росли орхидеи, С ветвей деревьев свисали гигантские лианы, так что все это походило на неподвижных рыбаков, навечно застывших у реки. Множество птиц с блестящим оперением, внезапно бросающихся с высоких ветвей подобно вальсирующим в полете цветам, вызвали восторг Рафаэля. Он сидел рядом с Мелисандрой на навесе и не переставал удивляться красоте пейзажа, окрашенного красноватым цветом закатного солнца. Это было самое поэтичное зрелище, когда-либо виденное им. Мелисандра подняла голову, присматриваясь к дереву, которое словно изловчилось, чтобы окунуть свою крону в воду.

— Деревья — они как люди, ты так не думаешь? Можно представить себе их характер: робкие, высокомерные, мудрые, чувственные.

Темнело, когда Педро дал приказ стать на якорь. Воздух наполнился светлячками и другими насекомыми, менее приятными глазу и на ощупь. Капитан посоветовал не разговаривать слишком громко, чтобы не привлекать москитов, и зажег на лодке ряд свечей, отблеск которых создавал удивительную атмосферу плавучего сельского карнавала. Гребцы один за другим попрыгали в воду. Чистые и посвежевшие, они поделили порции омлетов с сыром и кофе; в этом заключался их ужин. Затем они расселись по скамейкам и принялись раскуривать какие-то примитивные сигары, которые скрутили здесь же, оживленно беседуя между собой.

Большинству из них было не больше тридцати, но солнце и постоянное пребывание на открытом воздухе покрыло их кожу морщинами, из-за чего они выглядели много старше своих лет. Все матросы были ниже Педро ростом, это факт. У них были мускулистые руки, как у тяжелоатлетов.

— А ну-ка, парни, — попросил Педро с капитанского мостика, где он тоже курил самокрутку, — расскажите-ка парочку баек нашим пассажирам. Филемон, поведай им о призраке с Бартолы!

— Это не байка, — ответил матрос, с гордостью обнажавший в улыбке три золотых зуба. Я видел его вот этими самыми глазами, — он понизил голос и заговорил вкрадчивым тоном. Пассажиры подошли поближе, чтобы послушать его историю. — Я плыл по реке по направлению к Лас-Лусесу на своей лодке, — начал Филемон, глубоко затягиваясь дымом своей сигары, — когда вдруг земля затряслась, все словно перевернулось вверх дном, река вся ходуном заходила. Ящерицы выпрыгивали из воды, валились на берег, визжали обезьяны. Это было безумие, — сказал мужчина, отчаянно жестикулируя. — В мгновение ока моя лодка наполнилась рыбами, а с неба на меня рухнули два больших попугая и один маленький, которые выбили меня из колеи, и я практически не мог двигаться дальше. Меня понесло вниз по течению, и я вдруг заметил, что волна, возникшая из-за землетрясения, подхватила мою лодку, и ее вот-вот разобьет о берега острова Бартола. Я полностью отдался на волю Господа Боженьки, полагая, что закончу свои дни, разбившись насмерть о кокосовую пальму, но когда очнулся, то был весь в песке, лежал полумертвый вниз лицом на берегу, а повсюду валялись обломки моей лодки. Я пощупал себя за ребра, за лицо, чтобы убедиться, что я жив.

Вначале я подумал, что смерть решила посмеяться надо мной, выкидывая подобные фокусы. Но потом, когда понял, что чудом уцелел, отполз подальше от воды и, уткнувшись лицом в песок, не помню в какой момент заснул. Проснулся я уже ночью. Помню, что луна была окружена красным ореолом, как бывает во время землетрясений. У меня все болело, начиная с мизинца и заканчивая каждым волоском на голове, к тому же мне было чертовски холодно. Я находился на безлюдном пляже, где росли только колючие деревья, пальмы и бананы. Так как я не слишком хорошо знал местность Бартолы, отправился к скалам в глубине острова и срезал несколько пальмовых ветвей, чтобы укрыться. Я не боязливый. Я даже не вспомнил об историях про английских моряков, захороненных на острове, которые, как говорят, выходят ночью работать на корабле-призраке, чтобы вернуться в свою страну. Но, поверьте мне, когда какие-то шаги разбудили меня, у меня кровь остановилась в жилах, и я вспомнил об этих призраках.

Я не хотел высовываться, но любопытство взяло верх. У меня нервно стучали зубы. Не успел я разглядеть того, кто бродил по берегу, как он прокричал: «Есть здесь кто?» От испуга, вместо того чтобы снова спрятаться, я вскочил на ноги, и единственное, что мне удалось вымолвить: «Я потерпел кораблекрушение». Не успел я опомниться, как он уже оказался рядом, надменно осматривая меня с ног до головы и криком приказывая мне:

«Представьтесь! Кто вы, откуда?»

«Филемон Ривера. Матрос. Живу недалеко от Лас-Лусеса», — ответил я, не зная, что еще добавить.

Этот сеньор еще раз подозрительно взглянул на меня и уселся на скалу. Он так долго молчал, что я было подумал, что он потерял ко мне всякий интерес. Я обратил внимание на то, что одет он был в очень странную одежду. Смешную, если хотите правду: голубые шаровары по колено, белые чулки, как у женщины, широкий пояс с большим пистолетом, красный плащ и шляпа, которая напоминала перевернутый корабль. По его лицу было видно, что он иностранец: мужественный подбородок, длинный нос, синие лихорадочные глаза. Если бы не эта странная одежда и то, что при дуновении ветра у него исчезала то рука, то нога или вообще половина тела, как происходит с какой-нибудь тенью на воде, я бы ни за что не догадался, что это призрак, настолько реальным было его присутствие.

После довольно затянувшейся паузы, когда мы оба молчали, я подумал, что это Божье провидение поставило меня в эту ситуацию, мне могли открыться такие вещи, которые знают лишь умершие, и я решился завязать с ним беседу.

«Я назвал вам свое имя, но вы мне не представились», — сказал я ему в надежде разговорить его.

«Первый Виконт Горацио Нельсон, Барон Нила и Бернем-Торпа, адмирал британской Средиземноморской эскадры», — отрекомендовался он.

«Не понимаю, почему с таким именем вы мучаетесь здесь, так далеко от своей земли», — решил узнать я.

«Настолько далеко, насколько душа позволяет мне. Вы, несчастный невежда, наверное, ничего не знаете о моих подвигах, — сказал он мне тоном явного превосходства. — Благодаря одному из них, моей самой большой победе, я и остался здесь. Вы должны знать, что даже после смерти совершаются несправедливые поступки. Уже будучи мертвым, я решил укрыться здесь от этого тщеславного карлика. Представьте себе… преследовать меня из века в век!» — вскричал призрак, разгневанный.

«Но кто вас преследует… Зачем?» — спросил я, почти совсем ничего не понимая.

«Он преследует меня, потому что я его уничтожил, потому что стер в порошок его армию, потому что заставил его жрать пыль и умирать в ссылке на таком же острове, как этот», — свирепел призрак, ничего толком не объясняя.

«По крайней мере, он преследует вас по какой-то важной причине…» — догадался я сказать.

От гнева и порывистого ветра бедный призрак почти растворился. Стирались большие куски его тела, потому что ему вдруг приспичило двигаться и разговаривать, прохаживаясь из стороны в сторону.

«Но о какой справедливости может идти речь, если этому выскочке удалось загнать меня сюда! — жаловался призрак. — Он вынудил меня коротать мою вечность на этом острове, в том самом месте, где желтая лихорадка превратила в поражение одну из моих первых побед. Будучи ссыльным, он стал еще более знаменит, чем я! Французы посвятили ему музеи и мавзолеи. Меня же в Англии водрузили на колонну, загаженную голубями», — пожаловался он, заворачиваясь в свой плащ и приближаясь ко мне настолько, что я почувствовал его ледяное дыхание.

Вдруг он посмотрел на меня так, словно только что осознал, что разговаривает со мной. Он сказал, что теряет время, болтая со всякими там потерпевшими кораблекрушение, и что его моряки не работают, если он за ними не следит.

— «Прощайте навсегда!» — простился он и растворился, — сказал Филемон, заканчивая свою историю. — Он превратился в дым, прежде чем я успел спросить его о том, что действительно интересовало меня. Он не умел слушать. Видно, он привык, чтобы слушали его.

— Ну и воображение у тебя, Филемон, — воскликнул Макловио. — В следующее путешествие я поведаю тебе о том, что рассказал мне призрак Хуана Перона…

— Да будет тебе известно, Макловио, — перебила его Мелисандра, — что лорд Нельсон действительно сражался на этой реке[10]. Эта битва имела место в тысяча семьсот восьмидесятом году. Это написано в учебниках по истории.

— В учебниках по истории, может, и есть. Я же не верю, что Нельсон теперь здесь, — возразил Макловио.

— Вы ни во что не верите… у нас же этой проблемы не наблюдается, — улыбнулась Мелисандра.

Гребцы предложили новые рассказы, но становилось уже поздно, и Педро решил, что лучше будет отправиться спать, так как на следующий день они должны были отчаливать очень рано. Рафаэль делил пол под навесом с Макловио, рядом с гамаками, на которых спали голландки, Эрман и Моррис.

Мелисандра устроилась в привилегированном местечке под капитанским мостиком. Гребцы, в свою очередь, расположились по скамейкам. Педро погасил свет, и вскоре слышны были лишь плеск волн и крики ночных птиц.

Глава 10

Завернувшись в спецовку, чтобы защитить себя от москитов, Рафаэль забылся глубоким сном. Когда он открыл глаза и принялся искать силуэт Мелисандры, то различил в рассветном полумраке лишь ее аккуратно сложенное покрывало. Лодка беззвучно скользила по воде под напором гребцов. Остальные пассажиры спали, напоминая куколки гигантских гусениц. Он увидел девушку, закутанную в темную накидку, в носовой части лодки.

Выбрался из своего белого кокона, тщательно сложил его в рюкзак и поднялся. То, что он увидел, заставило его усомниться в здравии своего рассудка и схватиться за один из столбов навеса: вода в реке была совсем красной. Но это не был ни красноватый оттенок кофе, ни пурпурный — это был цвет крови, огненно-красный, густая и плотная субстанция. Над этим апокалипсическим пейзажем поднималось солнце, роза рассвета, повергающая все вокруг в зарево пожара, который раздувал прохладный свежий ветер. Кроны малочисленных деревьев, склонившихся над водой, были светящимися, полными жизни, яркими, что составляло контраст со стволами — бледными, белесыми, окутанными пеленой тумана.

Рафаэль стоял неподвижно, боясь малейшим движением разрушить мираж. Он ждал, пока его развеет луч солнца, но, чем светлее становилось, тем краснее оказывалась река. Наконец он решил подняться и спросить Педро о природе сего феномена.

— Растительные красители, — ответил матрос. — Чуть больше часа назад мы пересекли слияние с рекой Колорадо. Один раз за много лет река здесь становится цвета крови из-за цветов, похожих на дикий салат, которые растут по берегам. Это научное объяснение… Хотя найдутся сейчас и такие, кто утверждает, что это кровь всех тех, кто умер на этой реке, но я больше склоняюсь к версии с салатом.

Пассажиры один за другим стали просыпаться и в скором времени присоединились к Рафаэлю, завороженные благоговейным молчанием, вызванным кровавым видением. Только Макловио непочтительно заметил:

— Даже Моисею, при всей его славе, не снилось ничего подобного. Потому что, положа руку на сердце, знаменитое Красное море на самом-то деле чернее Морриса.

— Когда же ты научишься молчать, — вздохнул последний, поднимая металлическую руку.

Все утро они плыли по красной реке, пребывая в состоянии, подобном гипнотическому трансу. Педро то и дело дул в свою караколу, чтобы хоть как-то отвлечь. В час завтрака он предложил пассажирам и команде чай из голубых цветков.

Они так и не поняли потом, было это из-за чая или же последствием магического воздействия реки, но каждый начал видеть в алой субстанции давно забытые образы, которые скользили по воде, прыгали в нее. Мелисандра и Рафаэль, сидя рядом, демонстрировали друг другу, словно разноцветных рыбок, свои самые старые воспоминания, и это был тот момент, когда оба, всего за несколько миль путешествия, переступили черту, отделяющую их от сближения, которую другие мужчины и женщины переступают лишь через неопределенное количество дней и ночей.

Рафаэль мог наблюдать жизненные перипетии бабушки и дедушки Мелисандры. А она увидела рассеянные по течению реки тревожные образы уличных разборок. Рафаэль, прячущийся за мусорными баками на мрачной серой улице, пули, пролетающие совсем рядом с ним, и ребенок, который пробегает перед ним почти на расстоянии вытянутой руки и падает, убитый автоматной очередью.

— Я не спас его, — прошептал Рафаэль. — Я снимал это на камеру. Я окаменел, словно камера, а не я, была там. Постоянно вижу этого ребенка. Лучо его звали. Эти несколько секунд съемки принесли мне известность и удачу.

— Почему ты был там?

— Я больше месяца провел с одной бандой. Ее называли «Гробы»… Стрельба там была плотной, словно они в войне пытались накрыть огнем целую армию. Только эта война велась в неблагополучных кварталах. Война за переулки с чарующими обрядами.

— Но ты же мог умереть, спасая этого ребенка.

— Мне все так и говорили. Никто не осудил меня за то, что я не вмешался. Но ведь только я мог спасти его. Я же, напротив, заснял его смерть на камеру. Это было просто превосходно для моей карьеры. Я стал нарасхват, создал себе славу твердолобого человека. Это очень хорошо для моей профессии.

— И Васлала — репортаж, с помощью которого ты хочешь искупить свою вину?

— Возможно.

На протяжении нескольких миль пути на лодке царило молчание. Педро считал, что тот, кому посчастливилось плавать по красной реке, ни за что не покинет ее пределы, если только что-то очень важное не растревожит его душу. Для него опыт был сродни смерти, когда в последние секунды видишь всю свою жизнь, пролетающую перед глазами, с одной лишь разницей: на реке можно делать это не спеша, да и смерть не наступает тебе на пятки, нет физической боли, страха или тревоги.

Чуть позже, пока Эрман и Моррис вели философскую беседу о быстротечности времени, Рафаэль и Мелисандра устроились возле Педро на капитанском мостике, чтобы обсудить свою высадку на пристани у Энграсии.

Макловио, делающий вид, что дремлет в гамаке Эрмана, внимательно вслушивался в их разговор с Педро, так как для него было особенно важно наблюдать с близкого расстояния за передвижениями Мелисандры, как только они причалят.

«Если они останутся у Энграсии, — подумал он, — будет не так-то просто за ними уследить». Энграсия была единственной альтернативной силой, единственной, кого Эспада не могли ни подчинить себе, ни держать под контролем. Братья вели войну со всеми, кто не платил им дань или обращался к ним без должной учтивости. Они избирали и свергали правителей по своему усмотрению, торговали наркотиками и занимались азартными играми — самым распространенным развлечением в Фагуасе, любимым дневным времяпровождением членов всяких группировок, которые ночью устраивали разборки под любым предлогом. Они были хорошими компаньонами Макловио, его основными клиентами в контрабанде оружия. Единственная ссора с ними у него вышла достаточно давно, когда он не стал оказывать им содействие в вывозе сирот из Тимбу, его городишка, как сам Макловио говорил, потому как там у него был дом, уважение и, что самое главное, плантации филины. За долгие годы взаимоотношений с разного рода гангстерами он никогда еще не встречал никого сродни этим. Братья Эспада были неустанными кочегарами в войнах разной степени интенсивности. Война для них являлась средством существования, тем, что позволяло им множить и использовать свою власть.

Их военная организация занималась тем, что подстрекала и постоянно сталкивала разные группы людей, ссорами которых они умело манипулировали и всячески их провоцировали. Многие были убеждены, что они вообще не спали, и действительно, Макловио, который иногда проводил с ними целые недели, никогда не видел их спящими, как ни усердствовал, пытаясь подкараулить, когда же они устанут. В конечном счете он сделал заключение, что они, как Наполеон Бонапарт, научились спать стоя и с открытыми глазами. Дамиан, старший из братьев, был своего рода неудавшейся копией Дон Кихота, который на словах всячески выступал за помощь бедным и угнетенным, а на практике делал все возможное, чтобы уверить всех, что они никогда не перестанут быть таковыми, и лучше им смириться, потому что это для них единственно возможный способ достойного существования. У Антонио, его младшего брата, хитрого и практичного, не хватало времени на романтику. Он был самым ярым и злостным хулителем мифа о Васлале, обосновывая это тем, что миф воздействует на умы, подобно снотворному эффекту религии. Макловио был уверен, что он всячески поспособствует тому, чтобы отвлечь Мелисандру и продлить ее пребывание вдали от поместья.

Глава 11

Вечером следующего дня путешественники должны добраться до Лас-Лусеса и уже оттуда, через два-три дня пути, — до Синерии. Во время беседы с Педро и Моррисом у Рафаэля сформировалось довольно туманное представление о том, что он там увидит: город прошлого, населенный существами из настоящего. Жители Синерии, пояснил ему ученый, знали, к какой эпохе они принадлежат, другое дело, что у них не получалось соотнести с ней свои жизни. Они хотели современности, но не могли ее получить. У них не было средств. А то немногое, что имелось, постоянно возвращало их к прошлому или же, в любом случае, постоянно держало в неком подобии лимба, в круговом времени, которое вращалось вокруг своей оси. Войны были постоянными, правительства сменяли друг друга, учиняя полное самоуправство. Невозможно было принимать во всем этом участие, думали они. Среди коммунитаристов, которые, по идее, считались самыми здравомыслящими и стремились к какому-то порядку, столько было людей Эспада, что они сами уже не могли разобраться, кто есть кто.

Лунной ночью Рафаэль смотрел на дремлющую Мелисандру. Погруженный в черный ночной мрак, он вволю нагляделся на нее, беззащитную, умиротворенную, видящую сны, которые, по его мнению, должны были быть зелеными и плодовитыми. Он облокотился об опору навеса, представил себе тело Мелисандры, упругое, чистое, блестящее, отвел глаза. Голландки спали вместе в гамаке, прижавшись друг к другу, словно обмениваясь материнским теплом.

Солнце уже освещало реку, когда пассажиры проснулись. Они проплывали мимо небольшого островка, где росли высокие пальмы, прокладывая себе дорогу через густую растительность. Моряки, встав на свои скамейки, подняли руки и, сжав кулаки, в унисон прокричали несколько раз подряд: «Смерть англичанам!»

— Это древний обычай, — объяснил Эрман Кристе. — В этой излучине реки англичане в тысяча восьмисотом году нанесли большой урон жителям Фагуаса. Кажется, с тех пор стало традицией посылать им проклятия всякий раз, когда проплываешь здесь. Это часть антиимпериалистического наследия этого народа.

— Нам не нравятся колонизаторы, — крикнул Педро с капитанского мостика. — Они были хуже чумы в этой стране. Сначала они растоптали нас, а потом забыли… Смерть англичанам! — добавил он с чувством, повышая голос.

После завтрака Педро и гребцы долго купались в реке — хотели освежиться перед пересечением Большого водоворота недалеко от Лас-Лусеса.

Мелисандра, глядя, как мощные бронзовые тела погружаются в прозрачную воду, не смогла сдержать порыва сделать то же самое. Мужчины соорудили для нее защищенное пространство для купания и стали резвиться с непринужденностью, удовольствием и веселыми криками.

Эрман почувствовал себя одним из созерцателей картины, на которой Сюзанна купается перед выжидательными и любопытными взглядами стариков[11]. Он посмотрел на остальных пассажиров, наблюдавших за этой сценой, и отметил, что даже Макловио испытывал некую стыдливость. Невинное наслаждение моряков и девушки пробуждало в них, иностранцах, воспоминания об утерянной спонтанности поступков. «Забавно, — размышлял Эрман, — что непосредственность Мелисандры и молодых людей заставила чужеземцев почувствовать себя не в своей тарелке, словно они видели что-то противозаконное».

Незадолго до полудня атмосфера на лодке стала напряженной. Рафаэль заметил, что Мелисандра с беспокойством смотрит на поднявшийся уровень воды в реке. Судно продвигалось с трудом.

— Мы недалеко от водоворота, — объяснила она Рафаэлю. — Это самый опасный и таинственный отрезок реки. Рассказывают фантастические истории о центральной части водоворота, но попытки увидеть его стали причиной не одного кораблекрушения. Кажется, что взгляд, остановившийся на нем, становится чем-то материальным: веревкой, шнуром, за который вода железной рукой тянет до тех пор, пока добыча не проваливается в бездну. Поэтому капитаны из предосторожности завязывают глаза пассажирам. Достаточно одного человека на корабле, ослушавшегося приказа, чтобы целое судно непростительно затянуло в водоворот. Каждый раз, когда я проплываю где-то здесь, хочу взглянуть на него, но страх сильнее меня.

— Может, у нас получится заснять это, — сказал Рафаэль. — Камера защитит меня от прямого контакта, — улыбнулся он.

— Не смей даже думать об этом. Педро выкинет тебя с лодки. Он говорит, что современным людям свойственно пытаться все объяснить и что все это наши выдумки, — прошептала она. — Но правда в том, что я с детства слышу бесчисленное количество историй о всякого рода происшествиях. Это не шутка. Нужно следовать инструкциям капитана.

— Не знаю почему, но у меня создается впечатление, что ты говоришь так, чтобы убедить себя саму. Сознайся, Мелисандра, ты не можешь всерьез верить этим предрассудкам.

— Я не понимаю, почему ты не можешь поверить в необъяснимые явления, с которыми не стоит вступать в противоборство, — с горячностью возразила девушка, вспомнив, как во время последнего путешествия с Фермином в его лодке она была поражена, увидев концентрические круги на воде через повязку на глазах. Завороженный взгляд не мог противостоять безудержному желанию смотреть на водоворот.

Чуть позже полудня путешественники увидели вдали огромные странные скалы, которые, казалось, не только не принадлежали реке, а вообще не имели никакого отношения к планете Земля: они были черными, гладкими, шлифованными, как будто спустились с какой-то блуждающей и загадочной звезды. Большой водоворот открывался в обрывистом углу, который скалы образовывали возле правого берега. Чтобы пройти этот отрезок беспрепятственно, корабли должны были держаться очень близко к противоположному берегу и двигаться вдоль линии веревок, которые свисали с прибрежных деревьев.

Педро раздал черные повязки и приказал всем пассажирам сесть внизу под навесом с туго завязанными глазами. Он и его моряки нахлобучили козырьки, чтобы смотреть только вперед. Когда все соблюли эти меры предосторожности, началось напряженное пересечение водоворота.

Шум воды на этом отрезке был тихим и настораживающим: как шипение огромной змеи о двух головах, которые делились между собой секретами, или же эта змея заглотнула себя саму и выдыхала пузырьки воздуха.

Мелисандра уступила свое место под капитанским мостиком двум голландкам, а сама расположилась ближе к носовой части. Рассевшись под навесом, пассажиры могли видеть только небо над рекой. Девушка, конечно, догадалась, что с того места, где она находилась, если ослабить повязку, можно видеть поверхность воды. И если собраться с силами, вполне реально бросить быстрый мимолетный взгляд на водоворот, если перед ней не окажется один из матросов.

Во время полуденного солнцепека на лодке воцарилось плотное и густое молчание. Иногда его прерывал крик какой-нибудь цапли или чайки, затянутой в водоворот, в котором, как говорили, обитали рыбы с человеческими глазами. Уровень воды в реке, скорость течения увеличивались по мере приближения к гибельной воронке.

Каракола Педро звучала в такт синхронным движениям гребцов, хватающимся за веревки, протянутые на прибрежных деревьях, чтобы удостовериться, что судно держится на расстоянии от водоворота.

Мелисандра мысленно представила себе, куда именно нужно смотреть через повязку. Задачу облегчило то, что гребцы хватались за веревки. Она чувствовала себя спокойней. Твердое и холодное решение полностью завладело ею. Она видела, как пенилась вода. Подумала о своем дедушке, который, наверное, дремал сейчас в кресле-качалке, откинув голову набок, с беретом в руках, сложенных на коленях. Вода теперь спокойно сверкала и отражалась в шлифованной черной скале, словно в зеркале. Возможно, в этом разгадка, подумала Мелисандра: увидеть отражение водоворота — щит Персея, образ Медузы, — то есть не видеть его самого.

Должно быть, так можно избежать смертоносного эффекта, опасности гибели. Девушка уже различала концентрические круги, вода была грязной, ртутной.

— Всем закрыть глаза! — прокричал Педро с капитанского мостика.

Мелисандра глаз не закрыла и подняла свою повязку немного выше. Она сделала глубокий вдох, пытаясь разжать железное кольцо, сжимавшее ей грудь.

В конце концов Мелисандра увидела, как вода завернулась в головокружительной спирали. Она попеременно переливалась всеми цветами радуги. Длинные лианы и птицы мелькали в щелке, куда смотрели ее глаза. Девушка увидела охваченное страстью лицо матроса и обнаженное белоснежное тело женщины, от красоты которой Мелисандре захотелось расплакаться. Она увидела сундуки, судна и стулья, капитанские мостики кораблей-призраков с их капитанами, стоящими у штурвала в позах, преисполненных достоинства: так они, должно быть, и погибли, не выставляя напоказ своих чувств, никогда не жалуясь. Она увидела целый оркестр: скрипки, виолы, сверкающие флейты. Увидела матерей, отраженных в глазах, плавающих на спине детей. Увидела карты затерянных мест, подзорные трубы, красивые фигурные украшения на носу корабля, чистейшие белые паруса. Видела, как тысячи песочных часов бесконечно отмеряют время.

Она встала. Ей хотелось посмотреть еще. Хотелось увидеть рыб с человеческими глазами, сирен. Хотелось услышать, как они поют. Она хотела рассмотреть радугу на воде в самом центре, прекрасном, как лагуна на краю света. Кроме этого уже ничто не имело значения. Это все было такой непостижимо глубокой красоты… как если бы заглянуть в живот, в саму матку, и узреть там суть жизни и смерти планктона, водорослей, устройство Вселенной. Если бы только она могла подняться на скамейку гребцов, чтобы лучше видеть…

— Мелиса-а-а-а-а-а-а-а-а-андра!!!

Крик Педро парализовал течение времени на корабле. Несколькими днями позже Криста вспомнит эти вязкие минуты, когда каждое движение на лодке, казалось, требовало самоотверженных усилий, словно воздух был подкрахмален и почти не позволял двигаться. Хаос завладел лодкой, из-за чего капитан и гребцы растерялись. За молчанием последовало замешательство, крики, беспорядок.

— Никто не снимает повязку! Никто не открывает глаза! — кричал Педро, в голосе которого слышалась смесь гнева и отчаяния. — И вы, не развязывайте веревки! — приказывал он своим гребцам.

Рафаэль, который, даже услышав этот крик, выжидал подходящего момента, чтобы начать свою тайную видеозапись, без колебания снял с глаз повязку и увидел Мелисандру как раз в тот самый момент, когда она поднималась на ноги. Лодка резко накренилась.

— Не снимайте повязки!!! — орал во весь голос Педро. — Не смотрите на водоворот!!! Все смотрите в противоположную сторону!!!

Прежде чем члены команды успели оставить свою работу, чтобы остановить Мелисандру, Рафаэль подскочил к ней и что было сил обхватил руками. Они покатились на пол, а лодка снова пришла в нормальное положение. Мелисандра пыталась высвободиться из рук Рафаэля, но он не позволял ей этого сделать, ни на секунду не разжимая пальцев, обнимая девушку на деревянном полу. Это было все равно что пытаться силой удержать дикую кошку. Через несколько секунд все кончилось — Мелисандра вдруг внезапно успокоилась и застыла, будто мертвая.

Макловио, Эрман и Криста бросились бежать к ним между раскачиваниями лодки. Макловио без остановок бросал проклятия любопытству женского пола, которому не послужила уроком потеря земного рая. Рафаэль продолжал лежать на полу, не выпуская из рук свою добычу. Он знаком указал всем троим, чтобы возвращались на свои места. Их помощь была уже не нужна.

— Я не смогла удержаться, — прошептала Мелисандра. — Мне жаль.

— Должно быть, именно это здесь и происходит, — пробормотал Рафаэль, не отпуская ее и тяжело дыша, — кто-то один не может устоять перед искушением посмотреть туда, все на лодке теряют контроль и в конечном счете падают вниз головой в водоворот… — Потом он спросил ее шепотом, удалось ли ей что-нибудь увидеть. Мелисандра утвердительно качнула головой.

— Что там было?

— Это как начало и конец всего на свете, — прошептала она.

Глава 12

После этого инцидента для успокоения Педро и гребцов Мелисандра сказала, что не видела ничего, и в самых худших словах описала головокружение, которое у нее случилось от одного лишь взгляда на край бездны.

— Если, конечно, я не приняла за него простое отражение на черных скалах… Как бы не ввести вас в заблуждение своими рассказами, — посетовала девушка.

— А нам незачем их слушать, — вмешался Макловио. Мужчины сколько угодно могли упрекать Мелисандру, подумала Криста, но в глубине души они с Верой ею восхищались. Этой ночью, несомненно, она явится им во сне в образе теллурической силы, Медузы с красными змеями, прорастающими из головы.

Находясь под впечатлением от силы и магнетизма видений, Мелисандра не могла себе представить, что произошло бы, если бы Рафаэль не помешал ей взглянуть на центр водоворота. Отойдя после гипнотического воздействия, которое притягивало ее, она испытала большое облегчение оттого, что осталась жива, но ощутила щемящую грусть и пустоту.

Она растянулась на навесе, думая о дедушке и Хоакине. Ей вдруг показалось, что распрощалась она с ними не каких-то три дня назад, а очень давно. Ее удивило, с какой быстротой растворялись воспоминания, и настоящее, словно водоворот, поглощало звуки и образы самого недавнего прошлого.

Рафаэль, потрясенный, подошел к ней. Перед его глазами все еще стоял образ Мелисандры, готовой броситься с лодки. Он даже не поддался искушению взглянуть на запрещенный объект, когда вскочил, чтобы остановить ее. В первый раз за столько времени его страсть к неизведанному отступила на задний план.

— Пришла в себя? — спросил он девушку.

— Не знаю, был это рай или ад, — восхитилась она. — Но я уверена, что увидела дверь в один из них. Нельзя прийти в себя после такого видения… Спасибо, — добавила она, с нежностью глядя на него. — Ты спас мне жизнь.

— Ах, Мелисандра, Мелисандра! — воскликнул он, притягивая ее голову к своей груди.

Она с силой отстранилась и снова растянулась на навесе. Рафаэль принялся гладить ее по голове, пока она не уснула.

На лодке пассажиры погрузились в молчание. После трех дней плавания нетерпеливое желание скорее прибыть в порт и усталость в пути отчетливо читались на их лицах и в их движениях.

Когда в сумерках показался силуэт порта Лас-Лусес, Рафаэль рассеянно смотрел на сияние огней видневшегося вдали ночного города. Этот городишко походил на зеркало, в котором круглый и красный образ солнца разбивался на тысячу осколков, словно подобие калейдоскопа. Про себя журналист подумал, не был ли Лас-Лусес построен из алюминия, но отказался от этой мысли из-за ее нелепости и дороговизны алюминия. Он повернулся к Моррису, пытаясь выразить свое замешательство. Ученый, лицо которого освещал отблеск от металлической руки, улыбнулся и жестом показал невозможность объяснения этой загадки.

Каракола Педро своим звучанием проводила бонго до причала и привлекла, подобно флейте Гамелина, толпу людей, в которой преобладали дети и подростки, оборванные и чумазые. Они дрались между собой за право первым подойти к прибывшим путешественникам.

Душевное состояние Морриса способствовало тому, что он очень остро на все реагировал. Традиционные жесты приветствия жителей порта; старик, который всегда трубил по этому случаю в горн; крупные женщины с широкими ладонями и круглыми лицами, подносившие к ним свежий душистый хлеб в корзинах; таможенник, молодой и педантичный, раздающий им формы налоговой декларации, скорее ради собственного удовольствия, так как никому больше они не были нужны, — просто ему нравилось читать адреса далеких стран и представлять себе улицы, которые он никогда, наверное, не узнает. От всего этого Моррису захотелось расплакаться. И он растроганно похлопывал по плечу детей и всякого, кто подходил к нему с предложением своих услуг, но вовремя остановился. Ему не нравилось испытывать жалость, и он ненавидел патернализм тех, кто относился ко всем этим людям, вне зависимости от их возраста, как к наивным и беспомощным младенцам.

Моррис смотрел, как аборигены толпились, суетились, обсуждали между собой переноску тюков в гостиницу. Энергично потрепал по голове пару мальчишек, которые увязались за ним.

Рафаэль шел следом за Мелисандрой с широко раскрытыми от удивления глазами. Моррис вспомнил свою собственную реакцию в первый раз, когда высадился здесь. Одно дело была река и совсем иное — центральная часть страны. У отправляющегося вверх по течению путешественника после знакомства с дедушкой и внучкой появляется ощущение, что он по ошибке забрел в Страну чудес с рыжеволосой Алисой и Сумасшедшим Шляпником, почтенным и рассудительным. А Лас-Лусес на самом деле был первым оконцем, через которое можно увидеть истинное лицо Фагуаса.

Группа путешественников двинулась по улице в сопровождении оравы оборванных детей и носильщиков, которые тащили тюки. Макловио отделился от всех, бравируя тем, что его пригласили остановиться в доме его друга алькальда.

Из-за дождя и отсутствия мало-мальски качественного покрытия на главной дороге образовались выбоины наподобие кратеров, заполненных каменными глыбами. Какие-то старые модели джипов ЗАМ проезжали на черепашьей скорости, но излюбленным видом транспорта были повозки, запряженные лошадьми. Рафаэль видел также людей на велосипедах, а еще встречались такие, что катили впереди себя поломанные тележки из супермаркета, которые, как объяснил Моррис, были частью трофеев, прибывавших в Фагуас в мусорных контейнерах.

В домах, стоящих вдоль дороги на пути к гостинице, старые ванны служили поильней для лошадей, старые экраны компьютеров выполняли функцию окон, широкие двери из небьющегося стекла служили крышей в гостиных самых больших домов. Двери все были из алюминия: в дело шли крылья самолетов, старые кузова, даже тяжелый люк от подводной лодки.

— В этом весь Лас-Лусес, — улыбнулся Моррис.

— Гораздо логичнее использовать эти материалы, а не древесину, — сказала Мелисандра. — Это важно, ведь деревья производят кислород.

— А что придает домам такой землистый цвет? — спросил Рафаэль.

— Это кирпич-сырец — антисейсмическая смесь. Город грязи и алюминия, подумал Рафаэль. Что-то среднее между средой обитания людей и складом металлолома. Поднимаясь по улице от причала, они дошли до гостиницы «Астронавт», маленькой и оригинальной постройки. Ее крыша состояла из трех старых и огромных тарелок спутниковых антенн, превращенных в купола. Хозяин, мистер Плат, вышел навстречу гостям, спрашивая, есть ли новости от дона Хосе. Мистер Плат приехал в Фагуас много лет назад молодым и робким коллекционером бабочек. Это было в те далекие времена, когда иностранцы еще осмеливались колонизировать поселения на реке.

— Как я рад вас видеть! — повторил он, провожая путешественников внутрь гостиницы, обходя груды разнообразных предметов.

Голландки, Моррис и Эрман увлеченно беседовали, а Рафаэль с Мелисандрой отправились в комнаты. Девушка не раз приезжала в эту гостиницу, но постоянно терялась среди странного имущества мистера Плата, которое он накапливал годами, скупая его у мусорщиков или у рыбаков, некогда ловивших в Атлантическом океане лангустов. Рафаэля поразила коллекция начищенных до блеска подзорных труб, на каждой из которых висела табличка с указанием даты и места ее находки. Мелисандра подозвала его, чтобы показать свой любимый предмет — кресло-качалку, которое было устроено таким образом, что, вместо того чтобы качаться вперед-назад, оно раскачивалось из стороны в сторону, имитируя движение корабля.

Рафаэль выглянул в окно и увидел пыльные улицы, играющих детей, двух женщин, спускающихся к деревенским домам. Все, казалось, было одного цвета: одежда, лица… Пыль летала и в гостинице, придавая комнате освещение цвета сепии, как на фотографиях минувших лет.

— Жарко, — выдохнул он, вытирая рукавом пот со лба.

Мистер Плат провел гостей на второй этаж, где были заметны проведенные ремонтные работы с подкрасками.

Они расположились в трех комнатах: Мелисандра с Кристой и Верой, Рафаэль с Эрманом. Моррису досталась келья, как здесь называли маленькую комнатенку, где с большим трудом умещалась убогая кровать.

После почти четырех дней, проведенных в замкнутом пространстве лодки, Лас-Лусес казался Эрману немногим меньше Парижа. Напевая себе под нос, он заряжал аккумулятор своего коммуникатора. «Сейчас, — сказал он Рафаэлю, — нам следует отправиться в бар "Эквилибрист" и услышать из первых уст последние новости Фагуаса».

Эрман провел рукой по своим белокурым с проседью волосам, чтобы убрать со лба мешающую прядь. Он выглядел возбужденным, и было очевидно, что он очень привязан к этому городку, затерянному в сказочных тропических лесах.

— Ты готов? — спросил он, поворачиваясь к Рафаэлю. — Тебе стоит пойти со мной в бар.

Бар «Эквилибрист» назывался так в честь попугая Лоло, который напивался из стаканов завсегдатаев, а потом с опасностью для жизни раскачивался на алюминиевой балке, закрепленной под потолком. Днем Лоло распевал старинные народные мексиканские песни своим гортанным голосом довольной птицы, но ночью сразу умолкал, как только алкоголь попадал в его кровь, и принимался расхаживать по гладкой алюминиевой балке, выделывая акробатические пируэты, или свешивался с нее над головами посетителей, будто огромная оранжевая летучая мышь.

Когда Рафаэль и Эрман вошли, посетители сразу обратили на них свои взоры. Как и дон Хосе, жители Лас-Лусеса с нетерпением ждали прибытия контрабандистов.

— Когда я прихожу сюда, — сказал Эрман Рафаэлю, — у меня появляется всегда одно и то же ощущение, как, наверное, у межпланетного путешественника, прилетающего в какую-нибудь колонию на Луне. Люди жаждут знать, что произошло там, во внешнем мире, хотя они совершенно не способны воспринять эту информацию.

Сегодня была пятница, в баре толпился народ. Эрман подошел к стойке, пожимая старым знакомым руки и отвечая на приветствия.

— Идите сюда, идите сюда!!! — позвала с другого конца стойки огромных размеров женщина.

— Флорсита, как поживаешь? — сердечно приветствовал Эрман.

— Иди сюда, Эрман, и представь меня этому молодому человеку. Давно уже мои глаза не видели ничего стоящего.

Рафаэль подошел, очарованный любезностью, которую источала пышнотелая Флорсита, и пожал ее пухлую и удивительно мягкую руку.

— Вы же не коммерсант, — сказала она без обиняков.

Он улыбнулся, застигнутый врасплох, и замысловато ответил, что все зависит от того, как и с какой стороны смотреть на вещи.

— Рафаэль — писатель, — вмешался Эрман. — Журналист. Он хочет написать о Васлале… если найдет ее.

Рафаэль почувствовал огонь взглядов, окружавших его в этой затхлой атмосфере бара, пропахшего дымом, водкой и остановившимся временем. Слово «Васлала» спровоцировало коллективный вздох.

— Хесус, — приказала Флорсита бармену, — подвинь-ка стул этому мальчику.

В то же самое время все, кто сидел возле барной стойки, предложили свои стулья.

— Как здесь дела? — спросил Эрман.

— Все так же, любовь моя, все так же, — философски заметила Флорсита. — В этой стране всегда что-то происходит… Эспада по-прежнему у власти, а мы все обороняемся как можем. Если найдешь Васлалу, вернись и расскажи нам, — сказала она, поворачиваясь к Рафаэлю.

— Я не знаю, почему вы все думаете, что найти Васлалу значит найти какой-то выход, — сказал Эрман.

— Потому что живущие там — счастливы, — заключил человек у стойки с отсутствующим взглядом.

— В Васлале нет войны, — уточнил Хесус, бармен.

— Дети там даже не знают, что существует насилие, — добавила женщина с мозолистыми руками, поправляя собранные под платком волосы. — Они никогда не дерутся.

— Им удалось подавить низкие человеческие инстинкты, — отметила Флорсита. — Васлала — место, где живут спокойные благодушные люди.

— Поэтому они живут до двухсот лет, — сказал какой-то мужчина. — И не боятся смерти.

— Они не болеют, — заверил Хесус.

— Но откуда вы всё это знаете, если никто из вас там не был? — допытывался Рафаэль.

— Неправда, что никто из нас там не был, — возразила Флорсита. — Одни не смогли там остаться, но были там. Других изгнали из Васлалы. Они умирают от тоски через какое-то время, увядают, как растения без воды, но они не уходят, не рассказав перед смертью удивительные вещи.

— Но вы были знакомы лично с этими людьми? — не отступал Рафаэль.

Почти все в баре отрицательно покачали головами, но этот жест скорее означал, что подобный факт никак не умаляет истинности их убеждений.

— Но мы и не такие упрямые, как святой Томас, — сказала Флорсита. — Ты мне будешь рассказывать, что нужно увидеть что-то своими глазами, чтобы поверить? Мне не нужно прикасаться руками к ранам Христа, чтобы убедиться, что они настоящие. Есть очень серьезные люди, которые видели и рассказали нам. Дон Хосе был там.

— Но дон Хосе — поэт, — проговорил Рафаэль, лукаво улыбаясь. — Поэтам свойственно фантазировать.

— Здесь мы верим в поэтов, — без тени усмешки сказал мужчина с отсутствующим взглядом, уставившись на Рафаэля.

— Во всяком случае, там, откуда я приехал, уже никто не верит тому, что говорят поэты, — добавил Рафаэль.

— Кто знает! — игриво воскликнула Флорсита. — Возможно, они не верят, но хотели бы верить. Кроме того, это не просто фантазия поэтов. Есть другие люди помимо дона Хосе, которые свидетельствовали об этом, но если вы нам не верите, — она сделала широкий жест, указывая рукой на дверь, — возвращайтесь в свою страну завтра же: зачем вам рисковать в этой глуши? Это место опасно.

— Я вам верю. Верю, — улыбнулся Рафаэль. — Но мне не платят за веру. Мне платят за сомнение, за то, чтобы заставить людей усомниться.

— Ну, так мы сомневаемся во многом, что видим, — не отступала Флорсита. — Но в Васлале, хоть мы ее и не видели, у нас сомнений нет. Другие поверили в более глупые и невозможные вещи, — добавила она, делая глоток водки. — Мы верим в Васлалу. В конце концов, во что-то мы должны верить в этой несчастной стране.

Попугай снова балансировал на алюминиевой балке, пытаясь пройти ее до конца.

— И как, вы полагаете, лучше туда попасть? — спросил Рафаэль.

Женщина закатилась заливистым смехом, из-за чего ее огромное тело задрожало, словно озеро, в которое упал камень.

— Этим вопросом задаются миллионы, сынок! — только и смогла выговорить она между смехом, который бурлил, словно вода в реке. Смех прекратился почти так же внезапно, как и начался. Вызывающе глядя на молодого человека, она сказала: — Ты должен верить.

— Хватит, Флорсита, — бросил Эрман. — Избавь нас от этих глупостей. Помни о том, что мы приехали из тех мест, где вера — это лишь слово, давно вышедшее из употребления, Лучше дай парню какой-нибудь дельный совет.

— Ну, какая здесь может быть логика, — ответила женщина, протягивая свой стакан бармену. — Не все вещи можно отыскать на карте. Нет такой карты, чтобы добраться до Васлалы. Что ты хочешь, чтобы я сказала? Какую-нибудь ложь?

— Ты говорила мне о женщине из Синерии, — напомнил Эрман.

— Энграсия. Все, что можно узнать в Синерии, знает Энграсия.

— Моррис знаком с Энграсией, — сообщил Эрман Рафаэлю. — Энграсия занимается распределением того, что приходит в мусорных контейнерах.

— Дон Хосе уже рассказывал нам об Энграсии, — ответил Рафаэль.

— Энграсия — наш лидер, — сказала Флорсита, быстрыми темпами приближающаяся к фазе счастливого опьянения. — Она будет очень рада познакомиться с иностранцем, который ищет Васлалу. Да, сеньор, она будет вами очарована.

— Она будет рада познакомиться также и с Мелисандрой, — вмешался в разговор Эрман.

— Мелисандра? Та, что с реки? — подняла голову Флорсита. — Только не говори мне, что эта девушка наконец решилась оставить своего деда.

— Точно, — сказал Эрман. — У них с Рафаэлем один и тот же маршрут.

— Мелисандра будет искать Васлалу? — вмешался мрачный человек, рассеянно наблюдая за пируэтами попугая, которому удалось наконец одолеть балку.

— Она в гостинице «Астронавт», — подтвердил Эрман. — Завтра отчаливает с нами на «Королеве».

— Что ж, я пью за ваш успех! — подняла свой стакан Флорсита, в то время как Хесус наполнял его.

— Я тоже, — сказал мужчина.

— И я, — присоединился к ним Хесус.

— А теперь, Эрман, расскажи нам о последних фильмах, — заулыбалась Флорсита. — Выпей и скажи, что нового происходит в мире.

Глава 13

И ты веришь, что это место действительно существует? — спросила Криста Мелисандру. Свет в маленькой комнатке погасили. Белое сияние луны в окне освещало силуэты двух женщин: Криста прижимала Веру к себе. На соседней кровати, подложив руки под голову и скрестив ноги, лежала Мелисандра.

— Мой дедушка был там, — ответила Мелисандра. — Многие другие рассказывали истории о Васлале. Все в Фагуасе знают о существовании этого места.

— Но почему же тогда никто не знает, как туда добраться? — спросила Вера высоким и тонким голоском, как у ребенка.

— Дедушка думает, что они, сами того не зная, основали общину в том месте, где был межвременной разрыв, что-то вроде искривления в пространстве. Васлала осталась существовать между двумя мирами, за подобием какой-то невидимой двери… Не знаю. Это всего лишь догадки. Эта — моя любимая.

— И кто или что, по-твоему, пропустит тебя через эту невидимую дверь? — снова вмешалась Криста.

— Мое желание, возможно, — ответила Мелисандра, улыбнувшись немного вызывающе, — я выросла с этой идеей. Моя бабушка рассказывала мне, что одна женщина, пока была беременна, вечерами ходила смотреть на медведя в витрине магазина, который мотал головой вверх-вниз, вверх-вниз. Когда ребенок родился, он мотал головой так же, как медведь. Мне кажется, что мои родители начали мечтать о Васлале еще раньше, чем зачали меня. Это у меня на генетическом уровне. Не знаю, почему я так в этом уверена. Единственное, в чем у меня нет никаких сомнений, это в том, что я ее найду.

— Карта сокровищ, которая передается из поколения в поколение, — заключила Криста. — Но ведь твой дедушка не смог туда вернуться.

— И мои родители, может быть, тоже… Но, если они не нашли ее, почему же тогда не вернулись? Тебе не кажется это странным? Моя интуиция подсказывает мне, что где-то Васлала все-таки существует.

— И ты будешь искать ее, полагаясь на интуицию?

— А почему нет? — возразила Мелисандра, поворачиваясь на левый бок.

— Тсс-с… тсс-с-с — шикнула полусонная Вера, ворочаясь в объятиях Кристы. — Поговорите завтра. Я не могу заснуть, — сказала она своим высоким сонным голоском. Криста нежно погладила ее по голове и еще сильнее прижала к себе.

— Давайте спать, — резюмировала Мелисандра. — Завтра нам очень рано выезжать.

Едва в окошке забрезжил серо-розовый свет, Мелисандра резко проснулась оттого, что ей показалось глубоким вздохом и, открыв глаза, лежала без движения, все еще пребывая во власти сновидений. Она лежала на боку и, когда ее глаза привыкли к полумраку, увидела две обнаженные женские фигуры и поняла, что Криста и Вера занимаются любовью. Она снова закрыла глаза, почувствовав себя неловко, но томные стоны обеих женщин, казалось, не просто витали где-то в воздухе, а направлялись прямо к ней в низ живота, разжигая у нее между ног огонь желания. Не в силах сдержать любопытство, она слегка приоткрыла глаза, делая вид, что продолжает спать. Вера лежала на кровати, одной рукой прикрывая рот, а другую спрятав под подушку. Ее тело было прекрасно: стройное, длинное, с маленькой грудью и возбужденными сосками, плоским упругим животом. Криста, более плотная, словно рождалась у нее между ног. Ее лицо терялось в лоне Веры, которая, казалось, хотела с громкими стонами, повторяемыми Кристой, как далекое и страстное эхо, открыться все больше и больше. Мелисандра закрыла глаза. Она представила себе вкус, который ощущала Криста, поглощавшая влагу, и хотя вначале испытала некое отвращение, вскоре оно уступило место странному и запретному удовольствию, разжигавшему ее нутро, вследствие чего ее влагалище истомилось и словно зажило собственной жизнью.

Стоны Веры участились, в то время как Криста продолжала ласкать ее между ног, вцепившись в бедра девушки, словно ее тело было оазисом посреди пустыни. Мелисандра открывала и закрывала глаза, испытывая нестерпимое желание тоже двигаться всем телом, извиваться, а потом остановиться на мгновение, чтобы зарядиться энергией, исходящей волнами страсти от соседней постели. Она остановилась, опасаясь спугнуть их, но желая, чтобы это закончилось прежде, чем они смогут услышать ее учащенное дыхание.

Если Вера испытала свой оргазм в руках подруги как долгожданное освобождение, то Мелисандра испытала свой удивительно внезапно. Она даже не дотрагивалась до себя, но, вне всякого сомнения, между ног у нее было очевидное ощущение разрядки, дурманящее и сотрясающее тело. Девушка поднесла руку к влагалищу — убедиться, что все это произошло не в ее воображении, и почувствовала сильную пульсацию, влажность в своих трусиках, схватки в животе, расслабившемся в долгом спазме удовольствия.

Когда в комнате снова воцарилось молчание и Криста с Верой заснули, обнявшись, Мелисандра продолжала пребывать в состоянии полузабытья. Она вспоминала свою последнюю ночь с Хоакином: дикий, безудержный секс. А каков был бы Рафаэль, задавалась она вопросом, ворочаясь в постели, представляя его на себе обнаженным и нежным.

Макловио появился в час завтрака. В узенькой столовой гостиницы путешественники ели яйца, тортилью[12] и пили кофе. В это время Педро давал поручения грузчикам из окрестных домов отнести провизию и багаж путешественников на пристань.

— Добрый день, добрый день, — приветствовал всех аргентинец со свойственной ему язвительностью. — Вижу, что вы хорошо выспались и прекрасно откушали. Готовы снова покачаться по волнам на «Королеве»? Я ни на секунду не переставал чувствовать, что все еще в плавании.

— Как поживает алькальд, Макловио? — осведомился Эрман.

— Он обеспокоен. Новая вспышка экологического терроризма. Террористы подожгли не один гектар леса, но экологической полиции с их вертолетами удалось быстро потушить огонь. Это приведет, естественно, к пересмотру соглашений. Когда приедут члены Организации по охране окружающей среды, они заявят о необходимости в вооруженном патруле лесников… Мне это, конечно, на руку, — улыбнулся он.

Моррис высказал мнение, что это Эспада оказывали покровительство экологическим террористам. А те под лозунгом: «Творим, что хотим. Эта земля наша» — поджигали леса, сохранение которых является обязательным условием для того, чтобы в страну поступали блага цивилизации из первого мира.

— Я думаю, господа, — заливался соловьем Макловио, — что вам понадобятся мои услуги в Синерии. Поэтому я решил отчалить сегодня с вами и пренебречь приглашением алькальда остаться у него еще на несколько дней… Кроме того, он слишком обеспокоен тем, чтобы принять меня так, как я того заслуживаю, — усмехнулся он, наливая себе кофе.

Передача оружия, должно быть, произошла прошлой ночью, подумал Рафаэль, искоса поглядывая на Мелисандру, которая продолжала есть, не обращая внимания на новости Макловио. Вероятно, все здесь уже привыкли к этим сделкам, к той форме, в которой все это происходило в Фагуасе, привыкли сосуществовать и ладить с теми, кто занимался подобными махинациями.

Шаркая ногами, мистер Плат, одетый в комбинезон механика, вышел попрощаться с путешественниками. Старик не стал скрывать своего неудовольствия из-за присутствия Макловио. Словно отстраняясь от назойливой мухи, он проигнорировал его приветствия и сквозь зубы назвал негодяя пиявкой. Затем положил руку на плечо Мелисандры, которая стряхивала хлебные крошки с брюк.

— Будь осторожна с этим льстецом, — предупредил он ее, — и пусть у тебя все будет хорошо. Мы здесь станем ждать от тебя новостей. Я дам знать твоему дедушке, что вы благополучно отчалили в Синерию.

Гости покинули гостиницу и вернулись на пристань, где их ждала чистая и наполненная провизией лодка, а гребцы, готовые к путешествию, уже сидели на своих местах.

Глава 14

Мелисандра повернула голову, чтобы в последний раз со стороны взглянуть на серпантин реки. Перед взорами путешественников, словно море, открывалось озеро. «Пресное море» — так и назвали его испанцы, обескураженные зрелищем этого водоема, противоположный берег которого им удалось различить лишь после нескольких экспедиций. По середине истока реки девушка увидела останки старинных кораблей, покачивавшихся среди огромных скал, некогда представлявших собой опасные стремнины, которые речные суда пересекали, чтобы попасть в озеро. Бесчисленные землетрясения открыли землю до такой степени, что река смогла вытекать без препятствий, но обломки кораблей остались как свидетельство того, что здесь было очень опасное место.

Лодка взяла курс к озеру, проплывая вдоль небольшого полуострова, где возвышался порт Лас-Лусес. Под лучами полуденного солнца его ворота и алюминиевые вкрапления сверкали подобно серебру. Легкий бриз превратился в порывистый ветер, едва бонго удалилось от истока реки. Лодка вошла в озеро, лавируя вдоль берега. Гребцы подняли мачту с одним парусом, который они, должно быть, для пересечения озера подобрали на пристани. Вдали виднелись свинцовые вершины линии вулканов. Для Мелисандры здесь начиналась terra incognita. Воды озера колыхались в непрерывных волнах, раскачивали лодку, то плавно поднимая ее, то опуская. Криста и Вера хранили молчание, стоя очень близко друг к другу. Образы обеих предыдущей ночью нарисовались в памяти Мелисандры. Ей было трудно сопоставить женщин, увиденных ночью, с этими, спокойными и умиротворенными. Она же, напротив, совсем не могла успокоиться и бесконечно созерцала профиль Рафаэля, который даже не подозревал, что является объектом ее фантазий. Он разглядывал стайку ящериц, греющихся на солнышке на берегу.

На пути к Синерии все пассажиры и пассажирки бонго, поддавшись убаюкивающему воздействию бриза и частых волн, пребывали в состоянии полудремы и очнулись лишь при появлении посреди глади озера разбросанных островков, покрытых густой растительностью, где они стали на якорь, чтобы перекусить.

Ночью судно пришвартовалось в маленькой пустынной бухте, на безопасном расстоянии от волн, монотонное постоянство которых выбило из колеи голландок и Эрмана, испытавших головокружение и тошноту, несмотря на то что Моррис раздал всем таблетки со скополамином.

После ужина Педро и гребцы на протяжении нескольких часов рассказывали анекдоты, заливаясь смехом. Этот смех не раздражал путешественников, а, напротив, даже приободрил их, притупив ощущение пребывания в скорлупе грецкого ореха во время плавания по огромным водным просторам, где за такое количество времени они не увидели никаких признаков человеческой жизни.

Едва рассветный луч очертил бесконечные изгибы на водной глади, Педро продудел в свой неугомонный рожок, пробуждая всех ото сна. Гребцы снова подняли парус, и лодка продолжила свой путь. К полудню они доплыли до середины озера, чтобы пересечь его по диагонали. Когда лодка оказалась вдали от берега, размер и частота волн резко увеличились. Судно поднималось на гребень волны и резко падало. Вода обрызгала пассажиров, столпившихся под навесом.

В первый раз лодка стала для Мелисандры чем-то незначительным и слабым. Она думала о Колумбе, пересекавшем Атлантический океан на своей каравелле, о древних мореплавателях, подвергавших свои жизни опасности в неизведанных морских далях.

Вечером все увидели появившиеся на горизонте вершины двух вулканов-близнецов.

— Рассказывают, что первых поселенцев Фагуаса инструктировали жрецы, запрещавшие им останавливаться до тех пор, пока они не найдут две одинаковые горы на одном острове, — рассказывал Педро. — Могу себе представить, что они чувствовали при виде всей этой красоты.

Это были совершенные конусы с гладкими склонами темно-красного цвета. В желтоватых сумерках они имели четкие очертания. Маленькие облака прыгали по остроконечным вершинам, и вскоре взорам путешественников открылся остров, покрытый лесной растительностью, словно зеленой пеной.

Судно оставило остров позади и взяло курс к размытому контуру берега.

В центре страны Глава 15

Неожиданно опустилась ночь, без единой звезды, растворяя во мраке черты лиц путешественников и превращая их тела в плотную субстанцию теней.

«Королева» причалила к ржавому пирсу, который качался на волнах из стороны в сторону. Старые каучуковые шины приглушали шум пришвартовывающихся судов. Привязанные тонкими веревками, они раскачивались, производя при ударах о металлический каркас звук, похожий на мерный стук колес поезда.

Педро взял свой рожок и просигналил. С противоположной стороны пристани появилась резиновая шлюпка. Она подплыла сбоку к лодке Педро.

В свете фонарей Моррис узнал Жозуэ, подростка, помощника Энграсии, который всегда выглядел гораздо старше своих лет. Он заметил, что тот еще больше повзрослел, темная растительность уже пробивалась на его длинном и полупрозрачном лице. При таком освещении складывалось впечатление, что вокруг лица парня появился нимб, так что его голова, казалось, двигалась в воздухе отдельно от тела, подобно лику святого во мраке ночи.

— Профессор Моррис готов? — спросил парень, обменявшись приветствиями с пассажирами и обсудив подробности путешествия с Педро.

— Да, — сказал капитан «Королевы». — И у меня есть для тебя еще два пассажира: внучка дона Хосе и ее спутник.

— Это я знаю.

— Привет, Жозуэ! — приветствовал его Моррис с лодки.

— Привет, профессор! — ответил Жозуэ. На его лице появилась улыбка едва сдерживаемой радости.

— К делу, — сказал Педро. — Мелисандра пересаживается первой.

Уверенными движениями она подошла к подростку, который помог ей забраться в шлюпку и устроиться на дощечке, служившей сиденьем. Рафаэль сел следом за ней, последним перебрался Моррис, под тяжестью которого хрупкое судно покачнулось. Парень быстро среагировал и вернул ему равновесие.

Лодки еще какое-то время плыли бок о бок, пока пассажиры прощались. Никто, даже Макловио, не выразил чрезмерных эмоций. Все были утомлены и хотели поскорее добраться до порта.

— Мы еще встретимся, — сказал Эрман, — все дороги пересекаются в Фагуасе.

— Спасибо, Педро, — крикнула Мелисандра. — Не забывай о моих напутствиях, — тепло улыбнувшись, добавила она.

— Удачи, — отозвался Педро.

Рафаэль протянул руку для прощания. Фонари погасли, и в темноте маленькая шлюпка заскользила по воде, удаляясь от лодки Педро. Мелисандра взглянула на темный силуэт «Королевы» и на мгновение ощутила сожаление. Лодка казалась в каком-то смысле продолжением реки. С этого момента рядом с девушкой не останется ничего родного. Она входила на чужую землю.

Мелисандра отвернулась от Рафаэля. Ее глаза блестели в темноте. Она улыбнулась, не зная, заметит ли он. Они были уже совсем близко. Рафаэль протянул руку, погладил девушку по ноге, как гладят, должно быть, возбужденное домашнее животное. Мелисандра слегка сжала его ладонь. Ей нравились руки Рафаэля. Такие мужественные, с квадратными пальцами, с широкими ладонями. Он тоже обхватил ладонь Мелисандры, натруженную и обветренную от многолетней сельской работы.

Моррис тихо беседовал с Жозуэ о том, как шли дела в разрушенном здании колледжа, где устроилась Энграсия, приехав в Синерию несколько лет назад. Предложение заняться выгрузкой и захоронением мусора обернулось для нее прибыльным делом, когда были подписаны соглашения, согласно которым корпорации посылали сюда мусор не в спрессованном виде. Жалость, которую Энграсия поначалу испытывала к жителям Синерии, постепенно уступила место уважению и признательности. Вещи, прибывавшие в контейнерах, обретали новую жизнь после починки и покраски и превращались в желанный товар.

С того самого дня, когда Моррис впервые прибыл сюда с официальной миссией инспектировать сжигание мусора, на него произвела неизгладимое впечатление эта монументальная женщина высокого роста, крайне редкого для этих широт. Великанша, так с детства прозвали ее в родной деревне. Рост Энграсии насчитывал метр девяносто пять сантиметров. Тело ее было крепкое, цвета глины. Руки и ноги также имели необычную длину. Она рассказывала, что ее мать, когда дочь еще была подростком, вынуждена была запретить ей заходить на маленькую кухню, потому что она направо и налево сносила посуду и мебель.

Ореол одиночества, в которое она была погружена, изначально заинтриговал Морриса.

Ни ей самой с ее жизнерадостным характером и острым чувством юмора, ни москитам не удавалось его пробить.

Когда целое облако насекомых поднималось зимой над озером и Энграсии приходилось с головы до ног заворачиваться в тряпки, чтобы мелкие москиты не залетели ей в рот, ноздри и уши, мальчишки, не отрываясь, наблюдали, как они разбиваются о ее мощное тело, словно о невидимую стену.

Моррис помогал этой женщине справиться с одиночеством. Рядом с ним Энграсия моментально становилась счастливой. Мальчишки восхищались им и питали к нему привязанность, так как именно он терпеливо обучал их основам механики и даже организовал для них мастерскую, чтобы они могли ремонтировать разные приборы, вышедшие из употребления и прибывшие в контейнерах упакованными с расточительностью богатых стран.

— Вы приняли меры предосторожности, о которых я вам говорил во время своего последнего визита? — спросил он у Жозуэ.

— У нас в прошлом году все коты, копошившиеся по ночам в новом контейнере, подохли, — обстоятельно рассказывал парень. — Это навело нас на мысль, что в нем содержалось нечто опасное. Мы надели желтые костюмы, маски и всё, что вы нам оставили, и зарыли контейнер вместе с котами. С этого момента мы стали более осторожными.

Они приближались к берегу. Из шлюпки Моррис увидел высокий утес, огни старого заброшенного колледжа, где их дожидалась Энграсия.

Глава 16

Со своего неустойчивого положения на носу шлюпки Рафаэль разглядел беловатый силуэт пристани. В отличие от тех, которые ему довелось видеть за время путешествия, эта была более солидной и даже казалась современной — с высокими шкивами, приставленными к концам. Они доплыли до лестницы, спускавшейся к воде. Жозуэ выпрыгнул из шлюпки и потерялся в темноте.

— Сию минуту вернусь, — проговорил он.

Мелисандра оглядела огни высокого здания. В тишине и мраке чувствовалось уныние и заброшенность. Слышно было только, как бесконечные волны бьются о берег. Прошло несколько минут, и вдруг всех ослепил яркий свет. Рафаэль выругался по-английски. Моррис что-то проворчал. Не успев опомниться, они услышали, как Жозуэ снова появился на пристани.

— Ну, как вам, профессор? — игриво спросил парнишка. — Теперь мы можем разгружать баркасы ночью. Мы нашли эти лампы в одном из контейнеров. Энграсия говорит, что это софиты со стадиона. Нам даже не понадобилось чинить их, они прекрасно работали. Одному богу известно, почему их выкинули.

— Просто фантастика, — сказал Моррис, приглаживая волосы металлическим протезом, сверкавшим при искусственном освещении. — Только в следующий раз предупреди нас, пожалуйста, чтобы мы закрыли глаза. Ты ослепил нас довольно надолго.

— Свет служит нам также и оружием, — говорил Жозуэ, не переставая суетиться. — Мы зажигаем их, когда чувствуем постороннее присутствие. У самозванцев не хватает времени среагировать, а когда им это удается, они уже окружены. Мы вынуждаем их убраться, не прибегая к помощи боеприпасов. Я хотел вам продемонстрировать, — добавил он, подтолкнул шлюпку к ступенькам и помог вытащить багаж.

Они поднимали последний чемодан, когда появился красный ЗАМ. За рулем сидел другой подросток, который очень доброжелательно приветствовал профессора Морриса.

При свете ламп путешественники заметили, что высадились в расщелине утеса, на вершине которого возвышался дом Энграсии. Широкий пляж с песком цвета кофе покрывали странные вьющиеся зеленые растения, прораставшие до самого озера, до первых гребней волн. Пристань была снабжена рельсами, по которым скользили контейнеры после того, как их поднимали с баркасов шкивами.

Все спустились к дожидавшейся их машине, припаркованной на широком асфальтированном полукруге у пристани, откуда начиналась дорога в гору.

— Никогда не видела такую пристань, — восхитилась Мелисандра. — Кто ее сделал?

— Компания, которая отправляет нам мусор, ее построила, — сообщил Жозуэ. — Действительно облегчает работу.

Вскоре они проехали через железную решетку ворот бывшего колледжа, окруженного высокой стеной: на ней даже в темноте отчетливо виднелись рисунки граффити. Машина круто повернула и остановилась на кругу напротив главного входа. В центре возвышалась статуя долговязого и лысого священника, который с блаженным выражением показывал катехизис неосмотрительным посетителям. В темноте было трудно сделать точное заключение об этом здании. Рафаэль пришел к выводу, что оно было выполнено в колониальном стиле, с некоторыми особенностями греческого храма. Здание имело два этажа и длинные балконы с видом на озеро. На двери главного входа красовалась декоративная композиция с горизонтальными рельефными образами, изображающими сцены евангельской миссии священника у входа. Моррис ожидал увидеть Энграсию стоящей в дверях, но ее не было.

Они вошли. Привыкнув к свежему запаху реки, Мелисандра немедленно переключилась на странные запахи, которые витали в этом помещении. Гости пересекли огромный коридор, заканчивающийся арками, и прошли на балкон, выходивший на широкий внутренний двор. Везде с потолка свисали канделябры со свечами. Во всех углах валялись горы каких-то предметов, назначение которых трудно было определить в полумраке. Больше никаких признаков жизни не наблюдалось. Комнаты, бывшие в свое время аудиториями, следовали одна за другой нескончаемой линией закрытых дверей.

— Где Энграсия? — спросила Мелисандра.

— С ней вы познакомитесь завтра, — ответил Жозуэ. — Она подумала, что вам с сеньором захочется отдохнуть после путешествия.

Жозуэ увлек за собой Морриса. Другой парень сделал знак Мелисандре и Рафаэлю следовать за ним на второй этаж. Там они смогут подняться на террасу, если захотят подышать свежим воздухом перед сном.

Он провел их в пустую комнату с двумя узкими матрасами, размещенными на полу, графином с водой, двумя стаканами и корзиной с хлебом и фруктами. Пожелав им спокойной ночи, он оставил их наедине.

— Странный прием, — сказал Рафаэль, поворачиваясь к девушке и оглядываясь по сторонам. — Откуда они узнали, что мы тоже приедем?

Мелисандра пожала плечами.

— Может, их предупредил мистер Плат, — предположил журналист, направляясь к окну, чтобы открыть ставни.

Шелест волн на озере ворвался в комнату вместе с глотком свежего воздуха.

— Какой здесь специфический запах, — скривилась Мелисандра.

— Запах мусора, — отозвался Рафаэль, разглядывая матрасы, положенные рядом друг с другом.

Она не заметила этого его взгляда.

— Пойдем на террасу. Оттуда, наверное, видны огни Синерии, — предложила девушка.

Рафаэль вытащил из сумки маленький фонарик. Молодые люди вышли в коридор. Возле лестницы они обнаружили кота, которого ничуть не встревожило появление гостей. В конце ступенек железная дверь с засовом без замка открыла им дорогу к широкой поверхности совершенно плоской крыши здания, превращенной в террасу благодаря балюстраде с маленькими белыми точеными колоннами. Скамьи из цемента, почерневшие от непогоды, размещались на одинаковом расстоянии друг от друга.

С озера дул свежий и мягкий бриз, который развеял непонятный запах, назойливо заполнивший ноздри Мелисандры. Она глубоко вздохнула и прошла вперед. На почти безоблачном небе просматривались немногочисленные звезды. Рафаэль последовал за ней до конца террасы. Облокотившись на парапет, они смотрели на огни вдали.

— Синерия! — вздохнула Мелисандра. — Большой величественный город, еще древнее, чем Фагуас, сожженный и восстановленный несколько раз, разграбленный пиратами. Там родился мой дедушка. Я слышала столько историй о Синерии… Мне не верится, что я вижу ее своими глазами.

— А мне не верится, что ты впервые сюда попала.

— Когда войны стали постоянными, моя бабушка постановила, что надо перебраться на реку и ни ногой сюда больше не ступать. Думаю, что это было также уловкой, чтобы вынудить дедушку отказаться от поисков Васлалы. Последний раз они сюда приезжали, когда хотели разыскать следы моих исчезнувших родителей. Я, совсем маленькая, приехала с ними, но ничего не помню.

Мелисандра, казалось, резко потеряла всякий интерес к далеким огням города и прошла по террасе до того места, откуда было видно озеро. Рафаэль последовал за ней.

— У меня такое ощущение, что я еще на лодке, — сказала она. — Я спрашиваю себя, что чувствовали люди, когда раньше пересекали океаны на парусных судах.

— По крайней мере, в те времена существовала возможность открывать новые земли. А сейчас открывать уже нечего… — сожалел Рафаэль.

— В этом нам еще предстоит убедиться, — улыбнулась Мелисандра, глядя на него. — Я надеюсь открыть Васлалу.

— В одном из моих любимых стихотворений говорится следующее: «Бороться и искать, найти и не сдаваться»[13]. Поэт представляет себе Одиссея, уставшего после прибытия в Итаку, но вынужденного снова садиться на корабль и оставить любимую Пенелопу.

— Ты знаешь это стихотворение наизусть? — спросила Мелисандра.

— Вообще-то знал, но не уверен, что вспомню все. Уже давно я его не рассказывал… — Он неуверенно начал декламировать, продумывая каждую строку.

Рафаэль не помнил первые строфы в точности, но по мере приближения к финалу его интонация становилась все более уверенной, дикция более четкой, появилось больше экспрессии в словах. Мелисандра слушала его, закрыв глаза. Рафаэль закончил. Нежно тронул кончик носа девушки. Она открыла глаза.

— Сейчас уже никто не хочет уезжать из Итаки, — сказал Рафаэль.

— Может, именно поэтому тебя так очаровала идея с поиском Васлалы.

— Быть может. Мне сложно испытывать симпатию к тому, что заботит сейчас мое поколение.

— Очень красивое стихотворение, — сказала Мелисандра. — Ты не производил впечатление человека, который знает наизусть стихи. Ты заставил меня вспомнить о дедушке. Он постоянно цитирует поэтов. Я выросла на поэзии.

Они замолчали. Между ними возникла незримая связь. Мелисандра повернулась к Рафаэлю и спокойно взглянула на него.

— Мне холодно, — сказала она. — Уже поздно. Пойдем спать.

Он провел рукой по ее плечам. Мелисандра прильнула к нему, пока они направлялись к лестнице. Рафаэль прижал ее к своей груди. Потер ей спину, чтобы согреть. Его движения были нежными, почти братскими. В реках души Рафаэля полно дамб, но ей все больше и больше нравился его нежный взгляд. Когда они вернулись в комнату, он закрыл ставни, затем упал на один из матрасов, положил руки под голову, заговорил о чем-то. Она стояла и смотрела на него.

— Извини, мне надо раздеться, — сказала вдруг Мелисандра, начиная расстегивать молнию своих джинсов. — Ненавижу спать в одежде.

Сидя на другом матрасе, она развязала ботинки и, снова поднявшись на ноги, стянула джинсы до щиколоток, одним движением руки стащила их и аккуратно сложила. Оставшись в футболке, погасила свет и легла. Девушка надеялась, что Рафаэль будет искать ее в темноте, но он не двигался с места, тяжело вздыхая возле нее.

— Что-то у тебя не очень спокойное дыхание, — пошутила она.

— Я не знаю твоих привычек. Не знаю, надо ли здесь тоже сначала все обговаривать, обсуждать. Прости меня. Уверен, тебе покажется это странным, — бормотал он пристыженный, видя на ее лице выражение абсолютного непонимания.

Внезапно оба от всей души рассмеялись. Все еще продолжая смеяться, они срывали друг с друга одежду. Катались по полу, нежно и игриво целуясь, лаская друг друга, останавливаясь, чтобы отстраниться и посмотреть, прикоснуться, понюхать, провести языком по плечу, по впадине на шее, по глазам, ноздрям, мочкам, запястьям, изгибам рук и ног, по линии талии, позвонкам, лопаткам, по лбу, пупку, животу, лобку, по грудям. Они занялись любовью, удивленные, что их тела сливались в экстазе жестокости и нежности. Они что-то нашептывали друг другу. Слова у них получались наполненные любовью, даже им самим удивительно было их слышать.

Испытав оргазм, Мелисандра вдруг резко села на полу в позе йога, подняла руки и голову и, выгнувшись словно кошка, издала дикий, первобытный крик.

Глава 17

Завтра все скажут, что ночью слышали, как кричала Сегуа, женщина-призрак, которая бродит в поисках своих детей и зовет их, но лично мне показалось, что это был крик любви, — сказала Энграсия. — Не беспокойся и не двигайся с места, меня уже так давно никто не обнимал.

Моррис лег на подушки, и Энграсия снова устроилась на его единственной руке. Она никогда не позволяла ему ложиться в постель с металлическим протезом, как он ни заверял ее, что так умело с ним обращается, что она даже не заметит. Протез покоился на ночном столике. Моррис никак не соглашался расставаться со своей механической конечностью.

— А ты не думаешь, что, может, у кого-то возникли какие-то проблемы? — спросил он.

— Я уже сказала тебе, что это было, душа моя, — заверила его Энграсия сонным голосом. — Этой ночью единственный человек, у кого есть какие-то проблемы, это я. Я не хочу спать.

Она села на кровати и с силой потрясла длинной с проседью копной волос, доходивших ей до спины. (Днем она заплетала их в толстую косу.)

— Хочешь кофе? — спросила великанша, поднимаясь с постели и направляясь к столику, на котором стоял кофейник.

— Давай. Пользуйся мной. Неважно, что я почти глаз не сомкнул за всю неделю…

— Сон — это потеря времени, — ответила она, наполняя чашки и возвращаясь в кровать. — Единственное, чему я завидую у братьев Эспада, так это тому, что, согласно бытующей легенде, они никогда не спят, хотя я, конечно, надеюсь, что это всего лишь легенда. Сколько часов в сутки я спала в последнюю нашу встречу?

— Четыре.

— Хорошо. Сейчас этот минимум снизился до трех. Не слишком большой прогресс, но все же.

— Ну так тебе придется запастись терпением со мной. Потому что я сплю пять часов.

Энграсия была полностью обнажена. Ее тело, уже немолодое, но все еще крепкое и внушительное. Длинные и тонкие ноги поддерживали узкие бедра. Большими обвисшими грудями она трясла из стороны в сторону с той же непринужденностью, с какой встряхивала своей длинной шевелюрой. Моррису она всегда напоминала заблудившуюся амазонку. Он отчетливо мог ее себе представить обнаженной и смуглой, с ампутированной грудью, чтобы удобнее было носить лук и стрелы.

— Ты уверена, что не подросла, Энграсия? Мне кажется, ты стала еще выше.

— Не знаю, может быть. Ступни точно выросли. Сейчас мне приходится носить мужские ботинки, — ответила она, поднимая одну ногу и внимательно разглядывая ее, словно опасаясь, что она могла еще вырасти, пока они разговаривали.

— Что ты сделала с моими спутниками?

— Отправила их спать в удобно устроенную комнату. Я была не в том настроении, чтобы встречать тебя со всякими там формальностями, я предпочитаю не проявлять эмоций на людях, — произнесла она с хитрой улыбкой.

Моррис улыбнулся. Его ничуть не удивило, что она заранее узнала о его спутниках. Энграсия, казалось, знала все. Завтра еще будет время, чтобы она побеседовала с ними, подумал он. А сейчас надо пользоваться моментом, пока они одни, наговориться за все те месяцы, что они не виделись. Обычно им хватало первых нескольких дней. Энграсия оставляла его без сил. Она насыщалась и затем снова возвращалась в свое прежнее состояние амазонки, равнодушной к плотским удовольствиям. За пару недель они успевали пройти в ускоренном темпе весь путь любви, от медового месяца до спокойной старости.

Лежа рядом с ним, Энграсия курила сигарету, выпуская из своего большого рта кольца дыма, спиралью поднимавшиеся кверху.

— Макловио привез большой груз оружия, — сказала Энграсия. — Эта новость дошла до моих ушей еще до того, как вы добрались до Лас-Лусеса. Эспада ждут его с распростертыми объятиями, но Макловио через людей часть груза предложил и мне. На реке, возможно, не знают, что он использует поместье в своих целях.

— Мне кажется, что Мелисандра подозревает, — сказал Моррис, — но я не уверен, что стоит сейчас предостерегать ее. Дон Хосе остался один с прислугой в поместье. Не думаю, что он там подвергается опасности, пока Макловио не разоблачен. Я считаю, что важно сейчас, чтобы девушка продолжила свое путешествие к Васлале. Если кто и может найти ее, то только Мелисандра.

— Это будет непросто, — заключила Энграсия. — Эспада попытаются воспрепятствовать этому. Я уверена, что они обрадуются, если она потеряется, если никогда не вернется, как и ее родители. Братья опасаются магнетического влияния дона Хосе на всю округу и ожиданий людей, которые они возлагают на путешествие его внучки.

— Нужно найти способ помешать их планам. Безусловно, ты сможешь ей помочь.

— Ай, профессор, профессор! — воскликнула Энграсия, снова вставая с кровати, чтобы налить еще кофе. — Не знаю, хватит ли у меня времени и сил, чтобы заниматься еще и этим! Чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь, что Васлала несовместима с человеческой природой. Мы нехорошие. Если бы мы таковыми не являлись, нам стало бы невыносимо скучно. Только мертвые безобидны. Поэтому небо принадлежит их душам.

— Но Васлала — это небо на земле. Без всякого насилия, — сказал Моррис, иронично улыбаясь. — По крайней мере, так ты сама мне ее живописала.

— Я иногда вдруг становлюсь романтичной, позволяю себе такую роскошь — быть идеалисткой… С каждым разом это случается все реже, к счастью. Жизнь среди помоев просветляет рассудок… — резюмировала Энграсия, поднимая одну бровь и устремляя взгляд в пустоту. — Конечно, было бы замечательно, если бы они нашли Васлалу. Как жительница Фагуаса, я бы очень гордилась. А пока, чем больше мусора я вижу, тем яснее понимаю, что одинаково несчастны и те, у кого есть все, и те, кто имеет только их отходы. Но, даже если допустить мысль, что они найдут Васлалу, это не решило бы проблемы…

— А мне достаточно только знать, что Васлала существует. Неважно, что я никогда не смогу туда попасть, — сказал Моррис, глядя на искаженное отражение своего лица в алюминиевом протезе.

— За это я и люблю тебя, профессор, — улыбнулась Энграсия, наклоняясь к нему, чтобы поцеловать запястье его руки. Смягченное, ее лицо показалось ему молодым и невероятно нежным.

Глава 18

На следующее утро их разбудил зычный голос китайского тренера. Мелисандра и Рафаэль наскоро оделись и вышли на балкон. Вялые и не выспавшиеся после ночных утех, они очнулись, когда рассеянные лучи утреннего солнце ударили им в лицо.

Около двадцати мальчишек, одетых более чем неряшливо, выстроились под балконом первого этажа, повторяя выкрики и телодвижения учителя боевых искусств. Его велосипед и прикрепленная к нему тележка с тентом для торговли овощами, стоял возле колонны, придавая всему этому действу оттенок домашней и комичной атмосферы.

Но мальчишки и китаец были далеко не самым удивительным в этой картине. Они находились в большом внутреннем дворе, который походил на пляж, где современная цивилизация складировала обломки после своих крушений. Останки различных предметов покоились здесь, сваленные в огромные кучи, складывающиеся в причудливые скульптуры, казавшиеся существами из другого мира, в которых лишь при очень тщательном рассмотрении угадывались нагромождения тысяч оконных и дверных рам, бесчисленные металлические каркасы кроватей, горы матрасов, унитазы, шины, камеры от колес, последние модели электроприборов, древние стиральные машины, сушилки, холодильнику, телевизоры, широкие мониторы компьютеров, плазменные панели отслуживших свое моделей, стулья на колесиках, тонны стеклянных бутылок, избежавших переработки, офисная мебель, кузова, выставочные образцы товаров, фабричные станки, чайники, воздухоочистители, подсвечники, люстры.

Среди этой свалки виднелись также расшатанные рамы стульев, столов или диванов, где лежали более мелкие предметы, определить назначение которых было труднее. Все это поросло сорной травой, высокой и беспорядочной, едкий дым валил из заднего сектора двора, где находилось металлическое устройство в форме реторты и дымовая труба примитивной печи для сжигания мусора. Выровненные вдоль пограничной стены колледжа лежали мешки мусора. На медной проволоке сохли на солнце неисчислимые предметы одежды, от них во все стороны разлетался белый ворс. Всё, что открывалось взору из окон здания, было заполнено мусором. Стены едва выдерживали напор лавины предметов, сложенных повсюду штабелями. У Рафаэля перед глазами нарисовалась абсурдная картинка, как гигантских размеров механический ковш вываливает с неба на это место весь мировой хлам.

Они спустились по лестнице. Мелисандра прошла вперед к ближайшей куче, где валялись каркасы кроватей и матрасы. Мальчишки во дворе продолжали свои упражнения, но то и дело косились на нее, пока китайский тренер не закричал им, чтобы они сконцентрировались, а не то они потеряют силу.

Рафаэль отправился к горе кроватей и матрасов, не упуская из поля зрения Мелисандру, которая с растерянным видом ковырялась в бочке с банными принадлежностями: мыльницами, подставками для туалетной бумаги, вешалками для полотенец. Занятие с китайцем подходило к концу. Мальчишки, сложив руки перед грудью, поклонились учителю, который очень быстро после этого переквалифицировался в продавца овощей и умчался на своем велосипеде.

Жозуэ отделился от группы ребят и предложил устроить Рафаэлю и Мелисандре ознакомительную экскурсию. Девушка подошла к нему.

— Что вы делаете со всем этим? — спросила она. — Здесь есть, конечно, полезные вещи… Есть даже то, чего я никогда не видела.

Рафаэль улыбнулся. Он подумал, что, если бы Мелисандра держала сейчас тележку из супермаркета, чтобы обойти все кучи этого мусора, она в мгновение ока ее заполнила бы до отказа.

— Это же золотые прииски. Отделить зерна от плевел непросто, но то, что проходит отбор, очень ценно. Большинство из этих устройств, — сказал Жозуэ, указывая на нагромождение стиральных машин и других электроприборов, — работают превосходно.

— Но в Синерии народ не использует эти машины, чтобы стирать одежду… — сказала Мелисандра.

— Конечно, они их используют, — заверил Жозуэ, слегка обиженный. — Они пользуются огромным спросом, особенно те, что работают на солнечной энергии. Их предпочитают брать себе многосемейные. Тебе стоит попробовать одну такую. Педро может по возвращении привезти тебе ее в поместье, — добавил он.

Рафаэль, забавляясь, наблюдал за Мелисандрой, открывшей одну из стиральных машин и внимательно изучавшей ее изнутри. Жозуэ, казалось, особо не напрягаясь, выполнил дневной план продаж.

— Объясни мне, Рафаэль, почему эти машины выбрасывают, если они еще работают? — спросила Мелисандра.

— Потому что каждый год производители предлагают модели, более усовершенствованные, привносят что-то новое, а народ падок до всего нового, ультрасовременного…

— Невероятная расточительность. Так же нельзя, — сказала Мелисандра.

Рафаэль неопределенно пожал плечами.

— Если бы люди не меняли старое на новое, у производителей не было бы стимула производить лучшие модели. Палка о двух концах, — объяснил он.

— Ну, для нас же лучше, — вмешался в разговор Жозуэ. — Если бы у нас не было этого второсортного товара, как правильно говорит Энграсия, мы уже давно вернулись бы к пещерному образу жизни…

Он жестом указал следовать за ним.

По всему периметру здания колледжа, там, где раньше находились аудитории, располагались сортировочные комнаты. Более крупные предметы оставались во дворе. Компактные тюки с мусором перемещались в эти комнаты для тщательной ревизии. По мере приближения к ним зловонный запах все усиливался. Жозуэ, казалось, не чувствовал его, но Мелисандра и Рафаэль с трудом скрывали свое отвращение. В первой комнате, где пахло особенно сильно, тюки открывались для отсеивания непригодного мусора. Затем оставшийся мусор отправлялся во вторую комнату, где другая группа мальчишек, сидящих на маленьких скамейках, подвергала его тщательному исследованию и извлечению каких-либо полезных предметов. То, что ими отбиралось, бросалось в соломенные корзины, а затем перенаправлялось в третью комнату для дальнейшей классификации. В конце дня Энграсия принимала работу и давала указания, что следовало сохранить, а что бросить в печь для сжигания мусора.

Подростки, число которых определить было трудно, очень энергично сновали от комнаты к комнате среди мятой бумаги, расплющенных консервных банок и прочего смрадного хлама. У некоторых из них на нос и рот были надеты маски, другие просто повязали платки в стиле старых разбойников с Дикого Запада.

— Это очень грязная работа, — сказал Жозуэ. — Разумеется, после отсеивания мусора начинали появляться сюрпризы, сокровища. Мы даже представить себе не могли, что там можно найти.

Парень провел гостей до конца коридора к двум комнатам, закрытым на внушительные замки. Ключи хранились у него в мешочке, болтающемся на ремне.

Зайдя внутрь, Мелисандра и Рафаэль увидели полки с плотно расставленными книгами самых разных размеров по два, а то и по три ряда в глубину. Окна были закрыты, и свет попадал в комнату только из открытой двери. По комнате все трое продвигались в тишине, почти на цыпочках. Жозуэ закрыл дверь и взял в руки неоновую лампу, прислоненную к стене.

— Это наша библиотека, — добавил он, при этом цвет его лица из-за бледного освещения казался зеленоватым. — У нас есть издания с тысяча девятьсот восьмидесятого года. Это была идея профессора Морриса.

Мелисандра прошлась между полок. Брала в руки книги и бережно их открывала. Рафаэль делал то же самое. Никогда в жизни он не держал в руках такое количество книг. Он посещал библиотеки виртуально. Ему уже не нужно было делать это другим способом. Он находил себе книги через Мастербук, электронную матрицу с текстом книги, который можно проецировать на стене, — чтобы читать, принимая ванну, например, — а можно послушать в аудиозаписи, если параллельно занимаешься другим делом — ведешь машину или готовишь еду.

Невозможно представить, какое пространство требовалось раньше, чтобы хранить книги, и какой предельной концентрации требовало их прочтение, не говоря уже о расходах бумаги. Электронные книги не требовали ни бумаги, ни огромной площади для хранения. Когда Рафаэль взял первые несколько экземпляров, ему сразу же захотелось найти способ как-то увеличить страницу, чтобы легче читать. Про себя посмеялся над своим рефлексом. Он двигался среди полок, прикасаясь к корешкам книг и открывая страницы разных изданий. Любой библиофил просто свихнулся бы здесь, подумал он. Ему вспомнился человек, каждый день, внезапно появлявшийся в электронной библиотеке, запрашивавший ту или иную книгу, чтобы таким способом спасти ее от уничтожения. Рафаэль представил себе его красные и усталые глаза, загоревшиеся при виде этой комнаты. Мелисандра подумала о дедушке. Возможно, здесь она могла найти для него книги на испанском или даже на французском и итальянском, на всех языках, которыми он владел. Она обратила внимание, что в большинстве случаев эти экземпляры были изданы раньше выхода книги на английском, языке международного общения.

— Жозуэ, ты не знаешь, здесь есть книги на испанском? — спросила Мелисандра.

— Мы их все относим Энграсии. Они у нее в квартире.

— А кто читает эти книги? — спросил Рафаэль.

— Мне нравится приходить сюда нюхать книги, — сказал Жозуэ, подходя к одной из полок, доставая фолиант и погружаясь в него носом. — Мне очень нравится этот запах. Он меня успокаивает. Иногда я нюхаю их, но, по правде говоря, времени на чтение почти не остается.

Мелисандра взяла книгу и, приблизив лицо к ее страницам, закрыла глаза. Ей тоже нравился запах книг. Сейчас он переносил ее к реке, возвращал в детство, в кабинет дедушки, когда тот писал что-то, частенько прерываясь, чтобы поговорить с внучкой, обращаясь к ней как ко взрослому собеседнику, а не как к маленькой девочке, которая вслушивалась в его слова, ничего не понимая и открыв от изумления рот.

— А еще у нас здесь хранятся семейные фотографии, — продолжал Жозуэ, указывая на широкий шкаф с ящиками, полными фотографий.

— Фотографии чьих семей? — поинтересовался Рафаэль.

— Этого мы не знаем. Просто они нам нравятся. Эти фотографии приходят в мусоре. Некоторые у нас часами нюхают их. А мне, например, нравится разглядывать одежду, представлять себе жизнь человека, носившего ее. Это очень занимательно.

Мелисандра подошла к Жозуэ, чтобы посмотреть фотографии. Рафаэль облокотился об угол шкафа. Он наблюдал за ними, делая вид, что увлечен книгами. Мелисандра подолгу держала фотографии в руках, словно вглядываясь в неизвестную планету. О чем она думает, спросил себя Рафаэль, когда смотрит на снимки семей, собак, толстых младенцев, ползающих на четвереньках, парочек, позирующих на фоне необъятного соснового бора, женщины, пересекающей улицу Нью-Йорка. Он наклонился и провел пальцами по мятым, выцветшим фотокарточкам с оборванными уголками — некоторые из них были совсем старыми.

Никто из людей на фотографиях и не подозревал, что делит самое сокровенное — свои свадьбы, именины, отпуска — с этими юными обитателями помоек. Рафаэль почувствовал досаду: абсурдна библиотека с книгами, которые никто не читал, и абсурдна идея с хранением этих старых фотографий. Абсурдно, но красиво и как-то приятно грустно.

Они еще какое-то время пребывали в тишине, пока Жозуэ не сказал, что пора уже встретиться с Энграсией. В одиннадцать открывается рынок, и потом уже никто не сможет уделить гостям внимание.

Глава 19

Жозуэ шел быстро. Рафаэль и Мелисандра догнали его у противоположного крыла здания, где проживала Энграсия. Нагромождения предметов постепенно становились все меньше. Здесь находились вещи, прошедшие самый строгий отбор. Целый ряд затейливых канделябров был закреплен на стене; мебель, почти без видимых повреждений, размещалась вдоль стены и между колонками. На длинной полке виднелись часы, украшения, бутылки, вазы, портреты в позолоченных рамках, декоративные подушки, статуэтки, изображающие Будду, балерин, львов, а также репродукции картин с морскими и осенними пейзажами. Мелисандра не успевала переводить глаза с одного предмета на другой. Трудно будет описать все это, подумала она, останавливаясь, чтобы мысленно составить письмо для дедушки.

Стоя в дверях, Рафаэль заметил, как сверкнула рука Морриса. Через какое-то время они пересеклись на пороге аудитории, оборудованной под офис.

— Вот и они! — во весь голос воскликнула Энграсия, с ног до головы изучая гостей любопытным взглядом.

Женщина поднялась и, забавляясь, наблюдала за произведенным эффектом.

«Сестра Гулливера в стране лилипутов», — подумал Рафаэль, поднимая голову, чтобы улыбнуться великанше, которая, стоя за письменным столом, протягивала ему свою длинную руку.

— А тебя я знаю, — сказала Энграсия, обращаясь к Мелисандре. — Хотя мы никогда и не виделись.

Она пригласила их войти в свою гостиную. Это было нечто среднее между будуаром, жилищем бедуина в пустыне и дворцом халифа из «Тысячи и одной ночи». Там стояли стулья, обитые штофной полинявшей тканью, диваны, кресла, бронзовые столы с массивными ножками, настольные лампы со шляпками «Тиффани» и в стиле арт-деко, светящиеся руки, позолоченные подсвечники, хрустальная люстра на потолке. В центре комнаты размещалась кровать с бронзовыми столбами и балдахином, с которого свисали тканевые полотна с изображениями арабесок. Повсюду горшки с растениями. Среди всей этой мебели расхаживал внушительных размеров попугай.

Энграсия прилегла на софу.

— Эта комната — просто фантастика! — воскликнула Мелисандра.

— Жить в подобном месте, безусловно, мерзко, — сказала радостно Энграсия. — Но нужно уметь приспосабливаться, создать себе такие условия, чтобы всегда можно было от этого абстрагироваться.

Энграсия твердо стояла на ногах и, как практичный человек, мало значения придавала торжественности. Мелисандра подумала, что, скорее всего, ее окружал не ореол одиночества. Скорее всего, не давала покоя какая-то старая боль, которую она держала в себе, потому что не была меланхоликом и не любила привлекать к себе внимание. Великанша от души смеялась, была приветлива и щедра. Через какое-то время они с Рафаэлем уже беседовали с Энграсией, словно старьте знакомьте. Хозяйка предложила гостям фруктовые соки, хлеб, печенье, огромный вкусный инжир.

— Чтобы понять, что происходит в Синерии и за ее пределами, вам понадобится провести со мной несколько дней, — сказала она. — Вы не можете отправиться в путь ни с чем. Для того чтобы попасть в Васлалу, нужно уметь разгадывать загадки. Это моя теория. Конечно, мне нечем подкрепить свои доводы. Я никогда не бывала в Васлале и даже не пыталась туда попасть. Но, в любом случае, я, как и все жители Фагуаса, думала о том, как именно я бы это сделала. Люди годы проводили, рисуя в своем воображении эти экспедиции, — рассуждала великанша. — Этот способ времяпрепровождения передавался в наследство от отцов к детям, это была игра, в которую начинали играть с раннего детства. Отыскать потерянный рай, потерянное время, все, что человечество утратило раньше, чем научилось давать этому название, — все это древняя игра загадок… Поиски утопии — это старая забава, — продолжала Энграсия. — Но одно дело играть, а другое — воспринимать все это всерьез.

— Значит ли это, что ты не веришь в Васлалу? — вмешался Рафаэль.

— Конечно, верю, — ответила хозяйка, прикуривая сигарету и выпуская кольцами дым, — но мне не нужно видеть ее воочию, чтобы верить. Мне не важно, существует она или нет. Я довольствуюсь игрой.

— Но почему? — спросила Мелисандра. — Зачем довольствоваться игрой, если есть доказательства существования Васлалы?

— Не будем пускаться в философствования, — улыбнулась Энграсия. — Если бы я была внучкой твоего дедушки, возможно, я сделала бы то же самое, что и ты. Но я есть я, и у меня нет на это времени. Я предпочитаю помочь вам.

Рафаэль коснулся чего-то твердого под диваном, на котором сидел, что-то гулко упало на пол. Он наклонился посмотреть, что это было. Энграсия уловила его смятение.

— Это книги, — сказала она. — Они находятся под всеми предметами мебели. Я не знаю, куда их класть. Те, что я читаю, лежат под моей кроватью. Оттуда можете их взять, если вас что-либо заинтересует.

Глава 20

К полудню вся территория колледжа превратилась в гигантский базар с разношерстной публикой. Покупатели всех возрастов блуждали среди гор предметов, толкая впереди себя древние тележки из супермаркетов, в которых возили детей или то, что собирались обменять. Гул голосов торгующихся покупателей, плач или крики младенцев перемешивались с кудахтаньем кур, хрюканьем свиней или мычанием телят. Затхлый запах мусора перепутывался теперь с запахом травы, овощей и цветов, которые покупатели приносили отовсюду, поджидая момента обмена. Сидя за массивным деревянным столом вместе с Жозуэ и другими помощниками, Энграсия выносила вердикты, было ли равноценно то, что предлагали клиенты тому, что они хотели получить взамен. Сделки завершались очень быстро между беседами, прошениями о понижении цены и возражениями Энграсии, передавались новости о злодеяниях братьев Эспада или рассказы об умерших, раненых и разного рода стычках.

Через какой-то промежуток времени Рафаэль заметил, что на балконе возрастает количество растений, яиц, тканей, животных, кувшинов с молоком, сыров, контейнеров с маслом, хлебов, кукурузных лепешек, кондитерских изделий, корзин с апельсинами, манго и авокадо, блоков со льдом, ящиков с прохладительными напитками.

Он с удовольствием остался бы там на весь день, зачарованный, наблюдая и снимая на камеру весь этот импровизированный рынок sui generis[14], но Мелисандра проявляла нетерпение, так как они собирались съездить в Синерию на мотоцикле Жозуэ.

Мотоцикл был гордостью юноши. Он начищал его до блеска, смазывал маслом, аккумулятор всегда был заряжен максимально, мотор в полном порядке.

— Система навигации работает превосходно, — хвастался парень.

Рафаэль, изумленный, посмотрел на мотоцикл и с восторгом провел по нему рукой. Это был настоящий раритет с чудесным блестящим хромированным покрытием. Мелисандра спросила, сможет ли она управлять им.

— Дорога плохая, — предупредил Жозуэ, глядя на Рафаэля.

— Я полностью доверяю Мелисандре, — улыбнулся тот, располагаясь сзади на сиденье, пока она усаживалась за руль, не заставляя себя долго упрашивать.

Они несколько раз проехались по кругу под выжидающим взглядом Жозуэ, вскоре пересекли железную решетку и помчали по пыльной дороге к Синерии.

Обхватив обеими руками тонкую и упругую талию Мелисандры, Рафаэль приготовился насладиться ее опытом вождения. Не было ни малейшего признака неуверенности в движениях девушки. Напротив, она чувствовала себя вполне комфортно, облокачивалась на него время от времени при порывах дующего в лицо ветра.

«Эти люди живут в мире, перевернутом вверх тормашками», — подумал Рафаэль, поднимая камеру, чтобы снять озеро и череду хибарок по обе стороны дороги, ведущей к Синерии. Таких убогих улиц не осталось даже в воспоминаниях цивилизованного мира. Средства массовой информации интересовали только бедствия и катастрофы этих богом забытых регионов, этих «стран, производителей кислорода», как их теперь называли. «Каждая страна сама за себя» — этот лозунг стал нынче модным в мире.

В это захолустье уже даже за экзотикой не нужно ездить. При помощи виртуальной реальности организовывались воображаемые путешествия, совершавшиеся без риска для жизни. Но, конечно, сквозь разного рода щели проглядывала и цветущая пышным цветом запрещенная торговля: наркотики, органы для трансплантаций, генетические эксперименты. Слухи о лабораториях, ставящих опыты на людях, судьбой которых никто не интересуется, разбудили интерес СМИ, отправляющих сюда своих репортеров с целью проведения расследований. Рафаэль взялся бы за такую работу. Его интересовали эти люди.

Он остановил съемку, сжал в объятиях Мелисандру и поцеловал ее в затылок. Почувствовал запах мужского одеколона, улыбнулся. В ванной она осмотрела все его вещи с жадным любопытством: побрила себе ноги его бритвой, вымылась его шампунем. Мелисандра хорошо пахла. Аромат ее кожи, помноженный на запах озера с его водорослями, развеял мусорное зловоние, осевшее глубоко в его носоглотке.

Мотоцикл поднимал на своем пути облако пыли, но уже виднелось начало мостовой. Было два часа дня, когда они въехали в Синерию. Мотоцикл остановился на асфальте. Они облегченно вздохнули после езды по ухабистой дороге, отряхнулись от пыли и двинулись в город.

Испанский колониальный стиль был отчетливо заметен в проезжаемых ими ранее элегантных постройках. Однако дома здесь не только выставляли напоказ, как в Лас-Лусесе, свои причудливые поделки из останков металлических предметов. Фасады их, улица за улицей, были испещрены рисунками и надписями, которые встречались и на тротуарах, в кюветах, даже на мостовой, так что призрачные архитектурные черты то появлялись, то исчезали, оставляя ощущение мимолетного видения, иллюзии города в городе. Патриотические лозунги, рекламные слоганы, имена собственные, любовные послания, назначение деловых и религиозных встреч, сообщения о предстоящих мессах по покойникам, объявления тех, кто предлагал все свое имущество взамен дозы пенициллина, воспевания и проклятия Эспада, сообщения общего характера, написанные на стенах одни на других, составляли одно общее повествование.

Они продолжали ехать по той же прямой улице в поисках центра, близость которого начала ощущаться, когда дома стали принимать более округлые очертания, поделки становились еще более сумасбродными, двери — более широкими, тротуары — более узкими и обшарпанными, растения на балконах — менее густолиственными. Появился запах дорожного движения, хлеба, который выпекали или продавали где-то поблизости. Возможно, дело было во времени, но на пути им встретились только две старушки, прятавшиеся в тени подъезда, продавец шнурков для обуви, спешивший священник и мужчина с ребенком на руках. Потом стали попадаться группы женщин, продавцы, что-то предлагавшие, мужчины с рюкзаками и папками. Город терял свой сомнамбулический вид на тенистых улицах с деревьями на тротуарах. Граффити на стенах были такими обильными и пестрыми, что становились уже совершенно неразборчивыми и придавали фасадам домов современный вид.

Следы войны были заметны повсюду. Синерия, казалось, построена подобно храмам майя — на развалинах, которые неожиданно выглядывали из-за новых построек: вот кто-то сделал импровизированное окно и даже повесил занавески на месте дыры от бомбы, а вот полуразрушенная стена, служившая разграничительной линией между домами.

В глубине двора дети играли там, где, вероятно, когда-то стояла часовня. На многочисленных стенах или на тротуарах виднелись кресты с грубо выгравированными по горизонтали именами и венки с увядшими живыми или мятыми бумажными цветами. Многие жилища были отремонтированы при помощи цинковых плит или кузовов, прикрепленных к месту пробоин. Другие лачуги бессовестно щеголяли своими пробрешинами, так что любой прохожий мог лицезреть, что делается в доме, понаблюдать за жизнью семьи, совершенно равнодушной к любопытству посторонних людей.

Все улицы при повороте налево вели к парку. Рафаэль и Мелисандра ехали в этом направлении и в одном из узеньких переулков наконец увидели хоть какое-то транспортное средство. Рафаэль, очарованный, разглядывал экипаж, представлявший собой очень старый автомобиль, обрезанный на уровне мотора, вместо которого запрягли лошадь. Кузов машины выкрасили в желтый цвет, а на двери написали «Такси».

Вскоре они выехали на центральную площадь и затем попали в парк, где было полно народа. Огромные индийские лавровые деревья и акации оспаривали право владения территорией с выступающими балконами зданий. Ветви разнообразных невозмутимых деревьев пробивались прямо на балконы, создавая иллюзию, что те утопают в их зелени, словно гигантские птичьи клетки или невесомые ларьки. Какая-то современная мелодия, в которой отчетливо слышались звуки синтезатора, корнет-а-пистона и электронной гитары, доносилась откуда-то, перебиваемая ветром и шелестом листвы. Возле желтого киоска выстроились в ряд чудаковатые такси. Люди передвигались во времени, существовавшем, казалось, только здесь.

Обильная растительность не давала возможности с точностью определить, где заканчивался парк и начинались окружавшие его здания. Некоторые из них были простыми руинами, поросшими вездесущим вьюнком. Мелисандра и Рафаэль припарковали мотоцикл и неторопливо пошли между бетонными скамейками, покрашенными облупившейся голубой краской, на которых пожилые люди вели оживленную беседу, читали, вязали или просто наблюдали за остальными. Молодые мужчины и женщины играли в карты, кости и даже в шахматы, расположившись на бордюрах, идущих вдоль и поперек всего парка. Самая большая и многолюдная площадь была отведена под азартные развлечения: рулетки, автоматы, нарды, настольные игры, кости, монополию, электронные игры. Женщины всех возрастов, занимающиеся проституцией, прохаживались между игроками, которые разыгрывали их, ставя на кон их вещи. Дети и подростки играли в догонялки или сидели на низких ветвях деревьев. Были здесь также продавцы прохладительных напитков, лимонада с тамариндовым медом. Ближе к центральной, части парка в старой беседке мужчина рекламировал попугаев-предсказателей судьбы, стоя возле грубой клетки, битком набитой птицами, которые пели и прыгали с жердочки на жердочку.

Общая картина парка с царившей здесь атмосферой праздности и разврата печально дополнялась присутствием несоразмерного количества калек, греющихся на солнышке или передвигающихся в инвалидных колясках.

Рафаэль первым увидел Макловио. Тот сидел в тени деревьев и напоминал учителя, окруженного учениками. Когда он заметил приехавших, то поднялся со своего места, жестом разогнал ребятню, точно стряхивая с лацкана пиджака назойливых насекомых.

— Ну наконец-то вы выбрались из китового брюха! — воскликнул он и, улыбаясь, направился к ним. — Говорил я, что рано или поздно вам придется подышать свежим воздухом. Как вам Синерия? Большой город с богатой историей. К несчастью, с каждым годом здесь климат становится более влажным и более жарким… Позвольте пригласить вас выпить чего-нибудь в отель «Европа»… Это здесь, совсем рядом.

Через какое-то время все трое устроились на террасе отеля, созерцая сквозь ветви и кроны деревьев толпу в парке и мужчину с попугаями, предсказывающими судьбу.

— Этот носатый с длинными волосами — художник, — представил Макловио клиента, стоящего внизу в очереди к птицам-предсказателям. — Он просыпается в полдень после своих ночных попоек и первое, что делает, прежде чем принять душ, отправляется прочесть судьбу по билетику этих попугаев.

— Я никогда не слышал о птицах, которые предсказывают судьбу, — сказал, забавляясь, Рафаэль.

— Здесь тьма-тьмущая всяких там магов и гадалок, дружище, — усмехнулся Макловио. — Только при помощи магии можно предсказать себе будущее.

— В парке всегда так много народа? — спросил Рафаэль.

— Парк — это обитель споров и азартных игр. Жители Синерии возвели пари в разряд искусства. Кроме классических петушиных боев ставят также на определение пола будущего ребенка, на длительность болезней, число будущих щенков у собаки или котят у кошки, на выигрыш или проигрыш в рулетку, на то, сколько капель воды понадобится, чтобы наполнить стакан, чья сторона возьмет верх на преступных разборках. Список бесконечен. Спорят на семена, на кур, на яйца, на собак, на кошек, на имущество, на вторые половинки, даже на детей, дружище.

— А что происходит с тем, что страна получает взамен кислорода? — спросил Рафаэль.

— Макловио знает ровно столько, сколько любой из нас, — вмешалась Мелисандра. — Эспада передают это на черный рынок. Люди идут на все, чтобы снискать их расположение, оспаривают право торговать тем, что должно было бы принадлежать всем нам.

— Эспада делают с этим товаром то же самое, что твоя Энграсия с мусором, подруга. У каждого своя монополия. Ты не можешь обвинять одних, освобождая от ответственности других, — Макловио был резок.

— Ну у тебя и сравнения! — воскликнула Мелисандра. — Эспада — гангстеры. Никто не убивает друг друга из-за мусора Энграсии. Эспада не мусором торгуют; они торгуют новыми вещами, медикаментами, запчастями, вакцинами, удобрениями, семенами… Они вынуждают людей быть их агентами, абсолютными их сообщниками, они облагают их налогами, сталкивают между собой…

— Баста, остановись, подруга, — сказал Макловио, отчаянно жестикулируя. — Сразу видно, что в твоем имении знают только о том, что хотят знать. Не будь Эспада, в этой стране процветала бы анархия с удвоенной силой. Дело не в том, что они являются моими компаньонами и я защищаю то, что они делают. Те, кто работает с ними, а таких немало, тоже не жалуются. По крайней мере братья хорошо платят за преданность. Ответь на такой вопрос: кто, обладая властью, плохо обращается со своими сообщниками и хорошо — с врагами?

— Эспада прибегают к националистическим методам, чтобы защищать свои интересы и проворачивать грязные делишки наподобие крестовых походов, — возбужденно отреагировала Мелисандра.

— А наркотрафиком тоже они занимаются? — допытывался Рафаэль.

— Конечно, — решительно подтвердила Мелисандра.

— Я ничего об этом не знаю. Я только продаю им оружие. Я не являюсь их адвокатом, но, как уже предлагал Рафаэлю, могу познакомить вас с ними, — сказал Макловио. — Тогда вы сами сможете составить мнение о них. Кроме того, они точно могут помочь вам отыскать Васлалу, — добавил он, взглянув на Рафаэля.

— Мне кажется, это очень хорошая идея, Макловио, — откликнулся Рафаэль. — Мой репортаж был бы не полным без братьев Эспада.

— Не думаю, что они могут помочь нам добраться до Васлалы, — усомнилась Мелисандра. — Антонио Эспада — один из ее главных хулителей.

— Хорошо, подруга, — настаивал Макловио. — Я предлагаю вам отличную возможность. Разве неверно говорят, что во время войны нужно как следует узнать врага?

Мелисандра обвела глазами парк. Эта идея одновременно и притягивала, и отталкивала ее.

— Соглашайся, Мелисандра, — настаивал Рафаэль. — Мы ничего не теряем.

— Только не вздумай снимать их на камеру или доставать еще какую-нибудь там технику, — предупредил Рафаэля Макловио.

Глава 21

Рафаэлю и Мелисандре пришлось пройти через контрольно-пропускной пункт и удовлетворить обременительные и сложные требования системы безопасности, чтобы попасть к братьям Эспада. Анклав братьев располагался на старинной военной базе с фортом, темницей и неряшливой казармой, дорога к которой была крутой, представляла собой укатанную землю и, сворачивая с главного шоссе, поднималась не только к вершине холма, но и к средневековому миру, где, в ожидании войны, солдатня предавалась развратному досугу. Только в непосредственной близости к резиденции и офисам братьев атмосфера становилась напряженной и тревожной: солдаты снова обретали военную выправку. Здесь царили дисциплина и уважение, словно речь шла о двух разных мирах, один внутри другого.

Дамиан Эспада с лицом юродивого смотрел так, будто видит все насквозь. Сложно было понять, святой ли перед тобой, или же бездушный злодей с тщеславием, доходившим до такой крайности, что походило на скромность. Дамиан Эспада был низкого роста, худощавый, с заостренными чертами лица, взъерошенными усами и тихим вкрадчивым голосом. Чтобы понять, что он говорит, необходимо полностью на нем сосредоточиться: его тонкие губы едва двигались. Находясь на благоразумном расстоянии, его телохранители слушали босса с обожанием и какой-то совершенно фанатичной верой в его слова. Рафаэль с любопытством заметил взаимосвязь межу шефом и подчиненными. Эспада вещал так, словно находился на площади, не глядя в лицо своим собеседникам, ощущая восхищение своих верноподданных. Учтивость последних казалась топливом для придания силы его словам. Должно быть, это являлось уже привычкой, издержкой профессии, подумал Рафаэль; даже когда он пребывал в одиночестве, в его воображении существовала публика, приветствовавшая его громкими овациями.

— Единственный способ для нас решить вопрос с мусором, это сделать так, чтобы он принадлежал всем, чтобы им не спекулировали. Достаточно гнусным фактом является уже то, что нам его присылают… Но делать из этого бизнес? Обогащаться за счет бедности остальных?

Мы не можем с этим смириться. Мы посвящаем наши жизни борьбе за достойную жизнь народа, — говорил Дамиан Эспада, не глядя на своих гостей. — Как можно этого достичь, если существуют те, кто позволяет себе вмешиваться в наши решения относительно того, как использовать наши природные ресурсы, и плюс к этому рассматривают нас в качестве свалки и не признают наше право на существование?

— Но вы же ухитряетесь не просто существовать, но еще и преуспевать в своих начинаниях, — заметил Рафаэль.

— Наши начинания ничтожно малы, — улыбнулся Эспада, — голь на выдумки хитра.

— Плюс отсутствие чувства брезгливости. Я не о вас говорю, — вежливо улыбнулся Рафаэль. — Речь о том, что страны, вроде Фагуаса, занимаются запрещенной торговлей… человеческие органы, наркотики-гибриды.

— Все это бред собачий, пропаганда, оправдания, чтобы продолжать вмешиваться в наши дела…

Дамиан Эспада зажег сигарету и положил ноги на стол — затейливую конструкцию из крыла самолета, воздвигнутого на грубые ножки из никелированных труб. На сверкающей поверхности стола отражалось его угловатое лицо. Его неподвижные, изучающие глаза излучали усталость. Постоянно нахмуренные брови придавали лицу выражение хронического беспокойства, без тени юмора. Он провел рукой по кудрявым волосам, уже довольно редким, и поправил безупречный мундир цвета зеленой оливы.

Этот выскочка представляет себя горячим и идеальным революционером, подумал Рафаэль, но его образ, устаревший и ностальгический, был на самом деле смешон и вызывал сострадание и уныние. Бесполезно, наверное, продолжать разговор о наркотиках, посчитал он, по крайней мере в первую встречу.

Мелисандра решила вообще молчать с того самого момента, когда, увидев взгляд Дамиана Эспады, убедилась, что этот человек не может слушать ничего, кроме звука собственного голоса. Но, естественно, она не смогла сдержаться.

— Никто и не вспоминает о нас, а вы продолжаете настаивать на том, что другие виноваты в наших несчастьях. Ни один иностранец не принимает участия в наших войнах, — сказала Мелисандра, пристально глядя на него. — Эти времена давно уже стали историей.

— По крайней мере, мы могли бы сотрудничать друг с другом, делиться, не играть по правилам иностранцев, не защищать их интересы, как делает это ваша подруга Энграсия. Она поддерживает ввоз мусора.

Дамиан, конечно, знает, что врет, подумал Рафаэль. Существование Энграсии не могло иметь значения для организаций по охране окружающей среды. Слова о том, что она ответственна за то, что сюда ввозится мусор, являются в высшей степени лицемерием. «Успех Эспада — в постоянном упрощении, — говорил Моррис. — Они мастаки находить виновных, козлов отпущения, и перекидывать вину за провалы своих последователей на плечи простых смертных. Энграсия — одна из таких».

Самым смешным в этом деле было то, что обиталище братьев наглядно демонстрировало — практические нужды имеют гораздо больший вес, нежели идеи. Мебель в кабинете, старательно подобранная для создания эффекта «хайтек», вне всякого сомнения, родом была из мусорного контейнера. Энграсия рассказывала, что порой Эспада присваивали себе груз, когда он переправлялся из Тихого океана к озеру. Они закатывали пиршества, когда разгружали украденный контейнер. Дочери Дамиана Эспады известны своими сумасбродными нарядами, мусорными трофеями, добытыми братьями.

— Мы пришли сюда не для того, чтобы выслушивать ваши суждения в адрес Энграсии, — заметила Мелисандра.

— Я знаю это, — согласился Дамиан. — Мне очень жаль, что приходится отзываться о вашей подруге не слишком лестно, но вы, конечно, должны понять, что это важно для вашего предполагаемого путешествия в Васлалу. Мы с ней мыслим по-разному, и наши методы, системы также неодинаковы. Мы могли бы облегчить ваше передвижение по стране более эффективным способом. Путешествие по Фагуасу без средств защиты может быть опасным. Вы знаете, насколько надежнее иметь дело со мной. Если вы сопоставите наши сети с сетью Энграсии, последняя покажется вам смехотворной.

— И какова же цена? — спросила Мелисандра. — Я догадываюсь, что вы, конечно, предлагаете нам свои услуги не просто по доброте душевной.

— Я хочу получить доказательства, что Васлала существует, — сказал Дамиан, поднимаясь из-за стола и прохаживаясь из одного конца комнаты в другой. — Бесспорные доказательства. Мне это нужно для каких-то определенных целей, поймите меня правильно, мне это нужно, чтобы убедиться самому. Буду с вами честен: уже давно я отказался даже думать о Васлале. Было время, когда я свято верил в ее существование, но потом убедился, что мой брат прав и Васлала — это иллюзия. Конечно, есть что-то внутри меня, мешающее считать иллюзию подобного масштаба только лишь коллективным помешательством… Бесспорные доказательства — вот что я хочу, — снова проговорил Дамиан Эспада.

— Что вы имеете в виду? — усмехнулась Мелисандра. — Даже не представляю, какие доказательства могут быть нужны такому формалисту. — Хотите, чтобы я привезла вам в бутылке воздух Васлалы? Фотографии?

— Говорят, у них там есть библиотека, — сказал Дамиан. — Привезите мне одну из книг.

Дамиан Эспада трогал свои усы. Иногда теребил кончик носа. Каждый раз, когда Мелисандра противоречила своему собеседнику, насмехалась над ним или же говорила с ним с иронией в голосе, телохранители, помощники устремляли на нее взоры, словно хотели в лучшем случае заставить ее замолчать. Она поднялась, поправила кофточку и посмотрела на Рафаэля, глазами давая ему понять, что пора уходить.

— Я думаю, нам не понадобится ваша помощь. Большое спасибо, — сказала Мелисандра. — Но я привезу вам эту книгу, — язвительно улыбнулась она.

— Мне интересно было бы побольше узнать о вас, — сказал Рафаэль, — о вашей истории. Может, вы согласились бы на интервью?

— Может быть, — сказал Дамиан Эспада, поднимаясь. — Мы еще обязательно встретимся.

Глава 22

Дым заполнил всю комнату Энграсии. Моррис остановился перед окном и посмотрел во двор. Воздух был грязным как внутри, так и снаружи, но его это не волновало. Энграсия курила, лежа на диване. В отражении в стекле он видел, как светится в темноте сигарета. На улице еще не совсем стемнело, но в комнате уже наступила ночь. Мебель источала жар, накопленный за день.

Энграсии нравилось отдыхать в этот час. Завалиться на диван, пока две ночи — та, что снаружи, и та, что внутри, — не сольются воедино. Молча она перебирала в памяти дневные события, чтобы выбрать, на каком лучше остановиться. Мания выбора стала привычкой, приобретенной при работе с мусором. Они с Моррисом пообедали на берегу озера, сидя среди зарослей дикого салата, растущего в огромном количестве на берегу. Моррису нравилось замышлять такие вылазки, вроде похода на пикник, когда можно почувствовать себя нормальным живым человеком. Он говорил о своих воспоминаниях. Рассказывал о них в таком контексте, будто они принадлежали не ему, а какому-то третьему лицу. Он прибегал к этому, чтобы защитить себя от слез, объяснял Моррис. Когда он думал о том, что является главным действующим лицом своих воспоминаний, то тихо плакал. Плакал, даже если воспоминание было хорошим, потому что ему казалось, что вся его жизнь — это одна сплошная тоска.

— Он мог бы иметь ребенка, — рассказывал он Энграсии во время обеда на берегу озера. — Когда он смотрел на мальчишек, разбирающих мусор, на их руки, лица, ноги и молодые тела, он думал о своем ребенке. В каждом юноше лет примерно двадцати пяти он видел его, — откровенничал Моррис. — В течение двух недель, не разбирая, ночь или день на дворе, он обсуждал это с женщиной, которая должна была стать матерью его ребенка. Ее звали Рэйчел, у нее были широкие бедра, крепкое телосложение. Выпивая чашку за чашкой кофе в различных кафе Бронкса, они размышляли на эту тему. Дело было зимой. В жуткую стужу. Иногда им казалось, что они уже определили будущее всех троих. Тогда, успокоившись, выходили на улицу, бродили по дождеприемникам, откуда валил белый пар, пока не встречали на своем пути какую-нибудь пару, везущую впереди себя коляску. Рэйчел смотрела на пухленькое личико, выглядывающее через маленькую щелочку в зимнем комбинезоне. «Не могу», — говорила она, и они выпивали еще по чашке кофе. Снова спорили в другом каком-нибудь кафе или возвращались в бедную комнатенку, где она смотрела на себя в зеркало, трогала свои налившиеся груди и начинала плакать. В конце концов он убедил ее и все-таки отвез ее в больницу, а она позволила ему увезти себя на рассвете. Он спал в зале ожидания, когда она вышла, бледная и молчаливая. Прикоснулась к его руке. Сказала ему, что можно идти.

Листья салата качались на берегу. Они касались песка в унисон с плеском волн: ра-ас, ра-ас, Энграсия откусывала банан, медленно жевала его, глядя на озеро. Моррис хорошо все описывал. Клиника. Доктор. Кафе Нью-Йорка. Квартал. Кофе, чашка за чашкой. И он, размышляющий о размножающихся клетках, о формах, приобретающих с каждым днем все более четкие очертания, угрожая ему своим внезапным вторжением в привычное течение его жизни. «Человеческое существо не готово играть в Бога», — говорил он, убеждая себя сначала в правильности принятого решения. Но потом преследовало чувство вины, навязчивые сны, тоска, образы мальчишек.

Столько времени они уже вместе, и до этого момента Моррис никогда не рассказывал Энграсии этой истории. Она молча обняла его.

— Во сколько завтра должен прийти контейнер? — спросил Моррис, включая свет.

— Ближе к вечеру, — ответила великанша, поднимаясь с дивана. — Есть хочется, — добавила она. — Думаю, сварю суп из рыбы, которую принес Жозуэ. Нам не помешало бы что-нибудь горяченькое.

Рафаэль спал с открытым ртом. Как только он засыпал, тотчас выпускал Мелисандру из своих объятий и отворачивался. Ей не спалось. Положив руки за голову, она разглядывала тени на потолке. Подумала о Хоакине. Сравнив его с Рафаэлем, спросила себя, как она могла впустить в свою жизнь эти отношения, полные молчания и напряженной враждебности. Ну конечно, ее одиночество, ее романтизм привели к мыслям о том, что он был фавном, а она нимфой, резвящейся на берегу реки, красавицей, освобождающей чудовище от страхов. Она унижалась перед ним, чтобы только он поверил в ее самопожертвование, в благородство, в возможность любить без диктаторства, без деспотизма. Она всегда делала вид, что его вспыльчивость не имеет значения, не трогает ее, что она способна разглядеть его милое, приветливое лицо за гримасой недовольства. В конце концов, пришла ее очередь стать жестокой — взять и оставить его со дня на день. У нее была такая черта, выполняющая функции инстинкта самосохранения, спасающая девушку от капканов и разливов ее воображения. Должно быть, в наследство от бабушки ей передались здравый смысл, решительность и хладнокровие. Хотя она еще не могла окончательно поверить, что осмелилась уехать, порвать с ним.

Рафаэль был совсем другой: он отлично знал себя, умел анализировать свои эмоции. Он мог смеяться над собой, признавать свои ошибки и не воспринимать себя слишком всерьез. Он боялся своей чувствительности, боялся быть уязвимым, но, по крайней мере, признавал это. Мелисандра не замечала у него резких перепадов настроения. Ей не приходилось разгадывать ребусы его души. Она чувствовала себя с ним уверенно, могла дать волю своей нежности. Хоакин ранил ее душу: она никогда не знала, что в нем настоящее, любил он ее или ненавидел. Может, именно поэтому она приходила к нему снова и снова, может, это и затягивало в ловушку: вынудить ее решать загадку, победить колдовские чары, соблазнять возможностью превратить чудовище в прекрасного принца.

Ее отношения с Рафаэлем имели привкус наслаждения и боли, как все мимолетное, что должно закончиться через определенный отрезок времени. Он вернется в свой мир. Должно быть, он вспомнит ее, затерянную среди деревьев, исчезающую, как принцесса из легенды про племя гуатусос. Эта любовь изначально обречена на расставание, она растает, как дым, когда Рафаэль вернется к своим кибернетическим организмам, в свой самодостаточный дом, где роботы ведут домашнее хозяйство и даже расставляют цветы по вазам.

Мелисандра повернулась на бок и посмотрела на него. Нежность сотнями пузырьков поднялась по ее телу, так, что ей даже стало щекотно. Было в Рафаэле что-то наивное. Он умел удивляться и испытывал ненасытное любопытство к человеку, будь то богач или бедняк. Как бы он ни старался быть объективным, он не обманывал себя мыслями о том, что всегда сможет оставаться лишь сторонним наблюдателем.

Она приблизилась к нему. Осторожно легла в его объятия. Обняла, стараясь не разбудить.

Глава 23

Время в Синерии тянулось очень медленно. Прошла неделя с тех пор, как лодка Педро оставила путешественников на пристани. Мелисандра большую часть дня проводила с Энграсией или в библиотеке, листая книги и рассматривая фотографии, в то время как Рафаэлю никак не удавалось докопаться в своих расследованиях до какой-то значимой истины. Все дороги вели к братьям Эспада, но именно поэтому его постоянные попытки разузнать что-то касательно наркотрафика и филины наталкивались на гробовое молчание. Возможно, ему следовало избрать другой путь, более рискованный, вести более открытую игру, задавать более очевидные вопросы и посмотреть, вызовет ли это какую-то ответную реакцию.

Рафаэль отправился в комнату с книгами за Мелисандрой. Макловио ждал их в Синерии, чтобы снова отвести в казарму к братьям.

По прибытии в городской парк Мелисандра и Рафаэль вновь столкнулись с тем, что народ по-прежнему стоически проводил время в праздном досуге, с которым все уже смирились: самые молодые играли в какую-то игру с шариками на тротуарах, самые старые просто сидели под деревьями, неподвижные, задумчивые. Проститутки и игроки, увлеченные своими автоматами и рулетками, букмекеры, орущие на углу.

Они нашли Макловио возле клетки с попугаями-предсказателями. Тот пригласил их узнать свое будущее, предложил сигареты хозяину попугаев, казавшемуся человеком наблюдательным и с неисчерпаемым чувством юмора. Он подбадривал своих птиц чем-то вроде детской считалочки: «Попугайчик королевский, из Португалии, одетый в зеленое оперение и без половины реала» и предлагал им шарики из кукурузной муки.

— Выбирайте птицу, — сказал мужчина, вытаскивая из угла клетки сумочку с билетиками удачи.

«Они все одинаковые», — сначала подумал Рафаэль, но как только ему пришлось внимательно к ним присмотреться, переменил свое мнение. Мелисандра несколько раз обошла клетку и указала пальцем на одинокого попугайчика, который с осоловелым взглядом опирался крыльями на металлические прутья грубой клетки, стоя на одной ноге на самой высокой жердочке.

— У сеньориты глаз хорошо наметан. Дормилон редко ошибается.

Мужчина ловко вытащил птицу из клетки, посадил ее себе на палец и поднес к ней сумку с билетиками. Попугай задумался. Мелисандра с улыбкой посмотрела на Рафаэля, представив себе, что эта сцена забавно бы смотрелась в его репортаже. Она была характерна именно для этого парка с его первозданными и сомнамбулическими деревьями.

Наконец птица засунула клюв в сумочку и вытащила одну из бумажек.

— Посмотрим, — сказал мужчина, отсрочивая чтение билетика до того момента, пока бережно не возвратил птицу на ее жердочку.

Выдержав намеренную паузу, он открыл бумажку и торжественно прочитал:

— «Что мы считаем началом, часто — конец. А дойти до конца означает начать сначала. Конец — отправная точка».

— Томас Стерне Элиот, — сказал Рафаэль. — «Четыре квартета». Это даже лучше, чем китайское печенье судьбы[15].

У попугая, которого выбрал Рафаэль, кличка была Эль Гордито. Хозяин повторил операцию. Эль Гордито не заставил себя ждать. «Нет худшей слепоты, чем нежелание видеть», — гласила бумажка.

— Народная пословица, — сказала Мелисандра. — Только обычно она относится к бесчувственным, а не к слепым, — добавила девушка.

— Угадывать будущее — задача не из простых, — философски заявил хозяин попугаев. — Поэтому мои клиенты — люди избранные. Некоторые предпочитают гадать на картах, чтобы их надували. Вы поймете смысл того, что сейчас услышали, позже.

— Видишь, дружище, я же тебе сказал. И ему я это говорю всякий раз, как прихожу сюда, — изрек Макловио, поворачиваясь к молодым людям. — Эти попугаи слишком умные. Никогда его дело процветать не будет.

— Они никогда не ошибаются, — возразил мужчина, изображая загадочную улыбку на своем продолговатом, смуглом лице, испещренном бесчисленными морщинами.

Из парка вместе с Макловио они отправились в путь. В этот раз их должен был принять Антонио Эспада.

— С ним действительно стоило переговорить, — сказал Макловио. — Дамиан, бедолага, всегда был мечтателем. Он хороший человек, но его умственные способности достаточно ограниченные. Он заучивал речь и повторял ее, не улавливая всякие тонкости, когда в двух разных ситуациях нельзя применять одни и те же методы. Конечно, он пользовался большей популярностью, чем Антонио. У него какая-то почти религиозная харизма. Он верующий. А народ всегда нуждался в набожном человеке, который создал бы в их умах иллюзию, что существуют еще в Фагуасе благородные люди.

С Антонио легче общаться. Он мой компаньон, дружище. А Дамиан же постоянно мешает. Где-то в глубине моего сердца я всегда сомневался, что кто-то в этом веке может еще похвастаться такой невежественной наивностью, — добавил Макловио.

От парка до крепости довольно далеко. Ближе к вечеру на улицах было мало народа. Только на караульных постах, отделяющих один квартал от другого, посреди баррикад, воздвигнутых при помощи камней, столов, стульев, старых сумок, находились группы вооруженных молодых людей. Их тела были украшены шрамами от нанесенных себе собственноручно ран, бледных полос в форме асимметричных крестов или комичных параллельных линий.

— Идея та же, что и в татуаже, — объяснял Макловио. — Только здесь дело не в том, чтобы обратиться к профессионалу и деликатно пропитать поры краской. Шрамы требуют большего порыва, хладнокровия: взять нож, разрезать себе кожу, чтобы она кровоточила, — пояснил он. Мелисандра инстинктивно потерла руки.

На каждом пропускном пункте Макловио называл пароль и отзыв.

Его пропускали. Его знали.

Антонио Эспада имел кабинет маленький, но убранный тщательнейшим образом. Рабочий стол с еще видными ранами от заделанных отверстий под петли и замки, наверное, когда-то был отличной дверью. Тот факт, что стол был деревянным, свидетельствовал, что его хозяин не следовал установленным правилам. Помощник Антонио проводил визитеров в комнату и пригласил присесть на деревянные стулья.

На подоконнике широкого окна цвели в горшках бегонии. На столе громоздился старый компьютер, покрытый прозрачным полиэтиленом. Макловио и помощник оставили молодых людей одних.

— Я все еще не знаю, что мы здесь делаем, — сказала Мелисандра. — Не понимаю, что такого мы можем почерпнуть из разговора с Антонио Эспада. Я предпочла бы присутствовать при разгрузке контейнера. У меня мурашки по коже бегают от этого кабинета.

— На контейнер у нас еще будет время, — ответил Рафаэль. — Но никогда вещи не станут интереснее людей.

— Ты жил среди этих вещей, — возразила Мелисандра. — Меня же, напротив, всегда окружали люди.

Антонио Эспада тихонько вошел, бесшумно закрывая за собой дверь. Сразу становилось ясно, что он привык жить среди врагов и шпионов. Высокий, крупный и бледный, он не производил впечатления сильного, пышущего здоровьем человека. Однако в его взгляде и жестах чувствовалось желание превозмочь тот неприятный момент, что его душа была заточена в этом теле, гнев пылкого неутомимого духа, вынужденного обитать в тонкой и хрупкой скорлупе. Он подошел к гостям с протянутой для пожатия рукой и улыбкой, изображающей нечто среднее между приветливостью и насмешкой.

Мелисандра немедленно протянула руку, но почувствовала себя неловко из-за слишком продолжительного рукопожатия: казалось, простой акт приветствия нес в себе дополнительную интонацию, не только сексуальную, но еще и нечто вроде призыва к сообщничеству. Она заметила, что так же Антонио поздоровался и с Рафаэлем, словно вместо руки протянул трость незрячего, которая могла указать ему точные параметры препятствия, находящегося перед ним.

Не сводя с них глаз и делая попутно комментарии о том, какое удовольствие для него наконец познакомиться с ними лично, Антонио сел за стол. Выдержал небольшую паузу, видимо, поглощенный какими-то бумагами на столе.

— Вы уже знаете, что ваш дедушка не очень хорошо себя чувствует? — сказал он вдруг, поднимая голову и глядя на Мелисандру.

— Что случилось? — спросила она, вскакивая со стула, напуганная.

— Подагра держит его прикованным к постели.

«Подагра», — подумала Мелисандра. Глубоко вздохнула и снова села на стул. Она представила себе много худшее. На приступы подагры дон Хосе уже почти перестал обращать внимание. Мерседес знала, что делать. Эти приступы случались у старика по крайней мере раз в год.

— Ах! — сказала она. — Снова подагра.

«Он упомянул об этом, чтобы напутать меня, — подумала девушка. — Чтобы выбить меня из колеи».

— Конечно, вы знаете, что в его возрасте на улучшения рассчитывать обычно не приходится, — добавил Эспада, Потом достал из кармана сигарету, неторопливо зажег ее и выпустил плотный клуб дыма. — Я не хотел вас напугать, — сказал он, — Но, полагаю, в ваших интересах быть проинформированной.

— Конечно-конечно, — с улыбкой ответила Мелисандра, пытаясь прийти в себя.

При упоминании о дедушке она моментально почувствовала запах реки, перед ее глазами возникли берет и трость, она услышала утренний стук дверью.

Рафаэль слегка сполз со стула, чтобы дать расслабиться мышцам спины. Он тоже испугался, хотя знал эту игру. Едва успев войти в комнату, Антонио Эспада уже выиграл первый раунд. Образ дона Хосе, находящегося под постоянным надзором, под угрозой, витал в облаке сигаретного дыма.

— А как вы об этом узнали? — спросила Мелисандра с сарказмом.

— Я не могу сказать, что нам известно все. Но знать почти все для меня более чем достаточно. Именно поэтому Дамиан сказал вам, что вам стоило бы прибегнуть к помощи наших каналов в поисках места, которое вы намерены отыскать.

— Вы нам угрожаете? — предположила Мелисандра.

Эспада встал из-за стола, подошел к горшку с цветами, слегка притронулся к одному из цветков и вернулся к ним.

— Мне незачем вам угрожать. Вы не представляете для меня опасности. Васлалы не существует. Даже если бы она и существовала, это не повод лишиться сна.

— Тогда зачем тратить свое время и силы на нас, на наши поиски? У вас, должно быть, есть более важные дела, я в этом уверен, — вмешался Рафаэль.

— У меня есть компаньон, — ответил Эспада. — Для него это дело имеет большое значение. Кроме того, мне нечего терять. Мне надо только выделить вам проводника, посодействовать с размещением в гостиницах на протяжении всего вашего путешествия, оберегать вас, предупреждать, какие дороги отдаляют вас от вашей цели, какие приближают. У нас есть довольно-таки точный ориентир, составленный по рассказам тех, кто предположительно был там. Нет, я вовсе не собираюсь приставлять к вам целый полк своей армии. Все это делается просто для меня. Но, если вы предпочитаете не прибегать к этим ресурсам… Это дело ваше.

— Обычно эти каналы, о которых вы нам говорите, чем занимаются? — допытывался Рафаэль.

Эспада улыбнулся. Он вернулся на свое место за столом и играл сейчас карандашами, сталкивая их как фехтовальщиков.

— Раньше войны выигрывались или проигрывались, — начал Эспада. — Сейчас они непрерывны, нужно сохранить завоеванное. Уже нет четко определенных союзников или противников. Разведка — все, как и прежде.

Стратегия более усложненная. Бои ведутся сразу на нескольких фронтах и по разным мотивам. Сегодняшние противоборствующие стороны завтра могут стать союзниками. «Текучая война», — так я ее называю. Она требует хорошей памяти.

— Но какова же будет конечная цель? Вы производите впечатление умного человека. Вы же не думаете, что абсолютная независимость, бывший национальный суверенитет, которого так жаждет ваш брат, возможен здесь, — продолжал Рафаэль.

— Не понимаю, а почему нет, — возразил Эспада. — Вы сами верите в то, что это возможно… А что такое, по-вашему, Васлала? Разве она существует, если это не суверенная община, находящаяся в социальном вакууме?

— Но фактически Фагуас уже даже не является страной. Границы официально устранены со всей этой зоны.

— То, что вы говорите, как раз свидетельствует о правильности моего суждения, — сказал Эспада. — Формально, может, границы и устранены, но не концептуально.

— То есть вы хотите сказать, что вы боретесь за идею, несмотря на то что она не имеет под собой никакой почвы? — спросил Рафаэль.

— Не помните ли, кто сказал: «Дайте мне идею, и я переверну мир?..» — уклонился от ответа Эспада.

— Ну а как же мертвые в этой текучей войне? Вы же сами признаете, что ее нельзя выиграть или проиграть. Может, когда-то она и была нужна, но сейчас она вращается вокруг своей оси: сама по себе разжигается, сама по себе поддерживается. В конце концов, она выполняет свою функцию самоликвидации, — вступила в разговор Мелисандра.

— Дело в силе, — сказал Эспада, снова поднимаясь из-за стола и потирая руки, — в накапливании силы. Вы правы — одной идеи недостаточно. Необходима сила. Это то, что отличает меня от всех остальных, еще больших идеалистов. Я не самоликвидируюсь.

— Вы имеете в виду своего брата? — поинтересовалась Мелисандра.

— Мой брат — Дон Кихот. Начитался книг о рыцарстве. Он зачастую ошибается, полагая, что реальность может быть гибкой и такой, как он ее видит в своих мечтах. Это — национальное зло. Слишком много поэтов в этой стране. Кому, как не поэтам, пришла в голову мысль о Васлале? И идея прижилась. Как же, разве народ не захочет поверить в волшебное место, где нет конфликтов и разногласий? Для такой проклятой страны, как эта, идея о Васлале имеет неотразимую притягательность. Только вот это — ложь. Единственно возможная правда, единственная достоверность, это иметь власть, быть сильным, чтобы устанавливать свои правила игры и быть главным в ней игроком. «Река бурлит — рыбаку выгода», «В мутной воде рыбу ловить». Думаю, с вами мне незачем притворяться.

— Мне еще вот что особенно интересно, — не унимался Рафаэль. — Рассказывают о неких подпольных ресурсах, с которыми производятся всякие махинации в странах вроде Фагуаса, именно благодаря этой расплывчатости структурных границ. Я имею в виду определенные эксперименты: в последние годы наши страны наводнены одним наркотиком-гибридом, филиной, который, как утверждают, произрастает здесь, а еще говорят о торговле человеческими органами, опытах со смертоносными вирусами. Что вы можете сказать мне по этому поводу?

Антонио Эспада улыбнулся. Макловио не ошибся.

— Я уже думал, что только ради Васлалы вас не заслали бы сюда. Кого может интересовать возможность существования какой-то утопии? Для более сочных новостей существуют горячие факты.

— Мой издатель — человек очень чувствительный. В свободное время рисует, — сказал Рафаэль. — То, о чем я вас спрашиваю, сугубо мой, личный интерес.

Мне безумно импонирует делать репортажи о всяких обрядах, культах, а также о жизни городских шаек. В этой среде ходит множество слухов.

— Я не буду вам говорить, как мог бы это сделать мой брат, что все это происки врагов. Мы знакомы с филиной. Она выращивается здесь. Мы не знаем, где именно, но мы делали попытки установить некий контроль над ее трафиком. Что касается вируса и органов, не знаю, что вам сказать. У Фагуаса нет условий, чтобы развивать подобную индустрию. Ресурсы — да. Достаточно нашлось бы желающих продать печень своего противника или свои собственные почки, но логистика — дело сложное. Сколько времени мы даже самолетов-то не видим. Аэропорт порос бурьяном. Море находится не под таким бдительным контролем, как воздушное пространство, поэтому здесь с этой филиной, может, дела обстоят проще, но это вы проверите во время своего путешествия в Васлалу. Спрашивайте: язык до Рима доведет, — улыбнулся Эспада. — А я займусь другими делами.

Мелисандра внимательно следила за их беседой. Ей уже не казалось, что настойчивость Рафаэля в разговоре о наркотиках была случайной. Может, это и есть истинная цель его путешествия? Он говорил с игроками в парке, с ребятами Энграсии, рассматривал растения. Ей стоило бы удостовериться, что его интерес ко всему этому второстепенный. Ей не хотелось, чтобы какие-то помехи отвлекали ее внимание от Васлалы или подвергали бы их опасности. Сейчас они уже совсем ушли от нужной темы, и он рисковал, если Эспада почувствуют какую-то угрозу. Едва ли Рафаэль четко представляет, с кем он имеет дело. По их манере поведения нельзя догадаться, какие темные дела связаны с их именем. Пора уходить, уже поздно.

— Простите, что прерываю вас, — вмешалась Мелисандра, — но нам нужно идти.

Рафаэль посмотрел на часы и вынужден был согласиться.

— Мы еще ничего не решили касательно вашего путешествия, — напомнил Эспада, зажигая новую сигарету.

— Большое спасибо, но мы предпочитаем сделать все сами, — поблагодарила девушка. — Мы пришли поговорить с вами из любопытства.

Рафаэль улыбнулся, делая вид, что занят пушинкой, которая прилипла к его брюкам, чтобы Антонио Эспада не заметил, насколько ему нравилась смелость Мелисандры.

Когда они вышли из кабинета Эспады, Макловио уже не было. Охранник сказал им, что они могут вернуться тем же путем, что и пришли. Никто их не побеспокоит. Он проводил гостей по сырым коридорам до арки, где начиналась дорога. В этот час с вершины холма открывался пейзаж, окрашенный желтоватым светом начинающихся сумерек. Оттуда Синерия казалась обычным городом, приятным и отрешенным. Вдали виднелась башня кафедрального собора с белой колокольней, возвышающейся среди гор, поднимавшихся от самого озера. Фагуас был страной вулканов, ощетинившийся, как угрюмое морское животное, покрытое шипами. Люди должны устраиваться на равнинах, на склонах гор, жить на огненной магме, которая бежала в недрах земли.

«Какая-то часть этой жары, этого горения проникала в их жилища», — подумала Мелисандра, вспоминая взгляд Антонио Эспада, пристальный, пронизывающий. Конечно, его стоило опасаться больше, нежели Дамиана, хотя он и понравился ей больше. Возможно, тот факт, что Антонио выглядел таким болезненным, позволял ему снискать расположение окружающих.

— Мелисандра, нам надо поговорить, — сказал Рафаэль, нарушая тишину, которая установилась, пока они шли вниз по склону.

— Ты прочитал мои мысли. Я тоже хотела поговорить с тобой.

— О чем? Говори, посмотрим, насколько совпадают наши мысли.

— Посмотрим… Я предоставляю тебе право быть первым.

— Если мы примем предложение Эспада, ничего от этого не изменится. В этом нет ничего аморального и нет повода для споров. Это modus vivendi[16], — сказал Рафаэль.

— Я не согласна. Это они хотят заставить тебя поверить в это. Они злопыхатели.

— Подожди, может, мы неправильно понимаем друг друга. — Рафаэль запрыгнул на камень посреди тропинки. — Войны существовали и до того, как у тебя и у Эспада появились первые о них воспоминания. Все знают, что оправдания не уместны, что здесь речь идет об умножении власти на саму же власть. Закон на стороне сильнейшего.

— Это войны без цели, — не отступала Мелисандра.

— Необязательно. Просто происходит так, что эта цель ускользает от нации, от народа. Это индивидуализированные войны за власть: одни могущественные индивидуумы против других могущественных индивидуумов. Феодальные войны, войны кланов, семей, родов, безо всякой национальной идеи.

— Когда нет причины, нет национальной идеи, то нет и правил. К этому ты клонишь, так ведь? Так вот, ты ошибаешься. Даже в полном хаосе существует некий порядок, границы, по меньшей мере, уважение некоторых принципов. Мы никак не можем с ними сотрудничать.

— Не буду настаивать. Знаю, что Энграсия внушает тебе больше доверия. Мне тоже, вне всяких сомнений, но ситуация ясна: здесь нет ни праведников, ни грешников. Просто надо проанализировать, кто нам больше подходит.

— А может, тебе нужно подобраться поближе к Эспада для другого твоего репортажа. Это не мое дело. Но они обеспокоены. Какие бы причины там ни были, но на мое путешествие возлагаются большие надежды. Считается, что, если я внучка своего деда, дочь моих родителей, мои шансы отыскать Васлалу возрастают. У нас с тобой есть договоренность. Не знаю, действительно ли целью твоего прибытия сюда было найти Васлалу, но обратного пути уже нет. Если ты будешь продолжать раскапывать информацию о филине, ты наживешь на наши головы большие проблемы.

— Но ведь эти репортажи можно совместить.

— Может — да, может — нет. Скажем так, для меня приоритетом является Васлала. Если нужно, мы можем разделиться прямо сейчас.

— Никоим образом, — возмутился Рафаэль. — Я — человек слова.

— Ты — журналист, — уточнила Мелисандра.

— Ты должна понять, что приехать сюда было для меня очень непросто, — сказал Рафаэль, останавливаясь. — Нет ничего предосудительного в том, чтобы я сделал несколько репортажей. Кроме того, маловероятно, что меня еще раз отправят в Фагуас… Поверь мне, Мелисандра, я никогда не поставлю под угрозу твое путешествие.

Они достигли мостовой и углубились в улицы Синерии. На этот раз, проходя через посты, они чувствовали, что их признавали. Многие люди, как Мелисандра и говорила, знали о путешествии в Васлалу. В разных местах их останавливали ненадолго, чтобы задать вопросы и предложить совет. «Не берите с собой много вещей, — сказал один, — никогда не слышал, чтобы кто-то отправлялся в Васлалу с большим грузом; те, кто попадал туда, делал это случайно, без подготовки, непреднамеренно». «Обращайте внимание на ветер, — сказал второй. — Говорят, в Васлале ветер совсем другой». На одном из постов путников поджидала старушка со старой фотографией своего мужа. Кто-то видел его в Васлале. Она хотела, чтобы они сказали ему, что она жива, дожидается его, чтобы умереть. Рафаэль не упускал возможность расспросить об Эспада, о коммунитаристах, о противоборствующих сторонах. В ответ слышал только уважительные отзывы о тех и о других, без проявления открытой приверженности или преданности к тем или иным. Безразличные отголоски идей Дамиана Эспады и Энграсии переплетались в запутанном клубке оправданий военных действий. Эспада отождествлялись с национализмом, а Энграсия — с понятием о формировании общества, открытого миру.

— Ты понимаешь? — говорил Рафаэль Мелисандре. — Здесь никто ни с кем, и все со всеми. Вражда или преданность зависят от того, как они думают достичь баланса между отношениями с одной или другой стороной.

Мелисандра молчала. Для нее самым важным было доказать, что по причинам, не поддающимся логическому объяснению, каждый думал, что только открытие Васлалы сможет снять с Фагуаса его военное проклятие и позволит местным жителям направить свой героизм в мирное русло. Васлалу считали последним оплотом порядка, единственным, что могло бы вернуть Фагуасу перспективу альтернативного способа жизни. Или, возможно, как считал Хоакин, это оставалось единственной коллективной надеждой после того, как не стало всех остальных иллюзий. Это была игра миражей, которой не избежал никто в Фагуасе. И Мелисандра всегда была частью этой игры, даже не ставя перед собой такой задачи.

Глава 24

Рафаэль и Мелисандра договорились с Моррисом встретиться в отеле. Когда они вошли в холл, уже горел хрустальный канделябр, погружавший это место в атмосферу распущенного девятнадцатого века, который расположившись здесь на постой, решительно не собирался уходить. Старые кресла с изношенной обивкой, но со смазанными маслом и блестящими деревянными каркасами, стояли по углам, навевая воспоминания о былом великолепии этого холла. Блестела также деревянная мебель в конторке портье, где немолодая женщина, казалось, была всецело погружена в многочисленные административные дела. Рафаэль и Мелисандра одновременно решили, что необходимо передвигаться на цыпочках, но женщина почувствовала их присутствие, прежде чем они успели произвести какой-то шум, и произнесла дежурную вежливую фразу вроде «добро пожаловать».

Рафаэль оставил за Мелисандрой право разузнать, где остановился Моррис, и принялся осматривать отель, в котором колониальный стиль и арт-деко сосуществовали с той же беззаботной непринужденностью, с какой радостно общались между собой все обитатели Синерии. Он провел рукой по глянцевой поверхности столика под лампой, привлеченный его чрезвычайной чистотой, постучал по нему пальцами. Все здесь сверкало: старые серебряные пепельницы, зеркала, стекла больших окон, в которых виднелись затейливые деревья парка.

Женщина-портье покинула свое место, и Рафаэль заметил, насколько чиста ее одежда, юбка и черный жакет, нейлоновые чулки, туфли на каблуке. За время путешествия по реке Эрман несколько часов подряд рассказывал ему об отеле и его хозяине Хайме как о редчайших феноменах, наглядно объяснявших способность жителей Синерии создавать свое время, которое двигалось в обратном направлении по отношению к остальному миру. Хайме хотел сделать все так, чтобы гости отеля думали, что находятся в прошлом, предсказуемом и галантном веке. Персонал вел себя с достоинством и был предельно аккуратным: номера, скатерти, мебель отличались чистотой. Так что через некоторое время гость начинал задаваться вопросом, не являлись ли все аномалии вне стен этого ограниченного пространства плодом его воображения. Как ни сильна была растерянность гостя, в конечном счете он признавал, что профессиональное достоинство могло существовать даже при худших обстоятельствах. Он видел, рассказывал Эрман, как плакали многие контрабандисты, даже самые твердолобые, потрясенные этим редким подобием героизма. Он сам в каждое из своих путешествий выражал хозяину отеля свое почтение, снабжая Хайме горничными и аксессуарами для его кабинета, или привозил ему редкие книги, чтобы пополнить его огромную коллекцию мемуаров и биографий мажордомов прошлого.

Портье появилась через некоторое время и пригласила их пройти в кабинет за конторкой. Там был Моррис в компании с Хайме. Рафаэль удивился, когда увидел, что лицо Хайме действительно походило на лицо каких-то мифических персонажей. Он был рассудителен и почтителен, в его приветливых глазах читалась привычка наблюдать и угадывать чужие желания, его узкие губы выдавали отсутствие вспыльчивости и благоразумие, а ухоженные тонкие руки дополняли весь этот ансамбль. Ему удавалось без тени лакейства пригласить человека, прекрасно знающего толк в искусстве оказания знаков внимания, стать достойным гостем. Оглядевшись по сторонам, Рафаэль спросил себя, где приобрел этот человек понятие о том, что сервис можно возвести в категорию искусства. Хайме предложил присесть и без всякой наигранности оказал гостеприимство, распорядившись подать им полдник, состоящий из кофе, пирожных и маленьких сандвичей с огурцом.

Офис был скромным и чистым. На одной из высоких стен висели полки с книгами, о которых говорил Эрман. На другой стене красовалась огромная коллекция фотографий, запечатлевших перестройку старого здания и открытие отеля, висели фотографии некоторых известных посетителей. Среди них выделялся Джерард Шаммер, первый человек, ступивший на Марс, который впоследствии с миссией доброй воли под эгидой самого президента Соединенных Штатов совершил путешествие по богом забытым регионам мира, повествуя о чудесах космоса.

Хайме выразил уважение к семейству Мелисандры. Он помнил ее бабушку донью Марию еще молодой. Она скучала в компании своих чванливых родственников и проводила праздники, беседуя с прислугой, первой пробовала бутерброды, готовившиеся на кухне. Она была настоящей дамой, сказал он, хотя никогда не хотела, чтобы ее воспринимали как-то неправильно, и делала все возможное, чтобы таковой не казаться. Конечно, во времена бабушки Мелисандры многие в Синерии пытались строить из себя важных персон, какими на самом деле не являлись. В конце концов, он устал работать на тех, кто не может отличить вилку для рыбы от вилки для салата. Поэтому решил поднапрячься, и жизнь наконец позволила ему купить это здание, где он смог продемонстрировать свою профессию во всем ее великолепии. Ни провинциальная наивность, ни денежные затруднения не смогли сломить его решимости с честью следовать строгим нормам своего ремесла.

Хайме был очень педантичным. Его церемониальный вид вполне мог быть приписан какой-то одержимости его разума, вынужденного искать необычные каналы для попытки самосовершенствования. Однако было в этой мании несомненное благородство его духа, инстинктивная мудрость, осознание того, что какой-то элемент вселенских ресурсов содержал всю информацию о том, что некий человек находит смысл и достоинство, хорошо выполняя свою работу, какой бы незначительной она ни казалась окружающим. Хозяин гостиницы поведал гостям истории, рассказанные постояльцами, утверждавшими, что были в Васлале. Их оказалось немного, сказал он, может, трое или четверо иностранцев, которых он больше никогда не встречал в этих местах, но все они говорили, что опыт преобразил их. Они рассказывали о месте на севере страны, куда попали по чистой случайности и которое таинственно растворилось во время их сна.

Пока Хайме говорил, Моррис постоянно смотрел на часы, вмонтированные в его металлическую руку, не в силах скрыть нетерпение поскорее вернуться к Энграсии. Он провел день у своего знакомого часовщика, используя его изящные инструменты, чтобы калибровать свои датчики на металлической руке, которыми ему надо будет вечером точно определить уровень радиации и проверить груз, выгружаемый в этот час мальчишками на пристань. Визит Мелисандры и Рафаэля затянулся на гораздо большее время, нежели Моррис предполагал. Ночь приближалась быстрыми темпами, а у него оставалось еще столько дел. Однако он не хотел прерывать беседу.

Он знал, какой притягательностью обладали Хайме и вся окружавшая его атмосфера. В сопоставлении с городским хаосом отель не просто был островком порядка и деловитости, но и реликвией канувшего в Лету прошлого. Хайме — очень любопытный персонаж. Несмотря на то что Моррис с ним был достаточно давно знаком, он не представлял наверняка, находил ли хозяин гостиницы какую-то долю здравого смысла в безумии, или же это было совершенно гармоничное помешательство, создававшее иллюзию здравого смысла. Моррис никак не мог определить, был ли мирок, созданный Хайме, для него спасением или же являлся разрушительной силой. Он решил помолчать еще пятнадцать минут, по истечении которых поднялся со стула и жестом указал Мелисандре и Рафаэлю, что пора возвращаться.

Они вышли из отеля, когда уже опускалась ночь. Теплый ветер дул с озера, поэтому влажность воздуха увеличилась. Мелисандра куталась в кофту, скрестив руки на груди, и съежилась возле кузова джипа, прикидывая, как найти спасение от ветра в машине с открытым верхом. Рафаэль ехал на переднем сиденье рядом с Моррисом. Сзади головы обоих походили на небывалые луковицы какого-то экзотического цветка. Они беседовали об Эспада, но ветер уносил их слова, и ей едва удавалось расслышать какой-нибудь слог, мгновенно проносившийся мимо нее, когда на поворотах звуки летели в ее сторону. Она могла бы наклониться вперед, но не сделала этого, а предпочла опереться затылком на ледяной металл, выступающий из-за обивки сидений, и смотреть на черное небо.

Хоакин имел совершенно отличный от Рафаэля взгляд на братьев Эспада. Для него существовало два класса людей, и Эспада относились к категории, ему противоположной. Это можно определить как манихейство[17], учение простое, но эффективное. С Рафаэлем все было совсем не так просто, и, возможно, ее привлекало в нем именно это: его желание понять скрытые мотивации поступков людей, не судя только по их внешности, не навешивая на них сразу те или иные ярлыки. Для него понятия добро и зло были присущи всем и вся. Конечно, это видение мира могло бы в конечном итоге превратить его в стороннего наблюдателя и не вмешиваться в ход событий. Он не мог рассчитывать на силу, которая является результатом действия в соответствии с определенными принципами.

Мелисандре стало нехорошо, она почувствовала некую нервозность, неожиданный страх, желание закрыть глаза и проснуться в надежном месте. Годами позже она истолкует это душевное состояние как предчувствие.

Машина пересекла металлическую решетку входа в здание бывшего колледжа. Перед этим Моррис остановил машину, чтобы посмотреть вниз, на освещенную софитами стадиона пристань. Баркас качался на воде, пока многочисленная группа подростков выгружала контейнеры. Здание же, напротив, находилось во мраке и тишине.

Странный контраст, подумала Мелисандра, заходя внутрь. Она ожидала застать здесь сцену, подобную увиденной на пристани, и уж никак не выключенный свет, не всеобщую спячку, окутывавшую коридоры, по которым они углублялись, слушая гулкий отзвук своих шагов на пути к комнатам Энграсии.

Моррис торопливым шагом шел впереди, оглядываясь по сторонам с очевидным ожиданием получить объяснение тому, что и ему казалось странным. На подходе к комнатам Энграсии все трое уже бежали, не находя причин для такой непонятной тишины. Моррис зажег свет и прошелся по помещению. Моментально проснувшись, попугай начал неуклюже летать по комнате, кричать и бить крыльями, которые Энграсия подрезала ему, чтобы он не улетел далеко.

Мелисандра инстинктивно приблизилась к Рафаэлю и снова скрестила руки на груди, не понимая, что она может сделать. Они ждали, пока Моррис закончит обходить комнаты. Он вернулся со словами, что Энграсию не нашел. Определенно, произошло что-то непонятное.

— Я думаю, мы напрасно так переполошились, — сказал Рафаэль. — Нет никаких признаков насилия, и, если бы что-то произошло, те, кто находятся на пристани, заметили бы. Уверен, что Энграсия и мальчишки где-то здесь. Нам не обязательно было, их слышать, здание такое большое, — добавил он, словно убеждал себя самого. Он вышел на балкон и выглянул во двор, пытаясь разглядеть что-нибудь в темноте.

Мелисандра первой увидела свет из окна комнаты.

— Моррис, Моррис, — позвала она. — Иди сюда, посмотри.

Сложно было понять, о чем шла речь. В глубине двора, возле печи для сжигания мусора, что-то блестело: какие-то светящиеся предметы, маленькие, круглые, двигались, излучая непонятный голубоватый свет.

— Боже мой! — воскликнул Моррис. — Что за чертовщина?

Резкий порыв ветра донес до них звуки смеха. Рафаэль, бегом спустившийся во двор, позвал их как раз в этот момент. Они поспешно спустились по лестнице.

— Я думаю, они там, — предположил Рафаэль. — Там, где этот свет. Я слышал голоса. Голос Энграсии.

Моррис включил фонарь на своей металлической руке, и все трое двинулись между отходами и прочим хламом к печи для сжигания мусора.

«Я не хочу думать, что это то, о чем я думаю», — сказал сам себе Моррис. — Не хочу. Это невозможно». Он обошел большой квадратный промышленный рефрижератор, вокруг которого валялись горы других сломанных холодильников, пробираясь вперед с осторожностью, боясь натолкнуться на покрытые ржавчиной моторы. Он протянул руку, чтобы предостеречь Мелисандру, чье учащенное дыхание слышалось где-то поблизости. Ветер раскачивал пальмы, отчего хрустели их ветви. Снова послышался смех. Небо было хмурым. Тощий полумесяц, словно дугообразная бровь или блестящая буква неизвестного алфавита, вырисовывался на мгновение в темноте и снова скрывался за скоплением облаков, которые ветер кружил, словно длинные космы волос.

Моррис не хотел думать о том, о чем думал. Это должно быть ошибкой. У него заболел желудок. От мыслей, что могло случиться, началась изжога. Он старался сосредоточиться, чтобы ни на что не наткнуться. Это было трудно. Даже средь бела дня едва возможно передвигаться по двору — повсюду ржавые трубы, лом, алюминиевые пластины. Он много раз говорил об этом Энграсии. Надо было как-нибудь на досуге привести побольше народа и вычистить все — это стало опасным. Он спросил себя, надевали ли мальчишки маски и костюмы, которые он им оставил. Мелисандра ничего не говорила. Моррис посмотрел назад и увидел, что они с Рафаэлем идут недалеко от него. Он поторопил их. Освещения на его руке было недостаточно на троих, а он не мог останавливаться и светить назад. Они почти добрались. Голоса, смех стали теперь отчетливее. За силуэтом печи уже не видно пальм. Слышалось завывание ветра, скрещивавшего пальмы, словно шпаги.

Ему показалось, что он увидел ее. Увидел сверкавшее во мраке лицо, выделявшееся на фоне остальных. Они сидели вокруг фосфоресцентного сияния. Озаренные светом женщина и мужчина. Мальчишки. Их руки, лица блестели голубоватым светом. Кто-то наклонялся и доставал опыленные руки из металлического резервуара в центре. «Только бы это было не то, о чем я думаю», — сказал себе Моррис. Он вышел из тени, увидел, как они все блестят, подошел к резервуару — цилиндру из плотного металла — и пока остальные молча валились на землю, словно нашкодившие дети, которых только что разоблачили, опустил металлическую руку в фосфоресцентный порошок.

Энграсия подошла к нему. Она раскрасила себя, как никто другой. У нее даже волосы блестели и зубы. Она казалась какой-то мифической Медузой. Великанша сказала Моррису, чтобы не омрачал им праздник таким траурным видом, ведь это всего лишь фосфоресцентный порошок. Им просто хотелось немножко поразвлечься, добавила она.

Моррис вытащил металлическую руку и взглянул на индикатор на панели инструментов. Затем повернулся к Энграсии и дал ей звонкую пощечину. Ее лицо сначала наклонилось в одну сторону, затем в другую. Одна. Вторая. Третья. Четвертая пощечина. Мальчишки бросились на него. Он ударил одного из них. Паренек упал на землю. Рафаэль, Жозуэ и остальные бросились к Моррису, чтобы остановить его. Частички света были теперь и на его рубашке и ботинках.

Энграсия не издала ни единого звука. «Наверное, она уже догадалась», — подумал Моррис, резко почувствовав слабость, опустился на землю, жестами показывая, что его уже не нужно сдерживать, и закрыл лицо руками, совершенно разбитый. Один, среди мерцающих лиц, рук, среди голосов, которые всё еще называли его профессором и просили объяснить, что с ним происходит, почему он сделал это, если они всего лишь развлекались. Это же невинная забава. «Они решили, что я сошел с ума, — подумал Моррис. — Поэтому они не напали на меня». Сама Энграсия сейчас приближалась к нему. Впервые за все время с момента их знакомства он разглядел тот ореол одиночества, окружающий ее подобно прозрачной и прочной стене.

Он посмотрел на них, сокрушенный, раскаивающийся в своей реакции. Гнев волнами разливался по телу, создавая ощущение возбужденного маятника, раскачивающегося в груди. «Я говорил ей, — подумал он. — Столько раз я ей об этом говорил».

Все смотрели на него выжидающе, испуганно. Нестерпимая усталость неожиданно овладела Моррисом. Он не хотел плакать и все же начал хрипло всхлипывать. «Они подумают, что я сумасшедший», — сказал он про себя. И протянул руку, чтобы дотронуться до Энграсии — Медузы.

— Мне очень жаль, — сказал он наконец. — Я прошу у вас прощения за то, что применил силу, но я столько раз говорил вам, чтобы вы были осторожны. Я говорил это именно для того, чтобы избежать подобного происшествия. Этот блестящий порошок, который так вас позабавил, — цезий сто тридцать семь. Радиоактивный изотоп. Смертельная доза варьируется между пятьюстами и шестьюстами бэрами. Я предполагаю, что каждый из вас получил по меньшей мере эту дозу… Вам станет очень плохо. Через несколько часов вы почувствуете приступы тошноты, жар, головные боли, появятся ожоги, у вас будет гореть кожа. Вы потеряете влагу и электролиты в межклеточном пространстве, у вас будет поражен спинной мозг, выпадут волосы… Какая глупость, боже мой, какая глупость!

Моррис снова почувствовал прилив ярости, сжал кулаки. Опять опустил металлическую руку в цилиндр. Никто ничего не говорил. Жозуэ, который не натирал себя порошком, сидел на стиральной машине и внимательно разглядывал свои ногти. Энграсия ходила вокруг ребят. Остальные оставались на земле. Профессор вытащил руку и посмотрел на панель инструментов.

— Никто не выживет после такой дозы, — сказал он. — Нужно будет вводить вам электролиты внутривенно.

— Сколько у нас времени? — спросила Энграсия.

— Одна-две недели, — сказал Моррис. — В лучшем случае, две недели… Где вы взяли этот порошок?

— Мы вскрыли цилиндр из того устройства, — один из ребят указал на угол двора.

Моррису не надо было идти туда, чтобы понять, о чем речь. Это был один из приборов, которые использовались для облучения больных раком до того, как в недавнем времени открыли генную терапию, позволяющую выделить и нейтрализовать ген этой болезни у новорожденных.

Рафаэль вышел из круга, взял под руку Мелисандру и отошел в сторону. Моррис снова сел на землю, всхлипнул, опустив лицо на руку. Остальные молча слушали, как он плачет. Энграсия сделала было попытку подойти к нему, но, взглянув на свои огромные блестящие руки, остановилась. «Бедняжка», — подумал Моррис, поднимая глаза. Гнев отпустил его. Он поднялся на ноги, протянул ей руки. Она попыталась уклониться: «Ты тоже заразишься, — сказала она. — Лучше, если ты не будешь до меня дотрагиваться».

Он, казалось, ее не слушал: металлической рукой притянул ее к себе, обнял, крепко прижал к груди, начал целовать ее лицо — с каждым поцелуем на его губах оказывались сверкающие точки. Кто-то продырявил отверстие в ночи, подумала Мелисандра, и на мгновение показалось, что они обитают в этом пространстве света, где темнота ночи разрывалась, населенная огромными светлячками. Они казались такими красивыми. Энграсия походила на какую-то античную богиню, мощную и великодушную, только что прибывшую из астрального путешествия. Мальчишки обладали блеском и легкостью духов природы — эльфов, вышедших из священного леса. Каждое их движение струилось, переливалось, невесомое, в плотной субстанции ночи, отрицая темноту в самом акте ее существования. Трудно было представить, что такая красота могла быть губительной, что смерть затаилась в самых что ни на есть прекрасных радужных тонах на сверхъестественных, ангельских лицах, что свет просветил насквозь их кости, хрящи, глазницы, словно фонарь, зажженный в самой крови, внутри каждого тела.

«Возможно, красота одурманила их, — подумала Мелисандра. — Они не представляли последствия. Они поддались воздействию света, ослепительного эффекта порошка на коже, преобразившего их в мифические существа».

«Кто мог винить их, — размышлял Рафаэль. — Кто мог упрекнуть этих обитателей мира отходов, утиля, помоев в том, что, столкнувшись неожиданно с самой сутью сияния, захотелось овладеть им, как поступил бы любой алхимик или маг, внезапно почувствовавший необходимость перевоплотиться, забыть на мгновение о мрачной, несовершенной человеческой природе».

В центре круга Моррис и Энграсия все еще стояли, обнявшись, медленно двигаясь в подобии ритуального танца молчания. Вдруг великанша высвободилась из его объятий и вернулась к остальным.

— Нужно петь, — призвала она, похлопывая всех по плечу, словно пытаясь вывести их из транса, в который они впали. — Лучшее средство дезинтоксикации — это пение. Жозуэ, принеси свою гитару.

Моррис подошел к металлическому контейнеру. Внимательно посмотрел на сияние и, прежде чем кто-то успел вмешаться, наклонился к цилиндру и быстрыми и четкими движениями, словно горняк, в эйфории бросающийся головой в золотой песок, разукрасил себе лицо, здоровую руку, волосы и грудь.

Всю ночь слышалось во дворе пение. Всю ночь занимались любовью Рафаэль и Мелисандра, словно таким способом хотели защитить себя от колдовских чар. Сначала они расплакались, как дети. Она обвиняла его, колотила в ярости по его груди. Они сцепились, словно изнывающие от боли дикие звери, желающие утвердить свою животную силу, превозмогая боль. При этом они щедро одаривали друг друга нежностью. Он вцепился в женщину, пытаясь найти в ней свою мать, в надежде пригреться у ее груди, позволить ей защитить себя, забыть о коже, забыть о гениталиях, забыть о трении тел, об оргазме, просто быть в теле другого человека, чтобы чувствовать себя менее одиноким, быть с кем-то.

Она, первобытная и могущественная, почувствовала вдруг, что женское начало ее тела вырвалось наружу, неся в себе материнскую долю кормления и убежища, разом рассеивая проклятия цивилизации и погружая их в блаженство инстинктов и природного начала. Ей захотелось пить и есть. Она заглянула в его глаза и в них увидела своих родителей, которые тоже занимались любовью. Словно совершая инцест, она вспомнила о всех тех ласках, которые они ей недодали, и насладилась результатом движения своих окружностей на углах и ребрах мужского тела.

Никогда еще она не чувствовала себя такой открытой по отношению к другому человеческому существу. В этот момент она поняла, почему любовь могла спасать и почему ее боятся.

Во дворе Моррис продолжал петь. Его голос выделялся среди остальных восторженной, глубокой манерой исполнения старинных гимнов и коллективных песнопений, словно это горло было населено призраками. Мелисандра закрыла глаза и снова увидела его, намазанного блестящим порошком. Вспомнила глаза Энграсии, уставившиеся на него, словно два круглых черпака, убаюкивающих его, вспомнила, как он бросился танцевать ритуальный танец, призванный вызвать дождь, под аккомпанемент алюминиевых пластин. Дождь так и не начался, несмотря на сверкающие накаленные молнии вдали, над озером. Затем они услышали, как Моррис запел красивый утешительный гимн, мотив которого витал над грязью, хламом, сверкающим порошком, взывая к сосредоточенному молчанию, к плачу:

«Прекрасен звук благодати, который спас такого несчастного человека, как я. Я был потерян, но я обрел себя. Я был слеп, но, наконец, я вижу».

Рафаэль прослезился. Он оставил щелку в окне, чтобы продолжать слушать Морриса, и слушал песни до самой зари. Казалось, будто обреченные на смерть пели, чтобы растрогать смерть. Мелисандра почувствовала себя одинокой. Она накрыла Рафаэля простыней и накрылась сама. Скоро рассветет. Но эта длинная ночь была только началом.

Они услышали, как вернулись те, кто был на пристани. Моррис не позволил больше никому прикасаться к блестящему порошку. Ничего больше не объясняя, отправил всех спать.

Рафаэль завел разговор о возвращении в свою страну.

— Твоя страна… — прошептала Мелисандра. — Если происходят такие вещи, я спрашиваю себя, зачем тогда нужна была цивилизация.

Глава 25

«Сколько нам еще осталось?» — подумал Моррис, закрывая лицо подушкой. Рассветный луч разогнал собрание во дворе. Он был обессилен. У него болело горло, и он едва мог говорить. Возможно, так лучше: ему нечего сказать. Ему казалось, что он все сказал в песнях, воспевая жизнь, смерть, радость и печаль. Плохо то, что теперь ему предстояло быть прямым и откровенным. Не объясняться знаками, посредством символов, а называть смерть своим именем, отсчитывая отведенные им дни, разделить смертельный приговор с Энграсией и каждым из ребят.

Ему по-прежнему казалось невероятным то, что произошло. Он должен был не просто документировать свои худшие страхи, но и испытать все это на собственной шкуре. Почему они его не послушали? Он возмутился, глядя на спящую возле него Энграсию, снова почувствовав прилив ярости и бессилие, пронзавшее его изнутри. Нет смысла злиться, сказал он себе, сдерживая желание растормошить Энграсию. Он столько раз говорил ей об этом: в любой момент, если они не будут осторожными, то могут столкнуться со смертоносной субстанцией и иметь с ней дело, даже не подозревая об этом. Поэтому — костюмы, маски, перчатки. Как об стенку горох. Невежество — одна из тех черт, которые наиболее трудно искоренить, особенно если, как в случае с Энграсией, оно почиталось за достоинство, а не за недостаток. Возможно, он сам был ответственен за это. Он, со своими речами, поносящими демонов цивилизации. Его собственная любовь к этому Богом забытому месту, к ней и ее манера быть простой, естественной, истинной. «Какая ирония! — сказал он себе, — умереть вот так. Однако было всему этому и какое-то поэтическое оправдание. Его смерть, должно быть, потрясет научное сообщество, может, она даже превратится в событие, примет политический оборот. Да. Смерть», — подумал он. Предрассветные лучи начинали пробиваться сквозь ночной мрак, словно кто-то где-то выливал целые литры пятновыводителя на черные чернила. Смерть представлялась ему непомерно длинной. В новостях, однако, повествование о ней сможет уложиться в общей сложности в несколько минут. Вся его жизнь сведется к его имени и к обстоятельствам смерти. Какие-то семейства будут слушать эту новость за едой, между разговорами о событиях дня, глядя на экран. Он почувствовал озноб и приступ тошноты. Страх. Ужас. Как это будет? — подумал он. Сколько времени до того момента, как все станет для него черным, до того, как улетучится последняя его мысль? Он боялся не за тело, а за сознание. Ему всегда сложно было убедить себя в том, что сознание останавливается подобно часам без завода, в определенный час. «О Господи, прекрати это!» — взмолился он. Провел рукой по животу в области желудка, пытаясь облегчить спазм, боль. Посмотрел на свою блестящую руку. Снова почувствовал ярость, желание расплакаться. Ни одна жизнь ничего не стоит в контексте мировой истории. Человеческие существа привыкли видеть смерть. Никого особенно не пугала безликая смерть незнакомца, сотен незнакомцев. Еще меньше их волновала смерть тех, кто жил в затерянных регионах. Поэтому так сложно было доказывать и обратить в тяжкое преступление ввоз вместе с мусором смертоносных веществ. Под предлогом, чтобы только не заразились богатые страны, эти проблемы пока затрагивали тех, кто в любом случае был обречен на преждевременную смерть, поэтому для них это считалось меньшим злом. Какая разница, какой смертью им умирать.

«Цивилизованный» мир, конечно, не мог этого признать, но именно это было мотивацией таких действий.

Как глупо, что ему вдруг пришло в голову размышлять об отзвуках его смерти. И все же, было таким естественным болезненное желание представить себе собственные похороны, особенно когда знаешь, что скоро умрешь. Он представлял себе, что скажут его друзья, враги.

Попугай расхаживал по полу, волоча ноги, его длинные когти производили царапающий шаркающий звук. Каждый день он будил Энграсию, легонько поклевывая ее голову. Она позволяла ему какое-то время поласкать себя. Моррис увидел, как тот приближался. Увидел глаза птицы. Зачем мешать ему тоже отравиться? — подумал он и даже решил, что не будет препятствовать птице прикасаться к блестящей голове его хозяйки. Но он не смог сделать это. В конце концов он протянул металлическую руку, поднял попугая с пола. Отнес его в конец комнаты, подальше от Энграсии.

Затем сел перед своим коммуникатором и начал набирать какие-то цифры.

В противоположном крыле здания проснулся испуганный Рафаэль: Мелисандра спала возле него беспокойным сном. Рафаэль обхватил своими руками ее лицо. «Какая трагедия! — подумал он, какая ужасающая трагедия!» А они занимались любовью всю ночь. В какой-то сводке он читал, что сексуальный инстинкт обостряется во время несчастных случаев. Инстинкт выживания как бы отключал мозг. Кожа распалялась. Сердце с удвоенной силой качало кровь, неистово колотясь, словно сообщая: «Я здесь, я здесь». Скоро станет совсем светло. В подобных ситуациях он всегда действовал оперативно. Пока остальные находились во власти эмоций, он приступал к действиям. Так было с Лучо. Он организовал похороны ребенка. Взял на себя содержание его семьи. Так он искупил свою вину. В конечном счете семья даже полюбила его. Нужно будет закопать в землю цилиндр с радиоактивным порошком, подумал он. Закопать как можно раньше, огородить это пространство. Моррис, конечно, знал, какие ожидать симптомы и как приглушить боль. ДНК начнет мутировать, так он говорил. Клетки точно свихнутся. Должно быть, это произойдет быстро. Надо будет заснять это, сказал он себе, быть объективным, выполнить свою работу, сделать репортаж, кружить над трагедией подобно стервятнику, бросаться на падаль. Он ненавидел свою профессию.

Рафаэль поднялся с кровати и выглянул в окно. Солнце вставало над хламом, над грудами шин, оконных рам, над трупами холодильников, над плитами алюминия, над печью для сжигания мусора, над пальмами, вновь обретавшими свой зеленый цвет, поглощенный ночью. Взгляд Рафаэля прошелся по двору, населенному безжизненными предметами, этому кладбищу вещей, которые человечество создавало и отвергало, не раздумывая. Он подумал о гневе Мелисандры, о тех, кто будет расплачиваться за то, что считается развитием, продвижением вперед, прогрессом, богатством, покупательной способностью, заменой старого на новое, древнего на современное. Много жизней принесено в жертву свету, силе, которая двигала всем этим, которая наделяла душой всё, что теперь из окна выглядело таким мертвым, совершенно бесполезным после всего случившегося.

Глава 26

Невозможно было отмыть кожу. Энграсия стояла под душем, но кожа не отмывалась. Во мраке ванной комнаты она продолжала блестеть. Сидя на крышке унитаза, Моррис с грустью смотрел на нее, убеждая ее, что это было бесполезно, чтобы она, ради Бога, во имя всего святого или во имя дьявола, поверила ему.

«Сколько мне лет? — задалась вопросом Энграсия. — Я уже давно потеряла счет годам», — сказала она сама себе. В какой-то момент она перестала стареть, ее тело было слишком заинтересовано в продолжении роста. «Как ты думаешь, сколько мне лет?» — спросила она Морриса, снова намыливая голову. «Меня это никогда не волновало», — ответил он, приставляя большие пальцы к глазам, надавливая на них жестом усталости. «Какая разница, Энграсия! Какая разница, сколько тебе лет?» — говорил он ей. Но, конечно, разница имелась, размышляла она. Какой-то возраст больше подходил для смерти, какой-то меньше. Сколько бы лет ей ни было, она пожила достаточно, подумала Энграсия. Наверное, с нее довольно. Жизнь изловчилась, чтобы предложить достойный выход для ее безрассудной эндокринной системы, которая, возможно, уготовила для нее старость одинокой великанши. Конечно, собственная смерть не являлась основной ее заботой. Проблема была в мальчишках — здоровых и зараженных, проблема ее бизнеса, ее дел, но всему свое время. На данный момент, размышляла она, естественно, надо подумать о себе, о личном исчезновении из мира живых. Любопытно, что она чувствовала какое-то возбуждение, словно знание о точной дате и ограниченное время освобождали ее от слишком затянувшейся тоски. Она никогда не считала, что ее может как-то вдохновить идея смерти, но не испытывала ни отчаяния, ни ярости. Энграсия была спокойна. То же самое она, наверное, испытывала бы, если бы отправлялась в какое-то длительное путешествие, перед которым надо было привести в порядок свой дом. Она попыталась провести по волосам расческой, но они стали жесткими и непослушными. Надо будет их отрезать, подумала она, и сказала об этом Моррису, который снова улыбнулся — его печальная улыбка сверкнула на его сияющем черном лице.

— По крайней мере, у тебя светящаяся улыбка, — сказала Энграсия. — Ты бы видел, как красиво это смотрится.

Она не собиралась ни перед кем разыгрывать драму. Особенно перед Моррисом. Его драматизма хватит на двоих, подумала она, снова намыливаясь. Где-то очень глубоко, в глубине сердца, она не верила в то, что он ей сказал. Она хотела дать воде шанс отмыть хоть чуточку въевшегося в кожу вещества. Моррис некоторое время назад сравнил его с татуировкой. В любом случае вода шла на пользу после бессонной ночи. Купание было одним из ее удовольствий. Она не хотела выходить из душа. На самом деле она очень боялась снова встретиться лицом к лицу с мальчиками. Конечно, смерть не была большим событием в Фагуасе. Никто не надеялся дожить до старости, не строил планы на далекое будущее. Этого Моррис не мог понять, живя в обществе, где к смерти относились с тревогой, где люди со всей серьезностью и старанием делали все, чтобы прожить как можно дольше. Но, естественно, мальчишки ожидали героической смерти, и, возможно, в этом была ее миссия: обеспечить им достойную смерть, просто не позволить, чтобы свет истерзал их, лишил их ногтей, волос, чтобы погасил их, словно огонь, подпитывающийся от собственного жара.

— Нам надо найти более подходящий способ смерти мальчишкам, что-то более характерное для их возраста, — сказала она, выходя из душа, обворачивая тело полотенцем и выжимая волосы, чтобы с них не капала вода. — В этой стране молодые парни не умирают на постели.

Она хотела, чтобы Эспада ни о чем не прознали. Надо было держать это в секрете. Хорошо хоть Жозуэ не заразился. Он знал все операции так же хорошо, как и она. Хотя, конечно, Эспада попытаются осадить его, ему сложно будет обороняться, когда ее не станет.

Моррис сидел с отсутствующим взглядом. Слушал ее вполуха. Она продолжала свои излияния, чистя зубы и завязывая волосы платком. Она догадывалась, что он был измотан, без сил и глубоко опечален. Он так любил жизнь? — спросила она себя. Натянула на ноги штаны. Нет, причина не в этом. И она знала, в чем дело. После его безумной выходки, когда он измазал себя, чтобы разделить ее участь, она даже не поблагодарила его за это. Как будто даже этого не заметила. Он, наверное, ожидал, что она бросится к нему в объятия, но она только разгневалась. Энграсия могла бы дать ему пощечину, как он поступил с ней. Но она просто предпочла промолчать. Ей стоило бы простить его, сказала она себе. Принять его самоубийство как акт любви. Но это было абсурдом.

Бедный Моррис, бедный, бедненький мужчина. Она даже не обратила внимания, жаловался про себя Моррис. Такова жизнь, сказал он себе. Энграсия проигнорировала его поступок, его решение принести себя в жертву. Нет, конечно, он сделал это не только ради того, чтобы ока это оценила. Он даже в тот момент особо не думал. Ему показалось естественным сделать это. Умереть с ней, с ребятами, в лицах которых он постоянно видел лицо своего ребенка, так никогда и не появившегося у него. Но теперь, наблюдая, как она одевается, повязывает платок на голову, натягивает брюки из драпа и рубашку в клетку, ему захотелось получить ее признательность. Если она так и оставит это без внимания, его поступок вскоре покажется ему бесполезным, романтичным, абсурдным, и фосфоресцентное сияние его кожи, вместо того чтобы сблизить их, наделив их общей судьбой, будет лишь подчеркивать, обострять их обоюдное одиночество.

— Ты думаешь, я должна была бы что-нибудь сделать… — сказала Энграсия уже в гостиной, пока на плите закипал кофе. — Лучше бы ты поговорил об этом со мной и не смотрел на меня таким обвиняющим взглядом.

Ничего такого, уверил он. Она все выдумала. Почему она должна думать, что его поведение имеет к ней какое-то отношение, к тому, что она сделала или должна была сделать. А какое другое выражение она хотела увидеть? Если учесть, что им предстояло пережить, нельзя было относиться к этому так легкомысленно.

— А ты, Моррис, — сказала Энграсия, резко поворачиваясь с кофейником в руке. — Зачем ты натер себя этим порошком, зная, что он убьет нас?

Она поставила кофейник на стол, подошла к нему, обняла и с нежностью прижалась к нему.

— Как ты мог сотворить подобное, любовь моя, мой милый негритеночек!

Моррис закрыл глаза, вдохнул знакомый запах чистого белья, ее только что вымытого тела, запах ее блестящих рук с тонким налетом металла.

…Мелисандра проснулась. Провела рукой по волосам. Встала с постели и села на полу, подобрав ноги к груди, прислонилась к стене, глядя в сторону окна, где, спиной к ней, стоял Рафаэль. Почему нельзя повернуть время вспять, переиграть случившееся, распустить пряжу. Если бы по крайней мере некоторые жизненные моменты можно было изолировать. Но, переживая событие за событием, ты сам склеиваешь осколки, делая их неотделимыми. Как паук плетет паутину, прорастающую из желудка, с каждым шагом все больше запутывается и, в конце концов, запирает себя в им же сотканных нитях.

Рафаэль повернулся и начал что-то говорить, но она едва его слушала. Он собирался каким-то чудесным образом сохранить контроль над ситуацией. В конце концов он, казалось, понял, что она была где-то далеко, ушла в себя.

— Ты мне не ответила, — сказал он. — Нам надо договориться, как мы будем действовать.

— Не знаю, что мы можем сделать, — только сопереживать, — ответила она. — Нам придется выстрадать это. Мы будем обманывать себя, полагая, что мы сможем реально помочь.

Мелисандра встала и застелила матрасы простынями.

— Пойдем к Моррису и Энграсии, — сказал он. — Посмотрим, что им нужно.

Они вышли из комнаты. Во дворе возобновилась деятельность мальчишек. Те, кто предыдущей ночью разгружал контейнер на пристани, заходили в здание, везя перед собой тачки с мусорными тюками. Одна бригада обрезала проволоку, чтобы вскрыть их и классифицировать. Запах был очень резким, пахло помоями. Рафаэль заметил, что ребята наконец надели костюмы, перчатки, маски. Злополучная людская привычка, подумал он, принимать меры предосторожности, когда уже слишком поздно, после того, как случится что-то непоправимое.

Сцена оживила в нем чувство вины. Он заснул, чувствуя себя виноватым, и теперь, проснувшись, это чувство снова начинало преследовать его. «Ты не можешь судить целое общество на основании этого инцидента», — сказал он Мелисандре этой ночью. Чувство вины ничего не исправит, однако он был там единственным представителем богатства и прогресса. Моррис был другим и предпочел, кроме того, принести себя в жертву, распять себя за компанию с несчастными потребителями отбросов.

Он принялся искать глазами ребят, которые облучились, и увидел только одного из них, он стоял поодаль, намыливая мылом руки возле ведра с водой. Так же все перезаражаются, подумал он, и они в том числе. Кто мешает объявить карантин? Хотя, может, это и не нужно. Моррис, вероятно, знает. Сам Рафаэль реагировал с типичной трусостью, присущей его поколению, подразделяя мир на здоровых и больных, имеющих всё и не имеющих ничего, отметил он про себя. Мелисандра правильно подметила, что он предпочитает ретироваться, не противостоять боли. Единственное, что ему оставалось в подобном случае, повернуться к ней спиной, подумать, постараться каким-то образом вернуть контроль.

Они застали Морриса и Энграсию обнимающимися перед столиком с чашками кофе. При дневном свете фосфоресцентный блеск минувшей ночи заметно померк. На их коже цезий выглядел как легкий слой масляной краски, нанесенной неровными, небрежными мазками. Они походили на участников карнавала: великанша с огромными руками и взглядом, заметно подслащенным только что полученным поцелуем, и мужчина со сверкающей металлической рукой и темной улыбкой, очерченной бледно-голубым мерцанием.

— Надо что-то делать, — сказал Рафаэль, обращаясь к Моррису. — Если вы в подробностях распишете мне ситуацию, то я смогу позвонить своему редактору, документировать этот случай, указать на виновных. Кроме того, мы, вероятно, должны искать лекарства. Любое, что только может облегчить их страдания. Вместе мы смогли бы противостоять несчастью. А пока, мне кажется, надо в срочном порядке закопать это вещество в землю, — предложил он.

Моррис согласился, словно опустившись с небес на землю. Провел руками по своим брюкам. Кожу начинало жечь. Его тошнило.

— Нужно достать внутривенные электролиты, — сказал он.

Это были день и вечер лихорадочной деятельности. Закончилась разгрузка контейнера, но тюки с мусором больше не открывали. Здоровые мальчишки, наконец узнавшие о случившемся, пребывали в полном оцепенении, некоторые из них плакали, утешая друг друга. Вместе с пятью облученными ребятами Моррис вырыл в дальнем углу двора глубокую яму, стенки и дно которой обложили разного рода хламом. Туда они поместили цилиндр со смертоносным порошком, засыпали сверху, затем огородили этот квадрат земли и поставили табличку с предупреждением. Жозуэ и Мелисандра отправились в больницу и раздобыли капельницу, необходимую для водоснабжения организмов семи заразившихся, которые к вечеру уже страдали как от болей в желудке и рвоты, так и от ожогов на коже. Мелисандра взяла на себя заботу о переоборудовании одной из комнат под лазарет. Благодаря консультациям Морриса и медсестре, подруге Энграсии, пациентам была поставлена первая капельница.

Ни боли, ни тошнота оказались не в силах остановить размышления Энграсии. Лежа на кровати, она, словно загипнотизированная, смотрела на капли жидкости, скользящие по пластиковой трубке к катетеру на ее руке.

В окне солнечный свет начинал тускнеть на верхушках пальм. Ей захотелось расплакаться, она испытала ностальгию по вечерам, по своим глазам, наблюдавшим за изменением красок дня, по глазам, которые в скором времени даже не смогут больше открыться. Заскучала по своей матери. Если она так и останется здесь, проводя время в тупом ожидании, она в конце концов разрыдается, подумала Энграсия. У нее, должно быть, размякнут кости. Лучший способ не чувствовать боли — это умереть как можно скорее, умереть, прежде чем она превратиться в нечто иное — в дряблое, дряхлое, жалкое существо. Она не будет умирать на постели, подумала Энграсия. Ни она, ни ее ребята не будут умирать такой смертью. Если какую пользу и можно было извлечь из знания, что твои дни сочтены, то заключалась она в том, чтобы перестать заботиться о жизни и посмотреть на вещи в другом свете, без страха. Невнимательность, несчастный случай, судьба — в этом направлении предпочла она думать и преисполнилась героизма. Нельзя было оставить без внимания возможность героической смерти. Раз не жизнь, так смерть должна послужить во благо. Этого шанса упустить нельзя. Если бы облучения не произошло, такая мысль никогда не пришла бы ей в голову, призналась она. Ей не пришло бы в голову рисковать ни своей жизнью, ни жизнью своих мальчишек столь безрассудно. Но идея покончить с Эспада преследовала ее задолго до этого. Она отклоняла ее, но та снова всплывала с назойливым постоянством. Наедине с собой она представляла сотни раз, что произошло бы, какой развернулся бы сценарий, если бы Эспада исчезли и страна избавилась бы от ненасытной и пагубной алчности братьев. Моррис, должно быть, не согласится, подумала она. Он сочтет этот поступок достойным порицания, убийством, преступлением. Нет, она не думала, что Эспада были абсолютными виновниками бедствий ее страны. Но несомненным было то, что они питались войной и ее подпитывали. Они вскармливали монстра. Жили, чтобы вскармливать его. Когда их не станет, некому станет подбрасывать дров в огонь. Распалась бы их армия, свергли бы правительство, которое не больше чем марионетка для претворения в жизнь их замыслов, маленькие войска разбежались бы во всеобщей суматохе, и окреп бы коммунитаристский режим. Возможно, к тому моменту Мелисандра и Рафаэль уже доберутся до Васлалы. Открытие Васлалы утвердило бы философию, которая ободрила бы народ. Но, пока существуют Эспада, она была в этом убеждена, никто не сможет попасть в Васлалу. Они мастаки вносить разлад во все. В эти часы, вне всякого сомнения, по всей стране уже расставлены капканы для Мелисандры и Рафаэля. Капканы будут действовать с точностью швейцарских часов, так что никто их не обнаружит, даже не признает их за таковые. В своих снах она видела, как разлетается на куски казарма Эспада, взрыв, пожар. Теперь она понимала, что это были вещие сны, а не просто фантазии. Возможно, ей придется исключить Морриса. Но нет, сказала она себе. Она не могла покинуть его. Он сам должен дать ей ответ. Энграсия терпеливо дождалась, пока мешочек с прозрачной жидкостью весь съежился и последняя капля повисла, раскачиваясь, в маленьком резервуаре. Она позвала медсестру и попросила ее вытащить иголку. У нее были дела поважнее, сказала она ей, чем просто валяться на этой кровати.

Глава 27

Меньше чем за двадцать четыре часа Моррис должен был не только обмозговать идею собственного исчезновения, но еще и заставить остальных умереть не своей смертью. Это было уже слишком, и он не мог вести длинные дискуссии.

Откинувшись на спинку дивана, Энграсия пыталась делать вид, что пребывает в своем привычном состоянии духа, и старалась не показывать нетерпеливости, возбуждения, которое завладело ею с того самого момента, когда ей в голову пришла эта идея. Она поняла, что время сейчас работает не в ее пользу, разрушая ее тело, и, если они не будут действовать быстро, ни у кого уже не останется сил, чтобы довести ее план до конца.

Моррис с беспокойством смотрел на нее. Глаза ее были красными, а губы, слегка фиолетового оттенка, поблескивали бледным и тусклым блеском. Оба разговаривали, почти не двигаясь, время от времени прикрывая веки, когда их настигали боль в желудке и тошнота.

— Не надо разводить дискуссий, — сказала Энграсия, — выбор остается за тобой. Иногда в жизни человека случаются такие моменты, когда ему приходится играть в Бога. С тобой это уже произошло. Разве не ты решил вот так разом прошлой ночью лишить себя жизни? Жизнь — не абсолютный дар. Если с жизнью одного человеческого существа были связаны смерти многих, тогда оправдывают людей, которые расправляются с Божьим даром, защищая собственные жизни. Закон считает приемлемой расправу с убийцей, прежде чем тот успеет убить тебя. Общество тоже имеет право на защиту. Чуть позже, если Мелисандра и Рафаэль найдут Васлалу, возможно, все переменится, и благородство будет править бал. Но, пока Эспада живы, никому не удастся открыть Васлалу, даже Мелисандре. В эти часы Эспада наверняка уже расставили ловушки вдоль всего их пути.

— Это нерационально. Ты пытаешься оправдать иррациональное! — сказал Моррис, проводя рукой по волосам.

— Напротив, — настаивала она.

Это было самым рациональным, что за долгое время приходило ей в голову. Она чувствовала себя ответственной за тех, кто остается жить. Эспада в мгновение ока разрушат все, что она с таким трудом нарабатывала годами. Нет, не из-за тщеславия она считала себя незаменимой, когда речь идет о коммунитаризме. Даже в партиях союзников, функционирующих совсем неплохо, у Эспада есть свои люди. Ей постоянно приходилось гасить попытки стычек между лидерами, которых Эспада ухитрялись настроить друг против друга. Она не обманывала себя, полагая, что это ее рост — физический и моральный, — позволял ей выступать посредником и находить какой-то маломальский консенсус. Дело было в достигнутом ею за эти годы контроле над мусором, в независимости, наделявшей ее авторитетом. Когда она исчезнет и мусор останется в руках Эспада, а это, несомненно, произойдет, с коммунитаризмом будет покончено. Единственная надежда Фагуаса на свое возрождение разлетится на куски.

— В Фагуасе жили в Средние века, — сказала Энграсия. И то, что она предлагала, было рыцарским турниром, крестовым походом, операцией с Призраками из Вивили.

— Точно! Точно! — внезапно вскрикнула она, вскакивая с дивана, словно в нее вселился дух Архимеда с его знаменитым «Эврика!». — Это будет магическим актом, — тараторила она, комкая слова, не успевающие за быстрым течением ее мысли.

Никто не знал, что они светятся в темноте, и любой, кто их увидел бы, принял бы их за привидения, за существа из потустороннего мира. Они могли бы еще больше раскраситься, сказала она, разрисовать все тело и, сверкая в темноте, на глазах у всех и к всеобщему их испугу, проникли бы в казарму Эспада, словно кортеж из загробного мира, посольство фантасмагорических эмиссаров, им никто не осмелился бы преградить дорогу. Они попросили бы аудиенции, и, запершись с братьями Эспада, она сделала бы то, что не раз рисовала в своем воображении: привела бы в действие взрывное устройство.

— Достаточно одного человека, который принял бы нас за Призраков из Вивили, чтобы никто больше не сомневался, что это именно они совершили правосудие. Это будет божественный суд, безошибочный сигнал, — добавила Энграсия, — что дорога в Васлалу открыта. Кроме того, — сказала она, усаживаясь, переводя дыхание и переходя вскоре из состояния возбуждения в состояние мистической эйфории, — полагаю, это будет верный ход. Думаю, что после всего Мелисандра и Рафаэль смогут попасть в Васлалу.

— Мне не нравится идея со взрывчаткой, — сказал Моррис, снова откинувшись на спинку кровати и закрывая глаза.

— Это будет быстро, — сказала Энграсия.

— Точно, — отозвался Моррис.

Взрывы, подумал он. Джунгли. Уже давно в Фагуасе стерлись границы между добром и злом. Но… смерть от взрыва, когда его уже начинала прельщать идея смерти, словно кто-то прислал ему записку, сообщавшую о неожиданном визите кого-то, кто будет дежурить ночью возле его постели, караулить его, словно истомившаяся любовница с выжидающим взглядом. Он не был наделен героическим духом, он даже не слишком-то уважал героизм, если, конечно, можно назвать героическим предложенный Энграсией поступок. Он казался ему скорее актом отчаяния, страхом перед смертью, присущим большинству человеческих существ. Это — смерть без уловок, неизбежная, унизительная, которая ломает стереотипы о том, что кто-то может контролировать свою собственную жизнь, и вынуждает горделивое сознание признать в свое последнее мгновение точные масштабы собственной уязвимости и бессилия. Он считал более героическим поступком смерть без славы. Признать абсолютное одиночество этого момента, иметь мужество, чтобы принять смерть с достоинством.

Тревога исчезла с лица Энграсии. Она сидела и, озаренная светом, походила на великолепную статую, умиротворенную, готовую столкнуться с вечностью.

— Возможно, ты возненавидишь меня за эти слова, Энграсия, но, я думаю, не из-за коммунитаризма, а из-за своего страха ты замыслила этот план. Ты ищешь способ взять контроль, самой распорядиться своим концом, почувствовать себя менее бессильной. Если коммунитаризму придет конец после твоей смерти, смерть Эспада не воскресит его. Более того, ты будешь действовать их методами. Что может родиться из подобного акта, кроме еще большего насилия?

— Образуется вакуум. Можно будет забыть прошлое и начать с чистого листа.

— Ты действительно думаешь, что это возможно? История не признает таких моментов. По крайней мере, давай возьмем несколько дней на обдумывание, проанализируем некоторые возможные последствия.

Энграсия обхватила голову руками. Провела по своим жестким волосам. Что мог знать Моррис? — подумала она. Он был из другого мира. В Фагуасе рациональное мышление было непозволительной роскошью. Она почувствовала тошноту. Ее возбужденный настрой лопнул, словно мыльный пузырь, эфемерный и прозрачный.

— Ты считаешь, мы можем ждать еще дня два? — спросила она.

Они могли бы ждать и больше, подумал Моррис. Сейчас, как никогда, она должна признать, что сам этот инцидент, вследствие чего блестело теперь ее тело, был продуктом этой ее гордыни, от которой она страдала. Только гордыня вынуждала ее бросать вызов опасностям, будто единственный способ утвердить превосходство вида состоял в том, чтобы постоянно рисковать своей жизнью с целью обращения слабости в силу, как она превратила присылаемый мусор в средство существования.

— Постарайся отдохнуть, — сказал он, поднимаясь и с нежностью укрывая ее одеялом. — Пойду посмотрю, как там ребята.

— Ты с ума сошел? — рычал Брэд по коммуникатору, явно раздраженный. — Тебе надо срочно уезжать оттуда. Ты заразишься. Ты не понимаешь, что это опасно? Это место должно быть закрыто!

— Мой риск просчитан, Брэд, — ответил Рафаэль, с трудом сохраняя терпение. — Но я не могу оставить этих людей умирать без всякой помощи. Моррис, ученый, о котором я тебе говорил, уверил меня, что при контакте с ними мы получаем минимальную дозу бэров. Мы залили яму цементом.

— Но вы же там живете. По крайней мере, ты и эта девушка должны переехать в отель.

— Этой ночью мы поедем в отель. Мы можем еще поговорить о репортаже? Важно, чтобы это получило огласку.

— А филина? С этим-то что?

— Это должно подождать, Брэд.

— Не думаю, что токсические отходы наделают много шума, Рафаэль. Вчера подложили бомбу в Майне. Группа религиозных фундаменталистов выразила протест против фильма со сценами интерактивного секса. Больше пятидесяти погибших. Может, через пару дней сможем запустить твой репортаж. Я видел доклад в Интернете, письмо твоего друга Морриса.

— Этого недостаточно, — отрезал Рафаэль.

— Нет, нет, конечно. Посмотрим, что я смогу сделать.

Рафаэль закрыл коммуникатор. На свет слетались насекомые. Из коридора он увидел в лазарете Мелисандру, наклонившись, она давала воды кому-то из мальчишек. Моррис заставил ее надеть желтый костюм. Брэд был прав. Они могут тоже облучиться. «Минимальная доза бэров», говорил Моррис, но сам настаивал на том, что они в любом случае должны перебраться в отель Синерии, чтобы переночевать там и как можно скорее отправиться на поиски Васлалы. Мелисандра решительно не хотела оставлять их. Ситуация усложнялась с каждым часом. Больные страдали. На коже у них открылись язвы. У двоих ребят поднялась высокая температура. Энграсия стоически переносила беспрестанную рвоту. Моррис вечером потерял сознание. Здоровые чередовались, чтобы ухаживать за больными.

Рафаэль шагал по коридору. Несколько раз прошелся из одного конца в другой. Он не мог смириться с бессилием. Он настаивал, чтобы вызвали врача, но Моррис и Энграсия отказывались. Врач назначил бы им то же лечение. Это единственное, что они могли сделать. Кроме того, если это дойдет до Эспада, их могут окружить, ворваться в здание, и они будут совершенно беззащитны. Надо сохранять это в тайне, по крайней мере до того момента, пока они не организуют группу надежных коммунитаристов. Жозуэ отправился на их поиски.

В десять часов вечера Мелисандра наконец согласилась ехать с Рафаэлем в отель и немного отдохнуть. Жозуэ оставил им свой мотоцикл. На этот раз за руль сел Рафаэль. Она обхватила его спину, упавшая духом, изможденная. Парк был темным и молчаливым, улицы пустыми. Ночи в Синерии были напряженными. Вдалеке периодически слышались выстрелы, пулеметные очереди. Хайме встретил их в гостинице, внимательный и сокрушенный. Жозуэ сообщил ему о случившемся.

— Я хотел бы переговорить с вами, — сказал Хайме Рафаэлю, отведя его чуть в сторону. — Давайте устроим ее в номер, чтобы она отдохнула, а потом приходите выпить со мной кофе.

Хайме отвел их в лучшую комнату гостиницы: безупречную, с высоким потолком и старинной бронзовой кроватью. В углу — эмалированный рукомойник, разрисованный цветами, и умывальный таз, полотенца, аккуратно сложенные на подлокотнике дивана, обитого цветастым дамастом. Хайме тактично удалился. Мелисандра рухнула на кровать. Рафаэль снял с нее ботинки, раздел и укрыл одеялом, словно ребенка. Она позволила побаловать себя. От его нежности ее глаза наполнились слезами. Если она сейчас заплачет, то уже не сможет остановиться, сказала она себе. Она не помнила, чтобы когда-то чувствовала себя такой разбитой и печальной. Физическая боль других без возможности облегчить ее вызывала не только сострадание, но и ужас. Их боль передавалась и ей. Глубокое сочувствие заставляло ее испытывать жажду, тошноту. Она закрыла глаза.

— Пойду выпью кофе с Хайме, — прошептал ей на ухо Рафаэль, сидя возле нее на кровати.

Она утвердительно качнула головой. Улыбнулась ему, лежа на подушке, и опять закрыла глаза.

Гостиница была погружена в полумрак. В вестибюле при входе молодая женщина, стоявшая за стойкой, что-то подсчитывала при неоновом свете.

— Дон Хайме ждет вас, — сказала она, увидев Рафаэля, и жестом указала ему пройти в кабинет.

Хайме поднялся, увидев, что тот входит. Пригласил его присесть и пошел закрыть дверь. Затем им подали две чашки кофе, после чего Хайме больше не вернулся на свое место за письменным столом, а расположился на стуле возле Рафаэля.

— Простите, что надоедаю вам, — сказал он, — вы, должно быть, очень устали, но я понимаю, что ситуация, приключившаяся с нашими друзьями, очень серьезная, и я хотел бы помочь.

— Хуже всего бессилие, — сказал Рафаэль. — Моррис настаивает на том, что ничего нельзя поделать. Он не позволил мне найти врача. Говорит, что он может прописать только электролиты внутривенно, а именно это им сейчас и вводят.

— Кое-что можно сделать, — сказал Хайме, вставая со стула. — Это рискованно, но думаю, игра стоит свеч, если это поможет успокоить боль. Я — ипохондрик, — слегка улыбнулся он. — У меня есть разные медицинские энциклопедии. Я читал о воздействии радиации. Они будут сильно мучиться, но мне пришла в голову одна идея, как облегчить их страдания…

— Я слушаю вас, — приободрил его Рафаэль.

— Филина. Нам надо достать для них филину. Не знаю, знакомы ли вы с этим наркотиком: это гибрид марихуаны и кокаина. Марихуана успокоит тошноту. Ее использовали при лечении рака. Кокаин притупит нервные окончания, в какой-то мере снимет боль.

Упоминание о филине встряхнуло Рафаэля. Он и представить себе не мог несколькими секундами раньше, чтобы об этом средстве толковал Хайме.

— Я знаю о филине, — сказал он. — Она произрастает в Фагуасе, так ведь?

— Здесь ее придумали, — сказал Хайме, снова присаживаясь. — Есть большие плантации. Урожай полностью идет на экспорт. Кто пытался достать ее для местного потребления, были ликвидированы братьями Эспада. Назидательные наказания отбили всякую охоту пытаться сбывать ее местным. Макловио — начальник операции, но даже его действия под железным контролем братьев. Говорят, что плантации находятся в окрестностях Тимбу, «города сирот», по той же дороге, как, предположительно, ехать в Васлалу. Поэтому вот уже много лет всячески препятствуется, чтобы кто-то приближался к этим местам. Кроме того, я подозреваю, что они используют те же самые баркасы для транспортировки мусора, чтобы обратным рейсом экспортировать филину. Я о многом слышал в этом отеле, — он ухмыльнулся. — Один из капитанов баркасов напивается со мной здесь всякий раз, как приезжает сюда. Я пью яблочный сок, а он — виски.

— И вы считаете, что я подхожу для того, чтобы достать филину? — вмешался Рафаэль.

— Именно. Две голландки, которые направлялись в Тимбу, знакомы с вами. Вы можете отыскать их. Они знают о филине. Я видел однажды пару листочков в их чемодане, слышал их разговор. Их беспокоят сироты. Они говорили о том, чтобы взять под свою опеку городишко и сжечь плантации. Они о многом говорили, когда были в Синерии в предыдущий раз. Стены этой гостиницы не слишком хорошо изолируют звуки.

Рафаэль слушал его в изумлении. Лицо Хайме было благородным, но невыразительным, лицо сфинкса: невозмутимое, спокойное, с проницательными глазами. Он придумывал головоломки, загадки, сам разгадывал и осмотрительно молчал. Если бы не сложившаяся ситуация, Хайме никогда не пришло бы в голову делиться с кем-то своими умозаключениями. Хранение секретов было частью его профессии, обязательством перед клиентами.

— У меня складывается впечатление, что вы уже приготовили план для меня, — улыбнулся потрясенный Рафаэль. — Что ж, я слушаю вас.

Глава 28

Хозяина попугаев — предсказателей судьбы звали Лукас.

Его ночным занятием было добывать информацию, необходимую для выплаты суммы по результатам пари: кем разрешилась роженица, что-то про домашних животных, про скот. Эта работа позволяла ему безопасно передвигаться внутри и вне города. Он ездил на колымаге времен царя Гороха, собранной из машинки для гольфа и мотоцикла, с клеткой, подвешенной к задней трубе латунной крыши. В полночь он явился в отель, чтобы забрать Рафаэля.

— Езжайте без остановок, — сказал Хайме, — вы доберетесь до Тимбу часам к шести утра и сможете вернуться к вечеру следующего дня. Никто вас не остановит, уверяю вас. Лукас будет лучшим пропуском. Что касается Мелисандры, то я сам объясню ей ситуацию и сумею убедить ее, что вы вернетесь на склад Энграсии целым и невредимым.

Лукас дал Рафаэлю черную рубашку в клетку и кепку. Они распрощались с Хайме и отправились в путь.

— Делайте вид, что спите, — предложил птичник, — пока я не предупрежу вас.

С закрытыми глазами Рафаэль размышлял о том, какой оборот приняли события всего за каких-то пару часов.

Он был все еще потрясен трагедией, но идея путешествия с хозяином попугаев-предсказателей на этой развалюхе казалась ему такой необычной и неожиданной, что он не мог не оценить иронии судьбы, которая таким способом вела его к филине.

— Кто бы мог подумать, а, дружище, что вам придется путешествовать со мной, да? — сказал Лукас.

— Нет худшей слепоты, чем нежелание видеть, — ответил Рафаэль. — Напророчил ваш попугай.

— Они никогда не ошибаются, — отозвался Лукас. — А сейчас — тишина. Лучшее, что вы можете сейчас сделать, — это и правда поспать.

Рафаэль закрыл глаза и погрузился в мир странных звуков, голосов и отдаленных криков, переплетавшихся с близкими выстрелами. Он съежился, как мог, на неудобном сиденье. Лукас решил поддать газу, но автомобиль не развил большей скорости.

— Чертовы мальчишки-бездельники — не могут придумать ничего лучше, чем убивать друг друга просто из спортивного интереса! — злился птичник.

Попугаи проснулись, разворковались. Рафаэль услышал, как заскрипели колеса. Они сделали крутой поворот, и через какое-то время выстрелы прекратились, на пустынных улицах восстановилось молчание.

— Мы возле просеки, — объявил Лукас. — Она более безопасна.

Не прошло и минуты, как резкий толчок сигнализировал о том, что асфальтированная дорога осталась позади. Они передвигались по гравию. Время от времени какой-нибудь маленький камушек рикошетом отскакивал от медного кузова.

— Можете теперь открыть глаза. Сомневаюсь, что мы столкнемся с кем-нибудь в этот час.

Рафаэль обнаружил, что они проезжают по туннелю. В свете неярких фар он различил дорогу, поросшую густой растительностью, соединявшейся в арки над их головами.

— Похоже на высохшую реку, — сказал он.

— Так оно и есть, — улыбнулся Лукас всем своим длинным и морщинистым лицом. — Раньше здесь было русло реки. Когда-то река спускалась сюда с горных цепей. Днем эта дорога очень красива. Мне она всегда напоминает о первозданном мире.

Лукас любил поэзию и поэтов. Они были пророками, упомянул он в разговоре, начавшемся с земного рая и продолжавшемся среди ночных бабочек и птиц, которые взвивались с обочин дороги, словно траурные ленты.

— Я не лезу ни в политику, ни в какие споры, — объяснял Лукас, — не спеша управляя машиной, — но всегда мечтал о Васлале. Мне достаточно знать о том, что группа поэтов замыслила и основала ее. Дедушка Мелисандры был великим человеком, — подтвердил он. — Его проза, его стихи наглядно показывали, что даже при нищете в Фагуасе существовали красота, большие помыслы. Поэтому народ ничего не ценил, кроме поэзии.

Лукас считал, что Васлала должна была быть республикой пылких мудрецов.

— Вы знаете, что беспристрастная мудрость — это не больше чем простое знание. Она ничего не меняет. Нужно в жизни иметь страстность и пыл. Моей единственной страстью остается Васлала. Поэтому я согласился сопровождать вас. Я знаю, что вы и внучка дона Хосе следуете этим маршрутом. Нет, я не сторонник опасностей и приключений. Я люблю Энграсию, потому что она дает мне почитать книги или дарит мне их в обмен на предсказания моих попугаев. Я читаю поэзию, забочусь о птицах и по ночам собираю информацию для букмейкеров. Но если вы найдете Васлалу и я смогу послушать, просто послушать ваши рассказы о том, каково это место, я сочту, что могу умереть спокойно.

Машина с трудом поднималась по склону. Рассвет застал их на гребне горного хребта.

С вершины горы они увидели долину, черепичные крыши Тимбу. Городишко этот казался не частью современного Фагуаса, а скорее частью прежней, более приветливой и спокойной страны. Высокие, стройные кипарисы прорастали подобно зеленым свечам между кровель. Часы на желтой колокольне отбивали время, центральные улицы были заасфальтированы, а на окраинах безостановочно вращались крылья многочисленных ветряных мельниц.

— Сейчас будем проезжать контрольный пункт. Прикиньтесь спящим. Я оставлю вас возле гостиницы, а сам пойду в парк, дам поработать своим попугайчикам. Это инструкции Хайме. Вы знаете, кого спрашивать. Я буду ожидать вас в парке.

Они беспрепятственно миновали пропускной пункт. Гостиница была расположена в бывшем здании детского приюта. На фасаде еще висела табличка: «Сиротский приют Сан-Висенте». У Рафаэля мурашки пробежали по коже. Он не ожидал такой реакции. Редко, уже будучи взрослым, он думал о собственном сиротстве. Он никогда, никогда, не должен был считать себя сиротой, все время твердила его приемная мать, нет, просто его мать, единственная. Те, кто зачал его, выполнили свою миссию, говорила она, дали ему жизнь. Он не должен таить на них обиду. Одному богу известно, что там была за история. По какой причине они оставили ребенка. Рафаэль не верил в неприязнь, он верил в обстоятельства. Его обстоятельства, в конце концов, сложились удачно. Родители его стали ему друзьями. Они считали себя счастливчиками от того, что нашли его.

Часто они задумывались о любви, которая их связывала, и приходили к выводу, что это были узы покрепче генетических и биологических корней: любовь на уровне подкожных ощущений. Одних детей вынашивали в животе, а других в сердце. Рафаэль никогда не предпринимал попыток узнать о своем происхождении, как это делали многие. Сейчас, однако, стоя перед этим зданием, он причислил себя к тем, кто обитал здесь, словно вывеска перенесла его к посольству его несуществующей родины.

Здание было четырехугольным, с балконами, выходящими во внутренний двор: скромный садик, покрытый газоном, четыре пальмы по углам, окруженные папоротником. Гостиница занимала одно крыло.

— Я ищу сеньор из Голландии Кристу и Веру, — сказал он, подходя к грубой и простой стойке из сосны.

Толстый и неприветливый молодой человек оглядел его с ног до головы. Затем повернулся к шкафчику, где висели ключи от комнат с номерами, написанными красным цветом.

— Они в девятом номере, туда, вглубь, — указал он на коридор.

Рафаэль представил себе, что этот парень, должно быть, тоже сирота. Он искоса взглянул на него, прежде чем отправиться к девятому номеру. Лукас говорил, что здесь все сироты. Он рассказывал, что в одну из самых длительных войн Тимбу оказался совсем опустошенным. Сироты, предоставленные самим себе в детдоме, выросли, вернули город к жизни и переженились между собой. Вместо того чтобы продолжать свой род, чтобы рожать детей, они брали в семью ребят, которых очередная война или другие обстоятельства оставили без родителей.

Он пошел вдоль череды дверей. Комнатки были маленькими, с узенькими высокими оконцами для вентиляции. Сколько детей спало в каждой такой комнате на выстроенных в ряд койках? Одинокие дети, спящие ночью во влаге собственных слез: в темноте, без родителей, никто не придет и не утешит, когда ты плачешь.

Рафаэль подошел к комнате номер девять. Ему понадобилось немного времени, чтобы прийти в себя от нахлынувших эмоций и вспомнить, зачем он приехал. Он постучал.

Глава 29

Мелисандра в смятении поднялась с постели, услышав стук в дверь. Открыла ее, не спрашивая, кто это, полагая, что это Рафаэль. Это был Хайме, который принес завтрак.

— Доброе утро, Мелисандра, — приветствовал Хайме, ставя поднос на круглый столик в углу и направляясь раздвинуть шторы.

— Большое спасибо. А вы не знаете, что случилось с Рафаэлем? — спросила она, подходя к подносу, от которого пахло кофе и горячим хлебом.

— Рафаэль должен был уехать из города, но ты не беспокойся. Я уверен, он в безопасности. Он не захотел будить тебя, вернется сегодня вечером. Думаю, нам удастся найти лекарства для наших больных. Он поехал за ними.

— Лекарства? А что за лекарства? Моррис говорит, что для них, к сожалению, нет действенного средства, — огорчилась она.

— Кое-что, чтобы они не так страдали, чтобы снять боль, травы.

Мелисандра молча посмотрела на него, сделала глоток кофе, вдруг заговорила:

— Именно, Хайме, травы. Чудесно. Мы не должны думать, что они всё знают, а мы ничего не знаем, — сказала она с сарказмом, готовая расплакаться. — Вы бы видели Морриса, Хайме. Он раскрасился весь, зная, что этот порошок радиоактивный. И это было не только из-за любви к Энграсии. Я уверена. Он не смог бы видеть, как они умирают. Он чувствовал какую-то ответственность. — Она оставила хлеб на тарелке, даже не притронувшись.

— Жаль, что достойные люди всегда приносят себя в жертву, — проговорил Хайме задумчиво. — Эспада будут ликовать, узнав об этой трагедии.

— Вы думаете, Васлала существует, Хайме?

— Я слышал столько разных историй, что думаю, она должна существовать.

— Но вы полагаете, они там не знают о том, что происходит в Фагуасе? Вам не кажется странным, что они оставляют лишь за некоторыми право войти в это состояние блаженства?

— Вероятно, они считают, что сейчас не слишком благоприятный момент. Вы должны поесть, Мелисандра, — сказал он, видя, что она ни к чему не притронулась. — Сейчас нам предстоят длинные и тяжелые дни.

Глава 30

Криста открыла дверь. Приставила палец к губам и глазами попросила тишины.

За притворенной дверью Рафаэль увидел Веру, сидящую на кресле-качалке с ребенком на руках, всецело поглощенную процессом его укачивания; она едва подняла глаза, чтобы посмотреть, кто стучал. Узнав его, она одарила его улыбкой ангела, вернувшегося на небо. Криста вышла в коридор.

— Прости, Рафаэль, но мы, как дурочки, как дети спорим, кто будет укладывать ребенка спать или менять ему подгузники.

— Это мальчик или девочка?

— Нам хотелось девочку, но это мальчик, и нам уже все равно. Он просто красавчик.

Рафаэль улыбнулся и от души поздравил их. Криста направилась к стульям, стоящим посреди коридора, приглашая присесть и Рафаэля. Она двигалась с легкостью, словно выбралась вдруг из своего крепкого грубого тела, которое казалось теперь просто пышным, мягким, гладким.

— Он у нас уже два дня. Мы назвали его Гансом, — сказала она. — Ему всего шесть месяцев. Те, кто опекали его, так грустили, когда смотрели, как мы забираем его, но у них уже есть шестеро детей в доме. Как ты попал сюда? — спросила она, вдруг очнувшись и нахмурив брови.

— Очень долго объяснять. Мне жаль, но я привез плохие новости, — сказал Рафаэль. — Случилось нечто очень серьезное, и мне нужна ваша помощь.

Утреннее солнце, сияющее и ласковое, озаряло коридор. Пальмы хватались за солнечные лучи своими лапами с многочисленными пальцами. Их тени вырисовывались на кирпичных стенах. Криста изменилась в лице, услышав новость. Сжав руки в кулаки, она ударила себя по коленкам.

— Жизненно необходимо достать филину. Она ослабит их боли, — сказал Рафаэль.

— Мне нужно подышать воздухом, — поднялась Криста. — Пойдем, прогуляемся немножко. Я предупрежу Веру, что отлучусь.

Они пошли по улице, которая, закончившись, переросла в тропинку, узенькую, протоптанную в траве дорожку, ведущую к вершине холма. Криста была сильной, но при подъеме посапывала. Рафаэль помог ей, взяв под руку.

— Опасно говорить о филине в Тимбу, — сказала она, — это запрещенная тема. О ней здесь никогда не упоминали. Это поставило бы всех под угрозу. Ты, как журналист, должен быть осторожным. Это может стоить тебе жизни. Я не выдумываю, — сказала Криста. Она вообще не склонна была к преувеличениям.

— Но, ты полагаешь, ее можно достать? — настаивал Рафаэль. — Энграсия, Моррис и ребята очень в ней нуждаются.

Криста вытерла со лба пот платком. Лицо у нее раскраснелось от напряжения при подъеме.

— Принимая во внимание, что я два дня назад стала мамой, я в хорошей физической форме, тебе не кажется?

Оба посмеялись, затем погрузились в молчание, приближаясь к вершине холма и созерцая малюсенький городишко у подножия.

— Я тоже был сиротой, — сказал Рафаэль. — Мои родители нашли меня на скамейке в церкви и усыновили. Иногда я забываю об этом. Я никогда не ощущал себя сиротой, но всё же сегодня, увидев детдомовскую вывеску, причислил себя к их числу. Не знаю, как это объяснить.

— Спасибо за откровенность, — улыбнулась Криста. — Я не привыкла, чтобы мужчины доверяли мне. Возможно, тот факт, что ты сирота, позволит тебе действовать в данном случае как человеку, а не как журналисту, — сказала она, с трудом карабкаясь наверх.

Незадолго до того момента, как они добрались до вершины холма, она попросила его лечь на землю. Последний отрезок пути они проделали ползком, высунули голову, прячась в траве. Дул свежий бриз, пейзаж был великолепен. По другую сторону города цепь голубых гор возвышалась над плодородной и зеленой долиной. Везде виднелось множество грубоватых башен из древесины.

— Между этими горами, как говорят, находится Васлала, — прошептала Криста, — и именно здесь, вперемешку с кукурузными плантациями, вот этими зелеными участками, которые ты можешь видеть, выращивается филина, единственный источник работы жителей этого прекрасного городишки, который существует на доходы от наркотрафика, бича наших современников. Конечно, я могу достать филину, — добавила она, поворачиваясь к Рафаэлю и улыбаясь с доброжелательной иронией. — Это не так сложно для меня, но ты должен будешь пообещать мне, что сохранишь все в тайне. Ты должен понять, если ты сделаешь этот репортаж, то пройдет совсем немного времени между его показом и прибытием сюда самолетов Полицейской службы борьбы с наркотиками. Они сожгут все это.

— Я это понимаю. А ты не думаешь, что меня уже тошнит оттого, что мы, журналисты, превратились в детективов без заработной платы. А это что за башни?

— Наблюдательные вышки Макловио, Эспада. Не поймешь, где заканчивается одна и начинаются другие. Обитатели Тимбу должны расплачиваться за свое спокойствие и стабильность. У них ограниченная свобода передвижения. Мы совершенно случайно узнали о филине, но к делу это не имеет никакого отношения. Эспада нам угрожали. Ганс — это плата за наше молчание.

— Мы так в конце концов все станем сообщниками.

— Но кто мы такие, чтобы навязывать им свои моральные принципы? — вздохнула Криста, задавая вопрос. — Скольким твоим зрителям интересно знать, что Тимбу умирает от голода? Почему мы должны просить проживающих здесь сирот о том, чтобы они беспокоились о наших наркоманах, о молодежи, пробующей филину в первый раз и разгоряченной запретным искушением? Пойдем, — добавила она. — Лучше будет, если мы вернемся и ты останешься с Верой в номере, пока я пойду за филиной. Никто больше не должен видеть тебя здесь.

— Одну минуту, — попросил Рафаэль, снова карабкаясь на вершину, чтобы еще раз увидеть спокойный пейзаж, посадки, колыхавшиеся на ветру, низину между горами, остроконечные голубые пики в облаках, наблюдательные вышки. Все свое снаряжение он оставил в гостинице, но уже представлял себе, каким будет его репортаж: голос за кадром, камера медленно приближается, телескопический зум.

— Пошли, Рафаэль, — настаивала Криста снизу.

Он подумал о Лучо. Какую пользу, в конце концов, возымел его репортаж о городских шайках, о подростках и их ритуальных войнах, о человеческих жертвах, об искалеченных сердцах, все еще продолжающих биться, о надписях, сделанных кровью в переулках, о начинающемся каннибализме, об оргиях с филиной, героином, о заменителях наркотиков, легких, синтетических, с разными добавками, реактивами, формулы которых подсаживали на компьютерные игры молодые умы?

Это лицо Лучо, его маленькое тельце тряпичной куклы, застывшее, растянувшееся возле мусорных баков, крик женщины посреди проливного дождя, которая появляется в кадре, после чего съемка резко прерывается. Единственное, что тогда привлекло внимание зрителей, — в этот раз, вероятно, произойдет то же самое. Эффект от новости продлится мгновения, а проблема в корне решена не будет. Когда прилетят самолеты сжигать плантации, может, сироты из Тимбу получат, как Лучо на похоронах, огромных плюшевых медведей, цветы, воздушные шары, даже коробки шоколадных конфет в форме сердечек. Все это отправляли сокрушенные жители Нью-Йорка, в растерянной попытке оправдаться, предлагая погибшему ребенку запоздалый веселый праздник дня рождения. Он стал спускаться вниз, к Кристе.

Позже, находясь в номере с Верой, слушая воркование Ганса, он рухнул на кровать и забылся глубоким сном.

Глава 31

«Как я сюда попала?» — непрерывно спрашивала себя Мелисандра, отчаянно пытаясь воссоздать в памяти картину предшествующих событий. Перед глазами промелькнула череда ярких образов: парк, Синерия, озеро, она на мотоцикле едет по земляной дороге, солнце, женщина, отчаянно жестикулирующая, взывающая о помощи, что-то про больного ребенка, тормоза, она спускается с мотоцикла, далее — темная лачуга. Она снова и снова пыталась соединить в цепочку эти события, найти утраченное звено этой цепи, даже если это было всего лишь возможностью занять чем-то свой мозг. Надо отвлечься от удушья — она задыхалась от собственного дыхания из-за плотного мешка, надетого ей на голову. Вокруг не было слышно ни единого звука. Ее руки и ноги были крепко связаны на запястьях и щиколотках грубой веревкой, впивавшейся в кожу. Лежа на спине, Мелисандра чувствовала спиной холодный и влажный пол. Она закоченела, ее тошнило, знобило. Она постаралась перевернуться. Веревки вынуждали ее двигаться, отталкиваясь всем торсом. После нескольких попыток ей удалось поменять положение. Лежа вниз лицом, она чувствовала себя более защищенной, хотя руки под тяжестью тела начинали побаливать. Наверное, ей что-то вкололи, думала Мелисандра. Последним ее воспоминанием во мраке лачуги был запах мокрой земли. «Пусть кто-нибудь придет», — взмолилась она. Она страдала клаустрофобией. Никогда не могла подолгу находиться взаперти. Она принялась изо всех сил мотать головой из стороны в сторону. Попыталась вцепиться зубами в мешок, высунула язык, чтобы почувствовать ткань. Материал был жестким, пах плесенью. У нее горело в груди, словно сердце вдруг раздулось и давило ей на легкие и ребра. Она сделала глубокий вдох. Если никто не придет, она задохнется. С каждым вдохом ее тело получало очередную порцию отталкивающего насыщенного запаха плесени. Ее легкие отказывались вдыхать его. К этому присоединялся еще и страх. Всю ее отчаянно трясло. Тело, охваченное паникой, казалось, понимало больше, чем ее разум. Если бы только она могла глубоко вздохнуть, расслабиться. «Расслабься, — мысленно криком приказывала себе Мелисандра. — Если ты не расслабишься, ты умрешь. По крайней мере, узнай, в чем дело, что происходит, кто притащил тебя сюда». Образы. Один образ стирает другой. Ей надо было вспомнить что-то такое, что помогло бы ей успокоиться. «Река», — подумала она. Мельком увидела ее. Снова хижина и запах земли, озеро, мотоцикл, пыль. «Река», — повторила она. Рассеянные образы, вода, река, озеро, вода в животе. Она с силой стукнула лбом по полу, затем еще раз, и еще — почувствовала себя более спокойной. Теперь ее глаза наполнились слезами. Из носа потекло, во рту появился соленый привкус. Ей стало смешно. Если она совсем разрыдается, это будет беда. Все лицо намокнет. Не будет возможности вытереться. Придется глотать собственные сопли. «Сукины дети. Идите, идите уже сюда, сукины дети», — бормотала она. Она не хотела кричать. У нее стучали зубы, ко проклятия помогали ей. Дрожь стала проходить. Она повернулась на спину, попыталась поднять руки и как-нибудь вытереть лицо о мешок. Это ей не удалось, но мешок сдвинулся на несколько миллиметров. Она предприняла попытку что-либо разглядеть, увидела белую рубашку, свою грудь. Большая победа. Наверное, у нее получится сесть, подумала Мелисандра. Ее стало меньше тошнить. Ей что-то вкололи, это точно. Она постаралась вспомнить ощущение прикосновения шприца, укол. Смутно что-то припомнила. Она стала двигаться, поднимая ноги, поджимая их к груди, раз, два, раз, два, продолжала раскачивать ногами, пока не просчитала движение. Она села, положила голову между коленями. Ощущение объятия попало в точку. Она еще больше успокоилась. Ничто так не способствует отчаянию, как бездействие. Ей надо чем-то занимать себя. Сейчас надо найти стену, чтобы прислониться к ней спиной. Комната должна быть маленькой. Пол был неровным. Темнота — не абсолютной. Где-то, наверное, было окошко, по крайней мере, какое-то отверстие в стене, из-за которого в комнате был полумрак. Она слегка нагнулась, двинула ягодицами, раз, два, раз, два, сделала пару маленьких прыжков. Она спасется. Она не знала как, но она спасется, — нашла стену, прислонилась к ней, чтобы передвигаться прыжками, раз, два, раз, два, пока не пропрыгала таким образом со всех сторон всю крохотную комнатенку. Она была прямоугольной. Ориентация в пространстве показалась ей важной. Теперь она знала, где находилась холодная дверь из алюминия или меди. Она передвигалась таким образом, пока не поняла, что находится посередине противоположной стены. Успех. Маленькая победа. Она совсем перестала обращать внимание на мешок. Снова поместила голову между коленями. «Пусть они придут, Боже мой, ради Бога, пусть придут». Ничего не было слышно. Джинсы сзади были влажными, возможно, они даже порвались. Она больше не знала, чем занять себя, начинала испытывать жажду и желание помочиться.

Глава 32

Рафаэль проснулся от детского плача. Вера подняла ребенка из колыбели, села с ним и прислонила его к своей груди. Лежа на кровати, он какое-то время наблюдал, как она неоднократно пыталась предложить ребенку свой сосок.

— Вера, Вера, — сказал он. — Тебе не кажется, что ты слегка преувеличиваешь. Дай ему молока. Он голоден.

— У нас дома жила маленькая собачонка, которая была еще девственницей, когда моя сестра принесла новорожденного котенка. Котенок принял собаку за свою мамку, и через какое-то время у нее появилось молоко, и она стала его кормить. Она не один год его так кормила. Главное, стимулировать молочные железы, я уверена.

— Но делай это, когда он не будет голоден. А то ты будешь его только расстраивать.

— А ты-то что в этом понимаешь!

— У вас, женщин, нет монополии любви к младенцам.

Он снова прилег. Посмотрел свой коммуникатор. Его молчание спасало жизни сиротам или обрекало их на вечное служение и зависимость от Эспада? Кому он окажет содействие? Чьим будет сообщником? Ребенок надрывался от плача. Вера подогрела ему молоко. Ребенок опустошил бутылочку в мгновение ока, оставив в ней лишь горы пены.

— Мне стоило оставить его плакать, — сказала Вера. — Иначе он так никогда не простимулирует грудь в достаточной степени, но я не выдерживаю.

— К счастью, — сказал он, как раз в тот момент, когда в комнату входила Криста с туристским рюкзаком за спиной.

— Вот она, — сказала раскрасневшаяся, возбужденная Криста, бросая рюкзак на кровать. — Я старалась идти как можно быстрее, но это стоило мне гораздо больших усилий, чем я думала. Мой друг очень нервничал. Он сказал, что контроль ужесточился в эти дни. Мне пришлось объяснить ему, в чем дело, чтобы он дал мне ее. Птичник ждет тебя в парке. Думаю, будет лучше, если я не пойду тебя провожать. Как покушал Ганс? — добавила она, обращаясь к Вере, которая продемонстрировала ей пустую бутылочку.

— Он не хочет брать мою грудь.

— Бедняжка между огнем и наковальней: мои слишком большие, а твои — слишком маленькие, — сказала она, смеясь и нежно целуя Веру. — Мы должны смириться.

— Без сомнения, материнство все расставит по своим местам, — улыбнулся Рафаэль, думая об ошибочном суждении, которое он сформировал о них за время путешествия, принимая их за людей, чересчур догматичных и обделенных чувством юмора.

Криста пригласила его присесть. Ей хотелось убедиться, говорила она, в том, что он понимал масштаб несчастий, которые обрушатся на Тимбу, если просочится информация о плантациях филины. Полиция по охране окружающей среды сожжет их. И все напрасно. Эспада сделают посадки где-нибудь в другом месте, а пострадают сироты.

— Я не думаю, что им пойдет на пользу мое молчание, — сказал Рафаэль. — Я не из тех, кто считает, что цель оправдывает средства. Это дилемма нравственного характера.

— Отправлять сюда токсические отходы глубоко аморально. Пожалуйста, давай не будем говорить о нравственности, — сказала Криста. — Мы сейчас не об этом.

— Но проблема именно в этом, — сказал Рафаэль. — Одно не оправдывает другое. Пока сироты выживают благодаря филине, их идиллическое существование будет иметь порочный подтекст. Фактически, они сообщники Эспада.

— Думаешь, перед нами не стояло такой дилеммы, — вмешалась Вера, умиротворенная, со спящим ребенком на руках. — Нам тоже не нравится, что сироты оказываются втянутыми в замыслы Эспада.

— У нас нет времени на философские дискуссии, — сказала Криста. — Для меня принципы никогда не будут превыше людей. Давайте заключим своего рода договор: мы уже давно подумывали поджечь плантации и взять под свою опеку Тимбу. Мы думаем, что сможем убедить самих сирот посодействовать нам, но прежде мы хотим получить от тебя согласие. Мы хотим, чтобы они сами пришли к этому решению, а не мы сделали это за них. Ты даешь нам обещание не делать этот репортаж, а мы пытаемся убедить их сжечь плантации. Ни завтра, ни послезавтра. Нам нужно время. Ты сможешь сделать репортаж после, о поступке, совершенном ими самими.

Был почти полдень. В комнате пахло грязными пеленками. Воздух сюда проникал лишь через одно-единственное окошко, высокое и узкое. Запах мысленно перенес его к свалке Энграсии. Там его ждали. Рвота, ожоги, боль стали, наверное, интенсивнее, чем вчера. В любом случае, он должен повременить со своим репортажем.

— Ну что ж, мне пора, — сказал он, поднимаясь, — но я вернусь при первой возможности. Я даю вам слово, что не предам огласке то, что мне известно. Надо хорошенько все это обдумать.

Рафаэль отправился в парк. В Тимбу не было жары. Близость гор способствовала тому, что здесь всегда было свежо. В воздухе витал запах кипарисов и сосен. Здесь не попадались надписи на стенах или иные следы войны. Постройки были грубоватые, яркие, из обожженного кирпича, бедные, но чистые, с крохотными садиками. Изгороди окаймляли галечные тротуары. Он проходил мимо дворика, огороженного металлическими прутиками, где играли дети, облаченные в одежду из одного и того же материала. Ткань в цветочек, родом с какой-нибудь фабрики по производству штор. Он подумал о Лучо.

Глава 33

— Как странно, что Мелисандра и Рафаэль не вернулись, — сказала Энграсия. Она ощущала себя так, словно какая-то невидимая рука вытащила из ее спины позвоночник, словно китовый ус из корсета. Лежа на подушках, она провела рукой по лицу. У нее болела голова. Она заметила, что время шло не по минутам, не по часам, а несоразмерными интервалами, которые вытесняли ее из ее собственного тела. Ее жизнь разлеталась на куски, причудливо мешая перед смертью в одну кучу образы из небытия и образы настоящего. В одной и той же комнате, где она спрашивала о Мелисандре и Рафаэле, она могла наблюдать, словно на ожившей фотокарточке, просторную, потрясающе светлую залу с белыми стенами, где ее мать вязала, сидя на элегантном позолоченном кресле-качалке. Время от времени мать поднимала взгляд от вязания, чтобы посмотреть на нее глазами, полными ребяческой радости, и делала ей руками заговорщицкие жесты, чтобы она поторопилась.

Энграсия снова открыла глаза, встряхнула головой, и образ из потустороннего мира пошатнулся, словно отражение в пруду. Ее мать уцепилась руками за кресло, чтобы не упасть.

— Ты слышал меня, Жозуэ, — повторила она. — Это ненормально, что они не вернулись. Поезжай в гостиницу на джипе, может, Хайме что-нибудь знает о них.

— Уже не понадобится, — ответил Жозуэ, высовываясь в окно, — Хайме как раз подъезжает к нам.

— Отнеси ему желтый костюм. Пусть наденет, прежде чем войдет сюда, — взволнованно сказал Моррис, приподнимаясь на диване.

Хайме в нерешительности остановился перед входом во двор. Вся деятельность остановилась: не было слышно непрерывного жужжания торгующихся посетителей, предлагающих на обмен свои товары, не было видно постоянного перемещения вещей в разнообразные тележки, тачки, на которых их увозили. Не слышно было и голосов чернорабочих. Можно подумать, что это безмолвное, угрюмое воскресенье. Даже солнечным лучам, водопадом льющимся на вещи, пальмы, не удавалось развеять ощущение пасмурного дня, дурные предвестия. Он содрогнулся. А что я еще ожидал? — спросил он себя. Но разум не прекращал выделывать свои шутки, пытаясь разглядеть обыденное и привычное даже в трагедии. Силуэт какого-то мальчишки пересек двор по направлению к библиотеке. Он уже собирался окликнуть его, как появился Жозуэ со сложенным на руке костюмом.

— Вам надо надеть это, Хайме.

Тот в растерянности посмотрел на него.

— Почему это должен надеть я, а не ты? — спросил Хайме.

— Я недавно его снял. Я не хожу в нем все время, но профессор Моррис, если не видит на нас костюмов, очень беспокоится.

Жозуэ проводил его до крыла, в котором располагались комнаты Энграсии. Хайме, чувствующий себя неловко, облаченным в костюм, поинтересовался состоянием пяти больных ребят. Они предпочли устроиться на пледах на полу в библиотеке, объяснил Жозуэ; каждому поставлена капельница, каждый развлекается, разглядывая любимые фотографии, книжки с иллюстрациями. Никто не захотел дальше оставаться в лазарете. Остальные ребята были рядом с ними, не оставляли их без присмотра ни на минуту.

— Я совершенно разбит! Слишком много несчастий за такое короткое время, — сказал Хайме. — Эспада держат Мелисандру в одном из подвалов форта! Я только что узнал об этом.

Он зашел в комнату. Жозуэ вышел в коридор. Опечаленный и серьезный, Хайме обнял своих друзей, одновременно повторяя им историю, приключившуюся с Мелисандрой. Энграсия не дала ему времени на соболезнования. Она хотела услышать в деталях то, что было ему известно.

Он толком ничего не знает, предупредил Хайме, но один повар, который, по счастливой случайности, работает в казарме для войска, слышал, как двое солдат спорили, кто понесет поесть рыжей.

— Он пришел сообщить мне об этом после обеда, как только закончилась его смена, — сказал он. — Я немедленно выехал сюда. Я подумал, что у тебя, Энграсия, больше возможностей помочь Мелисандре.

— А Рафаэль? Что с ним произошло? Разве он был не с ней?

— Нет, — ответил Хайме с видом сокрушенного достоинства, приступая к рассказу о том, о чем они договорились с Рафаэлем, что, возможно, филина облегчит их боли, об отъезде Рафаэля в Тимбу, о своем решении предложить Мелисандре вдвоем отправиться вслед за ним и о ее поспешном отъезде утром в одиночестве.

— Конечно! — воскликнула обессилевшая Энграсия. — Они используют Мелисандру, чтобы заставить молчать Рафаэля. Ай, Хайме, Хайме. Хотя, нет, спасибо, конечно, спасибо.

Энграсия легла на кровать и застыла.

— Вот видишь, Моррис, — сказала она наконец с закрытыми глазами. — Моим фантазиям о взрыве в казарме Эспада суждено воплотиться в жизнь, после всего-то! Призраки из Вивили посетят братишек этой же ночью!

— Но что будет с Мелисандрой? — спросил Моррис, приподнимаясь.

— Они вернут ее нам, не беспокойся. Прежде, чем мы все взлетим на воздух, она выйдет оттуда.

— О чем вы говорите? — уточнил Хайме, напуганный услышанным.

— Мои ребята не будут умирать в постели, Хайме. Ни они, ни я. Мы проводим Эспада в мир иной. Когда сначала мне пришла в голову эта мысль, меня вдохновляли на этот шаг только абстрактные доводы, гуманистические. — Она иронично улыбнулась между рвотными позывами, после чего ее вырвало в ведро, стоящее возле кровати. — Прости, Хайме. Вот вознаграждение за работу на свалке. Как я уже говорила, теперь у нас есть конкретная причина, очевидная, весомая, которая, надеюсь, убедит профессора, лежащего на соседней постели.

— Но это же безумие! — воскликнул Хайме.

— Я хочу сказать тебе, друг мой, что это решение всех заразившихся, эта смерть не должна слишком надолго затянуться. У нас мало раствора для капельниц, и когда он закончится, если мы еще будем живы, то будем мучиться, с филиной или без нее. Никому из нас этого не хотелось бы. Таким образом, мы доберемся до Эспада, все сверкающие, в ореоле славы. Мы раскрасимся безумно красиво. Никто в Синерии не забудет эту ночь, а чтобы не посвящать никого в эту тайну, этой ночью не мы, а сами Призраки из Вивили посетят наших любимых братцев, — хвастала Энграсия с шутовскими гримасами, вынужденная лежать на постели возле металлической подножки, на которой висел мешочек с раствором.

Хайме испуганно смотрел на нее.

— Дай мне, пожалуйста, бумагу и ручку, — попросила Энграсия. — Я должна написать кое-какие распоряжения.

С дивана Моррис посмотрел на Хайме с выражением смирения.

Глава 34

Какое унижение быть связанной, точно животное, изолированной от света, от воздуха. Как следует поразмыслив, как будто речь шла о каком-то трансцендентальном решении, Мелисандра пришла к выводу, что у нее не оставалось другого выхода, кроме как выпустить горячую жидкость, облегчиться, пока не лопнул мочевой пузырь. Она уже не могла терпеть боль внизу живота.

Уф! Какое же удовольствие послать, наконец, к черту приличие, достоинство и помочиться в штаны. Почувствовать это как освобождение, непрекращающийся оргазм, бесконечно длинный. Мелисандра заплакала. Она могла бы вынести все это, если бы кто-нибудь пришел и подтвердил ей, что она жива, что не умерла внезапно, и что это был не ад. Однако всё свидетельствовало о его существовании. Как отделить реальность от иллюзии в замкнутом пространстве, без движения, без звуков радости и боли? Как доказать, что ты еще существуешь?

Когда послышались шаги, она так хотела пить, что пыталась опустить голову к полу между своими ногами и почувствовать, по крайней мере через мешок, влагу собственной мочи. Это, конечно, было невозможно, но это занятие отвлекало ее от всяких мыслей, пока она не услышала глухой, ритмичный звук приближающихся шагов. Какой парадокс — испытывать подобную радость, какой абсурд! Если бы охранник, открыв дверь, смог увидеть ее лицо, то заметил бы, как ее губы расплылись в широкой улыбке, казалось, если бы она знала, утро сейчас или вечер, то сказала бы ему «добрый день», «привет», «добрый вечер». Так потерпевший кораблекрушение приветствует первого встречного человека на пустынном острове, но Мелисандра вовремя сдержалась, смогла осознать безнадежность этого приступа любезности и в скором времени до отчаяния захотела снова остаться одной.

Вошедший вначале ничего не сказал: приподнял мешок настолько, насколько это было нужно, чтобы открыть ей рот, и подсунул тарелку к ее губам. Первым порывом Мелисандры было желание отказаться; она понимала, что охранник обращается с ней хуже, чем с животным, ведь могла же она по крайней мере видеть, что ест, но все же решила в ярости съесть то, что было перед ее носом, и вцепилась зубами в тарелку с рисом и фасолью, которая сразу выскользнула. Она услышала легкую садистскую усмешку мужчины и отодвинула лицо.

— Я так не могу есть это. Лучше дайте мне воды, — сказала ока, мысленно взывая к состраданию.

— Воды захотела? Так значит, да? — слышала она голос, от обладателя которого Мелисандра могла видеть только солдатские сапоги.

— Кто вы? Почему я здесь? — спросила она.

— Ты написала в штаны… шшш… — осуждающе зашикал он.

— Я не смогла найти туалет, — сказала она с сарказмом.

— Если я дам тебе воды, ты снова это сделаешь, — сказал он ей.

— И что? Я все равно уже мокрая.

— Жаль, что мне приказано не прикасаться к тебе… сегодня, по крайней мере. Посмотрим, может, попозже, — пробормотал он, приближаясь к ней и проводя легонько пальцами по коже ее руки. — Я не буду тебя трогать, но тебе придется послушать меня, крошка, — процедил он сквозь зубы. — Я скажу тебе, что я с тобой сделал бы, а потом, если будешь умницей, дам тебе воды.

Глава 35

— Слава Богу и Божественному провидению, что ты появился, — приветствовал его Лукас. — Мы слишком задержались. Смотри, даже мои попугайчики в нетерпении. Я уже вынужден был повторять одни и те же предсказания клиентам. А я человек порядочный, знаешь. Не думай, что я использую одни и те же бумажки изо дня в день. Каждую ночь я сажусь и пишу их заново, — говорил он, одновременно пытаясь завести машину. Рафаэль устроился на пассажирском сиденье, а Лукас — за рулем.

— Все в порядке? — спросил он Рафаэля.

— Все в порядке, — улыбнулся тот, похлопывая по рюкзаку на коленях. — Здесь то, что мы хотели.

— Итак, М.С.Х., — сказал Лукас.

— Что ты сказал?

— Мы сделали хих, — рассмеялся Лукас. — Это у нас такой деревенский способ сокращений. Не только вы, гринго, используете аббревиатуры. А еще здесь прикол с орфографией, — добавил он. — Ты слышал когда-нибудь историю о сеньоре, у которого было кровоизлияние в мозг, и он потерял дар речи? — Рафаэль отрицательно покачал головой. — Так вот, этот сеньор писал, сокращая слова, своей жене, чего ему хотелось поесть. «СВ», например, обозначало свинину. Наконец она приноровилась. Однажды пришел к ним один друг, и тот написал ему букву «X» на своей карточке. Гость подумал, что надо принести хвороста, но решил проконсультироваться с женой приятеля, которая, едва увидев букву «х», принялась хохотать и сказала ему: «Нет, малыш, он хочет хяйцо». Он всегда писал яйцо с буковкой «х», шибко глупый был, — снова загоготал птичник.

Лукас имел в запасе целый арсенал шуток, которые развеяли беспокойство Рафаэля. Особенное удовольствие ему, однако, доставляли рассказы о различных приемах в его профессии предсказателя будущего.

— Вопросы всегда одни и те же, — сказал он. — Не знаю, оттого ли, что мы, человеческие существа, идиоты или слишком упертые, но, за исключением слишком хороших или слишком плохих людей, которых я распознаю благодаря наметанному глазу птиц, — большинство хочет знать только самое насущное: будут ли они сыты, не будут ли хромать, заболеют ли или умрут они сами или же члены их семьи, включая жену и любовницу. Я хватаю свои томики поэзии. Задаю любой вопрос, какой только приходит мне в голову, открываю книгу наугад и выбираю стих, который мне кажется наиболее подходящим. Это безошибочный метод. Благодаря своей работе я убедился, что в поэзии есть ответы на все вопросы. Я читаю стихи своим попугаям, знаешь? Ну, это уже из другой области. Они понимают поэзию. Они угадывают, выбирая билетик, — одни лучше, другие хуже.

День был очень красивый. Красивыми были все дни в тропиках после сезона дождей. Земля все еще хранила память о проливных и кратковременных дождях в своих влажных недрах. Зеленый цвет здесь, подумал Рафаэль, был не такой, как в Новом Свете или Вирджинии, этот зеленый какой-то более зеленый, сверкающий зеленый, вкрадчивый, почти первобытный в своей способности будоражить чувства и возбуждать тела лошадей и быков. Счастливые все-таки животные, что могут свободно бродить по широким просторам этой переменчивой страны. На возвышенностях, в низинах, на поворотах зелень росла без всякого порядка, тут кусты, там деревья, высокая трава. Поражала глубина голубого неба, беспокойного, с монументальными растянутыми облаками, их пригонял и снова гнал прочь ветер. Счастлив тот, кто мог жить и иметь глаза, чтобы созерцать это волнующее противопоставление смерти, этот парадокс зелени, умаляющей прославленные завоевания человека, променявшего все на пестрые города. Нью-Йорк с его обрезками неба, скромно проглядывающими между небоскребами, огороженная зелень в неподвижном, сдержанном парке проигрывали перед здешними деревьями, перед этими зелеными пятнами, которые скакали, резвились, словно олени, появляясь без всякого предупреждения.

И вдруг, так же внезапно, как обрушивались непредвиденные, небывалые бедствия на эту точку земного шара, на повороте показался импровизированный контрольно-пропускной пункт, джип SAM, припаркованный посреди дороги, и мужчины — солдаты, одетые не в униформу, а либо в рубашку цвета оливы поверх джинсов, либо цвета оливы брюки и простую рубашку, или просто у кого-то на груди виднелась обойма с патронами, или зеленый берет, или ботинки, словно в комплект обмундирования одного-единственного солдата облачились все здесь присутствующие.

Лукас притормозил, взглянул на Рафаэля, как бы беззвучно сообщая ему, что не было повода для беспокойства, вышел из машины, оставляя двигатель включенным, и направился к солдатам с видом миротворца, весельчака. Он спросил у них, в чем дело, почему их остановили, он, дескать, ехал со своими попугаями-предсказателями, собирая информацию для оглашения результатов пари. Рафаэль смотрел на четырех парней, совсем недавно вышедших из подросткового возраста, стоявших с вызывающим видом и винтовкой на плече, могущественных в своих бандитских облачениях, на пике своей славы. Начался спор. Лукаса отвели по другую сторону джипа. Скоро придут и за ним, подумал Рафаэль. Тревожиться смысла уже не было, нужно было изучить местность, начать просчитывать возможные пути отступления. За джипом, возле багажника машины, Лукас отчаянно жестикулировал. В клетке попугаи подняли страшный гвалт. Рафаэль положил рюкзак на водительское сиденье, взялся рукой за перекладину перед собой, чтобы оттолкнуться и выбежать из машины. Лукаса заставили лечь на землю с целью обыскать его, трогали его мысами своих ботинок. Рафаэль вышел из машины, собираясь подойти, потребовать объяснений, заступиться, чего бы ему это ни стоило, если, конечно, он мог быть чем-то полезен. Как вдруг раздался выстрел, и он бросился к Лукасу, все еще не веря в происходящее, в один день разбитый на куски.

Солдаты попытались было остановить его, когда он кинулся к Лукасу, но отступили. Может, подумали, что частью наказания уже было то, что он смотрел на умирающего, на его окровавленную голову, глаза, чересчур открытые, в хрусталиках которых отражались плывущие облака, голубое небо, еще совсем недавно спокойное и безобидное, на рот со струйкой крови, постепенно прокладывающей себе дорогу к шее. Он еще дышал, чудом какой-то кусочек его жизни отказывался покинуть это загубленное тело. Рафаэль склонился над ним. В глазах Лукаса искорка юмора не исчезла даже перед лицом смерти. Он хотел что-то сказать. Рафаэль наклонился ухом к его рту и услышал:

— Васлала, Васлала, найдите Васлалу.

— Да-да, — повторил Рафаэль.

Попугаи не прекращали галдеть. Лукас снова забормотал:

— Мои птицы. Выпусти их. Пусть летят.

Наконец страх проступил в его глазах, они застыли в скорбном выражении. Солдат одним рывком поднял Рафаэля, взяв его под руку, затем скрутил ему руки, обездвиживая его. Все оскорбления, которые Рафаэль намеревался выплеснуть, застряли у него в горле, столкнувшись с идиотской идеей поинтересоваться, что такого мог сделать им Лукас, чтобы заслужить такую грубую казнь, словно бешеная собака? Он выдернул руку. Один из мужчин подошел к нему и ударил кулаком по животу. Они начали бить его. Сейчас они бросят его на землю, и в скором времени он догонит Лукаса, они продолжат свой путь, только теперь в ином направлении, думал Рафаэль, не ведая, что за беда с ними приключилась, за что.

— В машину, — приказал один из них. — Бросьте его назад.

Его стали толкать к машине. Еще один джип появился на горизонте.

— Быстро, — повторил мужчина.

Рафаэль увидел средь бела дня фары джипа, который двигался к ним, то включая, то выключая фары. Подкрепление, подумал он, с удивительно язвительной иронией.

Деятельность его захватчиков прервалась. Тот, что держал его с выкрученной рукой за спиной, сжал ее еще крепче, вынуждая его скорчиться от боли.

Джип затормозил. Провизжала резина. Макловио открыл дверь и вышел из машины.

Глава 36

— Естественно, мы не располагаем возможностями взять казарму штурмом, — сказала Энграсия. Она попросила воды. Кожа на губах у нее была сухой и потрескавшейся. Она на какое-то время отвернулась, делая вид, что поправляет подушки. Когда она снова заговорила, тембр ее голоса изменился и звучал грубо и хрипло.

— Мне кажется, Жозуэ мог бы пойти к ним и попросить о срочной встрече этой ночью, сказать, что ждать нельзя, что мы умираем и хотим решить вопрос с передачей склада. Затем, собравшись все вместе, мы возьмем их в заложники: либо они отдают нам Мелисандру, или мы взрываем казарму… то, что мы сделаем в любом случае, как только она будет спасена.

Полумрак, царивший в комнате из-за занавешенных штор, способствовал возобновлению фосфоресцентного блеска на телах зараженных. Здоровые и больные расположились по диванам и креслам комнаты, растерянно глядя друг на друга: выражения их глаз менялись — то недоверие, то ностальгия, то вызов, ноги их двигались пальцы барабанили по столам и другим предметам. Больные время от времени закрывали глаза и уходили в себя при болевых спазмах. Тот, кто увидел бы их вместе, — великаншу на постели, мужчину с металлической рукой на диване, пять остальных облучённых обитателей свалки, Жозуэ, с лицом раннего апостола, хозяина гостиницы, чувствующего себя неловко, вынужденного сохранять достоинство в желтом одеянии, — никогда бы не понял, что они задумали освободить Фагуас от непрекращающихся злоключений, приговоривших его к маразму бессмысленных войн, освободить Синерию, разлагающийся город, где пороки превратились в профессию и источник доходов. Изможденные, с кожей, покрытой язвами, с волосами, выпадающими целыми клочьями, они воплощали образ распада, напоминали амфоры, из которых на глазах вытекала жизнь. Ох! Но перспектива избежать подобной смерти, мысли о том, что на их долю выпала героическая смерть, нежелание умирать в одиночестве, как говорили ребята, озаряли их глаза блеском радости, как если бы им вдруг дали надежду на выздоровление, и не только, словно им пообещали вечную жизнь.

— Но зачем просить их о встрече? — вмешался Питуза. — Не стоит предупреждать их заранее. Лучше нагрянуть к ним сверкающей процессией, раскрасившись этим порошком и попросить поговорить с ними уже при входе в казарму.

— Но нас остановят на пропускных постах, — предупредил кто-то.

— Смотрите, надо обдумать все с точки зрения психологии, — сказала Энграсия, поднимая голову от ведра, куда ее только что стошнило. — Сейчас Эспада чувствуют себя королями: у них Мелисандра, поступили новости, что они окружили также имение поэта на реке, должно быть, разыскивают Рафаэля. И плюс ко всему этому, я отправляю сообщить им, что я хочу капитулировать… Они же будут счастливы! Нас примут с распростертыми объятиями. Еще бы! Они же не представляют, какой сюрприз мы им приготовили.

— Вас обыщут на входе, — сказал Жозуэ. — Как вы спрячете взрывчатку?

— Это я возьму на себя, — сказал Моррис, лежавший с закрытыми глазами.

— Всё, хватит разговоров, — сказала Энграсия. — Все за работу, с этой чертовой слабостью мы продвигаемся черепашьим шагом, а только Богу одному известно, через что сейчас приходится пройти Мелисандре.

Моррис слушал, как пустела комната, грохот стульев, замедленные движения тех, кто покидал помещение. У него болело горло. Он боялся, что не сможет выговорить ни одной фразы так, чтобы его не покинули последние силы, которые ему удалось накопить за эти часы. Идея смерти повергала его в ужас. Он не мог думать об этом без внутренней дрожи, несмотря на все попытки убедить себя самого быть мужественным и рассудительным. Иногда знание только вредило. Лучше бы он ничего не знал, размышлял он. По этой же самой причине достоинство и отвага ребят и Энграсии повергали его в отчаяние. Это было так, словно они ни о чем не догадывались, думал он, словно какая-то магическая сила наделила их способностью сублимировать весь горький опыт и превратить его в благородную эпопею, полную смирения. Он испытывал к ним бесконечную нежность, и потому особенно острым было чувство, что он сам с тяжестью в сердце думал об ощущениях, которые ему предстояло испытать.

Глава 37

Что хуже, спросил себя Рафаэль: Макловио, вышедший из джипа в чистых брюках, белой рубашке и панаме на голове, словно приветливый фермер из прошлого века, или его захватчики, очевидные злодеи, никакого двуличия, только неразумная сила в чистом виде, невозмутимые убийцы без капли сострадания.

Солдаты узнали компаньона своих начальников.

— Куда вы собираетесь везти этого человека? — авторитетно поинтересовался он.

— В казарму, к шефу. Приказ свыше.

— А хозяин попугаев?

— Отошел в мир иной, босс. Притворялся наивным.

— Они убили его как собаку, — сказал Рафаэль. Солдат крепче сжал его руку. Он скорчился.

— Отпустите его! — приказал Макловио. — Шайка дикарей! Кто вам сказал убить Лукаса! Вы что, не знаете, что после смерти еще никто не оклемался? Животные! Немедленно возвращайтесь в казарму. Я займусь тем, чтобы вы ответили по заслугам. Оставьте мне пленника. Я сам отвезу его. Вам разве давали приказ бить его?

С каждой фразой тембр его голоса становился на октаву выше. Солдаты съежились. Они так совсем усохнут, подумал Рафаэль, останется только помятая одежда на асфальте.

— Ты тоже поедешь с ними! — приказал Макловио своему водителю. — Я не в настроении сейчас созерцать чье-то из ваших лиц, сукины дети!

Мужчины сели в джип, завели мотор, объехали труп Лукаса, лежащий на спине со слегка раскинутыми руками. Рафаэль сел на колени возле него, закрыл ему глаза, сложил руки на груди, убрал прядь со лба, провел рукой по волосам, повторяя это движение, словно у него в жизни не осталось больше иного занятия, кроме как проводить рукой по волосам Лукаса, гладить его, словно утешая ребенка, которому приснился кошмарный сон. Он провел с ним всего каких-то пару часов, но этого было достаточно, чтобы, стоя на коленях, смотреть на его лицо, испещренное бесчисленными морщинами, и чувствовать себя так, будто наблюдаешь прекрасный неповторимый закат, который преждевременно поглотила ночь. Быть может, он увидел лишь секунду такого спектакля, который представлял собой Лукас. Теперь уже никогда он не узнает, почему птичник так полюбил поэзию, занялся предсказанием будущего, или кому он был обязан своей тягой к шуткам. Молчание его тела поглотило его всего.

Макловио не подходил. Он сидел на крыле джипа, закрыв лицо ладонями. Он боялся вызвать гнев Рафаэля, праведный, конечно, хотя и не он был прямым виновником того, что бедный Лукас так кончил. Ему не нравился тот оборот, который приняли события. Он пытался отговорить Эспада от идеи взять в плен Мелисандру и использовать ее с целью купить молчание Рафаэля. Не нужно было прибегать к такого рода методам, это может иметь противоположный эффект, говорил он им. «Предоставьте журналиста мне», — настаивал он, но Эспада уперлись рогом. Они были слепы, и год за годом власть в их руках заставляла их терять умственные способности, сноровку и обращала их в бездушных существ, непреклонных и твердолобых. У Макловио были свои нравственные принципы, которые Эспада постоянно пытались попрать, как, например, когда они хотели убедить его заняться экспортом сирот для противозаконного усыновления или для продажи органов. Одно дело — наркотики. Употреблять их или нет, каждый все-таки сам для себя решал, и совсем другое — торговля детьми. Даже у него было, какое-никакое сердце, и чего ему стоило сохранить его. Бедный Лукас! Он не заслужил этого.

— Он был и моим другом, — сказал он.

— Я знаю это, — ответил Рафаэль, поднимаясь, наконец, и проводя руками по голове. — А теперь что будем делать, Макловио? Что ты думаешь делать со мной?

— Пошли, — сказал Макловио. — Объясню тебе все по дороге.

— А кто даст мне гарантию, что ты не передашь меня Эспада?

— Если бы в этом заключалось мое намерение, я позволил бы сделать это тем дикарям. У тебя, конечно, нет оснований доверять мне, но, думаю, выбор у тебя невелик. Поверь, мы должны ехать. Помоги мне поднять Лукаса на заднее сиденье.

Они погрузили труп в машину. Накрыли платком его голову. Казалось, что Лукас, сидящий на заднем сиденье джипа, расслабленный, спал. В Синерию они прибудут в общей сложности часа через три, говорил Макловио. Услышав упоминание о Синерии, Рафаэль вспомнил о филине, цели этого рокового путешествия. Он подошел к машине птичника, чтобы забрать рюкзак. И только когда его взгляд упал на клетку с попугаями, он догадался о происхождении адского звука, сопровождавшего недавнюю трагедию, — птицы беспрерывно кричали. Их крик был монотонным и резким, с какими-то жалостливыми нотками. Он приблизился к ним. Странный взгляд у этих птиц, подумал он, глядя на них и спрашивая себя, выживут ли они, и сам утвердительно на него отвечая. Птички-поэты, поэзия Лукаса будет жить с ними, улыбнулся он, снова почувствовав себя человечным, избавившись от язвительной желчи, которая поглощала его, как будто Лукас нашептывал ему на ухо один секрет, говоря, что смерть была шуткой.

Он открыл клетку. Макловио подошел к нему. Молча, посмотрел на него, догадываясь, в чем дело. Попугайчики продолжали раскачиваться на жердочках, не понимая внезапной свободы, которая им предоставлялась.

— М.С.Х., — приободрил их Рафаэль. Голос его оборвался. — Мы сделали хих, птички, — сказал он, и слезы затуманили его глаза.

Один за другим попугаи выглядывали в узкий проход. Выпорхнул первый, а потом, словно пловцы, выстроившиеся к трамплину, вылетали по очереди остальные, с такой точностью и аккуратностью, что наверняка гордость переполнила бы их хозяина, и так до тех пор, пока они не образовали зеленую стайку, похожую на листок, упавший с какого-то небесного дерева, и, покружив вокруг клетки, стараясь не натолкнуться на железные перекладины, взмыли к горизонту.

Глава 38

Глядя, как на чистом небе раскрываются последние оттенки голубого, Энграсия подумала, что ей не на что было жаловаться: ее последняя ночь будет ясной и звездной. Вследствие того, что эта ночь будет последней, она решила принарядиться. Чтобы умереть, ей хотелось выглядеть красавицей. Принарядиться означало для нее перевоплотиться. Так ее не узнают. Она попросила принести ей в комнату цилиндр с ядовитым порошком, который Моррис и ребята снова раскопали вечером, и аккуратно украсила свое обнаженное тело спиралями, кружочками, концентрическими кругами. Затем поместила в паху, чтобы обмануть всех при обыске, маленький пакетик с мощной взрывчаткой, присоединенный к детонатору, который она приведет в действие в нужный момент легким движением руки. Вдруг Энграсия испытала мимолетный ужас: ее вагина разлетится на куски, сотрется в пыль скромный свидетель ее удовольствий, фонтан, из которого била ключом ее жизнь, только не дети. «Васлала!» — вздохнула она. Она умрет с вечной ностальгией по Васлале.

Энграсия взяла кусок парчи, что прикрывал дыры в обивке дивана, и завернулась в него, разглаживая складки, словно на какой-нибудь тоге. Стоя перед зеркалом, привела в порядок волосы, заплела их в косы, насколько это было возможно, и обвила их вокруг головы. Затем раскрасила их, прядь за прядью, блестящим порошком. Накрасила глаза, губы и когда, закончив прихорашиваться, оглядела свой довершенный образ в зеркале, глаза ее наполнились слезами. Она показалась себе красивой, как мифическая амазонка или величественная статуя, украшающая нос какого-нибудь потерявшего курс фантасмагорического корабля. Энграсия села в кресло, испытав головокружение, и выпила стакан холодной воды. Облокотившись головой о спинку и закрыв глаза, она услышала звуки озера — небольшие, но частые волны, ласкавшие прибрежный песок, кваканье лягушек, выползающих на многолетник, неугомонных сверчков. Не было ничего прекраснее сумерек.

— Если есть жизнь после смерти, — произнесла великанша вслух, — хорошо бы, если бы она хоть капельку могла бы сравниться с этой.

Как и полагала Энграсия, Эспада согласились на встречу, назначив ее на девять вечера. В восемь часов пять ребят, Энграсия и Моррис устроились в джипе, словно косяк фосфоресцентных рыб. Жозуэ и остальные, неуклюже двигаясь в желтых костюмах, обнимали их. Не было среди них ни одного, кто мог бы сдержать слезы. В конце концов, они выехали в Синерию.

К счастью, подумал Моррис, все, что происходило, казалось таким ирреальным, что для него оказалось невозможным свыкнуться с мыслью, что эти путешественники не имели обратных билетов. Во время проводов с всеобщими слезами ему показалось, что в глубине души все были также убеждены: какое-то чудо должно свершиться. Джип и его пассажиры вернутся через железную дверь, и время каким-то магическим образом повернется вспять на три дня назад. Исчезнет это тревожное ощущение искрящегося фитиля, сияние их тел в темноте вот-вот померкнет.

Появление Энграсии чрезвычайно способствовало воссозданию атмосферы чуда. Созерцать ее как воплощение великолепия, избавившуюся, наконец, от ореола одиночества, через который только Моррис, сам до сих пор не зная как, сумел переступить, было вполне достаточно, чтобы убедить их, что какая-то сверхъестественная сила сопровождала их в пути. Облаченная в парчу, с сияющим монументальным телом, разрисованным звездами, кометами, сверкающими орбитами, с ее широким лицом, поднятым кверху и с вызовом в глазах, Энграсия олицетворяла собой теллурическую силу электрического разряда и таинственную темноту женского живота. Она сверкала своим магическим блеском и вызвала у всех боль за своих матерей и любимых.

В темноте, со своего тесного уголка заднего сиденья джипа, Моррис увидел отражение своих пылающих волос, неподвижное, несмотря на ветер, и мысленно взмолился, чтобы оказались правдой легенды о потустороннем мире и чтобы он встретился с Энграсией в вечности.

Глава 39

Мелисандра пыталась найти наименее влажное место в своей келье, чтобы растянуться вниз лицом, вдруг давление на живот снимет тошноту. Она не прекращала спрашивать себя, не было ли менее унизительно, если бы этот мужчина изнасиловал ее физически, вместо того чтобы заставлять ее слушать свой похотливый бред на таком близком расстоянии, что, даже накрытая мешком, она, казалось, ощущала пары его дыхания, проникающие сквозь грубую ткань, образуя вокруг ее головы облако хамоватых, прозаичных образов и патетической тупости. Секс, лишенный воображения, мог быть смешным, однако сама по себе эта грубая сила способствовала обострению примитивных инстинктов, парализуя волю, разум, достоинство. Возможно, именно это и было самым унизительным, ведь мужчина понимал, что ни интеллектуальное отторжение, ни отвращение не мешали ее дыханию учащаться, не мешали ей чувствовать, как инстинкт переступает через все нравственные барьеры, как бы ни старалась она это скрыть. Если бы он вызвал ее на бой, тело к телу, заставил бы ее выдержать подобно хищнику нападение слабого и трусливого зверя, она, возможно, не испытывала бы такого позора, унижения, липкого, грязного пособничества, когда, хоть и на какое-то мгновение, он понял, что ему удалось зацепить ее, когда она закричала, чтобы он замолчал, чтобы катился ко всем чертям со своей дерьмовой водой, только бы замолчал.

— Тебе понравилось то, что я тебе говорил, так ведь? А сейчас ты начинаешь строить из себя гордячку, когда на самом деле ты такая же, как все. Вы все одинаковые! Вы думаете одним местом! Шлюха, падшая женщина! — кричал он, выливая воду из ведра ей на голову.

Она не знала, сколько времени прошло с того момента, как он ушел. Как только за ним закрылась дверь, она стала предпринимать отчаянные попытки увлажнить губы каплями, стекавшими по мешку, силясь в исступлении поймать каплю, что задержалась и просочилась сквозь грязную тряпку, которая погрузила ее в непроглядный мрак, во мрак уже без единого просвета, источником которого было окошко. Должно быть, сейчас вечер, подумала она, дрожа от леденящего холода. За такой короткий период, при помощи таких примитивных методов им удалось лишить ее тепла, силы, жизненной энергии. Как же легко сломать человека. Если до завтра они не вернутся, возможно, у нее будет время прийти в себя, снова ощутить себя прежней Мелисандрой, восстановиться. Но, скорее всего, они снова принесут ей рис с фасолью на ужин, и вернется тот же самый, а может и другой, подвергать ее, кто знает, каким еще издевательствам и оскорблениям. Тело, инстинкт выживания превалировали в ней над рассудком. После того как мужчина ушел, она не могла думать ни о чем другом, кроме того, как изловчиться и поймать чуточку воды, струйками стекавшей с головы, чтобы намочить губы. Гнев, издевки, всё отошло на второй план. Это был урок, несмотря ни на что, подумала она. Даже Васлала, во всем своем великолепии, не сможет победить голод, разруху, все бедствия, изрядно покалечившие Фагуас. Она расплакалась. Как только наплачется, она, может быть, придет в норму, подумала Мелисандра. Можно сохранять достоинство даже в таких ситуациях. Но придется изловчиться, чтобы обмануть тело и успокоить его. Плач скоро прекратился. Она не могла плакать в мешке. Она прислонилась головой к стене, чтобы соленая вода скользила прямо ей в рот, потом она вдруг застыла, представляя себе несуществующее солнце. Плач обессиливает. Она начинала плакать и тут же перед глазами возникали какие-то ассоциации, слезы настоящего вызывали к жизни слезы прошлого. Как она выберется отсюда? Где сейчас может быть Рафаэль? Она надеялась, что ему удалось добраться с этой травой к Энграсии и Моррису.

Она уже не сомневалась, что находится в казарме Эспада. Строение, размер камеры прямо указывали на то, что это была вовсе не импровизированная тюрьма, а знаменитая темница форта. Ей оставалось только догадываться о причинах, побудивших братьев заточить ее в плен и вывести, таким образом, из игры. Может, они узнали о случившемся и решили воспользоваться этим, чтобы сделать из нее еще одну жертву? А вдруг подобным способом они изолировали ее дедушку, напав на имение? Было ли это как-то связано с отъездом Рафаэля за этой травой, филиной то есть? Или дело было в Васлале, в угрозе ее нахождения? Может, это их беспокоило?

Она заметила, что даже во время периода внутреннего спокойствия ее охватывали тревога и волнение. Она не могла считать минуты, но она их чувствовала. Тюремщики не заставят долго себя ждать. Она знала это, потому что была голодна. Она боялась услышать шаги, звон ключа в замке, мужской голос.

Ему уже было не важно, чем руководствовался Макловио, предлагая помощь в освобождении Мелисандры, думал Рафаэль. Позже он займется расследованием этих причин, просчитает, делает ли он это с целью купить его молчание, или же какие-то остатки совести и приличия все еще теплились в его душе. Но сейчас время было слишком дорого, и в его груди шел отсчет по секундам, будто он проглотил гигантские часы, которые грозили удушить его в скором времени, у него могли лопнуть барабанные перепонки от этого ритмичного тиканья. Приехав в Синерию, узнав по дороге от Макловио о происшествии с Мелисандрой, он решил все же отнести филину Хайме. От Хайме он узнал о безрассудном, хитроумном плане Энграсии, из чего сделал вывод, что надо было в срочном порядке вытаскивать из казармы Мелисандру, прежде чем эти праведники и грешники взлетят на воздух. Было семь часов вечера. При хорошем раскладе у них в распоряжении было чуть больше двух часов на то, чтобы попасть в тюрьму, найти ее и выйти оттуда. В рюкзаке у них была одежда, чтобы передать Мелисандре через какого-нибудь мальчишку. Это будет нетрудно. Патрульная служба наверняка уже предупредила, что он вернется с пленником, говорил Макловио. Так что в казарме Эспада их уже, конечно, ждали. Солдаты не должны удивиться, что он лично решит препроводить его в темницу. План будет действовать безотказно, при условии, что какой-нибудь помощник Эспада не станет настаивать на том, чтобы Макловио сначала отвел Рафаэля к боссам. Они без труда пересекли пропускные пункты, несмотря на то что было очевидно, что солдатам было приказано сохранять бдительность в связи со скорым визитом Энграсии.

— Кажется, пока нам везет, дружище, — сказал аргентинец. — Ты можешь поверить в то, что великанша явится на переговоры с братьями сегодня ночью? Какая муха ее укусила? — бормотал он, глядя на Рафаэля, который изобразил такое же удивление.

Они припарковали джип на плацдарме казармы. Рафаэль заметил мотоцикл Мелисандры среди небольшого числа остальных машин. Их действительно ждали. Двое солдат из охраны подошли помочь Макловио с пленником.

— Мне очень жаль, но вы не лишите меня этого удовольствия, — сказал Макловио, ударив Рафаэля и связывая ему руки веревкой. — А вы займитесь трупом. Живым буду заниматься я.

— У нас приказ… — сомневался один из них.

— Я выполню его за вас, — изрек Макловио, повышая голос и, нахмурившись, добавил: — Не стойте как вкопанные. Вы слышали, что я сказал. Спускайтесь к трупу и вымойте мне джип, пока он не провонял!

Атмосфера в казарме была совсем другой, заметил Рафаэль, изображая позу заключенного, искоса поглядывая на всех, как подобало пленнику. В темноте группки солдат курили и беседовали, и поведение Рафаэля было выжидательным и бдительным, а не угрюмым. Он остановился посмотреть, благоприятствуют ли им обстоятельства, взглянул на свои ботинки, заметив на них кровь Лукаса. За каких-то несколько дней мираж, которым Фагуас пленил его, рассеялся. Глупо было полагать, что это вред, причиненный его миром, поверг в этот ужас. Ужас был повсюду.

— Пошли, — с силой толкнул его Макловио. Рафаэль бросил последний взгляд на ночь, на ясное звездное небо. Он подумал о Лукасе, которому придется погибнуть во второй раз при взрыве.

Глава 40

По дороге в Синерию машина Энграсии едва не столкнулась с машиной Хайме, которая мчала на всех парах, чтобы перехватить их и передать им филину.

Он не знал, какой эффект она будет иметь, сказал Хайме, но она точно облегчит боль, прояснит разум для совещания с Эспада. Он вручил листья Энграсии и оповестил их, что Рафаэль при содействии Макловио попытается вытащить Мелисандру из казармы раньше девяти вечера.

— Постарайтесь растянуть собрание, — сказал он, прерывисто дыша. — Не просите, чтобы вам показали Мелисандру до последнего момента. Взрывчатку используйте только в крайнем случае. Возможно, это и не понадобится.

Энграсия с любовью посмотрела на него.

— Спасибо, Хайме, — сказала она. — Но если мы не вернемся с этой встречи, проконтролируй, чтобы Мелисандра и Рафаэль вернулись на склад взять вещи, которые я оставила для них у Жозуэ. Я хочу, чтобы они позаботились о моем попугае. Скажи им, чтобы не давали ему фруктов. Не любит их, хитрюга. Он уже привык есть кашу.

«Странные мысли приходят в голову человеческим существам в драматические периоды их жизни», — подумал Хайме, глядя вслед удаляющемуся автомобилю, окутанному небывалой пеленой света, словно пузырек, полный светлячков, который какая-то незримая рука бросила катиться по дороге, ведущей в Синерию. Это было так в стиле Энграсии — в такие часы волноваться за своего попугая. Они не вернутся, сказал он себе. Он прочитал это в глазах Морриса, в глазах ребят. Возможно, они уже и не хотят возвращаться, не хотят, чтобы что-либо помешало их самопожертвованию, их изощренной смерти.

Ему оставалось только ждать. Он опустил голову на руль, страшно опечаленный, изнуренный, бесполезный, одинокий.

Энграсия распределила листья филины. Столько слышать о проклятом наркотике и до этого момента не попробовать, сказала она себе. Они с Моррисом и подростками начали с жадностью разжевывать ее, обращая внимание на горький вкус, на вязкость и онемение языка. Когда они припарковали джип на одной из темных улиц, в нескольких кварталах от парка, то испытали не только физическое улучшение, но и пришли в состояние душевной благодати, превращавшей воздух ночи в упоительную легкую материю, смягчающую жжение их язв. После нескольких дней скованных неуклюжих движений Энграсия почувствовала себя легкой и проворной. Филина обратила их в невесомых приветливых существ, избавившихся от страха, ужаса, сомнений, готовых двинуться своей процессией светящихся призраков через Синерию.

Херемиас, самый юный из ребят, приладил к поясу свой барабан и открыл процессию. Позади него пристроилась Энграсия, а за ней Моррис, Питуза со своей сладкоголосой флейтой, Каталино и остальные двое.

Это была первозданная ночь. Они шли по улицам и на пути им встречались лишь собаки, рыскающие по помойкам, да пара нищих, устроившихся под навесом на грязных тряпках и картонках. Такими были в темноте улицы Синерии: напряженные, молчаливые. Они прошли по ним бесшумно, охраняя покой тех, кто в эти часы спал в своих домах. И лишь добравшись до улицы, идущей параллельно парку, и просчитав, что где-то поблизости находится первый пропускной пункт, Энграсия сделала знак барабанщику начинать играть. Раздались звуки первой барабанной дроби, которой аккомпанировала флейта Питузы. Вдруг характер ночи резко изменился. Она запестрела множеством лиц. Из оконных щелей, из приоткрытых дверей высовывались изумленные лица, наблюдавшие за передвижением кортежа существ из другого мира, преобразовывавших ночь в некую сияющую, зеленую жидкость, на которой блестели кометы, солнце, орбиты разных созвездий, все это сопровождалось мелодией детского марша, временами озорного, а порой с острыми нотками протеста, скребущимися в заснувшие уголки души. Моррису казалось, что эти нотки идут по концентрическим кругам какого-то гонга, звонкие вибрации которого с силой сотрясали весь город. В пижамах, тапках, наполовину раздетые, с плечами, покрытыми полотенцем, чтобы не простудиться, высыпали на тротуары те, кто уже было заснул, те, кому не спалось, одни крестились, другие, точно обезумев, падали на колени, третьи удивлялись. На пропускных постах никто не осмеливался ни остановить их, ни приблизиться к ним. Только какое-то время спустя кто-то спросил себя, не могла ли быть огромная женщина из процессии Энграсией. Когда сверкающий кортеж вышел на финальный отрезок пути к форту, за ними бежала целая свора дворовых собак, воющих и лающих. На входе в казарму появление группы, этого подобия хвоста кометы, сопровождаемого собачьим воем, привело в замешательство и разогнало солдат, бросившихся врассыпную, словно они только что столкнулись с самим дьяволом, и суеверие гнало их прочь. Только что прибывшие, против всех ожиданий, остались одни на плацдарме, где совсем недавно исчезли Макловио и Рафаэль. Энграсия тихонько засмеялась. Ей стоило немалых усилий сдержаться, чтобы не загоготать во весь голос.

— Антонио и Дамиан Эспада! — прокричала она. — Мы пришли. Что, никто даже не выйдет нас встретить?

В камере Мелисандра услышала звук шагов. «Сколько их там, двое, трое?» — спросила она себя. Закрыла глаза, стиснула зубы, выпрямила спину. Она будет изображать полное равнодушие. Ее здесь нет, она не будет с ними говорить. Они сами дали ей пример, какое отчаяние и страх может навести молчание. Она будет наблюдать за ними, как они наблюдали за ней. Хоть она и была лишена возможности видеть их, но покажет это своим поведением и хладнокровием. Она сделала глубокий вздох, почувствовав, как из-за испуга кровь стучала у нее в висках. Шаги приближались. Мелисандра сжала ладони, потерла ими друг о дружку. Еще чуть-чуть — и от всей ее решимости не останется и следа. Как долго может тянуться время! А может, шаги двигались в другом направлении? Она услышала голоса. Макловио. Его голос, характерный акцент. Это был Макловио, несомненно. Он говорил, приказывал, убеждал. Слова разобрать было проблематично, но речь шла о другом пленнике. Они были уже совсем близко. «Открой дверь», — говорил он, охранник отвечал — нет. У него были неукоснительные приказы. Он не смел не подчиниться. Пленник должен был остаться в другой камере. Они продолжали спорить. Мелисандра подумала, что ее мышцы не выдержат напряжения и разорвутся. Она закрыла глаза. У нее болела голова, кровь, безрассудно ударившая в мозг, давила ей на глазницы. Зубы стучали. «Ключи, — сказал голос Рафаэля, — ключи». Ей показалось, что она заблуждается, но этот голос точно пронзил ее насквозь, притупил все остальные ощущения. Она поняла, почему говорится, что голос может произвести эффект молнии. Ее словно ударило током. Она услышала звук металлической двери, с силой ударившей по стене. Еще удары. Возможно, они не видели ее. Они направлялись не к ней. Она сохраняла спокойствие. Рафаэль должен был вытащить ее отсюда. Внезапно возбуждение, произведенное на нее звуком их голосов, уступило место страху. А если им это не удастся? А потом их голоса исчезнут? А если это был стук другой двери, и она останется одна?

— Развяжи Мелисандру, Макловио. Закрой дверь. Не будем терять время.

Она почувствовала, как одним рывком с нее слетел мешок. Ей понадобились несколько секунд, чтобы понять, что происходит. Макловио развязывал веревки на ее руках и ногах. Рафаэль держал охранника, сжимая рукой его горло. Мужчина сопротивлялся, вырывался.

— Переодевайся, — сказал Макловио Мелисандре, бросая ей рюкзак и забирая ее веревки, чтобы связать ноги охраннику, предварительно ударив ногой его между ног. Мужчина зарычал от боли, скорчившись на полу без движения. Рафаэль связал охраннику руки. При помощи мешка ему заткнули рот.

«Ты в порядке?» — то и дело повторял Рафаэль, мимолетно поднимая глаза, чтобы взглянуть на нее и убедиться в правдивости ее утвердительного ответа, в то время как она открывала рюкзак и переодевалась. Она стянула с себя мокрые штаны, и надела военные брюки и военную рубашку поверх майки, кепку. Она всё еще дрожала. Ей с трудом удавалось застегнуть пуговицы. Они вышли, закрыли за собой дверь на ключ. В коридоре было темно и влажно. На большом расстоянии друг от друга висели подсвечники, которые отбрасывали тусклый свет и делали гигантскими их тени.

— Сейчас всем вести себя непринужденно, — сказал Макловио запыхавшимся голосом.

Они шли гуськом, останавливаясь, прежде чем повернуть за угол следующего коридора, в конце которого виднелась лестница.

Поднимаясь по бетонным ступенькам, они услышали какое-то странное волнение. Целая толпа солдат бегом спускалась по лестнице.

— Не поднимайтесь туда, не поднимайтесь, — кричали они им, пока те продолжали свой путь.

Прислонившись спиной к стене, они пропускали солдат и бежали, в свою очередь, в противоположном направлении.

Выйдя на плацдарм через маленькую дверь в конце забора, они заметили светящихся спектральных существ, проходящих через главный вход казармы.

— Что это за чертовщина? — пробубнил Макловио.

— Лучше тебе этого не знать, — ответил ему Рафаэль.

Им нужно было покинуть это место как можно скорее и ехать в отель к Хайме. Там они будут в безопасности. Они побежали к джипу Макловио. Когда поутихнет эта сумятица, солдаты вернутся, но пока еще продолжалась всеобщая паника. Они проезжали, провожаемые оторопевшими взглядами, но никто их не останавливал.

— Эспада взыщут с тебя за это, — говорил Рафаэль, пока Макловио беспрепятственно пересекал пропускные пункты благодаря силе авторитетных и решительных жестов.

— Взыщут, естественно, но моя жизнь в твоих руках, дружище, — сказал Макловио Рафаэлю. — Если полиция по борьбе с наркотиками не уничтожит плантации, наш долг будет погашен.

— Я ничего не понимаю, — сказала Мелисандра, проводя руками по волосам, по лицу, разминая запястья, кожа на которых еще горела после веревок.

— Я так и думал, — промямлил Рафаэль.

Глава 41

Антонио и Дамиан Эспада явно пытались скрыть свое беспокойство из-за того, что они расценивали как ловушку Энграсии, преследующую цель выставить их на посмешище: солдаты разбежались и отсутствуют гораздо больше допустимого времени, а они вынуждены выйти встречать ее, оказаться свидетелями, внезапно и без всякого предупреждения, того, как ночь трансформируется в шабаш с блуждающими огнями. Энграсия крикнула им, увидев их на плацдарме, что то, что они сейчас видят, она может объяснить, если они позволят ей войти. Эспада ничего не оставалось, кроме как пойти на это, несмотря на риск выставить себя трусами перед своими людьми.

Они прошли в офис Дамиана. Декорации для приема были тщательно продуманы. Прямо перед крылом самолета, служившим письменным столом, был расположен длинный стол. Энграсия заметила плотные гардины цвета красного вина, которые закрывали стены и погружали комнату в атмосферу церкви в период Святой недели. Она спросила себя, удавалось ли Эспада таким образом защитить свои тайны от просачивания из этих стен. Братья пригласили посетителей расположиться по одну сторону стола. Сами они займут другую в компании своих помощников, доверенных лиц, телохранителей и ряда солдат, которые будут стоять позади них. Оба мужчины не сводили глаз с Энграсии, поведение которой волей-неволей произвело на них впечатление. Они изгибались словно кошки, пытаясь уяснить для себя неясные детали, оттягивали время, чтобы вернуть свою статность, дерзость, чувство превосходства, с которыми они предполагали провести эту встречу, прежде чем она послала ко всем чертям их тщеславие, возникнув из ночи в образе какой-то сияющей Богини.

Озаренный неоновым светом, кабинет, с его высокими стенами из необожженного кирпича, балками, выступающими с потолка и одним-единственным окошком, был холодным и мрачным. Враждебная атмосфера, присутствие в воздухе темных эмоций и недоверия натолкнула Морриса на мысль о мафиозных сходках в гаражах и заброшенных зданиях магазинов; крестные отцы, выносящие смертные приговоры своим приспешникам.

В конце концов, все расселись. Без предисловий Энграсия поблагодарила их за то, что согласились на встречу по первому прошению. Совсем скоро они поймут, что дело настолько серьезное, что не терпит отлагательств.

— Чего я не понимаю, так всего этого спектакля, — с сарказмом сказал Антонио. — Не стоило выкидывать подобных выкрутасов.

— Я понимаю ваши подозрения, — ответила Энграсия, благодушно улыбаясь. — Но то, что вы называете спектаклем, это как раз часть проблемы. С другой стороны, я сочла важным придать торжественность этому случаю и предупредить население об опасности, которая может омрачить и их жизни. Не моя вина в том, что ваши солдаты разбежались.

Моррис наблюдал за этой сценой, настороженный, недовольный. Благодать, дарованная филиной в качестве облегчения боли и возвращения ясности ума, помимо прочего обострила его паранойю. Он посмотрел на тонкие руки и длинные ногти Антонио Эспада, обратил внимание на манеру поведения, учтивую, но напряженную и дьявольскую, Дамиана Эспада, разглаживающего усы.

— Как этот маскарад, — хитро подметил Антонио, — может быть частью проблемы? Оставим предисловия. Объясни нам толком, в чем, собственно, дело.

Спокойным, размеренным тоном, одновременно пытаясь нащупать под своей тогой тоненький детонатор, изготовленный Моррисом, Энграсия преувеличила масштабы радиоактивного груза, закопанного во дворе колледжа, и поведала о последствиях этого. Моррис вмешался, чтобы подкрепить ее аргументы и описать, с научной точки зрения, смертоносное воздействие на человеческие существа, по той или иной причине подвергшие себя подобному уровню радиации.

— Этот блестящий порошок, то, что вы назвали маскарадом, — цезий сто тридцать семь, — сказала Энграсия. — Мы нечаянно облучились, полагая, что это была фосфоресцентная краска. Мы умрем. Очень скоро, — добавила она. — Я представляю, как вас обрадовала эта новость…

— Наши соболезнования, — вмешался Дамиан с напускной угрюмостью. — Мы не можем радоваться подобным вещам.

— Мы хотели придать своей смерти какую-то пользу, — продолжала бесстрашная Энграсия, — и я пришла, как извещала вас ранее, предложить вам одно соглашение.

Она уступила бы им полностью свой мусорный бизнес в обмен на свободу Мелисандры. Хотя они могли думать, что, как только ее не станет, управление мусорными делами перейдет в руки того, кто предложит лучшую цену, она могла еще решить, что коммунитаристы лучше распорядятся складом. Им стоило признать, что иностранные корпорации примут во внимание ее рекомендации, и согласиться на ее предложение.

— Ваши дни сочтены, — поднялся Антонио Эспада. — И при таком раскладе вы считаете, что вы в состоянии вести какие-то переговоры, — говорил он с очевидной иронией, делая вид, будто обдумывает ее предложение. — Склад в обмен на девчонку. М-м-м-м. Возможно, это неплохая сделка. Как ты думаешь, Дамиан?

— Вы хотите видеть ее, не так ли? Хотите получить доказательства, что она у нас, правильно? — улыбнулся тот.

— Она будет немного грязной. Мы не могли устроить ей соответствующий прием, снабдить ее ванной комнатой. Вы же понимаете… этот форт такой древний.

— Гигиена не являлась основной заботой наших предков, — добавил Антонио.

«Мерзавцы! Ни черта они в делах не понимают», — подумала Энграсия, освобождая механизм, который позволит ей впоследствии привести в действие взрывчатку. Но в это время Мелисандра, возможно, уже на свободе. Должно быть, уже половина десятого. Энграсия вся вспотела между ног.

— Вы правы, — услышала она свой собственный голос. — Мы должны ее увидеть.

Моррис с силой вцепился в ножку стула, чтобы сдержать желание выбежать отсюда бегом. Здесь пахло опасностью. Выражение лиц Эспада было как у животных, почуявших добычу и оценивающих ее положение, чтобы просчитать размах удара лапой. У них был свой собственный план, подумал он.

Они отдали приказ идти за Мелисандрой легким жестом. Многие солдаты подчинились, Антонио Эспада зажег сигару, аромат которой быстро заполнил комнату.

— С трудом верится, не правда ли, Антонио? — проговорил Дамиан сдержанным тоном. — Трудно поверить в то, что перед лицом смерти наша противница задумала оставить нам в наследство свое дело… Эх! Какая романтика, — улыбнулся он. — Спасти девчонку. Она здесь вне опасности. Она наш гость.

— Сейчас, когда ты скоро умрешь, возможно, тебе интересно будет узнать, что ты была для нас очень полезна, — сказал Антонио. — Баркасы, в которых приходит мусор, пригодились нам как нельзя кстати… Один из лучших путей для перевозки филины.

Энграсия выдержала удар, выпрямила спину, собиралась было что-то сказать, но ее мысль перебили торопливые шаги мужчины, который вбежал в комнату и пролепетал, заметно встревоженный, новость об исчезновении пленницы. Враждебность комнаты открыто переросла во всеобщее расчехление оружия, мужчины стали приближаться.

— Чертова сука! — кричал Антонио, вскакивая на ноги и ударяя кулаком по столу. — Ты все это спланировала, так ведь?

Занавески задвигались. За ними прятались вооруженные люди, которые вышли из укрытия и направили на них свои пистолеты.

— У нас тоже были свои планы, — проговорил Дамиан голосом, хриплым от гнева, раздавая приказы своим солдатам, которые толкали Морриса и Энграсию. — Мы знали, что вы придете с этой байкой о радиации, что попытаетесь обмануть нас своей фосфоресцентной краской, чтобы устроить нам засаду. Мы приготовились защищаться, уничтожить вас раз и навсегда. Вы думали, что сможете сделать это первыми? Так вы ошибались!!! Вы будете казнены прямо сейчас. Здесь никто не может позволить себе роскошь безнаказанно строить заговоры против нас!

Толчками, ударами, приставив дула ружей к их ребрам, спинам, не оставляя никакой возможности сопротивляться, их выстроили в глубине комнаты против стены без занавесок. Глазами, сверкающими от ярости, мальчишки смотрели на Морриса и Энграсию, их напряженные, горячие тела подергивались, готовые взлететь на воздух. Моррис посмотрел на них и сделал усилие, чтобы не показывать своего бешенства и передать им свою энергию, не в силах скрыть отчаяния при виде их юных лиц. Возле него Энграсия, невозмутимая, загадочно улыбалась: казалось, что ее забавляло происходящее. Они умрут безгрешными, думала она. Они не возьмут на себя вину атаковать первыми. Эспада их уничтожат. Она бросила последний взгляд на мальчишек. Ей хотелось сказать им, что это будет благородный конец, успокоить их, уверить, что они выполнят свою миссию. Моррис, возбужденный, испытывая ужас где-то в области кишечника, повторял про себя, что он не ошибся. Он предчувствовал это, говорил он себе, словно мысли о том, что сбылись его предсказания, помогали ему забыться. Он услышал, как в комнату внесли оружейные снаряды. Взял за руку Энграсию. Она была холодной, влажной от пота. Выстрелы раздавались будто где-то вдалеке. Моррис почувствовал удар, пули, будто горячие руки, толкнули его вперед, к стене, он заскользил по ней, боли не было, только слабость, через поры кожи ускользала жизнь, тело как мешок быстро рухнуло на пол. Рядом с ним Энграсия устремила на него свои глаза: пылающий, сильный взгляд, будто вновь повторяющий о том, насколько бессмертным может быть конец.

Последнее, что уловил Моррис, была ее левая рука, сжимающая детонатор.

Глава 42

Взрыв форта Эспада оставался в памяти многих поколений жителей Синерии. Ни Энграсия, ни Моррис не рассчитывали, что все произойдет именно так. Моррис даже приготовил, с неохотой, со слезами, капающими на металлическую руку, точное количество взрывного вещества, чтобы его мощность и взрывная волна не заставили взлететь на воздух больше, чем было строго необходимо. Но Эспада не хранили боеприпасы, оружие, бомбы для своих многочисленных войн в том месте, где, как считалось, было их хранилище. Опасаясь вероломства, ими же и поощряемого, они держали их погребенными в подвалах крепости, в которой жили сами, устраивали заговоры, проводили часы досуга в кругу своих семей. Таким образом, это был не один, а целые мириады взрывов, раздавшихся этой апокалипсической ночью в Синерии. Небо, перевернувшееся вверх тормашками, стало цвета кофе, затем, словно какой-то вулкан, до этого момента не осознававший себя вулканом, проснулся, изрыгая камни, фундамент, основание древнего форта, и разбросал их на сто метров по кругу. Небо порыжело из-за вспыхнувшего пламени. Куски всего, что только можно было представить, дождем обрушились на тротуары, на парк, на игральные карты, на дома, в которых женщины, мужчины и дети прятались под столами, чтобы уберечься от последствий этого оглушительного взрыва, уничтожившего арсенал, заготовленный для Бог знает скольких сражений. Энграсия не обманулась в своих предсказаниях: Синерия, должно быть, никогда не забудет эту ночь. Не в состоянии приписать подобного рода апокалипсис себе подобным, ее жители пришли к заключению, что это сами призраки из Вивили, веками терпевшие ненависть и бесчестье, поднялись из своих могил и отправили ко всем чертям всех грешников. Это было образцом конца Содома и Гоморры, сказали священники. Лучше, если на этот раз все зададутся целью исправить нечестивые пути Фагуаса, если не хотят отправиться прямой дорогой в ад. Народ в растерянности и без определенного маршрута слонялся по городу с самого рассвета, осознавая, что с ночи до утра они будут теперь без руководителей, издающих приказы, без Эспада, без Энграсии, без оружия и без мусора. В скором времени пронесся слух, что нечто случилось на мусорном складе и что никто не должен был приближаться к нему, по крайней мере в течение неопределенного промежутка времени. Вдобавок к этому правительство со всеми его кабинетами оппортунистов и прочих политических деятелей исчезло вдруг, словно поглощенное землей, опасаясь недовольства или обвинений в организации катастрофы.

— Воспользовавшись этим замешательством, мы сможем переустроить страну, — сказала Мелисандра.

Разговоров почти не велось в отеле, где в ночь пожара собрались Мелисандра, Рафаэль, Макловио, Хайме, Жозуэ и работники свалки. Скорбь по погибшим поборола обилие эмоций и погрузила каждого из них в атмосферу спокойной траурной печали. Мелисандра закрывала глаза, чтобы забыться, — дело было не только в грусти. Помимо этого было ощущение заточения, которое предательски засело у нее в крови, словно, будучи уже на свободе, она продолжала оставаться пленницей. Рафаэль, находясь рядом с ней, утешая ее, беспрестанно воскрешал в памяти безжизненное лицо Лукаса, шум озера в здании Энграсии, острые пальмы, рассекающие ветер. Он вновь и вновь представлял себе эту сцену. Кабинет Эспада. В котором из двух проходила встреча? Антонио Эспада зажигает гаванскую сигару. Взрыв. Смерть. Сияющая Энграсия. Металлическая рука Морриса с его сложными устройствами отлетает от тела, приборы на ней на автомате продолжают что-то измерять — температуру, химический состав взрывчатки. Всю ночь он провел за нелепым, бессмысленным занятием, продумывая заголовок своей статьи, ломая голову над тем, как объяснить случившееся, описать главных действующих лиц. Брэд начинал маячить перед ним, подобно герою ночных кошмаров. Рафаэль связался с ним, когда наступил рассвет. Упомянул смерть Эспада, Энграсии. Ничего не сказал о филине, Лукасе, о пленении и освобождении Мелисандры.

— Ты заснял взрыв?

— Да, — ответил он.

— Ты выглядишь уставшим, — сказал Брэд. — Отправь мне материал на публикацию как можно скорее в достаточно связном виде. Думаю, эта информация должна прозвучать в вечернем выпуске новостей.

На следующий день с утра народ начал собираться в парке. Листья деревьев, колыхаемые ветром, сбрасывали золу и пепел на серую толпу людей, испачканных сажей, с кожей и волосами, покрытыми слоем пыли. Возбужденные взоры, устремлявшиеся то в одну, то в другую сторону, указывали на потерю компаса, при помощи которого люди до этого момента управляли своими действиями. Мелисандра все утро провела в дымовой завесе, по-прежнему окутывавшей город, транспортируя в клинику раненых вместе с ребятами со склада и наблюдая абсолютное замешательство, в котором пребывали жители Синерии. Она отправилась в парк поговорить с ними, закончив неотложные дела. Глядя на нее, смешавшуюся с толпой, на грязно-рыжие волосы цвета кофе, Рафаэль сравнил эту ситуацию с тем, что происходит обычно после какой-то природной катастрофы или революции: жизненный уклад, каким бы несовершенным он ни был, рухнул внезапно, и надо было вернуть его на место, согласовать все, распределить обязанности, ответственность. Мелисандра была как рыба в воде: отвечала на вопросы, подсказывала что-то, задавала вопросы в свою очередь, призывала их пользоваться ее навыками. Она вещала, стоя на стуле, который кто-то поставил по центру беседки. Все взгляды были устремлены на нее. По какой-то таинственной причине толпа подчинялась ей, соглашалась на то, чтобы она руководила ими. Возможно, она у них ассоциировалась с Васлалой. Возможно, бессознательно они выбрали ее, чтобы найти утерянный путь и спасение.

Самым восхитительным было для Рафаэля смотреть, как она управляет всеми: созвала банды на собрание, указала, как выставить и чередовать ночной дозор, организовала бригады, чтобы восстановить снабжение питьевой водой, чтобы устроить рынок для обмена без перерывов на пари. Солдатская форма, в которой они с Макловио вытащили ее из казармы и которую она все еще не успела снять, была вся в земле, саже и крови.

Рафаэль отправил свой репортаж Брэду и принялся документировать все, что происходило. У него еще будет время, чтобы заняться филиной, подумал он. А сейчас речь идет о переустройстве страны. Вот это настоящая история.

Глава 43

Какая ярость, какой гнев одолевали ее и в то же время какая эйфория, какой восторг! Мелисандра подумала о поэме одной женщины о Васлале, которую дедушка читал ей там, на реке, в своем кабинете. Она не знала ее наизусть, но основная идея ее прочно засела у нее в мозгу, словно припев какой-нибудь песни. Фагуас был маленькой пластилиновой страной, в которой все должно было быть слеплено заново. «Я живу в стране, где самые красивые в мире сумерки», — сказала она вслух, припоминая первый стих.

Мелисандра посмотрела на свои руки, на все еще красные от веревок запястья. Запрокинула голову, наполнила воздухом легкие. Ванная была маленькой. Она напомнила ей камеру. Вода из душа струилась по ее обнаженному телу. Она стояла, прислонившись спиной к плитке белого цвета и цвета охры, и рассеянно смотрела на льющуюся воду.

По идее, она должна бы устать, с момента взрыва она работала беспрерывно, почти без сна. Однако энергии у нее было более чем достаточно. Казалось, что она постоянно подзаряжалась. Столько всяких дел, подумала она, стоя под струями воды и припоминая последние события.

Сначала она взялась за это, потому что не могла усмирить свой гнев из-за несправедливости произошедшего. Она объехала улицы города с Жозуэ, стремясь быть солидарной со всеми и полезной. Сама того не замечая, она начала давать распоряжения, призывая всех прийти к консенсусу, причем она сама больше всех удивлялась, что ее с такой жадностью слушали, просили у нее совета. Так что в итоге она взяла на себя контроль над ситуацией: пластилиновый город постепенно возвращался в норму, бригады в кварталах почистили улицы, продукты — по крайней мере картошка и зелень — снова стали доступны, были отремонтированы сломанные трубопроводы, бандитские шайки угомонились, сложили оружие, больница снова заработала, когда было обнаружено место, где складировались лекарства, которые Эспада определяли на черный рынок.

Намылив волосы, она увидела, как грязная пена упала на кафель. Вода смывала с нее грязь, все плохое. Сейчас ее беспокоило только ее путешествие в Васлалу. Но это был не самый подходящий момент, чтобы уехать отсюда. Одному богу известно, что еще могло произойти. После падения порочной системы функционирования города, установленной братьями Эспада, жители не имели, казалось, ни малейшего представления о том, как начать все с чистого листа, не прибегая к старой системе, погрузившей их в череду сплошных несчастий. Они давили на Мелисандру, чтобы она как можно скорее отправилась в Васлалу, полагая, что оттуда они получат ответы на все вопросы. Тема путешествия всплывала на каждом собрании. Когда она собирается ехать, спрашивали ее. Они без устали повторяли, до какой степени они были уверены, что ей удастся попасть в нее. Первый раз в своей жизни она задалась вопросом, действительно ли Васлала способна разрешить проблемы, с которыми они столкнулись, определить, какие задачи ждут их впереди. Ей казалось, что сейчас важнее заняться конкретными делами. «Уж не возгордилась ли я за столь короткий срок, возомнив себя незаменимой?» — спросила она себя, энергично вытираясь полотенцем и с наслаждением вдыхая запах чистого белья, выстиранной одежды, в которую поспешно облачилась. А может, она боялась быть смещенной, вернуться и понять, что она больше не нужна? Я дура, сказала она, глядя на свое отражение в зеркале. Какая разница, она или, какая-то другая или другой возьмет на себя бразды правления! Она пригладила волосы руками и вышла, чтобы присоединиться к Рафаэлю, Хайме и Жозуэ, которые поджидали ее, чтобы отправиться на склад Энграсии забрать письмо, попугая и осмотреть забетонированную яму, в которую наконец был захоронен цезий.

Спустившись в кабинет отеля, она узнала новость, что Педро приехал из Лас-Лусеса, чтобы сообщить, что дон Хосе и Мерседес спасены. Он, скорее всего, вернется позднее, чтобы поведать детали, сказал Хайме. Он должен был отъехать по какому-то срочному делу.

— Но что он говорил? Что еще он сказал? — в нетерпении спрашивала она.

— Что твой дедушка так подавлен и безутешен из-за смерти Энграсии, что все подумали, что она, наверное, значила для него гораздо больше, чем он это ранее показывал. Когда люди Эспада приехали в имение и заключили его и Мерседес под домашний арест, он держался до отчаяния отважно, но, едва узнал о приключившемся с Энграсией, пал духом и впал в глубокую тоску.

Хайме сказал ей, что сопротивление Хоакина и жителей поместья сыграло решающую роль, когда они расстроили попытку солдат окружить дом и поджечь его. После новости о кончине братьев их люди исчезли.

Мелисандра вынуждена была смириться с этим сжатым рассказом. Единственным плюсом в ее недолгом заключении было то, что она не знала, что происходит в поместье. Она и думать не хотела об отчаянии, которое парализовало бы ее перед осознанием собственного бессилия и невозможности прийти им на помощь.

Рафаэль прервал свое неизменное занятие запечатления на камеру всего, что происходило в городе, чтобы проводить Хайме, Жозуэ и Мелисандру на склад Энграсии. Девушка не понимала его желания снимать все подряд. Она предпочитала, чтобы некоторые воспоминания просто стерлись бы из ее памяти. Ей не нравилась идея подчинить воспоминания воле, сохранить каждое лицо, каждый жест. Память вольна свободно вносить коррекции в воспоминания, подслащивать их или напрочь стирать.

Путники вышли на широкую тропинку, идущую вдоль берега озера. Мелисандра положила голову на плечо Рафаэля, чувствуя, что наконец, после стольких дней, противоборствующие половинки ее натуры снова слились воедино. Стало возможным просто закрыть глаза и ощутить тепло солнца, услышать шум воды, обрести спрятавшееся где-то глубоко сердце, вытащить его, все еще робкое и пугливое, чтобы оно выглянуло и увидело облака, которые ветер распускал, словно пряжу. Внучка поэта вспомнила свое удивление, ощущение чего-то нового, когда высадилась здесь на берег, ее глаза не привыкли видеть ничего, кроме зелени, зелени реки, что способна была притупить острие даже самой острой боли.

Они прошли через железную калитку, по круглой площадке мимо безразличного священника, продолжавшего смотреть в свой катехизис. Мелисандра будто почувствовала горе остальных. Теперь их объединяло не только свое горе, но и облегчение от сознания, что они в нем не одиноки. В здании царила тишина. Каждая колонна, каждая стена, каждый предмет были теперь лишены жизни, которая некогда делала их теплыми и приветливыми. Все выглядело так печально: расшатанный стол, где происходил обмен, коридоры с нагромождениями ящиков от письменных столов, какой-то башмак, поломанная люлька, пух, бумаги, разбросанные ветром, печь для сжигания мусора в глубине двора, среди пальм, одежда, висящая на медной проволоке. Возможно, всегда так и было. Возможно, если бы не непомерная человечность Энграсии, любовь Морриса, жизненная энергия мальчишек. Никогда не смотрели бы они на это необычное здание с такой тоской, с которой только можно смотреть на опустошенный очаг, служивший приютом не только для человеческих существ, но и для отвергнутых предметов, которые здесь вновь обрели ценность: алюминиевые, железные тела, медные, пластмассовые, стеклянные сердца. И вдруг рай земной для этих безжизненных душ осиротел и опустел, не слышно было больше звука шагов, кроме этих — пустых, скорбных, с неохотой направляющихся в покои Энграсии, которые оказались погруженными в атмосферу покрытой пылью и паутиной древности. И только попугай расхаживал, жалуясь, словно собака, на свое одиночество. В полумраке белый конверт ловил свет на угловом столе.

— Энграсия сказала мне, что оставляет тебе все свои вещи, подумала, что они могут тебе понадобиться, — сказал Жозуэ. — И чтобы ты отвезла книги, которые захочешь, своему дедушке, — добавил он, делая над собой усилие, чтобы голос его вдруг не оборвался.

Мелисандра села на диван с письмом в руке. Оглянулась назад на лучи полуденного солнца, не понимая, как так получилось, что здесь, внутри, уже наступил вечер. В первый раз за много дней она заскучала по своему дедушке.

Мужчины вышли заниматься какими-то неотложными делами. Она осталась одна. Какой смысл, в конце концов, имело все, что произошло? — спросила она себя, разорвала конверт. Ее поразил каллиграфический убористый почерк:

«Дорогая Мелисандра!

Почему я не поговорила с тобой об этом, пока еще было возможно, чтобы ты посмотрела мне в глаза, задала вопросы? Не знаю. Запрещая себе самой в течение долгого времени, в эти дни, ожидая своего конца, я снова вспоминала Васлалу. Это очень больно для меня, и я склонялась к тому, чтобы увиливать от боли, ловко так изворачиваться. Но так у меня больше не выходит, боль моего тела разбудила старые боли моей души. Я вижу тебя, и я вижу себя в твоем возрасте: борьба сердца и разума в погоне за старыми мечтами, которые мы каким-то таинственным образом прихлебнули в мутной воде чрева наших матерей. А какими были бы люди, если бы не мечтали? В каком пресном, сером, циничном мире мы жили бы? Человечество построило себя в погоне за мечтами. Но, в силу того, что мир стал все больше усложняться и запутываться, это знаменовало конец эры мечтаний. Мы достаточно уже намечтались, и настало время быть практичными и понять, что мечты опасны. А они опасны, Мелисандра. Они настолько опасны, насколько мы этого сами хотим.

Я подавала кофе на собраниях, на которых твой дедушка и его друзья-поэты обсуждали денно и нощно основание Васлалы. Не знаю, сколько мне тогда было лет, потому что я никогда не знала своего возраста, но была очень молода, хотя уже чувствовала себя женщиной. Я всегда очень долго разносила кофе, распределяла чашки, сахар, молоко. Руки у меня всегда были неуклюжими, слишком большими. Не один раз, заслушавшись мужчин, я проливала горячий кофе им на брюки, или у меня падали чашки, ложки. Все ругали меня, кроме твоего дедушки. Он что-то увидел во мне. А я влюбилась в него без памяти. Я смотрела на него как овечка. Благодаря его протекции мне позволили слушать их разговоры, я сидела на полу, в уголке, пока они вели беседы об этом эгалитарном и хрупком мире, где любовь, взаимодействие и хорошая община были бы основами для учреждения счастья, которого ни я, ни они никогда не знали.

Когда случился государственный переворот и было решено, что это самый подходящий момент отправляться в Васлалу, я упросила твоего дедушку взять меня с собой. Я думаю, что на тот момент он меня немного любил. Он не хотел оставлять меня влачить жизнь прислуги, после того как ощутил во мне желание другой жизни.

У меня совсем мало времени, и я устала. Полагаю, дон Хосе рассказывал тебе некоторые подробности об основании Васлалы, но, зная его, я уверена, что он опустил все негативное и, конечно же, все, что произошло между нами.

Мы начали с того, что захотели быть крайне демократичными. Мы назначили директивный орган, состоящий из поэтов, каждый из которых курировал определенную отрасль общественной жизни. Однако власть была в руках ассамблеи, в ее состав входили члены общины старше шестнадцати лет. Каждый вечер, как только садилось солнце, мы собирались все вместе. Собрания длились бесконечно, но были увлекательными и бодрящими. Какое-то время все шло очень хорошо, но потом вдруг мы поняли, что функционирование общины требовало множества правил и урегулирований. Каждый понимал под ответственностью нечто свое. Когда мы принялись определять обязанности и их границы, ассамблея превратилась в сборище настоящих апостолов и пророков. О какой демократии могла идти речь, Мелисандра, если у всех были настолько разные ценности? Многих волновали бытовые проблемы — жилища, еда, одежда, воспитание детей, в то время как для поэтов было важно создать новые жизненные принципы, новый язык и новые формы отношений. Нужно было определить сферы жизнедеятельности, сказали представители ассамблеи, прежде чем волноваться об определении свободы.

Твой дедушка довольно сильно упал духом. В своей печали он нашел меня. Ему, который всегда испытывал дефицит в практических аспектах жизни, в моем лице предоставилась возможность чувствовать себя компетентным и мудрым одновременно. Мы вместе построили дом, где мы жили, вместе проводили ночи, он читал мне, а я слушала, задавала вопросы. Его восхищало то, что он называл моей развращенностью. Он почти ничего не знал о человеческой природе. Люди, с которыми он думал реализовать свою мечту, существовали только в его воображении. Это были абстрактные существа: мужчины и женщины глубоко положительные, до крайности благородные. Ради этих идеальных людей и мира, в котором однажды они начнут жить, несовершенные человеческие существа, его окружавшие, должны были быть готовы к каким-либо лишениям, ограничениям, к любым жертвам. Но это я поняла после, Мелисандра, даже много позже ухода твоего дедушки, когда эти основоположения стали очевидно проскальзывать в действиях остальных.

Ассамблея, как я уже писала, стала регрессировать. Каждый день кто-то приходил с новыми идеями, предлагая прекратить делать то, на что вчера соглашался всеми руками и ногами. Братство, которого мы так добивались, увязло в критике, а поэты стали чувствовать себя жалкими и ненужными. Ассамблея превратилась в маленького монстра, своевольного диктатора, невыдержанного, несознательного, легко манипулируемого более горячими головами или лучшими ораторами.

В конце концов мы все решили распустить ассамблею и учредить новый орган, прямо пропорциональный простоте и глупости, в котором поэты были наделены почти абсолютной властью. Какое-то время это действовало лучше. Успокоились споры, и каждый принялся за работу. Было, конечно, не идеально, думали мы, но это позволяло нам направить всю свою энергию на решение других задач, более важных. В этот период мы с твоим дедушкой были очень счастливы. Я любила его со всей своей молодостью и горячностью, а он любил меня любовью зрелой и учтивой, пока столь же глубокая верность и любовь, которую он испытывал к твоей бабушке, не вынудила его отправиться за ней, когда покончено было с опасностью и репрессиями в Фагуасе.

Силы мои уже на исходе, и не знаю, смогу ли продолжать писать. Мне жаль, что не смогу рассказать тебе в деталях о Васлале, но ты найдешь ее, я уверена. Я никогда не верила в попытки твоего дедушки вернуться. Я думаю, он пытался, не желая этого на самом деле. Возможно, он боялся снова увидеть меня, вновь ответить мне отказом, хотя я всегда уважала это его решение.

Забери моего попугая и отправляйся с ним в лес через Лас-Минас по дороге, которую укажет тебе Паскуаль. Это проводник, тебе надо разыскать его там. Следуй своим инстинктам, своей интуиции. Внимательно слушай свое сердце.

В Васлале ты найдешь своих отца и мать. Они объяснят тебе все, что ты захочешь узнать о нашем эксперименте. Какое бы мнение у тебя ни сложилось, мне не хотелось бы закончить свое письмо, не поделившись с тобой сокровенным: Васлала была самым прекрасным, что случилось в моей жизни. Не представляю, что было бы со мной без этого опыта. Благодаря Васлале я поняла, как важно иметь веру, знать о грандиозных возможностях человека и принимать участие в реализации неосуществимых, казалось бы, мечтаний, нежных и необыкновенных. Наверное, Васлала никогда не станет настолько идеальной, как мы предполагали, скорее всего, так оно и будет, но жизнь убедила меня, что роль идеалов — поддерживать огонь стремлений, даровать простому человеку веру и надежду, возможные, только если мы считаем, что можем изменить действительность и достичь блаженного мира, в котором ни Моррис, ни мои ребята, ни я, ни многие другие не будут умирать и жить среди помоев и отбросов. Почему мы не можем позволить себе помечтать об этом, Мелисандра? Принятие мысли о том, что идеал недостижим и не стоит наших усилий, возможно, позволит занять нам удобную позицию, оправдывать себя тем, что мы не можем упразднить горести и несправедливости из нашей жизни, но это приведет нас к отрицанию нашей ответственности и смирению с тем, что мы никогда не узнаем эйфории, когда, поверив в свои самые глубокие амбиции, мы реализуем их, каким бы призрачным, ограниченным и рискованным ни было наше усилие. Сейчас, как никогда, я убеждена, что на способности задумывать невозможное основывается сила и могущество, единственное спасение нашего вида.

Мое единственное предостережение следующее: не позволяй, чтобы идея или мечта стали важнее благополучия самого униженного из человеческих существ. В этом загадка, которую я тебе оставляю, и умираю с надеждой на то, что когда-нибудь человеку удастся ее разгадать.

Удачи, Мелисандра. Береги моих мальчишек, своего дедушку, Фагуас.

Энграсия».

Энграсия, Энграсия, Энграсия! Если бы голос мог вызвать ее! Мелисандра так мало времени была с ней рядом, а у нее осталось столько вопросов, такое желание обнять ее, поговорить с ней, поплакать с ней об утраченных и обретенных мечтах. Вернулось ощущение того, что она переживает что-то гораздо более основательное и таинственное, чем способен понять ее мозг: человечество в своей мелочности, несмотря ни на что, таит в себе, возможно, особо ни на что не надеясь и против всякой воли, тайное темное желание завершить длительные поиски потерянного счастья. Стремление отправиться в погоню за этой далекой целью, этой светлой, неуловимой точкой, возникало снова и снова, будто зов крови, настойчивый, непоколебимый, вечный, толкавший человечество в путь без карт, без компаса. Должно быть, можно добраться до этого благословенного места, сказала Мелисандра себе. Если нет, то как тогда понимать настойчивость, появляющуюся из поколения в поколение, несмотря на неприятие, провалы, беспрестанные попытки доказать, что это всего лишь атавизм, безрассудный и прекрасный порыв? Жажда Васлалы ожила в ее голове под аккомпанемент барабанной дроби. Она представила своего дедушку и Энграсию, положившую голову ему на плечо, читающих, спорящих. Как она раньше не заметила, что они любили друг друга! Как она не почувствовала, в какой манере он говорил о ней! Она вытерла слезы резким движением руки, но они продолжали капать, словно ее кровь превратилась в реку, которая вновь возникла у нее перед глазами со своими истоками, стайками сардин, лещами, горбылями. Сквозь всхлипывания она мельком различила где-то вдалеке острова, рифы, пейзаж всей ее жизни, ее мыслей: любовь и обида на покинувших ее родителей, поддержка бабушки и дедушки, Хоакина, Рафаэля, который скоро, наверное, вернется в свой мир; возникли в памяти шелест пальм, подобно ножам рассекающих ветер, Моррис и Энграсия, Энграсия, Энграсия — утопия, найденная и тотчас снова потерянная мать.

Глава 44

Рафаэль прочитал письмо позднее. Облокотившись о спинку кровати в номере отеля, правая нога на полу, он молчал, расслабленной, опущенной рукой держа белый лист бумаги. Мелисандра искоса взглянула на него, сидя за маленьким столиком и сочиняя письмо для дедушки.

С каждым днем любви в их глазах становилось все больше, подумала она. Каждую ночь они с жадностью насыщались друг другом, питаясь тем, что время накапливало в их душах и телах. Ее уже начинало посещать странное чувство, что они одно целое, как если бы ее кожа неожиданно и каким-то совершенно непонятным образом не заканчивалась на его коже, а была бы ее продолжением; он и она образовывали пещеру, пузырь, воздух, который их окружал и объединял их, даже когда они не были вместе.

— Тебе не кажется невероятным, — тихо проговорил Рафаэль, — не только то, что говорится в этом письме, а то, что можно угадать в недосказанном, то, что было жизнью Энграсии, маленький кусочек которой нам довелось прожить рядом? То же самое я подумал, глядя на Лукаса. Когда человек, умирая, уносит с собой свой опыт, без возможности передать его нам, передать все, что исчезает, растворяется, тает вместе с ним. Может, именно поэтому я и подался в журналисты, из-за этой самой тоски и страха, что молчание поглотит все.

— Да, — прошептала Мелисандра. — Надо наделать много шума в этом мире, чтобы оставить, по крайней мере, эхо. Если мое эхо найдет отголосок в другом человеческом существе, это спасет меня, значит, моя жизнь чего-то стоит.

— Что мы найдем в Васлале? Когда, ты думаешь, мы сможем отправиться туда? — спросил он.

Они выехали неделю спустя.

На джипе Хайме отправились рано утром по направлению к Тимбу, Лас-Минасу и Васлале, прихватив попугая Энграсии.

У Мелисандры возникло ощущение, что мир начинал двигаться в режиме замедленной съемки. В отеле собралось много народа, чтобы попрощаться с ними. Пока они отдалялись, лица из толпы хороводом кружили в ее памяти. Она почувствовала, что мужчины и женщины, провожая ее, возлагали на нее свои надежды, как на какого-то мифологического персонажа, который от имени всех затеял героический поход, полный испытаний, загадок и ловушек. Взрыв был интерпретирован жителями Фагуаса как божественный знак, сверхъестественный акт, конечной целью которого было не что иное, как позволить ей открыть Васлалу. Они расспрашивали ее, что произойдет, если ей удастся отыскать ее. Каждый предлагал свои фантазии о земном рае, суеверно стараясь отогнать от себя горькую мысль о том, что Васлала, возможно, не существует. Слова, лица, изнурительные трудовые будни прошли у нее перед глазами цепочкой образов, застревая у нее в груди, пока она поднимала руки для последнего прощания. Теперь она могла расслабиться, откинуться на спинку сиденья, глубоко вздохнуть и просто быть рядом с Рафаэлем на последнем отрезке их путешествия. Макловио находился в Тимбу. Узнав о плантациях филины, Мелисандра не видела пока необходимости уничтожать их. Почему Фагуас, от которого никто не ждет ничего хорошего, должен закладывать нормы цивилизованного и ответственного поведения? Нужны ресурсы, оправдывалась она перед Рафаэлем.

Он не стал ей противоречить. Он еще не был уверен, стоит или нет публиковать свой репортаж. Он дал себе время подумать, прикрываясь мыслями о том, что спокойствие, воцарившееся в Фагуасе, позволяло выявить разного рода упущения, колебания, поработать над ними. Например, большинство людей в Синерии сверяло время по церковным часам, а после взрыва они шли неверно, отбивая полдень ближе к закату.

Глава 45

На Тимбу медленно опускались тени, словно хозяйственные женщины, заботливо прикрывающие крепом старинную мебель. Сидя на вершине холма, с которого просматривались плантации филины, Рафаэль наблюдал ежедневный ритуал, день плавно перетекал в ночь.

Мелисандра находилась в отеле с Кристой, Верой, Макловио и передовыми лицами Тимбу, обсуждая, что следовало сделать с филиной.

Когда они этим вечером въехали в город, то были крайне удивлены тем, что их встречали таким бурным ликованием: люди размахивали платками, приветствовали их так, будто они приехали совершить какой-то подвиг. Затем в воздухе повисло напряжение, когда Мелисандра завела с ними разговор о филине, спросила, что они собирались делать с наркотиком. Не было среди них единодушия. Они понимали моральную дилемму, но во имя принципов, которые никогда ими в расчет не принимались, они не могли примириться с идеей уничтожить, сжечь то, что до недавнего момента было формой их жизни, кормило их.

Они доверяли Макловио, любили его. Это очень быстро заметил Рафаэль. Они были благодарны ему за то, что он отстоял их у Эспада, когда те хотели нажиться, продавая сирот для противозаконного усыновления и использования органов для пересадки. Они чувствовали, что аргентинец помогает им продвигаться вперед, выйти из нищеты, найти источник стабильного дохода.

Забота об этом городишке, конечно, на свой манер, была, наверное, единственным добрым делом, которое Макловио совершил в своей жизни, подумал Рафаэль. Но это было большей заслугой, чем имели на своем счету многие знатные и благоустроенные горожане. Макловио умел крутиться, это нельзя было не отметить, но личная симпатия не искореняла проблемы с наркотиками. Разглядеть человеческие качества — это одно дело, но нельзя было поддаваться искушению допускать недопустимое, оправдывать непростительное. В случае с филиной не было альтернативы. Если на собрании жители Тимбу не согласятся сжечь плантации, он отправит свой репортаж этим же вечером. Это его долг. Он посмотрел на луну, звездное небо, черные громады гор вдалеке. Суть проблемы в том, что его альтернативой оказалась не только филина. Передать репортаж означало бы абстрагироваться от всего, проявить во всем верность и преданность своей профессии, встать на сторону этики, как человек, который может позволить себе роскошь защищать свою правду, как единственно допустимую. С другой стороны, не отправлять его было равнозначно отказу от себя, от репутации проницательного и авантюрного корреспондента. Вопрос был в том, готов ли он оставить Мелисандру, оставить историю, которую он уже начал документировать, историю, ежедневно обрастающую все новыми, уникальными в своем роде подробностями того, как люди пытаются встать на ноги, заново осмысляя свое существование. Эта история о созидании была для него несказанно более захватывающей, нежели хроника убийств или попытки доискаться до причин совершенных насилий. Послышались глухие шаги, хруст ломающихся веточек, одышка. Он повернулся и увидел при бледном свете луны силуэт Мелисандры, вырисовывавшийся из тени, ее худое тело, волосы цвета меди. Она подошла к нему, повалилась на спину рядом с ним.

— Они соберут то, что необходимо Макловио, чтобы его не убили те, кто ждет его в Нью-Йорке, и затем сожгут плантации, — сказала Мелисандра с закрытыми глазами, устало надавив пальцами на пространство между бровями.

Двумя днями позже они оставили позади Тимбу, матерей-голландок с их маленьким Гансом, Макловио, организующего сбор последнего урожая, чтобы расплатиться им за свои долги и спастись, семей, с которыми они подружились.

Были еще люди, смотревшие на них обнадеженными выжидающими взглядами, руки, протягивавшие им маленькие дары для их долгого путешествия: хлеб, сыр, сладости, карты, ценные указания, кукурузную муку для попугая, отвергавшего фрукты с обиженным видом.

Через плантации филины блестящего зеленого цвета они выехали на гравийную дорогу, ведущую в горы. Глядя на сверкающие посадки, колыхаемые ветром, она спросила Рафаэля:

— Что будешь делать? Нет никакого смысла посылать теперь твой репортаж: когда прилетят самолеты, поля уже будут сожжены.

Он еще не знает, будет ли отправлять репортаж, ответил Рафаэль. Он еще думает. У него еще есть время на это. Он решит, когда они вернутся из Васлалы.

— А когда ты собираешься возвращаться в свою страну? — спросила она.

Он предложит своему редактору репортаж о Фагуасе, сказал он. Таким образом, он задержится еще на какое-то время.

— Может, ты уже заразился Фагуасом? И никогда больше не вернешься, — улыбнулась она, — потому что я сильно сомневаюсь, нужен ли им этот репортаж. Кому интересно, что здесь происходит?

Ему это интересно, ответил Рафаэль. Он стал журналистом не только для того, что провести всю свою жизнь, докапываясь до темных мотивов насилия.

— Какой парадокс! — пустилась она в философствования. — В какой-то момент вдруг понимаешь, что прогресс, развитие, цивилизация не помогает найти ответы, а наоборот, создает только больше вопросов. Это, как если представить, что мир — это маленькое поле в игре, такой, когда попадаешь в лабиринт с черными дорожками и наталкиваешься на горизонтальные перегородки, блокирующие выход, и нужно отступать, возвращаться и пробовать снова; только вот, оказавшись в определенной точке, вернуться уже невозможно. Надо начинать игру с нуля. Дело в войнах? Или нужно разрушить все, чтобы начать с чистого листа? Возможно, такие места, как Фагуас, почти не тронутые цивилизацией, сохранили некую невинность, из-за которой постоянно начинают с нуля…

— Это палка о двух концах, — сказал он. — Какая невинность у них оставалась? Тебе еще предстоит убедиться, насколько сложно окажется искоренить их дурные привычки, лицемерие, разного рода уловки, которым народ выучился, чтобы выжить посреди всей этой анархии и нищеты. Невежество — это не то же самое, что наивность. Чаще всего отчаяние из-за нищеты приводит к двуличию, а не к порядочности. Когда народ привыкает жить, не следуя никаким правилам, сложно навязать ему порядок. Я знаю это не понаслышке, а имел за плечами опыт общения с уличными бандами. Когда не было возможности вести комфортную стабильную жизнь, солдатская жизнь для многих становилась лучшей альтернативой нищенству.

— Эспада воспользовались этим. За неимением власти реальной, они прибегали к властезаменителям, заменяли бессилие садизмом, — сказала она. — Я лично убедилась в этом в камере: связанная, с тряпкой на голове, и вдобавок к этому всемогущий солдат, склонившийся надо мной и заставлявший выслушивать грязные речи о насилии, а то, что оно было воображаемым, не делало его менее жестоким.

— Не говори мне об этом, — сказал Рафаэль, морщась. От бесполезного теперь гнева у него во рту появился неприятный привкус.

— Я не думала об этом до этого момента, — прошептала она, сложив руки на груди и дрожа всем телом.

За столь короткий срок был такой безудержный поток эмоций посреди этого хаоса, что они просто не успевали на них реагировать. Теперь они все разом обрушились на нее.

Рафаэль остановил машину, чтобы обнять ее, под огромных размеров деревом, ветви которого в сумерках, казалось, сплетались в кружево со звездами.

— Кричи, плачь, — настаивал он, прижимая к себе ее дрожащее от холода тело. Попугай, наблюдавший за этим своими косыми глазами, начал вдруг имитировать волчий вой. Этот небывалый звук, вытянувшаяся шея птицы заставили их рассмеяться. Они представили, что, возможно, Энграсия выла при нем на луну. Сквозь смех, вперемешку с плачем, который был скорее облегчением, чем свидетельством подавленного состояния, они обменялись заговорщицкими взглядами, вышли из джипа и, взявшись за руки, светлой и одинокой ночью завыли на луну. Сначала они делали это, чтобы стряхнуть с себя состояние трагизма, потом стали кричать все громче, во всю мощь своих легких, выплескивая в этих завываниях все свои обиды, дисгармонию, гнев, пока жалобный вой не превратился в вызов, звучное утверждение того, какими они были на самом деле: сильными живучими существами, сознательными в непредсказуемом мире.

После нескольких часов пути растительность стала более обильной, знаменуя тем самым, что они въехали в северную часть страны, лесистую и влажную. Гигантские стволы деревьев с огромными зубчатыми листьями и с тучей паразитов навеяли Мелисандре воспоминания о реке, только в этой реке вода не текла, а испарялась, образуя слои тумана, которые бродили точно безвольные призраки среди деревьев, когда дул ветер. Она почувствовала, что они оказались одни в первозданном мире, его одиночество нарушалось только пением птиц и появлением какой-нибудь заплутавшей коровы, которая-то появлялась, то исчезала в поисках хозяина.

Горы, теперь более близкие, демонстрировали свои острые профили, выглядывавшие из-за густых зарослей леса. Должно быть, Васлала там, подумала Мелисандра, между горами-близнецами, где все компасы точно с ума сходят и куда только попугай знает дорогу, если верны слова Морриса о том, что он, как живой компас, никогда не путает части света. Птица, сидя на спинке сиденья между ними, время от времени издавала то мужские, то женские звуки, похожие на голоса Энграсии и Морриса, только очень низкие. С того момента, как они выехали на дорогу, идущую между горами, он перестал молчать, вышел из траура осиротевшей птицы и, приходя в возбуждение, взъерошил перья и заговорил.

— Неужели он узнал? — спросила Мелисандра. — У него есть память?

— Скоро мы это узнаем, — ответил Рафаэль.

Они прибыли в Лас-Минас на следующий день, переночевав на заднем сиденье машины и проснувшись на рассвете оттого, что попугай поклевывал влажные волосы Мелисандры.

В городе не было мощеных улиц. Несмотря на то что город весь увяз в густой зелени, у него был вид пыльной деревушки посреди пустыни. Высотные вышки и металлические каркасы старых золотых рудников возвышались посреди гор, таивших месторождения. Оттуда приносило ветром светлый порошок, придававший этому месту вид выцветшей серой пустыни.

Им не составило труда найти Эрмана. Его офис располагался в задней части местной церкви, благодаря его прекрасным отношениям с приходским священником. Они застали его сидящим в ризнице за внушительных размеров письменным столом, деля помещение с фигурками святых, которые ждали своей очереди быть почитаемыми в храме. Помимо этого на стене висели иконы, изображающие распятие, а в шкафу — риза и торжественное облачение священника.

Зайдя внутрь, они увидели выстроившихся перед ним рядком мужчин грубого, деревенского вида, загорелых, худощавых. Эрман вежливо попросил их удалиться, горячо приветствовал Мелисандру и Рафаэля и настоял на том, чтобы немедленно отвести их к себе домой, чтобы они отдохнули и поведали ему о последних событиях. Он не знал, что и чувствовать, сказал он. То, что произошло с Энграсией и Моррисом, очень сильно его огорчало, но он считал, что исчезновение Эспада было благословением свыше. Своим тропическим шлемом Эрман напомнил Мелисандре благодушных и любознательных европейских участников экспедиций, приезжавших в Америку несколько веков назад. Пока они прокладывали себе дорогу на джипе по улицам, занятым беспорядочно двигающимися пешеходами, повозками с волами, велосипедами и парой-тройкой джипов ЗАМ, взрослые и дети поднимали руки, чтобы приветствовать его. Даже собаки подходили к машине и дружелюбно махали хвостом, признав его. Когда-то Лас-Минас процветал, объяснил Эрман. В начале двадцатого века Фагуас был в числе десяти стран с наибольшим коэффициентом добычи золота в мире.

— Но недолго это длилось, — пояснил он. — Транснациональные компании инвестировали инфраструктуру, но, как только месторождения поиссякли, уехали, оставив горняков больными и без работы… Туберкулез, силикоз, малярия. Сейчас в моде космические металлы, но на золото всегда найдутся покупатели, — добавил он. — Золотоискатели, которые работают на меня, находят крупинки в реках этой зоны. Не знаю, известно ли вам, что Васлала означает «река золотых вод» на языках карибских племен. Как гласят местные легенды, река существовала когда-то, но однажды поднялась, обернулась крылатой змеей и улетела. Это одна из моих любимых сказок, — улыбнулся он.

Дом Эрмана был частью жилого комплекса, в котором в эпоху благоденствия Лас-Минаса селили светлокожих специалистов из иностранных компаний. Хлипкие деревянные постройки, расположенные на высокой местности, выступали среди крон деревьев, точно гигантские фонари. Та, которую занимал Эрман, была маленькой, держащейся на сваях, с узорчатыми перилами лестницы, с двускатной крышей. Построенный на самом возвышенном участке, дом его выделялся, будто плавая над зеленой массой растений, своим желто-красным цветом.

Внутри него все — разноцветный плед, посуда, коллекция глиняных фигурок, книги, семейные фотографии, — все было расставлено с женской аккуратностью и скрупулезностью. Помещение уютное и простое не нуждалось в большем украшении, чем открывавшийся через широкие окна вид на лес. Гостиная переходила в террасу, с которой виднелось море с зеленой пеной волн, вздымавшихся на горы до самого горизонта.

— Это твоя Васлала, Эрман, — сказала Мелисандра, восхищаясь красотой пейзажа.

Позднее они сидели втроем на террасе, попивая свежевыжатый апельсиновый сок, сладкий и густой, и вели долгую беседу. Эрман хотел узнать детали, а они в свою очередь вводили его в курс последних событий. Мелисандра показала ему письмо Энграсии. Эрман прочитал его и, все еще не веря, покачал головой, пока слезы спускались по его щекам к седеющей бороде.

— Я прекрасно знаю, кто такой Паскуаль, — проговорил он, выдержав паузу, за время которой в первый раз заметил присутствие попугая, прогуливающегося среди мебели. — Если вы позволите, я могу взять на себя организацию путешествия, провизию и прочее. Мне даже хотелось бы сопровождать вас. Я довольно хорошо знаю лес и, конечно, тоже мечтаю отыскать Васлалу.

Васлала Глава 46

В темном лесу, храме влажности, мха, лишайников, скользких паразитов, отмирало поколение листьев, распространяя резкий запах. Густые кроны деревьев прятали небо. Солнцу едва удавалось просочиться туда тоненькими лучами, освещавшими пыльцу на цветах, семена, переносимые порывами ветра. Солнечные лучи распадались на все цвета радуги.

Партизаны, которые раньше на протяжении нескольких лет жили в лесу, выходили отсюда с кожей, настолько прозрачной, рассказывал Паскуаль, что возможно было разглядеть сердце сквозь ребра. Четверо путников уже несколько дней шли пешком. Лошадей, на которых ехали сначала, они оставили пастись на прогалине — толку от них все равно было мало, поскольку людям приходилось пробираться через густые заросли, следуя за Паскуалем. Проводник клялся, что скоро они выйдут на тропинку, которую он знал наизусть, хотя не было пока никакого намека на ее существование. Мелисандра, Рафаэль и Эрман послушно следовали за ним, очарованные зеленью и густым туманом, поднимавшимся от влажной земли. Все шли вперед, не обращая внимания на тяжесть рюкзаков за спиной и дикое напряжение в ногах. От усталости у них перед глазами, словно в тумане, возникали образы из снов ночных кошмаров. Мелисандре показалось, что она увидела своего дедушку висящим на дереве, его проницательные голубые глаза наблюдали за ней с белого лица обезьяны, маленькой, хрупкой, которая следовала за путниками довольно долго, бросаясь в них орехами. «Ты оставила меня», — упрекала обезьяна девушку, мучила, указывала пальцем. «Меня тоже оставили, — ответила она. — Разве я виновата, что хочу узнать место, которое должно вернуть мне в избытке то, что не просто отнято у меня, но и оставило во мне чувство пустоты и потери?» Рафаэля преследовала его собственная тень, мальчишка, которым он когда-то был: тот, что чувствовал себя одиноким, особенным, окруженным любовью в среде, где его друзья отрекались от родителей уже в подростковом возрасте.

По непостижимой случайности у него появилось то, что другим давалось по праву — любовь родителей. Поэтому он постоянно ощущал себя должником и опасался, что придет время расплачиваться за этот дар. Видя, как Рафаэль помогает Мелисандре на склонах, или наблюдая, как она вытирает платком пот с его лба, Эрман вспоминал о своих старых возлюбленных, давно растворившихся в прошлом, путавшихся с отголосками других воспоминаний его своеобразной памяти. Он не мог определить, были ли отблески прошлого дверью в другую реальность или просто его тоской по приятным воспоминаниям. Ему захотелось, чтобы Рафаэль понял, что Мелисандра будет для него незаменима, что впредь у него не будет другой альтернативы, кроме нее, или в его сердце навсегда поселится неумолимая ностальгия по ней. По вечерам, расположившись на ночлег, они отдыхали от этих видений, глядя на лица друг друга в отблеске костра, воодушевленно беседуя, пока не догорали последние угли. Паскуаль то и дело вытирал слезы, постоянно струившиеся у него из глаз. Он был маленького роста, смуглый, крепкого телосложения, с длинным торсом и короткими ногами. В очень редкие периоды времени, когда его зрачки не заволакивались слезами, взгляд был мягким, спокойным, не из-за отдыха, а из-за постоянной бдительности, которая оказалась вторым его естеством. Он был сдержан в разговорах, суеверен, объяснял непрерывную слезоточивость следствием чар, наведенных на него одной мулаткой. Он расточал на нее всю свою любовь, на которую только был способен, но однажды она устала от него и ушла, оставив в его глазах вечные слезы. Плаксивость могла бы положить конец его карьере проводника, но эти трудности каким-то чудесным образом только усилили его способность ориентироваться в пространстве, обострили чутье и слух.

— Действительность видится более четкой сквозь слезы, — говорил он.

Он громко храпел, в отличие от своих товарищей по путешествию, которые не спали, мучаясь от бессонницы, и чьи глаза, открытые, сверкающие во мраке ночи без луны и звезд, напоминали глаза животных, карауливших свою добычу.

Однажды ночью Мелисандра проснулась в объятиях Рафаэля и задумалась о своей матери. Близкая перспектива встречи с ней оживляла в ней атавистические эмоции, пустоту, жажду материнской груди, материнских объятий. Она, как никогда, ощущала сейчас отсутствие матери, ощущала это физически, чувствуя покалывания в области пупка. Рафаэль утешал ее.

— Все у тебя будет хорошо, — говорил он. — Кто-то привел нас в этот мир и бросил на произвол судьбы. Все мы — существа без отца и матери, путешественники без определенного маршрута.

На следующий день они увидели совсем близко ягуара, он пропустил их. Немного спустя они вышли на таинственную прогалину, где разглядели фундамент посреди сосен и кипарисов. Паскуаль, возбужденный, ускорил шаг. В том месте, что, наверное, когда-то являлось площадью, возвышалась статуя небывалых, гигантских размеров деревянной лошади с дыркой в животе. Это могло бы быть копией Троянского коня, если бы лошадь не была украшена, как фигурки на карусели: бантики на гриве и выцветшая сбруя небесно-голубого цвета с позолотой, нарисованные на хребте лошади. Рафаэль достал свою видеокамеру и заснял ее со всех сторон. Мелисандра, Эрман и Паскуаль пробирались по высокой траве, осматривая остатки стен и домов.

— Это Вивили, — сказал проводник. Они были совсем близко от Васлалы. Его интуиция никогда не подводила его, несмотря на то что прошло уже столько лет. Он был еще совсем мальчишкой, когда, исследуя эти места, столкнулся с Энграсией прямо на этом месте, приняв ее за мифологическую великаншу. Она успокоила его и убедила вывести ее отсюда.

— Она поведала мне легенду об этом месте: город держал оборону четыреста шестнадцать дней, пока какой-то стратег, позаимствовав идею ахейцев, не въехал в Вивили на деревянном коне. Это было во времена первых войн, — продолжал Паскуаль. — Призракам из Вивили с тех пор стали приписываться необъяснимые героические подвиги и везение в сражениях.

Они поели и решили провести ночь рядом с лошадью. Внутри нее остались следы пребывания других путешественников: ложка, страницы из книги. Влажность Вивили была сосредоточена в маленькой долине, заканчивавшейся в глубине у горы, от которой их отделяла равнина, с растительностью относительно скудной, но за несколько метров до склона горы снова поднималась зеленая стена. Докучливая жара не спала с наступлением темноты. С мокрой кожей и одеждой, неприятные ощущения от удушливого враждебного зноя еще усилились, когда появились ночные насекомые, слетевшиеся на запах пота, совершенно не обращавшие внимания на защитные средства: путники использовали жидкости, а приборы с отпугивающими звуками лежали в рюкзаке Рафаэля. Паскуаль зажег самокрутную сигару с едким запахом и, заявив, что предпочел бы спать этой ночью в пузе лошади, укутал все тело в плед, лицо накрыл кепкой и в очень скором времени умиротворенно захрапел.

— С этого момента мы все четверо будем в равных условиях: в неведенье, — объявил он им за ужином. Он не знал, что ждет их дальше. Теперь в поисках все должны были полагаться на собственную интуицию и предчувствие.

Рафаэль и Эрман, отмахиваясь от насекомых, ждали возле костра, что каким-то чудесным образом подует ветер. Жара в лесу вымотала обоих, и этой ночью они подумывали лечь спать на открытом воздухе, отказавшись от палатки. Мелисандра, сидевшая на земле, облокотившись спиной на то, что когда-то было стеной, тоже не слишком-то желала идти спать и старалась успокоить попугая, почесывая ему хохолок. Контролировать птицу в последние дни путешествия стало сложно. Она сажала его на плечо во время переходов, но с того момента, как они приблизились к Вивили, ей пришлось нести птицу на руке, прикрыв другой, чтобы он не бросился на землю со своими подрезанными крыльями и не затерялся в высокой траве. После ужина попугай на какое-то время успокоился, взъерошил перья, поднял желтый хохолок.

Мелисандра задремала, слушая голоса мужчин и, чуть поодаль, храп Паскуаля. Она оперлась головой о неровную стену, обвитую вьюном, от которого исходил слегка резкий, назойливый запах, который сначала раздражал ее, но постепенно она привыкла и стала воспринимать его как обычный растительный запах. Струйки пота бежали по ее спине, она почувствовала, как ее мокрое тело прилипло к земле, к перегною. Что за люди здесь жили? Что за мысли посещали их ночью, как эта, ясной и в то же время такой напряженной? Она сомкнула веки, посадила попугая себе на колени и заснула.

Открыв глаза, она вздрогнула. Ее удивила ясность рассветного кеба, проглядывавшего сквозь кроны деревьев. Она медленно стала двигаться. У нее болела шея. Мелисандра закрыла глаза, чтобы потом снова открыть и понять, кто она и где находится. На этот раз она увидела Рафаэля, закутавшегося в простыню, лежащего рядом, а чуть дальше спал Эрман. Наверное, они заснули, карауля ее. Медленно, чтобы не шуметь, Мелисандра выпрямила спину, согнула ноги, положила руки на колени. По направлению к горам лучи солнца преломлялись таким странным образом, что, казалось, пейзаж по другую сторону был погружен в воду. Она провела руками по ногам. Чего-то не хватало. «Попугай», — проговорила она вслух, снова взглянув на горизонт, на преломление лучей. Не было попугая на ее коленях, его нигде не было видно. Встревоженная девушка поднялась, пригладила одежду, волосы, снова обвела глазами близлежащее пространство, заглянула в палатку, прошла дальше, оглядываясь по сторонам. «Какое одиночество!» — прошептала она. Какое царство тишины, сюда не ступала нога человека! Страна обезьян, туканов, ягуаров, ящериц, насекомых, полная звуков на каком-то непонятном, шифрованном языке. Попугай не мог потеряться именно сейчас. Мелисандра была уже готова разбудить остальных, упрекая себя в невнимательности. Вдруг стая попугаев пролетела в небе, наполняя воздух резкими криками. Где-то возле горы было заметно движение какой-то зеленой точки — бесполезные попытки подпрыгивающего попугая добраться до этой стаи. Не раздумывая долго, она бросилась бежать.

В какой-то момент ее тело стало легче, и ноги будто сами понесли ее, разгоняясь до такой степени, что бег превратился в восхитительное ощущение полета. Преломление солнечных лучей растаяло будто призрак, как только она к нему приблизилась. Мелисандра побежала дальше по направлению к дереву, где, как ей казалось, сидел попугай. Наверное, надо искать его в самых густых зарослях. Пока она бежала, он, конечно, уже успел туда добраться.

Паскуаль предупреждал в самом начале путешествия, что лес повторяет себя до бесконечности, поэтому можно заблудиться на территории в несколько метров. Мелисандра спросила себя, не было ли это причиной, по которой ей показалось, что она бежала дольше, чем, как она предполагала, ей понадобится, чтобы догнать птицу. Не могла ли она уже пробежать то дерево, которое вроде как не упускала из виду и которое, можно поклясться, было тем же самым, что стояло сейчас перед ней. Через какое-то время, продолжая бежать и уже совсем запыхавшись, Мелисандра наконец добралась до цели. Она остановилась, прислонилась к стволу дерева, переводя дух, чувствуя, что задыхается. Сердце бешено колотилось, отдавая в виски, пот струился со лба, лицо горело. С каждым вздохом чувствовалась боль в легких. Она огляделась по сторонам, пытаясь отыскать попугая, но дальше не пошла, сползла спиной по стволу и села на корни, которые выступали из земли. Ей нужно было отдохнуть и отдышаться. Птица не могла быть слишком далеко.

Мелисандру окружала зелень. Она была изумлена, когда заметила, что находится у подножия горы, которую было видно из Вивили. Наконец ее дыхание пришло в норму. Мурашки пробежали по ее коже. Это, наверное, испарялся пот. Внезапно послышался голос попугая: «Север, север», — четко прозвучало где-то поблизости.

Мелисандра вскочила на ноги, вздрогнула от возбуждения, заметив неподалеку птицу. Пошла к попугаю, который, казалось, поджидал ее на ветке куста. Медленно преодолевая это расстояние, она хотела убедиться, что прозрачный, чистый, мягкий воздух, свежий ветер были не плодом ее воображения.

«Васлала», — слетело с ее губ. Окружающая зелень, насыщенные, сверкающие зеленые краски были уже не теми, что в первозданной сельве, это был иной пейзаж: сад, в котором был очевиден кропотливый труд человеческих рук.

Глава 47

Мелисандра последовала за попугаем, который пролетал некоторые короткие дистанции, а другие проходил пешком, поворачивая то направо, то налево на своих неуклюжих лапах, путаясь своими длинными когтями в высокой траве.

Внучка поэта шла за ним, пребывая в состоянии, граничившем между пылким восторгом и страхом, то ускоряя шаги, то отставая, задумавшись о чем-то.

У нее тряслись руки от страха сделать какое-то неосторожное движение. Была опасность, что реальность с шумом обвалится на путаные хитросплетения ее воображения.

Попугай оставил сад позади и спустился по откосу, углубляясь в низкорослые кустарники, сквозь которые Мелисандре пришлось пробираться ползком, пока они не очутились в маленьком каньоне, где бежал мелкий ручеек, скользящий по гладким, круглым камням. Когда-то это была река. Золотая река, возможно, та, что улетела. Она прошла по руслу, слушая звук камней под ногами. Попугай прыгал, повторяя: «Север, север».

Сердце отчаянно колотилось, будто она снова бежала без остановки. Местность стала выше, каньон сменился чем-то вроде коридора, закрытого густой зеленью, окаймлявшего склон горы. В коридоре дул сильный таинственный ветер, который не просто дул в двух направлениях, но и вихрем кружил вокруг нее, не прикасаясь. Вспомнилась история дедушки об одежде, которая сохла в мгновение ока в Коридоре ветров. Ощущение было такое, будто находишься в самом сердце ласкового и игривого урагана, который, хвастая своей мощью, не отваживался, однако, растрепать ей волосы. Ветер подгонял попугая, позволяя ему пользоваться обрезанными крыльями и освобождая его от позора передвижения прыжками, словно какая-то курица.

Выйдя оттуда, Мелисандра снова ощутила присутствие человека: вокруг деревьев, кроны которых она не видела, в изобилии были посажены цветочные луковицы; растения с листьями, имевшими красные края, гигантские папоротники с широкими зубчатыми листьями, уткнувшимися в стволы. Хотя сельва, казалось, сохранила свою величавую стихийность, все же было очевидно заботливое и тактичное вмешательство человеческих рук, вносящих какие-то корректирующие мазки.

Коридор ветров заканчивался возле гигантской сейбы, пепельный прямой ствол которой поднимался высоко к небу, с изобилием могучих, витиевато перекрученных ветвей. Оставив позади сейбу, они еще довольно долго шли, огибая гору, спускавшуюся с правой стороны в ущелье, из которого выглядывали кроны и ветви невероятных деревьев. Наконец они вышли на тропинку, ведущую до левого склона горы, а затем попали на прогалину. Перед ними открывался горизонт. Мелисандра остановилась, поднесла руку ко рту. Прилив крови выдавал ее изумление.

Перед ней простиралась покрытая густой растительностью мирная маленькая долина с зелеными холмами, которые-то возникали, то терялись из виду, будто по телу земли пробежали мурашки. Посмотрев в левую сторону, она увидела красные кровли, выглядывавшие сквозь листву деревьев, возле длинной цепочки ветряных мельниц, расположенных подле речушки, где, по словам ее дедушки, он построил свой дом.

Она остановила торопливого попугая, который хотел продолжать свой путь, взяла его в руки, прижала к себе.

— Подожди, попугайчик, — прошептала она, присев на пенёк и опустив голову, — подожди. — Затем она сделала глубокий вздох, подняла глаза, вытерла слезы и снова двинулась в путь.

По ее подсчетам, сейчас должно было быть восемь, может, девять часов светлого, прекрасного утра. «Я добралась до Васлалы», — сказала она себе, почувствовав наконец мир и спокойствие, — неторопливо продолжала продвигаться вперед.

Глава 48

Мелисандра надеялась увидеть своих родителей в Васлале, надеялась, что волшебный здешний воздух донесет до них шаги приближающейся дочери, но никого не увидела. Ничего не понимая, она прошла по тропинкам, вихляющим между благоухающих, увитых зеленью изгородей, клумб, кустов, апельсиновых и лимонных деревьев, огромных кактусов, увешанных цветами насыщенного пурпурного цвета. Рядом с главной тропинкой, покрытой речными камнями, она увидела дорожки, идущие в разных направлениях, канал, выложенный глиняной черепицей, по которому бежала вода. Оглядела дома, расположенные не вдоль одной линии, а как позволяли деревья. Девушку поразили постройки из прочного дерева, стоящие на сваях, с террасами и мощными колоннами из дуба и массива красного дерева. Стволы многолетних деревьев прорастали прямо по центру некоторых из них, посреди комнат, объединенных мостиками. Эти домики имели причудливые геометрические формы, их необычные углы подчинялись требованиям почвы.

«Где же прятались местные жители?» — спросила она себя. Было такое ощущение, будто по воле самой матери-природы цветы были на своих клумбах, кусты — возле изгородей, буйная густая растительность не поднималась на ступеньки домов, вьюнок не пробирался в их окна. Попугай, успокоившись, сидел на ее плече.

Она принялась заглядывать в дома. Внутри царила атмосфера заброшенности и обветшалости. В ответ на ее приветствия — ничего. Должен же кто-то быть. «Моя мать, — повторяла про себя Мелисандра, — мой отец». Должен же был кто-то появиться и убедить ее в реальности происходящего.

Она открыла дверь одного из домов. Это не составило труда. С дверной рамы посыпалась пыль. Сквозь дымовую завесу летающей на свету пыли она увидела потускневшую мебель; на двери была прибита табличка: «Маркое».

Стул скрипнул под ее тяжестью, покачнулся.

Внучка поэта столько раз представляла себе лица этих людей, не только лица своих родителей, но и лица остальных, этого Маркоса например. Счастливые лица, по которым можно прочитать будущее, то, чем должно стать человечество, когда оно избавится от гнева и подлости. С этими образами она жила до этого дня, одержимая Васлалой, будто весталка в светлом храме этой искупительной идеи, тайно готовясь, пытаясь сплести нить, которая привела бы ее сюда, извлекая, точно паук из желудка, решимость оставить реку, дедушку, Хоакина, оставить себя саму, свою рассудительность, практичность, чтобы отправиться на поиски Святого Грааля через леса с мертвыми рыцарями и трупами погибших от взрыва. Она боролась, чтобы найти и принять в себе свою иную сущность: сущность романтической героини, верующей, горячей, преданной своему потаенному желанию беспрерывных поисков, потому что эта утопическая мечта всегда и очень упорно преследовала ее.

Она поднялась, взяла попугая, прогуливавшегося по комнате, оставлявшего следы от своих лап на пыльном полу. Вода в канале должна привести ее к той речушке. Она должна узнать дом. Возможно, там найдется ключ к разгадке. Она вышла. В воздухе пахло жасмином.

В центре она увидела то, что, наверное, было советом старейшин — восьмиугольное открытое пространство с длинными столами, со скамьями, с деревянной кухней.

Ей не сложно было найти речушку, о которой говорил дедушка. «Север, север», — снова повторял попугай своим резким, гортанным голосом. Мелисандра скрестила руки на груди, почувствовав холод. Медленным шагом прошла вперед, глядя на кристально чистую воду, белые кувшинки, папоротники. Васлала действительно прекрасна. Ее сторожили четыре сейбы. Она представила себе мелодию флейты — такой была Васлала: пасторальная, в то же время современного вида и странная. Мелисандре казалось, что она находится не в Васлале, а где-то в другом месте. Эти постройки с замысловатыми геометрическими формами, чистое, открытое пространство поразили девушку.

Она увидела дом, террасу над водой, о которых говорил дедушка. Она ускорила шаг. Попугай слетел с ее плеча и начал подпрыгивать, размахивая крыльями, шумный, возбужденный. Возможно, попугай думал, что снова увидит Энграсию.

В доме явно жили. Никого не было видно, но признаки жизни бесспорны: никакой запущенности, ветхости. Грубо сколоченная мебель покрыта светлыми накидками — некоторые потерты, но все — чистые. Помещение было маленьким, на столах стояли глиняные вазы неправильной формы с цветами, встречавшимися здесь повсюду. Из деревянной кухни, расположенной на угол от комнаты, служившей гостиной, столовой, кабинетом, шло тепло. Чуть поодаль, в глубине комнаты грубая деревянная лестница вела, без сомнения, в спальню и ванную комнату. На одном из столов виднелись книги и целая гора бумаг, аккуратно сложенных, с тяжелым камнем из реки, положенным сверху этой кипы. Мелисандра зашла, даже не подумав постучать и объявить о своем приходе. Она переступила через порог открытой двери. Тишина.

— Привет, — сказала она, но ответа не последовало.

Она подошла к письменному столу, увидела сложенные листы бумаги, бабочек, наколотых на булавки, высушенных скарабеев, выставленных в ряд на полке, бабушкину фотографию, пожелтевшую, прибитую гвоздиком к стене. Ее знобило. Она взяла одно из покрывал и накрыла себе плечи, провела рукой по мебели, словно та могла объяснить ей эту загадку.

Она не знала, сколько времени просидела там, неподвижно, в ожидании.

Наверное, она задремала, потому что, когда проснулась, увидела перед собой женщину, которая смотрела на нее такими же глазами, как у нее.

Глава 49

Слышалось шумное журчание ручья. Лицо собиралось в ее памяти по осколкам. Забытые образы, выцветший портрет снова обретал краски. Мелисандра застыла, словно зачарованная, глядя на хозяйку дома. Это была она сама. Она перед своим будущим отражением в зеркале после несколько десятилетий. Неподвижная женщина стояла в тихой комнате.

— Здравствуй, Мелисандра, — наконец сказала женщина хриплым голосом.

— Здравствуй, — ответила Мелисандра.

Женщина наклонилась, села на колени возле стула.

Они медленно приближались друг к другу не для того, чтобы тотчас броситься в объятия, а чтобы почувствовать запах, признать друг друга в длительной, напряженной церемонии кошек, когда мать со своей нежностью, не говоря ни слова, прокладывала себе дорогу, пристально глядя на нее, трогая ее, произнося, наконец, снова и снова: — «Мелисандра. Я знала, что однажды ты придешь, Мелисандра». Мелисандра позволяла ласкать себя. В какой-то момент ее тело ослабило сопротивление, и она обняла женщину, положила голову ей на плечо и закрыла глаза. Когда ей захотелось ответить на ее ласки, сказать ей «мама», «мамочка», на нее нахлынули воспоминания о нехватке материнского тепла, какое-то протяжное мычание горечи вырвалось изнутри нее. Вместо слов она издала звук своих печалей от ужаса бесконечных ночей, когда она звала ее, отказавшись от чужих объятий, пытавшихся заменить мать. Это был гневный и бессильный плач, невыразимая пустота в абсолютной неспособности понять ее, боль и первичная дерзость, которую она никогда до этого момента в себе не признавала, когда страдала от нее.

Мать, тихонько плача, утешила ее, покачала на своих руках, прошептала, напела колыбельные за все это долгое время.

— Где мой папа? — спросила Мелисандра позднее, сидя на диване с чашкой кофе, который подала ей мать.

— Умер почти четыре месяца назад. Он очень устал, долго болел. Он был бы очень рад увидеть тебя. Но, может, так оно и лучше… Хотя я все равно по нему скучаю.

Она встала. Показала ей пожелтевшие фотографии ее отца в молодости. Мелисандра обратила внимание на руки женщины: морщинистые, сильные, такие же, как у бабушки. Мать не спрашивала о дедушке, а у Мелисандры накопилось столько вопросов. «Спокойно, — сказала она себе. — Еще будет время». Обе устали. Мать двигалась с какой-то тяжестью, которая — Мелисандра чувствовала — была ей не присуща. Она заметила ее широкие плечи. Они были одинаковые и в то же время какие-то разные. В окне она увидела сумерки.

— Где все остальные? — спросила она. — Как так получилось, что в Васлале никого нет?

Со временем она все ей объяснит, успокоила мать. Ведь дочь останется с ней хотя бы на эту ночь, правда же? Было уже поздно, скоро стемнеет и лес станет опасным. Мать передвигала горшки на кухне, брала дрова. Мелисандра встала. Ей хотелось бы сходить умыться на реку, сказала она. Выйдя из дома, она снова почувствовала прохладный ветер, кружащий вокруг нее, поднимающий листья с земли, качающий ветви деревьев. В розово-пурпурном небе виднелись первые звезды. Она подошла к берегу реки, села на колени на камни и опустила руки в воду. Заметила линии на своих белых, почти прозрачных ладонях. На них было написано, что она найдет свою мать. Она всегда это знала, ее сердце мудрее разума. Тяжело было признать теперь, что то, что она нашла мать, ничего не решит. Для нее мать всегда будет отсутствовать. Невозможно было наложить заплаты на разорванные семейные узы. Мелисандра не чувствовала ни обиды, ни упрека. Они стали чужими друг другу существами с того момента, как была перерезана соединяющая их пуповина. Но ей хотелось понять ее. Необходимо было понять ее, чтобы освободиться от боли, которая соединяла их с матерью.

Она умыла лицо и вернулась в дом. Темнота спускалась головокружительной волной, поглощая свет своей пастью. Внутри пахло кориандром.

Поужинали скромно: рыба, картошка в посуде из обожженной глины, фрукты. Мелисандра очень удивилась, когда мать включила свет. Электрический свет в Васлале. Электроэнергией их снабжали мельницы и солнце, объяснила мать. Здесь заработали невероятные изобретения.

— Ну а сырье, вещи. Откуда всё это?

— От Энграсии, — объяснила мать. Она им помогала. Одной из причин, по которой она ушла, была именно эта цель. Без ее помощи община потерпела бы крах, не в силах раздобыть самые необходимые вещи. Все остальное — благодаря изобретательности и находчивости.

— Но где же те, чьей заслугой это является? Что стало со всеми людьми? — настаивала Мелисандра.

— Расскажи-ка сначала мне о твоих дедушке и бабушке, — попросила мать, поднимаясь, чтобы налить еще воды для кофе.

«Она боится», — подумала Мелисандра.

— Дедушка в порядке. Бабушка умерла.

— Ну и дела, — сказала мать, застывая. — Я всегда думала, что она умрет раньше него. — Значит, ты взяла на себя поместье? — допытывалась она.

— Да.

Она хотела узнать о Мерседес, о реке. Мелисандра рассказывала обо всем, кормя кукурузной мукой попугая, который расхаживал по комнате, точно все знал здесь.

— Это попугай Энграсии, так ведь? Как она? Расскажи мне о ней.

— Но вы же не были знакомы. Ты не могла знать ее.

— У меня такое ощущение, что я ее знала, — уверила мать.

Одно время они даже писали друг другу письма. Она многое знала об Энграсии. Достаточно, чтобы проникнуться к ней глубокой симпатией.

Мелисандра сделала глоток кофе. Ей сложно было без дрожи в голосе говорить об Энграсии матери.

— Ах, Мелисандра! — вздохнула она. — Неисповедимы пути господни, но некоторым смерть дается для возрождения. Мне очень больно из-за случившегося с Энграсией, но я понимаю ее и не могу с ней не согласиться.

Благодаря Энграсии, говорила Мелисандра, она была здесь. Без нее, без Паскуаля, без попугая она никогда бы сюда не попала. Но ей нужно все знать, настаивала она. Она должна вернуться. Ее ждут. Столько народа ожидает благодатного света, который придет из Васлалы. Как можно вернуться и сказать им, что она пустынна? По крайней мере, она должна будет все им объяснить.

Мелисандра поднялась, скрестив руки на груди. Мать положила ей еще одно покрывало на плечи. Затем пошла на кухню подбросить еще дров. Так дом нагреется. Она снова разлила в чашки кофе и кивнула головой Мелисандре, чтобы та села на диван.

— Мне не нужно говорить о причинах, побудивших нас с отцом отправиться на поиски Васлалы, — начала говорить мать. — Они тебе известны. Но так же, как и у тебя, на нашем пути встречались непредвиденные обстоятельства, мы оказались вовлеченными в тогдашнюю войну, — мать выпустила кольцо дыма от сигарки, скрученной из сухой листвы, от которой исходил затхлый, но до странности бодрящий запах. — Мы были уже готовы приостановить поиски, — продолжала она, — полагая, что сможем оказать влияние, встать между разными бандами, чтобы положить конец военным действиям и убедить их решить все споры мирным путем. Мое активное желание вести переговоры толкало нас от одних к другим, но мы не хотели вставать ни на чью сторону. В конце концов нас обвинили в двойной измене и взяли в плен. Меня изнасиловали. Твой отец защищаясь, убил двух человек. — Мать опустила глаза, когда говорила о насилии, но ее голос не изменился. — Когда мы добрались до Васлалы, то скрывались уже не только от своих преследователей, но и от себя самих. Община нас приняла и поселила в этом доме. Благодаря поддержке и солидарности остальных нам удалось примириться со своим стыдом, гневом и бессилием, оставить прошлое позади и начать новую жизнь с того момента, когда мы пересекли «Коридор ветров». Вскоре я поняла, что беременна. Мы никогда не знали об истинном отцовстве близнецов; но дети родились, и мы полюбили их. Через некоторое время стало ясно, что дети не были похожи ни на одного из родителей, потому что родились они с личиками особыми, как у тех, кто постоянно живет в мире детства и беспомощности.

— Они были такими нежными, — сказала мать поникшим и меланхоличным голосом. — Они умерли один за другим в отрочестве, — вздохнула она. — Мы заботились о них до последнего дня. Мы не могли оставить их, Мелисандра, и не хотели забирать их из Васлалы, где они были счастливы.

Помолчав какое-то время, она поднялась, погладила по голове дочь, которая уставилась на дощечки с приколотыми булавками мертвыми бабочками, и вытерла слезы, стекавшие по щекам. Мать предложила дочери воды, после чего выпила сама и, придя в себя, продолжила свой рассказ:

— В Васлале существовала практика быть избранным для какой-то миссии, раскрывающей твою индивидуальность, чтобы познать образ жизни, который, будучи принятым остальными, не только изменил бы лик Фагуаса, но и лик всей земли. Однако в действительности ставка на абстрактные понятия, подкрепляемые твердой верой в человеческую доброту, оказалась полной подводных камней. Поэты утверждали, что так и должно было быть вначале, чтобы мы не падали духом. Еще они говорили, что идеальное, приняв конкретные очертания, неизбежно становится несовершенным, потому что воплощают его в жизнь человеческие существа, выросшие на фальшивых ценностях. Нашей задачей было посеять семя, а грядущие поколения смогут исправить наши просчеты. Следуя этой логике, после серии неудачных организаторских попыток было решено признать принцип власти, от которого изначально мы отказались. Именно это послужило причиной того, что группа семей покинула Васлалу, но для тех, кто остался, система функционировала. Это короткое перемирие длилось до тех пор, пока поэты, один за другим, очень загадочным образом не начади умирать. Мы никогда не знали наверняка, что с ними происходило. Они погружались в состояние глубокой хандры и увядали. Можно предположить, что, хоть они и понимали разумом неизбежность начальных ошибок, но подлости и раздоры разбивали им сердце. Некоторые полагали, что их доконала практика власти, которую они презирали. Я считаю, что как бальзам на душу был для них тот факт, что никто не мог размножаться в Васлале.

— Как?.. — недоумевала Мелисандра.

— Загадка, дочка. Размножались животные, но ни одна женщина не беременела. Как, вероятно, объяснял тебе дедушка, Васлала существует между мирами: во временном разрыве, в неопределенном пространстве. Это пространственно-временное искажение является единственным объяснением, которое мы можем найти для этого феномена. Мы частично решили эту проблему, отправляя супружеские пары на время в соседнюю сельскую общину, о которой тебе, должно быть, рассказывал мой папа. Уже беременные, женщины возвращались и здесь рожали своих детей, но этот выход из положения тоже имел свои недочеты. Всегда существовала опасность, что они не найдут обратную дорогу. Несколько супружеских пар не вернулись никогда.

— То есть те, кто населял Васлалу, должны были в некоторой форме отказаться от биологического размножения, самого основополагающего, самого элементарного атрибута жизни?

— Я никогда не размышляла об этом в подобных терминах, — ответила мать, слегка улыбнувшись, — но, думаю, можно сказать, что так оно и было.

— Продолжай… — попросила Мелисандра. Она поднялась. Принялась расхаживать из стороны в сторону.

— Естественно, после того как умер последний поэт, община осталась плыть по течению и, если бы не посетители, она бы непременно себя исчерпала. Попасть в Васлалу не так сложно, как кажется. Время от времени к нам приходили люди, которым удавалось пересечь Коридор ветров. Поначалу эти визиты имели пагубное воздействие. Новости, которые приносили путешественники, жизнь, о которой они рассказывали, какой бы жестокой, тяжелой и абсурдной она ни казалась многим, у некоторых оставляли вкус реальности, более стимулирующий, чем пасторальное однообразие наших дней. Мы заметили, однако, — она скрутила новую сигарку, — следующий парадокс: Васлала не была уже просто шатким экспериментом, на который мы пошли. Это была легенда, ориентир, надежда. Еще не доказав своей эффективности, она превратилась в некий образец. Она выполняла функцию мечты, способной мобилизовать желания и стремления тех, кто жаждал общественной судьбы, согласованной с лучшими человеческими возможностями. И тогда мы поняли, что фантазия приобрела значимость, равноценную реальности.

Не знаю, кто предложил на одном из наших собраний подпитывать фантазию о Васлале. Осуществление этого имело удивительные эффекты, избавившие нас от трудностей и спасшие нас от вырождения, которого никто не желал. Возможно, это была наша миссия, — говорила она, — зародить химеру. Эта идея завладела нами. Мы задались целью создать иллюзию о месте, красота, гармония и совершенство которого навсегда запечатлелись бы в памяти тех, кому сквозь игры времени, его разрывы удалось найти дорогу к Коридору ветров. Было решено оставлять этих людей на ночлег, а затем переносить их в другое место, пока они спят глубоким сном, вызванным отваром из цветов. На воплощение фантазии в жизнь у нас уходили целые дни и всё наше воображение.

Для начала мы так возделали наши сады и украсили нашу местность, чтобы визуальные впечатления были самые яркие. Васлала превратилась, таким образом, в искусственно созданную страну розовых кустов, огненных бугенвиллей, беседок, увитых жасмином, балконов, с которых спадают колокольчики, гелиотропы, тропинок, по бокам которых произрастают ирисы, цветники гвоздик и камелий. Каждый дом представлял собой целое зрелище; из-за обилия цветов ветер пах теплыми воспоминаниями, нежностью, опьянял. Любой путник мог закрыть глаза и вернуться к истокам, в эпоху растительности, когда легкого прикосновения солнца достаточно было, чтобы порадовать кожу. Затем мы покрыли мхом и газонами землю, развели гигантские папоротники, подрезали ветви многолетних деревьев, чтобы они художественно переплетались между собой. При помощи ручья снабдили Васлалу скрытыми каналами и источниками, так чтобы шум воды слышался повсюду и снимал тоску.

Потом построили из кедрового массива домик, просторный и светлый, для размещения гостей, освежили наши жилища, кухни, детские площадки, школы, больницу и с рвением принялись довершать помещения, где обучали искусствам и где создавались при помощи доступных нам материалов многоцветная керамика, скульптуры, роспись по дереву.

Собрав книги всех жителей, мы оборудовали библиотеку. Полки мы разместили на ветвях дерева энтеролобиума, между стволом и кроной которого мы соорудили потолок из сжатых пальмовых листов, не пропускавших воду. Стены мы сделали из раздвижных панелей, которые открывались и закрывались таким образом, что освещение в библиотеке было всегда ярким, но никогда не слепило глаза. Там же мы разместили литературные цеха, где читали свои произведения поэты и велись философские беседы… То, что ты видела сейчас, это лишь жалкая тень от того, чем когда-то была Васлала.

Мать остановилась, чтобы перевести дух. У нее блестели глаза, и эйфория от этих воспоминаний таила в себе глубокий отпечаток ностальгии.

«Как она похожа на бабушку!» — подумала Мелисандра; у нее были те же жесты, та же неколебимая уверенность в движениях и словах.

Слушая ее рассказы, Мелисандра почувствовала к ней глубочайшую нежность.

— Почему они ушли? — мягко прошептала она, прислонившись к стене.

— Созидание мечты сплотило нас настолько, насколько это было необходимо, чтобы устранились все разногласия между нами. Мы смогли наконец прийти к консенсусу и отказаться от лидерства. В спорных вопросах мы прибегали к авторитету старейшин. Не знаю, что произошло снаружи, — сказала она, — но, когда мы стали преуспевать в своей задаче пропагандирования легенды, к нам перестали наведываться гости. Мы остались без возможности превратить в жизнь замысел, к которому мы так стремились. Мы оказались в кризисном положении. Сначала семьи, которые уходили, чтобы зачать ребенка, не возвращались. Исход остальных жителей был медленным и болезненным, пока не остались только твой отец, я и старейшины.

— Но это не объясняет причины их ухода… — мягко настаивала Мелисандра, снова присаживаясь.

— Я не знаю, Мелисандра. Правда в том, что я действительно не знаю этого. — Мать положила голову на спинку дивана и, закрыв глаза, продолжала: — При каждом удобном случае на наших собраниях обсуждалась задача поддержания мечты о Васлале, которую уже никто не искал, которая, казалось, никому уже не была интересна.

— Это Эспада, — пробормотала Мелисандра. — Эспада задались целью сбить с толку каждого, кто будет искать Васлалу.

— Нам стоило иметь более четкое представление о сохранении идеала ради самого идеала. Верить в его возможную пользу. — Мать поднялась на ноги, снова наполнила стаканы водой, пришла в себя. — Те, что ушли отсюда, искали связи с реальностью. Они потеряли веру в то, что наше уединение имело какой-то смысл. Я их не осуждаю. Многих воодушевляли более возвышенные чувства. Они хотели найти цель, которая помогла бы им обрести себя…

— Я и сама об этом думала, — сказала Мелисандра.

— Дело в том, что мы привыкли думать о развитии в терминах противоречий и исключающих истин. Если идеал недостижим, от него отрекаются. Ему приписываются вредные заблуждения. Его осмеивают или, в лучшем случае, относятся к нему скептически. Что происходит, если искажается эта перспектива? Если идеальное и реальное почитаются как необходимые ценности в бесконечной динамике согласий и разногласий? Если считается, что обязательно, чтобы существовало одно для восходящего движения другого? Для чего отказываться от идеала, Мелисандра? Зачем умалять ценность мечты? Ведь именно в поиске мечты человечество построило себя. В извечной дилемме между тем, что может быть, и тем, что есть. Я продолжаю оставаться здесь, потому что полагаю, что Васлала как миф, как надежда оправдывает свое существование. Более того, я считаю, что необходимо, чтобы она существовала, чтобы снова стала тем, чем была прежде, чтобы продолжала порождать легенды. Самое важное в Васлале, это то, что мы оказались способны придумать ее, в конце концов, именно фантазия привела этот механизм в действие. Есть люди, которые, даже если я останусь такая одна, должны продолжать подпитывать воображаемые Васлалы. Придумать иную реальность по-прежнему так же важно, как построить ее.

— Народ никогда не забывал Васлалу, — улыбнулась Мелисандра, потрясенная. — Ты рада будешь узнать, что они не переставали настаивать на том, чтобы я предприняла это путешествие. Они ждут меня. Ждут, что я принесу им новости отсюда. Любопытно, правда, что мы, мужчины и женщины, по-прежнему ностальгируем по этим волшебным, совершенным местам… несмотря ни на что, — добавила она, — несмотря на долгую историю поражений.

Мать подошла к ней.

— Это память, Мелисандра. Мы всегда думаем, что память должна иметь отношение к прошлому, но я убеждена, что есть также другая память, мемориал будущему; и мы также храним воспоминания о том, что может быть. Мужчины и женщины, мы замышляем поиски этого ускользающего воспоминания. Поэтому существует неутолимая жажда таких мест, как Васлала. Поэтому твой отец и я остались здесь в ожидании того дня, когда Васлала вновь будет заселена, свято веря, невзирая ни на что, что этот день обязательно придет. Возможно, он уже пришел. Возможно, это есть твое воззвание, твое наследие.

— А как же те, кто ждет меня? Что, ты думаешь, я должна сказать тем, кто меня ждет?

— Васлала существует. Идеал существует. Их мечты сделали реальным существование Васлалы. Их стремления и надежды подпитывали ее и не давали ей умереть. Но Фагуас должен оставаться Фагуасом; найти свою дорогу. Реальное и идеальное должны будут озарять друг друга; идти друг за другом, пока однажды они не пересекутся. Пойдем спать, моя девочка, — сказала она, целуя голову Мелисандры и глядя в окно, — уже светает.

Мелисандра уже почти заснула, согретая материнским теплом, когда вдруг резко села на кровати.

— Что случилось, дочка? Почему ты так вскочила?

— Я знаю, — сказала она. — Я уже знаю, кто мог бы заселить Васлалу.

— Завтра ты мне об этом расскажешь, — улыбнулась мать. — А сейчас надо спать.

Глава 50

Был уже полдень, когда Мелисандра проснулась. Должно быть, она хорошо выспалась. Младенец наконец у груди матери нашел тепло сильной, восхитительной женщины, мечтами и несклоняемой страстью которой она теперь гордилась, хотя гордость не могла перечеркнуть годы ее отсутствия. Но поспала она всего несколько часов, остальное время сон ее был беспокоен. Временами она вглядывалась в лицо матери — повторение ее собственного лица: роскошная зрелость, рыжеватые волосы, ставшие русыми из-за обилия седых волос. В остальное время она размышляла, выдумывая, рисуя перед глазами сценарии, бесконечные возможности.

Логика была проста, и она не обнаружила в своей голове никаких противоречий: причина существования Васлалы — в самом существовании Васлалы. Утопия, место, которого нет, которого не может быть во времени и пространстве в привычном смысле слова. Нечто иное: лаборатория, возможно, свет, может быть, идеал, находящийся в перманентном движении, заселенный людьми, покинутый ими и вновь заселенный ими; верившими, потерявшими веру и поверившими вновь. Были одни, призванием которых было мечтать, воздвигать мемориалы будущему. И были другие, на долю которых просто выпала реальность, борьба со своими собственными демонами, призвание быть одним из ветреных, уязвимых, грешных существ, ради которых и вопреки которым мечты существовали. Это были безбашенные герои, главным геройским поступком которых было рисковать снова и пытаться снова, даже, несмотря на то что мечта может оказаться призрачной и завести Бог знает куда, потому что как можно было без этого жить.

— Мелисандра! — позвала ее мать с нижнего этажа.

Она оделась. На столе ее ждал завтрак: яйца, кукурузная лепешка, кофе. Она заметила мать возле речки обрезающей лилии. В хорошем расположении духа, она села за стол.

— Я разбудила тебя, потому что у нас с тобой очень много дел, — сказала мать, заходя в дом.

Чмокнув Мелисандру в щеку, она принялась менять цветы в вазах.

«Моя практичная сторона», — подумала Мелисандра, улыбаясь.

Мать и дочь обошли всю Васлалу от начала до конца, наслаждаясь обоюдными открытиями, рассказывая друг другу основные моменты своих жизней, находя сходства, смеясь над общими странностями, над своими слабостями, над своей силой. Веселые и печальные рассказы о дедушке, о смерти бабушки смешивались с зарисовками, со штрихами, необходимыми, чтобы заполнить пустоту. Они получали ответы на вопросы, которые не раз задавали себе наедине со своим женским одиночеством. Мелисандра рассказала ей о Рафаэле.

— Ты не должна позволить ему уехать. Реши сама за него. Мужчины не умеют принимать подобные решения.

Мелисандра улыбнулась. Оглядела сады.

— У тебя будет человек, который помог бы тебе здесь… — продолжала мать. — Крестьяне из соседнего села приходят три раза в неделю, приносят мои заказы, когда спускаются в Лас-Минас. Мы вместе работаем.

— Значит, они заходят и выходят без всяких затруднений?

— Временами проход закрывается. Мы не знаем почему, но обычно они без проблем пересекают его. Это не так сложно, — повторила она. — Это всегда держали в секрете, но Васлала не была недосягаемой. Главное было не забыть, запомнить ориентиры, подождать особого преломления солнечных лучей.

— Это как смотреть вглубь сельвы сквозь воду, — пробормотала Мелисандра, принимаясь в подробностях описывать то, что довелось ей испытать. Мать подмечала некоторые ключевые моменты: преломление лучей могло сдвинуться, оно не появлялось каждый раз в одном и том же месте, но всегда в предсказуемых параметрах.

На окраинах они подошли к зоне мануфактур: деревянные здания — одни закрытые, другие открытые. Самообеспечение было основой экономики Васлалы, объясняла мать. Всё самое необходимое имелось, а от внешнего мира нужны были только некоторые основные детали для грубых, но эффективных механизмов. Поэтому в общине очень ценили изобретателей. Один из них был автомехаником и смог здесь дать полную волю творчеству.

— Он был последним умершим старейшиной. Такой же странный, как и твой отец, большой любитель поговорить… Они были очень одиноки в последние месяцы…

Беседа, — продолжала мать, — отгонявшая грусть точно назойливое насекомое, была искусством, которое процветало наиболее продуктивно. Жители Васлалы радовались возможности общаться. Они работали от зари до зари, а по субботам были танцы. В свободное время мы обязательно танцевали.

У каждого была своя обязанность и, хотя все имущество считалось общим, мы установили систему премий. Всякий, кто производил больше, чем нужно, мог выбирать: оставить это себе или же обменять.

Мать показала дочери сады, хозяйство, систему ветряных мельниц для орошения; двигатель, работающий на солнечной энергии, обеспечивающий Васлалу электричеством; индустриальный сектор для получения из древесины бумаги, тканей, пластин для постройки зданий; печи с мудреными механизмами, воспроизвести которые было бы невозможно и при помощи которых людям удавалось обрабатывать металлы, превращать золото, найденное на дне реки, в домашнюю утварь, делать стекло из песка. Методы были совершенно примитивными, заметила девушка, нечто среднее между Средними веками и парой-тройкой технологий, помноженных на человеческие возможности. Многие механизмы работали с помощью динамо-машин и канатов.

Мать сводила Мелисандру на кладбище к могилам поэтов и других обитателей Васлалы, о которых она ей рассказывала. Размытые образы, которые никогда не придется увидеть, снова вернулись к жизни.

С вершины Холма мертвых виднелась маленькая долина, на которой мать указала на участки фруктовых деревьев, кукурузные поля, пастбище, на место, где произрастали лекарственные травы, каучук. Когда Васлалу снова заселят, сказала она Мелисандре, надо будет пробудить землю от глубокого сна, активизировать все, что на время выпало из жизни.

Мелисандра рассказала ей о Тимбу, о филине, которая, возможно, к этому моменту уже была сожжена. Жители Тимбу могли бы населить Васлалу, сказала она. У них не было детей, и решение не рожать их естественным путем, а любить тех, кто нуждался в любви, ничего не требуя взамен, позволяло им рассчитывать на новое качество жизни, на ценности, которые в Васлале, возможно, станут еще ярче, настолько, что они и представить себе не могут.

— Надо будет предложить им эту идею. Думаю, она им понравится.

Они направились обратно к дому по тропинке вдоль речки. Мать в задумчивости смотрела под ноги.

— Но ты, Мелисандра, — заговорила она после длительного молчания. — Ты не хочешь остаться в Васлале?

Мы могли бы столько всего сделать вместе… — она с жадностью заглянула в глаза дочери.

— Конечно, я вернусь, мама.

«Наконец, — подумала она, — наконец-то я смогла назвать ее мамой», и продолжала:

— Я приеду навестить тебя, но я не могу остаться. Ты сама вчера сказала… сказала что-то, что очень мне понравилось, о дилемме между тем, что может быть, и тем, что есть. Я хочу то, что может быть. Синерия, река, Лас-Лусес, этот наш другой мир, находится сейчас в зародыше, пребывает в неопределенности. Я никогда не чувствовала себя более счастливой, несмотря на обрушившиеся на нас трагедии, чем в эти дни пребывания в Синерии после взрыва. Я внесла свой вклад в общее дело, обрела смысл жизни. Я никак не могла бы остаться здесь, зная, что происходит сейчас там.

Они подходили к дому. Вечер щедро расточал свой сумеречный свет.

Мать взяла ее под руку, отвела в комнату. Из деревянного ящика, хранившегося под кроватью, принялась доставать книги и бумаги, написанные четким, мелким почерком.

— Вот, Мелисандра, летописи Васлалы. Поэты, твой отец и я, — мы вместе написали их. Здесь ты найдешь подробный отчет обо всем, что мы сделали, как мы это сделали. Наши ошибки, наши достижения, все, что представляет собой этот опыт. Есть планы наших построек; есть рассказы, поэмы, новеллы, очерки, написанные здесь, рисунки… Теперь они принадлежат тебе, Фагуасу.

Глава 51

На следующий день мать проводила ее до Коридора ветров. Они шли вдвоем. Воздух был легким и прозрачным. Грустно оставлять ее, думала Мелисандра. Она будет скучать по глубокой материнской нежности, по неутомимым глазам, которыми мать смотрела на нее в первый вечер, с жадностью наблюдая за малейшим жестом, запасаясь ими, как дровами на долгую зиму. После могут возникнуть еще вопросы о ее матери, ответов на них у нее еще нет. Но она уходит, уже зная главное: «Кто-то любит меня и не хочет видеть меня девочкой, брошенной в детстве». Нет, Мелисандра больше не будет страдать от недостатка любви. Возможно, останется пустота, но теперь у нее будет бальзам, чтобы уменьшить трение этой боли о ее сердце.

Она посмотрела на идущую рядом твердым, неторопливым шагом женщину. Посмотрела на нее с благодарностью за то, что мать не пыталась давать ей каких-то объяснений, за то, что не сделала ни малейшей попытки оправдаться, не сказала: «Дочка, вот искупление моей вины, поэтому ты должна простить меня». Она едва упомянула о близнецах. Только два раза сказала о них, слишком не распространялась. Не говорила о степени их беспомощности, о заботе, в которой они нуждались. Не объяснила, почему не отправилась за дочерью, когда они умерли. Мелисандра сама заполняла какие-то пробелы, она представляла, как мать заботится о стариках, о муже.

Ее мать не искала предлогов, не призывала к любви и уважению, не бросалась громкими словами о том, что дала ей жизнь, считая это достаточным аргументом, чтобы дочь признала ее дар и простила ее. Она вела себя с абсолютным достоинством, безропотно брала на себя ответственность за последствия своих поступков. Мелисандре, увидевшей ее теперь, не требовалось большого воображения, чтобы измерить глубину ее боли, представить, как разрывалось ее сердце, осознать цену, которую пришлось заплатить матери за свой выбор.

Мать оставила за ней свободу выбора — любовь или упрек.

Она уважала ее не как дочь, а как женщину, которая питает уважение к другой женщине и признает ничтожность утешения, признаёт неизбежное одиночество каждого человека. Потому что, в конце концов, только Мелисандра может судить об этом. И это произойдет позднее, когда она в молчаливом одиночестве будет вспоминать образ матери, когда сможет сопоставить его со своей болью и со своей любовью.

— Я верю в тебя, дочка, — сказала мать ей на прощание. — Поручаю Васлалу твоей мудрости, твоему воображению.

Она вверила ей Васлалу восторженно, торжественно, как человек, находящийся на смертном одре, доверяет самому любимому, самому близкому существу кульминацию священного и важнейшего ритуала освобождения от мирской суеты.

— Скажи своему дедушке, что я люблю его и скучаю по нему. Расскажи, что его зять умер с миром.

Мелисандра пересекла солнечную долину. Снова ощутила жаркую влагу. Она не обернулась, пока не отошла на приличное расстояние. Когда, наконец, сделала это, то оказалась перед незнакомым пейзажем. На нее нахлынула тоска, желание вернуться и доказать себе, что сможет найти обратную дорогу, но остановилась. «Я найду ее», — подумала Мелисандра. Внучка поэта не сомневалась в этом. Попугай слетел с ее плеча и начал подпрыгивать, размахивая крыльями. Вдруг, усевшись на ветку какого-то низкорослого дерева, принялся завывать будто волк. «Сколько же я плакала за эти дни», — подумала она, улыбнувшись сквозь слезы.

Голос Рафаэля раздался где-то вдалеке, встревоженный, он выкрикивал ее имя.

Мелисандра бросилась на зов.

Эпилог

Рафаэль снял на камеру и передал на мировые телеканалы репортаж с массового митинга, на котором Мелисандра, поднявшись на импровизированную трибуну посреди двора, где располагалась свалка Энграсии, объявила во всеуслышание, что Васлала существует. В доказательство этого у нее были летописи Васлалы.

Ни он, ни те, кто присутствовал при этом небывалом спектакле, никогда не забудут этой сцены: девушка, освещенная старыми корабельными фарами и лампами со стадиона, страстно вещала о неведомом и счастливом месте, а вокруг нее со всех сторон возвышались беспорядочные горы отходов мегаполисов, всё, что оставлял после себя человек в извечном поиске неуловимого, мимолетного счастья.

Паломники со всего мира начали прибывать в Фагуас и отправлялись на поиски Васлалы. Макловио, как всегда предприимчивый, додумался открыть процветающее дело: забытые и старые предметы, упакованные в коробки, разрисованные мальчишками, бывшими работниками Энграсии, продавались в Нью-Йорке, Лондоне. Сувенир «Воспоминания о Васлале» — мусор в нарядной упаковке возвращался в родные пенаты.

Одна за одной семьи из Тимбу пересекли Коридор ветров.

Мелисандра и Рафаэль остались в Синерии.

Дон Хосе продолжает стареть на реке. Мерседес и Хоакин управляют делами поместья.

Герои этой истории, как и все мы, время от времени находят Васлалу и снова ее теряют.

Сентябрь 1990 г. — декабрь 1997 г.

Корректировки и эпилог: 2005 г.

Две заметки от автора

Первая

Персонажи этого романа представляют собой симбиоз реальности и вымысла. В особенности это касается двух героев: дона Хосе и его супруги, доньи Марии, прототипами которых являются двое необычайных людей, живших в окрестностях реки Сан-Хуан в Никарагуа: Хосе Коронель и Мария Каутц.

Он был не просто одним из великих поэтов, которых породил Никарагуа, но и волшебником слова; чрезвычайно приятный собеседник, но, самое главное, учитель не одного поколения никарагуанских писателей, перед которым мы в неоплатном долгу.

Его жена, Мария, действительно управляла поместьем Лас-Брисас, в то время как ее муж предавался литературным занятиям.

Оба умерли, он несколько лет спустя после нее, и тела их покоятся в простом склепе недалеко от реки.

Я начала этот роман после ее смерти. Дон Хосе, Поэт Коронель, как мы называем его в Никарагуа, успел прочитать первые главы.

Для меня оба они живы и так будет всегда.

В этой книге я хотела вспомнить о них.

Вторая

Эпизод с радиоактивным облучением на свалке Энграсии основан на реальном событии, которое имело место в бразильском городе Гояниа в сентябре 1987 года, когда двое бродяг нашли в мусоре металлический цилиндр. «Они продали его одному торговцу всевозможным хламом, который открыл его при помощи молотка в надежде продать свинцовый контейнер. Внутри оказался невероятный голубой порошок, сверкающий в темноте. Очарованный находкой, он подарил стаканчики, полные порошка, своим друзьям и родственникам. На дне рождения одной из родственниц, шестилетней девочки, этот порошок рассыпали по праздничному столу и погасили свет». (James Вгооке. «Tourism Springs from Toxic Waste», The New York Times. 3 мая 1995 года).

«Кто намазывает себе кожу, блестит в темноте. Весь квартал — сплошная лампа. У бедняков, внезапно разжившихся светом, праздник», — говорит Эдуардо Галеано, описывая это сентябрьское событие 1987 г. в своей книге «Слова, которые хотят забыть о забытом».

Голубой порошок — цезий-137, радиоактивное вещество. Облучились 129 человек; 20 из них были госпитализированы с ожогами, рвотой и другими последствиями радиации. Семь человек умерли. Среди них та самая шестилетняя девочка, Лейде, которая незадолго до смерти излучала столько, что врачи боялись иметь дело с ее кровью и мочой.

Это был самый страшный инцидент с радиацией в Латинской Америке. Случилось это год спустя после Чернобыля, но, как говорит Эдуардо Галеано: «Чернобыль ежедневно на слуху у всего мира. 0 городе Гояниа никогда никто не узнал. Радиация в Латинской Америке — это новость, обреченная на забвение».

Примечания

1

Пер. И. Куберского.

(обратно)

2

Бонго — лодка для перевозки пассажиров, род парома. — Здесь и далее прим. перев. Прим. ред. обозначены отдельно.

(обратно)

3

Васлала — «река золотых вод» на языках карибских племен.

(обратно)

4

Каракола (исп. сагасоlа) — панцирь (раковина) морской улитки больших размеров, конусообразной формы. Если в нее подуть, получается звук, схожий со звучанием трубы.

(обратно)

5

Мачете — большой тяжелый нож.

(обратно)

6

Здоровый дух в здоровом теле (лат.).

(обратно)

7

Сейба — священное дерево в верованиях племен майя и ацтеков.

(обратно)

8

Мерседитас — уменьшительный суффикс имени, может быть употреблен с оттенком иронии в исп. языке.

(обратно)

9

Здесь: вождь индейцев (исп. из языка индейцев Центральной Америки).

(обратно)

10

Адмирал Нельсон действительно принимал участие в военных действиях на реке Сан-Хуан в Гондурасе. — Прим. ред.

(обратно)

11

Вероятно, имеется в виду картина «Купающаяся Сюзанна» Ж.-Б. Сантера. — Прим. ред.

(обратно)

12

Тортилья — кукурузная лепешка.

(обратно)

13

Последняя строфа стихотворения А. Теннисона «Улисс».

(обратно)

14

Sui generis — особого рода (лат.).

(обратно)

15

Печенье, состоящее из двух, между которыми находится полоска бумаги с предсказанием судьбы. — Прим. ред.

(обратно)

16

Образ жизни (лат.).

(обратно)

17

Учение о возникновении мира из соперничества добра и зла, света и тьмы. — Прим. ред.

(обратно)

Оглавление

Путешественники на реке

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Вверх по реке Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

В центре страны Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 45

Васлала Глава 46

Глава 47

Глава 48

Глава 49

Глава 50

Глава 51

Эпилог

Две заметки от автора X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?