«Большой горизонт»

Лев Линьков БОЛЬШОЙ ГОРИЗОНТ повесть

Художник ГОЛЬДБЕРГ Л. М.

Здравствуй, Тихий океан (вместо предисловия)

Из Владивостока мы вышли в конце сентября, ласкового в этих краях. Над бухтой Золотой Рог стоял пронзительно-синий штиль, и долго еще были видны караваны горбатых рыжих сопок, бредущих над удаляющимся городом.

Форштевень «Дальстроя» разгонял небольшие волны. На волнах раскачивались не желавшие отставать от нас отраженные облака. Желтоклювые чайки, горланя, вились за кормой, выжидая добычу. Время от времени высокая труба выбрасывала клубы дыма, теплая тишина прибивала его к воде, гася синеву.

На траверзе мыса Поворотный «Дальстрой» лег курсом на северо-восток, в открытое море, такое же спокойное, как и бухта, как и залив.

— До чего же духовитый воздух! — Федот Петрович распахнул ворот рубахи.

Трудно определить, сколько Петровичу лет: по ясным, поголубевшим от морской воды глазам — никак не больше пятидесяти, по реденькому же, седому, впадающему в желтизну хохолку среди залысин — за все шестьдесят.

В соседстве с ним притулилась к фальшборту жена — сухонькая тихая старушка, встревоженная бескрайностью впервые увиденного моря.

Не в пример жене говорливый Петрович быстро перезнакомился со многими пассажирами, расспросил, кто куда и по какой надобности едет, сообщил, что сам он сормовский кузнец и держит со старухой путь к младшему сыну, на Курильский остров К.

— Не вдруг надумалось распрощаться с судоверфью — оттрубил там без малого сорок годков, да Володька все бомбил и бомбил из письма в письмо: Сормово-де без тебя не обедняет, а на Курилах без классных кузнецов полный зарез.

Петрович с усмешкой кивнул на жену:

— Моя Матвеевна, конечное дело, противилась: «Да куда на старости лет улетать из родного гнезда, да вдруг на море утонем…» Еле уговорил…

Произнес он последние слова чуть ли не шепотом, а жена как-то услышала.

— Брось пустое болтать! — нежданно-негаданно взвилась она. — «Уговорил»… Не за тобой — к внукам еду. Сам печалился: «Погибнут без меня яблони в садочке…»

Вот так тихонькая старушка!..

— Утонуть не утонем, а шторма, пожалуй, не миновать, — негромко сказал капитан 1 ранга Самсонов.

Я оглядел палубу — всюду пассажиры, наверное человек полтораста, не меньше: курильские, камчатские и чукотские старожилы, возвращающиеся с материка из командировок и отпускав; переселенцы вроде Петровича с женой, многие с семьями, с детьми. Кто пил чай тут же на палубе; кто читал или дремал, прикорнувши к чемодану или сундучку; кто азартно стучал костяшками домино. На корме пела молодежь. («Комсомольцы — курские и полтавские. На Камчатку работать едут», — сообщил нам с Самсоновым Петрович.) Компания рослых рыбаков («Ревматизм под Владивостоком на курорте укрощали», — сказал Петрович), не забывая опрокинуть стаканчик и закусить горбушей, костила на чем свет стоит директора рыбозавода, какого-то Марченко, повинного в том, что колхоз в пролове. («Сети Марченко прислал им неподходящие».) Молодожены лейтенант-пограничник и юная учительница из Сочи (это тоже успел узнать старый кузнец!), уединившись, никак не могли наглядеться друг на друга. Мальчишки и девчонки с веселым гамом играли в прятки под спасательными лодками, среди палубного груза — ящиков со станками, крепко-накрепко принайтовленных автомашин.

Разве кто-нибудь из пассажиров думал сейчас о шторме?..

— Поглядите на солнце, — добавил капитан 1 ранга, — верный признак.

Тут только обратил я внимание, что возле солнца появился белесый круг, как у луны в морозную ночь.

С капитаном 1 ранга мы познакомились во Владивостоке: мне, московскому литератору, оформляли документы для поездки к пограничникам, на один из курильских островов — остров Н., Самсонов получал предписание — он ехал к месту нового назначения, в Петропавловск-Камчатский.

«Вот вам и попутчик, — обрадовал меня офицер штаба. — Знает Дальний Восток не хуже, чем вы — улицу Горького. Кстати говоря, и на острове Н. не так давно служил».

Можно ли было после этого усомниться в прогнозах капитана 1 ранга?

Под вечер «Дальстрой» попал в мертвую зыбь. Ни малейшего ветерка, а пароход закачало. К нашему удивлению, одним из первых стал мучиться морской болезнью Петрович.

— С непривычки, — виновато бормотал он. Плечи его опустились, хохолок надо лбом поник.

— Известно, с непривычки, — засуетилась Матвеевна. — Пойдем, голубчик, в помещение, передохни.

Через вахтенного матроса капитан «Дальстроя»— они с Самсоновым оказались давними друзьями — пригласил нас к себе в каюту.

— «Веселые» новости, — протянул он пачку радиограмм.

«Всем! Всем! Всем! Идет тайфун!..» — тревожно сообщало радио. Далее следовали цифры метеорологических сводок. Предупреждения посылали и Китай, и Япония, и Корея, я наше Приморье.

— Как его окрестили? — спросил Самсонов.

— «Дженни». Возникла четверо суток назад к востоку от Филиппин. Предполагали, что «Дженни» минует Японию с юга и уйдет в океан, а она взяла да свернула к норд-весту, прошла Корейским и Цусимским проливами и мчит к нам на север. Над Цусимой атмосферное давление упало до девятисот миллибар[1].

Самсонов приподнял брови:

— Какая скорость перемещения?

— Начальная — двадцать, сейчас свыше ста километров в час, — ответил капитан. — Сегодня к семнадцати ноль-ноль «Дженни» успела утопить двадцать шесть судов.

— Где решил отстояться?

— Думаю зайти на Хоккайдо в Отару.

— Гавань приличная, — согласно кивнул Самсонов и обернулся ко мне: — Придете на Н., не забудьте расспросить Баулина, как он выбрался из объятий «Надежды».

«Дженни», «Надежда»… Трудно сказать, почему Надежда или Дженни должны обозначать ураганные ветры, грозовые ливни и гигантские волны, но факт остается фактом — именно женские имена присваиваются разрушительным тайфунам, проносящимся над Тихим океаном…

Я покосился на анероид: и на нашей широте синяя стрелка упала до семисот тридцати миллиметров.

К ужину в кают-компании собралось всего десятка три пассажиров. Тарелки подпрыгивали в гнездах; ложки и ножи с вилками норовили ускользнуть к соседям. Занавески съезжали с иллюминаторов то вправо, то влево, и в черных кругах раскачивались созвездия.

Общий разговор не клеился. Даже рыбаки поглощали свои порции молча. Петрович и Матвеевна не появлялись.

После ужина Самсонов предложил подняться на пару минут в рулевую рубку.

— Держитесь за леер, — положил он мою ладонь на протянутый над палубой трос.

Если в иллюминаторах кают-компании качались Большая и Малая Медведицы, то здесь ходуном ходило все звездное небо. По-видимому, «Дальстрой» взял круче на восток — вдобавок к килевой началась и бортовая качка.

— Похоже, что «мисс Дженни» заденет «Дальстрой» своим шлейфом, — встретил нас в рубке капитан.

— Где находимся? — спросил Самсонов.

— На подходе к траверзу мыса Сякотан-Мисаки. Через час — полтора должны быть в Отару. Если поспеем. Японское радио прекратило все передачи. Одни сводки об атмосферном давлении, скорости ветра и трассе тайфуна.

Капитан повернулся к подвахтенному:

— Команде приготовиться закрыть вентиляторы.

Самсонов тронул меня за локоть:

— Пойдем поспим. Тут мы лишние…

Спать, ожидая тайфун! Из чего только сделаны нервы у моряков?

…Мне и в голову не приходило дотоле, что стальной корабль может издавать столько разных звуков: «Дальстрой» скрипел, дребезжал, трещал, скрежетал, стонал.

Миг спустя после того как я очнулся от полудремы, что-то с яростью, с грохотом ударило в борт корабля. Стальная обшивка завибрировала. Пол и стены поменялись местами. Электрическая лампочка подмигнула вдруг откуда-то сбоку и тут же метнулась обратно вверх.

— Пора вставать, — послышался далекий голос Самсонова.

Он стоял рядом, посредине каюты, упершись одной рукой в шкаф, другой уцепившись за крючок вешалки.

Изловчась, я поймал летающие из угла в угол сапоги.

Наверху гудело, завывало, свистело, барабанило.

Зачем, куда собрался Самсонов в такую непогодь? Не лучше ли переждать шторм здесь, в сухом месте, в тепле?..

— Капитан просит вас помочь! — на пороге внезапно распахнувшейся двери стоял третий помощник. Мокрый до нитки и, как мне показалось, растерянный, он перевел дыхание: — Налетело внезапно. Ураганный ветер… Капитан просит вас успокоить пассажиров. Закрепляем палубный груз. Аврал… Если кто в силах…

— Мы готовы, — Самсонов нахлобучил фуражку.

Первой каютой, куда мы добрались, была общая женская каюта. Большинство пассажирок лежало на койках, прижимая к груди испуганных ребятишек.

— Мама, мамка, пить! — всхлипывая, просил мальчуган. А мама его не могла пошевелиться, стонала.

— Все обойдется, не волнуйтесь! — успокаивала молоденькая учительница из Сочи переселенку из-под Смоленска. А у самой в глазах тревога и губы цвета снятого молока.

По полу каюты, стуча, звеня, перекатывались раскрытые чемоданы, корзины, чайники, игрушки, туфли.

— Не плачь, бабоньки, не потонем! Собирайте, складывайте все, — командовала старая Матвеевна. — Сюда вот, сюда, в уголок… Вяжи. После разберемся что чье.

Увидав нас, она вдруг рассердилась:

— А вам, мужики, что надобно? Без вас управимся! Или наверху с матросами дела нет?

В мужской каюте также большинство пассажиров валялись на койках, измученные морской болезнью.

— Погибель моя пришла… И куда меня, старого дурака, понесло, — еле вымолвил осунувшийся Петрович, приоткрыв набрякшие веки. — Все нутро вывернуло. Моченьки нет.

Самсонов переждал новую волну, круто накренившую судно.

— Товарищи, кто из вас может встать? Нужна срочная помощь. Шторм грозит смыть палубный груз.

Петрович с трудом приподнялся:

— Что сказал?

— А вы… Кто вы, собственно, чтоб командовать? — покосился на Самсонова позеленевший белобрысый парень, один из тех, что ехали на Камчатку.

— Не перечь, подымайся! — хрипло произнес Петрович и сполз с койки.

И далеко не сразу вслед за ним, пошатываясь, слезло с коек пятеро рыбаков.

— А ну-ка, подымись, ребята, подымись! — повторил Петрович и вдруг возвысил голос: — Коммунистам и комсомольцам приказываю!

На пол спрыгнуло еще семеро.

…«Дальстрой» не раскачивался, нет, он то беспомощно метался из стороны в сторону, то нелепо приостанавливался, дрожа всем корпусом, полз на водяную гору и опять проваливался, захлебываясь в обрушивающихся на него тяжелых валах, будто был не большим океанским пароходом, а рыбачьей лодкой.

Грохочущая, свистящая тьма окружала корабль. Прожектора освещали палубу не ярче, чем тусклая семилинейная лампа, готовая вот-вот погаснуть.

«Что могут сделать муравьи-люди в этом светопреставлении? — подумалось мне, когда мы выбрались на палубу. — Разве одолеть сорванные с креплений, скользящие по мокрой палубе огромные ящики? Разве остановить грузовик, устремившийся к фальшборту? И разве услышишь в этом громе, грохоте и свисте слова команды?»

Вот сорвало с места и выплеснуло за борт, как соломинку, спасательную шлюпку. Вот лучинкой переломилась грузовая стрела.

Беззвучные молнии вспыхнули одна за другой, и в слепящем свете этих мгновенных вспышек будто застыли клочья низких облаков; замерли фигурки людей; туго натянутыми струнами представились струи ливня.

…В гавань «Дальстрой» вошел глубокой ночью, едва не ударившись бортом о торец волнолома.

«Встал на якоря в Отару. На подходе к порту был застигнут тайфуном. Человеческих жертв нет. Во время аврала матросу Ефимову сломало руку. Четверо пассажиров из числа помогавших при спасении груза получили ушибы, семеро легко ранены. За борт смыло спасательную шлюпку и две автомашины. В нескольких местах поврежден фальшборт, сломаны две грузовые стрелы. В машинном отделении повреждены вспомогательные механизмы. Исправляем своими силами. Положение серьезное. Кончаю…» — поспешно выстукивал радист донесение в Правление пароходства, во Владивосток.

Вокруг «Дальстроя» тусклыми светлячками метались огни — десятки, если не сотни, отличительных огней пассажирских и грузовых кораблей, шхун, сейнеров. Сквозь рев урагана прорывались гудки, свистки и сирены — предупреждали о смене стоянки судов, взывали о помощи. Стоявший рядом с «Дальстроем» японский плавучий рыбозавод неожиданно развернулся бортом к волне. Двенадцатибалльный ветер накренил черную громаду парохода и поволок его на волнолом. На палубе забегали люди, донеслись отрывистые, сиплые слова команды.

— Сорвало с якорей! — крикнул мне в ухо Самсонов.

Пароход истошно загудел, и тотчас, будто моля о пощаде, завыла сирена оказавшегося на его пути сейнера. Завыла и захлебнулась — корма плавучего завода подмяла сейнер под себя.

Неподалеку от нас стоял и советский теплоход «Новгород», прибуксировавший в Отару огромный сигарный плот. На мостике «Новгорода» тоже засуетились.

— На «Дальстрое», эй, на «Дальстрое»! На меня несет танкер! На «Дальстрое», слышите? На меня несет танкер! — хрипел мегафон с буксира.

Перекладывая якоря и маневрируя ходом, «Дальстрой» помог «Новгороду» перейти к месту новой стоянки. Танкер пронесло всего в нескольких метрах от сигарного плота. Что произошло бы, если бы груженное бензином судно с маху стукнулось о тысячетонный плот?!

Захлебывающееся радио с треском, с посвистом, с завываниями посылало в эфир сумятицу тревожных, трагических сообщений с кораблей, находящихся в открыто^ море: «Появилась течь в трюме…», «Не могу управляться…», «Выбросило на камни…», «Спасите наши души…», «Почему не светят маяки?»

Маяки на мысу и у входов в гавань светили, но лучи их померкли в потоках ливня.

Взглянув на светящийся циферблат часов, капитан прокричал осипшим голосом, прозвучавшим как хриплый шепот, чтобы пробили четвертые склянки.

Два часа ночи…

Почти в полном одиночестве мы с Самсоновым выпили в кают-компании горячего кофе. Большинство пассажиров, измученных тайфуном, спало.

— Петровича видали? — улыбнулся Самсонов, поправляя на лбу повязку. (Ему тросом рассекло бровь.)

— Как не видать…

Во время аврала, когда один из ящиков со станками докатился почти до самого фальшборта, Петрович подсунул под ящик обломок грузовой стрелы и, как рычагом, остановил его.

Когда же мы очутились под защитой волнолома, с трудом веря этому, Петрович неизвестно откуда узнал про аварию в машине и петухом налетел на механика:

— Это как же понять? Требуется срочный ремонт, а кузнецы сиди без дела? Веди меня в машину!

Лишь убедившись, что больше его помощь не требуется, Петрович выбрался из машинного отделения, как-то сразу весь обмяк, ссутулился, попросил, чтобы ему подсобили добраться до каюты.

— Или молодых не хватило? — встретила в дверях мужа Матвеевна. — Тоже герой нашелся! Погляди-ка на свою личность — краше в гроб кладут.

— Угомонись, — прошептал Петрович. — На себя глянь. Лица-то нет. Иди, голуба, передохни, небось тоже притомилась.

…Восьмые сутки раскачивался «Дальстрой», стоя на якорях в гавани Отару. «Дженни», хоть и порастратила изрядно свои силы, все еще не позволяла нам покинуть гостеприимную бухту. Все повреждения на корабле были исправлены, команда и пассажиры коротали время кто как умел. Мы с Самсоновым предпочитали проводить вынужденный досуг за шахматами, и, честно говоря, они уже начали мне надоедать.

— А что хуже, тайфун или моретрясение? — сдав очередную партию, спросил я у капитана 1 ранга. Мне вспомнилось, что пару лет назад на Япснию и наши Курилы обрушилось и это грозное стихийное бедствие.

— Разные вещи. Грубо говоря, тайфун — штука ясная. Сами теперь убедились, что заранее бывает известно, откуда идет тайфун, где и когда вам его следует, ждать. С моретрясением дело посложнее. Правда, такие беды, как тайфун, оно редко приносит, но предсказать его трудно.

Самсонов легонько постучал карандашом по лежащей на столе карте:

— Вам известно, конечно, что наша Курильская гряда — одно из звеньев знаменитого вулканического кольца, которое опоясывает Тихий океан по так называемому разлому земной коры. Здесь вот, — снова постучал он по карте, — как раз в соседстве с Курилами, находится самая глубоководная впадина в мире: одиннадцать километров с лишком! Эверест потонет с макушкой…

— Ничего себе «разломчик»!

— Так вот, представьте себе, что где-то далеко от берега в результате подводного землетрясения произошло резкое, стремительное изменение рельефа морского дна. Поднялось оно, скажем, или опустилось, — значит, тотчас же поднялась или опустилась в этом районе и вся толща воды.

— И во все стороны пойдут волны?

— Какие? Как пойдут? Обычная, поднятая ветром волна — не что иное, как колебание верхнего слоя воды. Во время же моретрясения колеблется именно вся толща воды, от дна океана до поверхности. Вся. В волнение приходят колоссальные водяные массы, в тысячу… какое там — в десятки тысяч раз больше, чем в штормовом слое.

— Что же делается с кораблями? Переворачивайся вверх килем?

— Даже не покачнутся. Будете, стоять на палубе и не заметите, что под кораблем прокатилась цунами: глубины огромные, и вместе с толщей воды поднимется и ваше судно. Цунами — это по-японски. В переводе — большая волна в заливе. В названии и разгадка: чем ближе к берегу, чем мельче, тем все больше и больше волны. Особенно стремительно нарастают цунами в узкостях: заливах, бухтах, проливах. Тут-то они и обрушиваются на берег гигантскими крутыми валами…

— Как в хороший шторм?

— Куда шторму! Штормовая волна редко бывает выше пятнадцати, от силы двадцати метров, а в моретрясение на берег накатываются волны метров в сорок, а то и во все пятьдесят.

— И часто бывают такие цунами?

— Часто не часто, а бывают. В сорок шестом году, к примеру, катастрофа постигла несколько японских островов. Цунами снесли тогда все прибрежные постройки в заливе к югу от Осаки. А в апреле пятьдесят второго года цунами произвели опустошительные разрушения у берегов Северной Америки — на Аляске, на Алеутах, в Калифорнии — и докатились до Гонолулу и Оаху на Гавайях. Ну и, как вы знаете, Камчатку с нашими Курилами цунами тоже не забывают. Не так давно, да к тому же ночью, они обрушились и на остров Н. У капитана третьего ранга Николая Баулина, к которому вы едете, тогда погибла жена Ольга Захаровна. Вот ведь как в жизни случается — блокаду в Ленинграде перенесла, медсестрой на фронте, на самой передовой, была, а тут… Самсонов помолчал.

— По-старому говоря, я был их сватом — познакомил Николая с Ольгой.

— Вы были во время моретрясения на Н.?

— Служить-то я служил на Н., но в это самое время находился в командировке на материке… Алексей Кирьянов тогда отличился. Старшина первой статьи. Вот о ком надо писать! Самого Кирьянова вы вряд ли на острове застанете, — наверное, уже демобилизовался. Баулин расскажет. Интересный человек этот Кирьянов, так прямо в книгу и просится.

— Чем же?

— С характером… Мне-то о нем рассказывать трудно — не все в подробностях знаю, да и не совсем удобно: я в некотором смысле перед ним не то чтобы виноват, но вроде…

А цунами нужно научиться предсказывать, — продолжал он. — Для этого сейсмические станции несут теперь круглосуточную вахту и в Южно-Сахалинске, и в Петропавловеке-Камчатском, и в Курильске. Курилы нам не послезавтра — сегодня осваивать. Богатейшие острова, одной рыбы сколько! Народу каждый год прибывает тысячи. Сами видели — старые кузнецы из Сормова и те сюда подались.

Петрович оказался легок на помине: не успели мы с Самсоновым сделать и десяти ходов, как он без стука вбежал в каюту. Не вошел, а именно вбежал.

— Вот они где! Опять в шахи и маты балуются, — обрушился на нас старый кузнец. — Пошли в кубрик! «Последние известия» передают. Насчет тайфуна…

В кубрике было тесно, но тихо. Пассажиры и. свободные от вахты матросы сумрачно смотрели: в круг приемника.

«…Наибольший ущерб причинен Японии, — сообщало радио. — Миллион человек остался без крова, пострадало двести тысяч семей. По предварительным данным, погибло три тысячи шестьсот человек. Ранено тринадцать тысяч и пропал» без вести тысяча семьсот двадцать человек. В прибрежных районах снесено волнами несколько поселков. Затонуло пятьдесят кораблей, триста сорок два судна выброшено на камни…»

Мы молча поднялись на палубу.

— Эх, сообща бы всем миром взяться, — сказал вдруг Петрович, — сколько делов бы хороших натворил человек! Можно Берингов пролив перегородить. Арктику отеплить, голода на всей земле никто бы не знал. Глядишь, и тайфуны люди научились бы укрощать.

— Разве мы против! — отозвался Самсонов.

— История известная, — Петрович нахмурился. — Какого рожна, к примеру, они тут крутятся, будто у себя дома?

Он кивнул вслед американским бомбардировщикам, по нескольку раз на день кружившим над стоящими в порту кораблями.

…Спустя двое суток после того, как «Даль-строй» покинул наконец-то Отару, на горизонте возникли Курильские острова. Погода прояснилась, утихла, и все пассажиры высыпали на палубу. Словно и не было страшных дней тайфуна, словно и не было недавней опасности и тревог…

Приветственно прогудела идущая встречь нам флотилия «Алеут» — китобои возвращались во Владивосток с летнего промысла. «Дальстрой» отозвался «Алеуту» протяжным басовым гудком.

Петрович посмотрел за корму, сказал с явной грустью:

— А наше Сормово загудит только часиков через семь, не раньше.

И тут же приосанился, повторил гордо:

— Через семь часов! Это ж надо понять! Масштабы!..

В утренней ясности, расцвеченный красками осени, щедро облитый солнцем, все выше и выше поднимался из сине-зеленой воды остров К. Впереди, за проливом, начинался безбрежный водный простор.

— Вот он, значит, каков есть, океан! — сказал Петрович. — Из-за этого самого Тихого меня сюда, за тысячи верст, и кинуло.

— Горбушей нашей либо бурями интересуетесь? — усмехнулся стоявший рядом рыбак.

— У нас на Волге своя рыба не хуже здешней, — добродушно сказал старый кузнец, — а к штормам-тайфунам вовсе интереса нет. Это уж пусть природные моряки себя бурями тешат, у нас другая забота.

— Какая ж?

— А такая, что тут граница.

— Граница вокруг всего Союза проходит.

— А тут, я считаю, самая важная! — загорячился Петрович. — Америка в соседстве.

— Так-то оно так, — согласился собеседник, — да вот яблоньки на Курилах не вырастишь.

— Яблоньки… Где, парень, яблонек не выращивали? Вырастут. Руки приложить, похозяйствовать — все будет.

— У вас сын-то кем здесь? Не пограничник ли? — спросил Самсонов.

Петрович ответил не сразу.

— У нас с Матвеевной и старший, Иван, на границе служил. В сорок первом. В Белоруссии.

— Погиб?

— Да. И невестка с внучком погибли. Бомба прямиком в заставу угодила…

«И на Тихом океане свой мы начали поход…»— пели курские и полтавские комсомольцы.

Глава первая Остров спокойствия

После напутственных прощальных речей грянул марш. Было пасмурно, и медь оркестра не блестела, а лишь тускло отсвечивала. Взволнованные, радостно возбужденные матросы и старшины, отслужившие на Курилах свой срок, спустились на катер. Последним спрыгнул с пирса старшина 1-й статьи Алексей Кирьянов. Зарокотал мотор, катер рванулся вперед, оставляя за кормой пенистые водоворотики.

Провожающие замахали платками, фуражками, бескозырками: «Счастливого пути! Пишите!»

С катера в ответ: «Счастливо оставаться! Не поминайте лихом!..»

Рядом с Самсоновым, который заезжал на остров, чтобы хоть часок, пока шла разгрузка, повидаться со старыми друзьями, на корме стоял Кирьянов. Он крутил над головой мичманку, и я подивился, что на лице его нет и тени радости. А ведь он тоже возвращался домой.

Маринка прильнула к Баулину, горько заплакала.

— Ну что ты, доченька, ну что ты, не плачь, — успокаивал ее капитан 3 ранга.

— Мы так любили друг друга! — вымолвила девочка.

Катер шел ходко и минут через пятнадцать привалил к стоящему на внешнем рейде «Дальстрою», тому самому «Дальстрою», который привез на остров Н. продовольствие, новый опреснитель морской воды, несколько станков, книги, посылки и почту.

Провожающие не расходились, с невольной грустью глядя, как с борта парохода спустили трап, как едва заметные фигурки людей поднялись на палубу, как наконец, выбрав якорь, «Дальстрой» попрощался протяжным басовым гудком и взял курс на север.

С невольной грустью смотрел на удаляющийся пароход и я. Разве забудутся дни, проведенные на его борту? Доведется ли когда-нибудь вновь повстречаться с капитаном 1 ранга Самсоновым, с кузнецом Петровичем, оставившим в Сормове родной завод, свой домик и яблоневый сад во имя нашей нови на Курилах? Обретет ли счастье в этом краю молодая учительница, которую увез из Сочи лейтенант? Как-то сложится здесь, на Дальнем Востоке, судьба курских и полтавских комсомольцев?.. Счастливого пути вам, друзья! Пожалел я и о том, что разминулся со старшиной 1-й статьи Алексеем Кирьяновым. «Вот о ком надо писать!» — вспомнились слова Самсонова. До чего же долгим, кружным путем будут добираться демобилизованные пограничники до материка: Камчатка, потом Магадан, Николаевск-на-Амуре… Да, редко еще заходят пароходы на такие острова, как остров Н…

— Пошли, Мариша, домой, — прервал мои раздумья Баулин.

Девочка вытерла кулачонками покрасневшие глаза.

— Пошли…

На ошвартованных у пирса сторожевых кораблях, недавно возвратившихся из дозорного крейсерства, происходила приборка. Редкостный для октября тихий ветер едва шевелил флаги пограничного флота. Мутно-свинцовые волны лениво накатывались на склизкие, обросшие зелеными лохмами водорослей сваи.

Пронзительно вскрикнув, крупная сизая чайка нахально выхватила на лету из клюва другой рыбешку. Царапая нервы, скрежетали скрябки: с днища вытащенного на берег катера счищали ржавчину и ракушку. Неподалеку от стоянки кораблей матросы строили похожее на цех здание. Из-за высокой, отвесно падающей в океан скалы доносился перекатистый гул «птичьего базара».

Крутой каменистой дорогой мы поднимались от морбазы к небольшому поселку стандартных, привезенных с материка домиков. Десятый час был на исходе, а солнце все еще не могло осилить толщу низких серых туч, отчего все вокруг тоже казалось серым, унылым.

Голые скалы в заплатах лишайников, нагромождения камней, напоминающие развалины древнего города, и вокруг ни единого деревца, ни кустика, ни даже травинки!..

Дорога свернула влево, и в прямоугольной скалистой выемке, словно в громадной раме, вырисовался конус вулкана, спрятавшего в тучах, свою вершину. Под ногами похрустывали обломки застывшей лавы.

— Ты не устала, Мариша? — спросил Баулин. — Давай-ка я тебя понесу.

Маринка помотала головой;

— Не, я сама. — И побежала вперед.

— Николай Иванович, а почему бы вам не отправить Маришу на Большую землю, к родным? Уж больно сурово у вас тут на острове.

— На будущий год отправлю. Придется отправить, — сказал Баулин. — На будущий год мы станем совсем взрослыми. Пойдем в первый класс. — Сквозь грусть на лице его промелькнула улыбка. — А что до климата, так ведь Мариша здесь выросла, она у меня, можно сказать, коренная курильчанка: когда мы приехали сюда, ей не было и двух лет.

— Значит, Мариша не видела ни цветка, ни нашей русской березы?! — вырвалось у меня.

— Мама делала нам цветы из бумаги… Замечательные цветы, как живые!

— А вы не подавали рапорта о переводе? Куда-нибудь на Черное море либо на Каспий? Вас же переведут без звука.

— Здесь я нужнее, — нахмурился Баулин.

Я снова огляделся вокруг: скалистый остров представился мне еще более унылым и мрачным. Тучи немного развеяло, и вулкан показал свою усеченную главу. Из кратера поднимался желтоватый дымок. Внизу, левее морбазы, виднелись остатки фундаментов никуда теперь не ведущей дороги.

«Моретрясение бед наделало», — подумал я.

— Пришлось перебраться повыше, — перехватив мой взгляд, объяснил Баулин, показал на стройку: — А это мы строим свои судоремонтные мастерские. Новый народ скоро приедет.

На утесе, куда мы поднялись, стояли неподалеку друг от друга выщербленный временем и непогодами каменный крест и скромный гранитный обелиск с пятиконечной звездой.

— Кто-то из казаков Ивана Козыревского, — сказал капитан 3 ранга, останавливаясь у креста, и скинул фуражку.

«1713…» — с трудом разобрал я высеченную на кресте дату. От имени отважного землепроходца осталось лишь несколько разрозненных букв старинной славянской вязи.

Три века назад открыли русские люди Курильские острова. Первые «скаски» о Курилах записали в Москве еще со слов открывателя Камчатки Владимира Атласова. А в начале XVIII века, когда на Камчатке была подавлена казачья смута, один из вожаков бунта Иван Козыревский, желая заслужить царево прощение, отправился открывать для России новые острова.

— И получил в награду за курильские походы десять целковых, — с горечью заключил Баулин свой рассказ. — А сколько таких безымянных русских могил и на Камчатке, и на Командорских островах, и у нас, на Курилах.

Мы подошли к обелиску.

— И таких памятников теперь здесь немало, — сказал Баулин.

К красноватому граниту была прикреплена чугунная доска:

«Вечная слава героям, павшим в боях

за честь и победу нашей Родины!

Память о вас, вернувших Родине

Курильские острова,

переживет века.

Август 1945 г.»

— А вы говорите «уехать»! — с неожиданной горячностью сказал Баулин. — Как это можно! Здесь же первая пядь нашей земли…

С высоты утеса открывался вид на океанский простор, на соседние острова. Среди туч неуверенно проглянуло солнце. Далекий, далекий путь предстоит пройти ему над морями, над полями и лесами России.

— «Над моей отчизной солнце не заходит, до чего отчизна велика», — продекламировал Баулин, будто угадав мои мысли.

А Маринка легко, словно горная козочка, взобралась на большой замшелый камень и замахала ручонками. Она махала «Дальстрою», похожему на черного жука, медленно ползущего по бескрайней, серо-свинцовой плите.

— Да разве увидит тебя так далеко дядя Алеша? Ты, как царевна на горошине, — пошутил я.

— Увидит! — убежденно сказала Маринка. — Дядя Алеша говорил, что попросит у штурмана бинокль.

Чем же внешне грубоватый старшина 1-й статьи пробудил в девочке такую горячую любовь? Правда, я видел его мельком, не перекинулся с ним и парой слов, и первое впечатление могло быть обманчивым. Снова вспомнилось: «Не забудьте расспросить Баулина о Кирьянове…»

Я решил при случае завести с капитаном 3 ранга этот разговор, но вечером он сам заговорил о Кирьянове.

Стрелки висящих на стене корабельных часов подходили к полуночи. Маринка давно уже спала. Мы напились чаю с привезенным мной лимоном, и Баулин достал из книжного шкафа фотоальбом.

— Поглядите, есть любопытные снимки. Альбом и впрямь оказался интересным: рассматривая его, я как бы заново проделывал путь вдоль Курильской гряды, с юга на север.

Один за другим возникали острова с крутыми берегами самых причудливых, непривычных очертаний. Гранитные колонны и арки и пещеры фантастических форм — следы разрушительных прибоев и ураганов. Непроходимые заросли бамбука, рощи клена и тиса на южных островах, затем цепляющиеся в расселинах кедры-стланцы и низкорослые кустарники, наконец, просто голые скалы, как на острове Н. Огромные «птичьи базары», лежбища котика и тюленя. Фонтаны, выбрасываемые стадом китов, и ворота, сооруженные из ребер кита. Лов сельди гигантскими ставными сетями, новые рыбные и консервные заводы и новые добротные поселки недавних переселенцев с материка…

Особенно заинтересовали меня снимки извержения вулкана: на одном из них — поток расплавленной лавы, на другом — колоссальный «гриб» из дыма и пара над кратером.

Однако самой поразительной оказалась последняя фотография: острая одинокая скала среди вспененных волн, и на ней уцепившийся за выступ человек с ребенком на руках. Я узнал в ребенке Маринку. Держащий ее человек был сфотографирован со спины. По тельняшке можно было определить, что это моряк.

Баулин ушел на кухню и не возвращался уже с полчаса. Мне захотелось узнать подробности происшествия, запечатленного на фотографии, и, прихватив альбом, я тоже направился на кухню. Увиденное заставило меня приостановиться в дверях: капитан 3 ранга развешивал на веревке только что выстиранные детские рубашонки, чулочки, штанишки.

— Простите… Кажется, помешал? — пробормотал я.

— Что вы, что вы! — Баулин нимало не смутился тем, что я застал его за столь не мужским занятием. — Вы меня извините — оставил вас одного. Оля всегда сама стирала Маришино приданое. Ну, и я. Так, знаете, чище… Как фотографии? — увидел он в моих руках альбом.

— Поразительные! — Я показал на последний снимок. — Николай Иванович, когда это снято? Кто это с Маришей?

— Алексей Кирьянов. Тот самый старшина первой статьи Кирьянов, с которым мы распрощались утром. Алексей спас Маришу во время моретрясения.

Мы вернулись в комнату.

Поскрипывали ставни, тревожным гулом напоминал о себе утихший было океан.

— Слышите? — кивнул на окно Баулин. — Разгуливается. Русские землепроходцы называли его не Тихим — Грозным Батюшкой. А заокеанские господа возомнили, будто это их внутреннее море. Не знаю уж чего тут больше — спеси или наглости. Общий океан, а если общий — и жить бы всем в мире.

Мерно, не торопясь отстукивали ход времени корабельные часы над большой, во всю стену картой Тихого океана, и он сам грохотал за окном, на прибрежных рифах — Великий Грозный Батюшка.

Я снова посмотрел на поразившую меня фотографию: острая одинокая скала среди моря, и на ней Алексей Кирьянов с Маринкой на руках.

— Николай Иванович, я слышал, что моретрясение произошло ночью, почему же на снимке день?

— Перед рассветом на берег обрушилась первая волна, а их было несколько. Океан так взбаламутился, что не мог уняться суток двое. Снимок сделан спустя семь часов после начала моретрясения. Это не я снимал, а наш штурман. Не растерялся, успел щелкнуть. К слову сказать, мы каждое чрезвычайное происшествие фотографируем — документ.

— И Кирьянов с Маришей столько времени держался на этой скале?

— На отпрядыше, — поправил капитан 3 ранга. — Мы называем такие одиноко торчащие из воды камни отпрядышами или кекурами — старинное поморское наименование.

— Их нельзя было снять с этого… отпрядыша из-за шторма?

Баулин утвердительно кивнул.

— Когда все это началось, наш «Вихрь» находился в дозорном крейсерстве в Охотском море, с западной стороны острова. Погода была для мая редкостная: волнение каких-нибудь полбалла, ни тумана, ни дождика. Даже луна из-за облаков выглянула — она ведь нас не балует, показывается раз в год по обещанию. Время дозора истекало, и мы возвращались на базу в самом отличном настроении. Вторые сутки на нашем участке границы все было спокойно. А что может быть лучше для пограничника? У нас, как вы знаете, участок боевой, география такая: налево Алеутские острова — Америка, направо Хоккайдо — там тоже Америка хозяйничает, прямо Тихий океан — и за ним Америка. Беспокойный сосед. Как раз дня за два до моретрясения мы поймали в наших водах с поличным матерых заокеанских агентов на кавасаки[2]. Капитан 3 ранга взъерошил седеющие волосы.

— Операция, доложу вам, была не из легких. В такой шторм, ко всему прочему, угодили, что едва не пошли на дно кормить крабов.

— «Надежда»? — опять вспомнился мне рассказ Самсонова.

— Нет, «Надежда» была годом раньше. Баулин посмотрел на часы.

— Отвлекся я… Словом, время дозора истекало. В пять с минутами мы как раз подходили к проливу. И тут вдруг в его горловине — а берега там, сами видели, стена — возникла стремительно несущаяся водяная лавина. В полумраке она показалась мне черной. С чем ее сравнить?.. Представьте, что сорвалась с места и помчалась на вас Днепровская плотина. Просто случай, что мы не успели войти в пролив — смяло бы, раздавило наш «Вихрь», как молотом муху. «Цунами!» — крикнул боцман Доронин. (Он из камчатских рыбаков, еще дед его в Тихом океане горбушу и чавычу ловил.) А я уж и сам, хоть и не видывал раньше цунами, догадался, в чем дело, скомандовал рулевому лечь на обратный курс. Только-только мы повернули, как цунами вырвалась из пролива, с грохотом обрушилась в море и разлилась валами во все стороны. Мы шли самым полным ходом, а гигантский вал все ж таки настиг «Вихрь» и поволок, будто спичечную коробку… Я юнгой еще ходил на «Трансбалте», всякое видывал: и в Бискайском заливе, и в Индийском океане, и в том же Охотском море, но такое и не снилось! Не ухватись мы, кто были на палубе и на ходовом мостике, за поручни, за леера — всех бы смыло за борт. А за первым валом накатил второй, потом третий…

Баулин прерывисто вздохнул, будто ему не хватало воздуха.

— Верьте не верьте, но страха у меня не было. Все мои мысли были о базе, о доме. Что там?.. Едва мы выбрались из чертовой водяной мельницы — сразу же попытались установить радиосвязь с базой. Пока радист выстукивал позывные, я не знаю что успел передумать. Перед глазами, как наяву, Ольга с Маришей на руках, такие, какими я их видел, уходя из дому. Что с ними сейчас? Что с другими семьями?.. Радист докладывает: «База не отвечает»… Одним словом, к базе мы смогли подойти лишь поутру. В проливах и в тихую погоду течение достигает пяти — шести, а то и всех семи узлов: вода из океана перепадает в Охотское море, в нем уровень ниже; при сильных же восточных ветрах там вскипают такие водовороты — сулои по-здешнему, что, когда идешь против течения, — только держись: не ахнуло бы о скалы. Представляете, что творилось в проливе, когда по нему шли цунами?.. В общем, Кирьянова с Маришей мы смогли снять с отпрядыша только после полудня. А Ольгу… маму нашу так и не нашли… Дом смыло в океан, будто его и не было. Разрушило и еще несколько домов…

Лишь руки выдавали волнение Баулина: он то скрещивал их на груди, то закладывал за спину, постукивая пальцами о пальцы, то с хрустом переплетал их. Неожиданно встал, молча походил по комнате.

— Как же Кирьянов спас Маришу? — нарушил я тягостное молчание.

— Тут такое получилось совпадение, хотите называйте судьба, хотите — счастливый случай. Я уже говорил вам, что за два дня до этого мы попали в шторм. Алексей был тогда на задержанном кавасаки, промок до нитки, схватил ангину, и врач уложил его в постель. Мы все удивились: такой здоровяк и заболел. Каждый день купался чуть ли не в ледяной воде — и ничего, даже насморка никогда не было. А тут вдруг — ангина…

— Так как же все произошло? — поторопил я.

— Вначале на острове почувствовали несколько сильных подземных толчков. Многие жители кто в чем повыскакивали на улицу. Дело ведь ночью было. Санчасть, где лежал Алексей, находилась неподалеку от нашего бывшего домика, и, почуяв беду, Алексей немедля прибежал к нам. С Маришей он давно дружил, еще с Черноморья.

Баулин опять тяжело вздохнул.

— А вскоре на берег обрушилась первая огромная волна и сдвинула наш домик с фундамента. На полуразрушенном крыльце Алексей столкнулся с Ольгой. Она крикнула: «Спасите Маришу!» — и передала с рук на руки спящую дочку, а сама обратно в дом. Должно быть, не представляла себе всей опасности — да и кто ее мог тогда представить! — и хотела захватить что-нибудь из одежды. На Марише была только рубашонка да вот этот платок, — кивнул Баулин на прикрывавшую настольную лампу шаль.

Он достал из стола трубку, кисет, набил чубук и вдруг высыпал табак обратно, резко задвинул ящик.

— Шабаш! Я еще Оле обещал бросить. Мы снова замолчали. И снова только руки выдавали, что творится в душе капитана 3 ранга. Они, большие, натруженные руки его, бессильно лежали на столе, чуть заметно дрожали.

— Словом, — как бы подводя черту, произнес Баулин, — словом, Кирьянов не дождался Ольги. Увидев, точнее, почувствовав приближение новой волны, он прижал к груди Маришу и полез вверх по крутому склону. А другая волна все-таки настигла их. Не будь Алексей замечательным пловцом, их разбило бы о камни. Каким-то образом он изловчился зацепиться вот за этот самый отпрядыш, — показал Баулин на фотографию. — С того дня, как выпадет у Алексея свободная минута, он к Марише, старшим братом для нее стал. И она к нему привязалась. Проснется — первый вопрос: «А когда придет дядя Алеша?» Придет он, бывало, после вахты и то самоделку-игрушку принесет, то сказки начнет рассказывать. Я просто диву давался — молодой парень, а столько сказок знает. Спрашиваю как-то: «Откуда ты, Кирьянов, такие сказки выкопал?» — «Я, говорит, сам их сочиняю. Начну чего-нибудь рассказывать — получается вроде сказки».

Баулин потянулся к детскому столику, уставленному игрушками, поискал что-то.

— Минуточку…

Он вышел в спальню и вскоре возвратился с толстой тетрадью в клеенчатом переплете.

— Так и есть, под подушку спрятала! — Он улыбнулся. — На прощание Кирьянов все сказки в эту тетрадку переписал. Печатными буквами — Мариша по-печатному читает свободно, — и картинки нарисовал. Художник он, как видите, не ахти какой, но тюленя от кита отличить можно. 32

Я с любопытством перелистал тетрадку. В обрамлении бесхитростных виньеток, изображавших то ромашки с васильками, то крабов, то морских бобров или рыб, были старательно выписаны названия сказок: «Про добрую девочку Маришу и жадного Альбатроса», «Про бобренка, который любил качаться на волнах, и про злодейку-акулу», «Как мама вулкан уговорила», «Про девицу-красавицу, которая не любила зверей и птиц, и про то, как все звери и птицы от нее отвернулись»…

— Надо прочитать, — сказал я.

— Это уж вы у хозяйки спрашивайте, — шутливо развел руками Баулин и отнес тетрадку обратно к Марише. — Чего доброго, еще проснется.

— Вы не предлагали ему остаться на сверхсрочную?

— Зачем? Он учителем хочет стать. По родной Смоленщине соскучился. Что ж, как говорится, дай бог ему счастья!

— Вы-то вот с Курил уезжать не хотите…

— Я другое дело, граница — мой дом. А Кирьянову в декабре только двадцать пять стукнет. Со всеми жаль расставаться, когда они уезжают. — Баулин улыбнулся. — Тебя-то самого, конечно, не только добром поминают: и строг был, и придирчив. А как не быть строгим — мы ведь здесь вроде как на фронте. Всех жаль, — повторил он, — а вот, честно признаюсь, ни с кем еще не было так тяжело расставаться, как с Кирьяновым. И не потому только, что он спас Маришу. Моряк он замечательный — сама честность, скромность и исполнительность. Да вдобавок к тому — волевой. Это ведь он два года назад, — Баулин посмотрел на календарь, — да, послезавтра будет ровно два года, оставался на острове/один на один с разбушевавшимся вулканом.

— Как один на один?

— А так вот! Вроде коменданта… Словом, — добавил Баулин, видимо, он не мог обойтись без этого «словом», — всех жителей острова пришлось эвакуировать на танкер «Баку». Да, представьте себе, первым на наш сигнал бедствия к пылающему острову подошел именно танкер.

— Зачем же остался на острове Кирьянов?

— Сообщать по радио о ходе извержения. История в своем роде примечательная! А кто в январскую стужу трое суток сторожил в забитой льдами бухточке шхуну-хищницу? Опять же Алексей.

Баулин сверил ручные часы с корабельными.

— Ну, мне пора.

Он снял с вешалки кожаный реглан, заглянул в спальню, молча прощаясь с дочкой, сказал, притворив дверь:

— А если б вы знали, сколько я с этим чертушкой Алексеем Кирьяновым повозился, сколько он еще в морской школе мне нервов перепортил! Да и не я один — и замполит, и комсомольская организация… Хотите верьте, хотите нет, я уж было думал, что горбатого только могила исправит. Такой Алексей был заносчивый, строптивый, отчужденный. Ни замечания, ни выговоры, ни внеочередной наряд на камбуз — ничто на него не действовало. На гауптвахту он отправлялся прямо-таки с удовольствием. «На губе, говорит, я посплю вволю».

Впрочем, откровенно говоря, и мы поначалу были в чем-то виноваты, не сразу разгадали натуру Алексея, не сразу вникли в его прошлое. В особенности, конечно, я…

— Как же из Кирьяноза получился отличный пограничник?

— А все началось с первого шквала. — Баулин снова посмотрел на часы. — Сейчас-то уж некогда. Напомните, расскажу в другой раз. Спокойной ночи, располагайтесь как дома.

— А как же… Чем утром накормить Маришку?

— Что ж вы думаете, мы бобылями живем? — улыбнулся Баулин. — Мы с соседями — одна семья. Да Мариша раньше вас встанет. Она еще сама вас чаем напоит, она у меня самостоятельная!

Провожая Баулина, я вышел на крыльцо. Мы обменялись рукопожатиями, и его высокая, слегка сутуловатая фигура исчезла в густом липком тумане.

Снизу, из-под утесов, доносился тяжелый, перекатистый гул океана.

Глава вторая Первый шквал

Проснувшись среди ночи, я не вдруг сообразил, где нахожусь, прислушался: под утесами ревел штормовой накат, дробно постукивали ставни, завывало в трубе.

Я поискал папиросы, но вспомнил, что в доме не курят. Снова уснул и очутился во власти бушующего океана. Тщетно пытался я ухватиться за пляшущее рядом бревно: меня относило все дальше и дальше от берега. Внезапно взошло слепящее солнце, и чья-то заботливая рука коснулась моего плеча.

У дивана, на котором я спал, стояла одетая, умытая, причесанная Маринка.

— Дядя, у тебя болит головка?

— Нет, не болит, — пробормотал я в смущении.

— А почему ты кричал? Тебе приснился страшный сон? Да? — спросила она участливо. — А я сегодня во сне летала. Высоко-высоко, выше вулкана. И ни чутельки не боялась! Папа говорит: если летаешь во сне, значит, растешь.

Комнату озаряло редкое для Курил солнце. Стол был накрыт к завтраку.

— Кто же открыл ставни?

— Я сама! — ответила Маринка.

— Ты сама и чайник вскипятила?

— Разве можно! — удивилась Маринка. — Папа не велит мне зажигать керосинку, я могу учинить пожар. Чайник скипятила тетя Таня, наша соседка. Тетя Таня и печку истопила и камбалу поджарила.

Мы не спеша позавтракали, прибрали за собой.

Неожиданно Маринка вздохнула:

— А еще я видела во сне маму…

— Ты покажешь мне свои игрушки? Хорошо? — обнял я ее, желая отвлечь от печальных мыслей.

— Покажу… Потом…

За окном громоздились скалы, высился конус вулкана с желтовато-серым столбом дыма над кратером. И я подумал, как все же нелегко жить здесь, на голом, каменистом пятачке, окруженном вечно неприветливым океаном.

Вдруг в комнате как-то сразу все потускнело: на солнце наползла туча. С океана наплывали клочья тумана, конус вулкана как отрезало.

— Сейчас бус пойдет, — сказала Маринка. — «Старик» макушку спрятал.

«Стариком» на острове называли вулкан, это я знал, но что такое бус?

— Это дождик, такой мелкий-мелкий, будто из ситечка, — объяснила Маринка. — Ох, и не любил его дядя Алеша! Лучше, говорит, штормяга, чем бус.

Ну, что ты скажешь! Хотя и понятно, что дети, выросшие в суровой обстановке, среди взрослых, развиваются раньше обычного, невольно перенимают и речь старших и их манеру разговаривать, однако житейские познания Маринки, ее рассудительность мало сказать удивили — поразили меня.

Поразили и ее игрушки. Коллекция яиц морских птиц — то маленьких, в темных пятнышках, то больших, каких-то бурых и почти прозрачных, то похожих на грушу дюшес — нанесла мне форменное поражение. Разве мог я ответить на вопросы Маринки, какие именно из яиц принадлежат тупика, какие кайрам, гагарам или различным чайкам! А Маринка все это знала.

Не в лучшем положении оказался я, когда она с гордостью разложила передо мной засушенных крабов, морских ежей, звезд и коньков и целый гербарий водорослей.

— А где же твои куклы? — спросил я растерянно.

— Хочешь, я лучше покажу тебе мой вельбот, — предложила она.

Я полагал, что Маринка достанет из ящика игрушечную лодку, но оказалось, что нужно надеть плащ и пройти к соседнему сараю. Моросящий дождь и впрямь словно высеивался из низко нависших туч.

Маринка отворила дверь, и глазам моим предстала маленькая, однако отнюдь не игрушечная, а самая настоящая шлюпка с парой весел, рулем и еще какими-то незнакомыми мне принадлежностями. Маринка забралась в лодку и в течение нескольких минут окончательно убедила меня, что в сравнении с ней, шестилетней девочкой, я просто-напросто невежда: то, что я наивно назвал багром, оказалось отпорным крюком; рукоятка руля называлась вовсе не рукояткой, а румпелем; маленький бочонок — анкерком, деревянный совок для отливания воды — лейкой.

— Кто же это сделал тебе такую замечательную лодку?

— Не лодку, а вельбот, — поправила Маринка. — Мне построил его дядя Алеша. — Она начала развязывать брезентовый мешок. — Сейчас я покажу тебе рангоут и паруса.

…Весь день я провел на морбазе. Баулин тоже был занят, и мы смогли поговорить, как и накануне, только за вечерним чаем, когда Маринка уже спала.

Я, смеясь, рассказал капитану 3 ранга, как его дочь повергла меня в смятение своими познаниями в морском деле.

— Когда только вы успели обучить ее всем этим премудростям?

— Заслуга, увы, не моя, не причастен! — шутливо развел он руками. — Все дядя Алеша…

Опять этот Алексей Кирьянов! Настоятельный совет Самсонова расспросить о Кирьянове, вчерашний рассказ капитана 3 ранга про то, как Кирьянов спас Маринку во время моретрясения, упоминание о других его подвигах и о том, что не сразу он стал отличным моряком-пограничником… Разве мог я после всего этого не напомнить про обещанный рассказ о первом шквале? — Об Алексее многое можно рассказать, Самсонов прав: действительно, хоть книгу пиши, — начал Баулин. — Но уж если рассказывать, то и утаивать ничего не след. Думаю, Алексей не будет на меня за это в обиде. Познакомился я с ним пять лет назад в Ярцеве, есть в Смоленской области такой старинный городок. Я приехал туда для отбора призывников: подберу, думаю, на пограничный флот крепких, хорошо грамотных парней! Не велика беда, что они моря не видали, — привыкнут, была бы закваска!.. Словом, увидел я среди других Кирьянова — крепыш, заглянул в его личное дело — комсомолец, из колхозников, окончил педагогическое училище — и решил: подойдет.

Баулин наполнил чаем третий или четвертый стакан, положил в него тоненький ломтик лимона. Я пожалел при этом, что захватил из Владивостока всего десяток лимонов.

— Призывная комиссия, — продолжал он, — работала в просторной горнице старого дома; с пола тянуло, как из погреба, а на улице — февраль, минус двадцать! Железная печка раскалилась, но, можно сказать, без толку: даже мы, офицеры и врачи, поеживались, а призывники ведь раздевались донага! Подошла очередь Алексея Кирьянова. Пока его выслушали, измерили, взвесили и так далее, он весь посинел.

Только тем, что парень так сильно продрог, я и объяснил тогда его невыдержанность. Врач попросил, чтобы Алексей открыл рот, и он вдруг как выпалит: «Нельзя ли поскорее, мы не лошади на ярмарке!» Мой сосед майор-танкист скривился, шепчет: «Ну и тип! Я бы не взял его ни за какие коврижки». А я взял, и тут-то и начались испытания моих нервов и порча крови.

Баулин залпом выпил успевший остыть чай, расстегнул ворот кителя.

— На вокзал пришло полно провожающих. Были, конечно, и слезы. Но больше было песен, смеха, бодрых улыбок. Общественность устроила нам торжественные проводы. Не обошлось, увы, и без недоразумений — кое-кто из парнишек, расставаясь с родными и приятелями, хватил горькой для храбрости.

Алексея Кирьянова провожала девушка. Нельзя было не обратить на нее внимания — настоящая русская сероглазая красавица. Уединились И воркуют как голуби. Я, разумеется, не только на них смотрел, ведь под моей опекой было полсотни ребят, но заметил, что, кроме сероглазой блондинки, Кирьянова провожает еще одна девушка, маленькая такая, худенькая. Стоит в сторонке, держит в руках его чемодан и глядит на Алексея так грустно, печально. А он вроде бы и не замечает ее. Только уж перед самым отходом поезда поцеловал ее в лоб, сказал пару слов, а смотрит все на свою сероглазую. Та плачет в три ручья. Я подумал было, что вторая девушка сестра Кирьянова, но вспомнил: в анкете написано, что родственников у него нет, все погибли во время войны. О том, кто она, мне стало известно лишь спустя несколько месяцев.

Словом, прощай Ярцево, поехали… И взбреди мне в голову назначить Кирьянова старшим по вагону. Объявляю ему об этом. Говорит; «Я не хочу быть старшим, увольте!» Спокойненько объясняю: приказы, мол, не обсуждают, а выполняют. «Хорошо, говорит, учту на будущее».

— И вы все-таки назначили его старшим?

— Нет, конечно…

Баулин наполнил чаем мой стакан.

— В общем, поехали. Молодежь подобралась в команде замечательная: форму еще не надевали, а вовсю старались держаться заправскими моряками. Ну, думаю, все в порядке! И тут — бах! На одной из станций Кирьянов чуть было не отстал от поезда, пришлось стоп-кран в ход пускать. Отчитываю его, а он с самым невинным видом: «Я не виноват, что поезд всего полторы минуты стоял, я еле-еле письмо успел в почтовый ящик опустить».

Между прочим, письма он строчил штуки три на день. Заберется на верхнюю полку и катает страниц по семь, по десять. За всю дорогу двух слов ни с кем не сказал. Ребята песни поют — Кирьянов молчит; стихи, книги, газеты вслух читают, спорят — Кирьянов будто не слышит. Едем Донбассом: зарево плавок над домнами, звезды над ударными шахтами, терриконы — ребят от окон не оторвать, а он опять пишет. Едем берегом Азовского моря, ребята все глаза проглядели. Зовут его: «Смотри, Кирьянов, море!» А он: «Я не привык любоваться пейзажами по команде!»— и уткнулся лицом в перегородку. В общем, про все кирьяновские фокусы рассказывать не стану, не интересно; одно скажу: за дорогу он не только мне — всей команде не пришелся по душе.

Баулин усмехнулся:

— Посмотрели бы вы, к примеру, как Кирьянов койку заправлял. Курам на смех! С месяц не мог научиться. И каждый день — знай строчит свои бесконечные письма. Представьте, за полгода ни разу ни в кино не сходил, ни на вечер самодеятельности, ни разу на собраниях не выступил. Как-то в воскресенье мы всей школой поехали на экскурсию в Феодосию, в картинную галерею Айвазовского. Кирьянов и тут отказался: «Неважно себя чувствую». А сам здоровей здорового!

Ну вроде бы ничто его в жизни, в нашем коллективе не интересует.

Правда, читал он много. Библиотекарша даже усомнилась: «Вы что, книги просто перелистываете?» И ей отрезал: «Во всяком случае, страниц не рву». И еще купаться любил, но все больше в одиночку норовил. Плавал он, между прочим, как рыба. Ему и прозвище подходящее дали: раком-отшельником стали называть… Да, забыл сказать: мы ведь приехали на Черное море, в А., в школу младших морских специалистов. — И как же Кирьянов учился? — Вполне свободно мог учиться на отлично: как-никак педучилище окончил. А он еле-еле тянул на тройки. Ему, дескать, век моряком не быть. Особенно туго подвигалась у него морская практика. К примеру, на занятиях плетут маты — ковры или дорожки из пеньковых тросов. Наука вовсе нехитрая, у всех получается хорошо, у Кирьянова же не коврик, а не поймешь что! Да еще пререкается: «Я, мол, продажей ковров промышлять в будущем не собираюсь». В наказание наряд ему вне очереди: картошку на камбузе чистить, у него и тут готов ответ: «Лучше картошка, чем маты!» На гауптвахту — я вам уже говорил — он отправлялся даже с удовольствием: «Отосплюсь!» И почему-то особенно вдолбил себе в голову, будто ему вовек не постичь, как управлять парусами. (А ведь тоже не так уж хитро.) «Я, говорит, в жизни и без парусов обойдусь». Меня из терпения вывести трудно, но тут, знаете ли, я просто кипел: «Погоди, думаю, обломаю твой упрямый характерец, не я буду, если не станешь на паруса богу молиться». Кричать на Кирьянова я не кричал, но на учениях под парусами всегда ставил его на самое тяжелое место.

Справедливости ради надо сказать, что кое в чем он и преуспевал. Ну, прежде всего, в том же плавании и особенно в гимнастике: на брусьях и на кольцах чудеса делал, первым был. Однако наотрез отказался выступить в соревнованиях с соседней воинской частью. Вся школа возмутилась. Оправдывается: «На народе у меня ничего не получится». Отговорка, конечно. За пренебрежение к коллективу комсомольцы хотели влепить ему выговор. И влепили бы, да случилось так, что он неожиданно для всех героем стал.

— Героем? Это каким же образом?

— Послушайте…

Баулин потрогал ладонью чайник.

— Не подогреть ли? С лимоном сто стаканов выпьешь.

— Так чем же отличился ваш Кирьянов? — нетерпеливо спросил я, когда Баулин вернулся с кухни.

— А вот чем. Близ А. находится знаменитая на всю округу бухточка, образовавшаяся в жерле потухшего вулкана. То ли волны, то ли расплавленная лава пробили в скалах брешь, сквозь нее и устремилось когда-то в кратер море. Берега бухточки высокие, почти отвесные, и там множество самых разноцветных, отшлифованных временем камушков. До них страшно падки туристы и курортники. Местные мальчишки давно учли это и, рискуя свернуть себе шею, карабкаются вниз по скалам, чтобы добраться до крохотных песчаных площадок, усыпанных кусочками сердолика, мрамора, черного хрусталя, малахита. Взрослому человеку сверху в бухточку ни за что не спуститься. Со стороны же моря войти в нее страшновато: на берег не выберешься.

Рядом с этим кратером частенько сиживал Кирьянов. Должно быть, тосковал в одиночестве по своей невесте. Письма из Ярцева стал он тогда получать все реже и реже. И вот как-то услышал он из бухточки крики о помощи. Глянул вниз: в воде барахтаются двое мальчишек. Лезли за камушками и сорвались. Кирьянов, не долго думая, скинул ботинки и прямо в форме — вниз. Это метров с двадцати! Схватил обоих сорванцов, выплыл с ними сквозь брешь в море и еще метров сто плыл до отлогого места. Вытащил на берег хлопцев, отшлепал их по мягкому месту и полез кружным путем за ботинками.

— Кто же это видел?

— Никто не видел. Сам Кирьянов и словом не обмолвился, а вечером приходят к начальнику школы две женщины с мальчуганами, просят познакомить их с «дядей Алешей», чтобы поблагодарить его за спасение сыновей.

«Кто такой «дядя Алеша»?»

«Вон он», — показывают мальчишки на Кирьянова, а тот чистит у камбуза картошку — внеочередной наряд за опоздание на занятия.

Баулин насыпал в чайник новую заварку.

— К слову говоря, с поселковыми детишками у Алексея была самая настоящая дружба. Как пойдет в поселок, так вокруг него сразу стая. И он вмиг повеселеет. Змеев он ребятам делал, какие-то игрушки мастерил. С нашей Маришей — она совсем крошкой еще была — тоже когда-то успел подружиться. Вот и пойми его: с ребятней душа-человек, со взрослыми бирюк бирюком…

Через день-другой после спасения мальчишек решил я поговорить с Алексеем начистоту. Втолковываю ему, что мы в школе добра, пользы ему желаем. Оборвал: «Я не нищий, в милостыне не нуждаюсь».

Словом, не попади мы в хороший шквал, — наверно, Кирьянов долго бы еще не осознал, что ведет себя не так, как следует военному моряку.

Учения под парусами в тот день были назначены по-обычному на восемь утра. Погода выдалась замечательная: в небе ни облачка, ветерок, как по заказу, и скоро мы зашли в море миль за шесть, берег — черточка. Был конец мая, время весенних штормов давно минуло, солнышко пригревало. Все мои подопечные и сам я были, как говорится, в наилучшем расположении духа. Только Кирьянов по обыкновению хмурился и держал в руках шкот так, будто это не шкот, а змея. Чтобы вам все было понятно дальше, скажу, что шкот — снасть из пенькового троса и служит он для управления гиком — горизонтальной рейкой, к которой привязывается нижняя кромка паруса, то есть для перевода гика во время лавирования с одного борта шлюпки на другой. Вы ведь знаете, наверное, что шлюпка может идти под парусами разными галсами в зависимости от того, с какой стороны дует ветер, ложиться на разные курсы, двигаться к цели не по прямой а по ломаной линии. Бывает необходимость, лавируя, идти на парусах против ветра. Всем этим мы на учениях и занимались. Ветер, как вам тоже известно, нередко дует не с одинаковой силой, а порывами, шквалами. За этим нужно следить самым внимательнейшим образом: прозеваешь — и внезапно налетевший шквал сразу наполнит паруса и опрокинет шлюпку. Поэтому-то шкоты не завертывают, не закрепляют, а всегда держат в руках свободно, чтобы в случае нужды быстро перейти на другой галс, подтянуть парус либо вовсе его убрать. Это первейшая морская заповедь, а ее-то Кирьянов и нарушил.

Баулин нахмурился, барабаня по столу пальцами.

— Не дай бог никому попасть в такой переплет!

— Вы же сказали, что погода была замечательная, ни облачка?

— Вот облачко-то как раз и появилось. Минуло уже несколько часов, как мы вышли на учения. Я хотел было повернуть обратно, но ветер, и без того не очень сильный, совсем вдруг стих. Паруса не шелохнутся, море-зеркало, только марево над ним дрожит. Словом, полный штиль. Без ветра и солнце стало куда ощутимее. Чайки исчезли, игрунов-дельфинов не видно. Вам никогда не доводилось испытывать неподвижный зной? Пот льет изо всех пор, одежда прилипает к телу, каждая частица воздуха будто насыщена солнцем. И главное — немыслимая тишина, которую воспринимаешь как предвестие чего-то грозного, неотвратимого. Я видел, что встревожены и все мои ученики, хотя они, конечно, не могли и подумать, что вскоре все вокруг станет дыбом. А я знал: будет шквал, да не какой-нибудь легонький, раз — два шевельнул, качнул и умчался в сторону, а из тех, что бывалые моряки называют чертовой мельницей.

— Откуда вы это знали?

— Облачко подсказало. Оно появилось над горизонтом внезапно, не так чтоб уж очень высоко, белое, и не с округлыми краями, как у кучевых облаков, а какое-то растрепанное. Вокруг все притихло, все неподвижно, а оно несется, будто кто-то могучий, всесильный подгоняет его. Не мешкая, я скомандовал: «Весла разобрать», но паруса не убрал, полагая, что первые порывы ветра будут не такими уж резкими и мы с их помощью хоть мили полторы да пробежим. Повернули к берегу, идем на веслах с предельно возможной скоростью: тридцать один гребок в минуту — большего с молодых моряков я не мог и требовать. Они-то, ясное дело, не представляли еще, почему я так тороплюсь. А я оглянулся и понял: облачко меня не обмануло. Там, где всего несколько минут назад оно мчалось одно, вдогонку за ним с еще большей стремительностью несся целый косяк сизо-свинцовых облаков. Гладь моря внезапно пересекли темные полосы ряби. Солнце сияло по-прежнему, но расплавленного зноя как не бывало.

Я почувствовал сначала едва ощутимое дуновение, а когда обернулся к моим ребяткам и скомандовал: «Взять паруса в рифы», то есть сократить их площадь, — в затылок мне дохнуло уже, как из кузнечных мехов, паруса заполоскались, снасти захлопали. Прошло каких-нибудь три минуты, и все море почернело, туча, не отдельные облака, а именно туча, закрыла полнеба. Теперь не нужно было объяснять, что надвигается. Ребята поняли — зевать некогда. Я порадовался тогда, что на лицах у них нет и тени страха, который неизбежно влечет за собой на море беду.

Слушая Баулина, я представил одинокую шлюпку далеко от берега, офицера-моряка, сидящего за рулем, двенадцать пареньков, ждущих первого шквала в своей жизни и не подающих вида, что они боятся его.

Внезапно глаза Баулина потемнели.

— Один струсил, только един…

— Кирьянов? — догадался я.

— Да, — подтвердил Баулин. — Я едва успел предупредить: «У шкотов не зевать!», как ветер наполнил паруса до отказа и мы помчались, что твой торпедный катер. Не вдруг, конечно, мог ветер, хотя бы и такой ураганной силы, разболтать воду, не вдруг могли возникнуть на спокойной поверхности гигантские волны, но мне-то было отлично известно, что шквал пригонит их. Он их и пригнал, целое стадо волн.

Позади нас легла тьма, а впереди, там, где был далекий берег, сияло солнце. Его лучи пронизывали обгонявшие нас ревущие валы, и гребни их на какое-то мгновение становились прозрачно-изумрудными. Красота, доложу вам, неописуемая.

Баулин мельком взглянул на стенные корабельные часы. Лежащие на столе кулаки его были крепко сжаты, он весь откинулся на спинку стула, будто именно сию секунду его плечи должны были принять на себя шквал.

— Тяжеленько пришлось, — с неожиданной хрипотцой в голосе произнес он. — Море и ветер будто осатанели. Шлюпку захлестывает со всех сторон, вокруг — рев, грохот, в воздухе уже не зной, а мириады брызг. Водяная пыль забивает глаза, и глотку, и нос. Паруса неистово дрожат, того гляди, разлетятся в клочья, шлюпка скрипит от напряжения. Все мы, конечно, промокли до последней нитки, да это чепуха — не мороз, не зима, хотя все вокруг и белым-бело от пены, как во время бурана. Мои ребятки едва успевали вычерпывать воду из шлюпки. Все в ход пошло: и запасные лейки, и бескозырки. Да куда там! Оседаем все глубже и глубже. Разве море вычерпаешь? Площадь парусности пришлось уменьшить, но все равно мчимся, будто настеганные, то вверх взмываем, то проваливаемся.

Однако больше испытывать судьбу было нельзя, и я решил повернуть через фордевинд — стать носом против ветра и бросить плавучий якорь. Глубина в этом месте была такая, что становиться на обычный шлюпочный якорь нельзя. Поворот через фордевинд при свежем ветре опасен: во время переноса парусов на новый галс шлюпку легко может опрокинуть, а в такой шквал тем паче, но иного выхода не было. Беспрерывно ударяя в корму, волны грозили затопить нас. Я прокричал все нужные команды и опять мысленно порадовался, что ребятки действуют точно, бесстрашно.

Став на мгновение бортом к ветру, мы приняли такую изрядную порцию воды, что шлюпка едва не опрокинулась, но, повторяю, иного выхода не было. И вот, когда нужно было осадить грот и стянуть гика-шкот, Кирьянов не сумел справиться с парусом и чуть было не выпустил шкот. Нас накренило еще больше, вот-вот перевернет! А от растерянности в морском деле полшага до страха. Кирьянов как-то в мгновение сжался, ничего уж не видя, кроме набегавшей волны, словно загипнотизированный ею, и вместо того, чтобы быстро перебирать шкот в руках, закрутил его вокруг уключины и брякнулся на дно, закрыв лицо ладонями.

Баулин взъерошил волосы:

— Рассказывать долго, а на самом-то деле все произошло молниеносно: шлюпка снова накренилась, снова хлебнула ведер двадцать. Секунда все решала! Кирьяновский сосед Костя Зайчиков бросился к закрепленному шкоту, освободил его и в ту же секунду был смыт за борт. Не успей мы в это время повернуть носом к ветру — новая волна наверняка погребла бы нас… Словом, смыло Зайчикова, он даже вскрикнуть не успел, только подковки на ботинках сверкнули.

Капитан 3 ранга тяжело перевел дыхание.

— У меня, знаете ли, сердце остановилось. Не верьте, если кто-нибудь вам станет рассказывать, будто бы моряк никогда, ни при каких обстоятельствах не дрогнет, не испугается. Враки! Еще как испугаешься. В особенности, если на твоих глазах, да почти что по твоей вине гибнет человек. А разве я не был виновен в проступке Кирьянова?

Баулин зашагал из угла в угол.

— Все дело в том, как человек себя держит в беде, в особенности если он командир, если от его поведения зависит поведение других и даже их судьба. Поддайся панике, покажи невольно, что ты тоже испугался, — и все!..

Он помолчал, меряя шагами комнату.

— Хорошо еще, что Зайчикова не успело далеко унести волной. Он поймал брошенный ему конец, и мы вытащили его обратно. Дальше… Собственно, главное я уже рассказал. Опустили мы паруса, соорудили из двух скрепленных крест-накрест весел и запасных парусов плавучий якорь, подвесили к одному его концу груз и выбросили на тросе за корму — теперь уж нас не могло развернуть бортом к ветру. А для того, чтобы шлюпка не так сильно черпала носом, яприказал ребяткам перебраться в корму.

Вскоре шквал, как и полагается шквалу, умчался, волна стихла, опять засинело небо, и не верилось, что всего десяток минут назад мы были на волосок от гибели. Ученики мои разом заговорили, начали шутить, поздравлять Зайчикова, что он отделался легким испугом. На Кирьянова никто даже не взглянул, будто его в шлюпке и нет. А он глаз не поднимает.

На выручку нам с базы пришел моторный баркас, предложил взять на буксир. Куда там! Ребятки в обиду: «Зачем буксир? Сами дойдем!»

Баулин улыбнулся воспоминаниям:

— Славные ребятки!..

— А что же Кирьянов?

— За Кирьяновым с того дня закрепилось тяжкое прозвище — трус. Позор, можно сказать, несмываемый. Если раньше кто-то пытался не раз заговорить с Алексеем, увещевать, чтобы одумался, пересилил свой упрямый характер, то теперь его вроде бы не замечали.

Назавтра же состоялось комсомольское собрание.

Выступил и я, рассказал все, как было во время шквала. Добавил, что проступок этот не случайность, а логически вытекает из всего предыдущего и Кирьянов заслуживает самого строгого наказания. Ни один человек голоса в его защиту не подал. В решении записали: «За проявление трусости, недисциплинированость и отрыв от коллектива объявить члену ВЛКСМ Кирьянову выговор с занесением в учетную карточку».

— А Кирьянов как выступил?

— Хуже некуда: «Решайте, как знаете, мне сказать нечего…» И точка.

«Да понимаешь ли ты, что из-за тебя люди могли погибнуть?» — кричат ему с места.

«Понимаю», — буркнул и глаза в пол. Больше ни слова из него не вытянули.

— Тяжелый случай…

— Куда уж тяжелее. И представьте, дня через два возвращаюсь вечером домой, гляжу: на лавочке в садике сидят моя Ольга и Кирьянов с Маришей на руках. Увидел меня и тотчас распрощался. Спрашиваю Ольгу: «Жаловаться приходил?» Мы никогда, ни до того ни после, не спорили, не ругались с Ольгой, а тут вместо «здравствуй» она обрушилась на меня, начала заступаться за Кирьянова, будто за сына.

«Не знала, — говорит мне, — что ты такой черствый. Неужели и ты, и все вы не видите, не чувствуете, как Кирьянов переживает, как он подавлен своим поступком. Я, говорит, убеждена — по натуре он вовсе не трус, а то, что произошло во время шквала, — случайность. Тяжело ему, что все вы от него отвернулись».

«Сам он ото всех отвернулся, отвечаю, сам всех против себя настроил». — «А ты подумай, говорит Ольга, может, и ты в этом виноват». Тут я вскипел: «Моя вина в том, что затребовал Кирьянова в морскую погранохрану. Не тебе судить, ты видишь только, как Алексей игрушки Маринке делает, а я с ним целый день. Хватит с меня, натерпелся!» А Ольга: «Эх ты, отец-командир!» Схватила дочку на руки и ушла в дом, не спросила даже, буду ли я ужинать…

Баулин и сейчас переживал давнюю ссору, и сейчас, по-видимому, корил себя за нее, а я подумал, что, возможно, тогда Ольга Захаровна была права.

— Вскоре, — снова заговорил Баулин, — меня назначили на Курилы командиром сторожевого корабля «Вихрь». Я ведь начинал пограничную службу, можно сказать, по соседству, на Чукотке. Тогда-то, еще в молодости, мне и полюбились здешние края: для моряка местечко самое подходящее— дремать на ходовом мостике некогда. Словом, сам я напросился обратно на Дальний Восток. (Посоветовавшись с Олей, конечно.) А когда мою просьбу уважили, обратился со второй: прошу назначить ко мне на «Вихрь» младшим комендором Алексея Кирьянова. Дело в том, что Алексей в это время тоже подал рапорт о назначении его на Дальний Восток.

Начальник школы выслушал мою просьбу, и глаза у него на лоб: «Или ты мало с ним горюшка хлебнул? Неужели ты не видишь, не чувствуешь, что Кирьянов тебя невзлюбил? Наверняка ведь считает тебя виновником всех своих бед и несчастий». Баулин усмехнулся:

— Вы тоже, наверное, спросите: зачем это мне понадобилось?

— Вероятно, Кирьянов просился на Восток, чтобы проверить себя или уйти от дурной славы, — сказал я. — А вот зачем он вам понадобился, мне и впрямь невдомек.

— Оля подсказала. «Ты, говорит, его уже знаешь и сможешь ему в случае чего помочь, другие же неизвестно еще, как встретят. А человек он честный, отзывчивый». Она ведь, Ольга, тоже педагогом была. Поэтому, видно, да и по чисто женской чуткости раньше других, раньше меня разгадала Кирьянова. Ну и, честно говоря, моя моряцкая жилка была крепко задета: неужели Кирьянову так-таки никогда и не полюбится море? Не полюбится наша морская пограничная служба? Мы, пограничники, люди в некотором роде одержимые. На моих глазах не одна сотня молодых матросов настоящими моряками стала. А моряк — это натура!

Вот вы сказали, Кирьянов хотел уйти от дурной славы. Но ведь дурная слава, что тень — от нее не убежишь! Вместе с Кирьяновым она приехала и на Курилы: в комсомольской учетной карточке — выговор. Команда «Вихря», да и вся морбаза встретили Кирьянова с явной настороженностью: «Ничего себе гусь! Попробуй-ка задерись у нас!»

Командиром базы был тогда наш общий знакомый Самсонов. Я его знал до этого лет семь, кто из дальневосточников его не знает! И к тому же мы с ним в академии вместе учились. Так он, Самсонов, и то поморщился, когда я порассказал о Кирьянове. «Ты его просил к себе на корабль, ты за него и отвечай».

А между тем жестокий урок, полученный во время шквала, повлиял на Кирьянова, но как? Из заносчивого, строптивого паренька он превратился в притихшего, я бы даже сказал, пришибленного. Никому он больше не перечил, любые приказания и поручения выполнял, однако без огонька, с каким-то безразличием, с апатией. Для молодого человека, комсомольца, да еще учителя это просто ни в какие ворота не лезет! Промахи же у него и здесь были, и крупные, вплоть до того, что Самсонов решил было списать его с корабля на берег. Казалось, и здесь ничто его не интересовало и не увлекало. Едва затевалось на морбазе веселье, он уходил подальше, на скалистый мыс, как, бывало, в школе ходил к бухте над кратером, и часами — буквально часами! — смотрел, как волна бьет о берег. О чем думал он? Тосковал по родной Смоленщине? По девушке, с которой надолго расстался?

Баулин развел руками.

— Верьте не верьте, но впервые — впервые за целые полгода! — мы увидели на лице Кирьянова улыбку, когда из Владивостока пришел «Ломоносов». Приход с Большой земли парохода — у нас всегда событие! А на этот раз вся морбаза и я, в первую очередь, с особым нетерпением ждали «Ломоносова», потому что на нем приезжали новые жители: семья заместителя командира базы, новый военврач и моя Ольга Захаровна с Маринкой. Шутка сказать, новые жители на нашем островке! И вот тут-то, ко всеобщему изумлению, увидев среди встречающих Кирьянова, Маринка потянулась к нему: «Дядя Алеша!» Кирьянов прямо-таки просветлел. Ольга тоже сразу узнала его, достала из сумочки письмо, отдала ему: «Без вас, говорит, пришло в школу. Я решила, что быстрее меня почта вам не доставит».

Баулин замолчал, в уголках рта еще резче обозначились морщины. Не забыть ему своей Ольги Захаровны…

— С того самого дня, как мои приехали на остров, — продолжал он, — Кирьянов все свободное время проводил с Маринкой: играл с ней, изображал то козу-дерезу, то мишку-топтыгина, а на корабле стал еще более замкнутым. Не иначе как письмо его доконало.

— Да ведь не только же из-за девушки, из-за ее писем Кирьянов был строптивым и нелюдимым?

— Безусловно. Я не раз над этим голову ломал. И знаете, кто мне помог излечить Алексея от хандры и обратить в морскую веру? Боцман Доронин. И Ольга моя, покойница, крепко нам подсобила, можно сказать, ключ к сердцу Алексея дала. Когда письмо, которое она ему привезла, пришло в А., кто-то из сверхлюбопытных возьми там и распечатай. Ольга случайно увидела это, рассердилась, снова заклеила конверт и взяла с собой.

— И что же в нем было особенного?

— Отказ! Полный отказ, — повторил Баулин. — Письмо прислала Кирьянову любимая девушка, та самая, что ревела на проводах в три ручья. Во всех подробностях Ольга письма не помнила, она мельком его пробежала, а смысл был подлый: дескать, я тобой, Алеша, только увлекалась, а любить никогда не любила, я люблю другого. Писем мне, пожалуйста, больше не пиши, все равно их не читаю. И в советах твоих не нуждаюсь: не такая я дурочка, чтобы запрятать себя в деревне, как ты мне рекомендуешь. Мой новый друг обещал устроить меня в самом Смоленске…

— Ничего себе птичка! — не удержался я.

— Вот именно: «птичка»! — нахмурился Баулин. — Знаете, что она еще написала? Вот, пишет, тебе очень не хотелось идти в армию, а мой новый друг считает, что так думают только отсталые, несознательные люди. Хватило смелости и мораль читать!..

Словом, пригласил я боцмана Доронина — он тогда на «Вихре» парторгом был, — рассказал ему про письмо и вообще всю Алексееву историю. Прошу: «Потолкуйте вы с Кирьяновым наедине, подушевнее. У меня, говорю, ничего не получается, на все мои расспросы один ответ: «Я, товарищ капитан третьего ранга, чувствую себя хорошо». А какое там — «хорошо»! «Добро, — говорит Доронин, — придумаем какое-нибудь лекарство». И представьте, придумал.

Глава третья «Лекарство» боцмана Доронина

В представлении людей, знакомых с моряками лишь по старым приключенческим романам да понаслышке, боцман — это обязательно широкоплечий здоровяк, непременно усач, обладатель немыслимого баса, грубый в обращении с подчиненными и любитель крепко выпить.

Устаревшее представление! Совсем другой у нас нынче боцман. Семен Доронин со сторожевика «Вихрь», к примеру, всегда чисто-начисто выбрит, на матросов никогда не покрикивает, спиртное употребляет в редких случаях и в самую меру и отдает команды не громоподобной октавой, а нормальным человеческим голосом. Верно, роста он отменного и действительно широк в плечах, но это, как известно, дается не чином и не должностью.

Отец Семена, Никодим Прокофьевич, лет двадцать работал главным неводчиком Усть-Большерецкой рыбалки на западном побережье Камчатки, и семилетним мальчишкой Семен уже играл со сверстниками в ловцов и курибанов[3]. В девять — отец взял его с собой на глубинный лов сельди, к четырнадцати годам он начал помогать ловцам забрасывать невод, а в шестнадцать носил робу с отцовского плеча и стоял на кавасаки у сетеподъемной машинки. Машинка постукивала стальными кулачками и роликами, лязгала тугими пружинами, бежал и бежал по лотку подбор вытягиваемого из моря кошелькового невода, наполненного трепещущей серебристой рыбой, и Семен чувствовал себя заправским рыбаком.

«Эк, вымахнул твой наследник!»— говорили главному неводчику рыбаки, глядя, как легко и ловко управляется рослый Семен у сетеподъемной машинки.

«В деда!» — односложно отвечал Никодим Прокофьевич.

Третье поколение Дорониных рыбачило на Камчатке к тому времени, когда Семена призвали на военно-морскую службу. Семенов дед, Прокофий Семенович, подался сюда с Каспия еще в двадцатых годах, завербовавшись по договору с АКО[4] на трехлетний срок. В ту пору ка камчатских рыбалках посезонно работали неводчиками и курибанами японцы с Хоккайдо. Они привозили с собой кавасаки с моторами фирмы «Симомото» и в секрете от русских кроили и шили ставные неводы.

Давно уже на Камчатке и неводчики и курибаны — свои, русские, и неводы скроены и сшиты собственными руками, и кавасаки свои, построенные во Владивостоке или Петропавловске. А те же Доронины живут на Камчатке без малого сорок лет…

Хочется добавить еще, что неверно, будто все боцманы — любители прихвастнуть, «потравить», выражаясь по-моряцки. Семен Доронин, напротив, принадлежит к той породе моряков, которые попусту рта не открывают и при чьем-либо намеке на их личные заслуги начинают рассказывать о заслугах других.

Узнав все это о Доронине от капитана 3 ранга Баулина и земляка Семена — рулевого Игната Атласова (не от Владимира ли Атласова, открывателя Камчатки, пошел его род?), я и не пытался расспрашивать боцмана о личных боевых делах, хотя грудь его украшали медали «За отвагу» и «За отличие в охране государственной границы СССР».

Но не мог я не спросить у Доронина, то это за «лекарство» такое он придумал, чтобы обратить Алексея Кирьянова в морскую веру и излечить от хандры.

— На океанской водичке лекарство, — добродушно усмехнулся Доронин, когда мы с ним расположились покурить на мысу, над Малым проливом.

— Алексей тоже любил на этих камушках сиживать, — добавил он, набивая трубку.

— И часами смотрел, как волна бьет о берег, — вспомнил я рассказ Баулина.

— Будто повинность отбывал, — подтвердил Доронин. Он с наслаждением затянулся, примял большим, пожелтевшим пальцем табак. — По-правде сказать, я и до разговора с капитаном третьего ранга соображение имел, что неспроста Алексей особняком держится. Ни одного дружка у него нет, смеяться вроде бы от рождения не умеет и, кроме «да», «нет», будто и слов не знает. Не иначе как у парня что-то камнем на душе лежит, какая-то заноза в сердце засела. В прямую пришвартовываться к Алексею с расспросами я остерегался. Иному ведь человеку легче душевную боль в одиночку пережить. О том, что у него в Черноморской школе приключилось, мне, как говорится, в общих чертах было известно. Однако после того, как товарищ Баулин рассказал все в подробностях, да еще добавил насчет письма, что Ольга Захаровна привезла Алексею, я решил: «Баста! Нельзя больше оставлять парня один на один со своей хандрой, непо-партийному получается». А тут еще, как на грех, у него две новые крупные беды по службе вышли. Совсем он после этого в уныние впал.

— Что такое?

— Сквернее скверного: задремал на ночной вахте. Бывший наш командир базы кавторанг Самсонов (он тогда еще в кавторангах ходил) влепил Алексею пять суток ареста, а комсомольцы добавили к старому выговору строгача с предупреждением. Товарищ Баулин тогда тоже «на вид» в приказе по базе получил за упущение в дисциплине на корабле.

Не прошло и недели — снова наш Кирьянов, отличился: во время учебной тревоги без карабина из кубрика на палубу выскочил. Пробоина! Да еще при командире базы! Он тогда хотел списать Кирьянова с корабля на берег, да товарищ Баулин поручительство за него дал. Само собой, еще двое суток на «губе» Алексею пришлось отсидеть.

Вскоре, вот так же утром, я, будто невзначай, очутился рядком с Алексеем на этом самом мыске.

«Ба! говорю, тут Кирьянов! А я-то думал, что мне одному по душе эти камушки». Алексей вскочил было, да. я придержал его: «Сиди, сиди, мы не на службе». Он всем своим видом дает понять, что, дескать, не до вас мне, товарищ боцман, не до разговоров. А я будто и не замечаю его настроения, говорю: «Вот, мол, ты, Алеша, грамотнее меня, как-никак на педагога учился, небось физику насквозь знаешь».

«А что толку что учился, перебивает, только-напрасно деньги на меня тратили». (Чуете, на какой галс повернул?) Я обратно вроде бы не замечаю его ершистого настроения, иду прежним курсом: «Подмога мне твоя нужна, Алеша, будь. добрый, подскажи: какая лампа в высокочастотной части радиопередатчика является преобразователем, а какая усилителем промежуточной, частоты?»

«Этого-то, отвечает, я как раз и не знаю».

«Жаль, сокрушаюсь, и я, как на грех, запамятовал! Салаги интересовались, а боцман Доронин отговаривайся: «В другой раз объясню». Срамота! У радистов спросить — вовсе стыда не оберешься…»

Сидим, молчим. Я покуриваю, Кирьянов камушки с руки на руку перекатывает. Сроду я в таких артистах не бывал!

Выбил трубку, вздыхаю: «Эх, а еще в моряках мы с тобой, Алеша, ходим! Беда, что дружок мой один, дальномерщик с «Буйного», не в своей тарелке — он бы мне в момент все разъяснил; вторую специальность освоил — радист первого класса. Да к нему сейчас и не подступись».

«Как это — не в своей тарелке?» — Алексей спрашивает.

«А вот так, на амурной почве: невеста у него на материке осталась. Клялась, божилась: «Ждать буду», а сама за другого выскочила».

Алексей и вовсе помрачнел (видно, понял намек!): «Насильно мил не будешь».

«Золотые слова, отвечаю. Вот и я дружку твержу: «Вместо, говорю, того, чтобы терзаться, ты бы лучше мозги проветрил, делом бы каким-нито занялся, беседу бы с салагами, к примеру, провел насчет своего боевого опыта. Желаешь — я вмиг договорюсь с комсомолом. Глядишь, за делом и тоску унесет».

Опять молчит Алексей. Я, наверное, трубок пять выкурил. Спугнуть парня штука нехитрая, с бескозыркой в раковину спрячется и не вытащить. С какого же фланга к нему заход сделать? Вспомнил вдруг, что он утром купался за базой, с отпрядыша нырял, говорю: «Как это ты расхрабрился — вода-то ледянущая?»

«Мы, отвечает, в Ярцеве в Вопи — речка там, у нас такая — круглый год купались».

«А кто ж это «мы»? Что за лихие такие ребята?»

«Обыкновенные. Студенты». «Коллективно, значит, уточняю, коллектив штука великая: один человек камень поднимет, коллектив гору свернет. Вот бы нам молодых, матросов круглый год купаться приучить…»

На том наш разговор и закончился: подошло время заступать на вахту. А назавтра заглянул в библиотеку, спрашиваю: «Был у вас сегодня младший комендор Кирьянов с «Вихря»? — «Был». — «Какие книжки взял?» — «Справочник радиолюбителя». Ну, думаю, диагноз поставлен правильно.

Боцман набил новую трубку, раскурил ее, пустил кольцо дыма, которое вмиг разорвал ветер. — Какое же такое «лекарство» вы прописали Кирьянову?

— На соленой океанской водичке, — хитро прищурившись, повторил Доронин. — В тот год, как природой и положено, к концу мая началась пора бусов и туманов. Вы, случаем, не читали лоции Тихого океана и Охотского моря? Там все в точности описано: нет на земном шаре другого места, где висят такие туманы, как над Курилами. Неделями висят; Из-за тумана все так нескладно и приключилось.

Боцман в сердцах махнул рукой:

— Алешка Кирьянов тут ни при чем. Мы с капитаном третьего ранга, с товарищем Баулиным, осечку дали. Словом, — повторил он любимое словечко командира, — вернулись мы из дозора в одно майское утро — хоть сквозь палубу провались. Что тут пограничнику сказать? На туман жаловаться? На сулои — водовороты в этом самом в Малом проливе? Видите, как там закручивает? Жалься не жалься — «Хризантема» из-под самого нашего носа ушла, вильнула кормой в каком-нибудь кабельтове.

Доронин даже сплюнул с досады.

— Туман туманом, а я эту шхуну-хищницу все равно распознал по оснастке. Говорю капитану третьего ранга: «Это, мол, та самая двухмачтовая «Хризантема», что прошлой осенью удрала от нас на траверзе мыса Туманов». (Горбушу она будто бы тогда в наших водах ловила.) — «Не доказано», — отрезал товарищ Баулин. Разве ему от моей догадки легче: не пойман — не вор! А когда капитан третьего ранга показал мне рапорт на имя командира базы, так лицом серый стал. Тут, извините, не только посереешь, в вяленую камбалу обернешься… Я этот рапорт вовек не забуду: «В полутора милях от выхода из Малого пролива в Охотское море во внезапно опустившемся сплошном тумане СК «Вихрь» попал в сильный водоворот и отклонился с курса на зюйд-зюйд-ост к острову Безымянный. Во избежание столкновения с рифами и отпрядышами был принужден повернуть на норд-норд-ост…» Доронин хлопком ладони вышиб из трубки пепел.

— «Хризантема» не дура — ждать нас не стала. Но, между прочим, когда она кормой вильнула в тумане, наш рулевой Игнат Атласов приметил: вроде бы что-то выбросила за борт, чертовка. Может, Игнату и померещилось, а я из-за его видения покоя лишился, никак не дождусь, когда туман развеет. Чуть развиднелось — кинулся на этот вот самый мыс, поглядел и на той же скорости загребаю на «Вихрь». Стучусь в каюту капитана третьего ранга. «Войдите!» — откликается. Вхожу. «Разрешите обратиться?», а глазом примечаю: не отдыхал командир — койка не разобрана, и домой не ходил. На столике карта Курил разложена — промашку, значит, нашу обмозговывает. Глянул на меня товарищ Баулин недовольно так: «Что у вас, боцман?»

«Разрешите, говорю, мне сегодня заняться с младшим комендором Кирьяновым в отдельности».

«Как это в отдельности?»

«Новое лекарство хочу на Кирьянове испытать: микстуру от хандры. Вреда не причинит, а польза может получиться двойная. Разрешите сходить с ним в Малый пролив».

Капитан третьего ранга аж вскипел: «Вы что, боцман, шутки вздумали играть? Мы же только что из Малого пролива!»

А я знай свое: «Мы, говорю, ходили на «Вихре», а я хочу прокатить Кирьянова с ветерком на тузике».

«На тузике в Малый пролив? Да еще с Кирьяновым? Ничего себе микстура! Верная же гибель!»

«Никак нет, говорю, товарищ капитан третьего ранга! Мне гибнуть самому не сподручно, я еще свадьбу не играл».

«Зачем же, спрашивает, вам понадобилось именно в Малый пролив?»

«На острове Безымянном, на отмели, обнаружен неизвестный анкерок». «Кем? Когда?»

«Лично мной, докладываю, десять минут назад».

Капитан третьего ранга тут и вовсе заштормил: «Микстура! Кирьянов! С анкерка и надо было начинать!»

Поднялись мы быстренько на мыс, показываю: «Глядите! Вон там, под нависшей скалой». Товарищ Баулин за бинокль схватился. «Верно, говорит, анкерок! А вы уверены, что вчера его там не было?»

«Так точно, отвечаю, не было! На всякий пожарный, я каждый день на отмель поглядываю. В прилив эту отмель начисто затопляет». (А очередной прилив должен был начаться к вечеру, унесло бы анкерок.)

Свой план я доложил уже в кабинете командира базы товарища Самсонова. «Хризантема» выбросила анкерок, — показываю на карте, — вот здесь, в двух кабельтовых выше отмели».

«Допустим, что это была действительно «Хризантема», — говорит кавторанг. — А почему вы уверены, что именно она выбросила анкерок? Может, анкерок приплыл сам собой?»

«Никак нет! отвечаю. «Хризантема» шла здесь, — снова показываю на карте, — а основное течение проходит вот где…»

«А почему, — говорит товарищ Самсонов, — вы хотите идти за анкерком именно на тузике?»

Резонно объясняю: никакая более крупная шлюпка не успеет развернуться бортом к течению и проскочить между отпрядышами — в щепы разобьет! А именно та самая ветвь течения, которая закручивается сулоем, и выбросила анкерок на отмель. Выбросит она и тузик. Любую шлюпку разобьет, а тузик проскочит.

«Пожалуй, боцман, вы правы, — кивает кавторанг. — Только ведь на эту отмель не спустишься, скала над ней нависла. Как же мы вас вытащим? Тут и вертолет не поможет».

«Все будет в порядке, — отвечаю и аккуратненько набрасываю на листочке бумаги чертежик: — Вот так нас вытащат».

«А ваше мнение?» — спрашивает командир базы товарища Баулина.

«Полагаю, что пустой анкерок шхуна-нарушительница не выбросила бы, — отвечает товарищ Баулин. — Видимо, испугалась, что ее уличат. Следовательно, в бочонке что-то важное».

«Убедительно, — согласился командир базы. — Ну что же, хоть вроде бы вы и не виноваты, что не задержали шхуну, «Хризантема» она там или не «Хризантема», а доставать анкерок вам…»

Не сразу сдался товарищ Баулин, чтобы я отправился на тузике с Кирьяновым, «Беды бы, говорит, не получилось!»

Тут я пошел с козыря:

«Знаете, как нас в сулое будет окатывать? Вода — лед! А Кирьянов, между прочим, каждый день купается. Он и у себя на родине круглый год купался. Рыба!»

«Это я знаю, — говорит капитан третьего ранга. — На Черноморье сам убедился, что рыба. Только в порядке приказа я Кирьянова не пошлю».

«Он согласится», отвечаю. Откуда у меня была такая уверенность, не определю, но Алексей согласился при первом намеке.

Прежде чем нам отправиться в плавание, мы, наверное, минут двадцать разглядывали в бинокли пролив и подходы к отмели, на которой валялся анкерок.

Доронин показал трубкой:

— Видите, как крутит?

Сверху, с мыса, пролив и впрямь казался кипящим: так стремительно, закручивая разводы пены, устремлялся по нему океан в Охотское море.

— Действительно, с ветерком! — сказал я.

— Скучать не пришлось! — усмехнулся Доронин. — В общем, разглядели мы все как следует, прикинули, где именно нам нужно будет отдать буксир и как сподручнее использовать течение, чтобы проскочить к отмели. Спустя полчаса «Вихрь» отошел от пирса. За кормой у него на буксире наш тузик. Алексей на веслах, я на руле. На всякий пожарный, надели спасательные пояса. Свободные от вахты матросы подались было к мысу поглядеть на нашу «прогулку» — не вышло, командир базы запретил: «Не спектакль — работа…»

«Вихрь» закачало, словно на порогах, а тузик затрясло, что в лихорадке. «Житуха!» — подмигнул я Кирьянову. Он, гляжу, держится прилично, 68

только побелел, даже губы будто мукой присыпало. Да и мне, по правде-то сказать, не до шуток. Вода зверем ревет вокруг, посередке пролива гребень дугой выгнулся, а берега что стены. Перевернет и выплыть некуда, дуй прямым курсом в Охотское. И сверху-то, с мыса, смотреть было жутковато, а когда тебя несет будто на верхнем плавнике у бешеной акулы — мурашки по спине!

Доронин с силой кинул в крутящийся под утесом водоворот обломок застывшей лавы.

— За себя-то я не боялся, за Алешку тревожился: сдюжит ли? Главное в этакой ситуации — не теряйся, каждое движение рассчитай до сантиметра. Без передышки нас окатывало ледяной водой, а меня, знаете ли, в жар кинуло. Туг «Вихрь» дает отрывистый свисток: «Приготовиться!» А вскоре, подвалив поближе к острову Безымянному, — два новых свистка. (У нас с капитаном третьего ранга все было обговорено.) Командую: «Отдать конец!» Алексей повернулся к носу, отцепил буксирный трос и снова налег на весла. Течение нас и понесло и понесло. Разика три — четыре так крутануло, что я едва кормовое весло не упустил. Тузик, бедняга, то нырнет между бурунами, то подскочит. Был момент, когда мне почудилось — летим по воздуху. А потом как плюхнемся, как закачаемся, едва килем в небо не поглядели! Навалился я что есть сил на весло, чувствую — соломинкой дрожит. Тут-то как раз та самая струя, на которую у меня расчет был, нас и подхватила и поволокла к берегу, прямиком на два отпрядыша. Только бы, думаю, проскочить между ними, только бы проскочить!.. Алешка гребет, что твой автомат, будто у него не мышцы — пружины. «Весла, кричу, береги!» Кричу и вижу — не успеть ему. Как мотанет наш тузик к одному из отпрядышей. Левое весло у Кирьянова спичкой переломилось. Тузик чирк левым бортом о скалу, пролетел еще метров с десяток к отмели и готов. Вода в пролом — фонтаном. А много ли воды нужно такой скорлупе? Боцман пососал холодную трубку, не спеша достал кисет, наполнил чубук табаком, также не спеша прикурил от кресала: «Надежнее всяких спичек».

— На отмель мы с Алешкой выбрались вплавь. Вернее, не выбрались — выбросило нас.

Доронин пыхнул дымом.

— С той поры как «Вихрь» отошел от базы, минуло ну каких-нибудь десять минут, не больше, а мы с Кирьяновым до того умаялись, будто целый день таскали ящики со снарядами. Подползли на четвереньках к тому чертову анкерку и повалились на гальку, даже спасательные пояса отстегнуть не в аилах, ни рукой, ни ногой не шевельнуть.

Выбиваю зубами чечетку: «Не плохо бы повторить прогулочку!» — «Угу!» — Алеха бормотнул. С характером парень!

Обсушились малость, хлебнули из фляжки горячительного, отстегнули наконец-то пояса. Алексей кивает: посмотрим, мол, что в бочоночке за начинка. (Анкерок был, между прочим, новенький, дубовый, с медными обручами.) Меня, конечно, и самого любопытство разбирает: не зря ли мы прокатились? Да приказ есть приказ! Капитан третьего ранга строго-настрого велел доставить анкерок на базу в неприкосновенности. Тут вдруг туман опал, да такой плотный, вытяни руку — пальцев не разглядишь. И надо же была ему пасть именно тогда, когда товарищ Баулин с пятью ребятками — это он так матросов называет — поднялся с противоположной стороны острова на его макушку! План-то у нас какой был: сверху спустят до уровня воды трос с грузилом, я захлестну его легкостью, подвяжу к тросу анкерок, его вытянут, а потом и нас с Кирьяновым по очереди. А туман все гуще и гуще — не разглядеть нам троса. Сидим мы с Алешкой, промокли, продрогли.

«Эй, внизу! — кричит в мегафон капитан третьего ранга. — Ждите, что-нибудь придумаем! Как себя чувствуете?» — «Нормально! — кричу в ответ. А на ухо Алексею уточняю: — Ну и натерпелся я страху!..» — «Вы?» — удивился Алексей. «Я самый, отвечаю, ты что думал, я железобетонный?» А он: «Я с вами не боялся. Я, говорит, струсил на Черном море, когда в первый шквал попал». — «Какой такой шквал? — спрашиваю, будто бы не знаю. — Расскажи, делать нам все равно пока нечего».

Он тут все в подробностях и выложил. Ничего не утаил.

«С чего ж это ты, друг любезный, такие фокусы выкидывал? Или в детстве мать набаловала, а папаша мало ремнем охаживал?»

«Я, говорит, маму помню только мертвую, как ее из больницы на санях привезли. Помню, голова у нее набок свесилась, в глаза снегу насыпало. Мне тогда три года исполнилось. А отец в сорок первом под Ельней погиб. Два старших брата без вести пропали, в том же сорок первом, сестру Надю в Велиже фашисты повесили — связной у партизан была».

— Вот ведь какая история, — вздохнул Доронин. — А я, парторг корабля, и не знал ничего.

Он долго раскуривал очередную трубку и показался мне в эту минуту куда старше своих тридцати пяти лет.

— Остался Алексей один-одинешенек, круглым сиротой. Поначалу жил из милости у разных людей, потом, в конце сорок первого, его взял к себе местный, загорьевский учитель Павел Федорович Дубравин. Тут вскоре немцы назначили Дубравина сельским старостой. С того дня для Алексея началась не жизнь — горе. Сами посудите: вся семья, вся родня на войне за Родину погибла, а названный отец — предатель.

Надумал Алешка убеждать из дому, да куда убежишь — зима, в округе чуть ли не все деревни спалены. Мальчишки дразнят: «Вражий выкормыш». А учитель тот — человек ласковый, добрый. Как же понять, почему он в старосты пошел?

Много перестрадать, передумать Алешке тогда пришлось.

Весной сорок третьего года неизвестные люди избили старосту ночью дрекольем. Слег Дубравин. Приезжали гестаповцы, спрашивали: «Что с вами, repp староста?» — «В погреб, говорит, по нечаянности свалился…»

Так и не поднялся с постели учитель. Старостой немцы другого человека поставили. А дня за два до того, как наши освободили Смоленщину, Дубравин умер. Остались Алексей с Дуняшей, девятилетней дочкой учителя, сиротами. В Загорье к тому времени, дай бог, пятнадцать изб из ста уцелели, одни трубы да головешки кругом. И народу раз-два и обчелся. Нищь и голь… Алексея с Дуней и других сирот определили в ярцевский детдом. Кто тогда в детдомах воспитывался? Известно, те, у кого родители на войне погибли или фашистами убитые. Алешка же с названной сестрой — дети предателя. И невиновные они ни в чем, а глядят на них искоса, дружбу с ними никто не водит.

Только год спустя стало в детдоме известно, что Дубравин вовсе не предатель, а герой: он выполнял задание подпольного райкома партии, хотя и был беспартийным. Партизанам 'помогал. Никто лишний о том и не знал.

На Алексея все это сильно подействовало — и неразговорчив стал, и особняком приучился держаться. Надолго у него этот след остался… Да разве одного Алексея война покалечила…

Семнадцати лет окончил он семилетку и — прямой дорогой в Ярцевское педагогическое училище. (Покойный Дубравин ему эту мысль внушил: «Быть учителем — лучшее назначение».) Вместе с Алексеем окончила училище и Нина Гончарова, первая в районе красавица, дочка заведующего Потребсоюзом. Они полюбили друг друга, решили пожениться и поехать учительствовать в родное Алексееве село Загорье.

Алексей сразу поехал, Нина задержалась у родителей в Ярцеве. А за месяц до свадьбы его призвали во флот. Дуня же, как узнала, что он жениться надумал, отказалась от его помощи, пошла работницей на кирпичный завод.

Эта самая Дуняша вместе с Ниной и провожала Алексея на морскую службу…

— Такая вот история, — заключил Доронин. — Остальное вам известно.

— А что же ответил Кирьянов, когда вы спросили его о поведении в Черноморской школе?

— Откровенно ответил: «Мечтал, говорит, я учителем стать, семью завести, а меня «забрили» на флот — и все нарушилось. Уж больно не вовремя «забрили». Меня от такой откровенности в жар бросило. Разве это мыслимо, чтобы молодой парень из-за какой-то красивой подлюги так себя растравил и неправильно мыслить стал!

Стукнул я кулаком по анкерку: «Что же ты, друг любезный, хотел, чтобы за тебя такие вот заграничные штучки другие доставали?!»

Алексей аж вздрогнул: «Вовсе, говорит, я этого не хотел. Отлично я понимаю, что в армии все должны служить, да уж очень школу бросать не хотелось. Только начал ребятишек учить, а тут вдруг опять сам учись: «Ать, два!», «Весла на воду!». Да еще и подчиняйся каждому…»

«Вроде, мол, боцмана Доронина?»

«Нет, что вы, отнекивается, я про вас плохое не думаю».

«А про капитана третьего ранга?» «Придирой он мне показался». «Придирой»?! Да ты знаешь, говорю, как у товарища Баулина за тебя душа болит? Кто за тебя горой встал, когда на берег списать хотели? Товарищ Баулин! Кто надоумил потолковать с тобой о житье-бытье? Товарищ Баулин! Кто нам сегодня доверие оказал? Опять же он, товарищ Баулин! А ты, бирюк, такие слова…» Может, я и чего-нибудь покрепче Алексею бы наговорил, да прилив не дал, начал затоплять отмель. Вода уж у самых наших ног плескалась. «Неужто, думаю, капитан третьего ранга где-нито замешкался?»

Только подумал, а он кричит сверху в мегафон: «Опускаем трос с фонарем!»

Минут через пять — мы уже по колени в воде стояли — видим: сквозь туман спускается к нам светлое пятнышко.

В общем, и анкерок, и нас с Алексеем в самое время вытащили.

На базу мы с ним возвращались в машинном отделении «Вихря». Отогревались. В сухую робу переоделись, горячего чая напились, а все зуб на зуб не попадает…

Доронин улыбнулся, прищурив глаза, и в них отразились и природное, истинно русское добродушие, и мудрость, и жизненная сметка, накопленные несколькими поколениями каспийских и камчатских рыбаков, людей большой внутренней силы и отваги. И я подумал, что боцман присочинил, будто бы ему было страшно, когда они плыли на тузике через Малый пролив, присочинил не из намерения порисоваться, а из желания подчеркнуть, чего все это стоило Алексею Кирьянову, совсем еще в то время неопытному пограничнику.

— Сидим мы, значит, в машине, у горячего кожуха, отогреваемся, — продолжал Доронин, — а Алешка шепчет вдруг: «Спасибо вам, товарищ боцман, за науку!» Так душевно он это сказал, что у меня в горле запершило…

Моросящий дождь, начавшийся с полчаса назад, все усиливался и усиливался и в конце концов прогнал нас с мыса над Малым проливом. Мы направились домой, к базе. Под ногами похрустывали обломки застывшей лавы.

Боцман вдруг наклонился, достал из-под камня небольшое светло-серое яйцо, которого я, конечно бы, и не заметил.

— Чайка оставила, наверно, ее саму-то поморник сцапал.

Доронин осторожно завернул яйцо в носовой платок, спрятал в карман.

— Марише для коллекции…

Свернув от пролива, мы вскоре поднялись на утес, на котором неподалеку друг от друга стояли старинный каменный крест и обелиск с пятиконечной звездой.

С высоты утеса открылся необозримый океанский простор, вид на затушеванные бусом соседние острова.

— Красота!.. — тихо, почти с благоговением произнес боцман.

Мне интересно было узнать, что же обнаружилось в анкерке, который они с Кирьяновым достали на отмели, но я воздержался от вопроса. Не хотелось перебивать его настроения, да, вероятно, если бы он мог, то сам рассказал бы об этом.

— А вы не были на «Вихре», когда его захватил тайфун «Надежда»?

— Довелось, — кивнул Доронин. — Из-за «Надежды» и «Хризантема» тогда от нас опять улизнула… Сегодня в клубе «Чапаева» будут показывать, — неожиданно переменил он тему разговора. — Вот это картина! Сто раз можно смотреть!

Глава четвертая Обыкновенная операция

Из кожаной байдары с подвесным мотором на пирс ловко взобрались двое статных широкоплечих мужчин. Смуглолицые, бородатые, кареглазые, с прямыми чертами лица, они не походили ни на кого из жителей северо-восточной Азии и, хотя и были одеты в парки из нерпичной шкуры, скорее напоминали кавказских горцев.

Поздоровавшись с пограничниками, как с давними друзьями, мужчины передали Баулину шляпу, искусно сплетенную из птичьих перьев.

— Твоей дочке, начальник, — улыбнулся старший. Окладистая седая борода покрывала всю его грудь.

Он еще что-то негромко сказал капитану 3 ранга, и тот пригласил гостей в штаб.

— Айны, — кивнул вслед им боцман Доронин. — Отец и сын.

— Откуда это они на такой утлой лодчонке?

— С И., — назвал боцман один из соседних островов. — Храбрый народ. На И. несколько семей обитают. Раньше их на Курилах много жило, да японцы чуть ли не всех поистребляли.

Айны… Так вот какие они, айны, некогда населявшие и острова Хонсю и Хоккайдо, и Южный Сахалин, и Курилы. Свободолюбивый бескорыстный народ, даже под вековым чужеземным игом сохранивший свою самобытную культуру и обычаи. Пожалуй, на всей земле нет народа, о происхождении которого было бы высказано столько противоречивых мнений. Одни ученые считают, что айны — северяне, другие ищут их родину в тропиках, в Индонезии, третьи относят айнов к восточно-азиатским материковым народам, а некоторые — даже к кавказской расе.

— Теперь-то у нас на Курилах и на Сахалине они вздохнули свободно, — сказал Доронин. — Из хижин в новые дома перебрались.

— Зачем они приплыли?

— Наверно, за каким-нито советом, а может, и сами новость привезли…

— Да, новость, — проводив гостей, подтвердил часом позже Баулин. — И очень важную: близ острова И. вторую ночь подряд курсирует японская шхуна.

— В наших советских водах?

— Пока нет. Да ведь так, ни с того ни с сего появляться по ночам на одном месте шхуна не станет. Японские повадки айны хорошо знают, на своем горбу испытали. Они не первый раз нам помогают, мы с ними в дружбе. Их подсказка, к слову говоря, помогла нам и вовремя операции в тот самый день, когда мы встретились с тайфуном «Надежда».

Баулин посмотрел на Маринку, вместе с другими юными островитянами сооружавшую неподалеку от пирса дворец из обломков скалы.

— Тогда наша мама в клубе базы кружок математики вела, — сказал он. — «Надежда» нагрянула на Курилы за год до моретрясения…

Ветер дул с северо-запада, в лоб. Океан дышал тяжело, вздымая крупные отлогие волны. Как обычно, небо закрывали тучи. За целое лето метеорологи зарегистрировали у Курил всего-навсего тринадцать солнечных дней. Мелкий моросящий дождь высеивался почти не переставая.

«Вихрь» возвращался после двухсуточного дозорного крейсерства в районе островов И. и П. Барометр продолжал падать, и Баулин приказал прибавить ходу, торопясь до наступления шторма поспеть на базу.

Начиная с Олюторки и Карагинского острова, что у северо-восточной оконечности Камчатки, и до Курильских островов Баулина знали как смелого командира, готового в любую погоду выйти в море. Из этого, однако, вовсе не следовало, что он предпочитал ровным попутным ветрам крепкие «лобачи» и безразлично относился к солнцу.

И он обрадовался, когда вдруг в мрачных сизо-серых тучах проглянула узкая голубоватая полынья. Полынья увеличивалась на глазах и вскоре стала похожа на гигантский моржовый бивень. Острие бивня вспыхнуло оранжево-красным огнем и вонзилось в солнце. Паутинная сетка буса оборвалась.

Появление солнца в этих широтах Тихого океана было событием столь редким, что Баулин счел необходимым занести в вахтенный журнал: «1 сентября 195… года, 10.06. На траверзе мыса Сивучий показалось солнце». А сигнальщик Петро Левчук скатился по крутому трапу в кубрик, где свободные от вахты пограничники сражались в домино и слушали радиоконцерт, и гаркнул:

— Свистать всех наверх, солнце!

Первым, как положено, поднялся на ют боцман Семен Доронин. Прищурившись, поглядел из-под широкой ладони на солнце.

— Давно не видались, соскучилось!

— Сейчас опять спрячется, — сказал Алексей Кирьянов.

— Извиняюсь, оно телеграмму вам прислало? — Левчук, закинув нога на ногу, небрежно облокотился о шлюпку-тузик.

— Целых три, когда некоторые еще не протерли глаза!

«Вот так да! — в удивлении оглянулся боцман. — Видано ли, чтобы бирюк, молчальник Кирьянов произнес при народе столько слов подряд?»

Обогнув мыс Сивучий, «Вихрь» пошел параллельно берегу. Теперь задувало уже не в лоб, а в правую скулу форштевня. На фоне посветлевшего неба скалистые кряжи острова, круто опускающиеся в океан, казались еще более высокими. Тут не надейся укрыться от непогоды. На Курилах мало бухт, где бы корабль мог спокойно отстояться во время шторма или тайфуна. Недаром капитаны торгового флота предпочитают поскорее миновать эти мрачные скалы. А пограничники плавают тут каждый день — что поделаешь, служба.

Прибрежные утесы отливали то иссиня-черным, то белым, будто по ним пробегала рябь. Казалось, каменные громады ожили — со стороны острова доносился непрерывный гул, напоминающий гул могучих порогов: на утесах шумел «птичий базар», миллионы кайр и гаг.

Стаи кайр то и дело поднимались в воздух. Когда они дружно, крыло к крылу, летели навстречу сторожевику, то напоминали стремительно несущееся облачко: грудь и шея птиц были белыми. Неожиданно они поворачивали обратно, и в мгновение облачко превращалось в черную полость, падающую в океан. Но пограничники не обращали внимания на птиц. Зато как только сторожевик миновал «птичий базар», все, даже невозмутимый сибиряк Иван Ростовцев, перешли на левый борт, и никто уже не отрывал глаз от берега. «Вихрь» поравнялся с лежбищем ушастых тюленей-котиков. Баулин еще издали увидел, что берег заполнен пугливыми животными, и скомандовал в машину сбавить ход. Зачем их тревожить!

Котики располагались на узкой каменистой береговой полосе «гаремами», по тридцать — сорок коричневато-серых, окруженных детенышами маток. В середине каждого «гарема», словно часовые на страже, бодрствовали рослые, темно-серые самцы.

— Нежатся! — с ласковым восхищением произнес Доронин. — Небось тут их на полмиллиона рубликов, не меньше.

— А вон тот секач здоров, пудов за сорок! — показал Левчук.

— Который это? Который? — заинтересовался Кирьянов, вновь порадовав Доронина своей необычной оживленностью: «Неужто хандре конец?»

— Да вон там, правее рыжей скалы.

— Ревнует, старый шельмец! — усмехнулся боцман.

Огромный секач, о котором шла речь, был явно встревожен. Он поводил из стороны в сторону усатой мордой и, обнажив клыки, зло поглядывал на четырех расхрабрившихся, совсем близко подползших к «гарему» молодых котиков — холостяков.

За бухтой, где утес был совсем отвесным, на камнях, едва возвышавшихся над водой, нежились морские бобры-каланы.

Опершись о поручни ходового мостика, Баулин с любопытством наблюдал морских зверей в бинокль.

Вот плывет на спине самка, и на груди у нее пристроился смешной круглоголовый бобренок, а вот этому бобру то ли не хватило места на камнях, то ли такая уж пришла охота — он тоже перевернулся на спину и блаженствует, покачиваясь на волнах.

Интерес пограничников объяснялся не только свойственной всем добрым людям любовью к мирным животным, но и тем, что эти животные были частью богатств, которые пограничники охраняли. Мех котиков и морских бобров — заманчивая приманка для хищников-зверобоев самых различных национальностей. Пренебрегая тайфунами и рифами, нарушители частенько норовят подплыть к островам. Авось зеленый вымпел советского сторожевика не покажется над волной. Тогда риск окупится с лихвой.

Баулин выпрямился, сунул бинокль в футляр и, заложив руки за спину, — первый признак плохого настроения — посмотрел на голубую полынью в небе. Тучи почти совсем затянули ее. Ветер заметно посвежел. Сомнительное удовольствие— попасть в шторм! И без того двое суток уткой ныряешь в волнах. Вспомнилось, что сегодня — четверг. Ольга уйдет в клуб базы заниматься математикой с матросами и старшинами. Значит, Маринка опять останется вечером одна с соседским Витюшкой: его бабка ложится с петухами. Чего доброго, Витька опять вспорет ножницами подушку и разукрасит себя и Маринку перьями. И убрала ли Ольга спички? Не учинили бы малыши пожар…

Шторм навалился раньше, чем его ждали.

Смахнув с лица соленые капли, Баулин натянул капюшон и пошире расставил ноги. Мысли о доме нарушил взобравшийся на мостик вестовой. Он передал донесение радиста. Радист сообщал, что где-то поблизости сыплет «морзянкой», старым шифром какое-то судно.

«Ого! Пожаловали!» Баулин скомандовал лечь на обратный курс, и через несколько минут «Вихрь» уже мчался по направлению к нарушителям. Судя по пеленгу, незваные гости находились где-то у западного берега острова И.

Через полчаса хорошего хода среди волн показалась стройная двухмачтовая моторно-парусная шхуна. «Хризантема»! Баулин сразу узнал ее по рангоуту. Высокие, слегка наклоненные к 'корме фок- и грот-мачты, изящные длинные реи, гордо вздернутый над заостренным форштевнем бушприт придавали шхуне тот особый щеголеватый вид, который так ценят истые моряки. Старая знакомая!..

«Хризантема» нередко шныряла близ Курил, явно занимаясь не столько хищническим ловом рыбы, сколько разведкой, и ловко уходила от пограничников, ни разу еще не попавшись им в советских водах. Как-то она якобы ловила на траверзе мыса Туманов горбушу и, вовремя успев выбрать сети, удрала от «Вихря» в нейтральные воды; потом «Хризантема» — боцман Доронин уверял, что он узнал ее тогда, — пользуясь густым туманом, вильнула перед «Вихрем» в Малом проливе и выбросила за борт анкерок, тот самый, который Доронин и Кирьянов достали с отмели. В дубовом бочонке были обнаружены портативный киносъемочный аппарат с телеобъективом и пять кассет с отснятой пленкой — улика (попадись «Хризантема»!) была бы неопровержимая. Безусловный шпионаж!

«Интересно, что ты сейчас у нас забыла? — глядя на «Хризантему», хмурился Баулин. — За рыбой на сей раз пришла?»

Хмуро смотрели на незваную гостью и другие пограничники.

— Зарятся на наши Курилы, — сказал Кирьянов.

— Не по зубам лакомство, — Левчук с раздражением сплюнул за борт.

— Оно, конечно, после сорок пятого им только и оставалось что зариться: ученые стали. А до войны, знаете, до чего дело доходило? — Доронин обернулся к молодым матросам. — Как выйдешь в дозор, обязательно их встретишь. Эти их кавасаки в наши воды за сельдью и за треской, будто мухи на мед, слетались. Схватишь за шиворот, бормочут: «Мы не знали, мы ошиблись». А где уж там — «ошиблись»! Под самый берег, черти, подваливали. За крабами к Камчатке японцы с целыми плавучими заводами приплывали.

— Извиняюсь, товарищ боцман, сколько же вам тогда было лет? Двенадцать? — с самым серьезным видом спросил Левчук.

— При Чем тут я — командир рассказывал, — спокойно возразил Доронин.

— На юте, отставить разговоры! — оборвал с мостика Баулин и нажал кнопку. На сторожевике зазвенел колокол громкого боя — тревога!

Пограничники заняли места согласно боевому расчету.

Не разворачиваясь против ветра и не обращая внимания на свежую волну, Баулин с ходу подошел к японской шхуне.

Он сам отправился на борт нарушительницы с осмотровой группой (боцман Доронин, Кирьянов и Левчук).

«Теперь-то уж мы тебя схватим за руку!» — обрадовался капитан 3 ранга. Однако ему пришлось разочароваться: на шхуне не оказалось ни одной рыболовной снасти, ни одной рыбьей чешуйки на палубе и в трюмах. Не в пример другим японским рыболовецким судам, «Хризантема» блистала чистотой. Что за чертовщина!..

Шкипер «Хризантемы», маленький, черноволосый, вертлявый человечек (так вот ты каков!), не скупился на извинения за невольное, как он заявил, пребывание в советских водах. Льстиво кланяясь и прижимая к животу судовые документы, он с готовностью предложил обыскать всю. шхуну. Он очень рад видеть советского офицера своим гостем. О! Неужели русский офицер сомневается в искренности его слов? У него абсолютно ничего нет. Он не собирался ловить рыбу или бить котиков. Он никогда бы не позволил себе этого, никогда! Скоро начнется тайфун, очень сильный тайфун. «Хризантема» надеялась получить приют в советской бухте.

Баулину надоела болтливость шкипера. Японцы — опытные моряки, им ли бояться тайфуна, да еще на таком отличном судне, как «Хризантема». И к тому же берега острова И. не имеют бухт, защищенных от штормового наката. Господину шкиперу должно быть это хорошо известно.

Самый тщательный обыск не дал никаких результатов. Правда, пограничники обнаружили на шхуне первоклассную радиостанцию. Но в этом, собственно, нет ничего предосудительного. Каждое судно вправе иметь радиостанцию. Баулин был удивлен другим: в кают-компании «Хризантемы» оказались два иностранца. Развалясь в кожаных креслах, они пили виски. Из паспортов, снабженных всеми положенными визами, явствовало, что это заокеанские корреспонденты. Они путешествуют по Дальнему Востоку.

«Хозяева!» — решил Баулин. Он возвратил пассажирам «Хризантемы» документы и сказал по-английски, что впредь не рекомендует им плавать на судне, шкипер которого не считается с международным морским правом.

Путешественники поблагодарили за совет и предложили Баулину стаканчик сода-виски. Жаль, что господии офицер отказывается. Сода-виски отлично согревает организм, а сегодня такая мерзкая погода!

Шкипер улыбался и пространно выражал свое восхищение отвагой русских пограничников, рискующих выходить в океан на небольшом судне.

— Предлагаю в течение пятнадцати минут покинуть советские воды, — сказал Баулин.

Шкипер был удивлен. Как, его не арестовывают и не ведут в бухту? Как, с него даже не берут штраф? Какие благородные советские пограничники! Склоняясь в бесчисленных поклонах, он проводил Баулина до трапа.

— Так запросто наглецов и отпустили, — в недоумении проговорил Алексей, услышав о решении капитана 3 ранга. Впервые встретился он лицом к лицу с явными врагами родины, впервые видел их обличье, наспех прикрытое маской учтивости, чуть ли не доброжелательности. Нет, он, Алексей, не позволил бы им уйти безнаказанно! Неужели Баулин не понимает, что делает грубую, грубейшую ошибку?

— Командир знает, что делает, — отрезал Доронин. По правде говоря, вначале он был удивлен не меньше Кирьянова: задержать нарушителя в советской зоне — и отпустить на все четыре стороны! Но он верил в мудрость капитана 3 ранга. Раз Баулин принял это решение, значит, так сейчас и нужно…

Переваливаясь с борта на борт, «Вихрь» снова повернул к северу.

— На сколько часов хватит еще горючего? — позвонил Баулин в машинное отделение.

— Часов на двадцать, — последовал ответ.

— Добро!

Вскоре «Хризантема» скрылась за гребнями волн. А минут через пятнадцать радист «Вихря» перехватил новую шифрованную радиограмму. Шифр был известен пограничникам. Шхуна предупреждала кого-то о близости советского сторожевика.

— Так я и знал! — повеселел Баулин. — Правильно нас предупредили айны. Теперь всю сеть вытащим. — И отдал команду: — Право руля на обратный курс!

Накануне выхода «Вихря» в дозорное крейсерство айны с острова И. сообщили пограничникам, что видели «Хризантему». И опять она здесь! Ясно, что она не заблудилась в океане. Радиосигналы и излишняя болтливость шкипера, который хотел подольше задержать пограничников, подсказали Баулину решение сделать вид, что его удовлетворили объяснения японца, и отпустить шхуну с миром.

«Вихрь» вторично развернулся к югу.

— Зачем мы пошли обратно? — удивился Кирьянов. — Отпустили, а теперь снова догоняй»!

— Потерпи малость, — нахмурился Доронин. — Не иначе командир чего-то задумал.

Вскоре вновь показалась стройная шхуна. Словно играючи, она неслась по волнам.

— Хорошо идет, чертовка! — не удержавшись, произнес рулевой Атласов.

— Моряки приличные! — подтвердил Баулин и приказал повернуть корабль на тридцать градусов к западу.

Похоже было, что «Хризантема» дразнит пограничников: завидев советский сторожевик, она быстрым маневром ушла на полмили в нейтральные воды, но через полчаса снова приблизилась. А Баулин будто не замечал ее и продолжал путь на юго-запад.

— Опять упустим! — досадовал Алексей, неотрывно следя за «Хризантемой».

Пожалуй, впервые за многие-многие месяцы он отрешился от навязчивых, тяжелых дум, не оставлявших его ни днем ни ночью. Пожалуй, впервые почувствовал себя не покорившимся неизбежной судьбе, а деятельным участником общего, нужного, важного дела. Ведь в какой-то мере, пусть еще самой малой, от него, как и от всех членов команды «Вихря», зависит успешная охрана границы. На миг ему зримо представилась она вся. Все шестьдесят с лишним тысяч километров советской государственной границы. Льды Заполярья. Леса и болота Карелии. Пески Кара-Кумов. Кручи Памира…

Граница СССР охраняется в любое время суток, на любой местности, при любой погоде… Эти слова обрели для него реально ощутимый, глубокий и необходимый смысл. Где-то сейчас, сию минуту, в морозной мгле, в топях, в чащах, в разреженном горном воздухе, и дрожа от холода, и изнывая от жары, и промокая до костей под ливнем, и мучаясь жаждой, лежат и стоят в «секретах» и засадах, плывут по штормовой волне, бегут по вражьему следу, спотыкаются, падают и снова бегут, а может быть, и бьются с врагом в смертной схватке такие же молодые советские ребята, как он, Алексей Кирьянов. У них, как и у него, тоже были до службы на границе свои радости и заботы, мечты, успехи и неудачи. Им тоже бывает тоскливо вдали от дома, от родных краев. Но они делают свое дело и не ропщут, не плачутся…

«Вихрь» снова миновал траверз мыса Сивучий, а «Хризантема» все еще шла с левого борта параллельным курсом и не собиралась отставать от сторожевика.

В третий раз вестовой принес на ходовой мостик перехваченную радиошифровку. И тут «Хризантема» резко вильнула в советские воды. Теперь форштевень ее был направлен прямо на «Вихрь». По-видимому, присутствие на шхуне иностранцев вернуло юркому шкиперу наглость, и он прибег к старому приему японских пиратов — угрозе тараном.

Легко было представить, чем это могло кончиться для относительно небольшого сторожевика: «Хризантема» — форштевень у нее со стальной оковкой — попросту рассекла бы его, как топор щепку.

— Вежливые: хотят поздороваться за ручку! — деланно ухмыльнулся сигнальщик Левчук.

«Пусть только попробуют, пусть только попробуют», — шептал Алексей.

Чтобы прибавить ход, японец, не считаясь со свежим ветром, рискнул поднять все паруса. Усы бурунов у форштевня «Хризантемы» вспенились. Накренясь на правый борт, она понеслась еще стремительнее.

Однако этот маневр произвел на Баулина не большее впечатление, чем новая порция брызг, брошенная волной в лицо, — так, по крайней мере, подумалось рулевому Атласову. Капитан 3 ранга только прищурился. Уже отчетливо были видны фигуры стоящих на баке «Хризантемы» иностранных корреспондентов, когда он, не сворачивая с курса, дал команду сделать предупредительный выстрел из носового орудия, того самого орудия, комендором у которого стоял Кирьянов. Орудие рявкнуло, обдав Алексея кислым запахом взрывчатки. Первый не учебный, а боевой выстрел! Алексей облизал враз пересохшие губы…

Суда находились в это время всего в кабельтове друг от друга. «Хризантема», накренясь еще больше и едва не касаясь реями волн, свернула в сторону.

Баулин взглянул на ручные часы, недобро усмехнулся: слабоваты нервишки у «путешественников».

Ровно через десять минут все объяснилось. И тревожные радиодепеши, и настойчивые попытки шхуны отвлечь «Вихрь» подальше на юг, и пиратская угроза тараном — все это было звеньями одной цепи. Слева по носу появились два кавасаки — небольшие моторные рыболовецкие боты.

«Издалека их принесло! — посуровел Баулин. — Своим ходом они бы сюда не добрались, тут не обошлось без буксира «Хризантемы». И яснее ясного, что они пришли не за сельдью, и не за камбалой — чересчур уж роскошно: двухмачтовая шхуна для каких-то двух кавасаки! Не зря, не зря торчат на баке заокеанские хозяева…»

«Так вот в чем дело, вот почему командир давеча отпустил «Хризантему» — она отвлекала нас». — Алексею стало стыдно за недавние мысли о Баулине. Хорошо, хоть никто не слышал его недоуменных слов, кроме одного Доронина.

Кавасаки вслед за шхуной полным ходом удирали в океан, но у «Вихря» было неоспоримое преимущество в скорости, и он отрезал им путь к отступлению.

К борту первого кавасаки он подошел с такой стремительностью, что от резкого трения завизжали и задымились кранцы.

По приказу капитана 3 ранга Доронин и Кирьянов прыгнули на палубу бота. Девять «рыбаков» что-то поспешно выбрасывали за борт. Однако оклик боцмана, хлопнувшего ладонью по прикладу автомата, заставил их нехотя поднять руки. Зажав румпель руля под мышкой, поднял руки и шкипер. Моторист заглушил мотор.

— Так-то оно лучше! — кивнул Алексей.

Над океаном густели сумерки, и под их покровом второй кавасаки попытался улизнуть, но пулеметная очередь, выпущенная «Вихрем» в воздух, заставила и его застопорить машину.

На этот раз обыск дал совершенно неожиданные результаты: в рыбном трюме восемь отсеков были заполнены столитровыми бидонами со смолой и креозотом; бидоны из двух последних отсеков команда успела повыбрасывать в океан. Трюм второго кавасаки оказался пустым, но едкий запах креозота не оставлял сомнений, что груз обоих ботов был одинаков.

— Вот подлые, вот гады! — в гневе сказал Доронин.

— А что? Зачем им креозот? — не понял Алексей.

— Тут нечего и гадать: полей креозотом и смолой лежбища котиков или бобров — и они вовек больше к нам не вернутся. Ничем их не заманишь. Чуткий зверь.

— К себе хотели загнать, на свои острова?

— Нет, к бабушке…

Едва сдерживая гнев, смотрел на «рыбаков» и Баулин.

Котики водятся в северном полушарии лишь на Командорских и Курильских островах, на маленьком, советском же островке Тюленьем и на островах Прибылова, принадлежащих Соединенным Штатам Америки. Безусловно, не хуже, чем Баулину, это было известно и хозяевам «Хризантемы». На какие только подлости не готовы они, чтобы потолще набить карман!

Забуксировав оба кавасаки, «Вихрь» лег наконец курсом на север, к острову Н., к базе. Можно было бы заставить нарушителей идти за сторожевиком своим ходом, да в надвигающейся ночи могло приключиться всякое, тем более что лица «рыбаков» были мало сказать угрюмы — злы. Упрямо, зло сжаты губы, зло глядели из-под припухших век черные, немигающие глазки. На каждом кавасаки Баулин оставил по два пограничника: на первом — Доронина с Кирьяновым, на втором — Левчука и Ростовцева. Только бы никого из них не укачало!..

Шторм разыгрывался. К ночи он достиг шести баллов. Валы громоздились друг на друга. Ветер срывал с гребней пену, расстилал ее белыми полосами. Волны захлестывали бак, обдавали брызгами ходовой мостик.

Хоть и привычны к непогоде пограничники, но и они утомились от двухсуточной болтанки. А тут еще новость: командир базы предупредил по радио, что с юга идет тайфун «Надежда».

«Надежда» могла нагрянуть с минуты на минуту, и, чтобы не быть застигнутым врасплох, Баулин развернулся носом к ветру, который вроде бы приутих, лишний раз подтверждая, что перед бурей бывает затишье.

Темнота пала почти мгновенно, будто сразу, все небо задернули гигантским черным парусом» Ни малейшего просвета, ни единой звезды, словно их никогда и не было в черном, необъятном, раскачивающемся мире. Только светящаяся доска приборов да компас напоминали, что в этом мире существует свет.

Как ни силился Баулин, он не мог рассмотреть ни орудия на баке, ни лебедки, ни крышки носового люка — ровнешеньки ничего! Эта внезапно навалившаяся со всех сторон тьма усиливала ощущение опасности. Баулин не боялся рифов и мелей, их попросту нет в этой части океана. Не опасался он и столкновения с каким-нибудь другим судном — обычные дороги кораблей находились в стороне, вероятность случайной встречи с заблудившимися кораблями была почти исключена. Да к тому же, для чего имеется на «Вихре» радиолокатор?

Опасность грозила лишь от океана. Океан был сейчас единственным, но свирепым, всесильным противником. Один океан. Не видя его, трудно, почти невозможно предугадать направление волн, определить их высоту, а следовательно, трудно маневрировать ходом и с помощью руля.

Шторм раскачивает судно более или менее равномерно, и, судя по тому, что сторожевик заметался вдруг, несколько раз ухнул носом в водяные ямы и чуть ли не в то же самое время стал накреняться и вправо и влево, Баулин понял: это «толчея», их настиг тайфун:

Одинокая, далекая молния вспыхнула на мгновение, как будто бы лишь затем, чтобы показать людям всю безмерность предстоящих им испытаний. В призрачном ее всплеске Баулин увидел пятиэтажный гребень, загнувшийся над баком, головокружительный крен палубы. Боковое зрение успело схватить перекошенное страхом лицо рулевого Атласова.

Мгновение есть мгновение, и вновь все поглотила плотная, казалось, еще более непроницаемая тьма, черная пропасть. «Вихрь» лег на бок. дрожа, словно раненое живое существо. Нелепо ковыляя, кое-как выравнялся только затем, чтобы тотчас же беспомощно завалиться на другой бок. Новая немыслимо огромная волна обрушилась на бак, подминая под себя корабль, втягивая его в свое холодное, ненасытное нутро.

Баулин вцепился в поручни. «Выбирайся, выбирайся…» Он разговаривал с «Вихрем», словно тот и впрямь был живым.

Бывают секунды, кажущиеся часами. Именно долгим, страшным часом показались мгновения, в которые «Вихрь» выкарабкивался из тяжелой, соленой волны.

В лицо наотмашь ударил упругий ветер… «Слава тебе, выкарабкались!»

А что же делается на кавасаки?!

Кто это хватает за ноги?.. На полу барахтался в воде помощник, лейтенант Гриднев.

— Спокойнее, спокойнее! Держитесь! — крикнул Баулин, схватив лейтенанта.

— Есть, спокойнее… — пробормотал Гриднев. И снова тяжелая волна лавиной ударила в рубку, и снова накрыла ее гребнем. Штормовые раскаты слились в сплошной грохот, перемешавшись с воем и свистом ветра. Океан распоряжался небольшим кораблем как хотел.

Надо держаться против ветра. Только бы не лопнули от перенапряжения приводы руля, не сдвинулись бы от чудовищных рывков и стремительного, резкого крена дизеля…

«Вихрь» должен выдержать, он выдержит!

Баулин любил свой корабль той строгой любовью, какая знакома лишь капитанам, летчикам и машинистам. Он знал корабль, как самого себя, знал весь, от форштевня до кормы и от киля до клотика грот-мачты. Он не уставал любоваться и гордиться им, как отец любуется и гордится единственным сыном. Но главное — Баулин знал свою команду, своих ребяток, смело мог на них положиться в любой, самой трудной, самой тяжелой обстановке.

— Так держать! — скомандовал он рулевому.

«…ать!» — едва расслышал Атласов, выравнивая корабль вразрез атакующим его волнам.

В «Вихре» Баулин не сомневался, но его не оставляла мысль о кавасаки, о находящихся на их борту четырех пограничниках. Целы ли они, не утонули ли? Нужно немедля отдать буксир — он не дает ботам свободнее взбираться на волну.

Каждый моряк на корабле, попавшем в свирепый шторм, думает о судьбе судна и о своей судьбе. Капитан, командир должен думать о всех. Один о всех. И решать один. Такова извечная обязанность командира, в этом его долг. Он не имеет права ошибаться, медлить, склонять голову перед разбушевавшейся стихией, какой бы грозной ни была опасность. И зная все это, даже не видя командира, экипаж судна верит в него, в его опыт, находчивость, мудрость, выполняя любые его приказы, не обсуждая и не оспаривая их.

— Отдать буксир! — крикнул Баулин помощнику. (Вахтенные на корме не услышали бы команду, кричи ее хоть в десять рупоров.)

«…буксир!» — скорее догадался, чем расслышал Гриднев.

Ухватившись за поручни, он соскользнул по трапу. Густая волна щепкой приподняла его над палубой и, не вцепись он в поручни, смыла бы в океан. В следующее мгновение «Вихрь» переложило на другой борт. Гриднева швырнуло на металлические ступени трапа.

Невольно вскрикнув и не услышав собственного голоса, он хлебнул горько-соленой воды. Отфыркиваясь, отплевываясь, нашел правой рукой протянутый вдоль палубы штормовой леер и тогда только рискнул расстаться с поручнем трапа.

Приняв попутно с десяток ледяных ванн, Гриднев добрался наконец до кормы и обнаружил, что буксирный трос болтается свободно. Однако лейтенант был еще на полпути к цели, когда в том же убедился и Баулин: «Вихрь» рванулся вперед, будто бы у него вмиг прибавилась мощность машины. Два кавасаки с четырьмя пограничниками остались где-то позади, в слепой ночи.

Гриднев вернулся на ходовой мостик, крикнул на ухо Баулину:

— Оборвало трос, оборвало!..

— Право руля на обратный курс! — скомандовал Баулин.

На обратный курс? На какое-то, пусть самое малое, время поставить судно бортом к волне? Игнату Атласову подумалось, что он ослышался, не так понял командира, но Баулин круговым взмахом руки повторил команду.

В рулевой рубке, сотрясаемой ударами волн и неистовыми порывами ветра, было так же мокро и пронизывающе холодно, как на палубе. Крупные, тяжелые, словно град, брызги слепили глаза, трудно было смотреть не только вперед по носу корабля, а и на светящуюся картушку компаса, который раскачивался и вертелся в кардановом кольце.

Сжимая ручки штурвала, силясь разглядеть на компасе курсовую черту, Атласов весь напружился, чувствуя, как немеют и руки, и плечи, и ноги. Не свалиться бы! Сердце колотилось частыми, порывистыми толчками.

Такого испытать Игнату еще не доводилось. Разве сравнить шторм, в который он попал три года назад у Командор, с тем, что творится в океане сейчас? Легкая болтанка была, не шторм, а ведь тогда скрепя сердце рыбакам пришлось повыбрасывать за борт весь улов. Отец (Игнат ходил в то время за сельдью в бригаде отца) начал было оправдываться перед председателем артели, когда они возвратились домой, а председатель в ответ: «Ты что, старина, сдурел? Кто вас винит? Людей спас — низкий поклон тебе, а рыбы в океане хватит, да еще и останется…»

— Оборвало буксир! Там кавасаки! — крикнул над ухом Атласова Баулин, встав рядом с ним за штурвал.

Четыре пограничника могут погибнуть или попасть в плен! Сколько уж раз иностранные разведки пытались насильно захватить советских граждан, как то по-пиратски учинили они с командой танкера «Туапсе».

Четыре пограничника… Боцман Семен Доронин — он Баулину всегда и во всем правая рука… Алексей Кирьянов, с которым так много было хлопот, прежде чем он как будто бы образумился… Иван Ростовцев, старшина 2-й статьи, обстоятельный и немногословный… Петр Левчук, горячий, но отходчивый, смекалистый одессит…

Что ответит Баулин в случае беды их близким, командованию? Чем оправдается перед своей совестью?..

Семен Доронин с детских лет отлично знал сетеподъемный бот кавасаки. Однако никогда еще ему не приходилось попадать на кавасаки в такой шторм, как сегодняшний, да к тому же имея на борту девять нарушителей границы, которые только и ждут, как бы свернуть тебе шею.

Кавасаки — суденышко маленькое, всего шестнадцать метров в длину, и экипаж его — обычно не более шести рыбаков — во время непогоды с трудом размещается в носовом кубрике. Сейчас же на борту, не считая Семена с Алексеем, было девять человек. Вероятно, для того чтобы побыстрее разлить креозот и смолу по лежбищу котиков, хозяева «Хризантемы» намеренно увеличили команду бота.

Семерых «рыбаков» Доронину кое-как удалось втиснуть в кубрик, заперев его снаружи на задвижку, двоих же пришлось оставить вместе с Алексеем в будке машинного отделения. Сам Доронин стоял на площадке рулевого, у румпеля, глядя то вперед, где в темноте были едва различимы два белых топовых огня «Вихря», то за корму: там тускло мигали зеленый и красный отличительные огни второго кавасаки с Левчуком и Ростовцевым.

Сдерживаемый буксирным тросом, кавасаки ковылял, то и дело зарываясь носом в высокие валы и черпая тонны воды. Хорошо еще, что удалось заблаговременно наглухо задраить трюм с бидонами, а то бы он в момент наполнился до краев — и гуляй на дно.

Нужно ослабить натяжение троса. Приоткрыв дверь в машинную будку, Доронин приказал Алексею запустить мотор. (Вся команда «Вихря», исключая самых уж новеньких, была обучена обращению с моторами.)

Мотор чихнул раз пять, прежде чем ритмично застучали клапаны, но Доронин не услышал этого: на кавасаки рухнула волна и накрыла боцмана. Она была так тяжела, словно по спине прокатились пятипудовые мешки. Доронин согнулся в дугу, едва не выпустив из рук румпель руля.

Баулин не зря думал, что его ребяткам на кавасаки куда труднее, чем на «Вихре». Волны почти беспрерывно покрывали маленький бот, он трещал, кланялся, нырял и все-таки выбирался на свет божий, послушный твердой руке Доронина.

Площадка рулевого находилась на самой корме, за будкой машинного отделения; борясь с крутой, злой волной тайфуна, Доронин то и дело больно ударялся лицом в дверь будки и не мог уж разобраться — от океанской ли воды или от крови у него солоно на губах, вода или кровь застилает ему глаза.

Лишь бы не выпустить румпель руля, лишь бы удержать! Не удержишь — и конец, гибель… Не легче, чем Семену Доронину, было и Алексею. Машинное отделение называлось так будто в насмешку. В середине узкой, низкой, раскачивающейся будки помещался мотор, в проходах по сторонам его можно было стоять только боком, пригнувшись, чтобы не стукаться головой в потолок, обитый листами жести. От непривычного напряжения сводило шею; того гляди, упадешь во время крена на рычаги или на горячие цилиндры мотора. Грудь спирало от духоты, от копоти. К тому же Алексей находился в этой тесноте не один: с него не спускали глаз двое «рыбаков», обозленных и, как понимал он, готовых на любую подлость.

И потому что нужно было следить и за мотором, и за нарушителями границы, а может быть» и потому что он впервые попал в этакую непогодь и не представлял, чем она грозит кавасаки, Алексей не думал об опасности.

Беда пришла, когда кавасаки вслед за «Вихрем» угодил в «толчею». Бот закачался во все стороны, как ванька-встанька, и тут-то вдруг сорвалась с болтов сетеподъемная машинка. Со всей силой двухсот пятидесяти килограммов стальная штуковина скользнула наискось по палубе и задела краем угол будки. Угол дал трещину, в нее, как только бот оказывался под волной, тугой струей начинала бить вода.

«Тонем?!» Не думая уже о том, что можно упасть на мотор, забыв в страхе, что с «рыбаков» нельзя спускать глаз, Алексей скинул бушлат и стал затыкать им трещину. В этот момент, воспользовавшись растерянностью Алексея, один из японцев выхватил из пазов в бортовой рейке гаечный ключ и наотмашь ударил пограничника. Не накренись кавасаки — удар пришелся бы по голове. Падая, Алексей успел вскрикнуть, но разве мог в грохоте бури услышать его Доронин?

«Почему замолчал мотор?..» Чувствуя недоброе, бросив румпель, — тут уж некогда мешкать! — боцман рванул дверцу машинного, отделения. В тесном проеме на полу боролись Алексей и один из «рыбаков». Доронин ринулся на помощь товарищу. Тем временем второй японец проскользнул с противоположной стороны мотора на площадку рулевого, захлопнул за собой дверь и запер ее задвижкой. Рискуя быть смытым за борт, он пробрался на нос и сбросил с крюка провисший на миг буксирный трос.

Скрутив «рыбака», Доронин кинулся обратно. Кавасаки неуправляем, его вот-вот перевернет! О черт! Второй японец успел запереть их снаружи. Неужто он успеет и выпустить остальных из кубрика? Раз, раз, раз! Доронин с остервенением ударял плечом в крепкие, обитые листами жести доски. Раз, раз, раз!.. Наконец щеколда не выдержала, отлетела, дверь распахнулась, и вместе с ветром в машинное отделение хлынула вода.

Только на рассвете, когда тайфун умчал на восток и приутихла волна, «Вихрь», перекладываемый Баулиным с одного параллельного курса на другой, обнаружил первый кавасаки. Сторожевик настиг его, поравнялся, включил прожектор.

Баулин махнул рулевому Атласову, тот понял, прицелился взглядом к очутившейся внизу палубе бота и прыгнул. Как он устоял на ногах?!

— Целы-целехоньки, — встретил его Доронин. — Верно, «рыбаки» повылазили было на палубу, ну да мы с Алехой загнали их обратно в кубрик.

Минут ерез сорок был обнаружен и второй кавасаки, и скоро оба они вновь следовали за сторожевиком, будто за ночь ничего и не произошло.

— Ну и командир у нас! — воскликнул Алексей.

— А что тут особенного: для капитана третьего ранга — это самая обыкновенная операция, — ответил Доронин, поворачивая румпель, чтобы поставить бот в кильватер за «Вихрем».

— Жаль, «Хризантема» удрала.

— Не все сразу. Повадился кувшин по воду…

— А как это получилось, что японец было черепушку твою не расколол? — совсем невпопад спросил Доронин.

— Вода хлынула. Пробоину я затыкал, — вспыхнул Кирьянов.

— Из глаз, значит, врага упустил. Хорош пограничник! — боцман не любил думать одно, а говорить другое.

Всю радость Алексея будто водой смыло. Ведь он уже считал себя если не морским волком, то, во всяком случае, достойным одобрения, хотя бы самого малого одобрения. Оно было нужно ему! Именно сознание того, что во время тайфуна он держал себя как настоящий пограничник, искупило бы в его глазах то позорное, страшное, случайное (да, случайное!), что произошло с ним на Черном море во время первого шквала…

Доронин искоса наблюдал Алексея. Это хорошо, что парень переживает свою промашку. Можно было бы и похвалить его: вел он себя прилично, а растерялся, видно, потому, что впервой повстречался с врагами, да еще, можно сказать, один на один. Но, пожалуй, лучше обождать с похвалой, промолчать.

Молчал и Алексей. Разве мог он обижаться? Конечно, он опять виноват…

— Гляди, гляди, — крикнул вдруг Доронин, показывая на острые плавники, вспарывающие волны. — Касатки плывут. Ох, и подлые твари! Должно, добычу почуяли. Так и есть — киты.

В версте от кавасаки над водой забили фонтаны; штук десять или двенадцать высоких, мощных фонтанов…

Глава пятая Комсомольская совесть

Вначале следует сказать о двух документах и небольшой справке. Впрочем, карикатуру, помещенную в одном из старых номеров стенной газеты «Шторм», можно назвать документом сугубо условно, хотя секретарь комсомольской организации сторожевика «Вихрь» Игнат Атласов и держится иного мнения.

Карикатура изображает молодого моряка со вздернутым носом. Стоя на цыпочках, явно самовлюбленный крикун пытается дотянуться до верха голенища огромного сапога. Под рисунком — строка из пушкинской притчи о художнике и сапожнике: «Суди, дружок, не свыше сапога!»

— Кто это? — спросил я, рассматривая карикатуру.

— Дальномерщик Петр Милешкин, — ответил Атласов. — Такой был всезнайка, такой хвастун: «Я десять классов окончил, нечего меня учить!» А сам, маменькин сынок, воротника не умел пришить, носового платка выстирать. После этой карикатуры Милешкин неделю с Алексеем не разговаривал.

— Почему же именно с Кирьяновым?

— Так ведь это ж Алеха его нарисовал. Здорово? Петька Милешкин, как вылитый!

Второй документ, показанный мне Игнатом Атласовым, — протокол общего комсомольского собрания корабля. Первый пункт этого протокола посвящен Алексею Кирьянову, и его следует привести дословно:

«Слушали: Заявление члена ВЛКСМ А. Кирьянова о снятии с него выговора, объявленного первичной организацией ВЛКСМ Школы младших морских специалистов за проявление трусости, недисциплинированность и отрыв от коллектива, и строгого выговора с предупреждением, объявленного комсомольской организацией базы за сон на посту.

Постановили: Учитывая, что А.Кирьянов проявил себя при ликвидации аварии катера и в задержании нарушителя границы, как и подобает комсомольцу-пограничнику, а также учитывая, что он принимает активное участие в общественной работе (зам. редактора стенгазеты «Шторм»), ходатайствовать перед бюро ВЛКСМ базы о снятии с тов. А. Кирьянова ранее данных ему взысканий. (Принято единогласно.)»

Тут же в клубе базы, куда я пришел вместе с Баулиным и главстаршиной Атласовым, висел фотомонтаж «Что мы охраняем».

Возле карты Курильских островов были расклеены фотографии с довольно подробными подписями. Они сообщали о лесных богатствах гряды — на южных островах немало строевой древесины, о перспективах оленеводства и охотничьего промысла — на северных островах есть и черно-бурые лисы, и соболя, и горностаи, и морские животные.

Под фотографией лова горбуши ставными сетями помещалась справка, которая, как вскоре выяснилось, также имела самое прямое отношение к решению комсомольцев снять с Алексея выговоры.

«Рыбные ресурсы курильских вод чрезвычайно разнообразны, — сообщала справка. — Охотское море в видовом отношении — самое богатое из всех северных морей (Баренцева, Белого, Карского). По ценности и запасам лососевых, а также трески и сельди Курильская гряда является крупнейшим рыбопромышленным районом Дальнего Востока.

Дальневосточные лососи — типичные проходные рыбы. Они живут в открытых водах северной части Тихого океана и устремляются дляг размножения в пресные материковые воды советского Дальнего Востока, проходя курильскими проливами».

— Понятная география? — спросил Баулин. — Лосось идет нашими проливами в основном с середины июля, идет сплошняком, в несколько этажей. Сунь в косяк весло — торчком стоять будет! Что-то невероятное! Проскочит лосось из океана в Охотское море и мчит форсированным ходом к устьям тех самых рек, где появился на свет божий из икринки. Не куда-нибудь, а именно на родину.

Баулин усмехнулся.

— Видели бы вы, с каким упорством стремится он к местам нерестилищ! Сквозь бары ныряет, через камни перепрыгивает, по мелям ползет. Весь в лохмотьях, в крови, а все вперед и вперед, против течения, иной раз за тысячи верст! И ведь только затем, чтобы сыграть единственную свадьбу в своей жизни и погибнуть. Я еще одну только такую же одержимую рыбу знаю — европейского угря. Этот, бродяга, путешествует из Саргассова моря, где рождается, чуть ли не через всю Атлантику в Балтику, в Финский залив — и к нам в Неву. Подрастет — и тем же путем обратно.

— Какой-то чудо-инстинкт! Что-то невероятное! — повторил Баулин. — Словом, когда идет лосось, дальневосточным рыбакам не то что спать, поесть некогда.

— У нас, на Камчатке, одни грудные младенцы не рыбалят, — вставил Атласов.

— И соседи не спят, — продолжал Баулин. — Так и норовят пограбить в наших водах. Только не догляди! Международные соглашения и конвенции не для хищников писаны. Надеяться на их совесть? Легче уговорить акулу не жрать сельдь с иваси во время нереста.

— Порядком их ловите?

— Бывает, — неопределенно ответил Баулин. — А вы не раздумали сходить к мысу Скалистому? Катер скоро отправляется.

Спустя четверть часа мы отошли от пирса.

Катерок, с днища которого в день моего приезда на остров счищали ракушки, — в сравнении со сторожевиками выглядел крошкой. Но это не' помешало Игнату Атласову сказать мне, что катер — геройское судно.

Геройское? Я не сдержал улыбки.

— Зря смеетесь! На этом самом катере Алексей Кирьянов доказал «хищникам», что дважды два — сорок.

— Вы тоже тогда были на нем?

Катер плюхнулся носом между волнами, нас окатил ливень брызг, и, воспользовавшись невольной паузой, главстаршина сделал вид, что не расслышал вопроса.

Небольшие пограничные катера, как правило, не ходят в дозорное крейсерство. У этих работяг иное, куда более скромное назначение. Они каждодневно обслуживают будничные нужды базы: доставляют на берег с пароходов, бросивших якорь на внешнем рейде, немногочисленных пассажиров, мелкие грузы и почту или исполняют обязанности связных и посыльных.

Одним словом, катера — те самые «чернорабочие», дела которых мало заметны и на первый взгляд малозначимы. Вот и сейчас мы шли всего за каких-то семь миль, на один из соседних островков, чтобы доставить тамошним пограничникам кое-что из продуктов, пару фильмов и сменить библиотечку-передвижку.

И вдруг — на тебе! Оказывается, этот катер — геройское судно, принимавшее участие в боевой операции!

Когда? Где? При каких обстоятельствах? Почему Кирьянов и Атласов очутились вместо «Вихря» на этой крохотной посудине? И чем, собственно говоря, Алексей отличился?

Катерок кланялся волнам, чирком переваливался с борта на борт, оставляя за кормой кольца дыма. Справа раскачивался зыбкий океанский горизонт, слева громоздились скалистые острова.

— На норд-ост-ост — два неизвестных корабля! — раздался голос впередсмотрящего.

Атласов поднес к глазам бинокль.

— Американцы, — уточнил он, — два эсминца класса «Нью-Арк».

Вскоре дымы эсминцев скрылись за горизонтом, а минут через десять на высоте примерно в три тысячи метров в том же направлении промчалось с шелестящим рокотом звено реактивных бомбардировщиков.

— Тоже американцы. С Хоккайдо, — проводил взглядом самолеты Атласов.

И вот что рассказал он, пока мы шли до мыса Скалистый…

С начала двадцатых годов — в ту пору наша морская погранохрана на Дальнем Востоке только-только организовывалась — японские рыбопромышленники бесцеремонно вторгались в советские территориальные воды и, по сути дела, безнаказанно ловили и сельдь, и треску, и крабов, и иваси. Во время хода лосося 'аппетит хищников разгорался с особой силой. С Хоккайдо и Курильской гряды к нашему побережью устремлялись сотни шхун, кавасаки, кунгасов с тысячами лодок.

Грабитель всегда рассчитывает, что его не успеют схватить за руку. Однако год от года советские пограничники все чаще накрывали нарушителей на месте преступления. После недавней войны хищники было приутихли. Курильская гряда, откуда они раньше, главным образом, и совершали пиратские налеты, превратилась для них из базы в преграду.

В один из первых июльских дней 195… года, то есть в ту самую пору, когда лосось валом повалил из Тихого океана в Охотское море, командованию погранбазы на острове Н. стало известно, что на траверзах соседних проливов появилось десятка два рыболовецких судов. Чьи-то шхуны и сейнеры, держась на почтительном расстоянии от советских вод, занимались ловом в открытом океане. С островов их даже не было видно.

Почему же они держатся вместе, как стая акул? И зачем крейсируют в том же самом районе американские эсминцы и несколько раз пролетали самолеты? Случайное совпадение?..

Задача была со многими неизвестными, и командир базы Самсонов привлек к ее решению не только сторожевики, но и пограничные катера.

Катер, в команду которого назначили тогда Атласова, Кирьянова, Милешкина и моториста Степуна, как и все другие суда, вышел на операцию затемно.

Шли с задраенными иллюминаторами, без опознавательных огней. Монотонно всплескивала рассекаемая форштевнем волна. Невесело постукивал мотор: «Устал, устал, устал…» Небо по вековечной курильской привычке затянуло тучами— ни звезд, ни луны. (А было как раз полнолуние.)

Игнат Атласов стоял за штурвалом, Кирьянов с Милешкиным — у пулеметов, Степун колдовал в машине: старенький движок давно просился в переборку.

Откровенно говоря, Игнат не был в восторге от того, что командир базы назначил его на катер с Кирьяновым и Милешкиным. Кирьянов все еще держался особняком, всех, кроме боцмана Доронина, сторонился. И хотя он ' не сплоховал, когда ходил с Дорониным на тузике и во время тайфуна, однако Атласов не мог забыть о том, что на Черном море Алексей дал труса. Как-то еще он покажет себя в настоящем деле? А судя по приготовлениям на базе, предстоящая ночь обещала немало неожиданностей. К Петру же Милешкину у Атласова просто-напросто не лежала душа — гонористый зазнайка.

Вот и сейчас он что-то шепчет Алексею, будто забыл, что в дозоре болтать не положено.

До Атласова долетели обрывки фраз:

«Подумаешь, боцман сказал! — это голос Милешкина. — Что он, больше нас с тобой знает? Что у него за душой-то есть — деревенская начальная… Не пойму, на кой ляд ты с ним беседы ведешь?»

«А у тебя совесть есть?» — это отвечает Кирьянов.

«При чем тут совесть!..»

Атласов кашлянул. Шепот прекратился.

В темноте подошли к проливу. Вода устремлялась в него, как в гигантскую воронку. Катер дрожал, едва справляясь с течением.

— Самый, самый полный! — скомандовал в переговорную трубку Атласов.

— Есть, самый, самый полный! — приглушенно отозвался Степун.

А катер еле полз. Полз, натужно урча, вздрагивая, отфыркиваясь отработанным газом. За бортом то и дело возникали отрывистые всплески. Ночь, а лосось все еще играет, описывая в воздухе дуги метра в два, не меньше. А может быть, на косяк напали акулы…

Атласов посмотрел на светящийся циферблат часов — скоро и заданный командиром квадрат. Течение нехотя выпустило катер из своих тугих струй. Движок застучал веселее.

Время напряженного ожидания всегда течет медленно. Атласову подумалось, что прошло с полчаса, а минутная стрелка на циферблате передвинулась всего на девять делений.

Перебрав ручки штурвала, он взял немного мористее. Порывистый нордовый ветер стал ударять в левый борт, и катер закачало сильнее. Должно быть, оттого, что Атласов отвык ходить на такой малой посудине, у него засосало под ложечкой.

Хищников не видно и не слышно. А возможно, они сегодня и не появятся, и напрасны все приготовления на базе? Но что это?.. Вроде бы стучит чужой мотор.

— Малый, самый малый! — негромко скомандовал Атласов в переговорную трубку.

Нет, ему просто послышалось. Только волна плещет о борт.

— Слева по носу неизвестное судно! — отрывисто выкрикнул с бака Кирьянов: он был впередсмотрящим.

Судно? Не туман ли наползает? Не принял ли Алексей бродячее бревно за судно? Атласов до боли в глазах всматривался в ночную тьму. Да, судно… Определенно судно! Зоркий глаз у Кирьянова!

Поворот штурвала, и одна за другой новые команды:

— Средний вперед!

— Полный!

— У пулемета, готовьсь! И опять в машину:

— Самый, самый полный! Оборотики!

Палуба под ногами затряслась — Степун старался выжать из движка все что мог. Злая волна с шипением перебросилась через планшир.

Но тут вдруг движок поперхнулся, закашлялся и замер. И сразу стало отчетливо слышно ритмичное постукивание чужого мотора. «Стосорокасильный «Симомото», — тотчас определил Атласов, нетерпеливо спросил у моториста:

— Что там у вас? Заело?

Переговорная трубка не ответила. Степун высунулся из двери машинного отделения:

— Не проворачивает! Что-то накрутило на винт!

Катер беспомощно качался на волнах, течение и ветер сносили его на юго-запад, к проливу. Силуэт неизвестной шхуны растворился в темноте. Неужели опять «Хризантема»?

«Счастливо оставаться! Счастливо оставаться! Счастливо оставаться!..» — затихая, издевался «Симомото».

— Милешкин, — позвал старшина, — приготовиться к спуску за корму! «Если скоро не управимся— течение утянет в пролив».

— Есть! — Милешкин вырос перед рулевой рубкой.

«Боится, — понял по голосу Атласов. — Может, лучше послать Кирьянова?.. Нет, Петр все же поопытнее».

Милешкин поспешно разделся, бросил одежду через окно в рубку.

Оставив вместо себя у штурвала Кирьянова, старшина обвязал Петра под мышками тросом, закрепив другой конец за буксирный кнехт.

— Наверное, на винт намотало сети. Освободишь, — сказал он, передавая матросу кортик. — Быстренько!

Милешкин не хуже старшины понимал, что, если течение втянет беспомощный катер в пролив, — стремительные водовороты разобьют его о скалы. Однако, перебросившись за борт, он в страхе прижался к нему: «А вдруг поблизости рыщут акулы?..» Холодная волна окатила по пояс. Милешкин вздрогнул и уцепился за планшир еще крепче.

— Ныряй, ныряй! Раз-два и порядок! — подбодрил Атласов. Он тоже вспомнил сейчас про «морских прожор», как называют акул на Камчатке. Чаще всего они охотятся за пищей именно ночью, и не в одиночку, а целыми стаями. Отец рассказывал, что однажды огромная полярная акула облюбовала их рыбацкий кунгас и, разгоняясь, несколько раз с силой ударяла в днище, стараясь опрокинуть лодку. Игнат и сам видел пойманную на перемет акулу. В желудке у нее нашли остатки двух тюленей, с десяток топорков, щупальца осьминога, чуть ли не полтонны сельди и множество всяких костей. Ее вытащили на палубу шхуны, выпотрошили, а она все еще била хвостом, судорожно разевала громадную пасть и беспрерывно мигала веками. А зубы? Сотни треугольных зубов с зазубренными краями, длиной в четыре — пять сантиметров…

— Ныряй, не трусись, — сердито повторил Атласов.

Собравшись с духом, Милешкин разжал пальцы и скользнул в воду. От страха он забыл набрать в легкие побольше воздуху и не смог поднырнуть к винту. Чувствуя, что вот-вот задохнется, он оттолкнулся ногой от пера руля и пробкой вылетел на поверхность. Новая волна ударила его головой о корпус катера, что-то острое полоснуло по бедру.

— Спасите! — в отчаянии выкрикнул Милешкин.

Атласов с трудом выволок обмякшего, перепуганного парня на палубу.

— Акула цапнула! — едва выговорил тот.

— Где? — встревожился Атласов, включил электрический фонарик, осветил Петра, все еще сжимавшего в руке кортик.

На бедре у него кровоточила неглубокая ранка.

— Сам порезался, — догадался Атласов. — Герой! Перевяжись и одевайся. Кирьянов; приготовиться!

— Мне? — растерянно переспросил Алексей. «Вдруг в воде действительно акулы?» Стало дожути страшно, страшнее, чем в осеннюю штормовую ночь, проведенную на кавасаки. — Я сейчас, — пробормотал он, стягивая сапоги.

— Быстро, быстро, — подгонял Атласов.

Раздевшись донага, Алексей в момент почувствовал озноб. «А как же мы купались зимой в Вопи?»

— Чтобы не швырнуло о корпус, сначала отплыви маленько, — сказал Атласов, обвязывая Алексея концом, легонько подтолкнул в спину: — Топай!

Выждав волну, Алексей прыгнул за борт. Как и советовал Атласов, он немного отплыл от катера и лишь после этого, приноравливаясь к ритму волн, нырнул под корму.

На лопастях и на валу винта он нащупал туго намотанный трос и обрывки сетей. С одного раза тут ничего не сделаешь…

Так Алексей нырял и нырял, сбившись со счета. Не каждый раз ему удавалось перерезать витки троса, — а кортик наточен, как бритва! — но его неизменно ударяло о железный корпус то плечом, то локтем, то головой. И все ему чудилось, что рядом шныряют акулы. Рассчитать невидимые волны было трудно, и одна из них так стукнула о перо руля головой, что он было потерял сознание.

Постепенно мотки перерезанного троса ослабли, и Алексей начал стаскивать их с вала.

Несмотря на июль, вода была очень холодная. Выныривая на миг на поверхность, с жадностью вдыхая воздух, он не однажды хотел крикнуть: «Вытаскивай!» И опять нырял.

Еще один моток, еще один моток, еще…

Когда наконец-то Алексея вытащили на палубу, он не сразу смог встать.

— Иди в машину отогрейся, — с напускной строгостью приказал Атласов. Он едва удержался, чтобы не расцеловать Кирьянова: не чета Милешкину!..

— Здорово тебя наколотило! — запуская движок, присвистнул моторист Степун: Алексей был весь в ссадинах и кровоподтеках.

Движок облегченно вздохнул и через несколько секунд зарокотал.

Под утро над океаном поднялся туман, и катер чуть не потопил плоскодонную рыбацкую лодку — кунгас, пройдя всего в полуметре от ее носа. Лодка закачалась. Четверо ловцов вскочили с банок, испуганно загалдели.

«Японцы», — узнал Атласов по гортанным крикам.

Включив прожектор, пограничники увидели, что кунгас почти до краев наполнен серебристой, еще трепещущей горбушей.

На легкой волне, обозначая линию открылка ставного невода «Како-Ами», покачивались стеклянные шары — наплава. Катер медленно пошел вдоль открылка, и из тумана возникали все новые и новые шары. Не может быть, чтобы один кунгас установил такой громадный невод!

— Сколько вас? — склонясь через фальшборт, спросил Атласов у ловцов.

— Не понимая! — прищурившись от яркого света, покрутил головой верзила в парусиновой куртке, в повязанном по-бабьи синем платке.

— Сколько у вас лодок? — растопырив пальцы, строго повторил Атласов.

Верзила учтиво поклонился, ткнул себя в грудь, показал на остальных ловцов:

— Два и два — иесть четыре.

— Кунгасов сколько? Кунгасов?

Для убедительности Атласов стукнул по планширу кулаком.

— Одина кунгас, — закивал долговязый. Вероятно, он был старшим.

«Что с ними, с пройдохами, делать? Забуксировать?..»

Но Алексей Кирьянов предложил Атласову свой план: не буксировать нарушителей, а отобрать у них весла и паруса и привязать лодку к неводу. Без весел и парусов ловцы никуда не денутся: побоятся, что утянет в пролив. Тем временем катер пойдет вдоль линии наплавов.

«Головастый ты, чертяга!»— восхитился Атласов.

— Они не одни, наверняка не одни, — говорил Алексей.

Спустя час на палубе катера громоздилась уже целая груда парусов и весел. Десять кунгасов с сорока ловцами покачивались на привязях у ловушки и открылков невода.

Атласов впервые видел такой гигантский «Како-Ами»: сеть протянулась больше чем на километр. Но он не мог знать тогда, что громадные ставные неводы были одновременно поставлены в нескольких местах, перекрывая путь в проливы спешащим на нерест лососям. То был широко задуманный наглый хищнический налет. Рассказывая мне о событиях памятной июльской ночи, главстаршина умолчал, однако, что события эти не ограничились задержанием десяти кунгасов. В ту же самую ночь, когда Алексей Кирьянов доказал хищникам, что дважды два — сорок, приключилось еще одно происшествие, о котором я узнал позже из копии донесения командира морпогранбазы острова Н. на имя командования:

«…В 5 часов 7 минут впередсмотрящий пограничник Кирьянов, — говорилось в донесении, — заметил в воде какой-то предмет, похожий по внешнему виду на большую рыбу. Предмет двигался на небольшой глубине по направлению к острову С. При приближении катера скрылся в глубине.

Продолжая неослабное наблюдение, пограничник Кирьянов вскоре вновь обнаружил названный предмет и определил, что это человек в легком водолазном костюме.

Выполняя приказ старшины Атласова, пограничники Кирьянов и Милешкин надели акваланги, ласты, прыгнули за борт, настигли и в завязавшейся борьбе осилили неизвестного пловца.

Во время обыска у нарушителя границы были отобраны находившиеся в герметической резиновой сумке…»

Далее следовала опись шпионского снаряжения: два пистолета, патроны к ним, фотоаппарат, три советских паспорта, солидная сумма советских денег и даже старые билеты в Хабаровский театр и сезонка на городской транспорт.

— А ведь Атласов не обмолвился об этом ни единым словечком, — сказал я Баулину.

— Пора бы вам уж и привыкнуть, — улыбнулся капитан 3 ранга.

— Пора, — в тон ему согласился я. Разговор происходил в штабе базы вечером, после моего возвращения с мыса Скалистый.

— Тут все описано самым подробнейшим образом, — показал Баулин одну из газетных вырезок, наклеенных на стенде.

Вырезка изрядно пожелтела, но текст официального сообщения все же можно было прочесть.

«На одном из участков государственной границы СССР, в районе Дальнего Востока, некоторое время тому назад был задержан при попытке проникнуть на советскую территорию некто Григорьев. Пограничники задержали Григорьева в тот момент, когда он плыл к берегу в легком водолазном костюме, снабженном дыхательным аппаратом.

В ходе следствия Григорьев показал, что в 1947 году, похитив в г. Т. крупную сумму государственных денег, он бежал из СССР через южную границу. В столице одного сопредельного государства Григорьев познакомился с подданным другого государства, выдававшим себя за корреспондента американской газеты. «Корреспондент» предложил ему сотрудничать с американской разведкой.

Вскоре предатель был доставлен в Западную Германию, в один из разведывательных центров, город М., и определен в К-скую школу диверсантов.

Григорьев показал:

«В школе нас обучали шпионажу и диверсиям. Мы изучали там радиодело, топографию, тренировались в прыжках с парашютом, стрельбе. Большое место в программе обучения отводилось способам подрыва железнодорожного полотна, мостов, портовых сооружений, технике совершения диверсий на военно-промышленных объектах. Нас учили пользоваться бикфордовым шнуром, запалами, толовыми шашками, электрической подрывной машинкой. В одном из близлежащих к школе районов с нами проводили практические занятия по подрыву рельсов, труб, столбов. Офицеры-разведчики объясняли способ приготовления термита для поджога сооружений и показывали, как вызвать пожар с помощью самовоспламеняющейся массы, находящейся в небольших металлических коробках, похожих на портсигар».

После окончания обучения в Западной Германии Григорьева отправили за океан, где он, продолжая изучать радио, авто- и стрелковое дело, приемы самбо, отрабатывал легенду, которой ему надлежало пользоваться после проникновения на советскую территорию. Завершением подготовки было трехмесячное пребывание на небольшом японском островке. Тут Григорьев тщательно знакомился с районом выброски. Его периодически вывозили на военном корабле в открытое море и спускали на воду в плавательном костюме. Он должен был самостоятельно добираться до берега, поддерживая радиосвязь с кораблем.

Задание, полученное Григорьевым, состояло в том, чтобы произвести фотографирование определенных участков побережья, попытаться завербовать двух-трех человек из числа советских граждан в качестве агентов для последующего использования их на шпионско-диверсионной работе против СССР. Григорьев должен был также добыть для иностранной разведки советские документы: паспорта, партийные, комсомольские и военные билеты.

Бдительность советских пограничников пресекла осуществление этих заданий…»

— Представляете, что бы мог натворить этот тип, не заметь его Кирьянов? — сказал капитан 3 ранга. — Конечно, его задержали бы и на берегу, но, возможно, не сразу. Лучше уж таких субчиков не допускать до берега.

— Зачем же его отправили в плавание во время затеи со ставными неводами?

— А это яснее ясного. Они специально ждали, когда начнется массовый ход лосося. Вроде бы самое лучшее отвлечение нашего внимания. Нам ведь не раз приходилось иметь дело с такими отвлекающими, совмещенными операциями.

— Словом, — произнес Баулин свое любимое словечко, — американские эсминцы не зря тогда крейсировали у острова С. И самолет их летал неспроста.

— Как же все-таки Кирьянов изловил этого субъекта?

— Кирьянов с Милешкиным, — поправил Баулин. — Видите ли, вероятно, этот субъект приустал. Во всяком случае, на большой глубине он плыть не рискнул. А выдали его ночесветки. Вы ведь слыхали о том, что море может гореть, светиться?

— Даже видел.

— Ну, тем более. Свечение — по-научному фосфоресценцию моря — вызывают мириады жгутиковых инфузорий-ночесветок, или, как их зовут рыбаки, морских свечек. Когда их заденете, они испускают голубоватый свет: кажется, что в море вспыхивают какие-то таинственные подводные огни. Плывет, к примеру, рыба или какое-нибудь судно да наконец просто волнение на море — вода начинает светиться. Волшебная картина! Эти самые ночесветки и выдали американского агента. Ну, а когда Алексей сообразил, что заморский гость с аквалангом, то сжал его гофрированную резиновую трубку, по которой поступает в маску сжатый воздух из заплечных баллонов. А Милешкин схватил субъекта за ноги.

— Можно еще вопрос? Почему именно Алексея Кирьянова назначили в тот раз с «Вихря» на катер?

— Не одного Кирьянова — и Атласова, и Милешкина. Атласов бывалый моряк, а Кирьянова мы с кавторангом Самсоновым решили испытать в настоящем деле.

— Вам показалось недостаточным испытание при встрече с «Надеждой»?

— На катере все могло получиться посложнее. Так оно и вышло… Между прочим, там произошла у него стычка с Петром Милешкиным.

— Из-за карикатуры в стенной газете?

— Карикатура — семечки. Милешкин подбивал Алексея написать вместе рапорт, чтобы их перевели с корабля на берег, что якобы им не под силу на корабле: их замучил придирками боцман Доронин. Милешкин предложил, а Кирьянов его…

— Избил?

— Избить не избил, а стукнул, видимо, основательно — не уговаривай подличать!

— Где же сейчас этот Милешкин? Что с ним?

— Уехал на «Дальстрое» вместе с Алексеем. По одному приказу демобилизовались.

Баулин сокрушенно развел руками:

— Приказ один, а люди разные! Правда, и Милешкина подшлифовала малость наша пограничная служба, но такой веры в его дальнейшую судьбу, как в Алексееву, у меня, к сожалению, нет. А значит, чего-то и я, и все мы не доглядели, не сделали…

Через растворенное окно с пирса донеслись четкие, отрывистые слова команды: «По местам стоять, со швартовых сниматься!» Сторожевики уходили в ночное дозорное крейсерство.

— Прихожу я с того собрания, где с Алексея выговора сняли, довольный, радостный: «Обратили-таки Кирьянова в нашу морскую веру!» Рассказываю все Ольге, а она смеется: «Я в Алексее никогда не сомневалась». Вечерком зашел к нам попить чайку Самсонов с супругой. Ольга и его уколола: «Кажется, вы хотели списать Кирьянова на берег, в хозкоманду?» — «Был, говорит, грех такой, был. Каюсь!»

Баулин задумался.

— Где-то сейчас наш дядя Алеша? Наверное, уже к Иркутску подъезжает…

Глава шестая Мыс Доброй Надежды

Пожалуй, только в таких, отдаленных от крупных центров местах, как остров Н., и осознаешь в полной мере все неоценимое значение радио, перечеркнувшего старые понятия о времени и пространстве. Трудно даже представить себе, насколько усложнилась бы быстротекущая сегодняшняя жизнь без радио, что бы делали без него, к примеру, полярные зимовки, экспедиции, пограничные заставы, находящиеся в дальнем плавании корабли.

В клубе базы свободные от вахты пограничники слушали по трансляции из Москвы оперу «Мать». (Это просто замечательно, что рано утром Москва ведет радиопередачи для Дальнего Востока!) Только-только началось последнее действие, как помощник дежурного передал Баулину две радиограммы. Кивком пригласив меня с собой, капитан 3 ранга неслышно вышел из зала.

В штабе Баулин отдал необходимые распоряжения и показал мне депеши.

Одна из них сообщала, что на Камчатке проснулся и бушует, извергая потоки лавы, выбрасывая тучи пепла и газов, вулкан Безымянный, никогда не действовавший на человеческой памяти и потому считавшийся давным-давно потухшим.

«Коварный старик», как называли на острове Н. свой собственный вулкан, всю последнюю неделю тоже курился, и естественно, что в эти дни среди островитян было немало разговоров о вулканах, о таинственных силах, действующих в глубине земных недр. Вспоминались слышанные и прочитанные истории начиная с гибели Помпеи: уничтожение вулканом Мон-Пеле города Сен-Пьер на острове Мартинике; катастрофический взрыв вулкана Кракатау близ Явы, снесший более половины острова; непрерывно действующий вулкан Стромболи в Средиземном море, вот уже тысячелетия служащий для моряков естественным маяком и предсказателем погоды — перед бурями и ненастьями он дымится сильнее.

И, конечно же, в первую очередь говорилось о том, как два года назад дал себя знать «Коварный старик», спавший почти два столетия, и как старшина 1-й статьи Алексей Кирьянов оставался с ним один на один на всем острове.

Камчатский вулкан Безымянный находился от острова Н. всего в какой-нибудь тысяче километров— по дальневосточным масштабам, почти по соседству, — и внезапное пробуждение его не могло не насторожить пограничников — Баулин приказал усилить наблюдение за «Коварным стариком».

Вторая радиограмма была сигналом бедствия. Японская двухмачтовая рыболовецкая шхуна «Тайсей-Мару» потеряла управление и просила о помощи.

В последние сутки океан был спокоен — волнение не превышало трех баллов, — японские моряки издавна известны как моряки опытные, и Баулин в недоумении пожал плечами: — Что-то непонятное у них стряслось… Однако текст депеши не оставлял сомнения: «Всем, всем, всем! Спасите наши души!..» Далее следовали координаты шхуны — миль Шестьдесят к северо-западу от Н.

— Кто-нибудь им ответил? — спросил Баулин дежурного.

Тот доложил, что на зов «Тайсей-Мару» откликнулись американский китобой «Гарпун», канадский лесовоз «Джерси» и советский пароход «Ломоносов», идущий с Камчатки.

— Ближе всех к «Тайсей-Мару» «Гарпун» — двадцать одна миля, — добавил дежурный, — канадец своих координат не указал. «Ломоносов» — в семи часах хода.

Было ясно, что «Гарпун» поспеет на помощь японским рыбакам раньше всех, но все же для порядка Баулин сообщил о происшествии в погранотряд.

Возвратившись домой — я по-прежнему квартировал у капитана 3 ранга, — мы застали Маринку с соседским сыном Витей за игрой в рыбаков. Перевернутый вверх ножками табурет изображал кавасаки, шаль служила неводом, засушенные крабы, морские коньки и звезды, разбросанные по полу, были косяком рыбы. Маринка командовала, как заправский шкипер, а пятилетний Витя — он был главным неводчиком, — сопя, подтягивал шаль за привязанные к углам веревочки.

«Иностранным рыбакам» — так Маринка назвала нас с Баулиным — было приказано не вторгаться в чужие воды, и мы устроились чаевничать на кухне.

Я не преминул напомнить капитану 3 ранга про давно обещанный рассказ о том, как Алексей Кирьянов оставался на острове во время извержения «Коварного старика».

Баулин принес из комнаты известный уже мне фотоальбом Курильской гряды и какую-то объемистою книгу.

— Как, по-вашему, что это за остров? — показал он мне один из снимков.

— Всех не упомнишь…

— А это? — показал Баулин другой снимок.

— Ваш Н., — сразу узнал я конус «Коварного старика».

— Эх, вы! — рассмеялся капитан 3 ранга. — На первой фотографии тоже наш Н., только на две недели старше.

Я сличил снимки — ничего похожего! Там, где на первой, «старшей», фотографии высились два скалистых пика метров по полтораста каждый, на второй — едва заметные холмы; выдающегося в море утеса вовсе не было. А вулкан? Просто не верилось, что это один и тот же «Коварный старик»! У того, который снят на второй фотографии и виден в окно, склоны относительно полотне, вершина значительно ниже и нет глубокого ущелья у подошвы.

— Это что же, результат извержения?

— Да, — кивнул Баулин, — того самого извержения, когда Алексей Кирьянов оставался на острове.

— Лихо! — только и мог сказать я.

— Вы знаете, — продолжал Баулин, — до сих пор точно неизвестно, какие на Курилах вулканы действующие, какие потухшие; всего-то их здесь что-то полсотни с лишним. Ваш «Старик» тоже долгое время считался потухшим, а что натворил! Кстати говоря, именно из-за вулканов острова и получили свое название — Курильские. Так их назвали русские землепроходцы за беспрерывно дымящиеся, вроде бы курящиесявершины.

Баулин передал мне книгу.

— Тут есть довольно интересное описание нашего «Коварного старика». У меня тут закладка лежит, читайте, а я пока «рыбаков» спать отправлю, им уже пора.

Книга оказалась старинным «Собранием ученых путешествий по России». На титульном листе «Собрания» значилось: «Издание Российской Императорской Академии Наук, Санкт-Петербург, 1819 год».

В главе, заложенной Баулиным засушенным дубовым листком (с материка листок!), подробно описывалось грозное извержение вулкана на острове Н. в восьмидесятых годах восемнадцатого столетия и приводилось донесение служилых людей, посланных на Н. «для описания и положения на план — каким видом остров состоит от порыва горелой сопки». Из донесения явствовало, что Н. подвергся тогда сильнейшим разрушениям. Вот, к примеру, выписка: «Около острова в прежнем его виде были большие камни, на коих ложились сивучи, а на утесных завалах плодились морские птицы, была байдарная пристань промеж лайд… А ныне: сопку сорвало более к северу, и верх ее сделался седлом; утесистые завалки песком и камнем засыпало и сделало гладко, что и птицам негде плодиться, байдарную пристань засыпало камнем, и стало там сухо… А сопка с ужасом гремит и ныне…»

Испокон века на Руси не переводились отважные люди!

Я подошел к окну. Был ранний осенний вечер, конус вулкана и утесы были едва различимы. Сколько же раз изменялся внешний вид острова под воздействием подземных сил?

Внезапно пейзаж за окном исчез: Баулин закрыл ставни.

— Промозгло! — возвратившись с улицы, передернул он плечами.

— Ну, так вот, возвращаемся мы из очередного дозорного крейсерства — дело тоже в октябре было, двадцать третьего числа, утром, — смотрим: что такое? Из кратера нашего вулкана вырвался вдруг гигантский столб буро-желтого дыма, достиг высоты примерно в десять километров и раздался наверху в стороны шапкой гигантского гриба. (На взрыв атомной бомбы похоже, если вы видели снимки.) Признаюсь, мне стало не по себе: неужели начинается извержение? Мне доводилось наблюдать издали, как бушевала Ключевская сопка, и даже издали зрелище это, мягко говоря, внушительное. А тут… тут вулкан был нашим соседом: морбаза и жилой поселок всего метрах в шестистах от него. — Баулин усмехнулся. — Точнее сказать, мы к нему присоседились.

— А какая была погода?

— Вначале отличная: ясно, солнышко, ночного тумана как не бывало, даже ветер утих. (Октябрь ведь у нас — лучшее время года.) Однако пока мы дошли до стоянки — за каких-нибудь полчаса, — с Охотского моря нагнало туч, из Малого пролива потянуло, словно из аэродинамической трубы, дохнул нам в спину и океан, и буквально в течение нескольких минут, столкнувшись, восточный и западный ветры подняли такую волну, что на ходовом мостике пришлось надеть плащи с капюшоном.

— А что вулкан?

— С вулкана мы не спускали глаз. Над кратером вроде бы прояснилось. «Прокашлялся «Старик», — сказал боцман Доронин. «А может быть, только начинает кашлять», — поправил я его. Я ведь и видел сам, и читал, что началу извержения обычно предшествуют выбросы паров и газов.

Когда мы ошвартовались, на стоянку сбежалось уже почти все Население острова. К слову говоря, командир базы, известный вам Самсонов, находился в то время в очередной командировке на материке, и я исполнял его обязанности.

Особенно встревожились женщины: со страхом посматривали на вулкан, взволнованно спрашивали меня, что будет дальше.

Что будет?.. Разве мог я дать им ответ? Я сам ничего не знал… Эта вот полная неизвестность и беспомощность перед стихией и взволновала женщин — они прибежали встречать нас с детишками на руках.

Я сказал, что для тревоги пока нет оснований и нужно сохранять спокойствие: на то, мол, и вулкан, чтобы куриться. И тут, как бы в опровержение моих слов, «Старик» кашлянул вторично, да так громко, что все мы чуть не оглохли и земля затряслась под ногами: из кратера вырвался новый столб пара и дыма, намного больше первого. В довершение ко всему из туч, столпившихся вокруг конуса, хлынул дождь, не обычный наш мелкий бус, а форменный ливень.

«Увезите нас с острова!» — требуют женщины.

Куда увезти? На соседний необитаемый остров Безымянный? Но ведь если начнется извержение, то на Безымянном едва ли будет безопаснее, чем на Н. Погрузиться на сторожевики и выйти в открытый океан? Во-первых, я не имел права без приказа бросать базу, а во-вторых, волнение в океане усилилось баллов до семи: по-видимому, одновременно с нашим «Стариком» где-то поблизости начали действовать более мелкие подводные вулканы.

Надо было что-то предпринимать. Я велел всем разойтись по домам, на всякий случай приготовиться к эвакуации и отправил радиограммы в отряд, на ближайшие острова и кораблям, которые могли находиться где-нибудь неподалеку.

Первый ответ пришел с острова М.: начальник погранзаставы уведомлял, что они тоже ждут извержения своего вулкана, и советовал быть начеку. Отряд приказал при первых же признаках реальной опасности эвакуировать не только семьи военнослужащих, но и весь личный состав, документы и по возможности материальные ценности. «Желательно оставить на острове одного — двух опытных наблюдателей-радистов», — так заканчивалась радиограмма начотряда.

Из кораблей первым откликнулся на наш призыв танкер «Баку». Он находился от нас в пятнадцати часах хода. «Не вылетают ли из кратера бомбы? — спрашивал капитан. — Гружен бензином».

— Какие бомбы? — не понял я.

— Вулканические. Температура их достигает чуть ли не тысячи градусов. Попади одна такая штучка в танкер с бензином…

— Ясно, — кивнул я.

— «Реальная опасность», «вулканические бомбы»… Ничего этого пока, слава богу, не было, — продолжал ' Баулин. — После вторичного прокашливания и нескольких подземных толчков «Коварный старик» приутих, только ливень хлестал по-прежнему.

«Взяли курс на ваш остров. Приготовьтесь», — отозвался нам и китобой «Алеут». Я было хотел известить и «Баку» и «Алеута», что нужда в их помощи миновала, но какой-то внутренний голос подсказал: «Не обнадеживайся, не торопись: мало ли еще чего может быть…»

Стемнело раньше обычного. Отправив сторожевики в дозорное крейсерство, — граница есть граница! — я распорядился погрузить на оставшийся у пирса «Вихрь» документы, деньги и недельный запас продовольствия и пресной воды. Потом послал офицеров штаба с матросами по жилым домам узнать, как чувствуют себя наши семьи, и перенести на корабль их вещи. Представьте себе, некоторые из женщин с ребятишками уже спали. Никто ведь из них до сей поры не испытывал, что такое извержение вулкана.

«А не перевести ли, на всякий случай, женщин и детей в клуб?»— подсказал мне начштаба. С советом нельзя было не согласиться. Наш клуб находится на мысе, почти что рядом с пирсом. Вышли мы на крыльцо. Ветер и дождь будто ошалели. И тут. вдруг меня качнуло. Схватился за перила, а они так и дрожат. Секунды не миновало, и снова меня мотануло из стороны в сторону, будто пьяного.

— Начались подземные толчки?

— Они самые.

Баулин переплел пальцы, хрустнул суставами.

— Всякое доводилось испытать в жизни, но ничего нет хуже, когда из-под ног уходит земля… Из канцелярии выбежал Полкан — пес у нас был такой, любимец всей базы, — в другое время его под дождь палкой не выгонишь, а тут сам выскочил, морду к тучам, да как завоет. Всю душу своим воем вытягивал…

С этой минуты наш остров начало трясти как грушу, И не беззвучно, а с грохотом, да еще с каким! Я посмотрел на вулкан: над кратером поднялось огромное багровое зарево, и послышался нарастающий беспрерывный гул, вроде бы мчатся тысячи поездов. Небо рассекли гигантские молнии, похожие на дельты могучих рек. Словом, громы небесные начали состязаться с громами подземными. А из кратера все чаще и чаще, один за другим вырываются клубы не то буро-серого, не то буро-желтого пара.

Минут через сорок после того как «Старик» снова проснулся, мы погрузили всех женщин и детей на сторожевик.

«Где «Алеут», где «Баку»?» — спрашиваю радиста. «Ничего, отвечает, не могу разобрать: один треск в эфире, разряды мешают».

Баулин поднялся из-за стола, зашагал по комнате.

— Знаете, что меня тогда поразило? Ни одна из наших женщин не заплакала. Детишки, те, конечно, перепугались, ревут в три ручья. Маринка моя — ее Кирьянов на «Вихрь» принес, — так она прямо зашлась от слез, а женщины — ни звука. Подходят ко мне: «Чем, говорят, мы вам можем помочь?..»

Я опять к радисту: «Где «Баку», где «Алеут»?» — «Не отвечают…» В океане тем временем разболтало волну баллов на девять. Выходить с детишками, с женщинами — рискованно! Я за сторожевики, что в дозор ушли, и то волновался.

С «Баку» мы установили связь только под утро. Оказалось, что он уже несколько часов дрейфует на траверзе Н. и ждет, когда мы начнем погрузку.

А «Коварный старик» окончательно осатанел: из кратера вместе с клубами пара и газов вылетали гигантские снопы огня. Все это утягивало куда-то вверх, к черту на кулички, и взамен ливня с небес сыпался липкий горячий пепел.

Вскоре, как и предчувствовал капитан «Баку», из. вулкана, будто из жерла колоссальной пушки, начали вылетать сотни огромных раскаленных камней-бомб. Одни взрывались в воздухе и разлетались на множество осколков, другие падали на склоны горы и, подпрыгивая, катились вниз. Зрелище, прямо скажу, жуткое.

А в океане шторм. Как при такой волне пересадить женщин и детей со сторожевика на «Баку»?

Размышлениям моим был положен конец, когда камни начали сыпаться на территорию базы и с шипением, оставляя клубы пара, падать в воду. Один из таких «камушков» грохнулся на крышу штаба. Обрушилась балка, ранило обоих радистов.

«Желательно оставить на острове одного — двух наблюдателей-радистов», — вспомнилась радиограмма из отряда. Кого же я могу оставить? «Кирьянова», — подсказал боцман Доронин.

— Почему именно Кирьянова? — перебил я капитана 3 ранга.

— Потому что был полный резон. Вам Доронин не рассказывал, как он Алексея радиолюбителем сделал?

— Рассказывал. И вы попросили Кирьянова остаться один на один с «Коварным стариком»?

— Зачем попросил? Приказал! Выбирать добровольцев мне было некогда, а в Алексее я был уверен: на зубок овладел радиоделом.

— Разве «бомба» не разбила рацию?

— Проверили на скорую руку — работает. Баулин снова уселся за стол.

— В общем, мы пошли к «Баку», а Кирьянов остался на острове.

— И как же вы в такую бурю высадили на «Баку» пассажиров?

— Высадили. Одному богу Нептуну известно как, а высадили… Сейчас речь не о нас. Словом, едва мы отошли от острова мили за две, как на нашем Н. раздался чудовищной силы взрыв. Из кратера полетели не камни, а уже целые раскаленные глыбы; тучи, буквально тучи пепла закрыли небо — не поймешь, день или ночь. Потом мы узнали, что этот пепел донесло даже до Петропавловска-Камчатского. «Старик» выбрасывал из своего нутра такое количество камней, песку и пепла, что, не будь вокруг острова бездонных глубин, наверное, площадь его увеличилась бы раза в два, если не во все три. Новым взрывом опрокинуло в море вот этот утес, — показал Баулин на первую фотографию, — рухнул в океан, будто спичечная коробка. А эти два пика — на второй фотографии их уже нет — превратились в маленькие вулканчики. Ученые называют их вулканами-паразитами.

«Все в порядке, — радирует Кирьянов с острова, — повторяются сильные и частые подземные толчки…»

Внезапно зуммер стоявшего на письменном столе полевого телефона прервал рассказ капитана 3 ранга.

— «Пятый» слушает, — дав отбой, отозвался Баулин. — Так… Понятно… Готовьте «Вихрь». Сам пойду.

— Неслыханно! — гневно бросил он, поспешно надевая реглан и фуражку. — Представьте себе, американец не пошел на СОС «Тайсей-Мару».

— Как не пошел?!

— А вот так! Мы пойдем.

Баулин достал из ящика стола клеенчатую тетрадь, точь-в-точь такую же, в какую были переписаны «Сказки дяди Алеши».

— Это дневник Кирьянова. Он вел его, когда оставался на острове. Забыл, чудак, взять с собой…

Алексей начал вести записи лишь на третьи сутки после того, как все остальные покинули остров. (Кстати говоря, писал он то карандашом, то чернилами, но неизменным четким почерком.)

«26 октября, 10 часов. Извержение продолжается с неослабевающей силой. Дом трясется будто в лихорадке. Полдень, а небо черное. Над вулканом багровое зарево. Временами вспыхивают то ярко-алые, то голубоватые огни. Измерил на дворе базы слой пепла — 50 сантиметров. Позавтракал консервами и бутербродами. Полкан от пищи отказался, скулит.

Слушал по радио «Последние известия». Иностранные ученые, гости Академии наук, посетили нашу, первую в мире атомную электростанцию. А американцы испытали у атола Бикини водородную бомбу.

Что-то поделывает в Загорье Дуняша? Стыд мне, позор, что не ответил еще на ее последние письма. Почему-то Дуня все стоит перед моими глазами, такая, какой я видел ее на вокзале в Ярцеве. Ведь она специально приехала из Загорья, чтобы проводить меня, а я даже не попрощался с ней как следует, не поговорил, все глядел на Нину. И сейчас гляжу на Нинину карточку. Почему это так: не любит тебя человек, и ты знаешь, что он не достоин твоей любви, а из сердца вырвать его никак не можешь?

В вулкане опять взрывы. Все кругом трясется. На всякий случай, запаковал Маришины игрушки и коллекции, надо будет отнести их поближе к берегу. Голова идет кругом: куда денусь, если потечет лава? А может быть, она не потечет? Не развалится ли дом штаба? Может быть, лучше переждать все это на пирсе? Но как же тогда рация?

26 октября, 16 часов. Из кратера пошла лава двумя потоками ярко-красного цвета. Один поток течет в сторону лежбища сивучей и нерп, другой — к поселку. Температура воздуха + 35°, температура пепла +60°. Разом взорвались оба малых вулканчика. Осколки камней барабанят по крыше как шрапнель. Раскаленный камень угодил в фойе клуба. Начался пожар. Погасил его тремя огнетушителями, которые работали безотказно. Пора удирать на пирс. Струсили, товарищ Кирьянов?

27 октября, 2 часа. Ночь, а светло как днем. Из кратера полились три новых потока лавы. Лава течет бурно. Первый поток водопадом обрушился в океан. Вода кипит, все кругом в клубах пара. Температура воздуха + 41°. Полкан забился под койку. Дом держится, крепко сколочен. Опять взрывы. Не дрейфь, Кирьянов! А что, если бы здесь со мной была Нина — умерла бы от страху.

Сегодня я разорвал и бросил в поток лавы ее карточку… По радио передавали, что в Антарктике при разгрузке корабля в пургу провалился под лед и утонул тракторист комсомолец Иван Павлов. Наверняка полярникам труднее, чем мне.

27 октября, 10 часов. Только что проснулся. Проспал целых три часа. Разбудил меня громкий рев. Это сивучи и нерпы перебазировались к самому пирсу: с лежбища их прогнала лава. Из воды торчат сотни голов перепуганных животных. Подходил к ним близко, совсем не испугались.

Похоже, что извержение пошло на убыль. А гроза над островом бушует вот уже которые сутки. Из-за электрических разрядов опять нарушилась радиосвязь. «Вихря» не слышно и не видно: кругом острова густой туман. Где же сейчас «Баку»? Хорошо, если бы всех женщин и детей увезли на материк. Грустно, скучно будет без Мариши, но на Большой земле ей спокойнее. Почему я такой бесхарактерный: вчера уничтожил Нинину карточку, а сегодня жалею? Ольга Захаровна говорит, что я напрасно тоскую по Нине: «Если так быстро увлеклась другим, значит, не любила».

Неужели и в самом деле не любила? Хватит об этом писать. Точка!..

27 октября, 20 часов. Извержение снова усилилось. Вершина вулкана похожа на огромный красный колпак. Второй поток лавы подполз, к крайнему жилому дому. От лавы пышет жаром. Стена накалилась — не дотронешься. Дом вот-вот вспыхнет. Перенес из него все что мог в клуб. К счастью, клуб стоит на высоком мысу, и лаве сюда не добраться. Назвал мыс мысом Доброй Надежды.

Радиосвязи все нет и нет.

Даже не верится, что Робинзон прожил на необитаемом острове в полном одиночестве целых двадцать восемь лет. Трудно человеку оставаться совсем-совсем одному.

За эти дни у меня было время подумать. Я так мало, почти ничего еще не сделал в жизни полезного, хорошего, зато сколько ошибок успел натворить.

Когда отец уходил на фронт, он сказал мне: «Подрастешь, Алеша, может, и тебе придется взять винтовку в руки. Крепко держи ее, народ ее тебе вручит». А я? Выскочил по боевой тревоге на палубу без оружия.

Павел Федорович Дубравин, второй мой отец, говорил, что плох тот человек, который любит только самого себя. А я до чего постукался? Раком-отшельником назвали, трусом, бирюком… Куда же поехать после демобилизации? Вернуться в Загорье, в школу? А может быть, поехать на какую-нибудь новостройку в Сибирь? Семен Доронин уговаривает махнуть к ним на Камчатку: «Раздолье, передний край».

«Главное, чтобы не было стыдно за бесцельна прожитые годы…»

Только что заработало радио. Время для связи с «Вихрем» и отрядом еще не наступило. Слушал «Последние известия». На целинных землях Сибири и Казахстана собран небывалый урожай. Может быть, мне поехать на целину? Как-то с урожаем у нас на Смоленщине? Дуня писала, что из Ярцева приехали в колхоз новый председатель и агроном, и вроде бы дело пошло на поправку.

28 октября, 8 часов. Установил радиосвязь с «Вихрем» и отрядом. «Вихрь» все еще штормует в открытом море. Капитан третьего ранга запросил, не надо ли меня сменить. Ответил, что нужды в этом нет. Сообщил обстановку на острове.

28 октября, 16 часов. Только что вернулся от самого кратера. Подъем занял три часа. Очень жарко, но терпеть можно. На всякий случай, чтобы не ударило вылетающими из кратера камнями, привязал на голову две подушки. Камни в голову не попадали, но от жары подушки помогли. Кратер — огромная круглая впадина. Лава пыхтит, как тесто в квашне. Внутри вулкана все клокочет. Почва беспрерывно колеблется. Взрывы следуют один за другим. В воздух взлетают «капли» лавы, каждая с хороший бочонок, закручиваются винтом и с оглушительным треском лопаются. Падая на склоны, они сплющиваются, как комья глины. Красиво, но страшновато. Трудно дышать: воздух насыщен серой.

Смотрел в кратер и думал: какая чудовищная могучая силища таится в недрах земли. Вот бы обуздать ее, заставить работать на человека. Сколько энергии пропадает зря, да еще и приносит беды и несчастья. Неужели там, глубоко под землей, и в самом деле происходят термоядерные реакции? Уму непостижимо, дух захватывает! А Ольга Захаровна Баулина рассказывала недавно в клубе, что наши ученые работают над разрешением проблемы управляемых термоядерных реакций. Вода будет топливом. Просто чудо в решете!

На всякий случай, перетащил из жилых домов все, что мог в клуб на мыс Доброй Надежды. Хотел днем написать письмо Дуне, но так и не успел, а сейчас до того устал, что боюсь, не уснуть бы, а надо еще измерить температуру и слой пепла.

29 октября, 10 часов. Извержение действительно идет на убыль. Потоки лавы уменьшились. Тот, что подполз к поселку, остановился и начал остывать. Сверху образовалась корка серо-бурого цвета. Из трещин вырываются струйки сернистого газа. Бросил на корку порядочный камень, он ее не пробил. Наступил сам. Держит. Но ногам так жарко, что пришлось подпрыгивать. Пробил корку шомполом. Шомпол вмиг накалился.

Полкан повеселел. Шторм не больше пяти баллов.

Сходил на скалу «Птичий базар» — ни одной птицы, перелетели на другие острова. Под слоем пепла нашел несколько заживо изжаренных кайр, должно быть, они были подбиты камнями.

По радио передавали статью о предстоящем запуске искусственных спутников земли. Неужели скоро сбудется мечта Циолковского, и люди полетят на другие планеты!

Написал Дуне, что после демобилизации обязательно вернусь в Загорье, в школу. Буду преподавать и поступлю в заочный пединститут. (Написать-то письмо я написал, а когда оно пойдет на Большую землю?!!)

30 октября, 1 час 30 минут. Произошел самый сильный взрыв. Меня сбросило с койки. Выбежал на улицу. Вулкана не узнать: почти треть его вершины исчезла. Сразу стало тихо. Подземные толчки прекратились. Обошел всю базу и поселок. Дома целы. Стекла окон, обращенных к вулкану, выбиты. Многие крыши пробиты камнями. Передал радиограмму в отряд: «Нужны стекло и шифер. Питание рации на исходе. Все в порядке».

Последняя фраза в дневнике Алексея Кирьянова осталась незаконченной: «По-моему, необходимо, чтобы на мысе Доброй Надежды…»

«Вихрь» ошвартовался у пирса только в девятом часу утра, вымытый, надраенный, словно был на параде. Отдавая с ходового мостика последние команды, Баулин закинул руки за спину, что, как я уже приметил, служило у него верным признаком плохого расположения духа.

«Неужели «Вихрь» не нашел «Тайсей-Мару»? Или он опоздал, и шхуна пошла ко дну? А возможно, сигналы бедствия были очередной уловкой рыбаков-хищников, отвлекавших на себя внимание пограничников?» (Мне довелось слышать не одну подобную историю.) Вопросы вертелись у меня на языке, но, видя настроение командира, я не рискнул задать их ему. По вполне понятным причинам я не мог задать их при нем и кому-либо из команды, даже хорошо знакомым мне боцману Доронину и рулевому Атласову. Показалось даже, будто Баулин поздоровался суше, чем обычно, но вскоре я узнал, что у него не было оснований для приветливых улыбок. Собрав всех офицеров в штабе, Баулин рассказал о случившемся.

Вот почему «Вихрь» выглядел таким чистеньким, словно только что выкупанный младенец! Когда «Вихрь» подошел к «Тайсей-Мару», обнаружилось, что палуба ее пуста. Похоже было — экипаж давным-давно покинул потерявшую управление шхуну.

«Вихрь» дал несколько отрывистых сигналов сиреной, и тогда только над фальшбортом шхуны появилась пошатывающаяся фигура японца в синем платке. Он едва смог помахать рукой.

Высаженные на борт «Тайсей-Мару» боцман Доронин, военврач базы и трое матросов обнаружили, что двигатель и рулевое управление шхуны в полной исправности, но все двенадцать членов ее экипажа недвижимо лежат в носовом и кормовом кубриках. Только тринадцатый, тот, что встретил «Вихрь» — он оказался радистом, — был еще в состоянии держаться на ногах.

«.Похоже на острую форму лучевой болезни», — осмотрев рыбаков, заключил военврач.

Из несвязных рассказов радиста и шкипера шхуны выяснилось, что месяц назад в южной части Тихого океана шхуна попала в ливень с пеплом. Пепел принесло с юга, должно быть, из района атола Бикини, где американцы произвели новые испытания нескольких водородных бомб.

Японские рыбаки не сразу догадались, что за страшная беда настигла их корабль. Когда же болезнь свалила их, покрыв тело язвами и поразив легкие, они долгое время не могли наладить радиосвязь, и течения и ветры все несли и несли их к северу.

Узнав, какое именно бедствие терпит «Тайсей-Мару», американский китобоец «Гарпун», подошедший было к ней, немедля повернул обратно.

Пограничники обмыли всех рыбаков, окатили палубу «Тайсей-Мару» из пожарных шлангов, снабдили японцев свежими продуктами и пресной водой. Забуксировав шхуну, сообщили о происшедшем по радио в отряд и японским кораблям, которые могли находиться поблизости.

Под утро к «Вихрю» и «Тайсей-Мару» подошел японский краболов. Не мешкая проделав все необходимые формальности, пограничники передали ему соотечественников и шхуну.

Едва Баулин закончил свой невеселый рассказ, как радио Камчатки сообщило очередную сводку: «Извержение сопки Безымянной усиливается». Однако в сравнении с известием о новой трагедии, постигшей японский народ, это сообщение показалось если не малозначимым, то второстепенным. Конечно, трагедия «Тайсей-Мару» — капля, если ее сопоставить с судьбой Хиросимы и Нагасаки, но в этой капле снова отразилась угроза атомно-водородной войны.

— Как же у капитана «Гарпуна» хватило совести бросить рыбаков! — сказал я, когда мы с Баулиным шли домой.

— Наверно, капитан китобойца испугался заразы, — ответил Баулин. — А может быть, он снесся по радио с кем-то из начальства и получил соответствующую инструкцию, может быть, кому-то и хотелось, чтобы «Тайсей-Мару» пропала без вести… Хуже варварства! Варвары, те, по крайней мере, не клялись в гуманных чувствах, в любви к ближнему и, убивая, не прикрывались именем божьим.

Трудно допустить хоть на момент, чтобы капитан какого-нибудь советского корабля отказал японским рыбакам в помощи. А «Баку» разве не подошел к нам, когда извергался «Старик»? — Баулин помолчал. — Ну, прочли кирьяновский дневник?

— Натерпелся парень, прямо герой, — сказал я.

— Вы знаете, — улыбнулся Баулин, — Алексей ведь не встретил нас, когда мы вернулись на остров после извержения «Старика». Спал на пирсе как убитый. Видно, вышел встречать да так, не дождавшись, и уснул.

— А что это он тут не дописал? — показал я неоконченную фразу в дневнике.

— Алексей предлагал впредь все склады базы строить на мысе, который он окрестил мысом Доброй Надежды. С тех пор мы его так и называем, там и строимся.

— Многие ли семьи возвратились тогда на остров?

— Все! — Баулин рассмеялся. — Чудак вы человек! Не каждый же год подряд «Старик» будет кашлять. Напротив — семей у нас с тех пор прибавилось: пятеро офицеров из отпуска с материка молодых жен привезли.

— А Кирьянова чем-нибудь отметили?

— Как же! Начальник пограничного округа наградил его именными часами. Москва — медалью «За отличие в охране государственной границы СССР», а Дальневосточный филиал Академии наук — Почетной грамотой.

— Филиал Академии наук?

— Чему вы удивляетесь? Ведь за все время извержения «Коварного старика» Алексей, помимо личного дневника, вел подробнейшие записи. Из Петропавловска-Камчатского к нам на Н. приезжали ученые-вулканологи, так они просто диву дались: «Наблюдения товарища Кирьянова — для нас сущий клад!»

Мыс Доброй Надежды… Как-то, неделю спустя, мы гуляли на нем с Маринкой и боцманом Дорониным. Далеко, почти на самом горизонте, шел какой-то корабль.

— Парусник, — посмотрела в бинокль Маринка.

— Японец. Двухмачтовая, моторно-парусная шхуна типа «Хризантемы», — подтвердил боцман.

— Как вы поймали-то ее, в конце концов?

— В ледовом шторме. Алеха Кирьянов тогда отличился, — сказал Доронин.

А о себе опять ни слова…

Глава седьмая Последняя улыбка «Хризантемы»

Трудно узнать в этой обледенелой, засыпанной снегом шхуне красавицу «Хризантему». Бушприт превратился в огромную, неуклюжую ледяную болванку, наклоненные к юту фок- и грот-мачты и длинные реи тоже обледенели. Снасти смерзлись, провисли под тяжестью снега. Даже рында и та в снеговой шапке.

Вокруг «Хризантемы» громоздятся торосы. Они сжали ее, накренив на левый борт.

Не видно на местах расторопного экипажа, не отдает с мостика команды юркий черноволосый шкипер. Если бы не дымок, поднимающийся из железных труб над носовым кубриком и над камбузом, да не занесенная снегом фигура человека с автоматом через плечо у двери в тот же камбуз — можно было бы подумать, что на «Хризантеме» давно уже никого нет, что это мертвый корабль.

— У камбуза Алексей Кирьянов, — объяснил капитан 3 ранга, когда я опустил фотографию.

— Почему же он оказался на «Хризантеме» один?

— Фактически оказался один, — с всегдашней1 своей точностью поправил Баулин. — Первое время нарушителей в кубрике сторожил и боцман Доронин.

— Это та самая операция у мыса Туманов?

— Она самая, — кивнул Баулин. — Ох, и переволновались за трое суток все мы на «Вихре»! Рацию «рыбаки» успели испортить, самолетам мешала непогода, и мы никак не могли узнать, что же происходит на «Хризантеме».

Баулин вдруг довольно усмехнулся:

— Если вы захотите описать эту историю, обязательно озаглавьте ее «Последняя улыбка «Хризантемы». Больше уж она никогда не будет насмехаться над нами и водить за нос.

— Она затонула?

— Цела-целехонька.

— Тогда я ничего не понимаю, — осталось признаться мне…

В ту зиму свирепые январские циклоны разломали лед в Беринговом море, и его донесло к Курильской гряде. С каждым днем льды наваливались с севера все гуще и вскоре начали забивать бухточки и узкие проливы между островами. Громоздясь друг на друга, они раздроблялись с пушечным грохотом, образуя у берегов гряды торосов.

В сравнении с материковыми морозы были не так уж злы — двенадцать — четырнадцать градусов, но на океанском ветру всех румбов стоили тридцати.

Волны, обрушиваясь на корабль, стыли на студеном ветру, покрывая толстым слоем льда фальшборт, палубу, надстройки, орудия. Корабль тяжелел, погружаясь глубже ватерлинии. Скалывание льда превращалось чуть ли не в беспрерывный аврал.

Четыре часа вахты тянулись, как вечность, время отдыха пролетало мгновением. В сушилке не успевали просыхать панцири-плащи и бушлаты, кок не успевал кипятить обжигающий чай.

Одним словом, плавать в эту пору было крайне трудно, но плавать было необходимо…

Пересекая разными курсами заданные ему квадраты, «Вихрь» только что сбросил за борт несколько тонн сколотого льда. Наступило очередное хмурое утро. Капитан 3 ранга собирался сдать вахту помощнику и спуститься в каюту, чтобы хоть часика два да поспать, когда впередсмотрящий Левчук доложил о появлении в наших водах «Хризантемы». Впрочем, тотчас же увидел ее и сам Баулин.

Шхуна вынырнула из-за скалистого мыса необитаемого островка, ритмично постукивая своим стосорокасильным «Симомото». До нее было меньше кабельтова, метров сто, и Баулину даже показалось, что знакомый черноволосый шкипер— на этот раз голову его украшал треух из меха лахтака — осклабился во весь рот.

«Смеешься?!» — Баулин вмиг вспомнил все неприятности, которые пришлось претерпеть из-за этой нахальной шхуны.

Однако тут же он понял и всю серьезность положения: метрах в полутораста левее «Хризантемы», как гигантский занавес, надвигался туман. Такой туман, наплывающий резко обозначенными полосами, явление редкое вообще и особенно в холодное время года, но факт оставался фактом.

«Хризантема» свернула с курса и ринулась навстречу туману, как напуганный ястреб.

Колоколом громкого боя на «Вихре» была объявлена боевая тревога, в машину дана команда: «Полный форсированный!» — на фалах подняли сигнал по международному коду: «Требую остановиться!»

Никакого впечатления! «Хризантема» продолжала нестись к спасительному туману. Не остановила ее и зеленая ракета.

Баулин знал, что шхуна хорошо приспособлена для плавания в битых льдах: у нее окованный форштевень, противоледовая обшивка из дуба, стальной руль. Неужели опять удерет? В густом тумане, во льдах поймать ее будет трудно. Еще пара минут — и «Хризантема» войдет в этот туман…

Баулин снова пошел на крайность: дал предупредительный выстрел из носового орудия.

Шхуна застопорила ход.

«Следовать за нами!» — подняли сигнал на «Вихре». «Следовать своим ходом не могу, сломалась машина», — ответил шкипер «Хризантемы», хотя всего минуту назад «Симомото» стучал без перебоев.

Уже в полосе тумана «Вихрь» подошел к шхуне и, высадив на ее борт досмотровую партию, взял «Хризантему» на буксир.

На этот раз юркий черноволосый шкипер не кланялся, не извинялся, он лишь зло сказал, что очутился в советских водах из-за тумана.

— Из-за тумана? Но ведь туман только-только нагрянул, — возразил Баулин.

Однако шкипер продолжал гнуть свое: он будет протестовать, он не виноват, виноват туман. И опять старое: «Хризантема» не собиралась ловить рыбу. Советские пограничники могут убедиться — в трюмах ни одной рыбешки. Сети сухие, уложены в ящики в форпике.

Наглость шкипера могла бы вывести из себя даже глухонемого. Баулин, заложив руки за спину, барабанил пальцами о ладонь.

Рыбы действительно в трюме нет; сети действительно сухие и уложены в ящики, но зачем все же понадобилось «Хризантеме» заходить в советские воды? Опять туристская прогулка? Тогда где же путешественники? Ах, шкипер тренирует молодой экипаж? Обучает молодежь плаванию в сложных метеорологических условиях, обращению с локатором, эхолотом и радиопеленгатором? Допустим. Но как же можно выходить в учебное плавание с неисправной машиной?..

— Двигатель в полной исправности, — доложил Баулину боцман Доронин. — Нет подачи в топливной магистрали.

Двигатель новенький, а хитрость старая, шитая гнилыми нитками: пока «Вихрь» подходил к «Хризантеме», «молодые рыбаки» постарались насовать в трубопроводы всяких затычек.

Механик не видел, как это сделали? Очень похвально для опытного аккуратного механика!..

Кожаная заграничная куртка с застежками-молниями на механике новенькая. И все крепыши матросы почему-то в новеньком американском шерстяном белье, будто японцы разучились сами делать отличное белье.

Зачем же на этот раз «Хризантема» пожаловала в советские территориальные воды?

Ответ на вопрос нашелся не сразу, но оказался как нельзя более убедительным.

Обыскивая один из отсеков носового трюма шхуны, Баулин — он и на сей раз сам возглавил осмотровую группу — обратил внимание на то, что отсек этот как будто бы на метр короче других. Измерили соседние — точно: короче на семьдесят сантиметров. Глухая поперечная переборка при простукивании загудела, как днище пустой бочки. Что же за ней?..

Громкие протесты шкипера ни к чему не привели: Баулин приказал взломать переборку. Впрочем, пускать в ход топор и ломики не пришлось: боцман Доронин обнаружил дубовые клинья, загнанные между внутренней обшивкой борта и верхним и нижним брусьями продольной переборки. Стоило вытащить клинья, и ложная поперечная переборка отвалилась сама собой. За ней находился потайной отсек, до половины заполненный какими-то тщательно упакованными приборами, аккуратно свернутыми оболочками малых воздушных шаров, легкими контейнерами и стальными баллонами.

Картина ясная: «Хризантема» никогда не была гидрографическим судном и не несла метеорологической службы. А если бы даже и несла такую службу, то зачем же упрятывать научные приборы в тайник? И зачем снаряжать воздушные шары-зонды американскими фотоаппаратами с телеобъективом? Оборудование явно разведывательного назначения!

Шары предназначались для запуска в наше, советское воздушное пространство — тут нечего и гадать!. Вопрос в другом — не успела ли «Хризантема» уже запустить несколько таких шаров-шпионов? И кто из команды руководил их запуском? Конечно же, не этот юркий шкипер?.. Однако все это будет выяснять уже не Баулин. Задача «Вихря» — задержав нарушителя границы с поличным, доставить его в пограничный отряд. И доставить как можно скорее, пока не испортилась вконец погода.

Баулин невольно прислушивался к шороху и скрежету за бортом: льды все напирают и напирают. Должно быть, где-то к северу тайфун разломал огромное ледяное поле. Вот о борт ударилась крупная льдина, еще одна. Шхуна задрожала от киля до клотика. А «Вихрь» ведь почти не приспособлен к плаванию в ледовых условиях, металлическая обшивка его корпуса не так мягко пружинит, как деревянная, усиленная дубовыми обводами обшивка «Хризантемы».

Поднявшись из трюма шхуны на палубу, Баулин понял, что заниматься «Симомото» уже нет времени: льды окружили суда со всех сторон.

— Останетесь со старшиной первой статьи Кирьяновым на шхуне, — приказал Баулин боцману.

Трюм с отсеком-тайником был задраен и опечатан, команду шхуны заперли в носовом кубрике, переброшенный с «Вихря» буксирный трос закрепили за кнехты на носу шхуны.

Разумеется, Баулин строго-настрого наказал боцману, чтобы ни одна душа из экипажа «Хризантемы» не пробралась в трюм: там вещественные доказательства того, что шхуна заслана в советские воды с преступными целями. На сей раз юркому шкиперу не увильнуть от суда!

С трудом развернувшись в битых льдах,

«Вихрь» лег курсом к острову Н.

Похолодало. Туман отступил перед крепчающим морозом, волнение было не больше трех баллов, и Баулин прикинул, что часа через три сторожевик ошвартуется на базе.

Время от времени поглядывая за корму, Баулин видел там кланяющуюся волнам «Хризантему», фигуру Алексея Кирьянова на баке и радовался, что на этот раз все обошлось как нелья более удачно.

Он вспомнил последнюю встречу с «Хризантемой», когда она пыталась отвлечь сторожевик от кавасаки, груженных креозотом, тайфун «Надежду» и то, как он волновался тогда за судьбу унесенных в ночь пограничников…

Теперь песенка разбойничьей шхуны спета!

Можно бы наконец-то спуститься в каюту, ну да успеем отдохнуть и дома. Он только попросил вестового принести в рубку термос чаю «погорячее и покрепче».

За годы службы на границе частенько приходилось сталкиваться с врагом, вступать с ним в схватку, но почему-то именно сегодняшняя победа казалась Баулину наиболее значимой.

И он вспомнил, как безошибочно угадывала всегда Ольга его тревоги и, ничего не выспрашивая, умела успокоить его. Как бы сейчас рада была она за него…

Всматриваясь в очертания скалистых островов, возникающих один на смену другому, он вновь переживал свою жизнь с Ольгой…

«Ты поедешь со мной на Дальний Восток?» — спрашивает он. «А ты возьмешь меня с собой?»

Они идут, взявшись за руки, по Ленинграду, аллеями Летнего сада, мимо мраморных статуй. Бог Сатурн, богиня Флора, Антиной и Весна понимающе смотрят на них с пьедесталов. Дедушка Крылов склонил голову, будто подслушивает.

«Там трудно будет, ты не боишься?» — говорит он. «С тобой мне нигде не будет трудно…»

И вот они на Чукотке, на Командорах, на Черном море. Опять на Дальнем Востоке, на Курилах. Все их имущество — в чемоданах, единственное их богатство — книги, но они счастливее и богаче всех людей на земле.

«Ты не соскучилась? — спрашивает он после первой злой зимы на острове Н. — Может быть, ты съездишь с Маришей на лето в Ленинград?»— «Разве я тебе надоела? — говорит она. — Разве у меня есть время, чтобы скучать?»

Она и в самом деле ни разу не посетовала на то, что здесь скучно, ни разу не запросилась на материк, в Ленинград, в привычную кипучую городскую жизнь. Ей нравилось здесь. С утра до ночи она была занята: хлопотала дома, занималась математикой с матросами, которые готовились поступать в училище, помогала соседкам по поселку…

Как они были счастливы друг другом, их солнышком Маринкой, счастливы всей жизнью, которая выпала на их долю…

От резкого ветра на глаза навернулись слезы. Сморгнув их, Баулин схватился за бинокль. «Этого еще не хватало!»

С юго-запада неслось сизо-свинцовое, растрепанное облако. Шквал! Минут через пятнадцать — двадцать он пригонит вздыбленные океанские волны.

Не будь за кормой «Вихря» шхуны, Баулин поставил бы его встречь шквалу. Но «Хризантема» беспомощна: машина не работает, у штурвала один боцман Доронин. Кругом битые льды. Шквал, без сомнения, оборвет буксирный трос. Слишком памятен был капитану 3 ранга тайфун «Надежда», чтобы он отважился рисковать и людьми, и шхуной… «Вихрь» находится неподалеку от необитаемого скалистого островка. Там есть бухточка. Нужно завести туда шхуну и поставить на якорь. Баулин отдал необходимые команды.

За несколько минут до того, как налетел шквал, Доронин и Кирьянов успели отдать якорь за скалистым мыском. Для второго судна места в бухточке не было, и «Вихрю» пришлось выйти в открытый океан.

Баулин рассчитывал, что, как только пройдет шквал — ну, через полчаса, через час, — «Вихрь» вернется к острову и снова забуксирует шхуну. Однако на деле все обернулось иначе: шквал принес с юго-запада потоки теплого воздуха, с севера вместе с битыми льдами шли массы холодного. Они столкнулись, и начался затяжной ледовый шторм. Температура упала до минус восемнадцати.

Двое суток боролся «Вихрь» с волнами, ветром и битыми льдами, поневоле отходя к югу. Когда же шторм утих наконец, обледенелый сторожевик не смог пробиться к бухточке: путь преграждали торосы.

— Веселей, чем у бабушки на свадьбе! — усмехнулся Доронин, оттирая щеки и уши.

Наступал ранний январский вечер, а шторм и не думал утихать. Не надейся, что «Вихрь» вернется сегодня за «Хризантемой».

Бухточка скорее походила на ловушку ставного невода, чем на спасительную гавань. От океана ее отделяла невысокая каменистая гряда, шириной метров в семь, не больше. Ударяясь о гряду, огромные волны перехлестывали через нее и окатывали притулившуюся шхуну холодным, тяжелым ливнем.

Выбивая на обледенелой палубе чечетку и отчаянно размахивая руками, Алексей никак не мог согреться.

Дверь носового кубрика сотрясалась от беспрерывных ударов. «Ловцы» вопили, что они замерзают, что они голодны, требовали затопить печку и дать им горячий ужин. Из всех голосов выделялся пронзительный фальцет шкипера.

— Образованный господин, — кивнул Доронин на дверь: шкипер выкрикивал ругательства и на японском, и на английском, и на русском языках. Вперемежку с бранью он требовал, протестовал и взывал к гуманным чувствам пограничников.

— Две недели в нервном санатории, и снидо[5] будет здоров, — пробормотал сквозь зубы Алексей.

— Плюс два года за решеткой, без права передачи, — уточнил Доронин.

Однако шутки шутками, а нужно было что-то предпринимать. Приказав Алексею встать с автоматом на изготовку у двери в кубрик, Доронин притащил из камбуза корзину угля и, вежливо предупредив японцев, чтобы они не шумели зря, передал им уголь и коробок с двумя спичками. Когда в железной печке затрещал огонь, Доронин потребовал коробок обратно: «Со спичками баловать не положено».

Вскоре разгорелась и печка в камбузе, был разогрет бульон из кубиков и чай.

Бульонные кубики, галеты, шоколад говорили пограничникам не меньше, чем новенькое заграничное белье экипажа: обычно ловцы и матросы японских шхун питаются вонючей соленой треской и прогорклой морской капустой.

— Усиленный рацион шпионского образца! — буркнул Доронин.

Они с Алексеем по очереди поужинали в камбузе.

В том же камбузе они будут и отогреваться по очереди. Через каждые два часа. Так решил боцман. Правда, можно располагаться на отдых в кормовой кают-компании: два мягких кожаных кресла, все удобства. Но, во-первых, следует экономить уголек, а во-вторых — и это главное, — от камбуза ближе к кубрику с арестованными. Мало ли что может случиться.

Сняв гакабортный и бортовые фонари, Доронин дополна заправил их маслом, зажег и поставил на палубе, прикрыв с боков бухтами манильского троса. Из шкиперской кладовой были извлечены запасные парусиновые плащи.

— Теперь нам сам «Егор-сними шапку» не страшен, — сказал боцман, первым заступая на ночную вахту.

— Какой Егор? — не понял Кирьянов.

— Так мой батя норд-ост кличет.

Ночь прошла спокойно, если не считать того, что волны окатывали и окатывали шхуну, и она обледенела, потеряв всю свою недавнюю красоту. Раз десять принимался падать сухой снег, и пограничники не успевали очищать от него фонари.

Зато с рассветом неприятности посыпались, как горох из худого мешка. Бухточку начало забивать обломками льда. Они с грохотом громоздились друг на друга, подпирали шхуну, и та заметно накренилась на левый борт. Крепкий корпус потрескивал, в кормовом трюме обнаружилась течь. Если бы двигатель работал, можно было бы пустить в ход мотопомпу, но «если бы», как известно, в помощники не годится.

Кое-как законопатив трещину паклей и откачав воду ручной помпой, Доронин поспешил на стук и вопли арестованных к носовому кубрику.

— Роске, роске! — звал перепуганный шкипер. — Летаем воздух! Бомба! Ба-бах! Будет взрыв!

— Тихо! — прикрикнул Доронин. — Говорить реже и точнее.

«О какой бомбе вопит снидо? Во время обыска на «Хризантеме» не было найдено ни одной бомбы…»

И тут Доронина осенила догадка. Это действительно вроде бомбы! В трюмном отсеке, под фонарной и малярной кладовкой, хранятся банки с карбидом. Обычно рыбаки заправляют карбидом плавучие фонари на ставных неводах «Ако-Мари». По ночам фонари обозначают линии невода, оберегая его таким образом от судов. Соединись карбид с водой — взрыв!

Что делать? Выбросить банки с карбидом за борт нельзя: они разобьются о торосы — опять-таки взрыв или пожар…

Вспотев от страха и тяжести, Доронин перетащил все банки в штурманскую рубку. (Алексей в это время стоял на часах.) Теперь, даже если шхуна полузатонет и ляжет на грунт, вода не дойдет до карбида. Доронин измерил глубины по бортам шхуны и несколько успокоился: вода не покроет и палубы.

Ликвидировав «очаг возможной опасности» — так он назвал склад карбида, — боцман перелез через фальшборт на торосы и сфотографировал «Хризантему».

— Для отчета, — объяснил он Алексею.

С запада бухточку обступали отвесные скалы, со стороны же океана низкая каменистая гряда не могла препятствовать шторму творить все, что ему вздумается. Фока-рей, утяжеленный льдом и снегом, не выдержал порывов девятибалльного ветра, переломился и с треском и звоном полетел вниз. Раскачиваясь на смерзшихся вантах, он со всего размаха ударил Доронина в грудь, и тот свалился как подрубленный.

Алексей фактически остался один против тринадцати здоровенных озлобившихся парней. Правда, парни были заперты в кубрике, но ведь им нужно носить и уголь и пищу…

Через иллюминатор в тамбуре кубрика японцы видели, как был ранен боцман. Видели они, и как Алексей унес его в камбуз.

«Скоро ли кончится этот окаянный шторм? Скоро ли подойдет к острову «Вихрь»? Да и сможет ли он вытащить «Хризантему» из этой ледяной ловушки?..»

Вернувшись на пост к кубрику, Алексей услышал, что кто-то зовет его по имени. Что за чертовщина? Уж не спит ли он, стоя на ногах?

— Алексея! Эй, Алексея, ходи сюда близико…

Вот в чем дело! Его зовет шкипер. Должно быть, он слышал, как они с Дорониным разговаривали.

— Что надо?

— Иди близико. Важное разговор. Обязательно.

Алексей подошел к двери кубрика, держа палец на спусковом крючке автомата.

— Важное разговор, — учтиво продолжал шкипер. — Твоя холодно. Иесть саке, водка. Мало-мало пей — холод нет.

— Черта с два! — усмехнулся Кирьянов.

— Плохо! Твоя хочет деньги?

— Что? — возмутился Алексей. — Молчать!

— Зачем молчать?.. — Шкипер заговорил торопливее. Положение их скверное: ледовый шторм будет продолжаться еще дней пять, если не все десять. Продуктов хватит только на два дня, угля — от силы на сутки. Они все умрут от голода или замерзнут. Замерзнет и раненый боцман Семен. Выход только один: Алексей должен выпустить из кубрика его, шкипера, и радиста. Они починят рацию и вызовут какое-нибудь судно. Если не придет судно, то они спустят две шлюпки и поплывут, куда им надо. В шлюпках есть баллоны с воздухом, и шторм им не страшен. Шкипер заплатит Алексею двадцать тысяч рублей. Деньги есть деньги. Лучше синица в руках, чем журавль в небе…

— Молчать! — гаркнул Алексей и зашагал поперек обледенелой палубы, от фальшборта к фальшборту: четырнадцать шагов в одну сторону, четырнадцать в другую.

Он насчитал две тысячи восемьсот шагов, а из-за двери кубрика все еще доносился зудящий голос шкипера:

— Зачем такой молодой человек хочет замерзнуть?

— Разве у красивого Алексея нет невесты, которая его ждет?

— Неужели у Алексея вместо сердца стеклянный поплавок и ему не жалко боцмана?..

Алексей сбегал в камбуз, укутал боцмана парусиной, пододвинул к нему корзину с углем, чайник с водой, пачку галет.

— Управитесь без меня, товарищ боцман?

— Управлюсь, Алеша. Отдать носовые! Слева по носу неизвестное плавсредство!.. — У него начался бред.

Прибежав обратно к носовому кубрику, Алексей увидел, что «рыбаки» успели выдавить стекло в иллюминаторе и стараются сбить запор рейкой, сорванной с потолка.

— Отставить! Вниз! — крикнул Алексей. Прошла вторая ночь. Минул второй день.

Шторм все еще неистовствовал. Палуба «Хризантемы» стала горбатой ото льда, по ней нельзя было ходить. Обжигая на морозном ветру руки, Алексей с великим трудом протянул от кубрика к камбузу обледенелый трос, закрепил конец и ходил, держась за него.

Чтобы нарушители не смогли выломать дверь, он подпер ее обрушившимся фока-реем, навалил около якорь-цепь. Пищу передавал японцам через иллюминатор, туда же вместо угля совал изрубленную обшивку фальшборта.

— Ремонт шхуны за мой счет! — отвечал он на протесты шкипера.

Третья ночь прошла для Алексея, как в угарном сне. Он почти не чувствовал ни рук, ни ног. Губы задеревенели, обмороженные щеки облупились. Все лицо опухло от холода.

Но он все ж таки смог, как положено по уставу, отрапортовать капитану 3 ранга, когда тот пришел к острову на вызванном из отряда ледоколе «Бесстрашный»…

— Такая вот история, — закончил свой рассказ Баулин.

— Что же вы сделали с «Хризантемой» и ее командой?

— Мы лично ничего не делали. Мы только отбуксировали ее в Н-ск, — сказал Баулин. — Шкипера судили там за шпионаж. А «Хризантему» конфисковали. Документов ведь на ней никаких не было. А если б и были — какой владелец признается, что это он посылал шхуну со шпионским заданием?

Капитан 3 ранга помолчал.

— Документов не оказалось, владелец не признался, а кто хозяин — яснее ясного: дельфины к нам шары-разведчики не засылают… Да, я забыл сказать, до того, как мы ее задержали, «Хризантема» успела-таки выпустить два шарика. Их подбили наши истребители над районом… Словом, они летели к району, фотографии которого мы вовсе не намерены дарить кому-нибудь на память.

Глава восьмая Магнит Падуна

— Завтра прибывает «Мичурин», — сказал мне капитан 3 ранга в один из первых дней декабря. — Механик и рабочие к нам приезжают, в судоремонтную мастерскую. Теперь сами будем сторожевики ремонтировать.

«Мичурин» был последним грузо-пассажирским пароходом в текущую навигацию: на Курилах наступала пора зимних штормов и ураганов. Подошло к концу и мое пребывание на острове Н.

Сказать, что мне жаль было покидать людей, с которыми свела здесь судьба, значило бы почти ничего не сказать. И с капитаном 3 ранга Баулиным, и с боцманом Семеном Дорониным, и с Игнатом Атласовым, как и со многими другими пограничниками базы, меня связывало уже не просто случайное, кратковременное знакомство. Они стали мне добрыми, верными друзьями.

И, конечно, грустнее, чем с кем-либо, было расставаться с Баулиным и Маринкой.

«Мичурин» известил о своем приходе по радио, и задолго до того, как он показался на горизонте, почти все население острова поднялось на высокий мыс, с нетерпением глядя в море: пароход вез не только долгожданную почту, а и новых жителей, новых соратников по труду.

На этот раз с острова на материк уезжал один я, и следовало поторапливаться со сборами: попусту стоять на внешнем рейде капитан «Мичурина» не станет.

Помогая укладывать чемодан, Маринка наставляла меня в путь-дорогу:

— Если тебя начнет укачивать — поднимайся из кубрика на палубу. Папа всем так советует. Не забудь попросить у штурмана бинокль, я тебе буду махать платочком. Вот этим, — вынула она из кармашка голубой платок.

Много милых, добрых советов дала мне Маринка и напоследок потребовала, чтобы я обязательно разыскал на Большой земле дядю Алешу и напомнил ему про обещание часто-часто писать ей письма.

— Я тоже буду тебе писать, — сказал я.

— Когда уезжают, все так говорят, — вздохнув, совсем по-взрослому сказала Маринка.

Как тут не смутиться…

— Я обязательно буду писать, — повторил я.

Пришел Баулин.

— Неужто не слышали, как «Мичурин» гудел? — спросил он с порога. — Впрочем, свежак сегодня норд-остовый, могли и не слышать.

Я заторопился, начал запирать чемодан.

— Отставить! — шутливо приказал Баулин. — Не опоздаете. Успеем еще и чайком побаловаться.

Оказалось, что «Мичурин» привез пограничникам «крылатого помощника», как выразился Баулин, — вертолет. Сейчас вертолет перегружали на внешнем рейде на один из сторожевиков.

— Пляши, дочка, тебе письмо! — улыбаясь, Баулин достал из кармана конверт.

— От дяди Алеши? — запрыгала Маринка.

— От него от самого.

Маринка принялась читать письмо.

— Дядя Алеша и сказку прислал! — воскликнула она радостно. — Хотите, я прочитаю вам вслух?

— Хотим!

— «Про реку Ангару, про Падун-порог, про чайку и моряка-пограничника», — медленно, с выражением прочитала Маринка заглавие. И также с выражением продолжала:

— «Жил-был на свете моряк-пограничник, по прозванию Алексей. Служил он на далеком острове и плавал в Тихом океане на красавце — сторожевом корабле «Вихрь».

Год служит Алексей, два служит, четвертый к концу подходит. Пришел срок ехать домой.

Распрощался Алексей с «Вихрем», поплыл на большом корабле на Большую землю. Приплыл, а дальше поехал поездом. Глядит из вагона и не насмотрится: до чего же хороша советская земля, до чего же она красивая! За окошком то поле, то лес дремучий, то села, то города с высокими домами, с заводами и фабриками. На каждой станции поезд встречают девушки и парни, как увидят Алексея-пограничника, к себе зовут: «Оставайся у нас, работать вместе с нами будешь, песни петь». — «Не могу остаться! — отвечает Алексей. — Я еду на Смоленщину, ребят хочу в школе учить». Дальше бежит поезд, стучит колесами: «Скоро и твой дом, скоро и твой дом!..» И тут вдруг влетела э окошко чайка, села Алексею на плечо, зашептала человеческим голосом: «Здравствуй, Алеша-пограничник! Все мне про тебя ведомо, все думки твои мне известны: тоскует твое сердце по большой работе. Оставайся в нашем краю». — «Я бы остался, — отвечает чайке Алеша-пограничник, — да моря нет в вашем краю. Как сама ты сюда, бедная, залетела?» Рассмеялась чайка: «Есть у нас в краю Байкал-море и его дочка, красавица река Ангара. На той реке большой порог-камень лежит, Падуном называется. Истерзал Падун грудь красавицы Ангары, днем и ночью плачет Ангара. Услышали советские люди ее плач, решили: «Избавим красавицу от вечной тяжкой боли! Поставим поперек Ангары плотину, поднимется вода и затопит злой Падун-порог. Разольется Ангара во все стороны новым морем, вздохнет свободно всей грудью. Ангаре — счастье и нам, людям, — польза; поплывут по новому морю корабли». «Неужели, — спрашивает чайка Алексея-пограничника, — не хочешь ты помочь людям спасти красавицу Ангару от злого Падуна?» Взмахнула крыльями и улетела в окошко.

Задумался Алексей-пограничник. А тут — новая станция. «Город Иркутск! — кричат в окошко парни и девушки. — Пересадка на Падун-порог. Выходите, у кого руки крепкие, совесть чистая!»

Решил Алексей-пограничник и сошел с поезда выручать Ангару! Тут и сказке конец».

А вот текст письма, которое прислал Алексей Баулину:

«Здравия желаю, товарищ капитан третьего-ранга! Не сердитесь, что я так долго вам не писал. До материка мы добрались без особых приключений. Правда, в Охотском море попали в хороший шторм, баллов на девять. Капитан объявил аврал по закреплению груза на верхней палубе. Мы, бывшие пограничники, работали как положено. Особенно старался Милешкин.

Вот я написал «бывшие пограничники» и даже сам не поверил: неужели я — «бывший»? Нет, Николай Иванович, никогда я не буду «бывшим». Всегда и везде, пока жив, буду пограничником.

Теперь хочу написать Вам о самом главном.

В Николаевске, в порту, мы встретили демобилизованных солдат и сержантов из Таманской дивизии. Они ждали «Дальстрой». Начались взаимные расспросы: «Куда едете?» Оказывается, таманцы — их двести человек! — сговорились еще с полгода назад поехать по призыву партии на Дальний Восток. И вот с комсомольскими путевками они спешат на Южный Сахалин строить дороги и шахты.

В Хабаровске на вокзале играл оркестр, было полно народу, со знаменами, с плакатами. Встречали только что прибывший скорый поезд. (Между прочим, среди ребят и девчат Петро Левчук встретил знакомых из своей Одессы.)

В Чите нам повстречался новый поезд с запада, тоже с комсомольцами. И опять демобилизованные — матросы и старшины из Севастополя. Спрашивают: «Куда загребаете?» — «По домам», отвечаем. «А мы всей боевой частью взяли курс на якутские алмазные россыпи».

Тут у нас такое началось! «Запад на восток подался, а восток катит на запад — непорядок! — кричит Левчук. — Встречные перевозки!» — «Рак пятится назад, а щука тянет в воду!» — попробовал было Милешкин пошутить. Его прямо заклевали.

Словом, Николай Иванович, в Иркутске душа моя не выдержала. Пожелал я нашим ребятам дальнейшего счастливого плавания, а сам свернул с курса на север к Падунским порогам. В обкоме комсомола мне все документы оформили за полчаса и включили меня в группу ленинградцев и горьковчан, которая едет на строительство Братской гидростанции. Одобряете?

Петро Левчук, Иван Сомов, Иосиф Гургенидзе сказали на прощание, что повидаются с родными и тоже сюда махнут. Милешкин почесал за ухом: «Я тоже подумаю». Подумать решил, и то хорошо!

Планы мои, Николай Иванович, такие: в Братске на первых, порах поработаю на том участке, куда поставят. Строителем так строителем. Могу и электриком, и бетонщиком, и радистом на трассе будущей электромагистрали. А там, глядишь, и школы построят — снова стану преподавателем.

Сегодня наша партия выезжает из Иркутска. Пишу на пристани, на берегу Ангары. Она действительно красавица. Посылаю письмо и сказку Марише. Если она чего-нибудь не поймет, Вы, пожалуйста, ей объясните. Написал письмо в Загорье Дуне, зову ее сюда, то есть на Падун.

Николай Иванович! У меня к Вам есть предложение и огромная просьба. На будущий год вы должны отправить Маришу на материк, в школу. У Вас, как и у меня, нет никого родных, и Марише придется жить в интернате. Дорогой Николай Иванович! Отпустите Маришу ко мне в Братск. Она будет жить со мной и с Дуней. Я уверен, что Дуня обязательно приедет. Мы будем для Мариши, как старшие брат и сестра. Если Вы сами не сможете сюда приехать, то я возьму отпуск и прикачу встречать Вас во Владивосток. Я очень люблю Маришу и заверяю Вас, что ей будет хорошо. Согласны?

С нетерпением жду от Вас письма. Пишите мне по адресу: Братск, до востребования. (Другого. адреса я пока еще не имею.)

Горячий привет боцману Доронину, Игнату Атласову и всем нашим пограничникам.

Спасибо Вам за все хорошее! До свидания! Ваш Алексей Кирьянов, старшина 1-й статьи…»

На пирсе, куда мы пришли вместе с Маришей и Баулиным, произошла встреча, которой я не мог ожидать при всем своем желании.

— Здоров, попутчик! — окликнул меня кто-то.

— Петрович! — Я-с трудом поверил своим глазам: среди людей, разбирающих доставленный «Мичуриным» груз, стоял, улыбаясь, старый кузнец из Сормова. Глаза у него были все такие же ясные, и знакомый хохолок развевался надо лбом, как флажок.

Мы обнялись, как давние друзья.

— Какими судьбами? — спросил я Петровича.

— Володька уговорил! Мы с Матвеевной — к нему, а его, видишь ли, сюда направили. Не делиться же семейству. Кузнецы и< здесь народ нужный… Вот он, Володька, — с гордостью показал Петрович на высокого, статного военного инженера. — Судоремонт будет здесь налаживать.

— А Матвеевна где же?

— С невесткой и внучатами в поселок пошли. На новоселье, случаем, не останешься?

Пришлось с сожалением отказаться.

— Жаль, да ничего не попишешь! Другим разом приедешь.

Петрович озабоченно осмотрелся вокруг:

— А по другую сторону, за этим за самым вулканом, тоже один голый камень?

— А что?

— Приглядываю, где садочек разбить.

— Трудновато будет, — уклончиво ответил я.

— Без труда и интереса нет, не на курорт ехали — хозяйствовать. А без яблонь на нашей советской земле никак нельзя. Люди скоро на луну полетят, а ты — «трудновато»!

Неожиданно он перешел на просительный тон:

— Уважь, друг, пришли мне по весне с первым пароходом саженцев. Я ведь из Сормова подался одним духом, не до саженцев было…

Тот же самый катер, на котором когда-то ходил в дозор Алексей Кирьянов, хлопотливо, урча мотором, вез меня к «Мичурину», бросившему якорь на внешнем рейде. За штурвалом стоял главстаршина Игнат Атласов.

На пирсе прощально махали фуражками, бескозырками и кепками свободные от службы пограничники и рабочие. И долго еще я видел среди них высокого, слегка сутуловатого Баулина, боцмана Доронина с Маринкой на плече и кузнеца Петровича.

Катер подошел к борту парохода. Мы с Атласовым крепко пожали друг другу руки.

— Счастливого пути! — крикнул мне главстаршина, когда я поднялся на борт парохода. — Пишите!

— Обязательно! Не поминайте лихом, счастливо оставаться! — крикнул я в ответ.

Выбрав якорь, «Мичурин» попрощался с островом протяжным гудком и лег на курс.

Взбежав по трапу на капитанский мостик, я попросил у штурмана бинокль.

У пирса стояли сторожевики, возвратившиеся из ночного дозорного крейсерства. На мысе Доброй Надежды белели домики служб и клуб базы. А вот и утес, на котором выщербленный временем каменный крест и гранитный обелиск с пятиконечной звездой… Вот и замшелый камень, и на нем Маринка, а рядом с ней капитан 3 ранга Баулин.

И мне вспомнились любимые стихи Баулина: «Над моей отчизной солнце не заходит, до чего отчизна велика!..»

Примечания

1

900 миллибар — примерно 675 миллиметров ртутного столба в барометре.

(обратно)

2

Кавасаки — рыболовецкий мотобот.

(обратно)

3

Курибаны — приемщики рыболовецких судов на берегу.

(обратно)

4

АКО — Акционерное Камчатское общество.

(обратно)

5

Снидо — шкипер (япон.).

(обратно)

Оглавление

  Здравствуй, Тихий океан (вместо предисловия)

  Глава первая Остров спокойствия

  Глава вторая Первый шквал

  Глава третья «Лекарство» боцмана Доронина

  Глава четвертая Обыкновенная операция

  Глава пятая Комсомольская совесть

  Глава шестая Мыс Доброй Надежды

  Глава седьмая Последняя улыбка «Хризантемы»

  Глава восьмая Магнит Падуна

Реклама на сайте