«Обитель подводных мореходов»

Юрий Баранов

Обитель подводных мореходов

Светлой памяти Элины Юрьевны Барановой посвящаю

НА ПОГОНАХ ЯКОРЯ

1

Проснулся Егор Непрядов за несколько секунд до того, как переливчатая трель боцманской дудки должна была сыграть подъем. Эта привычка, благоприобретённая в нахимовском училище, неизменно срабатывала с точностью неконтактной мины, над которой зависало корабельное днище. Он лежал, не открывая глаз, но уже готовый махом соскочить с койки и бежать в коридор, где воспитанники обычно строились на физзарядку.

Настораживала непривычная тишина: ни скрипа коечных сеток, ни шороха одеял, ни осторожных шагов дневального. Их кубрик - всегда говорливый, подвижный, взрывной - на этот раз будто вымер. Не ощущалось привычной близости ребят.

Но уже в следующее мгновенье всё прояснилось. Егор вспомнил, что он в кубрике остался один, что все его дружки-однокашники, получив долгожданные аттестаты зрелости и предписания, давно разъехались по разным приморским городам. Настало время сменить на погончиках букву "наш" - так на флоте, в соответствии со старословянским алфавитом, называют во флажном семафоре букву "н", золотыми курсантскими якорями.

Отчего-то грустью повеяло на душе. Вновь явилась мелодия прощального вальса, отзвучавшая на выпускном балу. Вспомнились взволнованные, немного растерянные лица друзей, расстававшихся с ним на вокзальном перроне. Почувствовалось особенно остро, что нахимовское детство ушло, а курсантская юность пока что не наступила. Он знал: состояние этой неопределенности будет недолгим. Его следовало просто перетерпеть, потому что всё последующее в жизни представлялось точным и выверенным, словно проложенный на карте истинный корабельный курс.

Егор Непрядов рассудил, что для уныния, в общем-то нет причин, несмотря даже на светившийся под глазом синяк. Вчера удалось выиграть на ринге финальный бой, послав в нокдаун сильного, титулованного соперника. Собственно, из-за этих общегородских состязаний по боксу ему и пришлось задержаться в Риге. А предстояло отправиться в Севастопольское высшее военно-морское училище, куда он рвался всей душой. На ринг Егор вышел скорее из принципа, чем по необходимости отстаивать спортивную честь своего нахимовского училища. По распоряжению из Москвы его расформировали, а их выпуск считался последним. И всё-таки оставались родные стены, верность которым он поклялся хранить всю жизнь. Хотелось прославить их и прославиться самому - для начала хотя бы на ринге...

Откинув жёсткое суконное одеяло, Егор блаженно потянулся всем длинным, жилистым телом. Но вставать не хотелось. Через распахнутые настежь высокие окна едва дышало легкой утренней свежестью, обещавшей к полудню снова, как и все последние дни, смениться изнуряющей июльской жарой. Со стороны парка доносилась неуёмная птичья перекличка, по соседней улице тяжело прогромыхал трамвай, сотрясая стены и вызывая в оконных стёклах неистовый озноб. В старых шведских казармах, располагавшихся поблизости, как на городском базаре, стоял монотонный гул множества голосов. Там столпились кандидаты, так по-флотски именовали абитуриентов, которые сдавали вступительные экзамены в Рижское высшее военно-морское училище.

Егор не хотел бы сейчас оказаться на месте любого из них. "Вот уж где полная неясность на курсе..." - невольно промелькнуло в голове. Он приглядывался к этим ребятам, жившим мечтой о море, надеявшимся стать обладателями заветных курсантских якорей. Сколько в их глазах светилось горячей страсти, неистовой решимости во что бы то ни стало добиться своего, и какое безутешное горе проступало в этих глазах, когда исчезал последний лучик надежды оказаться в списке принятых. А ему, Егору Непрядову, мало заботы: к личному делу подшит "пятёрочный" аттестат и нет проблем с зачислением на первый курс. Остаётся лишь как-нибудь скоротать сегодняшний день и вечерним поездом наконец-то отбыть в далёкий и прекрасный черноморский город, в котором он родился.

Севастополь... Как много значило для Егора это звучное, таинственно-прекрасное греческое слово. Сколько раз он мысленно переносился на его просторные солнечные улицы! Графская пристань, примбуль, четвёртый бастион... Казалось, нет такой достопримечательности, о которой он бы не знал. Тем не менее, с младенческой поры почти ничего не запомнилось. Мал он ещё был, когда мать на руках уносила его из пылавшего города. Война безжалостным почерком расписалась в Егоровой судьбе, трех лет отроду оставив круглым сиротой. Но сколько помнил себя, он неизменно стремился в город своего детства, будто все эти годы отец и мать терпеливо ждали там его возвращения.

Грозно рыкнув, распахнулась тяжелая резная дверь. По неторопливым, шаркающим шагам можно было догадаться, что в кубрик вошел старшина роты мичман Иван Порфирьевич Пискарёв. Егор сделал вид, что ещё не проснулся.

- Воспитанник Непрядов, - раздался утробный, хриплый голос мичмана. Вам что, вторую побудку прикажете играть? По-одъём!

Егор чуть приоткрыл подбитый глаз. Пискарёв стоял около койки, слегка покачиваясь на крепких ногах. Дородный, с гладко выбритой головой и по-шотландски округлой, сивой бородой он напоминал старого шкипера, списанного по выслуге лет на берег с клиппера:

- Товарищ мичман, так ведь последний день, - отозвался Егор, нехотя поднимаясь.

- Распорядок есть распорядок, - отрезал мичман. - И нарушать его никому не дозволено. А то у меня быстро: тряпку в руки и - на трап...

Заметив на лице Егора синяк, Иван Порфирьевич сочувственно покачал головой.

- Какой тебе, бедолага, фингал засветили, - и поинтересовался: - Не зудит?

Егор лишь небрежно хмыкнул, напяливая тельняшку.

Подождав, пока Непрядов полностью оденется, мичман не мог отказать себе в удовольствии лично проверить выправку: пристально оглядел со всех сторон и не нашёл повода к чему бы придраться. Парень будто рождён для флотской формы - так она ладно сидела на его плечистой, высокой фигуре. Мичману нравился этот спокойный, крепкий, как молодой дубок, воспитанник. Лицо его, сухощавое и загорелое, с правильным ровным носом, украшали на редкость голубые, широко распахнутые глаза. Они выглядывали из-под густой русой чёлки, будто прятавшиеся во ржи васильки. Высвечивала в них какая-то грустная, мужественная доброта, - по крайней мере, мичману так всегда казалось. "А всё-таки добрый малый, хороший моряк получился, - подумалось Ивану Порфирьевичу, - даром что без отца и без мамки вырос..."

- Сегодня уезжаю, товарищ мичман, - напомнил Егор, давая тем самым понять, что можно было бы напоследок обойтись без лишних формальностей, не так строго.

- Уедете, в своё время, - ответил Пискарёв, - А покуда - завтракать,и добавил, немного помолчав, - ровно в десять ноль-ноль быть в кабинете у адмирала.

- Не знаете, зачем вызывают? - не утерпел Егор.

- Не знаю, он мне об этом не докладывал, - отрезал мичман и нахмурился. Он не любил, когда воспитанники задавали ему излишние вопросы, ибо с ревностной убеждённостью старого морского служаки полагал, что мысли, как и пути начальства, всегда неисповедимы...

- Есть в десять ноль-ноль быть в кабинете начальника училища! отчеканил Егор, лукаво и весело глядя на сурового мичмана.

- То-то, - смилостивился Иван Порфирьевич. - Сразу бы так. А то учишь вас, учишь - ну, никакой выдержки. Не маленькие, понимать должны: раз начальство требует - наберись терпения, не забегай попередь батьки в пекло.

- Ну, виноват, - окончательно сдался Егор.

- Так-то вот, - примирительно сказал мичман и подался за дверь, сокрушённо качая головой и что-то недовольно бормоча.

"Наверняка знает, - подумал Егор, - а ведь ни за что не скажет..." Впрочем, не составляло труда предположить, что адмирал Шестопалов перед расставанием, видимо, желает его напутствовать, а заодно поздравить со вчерашней победой. Было известно, что их адмирал, долгие годы командовавший нахимовцами, теперь назначен начальником Рижского высшего военно-морского училища.

После завтрака Егор направился в ту часть здания огромного учебного корпуса, которую именовали адмиральской. Оставалось ещё минут пятнадцать свободного времени и можно было побродить по картинной галерее - широкому, застланному мягкой ковровой дорожкой коридору, по стенам которого в массивных золочёных рамах были развешаны картины. Появляться здесь без надобности считалось признаком дурного тона. Но сегодня повод представлялся вполне подходящий - вызов к высокому начальству.

Помнил Егор, с каким волнением и трепетом он, стриженный под нулёвку, в жёсткой робе и тяжелых яловых ботинках, впервые ступил под высокие своды этого коридора целых семь лет назад.

Для него, в то время двенадцатилетнего пацана, только ещё начиналась суровая и прекрасная, полная светлой романтики морская служба. Как много воспоминаний было связано едва ли не с каждой из картин! Какая буйная фантазия разыгрывалась в его голове, когда он вглядывался в полотна с изображением морских баталий. В Чесменском бою он видел себя на палубе брандера рядом с отважным лейтенантом Дмитрием Ильиным. Они будто вместе бросались с обнажёнными палашами на абордаж и в яростной схватке им не было равных. А вот при Синопе Егору нравилось представлять себя комендором на борту "Марии". Глядя в бортовую прорезь, он наводил тяжёлую медную пушку на флагман Осман-паши и точным выстрелом сбивал его фок-мачту, заслуживая признание и благодарность самого Павла Степановича Нахимова. Детские мечты, безудержная жажда подвига, славы - обо всём этом Егор не мог теперь вспоминать без грустной улыбки. Не торопясь, он переходил от одного полотна к другому и каждый раз дотрагивался рукой до жутковато холодившей золочёной рамы. Он украдкой прощался с ними как со старыми, верными друзьями. В коридоре тишина, полумрак, прохлада. Будто само время замедлилось, продлив Непрядову ненадолго расставание с детством.

Прибыть к адмиралу Непрядов собирался секунда в секунду - это считалось признаком высокой морской культуры и личной дисциплинированности. Точно выдержать время он мог бы и по наручным часам, однако вернее всего было полагаться на бой часов, доносившийся из адмиральского кабинета. Приблизившись почти вплотную к высокой, обитой чёрным дерматином двери, Непрядов замер - истекали последние секунды.

И здесь Егор услыхал за своей спиной торопливые шаги. Обернувшись, увидал троих воспитанников из соседних классов, которые по разным причинам тоже задерживались пока в Риге. С одним из них, Сашкой Шелаботиным, Егор был хорошо знаком - на тренировках они иногда работали в спарке, остальных ребят знал меньше.

Сашка - невысокого роста, сухонький, вертлявый, боднул в знак приветствия Егора в плечо лобастой курчавой головой и спросил:

- В Севастополь?

Егор кивнул.

- А я в Ленинград намылился, в подводное.

- Попутного вам, мореманы, - пожелал Борька Комар. - А нам и в Риге будет неплохо. Верно, Дим? - и обнял одной рукой своего дружка Диму Зубова.

- Они ещё позавидуют нам, - Зубов кивнул на Сашку с Егором. - Слышали? Наше рижское высшее...

Но договорить Димка не успел. За дверью раздался мелодичный перезвон часов. Непрядов решительно надавил на тяжёлую дверь, и все четверо вошли в кабинет.

Контр-адмирал Владислав Спиридонович Шестопалов сидел за широченным дубовым столом, напоминавшим палубу авианосца. Ответив кивком стриженной ёжиком, седой головы на приветствие воспитанников, он продолжал что-то писать.

Нахимовцы остановились около двери, оглядывая старинное великолепие адмиральского кабинета. Стиль его убранства был выдержан в традициях минувшего века. Мебель громоздкая, тёмного дерева, на окнах малиновые бархатные гардины, с потолка свисала причудливая бронзовая люстра. Но самым завораживающим для любого воспитанника была адмиральская библиотека. Книжные стеллажи целиком занимали две стены. По слухам, здесь находились бесценные морские фолианты с петровских времен, которые Владислав Спиридонович собирал всю жизнь, о которых так любил рассказывать. Часть этих книг ему досталась от отца и даже от деда, в своё время также на флотах российских дослужившихся до высоких званий. Ни для кого не было секретом, что Владислав Спиридонович, потомок старинного дворянского рода, перешёл на сторону революции в чине мичмана ещё в феврале семнадцатого года. С тех пор служил на всех флотах, командовал различными кораблями и эскадрами. А на седьмом десятке лет доверили адмиралу будущее флота воспитание нахимовцев и курсантов.

Отложив ручку, адмирал выдвинулся из глубокого кожаного кресла. Невысокий, располневший, он будто шариком прокатился по кабинету и остановился около вытянувшихся перед ним воспитанников. Выглядел он простоватым и добрым стариканом, в то время как в маленьких, подвижных глазах угадывалась "ума палата". Больше всего воспитанники боялись именно этой показной адмиральской простоты, которая зачастую оборачивалась подвохом. Адмирал мог любого из них, как бы мимоходом, остановить где-нибудь в коридоре или на улице и задать неожиданный вопрос "на засыпку". И не сдобровать тому, кто не проявит смекалку, не докажет своей начитанности - адмирал переставал замечать такого воспитанника, пока тот не докопается до единственно правильного ответа.

Егор однажды всё-таки попался на одной "засыпке": не смог с первого раза ответить, какое созвездие в полночь может наблюдать турок из двери мечети. Но откуда было тогда знать, что все мечети строятся дверями на восток. Лишь переворошив кучу книг, он узнал истину и отыскал на звёздном глобусе сразу несколько созвездий, которые могли светить злополучному турку на полночном небосклоне. С тех пор Шестопалов зауважал Егора.

- А-а, наш новый чемпион! - обратился к нему адмирал. - Приятно наслышан о вашем трудном поединке. Рад и поздравляю.

Егор слегка улыбнулся, стараясь держаться строго и собранно, как и подобает чемпиону.

- Спасибо и вам, Шелаботин, за мужество, за выдержку на ринге, хотя... - адмирал развел короткими руками, мол, не обессудь, огорчил-таки меня, старика, своей неудачей, однако добавил: - И поражение надо уметь переносить, оно всегда закаляет.

Шелаботин покраснел, мучительно переступая с ноги на ногу и стараясь не глядеть адмиралу в глаза.

- Теперь о самом главном, - продолжал Владислав Спиридонович, сцепив пальцы на выпиравшем из кителя животе. - Получено распоряжение - всем вам остаться в Риге. Далее будете учиться здесь, в нашем высшем военно-морском, которое со вчерашнего дня преобразовано в училище подводного плавания, - и после некоторой выдержки, дабы подчеркнуть значимость случившегося, спросил: - Вопросы есть?

- Разрешите? - попросил Егор, чувствуя, как жар бросился в лицо. - Но я же имею "добро" в Севастополь, товарищ адмирал. И на это у меня есть веские причины...

- Знаю, знаю, - оборвал его адмирал. - Вы родом из Севастополя, а Шелаботин - из Ленинграда. Но вы же оба изъявили желание стать подводниками. Так ведь?

Воспитанники молчали.

- Не слышу, - адмирал повернул голову, как бы подставлял ухо, чтобы лучше слышать ответ.

- Так точно, - вразнобой ответили оба воспитанника.

Адмирал в знак удовлетворения кивнул и продолжал:

- Не столь важно где учиться - куда важнее чему и как учиться. Курсантские годы быстротечны. Оглянуться не успеете, как вручат вам офицерские погоны и кортики. А избранная профессия у вас прекрасная, романтичная, мужественная. Я одобряю ваш выбор, друзья. Стоит ли повторять, что подводному флоту принадлежит будущее. Со временем вам придётся управлять такими фантастически совершенными субмаринами, о которых сейчас можно только мечтать. Их ударная мощь, крейсерская скорость и глубина погружения намного переступят ныне существующие пределы... Я в этом глубоко убеждён, - помедлив, он как бы извинился по-стариковски мягкой улыбкой. - К сожалению, в ваших личных планах не всё получилось именно так, как бы того хотелось. Ничего тут не поделаешь: на то и служба, которая всеми нами располагает. Но флот российский всегда славился людьми долга и чести. Они умели забывать про всё личное ради служения Отечеству. Такими же и вам быть!

Егор слушал адмирала и понемногу успокаивался, хотя всё ещё не мог привыкнуть к мысли, что поездка в родной город, куда он так стремился, снова откладывается на неопределенно долгое время. Разумеется, он мог бы попытаться настоять на своём, только решил этого не делать. Не хотелось Егору, чтобы адмирал разуверился лично в нём, - что у него не достаточно чувства долга и чести. Приказ дан, и теперь его следовало выполнять.

- Ещё вопросы? - спросил Владислав Спиридонович.

Все четверо молчали.

- Тогда разрешите поздравить вас с зачислением на первый курс штурманского факультета. С этой минуты можете считать себя курсантами. И вот вам от меня подарок, - адмирал, пожимая руки, всем раздал оттороченные белым кантом чёрные погончики с приколотыми к ним золотыми якорями.

"Вот и свершилось", - подумал Егор, выхода из адмиральского кабинета уже в новом для себя звании.

2

Полуденная жара будто расплавила улицы старой Риги. Кривились в душном мареве прокопчённые дома, плыл под ногами прохожих асфальт. Даже небесная синь, подёрнутая мутным соляным налётом размытых облаков, казалась до предела иссушённой и выцветшей.

Егор слонялся по длинным коридорам училища и не знал, чем себя занять. Душа его рвалась к морю, хотя бы куда-нибудь поближе к воде, но до обещанного вечером увольнения оставалось ещё слишком много времени. Он уже предвкушал, как электричкой доберётся до взморья, вдоволь наплавается, а потом будет валяться на песке в прибрежных дюнах. Пока же предстояло хоть как-то убить оставшееся до ужина время и перетерпеть несносную жару.

Заняться было решительно нечем, библиотека не работала, дверь спортзала оказалась запертой на ключ. И Егор подался во двор, чтобы покрасоваться среди кандидатов новенькими, крепко пришитыми курсантскими погончиками.

На плацу столпилось с полсотни ребят в пёстрой гражданской одежде. Пискарёв принялся строить их в колонну по четыре. От нечего делать Егор не спеша, вразвалочку подошёл поближе. Мичман тотчас заметил его и подозвал.

- Непрядов, ну где вас нелёгкая носит! Все корпуса обегал за вами днём с фонарём не сыщешь.

- Отдыхаю, товарищ мичман. До вечера не при деле.

- Ночью в койке отдохнете, а дело я вам разом сыщу. Принимайте команду в сорок восемь душ и ведите её прямоходом на плавбазу. Там эти ребятишки будут сдавать зачёты по плаванию капитану Стародубу. Поторопитесь.

С нарочитой ленью Егор откозырял, втайне довольный, что наконец-то выберется к воде.

- Отставить, - придержал мичман Егора, собиравшегося уже подать команду "марш". Пискарёв покашлял в кулак, почтительно глядя в сторону, где начальник кафедры навигации капитан первого ранга Чижевский чему-то наставлял своего сына - рослого парня, старавшегося держаться неестественно прямо, с каким-то преувеличенным достоинством испанского гранда. Потеряв терпение, мичман начальственным взмахом руки позволил начать движение.

И Непрядов повёл строй на реку. Он шагал, как полагается, сбоку колонны и почти у самого её хвоста. Изредка твёрдым командирским голосом приказывал задним рядам подтянуться и не болтать.

Сын Чижевского нагнал их уже за воротами и с независимым видом пристроился к Егору, пытаясь заговорить. Чувствовалось, ему как-то хотелось выделиться.

- В строй! - оборвал его Непрядов,

Чижевский небрежно провел рукой по волнистым, аккуратно подстриженным волосам и нехотя подчинился. Взгляды их на мгновенье сошлись, и оба поняли, что друзьями теперь не станут.

По натуре Егор не был тщеславным, но всё же ему нравилось хоть немного почувствовать себя командиром, каждому слову которого подчиняется без малого полсотни человек. Настроение было отменным. Даже косые взгляды Чижевского, который тот изредка бросал, ничуть не смущали.

Чтобы сократить расстояние, Непрядов приказал свернуть к рыночной площади. Строй замедлил движение, прорезая людскую толчею. Когда проходили мимо пивной бочки, чубатый, коренастый парень, находившийся на правом фланге последней шеренги, мечтательно произнёс, обращаясь цыганским взглядом к Егору:

- По кружечке бы сейчас врезать... А, командир?

- Разве что кружечкой по клотику, - обрезал Егор, - за разговорчики в строю.

Ответ был оценён. Несколько человек хохотнули. Но чубатый не обиделся. Он лишь сокрушённо покачал головой и отмахнулся, как бы говоря, да ну вас, я ведь это всё не всерьёз.

Шлюпочная база размещалась на небольшом островке, отторгнувшемся от правого берега Даугавы неширокой, медленной протокой. К нему вёл подвешенный на канатах зыбкий мосток. Здесь непременно подавалась команда "сбавить шаг, идти не в ногу", а новичкам следовало напомнить, как в Петербурге однажды рухнул мост, когда солдаты раскачали его строевым шагом. Мичман Пискарёв на месте Непрядова так бы и поступил. Только Егор не позволил себе снизойти до такого примитивного резонёрства. Остановив строй, он кивнул на мосток и спросил:

- Кому по физике этот вопрос попался на засыпку?

Несколько человек подняли руку.

- Всё ясно, сразу видно, что не пехота, - одобрил Непрядов. - Не рухнем в воду, моряки? Не опозорим чести флота российского?

- Не рухнем... Не опозорим, - охотно отозвались из строя.

- Тогда за мной, справа по одному, - скомандовал Егор, - в темпе дружного галопа - арш!

Преподаватель кафедры физподготовки капитан Стародуб поджидал их около сарая, где хранились различные шкиперские принадлежности. Приняв доклад о прибытии, он разрешил сделать перекур.

- Ой, всыплю тебе, Непрядов, - пригрозил капитан, усаживаясь на перевёрнутую кверху днищем шлюпку и доставая портсигар. - Без концерта не можешь?

- Могу, - согласился Егор. - Но мы же, исключив резонансное колебание, прибыла к месту на пять минут раньше.

- Вот за такие скачки в следующий раз непременно накажу, - посулил капитан и жёсткие губы его чуть дрогнули в улыбке. - А на сегодня, так и быть, прощаю - всё-таки чемпион!

Капитан слыл человеком добрым, отходчивым. Шумел и сердился он скорее для порядка, и за всё время, сколько его воспитанники знали, он никого ещё не наказал.

Стародуб пояснил Егору, что все ребята, которых он привёл, в общем неплохо сдали экзамены, набрав необходимый проходной балл. И всё же вопрос о зачислении кандидатов на первый курс предполагалось решить лишь после выявления уровня их физической подготовки. Особое внимание обращалось на умение плавать, - ибо что это за моряк, которого вода не держит...

Заплыв должен был проходить в тихой заводи между двумя пирсами. Укреплённые на сваях настилы ровно на пятьдесят метров отстояли друг от друга, образуя естественный плавательный бассейн.

Непрядову как испытанному пловцу поручили находиться на берегу, чтобы в случае необходимости прийти к утопающим, если таковые окажутся, на помощь. Пока Стародуб разбивал ребят на группы по восемь человек и объяснял порядок заплыва, Егор успел "на пробу" освежиться в тёплой даугавской воде. Он с удовольствием проплыл между пирсами хорошо отработанный брассом, затем перешёл на кроль, вальяжно подержался на спине. С берега за ним не могли не наблюдать, Егор это чувствовал, и ему было приятно. Хотелось как бы между прочим показать, чему его научили и что всем этим "салажатам" только ещё предстоит освоить. Училище всегда славилось отменными пловцами.

Выбравшись из воды, Егор сделал небольшую пробежку, играючи побоксировал и бросился на раскалённый песок рядом с аккуратно сложенной форменкой. Жара не казалась уже столь изнуряющей, как прежде. С быстрины веял ветерок, из-под пирса дышало кисловатым запахом стоялых водорослей и тины.

Блаженно щурясь, Непрядов глядел на реку. По фарватеру тяжело шли глубоко осевшие баржи, торопливо подминали под себя воду тупорылые портовые буксиры, с высоко задранными носами лихо проносились рыбацкие моторки. В отдалении по фермам железнодорожного моста гулко прогромыхал грузовой состав. Ещё дальше и выше небо раскололось в грохоте уходившего за горизонт истребителя. А на островке тишина и благодать. Лишь чуть слышно шелестят листья в прибрежных зарослях ивняка, да чмокает вода в днища шлюпок. Голоса толпившихся на пирсе ребят казались приглушёнными и доносились будто из какого-то неведомого мира.

Заслышав хрустящие шаги, Егор очнулся от невольной дрёмы. Волоча босые ноги по песку, к нему подходил тот самый чубатый цыганистый парень, который мечтал о кружке пива.

- Капитан просил передать, что начинается пробный заплыв, - сказал он, опускаясь рядом. - Сгоняем туды-сюды по речонке, а потом уже и на зачёт.

- А плавать все умеют? - полюбопытствовал Егор.

- Я думаю, - предположил чубатый. - Кто ж в охотку на флот пойдёт, если воды боится?

- Сам-то не боишься?

- Обижаешь, командир, - и вдруг предложил: - А что, махнём стометровочку на спор?

- Махнём, - согласился Егор, не желая пасовать перед полуштатским. Твои условия?..

- Дюжина пива.

- А не уписаешься?

- Да не-е, постараюсь.

- Добро, будет тебе дюжина. Но если за кормой останешься - сегодня же пойдёшь в парикмахерскую и оболванишься под бритву.

- Лады, - согласился чубатый и протянул руку. - Кузьма, значит, я. А по фамилии - Обрезков.

Егор тоже назвался.

Заплыв начался. Кандидаты прыгали в воду с одного пирса и плыли что есть мочи к другому. Кто хуже, кто лучше, но дистанцию проходили все восьмёрки.

В последнем заплыве должны были стартовать Кузьма Обрезков и полноватый, медлительный кандидат с серьёзным лицом и аккуратно расчёсанными на пробор гладкими волосами. Помня о споре, Егор встал на бровке пирса третьим.

В это время к Стародубу подбежал рассыльный матрос и попросил срочно подойти к телефону.

Капитан мотнул головой, мол, командуй, Непрядов, за меня и поспешил в шкиперскую.

- Внимание, - скомандовал Егор, отведя руки назад и присев. Краем глаза он видел, как напружинился, сжался Кузьма, также приняв стартовую позу. Толстяк потоптался, вздохнул и лишь после этого неловко пригнулся, как бы молитвенно сложив ладони.

- Старт! - выкрикнул Непрядов и, что есть мочи оттолкнувшись ступнями от шершавой кромки, торпедой врезался в воду. Вынырнув, он с удивлением заметил, что чернявая голова Кузьмы оказалась на добрых полметра впереди.

"Силен, любитель пивка", - подумалось. С трудом догнав соперника, Непрядов всё же долго не мог вырваться вперёд. Соперник оказался выносливым, крепким малым. Первые полсотни метров они прошли почти наравне, будто привязанные друг к другу. Но уже после поворота Егор заметил, что Кузьма начал отставать. Когда же до финиша оставалось не более двадцати метров, Непрядов применил свой "коронный" рывок, - заработал в воде руками и ногами с таким ускорением, будто в нём ожил набиравший обороты двигатель.

А потом, не вылезая из воды, оба тяжело дышали, держась руками за скользкие сваи, на которых покоился пирс.

- Ну что, вечером под Котовского? - напомнил Егор.

- Как договорились, - отплевываясь и отирая мокрое лицо ладонью, согласился Кузьма.

- В следующий раз не спорь.

- Так бы сразу и сказал, - догадался Обрезков. - Какой разряд?

- Второй.

- Оно и видно, за тобой не угонишься.

- А ты вместо пива пей молоко, - съязвил Егор, - тогда догонишь.

- Привычка, понимаешь, - признался Обрезков. - Я на запорожском металлургическом подручным сталевара вкалывал. Бывало, кончим смену, вываливаем бригадой за проходную, а рядом - пивной ларёк. По кружечке пропустим, поговорим за жизнь, а потом и по домам. Традиция у нас такая была.

- Пиво, конечно же, с прицепом?

- Ни в коем случае! Бригадир наш, Остап Ерофеевич, это дело сразу пресекал. А вот пиво - пожалуйста, - поглядев по сторонам, Обрезков удивлённо спросил: - Где ж третий наш?

- В самом деле, - забеспокоился Егор. - Может, он с дистанций сошёл? подтянувшись на руках, Непрядов взобрался на пирс. Сдававшие зачёт кандидаты бродили по берегу, валялись на песке, но толстяка нигде не было видно.

- Неужели потонул? - предположил Кузьма. - Такое бывает. Однажды, вот помню, у нас на Днепре одному шкету судорогой ногу свело...

Набрав в лёгкие побольше воздуха, Непрядов нырнул. Глубина в этом месте была не более двух метров, песчаное дно хорошо просматривалось - и потонуть-то негде... Толстяка и здесь не оказалось.

- Даём тревогу, - решил Егор, собираясь выбраться из воды.

- Погодь, - придержал его Кузьма и показал рукой куда-то под настил пирса. - Вот он, миляга, отдыхает.

Егор пригляделся к полумраку, царившему под пирсом, и увидал того самого, третьего. Обхватив руками сваю, он будто прирос к ней.

Непрядов с Обрезковым подплыли к толстяку.

- Да что с тобой, ногу свело? - спросил Егор.

Толстяк молчал, сжимая посиневшие губы и отрешённо глядя перед собой. Его трясло в мелком ознобе.

- Очнись, Ихтиандр, - Кузьма пошевелил его за плечо.

- Я не умею плавать, - стуча зубами, еле выдавил из себя парень.

- Ты даё-ёшь, - изумился Обрезков. - Чего ж тогда в воду прыгал?

- Так ведь надо же!..

Егор с трудом отцепил руки толстяка от скользкой, покрытой тиной сваи и потащил его к берегу. Несмотря на жару, толстяка всё ещё трясло.

Они уселись на песке. Перестав отстукивать зубами "морзянку", толстяк уныло заявил:

- Теперь уж точно не примут... Не знаю, как жить дальше. Я ведь не мыслю себя, кроме как военным моряком.

- Чего ж тогда плавать не научился, мыслитель? - спросил Егор.

- Негде было. Речка в нашем городке мелкая. И на сто вёрст кругом нет ни одного приличного пруда,

- А как экзамены?

- Все на пять.

- Тогда жаль, - искренне посочувствовал Егор. - Может, как-нибудь проскочишь.

- Едва ли, - усомнился толстяк, - с физподготовкой у вас не шутят, а я... - он безнадежно махнул рукой.

- Да ты погоди, не буксуй, - Кузьма подтолкнул толстяка локтем, что-нибудь придумаем, - и взглянул на Егора. - Как думаешь, командир?

Непрядов лишь пожал плечами, покусывая сорванную травинку.

- Тебя как зовут? - не отставал Кузьма от приунывшего толстяка.

- Вадим, по отчеству Иванович, а по фамилии Колбенев, - горько усмехаясь, представился тот. - Искренне рад встрече, только сдаётся мне, что наше приятное знакомство будет недолгим.

- Как сказать, - Кузьма лукаво прищурился. - А на что существует морская находчивость?

- Не понял.

- Объясняю популярно: заплыв был пробный и на твой олимпийский триумф, кажется, никто не обратил внимания. А на зачёт могу сплавать не только за себя... Капитан всё равно ж в лицо никого не знает.

- Тебе-то зачем это всё? - удивился Колбенев.

- А у меня принцип: если можешь - помоги хорошему человеку, чтобы уважать потом самого себя.

- У меня тоже принцип: не пользуйся добротой хорошего человека, если она ему во вред. Капитан догадается, и нас обоих вышибут. Обманывать - не в моих правилах. Иначе я перестал бы себя уважать. На флот с чёрного хода как-то стыдно идти.

- Как знаешь, - Кузьма раздражённо заёрзал на песке. - Тебе же добра хотят, а ты кочевряжишься. Обмана тут особого нет, потому что плавать всё равно тебя научат.

- Спасибо, как говаривали предки, на добром слове, только всё это ни к чему. - Вадим вымученно улыбнулся, поднимаясь.

- Пошёл сдаваться властям? - съехидничал Кузьма.

Колбенев ничего не ответил. Он тяжело вздохнул и побрёл в сторону пирса, волоча по песку ноги. Ребята уже начали строиться, готовясь к последнему испытанию.

Колбенев дождался своей очереди и по команде капитана снова рухнул в воду. Вероятно, он всё ещё надеялся на какое-то чудо, что сможет плыть. Но чуда не произошло. На этот раз Егор выволок его на берег по всем правилам спасения утопающих.

3

Нет на свете ничего более мучительного, чем пребывать в полном неведении о собственной участи, которая вот-вот должна решиться. Колбенев уже начал терять надежду, что ему повезёт - весь первый курс считался почти полностью набранным. Как же удивился Вадим, когда спустя два дня после неудавшегося заплыва отыскал свою фамилию в списке зачисленных на штурманский факультет. Он не верил собственным глазам, вымученно улыбаясь. Ему казалось, и причины-то радоваться особой нет - настолько всё перегорело у него в душе.

Но Кузьма бурно ликовал. Он потискал своего нового приятеля в объятиях, слегка поддал даже ему от избытка чувств кулаком. Непрядов же ограничился лишь тем, что со сдержанной вежливостью пожал Колбеневу руку. Он мог бы при желании между прочим заметить, что по собственной инициативе ходил вчера к адмиралу и запальчиво доказывал, как много потеряет подводный флот, если Колбенев, такой упрямый и самоотверженный парень, не станет курсантом. Но говорить об этом Непрядов, конечно же, никому не стал, щадя самолюбие Вадима. И всё же в душе Егора теплилась приятная мысль, что его ходатайство сыграло свою роль в судьбе чудака-Вадима.

На следующий день, после того как первый штурманский и второй минно-торпедный факультеты были полностью укомплектованы, состоялось общее построение первого курса. На плацу перед шведскими казармами начался ритуал строевого расчёта. Офицеры-воспитатели располагали будущих штурманов и минёров в длинных шеренгах строго по росту и затем уже проводили разбивку личного состава по взводам и ротам.

С привычной гражданской одеждой новоиспечённые курсанты расстались ещё рано утром, побывав, как полагается, в бане и пройдя санпропускник. И вот теперь стояли плечом к плечу, словно близнецы-братья, одинаково стриженные под нулёвку, в жёстких парусиновых робах и негнущихся яловых ботинках.

Егор, как один из самых рослых, стоял на правом фланге.

Кузьма с Вадимом затерялись где-то в середине шеренги. Неумолимый ранжирный расчёт развёл их по разным взводам. Но всё же оставил в одной штурманской роте.

С тех пор, как случай свёл их вместе, они неизменно тянулись друг к другу. Зарождалась моряцкая дружба, и Егор был этим весьма доволен. Близких друзей у него в училище не осталось, а существовать самому по себе, гордой одиночкой, на флоте никак нельзя. Ему всегда хотелось поближе сойтись с хорошими ребятами, на которых во всём можно положиться. Кузьма представлялся бесконечно простым и чистосердечным парнем, а Вадим кристально честным и прямым. Такие никогда не обманут и в беде не бросят. "Если уж выбирать друзей,- полагал Егор, - то лучше этих вряд ли найти".

Каких-нибудь пару дней назад Егор всё ещё жалел, что не удалось поехать в Севастополь. Теперь же, поразмыслив обо всём случившемся, он не считал себя невезучим. "Чего-нибудь да стоит быть среди первых, зачисленных на штурманский факультет. И уж совсем не плохо со временем получить назначение не куда-нибудь, а на подводную чудо-лодку, о которой говорил адмирал..."

4

Штурманская рота первокурсников разместилась на первом этаже шведских казарм, выстроенных ещё в ХVII веке для королевских мушкетёров. С тех пор казармы неоднократно перестраивались в угоду времени и большей комфортабельности коллективного жилья. И всё-таки неистребимым оставался дух плесени веков, исходивший от старых, двухметровой толщины стен и высоких сводчатых потолков. Прочный, выстланный дубовыми досками пол, которому износу не было, гудел от топота множества ног, будто полковой мушкетёрский барабан под Полтавой... Похожие на бойницы продолговатые и узкие окна по старинке выдавали свет во внутренние помещения скупыми порциями солдатского рациона. Даже в нестерпимо жаркий летний день здесь всегда держались таинственный полумрак и прохлада. Три столетия прочно сохраняли здесь своё магическое присутствие.

Егору Непрядову не понадобилось больших усилий, чтобы обжиться в новой обстановке. Заправил свежим бельём койку, разложил в тумбочке, на флотский манер именовавшейся рундучком, туалетные принадлежности, повесил на вешалке только что выданный новенький бушлат. По соседству разместился Шурка Шелаботин, которого на время прохождения курса "молодого бойца" назначили помощником комвзвода. Самому же Егору поручили командовать отделением.

В расположении роты витала обычная в таких случаях организационная суета. Курсанты шумно обустраивались, перетаскивали из одного помещения в другое громоздкие канцелярские шкафы, столы и табуретки, раскладывали в баталерке по полочкам личные вещи, полученные по аттестату. На правах старшины роты всем распоряжался мичман Пискарёв. Его густой бас попеременно гудел в разных концах старой казармы, потрясая своей мощью высокие своды.

Вторым взводом командовать поручили Эдуарду Чижевскому, который, пользуясь предоставленной возможностью, развил бурную начальственную деятельность. Он и минуты никому не давал покоя, требуя то койки по верёвочке подровнять, то ещё раз прошвабрить в их кубрике и без того чистый пол.

Когда Егор заглянул в соседний кубрик, чтобы проведать дружков, Чижевский встретил его с раздражением.

- По делу, или просто так? - резко спросил он и, не дожидаясь ответа, как бы подтолкнул: - Ну, что же ты, я жду?..

Егор лишь усмехнулся и сокрушённо покачал головой. Не говоря ни слова, собрался было пройти мимо Чижевского, но тот крепко ухватил Егора за плечо.

- Ты не слышал, товарищ курсант? - спросил не без ехидства.

Егор спокойно отцепил его руку, дав тем самым почувствовать и свою силу; лишь после этого лениво ответил:

- Да слышал, товарищ начальник, - и откровенно зевнул в кулак, точно ему захотелось спать, - глухих на флот не берут.

- Тебе что, нечего делать? - продолжал цепляться Чижевский

- Вот именно - совсем нечего. У нас во взводе, между прочим, полный порядок. Попусту никто никого не дёргает, а в результате - толку больше.

- Это уж не твоя забота. Отправляйся в свой взвод и не лезь в чужие дела!

- А ты не слишком-то любезен и к тому же - злопамятен...

- Кто, это я-то? Какие мелочи, милорд! - Эдик изобразил на волевом лице надменную улыбку, как бы намекая - твоё счастье, что ты не в моём взводе...

Подошёл Кузьма. Чтобы как-то уладить стычку, обоих примирительно похлопал по плечам.

- Кончай штормить, кореша! Сворачивай паруса, становись на якорь крошка-Мери в таверне ждёт.

- Во-первых, на флоте паруса не сворачивают, а выбирают, - сказал Чижевский, даже не удосужив Кузьму взглядом, - а во-вторых, я бы попросил третьего-лишнего вообще не вмешиваться, дабы не схлопотать наряд вне очереди.

Неизвестно, чем бы закончилось дело, если бы в дверях не появился командир роты капитан третьего ранга Свиридов. Все трое тотчас притихли, как бы нехотя расступившись. Чижевский скомандовал "смирно".

Ротный не спеша прошёлся по пролёту между рядами двухъярусных коек, намётанным взглядом оценивая порядок и лишь после этого разрешил курсантам стоять "вольно".

Егор хорошо знал Свиридова. Павел Мефодьевич несколько лет был у них в нахимовском офицером-воспитателем.

Задержавшись взглядом на Непрядове, ротный сказал:

- Помнится, у вас неплохой почерк...

- Да так себе, - поскромничал Егор.

- Сойдёт, - приободрил Свиридов, кивком головы приказывая выйти из кубрика.

Егор последовал за "каптри", как у них по-флотски лихо величали капитанов третьего ранга. Прямой, подтянутый, в новеньком белом кителе и безукоризненно отглаженных брюках, он решительно шагал по коридору, придирчиво поглядывая по сторонам.

- Курсант! - бросил одному мимоходом. - Вы что сгорбились, как портовый биндюжник под мешком соли? Плечи развернуть, грудь вперёд - ходи веселей! Нет на вас строевой подготовки... - и тут же напустился на другого, появившегося в коридоре без форменного воротничка. - Это ещё что за мода? Марш в кубрик, чтоб я вас в таком затрапезном виде больше не видел!

В ротной канцелярии, куда они вошли, Непрядову поручили написать на ватманском листе фамилии курсантов - для пометок о вечерних поверках. Получив у мичмана коробку чертёжных перьев и флакон с тушью, Егор принялся за дело.

Свиридов тем временем обсуждал с Пискарёвым подробности намечавшегося выезда роты в летние лагеря, где курсантам предстояло пройти курс "молодого бойца" - обязательную науку для всех новобранцев, без усвоения которой никто не может быть допущен к принятию воинской присяги.

Непрядову, как и всем бывшим воспитанникам нахимовского училища, эту изначальную матросскую премудрость приходилось усваивать дважды. "Опять с утра и до вечера сплошная строевуха да марш-броски", - уныло подумалось Егору. А душа его рвалась в море. И нельзя было не позавидовать курсантам старших курсов, которые в это время проходили корабельную практику. Они стояли дублёрами ходовую вахту, качались в качелях штормов и просаливались на ветрах всех морей и океанов. Вот это была жизнь!

Закончив писать, Непрядов протянул ватманский лист Свиридову. Ротный долго разглядывал список, о чём-то размышляя.

- Неувязочка получилась, - сказал, наконец, обращаясь к Пискарёву.

- Что такое? - забеспокоился мичман и на всякий случай угрожающе глянул на Непрядова, уж не напутал ли чего...

- Тремя взводами у нас командуют люди бывалые, - пояснил ротный. Шелаботин это наш воспитанник, парень боевой. Баратов и Бзыкин - флотские ребята, прямо с кораблей пришли.

- Вы что-нибудь имеете против Чижевского? - осторожно осведомился мичман.

- Да не то слово... Хватка у него есть и характер чувствуется. Вот только опыта службы нет. На его месте нужен человек, знающий строевой устав.

- Так вот же он, товарищ командир, - с готовностью сказал мичман, обеими руками показывая на Непрядова. - Что ж тут особенно голову ломать?

- И в самом деле, - согласился Свиридов, - готовый, можно сказать, помкомвзвода, - и спросил. - Пойдёте, Непрядов, во второй взвод?

Смешанное чувство испытывал Егор от такого неожиданного предложения: хотелось поближе к друзьям и в то же время не представляло особой радости перейти дорогу честолюбивому Чижевскому. Он медлил с ответом.

Потеряв терпение, Свиридов хлопнул ладонью по столу, будто накладывая на своё твёрдое решение печать.

- Итак, во второй взвод. Вам всё ясно, Непрядов?

- Есть, во второй, - отозвался Егор, выпрямляясь по стойке "смирно".

На вечерней поверке Павел Мефодьевич лично представил роте нового помкомвзвода. К великой радости Кузьмы и Вадима, Непрядов тотчас, как полагается, занял место на правом фланге. И Чижевский нехотя потеснился, уступая место Егору.

5

Курс "молодого бойца" штурманская рота проходила в летнем лагере училища, размещавшемся на берегу Рижского залива. Жили в палатках, разбитых под высокими соснами. Неподалёку вздымались поросшие ивняком песчаные дюны, за которыми уже начиналось море. Под конец августа прошли освежающие ливни, жара спала. И строевые занятия, тянувшиеся на солнцепёке по нескольку часов в день, теперь не казались столь утомительными, как в первые дни пребывания в лагере. К ним привыкли, научившись ходить в ногу и отработав приёмы обращения с карабином.

В движении рота представляла собой уже не просто рыхлую, нестройно колебавшуюся массу флотских салажат, как ещё совсем недавно, а единый, налившийся тугими мускулами организм, в котором каждый человек знал и чувствовал своё место, принадлежавшее ему по наследству от отцов, дедов, прадедов - от многих поколений людей русских, во все времена объединявшихся ратно для защиты родной земли.

Занятия кончились под вечер, когда клонившееся к земле солнце напоролось на верхушки сосен и по небу кровью растёкся закат. После короткого перекура снова дали команду строиться. На ужин штурманская рота маршировала с особым вдохновением. Подошвы яловых ботинок как бы сами собой припечатывались к дороге с такой силой, что ногам становилось больно, а с удалым посвистом строевая песня сотрясала воздух и море.

Пищеблок располагался в ста метрах от палаток. Походил он, скорее, на приморскую летнюю харчевню: приземистая кирпичная кухня и примыкавший к ней длинный брезентовый навес, под сенью которого двумя рядами вытянулись сколоченные из не крашеных, гладко выструганных досок столы. На них выстроились сытно дымившиеся бачки. По запаху безошибочно угадывался наваристый гороховый суп.

Егор шагал впереди своего взвода и чувствовал, как у него ворчит в желудке. Он проголодался, разумеется, не меньше других, тем не менее и виду не подавал, что ему не терпелось поскорее сесть за стол. Перед салажатами он считал себя человеком бывалым, носителем истинных морских традиций, одна из которых предписывала не жадничать и сдержанно относиться к еде.

- Рота-а! - могуче пропел Пискарёв, когда строй приблизился к навесу. - Сто-ои-и! Напра-о! На камбуз, справа по одному, бегом - арш!

Столовались курсанты группами по пять человек. Назначался бачковой, в обязанности которого входило разливать по мискам суп и раскладывать второе блюдо, подаваемое рабочими по камбузу.

Чижевский оказался за столом вместе с Егором и его дружками. Призывно постучав чумичкой по бачку, он провозгласил:

- Вашему вниманию, господа гардемарины, предлагается супец-люкс реактивный. Миски просю поближе, начинаем делёжку!

Егор поморщился.

- Меня укачивает от флотской серости, - непреминул заметить. Во-первых, до гардемаринов нам ещё пахать и пахать... И во-вторых, на флоте не делят, а раскладывают по мискам. Всё-таки мы ж не в пехоте.

- В данном случае не вижу особой разницы, - возразил Чижевский, ловко орудуя чумичкой. - Гоняют нас денно и нощно именно по-пехотному: то ползком, то бегом, то короткими перебежками и пригнувшись. Разве нет?

- Вот и двигал бы в пехоту, раз не можешь отличить её от подплава.

- Не могу, милорд, надо мной тяготеет груз семейных традиций. Не в пример некоторым, я всё ж потомственный моряк.

- Лично мне этим ничего не докажешь. Мой отец тоже был моряком. Только в отличие от твоего, ныне здравствующего, он лежит на дне...

- Ты этим упрекаешь меня?

- Ничуть. Я просто несколько иначе понимаю семейные традиции. По крайней мере, никогда не пытаюсь ими семафорить.

- А вот по-моему, традиций у всех у нас поровну, - вмешался Колбенев, - с тех самых пор, как мы надели флотскую робу. Не стоит их присваивать только себе и ничего не оставлять другим. Вот у Кузьмы отец воевал в танковых войсках. И это тоже традиции, ведь не откажешься от них. Верно?

Кузьма кивнул, не переставая сосредоточенно орудовать ложкой.

- Мой отец был сугубо штатским человеком, профессором истории, продолжал Колбенев. - В военном деле мало что понимал...

- Сожалеешь, что за него пришлось воевать другим? - перебил Вадима Чижевский. - Ты это хотел сказать?

- Он хотел сказать, что его отец записался в ополчение и погиб под Пулковом в самом первом своём бою - честно, как солдат, - ответил за друга Кузьма. - Мой батя, между прочим, вернулся с фронта калекой - в танке горел и почти ослеп. Вот такие у нас традиции...

- Зачем вы мне всё это говорите?! - взорвался Эдик. - Будто обвиняете, что мой отец остался жив и невредим!

- Никто тебя ни в чём не обвиняет, - с раздражением сказал Егор. Просто не следует себя считать мореманистее других.

- Вот именно, - подхватил Кузьма, - тем более, что перед Егором ты вообще салага.

- Впрочем, как и ты, - парировал Эдик с усмешкой. - Вас трое, сразу всех не переспоришь.

После ужина выдалось свободное время. До вечерней поверки можно было погонять мяч, почитать книгу, написать письмо, или же просто побродить по берегу. Но Чижевский, томимый жаждой деятельности, никому не давал покоя. Он где-то раздобыл объёмистую тетрадь с текстами всевозможных строевых песен и принялся уговаривать ребят собраться на спевку.

- У нас будет своя, под левую ножку, - доказывал он, потрясая тетрадкой. - Мы все вместе выберем её и быстренько разучим. А потом блеснем ею на строевом смотре, как абордажным клинком.

Вновь собрать намаявшихся за день ребят оказалось делом не лёгким. Многие от Чижевского попросту отмахивались. И всё же кружок из нескольких энтузиастов составился.

У Егора и обоих его друзей нашлись дела более важные. Они собирались отправиться на речку, где капитан Стародуб назначил Колбеневу приём зачётов по плаванию. Егору с Кузьмой пришлось немало потрудиться, прежде чем научить Вадима более-менее сносно держаться на воде. Плавал он пока что единственным способом, на боку, но это было уже не столь важно: Стародуб обещал поставить Вадиму зачёт, если тот любым способом осилит триста метров.

Прихватив полотенца, Егор и его друзья вышли из палатки. Неподалёку слышалась песня, которую затянули не в лад, как бы пробуя голоса:

На погонах якоря

Жарким пламенем горят,

И на ленточках ветер их вьёт.

А про нас говорят штормовые моря,

И волна голубая поёт...

Чижевский стоял в центре сидевших на траве ребят и с дирижёрским апломбом размахивал руками, стараясь добиться слаженности. Уловив момент, он многозначительно глянул на проходившего мимо Егора: "Твою работу, между прочим, делаю..."

Егор усмехнулся, как бы намекая: "Смотри, не переусердствуй, милорд..."

Тихая речка, извиваясь за дюнами, тянулась нескончаемой, блестевшей на солнце лентой. Она будто нарочно не торопилась впадать в залив, повторяя на отдалении изгибы береговой черты. Через речку в двух местах были перекинуты державшиеся на сваях мостки, отстоявшие друг от друга на почтительном расстоянии. Здесь и пришлось Вадиму сдавать зачёт. Собственно, сдавал его Колбенев уже несколько раз кряду и всё безуспешно. Концовка дистанции оказывалась роковой. Вадим не дотягивал до финиша какой-нибудь десяток метров.

"Прежде чем лезть в воду, - считал Егор, - необходимо приобрести нужный самонастрой, как бы разогнаться ещё мысленно до нужной скорости, а там уж само пойдёт..." Раздевшись, он вместе с Вадимом начал делать разминку, энергично и весело, всем своим видом взбудораживая медлительного дружка.

- Главное, сосредоточься и не торопись, - напутствовал Непрядов. Береги силы на концовку, а то опять сдохнешь. Понял?

Вадим кивнул большелобой стриженой головой, с ожесточением вращая руками.

- Да хватит крутить,- придержал его Непрядов, - аккумуляторы посадишь.

- Шибко раскручивать мослы вредно, - уточнял Кузьма. - Оторвётся какой-нибудь и улетит в кусты - ищи его потом. А чем под себя грести будешь?..

Егор стрельнул в Кузьму сердитым взглядом и показал кулак, мол, отвяжись...

- Переходим к дыхательной гимнастике, - снова обратился он к Вадиму. Делай, как я... - Егор шумно втянул носом воздух, подобрав живот и развернув широкие плечи. Его ладно сбитая, загорелая фигура походила на бронзовое изваяние спартанца. Под кожей обозначились тугие мускулы, на крепкой шее вздулись прожилки, а лицо, спокойное и мужественное, преисполнилось победной решимостью.

Вадим, хотя и поубавил в весе за последний месяц, выглядел всё же рядом со своим дружком куда менее привлекательно. Загар плохо приставал к его обложенному жирком нежному телу. Вадиму хотелось бы в чём-то походить на своего ловкого, сильного друга, но в остальном он предпочитал оставаться самим собой. Он далёк был от мысли, чтобы кому бы то ни было подражать. Колбенев считал себя человеком достаточно сильным, чтобы лепить свой характер самостоятельно, а литые мускулы и уверенные манеры, как понимал, дело наживное.

Появился Стародуб. Широкий, кряжистый, он шёл, переваливаясь с боку на бок, словно баркас на крутой волне.

- Готовы? - крикнул он ещё издали.

- Так точно, товарищ капитан, - уверенно отозвался Колбенев.

- Товарищ майо-ор! - с готовностью поправил Обрезков, заметив на плечах у Стародуба новые погоны с двумя просветами, на которых красовалось по большой звёздочке.

- Разрешите поздравить, товарищ майор! - тут же подхватил Егор, сообразив, что сегодня их преподаватель по физо не может не быть более снисходительным, чем обычно.

- Гляди у меня! - весело блеснув глазами, польщённо сказал Стародуб и погрозил Вадиму пальцем.

- А мы сегодня запросто бьём рекорд, - заверил Кузьма, обхватив дружка за плечи. - Верно, Вадимыч?

Колбенев лишь укоризненно глянул на него: "Опять болтаешь".

- Это мы поглядим, какой выйдет из него рекордсмен, - майор усмехнулся. - Если Колбенев и на этот раз дистанцию не пройдёт, я вам всем троим по физподготовке "неуд" поставлю. Вот так и знайте.

- Нам-то за что? - удивился Кузьма, разводя руками и прося у Егора взглядом поддержки.

- А кто мне обещал, что и двух недель не пройдёт, как отрицательная плавучесть у курсанта Колбенева будет ликвидирована?

- Так она и ликвидирована, товарищ майор, - вступился Егор. - А что, разве нет?..

- Триста и только триста, - напомнил Стародуб. - Ни единым сантиметром меньше. А иначе я тебя, Непрядов, и как тренера, и как спортсмена уважать перестану. Ты что, уговор забыл?..

Егор снисходительно улыбнулся, мол, за нами дело не станет, и с надеждой глянул на Вадима: "Не подведёшь?.."

Прошлёпав босыми ногами на середину мостка, Вадим принял стартовую позу: полуприсел, неловко оттопырив зад и отведя за спину руки.

Стародуб по привычке достал из нагрудного кармана кителя секундомер, но, раздумав, снова упрятал его, очевидно, не слишком-то надеясь на мировой рекорд...

- Чего уж там, - буркнул, - хоть колодой проплыви, - и махнул рукой.

Колбенев решительно шлёпнулся животом в воду.

- От как мы умеем! - прокомментировал Стародуб, осуждающе глядя на Непрядова. - Хоть этой малости мог бы обучить.

- Отработаем, - заверил Егор. - Это уже дело техники.

Вадим плыл, шумно фыркая. А Кузьма бежал трусцой по берегу, истошно выкрикивая, как на шлюпочных гонках:

- И раз! И раз!..

Майор тем временем невозмутимо курил. Егор с нетерпением топтался рядом, как бы сопереживая каждое движение Колбенева.

Доплыв до противоположного мостка, Вадим оттолкнулся от сваи и устремился в обратный путь. Его стриженая голова двигалась по воде медленными толчками.

- Темп, темп держи! - присев на корточках, напоминал Егор, когда Колбенев очередной раз приближался к нему.

- И раз! И раз! - надрывался Кузьма, подпрыгивая от нетерпения.

Когда осталось проплыть всего метров тридцать, Егор сам готов был прыгнуть в воду, чтобы подтолкнуть начинавшего сбавлять ход товарища. Его лобастая голова как-то неестественно дёргалась, всё чаще погружаясь. Наконец, она и вовсе исчезла...

На этот раз Вадим не дотянул до финиша всего пару метров.

Он поднялся из воды, которая в этом месте доходила ему до плеч, и принялся судорожно хватать ртом воздух.

- Шабаш, - безнадёжно выдохнул Егор.

Кузьма с досады плюнул.

С невозмутимым видом, точно не произошло ничего особенного, Стародуб продолжал курить.

Некоторое время все молчали, ожидая, пока Вадим отдышится и придёт в себя.

- Что за петрушка! - не выдержал Кузьма. - Вчера же он единым духом отмахал трёхсотметровку - всю как есть!

- Да кто вам теперь поверит? - печально изрёк Стародуб. - Трепачи, да и только. Одно слово, сосиски-сардельки.

Этим словом майор выражал всегда своё удовольствие или же полное недовольство - в зависимости от физических способностей курсанта.

- Мы не трепачи, - обиделся Вадим. - Прошу разрешения проплыть ещё раз. Вот только передохну.

Майор с сомнением глянул на курсанта, еле державшегося на ногах.

- На сегодня хватит, - сказал как отрезал.

- Я точно знаю, что именно сегодня проплыву, - твёрдо произнёс Колбенев, глядя на майора. - Или никогда вовсе!

- Даже так? - удивился Стародуб. - Это почему же?

- Да потому что у каждого человека свой звёздный проблеск. Я сегодня его чувствую, вижу...

В глазах Колбенева горело столько упрямства, неистовой решимости, что ему, казалось бы, просто невозможно отказать.

Почувствовав, что Стародуб на какое-то мгновенье заколебался, Непрядов ринулся на помощь другу.

- Он точно сможет, - сказал Егор и для большей убедительности добавил: - Помните, вы же сами твердили на тренировках: когда приходит второе дыхание, то нет ничего невозможного...

- Верно, говорил, - согласился майор. - Только всё это не мне, а вот ему надо бы почаще напоминать. - И ткнул пальцем в сторону Колбенева.

- А мы и так напоминаем, - не сдавался Егор, - подводя его, так сказать, к этому самому звёздному часу.

- Тоже мне, звездочёты нашлись, - отходчиво буркнул Стародуб. Сосиски-сардельки.

Заложив руки за спину, майор походил по мосткам, прогибая тяжестью своего мощного тела доски. Глянул из-под руки на садившееся солнце, шумно втянул крупным носом воздух и вдруг мечтательно изрёк:

- Прелесть какая, чистый озон...

Непрядов удивлённо вскинул белёсые брови, мол, причём тут озон...

- Так, - распорядился майор, показывая на извлечённые из кармана часы. - Даю ровно тридцать минут на перекур. В девятнадцать десять всем быть у шлюпки на берегу залива. - Решительно повернулся и вразвалочку пошёл в сторону лагеря.

- Может, эти несчастные два метра Стародуб компенсирует гонкой на тузике? - предположил Кузьма. - Почему бы нет?..

- Неплохо бы, если так, - согласился Егор. - Вадька работает на веслах что надо!

По дощатому настилу, проложенному в дюнах, они выбрались на берег. Дохнуло морем. Перед глазами распахнулась спокойная водная гладь, омеднёная заходившим солнцем. Плавным полукружьем изгибалась прибрежная песчаная полоса. В её обрамлении залив походил на огромную чашу, до краёв наполненную расплавленным металлом, который понемногу остывал, покрываясь тёмно-сиреневой окисью близившихся сумерек.

Загребая босыми ногами всё ещё тёплый, бархатисто-нежный песок, друзья побрели в сторону ялика, лежавшего кверху днищем у самого уреза воды. По берегу в одиночку и группами расхаживали курсанты. В такую теплынь кому же не хотелось окунуться! Однако такое удовольствие в лучшем случае могло стоить трёх нарядов вне очереди: купаться без разрешения строжайше запрещалось.

Устоявшуюся тишину тревожили только отдалённый постук движка рыбацкой лодки, да редкое поскрипывание чаек, засыпавших на воде.

Дойдя до шлюпки, Егор опустился на песок, привалившись спиной к ребристой обшивке и вытянув ноги. Вадим и Кузьма уселись по обе стороны от него. Помолчали, глядя на море.

- Во, опять папа с сыном замаячили, - сказал Кузьма, кивая куда-то в сторону. - Всё никак наговориться не могут.

Скосив глаза, Егор увидал крупную, рыхловатую фигуру капраза Чижевского, который прогуливался неподалеку вместе с Эдиком.

- Интересно, о чём это они?.. - как бы про себя полюбопытствовал Вадим.

- Да мало ли о чём, - сказал Егор, мечтательно закладывая ладони за голову и растопыривая локти. - Говорить с отцом, пожалуй, можно о чём угодно. Просто говорить, и этого вполне достаточно...

- И всё ж скучная у них беседа, - ухмыльнулся всезнающий Кузьма. Учит бедного Эдика уму-разуму, как у начальства быть всегда на виду и не упустить по службе своего шанса.

- Стоящее дельце, - с ухмылкой заметил Егор. - А тебя отец разве этому никогда не учил?

Кузьма невесело хмыкнул.

- Мой батя, когда трезвый, всё больше молчит. Когда же напьётся, такой фольклор даёт - хоть уши затыкай.

- И всё-таки хорошо, когда есть отец, - тихо высказался, скорее, подумал вслух Вадим. - И пускай калека, лишь бы только живой был...

Подошёл Стародуб. Скинув с плеча пару вёсел, он кивнул на шлюпку. Вчетвером они дружно перевернули её и поволокли по мелководью на глубину. Когда киль оторвался от песчаного дна и шлюпка обрела плавучесть, майор приказал Егору сесть на вёсла. Сам же вместе с Вадимом разместился на корме. Махнул рукой, давая Непрядову направление движения.

Шлюпка пошла к буйку, оранжевый конус которого выглядывал из воды метрах в пятистах от берега.

Налегая на вёсла, Непрядов с сомнением поглядывал на Вадима: не поубавилось ли у того прежнего желания не упустить своего "звёздного проблеска". Но Вадим был непроницаем, ничто не отражалось на его серьёзном, строгом лице. Волнение выдавали только его длинные белые пальцы, мертвой хваткой вцепившиеся в планширную доску. Казалось, не было такой силы, которая могла бы их разжать.

Егор подмигнул другу, как бы говоря: "Держись, а в случае чего - я ведь рядом..."

И Вадим ответил ему вымученной улыбкой: "Знаю, дружище..."

Около буя шлюпка легла в дрейф.

- Отсюда, Колбенев, поплывёшь к тому месту, где стоит Обрезков, сказал майор, - до него как раз будет триста метров, если по прямой... А чтоб злей был, вот тебе мой приказ: плыви так, словно от тебя зависит жизнь твоих товарищей. Будто спасать надо Непрядова с Обрезковым. Ты вот умеешь плавать, а они - как два утюга. Понял?.. Такая, значит, задача.

Снова в серых колбеневских глазах вспыхнули упрямство и решительность. Не говоря ни слова, он перевалился через планширь и плюхнулся в воду.

Колбенев поплыл. Спокойно и напористо приближался он к берегу. Кузьма, стоявший по пояс в воде, что-то кричал, подавая советы. Но едва ли Вадим, отчаянно работавший руками и ногами, слышал его. Он спасал друзей как умел...

Егор осторожно подгребал следом за Колбеневым, готовый в любое мгновенье подналечь на вёсла и ринуться на помощь. Он чувствовал, что по мере приближения к финишу всё больше начинает волноваться, будто его жизнь в эти мгновенья и вправду зависит от Вадима.

Наконец, Колбенев поднялся из воды.

- Ну как? - нетерпеливо спросил Непрядов майора.

Тот не спешил с ответом, разжигая Егорово нетерпение.

- Будем жить? - не отставал Непрядов.

- Живите, - смилостивился Стародуб. - Будем считать, приказ выполнен.

Когда шлюпка, перевернутая кверху дном, заняла на берегу прежнее место, майор вскинул на плечо сложенные вместе вёсла и пошёл в дюны, что-то насвистывая. Как следовало полагать, он остался доволен.

Проводив его долгим взглядом, ребята какое-то время молчали, будто не зная, о чём теперь говорить. Кузьма жадно курил. Вадим растирался полотенцем, страдальчески морщась. Вдруг в душе у Егора взорвалось что-то необъяснимо буйное - так случалось в детстве, когда отчего-то хотелось дурачиться, кричать и петь. Он сграбастал дружков в охапку и завалил их на песок. С воплями и хохотом они возились до тех пор, пока не выдохлись. А потом, распластавшись, долго лежали на песке, глядя в густевшую синь вечернего неба. И казалось, не было в это мгновенье людей удачливее и счастливее их.

Как бы проникнувшись взаимной симпатией, они стали, не сговариваясь, величать друг друга Егорычем, Вадимычем, Кузьмичом. Им было приятно слышать собственные имена не по школярским кличкам, а как бы украшенные особым интимным уважением, какое оказывают друг другу разве что старики. Но особенно рад был Кузьма - это его идея, пришедшаяся всем по душе: так повелось общаться между собой в их сталеварской бригаде, когда он работал подручным.

Где-то за соснами призывно запела труба. Друзья вскочили на ноги и, крепко обнявшись за плечи, зашагали на вечернюю поверку.

- На погонах якоря, жарким пламенем горят... - во все горло запел Егор, а Кузьма с Вадимом тотчас подхватили. - И на ленточках ветер их вьёт...

6

После отбоя Непрядову долго не спалось. Растянувшись на койке, он глядел в туго натянутый брезентовый подволок, на котором лежали тени от просвеченных луной сосновых веток. Через откинутый полог слабо веяло ночной свежестью, тонким запахом лесных трав и хвои. Вблизи палатки без умолку стрекотали кузнечики, а где-то поотдаль временами вскрикивала ночная птица. От воспоминаний минувшего дня по всему телу растекалась приятная истома.

"Дружба флотская, дружба мужская, дружба настоящая, - думалось Егору. - Какие это всё удивительные слова - вроде бы и не стихи, а просятся в песню. Как так могло случиться, что Кузьма, Вадим и я сошлись? Не клялись друг другу в верности до "деревянного бушлата", не обещали друг за друга стоять горой, но это всё как бы разумеется само собой. У каждого свои собственные мысли, желания тоже не одинаковые. Тогда где же тут связка?.. Получается, раз мы вместе, каждый из нас дополняет друг друга чем-то таким, без чего никак не обойтись. Вот мне бы от Вадима чуточку его упрямой самоотверженности, а от Кузьмы - щепотку бесшабашной доброты. И получился бы неплохой парень... Но им-то что взять от меня?.."

Егор чувствовал, что с появлением в его судьбе этих парней он будто стал богаче на целых две жизни. Верилось, что Вадим и Кузьма ни в чём не обманут и никогда не предадут - точно так же, как и он сам, Егор Непрядов, сумеет каждому из них до конца и без корысти стать надёжным другом.

В его сознании жил пример истинно мужской дружбы, которому всегда хотелось следовать. Егор почти не помнил своих родителей. И мог бы даже не знать, откуда он родом, если бы не верный флотский дружок отца Трофим Шалеев. После войны дядька Трофим разыскал осиротевшего Егорку в одном из детских домов и увёз в Ригу. Там и жили они на берегу широкой Даугавы почти два года. На двоих им вполне хватало небольшой комнатушки под самой крышей высокого шестиэтажного дома. Дядька Трофим, оставшийся после керченского десанта без левой руки, работал в порту сторожем. Его получки, подкрепленной небольшой пенсией по инвалидности, им обоим кое-как хватало на жизнь. Егор учился в школе, помогал дядьке управляться с их немудрёным хозяйством, а в свободное время любил бегать в порт и глядеть на большие корабли. Тогда ещё начал он мечтать о море...

Трофим Шалеев был с виду мрачноватым, но в душе бесконечно добрым. Многие беды ломали и гнули его, мучали старые раны, да только он и в мирной жизни держался как на фронте. Никто и никогда не слышал, чтобы старый моряк жаловался на свою судьбу. Своих привычек и принципов держался твёрдо: выпивать позволял себе только по большим праздникам, зато дымил крепким самосадом с утра до вечера. И не было для него занятия более приятного, чем ударяться в воспоминания о своей флотской юности, о тех самых незабываемых двадцатых годах, когда он был отчаянно смел, весел и здоров. А Егорова отца, Степана Непрядова, дядька Трофим знавал с тех самых незапамятных лет, когда оба они по комсомольскому набору пришли на флот.

- Дружили мы с твоим батей, - говорил дядька Трофим, раскочегаривая трубку и качая вечно лохматой головой. - Ой, как крепко дружили! Такое и между родными братьями не часто встретишь.

- А какой был мой папка? - уж который раз спрашивал Егорка, уже наперёд зная, какой будет ответ.

- Какой? - неизменно переспрашивал старый моряк, на мгновенье задумываясь и как бы вызывая в своей памяти его лик. - А вот такой... Простой и открытый весь, как море. В бою неистовый до безумия, на дружбу щедрый и на любовь неразменный.

- И сильный, - подсказывал Егор, если дядька забывал про это напомнить.

- Ещё какой! - оживлялся Трофим, расправляя крутые плечи. - В этом деле на всём Черноморском флоте не было нам равных. Хоть он, хоть я каждый из нас пятипудовый адмиралтейский якорь запросто поднимал. А уж как ухватимся на состязаниях за канат, лебёдкой нас не перетянешь. Вот мы какие тогда были. А Степан, тот один десятерых стоил. Мог бы, конечно, и офицером стать, да что-то придерживало его... Уж так получилось, что выше мичмана, как и я, не поднялся. Зато ему доверили командовать "малым охотником". На всём дивизионе его корабль считался лучшим. И боевой орден твой батя получил первым среди всех нас, командиров "мошек", за потопленную подлодку.

Рассказывал дядька Трофим и про мать Егора, которую так же хорошо знал. Из его слов получалось, что на всём крымском побережье от Керчи и до Евпатории, "не могло быть и потому не было" стройней и краше этой чернобровой, быстрой как ветер дочери коренного феодосийского рыбака по имени Оксана. Вероятно, дядька кое-что преувеличивал, но как ему тогда было не поверить! Только повзрослев, Егор мог и сердцем и разумом понять, чем он обязан своей матери. Она не просто дала ему жизнь, как и всякая мать своему ребёнку. Нашлись в ней какие-то непостижимые силы сделать нечто большее, спасти его от неминуемой смерти и благословить последним вздохом своим на всю дальнейшую жизнь...

С тех давних пор самому Егору мало что запомнилось. И всё-таки по рассказам дядьки можно было представить, как мать несла его на руках в толпе покидавших Севастополь беженцев, как они садились в разбитом порту на транспорт и как плыли куда-то в кромешной тьме. А засветло налетели вражеские самолеты. Рядом с бортами начали вырастать высокие водяные пальмы. От прямого попадания судно стало крениться и тонуть. Егор вместе с матерью попал в холодную солёную купель. Не мог он тогда знать, какого нечеловеческого напряжения стоило раненой, истекавшей кровью матери бороться не столько за свою, сколько за его жизнь. Каким-то чудом ей удалось вместе с сынишкой продержаться на воде до тех пор, пока не подошла шлюпка. На последнем вздохе мать вытолкнула из воды навстречу протянутым матросским рукам своего сынишку и больше уже у неё не хватило сил противиться притяжению черноморской глубины.

В тот же день погиб отец. Позже выяснилось, что его охотнику как раз и было поручено осуществлять конвой. То был единственный вооружённый корабль на несколько беззащитных транспортных судов, до предела заполненных ранеными, женщинами, детьми. Когда с рассветом конвой был обнаружен и налетели "юнкерсы", комендоры с малого охотника открыли заградительный огонь, стараясь не допустить прицельного бомбометания. Только силы оказались неравными - две пушки и пара пулемётов против дюжины навалившихся с неба стервятников. Несколько вражеских очередей прошили палубу. Корабль потерял ход и начал медленно погружаться. Командир приказал всем оставшимся в живых покинуть борт, а сам остался у пулемёта, пристегнувшись к нему ремнями. Он продолжал бить по самолетам, пока волны не сомкнулись над ним...

Кто-то из моряков будто видел и уверял потом Трофима, что неистовый командир охотника продолжал какое-то время стрелять очередями даже из глубины. Но этому, пожалуй, кроме Егора, никто бы не поверил. Он-то понимал, почему отец не захотел, не мог вместе со всеми покинуть тонущий корабль...

7

Воинскую присягу рота Свиридова приняла за день до начала учебных занятий. На бескозырках у первокурсников наконец-то появились ленточки. И каждый почувствовал себя наподобие боевого корабля под вымпелом. Накануне в свою родную "подплавскую альма-матер" после летней практики на флотах вернулись курсанты старших курсов. Пустовавшие до этого коридоры учебного корпуса разом загудели, будто после долгого медосбора в пустовавший улей вернулись пчёлы.

Но каким далёким и многотрудным казался этот путь, который предстояло преодолеть ступеньками четырёх курсов. Сколько нужно было прослушать, прочитать, написать, уяснить и запомнить, прежде чем семестровые экзамены расставят запятые и точки в штурманском дипломе. Случалось и такое, когда какого-то бедолагу-курсанта отчисляли на флот строевым матросом - не каждому по силам морская наука.

Начавшиеся занятия, этот стремительный поток лекций, семинаров, лабораторных работ и тренировок, можно было сравнить разве что с неудержимой горной рекой, несущей воды меж острыми камнями к далёкому морю. Предстояло без промедления броситься в этот поток у самого изначалья и самоотверженно плыть, преодолевал мнимую бесконечность расстояния, к заветной цели.

И три дружка-товарища поплыли в меру своих сил и способностей, стараясь при необходимости подставлять друг другу плечо. Егор чувствовал себя уверенно, полагаясь на хорошую природную память и не слишком утруждая себя на самоподготовке. Он не рвался в отличники, убеждённый в том, что с него вполне достаточно, если не будет "хвостов" и троек. Зато Вадим Колбенев заблистал в глазах преподавателей в полную меру своих способностей. Лишь Кузьма, вынесенный вместе со всеми на стремнину, оказался неважным пловцом. На первой же контрольной по высшей математике он получил "неуд".

8

В увольнение друзья позволили себе записаться лишь месяц спустя, когда Кузьма Обрезков заметно подтянулся по всем основным предметам и его фамилию перестали "склонять" на собраниях. Настроение прибывало, его не смогла испортить даже истинно балтийская погода, беспрестанно валивший мокрый снег и сплошная слякоть. Кузьма чувствовал себя, по крайней мере, победителем собственной лени. А Егор с Вадимом довольствовались приятным ощущением честно исполненного долга по отношению к Кузьме.

Наглаженные, с начищенными до блеска якорями и пуговицами, слегка небрежные и неотразимые, они вразвалочку шествовали по улицам и непринуждённо, как им казалось, на манер бывалых мореходов, переговаривались между собой. А город жил обыкновенной воскресной жизнью: брызгал в глаза ярким светом уличных фонарей и неоновых реклам, обкуривал дымом печных труб, гудел моторами автомобилей, громыхал трамваями. В глазах куда-то спешивших прохожих три первокурсника едва ли могли вызвать искомый интерес - в приморском городе никого не удивишь примелькавшейся флотской формой. Но зато в собственных глазах все трое возвеличивались едва не до высоты петуха на шпиле Домского собора: город лежал у их ног и потому очень хотелось быть в центре всеобщего внимания...

Но куда с непривычки пойдёшь? Побродили по старому городу, в кафе выпили по чашечке кофе. Хотел было Кузьма затащить своих дружков в какой-то подвернувшийся клуб на танцы, но Егор придержал его.

- Именно сюда нам советуют не ходить.

- Это почему? - вскинул чёрные брови Обрезков.

- Здесь чисто латышский клуб, - пояснил Егор.

- Да какая разница? - ещё больше удивился Кузьма.

- А вот такая: в форме здесь и своих-то не шибко жалуют. Я-то знаю, какая в этот клуб ходит публика... Если же найдётся такая, которая рискнёт с тобой потанцевать, ей потом запросто за это подсветят синяк.

- Да за что?!

- А чтоб с русским не танцевала.

- Странно это всё, - сказал Вадим. - Неужели они все такие?

- Я так не думаю, - заметил Егор. - В рабочих клубах, где-нибудь на ВЭФе или на РЭЗе, там всё проще, там все свои - что русские, что латыши. Но вот здесь - недобитки, - и он с неприязнью посмотрел на тускло светившиеся витражи окон, за которыми мельтешили неясные тени и слышалась музыка.

- Что за чепуха! - недоумевал Колбенев. - Ведь недавно исполнилось одиннадцать лет, как Ригу освободили от немцев. Разве не все здесь стали советскими?

- Ну, это по паспорту, - уточнил Егор. - А в душе многие здесь считают нашего брата оккупантами.

- То-то смекаю, отчего иной прохожий косо глядит на нас, - сказал Кузьма. - Поначалу думал, прибалты вообще по натуре такие. А оно вон как...

- Радиомачту около нашего училища видели? - спросил Егор.

- Ну и что? - ждал Кузьма.

- Так вот на ней в ноябре прошлого года подняли флаг буржуазной Латвии. Такой красно-белый, вроде повязки на рукаве у дневального по роте.

- Зачем это?

- А вот так отмечают годовщину создания ульманисовского правительства. Да и совсем недавно, говорят, опять такая попытка была.

- Я б таких... - Кузьма недобро блеснул глазами и как бы схватился за воображаемый автомат.

На это Егор лишь усмехнулся, мол не всё так просто, как тебе представляется...

- Да ну их, - Обрезков махнул рукой и предложил: - Айда к нам на "пляски". Тряхнём стариной!

И друзья повернули в сторону своего училища. Там, в актовом зале учебного корпуса, по воскресеньям неизменно устраивали вечера отдыха.

Волшебные звуки духового оркестра как бы волнами спускались с верхних этажей в вестибюль по широким ступеням мраморной лестницы. Дежурный офицер, в парадной форме, белых перчатках и при кортике, встречал входивших с улицы курсантов строгим взглядом отца-командира, а их юных подруг - любезной улыбкой.

Девушки сбрасывали на руки кавалеров пальто и охорашивались перед огромным, в причудливой бронзовой оправе зеркалом. Получив в раздевалке номерки, кавалеры терпеливо ждали подруг, молчаливо переглядываясь и как бы спрашивая: "Ну, как моя?.."

Актовый зал будто сверх меры переполнялся светом. Искрились и трепетали хрустальные подвески на люстрах и бра. Блестел натёртый воском паркет. Повсюду мелькали голубые воротнички курсантов и пёстрые наряды девушек. Гул разноголосья, смех, нескончаемое движение.

- Швартуемся к нашим, - предложил Егор, как только они втроём вошли в зал. Человек десять курсантов из их класса столпились неподалёку от дверей у стенки. Заметно выделялся Чижевский: сыпал анекдотами, хохотал громче других, то и дело принимал непринуждённые позы балетного танцовщика. Рядом кучкой теснились несколько девушек, видимо, хорошо знакомых между собой. Они о чём-то переговаривались, перешёптывались, всем своим видом давая понять, как безразличны им первокурсники. Среди них заметной была статная, пышногрудая шатенка. Егор эту девушку немного знал. Звали её Лерой. Вместе с одноклассницами она иногда бывала у них в нахимовском на танцах. Судя по всему, Чижевскому не терпелось познакомиться именно с ней.

- Танцуем фокстрот, - возвестил с эстрады старшекурсник, распоряжавшийся танцами. Как только музыка заиграла, он негромко, но внятно добавил в микрофон:

- Первокурсники, не сачковать. Смелее приглашайте прекрасных дам...

Со светской непринуждённостью, в такт шагам покачивая руками, Чижевский направился к девушкам, не упуская из вида Лерочку. Пока он, небрежно поглядывая по сторонам, не спеша приближался, его едва не опередил курсант с четвёртого курса. Они почти одновременно тряхнули перед Лерой головами. Мгновенье поколебавшись, та всё же предпочла старшекурсника. Чижевский непобежденно ухмыльнулся и пригласил на танец первую, подвернувшуюся под руку, Лерочкину подругу.

- Попляшем? - предложил Егор, привычно расправляя под ремнём форменку двумя большими пальцами.

- Это запросто, - согласился Кузьма и в один миг растворился в толпе, надеясь отыскать свою знакомую библиотекаршу. Один за другим разбрелись в разные стороны и все ребята.

- Что же ты? - поторопил Егор Вадима, который не двигался с места.

- Не умею, - признался тот без особого сожаления.

- А что тут уметь!

- Что-нибудь, да надо...

- Опять, значит, надо заняться твоим воспитанием, - сказал Егор и удивлённо вскинул плечи. - Что ты за человек! Плавать на гражданке не научился, танцевать - тоже.

- Но плавать я научился, - возразил Вадим. - Что же касается танцев, то всегда считал это делом пустым.

- В девках засидишься, - предупредил Егор. - Так ты никогда и ни с кем не познакомишься.

- А я не тороплюсь.

- Может, ищешь идеал?

- Ты сам разве не ищешь?

- Но я предпочитаю активный поиск. Представь себе, и на танцах - тоже.

- Пустое занятие, - философски изрёк Вадим. - Все браки, как известно, свершаются на небесах...

- Зато регистрируются на земле, - нашёлся Егор. - У нас в нахимовском, кстати, тоже кое о чём думали, когда вводили обязательный курс бальных танцев. Ибо морской офицер, не умеющий танцевать, это всё равно что эстетический паралитик.

- Если по-настоящему полюбишь человека, - не сдавался Колбенев, - то и в инвалидной коляске, вероятно, будешь с ним счастлив.

- Пускай так,- согласился Егор.- Тогда какой же ты видишь свою будущую жену?

- Какой? - Вадим на мгновенье задумался. - Да самой прекрасной, самой необыкновенной из всех женщин. И пусть у неё будет внешность Афродиты, ум Софьи Ковалевской, а сердце... как у моей мамы.

Егор хохотнул.

- Ничего себе запросики! - изумился неожиданно появившийся Кузьма. Прям Василису Премудрую тебе подавай, да и только. Вот если б она ещё стряпать могла, стирать, корову доить и всё такое, - он выразительно покрутил растопыренными пальцами.

- Зачем же так?.. - Колбенев мучительно поморщился. - Женщина достойна, чтобы на неё смотрели как на высокий идеал. Ты же видишь в ней батрачку. В самом деле! Вы только представьте себе, насколько позволяет воображение, самую красивую, обворожительную, во всём совершенную женщину. В её красоте великая созидательная сила, начало всех начал. Разве такая женщина не сделает тебя добрее, лучше? А уж какие глубины человеческой мысли взбудораживает её неземная красота - уму непостижимо... Это, ребятишки, великий дар природы, который мы, в своём мнимом превосходстве, не всегда замечаем.

- Всё гораздо проще, чем ты думаешь, - высказался Егор. - Даже для сотворения красивейшей в мире женщины природа использует всего четыре элемента из всей менделеевской таблицы: углерод, кислород, водород и азот.

- И ещё немножко змеиного яда, - мрачно дополнил Кузьма. - Все они, красотки, такие.

- С библиотекаршей не получилось? - смекнув, полюбопытствовал Егор.

- А ну вас всех, - Кузьма с раздражением отмахнулся. - Трепачи вы, а не философы. Говорил же тогда, что мне позарез в город надо - ведь не пустили, математикой всё мордовали. А у меня свидание было замётано.

- Неужели влюбился? - допытывался Егор. - Интересно...

- Кто! Это я? - хорохорился Кузьма. - Просто не выношу, когда знакомых девах у меня из-под носа уводят. На гражданке за такие штучки можно было бы кое-кому глянец на фотокарточке попортить.

- Этот кое-кто не с четвёртого курса?

- Положим. Ну что из того?

- Доживёшь до его седин, caм отбивать библиотекарш у двоечников станешь.

- Несерьёзно это всё, - сказал Вадим, примирительно хлопнув по спине ладонью обидевшегося было Кузьму. - Не нужна она тебе, оттого и ты ей не нужен.

- Вот и я о том же, - добавил Егор. - Она старше тебя и, уж конечно, практичнее. А кто у кого пытался отбить - это ещё вопрос. Твою библиотекаршу и того самого, с четвёртого курса, я их вместе на танцах ещё в прошлом году видел.

- Не в жисть не поверю, - на простецком лице Кузьмы заиграла плутоватая улыбка. - Чего ж она мне тогда макароны на уши вешала?

- Чем красивее женщина, - изрёк Егор, - тем непрогляднее у неё душа, а уж поступки вообще непредсказуемы.

Вадим раскрыл было рот, собираясь тотчас возразить, но не успел. Фокстрот закончился, и вокруг них снова начали собираться одноклассники. Ребята после полученной разминки держались уже более свободно, в общем кругу прибыло весёлости и шума, отчего Эдик со своим неуёмным темпераментом немного потускнел.

Призывно громыхнула барабанная дробь, звякнули медные тарелки, и курсант-распорядитель интимно прошептал в микрофон:

- Приглашают... девушки.

Чижевский, не сводивший с Леры глаз, точно гипнотизировал её. Он даже изменился в лице, когда девушка, наконец, направилась в его сторону. Можно было лишь предположить, каких усилий стоило Чижевскому, чтобы не ринуться навстречу. И Егор даже чуть посторонился, невольно усмехаясь, чтобы пропустить Эдика, уж ничего, казалось, не видевшего перед собой, кроме приближавшейся красавицы-шатенки.

Но девушка вдруг остановилась перед Егором, давая взглядом понять, что её выбор пал всё-таки на него. И Непрядов со снисходительной улыбкой повиновался, чувствуя на себе испепеляющий взгляд Чижевского.

Заиграли танго. Егор легко и плавно повёл свою очаровательную партнёршу.

- Рада тебя видеть, - игриво сказала Лерочка. - Вот уж не думала, что ты останешься в Риге.

- Это почему же? - небрежно полюбопытствовал Непрядов.

- Да все мальчишки из вашего класса только и мечтали, чтобы поскорее уехать в Ленинград.

- Не все. Я желал в Севастополь,- признался Егор. - Только вот, как видишь, ничего не получилось.

- Жалеешь?

- Раньше - да, но теперь нисколько.

- Ну и правильно, потому что нет города лучше нашего, - она таинственно улыбнулась и запела: "Рига, мой любимый город, Рига, маленький Париж..."

- Моим любимым городом всё же остаётся Севастополь.

- А что, там теплее?

- Там роднее. Это город моего детства.

- Ах, Егор! Ты просто ни в кого здесь не влюбился.

- Зато в тебя была влюблена добрая половина ребят из нашего класса.

- Да-а? - с притворным удивлением она вскинула густые ресницы. - И ты в их числе?

- Куда уж мне, - поскромничал Егор. - К тебе ж было не пробиться такой плотный круг рыцарей твоего сердца.

- Мне кажется, ты и не старался. Ты слишком увлечён своим боксом.

- Увы, - и он пропел в ответ, подлаживаясь под Утесова: "Такая, наша доля мужская..."

- А помнишь, как наши девчонки и мальчишки дружили классами? Всегда весело, интересно...

- Это всё в детстве. Что было, то было...

- Егор, ты рассуждаешь как старик. Но ведь мы студенты!

- Мы?

- Ну да. Вы, морские студенты и мы, студенты-медики.

Егор не успел ответить. Появившийся Чижевский хлопнул в ладоши, требуя по правилам танца уступить ему партнёршу. Непрядов показал Лерочке взглядом на своего нетерпеливого одноклассника.

Девушка с напускным, томным вздохом распрощалась с Непрядовым, послав ему воздушный поцелуй. Ей нравилось играть роль героини весёлой оперетты.

После танца Чижевский прямо-таки ошалел от свалившегося на него счастья. Он подошёл к Егору и с восторгом сказал:

- Ты знаешь, милорд, она не против.

- Стать твоей женой? - съязвил Егор без промедления.

- Пошля-як, - беззлобно протянул Эдик. - Она не против, чтобы наш класс и её группа дружили бы между собой. Ведь это твоя идея?

- Моя? - от души удивился Егор, но потом всё же решил не возражать. Моя, так моя. Что ж тут особенного? Разве ты против?

- Ни в коем случае! Пойдём к девчонкам, поговорить надо. Кстати, представь меня этой Венере Милосской, раз уж ты знаком с ней. Так будет интимнее.

После того как отзвучал прощальный вальс, Лера дала Непрядову повод проводить её. Он помог девушке одеться, и они вышли на улицу.

Не сделали десяти шагов, как их нагнал Чижевский. Он пристроился рядом, убеждённо сказав:

- Надеюсь, Лерочка не будет возражать, если я собственным вымпелом усилю эскорт.

Лерочка не возражала. Она смело взяла обоих курсантов под руки, и они через бульвар Падомыо направились в сторону улицы Кирова - к её дому. Говорил больше всех Чижевский, привыкший неизменно находиться в центре общего внимания. Он сначала выказал свои познания в живописи Айвазовского, потом ударился в рассуждения о бликовой манере импрессионистов. Егор слушал его и лишь ухмылялся. Он не испытывал особой ревности, оттого что ему пытались откровенно помешать, - просто не выносил, когда ему в чём-то наступают на пятки. Чтобы позлить Чижевского, Егор не совсем вежливо перебил его и начал рассказывать Лерочке о боксе. Эдик принял вызов, подхватив тему, и при этом не упустил возможности упомянуть, что сам на ринге не салага - имеет второй спортивный разряд.

Однако Егор не хвастал своим чемпионским титулом. Он здорово упал бы в глазах Леры, если б напомнил, что стал кандидатом в мастера. Девушка и так знала о его боксёрских способностях. Они даже переглянулись между собой, готовые вот-вот расхохотаться от самовлюблённой болтовни Чижевского.

У подъезда Лерочкиного дома они остановились. Эдик продолжал страстно объяснять неоспоримые преимущества "молниеносного хука справа", которым якобы владел в совершенстве.

"И всё-таки, первый раунд не твой..." - убеждённо подумал Егор, когда Чижевский, прощаясь с Лерой, изысканно поцеловал ей руку.

Что-то вспомнив, она задержалась в дверях.

- Послушайте, моряки, что это вы все время взрываетесь? - неожиданно спросила Лерочка, обращаясь сразу к обоим.

- Взрываемся?.. Каким же образом, прекраснейшая? - попросил Эдик уточнить.

- Вам виднее. Об этом в городе только и говорят.

- Да что говорят? - насторожился Егор.

- Как что! - удивилась Лерочка. - В Севастополе неделю назад утонул какой-то большой военный корабль и погибло очень много людей.

Непрядов и Чижевский в недоумении переглянулись.

- А вы не знали?.. Тоже мне, моряки! - презрительно передернув краешком губ, она скрылась за дверью.

- Всегда и всё последними узнаём, - удручённо заметил Эдик.

- Какая-то чепуха в кулёчке, - высказался Непрядов.

Однако на другой день слухи усилились, - будто в Севастополе и в самом деле перевернулся и пошёл ко дну вместе с экипажем линейный корабль "Новороссийск", при этом погибло полторы, не то две тысячи людей.

Училище взбудоражилось. Пo этому поводу завзятые мореходы-теоретики толковали разное. Одни доказывали, что такого быть не может: потопить линкор - даже в бою дело не простое, для этого потребовалось бы вогнать ему в борт не менее десятка торпед. Другие уверяли, будто всё возможно, если неосторожно обращаться с артиллерийским боезапасом главного калибра. Находились и такие, кто во всём случившемся искал след подводных диверсантов.

Факультетское начальство на этот счёт отмалчивалось, либо требовало прекратить досужую болтовню. И все ожидали каких-то разъяснений.

Наконец, адмирал Шестопалов приказал собрать весь личный состав штурманов и минёров в актовом зале. Егop и его дружки поторопились занять места в первом ряду, как раз напротив доски, на которой был кнопками приколот конструкторский чертёж "Новороссийска".

Владислав Спиридонович медлил начинать, пристальным взглядом ощупывая сидевших перед ним курсантов. Потом в наступившей тишине отчетливо произнёс:

- Прошу почтить минутой молчания светлую память героически погибших матросов и офицеров черноморской эскадры линкора "Новороссийск".

Возникло какое-то быстротечное замешательство, по рядам прошёлся гул голосов. Двинув стульями, курсанты поднялись. Нe шелохнувшись, они будто целую вечность стояли в скорбном смятении.

Дав разрешение всем садиться, Шестопалов начал с легенды, с исторической справки о корабле. Кое-что Непрядов об этом и раньше знал, едва не самый быстроходный в мире итальянский линейный корабль, переданный в состав Черноморского флота по репарации после войны. Но не родословная корабля-приёмыша, по сути, чужака в эскадре, была всем важна. До Егорова сознания только теперь начало доходить, сколь велика затронувшая флот беда. В большом напряжении он слушал адмирала, мучительно сопереживая. Мало утешения было в том, что на самом деле погибших оказалось не две и не полторы тысячи, а около шестисот человек. И виной всему, вероятно, явились не диверсанты, а немецкие донные мины, оставшиеся на грунте с времён минувшей войны. Любой, кто на море служит, мог бы оказаться на месте погибших "новороссийцев".

Шестопалов с педантичностью анатома-физиолога вскрыл весь процесс гибели черноморского линкора. Мощнейший взрыв грохнул ночью под самым днищем. Корабль дал крен, и вода хлынула через незадраенные иллюминаторы кают внутрь жилых помещений. А потом случилось то самое, непоправимое и страшное, что на флоте называют "овер-киль", когда утративший остойчивость корабль переворачивается кверху днищем.

Казалось, всё именно так и было, как излагал адмирал. Каждое слово Владислава Спиридоновича взвешено, мысль отточена. Погибавший экипаж, по его словам, действовал в лучших традициях флота. Даже гипотезы и предположения оборачивались у него неопровержимым доказательством стойкости и мужества до конца боровшихся за живучесть моряков. И тем досаднее представлялась царившая на спасательных работах суетня к неразбериха - всё то, что выплеснулось в итоге трагедии.

Сообщение Шестопалова положило конец догадкам и домыслам. Тем более что из города продолжали приходить самые невероятные слухи. Погибших героев-моряков якобы похоронили в спешке и от всех тайно, как бы заметая следы какого-то чудовищного преступления. И что офицерам в форме будто бы нельзя стало в Севастополе на улице показываться - гражданские не прощали им малодушия, поскольку погибших моряков и похоронить-то по человечески не смогли.

"Но что же это было? - мучил себя вопросами Егор. - Перестраховка? Трусость?.. А может, предательство, раз кому-то очень выгодно было вызвать всеобщее возмущение и стыд?.. Известно же, как в народе любят моряков. О чём же думал командующий флотом, сын прославленного героя гражданской войны? - Он-то не мог не знать, что такое беззаветный героизм до конца стоявшего экипажа! Матросы-то в чём виноваты?!.."

В первые минуты Егор порывался идти к адмиралу и обо всём этом спросить его прямо. Только рассудительный Вадимыч не посоветовал этого делать, потому что адмирал не вправе сказать курсанту более того, что уже сказал. А сгоряча можно было нарваться на крупную неприятность. И потом ведь у каждого, если не дурак, своя голова на плечах... Возможно, не пришло ещё время сказать всю правду.

Конечно же, Владиславу Спиридоновичу многое виделось за дымкой прожитых лет. Он вёл свой отсчёт роковым взрывам линейных кораблей, начиная с трагически потонувшей "Императрицы Марии". Но всё же откровенным был постольку, поскольку старался уберечь своих питомцев от повторения зловещих промахов...

Впрочем, не один Егор задавался мучительными вопросами, отчего это на флотах Российских беспримерный героизм и самоотверженность команды нередко соседствует с беспечностью, разгильдяйством, неспособностью вовремя принять правильное решение. Ведь ничего не случилось бы, обследуй загодя водолазы дно в районе якорной стоянки корабля у пятой бочки, задрай иллюминаторы в своих каютах сходившие на берег офицеры и, наконец, не внеси сумятицу в действия аварийных партий сам адмирал Пархоменко, бестолковый сын прославленного героя... Теперь же проще простого было развести руками: произошло-де как раз то, чему суждено случиться, погибших не вернёшь, не вытрешь их матерям, жёнам и невестам слёзы отчаянья и скорби. А самому Непрядову хотелось от всего этого кричать...

Вдвойне было больно оттого, что катастрофа произошла в его родном городе, о котором навсегда в памяти остались самые светлые, хотя и неясные видения раннего детства. Отчаянно думалось. да разве допустил бы такое лично он, Егор Непрядов, дай ему в эту страшную минуту адмиральское право распоряжаться судьбами многих людей. Уж он-то наверняка нашёл бы единственно правильное решение, чтобы не было причины в тайне рыть ночью экскаватором общую могилу на Братском кладбище.

Воображение рисовало ему Северную бухту и... перевёрнутую кверху днищем махину линкора, торчавшую из воды в каких-нибудь двухстах метрах от берега. Допустим, дала бы судьба право последнего выбора: стой в толпе на Госпитальной набережной, в бессильном ужасе взирая на тонущий корабль, или же сам окажись на его борту среди погибающих людей... Не задумываясь, Егор выбрал бы последний вариант. Он готов был до последнего вздоха спасать корабль или погрузиться вместе с ним в морскую пучину - лишь бы не страдать позором собственного бессилия. И не сомневался, что поступил бы точно так, как нашёл в себе силы поступить его отец...

9

Суточный наряд являлся как раз тем исключительным случаем, когда взвод в полном составе пропускал занятия. Одни заступали в караул, другие рабочими по камбузу, третьи - дневальными. А Егору Непрядову, как старшине класса и бывалому служаке, доверяли бело-голубую повязку дежурного по роте. В его подчинении оказывались три дневальных, чьи полномочия подтверждались бело-красными нарукавными повязками. Службу посменно несли в коридоре у входной двери. Подсменка обязана была поддерживать в кубриках чистоту и порядок.

Тот день, когда Непрядов очередной раз дежурил по роте, ничем не отличался от всех прочих пасмурных зимних дней, когда из-за промозглой сырости и слякоти никому не хотелось на улицу и носа показывать. Егор вразвалочку расхаживал по коридору, ощущая приятную тяжесть палаша, оттягивавшего поясной ремень у левого бедра.

У столика дневального маялся Герка Лобов. Невысокий, но по-борцовски крепко сложенный, со скуластым лицом и слегка раскосыми глазами, он походил на степного кочевника. Герка слыл заядлым курильщиком и большим знатоком в радиоделе. Курить на посту не разрешалось, и потому Герка с упоением рассказывал Егору о каких-то оригинальных печатных микросхемах, о которых вычитал в журнале.

Егор терпеливо выслушал его и сказал:

- При таких-то страстях тебе надо во "ВМУРЭ" учиться, а не здесь.

- Совсем не обязательно, - возразил Герка. - В штурманском деле и сейчас электроники хоть отбавляй, а будет, я так думаю, ещё больше.

- Но ты оказался бы там как рыба в воде, - пробовал зацепить его за живое Непрядов. - Ты же по натуре технарь, а не строевик.

- Технарь, строевик... - недовольно высказал Лобов. - Да кто это выдумал! Мы офицеры флота, и этим всё сказано.

- Будущие, - уточнил Егор. - Сперва надо четыре года грести в морской науке по-каторжному, как на галерах.

- Греби - не греби, а всего на свете знать не дано. Зато в чём-то своём просто обязан разбираться до винтиков, до молекул и атомов. Надо просто заболеть каким-то делом на всю жизнь и тогда вот эта самая "болезнь" сделает тебя богом в том самом твоём увлечении. Только это дело должно быть настоящим, серьёзным.

- И спорт?

- А причём здесь спорт? Это же, скорее, развлечение, а не увлечение.

- Сам Козьма Прутков утверждал, - Непрядов назидательно поднял палец, - что специалист подобен флюсу.

- Передай своему Козьме, чтобы он не простужался - тогда и чирей не вскочит.

- Вот для этого хотя бы и нужно заниматься спортом, а не только техникой.

- Подумаешь! Нормы по ГТО я сдал не хуже других и больше на это дело тратить время не желаю. Лучше уж технический интеллект накачивать, чем одни лишь мускулы.

- Да что вы спорите! - подал из ленкомнаты голос Вадим, где он за подшивкой газет коротал подсменку. - Конечно же и невозможно сразу всем заниматься и всё знать. Только надо к этому стремиться. Кто-то из древних сказал: вселенная вокруг тебя, так будь же в ней самой яркой звездой и свети хотя бы мгновенье...

- Ну, если каждый возомнит себя звездой, - Герка скривил толстые губы, изобразив крайнее удивление, - сплошной звездопад получится. Ибо по Михайле Ломоносову, "звездам числа нет, бездне дна..."

- Вообще-то, их давно пересчитали, - убеждённо заявил Колбенев, выходя из ленкомнаты. - Около трех тысяч, если смотреть на небо в ясную ночь, а если взять нашу галактику, то - больше десяти миллиардов.

Лобов скептически ухмыльнулся, но возражать не стал - кто их, звездочётов, разберёт...

- Покурить, что ли? - как бы подумал он вслух.

Но отпроситься в курилку не успел. На лестничной клетке послышались тяжёлые шаркающие шаги и вскоре в дверном проёме показалась дебелая фигура старшины роты.

Лобов поправил на рукаве повязку и отвалился от стола, на котором всё это время полусидел.

Вскинув руку к бескозырке, Егор отрапортовал мичману, как положено по уставу.

- Говоришь, в роте полный порядок, замечаний нет? - переспросил мичман, очевидно, собираясь к чему-то придраться.

Егор пожал плечами, давая понять, что начальству виднее, и при этом снисходительно улыбнулся.

- Ты какой год на флоте, Непрядов? - продолжал Иван Порфирьевич.

- Восьмой, товарищ мичман, - бойко отвечал Егор и тайком чуть подмигнул Герке, мол, приготовься отразить атаку...

- Так, восьмой, - как бы подытожил мичман и тут же сделал вывод. - А ведь не знаешь, что во время дежурства на посторонние темы говорить с дневальным не полагается. Так орали, аж на улице слышно. И потом, чем у тебя занимаются на подсменке? Где третий?

- В кубрике, койки подравнивает, - не моргнув глазом, отчеканил Егор.

Появился Кузьма. По его помятому лицу нетрудно было догадаться, что он не упустил случая немного "прикорнуть" на койке.

Мичман сердито погрозил ему пальцем.

Кузьма невинно улыбнулся: "ну как можно, вы ж меня знаете..."

- Поглядим теперь порядок в жилых помещениях, - сказал Пискарёв, не спеша, с достоинством неся своё грузное тело по коридору.

- В кубриках? - уточнил Егор на правах бывалого моремана.

- Я сказал: в жилых помещениях, - повторил Иван Порфирьевич. - В кубриках размещается плавсостав, значит - корабельный экипаж. Пока что такового здесь не наблюдаю.

Непрядов вздохнул, оставаясь при своём мнении, мол, флотские традиции всё ж надо уважать...

Старшина роты, будто не замечая Егорова недовольства, продолжал перечислять ровным, бесстрастным голосом:

- Сапожная щётка валяется на полу. А лежать ей положено где?.. В пустом тувалете свет горит. А кому там сейчас темно?..

- Вы хотите сказать, в гальюне? - опять попытался уточнить Егор.

Мичман внимательно поглядел на него и так же ровно, не повышая голоса ответил:

- Это на корабле, как приспичит, бегают в гальюн, а здесь - тувалет, и укоризненно покачал головой. - Восьмой год на флоте, а разницы между сортирами не видишь.

- Это ж такое тонкое дело, - съязвил Егор. - А впрочем, я не возражаю - пускай будет тувалет.

Мичман неодобрительно покачал головой и шумно вздохнул. Ему не хотелось доводить дело до принципа. Пройдя между рядами коек и заглянув на выбор в несколько рундучков, которые он, как бы к слову, назвал конечно же тумбочками, Иван Порфирьевич немного подобрел.

- Вот! Если ж порядок тут - он порядок и есть: кровати выставлены как по ниточке и палуба такая, что носовой платок об неё не замараешь.

- Вы хотели сказать - пол? - польщённо придрался Егор. - Палуба, если не ошибаюсь, на корабле?

- Тю на тебя! - в сердцах выругался мичман. - Конечно же пол, понимать должон!

Мичман ещё некоторое время бродил по кубрику, ворча и придираясь, как полагал Егор, к мелочам. Потом остановился и как-то неловко, будто у него подвернулась нога, опустился на койку.

Непрядов тут же хотел было намекнуть, что в рабочее время на койке сидеть не полагается, но потом догадался, что со стариком творится что-то неладное. Лицо его сделалось серым, взгляд потускнел.

- Вам плохо? - забеспокоился Егор.

Не говоря ни слова, Иван Порфирьевич пошарил рукой в кармане и вытащил оттуда стеклянную трубочку с валидолом. Сунув таблетку под язык и немного выждав, облегчённо выдохнул воздух.

Оба поглядели друг на друга - Егор с состраданием, мичман устало и чуточку виновато. Пискарёв грустно улыбнулся и развёл руками, давая понять, что ничего тут не поделаешь, такие вот дела...

- Я позвоню в санчасть, - предложил Непрядов.

- Я те позвоню, - мичман строго погрозил кулаком.

Не секрет, что у мичмана пошаливало сердце, хотя он и пытался скрывать от всех свой недуг. Ему шёл уже седьмой десяток лет, но с флотом он и не думал расставаться. Семьи у него давно уж не было. Все помыслы и надежды старого служаки, казалось, не выходили за пределы ротного помещения. Здесь он дневал и ночевал. Однако в городе у него была отдельная большая квартира, которая, впрочем, чаще пустовала.

- Никаких звонков, Непрядов! - напомнил мичман и приложил толстый палец к губам. - Ты понял меня?

Егор кивнул.

- Добро, - сказал Иван Порфирьевич. - А теперь проводи-ка меня, старшина, в каптёрку. Полежу малость, пока наши с занятий не пришли.

Непрядов с готовностью подставил своё плечо, и они не торопясь, будто закадычные друзья на прогулке, направились к выходу. У самых дверей в них едва не врезался Герка.

- От чумовой, - сердито произнёс мичман, не снимая с непрядовского плеча свою увесистую ладонь. - Тебя что, укусили? Кто за тобой гонится? Куда так несёшься?!

- Звонил дежурный по училищу, - выпалил Герка. - Непрядова срочно к адмиралу!

Пискарёв перевёл на Егора тяжёлый взгляд и спросил, убирая ладонь:

- Ничего не натворил?

- Не успел ещё.

- Ну, тогда ступай, - и предусмотрительно посоветовал. - Дёрни-ка ещё разок ботинки щёточкой и тирани бляху.

Надев шинель и затянувшись ремнём, Егор выскочил на улицу. От шведских казарм до учебного корпуса по улице не более десяти минут ходьбы. Обыкновенно курсанты преодолевали это расстояние строем и с песней, вызывая любопытство прохожих. Непрядов же домчался за пять минут, несмотря на путавшийся в ногах палаш, который приходилось придерживать рукой.

Раздевшись в вестибюле и глянув на себя в зеркало, он не спеша уже, чтобы окончательно успокоиться, начал восходить по ступенькам адмиральского трапа.

Всё ещё теряясь в догадках - зачем это он мог так срочно понадобиться, - Егор постучал в высоченную дверь и, отворив её, решительно шагнул под своды знакомого кабинета.

Шестопалов ожидал его. Он выбрался из своего кожаного кресла и пересел на один из двух стульев, приставленных к письменному столу. Егору было предложено сесть напротив.

Владислав Спиридонович с каким-то повышенным интересом принялся разглядывать своего курсанта и бывшего воспитанника, словно видел его впервые.

Непрядову от такого пристального внимания стало явно не по себе, и он заёрзал, не знал, куда девать глаза и руки. Впрочем, никаких грехов он за собой не чувствовал, да и адмирал совсем не выглядел грозным или рассерженным, как это бывало, когда он собирался кого-то распекать. Его полное лицо, с маленькими глазками и тонкими губами, выражало, скорее, умиротворённость и добродушие.

- Давно ли это было! - произнёс адмирал, всё так же внимательно глядя на Егора. - Восемь лет - будто одни день... Помню, как привёл тебя в наше училище однорукий ветеран, стал просить о твоём зачислении. Но приём давно закончился, и ему дали отказ. И все же он нашёл такие слова, против которых нельзя было устоять: рассказал про твоего отца, про мать... "Скоро я, говорит, - деревянный бушлат надену, а вот мальцу моему надо жить и учиться. Есть у него на это право, потому что он морем крещённый..." Что делать?.. Зачислили тебя в четвёртый класс сверх положенного штата. А дядька твой, как и предчувствовал, действительно через несколько дней умер... Так-то вот бывает.

- Бывает, товарищ адмирал, - согласился Егор, не понимая, к чему клонит разговор начальник училища.

- Пригласил я тебя вот зачем, - немного торжественно произнёс Шестопалов, покрывая своей ладонью Егорову руку, которую тот держал на колене. - А знаешь, Непрядов, ты ведь не круглый сирота.

Егор удивлённо встрепенулся.

- Да, да, - подтвердил адмирал, не отрывая от Егоровой руки своей ладони и тем самым как бы успокаивая. - Вот только что у меня был твой родной дед Фрол Гаврилович.

Непрядов почувствовал, как жар ударил в лицо и во рту отчего-то пересохло.

- Долго он тебя после войны разыскивал, - продолжал Владислав Спиридонович. - Но, как бывает, случай помог. А дед твой человек интересный, мудрый. И судьба у него не простая, трудная. Воевал, имеет партизанскую медаль. А теперь же, как бы это сказать, в известной мере учёный-пчеловод.

- Но почему же он меня-то не дождался! - не вытерпев, вскочил Егор.

- Боится.

- Кого боится?

- Тебя. Не убеждён, захочешь ли ты его признать.

Совсем уже ничего не понимая, Егор опустился на стул.

- Есть обстоятельство, которое может показаться тебе не совсем обычным, - немного помолчав, как бы взвешивая слова, Владислав Спиридонович произнес. - Дело в том, что твой дед священник, так сказать, служитель культа.

- Ну и что? Он же мой дед!

- Вот и я ему твердил о том же, - улыбнулся одними лишь глазами Шестопалов. - Он же, чудак-человек, сомневается. Пускай, мол, внук узнает сперва, что я обыкновенный сельский поп, а потом и решает, захочет ли видеть меня...

Адмирал поднялся, и Егор мгновенно вскочил на ноги.

- Дед остановился в гостинице "Стабурагс", - сказал адмирал, протягивая Непрядову заранее приготовленную увольнительную записку. Ступай, он ждет тебя.

Выскочив из парадного подъезда, Непрядов торопливо зашагал по улице Падомью. Он знал, что гостиница располагалась где-то в одном из боковых переулков и отыскать её не составит большого труда. Егор всё ещё не мог успокоиться. В нитях мыслей всё разорвалось и перепуталось, будто его неожиданно дёрнуло током. "Родной дед... бывший партизан... учёный-пчеловод... и почему-то сельский поп..." Он не знал, каким образом уяснить эти простые понятия. Нивесть откуда появилась робость и даже страх перед незнакомым ему человеком, назвавшимся его дедом. Только ноги будто сами собой стремительно несли его вперёд.

Непрядов остановился у гостиничного подъезда, освещённого тусклой лампочкой, не решаясь войти в дверь. Всё так же нескончаемо валил мокрый снег, задувал промозглый ветер и спешили куда-то сгорбившиеся прохожие. И только флотский курсант вроде бы безо всякой цели месил ногами на одном месте снежную слякоть.

Егор всё же заставил себя сосредоточиться, напрячься всеми мускулами, как это случалось перед выходом на ринг, и решительно потянуть за ручку дверь. Дохнуло гостиничным теплом. Нужную ему комнату отыскал на втором этаже, в самом конце длинного коридора. И снова одолела непонятная робость, почти страх. На какое-то мгновенье Непрядов замер, не в силах поднять руку и постучаться. Сильно, будто собираясь выпрыгнуть, колотилось под тельняшкой сердце.

"Не трусь, гардемарин, - приказал он себе старомодным словом, каким взбадривал себя. - "Добро" до клотика и - полный вперёд".

Переступив порог, Егор оказался в довольно просторной комнате, обставленной стандартной обшарпанной мебелью. В кресле у окна сидел старик с пышкой гривой седых волос и с такой же сплошь белой окладистой бородой. При виде Егора он нерешительно поднялся во весь исполинский рост. Не тучный, но широкий в кости, в просторной сатиновой рубахе навыпуск, охваченной шёлковым пояском, он походил на Деда Мороза.

Мгновенье дед и внук пристально глядели друг на друга, точно пытаясь взаимно угадать какие-то знакомые черты и тем самым удостовериться в их подлинном родстве. Быть может, эта неопределённость обоим всё же мешала открыться, и потому Егор сдёрнул с головы шапку, обнажив тёмно-русую, с короткой чёлкой голову. Он смущённо улыбнулся, неловко переступая с ноги на ногу и совсем не представляя, что следует сказать. И вновь почувствовал себя не Егором, а Егоркой, как когда-то давно...

Вдруг лицо старика передёрнуло какой-то странной гримасой, губы его задрожали. Он протянул к своему Егорке руки, а потом, будто ослабев, почти повалился в кресло и закрыл лицо ладонями. И Егор, уже не помня себя, кинулся к зарыдавшему старику. Дед обхватил жёсткими ладонями его голову и притянул к своей бороде, под которой почувствовался холодок наперсного креста, висевшего на цепочке.

- Слава те Господи, - глухим, сильным голосом изрёк дед, - что на склоне дней моих грешных даровал мне радость великую. Теперь и помереть можно, - и он принялся неистово чмокать Егора в лоб, в щёки.

- Да что вы, дед, - выговорил Егор, чувствуя комок в горле. - Вон вы какой большой, да сильный.

- Мне уж восьмой десяток. И недалёк тот час, когда Господь призовёт меня.

- Всё равно живите, дед, - настаивал Егор, с ударением произнося это последнее слово, смысл которого уже не казался, как прежде, столь отвлечённым.

- Дед... Ну, конечно же дед, - растроганно повторял старик, тоже ощущая необычность своего нового состояния. - Ах, чадо ты мое возлюбленное! Да и в самом деле я твой дед, а кто же ещё! Думалось вот, всё пережил, всё перетерпел... Оттого что светлые ангелы нашёптывали: "Жив, отче, внук твой Егорушка. Молись и жди..." Ан, так и вышло: не взяла тебя пучина морская. То была для тебя лишь Господня солёная купель. И жить тебе, внук мой любезный, и род наш непрядовский продолжать.

Дед отвёл Егорову голову от своей груди и, не выпуская из своих ладоней, заглянул в глаза.

- Вон какой ты ладный, да крепкий у меня вымахал. Как только улыбнулся, меня будто огнём ожгло: ведь у тебя, внучок, бабкина незабвенная улыбка. Она, Евфросиньюшка-свет, так могла улыбаться, царствие ей небесное. Она тебе черты лица своего прекрасного подарила. Вот только глянул на тебя - её молодой представил...

Налюбовавшись внуком, дед наконец-то позволил ему раздеться. Пока Егор снимал в тесной прихожей мокрую шинель, дед уже начал суетиться у стола, извлекая из раздутого баула какие-то пакеты, узелки, банки.

Глядя на появившуюся на столе домашнюю снедь, Егор страдальчески воздел к потолку глаза.

- Ну зачем, - простонал он, - неужели вы думаете, что нас не кормят?

- Садись, ешь, - потребовал дед и усадил внука рядом с собой. - Да кто ж тебя так накормит, как не родной дед, - и, хлебосольно махнув рукой, начал предлагать. - Эво, свежая курочка, сама попала на сковородку, дурочка. А это грибочки-сморчочки, сидели под пенёчком - с вешнего обору, да ядрёного засолу, - и удивленно развёл руками, будто нечаянно увидал. Да, вот и медок-золоток, наш приятель и всем врачам врачеватель. Как отведаешь, сто лет без хворобы проживёшь, - хитровато подмигнув, дед похлопал ладонью по фляжке. - А что, внучек, нельзя ли со свиданьицем по глоточку вишнёвой наливочки-чаровницы?

Егор в смущении потёр подбородок, ему не хотелось обижать деда, но и своими принципами он поступаться не привык.

- Вообще-то, если серьёзно занимаешься спортом, - высказал как бы самому себе, - то и грамма спиртного в рот брать нельзя.

- Понимаю, - согласился дед, - нельзя, так нельзя, дело твоё служивое. А мне уж, старому, позволь за тебя по русскому обычаю стопочку. Раз в жизни такая радость выпадает, как нам с тобой, - и наполнил гранёный стакан густой рубиновой жидкостью.

Вздохнув, Егор отчаянно махнул рукой, подумав: "И в самом деле, не каждый же день родных находят..." Он подставил свой стакан, а дед немного налил ему из фляги.

Прежде чем чокнуться, старик покрестился куда-то в угол, скороговоркой пробормотал молитву и лишь после этого поднял стакан. Звякнуло стекло, дед крякнул. Егор поморщился. Сладкая влага пахнула летней свежестью и вишней. В груди потеплело, точно там зашлась жаром вздутая горсть углей. Егор всего понемногу перепробовал, а дед всё потчевал его, приговаривая:

- Ешь, ешь - это ведь от щедрот землицы твоей родной, наречённой издревле Укромовым селищем.

- Разве я не в Севастополе родился? - напломнил Егор.

- Конечно же нет, - убеждённо ответил старик. - Когда Оксана собиралась тобой разродиться, Степан со своим кораблём в дальний поход куда-то ушёл. Она собралась налегке, да и приехала к нам в Укромовку. Матушка Евфросинья Петровна, бабка твоя, так и ахнула.

- Чего ж это она ахнула?

- Так не ведали мы, что Степан-то наш женился, да ещё какую красавицу взял: лицом кругла, черноброва и статью что белая лебедица. В нашем родном дому и появился ты на свет Божий.

- Ну и чудеса, - изумлённо произнес Егор, не в силах переварить услышанное.

- Истинно глаголешь, - согласился дед. - Чудес в нашем непрядовском роду хватает...

- Но отчего ж тайна была, что отец женился? - допытывался у деда Егор.

Старик отчего-то медлил с ответом. Запустив пятерню в густую бороду, он сосредоточенно размышлял. В его глубоко посаженных внимательных глазах отразилась какая-то давнишняя скорбь, не то обида.

- Всего так-то вот за один вечер и не перескажешь, - произнёс он. Думал, что сперва ты меня пытать станешь, почему я священнослужитель?

- И об этом тоже, - подтвердил Егор.

Печаль в дедовых глазах сменилась теплотой, и он сказал:

- Ты вправе меня обо всём этом спрашивать, а я обязан тебе как на духу ответить.

- Да не бойтесь, дед, - нашёлся Егор. - Я не стану приставать к вам с вопросом, есть ли Бог...

Старик добродушно засмеялся, глаза его прослезились.

- И на том спасибо, что нам не надо без толку в ступе воду толочь. Ты, чадо мое, совсем ещё молод и по-другому воспитан, нежели я. Иное поколение - иные взгляды на жизнь. А мне уже поздно в чём-либо переубеждаться. Стар я и весь в прошлом... К тому же адмиралу вашему благороднейший, большого и светлого ума человек - слово дал, что покамест в разговорах с тобой не буду касаться вопросов теологии. И он прав. Промеж нас и других тем хватает.

- Дед, - Егор тронул его плечо рукой. - И всё ж почему вы стали попом, а отец пошёл на флот?

- Почему? - переспросил дед с каким-то таинственным прищуром. - А знаешь ли ты, что роду нашему Непрядовскому за триста и более того лет, что все пращуры твои из поколения в поколение по наследству становились священниками? Не суди их за это с высоты века нынешнего. Но постарайся же воззреть в века минувшие, ибо в тебе их непрядовская кровь течёт. Не токмо попами - когда надо, умели они и неплохими воинами быть. Бились они с пришлой ратью Стефана Батория, а ещё раньше - с ливонскими рыцарями. Фамилия твоя древнейшая - Непрядов - думаешь, сама по себе появилась? Это ведь Непрядва. Есть на Руси такая речка, - и дед вопрошающе глянул на внука.

Тот кивнул, мол, знаю, что есть.

- Вот видишь, - продолжая старик. - А ведь в давние времена прозвища просто так в народе не давали: великий смысл порою в том заключён был. От отца к сыну, от деда к внуку - так и восходил корнями от земли своей народ русский.

- Расскажите лучше об отце, - попросил Егор.

- Да и что же рассказать-то?.. - озадачился дед. - Недолгая жизнь его у меня как на ладони лежит. Все денёчки его перебираю в памяти, будто чётки. Но снится он мне по ночам всегда маленьким... Озорной рос, бедовый. Я уже тогда понял, что не суждено ему унаследовать родовую стезю. Да я и не неволил его: всяк сам волен выбирать свою дорогу. Когда-то у нас в Укромовом селище он был вожаком, первым заводилой... Ребята горой за ним. Строили коммуну, лихие песни пели, шумели на сходках. Всю тысячелетнюю Укромовку переворачивали на свой лад. А как яростно он со мной спорил! Эх, Степан, Степан, отчаянная твоя головушка... - дед печально улыбнулся каким-то сокровенным мыслям, припоминая былое. - Однажды потребовал, чтобы я сложил с себя свой сан, а в храме устроил бы избу-читальню...

- Ну и что же вы? - нетерпеливо спросил Егор.

Старик лишь горестно развёл руками.

- После этого Степан сказал, что я ему больше не отец, а он мне - не сын, - тихо вымолвил дед и выжидающе поглядел на внука. Но тот молчал, и старик успокоился, продолжив:

- Я и не обижался на него. Потому что время было такое...

- Но вы помирились?

Старик отрицательно покачал головой.

- Вскоре он добровольцем пошёл в моряки, и с тех пор я больше никогда не видел его. Правда, бабку твою он по-сыновнему нежно любил и письма ей слал. Со мной вот только общего языка не находил. Но думаю, не на столько уж Степан возненавидел сан мой, чтобы нам всю жизнь врагами быть. Мы бы с ним о многом ещё поспорили, останься он жив.

- Теперь я за него с вами поспорю, - пообещал Егор.

- Спорь, внучек. Только не бросай меня.

- Не брошу, дед.

Со вздохом облегчения старик вновь притянул Егорову голову к себе.

Ни дед, ни внук даже не заметили, как время их свидания подошло к концу. Егору пора было возвращаться в училище, а деду - собираться в обратный путь, поспешая в родную деревеньку, утопавшую на Псковщине в глубоких снегах. Они рапрощались, но прежде Егор пообещал, что на зимние каникулы непременно приедет в Укромово селище.

Уложив в авоську дедову снедь, Непрядов вышел из гостиницы и припустился бодрой рысью по улице. Приходилось торопиться, чтобы не опоздать.

Куранты уже начали отзванивать в динамике полночь, когда Егор, еле переводя дух, протянул дежурному увольнительную. Тот, не глядя, сунул её в ящик стола и махнул рукой - проваливай.

Непрядов разделся, заправил на вешалке шинель и вместе с дедовой авоськой осторожно вошёл в кубрик. Ребята спали, судя по стоявшей тишине. При синем свете ночника он пробрался к своей койке. Подумал, что авоське лучше всего полежать до утра в рундучке. Только взялся за скобу дверцы, как вспыхнул свет и весь второй взвод, притворявшийся спящим, повскакал с коек. Ребята принялись поздравлять Непрядова, от души радуясь за него. Курсанты уже знали, что нашёлся его родной дед. И от такого внимания Егор немного растерялся, даже растрогался, не находя ответных слов.

- Хорош гусь, - проговорил Кузьма, бесцеремонно вытряхивая свёртки из авоськи на койку. - И ты хотел такой харч сожрать под одеялом?

- За кого ты меня принимаешь, Кузьмич! - едва не обиделся Егор. - Это ж на всех.

- Тогда не смею отказаться, - сказал Кузьма и впился крепкими зубами в жареную курицу. Принялись дружно жевать и ребята, кому что досталось. Разумеется, никто из них не был голоден. Флoтcкий харч всегда славился повышенной калорийностью. Но так уж повелось по первому году службы: сколько не корми салажонка, ему всегда хочется есть - даже ночью, когда весь прочий служивый люд предпочитает спать.

- А выпить у тебя не найдётся? - на всякий случай полюбопытствовал Кузьма.

- Была вишнёвая наливка, - признался Егор. - Но я не взял её, почти полбутылки в номере осталось.

- Ох, предатель! - простонал Обрезков. - Хоть самому беги за ней.

- Как дед? - спросил Вадим, стараясь из банки выудить зубной щёткой солёный грибок.

Егор показал большой палец, как бы говоря, мировой старик.

- Эй, милорд! - позвал Кузьма оставшегося лежать на койке Чижевского. - Курочки не желаешь? Поторопись, а то протабанишь.

- Благодарю, сыт, - лениво позёвывая, отозвался Эдик. - А ладаном, вообще-то, она не пахнет?

- Вообще-то, от ладана лишь чертей в ночь под Рождество воротит, уточнил Кузьма.

Кубрик взорвался дружным хохотом.

Чижевский уязвлённо зыркнул и повернулся спиной. Вскоре кубрик угомонился, свет погасили, и ребята начали засыпать. А к Егору сон долго ещё не шёл. Обида на Чижевского прошла. Скоро он и думать о ней перестал. В мыслях Егор снова и снова возвращался к встрече с дедом своим, Фpoлoм Гавриловичем, вспоминая его спокойный, не по-стариковски сильный голос, приятный запах ладана и сушёных трав, исходивший от его бороды. И Егор отчего-то уж не казался самому себе таким серьёзным и раньше времени повзрослевшим, как прежде. Он будто возвращался в безмятежное, навсегда утраченное детство, которого ему так мало досталось. И сама жизнь его, простая и понятная, теперь начиналась заново.

10

Близился Новый год. Отпраздновать его курсанты решили по-домашнему, в кругу Лерочкиных подруг, тем более что увольнительную давали на целые сутки. Уступив просьбам Леры, её дед - доктор и профессор, известный в городе нейрохирург - предоставил им на всю новогоднюю ночь свой просторный особняк, находившийся в Межапарке.

Всю организацию новогоднего торжества взял на себя Чижевский: собирал деньги на цветы и подарки, сочинял поздравительные куплеты, которые ребята собирались петь хором. А по вечерам он "висел" на телефоне, обговаривая с Лерой подробности новогодней встречи.

В его суматошные хлопоты Егор старался не вмешиваться, ему и своих забот хватало. Но всё же где-то в душе невольно шевелилось неприятное ощущение, что ему опять наступают на пятки. Лepa, конечно же, нравилась Егору, хотя и не настолько, чтобы потерять из-за неё голову. Он догадывался, что тоже небезразличен ей. Но между ними постоянно путался Чижевский, досаждая своей навязчивой активностью. "Надо бы объясниться с Лерой, - думал Егор, - и тогда милорду наверняка пришлось бы отваливать мористее..." Тем не менее что-то удерживало его от столь решительного шага, и объяснение, готовое вот-вот состояться, каждый раз откладывалось до более подходящего случая.

Так вышло, что накануне праздника Егор заступил в наряд. Впрочем, это не слишком огорчило. Смениться он должен был спустя полтора часа после того, как ребята отправились в Межапарк. Егор собирался приехать следом, как только сдаст дежурство по камбузу. Однако ему не скоро удалось освободиться: традиционный чай с пирожками и конфетами тянулся до тех пор, пока в актовом зале не начались танцы.

Получив у дежурного по роте увольнительную записку, Непрядов вырвался в город. Часы показывали начало одиннадцатого. Пришлось поторопиться. Услышав звяканье приближавшегося трамвая, он что есть мочи припустился к остановке. Вагоны оказались почти пустыми. Дребезжа стёклами и погромыхивая сцепами, они бойко катили по принарядившимся белым улицам. С утра валил снег, и древний город, с его островерхими крышами и шпилями церквей, выглядел помолодевшим, сказочным.

На Саркандаугаве, когда трамвай на повороте замедлил ход, Непрядов лихо соскочил с подножки. Жмыхая по снежной крупчатке ботинками, он скорым шагом двинулся по проспекту Межа. Слева от него, в припорошенных белых шапках, стеной стояли высокие сосны старого парка. По другую сторону сквозь деревья высвечивали окна домов. Морозный воздух упруго врывался в легкие, уши пощипывало. Егор немного волновался, поглядывая на таблички, прикреплённые к невысоким, бесконечно тянувшимся заборам.

Нужный номер он отыскал, протопав не меньше километра по заснеженному, безлюдному проспекту. Толкнув калитку, вошел на довольно просторный огороженный участок, в глубине которого прятался под соснами особняк. Широкие окна заливал неяркий мерцающий свет - вероятно там уже зажгли свечи. Слышалась музыка.

"Интересно: ждут меня или нет?.." - мелькнула ревнивая мысль. Но тут же он отогнал её от себя и с независимо равнодушным видом надавил на кнопку звонка.

Дверь оказалась незапертой. И Егор смело шагнул за порог, решив действовать по обстановке. Он очутился в прихожей, походившей на вещевой склад во время инвентаризации. Пальто и шинели топорщились на вешалке, горой лежали на стульях и на столике перед зеркалом. Откуда-то из-под одежды еле слышно верещал телефон, до которого никому не было дела. За дверью громыхала радиола.

Непрядов решил было добраться до трубки, но звонки стихли. Сняв шинель, он бросил её в общую кучу. Затем поглядел в зеркало и не понравился самому себе: волосы только начали отрастать, и потому собственная физиономия казалась какой-то невыразительной, постной.

Отворив одну из дверей, Егор вошёл в просторный холл. Там царил интимный полумрак. Пары танцевали при свечах медленное танго. Егор прошмыгнул вдоль книжных стеллажей и опустился в глубокое кожаное кресло. Он с добродушной вальяжностью откинулся на спинку, ничуть не обидевшись, что никто даже не заметил его появления. Здесь было уютно. Потрескивали в камине поленья. В углу светилась разноцветными лампочками пушистая ёлка. В звуках танго слышались обрывки фраз, негромкий смех. Казалось, никому не было до Егора никакого дела. И это его успокаивало, поскольку с мороза и от усталости не хотелось даже пальцем шевельнуть.

Взгляд Непрядова невольно задержался на Лерочке. С пышной причёской, в длинном вечернем платье, облегавшем её статную фигуру, она заметно выделялись среди своих более скромных подруг. Какая-то приятная нежность исходила от каждого её движения. Можно было представить, как млел Чижевский, обнимая партнёршу за талию.

Непрядов разглядел Вадима. Тот сидел сбоку от пианино и о чём-то разговаривал с худенькой, невзрачной на вид девушкой. Она рассеянно слушала его, чуть касаясь пальцами клавишей и что-то изредка отвечая.

"О чём это они, - подумалось Непрядову, - и почему Вадим не приглашает её?.. Ах да, он не умеет танцевать".

Мелодия кончилась, и ярко вспыхнула под высоким лепным потолком роскошная хрустальная люстра.

- Вот и он! - с улыбкой тотчас оповестила всех Лерочка, обнаружив Егора. - Прямо с корабля на бал.

Придерживая полу платья, она подошла к поднявшемуся с кресла Непрядову, со светской игривостью предлагая руку для поцелуя. Егор небрежно коснулся её губами и ощутил на себе встревоженный, ревнивый взгляд Чижевского.

- Как можно так опаздывать! - с деланным возмущением произнесла девушка и погрозила пальцем с лакированным розовым ноготком.

- Виноват, служба, - оправдывался Егор. - Но постараюсь "безнадёжно" исправиться, - и достал из кармана флакончик духов, на которые не пожалел добрую половину курсантской получки.

- Это же мои любимые! - с неподдельной радостью воскликнула она, принимая подарок. - Как ты догадался?

Непрядов лишь польщённо повёл бровями, не желая открывать своего секрета. Духи он купил просто наугад - самые дорогие, которые только были в магазине.

Стоявший за спиной Леры Чижевский презрительно скривил губы, давая понять, что лично он подарил кое-что получше...

Слегка повернув голову, Лерочка скосила взглядом в сторону Чижевского:

- Паж, ты понял, как поступают истинные рыцари?

С фальшивым трагизмом Эдик схватился за сердце и театрально припал на колено.

- О, моя королева! Я весь мир готов бросить к твоим ногам, прежде покорив его. Не то, что этот жалкий пузырёк...

- Вот так и стой, Наполеон в тельняшке, - Лера повелительно протянула руку. Эдуард хотел было её поцеловать, но не успел. Вновь заиграла музыка. И Егор увлёк девушку за собой.

Лерочка танцевала легко, почти воздушно, и смело смотрела Непрядову в глаза. Егор уверенно держал её, слегка прижимая к себе.

- Ну, почему ты опоздал? - надув губки, капризно говорила девушка. Вот почему?

- Да видит Аллах, я всё же торопился.

- Плохо торопился, - продолжала капризничать Лерочка. - За это на тебя будет наложен обет.

- Какой обед? - хитрил Непрядов. - Я только что поужинал.

- Не спорь и повинуйся! Обет...

Непрядов в знак согласия склонил голову.

- После Нового года, - таинственно прошептала она. - А потом за это получишь королевскую награду...

Егор хотел уточнить, какая именно ждёт его награда, но в это время из включённого на полную мощь динамика радиолы донёсся голос диктора, читавшего новогоднее поздравление. Все поспешили разобрать хрустальные бокалы с шампанским и стеснились около ёлки.

- Один, два, три!.. - принялись хором отсчитывать бой курантов и с последним их ударом дружно закричали "Ура!"

Чокнувшись весело зазвеневшими бокалами, Егор и Лерочка отпили вина. Потом она передала Непрядову свой бокал и пошла к пианино. Некрасивая подружка уступила ей место, и Лерочка принялась музицировать, как бы давая разминку пальцам и легко переходя от одной мелодии к другой. Но вот сменила тему и взяла уверенные, сильные аккорды. Она запела хорошо поставленным, приятным голосом:

Лунной тропой, вместе с тобой,

Мне хорошо идти.

Взгляда нежней, сердца теплей,

Я не могу найти.

Милый, родной и славный,

С ласкою ты глядишь,

Так почему о самом главном ты молчишь?..

И Егор невольно подумал: "И в самом деле, почему?.. Если так и дальше раскачиваться, "милорд" уж точно не упустит своего шанса". Он глянул на Чижевского. Тот стоял у дверного косяка в излюбленной балетной позе, скрестив руки на груди, и не сводил с Леры глаз. В её словах, надо полагать, он тоже пытался отыскать для себя какой-то тайный смысл. Но Егор догадывался, к кому на самом деле обращена песня. И даже вообразил, как он явится однажды в этот дом в неотразимо элегантной форме с лейтенантскими погонами, при кортике, и торжественно попросит Лериной руки. Отказа ему не будет - он это чувствовал. А потом начнутся поздравления, будет много цветов и музыки. И уж, верно, посреди этого холла накроют большой свадебный стол...

Размечтавшись, Егор не заметил, как томная мелодия песни иссякла. Он опомнился, когда раздались дружные хлопки в ладоши. Чижевский кричал "браво" и уже тянулся, чтобы поцеловать Лерочкину руку.

Девушка с обворожительной улыбкой приблизилась к Егору.

- Как ты находишь мой голос?

Егор лишь зажмурился и воздел руки к потолку.

- Но ты на меня не глядел, - Лерочка игриво топнула ногой, - и, кажется, совсем не слушал.

- Я мечтал, - искренне признался Непрядов.

- О чём?

- Да о том, что песни, как и сны, бывают вещими...

- Уже теплее, - подсказала она, выдавая взглядом нетерпеливое ожидание, почти муку.

Но Егор всё медлил, смущаясь и уже сам мучаясь от слишком затянувшейся паузы.

- Кажется, я обещала тебе награду, - вспомнила она, - только её надо заслужить, - и громко позвала. - Паж!

Чижевский будто из-под земли вырос перед ней.

- Слушаю и повинуюсь, моя королева!

- Придумай этому рыцарю обет, который он должен исполнить. И немедленно.

- Тэ-экс, - протянул Эдик, давая понять, вот теперь-то попался, голубчик; немного подумав, сообразил: - А сделать он должен вот что, - и негромко прошептал, чтобы не слышали посторонние. - Пускай выберет самую некрасивую из верноподданных моей королевы, танцует с ней весь вечер, а в конце объяснится в любви и при всех поцелует её.

- Ах, жестокий паж,- Лерочка возмущённо погрозила пальцем. - Не выйдет! Достаточно и одного танца с поцелуем в конце - и только руки.

- Исполнять! - каким-то жестяным, бесстрастным голосом приказал Чижевский.

- Я бы рад, - пробовал отговориться Непрядов, - но у столь прекрасной королевы не может быть некрасивых фрейлин.

- Есть, - все так же невозмутимо промолвил Чижевский и показал на худенькую девушку, от которой не отходил Вадим Колбенев.

Они по-прежнему о чём-то увлечённо разговаривали, ни на кого не обращая внимания.

- Я жду, - с наигранной строгостью прошептала Лерочка. - В награду три моих поцелуя.

- Это невозможно, - со вздохом признался Егор.

- Но почему? - Лерочка удивлённо захлопала пушистыми ресницами. - Мой рыцарь испугался?

- Не в том дело, - продолжал Егор, стараясь всё обернуть в шутку. - В обществе этой дамы находится другой благородный рыцарь, мой друг. И потому я не могу затронуть его чести.

- Да он просто струсил, королева, - Эдик неприятно хихикнул.

- Нет, - жёстко сказал Егор. - Просто я в такие серьёзные вещи не играю.

- О, королева! - рванулся было Эдик. - Позволь мне исполнить этот обет и получить обещанную награду.

Лерочка выжидающе глянула на Егора.

Тот не двигался. Но взгляд его становился недобрым.

- Так вот же тебе мой приговор, отступник, - в знак заклятья она подняла руку. - Всю новогоднюю ночь ты должен оставаться один, до тех пор, пока я не прощу тебя, - и с царственной снисходительностью протянула Чижевскому руку. - Со мной танцует мой верный паж.

- Для пажа это безопаснее,- согласился Егор и так выразительно глянул на Чижевского, что у того не осталось сомнений, как бы повёл себя Егор в случае продолжения "пажом" его не столь удачной шутки...

Почувствовав неладное, Лерочка заставила себя расхохотаться, - она вынудила соперников улыбнуться ей.

Всех пригласили подняться в мансарду, где их на большом, застланном скатертью столе ожидал пыхтевший медный самовар и поджаристый пирог с клубничным вареньем. В общем шуме выделялся подчёркнуто весёлый голос Лерочки. Всем своим видом она старалась убедить, как ей хорошо находиться рядом с услужливым "пажом" и насколько безразличен ей провинившийся "рыцарь". Она явно играла излюбленную роль героини весёлой оперетты и не сомневалась в счастливой развязке.

Непрядов, сидя в конце стола рядом с Кузьмой, начинал тяготиться неопределенностью своего положения. Ему не хотелось придуриваться, разыгрывая из себя опереточного недотёпу. Он понял, что за свадебным столом в этом доме ему никогда уже не сидеть.

Снова начались танцы: кавалеры приглашали дам. Вадим ни на шаг не отходил от своей худенькой, большеглазой девушки и всё время о чём-то увлечённо рассказывал. Она слушала его внимательно и доверчиво, по-детски чуть склонив голову набок, будто ей рассказывали интересную сказку. Им, наверно, хорошо было вдвоём, и они никого не замечали.

Егор ненавязчиво, осторожно приглядывался к Вадимовой избраннице, стараясь понять, почему Чижевский посчитал её самой некрасивой среди всех Лерочкиных подруг. Впрочем, как рассудил, причиной тому могла послужить болезненная бледность её лица, но не сами его черты - тонкие и правильные, как у грустной царевны Несмеяны из мультфильма. Ведь разглядел же в ней Вадим нечто такое, что, вероятно, не всякому дано видеть...

Воспользовавшись толкотнёй и шумом модного "рок-н-ролла", Вадим со своей "Несмеяной" выскользнули в прихожую. Вскоре чуть слышно хлопнула входная дверь.

- Пожалуй, и нам пора, - сказал Кузьма. - Не годится Вадимыча оставлять. Всё-таки ночь ещё. Привяжутся к нему какие-нибудь алкаши, а он и драться-то не умеет...

- Разумеется пора, - согласился Егор. - Смоемся и мы на английский манер, не слишком хлопая дверью.

Разыскав в прихожей свои шинели, дружки подались во двор. Застёгиваясь на крючки, они дошли уже до калитки, как дверь снова отворилась и Егора окликнули. Он обернулся. По заснеженной дорожке, путаясь в полах длинного платья, к нему бежала Лерочка. Непрядов невольно сделал несколько шагов ей навстречу.

- Ты обиделся, Егор? - с тревогой спросила она.

- Пустяки, - благодушно ответил он, как о чём-то таком, что уже не имело никакого значения.

- Но ты же уходишь!

- Ухожу, потому что пора.

- В чём дело? Ну, почему?

- Да потому, что я никогда не предаю друга, не обманываю женщину и не обижаю ребёнка.

- Какой же ты дурашка, Егор. Ведь это была шутка.

- Возможно. Только не такая уж безобидная, как тебе кажется.

- Тогда хочешь, я для тебя сделаю, что никогда бы в жизни не сделала ни для кого другого: я при всех извинюсь перед Викой.

- Дело твоё. А я тут вовсе уж ни при чём.

- Прошу тебя, Егор, не уходи...

- Ступай в дом, а то простудишься.

- Егор... А хочешь, я их всех прогоню и мы останемся вдвоём? - она прильнула к нему. - Ну же, решай!

- Вот видишь, какая ты, - укоризненно сказал Непрядов, отстраняя девушку от себя.

- Ну, какая, какая?.. - говорила она, едва не плача.

- Вот такая, как есть. А я совсем другой.

Подскочил Чижевский. Зло глядя на Егора, он набросил на Лерочкины плечи меховое пальто.

Непрядов решительно повернулся и, не оборачиваясь, зашагал прочь. Вскоре он догнал ушедшего вперёд Кузьму. Тот на почтительной дистанции, как частный детектив, плёлся за Вадимом и Викой.

- Отвалил? - полюбопытствовал тот, затягиваясь дымком сигареты.

- Как видишь, - буркнул Егор.

- Ну и лопух, - откровенно выдал Обрезков,-Я бы на твоём месте такую лапушку ни за что бы не упустил.

- Пустой разговор. Ничего у нас с ней не получится.

- Тебе видней, - согласился Кузьма. - Моя бабуля говаривала: не с красотой жить, а с человеком.

- Мудрая у тебя была бабуля.

- Но я всё ж предпочитаю и то, и другое...

За разговорами не заметили, как Вадим и Вика ушли далеко вперёд. Опомнились, когда за поворотом дороги загромыхал первый трамвай. Дружки прибавили шагу, а потом, чтобы успеть, разом взяли спринтерский рывок. И всё-таки успели вскочить на подножку последнего вагона. Они ввалились, еле переводя дух, в стылый, с заиндевелыми окнами салон. Сели друг против друга на жёсткие скамейки.

- Как думаешь, Вадимыч застукал, что мы плетемся у них в хвосте? спросил Кузьма, обмахивая шапкой разгорячённое лицо.

- Со зрением у него в порядке, - Непрядов сдернул с крючка отворот шинели. - В конспираторы не годимся.

- Скорее, в мелкие шпики: не чисто работаем, - уточнил Кузя и полюбопытствовал. - Всё ж интересно, о чем это они там балакают? - и кивнул в сторону головного вагона.

- А ты пересядь к ним поближе да подслушай, раз такой любопытный, посоветовал с ухмылочкой Егор.

- Скажешь тоже, - Обрезков отмахнулся. - Я вот другое хочу понять: что в ней такого друг ситный Вадимыч нашёл? Вот смотрю я на эту самую Вику так себе...

- Вот и я не слишком-то понимаю, - признался Егор. - Ты же с самого начала вместе с ним был. Неужели не видел, как это всё у них получилось?

- Да видел, конечно. Вадимыч сперва на Вику тоже - ноль внимания. А вот как начала она брякать на пианино Брамса, не то Шопена - корешок так и впиявился в неё глазами.

- Жаль, что я не слышал, - вздохнул Непрядов. - В этом, наверное, что-то есть...

- Ничего я в этой музыке не тумкаю, - откровенничал Кузя. - По мне Лерочку твою куда приятнее было слушать, а уж глядеть на неё, - и он ладонями попытался очертить все прелести её фигуры. Непрядов от такого упрощения женской сути лишь скривил губы. У него на этот счёт были свои взгляды, отличавшиеся от Кузиных.

Вадим с Викой сошли с трамвая у оперного театра и не спеша направились в старую часть города. Егор и Кузьма всё так же неотступно, будто тени, следовали за ними, соблюдая дистанцию не менее сотни шагов.

Узкая улочка вывела их на Домскую площадь. Вадим остановился и принялся что-то возбуждённо рассказывать, показывая девушке рукой на тёмную громаду собора. Непрядов с Обрезковым терпеливо ждали поотдаль, постукивая нога об ногу. Крепкий утренний морозец порядком обоих донимал, а Вадиму с Викой точно всё было нипочём.

- Короче давай, профессор, - недовольно проворчал Обрезков, словно Вадим мог его услышать. - Так и обледенеть можно.

У подъезда старинного трёхэтажного дома, зажатого между церковью и угловой башней замка, Колбенев, наконец-то, распрощался со своей подругой. И снова они терпеливо ждали, пока в окне на втором этаже не вспыхнул свет и не промелькнул за шторами тонкий девичий силуэт.

Подойдя к друзьям, Вадим ничего не сказал, но благодарно улыбнулся обоим. Уже втроём они резво зашагали в казарму.

Город просыпался. Появились первые прохожие. Дворники заскребли по брусчатке мостовой лопатками. Запахло сладковатым сланцевым дымом, восходившим от печных труб к густой небесной синеве. Шёл первый день нового 1956 года.

11

Когда зимняя сессия позади - у курсанта гора с плеч долой. Отдыхай себе целых десять дней, а потом снова берись за науки, вгрызайся умом в их неподатливый гранит, как это повелось со времён навигацкой школы.

Егор ждал каникул с особым нетерпением, каждый прожитый день едва не по пальцам считал, надеясь на скорую встречу со своим дедом. Теперь уже для него не существовало проблемы, как скоротать каникулярные дни, когда большинство его друзей разъезжалось по домам. Разумеется, и в былые годы дружки приглашали Егора кто в Москву, кто в Киев, а кто даже в Новосибирск. Но разве сравнить, пускай даже самое искреннее, радушие под чужой крышей с теплом того самого, единственного на земле дома, в котором живёт родной дед, - этот огромный, лохматый, добрый великан, каким он представлялся Егору со дня их короткой встречи. Впервые он испытывал какое-то необоримое влечение, забыв про Севастополь, к незнакомому месту, называвшемуся Укромовым селищем. Само слово "родина" начинало приобретать в его душе вполне определённую, конкретную значимость.

"Что ж, пускай для кого-нибудь это всего лишь точка на карте, бесконечно малое пятнышко на теле планеты, - размышлял Непрядов, - а для меня там, может статься, целый мир и вся вселенная, потому что я в той самой точке начал быть..."

Ночной поезд Рига-Псков уносил Непрядова открывать неведомую ему галактику. Он лежал на верхней полке, не раздеваясь, мечтательно заложив ладони под голову, и при тусклом свете синей лампочки глядел в подволок. За перегородкой, сойдясь в интересах, о чём-то увлечённо судачили случайные попутчики, где-то рядом сонно хныкал ребёнок, которого уговаривал ласковый женский голос. Вагон покачивало, как шестивёсельный ялик на волне. За окном непроглядная темень, временами прошиваемая искрами от паровоза.

Непрядов думал о своём дедушке. Многое в его жизни представлялось теперь более непонятным и противоречивым, чем прежде. "И в самом деле, недоумевал Егор. - Как так можно совмещать: поп и учёный-селекционер, бывший партизан. Но почему всё же адмирал Шестопалов как-то в разговоре назвал деда "попом по недоразумению"? Что этим Владислав Спиридонович хотел сказать?.." Егору не терпелось поскорее свидеться со своим стариком, всё узнать и во всём разобраться, что касается их обоих, ныне живущих на земле, и тех, кого уже нет среди них...

Утром Егор сошёл на маленькой станции, где поезд задерживался не более минуты. Никто его не встречал, да и не должен был встречать, потому что хотелось тайком, как бы со стороны взглянуть - какая она, его родина...

Место представлялось глухим. Сразу же за пристанционными постройками начинался густой лес, к которому вела накатанная в глубоком снегу дорога. В полном безветрии слегка подмораживало. Пахло угольным дымом и просмолёнными шпалами.

- Дребедень твои дела, морячок, - откровенно сказал, выслушав Егора, дежурный по станции, усатый мужчина в поношенном, с заплатами, полушубке. Никакой попутки пока не предвидится. До Укромова селища километров тридцать с гаком будет, по морозу пёхом не доберёшься. Валяй в служебку и грейся у каменки. Если туточки на складах кто из ваших объявится - покличу. - И дежурный, волоча по снегу негнувшуюся ногу, побрёл к складскому бараку, около которого рабочие в ватниках выгружали из отцепленного вагона какие-то ящики.

Ждать пришлось довольно долго. Правда, машины изредка появлялись, но ни одна из них не шла в сторону Укромова селища. Непрядов томился в служебке, не зная, чем себя занять: перечитал все наклеенные на стенах инструкции, объявления и лозунги, вдоль и поперёк измерил шагами комнату, проклиная себя, что не дал деду телеграмму. Иногда ненадолго, скрипя протезом, появлялся дежурный, - он лишь разводил руками и сочувственно качал головой. Потом снова с озабоченным видом куда-то исчезал. Но вот за окном заскрипели полозья и фыркнула лошадь.

- Эй, кто там до Укромовки? - послышался глуховатый, требовательный голос.

Непрядов подхватил чемоданчик, собираясь выйти. Дверь перед ним настежь распахнулась, и в душное помещение вместе с клубами морозного пара ввалился бородатый старик в огромном тулупе и в меховой шапке, нахлобученной на самые брови.

- Ты что ля будешь? - строго спросил он и ткнул в сторону Егора сложенным кнутовищем.

Непрядов подтвердил.

- Вот те на-а, - вдруг удивлённо протянул старик. - Уж не ты ли, служба, Фрол Гаврилыча внук?

- Он самый, - охотно признался Егор и, в знак уважения, вежливо козырнул.

- А нукось, дай-ка погляжу, какой ты есть, найдёныш любезный, - старик шмякнул прямо на пол кнут, скинул рукавицы и обхватил Егора за плечи сморщенными, заскорузлыми, но всё ещё крепкими руками.

Егору стало неловко от нацеленного на него в упор пристального взгляда.

- Так и есть, - заключил старик, бесцеремонно сняв с Егора шапку, чтобы лучше разглядеть. - Непрядовская порода: васильковый да пшанишный, в бабку весь, а уж ростом и плечами в деда вымахал, - и он по-русски троекратно облобызал Егора, пощекотав заиндевелой бородой.

- Так вы давно, наверное, знаете моего дедушку? - захотелось уточнить Непрядову.

- А как же! - подтвердил старик. - Сызмала вместе росли, да и всю жизнь, почитай, как дружки закадычные, рядышком прожили. - Значит, Плетнёв я, Фёдор, а по батюшке Иванович. Иль дед не сказывал тебе про меня?

- Да как-то не пришлось, - замялся Егор.

- Вот, хрен старый, - незлобиво высказал старик, наперёд убеждённый, что именно о нём Егору обязаны были поведать в первую очередь.

- Теперь буду знать, - попытался успокоить его Непрядов и в то же время как-то выгородить своего деда. - Мы и виделись-то недолго. Разве за пару часов обо всём скажешь?

- И то верно, - согласился дед Фёдор. - Теперь, чай, наговоритесь досыта.

Вскоре уже Непрядов полулежал в розвальнях на душистом сене, заботливо укрытый какой-то старенькой овчинкой.

- Чего ж телеграммку не отбил? - укорял старик. - Гаврилыч ждёт не дождётся, а он вот накось - тайком.

- Торопился, - пробормотал Егор, зевая.

- То-то вижу, - бубнил дед Фёдop в бороду. - А ежели б мне на станцию ноня без надобности? Тогда как?

- Строевым порядком, пешком бы пошёл.

- Это как же, - усомнился дед, - по такому морозу и в такую даль?

- Да вот так бы и пошёл: вперёд и с песней.

- А вот балабол ты - уж не знаю в кого, - старик заколыхался от смеха и полез в карман за кисетом. - Как прибудем, я для тебя, Егорка, баньку истоплю, - посулил он. - Знатную баньку мы с твоим дедом на пасеке поставили. Оно с морозца-то, знаешь, как все внутренности продерёт!

Непрядов сонно кивал, прислушиваясь скорее к интонации неторопливого дедова говорка, чем вникая в смысл его певучих слов.

- Умаялся, - сочувственно качал головой дед. - Эх, горемыка ты, горемыка... И где ж тебя столько лет по белу свету мотало?

Егор не отвечал, всё глубже погружаясь в какое-то приятное, умиротворённое состояние, когда мысли возникают как бы сами по себе и так же незаметно растворяются, не получая своего завершения. Под овчиной, припахивавшей кислой капустой, было по-домашнему тепло и уютно. Полозья тихо скрипели, пофыркивала кобыла, и всё бубнил о чём-то старик...

Когда Непрядов очнулся ото сна, кобыла лениво тянула розвальни вдоль опушки дремучего леса. Заходила лёгкая позёмка, путаясь в ногах у лошади.

Старик покрутил головой, понюхал красноватой картофелиной носа морозный воздух и озабоченно изрёк:

- Как бы завируха не началась. Эвон, как навалились тучи-нахлабучи...

- А долго ещё? - взбодряясь, полюбопытствовал Егор.

- Да не-е, - сказал дед Фёдор. - Если б сейчас лето и напрямки через лес, то рукой до Укромовки подать, - и он махнул рукой в сторону просеки, куда с дороги сворачивал наезженный след. - Мне вот только на ферму к дочке надо заглянуть. Придётся вкруговую лишнюю версту прихватить.

Егор сбросил тулуп и соскочил с розвальней размяться.

- Ноги зашлись? - посочувствовал дед Фёдор.

- Малость есть, - признался Непрядов.

- Ну да ничего, скоро уж в тепле будем.

- А если пешком через просеку, это долго?

- Да смотря как идти. Налегке час иль помене того.

- Годится, - решил Егор. - Так я пошёл своим ходом. Посмотрим, кто быстрей.

- Ты вот что, Егорка, не шубуршись, - предупредил дед. - Это тебе, чай, не город, тут на деревах семафоров нету.

- Моряк я или нет! - весело отозвался Непрядов, показывая на отчетливо проступавшую колею. - Курс проложен как по карте, - а про себя подумал: "Это всё-таки моя родина, и я должен её почувствовать прежде, чем увидеть..." Он махнул деду рукой и зашагал к лесу.

Дед что-то сердито кричал ему вдогонку, но Егор упрямо не хотел ничего слышать. Вскоре вековые деревья подступили к нему и он оказался в густом лесном сумраке. Просека просматривалась немного левее. А вблизи огромные, в два обхвата стволы уходили ввысь, будто мачты парусных фрегатов, меж ними пушился белыми шапками хвойный подлесок. Снег жумкал под ботинками озорно и весело. Колея уводила его всё дальше и дальше, в самую чащобу неведомого, сказочного мира. Он не удивился бы, завидев где-то схоронившегося в кустах лешего и уж, верно, не оробел бы, случайно наткнувшись на избушку самой бабы-яги. Это была та самая древняя земля его предков, с которой он, Егор Непрядов, наконец-то встретился.

- На погонах якоря, жарким пламенем горят!.. - во все горло запел Непрядов, и лес тотчас откликнулся из самой глубины своей вечной души. Казалось, в согласное движение пришли каждое дерево, каждая высохшая былинка, завязнувшая в снегу. Лесная тишина полнилась громким весёлым Егоровым голосом без конца и края, будто в это мгновенье исчезло само понятие предела человеческой возможности. Егор пел - и лес вторил ему, он шёл - и деревья двигались вместе с ним.

А сумрак делался всё более густым, пугающим. Колея стала еле заметной. Верховой ветер, качая кроны деревьев, набирал силу. Вскоре накатанная твердь уже не ощущалась под ногами. Но Егор упрямо шёл наугад, нисколько не сомневаясь в правильности выбранного направления.

"А ведь прошло уже наверняка больше часа, - промелькнула догадка, - и пора бы лесу кончиться".

В душе исподволь шевельнулась тревога. Егор побрёл медленнее, стараясь нащупать дорогу. Думалось, она где-то под ногами. А снег становился все непролазнее, глубже. Наконец, он уткнулся в сплошную чащобу и невольно остановился.

"Неужели заблудился? - промелькнуло в голове. - Этого ещё не хватало... Но деревня же где-то рядом. И потом лес... ведь он родной".

Холод начал донимать, ноги в легких ботиночках онемели. Егор замер, прислушиваясь... Гудел лес, натужно поскрипывали деревья. И вдруг до его слуха дошли отчетливые удары колокола. Егор этому сначала не поверил: возможно ли такое здесь, в дремучем лесу?.. Но густой, тревожный набат звал его, торопил.

И Непрядов, уже нисколько не сомневаясь, взял немного левее и начал продираться через вязкий кустарник. Временами он останавливался, сверяя по звуку своё движение, и устремлялся дальше.

Наконец деревья расступились и Егор выбрался на лесную опушку. Метель гуляла из конца в край. Колкий летучий снег будто соединил землю с небом. Седые космы, неистово закручиваясь, неслись в бездну пространства с каким-то жутким, леденящим душу воем.

Колокол гудел где-то уже совсем рядом. Утопая по колено в сугробах, Егор напористо, из последних сил рванулся на эти звуки, и вскоре в снежной мгле перед ним замаячили тусклые огоньки человеческого жилья. Взобравшись на какой-то крутой холм, он почти наткнулся на высокого человека в овчинном полушубке, который, широко расставив ноги, стоял у звонницы и неутомимо потягивал за верёвку, вызывая оглушительные медные звуки. Это был его дед.

Они какое-то время удивлённо глядели друг на друга, точно не веря собственным глазам, потом крепко обнялись.

- Слава те, Господи, - растроганно пробасил старик, не выпуская внука из своих больших рук. - И в другой раз нашёлся. А ведь мог бы сгинуть в лесу, неслух... Напугал досмерти! Фёдор чемодан твой принёс, на дворе вьюга - хоть глаз выколи, а тебя всё нет и нет...

- Да что здесь особенного, - еле шевеля непослушными губами, храбрился Егор. - Слегка прогулялся, с лешим поболтал, к бабе-яге на чаёк заглянул привет тебе передавала.

Причитая и охая, дед увлёк его в сторону светившихся окон. То был добротный каменный дом с высоким крыльцом. Прежде чем войти в сенцы, дед заставил внука потереть снегом лицо и руки.

Егор исполнил, что ему велели, и затем, поднявшись по ступенькам, шагнул через порог.

Вслед за дедом он миновал просторные тёмные сенцы, пахнувшие мукой и какими-то сухими пряными травами. В углу хриплым лаем занялась собака, почуяв чужака. В отгороженной коморе закудахтали потревоженные куры.

Заскрипев, широко распахнулась дверь, яркий свет выплеснул из дверного проёма. Егор на всякий случай поднырнул головой под притолоку, показавшуюся не слишком высокой, и оказался в просторной, выклеенной голубоватыми обоями комнате, добрую треть которой занимала огромная выбеленная печь. Под окнами широкая, во всю стену лавка. К ней придвинут покрытый белой скатертью длинный стол. В углу деревянная кровать с пирамидой пуховых подушек, рядом громоздкий буфет с посудой.

Непослушными руками Егор стянул с себя шинель, разулся.

- Как ноженьки? - забеспокоился дед.

- Заныли, - пожаловался Егор, страдальчески морщась и ковыляя босиком к лавке.

- Это хорошо, отходят с морозу. Я тебе их гусиным жиром натру полегчает.

Отдышавшись, Егор с удовольствием натянул большие, мягкие валенки, которые ему подал дед. Ломота в суставах долго не унималась. Разминаясь, он прошёлся по чисто вымытым, скрипящим половицам, осторожно потрогал ладонями жарко натопленную печь, глянул в оконце, за которым всё так же ярилась метель и выл ветер.

Тем временем дед возился в отгороженной кухоньке у печи, громыхая ухватами и горшками.

Отодвинув цветной полог, Непрядов обнаружил дверь в соседнюю комнату. Она была небольшой. Здесь виделось нечто вроде рабочего кабинета. Одна торцовая стена почти сплошь завешана разноликими иконами, проглядывавшимися при свете трёх лампадок - нечто вроде домашнего иконостаса. По другим стенам располагались стеллажи, плотно заставленные книгами. Вплотную к оконной нише придвинут письменный стол. В углу приткнулся старинный кожаный диван.

- Вот здесь, внучек любимый, ты и появился на свет Божий, на этом самом лежаке, - послышался у Егора за спиной дедов голос.

Старик стоял у дверного косяка, молитвенно сложив на груди руки.

- На этом самом? - переспросил Егор, точно усомнившись.

Дед утверждающе мотнул седой львиной гривой.

- И ты, голубок сизый, и отец твой, Степан Фролович - царствие ему небесное, - дед мелко покрестил живот, глядя на иконы. - Бог даст оженишься, вот и твоя горлица соберётся здесь рожать... Хорошо бы правнучка увидать, поняньчить.

Егор глядел на диван и веря, и не веря дедовым словам. Какая-то немыслимая, жуткая и сладостная тайна раскрывалась перед ним; её невозможно до конца понять разумом - разве что сердцем почувствовать и принять на веру как нечто само собой разумеющееся, сокровенное. Отчего-то промелькнуло красивое, гладкое лицо Лерочки. Он вдруг представил её на этом диване...

Залаял пёс, а вскоре хлопнула входная дверь и в сенцах затопали, сбивая с валенок снег.

Егор с дедом поспешили в горницу встречать гостя.

Шурша заледенелым тулупом, в дверь просунулся дед Фёдор.

- Объявился - не запылился, - набросился он на Егора, потрясая кнутовищем. - И право неслух какой!

- Всё в порядке, Фёдор Иванович. Навёлся на колокол, как акустическая торпеда на шум винтов.

- Ишь ты, Фёдор Иванович, - смягчился старик, - запомнил, значит... А я уж собрался было людей подымать на розыск. Мудрено ли по такой погоде заплутать, в ледышку обернуться. И как это я, старый пень, позволил тебе с саней-то слезть! Шустрый больно, как ваш кобель, - и пояснил: - Его так и зовут, значит, по причине резвости и собачьего ума.

- Благодарю, Фёдор Иванович, - недовольно буркнул Егор. - Теперь, по крайней мере, буду знать, как зовут нашего пса.

- А ты не дуйся, это я на тебя должен обижаться.

- Будет, Фёдор, - урезонил дед своего дружка. - Раздевайся, садись к столу.

- А как же банька? - напомнил Егор.

- Какая уж теперь банька, - воспротивился дед Фрол, - вьюга, ночь на дворе.

- Ин верно, - согласился дед Фёдор. - Завтречка, к вечерку, сподобней будет. Приходи, Егорка, на пасеку - до костей пропарю.

Вернувшись в сени, дед Фёдор сбросил тулуп и появился вновь, оправляя под ремнём старенькую гимнастерку, будто совсем другим человеком: спокойным и неторопливым, знающим себе цену, как и подобает выказать себя званому гостю. Он степенно поклонился деду, потом Егору. И лишь получив повторное приглашение, уселся на лавку под образами. На столе в деревянной миске дымилась отварная картошка, лоснились солёные огурцы да грибочки, розовела мочёная брусника. А из расписного глиняного горшка благоухало тушёной бараниной.

Размашисто перекрестившись, дед Фрол расстегнул ворот сатиновой рубахи. Прежде чем взяться за графинчик с водкой, умоляюще глянул на образа и отчаянно махнул рукой, мол, грешить, так грешить...

Дед Фёдор провёл ладонью по бронзовой лысине и лукаво подмигнул Егору, как бы намекая, вот все они, попы, такие: ничто мирское им не чуждо...

Егор понимающе улыбнулся. А дед Фрол сердито зыркнул на дружка, разливая водку по гранёным лафитникам: не хлебом единым жив человек...

Согласно глянув друг на друга, старики разом опрокинули лафитники, тряхнули бородами, крякнули.

Егор лишь пригубил свою рюмку.

Дед Фёдор удивлённо вскинул седые брови, не веря, что флотские пить разучились.

- Не пьёт, совсем не потребляет её, окаянную, - подтвердил дед Фрол, одобрительно поерошив внуку волосы. - У них там насчёт этой косорыловки строго, ни-ни...

- А не занедужит? - усомнился Фёдор. - Вона как измёрз. Много её, дурёху, потреблять, конечно, одно баловство. А если стопочку для сугрева принять, то оно в самый раз.

Егор лишь снисходительно ухмыльнулся. Он мог бы популярно объяснить, что алкоголь и спорт вообще несовместимы - он же боксёр. Только не было нужды выпячивать свой принцип, тем более что его никто не неволил.

- А что, я так думаю, добрый муженёк будет моей внучке, - развеселился дед Фёдop, подмигивая дружку. - Как думаешь, Фpoл, породнимся? Наш товар ваш купец.

- Все браки свершаются на небесах, - изрёк дед Фрол, хрупая солёным огурцом. - Может, и породнимся.

"Ну, это уж слишком, - неприязненно подумал Егор, - подсунут ещё какую-нибудь тёлку..."

Глядя на кислую Егорову физиономию, оба старика дружно рассмеялись. Тому ничего не оставалось, как с независимым видом приняться за тушёную, приправленную чесноком и кореньями баранину, которую дед приготовил по каким-то старинным монастырским рецептам.

Старики тем временем пропустили ещё по одной. Дед Фёдор закурил. Разговор между ними пошёл профессиональный, о пчеловодстве, в котором оба они, как понимал Егор, были большими знатоками. И всё же чувствовалось, что авторитет Фрола Гавриловича был повыше.

- В одном улье семейка завосковалась, - жалился дед Фёдор. - Не пойму только вот отчего.

- А влажность как? - уточнил дед Фрол.

- Да всё путём, зимник проветриваю как надо. И на прибор смотрю.

- Прибор и наврать может. Ты соль в мешочках на полке пощупай - она уж точно скажет, если сырость завелась.

- Да говорю же - в порядке. Пришёл бы, Гаврилыч, глянул на своё разумение.

- Зайду после заутрени, - пообещал дед Фрол. - Как зимовка, так сплошные убытки у тебя. Говорил же, не надо было с осени ульи в зимнике прятать. Страшен пчеле не холод, а голод. Ульи под снегом всё равно как в шубах.

- А что как падут?

- Не падут. У меня вон в саду не пали. Пчела у меня крепкая: как солнышко припечёт, я её в облёт пускаю, зима тут не помеха. Не пчёлы боятся холода, а пчеловод.

- Прохвессор,- сказал дед Фёдор насмешливо и в то же время с уважением. - При такой-то ясной голове в попах всю жизнь ходишь.

- Да уж каждому своя планида, - буркнул дед Фрол, охорашивая пятернёй бороду.

Старики долго ещё о чём-то рассуждали, спорили. Но Егор уже ничего не соображал. Голова налилась тяжестью, глаза слипались. Наконец припозднившийся гость поднялся из-за стола и начал прощаться. Проводив его, дед с внуком стали укладываться спать. Дед хотел перебраться на печку, уступив Егору свою мягкую, с пуховой периной кровать, но тот уже облюбовал кожаный диван. Казалось, во всём доме не найти места удобнее, чем это. Забылся он почти мгновенно, как только голова утонула в большой, старательно взбитой дедом подушке.

Но может и не заснул он совсем, а просто начал жить в неземном измерении, ощущая самого себя раскованнее и проще. Происходило нечто невероятное, но этому не было ни удивления, ни страха. Из глубины морской, из далёкого небытия медленно всплывал когда-то затонувший отцов корабль. Показалась мачта, форштевень, рубка... Вода схлынула с палубы, и тогда обозначился моряк в полосатой тельняшке. Пристёгнутый ремнями к пулемёту, он крепко сжимал рукоятки и напряжённо вглядывался в горизонт. Егор видел, как неотвратимо и грозно приближались вражеские самолёты. "Огонь, папа, огонь! - силился он что есть мочи крикнуть. - Они больше никогда тебя не потопят!" Но пулемёт молчал, а самолёты всё ближе... "Стреляй же, стреляй, родненький..." - умолял Егор и с ужасом чувствовал, что отец его не слышит. Но что же это?.. Над малым охотником вовсе не самолёты, а обыкновенные чайки. Они машут крыльями и почему-то по-куриному кудахчут. Отец поворачивается и что-то говорит. Егор напрягает слух, только ничего не может разобрать: уж больно громко разгалделись чайки...

Проснулся Егор с ощущением какой-то незавершённости. Лежал, не открывая глаз. Хотелось вернуться в чудесный сон и продлить свидание с отцом. Но чудес, как понимал, наяву не бывает. И поэтому ничего не оставалось, как открыть глаза, потянуться и решительным прыжком соскочить с дивана.

Заиндевелое оконце, посаженное в глубине проёма, горело ярким солнечным светом. В сенях кудахтали куры. Пахло мармеладовым духом ладана и ароматом свежего хлеба, часы показывали около девяти.

Поплескавшись в сенцах над рукомойником холодной водой, Егор окончательно взбодрился, прогнав остатки сна. На столе он нашёл махотку с парным молоком и початый ржаной каравай - тёплый, с хрустящей корочкой.

Наскоро перекусив, Непрядов начал одеваться. Ещё с вечера дед приготовил ему овчинный полушубок, толстый вязаный свитер и меховые рукавицы. "Ну, чем не морская пехота!.." - с юмором решил Егор, глянув на себя в зеркало. Флотского человека выдавала в нём чёрная форменная шапка со звёздочкой, да широкий ремень с блестящей латунной бляхой, туго перехватывавший полушубок.

У крыльца сердито взъярился Шустрый. Он рванулся к чужаку с угрожающим лаем, натянув до предела цепь. Никакие уговоры на него не действовали. Это был здоровенный, красивый пёс серовато-мышиного цвета с крупными лапами и сильной грудью. Нечего было и думать, чтобы как-то проскользнуть мимо него. По долгу собачьей присяги Шустрый служил деду верой и правдой.

- Уймись! - послышался твёрдый голос деда. Он торопился, чтобы унять неистово лаявшего пса. Старик был в чёрной рясе с широкими рукавами, на голове высокая камилавка, из-под которой на плечи падали выбеленные сединой волосы. Дед ласково улыбнулся.

- Как спалось-можилось, Егорушка?

Егор лишь показал большой палец, выразив этим всю степень восхищения родным домом.

- Ин ладно, - качнул дед бородой. - Да будет всегда безмятежен и сладок твой сон под родимой крышей, да витают светлые ангелы над тобой. Он собрался перекрестить внука, но отчего-то передумал и только поцеловал в лоб.

- Дай-ка, внучек, я замирю вас, - дед подошёл к собаке, покорно завилявшей хвостом и, показывая на Егора, сказал ей: - Зри молодого хозяина, тварь Божья, покорствуй и возлюби его, да сама пригрета за верность будешь.

И на удивление Егору такой яростный и непримиримый пёс дал себя спокойно погладить, лишь для порядка немного рыча. Совсем уже осмелев, Егор потрепал пса по густой холке, потом прижал собачью голову к своей груди. И пёс эти ласки принял как должное, почувствовав крепкую руку молодого хозяина. Изловчившись, он лизнул Егора в лицо, и тот радостно захохотал, вытираясь рукавицей.

- И как это вы так быстро усмирили его? - восторженно сказал Егор.

- Умнейший пёс. И решительно всё понимает, - отвечал старик. - Только не величай меня, Егорушка, как чужого на "вы". Всё ж дед я тебе. И никого у меня на этом свете роднее тебя нету.

- Да как-то так, само собой получается, - пробовал оправдываться Егор.

- Обвыкнемся, - подбодрил дед. - Непрядовы мы с тобой, внук, аль нет?!

- Непрядовы, дед, - подтвердил внук.

- Воистину так! Ныне и присно и во веки веков, - дед воздел руки, как бы призывая в свидетели небеса.

Старик снова повернул к церкви, пояснив, что там его ждут неотложные дела. Егор уже знал, что в старинном храме начались реставрационные работы, приехал даже какой-то именитый столичный художник, чтобы взглянуть на обнаруженные под слоем штукатурки древнейшие фрески.

Егор спустил с привязи собаку - пускай порезвится на воле. Распрямившись, с прищуром посмотрел окрест себя. От избытка солнечного света сугробы нестерпимо ярко искрились. С пригорка, вся как есть, распахнулась деревня. На избах нахлобучены пушистые заячьи шапки. Дымы из печных труб ровными струйками восходили к небу, подпирая безбрежную синь. Будто совсем рядом переговаривались женщины, стоявшие у дальнего колодца, отчётливо звякала цепь о бадью, а где-то ещё дальше чинно перекликались петухи, перебрехивались собаки. Морозно, светло и весело. Егору даже почудилось, что он это всё знал и видел раньше. И вот теперь снова сюда вернулся, чтобы на всё это взглянуть ещё раз и уже никогда больше, до самого "деревянного бушлата", ничего не забыть.

Он залюбовался златоглавой церковкой. Она не так чтобы уж слишком велика, но мощна и неприступна, с узкими бойницами, стоит как ратник перед сечей, надвинув по самые брови боевой шлем. "Храм св. Георгия-победоносца с Горки. Памятник древнерусского зодчества конца XIV века. Охраняется государством", - прочитал Егор золочёную надпись на мраморной плите, вмурованной в стену. Он с любопытством обошёл церковь кругом и остановился у парапета, поджидая деда. Его голос, глуховатый и сильный, доносился из глубины помещения. Дед с кем-то неторопливо разговаривал.

Вот створка тяжёлой кованой двери с натужным скрипом приотворилась, и дед вышел вместе с каким-то мужчиной в модном пальто и каракулевой шапке пирожком. Видимо, это и был тот самый именитый художник, о котором ещё вчера говорил дед. Оба друг перед другом чопорно раскланялись, и мужчина вышел за ограду.

Заметив весело валявшегося в снегу Шустрого, дед раздумчиво, как бы про себя, предположил:

- Видать, погода помягчает. Ишь, как тварь Божья возрадовалась. Переведя взгляд на внука, спросил: - Ну, как тебе показался сей храм?

Егор с видом знатока покачал вытянутыми вперед ладонями, мол, весомо, мощно...

- Ты угадал, внук мой, - подхватил дед. - Это не просто обитель Божья. - Она же цитадель некогда бывшей здесь крепости, заступавшей разным сбродням дорогу на Псков. Кто только не шёл оружно на её приступ! Ливонские рыцари, баториевы латники, шведские солдаты короля Густава. Твои пращуры, Егорушка, не токмо молились, они умели и меч в руках держать. Бились как простые ратники. Не все от старости - многие от ран помирали. Да вот же они, у стены под плитами лежат, - и показал рукой в направлении левого придела, к которому вела расчищенная от снега дорожка.

Егор пошёл по ней, чувствуя, как от волнения замирает сердце. Вот они, могилы пращуров, обыкновенные каменные плиты с остатками каких-то надписей на старославянском языке. Он снял шапку и склонил голову. Представилось, как на эти же самые плиты когда-то смотрел отец, - неистовый бунтарь, ниспровергатель богов, святой и грешный человек - такой как все. "Но ведь не мог же он, отвергая дедовы заблуждения, отказаться от всех своих предков, - подумал Егор. - А иначе как же случился, из чего исходил сам подвиг его?.."

- Ещё дед мой, помнится, сказывал, - услыхал Егор за спиной голос деда, - что довелось ему в своё время прочитать летопись, в которой подтверждалось, что храм сей воздвиг пришлый человек по имени Георгий Московитин, а по прозвищу Непряд, как его величали за ратные заслуги на сече Куликовой. Так-то вот: Непряд-Московитин...

- И он здесь похоронен? На этом самом месте?

- Думаю, что здесь. Где ж ему ещё быть! Такие старые плиты есть, что и надписи не разберёшь. - Помолчав немного, дед предложил: - А хочешь, Егорушка, пращурам своим глаза в глаза посмотреть?

Егор с удивлением глянул на деда, уж не шутит ли...

Не говоря больше ни слова, старик повернулся и пошел ко входу в храм. И Егор, сжигаемый любопытством, последовал за ним.

Проскрипела тяжелая дверь, и Егор шагнул под церковные своды. Когда глаза привыкли к полумраку, он стал различать позолоченный иконостас, изукрашенный причудливой резьбой по дереву. В тёплом мерцании свечей проглядывали на иконах фигуры и лики святых. Он прикидывал и так и эдак примитивная живопись не слишком впечатляла. И Егор обратился к деду, собираясь высказать ему на этот счёт свои соображения. Тот приложил палец к губам и поманил его за собой. Они подошли к лесам, возвышавшимся у одной стены вплоть до самого потолка.

- Гляди-ка, Егорушка, вот какое чудо покоилось под наслоениями красок!

Егор поднял голову. Со стены на него в упор глядели едва ли не живые огромные человеческие глаза. Из них будто исходило непонятное свечение, в то время как сам лик оставался довольно тёмным и неясным. В этом взгляде угадывалась какая-то неизбывная скорбь и в то же время непостижимая сила духа.

- Здорово! - только и мог восхищённо произнести Егор; однако поразмыслив, решил всё-таки усомниться. - Дед, но почему ты решил, что такие глаза могли принадлежать нашему предку? По-моему, это просто мастерская фантазия большого художника.

- В том-то и дело, внучек, что богомазы лики святых угодников писали с живых людей, своих современников. Была своя псковская школа, которую ни с какой другой не спутаешь. Знали тогда особое свойство красок, владели тайной прозрения великого. Ты вдумайся, святой ли угодник на тебя глядит?.. Скорее, много повидавший на своём веку, истосковавшийся человек огромного духа и необычайной силы воли. Тем и свят он. А теперь представь, разве не таким был Непряд?

- Жаль, что отец это не видел, - вслух подумал Егор.

- А это ведь и его глаза, Егорушка, - сказал дед. Он тяжело, судорожно вздохнул, будто ему не стало хватать воздуха.

Егору вдруг нестерпимо захотелось сказать деду что-то очень тёплое, ласковое. И забеспокоился, не простудился бы старик в тонкой, продуваемой всеми ветрами рясе... Егор скинул с себя жаркую овчину и набросил её на широченные, когда-то могучие дедовы плечи.

- Пошли домой, - предложил он, запросто прильнув к старику. Закочегарим самовар, чаёк погоняем.

- И то верно, - согласился дед, обнимая внука. - Сам-то, гляди, не застынь, - и как бы невзначай смахнул широким рукавом слезинку. Давно отвык он от такой ласки.

12

После полудня за Егором на розвальнях заехал дед Фёдор. Сказал, что банька протоплена и надо поторопиться, чтобы не упустить жар.

Прихватив свёрток со сменным бельём, Егор с разбега шлёпнулся на сено, постланное в розвальнях, и дед Фёдор несильно, скорее для порядка, хлобыстнул кобылу кнутом. Немного подумав, она лениво мотнула хвостом и стронула сани с места. Дед огрел её покрепче, приправив своё недовольство ядрёным словцом, и она затрусила, мотая косматой гривой, обиженно кося глазом и фыркая.

Но под уклон кобыла сама уже взяла бодрый галоп.

Пасека пряталась на полянке в ближнем сосновом бору. С пригорка отчётливо просматривался тонкий дымок топившейся баньки. До неё вполне можно было бы добраться и пешком, путь не такой уж долгий. Но дед Фёдор хотел по всем статьям уважить своего гостя, тем более что колхозная лошадь, приписанная к пасеке, находилась в его полном распоряжении. Шустрый увязался за ними, поминутно забегая вперёд и для порядка побрехивая на лошадь. По всей видимости, ему очень хотелось услужить молодому хозяину.

Минут через пятнадцать езды розвальни остановились у низенькой избушки, которая едва не по самую крышу утопала в глубоком снегу. Под застрехой, будто украшения, были развешаны берёзовые веники. Надо полагать, дед вдоволь заготовил их ещё с минувшего лета. Сама же пасека, огороженная почерневшими жердинами, раскинулась чуть в стороне. Там виднелся второй сруб, такой же добротный, сложенный из мощных брёвен. Дед Фёдор пояснил, указывая кнутовищем, что это и есть его зимник, где до самой весны спрятаны ульи.

На пороге баньки появился курчавый, широколицый парень в одних трусах и в ватнике, наброшенном на голые плечи.

- Ишь, разудалился, - проворчал дед Фёдор и представил: - Внук это мой, Петруша.

Парень подождал, пока Егор выберется из саней, и первым протянул руку. Они по-мужски сильно стиснули ладони.

Петруша оказался весёлым и разговорчивым. Он повёл себя так, будто знаком с Егором целую вечность. И Егор тотчас принял его дружбу, постаравшись выказать собственное расположение к нему. Как выяснилось, они были одногодки. Будущей весной Петруша собирался в армию, а пока работал в колхозе трактористом.

Они вошли в предбанник, тускло освещённый керосиновой лампой. Жарко дышала печь. За столом, сколоченным из толстых плах, сидела краснощёкая белобрысая девчушка лет пяти. Завидев Егора, она соскочила с лавки.

- Здравствуйте, а я Олёна, дедушкина внучка, - сказала с серьёзным видом и решительно протянула пухлую ручку.

Егор засмеялся, подхватив девочку на руки и почмокал в обе щёки. "Вот так невеста, - невольно подумал он, вспомнив вчерашний разговор с дедом Фёдором, желавшим женить его на своей внучке. - Пока подрастёт, мне на пенсию будет пора".

- Олёнка, брысь пошла, - рассердился Петруша. - Вечно суёшься, куда не просят.

- Я не кошка, - сказала девочка и надула губки.

Все рассмеялись.

Дед Фёдор взял у Егора внучку и многозначительно повел бровью: "Тоже ведь, характер у человечка - понимать надо..."

Егор впервые оказался в настоящей русской бане. От ребят он и раньше был наслышан о её непревзойдённых прелестях, когда "парком и веничком из мертвых живыми делаются..." Но каждый нахваливал свою - то ли костромскую, то ли тульскую - эта же была родной, псковской. Почерневшие от пара, жары и влаги бревенчатые стены, широкие лежаки, вмазанный в печку большой чугунный казан с горячей водой, добела раскалённые гранитные валуны.

- Э-эх, пожаримся! - разудало крикнул Петруша и плеснул на камни из чумка квасом. Те, будто озлясь, зашипели стоглавыми гадюками. Густой пряный дух шибанул в ноздри, и началось нестерпимое пекло.

- Держись, флот! - предупредил Петруша и принялся охаживать растянувшегося на лежаке Егора сразу двумя распаренными вениками. Он же стонал и крепился, как только мог. Казалось, уже нет сил вытерпеть этот сладостный, пресыщенный берёзовым духом ад. Будто мышцы начали отваливаться от костей, и душа из тела запросилась вон. А Петруша с безумной отвагой снова и снова хватался за чумик, поддавая жару.

Потом, как бы в отместку за все муки, Егор принялся охаживать веником Петрушу. И тот тоже блаженно завыл, переваливаясь на лежаке с боку на бок.

- А ну, Егор, как это у вас там: на абордаж! - крикнул Петруша и, прикрыв наготу веником, выскочил за двери. Мгновенье поколебавшись, Егор последовал за своим новым дружком. Оба с ходу бултыхнулись в сугроб, словно в набежавшую морскую волну.

"Нет, после этого не жить..." - невольно подумал Егор, когда перехватило дыхание и всё тело ожглось как от раскалённого железа. Только душа всё же осталась при нём.

Явилось ощущение какой-то непомерной силы, неизбывной отваги и мальчишеского озорства. Егор перевернулся через голову, сделал стойку на руках. Петруша налетел на него, и они, гогоча и ухая, принялись бороться в снегу. Сразу же с весёлым лаем подскочил Шустрый и по-собачьи напористо ввязался в свалку, норовя постоять за хозяина. Его прогоняли, но он никак не хотел уходить, всем своим видом показывая, как он предан Егору.

В парилку вернулись лишь после сердитого окрика деда Фёдора.

Вконец обессилившие, но счастливые и довольные собой, они рухнули на лежаки. Отогреваясь, приходили в себя. Дышалось легко, свободно. И ни о чём не хотелось думать. Просто было ощущение собственной молодости, здоровой плоти - своей значимости на этой земле и в этом мире. Егор подумал, как много он мог потерять, если бы его не отыскал дед, если бы он не свиделся со своей Укромовкой, если бы не оказался, наконец, в этой самой баньке.

Потом они сидели за столом и пили чай с мёдом, наполняя кружки из огнедышащего самовара. Не спеша говорили о том, о сём. Олёнка с детской наивностью лезла с вопросами. Петруша одергивал её, а дед, серчая, грозил пальцем. Но Егор пытался, как мог, объяснить любопытной "невесте", что такое море, какие по нему ходят корабли и каким образом можно доплыть до Африки, где живут обезьяны и попугаи. Девчушка забавляла его.

Пришло время расходиться по домам. Петруша принялся одевать сестрёнку. Поднялся было и Егор. Но дед попросил его не торопиться, собираясь о чём-то поговорить с глазу на глаз.

Оставшись вдвоём, они снова наполнили кружки. Егор догадался, о чём пойдёт речь.

- Золотой у тебя, Егорка, дед, - начал Фёдор Иванович. - Ты не гляди, что он поп, работник культа. С Фролом-то мы ведь сызмала дружки. Я о том тебе уже сказывал. Душа у него чистая, как у ребёнка малого. И получается, что всю жизнь он людям куда больше служит, чем Богу своему. После войны все мы жили дружно, голодно. Фрол Гаврилыч вон вместе со всеми пахал и сеял сам бывало заместо быка в плуг впрягался. Но то дело прошлое. А сколько сил он положил на выведение новой пчелиной породы! И ведь добился же своего. Теперь во всем нашем районе, а может и в области, нет ни одной не прибыльной пасеки. К нему за советом не то что из области, или там, скажем, из Сибири - из-за кордона приезжали. Во, какой у тебя дед. Право же, пчелиный прохфeccop. Хочет он, чтобы мёд дешевле сахару стал, чтоб в каждой семье имелось бы его вдоволь. В старину всегда ж на Руси мёд в почёте был. Он даже в прошлую войну дело своё не оставлял: детишек да раненых партизан медком подкармливал.

- Уж не за это ли ему медаль дали? - схитрил Егор.

- Да не-ет, конечно же не за это. Был он у нас в отряде как бы связным и разведчиком. Службу отправлять немцы сперва у нас не запрещали. Народ, значит, постоянно в церкви бывал. Лучшего места для явки не придумаешь. Фрол Гаврилыч и харчишки для нас собирал, и одежонку. А уж известиям его о немецком гарнизоне цены не было, - дед свернул из газеты козью ножку, набил её махрой и продолжал, раскуривая. - Я уж не знаю, говорил ли тебе дед, что бабку твою, Евфросинью Петровну, немцы заживо сожгли.

- Как сожгли? - переспросил Егор, болезненно поморщась.

- Известно как: закрыли, значит, в сарайчике вместе с другими бабами и детьми малыми, а потом... со всех четырёх сторон. Выдал твоего деда зараза полицай. На его глазах комендант и затеял эту страшную пытку, чтоб душевно деду мучительнее было... Я не знаю, где он столько силы в себе нашёл, чтобы выдержать всё это. Потом всё же нам удалось у немцев отбить его. Вот с тех пор и зовут Фрола Гаврилыча партизанским попом.

- А отчего отец мой с ним не ладил?

- Отчего? - дед Фёдор ухмыльнулся. - Оттого что яйца всегда курицу учат. Не берусь я судить Степана. Он тебе отец, ты в этом и разбирайся. Но всё же так-то вот умишком раскидываю... Допустим, дед твой поп, ну а я партейный. Чего ж тут, кажется, общего между нами? Не принимаю я его поповскую болтовню, всю жизнь спорю с ним, но ведь не отталкиваю от себя, потому что человека большой души вижу в нём. Оно проще было бы отречься от него, дескать, я тебя не знаю и ты меня сторонись... Только ведь на одной земле живём, одним воздухом дышим. Ни от чего нельзя отрекаться. Нужно только убеждать в том, в чём правду свою видишь. Бывает, вот разумею, когда человека можно в чём-то убедить, даже и переубедить, а вот сломить никогда.

- Получается, что вы с дедом моим друг друга всю жизнь переубеждаете. Ну, и кто кого?..

- Старики мы оба... Каждый при своём мнении. Да и не шибко я речистый. Только не прошли мимо наши споры с Фрол Гаврилычем. Мирского в нём куда больше, чем поповского. Почём знать, что у него творится на душе! О чём он думает в тайне, в чём боится признаться даже самому себе? Известно, что у начальства своего церковного дед твой не в чести. Видать, есть за что. Не за peтивую, надо полагать, службу. Хотел как-то благочинный за штат его вывести, другим попом заменить, да не посмел. Приход не позволил. В Укромовке нашей не так-то уж верующих много. А вот попробуй только - тронь, обидь в чём отца Фрола, нашего партизанского попа - всё село за него горой. И вовсе не попа видят в нем, но человека, всего себя отдающего "за други своя".

Из баньки Егор вышел ещё засветло, чувствуя себя как на крыльях. Солнце клонилось к вершинам сосен, будто собираясь отогреться в их пушистой хвое. Снега порозовели, обмякли. Мороз отпускал. И лесная тишина уже не казалась всесильной. Где-то в чащобе дробно "семафорил" морзянкой по сухому стволу дятел. Белка мимолётом обдала Егорову шапку снежной пудрой. Шустрый припустился её догонять, добросовестно и громко лая.

Егор неторопливо брёл по санному следу, прислушиваясь к лесным звукам и шорохам. Вот где-то в отдалении вздохнул верховой ветер. Лёгкой волной он прошёлся по сосновым кронам и на какое-то мгновенье затих. Но вот уже пошла, покатилась новая волна. Будто невидимый морской прибой гулял над Егоровой головой.

Почудилось, будто деревья стали совсем живые. Они чуть слышно переговаривались между собой - вот только слов не разобрать. Не поборов искушения, Егор шагнул с дороги к ближайшей сосне и прижался ухом к шершавым наростам коры. Могучий ствол напряжённо гудел, лёгкая дрожь проходила по его телу, а кора источала сладковатый смоляной дух и ласку минувшего лета.

Крупными волчьими прыжками вернулся Шустрый. Небрежно помахивая хвостом, он степенно поковылял рядом с Егором. "Подумаешь, ну не догнал, говорил его слегка пристыженный, гордый собачий взгляд. - Вообще-то я и не больно хотел..."

Они уже вышли из леса, когда пёс вдруг насторожился, шевельнув ушами, и тихо зарычал... Егор невольно обернулся и увидел нагонявшую их юную лыжницу. В голубом, облегавшем её стройную фигурку лыжном костюме, в вязаной шапочке с большим помпоном, она шла размашисто и быстро, как настоящая спортсменка на дистанции. Егор еле успел схватить Шустрого за ошейник и оттянуть в сторону, как лыжница стремительно пронеслась мимо него, обдав снежной пылью и какой-то удивительной ласкающей свежестью. Точно заворожённый глядел он ей вслед, не понимая, что же особенного произошло, - отчего он истуканом замер на дороге, не в силах даже шевельнуться. Перед глазами стояло её тронутое румянцем нежное лицо. Подумалось, он никогда ещё не встречал такой неземной красоты. Но изумляли даже не сами черты этого лица, сколько его непонятная одухотворённость, веявшая теплом и светом.

Голубой костюм промелькнул последний раз меж крайних домов и скрылся. Огорчало, что девушка даже не взглянула на него, будто на дороге ей попался обыкновенный пень, который следовало всего лишь объехать, не зацепив лыжами. Но так хотелось, чтобы у него самого, как по-щучьему веленью, появились бы вместо валенок лыжи...

Егор не сразу направился домой. С видом праздного гуляки пошлялся сначала по одной стороне улицы, затем по другой. Взгляд его скользил по палисадникам, по дворам, по окнам - не мелькнёт ли где силуэт в голубом...

Не заметил, как легли ранние сумерки. Снег посинел, сгустился. У колодца громыхал цепью ворот, брякали вёдра. Из глубины дворов степенно подавали голос коровы. А в потемневших вётлах орали устраивавшиеся на ночь галки. Непрядов не знал, что же теперь следует предпринять, как среди огромного села отыскать тот дом, в котором живёт прекрасная фея в голубом. Остановившись, он мучительно размышлял минуту или две, пока верный пёс не ткнулся ему мордой в колени и не тявкнул, мол, "пошли же, наконец: я продгор и жрать хочу..."

"Пора, - согласился Егор, поворачивая к своему дому, - не ночевать же на улице".

Всё утро и весь следующий лень Егора не покидало отменное настроение. Куда бы ни шёл, за что бы ни брался, перед ним была она, всё та же фея в голубом, промелькнувшая как чудесный сон. "Дрейфуешь, гардемарин Непрядов, - пробовал он себя взбодрить и усовестить. - Да что она? Дым, ветер... Может, просто показалось всё, а на самом деле ничего не было. Вот Лерочка - это другое дело, она реальна и осязаема как собственная тельняшка. К ней так же привыкнешь и даже гордиться станешь ею". Но уже в следующее мгновенье он сам себя же опровергал: "Эх ты, гардемарин липовый! Где же твои железные принципы? Дёргаешься, как флюгер на ветру..."

Было воскресенье. Дед с утра отслужил литургию и находился в умиротворённом, благолепном состоянии духа. Сидя в кресле, он с умилением глядел, как Егор, закатав штанины и рукава тельняшки, мыл в горнице пол. Он объявил самому себе "аврал" и, решительно отказавшись от дедовой помощи, вознамерился навести в доме полный флотский порядок.

- Егорушка, ты бы передохнул, - пробовал дед воспротивиться, - грешно в нонешнее-то воскресенье работать.

- Да какой там грех! - отвечал Егор. - Я ж не наряды вне очереди отрабатываю. Шурую, можно сказать, в своё удовольствие.

Управился Егор к обеду. Дед нарадоваться не мог, взирая на отменную кругом чистоту. Припомнил к случаю, какой чистюлей и рукодельницей была Егорова бабка.

- Скажи, дед, - поинтересовался Егор, - а отчего второй раз не женился?

Старик на это лишь от души рассмеялся, тряся бородой.

- Так ведь не мирянин - клирик я, - отвечал он. - Православному священнику позволено жениться один лишь раз.

- Дед, а если б ты полюбил кого-нибудь, - продолжал допытываться Егор, - так неужели не снял бы свою рясу ради любимого человека?

- Это невозможно. Да и не любил я никого, кроме матушки Евфросиньи свет Петровны. И любовь эта у нас вроде как лебединая была, одна на всю жизнь, - и с хитроватым подозрением вопросил: - А чего это, чадо моё, задал ты мне сей далеко не праздный вопрос?

- Да так, - пробовал увильнуть Егор. - Но ты пожалуй прав: если нет настоящей любви, то и жениться не стоит. Адмирал Нахимов тоже был неженат. Но кто же осмелится назвать его несчастливым человеком? Настоящий моряк! Яркая человеческая судьба!

- А ведомо ли тебе, что Павел Степанович командовал в молодости кораблём, на котором была учреждена самая первая на флоте походная церковь? А было это в одна тысяча восемьсот...

- Может быть, - согласился Егор. - Только из этого совсем не следует, что Нахимов был глубоко верующим. По духу своему он был человеком самых прогрессивных взглядов и уж в душе - наверняка атеист.

Дед снова засмеялся, извиняюще глядя на внука.

- А будь, как ты хочешь, тебе видней. Я ведь вместе с Нахимовым, право, не служил.

- Зато я целых семь лет был нахимовцем.

- Эх, внук! Не о том ты спросить меня хотел, - скрестив на груди руки и задумавшись, дед немного помолчал, потом продолжил с каким-то нежным, таинственным озарением: - Придёт и твоя лебединая пора. И никуда от неё не денешься. Только вот тебе мой наказ: выбирай лебёдушку, со всей искренностью спросясь сердца своего. Никогда не играй в любовь - последнее это дело, человека недостойное. Помни, что мы, Непрядовы, всю жизнь однолюбы. И сыну своему, когда он будет у тебя, то же самое крепко-накрепко накажи.

Егор согласился, чувствуя здесь великую дедову правоту.

За обедом дед сказал, что вечером Фёдор Иванович приглашал их обоих на приспешки, как по-местному называли блины. "Что ж, попробуем, что это за приспешки", - решил про себя Егор, уписывая томленую картошку и хрупая крепким солёным огурцом.

Насытившись, Егор отвалился от стола. До самого вечера делать было совсем нечего. Он повалялся на диване, порылся в дедовых книгах, надеясь отыскать для себя что-нибудь интересное. Вспомнил, что в доме кончилась вода, подхватив вёдра, выскочил на крыльцо. Колодец располагался в низине за церковной звонницей. От дома к нему вела узенькая, вытоптанная в снегу тропка.

Егор сделал всего несколько шагов и от удивления чуть не выронил вёдра. Он увидел вчерашнюю незнакомку. На это раз она была в беленькой дублёной овчинке с пушистым воротником, а на голове всё та же шапочка с крупным помпоном. Девушка поднялась по ступенькам и подошла к дверям храма. Немного в нерешительности помедлила и взялась за кольцо. Тяжёлая дверь оказалась не запертой. Она привычно рыкнула, приотворяясь. Девушка боком прошмыгнула в образовавшийся проход.

Сжигаемый любопытством, Егор осторожно, стараясь не слишком топать валенками, подкрался к оставшейся неприкрытой двери.

В полумраке всё так же горели свечи и пахло ладаном. Егор бесшумно скользнул в дверной проём и спрятался за массивным столбом, подпиравшим своды. Из тёмного угла ему хорошо был виден освещённый иконостас.

"Неужели начнёт молиться?" - неприязненно подумалось Егору.

Девушка тем временем пристально глядела на фрески, на удивительно ясные, чистые глаза Непряда, будто найдя в них для себя какое-то откровение...

- Здравствуй, Непряд-Московитин, - вдруг отчётливо, хотя и негромко, произнесла девушка. - Ты совсем не страшный, ты обыкновенный, как все люди. - Она тихонько засмеялась, раскинув руки и запрокинув голову. Потом начала кружиться в воображаемом вальсе, видимо, совсем не помышляя, что это могло бы показаться кощунственным и нелепым. Всё в ней было удивительная грация, легкость, чистота.

Егор понимал, что пора действовать. Более удобного случая познакомиться и придумать было нельзя. Но он всё стоял, не смея шевельнуться и чуть дыша, боясь выдать себя неловким движением.

"Да что с тобой, гардемарин? - опять заговорил в нём насмешливый голос. - Позабыл, как следует в таких случаях с ходу швартоваться?.."

Девушке наскучило кружиться. Она гордо вскинула голову и протянула вперёд руку с таким видом, будто её собирались вести под венец. Она действительно сделала несколько шагов и остановилась перед алтарём.

- Венчается раба божья Екатерина и раб божий... - произнесла девушка нарочито низким голосом, как бы подражая попу, и спросила. - Кто же он? А, Господи?..

- Егор, - так же таинственно и глухо вторил он ей из своего укрытия, решив своё знакомство начать с какой-нибудь шутки.

Она испуганно вскрикнула, оборачиваясь.

Егор вразвалочку вышел из-за столба, готовый продолжить разговор. Только и рта больше не успел открыть, как девушка вихрем промчалась мимо него к дверям. Лишь оброненная варежка осталась лежать на каменном полу. Егор подобрал её и бросился вдогонку.

- Катя! - крикнул ей, выскочив на паперть. - Постойте, я же пошутил! Ваша варежка...

Она же убегала так стремительно, будто за ней гнались.

"Итак, её зовут Катя, - подумал Егор. - Для начала совсем неплохо".

Идти с дедом к его другу на приспешки Егору совсем расхотелось. Да и велика ли радость коротать вечер за самоваром с блинами, когда можно было попытаться отыскать "голубую фею", как он про себя называл Катю. Ни о чём другом Егор уже думать не мог.

Почти неделю Егор жил надеждой на встречу с той самой "голубой феей". Она же будто нарочно старалась не попадаться ему на глаза. Непрядов днями бродил на лыжах по окрестным полям и перелескам, кружил вечерами по селу. Какой-то маленький бес постоянно подталкивал его наведаться то в клуб, то в сельпо, а то как бы ненароком заглянуть на чужой двор, вызывая яростный лай собак и недоумение хозяев. Он чувствовал, что Катя где-то здесь, совсем рядом, быть может, смотрит на него из-за какой-нибудь занавески и уже ищет случая снова появиться ему на глаза.

"Уж нет ли соперника здесь?.." - позволял он ceбe на мгновенье усомниться и в то же время знал, что не отступит - лишь бы снова мелькнул перед ним её голубой свитерок и шапочка с пушистым помпоном. Ожидание встречи стало для Непрядова каким-то непроходящим праздником, тихой радостью, которую он боялся нечаянно спугнуть. "Но ведь она же не выдумка и не мираж, который однажды привиделся в лесу, - рассуждал Егор. - Мы же были почти рядом, оба слышали голос друг друга. Но что же она подумала обо мне?.. И важно ли для неё, что я подумал о ней?.." Как же удивился Егор, когда однажды обнаружил, что короткий отпуск его подошёл к концу. Теперь он готов был поверить в невероятное, чтобы хоть как-то объяснить странное исчезновение девушки: она либо серьёзно заболела, либо, как сказочная фея, похищена злым гением...

Не было иного выбора, как нарушить данный самому себе тайный обет молчания и решиться на крайний шаг. Выбрав подходящий момент, Егор подошёл к деду. Фрол Гаврилович сидел в боковой комнатушке за письменным столом и разбирал какие-то записи на отдельных листах. Егор, как бы от скуки, присел рядышком на стул.

- Не перестаю удивляться, как разумно устроен род пчелиный, - высказал старик. - Взять хотя бы трутня... Каждая семья держит его, бездельника и тунеядца, поскольку он необходим для воспроизводства той же семьи. Но всё-таки настаёт день и час, когда рабочие пчёлки дружно изгоняют трутня из своего обиталища и тем самым обрекают его на погибель. Ибо не своим трудом трутень жив. А смысл недолгого бытия рабочей пчелы - это её труд во имя семьи. Не так ли человек, в исконной сути своей, подобен сей малой твари бывает. Вот только нужно бы трутней изгонять...

- Де-ед, - удивлённо протянул Егор, - да ты у меня почти материалист. Где же тут Божественное начало?

- Клирик я, - отвечал он, поправляя очки. - Но так полагаю, что служение людям - это и есть Бог, Его истинное проявление в каждом из нас.

- Это долг перед обществом, - нашёлся Егор.

- Так ведь каждый его по-своему понимает.

- А вот Фёдор Иванович утверждает, что в душе ты больше пасечник, чем поп. Докажи, что он не прав!

- Одно другому не помеха - полнота бытия великая есть.

- Хотел бы я знать, - не унимался Егор, с ехидцей глядя на деда, - как бы ты повёл себя, если бы твоё церковное начальство однажды запретило тебе заниматься пчелиной селекцией.

- Так ведь пробовали, - ничуть не удивившись, со вздохом признался дед. - Нашёлся тут один умник...

- А какой?..

- А вот такой! До сих пор пытается меня переубедить, что духовный промысел несовместим с промыслом мирским. Я же толкую, что суть вопроса не в крайностях этих двух понятий, а в их первородном существе. Хлеб-то все хотят есть - и святые и грешные, особливо когда его мёдом-то помазать. Не можешь явить чудо, так яви же дело, которое Богу и человеку угодно.

- Бог тут ни при чём. Но в делах как раз и рождаются чудеса. Вот с этим, пожалуй, и я согласен.

- Родной ты мой, - дед с лаской погладил Егору волосы шершавой ладонью, - хорошо же хоть в чём-то соглашаешься. Теперь мы вдвоем, теперь нам - горе не беда. Натворим ещё чудесных дел, отпустил бы только Господь денёчков мне.

- Отпустит, - пообещал Егор. - Я с Ним лично договорюсь.

Смеясь, дед погрозил пальцем, мол, не кощунствуй. Уловив момент, Егор сменил тему разговора.

- Знаешь, дед, - сказал, будто ненароком вспомнив. - Вышел я как-то на двор. Смотрю - девушка. Ну, такая... в белом полушубке, в голубой вязаной шапочке... И вот это самое обронила. - Он вытянул из кармана варежку и положил на стол. - Если не ошибаюсь, Катей её зовут. Надо бы отдать, да не знаю, где живёт.

Дед поднёс варежку к глазам, даже очки приподнял.

- Так и есть, наверно её...

- Да кого? - выдал себя Егор нетерпением.

- Катюши, старшей внучки Фёдора Ивановича.

Егор почувствовал, как ноги сами собой начали поднимать его из-за стола.

- Сходить, отдать ей, что ли? - поразмыслил вслух, всем своим видом пытаясь убедить, что если и соберётся это сделать, то лишь от скуки.

- Опоздал, - сказал дед, будто опрокинув на внука ушат холодной воды. - Она уж третьего дня, как в Москву уехала. Бабка ещё отругала её, что варежку потеряла. Пошёл бы со мной тот раз к деду Фёдору - вот и представился бы случай варежку вернуть.

После таких слов Егор готов был изничтожить себя.

- Ох, и хороша вельми, лепна и статью и ликом, у деда Фёдора внучка, терзал он Егора, сам не ведая того. - На цирковую артистку в матушке белокаменной учится, в столице, значит.

- Как же теперь с варежкой быть? - растерянно спросил Егор.

- Подожди до лета, - посоветовал дед. - Чай, на вакацию снова съедетесь. Тогда и вернёшь пропажу.

Будто камень свалился с Егоровых плеч. Он успокоился и даже повеселел. А дед чему-то улыбнулся в бороду.

13

Пустовавший во время каникул учебный корпус вновь ожил. На всех его пяти этажах замелькали голубые воротники курсантов, аудитории и классы наполнились их весёлой разноголосицей, движением и неизбывным духом познания.

Дружки встретились с такой радостью, будто век не виделись. В первый день никак не могли наговориться: взахлёб делились новостями в перерывах между занятиями, перебрасывались записочками на лекциях и долго перешёптывались уже после отбоя, лёжа в койках.

Егор обо всём рассказал своим дружкам, что приключилось с ним в Укромовке, показал даже Катину варежку, которую прихватил с собой на счастье как талисман. Друзья не смеялись над ним, не подначивали его из-за нелепой случайности, помешавшей встретиться с Катей. Но каждый из них посчитал нужным высказать собственные соображения, как он повёл бы себя, окажись на месте Егора. Все сходились во мнении, что унывать нет причин: надо лишь надеяться и ждать. Правда, Кузьма предлагал действовать более решительно - написать откровенное письмо и послать его Кате, благо адрес Московского циркового училища узнать не сложно. Только Вадим против этого резонно возражал: стоит ли быть навязчивым и не лучше бы подождать до лета, когда встреча может выглядеть более естественной и непринуждённой. "А кто их знает, этих блестящих, избалованных аплодисментами и славой цирковых звёзд!.." Тем не менее Кузьма горячо доказывал, что и в любви надо действовать так же решительно и дерзко, как и в торпедной атаке.

Егор с вниманием выслушивал обоих, но принимать окочательное решение не торопился. "Атака - атакой, только ведь и промазать можно..." А с другой стороны, не лучше ли положиться на деда Фёдора, прочившего ему Катю в невесты не то шутя, не то всерьёз, но уж во всяком случае дед, верно, рассказывал своей внучке о заезжем морском курсанте.

С тех пор к Лерочке Егор потерял всякий интерес. Но Чижевский! С каким выстраданным превосходством он бросал колкие взгляды на Егора. По всему было видно, что Эдик уже не считал его своим "конкурентом".

Непрядов отвечал бывшему сопернику благосклонной ухмылкой, тем самым давая понять, как безразличны ему мелкие уколы. Ведь не секрет, что Чижевский постоянно искал с ним ссоры.

И всё-таки Егорово терпение однажды лопнуло. А всё произошло из сущего пустяка, на который сам Непрядов никогда бы не обратил внимания. В тот вечер Вадим Колбенев засиделся в ленкомнате, вымучивая план проведения бесед и политинформаций. В роте он отвечал за всю агитационную работу. Перед вечерней поверкой в комнату заглянул Чижевский. Поинтересовавшись, чем это Колбенев так упорно и долго занимается, Эдик предложил свои услуги.

- Могу экспромтом выдать несколько эссе о культурной жизни города: последние театральные сплетни, анекдоты с вернисажей, как говаривают французы, эт цэтэра, эт цэтэра...

- И это всё, на что способен твой пылкий ум? - подковырнул Вадим. Рассказывай анекдоты кому-нибудь в гальюне.

- Фи, милорд! Как это пошло.

- Зато в твоем вкусе.

- А как у нас, маэстро, с юмором?..

- Нормально. А вообще, на серьёзные темы полагается иронизировать в меру.

Свесив голову набок и выпятив нижнюю губу, Чижевский скорчил на лице удивлённую мину: "У-у, ти, какой строгий, дурашка..."

Вадим и бровью не повёл.

- Кстати, - продолжал Эдик, изменив тон и приняв серьёзный вид, неплохо было бы поговорить и на атеистическую тему, что-нибудь вроде тлетворного влияния церкви на молодёжь в лице отдельных её незрелых элементов...

- Давай, - согласился Вадим. - Идея наказуема, пишем её за тобой.

- Не за мной, а за Непрядовым, - поправил Эдик. - Ему более с руки, у него дед поп.

- А при чём здесь его дед? - воспротивился Колбенев. - Раз предложил тему, сам её и готовь - к следующей среде.

- Мило-орд, - Чижевский снова изобразил крайнее удивление. - Вы явно заблуждаетесь. Человек целых десять дней вращался в душной, чуждой нашему обществу среде, впитывал её всеми фибрами своей незрелой души, а вам наплевать. Пускай выскажет свои убеждения на сей счёт.

- Я нисколько не сомневаюсь в его убеждениях, - холодно возразил Колбенев. - Могу успокоить тебя, что верующим он за десять дней не стал. У него там были совершенно иные интересы. И радуйся, а то бы кое-кому Лерочки не видать, как собственных ушей.

Задетый за живое, Чижевский густо покраснел, но сдержался, пропустив обидные слова как бы мимо ушей.

- Как знать, как знать, - произнёс он с деланной улыбкой. - Таких, как Непрядов, раньше называли поповичами, - и, глубокомысленно сморщив лоб, как бы припоминая, пояснил: - Где-то читал, что ещё Екатерина Вторая называла поповичей самым подлым и низким людом. - Спохватившись, что перебрал, поспешил уточнить: - Нет, нет, я эту реплику государыни-матушки на счёт Непрядова не отношу, а так, вообще...

Вадим встал со стула и повернулся к Чижевскому, стоявшему у него за спиной.

- Послушай ты, милорд, - произнёс с возмущением. - Это же подло говорить такое о своём товарище, да ещё за глаза.

Сознавая своё превосходство в силе, Эдик небрежно похлопал Вадима по плечу - "успокойся, дурашка..."

- Самая настоящая подлость, - повторил Вадим, отталкивая его руку.

- Тэ-экс, гардемарин Колбенев, - прищуриваясь, язвил Эдик. - В былые времена подобное оскорбление смывали кровью.

- Вот именно, таких, как ты, всегда вели к барьеру.

- Дуэль?! - с восторженным оживлением произнёс Эдик. - Превосходно. Я принимаю вызов, - пощёлкал пальцами, небрежно глядя на пухлого, медлительного Вадима. - Пистолеты и шпаги отменяются, их у нас попросту нет.

- Что ж, гардемарин Чижевский, - так же с небрежением, немного успокоившись, подхватил Вадим, - остаются кухонные мясорубки, если вы так желаете крови.

- Или ринг, - уточнил Чижевский. - По всем правилам, три раунда. Только вместо рефери будут секунданты. На поединок являться при палаше и в белых перчатках. Ничего не поделаешь - этикет.

- Согласен, - отвечал Вадим.

- Итак, - уточнил Чижевский, - завтра в двадцать ноль-ноль, под видом тренировки. - И, выпрямившись, горделиво боднул головой, изображая светский поклон.

Колбенев тоже поклонился, язвительно улыбаясь.

Об этой стычке Непрядов так бы ничего и не узнал, если бы не проболтался Кузьма, согласившийся стать Вадиму секундантом. Егор сокрушённо покачал головой и сказал Обрезкову:

- Неужели ты не понимаешь, что этот милорд Вадимычу элементарно набьёт морду? Ведь у Чижевского разряд по боксу. А наш умный тюха и десяти раз на перекладине подтянуться не может.

- Не набьёт, - успокоил Кузьма. - Никакой драки не будет. А иначе я милорду сам паяльник начищу: по-нашему, по-рабочему, - и для большей убедительности показал свой увесистый кулак. - Годится?

- Нет, совсем не годится, - отвечал Егор. Немного поразмыслив, он предложил свой план действий, и Кузьма с ним согласился...

14

"Дуэль" должна была состояться в подвале, который приспособили для боксёрских тренировок. Там же на помосте возвышался оборудованный по всем правилам боксёрский ринг.

Каково же было удивление Чижевского, когда вместо Колбенева точно в назначенный час перед ним в полном параде появился Непрядов. Как полагается, Егор представил своего секунданта и заявил, что готов "драться" вместо Колбенева, который вовсе не обязан это делать за него, Егора Непрядова.

- Позвольте, милорд, - пытался воспротивиться Эдик, явно не рассчитывавший на такой поворот событий. - Но при чём здесь вы? Оскорбление было нанесено мне отнюдь не вами.

- Но зато вы, гардемарин Чижевский, оскорбили меня. И вот вам мой вызов. - Егор сдернул со своей руки перчатку и бросил её Чижевскому. Условия поединка прежние.

- Воленс-неволенс, - говорил всё тем же игривым тоном Эдик, пытаясь увильнуть, поскольку вполне представлял себе бойцовские возможности противника. - Но мы обязаны получить на это согласие гардемарина Колбенева. Я думаю, как человек чести, он не уступит вам своего места на ринге.

Егор поцокал языком и так же игриво, в тон Чижевскому, возразил:

- Перчатка брошена. И не поднявший её считается трусом.

- Трусом, трусом, - согласно кивая, в один голос подтвердили секунданты и Герка Лобов, взявший на себя обязанности рефери.

Чижевский понял, что отступать некуда. Ему было и невдомёк, что хитрый Кузьма под каким-то предлогом заманил доверчивого Вадимыча в пустовавшую баталерку и там запер на ключ. Не на шутку разозлившись, тот пытался вышибить дверь, но сделать это оказалось ему не под силу. Кузьмич надёжно подпирал дверь снаружи своим крепким плечом, не переставая увещевать и совестить "раздухарившегося" дружка.

Противники сошлись подчёркнуто строевым шагом. Отсалютовав друг другу палашами, бросили их в ножны и... начали раздеваться до трусов.

Бой был недолгим. После того как Чижевский дважды побывал в нокдауне, Герка решительно прекратил схватку за явным преимуществом Непрядова. И тем более, что под глазом у "милорда" расцвёл огромный синяк.

Как ни пытался педантичный рефери, так и не смог заставить соперников пожать друг другу руки. Следуя установленному этикету, "дуэлянты" лишь чопорно поклонились друг другу, как бы засвидетельствовав тем самым своё почтение, и разошлись.

За вечерним чаем Колбенев упорно не разговаривал с дружками, давая понять, как глубоко обидели его, заперев в баталерке. Непрядов, отхлёбывая из кружки чай, с притворным раскаяньем вздыхал. Кузьму же так и распирало от еле сдерживаемого смеха. Подмигивая Непрядову, он говорил, как бы сам с собой, полным трагизма голосом:

- Ох, до чего же тяжёлый человек этот Колбенев. Ни за что ни про что вызвал бедного "милорда" на дуэль, проткнул его насквозь, и даже глубже, шпагой. А вот теперь возгордился и даже разговаривать ни с кем не хочет.

- Да, трудный человек, - соглашался Егор, пережёвывая хрустящий хлебец. - Придётся его перевоспитывать.

- Вот именно, - соглашался Кузьма. - Чтобы с юмором у него стало бы всё в порядке, придётся покарать.

И обещанное наказание постигло Вадимыча уже на следующее утро. Когда дежурный по роте, попиликав боцманской дудкой, объявил подъём, курсанты привычно повскакивали с коек и принялись одеваться. Колбенев начал напяливать на себя тельняшку, но никак не мог просунуть в неё ни рук, ни головы. Он топтался посреди кубрика и спросонок долго не мог понять, что происходит.

- Что с тобой, Вадимыч? - участливо любопытствовал Егор. - Никак фокус отрабатываешь?

- Верблюд, - определил Кузьма. - Пытается пролезть в игольное ушко.

- Ну погодите, ханурики, - подал голос Вадим, догадавшись, что рукава и прорезь тельняшки ему зашили нитками. - Это вам боком выйдет...

- Ба, заговорил, - притворно удивился Егор.

- Значит, не всё потеряно, - заключил Кузьма, - перевоспитывается.

Оба притворно повздыхали, глядя на Вадимовы "мучения", и побежали строиться на физзарядку. Колбенев, справившись с тельняшкой, догнал их уже во дворе. Держался он с видом святого мученика, пострадавшего за веру и правду.

Дня через два, когда страсти поулеглись, последовала ответная кара. Утром, готовясь к пробежке, взвод начал собираться в коридоре. Как только появился заспанный Обрезков, строй дружно захохотал: под носом у Кузьмы гуталином были выведены лихие, с завитками кверху, усы. Расхаживая перед строем, Егор пробовал успокоить ребят, они же, глядя на него, заливались ещё громче. Снисходительно ухмыльнувшись, Егор покрутил пальцем у виска: "Свихнулись, что ли?.." Но ребята уже корчились от смеха.

Уловив направление взглядов, Егор ощупал собственные брюки и всё понял. На ягодицах у него были пришиты две большие медные пуговицы. При каждом шаге они игриво подрагивали.

- Ну ты злоде-ей, Вадимыч, - проникновенно сказал Егор, когда они бежали плечом к плечу по булыжной мостовой.

- Причём коварный и подлый, - уточнил Кузьма, пытаясь на ходу оттереть платком злополучные "усы".

- Сдаётесь? - спросил Колбенев и сразу предупредил: - А то я ведь ещё не такое могу...

Егор с Кузьмой обречённо поглядели друг на друга и подняли руки.

А вечером, после отбоя, когда все уже улеглись, Егор протянул руку к соседней койке и коснулся Вадимова плеча.

- А вообще, спасибо тебе, - произнёс он душевно. - Только не думай, что там, на ринге, была хохма ради хохмы. Никто не хотел тебя попусту разыгрывать. Но этот милорд мог бы действительно обработать тебя перчатками по всем правилам.

- Как ты не понимаешь?! - свистящим шёпотом взорвался Вадим. - Теперь этот милорд будет считать меня трусом. Подумает, что я нарочно не пришёл.

- Не беспокойся. Чижевский отлично понимает, что вас обоих разыграли.

- Но ты думаешь, я бы не смог проучить этого... - Вадим запнулся, подбирая нужное словцо.

- Мог, мог, - успокоил его Егор. - Просто у меня это получилось немножко забавнее. Только и всего.

- Впрочем, какая теперь разница, - согласился Вадим. - Лишь бы дошло до него, что за подлянку в приличном обществе всегда канделябрами по голове били.

- Дойдёт, - уверенно сказал Егор. - Надо полагать, уже дошло. Вот только перед Лерочкой малость неудобно. Подумает ещё, что я из-за ревности с её Эдиком по-свойски потолковал...

- До следующей субботы синяк у него наверняка заживёт, - предположил Вадим.

- А если нет?

- Ну, тогда позвонишь по телефону и извинишься перед Лерой. Скажешь, что подсветил глаз её возлюбленному совсем по другой причине.

Оба задёргались от сдавленного смеха, со скрипом сотрясая койки.

- Кому это так весело? - прогудел сдержанный голос Пискарёва. В свете ночника его дебелая фигура проступала в узком проходе между койками.

Ребята тотчас притихли.

Осторожно ступая, мичман прошествовал мимо, хозяйским взглядом окидывая засыпавшую роту.

- Как у тебя с Викой? - снова зашептал Егор, как только мичман удалился.

- Она отличная девчонка, - оживился Вадим. - И потом, она же просто талантлива как будущая пианистка.

- Почему пианистка? - удивился Непрядов. - Разве она не в медицинском?

- Отнюдь. Она учится на первом курсе консерватории. Дело в том, что Лерочка её самая лучшая подруга, ещё с детства.

- А тебе не кажется, что дружат они как-то странно... Неискренно, что ли, - и поспешил уточнить: - Это я говорю о Лере.

- Может быть, ты и прав, - допустил Вадим. - Только Вика к ней, к Лерочке, вполне искренне привязана. Она же вообще очень наивна и доверчива. Ты знаешь, вот только теперь, благодаря Вике, я на самом деле понял, что такое в человеке истинная красота.

- М-да, - изрёк Егор. - Помнится, ты так хорошо трепался об идеале женской красоты, что даже Кузя перестал смотреть на Венеру Милосскую просто как на безрукую бабу.

- Вот именно - трепался, - согласился Вадим, оттого что любил тогда вообще, но никого в частности, конкретно.

- И ты её действительно любишь?

- Не знаю. Мне просто очень хорошо, когда мы вместе. Вот такое ощущение, что нам ничего больше не надо...

- Значит, любишь, - уверовал Егор. Он с тоской и тревогой подумал о Кате: "Как-то всё получится у нас... Да и получится ли вообще что-нибудь? Она же просто может никогда больше не приехать в Укромовку. И тогда прощай фея, моя голубая мечта..."

Егор уже не слушал Вадима, всё глубже погружаясь в собственные тревожные мысли. И снова пришла неотвязная идея, подсказанная Кузьмой, а не написать ли ей в Москву и в самом деле? "Никто меня за это не осудит и не съест, - рассуждал Егор. - Зато ясность будет полная. Дело в том, с чего начать... Главное, чтобы получилось это ненавязчиво, остроумно, немного шутя и весело, как тогда в дедовой церквушке, когда она разыгрывала сценку собственного венчания". На ум стали приходить самые необыкновенные фразы, каждое слово полнилось весомостью какого-то особенного, исключительного смысла, вполне способного, как казалось, повлиять на всю его судьбу.

Непрядов сунул руку под подушку и нащупал теплую шерсть Катиной варежки. Ему сделалось легко и спокойно, будто он засыпал в родном доме, на старом кожаном диване.

На следующий день Егор Непрядов решился-таки написать Кате письмо. Он принялся сочинять его на лекции по истории военно-морского искусства, совсем не вникая в суть того, о чём увлечённо вещал с кафедры преподаватель. В иное время Егору хватило бы воображения представить, как трещат борта неповоротливых персидских судов под мощными таранными ударами греческих триер, как в предчувствии победы ликует мудрый афинский стратиг Фемистокл и как позорно бежит, бросая свою эскадру на произвол судьбы, трусливый предводитель персов Ксеркс. Но в этот день Егора совсем не трогал исход давно отгремевшего Саламинского боя. Он оказался во власти совсем иных страстей, более земных и близких, которые никогда прежде не давали себя знать с такой силой и определённостью. Черновыми набросками пришлось испещрить несколько чистых листов конспекта. Но в результате родилось всего несколько строк, удовлетворивших Непрядова.

"Здравствуйте, Катя! Взяться за перо меня заставило угрызение совести, что не удосужился сразу вернуть Вашу варежку. Помните, как Вы её обронили?.. Жалею, что не догнал Вас тогда. Но я готов исправиться, если только Вы предоставите мне такую возможность и дадите знать, куда именно я должен выслать варежку". И подписался: "По поручению Непряда-Московитина, Егор Непрядов".

А ещё хотелось поведать Кате о том, что значила для него их мимолётная встреча, что он думает о ней и как бы хорошо потом снова свидеться в Укромовке. Только разум подсказывал, что на первый раз и нескольких строк вполне достаточно. Невольно шевелилось сомнение, что письмо до Кати может не дойти - ведь её точного адреса он не знал, к тому же она попросту могла не ответить. И всё-таки вздохнул с облегчением, когда вечером бросил конверт в почтовый ящик. Теперь оставалось ждать и надеяться, что произойдёт невероятное и он получит, вопреки всем сомнениям, Катин ответ.

Дни проходили за днями. Егор маялся нетерпением, а ротный почтальон будто нарочно дразнил его. По вечерам в кубрик приносили пачки писем, только среди них не было того единственного, которого он так ждал. В пространных дедовых посланиях, приходивших из Укромовки, о Кате также не было ни строчки. Минули все разумные сроки, позволявшие надеяться на ответ. Егор поначалу расстраивался, а потом решил, что его письмо - чистейшая нелепица. Он уже начал раскаиваться, что не послушался мудрого совета Вадимыча и с непростительной лёгкостью поддался сомнительным доводам Кузьмича. "Случись летом в Укромовке новая встреча, - рассудил Егор, - уж невозможно представляться ненавязчивым. Да и захочет ли она вообще разговаривать с каким-то настырным прилипалой, вроде меня. В Москве у неё, надо полагать, есть свой парень. Такая девушка, как она, без внимания уж точно не останется. А поэтому стоит ли вообще надеяться на какое-то чудо, которому до меня явно недосуг?.."

И порассуждав так, Егор даже успокоился, тем более, что его ждали дела не менее важные и вполне конкретные. "Морская наука не терпит приблизительности либо просчёта, равно как никому не прощает праздномыслия и небрежности" - эту заповедь адмирала Шестопалова Егор усвоил твёрдо. Вновь он почувствовал в себе морского волка, слегка ироничного, снисходительного и твёрдого как скала.

15

Любимым своим предметом Непрядов считал навигацию. Интерес к ней особенно усилился, когда начались практические занятия по прокладке курса. Прокладочная находилась на самом верхнем этаже, в просторном классе с широкими окнами. Из них открывался чудесный вид на черепичные крыши старого города с высокими, схожими с корабельными надстройками, шпилями готических соборов. Из печных труб в серое небо уходили дымы. И оттого ещё больше возникало ощущение какой-то неведомой, бесконечно двигавшейся мимо окон эскадры.

Прокладочные столы были оборудованы как в настоящей штурманской рубке боевого корабля. На каждом из них прикреплена специальная панель с действующими приборами: крутились картушки репитеров гирокомпаса, пощёлкивали датчики лага и со звоном, словно тонкие струны, пели посылки эхолотов.

Практические занятия у них вёл сам начальник кафедры капитан первого ранга Владимир Несторович Чижевский. Высокий, подтянутый, с небольшими залысинами на гордо посаженной голове, он медленно двигался по проходу между рядами столов, поводя во все стороны волевым квадратным подбородком. Командирски твёрдым голосом капраз обрушивал на курсантов вопросы почти не задумываясь. У него была излюбленная привычка в самом начале занятий устраивать беглый опрос курсантов по параграфам "Правил штурманской службы". И не сдобровать тому, кто запнулся или неточно ответил - Чижевский немедля принимался забрасывать дополнительными вопросами, учиняя настоящий экзамен.

Егор терпеливо ждал, когда очередь дойдёт и до него. Тем временем щелчками гонял по карте ластик. За этой забавой его и застал начкафедры. Он сердито зыркнул, повелевая прекратить безобразие, и с ходу выдал:

- Курсант Непрядов, что есть пеленг на предмет?

- Угол между направлением на точку Севера и направлением на какой-либо предмет, - единым духом отчеканил Егор.

Чижевский сделал было шаг дальше, но задержался и вновь спросил:

- Что есть разность широт?

- Дуга меридиана, заключённая между параллелями каких-либо пунктов. Разность долгот - меньшая из дуг экватора, заключенная между...

- Я не спрашиваю вас о разности долгот, - сухо оборвал Чижевский. Отвечать следует только на заданный вопрос.

Непрядов смело выдержал нацеленный на него взгляд капраза - и по флотски кратко отрезал "Есть!".

Мгновенье помедлив, как бы собираясь о чём-то ещё спросить, Владимир Несторович двинулся дальше.

Кузьма, стоявший за соседним столиком, показал Непрядову большой палец и небрежно выпятил нижнюю губу в сторону капраза.

Закончив опрос, Чижевский стремительно подошёл к контрольному преподавательскому пульту и включил приборы.

- Исходное время ноль-ноль, - объявил жёстким голосом. - Снялись с якоря на внешнем Кронштадтском рейде. Курс - две сотни семьдесят. Скорость - десять узлов.

Орудуя транспортиром и параллельной линейкой, Егор прочертил карандашом тонкую линию курса. Этим путём ему довелось ходить на парусной шхуне во время летней нахимовской практики. Представилось раннее утро, восходящее в дымке солнце и скрипучие выкрики чаек над мачтами. Они всем классом шли тогда в свой первый учебный поход. Правда, на траверзе Таллина разгулялась крупная волна и романтики существенно поубавилось. Но зато узнали, что такое настоящий шторм. Пересиливая тошноту и вялость, Егор заставил себя до конца отстоять вахту вперёдсмотрящим. С тех пор он точно знал, что с морем всё-таки можно подружиться.

- Открылся маяк Большой Тютерсар, определяемся по пеленгу и дистанции, - давал вводные завкафедрой. - Начали учитывать дрейф и течение.

"Интересно, куда на этот раз придём, - прикидывал в уме Егор, - в Ригу, в Клайпеду, в Балтийск?.."

Походы по ватманскому "морю" всегда таили в себе маленькие сюрпризы, которые хотелось заранее угадать. Чижевский редко благополучно позволял дойти до конечной точки. Вот и сейчас он вдруг объявил, что видимость резко ухудшилась из-за проливного дождя и приказал идти по счислению.

- Егорыч! - панически прошипел Кузя. - У меня получается, что курс проходит прямо через остров.

- Давай COС, - невозмутимо посоветовал Непрядов, - а то пойдёшь ко дну.

- Я серьёзно, - всё так же шёпотом паниковал Кузя.

Выбрав момент, когда капраз повернулся к ним спиной, Егор заглянул в Кузину карту.

- Лопух, - сердито сказал, заметив ошибку. - Ты в какую сторону дрейф откладываешь? Ветер - в компас, течение - из компаса. Заруби на носу!

Обрезков звонко шлёпнул себя ладонью по лбу.

- Непрядов, - не оборачиваясь, насмешливо произнёс Чижевский. - Вы что, всю жизнь собираетесь Обрезкову подсказывать? До самой пенсии?

Егор отпрянул от Кузиной карты и принялся делать записи наблюдений в ходовом журнале.

Объявив постановку на якорь в полигоне, Чижевский обесточил приборы. Переходя от стола к столу, он начал проверять точность прокладки.

"Ну, теперь начнёт придираться", - невольно подумалось Непрядову, и он неприязненно покосился на начкафедры, который накладывал кальку с контрольной прокладкой на его карту.

Конечные точки почти совпали, невязка оказалась менее полукабельтова. Чижевский сдёрнул со стола кальку и невозмутимо сказал:

- Из вас, курсант Непрядов, со временем может получиться неплохой штурман. Аккуратная работа. Но за подсказку я вам снижаю оценку. Потрудитесь доложить командиру вашей роты, что на уроке получили замечание.

В его записной книжке, напротив фамилии Непрядова, появилась "четвёрка".

Особенно придирчиво Чижевский вымерял и рассматривал Кузину прокладку. Наконец, погрозив Обрезкову пальцем, поставил ему тройку с двумя минусами.

Непрядов облегчённо вздохнул, догадавшись, что его дружок вовремя успел исправить прокладку.

Когда урок закончился и курсанты начали выходить из класса, Непрядов подошёл к преподавательскому столу, собираясь забрать классный журнал. Чижевский будто нарочно не торопился, перенося в него из своей записной книжки оценки. Егор терпеливо ждал. Как только комната опустела, он поднял на Непрядова тяжёлый, немигающий взгляд.

- Давно собираюсь поговорить с вами как со старшиной класса, заговорил Владимир Несторович, - да вот всё некогда...

Егор молчал, догадываясь, о чём пойдёт речь.

- Скажите, Непрядов, как вы относитесь к моему сыну?

- Обыкновенно, - ответил Егор, не отводя взгляда. - Впрочем, как он сам того заслуживает...

Немного обескураженный, капраз скривил губы и качнул головой.

- Объективно вы правы, - вдруг сказал он, как бы немного смягчившись, - но вот по существу... У Эдуарда трудный характер. Однако вам учиться вместе целых четыре года и поэтому надо искать общие точки соприкосновения, а не расхождения.

- Почему вы об этом говорите мне, а не ему? - спросил Егор, начиная волноваться. - В чём я, собственно, виноват перед ним?

Владимир Несторович поднялся и, как бы успокаивая, опустил тяжёлые ладони на Егоровы плечи.

- Да никто и ни в чём вас не обвиняет. Но я же просто чувствую, что между вами постоянно идёт какое-то совершенно бессмысленное противоборство. Вы как два молодых барана упёрлись друг в друга лбами. До добра это ни его, ни вас не доведёт.

- Могу дать слово, что я первый никогда не начинаю. Но и пятиться ни перед кем не собираюсь.

- Да поймите же вы, Непрядов! Я обращаюсь к вам как к старшине класса, который помимо всего прочего просто обязан быть воспитателем, рассудительным и дальновидным человеком... Вы же все одна семья. Да что вам делить - всего у вас пока что поровну. Годы курсантские летят быстро. И оглянуться не успеете, как разбросает вас по всем флотам. Но чувство вот этой самой семьи у каждого из вас на всю жизнь останется. Вы и потом, спустя много лет, всё-таки не сможете друг друга позабыть - каждого, со всем его плохим и хорошим. Только пусть всё ж между вами останется больше хорошего. Вот поэтому я и прошу вас, Непрядов, постарайтесь быть дальновидным. Надеюсь, вы понимаете меня...

Непрядов кивнул, хотя наперёд знал, что первым Эдуарду руки не протянет.

- Хочу верить, что вы станете друзьями, - подчёркнуто громко произнёс начкафедры и протянул Непрядову журнал.

Но вскоре настали события куда более важные и значимые, чем его личные отношения с Чижевским. Однажды весь их класс вместо самоподготовки пригласили в парткабинет. Капитан третьего ранга Свиридов, как всегда решительный и твёрдый, в строго доверительной форме принялся зачитывать послесъездовское письмо Центрального Комитета, поражавшее всех своим необычным откровением и жёстокой правдой.

- Культ личности привёл к нарушениям норм партийной и государственной жизни, социалистической законности, нанёс серьёзный ущерб партии и советскому обществу, развитию социалистической демократии, - резал фразы Павел Мефодиевич. - Но не изменил и не мог изменить природы советского общественно-политического строя...

Слушая ротного, Егор испытывал странное чувство растерянности и личного стыда, словно он сам в чём-то серьёзно провинился. На память пришли слова некогда любимой нахимовской песенки, которую они совсем ещё недавно вдохновенно пели:

Вперёд мы идём,

И с пути не свернём,

Потому что мы Сталина имя

В сердцах своих несём...

И вот получается, всё это блеф, хотя и говорят, что из песни слова не выкинешь. Оказывается, было множество безвинно страдавших людей. И в то же время был он, подранок войны, свято веривший всему тому, что им говорили об Иосифе Виссарионовиче, о его "мудрой прозорливости, гениальной силе мышления и полной непогрешимости". Что это, всеобъемлющая религия самообмана, которая разумелась сама собой? Ведь он, Егор Непрядов, "верил и молился" не меньше других. Да и могло ли быть иначе?

Поэтому мелькнула мысль: что-то здесь не совсем так...

Слишком чудовищной казалась правда, которую мозг был не в состоянии сразу переварить.

И потом, как же всё услышанное соотнести с величайшей Победой в минувшей войне, которая уже сама по себе представлялась немыслимой без имени Верховного главнокомандующего...

Но с другой стороны, как узнал Егор, дед его безвинно отсидел несколько лет в магаданских лагерях. Спасли его лишь заслуги в научном мире да заступничество самого Патриарха Всея Руси...

Ведь и отец, по словам дядьки Трофима, шёл в бой, как и все, со словами "За родину, за Сталина!" И недаром же его называли неистовым мичманом, который рвался в бой.

От невесёлых размышлений у Егора к вечеру разболелась голова, хотя простуды не чувствовал. Такого с ним никогда ещё не случалось. Он сидел на койке, упёршись локтями в коленки и положив подбородок на ладони. Рядом пристроились дружки. Мичман хотел было им сделать замечание, чтоб не рассиживались, но лишь махнул рукой и вышел, глубоко при этом вздохнув. Видимо, и у него на сердце кошки скребли.

- В башке никак не укладывается, - подал голос Егор. - Как теперь жить, чему верить...

- Наверно, Никите Сергеевичу, - усмехнулся Кузьма. - Кому же ещё, раз он первый секретарь...

- Да не в нём, конечно же, дело, - заметил Вадим, болезненно морщась. - Партия ведь остаётся у нас.

- Остаётся, - согласился Кузьма. - Да вот только люди в ней разные. Почистить бы её, отдраить железными щётками, как корабельный корпус после похода от разных там ракушек да водорослей.

- Это как же?..

- Да вот так, чтоб людей без совести и без чести поменьше бы в ней стало, - и покосился на Непрядова. - Помнишь, о чём я тебе говорил?..

- Забудешь такое, чёрта с два... - раздражённо буркнул Егор.

А случилось так, что любопытный Кузьма ненароком подслушал в баталерке разговор Свиридова с Пискарёвым, касавшийся Егора. Только теперь до Непрядова дошло, что его счастливая встреча с дедом всё же могла вызвать совершенно иной поворот судьбы, на какой он никак не рассчитывал. Среди офицеров-преподавателей нашёлся-таки некто, потребовавший созвать мандатную комиссию и заново рассмотреть некоторые "сомнительные неточности" в биографии курсанта Непрядова, якобы всплывшие только в последнее время... Суждения на этот счёт были разные. Однако решающим оказалось мнение адмирала Шестопалова, который в обиду своих бывших воспитанников не давал. Он всем своим авторитетом воспротивился намечавшемуся "делу". Уже чувствовался занимавшийся ветер больших перемен, благотворное дыхание которого в училище, вероятно, не все ещё уловили.

По сути, страшная гроза, собиравшаяся разразиться над головой Непрядова, как-то сама собой иссякла, не набрав в сгущавшихся тучах необходимого потенциала для оргвыводов. Егор не искал случая выяснить, кто же именно этот преподаватель, столь пристально заинтересовавшийся его биографией. Обращаться же за разъяснениями к ротному, как полагал, - и неудобно, и стыдно, будто он и впрямь в чём-то без вины виноват. Да и не в том была суть случившегося. Он просто впервые отчётливо почувствовал, каково было его отцу, которому, по всей вероятности, тоже не раз приходилось давать объяснения начальству по поводу своего "духовного" происхождения...

- А всё-таки я готов дать голову на отруб, - заявил Кузьма, - кто этот самый наш отец-воспитатель.

- И тараньке понятно, - согласился Егор, тяжело вздыхая.

16

Все изучаемые на курсе предметы Егор делил на любимые и необходимые. И если к числу первых у него безусловно относилась навигация, то к числу последних - строевая подготовка. В душе он конечно же понимал, что военный моряк без выправки так же немыслим, как парусник без мачт. Его чёткий строевой шаг, отработанный за годы учёбы в нахимовском училище, Пискарёв ставил на занятиях в пример всей роте. И всё же вне строя Непрядов позволял себе пройтись чисто морской походочкой, слегка сутулясь и вразвалочку, за что нередко имел неприятности от того же мичмана.

Егор при случае не прочь был выказать свою пресыщенность строевой подготовкой. Глядя на него, Кузьма тоже считал себя не менее просоленным мореманом. И только Вадим не хотел в этом деле разделять их взгляды. Он подчёркнуто старался держаться завзятым строевиком, хотя из-за неуклюжести ему это не удавалось.

Строевые занятия всегда проходили на Замковой площади, как раз поблизости от того дома, в котором жила Вика. Колбенев несказанно радовался, если посреди недели представлялась возможность хотя бы на расстоянии свидеться с любимой девушкой. Последнее время Вика болела и совсем не выходила из дома. Она терпеливо дожидалась, когда по улице мимо её окон с песней и лихим посвистом протопает курсантская рота. И Вадим, этот серьёзный, рассудительный человек, прямо-таки преображался, заметив между шторами знакомый девичий силуэт. Под лучами устремлённых на него глаз он будто расцветал, возвышаясь над строем. Сжимая приклад карабина и давая молниеносную отмашку правой рукой, он чеканил шаг с таким вдохновением, словно с самого рожденья ходил строевым. Егор с Кузьмой понимающе переглядывались, а Вадим, возбуждённый и сияющий, продолжал держать взглядом равнение на окно во втором этаже.

Это был первый день, когда задержавшаяся прибалтийская весна заявила о себе в полную силу. Высоко в голубом небе парили белокрылые чайки, а поблизости, за каменной стеной замкового сада, разноголосо и громко верещала разная пернатая мелочь. Теплынь колыхалась нежными волнами. Веяло согревавшейся землёй и плесенью старых крепостных стен. Лёгкий ветерок с Даугавы был хмельной и задиристый. Егору хотелось подставить под него грудь, расстегнув бушлат и сняв тесноватый "сопливчик", как на флоте называли воротничок, закрывавший шею. Сама душа требовала широты и простора дальних морей и океанов.

Занятия на площади велись по заведённому порядку: движение под барабан сомкнутым строем и развёрнутыми шеренгами, выход из строя и подход к начальнику, отработка приёмов с оружием. Как всегда, из ворот замка, где размещался местный дом пионеров, высыпали кучки любопытных мальчишек.

Бросая карабин на плечо и к ноге, Егор искоса поглядывал на Вадима. Тот уже просто изнывал в ожидании близившегося перекура, когда можно будет подскочить под оконце и несколько минут жестами поговорить с Викой.

Наконец труба мягко пропела привычный сигнал и капитан третьего ранга Свиридов объявил пятнадцатиминутный перерыв. Строй распался, курсанты принялись составлять карабины в козлы.

Подошёл Пискарёв, грузный и величественный, подпоясанный поверх шинели кожаным ремнём, на котором болталась кобура. Ткнул пальцем в Колбенева.

- Охранять карабины, - и пошёл к соседнему взводу.

Егор заметил отчаянье в глазах приятеля. Но Вадим всё же оставался человеком долга и потому лишь коротко бросил "есть", вскидывая карабин на ремень.

- Товарищ мичман! - метнулся Непрядов к старшине роты. - Разрешите мне постоять вахту, - и пояснил, стараясь придать своему голосу оттенок снисходительной небрежности. - Всё равно я ведь не курю, а курсанту Колбеневу аж невтерпёж...

Вадимовы глаза блеснули надеждой. Мичман подозрительно прищурился.

- Не замечал, чтоб Колбенев баловался табачком. И еще, курсант Непрядов, приказы не обсуждаются, приказы - выполняются. Тебе это больше чем другим должно быть известно. Служишь на флоте, понимаешь, как медный котелок в пехоте, а не знаешь первейшего правила.

Когда мичман повернулся, собираясь удалиться, Егор скорчил в его сторону рожу. Колбенев лишь обречённо вздохнул.

- Послушай, Егорыч, - попросил Вадим, - подойди к окну и просемафорь как-нибудь Вике, что я сейчас никак не могу вырваться. Увольнительную в город получу в воскресенье.

- Исполним, - с готовностью пообещал Егор, - сделаем в лучшем виде. Оне будут ждать вас, гардемарин Колбенев, и примут в своём салоне, томно облокотясь на рояль...

Но Вадим подначку не принял и лишь горестно махнул рукой.

Площадь гудела от курсантских голосов. Ребята перекуривали, сбившись тесными кучками, над бескозырками восходили сизые дымки. Непрядов обогнул угловую башню замка и вышел к Викиному дому. В зашторенном окне второго этажа никого не было видно. Непрядов постоял у подъезда, размышляя, что бы такое предпринять. Не нашёл ничего другого, как заложить пальцы в рот и трижды пронзительно свистнуть. Но занавески даже не шевельнулись. Тогда он принялся искать камешек, чтобы запустить им в окно.

Скрипнула дверь. Непрядов невольно поднял голову и чуть не столкнулся с выходившей из дома Лерой.

- Приветик, - сказала она, слегка улыбаясь. - Ты что здесь ищешь?

Егор с напускной учтивостью отвесил поклон и ответил:

- Если скажу, что золотой дублон обрнил, всё равно не поверишь.

- Отчего? - она поправила рассыпанные по плечам каштановые волосы. Могу даже помочь, если хочешь.

- Не стоит, пускай счастливец найдёт его...

- Тогда зачем ты здесь?

- Гуляю, - широко повёл рукой, с прищуром глядя в небо. - Весна, птицы поют...

- Хитрец, - и она презрительно скривила губы. - Ищешь вчерашний день? Пожалуй, теперь уже поздно. Не нужно было в тот вечер дверью хлопать... Я ведь предупреждала тебя.

Непрядов едва не рассмеялся. Он мог бы сказать, что ни в чём не раскаивается, особенно теперь, когда все его мысли о другой. Да только не стоило разубеждать Лерочку в её неотразимости: пуская думает, как ей нравится.

- Ты у Вики была?

- У Маргариты Наварской, - съязвила она. - Ты разве этого не заметил?

- Я действительно не знал, что ты здесь.

- Но если бы знал? - допытывалась Лерочка.

Непрядов простодушно улыбнулся и сказал:

- Я рад, что у тебя с Эдькой всё так хорошо получилось. По-моему, он без ума от твоих чар.

- Жаль, что не ты.

- Да где уж мне, старому крабу, - решил Егор немного потешиться. Задубел и весь ракушками оброс. Никакой эстетической ценности для прекрасного пола не представляю. Говорят, на пенсию мне пора...

- На роль старого сатира ты не годишься, - оборвала его Лерочка. - А если серьёзно?..

- Ну, разве что серьёзно... - Немного помедлив, Егор попросил: - Не могла бы ты передать Вике, что Вадим сейчас не может прийти. Но в воскресенье он будет здесь как штык.

При этих словах красивое Лерочкино лицо сделалось каким-то неприязненным, почти злым.

- А ты мог бы передать своему Вадиму, чтобы он вообще сюда не приходил, - вдруг выпалила она.

- Не понял, - сухо бросил Егор.

- Неужели он не догадывается, что Вика неизлечимо больна! Ну, для чего? Зачем он мучает её? - губы девушки дрогнули.

Егор молчал, не зная, что на это ответить. Совладав с собой, попытался возразить.

- Они же любят друг друга. Неужели этого не понять?

- Быть может, очень скоро всё кончится: у неё прогрессирующая лейкемия.

- И никак нельзя спасти?..

Зажмурившись, Лерочка покрутила головой.

- Вот и сейчас у неё едва хватило сил минуты две постоять у окна, когда вы мимо проходили.

Непрядов схватил девушку за руку и почти умоляюще заговорил:

- Прошу тебя, только никому из наших об этом не говори. Пускай Вадим пока ничего не знает. Я просто уверен, что им сейчас обоим хорошо. Они же вдвоём...

Лерочка отдёрнула руку.

- Да пойми же ты! Он своими стояниями под окном отнимает у неё последние силы.

- Нет, - убеждённо доказывал Егор, - настоящая любовь прибавляет силы. Пока Вика жива, она будет верить в чудо. И всё равно не перестанет ждать Вадима.

Егор заметил Чижевского, который торопливо приближался к ним. Увидав его, Лерочка вдруг сказала:

- Хорошо, пускай будет, как ты хочешь, - и снова скрылась за дверью.

Обескураженному Чижевскому с полпути пришлось возвращаться. Труба возвестила конец перекура, и курсанты бросились разбирать карабины.

Когда рота возвращалась с занятий, в окне на втором этаже, как всегда, привычно маячил девичий силуэт. Только Егору показалось, что это была Лерочка. Впрочем, счастливый Вадим ничего необычного не заметил. Он чувствовал, что по-прежнему любим, и потому весело отбивал шаг по булыжной мостовой.

17

Всё-таки чудо случилось. С наступлением теплых дней Вике стало заметно лучше. Ей даже разрешили на короткое время выходить из дома. Егор с Кузьмой по-прежнему провожали Вадима до Замковой площади и терпеливо ждали поодаль, пока тот слушал доносившиеся через распахнутые окна звуки рояля - Вика играла для него.

В короткие минуты свиданий Вадим с Викой неизменно направлялись в сад, находившийся во внутреннем дворе замка. Там было уютно и тихо. В гуще распускавшихся платанов щебетали птицы, шумел маленький фонтан. За твердью высоченных крепостных стен юная зелень буйствовала на каждом клочке земли. На головокружительной высоте она пробивалась даже из щелей каменной кладки. Всё здесь трепетно двигалось, дышало, улыбалось.

Выбрав подходящий момент, Егор с Кузьмой как бы ненароком заглядывали в сад, и тогда они какое-то время бродили вчетвером. Разговор неизменно заходил о музыке. Бледное лицо девушки оживлялось, на нём проступал даже лёгкий малиновый румянец. Глядя на Вику, Егор уже не верил, что её болезнь неизлечима: "Бывает, что и врачи ставят не тот диагноз, который надо бы на самом деле, - убеждал себя Егор. - Бывают же и у врачей счастливые ошибки, дающие человеку жизнь, вместо предсказанной смерти. Может же так случиться, что пройдёт год-два и Вика совсем забудет о своей болезни. Ведь вот она ходит, говорит, улыбается... Потом, конечно же, Вадим на ней женится. А эту самую лейкемию со временем можно будет вспоминать как забавный курьёз - и не более того".

Непрядов особенно был благодарен Лерочке, что она умела хранить тайну своей подруги. Во всяком случае, Чижевский об этом ничего не знал. "Уж он-то, - думалось, - не упустил бы случая разоткровенничаться перед Вадимом и хоть таким способом вывести его из себя..."

18

Егор окончательно поверил в чудеса, когда курсантский почтальон однажды протянул ему письмо от Кати Плетнёвой. Он давно уже не надеялся, что когда-нибудь получит её ответ. Казалось, их мимолётная встреча не оставила в душе у девушки никакого следа. Но вот же оно, заветное Катино письмецо! И обратный адрес выведен на удивление старательно и чётко. Егор долго вертел в руках конверт, не смея его вскрыть. "Что в нём, - мучился он догадками, - окончательный приговор или всё-таки проблеск надежды?" В поисках укромного места Непрядов забрел в кабинет мореходной астрономии. Посреди зала возвышалась сферическая камера планетария. Забираться в неё не имело смысла, там за столами сидели второкурсники и наперебой о чём-то спорили. Зато в дальнем конце зала оказался вполне подходящий закуток, куда редко кто заглядывал: здесь валялась поломанная мебель, какие-то ящики, обрывки проводов.

Привалившись к подоконнику, Непрядов достал из кармана письмо. Повертел его в руках, затем решительно скомандовал себе: "Товсь... Пли!" И надорвал конверт.

"Здравствуйте, Егор, - писала Катя. - Ваше письмо меня действительно удивило. Никак не думала, что обыкновенная варежка может вызвать у Вас такие мучительные угрызения совести. Честно говоря, я уже и думать о ней забыла. Если же снова окажетесь в Укромовом селище, то занесите при случае варежку к нам. Бабуля из-за неё целый вечер на меня ворчала. Но потом всё равно связала новые. Извините за краткость. Совсем нет времени: освободился круг, и мы бежим на вольтижировку. Желаю Вам попутного ветра и приятных странствий по морям". В постскриптуме Катя добавила: "А на приспешки Вы тогда зря к нам не пришли - они у моей бабули на объедение..."

Долго Непрядов как обалделый бегал по всем этажам учебного корпуса, нигде не находя себе от радости места. Несколько строк, написанных ровным девичьим почерком, он выучил наизусть. Так и подмывало немедленно написать ответ. Теперь он знал, что небезразличен этой девушке и что их встреча вскоре должна непременно состояться.

19

В то лето июль на Псковщине выдался на редкость благодатным. С утра во всё небо неоглядная синь, бодрящая прохлада, а после полудня - жара как в тропиках. Зато ближе к вечеру, когда духота становилась совсем уже невыносимой, из-за ближнего леса тёмной силой наваливались мрачно клубившиеся тучи. В их утробе ворчало и поблескивало. Шквалом проходили по кронам берёз да сосен верховые ветры, и начинали гулять из края в край могучими валами скоротечные ливни. После грозы, когда из-за туч проглядывало ласковое солнце, земля с облегчением вздыхала дурманом разнотравья. Радостно оживала промокшая пернатая братия. Да и люди будто душою становились добрее и чище. Радовала глаз отволновавшаяся, отяжелевшая от испитой сытости густая рожь. Пушился промытой шевелюрой лён. Звенели жаворонками овсы.

Утопавшее в зелени садов Укромово селище казалось юной девушкой, только что со смехом искупавшейся в реке и сушившей на солнце берёзовые пряди волос. Никогда не думал Егор, что родное село распахнётся перед ним с таким неподдельным живым откровением. Теперь он по-иному - не рассудком, а сердцем - понимал и любил его. Какая-то непостижимо приятная, светлая радость завладевала всем его существом. Хотелось дурачиться, петь и кричать во всё горло, оттого что он родился на этой неповторимой, как жизнь, и прекрасной, как сон, земле. Да разве не стоило ради неё грудью идти на вражeские копья, как Непряд-Московитин на поле Куликовом, или как отец его, черноморский моряк Степан Непрядов - под смертельный свинец "юнкерсов". Егору в какое-то мгновенье почудилось, что он глядел на древнюю, сто крат сожженную и бессмертную Укромовку глазами всех своих предков, святых и грешных, покоившихся в земле и на дне морском.

Первый день в родном доме стал настоящим праздником. До Укромовки Непрядов добрался со станции ещё засветло, сменив две попутные машины и отмахав несколько километров пешком. Домой явился усталый, до нитки промокший под дождём и счастливый. Дед, обнимая Егора, на радостях прослезился, но всё же пожурил внука, что тот, "неслух этакий", снова не предупредил его о своём приезде. Но Егору всегда нравилось приходить внезапно и исчезать незаметно. По-морски суеверно, как когда-то воспитавший его дядька Трофим, не любил Непрядов заведомых расставаний и встреч.

Снова сидел Егор за крытым скатертью столом на широкой лавке. Дед потчевал его подрумяненной в печи картошечкой, малосольными огурчиками. Поспевая, у крыльца шумел самовар. Через распахнутые настежь оконца со двора тянуло еловым дымком и промытой грозовым ливнем вечерней свежестью.

Фрол Гаврилович дотошно расспрашивая внука о его учёбе, о службе. Егор обстоятельно отвечал деду, а самого так и подмывало спросить о Кате. Повод, чтобы наведаться к Плетнёвым, у него имелся, - всё та же варежка, которую необходимо вернуть. Только неизвестно было, приехала на каникулы внучка деда Фёдора или же ещё нет.

По мокрой траве зашуршали чьи-то шаги. Шустрый заволновался, для порядка взбрехнув.

- Фрол Гаврилыч, ты дома? - послышался чей-то сильный мужской голос.

- А, Тимоша, - определил дед пришельца, высунувшись в окно. - Что тебе?

- Да вот, грабли хотел попросить.

- Ну-ка, зайди, - пригласил дед.

Отворилась дверь, и через порог перешагнул крепко сбитый моложавый мужчина со спортивной выправкой. Широкое лицо с крутым подбородком и аккуратными усиками представлялось волевым и даже чуть надменным.

- Узнаёшь? - дед любовно тронул Егоровы волосы ладонью.

Вошедший невольно вскинул брови.

- Вот это да-а, - протянул он удивлённо. - Это и есть тот самый бродяга?

Мужчина сильными руками выдернул Егора из-за стола и, поворачивая за плечи, принялся бесцеремонно разглядывать. Потом вдруг обнял, прижав к своей налитой мускулами груди.

- Вот ты какой, Егор свет Степанович, - растроганно заговорил мужчина. - Ведь мы с твоим отцом друзьями-приятелями были.

- Воистину! - подтвердил дед. - Первые буяны на всё село!

Мужчина захохотал, весело и заразительно, заставив улыбнуться и Егора.

- Всё было, - признался он. - По чужим садам лазали, девчонок по ногам крапивой хлобыстали, - и пояснил: - Это когда пацанами были.

- А потом? - уже с нахлынувшим интересом спросил Егор.

- Ну а потом, когда повзрослели да вступили в комсомол, все стало гораздо серьёзнее. Вкалывали от зари и до зари. Строили коммуну. Но как бы ни было трудно, всегда мечтали. Степан морями да океанами бредил, а меня иная дорожка увела... Судьба разбросала нас, но память - она всегда остаётся с человеком, пока он жив.

Выяснилось, что старый отцов товарищ решил привести в порядок братскую могилу, в которой похоронена его мать. И Егор вызвался помочь, вспомнив, что там же покоилась и его родная бабка. Он не стал дожидаться, пока Тимоша кончит с дедом разговор по поводу установки нового обелиска. Прихватив грабли, он вышел за церковную ограду и как был, босиком и в тельняшке, пошагал по утоптанной тропинке. Спускаясь по косогору, где в тени деревьев горбились могильные холмики, Непрядов ещё издали увидал сколоченную из досок стелу, возвышавшуюся над братской могилой. У её подножия полыхали красные гвоздики.

На это место он приходил ещё зимой: тогда кое-как пробрался, утопая по колено в глубоком снегу. Среди многих фамилий, выбитых на медной доске, значилась бабка его, Евфросинья Петровна Непрядова, принявшая вместе со всеми мученическую смерть от факельщиков зондеркоманды. Постоял Егор, склонив скорбно голову. Но пора было браться за дело. После сильной грозы со старых деревьев навалило много всякой шелухи да прели. И Егор принялся старательно сгребать мусор в кучу.

В ближних зарослях орешника послышался шорох. Егор обернулся и от неожиданности едва не выронил грабли. Из кустов вышла Катя. Она остановилась, тоже удивлённо и чуть растерянно глядя на Непрядова. В руках у неё были доверху наполненные перегноем вёдра. В коротеньком платьице, длинноногая, гибкая, теперь она ещё больше походила на лесную фею.

- Вот так встреча! - радостно вырвалось у Егора, как только невольное смятение прошло. - Здравствуйте, Катенька.

- Здравствуйте, Егор, - ответила она приятным, мягким голосом.

Непрядов поторопился взять у нее увесистые вёдра. Катя с улыбкой поблагодарила его, тряхнув ореолом пушистых русых волос, обрамлявших её тонко выточенное, нежное лицо.

Впервые Егор так доступно и близко видел Катю. Прежде она представлялась в бесконечном движении, какой-то мелькающей, голубой, неуловимой. И вот предстала, какой была на самом деле - ещё лучше, чем Егор мог бы вообразить. В каждом её движении угадывались очарование и грация будущей артистки цирка. Она точно светилась радостной одухотворённостью, исходившей из её больших, по-девчоночьи ясных глаз. Прежде Егор думал, что Катя ему ровесница, но теперь невозможно было не заметить, что она всё же на несколько лет моложе. И это Непрядова несколько смутило. Будь она чуть постарше, он знал бы, как себя вести. Теперь же всё в нём холодело от одной только мысли, что его могут посчитать стариком.

Катя присела перед клумбой на корточках. Осторожно раздвигая гвоздики, принялась разбрасывать перегной совочком.

- Егор, вы любите цветы? - поинтересовалась не поднимая глаз.

- Цветы? - Непрядов пожал плечами. - Не знаю даже. А впрочем, наверно...

- Как - наверно? Разве вы их никому и никогда не дарили?

- Особенно чтобы - не приходилось, - придумал он. - Но так, по случаю, - а про себя подумал: "Несёшь, старый ты кнехт, какую-то чепуху..."

Катя искоса, мельком глянула на него и переменила тему.

- А знаете, как они все погибли? - и осторожно, с ощущением прикосновения к великой тайне, повела бровями в сторону могильной клумбы.

- Да так, в общих чертах, - вымолвил Непрядов.

- Вот и я - тоже приблизительно, - вдруг призналась она, - да и все, кто в эту страшную минуту не был вместе с ними в горящем сарае, достоверно ничего не могут сказать...

- Почему же так? - удивился Егор её максимализму.

- А вы могли бы представить горящий сарай, полный женщин и детей... и себя среди них?

- Вообразить можно всё что угодно, только вот понять такое изуверство с точки зрения нормального человека - никогда.

- Хотелось бы самой стать Жанной д'Арк и сгореть на костре, спасая других. И вот часто думаю, смогла бы я всё это вытерпеть?.. А ведь другой жизни ни для кого нет.

"Да она не так уж простодушна, если испытывает себя", - решил он и спросил напрямую, тоном бывалого моремана. - А сколько вам лет, Катя?

- Шестнадцать, - выпалила она вызывающе. - Разве это имеет какое-то значение, чтобы мне не верить?

- Собственно, никакого, - успокоил её Непрядов, чувствуя в себе всё больше уверенности. - Мне в шестнадцать тоже не терпелось кидаться с палашом "на абордаж" или с гранатами под танк.

- А сколько же вам лет, что вы так скоро состарились? - не без иронии стрельнула она быстрым взглядом.

- Против вас я уже действительно старик, - попытался он слукавить. Мне уже почти двадцать.

Девушка засмеялась, откидывая со лба непокорную прядку волос.

- Отпустите усы, - посоветовала она, - или даже бороду.

- Зачем? - не понял Непрядов.

- Скорее поверят вам.

"Опять не туда меня занесло, - страдальчески подумал Егор, снова принимаясь чесать траву граблями. - Туманю как первокурсник перед абитуриентом..."

- Папа у вас? - прервала Катя установившееся было неловкое молчание.

- С дедом разговаривает, насчёт обелиска, - отвечал Егор, догадавшись, кто был их гость.

Некоторое время они работали молча. Егор проклинал себя, что никак не может найти подходящую тему для разговора. Болтать "кабы о чём", как на танцах, ему не хотелось. Но что-либо значительное никак не шло на ум.

- Ваш отец, как мне кажется, хороший спортсмен, - нашёлся-таки Егор. Он распрямился, опираясь руками на черенок граблей.

Продолжая возиться с цветами, Катя ответила:

- Ещё бы! Профессия обязывает.

- Он тренер? - оживился Непрядов. - А по какому виду?

- В известном смысле, - Катя скосила глазами в сторону Непрядова. - Он воздушный гимнаст и руководитель номера. Но вы правы, цирковое искусство без спорта немыслимо.

Вдохновляясь, Егор хотел было заговорить о боксе: уж где-где, а здесь-то можно блеснуть своей эрудицией. Только перейти на на эту тему не удалось. С косогора лёгким пружинистым шагом спустился Тимофей Фёдорович.

- Вот молодцы, - похвалил он. - Да вы всё и без меня сделали как надо.

Катин отец прихватил с собой сколоченные из досок носилки. Весь сграбленный мусор они в несколько ходок оттащили в овражек, а потом уселись на лавочке передохнуть.

- Интересно, как переплетаются всё же узоры судеб человеческих, говорил Тимофей Фёдорович, глядя на высокую, искусно сработанную деревенским столяром стелу. - Ведь твоя бабка и моя мать тоже ведь всю жизнь самыми близкими подругами были. Вместе и в огонь пошли...

- Неужели их партизаны не могли спасти? - с болью и досадой высказал Егор.

- Могли бы, да не успели, - пояснил Катин отец. - Хорошо ещё, Фрола Гавриловича удалось им отбить. А ведь немцы вешали его.

- Как вешали! - изумился Егор. - Он об этом ничего не говорил.

- Кому ж такое хочется вспоминать? Заговорённый он какой-то что ли... Первый раз верёвка лопнула, а второй раз сук над ним обломился. Впрочем, это не удивительно: вон какой Фрол Гаврилович могучий, - как Васька Буслаев. А эсэсовский начальник оказался человеком суеверным, в третий раз судьбу испытывать не стал и приказал "партизанского попа" тут же расстрелять. Повели деда к оврагу, а из кустов партизаны автоматами ударили. Так вот и отбили деда.

20

Счастливое время настало для Егора. Все дни проводил он с Катей. О чём только не переговорили они, бродя по всей округе. Егор жил в каком-то чудном сне. Его не покидало ожидание чего-то необыкновенного, что неминуемо должно было с ним произойти. Он всё ещё боялся заговорить о переполнявших его чувствах. Думалось, так ли всё поймёт, не рассмеётся ли в ответ?

Каждый вечер, провожая Катю до калитки, давал себе зарок, что вот именно сейчас, сию минуту он откроет перед ней всю свою моряцкую душу, а там - будь что будет. Но он стоял, держа Катину руку в своих ладонях, и всё медлил, говорил что-то совсем не то.

Потом на крыльцо выходила Лукерья Прохоровна, неродная Катина бабка, на которой вот уже долгие годы дед Фёдор был женат вторым браком, и начинала зазывать внучку домой. Они наспех прощались, договариваясь встретиться вновь.

В доме у Плетнёвых Егор стал своим человеком. Он подружился с Тимофеем Фёдоровичем, и даже Лукерья Прохоровна, обычно ворчливая и всем на свете недовольная, при Непрядове неизменно добрела. В знак особого расположения она даже давала почитать Петрушины письма, которого минувшей весной призвали в десантные войска.

Однажды Егор наведался к Плетнёвым спозаранок. Накануне он условился с Катей пойти за грибами: после благодатных тёплых ливней их повысыпало столько, что впору косой косить. Одетый в наглаженную синюю робу, с плетёным лукошком в руке, он постучал в дверь, ожидая Катю. Но вместо неё на пороге появилась бабка Лукерья. При виде Егора её смурое морщинистое лицо тотчас сделалось ласковым, строгие глаза потеплели.

- Здравствуй Егорушка, касатик ты наш, гостюшка желанный, запричитала она, вгоняя Непрядова в краску. - Как почивалось-нежилось, здоров ли батюшка Фрол Гаврилович?

Егор с любезной улыбкой отвечал, что всё нормально, на сон не жалуется и дед чувствует себя вполне нормально.

- Никак по грибы собрался? - вопросила бабка, уставившись на его корзинку.

- Точно так, Лукерья Прохоровна, - бодро отвечал Егор.

- Ох, чует моё сердушко, как бы опять не быть беде, - и она истово покрестилась.

- Какой такой беде? - удивился Непрядов.

- Да как же, грибам нонче обору нет: за каждым кустом видимо-невидимо. Перед самой войной, помнится, точь-в-точь такое же лето было. Не случилось бы новой какой лихоманки.

- Ну что вы, Лукерья Прохоровна, - Егор чуть не рассмеялся на бабкины страхи. - Для чего же наша армия, доблестный флот! Зачем же тогда вашему Петруше доверили автомат?

Против последнего аргумента бабка устоять не могла. Достоверность её приметы показалась и ей самой не слишком убедительной, и она с лёгким сердцем предложила Егору "испить" парного молочка. Чтобы уважить бабку, он разом опростал глиняную кружку и как бы невзначай поинтересовался:

- Катя ещё не проснулась?

- Ин какой там сон! Ни свет ни заря, гнёт и ломает её бедненькую.

- Заболела? - встревожился Егор.

- Господь с тобой, касатик, - замахала бабка на него руками Здорова-здоровёхонька. Да вот Тимофей куражится над ней. Как ни пробовала усовестить его - всё без пользы. Ступай, может тебя послухает.

Обогнув дом, Егор оказался в яблоневом саду, таком же большом и ухоженном, как и у деда его, Фрола Гавриловича. Здесь так же меж деревьев стояли ульи, весело щебетали птицы и пахло недавно скошенным сеном. Откуда-то из глубины сада слышался властный голос Тимофея Фёдоровича. Патефон играл какой-то энергичный, весёлый мотив.

Чтобы не помешать, Егор притаился за густой, развесистой яблоней, ветви которой опускались к земли. Осторожно раздвинув их, он выглянул из своего укрытия.

Катя под музыку танцевала на проволоке, втугую натянутой между двумя невысокими столбами. Тимофей Фёдорович сидел на табурете за столиком и наворачивал ручку патефона.

- Живей, живей, - подбадривал он дочь. - Пошли ручки, пошли ножки... Та-ак!

Катя высоко вскидывала ногу, взмахом веера сохраняя равновесие. В причудливом танце она казалась почти невесомой. Чёрное трико охватывало её идеальную фигуру, точно специально вылепленную гениальным скульптором для украшения королевского дворца.

- Входим в арабеск! Батман до носа! Замри! - резал воздух металлическим голосом Тимофей Фёдорович. Но все старания дочери, похоже, его не устраивали. Оборвав музыку, он капризным жестом руки повелел ей подойти.

- Катенька, лапушка, да что с тобой! Как ты делаешь шпагат? Стыд один, да и только - ни ритма, ни грации! Так и твоя бабушка умеет.

Егор чуть не прыснул, зажав ладонью рот.

- Право, бесстыдник, - донёсся возмущённый голос Лукерьи Прохоровны. Я вот Фёдору пожалуюсь, он те чупырь-то натреплет. Совсем измучил былиночку ненаглядную. Измотал её, нехристь.

- Ну вот, - Катин отец огорчённо развёл руками. - Я же ещё и виноват. Теперь бабуля из-за тебя, былиночка ты несгибаемая, будет мозги мне полоскать весь день, да ещё вечер прихватит. Я её знаю. Удавиться, что ли? А?.. Мамань, дай верёвку, порешусь.

- Ты уж удавишься! - авторитетно усомнилась бабка Лукерья, громыхая у плетня ведром, - верёвки такой на тебя нету.

Егор уже корчился от такой "перебранки", закусив зубами кулак.

Но бедная Катя, ей было совсем не до смеха. Она стояла перед отцом, низко опустив голову и плечи её начинали дёргаться.

- Вот и слёзы! - отец притянул Катю к себе. - Эх ты, куколка-балетница. Разве не говорил я тебе, что цирк - это для зрителя праздник, а для артиста - вечный каторжный труд. Никто тебя силой не гнал на манеж.

- Но все наши ребята отдыхают, - всхлипнув, выдавила из себя Катя. - И преподаватель Марк Данилович сказал: на месяц выбросьте из головы манеж веселитесь, пойте, ходите на ушах...

- Катюша, на ушах всякий недоросль умеет ходить. А ты вот как следует попробуй ножками - на канате. Ты можешь добиться большего, я это знаю. Арена - это круг твоей судьбы. В том и счастье, доченька, чтобы репетировать всегда до изнеможения: плакать, даже сознание терять, но всегда добиваться своего. Тебе всё понятно?

Она кивнула.

Предупредительно кашлянув, Непрядов выбрался из своего укрытия. Катя вымученно улыбнулась ему.

- А, вот и Егор, - сказал Тимофей Фёдорович, протягивая Непрядову крепкую, жилистую руку. От её пожатия невозможно было не поморщиться.

Отец сжалился над дочерью, отпустив её за грибами.

- Далеко не забредать, - предупредил он. - К обеду возвращайтесь.

Пока Катя переодевалась, бабка Лукерья уговорила Егора выпить ещё одну кружку молока и присоветовала, где лучше всего искать боровички, а где лисички.

Подхватив лукошки, они вышли со двора. Миновали околицу, по упругим жердинкам перебрались через ручей и потонули в густой луговине. Солнце ещё не взяло росу, и тяжёлая осока холодила босые ступни. Из-под самых ног выпорхнул чибис. Поплакался, что ему страсть как хочется пить, и полетел к лесу, зазывая за собой.

- Чудо, как хорошо у нас в Укромовке, - говорила Катя, поддевая рукой крепенькие головки конского щавеля. - Летом отсюда и уезжать не хочется.

- Ты здесь родилась? - полюбопытствовал Егор.

- Нет, в Ленинграде. Там живёт моя мама.

- Она тоже артистка?

- Хирург... - и, немного помявшись, добавила: - Только она теперь сама по себе.

- Это как же?

- У неё теперь другой муж.

- Понимаю, - произнёс с сожалением и, не желая вмешиваться в чужие дела, польстил Кате: - А хорошо работать в цирке! Вечный праздник, музыка, свет... Какое-то ожидание весёлого чуда.

- Это адская работа, - поправила Катя.

- Здорово устаёшь?

- До чёртиков! Но не жалуюсь. Это моя жизнь. И я всё-таки счастлива, и махнув рукой, мол, не всё же говорить только обо мне, она спросила: - А ты? Как ты решил стать моряком?

- Очень просто, влюбился в море. С этого всё и началось, поскромничал Егор.

- Не жалеешь? - допытывалась она.

- Я?! - Непрядов замедлил шаг, удивившись. - Но почему? Что должен жалеть?

- Моряки - те же самые цирковые артисты: разновидность кочевых племён. Не каждый переносит вечную дорогу.

- Думаю, на свете кочевых профессий хватает. Суть в том, чтобы найти себя в каком-то деле и не изменять ему. Вот наш адмирал говаривает: "Если судьба истинного моряка выбрасывает на берег, он задыхается без воды как рыба. Коль служить на флоте, так уж до последнего оборота винта, до "деревянного бушлата"".

- Он мудрый человек, этот ваш адмирал.

- Ещё бы! Полвека под вымпелом. Предки его ещё при Петре Первом служили. Вот это жизнь! Вот это судьба!

Вскоре светлый березняк принял их под высокие, полные лесной тайны кроны. У Егора на душе стало необычайно торжественно, легко и весело. В густом дурмане разнотравья хмелела голова. В ушах полоскался зелёный шепоток листвы. Хотелось кружиться в нескончаемом хороводе берёз. "Голубая фея" смело вела его по неведомым тропинкам своего королевства. Верилось, что всё здесь послушно ей. Она творила волшебство, соединяя быль и небыль: вспорхнёт ли пугливая сойка в кустах, прошуршит ли в траве, уступая дорогу, проворная гадюка и даже... треснет ли сучком, нагоняя жуть, притаившийся в чащобе леший...

Катя нашла первый гриб. Она с восторгом, точно это был маленький гномик, показала его Непрядову. И повалили в её кузовок боровички да подосиновики, чернушки да солюшки. Егор, как ни старался, не мог угнаться за Катей. В его корзине едва донышко прикрылось.

- Егор! - хохоча, Катя показала рукой. - Ты опять прошёл мимо.

Он послушно попятился и едва не наступил на целую семейку крепеньких, глазастых боровиков, лукаво выглядывавших из-под прошлогодних листьев.

- Да у тебя отменное зрение, - похвалил Непрядов. - Я бы, не дрогнув, доверил тебе сигнальную вахту на флагманском корабле.

- Мне тоже раньше не везло, - успокоила его Катя. - Бабуля научила, и выдала, подстраиваясь под дребезжащий бабкин голос: - Не ленись травушке в пояс поклонись, вставай с петухами - будешь с грибами.

- Ворчливая она у вас, как наш старшина роты.

- Пустяки. Бабуля очень добрая и любит всех нас. Она как родная... Что бы мы без неё делали!

- Но Тимофей Фёдорович, по-моему, любит с бабулей "за жизнь" поговорить...

- Он шутит. Он вообще человек весёлый. А бабуля сердится - так себе, для вида.

К полудню солнце разогрело воздух. Даже в тени ощущалась мерно сгущавшаяся духота. Нестерпимо захотелось пить.

Ложбинкой они выбрались к лесному ручью. Вода в нём прохладная, прозрачнее и чище горного хрусталя. По дну стайками ходят малявки, а поверху, как на лыжах, скользят плавунцы. Над стремнинкой вьются мошки, очумело проносятся пучеглазые стрекозы.

Раздвинув осоку и тальник, Егор первым пробился к воде. Катя неотступно следовала за ним, морщась от укусов крапивы.

Пили ненасытно и всласть. От приятной, холодившей зубы воды невозможно было оторваться, хотелось ещё и ещё.

Решили возвращаться домой. Непрядов подхватил обе корзинки, и они пошли вдоль ручья, надеясь выбраться на дорогу.

- А ты знаешь, мы, кажется, заблудились, - предположил Егор.

- Вот здорово! - таинственно улыбаясь, согласилась Катя. - Это так интересно. Кругом дремучий лес, а мы идём, идём...

- Только вот куда... - буркнул Егор, озабоченно глядя по сторонам.

- Это не важно. Мы просто идём, - Катя засмеялась негромко и радостно. Раскинув руки, она принялась легко кружиться на одном месте.

"Какое она всё же чудо, - восхищённо улыбаясь, думал Егор. - Как много дал бы я, чтобы никогда с ней не расставаться. Вот так бы идти всю жизнь... и чтобы лес никогда не кончался".

А кругом помрачнело. Замолкли птицы, онемела на деревьях листва. Тяжёлые тучи, напирая друг на друга, жадно заглатывали небесную синеву. Где-то рядом затрещало, будто приближавшаяся гроза нетерпеливо рвала на своей груди тельняшку. Вот шквалом пронёсся верховой ветер, и тотчас загудела, ожила листва, пробиваемая первыми крупными каплями дождя.

Егор с Катей едва успели добежать до старой, заматеревшей ели, прикрывшей их своим густым лапником. Дождь начался мгновенно, как если бы в тучах разом открыли все сливные клапана.

Катя стояла рядом с Егором, прислонившись спиной к шершавому стволу. Она как-то непривычно притихла, то ли испугавшись грозы, то ли смущаясь своего взволнованного спутника. Оба ждали, что же случится дальше...

Непрядов почувствовал, как его тело начинает охватывать наэлектризованная этим ожиданием дрожь. Но это не был страх за себя и за Катю. Да и чего ему вообще бояться, натренированному, сильному, умеющему постоять за себя и за других. Просто уж не было сил противиться судьбе, полагаясь на рассудок.

Заветные слова уже готовы были сорваться у него с языка, как вдруг со страшным грохотом над их головами раскололось небо и ослепительно полоснула молния. Катя испуганно подалась к нему, и он в каком-то сладком беспамятстве обнял её: губы их сошлись, оба замерли, проваливаясь в счастливую бездну...

Гроза по-прежнему ярилась, только им теперь до неё не было никакого дела.

- Катя, - прошептал Егор, точно по секрету, как если бы их кто-то мог подслушать.

- Что? - так же тихо ответила она, доверчиво прижимаясь головой к его груди.

- Знаешь, - Егор попытался подыскать какие-то особенные слова, но, так и не найдя их, сказал просто. - Давай так, чтобы всегда вместе - на всю жизнь.

- Давай, - согласилась она без тени сомнения и понимая его.

И здесь Непрядова точно прорвало. Он принялся торопливо говорить, словно боясь, что его перебьют и он не успеет поведать самого главного, о чём думал со дня их первой встречи. Катя слушала его с молчаливой, восторженной улыбкой, какая бывает разве что у детей, получивших необыкновенный подарок. Чувствовалось, что Егоровы слова были желанны и приятны ей.

Никогда прежде Егор не испытывал в себе самом столько безудержной силы, желания достичь немыслимых пределов и даже пpeодолеть их. Ничто уже в этом стремлении не могло ему помешать. Будто целый мир сейчас уместился под размашистой елью. И в этом мире их теперь было двое - он и Катя.

Гроза прошла, тучи сдвинулись, протерев насухо небесную голубизну. Она сделалась яснее и чище. Вновь солнце проткнуло скошенными лучами кроны деревьев. Ожил умытый лес. Но Егор с Катей долго ещё не покидали своего необыкновенного убежища. Не в силах оторваться друг от друга, они пребывали в блаженном и сладостном полусне. Они говорили о самом главном, что касалось только их.

Трава около ели зашуршала. Совсем рядом послышалось частое дыхание.

- Волк! - вскрикнула Катя, ещё теснее прижимаясь к Егору.

Меж пригнутых к земле веток промелькнула тень. Непрядов мгновенно заступил девушку, укрывая её спиной, и сдернул с себя флотский ремень с увесистой латунной бляхой. Он готов был драться и умереть за Катю.

Но волк повёл себя как-то странно, завилял хвостом и гавкнул.

- Шустрый! - изумился Непрядов, убирая ремень.

Верный пёс кинулся лапами на грудь своему хозяину, едва не повалив его.

Егор и Катя дружно захохотали, лаская весело суетившуюся у их ног собаку. Шерсть на ней была взъерошенная, мокрая, на хвосте цепкие маковки репейника.

- Ах ты бродяжка, - душевно приговаривала Катя, тормоша пса за холку, - волчище ты серенький.

- Теперь я понимаю, почему его Шустрым назвали, - заметил Егор. - Как он в такой глухоманке отыскал нас - ума не приложу.

- А твой дедушка говорил, что Шустрик уже не раз находил заблудившихся людей, - вспомнила Катя. - Как это я, дурёха, раньше не догадалась! - и она, сморщив носик, передразнила себя.

- Волк, волк...

Егор с Катей пошли за собакой, и вскоре она вывела их на широкую просеку, по которой размашисто шагали деревянные столбы с проводами.

- Ну вот, теперь я и сама дорогу знаю, - обрадовалась Катя.

- Если всё время идти вдоль этой линии, то как раз попадём в Укромовку.

Но Шустрый упорно манил их куда-то в глубину леса. Он так волновался, скулил и тявкал, что невольно пришлось уступить его собачьей прихоти.

Через какие-нибудь полчаса деревья начали редеть и они прямиком вышли к пасеке.

- До чего же умный волчище! - не переставала Катя восторгаться псом. Знает ведь, куда надо вести.

- С таким вот на границе было б легко служить, - предположил Непрядов.

Оба деда встретили их у порога баньки. Побранили за долгое шатание по лесу, но не так чтобы очень - для порядка. Шустрый тем временем с видом исполненного долга растянулся в тени, положив морду на лапы. Он явно был доволен, что в точности исполнил повеление старого хозяина. Теперь же ему перед всеми хотелось выказать и свою не требующую наград скромность - ну так себе, разве что лишняя косточка перепадёт...

Дед Фёдор принялся растапливать рядом с банькой кухонную печурку. Катя помогала деду Фролу чистить грибы, которые решили пожарить на семейной, внушительных размеров чугунной сковородке. Егора тем временем послали на родничок за водой. Прихватив вёдра, он перемахнул через ограждавшую пасеку изгородь и начал сбегать по крутому уклону в овражек: родничок давал о себе знать хрустальным говорком где-то в самой низине. Егор шлёпал босыми ногами по утоптанной тропинке и чувствовал, как леденяще холодна земля на дне овражка: пришлось пожалеть, что не послушался деда и не надел кирзачи. Пробиваясь через заросли злой, кусачей крапивы, он увидал бивший из земли небольшой родничок. Не удержавшись от искушения, припал к нему губами. Глоток-другой и перехватило дыхание, заломило зубы. Егор ошалело и радостно отпрянул. Он готов был поклясться, что никогда прежде не пробовал такой студёной и вкусной воды. Казалось, она и есть та самая, заветная, которая выбивает любую хворь, омолаживает старость и... воскрешает из мёртвых.

В это мгновенье какая-то бесшабашная весёлость нахлынула на него бодрящей, лёгкой волной. И Егор засмеялся, сам не зная чему. Он тихонько произнёс имя своей любимой, потом повторил его ещё и ещё, наслаждаясь смысловым благозвучием слова. Он испытывал приятное ощущение необычайно чистого и нежного колдовства "голубой феи". Это была сказка, неведомо как ставшая явью. Началась она ранним утром и всё ещё продолжалась, обещая самое интересное и таинственное где-то впереди... Хотелось верить, что эта прекрасная сказка не кончится теперь всю жизнь, как никогда, верно, не иссякнет этот самый живой родничок.

Когда Непрядов притащил доверху наполненные вёдра, сковорода вовсю шипела. Запахи неслись такие, что впору было "проглотить" собственный язык. Егор пособил старикам поставить самовар и вскоре они все вчетвером уселись под навесом за стол.

Грибы ели деревянными ложками, то и дело жмурясь от удовольствия и похваливая вкуснейшее жарево. Оба деда перед трапезой пропустили по стопочке и теперь умиротворённо благодушествовали. Завели привычный разговор о медосборах, о том, как лучше всего уберечься от медвяной росы и как извести вредного филанта, "без удержу" истреблявшего рабочих пчёл наподобие того, как волк - овец.

Егор с Катей переглядывались, тайком улыбались друг другу. Между ними сложилась великая тайна, о которой пока ещё никто в мире не знал. Стараясь не вызвать подозрения, они даже не разговаривали между собой, делая вид, что с интересом прислушиваются к разговору стариков. На самом же деле продолжалась их сокровенная, немая беседа, шедшая от сердца к сердцу биотоками их любви... Судьба, конечно же, могла их разбросать за тысячи сухопутных километров и морских миль друг от друга, только уж не в её власти было разлучить их навсегда. Егор знал: как бы далеко и надолго не уходил он в море, душа его всегда будет стремиться к родному причалу Укромова селища, где бьёт из земли родничок, где гуляют во всю небесную ширь летние грозы и где можно "на всю жизнь" заблудиться со своей любимой в лесу...

Опростав ещё по одной стопке, старики повеселели.

- Прости мя, Боже, раба твоего грешного, - крестясь, сказал Егоров дед и вдруг затянул хорошо поставленным басом: "Степь да степь кругом, путь далёк лежит..."

Дед Фёдор, точно дождавшись привычного "грехопадения" своего закадычного дружка, тотчас подхватил дербезжащим баритоном: "... И-и в той степи глухой, за-амерзал ямщик". Со второго куплета, озорно тряхнув золотом волос, запела Катя - у неё оказался на редкость хороший голос. Её охотно поддержал Егор. И уже все четверо они повели в общем благозвучии голосов разговор о бедном ямщике и его верном товарище, которому давался роковой наказ...

Песня брала за сердце, тревожила. И Непрядов вообразил себя на месте того самого несчастного ямщика, которому не суждено больше увидеть свою подругу. Непроглядная ночь, метель, стужа... И безнадёжно ждёт его Катя, глядя в окно. Подумалось, что такое уже было с ним. Он и в самом деле однажды замерзал в лесу. От одной этой мысли сделалось не по себе: не потому, что мог умереть, а потому, что не встретился бы тогда с Катей...

- Чуют песню, - сказал дед Фёдор, любовно глянув на Катю с Егором, и обратился к деду Фролу. - А что, Гаврилыч, чем чёрт не шутит, пока твой Бог спит... Может, и впрямь породнимся? Ты только глянь на них, - и он широко повёл рукой, будто сват на смотринах. - Ну, чем не жених с невестой!

Дед Фрол погрозил дружку пальцем.

- Всуе не поминай лукавого. Все браки свершаются... Но будь моя воля, я бы их хоть завтра обвенчал.

При этих словах Катя залилась ярким румянцем, не смея поднять глаз. А Егор таинственно улыбнулся. Он-то знал, что уж если когда-нибудь женится, то уж, верно, только на Кате.

21

Кронштадт остался за кормой. Седая утренняя дымка стушевала берег, и уже нельзя было у горизонта воду отличить от неба. Четырёхмачтовый барк шёл под дизелем, разогнавшись до семи узлов.

Курсанты стояли на корме, выстроившись по большому сбору. Прощаясь с берегом, они уходили в дальний океанский поход. Где-то за туманной дымкой, за первыми пройденными милями всё ещё мерещилась причальная стенка Средней гавани, от которой они отошли. Слышались звуки оркестра, доносившиеся со стороны ошвартованных у стенки боевых кораблей.

Егор стоял в первой шеренге на правом фланге своего взвода. Локтем он подпирал Колбенева. Тот едва дышал от выдающейся значимости момента и собственного участия в нём. С его лица не исчезал восторг. Рядом с ним переминался с ноги на ногу Герка Лобов. Он страдальчески морщился и вздыхал.

Ему, как всегда, смертельно хотелось курить. Дальше с небрежно скучающим видом томился Чижевский, будто в моря ходить ему не первой, и уж во всяком случае там нет ничего такого, что могло бы его удивить или растрогать. Других ребят Егор так хорошо не видел, но знал, что они здесь, рядом с ним. Это вызывало в нём волнующее чувство единения со всем строем, с кораблём, с флотом. Встрече с морем он был рад не меньше других, хотя всем своим видом давал понять, что готов к обыкновенной будничной работе, которую хорошо знал и умел делать в походе не хуже других.

- По местам стоять! Паруса ставить! - разнеслась по всему кораблю команда с ходового мостика.

Застоявшийся строй с гвалтом и топотом рассыпался. Курсанты бросились по боевым постам.

Егор, как и большинство ребят из его класса, был расписан на второй грот-мачте, боцманом которой назначили мичмана Пискарёва. Пока курсанты выстраивались у левого борта, он терпеливо поглядывал на карманные часы, которые как-то по-особенному бережно держал в сложенной совком ладони. Дородный, с мощным животом, выпиравшим из-под кителя, Иван Порфирьевич угрожающе поводил сивой бородой. Когда последний курсант пристроился на левом фланге, мичман щёлкнул крышкой часов и раздражённо спросил:

- На волах ехали, хлопцы? - пощупав взглядом настороженно молчавших ребят, предупредил: - Так дело не пойдёт. Другой раз, чтоб пулей у меня...

- На мачтах! - подали команду с мостика. - Фалы и шкоты косых парусов разобрать!

- Сполнять команду! - рявкнул мичман, повеселев. - Шевелись!

Подскочив к фальшборту, Егор начал распутывать пеньковый канат, завернутый на нагеле восьмёркой. Ребята подхватили его, растягивая по палубе.

- Грот-стень-стаксель и абсель поднять! - последовала очередная команда. - Шкоты косых - на левую.

И пошла на палубе карусель, забегали курсанты, перехватывая канат и выбирая слабину.

Meжду мачтами поползли кверху косые паруса, полотнища нервно захлобыстали, заволновались, как бы не находя ветра. Но потом все же захватили его и упруго вздулись, придавая кораблю ускорение.

- Стоп! - ревел Пискарёв, тяжело бегая вдоль борта. - Фалы и шкоты крепить!

Пошёл барк полным ходом, пластая надвое зеленоватую балтийскую воду. За кормой обозначился широкий пенный след. Ветер сильнее засвистал в снастях, мелкие солёные брызги начали веером взлетать над полубаком.

Второй взвод заступил на штурманскую вахту. Курсанты расположились в прокладочной рубке за длинным столом. Непрядов раскатал перед собой карту, придавил уголки грузиками и аккуратно разложил прокладочный инструмент. Пока начкафедры капитан первого ранга Чижевский ставил задачу, расхаживая посреди просторного помещения, Егор невольно поглядывал в иллюминатор. Барк подходил к траверзу маяка острова Сескар. Очертания берега в матовой дымке еле проступали, но капраз утверждал, что башню маяка на оконечности острова всё же различить можно. На неё и предстояло каждому курсанту взять первый пеленг.

Наконец Чижевский дал координаты исходной точки и позволил начать от неё прокладку. Ребята сосредоточенно склонились над картами, орудуя параллельной линейкой, измерителем и транспортиром. В напряжённой тишине было слышно, как пощёлкивали прикреплённые к переборкам датчики лага, отсчитывая пройденные мили, и сердито ворчали репитеры гирокомпаса, показывая корабельный курс.

Прихватив записную книжку, Непрядов выскочил из прокладочной, а затем по отвесному трапу вскарабкался на её плоскую, ограждённую леерами крышу. Здесь выстроились в ряд несколько репитеров. Егор выбрал один из них и прильнул к окуляру.

Чижевский оказался прав: маячная башня действительно видна. Не составило большого труда точно установить визирную линию по центру башни и снять с подсвеченной шкалы репитера пеленг. Дело не новое, прокладку ему приходилось вести ещё в нахимовском, когда они всем классом ходили на шхуне от устья Невы до самых Датских проливов. Вскоре в его записной книжке выросла колонка минут и градусов.

Держась за поручни, Непрядов съехал по трапу, не касаясь ногами перекладин и едва не оседлал Обрезкова, торопившегося на крышу. Подбодряюще шлёпнул Кузьму ладонью по спине и побежал в прокладочную.

Вот и обсервированное место корабля - маленький кружочек на карте с точкой посередине. От неё протянулась уже уточнённая линия курса, Непрядов работал с упоением. Прокладка и прежде, ещё в стенах кабинета считавшаяся любимым занятием, теперь обрела вполне овеществлённый смысл. Больше не существовало тех условностей, без которых не обойтись на обычном уроке. Реальными были море, лениво вздымавшееся за бортом, ориентиры на ближних островах и палуба под ногами. И не требовалось напрягать собственное воображение, чтобы всё это оживить, глядя на городские крыши...

- Егорыч, - просительно прошептал Кузьма, - подбрось пеленжат, а то у меня что-то не получается.

- Сачок, - отреагировал Непрядов, не отрываясь от прокладки, но свою записную книжку всё-таки подсунул ему.

- Первый ком - всегда блином, - пробовал отшутиться Обрезков, на свой лад переиначивая пословицу.

- Егор, - строго прошипел Колбенев. - Ты что, забыл уговор? Пускай сам шевелит мозгами.

- Ну и зануда ты, Вадимыч, - огрызнулся Кузьма. - Тебе что, жалко?

- Это ж только для раскрутки, - успокоил Колбенева Непрядов. - Теперь пеленга вместе брать будем - не отвертится, - и кивнул Кузьме, приглашая вместе подняться на крышу рубки.

Вскоре небо подёрнулось тучами. Заморосил дождь, и видимость в сгустившейся серой мгле стала почти нулевой. Прокладка, к великой радости Кузьмы, дальше продолжалась по счислению.

С вахты сменились незадолго до отбоя. Из прокладочной вышли уже в кромешной мгле. Дождь усилился. В тусклом свете топовых огней видны были мятущиеся дождевые струи, нещадно хлеставшие паруса и снасти. Вода тяжело дышала где-то внизу, временами переваливая через фальшборт.

В носовом кубрике было светло и шумно. На столах ребят поджидали большие медные чайники. В мисках - нарезанный крупными ломтями пшеничный хлеб. Почаевничали и начали укладываться спать.

Непрядов вытащил из сетки подвесную парусиновую койку, расшнуровал её и подцепил на растяжках к подволоку. Подпрыгнув, завалился на неё как в дачный гамак. По соседству с ним расположились на ночлег и Вадим с Кузьмой.

Свет погасили, но долго ещё кубрик не мог угомониться. Слышался возбуждённый шёпот, смешки. Ребята всё ещё продолжали переживать первую в своей жизни ходовую вахту.

Уж который раз Вадим с Кузьмой заставляли Непрядова поведать им о его встрече с Катей. Егор охотно принимался рассказывать, припоминая всё новые подробности. Он так увлёкся, что не заметил, как Обрезков уснул, но Колбенев продолжал с интересом слушать, как бы сопереживая с Егором счастливые минуты свиданий. Потом Колбенев ударился в собственные воспоминания, и Егор также его внимательно слушал. Непрядов искренне обрадовался, когда услышал от дружка, что его Вика поправилась и окрепла за лето, что осенью, по всей вероятности, продолжит занятия в консерватории, что у неё большие творческие планы. Вадим уверял, будто известный дирижёр и профессор предложил ей, как лучшей своей ученице, выступить осенью с сольным концертом. Они прикинули по срокам, что вполне могут успеть на этот самый концерт, как только вернутся в Ригу. Обсудили даже, какие по такому поводу следует взять цветы - конечно же розы. Само собой разумелось, что все трое они будут сидеть в партере на самых видных местах и уж конечно заранее отрепетируют громовые "бис" и "браво" не хуже заядлых клакеров. Их фантазии не было предела. Никто не сомневался, что именно так всё и должно произойти, когда после долгого плавания они ступят на берег.

22

За спокойными Датскими проливами, за ревущими штормами Северного моря и за вечными туманами Альбиона завиднелась Атлантика. Пошла тяжёлая океанская зыбь с амплитудой в десятки метров. Ещё недавно бушевавший в этих широтах циклон сместился к норду, предоставив передышку кораблям и людям. Ветер стих, но водная гладь всё ещё волновалась, - будто океанская грудь, которая никак не могла отдышаться.

Колокола громкого боя сыграли "большой сбор". Курсанты побежали на шкафут. Они строились по правому борту в две шеренги. Все ждали появления адмирала Шестопалова.

Наконец начальник практики капитан третьего ранга Свиридов подал команду "равняйсь". Строй приумолк. И тогда стало слышно, как верещат за бортом чайки, а на камбузе дробно стучит ножом по кухонной доске корабельный кок.

Убрав паруса, барк лежал в дрейфе. Лениво раскачивались в такт мерному колыханию океана его белые, местами тронутые ржавчиной борта. Солнце пробило мутную толщу дымки и заиграло в надраенных до блеска иллюминаторах. Ребята щурились.

Из люка неторопливо поднималась, будто вырастая прямо из палубы, невысокая, округлая фигура контр-адмирала.

- Смирно! - скомандовал Свиридов.

Строй замер.

Начальник практики доложил, что команда по случаю шлюпочных тренировок построена. Шестопалов бодро прошёлся вдоль курсантских шеренг. У борта он остановился, пристально вглядываясь в небо, потом - в океан. Казалось, что Владислав Спиридонович принюхивается, поводя широким носом, не "пахнет" ли где снова дождём или штормом. Затем сказал, обращаясь к Свиридову:

- Шлюпки за борт, исполняйте.

Курсанты с громким топотом рассыпались по палубе. Егор любил ходить на вёслах. Как он полагал, только в шлюпке можно обращаться с океаном чуть ли не на "ты". Стоит лишь опустить руку за борт - и сразу же в его прохладных струях почувствуешь ответное рукопожатие. Не терпелось, чтобы эта минута поскорее настала. Егор подскочил к шлюпке и начал стаскивать брезент. Это был ходовой, с ободранными бортами двадцатичетырехвёсельный катер. На его ватерлинии кронштадтская гавань оставила свой отпечаток жирной мазутной полосой, тогда как остальные, парадные шлюпки, сияли чистотой и свежестью шаровой краски. Но Егору нравилась именно эта работящая "скорлупка", оттого что представлялась ему прочной, объезженной и более удобной.

Шлюпку дружно вывалили за борт и бережно опустили в воду.

Океанский поток сразу же подхватил её, и она стала рыскать, удерживаемая на фалах, из стороны в сторону.

Ребята, скользя по отвесным канатам, спрыгнули с борта парусника в шлюпку. Сняв с себя робы, уложили их под банками на выскобленных добела деревянных рыбинах и разобрали вёсла. Место командира на корме у транцевой доски занял Пискарёв. Он звучно откашлялся, прочищая голос, и строго поглядел на притихших ребят. Было душно. Мичман расстегнул китель, обнажив широченную волосатую грудь и выпятив мощный живот, потом вдруг неожиданно резко и озорно рявкнул:

- Весла... на воду!

Навалившись на вёсельные вальки, ребята привстали с банок. Уключины разом грохнули, а потом натужно и продолжительно заскрипели. Шлюпка стала медленно уваливать в сторону от борта парусника. Подошедший вал мёртвой зыби подхватил её, и она плавно заскользила по его отлогой спине, проваливаясь в бездну.

- Два-а, ать! Два-хыть! - надрывался мичман, подаваясь корпусом вперёд после каждого гребка, словно угрожая навалиться всей массой своего тела на загребных.

- Лобов, куда торопишься, до обеда ещё далеко. А ну, греби плавно. Ать! Хыть. Ать! Хыть!.. Во-во...

С каждым ударом вёсел о воду парусник будто бы уходил дальше и дальше. Миновал час, жара усилилась. Накаты зыби пошли отложе, предвещая вскоре полный штиль.

Егор, уж на что по сравнению с другими натренирован, да и то начал уставать. Руки, казалось, настолько одеревенели, что не было силы поднять весло. Во рту пересохло, тело исходило зудом от выступившего пота, и лишь стояло в ушах это нескончаемое, с глухим боцманским придыхом "два-хыть". Думалось, что ещё совсем немного - и он непременно рухнет от усталости под банку. Только ладони словно приросли к вальку, весло как бы само собой ходило вместе с другими вёслами. И в этом движении нельзя было остановиться, чтобы не нарушить собственного равновесия. Егор сидел по правому борту рядом с Чижевским. Чувствовалось, что тот едва не задыхался и с большим трудом заносил весло.

Эдуард решил схитрить. Вместо затяжного гребка он попробовал без напряжения провести веслом по воде, но тут жe потерял общий ритм. Лопасть весла сорвалась, обдав загребных и мичмана фонтаном брызг, а Эдька, не удержавшись за валёк, повалился на дно шлюпки. Ребята захохотали.

- Чижевский, - рассерженно сказал мичман, отряхивая свой китель, ей-богу, тошно смотреть, как ты гребёшь.

Эдик лукаво улыбнулся.

- Виноват, товарищ мичман! - а Егору доверительно шепнул: - ...но лишь в том, что мало облил его.

Непрядов на эту реплику никак не отреагировал. Чижевский всё чаще вызывал в нём раздражение.

- Суши вёсла! Пе-ерекур, - скомандовал мичман и, вытянув ногу, полез в карман за кисетом.

Когда Пискарёв чадил своей забавной, в виде маленькой коряги трубкой, он неизменно добрел, улыбался.

Солнце расплылось по небу сплошным слепящим маревом. Зыбь играла мутными бликами. Егор, перевалившись через борт, потянулся к воде, окунул в неё руку, наслаждаясь прохладой и свежестью глубины.

- Гляди, хлопцы, ну и образина... - заметив что-то, сказал Герка Лобов. Курсанты кинулись к борту, шлюпка накренилась. Метрах в пятнадцати по траверзу все увидали на воде панцирь крупной морской черепахи.

- Держи! - завопил Кузьма Обрезков и пронзительно засвистел.

- Черепаховый супчик за мной, сеньоры, - бросил Чижевский. В мгновенье вскочил на борт катера и, оттолкнувшись от него, врезался в воду.

- Чижевский, назад! - крикнул Пискарёв.

Эдька будто не слышал его приказа. Вынырнув, он что есть мочи погнался за черепахой. До её серовато-зеленого, иссечённого на квадраты, наподобие рубашки осколочной гранаты, панциря оставалось уже совсем немного. Заметив опасность, черепаха попыталась уйти от погони. Чижевский хорошо владел брасом и продолжал её настигать. Громкие крики ребят будто придавали ему силы. Но стоило лишь дотронуться рукой до черепахи, как она, вильнув ластами, пошла на глубину. От досады Эдька шлёпнул рукой по воде, подняв брызги.

Подошёл мощный вал зыби, и голова Чижевского исчезла, провалилась куда-то во впадину. Мичман подал команду, и курсанты налегли на вёсла.

Чижевского отыскали, когда он уже еле держался на воде.

Его втащили в шлюпку насмерть перепуганного, бледного. Лёжа в корме на рыбинах, он долго не мог отдышаться. Иван Порфирьевич не обронил ни единого слова. Он только потирал волосатую грудь ладонью, будто и ему тоже не хватало воздуха. От его молчания всем стало неловко. Ребята сдержанно переговаривались, поглядывая то на мичмана, то на очумело мотавшего головой Эдьку.

Шлюпка подошла к паруснику под откидной выстрел.

- Шабаш, - хрипло сказал мичман, - по шкентелю на палубу марш.

Ребята друг за другом взбирались по канатам на борт парусника. Егор Непрядов хотел последовать за всеми, но Пискарёв приказал ему и Чижевскому остаться в шлюпке.

Иван Порфирьевич окончательно успокоился. Достав трубку, он приминал пальцем табак и в упор глядел на Эдьку тяжёлым, не предвещавшим ничего хорошего взглядом. Тот невольно съёжился.

- Твое счастье, что жарко. Акула в эту пору на глубине ховается, а то бы - р-раз! - Мичман ребром ладони провел Эдьке по ногам. - Видал я в молодости, как это у неё получается...

Эдька невольно вздрогнул.

Через фальшборт перегнулся Свиридов.

- Иван Порфирьевич, поторопитесь.

Мичман с раздражением кивнул Чижевскому на шкентель и молча показал три пальца. Это означало, что Эдька должен три вечера подряд драить в ахтерпике ржавый балласт. Чижевский тяжело вздохнул, догадываясь, что и с отцом теперь весьма неприятного разговора не избежать. Встал. Подпрыгнув, ухватился руками за пеньковый канат и влез на выстрел - отваленное от борта бревно. Дошёл по нему до фальшборта и спрыгнул на палубу. Проводив его долгим взглядом, Пискарёв попросил:

- Проводи меня, Непрядов.

Он тяжело поднялся и, опираясь на Егорово плечо, шагнул на откидной трап. Вдвоём они медленно стали подниматься на борт.

- Проследи, как он там ржавчину шкрябать станет, - сказал Пискарёв. Что б всё без халтуры: щёточкой как следует, а потом суриком... Лично мне за это отвечаешь.

Егор кивнул.

Шлюпку вновь закрепили по-походному и накрыли брезентом. Отпустив курсантов, мичман отправился на жилую палубу. У самого трапа он глянул по сторонам и торопливо, чтобы никто не заметил, сунул в рот таблетку валидола.

23

Вечерняя духота сменилась прохладой тропической ночи. Ушедшее за горизонт солнце раскалило докрасна западный небосклон, и теперь он медленно остывал под наплывом густых сумерок. В тёмной синеве проступали звёзды. Успокоенное море, как бы глубоко вздохнув, отходило ко сну. Оно чуть всплескивало и ластилось у самой ватерлинии. Такелаж вкрадчиво скрипел, точно произнося заклинания. Мачты осторожно раскачивались и, беспредельно уходя в небо, норовили своими остриями высечь из далёких звёзд искры.

Вот полыхнул метеорит. Сгорая, он косо перечеркнул небосклон и погиб. Но ему на смену загорелся другой, затем третий... Рождался августовский звездопад.

Команде разрешили спать на верхней палубе, и Непрядов с удовольствием перебрался на ночь из кубрика на полубак. Он ворочался на пробковом матрасе, глядя в небесную глубину. Звёзды - они как глаза, и Егор отыскивал в них ту пару, которая могла бы принадлежать его любимой. Он думал о Кате, и ему хотелось читать стихи...

Пo трапу кто-то прогромыхал подкованными ботинками и стал укладываться рядом, потеснив Егора.

- Кому обязан? - полюбопытствовал Непрядов.

- Это я, Егорыч, - сонно позёвывая, отозвался Вадим. - Хотел Кузьму прихватить, а он уже спит.

- Не вынесла душа поэта?..

- Какая там поэзия, внизу хоть топор вешай.

- А здесь, ты только погляди, Вадимыч!

Они лежали и молча глядели на путаницу ярких созвездий, точно видели их впервые. Обоим тепло и покойно засыпать, прислушиваясь к тишине.

Склянки пробили два часа ночи. Сменилась вахта.

- На мостике! - лениво прокричал вперёдсмотрящий. - Ходовые огни горят ясно!

На шкафуте кто-то приглушённо кашлянул. Егор приподнялся и разглядел Пискарёва. Облокотившись на фальшборт, мичман что-то напряжённо высматривал в океане. Так он стоял и не шевелился несколько минут. Внезапно вышедшая из-за туч луна осветила его одинокую фигуру. Тогда боцман переступил с ноги на ногу и словно нехотя отвернулся в теневую сторону. Казалось, он прятал своё лицо от лунного света, чтобы никто не угадал его мысли...

Откуда-то сбоку, сдержанно покряхтывая, подошёл адмирал.

Мичман выпрямился, поворачиваясь лицом к начальству.

- Что не спишь, Иван Порфирьевич?

- Ходил вот... - отвечал Пискарёв как бы в оправдание своей бессонницы. - Балласт в ахтерпике ржавеет. Ума не приложу, что с ним делать.

- Не ночью же об этом думать. Так и самому заржаветь не долго...

- Потому вот и чищу... Когда балласт ржа съедает, его выбрасывают за борт.

- За борт надо выбрасывать дурные мысли, а балласт на корабле вещь необходимая, - назидательно заметил адмирал. - Шёл бы спать, Иван Порфирьевич. А то бродишь по палубе как "Летучий голландец" по морю. Перепугаешь ребят.

- Беды не нашукаю. А вот послушайте-ка, товарищ адмирал, какую байку дед мой когда-то рассказывал на этот счёт. А дед мой - старик знаменитый был, при Нахимове комендором на флагмане служил... Шёл как-то бриг под андреевским флагом. Долго шёл. А командир от скуки над матросами измывался, мордовал их. Ну, прямо житья от него, проклятого, нет. Вот и стала братва молить о встрече с "Летучим голландцем" - всё один конец. Только не выдержали моряки, взяли да и вздёрнули на рею командира. Взбунтовался тут океан, покалечил штормом такелаж и понёс бриг на рифы. Здесь-то и показался во мгле кромешной громадный парусник. Идёт он прямо наперерез и весь как будто изнутри светится. Примета верная, смерть уж недалеко. Надели матросы чистые робы и давай друг с другом прощаться. А когда рифы были уж совсем рядом, они покрестились-помолились, обнялись и запели песню... Поют, а океан будто тише стал, бриг ихний сам собой носом к волне разворачивается. Что за чудо? Глянь, - а за штурвалом стоит призрак... И пока лежала его бестелесная рука на штурвале, все почему-то спокойны были. И вошёл бриг в Золотую лагуну. Опомнились моряки, а призрачный капитан исчез... Так-то вот.

- К чему ты это, Иван Порфирьевич?

- Не знаю... Сын мой, Василий, в сегодняшний день погиб. Сколько уж лет прошло, а я этому верить не хочу. Может, и его подлодку вывел капитан в ту лагуну?..

- Море, оно, конечно, море: всегда напоминает... Отдохнуть бы тебе, всё ж седьмой десяток разменял.

- Нет. На флоте только и живу, - хоть на валидоле, а живу. Как спишут подчистую - пропаду пропадом, товарищ адмирал...

- Ну, пока я сам служу, это тебе не грозит, - успокоил его Владислав Спиридонович.

Старики, умолкнув, стояли плечом к плечу и долго ещё смотрели на серебристую рябь Атлантики. А парусник шёл полным ветром и, натужно скрипя осмолённым рангоутом, пластал густую чёрную воду надвое. Луна будто плескала в океан матовым светом, лаская и завораживая белый корпус, паруса, палубу и спящих на палубе людей.

24

Время шло. Парусник оставлял за кормой пройденные мили. Служба морская не баловала спокойной жизнью. У берегов Мадейры гулял шторм. Атлантика ревела, дыбилась. Малахитовые волны закипали пеной, и седые клочья её разносились далеко по ветру, будто срывались с морды взбешённого зверя.

Барк старался подворачивать носом к волне. Он с огромным трудом вползал на её вершину, тяжело переваливался через гребень и, наконец, ослабев от непосильной, казалось бы, работы, немощно клевал носом во впадину. От сильного удара корпус вздрагивал. Полубак зарывался в воду, и она, пенясь и шипя, раскатывалась по нему широко и мощно, пока, отброшенная волнорезом, не взрывалась фонтаном брызг.

И так шестые сутки подряд: воет в вентиляционных раструбах ветер, стучит в иллюминаторы волна и стынет на камбузе нетронутый обед.

До вахты оставалось полчаса. За бортом, не стихая, ревёт океан. В кубрике тихо. Курсанты пристроились по углам, кто как сумел. Дышать муторно и тяжко. Воздух насытился влагой. Егор, сидя на рундуке, привалился боком к переборке. Рядом полулежали Вадим и Кузьма. Качка до того всех измотала, что никому не хотелось даже шевелиться.

Откинулась крышка верхнего люка. В кубрик ввалился Пискарёв. Скинув у трапа мокрый плащ, прошёл к столу и сел на банку. Глядя на измученные, побелевшие лица ребят, он покачал головой.

- Прямо как покойники, смотреть противно, - раздражённо сказал он. Вы же ни на что сейчас не способны. Одно слово: балласт. - Мичман стукнул кулаком по столу и вдруг рявкнул во всю глотку. - Встать!

Курсанты испуганно вскочили на ноги.

- Разболтались, - произнёс мичман тихо и властно. - Вы что же, голодной смертью подыхать вздумали? А ну, бачковые, марш на камбуз! Приказываю так налопаться, что б в животе ничего не бултыхалось!

Курсанты нехотя сели за столы. Через силу пообедав, осоловело поглядывали на мичмана, который степенно вышагивал по кубрику из угла в угол.

- Смотрю я на вас, - говорил мичман, - и вспоминаю блокадную зиму. В кубрике у нас холод собачий, жрать нечего. Не успеешь пообедать, как ужинать хочется. Подлодка наша в ту пору зимовала в Кронштадте. Ремонтировали механизмы, чистили балластные цистерны: словом, готовились сразу же по весне к выходу в море. У многих из нас семьи в Ленинграде оставались. Командир по возможности отпускал родных навестить. Отпросился и я как-то. Насобирал трошки сухарей, сахарку. Уложил всё это в сидор. "Маловато, - думаю, - да всё ж таки лучше, чем ничего..." В Кронштадте с харчами немного полегче было. Пошли мы группой - человек десять. Дорога была по льду. Но пройти по ней удавалось лишь ночью, потому что днём её простреливала вражья артиллерия. Идём... Прожектора с того берега по низу так и шастают, цель выискивают. Как только луч прожектора приближается, мы ничком на лёд. Потом вскакиваем и - дальше. А кругом проруби от снарядов, того и гляди под воду с концами угодишь. А у самого-то с голоду и с усталости голова кружится. И вещмешок настолько тяжёлым показался, словно там кирпичи. Ну ничего, кое-как добрались до берега. Поймали попутную машину. Дома у меня оставались старуха моя со снохой, да двое внучат. Славные хлопчики... Одному из них два, а другому четыре годика. И знали бы вы, братцы, как ребятишки мои рады были, когда я вошёл. Обнял их, а сам чуть не плачу... До чего исхудали, прямо два скелетика. Достал гостинец. Меньшой внук схватил ручонкой сухую корку... Лижет её язычком... Она ему леденца слаще. Помню, обещал им другой раз принести белую булку, пшеничную. То-то загорелись глазёнки... - Иван Порфирьевич грустно улыбнулся. - А вы позволяете себе такую роскошь, как отсутствие аппетита...

Мичман встал, накинул плащ. Когда он рукой взялся уже за поручень трапа, Герка Лобов его спросил:

- А булку принесли?

- Какую? - рассеянно переспросил Пискарёв.

- Да пшеничную, какую внучатам обещали.

- Не знаю... Она им не понадобилась. Когда снова пришёл домой, в живых никого уж не застал...

Мичман вышел. Курсанты молчали.

25

В прокладочной рубке рабочая тишина. По столам разложены мореходные таблицы, карты, лоции. Мерно жужжат репитеры, и на дальней переборке, вздрагивая и поворачиваясь, щёлкает циферблат лага.

Склоняясь над планшетом, Непрядов старался подавить в себе ощущение качки. Его подташнивало. Ноги становились какими-то ватными и держали непрочно.

Егор взглянул на часы: пора брать очередной пеленг. С трудом оттолкнулся от стола и валкой походкой вышел на палубу. Еле влез по трапу на крышу прокладочной рубки, а потом изнеможённо, как спасительную опору, обхватил руками тумбу пеленгатора. Вода пробивалась за воротник и струйками сбегала по спине. Тут же Егора стошнило. Отплёвываясь, он судорожно хватал ртом воздух, а когда отдышался, прильнул глазом к окуляру пеленгатора. В матовой завесе дождя ему не сразу удалось поймать проблески маяка Фуншал, но Егор искал их упорно, пока не добился своего. Затем он вернулся в прокладочную и долго разбирал в намокшей записной книжке неровную, путаную колонку минут и градусов. На его планшете появилась всего лишь одна точка, именуемая местом корабля на карте. Но часы не спешили и до конца вахты было ещё далеко.

Большинство ребят-однокурсников переносили качку не легче. Каждый из них боролся с морем и с самим собой. Одни через каждые пять минут бегали к борту "похвалиться харчами", другие никак не могли унять навязчивую икоту. И только Кузьма Обрезков не выказывал никаких признаков морской болезни. Ребята завидовала ему.

К вечеру барк вошёл в полосу северо-восточного пассата и небо над ним стало чистым. Вдали от берега шторм слабел. Волны катились ровнее, шире. И Егор почувствовал заметное облегчение.

С ходового мостика неожиданно дали команду ложиться в дрейф.

Обрезков глянул в иллюминатор и, удивлённый, потянул Непрядова за рукав. К борту парусника швартовался рыболовный траулер. На его гафеле полоскал красный флаг. Возможно, рыбаки слишком далеко ушли от своей плавбазы и у них кончилась пресная вода. В море своими запасами нередко приходилось делиться. Кузьма потянул носом воздух.

- Чую запах двойной ухи, - сказал он. - На камбуз волокут два ящика со свежей рыбой.

От напоминания о еде Непрядова даже передёрнуло.

- Смотри-ка, - продолжал удивляться Обрезков. - Мичман целуется с каким-то рыбаком. Никак дружка отыскал!

Просемафорив друг другу "счастливого плавания", корабли разошлись. Штурманская вахта подходила к концу: тошнота больше не ощущалась, но в груди какая-то пустота, словно все внутренности были вынуты. Кто-то, гулко бухая сапогами, прошёл по палубе мимо иллюминатора. Шторки зашевелились, и прямо на Егорову карту упало большое румяное яблоко. Оно запросто покатилось по материку, по глубинам и островам, как в старой сказке, показывая дорогу заплутавшему добру-молодцу.

Непрядов от удивления остолбенел.

Подхватив яблоко, Кузьма понюхал его и установил:

- Спелое, летом пахнет, - и возвратил дружку.

- Это мы сейчас проверим, - сказал Непрядов, рассекая яблоко транспортиром на маленькие дольки, чтобы хватило всем стоявшим на вахте курсантам. И никто из них, естественно, не смел отказаться.

Ребята жевали, блаженно морщась, и начинали улыбаться, словно ощутив приток неведомой живительной силы.

- Всё-таки пахнет осенью, - возразил Егор, просмаковав свой кусочек. И ещё чем-то таким... Укромовкой, что ли?

- Почему же именно твоей Укромовкой? - усомнился Кузьма, протягивая руку за второй долькой.

- Да уж так... Дед говорил, что нигде такая ароматная и крупная антоновка не растёт, как у нас. Я просто вообразил, какой она может быть в нашем саду.

- Всё проще, други мои, - вмешался Вадим. - Антоновка всегда родиной пахнет. А где именно растет, на Псковщине или на Тамбовщине - какая разница?

И Колбеневу на это никто не возразил. Только ещё сильнее зохотелось хоть на мгновенье, хоть краешком глаза взглянуть на родные берега, на свой дом.

После вахты Непрядов не торопился идти спать. Долго бродил по палубе, наслаждаясь наступившей тишиной и покоем. Думалось, как там сейчас в Укромовке, что поделывает его дед и даже... какие могут быть собачьи заботы у Шустрого. Непрядов обращался взглядом к небу и снова отыскивал меж ярких звёзд лучистый Катин взгляд...

В кубрик Егор спустился, когда ребята уже засыпали. Но свет пока горел. Непрядов вытащил из сетки зашнурованную койку и, развернув её, подвесил к потолку.

Обрезков уже посапывал носом. А Колбенев ещё ворочался, поудобнее устраиваясь в своём гамаке.

Заложив руки за голову, Егор долго лежал при тусклом свете ночного плафона с открытыми глазами. Тишина. Слышно лишь, как над головой шумит в шпигате падающая за борт вода. Вода...

Это же ручей! Тот самый, из которого он в лесу пил воду. Как же сразу его не узнал? Но только течёт он теперь меж камней с Бастионной горки в самом центре Риги. На его пути маленькие заводи, и вода в них подсвечена голубым, красным, зелёным... Над головой кроны столетних вязов, а внизу, у самого обводного канала, цветы. Кажется Егору, что он получил в выходной день увольнительную в город и томится, ожидая свою любимую. Он видит её... Навстречу идет стройная, светловолосая девушка. Это Катя. Она улыбается, машет рукой. Егор отчаянно спешит к ней, а ноги недвижимы. Но девушка всё ближе. Когда между ними остаётся всего лишь несколько шагов, откуда-то появляется трамвай. Он движется мимо Егора и отрезает путь к любимой. Но трамвайный звон почему-то странно похож на пронзительную трель колокола громкого боя.

- Боевая тревога! - кричит кто-то в темноте.

Не проснувшись ещё окончательно, Непрядов заученно сбрасывает с себя одеяло и прыгает с койки вниз, прямо на подвернувшегося Герку Лобова. Тот спросонок что-то рассерженно бубнит. Курсанты хватают ботинки, робы и, стукаясь голыми коленками о высокие ступени трапа, выскакивают на палубу. Одевались на ходу. Кругом топот десятков ног, обрывки команд, пение дудок. Натыкаясь в темноте на чьи-то пятки, Егор бежит ко второй грот-мачте. По боевому расписанию там его пост. Еле переводя дух, Егор занял в строю свое место.

Убедившись, что опоздавших нет, мичман Пискарёв вытянул карманные часы и открыл крышку.

- Минута сорок... Ну-ну.

Курсанты облегчённо вздохнули. На мичманском языке это означало, что неплохо, но могло быть и получше.

- На мостике! - гаркнул мичман так громко, словно по барабанным перепонкам ударило взрывной волной. - Вторая грот-мачта к бою готова!

Уже следом ему вторили доклады боцманов с других мачт. Вахтенный офицер каждому из них отвечал в переговорную трубу каким-то жестяным, глуховатым голосом:

- Есть фок... Есть грот. Есть бизань...

Немного выждав, вахтенный офицер отчётливо произнёс:

- По местам стоять, к повороту оверштаг.

Подскочив к борту, Егор начал распутывать закреплённый на нагеле канат. Он был расписан старшим на нижнем грот-брам-брамселе, при помощи которого вокруг мачты поворачивали на реях паруса, меняя их угол по отношению к ветру. Когда распутанный канат растянули вдоль палубы, Егор подал команду:

- Взяли!

Выбирая слабину, курсанты разом потянули грот-брам-брамсель на себя. Когда вытянутый в струну канат легонько задрожал, все как бы ощутили на другом его конце упругую силу ветра, напрягавшую парус. Непрядову даже показалось, что он поймал этот ветер и держит его в своих руках...

Мичман, словно помолодевший, бегал по своему заведованию и весело распоряжался, подбадривал:

- Эй, на марса-брасах! Чижевский, подтянись! Та-ак, хорош. Непрядов, а у тебя ребята слишком туго взяли, дай трошки слабины. Курсанты, слушай у меня команду! Не спать! Бабочек не ловить!

Ребята напряглись, замерли. Быстрота и точность манёвра зависела от каждого из них, это было всем понятно.

- Подошли к линии ветра, - прошипел в затылок Егору Герка Лобов. Сейчас потянем...

- Рано, - тихо отозвался стоявший за Лобовым Кузьма Обрезков.

- Ничего не рано. Ты гляди: шкоты на кливерах уже раздёрнули.

- Замри! - оборвал их Егор.

И снова напряжённая тишина. Резкий луч прожектора шарил по мачте, высвечивая снасти, паруса, реи. Все в ожидании.

- Пошёл - на брасах! - раздалась команда с мостика.

И тишина будто взорвалась от десятков голосов, криков. Упираясь ногами в палубу, ребята единым махом дернули за канат.

- И-и, раз! И-и, раз! И-и, раз! - в такт рывкам запели старшие на брасах.

Выкрикивая команду для ребят своего расчёта, Егор представлял, будто все они настолько связаны своим канатом, что слились в нечто единое целое, живое, сильное. Явилось приятное и неспокойное предчувствие чего-то необычного, что непременно должно произойти в его судьбе, да и в судьбах всех ребят.

- Эх, мать моя! - поторапливая всех, торжествовал Пискарёв. Навались! Не жалей силушки! На бр-расах давай! Эй, кто там, я те посачкую... А ну, тяни до поту, что б под мышками взмокло.

Счастливый Иван Порфирьевич суетился у мачты. Он то приседал и смеялся, то злился и кому-то махал кулаком. Казалось, он упивался прелестью своего ремесла.

И вот реи дрогнули, величаво и медленно начали разворачиваться. Пятились, напрягая канат, ребята, и паруса послушно перемещались. Бушприт начал круто уваливать под ветер. Звёзды над головой описывали небесную дугу до тех пор, пока парусник не лёг на новый галс.

Манёвр закончен. Дали отбой тревоги. Ребята вразвалочку подошли к мичману, поводя под робой натруженными плечами и сдержанно улыбаясь. По очереди прикуривали от мичманской трубки. Это было для ребят высшей наградой за их работу.

Попыхивая трубкой, Иван Порфирьевич говорил:

- Молодцы. Одно слово: богатыри-витязи...

- Куда там, - возразил Обрезков, - от такой работёнки язык впору на плечо вешать.

- Дело серьёзное, - отвечал мичман. - Гляди, чтоб он к погону у тебя не прилип, а то беда-а.

Мичман приглядывался к ребятам. Его мохнатые брови были нахмурены, а лицо ласковое.

- Добро, тянули на совесть.

- Больше некуда, - поддакнул ему Лобов, - вон у Кузьки, того... аж роба трещала, не то ещё что.

- Да будет вам, - улыбнувшись, сказал мичман, - пошли-ка спать.

26

Динамик, упрятанный где-то на марсах, громко щёлкнул, потом зашипел и, наконец, разразился звуками "Старой барыни". Хриплая мелодия раздавалась до тех пор, пока не потонула в нарастающем шуме, свистках и криках. Так начиналась на корабле большая приборка. И без того не грязную палубу курсанты скатывали забортной водой, щедрыми пригоршнями сыпали речной песок и нещадно тёрли деревянными брусками. От песка и выступавшей соли дубовый настил белел, делался гладким, походя на ладный, пригнанный доска к доске, выскобленный деревенский стол.

Мичман ходил по палубе чем-то расстроенный и хмурый. Он грузно наклонялся и проводил носовым платком по свежевымытому настилу. Как и все приборщики, Иван Порфирьевич в одной тельняшке и в засученных до колен парусиновых штанах, на его груди бряцала боцманская дудка. Подойдя к борту, он глянул на горизонт и потом вдруг выругался. Мичман побежал, неловко переваливаясь с боку на бок, к штурманской рубке, куда только что вошёл адмирал, сопровождаемый командиром корабля.

На барк надвигался шквал, но этому трудно было поверить. Небо оставалось чистым, океан голубым, ровным, и только где-то на зюйд-зюйд-весте матово светилась под лучами солнца небольшая тучка. По мере того как, заслоняя горизонт, она увеличивалась, крепчал с минуты на минуту ветер. Солнце растворялось, исчезало, и туча становилась всё более крутой, мрачной. Дохнуло свежестью, и потемневшая вода закипела, вспенилась.

- По местам стоять! - загремел по трансляции голос командира барка.

Ребята замерли на марсах, на горденях, на ниралах.

Вот подали команду, и они налегли изо всех сил. Теперь главное убрать вовремя паруса и встретить идущий шквал с наименыпим сопротивлением ветру.

- Мичман! - завопили сразу несколько голосов, - горденя на саллингах не идут!

Пискарёв подбежал к ребятам. Ухватившись за пеньковый канат, вновь потянул вместе со всеми, но и это не помогло. Задрав кверху бороду, он в бессильной злобе глянул на взбунтовавшуюся мачту и стиснул кулаки. Если паруса не будут убраны, произойдёт беда. В лучшем случае сломается мачта, в худшем - перевернётся барк. Всё решали какие-то минуты, которые пока что были подвластны мичману. И ребята ждали его слова.

Иван Порфирьевич решился. Потирая ладонью грудь, он сказал:

- Ребятки, выход один: кому-то лезть на мачту. Ну, кто смелый?

Никто не успел ответить, как Непрядов, застёгивая на ходу верхолазный пояс, рванулся к мачте. Ему что-то кричали вдогонку, но он не слышал.

Егор побежал наверх. А ветер уже зло высвистывал в напруженных снастях. Где-то на полпути сорвало с головы чепец, но Непрядов упрямо взбирался по вантам. На саллингах он увидал, наконец, тот самый блок, в котором заело ходовой конец - гордень. Егор стал вдоль реи подбираться к нему. Теперь ветер бил прямо в лицо, слепя глаза, выжимая из них слёзы. Блок раскачивался где-то внизу. Стоя достать его было нельзя. Тогда Егор пристегнулся карабином к лееру, лёг животом на рею и, нащупав блок, стал распутывать захлёстнутый на нём канат. И вот паруса, укладываясь в гармошку, начали прижиматься к реям.

"Теперь вниз", - успел подумать и почувствовал, как теряет под собой опору.

- Мичман! - заорал Кузьма. - Непрядов сорвался, на одном шкертике висит!

- А-а, через колено в дышло твою... - сложно выругался мичман. Держись, Непрядов!

Тяжело дыша, Иван Порфирьевич сам полез на мачту. По соседней дорожке его обогнал Колбенев. Старик одолел на вантах несколько перекладин и как-то сразу обмяк. Взбиравшиеся следом за ним ребята увидели, как его большое грузное тело начало медленно клониться в сторону. За борт упасть мичману не дали. Чьи-то руки, подхватив его, бережно опустили на палубу.

- Непрядов, как? - еле выговорил мичман, жадно глотая ртом воздух.

- В порядке, - успокоили его, - подтянулся на руках и влез на рею.

- Добро... так и должно...

Когда мичмана уносили в лазарет, шедшие по бокам его носилок ребята заволновались. Пискарёв поднимал голову, с трудом улыбался и силился что-то сказать. Когда ребята наклонились к нему, то смогли разобрать лишь обрывок фразы о каком-то ржавом балласте. Но никто не понял, что же хотел сказать мичман.

Так же внезапно, как и появился, шквал угас. Проглянуло солнце, и вода отразила небесную синь. Непрядову казалось, что ничего не было. Это как дурной сон: сделай над собой усилие, отгони его и всё пройдёт.

"Тогда зачем у лазарета собрались люди?" - подумал он.

Миновал час, другой, потерян счёт отбитым склянкам. Но все ждут, когда появится из дверей корабельный доктор. Стало смеркаться. Ужин давно пропустили, но никто об этом даже не вспомнил. Наконец офицерам разрешили навестить Ивана Порфирьевича. Ребята с облегчением подумали, что это к лучшему.

Спустя час после отбоя Непрядов тайком пробирался между койками и расталкивал в темноте своих курсантов. Егор уверял, что есть дело.

Когда ребята собрались в круг, Непрядов сказал:

- Давайте нашему старику приятное сделаем. Слышали?.. Несли его на носилках, а он всё про балласт твердил. Измучился мичман со ржавчиной, а мы сачковали, чистили её кое-как. Надо же совесть иметь!

- Кончай выступать, пошли, - согласился за всех Обрезков.

- Вы представляете, ребятишки, - уже на ходу возбуждённо говорил Егор, - как мичман ахнет! Завтра старик будет, конечно же, на ногах, пойдёт проверять приборку, а балласт - картинка.

Ребята друг за другом спустились через люк в полутёмный ахтерпик. Там уже кто-то был. Мягко щёлкнул пакетник, и добавочный свет отчётливо обозначил выложенные по наклонному днищу бруски балласта.

- Вадимыч, - удивился Непрядов. - Ты что здесь?

- Бабочек ловлю, - пробурчал Колбенев. - Разве не видишь? - и принялся ожесточённо доскрябывать начатую балластину.

- Тогда всё в порядке, - сказал Непрядов, - принимай нас до кучи.

Крышка люка приподнялась, по трапу с грохотом скатился Эдька Чижевский. Он каким-то странным взглядом окинул выкрашенный балласт и сказал:

- Зря старались, час назад мичман...

У Непрядова выпала из рук банка и покатилась по балласту куда-то в угол. Густой рубиновый сурик медленно сочился из неё, будто пролитая кровь.

27

Хоронили Ивана Порфирьевича на третий день.

По-прежнему стояла жара. В мутной дымке океан был ровным и, поблескивая на солнце блеклой рябью, казался неживым и безликим. Барк, погасив ход, лежал в дрейфе.

Перед общим построением экипажа адмирал Шестопалов зашёл в штурманскую рубку. Егор в это время сидел у карты, исполняя обязанности дублёра штурмана. Приветствуя начальника училища, он хотел встать, но Шестопалов тронул его за плечо.

- Сиди. Какой там, Непрядов, под нами грунт?

- Мелкий песок, ракушка...

- Добро. Пусть они будут ему пухом...

Адмирал осторожно провёл по карте ладонью, точно хотел сгладить на дне все неровности и складки.

- Товарищ адмирал, - спросил Непрядов, - а разве нельзя похоронить мичмана на берегу?

- Нельзя, Егор. Это была последняя просьба нашего мичмана. Её надлежит по флотской традиции свято выполнять. К тому же на берегу ни родных, ни близких у него не осталось. Я понимаю желание Порфирьича: вроде бы к сыну поближе хочет...

- Может быть, не стоило ему с больным сердцем в море ходить? Пенсию он давно выслужил, и хорошую.

- Зачем она ему?.. Поймешь и ты, Непрядов, когда-нибудь, как трудно моряку с морем расставаться... - И, глянув на часы, добавил уже по деловому сухо:

- Передайте по вахте: форма одежды на построение - парадная, офицерам быть при кортиках.

Не дожидаясь команды, весь экипаж начал собираться на юте. Ребята разговаривали тихо, словно боясь потревожить сон дорогого им человека. У борта поставили обитый линолеумом стол и положили на него широкую доску. Тело мичмана должны были вынести из дверей лазарета. Непрядов глядел в ту сторону и боялся этой последней встречи.

Подошёл Свиридов. Всегда подтянутый и прямой, на этот раз он казался каким-то поникшим и немного сгорбленным. Ротный сказал, будто припоминая:

- Вот ещё что, Непрядов... Окажи Ивану Порфирьевичу последнюю услугу: принеси ему для груза брусок балласта.

Непрядов спустился в ахтерпик. В темноте он больно ударился головой о выступ цепного привода и, чтобы не вскрикнуть, до боли прикусил губу. Под ногами лежали чугунные балластины. Одна из них должна унести мичмана с собою на дно...

С палубы кто-то постучал в крышку люка. Егор выбрал самый чистый, без единого пятнышка ржавчины, брусок балласта и потащил его наверх.

Мичман лежал, укрытый военно-морским флагом. На грудь ему положили колодки с его боевыми орденами и медалями. Здесь же два Георгиевских креста. Иван Порфирьевич казался непривычно спокойным. Глядя на его строгое лицо и серебрившуюся бороду, можно было подумать, что он притворяется спящим.

Непрядов не слышал, что говорили, - а говорили, разумеется, хорошо и трогательно. Он закрыл глаза, чтобы не видеть, как мичмана зашнуруют в койку.

За бортом раздался всплеск.

Когда Непрядов заставил себя посмотреть на то место, где минуту назад лежал Иван Порфирьевич, там уже ничего не было. Только чайки метались и жалобно вскрикивали.

28

Больше двух недель парусник шёл в океанской пустыне без единого ориентира, полагаясь на счисление и астрономическую обсервацию. Задули свежие западные ветры. От знойного дыхания Африки не осталось и следа. Посмурневшее небо и частые дожди напоминали о том, что уже осень.

И вот опять Балтика. Миновав Датские проливы, парусник вошёл в неё, подгоняемый попутным ветром. Только встреча эта была неласковой. Барометр падал, и надвигался шторм. Уже закипали белой пеной гребни волн, завывал в снастях крепкий ветер, но теперь даже глубокий циклон, стремившийся догнать корабль, казался родным, домашним.

Курсанты принялись укладывать морские парусиновые чемоданы, готовясь покинуть борт парусника. При входе в Ирбенский пролив их поджидал буксир, на котором предстояло следовать в Рижский морской порт. Егор Непрядов последний раз наведался в прокладочную и глянул на датчик лага. Оказалось, что пройдено более семи тысяч миль. Сам же поход представлялся нескончаемо долгой дорогой длиной в целую жизнь. Он не знал, сколько судьба отмеряла ему этих самых дорог, каждую из которых всегда придётся преодолевать как бы заново. Хотелось только все их пройти не хуже отца, не хуже его фронтового дружка дядьки Трофима и не хуже Ивана Порфирьевича.

29

После морской летней практики в старые шведские казармы курсанты не вернулись. Прямо из порта они строем прошествовали в новый жилой корпус, отстроенный в старой части города "загорелыми" стройбатовцами на улице Вальнют. По прибытии тотчас всех распределили по просторным светлым кубрикам. Здесь уже рядами стояли аккуратно заправленные койки, свежевыкрашенные в голубое тумбочки и табуретки.

На обживание ушло не более двух часов. Да и много ли на это расторопному курсанту времени надо: бушлат с бескозыркой - на вешалку, самое необходимое - в тумбочку, а всё остальное, числившееся по аттестату в ротную баталерку.

После обеда всех желающих отпустили в город. Как условились ещё накануне, дружки втроём отправились к Вике. Своим неожиданным появлением Колбенев полагал сделать ей приятный сюрприз.

Дружки шагали по улицам вразвалочку, слегка сутулясь, с горделивым сознанием пройденных семи тысяч миль и с ощущением на правом рукаве двух золотых "галочек". Перед самым увольнением Свиридов зачитал приказ о переводе курсантов их роты на очередной курс.

- Как-то не совсем верится, что мы уже в Риге, - говорил Вадим, слегка волнуясь и восторженно глядя по сторонам. - Помните? Ещё там, в море... Сколько раз в мыслях мы проходили этот путь - вот так, втроём... Эта улица, дома, булыжная мостовая - всё казалось в отдалении каким-то необыкновенным, а сейчас всё просто и привычно, будто ещё вчера здесь были.

- Ты насчёт билетов на Викин концерт не забудь подсуетиться, деловито напомнил Кузьма, - партер, первый ряд, посредине.

- А можно и персональную ложу, - заметил Егор, - не посмеем отказаться.

- И галёрки хватит с вас, - небрежно бросил Колбенев. - Тоже мне, меломаны нашлись.

- Эх, дружки вы мои, корешочки, - Кузя покрутил головой, зажмурившись от восторга. - Как всё-таки здорово, что мы на втором курсе. - И он пошёл чечёткой, громыхая ботинками по мостовой и помахивая руками.

Дружки еле уняли его, припугнув якобы показавшимся патрулём.

За поворотом улицы, при её впадении на Замковую площадь, открылся знакомый дом. Около подъезда толпились люди. Слышалась негромкая музыка.

- Во, прям с корабля на бал... - простодушно заметил Кузьма. - Только нас там и не хватает. Уж не замуж ли выходит кое-кто, не дождавшись с моря кой-кого?..

- Типун тебе на язык, - посулил Колбенев.

Но в душе Егора шевельнулось что-то тревожное. В доносившихся звуках совсем не чувствовалось свадебного веселья. Ребята приумолкли. Тревога и неопределённость усиливались по мере того, как они подходили к угловому дому на площади.

Непрядов всё сразу понял, как только у распахнутых настежь дверей увидал зарёванную Лерочку и ещё нескольких её подруг, пугливо теснившихся кучкой.

Зашевелившись, толпа медленно расступилась, и тогда в глубине дверного проёма обозначился коричневый, с позолоченным орнаментом гроб. Он выплывал из сумеречной глубины подъезда, покачиваясь на руках, будто роковой челнок.

"Вика!.." - одними лишь глазами только и мог выкрикнуть Колбенев, а потом сразу сник, руки его немощно повисли, словно перебитые, и голова вдавилась в плечи.

- Как же так? - немного справившись с собой, сказал Вадим. - Этого не может быть...

Егор страдальчески поморщился, ничего не ответив. Кузьма вздохнул, пожимая плечами. Да и что говорить, когда и без того всё было ясно. Как в тяжёлом, нездоровом сне разворачивалось мучительное действо: плавно колыхался на волнах траурной музыки коричневый гроб и медленно, призрачными тенями двигались за ним люди.

Настойчиво проявила себя осень, которая прежде казалась не так заметной. Низкое серое небо не переставая сочилось изморосью. Холодная влага и серый мрак обволакивали унылые дома, голые деревья, лысые черепа булыжной мостовой. На душе становилось ознобко и пусто, как это случается почувствовать себя перед простудой.

Непрядов решил, что надо всё же действовать, что-то придумать, - лишь бы не стоять истуканами на одном месте. Оставив обессилевшего от горя Колбенева под присмотром Кузьмы, Непрядов протиснулся сквозь толпу Викиных родственников, соседей и просто любопытных к подъехавшему катафалку. Ни у кого не спрашивая, нужна ли его помощь, сделал то, что считал нужным: пособил пocтавить гроб в салон катафалка, помог женщинам подняться в него. Выбрав подходящий момент, переговорил о случившемся с Лерочкой.

Хоронили Вику на окраине города, в Вецмилгрависе. До кладбища дружки решили добраться на такси, в катафалке и без них было тесно. По пути заехали в цветочный магазин, без сожаления потратив почти все имевшиеся у них деньги на огромный, самый дорогой и красивый венок.

Им не повезло. Где-то на полпути машина сломалась и потому долго пришлось искать попутку. Когда приехали на кладбище, народ уже расходился. Викину могилу, утопавшую в живых цветах, отыскали без особого труда. Она оказалась неподалёку от часовни, к которой вела ровная, посыпанная песком дорожка.

- Опять опоздал, - подавленно сказал Вадим. - Какой-то злой рок, проклятое невезение...

- Оно и лучше, что так вышло, - попытался Егор успокоить друга. Крепче запомнишь, какой она в жизни была. Потому что смерть всегда искажает представление о человеке.

- Это уж точно, - поддержал Кузьма. - Смерть - штука безобразная. Уж лучше не видеть, если можно, что натворила она.

- Никак не укладывается в голове, что её нет и никогда не будет, сказал Вадим понуро, будто в пустоту глядя перед собой. - Так о многом ещё не сказал ей...

- Вот потому-то смерть всегда кажется противоестественной, - сказал Егор. - Она же всегда не даёт завершить что-то очень важное - не только мёртвым, но и живым... Мечты, надежды, планы - всё летит кувырком. Вот хотя бы наш мичман: жизнь, можно сказать, прожил на флоте, но разве не хотелось ему ещё и ещё раз уйти вместе с нами в море?.. Или Вика... Кто знает, каким открытием мог бы стать её первый концерт!

- Карга косая - она, конечно, неразборчивая и глупая, - заметил Кузьма, - но человек на то и есть человек, чтобы разумную голову на плечах свой век носить. А что касается разных там оборванных надежд и планов, так ведь ничего ж не кончается. Всё навечно остаётся в тебе самом, пока ты живёшь, пока дышишь воздухом и по земле ходишь. Вот будет у меня дочь, я непременно назову её Викторией... Имя-то какое!

Вадим грустно улыбнулся. Он не верил ни Кузиному надуманному оптимизму, ни Егоровой умиротворённой рассудительности. Но был обоим благодарен за сострадание, просто за то, что они в эту тяжкую минуту не оставили его.

Начало смеркаться. Дождик моросил всё так же надоедливо и тупо. С Двины начало задувать холодным, резким ветром. Деревья прощально помахивали фалангами голых ветвей. Пора было возвращаться в училище.

Миновав кладбищенские ворота, дружки зашагали к автобусной остановке. Ждать пришлось довольно долго. Егор мрачно молчал, прислонившись плечом к фонарному столбу. Вадим зябко поёживался, пряча руки в карманах бушлата. Кузьма безуспешно пытался закурить. Швырнув под забор отсыревшие спички, он с надуманным подъёмом сказал:

- Пацаны, а всё ж здорово, что мы уже на втором курсе! А?

Никто ему на это не ответил.

- А, Вадимыч, Егорыч?.. - не отставал Кузьма.

- Ты уже это говорил, - буркнул Непрядов, поднимая воротник бушлата.

Кузьма приумолк, догадавшись, что его дежурная реплика пришлась не к месту.

- А всё-таки, спасибо вам, ребятишки, - нарушил молчание Колбенев.

- Да за что? - удивился Егор.

- За то, что мы вместе и ещё за то... что вы просто есть.

- Ну уж, скажешь тоже, - подал смущённый голос Кузьма.

За поворотом улицы загудел мотор. Вечерний сумрак вспороли яркие снопы света, предвещая конец затянувшегося ожидания. Автобус вобрал в своё дерматиновое чрево трёх промокших курсантов и покатил к центру города.

- Вовремя это вы смотались, - встретил их дежуривший на КПП Герка Лобов. - Ещё бы минут пять задержались в роте и... привет нашим.

- А в чём дело? - удивлённо спросил Егор.

- А в том... По флоту объявлена готовность номер один. В Венгрии началась заварушка. В самом Будапеште на улицах стреляют.

- Опять кровь, опять смерть, - печально молвил Вадим. - Не успев кончиться, опять началось...

- Не понимаю твоего пацифизма, - насторожился Герка. - Там же наши контру давят!

- Не беспокойся, - заверил на всякий случай Егор. - Дадут команду, и мы примкнём к карабинам штыки, - и подпихнул дружков, чтобы проходили вперёд не задерживаясь. Сам же доверительным полушепотом бросил Герке:

- Отвяжись ты со своей Венгрией. Неужели не видишь, что у человека своё горе? Вику только что похоронили.

- Эту самую, пианистку?.. - простодушно переспросил Герка. - Ну и дела...

Егор лишь приложил палец к губам, мол, только никому ни слова.

Герка с пониманием тряхнул головой. Он был всё же свойским парнем.

А весь класс тем временем бурлил. Ребята обсуждали переданное по радио сообщение о вводе войск дружественных армий на территорию Венгрии. Понятно, что обстановка там сложная. Но кто же мог остаться равнодушным, когда дело касалось собственной чести, как её понимали ребята, в трудное для страны время. Мнение было единым: контру надо давить, где бы она ни возникала. Чижевский предложил даже начать запись добровольцев. Но Колбенев на это резонно заметил, что в Венгрии моря нет и не лучше ли каждому без показухи заниматься своим делом...

Егор тотчас утянул своего дружка в сторону, дабы тот сгоряча не ввязался в совершенно ненужный спор. Он-то знал, как могут при желании прицепиться к словам, всуе сказанным. И кому какое тогда будет дело до Вадимова горя...

Снова потекли сжато и строго, будто по линейке отмерянные курсантские будни. Колбенев долго ещё не мог прийти в себя, потрясённый смертью Вики. Он то раздражался по пустякам, то вообще ни на что не реагировал, надолго умолкая. Большого труда стоило дружкам успокоить его либо расшевелить.

Однако постепенно он всё же успокоился. Только просил никогда не напоминать ему о девушке, с которой у него не получилось простого человеческого счастья.

30

Минуло полтора года. Только на третьем курсе Вадимыч приобрёл прежнее душевное равновесие и стал таким, каким его ранее привыкли видеть. Своё личное горе он прятал так глубоко, что оно, по крайней мере, казалось зарубцевавшимся. Такой уж Вадимыч неразменный был человек, умевший и любить и дружить "до гробовой доски".

Учиться он стал с каким-то фанатичным остервенением, словно именно в этом теперь заключались для него все радости жизни. Во всяком случае, его с головой увлекла идея, которой он стал отдавать всё свободное время: решил разработать свой метод наиболее простой и быстрый, как ему казалось, для определения места корабля в море. Для этого Вадимычу разрешили даже сколотить при кафедре мореходной астрономии свой кружок, - нечто вроде научного общества курсантов. Разумеется, Егор с Кузьмой стали ему ближайшими помощниками.

Случалось, что за схемами и расчётами дружки допоздна засиживались в баталерке, рискуя за нарушение распорядка нарваться на неприятность. Только чего не вытерпишь ради науки!

Уже к концу третьего курса Вадим с помощью друзей написал реферат, который похвалили на кафедре. Пообещали, что непременно отправят его в какой-то засекреченный НИИ, в котором, как оказалось, работали точно по такой же тематике, рискуя составить Вадиму конкуренцию.

Впрочем Колбенев не слишком огорчился, что его идея оказалась не новой. И сам он, и его дружки яснее стали представлять, что их ждёт на флотах, с какой сложнейшей техникой в скором времени придётся столкнуться, штурмуя океанские глубины. И всё-таки это было их время, за которым они, как могли, старались угнаться.

31

Настал последний семестр. Уже не призрачным, а вполне реальным приближавшимся светом начинали сиять лейтенантские звёздочки. Штурманский класс в полном составе побывал в гарнизонном ателье, где с каждого сняли мерку для пошива офицерской формы. Даже загодя сфотографировались для лейтенантского удостоверения личности. Казалось бы, самая малость осталась - выдержать государственные экзамены, эти непременные "госы", которые давали право называться офицером флота.

Теперь самым оживлённым и суетным местом стал кабинет торпедной стрельбы. В центре небольшого зала разместился тренажёр - фанерная рубка с лодочным командирским перископом. Причудливо, со вкусом расписанные стены создавали полную иллюзию океанского простора, небесной голубизны, свежести и даже таинственно холодноватого сумрака подводных глубин.

Где-то у самой линии горизонта виднелся конвой "противника" транспорта в охранении крейсеров и эсминцев. Эти небольшие макетики кораблей медленно перемещались, поворачиваясь различными курсовыми углами. И возникало ощущение их непрерывного движения. На этот конвой ребята выходили в торпедную атаку, поочерёдно выполняя в корабельном боевом расчёте обязанности командиров, штурманов и торпедных электриков, и Вадим на всех боевых постах действовал с напористым азартом. Они всё время как бы шевелили, поддразнивали нерасторопного Кузю, у которого неважно получалась работа с перископом. Отведённое для их тренировки время заканчивалось, и следующий боевой расчёт уже нетерпеливо топтался около рубки.

- Боевая тревога! Торпедная атака! - уж который раз без особого энтузиазма провозглашал Кузьма, прижимаясь глазом к окуляру перископа. Первый замер, то-овсь!..

Непрядов тем временем лихо крутил маховиками, вводя необходимые данные в торпедный автомат стрельбы. Вадим сосредоточенно колдовал над планшетом.

В тонкую стенку переборки забарабанили и Геркин голос насмешливо предупредил:

- Эй вы, гальюнные асы, весь америкашкин шестой флот перетопите оставьте нам хоть что-нибудь на зачёт.

- Ребят, а может, и в самом деле хватит? - взмолился Кузьма. - И так уж столько кораблей натопили, что они, надо полагать, в три слоя на дне лежат.

- Не сачкуй, - неумолимо отрезал Вадим, - а то сам на "госах" ко дну пойдёшь.

- Время, время! - заёрзал сидевший на разножке Егор. - Курсовой на корму уходит, а вы баланду травите.

Вздохнув, Кузьма снова обнял перископ как наскучившую партнёршу на танцах.

- Второй замер, то-овсь!

- Ну, ну! - поторапливал Егор. - Не тяни.

Отвалившись от перископной тумбы, Обрезков развёл руками.

- Не, я в это дело целиться не могу, - заявил он, - у меня характер мягкий и сердце доброе.

- Это во что же - "в это"? - начал сердиться Егор.

- А вот в это! - и мотнул головой. - Конвой прикрыт намертво.

Егор глянул в перископ и убедился, что Кузя прав. Перед окуляром, вместо конвоя, красовался нарисованный на бумаге кошачий зад с вызывающе загнутым кверху хвостом.

"Чижевский, - догадался Непрядов, - его художества".

Дружки выбрались из рубки.

- Ну как? - вежливо осведомился Эдик. - В очко попали?

- Ты бы свою задницу подставил, - посоветовал Кузя. - Она у тебя шире. А животное не хочется обижать.

- Мазло. Учись, как надо атаковать, - небрежно бросил Чижевский, впихиваясь вслед за своим расчётом в рубку, и сразу торжественно скомандовал: - Боевая тревога!

- ...Атака батьки Махно на переполненный сортир начинается! - в тон ему торжественно дополнил Кузьма.

Выглянув из двери, уязвлённый Эдик покрутил у виска пальцем. Кузьма ответил ему тем же.

- Вот именно, - пояснил Вадим. - У обоих - три минус пять, а недостающие шарики занять негде.

- Кончай кошачий балаган, - вмешался Непрядов на правах старшины и постучал кулаком по фанерной рубке. - Хохмить после экзаменов будем.

Подойдя к классной доске, Вадим взял кусок мела и принялся чертить торпедный треугольник, подробно объясняя Кузе, в чём состояли его промашки. Кузя слушал дружка более терпеливо, чем с интересом. Он был убеждён, что атака по шумопеленгам получается всё же лучше и потому нет смысла особенно расстраиваться из-за пустяков.

Егop принялся составлять отчёты по своим атакам, заполняя бланки исходными данными. С особым удовольствием он прочёркивал красным карандашом направление движения выпущенных торпед, обозначая места, где они прошли под днищем главной цели.

"Эх, стрельнуть бы вот так на самом деле по конвою практической, парогазовой, да ещё с прибором следности, чтоб самому убедиться - попал или нет, - размечтался Непрядов. - Вот тогда можно было бы точно знать, насколько глаз снайперский".

- Кто здесь Непрядов? - вывел его из мечтательного состояния чей-то голос.

Егор оторвался взглядом от схемы, которую всё это время чертил, и увидал в дверях рассыльного - невысокого, худенького первокурсника с повязкой на рукаве. Держался он подчёркнуто официально и сухо, с полным сознанием своих полномочий.

- Ну, допустим я, - отозвался Егор, с начальственной небрежностью отваливаясь на спинку стула. - Что вы, мой юный друг, имеете мне сказать?

Почтительно выпрямившись перед старшекурсником, рассыльный отрапортовал:

- Товарищ старшина первой статьи, приказано передать: в вестибюле вас ждут.

- Кто именно, гардемарин? - возвысил его Непрядов. - Говорите тотчас!

Строгий первокурсник польщённо оттаял дрогнувшими уголками губ, но всё же не сдался.

- Сказал, что приказано, - изрёк с неподдельной твёрдостью и скрылся за дверью.

- Ох, уж эти "гардемарины" с зелёными ушами, - тут же заметил Кузьма. - Плохо мы воспитываем молодёжь.

- Сам таким был,- напомнил Егор, нехотя поднимаясь из-за стола. Пойду гляну, кому я там понадобился.

Сбежав по лестнице, Непрядов боковым коридором вышел в вестибюль. Всё та же в прохладном полумраке давила торжественная тишина, в бездну сумрачного потолка устремлены мраморные колонны. Подобно пушкинскому командору недвижно каменел у знамени рослый часовой. Шаги отдавались под сводами гулко и значительно. Однако никого больше не было видно. "Уж не разыграл ли кто меня?" - подумал Непрядов и взялся за массивную бронзовую ручку входной двери, собираясь на всякий случай выглянуть на улицу.

- Егор! - отчётливо услыхал он за спиной негромкий голос.

Непрядов обернулся и... увидал Катю. Она стояла за колонной, где свет не горел, и потому её трудно было сразу заметить. Егор бросился к ней с мгновенным приливом восторга и радости, с ощущением настоящего чуда, нежданно-негаданно свалившегося на него. Он взял её крепкие, но удивительно нежные ладони и уткнулся в них лицом, замирая от нахлынувшего счастья.

Фигура застывшего на часах командора явно начала оживать, заблестела глазами в сторону появившегося развлечения. Чтобы не искушать его, Непрядов увлёк свою юную подругу за колонну, в глубину небольшого алькова, где их никто бы не смог видеть.

- Ну, как ты, откуда? - спросил он, как только немного успокоился. Ведь тысячу лет не виделись!

- Приехали на гастроли, - почти шёпотом отвечала она, сияя всё той же по-детски трогательной улыбкой, которая всегда завораживала. - Воздушные гимнасты Плетнёвы, рекордный полёт под куполом цирка - спешите видеть и обалдеть!

- Вот здорово! - обрадовался Егор. - Теперь наконец-то посмотрю, как ты летаешь по воздуху.

- Лучше всех, - с лукавой искоркой в глазах похвастала Катя. - Разве ты сомневаешься?

- В тебе - никогда!

Они согласно и тихо засмеялись, совсем не думая о том, что каждый звук и даже шорох в огромном вестибюле многократно усиливается, неизменно обнажая чужую тайну. Из своей комнаты выглянул дежурный офицер и предупредительно кашлянул. Влюблённые поутихли.

Непрядов вспомнил, что как раз в этот день он мог получить увольнительную. Из-за подготовки к "госам" он уже забыл, когда в последний раз ходил в город - не до развлечений было. Дружки сговорились, что и шагу за порог училища не ступят, пока не прозвенит последний звонок. Теперь же представился тот особый случай, который давал право на снисхождение к самому себе.

Не прошло и двадцати минут, как Непрядов, облачённый в бушлат и в лихо сдвинутой на затылок бескозырке предстал перед Катей. Увольнительная давала им на счастье целых четыре часа и... весь город с хмельными запахами распускавшихся деревьев, звонами трамваев и взглядами прохожих. Они брели по весенним улицам, взявшись за руки, и никак не могли наговориться. Егор с интересом расспрашивал Катю о её делах в цирке, потом рассказывал о своей учёбе, о хороших дружках своих, обещая непременно с ними познакомить.

Блуждая, они забрели на Бастионную горку, по крутой извилистой дорожке поднялись на самую её вершину - под кроны уже зазеленевших столетних вязов. По-прежнему бойко журчал ручей, ниспадая уступами в обводный канал. И Егор вспомнил, как этот самый ручей-говорун приснился ему в море. И как привиделась ему тогда Катя, встретиться с которой помешал неожиданно появившийся трамвай. "Но теперь она рядом, вполне реальная и ещё сильнее, чем прежде, любимая, - восторженно подумал. - А сон, верно, и впрямь был вещим..." Егору пришла в голову одна отчаянная мысль, которой он даже сам поначалу испугался. Однако по мере того как сокращалось время, обозначенное в увольнительной записке, понемногу угасало нетерпеливое желание высказаться и тем самым решить свою судьбу. Он бы так и не решился ничего сказать, если бы не случай. Спускаясь с горки, Непрядов увидал сидевшего на лавочке со своей девушкой Шурку Шелаботина. Ещё издали тот призывно помахал рукой. Как только Егор с Катей приблизились, всегда решительный, юркий Шурик схватил Непрядова за рукав и бесцеремонно потянул к своей подруге.

- Да нет проблем, Любочка, - говорил он с волнением и как-то виновато. - Вот же мои свидетели. Как в сказке: легки на помине...

Оказалось, что Шурка и Любочка решили пожениться. Но для полного счастья им не хватало самой малости: двух свидетелей. И Егор с Катей, разумеется, тут же согласились им помочь. Вот здесь-то Непрядов и решил взять на себя всю инициативу.

- Наши подписи вы получите лишь при одном условии, - предупредил он, кладя руку на Катино плечо.

- Это при каком же? - встревожился нетерпеливый Шурик.

- Поставим свои подписи взаимно: мы поручимся за вас, а вы - за нас...

Егop мельком глянул на Катю. Она молчала, отведя глаза и теребя перчатку. В затянувшейся паузе всем стало неловко. Вдруг Любочка порывисто вскочила с лавки и обняла Катю. Они прижались друг к другу щеками, смущённо и радостно улыбаясь. Непрядов облегчённо вздохнул. А маленький, проворный Шypкa на радостях крепко наподдал ему кулаком.

- Вот это по-нашему, по-нахимовски, - шепнул он, подмигивая.

32

Неспокойные и радостные, полные томительного ожидания дни настали для Непрядова и Кати Плетнёвой. Их заявление лежало в районном ЗАГСе и осталось только дождаться той счастливой минуты, когда можно будет расписаться в актовой книге и, как полагается, получить брачное свидетельство. Они встречались каждый раз, как только Егору представлялась возможность вырваться в город. Казалось, о чём только не переговорили, строя в мечтах свою новую жизнь, полную счастья и радости. Не смущали их предстоящие частые разлуки и расставания, без которых, уж верно, ни будущему офицеру флота, ни артистке цирка не обойтись. Не это было главным. Просто ни Егор, ни Катя уже не мыслили себя в целом свете друг без друга. А возможные расстояния между ними, которым случится возникать, представлялись не более чем географическими и временными понятиями - вполне преодолимыми и терпимыми. Единственно, что в какой-то мере портило Непрядову настроение, это упорное нежелание Кати во всём признаться отцу.

- Он всё ещё считает меня ребёнком, - уверяла Катя. - И уж точно расстроится, как только узнает, что мы решили пожениться. Лучше я обо всём ему расскажу в тот день, когда ничего уже изменить будет нельзя...

Егору ничего не оставалось, как согласиться с Катей, - тем более, он и сам понимал, что излишние волнения в повседневной рискованной работе Тимофея Фёдоровича вредны и опасны.

33

Пришло время познакомить Катю с друзьями. Вадим с Кузьмой постоянно напоминала об этом Егору. И вот однажды в субботний вечер все трое отправились в цирк, решив на несколько часов пожертвовать "навигацкой наукой" ради искусства.

Новая программа имела в городе успех. Все представления проходили с аншлагом. А неизменное "нет ли лишнего билета" слышалось за целый квартал до ярко освещённого циркового подъезда. Друзья с независимым видом баловней судьбы прошествовали сквозь вопрошающую толпу, предъявили при входе три привилегированные контрамарки, добытые Катей накануне, и вскоре уже сидели, небрежно развалясь в креслах в персональной ложе. Круглый зал сдержанно гудел множеством голосов, из оркестровой выгородки наплывала какофония каких-то немыслимых звуков и таинственно шевелился тяжёлый бархатный занавес, из-за которого должен был хлынуть на арену стремительный парад-алле. Всё торжественно, празднично и светло, как в далёком детстве, когда ждёшь "всамделишного" чуда в начинающейся волшебной сказке. Маняще свисали с непостижимо глубокого подволока трапеции, канаты, гибкие лесенки, напоминавшие корабельные шторм-трапы. Весь купол представлялся Егору чем-то вроде второй грот-мачты их парусного барка, только намного более сложного и загадочного, недоступного простому рассудочному пониманию вещей. То был прекрасный мир Катиной мечты и яви, который он безоговорочно принимал как собственный мир.

Наконец шум и разноголосица унялись, настала торжественная, полная ожидания тишина. Секунды отстукивались ударами собственного сердца. Нетерпение росло... И вот где-то на самом его пределе сказочно-обворожительное чудо явилось. Оглушительно и мощно, как небесный гром, грянул оркестр. Под звуки энергичного марша на круг стали выбегать артисты - крепкие парни, затянутые в строгие трико, и обворожительно-прекрасные, почти невесомые девушки в блестящих нарядах.

- Ну, где она? Которая?.. - принялись дружки теребить Егора с двух сторон. Непрядов невозмутимо медлил, разжигая их нетерпение, мол, угадайте сами...

Но вот одна из них, которая среди других и в самом деле казалась самой изящной, стройной и грациозной, как бы невзначай, помахала в их сторону рукой, улыбнулась. В мгновенье Вадим с Кузьмой вскинули руки и тоже заулыбались в ответ. Оба поняли - это она...

- Больше вопросов не имею, - сдержанно молвил Вадим.

- Вот это да-а, - вторил ему Кузьма, изумлённо пожирая взглядом Катю, которая легко, танцующе бегала по кругу.

Когда объявили первый номер и на арену вырвались жонглёры, Кузя поддел локтем Непрядова:

- Егорыч, по гроб жизни обяжешь... А нет ли у твоей Катерины подружки, скажем, что-нибудь вроде неё?..

- Уймись, неверный, - урезонил его Вадим. - Твоя ревнивая Регина Яновна такую тебе подружку покажет - вот это будет настоящий цирк!

- Не, она у меня покладистая, всё понимает, - пояснил Кузя. Регинушка для меня всё равно что заботливая маманя - можно сказать, верный друг и хороший товарищ.

- Точно, - с прищуром согласился Егор, - особенно когда тебе надо получить увольнительную на ночь...

Вадим при этом хмыкнул. Обрезков лишь махнул рукой: "Не понимаете вы мою вольнолюбивую, мятежную душу..." Для дружков давно уже не было секретом, что Кузьма встречался с женщиной, которая на несколько лет старше его...

В середине второго отделения ведущий объявил номер, который с таким нетерпением ждали Егор и его друзья. В зале погас свет. Под звуки какой-то космической мелодии на манеже замелькали неоново светящиеся силуэты людей. Затем призрачное мерцание переместилось вверх, а когда вспыхнули прожекторы, все увидали под самым куполом воздушных гимнастов. Они стояли на мостиках, разнесённых по обе стороны манежа. Катя висела на штанге, возвышаясь над своими партнёрами - ей отводилась роль воздушной примы.

Тимофей Фёдорович - крепкий, будто отлитый из бронзы древнегреческий атлет - заметно выделялся среди своих мускулистых молодых парней, ждавших его слова.

- Ап! - донеслась тихая команда, и группа гимнастов пришла в движение, заработав слаженно, размашисто и сильно. Растопырив руки, повисли вниз головой ловиторы. Мерно раскачиваясь, они ждали воздушной "добычи". Пошёл на трапеции первый гимнаст, и начались без перерыва головоломные сальто и перелёты. Катя, сверкая серебристыми блёстками своего белоснежного трико, вырисовывала в воздухе сложные пируэты. На какое-то мгновенье она попадала в цепкие руки отца и, отброшенная далеко и точно, повисала на подходившей трапеции, успевая при этом несколько раз перевернуться в воздухе. Ловиторы играли ею, будто лёгким искрящимся мячиком.

Настало время коронного трюка. Раздалась тревожная барабанная дробь. Держась одной рукой за огон подъёмного троса, Катя вознеслась под самую крышу. Барабанная дробь стихла, нагнетая само собой возникшее в зале напряжение. В свете прожекторов было отчётливо видно, как гимнастка отцепила страховочную лонжу. Теперь уже, как всем казалось, пошла игра со смертью. Зал онемел, замер...

- Ап! - снова послышалось в полнейшей тишине.

Она камнем полетела вниз, к центру манежа. Зал невольно ополоснулся ужасом, ахнул...

Когда гимнастка еле уловимым движением прервала на батуте инерцию раскачки, все ещё будто не верили в удачный исход её сумасшедшего полёта. Какое-то мгновенье продолжалась тишина. Наконец оцепенение прошло, и трудно было представить, что грянуло громче: медь оркестра или громовые аплодисменты, в которых всплескивали крики "браво". На манеж полетели цветы.

Грациозно взмахивая руками, Катя раскланивалась перед публикой, стараясь не выступать дальше своих партнёров. Но артисты нарочно отступали назад, как бы оставляя счастливо улыбавшуюся Катю наедине со зрителями.

Егор-то хорошо знал, чего стоили его любимой эти несколько секунд радостного триумфа и общей признательности её таланту. Завтра у неё снова начнётся с самого утра изнурительная тренировка, упрёки отца и... опять горькие слёзы, сознание собственного бессилия перед невозможностью достичь идеала, о котором, в сущности, никто не имеет ясного представления. Однако пока существует волшебная магия цирка, стремление к совершенству на арене никогда не иссякнет. Как полагал Егор, Катя в свои неполные девятнадцать лет преодолела страх перед возможностью однажды совершить ошибку, которая могла бы стоить ей жизни. Это было дерзкое отрицание небытия, так невольно будоражившее, приводившее в смятение и восторг публику. Она без колебаний шла на эту бесконечно тяжёлую, сладостную каторгу, ограниченную кругом в тринадцать метров по диаметру, и была в нём по-человечески счастлива.

После представления, как было условлено, Егор с друзьями поджидал Катю у служебного входа. Все трое были с цветами, которые собирались, по наущению Кузьмы, рассыпать у её ног...

Катя задерживалась недолго. Она легко выпорхнула из массивных дверей, которые перед ней услужливо распахнул усатый вахтёр, и сразу же направилась к поджидавшим её курсантам. За ней неотступно следовал высокий блондинистый парень в белой куртке. Она подскочила к Егору и без раздумий чмокнула его в щёку. Парень при этом как-то болезненно, не то презрительно поморщился. Но Катя не обращала на него внимания. В коротком пальтеце, обнажавшем её идеально вылепленные ноги, с большим шарфом, перекинутым через плечо, девушка радостно улыбалась, здороваясь с ребятами двумя руками.

Вадим и Кузя завалили её цветами, а потом стали наперебой восхищаться её рискованным трюком. Они уверяли, что "насмерть" перепугались за неё, когда она со столь огромной высоты камнем падала вниз. На это девушка лишь смеялась, прощая ребятам их преувеличенную наивность.

- Катюша, нам пора, - напомнил о себе блондинистый парень.

- Ты ступай, - сказала она, даже не глянув в его сторону. - Я немного попозже.

- Ка-атя, - настойчиво и укоризненно повторил парень, протягивая руку.

- Меня ребята проводят, не беспокойся, - с лёгким раздражением, твердо ответила она.

- Но я так думаю, воинам самим пора в казарму, - с иронией предположил парень. - Верно, орлы?

Не успел Егор сообразить, что следует выдать этому нахалу, как Катя резко повернулась и рассерженно, точно потеряв всякое терпение, произнесла:

- Серж, кажется, я тебе ясно сказала... Растворись.

Парень возбуждённо покраснел, будто подавившись очередной едкой репликой, готовой сорваться с её языка.

Курсанты торжествующе заулыбались.

В тот самый момент, когда Егор собирался напомнить настырному Сержу, что тот здесь действительно лишний, дверь служебного входа снова распахнулась и появился Тимофей Фёдорович. Нахальный блондин заметно поостыл. Катя тоже притихла.

- Поторопитесь, - бросил Плетнёв Сержу и Кате, - всем отдыхать. Завтра подъём в четыре тридцать утра, в пять - работаем. Сонные вы мне совсем не нужны.

- Уже ушли, - с готовностью подхватил Серж, всем своим видом давая понять, что готов сопровождать Катю хоть на край света.

С отцом Катюша спорить не решилась. Грустной улыбкой она извинилась перед Егором и скорым шагом пошла прочь, как бы стараясь оторваться от прилипчивого ловитора.

- А, земляк, - обратился Тимофей Фёдорович взглядом к Егору, точно заметил его только сейчас. - Ну, здравствуй. Рад тебя видеть. Надо бы как-то встретиться, поговорить, да только вот хоть убей - времени нет. То репетиции, то режсоветы...

- У меня тоже со временем напряжёнка, - избавил его от необходимости извиняться Непрядов. - Госэкзамены на носу.

- Пойдём, немного проводишь меня, - предложил Плетнёв, - а заодно и расскажешь, как живётся-служится.

Догадавшись, что они здесь ни к месту, Вадим с Кузьмой куда-то заторопились. Егор их не удерживал.

Сунув руки в карманы кожаного пальто, Плетнёв зашагал по тротуару неторопливой походкой усталого, вечно озабоченного человека. Но всё же где-то в опущенных уголках его губ, в перехватывавших широкий лоб морщинках и в твёрдо посаженных под густыми бровями глазах угадывался ещё нерастраченный заряд силы, какой-то одухотворенной одержимости увлечённого своим делом артиста. Нечто непостижимо упрямое, до дерзости смелое было в каждом его движении, будто он всё ещё продолжал идти на риск.

По тому, как спокойно Плетнёв разговаривал с Егором о разных житейских делах, нетрудно было понять, что он всё ещё ни о чём не догадывался. Скорее всего, Катя так и не сказала отцу, что ей скоро понадобится подвенечное платье. Впрочем, как полагал Егор, можно и без него обойтись: ведь главное, что всего неделя осталась до регистрации их брака. "Может, Катя не так уж и не права, - рассуждал Егор, - когда избегает откровенного разговора с отцом. Ведь она лучше знает, когда настанет подходящий момент, чтобы во всём признаться".

Тимофей Фёдорович вскоре простился с Егором, и каждый из них пошёл в свою сторону.

34

За день до намечавшейся женитьбы Егор и Катя встретились на большом весеннем балу, который по традиции устраивали в училище перед Первомаем. Без устали играл духовой оркестр. В актовом зале и в фойе едва можно было повернуться: весёлые лица, смех, толкотня.

Егор танцевал с Катей, не без удовольствия и гордости замечая, как многие ребята заглядывались на его эффектную, стройную подругу. Он прощал их, снисходительно улыбаясь, потому что ни в ком из них не видел соперника. Но был всё же единственный взгляд, который пришёлся Непрядову не по душе. Он исходил от Лерочки, танцевавшей с Чижевским - тот не отходил от неё ни на шаг.

Можно было понять её состояние, когда председатель жюри провозгласил Катю "королевой бала", повесив ей через плечо голубую ленту с вышитой на ней короной - ту самую, которая на прошлом балу весь вечер принадлежала Лерочке. Чижевский также выглядел заметно озабоченным и удручённым. Тем не менее Егор ничуть не терзался сожалением или совестью, что снова в чём-то перешёл ему дорогу. Он рассудил, что едва ли из-за такой малости вообще стоит расстраиваться, ибо всё в мире преходяще: будут новые балы и другие королевы. И уж, верно, голубую ленту получит каждая из нынешних претенденток, которая отважится стать женой морского офицера, приняв на себя обет ожидания и надежды, вечной тревоги за тех, кто в море, кто далеко и надолго уходит под воду.

Раздался усиленный динамиками барабанный гром, после чего распорядитель объявил "белый танец". Оркестр заиграл медленное танго "Под парусом". Курсанты, потеряв привилегию выбирать, поневоле принимали независимо-скучающий вид. Зато девушки оживились, рассчитывая кое-кого осчастливить своим вниманием либо кому-то досадить за прежде проявленное равнодушие. Королева бала по традиции не имела права на этот танец выбирать своего постоянного партнёра - частица её "монаршей" милости должна была достаться и другим. Егор с деланным отчаянием схватился за сердце, когда Катя, стрельнув в него лукавым взглядом и показав кончик языка, сделала перед Обрезковым книксен. Кузьма напыжился от гордости, выпятив грудь и развернув плечи. Он по-кавалерийски лихо щелкнул перед Катей каблуками и тряхнул цыганским чубом. Они устремились в круг танцующих и вскоре затерялись где-то в центре зала.

Непрядов увидал Лерочку. Она горделиво плыла сквозь поредевшую толпу курсантов, как бы никем особенно не интересуясь. Егор чувствовал, что она ищет именно его, и ему захотелось спрятаться за колонной, раствориться. Он повернулся к стоявшему рядом Вадиму, собираясь рассказать пришедший на ум анекдот, - лишь бы показаться занятым. Но всё же отчетливо услыхал свое имя - Лерочка приглашала его.

Ему пришлось-таки быть великодушным. Улыбнувшись, он протянул девушке руку. Они втиснулись в промежуток между парами, размеренно и плавно двигавшимися в пространстве зала. Оба молчали, надеясь, что кто-то из них заговорит первым.

Непрядова потянули за рукав. Он обернулся и увидал Сашку Шелаботина, танцевавшего со своей невестой.

- Значит, завтра в четырнадцать ноль-ноль? - напомнил он на всякий случай. - Встречаемся прямо в ЗАГСе.

Непрядов кивнул.

- Так это правда? - с грустной усмешкой нарушила Лерочка молчание.

- Что именно? - прикинулся Егор недогадливым.

Она взглянула на него с каким-то упрёком и даже болью, точно он был перед ней в чём-то виноват. Егор стушевался, но потом всё же заставил себя снисходительно улыбнуться, как перед юной школьницей, тайно влюблённой во взрослого, давно женатого человека.

- Что же здесь необычного? - признался Егор. - У нас уже полфакультета оженились, в том числе и на твоих подругах.

- Да я не о том, я не о них... А тебе не кажется, что ты сейчас можешь сделать ошибку более непростительную, чем тогда, на Новый год?..

- Не уловил, - снова прикинулся Непрядов недотёпой, теряясь от Лерочкиной откровенности.

- Не притворяйся, Егор - ты всё понимаешь. Только я вот никак в толк не возьму: зачем тебе нужна эта циркачка... Разве ты не знаешь, что артисты всегда женятся на артистах?.. Представляю, что за жизнь будет у вас!

- Зря так думаешь, просто мы любим друг друга. А как и что там в жизни получится, всё же зависит от нас самих.

- Егор, да ты же просто слепец, если ничего не хочешь видеть дальше собственного носа. Не такая нужна тебе жена...

Непрядов с притворным состраданием вздохнул и сказал, пытаясь всё обернуть в шутку:

- Что ж, я знал, что Чижевскому всегда везло больше, чем мне. Мосты сожжены, а посему покоримся нашей судьбе-индейке.

- Тысячу раз слепец! - она возмущённо подёрнула плечами; немного помолчав, открыто и смело выпалила, глядя Егору в глаза:

- Неужели ты и в самом деле не видишь, что всё это время я жду только тебя?..

- Так не ждут, - усмехнулся Егор. - А как же тогда Чижевский?..

- Эдик - момент из жизни. Он лишь скрашивает мое одиночество своими остротами.

- Вот в том-то и дело, - нашёлся Егор. - Ты любишь, чтобы тебя "скрашивали". А жене морского офицера, знаешь ли, частенько приходится быть одной.

- Хорошо же ты знаешь меня, Егор, - и предупредила, рассерженая донельзя: - Ты ещё здорово об этом пожалеешь. Не тебе последнему дано сжигать мосты...

Звуки танго ещё не успели затихнуть, как Лерочка вырвалась из рук Непрядова и скрылась в толпе. Егор облегчённо вздохнул, подумав, вот уж теперь с ней точно всё покончено и головешки догарают...

В этот же вечер стало известно, что Чижевский женится. Обалделый от счастья, он бегал по залу и приглашал всех знакомых ребят на свадьбу, которая должна была состояться в ближайшие дни - так требовала невеста.

35

До утра Егор засиделся в каптёрке. В кубрик не хотелось идти: знал, что всё равно не заснёт. На канцелярском столе перед ним стояло ведро с багряно-махровыми гвоздиками. Условились, что Вадим и Кузьма бросят их под ноги невесте, как только Егор с Катей выйдут из дверей ЗАГСа. К счастливому дню, который уже просачивался в окно тусклым синим светом, давно всё было готово. На вешалке висела отутюженная форма, в кармане бушлата находилась выписанная на сутки увольнительная, и такси, загодя заказанное, готовилось отправиться в путь...

О неприятном разговоре с Лерочкой Непрядов старался больше не думать: да и чем они, собственно, друг другу обязаны, кроме воспоминаний о несостоявшейся любви. Куда более важным Егору представлялось подумать о том, как он должен устроить Катино счастье, их совместную жизнь. Не было сомнений в том, что какое-то время Катя не сможет расстаться с цирком. Такой жертвы Непрядов и не требовал от неё. Зато уж потом, когда у них пойдут дети, их совместная жизнь конечно же сложится не хуже, чем у других. Смущала Непрядова лишь Катина боязнь перед отцом, её упорное желание не открываться ему до последней минуты. "Но уж теперь, надо полагать, Тимофей Фёдорович обо всем узнает, - размышлял Непрядов. - Пошумит, побегает по стенам и по потолку, а куда денется!"

Точно в назначенный час, как и условились, Непрядов лихо подкатил к Бастионной горке на такси. Выйдя из машины, огляделся. Кати пока не было видно. Нетерпеливо поглядывая на часы, Непрядов принялся расхаживать у бровки тротуара. Секунды шли, множились минуты... Непрядов представил, как у дверей ЗАГСа волнуются за них ребята. Он знал, что там сейчас собрался едва не весь их штурманский класс.

Егорово сердце с опаской ёкнуло, когда вместо Кати показался её отец. Подойдя к Непрядову, Тимофей Фёдорович не поздоровался, даже не вынул рук из карманов пальто. Лицо его, как после долгой бессонницы, казалось каким-то помятым, измученным.

- Давай отойдём куда-нибудь в сторонку, - сказал он хмуро, - надо поговорить.

Уже предчувствуя что-то недоброе, Непрядов послушно двинулся за Плетнёвым. Они стали неторопливо огибать горку, направляясь по дорожке парка в сторону обводного канала.

- Где Катя?! - с тревогой вырвалось у Непрядова.

- Жива-здорова, - с каким-то раздражением бросил Плетнёв, - да только встречаться вам больше не след. Так-то вот... - и он укоризненно глянул на вконец растерявшегося Непрядова. - Не думал, что всё меж вами так далеко зайдёт.

- Ничего не пойму! Да что произошло, Тимофей Фёдорович?..

- Такая вот раскачка получается, - начал Плетнёт, взяв Егора за локоть и увлекая на пустынную боковую тропку, где им никто бы не мог помешать. Оставим, так сказать, сердце и обратимся к разуму... Ну, какая ещё из неё жена?! - и он крепко, до боли сжал Егоров локоть. - В сущности, девчонка ещё. Да и что ждёт вас: ты вечно в море, она - на гастролях... Жить-то как собираетесь, одуванчики?

- Мы любим друг друга. Но что там когда и как - дайте нам решать. Всё будет путём, уверяю вас.

- Путём, говоришь?.. Только вот каким же способом твой морской путь совместится с её сухопутным? Такого ещё не придумали. Пойми меня правильно, не враг я тебе и, тем более, ей. Отец твой был когда-то моим хорошим дружком, да и ты мне свой, - и с нарочитой веселостью он крепко встряхнул Непрядова за руку. - А мы ведь укромовцы - кругом на сто вёрст молодцы! Так-то вот говаривали в старину деды-прадеды наши. И не думай, Егор, что ты не достоин дочки моей. Поверь, лучшего ей мужа я бы и желать не хотел, да обстоятельства всегда сильнее нас.

Тимофей Фёдорович грустно улыбнулся своим мыслям и продолжал:

- Всё твердите: любовь, да любовь... А что вы оба знаете о ней, что Катька моя, что ты?.. Она, эта самая любовь, не только великая созидательница - она же и разрушающая сила, да такая, что не дай Бог...

- Почему вы думаете, что наша любовь сделает нас несчастливыми! взорвался Непрядов, отдёргивая свою руку. - Выходит, только вы можете любить, потому что знаете, когда там и что созидается, а когда разрушается. Но я-то постараюсь ничего не разрушать, если только вы нам в этом не поможете. У меня на это хватит не только моей любви, но ещё и веры, желания, сил.

- Верно, силы у тебя хоть отбавляй - парень ты крепкий. Только вот хватило бы ума понять всё как надо.

- На оскорбление не отвечаю.

- Да что ты, Егор, - и он снова с силой притянул к себе неподатливый непрядовский локоть - меньше всего я хотел хоть как-то обидеть тебя... Пускай я неудобный, жёсткий, занудливый, но злым или жестоким никогда не был. Вот как ты думаешь, от чего я хочу тебя и Катю уберечь?.. - он загадочно поглядел на Егора. - От самого себя! Да, да, представь себе - от тех страданий, которые мне когда-то пришлось пережить... Ты вот погляди на меня, разве я вызываю впечатление счастливого, довольного своей жизнью человека? Да нет же! Не знаю, говорила ли тебе о том Катя... Когда-то вот и я, вроде тебя, что ли, безумно, как мне казалось, полюбил и очертя голову женился. Я ли не любил, не боготворил любушку мою, Светлану Игоревну, и уж тем более, когда у нас появилась Катенька! Только счастье моё оказалось горше полыни и недолгим, как единый вздох. Не смог я ради любимой женщины бросить то дело, в котором вся моя жизнь. Цирк - это превеликая, сладостная и неизлечимая зараза. Теперь, как видишь, я сам по себе, а у неё другая семья. И счастлива, надо полагать, по-своему. Но уж без меня. А Катька-котёнок - моё счастливое продолжение. Так вот знай Егор: она тоже никогда не бросит арену, никогда не променяет её на тихий семейный уют, о котором так мечтает всегда ваш брат, моряк-скиталец.

- Я так думаю, что даже одну и ту же дорогу никогда нельзя другой раз в точности пройти, со всеми её отклонениями, и уж тем более в точности повторить те же самые ошибки. Сколько людей, столько и судеб. А за свою судьбу надо постоять.

- За общую судьбу, дорогой землячок, а в одиночку никогда не выстоять. К тому полагается прилагать обоюдные усилия. А иначе тут ничего не получится.

- Вот и я о том же, Тимофей Фёдорович. Катя вполне обдуманно и твёрдо согласились стать моей женой.

- Верно. Так было ещё утром. Я пытался отговорить её от вашей женитьбы, как только мог - всё напрасно. У неё мой характер, и она умеет настоять на своём.

- Но что же с тех пор изменилось?!

- Да уж, видать, многое - с той самой минуты, как у неё побывала какая-то девушка... красивая. Про таких говорят: кровь с молоком и бровь соболиная.

"Лерочка..." - догадался Непрядов и почувствовал леденящее чувство ужаса.

- Я не знаю, о чём шёл между ними разговор, - продолжал Плетнёв, - но догадываюсь, что всё же о тебе.

- Да что же в этом такого? - попытался Непрядов защищаться. - Я и не скрывал, что между нами завязывалось нечто вроде дружбы. Но ведь ничего же, ровным счетом ничего серьезного...

- Уволь, я в такие дела не вмешиваюсь. Тебе виднее. Только вот после этого Катя вдруг пришла ко мне в номер зарёванная и просила передать, что между вами всё кончено. Не знаю за что, но она, по её словам, презирает тебя.

- Но за что?! - вскипел Непрядов. - Это же какая-то ерунда. Я сейчас пойду к ней, и мы разберёмся.

- Никуда не надо ходить и уж тем более поздно что-либо объяснять. Катя просто не откроет тебе дверь. Она в таком состоянии, что лучше сейчас её не трогать. На сегодня пришлось даже отменить в вечернем спектакле наш номер. Иду теперь по вашей милости с дирекцией объясняться.

- Что же теперь? - враз обмякнув, глухо произнес Егор. - Как быть?..

- Не знаю, - сказал Плетнёв. - Во всяком случае, пока оставь Катю в покое. Если всё, как ты утверждаешь, недоразумение, то надо просто положиться на время - оно всему судья. Но запомни, станешь сейчас добиваться встречи с ней - сам же всё испортишь. Ты её не знаешь, но я зато знаю её...

Как бы примирительно хлопнув напоследок Егора по плечу, Плетнёв повернулся и размеренно зашагал в сторону цирка.

Егор какое-то время оставался без движения. Он тупо глядел прямо перед собой, не соображая, что происходит. Разом оборвались все его надежды, желания, страсти. Отупляющее чувство пустоты и одиночества будто намертво сковало его разум и волю, лишило возможности ощущать себя, как прежде, хозяином собственной судьбы.

Из подавленного состояния его вывели настойчивые сигналы заждавшегося такси.

"Надо же действовать, драться за Катю, за нас обоих, - с отчаянной решимостью мелькнуло в голове, - а там будь, что будет..."

Первым делом Непрядов бросился к телефонной будке, пытаясь дозвониться до Лерочки. Необходимо было выяснить, что она наговорила Кате. Набрав знакомый номер, Непрядов пару минут слушал продолжительные гудки. Трубку не брали.

"Да почему я, в конце-то концов, должен поступать так, как хотят другие?" - подумал он и побежал к поджидавшей его машине.

Покрутив по улочкам, такси вскоре доставило Непрядова к подъезду гостиницы. Попросив шофёра ещё немного подождать, Егор отправился к Кате, надеясь во что бы то ни стало объясниться с ней.

В просторном вестибюле тишина. За высокой стойкой скучала пышногрудая, дородная администраторша с ядовито накрашенными губами. В углу светился экран телевизора, напротив которого в креслах сидели несколько человек. Один из них, завидев Егора, как бы нехотя поднялся. Непрядов узнал Сержа. Сделав рукой знак подождать, он подошёл неторопясь, вразвалочку, точно никак не мог совладать со своей ленью.

- Привет флоту, - сказал он, недобро улыбаясь тонкими губами. - Куда курс держим?

- Тебе не всё равно? - огрызнулся Егор, собираясь направиться к лестнице, ведущей на второй этаж.

Но парень, пошевеливая крутыми плечами, будто им было тесно под узкой курткой, начал заступать дорогу.

- Здесь тебе мил-чек делать нечего. Ты слышишь? Труба трубит - пора в казарму.

- Ошибаешься, у тебя просто галлюцинация. Потряси ушами, ловитор...

- Повторяю, тебе здесь нечего делать. Катя презирает тебя, как последнего...

- Ну, говори!

- Как подлеца и подонка.

Этого Непрядов уже стерпеть не мог. Резким, точным ударом в челюсть он положил Сержа на ковёр. Тут же с кресел вскочили ещё двое парней и бросились к Непрядову. Администраторша что-то визгливо закричала, торопливо накручивая телефонный диск. Где-то рядом захлопали двери, раздались тревожные голоса.

Приняв стойку, Непрядов затанцевал, легко уворачиваясь от беспорядочно сыпавшихся на него ударов. Вскоре и второй парень, как бы споткнувшись, встал на четвереньки. "Верный нокдаун", - определил Егор со злорадством. Третий же, видимо смекнув с кем имеет дело, начал пятиться спиною к лестнице. Но здесь-то и нужно было как раз Егору проскочить. Парень пятился, Непрядов продолжал на него напирать. Очухавшись, Серж попытался напасть сзади, но снова от Егорова удара отлетел куда-то в угол. Нетерпение и злость придавали Непрядову силы. Ничего так не хотелось, как любой ценой увидать Катю. И он почти добрался до лестницы, но в дверях появился патруль - четверо матросов во главе со старлеем. За явным преимуществом комендантской власти бой пришлось прекратить.

36

В училище Непрядов вернулся, отсидев на гарнизонной гауптвахте десять суток, щедро отпущенных ему заместителем коменданта. Похудевший, осунувшийся, он покорно выслушал полагавшийся разнос от командира роты и приготовился держать ответ, как положено, на ближайшем партийном собрании.

Мнения ребят по поводу случившегося ЧП резко разошлись. Большинство всё-таки сочувствовали Егору, хотя и не видели смысла в затеянной им драке. Однако Чижевский, возмущавшийся больше других, рьяно утверждал, что Непрядову не место на флоте, а уж в партии - тем более. Порешили всё же объявить Непрядову выговор, но почти все дружно стояли за то, чтобы оставить Егора старшиной класса. Страсти по этому поводу долго ещё не утихали. Только близилось событие куда более важное - государственные экзамены, и тут уж было не до бедолаги-жениха, потерявшего голову от своей несчастной любви.

Непрядов с головой ушёл в учебу. Переписывал конспекты, вгрызался в учебники, навёрстывая упущенное за время сидения на губе. Всеми силами он старался вытравить из своей памяти Катю, но как ни пробовал, - ничего не получалось. Он думал о ней тем больше, чем невероятнее становилась их встреча, даже в отдалённом будущем, когда улеглись бы страсти и остыли их сердца. Незаслуженной обиды Егор никому не прощал. Видимо, бурлила в нём гордая рыбацкая кровь его матери, просыпался неистовый характер отца...

Однажды вечером, когда рота после занятий вернулась в кубрик, Вадим с таинственным видом поманил Егора в пустую баталерку и сообщил, что полчаса назад встретился на улице с Катей, разговаривал с ней. Вечерним поездом она уезжала в Ленинград.

- Что же из того? - Егор ухмыльнулся. - Я в этом ей не препятствую.

- Ты серьёзно? - удивился Колбенев Егорову равнодушию.

- Вполне, - бросил тот небрежно, - шутки побоку.

- Да ты что, Егорыч, в самом деле крупный идиот или только им прикидываешься? - возмутился Вадим, как бы нарочно стараясь побольнее уколоть. - Неужели ты на губе настолько отупел, что ничего не понимаешь, не видишь, не чувствуешь, наконец?!

- Она ненавидит меня... Так за что же я должен любить её?

- Ну ты даёшь... - только и мог вымолвить Колбенев. Возбужденно пройдясь из угла в угол, он заговорил отрывисто и резко, словно вдалбливая каждое слово в непонятливую голову дружка.

- Ненавидит?.. Ха-ха-ха. Это и в самом деле смеху подобно! Зачем же ей следовало сообщать мне, когда и каким поездом она уезжает?

- Да так, к слову пришлось.

- Ты ошибаешься. И встретила она меня, думаю, совсем не случайно, настаивал Вадим, - назвала даже номер вагона и какая платформа...

- Не верю, - упорствовал Непрядов.

- Тоже мне, Станиславский нашелся: не ве-ерю... - передразнил Вадим и кивнул на часы: - Пока мы трепемся, поезд вот-вот уйдёт.

Непрядов заколебался, уже не столь непримиримый в своей решимости не прощать обиды.

- Всё равно ж теперь не успею, - сказал он как бы в своё оправдание.

- Всё будет зависеть от того, сколько ещё будешь думать и как быстро бежать.

- И потом, у меня же нет увольнительной. И отпроситься не у кого...

- Как дежурный по роте я отпускаю тебя, - и с этими словами Вадим скрылся за дверью, собираясь отыскать в кабинете у ротного увольнительный жетон.

Непрядов подумал, что нет смысла ждать. Каждая секунда уменьшала его шансы на последнюю встречу с любимой. Он выскочил на лестницу, мимоходом сдёрнув с вешалки чей-то бушлат и прихватив чужую бескозырку. Во дворе единым махом перебросил своё упругое, сильное тело через забор и устремился через проходные дворы к городскому вокзалу - благо находился он неподалёку от жилого корпуса. Он вихрем летел через привокзальную площадь, не обращая внимания на лужи, на злую матерню тормозившей шоферни и пронзительный свист постового. "Только увидать бы её, - мелькало в голове. - А там - хоть на куски пускай меня рвут..."

На перроне Егор появился в тот самый момент, когда ленинградский скорый уже покидал привокзальную зону. Насмешливо, как два фингала на подбитой физиономии, светили на последнем вагоне красные фонари.

Непрядов плюнул с досады и снова повернул к подземному переходу, откуда только что выскочил. "Сколько же мне так вот по-дурацки может не везти?.." - подумал с отчаяньем. Но поразмыслив, всё же решил, что всё к лучшему. За какую-то минуту или две ничего уж не могло бы измениться в их отношениях. "А то и ловиторы могли бы запросто на смех поднять, - больно укололо его. - Явился, мол, не запылился..." Непрядов уже досадовал на себя, что так легко и доверчиво "клюнул" на разгулявшуюся фантазию Вадима.

37

Как ни пробовал, Катю Непрядов забыть не мог. Она стала теперь его не проходящей тоской, не утихающей болью, от которой избавиться не было сил. Не так уж угнетал разрыв между ними, как полная неясность, из-за чего всё это могло произойти. Что там наговорила о нём Лерочка, он мог только догадываться. Непрядов несколько раз пытался объясниться с ней по телефону, только из этого ничего не вышло - она попросту отказывалась с ним разговаривать, да и на танцах в училище перестала бывать.

Иногда Егору казалось, что все недоразумения развеются как бы сами собой: пройдёт какое-то время, и он снова будет любим и счастлив, как некогда прежде. Не могла же Катя так вот просто уйти от него, даже не попытавшись во всём как следует разобраться. Но все же надежды с каждым днём становилось гораздо меньше, чем сомнений. На все его письма Катя отвечала упорным молчанием. Да вскоре он и сам перестал ей писать.

Не менее тягостными и мрачными становились его отношения с Чижевским. С некоторых пор "милорд" сделался раздражительным и злым, почти ни с кем не разговаривал. Впрочем, его по-человечески стало немного жаль, особенно после того, как намечавшаяся женитьба на Лерочке не состоялась. Во всём случившемся тот, конечно же, винил Егора: не мог не догадаться, что невольно служил для капризной Лерочки чем-то вроде разменной карты, которая пускалась в ход каждый раз, как только надо было хоть чем-то досадить Егору. Чижевский держался так, будто для него Непрядова в классе вообще не существовало. И Егору ничего другого не оставалось, как отвечать Эдуарду тем же самым - полным равнодушием, а то и презрением. Каждый из них желал поскорее разъехаться, с тем чтобы никогда уже по своей воле не встречаться. Слишком неудобными оба они стали друг для друга.

38

А вот у Обрезкова и его преданной Регины Яновны, казалось, не существовало никаких проблем. Во всяком случае уже не было причин откладывать помолвку. По настоянию Кузьмы на взморье, где жила Регина, друзья выбрались накануне экзаменов. Устоялись погожие майские дни, когда меньше всего хотелось бы корпеть над учебниками и конспектами, когда сама душа неудержимо рвалась поближе к морю.

У Егора, впрочем, настроение было прескверным. Мысли о Кате по-прежнему не выходили из головы. Он попробовал от этой поездки отказаться, но Кузьма с Вадимом едва не силой выволокли его за КПП. В конце концов Непрядов смирился, и они отправились на вокзал. По пути зашли в цветочный магазин - какая же помолвка без цветов, затем и в гастроном за шампанским. Вскоре дружки стояли в тамбуре, где можно покурить и запросто поболтать, а шустрая электричка с перестуком колёс и посвистом несла их в Саулкрасты.

Спустя минут сорок сошли с поезда и направились в сторону посёлка, видневшегося неподалёку от станции. Аккуратные, утопавшие в юной зелени домики вытянулись вдоль берега. Море начиналось где-то за могучими старыми соснами. Заштилевшая, ленивая вода проглядывала меж стволами деревьев, как бы шелушась на солнце рыбьей чешуёй.

Субботний день близился к вечеру. На улице не видно ни души. Лишь куры, недовольно квохтая, горделиво расхаживали вдоль штакетников. Пахло разогретой сосновой смолой и дымком тлевших в угасавшем костерке прошлогодних листьев.

Кузя смело пихнул дверь калитки и размашистым жестом владетельного хозяина пригласил дружков во двор. Они прошли по тропинке мимо вскопанных грядок, обогнули пышный куст зацветавшей сирени и ступили на крыльцо. Пока для порядка шмыгали ботинками по половичку, в дверях появилась улыбающаяся хозяйка. Регина Яновна выглядела моложе своих тридцати с небольшим лет. Широкая в кости, но не полная, крепко сбитая, с короткой спортивной стрижкой, она производила впечатление подвижной и решительной чемпионки по баскетболу. Лицо её могло бы показаться миловидным, если бы его слегка не портили веснушки. Но Кузя уверял, что для настоящей женщины даже в этом имеется свой шарм, надо лишь поставить себя превыше досужих предрассудков и прежде заглядывать в душу, чем обращать внимание на внешность и даже на возраст. Друзья не возражали, целиком доверяя его вкусу.

В просторной, обставленной старой мебелью комнате был накрыт широкий стол. У окна о чём-то таинственно перешёптывались две молодые женщины, примерно одних лет с Региной, - верно, её подруги. При виде вошедших курсантов они перестали "секретничатъ", приготовившись знакомиться с неприступно серьёзным, едва не деловым видом. Регина тотчас представила подруг. Одну из них, с рыжеватыми волосами, поджарую, бойкую, звали Вероникой. Другая же, немного полноватая и поскромнее, назвалась Линдой.

Ещё не сели за стол, а Вероника с ходу "положила глаз" на Егора, вызвав его на разговор о каких-то пустяках. Она слегка, как бы нарочно, картавила, несомненно убеждённая, что это ей идёт. Непрядов с трудом, скорее из приличия втягивался в разговор - он всё ещё был не в духе. Однако ему не хотелось показаться в чьих-либо глазах нелюбезным, и потому он, как мог, пересиливал хандру.

Пришли ещё несколько человек, уже немолодых и степенных родственников Регины, как догадался Егор. Кузьма со всеми запросто расцеловался и радушно пригласил к столу. Чувствовалось, что в этом доме он давно освоился и потому держался едва ли не полноправным хозяином.

Махнув рукой на прежний аскетизм и воздержанность, Егор пил шампанское и на душе становилось спокойно - по крайней мере, он старался себя в этом уверить. Рыжеволосая Вероника забавляла его манерами провинциальной аристократки. В разговоре она постоянно старалась брать верх. Как бы уверовав в свою неотразимость, немного жеманилась и капризно дула губки, если с ней не соглашались. Ленивым мановением руки требовала положить ей на тарелку то салата, то колбасы, то заливной рыбы. Аппетит у нее был пролетарский. Вероника всё время как бы давала почувствовать, какое великое одолжение оказывает Егору своим вниманием. Она не столько заинтересованно разговаривала с ним, сколько пыталась о чём-то попросить, либо чему-то возразить. Это всё Непрядову надоело. Девица с её непомерным самомнением Егору совсем не нравилась. "Вот рыжая бестия, - нескромно думал о ней. Попадись такой в мужья - всю жизнь отравит. Начнёт пилить как бревно в козлах, пока всего на опилки не переведёт..."

Вадим недвижно сидел за столом, скрестив руки на груди и предавшись молчаливой меланхолии. Погрустневшая толстушка Линда, всё ещё остававшаяся рядом с ним, его нисколько не интересовала. Она уж, верно, потеряла всякую надежду завладеть вниманием непроницаемо-серьёзного кавалера. Вадим был верен себе. Он и Егору, казалось, не прощал его легкомысленного флирта с Вероникой. Лишь Кузя понимающе подмигивал Непрядову, мол, не дрейфуй, так держать... и плюнь ты на этого интеллигента, который баб как кораблекрушения боится...

Однако Егору всё больше становилось не по себе. И он постарался найти повод, чтобы избавиться от "рыжей бестии". Сперва вышел на крыльцо, будто покурить, а там и до калитки рукой подать. Хотелось побыть наедине с самим собой и немного проветриться. Он брёл по улице наугад, радуясь полнолунию, звёздам и упиваясь ощущением полученной свободы.

По дороге попалась колонка, и Егор, надавив на рычаг, сунул голову под холодную струю. Вода взбодрила. Распрямившись, он провел рукой по мокрому лицу, прогоняя хмельной дурман. Вскоре от него не осталось и следа. Мысли были ясными и весёлыми. Его разбирал смех, как только он вспоминал о Веронике, пытавшейся столь нелепым способом приручить его наподобие "ничейного" кота: "Меня-то, свободного альбатроса!.." И он тихонько захохотал.

Неведомыми задворками Непрядов выбрался на берег. У самых ног чуть плескала вода. Немного мористее покачивались на волне сонные чайки.

Откуда-то сбоку, из-за кустов ракитника, появился Колбенев.

- Ты здесь? - удивлённо спросил он, приближаясь.

- А где же ещё? - подтвердил Егор.

- Но я думал... Извини, но Вероника спрашивала о тебе.

- Что мне до неё?..

- А впрочем, тебе видней, - рассудил Вадим.

До рассвета дружки бродили по пустынному берегу. Казалось, обо всём на свете переговорили. Никогда ещё обоим не было так легко и спокойно, оттого что хорошо чувствовали, понимали мысли друг друга. Всходившее солнце застало их далеко от посёлка. Они шли по упругому песку и слушали, как просыпается море. Уже застучал лодочный мотор, поскрипывали разбуженные чайки и где-то далеко, почти еле слышно, надрывал глотку встревоженный Кузьма. Дружки удивлённо переглянулись и прибавили шагу, заторопившись обратно в посёлок.

39

Выпускное торжество состоялось в училище в начале августа. Обыкновенный будничный день, казалось бы, ничем не выделявшийся среди прочих, стал для Егора Непрядова и его друзей-однокашников настоящим праздником. С самого раннего утра покрытое лёгкой дымкой небо голубело наподобие полинявшего флотского воротничка. Ещё не раскалившееся солнце изливалось морем нежного тепла и света.

Во внутреннем дворе училища, где выстроился весь личный состав, воцарилась напряжённая, до боли в ушах, тишина. Лишь слегка шуршали на ветру флаги расцвечивания и чуть слышно ворковали голуби, рассевшиеся по карнизам терпеливыми зрителями. Все ждали адмирала Шестопалова, который в сопровождении штабной свиты должен был появиться из распахнутых настежь дверей.

Егор стоял на правом фланге выпускного взвода, немного волнуясь, еле сдерживая не к месту просившуюся на губы горделивую улыбку. Взгляд невольно упирался в столик, на котором были разложены кортики и золотые офицерские погоны.

Ритуал производства в морской офицерский корпус на флоте отшлифован веками и выверен до мелочей: каждому выпускнику точно отмеряна равная доля общего торжества. Но кто же не волновался, не ощущал безудержно радостный, непослушный стук собственного сердца, когда чувствовал, что ты уже не курсант, хотя и не лейтенант ещё. Где он, твой заветный кортик, из тех, что так маняще поблескивают на столе, и которые твои погоны?.. "Что за нетерпение? - сказал бы сухопутный дилетант, отродясь не имевший к флоту никакого отношения. - Чего ради волноваться, если приказ главкома на присвоение офицерских званий подписан ещё накануне и загодя сшита на каждого выпускника в гарнизонном ателье новенькая, с иголочки форма?" И всё-таки нет полноты счастья без минуты наивысшего торжества, когда впервые увидишь блеск собственных погон с двумя лейтенантскими звёздочками, о которых так мечтал...

Раздалась команда. Строй чуть шелохнулся, распрямляясь, и замер по стойке "смирно". Адмирал Шестопалов, в полной парадной форме, придерживая рукой старинный наследственный палаш, появился из сумрака дверного проёма. В полушаге от него, почтительно и торжественно, следовала свита.

Не торопясь, как бы давая всем в полной мере вкусить значимость момента, Владислав Спиридонович двинулся вдоль курсантских шеренг, поочерёдно здороваясь с подразделениями. Ему отвечали громко, весело, всей грудной мощью, на которую только были способны. Непрядову показалось, что адмирал, когда проходил мимо, чуть больше обычного задержал на нём свой колючий, цепкий взгляд. Егор не смутился, не отвёл глаза, потому что ему теперь нечего стыдиться: училище он всё-таки закончил с отличием, хотя и не потянул, как Вадим Колбенев, на золотую медаль.

Завершив обход, адмиральская свита сместилась к столику. И снова торжественная, томительная тишина. Продолжалась она минуту или две, пока оркестр не грянул встречный марш. В дальнем конце двора, взметнувшись над бескозырками, алым парусом поплыло полотнище знамени. Его провожали слаженным поворотом головы, единым взглядом сотен глаз.

Пока зачитывали приказ, Егор пребывал в каком-то приятном, трепетном полусне. Сами собой возникали мысли об отце: как хорошо было бы представиться ему уже в новом качестве, во всей значимости офицерского звания. "Ну что ж, - подумалось, - всё получилось именно так, как того он и хотел... А впрочем, ещё немного терпения..."

Размечтавшись, Егор прослушал, как назвали его фамилию. Тычок в спину, полученный от Кузьмы, обратил Непрядова к действительности.

- К адмиралу! - возбуждённым шёпотом подсказал Колбенев.

Твёрдо шагая, Непрядов приблизился на положенное расстояние к начальнику училища и вскинул руку под козырёк фуражки.

- Мичман Непрядов, - доложил он. - Представляюсь по случаю присвоения воинского звания лейтенант.

Адмирал крепко стиснул Непрядову руку и протянул офицерские регалии. Сказав полагающееся в таких случаях уставное приветствие, вдруг погрозил пальцем: "гляди у меня, драчун...", однако с улыбкой добавил:

- Служи, моряк. Попутного ветра в твои паруса и семи футов под килем.

Вернувшись в строй, Непрядов долго не мог согнать с лица блуждающую счастливую улыбку. Впрочем, невольно улыбались все, кто возвращался в строй, крепко сжимая в руке погоны и кортик. Кузьма прямо-таки сиял. Лишь Вадим оставался серьёзным, исполненным собственного достоинства и немного печальным.

На переодевание отпускалось двадцать минут. Уже произведённые лейтенанты, по-курсантски бесшабашно подталкивая друг друга и весело подначивая, бегом устремились по лестнице в свой класс. Там их поджидала аккуратно разложенная поверх конторок офицерская форма. Переодевались всё ещё шумно и весело. Но вскоре как-то присмирели. Новая одежда с непривычки казалась немного жестковатой, стеснявшей движения. Шею, привыкшую к свободному проёму форменки, теперь обхватил тугой воротничок накрахмаленной сорочки, поджатой чёрным галстуком. Тужурка с накладной ватой давила плечи, а сбоку ощущалась тяжесть кортика.

Поторапливаемые Свиридовым, лейтенанты спускались по лестнице уже посерьёзневшие и не столь разговорчивые, как бы с трудом узнавая друг в друге прежних своих товарищей-однокашников, с которыми прожили годы, от первого и до последнего курса, под одной крышей.

Непрядову казалось, что он видел совсем других, почти незнакомых людей. Решительные, собранные, исполненные собственного достоинства и чести мужчины в морской офицерской форме поочерёдно выходили из строя и, припав на колено, целовали шёлковое полотнище своей родной "альма-матер". Припал к нему и Непрядов - с чувством такого же благоговения и ненасытной жажды, как он припадал к воде кристально-чистого родничка, что бьёт из недр земли на окраине Укромовки.

- К торжественному маршу! - раздалась команда. - Повзводно! На одного линейного дистанции!..

"Вот и настал он, - с грустью подумал Егор, - мой последний парад в этих стенах..."

Под звуки знакомого марша, навек застрявшего в ушах, штурманская рота последний раз взяла с места чёткий шаг. Молодые лейтенанты шли стройными шеренгами, равняясь поворотом головы на старого адмирала, который провожал их пристальным, добрым взглядом в моря и океаны, в немыслимые пределы дальних глубин.

А вечером грянул прощальный бал. Снова в актовом зале шум, смех, весёлые голоса друзей-однокашников и знакомых девушек. Кузьма появился вместе с Региной, ставшей к этому времени его женой. Егор и Вадим тотчас начали наперебой приглашать её, ангажируя каждый раз очередной танец. К друзьям Обрезков свою супругу не ревновал и в душе даже остался доволен, что его спутница жизни пользуется на балу "светским" успехом.

Дружки весь вечер не отходили друг от друга, предвидя скорое расставание и желая напоследок вдоволь наговориться. Всем троим предстояло служить на разных флотах. Егору выпала Балтика, Кузьму ждал Север, а Вадиму предстояло отправиться на Юг.

Перед тем как прибыть к месту новой службы, всем выпускникам полагался месячный отпуск. Непрядов никуда не хотел ехать, кроме как в Укромово селище. Дед с нетерпением ждал его. Можно было бы, конечно, попытаться разыскать Катю и объясниться с ней, только обида и гордость не позволяли Егору сделать этот шаг. Закрадывалась мысль, что для разрыва между ними ей потребовался всего лишь какой-нибудь пустячный повод, а иначе давно бы ответила на одно из его писем...

Горько стало на душе у Егора от невесёлых размышлений. Он погрустнел, в разговоре начал отмалчиваться, больше слушая других, нежели говоря сам. Хотелось выбраться из зала и побродить напоследок по улицам.

Вечер был в самом разгаре, когда Непрядов заметил в толпе Лерочку. Чижевский, как ни удивительно, стоял поодаль и даже не пытался к ней приблизиться.

Момент был подходящий. Непрядов ринулся к Лерочке и снисходительным кивком головы, как бы между прочим, пригласил её на вальс. Она медлила. Он упрямо ждал. Наконец девушка надменно скривила губы, мол, так и быть, если уж тебе больше не с кем танцевать... В роскошном, цвета нежной сирени, вечернем платье, с причудливой заколкой в волосах, Лерочка казалась капризной принцессой, которой наскучили придворные балы. Они легко, согласно закружили по залу.

- А тебе к лицу чёрная форма, - заметила она вскользь. - Ты в ней похож на монаха.

- С твоим нарядом быть тебе сегодня королевой бала, - польстил не без умысла Егор.

- Едва ли, - возразила Лерочка. - Партнёра нет.

- А Чижевский?..

- Фи!

- Не понял.

- Вот разве что ты... - и уточнила: - Если постараешься. Не находишь, что этот вариант пока остаётся в силе?

- Стар я и немощен, сударыня, - слукавил Непрядов, вздыхая. - Мне ли в рысаки...

- Пой, ласточка, пой...

Вальс кончился. Лерочка взяла Егора под руку, всем своим видом давая понять, что желает продолжить начатый разговор. Они прошли в вестибюль. Поискав взглядом укромное место, Непрядов кивнул на диван, стоявший в углу под размашистой пальмой. Они присели, чувствуя взаимную неловкость. Егор, сам не зная для чего, пнул слегка пальмовую кадушку, точно она ему мешала. Его так и подмывало спросить, что Лерочка наговорила Кате в тот злополучный день, когда расстроилась его свадьба. Но он решил всё же не торопиться, тем более что откровенного объяснения всё равно не избежать. Егор, насколько мог, принял скучающий и равнодушный вид - пускай знает, насколько безразличен он к женщинам вообще...

- Странно, - сказала она, комкая в руках маленький платочек. - Вот мы опять встретились. И судьба снова дарит нам шанс.

- Но зачем?.. - Егор сокрушённо качнул головой, выдерживая взятую на себя роль. - Мы ведь, кажется, обо всём договорились.

- Нет, Егор, - в глазах у неё проступила отчаянная решимость, желание во что бы то ни стало добиться своего. - Я буду за тебя драться, сколько смогу...

Непрядов изумлённо глянул на Лерочку, не сразу сообразив, что на такую откровенность следует ответить.

- Да, да, да! - с жаром повторила она, не давая Егору опомниться. Неужели ты не видишь, не чувствуешь, как я люблю тебя, дурачок ты мой. Мне совсем не стыдно, что я расстроила твою легкомысленную женитьбу на этой циркачке.

- Зачем же так пренебрежительно говорить о человеке, которого ты совсем не знаешь, - сразу посуровев, ответил Егор. - Дело ведь не в том, что она циркачка. Представь, что ведь и я тоже люблю её.

- И напрасно, ничего из этого не выйдет. Я знаю, что в труппе у неё есть жених. У него вполне серьёзные виды, я ничуть не удивлюсь, если они поженились.

- Вот как!.. Но почему ты так думаешь?

- На другой день, после твоей драки, я сама разыскала Катю. Она очень трогательно ухаживала за тем блондином, которому ты изукрасил физиономию...

- Это её дело, - уязвлённо буркнул Егор и, наконец, спросил: - О чём же ты с ней говорила, если не секрет?

- О разном... Конечно же и о тебе. Ты знаешь, она согласилась, что я имею на тебя больше прав. Мне совсем не было стыдно, когда я придумала, что у нас ребёнок, что ему полтора года...

- Ну, ты даёшь! - только и мог вымолвить Егор. - Знаешь, как это называется?..

- Прости. Но я и в самом деле не соображала тогда, что говорю.

- И тебе поверили?

- Во всяком случае, она испугалась... Пойми, Егор, ваш брак был бы самым несчастливым из всех, которые можно себе представить.

- Не понимаю, как ты могла такое выдумать...

Лерочка со слезами, почти умоляюще глянула на Непрядова, касаясь ладонью его руки.

- Егор, мы не можем расстаться просто так. Об одном прошу, только не уходи навсегда. Я буду ждать твоего письма, буду тебя ждать, пока есть хоть капелька надежды. Оставь мне её, дурной ты мой, - она с жаром обхватила Егора за шею и поцеловала. Потом вскочила, испуганно глядя на Непрядова, будто изумляясь, что натворила, и устремилась к выходу.

Непрядов не стал её догонять. Со смущением и досадой он глядел ей в след. Отчего-то жаль было Лерочку, хотя должен бы возненавидеть её, и горько за самого себя, - за то, что всё в его личной жизни шло так непутёво, скверно.

У дверей зала Егор столкнулся с Чижевским. Тот был навеселе, в глазах злой огонь.

- А-а, лейтенант Непрядов, - протянул, криво усмехаясь, точно встретил его к своему неудовольствию.

Егор хотел пройти мимо, только Эдуард придержал его.

- Ну, что тебе? - раздражённо спросил Непрядов.

- А то... Вы, кажется, оскорбили женщину и должны за это, Егор Степанович, ответить.

- Да неужели, Эдуард Владимирович!

- Я не шучу.

- И я тоже, - Непрядов сменил тон, в упор глядя на Чижевского. Никого и ничем я не оскорбил, а уж тем более женщину...

- Не просто женщину, а самую прекрасную из всех женщин, которую я ни с кем не собираюсь делить. Потому что она моя. Понял, ты?!

- Послушай, Чижевский: да не нужна мне она совсем, а уж ты - тем более. Неужели до того нализался, что ничего не можешь понять!

- Но ты же целовал её!

- Это спорный вопрос кто кого: скорее она меня, надо полагать, на прощанье.

- И всё же, всё же... - успокаиваясь, с тенью явившейся надежды произнёс Эдик.

- Вообще-то, я предпочитаю другую, и ты это отлично знаешь, - выложил Непрядов последний довод. И он, по всей видимости, показался Чижевскому вполне убедительным.

- Ну что, и у тебя обручальные кольца наперекосяк? - как бы ненароком, любопытства ради, осведомился Эдуард.

- И у меня, - согласился Егор, - чтоб тебе одному не обидно было.

Они постояли, грустно глядя друг на друга, оба удивлённые случайно излившейся откровенностью. Каждый из них ожидал каких-то других, таких же искренних, идущих от сердца слов, но только какое-то более глубокое чувство прежней неприязни и настороженности помешало продолжить начатый разговор. Чижевский с хитроватой иронией поклонился Непрядову, как бы говоря, честь имею, и своей излюбленной подрагивающей походкой направился в зал, где продолжались танцы.

Поздно вечером друзья-однокурсники вышли попрощаться с городом. Утомлённые от дневной жары улицы затихали, до утра погружаясь в дремоту. В домах гасли огни. С речного простора веяло прохладой, приятно остужавшей разгорячённые весельем и танцами лица молодых офицеров и их юных подруг. Шли нестройными, тесными рядами, взявшись под руки. Не успевала отзвучать одна песня, как тут же возникала новая. И все разом подхватывали её.

В эти минуты им принадлежал весь город. Тихо вздыхала под ветром листва на Бастионной горке, привычно журчал ниспадавший с её крутизны ручей, и призрачно пошевеливались под ивами обводного канала белые лебеди. Город оставался всё таким же прекрасным, неповторимым в своём древнем величии, только лишь подернулся в глазах ребят грустной тенью предстоящей разлуки. Хотелось вдосталь наглядеться на его улицы и бульвары, запомнить каждый камень в булыжной мостовой, чтобы потом, быть может, много лет спустя, греться теплом и светом своих воспоминаний о Риге.

Простились друзья на другой день, обещав друг другу непременно писать. Скорые поезда увозили их в разные стороны за тысячи километров от города курсантской юности. Начиналась лейтенантская молодость, полная новых надежд, ожиданий, тревог. Океанская глубина и стальной отсек прочного корпуса, скупые на радости и щедрые на испытания, ждали каждого из них.

ВОСХОЖДЕНИЕ НА МОСТИК

1

Встреча с подводной лодкой, на которой Непрядову предстояло служить, оказалась на удивление деловой, будничной. В экипаже Егора приняли так, словно все его давно знали и наконец-то дождались после затянувшейся побывки на берегу. Ему искренне обрадовались ещё и потому, что должность командира БЧ-1 долгое время оставалась не занятой: чтобы вести в море штурманскую прокладку, поневоле приходилось на каждый выход брать "варягов" с соседних лодок.

С облегчением вздохнул командир корабля капитан третьего ранга Христофор Петрович Дубко, когда наконец-то предстал перед ним юный навигатор, только что прибывший в бригаду из училища. Не дав Егору опомниться, командир забросил его чемодан в свою канцелярию на береговой базе, а самого прямиком повёл на пирс.

Дубко внешностью вполне оправдывал свою фамилию. Как лесной великан сутул и кряжист, с густой кроной курчавившихся рыжих волос. В расщелинах каменно-волевого лица будто вмёрзли неподвижные льдинки глаз. "Какой-то тролль, да и только", - невольно заметил Егор, поспешая за молчаливо и широко шагавшим командиром. Первым ввязываться в разговор Непрядов считал для себя верхом бестактности, и потому ничего не оставалось, как тоже молчать.

За деревьями, размалёванными осенним разноцветьем листвы, за приземистыми, прокопчёнными от времени береговыми постройками завиднелось море - такое же неприветливое и стылое, как командирские глаза. Даже чаек нигде не было видно. От подёрнутого дымкой горизонта исходило давление надвигавшегося шторма. Крепкий ветер выскрябывал на воде мелкую нервную рябь. Дышало сырой рыбьей утробой глубины...

К пирсу вела неширокая асфальтированная дорога, тянувшаяся от ворот береговой базы через густой перелесок. С обеих сторон к ней вплотную подступали невысокие кусты вереска, да по-солдатски пропылённые, жёсткие полчища татарника. Ощущалась первозданная дикость земли и моря, существовавшая как бы вне Егорова разумения. Охватив это всё единым взглядом, он ничего ещё не мог осмыслить, сообразуясь с собственным настроением. Так бывает, когда тебя ведут неведомо куда с завязанными глазами, а потом неожиданно сдергивают повязку, ошарашивая видом какого-то незнакомого и жуткого места.

Под ногами загудел деревянный настил пирса. У трапа вытянулся вахтенный матрос, прижимая локтем висевший на плече автомат и приветствуя проходивших офицеров поворотом головы.

- Прибыли, - глухо бросил Дубко, кивая на ошвартованную первым корпусом малую подводную лодку, или попросту "малютку", как их называли на флоте.

Егор окинул её быстрым взглядом с носа до кормы. Узкое тело субмарины походило на запутавшегося в швартовых концах угря, на хребтине которого высоким плавником топорщилась рубка. "Малютка" оказалась далеко не новой постройки: судя по всему, старушка доживала свой век, продолжая служить верой и правдой в предчувствии неизбежной отставки. "Нечего сказать, молчком съязвил Егор. - Чудо корабельной архитектоники, гроза морей и мелких речек!.."

- Что, лейтенант, думаешь: коробочка не подарочек, скорее гроб с музыкой? - насмешливо спросил Христофор Петрович, поймав на Егоровом лице тень разочарования и досады.

- Угадали, товарищ командир, - сознался Непрядов, рискуя показаться нахалом. - Кому-то из наших ребят, надо полагать, больше повезло...

Но Дубко ничуть не обиделся. Его тяжёлый, леденящий душу взгляд даже чуть оттаял, просветлел.

- Не расстраивайся, Егор Степанович, - сказал запросто, как-то по-домашнему. - И на этой коробочке служить можно. Ты полюби её как женщину, как мать или как невесту. Ведь у каждой лодки своя глубинная душа и её надо понять. Суть не в том, чтобы она тебе приглянулась, а чтобы ты ей понравился. Конечно же, лучше заканчивать на ней службу, а не начинать, впервые его жёсткие губы чуть дрогнули в едва заметной улыбке. - Только вот что скажу я тебе: любая беспредельная глубина всегда ж начинается с малого отсчета. Прими суть этой истины пока что на веру, а сердцем и разумом, всем нутром после поймёшь, - и добавил, хитровато прищуриваясь, - если прежде, конечно, не попросишься на берег. И такое бывает.

- Не дождётесь, не так воспитан, - уязвлённо бросил Егор.

- Добро, ловлю на слове, - согласился командир, поначалу вскинувший было от удивления брови и в знак примирения широкой, сильной ладонью запросто подтолкнул Непрядова к трапу.

Ещё недавно, подъезжая на электричке к маленькому прибалтийскому городку, Егор мечтал об этой минуте беспредельного торжества и волнения. Он загодя облачился в парадную форму и даже нацепил кортик, чтобы таким способом запечатлеть своё явление экипажу. Но устраивать в его честь ритуал торжественного построения команды по большому сбору было некогда и незачем. Подлодка готовилась к выходу в море на торпедные стрельбы. Предстояло тотчас принимать штурманские дела и без долгих размышлений "вживаться" в центральный отсек, попутно знакомясь с людьми. Как ни досадно, пришлось убедиться в полной нелепости собственных желаний. Новенькая чёрная тужурка в блеске золотых погон и шевронов, подчёркнутая белизна накрахмаленной сорочки теперь невольно тяготили, казались неуместными и даже вызывающими среди засаленных рабочих комбинезонов, поношенных кителей и роб.

Выручил Теняев, помощник командира лодки. Он как бы между прочим, мимоходом сунул Егору свой хлопчатобумажный китель, хотя и далеко не новый, но вполне подходящий по размеру и даже с подшитым свежим подворотничком. Как и Егор, Теняев был таким же высоким, плечистым и худощавым. Пришлось только на погонах отцепить по две звездочки, чтобы не возвышать себя до капитан-лейтенантского звания, которого пока не выслужил.

На лодке до Непрядова будто никому не было дела. Шло проворачивание механизмов. Люди проверяли приборы и агрегаты, готовили к действию различные системы, крепили к бортам по-походному отсечный инвентарь. И всё-таки Егор ощущал на себе чей-то изучающий, пристальный взгляд. Невозможно угадать, кто же именно уделял ему столь повышенное внимание в царившей на корабле предпоходной суматохе. Только ощущение стеснённости не проходило, заставляя постоянно держаться в напряжении.

На "малютке" Непрядов оказался впервые. До этого случалось проходить практику на подлодках более современных и ёмких, нашпигованных новейшим оборудованием и умнейшими чудо-приборами.

Даже в центральном отсеке теснота как в переполненном вагоне: в проходе можно едва боком разойтись. Шахты перископов и РДП будто в дремучем лесу частоколом стояли посреди отсека, по подволоку плющами проросли жилы электроцепей и трубопроводов. Ещё более тесня пространство, с бортов выпирали переходные коробки, маховики клапанов, туго перехваченные ремнями водолазные сумки. Отсечный сумрак с трудом разгонялся по углам тусклым светом гермоллафонов, прятавшихся где-то на подволоке между змеившимися трубопроводами и кабелями. Здесь устоялся неистребимый запах резины, краски и непросыхавшей влаги.

Надо было осмыслить отсек таким, каков он есть, чтобы уже потом попытаться найти в нём какие-то достоинства и прелести, отвечающие представлениям о подводном корабле его мечты. Не он, Егор Непрядов, выбирал себе здесь службу, она сама нашла его как испытание судьбы. На этой лодке предстояло ходить в море и возвращаться к берегам, погружаться в неизведанные глубины и всплывать. Собственную судьбу следовало непременно соединить с судьбами всего экипажа, чтобы, как водится в подплаве, почувствовать себя своим среди своих.

Егор сосредоточился, прочь отогнал сомнения и начал править на корабле штурманскую службу, как это столетиями делали до него и как во все года делать станут флотские навигаторы. Забравшись в тесную выгородку, Непрядов принялся разбираться в своём хозяйстве. Не потребовалось много времени, чтобы перетряхнуть содержимое выдвижных ящичков стола и маленького сейфа, привинченного к палубе у переборки. Штурманский инструмент, справочники, таблицы, лоции - всё оказалось на своих местах. Видно предшественник, штурмавивший здесь до Егора, хорошо знал и любил своё дело.

Пока не нашлось повода придраться и к подчинённым: каждый из них, судя по всему, неплохо справлялся со своими обязанностями даже в отсутствие командира БЧ. Гирокомпас ещё загодя был запущен и приведён в меридиан. Эхолоты исправно отщёлкивали глубину под килем, и рули послушно перекладывались в пределах заданных секторов.

Ощущение того самого постороннего взгляда, каким тяготился Егор, немного поубавилось, хотя и не исчезло совсем. Но он всё больше успокаивался, с головой уходя в работу. В штурманских обязанностях, как казалось, не было ничего такого, с чем бы невозможно справиться, чего нельзя хотя бы со временем постичь. Непрядов чувствовал к себе доброе доверие, и поэтому также хотелось всем отплатить ответным добром.

Командир представлялся на корабле, конечно же, самым занятым человеком. И всё же он выкроил несколько свободных минут, чтобы лично объяснить Егору обстановку. Предстояло скрытно привести лодку в заданный квадрат и произвести поиск "неприятельского" транспорта, чтобы затем атаковать его практическими торпедами. Роль этого транспорта, как выяснилось, брала на себя плавбаза. Она вышла в море в сопровождении торпедолова на несколько часов раньше.

Внимание Непрядову уделил и торпедист лейтенант Стригалов. Невысокого роста, худенький, он с крайне озабоченным, независимым видом прошмыгнул пару раз мимо штурманской выгородки, подчёркнуто не замечая Егора. Наконец, на третьем "галсе" остановился около выгородки и, как бы впервые заметив Егора, удивлённо спросил:

- Так это ты и есть наш новый штурманец?

- Я и есть, - подтвердил Егор бесстрастным голосом делового человека, которому недосуг болтать.

- Нелегко тебе, дружище, придётся, - предупредил торпедист. - Ты уж не подкачай: стрельба зачётная.

- Не подкачаю.

- А вообще-то, я тебе не завидую, - не унимался Стригалов. - Зачёты на допуск придётся сдавать в темпе бодрого галопа. Кэп шибко не любит, когда с этим делом затягивают - поверь моему опыту.

- Поверю, поверю, - буркнул Егор, затачивая карандаш. Покровительственный тон "торпедёра" был явно ему не по душе, и он спросил:

- Сам-то давно на лодке?

- Почти год.

- Тоже мне, мореман! Вот с этого и начинал бы, - ухмыльнулся Непрядов. - Можешь со мной запросто, - и протянул руку, - Егор.

- Толя, - ответил Стригалов слегка обескураженный, хотя и не теряя надежды сохранить в глазах штурмана свою торпедистскую значимость. Рукопожатие у Непрядова было до боли крепким, внушительным.

Дали команду "По местам стоять, со швартовых сниматься". Стригалов сорвался с места, на ходу застёгивая оранжевый спасательный жилет. Егор вобрался внутрь просторной меховой куртки, предусмотрительно пожалованной боцманом, и зачастил по трапу ботинками, выбираясь на мостик. Тотчас пристроился у пеленгатора, выискивая ориентиры. Самым заметным из них оказалась кирха, высокий шпиль которой рыцарским копьём вознёсся над крышами домов. Кряжистый, усечённый конус проблескового маяка должен был открыться на мысу при выходе из бухты.

Надвигавшийся шторм не сулил ничего хорошего. Небо всё мрачнее пошевеливало бровями мохнатых туч. Корпус и рубка залоснились от мелкого дождя-косохлёста, который временами просеивался небольшими зарядами.

Дубко распоряжался на мостике не торопясь, основательно. Мощный голос позволял ему вполне обходиться без жестяного раструба: у всех, кто оказывался рядом с ним, порой даже уши закладывало. Егор страдальчески морщился, но помощник снисходительно улыбался, давая понять: "Ничего страшного, привыкнешь... Зато силища какая!"

"Ему бы у моего деда в хоре петь, - всё-таки раздражённо думал Егор, цены бы ему не было..." В последнее время Егор всё чаще ловил себя на мысли, что начинает раздражаться по сущим пустякам. Он понимал, что виной всему, конечно же, оставался разрыв с Катей. Как ни старался, не мог он, да и не хотел выкинуть её из своего сердца и уж тем более - из памяти. Мысли о ней неотвязно преследовали всюду, где бы он ни находился. Эти мысли и во сне не давали ему покоя.

И всё-таки Непрядов оставался человеком дела. Он мог заставить себя при необходимости мыслить и поступать вопреки собственной слабости. Во всяком случае, никто на мостике даже не догадывался о личных Егоровых невзгодах, тяготивших ему душу. Быть может, в его характере сухости прибавилось, ну так ведь надо было кому-то его знать прежним, чтобы сравнить с нынешним.

Отдали швартовы. Электромоторы неслышно заработали на винт, взбаламучивая по бортам холодную, тугую воду. Лодка задним ходом начала отваливать от пирса. Берег со всеми постройками, кустами и деревьями нехотя подался в сторону, как бы с трудом отторгнув от себя собственную частицу, какой была ограждённая размахами бортов корабельная палуба.

Посреди гавани лодка развернулась, гукнула напоследок ревуном и нацелилась острием форштевня в распадок боновых заграждений. Утробно кашлянув, заработали дизеля, подмешивая к промозглой сырости сладковатый запах солярового дыма. Егор взял первый пеленг на кирху и заученно, почти не касаясь ботинками перекладин, провалился в шахту рубочного люка. Через пару минут появилась тоненькая карандашная линия истинного курса лодки самого первого в самостоятельной штурманской жизни Егора Непрядова, за точность которого он теперь уже нёс личную ответственность.

Сразу же за бонами дохнуло крепким ветром. Круче пошла ядрёная волна. Море начинало дышать тяжело и хрипло, будто простудившийся исполин, собиравшийся безудержным штормовым кашлем сотрясти могучую грудь. Лодку начало сильнее уваливать с борта на борт. Она будто примерялась, как ей поудобнее улечься на волне, чтобы перетерпеть начинавшуюся качку.

Через полчаса хода мутная дымка наглухо запеленала отдалявшийся берег. Какое-то время подмигивали ещё тусклые проблески маяка, но и они вскоре исчезли. Непрядов повёл прокладку по счислению.

Командир изредка заглядывал в его карту, но серьёзных замечаний не делал. Судя по всему, работа молодого штурмана пока что его устраивала. Но Егор понимал: главная для него проверка начнётся в момент поиска и торпедной атаки - вот когда всем станет ясно, на что он способен и стоит ли ему вообще доверять что-либо серьёзное.

День прошёл незаметно. Непрядов не чувствовал особой усталости, потому что ещё с курсантской поры научился пересиливать качку. Она даже не влияла теперь на его аппетит, как это случалось раньше. В обед он не отказался от наваристого рассольника, съел приличную горку макарон по-флотски. А уходя из кают-компании набил карманы сухарями, по-привычке, во время шторма всегда хотелось чего-нибудь пожевать.

Стоявшие на вахте матросы зауважали Егора, когда определили, что качка его не берёт. Без труда наладился контакт и с командиром отделения рулевых старшиной первой статьи Рустамом Бахтияровым. Стройный, приятно улыбающийся узбек с лёгким румянцем на смуглом лице сам подошёл и запросто представился. Они накоротке поговорили об отсечных делах и оба остались друг другом довольны. Рустам, судя по всему, был толковым специалистом. Сложнее оказалось с гидроакустиком Петром Хуторновым. Когда Егор заглянул в его рубку, тот блаженно дремал, сидя в кресле и прикрыв глаза ладонью. Аппаратура была включена, в динамике трещало и посвистывало.

- Спите? - сказал Егор со сдержанной угрозой.

- Ни в коем случае, товарищ лейтенант, - отозвался Хуторнов, не сразу отведя ладонь от продолговатого, смурого лица с узким подбородком. - Это мой особый метод поиска подводного супостата.

- И всегда срабатывает этот ваш метод?

- Фирма гарантирует, - и для убедительности оттопырил ладонями широкие лопухи ушей, пояснив: - Имеющий уши да услышит.

- А имеющий глаза да увидит. Как вы думаете, во сколько же оценивается ваш почин?

- Смотря в каком выражении,

- Не в денежном, в дисциплинарном.

- Тогда понятно, - с притворным вздохом признался акустик. - Если без особой фантазии, то до трёх нарядов.

- Мало себя цените. От щедрот душевных можно и побольше.

- А как у вас, товарищ лейтенант, с юмором?..

- В порядке. Только на всякий случай прошу учесть: со мной такие штучки не проходят. Я на флоте с десяти лет от роду и, как "осаживать" кнехты кувалдой, знаю.

- Тогда сработаемся, товарищ лейтенант.

- Срабатываются на гражданке, а на флоте просто понимают друг друга.

- Тогда как же насчёт нарядов?

- Пока примите их как юмор. И начнём, как говорится, с чистого листа. Прежние ваши "грехи" я никогда вам не вспомню, если вы только не наделаете новых, - и протянул матросу руку. Тот пожал её, как показалось, не только с хитрецой в глазах, но и с некоторым смущением, оттого что лейтенант "раскусил" его, столь необычно отреагировав на подначку.

Егор успел убедиться, что Хуторнов в команде далеко не подарочек, как и предупреждал его об этом помощник, когда характеризовал Егоровых подчинённых. По словам Теняева, акустик нарядам вне очереди счёт потерял, сидел даже на "губе", но только едва ли во всей бригаде можно было сыскать более толкового специалиста, настоящего мастера в своём деле.

- Цены б Хуторнову не было, - говорил помощник,- если бы не его характер с претензией на исключительность.

Но Егор попытался убедить себя, что и не таких видывал за годы собственной флотской службы. Ему ли отступать: характер на характер, чья возьмёт. Всё ж не салага он, Егор Непрядов, сын военного моряка и рыбацкий внук, если взять по материнской линии. Так вот запросто на испуг не возьмёшь, пузыри в луже пускать не заставишь!..

К вечеру лодка прибыла в район, где предполагалась встреча с "противником". Откуда и когда именно появится плавбаза и следовавший за ней торпедолов, не знал даже командир. Можно было лишь гадать о времени этой встречи и возможных курсах, которыми корабль-цель могла пересекать намеченный квадрат.

В сумерках волны стали ещё тяжелей и круче. Ни о какой атаке в штормовой обстановке и помышлять было нельзя. Дубко принял решение уйти на глубину, избрав единственно разумный в таком случае вариант долгого подводного ожидания.

Стихли дизеля, перестав засасывать воздух через шахту верхнего рубочного люка. Всем надоевший сквозняк в центральном отсеке прекратился. Какое-то время лодка лежала в дрейфе, послушно раскачиваясь бортами на волне. Порой через незадраенный люк холодным душем ниспадали тяжёлые брызги. Верхняя вахта спустилась в центральный, но командир зачем-то всё ещё оставался на мостике - то ли о чём-то размышлял, то ли курил в рукав напоследок...

Наконец глухой стук задраиваемой крышки рубочного люка явил в Егоровой душе ощущение замкнутости от внешнего мира, ещё большей отсечной стеснённости - то самое состояние, которое дед называл "затворничеством в обители подводных мореходов". И в самом деле, в подводной жизни что-то есть от монашества с его добровольным воздержанием и аскетизмом. Начинается иная жизнь, щедрая на тревоги подводного бытия и предельно скупая на обыкновенные земные радости. Будто разом отсекло прежние заботы и волнения, которые совсем ещё недавно казались на берегу неотложными и значительными, занимавшими все Егоровы мысли. Это было нечто вроде собственной самогерметизации, когда человеческий мозг, вбирая в себя всю сумму личных желаний, страстей и возможностей, начинает выдавать лишь единственно разумные импульсы поведения и мыслей. В такие мгновенья наивысшей собранности Непрядов с особой отчётливостью понимал, почему человеческий разум способен противостоять глубине сильнее металла прочного корпуса. Прочность каждого загерметизированного отсека стократ множилась на прочность людей, шедших вмести с ним на погружение. В этом была истина постигаемой им глубины.

Лодка никак не могла расстаться с цепко державшими её волнами. Боцман старательно перекладывал рули, но стрелка глубиномера упорно держалась на нуле. Чертыхнувшись, Дубко приказал механику Симакову дать ход электромоторами. Звякнули машинные телеграфы, и моторы неслышно заработали на винт, загоняя лодку под волны. Перестав упорствовать, дрогнула и поползла по кругу стрелка глубиномера.

Непрядов сделал запись о погружении в ходовом журнале и повёл отсчёт подводным милям. Погружение продолжалось. Где-то на тридцати метрах глубины качка прекратилась, и люди, перестав испытывать её тошнотворный гнёт, облегчённо вздохнули, оживились.

На рабочей глубине корабль удифферентовали, приведя его в послушное рулям состояние. И потянулись долгие часы поиска и ожидания, надежды на встречу с кораблём-целью и, наконец, на удачную торпедную атаку, венчающую все штормовые мытарства экипажа.

После вечернего чая Христофор Петрович отправил Непрядова отдыхать. Егор начал устраиваться во втором отсеке на кожаном диване, как только вестовой прибрал стол, за которым чаевничали офицеры. Он лёг поверх одеяла, не раздеваясь, набросив на ноги тяжёлую меховую куртку, ещё не просохшую, пахнущую кислятиной.

Заснул Непрядов не сразу. Перегруженный впечатлениями прожитого дня, он перебирал в памяти события и всё больше приятно убеждался, что с назначением на "малютку" ему всё-таки повезло. Не таким уж нелюдимым и мрачным оказался командир лодки, этот "рыжий тролль", каким он представился поначалу. Помощник и того лучше: интеллигентный, доброжелательный, спокойный, совсем не похожий на бытовавший стереотип, согласно которому в этой должности непременно теряешь на лодке друзей. Что же касается торпедиста, любившего напустить тумана для пущей важности, так и с ним вполне ужиться можно, тем более что оба они в экипаже, как лейтенанты, на равных. Оставался ещё механик Дима Симаков, с которым Егору пока что не удалось по службе сойтись. Выглядел он предельно занятым и серьёзным, каким и полагается быть человеку, обременённому сложным электромеханическим хозяйством.

Сложилось кое-какое представление и о подчиненных моряках. "В общем-то, - решил Егор, - все ребята как ребята, не хуже и не лучше других - на первую прикидку. Даже Хуторнов, будто тугая форточка - хоть с трудом, но всё же открывается". Теперь же Непрядова больше всего интересовало совсем другое: каким он сам предстал в глазах экипажа... Егор припомнил едва ли не каждое сказанное им слово, заново повторил в мыслях почти каждый сделанный им шаг и всё-таки не смог остаться довольным собой. Что-то можно было бы сказать иначе, более продуманно, да и поступить по-другому, чуточку вернее и лучше.

В голове неотвязно прокручивались варианты предстоящей торпедной атаки. Исход её должен был окончательно всё поставить на свои места. Пока же во всём, что он переживал в себе, чувствовалась какая-то незавершённость. И оттого пристальней чувствовался чей-то взгляд, нацеленный на Егора даже в полумраке ночного освещения.

Уже засыпая, в какое то мгновенье подумалось об Укромовке... Хорошо, что она всегда есть, была и будет. Что-то сейчас поделывает дед, где-то Катя... Промелькнуло с фотографической ясностью бесконечно дорогое, милое лицо, и с именем её намаявшийся за день Егор незаметно заснул.

Транспорт объявился на горизонте около семи часов утра, когда над морем только ещё занимался слабый рассвет. Ветер поутих, волна присмирела. Но гидрология - хуже не придумаешь. Шторм, будто в стиральном барабане, перемешал огромную массу воды. На экране гидролокатара вместо чётких всплесков - сплошные засветки, в наушниках сильный треск. И непонятно, каким чудом ушастому Хуторнову удаётся из всей этой какофонии извлекать пеленга. Непрядов старательно наносил ах на карту, сидя за столиком в своём закутке. Лодка тем временен полным ходом шла наперерез плавбазе, стараясь занять выгодную позицию для залпа.

- Товарищ командир, пеленг не прослушивается, - вдруг сказал Хуторнов, высунув из рубки узколобую, стриженную ёжиком голову.

- Искать, - глухо бросил командир и вдавился в штурманскую выгородку.

Егор потеснился, уступая место Христофору Петровичу у карты.

- Какие соображения, штурман? - спросил Дубко, не отрывая взгляда от прочерченных Непрядовым ломаных курсовых линий.

- Цель отвернула вправо, - не задумываясь, выдал Егор.

- А может, ход застопорили? - предположил Дубко. Немного подумав, командир отдал команду всплывать под перескоп.

Симаков надавил на кнопку привода. Густо смазанная тавотом труба со змеиным шипением скользнула через отверстие в подволоке наружу. Из шахты всплыла тумба перископа.

Откинув рукоятки, могучий Дубко обхватил тумбу и прильнул глазом к окуляру. Он медленно задвигался, затанцевал, с трудом поворачивая свою неподатливую партнёршу.

Свет в центральном посту погасили, чтобы лучше можно было различить в перископ линию горизонта. В отсеке полумрак и тишина. Лишь высвечивала разноцветными глазками сигнализация клапанов, да тихо жужжали датчики гирокомпаса.

Казалось, люди в центральном дышать перестали, чтобы ненароком не помешать Дубко накоротке объясниться с "противником". По тому, как усмехался он, скривив уголки губ, все догадывалисъ, что замысел командира плавбазы разгадан.

- Пеленг две сотни десять! - твёрдо произнёс Христофор Петрович, отваливаясь от перископа. - Акустик, слушать в этом секторе. Боцман, погружаемся на глубину!

"Вот она цель, всё-таки замерла, ждёт, - думал Непрядов, работая с маневровым планшетом. Картина торпедной атаки всё больше становилась ясной. Прошло совсем немного времени, и Хуторнов радостно воскликнул:

- Есть цель!

На полную мощь электронных лёгких задышал торпедный автомат стрельбы. В его утробе сердито заворчали датчики, переваривая вводимую цифирь, жадными глазками заморгали контрольные лампочки. Насытившись пеленгами, автомат выдал, наконец, исходные данные для стрельбы.

Дубко было жарко. Пот градом лил с его широкого лица. Он то и дело отирался платком и облизывал пересохшие губы. Видимо, ему смертельно хотелось пить.

- Товсь! - подал он с облегчением давно сидевшую на языке команду. Бросил последний взгляд на показания приборов. Курс, глубина, дифферент, согласовка углов на торпедах - вроде всё в норме. И неистово рявкнул по переговорной трубе в первый отсек:

- Пли!

Дрогнула субмарина всем своим существом, выбрасывая из чрева первую торпеду. Как бы снова поднатужившись, выдавила с муками роженицы и вторую.

- Торпеды вышли! - доложил Стригалов из своего отсека торжественно и грозно, будто с подмостков сцены возвестив о свершившемся великом действе.

Началось послезалповое маневрирование. Лодка металась из стороны в сторону, проваливалась на глубину и снова подвсплывала, стараясь уйти от "погони".

Только на этот раз гоняться за ней было некому.

- Вот так всякий раз, - ворчал Дубко. - Играем в войну, а не учимся воевать. Всё топливо, да моторесурсы экономим - пока жареный петух не клюнет...

Тихоходная плавбаза считалась условно потопленной, а торпедолов занялся поиском всплывших торпед. Но так уж в подплаве повелось: после атаки непременно следовало хотя бы условно "поиграть со смертью в прятки", чтобы, как в настоящем бою, насчёт противника не было бы никаких иллюзий. Ты ему торпеду под брюхо, а он тебе - глубинную бомбу на голову. Дурных, да слабых в море не ищи и на "везуху" не слишком-то надейся. Чья убеждённость и вера крепче, у кого больше терпения и выдержки, а к тому же и с юмором всё в порядке - у того меньше всего шансов нарушить извечное равенство, когда количество погружений перестаёт быть равным числу всплытий и полагающегося на берегу жареного поросёнка едят за тебя другие. Это и есть подводная судьба, - для каждого глубоко личная и на весь экипаж одна.

Но оттого-то и недоволен был Дубко, что слишком много, на его взгляд, на учениях в море появлялось условностей. Егор потом не раз мог убедиться, как воевал командир со штабными, отстаивая свою точку зрения на право действовать в условиях, максимально приближённых к боевым. Вроде бы все с ним соглашались, но когда дело доходило до конкретного обеспечения, то находилось множество причин, по которым ему частенько не могли выделить ни одного быстроходного противолодочного корабля. Срабатывала какая-то скрытая бюрократическая машина, с которой Христофор Петрович не уставал бороться, наживая себе недругов. В штабе многие считали его неудобным командиром.

Продув балласт, лодка пошла на всплытие. На перископной глубине начало слегка покачивать. Судя по всему, шторм окончательно выдыхался и постепенно "исходил на нет" мёртвой зыбью. Отдраили верхний рубочный люк. В центральном засквозило промозглой сыростью. Поеживаясь, Непрядов снова надел меховой альпак. Поднявшись на мостик, он выглянул за обвес рубки. Серая громада плавбазы застыла на воде в полумиле от дрейфовавшей лодки. Оба корабля переговаривались семафором. Сигнальщик, сидевший в кармане ограждения, будто кенгурёнок в сумке матери, изредка щёлкал затвором прожектора, принимая передававшийся ему текст. Христофор Петрович восседал рядом с ним на рубке и терпеливо ждал, покуривая в рукав.

- Ну как, попали? - не утерпев, полюбопытствовал Егор.

- Должны попасть, - убеждённо сказал помощник. - Иначе не стоило испарять электролит и жечь солярку.

- А вообще заметь, - вмешался Стригалов, - торпеда дура - отчёт молодец. Главное в нашем деле - это канцелярия. Если документация в полном порядке, то врагу в небесах, на земле и на море - крышка.

- Отчётами воевать не годится, - возразил командир, покосившись на разговорчивого минёра. - Торпеду к делу не подошьёшь, коль скоро ей взрываться под днищем положено.

- Есть попадание, товарищ командир, - доложил сигнальщик, еле сдерживая ликование. - Сразу двумя торпедами по корме. Комбриг просит передать личному составу благодарность.

На твёрдом, широкоскулом лице командира ничего не отразилось. Докурив сигарету, он швырнул окурок за борт и лишь после этого потянулся к микрофону корабельной трансляции.

На мостике было слышно, как бурно возликовал центральный. Приглушённое "ура" взрывной волной покатилось по отсекам. Непрядова так и распирало от волнения и радости, захлестнувшей экипаж. Но он всё же позволил себе лишь скупо улыбнуться, невольно подражая этому предельно сдержанному "рыжему троллю".

Уже в следующую минуту Дубко повысил голос, как бы прекращая не утихавшее веселье и требуя сдержанности:

- Сигнальщик! Запросите торпедолов, не нужна ли наша помощь?

Снова защёлкал затвор прожектора, процеживая сигналы морзянки через щели створок. Выждав, пока торпедолов ответит, сигнальщик доложил, что обе торпеды "заарканены" и взяты на борт.

Через полчаса получили "добро" на возвращение в базу. Лодка описала циркуляцию и легла на обратный курс. Сильнее взревели дизеля. Будто подстёгнутые, они понесли корабль во всю мощь содержавшихся в них лошадиных сил. По-ямщицки удало и весело засвистал в ушах крепкий ветер, а за кормой широким трактом потянулась следовая полоса. Пошли разматываться от винта мили-вёрсты, приближая встречу с берегом.

Постоянным курсом шли несколько часов. Над морем завечерело. Ненадолго проглянуло солнце. Придавленное тяжёлой тучей, оно неласково высвечивало, словно воспалённый стариковский глаз под нахмуренной бровью. Стылая вода багровела, щетинилась.

Непрядов возился на мостике с секстаном, собираясь определиться по солнцу. Не успел взять и одной высоты, как светило спряталось. Как бы поддразнивая, оно ещё раз моргнуло терпеливо ждавшему Егору и больше не появлялось. Тогда он сплюнул, - не по-настоящему, что явилось бы верхом морской серости, а в сердцах, чтобы утолить свою досаду.

- Штурман, подмени минут на десять, пока чай попью, - попросил Стригалов, сидевший на откидной банке по левому борту. - Кэп дал добро.

Непрядов кивнул и взгромоздился на освободившееся место вахтенного офицера. Егору даже льстило, что командирское доверие к нему оказывалось столь бесконечно щедрым. Конечно же, за это ничтожно малое время на мостике не слишком-то раскомандуешься: обстановка спокойная, курс - прежний. И всё же самостоятельно править вахту было приятно. Явилось ощущение собственного всемогущества над кораблём, когда каждое произнесённое в микрофон слово приобретало для всего экипажа силу закона. Он принимал поступавшие с боевых постов доклады и отвечал на них, как полагается, коротко и строго, в то время как всё в нём ликовало от избытка радости за собственный успех. Теперь уже просто немыслимым казалось начинать службу в каком-то ином месте и тем более на другом корабле. Ведь неизвестно ещё, как бы там пошли дела, тогда как в экипаже Дубко просто по-человечески повезло.

- Товарищ лейтенант, - доложил сигнальщик, показывая куда-то за борт рукой, - плавающий предмет, справа - курсовой тридцать, дистанция десять кабельтовых.

- Классифицировать цель, - приказал Егор, вглядываясь в море по направлению вытянутой руки сигнальщика.

Матрос долго крутил диоптрами бинокля, щурился.

- Похоже, какой-то сундук, - вымолвил, наконец, и добавил, качнув головой: - Весьма загадочный предмет.

- Уж не сокровища ли там? - высказал своё предположение рулевой, стоявший за штурвалом в глубине обвеса. - Вот бы попотрошить его...

- Проверим, - согласился Егор и решительно скомандовал: - Право на борт, курс - на сближение.

- Есть, право на борт, - с готовностью отозвался рулевой, нацеливая форштевень лодки на неопознанный объект.

Из люка выскочил помощник, следом за ним и Стригалов, продолжая на ходу жевать.

- Что случилось, Непрядов? - встревоженно спросил Теняев.

- Подозрительный предмет, товарищ капитан-лейтенант, - озабоченно сказал Егор. - Принял решение сблизиться и проверить. Есть предположение, что это сундук.

Рулевой и сигнальщик тотчас подтвердили, что это действительно какой-то странный сундук и что в нём вполне может оказаться нечто ценное...

Помощник на это ничего не сказал. Попросив у сигнальщика бинокль, он напряжённо всматривался по курсу, потом убеждённо изрек:

- Гальюн. Штатские люди, к вашему сведению, называют его просто сортиром. Словом, всё как полагается: с прорезью в досках под очко. Сенсации не предвидится. Подлинные сокровища, смею надеяться, их владельцы по недомыслию вложили совсем в другие ёмкости. Прикажите, Егор Степанович, лечь на прежний курс.

- Слезай, - негромко, но внятно произнес минёр, - накомандовался.

Непрядов спрыгнул со своего возвышения на деревянные рыбины, устилавшие пол рубки, с явным желанием, если бы такое было возможно, провалиться гораздо ниже.

На мостике появился командир и задал тот же самый вопрос, что и помощник: что произошло?..

- Да вот, - Теняев небрежно кивнул в сторону борта. - Наши пираты едва не взяли этот сортир "на абордаж"...

А тем временем рядом с бортом, величаво покачиваясь, проплывала сколоченная из грубых досок будка.

- Ну, что ж, - произнёс Христофор Петрович, умышленно не глядя на Егора, - по замыслу дерзко, по исполнению блестяще.

Он лениво подавил зевоту, поднеся волосатый кулачище ко рту, и шагнул к рубочному люку. Помощник последовал за ним, сокрушённо качая головой.

Егор не знал, куда себя деть. От стыда хотелось поглубже забраться в штурманскую выгородку и не выглядывать оттуда до возвращения в базу. Он клял себя последними словами, которые только приходили на ум. Мелькнула даже мысль, а не подать ли рапорт о переводе на другую лодку. Однако в душе понимал, что и это не выход. До обидного глупой казалась допущенная промашка. Она колола мозг татуировкой легкомыслия и позора, отчего уж, как полагал Егор, никогда теперь не отмоешься.

С новой силой вонзился в него неведомый проклятущий взгляд. Только на этот раз он исходил не из глубины отсека, где находились люди, а откуда-то со стороны переборки, и потому казался более близким и невыносимым. "Муть какая-то, - пробовал Егор себя успокоить. - Ведь никто не может глядеть через сталь прочного корпуса..."

Он всё-таки превозмог себя и заставил ни о чём не думать, кроме как о работе. Надо было продолжать прокладку, определяясь по радиомаяку.

Зло и решительно Егор крутил маховик настройки радиопеленгатора, ловя среди атмосферных помех далёкие сигналы. Характерный писк неплохо прослушивался, и потому не составило особого труда определить место корабля на карте.

От ужина Непрядов попробовал было отказаться, но помощник упрямо вытянул-таки его из выгородки. Егор появился в кают-компании с напряженным, злым лицом. Сел в проходе по левую руку от командира рядом с минёром. Механик с помощником расположились напротив них, у переборки. В Егоровом понимании, за столом витала какая-то гнетущая неопределённость. Все говорили о чём угодно, только не о случившемся на вахте. Но взрыв назревал. Егор это чувствовал, казалось, даже кончиками волос. И потому упорно молчал. В какое-то мгновенье притихли и все присутствовавшие за столом.

- Второе подавать, товарищ лейтенант? - каким-то ехидным, вкрадчивым голосом, как почудилось Непрядову, осведомился вестовой, забирая у него тарелку с недоеденным супом.

Егор немного подумал, как бы советуясь со своим аппетитом.

- Можно, - выдохнул, наконец, и отчаянно, будто палашом в абордажной схватке, рубанул по воздуху ладонью.

Этого лихого жеста оказалось вполне достаточно. В кают-компании будто горным обвалом грохнуло. Хохотали все. Даже командир по-львиному зарыкал, сотрясаясь мощным телом.

Егор с ухмылкой поглядывал на офицеров, собираясь остаться превыше столь неуместного веселья. Когда же командир, почти обессилев, запросто шлёпнул Непрядова ладонью по спине, Егор сломился. И уже не мог удержаться от собственного смеха, который с очистительной лёгкостью развеял начинавшую было сгущаться обиду.

Но самый оглушительный хохот, почти стенания, доносились через переборку из носового отсека. Там воздавали подначку остальным участникам "пиратского налёта": сигнальщику Хладову и рулевому Куренину.

2

По возвращении в базу Непрядова поселили в казарме. С жильём в гарнизоне оказалось куда труднее, чем он предполагал. Свободных комнат не хватало даже для семейных, офицерское общежитие переполнено. Пришлось занять полагавшуюся по штату койку в канцелярии экипажа, размещавшейся на втором этаже старого каменного строения, рядом с матросскими кубриками. Правда, командир бригады капитан первого ранга Казаревич при первом же знакомстве с прибывшими молодыми лейтенантами заявил, что эти житейские неудобства - явление временное. В городе для семейных офицеров собирались построить новый многоэтажный дом, в котором несколько квартир можно было бы отвести и для холостяков. Только Егор не придавал этому особого значения, полагая, что жить какое-то время бок о бок со своим экипажем даже интереснее и лучше. Представлялась возможность в любое время и запросто наведываться к своим ребятам, чтобы поговорить, как водится, по душам.

Канцелярия оказалась не слишком-то уютным помещением - узковата и тесновата, плотно заставлена безликой казённой мебелью. С высокого потолка свисали шаровые матовые плафоны, изливавшие по вечерам унылый свет. За трёхстворчатым окном назойливо утверждался асфальтированный плац, препятствовавший деревянным забором бурному натиску зарослей черемухи. За кустами и деревьями горбатилась щербатая спина залива.

В одиночестве Непрядову скучать не пришлось. Соседняя койка, как выяснилось, принадлежала Толе Стригалову. Минёр считался в канцелярии старожилом и потому сразу же счёл необходимым объясниться:

- Куришь? - спросил строго, по-судейски величественно сидя на подоконнике.

Егор неопределенно пожал плечами, извлекая из своего чемодана вещи и распихивая их на свободных полках в громоздком шкафу.

- Сам не курю и другим не советую, - назидательно продолжал Стригалов. - Ну а как насчёт спорта?

Егор снова невразумительно промычал, подёрнув плечами. Ему хотелось немного поддразнить прилипчивого минёра.

- Утром подниму, - посулил минёр тоном, не терпящим возражений. - Всё как полагается: пробежечка, потом зарядочка, отжим от пола - насколько у тебя пороху хватит.

Егор молчал, еле сдерживая улыбку. Толик всё же потешал его своей наивной самоуверенностью.

- Ночью храпишь? - продолжал допрашивать Стригалов.

- Храплю, - не выдержал Непрядов, - да ещё со свистом.

- Это плохо, - определил Толик. - Тогда уж не взыщи, я тебя вот этим... - нагнувшись, пошарил рукой под кроватью и вытащил яловый сапог.

Непрядов на это не отреагировал, продолжая выказывать полное спокойствие.

- Договорились? - не отставал минёр. - А то ведь знаешь, я не погляжу, что ты верзила.

- Уговорил, боюсь, - буркнул Егор. - Только не надо меня бить сапогом. Я этого не люблю.

- А ты не храпи, - настаивал минёр.

- А ты не дерись, - увещевал Егор. - И сапогами не размахивай.

- Кстати, а есть ли у тебя хоть какой-нибудь завалящийся спортразрядик?

- Найдётся.

- По бегу?

- По боксу. Перед самым выпуском перевели из кандидатов в мастера.

- Врёшь.

- Тебе соврёшь, - с притворной грустью вздохнул Егор. - Ты же насквозь и даже глубже видишь.

- Ну ладно, - согласился минёр. - Бить я тебя, пожалуй, не буду. А если без трёпа, то организуешь у нас команду по боксу, - и пояснил: - Соль в том, что мы с бортовым три сотни полста четыре постоянно выясняем отношения. Их по баскетболу на телеге не объедешь. Зато на ринге мы им теперь морду набьём. Вот только подберём ребятишек покрепче и начнём тренировки. - Толик напыжился, поводя под кителем хилыми плечами. - Считай, один желающий уже есть. Замётано?..

- Как-нибудь потом, - уклонился Егор от ответа. - Пока что надо форсировать зачёты на допуск.

- Одно другому не помешает. Полезное мешай с приятным - не помрёшь от скуки. По зачётам я тебе помогу. Конспекты у меня на любой случай корабельной жизни - с ними не пропадёшь.

Покопавшись у себя в столе, Стригалов извлёк несколько толстых, основательно потрёпанных тетрадок.

- Перечень зачётов получил?

Непрядов кивнул.

- Покажь.

Егор вынул из нагрудного кармана кителя сложенный вчетверо лист бумаги и протянул его минёру.

- Интересная прогрессия, - сказал Толя, разглядывая перечень. Командиру сдаётся один зачёт, помощнику три, а механику целых восемь...

- Не слишком свирепствуют? - полюбопытсвовал Егор.

- Кто как, - со знанием дела ответил минёр, не отрывая глаз от листа. - Чем начальство меньше рангом, тем больше от него исходит пару.

- Ты во сколько уложился? - допытывался Непрядов.

Минёр показал три пальца.

- Недели? - изумился Егор.

- Месяца.

- Красиво живёшь. А мне на это втрое меньше времени отпустили.

- Сдашь, если поднатужишься.

- Куда ж денешься, надо поспешать.

- На лодке в двух случаях особливо поспешают - на камбуз и в гальюн. Всё остальное делают вовремя или чуть попозже...

- Такая формула не по мне. Я бы в ней всё поменял местами.

- Да брось ты выпендриваться. Давай-ка лучше сбегаем вечерком в клуб "на пляски", а потом заглянем ещё кой-куда, - минёр с лукавой ухмылкой подмигнул. - Естъ где пришвартоваться измученной штормом душе: квартира отдельная, кадры проверенные.

- Валяй без меня, - твёрдо сказал Егор. - Моя душа пока что песен и плясок не просит.

- Ну и зря, - посочувствовал Стригалов, надевая шинель. - Я думал, ты скиталец и бретёр. Слабо, штурманец.

Непрядов лишь отмахнулся, мол, проваливай. Ему не терпелось зарыться в конспекты. И вскоре уж ничто не могло оторвать его от этого занятия, кроме сигнала боевой тревоги. Засиделся он далеко за полночь, тем более что никто ему не мешал. Стригалов явился лишь под утро, когда в команде готовились сыграть побудку.

3

Егор сдержал данное самому себе слово: в город не ходил до тех пор, пока не сдал последний зачёт, самый ответственный и трудный, по устройству подводной лодки. Принимал его механик Симаков перед самым выходом на глубоководное погружение. На лодке закончился планово-предупредительный ремонт, и теперь предстояло проверить работу её многочисленных систем и механизмов на разных глубинах.

В тот день, сразу же после подъёма флага, Непрядов облачился в комбинезон и принялся вслед за Симаковым лазать по всем корабельным закуткам и шхерам. Но "Симочка"!.. С виду такой любезный, по-свойски доступный, - на деле уподобился средневековому деспоту. Он загонял Непрядова едва не до изнеможения. Казалось, механик не пропустил ни единой корпусной мелочи, назначение которой Егор должен был объяснить, не задумываясь. Он заставил по памяти нарисовать схемы всех основных электроцепей и трубопроводов, путал коварными вопросами, под конец дал вводную по борьбе с пожаром и всё-таки поставить зачёт не спешил. Сказал, что хочет проверить Егора "на герметичность", - будто и не человек он, а какой-то баллон.

На переходе в полигон Егор терзался догадками, решительно не понимая, что этим хотел сказать деспот-Симочка. На все основные вопросы он вроде бы ответил не так уж плохо, во всяком случае ни на чём серьёзном подловить его не удалось.

Спорить Непрядов не стал, хотя мог бы, так как оба они были на равных должностях и к тому же с первого знакомства перешли на "ты". Симаков знал и чувствовал подлодку как никто другой. Это была очевидная истина, которая поневоле заставляла механика уважать, несмотря на всю его въедливость.

В расчётную точку прибыли в полдень. Серая водная гладь чуть дышала, покачивая на своей груди недвижно сидевших чаек. Погасив ход, лодка легла в дрейф.

Дубко прошёлся взглядом по горизонту. По-рыбацки послюнявил палец и поднял его над головой, как бы пробуя ветер на ощупь. Не найдя ничего подозрительного, дал команду "По местам стоять, к погружению".

Вахта с грохотом скатилась по трапу на нижнюю палубу. За ней последовал и командир, лично задраив верхний рубочный люк. Откупорились клапаны вентиляции, со свистом испуская воздух. Лодка дрогнула. Хлебнув кингстонами забортного рассола, она пошла на глубину.

Настал черёд механику приняться за дело. Взгромоздясь на высоком винтоногом кресле у переговорной трубы, он раскрыл дифферентовочный журнал и взял в руки логарифмическую линейку. Симочка выглядел франтом, несмотря на всю его по-флотски чёрную работу. Он безукоризненно выбрит, наглажен и начищен, как эстрадный конферансье, собиравшийся выйти из-за кулис к публике. Держался он с такой вальяжной непринуждённостью, словно находился не в центральном отсеке, а в собственной гостиной. Даже командир с помощником, невольно ослеплённые великолепием механика, как бы отодвигались на второй план.

Достигнув заданной глубины, механик начал дифферентоваться. В наступившей тишине был отчётливо слышен лишь его решительный голос, каким отдавались распоряжения трюмному старшине, в какую цистерну и сколько перекачивать воды. Симочка работал с таким увлечением, словно играл в какую-то азартную игру, от которой зависело благополучие всего экипажа. И Егор подумал даже, что механику до него нет теперь никакого дела - у того и своих забот хоть отбавляй. А последний зачёт, надо полагать, скорее необходимая формальность, чем какой-то подвох. Важен сам факт его погружения на предельную глубину, которой только подлодка могла достичь, не рискуя при этом оказаться раздавленной.

Относительная неподвижность лодки давала Непрядову как штурману небольшую передышку. Сидя на разножке в своём закутке, он тем не менее томился от вынужденного безделья. Перелистывал лоцию, поглядывал на приборы. Снова померещился неприятный, на этот раз будто в чём-то уличающий взгляд... Егор даже раздражённо покосился на переборку, не в силах избавиться от проклятого наваждения.

Закончив дифферентовку, механик подозвал к себе Непрядова царственным жестом руки, затянутой в новенькую кожаную перчатку.

- Отправляйся в кормовой отсек, - распорядился он тоном, не терпящим прекословия, - и командуй там. Слушать и смотреть в оба: головой вращать кругом шеи на триста шестьдесят градусов и более того. Понял?..

- Так точно, товарищ старший лейтенант, - нарочито громко и внятно ответил Егор, так чтобы у командира, находившегося рядом, не осталось никаких сомнений насчёт его решимости действовать, как надо.

- Добро, - механик благословляюще махнул рукой.

Непрядов поспешил в корму, втайне радуясь, что последнее испытание оказалось для него довольно несложным. Он знал, что матросы на своих боевых постах достаточно хорошо натренированы и с его стороны не потребуется особого напряжения, чтобы контролировать их действия. Экипаж, как полагал, живёт по общим законам подводного бытия и потому нет необходимости напористо влиять на проявление этих самых законов.

Отворив натужно скрипнувшую дверь, Егор быстро вошёл в довольно небольшой, тесный отсек, до предела забитый различными механизмами и устройствами. Посреди его подвесные койки оставляли узкий проход, в конце которого виднелись крышки двух торпедных аппаратов.

Находившиеся в отсеке матросы по команде "внимание" повернули в сторону Непрядова головы, и тотчас каждый из них снова занялся своим делом - на лодке так положено. Егор сделал в тесноте отсека несколько шагов, которые только и можно было сделать, пристально и строго посмотрел по сторонам, давая всем почувствовать свою власть, и занял место у переговорной трубы.

Лодка, зависнув на рабочей глубине, долго не двигалась. И оттого время тянулось как бы медленнее обычного. Оно все больше замедляло свой ход по мере общего ожидания, хотя привинченный к переборке никелированный хронометр исправно работал на вечность, неумолимо и размеренно подвигая по кругу фосфорисцирующие стрелки.

Непрядов заметил Петра Хуторнова. Тот сидел на нижней койке, что по тревоге было не положено. Временами акустик лениво прикрывал глаза ладонью, как бы давая всем понять, что погружается в глубокие размышления о чём-то большом и значительном.

Не вытерпев, Непрядов подозвал его к себе.

- Продолжаете, старший матрос, прослушивать шумы надводных кораблей? спросил язвительно.

- Что с нас, с глухарей, взять? - отвечал тот. - Если слышим, значит живём.

- Лучше обратитесь целиком в прилежное зрение, - и показал на глубиномер, висевший на переборке у самой двери, - отсчёт докладывать громко и с выражением.

Хуторнов испустил вздох сожаления, после чего встал у переборки рядом с лейтенантом.

- Кормовой! - давануло по барабанным перепонкам из переговорки голосом Симочки.

- Есть кормовой, - с готовностью отозвался Егор.

- Продолжаем погружаться. Глубину докладывать через каждый метр.

- Есть, через метр, - подтвердил Непрядов и выразительно глянул на акустика. Хуторнов кивнул с улыбочкой, намекая, "я да не слышал - быть такого не может..."

Стрелка глубиномера дрогнула и медленно поползла по циферблату, набрасывая метры на расстояние до поверхности моря. Забортная глубина всё сильнее обжимала прочный корпус. И металл будто прослезился, когда сделалось особенно невмоготу: на плечо Егору с верхнего сальника упало несколько тяжёлых капель воды.

В мгновенье озарило, чей это был взгляд, столь неотступно преследовавший его в последнее время. Конечно же это была прятавшаяся за бортом лодки глубина... Она всё видела, всё понимала и всё чувствовала... От неё невозможно было спрятаться, либо перехитрить её. Она не прощала ни отчуждённости, ни легкомыслия, ни малейшей небрежности. Поймёт сразу, что за человек перед ней, и уж тогда пусть тот не взыщет...

Медленно, будто наощупь, лодка достигла глубины предельного погружения. Поступила команда "осмотреться в отсеках". Егор словно собственными рёбрами ощущал, как тяжело подлодке, как хочется ей свободно вздохнуть, избавившись от гнетущего всевластия глубины.

- В кормовом замечаний нет, - поднеся губы к раструбу переговорки, произнес Непрядов. - Глубина 120 метров.

- Есть, кормовой, - принял доклад Симаков.

Хуторнов всем телом слегка потянулся, давая понять, насколько всё ему приелось в этой обстановке. Протянув руку к глубиномеру, он хотел что-то сказать, но не успел.

Раздался громкий хлопок, точно из горлышка вышибло пробку от "шампанского". И весь отсек, будто туманом, заволокло мелкой водяной пылью. У кормовых аппаратов заметались люди. Кто-то чихнул. Кто-то матернулся. Кто-то, не раздумывая, крутанул маховик аварийного клапана. В отсек шибануло противодавлением сжатого воздуха.

И здесь Непрядов заметил, как Хуторнов пытался отдраить дверь, видимо собираясь выскочить в соседний отсек. Егор отшвырнул акустика в угол. Ударившись о переборку, тот какое-то время страдальчески морщился. Опомнившись, начал помогать лейтенанту герметизировать отсек.

- Искать пробоину! - выкрикнул Егор, хотя наперёд знал, что к поискам этой самой пробоины в отсеке приступили, не дожидаясь команды.

Стараясь быть спокойным, Непрядов сообщил в центральный, что в отсек поступает вода и что все они приступили к борьбе за живучесть.

- Где именно пробоина? - требовал уточнить Симаков.

- Ищем.

- Найдёшь - доложишь, - только и нашёл нужным посоветовать Симочка, сразу отключившись и как бы предоставив тем самым Егору полную свободу действий.

Сжатый воздух всё сильнее давил на барабанные перепонки. Трудно стало переговариваться. Непрядов поторапливал матросов, подбадривал их, как мог.

Когда же туман понемногу ослабел, всем стало ясно, что никакой пробоины нет. Старшина отсека мичман Скогуляк даже улыбнулся, как бы зная нечто такое, о чём Егор и все другие пока не догадывались.

Присмотревшись к подволоку, Непрядов понял, в чём дело: на одном из трубопроводов рванула заглушка, и забортная вода под большим давлением начала просто распыляться, пробиваясь через небольшое отверстие. Стоило мичману закрыть клапан, как свищ прекратился. Егор уже не сомневался, что это всё с помощью мичмана ему подстроил хитроумный механик.

Непрядов подошёл к бортовому телефону, вызвал центральный и, как полагается, доложил командиру, что "пробоина" заделана, забортная вода в отсек больше не поступает.

Как только в отсеке сняли давление, Непрядова позвали в центральный. Егор предстал перед командиром в мокром кителе, всё ещё возбуждённый, готовый действовать. Он хотел доложить о случившемся, но Дубко даже не стал его слушать. Командир лишь кивнул на конторку, где стояли накрытые ломтями чёрного хлеба эмалированные кружки.

- Причастимся, - сказал Христофор Петрович.

- Я не пью, - решительно заявил Егор.

- На этот раз придётся, - предупредил механик, - если хочешь получить зачёт.

Под настойчивыми взглядами Непрядову ничего не оставалось, как подчиниться - не хотелось с самого начала с кем-то портить отношения. "В конце концов, - подумалось, - нельзя же постоянно выглядеть белой вороной..."

Звякнули разом сомкнутые кружки. Непрядов глотнул. В горле запершило от крутого забортного рассола.

- Молодец, - похвалил командир, откусывая хлеб, - а говорил, что не пьёшь.

В отсеке дружно захохотали.

- Алкоголик, - душевно произнес минёр, протягивая ломоть. - Заешь скорей, а то сблюёшь ещё...

Егор сердито зыркнул на минёра, но хлеб всё-таки взял. Долго ещё в горле у него жгло и саднило. "Пожалуй, теперь не помешал бы даже глоток настоящей водки..." - подумал он.

Глубина подобрела к нему, он перестал ощущать на себе её настороженный, пристальный взгляд, как только попробовал на вкус. И потому был этому гораздо больше рад, чем наконец-то полученному от Симочки зачеёту.

4

К вечеру лодка вновь ошвартовалась у пирса. Пока механизмы приводили в исходное положение, электрики успели подключить бортовой кабель к береговому щитку, трюмные подали по шлангу свежий пар. В отсеках прибавилось тепла и света. Ухоженная и прибранная, подлодка будто задремала, прильнув бортом к причальной стенке.

Команда сошла на берег и строем отправилась в казарму. По привычке, как и всегда после возвращения с моря, затянули любимую песню Дубко "Ходили мы походами..." Заряда куплетов как раз хватало от пирса до ворот береговой базы. Христофор Петрович до бесконечности обожал эту песню. Оставаясь всё таким же предельно сдержанным и мрачноватым, "рыжий тролль" тем не менее начинал тихонько подпевать. Увлекаясь, пел всё громче и громче, пока его рычащий бас не вырывался на волю из слаженного хора матросских голосов.

Офицеры шли несколько поотстав от команды и понимающе улыбались, прощая командиру его неизменную страсть к одной и той же песне. Непрядову тоже хотелось петь, и он мурлыкал себе под нос про Италию, где воздух голубой, совсем не слушая, что ему говорил шагавший рядом Толя Стригалов. Егор чувствовал приятную усталость и испытывал безудержный голод. Близилось время ужина. Потом предвиделся свободный, ничем не занятый за последние недели вечер, который можно употребить по собственному желанию. "Отправляйся в Дом офицеров, куда так упорно тянет за собой минёр, парься всласть в городской бане, о которой так много наслышан, или же валяйся с книгой в руках на койке - ничего нет невозможного, если прописался на равных с другими в команде субмарины..."

Все основания были у Егора оставаться довольным самим собой, хотя бы на сегодняшний вечер. Поначалу настроение омрачал неприятный случай с Хуторновым, но Непрядов рассудил: с кем не случается хотя бы раз в жизни дать нервам слабину, тем более, что потом, опомнившись, акустик работал как заводной.

В город Непрядов и на этот раз не пошёл. После ужина решил остаться в команде, хотя минёр снова пытался затащить его в свою "компашку". Потеряв всякую надежду, Толя Стригалов махнул на Непрядова рукой и отправился в город один.

Скучать Егору не пришлось. Он вспомнил, что задолжал друзьям с ответом на их письма. Обрезкову и Колбеневу, как полагал Непрядов, крепко повезло: всё-таки оба попали служить на Север в одну и ту же бригаду. Вадим расписывал прелести начавшейся службы на современных больших лодках, восторгался дикими красотами заполярной глухомани. А Кузьма больше жаловался на бытовую неустроенность, вдохновенно клял зануду-старпома, от которого якобы нет никакого житья, и с тоской вспоминал про своё золотое и бесшабашное курсантское времечко.

Непрядов долго сидел над чистым листом бумаги, не решаясь, кому из ребят написать первому, точно кого-то из них мог обидеть. На душе теплело от одной лишь мысли, что дружба их теперь уж, верно, никогда не иссякнет, в какие бы закраины и пределы не раскидывала их судьба. Лишь позови кто-нибудь из них на помощь, - и Егора ничто не остановит. Он доедет, долетит, доплывет, чтобы вовремя успеть и быть нужным.

О Кате Непрядов старался больше не думать. Рассудил: раз не поверила, значит, и не любила никогда. Выходило, прав оказался Катин отец Тимофей Фёдорович, когда утверждал, что не такая жена, привыкшая к бесконечному празднику цирковой арены, нужна вечному скитальцу морей. "Да и какая, в самом деле, была бы у нас жизнь, - уверял себя, - когда моряк уходит от родного дома за тридевять морей, а жена его в то же время отправляется за тридевять земель. Прямо ж парадокс!" Он твердил себе, что ни на столько увлечён этой девушкой, чтобы окончательно потерять из-за неё голову. Могло статься, что и с Лерочкой не поздно ещё наладить отношения, тем более что злость и обида на неё постепенно прошли, уступив место сожалению и горечи. Не было у него права судить отчаянную выходку этой девушки слишком строго ведь она действительно любила его. Порой даже хотелось написать ей письмо, а там - может, что-то и выйдет... Она всё бы на свете бросила и без колебаний примчалась к нему, в этом Егор ничуть не сомневался. Удерживала от необходимости взяться за перо самая малость, - ощущение какой-то неясности, невысказанности между ним и Катей. Даже её упорное молчание оставляло каплю надежды. И уж совсем невыносимо, немыслимо было вообразить, что она, поддавшись уговорам, всё же стала чьей-то женой, скорее всего Сержа, который ещё на рижских гастролях неотступно волочился за ней.

Непрядов продолжал сидеть перед листом бумаги, не в силах сосредоточиться. Он долго глядел в окно, блуждая и путаясь мыслями где-то в бесконечности непроглядной осенней хмари. Дождь надоедливо вызванивал по карнизу, ветер хлыстал по стеклу облысевшими ветками тополя. Болезненно мигал неконтачивший фонарь. Покачивая полями жестяной шляпы, он со скрипом роптал на непогоду.

Из коридора доносились неторопливые шаги дневального, где-то в умывальнике плескали водой, в кубрике пиликали на гармошке и приглушённо переговаривались. Потом вдруг отчего-то громко засмеялись и... снова угомонились.

В дверь постучали.

Егор отозвался.

- Товарищ лейтенант, вас к командиру, - с порога передал старшина Бахтияров.

- Добро, иду, - отвечал Непрядов, застегивая на кителе пуговицы.

Христофор Петрович ждал его в своём кабинете. Он был уже в плаще и фуражке, собираясь отправиться домой.

- Видал боевой листок? - спросил он, вдевая ботинки в тугие галоши и глядя искоса на Егора.

- Какой именно? - уточнил Егор.

Галоши сопротивлялись, и Дубко с досадой морщился, шмыгая ногами.

- Да тот самый, что в кубрике...

- Нет ещё. А что случилось?..

- Это я у тебя хотел спросить... Ах ты, каналья! - и притопнул ногой, негодуя на упрямую галошу. - Кстати, очень даже советую такие мокроступы купить. По здешней грязи да слякоти - вещь незаменимая. Все офицеры носят.

Непрядов вынужденно молчал, не понимая, к чему клонит Дубко.

Справившись с галошами и словно всё ещё продолжая серчать на них, командир строго сказал:

- Вот ступай и посмотри. А я тебя покамест здесь подожду.

Непрядов вышел из кабинета немного раздосадованный и направился в кубрик. Боевой листок висел на доске приказов и распоряжений. Добрую треть его занимала карикатура на Петра Хуторнова. Тот пытался пробить лбом задраенную дверь, а лейтенант удерживал его. И подпись: "Нам бы, глухарям, где посуше и потише..."

Егор взглядом поискал своего акустика, Хуторнов сидел на койке, уткнувшись в книгу. Старший матрос выглядел непривычно присмиревшим. Ни на кого из ребят он старался не глядеть, хотя было ясно, что акустик продолжает оставаться в центре общего внимания. Казалось, оттопыренные уши Хуторнова напряжённо пошевеливались, реагируя на подначку.

Непрядов вернулся в командирскую каюту.

- Что теперь скажешь? - спросил Дубко, нацеливаясь на Егора таранящим взглядом.

- Разве это всё настолько серьёзно? - удивился Егор. - Ну, было, дал слабину. Потом же он опомнился и работал как зверь.

- Это хорошо, штурман, что ты умеешь слабака "приводить в меридиан". Только не в этом соль. Матрос отпраздновал труса, но я же, как командир, узнаю об этом в последнюю очередь. - Дубко раздражённо прошёлся по кабинету и вдруг спросил, протягивая руку в сторону Непрядова:

- Скажи-ка, Егор Степаныч, только честно: мечтаешь стать командиром лодки?

- Не только мечтаю, - отрезал Егор. - Я им стану.

Дубко не сдержал скупой улыбки, его хмурый взгляд потеплел.

- Правильно, будь им. А вот теперь поставь себя на моё место и сам поймёшь. Между нами-то, командирами... Грош нам цена, если мы не будем знать даже малейшей "невязки" в характере и склонностях каждого моряка. Каждого! И запомни: умолчание не лучший метод воспитания.

- Я виноват, что не доложил вам, - согласился Егор. - Только стоило ли Хуторнова так вот обхохатывать. Он самолюбивый, обидчивый. Можно было бы как-то иначе с ним...

- Я так не думаю. Убеждён, что матросам виднее, коль скоро догадались "врезать" Хуторнову карикатурой. Согласен, больно. А ведь и справедливо. И потом, как специалиста, его от этого не убудет. Человека бы не проморгать, - и, поглядев на часы, шумно вздохнул. - Так и есть, опять на почту опоздал. Никак не соберусь дочке телеграмму отбить. Внук у меня родился, только вот отсалютовать никак не соберусь.

- Поздравляю, товарищ командир, - сказал Егор, с пониманием улыбаясь.

Дубко в ответ кивнул, зажмурившись. Ободряюще хлопнул Непрядова ручищей по плечу и подтолкнул к выходу.

Ни одного письма в тот вечер Егор так и не написал. Нужен был, вероятно, особый настрой души, но из головы не шёл досадный случай с Хуторновым. Непрядов прибрал стол и решил пораньше завалиться в койку. Он сбросил китель, повесил на шею полотенце и отправился в умывальник.

В просторном, холодноватом помещении было безлюдно. Лишь Хуторнов лениво двигал тяжёлой шваброй по мокрому цементному полу.

Егор открыл кран и принялся плескаться, отфыркиваясь и крякая. На старшего матроса нарочно старался не глядеть и уж тем более не было охоты с ним в этот вечер разговаривать.

- А ручонки у вас, дай Боже! - вдруг сказал Хуторнов, чему-то ухмыляясь.

- Не слишком я вас? - посочувствовал Егор, яростно растирая грудь и плечи махровым полотенцем.

- Не так чтобы очень, терпимо. - Акустик перестал швабрить и распрямился; потом спросил, интригующе прищуриваясь: - Скажите, а что вы думаете вообще обо мне?

Непрядов, всё ещё не глядя на акустика, пожал плечами.

- Думаете, что я трус?! - не отставал акустик, с вызовом повышая голос.

- Совсем так не думаю.

- Почему же, - напирал Хуторнов, - разве я не дал повод?!

- Повод был, - согласился Егор. - Только из этого совсем ещё ничего не слудует. На войне, говорят, настоящая трусость бывает видна лишь во втором бою.

- Ну, так вот знайте: второго сбоя у меня не будет, - он зло стиснул черенок швабры. - Никогда!

- Да разве кто-нибудь в этом сомневается?

- Тогда зачем же эта дурацкая картинка? - губы Хуторнова дрогнули. Залепили бы выговор, месяц без берега, или там на губу...

Непрядов подошёл к Хуторнову, продолжая растираться, и пристально, с интересом поглядел на него. "Вот ведь, - подумал, - сдрейфил, конечно, а держится с форсом, на телеге не объедешь..."

- Трусом никто вас не считает, - убеждённо сказал Егор. - В подплаве трус вообще больше одного раза не погружается. Он, как крыса, не переносит отсечной проверки "на герметичность". Служить остаются нормальные парни. А слабина у вас не там, где вы думаете.

- Да?.. Тогда где?

- Какой год на флоте?

- Скоро по третьему пойдёт.

- Вот видите, а на флотскую подначку реагировать не научились. Если братцы-матросики подначивают, не всё ещё потеряно. А иначе просто презирать бы стали.

Хуторнов после таких слов оживился. Уже не такая упрямая, более мягкая усмешка скользнула на его тонких губах.

- Смеются над вами? Хорошо! И вы смейтесь, только громче других. Тогда неинтересно будет над вами хохмить, - растолковывал Егор. - Это же чугунному кнехту и то понятно.

Акустик совсем повеселел. На его узком лице проступил румянец, в хитроватых нервных глазках засветилось доверие.

- А чтобы никто вообще в вас не сомневался, - продолжал Непрядов развивать успех, - записывайтесь в секцию по боксу. Это дело для крепких парней.

- Разве есть у нас такая? - усомнился Хуторнов.

- Нет, так будет. На следующей неделе начнём тренировки. Так как же?..

- Записывайте, - акустик решительно тряхнул белобрысой, стриженной под ёжик головой.

5

И всё же к тренировкам удалось приступить не скоро. Потребовалось какое-то время, чтобы поулеглись страсти вокруг намечавшегося сокращения личного состава в армии и на флоте. В газетах замелькала цифра миллион двести тысяч. Правда, плавсостава обнародованный указ почти не затрагивал. Какие бы перемены не происходили, подлодки оставались главной ударной силой флота, его самыми вразумляющими и сильными потенциальными стрелами, хранившимися в колчанах дальних гаваней.

На кораблях служба продолжалась с прежним напряжением. Но береговой люд заволновался, особенно пожилые и в невысоких званиях, которым до полной выслуги не хватало нескольких календарных лет. Флюиды их пессимизма и грядущей неприкаянности стали порой просачиваться и в отсеки лодок.

Толик Стригалов по вечерам всё чаще теперь валялся на своей койке, вместо того чтобы идти в город. Начал рассуждать, а не лучше было бы ему, в душе человеку мирному, податься на какой-нибудь сейнер ловить салаку, или же отправиться распахивать целину. Уверял, что любой председатель колхоза был бы ему рад куда больше, чем "педант Теняев". Впрочем, разглагольствования приятеля Непрядов всерьёз не принимал. Минёр всегда ныл, когда за что-нибудь от помощника получал очередной "втык". Просто подворачивался подходящий случай отвести душу. На самом же деле ему, как и многим другим, нет жизни без флота, - без его ранних побудок, подъёма флага, торжественных построений при полном параде, штормовых дней и ночей на вахте, без срочных погружений и всплытий - да мало ли ещё без чего, что составляет суть порой проклинаемого и бесконечно дорогого отсечного царства, которого истинному подводнику ничем заменить нельзя.

Что такое это, ведомое лишь немногим избранным, отсечное царство? Да и кто эти люди, придумавшие его в утеху собственной гордыни?..

Подлодка - одно из самых великолепных и печальных творений рук человеческих. Это всегда родной, любимый дом, который может стать и собственной могилой, - чего не случается под водой?.. Подводный корабль слишком ёмкое понятие, чтобы его существо можно было бы объяснить лишь схоластически точным языком формул и цифр корабельной инженерии. Само его существование представляется извечным стремлением человечества к немыслимому пределу, находящемуся за критической расчётной точкой прочности стального корпуса. Всё здесь туго свинчено, сплетено и сварено в едином, согласно действующем организме, когда корабельные трубопроводы и электроцепи являются логическим продолжением человеческих артерий, жил и нервов. Невероятные нагрузки на прочный корпус, нечеловеческое напряжение духа и воли... Такое бывает лишь под водой.

Сколько уж раз приходили на память Егору наивные и в чём-то мудрые дедовы слова о смысле "подводного бытия" как состояния человеческого духа. Он верил им. Нет жизни в чреве корабля без людей, как нет подводника без своей подлодки в сердце. Это и в самом деле "подводная обитель", в которой месяцами затворниками живут ушедшие на глубину люди. Одна судьба на всех, как только над головой захлопывается крышка верхнего рубочного люка, и море со зловещим гулом врывается через кингстоны в цистерны плавучести. Под водой никогда нет мира, там всегда условная война, - то ли с воображаемым противником, то ли с забортным давлением, то ли с самим собой... Денно и нощно, как перед святыми иконами, бдят у действующих приборов и механизмов матросы, вершат начальственную литургию офицеры. И командир лодки, что сам Господь Бог, во всесильный разум и победоносное дарование которого они беззаветно верят. А сильна лодка не тысячами смертей, спрессованных в тротил-гексоген-алюминиевой начинке торпедных зарядов, но в крепости духа и мужестве сердец её подводного люда. Все они, святые и грешные, уходят на поединок с глубиной, чтобы над затерявшейся в российских далях деревенькой, то ли над малым городком или огромной столицей никогда бы не заволокло ядерным пеплом солнце их родины.

И размышляя так, Егор приходил к мысли, что если в самом деле стать затворником "подводной обители", не сходя на берег и целиком отдав себя во власть службы? Никогда не будет у него ни любимой, ни семьи, как у чёрного послушника, принявшего на себя добровольный обет вечного целомудрия. И тогда вполне может статься, что приобретёт он в своём самосовершенстве гораздо больше, чем потеряет. Он будет всегда спокоен, прям, кристально честен и без сожаления готов к подвигу во имя человеческого разума. Ведь столько им ещё не познано, не видено, не прочитано. Ради этого хотелось гореть не сгорая, не считать пройденные мили и никогда не останавливаться в пути.

6

Зима выдалась на редкость лютой. По-штормовому крепкие норд-весты безжалостно остужали землю и море, широкой полосой отчуждения примораживая к берегу торосистый припай. Навигация становилась делом изнурительно трудным и всё более небезопасным. День и ночь сердито гукал в гавани ледокольный буксирчик, настырно пробиваясь тупым, обшарпанным рылом форштевня к чистой воде. С его благословения корабли уходили и возвращались.

С избытком хватало Непрядову штурманских забот и тревог. Дубко не переставая твердил на вахте: "На фарватере гляди в оба, чуть зазевался и..." и для большей наглядности ударял кулаком в ладонь, - получай льдину в корпус. А что это значит? Всему экипажу позор, офицерам - вдвойне, а мне как командиру и того больше - бесчестье". Впрочем, Дубко мог бы этого не говорить: люди выкладывались на вахте до предела. Егор челноком метался по шахте верхнего рубочного люка между штурманским столиком и пеленгатором. Ему было жарко и весело, несмотря на туманную январскую стужу и тревожные гудки тифона, подававшиеся с верхнего мостика. Работа у него шла, всё получалось, как надо.

С моря Непрядов возвращался вконец измотанным и всё-таки вполне удовлетворённым каждым прожитым днём. Он ел со "зверским" аппетитом, мертвецки крепко спал. Днями с головой увязал в корабельных делах, а по вечерам волтузил в своё удовольствие кожаную грушу. Поддавшись напористому стригаловскому увещеванию, Егор всё-таки создал секцию по боксу.

Нечто вроде боксёрского ринга удалось соорудить в пустовавшем подвале казармы: из досок сколотили помост, обтянув его списанными швартовыми концами, подвесили тренировочные снаряды - мешки с набитыми в них опилками, а гонг вполне заменила надраенная до блеска корабельная рында. Желающих заниматься боксом поначалу нашлось в избытке. Но менее стойкие вскоре отсеялись, и в группе осталось девять человек. С ними Непрядов и начал по вечерам тренироваться.

Быстрее всех боксом "переболел" сам Стригалов. После первого же полученного на тренировке синяка он заявил, что бокс - дело грубое, и вообще... дуновение женских духов на танцах куда приятнее запаха мужского пота при мордобое на ринге. Непрядов не удерживал его: вольному воля...

В городе Егор появлялся не чаще, чем по необходимости зайти в магазин или парикмахерскую. На танцы его совсем не тянуло. К тому же не было особой нужды по вечерам слоняться по улицам. Да и куда здесь пойдёшь, если сам городишко настолько мал, что за какие-нибудь полчаса пересечёшь его вдоль и поперёк, познакомившись сразу со всеми достопримечательностями. Со старой кирхой, где разместился теперь кинотеатр; с городским парком и украшавшим его "пятачком", как называли открытую танцплощадку; с небольшой баней, славившейся, впрочем, отменной парилкой. И вовсе не городком казался он Егору, а скорее военным поселением, где самыми заметными аборигенами были моряки-подводники. Однако жили там ещё трудяги-рыбаки из местного рыбколхоза и корабелы с небольшого заводика, ремонтировавшего траулеры.

Однажды Егору выпала очередь заступать старшим патрульного наряда. Как раз в тот самый день разнеслась весть, что в бригаду пришла разнарядка, по которой часть офицеров и сверхсрочников подлежала увольнению в запас.За ужином в береговой кают-компании об этом только и разговору было. Никто ещё не знал, кому в скором времени предстоит навсегда расстаться с погонами, а кому и дальше ходить на лодках в моря. Штабники же хранили молчание.

С аппетитом Непрядов ел котлеты с макаронами, невольно прислушиваясь к тому, о чём судачили за соседним столиком.

- Я уж точно попадаю под указ, - уныло говорил пожилой тучный начпрод старший лейтенант Реутов. - По всем статьям в адмиралы вышел, да вот только звездочки на погонах не того фасона.

- Чего ж не учился, Михал Михалыч? - подъязвил его с ухмылочкой мичман Булдык, заведовавший топливным складом. - С дипломными корочками тебе и леший был бы не брат.

- Они вот учились, пока мы воевали, да по госпиталям валялись, начпрод кивнул в сторону Егора.

- А что тебе сильно расстраиваться? - продолжал мичман, прихлебывая чай. - И на гражданке не пропадёшь, с твоей-то завмаговской внешностью.

- Факт, не пропаду, - Реутов отпихнул от себя тарелку, перестав мучительно ковыряться в ней вилкой. - Самое многое, через год буду на своей "Волге" рулить... А здесь что имею?.. Теперь вот больно уж на душе тошно. Вроде как человеком второго сорта считают.

- Сам виноват. Сидел бы вот как я, в мичманах. И не занимал бы доходного места... Мне-то что? Я вот, к примеру, на гражданке запросто устроюсь где-нибудь на бензоколонке. Что здесь промасленным чумариком хожу, что там буду - один хрен. Я, Михал Михалыч, завсегда при деле и на хлеб с маслом заработаю.

Начпрод протяжно вздохнул, не желая продолжать разговор и погружаясь в невесёлые размышления. Молчал он минуту или две, осоловело глядя перед собой. Потом мясистые губы его задрожали от напрашивавшейся зевоты. Казалось, что ему хотелось как-то расслабиться: вытянуть под столом ноги, расстегнуть на могучем животе китель и немного вздремнуть.

Егор и сам едва сдерживал зевоту, поддаваясь усыпляющим чарам Михал Михалыча. Он глянул на часы и с сожалением убедился, что перед заступлением в наряд вздремнуть не удастся.

Почти весь субботний вечер Непрядов расхаживал по центральной улице, ловя приветствия находившихся в увольнении матросов. За ним неотступно следовали акустик Хуторнов и сигнальщик Хладов. На этот раз у патрульных не было хлопот, явные нарушители им не попадались. Лишь однажды Непрядов сделал замечание помедлившему откозырять матросу, да и то решил простить его - слишком умоляюще глядела на Егора миловидная подруга зазевавшегося моряка.

Зимний вечер невольно располагал Непрядова к приятной лирике. Ветер стих, смягчал мороз. Под ногами чуть поскрипывало. Пушистые снежинки, завивавшиеся в свете уличных фонарей, ласково ложились на Егорову шинель, на шапку. И подумал, как было бы хорошо, окажись рядом с ним Катя... Егор почувствовал, что невольно улыбается. Но уже в следующее мгновенье кольнула мысль о несбыточности этого желания. Могло статься, что дороги их разошлись теперь уже навсегда. "Если б только пожелала, нашла бы какой-нибудь повод напомнить о себе, - шепнула Егору на ухо его обида. - А так, что теперь ждать, на что надеяться?.."

Непрядов поправил ремень, который оттягивала подвешенная на лямках кобура с пистолетом, и повернул в сторону клуба. Шагавшие за ним матросы оживились, чуть сдвигая набекрень шапки и подтягивая повыше красные нарукавные повязки. Чем ближе они подходили к одноэтажному особняку с ярко освещёнными окнами, тем отчётливее слышалась музыка - радиола играла и пела всей прелестью знакомой пластинки:

Не спугни очарованье

Этих тихих вечеров,

Ведь порою и молчанье

Нам понятней всяких слов...

Вздохнув, Непрядов вспомнил такой же тихий и снежный вечер под Новый год и ещё - девушку, которая его беззаветно любила... Но всё пережитое казалось уже в далёком и безвозвратном прошлом. Егор ощущал себя напрочь оторванным от всего, что когда-то прочно занимало его мысли. И он для самоуспокоения решил, что иначе и быть не могло. Ведь жизнь продолжалась в том направлении, которое не зависело от его желаний. Другой город, другие люди. Иные дела и заботы...

Но мелодия, полная очарования прошедшых дней, всё же потревожила Егоров покой, разворошила его, как дремавший лесной муравейник. Он уже и сам был не рад, что направился к тому месту, где моряки отдыхали и развлекались и где многие наверняка счастливие его. "Впрочем, служба..." рассудил Непрядов, потянув за ручку дверь.

Мимо раздевалки, забитой пальто и шинелями, патрульные проследовали в фойе. Егор окинул взглядом просторный зал с низким, отделанным чёрным деревом потолком и громоздкими мраморными колоннами. Задержался у распахнутых дверей. Там было настолько тесно, что танцующие пары скорее топтались на месте, чем двигались в ритме быстрого фокстрота. Слышалось дружное шмыганье ног по паркету, голоса, смех. После свежего морозного воздуха Егору щекотало ноздри тугим напором табачного дыма, женских духов и поднимаемой пыли. Кривая ухмылка сама собой появилась на губах, выдавая его мнение о здешних "плясках".

Сзади кто-то бесцеремонно шлёпнул Непрядова по плечу.

- Пьяных нет, самовольщики попрятались, остальные перед вами, наидражайщий штурман, - послышался бодрый голос минёра.

Непрядов нехотя повернулся, собираясь парировать, мол, будешь возникать и блеять - заберу в комендатуру...

Толя стоял с видом самодовольного аравийского шейха, обеими руками обнимая за плечи двух симпатичных девушек. Одну из них Непрядов как-то встречал вместе со Стригаловым в городе. Невысокая, чернявая, гибкая, - она походила не то на индуску, не то на цыганку. Другую Непрядов видел впервые. Ростом она была повыше своей подруги, подороднее и как-то поярче, напоминая осанистую румяную матрёшку, которой накрывают заварной чайник.

Приятная улыбка сахарилась на её маленьких губах.

- Знакомься, - кивая в обе стороны головой, представил девушек минёр. - Это моя дорогая Шурок, а это её лучшая подруга школьных лет Нинон.

Егор любезно козырнул, надеясь этим и кончить знакомство. Но та, которую представили как Нинон, смело протянула Непрядову пухлую руку. Ничего не оставалось, как вежливо пожать её, чтобы не показаться неучтивым.

Рука девушки оказалась приятной, мягкой. Егор почувствовал смущение от направленных на него с колдовским прищуром карих глаз.

Заиграли танго, и Шурок бесцеремонно увлекла своего кавалера в зал.

Непрядов же переступил с ноги на ногу, чувствуя неловкость своего положения и виновато улыбнулся, давая понять: ничего не поделаешь, служба...

- Как жаль, Егор, что вы не танцуете, - с притворным вздохом сказала Нинон. - Мы были бы неотразимой парой.

И тогда Непрядов принял её вызов, напустив на себя, сколько мог, беспечности и отваги.

- Отчего ж нельзя? - обнадёжил он, как бы решив подурачиться. - У нас в нахимовском, помнится, давали уроки бальных танцев звёзды ленинградского балета - чему-нибудь да научили...

- А вот это... - она глазами показала на Егорову нарукавную повязку.

- Это поправимо, - небрежно отвечал Непрядов, расстегивая на шинели пуговицы. Казалось, сама судьба предоставила ему счастливый случай познакомиться с чарующе-приятной матрёшкой и глупо было бы этим не воспользоваться. Подозвав скучавшего у выхода Хуторнова, Егор сбросил ему на руки шинель и доверительно подмигнул. Акустик понимающе кивнул и показал большой палец, одобряя выбор своего лейтенанта.

Подойдя к девушке, Непрядов по-светски небрежно склонил голову.

- Сударыня, я к вашим услугам.

- Как вы галантны, - игриво отвечала Нинон, одарив улыбкой. Истинного моряка по его манерам узнают за версту. Не так ли?

- Вероятно, так, - согласился Егор, с удовольствием принимая похвалу и на свой счёт.

Они втиснулись в промежуток между танцующими.

- В тесноте да не в обиде, - изрёк Егор, по-мужски крепко держа девушку за талию.

- Сойдёт, - согласилась Нинон, невольно прижимаясь к своему партнёру. - Иначе здесь просто не бывает, привыкайте.

Музыка долго не прерывалась, и они продолжали топтаться под неё в общем ритме. У Нинон было упругое, сильное тело, ощущавшееся под тонкой материей белой блузки. И от этого прикосновения становилось приятно. Хотелось танцевать ещё и ещё, пока не кончится этот вечер и не опустеет зал.

- А вы отчаянный, - похвалила она. - И, наверное, сильный. Мне такие нравятся.

- Я же, сударыня, от вас просто без ума, - продолжал Егор в прежнем дурашливом тоне. - От вас исходит какой-то волшебный магнетизм. Уж не колдунья ли вы?

- О, ещё какая! - смеясь, отвечала Нинон. - Остерегайтесь меня.

- Полагаю, настоящее ваше имя всё-таки Нина?

При этих словах она удивлённо скривила губки.

- Чем вам не нравится Нинон? Так меня назвали мои предки.

- Редкое имя, - согласился Непрядов.

- Скорее оригинальное. Моя мама обожала Имре Кальмана, - и вдруг отчего-то шёпотом призналась: - А знаете, Егор, когда я была школьницей, то смертельно мечтала, чтобы со мной хоть разочек потанцевал бы один приезжий суворовец. Он был такой недоступный, ослепительно-сверкающий, в парадном кителе и с лампасами на брючках - прямо как маленький генерал. Вы были таким же?

- Примерно. И тоже на маленького адмирала, вероятно, был похож.

- Мой отец тоже надеялся на большие звёзды, а кончил свою военную карьеру всего лишь майором. Но он не жалеет - и бухгалтером жить можно.

- Каждому своё... Как говорит мой дед, пути Господни неисповедимы.

- Он у вас, догадываюсь, глубоко верующий?

- Как и всякий сельский батюшка.

- Да-а? Это уже интересно, - с явным удивлением протянула Нинон. - Дед священник, а его внук - морской офицер.

- Что ж тут особенного? - слегка изменив тон, отвечал Егор. - Я во многом могу с ним не соглашаться, только от этого он не перестаёт быть моим родным дедом. Он славный старик. И я люблю его.

- Кто же тогда ваш отец?

- Моряк, простой мичман. Только я почти не помню его...

- Погиб? - догадалась Нинон.

Егор смолчал.

- Проклятая война, - тихо, с состраданием произнесла девушка. - Вот потому-то и мой отец не стал генералом, что с фронта вернулся инвалидом.

Какое-то время они продолжали молча топтаться, испытывая взаимную неловкость. Затеянный разговор оказался не к месту. И Егор подумал, что эта девушка не так уж беспечна и весела, какой пыталась поначалу казаться.

- Кто же вы, если не секрет? - спросил он, вызывая на взаимную откровенность.

- Рыбачка, - бросила она с небрежностью и снова пытаясь выглядеть беспечной.

- Это в каком смысле?

- Да в каком хотите... Закончила рыбный техникум и теперь вот работаю в колхозе технологом по рыбообработке. Да и вообще, рыбные блюда предпочитаю мясным...

"Удивительно, - тотчас мелькнуло в голове у Егора, - ведь и мою мать все называли рыбачкой. Такая же вот, наверное, была: красивая, смелая... Волосы её пахли свежим ветром, а в ласковых глазах - морская синь. И не за это ли так беззаветно и сильно любил её отец?"

Вроде бы не более десяти минут вместе танцевали, а Непрядову представлялось, что знает её целую вечность. Хотелось быть рядом с ней и танцевать без конца. Однако пора и честь знать - всё же в наряде он. Выпустив из рук партнёршу, Егор поискал взглядом своих патрульных. Нашёл их у дверей. Оба терпеливо ждали, о чём-то переговариваясь.

Обернувшись, Непрядов не обнаружил около себя Нинон.

Девушка и впрямь, будто волшебница, растворилась в воздухе.

"Ну и быстроногая рыбачка! - удивлённо подумалось. - Как ветром унесло..." Искать её Непрядов не стал. Это было не в его правилах. Глянув на часы, удостоверился, что скоро сдавать повязки. Танцы заканчивались, и все начинали расходиться. Егор уже предвкушал, как вернётся в казарму, как напьётся с мороза крепкого чаю и как завалится в свою койку...

Только этим желаниям Непрядова не суждено было исполниться. Это сразу же стало ясно, как только в дверях показался капитан береговой службы, комендант местного гарнизона. Оправдываться перед ним не имело смысла...

7

Наказание последовало неотвратимо, целых пять суток гауптвахты всего за десять минут удовольствия потанцевать. Впрочем, роптать Егор мог только на самого себя.

"Теперь пойдёт головомойка, - мучительно размышлял он, лежа в камере на нарах. - И надо же так по-глупому сорваться!.. Безмозглый кобель, пень с ушами, салага..." - поносил он себя разными словами, испытывая при этом гадость самоунижения. Но заряд злости вскоре иссяк и на смену ей явилась беспробудная глухая тоска. Мысли приходили на ум одна мрачнее другой. Невыносимее всего было вообразить, что он теперь скажет командиру, какими глазами посмотрит на него. А свои подчинённые, тот же Хуторнов, в душе уж верно смеялись над лейтенантом, если даже не презирали его. Ужасал, впрочем, и не сам проступок, сколько та бесшабашная лёгкость, с какой он забыл про службу, поддавшись чарам "Нинон". "Куда же подевалась твоя железная выдержка, похотливый "монах", пижон дешёвый?.. Где твоё умение зажимать себя в кулак, если так надо?" - терзался Егор, не испытывая к себе жалости.

И всё-таки на душе теплело, как только на память приходила Нинон. Он далёк был от мысли, что безумно влюбился в неё с первого взгляда: не тот случай, когда можно потерять голову. Просто ему рядом с ней было хорошо и приятно, как во время сладкого сна, в котором всё получается само собой, без напряжения ума и воли. Перед Катей Непрядов не слишком-то считал себя виноватым. Что им теперь друг до друга, раз уж навсегда разошлись их пути! Одно лишь горькое воспоминание от несбывшейся мечты. "А что если Нинон, эта быстроногая рыбачка, появилась на горизонте неспроста, как некогда мать - в судьбе моего отца?.. Чего ж не бывает! Попробуй вот, догони её, если сможешь. И она уж тогда навеки твоя, - более земная, доступная, близкая. Не то что пышногрудая рижанка, пытавшаяся добиться своего любой ценой. И даже не та девочка, летающая в облаках славы под куполом цирка..."

Достаточно теперь у Егора было времени, чтобы раскрыться перед самим собой, перед собственной совестью. О чём только не передумал за пять бесконечно долгих, пустых и мучительных ночей. Лёжа на нарах, подолгу глядел на маленькое оконце, вырубленное в толстой стене бойницей под самым потолком. Оттуда сочился матовый свет луны. Где-то неподалёку взбрехнула собака: хрипловато и серьёзно, совсем как Шустрый, когда хотел напомнить, что ему холодно и скучно. "Как-то сейчас в Укромовке? - думалось в полудрёме. - Опять уж, верно, снегу выше колен. Та же самая луна... и Шустрый брешет... А дед, надо полагать, ещё не спит: то ли над пробирками колдует, то ли Богу молится, то ли думает о своём непутёвом внуке..."

Вспомнилось минувшее лето, когда Егор сразу же после выпуска поспешил в родное село. В душе он всё ещё надеялся встретиться там с Катей. Какое-то время полагал, что всё образуется само собой, ведь, в сущности, он ни в чём не был перед ней виноват.

С первых же минут встречи дед нарадоваться на Егора не мог. Поначалу даже растерялся и оробел, как только увидал внука в полном блеске морской офицерской формы. Когда расцеловались и немного успокоились, старик растроганно сказал:

- Глянул бы теперь хоть разочек отец на тебя. А уж как возликовали бы Оксанушка-чистая душа, да Евфросиньюшка-великомученица. Славлю Господа, что даровал мне радость узреть тебя не мальчиком, но мужем достойным.

- Может, стану, когда женюсь на ком-нибудь, - возразил Егор, а про себя подумал: "...пока же всего лишь кандидат неизвестно на чью руку".

- Может быть, значит, возмужалым, - пояснил дед. Чувствовалось, его так и подмывало пофилософствовать. Но Егор с деловым видом подхватил стоявшие у крыльца чемоданы и потащил их в дом, как бы давая понять, что разговаривать отвлечённо пока не расположен.

В тот же день к ним на самовар наведался Фёдор Иванович. Егор по такому случаю выставил прихваченную ещё в Риге бутылку марочного грузинского коньяка, открыл коробку шоколадного набора. И застолье наладилось. Старики пропустили по паре рюмок и дружно, как сговорясь, стали нахваливать Егора, будто намереваясь сосватать его.

Непрядов ждал, когда дед Фёдор наконец-то заговорит о Кате. Ведь не мог же он не вспомнить о собственной внучке, коль скоро отыскал в Егоре целую прорву мыслимых и немыслимых достоинств - чего не бывает под коньячными парами. Но тот, немного захмелев, пустился в излюбленные разговоры о пчёлах.

Не вытерпев, Егор всё-таки спросил о Кате, чем нимало удивил старика. Выяснилось, что он ровным счётом ничего не знал и ни о чём не догадывался. Неведомо ему было также, в каких краях и весях гастролировала внучка вместе с её отцом. Дед Фёдор наивно полагал, что Егору обо всём этом полагалось знать куда больше, чем ему, по его словам, старому лешему, торчавшему пнём замшелым в лесной глухомани.

Безрадостным получался отпуск, на который Непрядов прежде возлагал столько приятных надежд. Первое время даже не знал, чем себя занять. Целую неделю полосовали землю обложные дожди. Из дома Егор почти не выходил. С утра помогал деду по хозяйству, а после обеда рылся на книжных полках или валялся на диване.

Тем не менее понемногу разведрилось. Солнце поддало жару, и воздух, настоенный на пряных травах, начал прогреваться как в парной бане. И земля разомлела от избытка дарованной ей благодати. Только на душе у Егора не сделалось легче, оттого что всё кругом просветлело, воспрянуло и повеселело...

Впрочем, родная Укромовка не стала менее привлекательной с тех пор, как он видел её в последний раз, перед нынешним приездом. Всё так же хороша бывала она особенно по вечерам, когда после дневной духоты наступала исходящая теплом и покоем звонкая тишина. Издалека слышалось в ней, как разноголосо басило и брякало медными боталами возвращавшееся с выпаса стадо, как нараспев зазывали по именам своих кормилиц хозяйки и как затем ударяли в подойники тугие струи парного молока. Всё так же свершалось чудо в предзакатный час, когда садившееся за лесом солнце вдруг вспыхивало тусклым золотым пожаром в окнах крайнего на селе, самого заветного дома. К нему от дедова крыльца вела, сбегая по косогору и огибая затянутый болотной ряской пруд, протоптанная минувшими годами тропинка. Когда же деревня утопала в густых, синих, как морская глубина, сумерках и с околицы белесыми космами старой ведьмы подкрадывался туман, три знакомых оконца вновь загорались. Огоньки дрожали, весело подмигивая, как бы напоминая о прошлом и зазывая к себе по старой памяти. Только уж не было в них прежнего тепла. Оттого-то на душе у Егора становилось пусто и холодно, будто его наглухо замуровали в подземелье.

Егор сидел на крыльце, гладя по густой шерсти пристроившегося рядом Шустрого. Пёс, уткнувшись мордой в его колени, чуть повизгивал, будто понимал состояние своего молодого хозяина и по-собачьи преданно сочувствовал ему.

Из церкви вернулся дед и с кряхтеньем уселся на ступеньке рядом с Егором.

- Поговорим, внучек? - предложил он, зябко пряча руки в широких крыльях рясы.

- Давай, - согласился Егор.

Но оба какое-то время молчали, не находя подходящей темы для начала. Глядели на небо, на звёздную августовскую россыпь, ярко высвечивавшую над Укромовкой, как и сотни лет назад.

- Дед, а ты веришь в чудо? - спросил Егор, загадав на скользнувшую по небосклону звезду. - Вот просто так, по-мирски, а не по-поповски?

- Верю, - сказал дед, - только чудо едино для меня. И я не делю его, как ты, на земное и небесное. Разве чудо само по себе не есть результат вмешательства сверхестественных сил?

- О небесных чудесах только говорят. Я их, по крайней мере, никогда не видел.

- Постой, - дед протестующе поднял руку, - а разве тот факт, что я разыскал тебя в немыслимой круговерти миллиона человеческих судеб, не говорит сам за себя? Разве это не воля Святого Провидения, не суть чуда?

- Какое там чудо! Это всё вполне объяснимо с точки зрения добросовестной работы паспортного стола. Да и мало ли теперь разбросанных войной людей находят друг друга!

- И на них снизошла Божья благодать, - настаивал дед. - Останутся и такие, которым на этом свете никогда не суждено свидеться.

- Хорошо, пускай наша встреча через столько лет и впрямь выглядит явлением необычным. Только это чудо всё-таки вполне земное, потому что сотворено людьми и подчиняется земным законам, - как говорят, научно объяснимо.

- Э, внучек мой, - дед хитровато прищурился и погрозил пальцем, - а ведь сама возможность чуда совсем не нарушает установленных наукой законов, ибо чудо само по себе не предполагает изменения действий сил природы. В суть вещей и явлений происходит вмешательство новой, инородной силы. И результат получается совсем другой, чем при действии лишь природных сил. Знаешь, вот так великий Гойя создавал свои шедевры. Он подходил к весьма посредственным картинам, которые писали его ученики, делал кистью всего несколько мазков, и полотна становились во истину прекрасными... То воля Провидения, которая двигала рукой гениального мастера.

- В любом деле есть талант и есть бездарь. При чём здесь чудо, если прогресс, как всякое развитие вообще, определяется сутью единства и борьбы противоположностей. Чудеса люди творят собственными руками и потому верят в них.

- Но ты ведь не будешь отрицать, что большинство великих мужей, возвысившихся деяниями разума своего, оставались людьми глубоко, искренне верующими. Позволю себе напомнить, что полководец Суворов пел в церковном хоре... А флотоводец Нахимов, чьё имя так дорого сердцу твоему?..

- Что же Нахимов? - насторожился Егор.

- Э-э-эх... - дед удручённо потряс бородой. - Запамятовал, голубь сизый. А я ведь, помнится, как-то уж говорил тебе, что Павел Степанович, будучи капитаном фрегата "Паллада", ввёл у себя в 1851 году первую на русском флоте походную церковь.

- Простим великим их заблуждения.

- То влечение души, - уточнил дед.

- Ну да, вроде как для тебя пчёлы...

- Вот на покой скоро выйду, тогда и займусь одной лишь пасекой, примирительно пообещал дед. - Мне благочинный и замену подбирать начал.

- Давно пора, дед, - Егор обхватил старика за плечи. - Закрывай ты свою контору и давай-ка теперь вместе будем жить.

- Это как же?

- Да вот так. Назначение на лодку я уже получил. Вот только определюсь на месте, сниму хорошую комнату, и ты ко мне навсегда приедешь.

На это дед лишь сокрушённо покачал головой, давая понять, что не так всё просто...

- А пчёл везде можно разводить, - настаивал Егор, - и я тебе буду помогать.

- Может, и приеду поглядеть, как ты устроился, - посулил дед, - но только уж когда женишься и не ранее того...

Отмалчиваться уже не имело смысла, и Егор поведал деду обо всём, что у него случилось. Выговорился, и на душе будто полегчало.

Дед, как на исповеди, выслушал его с полным вниманием и не перебивая. Он ещё долго молчал, комкал рукой дремучую бороду. Видимо полагал, что обычные утешительные слова, к которым он привык, были бы сейчас не к месту. Иного рода оказалась Егорова исповедь, и отвечать на неё следовало конкретным советом.

- Ищи её, если голубица и в самом деле дорога твоему сердцу - вот и весь мой сказ.

- Но где искать? Да и зачем, если всё равно не верит...

- Захочешь, так найдёшь,

- А почему я должен искать, будто и в самом деле в чём-то виноват?! взорвался Егор. - Получается, она ухватилась за какой-то повод, чтобы отказать мне.

- Повод был серьёзный, хотя и ложный.

- Враньё это всё! Враньё...

- Она ж этого и теперь не знает...

- Значит, не хочет знать.

- Коль скоро гордыню смирить не желаешь, внук мой, - урезонивал дед, любовь твоя не глубока, уповай тогда на время - оно и рассудит вас обоих, и добавил, горько улыбаясь: - Я бы опять сказал, что все браки свершаются на небесах, только ты этому всё равно не поверил бы. Помнится, ты как-то уверял меня, что судьба каждого человека в его же собственных руках... Тогда не пойму, за чем же дело стало?

- Не так это всё просто...

- Понимаю. Так вот почему ты затеял сей разговор. Небесному чуду не веришь, а на земное не надеешься...

Егор на это ничего не ответил, но про себя твёрдо решил, что денька через два-три начнёт собираться в дорогу. Предписание лежало у него в кармане. И никто не осудит, если он явится на лодку раньше намеченного срока. Только деда разве что обидит, а от самого себя всё равно не убежит...

8

Но не пришлось Егору по собственной воле прервать отпуск, избавившись тем самым от необходимости жить воспоминаниями о прошлом. Бсе оставшееся время решил потратить на более подходящее дело.

Как только дожди окончательно иссякли и земля стала подсыхать, всё село взялось за косы. Травы после тёплых ливней вымахали по пояс, и надо было поспешить с заготовкой сена. Дед никогда не отказывался, если его просили помочь колхозу. В такую пору, когда день год кормит, большая нужда имелась в каждой паре трудовых рук. Поэтому и Егор не мог не пособить землякам. Брали сено, где только могли: в ложбинках и на взлобочках, в лощинках и на болотцах - нигде не давали остаться траве нетронутой. С кормами, как повелось, в Укромовом селище лиха не ведали.

Ещё с вечера дед, скинув рясу и засучив рукава рубахи, принялся отбивать в сарае косы: одну для себя - потяжелее и позабористее, наподобие кирасирского клинка, а другую для внука - полегче и позвонче - вроде гусарской сабельки. Егор с дедовой помощью неплохо научился пластать траву. Третье лето "авралил" на сенокосе, натирая трудовые мозоли, которыми при случае и похвастать не грех.

Поднялись в четвёртом часу, когда ночная мгла начала разбавляться предутренней синью. Наскоро перекусив, вышли из дома. Шустрый стремглав увязался за ними, по-собачьи радуясь, что его не прогоняют. Петушиные вопли достигли их слуха уже за околицей. Притяжелив плечи косами, дед с внуком шагали просторным выгоном, напрямки к лесу. Где-то в еловом урочище, километрах в пяти от Укромовки, затерялась в чащобе полянка, которую предстояло выкосить. Работы всей, по дедову разумению, дня на три, если не на неделю - как с погодой повезёт...

Дед уверенно шагал по еле приметной тропке. Могучий и сутулый, в широченной сатиновой рубахе, через распахнутый ворот которой проглядывала дарёная флотская тельняшка, он походил на отставного боцмана со старинного парусного фрегата.

Егор поеживался от сырости, стелившийся по земле туман доходил до пояса. А дед будто ничего не чувствовал. Как бы сосредоточившись в самом себе, тихонько напевал какой-то псалом.

Чтобы поддразнить его, Егор затянул "Ой, за волнами бури полными..." Так и дошли до первых деревьев, подзадоривая друг друга.

- И не надоело тебе, внучек, задирать меня? - проворчал старик не слишком сердито, скорее для порядка.

- А ты, дед, не разводи агитацию, - поддел Егор. - Уж если тебе хочется, пой по-человечески.

- А я по-каковски? Ась?

- А вот по-таковски... Ведь ничего ж всё равно не понятно. Какой-то царь Давид с его кротостью...

- Какая тогда это агитация, если ты её всё равно не понимаешь?

- Да и понимать незачем, потому что это никому не нужно.

- Но уж если люди ходят в храм Божий, значит, это кому-то необходимо.

- Вообще, косой махать куда полезнее, чем кадилом.

- Э, внук, не хлебом единым жив человек. Пища духовная нужна была ему во все времена. Молод ты ещё и горяч. Многого пока не уразумеешь. Лет через десять, иль того помене, совсем другое скажешь...

- А то и скажу, что бытие определяет сознание, - упорствовал Егор. Ты и сам всё хорошо понимаешь, только боишься в этом признаться даже самому себе. С какой же стати тогда забросил все свои церковные дела и отправился в лес?..

- На всё воля Божья.

- Не темни, дед. Не прикрывайся авторитетам своего Высокого начальника, если в тебе самом говорит голос здравого смысла. Надо - значит, всем надо.

- А разве не сам Господь на дело оно вразумил?

У Егора и на это нашёлся бы ответ, но шагавший впереди дед вдруг остановился, предостерегающе взметнув руку. Шустрый злобно зарычал, приседая на задние лапы. В нескольких шагах от них, прямо на тропке, грелась в колеблющихся солнечных пятнах крупная гадюка. Она угрожающе зашипела, нацеливаясь треугольным рыльцем в сторону незваных пришельцев, но с места не двинулась.

- Эк, не вовремя помешали мы ей, - дед покачал головой,

- Нахалка, - возмутился Егор, - даже не хочет посторониться.

- И не подумает, - подтвердил дед. - А ещё и наброситься может.

- Что она, взбесилась? - удивился Егор, на всякий случай беря наизготовку бритвой отточенную косу.

Однако дед упредил его порыв.

- Не гоже, Егорушка, Божью тварь забижать. Должна она жить да размножаться. Простим её, неразумную, и Господь нас благословит. Только два дня в августе лютуют длиннохвостые: перед зимней спячкой у них, значит, наступает брачная пора.

- Ну что ж, - великодушно согласился Егор, - если у неё здесь место свидания, то останемся джентльменами и не будем ей мешать.

И они сошли с тропки, углубляясь в заросли ольховника.

Наконец деревья расступились. Просторная лесная поляна обнажила себя во всём великолепии благоуханных трав. Солнце поднялось достаточно высоко, но роса всё ещё держалась на кинжальных лезвиях осоки, на голубых колокольчиках, на метелках иван-чая. Толстые шмели деловито гудели над лепестками цветов, порхали бабочки. Где-то в глуши еловника занялась гаданием кукушка.

Обосновались в шалаше, подкрепив его скаты свежим лапником. В стареньком солдатском сидоре, что захватили с собой, имелось все необходимое: кружки да ложки, котелок с чайником и харч на несколько дней.

Решили даром времени не терять. Дед скинул порыжелые, стоптанные кирзачи, закатал до колен штанины и взялся за косу. Для порядка вдарил несколько раз по лезвию бруском, как бы лаская ухо звоном отточенного железа, степенно перекрестился и требовательно глянул на внука. Егор послушно пристроился сбоку, приняв, как перед туром вальса, стойку в полоборота.

Косить начинали, будто заводя песню - с дедовой запевки, когда он брал фору, вырываясь вперёд метров на пять. Вот старик подал косовищем далеко вправо, отводя лезвие на предельный размах, а потом руки его разом изменили ход косы. Сверкающим сабельным жалом врезалось лезвие в гущу травы. И сочные стебли, сметённые под корень, послушно легли в валок. Ещё взмах - и снова трава, со стоном жмыхнув, опала наземь.

То не косьба началась, а будто лихая кавалерийская атака. Держа положенную дистанцию, Егор устремился за дедом. Вскоре спина стала мокрой. От мух и мошек отбою нет. Но он входил в азарт, едва не карьером поспевая за своим неутомимым дедом. Тот подвигался вперёд с такой лёгкостью, будто за плечами у него вдвое меньше прожитых лет.

В полдень выпили квасу, пожевали хлеба и снова взялись за косы. Работали в охотку, весело. С каждым взмахом взвизгивало отточенное лезвие, и трава послушно укладывалась в строчку. Прогон за прогоном прореживали на поляне высокий травостой. Обернувшись, дед подмигнул Егору и вдруг запел не по-стариковски крепким, хорошо поставленным басом:

Степь, да степь кругом,

Путь далёк лежит.

В той степи глухой,

Замерзал ямщик...

Егор подхватил, и они согласно повели рассказ о простой человеческой судьбе, так печально и трагически оборвавшейся в дороге. Лишний раз он убедился в недюжинном дедовом таланте: такой мощный, бархатисто-приятный голос, могло статься, иному оперному певцу на зависть. Впрочем, самоуверенно подумалось Егору, каких только дед не похоронил в себе мирских дарований, смолоду облачившись в поповскую рясу. Потом всё же смекнул: но поступи тот как-то иначе, и это был бы уже не его дед, а кто-то совсем чужой, к кому и сердце так не лежало бы...

Вечером они допоздна сумерничали у костерка. В котелке, всхлипывая, варилась картошка, шумел чайник. Дед, восседая на пеньке, рассказывал библейские притчи. Егор слушал их как сказки, не пытаясь на этот раз деда подначивать. Хотелось представить себя, как посулил дед, "лет через десять, иль того помене..."

Лес притих. Поляна дышала покоем и прелью подсыхавшей травы. Сама вселенная разверзлась над головой немыслимой сутью бесконечности, и звёзды, искрясь и мигая, глядели из недр её живыми глазами неведомых миров. Егор отыскал свою любимую звезду - альфу Орла, по которой ему чаще всего приходилось определяться. Она была всё такой же неброской, но достаточно отчётливой, будто впечатанной в небесную сферу специально для мореходов и влюблённых, потерявшихся в ночи.

Подумалось, что он помнит эту ночь... и эти звёзды. Когда-то давно, быть может полтысячи лет назад, он всё это уже видел глазами отрока Непряда, бодрствовавшего на поле Куликовом перед жестокой сечей с татарами. В какое-то мгновенье почудилось, что он будет всегда, что вопреки всем законам человеческого бытия никогда не иссякнут его душа и плоть. Они продлятся на миллионы звёздных лет. Ощущение собственной бесконечности длилось всего лишь несколько секунд, но было оно настолько поразительно ясным и сильным, что ему невозможно было не поверить хотя бы на мгновенье. В сознании приятно теплилось какое-то чудесное осмысление собственного разума, своего места в мироздании как необходимой частицы.

Егор уже самому себе казался большим парусным кораблём, стоявшим на стапелях и набиравшимся сил и ума-разума от земли родной, - от целительных запахов разнотравья, которые упоённо вдыхал, от журчания кристальной чистоты ручья, которое чутко улавливал, и от всего таинства лесной тишины, каким невольно завораживался.

Думалось, вот уже совсем скоро настанет его заветный час, и пойдёт он в своё плавание, продлящееся всю жизнь. Как и у всякого корабля, у него есть свой причал, своя родная гавань. Здесь его будут всегда ждать в зените грядущих побед и удач, сюда же устремится он, чтобы поправить потрёпанный штормами такелаж, залечить раны и перетерпеть судьбой уготованные невзгоды. Родная земля всегда дождётся, всегда охранит и успокоит его.

Долго ещё погода оставалась на редкость сухой, тёплой. Небо опрокинулось над лесом голубой чашей. Под ней ни облачка, ни ветерка. К великой радости Фрола Гавриловича, Егор согласился выкосить и соседнюю полянку. Так и удержал дед своего внука до конца отпуска, успокоил, как мог, его мятущуюся душу. На Балтику, к месту службы, Егор отбыл уже в первых числах сентября.

И настроение и впрямь было таким, будто он шёл под парусами в дальнее плавание, продлящееся целую жизнь.

9

Напрасно Егор Непрядов боялся встречи с Дубко, не представляя, что и как он станет говорить в своё оправдание. Когда вернулся с гауптвахты, Христофора Петровича в бригаде не оказалось. В какую даль судьбы подался разное говорили. Егор не знал, чему и верить... Одно лишь не давало покоя: уехал командир, так и не пожелав проститься со своим бесшабашным штурманом, который его напоследок подвёл.

Объясняться пришлось уже с новым командиром лодки капитаном третьего ранга Жадовым. Тот вдохновенно, со знанием дела отчитал Егора при первой же встрече. Едва не час пришлось Непрядову простоять в командирском кабинете, переминаясь с ноги на ногу и не имея возможности даже слово вставить в затянувшийся командирский монолог.

Гурий Николаевич Жадов представлялся человеком напористым и резким. Непрядовский проступок он расценил не иначе, как "рецидив демобилизационно-пораженческих настроений, ещё бытующий на флоте среди отдельных неустойчивых элементов, которые позволяют себе расслабляться..."

Егор и малейшей паузы не мог найти, пытаясь объяснить, что совсем не разделяет убеждений тех, кто помышляет о гражданке. Происходившее сокращение штатов уже заканчивалось, к тому же оно почти не затронуло подводный плавсостав. Однако нетрудно было догадаться, что у командира, по всей вероятности, произошло неприятное объяснение с минёром и тот не постеснялся изложить собственные взгляды насчёт "пошатнувшейся служебной перспективы".

- Боже, что за офицеры на этой лодке! Куда я попал? - с трагизмом в голосе восклицал командир, расхаживая по комнате. - Ваша безответственная выходка не имеет никакого оправдания. Если хотите, она лишена всякого здравого смысла, абсурдна, наконец. А это характеризует вас, лейтенант Непрядов, как человека импульсивного, не отдающего отчёт в своих поступках, склонного к авантюрным проявлениям. В море я не могу безоговорочно рассчитывать на вашу рассудительность и выдержку. Следовательно, не имею права доверять вам и как навигатору и как воспитателю подчинённых.

Егор хотел возразить, что поведение на берегу совсем ещё не характеризует его как специалиста в море, но Жадов лишь предостерегающе поднял руку, не переставая говорить:

- Это позор нашему экипажу, позор всей бригаде и вам лично позор. Я не представляю, как вы сможете глядеть в глаза своим подчинённым. Что теперь они подумают о вас?! Какой вы подаёте пример?! Безмерное легкомыслие, пустая бравада. Это же беспробудная глупость, чтобы ради первой же попавшейся юбки забыть о своей службе!

Задетый за живое, Непрядов почувствовал, как в нём всходит неудержимое желание перечить каждому сказанному против него слову. И он наверняка ввязался бы в пререкания, если бы Жадов снова не упредил его.

- Знаю, знаю, что вы скажете: цель оправдывает средства, иная юбка стоит того, чтобы из-за неё отсидеть и побольше, чем пять суток. Эка невидаль! Но где же ваша совесть офицера флота, молодого коммуниста?.. Насколько мне известно, это уже не первый случай явления вашей персоны на гауптвахте. Уж не собираетесь ли вы прослыть по этой части флотским новатором, оборудовав боевой штурманский пост в камере для временного задержания? Поздравляю, для полёта творческой мысли воистину нет границ. А что дальше?..

И снова слова у Егора примерзли на кончике языка.

- Да, да, правильно! Всё это самому себе вы уже говорили, сидя в изоляции - что искренне раскаиваетесь, что подобного никогда больше в жизни не сделаете, что вам всё-таки можно верить. На это лишь одно окажу: рассудит нас море и только море. Пока же ступайте и крепко подумайте, как вам быть дальше.

"А Дубко учинил бы разнос как-нибудь иначе", - подумал Егор, выходя из комнаты. В ушах застрял неприятно резкий, пронзительный, словно корабельная рында, голос Гурия Николаевича. Не было сомнений, что командир всё же по всем статьям прав, только не проходило желание в чём-то противоречить ему, чего Егор никогда бы не посмел даже в мыслях допустить по отношению к Дубко, которого он бесконечно уважал.

В экипаже по-разному отнеслись к непрядовскому проступку. Если помощник по-деловому коротко и строго отругал, по сути повторив не в обидной форме всё уже высказанное командиром, то Симочка лишь укоризненно покачал головой, сказав при этом: "Ну, ты и ловелас, ну и бабник... Женить тебя за такие штучки мало! Причём на злой и старой деве, чтоб она тебя как в жерновах перетёрла..." Зато Стригалов отнесся к своему другу с полным пониманием, потому что сам считал себя отчасти виноватым в Егоровых злоключениях.

Новый командир оказался человеком довольно деятельным. Поселившись в казарме рядом с матросским кубриком, он будто и дорогу на берег забыл и почти всё время находился на виду у экипажа. Вставал перед общей побудкой, бесцеремонно поднимал лейтенантов, прежде любивших "приспнуть" лишний часок, и все вместе они выбегали на физзарядку, следуя за матросами.

Что же касается аккуратности, то Жадов затмил самого помощника: одет бывал всегда как на смотрины, до предела подтянут и прям, выбрит до морозной синевы. На волевом лице печать решимости, в серых выпуклых глазах избыток энергии. Ни себе, ни другим он и минуты не давал покоя. За день выдвигал столько идей, что справиться с ними, казалось, не было никакой силы. Гурий Николаевич, как бы исподволь, в экипаже прощупывал каждого человека, определяя предел его прочности. И несдобровать было тому, кто не соответствовал его стандартам.

- Это же какой-то "перпетуум-мобиле" на двух ногах, - жаловался после очередной взбучки Непрядову минёр. Он даже по ночам сниться начал: будто привязал мне к ногам и рукам какие-то длинные верёвки и без конца дёргает за них, - и добавил с тоской: - Эх, раньше хоть Шурок снилась...

- Ты же всё равно чуть не каждый день видишь её, - заметил Непрядов, и сам "Перпетуум мобиле" не удержит тебя.

- Ну да, прям... - возразил минёр. - Забегаю ночью на пару часов как злостный самовольщик. Нет ни одного свободного вечера.

- Радуйся, что у тебя хотя бы такая привилегия осталась...

- Кто ж тебе запрещает?.. Кстати, Нинон спрашивала о тебе.

- Что же ты сказал?

- А что я мог, кроме того, что сидишь из-за неё на губе.

- Эх, быстроногая рыбачка... - только и вымолвил Егор со вздохом.

- Так и не женишься никогда. "Перпетуум-мобиле", он тебе всякую охоту враз отобьёт. Для него была бы служба, а всё прочее не имеет смысла. Это тебе не Христофор Петрович с толстовской душой и шаляпинским басом.

- Привыкнем и к Жадову, - пообещал Егор, - даже к его медному голосу, как к свисту пуль.

10

Из-за сильных штормов и сложной ледовой обстановки лодкам на несколько дней запретили выходить из базы. Воспользовавшись этим, Жадов решил потренировать корабельный боевой расчёт: приказал своей командирской свите в полном составе явиться в кабинет торпедной стрельбы после проворачивания механизмов. Сам поспешил туда сразу же после подъёма флага, чтобы лично отобрать несколько бобин магнитофонной ленты с записью различных атак. Прихватив чемоданчик со штурманским инструментом, Непрядов шагал рядом с помощником. Следом за ними, негромко переговариваясь, шли акустик Хуторнов и торпедный электрик Лаевский.

Судя по всему, Виктор Ильич был не в духе. Он зябко поёживался и молча курил.

С моря порывами задувал шквальный ветер, снежная крупчатка шрапнелью секла лицо, слепила глаза. Мороз будто клещами прихватывал за уши. Хотелось припуститься трусцой, чтобы поскорее попасть в тепло.

Протоптанная в снегу дорожка вела к одноэтажному кирпичному дому с плоской крышей, прятавшемуся в соснах. Утро было сумеречным, затяжным, и потому в окнах горел яркий свет, из печной трубы по-крейсерски горделиво валил густой дым.

С громким топотом, сбивая с шинелей перчатками снег, все четверо ввалились в прихожую. Не успели раздеться, как из соседней комнаты раздался нетерпеливый голос Гурия Николаевича:

- Боевая тревога, торпедная атака!

Сбросив шинели, корабельный боевой расчёт поторопился занять места по расписанию.

Непрядов уселся за маленький столик в углу комнаты, сбоку от торпедного автомата стрельбы. В мгновенье раскатал планшет, придавив его по краям свинцовыми грузиками, разложил штурманский инструмент. Лаевский тем временем крутил маховички аппарата, вводя в решающее устройство исходные данные для атаки. Помощник, продолжая болезненно поёживаться, "колдовал" над номограммами.

Жадов захлопал в ладони, поторапливая и требуя внимания.

- Есть цель, - как бы с ленцой и негромко доложил акустик. - Курсовой шестьдесят пять справа! Дистанция...

- Право на борт! - скомандовал Жадов. - Первый замер. Товсь... Ноль!

- Товарищ командир, рекомендую курс на сближение двести сорок, подсказал Егор.

- Вы уверены, штурман? - отозвался Жадов каким-то недовольным, жестяным голосом.

Егор на всякий случай бросил взгляд на планшет и подтвердил без тени сомнения:

- Двести сорок.

Гурий Николаевич стремительно шагнул к Непрядову и, заглянув через его плечо в планшет, скомандовал:

- Ложимся на курс двести сорок один, глубина тридцать.

Егор лишь скривил губы от такой мелочной поправки. Но его самолюбие не было ущемлено больше, чем у других. Не менее придирчиво командир проверял работу помощника и едва не висел на плечах у акустика.

Давно расчёт не помнил такой напряжённой, нервной тренировки. Атаки следовали одна за другой, все более усложняясь. Сердитыми шмелями гудели приборы. От боковой панели торпедного автомата стрельбы на Егора дышало жаром, как от раскалённой дедовой печи. Хотелось глотнуть ледяной воды, вдохнуть свежего воздуха.

Без передышки работали часа два. В соседних комнатах, где тренировались расчёты с других лодок, за это время успели дважды перекурить.

- Может, прервёмся, товарищ командир, - сдержанно напомнил Теняев после очередной команды "Аппараты, пли!"

Тотчас по комнате, как бы в подтверждение этой просьбы, прошло нетерпеливое движение, будто никто уже не сомневался в согласии командира. Только Жадов будто мимо ушей пропустил слова помощника. Он подошёл к висевшей на стене классной доске и дробно постучал по ней мелом, требуя внимания. Когда все успокоились, размашисто и чётко принялся вычерчивать схему состоявшейся атаки.

- Безобразно работали, товарищи подводники, особенно во втором случае, когда противник был обнаружен на острых курсовых углах. Неоправданно медлили, теряли драгоценные секунды, в то время как необходимо действовать более слаженно, на одном дыхании.

- И всё же ситуация не из простых, - вставил помощник. - Мне кажется, поспешность могла бы пойти только во вред.

- Ну вот, - командир широко развёл руками, словно весь честной мир призывая в свидетели, - мы не торопимся, мы абсолютно никуда не спешим, как пенсионеры во дворе на лавочке. Это не атака. - Гурий Николаевич рассерженно щёлкнул мелом по доске. - Это какие-то пещерные посиделки старых дев до Рождества Христова. Вы все должны быть моими единомышленниками, соавторами будущих побед, а не бездушными статистами, отбывающими свой номер. Торпедная атака - это концентрация воли, ума, точного расчёта при интуитивном осязании всевозможных перипетий боя, - при этих словах он выразительно посмотрел на Егора. - Надеюсь, ясно, как надо действовать?

- Не совсем, - признался Егор.

- Что именно вам не понятно, мой юный штурман?

- Вы сказали, что мы все, в том числе и юные, должны быть единомышленниками...

- Не мы все - вообще, - перебил командир, - а каждый из вас - именно моим единомышленником. Единоначалие в армии и на флоте пока что, извиняюсь, не отменено.

- Но каждый солдат, либо матрос, должен знать свой манёвр.

- Обязан знать, - уточнил Гурий Николаевич. - И в этом нельзя не согласиться с вами и с Суворовым.

- Тогда какое значение лишний градус, да и то на глаз, может иметь при сближении с кораблём-целью? Разве мои расчёты неверны?

- Интуиция, мой румяный штурман. Вот когда окажетесь на моём месте поймёте.

Когда командир положил мел и принялся стирать ветошью схему атаки, никто уже не сомневался, что на этот раз командир всё же объявит перекур. Но Жадов, будто не замечая общего желания, вновь негромко и настойчиво произнёс: "боевая тревога, торпедная атака".

Непрядов с Теняевым лишь удивлённо переглянулись. И в этот момент Хуторнов схватился за живот, скорчился со страдальческой гримасой на лице.

- Что ещё такое, акустик?! - недовольно вопросил Гурий Николаевич.

- Живот, товарищ командир, не могу...

- Ну и подводнички, - изумлённо произнёс Жадов, отпуская-таки акустика небрежным взмахом руки. - Штурман, видите ли, сомневается в ком угодно, только не в самом себе, помощник недомогает в самый неподходящий момент, акустика понос пробрал... Как воевать-то собираемся, орлы вы мои бесхвостые?

Резко повернувшись, командир подошёл к окну и возбуждённо забарабанил по стеклу пальцами.

- А если человеку действительно плохо, - попытался вступиться за акустика Егор. - Что ж ему?..

- Плохо, говорите? - ухмыльнулся командир. - А ну-ка, проверьте, штурман, - и властно показал на дверь.

С трудом Егор подавил в себе желание огрызнуться. Неприятен был сам тон, которым "Перпетуум-мобиле" позволял себе разговаривать со всеми. Непрядов нарочно медлил, давая понять, насколько нелепо проверять сидевшего в гальюне матроса. С явной неохотой поднялся и пошёл выполнять распоряжение.

Акустика Непрядов обнаружил в курилке среди толпившихся матросов. Хуторнов посмеивался, слушая какой-то анекдот. Еле сдерживаясь, Непрядов поманил его к себе.

- Знаешь, как это называется? - выдавил сквозь стиснутые зубы, как только акустик подошёл.

- Поймите ж меня, товарищ лейтенант...

- О, товарищ лейтенант вас очень хорошо понимает, - раздался за спиной у Непрядова знакомый голос.

Егор отступил на шаг, повернувшись. Командир лодки, появившийся как из-под земли, насмешливо улыбался и качал головой.

- Вот, лейтенант, к чему приводит ваше попустительство. Я же по глазам видел, что старший матрос перед всеми "ваньку валяет". Теперь вы сами убедились?

Непрядов растерянно молчал. Акустик, уставившись в окно, невинно улыбнулся.

- А вот ему, - командир ткнул пальцем в сторону акустика, - я бы, на вашем месте, товарищ лейтенант, уделил особо пристальное внимание. Ненадёжный матрос. Это же ясно было, когда он попытался самовольно покинуть аварийный отсек. По существу, струсил, а вы его покрыли, дабы не выносить сор из избы.

- Я не струсил, товарищ командир, - разом изменившись в лице, ответил акустик.

- Не убеждён, - повысил голос Жадов. - В этом и сейчас не поздно разобраться: ваши товарищи, надеюсь, дадут принципиальную оценку вашим весёленьким дивертисментам.

Только никто не торопился тотчас осудить Хуторнова, да и чего ради лезть в чужие дела. Матросы один за другим постепенно вышли из курилки, посчитав неуместным своё присутствие.

Хуторнов продолжал стоять перед командиром, дрожа от обиды и злости.

- Я не трус, - повторил он. - Я это докажу!

- Хотелось бы верить, - обнадёжил командир, чтобы окончательно не загнать матроса в угол. - Море будет всем нам и судьёй, и прокурором, и адвокатом. Его приговор, как говорится, обжалованию не подлежит. А вот за симуляцию и срыв занятий объявляю вам, товарищ старший матрос, месяц без берега.

Хуторнов молчал, уставившись взглядом под ноги.

- Не слышу! - грозно напомнил командир.

- Есть, месяц без берега, - буркнул Хуторнов, вяло распрямляясь.

Когда акустику позволено было выйти и тот направился к двери, Жадов назидательно сказал:

- Вот, Егор Степанович, к чему ведёт порочная практика сокрытия проступков. Вы простили матроса, пожалели его, а он снова подвёл вас. Разве не логично?

- Так точно, подвёл, - согласился Непрядов. - Но я бы не стал, товарищ командир, при посторонних своего матроса обвинять в трусости.

- Скажите на милость, какие мы все сердобольные, какие мы все великие психологи, знатоки человеческих душ. А случись завтра в бой идти - кто поручится, что Хуторнов не подведёт экипаж?

- Тот случай не был трусостью, - запальчиво возразил Непрядов. Обыкновенное минутное замешательство. Я же рядом находился и всё видел.

- Но и другие видели. Мичман Скогуляк, например, совсем иного мнения.

- Пусть это останется на его совести. Но разве капитан третьего ранга Дубко был не прав, когда всё же поверил Хуторнову?

- Не будем сомневаться в командирской мудрости Дубко. Однако вы отвечаете за своего подчинённого в первую голову и никто другой. Согласны?

- Само собой, - ответил Егор. - За сегодняшний проступок Хуторнова я не снимаю с себя ответственности.

- Разве только за сегодняшний? - командир с сожалением поглядел на Непрядова. - В этом и заключается ваша главная ошибка. Вы не понимаете причинной взаимосвязи поступков, не хотите считаться с объективными фактами. Не столько Хуторнов беспокоит меня, сколько вы сами, лейтенант Непрядов. Командир должен являть своим безукоризненным поведением пример для подчинённых. А вы?..

Жадов не стал договаривать, что сидение на гауптвахте не украшает командирский авторитет. Но и без того было ясно: тяжёлые времена теперь наступили для Егора.

Оба вернулись в кабинет торпедной стрельбы. Снова Жадов, будто истосковавшись по работе за несколько минут вынужденного перерыва, взвинтил темп атак.

Непрядов выкладывался в своём штурманском углу, как только мог. Хотелось делом доказать, что напрасно кому бы то ни было сомневаться в нём. Пришла злость на самого себя, вместе с ней прибыло и уверенности во всём, что он делал. Снова, как и прежде, всё у него получалось, несмотря на мелочные придирки Жадова.

Выли от изнеможения приборы, накалялись панели счётно-решающих устройств, и без промаха воображаемые торпеды поражали корабли "противника". И тогда Непрядов подумал: "А может, в чём-то прав Жадов, этот неутомимый "Перпетуум-мобиле", что заставляет всех работать на пределе возможного. В работе у каждого командира свой стиль. Верно, только так и должен в море приходить солёный вкус победы..."

11

Странные у Егора складывались отношения с "быстроногой рыбачкой". Неделями могли не встречаться друг с другом. Нинон каждый раз выдумывала какие-то неотложные дела, мешавшие ей прийти на свидание. Потом вдруг передавала через подружку-Шурочку записку, прося Непрядова непременно быть в каком-то малоприметном месте, где их никто бы не мог увидеть вдвоём.

До глубокой ночи бродили они по берегу моря, болтали о всякой всячине, и обоим было интересно друг с другом. Нинон хотелось узнать о Непрядове как можно больше. И Егор охотно рассказывал ей о себе, о том, как жил, как учился и как в моря ходил. Одной только темы не касался: словом даже не обмолвился о своих отношениях с Катей. Боясь признаться самому себе, он всё ещё что-то ждал, на что-то надеялся.

Впрочем, Нинон никогда не интересовалась, был ли Егор с кем-нибудь близко знаком до неё. Ведь и она, насколько понимал Непрядов, монахиней себя не считала. Выглядела года на три постарше, держалась свободно, даже чуть покровительственно по отношению к нему, как бы подчёркивая над ним своё женское превосходство и силу тайных чар. Именно эта разница в возрасте, в чём Егор не сомневался, как раз и служила причиной скрытности его новой подруги. В их маленьком городишке, где каждый о своём соседе знает чуточку больше, чем о самом себе, не так-то просто незамужней девушке уберечь свою репутацию. Дай только повод, а любители "почесать языки" в рыбацком посёлке всегда найдутся. Иное дело, если бы Непрядов подавал хоть какой-то повод для намерений более серьёзных, чем "прогулки при луне". Он не пытался даже намекать Нинон, что любит её, и уж совсем не помышлял жениться на ней. Не раз спрашивал себя, зачем же тогда встречается с ней и не находил определённого ответа. Просто нравилось хоть изредка видеться с приятной девушкой, принимая условия их странных отношений, как непременные правила какой-то азартной, тайной игры.

Однажды Нинон позволила проводить её до самого дома. Тихо дышала ночная майская теплынь. Где-то в прибрежном ивняке перещёлкивались соловьи. На глади залива маняще пошевеливалась проторенная луной зыбкая тропинка. Они стояли у калитки, молча прислушиваясь к разгульному соловьиному торжеству. Егору подумалось, что, наверное, так же вот, много лет назад, отец провожал до дома его будущую мать... Жила она, могло статься, в таком же доме о трёх оконцах, глядевших на море. Такая же красивая быстроногая рыбачка... О чём говорили они, о чём молчали?..

Но случилось всё же, чего он желал и смущался. Нинон прильнула к нему, крепко обхватив руками за шею, принялась целовать неистово и жадно. Потом, словно испугавшись собственной шальной отваги, в мгновенье исчезла за дверью.

Непрядов немного постоял у калитки, обалдело улыбаясь и не совсем ясно соображая, что же теперь делать. Можно было бы последовать за ней и войти в дом. Вполне могло оказаться, что дверь не заперта. Как бы подстегивая его, в крайнем оконце вспыхнул свет, занавески шевельнулись. А он всё топтался на одном месте, не зная, как поступать. Померещилось, что под ногами невесть откуда взялась до краёв наполненная водой глубокая канава, которую надо не то обойти, не то перепрыгнуть.

Одолев искушение "промочить ноги", он всё же повернулся и пошагал прочь. Тогда Егор не знал, что следующей их встрече суждено было состояться не скоро. То ли устыдившись своей нечаянной страсти, то ли проклиная Непрядова за нерешительность, Нинон долго не давала о себе знать. Егор, впрочем, и сам не искал встречи. Работы стало невпроворот.

12

Близились призовые стрельбы. Командир сам не сходил на берег, о том же и своим офицерам заказал помышлять. Третье место в бригаде, завоёванное ещё при старом командире, Жадова явно не устраивало. С неизбывной энергией он с утра до вечера устраивал корабельные смотры, авралы, учения. На замечания и разносы не скупился, под горячую руку любого наказать мог, если где-то замечал непорядок.

Егор все же притерпелся к новому начальству. Не настолько плохим оказалось его штурманское заведование, чтобы к нему можно было бы без конца придираться. В конце концов Гурий Николаевич как-то обмолвился, что в "боевой части раз" наведён должный порядок. Более терпимо стал командир относиться и к Хуторнову, особенно после того, как старший матрос блеснул мастерством на состязаниях бригадных "глухарей". Флагсвязист назвал Хуторнова в числе лучших корабельных гидроакустиков.

Труднее всего приходилось Стригалову, на которого Жадов не переставал давить, как на отстающего. Неизвестно, сколько бы так продолжалось, если бы ему ненароком не помог Непрядов...

Призовая стрельба, к которой так основательно готовился весь экипаж, состоялась в конце августа. В море вышли с рассветом. По горизонту сплошной стеной занимался пожар, в недрах которого обозначился край всходившего солнца. Оно высвечивало, будто железная заготовка, которую раскаляли на углях в кузнечном горне. Как бы не желая просыпаться, чайки изнеженно покачивались на матовой воде, с места снимались неохотно, лишь перед самым форштевнем. Отлетев немного в сторону, тяжело шлёпались на воду снова досыпать.

Проверяющим на этот раз в море пошёл сам комбриг, капитан первого ранга Казаревич. Несмотря на утреннюю прохладу, он сидел поверх ограждения рубки в одной кремовой рубашке с расстёгнутым воротником, подставив широкое плоское лицо неярким солнечным лучам. Казалось, комбриг дремал, совсем ни на кого не обращая внимания. Лишь изредка, как бы очнувшись, делал для себя пометки в записной книжке и снова погружался, как баклан на воде, в дрёму.

Но чем спокойнее казался комбриг, тем более нетерпеливым и деятельным становился командир лодки. Всем своим видом будто старался показать, как крепко держит в руках весь экипаж.

- Штурман! - вопрошал так отчётливо и громко, что вероятно на добрую милю кругом было слышно. - Сколько до точки?

- Какой точки?

- А вы до сих пор не знаете?.. Погружения, какой же еще!

- Два часа ноль девять минут.

- Сразу надо отвечать.

Егор смолчал, убеждённый, что совсем не обязан разгадывать командирские ребусы.

Комбриг достал книжку и что-то снова пометил в ней. Жадов при этом болезненно поморщился, зло глянув на штурмана. Выждав какое-то время, обратился уже к Стригалову.

- Вахтенный офицер, как на румбе?

- Двести семьдесят два.

- Рулевой? - тотчас переспросил у стоявшего за штурвалом Бахтиярова.

- На румбе двести семьдесят два, - подтвердил старшина.

Казаревич что-то подчеркнул в прежней записи.

Шли вблизи острова, и Егор, пользуясь случаем, пеленговался по маяку.

- Штурман, - сказал комбриг, поворачиваясь в сторону Егора, - почему перестали с моряками боксом заниматься? Талантов нет или пороху не хватило?

- Талантов хоть отбавляй, - ответил Непрядов, - да только времени совсем нет.

- А почему раньше было?

Егор лишь пожал плечами, намекая, не у него же об этом спрашивать надо...

- Скушновато жить стали, - сняв пилотку, комбриг провёл рукой по жиденьким белёсым волосам. - Вы не находите, командир?

- Я думаю, товарищ комбриг, служба прежде всего. Скучает лишь тот, кто ничего не делает. У нас таких нет. Нам пока что для отработки нормативов и двадцати четырех часов в сутки мало. Вот заявим о себе, тогда другое дело.

- Заявляйте, Гурий Николаевич, - согласился Казаревич. - Через два часа и ноль девять минут вам такая возможность будет предоставлена.

- Уже через час и пятьдесят пять, - поправил Непрядов.

- Ну, тем более, - развёл руками комбриг, как бы давая всем полную свободу действий.

Точно в расчётное время смолкли дизеля, захлопнулась крышка рубочного люка. Шумно испустили дух клапана вентиляции, и ворвалась забортная вода в цистерны, утяжеляя лодку многотонным бременем отрицательной плавучести.

Скользнув на рабочую глубину, подводный корабль начал входить в район поиска. Предстояло на предельной дистанции обнаружить конвой и атаковать главную цель двумя практическими торпедами. Задача вообще-то привычная, хотя и представляет каждый раз уравнение с неизвестными. Разумеется, какой-то вариант, ранее наработанный в кабинете торпедной стрельбы, мог оказаться подходящим. И всё-таки невозможно заранее предвидеть постоянно меняющийся рисунок боя. Сойдутся "противники" как в настоящей схватке, без условностей и скидок, желая каждый для себя одной лишь победы. И здесь уж кто кого: одна на всех будет радость и беда тоже одна...

Только никакой трагедии всё же не произойдёт. Исключительный случай, когда "затонувший" корабль непременно всплывёт и чудесным образом воспрянет из мёртвых "погибший" экипаж. Торжествует победитель, в надежде никогда не оказаться на месте побеждённого. И закаляется побеждённый, чтобы в следующем бою стать победителем.

Хуторнов снова показал в работе высший класс. Обнаружил конвой, как могло показаться, за пределами возможности человеческого слуха. Из динамика, включённого в центральном отсеке, вырывался сплошной треск. И непонятно, каким чудом акустику удалось засечь работу чужого гидролокатора.

- Акустик, вы не ошиблись? - на всякий случай снова позволил себе усомниться Жадов.

- Никак нет, товарищ командир. Ошибка исключается, - убеждённо, с чувством собственной правоты и непогрешимости отвечал Хуторнов. - В секторе от тридцати до сорока пяти слева наблюдаю три цели.

Лишь спустя некоторое время в динамике сквозь помехи начали прослушиваться певучие звуки ультразвуковых посылок. Теперь никто не сомневался, что это и есть конвой "противника", с которым предстояло сразиться. Корабельный боевой расчёт начал действовать.

Непрядов проложил курс на сближение с поисково-ударной группой. Впереди - форсирование противолодочного рубежа, самой опасной зоны, где лодку могли обнаружить и "потопить" гораздо раньше, чем она сможет выпустить торпеды.

Акустик сыпал пеленгами как из рога изобилия, и Егор еле успевал наносить их на планшет, определяя характер маневрирования надводных кораблей. Стало ясно, что "противник" хитрил: одна из целей перемещалась заметно медленнее других, давая понять, как тяжело ей изменять направление движения своей огромной массы. Но шумы винтов говорили совсем о другом главная цель как раз активно маневрировала.

- Вы убеждены, что это именно и есть крейсер? - вновь сомневался командир.

- Фирма веников не вяжет, - обиделся Хуторнов.

- Завяжите лучше свой язык, пока не поздно, - зловеще посоветовал Гурий Николаевич. - Повторите ещё раз!

Поглядев на Непрядова, командир строго указал пальцем на рубку гидроакустика, мол, всё ясно, как ваши подчинённые позволяют себе вольничать?.. И молча попросил взглядом у комбрига поддержки, как бы сетуя на весь свой экипаж.

Ни единый мускул не дрогнул на бесстрастном лице Казаревича. Он величаво, будто на троне восседал в кресле механика и ни во что не собирался вмешиваться. Комбриг словно нарочно прикидывался сторонним наблюдателем, вышедшим в море подышать отсечным воздухом и слегка проветриться на ходовом мостике. Казалось, Антон Григорьевич даже скучал, не представляя, чем бы себя занять, в то время как всё кругом жило, дышало и двигалось в предельном напряжении начинавшейся атаки.

"Потом всем выдаст..." - думал Непрядов, опасливо бросая временами взгляд на комбриговскую записную книжку, по которой начинал торопливо бегать карандаш.

Маневрируя ходами и курсами, меняя глубину погружения, лодка хищной рыбиной подкрадывалась к своей жертве. Она как бы нащупывала в глубине заострённым рылом форштевня единственно возможную точку залпа, откуда можно было бы наверняка пустить в дело зубы своих торпед.

Момент залпа приближался, будто девятый вал, вздымавшийся массой поступавшей с боевых постов информации. Лаевский со съехавшей на затылок пилоткой яростно крутил маховички торпедного автомата, вгоняя в его электронную утробу градусы контрольных замеров. Накалялись и выли моторами сельсины. Счётно-решающее устройство лихорадочно соображало, что следует ответить людям на мучившие их вопросы.

Отрываясь взглядом от планшета, Егор невольно поглядывал на переборку, как бы по старой дружбе спрашивая у наблюдавшей за ним глубины совета... Он по-прежнему ощущал на себе её пристальное внимание, словно до сих пор продолжал держать перед ней трудный экзамен. Недопустима была мысль хотя бы в чём-то ошибиться, сделать что-то не совсем точно. Верилось, что глубина подскажет, непременно даст знать, если он расслабится и допустит промашку надо лишь понимать и слушать её, как старую добрую учительницу, которая никогда не пожелает худа своему ученику.

- Контрольный замер, то-овсь,.. - предупредил акустика командир и после короткой паузы выпалил по-пистолетному хлёстким голосом. - Ноль!

- Семнадцать градусов! - выкрикнул из своего закутка Хуторнов.

Когда автомат, переварив проглоченный пеленг, удовлетворённо подмигнул глазком контрольной лампочки, сообщая, что всё в порядке, поправка в торпедах, командир, наконец, скомандовал в первый отсек:

- Первый и второй аппараты то-овсь!

В это время Хуторнов высунул из двери коротко стриженную, схваченную скобой наушников голову и торопливо предупредил:

- Тональность шума изменилась!

- Что значит - изменилась? - раздражённо бросил Жадов. - Цель слышите?

- Слышу, - буркнул акустик, втягиваясь обратно в рубку.

- Пли! - решительно выдал командир в переговорную трубу.

В носовом отсеке зловеще зашипело. Подлодка дважды содрогнулась, выбрасывая сжатым воздухом из чрева аппаратов торпеды. В динамике послышался свист от их заработавших винтов.

- Пеленга совпадают, - доложил бесстрастным голосом Хуторнов.

- Добро, - отозвался командир, прислушиваясь к затухавшему свисту.

- Кажется, попали, - предположил помощник, на мгновенье отрываясь от своих номограмм, которые во всё время атаки не выпускал из рук.

- Кажется - не то слово, Виктор Ильич, - назидательно придрался Жадов, скользнув на всякий случай взглядом в сторону комбрига. - Торпедная атака не терпит никакой приблизительности. Мы оперируем вполне конкретными данными и точными цифрами. А у нас при докладах целая тьма лишних слов, всякой отсебятины.

Разрядившись на Теняеве, Гурий Николаевич подошел к Непрядову. Егор потеснился, давая ему место у карты. Минуту командир вглядывался в ломаные курсы маневрировавших кораблей, нервно поигрывая взятым со стола карандашом.

Дубко в такой сложной ситуации, когда корабли ПУГа стараются стеснить лодку плотным полукольцом, наверняка спросил бы совета у своего штурмана и у помощника. Он это сделал бы, как полагал Егор, совсем не потому, что сам не мог разобраться в запутанной обстановке. Просто все они тогда действительно были единомышленниками и каждый имел право предлагать собственный вариант уклонения от "противника".

Непрядов на этот раз ничего советовать не стал, рассудив, что командир всё равно поступит по-своему, да ещё перед комбригом запросто выставит в профанах, если что-то не так. Теняев тоже не очень-то стремился при новом командире проявлять свою инициативу: отвечал, когда лишь его о чём-то спрашивали.

Неприятности начались ещё до возвращения в базу. Как только лодка, поднатужившись сжатым воздухом, опростала цистерны плавучести от балласта и всплыла в надводное положение, с торпедолова получили неутешительный семафор. Одна из двух выпущенных торпед затонула. Лёжа на грунте, она взывала стукачом о помощи. Несдобровать бы минёру после такого известия, если бы виновным за неудавшуюся атаку не оказался Непрядов. Командирский гнев пришлось им по-братски разделить поровну.

На подведении итогов выяснилось, что поразили не крейсер, а сторожевой корабль, оказавшийся за несколько секунд до залпа в створе с главной целью. За эту атаку экипаж получил невысокую оценку. Приз, казавшийся таким близким, ушёл к экипажу другой, более удачливой и счастливой лодки. В результате не удержались даже на третьем месте.

Жадов негодовал: поочерёдно устраивал каждому, кого считал виноватым, основательную головомойку. Непрядову досталось, в основном, за плохую подготовку гидроакустика, якобы не сумевшего чётко классифицировать цель.

Непрядов вступился за Хуторнова, напомнив, что перед самым залпом акустик всё-таки докладывал об изменившемся характере шума главной цели. Но это лишь ещё больше подлило масла в огонь. Командир не стал слушать никаких объяснений. Он обвинил Непрядова в желании оправдаться любым способом, вместо того чтобы признать себя виноватым.

Дальше случилось и того хуже. Хуторнов однажды вернулся из города в стельку пьяным. Как водится, его за это посадили на губу. И Непрядову в очередной раз досталось от командира - на этот раз за "полный развал" в боевой части воспитательной работы.

- Ну и житуха пошла, - жаловался Непрядов своему дружку-минёру, когда однажды вечером они остались в комнате вдвоём. - Теперь впору хоть самому напиться.

- Есть такая возможность, - обнадёжил Стригалов. - Назавтра мой Шурочек объявила нечто вроде интимных посиделок. Велено передать: Нинон тоже будут. Ну как, двинем?

- Разве наш "Перпетуум-мобиле" отпустит, - Непрядов кивнул в сторону соседней командирской комнаты. - Теперь до пенсии без берега просидим.

- Завтра суббота, отпросимся в баню.

- Ну, разве что... - сдался Егор, не утерпев перед соблазном снова встретиться с "быстроногой рыбачкой".

13

На другой день всё получилось как нельзя лучше. К командиру на несколько дней из Ленинграда приехала жена, и он сошёл на берег сразу же после обеда, оставив за себя Теняева. Виктор Ильич сжалился над сиднем сидевшими в казарме лейтенантами и обоих отпустил до утра.

Егор с Толиком прихватили маленькие чемоданчики с бельём и отправились в баню, располагавшуюся на окраине городка. Они шагали к ней наикратчайшим путём, по шпалам узкоколейки, тянувшейся мимо забора береговой базы через огромный пустырь. Зачастил мелкий дождь, предвещавший затяжную ненастную осень. Друзья, как в монашьи рясы, кутались в чёрные плащ-накидки.

- Теперь мой Скогуляк, наверное, рвёт и мечет, что его помощник домой не отпустил, - сказал Толик, семеня ногами по скользким шпалам.

- Ну и правильно сделал, - согласился Егор, придерживая полы трепыхавшего на ветру плаща. - Командир слишком уж распустил твоего мичмбна. - И нарочито сместил на последнем слове ударение, как бы подчеркнув тем самым свою неприязнь. - Как ему на берег сойти, - так запросто, и разрешения у тебя не спросит.

- Ясное дело, - Толик с сарказмом ухмыльнулся. - Он же нашему "Перпетуум-мобиле" то квартиру обоями клеит, то мотоцикл ремонтирует словом, нужным человеком стал.

- Я бы на твоём месте поприжал этого "нужного", - посоветовал Непрядов, - не в рабочее же время ему заниматься командирской бытовухой.

- Да связываться как-то неохота, - Толик остановился, закуривая; догнав размашисто шагавшего Егора, продолжал: - Ведь у кэпа Скогуляк всегда прав, а я постоянно виноват.

- А ты торпеды не топи, вредитель, - Непрядов поддел дружка локтем.

- Это ещё как поглядеть, кто вредитель! - возмутился минёр. - Ведь когда торпеды проверяли в мастерской, я находился в наряде. Это же мичман, как мне сказали, во время приёмки куда-то смылся и не уследил, что в приборном отсеке забыли поставить на лючке прокладку. Торпедушка, сердешная, нахлебалась водицы и утонула.

- Что ж ты на разборе об этом не сказал! - Егор замедлил шаг, негодующе глядя на Толика.

- А что говорить, будто Жадов и сам этого не знает: командир всегда прав, как бы он ни поступал.

- Отвратная психология, - Непрядов резко двинул по воздуху кулаком. Ты что же, и сам так собираешься поступать, когда командиром станешь?

- Во, хватил! - обиделся минёр. - Будто я хуже тебя знаю, что такое настоящий кэп. Это же... Это же эталон истинной чести, порядочности - как наш Дубко.

- И Жадов тоже наш, - горько ухмыльнулся Егор. - Куда ж от него денешься?

- Это верно, пока что - никуда. Вот я и не хочу с ним бодаться по причине разных весовых категорий.

- Не боец ты. Терпи тогда, если нравится.

- Тебе проще говорить. А у меня в ноябре на старлея срок выходит. Думаешь, начав свалку, можно запросто оправдаться?

- Правым надо быть, прежде всего, перед собственной совестью, а уж потом хоть перед каждым бревном. Лично я молчать не собираюсь. Не только за себя, но и за своих моряков всегда найдётся что сказать.

- Ты это что же, выходит, оправдываешь своего бухарика Хуторнова? Толик ехидно прищурился.

- Никакой он не бухарик, - Непрядов сердито зыркнул на дружка. - И напился-то первый раз в жизни, как-то всё по-глупому...

- Тогда посоветуй, как ему напиваться по-умному. Простоквашей, что ли?..

- Да это же он со зла, не то с обиды, - пояснил Непрядов. - А всё случилось после того, как Жадов на подведении итогов при всех назвал его трусом.

- Вот видишь, твой "глухарь" хотел насолить Жадову, а поднапакостил, в первую голову, тебе. Ты же после всего этого его защищаешь.

- Пойми ты! Акустик мой уж если в чём-то и виноват за срыв атаки, то, вероятно, не больше нас с тобой. Может, ему всё же надо было чуть раньше предупредить командира об изменившихся шумах. Но в одном убеждён: в жизни как в боксе - за применение запрещённых приёмов надо дисквалифицировать.

- Вот ты и скажи об этом комбригу, а не мне.

- Положим, комбриг всё и так знает. Ты думаешь, он тогда в отсеке зря прикидывался, что ему на всё наплевать?..

- Тебе видней. Я во время атаки в центральный как-то не захаживал... Всё больше о торпеды животом тёрся.

- Теняев намекнул, что кэпу Казаревич "врезал" как надо за все его выверты. Вот поэтому он и злой как собака ходит.

- Эх, есть всё-таки справедливость на белом свете, а уж в подплаве тем более, - взбодрился Толик.

Банька была старая, ещё довоенной постройки. В тесноватом зальчике не протолкнуться. Егор с Толиком едва "вписались" с обжигающими шайками на одной из лавок. Зато парилка оказалась на славу.

Дружки принялись поочередно "истязать" друг друга берёзовыми вениками. Жара стояла такая, что ступни жгло как на раскалённых углях, горячий воздух обжигал лёгкие. Но оба терпели, сколько могли. Когда же сделалось совсем невмоготу, они выскочили в зал и опрокинули на себя шайки с холодной водой. И тогда разом захватило дух, сердце ударило тугим набатом и зашлось сладкой истомой распаренное тело.

В предбаннике отдышались. Помечтали, хорошо бы перехватить свежего квасу, а кому-то и холодного пивка. Только буфет не работал. Посвежевшие и успокоенные они вышли на воздух, предвкушая приятный вечер, который предстояло провести в женском обществе.

Дождь не кончался. По-прежнему кругом слякоть. Но дышалось легко и свободно. Все печали будто напрочь унесло вместе с мыльной пеной. Друзья заторопились, вспомнив, что их давно ждут к накрытому столу. Укутавшись в плащ-накидки, они бодро шагали вдоль берега. Шоссе вело их к рыбацкому посёлку, дрожавшему огоньками в трёх километрах от городской окраины.

С моря наплывал густой непроглядный мрак. Но было ещё видно, как, мерцая бортовыми огнями, из гавани медленно выползало по-щучьи вытянутое тело подлодки. Изредка вспыхивал прожектор, ощупывая фосфорически ярким лучом бесновавшуюся у бортов воду. Егору вспомнилось, как неуютно и ознобко в такую непогодицу на ходовом мостике, настежь распахнутом всем ветрам. И оттого ещё сильней захотелось под крышу, к теплу домашнего очага. Пока их собственная лодка удерживалась на швартовых у пирса, можно было позволить себе выкинуть море из головы, хотя бы на один вечер. Потом оно снова позовёт к себе, как любящая мать, обнимет, как трепетная невеста, и цепко свяжет, как ревнивая жена. Таким было, есть и останется море в каждой повенчанной с ним человеческой судьбе.

Извилистая, бравшая на подъём улица посёлка угадывалась по тусклому свету редких фонарей. Дома свободно располагались на прибрежном склона, как бы нарушив привычный строй в две шеренги по команде "разойдись".

- Швартуемся, - сказал Толик, поворачивая к одному из однообразно простеньких финских особнячков.

Дверь оказалась незапертой, и они вошли без стука как давно знакомые и желанные гости, которым радушные хозяева всегда рада. В прихожей сбросили мокрые плащ-накидки, сковырнули с ботинок галоши.

Заслышав голоса и топот, выглянула Шурочка. В белом платье, в туфельках на шпильках, она выглядела принарядившейся невестой. Непрядов с удовольствием обнаружил, что и Нинон пришла. На вешалке висело её зелёное пальто с длинным чёрным шарфом. Егор нарочно медлил, причесываясь у зеркала. И в комнату вошёл последним, как бы придав своему появлению особую значимость.

Нинон стояла у окна: высокая, полногрудая, с доброй улыбкой на румяном лице.

- Суда-арыня, - с напускной любезностью протянул Егор, целуя своей даме поочередно обе руки, - тысяча извинений, что заставил вас так долго ждать.

Она погрозила пальцем, и в её выпуклых серых глазах мелькнул деланный гнев.

- Ах, как вы жестоки! Не стоит испытывать моё терпение - оно небеспредельно.

Они понимающе улыбнулись друг другу. Нинон отчего-то украдкой, будто стесняясь своей страсти, быстро и крепко сжала Егору руку, и Непрядов почувствовал, как жаром охватило его лицо. Он стушевался и не знал, что и как теперь говорить. Прежний жеманный тон и пустая болтовня казались неуместными, а к серьёзному разговору он был не готов. Да и не знал, нужен ли вообще этот разговор. Промелькнула догадка, что он пытается обмануть самого себя. И всё же обманываться было приятно, жутковато и весело, будто он собирался на полном ходу прыгать с ограждения рубки за борт...

Когда сели за стол, сомнения и неловкость прошли сами собой. Непрядов последовал за Толиком и хватил наполненную до краёв рюмку водки, оправдываясь, что по дороге сюда всё же промок и продрог. Закусывали свежей копчёной рыбой, какими-то деликатесными консервами, которые выпускал колхоз. Всё было отменно приготовлено и вкусно. После приевшегося лодочного рациона Егор насыщался обильной едой в своё удовольствие. Закусить он всегда любил.

Поддерживая общий разговор, Непрядов перебрасывался с Нинон взглядами, и оба без слов понимали друг друга. Обоим было приятно чувствовать себя слегка влюблёнными, ещё не связанными никакими взаимными обещаниями и клятвами, ожидающими, как в чудесной сказке, чего-то необыкновенного и радостного.

В компании засиделись допоздна. Танцевали под радиолу, хором пели про любовь и про море. Егору казалось, что Нинон относится к нему с каким-то нежным покровительством заботливой матери, не то старшей сестры. Она подкладывала ему на тарелку салата, доливала в фужер вина и всё время таинственно улыбалась.

Далеко за полночь веселье стало истощаться. Толик, порядком захмелев, начал клевать носом. Егор также еле сдерживал зевоту. И только девушки какое-то время продолжали за столом увлечённо болтать о своих делах.

Пришло время прощаться. Выпили "на посошок" сухого, и Непрядов отправился провожать свою подругу. Жила она неподалёку. Не прошло и пяти минут, как оказались у её дома.

Установилась какая-то неопределённость. Непрядов переминался с ноги на ногу, вздыхал. Нинон тоже молчала, вероятно ожидая, что же будет дальше, на что отважится Егор.

Но ему совсем не хотелось объясняться. Чувствовал, что это всё будет лишним. Он притомился и думал о том, как бы поскорее добраться до казармы и завалиться в койку.

- Так я, пожалуй, пошёл? - предложил он, ничуть не сомневаясь, что так и надо поступить, чтобы обоим не мучиться.

Вместо ответа она осторожно нащупала его руку и потянула за собой на крыльцо. Непрядов, не столько удивляясь, сколько отчего-то робея, всё же повиновался. Сонливость враз улетучилась, и уже совсем не хотелось в казарму.

Крадучись, осторожно ступая по скрипящим половицам, она провела его в большую тёмную комнату. Где-то у стены вздохнул и заворочался ребёнок. Егор напрягся, будто застигнутый врасплох домушник.

- Мой Славик... Это он во сне, - шёпотом успокоила она. - До утра теперь и пушками не разбудишь, - и снова потянула замешкавшегося было Непрядова за руку. Споткнувшись о порожек, он шагнул в соседнюю комнату. Вспыхнул тусклый свет ночника. Это была небольшая опрятная спальня, обставленная стильной мебелью. На стене фотографии в рамках. На столе, в вазе, поздние осенние цветы.

Не успев приглядеться, Непрядов боднул головой низко висящую люстру. Она сердито звякнула подвесками, точно негодуя на непрошеного гостя.

- Не ушибся? - вкрадчиво спросила Нинон, обвивая Непрядова за шею теплыми, мягкими руками и привлекая к себе. Он мотнул головой, давая понять, что это не столь важно. Жаркие, настойчивые губы молодой женщины скользнули по его щеке, по шее. И Егор снова повиновался ей, обречённо чувствуя, что начинает проваливаться в какую-то обольстительную и страшную бездну, откуда ему никогда уже не выбраться.

"Значит, судьба, - покорно подумалось. - Чем Нинон хуже других?.. А Славика её можно будет потом усыновить".

Усевшись на широкую тахту, они поболтали, о чём в голову взбрело.

- Хочешь коньячку? - предложила она, чувствуя его неловкость.

- Добро, - согласился он, всё дальше отступая от своего зарока - без крайней необходимости не брать в рот спиртного.

Нинон встала с тахты, зажгла люстру и на цыпочках вышла за дверь.

Егор продолжал сидеть, мучительно соображая, что с ним происходит. Взгляд его упёрся в рукав чёрной тужурки, с нашивными капитанскими шевронами, выглядывавший из приоткрытой створки платяного шкафа. И сразу же тьма самых мрачных мыслей закружила в голове. Подумалось, что и его собственная тужурка могла бы оказаться на этом же самом месте, в то время как на тахте сидел бы кто-то другой...

Нинон появилась с початой бутылкой "Энисели" и с двумя рюмками. Перехватив непрядовский взгляд, она понимающе, грустно улыбнулась. Села рядом и тихо сказала, трогая пальцами его волосы.

- Какой ты ещё зелёненький, Егорчик... Но ты мне и такой нравишься, потом добавила, понизив голос почти до шёпота. - Не бойся, за три часа, которые нам остались до рассвета, ни один сейнер из Южной Атлантики сюда не дойдёт.

- Был я там, - вздохнув, признался Непрядов. - Качало так, что душу наизнанку выворачивало.

- Если ты решительный, сильный, - с хитринкой говорила Нинон, разливая коньяк по рюмкам, - тебе любой шторм нипочём.

- Нипочём, - согласился он и с горькой усмешкой добавил, - особенно если знаешь, что кто-то ждёт тебя на берегу, что никогда не бросит, не предаст... - и предложил: - Знаешь, Нинон, давай за тех, кто в море...

- А ещё на вахте и на гауптвахте?.. - добавила она с издёвкой и вдруг взорвалась. - Да что ты знаешь обо мне! Я никогда и никого бы не предала, если бы не предавали меня. - Она с обидой и ожесточением посмотрела на Егора, будто он и в самом деле был перед ней в чём-то виноват.

Непрядов смутился, догадываясь, что невольно прикоснулся к чужой беде.

- Я жду, я всегда жду... потому что приучена ждать... - голос её задрожал. - Да что толку! Вот вернётся мой благоверный с моря - и опять по кабакам, пока всё до копейки не промотает.

Она тихонько простонала, потирая пальцами виски: - Господи, да зачем же я тебе-то все это говорю! Зачем?..

- Прости, хорошая ты моя, - с состраданием проговорил Егор, обнимая Нинон за плечи и пытаясь как-то сгладить появившееся отчуждение. - Я ж не знал и совсем не хотел...

Она грустно улыбнулась, вывёртываясь из его рук.

- Ты просто большой дурачок с душою ребёнка. Видать, не судьба...

14

Накинув свой "монаший" балахон, Егор подался за дверь. Дождь усилился. Под ногами чавкало, как в болоте. Раскисшая дорога еле угадывалась. Непрядов брёл по грязи, негодуя на непогоду и на самого себя. Поразмыслив, согласился, что он всё же больше дурак, чем ребёнок. Много бы он дал, чтобы услышать на этот счёт мнение старых своих дружков. Вадим Колбенев понял бы его сейчас и не осудил. Зато Кузьма Обрезков уж наверняка посчитал бы лопухом и чистоплюем, каких свет не видывал - он бы такой случай не упустил... И всё же Егор уверял себя, что ни о чём не жалеет. Влечение к Нинон не представлялось серьёзным, поскольку хватило сил расстаться с ней.

Осталась какая-то притуплённая досада, как от прерванного приятного сна, обещавшего необычную развязку. В памяти ещё жили сладкие мгновенья редких встреч, ощущения тепла и нежности её рук, пьянящего вкуса поцелуев. Только всё это он пережил гораздо раньше и более остро, когда по-настоящему был счастлив, с другой. Подумалось, что любимую женщину ни обмануть, ни предать нельзя, чтобы потом за это не казнить себя всю жизнь. Он все ещё любил Катю, хотя и не знал, на что надеяться... Непрядов миновал КПП, устало кивнув откозырявшему матросу. Почудилось, что тот кое о чём догадывался и потому еле сдерживал ехидную улыбку, глядя на хмурого, насквозь промокшего лейтенанта. Более везучим в такую погоду полагалось до утра оставаться под чьей-нибудь крышей...

Стараясь не шуметь, Егор осторожно пробрался в канцелярию, не спеша разделся и залез под одеяло. Уснуть никак не удавалось. За стенкой, в командирской комнате, негромко разговаривали. Однако в ночной тишине без труда угадывалось каждое слово.

"Командир зачем-то вернулся, - определил Егор, - и не лень ему среди ночи с Теняевым болтать..."

За стенкой звякнули стаканы. Кто-то крякнул.

- Нет-нет, - продолжал помощник разговор. - Я на тебя, Гур, не обижаюсь, это твоё личное дело ставить себя так, будто мы друг против друга всегда на положенной дистанции, будто наши койки четыре года в училище не стояли рядом. Как говорят, всяк по-своему с ума сходит... Если ты считаешь, что старая дружба с однокашником по твоему авторитету ударит, тем хуже для дружбы. А может, вовсе не было её? Просто так, мираж, туман, пустота. Встретились два человека и разошлись, чтобы потом в упор друг друга не видеть...

- Не стоит утрировать: что было, то было. Ещё неизвестно, как бы ты повёл себя на моём месте.

- Да уж как-нибудь иначе. Во всяком случае, не ошарашил бы отчуждённостью.

- Это в тебе, Теняй, обида разбухает, как грибница после дождя. Только я-то здесь при чём? Ведь не по своей же воле занял твоё место на командирском мостике, и ты это не хуже моего знаешь.

- Конечно знаю. Впрочем, как и то, что у каждого из нас на каждой ступеньке свой разбег. Вот только жаль, что командиром я стану скорее вопреки, чем благодаря тебе.

- Не обижайся, Теняй. Но ты ещё к этому просто не готов. Проколов у тебя в море пока что предостаточно.

- Вот она, Гур, в чём твоя беда: ты видишь эти самые проколы у кого угодно, только не у самого себя. Командирская непорочность - это страшная болезнь. Наш Христофор Петрович как-то обмолвился в том смысле, что командир лодки был бы святее Папы Римского, если бы имел привилегию не признавать свои ошибки.

- Дался вам этот Христофор Петрович! Да что его вспоминать? На гражданке он давно, "козла" с пенсионерами забивает...

- На гражданке? - удивился помощник. - Вроде бы не старый ещё. А я думал...

- Мне совсем не интересно знать, что ты думаешь. И что там думал по тому или иному поводу ваш Дубко! У меня своя метода и я буду её утверждать, чего бы это ни стоило. Да поймите же вы все, бескрылое царство: я всех вас хочу растолкать, разбудить от летаргической спячки. Только получается, что никого здесь не добудишься. Прямо скажу: не повезло мне с экипажем. Минёра ещё учить и учить надо, штурмана воспитывать - с губы не вылезает. Я уж не говорю про пьяницу-акустика. Понимаешь, не на кого положиться. Да и ты, старый товарищ, не хочешь меня понять.

- Извини, но не только я - никто тебя не понимает. Один ты ничего не добьёшься, если не заставишь людей поверить в то, во что веришь сам. Не следует разрушать того хорошего, что с таким трудом создавал наш старый командир - искренности, доброты, простых человеческих отношений в экипаже.

- Человечность, мягкосердечность, - с издёвкой подхватил Жадов. - Чего не хватает нам, так это сострадания к лентяям, разгильдяям и пьяницам. Так, что ли?!

- Нет, не так. Совсем не так. А ты попытайся, Гур, поверить тому же Стригалову или Непрядову, как им верил Дубко. Ведь право же - нормальные, толковые ребята. Не дави ты на них без нужды, и они тебе горы своротят.

- Эх, Теняй. Битый час толкуем с тобой и всё впустую. Требовал и впредь буду требовать без всякой слабины с каждого, в том числе и с себя самого. Как хотите, - я душу из всех вас повытрясу, но экипаж станет первым в бригаде. Ты-то пойми меня!

- Я то пойму. Вот жена тебя - едва ли. Столько Светка не видела тебя, а ты... посреди ночи бросил её и зачем-то притащился в казарму. Что, делать тебе нечего?..

- Не спалось, голова разболелась. Дай, думаю, пройдусь. А ноги будто сами собой понесли меня на лодку.

- Брось. Даже мне, Гур, не веришь.

- Верю, притом всегда и проверю.

- Но зачем же ночью! А впрочем, ты прав. Иного случая так вот запросто посидеть вдвоём никогда бы не представилось. Ты же никак не можешь снизойти до моего уровня, я ж пока не дотягиваюсь до твоих вершин.

- Не выдумывай барьер отчуждения. Дверь моей каюты для тебя всегда не заперта.

- Может быть... Но зато плотно притворена. Она лишь сегодня чуть приоткрылась. У меня от неё нет ключей...

- Если сам не сможешь приоткрыть дверь настолько, чтобы перешагнуть через порог, никто и никогда не поможет тебе самому стать хозяином этой заветной каюты, а не то что гостем, - промолвил Жадов, двигая стулом. - На сегодня хватит, лирическая пастораль окончена, - и добавил сухим, жёстким тоном, как бы всё возвращая на свои места. - Завтра буду к двенадцати ноль-ноль. Без меня в город никого не отпускать. Увольняющихся лично проверю. Спокойной ночи, Виктор Ильич.

- Того же и вам желаю, Гурий Николаевич, - невесело отозвался Теняев.

Было слышно, как скрипнула дверь, как в коридоре по-командирски уверенно протопали к выходу. Немного повозился помощник, укладываясь на койке. Потом всё стихло.

Непрядов долго ещё не мог переварить в голове услышанное. Он и предположить раньше не мог, что Жадов с Теняевым не только были когда-то дружками-однокашниками, но даже запросто называли друг друга по неизбывным курсантским прозвищам. Егор попытался представить себя на месте Жадова: так ли он повёл бы себя по отношению к Обрезкову или Колбеневу, окажись любой из них его подчинённым?..

Пугала сама мысль, что сладкое бремя командирской власти на самом деле может обернуться куда более тяжким грузом, чем это можно себе вообразить. Где та равнодействующая моральных, нравственных, честолюбивых и иных сил, утверждающая человека на командирском мостике? Проще простого было бы принять спокойную, рассудительную правоту Теняева, напрочь отвергнув жадовскую самосжигающую беспощадность к себе и к другим на пути к их общей цели. Только не могло быть никакой истины, не уверованной на собственном опыте. Непрядову казалось, что он иначе мыслил бы, чем Теняев, и поступал бы совсем не так, как Жадов. Но это уже было бы его собственное командирское мышление, точка отсчёта которого пока что беспорядочно блуждала в голове, не имея возможности утвердиться.

15

Снова на Балтику пожаловала зима, ещё более морозная и вьюжная, чем год назад, когда Непрядов только начинал откладывать в своей биографии пройденные подводные мили. Он сжился с экипажем, со своей штурманской боевой частью и заставил-таки Жадова поверить ему как навигатору и как толковому командиру, наладившему воспитательную работу среди подчинённых. На офицерском собрании даже сам Казаревич как-то поставил Непрядова в пример.

Егор не ждал в своей судьбе никаких особенных перемен, подчиняясь ровному течению будней, привычным выходам в холодное штормовое море и неизменным возвращениям к обледенелому пирсу. Он не задумывался над тем, как долго продлится его теперешнее состояние душевного покоя и удовлетворённости собой. Полагал, что ко всему привык, даже к бесконечному "волевому прессу", каким продолжал давить на всех командир лодки.

И всё-таки настали события, порядком встряхнувшие Непрядова, заставившие на многое в жизни взглянуть по-иному. Тот раз в море пробыли несколько суток. Ярился шторм, и лодка шла на глубине, спасая людей от изнуряющей качки. В центральном посту будто на веки-вечные утвердился сырой, туманный полумрак. Бортовое освещение пришлось почти полностью выключить, довольствуясь лишь парой тусклых плафонов да лампочками сигнализации. Продолжавшаяся наверху дикая пляска волн пока что не давала никакой надежды на скорую подзарядку аккумуляторных батарей.

Вместо Стригалова, схватившего накануне выхода ангину, пришлось взять на борт минёра с соседней лодки Ваню Шаткова. Егор сочувствовал этому верзиле с лицом добродушного кролика. Нелегко ему пришлось на новом месте. Как только Ванечка, как его запросто называли в кают-компании, заступил вахтенным в центральный, командир цепко взял его в оборот, не давая ни минуты покоя: постоянно что-то уточнял, спрашивал, чему-то наставлял, одно требовал запомнить на всю жизнь, а другое наоборот - выкинуть из головы. И флегматичный, спокойный Ванечка настолько запутался, что под конец вахты уже не соображал, что же от него хотят, помимо его прямых обязанностей вахтенного офицера. Наверняка он проклинал тот день и час, когда судьба "подбросила" его на чужую лодку, вроде бы ничем внешне не отличавшуюся в бригаде от всех прочих, но зато со своим, ни на что не похожим, жёстким укладом корабельной жизни.

Непрядов подмигивал приунывшему минёру, давая понять: "Спокойно, Ванечка, не вешай нос и держи хвост морковкой! От командирского гнева до милости, как и наоборот, не больше одного шага..."

Ночью Непрядову разрешили пару часов отдохнуть. На это время не предполагалось никакой сложной штурманской работы. Лодка по-прежнему шла на глубине постоянным курсом и неизменной скоростью. Егор сдал прокладку остававшемуся на вахте минёру, записав в ходовой журнал координаты последней точки по счислению, и отправился в отсек электромоторов. По общему убеждению, это было самым тёплым и сухим местом на всей лодке, чем-то вроде подводного филиала небесного рая. Непрядов не смел отказаться, когда Симочка предложил роскошный отдых на пробковом матрасе в его электромеханических владениях.

Блаженно позёвывая и предвкушая приятный сон в тепле, Егор миновал жилой отсек, протиснулся боком между застопоренными, давно остывшими дизелями и, надавив на задрайку, отворил выпуклую крышку лаза в соседний отсек. Ровно гудели упрятанные в трюме под паёлами гребные электромоторы, громоздившиеся над ними короба станции управления, будто деревенские печки, дышали живительным теплом. Симочкин матрас притулился в тесном закутке по левому борту. Непрядов с облегчением рухнул на него, сунув под голову свёрнутую меховую куртку. Он глубоко вздохнул, потянулся и закрыл глаза, приготовившись провалиться в бездну сновидений. Монотонный гул моторов успокаивал и постепенно растворял сознание. Чуть вибрировал корпус. Было слышно, как тугие подводные струи шершаво лизали борта и днище лодки.

За соседней переборкой неожиданно раздался хлопок и тотчас возник какой-то неясный шум. Непрядов очнулся, стараясь понять, что случилось. Ещё через несколько мгновений раздались встревоженные голоса, топот ног. Сообразив, что в соседнем отсеке творится что-то неладное, Непрядов рывком вскочил на ноги. Он бросился к закрытой двери и начал ударами ладони торопливо выбивать задрайки. Дверь вскоре поддалась, и Егор шагнул через высокий комингс в полутемень кормового отсека навстречу откуда-то хлеставшей воде. Не успел снова захлопнуть дверь, как в неё напористо полез Хуторнов.

- Ты ещё зачем?! - заорал на него Егор, стараясь выпихнуть обратно. Только матрос всё же ухитрился нырнуть ему под руку и таким способом проскочить в отсек.

Ругать настырного акустика было некогда. Егор принялся герметизировать дверь. Хуторнов тем временем вцепился в маховик аварийного клапана и стал его что есть мочи дёргать, стараясь открыть. Забившийся было с перепугу в угол отсека молодой торпедист Ворохов наконец-то пришёл в себя и начал акустику помогать. Клапан оказался закрученным на совесть и никак не хотел поддаваться. Потеряв терпение, Хуторнов даже матернулся. Наконец, застоявшийся воздух тугой волной шибанул по барабанным перепонкам. А вода тем временем продолжала прибывать, поднявшись уже выше колен. Не прошло и нескольких минут, как все трое оказались в ней уже по пояс. Подлодка начала давать дифферент на корму.

Цепляясь за трубопроводы, матросы льнули к переборке и с ужасом глядели на медленно поднимавшуюся тяжёлую воду. В мазутных пятнах, мутная, она лениво покачивала на своей отполированной поверхности разный отсечный хлам: ободранные доски, промасленную ветошь, чью-то старую ушанку.

Все трое молчали. Каждый из них уже бессилен был что-либо предпринять. Оставалось уповать на спасительное противодавление сжатого воздуха, который всё сильнее давил на уши. Вода и воздух словно грудью сшиблись, стараясь друг друга потеснить, и люди молча ожидали, чья возьмёт.

Впервые в жизни Егор так явственно осознал свою полную беспомощность, невозможность что-либо предпринять во спасение себя и других. Лишь последней искоркой надежды мелькнуло нечто крамольное для него, услышанное им ранее от деда: "Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя Твое... Да святится имя Твое..." И он ухватился за эту фразу как за спасательный круг, повторяя её снова и снова. Потому что продолжения молитвы не знал, впрочем, как не знал многое из того, чем жил его дед и все прочие предки духовного звания - вплоть до самого Непряда.

Егор уж и в мыслях не держал, что возможно какое-то чудо. Вероятно, не заслужил его. Только оно всё же случилось как бы не благодаря, а вопреки его разумению.

Забортная стихия так и не смогла одолеть. В какой-то момент силы оказались равными, и вода перестала прибывать, добравшись едва не до самых плеч.

Отплевываясь, Непрядов провел по мокрому лицу рукой. Он только теперь почувствовал леденящий душу озноб - не столько от холода, сколько от неминуемой, казалось бы, гибели, на грани которой все они только что находились. Егор понимал, что нельзя молчать, надо же двигаться, говорить, действовать. Только язык будто прилип к нёбу. Давление безжалостной рукой стиснуло голосовые связки. Пересилив собственную вяжущую омертвелость, Непрядов с трудом просипел беззаботным тоном, на какой только был способен:

- Давайте-ка, ребятишки, разберёмся, откуда водичка изволит быть.

Как бы оттаяв, зашевелился и Хуторнов.

- Ты что натворил, салага?! - набросился он вдруг на торпедиста таким же сиплым натруженным голосом. - Врезать бы тебе разок по фотографии... Какой же дурак на такой глубине открывает забортный клапан!

- А я что? - пробовал с трудом, почти шёпотом оправдаться Ворохов. Из центрального дали команду.

- Из центра-ального, - передразнил акустик. - У самого-то что на плечах: голова или задница с ушами?

- Ну, хватит базарить, - оборвал перебранку Егор, уже догадываясь, что произошло. - Ворохов, а ну давай по порядку и без эмоций.

- Значит, я стою на вахте, - начал торпедист, запахиваясь полами насквозь промокшего ватника.

- Лучше бы вместо этого в гальюне сидеть, - вставил акустик, - толку бы от тебя там было больше.

Непрядов зыркнул на Хуторнова и тот попридержал "праведную злость".

- Так вот, стою, - продолжал Ворохов, - слышу, телефон звякнул. Беру трубку. А вахтенный офицер возьми, да и прикажи: пустить помпу на прокачку из-за борта - за борт. Ему-то виднее, что делать.

"И тот гусь хорош, - подумал Непрядов о Шаткове. - Не мог тоже, бегемот упитанный, прежде на глубиномер посмотреть: конечно же магистраль забортной воды лопнула, как только этот салажонок открыл забортный клапан".

- Вот не поверите, товарищ лейтенант, - всё ещё горячился акустик. - Я как знал, ну просто ушами чувствовал, что сейчас именно в кормовом что-то произойдёт. У меня на этот отсек всегда какое-то ненормальное чутьё. По звукам в переговорке уловил, что хлещет вода.

Будто проснувшись, заверещал телефон. Егор выхватил трубку из зажимов.

- Кормовой, кормовой! - послышался встревоженный, нетерпеливый голос командира. - Вы слышите меня, кормовой?!..

- Слышу, товарищ командир, - отозвался Непрядов.

- Какого чёрта молчите? - напустился Жадов. - Сколько вас можно вызывать!

- Сигнал только пробился, - пробовал его успокоить Егор. - До этого ничего не было слышно.

- Давайте обстановку: коротко и быстро. Как люди? Сколько вас там?

- Трое, все целы. Отсек примерно на треть заполнен водой.

- Догадываюсь, что не жигулёвским пивом. Причины?

- Лопнула магистраль забортной воды.

Потом в трубке послышался голос механика Симакова:

- Как слышишь меня, старичок?

- Как Христа-Спасителя, Симочка.

- На Бога надейся, сам не плошай, - посоветовал механик. - Сколько у вас "идашек"?

- На каждого и один в запасе.

- Беречь пуще глаза. Понял? В аппарат включаться лишь в самом крайнем случае. Сколько сможете - дышите отсечным воздухом.

- Дышим и радуемся.

- Чему?

- Тому, что пока дышим...

- И дышать будем, лет эдак до ста с гаком, - заверил Симаков. - Для этого нужна самая малость. Забортный клапан перекрыть сможете?

- Постараемся, - пообещал Егор. - Только нырять придётся. Он в воде.

- Давай, старый, поторопись: иначе воду откачивать нельзя. А с меня за работу каждому по сто грамм спиртяшки.

- А за полтораста мы тут "на бис" можем все клапана перекрутить, Егор подмигнул матросам.

Они удивлённо, через силу улыбнулись ему.

- Замётано, - согласился механик. - Действуй, Егор. На вас вся надежда, - и на всякий случай напомнил: - Только аппараты не трогать. И вообще, пока лучше выкинуть их из головы.

- Выкинем, - согласился Егор; он и сам понимал, что это последняя надежда как-то продержаться и выжить, если лодка всё же всплывёт не скоро.

Непрядов сунул трубку в зажимы. Пока он переговаривался с центральным, Хуторнов решил даром времени не терять и первым нырнул к помпе. Не появлялся он минуты две. Наконец высунулся, стукнувшись макушкой о плававший аварийный брус. Матерясь, локтем отпихнул его.

- Никак, товарищ лейтенант, - с трудом выговорил, едва отдышавшись и потирая ладонью ушибленное место. - Шток, что ли, погнуло?

Непрядов стянул с себя отяжелевший китель, оставшись в таком же мокром, неприятно прилипавшем к телу свитере. Поводя плечами, до предела вобрал в себя воздух и погрузился, будто с головой уйдя в студенистое тело медузы. Цепляясь руками за громоздкую помпу, он продвинулся вдоль борта и нащупал маховик забортного клапана. Поднатужился, дёрнул за штурвальчик, но тот не поддавался. Попробовал ещё раз, пока хватало воздуха, и снова безуспешно.

Толкнувшись ногами, Непрядов всплыл. Матросы поджидали его, повиснув на переборке.

- Ворохов, не припомнишь, где тут у вас розмах? - спросил Егор, немного передохнув.

- Где-то в ящике с инструментом был. Да разве теперь найдёшь?

- Лопух, - отреагировал акустик, - такие вещи надо с закрытыми глазами находить. Чему только учили вас?

- Надо какой-нибудь рычаг, если не розмах, - сказал Непрядов. - Иначе бесполезное дело.

- Ну, я попробую поискать, - согласился торпедист.

- Уж сделай милость, - съязвил Хуторнов, - да только побыстрей.

Прежде чем окунуться, Ворохов пошевелил в воде ладонью, как бы пробуя, не слишком ли она холодна для него.

- Не беспокойся, сейчас подогрею, - хмыкнув, посулил акустик, - как в ванну залезешь, а потом я те спинку потру.

Ворохов зябко подёрнул плечами, начал шарить по левому борту, постепенно погружаясь. Возился он, как показалось, бесконечно долго и лениво, точно не веря в успех своих усилий. Когда терпение у Непрядова иссякло и он хотел было сам подключиться к поискам, торпедист обрадованно улыбнулся.

- Вот, - и показал небольшой ломик. - А больше ничего такого не нашёл.

- Вставить бы его тебе... Знаешь, куда? - продолжал злиться Хуторнов. - Сказано же: ро-озма-ах...

- Сгодится, - решил Егор. Взяв у торпедиста ломик, он нырнул к забортному клапану. Вслепую нащупал маховик, приладил к нему рычаг и навалился на него всей грудью. Жалобно скрипнув, маховик сдвинулся с мёртвой точки.

Несколько раз пришлось высовываться из воды, чтобы схватить глоток влажного, тугого воздуха, и снова принимать леденящую купель. Матросы всё время порывались хоть как-то помочь, но он гнал их от себя. Полагал, что силы у него всё же больше и потому сможет управиться быстрее. От постоянного напряжения он почти не чувствовал холода. Мозг постоянно сверлила мысль: не упустить бы из рук скользкий рычаг, ведь его в трюме потом не найдёшь. Он не знал, сколько времени ушло на эту однообразную, каторжную работу. Непрядов почти обессилел, когда маховик, наконец, вкрутился до упора. Уже не было мочи добраться до телефона и доложить в центральный. С хрипом, захлебываясь воздухом, он лишь махнул акустику рукой, разрешая доложить механику, что всё в порядке.

Счёт времени давно был потерян. Дышать становилось всё труднее. Донимал уже не столько промозглый холод, сколько недостаток кислорода. Матросы всё чаще поглядывали на спасительные аппараты ИДА, но Егор неумолимо крутил головой: ждать. И они ждали, стараясь не думать о самом страшном, что могло бы произойти вопреки всем обещаниям механика...

Наконец, где-то в трюме утробно забулькало и заурчало, как в животе у пившей коровы. Уровень воды стал медленно понижаться. По тому, как защёлкало в ушах, все с облегчением поняли, что давление в отсеке начало падать. Дифферент понемногу выравнивался. Почувствовалось движение бортовой качки. Лодка всплывала вопреки всем усилиям державшей её глубины. Только теперь Егор позволил Ворохову и Стригалову подышать кислородом из одного аппарата. Лица измученных ребят оживились. Все они смертельно устали и до костей продрогли. Набухшая одежда повисла на плечах тяжёлыми веригами. Она неприятно обволакивала тело, словно щупальца прятавшегося где-то в трюме осьминога. От крепкого забортного рассола кожу саднило, во рту ощущалась неприятная горечь.

Непрядов распорядился втугую выкрутить мокрую одежду. Но теплее всё равно не стало: зубы сами собой отбивали мелкую морзянку.

Прошло немало времени, пока разрешили отдраить дверь. В проёме показалось тревожно улыбавшееся и всё же довольное лицо механика. Всё самое страшное осталось уже позади.

16

Основательно растёртый спиртом, укутанный тремя одеялами, Непрядов снова лежал на жёстком Симочкином матрасе. Он успокоился, окончательно пришёл в себя. Начинало даже казаться, что ничего особенного не произошло, и он даже не поднимался со своего уютного места, пребывая в какой-то нескончаемо сладкой дрёме. Лишь постукивало в висках и нестерпимо жгло отходившее от окоченения тело. Мысли как-то беспорядочно цеплялись друг за друга, с трудом проворачиваясь в голове наподобие мокрого белья в стиральной машине.

Подошёл Жадов, заметно возбуждённый, если не испуганный, и всё-таки напускавший на себя прежнюю твёрдость. Кивком головы приказал докладывать. И Егор, приподнявшись на локтях, подробно рассказал, как пришлось действовать в отсеке.

Выслушав его, Жадов заключил:

- Более-менее грамотно поступали, - и тут же оговорился: - Хотя, больше "менее", чем "более". Будем считать это обычной тренировкой, максимально приближенной к боевым условиям. Потом подробно разберём и проанализируем каждый момент ваших действий. Рад сообщить, что весь экипаж, в общем и целом, неплохо справился со своими обязанностями в критической ситуации, - и добавил со значением: - Надеюсь, некоторые будут отмечены как мною, так и вышестоящим командованием. А кое-кому, естественно, придётся солоно. По всей вероятности, будем вынуждены за грубейшие промахи наказать и Шаткова и Ворохова.

- Прошу учесть, что Ворохов не струсил, - вступился за торпедиста Непрядов. - Совсем же зелёный, всего три месяца на лодке. Что с него взять? А действовал с нами на равных. Я уж не говорю о моём акустике - этот вообще ас, геройский парень.

- Повремените пока золотые звёзды раздавать, - недовольно сказал командир. - Кстати, лейтенант, а почему это ваш Хуторнов по тревоге побежал не на свой боевой пост, а туда, где ему совсем не полагалось быть. Что за анархия?!

- Но побежал он в кормовой отсек ещё до тревоги, когда никто ещё толком не сообразил, что произошло. Такое вот у него повышенное чутьё на лодку. Лично мне, товарищ командир, пришлось бы обходиться без него куда труднее.

- Хорошо, во всем разберёмся, - пообещал командир.

- И особенно в том, - уточнил Егор, - почему на месте не оказалось мичмана Скогуляка.

- А вот это уже не ваше дело, Непрядов, - вскипел командир. - Я разрешил отдыхать ему в старшинской.

- Но это ж была его смена, - упрямствовал Егор. - Не слишком ли много для него всякого рода разрешений?..

- Что таку-уе? - вытянув губы трубочкой, угрожающе протянул командир.

- Я думаю, Егор Степанович просто хотел сказать, что старший матрос Хуторнов успешно заменил мичмана Скогуляка, - произнес из-за спины Гурия Николаевича неожиданно появившийся Теняев. - Вообще-то, штурман устал, перенервничал. Пускай отдыхает. А потом поговорим обо всём более спокойно.

Обернувшись, командир бросил уничтожающий взгляд на своего помощника, словно говоря, откуда этот ещё взялся...

- Как бы на гауптвахте снова ему отдохнуть не пришлось, если не научится разговаривать со старшими в подобающем тоне, - пояснил Жадов, указывая пальцем на Непрядова. Резко повернувшись, командир вышел из отсека.

- Что, Непрядов, нервишки начинают шалить? - напустился Виктор Ильич на Егора, как только командир задраил за собой люк. - Кто дал вам право так вести себя!

- Прощу прощения, товарищ капитан-лейтенант, - отступчиво буркнул Егор. - Но разве я, по существу, не прав?

- Без вас разберутся. Понятно вам?

- Так точно, - произнёс Егор, откидываясь на подушку. - Или смею надеяться...

Помощник присел на стоявший рядом ящик с инструментом, снял шапку и резким движением распорол на куртке молнию. Немного помолчав, полюбопытствовал:

- А всё ж тяжеленько пришлось, Егор Степанович?

- Ещё как, - сознался Непрядов.

- Неприятная это штука, когда море врывается внутрь прочного корпуса. По себе знаю... И люди ведут себя в таком случае далеко не одинаково. Одни становятся твёрже корпусной стали, а другие мякнут, ломаются, как гнилые деревянные шпангоуты, - и запросто подмигнул: - Ну что, Степаныч, заглянул теперь за край бездны?..

Непрядов угрюмо кивнул.

- Значит, теперь представляешь, почём под водой фунт лиха. Оно и к лучшему. Теперь у вас нет иллюзий насчёт вот такой, вполне возможной, концовки в нашей судьбе... Всё надо постичь на собственной шкуре. Поэт сказал: "Сажайте розы в проклятую землю..." Я же говорю: "Трижды благословляйте проклятую глубину, чтобы она стала легка и желанна как воздух..."

- Да не сломался я, Виктор Ильич, - попытался успокоить его Непрядов. - И в самом деле немного устал. Больше года все ж без отпуска.

- Тогда вот что, - предложил Теняев, - пишите-ка рапорт. Я поддержу. Как раз к Новому году поспеете домой.

По возвращении в базу Непрядов медлить не стал. На другой день подал рапорт по команде с просьбой об отпуске. Никто ему в этом препятствовать не стал, тем более что лодка всё равно становилась в док на ремонт.

17

В Укромово селище Егор нагрянул в конце декабря. В полном безветрии лютовали ядрёные морозы. По ночам на дальних озёрах натужно крякал застоявшийся лёд. Истошно и жутко заходился лаем Шустрый, чуя приближавшегося к селу зверя. Утром цепочку волчьих следов можно было обнаружить у самого забора. Зато днём в небесной голубизне ослепительно играло стылое солнце, серебром высвечивая трепетавшую в воздухе изморось. Снег под ногами рассыпчато хрупал, будто корова жевала сухое сено.

Через пару дней море постепенно отпустило Егора и он снова всей душой почувствовал неповторимую прелесть родного дома. Всё так же сердито шипели и нежно вызванивали старинные часы, вкрадчиво скрипела дверь и где-то за печкой верещал всё тот же сверчок. Казалось, даже время в стенах старого дома не слишком торопилось, представляя его обитателям возможность подумать о чём-то нетленном и вечном, без чего немыслим живущий на земле человек.

К великой своей радости, Егор застал деда в полном здравии, всё таким же могучим, осанистым - года будто стороной обходили Фрола Гавриловича. Он всё так же аккуратно правил в храме службу, а в свободное время, как древний алхимик, колдовал в подвале до глубокой ночи над своими пробирками и колбами, писал "пчелиные" трактаты.

Егор любил спускаться к деду в подполье. В каменном, добротно сложенном подвале была устроена маленькая лаборатория. На полках стояли всевозможные банки да склянки с реактивами. В одном углу небольшая центрифуга, в другом - аптекарская электропечь. К подволоку подвешены пучки всевозможных трав, источавших аромат минувшего лета. Прихватив тесьмой копну седых волос и надвинув на нос очки, дед воедино сливал какие-то жидкости, взбалтывал их, подолгу разглядывал в воспалённом свете лампы. Временами он недовольно хмурился, мрачнел, то вдруг чему-то радовался и удивлённо хмыкал, качая бородой. Можно подумать, что дед только здесь и живёт по-настоящему полнокровной жизнью, не притворяясь в своём приходском благочестии перед людьми и перед самим собой.

Как-то Егор поинтересовался, чем это дед так увлечён, что даже вовремя помолиться иногда забывает. Тот с лукавым прищуром посмотрел на внука и, не говоря ни слова, дал попробовать из одной пробирки тягучей янтарной жидкости.

- Мёд как мёд, - заключил Егор, сидя на жёстком топчане около стола, за которым Фрол Гаврилович работал. - Что ж тут особенного?

- Мёд, да не тот, - таинственно произнёс дед. - Это рукотворный, а по вкусу ничем не отличается от пчелиного.

- Дед, а не колесо ли изобретаешь? - съехидничал Егор. - Искусственный мёд люди давно изобрели.

- Изобрели, - согласился дед, - Воистину искусственный, да только, не рукотворный. Ведь как делают искусственный-то мёд? Берут патоку, смешивают её с чутком натурального меда и - готово. А рукотворный, Егорушка, это совсем другое дело. Веками людей интересовала тайна природного мёда. Ты прочитай труды древних врачевателей да философов, того же Аристотеля, Гиппократа, Авиценну, Парацельса, Галена...

- Ты их всех читал? - изумился Егор.

- А как же иначе, - сказал Фрол Гаврилович скорее удивлённо, чем желая удивить внука. - Нельзя ничего сотворить разумного, полезного, не постигнув благого опыта предков. Господь лишь приоткрыл им покрывало тайн великих, а истинное познание даровал людям многие века спустя. Не могли древние знать, что совершеннейшее чудо из чудес состоит из определённых пропорций фруктозы, глюкозы, ферментов, кислот, ароматических и прочих веществ. Счастье далось мне, когда за пчёлами пошёл к местам щедрых взяток. Когда под рукой медоносные травы, нетрудно извлечь из них концентрированный нектар. Но это ещё далеко не мёд. Надо было создать нечто вроде желудочка пчелы, где бы эликсир луговых трав мог сцепиться с ферментами, - дед торжествующе показал на стоявший на столе аппарат. - Так вот он, дар Господень, на благо людей! - и тут же оговорился: - Правда, не совсем то, что хотелось бы получить. Но дело с Божьей помощью начато.

- Вот всегда так, - укоризненно проговорил Егор, заёрзав на топчане. Поступаешь как учёный-экспериментатор, а рассуждаешь как обыкновенный сельский поп. При чём здесь Бог, если "виной" всему твой человеческий разум! Ты же сам в своих опытах исходишь из диалектики развития. Но зачем-то религию пытаешься за уши притянуть к науке. Вещи-то разные и несовместимые.

- Э, не совсем, внучек, - дед возбуждённо зашмыгал валенками по гладко утрамбованному земляному полу. - Естественная наука и религия вовсе не исключают друг друга, - совсем наоборот. Это две дополняющие друг друга стороны нашего представления о мироздании. Одни лишь науки не могут определить прогресс.

- Странно, дед, - Егор вскинул руку, как бы требуя слова. - Ты же сам творишь прогресс науки, а не религии.

- Истинная религия - суть прогресса, ибо она человеколюбива до бесконечности. И веру не ищут на пути спора о фактах - вера внутри человека.

- Софистика, чистейшей воды софистика, - доказывал Егор. - Но разве не в споре, основанном на фактах, рождается истина?

- Да будет тебе, - отступчиво проворчал дед. - Ужо вот как-нибудь отвечу тебе...

Егор весело расхохотался и обнял старика. Вспомнив, что давно пора ужинать, они поднялись по крутой лестнице в кухню. В четыре руки быстро начистили чугунок картошки, поставили самовар. Стянув с себя водолазный свитер, Егор остался в тельняшке. Он драл ножом щепу и блаженно жмурился от зачинавшегося огня. На тлевших углях быстро зашлись пламенем сухие берёзовые дрова, и печь весело загудела, задышала жаром.

Вспомнилось, как неуютно и жутковато чувствовал себя в полузатопленном отсеке, какой мертвяще ледяной была вода и как хотелось обыкновенного тепла, глотка чистого воздуха. Пожалуй, в том едва не самом безвыходном положении, в каком оказался вместе с двумя матросами, он и мечтать не смел, что спустя всего неделю сможет на всё случившееся взглянуть как бы со стороны и вполне спокойно. Ждал ли он тогда смерти, боялся ли её, - да не меньше, чем все другие. Ощущение страха пришло в полную силу гораздо позже, когда опасность уже миновала и "косая" убралась за пределы прочного корпуса вместе с откачанной за борт водой. Страшнее всего было бы вообразить, что сталось бы с дедом, получи он на своего внука похоронку...

После ужина, когда в своё удовольствие они засиделись за ведёрным самоваром, Егор не вытерпел, спросил-таки деда, что он вообще думает о смерти, как о таковой, под силу ли бывает человеку пересилить собственный страх перед ней?

Дед почему-то не удивился этому, будто давно знал, что случилось с Егором. Лишь спросил, как бы уточнив на всякий случай:

- Так, значит, было?..

Вместо ответа Егор лишь вздохнул, продолжая помешивать ложечкой круто заваренный чай.

- В Святом Писании сказано: никто не знает, когда придёт его смерть. Однако её леденящее дыхание всякая Божья тварь на себе чует. На Крещенье это было... И не то, чтобы крепко спал, а так себе, дремал понемногу. Странное видение было мне, будто чёрный ангел повеял на тебя смертельным холодом... И не так, чтобы очень близко, но и не издалека... Встал я тогда перед алтарём на колена и до утра молился, пока на душе не отлегло. Видно, внял Господь молитве моей и не отнял тебя, как сына моего когда-то...

- Мистика это всё, дед, - грустно улыбнулся Егор. - Просто нам повезло. К тому же механик очень толковым парнем оказался.

- Владыка Всевышний нам судья, - уклончиво отозвался старик. - Блажен, кто верует. Тому и страх неведом. Как вифлеемская путеводная звезда, вела тебя молитва моя к порогу родного дома. И вот ты здесь, рядом со мной, чадо моё возлюбленное, вдали от бурь морских и вне железных стен обители подводных мореходов.

- Через месяц снова попаду в эту самую подводную обитель, как в дом родной, - улыбнулся Егор. - Куда ж от неё денешься! Там судьба и вся жизнь моя. Смею надеяться, что глубина всё-таки уважает меня.

Дед не то, чтобы слишком поверил, но всё же понял внука и потому окончательно успокоился.

Перед самым сном, когда Егор принялся в своей комнате стелить диван, дед позвал его. Обругав себя за старческий склероз, Фрол Гаврилович протянул новогоднюю открытку, которую ещё утром принёс почтальон. Нетрудно было вообразить, даже не читая текста, что поздравление пришло либо от Вадима, либо от Кузьмы, а то и от обоих сразу, так как оба служили в одной бригаде. Когда же Егор вгляделся в строчки, то почувствовал, как радостно колыхнулось сердце. По-девичьи ровный, аккуратный почерк принадлежал Катиной руке.

Всё время, пока Егор лихорадочно бегал глазами по строчкам, дед глядел на внука, пряча в бороде улыбку.

Погасив короткий прилив радости, Егор с грустью произнёс:

- Ну и что? Долг вежливости и не больше.

- Ты так думаешь? - возразил дед. - Зачем же тогда обратный адрес?

"И в самом деле... - задумался Егор. - Неспроста же пишет, что гастролирует в Приволжске последнюю неделю, что потом их труппу перебросят в другой город..."

Решение возникло мгновенно и неотвратимо. Он всё-таки должен был, чего бы это ни стоило, встретиться с Катей. Добрых полторы тысячи километров, разделявшие их, не имели для Непрядова никакого значения: завтра же до Пскова поездом, а там самолётом... Напрасно дед пытался уговорить его не отправляться в столь дальний путь хотя бы до Нового года. Он повздыхал, поохал, поворчал и начал-таки собирать упрямого внука в дорогу.

18

Самолёт приземлился в Приволжске утром. Рейсовым автобусом Непрядов добрался до центра города и принялся выспрашивать у прохожих, как ему пройти к цирку. Оказалось, что это совсем рядом. Но проблема была в другом. Давали последний в старом году спектакль, и все билеты по случаю школьных каникул давно распроданы. Поэтому пришлось пустить в ход всю свою "морскую находчивость", чтобы получить у моложавой администраторши контрамарку на детский утренник. Лишний раз Непрядов убедился, что в далёких от моря городах чёрная флотская форма, помноженная на личное обаяние и лихой корабельный трёп, действовали неотразимо. Не прошло и часа, как самолёт приземлился, а он сидел уже сбоку от директорской ложи на приставном стуле. В ушах всё ещё стоял заунывный, нудный гул моторов.

Огромный зал был переполнен. Безудержно и весело щебетала ребятня, разноголосо переговаривались оркестровые инструменты. Крытая красным ковром арена высвечивала боковыми софитами, в то время как бездна купола тонула во мраке.

Вот загремел энергичный марш, прожекторы взорвались морем света. Начался стремительный "парад-алле". В какие-то секунды арену заполнило столько танцующих, бегающих, прыгающих людей в пёстрых костюмах, что ничего нельзя было разобрать. Как ни старался Егор, Катю он так и не заметил. Так же мгновенно, как и начался, парад прекратился. Свет погас, и в полной темноте артисты покинули арену.

Непрядов пребывал в каком-то непонятном, воспалённо-нервном состоянии, точно у него начался сильный простудный жар. Происходившее на арене действо казалось не только без меры затянутым, но и лишним, абсолютно не нужным ему. Жонглёры с булавами, силачи с гирями, клоуны с простодушными минами на неподвижных лицах - все они будто потешались над Егором, наперёд зная, ради чего он рванул очертя голову за полторы тысячи километров, да ещё в самый канун Нового года, когда всякому нормальному человеку полагалось бы оставаться у очага родного дома.

Ведущий объявил, что выступает группа воздушных гимнастов под руководством заслуженного артиста республики Тимофея Плетнёва. Зал затих. Егор насторожился.

Выскочили знакомые ребята в белых, усыпанных блёстками трико - все шестеро, как прошлый раз в Риге. Вот и сам Тимофей Фёдорович вышел следом, срывая аплодисменты: медлительный, надменный, кряжистый. Среди своей блиставшей свиты он выделялся величавыми манерами всевластного хана. Но не было среди них Кати. Вместо неё вышла совсем другая, незнакомая девушка. И тьма самых мрачных догадок с новой силой заполнила Егорово воображение. Он готов был сорваться с места и бежать неизвестно куда и зачем, лишь бы не бездействовать, лишь бы хоть что-то узнать о любимой.

Как только представление закончилось, ноги сами собой понесли Непрядова за кулисы. Назвавшись для верности приезжим родственником артиста Плетнёва, он кое-как уговорил неприступную вахтёршу пропустить его в запретное царство служебных помещений. Волнуясь и заставляя себя не слишком торопиться, Егор начал огибать арену длинным внутренним коридором в тайной надежде, как бы невзначай, встретиться с Катей. На задворках манежа, где вдоль стен живописным хламом громоздился реквизит и удушливо пахло от клеток зверьём, само представление о цирке, как о вечном празднике, делалось более приземлённым, будничным. Непрядов видел возбуждённых своей работой, порядком уставших людей. Одни жадно перекуривали, не успев ещё снять униформу. Другие, облачившись в махровые халаты, спешили с полотенцами на потных шеях в душ. Иные успели уже переодеться и привести себя в полный порядок, соответствующий новогоднему настроению. На флотского лейтенанта взирали с любопытством и недоумением, как бы вопрошая, что ему здесь надо, заблудился, что ли?..

Меньше всего Непрядову хотелось бы повстречаться с Тимофеем Фёдоровичем или с кем-нибудь из его ребят. Как на зло, на пути оказался Серж. "Пешком не обойти и на телеге не объехать... - с раздражением заметил, глядя на приближавшегося белокурого, статного парня в спортивном костюме. Что угодно Егор готов был предположить, только не растерянную, какую-то горькую улыбку, с которой встретил его Серж.

- Что с Катей? - вместо приветствия, лишь слегка кивнув, спросил Непрядов.

- Ничего страшного, - так же кивая, успокоил его Серж, - слегка потянула сухожилие на правой руке. Пока запретили работать на манеже.

- Извини, что между нами прошлый раз так получилось, - как бы невзначай, благодушно припомнил Непрядов. - Вполне могли бы найти общий язык.

- Смотря в чём, - уклончиво ответил парень. - Но ссориться и уж тем более драться нам совсем было необязательно. Ничего этим друг другу не доказали...

- Твоя правда, Серж, - согласился Егор. - И пять суток на губе я отсидел вполне справедливо.

- Да какой я тебе Серж! - сказал он, будто досадуя не столько на некстати появившегося Егора, сколько на самого себя. - Вечно у нас на манеже: что ни Гришка - то Гастон, что ни Тришка - то Теодор. Будто, называйся мы по-русски, люди перестанут в цирк ходить. По-нормальному я Сергей, - и вдруг твёрдо, глядя в упор, спросил, не то упрекнул: - Скажи, Егор, ну зачем ты приехал! Кто тебя звал?..

- Да уж звали, - так же твёрдо ответил Непрядов. - Разве ты сомневался, что я однажды приеду?

- Догадывался. Только не думал, что так скоро...

- В таких случаях говорят: промедление смерти подобно.

- Возможно, - согласился Сергей, как-то сразу помрачнев, сникнув. Сначала я надеялся, что Катя забудет тебя, но потом понял: это далеко не так. Навязчивым быть не хочу и не умею. Выпросить у женщины любовь нельзя, её можно лишь добиться, если повезёт... Мне пока этого не удалось. Но не думай, что я сдамся... Я подожду.

- Чего же именно, любви?

- Понимания. Манеж это необычный мир. Там всякие случаются чудеса...

"Блажен, кто верует, как рассудил бы дед..." - заметил про себя Непрядов и спросил: - Подскажи, где найти её.

- Двадцать шестая костюмерная, там и живет пока, - после некоторого колебания сообщил Сергей и пояснил. - Мест на всех в гостинице не хватало, вот и рассовали кого куда.

Нужную комнату Непрядов отыскал на втором этаже. У одностворчатой, пахнувшей свежей краской двери немного помедлил, словно всё ещё сомневаясь, так ли он поступает. Потом решительно постучал и, не дожидаясь ответа, потянул за ручку.

Катя сидела за столиком перед гримёрным зеркалом и читала какую-то книжку. В комнате было свежо, и она куталась в большой пуховый платок, верно, бабкин подарок. Егор возник так внезапно, что девушка растерялась. Она смотрела на Непрядова огромными, испуганно округлёнными глазищами, будто не понимая, что происходит, как "Он" мог оказаться здесь...

Запал решительности у Непрядова иссяк, и он, сделав несколько трудных шагов, остановился посреди комнаты. Надо было как-то объяснить своё появление. Он же ничего лучшего не нашёл, как вымученно улыбнуться и развести руками: прошу любить и жаловать, приехал...

Дальше всё произошло, как Непрядов и подумать не смел. Девушка бросилась к нему и прильнула, горячо обняв. Снова Егор почувствовал пьянящую близость сильного, упругого тела своей любимой. Подумалось, теперь он уж ни за что не выпустит её из своих рук, теперь им обоим уже ничего не страшно.

Они сидели на узком диванчике и возбуждённо говорили, перебивая друг друга, стараясь высказаться в самом главном, что послужило причиной столь долгой размолвки. Егор осторожно держал в ладонях Катину руку, словно хрупкую ёлочную игрушку, которая от неосторожного обращения могла бы разлететься на множество крохотных зеркал. Ничего на свете не было теперь милее этой маленькой, туго стянутой бинтом руки.

- Ты знаешь, я как-то чувствовала, что твоя Лера всё мне наврала, говорила Катя, счастливо глядя Непрядову в глаза.

- Эх ты, куколка моя, - нежно укорял Егор, - а ведь поверила не мне, а ей.

- Теперь это не важно. Я всё равно тебя не забыла, что бы там между вами ни было.

- Ну и Лерочка, - сокрушённо покачал головой Непрядов, как бы заново переживая случившееся. - Надо же такое выдумать: полтора года невесть какому ребёнку. Добро бы хоть повод ей дал, так нет же! Сто лет живи и до самой смерти не уразумеешь зигзагов женской логики.

- У нас у всех были какие-то немыслимые зигзаги... будто в пропасть. Вот так бывает во сне, когда однажды отрываешься от трапеции и чувствуешь, что не вписываешься в траекторию полёта, проваливаешься в какую-то страшную бездну и уже не надеешься ни на лонжу, ни на ловитора...

- Чего не бывает во сне, - рассудил Егор, - а наяву всегда должна быть надёжная страховка. Иначе нельзя. Если ты не против, я стану твоим лонжевым и ловитором.

- Не может быть! - изумилась Катя. - Ты собираешься работать в цирке?

- Зачем в цирке? - таинственно усмехнулся Непрядов. - Мне и на флоте совсем неплохо, - он медлил, морща лоб и напрягаясь, как бы отгоняя последние мучившие его сомнения; наконец, решился. - Итак, лейтенант Непрядов к исполнению обязанностей лонжевого готов. Как говорится в старинных романах: сударыня, прошу вашей руки.

Катя, опустив ресницы и заливаясь густым румянцем, долго не отвечала. Непрядов не торопил её, изо всех сил стараясь казаться невозмутимым и твёрдым. Совсем не хотелось навязывать свою волю, умолять или требовать её согласия. Он просто ждал, надеясь на удачу...

- Не знаю, как у нас всё получится, - тихо призналась она вместо ответа. - Ведь мы сможем видеться не часто: я никогда не брошу цирк.

- Вот и хорошо, - с готовностью принял Непрядов. - Но быть всю жизнь вместе - совсем ещё не значит, что никогда не расставаться. Нас теперь двое! Чего ж бояться?

- Папа, как всегда, будет против, - Катя вздохнула.

- Не станет же он тебя на ключ запирать и церберов к дверям ставить?

- Станет, - убеждённо возразила она, - если только узнает обо всём.

Егор не смутился. Упрямство Тимофея Фёдоровича уже не имело особого значения. Пришла пора действовать без промедления. Рано утром решено было бежать в Укромово селище и уж там, как полагается, оформить все формальности в сельсовете. Катино недельное отлучение от арены оказалось как нельзя кстати, и глупо было бы этим не воспользоваться. К тому же в номере её неплохо замещала Виолетта Кручинб, довольно способная воздушная гимнастка, которую Непрядов видел на манеже.

Как выяснилось, даже Тимофей Фёдорович не мог им помешать. Сразу же после представления он отправился справлять Новый год в какую-то компанию, пообещав вернуться на другой день к вечеру.

Непрядов снова почувствовал себя полным хозяином собственной судьбы. За что бы ни брался, всё получалось наилучшим образом. Пока Катя собирала в дорогу вещи и писала отцу покаянное письмо, Егор успел сходить в аэрофлотовскую кассу и взять на первый же утренний рейс два билета. Не было проблемы и с тем, как отметить Новый год. Многие артисты, по традиции кочевой жизни, справляли его прямо на манеже. Катя уверяла, что Егор не окажется среди её друзей лишним.

От всех своих неотложных дел Непрядов освободился уже затемно, когда на улицах зажглись фонари. Проштамповал у военного коменданта отпускное удостоверение, заказал на утро такси и раздобыл целый ящик шампанского, решив таким образом весело отметить свою помолвку.

Пушистая, украшенная игрушками ёлка возвышалась посреди манежа. Кругом её стояли позаимствованные в буфете столики, покрытые накрахмаленными скатертями. Зрительные ряды были забраны чехлами, отчего казалось, будто все люди разместились на самом дне какого-то огромного заснеженного котлована. Народу собралось не слишком уж много, зато все свои, хорошо знакомые друг другу коллеги по цирковому делу. Было весело, играла музыка.

Непрядов сидел с Катей за столиком у самой ёлки. Душистая хвойная лапа опахалом нависла над их головами. Оба чувствовали себя как в шалаше, где начинался их семейный рай. Егор был особенно доволен, что его ящик с шампанским пришёлся весьма кстати, так как в буфете ничего другого не предлагали, кроме какого-то застоялого кислого винца. Егоровы бутылки запросто пошли по кругу, и он заслужил множество благодарных взглядов мужчин и воздушных поцелуев очаровательных женщин. Моряк всем понравился.

Серж вместе с Виолеттой заняли соседний столик. Нетрудно было догадаться, что Катина напарница имела на этого парня вполне определённые виды. Она изо всех сил старалась развлечь грустного Сержа разговорами. Впрочем, Егор скоро и думать о них забыл. Им с Катей было хорошо.

Ровно в полночь погас свет и настала сдержанная тишина. Лишь разноцветные лампочки высвечивали откуда-то из глубины ёлочной хвои. Раздался бой курантов, усиленный подкупольными динамиками. И с последним их ударом зазвенели бокалы. Веселье на арене разгорелось с новой силой.

"Какое всё же неземное чудо она... - думал Егор, внимая беззаботной Катиной болтовне. - Как много потеряли бы мы оба, не будь этой новогодней ёлки, искрящейся огнями, и этих хороших, сердечных людей, что веселятся за соседними столиками". Во всём, что Непрядова окружало, присутствовало неизбывное, как воздух, Катино очарование. Он им наслаждался, пьянея больше, чем от шампанского.

Когда начались танцы, Серж без промедления, точно того и ждал, пригласил Катю на вальс. Она вопрошающе глянула на Егора. Тот благодушно кивнул, уже ничего не опасаясь. Но Виолетта! На неё жалко было смотреть. Непрядов на себе почувствовал, как ей тяжело и обидно. Он встал и пригласил её танцевать. И Виолетта с готовностью выпорхнула из-за столика, как бы желая Сержу отомстить.

Девушка была такая же стройная и лёгкая, как и его Катя. Они свободно вальсировали, не упуская возможности поискать взглядом другую пару. Катя и Серж о чём-то возбуждённо спорили, явно упорствуя каждый в своём.

Непрядов пытался разговорить грустную Виолетту, только она была не в духе. На все вопросы отвечала односложно и, кажется, тяготилась его настойчивой болтовнёй.

- Егор, - сказала Виолетта, чуть поведя глазами в сторону Сержа и Кати, - вы не догадываетесь, о чем они?..

- Да мало ли приятных тем, - отмахнулся Егор.

- Вы просто слепы.

- Разве?.. Неужели вам на ногу наступил?

- Да перестаньте! Скорее увозите Катю, если не раздумали на ней жениться.

- Даже так... Откуда вам известно?

- А у вас на лице написано... Торопитесь, пока Серж не догадался вам всё испортить...

- А он это может?

- Он и не то ещё может...

- Спасибо за совет, но вряд ли он успеет... - сказал Егор, хотя от слов Виолетты на него повеяло каким-то неприятным, пугающим холодком. Он взглянул на часы. До отлёта оставалось уже менее трёх часов, и едва ли за это время Серж смог бы отыскать Тимофея Фёдоровича, уехавшего куда-то за город. Самая счастливая в жизни Егора новогодняя ночь кончалась, и пора было собираться в путь, - навстречу их счастью.

19

До Укромова селища беглецы добрались без помех. Договорились, что каждый из них остановится пока у своих стариков. Нужно было объявить им о своём твёрдом решении пожениться и, для порядка, заручиться их согласием, в котором не сомневались.

Фрол Гаврилович так и просиял, как только узнал, что его "голубь сизый" наконец-то женится на Кате Плетнёвой. При этом известии он даже всплакнул от счастья, широко крестясь и возбуждённо бормоча: "Слава те, Господи, сподобил услышать радость превеликую..." Дед Фёдор вместе с бабкой Устиньей обрадовались не меньше, потому что иного мужа для своей Катеньки и желать не хотели. В сельсовете также не предвиделось никаких преград. Сам председатель колхоза, Иван Силыч Шишкарёв взялся им помочь, благодаря чему испытательный срок, полагавшийся после подачи заявления, уменьшили до трёх дней. Оставалось в спешном порядке сшить для невесты белое платье, а жених и в своей флотской форме был хорош.

Не зря всё же отбивал Егор на Север своим дружкам телеграмму. За день до свадьбы пришло известие, что едет Вадим Колбенев, неизвестно каким чудом отпросившийся у начальства. Егор снова кинулся за помощью к Ивану Силычу, и тот великодушно уступил свои летучие санки, запряжённые бойким мерином. Хотя упряжка вовсе не катер, но ему всё же доверяли управлять одной лошадиной силой - опыт у него имелся.

В путь отправился спозаранок, набросав в санки душистого сена и прихватив для дружка овчинный тулуп. Самого же в полушубке и растоптанных дедовых валенках никакой бы мороз не пробрал.

По проторенной колее Непрядов относительно быстро домчал до станции. Но ждать пришлось долго, поезд запаздывал из-за снежных заносов. Егор нетерпеливо расхаживал по перрону, околачивая кнутовищем валенки. Председательский мерин тем временем стоял на привязи и флегматично хрупал овсом, то и дело встряхивая болтавшуюся на его морде торбу.

Непрядов пребывал в состоянии возбуждённой отрешённости: он стремился к вожделенному пределу своего счастья и не видел преград. Казалось бы, достигнуто всё самое важное, чего он так добивался. Оставалась какая-то ничтожная малость на пути к этому пределу, но именно она-то и оказывалась в конце концов недостижимой, постоянно отодвигаясь и маня новыми горизонтами. В этом движении заключалась неизбывная радость преодоления пространства, времени и самого себя. Верилось, что события свершаются именно так, как он того желает: поезд всё-таки придёт - куда ж ему деться. Катя непременно станет его женой - как же иначе... сам он обязательно взойдет на командирский мостик - иного не дано... В цепи всех этих грядущих событий никто иной, как Егор Непрядов, держит в руках штурвал управления кораблём.

Наконец где-то за дальними лесами прогудел паровоз. Гул приближавшегося состава нарастал. И вскоре вагоны, замедляя бег, со скрипом начали останавливаться. Не зная, в каком из них прибывал Вадим, Непрядов заволновался.

Где-то в конце поезда мелькнула чёрная флотская шинель, и Егор бросился туда со всех ног. Его радости не было предела, когда увидал улыбавшегося Вадима. Друзья крепко обнялись, растроганные встречей донельзя. Кое-как успокоившись, пошли к санкам. Пока Егор убирал торбу и отвязывал коня, Вадим уселся на задке, укутав ноги тулупом - путь не близкий, да и морозец давал себя знать.

Егор нашёл дружка с виду заметно изменившимся, возмужавшим. Вадимыч всё такой же флегматичный, он слегка похудел и для большей солидности завёл усы. И всё же оставался таким, каким Егор всегда помнил и любил его.

Застоявшийся конь резво рванул с места. Полетели из-под копыт снежные комья, с визгом запели стылые полозья. Санки понеслись по дороге в Укромовку, где в старом дедовом доме уже готовились к свадьбе, накрывали широкие столы.

- Понимаешь, как всё-таки повезло, - объяснял Вадим своё появление. Я ведь вместе с экипажем отдыхаю совсем рядом - в санатории под Ленинградом. После автономки нам дали целых две недели отдыха заслужили...

- Как же узнал, что я женюсь?

- Да Кузьма же! Твоя телеграмма к нему попала. Сам-то он никак не может приехать - их лодка в ремонте. Вот он и уполномочил меня по телефону, так сказать, сразу за нас обоих.

- Молодчина, Вадимыч, - сказал Егор, от души радуясь, что хотя бы один из его дружков будет в эти дни рядом с ним.

То шагом, то рысью ехали не меньше часа. Холод начал донимать. Не выдержав, Егор предложил:

- Пошарь, Вадимыч, под сиденьем - может, завалялось чего...

Тот порылся в сене и обнаружил бутылку.

- Первачок? - спросил с усмешкой.

- Медовуха, - со знанием дела пояснил Непрядов. - Дед её по каким-то старым монастырским рецептам делает - такая штука, что крепче спирта и нежнее крымского муската.

Непрядов натянул вожжи, и сани остановились. Он извлёк из-под сиденья заранее припасённые стаканы и свёрток с пирожками.

- Хитрец, - Колбенев отступчиво погрозил пальцем.

- А ну тебя, - Егор нетерпеливо махнул рукой. - Да разливай ты, пока не окочурились.

И Вадим принялся деликатно, чтобы не слишком помногу, разливать медовуху.

Звякнув стаканами, они дружно глотнули ароматной, терпкой жидкости. Потом отпробовали пирожков, испечённых к свадьбе Катиной бабкой.

Подкрепившись и немного захмелев, Егор резво вскочил на ноги. Счастливо улыбаясь, огляделся: кругом вековые ели, непролазные снега глухомань такая, что лешему впору появиться.

- Мать моя, ну до чего же хорошо, - восторженно произнес, закидывая руки за голову и вальяжно потягиваясь. - А ведь совсем недавно ничего ж этого не было. Куда ни глянь - голое море, в полнеба волны, ветрище как с цепи сорвался...

Егор, не совладав с искушением, выскочил из саней и шлепнулся в сугроб. Он лежал на спине, широко разметав руки, и весело, бесшабашно хохотал, пугая лесную тишину.

- Давно хотел тебе написать, - сказал Колбенев. - Есть одно интересное предложение, которое меня очень интересует. Быть может, в скором времени оно повлияет на всю мою дальнейшую судьбу.

- Неужели женишься? - предположил Егор.

Зажмурившись, Вадим покрутил головой: мол, не угадал...

- Перехожу на партработу, - и пояснил, немного возвышенно и серьёзно: - В этом я вижу смысл всей моей дальнейшей жизни.

Егор молчал, с удивлением осмысливая услышанное.

- А Кузьма решительно против, - дружок вылез из саней, разминаясь. Считает меня отступником. Всё время твердит, что я чёрствый, как ржаной сухарь в солдатском мешке, что людские души и сердца мне якобы доверять вредно, - он схватил Непрядова за плечи, вытягивая из снега. - И ты так считаешь?

- Нет, я так не считаю, - сказал Егор. - Но при том условии, если останешься на лодке, а не воспользуешься случаем перебраться на берег. Мы всё ж подводники.

- Да я и не думаю списываться на берег, - уверил Вадим. - Просто вижу своё место на корабле в несколько ином качестве, но с той же самой сутью служить до "деревянного бушлата", до последнего оборота винтов, чему нас учили в рижской "альма-матер".

"Вообще-то, кому ж и быть на лодке замполитом, если не такому правдолюбцу, как он, - подумалось Егору. - А насчёт солдатского сухаря Кузя тут перегнул. Не всё истина, что бросается в глаза. И даже Вадимова ортодоксальность - это чистая показуха, это как раковина, куда он прячет своё ранимое и доброе естество. Таким людям вообще трудно приспосабливаться к морской службе. Но он всё же нашёл себя в ней, и это его личный подвиг".

- Вот кому легко и просто жить, так это нашему Кузьме, - предположил Егор. - Живётся как дышится и никаких тебе раздирающих душу проблем. Уверен, что в прочном корпусе он закрепился, как запасная торпеда на стеллаже - так вот просто не сдвинешь.

- И у него не всё просто, - возразил Вадим, что-то не договаривая.

- Не лады с Региной Яновной? - догадался Егор.

Вадим кивнул.

- Может, надо разобраться, как-то помочь? - предложил Непрядов.

- Подождём, - осторожно ответил дружок. - Думаю, сами во всём разберутся.

- Ну смотри, - неуверенно согласился Егор. - Тебе виднее, ты сейчас ближе к нему.

Колбенев выразительно зажмурился, давая понять, что он всё понимает и вовсе не собирается бездействовать, если у Кузьмы ничего не изменится к лучшему.

Отряхнувшись от снега, друзья снова забрались в сани. И продрогший мерин с места рванул галопом. Вскоре лес кончился, настежь открылась Укромовка. Запахло дымом, повеяло теплом человеческого жилья. Сани лихо взяли под уклон, перемахнули через замёрзшую речку и взлетели на крутой холм, прямо к непрядовскому дому. Дед уже встречал их, стоя на крыльце в накинутом на плечи полушубке.

20

Водоворот событий личного значения продолжал нести Егора и Катю своим путём. К полудню всё уже было готово к свадьбе. Егор был до предела взволнован и весел. Ничто на свете не могло теперь помешать их с таким трудом выстраданному счастью. О чём в эти таинственные минуты ожидания думала Катя, он не знал. До приезда жениха ей надлежало по давнишнему обычаю находиться в родительском доме, утешаемой всей роднёй и оплакиваемой товарками - по крайней мере так утверждала всезнающая бабка Устинья. Только заветных подружек у Кати здесь не было, да и самой вряд ли хотелось рыдать в такой счастливый день. Для порядка чуть всплакнула за свою ненаглядную "ластыньку" сама бабка, теперь уже по-родственному накрывавшая стол в доме жениха. Пустил слезу по единственному внуку и Фрол Гаврилович, посетовав при этом, что не довелось обвенчать молодых - так, по его мнению, было бы вернее и надёжней... Однако самой деловой и распорядительной оказалась Антонина Фёдоровна, мать Петруши. Она пекла, жарила, варила и все ей подчинялись, как боцману во время аврала.

Ровно в полдень, сопровождаемый дружком, Егор отправился за невестой в тех же самых председательских санках. Катя легко и весело, будто на манеж, выпорхнула из дома. За ней валом повалила многочисленная её родня. В светлой шубке, надетой поверх белого платья, она казалась весёлой чайкой, прилетевшей с ни весть каких дальних морей. Глаза её светились радостью и девчоночьим любопытством, ожиданием чего-то необычного. Катя прыгнула в санки, и они полетели... Уже следом за ними со смехом и гвалтом, под переливы гармошки, на которой наяривал Петруша, на двух широких розвальнях тронулась в путь и родня.

По раздавшейся улице, мимо любопытных окон, свадьба мигом домчала до стоявшего на площади сельсовета. Егор вымахнул из саней и помог сойти Кате. Она взяла его под руку, горделиво улыбаясь и чуточку важничая, и они с торжественной степенностью двинулись по расчищенной в снегу дорожке к распахнутым дверям. Их ждали.

Навстречу жениху и невесте из-за стола поднялся председатель сельсовета, сухонький старичок с бородкой и в очках. Он терпеливо подождал, пока просторная комната заполнится народом, стихнет шум и лишь после этого приступил к своим обязанностям. Откашлявшись, старичок стал негромким голосом произносить напутственную речь. Говорил он долго, старательно втолковывая жениху и невесте, какую они берут на себя ответственность перед обществом, вступая в законный брак, и что значит для государства и для колхоза крепкая семья как ячейка общества. Будто во сне, прозвучало в Егоровых ушах негромко и внятно сказанное Катей "да", когда её спросили, согласна ли она стать его женой, приняв фамилию мужа. Почти невероятным казалось, что это прекрасное, в совершенстве слепленное самой природой существо, которое он совсем ещё недавно ощущал на каком-то отдалении, как бы вне себя, теперь становится неотделимой частью его собственного, Егора Непрядова, существа. Будто в нём самом прибыло её доброты, совершенства, разума. Растерянно подумалось: "Возможно ли столько счастья одному человеку! За что оно мне, за какие подвиги, которых пока нет? И всё же теперь она моя, Катя - Екатерина Тимофеевна Непрядова..."

Расписавшись на серой бумаге в толстой амбарной книге, они впервые поцеловались как муж и жена. В мгновенье всё смешалось: молодых принялись наперебой поздравлять.

Егор заметил, как в дверях, с букетом живых цветов, появилась незнакомая высокая женщина в модном пальто и огромной пушистой шапке, отчего её голова походила на распустившийся одуванчик.

- Мама... - радостно произнесла Катя и уже в следующее мгновенье кинулась навстречу вошедшей женщине.

"Вот и тёща из Ленинграда изволила прибыть", - отметил про себя Егор, пряча в снисходительной улыбке свою неловкость. Не зная отчего, но он всё же питал к ней настороженность, хотя прежде никогда и в глаза не видел.

Нацеловавшись, мать и дочь подошли к Непрядову. Светлана Игоревна, как показалось, чуть насмешливо поглядела на зятя, ожидая приветствия.

Егор молчал, немного тушуясь под её сильным взглядом.

- Так вот кто похитил мою дочь, - сказала, наконец, с лёгким вызовом, игриво негодуя.

- С её полного согласия, - нашёлся Непрядов и повинно склонил голову.

- Так и быть, прощаю, - смилостивилась Светлана Игоревна. Она привлекла Егорову голову к своим ярко накрашенным, красивым губам и чмокнула в лоб. - Только чур уважать и слушаться меня, - тотчас потребовала, лукаво погрозив пальцем, как бы намекая: "знаю вас, моряков..."

Толпа вывалила на улицу, все опять расселись по саням, и свадьба устремилась в обратный путь. В присутствии Светланы Игоревны, вальяжно разместившейся на сиденье рядом с дочерью, Непрядов какое-то время продолжал чувствовать себя не совсем удобно. Катина мать точно гипнотизировала его быстрыми, пронзительными взглядами из-под своей огромной шапки. В этих испытывающих взглядах, в манере держаться независимо и смело, как бы себе на уме, угадывалась натура далеко не сахарная. Впрочем, Егор отметил про себя, что таким, вероятно, и должен быть чего-то стоящий хирург: взглядом просвечивать пациента не хуже рентгеновских лучей...

На какое-то время Непрядов почувствовал себя одиноко, будто все забыли о нём, хотя свадьба, как полагается, шла чередом. Он помахал своему дружку, пересевшему на обратном пути в розвальни. Вадим тотчас ответил ему, что-то крича и тоже размахивая руками. Потом он спрыгнул с розвальней и, догнав санки, вскочил на задок. Друзья со смехом и подначкой поехали вместе, развлекая Катю и её в общем-то не такую уж строгую, общительную мать. Вадим и вообразить даже не мог, как нужен он был Егору в эти минуты непонятного смятения и растерянности.

Как только санки остановились около крыльца, Непрядов подхватил раскрасневшуюся на морозе, легкую, как снежинка, невесту и понёс в дом под радостные крики гостей. В сенях, как бы появившись из засады, дед тайком осенил молодых иконой и потом вдруг плеснул из сита им на голову пшеничного зерна.

Просторная горница в дедовом доме заполнилась гостями. Правившая свадебным обрядом бабка Устинья и помогавшая ей Антонина Фёдоровна принялись всех рассаживать за длинным, накрытым белыми скатертями столом. Чего только не было выставлено на нём из домашней снеди: грибочки солёные, яблоки мочёные, пироги подовые, медовуха ядрёная. Нашлась отварная картошечка, благоухала тушёная зайчатина. Бабка вместе со своей падчерицей расстарались от души.

Егора с Катей усадили во главе стола. По обе руки от них восседала принаряженная родня и гости. Но особо выделялись парадными тужурками, блеском золотых погон и шевронов бравые флотские лейтенанты. Егор, пока не прошло волнение, постоянно искал взглядом друга. И тот молча давал знак: "Всё в порядке, мы по-прежнему вместе. Нас всегда трое: ты, я и Кузя... С нами не пропадёшь, - в огне не сгоришь, в воде не потонешь и даже... строптивую тёщу укротишь".

Посажёным отцом вызвался быть Иван Силыч, поскольку в своё время он так же хорошо знал Егорова отца, дружил с ним. Бряцая иконостасом боевых орденов и медалей, он поднялся с лавки, внушительно кашлянул, требуя внимания.

- Знаешь ли ты, Егор, из какой семьи берёшь себе невесту в жёны? начал, упираясь кулаками в стол. - И знаешь ли ты, Катерина, из какой семьи муж твой? Непрядовы, да Плетнёвы так глубоко ушли корнями в землю нашу псковскую, что и до кончиков изначальных не добраться. Да кто они такие, Плетнёвы и Непрядовы, чем прославили себя и наше родное Укромово селище? А были они испокон веку большими патриотами и честными тружениками на этой земле, - повернувшись к Егорову деду, сказал: - Великое тебе спасибо за труды твои, благодаря которым порушенное войной пчеловодство снова стало у нас не только полезным, но и прибыльным делом. Спасибо тебе за партизанский подвиг твой, спасибо за сына, дружка моего Стёпку, геройски погибшего. Правда, не так уж много твоей заслуги в том, что такой хороший внук у тебя, пошедший по стопам своего отца-героя. Так ведь и в нём течёт непрядовская кровь. А Непрядовы, насколько знаю, за землю русскую кровушки своей не жалели, хоть и были поповского звания, - сделав передышку, Шишкарёв обратился к Катиному деду, терпеливо ожидавшему словцо председательское и в свой адрес. - Поклон и тебе, Фёдор Иванович. Вы, Плетнёвы, знамениты тем, что всегда были хлебопашцами, на которых земля наша, её слава и могущество держатся. Не привыкать и вам было браться не только за орало, но и за меч. Старший сын твой Иван также был моим дружком юности. Вот и ему выпала лихая доля сгореть в танке где-то под Прохоровкой, навсегда обессмертив имя своё. Вот они, первые укромовские комсомольцы, сколько их осталось?..

В это самое мгновенье в дверях показался Катин отец. Тимофей Фёдорович выглядел взволнованным и немного обескураженным, оттого что всё случилось не по его воле и он теперь бессилен что-либо изменить.

- Кстати, вот и младший сын Фёдора Ивановича, - продолжал Шишкарёв. Лёгок на помине, коль скоро уж мы заговорили о Плетнёвых. Не ему ли выпала честь прославить наше село на стезе большого искусства, не его ли отечество удостоило звания заслуженного артиста?..

При этих словах Тимофей Фёдорович вынужденно улыбнулся, вероятно, всё более смиряясь с тем, что произошло. Он как бы накоротке, торопливо поздравил новобрачных, поцеловав Катю и обняв Егора. Затем стал пятиться, подняв рука вверх, мол, больше вам не мешаю, и сел в дальнем конце стола.

- И ещё запомните, - продолжал председатель, обращаясь к молодожёнам. - Куда бы судьба-бродяга ни забрасывала, не будет вам дороже уголка, чем родная наша Укромовка. От неё прибудет в каждом из вас таланта и ума, красоты и силы, добра и любви. Сколько бы лет ни прошло, здесь вас всегда будут ждать, здесь вам каждая былинка рада. Трудным будет ваше счастье. То муж в море, то жена на гастролях. Но тем желанней станут минуты встреч. Ведь расстоянья и разлучая - сближают. Поможет вам во всех путях-дорогах любовь ваша чистая. Храни, Егор, в дальних морях Укромовку: одна у нас она, другой не будет... А ты, Катя, дари людям праздник, радуй всех под куполом цирка светлым своим дарованием... - и, крепко зажмурившись, негромко и внятно изрёк: - Горько.

Непрядов и Катя с улыбкой переглядывались, и обоим было хорошо. Между ними воцарился какой-то свой, уже никому неподвластный мир, в котором они как никогда раньше понимали и чувствовали друг друга. А за столом всё перемешалось и спуталось, как после заседания колхозного правления, когда все главные вопросы решены и общая напряженность отхлынула. Пересаживаясь, гости сбивались кучками и вели бесконечные разговоры по своим интересам. Неутомимый Петруша увлечённо пел под гармошку, специально для Вадима, "Бушует полярное море..." И Вадимыч подпевал ему. Шишкарёв о чём-то рассуждал с Фролом Гавриловичем и Фёдором Ивановичем - слушая его, старики степенно кивали бородами. Уловив подходящий момент, подсел к своей бывшей супруге Тимофей Фёдорович: судя по всему, разговор получался между ними не из приятных. Он горячился, что-то высказывая, она язвительно улыбалась, отвечая ему.

"О чём они?.. - подумал Егор. - Меж собой, надо полагать, отношения давно уже выяснили. Выходит, обо мне с Катей?.. Но это будет бесконечная тема, на всю жизнь..."

Как только Тимофей Фёдорович, кажется, ни о чём так и не договорившись, отправился на прежнее место, Светлана Игоревна поманила Егора. Катя украдкой пожала ему локоть, как бы подбадривая.

Непрядов подошел к тёще с двумя бокалами шампанского, не слишком торопясь, подчеркивая тем самым свою независимость и выдержку.

- Что ж, Егор, пора бы нам познакомиться поближе, - сказала она, принимая бокал с видом оказываемого одолжения, горделиво.

Они чокнулись. Непрядов сделал пару глотков и выжидающе глянул на Светлану Игоревну.

- Да вы, как вижу, совсем не пьёте, - бросила она как бы между прочим. - Святым духом живёте?

- Не совсем. Иногда в море приходится и спирта глотнуть, чтобы из самого дух не вышел, - и добавил, простецки улыбаясь: - Вообще-то, с детства обожаю кипячёную воду...

- Пейте сырую, она полезнее. Это я вам как врач говорю. - Светлана Игоревна со значением шевельнула бровью. - Первый штрих к вашему портрету готов.

- Я должен представить остальные?

- Мне легче их самой домыслить. Впрочем, я знаю о вас гораздо больше, чем вы представляете.

- Со слов Кати?

- Не только. Тимофей Фёдорович счёл нужным кое-что высказать о вас. У него, как всегда, есть мнение...

- И вы его разделяете?

- А как бы вы думали?

- Думаю, что - да.

- Ошибаетесь. Я Кате верю больше, чем ему. А Катя верит вам. Считайте меня своей союзницей, другом, - она щёлкнула пальцами. - И давайте на брудершафт. Разве любимому зятю не нужна любящая тёща? - она негромко засмеялась, вскидывая руку с шампанским. Отпив глоток, Светлана Игоревна по-родственному, запросто чмокнула Егора в щёку и перешла на "ты".

- Не сочти мой вопрос слишком банальным, но скажи, - что нравится в жизни тебе больше всего? Чем полна душа твоя?

- Морем, - ответил Егор, не переставая чувствовать себя подопытным кроликом и потому постоянно напрягаясь.

- Какое же тогда место отводишь ты своей жене?

- Самое главное, море и Катя для меня едины.

- Ты чётко отдаёшь себе отчёт в том, как будет складоваться ваша перелётная птичья жизнь?

- Пока в общих чертах. Но я верю в нашу любовь - она и подскажет, как нам быть.

- Не слишком-то определенно, хотя, хотя... Кем ты мыслишь в будущем нашу Катю, помимо того, что она артистка?

- Адмиральшей, - вырвалось у Непрядова с невольной усмешкой. - Вы разве хотите рядом со мной видеть свою дочь в каком-то ином качестве?

- Браво, Егор! - она расхохоталась, откидывая голову с высокой, причудливой причёской. - А ты всё же не так прост, как пытаешься казаться.

- Тогда можно и мне вопрос?

- Да, да, пожалуйста, - согласилась она, успокаиваясь и трогая руками волосы.

- Почему вы расстались с Тимофеем Фёдоровичем? Чем он для вас плох?

- Однако, Егор... - удивилась она.

- Из-за этой самой птичьей жизни? - подсказал Непрядов.

- Нет,- категорически отрезала Светлана Игоревна. - Скорее потому, что он дурак.

У Егора даже слов не нашлось, что на это сказать.

- Ну, не в полном же смысле, - смягчила она свой приговор. - Я просто не люблю камбалу за её двойную окраску и однобокий взгляд на мир вещей и явлений, - и она торопливо продолжала, как бы упреждая Егоров вопрос. Нет-нет, совсем не потому, что он циркач. Среди них немало людей интеллигентных, интересно мыслящих, ярких... Ты не находишь?

- Нахожу. Но только совсем не в том разрезе... Тимофею Фёдоровичу ни в уме, ни в таланте никак не откажешь.

- В таланте - может быть, я просто в его деле плохо разбираюсь. Во всём остальном каждый из нас пускай останется при своём мнении, - она отступчиво улыбнулась. - А знаешь ли, какие семьи бывают самыми счастливыми? - и покачала в разные стороны ладонью, будто заранее отклоняя все Егоровы ответы. - Да те самые, в которых муж и жена либо равно умны, либо равно глупы - как вы с Катей, - и уточнила: - По-моему, у вас обоих и ума и глупости поровну - вот потому-то вы можете быть надолго счастливы. Но потом, когда всё же возобладает рассудок, старайтесь выглядеть друг перед другом чуточку недотёпами. Тогда перед вами не возникнет неразрешимых проблем и противоречий семейной жизни, как у нас с Тимофеем Фёдоровичем. Беда в том, что я до сих пор что-то ещё для него значу, но не он - для меня...

- И вы счастливы со своим новым мужем?

- Да. Представь себе - счастлива, как только может быть счастливой женщина моих лет. Спросишь, за что люблю своего Виктора Фомича? Верно, за то самое, за что Катя любит тебя - второго такого нет и никогда не будет. Как видишь, даже на самый сложный вопрос можно найти простой и понятный, как сама истина, ответ. У нас хорошая, крепкая семья. Вот только общих детей нет. Но Виктор Фомич считает, что и Кати с нас довольно - он любит её, даже боготворит, как если б это была его родная дочь. Знай: мы теперь обоим вам рады и всегда будем ждать вас у себя в Ленинграде. Я хочу, чтобы и там, а не только в Укромовке, был бы у вас родной дом, - и под конец шепнула, приблизив губы к Егорову уху. - Внука хочу.

- Вас понял, - согласился Егор, избегая ворожащего тёщиного взгляда.

Непрядов вернулся на своё место рядом с Катей, испытывая в душе смешанное чувство обожания и настороженности к её матери. Подумал, что с такой сильной, волевой женщиной никакого компромисса быть не может: однажды с ней придётся либо смертельно разругаться, либо стать друзьями на всю жизнь.

Егору не терпелось поскорее остаться с Катей наедине. Бушевавшие весельем гости начали порядком тяготить. Да и бесконечные дежурные поцелуи, чтобы всем стало "сладко", делались какими-то заученными, показными, точно свершались перед зрителями на театральных подмостках. Но редкая деревенская свадьба не принимает затяжной характер, как в позиционной войне, когда жених с невестой оказываются как бы загнанные в тесный окоп и потому стеснённые в своих действиях.

Самой догадливой оказалась бабка Устинья. С выражением на сморщенном, сердитом лице крайней исключительности своих родственных обязанностей, она принялась в Егоровой комнате стелить диван и взбивать пуховые подушки.

Егор и Катя постарались незаметно выбраться из-за стола, когда их на какое-то время оставили в покое. Они затворились в своей комнате до самого утра, и уж ничто на свете не могло помешать их долгожданному уединению. Гости долго ещё шумели и веселились, только Егору с Катей до них не было теперь никакого дела.

21

Настала их первая, самая таинственная и счастливая ночь. Уже сказаны самые заветные слова. Они проваливались в чарующую, сладкую бездну своего супружества. Это был чудесный сон наяву, который страшно было хоть чем-то ненароком спугнуть.

Под утро шум в горнице понемногу стих. Старинный дедов дом окутала тишина. Лишь выла расходившаяся за окном пурга, да чуть позванивал в углу сиротливый сверчок. Егор лежал на спине, стараясь не шевельнуться, и слушал как чудесную музыку легкое Катино дыхание. Она спала, уткнувшись ему в плечо. Непрядов пребывал в каком-то расслабленном, умиротворенно-спокойном состоянии, когда достигнут предел желанного и уже ничто в жизни не может стать лучше того, что есть и что должно быть всегда...

Егор шелохнулся. Катя вздохнула, просыпаясь. Почувствовав Егора, она улыбнулась и ещё теснее прижалась к нему. Егор же притворился, что спит. Стараясь не потревожить его, Катя лёгкой змейкой скользнула с дивана и на цыпочках, чтобы не скрипеть половицами, подошла к окну. В комнате было жарко. Добрая печь, белым боком своим протиснувшаяся сквозь стену, остывала не скоро. Катя приоткрыла форточку, впустив свежее морозное дыхание ночи. Она долго глядел сквозь подёрнутые инеем стёкла во двор, о чём-то думая. Хотелось подсказать ей: "Не простудись, родная, накинь хотя бы платок..." Только не было сил шевельнуть языком. Грациозный Катин силуэт проступал в лунном свете каким-то чарующим, призрачным видением. Она уже не стыдилась перед ним своей обнажённости, и это было ему приятно. "Как хороша она, как совершенна... - думал Непрядов, через прищур глаз любуясь своей юной женой. - Если природа способна творить чудеса, то уж, верно, лучше Кати никогда и ничего не выдумала. Да неужели сама не понимает, не чувствует, какое она чудо!.."

Егор тихонько позвал ее. Вздрогнув, Катя обернулась и погрозила пальчиком: нехорошо притворяться и подглядывать... Она прыгнула к нему под одеяло и обняла. Они застыли в блаженном оцепенении, чувствуя друг друга едва не до кончиков волос. Так продолжалось несколько минут... или целую вечность.

- О чем ты думаешь? - шёпотом спросил Егор, касаясь губами её волос.

Катя долго не отвечала, словно не желая расставаться со своей тайной.

- Мне приснился сон, - призналась, наконец, - будто мы вдвоём работаем под куполом, в огромном и пустом пространстве. Представляешь, кругом нет ни души, только мы вдвоём. И свершилось то самое, о чём на манеже всегда мечтаю, к чему стремлюсь - быть предельно раскованной и свободной, не чувствовать земного притяжения. Ведь иногда так хочется избавиться от лонжи... Кажется, отцепи только её и - взлетишь...

- Не вздумай, котёнок, и на самом деле отцепить, - забеспокоился Егор. - Даже ангелы крылья ломают...

- Я не сломаю, - успокоила она, - я заговорённая.

И Егор почувствовал её удовлетворённую, тихую улыбку.

- Но всё же, всё же, - предупредил он, тревожась за любимую.

- До чёртиков не хочется, чтобы ты уезжал, - с грустью призналась она, меняя тему разговора.

- Ты боишься, что мы долго не увидимся?

- Боюсь, - призналась она. - Не за себя - за тебя боюсь... из-за твоего проклятого моря.

- Оно доброе. Я вас обоих на всю жизнь люблю.

- Как, уже соперница?! - деланно возмутилась Катя. - Не потерплю!

Они оба засмеялись, теснее прижимаясь друг к другу. Это была их ночь, и она стоила того, чтобы потом целый год мучиться в разлуке, предвкушая повторение заветного свидания.

На другой день гости начали разъезжаться. Первым заторопился в дорогу Вадим, а следом за ним отправились на станцию и Катины родители. У всех нашлись какие-то неотложные дела и заботы.

О собственном отъезде Непрядов до поры старался не думать. На какое-то время Катя заполнила все его мысли. Целых три дня были они вместе: душа в душу, рука об руку, глаза в глаза... Встав на лыжи, подолгу кружили по заснеженным полям и перелескам. Катались вместе с Олёнкой на санках, лихо съезжая с пригорка к пруду. А по вечерам, как водится, чаёвничали в компании с Фролом Гавриловичем. Дед налюбоваться не мог ими обоими. Глаза его светились каким-то огромным внутренним удовлетворением, точно в своей долгой жизни он достиг предела желаемого. За столом он по-стариковски мудрствовал, поучая молодых, находя в этом истинное наслаждение. Катя внимала его отвлечённым проповедям серьёзно и даже чуть испуганно. Егор же посмеивался глазами: "Кажется, мог бы кое о чём поспорить, но так уж и быть, не сегодня..."

- Ведь что такое святое таинство семейных уз? - резонёрски вопрошал дед, развалясь в кресле и поглаживая густую бороду. - Это, прежде всего, лебединая верность друг другу до самого последнего мгновенья, до предсмертного вздоха, венчающего неизбежный конец жизненной стези. Впрочем, у Непрядовых верность всегда была в крови, такими уж мы рождаемся и такими умираем. Семья, она ведь, как и родина, должна быть неразменной.

"Всё верно, - размышлял Егор, слушая деда. - Между нами не может быть никакого обмана, потому что всё у нас впервые... И так будет всю жизнь".

22

Перемены в жизни Егора случались разные. Об одних он догадывался и в душе заранее был к ним готов, другие же обрушились как снег на голову, вовлекая в круговерть событий и не давая опомниться. Всё что угодно мог предположить, только не отстранение Жадова от командования лодкой и назначение на его место Виктора Теняева. Егор этому известию так обрадовался, что не мог скрыть своего восторга, представляясь новому командиру по случаю возвращения из отпуска.

Виктор Ильич, казалось, ничуть не изменился, взойдя на командирский мостик. По отношению к подчинённым Теняев не сделался менее требовательным, строгим, как не стал и менее доброжелательным, простым и доступным. Это был всё тот же Виктор Ильич, которого в экипаже знали, побаивались и любили. С его назначением в экипаже как-то сама собой исчезла прежняя напряжённость, которая во многом исходила от прежнего командира. Впрочем, Жадова старались забыть, не поминая ни добром, ни худом. Лишь прошёл как-то слух, что его перевели на другой флот с понижением в должности: случившееся ЧП для него не прошло бесследно. Подплав тем и хорош, что его могучий организм самоизлечивается глубиной. Со временем неминуемо отторгается всякое инородное тело. Давлением нормальных человеческих отношений оно выталкивается на поверхность, и течение жизни плавучим мусором прибивает его к берегу.

Пока Непрядов находился в отпуске, неотложных дел в его заведовании накопилось с избытком. Лодка только что вышла из ремонта, и предстояло в спешном порядке сдавать курсовые задачи, чтобы поднять вымпел к началу весенней навигации. Занятия и тренировки следовали почти непрерывно, а в промежутках надо было успеть многое другое, без чего в море тоже никак не обойтись. Егор дотошно проверял, как после основательной переборки ведут себя механизмы и приборы, выколачивал на складе запчасти, которых вечно не хватало по отсечной описи. Корректировкой штурманских карт приходилось заниматься уже в личное время, засиживаясь в канцелярии далеко за полночь и взбадривая себя крепко заваренным чаем. Здесь же в комнате падал на свою койку и засыпал мертвецким сном, довольный всем, что успевал за прожитый день сделать. Вновь у него служба шла как полагается: работу не искал и от работы не бегал. Дела же на корабле всегда найдутся, сколько ни делай их.

Теняев дал почувствовать Непрядову, что во всём доверяет ему, как это было при Дубко. И Егору не терпелось уже как-то проявить себя то ли на берегу, то ли в море - лишь бы Виктор Ильич убедился, как ценят его командирское доверие. Егор не сомневался, что примерно так же о Теняеве думали во всём экипаже. Разве что мичман Скогуляк явно жалел о случившейся перемене. Ему не взбрело в голову ничего лучшего, как подать рапорт с просьбой перевести его якобы по состоянию здоровья на берег. Толик Стригалов на радостях посулил даже вещи его "бесплатно" снести, как только узнал, что Теняев без колебаний удовлетворил эту просьбу.

В тот год весна не торопилась, застряв где-то на полпути от подогретого Сахарой Средиземного моря до окоченелой Балтики. На календаре значилась середина марта, а береговой припай всё ещё прочно схватывал ошвартованные у пирса корпуса лодок. В море туман, - как бельмо на глазу незрячего. Тяжелые тучи надёжно зашторили весеннюю синь. Лютый норд-ост временами гнал от скандинавских скал слепящие снежные заряды и плевал ими в лица моряков, работавших на погрузке. Отощавшее за зиму чрево теняевской подлодки жадно насыщалось боезапасом для торпедных аппаратов, топливом для дизелей и провиантом для камбуза. Со дня на день синоптики обещали перемену погоды и улучшение видимости.

Пока на лодку не прибыл новый помощник, Непрядову поручили следить за ходом погрузки. На него свалилась прорва забот, о которых он прежде имел весьма относительное представление. Пришлось то и дело мотаться между лодкой и береговой базой, выколачивая у прижимистых интендантов необходимый запас свежих простыней, наволочек, хозяйственного мыла, ветоши. Всё это полагалось разместить по разным закуткам, несмотря на упорное сопротивление старших по отсекам, уверявших, что у них и без того все шпации забиты до предела.

Егор даже с облегчением вздохнул, когда по трансляции дали команду "корабль к бою и походу приготовитъ". Решил, что всем его мучениям приходит конец и можно будет вновь заняться привычными штурманскими делами.

Правда, все волнения с лихвой компенсировались известием, что пришёл приказ о досрочном присвоении Непрядову звания старшего лейтенанта. Об этом ему сообщил вернувшийся из штаба Теняев и первым от души, крепко пожал своему штурману руку. В море Егор выходил уже с ощущением на своих плечах приятной тяжести третьей звёздочки.

Перед самым отходом, когда были уже выбраны дополнительные концы и лодка удерживалась у пирса на двух швартовых, на борт прибыл сам комбриг. В меховом кожаном пальто и огромных яловых сапогах Казаревич выглядел настоящим исполином. Он будто заполнил собой всё пространство и без того тесного ограждения рубки. Комбрига сопровождал флагштурман капитан второго ранга Струмкин, слывший в бригаде большим оригиналом и аккуратистом. Курчавая бородка и старательно подстриженные усы придавали его сухощавому бледному лицу аристократическую выразительность, однако служили постоянной мишенью для острот. Впрочем, Непрядову на этот раз было не до шуток. Он догадался, что "борода" прибыл по его душу. И не ошибся. Пока перед выходом комбриг наставлял командира лодки, Струмкин учинил Егору дотошный расспрос о готовности боевой части. Сделал несколько замечаний, но в целом остался доволен состоянием штурманских дел.

Глянув на часы, комбриг решительно бросил Теняеву:

- Отходим, командир.

- Новый помощник ещё не прибыл, - напомнил Теняев. - Прикажете, Антон Григорьевич, подождать?

- А никого не надо ждать, Виктор Ильич. Я так полагаю, своими силами обойдётесь. Считайте, что помощник выбыл из строя - это вам первая вводная. Действуйте.

- Штурман, - тотчас сообразил Теняев, - исполнять обязанности помощника! - и пояснил, - наряду со своими штурманскими.

- Есть, - удивлённо отозвался Егор.

- Ничего, парень крепкий, - поддержал комбриг, как бы поручительствуя, - за двоих вполне выдюжит. Ну а не справится - кавторанга поможет.

- Справлюсь, - отрезал Егор, не допуская никаких условностей.

23

Работая электромоторами на винт, лодка задним ходом отвалила от пирса. Тесня корпусом ледяную шугу, она осторожно развернулась посреди гавани в просторной полынье и нацелилась форштевнем на узкий проход в ледяном припае, всё ещё державшемся у берега. Впереди, расчищая дорогу, двинулся ледокольный буксир. Он басовито и настойчиво гукнул, как бы поторапливая медлительную лодку. Через несколько сот метров ледяное поле кончилось и пошла чистая вода.

Задача перед экипажем стояла обычная: по предварительным данным найти в море отряд боевых кораблей "противника" и "уничтожить" практическими торпедами главную цель. Было известно, что конвой состоял из торпедолова, изображавшего эсминец охранения, и большой самоходной баржи, которой выпала честь представлять солидный многотоннажный транспорт, именуемый "главной целью". Необычность всего действа состояла лишь в двух дебютах: Теняев впервые самостоятельно выступал в качестве командира корабля, а Непрядов в роли его помощника.

До точки погружения предстояло довольно долго идти в надводном положении. Поначалу погода баловала - синоптики всё же не подвели. По-весеннему задиристый ветерок лишь слегка шершавил воду, и лодка спокойно держалась на ровном киле.

Пока берег просматривался, Егор почти непрерывно пеленговал выступавшие ориентиры и вёл прокладку со всей тщательностью, на которую только был способен. К месту погружения хотелось прийти с точностью снайперского выстрела в десятку.

Присутствие на корабле большого начальства не слишком его стесняло. Во всяком случае, чувствовал он себя гораздо увереннее, не испытывая на себе, как прежде, подозрительных взглядов Жадова. Егор действовал не слишком торопливо, весело и напористо, вполне успевая за двоих. Обязанности помощника представляли полную свободу перемещения в пределах прочного корпуса. Отрываясь от штурманских забот, он обходил боевые посты и придирчиво поглядывал, как моряки несут вахту. Так ещё совсем недавно делал и сам Теняев, пока счастливая судьба не вознесла его на командирский мостик, наделив ответственностью более высокого ранга.

В тесноте проходов и выгородок моряки встречали Непрядова уважительными взглядами, наверняка полагая: "хоть на один выход, да со своим "помогалой", а вот вернёмся в базу и ещё неизвестно, кого там пришлют на его место..." К пришельцам со стороны в экипаже всегда относились настороженно. Требовалось время, чтобы матросский рентген просветил бы новичка, поставив его характеру и привычкам свой безошибочный диагноз. А старлея Непрядова в команде знали таким, каков он есть: в своей работе не хуже других толк знает, зазря никогда не придирается и ни перед кем не выставляет себя больше, чем есть на самом деле, с ним хорошо служить, этот - свой.

До точки погружения не прошли и половины пути, как погода начала портиться. Весенняя Балтика принялась выказывать свой капризный характер, угрожая штормом. Неоглядное поле мрачной ледяной воды задышало, задвигалось. Меж валами всё круче падала бездна. Запахло промозглой сыростью. Не могло быть и речи о том, чтобы погрузиться на глубину и идти к месту встречи с кораблями "противника". У "малютки" не так уж велика ёмкость аккумуляторных батарей, чтобы перед атакой позволить себе растрачивать запас подводного хода. Каждый лишний "вольтик" будет на счету, как только настанет время отрываться от преследования.

Надвинув на уши кожаную ушанку и наглухо задраив молнией тёплый меховой альпак, Непрядов просунулся широкими плечами в шахту рубочного люка. Громыхая тяжёлыми сапогами по мокрым перекладинам отвесного трапа, выбрался наверх.

На ходовом мостике было неуютно и зябко. Солёные брызги долетали до самого ограждения рубки, обдавая лица вахтенных промозглым холодом. Ещё недавно море за бортом чудилось раскрытой книгой со множеством интересных страниц, которые ветер неторопливо пошевеливал, пробегая по строчкам волн. Творилось великое извечное действо, смысл которого был ясен и чист, как горизонт. Теперь же море, подобно несчастнейшему человеку, лишилось рассудка. В его замутнённой дали ничего нельзя было разобрать. Ветер люто крепчал. Вражьей ратью наваливались непроглядные тучи, обрушивая на лодку шрапнель снежных зарядов. И воображаемая книга теряла уже всякий смысл. В неистовом грохоте волн страницы трепало и переворачивало с такой беспорядочной поспешностью, что невозможно уже было в этом просоленном фолианте добраться до сути происходящего.

Даже время вырвалось из-под контроля. Прошла целая вечность, прежде чем закрякал ревун, давая команду на срочное погружение. Теняев, как положено, сошёл с мостика последним, наглухо задраив над головой массивную крышку рубочного люка. Еле успел довернуть маховиком кремальеру, как хлопнули клапана вентиляции и с облегчённым вздохом Балтика ворвалась в цистерны плавучести. Лодка провалилась на глубину, сразу же избавив людей от надоевшей качки.

Весь вечер и всю ночь оставались в квадрате предполагаемой встречи с отрядом надводных кораблей, хотя всем было ясно, что едва ли такая встреча в семибальный шторм вообще могла состояться. Скорее всего, баржа с торпедоловом оставались где-нибудь под прикрытием берега - небольшие островки с удобными бухтами лепились на карте неподалёку от размеченного полигона. Не предвидя никаких важных событий, Теняев распорядился вахте заступить по-походному. Вторая смена тотчас завалилась на койки: в первом отсеке в обнимку с промасленными торпедами, в пятом рядом с ещё не успевшими остыть дизелями. Офицеры улеглись во втором отсеке на кожаных диванах, а крохотная командирская каюта была предоставлена в распоряжение комбрига. Можно было только удивляться, как огромный Казаревич умудрился там поместиться.

Непрядов расположился по соседству с Толиком Стригаловым, голова к голове. В затемнённом отсеке было весьма прохладно, изо рта валил пар. И поэтому каждый норовил напялить на себя всё, что возможно по вещевому аттестату. Рослому Егору на коротковатом диване приходилось не очень-то удобно, длинные ноги упирались в переборку. Стоило лишь слегка попытаться их распрямить, как теменем он подпирал взъерошенную шевелюру Толика. Минёр сердито ворчал и грозился сбросить Непрядова в трюм, если тот не перестанет "бодаться". Егор невозмутимо советовал ему постричься наголо, чтобы таким образом сделаться ещё короче. Вскоре обоюдная подначка им надоела и оба утихли.

Перед тем как погрузиться в сон, Непрядов какое-то время ещё размышлял. В целом он был доволен прожитым днём. Он делал работу, которая ему нравилась, чувствовал себя в силах даже на нечто большее, что могли бы ему поручить. Не на этой старой "малютке", которая отживает свой век, а на подводном корабле более современном и быстроходном, способном решать боевые задачи более крупного масштаба. Впрочем, он умел быть благодарным и за то, что имел. К тому же "малютка" была теперь частью его личной, непрядовской биографии, началом всех начал службы в подплаве. Егор старался воспринимать свою лодку с одухотворённой влюбленностью, по человечески сочувствуя ей, как много повидавшему на своем веку, больному и усталому ветерану. Вот и механик, будто заботливый доктор, всё чаще печётся о недужных внутренностях своей пожилой пациентки. Корабль - ведь он только с виду железный, на самом же деле он, как и человек, не вечен, так же изнашивается и устаёт за прожитые годы. Он может страдать внутренними болезнями механизмов и систем, атеросклерозом трубопроводов, астматической одышкой дизелей. Но засыпая, Егор утешался мыслью, что не вечно же ему служить на одном месте. Когда-нибудь соберёт свой чемодан - только его здесь и видели...

Проснулся Егор оттого, что где-то над самым ухом зазвякали посудой. Он догадался, что уже утро и вестовой накрывал на стол. Ему не хотелось выбираться из-под тёплого суконного одеяла, под которым хорошо пригрелся. Но вспомнил, что от обязанностей помощника его пока ещё не освободили. Ради долга приходилось пожертвовать несколькими минутами блаженного сна. Не дожидаясь побудки, Непрядов вскочил, отбросив нагретое его телом одеяло. К своему стыду обнаружил, что комбриг, флагманский штурман и командир лодки давно уже на ногах. Судя по всему, даже успели напиться чаю. И Непрядов, рассердившись скорее на самого себя, бесцеремонно растолкал всё ещё спавшего торпедиста.

- Ох, Егор Степанович, нельзя тебе над людьми большую власть давать, бубнил Стригалов, плескаясь над раковиной ледяной водой. - Ты предрасположен к деспотизму, как созревший огурец для засолки на закусь. Родному брату поблажки не дашь.

- Братьев и сестёр не имею, - с ухмылочкой балагурил Егор, вытирая мокрое лицо полотенцем. - За границей не жил, к суду не привлекался...

- А на губе сидел, - съехидничал Толик.

- Зато у тебя всё это ещё впереди, - посулил Егор, - если хотя бы один твой торпедёр будет после подъёма валяться в койке.

Решив, что позавтракать ещё успеет, Непрядов отправился по отсекам проверять лодку.

Ревун хрипло пробасил, когда Егор успел отдраить крышку лаза в соседний отсек. Сообразив, что конвой обнаружен, в центральном он очутился как раз вовремя, чтобы оценить мгновенную реакцию экипажа на сигнал тревоги. Стальное нутро лодки дрогнуло, будто по нему пропустили заряд высокого напряжения. На какие-то секунды возникла привычная суматошная толкотня, когда ещё полусонные люди, задевая друг друга в тесноте проходов, ошалело устремились к боевым постам, а потом всё разом стихло.

Лишь нервное гудение сельсинов в автомате торпедной стрельбы, да ритмичные щелчки лага, чечёткой выбивавшие на циферблате показания глубины. Могучий комбриг уже сидел на своём излюбленном месте, в самом углу отсека, скалой возвышаясь на рундуке. В зубах привычно держал спичку. Он не расставался с ней, как только лодка погружалась - была у него такая слабость.

Непрядов принимал доклады о боевой готовности отсеков, сидя на высокой разножке и прильнув ухом к надраенному до блеска раструбу переговорного устройства. Взглядом на всякий случай косил в сторону переборки, где висел отсечный хронометр. Как никогда хотелось, чтобы норматив готовности корабля был бы перекрыт хоть на секунду.

- Есть третий... есть пятый, - нетерпеливо и жёстко бросал Егор в переговорку. - Шестой! Вы что там, заснули?

Получив последнюю информацию, соскочил с разножки и доложил Теняеву о полной готовности корабля. Тот лишь кивнул в ответ, не отрываясь взглядом от планшета, на котором были уже нанесены исходные данные для атаки. Егор заметил, что Виктор Ильич на зависть держался уверенно и спокойно, словно эта самостоятельная атака была для него далеко не первой. В его непринуждённой, раскованной манере движений угадывался какой-то весёлый артистизм. На лице ни единый мускул не дрогнет. Зато в глазах блеск охотничьей страсти, когда курок взведён и палец чувствует упругую податливость спускового крючка. Подумалось, что Жадов нашёл бы сейчас повод для порядка попсиховать. А Теняев спокойно утвердил себя на командирском месте, и вся команда будто обрела вместе с ним второе дыхание.

Непрядов действовал за помощника и за штурмана, стараясь всюду успеть и ничего не упустить из виду. Прокладывал на планшете пеленга, которыми акустик щедро снабжал, управлялся с номограммами стрельбы, корректируя исходные данные для атаки.

Всей мощью своих электромоторов лодка рвалась наперерез конвою. Стальной корпус её с еле уловимой нервной дрожью пронзал толщу воды, распугивая стайки жировавшей салаки. Хуторнов, этот ушастый вундеркинд, умудрялся каким-то сверхчутьём и её распознавать в шуме и потрескиваниях, доносившихся из динамиков. Вроде бы, всё получалось как всегда, и только не давала покоя навязчивая мысль, что комбриг или флагштурман в любую минуту могут вмешаться, когда он, Егор Непрядов, всё-таки не сдюжит за двоих, где-то оступится и вся атака пойдет насмарку.

Но вскоре Егор успокоился. Казаревич вместе со Струмкиным старались держаться незаметно. Они о чём-то негромко переговаривались, бок о бок восседая на рундуке с ветошью в углу отсека и всем своим видом давали понять, что никаких причин для беспокойства нет, атака развивалась нормально.

Постепенно вырисовывалась картина маневрирования надводных кораблей. Самоходная баржа двигалась прямым курсом, а торпедолов шёл противолодочным зигзагом, стараясь прикрывать главную цель с разных бортов. Обстановка оказалась не сложной. Нет ничего проще, чем стрелять залпом по прямоидущей цели. И Егор подумал: грешно даже не попасть - лишь бы торпедёры не подвели.

Подлодка легла на боевой курс. Напряжение возрастало с каждой минутой. Конечно же, труднее всех приходилось Теняеву. Но и Непрядову было нелегко. Несмотря на державшуюся в отсеке промозглую сырость, обоим стало жарко. По вискам скатывались капельки пота. И ничего так не хотелось, как напиться ледяной воды - так чтобы скулы заломило.

До залпа оставались считанные минуты, когда Хуторнов, на мгновенье выглянув из рубки, вдруг сказал:

- Не нравится мне, товарищ командир, характер шума главной цели.

И Теняев, собиравшийся уже подать команду "Аппараты, товсь", вдруг задумался.

- Я так полагаю, что баржа изменила скорость хода, - высказался Непрядов.

- А вы уверены, командир, что главная цель выбрана вами правильно? как бы вскользь бросил Антон Григорьевич, перекинув при этом спичку из одного уголка рта в другой. Он крякнул и тяжело поднялся с рундука, чтобы немного размяться. Но флаг-штурман, оставшийся сидеть, чему-то ухмыльнулся, потеребив тонкими пальцами бородку, будто они с комбригом знали нечто такое, о чём кроме них никому вовек не догадаться.

- Эх, время уходит, - с раздражением произнёс Теняев, мучительно соображая, как же ему поступить.

- Теперь выход один - всплывать под перископ, - подсказал Непрядов.

- Да знаю, - с досадой ответил Теняев.

- А не рискованно? - продолжал комбриг, пожёвывая кончик спички. - Не боитесь, что вас засекут ещё до залпа?

- Не думаю, - твёрдо сказал Виктор Ильич и ткнул пальцем в подволок. Там всё ещё держится небольшое волнение и перископ разглядеть не так-то просто.

- Ну-ну, воля ваша, - согласился комбриг, выплевывая в кандейку спичку и вновь усаживаясь рядом со Струмкиным. Тот миротворчески глянул на Антона Григорьевича, как бы заступаясь за молодого командира.

- Механик, всплываем, - распорядился Теняев. - Поднять перекоп!

Как только лодка подвсплыла, командир впился глазом в окуляр. Он принялся ощупывать горизонт, поворачивая за рукоятки неподатливую тумбу перископа. Прошло несколько минут, прежде чем он сумел разобраться в том, что произошло на поверхности. И для большей убедительности кивнул Непрядову, мол, и ты погляди...

Егор прильнул бровью к резиновому тубусу. Перед самым перископом в сиреневой дымке плясали мелкие волны. От них будто повеяло чистотой и свежестью, каким-то аквариумным покоем, различались даже тусклые солнечные блики, лениво мельтешившие по воде. Силуэты конвоя он тотчас нащупал. Маленький кораблик шёл прямым ходом, а тот, что покрупнее, перемещался влево, исполняя манёвр противолодочного зигзага.

Понятно стало, на какую мысль наталкивал Теняева комбриг и отчего усмехался флагманский штурман. Верно, оба ещё в штабе придумали этот подвох, чтобы во время атаки попытаться сбить с толку экипаж атаковавшей лодки.

- Хитро закрутили, - произнёс Егор, отпуская рукоятки тумбы, - главную цель подменить второстепенной. И перед самым залпом туфта сработала...

- Правильно, - кивнул Теняев. - Да мы тоже не лыком шиты, - и он весело подмигнул.

Теперь необходимо было занять новую позицию для выхода в торпедную атаку. Егор быстро прикинул на планшете, как это лучше сделать, и Теняев утвердил новый курс на сближение с "противником" .

Прошло ещё полчаса, прежде чем прозвучала команда "Аппараты, товсь!" и, через мгновенье - "Пли!" Дважды содрогнулся корпус лодки, выплевывая сжатым воздухом торпеды навстречу "обречённой" барже. Какое-то время в динамиках слышен был затухающий шум винтов стремительно удалявшихся торпед. Потом он растаял на фоне привычных помех, и настала тишина.

Оторваться от преследования не составляло большого труда. Было ясно, что торпедолов тотчас же займётся поиском продувших балласт и всплывших торпед, а быстроходная баржа - это всё ж не противолодочный корабль, снабжённый специальной поисковой аппаратурой и запасом глубинных бомб. Поначалу дальнейший этап учения разворачивался более-менее условно. Было всё как полагается: пожарную тревогу сменила аварийная, потом электрик устроил "короткое замыкание" и из строя вышло рулевое управление. Пришлось срочно переходить на управление рулём вручную.

Егору приятно было наблюдать, как действовал Рустам Бахтияров. Казалось, красавчик-узбек в тесноте отсека извивался в каком-то восточном танце, увлекая за собой рулевую братию. Под руками у него мелькали предохранители, отвёртки, куски проводов. Не прошло и нескольких минут, как он отыскал фальшивую поломку, подстроенную хитрым Симаковым.

Механик даже слегка разочаровался: скучно с вами, братцы, ничем-то не удивишь... вот уж следующий раз такую "свинку" подложу, что семь потов надо спустить, пока найдёте. Непрядов лишь ухмыльнулся: голыми руками нас не возьмёшь, на тренировках "бабочек" не ловим, а потому дело своё рулевые знают не хуже твоих "мотылей".

Неожиданно комбриг дал новую вводную.

- Корабли противника продолжают нас преследовать, сбрасывая глубинные бомбы, - сказал он, в упор глядя на Непрядова. - Батареи разрядились, уклоняться далее невозможно. Командир и половина личного состава вышли из строя. Помощник, ваши действия!

На какое-то мгновенье Егор опешил. Он мог предположить всё что угодно, только не стремительный взлёт в течение каких-то суток от штурмана до командира лодки. К тому же обстановка складывалась такая, что и куда более опытному командиру пришлось бы туго. В первом же душевном порыве у Непрядова явилось желание дать противнику последний решительный бой. Как это было бы здорово! Всплыть рядом с противником, который от такого отчаянного нахальства конечно же сперва обалдеет, и открыть по нему, пока не опомнился, сокрушительный артиллерийский огонь, как это делал в своё время легендарный североморец Магомет Гаджиев. Только вот беда: единственную пушчонку с лодки ещё в позапрошлом году сняли. Прошло время, когда подводники могли ввязываться в артиллерийскую дуэль - ведь главное преимущество лодки - это всё-таки её скрытность. Глубина для подводника всё равно что шапка-невидимка для хитроумного Иванушки, позволяющая внезапно поразить врага метким попаданием торпед, а самому уйти незамеченным.

Поразмыслив, Непрядов решился на единственное, как ему казалось, правильное решение в столь нелёгкой обстановке. Он дал команду ложиться на грунт. Помимо "геройской гибели" пока ещё сохранялся шанс как-то перехитрить противника, отлежавшись на дне. Вполне возможно, что нашлись бы какие-то другие, более приемлемые варианты продолжить борьбу, но Егор не стал рисковать. Подумалось, что не настолько искушён в тактике ведения боя, чтобы позволить себе сходу праздновать подводного аса. "Кораблём командовать - это всё ж тебе не штурманить, - признался он самому себе. Как-то ещё повезёт..."

Было слышно, как лодка слегка заскребла брюхом по мелкому ракушечнику. Немного поколебавшись, она успокоилась. Крен не превышал и трёх градусов на левый борт, что считалось вполне нормальным.

Егор не знал, хорошо или плохо он поступил, положив лодку на грунт и объявив по всем отсекам режим полной тишины. Начальство на это никак не реагировало. Во всяком случае, строгое лицо комбрига оставалось непроницаемым. Казаревич держался так, словно был рядовым членом экипажа, полагаясь на всесильный разум новоиспечённого командира лодки. Это придавало Непрядову уверенности, и он всё более сживался со своей новой ролью.

Воздух в отсеках начал тяжелеть и сгущаться. Дышать стало труднее. Вся система регенерации воздуха считалась полностью вышедшей из строя. И поэтому приходилось полагаться лишь на собственную выносливость.

Похлопав себя по карманам, комбриг нащупал спичечный коробок, но спичек там не оказалось. Вздохнув, Антон Григорьевич выбросил коробок в жестяную кандейку для мусора. Непрядов вспомнил, что спички валялись где-то в ящичке навесной конторки, у которой он сидел. Разыскав их, протянул комбригу. Тот благодарно кивнул, вновь прикусывая извлечённую из коробка спичку по лошадиному крупными, желтоватыми зубами.

- Это ещё с войны у меня осталось, - пояснил как бы в своё оправдание. - Вот хоть убей, никак не отвыкну.

- Но вы же всё равно не курите, - подметил Егор. - Зачем вам спички?

- Да уж поверь, смертельно были нужны, - усмехнулся Антон Григорьевич. - Была у меня на лодке, как у электрика, и ещё одна побочная обязанность - отмечал спичками, сколько на нас немцы сбрасывали глубинных бомб, - и он оживился, широко улыбаясь. - Вот не поверите: однажды трёх коробков не хватило, а как живыми остались - одному Богу известно. Мы тогда транспорт с урановой рудой в районе Трансхейм-фьорда потопили. Помню, так же вот отлёживались на грунте, только бомбили нас не условно, как сейчас, а фактически - так что заклёпки из обшивочных листов вылетали. Вот с тех самых пор спичку под водой как талисман в зубах держу - на удачу.

- Вот говорят, что удачливым просто родиться надо, - подхватил Егор. А я в это не верю. Удачу надо самому, своими руками делать. Тогда и в жизни повезёт.

- Может, и так, - согласился комбриг. - Если по-честному, то вам однажды уже здорово повезло...

- А, это вы про тот самый случай, - догадался Егор.

- Про тот самый, - подтвердил Казаревич и, вынув спичку изо рта, ткнул ею в сторону Егора. - Вот скажите, неужели не испугались тогда?

- Идиотом со справкой надо быть, чтобы совсем ничего не бояться.

- Но вы же, Егор Степанович, первым отчего-то прибежали в отсек, хитровато прищурясь, допытывался комбриг. - А могли бы и не так спешить, пока вас кто-нибудь не обогнал. Не на свадьбу же торопились? Могло так статься, что и на собственные похороны...

- Так вышло... Есть вещи, которые никак не объяснишь. Даже испугался я почему-то не сначала, а уже потом, когда всё кончилось.

- Чего же потом-то было вам бояться?

- Трудно сказать... Только вот захотелось непременно жениться, не раздумывая.

- Что ж, это вполне нормально, - согласился комбриг. - Значит, уразумели, чем жив человек. А геройство нараспашку, - он покрутил головой, - никогда этому не верьте.

Всплыли уже засветло, когда весенний день разгулялся в полную силу. Море дышало свежестью, которая легко заполняла грудь. Пресытившись тишиной и солнцем, водная гладь лениво лоснилась По её матовому телу подрагивали тусклые блики. Белёсая дымка задёрнула горизонт подобно подвенечной фате, которую набросили на голову счастливой невесты. И чайки благословением белых ангелов снисходили с голубых высот до самой воды.

Лодка слегка покачивалась натруженными бортами. Сидя на ограждении рубки и жмурясь, Егор подставлял солнечным лучам лицо. И сам не зная чему, невольно улыбался. Явилось ощущение покоя и полной отрешённости от всех ещё недавно тяготивших забот. Море усыпляло, вызывая в отяжелевшей голове смутные всплески воспоминаний чего-то приятного, что происходило с ним очень давно - не то во сне, не то наяву... Какое-то удивительно лёгкое чудесное видение жило в глубинах его души, неизменно появляясь, как только море начинало очаровывать своей лаской и покоем... Будто вновь он вместе с Катей и они раскачиваются на трапеции под огромным куполом голубого неба. Только во всём этом всё же нет ничего невозможного, это их теперешняя жизнь, которую они выдумали и в которой им хорошо.

Лодка пошла курсом в базу. В кильватер за ней пристроились торпедолов с поднятыми на борт торпедами и самоходная баржа, "поражённая", одной торпедой, а другая, по выражению Стригалова, "изволила сходить в самоволку до полного израсходования керосина".

- Пока и на этом спасибо, - оценил комбриг состоявшуюся атаку. Тем не менее заметил Теняеву, что тактический фон был не сложным и трудно в такой обстановке промазать.

- Ваше счастье, что для обеспечения нам не смогли выделить эсминец, говорил он за обедом в кают-компании, отхлёбывая ложкой горячий суп, - а то погонял бы вас, как полагается, чтобы жизнь под водой раем не казалась, - и посулил: - Ну да лиха беда начало: в следующий раз гонять вас будут до полной посадки батарей.

- А вы не пугайте, товарищ капитан первого ранга, - отвечал Теняев, лениво прожёвывая и улыбаясь глазами. - Теперь мы снова почувствовали солёный вкус победы.

- Кстати, могли бы и тот самый эсминец "потопить", - подхватил Егор, но пускай пока себе поплавает...

- Ох, и самонадеянный же вы народ, - сокрушённо покачал головой Казаревич, - что ваш помощник, что вы сами, командир.

- Уверенный, Антон Григорьевич, - позволил себе Теняев уточнить.

- Ну что же, - не стал комбриг возражать. - Испокон веку флот Российский точно так же на честолюбии замешан, как тесто на дрожжах. На том и держимся.

- Только уж вы поскорее нам помощника давайте, - напомнил Теняев. - В экипаже ведь некомплект.

- Помощника не дам, а вот нового штурмана пришлю, - посулил Казаревич.

- Так как же с помощником быть? - настаивал Теняев.

- А вот он у тебя сидит, - комбриг кивнул на Егора. - Или не подходит?

- Я этого не говорил, - отвечал Теняев с улыбкой.

- То-то же, - назидательно сказал Антон Григорьевич. - А то ведь помощничка из резерва прислать недолго.

- Без варягов обойдёмся, товарищ комбриг.

- Вот и я так думаю, командир.

24

Колокола громкого боя заиграли "аврал", выгоняя на верхнюю палубу швартовую команду. Лодка входила в гавань. Надев меховую куртку, Непрядов вклинился в живую вереницу людей, карабкавшихся по отвесному трапу рубочной шахты, и впервые взошёл на ходовой мостик в качестве полноправного помощника, второго лица на корабле. Принимая от верхней вахты по этому случаю поздравления, Егор старался держаться сосредоточенно и строго. Только губы сами собой подрагивали в невольной улыбке. Вся его натура ликовала. Как и всегда в редкие минуты большой радости, хотелось петь и читать стихи.

В базу лодка возвращалась на чистой воде, и помощь буксира уже не понадобилась. Весенний шторм взломал у берега припай и отогнал истерзанные льдины далеко в море. Оттаявшая земля дышала теплом.

Знакомый деревянный пирс приближался. Лодка медленно, будто с сознанием собственного достоинства, подходила к нему, взбаламучивая винтами тёмную воду. Закрутилась привычная в таких случаях суматоха: усиленные мегафоном слова команд, истошные крики чаек, топот ног швартовой команды по гулкой поверхности лёгкого корпуса.

На пирсе уже шевелились матросы в подпоясанных ремнями засаленных ватниках, готовясь принять с лодки бросательные концы. И среди них снежной белизной выделялась какая-то стройная женская фигурка в короткой белой шубке. Любопытства ради Егор вскинул бинокль, и ёкнуло от радости сердце, это была Катя. Тонкие черты её милого лица невозможно было спутать ни с какими другими. В десятикратном усилении линз Егор видел её так отчётливо, словно бы они уже встретились и близко стояли друг против друга. В нетерпеливом желании поскорее обнять жену, хотелось прыгнуть за борт и что есть мочи плыть к берегу, обгоняя медлительную лодку. Хотелось, наконец, просто закричать, чтобы хоть как-то обратить на себя внимание дорогого человека. Только в его положении ничего другого не оставалось, как сдержанно махнуть рукой. Катя тотчас заметила его, замахала обеими руками в ответ, запрыгала. Конечно же, для супруги помощника она вела себя не совсем солидно, только что не простишь любимой.

Они встретились, как только лодка прильнула бортом к потёртым кранцам причальной стенки. Егор сиганул на пирс и, уже никого не стесняясь, обнял свою раскрасневшуюся юную подругу. Первые слова были несвязными и путаными, как несмелое объяснение в любви. Зато в глазах столько радости и счастья, что заулыбались даже матросы швартовой команды.

Их свидание длилось не больше трёх минут. Ещё работали механизмы и приборы подводного корабля, дышал и жил его железный организм, постепенно успокаиваясь после пройденных морских миль. Теперь на Егоровых плечах лежал весь груз обязанностей за приведение систем и механизмов в исходное положение, за организацию дежурно-вахтенной службы, за сход экипажа на берег и его помывку в бане. Во всём теперь нужно было убедиться лично самому, всё предусмотреть и предвидеть, чтобы комбригу не пришлось сожалеть о назначении старшего лейтенанта Егора Непрядова помощником командира лодки. Новая должность обязывала жертвовать личным временем, - столь драгоценными минутами семейного счастья.

Освободился Егор уже затемно. Катя поджидала его рядом с КПП,зябко поколачивая нога об ногу. Ближе к ночи начинало подмораживать.

Непрядов ужаснулся, как только подумал, что им негде ночевать. В этом маленьком приморском городишке не было даже самой захудалой гостиницы. Единственно, на что он мог рассчитывать, это попытаться как-нибудь снять комнату. И с тем они отправились в посёлок.

Но Катю будто никакие заботы не тревожили. Она как ребёнок обрадовалась,заметив на его погонах третью звёздочку. Захлопала в ладоши, потом обняла мужа, целуя его небритые щёки. И уж совсем пришла в восторг, как только узнала, что его повысили ещё и в должности. И в этом была вся Катя, - умевшая по-детски наивно грустить и бурно радоваться, целиком отдаваясь охватывающим её чувствам.

Поскольку Непрядов считал себя в их маленькой семье человеком более умудрённым и сдержанным, ему предстояло принимать житейские решения.

- Ты без чемодана? - деловито осведомился он у жены.

- Егор, - с укоризной сказала она, - разве я не солидная замужняя женщина, чтобы позволить себе отправиться в путь без гардероба?

- Где он? Не вижу.

- Оставила у жены твоего друга.

- У кого?..

- У Шурочки Стригаловой.

Непрядов щёлкнул пальцами по козырьку, досадуя на свою недогадливость. Только теперь вспомнил, что Толик Стригалов действительно ведь недавно женился и переехал из офицерского общежития в просторный дом своей Шурочки.

- Как же ты разыскала её? - спросил удивлённо.

- Нашлись добрые люди, которые подсказали, как быть, - пояснила Катя, держа под руку Егора и стараясь подстроиться к его широким шагам. - У вас же, оказывается, всё и обо всех известно: кто и с кем дружит, кто и на ком женат, кто и где живёт... Ты не представляешь, как Шурочка обрадовалась мне, когда я нашла их дом, рассказала кто я и откуда. Словом, устроилась у неё в мансарде, как нельзя лучше.

- Ты надолго? - спросил Непрядов, в тайной надежде получить ответ, что навсегда.

- Только на три дня, - разочаровала она его. - Еле отпросилась у отца.

Непрядов грустно присвистнул.

- Ты не рад?

- Это не то слово, котёнок, - с приливом душевной нежности признался Егор, притягивая к себе жену. - Я согласился бы даже на полминуты нашей встречи. Но три дня - это уже целая вечность.

- Два дня прошло, Егорушка, пока вы пробыли в море. Осталась одна ночь.

- Хоть бы ещё на день! - взмолился Егор.

- Никак не могу. Мы начали готовить новую программу. Всего через полтора месяца будем её сдавать. А потом большие летние гастроли по всему Черноморью. Правда здорово?

- Да уж конечно.

- А если у тебя будет отпуск, ты приедешь ко мне. Ведь приедешь?

Непрядов лишь пожал плечами, так как хорошо знал, что на флоте нет ничего более неопределённого, чем очередной отпуск. И уж тем более летом, в самый разгар навигации. Как водится, с корабля на берег отпускали всегда неожиданно и в самое неподходящее для загара время.

- А какой у меня будет шикарный костюм! - тормошила она погрустневшего мужа за рукав. - Голубой-голубой и весь в серебряных блёстках, короткая юбочка гофре.

- Умереть - не встать, - с иронией промолвил Егор, хорошо понимая, что ни на чём настаивать у него нет права. Он принимал Катю именно такой, всегда обременённой своей вечно изнурительной и радостной работой в цирке.

Унылая, слякотная дорога от городка к посёлку не казалась скучной. По ней можно было бы идти, обходя лужи талой воды, целую вечность, лишь бы Катя всегда оставалась рядом, лишь бы никуда не уезжала. Как он любил её, стройную, лёгкую, с озорными русыми прядками, выбивавшимися из-под вязаной шапочки. На её по-девчоночьи нежном лице всё так же тепло и весело лучились ясные глаза. Вот только губы слегка подведены помадой, да на ресницах тушь - это уж наверняка затем, чтобы как замужней женщине хотя бы чуточку выглядеть постарше и посолиднее. "Девчонка, совсем ещё девчонка, - думал Егор, неторопливо шагая и слушая негромкий, мягкий голос своей подруги. Такой уж недолго останется, пока не родит мне сына или дочь..."

Всё ближе раскиданные по склону холма огни посёлка. Навстречу потянуло горьковатым печным дымком. Неподалёку побрехивали собаки. А где-то у рыбацкого пирса завывала лебёдка, разгружавшая улов припозднившегося сейнера.

Судя по всему, в доме Стригаловых их давно ждали. Все окна были освещены, слышалась бодрая музыка, начальственный голос самого хозяина, любившего и у себя дома распоряжаться не меньше, чем в носовом отсеке лодки.

- Ну вы даёте! - сердито напустился он вместо приветствия. - Хотел уже отвязывать собаку да идти разыскивать вас.

Затем, как полагается, по-морски лихо представился Кате, назвав себя по имени и отчеству. Однако поймав на себе укоризненный взгляд Егора, тут же поправился.

- ...А можно запросто - Толик.

И все трое из прихожей вошли в комнату, где Шурочка накрывала стол.

Непрядов смутился, здесь же увидав Нинон. Впрочем, как рассудил, между ними ничего же не было серьёзного - так себе, мимолётный случай из холостяцкой жизни. Да и чего ж опасаться, если вместе с Нинон находился её муж, лысоватый и кряжистый человек лет сорока с капитанскими шевронами на рукавах форменной тужурки.

И всё же Нинон лукаво улыбнулась, первой протягивая Непрядову руку. По отношению к Кате она тотчас приняла слегка покровительственную позу, вероятно, потому, что была старше и опытнее.

Непрядов догадался, что Нинон успела уже познакомиться с Катей. И он пожалел, что не рассказал жене о своём знакомстве с "быстроногой рыбачкой", отчего-то вообразив в ней свою мать в её молодые годы, и уж совсем не помышляя об отношениях более серьёзных и близких, чем простое знакомство. Теперь же зубной болью сверлила неотвязная мысль, что женщины говорили о нём...

Сели за стол. Григорий Львович, как звали мужа Нинон, принялся разливать по рюмкам коньяк. Шурочка начала всех угощать блинами, которые напекла по случаю возвращения мужа с моря.

Выпив и закусив, мужчины повели разговор о делах, которые всех одинаково беспокоили: вновь судили да рядили о сокращении вооружённых сил на "миллион двести", от которого флот лихорадило несколько месяцев, о шпионских кораблях радиолокационного дозора "Осте" и "Траве", неожиданно появившихся в нейтральных водах.

- У берега вроде бы корректно ведут себя, - рассуждал об этих кораблях Григорий Львович, - при встрече гафельным флагом салютуют, команду на верхней палубе по большому сбору выстраивают. Зато в море наглеют: перед самым форштевнем курс пересекают, всякие оскорбительные семафоры дают. Только чувствую, неспроста это всё. Вроде бы как у вас, - капитан поочерёдно ткнул пальцем в сторону Егора и Толика, - слабина обнаружилась. Всякие там демобилизационные бары-растабары, а служба где, спрашиваю вас? Будь вы, орлы-военморы, пожёстче, тогда бы и нам, рыбачкам, поспокойнее.

- Это ты зря, - Толик с укоризной погрозил Григорию Львовичу вилкой, такие настроения у нас давно кончились, хотя, - он бросил на Егора извиняющийся взгляд, - были кое у кого. Что правда, то правда. Теперь этого нет.

- Я капитан, а потому реальным фактам в море всегда верю куда больше, чем самым обнадеживающим предпосылкам теоретиков. Порезать бы вас всех к едрене-фене на металлолом, - что здесь, что там... Вот тогда бы я сказал, что дело пошло. А так разговорчики одни... В море нам одна морока от них.

- Не режь нас, Григорий Львович, - с ехидинкой попросил Толик, - мы ещё пригодимся.

- А на что ты мне, если защитить не сможешь! - горячился капитан. Раньше-то, ей-ей, на Балтике потише было.

- А вот по-моему, - сказал Непрядов, прожёвывая блин, - куда более странным выглядело как раз то, если бы эти самые "Осте" и "Траве" не засуетились.

- Парадоксальная мысль, - усмехнулся капитан.

- Отнюдь, - отвечал Егор, постепенно возбуждаясь в своём желании во что бы то ни стало рассеять капитанский пессимизм. - Да разве ж непонятно, что мы всё больше наступаем им на больную мозоль. Наш флот перестал быть прибрежным.

- Кроме нас, разумеется, - не преминул Толик вставить словцо.

- Да не в нас дело, - толковал Егор. - У наших "малюток" совершенно иные, ограниченные задачи. Радиус их действия, в общем-то, невелик. Зато североморцы начали обживать Атлантику, черноморские вымпела гуляют в Средиземном, а уж про ТОФ и говорить не приходится - эти в океане давно, как у тёщи на блинах. Уж поверь, есть отчего забеспокоиться и приуныть как раз не нам, а им... - Егор большим пальцем небрежно показал себе за спину, в сторону окна, за которым где-то в кромешной тьме крейсировали два натовских корабля.

- И всё-таки я должен быть уверен, - настаивал капитан, вальяжно откинувшись на стуле и расстегнув тужурку. - Нам рыба - вам консервы. Так уж будьте добры!

- Непременно будем, - согласился Толик, подмигивая Егору. Капитан захмелел и спорить с ним на серьёзную тему уже не имело смысла.

- А ты почему, Егор Степанович, обозначаешь шаг на месте? - придрался Григорий Львович, кивая на Егорову рюмку, которую тот лишь слегка пригубливал, - или подплав здоровьем ослаб?

- Он вообще не пьёт, - пояснил Толик, - потому что спортсмен.

- Правильно делаешь, если не употребляешь, - согласился Григорий Львович и тут же предупредил: - Но старпомом к себе я бы тебя не взял.

- Это почему же? - ухмыльнулся Егор.

- Да парень ты, видать, себе на уме. Про таких говорят: если не пьёт непонятно о чём думает...

- Но разве это делу повредит?

- Ты не обижайся на меня, старый, - Григорий Львович запросто хлопнул Егора по плечу. - Это ведь я к чему говорю? Вот, случись, демобилизуют тебя: до пенсии тебе далеко и потому ты ко мне же придёшь наниматься на сейнер. Так?

- Ну, допустим. Хотя и не обязательно на ваш.

- А-а, не в том дело на чей, - капитан махнул рукой, вновь наполняя рюмку. - У нас в море работа адская и народ простой, грубый. Есть и такие, которым палец в рот не клади. И всё же они все передо мною как на ладони на то я и капитан. Но если ты не пьёшь вместе со мной, я тогда не знаю, что ты думаешь обо мне.

- Ты лучше спроси его прямо, так он и без водки скажет, что думает о тебе, - вдруг с раздражением вмешалась Нинон. - Ведь обещал же...

- Ну-ну, любовь моя, - примирительно сказал Григорий Львович. - Разве я когда-нибудь терял свой горизонт или разум? В море без этого нельзя. И потом, работа собачья.

- Жизнь у нас собачья! - зло выдала Нинон.

- Да уймись, - отмахнулся капитан. - Не понимаю, что тебе надо. Команда моя за каждый рейс по полторы нормы гонит, заработки у нас - дай Бог каждому. А чья фотография на доске почёта висит! Ась, не скажешь ли на всякий случай? - и он приложил ладонь к уху.

- От скромности ты не умрёшь! Заодно скажи тогда, кому выговор влепили за то, что судно по пьяному делу на мель посадил. А фотографию твою просто снять не успели...

- И вовсе не по пьяному делу, любовь моя, - обиделся капитан. - С кем не случается! Море есть море. Это тебе не на складе ящики с килькой считать.

Егор не ввязывался в спор между мужем и женой. Он ловил мимолётные Катины взгляды, чувствуя, что она гордится им, - вероятно за то, что он чем-то не похож на других, что умеет всегда оставаться самим собой, не изменяя собственным убеждениям и взглядам.

Порассуждав о своей нелёгкой рыбацкой доле, капитан вдруг заявил, что у него разболелась голова, что он должен подышать свежим воздухом и вообще... побыть наедине. Когда он поднялся из-за стола и, слегка покачиваясь, подался за дверь, Нинон бросила ему вдогонку:

- Не простудись, фуражку надень!

Она всё-таки любила своего мужа таким, каков он был, со всеми его заботами, промашками и грехами.

- Эх, милая ты моя Катюша, - сказала Нинон, грустно улыбаясь и как бы продолжая какой-то неоконченный между ними разговор. - Вот за это самое мне больше всего и нравится твой Егор: не тряпка он, не хвастун, а настоящий мужик. Что бы ни случилось, к другой он от тебя ни днем, ни посреди ночи никогда не уйдёт... Ему можно верить. А вот капитану моему... - вздохнув, Нинон умолкла на полуслове.

Разговор за столом больше не ладился. Толик ещё пытался рассмешить всех анекдотами, но было уже ясно, что весёлое застолье иссякло. Часы пробили полночь, и пришла пора отправляться спать.

Егор и Катя поднялись в мансарду. Но обоим было не до сна. Обнявшись, они долго стояли у окна, глядя на мельтешившие в бухте корабельные огоньки. Егору очень хотелось спросить, был ли у них разговор о нём, но потом понял, что не стоит любопытствовать, раз Катя сама об этом молчит. Верно, между женщинами всегда будет существовать какая-то извечная, самой природой данная тайна, в которую мужчинам вторгаться не положено. Всё должно оставаться на своих местах, как и много лет назад, когда мужчина впервые возвышенно признался женщине, что любит её.

Катю больше всего занимал их новый воздушный аттракцион, который ставил её отец. И она увлечённо рассказывала о какой-то сложной подвесной аппаратуре, разработанной специально для них и позволявшей находиться в состоянии непрерывного полёта.

- Ты представь, - с тихим восторгом говорила она. - До нас никто ещё ничего подобного не делал. Ни в одном цирке такого не было! Целых десять минут стремительное перемещение по горизонтали, вертикали и диагонали. Правда, здорово?!

- Может быть... Скорее всего, так и будет. Только мне трудно это представить, - сознался Егор, продолжая обнимать Катю и слегка покачиваясь вместе с ней. Он испытывал истинное состояние полного покоя и отрешённости. Он держал в своих руках удивительно совершенное, грациозное и нежное существо, воображая, как на арене любуются им люди. В полутёмной комнате от неё исходили тепло и свет, как от сошедшей с небес богини. Думалось, что вот она, его вожделенная цель, о которой так неистово мечталось в море: всего несколько часов семейного счастья, за что придётся платить долгими месяцами разлуки. Только это всё будет потом, не сейчас... Пока же он ловил счастливое мгновенье и наслаждался им.

В ночной тишине было слышно, как на соседней улице заворчал мотор заблудшей грузовой полуторки. Началась перебранка потревоженных собак. Где-то в отдалении настойчиво завыла корабельная сирена.

Катя принялась разбирать постель, а Егор продолжал стоять у окна, блаженно зевая и потягиваясь. Только теперь он почувствовал усталость от свалившихся на него за минувший день волнений, хлопот и радостей. Но до сна ли теперь, когда рядом была Катя. Судьба оставляла им целых пять часов обыкновенного человеческого счастья, когда уже ни до чего не будет никакого дела, кроме их молодой любви...

А мотор все ближе и слышней, пока не стих рядом с калиткой. В дверь настойчиво застучали. Внизу раздались приглушённые голоса и тотчас заскрипели под чьими-то ногами деревянные ступеньки, ведущие в мансарду.

Сердце Непрядова сжалось и заныло, предчувствуя что-то недоброе.

- Товарищ старший лейтенант! - позвали его.

Непрядов открыл дверь и на пороге увидал старшину Бахтиярова.

- В чём дело, Рустам? - спросил скорее раздосадованно, чем строго.

- По флоту объявлена готовность номер один. Приказано срочно выйти в море.

Обернувшись, Непрядов виновато посмотрел на растерянную, притихшую Катю.

- Ждите внизу, - бросил старшине.

Егор напялил на себя шинель, привычно пробежался пальцами по латунным пуговицам. При этом старался не глядеть на Катю, чтобы не выдать своей тоски, если не отчаянья.

- Егорушка, ты сможешь меня хотя бы проводить? Ведь сможешь? Обещай! шёпотом взмолилась Катя, вероятно не отдавая отчёт собственным словам и настойчиво прижимаясь всем телом к мужу.

Но что он мог обещать, уже не властный распоряжаться собственными желаниями и поступками. Даже любимое дело, которому он оставался предан всей душой, оборачивалось для него самой невыносимо постылой стороной испытанием на внезапную разлуку.

Непрядов бережно и с трудом отцепил от себя настойчиво зовущие Катины руки. С сожалением глянул на оставшуюся непримятой постель и решительно шагнул за дверь, в сырую и ненастную ночь, стараясь не оборачиваться, чтобы не искушать себя очарованием своей юной жены. Он сел в кабину, потеснив Толика. Снова заработал мотор, и грузовик рванулся вперёд по неровной слякотной дороге, лихо разбрызгивая по сторонам лужи.

Катя, вышедшая вместе с Шурочкой на крыльцо, что-то кричала им вслед, но Егор ничего не мог разобрать. Все мысли его уже начали постепенно отключаться от береговых забот. Море ждало от него своей доли неразменной любви. С привычным деспотизмом ревнивой владычицы оно настойчиво входило в его сознание, наслаждаясь неутихавшей Егоровой тоской по земной и не менее желанной женщине.

25

Подлодку экстренно приготовили к "бою-походу", пополнив запасы топлива и продуктов. Но вышли всего лишь на внешний рейд, встав вблизи берега на якорь.

До самого утра Непрядов не спускался с ходового мостика. Кутаясь в просторный полушубок, он сидел на ограждении рубки, со щемящей тоской глядя на берег. Где-то ведь рядом была его Катя. Возможно и она глядела из окна мансарды на залив, пытаясь в медленно светлевшей дали разглядеть силуэт лодки. В какие-то мгновенья он ощущал её почти рядом с собой, и это его немного успокаивало. В нём теплилась ещё надежда, что их кораблю скоро вновь позволят ошвартоваться у стенки. Тогда можно было бы отпроситься хоть на полчаса, чтобы проводить Катю. Но и эта возможность иссякла. В бинокль Непрядов отчётливо видел, как от станционного здания точно по расписанию отошел светившийся огоньками окон поезд. В одном из вагонов, вероятно, находилась Катя, покидавшая приморский городок.

Вскоре состав исчез где-то за поворотом железнодорожного полотна, только Егор не двигался со своего места. Беспросветно серая хандра незаметно подкралась к нему и словно схватила за горло, не давая даже пошевельнуться. "Да что это за жизнь такая, - с отчаяньем вырвалось где-то из глубины души. - Неужели теперь вот так и всегда страдать: не лучше было бы совсем уйти на гражданку, да устроиться хотя бы ковёрным или грузчиком циркового реквизита - лишь бы с Катей не разлучаться".

Непрядов стиснул зубы и что есть мочи саданул кулаком по загудевшей обшивке. Вахтенные с удивлением глянули на него. Непрядов кивнул им: всё в порядке, просто слегка закоченел... И начал сползать со своего места внутрь ограждения, нацеливаясь на отверстие рубочного люка. Близилось время завтрака и проворачивания механизмов.

Трое суток лодка оставалась на якорной стоянке, готовая по приказу тотчас выйти в море. Где-то у самых берегов появились чужие корабли, осложнив тем самым оперативную обстановку.

Мимо лодки, подняв крутую волну, курсом в открытое море прошёл крейсер. В кильватер ему пристроились три эсминца. Где-то под самыми тучами просвистели турбинами патрульные истребители, а ещё выше - невидимые глазу, но схваченные радарами - шли тяжёлые ракетоносцы.

По тому, какие большие силы приводились в действие, можно было лишь догадываться о надвигавшихся тревожных событиях. Никому не хотелось верить, что устоявшаяся на рейде тишина в какие-то мгновенья вдруг взорвётся и вся Балтика, все океаны и материки придут в движение, независимо от того, сколько возвышенных и правильных слов было сказано с высоких трибун о мире и благоденствии народов. Настанет черёд общечеловеческого безумия, в котором не будет места простой человеческой любви, которой живёт он, Егор Непрядов. Она заживо сгорит...

Но ничего не произошло. Вероятно, выполнив свою задачу, натовские корабли подались за Датские проливы. И по флоту дали отбой готовности.

После Катиного отъезда жизнь Егора опять пошла привычным, хорошо устоявшимся путём. Он успокоился, окончательно смирился со своей судьбой, как только от жены вновь пошли тёплые, полные любви и страсти письма, в которых жила надежда на их новую, более удачную встречу, когда не нужно будет расставаться столь нелепым образом, как последний раз.

Писал Егору дед, звавший как-нибудь приехать хотя бы на недельку. Жаловался, что здоровьем слабеть начал и службу свою в храме еле до конца дотягивает - пора-де о покое подумать... Егор, как мог, успокаивал старика, обещая непременно быть, как только представится такая возможность. И в который раз убеждал, не лучше ли выйти на пенсию и по мере сил заниматься одними пчёлами, без которых Фрол Гаврилович жить не мог. Однако чувствовалось, шибко загрустил старый о своём внуке. И Егор начал всерьёз подумывать, как бы ему и впрямь отпроситься с корабля на недельку.

С Северов приходили весточки от старых друзей. Письма Вадима Колбенева были полны оптимизма и всевозможных планов, которыми он делился с Непрядовым. Сообщал, что готовится к экзаменам в академию, а кроме того, начал собирать материал для книги по проблемам воспитания личного состава.

Письма Кузьмы Обрезкова были короткими и приземлённо деловыми. Судя по всему, он не строил никаких далеко идущих планов, а просто тянул служебную лямку, как умел, и тем был доволен - во всяком случае, Егору так казалось...

Непрядов аккуратно отвечал дружкам, несмотря на всю свою занятость. Вадиму от души советовал "так держать", и, любя, поругивал Кузьму за унылый тон и самоуспокоенность в жизни. Тогда он ещё не знал, что спустя четыре года им всё же суждено будет свидеться.

26

Пришло время, когда Непрядова вызвали в штаб и без долгих объяснений вручили предписание немедленно отправиться для дальнейшего прохождения службы на Северный флот. И Егор с радостью начал собираться в путь, в душе давно уже готовый к переменам в судьбе. К тому времени он не только получил звание капитан-лейтенанта, - досрочно, опередив всех своих однокашников, но и сдал все полагавшиеся зачёты на самостоятельное управление кораблём.

Теняев поначалу никак не хотел Егора отпускать. Бегал в штаб, убеждая начальство, что неразумно разбрасываться кадрами, когда Непрядову и в этой бригаде нашлось бы должное место с повышением. Ведь не секрет, что кандидатура Непрядова была одной из первых на командирскую должность. Но Казаревич остался непреклонным: предписание получено и его надлежит выполнять. К тому же Непрядову и самому хотелось большего простора. Севера всё сильнее манили и притягивали к себе, обещая романтику дальних океанских походов. Заманчиво было бы в двадцать семь лет стать командиром "малютки" на Балтике, только и на другом флоте, надо полагать, командирский мостик не заказан. Придётся малость повременить. Пока же и старпомовская должность на среднетоннажной лодке - желанный дар судьбы.

27

Севера встретили Егора Непрядова серыми сумерками надвигавшейся полярной ночи. Получив в штабе флота назначение на лодку, он в тот же день с попутным рейдовым буксиром отбыл к новому месту службы.

До Майвы-губы, где располагалась бригада лодок, путь не близок. Непрядов до костей продрог, пока тупорылое судёнышко валко тащилось извилистым фарватером узкой губы. Единственный носовой кубрик оказался битком набитым людьми - какая-то крепко подгулявшая рыбацкая компания возвращалась с берега на свой сейнер, стоявший на якоре где-то у выхода из фиорда. Поэтому Егор счёл за лучшее устроиться на корме, втиснувшись в какой-то закуток между громоздившимися ящиками и бочками. Несмотря на толстый водолазный свитер, надетый под всепогодную спасительницу-шинель, ветер-колотун всё больше донимал его, заставляя высекать зубами мелкую дробь. Злой норд-ост без передышки сквозил с океана. Тяжело просевшее небо наглухо задёрнулось отсыревшим брезентом серых туч. Медленно, будто коченея, пластались над самой водой унылые чайки.

Буксир на свежей волне порядком встряхивало, отчего он походил на крестьянскую телегу, волочившуюся с базарным грузом по ухабистому просёлку. По бортам, неспешно уходя за корму, неприступно дыбились чёрные базальтовые скалы. Кое-где по ним кровоточили ниспадавшие к самой воде шрамы розового гранита. Чуть поотдаль проступали сопки, прикрывшие лысины снежными тюбетейками. Кругом ни деревца, ни кустика, за что можно было бы зацепиться тоскующему взгляду. Севера оставались такими же нелюдимыми и мрачными, как и миллионы лет назад. Будто все концы и все начала самой природы сошлись в этом Богом забытом крае, чтобы дать человеку почувствовать истоки его давнего первородства, когда он только ещё начинал с трудом осмысливать себя.

Вот буксир сбавил обороты и начал уваливать влево. За скалистым мыском открылся широкий проход в Майва-губу. Собственно, это была довольно просторная бухта, со всех сторон окружённая скалами, поверх которых громоздились сопки. В дальней оконечности её выделялся огромный силуэт плавбазы, стоявшей к берегу лагом. Подлодки были ошвартованы у пирса. Одинаково похожие, как близнецы-сёстры, они зябко жались бортами одна к другой.

Посёлок издали представился Непрядову не таким уж маленьким, как он поначалу думал. Приземистые финские домики дружно карабкались по склону горбатой сопки, преодолев полпути от основания к вершине - они как бы остановились передохнуть. В окошках слабо мерцали огоньки чьих-то семейных очагов, на расстоянии таких заманчивых и недоступных, словно миражи в немом безмолвии таинственных Северов.

Егор взбодрился. Опустив воротник шинели, поправил за размашистый, крутой козырёк щёгольскую фуражку. Пошлёпал в ладони, оживляя пальцы, зашедшие от холода в тонких кожаных перчатках. Взяв увесистый чемодан, приблизился к тому месту, откуда матросы готовились подать на берег сходню.

Громада плавбазы вырастала на глазах, яснее обозначились бортовые номера, выведенные белой краской на тёмных рубках субмарин. Свою лодку Непрядов разглядел ошвартованной в обойме крайним бортом. Судя по всему, она недавно вернулась с моря. Матросы в канадках и телогрейках занимались привычным делом: чистили железными щётками поржавевшие борта, шмурыгали по палубе разбухшими швабрами, драили до блеска медные поручни на ограждении рубки. По баку начальственно расхаживал высокий офицер в меховой куртке. Из-под лихо заломленной пилотки выглядывала густая волнистая шевелюра. По голосу, по манере держаться, Непрядов узнал в нём своего бывшего однокашника Эдуарда Чижевского. Подумалось, что это все ж не подарочек, если придётся теперь вместе служить. Впрочем, столько ведь лет прошло: оба теперь не те, что раньше были...

Много в тот день свалилось на Непрядова неожиданных и приятных встреч. Начались они ещё на плавбазе, где размещался штаб бригады. Дежурным офицером оказался не кто иной, как Кузьма Обрезков. Друзья крепко обнялись, накоротке поговорили, условившись непременно вечером свидеться. Вадим Колбенев также находился где-то здесь, после возвращения с моря бегал с докладами по начальству и встреча с ним была впереди. Но прежде надлежало предстать не перед кем иным, как перед самим Христофором Петровичем Дубко именно он был командиром бригады лодок.

Сняв шинель и забросив чемодан в каюту дружка, Непрядов наскоро привёл себя в порядок. Длинным лабиринтом коридоров, трапов и переходов рассыльный проводил его до двери с надписью "командир части".

Одёрнув китель, выпрямившись, Непрядов решительно постучал.

- Да-да, - раздался знакомый мощный голос.

Надавив на ручку, Егор отворил дверь и шагнул через коммингс в разверзнувшуюся пасть комбриговской каюты. И оказался в просторном салоне, отделанном ореховым деревом и матерчатой драпировкой со всей изысканностью, на которую только были способны корабелы. В помещении никого не оказалось. Пришлось немного подождать, пока, наконец, из соседнего отделения вышел сутулый и кряжистый капитан первого ранга, - самый первый и самый любимый командир лодки, которого Егор по своей бесшабашности когда-то подвёл. И сознание своей давнишней вины перед ним тотчас всколыхнулось с новой силой. Ощущение растерянности и мучительного стыда долго не проходило - хоть сквозь палубу провались.

Дубко же и бровью не повёл. Какое-то время комбриг молча и строго смотрел на Егора, будто не торопясь признать в вытянувшемся перед ним бравом капитан-лейтенанте своего прежнего штурмана. С тех пор, как расстались они, Христофор Петрович мало изменился. Всё то же грубоватое, будто вытесанное из бревна топором лицо и ледянистые, глубоко посаженные под мохнатыми бровями глаза. Толстые губы неулыбчивы и вид суров - все тот же "рыжий тролль".

- Здравствуй, Непрядов, - всё-таки изрек, протягивая руку, и жёсткие губы его чуть обмякли в улыбке. - Рад тебя видеть, - и широким жестом пригласил к столу. - Садись, докладывай, как там у нас на Балтике?..

Немного успокоившись, Егор принялся подробно рассказывать о том, как идут дела в бригаде "малюток", где им довелось некогда вместе служить. Вскоре вестовой принёс им на подносе чаю и беседа продолжалась почти по-домашнему, за журнальным столиком. Христофор Петрович засыпал Егора вопросами. Он так живо интересовался своей прежней лодкой и её экипажем, будто вновь собирался вернуться на прежнее место.

Разговаривая с комбригом, Непрядов всё время ждал, что ему всё-таки припомнится тот его бесшабашный поступок, когда он попал на губу. Однако Христофор Петрович об этом и словом не обмолвился. Он вкратце рассказал о состоянии дел на лодке, где теперь предстояло Егору служить, посоветовал, с чего следует начать и как лучше утвердиться на новом месте. Егор согласно кивал, а сам всё больше мучался недоговорённостью в их отношениях. Не такая уж была у Христофора Петровича худая память, чтобы он мог напрочь забыть тот злосчастный случай, однако почему-то предпочитал старое не ворошить.

Куда больше, чем простое любопытство, Христофора Петровича интересовало случившееся на их "малютке" ЧП, едва не стоившее Егору и двум его матросам жизни. Егор ничего не скрывал и не преувеличивал, - рассказал всё, как было на самом деле: как они до изнеможения боролись за живучесть, как им не хватало воздуха и как всем нестерпимо жадно хотелось жить...

Дубко слушал Егора молча, лишь тугие желваки ходили на его крепких скулах. Комбриг страдал оттого, что кто-то едва не угробил из-за бестолковщины и глупости его с таким трудом сплочённый, выпестованный и любимый экипаж.

- Помнишь, из-за чего и как погиб линкор "Новороссийск"? - спросил Дубко.

- Ещё бы! - подтвердил Егор. - И не просто запомнил, я этим переболел...

- Понятно. Что у вас на лодке, что там на линкоре - по сути, аварийная ситуация примерно была одинаковой. Недаром же за одного тонувшего да выплывшего добрый десяток не умеющих плавать дают... Вот обо всём этом расскажешь нашим офицерам: пускай знают, что служба в подплаве - это им не ягода-малина. Всякое бывает...Но никогда не должно происходить ничего такого, чему оправдания нет и не будет. - Он качнул головой, отчего-то раздражаясь. - Как это просто у нас на флотах стало собственную дурость покрывать роковой неизбежностью, фатальным стечением обстоятельств! И не оттого ли случаются ЧП?.. Я так мыслю, что корабельная служба - не для дураков. У нас в подплаве, как нигде, нужна трезвая голова и ясный ум. Океан ошибок не прощает.

В дверь постучали. Вошёл среднего роста, слегка полнеющий капитан второго ранга с серебристой командирской лодочкой на тужурке.

- А вот и ваш новый старпом, Леонид Мартынович, - указал комбриг вошедшему на Непрядова. - Я вам прошлый раз о нём говорил.

- Так точно, Христофор Петрович, - кивнул тот стриженной под бобрик лобастой головой.

Непрядов поднялся перед командиром, назвавшись, как положено по форме. Они крепко пожали друг другу руки.

С первых же минут знакомства Леонид Мартынович Крапивин пришёлся Непрядову по душе. В разговоре держался с должной мерой командирского достоинства, но без малейшего желания как-то выпятить перед старпомом свою значимость и обозначить характер. Непрядов понял, что они сработаются.

Можно было предположить, что приезд Непрядова ни для кого здесь не был неожиданностью. Во всяком случае, Крапивин уже имел со слов комбрига кое-какое представление о своём новом старшем помощнике. Но уж, могло статься, ещё более подробно и заинтересованно о нём рассказал замполит Вадим Колбенев. Судьба вновь сводила однокашников вместе - на этот раз в прочном корпусе одной лодки. Да и Чижевский, в общем-то, был Непрядову не чужой: как-никак под одной крышей прошла их курсантская юность.

Плавбаза во многом походила на комфортабельный пассажирский лайнер. Только интерьер офицерских кают и матросских кубриков был строже и проще. Здесь имелись просторные салоны, где трижды в неделю стрекотали узкоплёночные кинопроекторы, в обширных трюмах можно было заниматься едва ли не любым видом спорта, разве что кроме коньков и лыж. Была своя бильярдная с усатым "маркёром" боцманского звания. А душевые с парилками, по утверждению знатоков, не знали себе равных в пределах полярного круга и даже несколько южнее, вплоть до Сандуновских бань. Подводники - народ привычный к аскетической жизни в отсеках. И не потому ли стальная громада плавбазы представляется им райским дворцом, что хотя бы на время олицетворяет собой крышу родного дома, где можно отдохнуть от бесконечных вахт, отоспаться и отогреться, прежде чем снова далеко и надолго уйти на глубину.

Непрядова вселили в каюту, не слишком тесную, чтобы вообразить себя мучеником вагонного купе, и не очень просторную, чтобы позволить себе иллюзию присутствия в отдельной квартире. Каюта - всё же морское жильё.

Под иллюминатором письменный стол, справа рундучок для белья и одежды, слева задернутая плотным зелёным пологом койка с высокими бортиками - чтобы не вывалиться из неё во время качки. Хочешь - усаживайся в кресло, а надоест - перебирайся на узкий кожаный диван. Ну чем не роскошь после тесноты отсечной жизни!

Вполне удовлетворённый своим новым жильём, Непрядов принялся разбирать слежавшиеся в чемодане вещи. Парадную тужурку водрузил на вешалку, сорочки сунул в рундучок, а бритвенный реквизит разложил над умывальником на полке. Прежде чем подсунуть Катину фотокарточку под лежавший на столе плексиглас, немного полюбовался ею. Подумалось, что теперь и врозь - как бы всегда вместе...

По пути на Север ему удалось на несколько дней завернуть в Ленинград. По счастью, Катя находилась там, отрабатывая в экспериментальных мастерских вместе со своей группой очередной трюковой номер. Почти всё свободное время Егор терпеливо околачивался около манежа, наблюдая, как стремительная, изящная Катя вместе с её неизменным ловитором Сержем до изнеможения работали высоко под куполом на трапеции. Тимофей Фёдорович по-прежнему был ко всем деспотично строг, и уж тем более по отношению к собственной дочери, добиваясь от неё то филигранной отточенности движений, то безукоризненного чувства ритма, то музыкальной пластики, а то вообще чего-то такого, в чём Егор признавал себя полным профаном, даже не понимая, о чём между отцом и дочерью идёт речь. Егору, на его непосвященный взгляд, и так бы вполне сошло - лишь бы Катя поскорее освободилась. Когда же Тимофей Фёдорович как режиссёр и руководитель номера, наконец, выдыхался, Непрядов благодарил судьбу, что это случилось поздно вечером, а не глубокой ночью - и такое бывало. Разрядившись напоследок напоминанием, что "цирк необходим человеку как зелёная ветка за окном", Плетнёв отпускал до утра вконец измученных, растрёпанных и потных гимнастов.

Набросив на лоснящиеся плечи пёстрый махровый халатик, Катя убегала в душевую, потом торопливо переодевалась в своей уборной и выходила к Егору посвежевшей, улыбающейся, будто и не было за плечами изнурительной манежной работы.

Что это были за необыкновенно прекрасные мгновенья! Из мастерских они возвращались домой непременно пешком. Не спеша брели по улицам, счастливые и как впервые влюблённые друг в друга. Что им дождь, что им слякоть, если они были вдвоём. А дома - жили они у Светланы Игоревны - их ждал поздний ужин. Тёща всячески старалась показать, что обожает зятя и, по её словам, отнюдь не считала замужество своей Кати необдуманным поступком, на что Тимофей Фёдорович по-прежнему не упускал случая намекнуть. В душе он всё же не смирился с выбором дочери, хотя и непонятно, на что теперь мог рассчитывать. Ни Егор, ни Катя - оба уже не представляли себе жизни друг без друга...

Вечером, когда Непрядов решил с книгой поваляться на койке, дверь вдруг без стука распахнулась. В каюту ввалился широко улыбающийся Кузя. Следом за ним шагнул Вадим Колбенев, как всегда серьёзный и чем-то озабоченный. Вскочив с койки, Егор с сияющим лицом подался навстречу друзьям. И все трое разом обнялись, сомкнувшись лбами. На какое-то мгновенье замерли, крепко стискивая друг друга, до бесконечности счастливые и немного смущённые от нечаянно прорвавшейся взаимной нежности. Потом, как бы встряхнувшись, захохотали и загалдели, рассаживаясь, кому где удобнее.

- Это ж просто здорово, что Егорыча прислали к нам в бригаду, - с восторгом изрёк Кузьма, опускаясь в кресло, и переспросил, как бы не веря случившемуся. - Не, правда, Вадимыч? Да ещё на твою лодку!

Расположившийся на диване Вадим сдержанно кивнул и при этом добавил:

- Вот только лучше было бы...

Но договорить не успел. Снаружи постучали. В дверном проёме возник румяный, улыбающийся вестовой. Он шагнул через комингс, держа на растопыренных пальцах мельхиоровый поднос. Чуть прогнувшись, с видом циркового иллюзиониста, метнул на письменный стол белоснежную салфетку и ловко расставил на ней стаканы с крепко заваренным чаем. Выпрямившись, выжидающе глянул на замполита.

- Отлично заварили, Шустов. - Колбенев в знак благодарности зажмурился. - Свободны.

- Плохо не умеем, товарищ капитан-лейтенант, - весело отозвался матрос, поворачиваясь и выходя из каюты.

- Ребя-ят, - протянул Кузьма, хлобыстнув себя ладонью по лбу. - Совсем забыл! У меня ж на такой случай в заначке полкило "шила" есть, - и он покосился на Вадима. - Так я сбегаю?

- Табань, Кузя, - осадил его Колбенев. - Суши вёсла и не дёргайся.

- По самой малости, мы ж не дистрофики, - пробовал сопротивляться Обрезков. - В духе, так сказать, славных традиций флота Российского, как это повелось ещё со времён Петра. "Великий шкипер" тоже ведь не дурак был выпить.

- Оставь Петра Алексеевича в покое, - урезонил друга Вадим, назидательно помахивая перед его носом чайной ложечкой. - В его времена всё проще было: богатый служил в кавалерии, умный - в артиллерии, дурак - в пехоте, а пьяница - на флоте. Забыл?..

- Ну вот, опять намёки, подозрения, - Кузьма разочарованно вздохнул. И зачем?..

- А вот затем, - напирал Вадим. - Из-за этого проклятого "шила" ты и засиделся в "бычках" дольше обычного. Разве я не прав?

- Ну, было раз, чего уж там... - Обрезков болезненно поморщился, не желая ворошить прошлое. - А вообще-то, мне и в штурманах неплохо живётся, и Кузьма вызывающе громко захрупал галетой.

- Хоть бы ты проветрил ему черепную посудину для мозгов, - Вадим взглядом попросил у Непрядова поддержки.

Однако Егор не торопился высказываться на этот счёт. Отпивая по глоточку чай, он всего лишь кивнул головой, не то соглашаясь, не то просто принимая всё услышанное к сведению.

- Надо же! - продолжал Колбенев напирать на Кузьму. - Дважды в прошлом году оставляли тебя за помощника. Ну, кажется, как тут не развернуться, как не показать себя с наилучшей стороны, - и горестно развёл руками. - А ты?..

- А что я? - невозмутимо отозвался Обрезков. - Работу свою, между прочим, знаю не хуже других. Даром хлеб на лодке не ем. И ты это знаешь.

- Да не в том суть. - Вадим поглядел на него как на бестолкового школьника, с учительским сожалением и горечью. - Всегда у тебя чуть-чуть чего-то не хватает. Какая-то бескрылая приземлённость во всём, что ты делаешь.

- А нам крылья ни к чему, - Кузя заговорщицки подмигнул Егору, как бы приглашая в соратники. - Мы ведь все служим не в авиации, а в подплаве. Нам и плавники на заднице сойдут...

Егор невольно хохотнул. Вадим фыркнул.

- Между прочим, - продолжал Колбенев, - поучился бы у того же Чижевского. При любых обстоятельствах он всегда своего добивается.

- Ему легче, у него папа адмирал, - и со вздохом признался Егору: Всё-таки, ей-ей жаль, что тебя не к нам на лодку.

- Да при чём здесь папа! - Вадим раздражённо глянул на Кузьму. - Сам знаешь, что я имею в виду... Суть в характере, а его-то у тебя явный недогруз.

- Хорошо же ты меня знаешь! - Кузьма обиженно заёрзал в кресле.

- Вадим прав, - открылся Егор, твёрдо поставив на стол стакан в мельхиоровом подстаканнике. - Пора тебе, Кузьмич, из подручных выходить в сталевары...

Дружба обязывала. Взглядом Непрядов дал понять, что совсем не намерен оставлять Кузьму в покое.

Серьёзный разговор пришёлся Кузьме не по вкусу, и потому он переменил тему.

- А знаешь? - с интрижкой в глазах глянул на Егора и, вытянув руку с "указующим перстом", убеждённо произнес. - Ничего ещё не знаешь.

- Что тут у вас есть такое, что мне позарез надо знать? - добродушно сказал Егор.

- Только держись покрепче, а то с койки свалишься, - предупредил Обрезков.

- Держусь, - заверил Егор.

- Эдик, наш несравненный вундеркинд, недавно женился.

- Да-а? - с напускным удивлением протянул Егор. - Ну и что?

- А на ком, смекаешь? - допытывался Кузьма.

- Неужели на Брижит Бардо?

Обрезков зажмурился и резво покрутил головой.

- На Лерочке! - выдал, наконец.

Теперь Егор действительно удивился. Такое и в самом деле трудно было предположить. Ведь он знал, какого мнения Лерочка была о Чижевском. Подумалось, что и вправду мир тесен, если не избежать той встречи, которая для него совсем ни к чему.

- Что здесь поделывает? - полюбопытствовал, как бы на всякий случай.

- Заведует у нас в посёлке медпунктом, - пояснил Кузьма.

- Медпунктом?.. - сам не зная зачем, переспросил Непрядов.

- Она же медицинский кончила, если помнишь.

- А, ну да... конечно же помню, - рассеянно согласился Егор, желая на этот счёт выказать своё полное равнодушие. А про себя подумал, что теперь нет никаких причин волноваться и ворошить прошлое. Лерочка, надо полагать, уже не та прежняя "раба любви", которую он знал.

Дружки засиделись допоздна. О чём только не переговорили, перебирая в памяти всё самое дорогое, что пережито ими вместе. Втроём им снова стало надежнее, спокойнее и веселее.

В иллюминатор глядела глухая полярная ночь. Разгулялся ветер, и поднялась волна. Только в каюте по-домашнему тепло и уютно. С подволока мягко изливался свет матового плафона. В грелках весело потрескивал сухой пар, будто горевшие поленья в деревенской печке.

Друзьям не хотелось расходиться. И всё же первым каюту покинул Обрезков. Его зачем-то вызвали к дежурному "по низам".

- Так что же ты не договорил? - напомнил Егор, как только за Кузьмой затворилась дверь.

- Ты о чём?

- Да что там для меня было бы лучше?..

Колбенев ответил не сразу. Допил давно остывший чай и лишь после этого сказал:

- Видишь ли, Егорыч, при всей раскладке данных получается, что нелегко придётся тебе с Чижевским.

- Догадываюсь, - согласился Егор. - Только мы теперь оба не мальчики, драться не станем. Да и делить, кажется, нечего.

- Скорее, некого, - поправил Колбенев, усмехаясь, - но в остальном... Чижевский до твоего прихода спал и видел себя старпомом. И всё вроде бы к этому шло.

- Хочешь сказать, что снова перешёл ему дорогу?

- Не в том дело. Если не тебя, то прислали бы кого-то другого. Кадровикам виднее.

- Допустим. Только вот не пойму, какой таракан тебя гложет?

- Боюсь, опять на чём-то схлестнётесь вы и - пошло... А в результате лишь дело пострадает.

- Но если стоит схлестнуться, то именно в интересах дела, а не личных мелочей ради. На том стоим.

Колбенев пересел к Егору на койку и сказал, кладя на его руку ладонь.

- Надеюсь на твою старпомовскую мудрость, - и слегка подтолкнул плечом. - Понимаешь? На то самое, что называется у нас жить и дышать интересами лодки, презрев самого себя.

- В чём ты меня убеждаешь, замполит! Разве я против?

- Тебя понимаю, но и ты пойми меня...

Вскоре, сославшись на позднее время, вышел и Вадим. Зевнув, Непрядов принялся устало раздеваться. Забравшись под жёсткое суконное одеяло, он продолжал думать о друзьях, какими нашёл их после нескольких лет разлуки. Вадим заметно подобрел, так что под кителем начала выпирать "морская мозоль", грозя однажды сорвать пуговицы. В придачу к усам он отпустил ещё и шотландскую бороду, которая густой рыжеватой щёткой обрамляла его полное лицо. А Кузя, тот оставался всё таким же крепко слаженным, мосластым и цыганистым. И если один из них, в меру своей должности, сделался дипломатом, то другой по-прежнему подкупал бесшабашной весёлостью и простотой. Но сам-то он, Егор Непрядов, - насколько изменился в их глазах? Да разве ж стал он каким-то иным, не похожим на самого себя, прежнего?..

Засыпая, он согревался теплом и покоем собственных мыслей.

Они легко всплывали откуда-то из сокровенных глубин памяти и невесомо таяли, как снежинки на ладони. Так всегда бывало, когда прожитый день оказывался удачным и назавтра не предвиделось ничего такого, что могло бы огорчить или расстроить его.

28

С непривычки заполярное утро показалось Непрядову слишком затянувшимся. На Балтике в это время давно уже настал бы рассвет. Но Майва-губа всё ещё лежала окутанная мраком непроходящей ночи. В нервном свете фонарей ветер гнал вдоль пирса колючую позёмку, выл в проводах тоскливым голосом подбитой собаки. Тяжело дышала мертвенно остекленевшая вода, и притянутые к пирсу корпуса лодок чуть ходили, скрипом швартовых жалуясь друг другу на тесноту береговой стоянки.

Команды строились на подъём флага. Столпившиеся на пирсе моряки гуськом сбегали по трапам на палубы кораблей. Непрядов хотел было следом за своим экипажем сойти на лодку, но Крапивин, стоявший поодаль, взмахом руки позвал его к себе. Егор догадался, что командир собирается непременно сам представить его личному составу.

Выждав, когда на баках прекратится толчея, они по наклонному трапу спустились на ближайшую лодку и по перекинутым с борта на борт сходням добрались до своего корабля. Навстречу им шагнул Чижевский, пока ещё исполнявший старпомовские обязанности. Лихо вскинув к каракулевой шапке затянутую в кожаную перчатку руку, он отрывисто и чётко, как бы нарочито повышенным голосом, отдал рапорт.

Крапивин выслушал его, немного поморщась, мол, не так же громко. После рукопожатия кивнул на Непрядова, как бы предлагая любить и жаловать. Эдуард какое-то мгновение помедлил, будто раздумывая, как ему следует поступить. Егор также не выказал особого нетерпения, но всё же заставил себя первым улыбнуться бывшему однокашнику. Они поздоровались, крепко стиснув руки и сойдясь глазами. Чижевский при этом лишь подёрнул уголками губ. Подумалось, что и вправду, как предупреждали друзья, лёгких отношений у него с Чижевским по-прежнему не будет. Эдуард умел оставаться самим собой, каким он запомнился Непрядову с прошлых лет. Зато приветливо помахал рукой с соседней лодки Кузьма. Будто успокаивая, тепло подмигнул Вадим. И Егор, становясь на правом фланге в строй, успокоенно примкнул к плечу друга.

Бодро запел горн. Эхом отозвались дальние сопки. В резком свете бортовых прожекторов на кормовых флагштоках вскинулись и затрепетали полотнища бело-голубых флагов, возвещая начало рабочего дня.

Командир попросил Егора встать перед строем, чтобы представить его, как полагается, и тем самым официально ввести в должность. Эта необходимая формальность всегда вызывает ощущение повышенного напряжения и неловкости. Непрядов слегка волновался, как невеста на выданье. Несколько нацеленных на него десятков пар глаз настороженно и с интересом вопрошали: что ты за птица, старпом, каково нам будет с тобой, а тебе - с нами?..

Крапивин говорил о своём новом старшем помощнике коротко и просто, без лишних эпитетов и эмоций, будто в экипаже Непрядов давно свой человек и в его послужном списке нет ничего такого, что не было бы всем хорошо известно. Егор оценил командирскую сдержанность. До общего сведения доведено не больше и не меньше того, что позволяет судить о новом человеке, с которым предстоит служить. Однако более подробно и обстоятельно Непрядову пришлось исповедоваться перед командиром ещё вчера, как только они вышли из комбриговской каюты. Чтобы не показаться менее откровенным, также подробно Крапивин рассказал Егору и о себе самом, отчего у них возникло взаимное расположение друг к другу.

После проворачивания механизмов Чижевский сдавал Непрядову лодочную документацию. Они просидели в кают-компании почти весь день, лишь однажды прервавшись на час, чтобы пообедать. Егор торопился поскорее закончить дела, но едва управились лишь к вечернему чаю.

Чижевский держался независимо, при случае не прочь был как бы невзначай блеснуть своей компетентностью в корабельных тонкостях, тем самым намекая на Егорову неосведомлённость. Егора так и подмывало поставить "милорда" на место, только в его положении ничего другого пока не оставалось, как до поры стерпеть, Чижевский действительно кое в чём разбирался лучше его.

- Не знаю, старик, как у тебя дальше пойдёт, - разглагольствовал Эдуард, свободно расположившись на кожаном диване и разметав поверх его спинки руки. - Прямо скажу: проворачивание механизмов ты провёл далеко не с блеском, команды подавал какие-то длинные, вяло - мы к этому не привыкли. Я у тебя насчитал десятка полтора спотычков. Как это всё на Балтике проходит, не понимаю, - и он выразил крайнее удивление, вскинув плечи, отчего оттопыренные погоны вылезли из петель выше ушей.

- Ну, что ж, - невозмутимо сказал Егор, сидевший в кресле напротив Эдуарда, - на каждой лодке свои особенности. Окажись ты сейчас на моей "малютке", я бы этих самых "спотычков" насчитал у тебя не меньше.

- Сравнил! - Эдуард прищурился. - Как же можно организацию службы на вашем тюлькином флоте сравнивать с нашей. Севера это же тебе не Маркизова лужа.

- Нет службы ни вашей, ни нашей, - твёрдо сказал Егор, - а есть одна единственная, которая в правилах на проворачивание механизмов. Вот их-то я и старался придерживаться.

- Понимаешь, милорд, - Чижевский снисходительно ухмыльнулся, - не мне напоминать, что со своим уставом в чужой монастырь не лезут. Это тебе твой дед мог бы втолковать на основе своего житейского опыта.

- При чём здесь мой дед! - повысил голос Непрядов, начиная терять терпение и не сомневаясь в том, что Чижевский напрашивается на ссору. Всякий устав тем и хорош, что не для дураков писан.

- Стари-ик, - язвительно улыбаясь, протянул Эдуард. - Нет ничего глупее, чем обижаться по всякому пустяку. Я же просто привёл пример, желая более образно выразить собственные мысли.

"Были бы они у тебя..." - подумал Егор, с неприязнью глядя на Чижевского, и тут же уязвил: - А между прочим, хозяйство ты мне сдаёшь далеко не в полном блеске, если уж откровенно говорить.

- Не уловил, - Чижевский подался вперёд, ожидая разъяснений.

- Плафоны освещения, скажем, давно проверяли?

- Это в каком смысле?

Егор вскинул глаза к подволоку, приглашая Чижвского убедиться лично.

- Под стёклами скапливается конденсат. Значит, их давно не проветривали. Неужели не понятно, что это может привести к короткому замыканию?

- Но за это отвечает механик.

- А старпом - вдвойне. Я уж не говорю, что в твоей каюте электрогрелка без защитного кожуха - грубейшее нарушение правил корабельной техники безопасности.

- И всё-таки о нашей организации можно судить, лишь досканально изучив лодку. Собственный опыт, увы, не заменит никакая вызубренная инструкция, да будь она лично от Христа или Магомета. Это всё равно, что бабу учить рожать, а грузина - жарить шашлык.

Егор смолчал. И Чижевский, удовлетворённый достигнутым попаданием в цель, заговорил более примирительно:

- Не обижайся, милорд. Ну, в самом деле: разве ты знаешь нашу лодку от киля до клотика?

- Нет, не знаю, - согласился Непрядов. - Но я буду её знать не хуже тебя. И ты мне в этом поможешь.

- Собственно, как это? - прикинулся Чижевский непонятливым. - Где логика, старик? Мне будет крайне неудобно учить учёного, тем более с таким блестящим символом на груди, - он глазами показал на Егорову серебристую командирскую лодочку, дававшую право самостоятельно управлять кораблём.

- Что ж, если это тебя смущает, то сделаем так, - Непрядов расстегнул китель и принялся отвинчивать нагрудный знак.

- Решил разжаловать сам себя? - удивился Чижевский. - Ну, к чему этот жест! Такую лодочку у меня вырвали бы разве что вместе с мясом.

- Она справедлива была там, на Балтике... Здесь её надо заново оправдать, - сказал Егор, пряча нагрудный знак в карман. - Надену её, когда буду знать корабль до последней гайки.

- Хочешь успокоить меня?..

- А понимай это, как знаешь.

Вечерний чай они пили здесь же, в кают-компании. Шустов расстарался для них, раздобыв лимон и кусок яблочного пирога. Разговор между однокашниками пошёл более умиротворённый, почти дружеский, точно обоим надоело испытывать терпение друг друга и они решили сделать передышку. Перебрали общих знакомых: кто и где служит, чего добился или, как водится, на чём "погорел". Эдик как бы к слову вставил, что его "предок" недавно получил контр-адмиральскую звезду и теперь занимает в штабе флота солидную должность. Намекнул, что он сам, по всей вероятности, на лодке долго не задержится - пора и об академии подумать. Егор на это с полным равнодушием отвечал, что лично собирается служить на лодке "до упора" и в академики пока не торопится.

Показалось странным, что Эдуард ни разу не упомянул о жене, будто нарочно ждал, когда Егор сам его об этом спросит. Можно было только догадываться, каких трудов самолюбивому Чижевскому стоило уговорить гордую Лерочку стать его женой. Только Егор на этот счёт не проявлял никакого любопытства.

- Не пора ли по домам? - сказал Чижевский, поглядев на часы. - Лично я рискую получить втык от моей благоверной за опоздание.

- Так в чём же дело? - отозвался Егор, доливая в стакан чаю. - Лично я тебя не задерживаю, можешь идти.

- А мы как-то с Лерочкой вспоминали о тебе, - будто невзначай припомнил Чижевский, пропустив Егорову реплику мимо ушей. - Слышали, что и ты женился?

Непрядов кивнул, пригубливая стакан.

- Если не ошибаюсь, на этой самой, на цирковой артистке?

Егор снова кивнул.

- Прими поздравления, милорд.

- И ты мои - тоже.

- Надеюсь, наши супруги как-нибудь познакомятся. В этой богом забытой дыре мир особенно тесен, - и предположил: - Глядишь, и семьями сойдёмся,

- Всё может быть, - обнадёжил Егор, при этом добавив: - Только они давно знакомы.

- Разве? - удивился Эдуард. - Это новость. Вот уж никак не подумал бы...

- Полагал, что Лерочка тебе об этом говорила.

- Да знаешь, как-то не пришлось. В отношении сугубо женских дел я не любопытен.

- Вот и я тоже.

Выбравшись из-за стола, Чижевский стал одеваться. Напоследок извинился, что не может, по старой памяти, пригласить Егора в гости, так как затеял у себя дома ремонт. Впрочем, Непрядов и не напрашивался, - забот у него столько, что на берег и шагу не ступить.

На другой день Чижевский проводил с молодыми матросами занятия по устройству лодки. Выстроив их в центральном отсеке, он минут десять говорил о технике безопасности на корабле - для молодых вещь, конечно же, особенно важная. Егор тем временем облачился в комбинезон и пристроился к шеренге моряков как рядовой член экипажа, чем нимало всех удивил. Чижевский, не обращая на это никакого внимания, продолжал уверенно и зычно говорить. Лишь командир, находившийся поблизости, удовлетворённо кивнул своему старпому, вероятно догадавшись, что стоило тому снизойти до уровня "салажонка", только ещё начинающего понимать сущность корабельного нутра.

Однако Егор вполне научился управлять собственным самолюбием, если этого требовала корабельная служба. Её он ставил превыше собственного раздражения от той иронии, которая иногда выплескивалась из глаз руководителя занятий.

Они вскрыли паёлы и спустились в трюм. Егор терпеливо лазал по всем закуткам и шхерам, безоговорочно выполняя все указания Чижевского. Тот оставался на палубе, посвечивая сверху фонариком. Его острый лучик указательным перстом упирался в трубопроводы и клапана, назначение которых необходимо было твёрдо усвоить.

Начало было положено. А после Егор сутками не вылезал из прочного корпуса, одержимо насыщаясь всем, что ему надлежало знать не хуже других. Своими бесконечными вопросами он измучил Чижевского и едва не доконал механика, капитана третьего ранга Хворостова - тот начал даже на сердце жаловаться и норовил из отсека улизнуть, как только старпом оказывался в его поле зрения.

Все положенные зачёты Егор сдал раньше установленного срока. Не так уж много потребовалось ему времени, чтобы подтвердить затем и право на самостоятельное управление кораблём. После этого серебристая лодочка вновь закрасовалась на Егоровом кителе, привинченная чуть выше нагрудного кармана. По такому случаю командир лично поздравил своего старпома, крепко пожав руку. А заодно обрадовал, что выхлопотал для него в посёлке комнату.

29

В тот же вечер Непрядов сошёл с корабля, решив посмотреть своё новое жилище. Ему не хотелось оставаться в каюте, которая за три месяца добровольного затворничества порядком поднадоела. Каким убогим ни представлялся посёлок в своей скромной благоустроенности, но там текла иная, отличная от корабельной жизнь, к которой всё больше тянуло после душной кубатуры лодочных отсеков и казарменного уюта плавбазы.

Сразу же за пирсом начинались деревянные мостки да лесенки с гладко выструганными поручнями перил. Цепляясь за мерзлую землю и стылый гранит, они ломаными штрихами перечеркнули уклон сопки, упираясь в ближние дома. Непрядов шёл по ним, словно по рельсам, с которых невозможно сбиться и заплутать, - на сотни километров кругом лишь океан да глухая тундра. Запуржит ли в непроглядной темени полярной ночи, рванёт ли слепящим шквалом взбесившийся норд-ост, мостки да лесенки спасут, выведут к теплу и свету человеческого жилья.

Посёлок оказался не совсем обычным. Здесь даже улицы не существовало в привычном виде. Приземистые, почерневшие от дождей и стужи деревянные дома искусственными зубами вживлялись в скалы на разных уровнях, где только удавалось отвоевать более-менее ровную площадку. Зауженные окна походили на крепостные бойницы, на крышах сторожевыми бульдогами улеглись тяжёлые валуны - на тот случай, чтобы кровлю не сорвало ветром.

Чем ближе дома, тем круче становился подъём. Егор взбирался по мосткам и ступенькам, цепляясь за поручни. Злая позёмка путалась в ногах, сбивая шаг. Ветер ледяными зубами хватал за полы шинели, по-собачьи люто их теребя.

Навстречу попадались редкие прохожие, торопившиеся, также как и он, поскорее к теплу, В морозном воздухе веяло горьковатым угольным дымком. Неярко светившие оконца воспалённо моргали, - где-то поодаль надсадно стучал движок подстанции, питавшей дома электричеством.

Непрядов заметил шедшую навстречу ему высокую статную женщину в меховом пальто и большой лисьей шапке. Сторонясь ветра, она прятала лицо в поднятый воротник. И всё же по той царственной осанке, с которой она выступала наперекор ветру, нетрудно было признать в ней Лерочку.

- Егор?.. - спросила она вместо приветствия с каким-то тревожным удивлением, точно Непрядов свалился перед ней с неба.

- Суда-арыня, бесконечно рад вас видеть, - попытался Егор сразу же придать их встрече непринуждённую лёгкость, как и подобает старым друзьям.

- Я тоже рада, сударь, - настороженная улыбка скользнула по её капризным, подведённым помадой губам.

Егор не мог не заметить, что замужество пошло Лерочке на пользу. Она казалась всё такой же надменно очаровательной и неприступной, какой он помнил её со студенческих лет. Только заметно похудела. Да и карие глаза под густыми чёрными бровями уж не горели прежней нетерпеливой страстью, приводившей его в смущение. Лерочка выглядела слегка усталой и вполне спокойной.

- Ну, как живётся-можется под лучами Полярной звезды? - продолжал Непрядов всё в том же легкомысленно-весёлом тоне, который полагал наиболее подходящим для такого случая.

- Как куропатке на снегу, - ответила она, стараясь поддерживать его игривое настроение. - Скажу, что слишком жарко - это будет неправда, скажу, что чересчур холодно - ведь не поверишь. В зоне вечной мерзлоты всегда и всё считается как более-менее: более существуют и менее живут.

- Ты не права, сударыня, - Егор с улыбкой развёл руками, как бы предлагая в свидетели всю заполярную ширь, - жизнь по-своему и здесь хороша. И потом, разве мы не сами выбирали свои пути?

- Наши пути... А ты вспоминаешь нашу Ригу? - продолжая прятать лицо в воротник, она стрельнула из-под пушистого меха просветлённым взглядом, точно одно лишь упоминание о её родном городе уже само по себе доставляло радость.

- Эх, Лерочка, - признался Егор со всей откровенностью. - Столько всяких дел на голову сваливается - какие там воспоминания! Не забыть бы, сколько в сутках часов, да как самого себя зовут.

- А впрочем, зачем я об этом спрашиваю... - она с сожалением вздохнула. - Здесь все живут по расписанию ваших корабельных авралов и тревог. Интро- и ретроспекция, как говорит мой супруг, уставом корабельной службы в Майве-губе не предусмотрены.

- Может быть, - поразмыслил он. - Хотя, полотно грядущего может быть соткано лишь из нитей времён минувших, из прожитого и пережитого каждым из нас.

- Вот и я о том же, - вновь оживилась Лерочка. - Иначе зачем же тогда светят эти звёзды и к чему терпеть эти морозы?.. Да и мы сами для чего здесь, если не помнить самих себя?..

Стоя на ветру разговаривать было трудно, и она предложила:

- Я покажу, где твой дом, если не возражаешь.

Они пошли рядом. Непрядов с беззаботным видом говорил, что на ум взбредёт, и совсем не думал о том, интересно ли это его спутнице. Ему казалось, что Лерочка со страхом ждёт, когда ей напомнят о той самой выходке с мнимым ребёнком, которая Непрядову едва не стоила полного разрыва с Катей. Но ворошить прошлое совсем не хотелось. Егор великодушничал, будто ничего не случилось.

И почувствовав это, Лерочка успокоилась и повеселела. Слегка поскользнувшись, она ойкнула и как бы невзначай оперлась на Егорову руку. Они засмеялись, совсем уже не чувствуя между собой прежней напряжённости.

- А мне наша Рига часто снится, - сказала она, нарочно замедляя шаг и тем самым придерживая Егора. - Неповторимый Межа-парк, наш дом под высокими соснами. И такой милый, такой тёплый снег... - потом вдруг предложила, заглядывая Егору в глаза. - Знаешь, а давай на Новый год соберёмся у нас. Как прошлый раз, помнишь?..

Непрядов заколебался, не зная, что на это сказать.

- Ну же, Егор! - настойчиво потормошила она его за рукав. - Решайся.

- У вас ремонт, - вспомнил он. - Удобно ли стеснять?

- Какой там ремонт! - удивилась она. - Да мы летом его сделали.

- Твой супруг, по-моему, будет не в восторге...

- Да ты что! Эдька только будет рад. И потом, я так хочу, - она тут же принялась мечтать. - Достанем ёлку под потолок. Регина Обрезкова испечёт свой фирменный пирог - мы уже об этом с ней говорили. И соберёмся все свои, рижане. Наших наберётся человек десять.

- Надо бы с ребятами потолковать, - всё ещё колебался Егор. - А вообще, доживём до Нового года, там и видно будет.

На этом и порешили. Сойдя с мостков, Лерочка ступила на протоптанную в снегу дорожку, тянувшуюся к её дому, а Егор направился дальше, куда ему указали. Вскоре он добрался до своего нового жилья. Дом как дом - не лучше и не хуже других, из печной трубы валил густой дым, и светились узкие оконца.

На первый случай Непрядов не предполагал здесь долго задерживаться. Хотелось лишь посмотреть и прикинуть в уме, как лучше здесь обустроиться. Ведь не в голые же стены войдёт его Катя, как только приедет сюда хотя бы на недельку или даже всего на день. Его комната, как порешил, должна по всем статьям походить на нормальное благоустроенное жильё вполне солидного семейного человека.

На крыльце Егор столкнулся со своим соседом - боцманом с его же лодки мичманом Исидором Кондратьевичем Охрипенко. Тот с почтением откозырял, услужливо пропуская корабельное начальство вперёд себя.

- Вы уж, товаришо капытан-лейтенант, давайте запросто и без стеснений, - предложил он, по-украински мягко произнося слова. - Шо там по хозяйству надо - вы прямо ко мне, бо к моей жинке Оксане Филипповне.

- Так и сделаем, Исидор Кондратьевич, - пообещал Егор, благодарно зажмурившись, как бы в знак своего особого расположения к боцману.

Отворив дверь, Непрядов шагнул через порог и, удивлённый, остановился. В небольшой, чисто прибранной и обставленной простенькой мебелью комнате за накрытым столом сидели, как ни в чём не бывало, Вадим Колбенев и Кузя со своей Региной Яновной. Тотчас все они зашумели и захохотали, угощая своей выдумкой.

- Не ожидал? - с довольным видом вопросил Обрезков, как только всплеск восторга и радости поутих.

- Нет слов, ребятишки! - только и мог сказать Егор, стягивая с себя шинель и вешая её в простенке за печкой на вешалку. Он по старой памяти запросто расцеловался с Региной, которая помогала ему раздеться. Потом деловито оглядел комнату. Всё прибрано, со вкусом расставлено по своим местам и овеяно теплом домашнего уюта. Именно таким он и видел в мечтах свой первый семейный очаг. У стенки добротная деревянная кровать, заправленная новеньким ватным одеялом, на окошке вышитые затейливым латышским орнаментом занавески, под ногами пёстрый половичок, создававший, по здешним понятиям, иллюзию полного семейного благополучия.

- То-то, - самодовольно напыжился Кузьма, уловив на лице Непрядова растроганное выражение. - Не имей двухсот рублей, а имей двух корешей. Это мы всё запросто.

- Не хвастай, - осадил его Вадим. - Это уж надо Регину Яновну благодарить. Она здесь во всём первая скрипка.

- Не игнорируй, замполит, - Кузя погрозил кулаком. - А кто печку побелил, кто целых три кошёлки угля приволок! Ты, что ли?

- От скромности этот бывший юноша никогда не умрёт, - Колбенев поморщился, отмахиваясь от расхваставшегося дружка.

- Эх, братишки, да что бы я тут без вас, - с душевностью признался Егор, подсаживаясь к столу. - Чем, отцы, будете угощать?

Распоряжавшаяся за хозяйку Регина Яновна сдернула со стола салфетку, под которой оказался подрумяненный пирог. Она ловко разрезала его ножом и положила всем на тарелки по большому куску.

- А теперь, корешочки, - Кузьма энергично потёр ладонями, изображая на хитроватом лице верх блаженства, - по такому случаю не грех и причаститься под "кровавую Маргариту", - достав откуда-то из под кровати заранее припасённую бутылку, он плеснул в стаканы спирт, а потом из вскрытой консервной банки добавил томатного сока. При этом ехидно покосился на Вадима:

- Товарищ замполит, вы не возражаете?

Колбенев неопределённо качнул головой, что могло означать: "разве что по такому поводу..."

И снова меж дружками-приятелями потекла задушевная беседа на излюбленную тему. Вспомнили курсантские годы, перебрали в памяти старых знакомых. Егор с Вадимом так увлеклись разговором, что не заметили, как Обрезков начал хмелеть. Регина пыталась отобрать у него стакан, но он сердито оттолкнул её руку. Вскочив из-за стола, Регина выбежала за дверь.

- Кузьма! - Колбенев хлобыстнул по столу ладонью. - Ты что себе позволяешь?!

- Не надо меня воспитывать, - огрызнулся он. - Я сам, если хочешь, кого угодно перевоспитаю.

Непрядов вырвал у Кузьмы бутылку и приказал:

- Марш за дверь! Не видишь, что жена вышла на улицу раздетая?

- А ну её... - отмахнулся Кузьма, но тем не менее всё же поднялся из-за стола.

Оставшись вдвоём, Егор и Вадим покачали головами, повздыхали, осуждая зарвавшегося Кузьму.

- Неладное у них что-то происходит, - вымолвил Вадим, как бы следуя тяготившим его мыслям. - И дело здесь не только в том, что Кузьма начал "керогазить".

- Может, в штурманах засиделся, перспективы не видит? - предположил Егор. - Вот отсюда и хочет на ком-то разрядиться. Но кто ближе, если не собственная жена - ей первой и достаётся.

- Уж под каким углом на это дело глянуть в перископ! В одном убеждён: без крепкой семьи не может быть нормальной службы. А получается, семейная обшивка у Кузьмы по всем швам трещит...

- Не паникуй, замполит. Ничего же ещё не произошло.

- Не паникую, а семафорю, пока ещё не поздно.

Непрядов понимал, что Вадим конечно же прав. Им обоим Кузьма с Региной не были чужими людьми, судьба которых могла бы не слишком волновать. Вся их жизнь представлялась чем-то вроде испечённого Региной пирога: отрежь кусок и сразу же пропадёт ощущение чего-то нерасторжимо целостного, имеющего всеродство в своей первозданной выпечке. "А впрочем, - рассудил Егор, - на то и пирог, чтобы его резать и есть - только не в одиночку..."

Вадим встал и начал прощаться. Он торопился на плавбазу, чтобы по привычке наведаться перед вечерней поверкой к морякам в кубрик.

Проводив дружка, Непрядов прибрал стол, помыл посуду, которой Регина поделилась. "А всё-таки душевная она баба, - запросто подумалось о Регине Яновне. - Хоть и не блещет красотой, как Лерочка, но Кузьме-лопуху здорово с ней повезло. Лерочка, та уж, верно, своего Чижевского по стойке "смирно" держит. А этот пижон кривоногий ещё кочевряжится..."

Подкинув в печку пару совков угля, Непрядов погасил свет и лёг в постель. Но спать не хотелось. За окном бесилась метель, а в комнате сухо, тепло и уютно. Он глядел на плясавшие по потолку отсветы огня и прислушивался к вою ветра. Мысли, растворяясь в путанице неясных видений, блуждали где-то далеко и неподвластно ему. Егор не понимал уже: спал он или же грезил наяву... В комнату входил дед, - гривастый, бородатый, в чёрной рясе и с наперсным крестом на цепи. Он махал руками, отгоняя невесть откуда налетевших и роившихся над головой внука пчёл. Потом Катя откуда-то с небес бесконечно падала, сорвавшись с трапеции. И Егор чувствовал, как у него холодело сердце от собственного бессилия хоть как-то помочь любимой...

Но вот разверзлись волны Чёрного моря, и всплыл обвитый тиной и обросший ракушками "морской охотник". Пристёгнутый ремнями к пулемёту, будто живой, стоял на вечной вахте коренастый моряк в изодранной тельняшке. Он глядел на сына из небытия, собираясь что-то сказать, не то спросить о чём-то важном, отчего зависела вся Егорова жизнь. Егор жаждал отцовских слов и... не находил их. А возможно, ещё не пришло для них время...

Проснулся Егор от холода. Протерев глаза, догадался, что Арктику разом всё равно не отопить - забыл на ночь закрыть печную задвижку на трубе и тепло из комнаты быстро улетучилось. Поневоле пришлось заторопиться на плавбазу, где на обогрев кают и кубриков свежего пара не жалели.

30

Тяжесть старпомовских забот обрушилась на Егора, словно мешок на плечи грузчика. Но если грузчик парень крепкий, он в таком случае лишь присядет, крякнет и непременно потащит свою поклажу, чего бы это ему ни стоило. Так Непрядов и поступил. На новом месте он не растерялся и не обмяк. Немного приглядевшись и пообвыкнув, повёл себя так, что все в экипаже тотчас почувствовали его твёрдую хватку.

Начал с того, что на одном из собраний офицерского состава лодки перечислил все мелкие огрехи, к которым в экипаже давно привыкли и не считали таким уж превеликим злом, чтобы всерьёз им обеспокоиться. На свежий взгляд он подметил, что рулевые ходят в грязных робах, в то время как мотористы и трюмные выглядят куда чище. Штурман старший лейтенант Тынов оскорблённо покраснел, восприняв это замечание едва ли не за пощёчину. Механику выговорил за то, что питьевая вода на лодке была с привкусом верный признак того, что трюмные долго не чистили автоклав от накипи. Досталось минёру и даже корабельному доктору.

Командир помрачнел, верно и сам в чём-то уязвлённый, но принял всё же сторону Непрядова. За всё время, пока Егор обстоятельно говорил о состоянии дел на лодке, какими они ему представлялись, капитан второго ранга Крапивин бросал колючие взгляды то на одного, то на другого из офицеров, о ком заходила речь. Вадим Колбенев, как бы в знак своего полного согласия, кивал головой и таинственно улыбался.

Лишь Чижевский держался так, будто не соглашался ни с одним Егоровым словом. Он то с ехидцей косился на Непрядова, то вдруг, склоняясь к механику, начинал нашёптывать ему на ухо. Однако в присутствии командира вслух предпочитал не высказываться. Всем и без того было яснее ясного, что подмеченные Егором недостатки лежали на совести Чижевского, исполнявшего несколько месяцев кряду старпомовские обязанности.

Почин тем не менее был сделан. Командир утвердил составленный план работ, и весь экипаж нацелился на исправление собственных огрехов.

Их лодка находилась под вымпелом. Несмотря на сложную ледовую обстановку, усилившиеся морозы и штормовые ветры, выходы в море не отменялись. Экипаж отрабатывал боевые задачи, - взаимодействовал, как водится, с надводными кораблями и с морской авиацией. У Непрядова отпала теперь причина жаловаться на малый радиус действия субмарины и на ограниченность тактических задач. Собственными глазами он видел, какие большие силы разворачивались на всём протяжении северо-западной кромки родной земли. Флот наливался упругими мышцами современных, быстроходных и мощных кораблей. Ему день ото дня становилось всё более тесно в гаванях и на рейдах. Всё чаще красные вымпелы реяли на просторах мирового океана, стесняя оперативные перемещения натовских армад.

Очередной выход в море крапивинской лодки назначили на воскресенье. Нельзя сказать, чтобы все были от этого в восторге. Но со штабом, как известно, спорить не приходится. Лодку в экстренном порядке начали готовить к походу и погружению.

В отсутствие командира Непрядов ощущал себя на корабле полноправным хозяином. Сидя в центральном у переговорной трубы, он принимал доклады из отсеков и внимательно прислушивался к тому, как постепенно приходил в движение, оживал могучий организм субмарины. По звукам Егор безошибочно определял, что происходит в каждом из семи отсеков. С глухим гидравлическим придыхом в носу откидывались горизонтальные рули, а в корме с надсадным воем леспромхозовской бензопилы завыла циркуляционная помпа осушения. Ритмично заработал бортовой генератор, и тотчас померк в плафонах свет электрики отключились от берегового распредщита. Затем, усилиями трюмных, прекратилась подача на борт берегового пара и воды. Как созревший плод в материнском чреве, лодка перестала питаться родительскими соками плавбазы, постепенно переходя на собственный, автономный режим жизнедеятельности.

Как только все приготовления были закончены, Егор заглянул в свою каюту. Поспешая, напялил на себя привычную для северных широт одежду: теплый свитер, ватные штаны, валенки. В меховое кожаное пальто облачился уже на ходовом мостике - без него сподручнее было протиснуться через узкую горловину рубочного люка. Лодка чуть ходила на швартовых у борта плавбазы, натужно поскрипывали кранцы. И казалось, что это ласковый котёнок с негромким писком трётся о ногу своей хозяйки. Сильные прожекторы высвечивали стылую крутизну палубы и выстроившихся на ней матросов швартовой команды. На корме, где распоряжался минёр Давид Имедашвили, чувствовалось лёгкое оживление - с этим элегантным, подтянутым грузином всем было всегда весело и просто. Зато на носу матросы стояли, не шелохнувшись, едва не по стойке "смирно" - там распоряжался Чижевский, не терпевший на швартовке никакой "травли".

Поверх ограждения рубки, у пеленгатора, копошился штурман Тынов крупноголовый, плечистый, с большими, покрасневшими на морозе руками, напоминавшими клешни варёного рака. Штурман даже в лютый мороз каким-то чудом умудрялся обходиться без рукавиц.

- А, твою... - высказался он вслух по поводу пеленгатора, в медном котелке которого что-то не ладилось.

- Вы что? - строго спросил Непрядов.

- Да вот, понимаешь, - с раздражением ответил Тынов, - подсветка опять барахлит.

- Раньше надо было побеспокоиться.

- Да наладим как-нибудь. Нам не впервой "от буя до буя не видеть ни..."

- Выбирайте выражения, старший лейтенант, - резко, с раздражением оборвал его Непрядов.

- Что тут особенного? - удивился Тынов.

- Вам понятно? - настаивал Непрядов.

- Понятно, - с неохотой согласился штурман.

- Сомневаюсь, - вмешался появившийся на мостике замполит. - Какой раз обещаете, Савелий Миронович, не сквернословить.

- А вы что же, товарищ капитан-лейтенант, - хотите, чтоб я и обещать перестал?

- Неужели не стыдно, Тынов? - продолжал Колбенев. - На вас теперь не только соседи - собственная жена жалуется.

- Выскакивает как-то из меня, - оправдывался штурман. - Вот хоть язык режь.

- У вас ребёнок совсем взрослый, - совестил замполит. - А это уже серьёзно.

- Да не буду, не буду... - с досадой отвечал штурман, захлопывая на пеленгаторе герметичный колпак. - Вы бы с меня за каждый матерок по рублю, что ли, брали...

- По миру пойдёте, - предупредил Колбенев, спускаясь в люк.

Штурман спрыгнул с надстройки в ограждение рубки. Пошарив по карманам, достал сигареты, закурил, сложив ладони пещеркой.

- А как у вас на Балтике, Егор Степаныч, неужели без матерка даже на швартовке?

- Всё дело в привычке, Савелий Миронович, а появилась она с той изначальной минуты, как на лодку пришёл. У нас первый командир был человеком большой морской культуры. Вот с него и повелось.

- А мой "батя" всегда такие трели выдавал, - штурман вожделенно зажмурился, - просто заслушаться было можно.

- Суть в традициях, - сказал Егор, - а их делают люди. Причём, штурмана всегда были на флотах Российских носителями высочайшей интеллигентности. Ругались, в основном, боцмана - так ведь у них образование было как у попугая в клетке: выдавали, что слышали... Вообще-то, за мат и на Балтике, случается, наказывают.

- Вот и наш кэп меня "прихватил", - пожаловался Тынов. - Грозился фитиль на всю катушку размотать - суток на пять.

- И правильно сделает, если на губу посадит. Он ведь не замполит, уговаривать не станет.

- Ну и порядочки на флотах пошли, - пробубнил штурман, - душу не отведёшь. Так и заскучать можно.

Командир прибыл на лодку вместе с комбригом. Дубко шёл в море проверяющим. Без промедленья отвалили от борта плавбазы. Тесня бортами густую прибрежную шугу, лодка под электромоторами двинулась к выходу из губы. Шли медленно, почти крадучись. Луч бортового прожектора непрерывно шарил перед форштевнем по чёрной воде - будто слепец простукивал палочкой дорогу. Припорошенные снегом скалы дыбились по бортам совсем рядом.

Как только выбрались на простор залива, заработали на винт дизеля. Пошла небольшая волна, и лодка начала вспарывать её носом. На ветру покрепчал мороз.

Под обвесом лодки было тесновато и сумрачно. Осколком луны высвечивал репитер гирокомпаса и вспыхивали марсианскими глазками огоньки сигарет. Крапивин о чём-то еле слышно переговаривался с комбригом. По обрывкам фраз Егор догадывался, что речь шла о предстоящей постановке учебных мин. Он размышлял о том же самом, сидя по правому борту на банке. Эти мины было нужно незаметно сбросить при выходе из фьорда, воспрепятствовав тем самым движению транспортов "противника". Но прежде надлежало незаметно прибыть в район постановки, перехитрив корабли поисково-ударной группы. А уже после того, как выброшенные из торпедных аппаратов мины станут на якорь, предполагалось так же скрытно уйти. За все годы службы Егору ни разу не приходилось этим заниматься, и потому он немного волновался: всегда трудно что-либо делать в первый раз и уж тем более на Северах, где океан ошибок не прощает. На Балтике всё казалось проще, ближе, роднее. А Северный Ледовитый жил по своим законам. Он тебе то друг, то враг - пойди, угадай, с какой ноги он сегодня встал...

Союзницей крапивинского экипажа оставалась непроглядная темень. Она поглощала лодку по мере того, как иссякали постепенно меркнувшие проблески маяка. Когда небо не отличишь от воды, а воду от неба, ощущение пространства и времени неизбежно уходит из-под контроля. Сколько бы миль ни отмотали корабельные винты, всегда кажется, что остаёшься на месте. И невольно возникает ощущение собственной растворимости в бездне мироздания... На Балтике, когда лодка шла в надводном положении, у Непрядова никогда не пропадало триединое чутьё неба, воды и земной тверди. В теснении берегов там всё было заранее определено, выверено и наперёд известно. Но Севера предстали перед ним уже в ином измерении, - они не умещались так же удобно, как собственная голова в меховой шапке. Необходимо было в масштабах лодки сперва определять координаты собственной старпомовской личности и затем уже соотносить их с местонахождением корабля на карте. У каждого человека в океане свои координаты, и в мыслях они совсем не обязательно должны совпадать с корабельными. Скорее всего возникает расхождение, когда человек остаётся наедине со своими мыслями, желаниями и надеждами, со всем тем, чем он живёт на берегу.

Подводная лодка - это, в сущности, бесконечность каждого из её отсеков, движущихся в пространстве. И так же бесконечны мысли людей, уносящиеся за сталь прочного корпуса к родным берегам. Под водой это успокаивает, придаёт силы подобно глотку чистого воздуха в перенасыщенном избытком углекислоты отсеке.

Дали команду на погружение. Разом хлопнули клапана вентиляции, со вздохом облегчения выпуская воздух, и балластные цистерны стали захлёбываться студёной океанской водой. Отяжелевшая лодка с дифферентом на нос пошла на глубину.

Проверив за вахтенным офицером, надёжно ли задраен верхний рубочный люк, Непрядов соскользнул по трапу в центральный отсек. После пронизывающего ледяного ветра и не на шутку занимавшейся качки, здесь было потеплее и поспокойнее. Так случается почувствовать себя, когда в лютую зимнюю стужу с открытого, продуваемого всеми ветрами поля войдёшь в дремучий лес, который могучими стволами своих деревьев надёжно укроет тебя от разгулявшейся пурги.

Скинув меховое пальто и рукавицы, Непрядов подошёл к навесной конторке, прикреплённой к шахте вентиляции у переговорной трубы. Достав журнал событий, сделал очередную запись: указал широту и долготу точки погружения, курс и скорость движения, продолжив тем самым историю жизни своей подлодки. Привилегия быть летописцем на любом корабле принадлежит исключительно старпому. В скупых, до предела сжатых строчках ему надлежит с документальной достоверностью отмечать каждое заслуживающее внимания событие на ходовой вахте, свидетелем и участником которого он становится с момента выхода в море.

Медленно текли под водой часы и минуты, складываясь в сутки. Зависнув на глубине, лодка осторожно пробиралась в заданный район. На штурманской карте уже прорисовывалась обстановка, в которой предстояло действовать. Разгулявшийся шторм пришёлся как нельзя кстати. Он увеличивал шансы незаметно подойти у устью глубокого фьорда и перегородить фарватер минами. Однако для этого нужно было преодолеть противолодочный рубеж.

Акустики, работая в режиме шумопеленгования, за несколько десятков миль обнаружили слабые посылки, исходившие от гидролокаторов надводных кораблей поисково-ударной группы. Ещё загодя было известно, что в неё входили эсминец и несколько тральщиков.

Надводникам в такую "непогодь" приходилось особенно тяжко. Форштевни кораблей глубоко зарывались в воду, к тому же большую скорость при качке не разовьёшь. А в наушниках такая трескотня, что лодку от косяка сельди не отличишь.

Напряжение в центральном возрастало по мере того, как все ближе и ближе надвигался берег. Команды Крапивина становились всё более отрывистыми и резкими, движения стремительными. Всегда уравновешенный и спокойный, он преображался, как бы подстёгивая избытком энергии весь экипаж.

Комбриг предоставил Крапивину полную свободу действий. Сидя в закутке подле штурманского столика, он лениво потягивал пустую трубку и краем глаза косил на карту.

Сколько помнил Егор своего первого командира, тот никому и никогда не навязывал своего мнения. Всегда лишь советовал, как бы предоставляя выбор поступать так или эдак - лишь бы в конечном итоге всё получилось как надо. Вот и теперь, взяв под начало бригаду, Христофор Петрович не изменил своим привычкам. Разумеется, вернувшись с моря, он разложит все элементы похода по полочкам и вынесет действиям каждого офицера свой окончательный комбриговский вердикт. А сейчас - дерзай, кто на что способен.

Удачно сманеврировав, Крапивин привёл корабль в исходную точку. Крякнул ревун, и первая мина, выброшенная из торпедного аппарата сжатым воздухом, пошла на глубину. Став на грунт, она приготовилась сработать, как только над ней зависнет днище "вражеского" корабля. Разумеется, взрыва не произойдёт. Переварив гидродинамическим трактом корабельные флюиды, мина выбросит контрольный поплавок, что будет означать воспламенение запалов и высвобождение заключенной в корпусе мины трехсоткилограммовой тротил-гексогеновой смерти.

Снова крякал ревун и вздрагивала субмарина, расставаясь со своим разящим грузом. Три минные банки вскоре перегородили фарватер, создав угрозу надводным кораблям.

Комбриг посмотрел на карту, где крестиками были помечены точки сбросов, потёр ладонью крутой подбородок и сказал Крапивину:

- Добре, командир. Плотненько легли, голубушки. Ни пешком не пройдёшь, ни змеёй не проползёшь.

- Будем надеяться, Христофор Петрович, - сдержанно ответствовал Крапивин, вытирая платком вспотевший лоб. Во время минной постановки самому командиру пришлось едва ли не жарче всех.

Передышка оказалась недолгой. Изменив направление движения, противолодочные корабли начали перекрывать выход лодки из устья губы.

Крапивин озадачился. Потеснив штурмана, он прильнул к карте и начал вглядываться в расположение кораблей.

- Что, не нравится? - как бы между прочим полюбопытствовал Дубко.

- Да как сказать... - Леонид Мартынович шумно вздохнул, подёрнув пальцами воротник свитера, точно ему тяжко дышать. - Как в том анекдоте: всегда найдётся два выхода...

- Вам виднее, - сказал на это комбриг, чему-то усмехаясь. - Суть в том, как скоро нас засекут.

- Похоже, что уже засекли, - вмешался Чижевский, высовываясь из рубки гидроакустика. - Странные шумы, товарищ командир. Акустики не могут их классифицировать.

- Приём звукового тракта транслировать в центральный, - тут же приказал командир.

Ожил динамик, висевший над конторкой. Оттуда слышались довольно странные щелчки. Они вплетались в певучие голоса океанской глубины каким-то инородным явлением, происхождение которого невозможно было понять. Однако на посылки гидролокатора эти щелчки совсем не походили.

- Откуда, от кого исходит эта чертовщина? - вслух подумал Крапивин.

Никто не ответил ему, не пытаясь даже предположить, насколько эти звуки могут оказаться для лодки опасными. В океане всякое может произойти. Вооружившись секундомером, Егор подсел поближе к динамику. Пришлось начать замеры гидрологии моря, частоты и интенсивности звуковых посылок. Минут пятнадцать у него ушло на лихорадочные подсчёты. Как показалось, вроде бы незакономерные интервалы и акустические спектры иногда приобретали некоторую последовательность...

Через горловину лаза в отсек просунулся боцман Охрипенко. Он потоптался у переборки с крайне печальным выражением лица. Потом, как бы набравшись храбрости, поманил рукой Крапивина и принялся ему что-то объяснять, прикладывая руку к сердцу. Леонид Мартынович лишь качал головой и хмурился. Вдруг он выругался, чем нимало всех удивил - такого с ним никогда ещё не бывало. Командир просто был взбешён. Попятившись, боцман испуганно удалился.

Непрядов при этом поймал на себе торжествующий взгляд штурмана, откровенно намекавшего: "видал, старпом, ты ещё хочешь мне доказать! Вон командир, и тот по-флотски чешет..." Но Егор остался непреклонным, ответив Тынову твёрдым, неколебимым взглядом.

Страдальчески морщась, Крапивин подошёл к комбригу и принялся ему о чём-то доверительно шептать. Христофор Петрович лишь сокрушённо покачал головой, оставляя себе последнее слово как бы про запас.

Выждав, Егор попробовал было доложить командиру свои соображения, но тот лишь отмахнулся: и так всё ясно... Таким обескураженным и раздражённым Крапивина никто ещё не видел.

- Леонид Мартынович, - предложил комбриг, - а пускай-ка наша золотая молодёжь мозгами пошевелит, каким способом нам лучше прорваться через ордер, - и поочерёдно обвёл взглядом офицеров. - Ну, кто из вас похрабрее?..

Чижевский решительно высказался за торпедную атаку.

- Учитывая, что нас уже засекли, - рассуждал он, - не вижу иного способа, как прорваться с боем. Уничтожаем вот этот крайний корабль, - он ткнул пальцем в карту, - и путь свободен. Выйдем с мелководья на большие глубины, а там никто нас не накроет.

- Полагаю, что совсем нет смысла поднимать лишний шум, - возразил Непрядов. - Во-первых, не убеждён, что нас действительно обнаружили. Надводные корабли, скорее всего, действуют по своему плану маневрирования. И потом, вполне можно проскочить вдоль берега незамеченными. Атаку можно приберечь на крайний случай.

- Но эти шумы, - настаивал Чижевский, краснея от возбуждения. - Разве не ясно, что нас всё же засекли!

- Для подводника атаковать или не атаковать - всё равно что для принца датского: быть или не быть... Вот в чём вопрос! - высказался Христофор Петрович. - Командир, ваше мнение.

- Утверждаю вариант старпома, - не задумываясь, отрезал Крапивин.

- Но шумы, товарищ командир! - напирал Чижевский.

Не вытерпев, командир с неохотой признался:

- Матрос швартовый конец на вьюшке не закрепил, вот он и хлобыстает по лёгкому корпусу. А ведь это ваш подчинённый, Эдуард Владимирович.

Чижевский не нашёлся, что на это сказать, лишь прикусил с досады губу.

Манёвр удался, лодка на малых оборотах прокралась вдоль берега и незамеченной вышла за пределы опасной зоны поиска. Противолодочный рубеж остался за кормой. Вскоре в динамике ничего уже не прослушивалось, кроме монотонного голоса дальних глубин.

Непрядов достал из конторки журнал событий и с облегчением записал: "Закончили превентивный отрыв от поисковых сил противника. Продолжили движение..."

Комбриг дал разрешение возвращаться в базу. Стало ясно, что надводные корабли теперь уже не достанут лодку, затерявшуюся для них в океанской бездне. Но какое-то время продолжали идти в подводном положении. Крапивин не исключал и такой возможности, когда их начнёт разыскивать вызванная по радио авиация противодействующей стороны. Как можно было убедиться в перископ, шторм давно стих и погода лётчикам вполне благоприятствовала.

Настало время ужина, и все свободные от вахты офицеры сошлись в кают-компании. В присутствии комбрига за столом чувствовалась большая, чем обычно, сдержанность. В иное время здесь вели себя как за общим семейным столом, запросто говорили на любую тему и даже обращались друг к другу, независимо от званий, не иначе как по имени и отчеству. На этот раз офицеры старались есть молча и в то же время выжидающе поглядывали на высокое начальство, - Христофор Петрович уж верно составил себе полный набор выводов о действиях каждого из них, как и всего экипажа в целом.

О злополучном швартовом конце, который создал переполох в центральном во время минной постановки, комбриг не поминал. Командир тоже успокоился, хотя никто не сомневался, что по приходе в базу кое-кому за это здорово влетит. Леонид Мартынович такие промахи никому не прощал.

Однако все сидевшие за столом офицеры скоро почувствовали, что настроение у начальства неплохое, и разговор мало-помалу наладился. Доктор позволил себе даже приличный анекдот, - более игривый, чем смешной или остроумный, - как бы на десерт начальству. Осмелев, штурман выкопал в уме анекдотец позабористее. Принялся было его излагать, поочередно прощупывая лукавым взглядом каждого, кто сидел за столом, но так и не успел насладиться общим смехом. В отсеке появился "шаман" с бланком шифрограммы, и вызревавший как помидор на кусте анекдот оборвался на полуслове.

Прочитав текст, комбриг невозмутимо изрёк:

- Сработали две мины. Можете на свой счёт записать два "потопленных" транспорта.

Чижевский вскочил с кресла и, взмахнув руками, продирижировал общее троекратное "ура".

- Вот вам и победа: без лишнего шума, верная, - высказался Христофор Петрович. - А начни атаковать, да уходить потом от погони - это уж бабушка посулила бы надвое: чи будэ, чи нэ... Вам понятно, Эдуард Владимирович, почему не прошёл ваш вариант прорыва?

Чижевский кивнул, не смея возражать, хотя по его возбуждённому лицу можно было догадаться, что он всё же не согласен.

- В море никогда не бывает двух одинаковых поединков, - продолжал комбриг, - но в каждом из них находится нередко один единственный вариант, который безусловно ведёт к победе. Надо вырабатывать в себе чутьё на этот самый вариант и только тогда станешь асом.

- Атака это всё ж коллективный труд, - напомнил Непрядов. - Один в море, как и в поле, тоже не воин.

Чижевский со злой иронией посмотрел на Егора, мол, опять высовываешься, ас... Егор же весело подмигнул, как бы нарочно подзадоривая своего однокашника.

Подали чай, и беседа пошла совсем по-домашнему просто, как если б за столом собрались близкие друзья, которым всегда приятно поговорить. Удача всегда в море сближает, роднит людей. Каждый в меру своих заслуг чувствовал себя победителем, и потому настроение у всех стало отменным.

- Товарищи офицеры, а не скрестить ли нам шпаги, так сказать, в дуэльной ситуации по истории флота Российского, - предложил Колбенев.

- Ну что ж, это в традициях нашего экипажа, - согласился командир.

Крапивин слыл в бригаде большим любителем и знатоком истории отечественного флота, начиная с древнейших времён. Он держал в памяти такое великое множество точных цифр, имен, фактов и свидетельств, что возражать или спорить с ним было бесполезно. По этой части редко удавалось кому опровергнуть его доводы, подкреплённые неотразимой логикой мышления. Не секрет, что большую часть своего отпуска он каждый год неизменно проводил в исторических архивах, в тайной надежде засесть однажды за капитальный труд о славных деяниях российских моряков.

Воспользовавшись этой страстью командира к истории, Колбенев решил затеять в экипаже нечто вроде своеобразных поединков: кто лучше знает историю флота. Кто-либо из офицеров заранее готовил вопрос и неожиданно задавал его любому из членов кают-компании. Тот обязан был отвечать всё, что знает на этот счёт. И, в свою очередь, получал право на "ответный выпад", задавая собственный вопрос.

Беспристрастным и ревностным судьёй в этих "поединках" неизменно становился сам командир - ему принадлежало безусловное право называть победителя и побеждённого.

- Егор Степанович, бросаю вам перчатку и вынимаю шпагу защищайтесь, - изрёк Чижевский, не глядя на Непрядова.

- Вызов принят, - без промедления и спокойно отозвался Егор.

Чижевский немного выждал, как бы принимая стойку заправского дуэлянта, и молниеносным клинком бросил вопрос:

- Когда, где, сколько впервые подорвалось вражеских кораблей на выставленных у наших берегов минах?

Непрядов также немного помедлил и легко парировал удар.

- Крымская война, июнь 1855 года, четыре английских корабля на подходе к Кронштадту.

- Этим его не сразишь, - заметил командир. - У них в нахимовском историю преподавали весьма серьёзно.

- Тогда конкретизируем, - не сдавался Чижевский. - Как звали командующего эскадрой вторжения?

Непрядов призадумался.

- И ещё номер штиблет высокочтимого адмирала, - не стерпев, дополнил штурман, - а заодно - размер бюстгалтера его жены.

Под общий хохот Непрядов почесал затылок, изобразив на лице полное недоумение. Он действительно забыл, как звали командующего английской эскадрой, кораблям которой так и не суждено было бросить якорь на Неве.

Чижевский торжествовал победу.

31

В любом походе нет слаще мгновения, когда рулевой берёт курс к родным берегам. Распоров перископом чёрный атлас воды, лодка всплывает, и с этой минуты всем становится ясно, что начался обратный отсчёт времени, когда расстояние до берега неудержимо приводится к нулю.

Егор поднялся на мостик. Он поудобнее уселся на деревянной доске, заняв командирское место по правому борту, и подивился полному безмолвию, в котором пребывал океан. Даже волна не всплескивала у форштевня. Корабль шёл на удивительно ровном киле, ничуть не поводя бортами. Лишь дизеля с хрипотцой пели в два голоса, нарушая устоявшуюся густую тишину, да курильщики негромко переговаривались в пещерной глубине ограждения рубки. Кровавыми глазками летучих мышей вспыхивали огоньки сигарет.

Север-батюшка впервые показался Непрядову настолько близким, словно он родом из этих мест. Всё здесь было своим, по-домашнему знакомым и милым. Полярная звезда над самой головой и Большая медведица на дистанции вытянутой руки - хоть лапу ей пожми от полноты чувств. Будто звенел чистейший морозный воздух, захватывая дыхание, и хотелось пить его небольшими глоточками, как укромовскую ключевую воду.

От небосклона глаз нельзя было отвести. В таинственной бездне вовсю расходились оранжевые сполохи. Они трепетали и переливались, будто муаровые ленты на гвардейской бескозырке.

Невольно пришли на ум стихи. Егор стал читать их про себя, не стыдясь собственной сентиментальности - того сомнительного качества, которого он совсем недавно не переносил в характере других людей. Теперь же хорошо понимал их и прощал, оттого что он тоже не мог не восхищаться первозданной красотой северного чуда, ниспославшего на него нечаянную радость.

Лодка ошвартовалась у пирса за несколько часов до нового года. Как только механизмы привели в исходное положение и команда перебралась на плавбазу, Крапивин разрешил всем свободным от вахты офицерам сойти на берег.

Домой Непрядов не торопился. Уединившись в каюте, он принялся читать пришедшие на его имя письма. Жена писала со всей нежностью любящей женщины, но довольно коротко, жалуясь на нехватку времени. Она по-прежнему жила и дышала чарующим гипнозом своего манежа. Передавала приветы от Тимофея Фёдоровича, от Сержа и Виолетты, обещала приехать сразу же, как только представится хотя бы малейшая возможность.

Зато дед обстоятельно и пространно излагал, как ему живётся-можется. Он всё так же разрывался между приходским амвоном и подвалом с колбами и пробирками. Всё чаще старик жаловался на годы и на своё недомогание. По всему чувствовалось, как сильно тосковал дед по своему бродяжному внуку. Едва не с мольбой звал, чтобы тот хотя бы на денёк заглянул под крышу родного дома.

Решил, что на все письма непременно ответит завтра: заверит Катю в своей несгорающей, вечной любви и успокоит деда, что следующий отпуск непременно проведёт в Укромовке.

Непрядов принял душ, поскоблил перед зеркалом щёки безопасной бритвой, надел свежую сорочку. С Колбеневым договорились, что Новый год будут встречать вместе, скорее всего на плавбазе, чтобы никому не доставлять хлопот.

В каюту заглянул Чижевский.

- Милорд, вы ещё здесь? - вопросил с порога.

Непрядов скривил губы, мол, а где же ещё...

- Но ведь, кажется, договорились, что Новый год встречаем у нас.

- Когда? - спросил Егор, недоумевая.

- Лерочка сказала, что ты обещал быть, - напомнил Эдуард. - Все рижане соберутся у нас.

Непрядов засомневался, не зная, что и сказать.

- В общем, решай, - потеряв терпение, сказал Эдуард и захлопнул дверь.

Егору не хотелось идти к Чижевским. Новый год можно было бы встретить в матросском кубрике, выпив вместе со всеми традиционный компот. Вспомнил, что и Лерочке ведь не обещал ничего определённого, - она сама поторопилась решить за него, где ему необходимо быть.

Егор не слишком-то вдохновился, когда позвонивший по телефону Колбенев сказал, что давно ждёт его у трапа и пора бы поторопиться к Чижевским. На все Егоровы отговорки Вадим заявил, что нельзя отрываться от старых друзей, - когда ещё представится случай собраться всем вместе...

Против такого довода устоять было трудно. Повесив трубку, Непредов принялся надевать шинель. Он улыбнулся своим мыслям, вполне догадываясь, ради чего так настойчиво уговаривал его замполит. Колбеневу, конечно же, очень хотелось хоть как-то сблизить упрямо противостоявших дург другу однокашников. А Новый год, - чем не повод наконец-то помириться.

Поджидая друга, Колбенев переговаривался с вахтенным офицером. Борода у Вадимыча заиндевела, крупный нос покраснел морковкой. В просторной и длиннополой шинели, в большой шапке, нахлобученной на уши, он вполне бы сошёл за Деда Мороза, призванного на действительную службу из запаса в офицерском звании.

Устремились в гору. Мостки от пирса вплоть до самого посёлка расцвечены разноцветными лампочками иллюминации, расчищены от снега и наледи. Шагать по ним было и легко, и приятно. Крепкий морозец прихватывал нос и щёки, заставляя поторапливаться. "А может, правильно сделал, что дал себя уговорить?" - подумал Егор. В новогоднюю ночь всё же хотелось немного домашнего тепла, чего ему с Вадимом так недоставало.

Квартира Чижевских покоряла своим уютом, она казалась подобием райского уголка, оброненного каким-то чудом с небес на прибрежную сопку. Две комнаты со вкусом обставлены стильной мебелью, под потолком хрустальная люстра, на полу ковры. Впрочем, сколько Егор помнил Эдуарда, тот всегда умел жить с адмиральским размахом, рискуя вызвать к себе если не зависть, то хотя бы удивление. Даже Лерочка представлялась в этих стенах дорогим, шикарным украшением, сошедшим с красовавшейся в углу разнаряженной ёлки.

В длинном вечернем платье, благоухая тонкими духами, она с любезной улыбкой державной царицы встречала гостей в прихожей. Даже всегда сдержанный и строгий Колбенев, не устояв против её чар, отважился поцеловать протянутую ему руку. Егору тоже ничего не оставалось, как последовать примеру друга.

Оба дружно поздравили обворожительную хозяйку "с наступающим", извинились, что посмели явиться без цветов, - где же их в такую пору достанешь, - и проследовали в комнату. Там все были заняты делом. Женщины деловито сервировали стол, мужчины, сбившись в кружок, вели разговоры знакомые лица одноклассников, все друзья с курсантских лет.

Среди гостей оказался и Кузьма Обрезков. Он что-то мудрил с радиолой, копаясь в ней длинной отвёрткой. Ему помогал Шурка Шелаботин, всё такой же маленький и вихрастый, каким запомнился Егору ещё по нахимовскому училищу. Они приветливо помахали друг другу рукой, потом обнялись.

С появлением Непрядова и Колбенева минёр Давид Имедашвили завёл речь о закончившихся учениях. Снова начали перебирать в памяти возможные варианты прорыва через рубеж противолодочной обороны. Оказалось, что Давид Шалвович намеревался предложить свой оригинальный способ, который мог бы оказаться не хуже непрядовского. Чижевский слушал и ухмылялся, лениво позёвывая в кулак, давая всем понять, как наскучили ему разные пересуды на служебную тему. Среди форменных тужурок однокашников он выделялся своим элегантным чёрным смокингом. Его широкий и волевой подбородок подпирала большая атласная "бабочка". И Егору подумалось, что в цивильном Эдуард всё же неотразим.

Радиоприёмник настроили на московскую волну. В перерывах между фокстротами и вальсами восторженно журчал приятный голос дикторши и сыпал остротами именитый конферансье. Приближался временной рубеж, который морякам далеко не всегда доводилось встречать дома. Непрядов знал, что для многих и сегодня этот рубеж будет отмечен всего лишь короткой записью в ходовом журнале. Им же всем, собравшимся в уютной квартирке, на этот раз просто повезло. Они будут пить шампанское, разговаривать, танцевать и... втайне надеяться на новогоднее чудо, без которого скучно на земле жить.

Вот и куранты ударили. В комнате погас свет, игривыми лампочками вспыхнула большая, под самый потолок, ёлка. Шибанули в потолок пробки, и в чарующем перезвоне ожил хрусталь бокалов.

Егор невольно подумал о Кате. В письме она сообщала, что Новый год по традиции будут отмечать всей труппой на манеже, как и тот раз, когда он приезжал за ней в Приволжский, чтобы увезти в Укромовку. "Как она там? шевельнулась тревога. - О чём думает и с кем говорит?.. Кто рядом с ней сидит за столиком?.." Тень беспричинной ревности колыхнулась неведомо к кому и зачем. За столом лишь он да Колбенев сидели без подруг, вероятно, вызывая к себе сочувствие, если не жалость. На берегу - не то что в море, в новогоднюю ночь особенно нелегко без любимой.

Чуть захмелевшая Лерочка заражала всех своим весельем. Она без умолку о чём-то говорила, вызывающе громко хохотала и совсем не глядела в сторону Егора, точно он перестал для неё существовать. С таинственной улыбкой хозяйка поднялась из-за стола. Грациозно придерживая двумя пальчиками платье, она величаво проплыла к пианино. Немного выждала, раздумчиво трогая клавиши, как бы взывая к тишине. Потом взяла несколько аккордов и запела. Знакомые трогательные слова и приятный мотив - всё это уже было...

Сколько смысла и значенья

В том, что мы сейчас вдвоём,

И в твоём прикосновении,

И в молчании твоём...

не столько пела она, сколько выговаривала хорошо поставленным, вкрадчивым голосом.

Чижевский не отрывал глаз от своей красавицы-жены. Подперев щёку тремя пальцами, он слушал её с неподдельным восторгом и вниманием завзятого ценителя интимной музыки. Лерочка в эти минуты действительно была неотразима и, казалось бы, кому угодно могла вскружить голову. Она пела много и охотно. И при этом опять-таки будто не замечала Егора.

Однако Вадим от этих песен погрустнел. Он задумался, как бы надолго уйдя в себя. Егор понимал, о чём его друг молчал... До сих пор, вероятно, не мог смириться со смертью своей юной подружки, призрачной девушки в окне старого дома на Замковой площади. Такой она больше всего запомнилась Непрядову.

Наконец, Колбенев решительно тряхнул головой, прогоняя нечаянное оцепенение. Шепнул, что ему пора на лодку - проведать личный состав. Непрядов собрался было отправиться вместе с ним, но Вадим убедил его, что сразу вдвоём уходить неудобно. И Егор, чтобы не обижать хозяйку, решил ещё немного задержаться.

Лерочкин концерт тем временем продолжался. Она исполнила едва ли не весь свой репертуар. Но вот на полуслове оборвала очередную песню, хлопнула крышкой пианино и тоном капризной школьницы заявила, что ей это всё надоело и хочется танцевать.

Дружно отодвинули стол и потеснили стулья. Как только Кузьма поставил на диск проигрывателя пластинку, в меру пьяные мужчины принялись приглашать слегка захмелевших дам. Чижевский поспешно, точно испугавшись, что его опередят, подошёл к жене. Лерочка небрежно положила ему руку на плечо и при этом удивлённо взглянула на Непрядова, как бы случайно заметив его.

Егор сделал вид, что ничего не понял. Он продолжал закусывать заливной рыбой. Вскоре к нему подсел Шурка Шелаботин и они ударились в воспоминания их счастливой нахимовской поры.

Медленно тянулась новогодняя ночь, гудело весёлое застолье. А Непрядова от усталости и скуки всё больше тянуло в сон. Чтобы взбодриться, он прошёл на кухню и плеснул в лицо несколько пригоршней холодной воды из рукомойника. Достав носовой платок, не торопясь промокнул им лоб и щёки. И в эту минуту почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он исходил от маленького кухонного оконца. Егор вплотную приблизился к заиндевелому стеклу и от неожиданности вздрогнул... С наружной стороны, так же как и он, прильнула к стеклу Лерочка. Никогда ещё Непрядов не видел её лицо таким отчаянно возбуждённым, зовущим его. Какое-то мгновенье они молча и прямо глядели друг на друга: она как бы вопрошающе, ну что же дальше, он же неколебимо твёрдо и с раздражением, мол, перестань дурить...

"Да она же в одном платье!" - ужаснулся он и бросился к выходу. Сорвав в прихожей с вешалки чью-то шинель, Непрядов выскочил на крыльцо.

- Сударыня, в здравом ли вы уме! - напустился он на Лерочку, набрасывая ей на плечи шинель.

- Испугался?.. - спросила она, прижимаясь к Егору.

- Такие шутки совсем ни к чему, - рассерженно сказал он, увлекая Лерочку в прихожую.

- Испугался, - как бы с облегчением ответила она сама себе и, сбросив на пол шинель, исчезла за дверью спальни.

Опомнившись, Непрядов подобрал валявшуюся шинель, приткнул её на вешалке и подался в комнату, где гости продолжали веселиться. Сидя в обнимку на диване, однокашники душевно и ладно пели, как когда-то в былые курсантские годы:

Ой ты море, море,

Нет конца и края,

Низко ходят тучи,

Ветер штормовой...

Чижевский стоял перед ребятами в дирижёрской позе и самозабвенно размахивал руками.

"Кажется, ничего не заметил..." - успокоенно подумал Непрядов, садясь за стол на своё прежнее место. Егору было неловко от безумной Лерочкиной выходки. Но ему не в чем было себя винить, и вскоре он успокоился. Налив сухого вина, сделал пару освежающих глотков и улыбнулся, следуя своим сокровенным мыслям. Ему не хотелось ни осуждать, ни оправдывать Лерочку кто их, женщин, разберёт после пары бокалов шампанского... А может, это всего лишь новогодняя шутка, очередной её каприз и ничего больше?..

Он всё же признался самому себе, что Лерочкина выходка отнюдь не была ему неприятна. До сих пор ощущалась нежность её мягких плеч, тонкий запах духов, исходивший от холёной кожи. Только интрижка была бы для него совсем ни к чему.

Держа в растопыренных пальцах рюмки с коньяком, подошёл Чижевский. Он сел рядом с Егором и предложил выпить за их "старую и добрую альма-матер". Егор ничего не имел против, хотя позволил себе лишь пригубить рюмку.

- Трезвее папы Римского хочешь быть? - поинтересовался Эдик, с кислой миной прожёвывая лимонную дольку.

- Ты же знаешь мой принцип.

- Ну и зря, - маслянистые глаза Чижевского засветились иронией. - На Северах - это тебе не на Балтике. Здесь, если вовремя не согреешься, то запросто обледенеть можешь...

- Это не страшно: печку натопим, а то и в баньке попаримся.

- В одиночку здесь никогда не согреешься - пару не хватит. Сидел бы тогда уж лучше на Балтике.

- Да надоело, широты не те. Проветриться на морозце захотелось.

Хохотнув, Чижевский сокрушённо потряс головой. Глотнув коньяку, откровенно признался:

- Не скажу, чтобы я был в восторге, оттого что мы встретились.

- Догадываюсь, - согласился Егор. - Только сие от нас не зависит. А мысли начальства на этот счёт всегда сокрыты в тумане.

- Милорд, не думай, что я поверю в этот твой наивняк. Кадровая истина стара как мир: если бы не Дубко, непонятно почему возлюбивший тебя, окунаться бы тебе до сих пор в туманной Балтике...

- Такие вопросы один человек никогда не решает.

- Правильно, - согласился Эдик с таким видом, будто его наконец-то начинают понимать. - Вот и я всё к тому же, ибо друзья наших друзей - это и наши друзья. Скажем, окажись на месте Дубко любой из близких друзей моего папб, наши с тобой корабельные роли очень даже могли бы поменяться.

- Всю жизнь за чью-то спину прятаться не станешь; каждый, в конечном счёте, получает не больше того, что заслуживает.

- Оставим заслуги - они чаще бывают по разнарядке, а не по уму. Время покажет, у кого их наберётся больше...

- Думай, как знаешь, - зажмурив левый глаз, Егор поднял рюмку с коньяком и посмотрел через неё на размытое, уродливое изображение Чижевского. - А служить пока что нам всё равно придётся вместе. От этого никуда не уйдёшь.

- Ты опять прав. Уйти трудно, так как пешком далековато будет, Эдуард себе на уме усмехнулся, - а вот уехать очень даже можно - это удобнее.

Егор знал, на что намекал Чижевский. Вопрос о его поступлении в академию считался делом решённым, и ему, по всей вероятности, оставалось лишь дожидаться официального вызова. Непрядов не испытывал зависти к своему однокашнику, скорее даже обрадовался, что скоро их дороги вновь разойдутся надолго, если не навсегда. Постоянные стычки обоим не сулили ничего хорошего. Да и Лерочка всё же пугала его своей не угаснувшей страстью. Невозможно было предугадать, что ещё могло бы взбрести ей в голову и как бы потом удалось оправдаться, что он в этом не виноват.

Лерочка так и не появилась из своей комнаты, точно присутствие в доме гостей её нисколько не занимало и ни к чему не обязывало. Непрядов понял, что настал самый подходящий момент уйти отсюда незамеченным. Он уже предвкушал благодатное тепло, полный покой и крепкий сон в своей комнате Оксана Филипповна всегда протапливала заодно и его печь.

На улице по-прежнему в полном безветрии стоял крепкий мороз. Брачной фатой покоились на склонах сопок снега. Всё так же величаво и немо полыхали в полнеба живые сполохи огня. Только на этот раз они восходили от горизонта нежным зеленовато-голубым светом, напоминая уже не гвардейскую ленту, а лёгкую газовую вуаль, в которой он последний раз видел Катю на арене. Аппарат раскручивал её в лучах прожекторов, и она стремительно прочерчивала под куполом круги, изящно изгибаясь и держа в руках трепетное голубое пламя истончённой материи.

В застоявшейся тишине громко похрустывал снег и жеманились под ногами гибкие плашки мостков. Непрядов шёл по ним и хотелось идти вечность, - лишь бы однажды добраться да сполохов и окунуться в них, обретя во вселенной собственное бессмертие и способность делать людей счастливыми. Ведь говорят же, что в новогоднюю ночь нет ничего невозможного: ещё один шаг и... свершится мечта. Так вот же они, сполохи - совсем рядом, а может, и в тебе самом отражается их свет, если надеешься и веришь в невозможное...

32

Долгожданно и коротко в Заполярье дуновение лета. Оно приходит на край континента как вздох облегчения после тяжкого сна. Вот и нынешнее подкралось из прогретых глубин России избытком материнского тепла и света, вызволив из оттаявшей земли робкую зелень травы, распушив листьями кудрявые головы рахитичных берёз и подмолодив на крутолобых скалах чубы рыжеватых мхов. Само небо растворилось в прибрежных озёрах и в буйной россыпи наливавшейся соком голубики. Веселее кричали горластые чайки, норовя подцепить зазевавшуюся пикшу или поживиться у борта плавбазы хлебной коркой. Майва-губа проснулась и похорошела, будто юная царевна после роковых чар злой колдуньи-зимы.

В хорошую погоду, чтобы хоть немного отвлечься от корабельных забот, любил Егор забираться на вершину сопки. Он сидел на прогретом солнцем валуне, наслаждаясь тишиной и покоем. О чём только не передумал, оставаясь наедине со своими мыслями. В Укромовке его также охватывало ощущение простора, от которого в восторге замирало сердце. Но там окружье горизонта казалось более близким и замкнутым, стиснутым кромкой дремучих лесов. Здесь же от прибрежных скал начинался ничем не ограниченный океанский простор. Где-то в отдалении небо и земля стушёвывались, как бы взаимопроникая друг в друга, и возникало странное чувство какой-то внеземной, космической субстанции, когда осознаёшь себя частью вселенной. С непостижимой силой чудесного ясновидения здесь разом представлялась вся Укромовка: от древней звонницы на высоком холме и до последней пропылённой травинки на деревенской улице. Это была его родина, которую он постигал умом и сердцем от бесконечно великого и до самого малого, которую любил, как умел, и которую защищал, как мог.

В экипаже Непрядов давно освоился и в бригаде для всех стал своим человеком, считая себя едва ли не аборигеном здешних мест. Единственно, что угнетало его и с чем он никак не мог смириться, это с необходимостью по-прежнему жить в разлуке с Катей. Последние письма от неё были какими-то тревожными, в каждой строчке сквозило недовольство собой и всем тем, что она делала в последнем номере. Егор успокаивал жену, полагая, что Катина хандра исходит от неминуемой в её работе "болезни" творческого роста. Но вполне возможно, что и затянувшаяся разлука давала себя знать.

В конце зимы Катя сумела-таки ненадолго вырваться к нему, и Егор с тех пор с теплотой и грустью перебирал в памяти каждый ими вместе прожитый день и час, - благо лодка всё это время оставалась у пирса. Потом Катя снова уехала, но стены опустевшей комнаты и всё, что в ней находилось, долго ещё оставались согретыми её милой улыбкой и прикосновением её нежных рук. Возгоревшийся было семейный очаг оказался таким же недолгим, как и полярное лето. И всё меньше согревали его остывавшие угли...

Но вот однажды Непрядов получил телеграмму, что Катя снова приезжает. Это известие всколыхнуло в нём океан радости, и он который уже раз почувствовал себя "счастливейшим среди смертных".

В своей комнате Егор навёл такой отменный порядок, что и пылинки не сыскать, - всё что можно перемыл, перетёр, перетряхнул и перечистил. Даже хилой растительности в сопках насобирал, соорудив из неё нечто вроде японской икебаны, украсившей стол. И больше всего теперь боялся, чтобы до прибытия жены, по закону подлости, не пришлось бы уйти в море, - тогда и радость его обернулась бы мучительной досадой, злой иронией судьбы.

Но получилось как нельзя лучше. В тот долгожданный день Непрядов прохаживался по пирсу, нетерпеливо поглядывая на высокий скалистый мыс, из-за которого должен был появиться рейсовый буксир. Хотелось бы, конечно, вырваться в Мурманск и встретить Катю на вокзале, только возможности такой не представилось - бригада лодок находилась в повышенной боевой готовности и все сколько-нибудь продолжительные отлучки на неопределённое время отменялись,

Погода устоялась по-летнему тёплая, солнечная, в заливе полный штиль. Но Непрядов всё же волновался: хорошо ли оделась Катя, не продует ли её на переходе морем. С тревогой думалось, что она такая ведь незащищённая, хрупкая - совсем не для здешних суровых мест. Даже сам Катин приезд казался подвигом во имя любви к нему.

Непрядов ещё больше заволновался, как только до его слуха долетел басовитый рёв буксира, входившего в бухту. Вот он бойко выскочил из-за мыса и, описав циркуляцию, устремился к пирсу, где нетерпеливо маялся Егор.

Вот и она, стоит на полубаке, улыбается, машет руками. В лёгоньком светлом плаще, в туфельках "на шпильках", Катя робко шагнула на зыбкую сходню, и здесь Егор подхватил её на руки, не стесняясь ничьих игривых ухмылок и вздохов. Они вновь были вместе.

Первые мгновенья встречи всегда у них получались пьяняще непредсказуемыми и шальными, будто первый глоток шампанского на свадьбе. Какие-то несвязные слова, восторженные взгляды, радостные улыбки - всё происходило само собой, как завихрение хрустальных струй в горном ручье.

Пока поднимались по мосткам в гору, Катя рассказывала о белых ленинградских ночах, передавала приветы от родни. О своей же работе не упоминала, как бы стараясь отвлечься и хоть немного отдохнуть от неё. Непрядов всё понимал. Ему и самому в этот день не хотелось помнить о службе.

- Какой ты у меня молодец! - похвалила Катя, как только переступила порог их комнаты. Поглядев на стол, где в широкой вазе красовалось Егорово цветочное творение, она пришла в восторг.

- Прелесть, - тихо вымолвила, склоняясь над вазой. - Северным сиянием пахнет...

Егор не стал возражать: "Так и должно быть, раз она этого хочет..."

- Ты надолго? - поинтересовался Непрядов, помогая жене раздеться.

- Кажется, теперь надолго, если не навсегда, - ответила она, и грустная улыбка скользнула по её маленьким, изящным губам.

- Ты серьёзно? - Егор так и замер в обнимку с её плащом, отказываясь верить собственным ушам.

- Этим не шутят, Егорушка, - и провела руками по платью, плотно охватывавшему её стройную фигуру, словно оно становилось уже ей тесным...

- Так неужели?.. - обалдело расплылся в улыбке Егор, догадываясь, в чём дело. - И это уже точно?

Вместо ответа Катя лишь подернула плечиками, давая понять, что и так всё теперь ясно.

- Здорово, - сказал Егор, осторожно привлекая к себе жену. - Это же просто великолепно!

- Что великолепно? - переспросила она с какой-то непонятной настороженностью.

- Как что, котёнок ты мой! - Непрядов с большим трудом подавил в себе желание изо всей силы стиснуть в объятиях жену. - Нас теперь уже трое. Это ж... лучше и не бывает!

- Но мне пришлось уйти из цирка, - она всхлипнула, плечи её задергались в Егоровых руках, и уже сквозь слёзы выговорила: - Отец... прогнал меня.

Непрядов сразу не нашёлся, что на это сказать. Он принялся лишь молча утешать жену, гладя её, как ребёнка, по вьющимся русым волосам. Она прижималась к нему и тихонько плакала, смиряясь уже со своей материнской долей.

Вскоре Катя успокоилась, даже заставила себя через силу улыбнуться, и они вдвоём принялись готовить обед. Егор оставил про себя, что он, как никогда прежде, согласен с Тимофеем Фёдоровичем, отлучившим дочь от арены ради собственного внука или внучки...

День пролетел незаметно, а потом пришла ночь, в которой им обоим опять было не до сна. На узковатой кровати и теснота не в тягость. Вновь они жили, чувствовали и дышали воедино, не произнося всуе никаких заветных слов, которые давно уже сказаны.

Егор Непрядов как бы нянчил в себе приятную мысль отцовства, стараясь заранее предугадать, кого же родит ему Катя. Безумно хотелось сына, хотя и дочь, как поразмыслил, - тоже будет совсем неплохо. Успокаивал себя тем, что важно не кого родить, а каким родить - был бы нормальный, здоровенький человечек, а уж человека, в полном смысле этого слова, он сам из него слепит.

С приездом Кати семейная жизнь Егора Непрядова окончательно наладилась и пошла своим путём. Теперь ему было куда торопиться после службы, когда рабочий день на лодке заканчивался и представлялась возможность сойти на берег. Дома ждала любимая жена, непременный ужин на двоих, а потом задушевная беседа допоздна.

Егор приходил усталый, но довольный тем, что его не просто ждут, - к тому же и волнуются за него. А это всегда приятно. Кате нравилось, как он много и с аппетитом ел, не спеша рассказывая о своих делах, о привычной текучке корабельных будней. А потом, если держалась хорошая погода, они отправлялись немного побродить перед сном в распадке между ближними сопками. Ступая на приметную тропку, они добирались до берега небольшого озерца, где буйствовали целые заросли рано поспевшей голубики. Катя принималась рвать ягоды, ссыпая их в котелок и как-то по-детски восхищаясь, какие они крупные да сладкие, - даже лучше, чем у них в Укромовке.

Егор же делал вид, что собирался поохотиться на уток. Он бродил по болотистому берегу, чавкая резиновыми сапогами и придерживая болтавшуюся на плече тульскую двустволку, однако никакой живности убивать ему не хотелось. И ружьё-то прихватывал с собою так, на всякий случай, если вдруг ненароком забредёт из тундры шалый медведь или подкрадётся коварная росомаха случалось в посёлке и такое...

Непрядов старался далеко не уходить от Кати и постоянно держал её в поле своего зрения. Он всё ещё не мог не любоваться втайне своей женой, тем, как она, грациозно взмахивая руками, легко перепрыгивала с кочки на кочку, обирая на кустах ягоды, как изумлённо и весело вскрикивала, радуясь каждому найденному грибу. Она поднимала его высоко над головой, призывая мужа в свидетели своей удачи. Снисходительно улыбаясь, Егор в знак одобрения вскидывал большой палец и уже предвкушал, как они, вернувшись домой, зажарят эти грибы на сковородке.

Ко всему Катя понемногу привыкала: и к тому, что солнце летом здесь почти не заходит, что ураганный ветер порой кровлю с их дома едва не срывает, а в тихую погоду начинает одолевать залётный гнус. Но не это теперь было главным, что занимало все её мысли, - она готовилась стать матерью и уже ни о чём другом, более серьёзном, теперь не помышляла. Во всяком случае, говорить с упоением о цирке, как это раньше бывало, ей теперь не хотелось. Егор по-своему понял и оценил ту великую жертву, которую Катя приносила ради их будущего ребёнка.

Напрасны были опасения, что его жена, привыкшая к суетной жизни в больших городах, начнёт в этой глуши скучать, а то и жаловаться на свою судьбу. С удивительным чистосердечием и лёгкостью она перезнакомилась со всеми соседями, и теперь уже не проходило дня, чтобы к ним не заглядывали её новые подруги. С женской непосредственностью разговоры могли ни Бог весть о чём тянуться часами. Но это нисколько не раздражало Егора - скорее радовало, что его жена так быстро почувствовала себя своей среди офицерских жён.

Однажды он, как всегда, пришёл вечером со службы, но Кати дома не застал. Непрядов собрался было разыскивать её по соседям. Но в это время в прихожей хлопнула дверь и послышался Катин голос. Переговорив о чём-то с Оксаной Филипповной, она вошла в комнату. Сняла плащ и привычно улыбнулась, отчего на душе у Егора потеплело. Тем не менее он сделал вид,что увлёкся газетой.

- А ты знаешь, у кого я была? - интригующе спросила Катя, проворно накрывая на стол.

- Понятия не имею, - буркнул Егор, не отрываясь от газеты.

Катя медлила с ответом, как бы разжигая Егорово любопытство, а потом выпалила:

- У Валерии Ивановны - вот у кого.

Непрядов лишь сморщил нос, мол, я-то думал у кого... Но в душе забеспокоился.

- Ты прости, Егорчик, что задержалась, - говорила, накладывая ему на тарелку салат.

Егор взял вилку, пододвинул хлебницу и приготовился немного перекусить. На лодке он поужинал и, в общем-то, был не голоден.

- Зашла к ней в медпункт на консультацию, - продолжала Катя, будто не замечая подчёркнутого Егорова равнодушия. - А потом она пригласила меня в гости. Поболтали с ней, выпили чаю.

- И ты ей так вот просто всё простила? - напомнил Егор.

- Разве я не женщина и не могу её понять? - удивилась она. - Не зря же первую в жизни любовь называют незрячей! Потом это проходит. И ничего не остаётся, кроме грусти и улыбки. Вот я поставила себя на её место и не могла не простить.

- Эх, Катя-котёнок, добрая ты душа, - Егор притянул жену, усаживая к себе на колени. Она послушно повиновалась, обвивая его руками и касаясь губами волос.

- Ты ещё любишь меня? - спросила тихо.

- А почему "ещё"? - строго спросил Егор. - Всегда, всю жизнь - да. И никак иначе!

- Вот и я... На всю жизнь только твоя... только для тебя. А если кто-то что-то будет говорить иначе - ты этому не верь. Потому что у нашей любви есть начало и нет конца, - взяв Егорову руку, осторожно приложила к своему животу. - Слышишь, Егорушка, как он живёт?.. И никакой не выдуманный, а самый настоящий, которого я уже сейчас безумно люблю. И просто... чуточку даже больше, чем тебя... Но ведь и он - это тоже ты.

Егор слегка покачивал жену на коленях, как бы убаюкивая и её и того третьего, кто совсем уже скоро появится на свет, и живое тельце которого он чувствовал под своей ладонью.

- А ведь правда хорошо, что нас теперь трое? - допытывалась она, трогая нежными пальцами его волосы.

- Лучше и не бывает, - сознался Егор, млея от счастья, от горделивого ощущения своего нарождавшегося отцовства.

33

Не суждено было Егору Непрядову дождаться на берегу появления на свет своего первенца. На другой день стало известно, что его лодке предстояло долгое автономное плавание. К походу экипаж готовился, весьма поспешая. Приняли по полной норме в цистерны солярку для прожорливых дизелей, пополнили запасы пресной воды и до предела набили провизионку всевозможными консервами, сушёной картошкой, мукой, воблой - всем тем, что положено моряку по полной автономной раскладке.

От пирса отошли ночью, когда посёлок уже спал. Бледное солнце лишь ненадолго проглянуло у горизонта, отразившись в неподвижной океанской воде и снова накрепко зажмурилось под белёсыми бровями облаков.

Никогда ещё Непрядов не уходил в море таким спокойным, уверенным в себе и во всём том, что ему сопутствовало в пределах прочного корпуса лодки. Ещё накануне договорились, что когда подойдёт время родов, Катя поедет в Ленинград. Там и задержится у матери, дав малышу окрепнуть. А к возвращению лодки из похода она обещала непременно снова быть в Майва-губе, чтобы, как полагается, встретить его на пирсе.

Правда, немного смущали Непрядова последние минуты расставания с женой. Катя неожиданно разнервничалась, расплакалась и совсем уж по-женски наивно стала упрашивать, чтобы он нашёл способ не покидать её. Егор пытался успокоить жену, терпеливо втолковывая, что она просит невозможное. На это Катя сквозь слёзы отвечала, будто он не любит её, раз не хочет пожертвовать ради их ребенка "какой-то малостью".

Разубеждать Катю в невыполнимости её желания уже не было времени. К счастью, в комнату заглянула Оксана Филипповна. Ободряюще моргнув Егору, она подсела к Кате на кровать, обняла её и с простодушием доброй женщины принялась успокаивать. Катя по-детски доверчиво уткнулась зерёванным, подурневшим лицом ей в плечо, продолжая тихонько всхлипывать.

Надев шинель, Непрядов хотел было на прощанье поцеловать жену, только она с раздражением отстранилась. Егор лишь с укоризной качнул головой, но при этом не без досады подумал: "Да что она, в самом деле, ведь пора женой, матерью стать!" Оксана Филипповна, участливо гладившая Катю по спине, выразительно зыркнула на Егора, чтобы скорее уходил, а они и без него во всём разберутся... И он, рассерженно пнув ногой подвернувшийся половик, решительно вышел, хлобыстнув при этом с досады наружной дверью.

Смешанное чувство испытывал, торопясь на лодку. И жалел Катю, и в то же время досадовал на её истерику, на совершенно надуманные подозрения в нелюбви к ней.

Однако в море вся эта никчёмная тягость расставания понемногу сгладилась. За далью пройденных миль остались воспоминания лишь самые приятные и нежные, согревавшие душу теплом любви в стылом, пропитанном промозглой влагой отсеке.

Лодка всё дальше уходила от родных берегов, пробивая в океанской бездне нескончаемый тоннель заданного курса. В текучке буден шла привычная подводная жизнь, когда расстояние и время становятся величинами отвлечёнными. В лодочных отсеках существовало совершенно иное измерение человеческого бытия, определяемое монотонной продолжительностью бесконечных вахт, напряжённой скоротечностью боевых тревог и долгожданными мгновениями всплытий, отпущенных на подзарядку аккумуляторных батарей. Представлявшиеся раньше такими важными личные заботы, надежды, огорчения и радости оказались теперь наглухо закупоренными в объёме прочного корпуса. На всех и на каждого, на весь экипаж выпадала одна неразменная судьба - до той минуты, пока натруженный глубиной корпус лодки снова не коснётся причала в немыслимо далёкой и беспредельно родной базе на самой кромке земли твоих отцов и дедов.

Проверяя работу штурманов, Егор пристально вглядывался в карту, будто в сплетении проложенных линий можно было как на ладони прочитать судьбу их подводного корабля. Он старался представить её, чтобы не оказаться слепым и беспомощным в ходе свершавшихся событий. Параллели и меридианы расчертили мировой океан ровными квадратами необозримой шахматной доски, на которой разворачивалась очередная партия игры противоборствующих сторон. Оторвавшись от берега, лодка тотчас стала реальной фигурой в этом сложнейшем комбинационном взаимодействии умов и нервов множества людей, опиравшихся на мощь бортовых энергетических установок и взрывной потенциал боезапаса. Каждый её ход по курсу, по глубине и по скорости перемещения был предельно соразмерен с тем, чтобы упредить очередной выпад вероятного противника и тем самым не дать ему над собой никакого преимущества.

Ночные вахты, не скупясь, Крапивин делил со старпомом, оказывая тем самым ему полное доверие. Оставаясь за командира, Егор властвовал в центральном уверенно и твёрдо, находя в этом для себя личное удовлетворение. Он не мелочил, без нужды ни к кому не придирался, помня о том, как нелегко в ночные часы работать на боевых постах, когда голова тяжелеет и тело наливается усталостью, становится непослушным, вялым.

Где-то на поверхности третьи сутки кряду ходил шторм, только на глубине он почти не ощущался. Лодка лишь слегка рыскала по курсу, не доставляя больших хлопот рулевым. В утробе отсека привычно ворчали репитеры гирокомпаса, отщёлкивал глубину лаг и по тараканьи шуршали лапками перьев самописцы. Здесь, как в погребе, устоялся густой и влажный полумрак. Лишь высвечивали шкалы приборов да у шахты перископов, где сидел Непрядов, едва тлел матовый плафон. Электрики экономили, как только могли, стараясь дотянуть до очередной подзарядки батарей.

Близилось время очередного обхода лодки. Непрядов неизменно совершал его как священный ритуал, по-хозяйски озабоченно заглядывая во все отсечные закутки и шхеры.

Как известно, точность - удел королей, впрочем, как и старпомов. Лишь только стрелка отсечного хронометра коснулась на циферблате заданного деления, Непрядов шевельнул онемевшими плечами, тряхнул головой, прогонял по-комариному тонкий, надоедливый звон, всё время стоявший в ушах, и решительно встал с разножки. Твёрдо ступая тяжёлыми яловыми сапогами по упруго податливым паёлам, двинулся проверять вахту.

Повернув рукоятки задраек,Непрядов разгерметизировал дверь. Стараясь не скрипнуть, отворил её и шагнул через высокий комингс в кормовой отсек. По сравнению с другими он был не только уже, но и значительно короче. И потому воздух, даже освежаемый системой регенерации, казался здесь особенно застоявшимся и плотным. Вдоль бортов двумя ярусами вытянулись подвесные койки, откуда наплывало сопение и похрапывание. Моряки спали, не раздеваясь, укрывшись поверх одеял меховыми куртками и шинелями.

Единственный плафон матово бледным светом горел в дальнем конце отсека, высвечивая трубы торпедных аппаратов. Там и располагались стоявшие на вахте моряки. Осторожно ступая, старпом приблизился к ним.

Старшим на вахте был старшина первой статьи Валентин Сенин. Он тотчас поднялся, застёгивая на ватнике пуговицы, и подал команду "внимание". Непрядов кивнул, разрешая всем стоять вольно. Подсвечивая фонариком, он глянул на бортовые приборы, затем полистал отсечный журнал, сделав для порядка несколько незначителъных замечаний.

Ненавязчиво, боковым зрением он изучал старшину, стараясь понять, что за человек был перед ним... Вроде бы такой, как и все, и нет с виду ничего такого, что могло бы выделять его среди других. Высок и прям, с подчёркнуто флотской выправкой, даже яловые прогары начищены до блеска. Умный, чуть насмешливый взгляд на вполне симпатичном лице. "А как поведёт он себя, если, не дай Бог, с лодкой произойдет ЧП?" - подумал Егор. И тотчас на ум пришёл тот давнишний случай, когда сам он, вместе с двумя матросами, оказался в полузатопленном отсеке, на грани между жизнью и смертью... из-за непростительной оплошности минёра. И Егор, не зная даже зачем, загадал про себя: справится старшина с вводной - всё будет хорошо, ну а если нет - пиши пропало. Искушение испытать судьбу делалось настолько навязчивым, что ему нельзя было противостоять.

- Старшина, вам вводная, - сухим, бесстрастным голосом бросил Непрядов. - Приготовить помпу для прокачки "из-за борта - за борт".

- Есть, из-за борта - за борт, - принял команду старшина и рванулся к агрегату.

"Так и знал... - обречённо подумал Непрядов с суеверным предчувствием какой-то неведомой беды. - Судьбу не перехитришь".

Но вот старшина глянул на глубиномер и порыв его сразу иссяк. Повернувшись к старпому, он чуть усмехнулся, мол, не проведёте...

- Глубина не позволяет, товарищ капитан-лейтенант.

- Так. Молодец, старшина, - понял его Непрядов и почувствовал, как на сердце отлегло.

Приподняв пилотку, Егор вправил под неё непослушную прядь волос и присел на ящик, испытывая огромное облегчение.

- Правильно, старшина, - сказал уже не столько для Сенина, сколько для двух молодых матросов, стоявших рядом. - Ни в коем случае нельзя на столь большой глубине открывать забортный клапан, а иначе - что?..

- В лучшем случае, борьба за живучесть, если не со святыми упокой... нашёлся Сенин.

- Почему же именно со святыми? - полюбопытствовал Егор.

- Да так надёжнее, быстрее в рай попадём, - и старшина с хитрецой подмигнул матросам. - Верно, ребята?

- Все там будем, старшина, но лучше позже, - позволил себе заметить Егор. - Пока что живём.

- И жить будем, - заверил Сенин, сам даже не ведая того, сколько уверенности и силы придал он своему старпому.

34

Потеплело в отсеках лодки неожиданно, совсем как по волшебству. Чудо и впрямь свершалось у всех на глазах. Моряки однажды проснулись и почувствовали весну, хотя на календаре значился февраль и где-то на родине всё ещё валил снег и гуляли вьюги. Но в любом случае никому не было возврата в зиму. Меховые куртки, шапки, валенки - всё пришлось за ненадобностью распихивать по рундукам и шкафчикам.

Океан щедро дарил не только тепло. Устоялся такой полнейших штиль, будто навсегда иссякли ветры и даже сама планета перестала вращаться, зависнув без движения во времени и пространстве.

Лодка шла в надводном положении на ровном киле, нарушая океанское безмолвие нудным гудением дизелей. На мостике лишь вахтенный офицер да сигнальщик. Курить всем желающим поочерёдно разрешалось в боевой рубке. В любое мгновение, как только покажется где-то на горизонте силуэт корабля или пятнышко летящего самолёта, субмарина готова была вновь уйти на глубину.

Однако район плавания оказался спокойным. Третьи сутки шли под дизелями - и ни души кругом, океан будто вымер. Он лежал застывшей слюдяной массой, от которой исходило дыхание парной свежести. Солнце палило уже нещадно, разбрызгивая нестерпимо яркие блики своего отражения, раскаляя стальную субмарину как заготовку на углях в горне кузнеца.

В сумерки, когда духота начала спадать, Крапивин разрешил команде выходить на мостик. Отсечный люд повеселел, оживился. Кому же не хотелось из тяжкой, разогревшейся за день донельзя преисподней корабельного чрева выбраться на воздух, чтобы впрок надышаться им. Заядлые курильщики теснились теперь в глубине ограждения рубки. Оттуда несло густым табачным дымом.

Непрядов отпустил вахтенного офицера выпить чаю, сам же взгромоздился на его место, усевшись рядом с сигнальщиком. Тот глазастым кенгурёнком торчал в кармане рубочного ограждения, поминутно вскидывая бинокль и ощупывая линзами размытый горизонт.

Южная ночь синей кисеёй ложилась на воду. Заискрились неправдоподобно крупные звёзды. И у каждой из них было своё извечное, отмерянное людскими судьбами предназначение... Будто в неистовой пляске завораживала страстью цыганская Альдебаран, таинственным костерком теплилась пастушья альфа Волопаса, и лишь где-то у самого горизонта в неизбывном ознобе всё так же трепетала и звала к себе родная Полярная звезда.

Растроганный тишиной и покоем, негромко запел мичман Охрипенко:

Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю,

Чому я ни сокил, чому нэ литаю...

Голос у него был густой, бархатистый, каждое слово будто крылышками трепетало. А немного погодя в ткань песни вплелся другой голос, более лиричный и высокий, принадлежавший механику Петру Андреевичу Червоненко. Он как бы перехватил у мичмана инициативу, заставив его следовать предложенной высоте звучания. Оба любили петь в два голоса, как нельзя лучше дополняя друг друга. Рядом со степенным, медлительным мичманом всегда подвижный, взрывной механик напоминал выплеснувшуюся ртуть. Поэтому песни у них получались какими-то приятно многозвучными, переливчатыми.

Однако механик на лодке был человеком самым занятым, обременённым прорвой неотложных дел и потому не позволял себе расслабляться более пяти минут. Пётр Андреевич исчез так же внезапно, как и появился, надо полагать, вспомнив о чём-то важном, что непременно следовало сделать, пока лодка не погрузилась.

Песня оборвалась, осталась недопетой, но её очарованье продолжало властвовать над оставшимися на мостике людьми.

- До чего же благодать, - вглядываясь в поднебесную даль, умиротворённо прогудел из-под навеса Охрипенко. - Ну, як у нас на Полтавщини в майську ночь.

- Там у вас моря нет, - возразил на это старшина Сенин.

- Зато тепло и красиво, - настаивал мичман. - Зирки вот такие же ясные. А луна с полнеба, чисто серьга в ухе у цыганки.

- Небо над морем ни с чем сравнивать нельзя, потому что оно неповторимо.

- Романтики у нас хоть отбавляй, - вмешался торпедный электрик Анатолий Сержаков, мрачноватый и крепкий парень с наголо постриженной головой. - Только чаще она у нас как бы по памяти, потому что за всю автономку такие вот всплытия по пальцам перечтёшь.

- А хоть бы и по пальцам, - напирал Сенин. - Либо в крови романтика держится, либо она выпадает в осадок в виде романтятины. Что там ни говори, Толик, но ведь кто-то же выдумал паруса...

- Ты мне их дай, Валёк, пощупать. И вообще... чтоб на корабле было побольше дерева и поменьше металла... Вот тогда, может быть, я поверю тебе.

- Всё ж море - любовь неразменная, - снова высказался Охрипенко. - Его мало видеть и чувствовать круг себя - его нужно ещё и выдумать, чтоб оно жило в тебе самом. Так вот надо понимать романтику.

- Древние утверждали, что каждый человек рождается и живёт под своей звездой, - мечтательно рассуждал Сенин. - И человек будто умирает вместе с гибелью своей звезды. Но есть же светила бессмертные, скажем, Кассиопея...

- Отчего не Южный крест? - язвительно спросил незаметно появившийся на мостике Чижевский. - В качестве примера он прозвучал бы из ваших уст, старшина Сенин, куда более убедительно. Или я неправ?

- Вам, товарищ старший лейтенант, виднее.

- Это в каком же смысле?

- В прямом. Штурмана как ангелы: всегда ближе к звёздам. Не то что мы, грешные трюмачи. Нам светила открываются как астрологам - с чёрного хода.

- Не обольщайтесь: астрология - удел околонаучных заблуждений и отнюдь не кладезь ума и знаний.

- Но мы говорим о романтике. Она не исключает понятия красоты, и уж тем более - ни луны, ни звёзд, - старшина повёл рукой, как бы подчёркивая тем самым полную раскованность своих мыслей. - Только вот звёзды открываются не всем сразу. Иной долго глядит на небо, а замечает лишь звёздную пустоту на миллионы световых лет...

На лице у Чижевского тенью легла надменная гримаса.

- Хватит молоть чепуху, - сказал, слегка повышая голос. - Желая выглядеть умнее других - умным не станешь. Мой совет: повторите школьный учебник по астрономии. Этого с вас пока достаточно.

Егор почувствовал, что настала пора и ему вмешаться как старшему на мостике.

- Перекур закончен, всем вниз, - бросил он, не меняя позы и не поворачивая головы, как бы являя своё полное беспристрастие ко всему происходящему.

Матросы нехотя потянулись к рубочному люку, на ходу швыряя окурки за борт.

С пристальным прищуром проводив Сенина, Чижевский уселся рядом с Егором.

- Ну и гусь... - всё ещё горячился Эдуард. - Зря ты не дал нам договорить. Он бы запросто схлопотал у меня пару суток губы. Да и ты мог бы добавить ему от щедрот душевных.

При этих словах Непрядов почувствовал, как в нём с новой силой колыхнулась былая неприязнь к Чижевскому.

- Но ты же сам ввязываешься в это дело, когда тебя никто не просит, довольно сухо, стараясь ничем не выдать своего раздражения, отвечал Егор.

Губы Чижевского слегка искривились в надменной, снисходительной ухмылке, как если бы он услышал очевидную глупость, на которую даже не следовало отвечать.

Большого труда Егору стоило сдержаться, чтобы единым вздохом не высказать всё, что он думает о нём. Вместо этого лишь педантично напомнил, что время перекура закончилось.

- Что? Это ты мне?.. - удивлённо спросил Чижевский, едва не выронив изо рта сигарету. - Не понял тебя.

- Я сказал - вниз! - твёрдо, с крепко стиснутыми зубами повторил Егор, чувствуя, как немеют щёки, будто лицо начало каменеть.

- Ну знаешь, это перебор, - только и смог возразить Эдуард. Встретившись глазами со старпомом, он понял, что дальше не стоит испытывать судьбу. Сделав пару глубоких затяжек, щелчком отправил недокуренный чинарик за борт и лишь после этого спрыгнул на деревянный настил рубки.

Непрядов остывал медленно, словно в нём, как в паровом котле, клокотала кипящая вода. Нетрудно было понять, в кого на самом деле метил Эдуард, разглагольствуя о необходимости разобраться со старшиной Сениным. Да и не в старшине, конечно же, была суть. Их отношения складывались гораздо сложнее: всё началось от взаимной неприязни, временами возникавшей каким-то надоедливым кожным зудом. Не забыл ещё Непрядов, из-за чего они в своё время сошлись на ринге...

Отстояв вахту, Егор направился в дизельный отсек. Освежился под душем крепким рассолом забортной воды, напился в кают-компании чаю и с облегчением рухнул в своей каюте на койку. В море ему редко выпадало спать раздетым. Но сегодня он решил позволить себе такое удовольствие, всласть растянувшись на чистых простынях. Он любил своё тесное подводное жилище. Весь комфорт состоял из пружинистого кожаного дивана, прижавшегося к покатой, отделанной ореховым деревом бортовой обшивке, притулившимся в ногах шкафчиком для одежды и маленьким столиком, втиснувшимся в головах между диваном и переборкой. Всё предельно сжато, стиснуто и выверено с точностью до миллиметра - лишний шаг не ступишь, не почувствовав рациональный предел в лодочной архитектуре.

Также большой редкостью случалось в автономке побыть наедине с самим собой. Просто полежать, подложив ладони под голову и глядя в подволок, стараясь не думать о неотвязных старпомовских делах, которых всегда невпроворот.

Недолго поблуждав, мысли его обратились к Кате. Вспомнилось, что по всем срокам пришла пора ей рожать и что по всей вероятности в Майва-губе её давно нет - уехала к матери в Ленинград. Случившуюся с Катей истерику в последние минуты их расставания Егор почти уже не вспоминал - настолько незначительной и мелкой казалась ему эта досадная ссора между ними. "Уж верно та, которая не любит, никогда не прольёт при расставании слёз, размышлял Егор. - Их подлинную цену только в разлуке и познаёшь. Вот когда каждая слезинка - дороже самых дорогих жемчужин..."

Дверь со скрипом отъехала на полозьях в сторону.

- Ты не спишь, Егорыч? - спросил Вадим, загораживая своей располневшей фигурой узкий дверной проём.

- Входи, гостем будешь, нальёшь - хозяином, - с грузинским акцентом произнёс Егор, теснясь на диване и уступая другу место. Замполит сел, и пружины жалобно пискнули под его тяжестью.

- Супертяжеловесом становишься, - посочувствовал Непрядов и подсказал, хлопая друга по спине. - Спортом бы тебе заняться, или, на худой конец, женился бы, что ли...

- Уже советовал - повторяешься.

- Да ты ж не торопишься воспользоваться мудрейшим советом. Эдак скоро в рубочный люк перестанешь влезать.

- Зато у вас, Егор Степаныч, извиняюсь, как у цыганского мерина - кожа да кости.

- Как?! - возмутился Егор. - А это... - и, напрягаясь, поиграл тугими бицепсами.

- Показуха, - будто не поверил Вадим. - Не зря говорят, что в здоровом теле - здоровый дух. А у тебя нервы не в порядке.

- Не уловил, - прикинулся Егор недотёпой, простодушно улыбаясь.

- Нельзя было с Чижевским так резко, да ещё в присутствии вахтенных, теперь об этом по всей лодке слух пошёл... Волевыми методами даже салажонка не положено воспитывать. А Чижевский достаточно просолился.

- Ты замполит, вот и воспитывай, а моё дело - приказывать. - Егор возбуждённо заворочался на диване, пихнув невзначай коленкой в бок приятеля.

Вадим, будто осерчав, ещё сильнее придавил Егору ноги.

- Позвольте, Егорыч, с вами не согласиться, - с вежливой издёвкой продолжал Колбенев. - Замполитом, в силу необходимости, становится каждый, у кого в кармане партбилет. Не мне бы тебе об этом напоминать и не тебе бы мне давать такой повод. Не обессудь, скажу тебе прямо: случилось как раз то,чего я больше всего боялся. Между вами начинается какая-то мышиная возня, в то время как надо быть выше личных амбиций.

- Да отвали ты от меня, мамонт мезозойский, - простонал Егор, с трудом выдергивая из-под замполита онемевшие ноги. - По-твоему выходит, я должен терпеть все его вывихи и бзики? Уж извини: где сядет, там и слезет...

- Ты не прав, старпом, - Колбенев, как бы успокаивая, положил Непрядову на живот ладонь, - никогда не бывает разумным то, что делается сгоряча. Справедливо или нет, но ты унизил Чижевского, а он потом всё-таки отыгрался в седьмом отсеке на старшине Сенине.

- Каким это образом?

- Простым. Придрался к Сенину из-за какого-то пустяка и учинил разнос. А тот, в свою очередь, не стерпел, повёл себя вызывающе. Ну и пошло поехало, - Колбенев покачал головой. - Ты, Егорыч, разберись-ка во всём этом деле толком. Вот прямо сегодня вечером, либо завтра. Лады?

Непрядов со вздохом кивнул.

35

Только ни в этот день, ни на следующий и даже ни через неделю поговорить с Сениным не представлялось уже никакой возможности. Не успел Колбенев задвинуть за собой дверь, вновь оставляя друга наедине с его мыслями, как ревун охрипшим голосом сыграл боевую тревогу. Лодка оказалась в районе оперативных действий кораблей седьмого американского флота. Оставаясь невидимой и потому неуязвимой, она много дней и ночей несла на глубине боевое дежурство, лишь изредка подвсплывая в ночные урочные часы для сеанса радиосвязи или же на подзарядку батарей. Где-то совсем рядом пролегали оживлённые морские трассы. На горизонте нередко возникали силуэты скоростных пассажирских лайнеров, неповоротливых и громоздких сухогрузов, по самую рубку, тяжело сидящих в воде танкеров. Какие только флаги больших и малых морских держав не представлялись в перископе. Но среди пёстрого разноцветья геральдических полотнищ милее и желаннее всех был всё-таки алый цвет. От него невидимыми флюидами всякий раз исходил настойчивый зов далёкой родины - будто любимая женщина, сорвав с головы косынку, издалека махала ею, посылая привет.

Некоторым матросам, в знак чрезвычайного поощрения, разрешалось иногда прильнуть глазом к окуляру. Егор глядел на своих ребят и диву давался, какими неузнаваемо одухотворёнными в эти мгновенья становились их лица. Неизбывная тоска и грусть начисто стирались приливом восторга и радости от свидания с плавучим островком родины. Бездна сокровенных чувств и переживаний делала ребят счастливейшими людьми, и тогда, быть может, у самых усталых из них неизменно появлялось второе дыхание, а корабль приобретал дополнительный запас прочности. Самому же Егору яснее ясного становился смысл той самой "сверхзадачи", ради которой они долгие месяцы несли свою вахту на глубине. Мелочной и ничтожной казалась теперь его стычка с Чижевским, он теперь и думать о ней забыл, с головой занятый своими старпомовскими делами и заботами.

Корабли надводной армады упорно патрулировали один и тот же квадрат, простиравшийся на несколько десятков морских миль. Здесь находился оживлённый перекрёсток морских путей из разных континентов. На штурманском планшете у Савелия Тынова чётко был обозначен каждый корабль, державшийся в ордере. Лодка же находилась чуть в стороне, жадно впитывая гидрофонами шумы чужих винтов. По тому, как спокойно позванивали в наушниках посылки чужих гидролокаторов, акустики ничуть не сомневались, что лодка оставалась необнаруженной. Это давало подводникам ощутимые преимущества. Во всяком случае Крапивин, неотлучно находившийся в центральном, пока что считал себя хозяином положения.

Ещё накануне, удачно нащупав слой скачка, лодка поднырнула под него и сразу стала недосягаемой для ультразвуковых пальцев корабельных гидролокаторов. Егор вспомнил, что Христофор Петрович в таких случаях неизменно говаривал: "Главное для подводника, это бестолку не высовываться, и тогда, как хитрая Несси, доживёшь до глубоких седин... - впрочем, тут же добавлял: - Но уж коль пробил твой золотой час, в атаку выходи с неустрашимостью нарвала".

День уже был на исходе и близились южные сумерки, когда два самых крайних в ордере фрегата повели себя как-то странно. Оторвавшись от основного "стада", они резко уклонились в сторону лодки. Но та держалась на прежней глубине и к тому же вполне надёжно была прикрыта слоем скачка.

- Вот суки! Неужели какую-то новую сверхпробивную аппаратуру сварганили? - предположил штурман; в сердцах он даже замахнулся на планшет, как бы собираясь прихлопнуть помеченные на нём фрегаты ладонью.

- Спокойно, Савелий Мироныч, - урезонил его Непрядов. - Не надо так обзывать вероятного противника, тем более, что он всё равно вас не слышит.

- Так и не обидится, - отвечал старший лейтенант. - А может, им просто икнётся, а то и боком выйдет - у меня жёлтый глаз.

- Шум винтов по пеленгу тридцать пять! - вдруг доложил акустик, для большей убедительности выглянув из рубки.

- Классифицировать цель! - распорядился командир.

Немного поиграв маховиками настройки шумопеленгатора, акустик сообщил, что по характеру и тональности шумов приближается транспорт.

Прошло некоторое время, пока штурман вычертил замысловатые глиссады курсировавших кораблей.

- Ах, паскуды! - опять не удержался он, тыкая карандашом в ватман. Да они вроде гоняют эту транспортюгу, как борзые зайца.

- Не вроде, а так и есть, - заключил командир, заглядывая через плечо штурмана. - Своего так не стали бы преследовать, - и тотчас приказал всплывать под перископ.

Стрелка глубиномера, медленно разворачиваясь, поползла к нулевой отметке. С шипением заскользил вверх густо смазанный ствол перископа. Как только из трюма выползла тумба, Леонид Мартынович заученным движением откинул рукоятки и впился взглядом в окуляр. Потанцевав немного у перископа, он подозвал к себе Непрядова.

- Посмотри, Егор Степанович...

Егор прильнул бровью к резиновому тубусу. Увеличенные линзами изображения фрегатов отчётливо выделялись на сиреневом фоне вечереющего моря, даже бортовые номера пропечатаны как проверочные знаки на таблице окулиста. Фрегаты с обеих сторон наседали на сухогруз, вынуждая его остановиться. Но судно продолжало идти своим курсом, не сбавляя ход и не выказывая ни малейшего желания повиноваться - капитан был с характером. В глаза бросилась отчётливая надпись на крутой судовой скуле: "Псковский комсомолец".

"Земляк, братишка... - с быстротой молнии мелькнуло в голове. - Вот когда оттянуть бы всю эту свору на себя, если б только можно было..."

И словно угадав его мысли, на фрегатах всполошились. Оба корабля, оставив сухогруз в покое, начали расходиться. Они ринулись курсом на лодку, стараясь взять её в клещи.

- Право на борт, глубина 30 метров, - встревоженно отреагировал командир. Стало ясно, что фрегаты теперь всерьёз и надолго увяжутся за лодкой. Да и вся армада, надо полагать, потеряет прежний покой. Откуда же им знать, сколько здесь может находиться чужих субмарин и что на уме у их командиров...

Фрегаты приближались, посылки гидролокаторов сыпались уже в избытке. Они вызванивали корпус, будто в него бросали пригоршни монет. Вскоре один из кораблей прошёл над самой рубкой. Отчётливо послышался до омерзения надсадный гул и посвист мощных турбин. В центральном все взгляды на какое-то мгновенье невольно обратились к подволоку, словно через толщу воды можно было разглядеть чёрную тень нависавшего днища.

Лодка снова резко изменила глубину и курс. Турбинный гул отдалился. Корабли разворачивались, на пределе вписываясь в глиссаду, чтобы лечь на новый галс.

Дышать становилось всё труднее. Донимала жара. От сгустившейся духоты не спасала даже регенерация отсечного воздуха. Казалось, люди работали на пределе сил, и не было теперь ни у кого желания иного, чем разом выжать из подвластной техники весь её спасительный ресурс и уйти от погони.

Егор ни у кого не видел в глазах ни растерянности, ни страха. Экипаж сомкнулся в едином напряжении ума, нервов и мускулов. И теперь уже невозможно было разъять или поколебать его, прежде не уничтожив...

В центральном все взгляды невольно обращались к командиру. Леонид Мартынович не нервничал и не суетился, лишь бледность на его спокойном, интеллигентном лице давала знать, как он всё же встревожен. Конечно же, командиру приходилось труднее всех: ему верили, оттого что не могли не верить. Никому и в голову не могло прийти, что Крапивин, как все смертные, может ошибиться, сделать что-то не так, как должно. Что бы там ни случилось, командир всё предвосхитит и всё превозможет. Но кому какое дело, сколько у него на лице появится потом морщин или седины в волосах - лишь бы выстоять, да всем домой вернуться живыми и невредимыми.

Аккумуляторы уже изнемогали. Механик всё чаще с тревогой напоминал командиру, насколько им хватит времени маневрировать ходами. Пока что не было иного выбора, как выключить плафоны освещения. И центральный тотчас потонул в густом полумраке, напоминавшем поздние сумерки в лесу. Лишь слабыми светлячками фонарей добрых гномов мерцали шкалы приборов, без которых на вахте никак не обойтись. В этих колдовских сумерках Непрядов едва различал мокрые спины и лоснящиеся от пота лица, с трудом угадывая своих ребят.

Не скоро фрегаты отвязались от лодки. Они гоняли её со знанием дела, с мастерством настоящих профессионалов, стараясь оттеснить на мелководье, где ей некуда стало бы деваться. А субмарина хитрила, как только могла. Поминутно меняла глубину и курс. То шла полным ходом, стараясь оставить преследователей за кормой, то вдруг сбавляла обороты винтов и даже зависала в немой бездне без движения, чтобы корабли очередной раз проскочили мимо.

В какой-то момент настал перелом, Крапивин начал нащупывать стереотипы очередных уловок и ходов своих преследователей. Те с каждым разом всё чаще оставались за кормой и всё дальше проскакивали, невольно давая преследуемым большую степень свободы.

- Товарищ командир, - взмолился механик, - батареи на последнем издохе, полными ходами никак нельзя!

- Андрей Иванович, - командир скорее попросил, чем приказал, показывая растопыренные пальцы. - Десять... всего десять минут.

- Как хотите... но я тогда ни за что не могу отвечать!

- Добро, под мою ответственность, - и глянул на Непрядова. - Старпом, сделайте запись в ходовом журнале.

- Зачем же так, товарищ командир? - с обидой, тихо выговорил Червоненко и врубил машинные телеграфы на полный.

Крапивин ничего не ответил, впиваясь глазами в планшет. Он что-то вымерял и высчитывал, то и дело поглядывая на часы.

Непрядов, наконец, уразумел, зачем так позарез необходимы эти десять минут. Нащупав слой скачка, лодка с ходу пробила его и снова оказалась для преследователей недосягаемой. Поняв это, фрегаты занервничали. Они кидались то в одном направлении, то в другом, лишь попусту сжигая топливо. Выходило, что контакт с целью у них потерян, в то время как цель отчётливо их слышала, по-прежнему представляя у себя на планшете все их ошалелые метания.

Теперь можно было лишь предполагать, что предпримут взбешённые неудачей командиры фрегатов. Озлясь, возможно бросят для очистки совести несколько глубинных бомб. Впрочем, этому не хотелось верить. Скорее всего, надводные корабли задались целью погонять лодку до полной разрядки аккумуляторных батарей, чтобы таким способом попытаться заставить её всплыть.

Только ни сам Крапивин и никто другой из его команды даже в мыслях не держали самой возможности такого исхода.

Поединок всё-таки близился к завершению. Скоро ночь, а там... ищи сколько хочешь осетра в пруду, в котором тот никогда не водился.

Лодка зависла, стараясь ничем себя не выдать. Она словно растворилась в немой бездне, став не более чем её неодушевлённой частицей. Говорить и двигаться было строжайше запрещено, зато размышлять - сколько угодно. Только какие мысли пойдут на ум, когда мозг скован давлением глубины, когда каждый нерв натянут до последнего предела.

Непрядов сидел на паёлах, прижавшись взмокшей сорочкой к переборке. Прикрыв пилоткой глаза, пробовал дремать, но ничего не получалось.

- Подал бы кто шампанского, - мечтательно прошипел Чижевский, - прямо со льда.

Егор ничего не ответил, он и глотку простой воды был бы рад. Бездействие угнетало, мучило как непреходящая зубная боль. Казалось немыслимым, что где-то ещё может существовать земля, хотя бы клочок суши. Да и есть ли вообще где-либо там, наверху, небо и обыкновенный воздух, остатками которого здесь всё ещё можно дышать? Вода и только вода... Она будто просачивалась через поры в плоть и кровь.

Непрядов тряхнул головой. Почувствовал, как отрезвляюще и непослушно застучало сердце. Подумалось, есть всё же земля - его родное Укромово селище...

Лодка всплыла ночью, когда темень плотно укутала океан. Частили мелкие дождинки. Под их ударами лёгкий корпус что-то невнятно шептал, как бы никому неведомыми заклинаниями снимая с себя проклятое напряжение глубины.

Застучали дизеля, работая на винт-зарядку. Чудилось, будто ослабевшая субмарина тяжело дышит, раздувая натруженные бока.

Необходимость слишком долго увёртываться от преследователей вызвала в её организме аритмию, и вот теперь требовалось время, чтобы успокоиться, чтобы аккумуляторам набраться живительных сил, и уж затем снова уйти на глубину.

Пользуясь передышкой, Крапивин обошёл отсеки. Он не говорил никаких слов благодарности, не расточал похвал. Просто глядел молча каждому в глаза и от всей души крепко жал руку. Смертельно уставшие, изнурённые люди лишь скупо улыбались, понимая состояние своего командира. Он, как никто другой, знал подлинную цену их бескровной победы в поединке с фрегатами.

Поход продолжался, и казалось, что ему нет конца. Однако силы придавало обретённое ощущение истинно морского братства, когда каждый в экипаже горой стоял "за други своя".

36

Настал день, которого Непрядов так долго ждал, мучаясь неопределённостью и тоской. Во время очередного подвсплытия, когда лодка зацепила антеннами нужную радиоволну, на его имя пришла короткая радиограмма. Катя сообщала, что у них родился сын, что дома всё в порядке и что теперь они оба ждут его возвращения с моря.

Будто водопад счастья разом обрушился на Егора, как только до него в полной мере дошёл смысл адресованных ему строк. Сердце подсказывало, что всё обошлось благополучно. Ведь ребёнок уже существовал реальным продолжением их любви. Наверняка сынишка уже кричал, требуя материнского молока и сухих пелёнок, глазел на пока ещё непонятный ему мир и потихоньку всё-таки рос, чтобы затем учиться величайшему искусству быть человеком.

С рождением первенца у Непрядова будто прибыло сил. Он ощущал, что становится совершенно иным человеком, на порядок выше того Непрядова, каким его прежде знали в экипаже. Думая о сыне, он утверждался в своём отцовстве, как происходило когда-то с его отцом, с дедом, с прадедом и, страшно подумать... с самим Непрядом, от которого пошёл весь их род.

Ещё задолго до рождения ребёнка они условились, что сына непременно назовут Степаном, - пускай всегда помнит своего деда, черноморского моряка. Разумеется, невозможно предсказать, кем станет их Стёпка, когда вырастет. Катя и Тимофей Фёдорович уж наверное захотят видеть его новой восходящей звездой на арене цирка. Ну а сам Егор в мыслях примерял своему сыну флотскую бескозырку, ничуть не сомневаясь, что того бы непременно хотел и его отец, останься он только в живых...

Какая-то до нескромности горделивая мысль долго преследовала Непрядова, где бы он ни находился и что бы ни делал в пределах прочного корпуса лодки. "Нас теперь трое" - эта неотвязная фраза постоянно кружилась в голове, мешая сосредоточиться. Требовалось больших усилий, чтобы сдержать легкомысленную улыбку, то и дело угрожавшую беспричинно появиться на губах. В борьбе с самим собой Непрядов даже на мгновенье не позволял себе расслабиться. Он как-никак старпом, и этим всё сказано.

По календарю пришло лето, но в отсеках его будто не заметили. Донимала та же нестерпимая духота и влажность южных широт. А всем нестерпимо хотелось домой, в спасительную прохладу студёных морей.

После вечернего чая офицеры старались теперь подольше задержаться в кают-компании. О чём только не переговорили, что не вспомнили и чего не навыдумывали, стараясь хоть чем-то скрасить до одури приевшуюся подводную жизнь.

Который раз Крапивин начинал "дуэль", заставляя офицеров напрягать память в познаниях по истории флота. Минёр Имедашвили парировал "выпад" штурмана Тынова, ответив после некоторого раздумья, что трагедия печальной памяти союзнического конвоя PQ-17, брошенного английским эскортом на растерзание гитлеровским субмаринам, случилась на траверзе мыса Нордкап в июне 1942 года. Зато флегматичный и долговязый доктор Александр Сергеевич Целиков "насмерть" уколол механика Червоненко. Тот не ответил, как назывался парусно-паровой корвет - а таковым оказался "Калевала" - на котором юный гардемарин Костя Станюкович отправился в октябре 1860 года в свою первую кругосветку. Впрочем, всем было понятно, что механик просто не хотел отвечать. Он всё ещё переживал злополучную запись в вахтенном журнале, которую теперь "не вырубишь топором..."

Когда очередь дошла до Чижевского, он спросил, обращаясь к Непрядову, обдиравшего за столом воблу.

- Егор Степанович, помятуя ваше происхождение... - он сделал паузу, изобразив на лице любезную улыбку, и пояснил: - Я имею в виду ваше блестящее нахимовское прошлое... Не соблаговолите ли сказать, на каком корабле впервые была учреждена должность попа?

Непрядов сосредоточенно жевал, как бы пропустив обращённый к нему вопрос мимо ушей.

- Пас, дорогой старпом? - восторжествовал Эдик.

- Фрегат "Паллада", 1851 год, - буркнул Егор, не отрываясь от воблы.

- А кто был первым его...

- ...Командиром, - как бы перехватив вопрос, Егор тут же ответил: Павел Степанович Нахимов, который, кстати сказать, был оным с момента закладки корабля на Охтинской верфи в 1832 году.

Непрядов неспешным взглядом скользнул по Чижевскому. Тот лишь поклонился с показной учтивостью, как бы принимая к сведению познания старпома. Но по глазам было видно, как хотелось ему хоть в какой-то малости подловить Егора, чтобы тем самым показать своё превосходство над ним.

- Кстати, Эдуард Владимирович, - не мог себе отказать в удовольствии Егор, - Помятуя о вашем происхождении, нельзя ли узнать, какова дальнейшая судьба дальневосточного трепанга, оказавшегося после сытного обеда в животе у японского адмирала Того накануне морской баталии при Цусиме?

За столом весело захохотали. Чижевский покраснел, намереваясь сделать очередной, видимо, заранее подготовленный выпад. Но заговорил командир, и его неудобно было перебивать.

"Схлопотал?.. - подумал о Чижевском Егор. - А мне плевать. Нас теперь трое..."

И только Колбенев чуть заметно вздохнул, с укоризной глянув на Непрядова. С давнишних курсантских лет он не одобрял их спонтанного дуэлянтства.

37

Стоял конец июля, когда лодке дали "добро" на возвращение в базу. Крапивин по корабельной трансляции незамедлительно передал это известие. А в ответ по всем отсекам грянуло такое взрывное, ликующее "ура", что его всплеск, могло статься, с недоумением засекли гидролокаторы на всей Атлантике.

С той минуты в экипаже только и разговору было, что о близившемся конце их затянувшегося похода.

Впрочем, каждому прибыло своих забот. Штурмана занялись предварительной курсовой прокладкой, мотористы озадачились неожиданно забарахлившим циркуляционным насосом, боцмана готовились к покраске изрядно поржавевшего корпуса. Предвкушая завершающее поход торжественное построение, вся команда чистила от плесени, сушила и гладила парадную форму первого срока.

Но прежде чем лечь на курс к родным берегам, предстояло в условленном квадрате встретиться с танкером и пополнить истощившиеся запасы дизельного топлива. В расчётной точке всплыли в полдень. Танкер был ещё где-то на подходе и потому пришлось некоторое время прохаживаться галсами на малых оборотах винта.

Погода не предвещала спокойной жизни. Небо задёрнулось тучами, отяжелело. Вот уже дохнуло удушливой штормовой сыростью. Волны расходились во всю необъятную океанскую ширь. Они дыбились, будто непреступные крепостные валы с глубокими рвами, которые лодка брала приступом, пробивая форштевнем дорогу. Вскоре мрак сгустился и воздух набряк влагой, - будто настали внеурочные осенние сумерки.

В зачастившем дожде видимость ещё больше ухудшилась. Верхняя вахта до рези в глазах всматривалась в стык бесновавшейся воды и серого, как промокшая солдатская шинель, неба. Крапивин обещал десять отпускных суток каждому, кто первым заметит приближавшееся судно.

- Вижу цель! - радостно завопил наконец рулевой-сигнальщик Леденков. Курсовой сто двадцать, справа!

Танкер появился призрачной тенью "летучего голландца". Он шёл медленно вдоль борта субмарины, ложась на параллельный курс.

Моргнул воспалённый глаз прожектора. Всё ещё торжествующий Леденков резво засемафорил в ответ.

Непрядов вместе с механиком Червоненко руководили приёмкой топлива. Разумеется, нечего было и думать, чтобы при сильном ветре и крутой волне сойтись бортами, или же пришвартоваться лагом. Единственно возможный вариант, как решили, это принимать топливо по шлангу прямо на ходу, лёжа на параллельных курсах. Крапивин с таким вариантом согласился, но приказал вахте "глядеть в оба и бабочек не ловить..." Ожидалось усиление шторма и потому следовало торопиться.

- Швартовой команде наверх! - непререкаемым голосом пророка изрёк в динамик Непрядов и тут же добавил: - Пошевеливайся, моряки, нас дома заждались.

В шахте рубочного люка загудел под ногами стальной трап. Матросы в оранжевых спасательных жилетах посыпали на корму, словно апельсины из прохудившейся авоськи. По пояс высунувшись из обвеса рубки, Непрядов через раструб подавал команды. Он волновался, видя, как нелегко было работать на зыбкой, уходившей из-под ног палубе. "Только бы никто не свалился за борт, - всё время сверлила неотвязная мысль, - лишь бы успеть до шторма, пока водица не расходилась ещё больше..."

На танкере послышался хлопок реактивного линемёта, и деревянная головка перелетела через кормовую надстройку. Старшина Сенин с лёту подхватил тянувшийся за головкой капроновый линь, и швартовая команда в несколько рук принялась вытаскивать на палубу стальной трос со шлангом. "Молодчина, Сенин", - отметил про себя Егор.

Через несколько минут шланг подсоединили к приёмному рожку, и Непрядов приказал сигнальщику дать на танкер семафор, чтобы начинали подавать топливо.

- Все вниз! - прогудел Егор в жестяной раструб.

Теперь все заботы ложились на механика и его мотористов. А швартовой команде разрешалось погреться и выпить чаю. Пропустив вперёд себя швартовщиков, Непрядов последним спустился в центральный. Его не покидало радостное ощущение скорой встречи с берегом. Хотелось обнять Катюшу, сказать ей самые нежные слова и взглянуть на своего сынишку. Егор почему-то никак не мог представить его маленьким, беспомощным существом, постоянно кричащим и требующим к себе внимания взрослых. Уж верно чуток подрастёт к моменту его возвращения, начнёт протягивать ручки, а то и улыбаться...

Попивая крепкий чай, сдобренный клюквенным экстрактом, счастливый отец улыбался своим мыслям. Он не прислушивался к тому, о чём разговаривали сидевшие за столом офицеры. В голову постоянно лезли какие-то мелкие житейские заботы, и они отнюдь не были ему в тягость. Думалось, как при первом же подходящем случае он отпросится у командира хотя бы на день, чтобы съездить в Полярный и там накупить своему Стёпке целый ворох всевозможных игрушек. Егор почти млел от нахлынувшей нежности, предвкушая, как со временем сын сделает первый шажок, как потом заговорит. И вот уж совсем не в меру размечтавшись, он загадал, чтобы у них с Катей непременно появился бы и второй ребёнок, и уж конечно же - опять сын.

Хлёсткий удар по корпусу разом оборвал Егоровы мечты. Лодка вздрогнула и закачалась, как бы получив дополнительную степень свободы, позволявшую ей не слушаться руля. Забыв накинуть плащ, Непрядов, в чём был, пулей выскочил на верхний мостик. Потеряв ход, лодка медленно разворачивалась лагом к волне. Разгульные волны свободно переваливали через покатую палубу, и корпус дрожал как от простудного озноба.

- Трос вместе со шлангом оборвало! - прокричал Чижевский, сидевший на месте вахтенного офицера. - Хорошо ещё, что солярку приняли почти под самую завязку, а то бы она совсем нас "заколебала".

Появился командир. Высунувшись за обвес, он пристально посмотрел в сторону кормы. В свете прожектора было видно, как два моториста безуспешно пытались вытянуть на борт обрывок стального троса.

Крапивин заметно нервничал, постукивая кулаком по обшивке ограждения и тем самым как бы поторапливая медленно копавшихся мотористов. И командирская тревога невольно передалась Егору. Больше всего следовало опасаться, чтобы обрывок этого троса не намотало на гребные винты.

На танкере догадались, в чём дело, и дали до обидного любезный семафор: "Готовы взять вас на буксир".

- Этого ещё не хватало! - зло сказал командир. - Позору потом на весь флот не оберёшься, - и обернувшись к Егору, резко бросил: - Готовить водолазов к спуску!

- Разрешите, товарищ командир, лично мне осмотреть винты, - не раздумывая, попросил старшина Сенин.

- Толковый водолаз, - подтвердил Егор, заметив, что командир медлит с ответом. - А мы с механиком его подстрахуем.

- Ну, добро, - согласился командир, как бы в чём-то ещё сомневаясь.

Старшина благодарно глянул на Непрядова и мгновенно исчез в шахте люка. Непрядов и Червоненко так же спустились в центральный, где для них готовили водолазные гидрокомбинезоны. Надо было поторапливаться.

Пока Сенин обжимал на себе плотную даместиковую ткань, выдавливая лишний воздух, механик поспешно его наставлял, что именно и как следует сделать, чтобы освободить винты от намотавшегося на них троса. Сенин кивал стриженной бобриком крутолобой головой. Его насмешливые, казавшиеся всегда колючими глаза были на этот раз как никогда строгими. И от этого он ещё больше напоминал сердитого ежа.

Кислородно-дыхательные аппараты им навесили на мостике. Получив командирское "благословение", все трое прикусили зубами протёртые спиртом загубники и шумно задышали через клапана, включённые "на атмосферу". Но стоило повернуть рукоятку - и тогда уже дышать можно было бы поступавшим из баллончика кислородом.

Непрядов мотнул головой, приглашая следовать за ним. И они через узкие "шхеры" в ограждении рубки начали сходить на верхнюю палубу, Егор двигался первым, то и дело задевая плечами за всевозможные выступы. Совсем не к месту подумалось: "Надо бы во всех этих закутках ещё до возвращения в базу, как только позволит погода, всё хорошенько выскрести и вычистить". Но уже в следующее мгновенье снова нацелился мыслями на их главное дело, которое следовало побыстрее завершить. Открыв боковую дверцу в ограждении рубки, они выбрались на палубу. Через стёкла шлем-маски предстал мятушийся полумрак. Осатанело, с буйством умалишённого, выл ветер. Океан с рёвом разверзал ненасытную пасть, обнажая клыки волн. Будто сам старик-Нептун неутомимо пережёвывал челюстями лодку.

Осторожно ступая по мокрой палубной тверди, они друг за другом, как альпинисты в одной связке, двинулись к аварийному бую. Палуба уходила из-под ног, проваливалась, и тогда собственным нутром Егор ощущал невесомость, а потом палуба резко шла вверх, и тогда ноги, как бы намагничиваясь, сами собой прилипали к ней литыми подошвами комбинезона.

Экономя на каждом движении, добрались до буя. Немного передохнув, старшина включился в аппарат. Непрядов хлопнул его по спине, разрешая спуск. Сенин кивнул в ответ. Поймав момент, когда раскачавшаяся лодка встала на ровный киль, Сенин оттолкнулся ногами от борта и сиганул в мятущуюся бездну. Несколько секунд шлем-маска старшины виднелась на мельтешившей воде, а потом растворилась в пучине...

До чего же медленно, в представлении Егора, тянулось время. Немалых сил стоило удержаться на покатой палубе, где, в случае чего, и ухватиться-то не за что. С большим трудом приходилось противостоять каждой волне, которая нахраписто перемахивала с одного борта на другой. Егор держал в руках страховочный конец, связывавший его с водолазом. Крепкий линь то напрягался, как живой человеческий нерв, то давал слабину. Можно было только предполагать, как нелегко сейчас приходилось Валентину Сенину, на своих рёбрах ощущавшему всю ярость взбесившейся воды. Она, видимо, почём зря трепала его, норовя ударить о корпус. И требовалось немало усилий, чтобы в этой толчее не перевернуться кверху ногами, потеряв равновесие. И всё же Непрядов не сомневался в старшине, поручившись за него перед командиром. При всех его странностях, Егор чувствовал в нём какую-то целеустремлённую одержимость. Разумеется, в команде нашлись бы и другие водолазы, не менее отважные и подготовленные ребята. Только Сенин всё же сам рвался в дело, как бы желая в чём-то превозмочь, преодолеть себя, доказывая своё право на осмысленную отвагу.

Ещё стоя на мостике, Непрядов основательно промок. Даже лицо некогда было обтереть полотенцем, перед тем как напялить на голову шлем-маску. И вот теперь от скопившейся влаги кожу нестерпимо саднило. Казалось, даже отросшую бороду его можно было выжать как мочалку. "Успеть бы сбрить её к лешему, - подумалось, - а то ведь и родная жена из-за неё не признает..."

Егор не заметил, как стемнело. В свете прожектора несло фосфорические заряды водяной пыли. Казалось, ещё крепче били волны и ещё злее выл холодный ветер.

Наконец рядом с бортом, будто голова всплывшей нерпы, показалась сенинская шлем-маска.

Не сразу удалось вырвать старшину из бездны. Океан отчаянно этому противился, будто не желая отдавать, казалось бы, такой близкой добычи. Несколько раз волны отрывали Сенина от борта, как только он пытался за что-либо ухватиться. Мешал висевший на груди тяжёлый и неудобный дыхательный аппарат.

- Ложись на спину! - пересиливая океанский рёв, прокричал Егор. И Сенин услышал его. Поймав момент, когда лодка в очередной раз оказалась на наклонном киле и корма ушла под воду, Непрядов и Червоненко подцепили старшину и выволокли на палубу.

Выключившись из аппарата, Сенин долго не мог отдышаться, с шумом втягивая в себя сырой штормовой воздух. Даже через мутные стёкла очков было видно, как он смертельно устал.

- Троса... распутал, - сдавленно выжал из груди слова, показывая при этом большой палец. - Всё в норме.

- Спасибо за службу, старшина, - только и мог обрадованно ответить Егор.

Держась друг за друга, они едва не ползком стали пробираться к рубке.

И вот опять ожили, задышали дизеля. Какое-то время лодка шла в надводном положении, перемигиваясь семоафором с танкером, а потом, вобрав в цистерны порцию забортной воды, ушла под ревущие волны. Качка улеглась, и в отсеках настала привычная, давно желанная тишина.

Теперь уже никто не сомневался, что с каждым шагом винта неизменно близилась встреча с родными Северами. Перед самым погружением Тынов каким-то чудом исхитрился поймать в разводах туч Полярную звезду, и лодка устремилась по направлению к ней, пробивая в океанской толще дорогу домой.

Непрядов с ног до головы растёрся у себя в каюте спиртом и ощутил во всём теле приятную, усыпляющую истому. Укрывшись поверх одеяла ещё и меховой курткой, он задремал. То ли во сне, то ли наяву привиделся дед. В долгополой рясе, с окладистой седой бородой и умными глазами, в которых сама вселенская скорбь. Стоя на пригорке у дома, он звал внука протянутыми руками, и в его умоляющем взгляде было столько неизбывной тоски, что Егору захотелось плакать...

Проснулся он внезапно, с ощущением невесть откуда взявшегося страха за своего старика и с какой-то непостижимо волнующей и тёплой нежности к нему. То было, скорее всего, мучительное шевеление собственной совести, оттого что он редко писал своему деду и ещё реже наведывался к нему с тех пор, как стал женатым человеком. "Да провалиться мне пропадом на самое дно, вырвалось в сердцах, - если по возвращении в базу хотя бы на недельку не вырвусь в Укромовку!"

38

Лодка вышла из глубины у самой кромки нейтральных вод. Справа по борту сплошной шероховатой линией тянулись родные берега. Будто истосковавшись, чайки с криком нависали над кормой. Студёное море слегка пошевеливалось, и освежающе вздыхал бродяга Сиверко.

Всё ближе заветная Майва-губа, но душою и сердцем все давно уже на берегу. Здесь каждый изгиб фарватера, каждая нависающая над водой скала давно знакомы и всё-таки представлялись теперь другими, не такими, как много месяцев назад. Быть может, оттого и казалось всё изменившимся, что сами люди сделались не только старше, но и, в меру пережитого, мудрее. Где только не побывали, чего только не повидали в бесконечности лодочных отсеков. Сколько переживаний, надежд и чаяний вместилось в их герметичном объёме, простиравшемся на тысячи подводных миль. И вот предел всех устремлений - родная земля, какой видится сейчас перед глазами.

Стоя в ограждении рубки, Егор мельком представил, как великолепно его экипаж будет выглядеть на торжественном построении. Конечно же моряки принарядятся в форму первого срока. Все неотразимо хороши, подтянуты, снисходительны, вежливы. Блестит на тужурках и бушлатах надраенная латунь пуговиц, белизною отливают на головных уборах чехлы.

Как ни зарекался Непрядов, всё-таки не смог расстаться со своей русой бородкой и усами - рука не поднялась сбрить их. Хотелось испытать, узнает ли его теперь Катя вот таким, - просоленным и проветренным, с усталыми глазами? Он был спокоен, весел и твёрд как истинный мореход и подводник, честно выполнивший свой нелёгкий долг и возвращающийся теперь под крышу родного дома.

День выдался, как назло, пасмурным и ветреным. Однако такой пустяк не заслуживал внимания - дома любая погода хороша. В бинокль Непрядов уже различал пирс и толпившихся на нём людей, среди которых, надо полагать, была и его Катя с сынишкой на руках. Блестела медь строившегося оркестра. И ветер колыхал кормовые флаги ошвартованных у плавбазы субмарин.

Вот он, родной причал. Каждая щербинка в бетонном теле как на ладони, - лёгкий толчок о кранцы, и лодка притёрлась к ним шершавым, будто давно небритым бортом. Чудесной переливчатой трелью грянули в недрах корабля весёлые колокола громкого боя, и посыпал подводный люд на палубу, становясь на баке в две шеренги.

Впервые за всё время долгой, изнурительной автономки видел Непрядов свой экипаж в сборе, - побледневшие, усталые, тронутые неизбывными заботами лица. Колбенев, с выпиравшим животом, предельно собран и внимателен, как перед беседой на международную тему. Чижевский, как искушённый в тайнах дипломатии, снисходительно любезен и горделив. Никогда не изменявший себе Тынов распахнуто весел и прям, тогда как сутуловатый Целиков по привычке уныл и скучен, точно не видел для себя радости на берегу. И только всегда подвижный, деятельный механик выглядел не в меру заторможенным, - словно налетевший на пень лыжник.

По перекинутому трапу на борт с показной лёгкостью взбежал комбриг Дубко. Вся его штабная свита, взяв под козырёк, осталась на берегу.

Крапивин скомандовал "смирно" и, брякнув кортиком, сделал несколько шагов навстречу Христофору Петровичу.

- Товарищ капитан первого ранга, подводная лодка... вернулась из автономного плавания. Все механизмы в исправности. Личный состав готов к новому походу.

- Поздравляю, товарищи подводники, с благополучным возвращением в базу! - громогласно приветствовал комбриг.

И в ответ слаженное и громкое "ура" далеко разнеслось по окрестным сопкам. Грянул оркестр. Рукопожатия, улыбки, тёплые слова...

После коротких официальных речей команде разрешили сойти на берег. Матросов ждала баня и полагавшийся к обеду жареный поросёнок, офицеров и сверхсрочников - свидание с семьями, а командира - подробный доклад в штабе о состоявшемся походе.

Непрядова так и подмывало рвануться к трапу. Однако он пропустил впереди себя матросов, старшин, затем офицеров и лишь после этого позволил себе покинуть борт лодки.

В говорливой, радостно улыбавшейся стайке женщин Егор искал взглядом Катю, но её нигде не было видно, и он встревожился, уж не случилось ли что, - не заболел ли их сынишка... Потом всё же сообразил, что неразумно с грудным ребёнком выходить на улицу в такую сырую, ветреную погоду. И в следующую минуту, уличая себя в эгоизме по отношению к самым дорогим для него людям, к жене и сыну, он побежал к ним, уже не владея собой.

Вот и приземистый финский домик, притулившийся у отвесной скалы. Дверь привычно скрипнула, когда истосковавшийся мореход отворил её. Комната выглядела опрятно прибранной, только не составляло труда понять, что в ней давно никто не жил.

Непрядов тяжело опустился на стул. Посидел несколько минут без движения, соображая, каким образом и где следует разыскивать Катю. И только теперь взгляд его упал на вазу, которая придавливала конверт. Егор вскрыл его и, достав листок бумаги, узнал красивый, по-школьному правильный Катин почерк. Он принялся торопливо читать. Однако чем дальше углублялся в текст, тем труднее понимал, что произошло с его женой.

"Милый Егор, - писала Катя на вырванном из тетради листочке. - Я не могу и не хочу больше мучить тебя, да и себя тоже. Чувствую, что просто сойду с ума, если снова не буду на манеже. Отец всё-таки прав: ничего у нас не получилось... Я заранее предвижу, как ты мог бы мне возразить, но моё решение твёрдо, я выбираю цирк. Сын остается со мной. Стёпка здоровенький, крепенький и можешь за него не беспокоиться. Прощай. И прости, если можешь..."

Скомкав листок и швырнув его к печке, Непрядов возбуждённо вскочил и заметался по комнате. Хотелось куда-то бежать, что-то делать, лишь бы вырваться из удушающей, замкнутой пустоты, в которую загнала судьба. Открывая форточку, он так пихнул её, что высадил стекло. Вздох ветра остудил дождевыми брызгами лицо, но не мысли в разгорячённой голове. Непрядов негодовал на жену. Все её доводы в пользу поспешного отъезда казались неубедительными, придуманными наспех. Подобрав с пола смятое письмо, Егор снова и снова перечитывал его, стараясь понять, насколько оно было искренним, что заставило Катю отречься от его любви, от их с таким трудом выстраданного счастья.

"Вот если бы автономка была покороче да побольше терпения у неё..." подумалось о жене с горькой иронией.

Но всё стало на свои места: Оксана Филипповна на кухне по-соседски доверительно рассказала, как это всё случилось. По её словам, за Катей приехал какой-то симпатичный, высокий млодой мужчина. Разговор между ними был недолгим. Она собрала чемодан, укутала в одеяльце ребёнка и ушла, даже не попрощавшись с соседями - видимо, очень торопилась, а может, просто стыдилась своего поспешного бегства.

- Вот по той лестнице они спускались к пирсу, - для большей убедительности Оксана Филипповна глянула в окно. - А мужчина видный такой из себя, хваткий.

Непрядов догадался, что за Катей приезжал Серж... Его появление в закрытом гарнизоне не было странным. Как выяснилось, с шефскими концертами у них гастролировала большая группа артистов цирка.

39

После похода экипажу дали несколько дней на отдых, а после начался планово-предупредительный ремонт. Мотористы и трюмные потрошили внутренности лодки, перебирая агрегаты и трубопроводы, боцманская команда отшкрябывала стальными щётками коросту ржавчины и ракушек на лёгком корпусе, торпедные и штурманские электрики, вскрыв коробки приборов, занялись "нейрохирургией" проводов. Непрядов с утра и до позднего вечера пропадал на лодке. Работы всем хватало невпроворот. На нём же, как на старшем помощнике, лежали обязанности координатора всей ремонтной стратегии - одной бумажной волокиты столько, что и продохнуть нельзя.

Домой Непрядов перестал ходить. Да и что там в пустой комнате делать, если снова сам себе голова. Он никому не жаловался на свою незадавшуюся семейную жизнь, ни в ком не искал сочувствия к себе. Жил и служил так, будто ничего не произошло такого, что могло бы вызвать к нему чувство сострадания или жалости - этого Егор не выносил ещё с давних пор своего сиротского детства. Ведь было дело, которое он любил, и оставалась цель, которой добивался... Только самым близким друзьям, Вадиму с Кузьмой, дозволялось говорить с Егором о его жене. Кузьма полагал, что надо ей просто дать развод, раз она предала. Вадим уговаривал разыскать беглянку и поговорить с ней начистоту. И только сам Егор даже не представлял, что ему делать, к какому берегу плыть...

Ремонт подходил к концу, когда в Майва-губу пришла баржа с дровами. Лето кончалось, а там и зима недалеко: печи в посёлке начинали топить рано. Скрепя душу, Непрядов выделил несколько моряков на разгрузку поленьев, хотя каждый человек был на счету. Но мог ли он знать, что этим дело не кончится...

Лодочные отсеки после ремонтного "разгула" приводили в должный порядок. Выбрасывали всякий мусор и хлам, чистили, скребли и мыли. Егор лично следил, чтобы приборочного материала было бы в достатке. Он уже собирался докладывать командиру о полном завершении ремонтных работ, но мимоходом заметил, что в боевой рубке как попало валяются сигнальные флаги расцвечивания. Ещё накануне сигнальщики их постирали, высушили, только почему-то не успели разложить в рундуке по ячейкам. От такого беспорядка Непрядов тихо рассвирепел. Он вернулся в кают-компанию, где Тынов, сидя за столом, приводил в порядок навигационные журналы.

- Старший лейтенант Тынов, - напустился он со злой иронией на штурмана, - не могли бы вы сказать, в каких шхерах сгинули ваши рулевые-сигнальщики?

- Понятия не имею, - сдвинув пилотку и скривив губы, чистосердечно признался тот. - Час назад и Леденков, и Силкин - оба копались в рубке. Это я точно знаю.

- И на том спасибо, Савелий Миронович, хотя знать о своих подчинённых надо бы чуть больше.

- Егор Степанович! - позвал Колбенев, выглядывая из своей каюты.

Уничтожающе взглянув на штурмана, мол, это тебе всё равно даром не пройдёт, Непрядов направился к замполиту.

- Вот что, Егорыч, - признался Колбенев, как только Непрядов вошёл в дверь. - Ты не ругай Тынова. Это я попросил Леденкова и Силкина отвезти Чижевскому дрова и сложить их там в сарайчике.

- Извини, Вадим, - жёстко сказал Егор, скрестив на груди руки и приваливаясь спиной к дверному косяку. - Я тебя не понимаю. Ты считаешь, что дрова важнее корабельных дел?

- Да ты сядь, сядь, - Колбенев похлопал ладонью по дивану. - И выслушай меня спокойно.

Непрядов нехотя уступил, усаживаясь рядом.

- Что с тобой? - проникновенным и тихим голосом спросил Вадим. - Зачем нервничаешь? Для чего на людей кричишь? Этого раньше за тобой никогда не замечалось.

- Ну и ты неправ, - немного успокоившись, отвечал Егор. - Каждый человек сейчас позарез нужен. И ты это не хуже меня должен понимать.

- Но ведь и для тебя не новость, что Чижевский на другой лодке в море ушёл. Кто ж тогда насчёт дров ему похлопочет? Не уложи их сейчас в сарай отсыреют под дождём. Нельзя же, чтобы Валерия Ивановна сама таскала тяжёлые чурбаки. Не женское это дело.

- Дрова будут уложены, - пообещал Непрядов, поднимаясь. - Но и флаги должны лежать на своём месте. Иначе порядок на лодке гроша не будет стоить.

Набросив на плечи плащ-накидку, Егор сошёл на берег, предупредив вахтенного, что скоро вернётся. Мелкий, надоедливый дождь не переставая мочил скалы с самого утра.

Непрядов шагал по скользким ступенькам деревянной лестницы в гору и уж сам был не рад, что позволил себе не совладать с собственными нервами. Ещё больше, чем на других, он всё же негодовал на самого себя. И в самом деле, нельзя же срывать зло на тех, кто меньше всего виноват... "Эх, Егор, сын Степанов, - уличал он себя с раздражением и горечью. - Как утопающий пузыри пускаешь, а ещё пытаешься других учить. Не умещаются обида и боль, как два ореха, в зажатом кулаке. В корабельном уставе нет такой статьи, которая подсказала бы, как спокойным стать, когда тебя бросает любимая женщина..."

Леденков с Силкиным перекуривали, сидя на чурбаках под навесом. Бушлаты на обоих были мокрыми, ботинки в грязи. Матросы поднялись, завидев старпома. Непрядов хотел отругать их, чтобы не рассиживались, но сдержался. Неубранных дров оставалось всё же немного.

- Где хозяйка? - спросил как бы из любопытства.

- На работе, - отвечал Леденков.

Непрядов кивнул, будто соглашаясь с тем, что услышал. Ему всё же хотелось увидеть Лерочку, но только издалека и мимоходом, чтобы не затевать разговор.

- Вот что, моряки, - произнёс озабоченным голосом, к какому на лодке привыкли. - Марш в боевую рубку наводить порядок.

- Товарищ капитан-лейтенант, - засуетился Леденков, хватая чурку. Момент, и всё будет уложено.

- Я дважды не повторяю, - строго напомнил Егор, сбрасывая плащ.

Моряки удивлённо переглянулись. Решив, что начальству виднее, оба направились к лестнице.

Подмокшие берёзовые чурбаки оказались довольно увесистыми, крупными. Егор взмок, пока перетаскал их со двора в сарай. Передохнуть разрешил себе лишь после того, как все дрова были аккуратно уложены. Расстегнув китель, он принялся вытирать носовым платком вспотевшую шею.

- Здравствуй, Егор, - совсем близко услышал он за спиной знакомый голос.

Непрядов от неожиданности чуть вздрогнул. Он повернулся к Лерочке с видом усталого человека, продолжая вытираться платком.

- Вот, сударыня, принимай работу, - сказал с весеёлой небрежностью. Полный порядочек.

- Вижу, сударь, - отвечала в тон ему.

Она стояла в дверном проёме в мокром, туго перетянутом в талии плаще. Удивление на её приятном, гладком лице начинало меняться так хорошо знакомой ему тихой радостью. И эта перемена в ней пугала и обезоруживала Непрядова.

- Так как же работа, хозяйка? - Непрядов повёл рукой, предлагая полюбоваться на ровно выложенную поленницу.

- Принимаю, - сняв с головы накидку, она тряхнула копной каштановых волос. - Вместо чаевых прошу ко мне на чай.

Егор помедлили с ответом и всё же решил отказаться.

- Рад бы, сударыня, да некогда.

Он сделал шаг, но понял, что Лерочка не собирается его так просто отпускать. Она продолжала стоять в дверях, глядя в упор и сжигая огнём карих глаз.

- Егор, это судьба, - произнесла тихо и вкрадчиво. - Неужели ты ничего так и не понял?.. Я - твоя судьба.

- Хватит об этом, Валерия Ивановна! - оборвал он её и, крепко взяв за плечи, слегка встряхнул.

Ни разу не обернувшись, Егор торопливо зашагал на лодку. "Леший тебя дёрнул, - злился он, убыстряя шаг, точно его могли догнать и вернуть обратно. - К чему вся эта глупая пастораль? Захотелось на всякий случай испробовать, а что же дальше могло бы получиться? Продуть балласт, старпом! Греби лаптями к своему берегу..."

40

Нелегко быть в ладах со временем. Оно друг, когда всюду поспеваешь; оно враг, когда не в силах угнаться за ним, безнадёжно опаздываешь. Но его просто стараешься не замечать, если некуда спешить. С отъездом Кати Непрядов перестал интересоваться временем, даже на часы не хотелось глядеть, поскольку ему вполне хватало сигналов, подаваемых на корабле боцманской дудкой. Все его желания и помыслы теперь укладывались в привычный морской распорядок, которым жил экипаж. Береговая суета больше не занимала его, и потому он погрузился в привычные бортовые дела, как продрогший человек в тёплую ванну. Заступая на дежурство или проводя с матросами занятия и тренировки, Непрядов старался заглушить боль своего мучительного одиночества. На людях бывало всегда легче. И только поздно вечером, когда он оставался в каюте наедине с самим собой, то ничего не мог поделать с угнетавшими его мыслями и в который раз перебирал в памяти по мелочам свою неудавшуюся семейную жизнь.

Егор понимал, что невозможно до бесконечности долго делать вид, будто ничего не произошло. Сперва хотелось во всём положиться на течение судьбы и плыть по нему день за днём, стараясь не опрокинуться и не сесть на мель. Но сколько и куда именно плыть в одиночестве, он не знал. Так ведь и жизнь пройдёт... И тогда злой голос разума подсказывал: "Да лучше развод, чем постоянная тоска и неопределённость!" Но сердце советовало не спешить, чтобы потом не раскаиваться в содеянном. Теперь им обоим, по-своему правым или в чём-то заблуждавшимся, укором стал их сын. Малыш родился, жил, требуя родительского тепла и заботы. К нему теперь обращался мыслями Егор, находя в этом неизменное успокоение души.

Ощущение времени возвратилось после встречи с комбригом. Непрядов явился по вызову в его кабинет, ещё не догадываясь, о чём пойдёт речь. Христофор Петрович кивнул на кожаное кресло, приглашая садиться. Полистав какие-то бумаги, он сдвинул их на край стола и вдруг спросил:

- А что, Егор Степаныч, командиром стать ещё не передумал?

- И не передумаю, - Непрядов усмехнулся уголком губ.

Комбриг пристальным, долгим взглядом поглядел на него, потом шлёпнул ладонями по столу и решительно выдал:

- Тогда собирайся на высшие офицерские классы, которые, надеюсь, откроют тебе дорогу на командирский мостик, - и спросил на всякий случай: Ну так что, время на размышление дать?

- Когда прикажете отбыть? - не колеблясь, согласился Егор.

- Очень скоро, - и комбриг грустно улыбнулся, протягивая на прощанье руку.

41

Через неделю Непрядов покидал Майва-губу. Все лодки до единой к тому времени оказались в море и его не нашлось кому проводить. Лишь сердобольная Оксана Филипповна напоследок всплакнула у него на плече, а потом долго махала вслед с порога рукой.

Непрядов спускался к причалу теми же самыми изломами лестниц и переходов, по каким отсюда уходила Катя со Стёпкой на руках. И его увозил тот же самый обшарпанный трудяга-буксир, на котором только и можно было отсюда выбраться. Всю дорогу, сидя в неопрятном, пропитавшимся запахами кислых щей и селёдки носовом кубрике, он думал о жене и сыне. Где их искать и как скоро им суждено свидеться, Непрядов понятия не имел. Ранее намечавшийся отпуск теперь из-за классов окончательно пропал, а следующий полагался не раньше, чем через год. Оставалось надеяться лишь на случайную встречу, в которую Егор мало верил.

42

Как бы ни было у Непрядова времени в обрез, а всё же выкроил пару деньков, чтобы наведаться к деду в Укромово селище. Думал увидеть могучего старика, как всегда, в добром здравии, только застал его хворым. Вторую неделю Фрол Гаврилович не вставал с постели. Об этом Егор узнал от высокого, тощего священника, оказавшегося в их доме. Назвавшись отцом Илларионом, тот помог Егору снять промокшую, забрызганную грязью шинель, подал стоптанные валенки, чтобы переобуться в сухое.

- Фрол Гаврилович только что задремали, - басовитым и приглушённым голосом смиренно поведал он. - Вот радость-то ему будет, как проснётся!

Непрядов приоткрыл заунывно скрипнувшую дверь и просунулся в горницу, где стоял смутный полумрак. В дальнем углу, как и прежде, под образами красновато светилась лампада. Жаром дышала истопленная печь, веяло густым, сладковатым запахом ладана и пирогов.

Мягко ступая по ожившим половицам, Непрядов приблизился к дедовой постели. Старик, облачённый в просторную исподнюю рубаху, лежал не шевелясь, выпростав поверх одеяла большие руки. Егор долго разглядывал его, притаившись в изголовьях. Густая грива волос и борода совсем побелели. Строгое, морщинистое лицо казалось высохшим, с провалившимися глазницами. Дед с хрипотцой и неглубоко дышал, будто с трудом восходя в гору.

- Ты, Егорушка? - вдруг отчётливо произнёс он, не поднимая век, как бы с убеждённостью провидца не сомневаясь, что так оно и есть.

Егор молча кивнул, всё ещё боясь потревожить деда. Но старик протянул руку, побуждая его присесть на край широкой постели. И он вдруг уткнулся лицом в дедову бороду, чувствуя, как запершило в горле и повлажнели глаза. Мореход обнял старика и, быть может, за много лет впервые не устыдился собственной слабости. То промелькнула тень давно прошедшего детства: не сиротского, какого он боялся и не хотел вспоминать, а какого-то другого, продолжавшегося в этом доме без него и всегда вместе с ним...

- Ну, будет тебе, будет, - тихо выговаривал дед, ероша слабой рукой Егоровы волосы. - Я ведь ещё живой. Не призвал пока Господь, а внял моей молитве. Вот и снова мы свиделись.

Никогда ещё Непрядов не испытывал к деду столько нежной любви и жалости, как в эти мгновенья. Успокоившись, он принялся подробно рассказывать, как жил и что делал во время их долгой разлуки. Быть может, он излишне много говорил о службе, и потому старик сам спросил его о Кате. И Егору пришлось волей-неволей рассказать всё, как было. От этого на душе даже полегчало. Да и кто, в сущности, поймёт его и рассудит, если не родной дед...

- А ты не отчаивайся, внучочек, - вразумлял старик. - Если б не любила тебя твоя жёнушка, да разве бы она приехала в этот дом рожать?

- Как?! - встрепенулся Егор. - Катя была здесь?..

- Была, чадо моё, - с улыбкой подтвердил дед. - Где ж ещё ей было быть, как не здесь. Опросталась она в тот же день по приезде, - вот на том самом диване, на котором и ты на свет Божий появился.

- Куда же она потом?.. - машинально выговорил Егор.

- На Север, всё к тебе рвалась, - со вздохом, будто винясь, что не смог удержать её, признался дед. - Вот и уехала...

- Так хочется на Стёпку взглянуть...

- Не печалься, голубок, - увещевал дед. - Разлука вечной не будет. Только не лишай сердца своего надежды.

- На что надеяться? Она же просила забыть её, - возразил Егор, чувствуя, как снова в нём начинает закипать обида.

- Не верь словам, всуе сказанным, - вскинув руку, старик перекрестился и попросил: - Господи, помоги ему не сказать слова не полезного, научи не осуждать...

- Я ж своими глазами читал её письмо, да вот оно... - Егор начал шарить по карманам, но дед остановил его.

- Не оправдывайся, а внимай себе. Помни, что у тебя жена. Коль полюбил, так быть тебе с одной счастливой, а с другой никогда не станешь. Что бы там ни было, только не ищи утешенья там, где оно тебя обманет...

"Да что он, и правда - всевидящий?.." - почти ужаснулся Егор - на ум отчего-то пришла Лерочка.

- Отдыхай, дед, - сказал, заметив, что старик разволновался и ему труднее стало дышать. - Завтра договорим, - хотел добавить, что имеет целых два дня в запасе, но смолчал.

- И то верно, - согласился Фрол Гаврилович, добавив: - Я уже сказал отцу Иллариону, чтобы покормил тебя, да постелил бы в твоей комнате.

Егор вышел, осторожно притворив за собой дверь. Отец Илларион поджидал его, сидя в кухне за самоваром.

- А вот мы и почаёвничаем, - засуетился он, подвигая Непрядову ароматные пироги и коврижки на широкой соломенной плетёнке и наполняя ему крутым кипятком стакан.

Опускаясь на лавку, Егор только теперь почувствовал, как он устал и продрог за то время, пока добирался от станции до села. Холодный осенний дождь лил за окном не переставая. Ничего так не хотелось, как поскорее завалиться спать.

- Вам одной заварки или же с молочком? - деловито хлопотал отец Илларион.

- Как хотите, - сказал Егор. - Только покрепче, у нас на флоте так принято, - и для порядка осведомился. - Илларион... а по отчеству как?

- В миру называли Елисеем Петровичем, - пояснил священник. - Так что вы уж лучше называйте меня на сикулярный манер.

- Спасибо вам, что за дедушкой присмотрели, - Егор благодарно улыбнулся. - Не представляю, как бы тут он один.

- Он совсем не один. За день-деньской столько народу у нас перебывает, что голова кругом идёт.

- У вас-то, наверно, у самого семья?

- Никак нет, - отвечал он как бы по-военному строго. - Принял монашеский постриг, наложив на себя тем самым обет безбрачия. Служил при монастыре. Да вот потом Фрол Гаврилович попросил меня перебраться к вам. Трудновато ему стало одному со всем приходом управляться. Да и вдвоём жить - совсем не то, что в одиночку.

- Боюсь я за деда... Что с ним?

Отец Илларион ответил не сразу. Он пригладил пальцами аккуратную черную бородку и лишь потом, как бы со знанием дела, убеждённо пояснил:

- Нет никаких характерных симптомов, чтобы сделать более или менее определённое заключение. Вот если бы обследовать его в клинических условиях, - Елисей Петрович, точно от собственного бессилия что-либо предпринять, болезненно поморщился, оскалившись по-лошадиному крупными, лимонными зубами. - Но ведь года! Вашему дедушке - почти девяносто. В медицине есть такое понятие, как возрастная атрофия. Иными словами, отмирание бренной плоти при вечно живой душе...

- Можно подумать, что вы врач, - сказал на это Егор, отхлебывая из гранёного стакана густой, сдобренный топлёным молоком чай.

- В миру бывал и врачом, - признался отец Илларион, ничуть не обижаясь. - Представьте себе, Егор Степанович, даже военным хирургом.

- Вот это да-а, - не удержал своего изумления Непрядов. - И в каком же звании?

- В вашем, капитаном был.

- Ничего не понимаю,- Непрядов отставил стакан. - Как же вы, извиняюсь, дошли до жизни такой, что рясу надели?

- Долгий разговор и непростой, - попытался отговориться отец Илларион, - вы прямо с дороги, вам бы отдохнуть.

- Да уж какой теперь отдых, - оживился Егор. - Готов хоть до утра слушать, если только вам удобно об этом говорить...

- Отчего же неудобно? Извольте. Это ведь моя жизнь, которой мне отнюдь нечего стыдиться.

Елисей Петрович не спеша, как бы настраиваясь на долгую беседу, вновь наполнил оба стакана. Лишь после этого, откинувшись на спинку стула и сцепив на животе пальцы, неторопливо повёл свой рассказ.

- А было мне лет столько же, сколько и вам сейчас, дорогой мой Егор Степанович. А была война, по жестокости и кровопролитию которой тысячелетиями равной не было. Но что имелось у меня за плечами к тому времени? Обыкновенное детство, прошедшее в одном из арбатских дворов. Незабвенная моя школа в Серебряном переулке. А потом и мединститут на Пироговке. Если бы вы родились москвичом, вы бы понимали всю теплоту и прелесть в названиях тех улиц, которые произношу. Жениться я так и не успел, а впрочем, не слишком-то к этому и стремился. Медицина для меня существовала чем-то вроде Божьего дара, открывавшегося мне во всех небесных очарованиях. Спросите, был ли я в детстве крещён? Да, был. Хотя в Бога не верил. Но, может, я говорил себе, что не верил, тогда как вера всё же тлела во мне жаром крохотного уголька, о существовании которого я и не подозревал. Так происходит со множеством людей...

Елисей Петрович искоса глянул на Непрядова: не наскучил ли его рассказ. Но Егор слушал со всем вниманием, словно ожидая для себя откровения, чтобы разобраться в тревогах собственной души.

- Я не буду говорить, где воевал и сколько пешком прошагал на той войне, - продолжал отец Илларион. - Вся страна сражалась, и я действовал, как умел, врачуя человеческую плоть, но не скорбящую душу. Смею надеяться, что я был не храбрее, не удачливее и не лучше многих; впрочем, и хуже не был. Обыкновенный эскулап в страшном молохе огромной войны, - взяв двумя пальцами стакан, хотел было пригубить его, но вновь аккуратно поставил на блюдечко, словно боясь остудить собственные мысли. - Среди всех тысячи четырёхсот дней проклятой войны выпал на мою долю всего один из них, когда мною двигала непонятная сила, находившаяся вне привычных рамок моего разумения. Вот теперь послушай и посуди сам, каким чудесным образом это всё могло произойти с человеком, находившемся в здравом уме и в светлой памяти, - он таинственно улыбнулся, как бы подстёгивая Егорово нетерпение поскорее добраться в этой исповеди до самой сути. - А случилось это ещё в самом начале войны. Наш полк с боями отходил от самой границы. Под Смоленском получили пополнение и заняли оборону. Сперва на нас "юнкерсы" обрушились, потом танки пошли. Несколько суток творилось что-то адское... Огонь и кровь, возведённые до вершин безумия. Никогда, ни до и ни после, я не видел ничего подобного. Меня и сейчас иногда по ночам преследуют кошмары тех страшных дней. Медсестра Люся с последней гранатой и... спустя мгновенье, прядь её белокурых волос на грязной гусенице подбитого танка... Очнулся, когда всё было уже кончено. Только слышны были редкие одиночные выстрелы. Это немцы в упор добивали раненых. В меня стрелял какой-то офицер, но его парабеллум дал осечку. Он лишь пнул меня ногой и ушёл, вероятно посчитав, что и так Богу душу отдам. На самом же деле меня лишь контузило. Но я этого ещё не понимал: лежал и ждал смерти, только она издевательски медлила, продлевая мои страдания... И тогда я обратился к Всевышнему. Каким-то образом молился, в сущности, не зная ни одной молитвы... И Кто-то сказал мне: вставай. Я встал. И тот же голос мне приказал: иди. И я пошёл. В обойме у меня оставался всего один патрон, и я твёрдо знал, что живым не останусь, если немцы попытаются меня взять. Сколько шёл, как шёл, где шёл - не помню. Только выбрался прямо к своим, так и не встретив ни одного фашиста. Потом уже стало известно, что полк наш весь как есть полёг. Один только я уцелел. Вот тогда-то и обратился я к Богу, поверив во всемогущую силу Провидения. Дал обет, что непременно приму монашеский сан, если только жив останусь. Хотите верьте - хотите нет, но с тех пор будто заговорённый стал. До самого конца войны, будучи всё время на передовой, ни единой царапины не получил.

Закончив свою нелёгкую исповедь, отец Илларион отхлебнул остывший уже чай. Покачивая головой, он грустно вздыхал, как бы самому себе удивляясь, "вот ведь как бывает..."

Егор молчал, оставаясь при своём мнении.

- Так что вы на это скажете, Егор Степаныч? - подтолкнул его священник к разговору.

Непрядов шмыгнул носом, потом достал из кармана платок, нарочно затягивая ответ.

- Давайте начистоту, я ведь не обижусь, если что не так скажёте, настаивал Елисей Петрович.

- Интересная у вас судьба и необычная, - согласился-таки Егор. - Вот только не многовато ли в ней мистики?

- Хотите сказать, свежо предание?..

- Примерно так. Никаких чудес всё же с вами не произошло.

- Но голос! Я слышал его...

- Как врач вы лучше меня знаете, что такое галлюцинация при контузии.

- Нет, Егор Степанович, это нечто совсем другое, - и не столько рассудку, сколько сердцу подвластно. Вот вам доказательства: не я один вспоминал Бога в самые критические минуты жизни. Даже Владимир Ильич в своей телеграмме Цурюпе просил "ради Бога" прислать хлеба в голодающий Петроград. Ведь этот факт вы не станете отрицать.

- Ну что ж, хлеб в Петроград поступал тогда совсем не по воле Провидения. А Ленин всё ж хлеб не у Христа просил, а у Цурюпы.

- Каждый из нас прав постольку, поскольку искренен в своей вере. Но ведь ещё мудрый Платон восклицал: истина одна, заблуждений много!

- Но разве не истина, что страх создал богов?

- Нет. Просто люди всегда обращаются к Богу, когда им страшно. Да неужто вы сами, Егор Степаныч, в душе Бога ни разу не вспомнили?

- Ну, было такое, - признался Егор, не в силах покривить душой. - В море всякое случается...

- Вот видите, а на войне - тем более. В этом смысле поверьте уж мне на слово. Можно лишь научиться преодолевать страх, но не ощущать его всё же никак нельзя. Это есть категория человеческих эмоций вроде любви и ненависти, горя и радости, надежды и разочарования. В этом зримая суть человеческого естества, остающаяся неизменной.

- Человек всегда меняется, в зависимости от обстоятельств. Вы-то сами разве не изменились, забыв за ненадобностью о клятве Гиппократа?

- Ничуть! Я погиб ещё тогда, под Смоленском. Ибо не лучше и не хуже был своих товарищей. А моё теперешнее состояние - суть пребывания в четвёртом измерении. Если прежде врачевал бренную плоть, не помышляя о душе, то ныне вот лечу душу, отвергая плоть.

- Жить на земле и оставаться вне человеческих забот никак нельзя. Мы же с вами, Елисей Петрович, дышим одним воздухом и едим один хлеб. И мы реальны, поскольку всё же существуем. Деда моего как-то ещё можно понять. Он человек прошлого века и по возрасту и по убеждениям. Но вот сколько знаю его, всё время тянется он к конкретному делу: с мечтой живёт, чтобы мёд стал бы в магазине дешевле сахара. Вы же ушли от конкретного дела, изменив тем самым самому себе - арбатскому дворику, институтским друзьям и даже... той самой девушке, чья белокурая прядь волос...

- О, Господи, - страдальчески произнёс отец Илларион, воздев глаза к потолку, - помоги мне не сказать слова не полезного, научи не осуждать, как бы поостынув, перевёл на Егора взгляд, полный смирения и кротости. - Вы не правы. Нет людей ни на что не годных, но есть люди, заблуждающиеся во зле мнимой истины.

- Да я же толкую вам о бесполезности, которая хуже всякого зла. Достоин уважения ратный подвиг военного хирурга Елисея Петровича. Но какая польза от попа Иллариона!

- Никого всуе не осуждайте. И от меня в теперешнем качестве, от монаха грешного, несомненное добро есть. Вот хотя бы лично вам, Егор Степанович, ибо принял роды супруги вашей, услышал первый крик младенца.

Егор смолчал.

- Значит, я небесполезен? - настаивал Елисей Петрович.

- И всё же было бы лучше мою жену в роддом отвезти.

- Не успели, Катюшенька перед самыми родами к нам приехала, когда схватки уже начинались. Во власти Всевышнего - кому, где и когда на свет белый появиться. Ну да всё обошлось как нельзя лучше. Сынок у вас крепенький, как грибочек-боровичочек, и спокойный такой, - видать, в прадеда.

Непрядов скупо улыбнулся при словах о сыне. Он до безумия любил его, даже ни разу не видев. С его рождением будто появился какой-то особый смысл во всём том, что Егор делал, о чём мечтал и на что надеялся. Особое значение приобретал и тот факт, что малыша нарекли не кем-нибудь, а именно Степаном - в честь погибшего деда-героя. Третий месяц жил на свете человечек, прямой продолжатель непрядовского рода мореходов и воинов.

Заметив, что Егор с дороги порядком устал, Елисей Петрович заторопился.

- Спать, спать, спать, - зачастил он. - Утро вечера мудренее.

- Добро, - согласился Егор, припомнив свою любимую поговорку, что на флоте от сна никто ещё не умирал.

43

Осеннее утро порадовало ярким солнцем. От его лучей мгновенно улетучились остатки сна. Раздетый до пояса, Егор выскочил во двор. Опрокинул на спину ведро холодной воды и принялся яростно растираться полотенцем, покряхтывая и щурясь. Под ногами путался Шустрый, квохтали в сарайчике куры. А со стороны церкви доносился слаженный хор женских голосов, в который речитативом вторгался поучающий басок Елисея Петровича.

Надев тельняшку, Непрядов сбегал к колодцу за водой и поставил самовар. Потом взялся за топор и начал яростно пластать поленья, весело разговаривая с Шустрым по поводу его собачьего житья-бытья. Шустрый внимательно слушал молодого хозяина, угодливо помахивая хвостом.

Отслужив молебен, вернулся Елисей Петрович. Задумчивый, в чёрной рясе и клобуке, он молча наблюдал, как Егор лихо расправлялся со звонкими берёзовыми чурками.

- Господи, как хорошо быть молодым да здоровым, - изрёк скорее для себя, чем обращаясь к Непрядову.

Егор отложил топор, выпрямляясь.

- О чём ещё хотел спросить вас... - начал нерешительно, как бы сомневаясь, стоит ли вообще об этом говорить.

- О чем же, сын мой? - ободрил его отец Илларион.

- Вот вы вчера говорили... Та самая девушка, медсестра Люся... Вы любили ее?

Елисей Петрович помолчал, обдумывая, что и как на это следует ответить, чтобы не показаться неискренним.

- Она жизнь мне спасла, - и пошёл в дом, вероятно, не желая больше разговаривать на мучительную для него тему.

Но как же был удивлён Егор, когда дед, кряхтя, поднялся, прошмыгал шлёпанцами из горницы в кухню и подсел к самовару. Внук забеспокоился и начал уговаривать деда, чтобы тот снова лёг в постель. Только старик и слушать его не хотел, решительно заявив, что чувствует себя гораздо лучше. Втроём они позавтракали, степенно порассуждали о том, о сём. С появлением Егора в доме дед как бы снова воспрянул к жизни, найдя в себе силы не казаться слабее и немощнее, чем был на самом деле. И уж совсем неведомо, из каких глубин души черпал он заряд человеческой энергии, чтобы казаться весёлым. Егор не мог не понять, что это была великая сила обыкновенной любви, которая живёт в человеке, пока он сам жив. Со страхом всё же подумалось, а не станет ли худо старику оттого, что он так нерасчётливо тратит на внука остатки сил, что станется с ним, как только внук снова уйдёт из-под крыши родного дома. Ощущение непонятной вины росло и крепло, невыносимо мучительно было сказать,что совсем уже скоро надо вновь собираться в дорогу.

Только мудрый дед и сам обо всём догадался.

- Сегодня? - спросил он, глядя на внука удивительно ясными, по-детски светлыми глазами.

- Завтра, - обречённо признался Егор.

Дед на это лишь согласно кивнул белой гривой волос, так ничего и не сказав.

С языка у Непрядова уже готово было сорваться: "Вот в следующий раз, как только получу отпуск..." Но всё же вовремя сдержался, потому что не знал, когда этот самый "другой раз" снова представится.

44

В Ленинград Непрядов прибыл воскресным утром. Город знал слабо и потому после Северов чувствовал себя здесь почти провинциалом. На классы можно было не торопиться, времени вполне хватало. Но прежде рассчитывал хоть что-нибудь узнать у тёщи о жене и сыне.

На привокзальной площади Егор взял такси, назвал шофёру нужный адрес и, расположившись на заднем сиденье, принялся любоваться мелькавшими за окном широкими площадями и проспектами. Машина промчалась по Невскому, свернула на одну из боковых улиц, и вскоре открылась набережная Невы. Один за другим, как адмиралы на параде, во всём архитектурном великолепии выстроились старинные дома. У одного из них машина затормозила.

Рассчитавшись с таксистом, Непрядов подхватил чемодан и направился к подъезду. Лифт не работал, и пришлось по мраморным ступеням подниматься на третий этаж. Звонок тоже не работал, но дверь оказалась приоткрытой. Егор шагнул в полумрак просторной прихожей.

- Есть кто-нибудь? - вопросил громким голосом. Но в ответ была тишина. Он потоптался в нерешительности у порога и наугад отворил одну из дверей. Догадался, что попал в детскую: на стенах весёлые картинки, по полу разбросаны всевозможные зверюшки, кубики, погремушки.

В деревянной кроватке на колесиках, у огромного, полуприкрытого шторами окна, спал ребёнок.

"Сын!.." - уже не сомневаясь, подумал Непрядов. Замирая от восторга и чуть робея, Егор на цыпочках приблизился к нему и замер. "Так вот ты какой, Степан Егорович..." - думал он, с приливом отцовской нежности глядя на спящего малыша. Волнение мешало ему представить, на кого же больше похож Стёпка. Впрочем, как рассудил, понемногу хватало каких-то чёрточек от всего непрядовского рода. Пухлые румяные щёчки, крохотный носик, надутые губки, бесконечно любимый и дорогой маленький человечек...

Скрипнула дверь, и кто-то в прихожей споткнулся о Егоров чемодан. На пороге возникла статная фигура Светланы Игоревны.

- Егор, ты? - удивлённо спросила она шёпотом. - Вот не ожидала... С бородой, с усами - тебя и не узнать.

Непрядов с улыбкой поклонился, как бы говоря: и тем не менее, чему же здесь удивляться?

Энергичная тёща тотчас заставила зятя раздеться и приказала чувствовать себя как дома. Пока Егор с дороги принимал душ, тёща на кухне готовила завтрак.

Вскоре они сидели за столом и пили кофе. Светлана Игоревна поведала, что Катя совсем недавно отправилась в большую гастрольную поездку за рубеж и что её новый сольный номер по степени сложности считается уникальным. Егор слушал её, не перебивая, отхлёбывая густой, душистый напиток маленькими глоточками и согласно кивая головой. О Кате он готов был слушать сколько угодно...

- А где же Виктор Фомич? - полюбопытствовал о её теперешнем супруге.

- Отправила на садовый участок крышу латать, - сказала она. - У нас там небольшой домик. К вечеру будет, тогда и повидаетесь.ы

- До вечера не могу, мне нужно ещё устроиться в общежитии, - пояснил Непрядов. - А с утра - на занятия.

- Какое там ещё общежитие, Егор! - искренне возмутилась Светлана Игоревна. - Разве мало тебе целых пяти комнат?

- Да, но... - пробовал возразить Непрядов, намереваясь всё ж таки жить отдельно.

- Никаких "но"! - тёща уже начинала сердиться.

- Разве неведомо вам, что Катя ушла от меня?..

- Ушла, - согласилась тёща, упрямо тряхнув распущенной по плечам копной волос, - только не покинула.

- Но ушла-то с другим, который... - он собрался было излить накопившуюся обиду, но лишь махнул рукой.

- Чудной ты, - сказала она, и глаза её подёрнулись нежной влагой. Да никто же ей не нужен, кроме тебя. Но пойми и ты её: короток, ой как короток век цирковой актрисы. Однажды она к тебе вернётся - навсегда. Только не уничтожай в себе любовь, это вас обоих сделает несчастными.

- Почему же она сама-то мне обо всём не сказала, - с горечью промолвил Непрядов. - Разве я не понял бы её?

- Катя боялась, что ты её станешь удерживать. А это, согласись, было бы для неё невыносимо. Она и дня без цирка не может прожить.

- Зато без меня и без сына вполне может.

- Егор, не будь так жесток. И поверь мне - у вас всё ещё впереди.

За стенкой подал голосок проснувшийся Стёпка. Светлана Игоревна встрепенулась и тотчас исчезла за дверью. Через пару минут она вернулась уже с малышом на руках.

- А вот и мы-ы, - ласково пропела бабка, любуясь своим внуком.

- Ух ты, какой крепышка, - просиял Егор. Он бережно принял сынишку и прижал к себе, целуя тёплое, покрытое белёсым пушком темечко.

Малыш что-то невнятно залепетал, цапнул ручонками отца за бороду. И Егор, как бы размякнув, отрешённо и тихо засмеялся.

- Здоровенький, спокойненький, весёленький, - нахваливала бабка внука. - Мы с Виктором Фомичом только и живем теперь Стёпкой. Глядя на него, будто и сами лет на двадцать помолодели.

Почти весь день Непрядов не отходил от сынишки ни на шаг. Он забавлял его, как мог: разговаривал с ним, припоминал весёлые стишки, пробовал даже петь. И Стёпка начал привыкать к бородатому незнакомцу, охотно шёл на руки, улыбался. Малыш будто чувствовал в нём отца, повинуясь зову непрядовской крови.

- Егор, а не сходить ли вам перед обедом немного погулять, предложила тёща, заглядывая в детскую. - Дождь кончился, да и солнышко вот-вот проглянет.

- Погулять? - оживился Непрядов. - Это идея! Сходим, так сказать, в первую каботажку.

Светлана Игоревна проворно одела Стёпку, и Егор, подхватив лёгкого как перышко сынишку на руки, вышел на улицу. Неторопливой, уверенной походкой бывалого морехода он шёл вдоль набережной Невы, слегка щурясь от неяркого, по-осеннему холодного солнца. Лёгкий ветер гнал по водной поверхности строчки мелкой ряби, где-то внизу всплескивала разгульная волна. Со стороны Летнего сада несло горьковатым дымком и прелыми листьями. Никогда ещё Непрядов не испытывал такой душевной удовлетворённости и полного душевного равновесия, как в эти минуты. Отчего-то хотелось приветствовать каждого встречного прохожего и непременно представлять при этом своего сына: "Здравствуйте, я Непрядов, военный моряк, подводник... А это мой сын, Степан Егорович, и тоже, очень надеюсь, будущий моряк..." Казалось, что теперь оба они, отец и сын, шагают в неведомые дали морей и океанов, которые предначертаны им судьбой.

КРАТКИЙ СЛОВАРЬ

МОРСКИХ ТЕРМИНОВ И ВЫРАЖЕНИЙ

Ахтерпик - кормовое служебное помещение на корабле.

Бак - носовая часть палубы от форштевня до фок-мачты.

Банка - лавка на гребном судне.

Бизань-мачта - последняя мачта на корабле.

Боны - плавучие заграждения для защиты места стоянки кораблей от проникновения торпед и мин противника.

Брасы - тросы для поворота парусов.

Брамсель - прямой парус.

Бушприт - брус, выступающий за форштевень парусного судна.

БЧ-1 - штурманская боевая часть.

"Бычок" - командир боевой части (жаргон).

Ванты - стальные тросы, удерживающие мачту, одновременно служат лестницей для восхождения на мачту.

Вестовой - матрос, обслуживающий офицеров в кают-компании.

"ВМУРЭ" - Высшее военно-морское училище радиоэлектроники им. А. Попова.

Волнорез - водоотвод в носовой части корабля.

Галс - путь, пройденный на одном курсе; снасть для постановки парусов.

Гальюн - туалетное помещение на корабле.

Гидролокатор - гидроакустическая станция для определения расстояния под водой.

Гирокомпас - гироскопический прибор для определения курса корабля.

Гитовы - снасти, служащие для уборки парусов.

Гордень - снасть или верёвка, продёрнутая в блок - служит для подборки парусов.

Грот-мачта - вторая мачта на корабле.

Дифферент - угол продольного наклона подводной лодки.

"Добро" - семафорный флаг, означающий разрешение или утверждение чего-либо при передаче текста.

"Идашка" - ИДА, индивидуальный дыхательный аппарат (жаргон).

Кабельтов - мера длины, равная 0,1 морской мили, или 185,2 м.

Кливер - треугольный парус между фок-мачтой и бушпритом.

Комингс - окаймление отверстия в палубе или в переборке.

Лаг - прибор для определения скорости корабля и пройденного им расстояния.

Леер - туго натянутый трос.

Марс - площадка на мачте, имеющая форму полукруга.

Машинный телеграф - прибор для передачи приказаний об изменении хода корабля.

"Мотыль" - моторист (жаргон).

"Мошка" - катер, малый охотник за подводными лодками (жаргон).

Нагель - цилиндрический стержень для скрепления деревянных конструкций, предназначен также для крепления на нём канатов.

Нарвал - крупный кит, по старым морским преданиям нападавший на корабли.

Ниралы - снасти для уборки парусов и рей.

Номограмма - специально построенный чертёж для сокращения вычислений при маневрировании корабля.

Обсервация - определение географических координат судна по небесным светилам.

Оверштаг - поворот, изменение курса парусного судна, когда оно пересекает линию ветра носом.

Паёлы - деревянный или железный настил в нижних помещениях корабля.

Пеленг - угол между направлением на наблюдаемый предмет и курсом корабля.

Пеленгатор - прибор, позволяющий определять - брать пеленг.

Планширь - деревянный брус с гнёздами для уключин, окаймляющий верхнюю кромку бортов шлюпки.

Подплав - подводное правание, общепринятое на флоте понятие подводной корабельной службы.

ПУГ - поисково-ударная группа противолодочных кораблей.

РДП - специальное устройство, позволяющее работать дизелям в погружённом положении подводной лодки.

Репитер - прибор, дублирующий показания корабельного гирокомпаса.

Рыбины - деревянные решётки, укладываемые на дне шлюпки.

"Салага" - молодой, неопытный матрос (жаргон).

Салинг - вторая площадка мачты, расположенная выше марсовой.

"Сачок" - лентяй, увиливающий от работы (жаргон).

Секстан - прибор для замера высоты небесных тел, используемый при определении места корабля на карте.

Сиверко - местное, поморское название ветра.

Слой скачка - область резкого перепада температур и солёности, препятствующая распространению в воде ультразвуковых импульсов гидролокатора.

Стаксель - косой парус.

Стукач - сигнальный звуковой прибор, обозначающий место затонувшей торпеды.

Табанить - грести вёслами в обратную сторону, чтобы дать шлюпке задний ход.

ТОФ - Тихоокеанский флот.

Траверз - положение какого-нибудь предмета, перпендикулярное курсу корабля.

"Травить" - болтать, разговаривать (жаргон).

Транец - доска в корме лодки.

Узел - условная мера скорости, обозначающая морскую милю в час.

Фальшборт - продолжение бортовой обшивки корабля выше ватерлинии.

Фалы - тросы для подъёма реев, парусов и флажных сигналов.

Фарватер - глубокий проход среди мелей и других навигационных опасностей.

Флагшток - верхушка мачты или специальный шест, служащий для подъёма флага.

Фок-мачта - передняя мачта на корабле.

"Шаман" - шифровальщик (жаргон).

Швартов - стальной или растительный трос, заведённый при швартовке корабля на берег.

"Шило" - спирт (жаргон).

Шкафут - средняя часть палубы между фок- и грот-мачтами.

Шкентель - короткий отвесный трос, подвешенный к выстрелу отваливаемому от борта корабля бревну.

Шкот - снасть для управления парусами.

Шпация - расстояние, пространство между шпангоутами.

Шпангоут - поперечное ребро жёсткости бортовой обшивки корабля между днищем и палубой.

Эхолот - гидроакустический прибор для измерения глубин моря.

Ют - кормовая, задняя часть палубы.

Ял - небольшая двух-, четырёхвёсельная гребная шлюпка, в морском просторечии называемая "тузиком"