«Следователь особого отдела»

Виктор Вучетич СЛЕДОВАТЕЛЬ ОСОБОГО ОТДЕЛА Повесть

1

Осторожный стук в закрытую ставню — три раза, пауза и еще три раза — разбудил Анну. Она уже несколько дней ждала этого условного сигнала, вслушивалась и вглядывалась в тревожные ночи, заполненные громом медленно удаляющейся на запад артиллерийской канонады, лязганьем танковых гусениц, приглушенным ворчанием моторов, грозными окриками и пугающе близкими выстрелами. Она чувствовала, что заболевает, от обессилевающего ожидания, мутится разум, раскалывается голова от постоянного грохота за окном, и надо все равно ждать и считать, считать до бесконечности.

Днем движение за окнами стихало — войска накапливались ночами, и эти временные передышки еще больше обостряли напряжение ожидания и страха, который внушала лавина военной техники и эти пыльно-серые, идущие на запад войска.

Она боялась, что каждую минуту могут застонать под тяжелыми сапогами ступени крыльца и злые от долготерпения солдаты требовательно застучат в дверь. И придется впускать их, стараться изобразить на лице улыбку, низко кланяться и благодарить освободителей, поскорее стелить на стол хрусткую праздничную скатерть, доставать самогон, варить картошку, резать сало, а они станут по-хозяйски оглядывать ее, ощупывать голодными глазами.

Теперь снова их власть, они сильнее и вправе требовать свое по закону войны.

Но потом из тоскливой опустошенности, из постоянного страха, словно росток в пепле, пробивалась ярость, и тогда хотелось, разорвав в истошном вопле рот, швырять им всем, всем под ноги гранаты, стрелять в них, упиваясь ненавистью… О, мой бог! Когда же это все кончится!..

На исходе пятых суток Анна поняла, что действительно заболевает. Она увидела себя в зеркале и долго, с пристальным удивлением рассматривала и не узнавала собственное отражение: жесткие, нечесаные волосы, провалившиеся, горящие лихорадочным блеском глаза и — морщины… морщины! Вот они, у рта, и у глаз, и на лбу! И это она — Анна, совсем еще молодая женщина, сорок два только, красавица, роскошь, мечта, как совсем недавно, месяца не прошло, уверял ее суровый и надменный Бер­гер, зарываясь лицом в ее золотисто-нежные ромашковые локоны. Где он теперь? Забыл, бросил, как бросают надоевшую шлюху, отшвырнул, словно грязную тряпку…

Бергер… Он вспомнился так живо, словно это было вчера. Недовольно покрикивая на молчаливого исполнительного Ганса, когда тот неаккуратно отдирал от подрамников холсты картин и закатывал их в толстый рулон, Карл убеждал Анну, что все это ненадолго, это — не уход, а временное запланированное выравнивание, или, говоря военным языком, спрямление линии фронта. Но губы его брезгливо кривились. Под большим секретом он сообщил Анне, что в районе Курска уже началась одна из мощнейших наступательных операций, которая должна наконец принести победу фюреру. Именно поэтому, в силу стратегической необходимости, требуется абсолютная координация передвижения всех воинских частей. В данном случае большая стратегия диктует временный отход полевых дивизий вермахта к укреплениям Восточного вала, а это непрерывная, шестисоткилометровая полоса неприступных инженерных оборонительных сооружений до полутора сотен километров в глубину, гигантская система противотанковых рвов, надолб, траншей, бронированных огневых точек, сплошные минные поля и проволочные заграждения. Но если Бергер сам верил в это, тогда почему торопливое, воровское, постыдное бегство, эти ящики, рулоны? Словно понимая, что его слова не убеждают Анну, Бергер заговорил о долге перед Германией. Все они — и он и Анна- солдаты фюрера, и каждому предопределено свое место в великой битве тысячелетнего рейха. Ему, Карлу Бергеру, приказано срочно передислоцироваться со своей командой под Смоленск, а Анне надлежало оставаться здесь, вернуться, разумеется ненадолго, к прежнему образу жизни и — ждать. По твердому убеждению Бергера, она ничем особенным не скомпрометирована перед Советами, ее имя не фигурировало ни в одном донесении — об этом он сам позаботился, — и поэтому риск исключен полностью…

Условный стук повторился. Теперь стучали в дверь. Анна словно очнулась, набросила на голову черный старушечий платок и на цыпочках подошла к двери. На крыльце сдержанно и хрипло покашлял мужчина.

— Кто? — едва слышно спросила Анна.

— Я это, я, Анна, — заторопился осипший голос. — Гриша…

Навалясь всем телом на дверь, Анна отодвинула тяжелый засов, сбросила крюк и приоткрыла заскрипевшую дверь.

Григорий боком протиснулся в сени и быстро захлопнул дверь. Потом повернулся к Анне, выдохнул прямо в лицо:

— Добрался, слава те… Боялся, не дождусь, все прут и прут, конца им не видно…

Лицо его было неразличимо во тьме, но Анна сразу представила себе обросшую грязной бородой опухшую физиономию, почти звериный оскал крупных желтых зубов, и ей стало до омерзения, до рвоты противно. И это Гриша… Раскудрявый весельчак, забубённая головушка с цыганскими влажными глазами. Мерзкое, вонючее животное…

Григорий отодвинул Анну и, обдав ее прокисшим, тяжелым запахом пота, плесени и печного угара, прошел в комнату, где грузно опустился на стул.

— Свет не зажигай, — прохрипел он. — Воды дай, помыться… ага, и белье достань. А то уже чесотка пошла…

Он встал и, шаркая, побрел на кухню, зазвякал там посудой.

— Горячего есть чего пожрать?

Оцепенев, стояла она по-прежнему в дверях и ощущала снова накатывающую волну дикой смертной тоски. Ждала и вот — дождалась.

— Дрова где? — негромко донеслось с кухни. — Да не бойся ты, я немного, только воды согреть, совсем запаршивел в своей берлоге…

— За печкой, — словно в полусне отозвалась Анна.

— Ладно, — он загремел поленьями. — Ты не ходи сюда. Я сам. Пожрать бы чего-нибудь горячего… Кишки сводит от сухомятки…

Спустя час он сидел босой, в чистых бязевых кальсонах и нижней рубахе и встряхивал мокрой головой, чтобы отогнать наваливающийся сон. Анна плотно зашторила кухонное окно и зажгла керосиновую лампу. На раскаленных углях в печи шипела картошка с салом. От запаха у Григория мутилось в голове.

Он ел жадно, обжигаясь, ложкой зачерпывал растопленное сало, макал в сковородку краюху хлеба, хрустел луковицей, и нижняя челюсть его двигалась мощно и равномерно, как шатун паровоза. Он выпил стакан самогона, и глаза его осоловели, а движения стали вялыми.

— Еще глоток дай, а то сильно в сон кидает, — пробурчал он, не поднимая головы и даже не удостоив Анну взглядом.

Она механически налила еще стакан. Григорий медленно выцедил его, подобрал остатки со сковороды, откинулся и сыто икнул.

— Ну, все, — выдохнул утомленно. Похлопал себя по широко расставленным коленям, почесал пяткой о пятку. Показал Анне на кучу грязного белья у печки. — Ты это потом сожги или выбрось подальше куда. Стирать не надо. Там, поди, и вошь есть. О-ох! — он широко зевнул. — Соснуть бы часок по-людски… А, Ань?

Она молча ушла в комнату, сдернула с кровати покрывало и швырнула его на спинку. Он подошел сзади, положил ей на плечо жесткую ладонь.

— Одеяло, подушка… А я, Ань, — Григорий больно сжал ее плечо, — в разрушенных домах прячусь, по подвалам, прям дикий зверь какой… — Он рукой примял перину, зло засмеялся: — Мягко ему было тут, поди? Любил он мягонькое да пышное, а?

Анна рывком освободила плечо.

— Перестань! Побрился бы, что ли? На кого похож…

— А-а, — Григорий отмахнулся. — Меньше узнавать бу­дут… Что я тебе скажу, Ань: кранты твоему Бергеру, полный капут. Я из берлоги своей много всего насчитал! Танки, пушки, пехота… Тут вот битый час сидел, все ждал, когда колонна пройдет. Во! — он ткнул пальцем в окно, где снова звонко задребезжали стекла. — Слышишь? Опять покатились… Думаю, не устоять уже немцу, нет. — Он вдруг ехидно засмеялся: — Ох, да за те сведения, что я сейчас имею, Бергер твой мне по гроб жизни был бы обязан, да вот ему — фига!

— Что ты все “твой” да “твой”? Надоело!

— А что он, мой? Это ж ты меня ему продала, — Григорий язвительно хмыкнул, — как собаку. Только сам он — распоследняя сука, твой Бергер. Чего ж это он тебя с собой не прихватил, а? Я- что? Я — пешка, мне из-под этого гада теперь до смерти не выбраться. А ты? Знаешь, зачем ты ему нужна была? Вот для этого! — он показал на кровать. — А драпать легче одному… Э-эх, Аня, Аня, повязаны мы с тобой теперь одной веревочкой, на ней и висеть будем… Ладно, вздремну часок, а ты до света разбуди.

Он навзничь завалился на кровать. Анна опустошенно глядела на темное пятно его головы, а в висках колотилось: “Бросил… как собаку… собака…” Григорий вдруг заворочался, приподнялся на локте.

— Ты чего, Ань?..

Он неожиданно цепко схватил ее за руку и рывком притянул к себе. Она упала на него, охнула, пытаясь отстраниться, но он подмял ее под себя и, обдирая тело грубыми, как наждак, ладонями, яростно навалился на грудь.

— Озверел я, совсем озверел, — прохрипел он ей в лицо короткое время спустя, словно оправдывался. Она прерывисто застонала. — Да ладно, прости, Ань… Соскучился я по тебе. Ты не реви, я так думаю, что и для нас с тобой не все потеряно… Уходить нам нужно, уходить туда, где ни меня, ни тебя никто не знает. Нынче же… А этот Бер­гер, он не вернется, Ань, сволочь он, слышишь?.. Эх, баба, не разбираешься ты в людях… — Он отвалился на спину и скоро тяжело захрапел…

В окне стало синеть, и Анна испуганно вскочила. Неужто уже утро! Она стала будить Григория, но тот мычал только и чмокал толстыми губами. Наконец протер глаза кулаком, сел на кровати. Посмотрел на светящийся циферблат своих часов — подарок Бергера — и окончательно проснулся.

— Утро, — зло прошипела Анна. — Может, ты тут жить собрался?

Григорий встряхивал головой.

— Уйду, уйду, чего ты, ей-богу!.. Поди, глянь, в шкафу ничего уже не осталось? Все, что ли, износил? — и добавил примирительно: — Ладно, не бушуй, старое надену…

Своего барахла Григорий практически не имел. Сперва он донашивал костюмы Петра Баринова, покойного мужа Анны, которые были ему как раз впору, потом Анна сама ему покупала, вот он и привык, что в ее пла­тяном шкафу всегда имелось что-то из одежды и для него. Выходит, больше нет, кончилось… Придется снова лезть в задубелые, словно чертова кожа, штаны.

Анна ушла на кухню, прибрала там все, завязала в узелок большой кусок сала и десятка полтора вареных картофелин, затолкала под печь грязное белье, чтоб вынести утром, и погасила забытую лампу. Григорий уже оделся. Она отдала ему узелок.

— Спасибо, Аня, — он вздохнул. — Опять эта сухомятка… Ну, это еще переживу. Вот с другим питанием совсем хреново. Батарейки сели. Ни черта не слышно.

— У тебя же запасные были! — сердито отозвалась Анна.

— Были! — передразнил Григорий. — Да сплыли. Завалило их в прошлом подвале, и нет теперь туда хода. Там саперы пришли мины выковыривать. Я сидел, носа не вы­совывал. А в прошлый вторник в двенадцать вышел в эфир, настроился, только начал, а тут как рванет! Прямо над головой! На меня кирпичи — по башке, по рукам, по рации! Не выскочил бы — хана.

— Что ж ты сразу о самом главном не сказал? — рассвирепела Анна. — Несешь тут всякую чушь, черт-те чем занимаешься!..

— Ну уж, ну уж… Ты брось эти дела, будто я насильник какой, а ты у нас невинная девица. Это вот Бергер твой…

— Я запрещаю тебе говорить о нем! Ты — ничтожество по сравнению с ним, понял? Вот и помалкивай.

— Да ладно, Ань, брось ты, — он потянулся к ее плечу, но она резко отбросила его руку.

— Тебя там никто не видел?

— Откуда я знаю? Кто мог увидеть, того убило. Он на мину напоролся. А мне что, я знаю, где эти мины. Вот и пришлось в другой подвал перебазироваться… Ха-а, не поверишь, в свой собственный! Все, что от моего дома осталось… Рацию, конечно, помяла, но только корпус пострадал, а так вроде работает. Вчера, как положено, снова вышел на связь, да только и смог передать, что питание кончилось и рацию покурочило. Пусть теперь сами дума­ют… А у тебя разве запаса нет?

— Откуда же? — Анна была и возмущена, и растеряна.

— Ну, значит, будем ждать, когда новые пришлют. А как они пришлют? Я, Ань, вообще-то не уверен, слышали они меня или нет. Батарейки совсем подсели. И вот что я думаю, Аня: нечего нам тут дожидаться. Бергер сюда все равно не вернется. Это ты дома сидишь, ничего не знаешь, а я все вижу. Такую силищу не сдержать немцу. А потому уходить нам с тобой отсюда надо. И побыстрей. Ты отнесись серьезно. Я чую, что вокруг меня будто петля сжимается, как зверя обкладывают. Слышь, Ань, а может, прямо сейчас и двинем? Нынче затеряться — пара пу­стяков. Скажемся беженцами, и ищи-свищи… Пусть Бер­гер у себя в Берлине приказывает. Плевал я на него…

— Никуда ты не пойдешь! — истерически взвизгнула Анна. — И я никуда отсюда не пойду. Понял? Это — приказ.

— Да будет тебе… Приказ… Ты не ори на меня. Смутно мне что-то, Аня… Ладно, я завтра приду, а ты все-таки решай. — Григорий притянул к себе ее голову, обнял. — Э-эх! Мать честна! Горячая какая! Слышь, Ань, ты не заболей гляди, нам теперь болеть никак нельзя… — Он чутко прислушался: — Ну, вроде тихо. Открывай помаленьку.

Она неслышно сдвинула засов, приоткрыла дверь, выглянула. Глаза, привыкшие к темноте, обшарили часть улицы перед палисадником. Было все спокойно, никакого движения…

— Иди, — прошептала через силу. — Только не на улицу, а вдоль забора, где темней.

— Что я, не знаю? — он выскользнул за дверь, а она тут же накинула крюк, чтобы не греметь засовом, и подошла к окну. С минуту было тихо, потом раздался громкий окрик:

— Стой, кто идет? Документ! Подходи!

Тут же грохнул выстрел, за ним второй, третий… Ударила автоматная очередь. Выстрелы и крики стали удаляться. Анна бессильно привалилась к стене, замерла. Снова послышался топот бегущих, крики:

— Откуда он вылез, гад?

— Да вроде из этой хаты!

— Савчук! Обыщи кругом, может, там еще кто прячется! Быстро!

Топот сапог приближался. Вот уже на крыльце. В дверь ожесточенно забарабанили.

— Открывай! Живо! Кто тут есть?

Анна бросилась к кровати, взбила перину, накинула на голову платок и на ватных ногах пошла к сотрясаемой двери. Открыла. Ее ослепил луч карманного фонаря.

— Кто такая? — услышала крик. — В доме есть кто? Был? Отвечай!

Она заслонила глаза ладонью, простонала:

— Одна я живу, ничего не знаю…

— Поглядим! — грозно бросил солдат. Бряцая подковками и высвечивая углы фонариком, с автоматом навскидку он быстро обыскал весь дом. Длинной плащ-палаткой задел и опрокинул легкий венский стул, чертыхнулся. Заглянул за печь, залез под кровать, наконец выбрался, отряхивая коленки, и вышел на крыльцо.

— Слышь, сержант? В хате никого! Бабка одна! Старая!..

— Ладно! — послышалось с улицы. — Двигай в следующую!

Солдат убежал. Анна последним усилием воли задвинула засов и тут же в беспамятстве повалилась на пол.

2

После длительной полосы неудач это утро наконец принесло майору Дзукаеву первую находку. Дело в том, что вчера, уже в третий раз, заговорил вражеский передатчик. С понедельника молчал и вот заговорил. Но передача была такой же короткой, как и предыдущая, да еще и слабой, поэтому не успели засечь радиста. Примерная же территория, откуда она велась, была большой, по сути, это — огромный городской район, превращенный фашистами при отступлении в сплошные руины. Ко всему прочему, развалины были заминированными. Один из жителей, вернувшийся к остаткам своего жилища, подорвался, но, несмотря на запрещающие трафареты, люди по-прежнему лезли и лезли на это адское кладбище.

Вместе с приданным ему отделением бойцов и саперами Дзукаев ползал среди развалин, прочесывая вслед за саперами метр за метром. Но разве ж можно за считанные дни отыскать что-то путное, когда бесчисленным погребам и подвалам, захороненным под пепелищем, нег конца и края? Гитлеровцы действовали планомерно, уничтожая дом за домом, квартал за кварталом, все превращая в дымящуюся пустыню. А дома здесь раньше были крепкие, первые этажи, как правило, каменные, да такой кладки, что не с ходу и взломаешь.

И вот в одном из разрушенных подвалов обнаружили пачку совершенно новых батареек для рации. Скорее всего, они и принадлежали тому самому радисту, которого искал майор.

Когда Дзукаев, оставив вместо себя старшего лейтенанта Виктора Дубинского, срочно прибыл с найденными вещами в отдел, ему тут же передали, что его ждет начальник особого отдела корпуса полковник Федоров.

Дзукаев быстро, но тщательно побрился, вычистил стоявшую коробом от по га и пыли гимнастерку, словом, привел себя в надлежащий вид и, прихватив найденное в развалинах, отправился к полковнику.

Алексей Владимирович Федоров, заложив руки за спину, стоял у забранного толстой решеткой окна и задумчиво разглядывал затененный высокими липами двор. Скамейки-лавочки, маленький бетонный фонтанчик — каким-то все это было нереальным, словно пришедшим издалека, из давно забытых довоенных дней. Тишина, не бомбят, не стреляют. Как он соскучился по этой мирной тишине…

Услышав быстрые шаги в коридоре, полковник медленно обернулся к двери и вдруг будто по-иному увидел свой большой кабинет таким, каким он был, когда Федоров в первый раз вошел в него буквально через сутки после ухода фашистов. Этот массивный, лежавший на боку письменный стол с расколотыми лапами был похож на гробницу. Искромсанные и выпотрошенные с торчащими пружинами кожаные кресла валялись посреди комнаты. Кто здесь находился во время оккупации, Федорова особенно не интересовало, кажется, заместитель коменданта, ценивший во всем монументальность и тяжеловесность. Удирая, не смог увезти с собой ни стола-гробницы, ни кресел этих неподъемных, но уж испортить, изгадить, изувечить брошенное постарался, сукин сын, как мог. Не кабинет был, а хлев, свалка. А ведь наверняка считал себя цивилизованным человеком, вон и картины на стене держал, от них еще гвозди с обрывками веревок остались. Дубовый фигурный паркет взломали, в углу костер развели, уничтожали документы, жгли мебель старинную, с золочеными ножками. “Хорошо, наши подоспели вовремя, загасили пожар, — подумал Алексей Владимирович. — Прямо какое-то звериное, первобытное варварство. Впрочем, не первобытное, нет, наоборот, жестокое, обдуманное”. Не он ли, этот бывший любитель монументальности, приказал построить в центре города, напротив райсовета, виселицу — не самоделку, не два столба с перекладиной, а целое сооружение? Местные жители говорят, что за два года оккупации ни разу не пустовали семь кованых крюков этой виселицы. Семерка — символическая цифра, основа фашистской свастики Можно подумать, что они еще во что-то верят, в магию цифр, например.

— Здравствуй, Иван Исмайлович, — хмуро кивнул пол­ковник. — Ну, что там у тебя, докладывай.

Федоров оглядел осунувшееся лицо майора, удовлетворенно отметил про себя характерную опрятность своего подчиненного, и короткая улыбка тронула краешек его губ. “Молодец, — подумал, — работяга, в самое пекло залезет, а вид, как у тамады на пиру”.

Дзукаев положил на стол завернутый в портянку свер­ток. Аккуратно размотал материю.

— Вот, товарищ полковник, — сказал он глубоким гортанным голосом с заметным кавказским акцентом, за что его в добрую минуту и звали “тамадой”. — Разрешите доложить?

— Да я уж разрешил, — Федоров обрадованно хмык­нул. — Нашли, что ли, наконец?

— К сожалению, это все, товарищ полковник. Больше ничего. Ни рации, ни радиста. Ушел.

— Как это ушел? — полковник гневно свел брови к переносице.

— Еще до нас ушел. Разрешите по порядку? Эти батарейки совсем новые, ими никто не пользовался. Упаковка не сорвана. Там, в подвале, где мы их нашли, произошел небольшой обвал, и, похоже, недавно. Камень свежий, тронешь — песок сыплется. Этот сверток в углу был при­давлен. А медная проволока — вот эта — из печной трубы торчала, другой конец в подвал выходил. Я о чем подумал, товарищ полковник? Если радист был, тогда почему ушел? Зачем батарейки бросил? Совсем ведь новые батарейки, Стал я думать, и такая картина нарисовалась.

— Ну-ну, — оживился полковник. — Да ты садись.

— Первый вопрос: почему ушел? — Дзукаев устало сел на стул. — Думаю, что-то помешало или испугало. Что? Сели на тебя камень станет валиться, испугаешься? А как же! Конечно… Думаю дальше: почему камни стали падать? Сами по себе? Не исключено, все кругом разрушено, на соплях, извините, держится. Еще почему? Что-нибудь встряхнуло развалины. Что? Может быть, взрыв? Посмотрели — точно, был взрыв. Снаружи прямо над головой — воронка от взрыва. Мой сапер сказал: “Наверное, это здесь на той неделе человек на мине подорвался”. — “Откуда, — говорю, — знаешь?” — “Говорили, кричал долго, пока саперы пришли, тут мин, как картошки”. Велел ему обязательно вспомнить, от кого слышал. Теперь ставлю себя на место этого радиста: сижу в подвале, в полной безопасности — там следы костра есть, кости, тряпки есть — вдруг взрыв над головой, и на меня камень падает! Конечно, испугаюсь, все брошу, убегу… Поэтому и передача была короткая.

— Похоже, так, — задумчиво сказал полковник. — Но рацию он успел унести. Проволока — конечно, антенна. И с этой своей рацией он вчера в эфир вышел. В третий раз уже… — Алексей Владимирович достал из ящика стопку чистой бумаги и толстый синий карандаш. Нарисовал две жирные стрелки координат, потом сектор между ними заполнил параллельными и перпендикулярными линиями и начал затушевывать через один получившиеся квадратики. При этом крупное лицо его с выпуклым лбом и высокими залысинами словно окаменело. Рассматривая получившуюся “шахматную доску” и наклоняя голову то вправо, то влево, как художник на этюдах, Алексей Владимирович тщательно анализировал рассказ майора.

— Тут другой вопрос, товарищ полковник, — продолжал между тем Дзукаев. — Может, кто видел того радиста? Из тех, которые раненого вытаскивали? Или сам раненый, если жив, конечно.

Полковник молчал. Раненый, пожалуй, не мог быть ра­дистом. Иначе нашли бы рацию или ее остатки. Держать двух радистов — слишком жирно для фрицев. Да и третья — последняя передача была тоже короткой и очень слабой, похоже, батареи садились. Значит, радист других уже не имел… Пока все сходилось.

— Понимаете, взрыв, на меня камни валятся, и раненый наверху кричит. На крик, товарищ полковник, обязательно люди прибегут. Значит, мне тем более удирать надо!

— Что ж, — полковник отложил карандаш, — ты считаешь, наш радист знал, где мины стоят?

— Получается, знал. Но система пока не проглядывается. Мы смотрели. Напихано в расчете на случай. Торопились фашисты.

— А может, он сам и расставил мины? Смотри: ходит ведь среди них без опаски, передачи ведет. Похоже, он с вами в прятки играет.

— Там, где мы прошли, его нет. Патрули держим.

— Иван Исмайлович, мы с тобой люди военные и знаем, что взорвавшаяся мина уже не опасна. Пронесло, зна­чит. Ты, к примеру, стал бы ставить мину у себя над головой?

— Что я — сумасшедший, товарищ полковник? Только дурак поставит…

— Вот именно. Давай-ка еще раз проиграем твой вариант. Итак, взрыв. Валятся камни. Они что, весь подвал завалили? Далеко не весь. Вы ж забрались и даже батарейки нашли… Значит, если радист опрометью кинулся бежать, его к этому действию могли подтолкнуть два обстоятельства: взрыв неучтенной — понимаешь? — неучтенной им мины, во-первых, и темнота подвала, в котором он находился, во-вторых. Темнота его и подвела, в темноте все страшнее.

Полковник встал, прошелся по кабинету, сцепив пальцы за спиной. Его беспокоила мысль, которая, казалось, лежала на поверхности, где-то рядом, близко. Она еще не сформировалась, но вот-вот должна была высветиться.

Дзукаев тоже поднялся, но Федоров ладонью махнул ему: сиди! Взгляд Алексея Владимировича упал на “шахматную доску”, и сейчас же все стало на свои места…

— Говоришь, много там подвалов?

— Так много, товарищ полковник, что не только радиста, батальон фрицев упрятать можно.

— А мины какие?

— Самые разные. Противотанковые, противопехотные — фугасы, “лягушки”, даже противотранспортные есть в здоровых таких деревянных ящиках. У них и донные и торцевые взрыватели. Сперва мы хотели их разоружать, но столько времени уходит, что плюнули и стали отмечать флажками. Эти бандуры не каждый и разминировать-то возьмется. А больше всего артиллерийских снарядов со всякими хитрыми взрывателями.

— Понятно. Ну-ка, Иван Исмайлович, возьми карандаш, изобрази мне свой район и как ты ведешь поиск.

— У меня план есть, товарищ полковник, только старый совсем, случайно раздобыли, — Дзукаев достал из кожаного планшета выцветшую, нечеткую синьку — план города, разложил на столе, пригладил ладонями и карандашом очертил район поиска. — Вот. Тут все разрушено, идем с двух сторон, отсюда и отсюда. Здесь — бойцы оцепления. Мышь не проскочит, товарищ полковник. Проверили примерно до сих пор.

— Сколько же вам времени еще потребуется?

— Два дня, как минимум.

— Долго. Надо ускорить.

— Как, товарищ полковник? — Дзукаев сокрушенно бросил карандаш па карту. — Вспомните, первая передача зарегистрирована в тот понедельник. Вторая — та самая, короткая, — на следующий день, во вторник. Планомерный поиск мы начали только в среду. Сегодня понедельник. Выходит, мы уже почти неделю в развалинах. И ночью ведь работаем, с фонарями. Спешим, но и опасность вдвое, втрое увеличивается. Людей жалко.

— Тебе на месте, конечно, видней, но я вот что думаю. Кем бы там ни был этот радист, систему минирования он, пожалуй, знает лишь в общих чертах. Иначе говоря, помнит, где можно ходить, а где нельзя. Взрыв уже выбил его из колеи. Как заставить его вылезть из новой щели, в которую он теперь спрятался? Способ я вижу только один: мины не разоружать, не терять дорогого времени, а подрывать. Причем подрывать, путая по возможности и эту кажущуюся бессистемность. Неуклонно и быстро приближающиеся взрывы подскажут радисту только один выход: снова бежать. Надо поторопить его, быстрота продвижения саперов должна ввергнуть его в панику. А он и так пуганый. Понял?

— Понял, — сразу ответил Дзукаев, пристально разглядывая свой план. — Так мы и до ночи пройти сможем…

— То-то и оно… Ты когда-нибудь слышал о дзю-до?

Дзукаев с любопытством посмотрел на полковника, но не ответил и ждал продолжения. Он знал, что Алексей Владимирович в свое время работал военным советником в Китае и нередко употреблял такие слова и выражения, о которых сотрудники особого отдела и не слыхали.

— Так вот, — наставительно продолжал полковник, — это японская борьба. Ее главный принцип — сделать силу противника его слабостью. Если он считает свою новую щель силой, защитой, мы должны еще раз посильнее встряхнуть его, чтоб снова камни посыпались, понимаешь?

— Понимаю, товарищ полковник.

— Вот и отлично, продолжай поиск по двум направлени­ям. Ты — в развалинах, а Дубинскому поручи или Рогову — кому, тебе виднее, найти того раненого и людей, что его спасали. И последнее. Вынужден сделать замечание, май­ор. Мы стали плохо работать. Сам говоришь, почти неделя прошла. Медленно ищем. Факт трех сеансов радиосвязи давно известен наверху, и там к ним отнеслись весьма серьезно. Положение на фронте таково, что наше промедление больше непозволительно. Фронт готовится к большому наступлению, и наш долг коммунистов и чекистов — обеспечить его полную секретность. Надеюсь, и это тебе понятно…

Полковник мог ничего не объяснять Дзукаеву. В принципе, даже мало посвященному человеку было видно, что такая масса техники и людской силы накапливается для крупного наступления. Впереди лежали города Смоленской области и сам Смоленск, превращенные гитлеровцами в мощные узлы сопротивления, последние опорные пункты их обороны, закрывающей ворота в Белоруссию. Третий год войны принес большие победы советским войскам. Сокрушительный разгром фашистов под Сталинградом как бы ознаменовал начало года. Теперь развернувшееся на Орловском, Белгородском и Харьковском направлениях грандиозное сражение, в котором принимают участие сразу пять фронтов, должно привести к разгрому крупных вражеских группировок. В штабе армии имелись сведения о поистине небывалой танковой битве у деревни Прохоровки, где-то у Курска. Однако сопротивление гитлеровцев было еще слишком сильно. И подготовка к операции по освобождению Смоленщины, естественно, требовала полнейшего сохранения тайны. А тут свободно работающий вражеский передатчик. В данной ситуации любое промедление действительно было преступным.

— Понятно, товарищ полковник. Как не понять?..

— Тогда не теряй времени, наваливайся на радиста и достань мне его хоть из-под земли… — Полковник вдруг улыбнулся: — Именно из-под земли, но обязательно живым. Срок? Срока уже нет. Сверху жмут, приказано докладывать дважды в день. Боюсь, и нам придется с часу на час трогаться дальше, на запад. Все, ты свободен. Эти “игрушки” оставь у меня, — полковник собрал портянку за уголки и сдвинул сверток на край стола. — Опять придется вызывать из Москвы эксперта-криминалиста. Вечная история, — вздохнул он, — по каждому поводу гонца посылать… Пока все только обещают дать нам своего эксперта…

— Разрешите вопрос, товарищ полковник?

— Давай, поскорей, — Федоров недовольно поморщился.

— Передачи расшифровали?

— Нет.

— А если им предложить такой ход? — загорелся май­ор. — Последняя передача была совсем короткой. И слабой. Это известно. Думаю, батареи у него сели, вот отчего. Новые ведь в подвале остались, а возвращаться за ними он боялся. Какой вывод сам напрашивается? “СОС” он давал, товарищ полковник, паниковал, что питания для рации нет. Если тут ключ искать, наверное, что-нибудь мо­жет получиться. Вот отсюда бы и скакать нашим джигитам, а, товарищ полковник?

— Любопытно! Молодец, майор! Обязательно скажу им. Желаю успеха!.. Да! Постой, с этим радистом, будь он неладен, чуть не забыл… Вот еще одно сообщение. Полагаю, может иметь к тебе самое непосредственное отношение. Сегодня ночью, перед рассветом, патруль прозевал, не сумел задержать явного диверсанта. — Полковник достал из папки рапорт. — Было это… на Красноармейской улице, в два часа тридцать минут утра. Покажи свой план?.. Где она?.. Вот, где-то тут, совсем недалеко от твоего района. Отстреливаясь, враг ушел. Похоже, в направлении разва­лин. Один боец убит. Так что имей в виду, если это был твой радист, он хорошо вооружен и без боя не сдастся. Дома в районе происшествия проверены, но я уверен, недостаточно, второпях. Придется и там повозиться. Теперь все. Иди.

Перескакивая через две ступени, Дзукаев выбежал на улицу, прыгнул, словно в седло, на переднее сиденье “виллиса” и скомандовал шоферу:

— Рысью к нашим! Одна нога здесь — другая там, дорогой Петя!

Шофер ухмыльнулся и врубил скорость…

3

Увидев пробирающуюся между развалинами машину майора, старший лейтенант Дубинский спрыгнул с обломка стены и пошел навстречу.

— Ну, что? — издалека крикнул он.

Дзукаев нетерпеливо махнул ему рукой.

— Садись, — приказал он подбежавшему следователю. — Нашли еще что-нибудь?

Дубинский обиженно развел руками, вытер тряпкой черные от сажи ладони.

— Напихали они тут своих игрушек. Вот такую кучу уже обезвредили, — он показал рукой, какая получилась куча разряженных мин, — конца все не видно.

— Слушай, Петя! — кивнул Дзукаев шоферу. — Собери сюда Рогова и Бурко. Большой совет держать будем.

И пока шофер бегал за сотрудниками Особого отдела, Дзукаев познакомил следователя с планом начальника. Дубинский с ходу оценил прямую выгоду такого поиска.

— Только с народом трудно, — пожаловался старший лейтенант, — не успеваем следить за ними, так по пятам и лезут в развалины. Прослышали, что мы разминируем. “Мой, говорит, тут дом был. Может, осталось чего…” Объясняем, не пускаем, на мины показываем, все равно лезут. Бойцов не хватает гнать их.

— Всех проверяем?

— А как же, самым тщательным образом, только это, в основном, старики да дети. Жалко их, товарищ майор… Кстати, тут один любопытный малец объявился. “Хочу, говорит, начальника видеть, по секретному делу”. Я ему говорю: “Я — начальник”. — “У тебя, дяденька, звездочки маленькие, а мне надо, чтоб большая была”. Ну, что ты скажешь, от горшка два вершка, нашей новой формы отродясь не видывал, а туда же, не такая ему звездочка на погоне. Ну, я и говорю: “Тогда жди”. Может, побеседуете потом, товарищ майор?

— Поговорим, — улыбнулся Дзукаев, — попозже… Эй, джигиты! Долго вас ждем.

Офицеры подошли, отдали честь, поздоровались, отряхнулись от пыли и окружили майора. Дзукаев показал на разостланный на сиденье план района.

— Докладывайте, где проверено?

Выслушав неутешительные сообщения следователей, Дзукаев предложил новый вариант поиска. Тут же обмозговали детали: как производить взрывы, где ставить охранение, словом, еще раз продумали всю операцию, чтобы завершить ее до вечера. Покончив с этим делом, Дзукаев дал каждому задание. Лейтенант Рогов отправлялся на поиски раненого и тех, кто его спасал. Для этой цели май­ор отдал ему “виллис”. Капитан Бурко продолжал работу с саперами и осмотр погребов и подвалов. Дубинскому поручалось собрать здесь всех, кто пришел на свое пепелище. С ними Дзукаев хотел поговорить сам.

— Ну, джигиты, по коням!

Вскоре гулко ахнули первые взрывы…

Дзукаев присел на расщепленный, опрокинутый ствол тополя и нетерпеливо поглядывал, как робко собираются погорельцы. Пришло десятка два человек. Майор их всех пытливо рассматривал, прикидывал, кто из них мог бы оказаться разыскиваемым радистом. Нет, нужного или, скажем, похожего на такого человека среди этих несчастных, лишенных крова людей не находилось.

Изможденные и покорные, все эти глубокие старики и старухи, молчаливая ребятня вызывали в нем не жалость, а острую, до зубного скрежета ненависть к тем, кто превратил людей в шатающиеся тени, а их жилье в дым и пепел.

Дзукаев встал, одернул гимнастерку и снял фуражку.

— Здравствуйте, дорогие мои, — сказал он и широко обвел рукой руины. — Вот что сделал фашист с нашей жизнью! Вот с чем пришел он на нашу землю, чтобы раздавить советское государство, уничтожить наш народ. Но Красная Армия набрала силы, и больше ее никто и ничто не остановит. И теперь мы раздавим Гитлера в его собственном логове!.. Но, убегая, фашист продолжает совершать преступления. Он заминировал даже эти развалины, чтобы вернувшиеся сюда обездоленные люди нашли смерть. Слышите, грохочут взрывы? Это наши герои-саперы, рискуя жизнью, спасают вас. Чтобы вы остались живы, не подорвались на вражеской мине, как тот человек, который пришел сюда неделю назад. Дело у них очень опасное, им нельзя ошибиться, а вы им, дорогие мои, сами мешаете, прямо под руку толкаете. Разве же так можно? И другое скажу. Немцы оставили в городе своих пособников — подлых предателей, шпионов, убийц. Они вредят нам, где только могут. Они хотят снова поставить в городе виселицы, расстреливать людей, закапывать их живыми в землю. Думаю, вы их даже знаете, видели этих мерзавцев. Ведь вы здесь жили, трудились, знакомы друг с другом. Подумайте, вспомните, может, видели здесь кого-нибудь из тех, кто сотрудничал с немцами, всяких подозрительных людей, которые боятся солнца и сегодня скрываются, прячутся в погребах и развалинах? Если видели, пожалуйста, очень прошу, сообщайте нам. Вот этот старший лейтенант, его зовут Виктор Александрович, будет здесь все время. Сразу ему говорите. — Дзукаев показал на Дубинского. — А в развалины сейчас не ходите. Подождите совсем немного, мы обезвредим мины, и тогда ищите свои жилища. И помните, Советская власть вернулась навсегда, и она не бросит вас, не оставит в беде. Будут на этом месте стоять новые, хорошие, очень красивые дома, и вокруг них будет много цветов. Так я думаю. А теперь спасибо вам, дорогие, что выслушали и приняли к сердцу нашу просьбу.

Дзукаев поклонился и надел фуражку. Люди не расходились, они не стали задавать вопросов, однако никто из них не полез и в развалины, тем более что там отпугивающе рвались мины. Майор хотел уже идти к своим, когда услышал негромкий детский голос: “Дяденька началь­ник…” — и почувствовал, что его тронули за локоть. Обернулся. Перед ним стоял босой, вытянувшийся не по годам, чумазый, со спутанными светлыми волосами подросток, похожий на девочку. Не будь на нем старых, обтрепанных, залатанных брюк и слишком широкого, явно отцовского пиджака, — точно девочка. Но голос у него по-мальчишески ломался от того, что ему очень хотелось выглядеть взрослым, солидно и независимо.

— Слушай, это ты тот мальчик, который ищет начальника? — догадался Дзукаев и, добро улыбнувшись, положил ладонь на плечо подростка. — Мне уже доложили, и я готов слушать тебя, дорогой. Сколько тебе лет?

— Четырнадцать.

— Да ну! — удивился майор и польстил маленькому собеседнику: — А я думал, тебе, наверное, пятнадцать, такой большой.

Мальчик между тем, вытянув шею, внимательно разглядывал зеленый с красной окантовкой погон Дзукаева. Более крупная, чем у Дубинского, звездочка посреди двух красных просветов убедила его, что перед ним достаточно высокий начальник.

— Меня зовут Иван Исмайлович, или просто дядя Ваня. А как тебя?

— Коля я. Мы с бабушкой живем, там, на Пироговской, — Коля показал рукой вдоль улицы, рассекающей развалины. — В землянке. Раньше у нас дом был, но его тоже…

— Слушай, Коля, не горюй, будет и у вас с бабушкой новый дом. Ну, о чем ты хотел рассказать?

— Я давно хотел, дядя Ваня, — мальчик вдруг заволновался, возбужденно заговорил свистящим шепотом, — только не знал кому… Вы сейчас, дядя Ваня, про фашистов говорили и про тех, кто был с ними. И я вам скажу про одного. Он тут живет, напротив нас с бабушкой. Его Тарантаем дразнят. Страшный такой, здоровый, как медведь. Я видел, он раньше к немцам ходил, в комендатуру. А потом он, наверно, убежал вместе с ними и его не было, а теперь опять появился. Мы с бабушкой видели.

— Когда ты его видел в последний раз, вспомни, дорогой? — осторожно, чтобы не спугнуть удачу, спросил Дзу­каев.

— Мы его вчера видели. Поздно уже, совсем стемнело. Он из земли вылез, где его дом был, и долго оглядывался, а потом ушел куда-то.

— Он вернулся, не знаешь? Не видел?

— Не видел, дядя Ваня, — сокрушенно вздохнул маль­чик. — Но я знаю, что он фашистам помогал и сам — фашист! — зло выкрикнул он.

— Ты можешь показать место, где видел Тарантая?

— Я покажу, — мальчик привстал, готовый бежать, ловить и изобличать немецкого шпиона.

Дзукаев ласково остановил его:

— Подожди, молодой орел, сейчас мы пойдем. Не торопись. Я думаю, никуда он от нас теперь не убежит, мы поймаем его. Слушай, ты не заметил при нем какого-нибудь чемодана, мешка или большого свертка?

— Не заметил, дядя Ваня, — вздохнул Коля с сожале­нием.

— Коновалов! — крикнул Дзукаев одному из бойцов охраны, находившемуся неподалеку. — Пойдешь со мной. Ну, что, Коля дорогой, в путь?

Дзукаев шел первым, внимательно глядя под ноги. Саперы здесь уже были, но мало ли что? Коля, подчиняясь строгому приказу майора, пробирался за ним, след в след. Замыкал Коновалов с автоматом на изготовку…

Колина бабушка, милая робкая старушка, была очень похожа на тетушку Ануси, соседку майора из родного Бакатикау, мирного осетинского селения под нависающим кавказским хребтом. Она поначалу даже немного испугалась, когда пришел Дзукаев. Видно, боялась, что ее с внуком могут прогнать из их землянки, приспособленной под жилье из старого погреба. Потемневшее от усталости лицо майора с черным вихром над высоким лбом напоминало нахохлившегося ворона, а блестящие, чуть навыкате глаза смотрели остро и страшновато. Чего же было ждать от такого строгого начальника? Но майор белозубо улыбнулся, и бабушка тут же успокоилась.

Она с затаенной болью посмотрела на внука и сказала, чтоб он пошел немного погулять, но только, боже упаси, не шастал в развалинах. И едва Коля с большой неохотой отошел от них, она повернулась к майору и беззвучно заплакала. Дзукаев понимал, что надо ей дать выплакаться за все долгие месяцы мучений и неволи, успокоиться и поведать свою историю.

Колиного отца, ее сына, стала наконец рассказывать бабушка, не взяли в армию по причине застарелой болезни желудка. Был он слабым от рождения, долго лечили его у разных докторов, но лечение, видно, не шло впрок. И тогда он, махнув рукой на врачей, устроился работать в лесничество. И гам, в лесу, не то чтобы вылечился, но как-то заглохла его болезнь, окреп он маленько, с утра до поздней ночи находясь на кордоне. Был он добрым и очень отзывчивым человеком, всякую букашку жалел, с соседями не ссорился. Под стать ему и невестка была, Настя. Люди души в ней не чаяли, ласковая, обходительная. Она в цветоводстве работала, можно сказать, весь город своими цветами убрала, аккуратная такая, певунья. А как война пришла, отец, Николай-старший, сразу в партизаны подался, это когда комиссия в военкомате ему начисто отказала. Лес свой знал, как дом родной. Командир у них был боевой, Антоном его звали. Фашисты на заборах бумажки про него писали, деньги обещали, однако предателей не нашлось. Но вот ранней весной сорок второго года понаехали сюда каратели, на машинах и с пушками, что ни день, кругом облавы, хватали людей без разбору, стреляли, вешали, в подвалы кидали на старом консервном заводе, где лагерь сделали и тюрьму, и там людей до смерти пытали и мучили.

После соседи рассказывали тайком, был, говорили, в лесах большой бой, крепко досталось карателям и полицаям, многие и партизаны полегли, но не сумели фашисты справиться с ними, ушли главные силы из окружения, прорвали кольцо карателей, отбились и ушли. Тогда вовсе озверел фашист. Привезли тела погибших партизан, на площади покидали и стали народ сгонять, чтоб смотрели и узнавали своих и знакомых, мол, пусть забирают убитых и сами хоронят. Только народ сразу понял подлую хитрость врага: это они родных тех погибших искали, кто им помогал, хотели узнать.

Молча шел народ через площадь, а вдоль всей дороги автоматчики стояли с собаками злющими и все подталкивали прикладами идущих — скорей! скорей!

“Думала, упаду, ноги откажут, — говорила бабушка, прикрывая глаза высохшей ладонью, — когда Колю, сынка своего, увидала. Лежал он как живой, только одежда на нем была вся изорвана и в крови. Глянула на Настю, а на ней лица нет, на сырой снег валится. Откуда сила взялась, подхватила невестку да так, обмершую, на себе и вынесла с площади”.

Неделю спустя, утром — Коля-внучек убежал куда-то, а бабушка к соседям зашла, оттуда и увидела: приехали на грузовике полицаи и привел их Тарантаев, Гришка — подлая душа. Вытащили они Настеньку на снег в одной рубашке, ногами били, волоком поволокли за косу к грузовику, в кузов закинули и, уходя, дом подожгли. Хороший был дом, перед самой войной ставили, свежей сосной дышал, лесом. Кинулась было она к Настеньке, но соседи схватили ее, старую, и спрятали в подполе, а затемно выпустили. Пришла она на пепелище, а там только снег черный да печная труба обгорелая…

Поняла она тогда, почему после гибели мужа, ночью, все повторяла Настенька, все себя винила, что не смогла пройти фашистские заслоны, Колю предупредить о карате­лях. Видать, связной была невестка у партизан, недаром она и раньше, и даже после гибели мужа то на день, то на два исчезала и все тайком, молчком, свекрови своей и то ни слова о партизанах не говорила, только о сыне — Колюшке болела, повторяла, как же он выживет без родителей.

Вот так все произошло. И остались они вдвоем, прятались у соседей в погребе, боялись на глаза этому Тарантаеву попасться. Соседи — добрые люди, подкармливали чем могли, и они — старуха да дите малое — только под вечер на волю выбирались, чтоб хоть заходящего солнышка глотнуть, согреться.

О судьбе Насти никто толком не знал. Говорили люди, что уже по осени фашисты вроде партизанское подполье разгромили, похватали патриотов, и даже опознал кто-то того самого Антона, их командира. Мучили его люто, а когда его с другими схваченными подпольщиками везли на казнь, будто бы налетели партизаны, большой бой завязали и некоторых успели отбить у фашистов, спасли. Было ли это или люди, чтоб себя одобрить, выдумали, кто зна­ет?..

Про Гришку же Тарантаева бабушка рассказала не очень много. Поселился он на этой улице лет за пять до войны, домик себе небольшой купил, как раз напротив Савеловых — это была фамилия Колиной семьи, но жил в своем доме редко. И хотя народ на улице все про всех знал, считай, та же деревня, только побольше, вместе гуляли, женились на соседках, стариков хоронили, Григорий этот не сходился с соседями. Был он молчаливым, неласковым каким-то, иногда видели его и выпившим. Говорили, что служил он в сельпо, вроде бы по снабжению. Во всяком случае, денежки у него водились. Одевался он в дорогую шевиотовую пару, шелковую рубашку с вышитым воротом и крепкие тяжелые сапоги. Кудрявым черным волосом и быстрыми черными глазами был чем-то схож с цыганом. Her, недолюбливали его на улице и даже, что греха таить, побаивались. Здоров был мужик, кулак — что пудовая гиря. Таким же он остался и когда немцы пришли. А на людей глядел, будто они козявки какие, недостойные его внимания.

А перед самым освобождением, когда под городом бой шел, он исчез, убежал, наверно, с фашистами, но вот, вишь ты, вернулся и в развалинах своего разрушенного дома спрятался. Вчера, когда стало уже темнеть, видели его и узнали, хоть с бородой он был. Страшный он человек, нелюдь какой-то, ведьмак-шатун…

По мере рассказа у майора складывалось убеждение, что Тарантаев — если не сам разыскиваемый радист, то уж наверняка с ним связан.

Уходя, Дзукаев велел Коновалову принести Аграфене Павловне Савеловой пару банок тушенки, хлеба и сахару и попросил ее не отпускать мальчика от себя ни на шаг. Во-первых, сейчас в развалинах очень опасно, можно зацепить мину, а во-вторых, вполне вероятно, к ним придется еще обратиться за помощью, когда удастся изловить этого Тарантаева. И вообще, раз они знают его, а он — их, лучше пока на глаза этому Гришке не попадаться. Ему ведь ничего не стоит убрать опасных для него свидетелей. Пришедший Коля запротестовал было, уверяя, что его помощь при поимке шпиона просто необходима, поскольку он врага знает в лицо, но майор строго велел исполнять его приказание. И, самое главное, молчать обо всем, что знает. Коля ведь уже взрослый мужчина и должен отличать просьбу от боевого приказа. Так вот, это — приказ. На том они и расстались

В конце дня Дзукаев был в Особом отделе и докладывал Федорову о проделанной работе. Радиста не обнаружили, хотя удалось пройти с саперами практически весь район. Развалины дома Тарантаева саперы обошли, обезвредив пару противопехотных мин, но не подрывая их по распоряжению майора. К сожалению, снаружи никаких следов, указывающих на пребывание здесь человека, или отверстий среди руин, похожих на вход в подземелье, обнаружить не удалось. Осторожен был Тарантаев, видно, опытен в таких делах И если он все-таки прятался где-то здесь, в развалинах, тс наверняка в течение ночи должен выбраться наружу, чтобы посмотреть, куда девались саперы и снято ли оцепление. Так возник план засады среди развалин вокруг бывшего тарантаевского дома,

4

Анна открыла глаза и испугалась. Она лежала в помещении с высоким лепным потолком на кровати под грубым серым одеялом. Сильно пахнущее дезинфекцией постельное белье было не намного светлее одеяла. Сплошные ряды коек с лежащими на них больными убеждали, что она, скорее всего, в госпитале. Но почему? Что произошло и как она очутилась здесь?.. Стараясь не привлекать внимания, Анна огляделась. Что-то знакомое показалось ей в этом помещении: высокие, в виде арок, окна, за ними — разбитая балюстрада балкона и капители толстых колонн… Да, похоже, здесь она когда-то бывала. Может, это Дом культуры или райисполком? Все помещение тесно заставлено рядами коек, на которых лежали забинтованные куклы Видимо, эти были тяжелобольные. Значит, и она тоже тяжело больна?

Анна почувствовала, как на нее накатывается огромный, набухающий ком, и закрыла глаза. Но и с плотно зажмуренными веками она видела, как плывет и качается высокий лепной потолок. Наконец до нее долетели глухие, будто через слой ваты, звуки: натужные стоны, вздохи, неясный говорок где-то в противоположном углу. Хотелось спать, полной тишины и… пить. Но попросить воды она боялась.

Из тайников памяти проклюнулись обрывочные видения: она выходит из дома, солнце неимоверно печет голову, накрытую черным платком… Над ней склоняется солдат в пилотке, под затылком, на шее у нее мокро, она видит кровь на пальцах солдата… Ее кидает из стороны в сторону, она плывет; впереди покачивается широкая спина в выбеленной гимнастерке, с вещевым мешком… Тот же солдат, но теперь она видит его ноги в обмотках; похожие на лопаты, твердые ладони поднимают ее и несут куда-то, потом все обрывается и — темнота.

Мысли сбились, лихорадочными молоточками заколотили в виски, губы сами выдохнули: “Пи-ить…”

Почти сразу отозвался старческий певучий голос:

— Проснулась, голубушка Анна Ивановна!.. Ну и слава те, господи, пришла наконец в себя, теперь на поправку пойдешь, милая…

Анну словно ледяной водой окатило. Ладони стали мокрыми, сорвалось и ухнуло, перехватив дыхание, сердце.

— Как же ты, голубушка, умудрилась удариться-то эдак?.. Лежи, лежи…

К губам прикоснулось холодное железо, и по щекам потекла вода. Анна, не открывая глаз, стала судорожно глотать.

Наконец она разлепила веки и увидела заботливо склонившуюся над ней с алюминиевой кружкой Прасковью Васильевну, их уборщицу, работавшую до войны в сельпо. Время, казалось, не задело ее: та же прозрачная седина, такие же выцветшие, приветливые глаза в густой паутине морщин, носик пуговкой, родинка на щеке с торчащими из нее седыми волосками.

— Прасковья… Васильевна… — выдавила Анна. — Что со мной?

— Ах, милая, — защебетала старушка, — солдатики тебя принесли, родимые. Упала, говорят, на улице и лежит без движения. Там и подобрали. Сюда, в больницу, принесли. Голову ты, падая, поранила, и жар у тебя сильный был. Доктор лекарства растолок и выпить тебя заставил, вот жар-то и спал. Теперь, знамо дело, на поправку пойдешь. Болит головка-то, дочка?

Таким далеким вдруг повеяло от этих ласковых слов на Анну, что захотелось плакать. Но тело тут же напряглось, словно готовясь к прыжку, к побегу. Усилием воли Анна заставила себя успокоиться и постараться трезво оценить обстановку.

Разумеется, ни о каком немедленном побеге и речи идти не могло, сил для этого не было. Страшило другое, зна­ет ли кто-нибудь о ней? Может быть, ее уже ищут?

— Прасковья Васильевна, — будто в забытьи прошептала Анна, — меня никто не спрашивал?.. Давно я здесь?

В любом случае, решила она, казаться сейчас более слабой и больной, чем она есть на самом деле, и лучше и спокойнее. Пока, конечно, не появится возможность незаметно исчезнуть. Она была совершенно уверена, что ее ищут. Если они не убили Григория, а взяли его живым, он не выдержит их допроса и все расскажет… А может быть, вспомнит о прошлом, ведь она его любила, и он знает это. Неужели предаст?.. А она сама что сделала? Это же она отдала его Бергеру… Григорий так и сказал: “Как собаку”…

Но почему она уверена, что Григория поймали? Ведь были же выстрелы, значит, либо он ушел, либо его убили… И что тогда искал в ее доме тот солдат? Нет, наверно, ушел Гриша… Он, конечно же, зол на нее, однако ведь сколько раз и она выручала его, заступалась за него перед Бергером, спасала от участия в карательных операциях. Это он сам, по своей дурости, лез на рожон, какую-то партизанку ловил. Она помнит, что он даже награду просил у Бергера. Мой бог, опять этот Бергер!..

— Никто, милая, никто, голубушка, — словно причитая, говорила нараспев Прасковья Васильевна. — Да и кому в такое время до нас, баб, дело?.. Тебя, милая, как утречком принесли солдатики, так уж день, считай, прошел. Да ты лежи, лежи, я скажу, если кто спросит, не беспокойся…

— Не надо! Не смейте! — Анне показалось, что она в страхе истошно выкрикнула эти слова, и вдруг поняла, что смертельно, до ужаса ненавидит эту болтливую старуху, которая сейчас пойдет и все испортит.

Но Прасковья Васильевна, понимающе покивав, ласково погладила ее вытянутую вдоль тела руку и засеменила к другой больной.

“Значит, я тут уже целый день, — как-то отстраненно подумала Анна и вдруг успокоилась. — И никто, ни одна живая душа, кроме этой проклятой бабки, не знает, где я… Да и кому в такое время придет в голову искать меня в госпитале?.. Ни одна душа… Но ведь бабка знает, она-то наверняка сказала врачам, кто я, иначе они не положили бы кого ни попадя вместе с ранеными…”

Волной накатило тошнотное головокружение. Анна заставила себя не забыть спросить у Прасковьи Васильевны, говорила ли она о ней с врачами. И еще успела подумать, что в любом случае этот госпиталь в настоящий момент — лучший способ скрыться, затеряться, исчезнуть на время от преследователей… Если Гришу взяли…

Анна зажмурила глаза, и снова перед ней поплыли, закружились лепные розетки на потолке и фигурные карнизы…

Она проснулась среди ночи. Жар, вероятно, прошел, потому что тело казалось легким, почти невесомым. Однако руки, словно ватные, плохо подчинялись, не было сил даже приподняться и осмотреть помещение, в котором она находилась. В дальнем углу светилась лампа, слышались приглушенные торопливые голоса, по стенам и потолку метались огромные тени.

Попробовала повернуться на бок, не сразу, но удалось. Соседи спали. Забинтованные головы, руки, торчащие из-под одеял ноги… Не узнаешь, кто тут лежит — мужчины или женщины. Какое-то кладбище искореженных тел. Анна дотянулась пальцами до собственной головы, ощупала толстую плотную повязку — догадалась, почему так плохо было слышно — голова вся перебинтована. А где же волосы?! Их не было. Неужели срезали, сбрили?.. Сердце ухнуло, Анна рванулась, чтобы закричать, забиться в истерике, в отчаянье, но силы оставили ее. А через мгновенье внутренний холодный голос будто произнес с усмешкой: “Ну вот, и это к лучшему. Никто тебя не узнает… Такой…”

“Бог мой!.. — метнулась горячечная мысль. — Как же меня Бергер увидит?.. — А вторая, холодная, бесстрастная, словно возразила: — Какой Бергер? О ком ты сейчас думаешь?.. Нету твоего Карла Бергера, ушел, бросил тебя… как собаку… как собаку…”

Анна бессильно откинулась на спину и вдруг отчетливо увидела, узнала это помещение. Да, именно здесь, в здании райисполкома она впервые увидела Бергера… Когда это было?..

Их встреча произошла в такие же горячие июльские дни ровно два года назад. Накануне оставления города Красной Армией.

Ее срочно вызвали в райисполком, и она ждала в приемной председателя. Шло экстренное заседание эвакуационной комиссии: немцы были уже близко. И когда велели зайти Бариновой, и Анна встала, она прямо-таки физически ощутила заинтересованный взгляд моложавого подтянутого капитана интендантской службы, напряженно-прямо сидевшего на стуле, возле окна, и также ожидавшего вызова. В руке у него была белая струганая палка, на которую он опирался.

У самой двери Анна невольно обернулась и поймала на себе самоуверенный прямой взгляд светлых, слегка прищуренных глаз капитана. В этом нарочито вызывающем прищуре Анна вдруг ощутила легкую, непонятную ей усмешку. Что означала эта усмешка: сознание собственного превосходства или что-то иное, она сразу не сообразила, но почувствовала нечто похожее на укол ее самолюбию. Анна была яркой привлекательной женщиной и знала это. Знала и цену мужским взглядам. И, уходя в кабинет, подумала: “Симпатичный. Очевидно, был серьезно ранен, а держится молодцом”. Почему-то ее царапнула легкая жалость к этому капитану. Анна представляла, что должно ожидать и его и ему подобных в самом недалеком будущем.

Председатель правления сельпо Лещенко был болен, а может, хитрил, и замещавшая его Анна прихватила с собой всю необходимую документацию, чтобы суметь ответить на интересующие районные власти вопросы.

Народу в кабинете было немного, почти все были Анне знакомы. Как она и предполагала, речь сразу пошла о продовольствии. Анна постаралась сжато, учитывая скудость отпущенного времени, изложить существо дел, бойко перечислила адреса складов по району и количество запасов, представила накладные: сколько, кому и когда отпущено, сослалась на отсутствие транспорта и толковых кадров, еще в июне призванных в действующую армию. Словом, нарисовала довольно подробную картину деятельности районной потребкооперации за месяц войны. Если быть справедливым, то почти точную, так как Анна не считала большим грехом несколько занизить количество полученных товаров и завысить — отпущенных, однако же и не настолько, чтобы они могли вызвать подозрение или, не дай бог, необходимость строгой ревизии. Ни о какой серьезной ревизии не могло быть и речи, но, чем черт не шутит, за сознательное укрывательство товара могли ведь и арестовать, а то и к стенке поставить. Поэтому лучше от греха подальше.

Седоватый, стриженный ежиком хмурый председатель исполкома райсовета Смольков коротко кивал и, казалось, невнимательно слушал Анну. Он глядел через распахнутое окно, стекла которого были заклеены марлевыми крестами, на небо, на плавящееся солнце и постукивал тупым концом карандаша по раскрытому блокноту с заметками. Потом вдруг повернулся на резко заскрипевшем стуле в ее сторону и, не поднимая глаз от блокнота, спросил отрывисто: сколько имеется в наличии теплой обуви, валенок, шапок, шуб и полушубков. Вопрос был настолько неожиданным, что Анна невольно сбилась и только смущенно улыбнулась в ответ, обмахиваясь, точно веером, сколотыми бумагами.

— Вам вопрос понятен? — Смольков уставился на нее немигающим взглядом. Его слегка выпученные глаза, похоже, не видели Анну, смотрели сквозь нее, как сквозь стену, отчего Анне стало страшновато.

— Вопрос понятен, — Анна почувствовала, как по спине потянуло холодком. — Но я не совсем понимаю, почему в такое время? — она несмело кивнула на окно.

— Что вы знаете о времени! — с неожиданной горечью вырвалось у Смолькова.

— Сейчас, сейчас… — Анна заторопилась, лихорадочно роясь в своих документах. — Сию минуту найду. У меня все должно быть…

— Товарищ Елецкий, — обратился Смольков к сидевшему у торца стола худощавому, средних лет человеку, явно не из районного начальства, иначе Анна его знала бы, — давайте-ка займитесь этим сами. — Он вырвал из блокнота чистый листок и что-то быстро написал на нем. — Здесь то, что вас интересует.

— Слушаюсь, — по-военному четко ответил Елецкий.

— Все, не теряйте дорогого времени! — Смольков прихлопнул тяжелой ладонью блокнот. — Забирайте товарищ Баринову… — При этих словах Анна замерла, но председатель мельком глянул в свой блокнот и добавил: — Анну Ивановну, и там, в приемной, выясняйте. Зовите капитана Архипова!

Елецкий не спеша поднялся, подошел к двери, приоткрыл ее и остановился, прислонившись плечом к дверному косяку в ожидании Анны. Задержка Анны в кабинете начальства была вполне естественной. Она собирала разложенные по столу бумаги, копии накладных и аккуратно, одну за другой, складывала их в папку. Смольков снова посмотрел на Анну, но так, будто увидел ее впервые — белокурую, изящную, в легком летнем платье и спросил:

— А вы когда собираетесь эвакуироваться, Анна Ивановна?

К этому вопросу Анна была готова.

— Вот… закончу дела… Вы же понимаете, я совершенно одна, а район наш — сами знаете…

— Да, да, — устало подтвердил Смольков и ободряюще улыбнулся. — Это нам известно… Вы свободны, Анна Ивановна.

Анна продолжала собирать свои бумажки и, конечно, не обратила внимания на вошедшего капитана. Слышала только легкий стук палки, слышала, как капитан представился, сел на предложенный стул.

— Как себя чувствуете после госпиталя? — спросил Смольков.

Капитан коротко ответил, что чувствует себя вполне прилично, однако по категорическому заключению врачей годен пока только к нестроевой службе, чем, разумеется, весьма недоволен.

— Вот тут все написано, — капитан приподнялся, опираясь на палку, и протянул свои документы, справку из госпиталя.

Смольков все внимательно просмотрел и вернул капитану.

— Когда вас выписали?

— Три дня назад. И я тут же пошел с ходатайством к коменданту. Но он велел ждать.

— Да, да, — подтвердил Смольков. — Беспартийный?

— Так получилось…

— Значит, вы в недавнем прошлом архитектор?.. Ну, что ж, как раз кстати. У нас тут объявилось одно неотложное дело по вашей части. Речь идет о некоторых ценностях, которые… — Смольков нетерпеливо кашлянул, и Анна почувствовала на себе его требовательный взгляд.

Образовалась короткая пауза. Анна сгребла оставшиеся документы и. кивнув всем присутствующим, поспешила оставить кабинет. Члены комиссии пожелали ей успехов, а начальник райотдела милиции Свиридов дружески подмигнул и помахал чуть приподнятой ладонью. В дверях ее дожидался Антон Ильич. Проходя мимо него, Анна ощутила почти неуловимый горьковатый запах дорогого, наверно, одеколона.

В приемной Елецкий нашел место на широком подоконнике заколоченного фанерой окна, придвинул стулья и пригласил Анну присесть.

За какие-нибудь пятнадцать минут он выяснил у нее все относительно складов, наличия товаров, документации. При этом поразил Анну своей въедливостью опытного ревизора и дотошным знанием местной обстановки. Заметив некоторое несоответствие в цифрах, имеющихся в документах и только что доложенных Анной в кабинете председателя, он испытующе посмотрел на нее и укоризненно покачал головой, но, увидев искреннюю растерянность Анны, наверняка отнес ее промах за счет волнения и сложности обстановки.

Елецкий поинтересовался, кто из служащих еще оставался при исполнении обязанностей, и, выслушав ответ, отошел к столу секретаря. Там по телефону связался с каким-то Кузьмой Егоровичем и быстро договорился о транспорте и людях. Голос у Елецкого был глуховатый, и по телефону он говорил отрывисто и кратко. Будучи человеком рослым, он высоко держал телефонную трубку, рукав его серого пиджака сполз и обнажил на правой руке глубокий шрам до самого локтя. Заметив взгляд Анны, небрежно одернул рукав, повесил трубку и, потирая ладонью выбритую щеку, сказал, что Анна свободна и может заниматься своими служебными делами, ее помощь пока не потребуется. Впрочем, он готов подбросить ее на машине, если есть в том нужда. Анна отказалась: контора сельпо, где ее, в случае необходимости, всегда можно найти, напротив райсовета. Она отметила про себя явное несоответствие командирской выправки Елецкого, его синих диагоналевых галифе и начищенных сапог с этой легкомысленной тенниской под широким немодным пиджаком, тонкий запах незнакомого одеколона.

С облегчением выйдя из здания исполкома, Анна устроилась неподалеку от входа, на скамейке, в тени большого куста давно отцветшей сирени. Рядом, посреди истоптанной клумбы, высилась огромная бетонная ваза с выгоревшими “анютиными глазками”. Кирпичная пыль, жара, вот и поливать их больше некому. Да и зачем теперь “анютины глазки”? Немцы уже в Смоленске, и там, говорят, идет настоящая мясорубка. Каждый день теперь бомбят этот городок — железнодорожный вокзал, центр… В воздухе прочно утвердились запахи пожарищ — горелого дерева, бумаги и бензиновой гари.

Анна продолжала размышлять о том, откуда мог появиться в городе этот Елецкий и почему вдруг именно сейчас возникла нужда в зимней одежде и обуви. Неожиданно всплыло имя Кузьмы Егоровича. Так ведь это же скорее всего секретарь соседнего, Борского райкома… Или кто-то другой? Анна отметила для себя не забыть выяснить, какие машины придут за грузами и куда они потом уедут, а заодно и прозондировать, кто такой Елецкий.

Год спустя, после неудачной акции по захвату некоего Антона, Бергер прикажет размножить и развесить по городу листовки с приметами этого неуловимого партизанского главаря и обещанием крупной награды тому, кто укажет его местонахождение. Вот тогда Анна и вспомнит Елецкого, своего случайного собеседника в исполкоме, вспомнит его шрам на правой руке и расскажет обо всем Бергеру. Но это уже будет в сорок втором году.

А сейчас ее очень интересовал моложавый капитан интендантской службы: интенданты всегда в курсе всех дел.

Заметно прихрамывая, Архипов вышел из райисполкома и остановился в тени от портика над входом. Медленно оглядывая площадь, стал закуривать. Увидел Анну, внимательно, как ей показалось, посмотрел на нее, а затем, припадая на правую ногу, но по-прежнему держа палку под мышкой, направился прямо к ней.

— Представляться, думаю, нет нужды, — сказал капитан, с видимым интересом рассматривая Анну. — Нас уже невольно познакомили, — он кивнул через плечо в сторону исполкома, — там… Разрешите присесть?

— Пожалуйста, — хмыкнула Анна и машинально подвинулась, хотя места на скамейке было достаточно.

Капитан сел, вытянув негнущуюся левую ногу в заношенном солдатском сапоге.

— В госпитале выдали, — он с сожалением вздохнул и легонько стукнул по сапогу палкой. — Что было, то и выдали. Где он теперь, этот госпиталь?.. Залатать успели, и на том спасибо.

— Вы лежали в школе? На Дорогобужской? — спросила Анна.

— Кажется, в ней. В школе… Да, действительно, это была Дорогобужская улица… А вы хорошо знаете свой город?

Анна неопределенно пожала плечами. Она знала другое: три дня назад госпиталь на Дорогобужской был вдребезги разбит и сожжен во время налета немецкой авиации.

— Вам повезло, — сочувственно заметила она. — Задержись вы там еще на день…

— Да, повезло, — капитан искоса посмотрел на нее, словно прикидывал, с чего начать наступление. — Вас зовут Анной Ивановной?

— Можно просто Анной, — пошла она ему навстречу.

Он утвердительно кивнул.

— Хорошо. Я нечаянно услышал вопрос: когда вы едете в эвакуацию? А вы ничего определенного не ответили. Почему?

Анна удивленно пожала плечами. Потом, помолчав, ответила назидательно, как бы объясняя неразумному ученику:

— У каждого из нас есть свое дело. Главное, понимаете? Вот когда мы с этими делами покончим, тогда можно хоть на край света.

По губам капитана скользнула усмешка: он оценил и тон и суть ответа Анны.

— У вас в разговоре чувствуется небольшой акцент, Анна. Вы жили в Прибалтике?

— Помилуйте! — засмеялась она. — Откуда же быть у меня акценту? Вот новость!..

— Значит, мне показалось, — вскользь заметил капитан.

— Вот уж никогда бы не подумала… — Анна, как недавно в исполкоме, снова напряглась. Конечно, нельзя было исключать то обстоятельство, что в этом городке кто-то мог и знать о ее немецком происхождении. Но она всегда умело уходила от этих вопросов. Двадцать лет живя в России, она старалась вытравить из памяти всех знакомых, что она немка. Двадцать лет постоянно воспитывала, заставляла себя, вопреки своей природе, быть до абсурда по-русски гостеприимной и услужливой, старалась, чтобы ни одно пятнышко подозрения не коснулось ее. Анна жила в Брянске, затем в Москве, снова вернулась в Брянск, где похоронила мужа. Потом работала в Смоленске, а теперь вот тут, в небольшом районном городке, куда ей было приказано перебраться. Она и здесь уже успела сменить место жительства. Она была Анной Ивановной Бариновой, хорошенькой вдовой, она казалась себе предельно русской.

В начальство старалась не лезть и охотно работала простым инспектором, проводя большую часть времени в командировках по району. Председатель правления Лещен-ко, мужик тертый и самонадеянный, давно подъезжал к Анне со всякого рода предложениями, хотел даже сделать своим заместителем, но, не встретив взаимности, поначалу обозлился и решил было, что у него есть более удачливый соперник. Однако время показало, что Анна по-прежнему со всеми ровна, приветлива, к вышестоящему руководству в доверие не втирается, и Лещенко поостыл, успокоился, поняв ее нежелание подниматься по служебной лестнице как следствие незрелого бабьего ума. Такое положение вещей вполне устраивало и Анну. Вот и теперь, когда из-за болезни председателя на нее свалилось множество административных забот и она вынуждена была постоянно вращаться в сфере районных руководителей, — все это, вместе взятое, совершенно неожиданно пошло ей на пользу. Ведь если вдуматься, она давно прижилась здесь, для многих стала своим человеком, испытанным кадровым работ­ником. Но самое главное — никому не приходило в голову лезть в ее прошлое.

— Вот уж действительно никогда бы не подумала, — после короткой паузы повторила Анна и, кокетливо передернув плечами, небрежно добавила: — А вот вы, между прочим, говорите с акцентом. И я это сразу уловила еще там, в кабинете.

Капитан медленно повернулся к ней всем корпусом и вдруг рассмеялся.

— Ну вот мы и квиты! Конечно, как же не быть у меня акценту, если я родом из Прибалтики. Из Риги. Бывали там?

— Нет, не приходилось, — улыбнулась в ответ Анна. Ей показался смех интенданта несколько наигранным, натужным, что ли. Видно, она задела-таки его с акцентом. Но почему задела? Что за этим кроется? И решила слегка придавить интенданта. — Смотрите, капитан, такой акцент, как у вас, опасен. У нас постоянно твердят о диверсантах, переодетых в форму красных командиров. — И она шутливо погрозила пальцем.

Если этот капитан действительно из Прибалтики, подумала она, и война занесла его сюда случайно, он мог бы оказаться полезным. Тем более что Смольков обмолвился о каких-то ценностях. И в партии этот капитан не состоит, значит, в НКВД работать не может. Да и вряд ли сейчас, в такое время, НКВД стало бы кружить вокруг нее. Забрали бы и — точка. Нет, не поэтому он прилип к ней. Ему, конечно, что-то требуется, в этом Анна была уверена. Ну, самое примитивное, например, — нужна женщина, чтобы провести ночь. И если он уже уверен, что с Анной это получится, что ж, разочаровывать его пока преждевременно.

Анна заметила некоторую растерянность, промелькнувшую во взгляде капитана после ее слов о диверсантах, и, чтобы не отпугнуть окончательно, добавила:

— Когда я выходила из кабинета, у вас у всех были та-акие таинственные физиономии, умереть можно от любопытства!.. — Анна в дурашливом испуге округлила глаза. — Ой, мне так интересно, о каких великих ценностях, да еще в нашем занюханном райцентре, говорил этот ужасно строгий Смольков? — она легко провела кончиком мизинца по малиновой шпале в петлице капитана, словно смахнула с нее пыль. — Ну, пожалуйста, ну, капитан, удовлетворите мое женское любопытство. Конечно, — она снова округлила глаза, — если это не кошмарная государственная тайна!

Капитан словно бы успокоился. Он зажег потухшую папиросу, откинулся на спинку скамьи и скрестил вытянутые ноги.

— Ну, а если все-таки тайна? И я, советский командир, разглашу первому встречному эту тайну… Знаете, что со мной будет?

— Полагаю, накажут, — искренне засмеялась Анна. — Но только в том случае, если вашу тайну этот первый встречный использует во вред государству. Только, я думаю, если у нас тут и есть какая тайна, то ее весь город давно знает… Впрочем, действительно, — она словно потеряла интерес, — что мне за дело до ваших разговоров… Бог с ними. — Анна вздохнула. — Своих неприятностей пруд пруди… Так что вы хотели мне сказать, капитан?

— Я? — удивился Архипов.

— Ну, не я же подошла к вам первая.

— Готов поклясться, я не имел никаких задних мыслей. Просто увидел: сидит в одиночестве красивая молодая женщина… Наверно, скучает. Может быть, я помогу развеять вашу скуку?

— Каким же образом? — удивилась Анна.

— Ну… Мы могли бы погулять по этому городу, которого я совсем не знаю. Здесь, наверное, есть что-нибудь интересное… Красивый собор или музей… Предложите еще что-то. Я действительно имею немного свободного времени… И не люблю, когда много народа…

Анна с откровенной насмешкой посмотрела ему в глаза.

— Вы, наверно, хотите, капитан, чтобы я пригласил? вас к себе домой. Но я этого не сделаю. Я не приглашаю мужчин. Поэтому давайте уж посидим тут. Пожалеем вашу раненую ногу.

— Да… — капитан в крайнем смущении покачал головой. — Но вы ко мне не справедливы, Анна… Бог свидетель, я так не думал… Просто иногда во мне просыпается моя прежняя мирная профессия. Я ведь люблю красоту. Ну, хорошо, если хотите, я удовлетворю ваше любопытство, Анна. Меня пригласили, как эксперта, как специалиста, разбирающегося в искусстве. Я должен спасти художественные ценности, которые могут бесследно исчезнуть в круговороте времени и военных действий.

— Да что вы говорите? — удивилась Анна. — Откуда же у нас в районе могут оказаться ценности? В городском банке?

— Ну-у… — покровительственно протянул капитан. — Почему же обязательно банк? Оказаться могут везде. В городах Белоруссии и Смоленской области есть музеи, церкви, старые коллекции, библиотеки. Музеи — это картины, скульптуры, старинное оружие, фарфор, монеты, редкие книги. В церквах — великолепные иконы, золотая и серебряная утварь, шитье. А в совокупности — миллионные ценности. Собственно, речь у нас шла о том, что здесь на вокзальных путях застряли вагоны с художественными произведениями, эвакуированными из других музеев. Кое-что там, видимо, пострадало от бомбежки. Надо разобрать сохранившееся и выявить наиболее важное для отправки Дальше, в тыл. Этим делом я и займусь в самые ближайшие часы. Но вы понимаете, Анна, что сведения об этом не должны никуда просочиться? Вот та “кошмарная” тайна, о которой я не должен был вам говорить. Но что делать? Слаб человек!.. Вы смеетесь? Зря. Спасением шедевров мировой культуры сейчас обязаны заниматься все здравомыслящие люди. Но вернемся к главному, Анна. Насколько мне, как военному человеку, понятно, обстановка на фронте такова, что со дня на день в городе может сложиться критическая ситуация. Я знаком с вами недолго, но и за короткое время вы произвели на меня сильное впечатление Я солдат, но за этой броней, — капитан прижал ладони к груди, — бьется сердце рыцаря. Верьте мне, Анна. Я хотел бы знать, где смогу найти вас в случае… эвакуации?

— Вы так хотите помочь мне? — Анна очень естественно показала, насколько польщена его предложением.

— Слово солдата, Анна!

— В таком случае, вы всегда найдете меня во-он в том здании. Видите? — она показала мизинцем на приземистое желтое двухэтажное строение, углом выходящее на площадь. — Парадная дверь у нас всегда заколочена. Вход со двора. Там и помещается моя контора. На втором этаже.

— Но я думаю, вы же не ночуете в этой конторе? Здесь опасно, город бомбят.

— Мой милый рыцарь! — Анна беспечно поднялась, небрежно сунула папку под мышку и пригладила ладонями платье. — Где теперь безопасно? Я и так сказала вам больше, чем следует. — Она кокетливо махнула ему согнутой ладошкой. — Заходите, мне будет приятно еще раз встретиться с вами…

Минут через пять, подойдя к заляпанному засохшей старой известкой окну в кабинете председателя правления сельпо, Анна разглядела все еще сидящего на скамейке капитана. Потом она увидела, как он встал и, опираясь на палку, отправился к вокзалу.

“Придешь… — убежденно хмыкнула Анна. — Никуда не денешься…” И она сняла телефонную трубку, чтобы звонить в Борское сельпо.

Анна не могла и предположить, насколько ей повезло в этот раз. Познакомившись с ней, капитан интендантской службы Архипов, он же Карл Бергер, круто изменил свое решение по поводу ее судьбы.

5

Кончался июль. Иссушающая жара к вечеру спадала, и ночами уже чувствовалось прохладное дыхание осени. Дзукаев лежал на подостланной шинели за обвалившейся, почернелой трубой, одиноко торчащей среди обугленных бревен и щебня. Под левой рукой был наготове фонарь с далеко бьющим узким лучом, в правой — пистолет “ТТ” со снятым предохранителем. В горле першило от проглоченной пыли и гари, тянуло громко, во всю силу легких выкашляться, но надо было буквально не дыша лежать на остывающих камнях, ничем не выдавая своего присутствия. Справа и слева, в пределах видимости, затаились бойцы охранения — Коновалов и Одинцов. Им майор приказал не шевелиться и быть готовыми прийти на помощь лишь в критическую минуту. Диверсанта надо было брать живым, стрелять в крайнем случае и только по ногам…

Дзукаев зорко, не поворачивая головы и стараясь не шевелиться, оглядывал сантиметр за сантиметром слабо освещенные тающей луной камни, пристально следил, не шелохнется ли где какая тень, затаив дыхание, вслушивался, не скрипнет ли под тяжестью сапога сухое дерево, не зашуршит ли покатившийся от неосторожного движения камешек. Но было тихо. Относительно, конечно. Потому что с запада приносило гул артиллерийской перестрелки. На противоположной стороне небосклона, у самого горизонта, беззвучно вспыхивали редкие зарницы — отблески далеких и высоких гроз. Никакой связи между громом на западе и отдаленными сполохами на востоке, разумеется, не существовало, но майору вдруг до щемящей боли в сердце захотелось, чтобы первое стало действительно следствием второго, чтобы никакой войны не было и в помине, и плечи тяжелели от оседающей росы, и пахло густыми зрелыми травами, а не этим, убивающим все запахи земли, смердящим духом тления.

Деревенели от напряжения мускулы. Чтобы тело хоть ненадолго расслабилось, отдохнуло перед броском, Дзукаев вызывал в памяти родные места. И вот уже не дымные развалины щебня виделись ему, а узкие теснины гор с клубящимся в низине холодным туманом, розоватые отблески на снежных шапках — первые искорки восходящего солнца, редкие золотистые облачка — предвестники долгого жаркого дня. Он прямо-таки наяву, физически ощутил на миг неуловимый запах лошадиного пота от ладоней и кисловатый — от старого отцовского ружья. И не в силах был перебить их сейчас бензиновый угар, пропитавший шинель. Майор чутко слушал уходящую ночь, и ему казалось, что где-то неподалеку успокаивающе журчит, прыгая с камня на камень, подсыхающая летом маленькая, как ручеек, речка Ляхва, шуршит каменная осыпь в горах. Недоставало только заполошного крика проспавшего рассвет петуха и далеко разносимого эхом овечьего блеяния… Родина, дорогая… Деревянный отцовский домик на склоне горы… Сладкий стручок гороха в замурзанном мальчишеском кулаке…

Сдвинулся камень. Майор это отчетливо увидел, потому что в упор смотрел на него. Снова пошевелился и глухо застучал, покатившись вниз. Правая ладонь непроизвольно сжала рукоять “ТТ”. Колени сами подтянулись к животу, приготовив тело к прыжку.

В провале между двумя каменными горбами появилась голова человека. Вот показалась рука, осторожно потянулась вверх, и из-под земли медленно, будто во сне, выросла согнутая человеческая фигура.

— Руки вверх! — негромко приказал Дзукаев. — Не двигаться!

Человек дернулся и присел. Дзукаев отвел левую руку в сторону и включил фонарь. Сильный луч выхватил из тьмы близко, в десятке шагов, заросшую физиономию, блеснули белки глаз.

— Руки! Брось оружие! — повысил голос майор, и тут же, больно вырвав из его ладони фонарь, ударил выстрел.

“Метко бьет, мерзавец! Но сейчас он еще ослеплен и не успеет… Лишь бы ребята удержались, не выдали себя!”

Дзукаев приглушенно застонал, и опять треснул выстрел, пуля цокнула по кирпичной трубе выше головы, осыпав лицо крошками.

“Подойди, подойди… — торопил майор, изображая с трудом сдерживаемый мучительный стон. — Тебе же нужны мои документы, нужно добить меня, я ведь один, ты видишь…” Неизвестный не стрелял больше, решал, что делать. Неподвижный силуэт его ничем не отличался от груды камней. Дзукаев снова призывно застонал, но в ответ — тишина… “Надо, чтобы он приблизился, а так не достать, не допрыгнуть…” Ноги нашли, нащупали жесткий упор, тело сжалось в пружину, но неожиданно справа ударила автоматная очередь, пули звонко застучали по камням. Это сдали нервы у Коновалова, черт его побери!

— Встать! Руки вверх! — пронзительно закричал Одинцов слева.

Больше ждать не было ни времени, ни смысла. Сильно, руками и ногами оттолкнувшись от камней, майор ринулся навстречу пистолетным вспышкам. Он немного не рас­считал. Желая рывком сбить неизвестного с ног, он забыл про живые камни, сапог увяз, зацепился за что-то, и, роняя “ТТ”, майор с размаху грохнулся наземь, буквально в одном шагу от врага. Это и спасло. Вероятно, неизвестный решил, что убил нападавшего, и немедля перенес свое внимание на автоматчиков справа и слева. На миг оглохнув от удара, Дзукаев разлепил глаза и увидел прямо перед собой надвигающуюся согнутую спину ползущего на карачках человека. Пальцы ухватили крупный обломок кирпича, майор вскочил и изо всех сил врезал им между лопатками. Неизвестный сдавленно, утробно крякнул. Ударом сапога майор выбил у него оружие и, заламывая ему руки за спину, навалился на неожиданно мощное — где уж одному справиться! — тело врага. Еще мгновенье — и неизвестный, как танк, попросту раздавил бы Дзукаева, но майор мертвой хваткой вцепился в вывернутые запястья и закричал:

— Сюда! Не стрелять! На помощь!

Подбежавшие запыхавшиеся бойцы осветили их фонарями и наставили в упор автоматы. Неизвестный сразу ослаб, подчинился. Майор достал из брючного кармана обрывок толстой веревки и стянул его запястья жестким уз­лом. Поднялся сам, тяжело выдохнул:

— Сидеть… Одинцов, дай свой фонарь!.. Ну, кого мы задержали? — он осветил обросшее густой бородой лицо неизвестного и сразу узнал Тарантаева, каким его описала бабушка Савелова. — Так… теперь понятно… Слушай, Коновалов, поищи его оружие! — Сам Дзукаев быстро обнаружил свой “ТТ”, спокойно обтер его ладонью, спрятал найденный тарантаевский “вальтер” в карман и приказал: — Вставай! Одинцов, помоги ему подняться и обыщи.

— Вот еще, товарищ майор, — минуту спустя сказал Одинцов и протянул второй “вальтер”. — В пиджаке у него был.

— За что? — тонким, обиженным голосом вдруг завопил Тарантаев. — Схватили, избили! За что? Ничего не знаю!

— Успеем поговорить, и за что, и про что… — отдышался наконец Дзукаев. — Ну, показывай давай, где ты тут прятался?

— Ничего не знаю, — как заведенная машина, быстро заговорил Тарантаев, — ничего не знаю, напали, избили…

Посвечивая фонариком Одинцова, майор легко отыскал раскрытый лаз в подземелье, спустился по кирпичным ступенькам в удушливо воняющий сыростью и прелью погреб и внимательно огляделся. В углу, в куче тряпья, он увидел солдатский вещевой мешок с большой квадратной коробкой внутри. “Неужели рация?” — мелькнула отчаянная мысль. Пригнув голову, чтобы не задеть низкое перекрытие, майор поставил тяжелый вещмешок на фанерный ящик с жирной кляксой расплавленной свечи, развязал его, и перед ним оказалась зеленоватая металлическая ко робка с помятой крышкой и замками-защелками. Майор с трудом отбросил помятую крышку и узнал немецкий радио­передатчик.

“Не может быть, — подумал вдруг без всякого удовлетворения, просто отметил свершившийся факт. — Нашли”.

Он даже удивился своему спокойствию, тому, как все в конце концов оказалось просто. Если, конечно, не считать недели поисков, этой перестрелки, ушибленной ладони Он посветил фонариком и увидел, что ладонь вся в крови. “Задело, что ли? А-а, это когда я упал. Разодрал обо что-то… — Он достал носовой платок, прижал его к рапе у большого пальца и удивился, почему раньше не чувствовал боли. — А может, это от разбитого пулей фонаря? Жаль, совсем хороший был фонарик, штурманский, где другой такой возьмешь?..”

Майор захлопнул крышку передатчика, затянул петлей горло мешка и, взяв его на плечо, выбрался наружу.

Близился рассвет. Небо на востоке побледнело, тянуло свежим ветерком. Коновалов погасил свой фонарик, потому что все и так было видно. Мрачно и отрешенно, словно степная каменная баба, застыл Тарантаев. Даже сильно ссутулившись, он был на голову выше бойцов. “Экземпляр, — хмыкнул Дзукаев, — намучаешься с таким…” Он даже не подозревал сейчас, насколько был близок к истине…

Тарантаева доставили в Особый отдел. Майор вызвал Виктора Дубинского и поручил ему обыскать арестованного, а потом запереть его в пустой подвальной клетушке, бывшей кладовке без окон. Сам же отправился на доклад к полковнику.

Узнав об удачной операции, Федоров возбужденно расхаживал по кабинету.

— Молодец, Иван Исмайлович! — не скрывая удовольствия, повторял он. -Молодец, ну просто замечательный молодец!..

Только здесь, в кабинете, Дзукаев наконец понял, что смертельно устал и похвалы полковника слушает вполуха, да не нужны они сейчас, а лучше бы поспать часок, не больше…

— Вот что, — словно услышал его мысли Федоров. — Иди-ка теперь отдыхать, а с утра начнем допрос. Иди, иди, ты сейчас не работник. И про руку не забудь, кстати, что с ней? Серьезно?

— Пустяки, товарищ полковник, — махнул зажатым в кулаке платком майор.

Но Федоров увидел, что платок в крови. Он отворил дверь и крикнул дежурному, сидевшему в коридоре возле телефонного аппарата:

— Санитара сюда, живо! — и, отходя от двери, пробормотал осуждающе: — Как мальчишки, честное слово…

Прибежала Татьяна, худенькая девушка-санинструктор с сумкой через плечо, усадила Дзукаева на стул, раскрыла его ладонь и, убрав жесткий от потемневшей крови платок, покачала головой.

— Тут осколки какие-то, сейчас промоем, почистим… Потерпите, товарищ майор, сожмите ладонь, пошевелите пальцами… Нет, нервы не задеты… Сейчас, потерпите, миленький…

— Это он мой фонарь пулей разбил, — сонно улыбнулся полковнику Дзукаев. — Метко бьет, стервец, профессионально…

И, откинувшись на спинку стула, Дзукаев закрыл глаза. Когда санитарка закончила работу и забинтовала ладонь, майор уже крепко спал.

— Во дает! — восхитилась она и тут же смущенно добавила: — Извините, товарищ полковник, в первый раз такое вижу.

— Не шуми, — тихо и строго приказал Федоров. — Давай-ка его на диван.

Они осторожно подняли и перевели так и не проснувшегося майора на жесткий учрежденческий диван в углу кабинета. На нем, работая по ночам, отдыхал полковник. Дзукаева уложили, и полковник прикрыл его своей шинелью…

6

Он проснулся сразу, будто по звонку. Удивленно сел, оглядел пустой кабинет, лежащую на полу полковничью шинель, машинально отметил полнейшую тишину. Часы на забинтованной руке показывали десять минут восьмого. Но в кабинете был полумрак, и Дзукаев не сразу сообразил: утро это или вечер. Он повесил шинель на вешалку и выглянул в коридор. Встретился глазами с де­журным.

— Сейчас что, утро? Вечер?

— Чего? — даже привстал сержант. — Утро, товарищ майор, извините.

Дзукаев помотал головой, стряхивая с себя сонную одурь.

— А сам где?

— У начальства. Приказал вас не будить.

“Как же это я? — Дзукаев даже растерялся. — Неужели отключился? Ничего не помню… Хотя уже неделя без отдыха, на одних таблетках, вполне могло случиться…”

— Слушай, сержант, когда придет полковник, сразу доложи. Я у себя буду ждать.

В комнате, занимаемой следователями, сизыми волокнами плавал дым. Курильщики чертовы! Они радостно встретили Дзукаева.

— А говорили, ты, друже, к начальству переселился! — обрадовался смешливый капитан Бурко, низкорослый толстячок с туго перепоясанным, выпирающим животиком. — Полковничий диван обживаешь? Добре, своих не забыл!

— Сильно задело, Иван? — участливо спросил Дубинский.

— Да пустяки.

— Поздравляю, Иван Исмайлович, — серьезно сказал лейтенант Саша Рогов, младший по званию, но опытный и скорый на ногу сыщик. — Ловко вышли в цвет, — он улыбнулся.

— Слушай, Сандро, дорогой! — притворно рассердился Дзукаев. — Когда ты наконец забудешь свою воровскую музыку, а?

— Да какая же она воровская, товарищ майор! — рассмеялся Рогов. — Это еще знаете с каких времен? Рассказать?

— Ну, расскажи, — Дзукаев не смог сдержать улыбку. Ему нравились рассказы Саши Рогова, да и время пока было — одна из тех нечастных пауз, когда следователи Особого отдела могли позволить себе немного расслабиться, пошутить, забыть о своей изнурительной, бессонной работе.

В жизни Рогова было два события, которые запомнились ему как самые яркие, тем более что произошли они в начале его служебной деятельности. Первое — это присяга на Красной площади после окончания Центральной высшей школы милиции. Вместе с товарищами Саша восторженно и четко повторял ее слова вслед за командующим парадом, и вся дальнейшая служба виделась ему в радужных и романтических тонах. А второе — это то, что его приняли в Московский уголовный розыск, причем в самое боевое и почетное его отделение. Опытные сыщики считали, что это просто великая честь для новичка. Отделение было действительно почетно и славно своими традициями, а имена его руководителей вписаны в историю московской милиции.

Саша Рогов с головой окунулся в новую работу, хотел узнать и понять все сразу и обязательно отличиться. Он изучал “воровскую музыку”, особый язык преступника — чудовищную смесь цыганской, венгерской и еще черт знает какой речи, особые способы татуировки, стремился в совершенстве овладеть всевозможными видами оружия, изучал воровские “традиции”, словом, вникал, как он считал, в душу преступника. Его речь запестрела жаргонными словечками, он усвоил особую манеру курить, длинно сплевывая при этом. И “отличился”. Однажды его вызвал Георгий Федорович Тыльнер, человек-легенда, глубоко уважаемый не только сыщиками, но и ворами “в законе”. Он долго расспрашивал Сашу о работе, планах на будущее, поинтересовался, какие книги читает. А потом вдруг, как бы между прочим, вспомнил слова Калинина, что милиция — это зеркало Советской власти. Слышал ли об этом Рогов? А если слышал, то не кажется ли ему, что сам он очень напоминает “кривое зеркало” с этими своими увлечениями, манерами и прочим? Саша опешил. Но Тыльнер продолжал, словно не замечая его крайнего смущения. Он говорил, что стол, за которым сидит следователь, это — баррикада, разделяющая его и преступника, и об этом надо всегда помнить и не уподобляться уголовному миру. Он прицепился к случайно вырвавшемуся тогда у Рогова выражению “выйти в цвет”. Саша и не знал, что бытовало оно уже много лет и пришло из царской охранки, туда перекочевало из охотничьей терминологии. Так охотник по каплям крови выходил на подраненную дичь, “выходил в цвет”. В охранке же у этого выражения появился иной смысл — охота на человека. Недавно, рассказывал Тыльнер, он читал очерки известного американского писателя Хемингуэя, напечатанные в журнале “Эсквайр”. Так вот этот талантливый американец тоже писал, как затягивает, как ожесточает душу охота на человека, особенно если тот вооружен. С большой силой написал. А вот у Ленина тоже есть по этому поводу мудрое замечание о том, что война, дав людям в руки оружие, многих искалечила.

Серьезным оказался этот разговор для Рогова, по сей день помнил о нем. Изменились и его взгляды на окружающих его товарищей, он стал замечать их сдержанность и рыцарское благородство по отношению к другим. И если раньше некоторые их поступки невольно вызывали у него усмешку, теперь возникло желание в чем-то подражать им: особой строгой манере разговора с преступником, поведению при задержании, при обыске и так далее.

И когда началась война, Рогов, уже опытный муровец, с честью носивший это звание, в числе первых работников Московского уголовного розыска подал заявление с просьбой о зачислении его в формирующуюся Коммунистическую дивизию московской милиции. Ядро этой воинской части составил батальон уголовного розыска.

В октябрьских боях под Москвой в сорок первом году дивизия понесла тяжелые потери, геройски погиб и комвзвода, один из бывших Сашиных начальников, Игорь Спиридонов- еще из тех, настоящих асов МУРа. Сам Рогов был ранен. Только через год, после длительного лечения, снова добился отправки на фронт. И попал в Особый отдел корпуса к полковнику Федорову. А тот направил его следователем в отделение Дзукаева. Вот уже скоро год, как они работают рука об руку, и Рогову нравилось служить под началом майора. Дзукаев никогда не давил, предоставлял полную самостоятельность в поиске и даже поощрял “сыщицкие” наклонности Саши. Только вот за старые грешки, за “жаргончик”, что нет-нет да прорывался, иногда попадало от него. Но не зло, а с шуткой, по-доброму.

Рогов закончил рассказ о давнем теперь уже разговоре с Тыльнером и неспешно закурил.

— Да-а… — протянул назидательно Дзукаев. — Совсем хорошо, когда человек много знает… — И сменил тему: — Задержанного видел, Сандро? Настоящий бык… бугай. Наверно, уголовник какой-нибудь, по твоей части…

— Думаю, что не уголовник, — возразил Саша.

— Почему так думаешь? — поинтересовался майор. — А я татуировку его видел.

— Он подошел к концу обыска, когда этот тип уже одевался, — заметил Дубинский.

— Ну и что татуировка? — майор рукой остановил Виктора. — Давай, Сандро, что она тебе показала?

— Да ничего особенного, — Рогов пожал плечами. — Я его спросил: “Где вышивался?” А он смотрит, как баран на новые ворота, и молчит. Значения этого слова, видно, не знает. А “вышивка”, между прочим, бывает разная и может много рассказать. Где сидел, например, за что и так далее. У “мокрушников” — убийц я видел на внутренней стороне локтя такую татуировку: цветок — лилия там или роза, проткнутая кинжалом. Или еще уголовная “вышивка” — это когда на пальцах четыре буквы: “слон”. Расшифровывается просто: смерть легавым от ножа. Бывает еще у тех, кто срок имел, на плече такая картинка: черт с мешком, а на мешке заплатка в виде решетки. Это значит: было счастье, да черти унесли. Много есть всякого. А вот у нашего бугая простая наколка: “Не забуду мать родную”. Это — детдомовская. Поэтому, думаю, не уголовник он. В том смысле, что не сидел… И еще одно соображение. У воров тоже есть своя, прямо скажем, своеобразная этика. Они, к примеру, не могут менять специфики своей “работы” без разрешения “схода”. Я уже говорил, что у них есть свои “авторитеты”, — воры “в законе”. Так вот, с началом войны многие эти “авторитеты” заявили, что сейчас воровать — подлость, и даже в армию ушли. Осталась, как они говорят, “шобла”, мелочь. Мелочовкой же этот бугай заниматься вряд ли будет. Хотя всякое случалось. Тут другое, он может быть завязан на немцах. В полиции, в карательных органах. Там такой зверюга вполне пригоден. И свидетели по этой части наверняка найдутся. Стоит поискать. А искать его связи среди уголовников, считаю, просто трата времени. “Вышивка”-то примитив. — Саша щелчком выбросил в окно замысловато изогнутый окурок.

— Видали? — Дзукаев поднял кверху указательный па­лец. — Большая наука. Совсем замечательно с ученым человеком де­ло иметь.

Все рассмеялись.

— Слушай, тамада наш родненький, ты ж на сторону не от­вле­кайся! Такую удачу зараз отметить надо! — Бурко округлил рот и залихватски защелкал себя пальцем по кадыку, издавая зву­ки наполняемого стакана.

— Вах, Вася, у тебя один сплошной праздник в душе! Та­кой похожий звук показал. Ладно, джигиты, праздник от нас не уй­дет. А пока давайте вернемся к делу. С тебя и начнем, Сандро, — Дзукаев повернулся к Рогову. — Докладывай

Рогов вынул из своей полевой сумки несколько мелко ис­пи­санных листков бумаги.

— Раненого нашел, товарищ майор, — начал он. — В очень тяжелом состоянии. Много крови потерял. Вот, читаю: “Сми­ренко Иван Трофимович, восемьдесят седьмого года, бес­пар­тийный, местный”, — далее адрес, это его разрушенного до­ма… — одинокий, дочь с двумя детьми в эвакуации, работал в же­лезнодорожных мастерских. Слеса­рем. Не мог дождаться, ког­да фашист уйдет. Думал найти хоть что-то из домашнего скарба, об­менять на еду, жить-то надо. Никого не видел. Ногой, говорит, от­бросил камень — и взрыв. Как в госпитале оказался, может только догадываться. Дай бог, чтоб повезло, обе ноги ам­пу­ти­ро­ва­ны до колен, осколочные ранения рук и груди. Собственных ча­сов не имеет, но, по его мнению, взрыв был где-то около полуд­ня. Подвал был у Смиренко под ногами, но он и не пред­по­ла­гал, что там все цело да еще кто-то мог бы прятаться.

Рогов перевернул лист, отложил в сторону.

— Пошли дальше. Младший лейтенант медицинской службы Зыкова Татьяна Григорьевна, моя землячка, москвичка… Вот бы с ней после войны встретиться, — вздохнул неожиданно Саша. — Вся биография и характер на лице. Умница, прелесть девушка. Она на месте первую помощь оказывала, жгуты там, перевязка. Запомнила двоих саперов, назвала своих санитаров — Ниязова и Стишкина, и был еще один неизвестный. Первые четверо ничего существенного не добавили, товарищ майор Посторонних не видели. Протоколы — тут, — Рогов слегка прихлопнул по листам бумаги и взял самый нижний из них. — Теперь неизвестный. С этим пришлось потрудиться. В смысле — побегать. Итак, — он оглядел всех и стал скороговоркой читать: — “Червинский Илья Станиславович, шестьдесят три года, беспартийный, в прошлом — управляющий городской аптекой, в недавнем прошлом — врач в партизанском отряде “За Родину!”, командиром которого был Антон Ильич Елецкий, или просто товарищ Антон…”

“Антон, — отметил про себя Дзукаев, — знакомое имя… А-а, это бабушка Савелова упоминала о нем. Партизанский командир… Вот откуда знаю”.

— Комиссар — Александр Серафимович Завгородний, сейчас он секретарь райкома здесь, в городе. Так… Старик насажден партизанской медалью. И вот теперь самое главное: видел, товарищ майор, убегающего человека, минуты три–четыре спустя после взрыва. Червинский оказался случайным свидетелем, просто проходил мимо. Неизвестный… читаю: “Выскочил откуда-то из-под земли и убегал, оглядываясь, в глубь развалин, бежал, несмотря на мой крик: “Куда? Там же мины!” Был он крупный, видимо, высокого роста, в пиджаке и сапогах. Бородатый”. Все. Когда появились саперы, Червинский пошел за ними следом, считая, что сумеет оказать посильную помощь. Раненый уже не кричал. Он вообще не кричал. Только после взрыва. Помощь раненому оказана через двадцать минут, то есть в двенадцать тридцать. Время совпадает. И последнее, у Червинского сильная дальнозоркость. Тою, кто убегал в развалины, он не знает, но при встрече узнать смо­жет. Тут его адрес и все прочее.

Дзукаев восхищенно посмотрел на Рогова и прищелкнул языком.

— Орел! Настоящий горный орел! В награду мы женим тебя на прекрасной Татьяне Зыковой! Как, джигиты? Ведь нашел, а?

В дверь постучали. Появился сержант, козырнул.

— Майора Дзукаева к полковнику Федорову.

— Бегу! Оставайтесь тут! Умница, Сандро!

Полковник сидел за столом, углубившись в чтение до­кументов. Он рукой показал майору садиться и продолжал читать. Наконец перевернул последний лист, откинулся на спинку стула и потер ладонями виски.

— Отдохнул? Все, за работу… — он сделал короткую паузу. — Итак, рация у нас. Радиста ты взял или кого другого, надо выяснять и доказывать. В любом случае тебе приказано объявить благодарность. Что я и делаю. — Пол­ковник встал и пожал тоже поднявшемуся Дзукаеву руку, кивнул на левую: — Болит?

— Пустяки, уже забыл.

— Отлично. Садись. По твоей удачной подсказке радиопередачи расшифрованы. Первая — о передвижении наших войск с указанием ряда частей, количества техники. Из чего можно сделать вывод, что сведения собирал человек не случайный. Позывные радиста — РТ, похоже, радист Тарантаев или что-то иное. Вторая, самая короткая передача — только вызов и позывные радиста. Больше ничего не успел передать. Прервался.

— На корпусе рации, товарищ полковник, небольшие вмятины от ударов камней. По свидетельству пострадавшего от мины, взрыв произошел около полудня. Это совпадает с временем передачи.

— Вот так, — Федоров многозначительно посмотрел на майора. — А третья — ты оказался прав — об отсутствии питания и неисправности рации… Дальше. Сегодня ночью, в час сорок, в районе Селихова, это в тридцати километрах восточнее, наши засекли и сбили “Юнкерс-52”. Самолет упал и сгорел вместе с экипажем. Но… машина, как ты понимаешь, транспортная, поэтому предполагается выброска парашютистов. Этим вопросом уже занимаются. С раннего утра дано указание войскам НК. ВД прочесать селиховский лесной массив. Пока мы не знаем, кто выброшен: обычная диверсионная группа или связник к радисту. Поиск пока­жет. А теперь рассказывай о раненом.

— Раненый, товарищ полковник, пустой номер. Но Рогов — настоящий ас. Нашел свидетеля. Это партизанский врач Червинский, который видел в развалинах сразу после взрыва бегущего человека, похожего по описанию на Тарантаева.

— Тогда так. Ты начинай сам с этим Тарантаевым. Дубинский тебе в помощь, а Рогова немедленно на поиск па­рашютистов. Бурко пока не трогаем, пусть готовится к переезду. Не возражаешь?

— К какому переезду, товарищ полковник? — встревожился Дзукаев.

— Жду приказа о передислокации. Все понятно? Вот почему и времени у тебя нет. Свободен.

— Слушаюсь, товарищ полковник.

7

Дзукаев готовился к первому допросу. Он послал Коновалова за бабушкой и внуком Савеловыми, а Одинцова — за Червинским и сержантом Водолагиным, старшим патруля, упустившего позапрошлой ночью диверсанта. Это были те люди, которые могли опознать Тарантаева. Задержанный, конечно, станет вое отрицать, он не дурак и прекрасно понимает, чем грозит ему убийство патрульного, найденный в подвале радиопередатчик и сотрудничество с фашистами. По Указу Президиума Верховного Совета СССР, что был опубликован в апреле нынешнего, сорок третьего, года, немецким карателям и пособникам дорога одна — казнь через повешение. Менее активным — двадцать лет. Это теперь всем известно. Впрочем, ни трибунал, ни военно-полевой суд не примут во внимание предположений следователя, им подавай конкретные доказательства вины. А Тарантаев скажет: передатчик не мой, нашел, или еще что-нибудь выдумает. Наличие двух “вальтеров”, отобранных при задержании, объяснит и того проще: их валяется сколько угодно, только подбирай, фрицы, драпая, пушки бросали, не то что пистолеты. Почему оказал сопротивление? Испугался. Почему при обыске не оказалось никаких документов? Потерял, война же. Поди узнай, кто он на самом деле. Ни в какого патрульного не стрелял, темно было, не пойман — не вор…

В ожидании свидетелей Дзукаев набросал план допроса, понимая, что в самом задержании, к сожалению, нет прямого доказательства вины Тарантаева. Потребуется санкция на арест, а военный прокурор Прохоров — Дзукаев достаточно хорошо его знал — не даст ее без весомых доказательств. В общем, работка предстоит немалая, нервная.

Дубинский принес весьма своевременное известие, что прибывший из Москвы криминалист уже сделал заключение по поводу радиопередатчика, батарей к нему, а также обоих “вальтеров” и наручных часов задержанного. Все отпечатки пальцев на них были идентичными. Оставалось сличить их с отпечатками самого Тарантаева. Принес Виктор и вещи. Их разложили на столе.

Дзукаев тщательно вымыл стакан и поставил его вместе с графином на видное место. Обратил внимание на часы: водонепроницаемые, швейцарской фирмы “Омега”, такие он уже видел у пленных немецких офицеров.

Наконец прибыли первые свидетели — Коля с бабушкой Аграфеной Павловной. Дзукаев усадил их и рассказал о том, как ночью, в развалинах указанного ими дома, был задержан неизвестный человек, и теперь надо его опознать, выяснить, кто он такой. Вероятно, предположил май­ор, им не захочется, тяжело встречаться с этим человеком, тогда можно устроить дело так, чтобы они неизвестного смогли увидеть, а он их — нет. Коля возразил, что готов сию минуту встретиться и уличить фашистского гада, что он его ненавидит и вовсе не боится. Аграфена Павловна молчала, и Дзукаев понимал ее состояние: страх еще, видимо, пересиливал ненависть.

— Пожалуйста, — заключил он, — решайте, Аграфена Павловна, а пока пройдите в соседнюю комнату и посидите. Дверь будет открыта, и вы услышите, как мы со следователем Виктором Александровичем, — майор представил Дубинского, — будем вести допрос.

После этого Дзукаев приказал привести задержанного.

Тарантаев вошел, держа руки за спиной, сел на качнувшуюся под его грузным телом табуретку посреди комнаты, напротив окна. Дзукаев сидел спиной к окну, Дубинский — сбоку, приготовился вести протокол.

— Фамилия, имя, отчество? — сухо спросил Дзукаев.

Задержанный молча разглядывал свои коричневые, в ссадинах, пальцы, цепко обхватившие колени.

— Будем отвечать? — не повышая голоса, продолжал Дзукаев и, не дождавшись ответа, добавил: — Предупреждаю, что за дачу ложных показаний вы несете ответственность по части второй статьи девяносто пятой Уголовного кодекса РСФСР. Вы взяты с оружием в руках, покушались на убийство советского офицера. А это статья сто тридцать седьмая через статью девятнадцатую Уголовного кодекса. Кроме того, мы имеем строжайший циркуляр наркомата юстиции о беспощадности по отношению к изменникам Родины. Время военное, вы сами должны понимать, будет ли по вашему делу заседать военно-полевой суд или мы передадим его в военный трибунал, результат может сказаться для вас весьма плачевным. Советую это понять и отвечать. Назовитесь, кто вы?

— Какая разница? — поднял звероватые глаза Тарантаев. — Зовите, как хотите. Ну, Сидоров… Сидор Иванович.

— Вас действительно так зовут? Документов при вас лет. Где документы?

— Потерял, — небрежно ответил Тарантаев.

— Ладно, — усмехнулся Дзукаев. — Пусть Сидоров. Вы, гражданин Сидоров, задержаны ночью среди заминированных развалин и, вопреки моему требованию, открыли огонь и произвели четыре выстрела из пистолета системы “вальтер”. Вот из этого. Второй обнаружен у вас в пиджачном кармане при обыске. Как объясните этот факт?

— Оружие нашел, его много валяется. Там и винтовки даже есть, могу показать… А стрелял? Чего стрелял — от испуга. Ночь темная, а тут: “Стой!”, “Руки вверх!” Поневоле стрельнешь.

— Что вы делали в развалинах?

— Искал себе нору. Разрушено все, а жить где-то надо.

— Давно живете в этой норе?

— Первую ночь всего.

— Раньше где жили?

— Где придется. Дома-то своего нет. Немцы сожгли.

— Ваш дом был в тех развалинах?

— Нет, я не местный.

— А откуда вы?

— Какая разница откуда? Где был — там нет. В России я живу — и весь сказ.

— Как попали в этот город? Когда?

— А вместе с наступающей Красной Армией.

— Значит, вы — военнослужащий?

— Нет.

— А кто же?

— Никто. Живу сам по себе. Справка была из военкомата, потерял вместе с документами. Разрешите попить, начальник?

Дзукаев кивнул Дубинскому, и тот налил полстакана воды. Тарантаев поднялся, болезненно охая и опираясь ладонями о колени, подошел к столу, выпил воду и поставил стакан. Снова косолапо, на подгибающихся ногах вернулся к табуретке. “Показывает, какие больные у него ноги”, — понял Дзукаев. Дубинский между тем вышел с пустым стаканом.

— У вас в “норе” найден немецкий радиопередатчик. Что можете сказать про него?

— Он там уже до меня был… Я ж говорю, случайно нору обнаружил… А мне он ни к чему, я и не знал, что это передатчик… — Тарантаев говорил медленно, с долгими паузами, явно тянул время.

— А вещмешок чей?

— Вещмешок? Какой? Этот? Не, не мой. Он тоже там был. Кто-то оставил. Я ни при чем.

Вошел Дубинский и утвердительно кивнул Дзукаеву.

— Ответьте, гражданин… Сидоров, как могли на передатчике, закрытом чехлом, оказаться отпечатки ваших пальцев? Специалист только что исследовал ваши отпечатки на стакане с водой… — Тарантаев при этих словах исподлобья метнул взгляд к графину, но стакана не обнару­жил. — Да, да, — повторил Дзукаев, отметив этот взгляд, — на стакане. И установил их идентичность с теми, что обнаружены на передатчике, вот этих “вальтерах” и ваших часах. Вам надо объяснять, как это делается?.. Не надо? Тогда каким образом это могло произойти?

— Может, когда я дотрагивался до него. Любопытно было, что за штуковина.

— И до наушников?

— Может, и до них.

— А где они?

— Наверно, там где-нибудь, в подвале валяются.

— Вы прекрасно знаете, что они находятся в этом гнезде, смотрите, — Дзукаев открыл металлическую крышку коробки передатчика. — Видите? Значит, вы открывали рацию и все, что было в ящике, трогали пальцами? И даже не догадывались, что это передатчик?

— Там темно было. За что брался, не помню. И что это такое — не знаю.

— Ладно. В этом городе вы никогда раньше не жили и никого не знаете?

— Нет.

— А часы у вас откуда?

— С убитого снял.

— Совсем отлично! — Дзукаев увидел стоящего в дверях Колю, который делал ему какие-то знаки. — Товарищ следователь, — кивнул Дубинскому, — продолжайте до­прос. — И вышел в соседнюю комнату, прикрыв за собой дверь.

— Что, Коля?

— Он это, дядя Ваня, — горячим шепотом быстро заговорил мальчик. — Он, когда пил, боком повернулся, и я его сразу узнал. Тарантай это. Вот и бабушка скажет.

— Узнали, Аграфена Павловна? — обернулся Дзукаев.

— Он, кровопиец, изверг проклятый… Я только голос услышала, поняла: он, мучитель… — она всхлипнула.

— Успокойтесь, не надо плакать. Видите, как нам с врагами приходится вежливо разговаривать? Надо всю правду выяснить, все узнать. Я бы и сам пристрелил его на месте, но не имею никакого права. От того, скажет он правду или нет, зависит жизнь многих наших бойцов, советских людей. Успокойтесь, а я вас потом позову.

Дзукаев вернулся и подошел к окну. Дубинский задал очередной вопрос:

— Значит, вы утверждаете, что только в этой “норе” ночевали, а других у вас не было?

— Нет, не было.

— Скажите, Сидоров, — спросил Дзукаев, — как вы считаете, в этом городе нет никого, кто мог бы подтвердить, что вы являетесь именно тем самым Сидоровым Сидором Ивановичем, за которого себя выдаете и уже целый час врете нам?

Тарантаев, отметил майор, после этих слов слегка изменился в лице. Глаза его забегали, он даже привстать хотел, обернуться, но расслабился и буркнул под нос:

— Раз вы не верите, ничего больше не скажу.

— И не говорите, — участливо вздохнул Дзукаев. — Военный трибунал тоже долго спрашивать не будет. Рацию у вас обнаружили, в советского офицера, это в меня, — он показал забинтованную левую руку, — стреляли, чего еще надо? Как считаете, товарищ следователь, — Дзукаев обернулся к Дубинскому, — достаточно?

— Думаю, вполне, товарищ старший следователь.

— Не имеете права! — хрипло выкрикнул Тарантаев. — Нет у вас никаких доказательств! Нарочно все выдумали, чтоб меня к стенке подвести!

Дзукаев кивнул Дубинскому на дверь, и тот вышел.

— А что же нам остается делать? Вы не хотите себя назвать правильно? — он увидел вошедших Дубинского и Колю. — Обернитесь, Сидоров, или как вас там, и посмотрите! Вы знакомы с этим мальчиком?

Тарантаев резко повернул голову, минуту пристально глядел на Колю, потом словно обмяк.

— Не знаю, никогда не видел.

— А ты что скажешь, мальчик?

Коля стороной обошел Тарантаева и вплотную приблизился к майору, как бы ища защиты. Сказал спокойным звонким голосом:

— Это наш сосед. Он жил напротив нашего дома и прислуживал немцам. Тарантай его зовут.

Тарантаев крякнул и возмущенно помотал головой.

— Врет все. В первый раз его вижу!

— Сядь, мальчик, — Дзукаев показал на стул возле стены. — Свидетель Савелова, войдите сюда!

Бабушка вошла робким семенящим шагом, так же, как и Коля, по стенке обошла Тарантаева, не сводя с него гневного взгляда.

— Вы обязаны говорить нам только правду, товарищ Савелова. Ответьте, знаете ли вы этого сидящего человека и если знаете, то как его фамилия, имя, чем он занимался до войны и во время оккупации, где работал, где жил? Садитесь рядом с мальчиком.

Бабушка опустилась на стул, сложив сухие ладошки на коленях, помолчала. Потом подняла на майора умоляющие глаза.

— Знаю я его, — сказала шепотом.

— Громче, пожалуйста.

— Это Тарантаев, Гришка, — голос Савеловой окреп. — Сосед наш бывший. Через улицу.

— Во! — вскинулся Тарантаев. — Гришка! А я вовсе и не Гришка!

— Гришка, — зло повторила бабушка. — И за бородой своей не скроешься, паразит! И жил ты на Пироговской, дом семь, который теперь тоже разрушен. А до войны в сельпо работал, а при немцах — им прислуживал, изверг про-оклятый! Настеньку мою… — она заплакала, закрыв лицо концами черного платка.

— Спасибо, Аграфена Павловна. Вы с Колей свободны, только подпишите, пожалуйста, показания… Товарищ следователь, проводите этих свидетелей, — майор подчеркнул “этих”, от чего Тарантаев заметно вздрогнул. — И готовьте следующих. Сейчас вызовем.

Дубинский вывел бабушку с внуком.

— Ну, что, — сказал Дзукаев, садясь, — начнем сначала, Тарантаев? Каратели — это статья пятьдесят восьмая, часть первая “б”. Поясняю: по этой статье следует, как у вас говорят, к стенке прислонить.

— А за что прислонять? Какая разница, Сидоров я или Тарантаев? — при этом он как-то странно посучил ногами. — Доказательств у вас все равно нету… А эти свидетели- одна из ума от старости выжила, другой — сопляк, я на них — тьфу! Врут они! Не знаю я их, — он явно наглел. — Никогда не видел!

— Есть разница, Тарантаев… Что, ноги болят?

— С чего вы взяли? — и спохватился. — Болят! А тут издеваются над безвинным человеком! Избили! Ночь взаперти держали! Зовите старшего начальника, жаловаться буду!

— Начальника мы позовем, а вы сапоги-то снимите, Тарантаев, — совершенно неожиданно для себя предложил Дзукаев. — Разрешаю вам босиком посидеть.

— Вот еще! — фыркнул он. — С какой это стати я буду свои сапоги снимать? — Тарантаев даже ноги поджал, словно хотел спрятать их под табуретку от глаз следователя.

— Сапоги проверяли? — спросил Дзукаев вошедшего Дубинского.

— А как же?

— Хорошо проверяли?

Дубинский даже слегла обиделся, развел руками.

— Хорошо, говоришь? А сапоги совсем целые. Плохо проверяли! Позови двух бойцов!

Пришли Коновалов с Одинцовым.

— Ваше задание выполнили, товарищ майор, — доложил Одинцов.

— Очень хорошо, — почти весело ответил Дзукаев, — а теперь помогите этому гражданину снять сапоги.

Тарантаев вскочил, но бойцы, ухватив его за руки, заломили их за спину, согнули его в дугу и прижали к табуретке. Дубинский с усилием сорвал с ноги отчаянно сопротивляющегося Тарантаева один сапог, а следом, с не меньшим трудом, и другой.

— Отпустите, — приказал Дзукаев. — Ну-ка, Виктор, режь сапог!

Бойцы отпустили Тарантаева и встали за его спиной.

Дубинский острой, как бритва, финкой вспорол голенище, вмиг распотрошил сапог и вытащил из-под набойки завернутую в целлулоидную обертку небольшую полоску бумаги с немецким текстом, отпечатанным на машинке, с печатью и подписью.

— Переводи! — сказал Дзукаев.

— Тут написано, что владелец данного документа имеет право свободного передвижения не только на оккупированной германскими войсками территории, но и в самой Германии. Выдано командованием двадцать седьмого армейского корпуса. Место дислокации не указано. Подпись неразборчива. Вот здесь, в углу справа, две буквы написаны, по-моему, несмываемой тушью: “КБ”. Все. Даты тоже нет нигде.

— Вон как! — Дзукаев слегка присвистнул. — Оказывается, у вас, Тарантаев, в сапоге секретный архив, а вы не догадывались? Любопытно… А тебя, Виктор, драть надо за такую промашку. Обыскал, называется. Режь второй сапог.

Но в нем ничего не было. Тарантаев молчал.

— Зря молчите. Что означают буквы “КБ”? Тоже не знаете? Ладно. Пригласите свидетеля Червинского.

Вошел невысокий и сутулый пожилой человек в круглых очках с небольшой, клинышком, бородкой — типичный деревенский доктор чеховских времен.

— Здравствуйте, товарищ Червинский, прошу вас, пройдите сюда, ко мне, и внимательно посмотрите на этого человека. Тарантаев, встаньте!

Доктор обошел поднявшегося Тарантаева по кругу, остановился у него за спиной, по-птичьи повертел головой, наконец приблизился к Дзукаеву и заговорил тонким, почти детским голосом:

— Вы знаете, товарищ майор, я, конечно, не могу утверждать со всей уверенностью, но мне кажется, что я его видел в тот злополучный день, когда был ранен человек среди развалин… Да, он определенно похож на того, который убежал, вместо того чтобы помочь раненому. Я помню, что был глубоко возмущен, ведь он же был рядом и не захотел помочь… Нет, это выше моего понимания, поверьте!

— Было что-нибудь в руках у этого человека?

— А как же! Было! Такой, ну, как его… — он оглянулся в поисках подходящего сравнения и увидел на столе пустой вещевой мешок. — Вот! Как этот рюкзак. Он висел у него на одной лямке.

— Значит, вы можете утверждать, что этот гражданин похож…

— Да-да, борода, рост и это… — Червинский низко ссутулился. — Он бежал так и оглядывался, когда я кричал ему: “Куда вы? Там мины!”

— Простите, значит, этот гражданин похож на того, которого вы двадцатого июля, во вторник, видели среди развалин сразу после взрыва?

— Да-да, это было именно двадцатого. Вы абсолютно правы.

— И на плече у того гражданина был вещевой мешок?

— Да, рюкзак, вот такой, его почему-то военные “сидором” зовут. Почему? И в нем было такое, квадратное. Очень неудобное, потому что он поправлял. Вот так, — Червинский подергал согнутым локтем.

— Ну-ка, помоги, — Дзукаев закрыл рацию и с помощью Дубинского засунул ее в вещевой мешок. Поднял за лямку и надел на плечо. — Так?

— Так! — обрадовался Червинский. — Именно так.

— Спасибо, Илья Станиславович, дорогой, — Дзукаев сердечно пожал ему руку, — вы свободны. Показания подпишите…

Сержант Водолагин вошел строевым шагом, громко стуча каблуками, и отдал честь На груди его серебряно звякнули две медали “За отвагу”.

— Товарищ майор, сержант Водолагин для опознания прибыл!

— Вот, Водолагин, взгляните на этого гражданина и скажите, встречали вы его когда-нибудь?

Сержант, повинуясь кивку майора, четко повернулся налево кругом и сразу как-то подобрался, словно для прыжка. Короткие, пышные усы его по-кошачьи встопорщились.

— Ах ты, гад ползучий! — закричал он и, сжав кулаки, шагнул к Тарантаеву. — Поймали тебя! Не ушел! От наших не уйдешь, пес фашистский, гитлерюга паскудный!

— Сержант! — строго прикрикнул Дзукаев. — Вы узнаете?

— Да как же его не узнать, товарищ майор? Он же Кольку убил!.. Виноват, товарищ майор, застрелил гвардии рядового Прошина Николая при несении патрульной службы.

— Как это произошло и когда? — Дзукаев пристально наблюдал за растерявшимся Тарантаевым.

— Позавчерашней ночью были мы в наряде на Красноармейской улице. Там танки шли и… ну, в общем, порядок чтоб был В половине третьего утра, я еще на часы тогда поглядел, долго ли еще ходить, как раз все стихло, рассветать начало и небольшой туман — там река недалеко. Он, значит, вдоль забора крался, где темнее. Николай его первый увидел и меня толкнул: гляди, говорит. Ну я как положено: “Стой! Кто идет? Документы!” Все говорю как положено. А Колька вперед на два шага вышел, вот так, передо мной, вроде как меня прикрыл. И он в него дважды, считай, в упор, шагов с шести… А сам в дыру в заборе. Мы с Савчуком за ним, стреляли, но он ушел, видать, хорошо ориентировался на местности. Там кустарник густой, пока продрались, его уже и не было. Вернулись, глядим, а Колька… Николай, то есть, уже не дышит. Я приказал Савчуку проверить дома, что рядом, может, следы какие есть. Ничего, товарищ майор, не было. Старухи одни, никого не видели, говорят. А вы поймали, значит?.. Он это, зверюга. Успел я его запомнить, он.

— Как же ты, сержант, такой боевой человек и упустил врага?

— Виноват, товарищ майор, — сержант понуро опустил голову. — Дыра ж там, в заборе…

— Все, сержант, подпиши протокол — и ты свободен. — Дзукаев подошел к Тарантаеву. — Ну, Тарантаев, теперь все ясно или надо объяснять?.. Будем говорить?

— Ничего не знаю, — словно помешанный, забормотал Тарантаев. — Не был я нигде, не убивал никого.

— Ну, это теперь ни к чему. Только полное признание, я думаю, может еще как-то повлиять на вашу судьбу, на решение трибунала. Увести!

Бойцы вывели босого Тарантаева.

Дзукаев посмотрел ему вслед и укоризненно вздохнул:

— Такая промашка… Просто стыдно! Ну, ладно, пусть теперь он немного пошевелит мозгами.

— Мне кажется, он уже сообразил, что в клещах. Сник ведь под конец-то, — Дубинский, чувствуя свою вину, хотел как-то оправдаться.

— Сник-то сник… Посмотрим. Иди, Виктор, к полковнику и проси оформить ордер на арест. Он сам с Прохоровым свяжется. Думаю, этого будет достаточно?

— Вполне.

— Рогов где? Узнай в отделе, где он и что слышно о парашютистах? Закончишь у полковника, сразу займись Красноармейской улицей. Понимаешь? Просей, процеди ее всю насквозь, а про сапоги не забывай… Понимаешь, какая связь получается? Партизаны — подполье — связная — Тарантаев — гестапо. Прямая связь, если все так и было… Может, у партизан найдутся какие-нибудь следы Тарантаева…

8

Секретарь райкома партии принял Дзукаева без промедления.

Он выглядел бы совсем молодым человеком, если бы не седые виски и серебряный проблеск в черных смоляных кудрях.

— Здравствуйте. Контрразведка просто так попить чайку не заходит, — приветливо встретил секретарь и поднялся из-за стола с дружески протянутой рукой. — Чем могу служить? Впрочем, чайку мы все-таки сумеем сообразить, время обеденное. Не возражаете? Как вас по батюшке?

— Иван Исмайлович.

— Наташа! — крикнул секретарь за дверь. — Два стакана чайку, пожалуйста, и не тревожь нас, мы заняты. — Он обернулся. — В жару помогает, вы — южный человек, знаете. Да и нечем другим угостить. Вот оперимся, придем в себя, тогда приезжайте, угостим по-смоленски, щедро. — Секретарь сел за приставной узкий столик напротив Дзукаева и сцепил сильные пальцы в замок. — Слушаю вас.

Дзукаев коротко рассказал о событиях последних дней, описал внешность Тарантаева, упомянул о Червинском.

Секретарь внимательно, насупив густые брови и глядя на свои переплетенные пальцы, слушал и не перебивал вопросами. Только благодарно улыбнулся совсем молоденькой девушке, принесшей чай: “Спасибо, Наташа!” — подвинул Дзукаеву стакан с кусочком сахара на блюдечке, позвенел ложкой в своем. Вздохнул:

— Задачка… Собственно, я здесь секретарь молодой До войны, за год примерно, избрали секретарем райкома комсомола. Потом отряд, в общем, хватало всякого, как говорится, якова. Тарантаев, значит… Нет, не помню. Вы говорите, он мог работать в нашем сельпо? Это можно проверить. Где-нибудь в архивах наверняка сохранилось. Правда, с этим вопросом у нас, прямо скажу, неважно. Многое вывезли, что не смогли, уничтожили. Но посмотрим, я дам команду… Значит, Тарантаев…

— Александр Серафимович, меня вот что интересует, — Дзукаев вынул из планшета потрепанный блокнот и ка­рандаш. — Вы позволите?

— О чем речь? Конечно.

— Мы еще вернемся к Тарантаеву. А теперь, если можно, вспомните тех, кто был в подполье, в партизанском отряде, о командире, которого звали Антон, где он и что с ним? Хотелось бы знать про историю с подпольем, ваши предположения о причинах провала, ну, а потом вернемся к Тарантаеву. Никуда он не денется, у нас сидит.

— Боюсь, что история эта не будет короткой, — задумчиво сказал секретарь. — Но я ценю ваше время и постараюсь уложиться… — Он взглянул на свои часы. — Дел, знаете ли, невпроворот… Да вы пейте, пейте чай… С чего же начать?

— Если можно, с начала, — усмехнулся Дзукаев.

— Ну, что ж, давайте с самого начала, — вздохнул Завгородний. — Ситуация в нашем городе и районе с первых дней оккупации сложилась прямо-таки критическая. Похоже было, что гитлеровцы уже с первых дней имели у себя полный список районной парторганизации, всего руководящего состава и не только здесь, но и в Борском, Знаменском и других соседних районах. Списки комсомольцев, активистов, даже их родных и знакомых. Буквально через короткое время повальные обыски и аресты. Брали целыми семьями, включая детей. На бывшем консервном заводе в подвалах оборудовали тюрьму и свозили туда людей сотнями. Это был какой-то кошмар.

Ядро партизанского отряда, который действовал на территории трех наших соседних районов, мы сформировали еще до прихода фашистов. А возглавлял его очень опытный товарищ. Он из Москвы прибыл. В короткий срок была создана сеть тайных складов продовольствия, оружия и зимней одежды для партизан, продумана система связи, организованы городские явки. Словом, людей готовили тщательно, учитывая, конечно, полное отсутствие времени. Немцы ведь появились здесь уже в июле, сами понимаете. Да, времени не было. Но мы не могли тогда предположить, насколько фашисты оказались осведомлены о нашей деятельности. В первые же недели практически все городские явки были провалены. Сейчас-то ясно, что на стороне фашистов действовал кто-то очень информированный. Хватали и расстреливали наших людей ежедневно, каждую ночь. Увозили в загородную рощу. Там нынче работает чрезвычайная комиссия, вскрывают рвы, куда сбрасывались тела убитых. Этого не рассказать, надо увидеть самому. И в таких вот условиях наш партизанский отряд провел несколько довольно серьезных операций. Самой крупной была диверсия на железнодорожном узле. Наши ребята сожгли два эшелона с горючкой, взорвали стрелки, словом, устроили немцам фейерверк. Движение поездов было полностью парализовано на несколько суток. И это в самый-то разгар немецкого наступления на Москву. Паника была неслыханная. Но и репрессии удвоились. Если не утроились… Вот так… Ну, а наш командир…

— Я уже слышал о нем от местных жителей, — сказал Дзукаев.

— Да, Антон Ильич Елецкий, или товарищ Антон, как мы его звали, был человеком прямо-таки удивительной храбрости, ума и выдержки. После гибели Кузьмы Егоровича, борского секретаря, комиссаром отряда назначили меня. По это случилось позже. Если вас интересует, я расскажу. Главной нашей “заботой”, если можно так выразиться, были транспортные магистрали. Что это значило в ту пору, вы можете себе представить. Август, сентябрь, октябрь — самые тяжелые месяцы наступления на Москву. Самые трудные для всех нас. Если коротко говорить, мы объявили фашистам минную войну. Рвали составы с техникой и солдатами, минировали шоссейки, даже лесные дороги. Словом, туго пришлось фрицам на нашей земле. Сперва нам мины забрасывали из Москвы, самолетом. А позже, когда отряд обложили со всех сторон, блокировали и связь прервалась, командир организовал небольшую техническую группу, и мы стали сами делать эти “игрушки”. Опасное, конечно, дело, но и другого выхода не было. Каких только мин, извините, не насобачились производить. Большой умелец был наш Антон… Но техническая сторона дела — одно. Другое, главное, — наш командир оказался отличным организатором. Конечно, от провалов никто из нас не был застрахован, немцы воевать умеют, и гестапо у них работает как железная метла. Тем не менее где-то к весне сорок второго года под нашим контролем находилось около двух десятков поселков и деревень в Борском и Знаменском районах. Целый партизанский округ, куда фрицы боялись нос совать. До поры до времени, конечно.

И тут возникла новая проблема. Отряд стал расти. Если раньше мы были достаточно мобильными и довольно легко, особенно на первых порах, уходили от преследования, то теперь начали быстро пополняться за счет местных жителей, окруженцев и бежавших из концлагерей военно­пленных. Стали менее поворотливыми. Вот тогда и появилась необходимость значительную часть боеспособного населения переправить через линию фронта для службы в Красной Армии. У нас ведь собрались танкисты без танков, летчики без самолетов, много молодежи, у которой подошел призывной возраст. Переправкой народа занимался Кузьма Егорович. Лично. Великолепный был му­жик, скажу вам. Родом он из Борска, отчаянный охотник, а лет, между прочим, ему было немало, уже к шестидесяти подходило, леса наши знал вдоль и поперек. Он здесь был секретарем больше десяти лет, его каждый в лицо знал. И уважали. Потому что справедливый был человек, никогда ничего для себя. Люди это и ценили. Вот он и увел в рейд нашу молодежь. Всех вывел, а сам не дошел… И как его не уберегли! Прямо у линии фронта погиб. Командование подготовило прорыв через немецкую оборону, танки бросили, а наши — навстречу. И прошли, около полутора тысяч человек. Считай, два полных батальона. Вот так-то… — Секретарь опустил голову и стал вяло помешивать ложечкой свой остывший чай.

— Простите, Александр Серафимович, — Дзукаев прервал затянувшуюся паузу. — Время, понимаете, торопит.

— Да-да, — спохватился Завгородний. — Я помню, вас интересовало подполье. Те, кто были в городе. Ну, а собственно, что в городе? Катастрофа под Москвой заставила гитлеровцев с новой отчаянной силой навалиться на наш активно действующий у них под боком отряд. Новые облавы прошли и по городу. Гестапо хватало людей без разбора и без всякого подозрения, усилило слежку, постоянно меняло системы пропусков. Словом, город оказался как бы на осадном положении. У нас прервалась связь даже с теми немногими своими людьми, что служили на железной дороге. Ну, а без них, как вы понимаете, мы не могли провести ни одной стоящей операции на транспорте. Вот тогда мы и стали, что называется, “подскребать” все наши прошлые связи, да рассчитывая порой в какой-то мере даже и на случай. И такой случай нашелся. Я имею в виду Червинского…

Илья Станиславович Червинский оказался в партизанском отряде, как он сам говорил, исключительно по причине собственной вспыльчивости. А началось все в один из последних дней накануне отступления советских войск.

После полуночи на единственные, еще не пострадавшие от фашистских бомб и снарядов железнодорожные пути подали состав для эвакуируемых. В числе уезжавших была многочисленная семья Червинских — он сам, жена, четверо детей, теща и больная сестра жены. Уезжали “всем кагалом”, как с рассудительной печалью заявил немногим оставшимся работникам аптеки Илья Станиславович. Бросали свое насиженное место, домик с яблоневым садом и кустами жасмина, оставляли все нажитое долгим и усердным трудом, ехали с тем немногим, что вмещала ручная кладь.

Паровоз стоял уже под парами. Предотъездная суета и беготня, вопли прощания достигли своего апогея, когда на станцию накатилась волна бомбардировщиков. Две зенитки не могли отбиться от пикирующих стервятников. Все вокруг рвалось, горело. Огромным ревущим факелом пылала цистерна с нефтью.

В момент краткого затишья после первой волны налета, когда поезд должен уже вот-вот тронуться, Червинский, сам не зная зачем, выбрался из вагона и подошел к выбитому окну, за которым виделись ему, освещенные сполохами огня, испуганные лица родни и вечно всем раздраженной супруги. Ее и теперь, сию минуту, волновал не ужас, творящийся вокруг, а совсем другое: почему так мало взяли с собой и почему, конечно, взяли совсем не то, и что будет с домом и брошенным добром?..

Спотыкаясь об искореженные рельсы, камни и валяющиеся в беспорядке шпалы, Червинский медленно брел вдоль вагонов, оглядывая в последний раз — он был твердо в этом уверен — и полуразрушенный вокзал, и рваные силуэты пристанционных построек, и высокие кроны тополей. Он вдыхал насыщенный дымом и гарью воздух родного города, в котором родился, вырос, стал уважаемым человеком, и сердце его разрывалось от боли и затянувшегося прощания со всем прошлым, с прожитой жизнью.

Вдруг он услышал голос жены, звавшей его. Он вернулся к окну.

— Илья, ну что ты все ходишь без дела, как последний идиот? — возмущенно кричала она. — Пока мы еще стоим, ты вполне мог бы сбегать домой и взять курицу! Старый идиот, ты курицу что, немцу нарочно оставил?

Илью Станиславовича словно колом по голове ударило. “Какая курица?! Ночь, бомбежка, жуткий ад вокруг и — курица?!” Он стоял, пытаясь понять, откуда это, почему? И вдруг неведомая сила подбросила его к вагонному окну, он вцепился рукой в щербатый его край и с маху влепил собственной супруге пощечину.

Падая, он подвернул ногу, вскрикнул и, не слушая больше криков жены, прихрамывая, заспешил в хвост состава, за пакгаузы, обратно в город. Раскаивался ли Илья Станиславович в содеянном? Нет, он просто раз и навсегда вычеркнул из памяти этот эпизод. А на следующее утро явился в райком партии и предложил свои услуги. В чем конкретно они должны были выражаться, он не знал. Там, разумеется, удивились, но ничего определенного старому человеку предложить не смогли. Не брать же его с собой, в леса, где и без него забот должно было хватать с лихвой. Единственное, что посоветовали, видя его настойчивое желание помочь в борьбе против фашистов, это затаиться и ждать, когда в нем появится нужда. Словом, договорились, что придет человек от Антона, условились о пароле и постарались отодвинуть этот случайный эпизод в самый отдаленный уголок памяти. Так, на всякий случай. Мало ли что может произойти?..

Однажды, уже в январе сорок второго года, незадолго до комендантского часа в маленький домик Ильи Станиславовича постучала молодая женщина. Аптеку, разумеется, фашисты давно прикрыли, а все, что в ней было, вывезли в свой госпиталь. Пожилой возраст, благообразная внешность Червинского, его происхождение — из давно обрусевших поляков, а также безупречная с их точки зрения довоенная репутация — в партии не состоял, политикой никогда не интересовался, родственников, служащих в Красной Армии, не имел — позволили немцам на первых порах не трогать его, и Илья Станиславович, чтобы как-то существовать, обучился у своего соседа, такого же старика, как и он сам, нехитрому делу — подшивать валенки, с грехом пополам ремонтировать прохудившуюся обувь. Тем и жил.

Пришедшая женщина передала Илье Станиславовичу горячий привет от его старого друга Антона.

— Господи, наконец-то! — радости Червинского, казалось, не было предела. Он засуетился, собирая на стол нехитрую снедь, раздувая в печке огонь, чтобы гостья отогрелась с мороза. Но женщина торопилась успеть домой до комендантского часа и поэтому коротко передала Илье Станиславовичу, чтобы он в ближайшие дни ожидал гостя от Антона, а до тех пор подумал, нет ли у него кого-либо знакомых, работающих в городской управе, и нельзя ли добыть что-нибудь из медикаментов. Пойдет все — бинты, вата, спирт, йод, любые лекарства. Женщина уже давно ушла, а Червинский все никак не мог прийти в себя от душевного волнения. “Наконец-то! Вот и он понадобился, пригодился…” С этой минуты Илья Станиславович старался никуда не выходить из дома, боясь пропустить связного. Ему было чем помочь партизанам, но как это сделать, он пока не знал. Дело в том, что в бывшей аптеке расположилась какая-то немецкая контора, чем там занимались немногочисленные служащие, никто не ведал. Но в одном из подвалов дома, под кучей старого хлама, битых пробирок, бутылей и ломаных ящиков, Илья Станиславович еще до прихода фашистов запрятал довольно приличный запас медикаментов, необходимых для оказания неотложной помощи, дезинфицирующих материалов, марли, спирта и прочих лекарств. Однако изъять этот клад теперь было довольно трудно, не говоря уж о том, что абсолютной уверенности в сохранности спрятанного у Червинского также не было. Самому проникнуть в подвал не представлялось воз­можным. Оставалось рассчитывать на помощь старика-соседа, когда-то работавшего в той же аптеке сторожем.

В ожидании гостей из леса Илья Станиславович зазвал к себе соседа и попросту, по-стариковски, за скудным чайком заговорил о жизни, о добром мирном прошлом, о судьбе взрослой внучки соседа, работавшей в городской управе. Два старика вскоре нашли общий язык, да и как его было не найти, если их связывали соседские дружеские отношения больше полувека. Матвей Иванович обещал помочь. Связной появился в середине дня в воскресенье, когда на городской базар немногие состоятельные “хозяева” из окрестных сел с разрешения немецких властей привозили подмороженную картошку, а под ней прятали и мучицу, и самогон, и обменивали свой товар на одежду, обувь, а то и невесть каким образом сохраненные золотые вещицы. Бородатый мужик степенно вошел в дом, огляделся и негромко передал Червинскому все тот же горячий привет от Антона. Час спустя Илья Станиславович сводил связного к бывшей аптеке, показал заколоченный черный ход, объяснил, где и как найти спрятанный запас, если он, конечно, сохранился. А ближе к вечеру познакомил связного с Матвеем Ивановичем. Старик был убежден, что на его внучку можно положиться. Сама мается, что на немца работать приходится, но это единственная возможность избежать отправки в проклятую Германию…

В отряде рассудили так, что операция по изъятию лекарств вряд ли пройдет бесшумно и тайно. Даже если удастся избежать перестрелки, то налет на бывшую аптеку все равно на следующий же день станет известным в гестапо. Там, естественно, начнут расследование и тут же выйдут на Червинского. С кого же, как не с бывшего управляющего, и спрашивать, зачем партизанам понадобились его подвалы? Поэтому было сразу решено из города Червинского убрать. Как-никак в медицине он человек сведущий; свой, отрядный врач обморозился, и помощи от него скоро ожидать не приходилось. А помощь нужна, поскольку отряд растет, народ прибывает и прибывает. Одним словом, Червинского надо доставить в отряд, а потом, при первой же возможности, переправить на Большую землю. Подлинной находкой могла оказаться и внучка Матвея Ивановича.

На следующую ночь партизаны вскрыли черный ход аптеки, быстро разыскали драгоценный клад Червинского и, забрав с собой Илью Станиславовича, еще до рассвета прибыли на свою базу. Так Червинский наконец оказался в отряде. Он быстро свыкся с партизанским бытом, и его все полюбили, а его своеобразный мудрый юмор постоянно согревал людей в самые трудные дни. Ни на какую Большую землю Червинский так и не отбыл, остался в отряде и прошел с ним весь боевой путь вплоть до освобождения города Красной Армией.

Нападение на бывшую аптеку не прошло незамеченным. Гестапо учинило обыск в доме Червинского, с неделю держало там засаду, а потом, так ничего не дождавшись, попросту сожгли дом. Об этом рассказал партизанам Матвей Иванович. Его день продержали в гестапо, допрашивали, но он ничего не знал, с пропавшим соседом никаких дел не вел, знакомства не поддерживал. Спасло и то, что внучка его верно служила великой Германии. Внучка же до конца оккупации помогала партизанам: с ее помощью они смогли получать образцы различных документов и, что самое главное, следить за постоянно меняющимися пропусками. А в домике Матвея Ивановича партизанские группы нередко ночевали перед очередными операциями.

— Вот вам, Иван Исмайлович, коротенько история нашего Ильи Станиславовича. Вообще я вам должен сказать со всей ответственностью/ что бойцы нашего отряда, в абсолютном большинстве совершенно не военные люди, открылись лично для меня с новой, неожиданной стороны… Вы интересовались нашей связной, но что я могу рассказать, если почти не видел ее? Появлялась она нечасто, контакты у нее были только с Елецким и Кузьмой Егоровичем. Знаю, что муж ее находился у нас в отряде и погиб во время мартовской блокады. Это когда фашисты обложили нас со всех сторон, но мы вышли из кольца, правда, с немалыми потерями. А жена его, наша связная, пропала позже, это было уже после встречи Елецкого с “Цыганом”.

— А это что за личность? — настороженно вскинул голову Дзукаев.

— Если нужно, расскажу. Был такой полицай у нас, Цыган.

— Тем более расскажите. В нашем деле каждая мелочь может оказаться едва ли не решающей. Ничего, к сожалению, упускать нельзя, дорогой товарищ секретарь, — вздохнул Дзукаев.

— Ну, хорошо, — усмехнулся Завгородний. — В этой истории я сам был участником. Поэтому сведения получите, что называется, из первых рук. В марте сорок второго, как я уже говорил, после тяжелых боев с карателями, наша связная принесла известие, что с руководителем партизан ищет встречи полицейский. Елецкий считал, что упускать такую возможность нельзя. Однако следовало обеспечить безопасность тех товарищей, которые пойдут на встречу с полицаем. По словам связной, этот человек категорически отказался сам прийти в отряд или встретиться где-то вне города, боялся, естественно. Требовал встречи только в своем доме, при этом за безопасность партизанского командира ручался собственной головой. Что ж, полицая можно было понять. Разгром гитлеровцев под Москвой многим прочистил мозги. Подействовала, вероятно, и последняя неудача с карательной операцией, которую фашисты провели против нас. Хотя мы, как я говорил, и понесли серьезные потери, карателям досталось куда больше. Главные наши силы сумели пробиться через заслоны нескольких батальонов эсэсовцев, поддержанных танками и авиацией. А спустя короткое время снова до нас дошли слухи о спешной подготовке фашистами новой, еще более крупной карательной экспедиции, в которой должны были принять участие войсковые соединения, прибывающие в город для отправки на фронт. Надо было, естественно, узнать, какими сведениями располагал этот полицай. И еще один вопрос заботил: каким образом полицейский вышел на нашу связную? Но та успокоила, сказав, что это их сосед, и если он уже догадался, кто она такая, то давно мог бы арестовать ее.

На встречу мы отправились впятером: Елецкий со своим адъютантом Петром Романенко и я с двумя бойцами, как группа прикрытия.

Потом уж мы выяснили, что Цыган, видимо, был убежден: партизаны обязательно клюнут на него, и поэтому допустил оплошность, досконально не согласовав со своими хозяевами всех деталей по захвату товарища Антона.

Предвидя и такой вполне возможный вариант, мы пришли в город за сутки до назначенного срока и успели убедиться в худшем своем предположении: для нас готовилась засада. Но даже и в этой ситуации Елецкий решил все-таки прийти к Цыгану. Однако несколько раньше назначенного срока, чтобы застать его врасплох.

Мы втроем, с ручным пулеметом и гранатами, расположились на чердаке сарая на заднем дворе, предварительно наметив пути отхода. Оттуда и наблюдали, как фашисты скапливаются в соседних домах. Едва стемнело, Елецкий и Романенко пошли в дом Цыгана. Короткое время спустя там раздался грохот взрыва, потом — выстрелы, брызнули наружу стекла и обломки оконных рам. Мы с ходу открыли дружный огонь по метнувшимся к дому фашистским солдатам, забросали их гранатами и отсекли пулеметным огнем от выскочивших из разбитого окна командира и его адъютанта. Ушли хорошо. Никого даже не царапнуло, если не считать разодранных от колена до паха ватных брюк Романенко: это он зацепился, прыгая в окно. Фрицы не сразу пришли в себя, а потом было уже поздно. Дом Цыгана находился на окраине, на спуске к реке, где за высокими сугробами и густым тальником мы заранее подготовили запряженных в сани лошадей. Фашисты ринулись вдогонку и напоролись на два хитро заложенных нами заряда. Их в буквальном смысле разметало. Романенко был тогда уверен, что успели пристрелить и предателя и обоих немецких офицеров, находившихся в доме. Однако вскоре на всех заборах запестрели листовки с описанием примет нашего командира. Значит, сумел-таки кто-то из них остаться в живых и запомнить внешность Елецкого. Но худшее ожидало нас на базе. Вопреки приказу Антона, связная, беспокоясь о своем оставленном в городе ребенке, ушла из отряда. Посланные вдогонку партизаны ее не нашли. Так и пропала… Наверно, немцы ее все-таки выследили. Ну, а уж из гестапо живым человек не выходил. За редчайшим ис­ключением.

О Цыгане тоже больше ничего не было известно: убит он был в доме или остался жив. Возможно, его только ранило, ведь приметы Антона кто-то запомнил. Но это уже догадки, фактов у меня нет.

— Вспомните, Александр Серафимович, фамилия связной — не Савелова?

— Не могу сказать, — Завгородний сделал глоток остывшего чая. — Я ведь, честно говоря, и имени-то ее не знаю. Но попробуем проверить по фамилии ее мужа. Списки наших бойцов сохранились.

— А фамилия Цыгана случайно не Тарантаев?

— Вот тут уж вообще ничего сказать не могу, — секретарь задумался. — А откуда возникло у вас такое предположение?

— Извините, но у меня ощущение, что это хороший след. Тарантаев был соседом Савеловых, дом напротив, через улицу. Он же, по словам свекрови, участвовал в аресте Насти Савеловой. Считает она также, что Тарантаев служил в полиции. А где происходила встреча Елецкого с Цыганом, помните? В каком доме? На улице Пирогова?

— Нет, что вы! Пироговская — это, считайте, центр. Хотя и оттуда до околицы рукой подать. Дом Цыгана был на Подгорной. Это совсем в другом конце города, хотя тоже у реки. Она вокруг города с юга большую петлю делает. Мальчишками, бывало, садились в лодку, полдня из города плыли, а к вечеру, глядишь, снова дома… Да… Узнать этого предателя вообще-то могли бы только двое: сам Елецкий и Романенко. Связная, по нашим предположениям, погибла. Жаль ее, конечно, геройская была женщина. Романенко где-то воюет, он сразу после освобождения города ушел в действующую армию. Остается Елецкий. Его, наверно, можно найти, мы отправили нашего командира самолетом в Москву. В тяжелом состоянии. Он ведь попал-таки к фашистам в лапы, его опознали, ну и… сами понимаете. Когда партизаны отбили его с несколькими товарищами, что называется, прямо из петли вынули, потребовалась экстренная помощь квалифицированных врачей. Но это уже было… Да, в феврале этого года. Нам удалось связаться с Москвой. Прислали самолет и вывезли на Большую землю наших самых тяжелых раненых. Так что искать его надо, видимо, по вашим каналам, Иван Исмайлович. Если, разумеется, он жив.

— А как же произошло, что Елецкий попал в гестапо?

— Э-э, тут, знаете, тоже много неясного. Гестаповцы устроили облаву по всему городу. Причем похватали только мужчин и без всякой проверки документов привезли в комендатуру, а там — можете себе представить? — его увидела и опознала какая-то женщина, которая, оказывается, запомнила его еще с сорок первого года, с тех, последних дней перед оккупацией. Вот, пожалуй, все, что мне известно. Елецкий ничего рассказать не мог, поскольку был в очень тяжелом состоянии. Ведь больше четырех месяцев из него жилы тянули. Как вообще перенес все это, диву даешься. Видно, закалка была у человека.

— А что за женщина, вы не узнавали? Он не говорил?

— Он вообще почти не говорил. Все время в беспамятстве… Тут такая история вышла. Немцы везли их на казнь, а наши напали на машину. Бой был очень коротким. Все-таки налететь белым днем, да посреди города — этого фашисты не ожидали. Но, к сожалению, успели дать очередь по заключенным. Из семи человек только двое живы остались: Елецкий и еще один партизан. Но Елецкий так, в общем-то, и не пришел в сознание, только все повторял в бреду: “Передайте в Центр…” А чего передать, никто не знает. Наверняка что-то важное. А партизан Алешка Земцов, он во время карательной операции к ним попал, раненым схватили, вот он и рассказал, что Елецкий, уже когда ехали на казнь, говорил ребятам, будто женщина его опознала, она в городе нашем жила и видела его. Даже фамилию вроде назвал. Но Алешка забыл, господская, ска­зал, какая-то фамилия, черт знает что! Да и его, в общем, понять можно было: на смерть ведь везли их, как тут запомнишь? Не дождался он, бедняга, самолета. Там, в лесу, его и похоронили. А Елецкий выдержал. Я ж говорю, крепости человек необыкновенной.

— Зачем же Елецкий пошел в город, если после этих листовок его там, извините, каждый прохожий узнал бы?

— Да как вам сказать?.. Мы ведь тоже возражали. Но тогда готовили очередную операцию на железнодорожном узле, а он был таким человеком, который всегда самое трудное брал на себя… Я ведь уже сказал вам, что подполья, как активной силы, не было. У нас появилась связь в городской управе, две-три сохранились в железнодорожном депо, но как организации подполья не было.

— Понятно, — вздохнул Дзукаев. — Ну, спасибо, Александр Серафимович, за помощь. Фамилию связной уточните, пожалуйста, очень прошу, и попросите передать нам. А Елецкого мы отыщем. Наверное, без него не обойтись…

Завгородний проводил Дзукаева до двери и, пожимая на прощание руку, сказал:

— Хочу добавить, что с осени сорок первого до середины сорок второго года к нашему отряду прибивались выходившие группами и поодиночке из окружения бежавшие из концлагерей бойцы и командиры Красной Армии. Все они воевали отлично, мужественно и ни в чем таком, сами понимаете, я бы не смог их заподозрить, тем более что многие из них геройски погибли. За все время в отряде был лишь один случай предательства и то, к счастью, сумели вовремя распознать подлеца. У Елецкого был какой-то особый свой нюх на предателей и трусов, и наиболее ответственные дела он поручал только самым проверенным това­рищам. Может, поэтому фашисты так и не смогли справиться с нами…

Когда Дзукаев вернулся в отдел, ему доложили, что уже звонил Завгородний и подтвердил фамилию связной — Савелова.

В Москву был передан запрос на Елецкого. Ответ пришел поразительно быстро: майор Елецкий Антон Ильич находился в госпитале Бурденко и теперь долечивается в подмосковном санатории. Состояние его здоровья улучшилось.

Дзукаев понял, что надо лететь в Москву. Но полковник Федоров распорядился иначе: к Елецкому с фотографией Тарантаева срочно вылетит Бурко. Сегодня же в ночь, с полевого аэродрома под Борском. Его отправку полковник взял на себя. Бывший командир партизанского отряда мог и по фото опознать Цыгана. Кроме того, необходимо было выяснить обстоятельства, при которых Елецкий попал в гестапо, узнать, что за женщина при этом фигурировала, ну и все, связанное с арестом. Дзукаеву же следовало в максимально короткий срок завершить дело о радисте.

Приняв такое решение, Федоров заключил:

— Только что пришел приказ: Особому отделу передислоцироваться в Борек.

— Товарищ полковник! — взмолился Дзукаев. — Ведь дело Тарантаева не закрыто! Наверняка в городе есть еще кто-то, с кем он связан. Хорошо, если Елецкий узнает Тарантаева. А если нет? Или вдруг Тарантаев назовет еще кого-то? Как искать будем? Нельзя нам уезжать!

Федорову были понятны аргументы Дзукаева, однако ведь и приказы начальства обсуждать не положено. И он решил под свою личную ответственность оставить следователей в городе до завершения дела Тарантаева. И срок на это был отпущен минимальный — три дня.

9

Прошла ночь, потом долго тянулся шумный, полный беготни, стонов, бессвязной ругани госпитальный день, Анну никто не тревожил, не спрашивал, и она успокоилась. Изредка появлялась Прасковья Васильевна, давала попить, ласково поглаживала вытянутые поверх одеяла слабые руки Анны и снова исчезала среди тесно поставленных коек — быстрая и ловкая как белая мышка.

Трезво оценив свое положение, Анна решила, что это, пожалуй, пока самый лучший вариант из всех, какие могли сложиться в последние дни. Она затерялась, и если ее все-таки станут искать, то никому и в голову не придет делать это в госпитале. Значит, надо терпеливо переждать время, казаться более слабой, чем есть на самом деле, а данную удачную ситуацию использовать для подготовки к уходу, выбрав для него наиболее подходящий момент. И такой момент наверняка представится.

Здесь все время происходило какое-то движение: кого-то привозили, других увозили. Помещение огромное, как на вокзале, поэтому и уследить за каждым находящимся здесь было бы попросту невозможно. Оно и к лучшему.

Анна старалась больше спать, чтобы набраться сил, и сон лечил ее, успокаивал. Если бы только не это проклятое, повторяющееся без конца видение. Оно кидало Анну в дрожь, она с ужасом просыпалась и готова была немедленно вскочить и бежать, бежать от пронизывающего ее насквозь взгляда голубоглазого командира с коричневой пропыленной повязкой на худой шее. Он был, этот молодой командир, был давно, словно за чертой времени. И теперь вот снова появился, но уже не реальный, не во плоти, а как навязчивое, фатальное видение.

Холодный рассудок подсказывал Анне, что надо отвлечься, забыть, сознательно вычеркнуть из памяти этот взгляд, вспомнить и — забыть. Запретить себе возвращаться к нему… Но как уйти от прошлого, если все оно в ней? Как приказать себе ничего не помнить?.. Прошлое таило в себе смертельную опасность. Значит, сейчас нужно пройти по нему, отсеять все невыгодное для себя и сохранить главную легенду своей жизни…

Для Анны наступали минуты ее торжества, тот миг, ради которого она двадцать лет назад круто изменила свою жизнь…

Кончался июль сорок первого. На ближних подступах к городу развернулись ожесточенные бои. Немцы стремились взять его в клещи, бомбили и расстреливали из дальнобойных орудий. Город пустел. Все, что должны были эвакуировать в первую очередь, уже отправили, а на всякие мелочи, вроде кустарных мастерских или там архива сельпо, не хватало ни времени, ни транспорта. Кто хотел и смог уйти, тоже ушел, многие не успели, были и такие, что сами поразбежались, попрятались, запасшись предварительно бесхозным добром из неохраняемых магазинов. Не показывалась из своего небольшого дома на восточной городской окраине и Анна. Затаилась, ждала, внутренне готовясь к скорым переменам.

В один из дней, в полдень, громко забарабанили в дверь. На крыльце хрипло разговаривали сразу несколько мужских голосов. Анна метнулась к окну и в щель между ставнями разглядела толпящихся в палисаднике красноар­мейцев. Их было много.

“Нет, не за мной, — поняла она. — Это те, что уходят…” Она набросила на голову старый платок и открыла дверь, жмурясь от яркого солнца. Бойцы на крыльце загомонили:

— Что неприветлива, хозяйка?.. Мы уж думали, нет никого… Водички бы, а?..

— Сейчас, сейчас, — подобострастно засуетилась Анна, — сейчас вынесу, родненькие… Больная я, одна живу…

Она принесла из кухни полное ведро воды и кружку. Красноармейцы быстро опорожняли ведро. Последним подошел молодой командир с двумя зелеными кубиками в выгоревших от солнца петлицах. Шея забинтована, окаменевшая повязка густо покрыта слоем коричневой пыли. Он взял у бойца кружку, вылил в нее остатки воды и, с трудом глотая, выпил. Возвращая кружку Анне, окинул ее каким-то непонятным взглядом, от которого она невольно поежилась, и с жесткой болезненной гримасой зло произнес:

— Говоришь, больная? А запоров понаставила, — он кивнул на мощную дверную щеколду, — от кого?.. Гляди у меня, паскуда… Времени нет, я бы тебе прописал лекарство… — он выругался. — Ладно, мы еще вернемся… Мы вернемся! Слышишь, ты?.. Взво-од! Стройся!

Бойцы повалили из палисадника на улицу. Следом за ними, не оглядываясь и презрительно стуча по стонущим ступеням сбитыми каблуками, ушел раненый командир. Но Анна запомнила его пронзительно синие глаза, глаза человека, который сразу понял ее страх, ее жалкое бессилие, всю ее до конца. Кружку она выбросила, не могла ее видеть…

Войска шли до вечера, а потом наступила тревожная тишина, которую взломал треск мотоциклетных моторов и выстрелы, оповестившие город о приходе новой власти. На стенах домов, на заборах и столбах появились листовки и приказы населению. В них предписывалось добровольно сдавать немецким властям продукты питания, ценности, скот, зерно, приказывалось, сохраняя спокойствие и порядок, являться в управу для регистрации и немедленного назначения на работу. Тот, кто саботировал распоряжения немецкого командования, уклонялся от выполнения приказа, подлежал расстрелу. Расстрел грозил также за укрывательство командиров и комиссаров Красной Армии, раненых красноармейцев, евреев, за хранение оружия, порчу германского имущества и за очень многое другое. По ночам мимо окон Анны теперь проносились крытые грузовики в загородную рощу, и оттуда долетали пулеметные и автоматные очереди. Это расстреливали тех, кто не желал соблюдать германский закон.

Анна выжидала. Она ходила в тряпье, которое нашлось в кладовке, повязанная под подбородком черным платком, и ничем не отличалась от десятков других пожилых женщин с ее улицы. С первых же дней оккупации в доме Анны прочно разместилась немецкая команда во главе с вечно заспанным и неряшливым унтер-офицером. Чем они занимались, Анна не интересовалась, к разговорам старалась не прислушиваться, тем более что они сразу выкинули ее в дровяной сарайчик во дворе. Уезжали они рано, приезжали поздно. Вечерами требовали от нее много горячей воды, и она грела ее в ведрах и кастрюлях, а они дружно плескались во дворе, раздевались догола, не стесняясь ее, обливали друг друга, смеялись, но веселье их было тусклым, ненатуральным.

Анна ждала, она чувствовала, что приближается ее час. И потому терпеливо сносила все.

Однажды после полудня, когда Анна принялась растапливать печь, чтобы греть очередную порцию воды, возле дома остановилась закамуфлированная легковая машина. Стройный молодой офицер — Анна еще не научилась разбираться в их званиях — легко поднялся по ступеням в дом и громко, словно здесь были глухие, на ломаном русском языке спросил: не здесь ли живет фрау Баринова?

Анна вышла из кухни, вытирая о подол платья испачканные сажей руки. Она исподлобья, из-под низко надвинутого платка посмотрела на офицера и ответила по-немецки, что она и есть та самая фрау, которую он разыскивает. Офицер удивленно вскинул брови, но тут же лицо его обрело непроницаемое выражение. Он бросил руку ладонью вперед к козырьку фуражки с высокой, щегольски изогнутой тульей и уже по-немецки сообщил, что должен доставить ее к заместителю военного коменданта, Анна, ни слова не говоря, даже не вымыв рук, пошла к выходу. Соседки, конечно, увидели, что за ней приехали немцы. Они увидят, что ее забрали. Именно забрали, прямо от печки. Зачем это ей нужно теперь, она еще не знала, но, видимо, каким-то внутренним чутьем догадывалась, что может пригодиться. Покорно склонив голову, она вышла на улицу, отметила несколько лиц, показавшихся из-за заборов. Офицер отворил заднюю дверцу машины, а Анна так же покорно забралась в ее раскаленное нутро. Офицер захлопнул дверцу, сел рядом с шофером, и машина тронулась.

Анна не представляла, что делается в городе, и теперь с некоторым страхом смотрела на груды битого камня и обгорелые бревна на месте домов и расщепленные деревья. Люди встречались редко, теснясь бочком ближе к разва­линам. На мостовой попадались воронки, и машина медленно их объезжала. Как ни странно, ближе к центру разрушений встречалось меньше. А на Пролетарской — теперь она носила другое, немецкое название, написанное крупными готическими буквами: “Герингштрассе”, — где находилось до войны большинство учреждений, развалин почти не было.

Комендатура разместилась в здании бывшего педучилища. Высокий двухэтажный дом с четырьмя колоннами перед входом был выкрашен за год до войны в темно-вишневый цвет. Краска на стенах успела кое-где облупиться, оставив рваные серые пятна. В тени одной из колонн, широко расставив ноги, застыл часовой с автоматом на груди.

Офицер вышел из машины, распахнул заднюю дверцу и жестом предложил Анне выйти и следовать за ним. Он шагал впереди, и Анна, провожаемая равнодушным, сонным взглядом часового, поднялась по широким каменным ступеням и вошла в гулкий прохладный вестибюль, в центре которого группой стояли несколько военных в серых и черных мундирах. Сердце ее учащенно заколотилось, ей показалось, что глаза всех присутствующих в этом зале с высоким сводом сразу обратились к ней и все услышали, как бьется ее сердце. Но через мгновенье она поняла, что никому до нее нет дела. Пожилой офицер, к которому подошел ее сопровождающий и что-то тихо доложил, даже не взглянув на нее, небрежно махнул рукой в глубину длинного коридора. Остальные мельком скользнули по ней взглядом и продолжали негромкий разговор. Сопровождающий обернулся к Анне, молча показал рукой, — и она послушно пошла за ним дальше по длинному коридору мимо многочисленных дверей. В самом конце, у старой таблички “Учебная часть”, офицер сделал знак стоять, без стука открыл дверь и исчез за нею. Прошло две-три томительных минуты. Наконец дверь отворилась, и офицер приглашающе поманил ее ладонью.

В просторной комнате, обставленной тяжелой кожаной мебелью, он предложил ей сесть в кресло возле широкого полированного письменного стола, у которого вместо ножек были львиные лапы, и велел ждать. А сам вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

Анна огляделась. Скрипнула кожа кресла, и Анна вздрогнула от этого звука. Над высокой резной спинкой стула хозяина кабинета в коричневой широкой раме одиноко висел небольшой фотографический портрет Гитлера. Зато на противоположной стене, будто в музее, разместились разных размеров картины — одна над другой, в тяжелых золоченых рамах, с табличками на них. Картины наверняка были старыми, три из них, похожие на большие иконы, были без рам. В левом углу, рядом с полукруглым диванчиком, стоял небольшой овальный стол. В правом — высокая деревянная тумба и на ней, на подставке из темно-красного камня, покоилась мраморная голова лысого мужчины с сурово прочерченными морщинами на лбу, крепко сжатыми узкими губами, мертвыми, застывшими глазами и отбитым кончиком опущенного носа. На подставке какая-то надпись. Анну тянуло подойти и прочитать, но она боялась шевельнуться в скрипучем кресле, сидела прямо, сложив руки на коленях, и глядела в притягивающее и одновременно чем-то отпугивающее лицо мраморного мужчины. Но думала Анна совсем о другом. Она изо всех сил старалась сейчас сохранить внешнее спокойствие, хотя в груди у нее все клокотало от нестерпимого ожидания, от вмиг сброшенного с плеч груза двадцати прожитых здесь лет. Она догадывалась, зачем понадобился этот спектакль, и ждала теперь того, кто, по ее убеждению, должен был войти в комнату. Она даже испытала мгновенное сожаление, что предстанет перед ним не в том виде, в каком хотелось.

За ее спиной слабо стукнула дверь, и Анна резко обернулась. Напряженную улыбку ожидания смыло с ее лица. В дверях стоял капитан Архипов. Да, это действительно был он, но только не в командирской гимнастерке со шпалой в петлице, а в отлично сшитом сером мундире с серебряными погонами. От него не укрылось разочарование, мелькнувшее в глазах Анны. Прижимая к себе локтем массивную вишневую трость с костяным набалдашником, Архипов спокойно и чуть насмешливо смотрел на Анну. Она машинально потянула за кончик платка, сдернула его с головы и встряхнула волосами, рассыпавшимися по плечам.

— Здравствуйте, Анна, — негромко и тепло сказал Архипов, протягивая ей руку. — Вы чем-то расстроены?

Она поднялась навстречу, протянула ладонь, но тут же, смутившись, стала спокойно и деловито вытирать ее своим платком.

— Не смущайтесь, — мягко добавил Архипов и легко пожал ей руку. — Вы и в этом рубище прекрасны, Анна. Неожиданная встреча, правда?

Она кивнула.

— Мне показалось, что вы предпочли бы увидеть на моем месте кого-то другого?

Она равнодушно пожала плечами.

— Не понимаю вашего вопроса. Кого я могла увидеть здесь?

Он хмыкнул, подошел к столу и нажал на приделанную сбоку кнопку. Несколько секунд спустя дверь отворилась, и вошел солдат. Он вытянулся и щелкнул каблуками.

— Ганс, — сказал по-немецки Архипов, — у нас дама. Что вы предпочитаете, Анна, коньяк, шампанское, легкое вино, кофе, чай? — Он с улыбкой посмотрел на нее и продолжал по-немецки: — Если хотите послушаться моего совета, вам должно понравиться хорошее “мозельское”. Идет? — Она кивнула. — Ганс, “мозель” и легкую закуску.

— Слушаюсь, господин обер-лейтенант.

— Будем говорить по-немецки, Анна? — словно между прочим спросил Архипов.

Анна внимательно посмотрела на него. К чему эта игра?.. А может быть, никакой игры нет, и все это пока лишь ее фантазия? Случайное совпадение?..

— С удовольствием. Но я очень давно не говорила. Не с кем. Практики не было.

— Вот как?.. — Архипов вынул из ящика стола коробку папирос, спички, бросил на стол. Заметив взгляд Анны, усмехнулся.

— Видите, тоже приучил себя к папиросам… Вы хотите умыться, Анна? Прошу, — он показал рукой на зашторенную дверь в боковой стене, — там есть все необходимое.

Когда через несколько минут освеженная Анна вернулась в кабинет, овальный стол был уже накрыт Стояли высокая, с узким горлом бутылка, пара хрустальных массивных бокалов и несколько тарелочек с ветчиной, сырам, хлебом, а также широкая плетеная корзина с розовощекими яблоками.

Архипов жестом пригласил Анну на диванчик, придвинул к другой стороне стола широкое кресло и сел сам Разлил золотисто-розовое вино в бокалы, один подал Анне.

— За нашу встречу, Анна! — он поднес бокал к губам и тут же отстранил его. — Прошу прощения, я забыл представиться. Карл Бер­гер к вашим услугам. Просто Карл, Анна, — он привстал, сделал не­большой глоток и опустился в кресло.

Анна учтиво кивнула и тоже немного отпила чуть терпкого слад­коватого вина. Потом оглядела стены, глаза ее снова ос­та­но­ви­лись на жестоком, да, именно жестоком взгляде мраморной головы

— Простите, Карл, мое любопытство, — она привстала. — Мне хочется прочитать, что там написано, — и показала пальцем на скульптуру.

— Ну, Анна, знаете ли?.. — Бергер откинулся в кресле и ве­се­ло расхохотался. — Чем больше вас вижу, тем больше восхищаюсь, честное слово! Вы, оказывается, понимаете толк в искусстве. Из всей экспозиции сразу отметили самое главное. Самое прекрасное и цен­ное! А ведь тут, — он взял в руку трость и показал ею, как указ­кой, — тут есть очень неплохие художники. У них громкие имена, их работы высоко ценятся в цивилизованном обществе. А кстати, ав­тор той головы, на которую вы обратили внимание, — со­вер­шен­но неизвестный художник. Но… впрочем, подойдите и взгляните са­ми.

Анна, ничуть не стесняясь своего замусоленного платья, по­до­шла к скульптуре На темно-красном мраморном кубе было вы­би­то золотыми латинскими буквами: “Римлянин. Одна тысяча до Хрис­та”. Значит, этой голове почти три тысячи лет? Вот это возраст!

Она склонила голову набок, рассматривая римлянина, и чувствовала, что Бергер, точно так же, как она — мрамор, разглядывает ее стройные ноги.

Ощущение жестокости, которое поразило ее раньше, теперь, при ближайшем рассмотрении, усилилось. Слегка намеченные резцом скульптора или, возможно, наоборот, стертые временем волосы римлянина плотно облегали его массивный череп. Глаза были не мертвые, нет, они были пустыми, ледяными, они, казалось, пронизывали насквозь, но ничего не выражали, никакого чувства. Страшная, бездушная целеустремленность… Брезгливо поджатые губы, сухие, впалые щеки, крутая линия подбородка… Чем-то отдаленно и в то же время очень близко этот римлянин напо­минал… Бергера. Анна даже поежилась от своего открытия.

— Карл, а ведь он похож на вас, замечали?

— Да-а? — после паузы протянул он. Достал из коробки новую папиросу, постучал мундштуком по столу, неторопливо зажег спичку, прикурил и выдохнул дым, откинув голову. — Вы так считаете, Анна?

— Может быть, не столько внешне… Но что-то в нем — ваше.

— Идеал всех величайших художников, Анна, — титан, равный мощью богам. Мне, конечно, льстит такое сравнение, не скрою, но сейчас речь не обо мне, а о скульптуре. В ней — дух гения, и вы сразу почувствовали его, а ведь проникнуться им дано не каждому. Представьте себе, Анна, сколько народов и эпох прошло перед его глазами за три тысячелетия! Он мог быть разбит, уничтожен, превращен в щебень для мостовой или просто навечно забыт, похороненный в земле. Ему повезло, и вот он здесь со мной. Вы заметили, Анна, что у моего римлянина нордический тип лица? И он, или подобный ему, вполне мог быть моим предком. Не удивительно ли это?

— Вероятно, Карл. Мне нелегко сразу во всем разобраться. Ведь когда вы изучали историю искусств, применительно к расовой теории, я жила здесь, в этой стране, и занималась совершенно другими делами. Поэтому мне трудно судить. Но почему вы говорите “мой” римлянин?

— Я знаю, о чем он думает. Да вы и сами, Анна, сумели разглядеть, что у нас с ним есть нечто общее… во взглядах на этот мир, на людей, вернее, толпу, населяющую этот мир…

Она изобразила на лице выражение глубокого понимания.

— Но ведь если все время об этом думать?..

— Ах, Анна! Война, наверное, зло, но зло необходимое. Это абсолютный закон, давно открытый величайшими умами человечества. Выживают сильные, наиболее приспособленные, я имею в виду — интеллектуально приспособленные, те, кому дано управлять. Вот мы и есть те работники, паши руки по локоть в крови, мы месим грязь, песок, глину, известь, это изнурительно тяжелая работа. Мы готовим строительный материал для будущего величественного собора тысячелетнего Рейха. И когда-нибудь мой римлянин займет достойное его место в общемировом храме ис­кусств. Но сейчас он со мной и движет моими делами и желаниями…

— А как вы нашли его? Где он был раньше?

— Какое это теперь имеет значение? Важно, что мы наконец встретились с ним, что он спасен от толпы, от варваров. А где он был — в Минске, Витебске или Смоленске — какая, в сущности, разница…

— А эти картины… Они тоже? — наивным голосом спросила Анна.

— Ну, что вы, здесь проще… — словно остыл Бергер. — С римлянином я знаком по старым каталогам. Я твердо знал, где он находится. Был, честно скажу вам, Анна, очень расстроен, когда не застал скульптуры на своем месте. Однако встреча, как видите, все равно состоялась. Как ни странно, римлянин оказался в этом городе, в одном из вагонов, которые подлежали отправке в глубокий тыл Сове­тов. Как, впрочем, и эти картины, и многое другое. Мы высоко ценим искусство и не позволим бесследно исчезнуть мировым шедеврам где-то в пещерах дикой Азии. Но вам, Анна, еще представится возможность познакомиться со многими весьма интересными произведениями искусства. Я покажу вам. Замечу к слову, что на мировом рынке они ценятся очень высоко. А теперь, прошу, садитесь.

Бергер подлил вина в бокалы, поднял свой и, приблизив к Анне лицо, вкрадчиво произнес:

— Скажите, давно вы не были в Москве?

Анна замерла и медленно подняла на Бергера глаза.

— Повторить вопрос, Анна?

— Поездку придется отложить, — сухо ответила она отзыв пароля. — Кто вы?

— Я? — удивился хозяин кабинета. — Я уже имел честь представиться вам. Карл Бергер.

Она продолжала молча смотреть на него. Не могла понять, к чему так долго разыгрывалась эта комедия в кабинете.

— Послушайте, Анна, — прервал наконец паузу Бер­гер, — никакого маскарада тут нет. Я действительно искал вас и нашел. Когда я увидел вас впервые и услышал вашу фамилию, имя и отчество, я не мог поверить в свою удачу, в то, что все получилось так легко и просто.

— Но если я нужна была вам и вы меня искали, надеюсь, не по собственному капризу, то отчего же вы не назвались сразу или не явились позже? Я не понимаю вас, обер-лейтенант. Зачем, наконец, теперь эта никому не нужная болтовня о ваших античных предках, когда речь должна идти о деле и только о деле?

Бергера смутила напористая речь Анны.

— Вы меня не совсем верно поняли, Анна. Я действительно искал вас и нашел. Ситуация в городе, как вы поймите, была довольно сложная, а я должен был передать вам приказ, исполнение которого было бы для вас связано с весьма определенным риском. Затем мы встретились, побеседовали о всяких пустяках, и я внимательно наблюдал за вами. Помню, был совершенно очарован вашей реакцией по поводу акцента, вашей неподдельной великолепной искренностью, Анна. Да, это была превосходная работа, и нам, многим, во всяком случае, из нас, есть чему у вас поучиться. Далее. Сюда я прилетел, разумеется, не один. Мой радист постоянно находился на связи с коман­дованием. К сожалению, вашего последнего адреса я не имел…

— Но я же… — перебила Анна.

— Теперь это уже не имеет значения. Ваша последняя служба в качестве инспектора сельпо позволяла вам, как было нами предусмотрено, посещать районы и области, близкие к старой границе Советов, к предполагаемой “линии Сталина”. Кроме того, в районе Смоленска по нашим сведениям имелись крупные склады продовольствия, оружия и боепоипасов. В частности, в Борском районе, который находился полностью в сфере вашей, Анна, деятельности. Вермахт, а также нашу абверкоманду весьма интересовали эти объекты. Собственно, в мою задачу входило получение сведений о состоянии данных складов и подготовка к их захвату или уничтожению. А все остальное — работа парней из полка “Бранденбург”. Они должны были прибыть по моему сигналу. Так вот, все данные по этим объектам должны были представить мне вы, Анна. Поторопись я, и вам предстояла бы опасная командировка на передовую. Однако, к вашему же счастью, все сложилось иначе. Вечером от других агентов командование получило сообщение, что объекты ликвидированы русскими, то есть интересующие нас боеприпасы и продовольствие полностью вывезены. Эвакуированы. Естественно, операция отпала сама собой. Об этом мне сообщил радист, и я решил пока вас не беспокоить во избежание каких-либо нелепых случайностей. Теперь понятно, почему я не пришел к вам ни в тот день, ни на следующий?

Анна пожала плечами, мол, что ж поделаешь, если так получилось?..

— Ну, — вздохнул Бергер, — а теперь поговорим о на­стоящем. Вам большой привет, Анна, от Генриха Рихтера. Он желает вам успехов в нашей общей большой работе. Вы помните его?

Анна помнила. Курт Брандвайлер познакомил Анну с Генрихом. Было это еще в середине двадцатых годов. Генрих холодно и, как ей показалось, даже брезгливо взглянул на Анну и, цедя слова, вот так же пожелал ей успехов в общей большой работе. Можно подумать, что других слов он попросту не знает. Нет, активно не понравился тогда Анне Генрих Рихтер, хоть и был он помощником военного атташе. Курт — другое дело. Веселый, рыжий, он был на голову ниже Анны, но ничуть не смущался своего роста, а его кажущаяся полнота на самом деле являлась маскировкой тренированных стальных мышц. Анна хотела спросить о Курте, но решила сделать это позже.

— Итак, Анна, — продолжал Бергер. — Сегодня я пригласил вас для того, чтобы наконец познакомиться. Вы действительно удивительная женщина, Курт был тысячу раз прав. Скажите, где вы собираетесь теперь жить? Мы могли бы вам пока выделить подходящую квартиру, разумеется, со всей необходимой обстановкой. Ну, а остальное, как говорят русские, дело наживное.

— Я должна подумать, господин Бергер.

— О, мой бог! Анна, для вас я только Карл, всегда только Карл. Прошу вас!

— Хорошо, но мне кажется, что пока я должна оставаться в своем доме.

— Вы еще не верите в нашу победу? Поймите, Анна, игра уже сделана. Мы пришли навсегда, и отныне вам некого бояться, не от кого скрывать свои мысли и чувства. Вы наконец свободны… Впрочем, если у вас пока имеются веские причины не менять место жительства, я не возражаю. Но эту похоронную команду прикажу убрать.

— Какая команда? — удивилась Анна.

Бергер рассмеялся, искренне довольный собой.

— Вы думаете, мне легко было отыскать ваш дом? Вы ведь так и не сказали, где живете.

— Да, на Красноармейскую я переехала в начале этого года, а до того жила на Соборной. Последняя связь с Куртом у меня была еще в октябре. Вопрос переезда тогда еще только назревал, но окончательно он ничего знать не мог.

— Вот-вот… И Брандвайлер не указал вашего нового адреса. Собственно, это был поиск иголки в копне, да. Но мы быстро нашли эту иголку и поселили у вас в доме спокойных парней из похоронной команды. Пока мы занимались самыми неотложными делами, они были чем-то вроде вашей охраны. Но теперь мы их уберем.

— Похоронная… — усмехнулась Анна. — Да-а… Послушайте, Карл, оставьте их еще на некоторое время. Так будет лучше… А греть им воду, поверьте, не такой уж тяжелый труд.

— Ваше слово, Анна, для меня приказ… Разрешите еще вопрос?

— Пожалуйста, — Анна досадливо пожала плечами.

— Скажите, группенфюрер Вильгельм Клотш действительно ваш родственник?

— Вилли?.. — Анна мечтательно улыбнулась. — Он все такой же худой и прыщавый? Или потолстел и стал важным? Двадцать лет его не видела. Подумать только!.. Вилли — мой кузен, впрочем, и поездка в Россию — это тоже его сумасшедшая затея. А что, группенфюрер — это большой чин?

— Да-а… — после короткой паузы мягко сказал Бер­гер. — Я уверен, Анна, господину группенфюреру будет приятно получить привет от своей кузины, а может быть, и встретиться с ней?

— С большим удовольствием, Карл. Но позвольте и мне в свою очередь задать вопрос?

— К вашим услугам, Анна.

— Вы говорили о сведениях других агентов, поступивших к вам. Как это понимать?

— А разве Брандвайлер ничего не объяснял вам? — удивился Бергер. — Охотно расскажу. Мы с вами, Анна, сотрудники абвера. Но помимо нас здесь, на этой территории, действуют агенты службы безопасности — СД, министерства иностранных дел, авиации, флота, иностранного отдела министерства пропаганды, словом, агентура чертовой дюжины различных организаций. Скажу по секрету, Анна, в Европе, например, дело однажды дошло до анекдота: одни наши агенты арестовали других. Мы в абвере считаем, что такой параллелизм вреден, но… Вы же понимаете, даже наш адмирал, к сожалению, не всесилен. Кое-кто в РСХА считает, что чем шире сеть осведомителей, перекрывающих друг друга, тем объективнее поступающая информация Утешают себя надеждами, что количество однажды перерастет в качество. Поэтому нет ничего странного в том, что кто-то параллельно с вами собирал те же сведения. Обидно — согласен, но будем великодушны. В конце концов, вы были избавлены от опасностей, и я искренне рад этому.

— И еще вопрос, Карл. Курт Брандвайлер передал меня вам? А сам он здесь появится?

— Видите ли, Анна… — Бергер замялся. — Вы на особом положении. Так, во всяком случае, сказал Брандвай­лер… Но мы будем с вами работать рука об руку. Я надеюсь. А Курт появится, да. Он скоро приедет. И последнее. Вы, Анна, истинная немка, и я прошу вас всегда помнить, что отныне вы находитесь под охраной законов Германской империи. Мне поручено выдать вам все необходимые документы, пропуска и, — он достал из кармана визитную карточку, — вот здесь мой адрес. Это буквально в двух шагах отсюда, вы легко найдете. Анна, прошу вас, очень прошу быть сегодня вечером моей дорогой гостьей. О делах, о вашей агентуре и всем прочем будем говорить завтра. Прозит!

10

Саша Рогов взял парашютиста. Известие об этом Дзукаев получил под вечер, во время нового и по-прежнему безуспешного допроса Тарантаева, который либо отмалчивался, либо начисто все отрицал. Свидетельства Червинского и сержанта Водолагина называл злостным и умышленным поклепом. Дескать, все они врут: первый видел бегущего только со спины и на большом расстоянии, а второй — вообще ночью. Отрицал он и показания бабушки и внука Савеловых. Но в основном молчал.

Еще при первом разговоре с Аграфеной Павловной Савеловой майор попросил ее назвать людей, которые могли бы при встрече опознать арестованного. Бабушка перечислила десятка полтора человек. И теперь Дзукаев вызывал их всех по списку, и каждый узнавал Тарантаева и что-то добавлял к тому, что уже в общем было известно, но сведения эти были, к сожалению, малозначительными. Ну, жил, людей не любил, наверно, служил в полиции, дома появлялся редко. Его боялись и старались на глаза ему не попадаться. Тарантаев же, когда речь заходила о его службе в полиции, все отрицал. Себя самого признал, но никого из сообщников не назвал.

Майор пытался объяснить арестованному всю бесполезность его запирательства, но Тарантаев, упрямо набычившись, мотал из стороны в сторону свалявшейся паклей волос и со звериной ненавистью в глазах продолжал отпираться. Допрос застыл на мертвой точке.

Тут и получил майор короткое сообщение от Рогова: “Вышел в цвет”.

Дзукаев велел увести и запереть Тарантаева в кладовой и послал бойца к Виктору Дубинскому, который с полудня “прочесывал” дома по Красноармейской улице, узнать, нет ли чего нового.

И Рогов с задержанным, и Дубинский прибыли в отдел почти одновременно.

Уже темнело. Изнуряющая дневная жара сменилась плотной липкой духотой. Похоже, что где-то накапливалась гроза. Дзукаев с надеждой поглядывал на небо, со второй половины дня обложенное желтой периной сгущающихся облаков. “Дождя бы, — тосковал он, — очищающей грозы, грома небесного, чтоб лужи пузырились и вздрагивала кожа от электрического прикосновения ветра…” Тяжело думалось, да и мысли были какими-то куцыми, нечеткими, усталыми. Тянуло в сон.

В комнате следователей было сумеречно и относительно прохладно: помещение с высоким потолком проветривала естественная вентиляция — длинный коридор и выбитые стекла окна создавали ощутимый сквозняк.

— Ну, орлы, — прервал длинную паузу, отведенную на отдых, Дзукаев, — кто первый? — Он посмотрел на задумчивого Дубинского, перевел взгляд на Рогова, который, откинувшись на спинку стула и покачиваясь, сосредоточенно дымил папиросой. — Может, с тебя начнем, Сандро?

— Готов! — Рогов вдруг засмеялся и ответил на недоуменный взгляд Дзукаева: — Неужели забыли? Это же так в Москве, в метро, помощники машинистов поезда отправ­ляют… “Готов!” — Он перестал раскачиваться на стуле, раздавил окурок в железной консервной банке а сразу будто подобрался. — У нас в розыске говорили: “Нужны ноги и ноги, а уже потом все спишется за счет интуиции”.

— А про мозги что-нибудь говорили? — усмехнулся Дзу­каев.

— А как же? “Коллективный ум всегда успешно противоборствует индивидуальной хитрости”. Так вот, нынче у меня сплошная беготня и, кажется, никакой интуиции. Устал как собака. Весь день на ногах. В общем, докладываю.,

Получив от Федорова задание включиться в розыск па­рашютистов, Рогов на “виллисе” махнул в Селихово, к командиру части, которому было приказано организовать поиск диверсантов. В штабе полка ему сообщили, что два батальона и проводники с собаками с раннего утра заняты прочесыванием предполагаемого района выброса. Бойцы уже обнаружили в лесу следы недавнего костра, а поодаль — свежезасыпанную яму, при вскры­тии которой найдены два парашюта. Примерно в километре от первой стоянки нашли третий парашют, второпях притопленный в болоте. Собаки уверенно взяли след и вскоре вывели к шоссейной дороге, где находился пост наблюдения. Старший поста доложил, что на рассвете прямо на них вышли из лесу двое одетых в гражданскую одежду людей. Замаскированный пост оказался для неизвестных полной неожиданностью. На приказ предъявить документы они метнулись обратно в чащу, завязалась перестрелка, в которой один из нарушителей был убит, а второй ранен. Видя, что ему не уйти, он раскусил ампулу с цианистым калием, зашитую в уголок воротника рубашки. При трупах найдены пистолеты системы “парабеллум” и большой запас патронов к ним. В вещевых мешках находились индивидуальные пакеты, крупные суммы советских денег и по пять магнитных мин. По паспортам это были жители Смоленска, имелись также у них справки об освобождении от службы в армии по причине болезни. Ампула была зашита и в воротнике убитого. Других сведений пока не имелось.

Значит, третий их спутник успел скрыться, но как и куда? Если двое убитых, судя по экипировке, являлись обыкновенными диверсантами, то задача третьего, вероятно, была иной. Недаром же он где-то ловко оторвался от этих двух, сбил собак со следа и ушел один. А может быть, так и было задумано у них там, еще за линией фронта… Рогов предположил, что этот последний мог оказаться связником, несущим Тарантаеву батарейки для рации, а возможно, шел и с каким-то другим, более серьезным задани­ем. Рассчитав время, Рогов прикинул расстояние, которое успел бы пройти связник с момента приземления. Получалось, что он уже где-нибудь на подходе к городу.

Далее расчет был несложен. Саша исходил из того, что в переполненном войсками городе связник, конечно, дол­жен искать для встречи места людные, но неопасные. Такими объектами в городе могут быть рынок и железнодорожный вокзал. И Саша кинулся обратно в город.

На вокзале Рогов обошел посты внешней охраны, побывал у железнодорожников в депо, у стрелочников, и всех, кого мог, проинструктировал, что надо делать, если обнаружится неизвестный человек, возможно, он будет с вещ­мешком. На станцию прибывали исключительно воинские эшелоны, и вольных пассажиров было не так уж много, да и те, в основном, свои, местные. Только после этого Рогов отправился на городской рынок.

По роду прежней службы Саше Рогову нередко приходилось посещать Тишинку, Перово и другие московские и подмосковные рынки. Он, в общем, даже привык к наиболее колоритным их завсегдатаям, мог предугадать ассортимент товаров, предлагаемых из-под полы, знал, куда стекается краденое и с чьей помощью оно реализуется. Словом, довоенные рынки были некоторым образом его стихией. Забывшись, как говорится, он ожидал увидеть нечто подобное и здесь, в только что освобожденном от гитлеровцев городке. Но то, что он встретил, буквально ошеломило его. Здесь продавали, покупали и обменивали не товар, а человеческое горе. Ветхий старичок безуспешно пытался продать фашистский солдатский мундир с оловянными пуговицами и оторванными рукавами, утверждая, что он сойдет и как кацавейка. Молодая, болезненного вида женщина столь же безуспешно пыталась выменять почти новое ситцевое платье с васильками по подолу на буханку хлеба. Крупный, мордастый мужик с выпуклыми наглыми глазами и обвисшими щеками — ну прямо бульдог! — предлагал из-под полы швейные иголки. Цену он называл шепотом и при этом оглядывался. Матерно ругался безногий пьяница с разбитой в кровь физиономией, он все норовил ткнуть прохожих своим коротким костылем, но никто на него не обращал внимания. Босой мальчишка с чумазой мордашкой продавал голубя, который робко выглядывал у него из-за пазухи. И все это невеликое, скорбное людское месиво, которое топталось, кружилось по выбитому пыльному пустырю между двумя поваленными заборами, и называлось рынком. Саша сделал несколько кругов в толпе, приглядываясь к продавцам и покупателям, хотя последних было впятеро, вдесятеро меньше, машинально отметил наиболее яркие личности, больше даже по привычке, чем для дела, и решил, что здесь ему, в принципе, не светит. Зацепиться не за что. И он решил вернуться на вокзал и проверить посты. И, как оказалось, решил вовремя.

— Верите? — рассказывал он. — Вдруг ни с того ни с сего появилось у меня непонятное томление, вроде куда-то опаздываю. Весь день не было, а тут вдруг появилось. Я — хоп в машину и — Петру: “Ну-ка, подскочим к переезду, помнишь, — говорю, — женщина там такая симпатичная?” Подскочили. А женщина эта, стрелочница, выскакивает из будки мне навстречу и шепотом: “Вон, видишь, лейтенант, мужик на бугре сидит? Так это он и есть, тот твой, кого ищешь! С обеда ждет”. Можете себе представить мое изумление? Подходим с Петром. “Предъявите, — говорю, — документы”. А он мне: “Если вы ищете парашютиста, то вот он я. Не бойтесь, ампулу я выкинул, а оружие и рация здесь, в мешке”, — и подает свой вещмешок. Потом уже, в машине, когда сюда ехали, объяснил, что давно решил сдаться, только не знал, как это лучше сделать. Вышел, говорит, из лесу, сел на бугре возле железной дороги и стал думать: куда идти, кого искать? А тут женщина подходит, интересуется: “Кого это ты, милок, ожидаешь?” — “Да вот, отвечает, мне бы начальство какое. Заявление сделать”. А она ему — ну надо же? — “Это не тебя ли тут лейтенантик с утра ждал-искал?” — “Может, говорит, и меня, кто знает?..” — “Тогда обожди, он скоро за тобой приедет”. Вот и весь сказ. Сам явился. Это, конечно, нам подфартило, сократил время. Теперь остается узнать, зачем и к кому он шел. И не хитрость ли это? Бывали у нас случаи в МУРе, когда ворье само являлось с повинной. Но там ясно было почему. Иные действительно новую жизнь начинали. Другие хитрили: сознается в какой-нибудь мелочовке, вроде карманной кражи, и сядет себе, а за ним на самом деле такой хвост тянется, что хоть вышку оформляй.

А чтоб диверсант, прошедший у фрицев серьезную школу, — о таком я что-то не особенно слыхал. Вернее, не сталкивался. Слышать-то слышал, рассказывали, но я что-то не склонен шибко верить. Вот такие пироги, граждане начальники. Что будем делать? Как у нас насчет “коллективного ума”?

— Думать сейчас будем. А пока давай ты, Виктор? — переключил свое внимание на Дубинского Дзукаев. — Покороче и по существу. Времени у нас совсем немного.

— Ну, что ж, — как всегда слишком уж неторопливо, вызывая смутный протест Дзукаева, любившего во всем скорость, начал Дубинский, — я решил, конечно, в первую очередь проверить те дома, в районе которых было совершено убийство патрульного. Если Тарантаев действительно был тем самым убийцей, а лично я ни минуты не сомневаюсь, то значит, и ночевал он где-то рядом. Или главное убежище его могло находиться в одном из ближайших домов.

— Молодец, хорошо подумал, — стал поторапливать его Дзукаев, — дальше давай.

— Хорошо, — согласился Дубинский. — Только это еще не все И я стал размышлять дальше, вернее, поставил перед собой следующую задачу; что конкретно, какие следы я должен обнаружить. Понимаете, мне требовалось ответить для себя на четкий вопрос: если жил Тарантаев в развалинах, где вы его и взяли, а на это указывали, кстати, следы костра, объедки пищи, радиопередатчик, наконец, то зачем он рисковал, ходил в какой-то дом на Красноармейской? Не близкий все-таки свет. Словом, что могло быть в этом главном его убежище? Может быть, одежда, пища или непосредственное начальство, от которого он получал указания.

— А что? — воскликнул Дзукаев. — Смотри, дорогой, как правильно мыслишь! Ведь никакой одежды, кроме той, что была на нем, мы в подвале не нашли.

— Верно, — улыбнулся Дубинский. — А во время обыска — тут снова виноват, что сразу не зафиксировал внимание, — помню, меня удивило явное несоответствие его грязной, заношенной верхней одежды и чистого нижнего белья. Вот и выходит, что у него должно быть что-то вроде базы, где он мог бы переодеться. В общем, когда идея сформулировалась, я уже не стал тратить лишнего времени на поиски вообще, а сосредоточился только на мужской одежде для такого крупного мужчины, как он.

Дзукаев помотал головой и хмыкнул. Подумал, что в чем-то, видимо, недооценивал своего подчиненного. Может, это так раздражающее его спокойствие не от вялости душевной, а наоборот — от основательности и въедливости? Сам Дзукаев терпеть не мог возиться с бумагами, напри­мер. Виктор же вершил бумажное дело усидчиво и аккуратно. Поэтому майор с удовольствием переложил на него всю отдельскую канцелярию, полагая, что на большее капитан не способен. К тому же еще слишком свежа была промашка с сапогами Тарантаева. А он, видишь ты, каков?..

— Как оказалось, — продолжал ровным голосом Дубинский, — условия задачи не представляли чрезмерной сложности, поскольку обстоятельства войны, отсутствие мужской части населения у голод, при котором продается или меняется любая лишняя тряпка, говорят сами за себя. И вот тут мы стали методично, один за другим, обшаривать дома со всеми их пристройками и сараями. Работа облегчалась тем, что живут в них старухи и малышня. Крупные мужские вещи, те, что остались от родителей, у них, как правило, отсутствовали. А то, что имелось, было давно разрезано, перерезано и сто раз перешито. Поэтому никакого интереса для нас не представляло.

— Ну, ну, — невольно заторопился Дзукаев. — Все ты, дорогой Виктор, правильно делаешь, а говоришь, как манную кашу жуешь…

— Почему манную? — опешил Дубинский.

— Потому что противная. А есть заставляют, — махнул рукой Дзукаев. — Не отвлекайся, дорогой. Быстрей давай.

— Хорошо. В третьем по счету доме по Красноармейской улице, он значился под номером девятым, под топкой печи, в углублении, мы обнаружили узелок грязной, но совсем не истлевшей пары мужского белья. Видимо, его собирались сжечь, но по неизвестной причине не успели. Размеры нательной рубахи и кальсон примерно совпадали с тарантаевскими. Ну, мы, конечно, сразу вызвали ночных патрульных, и боец Савчук сообщил, что он уже был в этом доме сразу после убийства товарища. Говорил, что все обыскал, правда, под печь заглянуть не догадался, да и темно тогда было. Он же сообщил, что в доме находилась одна старуха, которой, кстати, при обыске не было. И вообще, честно скажу, этот дом мне как-то сразу показался по­дозрительным. Во-первых, определенный порядок и явная зажиточность: хорошая мебель, пуховые перины, подушки, обилие постельного белья, добротной и, я бы сказал, даже богатой женской одежды. Шелковые женские сорочки у старухи? В такое время? Всякие там платья, которые к лицу молодой женщине, но уж никак не бабке, как меня уверял Савчук. Одним словом, стали мы перебирать все это белье и нашли в самой глубине шкафа несколько комплектов мужского нижнего белья. И по материалу и по размерам они идентичны тем, что мы обнаружили под печью.

— Так, — нетерпеливо заерзал на стуле Дзукаев, — а соседей догадались спросить?

— Догадались, — улыбнулся Дубинский. — Все в один голос заявили, что этот дом принадлежал Анне Ивановне Бариновой, вовсе не старой и даже, напротив, очень привлекательной сорокалетней женщине, которая до войны была каким-то начальством в сельпо. А сама она вроде бы из немок. Вот так. Но это слухи, точно никто не знает. И переехала сюда не то из Брянска, не то из Смоленска. Раньше жила где-то в центре города и перед самой войной купила этот дом. Кстати, соседи сказали, что видели ее буквально накануне. Наконец, последнее. При немцах Баринова жила тихо, смирно, нигде не работала, но и не голодала, как все в округе. Достаток в ее доме говорит, скорее, об обратном. Она часто выходила из дома в стареньком платье и старушечьем платке. Может, это и послужило основой для утверждения Савчука. Но куда уходила, к кому, неизвестно. Правда, в первые дни оккупации однажды приехал за ней на машине немецкий офицер и увез с собой. Соседи решили, что ее арестовали, все-таки была она каким-никаким, а начальством. Но в тот же день к вечеру немцы ее отпустили. И потом уже больше за ней не приезжали. Была она одинокой и жила скромно и тихо, ни с кем не общалась, и соседи, по существу, так ничего не смогли толком сообщить о ее жизни. Да, хаживал к ней один мужчина — молодой, рослый такой, кучерявый. Но и это было давно, ничего конкретного никто рассказать о нем не смог. А потом он исчез. И по этому поводу у соседей единого мнения тоже нет: женщина нестарая, видная, у другой бы от женихов отбою не было, а эта, как они сказали, соблюдала себя, да ведь и без мужика иной раз тошно. Вот, пожалуй, и все.

Дзукаев кивнул и задумался. Ну что ж, теперь уже, можно сказать, ясно обозначились три наиболее существенных момента: мужское белье среди женской одежды в шкафу и такое же под печью; Баринова — по предположению соседей — немка, и, наконец, молодой, кучерявый обожатель сорокалетней женщины. Из этих фактов напрашивались далеко идущие выводы…

Опять возникла женщина. Что за таинственная такая личность? Уж не тянется ли ниточка к той, что опознала партизанского командира? Впрочем, ясно одно: необходимо искать эту женщину. Можно предъявить соседям для опознания Тарантаева, предварительно отмыв и побрив его. Установить принадлежность грязного белья Тарантаеву тоже не составляло больших трудностей, любая служебно-розыскная собака справится с этим делом в два счета, а у них эксперт наготове. Но куда же девалась хозяйка? Если существует прямая связь между нею и Та-рантаевым и если она была свидетелем перестрелки на ночной улице, тогда все становилось на свои места. Она вряд ли знала, что Тарантаев ушел от патруля: либо его арестовали, либо убили. Последовавший вслед за этим обыск в доме несомненно спугнул ее, и ей ничего не оставалось, как немедленно уйти. Это в том случае, если она является резидентом, а Тарантаев — всего лишь ее радист.

Немка… Неожиданный новый поворот, и теперь здесь мог оказаться ключ ко всей операции.

— Ну, что, джигиты? — наконец прервал затянувшуюся паузу Дзукаев. — Вперед, да? Давайте сюда нашего парашютиста.

11

— Садитесь, — Дзукаев показал на табурет посреди комнаты и внимательно оглядел парашютиста.

Рослый мужчина, как-то боязливо подергивая головой, мельком оглянулся на конвоира и со вздохом опустился на табурет. Он втянул голову в плечи и исподлобья оглядел следователей. Увидел Рогова, примостившегося в углу, у стола, за которым собирался вести протокол Дубинский, и несколько подобострастно- так показалось Дзукаеву — поклонился ему. Нервные пальцы перебирали сукно на ко­ленях.

— Прошу отметить, — сдавленным голосом произнес он, — что я пришел к вам добровольно. Но я понимаю, конечно, что…

— Хорошо, что понимаете, — перебил Дзукаев. — А теперь давайте знакомиться. Здесь, в комнате, находятся следователи Особого отдела. И мы готовы внимательно выслушать ваши чистосердечные, как я понимаю, признания. Есть возражения?.. Нет, — удовлетворенно отметил словно про себя Дзукаев и, тоже садясь, добавил: — Одинцов, свободен пока… Итак, ваша настоящая фамилия и все прочее. Не стесняйтесь, нам желательно поподробнее.

— Сам я смоленский, — неуверенно начал парашю­тист. — Фамилия моя — Махотка. Зовут Евсей Саввич. В армию забрали в сороковом. После окончания педучилища. Немца встретил под Барановичами. Потом отступал к Смоленску, к дому родному. А в плену оказался весной сорок второго. В первых числах апреля. Это уже под Вязьмой. Контузило меня. В таком состоянии и попал. Долго в башке гудело, ничего не слышал, говорить не мог. Оказался в лагере, в Смоленске. Опять, значит, рядом с домом, но теперь за проволокой. Как пришел в себя, стал задумываться, чтобы сбечь. Искал помаленьку, с кем бы сговориться. Однако не успел. Ближе, помню, к осени отобрали они которых поздоровей. А я, сами видите, не из хлипких. Перегнали нашу команду под Рославль. Аэродром строить. Ну, строили. Снова бечь задумал. Народ уже подобрался. Обмозговали, значит, все путем. Только гад один оказался. Раз среди ночи барак подняли. Построили нас на плацу. А немец-комендант, сучья морда лысая, прошелся вдоль шеренги и пальцем ткнул, которые к побегу готовились. Ну, дальше чего? Обрабатывать они умеют. Умеют… Которые после допроса живы остались, отправили в Валгу. Это у них концлагерь такой в Эстонии. Смертники там. Я-то, говорю, покрепче других, а тоже сообразил, что дорожка оттуда одна. В ров с известью. Вот. И стал медленно подыхать. А тут зима наступила…

Дзукаев слушал односложную бесцветную речь Махотки и никак не мог представить, что это говорил бывший учитель, настолько она была невыразительной. Хотя, впрочем, два года плена, каких только смертей не навидался. Да и с кем ему там было особо-то разговаривать?.. Нет, не жалость испытывал сейчас майор к сдавшемуся диверсанту, а непонятное себе самому сожаление, что вот сидит перед ним здоровенный мужик и вроде жалуется на свою судьбу. Да еще и бормочет-то словно не по-людски, а как о постороннем — пришибленно, по-собачьи.

В конце октября сорок второго появился у них в лагере вербовщик. Вызвал он и Махотку. Сесть предложил, дал закурить и начал про Сталинград рассказывать. Говоря об этом, Махотка оживился, будто что-то всколыхнули в нем эти воспоминания.

Сталинград, убеждал его вербовщик, который назвался бывшим командиром Красной Армии, должен был со дня на день пасть, и тогда в войну вступит Япония. Договор, значит, у них такой был, у Германии с Японией, войны на два фронта Россия не выдержит, это и дурак должен понять. Тут надо знать, что после Валги можно было безбоязненно лезть к черту в зубы. А вербовщик предлагал идти в какую-то немецкую школу, которая готовила специалистов для оккупационных областей. Не сразу, конечно, но сумел Махотка усмотреть в его предложении единственную и больше неповторимую возможность бежать к своим. И не просто бежать, а уйти, имея при себе наверняка важные сведения о немецкой школе. Этим и только этим готов был он оправдать свое предательство. Он прямо так и сказал.

“Понимание вины самой вины не снимает, — подумал Дзукаев, — но все-таки…” Он заметил задумчиво-заинтересованный взгляд Рогова и решил, что, вероятно, оба сейчас размышляют об одном и том же: законы войны суровы, и неизвестно, как сложится судьба Махотки. Дай, конечно, бог, чтобы его сведения могли прел ставить интерес для командования.

Махотка вскоре понял, что попал в школу шпионов и диверсантов для заброски в тыл Красной Армии. Выходит, не так уж и удачно складывались дела на фронте и не так скоро предполагали фашисты закончить войну в России.

Первым делом “курсантов”, как их теперь называли, стали усиленно кормить. Хотя и отбирали в лагерях народ в основном внешне здоровый, требовалось определенное время, чтобы люди обрели форму и смогли выдержать те серьезные нагрузки, которые им предстояло испытать во время обучения. Большое внимание немцы уделяли физической подготовке “курсантов”. Ежедневно — тренировки в стрельбе, нередко — в полной темноте, из разных видов оружия, ориентировка в лесистой местности, хождение на лыжах в дневное и ночное время при любой погоде. Помимо физических упражнений — лекции по топографии, радиоделу, минированию, изучению взрывчатых веществ, устройств для подслушивания телефонных разговоров, методов сбора разведывательных сведений, системы маскировки и конспирации, наконец, немалую долю времени забирало и политическое воспитание, куда входило изучение фашистской геополитики, выступлений Гитлера, Геббельса, Розенберга и других нацистских руководителей. Вместе с тем изучалась структура Красной Армии и различных государственных учреждений, а также правила поведения при проверке документов и после выполнения заданий.

“Ну вот, — отметил Дзукаев, — это уже что-то…”

Несколько раз “курсантов” вывозили на облавы, рассказывал Махотка. Заставляли участвовать в карательных операциях против населения. О последнем Махотка сообщил лишь, что всякий раз старался стрелять выше голов. “Ну конечно, а разве он мог бы сказать иначе? Вот это, разумеется, ложь, — отметил Дзукаев, — и рассказал-то он об этом, наверно, по инерции, от желания выговориться, никто ж за язык его не тянул. Да и фашисты не были простаками: уж коли повязывали набранных отщепенцев кровью, то делали свое дело профессионально… А Махотка-то разговорился. Даже речь вроде стала нормальной, а не тускло односложной…”

Немецкая разведшкола находилась в небольшом эстонском местечке, в Вируском уезде, но выход на улицу был напрочь закрыт для “курсантов”. Они жили в четырехкомнатных финских домиках, каждый отдельно, и друг с другом предпочитали не общаться, это не поощрялось началь­ством. Территория школы была обнесена высоким каменным забором, а внутри еще и проволочные заграждения, как им объяснили, от любопытства посторонних. Школой руководил круглый, как колобок, рыжий немец, по имени Курт. Вероятно, он имел крупный чин, потому что другие немцы-преподаватели разговаривали с ним почтительно, хотя сам он предпочитал простоту в обращении и даже изредка позволял себе с “курсантами” некое подобие фамильярности. Звания его и фамилии никто из “курсантов” не знал, обращались просто: господин Курт. Этот немец превосходно говорил по-русски, часто приходил на лекции и даже поправлял переводчиков, не знающих, как точнее перевести то или иное выражение. Еще он любил русские песни и иногда, нет, не заставлял, а именно просил “курсантов” спеть ему какую-нибудь старинную русскую песню, чаще всего о Стеньке Разине. И тогда сам подтягивал мужскому хору. “Курсанты”, народ обозленный и потому нелюдимый, не имевшие ни малейшего желания сходиться друг с другом, а тем более делиться своими мыслями, принимали такую “общественную” деятельность рыжего Курта отчужденно, как вынужденную меру подчинения. А Курт, чтобы сплотить “коллектив” — он произносил это слово с издевкой и сам же заразительно хохотал над своей шуткой, — даже устроил несколько общих попоек. “Курсанты” быстро и жадно напивались, но и в этом состоянии сохраняли свою мрачную ожесточенность, подлаживаясь к пьяному хору голосов, выводивших “из-за острова на стрежень…”

И снова изнурительные занятия, бессонные ночи, мины, радиопередатчики, стрельба, а в короткие перерывы — участие в допросах пленных и арестованных. Усиленная подготовка длилась до февраля, то есть четыре месяца. Экзамены принимал специально прибывший из Берлина долговязый, болезненного вида немец с холодными, невыразительными глазами и брезгливо отвисшей нижней губой. Он был близким знакомым рыжего Курта, потому что, несмотря на явную разницу в положении, на людях они выказывали вполне приятельские отношения. Махотка продемонстрировал достаточно высокий уровень знаний, отличное умение в радиоделе, стрельбе, минировании и прочие, необходимые разведчику-диверсанту качества. Рыжий Курт был доволен. Кривая усмешка, долженствующая изображать удовлетворение, скользнула и по отвислой губе немца-экзаменатора.

Прошедший через все круги гитлеровской школы шпионов, Махотка понял — наконец курс занятий окончен и пришла пора оплачивать фашистские счета.

Единственное, что вызывало беспокойство его хозяев, и в первую очередь рыжего Курта, это его кашель. Бывали моменты, когда Махотка едва не падал от слабости, сильно потел, а грудь его буквально раздирал сухой, надрывный кашель. Сам Махотка относил это свое состояние на счет чрезмерных физических перегрузок. Однако однажды, после острого приступа кашля, он обнаружил на платке капельки крови. Боясь, что его сочтут больным и снова, теперь уже окончательно отправят в концлагерь, Махотка скрывал свое состояние от начальства и всех окружающих. И тем не менее немцы обратили внимание и со свойственной им педантичностью решили основательно исследовать его у врачей: не даром ли, как он понял, затрачено на него столько времени и средств.

Его отправили в Таллин и поселили в старой вилле на берегу моря. Было сказано, что здесь ему предстоит отдых после напряженной учебы, а также врачебное освидетельствование. Успешное окончание школы и высокие оценки на экзаменах поставили его в разряд сотрудников, необходимых Германской империи, и теперь долг врачей позаботиться о здоровье своего подопечного.

Комиссия состояла из нескольких пожилых и совсем молодых врачей, под щегольскими, отутюженными халатами которых угадывались эсэсовские мундиры. Махотке пришлось долго и подробно рассказывать о своей жизни в лагерях, о тех, с кем ему приходилось общаться, спать рядом, есть из одной миски. По мере своего рассказа он сам вспомнил, как в Рославле, где они укладывали тяжеленные бетонные плиты на взлетной полосе аэродрома, вместе с ним работал пожилой мужчина, кажется, имя его было Яков, но все его звали Тубиком, потому что у него был туберкулез. Никого эта болезнь не пугала, потому что люди жили и исчисляли свои жизни временем от рассвета до заката солнца. От перенапряжения Яков нередко заходился в надрывном кашле, после которого на губах его вскипала кровавая слюна. Да, все понимали, что дни Якова сочтены, но особого к нему сожаления не испытывали, поскольку и сами о себе не могли предположить ничего определенного. Постоянный контакт с Яковом, — Махотка, пожалуй, один и жалел его, даже спал с ним рядом, не думая о возможных последствиях, — видимо, не прошел даром и, значит, теперь отрыгнулся. Потом Махотку раздели догола и провели в рентгеновский кабинет, где, освещенные призрачным светом, двое врачей долго вертели его, словно куклу, прижимая к холодному металлу экрана, мяли его грудную клетку, заставляли кашлять, дышать и не дышать, поднимать и опускать руки. Затем препроводили в соседний кабинет, где у него взяли разные анализы, вплоть до плевков, и отправили отдыхать до окончательного решения его судьбы.

Широкое окно комнаты, в которой поселили Махотку, было забрано железной решеткой, а напротив двери, в коридоре, стоял охранник. И Махотка понял: никто с ним церемониться не станет.

Поздно ночью, лежа в постели и испытывая отчаянную слабость, мокрый от пота, Махотка вспоминал отрывистый негромкий разговор немцев в рентгеновском кабинете. Он знал немецкий язык в той степени, чтобы понимать обиходную речь. Но ведь говорили о его жизни, и память сама как бы запечатлевала короткие фразы, даже те, где встречались непонятные медицинские слова. Теперь все это живо всплыло, и Махотка силился понять, что обсуждали врачи. Один, тот кто постарше, сказал, что у пациента тубер­кулез. Каверна в правом легком. Потом он добавил, что он сторонник паллиативного решения. Следует наложить пневмоторакс. Что это такое, Махотка не знал. Второй же, тот, который был моложе, с презрительной маской на лице и болтающимся на тонком черном шнурке моноклем, настаивал на торопластике. В доказательство своей точки зрения он назвал какого-то доктора Риттеля, готового лично проделать эту операцию. Эксперимент, сказал он, в любом случае оправдывал себя. К чему пришли врачи, Махотка тогда не узнал, потому что его выпроводили из кабинета. Слова вот только запомнились…

— Ну, а кто я был для фашистов? Подопытный кролик. Мышь. Ничто. Получится у этого Риттеля — ладно, не получится — выкинут подыхать. И все…

— Действительно, ситуация… — вздохнул Рогов.

— Ну-ну, — поморщился Дзукаев. Следователю ни при каких обстоятельствах нельзя вслух выражать свои эмоции. Он бросил в сторону Рогова строгий, укоризненный взгляд и снова перевел внимание на Махотку. — Мы слушаем вас, продолжайте.

Махотка помолчал, словно не решаясь вести свой рассказ, вернее исповедь, дальше. Тоже хрипло вздохнул и продолжил, не поднимая глаз от пола:

— Утром он пришел, этот рыжий Курт. Сел хозяином, развалился вот так в кресле и начал. Здоровье каждого курсанта, говорит, принадлежит не им лично, а Германии. На тебя, говорит, было затрачено столько средств, а потом ты показал такие успехи, что надо думать, как рациональнее получить отдачу. После такого вступления сразу перешел к моему здоровью. Положение, сказал, критическое: начался туберкулез. К счастью, это та стадия, которая лечится. У врачей, говорит, имеется альтернатива: либо использовать метод поддувания, но это долго, хотя и менее болезненно. Ну, а раз долго, то, по его мнению, — неприемлемо. Мы, мол, в армии, а не в благотворительной организации. А второй вариант — операция. Причем немедленная. Хоть и больно, зато быстро. Словом, при операции врачи могут поставить меня на ноги за какие-нибудь три–четыре месяца. И сам он остановился, конечно, на втором варианте, тем более что операцию уже согласился делать известный хирург, который практикует именно такие операции, доктор Риттель. Запомню я его, этого майора Иоахима Риттеля. Мне потом сказали, что он ученик какого-то знаменитого врача Зауэрбруха. Не знаю, может, они и знаменитые, только это все равно фашисты и на человека им наплевать… Хотя какой я для них человек?.. Ну, словом, Курт заявил, что я должен быть благодарен по гроб жизни, а все дальнейшее будет зависеть от моего поведения и той степени отдачи, пользы, которую я смогу показать в работе на благо рейха…

Вот тут уже, рассказывал далее Махотка, он по-настоящему испугался. Попросил дать ему время на размышление, однако сразу понял, что стучится в наглухо запертую дверь: рыжий Курт действительно все давно решил за него, и мнение такой мелкой сошки, как продажная тварь Махотка, его попросту не интересовало.

За Махоткой явились двое дюжих санитаров, и он понял, что всякое сопротивление бесполезно. Фашисты будут делать не то, что лучше, а то, что скорее, что выгоднее им. Их заботило не здоровье человека, а необходимость быстро поставить на ноги нужного агента. Даже если для этой цели пришлось бы изуродовать человека… И может быть, у пожилого врача, который предлагал пневмоторакс, — теперь-то Махотка сообразил, что означало это слово, — еще сохранились остатки человечности, совести, тогда как у его коллеги, равно как и у рыжего Курта, большого ценителя русских песен, эта самая совесть даже не ночевала.

Очнулся он в больничной палате. Грудь была туго перебинтована и сильно болела, он задыхался от этой боли и невозможности вздохнуть, набрать в легкие воздуха. Боль отпускала, лишь когда вводили морфий. Тогда он словно проваливался в темноту, полную кошмарных сновидений.

В палате были и другие больные. Из их отдельных фраз Махотка понял, что это тоже туберкулезники, главным образом, простые солдаты. Разговоры их были неинтересны и касались лишь давних, часто довоенных домашних дел. Обсуждать положение на фронте или действия своего начальства они остерегались.

Недели через две–три, — Махотка давно потерял счет дням, — ею подняли с кровати и, облачив в застиранный серый халат, повели снимать швы. Увидев страшные рубцы у себя на правой стороне груди, Махотка едва не потерял сознание

А вскоре его посетил рыжий Курт. Махотка стоял в тот день возле пыльного госпитального окна, подставив давно небритое лицо ярким лучам мартовского солнца. Курт накатился веселым колобком и сразу же стал поздравлять с удачной операцией, на все лады расхваливая неподражаемое мастерство хирурга. Довольно потирая короткие и толстые, покрытые коричневыми веснушками пальцы, Курт сообщил, что теперь Махотке не угрожает опасная болезнь, которая очень многих до времени свела в могилу, а кроме того, что является немаловажным в его, Махоткиной, профессии, он будет полностью освобожден от строевой службы в армии. Даже ради одного этого стоило пожертвовать несколькими ребрами. После произведенной операции никому и в голову не придет там, за линией фронта, призвать его в Красную Армию, уж Курту-то во всяком случае известны законы, принятые у Советов.

И словно в насмешку, Курт предложил Махотке кличку “Легкий”. Говоря об этом и словно окончательно добивая своего агента, демонстрируя ему свое знание людской породы и доказывая бесполезность всякого протеста, рыжий Курт достиг тем не менее обратного эффекта. Если раньше у Махотки только теплилась мысль о сдаче в НКВД, то после этого разговора он понял, что никогда не простит фашистам, рыжему Курту своего увечья, и что бы ни грозило ему за предательство Родины, он придет к своим и все расскажет, и будет на коленях умолять дать ему возможность отомстить гитлеровским палачам…

Рогов что-то коротко написал на обрывке бумаги и протянул майору. Дзукаев прочитал: “А что, если повторить его рассказ для Тарантаева?” Он взглянул на Сашу, и тог показал глазами на соседнюю комнату. Дзукаев понял знак по-своему: вызвав Одинцова, он приказал принести задержанному чего-нибудь поесть и предложил сделать для этого короткий перерыв. Оставив Махотку с бойцом, принесшим котелок макарон с мясом, следователи вышли в коридор.

— Думаешь, Сандро, подействует? — усомнился Дзукаев.

— Если он сумеет вот так же все повторить — несомненно! — горячо подтвердил Рогов. — Даже такой, извините, дуб, как Тарантаев… Я серьезно! — воскликнул он потому, что ему показалось, будто Дубинский скептически усмехнулся. — Да, даже непробиваемый дуб не останется спо­койным.

Но Виктор Дубинский и не думал насмехаться над горячностью своего младшего коллеги.

— А ведь есть в этом резон, черт возьми, — задумчиво сказал он. — Уж на что мы — тертый народ, битый, я в том смысле, что приходится постоянно рыться во всяком дерьме, и то мне, честно говоря, не по себе… Только тут неясны две позиции: правда ли то, о чем он рассказал? Это, конечно, врачи установят. А во-вторых, пусть вам не покажется странным мое предположение: даже если все рассказанное правда и была действительно операция, то ведь операция-то, простите, была все-таки по делу? Так вот, не игра ли это? Тонкая и точно рассчитанная игра? Мы же его, как уже пострадавшего, казнить не станем, у меня, например, просто рука не повернется… Не могли ли и они продумать такой вариант?

— Задачка… — вздохнул Дзукаев. — Ну что ж, давайте сложим наши предположения. Махотка пусть повторит рассказ. Тарантаева посадим в соседней комнате, и ты, Виктор, не своди с него глаз. А тебе, Сандро, дорогой, такое задание… — Дзукаев посмотрел на часы. — А, черт возьми! Время! Про время совсем забыли! Ночь ведь на дворе!.. Тогда так: задание до утра отменяется, а сейчас допрос продолжаем. Допрос среди ночи будет для Тарантаева очень неприятным. Всякое, понимаешь, полезет в голову. А ты, Виктор, зорко наблюдай. Махотку сразу после допроса — к врачам, и чтоб к утру мы имели о нем полную картину…

12

Ночью Тарантаев не спал. Он чувствовал, что затягивать время становится все труднее. Его обложили, как волка, со всех сторон. Дальше отмалчиваться бесполезно, да и опасно. Как ни крути, с рацией получается хреново, хоть доказательств, что он сам вел передачи, у них, похоже, пока нет. Ну, взят с оружием, стрелял в офицера. Но ведь с испугу. Ночь была. Может пройти. Опознан целой улицей. Многие, оказывается, видели, как он с немцами за девкой той приезжал, связной партизанской. Не удержался тогда, дурак, самому отличиться захотелось. А все эта чертова бабка. Жаль, не обращал тогда внимания на нее и сопляка, — были бы они сейчас тут!.. Еще одна мысль стала теперь беспокоить: чего эти-то тянут с ним, чего добиваются? Насчет девки отговорка имеется: немцы силком заставили. А его, Гришкиной, личной вины в ее гибели никакой нет. За такое к стенке не ставят. Ну, срок светит — все не вышка… Что еще? Труп этот? Но тут сержантик просчитался. Не так прост он, Гришка-то, чтоб завязать на себе петлю. Правда, слышал он, что вроде есть какой-то способ: если достать из трупа пулю и чего-то там поварганить, можно узнать, из какого ствола она вылетела. Но кто сейчас будет этим заниматься?.. А кавказец все тянет, все переспрашивает по сто раз одно и то же, ловит его, Гришку. Нет, ничего не выйдет у них. Главное нынче — выжить… Конечно, законы военного времени суровы, но ведь раз следователи тянут, выходит, нет у них ничего. Нет. Главное, чтоб не вышка. А в тюрьме жить можно…

В двери лязгнул ключ. Тарантаев посмотрел на конвоира: цыпленок. Шею одним пальцем перешибить можно. Кабы не автомат. Ишь как он им играет-поигрывает. Сам, поди, боится. Ладно, и это дело надо обдумать, решил про себя Тарантаев и, повинуясь движению ствола автомата, поднялся с пола.

— Иди давай! — по-петушиному приказал конвоир. — Руки за спину!

Тарантаев покорно сцепил пальцы за спиной и, косо глядя на конвоира, пошел из кладовки. Длинный узкий коридор, лестница, снова коридор. Гришка шел медленно. Понял, что это, наверно, новый допрос. Если б чего окончательно решили, одного бы за ним не прислали. Прикинул: окно возле лестницы. Низко. Если с ходу вышибить, можно уйти. Но — автомат сзади. Полоснет — пополам пе­репилит. Нет, подождать маленько надо. Ладно, видно будет…

Его ввели в небольшую комнату, рядом с той, где все время допрашивали. Велели сесть. Он сел, поджав под стул босые ступни. Прислушался. Там, за закрытой дверью, шел разговор. Второй следователь, тот, который обыскивал и потом вел протокол, подошел к двери, прислушался и обернулся к Тарантаеву.

— Вы будете сидеть здесь и слушать допрос одного очень вам, Тарантаев, интересного человека. Сидеть молча и не перебивать. А потом будет видно, может, мы устроим вам с ним очную ставку.

Открыв дверь в другую комнату, следователь уселся за столом напротив Гришки. У двери в коридор после его кивка сел на стул этот цыпленок-автоматчик.

— Продолжим нашу беседу, — услышал Тарантаев гортанный голос кавказца. — Итак, попрошу еще раз о вашем задании.

Гришка поднял глаза на сидящего напротив. Вспомнил: Дубинский его фамилия. Называл этот кавказец. Крепко ему тогда, наверно, влетело за сапоги-то. Ишь как уставился… “Ничего, многого вы от меня не добьетесь…”

— Задание это было у меня первое, — произнес незнакомый хрипловатый голос в соседней комнате. — Не знаю, может, просто проверяли. Курт приказал доставить рацию и батарейки сюда, в этот город. Адрес такой: Красноармейская, девять. Обратиться к хозяйке дома: “Не сдается ли комната?” Она должна ответить: “Сдается, но без кухни”. Вот пока и все. Если она скажет после этого, что ей нужен радист, то я должен вступить в ее подчинение. Она сама укажет, где мне жить. Ну, где прятаться. Если же радист ей не нужен, она просто передаст сведения, которые я обязан взять с собой и вернуться в Смоленск. Переходить линию фронта велено в районе Борска. Если надо, покажу по карте.

— Да, но это позже, — сказал кавказец. — А как зовут женщину, вы знаете?

— Нет. Только пароль. Она блондинка. Красивая такая женщина.

— Значит, Анну Ивановну Баринову вы в лицо или по фотографии не знаете?

— Почему? Курт мне перед полетом показал ее фото. Действительно, красивая баба. Это чтоб я не спутал, на всякий случай.

Тарантаев вздрогнул и увидел нацеленный в упор взгляд Дубинского. Спохватившись, опустил голову. То, что он услыхал сейчас, потрясло его. “Вот же гад, все выложил! И откуда он свалился на голову?..”

— Так, а что же дальше? Возвращаетесь вы в Смоленск и что потом?

— Потом? В Смоленске я должен был подойти к любому немецкому офицеру, предъявить свой документ, вот тот, что у вас на столе, и потребовать немедленно доставить меня к майору Карлу Бергеру из комендатуры. Дальнейшие указания буду получать только от него самого.

— Ну, что ж, — удовлетворенно сказал кавказец, — все правильно. Вот только с Бариновой небольшая накладка. Нет ее дома. Мы там произвели обыск и нашли очень важные улики. Но самой ее нет. Однако не уйдет далеко. Дома ее ждет засада, а в городе отыщем быстро. Она, по нашим данным, в местном сельпо работала, значит, и найти ее будет не трудно.

Тарантаев почувствовал, как спина его стала мокрой. Он подобрался, съежился, боясь поднять глаза на Дубинского, острый взгляд которого сейчас ощущал всей кожей, всем своим существом. “Конец, — билась мысль. — Они все уже знают… А нашли наверняка мои шмотки под печкой… если только Аня их не успела выкинуть… Труба!”

За спиной его заерзал на стуле автоматчик. Этот скрип вернул Тарантаева к реальности.

“Нет, но Анька… Анька-то какова! Ушла! Ведь уговаривал ее, молил: давай убежим, спрячемся, пока не поздно. Отказалась… А теперь, значит, сама бросила меня!.. И шмотки не выкинула… Это уже такая улика, от которой не отвертишься. Был я, значит, в ту ночь у нее дома… Вот где покойничек-патрульный всплывет!..”

— Ну, хорошо, — снова заговорил кавказец, — а теперь расскажите, пожалуйста, еще раз и, если мож: но, более подробно о своей болезни и как этот ваш рыжий Курт готовил вам операцию на легкое…

Слушая рассказ связника, Тарантаев чувствовал, что его кидает то в жар, то в холод. Ну, что Бергер — дерьмо, это Тарантаев и раньше видел. Но Курт-то — вот уж изувер! Знал ведь его Гришка. И до войны навещал тот Анну, и потом несколько раз приезжал. Они с Бергером одного поля ягоды, но Курт, конечно, поважнее шишка, Бергер его побаивался, картинки свои дарил. А когда тот к Анне подкатывался, аж зеленел весь от злости, но помалкивал. Тарантаев как чувствовал, добром дело не кончится, хотел его в тот, еще довоенный приезд, задушить, да Анна запретила, сказала: приятель первого мужа. Знать бы, какой он приятель, духу бы от него не осталось. Это его, Курта, идея была — сделать из Гришки агента, забрать его в школу, но Анна тогда защитила, отстояла его, а то ходил бы и он, Гришка, с выдранными ребрами. Бандиты они, что Карл, что Курт…

Себя к этим мерзавцам Тарантаев не причислял. Он что? Он лицо подневольное. Влип однажды, вот теперь до смерти и повязан с этой сволочью. Он считал, что грехов за ним все-таки немного, Анна выручала, не давала увязнуть по уши. Ну, партизанскую связную выследил. Но если бы не ушел тогда Антон, вполне возможно, что ее и не тронули бы. Пускай бы шлялась себе в лес и обратно, глядишь, где-нибудь на пулю и нарвалась. С Антоном получилось совсем скверно, в руках был, а ушел. И двух немцев убрать успел. Как Гришка сам уцелел — не помнит. Дубовый стол спас, загородил от осколков гранаты Пришлось снова бежать к Анне: защити от Бергера. Защитила. Все на своих же и свалили: вылезли, мол, раньше времени, вот и получили, да еще и операцию сорвали…

Но прямых свидетелей того дела никого не осталось. Был бы жив Антон, тогда само собой — каюк. Но его же нет. Поймали. Узнал его однажды Гришка. Глубокой осенью, уж по снегу, столкнулся в городе чуть не носом к носу. Счастье, что успел отвернуть с дороги. Примчался к Анне, только и крикнул задушенно: “Здесь он!” С час отдышаться не мог, так бежал. А она сразу к Бергеру, и взяли Антона. Надо ж было случиться такому везению!..

Тарантаев в тот раз напомнил Бергеру, что ему вроде бы положена награда, обещанная немцами за поимку партизанского командира. Но Бергер как-то странно посмотрел на Анну и только хмыкнул. А Гришку вместо награды упекли на три месяца в школу Курта изучать радиодело. Но тут, конечно, сам виноват, видно, не простили ему первую промашку с Антоном. Ему бы не высовываться, не лезть на рожон, смолчать… Черт с ними, с деньгами. Все равно ведь не дали, а деньги большие, наверное, себе, гады, присвоили. Сейчас Гришка даже рад был этой несправедливости — никаких следов не осталось. Немцы ведь народ такой: наградят и обязательно раззвонят на весь белый свет. А теперь, выходит, только двое и знали о его доносе — Бергер и Анна.

Не должен был Тарантаев прощать Анне ее измены, ее ночевок у Бергера, а прощал, потому что любил сильно, хоть и понимал: не для него такой пирог. Дали откусить, и скажи спасибо, отойди в сторонку. Но как же отойти, если его наизнанку выворачивало от ненависти, когда видел, как прихорашивается она вечерами, перед визитом к Бергеру? Схватить бы ее в охапку да уволочить на край света, где нет никаких Бергеров, никаких Куртов… И понимал: все напрасно — немка к немцу законно тянется. Не нужен ей Гришка, так разве, для забавы, минутной услады, побаловаться. Что он ей? Детдомовец, тварь паршивая. Подают милостыню, и за то будь благодарен.

Но сама-то какова! Ничего не сказала, наоборот, запретила уходить, а оказывается, уже приготовилась бросить, продать своего Гришку. Как Бергеру продала. А до того — Курту рыжему, шпионом сделала, бояться людей научила. Знал Григорий, на кого работал и от кого деньги имел, все прекрасно знал. И вот теперь пришла пора рассчитываться… Но если Анна смогла поступить с ним как последняя шлюха, почему же он должен молчать про нее? Почему? Его — на вышку, а она — снова в кровать к Бергеру? Нет, не пройдет у нее такой номер!.. Самое время сейчас начать раскалываться, пока они главного не раскопали да на шею не повесили… И, главное, чистосердечно. Они уважают, когда чистосердечно.

13

Анализируя результаты ночной работы, Дзукаев мог наконец сказать себе, что он почти доволен. Почти. Реакция Тарантаева, как они и ожидали, оказалась бурной. То Аи он устал, то ли действительно испугался, осознав всю безнадежность своего положения. Он будто в полуобмороке слушал, какое задание получил связник, адрес, пароль… Его даже пот прошиб от сообщения Дзукаева об Анне Ивановне Бариновой, которая вот уже несколько дней отсутствовала по указанному адресу и в доме которой произведен тщательный обыск, давший важные для следствия улики, и оставлена засада. Но когда арестованный парашютист повторил свой рассказ об операции без наркоза, о рыжем Курте, наживляя его новыми деталями, Тарантаев, по свидетельству Дубинского, был, видимо, окончательно добит. Физиономия его выражала полную растерянность и страх. И вообще вид у него был, как у загнанного зверя. Понял наконец, что кончилась для него игра, и от страха за свою шкуру вылезло естество.

Едва закончили допрос Махотки и увели его из комнаты, Тарантаев заявил, что готов немедленно дать свои показания, если ему пообещают сохранить жизнь. Дзукаев твердо ответил, что этот вопрос решают не они, а трибунал, где, возможно, могут быть учтены чистосердечные признания арестованного. Тогда Тарантаев, словно спохватившись, попросил отложить допрос до утра, чтобы сосредоточиться и собраться с мыслями. Он так и сказал, чем немало удивил следователей, составивших себе совершенно определенное представление об умственных способностях Тарантаева.

Решили позволить ему в последний раз подумать, о чем также прямо и заявили, чтобы у арестованного не возникло и мысли о какой-то слабости позиции следствия, благо до утра времени оставалось не так уж и много.

Тарантаева отправили в кладовку и стали ждать сообщения из госпиталя. Вскоре позвонил начальник госпиталя и подтвердил, что у гражданина, доставленного для экспертизы, была действительно произведена операция на правой стороне груди с удалением нескольких ребер. Для более детального обследования нет соответствующей аппаратуры. Операция произведена недавно, месяца четыре назад, и пациент слишком рано выписан из больницы, ему следовало бы пробыть там еще не менее двух месяцев. Начальник госпиталя был опытным и авторитетным хирургом, и его свидетельства было вполне достаточно…

И снова сели за стол контрразведчики, чтобы обсудить “коллективным умом” итоги сумасшедшего дня. Времени на завершение дела оставалось в обрез, где искать эту Баринову, неизвестно, а рассчитывать еще на какую-либо счастливую случайность не приходилось. И все-таки у Ивана Исмайловича Дзукаева не проходило ощущение, что они бродят уже где-то совсем рядом, и стоит еще чуть-чуть поднапрячься, подтолкнуть колесо фортуны — и дело раскроется, покатится, загремит, как лавина в горах. Но как это сделать, как напрячься, когда силы и так на пределе, вернее, на фенамине. Следователи глотали таблетки, прогоняя сон, взбадривая себя, но отупляющая одурь быстро накапливалась, готовясь каждый миг отключить утомленный мозг…

Занялись протоколами допроса, документом связника Он, как и у Тарантаева, был отпечатан на пишущей машинке, а в правом верхнем углу стояли те же самые, написанные тушью, буквы “КБ”.

Дзукаев знал, что для обратного перехода линии фронта немцы снабжали свою агентуру паролем, обозначавшим, как правило, имя и фамилию начальника разведоргана или наименование этого самого органа. Значит, буквы “КБ” могут обозначать, скорее всего, инициалы Карла Бергера? Ведь к нему же должен был возвратиться связник.

Был такой в городе во время оккупации. Дзукаев имел о нем некоторые сведения: исполнял должность заместителя коменданта, личного участия в казнях мирного населения не принимал, хотя наверняка был к ним причастен. Возможно, комендатура была лишь крышей другой, основной его деятельности. Работал в “белых перчатках”, грязное же дело выполняли за него другие, вроде того же Тарантаева…

Теперь уже Дзукаев начал жалеть, что поспешил с обыском в доме Бариновой. Она, конечно, больше туда не вернется. Из связника, видимо, тоже никакой практической пользы больше извлечь не удастся. А то, что сам явился с повинной, трибунал, наверно, учтет… Волка теперь, что называется, зафлажили, но самого зверя в окладе не оказалось. Похоже, что и время упущено, и неизвестно, каков это зверь. От словесного портрета — высокого роста красивая блондинка — польза невелика. А если она перекрасится или парик наденет?

Но явно выстраивалась еще одна цепочка: Тарантаев- связник -Баринова, а завершал ее Бергер. И значит, речь теперь может идти не просто о фашистских пособниках, а целой шпионской сети. И свила себе гнездо эта публика, во всяком случае, двое уж точно — Тарантаев и Баринова, — в местном сельпо. И, вероятно, не сегодня. Если соседи утверждают, что дом свой Баринова купила еще до войны, то, значит, и связи ее надо искать в том же прошлом. Глубоко копать. Опять же это сельпо. С одной стороны, — контора вроде бы незначительная, действовала главным образом в сельской местности. Но если подумать? Совсем другая картина вырисовывается. Дислокация воинских частей, склады, партийный актив области. Вот на что могла быть нацелена агентура Карла Бергера. Смоленская и Брянская области, можно считать, были приграничные, если иметь в виду, конечно, старую границу, рассуждал Дзукаев. А кто как не сельпо имеет великолепные возможности для обширных знакомств и, следовательно, для сбора самой различной информации? И не подобным ли путем немцы в первые же дни оккупации получили все необходимые сведения о партийных и советских работниках в районе и области? Откуда же тогда все эти непонятные провалы, эта “железная метла”?

Если в местных органах не найдется следов Бариновой, придется идти дальше. Смоленск и Брянск, где могла она жить раньше, находились еще в руках фашистов, хотя освобождение этих городов было уже не за горами. Но ведь и там могли обнаружиться следы пресловутой Бариновой, обрусевшей немки, если верить соседям ее. Вот так. Стоило появиться новому лицу — и сразу новые проблемы. Кто она, эта Баринова? Откуда взялась? Чем занималась? Каковы ее возможные связи с германской разведкой? Чем занималась во время оккупации?.. Сплошные вопросы без от­ветов.

— Ну, что, друзья, — подвел наконец итог долгим размышлениям Дзукаев, — будем готовить запрос в центральный аппарат? — Он взглянул на явно бодрящихся Рогова и Дубинского и подумал, что “коллективному уму” сегодня, нет, уже вчера, досталось сверх всякой меры и их наигранная бодрость может обернуться против них же самих. Времени до утра, до нового суматошного дня оставалось немного, и майор неожиданно для себя приказал им отправляться спать. Следователи собрались было возразить, но усталость взяла свое, и они, коротко попрощавшись, вышли, в душе благодаря своего начальника.

Дзукаев остался один. Он подошел к разбитому окну, через прутья решетки стал разглядывать постепенно светлеющий училищный двор. Сделал несколько резких приседаний, с силой разводя и сводя руки, и почувствовал льющуюся с улицы прохладу, разгоняющую прокуренную душную атмосферу комнаты. Потом он выключил тусклую, помаргивающую под потолком лампочку и пристроился на подоконнике.

Значит, утром пойдет в Москву, в Центр, срочная депеша. Там товарищи поднимут архивы, возможно, дадут задания в оккупированные гитлеровцами Брянск и Смоленск, н неизвестные Дзукаеву люди пойдут по следам Анны Ивановны Бариновой, или как там зовут ее на самом деле, пойдут, рискуя жизнью, может быть, даже на смерть” тем более обидную, когда до освобождения остаются считанные дни. И все ради чего? Ради чего…

Ради того, чтобы фашистская погань была с корнем вырвана из нашей земли. Чтобы, уходя дальше с войсками на запад, могли быть уверенными и майор Дзукаев, и его товарищи, и остающиеся в городе секретарь Завгородний, и старый Червинский, и Коля Савелов с бабушкой, что к прошлому возврата нет, что окончательно разминированы не только их жилища, но и души. И ради этого действительно стоит глотать таблетки фенамина, ломать сейчас голову и посылать неизвестных отважных людей в самое пекло…

Дзукаев и сам не заметил, как начался новый день. Просто увидел, что почти без всякого напряжения различает округлый, каллиграфический почерк Дубинского, а затем стремительный, сильно клонящийся вправо — Рогова, заканчивавшего протокол. Он придвинул чистую стопку бумаги.

Теперь с утра Рогов займется архивами милиции и сельпо, если таковые тут сохранились. Сам он с Дубинским — допросом Тарантаева. Бурко уже, видимо, в Москве, и сведения от него могут поступить в течение дня. Пол­ковник должен появиться к шести утра, и Дзукаев стал готовиться к докладу. Отдел сегодня перебирается в Борек, и другая возможность обстоятельно поговорить с началь­ством скоро не представится. По мнению майора, только теперь, кажется, начали сходиться концы с концами..

Полковника чрезвычайно заинтересовали результаты допроса парашютиста. А когда в ходе рассказа появился рыжий Курт, Алексей Владимирович как-то неожиданно присвистнул и, жестом остановив майора, взял в руки протокол и несколько раз перечитал то место, где речь шла о руководителе шпионской школы в Прибалтике. Потом он попросил продолжать доклад, а сам, внимательно слушая, о чем-то задумался. Взгляд его сделался несколько рассеянным и отстраненным. Дзукаев не сомневался, что пол­ковник тщательно перерабатывает поступающую от него информацию, ничего не пропускает, ни одной стоящей детали. И вместе с тем голова его занята решением иной, весьма важной для него задачи. Федоров машинально подвинул к себе чистый лист бумаги и начал расчерчивать его параллельными и перпендикулярными стрелками. Похоже, решение где-то близко, отметил про себя Дзукаев, искоса наблюдая за насупленным лицом полковника, его сдвинутыми лохматыми бровями. Наконец Алексей Владимирович решительно бросил карандаш и испытующе, с легкой добродушной хитрецой взглянул на майора.

— Ну, Иван Исмайлович, теперь ты послушай. Первого мая сорокового года был я на Красной площади. Стоял среди гостей, неподалеку от помощника германского военного атташе. Его звали, кажется, Генрих Рихтер, или Риттер, сейчас не помню. А рядом с ним находился голубоглазый, рыжий крепыш. Невысокого роста, в отличном спортивном костюме, в крупную такую клетку. Так вот этого второго деятеля из посольства звали Курт Брандвайлер. Если не ошибаюсь, — а это нетрудно проверить в Москве, — он являлся экономическим советником, давно работал в посольстве и до тридцать девятого года много ездил по нашей стране, в пределах дозволенного, разумеется. Никакой экономикой он не занимался, это, видимо, была его крыша, а сам он кадровый разведчик из ведомства господина Кана-риса. Ездил много, но в своих путешествиях ни в чем, насколько помню, предосудительном замечен не был. Значит, умел работать. Всего я о нем знать не могу, да и времени уже прошло порядочно. Одним словом, на Баринову ты запрос приготовил? Включи туда и Курта Брандвайлера. Да… Задали мы работку нашим, в Центре… Понимаешь, если он перед войной бывал в Брянске или Смоленске, где, по твоим предположениям, проживала и эта барышня, не исключено, что не Карл Бергер, а именно Курт Бранд­вайлер и является тем самым “КБ”, которого мы ищем. Тогда Баринова, вполне возможно, окажется его агентом. Замечаешь, куда концы уходят? Из Тарантаева и этого парашютиста надо сейчас выжать максимум информации.

Дзукаев с завистью смотрел на полковника. Он вспом­нил себя, еще студента Всесоюзной правовой академии, который тогда, в конце тридцатых годов, и не помышлял, что придется работать в органах государственной безопасности. Это случилось позже. С началом войны академию расформировали, а часть студентов зачислили на работу в Центральный аппарат. Принят был и Дзукаев. Но уже в августе он настоял на отправке на фронт. И вот так по сей день, без перерыва и отдыха, круглые сутки. Конечно, он не moi помнить или знать того, что видел и знал пол­ковник. Дзукаев понимал это и все равно огорчался и завидовал обширности знаний и памяти Алексея Владимировича.

— Я сегодня уезжаю, Иван Исмайлович, — вдруг совсем по-отечески заговорил Федоров. — Когда вернется Бурко, сразу пусть едет в Борек. Думаю, он тебе здесь больше не понадобится, втроем справитесь. Оставляю тебе Дубинского и Рогова, сам говоришь — асы. Вот давай-ка и завершай это дело. Особое внимание обрати на следующее. Сведения о шпионском заведении в Вируском уезде нам могут быть крайне важны. У абвера не так уж много подобных школ, и готовит это ведомство своих агентов, судя по программе нашего парашютиста, весьма тщательно. Но сие, сам должен понимать, уже не в нашей с тобой компетенции. Поэтому никаких сведений о Махотке нигде не должно просочиться. Я почти уверен, что на этом дело не кончится… Сколько осталось у тебя времени? Еще два дня? Ну-у, уйма времени!

— Товарищ полковник! — взмолился Дзукаев. — У нас же с этой Бариновой никакой ясности.

— Но я же сказал, что у тебя масса времени. Должен справиться. И помощники лихие, нечего жаловаться. Да я просто уверен в тебе! В чем дело?.. — Полковник помол­чал. — А знаешь, что я тебе посоветую? Попробуй поступить так. Ты Тарантаева сегодня не трогай, пусть помучается, перегорит. Дождись известий от Бурко, тогда и вылей все это Тарантаеву на голову, прижми его к стенке. С таким мерзавцем иначе нельзя. Бить только неопровержимым фактом, наповал. Кстати, по поводу фактов. Мне сообщили, что райкомовские ребята, — там фамилия секретаря Завгородний? Я не путаю? Так вот нашли они какие-то старые свои архивы. Ты Дубинского пошли, он мастак по части всяких бумажек, пусть пороется, хотя у меня лично на это надежды мало. Но кто знает? А вдруг, как говорится… Рогову приказываю: пусть весь город перероет, а Баринову найдет. Я тут, правда, немного предвосхитил события, но чтобы вы потом не метались без толку в поисках Прохорова, заготовил и подписал у него ордер на арест этой вашей дамы. Вот, возьми. И еще два слова, Иван Исмайлович. Я знаю, когда говоришь с отпетым негодяем, фашистским шпионом, предателем Родины, рука сама тянется подписать ему высшую меру. Но это не наша с тобой прерогатива. Для этого есть высшая инстанция — суд на­рода. И мы не имеем права переступить через черту доверенного нам страной, не имеем права нарушить наши советские законы. Какая бы страшная война ни шла и как бы ни кровоточило сердце при виде мерзавца, мы обязаны об этом помнить. Поэтому повторяю и буду повторять: вина каждого должна быть нами доказана полностью. Извини, если тебе мои слова кажутся высокопарными. Иначе нам нельзя. Вот все, что я хотел сказать тебе на прощанье. Займись парашютистом. Я еще до отъезда успею поговорить кое с кем из соседей и сообщу тебе об окончательном решении по этому поводу.

Час спустя после разговора с полковником, когда Дзукаев отправил следователей на новый поиск, а сам приказал привести на допрос Махотку, в комнату вошел молодой сравнительно человек в гражданской одежде, с хитрой лисьей физиономией и гладко зачесанными на пробор светлыми волосами. Он коротко, не протягивая руки, поздоровался, назвался Сергеем, после чего показал Дзукаеву свое удостоверение. Майор внимательно просмотрел его и вернул владельцу. А лейтенант госбезопасности Сергей Петрович Сальников спокойно сел на стул и, встретив непонимающий взгляд майора, удивился и сам.

— Разве вам Алексей Владимирович ничего не ска­зал? — он небрежно закинул ногу на ногу.

Дзукаев неопределенно пожал плечами. Но тут же раздался зуммер телефона. Майор снял трубку и услышал голос Федорова.

— Иван Исмайлович, мы договорились, что к тебе зайдет Сергей, наш сосед, понял? Пусть поприсутствует. Делай, как мы условились, а он пускай послушает, помоги ему. Еще раз желаю тебе успеха. До встречи.

Дзукаев положил трубку и кивнул Сальникову. “Соседями” Федоров называл разведчиков.

— Звонил. Ну, так что, начнем? Что вас интересует?

— Если позволите, я послушаю. Мешать не буду. Только одна просьба: пусть он поподробнее расскажет о Курте, о школе, о местности, о системе преподавания и тренировках, словом, обо всем, что связано с Брандвайлером. — И вам он нужен?

— А как же?..

— Понял. Сейчас его приведут.

…Допрос Махотки затянулся. Сперва Сальников только слушал, помечая что-то в своем блокноте. Потом, с разрешения Дзукаева, задал один вопрос, другой, и вскоре майор заметил, что инициатива допроса полностью перешла к Сальникову.

Все, что рассказывал парашютист, Дзукаев, в общем, уже знал. Детали, за которые цеплялся Сальников, майора интересовали мало. А Сальников все спрашивал и переспрашивал, уточнял, ловко ставя, в сущности, одни и те же вопросы, но произнося их с разными интонациями и формулируя по-разному. Майор даже подивился мастерству Сергея, видя, как из ответов Махотки складывается несколько иная, более глубокая картина деятельности Курта Брандвайлера и его школы по подготовке агентуры. Эмоции, которые преобладали в первом допросе парашютиста, теперь как бы сошли на нет, и осталась голая фактура. Дзукаев тщательно вел протокол, но мысли его были далеко.

Майор чувствовал, что зря теряет время. Не здесь ему надо было находиться, а заниматься поиском Бариновой. Дубинский с утра в райкоме. Пока молчит, значит, ничего стоящего не нашел. Рогов рыщет по городу в поисках свидетелей, которые могли бы дать сведения о сотрудниках сельпо. От него тоже никаких известий. И наконец, Бурко, будь он неладен! Совсем, наверно, с ума он там, в Москве, сошел? Неужели не понимает, что здесь каждая минута дорога? Молчит. А время идет… Время уходит.

А ведь прав оказался полковник, неожиданно подумал Дзукаев. Перспективен Махотка. После ночного допроса майору казалось, что из парашютиста они выжали практически все, что могли. И дальнейшая его судьба представлялась совершенно ясной: суд, тюрьма. Отсидит, вый­дет. В армию его, конечно, больше не призовут, после такой-то операции. Это понятно. Однако вон как лихо раскручивает Махотку Сальников, “сосед”. Видно, всерьез взялся он за шпионскую школу в Эстонии. И Махотка старается вовсю: и про своих “учителей”, и про “курсантов” — все выкладывает. А ведь не исключено, что может возникнуть определенная игра с этим шпионским гнездом. Недаром же Федоров приказал нигде не афишировать Малотку. Да, не исключено… И кто-нибудь из этих ребят — “соседей” пойдет в оккупированную Эстонию, в Вируский уезд с очень серьезным заданием. Или сам Сальников и отправится. И поэтому он сейчас, дома, должен знать все, и даже больше, чем все…

“Что он за человек? — размышлял Дзукаев. Внешность ведь ничего не говорит о разведчике. Наоборот, чем незаметнее, непритязательнее вид его, тем лучше для дела. Похож на официанта, вот на кого. Наверно, может быть этаким угодливым, вертлявым. Сам-то худощавый, по сила чувствуется, жилистый, крепкий, настоящий джигит. Умный — несомненно. Да… И то, что для нас, для следствия, важные или менее значительные детали, факты, на которых мы построим обвинение, для Сальникова — жизнь. И не только возможность выжить, но и до конца выполнить задание. Есть разница…”

Майор не понимал, почему он так устал, хотя только середина дня. Потом вспомнил, что ночь была бессонной. Она началась… А когда она началась? И какая по счету ночь? Засада, потом взяли Тарантаева, потом поспал два часа на диване у полковника и — начались допросы, Саша взял парашютиста, Виктор нашел тряпки Тарантаева, возникла Баринова — вон сколько событий! А какой сегодня день? Вторник или среда? Конечно, среда. Пятница — последний срок, и осталось два дня… Только два дня. Где же Бурко?..

14

Вторая ночь прошла для Анны спокойно. За весь прошедший день Прасковья Васильевна лишь дважды подходила к ней: принесла противную жидкую кашу на завтрак и миску мясного бульона на обед. И все болтала, болтала без умолку о начальнике госпиталя Алексее Дмитриевиче, и какой он добрый, и какой заботливый, и какой строгий — просто ужас. Когда же вечером принесла чай с куском хлеба и ложкой сахарного песка в бумажном кулечке, Анна закрыла глаза и сделала вид, что спит. И старуха, потоптавшись, оставила ужин на табуретке возле койки и ушла. Анна не желала никаких расспросов, боялась, что бывшая уборщица станет интересоваться ее жизнью во время оккупации, но, главное, ее страшило, что глаза могут выдать: так она ненавидела эту проклятую старуху. Только одна она сейчас связывала Анну с довоенным прошлым, со всем тем, о чем следовало немедленно забыть и постараться вычеркнуть из памяти других. Анна должна была исчезнуть, раствориться, забиться в такую конуру, чтоб никто никогда не отыскал… “Как собака”… Умом понимала, что если Гришку убили или если он ушел, то ей ничто не грозит. Понимала, но интуитивно чувствовала, что угроза уже нависла над ней. А она верила своей интуиции.

Вчера днем, в сопровождении Прасковьи Васильевны, пришел этот хваленый Алексей Дмитриевич, лысый, с лохматыми черными бровями. Он долго осматривал Анну, прослушивал ее, задирал веки и пристально смотрел в зрачки. Молоденькая медсестра после сменила ей повязку на голове Анна постаралась изобразить сильную слабость, сказала о постоянном головокружении, тошноте. Врач качал головой, поглаживая лысину ладонью, хмурил брови и в конце концов сказал, что у нее скорее всего не воспаление легких, как он предположил вначале, а просто сильная простуда плюс нервное истощение и небольшое сотрясение, вызванное травмой черепа. Во всяком случае, лежать не меньше недели, полный покой и никаких волнений. Прасковья Васильевна, влюбленно глядя на врача, кивал без остановки, поддакивала каждому слову и вообще вела себя так, будто речь шла о ее родной дочери. Боже, как Анна проклинала ее в этот момент!..

Но вот прошла вторая ночь, и Анна успокоилась. Раз считают ее тяжело больной, решила она, пусть так для всех и будет. И теперь она словно заново обретала себя, набиралась сил и чувствовала, что скоро, очень скоро наступит момент, когда она сможет, не привлекая к себе внимания, тихо подняться с кровати и так же тихо исчезнуть навсегда от всех этих заботливых, настырных глаз.

Ночью Анне снилось маленькое круглое озерцо, вырытое посреди большой зеленой лужайки. Плавали лебедь с лебедкой, из ближней рощи вышла лань и терлась замшевой мордочкой о ладошку Анны, выпрашивая хлеба. Сон был настолько ясным, что, проснувшись, Анна сразу вспомнила его и узнала. Это было в детстве. Были отец, мама. Был Петр, такой огромный, с красивыми пшеничными усами. Он шутя подбрасывал ее на руках, словно на качелях, и ей хотелось прижаться к его богатырской груди, обвивать руками его бронзовую шею.

Петр был военнопленным. Отец взял его к себе из лагеря в работники, потому что был он очень сильным и выносливым и к тому же не простым солдатом, а офицером. Отец говорил, что после жестокой многодневной битвы под Танненбаумом — это далеко на севере, в Восточной Пруссии, — доблестная германская армия окружила горсточку израненных и контуженных, однако не бросивших оружия русских офицеров и принудила их сдаться И даже сам генерал отдал храбрецам честь и велел стрелять в ознаменование их подвига из пушек. Вот какого пленного привез отец. Петр усердно работал на своего хозяина, спал на чердаке коровника, где складывали сено. Это было в пятнадцатом году, и Анне тогда исполнилось четырнадцать лет, совсем еще девчонка.

Она росла своенравной, но не капризной девушкой, охотно занималась домашними работами, доила десяток пышнотелых коров, ухаживала за птицей, и все — легко, со смехом, с веселой шуткой. Она хорошо училась, красиво пела, умела даже рисовать, любила читать толстые романы о приключениях средневековых рыцарей, которые совершали свои подвиги неподалеку от их фольварка, в этих же саксонских землях. Анна и сама не заметила, как выросла, похорошела, нередко засматривалась теперь на Петра Баринова, но глазами уже не той наивной девочки, сравнивающей его руки с качелями, а вполне определенно, с ясным и твердым убеждением, что это ее мужчина, что он ей нужен. В семнадцать лет Анна стала уже вполне взрослой, оформившейся женщиной, и вызывала весьма недвусмысленные намеки соседей, некоторые из которых были совсем не прочь ввести ее законной супругой в свои хозяйства. Но у нее не вызывали никакого почтения сытые и довольные бауэры, их тучные коровы и копченые окорока Ее тянуло к пленному поручику Петру Баринову, могучему, как крепостная стена, сложенная из диких ледниковых валу­нов. Навязчивый интерес Анны, разумеется, не мог оставить равнодушным и работника, хотя ей казалось порой, что он по-прежнему относится к ней как к девчонке, пусть и довольно рослой для своих лет. Нет, Анна не была неопытной девочкой, в чем ей однажды удалось убедить Петра. С тех пор их встречи стали постоянными. Обычно Анна прибегала к нему во второй половине ночи, чтобы с первыми лучами солнца спрыгнуть с сеновала прямо в коровник и приняться за дойку. Так продолжалось более полугода.

…Ах, как коротка была майская ночь, она показалась Анне промелькнувшим упоительным мигом. Уже солнце высунуло из-за дальней рощи свой огненный край и скворец замяукал, передразнивая кошек, а они все никак не могли оторваться друг от друга. Анна не слышала, как вышел из дому отец, позвал ее, думая, что она, как обычно, уже в коровнике. Но коровы протяжно мычали в ожидании утренней дойки, и значит, дочери там не было. Конечно, это слабоумный Ганс — скотник, что всегда исподтишка подглядывал за Анной, будто охотник за дичью, показал отцу, где может находиться в такое раннее утро его дочь.

С озорным смехом и легкой печалью вспоминала впоследствии Анна события этого восхитительного утра, ясно представляя себе, как, недовольно ворча под нос, медленно поднимался грузный отец по приставной лестнице на сеновал и вдруг увидел в полумраке заваленного сеном чердака вздернутые босые пятки дочери. Она помнила, как, подхватив юбки, удирала от разъяренного отца и пряталась от его гнева под кроватью у матери. Но дело было сделано, и следовало любыми средствами сохранить хотя бы остатки чести дочери, чести семьи.

Гнев отца обрушился на пленного, и он объявил о немедленной отправке мерзавца обратно в лагерь. Лагерь — это было для Анны очень страшно. Она помнила, каким привез отец работника. Это было обросшее, словно медведь, оборванное и грязное страшилище, к тому же неимоверно голодное. На первых порах он попросту поражал соседей и других работников, приходивших на него смотреть, своей угрюмостью и прожорливостью. Только со временем Петр обрел человеческий вид и оказался вполне нормальным мужчиной. Все вроде бы ушло в прошлое, но любое напоминание о лагере снова рисовало Анне портрет чудовища, сошедшего со страниц ужасных книжек о Франкенштейне.

Как ни странно, страсть Анны к военнопленному не вызывала протеста у матери. Поздно вечером, когда отец вышел во двор, чтобы выкурить перед сном свою обычную трубочку, Анна по детской привычке забралась к матери под пышную перину и, обнимая ее костлявые высохшие плечи, зашептала:

— Мамочка, ну что я могу теперь поделать? Он мне так нравится, этот наш Петр.

— Жаль, дочка, — также шепотом ответила ей фрау Марта, рано состарившаяся в домашних трудах, — жаль, что так получилось. Мы с отцом очень хотели выдать тебя замуж за герра Мюллера или герра Либиха. Они очень почтенные и состоятельные люди. Но уж раз этому не суждено случиться, я не против и нашего Питера. Он будет много помогать отцу. Он очень хороший работник.

— Он будет стараться, мамочка, — радостно уверяла Анна. — Он такой сильный, настоящий мужчина! И с отцом никогда спорить не будет.

— Да, дочка, — вздохнула мать, — пусть тебе повезет с ним. И не завянет твоя красота среди этих коров. Я желаю тебе счастья, хотя мечтала совсем о другом. Но знаешь, я вряд ли смогу сама уговорить отца. Ах, если бы кто-нибудь из тех, кого наш отец уважает, сказал ему об этом…

Тут послышались тяжелые шаги возвращающегося со двора отца, и Анна пулей выскочила из-под перины и унеслась в свою комнату.

А на следующее утро произошло событие, на которое Анна уже никак не могла рассчитывать. К ним из Дрездена приехал на несколько дней погостить кузен Вильгельм Клотш. Он, разумеется, был сразу посвящен все еще разгневанным герром Иоганном в суть семейного скандала. Этот высокий и стройный остролицый блондин, затянутый в офицерский мундир, в свои двадцать пять лет был уже важным сотрудником какого-то непонятного тылового военного ведомства и потому пользовался почти непререкаемым авторитетом у старого Иоганна. Старательно пряча плотоядную ухмылку за серьезной миной, Вилли выслушал возмущенного старика и отправился переодеваться для верховой езды, пообещав подумать и найти решение щекотливого вопроса. Выйдя затем во двор, он нашел Анну возле птичника. Девушка занималась своими хозяйственными делами и, увидев Вилли, без всякого смущения кивнула ему, словно приглашая повеселиться над этой нелепой и смешной ситуацией.

— Ну, Анхен, — улыбнулся Вилли, — удивила ты меня. — Он окинул взглядом свою легкомысленную кузину с ног до головы, и откровенная зависть шевельнулась в нем: девушка действительно стала очень хороша. — Может быть, ты покажешь мне своего избранника?

— А вон он сено разгружает. Иди, взгляни, — в больших серых глазах Анны сверкнули бесовские огоньки. — Иди, не бойся. Он смирный, не тронет.

Вилли, похлопывая себя по блестящему голенищу сапога стеком, подошел к Баринову, сгружавшему сено с большого воза, оглядел его, словно барышник племенного жеребца, с усмешкой подумал, что, конечно, с таким атлетом, играющим литыми бронзовыми мышцами, ему самому не равняться, и в конце концов оценил выбор своей милой кузины. Вернувшись к девушке, он покровительственно полуобнял ее за талию, и она не противилась. Ведь от Вилли сейчас зависела ее судьба. Сумеет ли он убедить отца? — вот единственный вопрос, который ее теперь волно­вал. А Вилли -ну что ж? — ведь они уже были однажды с ним достаточно близки, чтобы называть вещи своими именами.

— Ладно, Анхен, — подмигнул Вилли и снисходительно-ласково потрепал ее по крутому бедру, — у меня, кажется, есть способ уговорить папашу Иоганна. А что, малютка, не вспомнить ли нам наши юношеские шалости?

Анна высвободилась из-под его руки.

— Разве это необходимо?

— Ну… я уверен, — засмеялся Вилли, — что очень скоро у нас уже просто не представится такая возможность. Разве я не говорил тебе, что всегда свято чту брачные узы?

— Я подумаю, — Анна встряхнула пышными волосами. — Во всяком случае, я очень на тебя рассчитываю, Вилли…

— И все-таки почему именно этот русский, Анхен? — затаенная ревность промелькнула в вопросе Вилли.

— Видишь ли… — Анна на мгновенье задумалась. — Он любит меня. Он не ревнив… С ним надежно, Вилли. А думать и решать я умею сама.

— Может быть, ты и права, моя Анхен… — задумчиво сказал Вилли.

За обедом кузен рассказывал о последних новостях. О развернувшемся на Западном фронте грандиозном наступлении, которое пока, к сожалению, не приносит видимых успехов германской армии. Потом заговорили о заключенном недавно, в марте, в городе Бресте перемирии с Россией, о богатейших и обширнейших землях Украины и Кавказа, которые отошли теперь к Германии. Демонстрируя свою непосредственную причастность к большой политике, Вилли заявил, что только в союзе с Германией у России может быть большое будущее и следует уже сегодня учиться заглядывать далеко вперед. Именно поэтому, сделал неожиданный вывод Вилли, лично он не видит ничего дурного в том, что может состояться брак между Анной и этим русским военнопленным офицером. Более того, он — Вилли — был почти уверен, что и его начальство одобрило бы подобный брак. Ведь самый прямой и тесный союз с русскими — это как раз то, о чем постоянно идут разговоры в высоких сферах. Последний аргумент, вероятно, оказался наиболее убедительным для папаши Иоганна.

После обеда он уединился с Вилли и долго с ним о чем-то беседовал. А поздно вечером пригласил Анну к себе и сухо объявил, что, вопреки своей воле и своим планам, он, так и быть, готов дать согласие на ее брак с Петром, разумеется, если все будет оформлено по закону и удастся уговорить пастора. Но эту сторону вопроса, сказал старый Иоганн, берет на себя Вильгельм, благороднейший из людей. Потом отец еще долго и всесторонне обсуждал проблемы дальнейшей их жизни, так, словно ничего не изменилось: работник оставался тем же работником, она продолжала заниматься своими коровами, следовало только расширить коптильню, а будущей весной посеять больше гороха. Причем даже имени Петра Баринова в этом длинном монологе отца не упоминалось, как будто того вовсе и не существовало.

Анна была очень благодарна Вилли. Но ей даже в голову не могло прийти, как далеко в тот майский день смотрел ее заботливый кузен.

Все устроилось как нельзя лучше и довольно скоро. Жениху был сшит фрак, который отлично смотрелся на его крупной фигуре. Под стать была и очаровательная в своей молодости невеста. Кузен Вилли, исполнявший роль шафера, вел себя безукоризненно, хотя и поглядывал на молодоженов с косой усмешкой. Но за торжественным ужином в узком семейном кругу он неожиданно задал Петру вопрос: не скучает ли тот по своей революционной родине?

— Я никогда не интересовался политикой, — ответил Петр, спокойно, словно впервые, разглядывая лицо Вилли. — И на родине, как вы знаете, я не был больше четырех лет. Что там происходит, мне абсолютно неизвестно.

— Как, разве вы, Питер, не знаете, что в России произошла революция? Что теперь там новые порядки?

— Мне это неинтересно. Тем более что я глубоко благодарен герру Иоганну и фрау Марте за столь великодушное, сердечное отношение ко мне. И если будет позволено добавить, то Анна, моя супруга, сегодня сделала меня самым счастливым человеком на земле. Нет, я не хотел бы менять своего нынешнего положения.

— Может быть, у вас остался кто-нибудь на родине? Родители, друзья, знакомые? — продолжал настаивать Вилли. — Те, кому вы хотели бы передать привет. Теперь это можно сделать.

— Меня провожала мать. Но она была совсем старой и больной. Думаю, теперь ее уже нет в живых. К тому же она, наверное, вскоре узнала о моей гибели… Нет, можно сказать, никого не осталось. Мне не о ком жалеть… А потом, вы знаете, герр Вилли, я люблю простую работу, люблю мою Анну, и этого мне вполне достаточно.

Короткий диалог Петра с Вилли, настырно добивающегося от Баринова каких-то признаний, несколько озадачил Анну, но она постаралась не придавать ему особого значения и скоро о нем забыла.

И началась новая, теперь уже семейная жизнь, отличающаяся от прежней лишь тем, что отпала нужда бегать по ночам на сеновал, где пугающе шуршали по углам мыши и шумно вздыхали, пережевывая жвачку, коровы.

Только одно огорчало Анну: у них не было детей. Опытный доктор, рекомендованный все тем же кузеном Вилли, после обстоятельного осмотра сообщил Анне, что она, по всей вероятности, не сможет стать матерью, что, впрочем, никак не отразится на ее дальнейшем здоровье. Возможно, причиной тому была слишком ранняя взрослая жизнь Анны. И она, со свойственным молодости эгоизмом, махнула на будущее рукой и занялась приятным настоящим.

У нее снова, как в детстве, вспыхнула страсть к рисованию, и, покончив с ежедневными заботами, она писала сентиментальные акварельки, где были обязательные островерхие кирхи, белостенные, в темных переплетах дубовых балок дома под красными черепичными крышами, коровы и олени на изумрудном лугу и голубовато-сизые холмы на заднем плане.

Отец был доволен немногословным, работящим зятем: Петр один легко заменял трех работников, а это было немало в разрастающемся хозяйстве. Мечтавшая о внуках фрау Марта была разочарована, но тоже удовлетворилась спокойным счастьем молодых. Лишь кузен Вилли, как оказалось, не оставил своей далеко идущей идеи. В каждый свой приезд он, как бы исподволь, заводил разговор о России, советовал Петру навестить родину и даже предлагал свое содействие в такой поездке. Он говорил, что Россия и Германия — это два великих государства, которые должны жить в постоянном мире и сотрудничестве, приводил в пример времена великого Фридриха, цитировал высказывания на этот счет канцлера Бисмарка, длинно рассуждал на тему, как станут развиваться в дальнейшем связи двух главных держав на европейском континенте. И, ввиду всего сказанного, делал вывод, что теперь совершенно не важно, где, в конце концов, жить — в России или Германии, важнее чувствовать себя другом и союзником.

Анна не любила этих разговоров и старалась переключить их на что-нибудь конкретное, домашнее. Но оказалось, настойчивые предложения Вилли падали не на бесплодную почву. Петр стал чаще рассказывать Анне о родном Смоленске, приднепровских кручах, тихих, предрассветных омутах, где он ловил в детстве золотых, литых окуней, о пасхальном малиновом звоне в Успенском соборе и волнующем до слез торжественном марше уходящих на фронт смоленских полков. Иногда Петру снилась мать. Воспоминания были грустными, и без того малоразговорчивый Петр в такие минуты замыкался в себе и очень этим беспокоил Анну. Она вовсе не желала каких-либо перемен в своей жизни. Но Вилли, Вилли…

Он, конечно, знал авантюрную жилку в характере своей кузины. Однажды, в конце лета двадцать первого года, сидя в саду под аккуратно побеленной яблоней, наливающейся плодами, он доверительно сообщил ей, что и он сам, и его высокое начальство очень рассчитывают на ее помощь.

— В чем же она должна выражаться, Вилли? — насторожилась Анна. В замужестве она очень похорошела, красота ее расцвела, стала яркой, вызывающей.

Вилли с откровенной завистью посмотрел на нее, и этот взгляд был очень приятен Анне.

— Видишь ли, Анхен, в мае этого года мы заключили договор с Россией. Ну, тонкости нашей политики, вероятно, тебя не должны особенно интересовать. Но если говорить в общих чертах, — в России будущее Германии. И нам очень нужны люди, которые, живя там, оставались бы верными вашим идеалам.

— Я что-то не понимаю тебя. Уж не хочешь ли ты предложить нам с мужем переселиться в эту глушь?

— Я подумал вот о чем. Сейчас многим бывшим военно-плечным разрешено вернуться на родину. Но одно дело — просто уехать, как ты говоришь, в глушь, а совсем другое, когда все расходы по переезду, устройству берет на себя государство. Мы, например, могли бы предложить вам хорошую работу в России, большие деньги, самостоятельную и вполне обеспеченную жизнь.

— У нас все это есть дома, Вилли.

— Да, но здесь твой Питер как был, так и останется скотником. А разве тебя, Анхен, при всех твоих достоинствах, не смущают эти косые взгляды соседей? Ведь русский пленный, каким бы он ни был, так до конца им и останется. И отношение к нему изменить у нас все равно невозможно. Ты это прекрасно понимаешь. Но, предположим, если бы вы с ним поехали в Россию, там для вас сразу все изменилось. Детей у вас нет, значит, и это не связывает. Русским языком ты владеешь благодаря Баринову в достаточной степени. Там и для тебя, Анхен, и для твоего мужа можно будет подобрать интересную, уважаемую работу. Нельзя же, в конце концов, всю жизнь возиться с коровами, с на­возом. Надо стремиться жить красивой жизнью, знакомиться с новой страной, с новыми людьми, не давать глохнуть красоте. Впрочем, если коровы — это предел твоих мечтаний… Жаль, я думал о тебе лучше.

— А чем мы должны платить за всю эту твою красоту?

— Ты могла бы не задавать этого вопроса, Анхен, — огорчился Вилли. — Не я ли первый всегда шел навстречу любым твоим капризам? О какой плате может идти речь, если я говорю и думаю прежде всего о тебе, о твоем будущем? Ты, с твоей прекрасной внешностью, с твоей деловой хваткой, с твоим умом, наконец, должна, да и просто обязана занять подобающее тебе место в обществе. Боюсь, что здесь этого достичь будет трудно. Даже, прости меня, невозможно. Но там… Там перед тобой откроются широчайшие перспективы. Я понимаю, что моя аналогия может быть не совсем удачной, но если ты вспомнишь историю, примеров предостаточно. Кем была, скажем, Софья Ангальт-Цербстская? Да самой заштатной принцесской, дочерью мелкого князька. А в России она стала императрицей! Екатериной Великой! Или жена последнего русского императора Николая — тоже ведь по происхождению мало кому известная принцесса из Гессена. Я мог бы продолжить примеры, но к чему, если они тебе не по душе?.. Нет, я не тороплю тебя, Анхен. Но помни, сегодня счастье в твоих руках… А услуги — бог мой — какая чепуха, об этом и говорить-то не стоило бы, если бы ты сама не завела разго­вор. Думаю, что ничего такого, что противоречило бы твоей совести, делать не надо. Следует просто честно работать с нашими фирмами, помогать им твоим собственным знанием России, русских. Тебе, Анхен, это легче, чем кому-либо другому. Зная своего Петра, ты легко поймешь и его сооте­чественников. Вот и все.

— А при чем здесь твое начальство, Вилли? Почему оно-то заинтересовано в нашем отъезде в Россию?

— Но я же сказал тебе, Анхен, любой гражданин Германии, где бы он ни находился, останется им до конца своих дней. И верно служит родине, ее интересам. Разве это так непонятно?

— Ладно, Вилли, оставим этот разговор. Я должна хорошенько подумать над твоим предложением. И, разумеется, посоветоваться с мужем.

— Ну, если бы не ты, прекрасная моя кузина, — рассмеялся Вилли, — он бы давно уже убежал в свой Смоленск. Хорошо же ты понимаешь своего Питера!

В глубине души Анна должна была признать, что в этом вопросе Вилли был прав. Петр, особенно в последнее время, как изголодавшийся набрасывался на те немногие русские газеты, которые предусмотрительный Вильгельм всякий раз не забывал захватить с собой из Берлина, где он теперь работал. Ловкий парень этот Вилли, не раз думала Анна, упорно ведет свою какую-то очень хитрую игру. Но в словах его, к сожалению, имелась большая доля разумного. И в этом Вилли также нельзя было отказать.

Когда Анна заговорила с мужем о возможности переехать в Россию, ей стало даже как-то внутренне неловко и обидно от той откровенной радости, которая словно выплеснулась из глаз Петра. И тогда она решилась. Она написала короткое письмо Вильгельму в Берлин и вскоре получила вызов для оформления документов.

Вилли встретил ее, снял для нее уютный номер в маленькой гостинице в районе Панкова, сам отвез в большой серый дом на одной из центральных берлинских улиц и при этом вел себя предельно корректно и предупредительно.

Пожилой сотрудник ведомства, в котором теперь работал Вильгельм Клотш, был также корректно вежлив. Он долго расспрашивал Анну о том, чем она занимается, интересуется, о родителях, наконец о муже, а потом сам заговорил о развивающихся торгово-экономических отношениях с Россией.

— В настоящее время, — сказал он, — ведутся переговоры об организации в России пяти концессий. Но уже через год–другой, когда Германия завоюет русский рынок, откроются десятки концессий. Россия неимоверно богата лесом, нефтью, углем, металлом. Смешно сказать, но уже сегодня выгоднее всего вывозить от русских металлолом, которого за годы войн накопилось на полях сражений фантастическое количество. Но и это только начало. Германия создаст в России, на Украине, в Сибири акционерные общества по производству зерна и продуктов животноводства, по вывозу леса и руды, воздушным и наземным со­общениям… Перспективы прямо-таки захватывающие! Работы предстоят грандиозные! И важнее всего именно теперь, пока Россия слаба и беспомощна и даже пошла на поклон к предпринимателям, объявив это своей новой экономической политикой, насадить в ней торговые и промышленные компании, успеть застолбить основные золотоносные участки. Как вы понимаете, фрау Анна, все, о чем я только что рассказал, открывает перед вами не менее блистательные перспективы. Вам следует поселиться в Москве или Петрограде, а уж мы сделаем все, чтобы вам предоставили в одной из наших фирм работу переводчицы.

— Но я никогда не занималась этим делом. Не знаю, смогу ли так сразу…

— О, это совсем несложно. В наших фирмах работают прекрасные специалисты. Мы попросим одного из них взять над вами руководство. А остальное — дело техники. Он же научит вас всему необходимому для жизни в чужой стране. Но на первых порах торопиться не следует. Для начала вы вместе с мужем посетите его родные места, может быть, даже поселитесь там. Временно. Для этого у вас бу­дут достаточные средства. А потом вы просто опустите в почтовый ящик вот этот конверт. Адрес здесь уже написан, — собеседник протянул Анне пустой конверт с написанным по-русски московским адресом. — Вы только сообщите, что прибыли и устроились. И все. Вас найдут и дальше возьмут все заботы на себя. Беспокоиться ни о чем не надо, но не следует и выказывать нетерпение. Все произойдет как бы само собой. А теперь, фрау Анна, я приглашу вашего кузена, который, как я вижу, совсем не зря проявил столь глубокую заботу о вас. Лично я также чрезвычайно доволен нашей встречей. Герр Клотш проводит вас к чиновнику, который займется оформлением ваших докумен­тов. Желаю вам удачи.

Документы вскоре были оформлены, назначен день отъезда. Родители мрачно молчали. С ними долго беседовал Вилли, объясняя отъезд Анны и на этот раз государственной необходимостью. Иоганн и Марта, люди, в общем, простые, привыкли верить умному, обретающемуся в высоких сферах Вильгельму. Им было жалко отпускать хорошего работника и дочь в далекую и малопонятную им землю, но спорить с серьезными доводами не приходилось. Вилли и прежде не раз давал дельные советы.

С тем Бариновы и уехали. Мать Петра действительно умерла еще в пятнадцатом году, не вынеся извещения о гибели сына, а старых знакомых ему искать не хотелось, жизнь давно уже пошла по другому руслу. Так что связи с родным городом у Петра прервались, и семья Бариновых поселилась в Брянске, где Петр без труда устроился в железнодорожные мастерские. Анна, к тому времени уже довольно прилично освоившая русский язык, стала работать в школе учительницей немецкого языка. Купили себе хороший дом с садом, разбили под окнами цветник и стали жить, вполне довольные своим новым положением и друг другом. Устроившись, Анна отправила в Москву письмо. Шло время, ответа не было, и Анна скоро стала забывать о своем послании.

В ноябре двадцать второго года, как раз накануне праздника пятой годовщины Октября, в Брянск пришло письмо. В нем неизвестный тогда Анне советник Курт Брандвайлер сообщал, что при главной конторе смешанного русско-германского общества “Эйзенаусфур Отто Вольф и К°”, представляющей концерн Отто Вольфа, в конце года будет открыто техническое бюро для консультации и доставки в Россию машин и прочих технических материалов, необходимых промышленности. Отто Вольф уже открыл необходимый кредит по договоренности с правительством Советской России, и бюро, учитывая рекомендации компетентных организаций, приглашает Анну Ивановну Баринову на работу в качестве эксперта-переводчика. Ниже сообщалось, что бюро обязуется обеспечить также работой на одном из московских предприятий ее мужа. Квартира предоставлялась.

Анна, конечно, не была настолько наивна, чтобы не понять, какая компетентная организация настойчиво рекомендовала ее германским специалистам. Она не знала тогда только одного: что это письмо навсегда свяжет ее с профессиональным разведчиком. Сперва исподволь, а позже весьма целеустремленно Курт будет учить ее агентурной работе, давать поначалу довольно простые задания, со временем усложнять их. И она станет собирать самые различные сведения об оборонных объектах, дислокации частей Красной Армии, данные на советских и партийных работников, ак­тивистов. По указанию Курта, она в течение ряда лет будет честно и добросовестно исполнять должность рядового инспектора потребительской кооперации в райцентрах Брянской и Смоленской областей. И под крышей этой вполне мирной профессии, находясь в постоянных разъездах, научится тщательно вывязывать из всякого рода отщепенцев, бывших уголовников, кулацких элементов, буржуазных националистов и белобандитов агентурную сеть, скрепляя ее письменными обязательствами и подписками.

Анна оказалась умелой и деятельной ученицей, и Курт испытывал к ней не только те чувства, какие могут проявляться у профессионального разведчика к способному ученику. Между ними завязались близкие отношения. Но, впрочем, и Анна, и Курт оказались достаточно благоразумными, чтобы не осложнять своей, и без того чреватой опасностями, деятельности. И после двух лет московской жизни Бариновы вернулись в Брянск, где был куплен другой дом взамен проданного ранее. Петр снова стал работать на заводе, переоборудованном из бывших железнодорожных мастерских.

Но в двадцать шестом году случилось несчастье — авария, в которой погиб старший мастер Петр Баринов. И раньше, и особенно в последние годы Анна задавала себе вопрос: любит ли она Петра? И вообще, любила ли когда-нибудь? Трезво оценивая свои чувства, она приходила к нелестному для Петра выводу: нет. Сперва было детское изумление, какое-то безоглядное увлечение, позже пришло тщеславное чувство обладания этим могучим диковинным пришельцем из другого мира. Он действительно был и надежным и верным спутником, удобным во всех отношениях. Она увлеклась им, но не более. Пылкость ее воображения, взращенного на рыцарских романах, в какой-то момент словно разбилась о стену его молчаливого обожания. Он любил ее — это бесспорно. Но не было ли это благодарной любовью спасенного к своей спасительнице?.. Уж очень рассудительной казалась ей его любовь, лишенная огня, ревнивой остроты, бурной страсти.

Через год после смерти мужа, провожаемая сердечными напутствиями сослуживцев, Анна переехала в Смоленск. Работала по-прежнему в сельпо, разъезжала по районам, знакомилась с руководителями, и те были рады оказать любую помощь красивой молодой женщине.

Обычно для поездок Анне выделяли пароконную бричку со старичком-кучером. Но однажды старик заболел, а ехать следовало срочно, и Анне предложили молодого конюха — здоровенного черноволосого парня с шальными цыганскими глазами. Анна с некоторой опаской поглядывала на него, но управляющий, сразу оценив ее опасения, рассмеялся и заверил, что это у Гришки только внешность такая, а вообще-то смирнее парня на свете не сыщешь. А что здоров он, так вдвойне польза: чем помочь, чего поднести, защитить от дурака какого, да и коней любит. Словом, одна сплошная польза и никаких неожиданностей.

Дорога была неблизкая, и за разговором Анна сумела мягко, по-женски выпытать у Гришки всю его подноготную. Отец его, белый офицер, ушел в двадцатом в Турцию, бросив жену и двенадцатилетнего сына на произвол судьбы. Григорий сбежал от матери, скитался, жил в детском доме, где успел доучиться до шестого класса. Больше к образованию его не тянуло.

Глядя озорными влюбленными глазами на свою спутницу, Гришка разоткровенничался, расплылся, стал вспоминать свои былые похождения, рассказывал о людях, встречавшихся на его не столь долгом жизненном пути.

И Анне чем-то приглянулись и его диковатый характер, и его насмешливость, и точность наблюдений. Она чувствовала, что Гришка уже научился понимать людей, их желания и слабости, и, вероятно, умеет пользоваться своим знанием, полагая, что этого вполне достаточно для безбедной жизни. А если еще разбудить в нем тщеславие, думала Анна, он может далеко пойти. Направляемый опытной рукой, разумеется.

Может быть, именно своей молодостью — ему тогда только исполнилось двадцать, — своей бесшабашной удалью и перспективностью, о которой только зародилась мысль у Анны, и привлек в ту поездку ее внимание Григорий.

Потом он стал как-то само собой ее постоянным куче­ром. Причем никаких встречных шагов с ее стороны сделано не было. Значит, это уже он сам проявлял инициативу. Анна все понимала и терпеливо посматривала, когда созревший плод сам упадет в руки.

Однажды под осень, в одной из дальних поездок, они попали под проливной дождь. Анна промокла до костей, замерзла и чувствовала, что ее всю колотит. Григорий быстро сумел отыскать подходящую избу в деревне, договорился с хозяином, и вскоре Анну ждала настоящая русская баня с пышущей жаром печью и раскаленным душистым веником. Все это было сделано с такой заботой и поразившей Анну деликатностью, что она не испытала никакого смущения перед парнем. А когда распаренная, чувствуя необыкновенную легкость во всем теле, Анна открыла глаза и увидела в облаке жара мощную, как у Геркулеса, фигуру Григория, она сама невольно потянулась к нему. И не пожалела об этом.

Григорий, так же как и она, имел склонность к рисковым ситуациям, не боялся ни бога, ни черта, лихо пел, бил чечетку, играл на гитаре, и объятия его были сильны, словно стальные тиски.

Анне удалось-таки разбудить в нем тщеславие, и вскоре Григорий перешел из кучеров-конюхов в практиканты. Она засадила его за книги по бухгалтерскому учету, помогала, делилась опытом. Своей близости они не афишировали. Случалось, Григорий жил у нее день–другой, но потом Анна выставляла его из своего дома, и ему приходилось возвращаться в маленькую комнатку, которую он снимал у одинокой пожилой женщины. На людях Анна была с Григорием холодна и сдержанна, и это еще больше распаляло его, делало их нечастые встречи всегда бурными и желанными для нею.

В свои дела Анна не посвящала Григория, понимая, что еще не наступил нужный момент. Иногда она выбиралась в Москву, и там во время хитроумно продуманных свиданий с Куртом передавала собранные ею и поступающие от агентов сведения. Удавалось навещать ее в Брянске, а позже в Смоленске и Курту, который не только инспектировал ее деятельность, но и продолжал обучение тонкостям агентурной работы.

Среди всего прочего особое внимание он постоянно обращал на ее поведение. Хвалил за ровные, ненавязчивые отношения с окружающими. Именно таким и должен быть настоящий разведчик. Нельзя ни в коем случае выказывать свое превосходство, надо научиться понимать людей, быть снисходительным к их слабостям, но при этом твердо верить в свою избранность. Русский народ еще будет служить Германии, и лучше, если он станет это делать не из-под палки, не по принуждению, а так, как служит умному охотнику его верный сеттер. Потом Курт смеялся и уверял, что Анна не должна думать, будто он ее “натаскивает”. Нет, тут они на равных, они — охотники, оба они одиноки, и это очень правильно. Любая привязанность обязательно подчиняет одного из двоих. А в их профессии это опасно.

Но в один из приездов Курта чуть не произошла катастрофа. Всегда вольно чувствующий себя в доме Анны, Курт тем не менее был предельно осторожен. Он ничего не знал о ее связи с Григорием — Анна считала преждевременным сообщать ему об этом. Получилось так, что оба потеряли осторожность. И тут неожиданно вернулся из района Григорий. Как он вошел в дом, уму непостижимо. Нет, ничего явно непристойного он не увидел, но, этот рыжий коротышка, развалившийся без пиджака, в подтяжках на Анином диване, мгновенно разъярил Григория. Не помня себя, ослепленный ревностью, Григорий ринулся, опрокидывая стулья, на незнакомца. Коротышка вскочил, ловко увернулся от удара, и Григорий почувствовал сокрушающую боль в животе, а от второго удара в челюсть он рухнул, потеряв сознание.

Нелегко дались Анне объяснения по поводу своего молодого любовника. Но Курт и не требовал подробностей. Просто, уезжая, он посоветовал Анне срочно найти способ привязать к себе этого Гришку окончательно, взяв с него официальную подписку со всеми вытекающими последствиями. Анне не очень хотелось это делать, но совет Курта прозвучал как приказ. Прощание было скомканным, и Анна поняла, что в их отношениях с Куртом, до того дружески прямых и ясных, что-то нарушилось… Может быть, поэтому позже, уже когда началась война, Курт с такой небрежной легкостью передал ее в подчинение Бергеру?..

Когда Гришка пришел в себя, он ужаснулся, настолько его любимая Аня — Анечка была разъяренной. Из всего ушата оскорблений, который вылился на него, он смог уловить лишь то, что это был сослуживец ее покойного мужа, его близкий товарищ, а теперь он обижен до глубины души, и причина тому — Гришка, ничтожество и жалкий подонок. Но постепенно пыл ее угасал, а какое-то время спустя Гришка уже вполне мирно сидел за столом и за обе щеки уписывал обед, оставшийся от “обиженного” им рыжего. Гришка достаточно опьянел, Анна была с ним ласкова, нежна, поэтому он поначалу и не очень обратил внимание на ее слова о какой-то там помощи Германии. Но когда смысл сказанного наконец дошел до него, он был буквально ошарашен. Оказалось, что он уже давно и бесповоротно повязан с резидентом германской разведки, помогал, доставал такие сведения, за которые тюрьма — это в лучшем случае — давно обеспечена. Утешало в какой-то степени лишь то обстоятельство, что говорила об этом Анна, которую он обожал, боготворил, ревновал всей своей неприкаянной, одинокой душой, Анна, с которой он бывал по-настоящему счастлив и чувствовал себя всесильным мужчиной.

В ту ночь он, однако, напился до бесчувствия, а утро принесло горькое похмелье и понимание того, что выбор сделан помимо его воли и окончательно.

Анна достала из своего потайного сейфа, оборудованного в подвале дома, небольшой листок с отпечатанным типографским способом немецким текстом и стала переводить его Григорию. Но тот слушал плохо, запало в память лишь то, что отныне он добровольно изъявлял желание сотрудничать с германской военной разведкой и в случае отказа от выполнения задания или измены будет нести ответственность по закону германской разведки. Гришке ничего не оставалось, как подписать этот немецкий текст. Бросить Анну он не мог, значит, надо плыть дальше по течению. И все покатилось по-прежнему, с той лишь разницей, что теперь и он почувствовал некоторую власть над Анной и мог сам попробовать диктовать такие-то условия. Анна легко уступала в мелочах, но была категорически жестокой, когда Григорий требовал большего, нежели просто любовная связь. Она решительно отказывалась выйти за него замуж. В конце концов Григорий решил довольствоваться тем, что имел, оставил свои надежды и даже подумал, что так оно, наверно, лучше, никому не в тягость. И со спокойной совестью стал донашивать костюмы своего предшественника.

Начавшаяся война заставила Григория затаиться до особого распоряжения Анны. А когда он наконец смог вылезти на свет божий, уже появился Бергер, который сразу же поставил его в положение слуги и исполнителя самой грязной работы осведомителя и провокатора. Конечно, Анна чувствовала себя виноватой оттого, что не смогла отстоять хоть какую-то, пусть внешнюю самостоятельность и незамаранность Григория в кровавых делах Бергера и его приятеля гестаповца Клямке. Но что она могла сделать, если и сам Гриша, с его непомерно раздутым тщеславием, так и лез на рожон. Может быть, он рассчитывал на то, что какой-нибудь офицерский чин в немецкой армии даст ему большие права на Анну? Все могло быть, думала теперь Анна, но его ведь больше нет… Она вспомнила стрельбу на улице, солдата, обыск, бесцеремонные слова мимоходом: “Бабка старая”…

И вот лежит она одна. Бергер бросил. Гришу убили… И если эта проклятая уборщица ее выдаст… То что случится? А ровным счетом ничего! Нет никого, нет свидетелей. Она ведь действительно никого не убивала и ни в кого не стреляла. А о том, кто она на самом деле, не может знать ни одна живая душа в городе. Бергер же поклялся, что она не фигурирует ни в одном документе. Карл мог бы сказать — но он далеко. Так далеко, что и не достать.

Поэтому нельзя нервничать, волноваться. Надо успокоиться, взять себя в руки и снова стать прежней Анной, милой, простой, доброжелательной… А интуиция? Ну что ж, разве не смертельно опасно то дело, которым она занимается всю жизнь?..

15

Военный санаторий располагался в двух десятках километров от Москвы, на высоком берегу Москвы-реки, в старинной не то графской, не то княжеской усадьбе. Кто был ее прежним хозяином, Бурко толком не понял, чуть ли не родственник царя. Поэтому он и усадьбу себе строил широко и богато, по-царски, великого по тем временам архитектора пригласил. Так объяснял капитану шофер “эмки”, несущейся с довольно приличной скоростью по шоссе мимо безлюдных, словно вымерших подмосковных поселков и де­ревушек. Шофер уже не раз бывал со своим начальством в санатории и теперь вовсю живописал роскошный дворец со множеством колонн и мраморных статуй древних героев на террасах и вдоль аккуратных, на заграничный манер аллей.

На родине Бурко, в Камышовичах, в бедном Полесье на границе Черниговской и Гомельской областей, ничего подобного, конечно, быть не могло. Забытые богом хутора, бесконечные леса и болота — вот где прошло детство и началась его трудовая жизнь. Позже, во время учебы в Гомеле, Бурко и сам жил в красивом высоком доме, но он наверняка не годился для сравнения с этим дворцом. Никогда еще не бывал во дворцах Бурко, не имел для этого времени. С середины тридцатых годов в качестве уполномоченного райотделения НКВД Бурко дни и ночи кочевал по району. Это были годы усиленной классовой борьбы в деревне, и Бурко “учитывал”, как тогда говорили, торговцев и кулаков, спекулянтов, бывших белогвардейцев. С освобождением западных областей работы прибавилось, к вышеперечисленным враждебным элементом добавилась польская и немецкая агентура.

Начало войны застало Бурко в Минске, где он занимался эвакуацией секретных документов и материальных ценностей, а потом и сам пробивался на восток сквозь огонь и бомбежки, дважды выходил из окружения, участвовал в декабрьском наступлении под Москвой. Сорок третий год встретил в армейской прокуратуре в чине капитана, а затем был переведен в Особый отдел корпуса на должность следователя. Народ в отделе подобрался толковый, умели работать с полной отдачей, до седьмого пота, что особенно ценил крестьянский сын Василий Бурко, однако не забывали и шутку, к которой он был всегда расположен, обладая смешливым и немного авантюрным характером. Правда, за этот свой характер он уже имел несколько, хоть и не очень строгих, нареканий от майора Дзукаева, в общем с пониманием относящегося к юмору, веселому розыгрышу. Бурко так и подмывало скопировать старшею следователя, его кавказскую горячность, своеобразную интонацию гортанного голоса и особенно заметный в минуты раздражения характерный акцент. Дзукаев сердился или делал вид, что сердится, но было видно, что и он дорожит единением своих подчиненных, их дружбой и постоянной готовностью к взаимовыручке.

Вот и теперь, получив задание встретиться с Елецким, Бурко понимал, как важен для ведущегося расследования разговор с бывшим партизанским командиром, и радовался про себя, что все пока так удачно складывается — без особых потерь времени. Но еще большее удовольствие испытывал Бурко, когда представлял себе, как будут довольны его успехом в отделе, он уже словно видел искорки в глазах Дзукаева. И ему было не просто приятно хорошо делать свое профессиональное дело, а делать его именно для своих коллег, неутомимого Саши Рогова, мрачноватого тугодума Виктора Дубинского, постоянно напряженного, словно натянутая струна, всегда первым лезущего в самое пекло Ивана Дзукаева, наконец, для предельно спокойного и собранного, стоящего горой за своих подчиненных полковника Федорова, — вот уж и правда, если кому и хотелось подражать, так только ему…

Невольно замедляя шаг и покачивая головой от восхищения, разглядывал Бурко высокие стрельчатые окна старого дворца, красивые завитушки на вершинах колонн, широкие мраморные лестницы и мраморных львов на них, витые стойки перил по краям террас. Он понимал сейчас особую гордость москвича-шофера, расхваливавшего на все лады такую красоту.

Молоденькая медсестра вела капитана тенистой липовой аллеей вдоль кованой чугунной ограды в сторону реки Они миновали широкую, ровно подстриженную зеленую лужайку, заглянули в санаторный корпус и отправились дальше, к площадке над обрывом

— Обычно в это время выздоравливающие там, на лавочках, отдыхают, — пояснила словоохотливая девушка. — Сейчас мы найдем вашего приятеля… А вы к нам прямо с фронта? Ну, как там? А здесь тихо, фашисты ведь сюда так и не прошли, ничего не смогли разрушить, хоть и бомбили А чего тут бомбить, что это — завод? Ведь правда же, видно, что никакой это не военный объект? А бомбили… Красиво тут, вам нравится? Мы ведь только недавно со статуй щиты сняли…

Бурко чувствовал легкие уколы совести. Он объяснил главному врачу, что приехал буквально на несколько часов с фронта навестить своего сослуживца, и теперь думал, как станет представляться Елецкому, чтобы не вызвать подозрения у этой девушки, которая, конечно, обо всем тут же доложит врачу Дело в том, что главврач сразу запретил ему все разговоры с Елецким на служебные темы. Он уже ознакомился с удостоверением Бурко и примерно представлял, какие воспоминания могут быть у чекистов. Елецкому, строго предупредил он, противопоказаны всяческие треволнения. Знал бы чопорный седой эскулап, — это интересное словечко Бурко подцепил у Саши Рогова, — какие причины привели сюда Бурко и сколько судеб зависит от посещения закрытого военного санатория этим неказистым с виду, смешливым капитаном.

Медсестра подвела Бурко к краю террасы, где, сцепив ладони на рукояти толстой палки и положив на них подбородок, сидел в задумчивости сухопарый, стриженный бобриком мужчина в кремовой полосатой пижаме. Плетеная соломенная шляпа лежала рядом на скамейке.

— Вот, я же знала, пожалуйста, ваш товарищ Антон Ильич, — кивнула девушка и хотела было окликнуть Елецкого, по Бурко остановил ее, тронув за локоть.

— Ага, спасибо, родненькая, — он подмигнул ей, — я его маленько разыграю, а ты иди, спасибо. Доктору скажи, что его приказ — для меня закон.

Бурко проследил, чтобы любопытная медсестра отошла достаточно далеко, и тогда приблизился к Елецкому, опустился на скамью рядом с его шляпой и тоже уставился в заречную даль, затянутую голубовато-сизой дымкой. Елецкий, мельком глянув на него, подвинулся, освобождая место. Бурко уже отдышался от быстрой ходьбы, успокоился и принял решение, как вести беседу. Он огляделся и, не заметив поблизости других отдыхающих, повернулся к Елецкому.

— Здравствуйте, Антон Ильич, — негромкой скороговоркой начал капитан. — Вам большой привет от ваших друзей Завгороднего и Червинского. Они желают вам доброго и скорого выздоровления, помнят вас и любят.

Елецкий едва заметно вздрогнул и медленно обернулся к Бурко.

— Вы оттуда? — без удивления спросил так, словно продолжал давно начатый разговор.

— Ага, — Бурко назвал город, из которого прибыл, и добавил, протягивая короткопалую сильную ладонь, — разрешите представиться: капитан Бурко Василий Емельянович. Вот мое удостоверение. Это чтоб сразу снять у вас другие вопросы. — Он протянул Елецкому документ, и тот внимательно его прочитал, закрыл и вернул владельцу.

— Чем могу служить, Василий Емельянович? — Елецкий произносил слова как бы с натугой, глуховато, со множеством шипящих звуков. — Какая нужда привела вас ко мне?

— Ежели вы не возражаете, давайте сразу внесем ясность, — Бурко оглянулся и вдруг заразительно засмеялся, но, заметив недоуменный взгляд Елецкого, быстро добавил: — Антон Ильич, извиняйте, улыбнитесь, коли можете, а то меня сейчас отсюда попрут в три шеи и с барабанным боем, как последнего проходимца.

Елецкий усмехнулся, слегка обнажив беззубые голые десны, с интересом взглянул на капитана, и тут же они услышали высокий, с начальственными нотками голос главного врача, подходившего к ним:

— Встретились… однополчане? Так, кажется, вы называетесь?

Бурко вскочил, поднялся и Елецкий, опираясь на палку.

— Как себя чувствуете, Антон Ильич? — главврач властно взял Елецкого за запястье и вынул из жилетного кармана часы на золотой цепочке. Щелкнул крышкой и после небольшой паузы отпустил руку. — В норме… Н-ну-с, — он строго посмотрел на Бурко и погрозил ему пальцем. — Помните, никаких отрицательных эмоций. Если, разумеется, вы ему настоящий товарищ. Отдыхайте… Антон Ильич, перед обедом прошу пожаловать.

— Слушаюсь, Борис Евгеньевич, — Елецкий склонил голову и при этом пытливо, искоса глянул на Бурко, который, словно мальчишка, снизу вверх смотрел на строгого доктора и всем своим видом излучал готовность сию минуту бежать и исполнять его любое, даже самое невозможное желание.

Главврач коротко поклонился и, заложив руки за спину, неспешно направился вдоль мраморной балюстрады к другим больным.

Бурко шумно выдохнул воздух и облегченно плюхнулся на скамейку. Расстегнул воротник мундира и покрутил борцовской шеей. Потом кинул рядом со шляпой Елецкого свою пропыленную, выгоревшую фуражку и вытер ладонью лысину.

— Что, чуть не влипли? — понимающе улыбнулся Елецкий. — Ладно, давайте к делу. Я ведь чувствую, что вы примчались сюда с фронта не только передать мне привет от Саши Завгороднего. Кстати, как он там?

— Секретарствует, — коротко ответил Бурко и, помолчав, добавил: — Добре помогает нам. Но есть несколько вопросов, на которые и он, к сожалению, не может ответить. Вы уж извиняйте, что пришлось заняться таким маска­радом.

— Служба, понимаю, — кивнул Елецкий, садясь так, чтобы обеспечить себе обзор за спиной капитана. — А вы туда смотрите, — он ткнул большим пальцем себе за спину. — У нас тут такие сестрички, что все разведки мира бледнеют.

— Значитца, о деле… Только я вас попрошу, Антон Ильич, вы вправду постарайтесь не шибко переживать. Вопросы ж наверняка будут нелегкими, сами чуете… Извиняйте, у вас тут как, вагон для курящих?

— Сделайте одолжение. Сам бы закурил, да запретили. Категорически… Здесь все — категорически… — он закашлялся, выхватил из пижамного кармана платок и прижал к губам.

Бурко виновато спрятал пачку папирос, но Елецкий протестующе замахал рукой, сплюнул в платок, нервно смял его и затолкал обратно в карман.

— Да курите вы себе на здоровье, пусть хоть разок здесь здоровым мужиком запахнет… Не возражаете, если мы потихоньку пройдемся?.. Ну, выкладывайте, что там у вас по моей части.

Бурко, стараясь избежать ненужных деталей, пересказал суть событий последних дней, коих был участником, и, подводя итоги, вынул из бумажника фотографию Тарантаева. Протянул Елецкому.

Антон Ильич двумя пальцами, с заметной брезгливостью взял фото, отодвинул на вытянутую руку, как дальнозоркий человек, долго молча рассматривал и, возвращая ее Бурко, коротко сказал, как о постороннем предмете:

— Цыган…

Они медленно шли по пустынной аллее, и Елецкий так же медленно, словно подбирая слова, рассказывал о подготовке партизанской базы, формировании отряда. Бурко показалось, что он нарочно оттягивает время, когда придется заговорить об аресте и допросах в гестапо. Понимая, как болезненно должен переживать это событие Елецкий, Бурко не торопил его, не подталкивал вопросами.

Неожиданно Елецкий остановился, чуть запрокинул голову и, глядя прищуренными глазами в белесое, безоблачное небо, сказал как бы с сожалением:

— Хорошо здесь, тихо… А что, Василий Емельянович, здорово почувствовать хоть на короткое время эту тишину?.. Вы уж, поди, забыли, что небо может быть таким прозрачным и мирным?

Бурко сокрушенно покачал головой, продолжая думать о том, что время утекает с немыслимой быстротой, и идентичность Тарантаева с Цыганом — это хоть и нужная, но всего лишь малая деталь в затянувшемся расследовании, а впереди еще великая масса неясностей, и сейчас, пожалуй, только Елецкому можно не торопиться.

Елецкий молча стоял, разглядывая теперь аккуратно посыпанную толченым кирпичом дорожку, обрамленную гранитным полированным бордюром.

— Ну, что, коллега? — улыбнулся Елецкий и испытующе взглянул в глаза капитану. — Хотите, скажу, о чем вы думаете?.. А думаете вы, как бы заставить этого треклятого Антона побыстрее выдать нужную информацию и не томить душу своими воспоминаниями. Так ведь?

Бурко криво усмехнулся и кивнул с глубоким, почти безнадежным вздохом.

Елецкий весело рассмеялся.

— Спасибо за правду… Вы говорили, что вас интересует еще и та женщина, которая, как вы полагаете, выдала меня немцам… Честно говоря, она меня тоже весьма интересует, потому что именно в ней все дело. Дважды я с Анной Ивановной Бариновой, так ее зовут, встречался в жизни. Очень красивая, эффектная женщина…

Елецкий замолчал, сделал несколько шагов и вдруг остановился, словно запнувшись. Потом медленно повернулся к Бурко и уперся невидящим взглядом в его лицо.

Капитан выждал минуту и вкрадчиво спросил:

— Ну, Антон Ильич, нетто догадка какая в голову пришла? Гляжу, вы вроде как не в себе.

— Пришла, пришла, — машинально пробормотал Елецкий и, словно разглядев наконец Бурко, прищурил глаза. — Но знаете, дорогой мой Василий Емельянович, одних догадок тут мало. Я ведь все время об этом размышляю. Мне и самому надо многое понять… Вот вы приехали, задали десяток вопросов, необходимых вашему следствию. И я рад бы на них ответить. А сейчас — знаете как это бывает? — вдруг случайно попробовал соединить несоединимые, казалось бы, вещи, факты, и они соединились. Да как! Нет, капитан, теперь и вы так просто от меня не отделаетесь.

Последняя фраза прозвучала вроде бы шутливо, но Бурко увидел, что Елецкий при этом очень серьезен и даже как-то насторожен.

— Так что вы мне предлагаете? — попробовал тоже взять шутливый тон Бурко.

— Предлагаю, предлагаю… Да, Баринова… Послушайте, капитан, у меня к вам абсолютно деловое предложение. Во-первых, давайте попробуем не обращать внимания на мое здоровье. Борис Евгеньевич, сами слышали, заметил, что все идет нормально. А волнения, воспоминания, — это пусть останется для женщин. Второе: в вашем городе я провел достаточно времени, чтобы понять и запомнить целый ряд людей, которые могли бы хорошо помочь расследованию. Без меня вам это будет сделать весьма трудно, а в некоторых случаях, может быть, даже и невозможно. Вы их просто не знаете, а фамилии, которые я назову, вам ничего не скажут. Наконец, третье. Этого Цыгана мне надо увидеть лично. Конечно, он не звезда первой величины, но, видимо, и не бессловесная жертва фашизма. Тут идет какая-то очень серьезная игра немецкой разведки. Ну, словом, мне необходимо его видеть. Таким образом, дорогой мой Василий Емельянович, напрашивается естественный вывод: я должен поехать или полететь, как угодно, вместе с вами. И это будет правильно и целесообразно со всех точек зрения. А вот как обеспечить мой отъезд, или побег, это Уже в вашей компетенции. Что вы обо всем вышеизложенном скажете? — улыбнулся наконец Елецкий.

Бурко оценил предложение Елецкого и мысленно одобрил его: что правильно, то правильно, это — в его духе. Но теперь он соображал, во что может вылиться их самоуправство. Елецкого, конечно, ни под каким видом не выпустят из санатория. Организовать похищение? Взгреют, да еще как!.. А как? Дальше фронта ж не пошлют? А пока станут разбираться, глядишь, можно успеть все сделать и вернуть выздоравливающего, — а не умирающего — в его родные санаторные стены… Заманчиво, черт побери, однако много всяких “но”. Удастся ли организовать самолет? Надо ведь максимально заинтересовать Управление, заручиться его поддержкой, обговорить вопрос о Елецком. Может, они там категорически запретят его трогать. Да, все может быть… А времени совсем мало.

— Знаете что, вы попробуйте, — с улыбкой прервал его тягостные мысли Антон Ильич, — использовать классическую литературную схему с похищением. Под покровом ночной темноты… Одежда у меня с собой, а дыра в заборе, как вы понимаете, всегда имеется. Главное, чтоб к утру быть уже на месте, у вас в городе. Погода летная, был бы самолет. На машине, конечно, хуже, может растрясти… А в Управлении вы скажите, что состояние пациента вполне пригодное для транспортировки. Я вам правду говорю. Я себя знаю. Выдержу. И с доктором я сам договорюсь. Постараюсь на вечерок отпроситься в Москву, к друзьям-то­варищам. Ну, а там уж как получится. И еще учтите, после отбоя тут запираются все ворота, и никакие доводы на охрану не действуют. Поэтому пойдемте, я покажу вам, на всякий случай, куда нужно будет подъехать ночью. А мне скоро предстоит свидание с Борисом Евгеньевичем. Все врачи мира похожи друг на друга, и для них не существует исключения, вроде нашего с вами…

В половине первого ночи Бурко сидел рядом со сладко посапывающим шофером и до рези в глазах вглядывался в кромешную темноту соснового бора, подступающего к шоссе. Елецкий должен был появиться с минуты на минуту. Бурко взглянул на светящийся циферблат танковых часов, приспособленных умельцем-шофером к приборной доске, и выбрался из машины. Поежился от холодного тумана, наползающего от близкой реки. Все было в полном порядке: ночной пропуск, машина, самолет, вылетающий в Борек в половине второго ночи. Не было пока только Елецкого.

Когда Бурко поделился с товарищами из Управления идеей, выдвинутой Елецким, те с ходу отказались от такой авантюры. Поведение Бурко было подвергнуто решительной и уничтожающей критике. Сам же капитан, по правде говоря, другой реакции не ожидал и потому загодя приготовил ряд, с его точки зрения, неотразимых аргументов. Во-первых, здоровье Елецкого не так уж плохо, это и главврач говорил. Опять же командировка займет всего лишь день–другой по экстренному делу, которое на контроле в штабе фронта, а может, где и повыше. Нарушение санаторного режима — тоже преступление не бог весть какое, если учитывать обстоятельства дела и условия, сложившиеся на Смоленском направлении: не ему, капитану Бурко, объяснять, что сейчас готовится на их фронте и какая повышенная секретность и оперативность требуются именно теперь от всех служб. Вот Елецкий, кстати, правильно понял его, Бурко. А тут, в родном Управлении… Да был бы только транспорт…

Подмога пришла совсем неожиданно. Полковника, в кабинете которого шел разговор, вызвал генерал. О чем они говорили, Василий Емельянович, конечно, не знал, но вернулся полковник через час совершенно в другом настроении.

Он прошелся по кабинету, потом присел на стул напротив Бурко, хмыкнул своим мыслям и уставился на капитана.

— Ну вот что, сыщик, — покровительственно сказал он, — повезло тебе. Оказывается, твой Федоров еще один срочный запрос прислал. Как, ты говорил, бабу-то эту зовут?

— Бабу? А-а, Баринову, что ль?

— Вот-вот. Значит, говоришь, Елецкий с ней знаком?

— А как же! Встречался. Дважды. Правда, не сказал, при каких обстоятельствах.

— Ну, про обстоятельства нам известно. Дело его смот­рел. Да-а… Много там всякого, неясного. Честно скажу тебе, лично я бы не разрешил, но вот генерал рассудил иначе. А рассудил он так, что лететь вам нынче обоим. Похоже, какие-то новые штрихи биографии открылись. Новые обстоятельства. Но, смотри у меня, сыщик, ты мне за этого Елецкого головой отвечаешь. Собственной, понял?.. А теперь давай, вали за ним и — на аэродром. Счастлив твой бог, капитан. Все документы получишь внизу.

Бурко как на крыльях помчался в канцелярию и там узнал, что Управление уже связалось с соответствующими службами в наркомате обороны и там сообщили, что сегодняшней ночью в Борек вылетает представитель Ставки. Еще несколько телефонных звонков решили этот вопрос, маршал согласился взять с собой двух товарищей из контрразведки…

Где же Елецкий? Бурко нервно курил, навалившись грудью на крыло машины. Самолет ждать не будет. Это ж пахнет катастрофой, если операция закончится провалом из-за какой-нибудь случайности!..

Впереди, в сотне шагов, возле белеющего в ночи каменного цоколя металлической ограды Бурко заметил шевеление. Полминуты спустя он увидел небыстро двигающегося к нему человека, услышал легкое постукивание палки по асфальту. Наконец-то!..

“Эмка” теперь летела, так, во всяком случае, казалось в темноте, к небольшому подмосковному аэродрому, где уже наверняка летчики закончили все приготовления к вылету и с нетерпением ожидали своих пассажиров. Елецкий, удобно развалившийся на широком заднем сиденье, поскрипывающем кожей, неторопливо рассказывал сидевшему к нему вполоборота капитану, и неприятности, о которых думал Бурко, сами по себе отходили на задний план. Нет, этот Антон, ей-богу, оказался своим мужиком, все понял с полуслова, — так размышлял Бурко.

После ухода капитана Елецкий, как и было велено, явился в кабинет к главному врачу и сумел продемонстрировать не только прекрасное самочувствие, но и не вызвать ни малейших подозрений. О посещении веселого фронтового друга рассказывал со вкусом, но и с видимым сожале­нием, что вот, мол, завтра, волею судьбы и фронтового начальства, встретятся несколько боевых друзей, которых служба на один день свела в столице. Жаль, конечно, что не удастся повидать их всех, да и вряд ли когда придется теперь свидеться, война…

Главный врач был очень известным терапевтом, человеком твердых правил, но вовсе не считал себя суровым пуританином. Он понимал необходимость и даже пользу небольших положительных встрясок, и в искреннем сожалении Елецкого не обнаружил хитрости. Он тщательно просмотрел последние анализы, послушал Елецкого, пользуясь старым своим неразлучным стетоскопом, удовлетворенно кивнул и неожиданно разрешил ему на денек выбраться в город, но с категорическим предупреждением: к вечеру быть в палате. О подобном Елецкий не мог и мечтать. А вопрос о том, когда отправляться в Москву, — с утра пли с ночной уже не считал существенным. Конечно, задержка в городе вызовет грозу с громами и молниями, но это как-нибудь переживется. Главное — есть разрешение, а там — семь бед, один ответ. Итак, в путь!..

Шофер, нюхом чующий ночную дорогу, показал высший пилотаж, доставив своих пассажиров на аэродром раньше представителя Ставки. В самом начале взлетной полосы, у кромки леса, стоял “дуглас”, и кто-то, видимо, механик, посвечивая фонариком, ползал под его брюхом. Приехавшие предъявили свои удостоверения, командировочное предписание и, пройдя к самолету, уселись на сухой, отдающей бензином траве в ожидании начальства. Позвякивал металл, негромко переговаривались летчики, и эти тихие звуки словно подчеркивали умиротворенную тишину вокруг.

Бурко выдернул жесткую травинку и стал ее жевать, чувствуя горьковатый привкус…

Интересно, что там успели раскопать ребята? Ведь и запрос на эту Баринову пришел неспроста. Видимо, за два прошедших дня в отделе далеко продвинулись вперед. Так кто же она, эта новая фигура в следствии? Елецкий гово­рил о ней с каким-то непонятным смыслом…

— Антон Ильич, — негромко окликнул он своего спутника, лежащего на траве с закинутыми под голову руками, — а какая роль в нашем деле Бариновой? Я маленько отстал от следствия, и покуда катался туда-сюда, в Управление от наших поступил на нее запрос.

— Баринова? — задумчиво переспросил Елецкий. Он неторопливо сел, стряхнул со спины и затылка невидимые травинки и, подтянув к подбородку согнутые колени, опустил на них подбородок. — Ну, о ней, Василий Емельянович, у нас еще будет время поговорить. Сейчас-то могу с уверенностью сказать, что она связана с германской разведкой, с абвером. И не один год. А мы, к сожалению, не смогли этого разглядеть. И сделали крупную ошибку, которая позже нам дорого обошлась. Она много знала и очень многих. Думаю, в ней причина массовой гибели наших людей… А мы слишком были уверены в себе и потому так доверчивы. Вот и поплатились. Тысячу раз надо проверять и перепроверять… Знаете, что меня поразило, когда я угодил в абвер? Удивительно, как скоро они научились извлекать для себя пользу из нашей всеобщей ненависти к ним. Они увидели, что подавляющая масса народа их ненавидит и активно не приемлет. Но они поняли также, что ненависть — это очень сильное оружие, объединяющее людей. И тогда они пошли на такой ход, не новый, правда, он стар как мир. С тех пор, как существуют провокации и провокаторы. Вам, Василий Емельянович, надо полагать, еще не раз придется с этим столкнуться. Речь вот о чем. Они пытались создавать свои собственные отряды, под видом пар­тизанских. Из всяких отщепенцев, отбросов, отпетых него­дяев. Оказавшиеся в оккупации наши люди зачастую не могут сразу разобраться, кто перед ними: герои или провокаторы. Абверовцы для достижения своих целей никакими приемами, даже самыми низкими, не брезгуют. Они могут под пули такого “партизанского” отряда без зазрения совести кинуть взвод полицаев, да еще своих солдат под­бросят. Вот народ к таким-то “героям” и тянется, клюет на удочку и, естественно, становится жертвой… Был, помню, такой случай в самом начале сорок второго. Появился в Селиховском лесу, это на полпути от вас к Борску, примерно в полусотне километров от нашей базы, неизвестный партизанский отряд. Пошли о нем слухи, что, мол, крепко он бьет фашистов и тому подобное. Послали мы к ним на связь своего человека, кстати, кажется, Саша Завгородний и ходил. Возвращается он и докладывает: “Странный какой-то отряд”. Человек двадцать их было, вооружены отлично. По окрестным деревням рассказы идут, что провели они несколько боев с полицаями и обратили их в бегство, отогнали. Ну, а потом форменный грабеж пошел и насилие. У людей и без того жевать нечего, так последнее под наведенным автоматом отнимали, женщин для своих “пар­тизанских” нужд силком в лес увозили. Одним словом, не стали мы ждать, взяли их в клещи, думали, анархисты какие-нибудь, самостийники, черт их разберет. А оказалось, абверовская это команда. Специально отряд создали, чтобы скомпрометировать наши действия, отпугнуть от нас население. И промедли мы еще немного, кто знает, чем бы это могло кончиться. Ликвидировали мы эту погань, но предварительно, конечно, суд над ними устроили. Показательный. Вот так… Или еще вариант: побег из концлагеря. Среди десятка действительно вырвавшихся на свободу болтается провокатор, фашистский агент. Поди, распознай его сразу! А времени нет. У нас голова другим занята… Встретили мы однажды в лесу такую группу, совершившую побег из лагеря. Смотреть на людей было страшно, как с того света вырвались. Мой первый комиссар, может, слышали о нем — Кузьма Егорович, погиб он, бедняга, широкой души был человек, — так вот он без всякого рассуждения, до крика спорил со мной, доказывал необходимость немедленно принять их всех в отряд. А я стоял на своем: проверить в деле. И не один раз. Создали мы вроде филиала отряда, взвод подрывников, без права доступа на основную базу. И задание им подобрали соответственное: уничтожить охрану и взорвать железнодорожный мост. Сами понимаете, на такую акцию ни один агент не согласится. Если операция пройдет удачно, не сносить ему головы от своих. К великому сожалению, оказался прав я. Нашелся-таки среди них предатель. Остальные показали себя впоследствии отличными бойцами и ни в чем не были виноваты, но ведь увел их из лагеря и к нам привел именно он — этот подлец, провокатор. Не сумел он сбежать, поймали мы его и, конечно, расстреляли. Однако представляете, какой крови мог стоить нам его побег? И операцию в тот раз пришлось отменить… Извините, капитан, кажется, начальство прибыло…

Освещая дорогу фонариком, к самолету направлялась небольшая группа людей. Бурко с Елецким быстро поднялись, отряхнулись и двинулись навстречу. Остановились, не доходя нескольких шагов, и вытянулись. От группы отделился шедший впереди высокий, широкоплечий военный, и они узнали в нем маршала, имя которого в частях произносили с глубоким уважением и почтением. Он казался поистине реальным воплощением “бога войны”, этот могучий маршал артиллерии.

Они представились, и маршал, пожав им как-то по-домашнему спокойно руки, жестом пригласил садиться в са­молет. Сам он еще на несколько минут задержался с провожающими его товарищами в военной форме и обычной гражданской одежде. Заработали моторы. Наконец маршал, низко пригнув голову, поднялся в “Дуглас” и быстро прошел вперед. Бортмеханик втянул лестницу и задраил люк. Моторы взревели на полную мощность, и самолет, покачивая крыльями, двинулся по взлетной полосе.

Иллюминаторы были закрыты наглухо, в салоне царила темнота, и лишь впереди, у кабины пилотов, слабо светилась лампочка, призрачно обрамлявшая силуэт склонившегося над бумагами маршала. Равномерный гул двигателей успокаивал, тянуло в сон.

Бурко хотелось продолжить начатый разговор, он повернулся было к сидящему рядом Елецкому, но тот лишь огорченно развел в стороны руками, показывая, что ничего не слышит. Тогда Бурко решил не терять даром времени, отпущенного ему судьбой, он поудобнее устроился на жестком металлическом сиденье и через несколько минут уже крепко спал…

16

Несмотря на то что прошедший день был для Елецкого предельно напряженным и утомительным, сон не шел. Визит капитана вернул его в самые трагические минуты недавнего прошлого. Еще там, в партизанском лесу под Борском, его единственной мыслью, за которую, как за спасение, цеплялось сознание, было успеть передать в Центр, что фашисты не сломили его и умирает он чистым перед Родиной, до конца выполнив свой долг чекиста. Он был тогда абсолютно уверен, что жизни остались считанные мгновенья, но не смерть страшила, а посмертный позор и проклятие товарищей. И поэтому уже в госпитале, едва чуточку пришел в себя и смог взять в руки перо, Елецкий постарался детально изложить в своем рапорте все подробности ареста, четырехмесячных допросов в абвергруппе и полиции безопасности, о перенесенных пытках и приговоре и наконец об отчаянно дерзкой партизанской операции по спасению его вместе с группой других партизан-подпольщиков буквально на пути к виселице. После этого к нему в госпиталь трижды приезжал следователь, уточняя ряд его показаний, и, покидая, всякий раз желал скорого выздоровления. Елецкий понимал, что товарищи просто щадят его, стараются не особенно тревожить ввиду исключительно тяжелого физического состояния. Но тем не менее главный разговор был еще впереди. И он обязан ответить товарищам на все их вопросы. Речь ведь, в сущности, шла не о каком-то там недоверии, хотя, поставив себя на место руководства, Елецкий и сам строго бы спросил: каким образом опытный чекист мог оказаться в подвалах немецкой контрразведки, в гитлеровских застенках? Какая такая нелепая случайность привела тебя туда? Где и когда был совершен промах? Наконец, как удалось врагам узнать, кто ты таков, выследить и схватить тебя, и с какой это стати они занялись твоей перевербовкой вместо того, чтобы просто поставить к стенке или найти любой другой способ отправить на тот свет. Раз человек так дорожит своим именем, своей честью, значит, ему есть чего бояться? Можно ведь и так вопрос поставить… А вывод? Не явилось ли все это результатом профессиональных ошибок, трусости, или, может быть, признания все-таки были вырваны под пыткой?..

Строго и нелицеприятно спрашивая себя, мысленно споря с самим собой, Елецкий хотел досконально разобраться в случившемся и, пусть и не в первую голову, внутренне оправдать себя.

Этот смешливый капитан из контрразведки своим приездом неожиданно словно бы поставил Елецкого перед выбором: либо ты будешь сидеть и дожидаться, когда до тебя дойдет очередь, либо сам немедленно включайся и помогай следствию. В конце концов, твое здоровье — это твое личное дело. Идет война, время ли сейчас думать о себе? Поэтому, предлагая Бурко посоветоваться в Управлении, Елецкий как бы делал пробный ход: от ответа зависело многое, если не все. И то обстоятельство, что в Центре решили пойти ему навстречу, обрадовало и взбодрило Елецкого. Значит, товарищи по-прежнему верят ему и не считают свершившийся факт решающим в его служебной деятельности. А он, честно признаваясь себе, все-таки побаивался, что его предложение вызовет резко отрицательную реакцию руководства.

Елецкий успокоенно прижался спиной к бьющейся в мелкой дрожи дюралевой обшивке самолета и закрыл глаза, сосредоточивая свою память на событиях, которые едва не стали роковыми в его жизни…

Облавы Елецкий не боялся. Дочь бывшего аптечного сторожа Нина, служившая теперь в городской управе, сработала для него отличный аусвайс. В этом документе значилось, что Павел Петрович Рябинин работает помощником машиниста в депо. Такие профессии, учитывая нарастающую напряженность железнодорожных перевозок, гитлеровцы ценили и без особой нужды старались не оголять транспорт.

Попав за последние недели в несколько облав и благополучно выйдя из них, Елецкий тем не менее не успокоился, не потерял бдительности и, всякий раз появляясь в городе, первым делом справлялся, где в настоящий момент находится его двойник — дома или в рейсе. Если подлинный Павел Петрович был дома, Елецкий чувствовал себя свободно и передвигался по городу без всякого опасения, если же в рейсе, что полиция могла легко проверить у железнодорожного начальства, Елецкий старался лишний раз не попадаться на глаза патрулям. Такая система конспирации вот уже более года оправдывала себя. Рябинин был ровесником Елецкого, чем-то они даже походили друг на друга, а на фото, вклеенных в документы, казались близнецами. И вообще, за Рябинина Елецкий был спокоен: кадровый рабочий, он хоть и не состоял в партии, но считался честным и глубоко преданным делу большевиков человеком.

Сообщив и в этот раз Рябинину о своем прибытии в город, Елецкий, стараясь все же не привлекать к себе внимания, шел на базар, где у него было назначено свидание с кондуктором поездной бригады, который должен был передать ему сведения о системе охраны городского железнодорожного моста. Кондуктор имел возможность изучить ее, проезжая через этот мост по нескольку раз на дню.

Встреча была необходима Елецкому. Приближалась двадцать пятая годовщина Октября, и партизаны собирались отметить ее по-своему. Подходы к мосту усиленно охранялись фашистами, считавшими, и не зря, его одним из важнейших объектов стратегического значения.

С утра было морозно, но базарный пустырь покрывала растоптанная сотнями ног грязная снежная каша.

Встретились возле фанерной будки старика, торговавшего всякой скобяной мелочью. Кондуктор негромкой скороговоркой выложил данные о примерном количестве охраны, времени смены караула, расположении будок, окопов и пулеметных гнезд, когда к рынку с двух сторон подлетели грузовики и из них высыпали солдаты, сразу перекрывшие все выходы с пустыря. Выстроившись в две шеренги, они с автоматами наперевес пошли навстречу друг другу, сжимая и процеживая перепуганную, заметавшуюся в панике толпу. Купив у старьевщика по копеечному совку, Елецкий и кондуктор безбоязненно достали свои аусвайсы и двинулись навстречу шеренге солдат, словно частый гребень прочесывающей толпу. Низенького и толстого кондуктора легко пропустили на выход, лишь мельком взглянув в его документ. Однако на аусвайс Елецкого никто и смотреть не стал. Ни слова не говоря, его тут же крепко схватили за руки, вытащили с рынка и швырнули в крытый кузов грузовика, где, скорчившись на полу под дулами наведенных автоматов, лежали уже несколько мужчин. Последнее, что успел увидеть Елецкий, были испуганные глаза кондуктора, прижавшегося к забору.

Облава длилась недолго. Заполнив грузовики схваченными мужчинами, фашисты доставили арестованных в печально известные подвалы бывшего консервного завода за железнодорожным вокзалом и загнали без всякого разбора и проверки документов в две заранее подготовленные камеры.

Арестованных продолжали привозить весь день и в течение следующей ночи. Камеры были уже переполнены, и люди задыхались от тесноты и смрада.

Елецкому и в голову не могла прийти мысль, что вся эта операция проводилась фашистами с единой целью: поймать партизанского вожака, прибывшего в город для подготовки и проведения очередной акции.

Цель фашистской акции стала ясна ему утром следующего дня, когда началась настоящая проверка. Спустившиеся в подвал полицейские тщательно просматривали документы каждого арестованного, потом приказывали ему раздеться до пояса, словно для медицинского освидетельствования. Как заметил Елецкий, они обращали главным образом внимание на тех мужчин, у кого на руках обнаруживались следы увечий, просто старые шрамы или даже свежие царапины. У таких отбирали документы, а их самих немедленно уводили куда-то под охраной. Не избежал этой участи и Елецкий: глубокий шрам на его правой руке, естественно, сразу привлек к себе внимание. Елецкому приказали одеться, вывели наружу и снова втолкнули в крытый грузовик. Теперь арестованных было в кузове сравнительно немного, около двух десятков человек.

Здание комендатуры Елецкий узнал сразу, едва вывалился из грузовика, сопровождаемый сильным ударом приклада между лопатками. Арестованных отвели внутрь здания и заперли в одной из подвальных комнат без окна, освещенной тусклой, грязной лампочкой под высоким потолком.

Вскоре появились двое офицеров в сопровождении ав­томатчиков. Арестованным опять приказали раздеться до пояса и встать лицом к стене. Автоматчики застыли у двери, а офицеры медленно пошли вдоль шеренги полураздетых людей.

— Фамилия? — громко по-русски осведомлялся у каждого старший из офицеров, он был в чине майора.

Арестованный называл себя. Тогда второй офицер — совсем молодой обер-лейтенант находил в кипе документов тот, который принадлежал его владельцу, и протягивал Майору.

— Повернись лицом ко мне!.. Покажи руки!.. — словно заведенная машина, повторял майор и внимательно изучал очередной аусвайс. Потом возвращал его обер-лейтенанту и переходил к следующему.

Дошла очередь до Елецкого.

— Фамилия? — услышал он вопрос майора и, стараясь не выдать своего волнения, чужим голосом ответил:

— Рябинин. Павел Петрович. Из депо я…

— Лицом ко мне!

Елецкий поднял глаза и увидел, что майор с пристальным интересом рассматривает его. Не поворачиваясь, он протянул руку в сторону, и обер-лейтенант вложил ему в ладонь аусвайс Елецкого.

— Рябинин? — повторил майор и вдруг иронически усмехнулся. — Шрамик-то свой покажите, Антон Ильич… виноват, Павел Петрович. Вон тот, что на правой руке… Благодарю вас, можете опустить… Значит, Рябинин? Очень хорошо… Рихард, — обратился он почти весело к обер-лейтенанту по-немецки, — мы закончили. Эти, — он показал на арестованных, стоящих вдоль стены, — мне больше не нужны. Если они понадобятся Клямке, передайте их ему. А вас, Рябинин, — добавил он снова по-русски, — попрошу пройти со мной. Забирайте свое барахло, там, наверху, не лето, можно простудиться. Прошу, — и он учтиво показал рукой на дверь.

Идя вслед за майором по длинному коридору, Елецкий уже не строил предположений по поводу своего задержания: его словесные портреты еще с марта висели на всех заборах и успели пожелтеть. И этот фашист, конечно, узнал его. Чем-то лицо майора было знакомо Елецкому, но где он его встречал и когда, хоть убей, не вспомнить. Там, в полутемном подвале, он не смог разглядеть немца, а это очень важно, чтобы знать, какой тон принять на допросе и какую выбрать тактику. Не было больше сомнений у Елецкого и относительно того, что его ожидает. Знал твердо лишь одно: предателя фашисты из него не сделают ни при каких обстоятельствах, а следовательно, когда они это поймут, судьба его будет решена окончательно и бесповоротно.

Комната, куда ввели Елецкого, представляла собой нечто среднее между лавкой антиквара и кабинетом коммерсанта, страдающего манией величия. Сам хозяин словно растворился, исчез среди позолоченных багетов картин и слонообразной мебели.

— Антон Ильич, — обратился майор к Елецкому, но, встретив его непонимающий взгляд, поморщился и махнул рукой. — Слушайте, давайте не будем, как говорят русские, пудрить друг другу мозги. Я прекрасно знаю вас, а вы вспомните и убедитесь, что знакомы со мной, и нечего нам, взрослым и серьезным людям, играть в детский сад… Садитесь, Елецкий, где вам больше нравится, а свой тулуп можете бросить вон на тот диван. Не беспокойтесь, его потом уберут на вешалку… Ну, — сказал он, усевшись в кресле напротив Елецкого и сложив на груди руки, — напомнить, где мы встречались? — он приветливо улыбнулся. — В кабинете председателя райисполкома. Я…

Майор всего лишь на миг опередил Елецкого, назвав свою фамилию, потому что теперь Антон Ильич и сам вспом­нил предэвакуационную суету, экстренное заседание у Смолькова и раненого капитана Архипова. Вспомнил и зачем вызывал Смольков этого капитана.

— Ну, так как, Антон Ильич, — проследив за выражением лица своего собеседника, заметил майор, — будем темнить дальше?

— Жаргончик у вас, однако…

— С кем поведешься, Антон Ильич.

— Что вы хотите от меня?

— Вот это другой разговор, — словно обрадовался бывший капитан Архипов. — Прежде всего, я хочу ясности. Двусторонней. Хочу, чтобы вы поняли меня, мои идеи и помогли их осуществлению. Погодите, не перебивайте, выслушайте до конца. И, бога ради, не произносите сейчас высоких слов о совести и чести. Я вам, кстати, еще ничего зазорного не предложил. Поэтому оставьте ваш запал для другого случая, если он, конечно, представится. Извините за неуместную шутку. А теперь давайте знакомиться: Карл Бер­гер. Моя официальная должность — заместитель здешнего коменданта. Подчеркиваю — официальная. О вас я много слышал, кое-что знаю, кое о чем догадываюсь и уверен, что имею дело с профессионалом высокого класса. Должен вам заметить без ложной скромности, что и себя не отношу к дилетантам. Даже больше — терпеть их не могу, — он вдруг засмеялся. — Никогда не знаешь, чего от них ждать. Верно?.. У вас какое звание, Антон Ильич?

— Это не имеет ни малейшего значения.

— Да? Ну, как хотите… Действительно, истинный профессионализм чинами не определяется, хотя очень немногие это понимают. Мы с вами когда-нибудь обсудим этот странный парадокс нашего времени… Извините, — Бергер перегнулся через стол и нажал на кнопку. Тут же вошел солдат.

— Вы не будете возражать, Антон Ильич, если я сейчас приглашу сюда одну симпатичную даму?

Елецкий безразлично пожал плечами.

— Ганс, попросите ее войти.

Елецкий был начеку Он понимал, что Бергер не вел бы себя столь предупредительно, если бы не нуждался в нем Но в чем была эта заинтересованность? Что хотел получить фашист, видимо, абверовец, от командира партизанского отряда? Он ведь должен прекрасно отдавать себе отчет, что такие люди, как Елецкий, — если, конечно, Бергер действительно знает, с кем имеет дело, — не идут на сговор с врагом ни в малом, ни в большом. Даже если это связано с альтернативой: жить или не жить. И тем не менее Бергер что-то затевает, какую-то игру. Надо узнать, что это за игра, и тогда, быть может, еще не все потеряно, и неизвестно, кому удастся вырвать инициативу.

За спиной Елецкого открылась и тут же хлопнула дверь. Быстро застучали по паркету каблучки. Елецкий невольно обернулся и увидел женщину, но разглядеть ее лица не смог, поскольку она остановилась спиной к затененному листвой окну, а в кабинете царил полумрак.

— Антон Ильич, — вставая, Бергер сделал приглашающий жест, — вы еще не успели забыть эту очаровательную женщину?

Елецкий приподнялся и посмотрел на высокую, без претензий одетую блондинку, вызывающе вскинувшую на него взгляд больших серых, чуть навыкате, глаз На миг в них мелькнула растерянность. Похоже, эта встреча оказалась для женщины полной неожиданностью. Она даже невольно отступила к окну. И Елецкий узнал ее.

“Невероятно! — заколотилось у него в висках. — Не мо­жет быть!.. Но почему не может? — тут же возник вопрос. — А Архипов? Он-то ведь был. И она была там”.

Да, он, конечно, узнал Баринову, даже вспомнил, что зовут ее Анной Ивановной. И все это было в один и тот же день — и Баринова, и Архипов… Елецкий постарался взять себя в руки, посмотрел на женщину и сел в кресло.

— Ну, будет вам! — иронически ухмыльнулся Бергер. — Не делайте вид, что вы незнакомы Впрочем, все это уже в прошлом. Ну, а вы, Анна Ивановна, узнали Антона Ильича? Вижу, вижу, что узнали. Вот и хорошо. Я даже думаю, мы когда-нибудь сможем стать друзьями… А почему бы и нет? Если делать одно общее дело… — Бергер пристально взглянул на Баринову, но она, не отвечая ему, резко отвернулась к окну… — Однако, я вижу, у вас не вызывает радости эта встреча? Жаль… В таком случае, не стану вас задерживать. У нас тут предстоит долгая и важная беседа. И я думал, вам это будет интересно. Ну, а на нет и суда нет, так? Благодарю вас, Анна Ивановна, вы можете быть свободны.

“Кто она? Кто? Кто? — бил молотом вопрос, от которого, казалось Елецкому, зависело теперь все. — Если она честный человек, ее молчание понятно. Хотя это сейчас глупо, ведь Архипов видел нас обоих. А если она — враг, то почему ее испугала наша встреча?”

— Да, Анна Ивановна, простите мою забывчивость, — догнало ее уже у двери восклицание Бергера. — Я ведь просил Рихарда привезти вам из фатерлянда что-нибудь симпатичное. И он, разумеется, выполнил мою просьбу. Кажется, я даже догадываюсь, что он привез, скажу по секрету: отличные французские духи… Вы, Антон Ильич, когда-то тоже любили французский одеколон? Видите, какая у меня память. Так вот, Анна Ивановна, зайдите, пожалуйста, к нему и проверьте, прав я или не прав.

Баринова хмуро свела брови и с каменным выражением на лице, не прощаясь, вышла из кабинета.

“Нет, это не игра со мной, — понял Елецкий. — Они вместе. Но у Бергера, кажется, что-то с ней сорвалось Не то он что-то сделал. А его последний ход с духами, похоже, мелкая месть. Дешевая отместка за ее вполне естественную реакцию… Но, господи, как же мы могли!.. Какая страшная преступная беспечность! Ведь оба они были в руках… Были. И вот — расплата…”

Проводив Баринову снисходительным взглядом, в котором Елецкий успел заметить тщательно запрятанное злорадство, Бергер выдержал небольшую паузу. Затем вынул из коробки папиросу, слегка размял ее, — совсем по-русски, отметил Елецкий, — и, как бы опомнившись, придвинул коробку к нему, предупредительно протянув через стол зажженную спичку Но Елецкий отказался.

— Женщины. — философски изрек Бергер, откидываясь к спинке кресла. — Трудно предвидеть их капризы. Особенно таких хорошеньких, как Анна Ивановна. Вы согласны?

И снова Елецкий промолчал, безразлично пожав плечами.

“Ошибаешься, фашист, это не каприз. Это твой промах. Либо ты абсолютно уверен, что со мной уже нет нужды церемониться, либо прокололся — без необходимости вскрыл своего резидента. А резидент, выходит, рассердился. И ты от нее зависишь Вон и настроение уже испортилось… Иначе тебе было бы в высшей степени наплевать на все ее капризы. А ее понять можно: вдруг я, вопреки логике, жив останусь да предъявлю им свой счет?!”

— Ну, что ж, — Бергер наконец погасил папиросу в широкой бронзовой пепельнице, изображавшей распростертую навзничь женщину, — предлагаю перейти к делу… Мы все, и я в том числе, внимательно следим за действиями возглавляемого вами партизанского отряда. Должен со всей прямотой сказать, что вы резко отличаетесь от всякого бандитского сброда, занимающегося убийствами из-за угла, мелкими трусливыми наскоками, грабежом и прочими нечистоплотными, не солдатскими делами. Вы действуете как регулярная армейская единица. Следовательно, вам, насколько мне ведомо, не чужды рыцарские правила ведения войны…

Елецкий снисходительно усмехнулся и, достав из кармана мятую коробку папирос, выбрал целую и закурил

— А вам не кажется, господин Бергер, что ваши комплименты в мой адрес ставят вас, мягко выражаясь, в несколько незавидное положение?

— Почему? — горячо воскликнул Бергер. — Мы умеем уважать достойного противника. Ваш великий царь Петр, как известно, тоже проявлял высокие достоинства рыцаря, когда благодарил своих шведских учителей и пил за их здоровье после знаменитой Полтавской битвы.

— Оказывается, вы читали Пушкина?

— Читал. Но зачем ирония? История подтверждает, что рыцарство было свойственно нашим народам во все века.

— А как же быть тогда с вашим утверждением о неполноценности славянской расы?

— Давайте не будем углубляться в абстрактные рассуждения. Пусть ими занимаются болтуны из министерства пропаганды, а не мы — люди дела.

— Смело говорите… Но что же здесь абстрактного? — возразил Елецкий. — Вы же всерьез намерены уничтожить всех славян, в том числе стереть с лица земли советский народ. Это не мои домыслы, а совершенно конкретные планы Гитлера, Геббельса, Гиммлера, Розенберга и иже с ними. И мы видим, что их слова никак не расходятся с делом, которое вершите вы — “благородные рыцари”. Ваши коллеги из охраны концлагерей, например…

— Карательные органы к нам — солдатам — не имеют никакого отношения!

— Слышал. Мне не раз приходилось допрашивать ваших соотечественников, все, как один, открещивались от эсэс и гестапо. Но вам, полагаю, еще предстоит доказывать свою непричастность к массовым убийствам. Так вот ваши коллеги знают, что никакие концлагеря, никакие пытки не уничтожат нашего народа. Бессмысленно об этом мечтать.

— Вы категоричны, как все русские… — в голосе Бергера появилось раздражение. — Я надеюсь, вы знаете о Сталинграде? У вас в отряде есть рация? Так вот, могу и я сообщить самые свежие данные: ваша “крепость на Волге” доживает последние дни.

— Не думаю… Гитлер уже заявлял, что закончит войну в течение нескольких недель.

— В день падения Сталинграда вступит в войну Япония. Битвы на два фронта вам не выдержать. Два таких мощных государства, как Германия и Япония, сотрут вас, раз­давят. А Сталинград — это всего лишь символ, не более.

— Вот именно, символ. Но у нас, советских людей, настоящие символы обладают вполне реальной физической силой. Что же касается двух государств — и это уже было. Только не два, а четырнадцать. Вы — человек немолодой, должны помнить. Но победили-то мы, хотя были тогда много слабее. Вот вам и символы. И, кстати, еще ни один захватчик, а их было немало в нашей истории, не взял того города, за которым кончалась бы русская земля. Но это так, к сведению.

— Наш разговор принял иное направление, Елецкий, — сухо заметил Бергер, — и грозит перерасти в бесконечный и пустой спор. Давайте не будем терять драгоценного времени. Когда-нибудь, повторяю, мы сможем вернуться к этой теме…

— Когда-нибудь!.. — хмыкнул Елецкий. — Можно подумать, что мы уже заключили соглашение о долговременном сотрудничестве.

— К этому я и веду наш разговор. Выслушайте меня наконец внимательно. Буду говорить прямо. — Бергер встал, медленно прошелся по кабинету и облокотился на спинку кресла. — Я имею полномочия предложить вам сотрудничество с нами, в данном случае с абвером. Предупреждая ваше возражение, добавлю, хотя я не желал бы начинать именно с этого: если вы откажетесь, мы имеем много возможностей сообщить вашему руководству в Москве, что вы дали такое согласие. Обратного пути у вас нет.

“Это они могут, мерзавцы, — глухая, давящая тоска навалилась на плечи Елецкого. — Но ведь вся моя жизнь… Нет, товарищи им не поверят, не должны поверить…”

— Впрочем, я уверен, — продолжал между тем Бергер, — что с падением Сталинграда сама необходимость возврата к своим у вас отпадет. Но тогда — увы! — может быть поздно. Вы имеете немного времени обдумать мои слова и принять наиболее выгодное, извините за торгашеский термин, для себя решение… Второе. Вы вправе узнать, какие планы у нас имеются в связи с вашим добровольным со­трудничеством. Пожалуйста. Мы озабочены положением в нашем тылу. Наряду с разрозненными бандитскими шайками, которые вы легкомысленно называете восставшим народом, к сожалению, встречаются и вполне профессионально действующие воинские соединения, типа вашего. В настоящий момент мы лишены возможности направить против них свои регулярные армейские части в том количестве, в каком это необходимо для наведения полного порядка. Разумеется, это явление временное. По мысли фюрера, все боеспособные соединения должны быть брошены по трем стратегическим направлениям: на Сталинград, Ленинград и Москву. Отдельные позиционные неудачи — не в счет. В глобальной войне случается всякое. Да, мы не можем немедленно подавить бандитское движение в нашем тылу и вынуждены быть предельно решительными и жестокими не только с партизанами, но и с мирным населением, помогающим им Существующее положение не устраивает нас, поскольку отталкивает немалую часть населения, готового стать германским союзником. Лично я вообще противник жестокости и бессмысленных репрессий, если еще остается хотя бы малейшая возможность договориться. Наши коллеги не совсем верно поступали с начала войны. Эти массовые расстрелы, казни… Они вызвали нежелательную реакцию Среди каждого десятка убежденных врагов наверняка мог быть один сомневающийся, с кем мы сумели бы договориться. Вот и теперь нам нужен умный, опытный и авторитетный человек, который захотел бы понять нас и принял на себя роль посредника.

“Плохи же, однако, ваши дела, — продолжал размышлять Елецкий, слушая Бергера. — И обо мне вы не слишком высокого мнения… Или, может, наоборот? Чересчур высокого? А этот абверовец, кажется, уверен, что может склонить меня к предательству. Да, для него это был бы шанс…”

Бергер замолчал и вопросительно взглянул на Елецкого, но Антон Ильич только упрямо покачал головой.

— Да поймите, наконец, я не имею ни малейшего желания стать самоубийцей. Первый же встречный влепит мне пулю в лоб и будет абсолютно прав. Наш народ никогда не поднимал руку на парламентеров, но он не щадил предателей… Нет, для этой работы я не подхожу.

— Ну почему же сразу — предательство? — развел руками Бергер. — Зачем такая категоричность, эта варварская терминология? Есть ведь трезвый, реальный взгляд на вещи, на события, на исторические явления, черт побери!.. Вы — русские — странные люди. У вас обязательно: или — или. Без полутонов.

— Мы привыкли смотреть правде в глаза.

Бергер оторвался от кресла и, заложив руки за спину, снова медленно прошелся к окну, где на круглом столике с толстой витой ножкой стоял массивный лакированный “Телсфункен”. Включил приемник, поискал что-то среди пронзительных писков, морзянки и лающих выкриков, и в комнату вплыла негромкая мелодия. Приторный, как патока, вкрадчивый женский голос, словно заведенный, повторял: “Либер, майн либер…” Но зазвонил один из телефонов, и Бергер резко отключил певицу. Снял трубку и, внимательно глядя на Елецкого, выслушал длинное сообщение, изредка вставляя: “Да… да-да…” Потом небрежно положил трубку.

— Ну, хорошо. Если вас не устраивает или просто страшит роль посредника, что я отлично понимаю, мы можем сделать вам другое предложение. Скажем, германское командование готово пойти на то, чтобы создать во главе с вами, но, естественно, под нашим контролем, некий партизанский центр, куда сойдутся все нити и связи от партизанских отрядов. А дальше все будет зависеть от вас, от силы вашего слова, вашего убеждения. Тем, кто примет наши условия, мы гарантируем жизнь и безопасность. А кто не примет, я полагаю, что их останется немного, ярых фанатиков, тех мы будем вынуждены просто ликвидировать.

Елецкий вздохнул.

— У нас говорят: что в лоб, что по лбу. Не предатель, так провокатор. Неужели вы уверены, что я подхожу для этих ролей?

— Ну вот, опять… На вас, знаете ли, не угодишь. Поймите же наконец, мы совершаем гуманный акт, идем вам навстречу, уговариваем, а вы… Даже в абвере далеко не все такие покладистые, как я. Мы можем говорить и иначе. Не люблю повторяться, у нас вполне достаточно сил, чтобы раздавить всех вас.

— В марте этого года мы уже имели возможность убедиться в этом, господин Бергер. Но, как вы помните, карательная экспедиция закончилась полным провалом.

— Да, вам тогда удалось уйти. И отряду и вам лично.

— Жаль, что не удалось убрать заодно и провокатора, этого Цыгана. Мой словесный портрет — его работа?

— Ну, теперь, между нами говоря, этот агент не имеет для меня ни малейшего значения, дело он свое сделал. А вы оказались смелым человеком, решительным. Это мне импонирует. Именно поэтому я и рассчитываю на вашу трезвую оценку обстановки. Учитывая обстоятельства, в которых вы теперь находитесь. Я был уверен, что мы сможем договориться.

— Я очень сожалею…

— Вы понимаете, на что идете, отказываясь от сотрудничества со мной, с великой Германией?

— Вот как? Вы уже — вся Германия? Весь немецкий народ? Родина Шиллера, Гете, Маркса, Тельмана? Господин Бергер, сегодня в мире приведены в движение такие могучие силы, такие человеческие массы, что мы с вами просто пылинки, ничто по сравнению с ними. И неужели вы всерьез думаете, что моя помощь вам — мое предательство, или, наоборот, моя смерть в ваших застенках сможет что-нибудь изменить? Или склонить чашу весов в вашу пользу? Это же абсурдно!

— Абсурдно, если мыслить глобально, но речь в данном случае идет о конкретной вашей жизни. Может, истории в высшей степени наплевать на вас, но сами-то вы — живой человек, и я говорю с человеком, чья плоть может быть растерзана, а кровь выпущена по капельке… Сообщаю вам, что по заведенному порядку каждый захваченный вражеский военнослужащий, если он нас интересует, попадает к нам. Затем мы должны передать его для допроса в полицию безопасности. Там тоже имеются высокие профессионалы, но в своем роде. Если арестованный все-таки продолжает интересовать нас, мы имеем возможность повторить беседу и изменить его судьбу. Если же нет, арестованный обычно передается в полевую жандармерию для вынесения приговора и приведение его в исполнение. Таков, повторяю, порядок, и я не в силах что-то в нем изменить. Однако в любой момент, когда у вас появится желание встретиться со мной, вы можете сообщить об этом, и вас доставят сюда. Теперь я хочу завершить нашу беседу сле­дующим. У вас есть еще возможность подумать. Вас отведут в подвал, к сожалению, другого помещения, более удобного для вас, мы не имеем. О своем решении дадите знать через охрану. А я займусь подготовкой информации о вас для Москвы.

“Может, все-таки клюнет?” — подумал вдруг Елецкий, в последний раз затягиваясь и гася окурок меж пышных округлостей бронзовой дамы в пепельнице, и словно бы между прочим спросил:

— Знаете, майор, мне интересно, если, конечно, не секрет, да ведь и вам теперь все равно: как удалось опознать-то меня?

— В принципе, вам это знать ни к чему, тем более после того, как вы сами весьма охотно подписываете свой приго­вор… Но я могу сказать… — Бергер остановился как бы в раздумье. — Вы были неосторожны и однажды обнаружили заинтересованному в вас человеку, в данном случае Анне Ивановне, свой шрам. Запоминающаяся деталь. И большая ошибка для человека нашей с вами профессии.

“Клюнул”, — подумал Елецкий и почувствовал какое-го непонятное, странное облегчение. Вот теперь все действительно становилось на свои места. Значит, Баринова… Теперь только найти возможность сообщить товарищам. Надо найти. А дальше — дальше выдержать до самого конца. Он был уверен, что выдержит…

— Да, кстати, по поводу профессии, Елецкий. Я уже говорил, что внимательно слежу за вашей деятельностью. У вас есть свой почерк. Случайные люди, дилетанты постоянно делают ошибки. Вы их не делали. Кроме последней. Но тут мы оказались предусмотрительнее. Вас увидели в городе и опознали. В свое время Анна Ивановна успела проверить, когда и откуда вы прибыли. Мы знаем, как готовился ваш партизанский отряд, кто у вас был комисса­ром. А сопоставить и сделать выводы — это уже техника. Несмотря на то, что вы сумели уйти от Цыгана, он успел запомнить ваши внешние данные. Этого оказалось достаточно, чтобы и Анна вспомнила некоего Антона Ильича Елецкого, которого в свое время видел и я. Так появился ваш словесный портрет. Вы не обижаетесь, что мы установили за вас плату? Серьезный противник дорого и стоит… Но у меня теперь возник вопрос. Зачем вы взяли фамилию Рябинин? По ассоциации с лесом, в котором вы прячетесь? Ель — рябина, да?

— Нет, фамилия Елецкий происходит от другого слова. В наших реках водится такая рыба -елец. Очень хитрая рыба.

— Но ведь и она попадается на крючок?

— Бывает, попадается…

— А Рябинина мы проверили… Есть такой человек, он действительно помощник машиниста. Сейчас в рейсе, но скоро будет у нас.

— Неужели? Уверяю вас, это простое совпадение. Фамилия выбрана мной случайно, — как можно естественнее заметил Елецкий и понял, что Бергер врет: нет в рейсе Рябинина, значит, его уже успели предупредить и спрятать. И вдруг в Елецком вспыхнуло какое-то мальчишеское упрямство, до боли жгучее желание врезать оплеуху этому самодовольному мерзавцу, унизить его в собственных глазах Антон Ильич выбрался из кресла, брезгливо поморщился и сказал:

— Ну, ладно, хватит болтовни, вызывайте ваших палачей, и я покину вашу хазу навсегда.

— Что вы имеете в виду? Что это за слово?

— Если помните, Смольков именно вас, как специалиста, просил разобраться и помочь эвакуации наших национальных художественных ценностей? Теперь я вижу, — Елецкий кивнул на стену, — как вы решили эту проблему. Запомните, Бергер, воров презирали и жестоко наказывали во все времена. В Германии, к примеру, им рубили руки. Скоро придет пора, когда вам придется ответить и за это. А “хаза” — на жаргоне преступников — воровской притон, куда воры сносят краденное.

— Ах, Елецкий, Елецкий!.. Речь ведь идет о сохранении культурных ценностей. Сохранении! А не уничтожении их в ваших азиатских пещерах! Рабам, в конце концов, не нужны Рафаэли, они необходимы цивилизованному миру!

— Это вам-то? — Елецкий постарался вложить в свой во­прос максимум презрения.

— Ну, довольно! — Бергер со злостью схватил телефонную трубку и отрывисто приказал: — Клямке, присылайте своих, можете забрать его! — И, припечатав трубку к аппарату, добавил: — Я разочарован в вас, Елецкий, но посмотрим, что вы запоете завтра…

Завтра и все последующие дни, и недели, и месяцы слились в сплошной кровавый кошмар. Оберштурмфюрер Клямке оказался большим специалистом по части развязывания языков, но и он добиться ничего не смог. Не раз и не два Бергер пробовал повторять свои уговоры и убеждения, которые заканчивались угрозами и проклятиями. И снова появлялся Клямке с пустым, водянистым взглядом и мокрыми губами садиста.

Дни кончились, Елецкий давно потерял им счет и забыл, что на дворе — зима или лето? Он видел каких-то окровавленных людей, безучастно слышал их истошные воющие крики, но его память хранила только одно — он ничего не сказал и не скажет. Все остальные ощущения его были пропитаны солью — и вода, и кровь на губах, и невероятный соленый огонь, сжигающий тело…

Однажды ему прочитали приговор, и он отстраненно, как о постороннем, подумал, что мучения кончились. Он уже перешел грань человеческих мук и находился в состоянии прострации, лишь какие-то звуки порой долетали до него. Его тащили, кидали, везли, но и это он, в общем, не помнил и не понимал. Впервые осознал, что он, оказывается, еще жив, в партизанском лагере. Потом был самолет, госпиталь в Москве и обрывки сновидений, которые долго складывались в какую-то давно забытую картину.

И вот теперь все ожило и припомнилось до мельчайших подробностей, вплоть до бронзовой шлюхи на столе у Бергера и его немигающих совиных глаз…

Елецкий возвращался в свое прошлое. Ровно гудели моторы “Дугласа”, и под его крыльями неслась земля, торопливо затягивающая свои рваные, неразличимые в ночи раны.

17

Про Тарантаева словно забыли.

Время тянулось страшно медленно. Гришка метался по тесной подвальной клетухе, потрясал кулаками, матерился сквозь стиснутые в ярости зубы. Только бы не опоздать, не опоздать…

Неожиданно дверь открылась, и появился солдат. Он сунул в руки Тарантаеву миску с пшенной кашей и кружку теплого чая. И ушел, лязгнув с той стороны дверью. Тарантаев жадно поел и снова стал считать минуты. Они складывались в часы, вероятно, уже кончался день, а его все не звали на допрос. Слабо подмаргивала лампочка под потолком. Тарантаев устал метаться по камере и сел в углу, подтянув колени к подбородку.

На место злобы и буйной ярости пришла полная опустошенность. Не зовут, значит, с ним все ясно. Парашютист показал достаточно, и его, Гришкины, свидетельства просто никому теперь не нужны. У Клямке из него бы все кишки вытащили, а здесь не будут, нет — к стенке прислонят и скомандуют: “Пли!” И больше не станет Тарантаева.

Гришка вспомнил, как на допросах все ходил вокруг него этот следователь-кавказец, все кружил со своими вопросами, будто затягивал Гришку в воронку, а он стоял на своем: не знаю, не видел, не был. Глупость это, конечно, тут и дураку ясно, что кругом он наследил. Ежели по правде, так и на две вышки хватит. Ну, что сделал, то сделал, другое обидно: сука эта, Анька, лихо его бортанула, сбежала, и теперь, выходит, только ему и держать ответ за все — и за рацию, и за шифровки, и за этого подонка Бергера. Шпионов не прощают, с ними разговор один. Ну, уж нет, на нем, на Гришке, в рай не въедете, вот вам!..

Разбудил его лязг дверного засова. Тарантаев с трудом разогнул затекшую спину и поднялся, не совсем и понимая, где он и что с ним происходит. Вошел все тот же мальчишка-конвоир и приказал:

— А ну, выходи, живо!

Гришка, сцепив пальцы за спиной, пошел по коридору, ощущая босыми пятками холод цементного пола. Конвоир — в трех шагах сзади. Поднялись по лестнице, и Гришка зажмурился от ослепительного солнечного света, лившегося в пыльное узкое окно. Он скосил глаза на конвоира — близка воля, а не допрыгнешь, не успеешь…

Тарантаев вошел в комнату, где его допрашивали, и… ноги сами подкосились. Рядом с этим проклятым майором, которого он чудом не пришиб, потому что в первый раз в жизни промазал, рядом с ним сидел… Антон. Нет, недаром, знать, все время думал о нем, вот и накаркал на свою голову! Живой Антон!.. Но ведь этого не может быть! Зна­чит, Бергер врал Анне? Он же уверял, — Гришка своими ушами слышал, — что, когда партизаны устроили засаду и напали на машину с осужденными, чтобы отбить своего командира, немцы не растерялись и успели всех приговоренных перестрелять еще в машине. А партизанам только трупы достались.

Гришку как раз в тот день вызвал Бергер, хотел дать, наверно, какое-то очередное задание, связанное с партизанами, но не успел. В его кабинет ворвалась разъяренная Анна. Гришка тогда впервые увидел ее взбешенной до такой крайности. Она так орала на Бергера, что тот, прямо на глазах, забыв про посторонних, то есть про него, Гришку, стал серым от страха. Анна кричала, что будет жаловаться генералу и он шкуру спустит с Бергера. Видно, хорошо знал Бергер этого генерала, родственника Анны, если клялся всеми святыми, что Антона успели ухлопать, и он сам это видел. А потом он, выпроваживая их обоих из кабинета, чуть ли не по-приятельски подмигнул Тарантаеву: “Что, мол, поделаешь? Баба —она баба и есть, надо терпеть…” А сам все-таки трясся, как сучья лапа, от угроз Анны. Вот он почему за нее держался-то. Не за Анну, выходит, а за ее родича-генерала! Ну и дерьмо! Кипело в груди у Гришки, так и тянуло вмазать тогда Бергеру по его ухоженной морде. Еле сдержался. Испортились у Анны отношения с Бергером, а Гришка был рад, думал, что навсегда, но не прошло и месяца — и снова засобиралась она к Бергеру, как ни в чем не бывало. Ну, Анна — черт с ней теперь! А Бергер, значит, врал, гад!

Лихорадочно работала мысль: неужели все? Крышка?.. Вот он, палач, рядом сидит… По напряженным мышцам словно судорогой дернуло, глаза захлестнуло смертной тоской. Но конвоир ткнул в спину автоматом и показал на табуретку. Гришка свалился на нее. Голова настолько отяжелела, что шея не выдерживала, и не было сил поднять глаза на партизанского командира.

Сейчас они снова связную с того света вытащат и дом ее сожженный… А, собственно, кто его, Гришку, там видел? Старуха сумасшедшая? Соседи придурки? Так это на них от страха перед немцем затмение нашло. Не было там Гришки никогда, не было и — все! Бергера нет, Анны нет, А эти — не свидетели… Ну да, не свидетели! Теперь война, Пришьют, и не отвертишься.

И Гришка вдруг сообразил, как петли избежать: надо все валить на Анну, Аньку эту — паскуду. Вот кто виноват! Она и ее немцы. Пусть ее и судят! Поймают и судят. Только она не дура, наверно, давно уж и след ее простыл. А что Антона приглашал встретиться, так то ж немцы заставили! Командир-то, поди, не дурак, мог бы и сам догадаться. Да, теперь валить все на Анну — единственное спасение от петли. Тарантаев почувствовал, как найденный выход словно отпустил судорогу, жестокой болью сковавшую его тело. Теперь, думал он, вылезу, вылезу…

Допрос уже длился более двух часов. Тарантаев словно торопился выговориться. При этом исчезла напрочь его мрачная угрюмость, во взгляде появилась даже какая-то угодливость. Так, видимо, подействовало на него присутствие Елецкого. Сразу развязался язык.

Дзукаев, конечно, заметил, какой ошеломляющий удар нанесла Тарантаеву неожиданная встреча с бывшим партизанским командиром. Дубинский едва успевал записывать за ним показания.

Тарантаев подробно, буквально взахлеб, повествовал свою горькую историю, как застал его в городе приход немцев, как долго он прятался от них, пока однажды не увидала его бывшая начальница Баринова, которая, оказывается, давно служила немцам. Да она и сама- немка, еще в двадцатых приехала и прижилась тут. Это она выдала Тарантаева полиции, его схватили, долго били и мучили, вынуждая нацепить белую повязку полицейского. Но он, оставаясь убежденным советским человеком, никогда не участвовал в облавах и других фашистских акциях, оправдываясь болезнью ног, которые у него, правда, болели еще с детства. Не надо думать, что он такой здоровый внешне, он с малых лет измученный жестокой подагрой. При этих словах Тарантаев показывал свои грязные ноги, мял и растирал их руками, потупив взгляд, и было видно, что он и сам искренне верит собственному вранью. А однажды фашисты — Бергер, Клямке, он валил их в кучу, — угрожая пытками, потребовали, чтобы он нашел возможность встретиться с партизанским командиром, вот, с товарищем Ан­тоном. Он и сам хотел уже связаться, только тайком от фа­шистов. Но они, видать, заподозрили его и в последний момент, неожиданно для него, привезли солдат и устроили засаду. Вот почему так получилось. Он же, Тарантаев, самолично просил свою соседку предупредить товарища Антона, что против партизан готовится карательная экспедиция. Настя могла бы подтвердить, но он слышал, что схватили ее немцы. Он ведь знал, что она в лес ходит, однако никогда никому не говорил об этом. А что Настю Савелову схватили, так в том, он клянется, нет никакой его вины.

И еще он желает сделать самое важное признание. По поводу Бариновой. Он, Тарантаев, конечно, не может знать всего, однако уверен, что товарища Антона выдала немцам та же Баринова. Это она донесла Бергеру, своему любовнику, который теперь обретается в Смоленске, что встретила на улице партизанского командира, после чего Бер­гер организовал облавы по всему городу. И награду за поимку товарища Антона они поделили между собой. И вообще, Баринова — немецкая шпионка, она проговорилась однажды, — Тарантаев своими ушами слышал, — что составляла специальный список, по которому немцы вылавливали советских людей и казнили. А после ухода немцев это она заставила его, Тарантаева, прятать радиопередатчик и угрожала, если он откажется, выдать его НКВД за сотрудничество с врагом. Она его заставила подписать такой листок, что он ее сотрудник. Вот почему он боялся и прятался в развалинах от своих. А с тем передатчиком он и обращаться-то не умеет, посмотрел разок, что это за штука, и — все. Передачи всегда вела она сама…

Дзукаев уже получил подробную информацию от прилетевшего утром Елецкого о Бергере, Бариновой и о самом Тарантаеве и теперь, внимательно слушая Тарантаева, мысленно отсеивал ложь, продиктованную страхом перед неминуемой расплатой, от подлинных фактов, которые могут быть полезны следствию.

Рассказ Елецкого прояснил для Дзукаева самое основное в том, что теперь торопливо выкладывал Тарантаев: было совершенно ясно, что он — исполнитель. Нет, конечно, не заблудшая овечка, каким он стремился представить себя, а вполне сознательный, продавшийся фашистам негодяй, каратель, и мера наказания для него ясна. Но вот главным лицом Тарантаев не мог быть — это несомненно. Тут все нити тянулись к Анне Ивановне Бариновой, к майору Карлу Бергеру. Но Бергер далеко, видимо, за линией фронта, а вот Баринова где-то здесь, под боком скрывается. Вся надежда сейчас на Сашу Рогова, рыскавшего по городу в поисках бывших служащих сельпо, которые могли бы сказать о ней что-то более определенное. Дубинский, как и предполагал Дзукаев, ничего нужного не смог обнаружить.

Тарантаев начал повторяться.

“А теперь самое время по-настоящему прижать его, — решил Дзукаев. — Запал его прошел, и он утомился от необычно длинного для себя рассказа, от долгих ночей, проведенных в страхе за свою жизнь, или ему действительно нечего больше сказать?”

— Ну, а пропуск в сапоге, Тарантаев? Как с ним будем? — спросил он, словно бы между прочим. — Кто и когда вам его выдал?

Забыл об этом Тарантаев.

— Бергер выдал. Недавно, перед отъездом уже, — нехотя выдавил он. Потом, помолчав, добавил: — Вообще-то, не он сам, а Баринова. Она принесла и велела взять и спрятать подальше.

— Значит, буквы “КБ” обозначают инициалы Карла Бергера?

— Наверно, я не знаю.

— Слушайте, Тарантаев, этот документ вам здесь не нужен. Зачем же было его хранить? Вы что, собирались убежать вслед за фашистами?

— Никуда не собирался.

— Ну, предположим. А если бы пришлось или Баринова приказала, к кому вы должны были бы там обратиться?

— Да к Бергеру, к кому ж еще?

— А сколько месяцев вас учили радиоделу?

— Да недол… — Тарантаев испуганно осекся.

— Продолжайте, чего остановились? Месяц, два, три? Вы у Курта в школе учились?

— Не знаю никакого Курта! — глаза Тарантаева зло вспыхнули. — Никто меня не учил!

— Вы же говорили, что знакомы с рыжим Куртом? — Дзукаев помнил, что Тарантаев ни разу не упомянул этого имени, но решил взять его “на пушку”.

— Когда я говорил? — Тарантаев понял, что запутался. Он не мог теперь вспомнить: говорил или нет. Этот проклятый Курт так и вертелся все время на языке. Неужели сказал?

— Говорили, говорили, — поморщился Дзукаев.

“А черт с ними, со всеми!” — решил Тарантаев.

— Ну, видел я его. Он к Бергеру приезжал. И к Ане…

— К Бариновой? Вы ее разве Аней зовете?

— Это… сорвалось… — Тарантаев уже и не рад был своему языку.

— А у нас есть свидетели, которые утверждают, что к Анне Ивановне Бариновой довольно долгое время захаживал похожий на вас, кудрявый, рослый молодой чело­век. Может, стоит предъявить вас им? Кстати, именно ваше нижнее белье обнаружено в ее доме, в шкафу. А под печкой — грязное белье. И тоже ваше. Ну, звать соседей?

— Не надо, — хрипло пробормотал Тарантаев.

— Тогда будем отвечать правду, — жестко отрезал Дзукаев. — Вы были любовником Бариновой?

— Был…

— Но она предпочла вам Бергера. Так?

— Нет! — выкрикнул Тарантаев. — Это он ее… из-за генерала… Ладно, скажу, все равно ведь узнаете. Лучше сам. Чистосердечно.

— Что за генерал? Ну-ка, поподробнее…

— Родственник у нее есть такой. Он генерал. Группенфюрер, по-ихнему. Вот Бергер его боялся и подмазывался к Ане.

— Как фамилия генерала?

— Не помню. Она называла его Вилли, а фамилию не помню — Клот… Плот… Я его ни разу не видел.

— Ладно, уточним. Так что с Куртом?

— Брандвайлер — его фамилия. Аня мне сказала. Он начальник школы, где этот парашютист учился. Полковник, а Бергер ему подчинялся. “КБ” — это и есть Курт Бранд­вайлер. Всем шпионам, которых он готовил, на документах ставили эти буквы.

— И вам тоже?

— Я что? Они меня силком отправили, избавиться хотели, когда ничего у них не вышло вот с товарищем Анто­ном. Вроде я был виноват. Но я плохо учился, неспособный я к учению, и меня отчислили. Я не шпион, мне и заданий-то никаких не давали. Нет, не шпион я…

Дзукаев усмехнулся и взглянул на Елецкого. Антон Ильич сидел с каменным лицом, только желваки перекатывались на его провалившихся скулах. Надо бы дать ему отдохнуть, решил майор. Устал ведь человек, ночь летел. А допрос можно кончить и без него. Колется Тарантаев…

— Антон Ильич, может, вы хотите отдохнуть? — тихо спросил майор, наклонившись к Елецкому.

Но тот отрицательно покачал головой, а потом, словно спохватившись, прошептал:

— Извините, если я, конечно, вам не мешаю…

Дзукаев всем видом показал, что об этом не может быть и речи. Елецкий сухо кивнул и снова перевел немигающий взгляд на Тарантаева.

Майор мысленно благодарил своего начальника за подсказку. Снова оказался прав Федоров — перегорел Таран­таев. Словно ринувшись с высокого обрыва в воду, выкладывал он все, что знал о рыжем Курте. Но сведения эти касались лишь оккупационного периода, а Дзукаеву требовалось узнать, как далеко в сегодня и завтра протянулись связи Брандвайлера и Бариновой. Тарантаев действительно начал говорить правду. Но всю ли? Вот в чем вопрос. Скорее всего, лишь ту часть, которая наверняка касалась его персоны в наименьшей степени. Будучи, однако, человеком недалеким, не умеющим рассчитывать свои мысли и действия на несколько ходов вперед, он незаметно противоречил сам себе в довольно существенных деталях. Ему-то они наверняка казались незначительными, — ну, оговорился, не так выразился! — а со стороны было видно, как старательно пытается он уйти от всякой информации, связанной с довоенным временем.

Заметив мимоходом, например, о том, что Баринова была давним агентом Курта, Тарантаев тут же поправился, что это он так думает, потому что их встречи в оккупированном фашистами городе были теплыми и даже дружескими. “Вряд ли, — мысленно возражал Дзукаев, — могла присутствовать при них такая мелкая сошка, как Тарантаев, если он является новичком в этой компании. Кем же он должен являться в противном случае?” Уходил Тарантаев и от конкретного ответа на вопрос, как давно он сам знаком с Бариновой. Утверждал, что недавно, и, несомненно, лгал. По его словам, Баринова появилась в этом городе незадолго до войны, а где жила раньше, он не знал. О себе сказал, что переселился сюда из Смоленска. Но ведь в Смоленске, по словам соседей, жила и Баринова. Словом, путал свои ответы Тарантаев. Путал и понимал, что увязает в этой путанице все больше и больше.

Требовалось чем-то снова сильно огорошить его, встряхнуть, нанести нокаутирующий удар. Если бы можно было доказать его довоенное, давнее знакомство с Бариновой, тогда, конечно, сотрудничество Тарантаева с германской разведкой стало бы неопровержимым фактом. Но он больше всего боится именно этих сведений и будет крутиться, как черт на горячем шампуре, пока не удастся конкретным доказательством прижать его к стенке. А Бариновой нет… И местные архивы как сквозь землю провалились. То ли их успели куда-то вывезти, то ли уничтожили с умыслом. И никаких сведений из Брянска и Смоленска. Впрочем, последних скоро не дождешься, на это следовало рассчитывать с самого начала. Где-то мечется Саша Рогов, скоро уж день кончится, а от него ни слуху ни духу. А вдруг раскопает хоть что-нибудь, хотя бы маленькую зацепку найдет? Как желал сейчас майор успеха молодому следователю! Он и сам бросил бы все к дьяволу и занялся опросом прохожих, лишь бы хоть какое движение. Легко полковнику рассуждать, что у них впереди масса времени, будто этому дню длиться вечность… Но ведь и его надо понять. И ему несладко.

Капитан Бурко, представляя Елецкого, прибытие которого явилось для Дзукаева полнейшей неожиданностью, не преминул похвастаться, что летели вместе с маршалом, представителем Ставки. Дзукаеву не надо было объяснять, что это означало. Крупное наступление, вот что. И удар по фашистам должен быть не только сильным, но и неожи­данным. А секретность подготовки и решающего удара обязаны были обеспечить именно они, контрразведчики. Обрубить руки специально оставленным здесь гитлеровским агентам, зажать их в смертельные тиски, очистить от них тылы наступающих войск.

Видя, что дело затягивается, Дзукаев решил пойти ва-банк.

— Слушайте, Тарантаев, все, что вы тут рассказали, представляет для нас некоторый интерес. Однако зачем вы увиливаете от прямого ответа: почему вы перебрались в этот город следом за Бариновой? Чем плох был Смоленск? Или это связано с новым заданием Курта? — и, держа в памяти рассказ полковника Федорова, добил Тарантаева: — Брандвайлер ведь не раз приезжал в Смоленск, когда работал в германском посольстве, в Москве. Разве вы это не знали?

— Нет… — растерялся Тарантаев.

— И Баринова не говорила?

— Не говорила… Да я и не знал тогда, вот как перец господом богом!

— А когда было это ваше “тогда”? Слушайте, я думаю, пора выкладывать. Начистоту. Чего мелочиться? Мы с вами уже полдня крутимся на одном месте, надоело, честное слово Вы сильно надеетесь на то, что трибунал учтет ваши чистосердечные признания, а сами постоянно недоговариваете, умалчиваете правду. Только время затягиваете… И учтите, очень дорогое для Bat время! Нам, в конце концов, торопиться некуда. Мы можем и подождать, а вам ждать больше нельзя. Я почти уверен, что трибунал не примет во внимание такую вашу искренность. Вы курите?

— Нет, не курю.

— Вот и берегите здоровье. Разрешаю вам в последний раз подумать и снова все рассказать о Бариновой, все. Тарантаев. И о том, когда и как вы стали германским агентом, и какие задания выполняли. Последний раз спрашиваю, и передаю дело в трибунал.

Образовавшуюся паузу прервал требовательный зуммер телефона. Дзукаев, уже забывший о его существовании, несколько удивленно взял трубку и услышал взволнованный голос Рогова. Саша говорил торопливо, будто задыхающийся бегун.

— Докладываю, товарищ… Казбек! Алло! Алло! Снова вышел в цвет, алло! Бегу к вам!..

— Ты где? — закричал в трубку Дзукаев. — Неужели нашел?

— В госпитале! Сейчас буду!

— Оставайся там, сейчас мы сами приедем! Послышался треск, и связь прервалась.

Дзукаев увидел, как сразу насторожился арестованный. Взгляд его беспокойно заметался по лицам следователей. Дубинский все понял и даже привстал из-за стола, сверля глазами майора. Но Дзукаев усилием воли взял себя в руки и, сохраняя максимум внешнего спокойствия, почти небрежно, но с нотками торжества в голосе сказал:

— Товарищ следователь, отправьте арестованного в подвал! Ступайте, Тарантаев! — и с маху хлопнул ладонью по столу. — Все!

Ах, если б это “все!” не вырвалось у него! Позже Дзу­каев анализировал события этого дня и нигде не видел оши­бок. Он последовательно и твердо загонял Тарантаева в угол и уже почти уверен был в ожидаемом финале. Он просто упустил из виду, что даже заматерелому убийце всегда надо оставлять надежду хоть на малюсенькую лазейку. Но своим неожиданным эмоциональным взрывом он как бы поставил точку и дал иное направление развернувшимся со­бытиям. Окрыленный удачей Саши Рогова, он не обратил внимания на резкую смену настроения у Тарантаева. Напротив, он буквально ерзал от нетерпения, глядя, как арестованный медленно и словно отрешенно читал протокол допроса.

Дубинский открыл дверь и позвал Одинцова. Боец вошел и остановился у притолоки. Автомат висел у него на груди и руки спокойно лежали на ложе и кожухе ствола. Одинцов сдержанно зевнул. Тарантаев оглянулся и понял, что это за ним. Он долго, как бы раздумывая, подписывал листы допроса, потом так же неторопливо встал, окинул всех присутствующих мрачным взглядом исподлобья. Задержавшись на Елецком, презрительно хмыкнул и пошел к двери, косолапо ступая и сутуло пригнувшись, будто огромная обезьяна.

Буквально через минуту в коридоре с гулким треском ударила автоматная очередь.

Все онемели, а через мгновенье Дзукаев мчался по длинному коридору и в голове его колоколом билось: “Ушел! Ушел!..”

Поперек лестницы, ведущей в подвал, раскинув руки, лежал навзничь Тарантаев, а у стены, скорчившись и привалившись к ней боком, — Одинцов. Со всех сторон сбегались люди. Минуту спустя лежащих окружила толпа. Дзукаев пробился в центр, наклонился над арестованным и сразу все понял: мертв, его грудь была буквально разорвана выстрелами в упор. Майор машинально дотронулся до него и тупо посмотрел на запачканную кровью ладонь. Повернулся к Одинцову. Боец лежал, крепко прижимая к себе автомат и неестественно запрокинув голову. Его немигающие глаза были широко раскрыты. Из полуоткрытого рта тянулась по щеке кровавая ниточка. Рядом на полу валялась белесая, выцветшая на солнце пилотка.

Кто-то истошно крикнул: “Санитар!” Прибежала Татьяна, присела возле Одинцова, попробовала оттащить его от стены, несколько рук тут же помогли ей. Русая голова Одинцова с мокрым, прилипшим ко лбу чубчиком, словно булыжник, стукнула по каменному полу. Девушка ойкнула и сунула под нее свою сумку. Потом она обвела непонимающим взглядом окружавших ее и прошептала:

— Убили его.

Все замерли. Стоявшие медленно стягивали пилотки, фуражки. Татьяна вскочила и надрывно крикнула:

— Он убил его, гад!

Этот вопль будто оборвал что-то внутри у Дзукаева. Он повернулся, прошел сквозь невольно расступившуюся толпу и остановился, будто уколовшись о жесткие, прищуренные глаза Елецкого. Майор покачал головой и сокрушенно развел руками.

— Пойдемте, Иван Исмайлович, — неожиданно мягко предложил Елецкий. — Мы тут не нужны. Ушел все-таки, мерзавец, от суда нашего… Но, насколько я понял, нашлась мадам?

— Баринова-то? — как о постороннем предмете спросил Дзукаев. — Нашли ее… Я сейчас еду в госпиталь. За ней. А вы отдыхайте, Дубинский обеспечит.

— Послушайте, майор, нам с вами необходимо поговорить, причем не откладывая дела в долгий ящик.

— Может быть, — нетерпеливо перебил Дзукаев, — позже, когда я вернусь?

— Не хотелось бы оттягивать… А что, в машине нельзя?

— Но вы же понимаете… я еду не в игрушки играть. Там всякое может случиться.

— Помилуйте, майор, что может произойти? А потом, я вовсе не собираюсь вам мешать.

Дзукаев неопределенно пожал плечами.

— Н не знаю… — протянул он. — Впрочем, как хотите. Едем сейчас… Виктор! — позвал он Дубинского. — Займись, пожалуйста, здесь, — он кивнул в сторону Тарантаева. — Я тебя очень прошу…

— Знаете, майор, почему он так сделал?

Дзукаев обернулся к сидящему на заднем сиденье “виллиса” Елецкому.

— Догадываюсь…

— Он был уверен, что вы не найдете Бариновой. Потому и заговорил безбоязненно. Грехов за ним числилось немало, но он рассчитывал отмотаться. У таких зверей особая тяга к жизни. И поразительная боязнь смерти…

— Мальчишку мне жалко. Одинцова. Мы вместе с ним брали Тарантаева, выручил он меня тогда… Как так случилось?..

— Напал неожиданно. Это он с виду неповоротливый, а на самом деле силен и ловок, как тигр. У фашистов школу прошел. Не могли же они учить его только ключом работать да шифровать передачи, там программа обширная… Он задушил его. Но мальчик все-таки успел… Жаль, совершенно ненужная, бессмысленная жертва… Что поделаешь? Война…

— Войной всего не спишешь… — вздохнул Дзукаев. — Ну, так что вы хотели мне сказать?

— Иван Исмайлович, — негромко и доверительно заговорил после паузы Елецкий, — давайте договоримся сразу вот о чем. Я, как вы понимаете, лицо к этому делу некоторым образом… как бы сказать… сопричастное. Поэтому все мои соображения и советы вы, естественно, можете отбросить… отвергнуть. Из тех немногих материалов следствия, с которыми вы сочли возможным меня познакомить, ни в коем случае не примите это как какой-то упрек, я человек военный, все понимаю, так вот, из этих материалов плюс сегодняшнего допроса у меня сложилась некая картина. Думаю, она будет вам интересна.

— Я внимательно слушаю, — хмуро кивнул Дзукаев.

— Постараюсь быть краток, функции Курта Брандвайлера ясны, он в этом деле всему голова. Полагаю, что Баринова его старый агент. По свидетельству Тарантаева, она — немка и, вероятнее всего, является основным рези­дентом. Ее функции — разведка предполья нашей границы. Иначе чем объяснить такую тягу к западным областям? Массовые аресты, я уверен, дело ее рук. С Бергером, как вам известно, я был знаком лично. Бергер — это абвер. Поскольку Баринова, по существу, подчинялась ему, мы имеем дело с абверовской агентурой. Вильгельм Канарис, руководитель абвера, ярый и давний поклонник массового шпионажа, так называемой системы “частого гребня”. Ну, вы знаете, масса агентов, проверка и перепроверка друг друга и поступающей информации и так далее. И вот тут возникает странный парадокс: видя порочность такой системы, они тем не менее не могут отказаться от нее и действуют по давно известному, еще с первой мировой войны, шаблону. Следовательно, и мы должны быть готовы к тому, чтобы долго и тщательно вычесывать их агентуру. Это я вам говорю, Иван Исмайлович, исходя из своего прежнею опыта. Бергер, полагаю, успел насадить у нас в тылу своих агентов и, видимо, не мелких диверсантов, а поставил перед ними задачу на долговременное оседание… То есть оставил серьезную публику. Для решения вопросов будущей стратегии. Вот где главное. А мелочью Бергер не стал бы заниматься. Я ведь вам уже рассказывал о его попытках вербовки моей персоны и не думаю, что его опыты так на мне и закончились. Наверняка нашлись подлецы. Каковы же выводы? Баринова сейчас ключ ко всей операции. На Тарантаева мое присутствие оказало весьма сильное впечатление. Решите сами, майор, нужен я или нет при допросе Бариновой? Во всяком случае, о смерти Тарантаева я бы ей не говорил. Если она будет знать, что он взят, а также дает показания, реакция окажется весьма благоприятной для нас.

— Спасибо, Антон Ильич, за информацию… Когда вся эта история началась, я сгоряча подумал было: вот поймаем мерзавца и передадим в военно-полевой суд. Нет, вижу, тут уже для трибунала дело созревает. Крупное дело. Вам спасибо за помощь. За совет… Ну, кажется, приехали.

18

Петя лихо заложил крутой вираж на выщербленной, разбитой площади и остановился у бывшего здания исполкома. Из подъезда тут же выбежал сияющий Саша Рогов. Но, увидев хмурое лицо подъехавшего начальника и незнакомого, сухого, как жердь, человека, который, опираясь на палку, выбирался из машины, он сник, сообразив, что случилась какая-то непредвиденная, серьезная неприятность. Дзукаев отметил перемену на лице Рогова и быстро объяснил: только что при попытке к бегству убит Тарантаев, а Одинцов погиб.

В этот момент от колонны отделился Червинский и сделал несколько коротких, несмелых шажков навстречу Елецкому. Лицо Ильи Михайловича выражало полное изумление.

— Боже, не может быть! Антон Ильич, живой! Нет, я в это никогда не поверю! Дорогой вы мой, правда, живой, как я! И такой здоровый! Ой, извините меня, старика, можно я вас сейчас обниму от всего сердца?

Червинский прослезился, стал искать в карманах носовой платок, но махнул рукой и вытер глаза сложенными щепотью пальцами. Он ткнулся носом под мышку Елецкому и обхватил его обеими руками. Сгорбленная спина старика вздрагивала.

Елецкий, неловко прижимая к себе плечи Червинского, высоко поднял подбородок и часто моргал повлажневшими веками.

Вконец растерявшийся от этой встречи, Рогов недоуменно взглянул на Дзукаева, и он, подтянув Сашу за плечи, шепнул:

— Бурко ухитрился привезти. Это тот самый Елецкий, понимаешь? Который побывал в гестапо. — Он поморщился, словно от больного зуба. — У Тарантаева, будь он трижды проклят, при виде Антона ноги подкосились, так испугался… Ну, а эта твоя, что в госпитале делает? Арестовал?

— Какой там! Похоже на воспаление легких. В кровати лежит. Сейчас лучше. Только я теперь думаю…

— Что? И ты думаешь? Боишься, что и она окочурится, когда его увидит?

— Да ведь все может случиться… А врач не велел никаких нервных встрясок.

— Он не велел! Послушай, может, мы войну отменим, потому что он не велел? — едва не сорвался на крик Дзукаев и, оглянувшись, продолжал злым шепотом: — Это для него она больная! А для нас — фашистская сволочь! Гам есть где поговорить? — Дзукаев кивнул на здание.

— Уголок найти можно. У начальника госпиталя. Тесно все, койки только что не на крыше стоят.

— Пойдем… Антон Ильич, — майор тронул Елецкого за рукав старого, видно с чужого плеча, пиджака, висевшего на нем, как на вешалке. — Мы тут посовещались… такое дело… Она пока больна, наверно, вам сейчас не надо? А? Вы вот с товарищем побеседуйте, шофер отвезет вас. Мы потом сообщим, сразу сообщим…

— Поступайте, майор, как считаете нужным. А машину не надо, мы к Завгороднему зайдем. Там и найдете.

На втором этаже, в длинном коридоре, тесно заставленном койками с лежащими на них ранеными, Дзукаев остановил Рогова.

— Ты мне покажи ее, а говорить потом будем.

Рогов кивнул и призывно махнул рукой пожилой женщине в белом халате, семенящей им навстречу.

— Это — Прасковья Васильевна, тетя Паша, бывшая сторожиха при сельпо. Она теперь в сиделках при раненых и больных. Тетя Паша, вот мой начальник. Мы только заглянем к ней, ладно? А беспокоить не станем. И еще раз прошу, тетя Паша, ей ничего не говорите. Ни слова, ни полслова. Просто строжайше запрещаю.

— Понимаю, голубок, как не понять, — ласково зачастила старушка, кивая седой, накрытой белым платочком головой. — А вы кто же будете Анюте-то? — она хитровато прищурилась и хихикнула совсем по-девчоночьи. — Уж не женихи ли? Надо ей, надо мужа хорошего. Такая она у нас славная, Анечка наша…

Она подвела военных к приоткрытой двери, заглянула и, повернув голову, шепнула:

— Спит, поди. Ну, поглядите. В том углу, слева…

Дзукаев разглядел в глубине просторного помещения, впритык друг к другу заставленному разномастными кроватями, лежащую на спине женщину, накрытую по грудь серым одеялом и с таким же землисто-серым лицом. Голова ее была забинтована. Он отошел от двери, чувствуя себя в высшей степени неловко, словно подглядел что-то неприличное, запретное. Старушка аккуратно прикрыла дверь.

Окна в длинном сводчатом коридоре были все побиты, и здесь тянуло сквозняком, выгонявшим тяжелый запах лазарета.

Присели на подоконнике у лестницы, где на белой табуретке стоял бачок с кипяченой водой.

— Не знаю, как быть, — Дзукаев взъерошил свой вороной вихор. — Оставлять здесь нельзя. А где охрану держать? За ней в десять глаз надо следить, чтоб не выкинула чего-нибудь. В безвыходной ситуации она может сделать все что угодно… Ну, так как же? С собой забирать?.. Вот же проблема, опять придется Федорову докладывать. Черт знает что, может, ее в Москву придется отправлять.

Следователи помолчали, потом Дзукаев спросил, как удалось отыскать Баринову.

— Да общественность я поднял, — Рогов грустно улыбнулся. — Червинский помог. Начал он припоминать старожилов, ну, и вспомнил о Прасковье Васильевне. Она, говорит, до войны болела всеми болезнями, даже теми, которых и на свете-то нет. Обожала лекарства пить. Постоянная его клиентка. Если, говорит, еще жива эта бабка, всех знает в городе. Энциклопедия. Объяснил, где жила раньше. А там уже мне соседи сказали, что Пашка — это она — днюет и ночует теперь в госпитале. Нашел. Начал ее исподволь расспрашивать про сотрудников сельпо, а она — с ходу: “А ты, голубь, уж не Анюту ли повидать хочешь? А то она все спрашивала, не приходил ли кто к ней? И еще просила никому не говорить про нее, да как не сказать такому, — Рогов хмыкнул, — красавцу!” Вот и рассказала, как Анну Ивановну бойцы подобрали, сюда принесли. Похоже, товарищ майор, она действительно собралась удирать, но… болезнь свалила. Можно считать, повезло нам. Но как дальше быть, и я ума не приложу. Я уж бабку настращал, но не уверен, что она способна промолчать. Язык-то у нее — сами видели!

Решили посоветоваться с начальником госпиталя. Он принял их в своем закутке, где стояла железная койка и небольшой, заваленный всякими бумагами стол. Здесь были его кабинет и спальня одновременно.

Дзукаев представился.

— Мы уже заочно знакомы, — отозвался, поднимаясь с койки, плотный, средних лет мужчина с выбритой до блеска головой. Он провел пухлой ладонью по темени и протянул руку для пожатия. — Это с вами я разговаривал по поводу операции на легком? Извините, сидеть тут негде. Я сейчас прикажу найти табуретку, а вы располагайтесь на койке. Тесно, но хоть под крышей. Сию минуту, товарищи, — он вышел и вскоре вернулся, держа в обеих руках табуретку. Сел на нее и привычно провел ладонью по темени. — Чем могу служить? Вы по поводу того мужчины? Дзукаев предъявил свое удостоверение, и врач внимательно его изучил, потом поднял на майора непонимающий взгляд.

— Я что-нибудь не то сказал? Или сделал не так?

— Нет, доктор дорогой, все так. Только у меня к вам убедительная просьба, вернее, сразу две. Вы позволите?

— Разумеется, я же все понимаю, просто…

— Вот именно. Все должно быть очень просто, — Дзукаев улыбнулся. — Во-первых, я к вам никого не присылал и вы никого не обследовали. Договорились? Это очень важно, запомните, доктор. Для посторонних, если возникнет вдруг вопрос, скажете: был какой-то раненый, давно в тыл отправили. И все.

Начальник госпиталя кивнул, но какая-то растерянность все еще плавала в его глазах.

— И второе. А это уже просто военная тайна, доктор. Вы ведь тоже человек военный и должны понимать. У вас там, в большом зале, лежит некая Баринова. Нами она подозревается в связях с немцами. Мы ее ищем вот уже несколько дней и нашли совершенно случайно. Не исключено, что она просто прячется у вас в данный момент. То есть скрывается от правосудия.

Врач отрицательно потряс головой, но Дзукаев жестом остановил готовые вырваться у него возражения.

— Не торопитесь, доктор, нам лучше известно, кто она и чем занималась при немцах. Так вот, больна она действительно или грамотно притворяется, это вы нам еще скажете. Сейчас же нам необходимо поговорить с ней, лучше, конечно, забрать с собой, в худшем случае — как-то отделить ее от остальных больных и раненых и поставить надежную охрану. Вы меня поняли? Если с ней что-нибудь случится или если, не дай бог, она исчезнет, мы все ответим головой. В буквальном смысле слова, дорогой доктор. Ну, а теперь я слушаю вас.

Но врач молчал. Только пальцы его выбивали барабанную дробь на крышке стола. Пауза длилась довольно долго.

— К великому сожалению, друзья мои, отдельным помещением я располагать не могу, сами видите, как живем. Вот рассортируем раненых и больных — станет полегче А пока… — он развел руки в стороны. — Вашу больную я смотрел. Она действительно больна, но у нее не воспаление легких, как я предположил. У нее сильная простуда плюс депрессия, теперь я, кажется, понимаю ее причину, плюс легкая травма черепа. Все, вместе взятое, и дало такую реакцию. Она у нас, по-моему, четвертый день, температура спала довольно быстро, если до утра будет все в норме, завтра я разрешу вам. Но только после осмотра. Это категорически. Делайте со мной что хотите, но перевозить ее сейчас не позволю. Все понимаю, но не разрешу… Впрочем, если вы боитесь каких-то непредвиденных случайностей, сидите себе у палаты и караульте на здоровье. Лучше, если об этом никто знать не будет. Могу временно, на сутки, зачислить санитаром.

— Простите, — вмешался Рогов, — а нельзя как-то на это время отпустить отдохнуть вашу Прасковью Васильевну? Она нас видела, и мы, честно говоря, побаиваемся за ее язычок. Она ведь может для поддержки, так сказать, тонуса больной проболтаться о нашем посещении…

— А вы-то чем рискуете? Ну, предположим, скажет ей — и что? Она же не встанет с постели. Значит, и не убежит никуда. Впрочем, минутку… Кажется, я смогу вам кое в чем помочь. Мы сегодня отправляем в тыл эшелон с частью тяжело раненных и, возможно, удастся освободить местечко внизу. Я пойду посмотрю. А то здесь, действительно, вы правы, как на вокзале…

Пока доктор ходил выяснять, когда будут отправлены раненые и скоро ли придут за ними машины, Дзукаев с Роговым успели обсудить, как обеспечить охрану Бариновой, с тем чтобы завтра, если это будет возможно, прямо с утра начать ее допрос. Здесь, в госпитале, и начать, раз доктор такой неуступчивый.

Начальник госпиталя все не возвращался. Рогов ерзал, вздыхал, наконец не выдержал:

— Иван Исмайлсвич, можно я на минутку выскочу покурить? Тут не разрешают, а я просто замотался, закрутился, с утра ни одной затяжки. Можно, а?

— Иди, — улыбнулся Дзукаев.

Рогов открыл дверь, и его тут же словно отбросило к стене.

— Гляди! — сдавленным шепотом вскрикнул он, ткнув пальцем в коридор.

Дзукаев вскочил. Через распахнутую дверь он увидел, как по коридору, заботливо поддерживаемая тетей Пашей, медленно удалялась высокая женщина с перебинтованной головой, в длинном сером халате.

В несколько сумасшедших прыжков они догнали иду­щих. Женщина резко обернулась и как-то затравленно съежилась, сразу стала меньше ростом. Рогов немедленно преградил ей путь на лестницу, а Дзукаев приблизился вплотную и, сдерживая рвущееся из груди сердце, выдавил только одно слово:

— Далеко?

— Ох, и напугали! — мелко закрестилась тетя Паша. К ней быстро вернулась привычная болтливость. — Какой тут далеко. В тувалет мы… Экие вы — мужики сторожкие! И чего пугаете? Я сказала Анечке, что к ней гости припожаловали, так она и попросила свести ее в тувалет, в порядок себя привесть. Неужто не понятно? Ну, не удержалась я, сказала, казните, я ж добра ей хочу…

Женщина скривила лицо и брезгливо вытащила свой локоть из цепких пальцев тети Паши.

— Что здесь происходит? — Дзукаев увидел разгневанное лицо поднимающегося по лестнице начальника госпиталя. — Я же приказал ее не тревожить! Вы ответите за свое самоуправство!

— Спокойно, доктор! — Дзукаеву этот гнев показался почему-то комичным. — Вашу больную никто не беспокоил. Клянусь честью. Мы даже не выходили из вашего кабинета. Просто выглянули случайно в коридор и обнаружили такую картину. Вы говорили — лежачая? Оказывается, она совсем ходячая!

— Вы зачем встали? — загремел доктор, но гнев его бьп обращен на санитарку.

— Дак в тувалет же, я говорю, — словно обрадовалась она подоспевшей вовремя поддержке. — А они, вишь, не пустили. Лексей Митрич, голубь, скажи ты им…

Дзукаев в упор, жестко посмотрел в глаза доктору, и тот смешался, отвернулся и буркнул:

— Я не разрешал вставать. И вы это знаете, Прасковья Васильевна… и вы… больная… Впрочем, теперь…

— А теперь, Алексей Дмитриевич, разрешите мне, — вмешался Дзукаев. — Я замечаю, что вы в состоянии передвигаться, Анна Ивановна. Я правильно вас назвал, гражданка Баринова? Так? — он требовательно посмотрел на санитарку.

— Так, истинно так, — закивала тетя Паша. — Анечка это. Как же не знать ее, голубку?..

— Ну так вот. Считаю, раз ваше состояние теперь не внушает опасения доктору… Не внушает, доктор?

Начальник госпиталя неопределенно пожал плечами и махнул рукой.

— …то мы имеем все основания предложить вам привести себя в порядок в другом месте. Лейтенант, — кивнул он Рогову, — помогите санитарке доставить сюда вещи Бариновой. Извините, доктор, но Прасковью Васильевну мы тоже вынуждены пригласить с собой. Разберемся и тогда поставим вас в известность. Пусть она поможет ей одеться. Мы отвернемся.

Дзукаев взял врача за локоть, спустился с ним на несколько ступенек и, жестко сузив глаза, процедил сквозь зубы:

— Алексей Дмитриевич, теперь-то вы понимаете, что могло случиться? Ведь я только что говорил вам об этом.

— Помилуй бог, неужели вы думаете, что я?.. — искренне испугался врач.

— Успокойтесь, вам я верю. Да и не ушла б она от нас далеко… Давайте, доктор, только абсолютно честно, как ее состояние? Мы ведь, сами догадываетесь, не о любви с ней будем беседовать…

Начальник госпиталя поиграл своими лохматыми бровями, морща и расправляя лоб, погладил ладонью темя, искоса наблюдая за движениями одевающейся Бариновой, и утвердительно качнул головой.

— Думаю, выдержит. Реакция нормальная… Конечно, возможны и срывы… Я сейчас принесу вам лекарство, можете ей дать, это общеукрепляющее, никакого вреда…

19

И вот они снова собрались в комнате, ставшей им почти родной. Дзукаев, Дубинский, Рогов… Не было Бурко — он обживался на новом месте, куда, если все пройдет по намеченному плану, они смогут перебраться уже завтра…

Сейчас приведут Баринову.

Сразу по прибытии Дзукаев тщательно проинструктировал Татьяну, и та, под руководством Виктора Дубинского, старательно обыскала Баринову, но ничего, никаких острых — режущих, колющих предметов, никаких докумен­тов или других бумаг у нее не обнаружили. Теперь арестованная приводит себя в порядок, а в дверях ее сторожит Коновалов, глубоко переживающий гибель своего друга — Одинцова.

Вошла Баринова. Черты лица ее заострились, нос опустился, губы вытянулись в сухую ниточку — словом, ощущение было неприятное; может быть, подумал Дзукаев, она когда-то действительно была красавицей и кому-то могла даже понравиться, но не ему, нет… Она села на предложенный стул. На вопрос о самочувствии презрительно усмехнулась, не удостоив ответом.

— Ну что ж, — не обиделся Дзукаев. — Будем начинать по порядку. Несколько вопросов и уточнений, чтоб потом нам с вами не терять даром времени.

— Спрашивайте, ваша воля…

— Скажите, ваш родственник, группенфюрер Вилли… как правильно его фамилия?

— Клотш. Вильгельм Клотш. Мой кузен, — небрежно ответила Баринова.

— Вот-вот, Клотш… Это он был причиной столь… нежных отношений к вам Карла Бергера и Курта Брандвайлера?

Анна замерла, услышав эти фамилии. Потом пожала плечами.

— Не думаю… Возможно… Вилли недавно погиб в Белоруссии. Партизаны убили… А откуда вам это известно?

— Я удивлялся, почему Бергер оставил здесь вас? Теперь понял. Вы потеряли для него всякую ценность после смерти Клотша. Что ж, это вполне естественно для Бергера… Вы спрашиваете, откуда мы знаем об этом? Секрета тут нет никакого. Виктор Александрович, покажите гражданке Бариновой протоколы допроса Григория Никитовича Тарантаева… Да-да, все три протокола. Самый подробный и наиболее интересный последний, сегодняшний. Вы потом сможете их почитать и, полагаю, найдете много любопытного для себя.

— Он… жив?

— Ну, а как иначе он мог бы давать свои показания?.. Кроме того, с вами хочет встретиться Антон Ильич Елецкий, — Дзукаев внимательно наблюдал за реакцией Бариновой. В какой-то миг ему показалось, что она упадет в обморок, но она взяла себя в руки, снова выпрямилась на стуле, — сильная женщина. Дзукаев сделал небольшую паузу и продолжал: — Он специально прилетел для встречи с вами из Москвы, из санатория, где он лечился после знакомства с вашим другом Карлом Бергером. Только встреча произойдет не здесь, а чуть дальше по коридору, в бывшем кабинете Карла Бергера, где вы однажды уже виделись и обсуждали качество французского одеколона. Ну, и кроме того, к нам явился по собственному почину посланец от вашего друга Курта Брандвайлера, из Эстонии. Он тоже кое-что имеет вам передать. С чего начнем? Спрашивать? Или дать бумагу, карандаш, а вы сами все напишете?

Анна молчала.

— Совсем не слышу ответа, — спокойно констатировал Дзукаев.

— Скажите… — голос у Бариновой захрипел. — Гриша все про меня рассказал?

— Что — все? — удивился Дзукаев.

— Что я его… любила…

— А как же! Да вы сами прочтете, я ж сказал.

— Мерзавец… ничтожество….. хорошо, я сама напишу. А что мне за это будет?

— За что — за это? За расстрелянных наших честных людей? За ваши специальные списки коммунистов? Мы сегодня интересовались в соответствующих инстанциях, и нам сообщили, что практически уже подготовлена исчерпывающая информация и на вас и на ваших друзей — рыжего Курта, Генриха Рихтера, Бергера и других. Так какого же снисхождения вы ждете теперь?

— Но… может быть… если я все расскажу?..

— Об этом теперь будет судить только трибунал. Скажу лишь, как я уже говорил и вашему Тарантаеву: чистосердечное и полное признание может оказать воздействие на решение военного трибунала. Это все.

— Я напишу… Мой бог, за что? Ведь я так любила его!.. А он изложил… в своем признании, кем являлся на самом деле?

— Да, и довольно подробно, — не моргнув глазом, ответил Дзукаев.

Баринова задумалась.

— Ну, что ж, тогда и мне скрывать нечего, — решительно заявила она. — Я напишу, я все напишу, даже то, что ему очень хотелось бы скрыть… Давайте бумагу. Где я должна работать?

Последнее слово и безапелляционный тон, с которым она его произнесла, едва не вызвали шок у следователей, настолько комично это выглядело. Вероятно, эта женщина была слишком уверена в своей значительности. Следователи переглянулись. А что, мелькнула вдруг у Дзукаева шальная мысль, может, она действительно считает, что представляет собой великую ценность для нас? Такую великую, что и самой Мата Хари не снилось? И фрицы с восторгом согласятся ее немедленно обменять на своего Гитлера? Ну и честолюбие!

— Я думаю, удобнее всего вам будет здесь. Начинайте и не обращайте на нас внимания. Этого вам, надеюсь, хватит? — Дзукаев протянул ей довольно толстую кипу бумаги и несколько заточенных карандашей.

Но Баринова не заметила иронии.

— Думаю, хватит. Но все-таки, может быть, вы мне разрешите пройти в соседнюю комнату, куда вы уже меня определили? Там тоже имеются стол и стул. Там на окнах такие же решетки, а я себя неважно чувствую и, как вы понимаете, убежать не смогу. Только уберите вашего солдата, пусть не стоит над душой. Он так зло смотрит, что я не могу сосредоточиться.

— Виктор Александрович, проводите ее, пожалуйста. Мы пойдем вам навстречу, Баринова, наш боец будет находиться за дверью. Теперь все?

— Достаточно.

Шло время… Рогов уехал за Елецким.

Дзукаев время от времени интересовался у Дубинского, заходившего в соседнюю комнату.

— Ну, как?

— Пишет, — коротко отвечал Виктор. — Много?

Дубинский двумя пальцами показывал толщину стопки исписанной бумаги.

— Читать нам — не перечитать, — вздыхал Дзукаев. — Боюсь, что я погорячился, когда решил, что мы выгадали завтрашний день. Давай, дорогой, займемся бумажными делами…

Вернулись Рогов с Елецким. Антон Ильич заметно изменился. Он словно помолодел, казалось, даже запавшие щеки его разгладились, исчезли на них резкие морщины, и глаза светились и были живыми, а не теми, пристально-отрешенными, которыми он смотрел на Тарантаева.

— Спасибо вам, друзья мои, — негромко и стеснительно сказал он. — Вы даже не представляете, какое это лекарство для меня, как всего этого мне не хватало. Хотелось бы думать, что мой неожиданный приезд вам не в тягость. — Он уже знал от Рогова о неудавшемся побеге Бариновой и теперь предложил: — Разрешите, и я тоже изложу свои показания? Постараюсь быть предельно кратким. Если я вам пока не нужен, приткните меня куда-нибудь, где поспокойнее. И еще просьба, майор, вы обещали, что сегодня ночью появится возможность вылететь в Москву. Видимо, не надо объяснять, что меня ожидает там, в санатории? — он слегка улыбнулся. — Но это уж я как-нибудь переживу, да и руководство в курсе дела. Однако лучше, если задержка не продлится более суток. Будут считать самоволкой.

— Антон Ильич, какие разговоры! — широко и белозубо рассмеялся Дзукаев, подмигнув следователям. — Мы сегодня же отправим вас. Полковнику Федорову я уже докладывал о вашем прибытии. Его здесь нет, но он просил вам передать свою глубокую благодарность и беспокойство по поводу вашего здоровья. Он обещал лично решить с коман­дованием вопрос о доставке вас в Москву. За это не волнуйтесь. — Дзукаев внимательно посмотрел на Елецкого и строго сказал Рогову: — Сандро, дорогой, обеспечь Антона Ильича всем необходимым.

Они долго занимались бумажными делами, которых Дзукаев терпеть не мог. Выручали скрупулезная точность и аккуратность Виктора Дубинского. Дзукаев прочитал и подшил к делу показания Елецкого. Ждали Баринову.

Виктор зашел в ее комнату, быстро вернулся, шепнул:

— Заканчивает, — и снова ушел к ней.

Минут через пятнадцать она вошла в сопровождении Дубинского, несшего пухлую кипу исписанной крупным почерком бумаги. Баринова окинула взглядом комнату, и глаза ее прикипели к Елецкому. А он пристроился на подоконнике, опершись на палку, и внимательно смотрел на Баринову, слегка покачивая головой из стороны в сторону. Наконец Анна словно очнулась и быстрыми шагами прошла и села на стул спиной к Елецкому. Резким движением указательного пальца приказала Дубинскому положить бумаги Дзукаеву на стол.

— Здесь — все. Прежде чем я буду отвечать на ваши вопросы, настаиваю на следующем. Все написанное — истинная правда. Лично я не повинна в смерти ни одного человека, я никогда не держала в руках никакого оружия и к акциям, проводимым гестапо во время оккупации этого города, отношения не имею. Ни в каких уголовных делах я не замешана. Напротив, на посту заместителя председателя правления сельпо и ранее я трудилась честно и за свой труд получала только одни благодарности. Во время оккупации я также была абсолютно лояльна по отношению к местному населению. Все, кто меня знают, могут это подтвердить. И последнее. Прошу суд учесть, что я женщина.

— Понятно, — согласился Дзукаев. — Почитаем, какую правду вы изложили…

Любопытная это была исповедь. Казалось, Баринова не скрывала ничего, не стремилась выставить себя в более выгодном свете. Она начала издалека, с детства, со своей семьи, Петра Баринова, подробно описала свои взаимоотношения с военнопленным, затем появился кузен Вилли Клотш, будущий группенфюрер СС, его советы, приезд в Россию. Она писала о работе экспертом-переводчиком в техническом бюро Отто Вольфа в Москве, затем о возвращении в Брянск и переезде в Смоленск. Можно было подумать, что она даже получала какое-то своеобразное удовольствие, живописуя свои взаимоотношения с мужем, а потом с Тарантаевым. Подробно описала она, как ей напомнили о ее долге перед Германией, но она, не желая бросать и намека тени на свою деловую репутацию, предложила использовать в качестве агента человека хитрого, но недалекого-Григория Тарантаева. Он и выполнял задания сотрудника германского посольства в Москве Курта Бранд-вайлера. О существе этих заданий она, конечно, долгое время не догадывалась. Только с начала войны, когда появился Бергер и она стала его любовницей, некоторые из этих заданий прояснились для нее. Но об этом ей рассказывал уже сам Бергер, который в своей разведывательной деятельности подчинялся Брандвайлеру. Вот, собственно, и вся ее биография. Она, разумеется, признает себя виновной в том, что была связана с представителями германской разведки, но эта связь была сугубо личной, так сказать, интимной, и не наносила никакого ущерба советскому государству, в котором она жила и честно трудилась. Она виновата лишь в том, что знала о преступной, шпионской деятельности Тарантаева, но не донесла на него в органы НКВД, хотя как женщину, ее, в общем, нетрудно понять. Что же касается Бергера, то он, являясь офицером абвера, занимался вербовкой агентов в России с целью их долговременного оседания после ухода немецких войск. Многих из них она видела в доме Бергера, даже запомнила их внешность, псевдонимы. Учитывая то обстоятельство, что по законам военного времени к ней уже по одному только подозрению в шпионаже может быть применена высшая мера наказания, она ставит в известность следствие, что, если ей будет твердо гарантировано сохранение жизни, она постарается вспомнить адреса оставленных Бергером агентов, а их около полутора десятков.

Дзукаев жирно, двумя линиями отчеркнул этот абзац и поднял глаза на Баринову.

— Эти агенты действительно существуют?

— Разумеется. Возможно, повторяю, я смогла бы их вспомнить. Но вы сами понимаете, мне нужны определенные гарантии.

Дзукаев кивнул и снова углубился в чтение. Он по нескольку раз перечитывал отдельные фразы и абзацы и хотел понять, разобраться, что, какие пружины двигали этой женщиной. Она так спокойно и даже равнодушно, с массой вполне зримых деталей рассказывала о приходе фашистов, их карательной политике, несколькими фразами ярко охарактеризовала каждого из своих соотечественников, особенно Бергера и Курта, и во всем этом была какая-то совершенно непонятная Дзукаеву ирония, словно Анна выбрала себе роль беспристрастного судьи, для которого не существует таких понятий, как фашизм, предательство, убийство, а есть ситуация, положение вещей, акция…

Она не называла людей, в России их для нее не было, было население. Откуда же, думал Дзукаев, в ней такая ненависть к русским людям? Ведь муж ее был русским. Она пишет, что ехала в Россию с большими и честолюбивыми планами. Так что же это, неудовлетворенное честолюбие, крушение надежд? Видимо, мечтала о величии, а оказалось, никто не оценил ее “подвига”, ее миссионерства среди дикарей, и пришлось ей работать, как всем в страна, и быть наравне со всеми. Но ведь она пишет и о том, что к ней относились хорошо, ценили, хвалили. Значит, что же, не так ценили, как ей того хотелось? И поэтому она с равнодушием палача смотрела на бесчисленные, немыслимые страдания людей, которым принесли смерть и горе ее соотечественники.

За чтением Дзукаев упустил момент, когда начался какой-то странный, отрывистый диалог между Бариновой и Елецким.

— Страсть к искусству? Ложь! Самый обычный грабеж, вот что это такое, — сказал Елецкий.

— Наполеон после войны с Египтом привез во Францию и тем спас и открыл миру древнее египетское искусство, — возразила Анна. — Я видела в Дрездене.

— Наполеон был таким же грабителем… Рангом выше…

Дзукаев непонимающе посмотрел на Елецкого.

— Извините, майор, я просто вспомнил, что в кабинете Бергера висела масса наворованных картин и наших древних икон, и поинтересовался, куда все это делось? А она, — он кивнул на Баринову, — стала объяснять, что это акция по спасению ценностей от варваров. Невероятный цинизм! Впрочем, те же слова говорил мне и Бергер.

— Да-да, — кивнул Дзукаев и снова принялся за показания.

И вот последняя страница. Что же, Баринова, похоже, старалась писать свою “исповедь” искренно -о себе, о своих увлечениях, о своих знакомых. Она только старательно уходила от своего участия в шпионаже и преступлениях, творимых гитлеровцами. По ее показаниям, от Бергера шла прямая линия к Тарантаеву. А где же она сама?

— Каким образом вы завербовали Тарантаева? — как бы между прочим, спросил Дзукаев, не поднимая глаз от “исповеди”.

— Я? — удивилась Анна. — Я ведь написала, что только указала на него Брандвайлсру в один из его давних приездов в Смоленск.

— Он разве не давал подписки о сотрудничестве с германской разведкой?

— Ну-у… нет, давал, — Анна насторожилась. — Выходит, он знает немецкий язык?

— Думаю, нет… Определенно, нет.

— Кому же он давал, в таком случае, подписку?

— Мне.

— Уточните, она была на русском или на немецком языке?

— На немецком.

— Значит, это вы переводили ему текст?

— Я…

— А в каком году был завербован Тарантаев?

— Не помню, думаю, что в середине тридцатых.

Дзукаев нахмурился.

“Вот почему Тарантаев так старательно уходил от ответа на вопрос: когда познакомился с Бариновой. Значит, их связь тянется с тридцатых годов”.

— А вот Тарантаев утверждает, что передавал свои сведения только вам, а вы — уже дальше.

— Он лжет.

— Нет, не лжет. Более того, из его показаний следует, что именно вам было поручено собирать данные о дислокации наших войск в западных областях накануне войны. Именно по вашим специальным спискам были уничтожены советские патриоты — тысячи людей. Тарантаев довольно подробно рассказал об этом. Вот, — Дзукаев перелистал протокол допроса Тарантаева, отчеркнул карандашом на полях и протянул одну страницу Бариновой. — Можете посмотреть сами.

Баринова нервно выхватила лист, прочитала и отшвырнула его на стол.

— Все это гнусная ложь! Навет! Покажите мне хотя бы одного человека, которого я выдала!

— Оглянитесь, — просто сказал Дзукаев.

Баринова вздрогнула, медленно обернулась и встретилась глазами с Елецким.

— Это неправда! — воскликнула она. — Это тоже “заслуга” Тарантаева!

Елецкий молча засучил правый рукав, показал длинный шрам и негромко сказал:

— После того как вы отправились к обер-лейтенанту Рихарду за французскими духами, Бергер мне сам сказал об этом. От него же я узнал и о вашей профессии.

— Это в вас говорит месть, — после паузы зло сказала Анна. — Вы мстите мне за то, что Бергер поймал вас и… пытал. Как это подло, истинно по-русски — мстить женщине, когда не можете отомстить мужчине! Я понимаю, вы хотите убить меня без всякого суда! Какой тут суд, какие у вас могут быть законы?!

— Зачем горячиться? — пожал плечами Дзукаев. — Никто не собирается вас прямо тут убивать. И нет у нас такого права. Ставлю вас в известность, что советский суд вершится только уполномоченными на то людьми. Это в фашистской Германии, насколько нам известно, полностью отсутствуют правовые гарантии для граждан. А у нас их никто не отменял. Поэтому не будем горячиться. Не будем кричать на свидетеля. Вот вы, гражданка Баринова, обвиняете нас в самоуправстве, а сами тем не менее требуете гарантий сохранения вашей жизни. Обязан вас предупредить, я, как следователь, никаких гарантий вам дать не могу. Только военный трибунал может учесть ваши чистосердечные показания и вынести свое решение. Думаю, поэтому вам стоит вспомнить адреса агентов. Это очень важно для вас лично… Вам нужна бумага или будете диктовать?..

Анна долго сидела, не шевелясь, уткнувшись взглядом в чистый лист бумаги. Она трезво оценивала свое положение: с блефом ничего не получилось, игра подошла к финишу. Когда противнику известны твои карты, ты — в проигрыше. Оставалась единственная надежда пробудить интерес руководства контрразведки к себе, как к опытному агентурному работнику. Все-таки ее знакомства и связи по ту сторону фронта значат немало. Кстати, и данные на полтора десятка агентов, оставленных здесь Бергером, но, по сути, находящихся под ее личным контролем, тоже должны быть оценены как акт добровольной сдачи. В конце концов, когда речь идет о жизни и смерти, что для нее эти пятнадцать отлично натасканных ничтожеств?! И Анна решительно протянула руку к карандашу.

В ожидании, пока Баринова напишет, Иван Исмайлович Дзукаев медленно прохаживался по комнате. Остановился, оглядел присутствующих. Дубинский обхватил лицо ладонями и, казалось, дремал, но глаза его сквозь щели между пальцами пристально наблюдали за каждым движением Бариновой. Отрешенно смотрел в окно Елецкий. Саша Рогов сосредоточенно выкладывал на столе из двух папирос и зажигалки какие-то фигуры. А думал сейчас наверняка уже о том, как будет разыскивать и брать бергеровских агентов.

Дзукаев взглянул через плечо Бариновой: она уже заканчивала длинный список фамилий, имен, словесных порт­ретов. Машинально отметил ее тренированную память, пробегая список по диагонали, — это же надо столько держать в голове адресов, всяких подробностей, деталей! Взгляд вернулся к началу текста и споткнулся на фразе: “Когда встает реальная необходимость альтернативного решения: жизнь или смерть…”

После встречи с секретарем райкома Дзукаев выбрал полчаса и съездил в загородную рощу. Там производили эксгумацию трупов расстрелянных. Работал взвод саперов, пришло много народа, зрелище было невероятно тяжелым даже для военного человека. С высокого песчаного взлобка смотрел майор, как из-под слоя коричневой, будто пропитанной кровью земли, то там, то здесь появлялись скрюченные кисти рук, почерневшие ступни, головы убитых. И всякий раз дергался и ахал пожилой мужчина, стоящий поблизости, — несмотря на жару, на нем был брезентовый дождевик с опущенным на глаза капюшоном. Дзукаев следил за размеренным движением лопат, которые десятками живых маятников словно отмахивали время, и в сумбуре бьющих в виски мыслей явственной была одна: запомни… и никогда не посмей простить… или искать объяснение при­чин… запомни.

— Слушайте, Баринова, — неожиданно хрипло произнес он и отстранение отметил метнувшийся к нему удивленный взгляд Саши Рогова. — Не забудьте написать, как вы помогали составлять специальные розыскные листы для гестапо. Ведь так назывались эти ваши списки официально? И с какой целью вы снова оставлены здесь в качестве резидента. Настоятельно советую больше не терять времени, а то ваш поезд может уйти…

Анне казалось всю жизнь, что она едет куда-то в дальнем поезде. И все, что было ее — собственное, настоящее — находилось в ее купе. А за окнами, летящее мимо — призрачное, никому не нужное. Она не знала, куда идет поезд. Она лишь ждала той, последней остановки. И она приехала…

Эпилог 

В годовщину десятилетия Великой Победы, в один из жарких последних дней августа, Иван Исмайловнч Дзукаев получил от своего давнего сослуживца неожиданное приглашение посетить московский Музей изобразительных искусств имени Пушкина, где должен был состояться торжественный акт передачи спасенных Советской Армией сокровищ Дрезденской галереи народу Германской Демократической Республики.

Предъявив свое приглашение, Иван Исмайлович прошел через зеленый скверик и поднялся в мощную колоннаду портика перед входом. Народу было очень много. Среди гостей Дзукаев сразу узнал известных писателей, артистов кино, отметил знакомые лица крупных военачальников. Вдруг военные как-то подобрались, вытянулись. По мраморной лестнице неторопливо поднимался, легко кивая в обе стороны, Георгий Константинович Жуков. Непривычно было видеть его не в маршальском мундире, сплошь увешанном орденами, как его изображали на всех портретах, а в великолепном черном костюме, с тремя золотыми звездочками Героя Советского Союза.

Хотя день был по-летнему жаркий, большинство гостей облачились в вечерние туалеты. Было душно, пахло духами, вспыхивали блицы фоторепортеров, под ногами змеились черные шланги и провода телевизионных установок и ослепляющих “юпитеров”.

Все стихли, и до Дзукаева из глубины зала докатились аплодисменты. Иван Исмайлович поднялся на цыпочки и через головы впереди стоящих увидел, как к микрофону чуть вразвалку подошел невысокий, с широкими покатыми плечами старик с артистически взъерошенной седой шевелюрой. Серый мешковатый костюм, ярко-голубой галстук — “бабочка”, незажженная курительная трубка в руках — все это убеждало, что их хозяин — человек из мира искусства.

— …Это символично и знаменательно, — немного растягивая слова и упирая на букву “а”, говорил между тем оратор, — что картина немецкого художника, которым гордится все немецкое искусство, как бы скрепила узы между двумя народами. Выбор ее подтвердил, с каким огромным уважением относимся мы к многовековой культуре Германии…

Президент показал трубочкой в бок, и Дзукаев обратил внимание на совсем небольшую картину в тяжелой золоченой раме, стоящую на высоком постаменте, затянутом вишневым бархатом. С этой картины началась, как он понял, передача всех остальных ценностей, заполонивших стены огромного музея.

Позже, когда речи закончились, погасли жаркие фонари и в зале стало сумеречно и даже прохладно, потому что толпа повалила в другие залы, Иван Исмайлович сумел подойти к картине.

“Альбрехт Дюрер, — прочитал он на табличке внизу рамы. — Портрет молодого человека”.

Он посмотрел в немного грустные и внимательные глаза на портрете и вдруг вспомнил… Да, вспомнил высокий мост в Мейссене, ведущий к замку Альбрехтсбург, игрушечные, крытые черепицей дома внизу, сбегающие с холма к Эльбе, — всю эту прекрасную и радостную картинку маленького немецкого городка, словно возникшего наяву из сказок братьев Гримм.

Десять лет назад, в июне сорок пятого года, на этом мосту Дзукаев встретил Сашу Рогова. Они не виделись с сорок третьего, когда Рогов был ранен во время ликвидации фашистской агентуры на Смоленщине. Дзукаев ушел дальше, в Белоруссию, потом к Кенигсбергу, а Саша затерялся в госпиталях. И вот такая неожиданная встреча. Они вспомнили своих товарищей, с кем прошли долгий путь к Победе, а потом медленно отправились в замок. Рогов возмужал, посолиднел, отпустил рыжеватые усики, а волосы его совсем выгорели и стали цвета соломы, Он уже дослужился до капитана, а Дзукаев после Кенигсберга стал подполков­ником. “Снова не догнал”, — пошутил Саша.

В замке, которому, как заметил Рогов, уже пятьсот лет, было сумрачно и холодно.

— А вот тут, — он показал в угол, заваленный всяким мусором и мебельным хламом, — мы еще в мае знаешь что обнаружили? Картины Рембрандта, Рубенса и других ху­дожников. Величайших художников! Их фашисты спрятали здесь, привалили к стене прямо без рам и тряпками закидали. Сюда эксперты наши приезжали, говорили, что это еще куда ни шло. Тут хоть сухо. А вот другие картины в каменоломни, в шахты старые, в сырость запрятали и заминировали, чтобы взорвать, если мы подойдем. Представляешь, Иван, совсем озверели…

Они снова вышли на широкий, из каменных плит, замковый двор, прошли под башней на мост и остановились. Саша закурил.

Наступал вечер. Солнце, погружаясь в туманные расщелины горной Саксонии, стекало с островерхих черепичных крыш потоками расплавленной бронзы. Синие тени гнездились в кривых и тесных ступенчатых улочках города, мощенных многовековым стертым кирпичом и брусчаткой. У ног Дзукаева лежал Мейссен — родина знаменитого фарфора, помеченного синими скрещенными мечами. Чистенький, аккуратный немецкий городок. Тысячелетия не коснулись его. Ни чума, ни войны, ни мировые катастрофы. У подножья его все так же вилась широкая лента Эльбы…

“Но ведь и здесь, — думал Иван Исмайлович, — прошла война. Гремели орудия, шли танки. На этой же самой Эльбе встретились наши бойцы с американскими парнями, которые неизвестно зачем разнесли вдребезги Дрезден. Замок разбомбили, такую красоту уничтожили… Но почему же тем не менее этот Мейссен остался чистым и нетронутым?”

— Слушай, Сандро, — как когда-то назвал Рогова Дзу­каев, и Саша улыбнулся грустно и задумчиво. — Я видел, как наши джигиты в Кенигсберге охраняли памятник Шиллеру и могилу философа Канта. А в Веймаре, мне говорили, первым делом, как вошли, возложили венки к памятнику Шиллеру и Гете…

— А я сейчас вспоминаю тот наш городок на Смоленщине, где мы с тобой последнее дело о немке раскручивали. Не знаю, почему вспомнил… А-а, ну, конечно, она же родом откуда-то из этих мест. Из Саксонии… Кстати, чем дело-то кончилось? Меня тогда чуть не пришил тот агент, век его, гада, помнить буду…

— Да чем кончилось?.. Быстро не кончилось. Взяли мы в общей сложности четырнадцать агентов. Следствие затянулось еще на месяц. Но начальство пошло навстречу, увидели, с кем дело имеем. Больше восьми тысяч погибших на совести этих мерзавцев. Потому так долго. Сам Зеленин, начальник управления контрразведки фронта, разрешил продолжать следствие. Он потом нашу разработку приказал, как хороший пример, Сандро, обсудить на совещаниях во всех отделах. Ну, а потом что? Трибунал, приго­вор: смертная казнь. Силина помнишь, нашего коменданта? Вот сам и расстрелял… Да, Сандро, совсем забыл! Нас же всех к орденам представили! Полковника Митрофанова помнишь? Начальником отдела контрразведки армии был, Вот он и представлял. Тебе вручили?

Рогов отрицательно покачал головой, усмехнулся.

— А что хоть дали-то?

— Как что?! Орден Ленина! Неужели не нашли тебя?

— Да, видать, все ищут, — снова усмехнулся Рогов.

— Найдет, дорогой! — воскликнул Дзукаев. — Как же так? Обязательно найдет орден такого джигита!

— Ладно, — вздохнул Рогов. — Найдет — так найдет… Вот войну закончили — это главное. Ты сейчас сказал: фашисты уничтожали, а мы — охраняем всеми силами… Знаешь почему? Все очень просто. Ведь это они, а не мы стреляли в парламентеров. Они, Иван, несли гибель миру и жутко боялись наказания. А нам дано избавить мир от фашизма. И в этом наша миссия.

Долго стоял Дзукаев у портрета молодого человека и вспоминал своих фронтовых друзей. Уже народ начал расходиться. Дзукаев, спохватившись, чуть не бегом обошел залы музея, не успевая даже читать, что написано на табличках под картинами и кто их рисовал, запомнил только, что было их много, очень много, и были они большие, и на каждой — живые люди, жившие в разные времена. А потом он вернулся к молодому человеку, которого четыреста лет назад изобразил немецкий художник Альбрехт Дюрер, и попрощался с ним, просто, по-мужски, молча, как расстаются с хорошим другом и не знают, даст ли вечное время возможность когда-нибудь свидеться,

Оглавление

Виктор Вучетич . СЛЕДОВАТЕЛЬ ОСОБОГО ОТДЕЛА . Повесть

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  Эпилог 

Реклама на сайте