«Простое море»

Простое море (fb2) - Простое море 1113K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Алексеевич Кирносов

Алексей Кирносов Простое море (три повести)

Ветер

Ветер дует с моря. Он врывается в узкие улицы старинного города, бушует на площадях, бьет по лицам хлестким сухим снегом. Едва светятся фонари. Медленно, с натугой ползут трамваи. В разноголосом реве ветра их звонки едва слышны. Люди прячут головы в воротники, кутают в платки и шарфы, они прижимаются к стенам домов, сутулятся, не узнают друг друга. Ветер силой в одиннадцать баллов давит на человека, как металл. Ветер силой в одиннадцать баллов сметают людей с улиц, и они исчезают в беззубых ртах подворотен. Городу кажется, что люди покинули его и отдали во власть ветру.

1

Судно проходит мимо острова Сарген. Волны захлестывают палубу. На ней слой за слоем нарастает лед. Углы сглаживаются, якоря превращаются в пологие бугры на бортах, и швартовный трос достигает толщины руки взрослого мужчины. С привального бруса свисают гигантские сосульки. Они похожи на сталактиты и придают судну нереальный вид. Сторожевой корабль направляет на судно луч прожектора.

— Что за монстр? — спрашивает сам себя командир сторожевика.

— Спасательное судно «Нептун», — уверенно и очень неожиданно для командира отзывается вахтенный лейтенант. Отвечая на взгляд, лейтенант продолжает: — Он нас спасал, когда я в прошлом году тонул на тральщике. Помните, я рассказывал, как...

Командир снова разглядывает в бинокль фантастический айсберг с дымящей трубой.

— Веселая служба у спасателей, — замечает рулевой, обращаясь скорее к радиолокационной станции, нежели к начальству. — Никто не желает тонуть в хорошую погоду. Предпочитают в туман, пургу, шторм выбирают посвирепее...

— Несерьезные еще люди, — вздыхает командир, кладет бинокль и приказывает сигнальщику выключить прожектор. Лейтенант смеется, показывая, что понял иронию. Он еще молодой, частенько попадает пальцем в небо и боится, как бы командир не счел его туповатым. Сам он пока еще считает себя умницей.

Командир выбивает дробь ногтями на стекле и тихонько напевает на мотив марша, несколько замедлив темп:

Тучки небесные, вечные странники. Если б вас не было, мы б так не мучились...

2

Второй штурман «Нептуна» Август Лееман захлопывает за собой дверь рубки. Он записывает пеленги, разгибает спину и тщательно отряхивает снег с плаща и фуражки. Потом вытирает платком лицо, и по рубке плывет еле уловимый запах духов «Красный мак». Рулевой громко втягивает носом воздух. Он ему нравится. Август берет линейку, транспортир и наносит на карту место судна на 19.25. Аккуратный кружок с перекрестьем пеленгов ложится чуть выше линии курса. Август соображает, что остров заслонил ветер и поэтому уменьшился дрейф. Он командует рулевому:

— Два градуса вправо по компасу.

— Есть два вправо, — меланхолично ответствует рулевой.

Август записывает в журнал новый курс и новое значение дрейфа.

На душе у него легко, несмотря на то, что он устал, как мул. Через пять минут поворот, через полчаса кончается его вахта, а ровно через пятьдесят минут «Нептун» ошвартуется у четвертого причала, и через час двадцать Август остановится на перекрестке двух улиц, решая, куда идти: в «Балтику» или к Неле? Он никак не может решить эту проблему прежде, чем доберется до перекрестка. Там он будет стоять довольно продолжительное время и соображать: налево — к Неле, направо живет тетушка, к которой надо зайти хотя бы раз в два месяца, прямо — в «Балтику». Обычно, если он не слишком устал после плавания, а срок навестить тетушку еще не подошел, Август направляется прямо. А когда все тело ноет, как побитое, голова гудит и ноги отказываются носить по асфальту восемьдесят два килограмма его веса, Август поворачивает налево, заходит по пути в маленькое кафе и покупает бутылку ликера. Опрятная буфетчица красиво перевязывает голубой ленточкой пакет с яблоками и пышными булочками, которые так любит Неле. Август вешает пакет на пуговицу, улыбается буфетчице и выходит на улицу. Напротив — высокое, ярко освещенное парадное. Август поднимается на третий этаж, звонит два раза, и через три секунды Неле уже обнимает его теплыми сильными руками. Сердце его гулко стучит.

Август смотрит на рулевого. Тот застыл в бесстрастной, каменной позе. Август вглядывается в стекло рубки. Оттуда черным холодом веет тьма.

3

Моторная шхуна «Аэгна» идет из Ронды в Халликиви. Так думает старший диспетчер пароходства Феликс Йоханнесович Круус. Капитан Демидов так уже не думает. Он водит пальцем по карте и думает другое: куда выбросит «Аэгну», если этот норд-вест продержится еще часа три? Одиннадцать баллов много сильнее, чем сто пятьдесят лошадиных сил, установленные на неуклюжей, пузатой посудине. Конечно, капитана не покидает надежда, что оправдается прогноз и ветер спадет до пяти баллов. С таким противником можно бороться.

Самое мрачное состояние души у каждого капитана наступает тогда, когда ветер снес его с курса, забросил невесть куда и нет никакой человеческой возможности определить место судна. А оно скрипит, стонет, скрежещет, бросается на стихию упругой деревянной грудью. Капитан уже не отделяет себя от корабля. Он тоже стонет, рычит, скрипит зубами и мысленно подставляет грудь каждой волне, обрушивающей на палубу свой всклокоченный гребень. Это борьба насмерть. Победить — это значит спасти судно, людей и груз. Поражение — это пробоины, обрушившиеся мачты, смытые за борт люди, погибший груз и судно, раздробленное молотом волн о наковальню прибрежных камней. Капитан Демидов второй час держит курс против ветра, в открытое море. Но внутренним капитанским чутьем он знает, что шторм неуклонно несет «Аэгну» к берегу. Не видно ни маяков, ни звезд.

В рубку входит радист и долго, чертыхаясь, закрывает дверь, которую цепко держит ветер. У радиста ввалились глаза, лицо пожелтело и заострилось. Во-первых, он плохо переносит качку, во-вторых, представляет, в каком положении его шхуна.

— Капитан, надо давать «СОС». Не то нам придется кормить салаку, — хрипит радист, с натугой соединяя слова. Он простужен. У него болят суставы, и его тянет рвать. Рвать уже нечем, но спазмы разворачивают внутренности.

— Погодим. — Капитан Демидов царапает ногтем стекло, о которое со скрежетом бьются струи снега. Кому приятно давать «СОС»?

— Догодишься! — с ненавистью выкрикивает радист. У него нет сил спорить. Он бешено хлопает дверью рубки. Капитан криво усмехается:

— Откуда силенка нашлась!..

4

Неле закрывает дверь своего служебного кабинета, запечатывает ее латунной печатью и спускается по лестнице. Дежурный сержант поправляет ей платок и поднимает воротник. Если бы она была в форме, сержант только отдал бы честь. Неле выходит на улицу. Чудовищной силы ветер подхватывает ее и несет в сторону, противоположную той, куда ей надо идти. Неле задерживается у водосточной трубы и идет обратно по обледенелому тротуару, ложась на ветер. Она доходит до своей улицы и останавливается. Не сворачивая, идет дальше. В конце следующей улицы, откуда сейчас мутными глазами глядят два фонаря, начинается порт. При нормальной погоде с этого угла виден причал, у которого швартуется «Нептун»... Неле идет обратно, и ветер дует ей в спину. Она невольно ускоряет шаги. Кажется, что ветер торопит ее. Неле усмехается. Если Август приходил, то его уже нет. Он никогда не ждет. Подсунула же ей судьба такого грубияна!

5

Август Лееман до рези в глазах всматривается во мглу, стараясь угадать среди искорок снега огни створных маяков порта. На месте города — мутное белесое пятно. В ясные ночи там колышется зарево и сверкают перепутанные ожерелья уличных фонарей... Он оборачивается на стук двери. Кутаясь в плащ, в рубку заходит сменяющий его третий штурман Игорь Соколов.

— Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет, — декламирует Игорь. Он наклоняется над картой и рявкает хриплым басом, подражая не то пароходному гудку, не то капитану: — Штурман, место!

Август откладывает на курсе расстояние, пройденное после поворота, рисует черточку и пишет: 20.00.

— Опять моя приходная вахта, — сокрушенно вздыхает Игорь.

— Куда ты пойдешь в такую погоду?

— Скажите это вашей старушке тете, второй, — отмахивается Игорь. — Она поверит, что в такую погоду лучше всего сидеть у печки или стоять приходную вахту. А я считаю, что мне полезнее было бы сходить в кино. Или в трактир, — добавляет он шепотом.

— Попроси старпома. Может, он за тебя повахтит, если уж так срочно.

Быстро сменяются рулевые, вполголоса докладывая курс.

— Держи карман! У старпома жена, дети. Эх, трудно человеку служить на флоте первые двадцать лет!

Игорь берет бинокль, пытается разглядеть что-нибудь и спрашивает:

— Створных еще не видал?

— Пока не видно. Появятся минут через десять. Ты следи. Ну, счастливой вахты. Перед молами вызовешь капитана.

— Капитана, — ворчит Игорь. — Что я, маленький? Сам в порт не войду?

— Войдешь, войдешь, — соглашается Август. — Только капитана все же позови. Из уважения хотя бы.

Он подписывает страницу в вахтенном журнале и выходит из рубки. Надо было бы подождать, пока появится маяк, но ведь Игорь смертельно обидится. Он не видит оснований к тому, чтобы ему не доверяли. Впрочем, кажется, он везучий.

Зайдя в каюту, Август садится на диван и закрывает глаза. Неудержимо тянет задрать ноги и подремать хоть полчасика. Он считает: «Раз... Два... Сейчас скажу: три — и вскочу с дивана... Три!» Август сбрасывает оцепенение и быстро поднимается на ноги. Надо бриться, переодеваться, чистить ботинки. Время дорого!

6

Радист моторной шхуны «Аэгна» снова заходит в рубку.

— Капитан, что за огонь справа?

Капитан Демидов берет бинокль и всматривается в темноту, где полагалось бы быть горизонту. Мелькнула голубоватая искра. Еще раз. «Ноль раз, ноль два, ноль три... Ноль раз, ноль два, — беззвучно шепчет капитан, считая период. — Ноль раз, ноль два...» Ему ясно, что это маяк. Судя по периоду — Койра.

— Вот видите, справа, градусов пятьдесят от носа, — показывает радист.

— Койракаллио, — ворчит капитан Демидов. Он бросает бинокль в ящик. — Восемь миль не дошли до места!

— Ну и что? — радист все еще смотрит на капитана с надеждой.

— Чертей сто! Давай аварийную. Через час будем на камнях. Приблизительно координаты... — Капитан пишет координаты на обрывке бумаги. Раньше он никогда не писал на обрывках. — Вахтенный, скажите боцману готовить пластырь. Иметь под рукой клинья, брусья, цемент и прочую музыку. Ясно?

— Ясно. Спасательные пояса надеть? — спрашивает вахтенный матрос.

— Сколько вам надо долбить, что не пояса, а нагрудники. Спасательные наг-руд-ни-ки! Если ты наденешь его на пояс — он поставит тебя в воде раком. Надеть, конечно.

Радист и вахтенный уходят. Капитан становится к штурвалу. Он оборачивается назад и видит камни. Он ничего не видит. Он просто знает, где эти камни — скользкие, окруженные кольцами жемчужной пены, похожие на спины тюленей черные камни, гладко облизанные морем. Он видел, как на них сидел рыбацкий мотобот. Он видел на них обломки баржи — торчавшие вразнотык шпангоуты, похожие на ребра ископаемого рыбоящера. Теперь на них будут торчать обломки «Аэгны»... По спине проползают холодные змейки. Тонуть — это очень холодно. Демидов уже тонул однажды, и тоже осенью. Когда тонешь, нельзя снимать одежду, кроме сапог. Иначе закоченеешь сразу... Потом он начинает прикидывать, кого обвинят в гибели судна. Прогноз был до пяти баллов. Шторм налетел неожиданно и сразу. Конечно, инкриминируют ему, что он не возвратился в Ронду, как только усилился ветер. Обвинят в том, что не давал аварийную, пока не вылез на камни. Никому не придет в голову обвинить в гибели «Аэгны» одиннадцатибалльный ветер. Ну а если бы он дал аварийную на час раньше? Что бы изменилось? Все равно, пока сюда доберется спасатель, пройдет часа четыре, не меньше. Рассчитывать на помощь случайных судов в этом районе моря не приходится — их здесь просто нет... Всегда виноват капитан. Сердце медленно каменеет... Но где-то в глубине сознания бешено крутится какая-то машинка, ворошит умение, опыт. Как спасти судно?

7

Неле поднимается по лестнице, подходит к двери и долго стоит около нее. Жаль, что дверь не может рассказать, приходил ли Август. Кроме Неле в квартире живет полковник с семейством. Иногда Август ревнует ее к полковнику. Кажется, в шутку. Семейство сейчас в Полтаве, у бабушки. Полковник приходит домой в одиннадцать часов вечера, если вообще приходит.

Неле открывает дверь и проходит в свою комнату. Тихо. Тепло. Чисто. Пусто. Нежно тикает золотой шведский будильник — подарок Августа еще в первые дни знакомства. Дарить девушке будильник — это очень грубая шутка. Для Августа — это просто шутка.

Неле подходит к окну. Там темнота, подчеркнутая пятнами фонарей. Она смотрит на них, и ожидание уходит из сердца. Вечер заполняется усталостью, тиканьем будильника, посапыванием плохо закрытого крана на кухне. Так бывает все чаще. Пустоту задушить нечем. Август мог бы помочь, но он должен этого сильно захотеть. Иначе ничего не получится. Убежать бы из этого угла, идти бы грудью на ветер. Хочется забыть, что существует эта пустая комната... Неле бросается к двери — и останавливается. Может быть, он все же придет. Может быть, «Нептун» в море. У них ведь такая работа: как шторм, так обязательно кто-нибудь терпит бедствие и надо идти его спасать. Неле не может представить себе, как это можно кого-нибудь спасти в такую погоду. За это она Августу многое прощает. Тут впору самому спасаться. Если в городе такой ветер, что же творится в море? Она знает, что Август мог бы работать на берегу, жить спокойно, без тревог и опасностей. Однажды она, шутя, предложила ему место начальника гаража у них в управлении. Может быть, шутя. А может быть, ей на секундочку захотелось, чтобы он всегда был рядом. Может быть, она тогда вспомнила, что море забрало и деда и отца Августа... Он внимательно выслушал ее, поднялся со стула, встал, широко расставив ноги и засунув руки в карманы. Она сразу все поняла и заставила себя рассмеяться... За это она ему многое прощает. А может быть, просто нашла предлог — и рада, как дура.

Неле надевает домашнее платье и идет на кухню. Надо поесть и вообще что-нибудь приготовить. Может быть, он все-таки придет...

8

Третий штурман спасательного судна «Нептун» Игорь Соколов сидит в каюте и аккуратно записывает в судовой журнал: «20 ч. 55 м. Убыл на берег капитан Каховский. На вахте матрос Русев». Все убыли на берег, кроме него и вахтенных матросов. Не убыла еще только радистка. Это идея! Можно пойти покрутить приемник и заодно поболтать с Верой Владимировной. Игорь выходит на палубу и стучится в радиорубку. Вера Владимировна собирается «убывать», но пальто еще не застегнуто. Вероятно, она решает, что надеть: свой обычный коричневый берет или же платок по случаю погоды. Игорь заходит в рубку и некоторое время просто смотрит на Веру Владимировну. Он еще не знает, что просто смотреть на женщину, не говоря ни слова, — неприлично.

Вере Владимировне тридцать два года. У нее большие зеленые глаза и матовая кожа. Когда она улыбается, ее улыбка проникает в самую душу третьего штурмана и вызывает там некоторое брожение чувств. Если бы не существующая в Ленинграде (и в сердце Игоря) студентка Эллочка, он обязательно потерял бы голову несмотря на ощутимую разницу лет.

— Что скажете, Игорь Петрович? — спрашивает Вера Владимировна, зная по опыту, что Игорь может простоять так довольно долго.

— Хотел приемничком побаловаться, в смысле джаза. Да вот вы вроде уходить собрались.

Вера Владимировна улыбается, и улыбка колышет душу третьего штурмана. Это заметно.

— Я вам оставлю ключ от рубки. Можете баловаться, только не включайте джаз в трансляцию. За это нагорит. Ешьте мандарины.

Вера Владимировна указывает на вазу с мандаринами. Игорь берет один и говорит: «Спасибо». Он включает станцию и спрашивает:

— Где вас искать в случае срочного выхода?

— Дома, — пожимает плечами Вера Владимировна, поправляя коричневый берет. Вообще, это загадочная женщина. Никто еще не похвастался ее особой благосклонностью. Никто не сочинил про нее ни одной сплетни. Со всеми она ведет себя ровно, приветливо и мягко. Попытки ухажнуть она отклоняет вежливо и твердо. Охотников на такое дело находилось достаточно. В пароходстве ходит смутная легенда, что года три назад у нее был жених, который утонул вместе с пароходом в Северном море. Романтическая легенда.

— Впрочем, — говорит Вера Владимировна, — не для журнала, а вам, как вахтенному помощнику: я буду, возможно...

— Тускарорская впадина! — горячо восклицает Игорь, приложив руку к груди. В голове его мелькает мысль: «Неужели у нее кто-то есть?»

— … вот здесь.

Вера Владимировна пишет на бланке радиограммы адрес и подает бланк Игорю. Игорь прячет его в карман, не читая.

— Желаю вам счастливой вахты. Не скучайте. Ешьте мандарины. — Вера Владимировна уходит.

Игорь начинает ловить джазы. Под нехитрую музыку легко думается о печальном. Неужели у нее кто-то есть? Игорь переживает и ест мандарины. Если и она обманывает — как же тогда верить женщинам?

9

Август Лееман подходит к перекрестку, полагая, что минует его совершенно равнодушно. На перекрестке он останавливается, чтобы пропустить медленно поворачивающую за угол машину. Машина давно скрылась в снежном облаке, а он все стоит, и прежней уверенности, что следует идти в «Балтику», у него уже нет. Он внезапно почувствовал, что не хочет шума и сутолоки, что теплые руки Неле и рюмка ликера — сейчас самое приятное для него из всех человеческих удовольствий. Он борется, убеждая себя в том, что надоест ей, если будет приходить слишком часто. Или, еще хуже, она надоест ему. Не решив, как быть в таком случае, Август поворачивает налево и сталкивается с высоким человеком в морской шинели.

— А, чтоб тебя!.. —вскрикивает человек, совершая вираж в сторону, и тут же произносит одними губами, беззвучно: — Васька, неужто?

— Санька! — выдыхает Август. — Как ты здесь очутился? Или я вижу призрак, а тело твое в Дальневосточном пароходстве?

— Дурашка, — говорит Александр, обнимая его по-медвежьи. — Я плаваю по всему свету и даже дальше. Например, сегодня мы идем в Ленинград из Рио. Подлый шторм загнал нас в эту дыру. Да здравствует подлый шторм! — кричит Александр, оглушая ветер.

— Санька, — говорит Август. — Я иду к прекрасной женщине. Пойдем со мной. Мне это доставит радость.

— К черту прекрасных женщин! — кричит Александр, подхватывая его под руку. — Мы пойдем туда, где побольше народу, чтобы побыть наедине друг с другом. К черту женщин, Васька! Два года мы не виделись и не написали друг другу ни строчки...

10

— Даже джаз нельзя слушать вечно, — грустно произносит Игорь, выключает станцию и спускается к себе в каюту. Все гуляют на берегу, а он сидит и сторожит пароход, который никто не собирается украсть. Странные мысли забредают ему в голову. Вдруг бы принесли аварийную. Капитана никак не могут найти. Срочным выходом в море командует третий штурман Игорь Соколов. «Нептун» полным ходом (16 узлов) летит спасать бразильский лайнер, наскочивший на Пальясаарский риф. Они снимают лайнер с камней. Капитан лайнера, прослезившись, долго трясет Игорю руку и дарит на прощание зажигалку с выгравированной на ней картой Европы. На следующий день Игоря переводят прямо в капи... старшие помощники... Жаль только, что по Балтийскому морю не ходят бразильские лайнеры.

Он вспоминает про адрес, который дала ему радистка. А что, если сходить туда? Можно прийти и сказать, что испортилась станция. Это займет какой-нибудь час. Маловероятно, что за этот час принесут аварийную. Игорь надевает плащ, выходит из каюты и задумывается. Уйти с вахты? Бросить на произвол судьбы доверенное ему судно? И как только он мог на это решиться? Как он мог об этом подумать? Серьезный человек, штурман! Дожил до двадцати двух лет, а ведет себя как курсант, навострившийся сорваться в самоволку. Позор! Игорю в самом деле стыдно. Он возвращается в каюту, снимает плащ и «переживает».

Без стука открывает дверь второй механик. Эти механики никак не могут приобрести элементарные культурные навыки. Вечно прутся в чужую каюту, не постучавшись. Сколько раз им об этом говорилось — все как об стенку горохом.

— Вахтишь, третий? — спрашивает механик. — Зайди ко мне. Поболтаем с горя,

— Какое может быть горе, Володя? — удивляется Игорь.

Они проходят в каюту второго механика. Он объясняет:

— Горе — это вещь чисто индивидуальная. Как зубная щетка. У меня, кстати, есть прекрасные огурчики. — Механик достает из кармана коньяк.

— Это хорошо, — определяет Игорь положение вещей и садится на диван.

—Скинь фуражку, — говорит механик, доставая из шкафа банку с огурцами. — Я пить люблю медленно, обстоятельно, смакуя. Человек в шапке портит мне все удовольствие. Почему ты никогда не спрашиваешь у людей про их личную жизнь? Другие всегда интересуются — как жена, как дети, имеешь ли квартиру, хватает ли зарплаты... Новую вещь увидит — спросит: где достал, сколько стоит? А ты что, выше этого?

Механик наливает по полстакана и насаживает на вилку огурец. Игорь тоже берет огурец.

— Терпеть не могу слово «зарплата», — говорит Игорь, — и не люблю квартиры. Надо, чтобы люди жили под открытым небом. Или, на худой конец, во дворцах, отдельно от кухни. А деньги я бы вообще истребил. Все равно их никому не хватает.

— А как делить блага?

— Это пускай кто-нибудь другой придумает, — говорит Игорь, хрустя огурцом. — Не все же мне одному. Ты о каком горе упоминал? — спрашивает он, желая показать, что интересуется личной жизнью механика.

— Пустяки, — говорит механик и наливает еще по полстакана.

— А все-таки?

— С женой не в порядке. Ерунда. Рассосется.

Механик внимательно смотрит в глаза Игоря и кривит губы.

— Помнишь, Володя, как говорил некто Эдвин: женщин много есть на свете.

— Не криви душой, Гарик, — говорит механик. — Когда приходим с моря, ты быстрее всех бежишь за почтой.

— Есть грех. — Игорь пьет коньяк маленькими глотками, подражая механику. — И все же я не понимаю, как это можно...

— Молчи, раз не понимаешь, — советует механик. — Как у тебя с визой?

— Обещают открыть через месяц. Все-таки лучше плавать за границу, чем спасать ротозеев в Балтийском море. — Игорь поднимает палец и декларативно произносит: — Романтика моря начинается за Датскими проливами.

— Может быть. Ты штурман и в романтике должен понимать больше меня. Однако там начинаются и большие заработки для нашего брата.

— Что мне заработки! — взмахивает стаканом третий штурман. — Я хочу посмотреть мир. Ты знаешь, — Игорь переходит на зловещий шепот, — когда-нибудь я напишу книгу. Большую книгу, действие которой происходит сразу во всем мире. Чтобы люди читали ее и чувствовали себя Великими Гражданами Вселенной. Чтобы они забыли про квартиры, зарплаты и что сколько стоит...

Механик разливает остатки коньяка по стаканам.

— Ладно, — говорит он. — Выпьем за то, чтобы тебе разрешили посмотреть мир. Может быть, это принесет тебе пользу и ты поймешь, что сколько стоит.

11

Ветер дует с моря.

Он волком воет в проводах и срываете крыш черепицу. Военные патрули прячутся за углами и не задерживают матросов, поднявших воротники. Жестоко штормуют суда, застигнутые в море ветром. Свирепо матерятся шоферы, и стонут голуби на чердаках.

Высокий тощий пономарь обходит пустую кирху и поминает имя господне, когда сам собой начинает гудеть древний орган.

Швейцар ресторана «Балтика» обулся в валенки и стоит в вестибюле. А наверху тонко звенит посуда, хлопают пробки и женщины улыбаются хмельным кавалерам. Здесь никому нет дела до ветра — ни тем, кто улыбается, ни тем, кто грустит.

— Мы так и будем пить без тостов? — спрашивает Август.

— Тосты выдумали жадные буржуи — для того, чтобы какой-нибудь шустрый гость не перехватил лишнюю рюмку. Зачем нам тосты?

— И верно. Ни к чему.

— Что это за женщина, которую ты назвал прекрасной? — спрашивает Александр.

— Женщину невозможно описать словами, — говорит Август. — Если я скажу, что у нее красивые ноги, губки бантиком и еще многое в том же плане, ты все равно не поймешь, что это за женщина. Ее надо слышать.

— Что она делает в этом мире? Ведь каждый должен что-то делать.

— Служит экспертом в управлении МВД. Ей-богу, я сначала не знал.

— И тебе не страшно?

— Жутко целоваться, когда она в форме. Особенно, если на улице.

— Куда как сложен мир, — вздыхает Александр. — Я не люблю милицию.

— Я растроган откровенностью.

— Хочется к эксперту?

— Вероятно.

— Иди.

— Не хочу тащить к любимой женщине свою нетрезвую образину. Ее это гнетет. Пойду завтра, если нас не погонят спасать какого-нибудь остолопа. Терпеть не могу утопающих, — говорит Август и медленно льет в рот вино. Александр тычет ножом в яблоко. Он разламывает его пополам и одну половину подает Августу.

— Выходит, ты терпеть не можешь свою работу?

— Трудно разобраться, — говорит Август. — Я люблю ее странно. Люблю, когда работаю наверху — веду судно, завожу буксир, тушу пожары. К сожалению, такое случается не часто. А когда я мокрый, как сукин сын, прихожу в каюту и начинаю чувствовать, что меня долго и с аппетитом жевала корова, тут я проклинаю свою работу и завидую тем штурманам, которые всю жизнь занимаются только кораблевождением, грузом и судовыми документами. Я проклинаю работу, когда за мной ночью прибегает взмыленный матрос и я обязан кидать теплую Неле и галопом мчаться в порт только потому, что какой-то олух терпит бедствие по собственной глупости. Уважающий себя штурман никогда не посадит судно на камень, не позволит, чтобы ему пропороли борт, и не потеряет своего места в море, дуй хоть сам дьявол вместо ветра. Выпьем за хороших штурманов!

— Это добрый тост. Ладно, выпьем. А потом пойдем к тому перекрестку, где мы встретились. Сейчас на Балтике скверная погода, и суда часто терпят всякие неприятности. Не все же такие безупречные штурманы, как ты.

— Мы пойдем к ней вместе, — предлагает Август категорическим тоном.

— Там будет видно. А работа у тебя прекрасная. Мне бы такую! — Александр треплет его волосы. Август улыбается и спрашивает:

— Надолго?

— Не знаю...

12

До камней осталось меньше мили. Демидову, капитану моторной шхуны «Аэгна», кажется, что он видит их черные спины, до блеска отполированные морем. Осталось последнее — попробовать удержаться на якорях. Он знает, что цепи не выдержат. Но все средства надо испробовать... Якоря отданы. Цепи вытравлены до жвака-галса. Машина работает полным ходом на ветер. Цепи натягиваются, как нервы. Помощник капитана лежит животом на фальшборте и смотрит на цепи немигающими глазами. Первый раз в жизни он вспоминает бога — только бы выдержали! Но бог, видимо, поглощен другими заботами. Волна накрывает нос, корма взлетает кверху, и цепи лопаются. «Аэгна» разворачивается вдоль волны. С бака до капитана доносятся крики и тут же теряются в реве ветра. Демидов с трудом разворачивает судно носом на волну. Теперь надеяться можно только на чудо. Если это чудо не случится — через полчаса «Аэгна» перестанет существовать.

В рубку вваливается боцман и ложится грудью на стол. Он бледен, на лице — гримаса боли. Демидов смотрит на лужицу воды, стекающую на карту с груди боцмана.

— Капитан, — говорит боцман сквозь зубы. — Ты только не впадай в панику.

— Что?

— Один уже готов.

— Что?!

— Помощника смыло, — хрипит боцман и кладет голову в корявые, измазанные тавотом ладони. У Демидова на мгновение останавливается сердце. Он закусывает губу, и на подбородок скатывается рубиновая капля. Оба молчат. Оба знают, что человек уже мертв.

— Куда нас несет? — Боцман смотрит на каплю и не понимает, что это.

— На камни.

— Похоже, что всем труба?

— Похоже, — кивает головой Демидов и вдруг яростно орет: — Иди ты к чертовой матери со своей панихидой! Я тебе, паскудиному сыну, покажу такую трубу! — Демидов бьет кулаком по штурвалу. Глаза его налились кровью, дыхание перехватило.

— Побереги психику, капитан, — морщится боцман. — Она тебе пригодится, когда будем стучать бортом о камни. Поверь мне — я уже испытывал такое удовольствие в жизни. У меня жилы лопались, так я боролся. Кровь горлом шла. Да что я говорю.

— Если б ты знал, как мне тошно тебя слушать...

— Для твоей же пользы говорю.

— Ладно. О моей пользе начальство подумает, — спокойно говорит Демидов. — Иди к матросам. И чтоб никакой паники!

13

У стола стоят две грустные Неле. Август снимает плащ и кладет его на стул. Две Неле подходят ближе, соединяются в одну. Она берет плащ и выносит в переднюю.

— Остается только радоваться, что ты еще держишься на ногах, — говорит Неле, закрыв за собой дверь.

— Иначе бы я не пришел. — Август пытается обнять ее.

—Возможно, так было бы лучше. — Неле отстраняет его руки.

— Может быть, мне уйти? — Ему совсем не хочется уходить.

— Это уже ничего не изменит. Фу, какой гадости ты наглотался. Будешь есть?

— Не стоит терять время. Александр говорит, что годы летят, как по осени утки: стаями и быстро.

— Твой Александр любит говорить банальности. Кто это?

— Моряк. Я не видал его три года. Понимаешь, три года меня никто не называл Васькой! И случайно мы встретились на твоем перекрестке. Они пришли из Лондона, кажется. Теперь ты меня простишь хотя бы наполовину?

— He стой столбом посреди комнаты.

— Ты только не сердись. — Август обнимает Неле и садится с ней на диван. — Он зайдет за мной завтра пораньше, часов в восемь утра. Мы не будем тебе мешать и сходим на улицу Виру. Там как раз в восемь открывают столовую...

Лицо Неле застывает. Август ждет.

— Когда это кончится? — наконец произносит она. — Неужели нельзя провести время с другом как-то иначе?

— Можно. Если ты разрешишь посидеть у тебя. Он интересный человек.

— Я завтра могу пойти на работу после обеда, — говорит Неле.

— Я же знал, что ты умница. Ты всегда делаешь так, как лучше. Выходи за меня замуж, Неле. Где я впервые встретил твое имя? Кажется, в книжке, которую читал очень давно.

— Мне не хочется выходить за тебя замуж, — говорит Неле, не глядя на него. — Но я это сделаю, если ты в решающий момент не раздумаешь. А книжку, о которой ты говоришь, я тебе дам завтра. Перечитай ее.

— Ты хочешь сказать, что я свинтус, а у тебя высшее образование?

— Свинство — это не от образования, Август. Это от собственной бесхарактерности.

— Мне тоже иногда так кажется.

— Я выключу свет. Тебе надо спать. Мне тоже.

— Санька говорит, что жизнь коротка и годы летят, как... что-то... В общем, смотри, а то жизнь пройдет мимо.

— Сами вы прохо́дите мимо, — говорит Неле.

Август берет ее на руки и несет к кровати. Она закрывает глаза и кладет голову ему на плечо.

14

Наваливаясь всем телом на подпираемую ветром дверь, из диспетчерской порта выходит береговой матрос Пыльд. Он спускается с крыльца и медленно увязает в сугробе. Пыльд что-то бормочет, вытаскивая из снега валенки. Ветер забирается под тулуп, щекочет и щиплет тощее стариковское тело. Пыльд, кряхтя, вылезает из сугроба, запахивает тулуп и заходит за угол диспетчерской. Здесь почти нет ветра. Сразу становится тепло и уютно. Чтобы протянуть время, он решает проверить, не потерял ли бумагу, которую диспетчер велел отнести на «Нептун».

Пыльду шестьдесят лет. Из них двадцать он плавал матросом, пятнадцать — боцманом, и вот уже пять лет служит в порту береговым матросом. Уходить на пенсию он не хочет. Также, как раньше никак не мог уйти на берег. Он принимает концы приходящих судов, отдает концы уходящих и носит бумаги. У него всегда болит поясница и время от времени пропадает память.

Пыльд лезет в карман кителя, но в раскрытый тулуп забирается холод, и он поспешно запахивает полы. Некоторое время он раздумывает как быть и решает искать бумагу уже на «Нептуне». Там тепло и можно искать себе на здоровье, сколько хочешь. Он засовывает руки в рукава тулупа и, шаркая валенками по снегу, отправляется искать «Нептун». Пристально вглядываясь слезящимися глазами в силуэты судов, Пыльд обходит пустынные, тускло освещенные причалы и наконец видит могучий, похожий на гигантский утюг корпус.

— Вахтенный! — скрипуче зовет Пыльд, подойдя к трапу.

На палубе никого нет, и его зов остается без ответа. Подождав минут пять, выругав нерадивую вахту и сказав, что с такой вахтой можно украсть весь пароход, Пыльд решает забраться на судно. Он осторожно щупает ногой скользкий трап.

На палубу выходит Игорь. Может быть, у него шумит в голове коньяк и не дает спокойно сидеть в каюте. Может быть, интуиция подсказала ему что-то недоброе.

— Что тебе надобно, старче? — спрашивает Игорь взбирающегося по тралу Пыльда. Береговой матрос ставит оба валенка на палубу и, убедившись, что падение в воду ему уже не грозит, отвечает:

— Бумагу принес.

— Ну пойдем, почитаем, — говорит Игорь, берет старика под руку и ведет его в коридор носовых кают. Здесь Пыльд наконец раздвигает полы тулупа, стряхивает с воротника снег прямо на блестящий линолеум и начинает искать бумагу в карманах.

— А что за бумага? — интересуется Игорь, пока Пыльд обстоятельно ревизует содержимое четырех карманов ветхого кителя. На божий свет появляются два ключа, самодельная табакерка, носовой платок, карандаш, заточенный с обоих концов, обгрызенный мундштук, кривой боцманский нож с черной деревянной ручкой и затертые конверты с расплывшимися адресами.

— Синяя такая бумага, — объясняет Пыльд, рассовывая имущество обратно по карманам.

— А что в ней написано? — снова интересуется Игорь. Ему смешно. И немного жаль неопрятного старика, от которого пахнет махоркой и овчиной. Хочется дать ему три двадцать, чтобы он пошел и купил себе новый мундштук.

— Я не читал. Диспетчер сказал, чтобы отнести поскорее, — говорит Пыльд, погружая руки в карманы ватных штанов. Оттуда он извлекает лохматый кошелек, катушку черных ниток, обрывок газеты, полгребенки и завернутую в тряпочку горбушку.

— Что, нет бумаги? — укоризненно качает головой Игорь.

— Была бумага, — бормочет Пыльд, ощупывая свои бока. Потом он начинает засовывать в карман горбушку. Она больше кармана и не лезет. С трудом определив горбушку на место, Пыльд поднимает на Игоря растерянные, все еще слезящиеся глаза.

— А ты, старче, в сортир не заглядывал по пути?

— Что вы! — серьезно говорит Пыльд. — Как можно? Диспетчер сказал, чтобы отнести поскорее... Вдруг в его слабой памяти всплывает картина: ветер, сугроб и он, Пыльд, вытягивающий из сугроба валенки. В руке у него бумага, которая очень мешает...

— Идемте к диспетчеру, — говорит Пыльд, опустив голову. — Он должен знать, что написано в бумаге.

— Эх ты, романтик, — вздыхает Игорь, надвигает старику шапку на глаза и идет в каюту. Он приходит обратно одетый в плащ. Старый Пыльд еще больше согнулся и надевает рукавицы. Что-то шуршит в пальцах правой руки. Пыльд достает из рукавицы мятую бумагу.

— Вот! — радостно восклицает Пыльд, подает ее Игорю и улыбается.

Лицо третьего штурмана сразу становится серьезным и строгим. Вдоль бланка размашисто написано: «Аварийная». Игорь читает текст: «Терплю бедствие, Ш=59°14' сев., Д=23°32' вост. Нужна немедленная помощь. КМ Демидов». Ниже приписано рукой старшего диспетчера: «КМ Каховскому. Выйти указанную точку не позже 01.00. Докладывать место ежечасно. Круус».

Старый Пыльд продолжает улыбаться.

— Иди, болезный, — говорит Игорь. — Скажи диспетчеру, что за людьми послано и машина готовится. Он похлопывает Пыльда по плечу. — И никогда не теряй бумаги! Ибо от них нередко зависит поворот человеческой судьбы. Понимаешь? Эх, ничего ты не понимаешь, — вздыхает третий штурман, глядя на улыбающееся лицо Пыльда. — И в каком ты веке воспитывался?

15

Капитан Каховский взбегает по трапу, и, не заходя в каюту, поднимается в штурманскую рубку. Игорь отрывается от карты, на которую он только что нанес предварительные курсы, и подает ему аварийную радиограмму. Каховский внимательно читает ее, потом долго рассматривает карту.

— Когда начали готовить машину? — спрашивает он, не отрываясь от карты.

— В двадцать три тридцать.

— Кого нет на борту?

— Второго помощника и радистки. За вторым я послал матроса. Видимо, скоро придет.

— Откуда это видимо? — спрашивает капитан, разогнув спину и брякнув об стол металлическим транспортиром. После изучения карты он заметно помрачнел.

— Лееман мне сказал, где будет в это время.

— А радистка? — продолжает капитан задавать вопросы. Он думает о том, что хороший помощник давно бы рассказал все сам.

— Радистки нет дома. Я посылал. — Игорь разводит руками.

Капитан морщится. Можно идти в море без кого угодно, только не без радиста. Его заменить не может никто.

— Надо найти, — говорит Каховский. — Кто знает, где она может быть?

— Только я. Разрешите мне сходить за ней. Капитан некоторое время смотрит на своего третьего помощника с удивлением.

— Вам незачем отрываться от дела, — наконец говорит он. — Пошлите матроса. Я удивлен, почему вы не сделали этого раньше.

— Нельзя, — мотает головой Игорь. — Я не знаю адреса. Могу найти дом только по памяти.

— Передайте матросу все, что хранит ваша память, и он найдет дом не хуже вас.

— Я не стану передавать матросу, — мычит Игорь, краснея. Голос его спускается на басы. — Я должен пойти сам.

— Сами вы, Игорь Петрович, будучи вахтенным помощником капитана, никуда не пойдете. Если желаете, я могу снять вас с вахты за неисполнение моего приказания. Конечно, с определенными последствиями.

Игорь поворачивается к карте. Он не выполнил приказания капитана первый раз в жизни. Громко хлопнув дверью, капитан выходит из рубки. Несколько минут Игорь смотрит на карту. Серые, голубые и белые пятна колышутся у него перед глазами, сливаются и проникают одно в другое. На поверхности плавают цветные язычки навигационных огней. В рубку заходит старпом.

— Третий, получите выговор и немедленно отправляйтесь за Верой Владимировной. — Старпом усмехается. Он понял, в чем дело. — Вахту сдайте мне. Капитан на вас рычит.

— Плевать! — восклицает Игорь. Он чувствует себя подобно воину, получившему рану, но выигравшему битву. Через минуту Игорь сбегает с трапа и исчезает в клубящейся пурге.

16

Музыка кончилась, и кто-то стал вкрадчиво говорить на красивом и непонятном языке. Надо бы встать и выключить приемник, но Августу лень подняться. А Неле положила голову ему на плечо, закрыла глаза и делает вид, что ничего не слышит. На мгновение она вырвалась из цепких лап размышлений о своем возрасте. Почему-то приходят мысли о далеких южных пляжах и шоколадных детях с физиономиями, измазанными помидорным соком. Она чувствует головой сильное плечо Августа и слышит удары его сердца. Хорошо, когда есть сердце, бьющееся для тебя... Она открывает глаза.

— Я думал, ты спишь, — говорит Август. — Поди, выключи радио.

Неле покорно встает, поворачивает пластмассовое колесико и садится на кровать.

— Давай спи, — говорит она Августу, отстраняя его руки. — А то завтра чуть свет притащится твой пьяный приятель. Только сумасшедшие могут приглашать в гости в такое время.

— Иногда я доволен, что на меня не распространяются ваши умные правила, — бормочет Август, закрывая глаза.

— Дуракам легче, — вздыхает Неле. Сон прошел, и кончилось мгновение бездумья.

— Не действуй мне на нерв, — миролюбиво говорит Август и берет ее за руку. Через две минуты он уже спит. Рука его отпускает пальцы Неле. Она еще долго сидит, слушая, как за окном воет ветер. Ей жаль мгновения и хочется сбросить с себя что-то, тяжело ложащееся на плечи. Жизнь, кажется, была интереснее до того, как пришла любовь.

Резкий пронзительный звук заставляет ее вздрогнуть. Она не сразу соображает, что это звонок. Неле запахивает халат, идет в прихожую и, не спросив, кто там, открывает дверь.

— Мне нужен Лееман, — говорит широколицый молодой человек в запорошенной снегом шляпе. — Его вызывают на судно. Срочный выход.

— Пройдите и посидите здесь, — указывает Неле на соломенное кресло. — Я его сейчас подниму.

— Вы его жена?

— Почти, — говорит Неле, глядя человеку в глаза. Он не выдерживает взгляда, опускает голову и что-то мычит.

Неле проходит в комнату и начинает будить Августа.

— Угу, — ворчит он. —В чем дело, Неле?

— За тобой пришли.

— Гони в шею. — Август поворачивается лицом к стене.

— Тебя требуют на судно. Срочный выход. — Неле трясет его за плечо. Безвольное лицо Августа с оттопыренными губами вызывает в ней чувство, которое она боится назвать его настоящим именем.

— Не тряси меня, я не персиковое дерево, — стонет Август. — Сообщи этому пирату, что я завтра беру расчет.

— Хорошо. — Неле поднимается с кровати и подходит к двери. — Я сообщу этому пирату, что ты завтра берешь расчет.

Она открывает дверь. Август мгновенно садится на кровати.

— Но-но! — он поднимает кулак. — Я тебе сообщу!.. Скажи человеку, что я в момент. Как он выглядит?

— Скуластый, в шляпе.

— Боцман, чтоб его...

Неле подбегает к Августу и порывисто целует его лицо, плечи, руки. Он удивленно отстраняет ее.

17

Игорь не без труда нашел нужный дом на улице Старых Рыбаков, поднялся на последний этаж и позвонил, гневно размышляя о том, с кем он застанет сейчас эту лису. Он уже полчаса не называет иначе Веру Владимировну, и в его груди клокочет обида. Седая до желтизны, опрятно одетая старушка открывает дверь.

— Мне нужно Веру Владимировну, — говорит Игорь.

Сначала старушка смотрит на него исподлобья, потом глаза ее теплеют, и она проводит Игоря в комнату. Вера Владимировна стоит у детской кроватки с сеткой. На ней пестрое платье и какая-то странная, очень домашняя прическа. Она поворачивается к Игорю, и вид у нее немного растерянный. Игорь стоит молча, удивленный и потрясенный. Белокурая девочка лет трех встает на ножки, облокачивается на прут, поддерживающий сетку, и смотрит на Игоря круглыми темно-синими глазами. На лице у нее очень серьезное и даже несколько удивленное выражение.

— Ложись, Аленка, — говорит Вера Владимировна. — Дядя не к тебе пришел.

— А этот дядя — не папа?

Тихо звякнула посуда на столе. Аленка медленно переводит взгляд темно-синих глаз на Веру Владимировну.

— Нет, — говорит Вера Владимировна. — Папа не скоро приедет. Ты должна еще подрасти.

— Тогда я лягу, — задумчиво произносит Аленка, ложится, натягивает на себя одеяльце и поворачивается к стене. Вера Владимировна включает настольную лампу и делает Игорю знак, чтобы он выключил люстру. Игорь оборачивается, находит выключатель и гасит свет, а Вера Владимировна, накрыв лампу темной шалью, подходит к нему.

— Понимаете, в садике ей рассказали, что у всех детей должны быть папы. Вот она и волнуется. Наверное, выход в море?

— Да, — кивает головой Игорь. — «Аэгна» просит помощи. В час ночи выход.

— Да, пора идти. Я сейчас соберусь. Сядьте так, чтобы ко мне спиной. — Вера Владимировна указывает ему стул. Старушка, собрав со стола посуду, выходит из комнаты. Игорь садится и смотрит на детскую кроватку. Наверное, Аленка родилась уже после того, как тот погиб... А что это за старушка?

— Это ваша мама? — спрашивает Игорь.

— Нет, это его мать. Дочке здесь удобнее. Я ведь плаваю... Как вам удалось уйти с судна? Ведь вы на вахте.

— Да ерунда. Отпросился.

Скосив глаза, он видит, как Вера Владимировна натягивает длинный теплый чулок. Сердце начинает проделывать в груди какие-то не предусмотренные медициной кривые. Он никогда не мог подумать, что человеческая нога — это так прекрасно. Наверное, это совершенно особенная нога. Конечно, особенная, раз от такой красоты захватывает дыхание... Вера Владимировна замечает его взгляд, хмурится и показывает кончик языка. Игорь заставляет себя отвернуться, но это ему удается не сразу. Наконец она надевает пальто и говорит:

— Ну пойдем, штурман.

Игорь встает и, избегая глядеть на нее, выходит вслед за ней на лестницу.

— Как же все-таки вы удрали? — улыбаясь, спрашивает Вера Владимировна. — Может быть, без разрешения?

— С разрешения, — вздыхает Игорь. — Капитан влепил мне выговор за то, что я не хотел дать ваш адрес, но все-таки разрешил пойти самому. Он же не выйдет в море без радиста. Расчет!

— Ну разве можно так, Игорь Петрович. Ведь вы знаете, что Каховский ничего не забывает. Это мальчишество с вашей стороны.

Она хочет сказать еще что-то столь же укоризненное, но Игорь смотрит на нее такими ясными, влюбленными глазами, что Вера Владимировна останавливается и опускает руки. Он целует ее, не в силах оторваться и перевести дыхание, забыв о том, что она старше его на десять лет, забыв о ней, о себе и чувствуя только горячую силу, клокочущую в тесном для нее теле. И Вера тоже забывает о нем, о себе, о лестнице, потому что это ее первый поцелуй за три года. Думать можно будет потом... Наконец она отталкивает Игоря и шепчет:

— Сумасшедшие. Ведь нас ждут!

Они выбегают на улицу, в пургу, в перехлест вихрей, и даже всей силы стихии не хватает на то, чтобы охладить им лица.

18

Ровно в час ночи «Нептун» отходит от причала и медленно движется к выходу из порта, осторожно раздвигая тупым носом плоские овальные льдины. Красный и зеленый огоньки, обозначающие концы входных молов, проплывают вдоль бортов судна. Капитан Каховский резко опускает вниз ручку машинного телеграфа.

Старший помощник капитана Михаил Васильевич Гулин включает щелевую лампу над прокладочным столом и записывает время поворота. Капитан подходит к столу. Набросав несколько строк на листке бумаги, он отдает листок помощнику.

— Отнесите радистке. Пусть передаст Демидову.

В радиорубке тепло и по-домашнему уютно. Пахнет мандаринами, изоляцией, духами. Не убирая руку с ключа, Вера Владимировна оборачивается к старпому, на секунду замешкавшемуся у двери.

— Проходите, Михаил Васильевич. Все равно здесь уже напачкано.

Старпом протягивает ей листок.

— Есть связь? Надо передать Демидову.

— Пока есть. Они уже на камнях. Тише.

Гулин ждет, пока она кончит прием радиограммы.

— Они затопили трюм, — говорит наконец радистка, пишет несколько слов на бланке и протягивает его старпому. — Тут их координаты.

Старпом читает и кривит губы.

— Плохо. Нам туда никак не подойти. Ну, я пошел наверх.

— Как вы думаете, долго они еще продержатся?

— Трудно сказать. Смотря как сели. В конце концов «Аэгну» разобьет. Это вопрос времени.

— Как это ужасно, — вздрагивает Вера Владимировна. — Такое в двадцатом веке!

— Добавьте: во второй половине. Но двадцатый век, голубушка, наступил еще далеко не везде и не для всех, — криво усмехается старпом. — Ну, мне пора.

Он надвигает шапку и выходит из радиорубки.

19

Демидов почувствовал первый толчок ровно в полночь. «Аэгна» налетела кормой на камень. Ее подбросило, протащило днищем по грунту и стало бить бортом. Все произошло в одно мгновение. Демидов медленно перевел ручку телеграфа на «стоп». Теперь, когда потеряны оба якоря и судно сидит на камнях, машина уже не нужна.

— Осмотреть трюм! — кричит он беспорядочно движущимся огонькам на палубе. Огоньки — это фонари в руках матросов. Они собираются к середине судна. Демидов жадно ловит звуки, стараясь по ним определить, что происходит впереди. Он слышит грохот уключин, злые окрики боцмана, тяжелую божбу матросов. Он слышит зловещий скрип досок обшивки, стоны и бормотание радиста, сломленного морем. Только рев ветра проходит мимо его сознания. Демидов не слышит ветра. «Аэгна» стучит днищем о камни каждый раз, когда ее подбрасывает волна. Демидов уже вошел в ритм ударов, и перед толчком все его тело напрягается, как бы готовясь к прыжку, а сердце останавливается, будто ждет удара о камень, после которого оно или разорвется, или снова начнет лихорадочно биться. После удара Демидов расслабляет мускулы и несколько секунд, которые отпускает ему неумолимый ритм моря, смотрит во тьму невидящими и осыпаемыми водяной пылью глазами. В эти секунды он рычит зверем от обиды за бессилие человека перед слепой силой стихии. Пятнадцать человек, работая без минуты отдыха, могут только ненадолго отсрочить гибель судна и свою гибель. Здесь невозможно даже спастись на шлюпках. Их немедленно расколотит о камни вместе с людьми. Единственный шанс на спасение — спасение судна. Впрочем, это старый закон моря...

На мостик забирается боцман.

— Капитан, на тридцатом шпангоуте лопнула обшивка, — кричит боцман. — Мы ее кое-как подкрепили и заткнули щели ветошью. Еще такой удар — и все полетит к чертям!

«И так уже полетело все к чертям», — думает Демидов.

— Как там спасатель? Все еще чешется?

— Вышел! — кричит Демидов в ухо боцману. — Только это — обезьянский труд. Ему не подойти. Он здесь сядет!

— Капитан! — кричит боцман. — Затопи трюм!

Еще удар потрясает судно. Капитан и боцман хватаются за поручни.

— Затопи трюм! — повторяет боцман. — Сядем на камни, и нас не будет так колотить!

— Уже думал! — кричит Демидов. — А если тут яма? Утонем сразу!

— Сразу — лучше! — кричит боцман и долго в полный голос ругает ветер, его бабушку, мать и шестнадцать колен потомства.

— Зови механика! — кричит Демидов, напрягаясь при очередном ударе. — Но если утопим людей... — Он подносит кулак к носу боцмана.

— Все равно нехорошо! — орет боцман и скатывается с мостика.

Не оборачиваясь, Демидов чувствует, что сзади подошел механик.

— Будем притапливаться, — говорит Демидов. — Сейчас я уберу людей из трюма, а ты открывай кингстоны на оба борта.

— Ты в уме, капитан? — громко интересуется механик. Ветер срывает с него фуражку и уносит в темноту. Механик хватается за голову. — Хорошая была фуражка, — говорит он.

— Не будешь форсить в следующий раз. Шапку надо надевать в такую погоду. Открывай кингстоны. Сядем на камни и переждем ветер. А там нас снимет Каховский.

— Думаешь, поможет? А ты все взвесил?

У механика — высшее образование.

— Какое твое собачье дело, о чем я думаю! — орет Демидов. — Открывай кингстоны!

Слышно, как трещит обшивка. Или это только кажется? Разве услышишь что при таком ветре?

Через три минуты «Аэгна» начинает медленно погружаться. Удары о камни становятся чаще и резче. Вдруг шхуна стремительно валится на левый борт и, проскрежетав по камням, застывает накренившись, с задранным носом. Демидов в изнеможении приваливается к поручням. Ударов больше нет.

Демидов слышит рев ветра и чувствует, как смертельно устал. Липкая одежда давит на плечи и сковывает движения. Он спускается в каюту и сдирает с себя мокрые тряпки. Без стука заходит радист. Увидев голого капитана, останавливается у двери.

— Входи. Чего принес?

— «Нептун» прошел Сарген. Запрашивает координаты.

Демидов молчит.

— Запрашивает координаты и состояние судна, — повторяет радист.

— Каховский сюда подходить не станет... Впрочем, ладно, передай, что сидим на камнях. Пеленг на Койракаллио сто шестьдесят градусов. Дистанция — миль пять. Пусть попробует, если ему не хватает приключений.

20

Проспав два с половиной часа и выпив полчайника крепкого до горечи чая, Август Лееман отправляется стоять вахту.

Все та же чернильная тьма. Тот же колючий снег. Только ветер стал тише. Море уже не треплет «Нептуна», как злой пацан малого щенка. Он методически кладет его по два раза в минуту на каждый борт.

Август заходит в рубку, и его слепит тусклое освещение компаса. В рубке тепло и удивительно спокойно. На ящике с ракетами сидя дремлет Каховский. Между переборкой и штурвальной тумбой статуеобразно застыл рулевой. Старпом приник к экрану радиолокатора и не замечает появления второго помощника. Август подходит к прокладочному столу, включает лампу и внимательно разглядывает карту. По ломаной линии курса, по наспех стертым резинкой радиопеленгам, по ромбам определений, которые никак не хотели ложиться по одной прямой, он мгновенно представляет картину тяжелой вахты старпома. Не видно ни одного маяка, хотя судно идет в семи милях от берега и маяков здесь много. Гулин определяет место радиопеленгатором каждые двадцать минут. Но точность радиопеленгования невелика. Он не доверяет полученным точкам и включает радиолокационную станцию. Следуют точки, полученные по расстояниям до береговых объектов. Им можно верить больше, и штурман подправляет курс. От острова Суури поворот на зюйд-вест. Здесь ошибка в полмили может поставить спасатель в положение вопиющего о помощи. Кругом камни, рифы, мелкие островки. Определения следуют через каждые пять минут. Теперь ветер дует прямо в борт.

Гулин уточняет угол дрейфа. Пять определений следуют почти подряд. Новый курс. Ветер начинает слабеть. Снова появляется дрейф, снова другой курс, снова штурман выводит судно на верную дорогу. Все это понятно Августу, хотя Гулин не сказал еще ни одного слова.

— Погодка-то вроде сдает, а? — говорит Август, подойдя к старпому.

— Семь баллов, — отзывается Михаил Васильевич. — Ветер заходит на вест. Похоже, что ему осталось жизни часа два-три. Нам везет.

— Плюньте три раза и сдавайте вахту. Дайте-ка я посмотрю, как мы чешем.

— Поглядите, а я пока подобью журнальчик, — говорит Гулин и уступает Августу место у радиолокатора.

Август наклоняется над экраном и вчитывается в картину пульсирующих пятен света. Продолговатое пятно в шести милях слева — берег. Берег отлогий, потому что края пятна размыты. Несколько маленьких пятнышек около него — прибрежные островки и камни. Точка в трех милях справа — судно. Может быть, это пограничники. Может быть, рыбак, возвращающийся из Атлантики, а может быть, и транспорт, капитан которого, болея за план, не захотел переждать шторм и теперь идет подальше от берега, чтобы не угодить на прибрежные камни. Как инженер, читая чертеж, видит машину, так штурман, глядя на экран радиолокационной станции, видит живую поверхность планеты.

— Михаил Васильевич, поглядите по карте, что у нас в пятнадцати милях немного слева?

— Берег Койракаллио. Дайте-ка... — Гулин отстраняет Августа и долго глядит на экран. — Он самый. Где-то там сидит Демидов.

— Сидит ли еще?

— Сидит. В три двадцать давал радио. Сволочные здесь места. Почаще определяйтесь. Ну, желаю.

Гулин пожимает Августу руку и выходит.

— Сколько до Койракаллио? — спрашивает Каховский, не поднимая головы.

— Четырнадцать.

— Скажете, когда будет восемь... Черт его знает, как к нему подойти, — ворчит капитан, и Август спрашивает себя: «Дремлет он или обдумывает, как подойти к Демидову?»

21

Ветер не больше пяти баллов. Уже не каждой волне удается перехлестнуть через палубу. Волны разбиваются о высоко задранный правый борт. На палубе работают матросы. Они скалывают лед, готовят скобы, бросательные концы, стропы, кранцы. Боцман приказал посыпать палубу песком, приготовить обе ручные помпы и спустить шланги в трюм. Боцман напряженно думает: не забыто ли что, не придется ли в самый критический момент сломя голову мчаться в подшхиперскую за каким-нибудь ломиком, чекой или свайкой?

Капитан Демидов, переодетый в сухое и снова вымокший до нитки, сидит в радиорубке. Перед ним — стопка бланков. Это радиограммы из пароходства и от Каховского. Среди них попадаются почти лирические: начальство выражает уверенность в благополучном исходе и пытается оказать поддержку. Одна радиограмма не соответствует никаким правилам радиообмена между судами: «Василий, держись. Подойду. Оставь минимум воды трюме. Каховский». Демидов прочитал ее больше ста раз. И читает еще. Он приказал выкачать всю лишнюю воду из трюма, оставив ее ровно столько, сколько нужно для того, чтобы «Аэгна» не поднималась со своего каменного ложа.

— Надо попробовать самим сняться, — скрипит радист. Глаза его лихорадочно блестят. Губы белые, потрескавшиеся, сухие. — Ветер стихает. Надо откачать воду и уходить.

— Ты бредишь, — говорит Демидов, не отрывая глаз от радиограммы Каховского.

— Почему брежу?

— Ну, откачаю я воду, — терпеливо объясняет Демидов, — надо сразу давать ход. А под винтом — камни. Так?

— А-а... Боитесь винт поломать.

— Не боюсь, дурак человек. Не хочу ломать его без толку!

Он поднимается со стула и идет на палубу. По накренившейся скользкой палубе можно идти только придерживаясь руками за штормовой леер. Волна подкатывается под ноги, заливает капитана по колени. Опять полные сапоги воды. Демидов даже не чертыхнулся. В тусклом свете пиронафтового фонаря перед ним маячат фигуры работающих матросов. Они-то уж мокры по самую шею. Все знают, что судно на камни сажает капитан. А снимают его с камней матросы. Если у капитана есть совесть, ему мучительно стыдно смотреть матросам в глаза. Демидову трудно встречаться глазами с матросами. Даже с боцманом, который должен понимать, какая малая доля вины лежит на капитане. Но он преодолевает стыд, уверенно идет на бак, проверяет сделанную работу и сурово говорит с матросами.

Мысль, которую он гонит от себя уже пять часов, гложет его мозг. Помощник... Он выпускает из рук штормовой леер и, балансируя, идет по обледеневшему склону палубы. Подходя к кормовой надстройке, он замедляет шаги. Нет. Судьба бережет его. Для какой радости?.. Капитан открывает дверь рубки. Громадная черная гора переваливается через борт и стремительно катится вниз по палубе.

— Опоздала на три секунды! — упрекает Демидов волну и заходит в рубку.

22

— Восемь миль до Койракаллио.

— Прекрасно.

Каховский, не торопясь, встает с ракетного ящика и подходит к столу.

— Значит, вы так идете? — спрашивает он, уперев палец в последнее определение на четыре тридцать.

— Считаю, что так.

Капитану нравится, что Лееман никогда не говорит уверенно: «Да, я так иду». В море очень редко можно быть в чем-нибудь уверенным. Уверенные в себе штурманы чаще других забывают о контроле и терпят аварии.

— Пора спускаться под ветер, — говорит Каховский. — Возьмите двадцать градусов влево. Август меняет курс.

Каховский ложится грудью на стол и подзывает его к себе.

— Ну-с, начнем думать, — предлагает Каховский и берет карандаш. — Демидов сидит вот тут. — Он рисует кружок у начала рифа. — Подходить сюда, имея осадку пять метров...

— ...может решиться только сумасшедший...

—...очень опасно, — заканчивает Каховский. — Допустим, мы решили подходить. Полагается делать это против ветра.

— Для этого надо перепрыгнуть через риф.

— Значит, придется подходить или прямо по ветру, или под малым углом к нему.

— Лучше прямо по ветру.

— Почему это лучше? — спрашивает Каховский и тут же отвечает: — Вы правильно догадались, что при подходе мы можем застопорить ход, ветер сам поднесет нас на нужное расстояние, и нам останется только немного подрабатывать машиной, чтобы удерживаться на месте. Еще лучше — отдать якоря, развернуться против ветра и приспуститься на канатах. В этом случае все равно придется подрабатывать машиной. Явный риск поломать винт.

— Так и придется сделать, — говорит Август. — Но разворачиваться там страшно. Кругом камни. И вообще — это безумие. Мы сядем как пить дать.

— Это риск, — соглашается капитан, — и я вам объясню, почему я на него иду. Демидова каждую минуту может разнести в щепки. В результате — гибнут пятнадцать моряков. Даже если мы сядем около него — мы спасем людей. Нас не разобьет.

— Да, нас не разобьет... Но сидеть все равно не хочется.

— Ну, это лирика, — говорит Каховский. — Готовьтесь к худшему. Даже к пробоине. Так и предупредите боцмана. Значит, попробуем подойти на кабельтов, развернуться и отдать якоря. Будем спускаться на канатах.

— Трудно пока сказать, что будем и как будем, — усмехается Август. — У Демидова осадка три метра. У нас пять. Мы можем сесть, не дойдя до него полмили.

— Не думаю, — возражает Каховский. — Там приглубый берег. Изобаты идут близко друг к другу. Если не споткнемся о камень — все пойдет согласно плану.

— Ракета слева! — громко докладывает рулевой. Каховский и помощник мгновенно приникают к стеклам. Тусклый огонек выписывает дугу в черном небе. Гаснет. Возникает второй огонек и тоже спускается к морю.

— Дистанция полторы мили, — говорит Каховский. — Играйте аврал, Август Эдуардович. Третьего — на мостик. Старший и вы — на корме. Приготовить брашпиль и буксирную лебедку. Стравите метров тридцать буксира с барабана. Не забудьте передать в машину, чтобы отливная помпа была в полной готовности. Со шлангами. Один матрос все время на связи со мной. Капитан берет Августа за плечи.

— Главное — больше инициативы. Мы должны снять этих парней во что бы то ни стало!

23

Капитан Демидов с фонарем облазил форпик, машинное отделение, кубрик и каюты. Воды нет нигде, кроме трюма. Судно прочно застряло в камнях. Пока все благополучно, если это можно назвать благополучием... Он снова выходит на палубу. Что-то переменилось. Демидов ходит по палубе и долго не может сообразить, что же не так. Догадка бьет по голове, как молотом: «Аэгна» ползет! Волны, разбивающиеся о задранный борт, сталкивают ее с пологого камня, и она медленно, сантиметр за сантиметром, сползает в пучину. Демидов ложится животом на фальшборт и видит воду в метре от своего лица. Вспоминается картинка из какой-то книжки: погружающееся в воду судно и мачты, облепленные людьми...

На мачтах в лучшем случае спасутся шесть человек. А остальные девять? Демидов поднимается. Рядом стоит боцман.

— Фокус не удался, — говорит Демидов. — Ползем.

— Как ползем? — Боцман перегибается через фальшборт. Волна катится по палубе и накрывает его с головой.

— Ползем. И вроде быстро ползем. — Боцман выпрямляется и сплевывает соленую воду.

— Не так уж быстро. На пару часов еще хватит, если этот камень не обрывается где-нибудь резко. Не повезет, так и на грунт не сядешь по-человечески! Верно, боцман?

— А если откачать воды?

— Поползем еще быстрее. Надо лежать и не рыпаться.

— Тоже верно… Где этот бог морей? В Швецию он попер, что ли?

— Вот он.

Демидов показывает рукой на едва заметные белый и красный огни.

— Капитан! — кричит радист, выбегая из рубки. Он падает на скользкой палубе, подкатывается под фальшборт, поднимается, снова падает, и большая волна накрывает его. Когда волна уходит, он встает. Мокрый, жалкий, замерзший. С губы течет кровь. — Капитан, радиограмма от Каховского, — говорит радист и разжимает кулак. На ладони у него комок мокрой мятой бумаги.

Демидов берет комок, смотрит на него и швыряет за борт.

— Я помню текст, — говорит радист. — Они видят наши ракеты. Повернули на нас. Будут подходить. Спрашивают состояние судна.

— Скажи, пусть поторопятся. А вообще — подойти невозможно.

— Как же передать? — спрашивает радист с тревогой. Он ни за что не станет передавать, что подойти невозможно.

— Ну, передай: вас вижу. Готов принять буксир, откачивать воду. Подход опасен. Советую приспускаться якорях. Демидов.

— Видите? Где?

— Разуй глаза да посмотри. Пойдем на бак, боцман.

24

Эхограф пишет глубину тринадцать метров. То и дело ровная линия дна прерывается пиками — до десяти, девяти, восьми метров. Три метра под килем — это еще неплохо. Это даже совсем хорошо. «Нептун» ощупью, на малом ходу движется вперед. До «Аэгны» осталось полмили. По рубке гуляет ветер. Окна и обе двери раскрыты настежь. Игорь ежится, застегивает верхнюю пуговицу плаща и глубже надвигает фуражку.

— Пойдите, наденьте полушубок, — говорит Каховский.

— Мне не холодно, — храбрится Игорь.

— Меня не интересует, холодно вам или жарко. Мне надо, чтобы вы были работоспособны и не развлекали матросов своим видом. Идите и оденьтесь как следует.

Игорь выходит из рубки с гордым видом незаслуженно обиженного человека. Кажется, капитан ни на секунду не забывает его проступка. Возвратившись обратно, он уже не ежится и в душе признает, что капитан был прав. Конечно, плащ с золотыми пуговицами — это благороднее, чем замаранный тавотом полушубок, но...

— Два метра под килем! — докладывает Игорь капитану.

Теперь эхограф чертит десятиметровую глубину, и над ней всплескиваются пики до семи метров. Игорь смотрит на капитана. Неужели он так и будет упрямо лезть вперед? До «Аэгны» еще метров четыреста.

— Один метр под килем! — докладывает Игорь, и где-то под сердцем появляется холодок. А будь этот камень на метр выше? Тогда что? Эхограф чертит глубину семь метров. Пики, которыми обозначаются отдельные камни, почти касаются линии осадки судна.

— Глубина уменьшается. До полметра доходит, — уже не докладывает, а просто сообщает Игорь.

— Правее держать, — спокойно командует Каховский рулевому. — Еще правее. Одерживай. Так!

До «Аэгны» остается метров двести. Уже ясно видны фигуры людей на палубе. У шхуны высоко задран нос и правый борт. Кажется, что корма ее находится в воде. Игорь еще никогда не видел, чтобы судно стояло в таком нелепом положении. У него так же нехорошо и тревожно на душе, как если бы он увидел на улице перевернутый автобус. Он даже забывает о том, что под килем полметра.

— Право на борт, — командует Каховский и переводит ручку телеграфа на «стоп». Рулевой догоняет стрелку аксиометра до упора и складывает руки на груди. Машина не работает. Но «Нептун» по инерции разворачивается вправо, кормой к «Аэгне». Ветер гонит его к шхуне. Каховский выходит на мостик и смотрит назад. Игорь тоже выходит на мостик, но капитан отсылает его обратно — смотреть за глубиной.

— Ноль под килем!!! — истошно кричит Игорь. В следующую секунду он чувствует, как его дважды стукнули по сердцу молотком.

— Сели, — вздыхает Игорь. — Помогли, называется...

— Два раза стукнулись кормой. Вполне допустимая вещь при таких обстоятельствах. Быстро сходите на корму, узнайте у старшего, все ли благополучно.

Игорь слетает по трапу с мостика на полубак, потом на главную палубу. Ее заливают волны. Он бежит по колено в воде. Худые сапоги мгновенно заполняются водой. Сначала она леденит ноги, потом становится теплой. Ногам даже жарко.

— Капитан спрашивает — все ли у вас благополучно? — на ходу кричит Игорь, увидев старпома, вылезающего из люка румпельного отделения.

—В общем, да, — говорит Михаил Васильевич. — Небольшая вмятина на скуле в районе шестьдесят девятого шпангоута. Хорошо, что не было хода.

— Ну, тогда олл райт! — радуется Игорь. —У вас все готово?

— У нас-то готово, — говорит старпом и смотрит на «Аэгну». До нее сто метров. А нужно подойти на двадцать пять.

— Ну, я побег! — машет рукой Игорь и снова летит на мостик.

— Сейчас будем становиться на якорь, — говорит Каховский. — Идите на бак. Как только якорь заберет, сразу доложите.

На баке — боцман и два матроса. Они приплясывают у брашпиля, хлопая себя рукавицами по бедрам. Они не прекращают пляску даже в присутствии третьего помощника. Игорь знает, что при старшем они не стали бы плясать, будь холод хоть в десять раз сильнее. А как этого добиться, чтоб тебя уважали? Темное дело.

— Подзастыли? — иронически интересуется Игорь.

— Валенцы разминаем. Жесткие попались, — говорит боцман. Взгляд его падает на мокрые худые сапоги помощника. Он останавливается.

— Сейчас будем становиться на якорь, — строго сообщает Игорь. — Выпустишь одну смычку каната для начала.

— На баке! — командует с мостика капитан. — Отдать правый якорь.

Якорь летит в воду. За ним с грохотом бежит якорная цепь, моряки ее по традиции называют канатом. Правда, моряки, которым уже нет нужды заботиться о том, чтобы их считали настоящими моряками, иногда называют и цепью. Игорь переваливается через борт и смотрит, как ведет себя цепь.

— Смычка вышла! — докладывает боцман.

— Задержать канат!

Цепь натягивается в струну. Значит, якорь ползет по каменистому грунту. Игорь ждет минуту, потом командует:

— Потравить еще полсмычки! Цепь сразу падает в воду, потом, когда боцман снова застопоривает ее, с плеском вырывается из воды и вытягивается, как палка. Но вдруг она опадает, снова натягивается, опять опадает и начинает ритмично растягиваться и сжиматься, как пружина.

— Забрал якорь! — кричит Игорь. — Вышли на канат!

Игорь снова на мостике. Каховский, не отрываясь, глядит на шхуну. До нее сто метров. Может быть, девяносто.

— Сколько вытравили каната?

— Метров тридцать пять.

— Значит, в запасе еще сто пятнадцать. Что ж, приступим к делу. Вам, Игорь Петрович, надлежит сейчас делать вот что…

Игорь чувствует, что кто-то стукнул в борт громадной кувалдой. Он широко раскрывает глаза и смотрит в лицо капитану.

— Спокойно! — командует Каховский. — Бегом на бак! Якорцепь травить!

25

— Ползет?

Капитан Демидов в упор смотрит на море под левым бортом, как будто его взгляд может оттолкнуть черную рябую, упрямо приближающуюся поверхность. Он теперь обращает мало внимания на «Нептуна». Несколько минут назад он услышал характерный звук вытравливаемой якорцепи. «Отдал якорь», — отметил какой-то счетчик в его мозгу, и снова все мысли устремились в одну точку.

— Ползет? — вслух думает Демидов.

— Ползет, как беременный клоп… — Боцман сплевывает в сторону и, приписав несколько нехороших качеств «Нептуну» и его матери, спрашивает: — Неужели нельзя порасторопнее?

— Нельзя, боцман, — спокойно говорит Демидов. — Хотел бы я знать, сколько раз он уже ткнулся… Хорошо, что не сел еще.

Боцман лезет в левый карман за папиросой. Он усаживается у мачты и, сунув голову в ватник, прикуривает.

— Закрепим буксир, и сразу все на помпы. Два рулевых и два моториста — с ведрами. Какая ни есть польза будет. Я и матрос второго класса — на баке у буксира. Мало ли что случится. Суматоха тем более.

Ясно виден черный неуклюжий корпус «Нептуна». На ярко освещенной корме неподвижно стоят люди. Демидов видит у двоих в руках аккуратные бухточки бросательных концов. Они напоминают ковбоев, готовящихся бросить лассо. От этого броска, от тонкой льняной паутинки сейчас зависит жизнь пятнадцати. Боцман уже собрал людей на бак. Все смотрят на бросательные концы в руках чужих матросов. Тихо. Никто не слышит ветра, хотя он вдруг задувает с новой силой. И вдруг тишину рвет далекий родной, человеческий голос:

— На шхуне! Принимайте конец!

26

«Нептун» еще три раза касался корпусом камней. Каховский ощутил эти удары руками через поручни и ногами через палубу мостика. Нервы рук и ног передали ощущение в мозг. Мозг определил силу ударов, сопоставил ее с прочностью обшивки, и из этого сопоставления возник вывод: пробоины нет, после второго удара осталась большая вмятина в районе котельного отделения. Через пять минут на мостик прибежал третий механик и доложил, что в котельной по правому борту вмятина.

— В следующий раз не бегайте сами, а докладывайте по переговорной трубе, — говорит Каховский. — Стармех в машине?

— В машине, — кивает третий механик и спрашивает: — А много будет еще этих «следующих разов»?

— Будут еще, — успокаивает его Каховский. — Идите в машину. Не стойте здесь раздетым.

На месте третьего механика возникает Игорь.

— Сто двадцать метров каната в воде. Еще травить?

— Пока не надо. Вам сейчас такая задача, Игорь Петрович: полезайте на верхний мостик, включите прожектор и освещайте носовую часть шхуны. Только светите так, чтобы не слепить там людей.

— Понятно.

— Давайте действуйте. Придется, видимо, подработать машиной. Я, кажется, неправильно отдал якорь. Или ветер отходит к западу. Видите, нас проносит мимо шхуны?

«Нептун» раскачивается на якорной цепи, как маятник. Он то приближается к «Аэгне» на тридцать-сорок метров, то отходит от нее далеко в сторону.

— Вижу, — говорит Игорь. — Надо было стать на якорь левее.

— Да, надо было, — соглашается Каховский. Он соглашается только для того, чтобы не продолжать беспредметный разговор. Вряд ли возможно на такой волне положить якорь в точно заказанное место. Даже если это удастся и якорь не поползет, ветер может немного изменить направление — и все труды насмарку. Так или иначе, придется работать машиной. Это — самое опасное. Один удар винта о камень — и судно останется без хода.

Игорь забирается на верхний мостик, и его сразу пронизывает леденящий ветер. Он застегивает полушубок на все пуговицы, поднимает воротник и включает прожектор. Теперь он видит картину бедствия со всеми подробностями, которые можно рассмотреть с расстояния в пятьдесят метров. На черные клюзы без якорей жутко смотреть, как на глазницы слепого. Он поднимает луч выше и не может оторвать взгляд от людей, застывших толпой на баке у борта. Лица черные, угловатые, с прямыми щелями вместо ртов, нечеловечески уродливые, чугунные лица.

— Не светите на людей! — раздается снизу голос капитана.

Игорь отводит луч в сторону и разглядывает палубу, приготовленные у трюма отливные помпы, волны, разгуливающие у кормовой надстройки, борт, врезающийся в воду под косым углом… Теперь Игорь уже не сравнивает шхуну с перевернутым автобусом. Он вдруг понимает, что борьба тех ребят на шхуне сейчас уже подвиг. Подвиг тем более великий, что он требует не мгновенного напряжения всех сил и воли, а растянут во времени. Подвиг Каховского легче. Он борется со стихией, зная, что не погибнет в этой борьбе...

— На нос, на нос ей свети́те, — обрывает Каховский поток мыслей третьего штурмана.

Игорь наводит прожектор на левую скулу «Аэгны». По едва заметному содроганию корпуса он понял, что капитан дал ход. «Нептун» уже не болтается как маятник. Корма его медленно приближается к шхуне. Когда судно поднимается на гребень волны, «Аэгна» видна далеко внизу. Игорю приходится опускать прожектор и поднимать его снова, когда «Нептун» попадает в ложбину между волнами. У него совсем закоченели руки. Ног он давно уже не чувствует. Ветер пронизывает насквозь все тело. Холодно даже под мышками. Мысли тоже коченеют. Он с трудом следит за тем, чтобы луч не уходил в сторону. А тут еще окрики капитана, когда он не успевает вовремя поднять или опустить прожектор... Игорю жалко себя. Ведь это — отмерзшие ноги, простуда, воспаление легких, ревматизм. Правда, ему уже приходилось так мерзнуть и даже купаться в ледяной воде, и ничего не случилось, никакого ревматизма он не схватил. Но — раз на раз не приходится. К таким вещам не привыкают. Сегодня ничего — завтра схватишь. Будешь ходить всю жизнь скрюченный, как Пыльд. Прощай тогда морская служба с романтикой, начинающейся за Датскими проливами! Какая-то змейка в душе поднимает голову и начинает шипеть: «Ведь сейчас не твоя вахта, до начала вахты третьего еще полтора часа, а они поставили тебя на самый верх, где даже негде укрыться от этого дикого ветра». Игорь еще больше съеживается и пытается спрятаться от ветра за прожекторной тумбой. Это все равно что пытаться укрыться от дождя под телеграфным столбом.

— Куда вы све́тите?! На нос ей свети́те!

Игорь со стоном разгибается и направляет прожектор на нос шхуны. Ему хочется крикнуть в ответ, что он не автомат наводки, а что он человек, и у организма есть пределы выносливости, и что он сейчас свалится к чертям собачьим и превратится в ледышку, и что... Он снова видит лица людей у борта «Аэгны». Они совсем близко. На них появились глаза. Глаза ждут. Если человек, стоящий у прожектора, перестанет делать свое дело, капитан не сможет подвести судно на нужное расстояние, матрос не сможет бросить конец... Мысли путаются, в ноги вонзаются тысячи толстых раскаленных игл, Игорь распрямляет поясницу, отводит плечи назад, выгибает грудь и говорит себе:

— Мне не холодно. Я мужчина. Я моряк. Мне не холодно. Мне не…

Он стонет и двигает прожектор уже не кистями, а локтями.

В луче прожектора появляется взвившийся в воздух бросательный конец. Кажется, что он летит медленно-медленно. Сначала он летит прямо к шхуне. Но ветер относит его в сторону. Несколько человек на шхуне протягивают руки, чуть не вываливаясь за борт. Легость шлепается в воду в трех метрах от борта. Сразу же в воздух взлетает еще один бросательный и тоже шлепается в воду, не долетев до шхуны. Корма «Нептуна» медленно приближается к «Аэгне».

— Что он творит? — шепчет Игорь. — Сейчас стукнемся!

Расстояние сократилось до двадцати метров. Снова взлетает бросательный, и легость падает прямо в руки матросу на «Аэгне». В тот же момент корма «Нептуна» начинает отдаляться от шхуны.

— Ура-а-а-а! — кричит Игорь. Ему не холодно. Ему хочется расцеловать капитана Каховского.

— На нос ей свети́те! На нос, я говорю!

Игорь спохватывается и снова направляет прожектор на шхуну.

27

Август Лееман точными, навеки заученными движениями привязывает к бросательному проводник — средней толщины пеньковый трос. К проводнику потом привяжут стальной, с удава толщиной, буксир, один метр которого весит восемь килограммов. Люди на «Аэгне», набросив несколько шлагов троса на барабан брашпиля, будут метр за метром вытягивать его из воды, продергивать в клюзы, обносить вокруг мачты, крепить его так, чтобы никакие силы стихии не смогли разорвать это крепление.

— Пошел! Эй, на шхуне! Выбирай проводник!

Август машет рукой и выпускает трос за борт. Трос ползет в воду бесконечной светло-коричневой змеей. Матрос быстро распускает бухту, к коренному концу которой уже закреплен тяжелый оцинкованный коуш буксирного троса. Все разыгрывается как вальс по нотам.

— Что, Август Эдуардович, в обед будем дома?

К Августу подходит матрос Русев. Это он забросил конец на шхуну, и теперь он чувствует себя именинником. Сапоги у него не промокают, новый ватник хорошо греет ладное, коренастое тело, в субботу — получка. Он только недавно демобилизовался из военного флота. Служил пулеметчиком на торпедных катерах. Там он видывал виды почище этого.

— Когда придем, тогда и будем. Может, немного позже.

— Позже не надо, — улыбается Русев. — Я сегодня договорился на три часа с одной школьницей в кино сходить. У нее как раз уроки кончаются. А вечером мама не пускает.

Со скрежетом потянулся по палубе буксирный трос.

— Давай-ка помогай ребятам буксир вываливать. Про любовь потом поговорим.

Август сам поднимает трос и тянет его к борту. Шипя паром, крутится лебедка и стравливает с барабана поблескивающие крутые шлаги. Они разматываются в прямую гудящую нить, теряющуюся в черной воде. На другом конце нити — «Аэгна». Матросы шхуны еще выбирают пеньковый проводник. Август внимательно смотрит на них. Скоро из воды покажется коуш буксирного троса. Тревога прошла. На душе спокойно. Можно считать, что полдела сделали. Большая волна подняла «Нептуну» на свой гребень. Трос натянулся и вышел из воды.

— Быстрее трави! — кричит Август. Эхом доносится с «Аэгны»:

— Трави проводник!

Трос опадает. Но «Нептун» стремительно катится вниз с гребня волны, трос снова натягивается, проносится у Августа над головой, вытягивается перпендикулярно борту и вдруг шлепается в воду. «Лопнул!»

Август понял это раньше, чем до него долетел звук, похожий на отдаленный пистолетный выстрел.

— Проводник лопнул, — говорит Русев. — Теперь уже в кино не успеть.

— А пошел ты... Вирай буксир! — кричит Август. — Русев, готовь бросательные. Боцмана, живо! Пусть даст еще бухту проводника.

Трос, извиваясь, ползет обратно на борт. Подходит старпом.

—Так хорошо началось, — с горькой улыбкой говорит Август. — Я уже было настроился…

— Не надо было настраиваться. Впрочем, не вешайте нос. Ведь такая волна — странно было бы, если бы нам все удалось с первого раза. Так практически не бывает. А самое страшное будет, если...

Удар. Еще удар.

— Вот это, — спокойно произносит старпом. Еще один тупой удар сотрясает корму. Август сжимает голову руками. «Сколько их еще будет?»

— Ну, я полез, — говорит старпом. — Кажется, опять в румпельном. Если крикну из люка — сразу давайте людей и аварийный материал.

Старпом скрывается в люке румпельного отделения. Август слышит, как залязгала якорцепь. Каховский решил подобрать канат. А что толку? Все равно здесь везде камни. В общем, капитану виднее, как калечить судно. Август стоит и ждет, что крикнет старпом из румпельного...

28

Волна, оборвавшая проводник, рухнула на шхуну и сдвинула ее сразу на полметра в воду. Правый борт задрался еще выше. Мокрые люди все еще не выпускают из рук до смешного легкий трос. Минуту назад его тянули вдесятером, с помощью лебедки. Демидов первый бросает трос. Он шлепается на палубу, мокрый и жалкий, как раздавленный червь.

— Иодзевич, Горбов, соберите трос, — говорит боцман матросам. — А то смоет за борт. Надо будет отдать его на «Нептун».

— Он и так к Нептуну попадет, — острит Горбов. — А мы его доставим или кто другой — на это Нептуну будет в высшей степени наплевать. — Он пинает трос ногой и садится на брашпиль. Иодзевич молча собирает трос.

— Горбов, — начинает капитан Демидов.

— Ну, я Горбов. А что?

— Соберите трос и снесите в подшхиперскую. Демидов заставляет себя говорить спокойно.

— Тут жизни гибнут, а вы из-за веревки шумите. По мне, так пропади она. Плакать не стану.

— Уйди с палубы.

Демидов произносит это тихо, глядя прямо в глаза матросу.

Горбов опускает глаза и встает с брашпиля.

— С палубы я не уйду. Помогу собрать, если вам так уж надо.

Горбов идет к Иодзевичу и поднимает свернутую бухту.

— Теперь слушайте, — говорит Демидов. — Сейчас «Нептун» будет делать второй заход. Проводник будем выбирать не брашпилем, а руками. Это будет в десять раз труднее и медленнее. Зато с гарантией, что не лопнет. Всегда успеем потравить. Нельзя, чтобы повторилась такая история. — Он указывает на размочаленный конец. — Теперь второе: «Нептун» будет подходить и подавать буксир неизвестно сколько времени. Судно ползет. Если так будет продолжаться — через сорок минут над водой останется только рубка и мачты. Но вполне возможно, что мы рухнем с этого камня даже в следующую минуту. Так что всем быть наверху. Вахтенному проверить. Мотористов, механиков, повариху — всех наверх. Всем надеть нагрудники. Тебе, боцман, тоже.

— Так надо воду откачать, — предлагает моторист.

— Откачать воду — это верная гибель. Если сразу дадим ход — поломаем винт. Не дадим хода — нас бросит дальше на камни и разобьет. Я уверен, что до крайности дело не дойдет. Но — быть наготове ко всему. «Нептун» уже подходит. Сколько, боцман, у нас бросательных?

— Четыре по тридцать пять метров.

— Свяжи по два. Пусть подают ребята, когда спасатель близко подойдет.

— Я буду подавать, можно? — спрашивает Горбов, вернувшийся из подшхиперской.

— Не выйдет, — говорит боцман. — Куда же против ветра подавать?

— Все выйдет, если захотим. — Демидов улыбается. — Не тонуть же мы сюда приехали!

29

Михаил Васильевич поднимается на мостик. Каховский не сразу узнает своего старшего помощника. Вчера еще он был свеж, как из парикмахерской. За ночь на подбородке и на щеках выросла густая черная щетина.

— В общем, чепуха. Обшивка, конечно, прогнулась, — старпом загибает один палец, — и два свища по шву, — старпом загибает еще два пальца. — Видимо, сварка была скверная. Перекалили металл. Я сначала с фонариком не разобрался. Думал, пробоина. Вижу — вода поступает. Но ничего. Только два свища. Мы их быстренько заделали.

Старпом разгибает пальцы, кладет руки в карманы ватника.

— Что дальше думаете, Виктор Сергеевич?

— То же, что и раньше. Приспустимся на канате. Подадим конец. Иного ничего не придумать. Может, вы посоветуете?

— Если на бочке спустить им проводник?

— Пронесет. Да и пока будем с бочкой возиться, «Аэгна» пять раз утонет. Видите, от нее один нос остался.

— А на шлюпке?

— Шлюпки уж позвольте оставить на тот случай, когда придется их из воды вынимать. Вот такое дело, дорогой Михаил Васильевич. Я уж тут за полтора часа все варианты спасания на море перебрал. Все ни к черту при такой погоде.

— Если бы не камни...

— Если бы не камни, нас с вами держать незачем было бы... Трави канат помалу! — кричит капитан.

Слышен лязг цепи. «Нептун» медленно ползет к шхуне.

— Игорь Петрович, попрошу опять на прожектор.

Игорь вылезает из угла рубки, где он прятался от ветра и холода, пока прожектор не был нужен.

— Каково там? — спрашивает старпом, показывая глазами на мостик.

— Дискомфорт, — мрачно отвечает Игорь и лезет наверх. Уже с мостика он продолжает: — За такую службу надо медали давать. И два выходных в неделю. Вы там на корме поаккуратнее с концами-то. Портите госимущество...

— Ладно, — говорит Каховский и вдруг улыбается. — Дам тебе два отгула за прожектор. Давай шевелись, третий!

30

Игорь снова крутит прожектор и уже не пытается спрятаться от ветра за тумбу. Ветер — это ветер, и холод — это холод. Они существуют, и от них никуда не денешься. Пришлось перестать обращать на них внимание. Тем более что все уже промерзло до последней степени и дальше мерзнуть просто некуда. Игорь двигает прожектор плечами, грудью, локтями и даже головой. Это не мешает ему наблюдать за тем, что происходит внизу. Каховский снова подводит судно к «Аэгне», и опять начинается игра в пятнашки с аварией. Каждая волна может кинуть «Нептуна» на камни или на шхуну, если капитан зазевается. Воистину нужно чувствовать себя частью судна, чтобы так точно манипулировать рулем и ходами, как это делает Каховский. Пока с кормы подают бросательные, «Нептун» застывает на одном месте, а ревущая стихия проносится мимо него. Игорь вынужден сознаться, что он так не сумел бы. И вообще, ему теперь все чаще приходится убеждаться в том, что он еще не все может. Печально, но факт. Четыре года он провел в училище, пятый месяц плавает штурманом, а море каждый день преподносит ему что-нибудь незнакомое и удивительное. Или он просто невнимательный и по нескольку раз открывает для себя одну и ту же вещь? Конечно, невнимательный. Как-то не так относится к увиденному. Видит хорошее — радуется, а не пытается по-деловому разобраться, почему это хорошо. Видит плохое — огорчается, переживает. Это мешает сделать настоящие выводы. «Надо поменьше поддаваться своим эмоциям», — думает Игорь. Он тут же проводит вывод в жизнь и не орет по поводу того, что бросательный конец долетел с «Аэгны» до «Нептуна». Он спокойно продолжает светить на нос шхуны. Сразу видна польза от такого отношения к делу — Каховский не покрикивает на него снизу. «С перепугу еще и не так можно бросить», — думает Игорь и сам ужасается своему цинизму. Он продолжает спокойно смотреть, как на шхуне выбрали проводник, потом вытащили из воды буксир и закрепили его. Каховский стал подбирать якорцепь, и «Нептун» медленно пошел вперед, стравливая в воду буксирный трос. Игорь и тут остается спокойным, хотя лично он проделал бы этот маневр иначе. Он сначала сдернул бы шхуну с камней и немного провел бы ее на коротком буксире. Подумав немного, он начинает сомневаться: кажется, Каховский поступает правильно. Во-первых, на «Аэгне» еще не откачали воду, во-вторых, короткий буксир не амортизирует рывков. Он может порваться. Разрывная крепость у него — 90 тонн. Не так уж много. Ошибку свою Игорь осознал спокойно. Не стал огорчаться и переживать. Даже когда шхуна встала на ровный киль, закачалась и двинулась вперед, Игорь сдержал радостное биение сердца, как и подобает мужчине. «Я сделал свое дело и доволен тем, что сделал его хорошо», — торжественно подумал он.

— Игорь Петрович! Гасите прожектор и спускайтесь вниз! Проверьте, как наложили стопора на якорцепь.

Тут Игорь не выдерживает. Солидность его куда-то пропадает, лицо расплывается в улыбке (хорошо, что никто не видит!), он торопливо выключает прожектор непослушными пальцами, кубарем скатывается с мостика и бежит на полубак. Убедившись в том, что якорь на месте и якорцепь надежно закреплена, он возвращается в рубку. Улыбка все еще блуждает по его лицу.

— Как мы с ним разделались, а? — говорит он капитану.

— Спокойно, Игорь Петрович. Не говорите «гоп» раньше времени. Это очень плохая привычка.

— Я не суеверный, — возражает Игорь.

— Дело не в суеверии. Сказав «гоп», человек успокаивается. Вот что плохо.

Каховский смотрит на часы. Игорь тоже. Семь часов пятьдесят пять минут. Через пять минут начинается вахта третьего помощника. Игорь сразу мрачнеет. Он рассчитывал еще часок погреться в каюте. Не спать — только погреться!

— Спасибо, Игорь Петрович, — говорит капитан и протягивает руку.

Игорь недоумевает: за что спасибо? На всякий случай он подает руку и говорит:

— Не за что.

— Сейчас идите отдыхайте до десяти часов. Второй постоит вахту. Потом за него как-нибудь отработаете. И обязательно выпейте крепкого горячего чаю. Вот заодно занесете радистке радиограмму о снятии «Аэгны». Ну, идите, идите.

Он выталкивает ошалевшего Игоря из рубки и закрывает за ним дверь.

31

Игорь входит в радиорубку и останавливается у двери. Вера Владимировна спит у станции, положив голову на стол. Игорь сразу вспоминает полутемную комнату, глазастую Аленку и долгий, бесконечно долгий поцелуй на лестнице. Как это он ни разу не вспомнил об этом всю ночь? А может быть, это было во сне? Мало ли что может человеку присниться. Постепенно оттаивает тело. Постепенно растет в душе добрая, теплая нежность к спящей женщине. Хочется подойти, поцеловать ее и сразу выбежать, оставив на столе радиограмму. Нет, это важное дело. Радиограмму надо отдать в руки.

— Вера Владимировна, — тихо зовет Игорь. — Вера...

Вера Владимировна поднимает голову.

— Это вы, Игорь Петрович? А я тут задремала чуть-чуть.

Игорь смотрит в ее глаза. Сон или не сон? Не понять...

— Как там наверху? Сняли уже?

— Сняли. Вот радиограмма. Передайте в пароходство.

— Давайте.

Вера Владимировна берет бланк, кладет его на стол и смотрит на Игоря. Какая-то загадочная улыбка бродит по ее лицу.

— Вы мне сейчас снились, — говорит Вера Владимировна. — Только вам было меньше лет. Такой — совсем ребенок еще. Хотелось вас взять на ручки и побаюкать. Смешно, да? Вы не обижаетесь?

— Нет, не обижаюсь, — говорит Игорь и смотрит на ее зовущие губы.

Сон или не сон? И вдруг он, помимо своей воли, опрашивает:

— Можно вас поцеловать?

— Конечно можно, милый, — говорит Вера Владимировна и сразу, схватившись руками за виски, вскрикивает: — Что я болтаю, сонная дура! Идите, Игорь Петрович. Идите. Зачем вам нужна старая баба? Идите отсюда. Не мешайте мне работать. И забудьте все. Ничего не было. Понятно?

Игорь пятится назад и выходит из рубки, не сказав ни слова. Вера Владимировна подвигает бланк так, чтобы он был лучше виден, и начинает выстукивать позывные диспетчерской. Лицо ее спокойно, и по щекам катятся слезы.

32

Неле слышит звонок и никак не может проснуться. А кто-то, стоящий за дверью, все звонит и звонит. Звонки длинные и нахальные. Все же пришлось проснуться и встать. Она надевает халат, не торопясь протирает лицо одеколоном и идет открывать дверь. Опершись на перила, стоит человек. На нем морская шинель и фуражка с эмблемой. Лицо румяное, с темными глазами, мясистым носом и красными, чуть вывороченными губами. К такому лицу очень пошли бы тоненькие негодяйские усики. Не хватает еще выпущенного из-под фуражки чуба. Вероятно, он умеет играть на гитаре.

— Вы Неле. Я вас сразу узнал, — говорит он и улыбается ей, как старой знакомой. Неле это не нравится.

— Не понимаю, чему вы радуетесь, — резко говорит она.

   — Я всегда радуюсь, когда вижу красивого человека...

«Хорошо еще, что не сказал: красивую девочку».

— … и потом, я надеюсь увидеть сейчас своего друга. Васька, конечно, спит?

— Вы Александр?

— Ага. Август рассказывал про меня?

— Говорил кое-что. Пройдите.

Неле пропускает его в квартиру и закрывает дверь.

— Августа нет, — говорит она. — Он в море.

— Вот как? — Александр присвистнул. — Вызвали все-таки?

— Да, в первом часу. Какая-то авария, я толком не знаю. Так что встреча друзей не состоялась. Двумя пьяными в городе будет меньше.

— Васька мне говорил, что вы не любите пьяных. Напрасно. Они иногда хорошие.

— Что вы думаете делать дальше?

Александр пожимает плечами и достает из карманов две бутылки: ром и шампанское. Неле поджимает губы и ждет ответа.

— Оставлю эти драгоценности на память о моем визите и пойду восвояси. Ветер стих, и мы, вероятно, в обед уйдем. Очень жаль, что не застал Ваську. Пусть выпьет за мое здоровье.

Неле качает головой.

— Он обычно не принимает подарки. Тем более такие драгоценные. Выпейте это сами со своими приятелями.

— Ну, я не хочу как дурак бегать по городу с бутылками. Идея: я выпью стакан рому, а вы — бокал шампанского. Остальное выльем в раковину. Я пойду, а вы останетесь досматривать последний предутренний сон.

«Ему не так жаль, что он не увидел Августа, как жаль бутылок, — думает Неле. — Пусть пьет и убирается поскорее».

— Идите на кухню, — показывает Неле. — Там есть посуда и штопор. Вам дать что-нибудь поесть?

Александр покраснел и не смотрит на Неле. Он понял, что она хочет его оскорбить. Но за что?

— Может быть, у вас есть ванная? —спрашивает он. — Я больше люблю пить в ванной, чем на кухне.

Неле брезгливо морщится. («Все-таки ему очень важно — выпить!»)

— Ванная у нас служит для другой надобности, — говорит она. — Разденьтесь и посидите здесь несколько минут. Я пойду приготовлю вам стол.

— Я не собираюсь напрашиваться в гости. — Александр пытается проявить гордость, но почему-то очень хочется выпить с этой строптивой девицей.

— Мне лучше знать, как с вами обращаться, — говорит Неле, забирает бутылки и уходит в комнату.

33

Все тише становится ветер. С востока плывет дымчатый зимний рассвет. Все спокойно на «Нептуне». Мерно ухает машина в его глубоком металлическом чреве. Кроме вахты, все спят. Кое-кто нашел еще силы раздеться. Некоторые сняли резиновые куртки, ватники и сапоги. Некоторые свалились на койки в ватниках и в сапогах. Игорь разделся донага, но тратить дорогие минуты на распитие чаев не стал. Михаил Васильевич обошел судно, проверил, убрано ли все лишнее с палубы, выпил три стакана горячего чаю и только после этого пошел в каюту. С десяти часов он будет стоять вахту с третьим. Сейчас на мостике капитан и второй.

Каховский сидит на ракетном ящике, закрыв глаза. Возможно, он дремлет. Август Лееман ходит по мостику, заложив руки за спину, и следит за поведением «Аэгны». Уже почти совсем светло. Видно, как она болтается на буксире и зарывается носом в воду. Издали на ней все выглядит благополучно. Демидов только что передал, что у него вышло из строя рулевое управление: при ударе повреждено перо руля. Он пробовал работать машиной, чтобы увеличить ход, но шхуна сразу начинает уходить в сторону. Август заходит в рубку.

— Что? — спрашивает Каховский, не открывая глаз.

— Норма. Демидов спрашивал, нужно ли подрабатывать машиной. У него руль заклинило на правам борту. Я ответил, что не надо.

— Почему так ответили?

— Он будет тянуть нас вправо. Это мне ни к чему. Час выигрыша во времени теперь не так уж необходим. Во-вторых, пусть у него люди отдохнут. Они не железные.

Каховский открывает глаза.

— В прошлом году — вас еще не было — мы снимали у Гогланда с камней одного немца. Здоровый пароходище, на три тысячи тонн. Подошли мы к нему в двадцать два часа с минутами. Тоже шторм, снег. У берега уже припай был. Он плотно сидел. Имел две пробоины. Часов пять мы его дергали в одиночку. Потом подошли два военных буксира. В общем, сняли мы его в десять утра. Потом два часа откачивали из него воду и заделывали пробоины. Немцы к тому времени ползали, как мухи по стеклу. Ни один бруса поднять не мог... Вот такая картина. Четырнадцать часов никто из нашей верхней команды не сходил с палубы. Работали как черти. Это с одной стороны. А с другой стороны — попробуйте вы этого же самого матроса заставить отстоять лишних два часа на вахте при совершенно нормальной погоде. Он разноется, как молочница, и заявление в судовой комитет напишет, что его эксплуатируют.

— И правильно, — возражает Август. — Самая тяжелая работа — это лишняя работа.

— Бывают, знаете ли, соображения высшего порядка, — говорят Каковский. — Приходится заставлять человека делать работу, которая ему кажется лишней. А практически — она необходима... Есть такое ходячее выражение: распустить вожжи. Вам оно известно?

Август настораживается.

— А почему вы меня об этом спрашиваете?

Каховский поднимается с ракетного ящика, становится рядом с помощником и продолжает так, чтобы не слышал рулевой:

— В конце декабря Гулин уходит от нас в Ленинградскую контору. Вам уже двадцать восемь лет, дело вы знаете, кое-какой опыт у вас есть. Попробуйте подобрать вожжи. Только всерьез. Когда вы сегодня пришли на судно, от вас разило сивухой. Я это замечаю не первый раз. Все чаще вы возвращаетесь с берега усталый, в мрачном настроении. Это заставляет меня думать, что у вас там не все в порядке. Я не считаю, что вам нужна какая-то особая помощь. Вы человек сильный, справитесь сами. Но так больше продолжать нельзя. Иначе я вынужден буду оставить вас вторым и просить себе другого старшего.

— Учту.

— Вот и хорошо. Извините за вторжение в вашу личную жизнь. Впрочем, она ведь не совсем личная. Какой-то стороной ваша личная жизнь влияет и на меня, и на матросов, и на тех людей, ради которых мы работаем. Правильно?

— Верно. Не в лесу живу, конечно... Третий от нас тоже уходить собирается, я слыхал.

— Намерен.

Каховский идет к своему излюбленному месту, садится на ракетный ящик и говорит:

— К нашему делу надо иметь призвание. Тут романтика очень своеобразная. А ему пальмы подай, остров Целебес и ручную обезьянку в каюту. Без этих атрибутов он романтику моря не приемлет.

— Подрастет, образумится.

— Хорошо, если образумится. У него слабый характер. Каховский закрывает глаза.

Уже совсем рассвело. Сквозь серые облака размытым пятном просвечивает солнце. Август запахивает полушубок и идет наверх определять место.

34

На «Аэгне» бодрствуют три человека: капитан, боцман и матрос Горбов. Он топит плиту на камбузе и кипятит воду.

Капитан с боцманом стоят в рубке, молчат и смотрят на море. Оно такое же серое, как и небо. С северо-запада идет крупная зыбь. Шхуна ритмично качается с борта на борт. Машина не работает. Непривычно тихо.

— Шел бы ты отдыхать, Григорий Семенович, — говорит Демидов. — Хватит, навоевался за ночь. Поспи до прихода.

— Это можно, — соглашается боцман. Он выходит на палубу, залезает в форпик, потом в трюм и снова возвращается в рубку.

— В трюме воды прибыло на пять сантиметров, — сообщает боцман.

— Полторы тонны. Ходу еще часа четыре. Значит, возьмем тонн семь. Пустяки. Не стоит авралить.

— И я так думаю, — говорит боцман и снова разглядывает море.

В рубку заходит Горбов. В руках у него чайник, стаканы, нож. Под мышкой буханка белого хлеба. Из кармана торчит колбаса.

— Стаканы не разбились. Три штуки, — говорит он. — Будем чай пить.

Боцман берет у него буханку и режет хлеб.

— А вы говорили, что не добросить против ветра, — вспоминает Горбов свой подвиг. — Выходит, можно добросить.

— Мало ли кто что говорил, — ворчит боцман. — Ты кричал, что пора к морскому царю в гости отправляться.

— Я молодой. Мне простительно.

— Паниковать никому не простительно. Скажи спасибо капитану, что у него нервы крепкие. Другой бы на его месте тебе шею свернул. Давайте, моряки, ешьте.

Боцман раздает хлеб и колбасу. Демидов берет свою долю и медленно, нехотя ест. Горбов быстро справляется с завтраком, забирает остывший чайник и уходит.

— Вы не переживайте, Василий Андреевич, — говорит боцман. — У всякого может быть такое. Что это за капитан без аварии? Главное — как из этого положения вывернешься. Что же касается помощника, то он по собственной неосторожности пропал. Ни к чему это было — канаты рассматривать. Все равно не помог бы.

— А я и не переживаю. — Демидов откладывает хлеб в сторону. — С чего это ты взял? Просто аппетита нет. Случилась, ну и случилась. Сам виноват. Надо было сразу возвращаться, когда ветер усилился.

— А кто из нас виноват не бывает? Никто не поступает безошибочно. Вы прогноз имели на пять баллов. Один виноват, что прогноз неправильно составил, другой виноват, что не вовремя через борт перегнулся, вы виноваты, что больше поверили прогнозу, чем морю. А теперь всю вину на себя берете. Неправильно это.

— Эх, боцман! В конторе сидят специальные люди — разберутся.

— В море не трусишь, а начальства боишься. Так тоже толку не будет.

— Брось, боцман... — Демидов берет хлеб и через силу ест его. — Я чужие вины разбирать не хочу. А свою знаю. Вот, посмотри — меня на веревке тащат. Мог я этого избежать? Мог. Вот и весь разговор. А ты иди, поспи. Надо будет — подниму.

— Добро, — соглашается боцман. — Пойду, пожалуй.

Он выходят из рубки, снова лезет в форпик, в трюм, вылезает из трюма, идет на бак, стучит сапогом по буксирному тросу. Потом боцман закуривает и смотрит на серое, в крупной зыби море.

35

Александр сидит у стола на диване. С противоположной стороны сидит Неле. Он пьет мало. Неле очень стесняет его своим присутствием. Удовольствия не получается, она совсем не похожа на других женщин. В ней есть что-то мужское, сильное, подавляющее чужую волю. И как это Васька с ней валандается? Говорить с ней невозможно. Она мыслит, как логическая машина, замечает любую фальшь, двумя словами ставит человека в глупое положение. Посмотреть на нее с чисто мужской точки зрения у Александра не хватает смелости. Впервые в жизни. Молчать тоже неудобно. Подумает, что совсем дурак.

— Зря вы не пьете, — говорит он. — Шампанское — это специальный дамский напиток. Хотя бы попробуйте.

   — Вы стесняетесь пить в обществе трезвого человека?

— Мне все равно. Но приятнее пить вместе. Он отпивает полрюмки рома и ест булку с маслом, чтобы не пьянеть. Черт знает что такое. До чего дожил!

— Кем вы служите на пароходе? — спрашивает Неле.

Ему очень хочется сказать, что он — старший помощник капитана. Она ведь все равно не узнает. Но Александр боится ее понимающей усмешки и, вздыхая, говорит правду:

— Пока третьим помощником. Переведут во вторые, когда второй уйдет на пенсию. В нашей системе трудно расти. Судов мало, штурманов много. Торговлишка с капиталистами — так себе. Вот и держатся за место.

— А если талантливый молодой штурман работает третьим помощником, его тоже не переводят во вторые, пока кто-нибудь не уйдет на пенсию?

— А кто заметит, что он талантливый? Для этого надо быть нахальным. Держать себя на виду у начальства. Не каждый способен...

— Плохие дела у вас во флоте, — вздыхает Неле. Скромному штурману нет возможности выбиться в люди.

— А третий помощник — не человек?

— He придирайтесь к словам, Саша. Вы же сами стремитесь выбиться во вторые помощники. С другой стороны, вы упорно держитесь за место третьего. Август, например, в прошлом году покинул транспорт, на котором он был третьим и плавал за границу. Он перешел вторым помощником на «Нептун». Я уверена, что он будет старшим раньше, чем вы станете вторым.

— Ваш Август, конечно, гений, — уныло говорит Александр. — А мне не дано. Я доволен своим местом. Я люблю работать при галстуке. Надевать ватник и полуболотные сапоги мне неохота.

— Рановато вы привыкли работать в галстуке.

Александр допивает ром и поднимается.

— Этот разговор ни к чему. Каждый живет как понимает. Втолковывать ему инородные истины бесполезно. Я не стал лучше сегодня.

— Встречи с вами для людей вредны, — обобщает Неле. — Вы создаете отвратительное впечатление о флоте и моряках.

Она поднимается со стула. Александр подходит вплотную.

— Думайте, как вам удобнее. Я не считаю, что я отвратителен. Мои друзья тоже так не считают. Но я на вас не обижен. Женщине многое прощается. Тем более красивой. Я еще ни разу не целовал милиционера...

Он резко обнимает Неле, тычется губами ей в щеку — и тут же падает на спину.

— И вероятно, никогда не поцелуете, — усмехается Неле.

Александр поднимается, морщась от боли. Он подходит к столу и выпивает еще рюмку.

— Ваське здорово повезло, — говорит он. — О такой женщине можно только мечтать. Ну, я кланяюсь.

Он выходит в прихожую. Неле идет за ним. Одевшись, он подает ей руку.

— Встреча с вами принесла мне пользу, — говорит он, прощаясь. — Хотя еще и не знаю какую. Очень вам благодарен.

— Я рада, — говорит Неле, — если это правда. Что передать ему?

— Передайте, что я ему сегодня немного позавидовал. И умоляю, не рассказывайте, какой я был скотиной. Хорошо?

— Ладно, — усмехается Неле. — Я не болтлива.

36

Игорь окончательно просыпается уже на мостике. К своему удивлению, он чувствует, что руки и ноги работают нормально, пальцы не отвалились, нос и уши на месте. И насморка лет. Только все мышцы болят, как будто он целую ночь таскал мешки с крупой. Он уже предвкушает, какую гордую повесть можно будет написать в Ленинград студентке Эллочке. Она все еще не верит, что он настоящий штурман, и удивляется, широко раскрывая глаза: «Гарик, неужели ты корабли водить можешь?»

Теперь он напишет ей, что стоял больше двух часов на самом верхнем мостике и делал самое важное дело — освещал прожектором аварийное... нет, гибнущее судно. Днем эту работу выполняло бы солнце... Глядя на море, которое всегда настраивает на серьезные мысли, Игорь задумывается: а точно ли он делал самое важное? Пожалуй, самое важное дело делал все-таки капитан. На место Игоря можно было бы поставить кого-нибудь другого, а вот вместо капитана никого не поставишь. Придется написать, что они вместе с капитаном делали самое важное дело. Но море, серое, холодное и суровое, напоминает Игорю, что он еще не все продумал до конца. «Придется написать и об Августе Эдуардовиче, — думает Игорь, — как он стоял вахту, потом три часа по пояс в воде уродовался с буксиром, а потом еще отстоял за меня два часа вахты». Далее Игорь вспоминает старшего помощника, боцмана, матросов — и ужасается: какое длинное получится письмо! И роль его уже не выглядит самой важной. Вообще, ни у кого не получается самой важной роли. И ни без кого нельзя обойтись. Игорь ловит себя на мысли, что ему больше нравится поведение других людей, чем свое собственное. Сам он, откровенно говоря, едва вынес такой пустяк, как простоять два часа на мостике, да еще в полушубке. Игорь задумывается: стоит ли тогда вообще писать письмо? Ну конечно, стоит. Работать с такими людьми — тоже большая честь. И почему их никто не знает? Ведь перед таким человеком, как капитан Каховский, надо на улице шапку ломать! А он идет в своем потертом кожаном пальтишке, и никто даже не посторонится...

Игорь спохватывается, что отвлекся от основного дела. Правда, в рубке старпом, он не допустит, чтобы что-нибудь случилась, но на вахте все-таки третий. Значит, третий и должен все делать. Игорь подходит к карте. Так и есть. Он чуть не проворонил поворот.

— Пойду возьму пеленжок на бережок, определю местечко, — говорит Игорь. — Вроде пара ворочать.

— Да, почти, — соглашается старпом. — У вас уже отрабатывается штурманское чутье.

Игорь любит, когда его хвалят, но ему каждый раз почему-то становится совестно. Видимо, не привык.

— Надо думать. С каким старпомом плаваю! — И он поскорее выскакивает из рубки, чтобы не попало за дерзкую шутку.

37

«Нептун» подтащил «Аэгну» к Рыбачьей гавани и передал ее мелкосидящему портовому буксиру, чтобы тот отвел шхуну к ремонтным мастерским. Демидов побывал на борту «Нептуна» и подписал документы о спасении своего судна. Теперь спасатели получат премию, а он получит... Вернувшись на шхуну, Демидов заперся в каюте и лег спать, предупредив вахтенного, чтобы в течение четырех часов его не будили ни для кого и ни для чего.

«Нептун» вышел на рейд, дал два гудка и двинулся в сторону тортового порта. Как бывает в конце значительного и удачного плавания, в рубке собрались все штурманы. Матросы тоже поднялись и под командой боцмана скалывают лед с палубы и обивают с бортов исполинские сосульки.

— Вот мы и дома, — говорит Игорь. — Ушли, спасли, пришли, стали у стенки. Приходная вахта старшего помощника. Третий идет гулять.

— Не говори «гоп», Гарик, — смеется старший. — Мы еще не стоим у стенки. А вдруг аварийная? Тю-тю — и в море.

— Хватит, — мрачно заявляет Август Лееман. — Плаваешь тут с вами, жениться некогда.

— Жениться собрались, Август? — удивляется старший.

— Угу. Хватит тараканов смешить. Сегодня пойду и женюсь. У нас морякам — без очереди.

— А на ком, Август Эдуардович? — интересуется Игорь.

— Придешь на свадьбу, тогда увидишь.

В рубку входит Вера Владимировна. У нее в руках бланк.

— С подарками можете не торопиться, — шутит Каховский. Все поворачиваются к радистке.

— В порту места нет, — сообщает Вера Владимировна. — Пока распоряжение стать на рейде на якорь.

— Вот это финт! — восклицает Игорь.

— Совсем не финт, — говорят Каховский. — Шторм собрал сюда всех — и наших и не наших. Посмотрите, сколько судов на рейде.

— Нам-то могли оставить местечко...

— Давайте становиться на якорь, — приказывает Каховский. — Игорь Петрович, идите на бак.

— Есть идти на бак, — вздыхает Игорь. — И это нас, спасателей!

38

«Нептун» стоит на якоре. Солнце осветило город. Он как на ладони. Чистый, сверкающий, манящий. Даже море поголубело и уже не кажется таким холодным.

Игорь сидит в салоне, обедает и смотрит в иллюминатор. Он все еще не может понять, как это их, спасших людей и судно, промучившихся ночь в море, не пускают в порт! И почему никто, кроме него, не возмущается? Все так спокойны, как будто это безобразие — в порядке вещей. Спокойно жуют, разворачивают салфетки, отламывают кусочки хлеба... Игорь разражается речью:

— Спасатели — это особая категория людей. Это герои! Сегодня мы совершили подвиг. И сколько еще таких подвигов нам предстоит впереди? Может быть, через час нам снова придется идти в море, и никто не знает, сколько мы там проторчим. А нас не соизволили впустить в порт. Это просто бесчеловечно!

Горячая речь Игоря вызывает улыбки. Капитан Каховский поднимает голову от тарелки.

   — Молодой человек, позвольте вам кое-что объяснить. Забудьте слово «подвиг» на пять лет. Не бросайтесь им, пока вы еще молоды и не знаете, что оно означает. То, что мы сегодня сделали, — это не подвиг. Это наша основная работа.

Капитан Каховский снова принимается за борщ.

Солнце над городом. Люди опускают воротники. Лица у них теплеют. В городском сквере к замерзшему фонтану слетаются голуби. Выведенные на прогулку дети кидают им недоеденные булочки. Патрули внимательно следят за тем, чтобы матросы отдавали честь как положено, а не просто махали рукой.

У кассы кинотеатра стоит школьница, пряча за спину портфель. Она растерянно смотрит на часы. Мимо нее проходит Неле. Она идет к порту, чтобы взглянуть на четвертый причал, прежде чем пойти на работу. Почему-то именно сегодня Август ей особенно дорог... А на четвертом причале старый Пыльд отдает швартовы тяжелого черного парохода, едва ли не более древнего, чем сам Пыльд. Третий помощник капитана, высокий парень с чуть вывороченными губами, стоит на крыле мостика. Диспетчер составляет радиограмму о том, что освобождается четвертый причал и спасателя можно впустить в порт.

Игорь пишет письмо. Август Лееман спит. Капитан Каховский сидит в каюте и читает Шерлока Холмса по-английски. Пустая книжка, но читается легко.

И кажется, что не было никакого ветра.

Навигацию закрывает «Градус»

1

По утрам Коля Бобров, старший помощник капитана гидрографического судна «Градус», выходил на мостик, тер руки и, ничего не разобрав на оледеневшем термометре, изрекал:

— Ноябр-р-р-рь... Цыган шубу покупает.

— Недельки две еще поплаваем, а там и кончится наша миссия, — поддакивал рулевой Преполивановский, снимал одну рукавицу и записывал в журнал метеорологических наблюдений температуру наружного воздуха.

— Твоими бы устами да пиво трескать... — покачивал головой Коля Бобров.

— Непонятно, к чему это механики профилактику затеяли.

«Градус» уже третьи сутки стоял в гавани без дела. Механики выпросили себе четыре дня профилактического ремонта и свирепо набросились на двигатель. Они вскрыли цилиндры, разобрали медные кишки машины и запачкали мазутом палубу правого борта. Обедать они ходили после всех, бочком пробираясь в салон, — переодеваться было некогда. Мотористы хлебали борщ, присев на корточки у двери камбуза. Бросив в амбразуру раздаточной пустые миски, они без перекура ныряли обратно в машинное отделение. Старшему помощнику приходилось не замечать беспорядка, потому что механик постоянно торопил своих людей, как бы предчувствуя недоброе.

Под конец третьего дня на судно зашел командир отряда. Через минуту вахтенный вызвал старшего механика в каюту капитана. Стармех поплелся туда с недовольной физиономией, вытирая руки ветошью и оглядываясь на дверь машинного отделения. От капитана он вышел мрачнее тучи и запретил увольнять на берег машинную команду. За ужином старший помощник объявил экипажу, что на девять утра назначен выход в Усть-Салму.

Перед уходом на берег капитан вызвал к себе второго помощника.

— Насколько мне известно, вы сегодня на вахте... — начал капитан, многозначительно глядя на второго.

— Совершенно верно, — подтвердил Владимир Михайлович, вынул из кармана нарукавную повязку и водворил ее на подобающее место.

— Вот так, — удовлетворенно сказал капитан. — Завтра в девять выходим в Усть-Салму. Не делайте такой вид, как будто вам все ясно, — я еще не кончил... Будем снимать там вехи и три буя. Вот вам номера и координаты. Обозначьте все это на карте. — Капитан подал помощнику листок бумаги. — Команду увольнять до восьми утра. Машинную команду совсем не увольнять, у них не все готово. И вообще стармех грозится, что и к утру они всего не соберут.

Второй помощник снова сделал такой вид, как будто ему все ясно, и спрятал листок бумаги в карман кителя.

— Гирокомпас запустите в пять часов, — продолжал капитан, — в шесть дадите на пост заявку на выход. В семь часов проверьте радиолокационную станцию и эхолот. Машина должна быть готова к восьми. Посмотрите, приготовил ли боцман все необходимое для снятия вех и буев. Я буду к половине девятого. Теперь все. Вопросы есть?

— Надолго идем, Сергей Николаевич?

— Это вопрос праздный, — ответил капитан, — но вы его задали кстати. Поймайте сейчас содержателя, пока он еще не скрылся, и проверьте, чтобы на борту полностью был двухнедельный запас продуктов. Если их нет — пусть срочно получает. Да, еще одно: пусть боцман проверит брашпиль и лебедку. Это очень важно. Еще вопросы есть?

— Через недельку лед станет.

— Этого я вам не могу гарантировать. Лед — он, знаете ли, человек вольный. Ну, счастливой вахты. Вот вам моя электрогрелка на ночь. Механики топить будут плохо — им сейчас не до этого.

— Спасибо. Постараюсь ничего не забыть, — пообещал Владимир Михайлович, взял под мышку электрогрелку и понес ее к себе в каюту, с отвращением думая о том, что сейчас придется лезть в холодную, пахнущую крупой провизионку — подсчитывать продукты.

2

Стылая, чуть затронутая портовыми фонарями ночь нехотя уплывала на запад, за низкий бетонный мол. Промозглое утро постепенно обнажало ледяные блины на воде, покрытые инеем суда, скрючившихся вахтенных и приземистые здания складов и мастерских. Вдоль пирса медленно прохаживался охранник в валенках, со старой винтовкой. По хрустящему инею, покрывающему палубы, потянулись первые аккуратные дорожки следов.

На «Градусе» двигатель работал с шести часов утра, а осунувшиеся, чисто умытые механики сидели в салоне и наливались крепким чаем, повесив тужурки на спинки кресел и расстегнув верхние пуговицы на свежих робах. Дизель ровно гремел, и палуба подрагивала. Вместе с палубой вздрагивал стол, нежно звякали ложечки в стаканах, и темная поверхность чая морщилась волнами, похожими на условное обозначение возвышенностей на топографических картах. В батареях отопления голубем ворковала вода. Свет везде горел исправно. Брашпиль и лебедка оказались в порядке. Обе топливные цистерны налиты соляром под завязку. Что еще надо механику для полного счастья?..

В восемь часов второй помощник капитана Владимир Михайлович вышел из рубки и направился на корму, посмотреть — не забыл ли вахтенный матрос поднять флаг. Такое с вахтенными случалось приблизительно раз в две недели. Вахтенным сейчас стоял Абрам Блюменфельд — тихий, могучий и низколобый матрос, у которого на плече наколот синий туз, проткнутый кавказским кинжалом, три строго вертикальные кляксы и коряво написанное слово «Маруся». Работать Абрам мог за троих, а вот сообразительности у него заметно недоставало.

Абрам стоял у флагштока и накручивал флаг-фал на утку.

— Доктор только что пришел, — сказал он, увидев вахтенного штурмана. — Сказал, что на Парковой улице ночью ларек обчистили.

— А он не сказал, что ты флаг задом наперед поднял? — спросил Владимир Михайлович. — Пора бы проснуться к концу вахты-то...

Абрам несколько секунд смотрел на флаг, пока не сообразил, что звезда и серп и молот, которым полагается быть в верхнем углу, оказались в нижнем. Он стал торопливо развязывать фал.

— Извините, я не заметил... У меня всегда что-нибудь не так получается, — вздохнул Абрам. — С полвосьмого думал о том, как бы не забыть флаг поднять...

Он перевернул флаг и снова закрепил фал.

— Кого еще нет? — спросил второй помощник.

— Ломакина, Преполивановского, старпома и Сергея Николаевича. Остальные все дома, — сказал Абрам, посмотрел на берег и добавил: — Вон стартом идет. А Ломакин вчера на день рождения пошел. Хорошо, если к самому отходу прибежит.

— Я ему прибегу к отходу, — погрозил Владимир Михайлович. — Две недели будет бессменно гальюны драить.

Абрам улыбнулся.

— Раза три заставите подраить, потом простите. У вас характер мягкий.

— Не говори ерунды, — сказал второй помощник. — У меня мягкий характер, пока вы не пытаетесь сесть мне на шею.

Легко взбежал по трапу Коля Бобров .

—Привет службе, — улыбаясь, сказал он, подавая руку второму.

Абрам спрятал за спину грязные руки, сделал шаг назад.

   — Здравствуйте, товарищ старпом, — сказал он. — Сегодня ночью на Парковой улице ларек обчистили. Вы не слыхали? Это доктор мне рассказал.

Коля Бобров громко расхохотался.

— А ты там руку не приложил случайно? Ну как дела, Володя? Заявку дал на выход?

— Подал. А дела — в норме. Машина, как слышишь, тарахтит. Механики ходят, как новорожденные.

— Доктор трезвый пришел?

— Вряд ли. А вообще — я его не видел.

— Преполивановский явился, — сказал Абрам.

— Где?

— За рубкой пробежал и прямо в кубрик юркнул, чтобы вы не видели. Вот хитрый!

— Не хитрый, а ушлый! — назидательно сказал Коля Бобров. — Ну, Володя, пойдем в рубку. Покажешь мне, какие вешки дергать будем.

— Нельзя, начальник. Сейчас капитан пожалует — надо встретить. Ты посмотри сам. Я все обозначил на карте — три буя и двадцать восемь вех. Это не считая обстановки Усть-Салминского фарватера, которую — чует моя душа — тоже снимать придется. А лучше всего — сходи пока попей чаечку, съешь булочку. До Салмы шесть часов ходу. Успеешь разобраться.

— Святая правда. Одно нехорошо — опять на Настин фартук смотреть придется. Ну, будь что будет! — махнул рукой старпом и пошел к трапу, ведущему на главную палубу.

С буфетчицей Настей у старпома были очень напряженные отношения. Настя всегда умела дотошно объяснить происхождение полос и пятен на своем зеброобразном фартуке. Коля Бобров, которому по долгу службы приходилось выслушивать эти объяснения, молча наливался багровой злобой, пускал пену и вдруг, обрывая деловитую Настину скороговорку, зловеще шипел:

— Сгинь... Сгинь...

Настя поспешно удалялась под спасительную сень камбуза.

Когда ушел старпом, Абрам захихикал и сказал:

— Настя вчера после ужина очистки от картошки прямо за борт выкинула. Боцман увидел — ну, было! Я так думал, что он ее саму за борт кинет эти очистки вылавливать. Только они, конечно, утонули. Одни корки хлебные плавать остались... Вон капитан идет, — указал Абрам пальцем на берег. Засунув руки в карманы шинели и глядя под ноги, по пирсу шел Сергей Николаевич. Подойдя к форштевню «Градуса», он поднял голову, остановился и минуту стоял на месте, осматривая судно. Потом медленно прошел до самой кормы, наклонился и стал рассматривать воду.

— Осадка кормой четыре метра сорок сантиметров, — сказал сверху Владимир Михайлович.

— Сорок пять, — поправил капитан. — Ну и ободранная же у нас корма. Смотреть совестно. Хоть бы суриком закрасили... Все готово?

— Ломакина нет.

— Без Ломакина как-нибудь обойдемся. Лебедку проверяли?

— Проверили. Тянет, как зверь.

— Сергей Николаевич, а сегодня ночью на Парковой улице ларек обчистили. Доктор рассказывал, — вставил Абрам Блюменфельд.

— А почему вы опять без нарукавной повязки? — спросил капитан. — И стоять надо у трапа, а не за шлюпкой.

— Я флаг подымал, — объяснил Абрам.

— А-а, я это знаю... — махнул рукой капитан и пошел к трапу.

— Немедленно надень повязку, — рыкнул на Абрама Владимир Михайлович. — И не смей мне объяснять, почему ты ее до сих пор не надел!

3

Ровно в девять капитан спустил стекло с правой стороны. Рулевой Преполивановский зевнул и перекатал руль на полборта влево. Коля Бобров пощелкал пальцем по мембране микрофона. Второй помощник проверил машинный телеграф. Боцман Ваня Хлебов натянул рукавицы, оперся задом на брашпиль и впился глазами в высунувшееся из рубки лицо капитана. Васька Ломакин с разбегу прыгнул с пирса на палубу и помчался на корму, где было его место по швартовому расписанию.

В девять часов тридцать две секунды выражение лица капитана чуть заметно переменилось.

— Отдать носовой! — басом скомандовал Ваня Хлебов.

Рулевой Черемухин и матрос Писаренко мгновенно сбросили трос с кнехта.

— Отдать носовой, — солидно произнес в микрофон Коля Бобров.

Охранник, положив винтовку прямо на снег, снял огон швартового троса с тумбы. Черемухин и Писаренко в мгновение ока вытянули трос на палубу.

— Носовой чист! — громко доложил боцман.

— Дайте самый малый, — сказал Сергей Николаевич.

Второй помощник передвинул ручку машинного телеграфа на «самый малый вперед», и нас «Градуса» плавно покатился влево. Капитан вышел на мостик. Коля Бобров последовал за ним с микрофоном в руке.

— Скомандуйте, чтобы кормовой отдавали, — сказал Сергей Николаевич, когда нос «Градуса» указал на оконечность Восточного мола. — И почему второй торчит в рубке, когда его место на корме?

— Отдать кормовой, — сказал в микрофон старпом. — А на корме и без него обойдутся. Он это понимает.

— Все с понятием, — вздохнул Сергей Николаевич. — Читают, пишут, жалуются... Не виляйте, Преполивановский! У вас что, под мышкой свербит? Держите на выходной буй.

— Я держу, — сказал Преполивановский.

— А-а, я это знаю... — махнул рукой капитан. — Приучите, Николай Николаевич, второго помощника находиться на месте во время швартовок. Какой сигнал на посту?

— «Добро» на выход.

— Дайте средний. Вы можете идти отдыхать, Владимир Михайлович. Заодно пришлите на мостик старшего механика... И доктора. Чего-то у меня зуб болит. У него есть какие-то капли.

— Пришлю.

— Спасибо. Дайте полный ход... Видимость сегодня ни к черту. Правее, правее! Николай Николаевич, выводите на створ.

— Значит, мне можно идти, Сергей Николаевич? — спросил второй помощник.

— Идите, я же сказал.

Владимир Михайлович вышел из рубки и спустился вниз. Пройдя коридор кормовых помещений, он заглянул в машину, вызвал старшего механика и пошел в каюту к доктору. Доктора не было. Тогда Владимир Михайлович передал первому попавшемуся матросу, чтобы он вызвал доктора на мостик, и пошел к себе с намерением сразу же завалиться спать.

На диване в его каюте сидел доктор и рассматривал обтрепанный край рукава своего кителя.

— Мое почтение, Илларион Кириллович, — кисло сказал второй помощник. — Вас вызывает капитан. У него зубная боль и скверное настроение.

— Пустое, — отмахнулся доктор. — Вы извините за вторжение? В моей каюте холодно и тоскливо — она ведь громадная, как дровяной сарай. А у вас уютно... Кстати, у первобытных людей — питекантропов, неандертальцев — никогда не болели зубы. Они не знали такой болезни, как кариоз. В то же время болели, например, ревматизмом.

— А почему так везло первобытным?

— Скорее всего потому, что не было всякой химии в воздухе, в воде, в пище... Да, нервы играют в этом не последнюю роль.

— Капитан ждет вас на мостике.

— Сейчас пойду... Вы меня извините, Владимир Михайлович. Я немного не в себе.

— Это заметно, — сказал второй помощник.

— Заметно не то...

Илларион Кириллович вздрогнул и поднял на штурмана красные выпуклые глаза. Владимир Михайлович внимательно посмотрел на его продолговатое смуглое лицо, заканчивающееся аккуратной острой бородкой. В бородке и в редких, гладко причесанных волосах проступала седина, а на скулах и тонком переносье заметны были красные жилки.

«А не запустить ли и мне такую бородку?» — подумал Владимир Михайлович. Ему вдруг очень захотелось спать.

— Я ведь вчера ездил домой, — сказал доктор, помедлив.

— Помирились с женой?

—Гм... У меня очень красивая жена. Вы видели ее фотографию?

— Нет, — покачал головой Владимир Михайлович и зевнул. Ему сейчас не было никакого дела до красивой жены доктора. Илларион Кириллович, торопливо полез в карман, достал большой кожаный бумажник и вынул оттуда фотографию.

— Вот, посмотрите. Она на восемь лет моложе меня. Ей сейчас ровно тридцать. Она очень красива...

— Это я уже прикинул, — сказал Владимир Михайлович, возвращая карточку. — Очень эффектная женщина. Только какая-то холодноватая красота. У нее должен быть плохой характер.

— А что вы хотите, чтобы на жалком фотографическом снимке было отражено что-либо, кроме внешности женщины? Даже художнику редко удается изобразить женщину, а не ее внешний вид. И никогда еще этого не удавалось сделать фотографу. Вы понимаете, какое содержание может быть вложено в эту великолепную форму?

— Вероятно, немалое.

— Вот именно... Такой женщине очень много нужно...

— Разве вы мало получаете?

— Я не об этом... Мне хватит. Я могу получать пятьсот рублей — лишь бы в руках было настоящее дело. А здесь что? Насморки, прыщики, царапины... Доктор встал и зашагал по каюте.

— Здесь вы, действительно, не совсем на месте, — сказал второй помощник и снял правый ботинок.

— А ведь когда-то я был врачом... Настоящим врачом... Вы понимаете, что это такое — быть врачом?

Доктор остановился около кровати и торжественно поднял руку.

— Нет, не понимаю, — сказал Владимир Михайлович и снял второй ботинок. — Я никогда не был врачом.

Илларион Кириллович уронил руку и снова сел на диван.

— Я и сам это понял только после четырнадцати лет работы, — сказал он, пытаясь улыбнуться. — В сорок четвертом году я пришел хирургом в полевой госпиталь... Вам интересно это слушать?

— Да, да, конечно, — сказал Владимир Михайлович и стал снимать брюки. Доктор нахмурился, тяжело вздохнул.

— А в пятьдесят восьмом году мне предложили должность начальника аптеки окружного госпиталя.

— И вы не пошли на должность начальника аптеки? — спросил второй помощник, аккуратно сложил брюки и повесил их на спинку кресла.

— Как видите. Я предпочел уйти в запас. Хотел поехать куда-нибудь в деревню, жить среди простых людей, лечить их, быть им нужным...

— А почему не вышло? — спросил второй помощник и развязал галстук.

— Жена. Ей не место в деревне. В этом она, конечно, права.

— Сложное положение, — сказал второй помощник и снял рубаху.

— Потом я стал приносить домой восемьсот рублей в месяц. После трех с половиной это показалось жене катастрофой. Она пошла работать. Сын остался один — растет разбойником. Я стал пить...

— Вот это уже напрасно, — сказал второй помощник и залез под одеяло.

— Это я понимаю... Приходишь домой и чувствуешь себя грабителем. Правда, дело было хорошее — участковый врач. А жена считала, что раз я ушел из армии — значит, карьера кончена и остается только как-то доскрипеть до полной отставки. Так она и понимала мою работу... Я ведь ее люблю...

— А зачем вы пошли мазать наши прыщики?

— Потому и пошел. Во-первых, платят за прыщики полторы тысячи, во-вторых, крыша над головой. Всегда есть куда деться от домашнего скандала... Ненавижу себя за это! — выкрикнул доктор и стукнул кулаком по колену.

Владимир Михайлович приподнялся на локте, выключил свет и сказал:

— Все это прекрасно, но у капитана болят зубы. От вас требуется минимум усилия: принести ему в рубку зубные капли. А я хочу спать.

— Верно, — тихо сказал Илларион Кириллович. — Спите спокойно, вы этого заслуживаете. Он взял со стола свою фуражку и вышел из каюты.

4

Письмо Коли Боброва женщине, с которой он познакомился весной в поезде Владивосток — Москва. Приводится с большими сокращениями.

«Капитан «Градуса» встретил меня настороженно и даже как-то недружелюбно. За одну эту навигацию от него ушли уже два старпома. Один, как мне рассказали, ушел потому, что плавать на судне, основной задачей которого является расстановка вех и буев, показалось ему недостойным высокого штурманского звания. Другого капитан выгнал сам...

Я до сих пор вспоминаю нашу первую встречу. Я сижу на диване, он — на кресле. Тихо. Жужжит вентилятор, размалывая струйки табачного дыма. Сергей Николаевич сверлит меня глазами, и на его круглом мясистом лице крупными буквами вписано страдание. Догадаться о его мыслях не трудно: 1) А не являюсь ли я холодным соискателем заработной платы? 2) Не таятся ли во мне различные пороки, дурной нрав и стремление сбежать в пароходство, как только мне вновь откроют заграничную визу? А во мне в это время кипела обида честного человека, которого заподозрили черт знает в чем. Прости за черта...

Катенька, я пишу и буду писать тебе предельно откровенно. Ты знаешь, что папы с мамой у меня нет, с другими родственниками связь давно потеряна по причине отсутствия необходимости в таковой, друзья разбросаны по белу свету, да и писать не любят. А у меня иногда появляется такая потребность. Я даже несколько раз принимался за дневник. Только получался он очень похожим на судовые журналы — бросал. Если и это письмо получится таким же журналообразным, то я его лучше выкину за борт, чтобы не позориться.

В общем, когда Сергей Николаевич понял, что просверлить во мне дырку ему не удастся, он перевел взгляд на вентилятор и начал деловую беседу. Он покопался в моей биографии, объяснил специфику работы на гидрографических судах и поставил меня в известность о печальных судьбах предыдущих старпомов. Под конец разговора ледок немножко подтаял. Сергей Николаевич сказал:

— Биография ваша, несмотря на всю ее запутанность, показывает, что вы человек с головой, хоть и без царя в оной. Думаю, что справитесь.

Сергей Николаевич не вмешивался в мои действия. А я вовсю крутил колесо, приводя в порядок хозяйство, основательно запущенное моим предшественником. Карты не корректировались больше месяца, журналы велись неаккуратно, в поддерживающей жидкости гирокомпаса плавали какие-то странные хлопья, спирт из шлюпочных компасов был изъят, и вообще на всем как будто лежала пыль. Матросы обращались ко мне: «Эй, старпом...», а двое, проплававшие года по три и поэтому считавшие себя обросшими ракушкой, стали сразу говорить мне «ты». Я поначалу не обижался и делал вид, что так и надо. Другого ничего и сделать не мог. Когда я, например, приказал боцману помыть борта, отскрести палубу, расходить талрепа и скобы, он просто убил меня обилием причин, в силу которых это невозможно сделать. Знаю, что бывают случаи, когда нет возможности помыть борта или подтянуть штаг-карнак, но ведь это бывает не при стоянке в гавани! Я сказал боцману:

— Вон два ваших матроса шатаются по стенке. Третий сидит и покуривает на баллоне с ацетиленом... И все они вместе поплевывают на боцмана. Тошно ходить по этой мерзости, — закончил я и сплюнул на палубу первый раз с тех пор, как стал штурманом.

Через час насквозь мокрый боцман ввалился ко мне в каюту и доложил, что палуба выдраена. И когда я потом проверял работу, он шел рядом, всем своим гордым видом показывая, что матросы на него не поплевывают и делают свое дело отлично...

В половине девятого следующего утра чистенький «Градус» вышел за молы и взял курс на Высокое, где находится база средств навигационного ограждения. Там мы должны были погрузить триста ацетиленовых баллонов и взять какую-то публику для доставки на острова. Первое плавание на «Градусе», первый выход в море на новом судне. Я был так счастлив, что на некоторое время забыл, что старшие помощники, особенно молодые, должны быть угрюмыми, озабоченными и непроницаемыми. Даже сейчас, когда я вспоминаю это тихое июльское утро, меня охватывает ощущение ничем не омраченной радости. Редко бывает в жизни такое состояние, — но, как видишь, бывает. Это связано именно с работой. Еще с библейских времен людишки канючат, что работа — это проклятие божие, и вообще лучше сидеть в кабаке, чем напрягать руки, душу и мозг. По-моему — ерунда все это... Наверное, при коммунизме будет только один вид наказания для провинившихся: лишение права работать на некоторое время. Ну, это уже другое...

Неукротимо сияло высоко поднявшееся солнце. Оно проникало всюду — выбеливало палубу, сверкало на холмиках зыби, заполнило серебром графин в рубке. Сергей Николаевич, убедившись, что я веду судно грамотно, спустился вниз. А я отдавался своей радости — оттого, что я снова на мостике, снова нахожу свое место на поверхности мирового океана, веду соответствующие записи в журнале и отдаю команды рулевому. Я вышел из рубки, залез на верхний мостик — там было больше ветра. Я сдернул галстук, швырнул его за борт и распахнул ворот. Милая Катенька, мне ведь только двадцать семь лет, и двенадцать из них я провел в море. Я видел апельсиновые рощи Калифорнии, древние кедры на гребне Ливанского хребта, цементные скаты Гибралтара и розовые острова Архипелага. Я расписался на подоле статуи Свободы и утопил золотое кольцо в Гольфстриме. Меня затирали льды в проливе Лонга, я тонул в проливе Лаперуза и спасал людей в Норвежском море... Теперь я буду ставить для моряков вехи, которые люди двенадцать лет ставили для меня.

Вот какая лирика. Видимо, придется это письмо не отправлять. Ну и ладно. Напишу другое, а это покажу тебе через несколько лет.

На подходе к Высокому я вызвал наверх капитана. Мы вошли в гавань по узкому проходу между двухметровой банкой и затопленным кессоном, развернулись и ошвартовались левым бортом к пирсу.

— Займитесь погрузкой, — сказал мне капитан и снова спустился вниз.

Только потом я понял, что это была проверка. Сергей Николаевич любил и находиться на мостике, и заниматься погрузкой и прочей работой. А мне тогда не очень хотелось заниматься погрузкой, потому что это — дело второго помощника. Я еще был гордым. Но я не стал объясняться с капитаном, приказал боцману готовить стрелу, а сам пошел в контору базы оформлять документы на груз. Когда я через полчаса вышел оттуда, баллоны были уже подвезены и матросы, застропливая сразу по шести штук, грузили их в трюм. Боцман уверенно распоряжался работой, и я, сочтя свое присутствие излишним, удалился в каюту. Через час я вышел на палубу. Сергей Николаевич стоял на пирсе. Когда я подошел к нему, он внимательно осмотрел мое лицо и спросил:

— Вы больны, Николай Николаевич?

— Нет, пока здоров, — сказал я, сразу поняв, о чем будет речь. Конечно, мне следовало бы присутствовать наверху: все-таки баллоны с ацетиленом...

— Тогда я не понимаю вашего поведения, — задумчиво сказал капитан.

— Если бы вы все понимали, вы были бы президентом Академии наук, — брякнул я не слишком вежливо и отошел к трюму проверить, как уложили баллоны. Я был уверен, что мне придется в тот же вечер записать самому себе выговор в книгу приказов...»

5

Сергей Николаевич вылил на вату полфлакона капель и, состроив тоскливую мину, сунул вату в рот.

— Ну и как ваш зуб? — спросил старпом, когда доктор, получив конкретное указание отправляться спать, вышел из рубки.

— Вроде легче... Третий раз у меня такая петрушка. Придется, видимо, в больницу идти.

— Рвать его надо, Сергей Николаевич, — убежденно сказал рулевой Преполивановский. — У меня есть знакомый доктор — совершенно без всякой боли рвет. У него дома даже специальное кресло стоит.

— А потом с дыркой ходить?

— Затем с дыркой? Железный вставить можно. Как у меня. — Преполивановский растянул губы и ногтем большого пальца сделал глиссандо по верхней челюсти.

— Сейчас новый способ придумали, — сказал старпом. — Берут костяной зуб с шурупом и ввинчивают прямо в челюсть. Десяток седых волос, зато зуб — как настоящий.

— Не рассказывайте ужасов, Николай Николаевич, —вздрогнул капитан. — Мне я без того кисло.

— Это не ужасы, а медицинский факт, — засмеялся старпом. — Высшее достижение зубной техники.

— Вам смешки... — проворчал Сергей Николаевич и стал ходить по рубке.

— Когда я еще на военке служил, —припомнил Преполивановский, — был у нас старшина катера, Митрошкин по фамилии. Так он медные пятаки зубами гнул. Зажмет пятак между зубов и пальцем его кверху загибает. Проволоку перекусывал запросто. Я тоже пробовал — только зубы поломал.

— Стульторум инфинитис, — вздохнул капитан, облокотился на тумбу машинного телеграфа и стал смотреть вперед.

— Ага, — поддакнул Преполивановский. — Этот Митрошкин был чемпионом флота по штанге. Кра-а-сивый значок носил...

— Это черт знает что за чудовище, — вдруг сказал капитан и указал пальцем вниз, на палубу. — Когда вы за нее возьметесь, старпом?

Вдоль борта шла буфетчица Настя с тазом мокрого белья. Она прошла на бак, установила таз на брашпиле, по-хозяйски сняла с утки бросательный конец и стала натягивать его между вантиной и вентиляционной трубой гальюна.

— Сейчас начнет трикотаж развешивать, — вздохнул старпом. — Сколько раз уже ей говорилось, что флаги расцвечивания поднимаются на судах только по праздникам...

— Пропесочьте ее так, чтобы перья полетели, — посоветовал Сергей Николаевич.

— Какие там перья — ей все как с гуся вода, — сказал стартом, опуская стекло левого окна.

Настя продолжала развешивать белье. На ветру заполоскались сорочки, чулки, панталоны ядовитой химической расцветки и какие-то неопределимые дамские тряпочки. Старпом включил микрофон.

— Настя! — рявкнул он так, что та вздрогнула и выронила из рук боцманские кальсоны. — Вам сколько раз говорилось, что нельзя развешивать белье на палубе?

Настя подняла кальсоны, повернулась и закричала:

— Командовать каждый может, а сушилку освободить от всякого барахла у вас руки не доходят! На всех судах сушилки как сушилки, а у нас кладовку устроили. Совести у вас нет!

— Повесь в душевой! — крикнул стартом. — А на палубе чтобы этих флагов больше не было!

— В душевой места мало! — не сдавалась Настя.

— Хватит тебе там места. Говорю, снимай тряпки! После перепалки, продолжавшейся еще минуты две, Настя покорилась и, ворча, стала снимать белье.

Старпом выключил микрофон и, отдуваясь, сказал:

— До чего же склочная баба... Хотя, в сущности, она права. Сушилка предназначена для сушки белья — от этого никуда не денешься. Что там механики держат?

— Запчасти от вспомогательного двигателя и кое-какой инструмент. В машине некуда деть.

— В машину можно еще черта с рогами засунуть, — возразил старпом. — Акроме того, у них в трюме кладовка. Пусть в трюм положат запчасти.

— B трюм каждый раз лазить надо, — с усмешкой заявил капитан. — Это дело трудоемкое. А в сушилке все под рукой.

— И из-за их лени я должен вести эти баталии с Настей? Нет уж, слуга покорный. Прикажите стармеху сегодня же вынести оттуда свое железо. А то я боцмана настропалю — он сам все в машину поскидывает.

— Если бы вопрос упирался только в Настины удобства, я бы вам это сделать не позволил, — сказал капитан. — Но у нас матросы будут промокать насквозь при работе с вехами. Им надо где-то сушить обмундирование. Поэтому придется железо на время убрать в трюм. Можете передать стармеху такое мое приказание.

— С большим удовольствием, — облегченно вздохнул старпом. — Кажется, Славный на горизонте, — сказал он, посмотрев вперед.

Стартом взял бинокль, поднес его к глазам, подкрутил правый окуляр.

— Маяк уже видно, — сообщил он и положил бинокль. — Так что́ мы решили: сразу начнем работать или сначала сходим в Усть-Салму?

— Сходим в Салму. Надо посоветоваться с начальником участка, как он себе работу планирует. Может, он снял уже что-нибудь поблизости. У него ведь солидный катер есть. А торопиться нам некуда. Все равно домой еще не скоро попадем.

— Почему не скоро? — поднял брови старпом. — Я полагаю, что к субботе мы эту работу кончим.

— Вы только полагаете, — располагают другие.

— А в чем дело? Вы что-нибудь знаете?

— Тоже — полагаю... Определите-ка местечко, Николай Николаевич. Мне кажется, мы чуть правее фарватера идем. А здесь где-то есть затонувшее судно.

— Над ним должна веха стоять, — сказал старпом, посмотрев на карту.

— Должна, конечно. Только я ее не вижу. Веха вообще вещь ненадежная. Вы, как гидрограф, должны это знать...

Стартом вышел на мостик, взял три пеленга, вернулся и проложил пеленги на карте.

— Так я и думал, — сказал капитан, взглянув на линии, пересекшиеся несколько правее пунктира фарватера. — Возьмите три градуса левее. — Сергей Николаевич взял карандаш и поставил крестик впереди на линии курса.

— Отсюда повернем на Орловский мыс. Рассчитайте-ка время поворота. Минут, наверное, двадцать осталось...

Дав рулевому новый курс, старпом быстро прикинул на бумажке время, нужное для того, чтобы дойти до поставленного капитаном креста.

— Двадцать четыре минуты, — уточнил он. — Как раз в двенадцать повернем.

— А что, уже полдвенадцатого? — встревожился Преполивановский. — Тогда разрешите сходить вахту поднять.

— Иди. Только поживее, — разрешил старпом и принял от него штурвал.

Преполивановский потянулся, хрустко зевнул и выскочил из рубки.

— В понедельник в отряд приезжает комиссия из министерства, — заметил Сергей Николаевич.

— Не завидую тем, кто будет в базе в это время, — отозвался старпом. — До семи потов авралить придется.

— Вряд ли кто останется в базе к этому времени, — усмехнулся капитан. — Командир все суда по морям разгонит. Оставят парочку наиболее визитабельных. Чем меньше судов — тем меньше замечаний.

— Вот оно что! Теперь понятно, почему вы думаете, что в субботу мы не вернемся, — сообразил старпом. — А может, все-таки пустят? — спросил он.

— Безнадежно. Кому это надо, чтобы в базе стояло грязное, только что пришедшее с работы судно? Вот уедет комиссия — тогда пожалуйста.

— Никак не могу привыкнуть к таким комбинациям, — вздохнул Коля Бобров. — Показуха, очковтирательство.

— Все люди. Всем хочется жить спокойно. Ведь вы тоже иногда мне втираете очки? Не смущайтесь. Я знаю, что вы это делаете из лучших побуждений... Я, брат, многое понимаю, хоть я и не президент Академии наук.

Капитан улыбнулся и похлопал старпома по спине.

— Вы все еще сердитесь на меня за тот случай? — спросил Коля Бобров.

— Нет, я и тогда не сердился. Просто присматривался.

— Не согрешишь — не покаешься, — сказал стартом.

— Грешить при погрузке ацетилена — весьма рискованное дело. Такие грешники иногда каются непосредственно на небесах.

— Я везучий, — пошутил Коля Бобров. — Вот и рулевой возвращается, — показал он рукой. — Уже успел что-то на камбузе подхватить!

По палубе шел Преполивановский, искоса поглядывая на окна рубки. Он на ходу застегивал ватник и что-то торопливо дожевывал. Поднявшись на мостик, он несколько секунд потоптался у двери рубки, проглотил последний кусок и открыл дверь.

— Долго ты странствовал, — сказал старпом, передавая ему штурвал.

— Писаренку никак не разбудить было, — объяснил Преполивановский. — И у второго помощника дверь закрыта. Я долго стучался, пока он открыл.

— Николай Николаевич, возьмите еще пеленжок на Славный, да будем поворачивать, — сказал капитан. — Время выходит.

6

Пройдя узкий и извилистый входной фарватер, «Градус» ошвартовался у пустынного усть-салминского причала. В пятидесяти метрах от причала начинался лес. У крайних, облетевших уже березок, опустив голову, бродила однорогая корова. Далеко от причала, на самом берегу Салмы, стояло деревянное двухэтажное здание гидроучастка; а в стороне от него выстроились рядком, как утята за уткой, маленькие домики служащих. Недалеко от пирса в беспорядке были разбросаны черные длинные бараки складов. Под тесовыми навесами штабелями лежали вехи, бакены, голики и пустые ацетиленовые баллоны. На причале, на земле, на крышах домов и складов желтели пятна подтаявшего снега. Корова задрала нескладную голову, звякнула колокольцем, подвешенным на шее, и заревела густым, пароходным басом.

— Уныло здесь людям живется, — произнес второй помощник и выплюнул окурок на причал. — Сколько отсюда до ближайшего села?

— Километров пять-шесть, — ответил капитан и спросил: — Хотел бы я знать, куда они угнали свой катер?

— Могли поехать рыбки половить, — предположил второй помощник.

— Какая уж тут рыбка, — отмахнулся капитан. — Сходите-ка на участок, Владимир Михайлович, разузнайте, как у них дела. Найдите начальника...

— Васильева?

— Да, Петра Федоровича. Попросите его сюда зайти. Он мужчина крепкий, ему добежать до нас ничего не стоит... Интересно, где же их катер. Вы в море его не замечали?

— Нет, не замечал. Зато я, кажется, Васильева вижу, — указал он на берег.

От здания гидроучастка шатал высокий, очень широкий в плечах человек, одетый в прорезиненную куртку и высокие сапоги. Еще издали он помахал рукой капитану. Сергей Николаевич приподнял фуражку. Второй помощник тоже мотнул фуражкой в воздухе.

— Залезай сюда, Петр Федорович, — сказал капитан, когда Васильев подошел к борту. Начальник гидроучастка взбежал по трапу и поднялся на мостик.

— Пришел на тебя работать, — сказал Сергей Николаевич, пожав ему руку. — Что новенького? Ничего еще не снял?

— Нет. Посадил только, — криво усмехнулся Васильев.

— Катер посадил?

— Его. Вчера надо было радиста на Славный переправить. Хотел я тебя дождаться, да уговорили меня эти головотяпы. Разрешил им на катере пойти. Сердце у меня болело, когда они от пирса отходили, — как чувствовал. Через час ветерок поднялся, сильная зыбь с норда пошла. А вечером я получаю радио со Славного: «Сидит твой катер в двух кабельтовых от восточного берега на косе». Хороша история? У них ни воды, ни продуктов. И шлюпка с маяка туда не подойдет — сам понимаешь.

— Понимаю. Так чего же ты хочешь?

— Давай подумаем, как этих мореплавателей выручить...

— А чего думать? У меня пять метров осадка. Ничем не могу помочь.

— Во-первых, у тебя четыре с половиной, но не в этом дело. У тебя мотобот есть. Хоть снабжение им забрось.

— Снабжение я заброшу, — улыбнулся Сергей Николаевич, — а ты потом станешь просить, чтобы я и катер снял? Так, что ли?

— Буду просить?.. Правда, буду... — сознался Васильев.

— Людей сниму — и весь разговор. На этом мой моральный долг кончается.

— А я хоть помирай? — Васильев шутливо припер капитана к переборке. — Ты понимаешь, сколько с меня шкур снимут за катер? Есть у тебя моральный долг помочь товарищу?

— Тихо ты, бык! — сказал Сергей Николаевич и, взяв Васильева двумя руками за поясницу, легко отодвинул его от себя. — И не бросайся терминами, — продолжил он назидательно, — я их сам произносить умею. Бензину дашь?

— Хоть бочку.

— Возьму бочку. Только помни: обещаю снять людей, — больше ничего не обещаю...

— Там посмотрим на месте. Ты когда сможешь выйти?

— Неудобное сейчас время... — задумался капитан. — Пока дотопаем, уже темнеет. Может, с утра?

— Что ты, родной! Если ветерок чуть посильнее задует — они к богу в рай наикратчайшим курсом отправятся. Вместе с посудой.

— Тоже верно... В это время на погоду уповать нельзя... Владимир Михайлович, — обратился он к помощнику, — свистните в машину — через пятнадцать минут выходим. И предупредите команду. Ужинать будем в море.

— Есть, — сказал второй помощник и направился к переговорной трубе.

— Ты, конечно, со мной пойдешь? — спросил капитан у Васильева.

— Пойду непременно. Бензин тебе сейчас доставить или потом можно?

— Потом. У меня еще есть немного. Ну, пошли в каюту. Расскажешь, как жена, как детишки...

— Жена как граммофонная пластинка, — рассмеялся Василиев. — Всю плешь проела одной песенкой: переводись в цивилизованное место, я здесь жить не в состоянии! А сыну нравится — воля.

— А тебе?

— Мне — тем более. Сам себе начальник, мороки никакой, работа на природе — мечта, да и только. Меня теперь отсюда пряником не выманишь!

7

Теплый зюйд-вест, усилившийся баллов до четырех, унес последние клочья тумана. Видимость заметно улучшилась, несмотря на то что стало смеркаться. На Славном включили маяк. Каждые полминуты он прореза́л сиреневатое небо ослепительной вспышкой. На южном мысу острова, от которого шла злополучная песчаная коса, часто мигал красный огонек навигационного знака.

— Не видишь еще свой флот? — спросил капитан у Васильева, не отводившего от глаз бинокля.

— Вижу. Немного ниже знака, — сказал Васильев и передал бинокль капитану.

— Ага! И я вижу! — по-детски обрадовался Сергей Николаевич. — Старпом, дайте-ка сюда карту.

Коля Бобров принес из штурманской рубки карту и разложил на гирокомпасе. Капитан некоторое время прикидывал, бормоча и показывая самому себе что-то на пальцах. Потом послал старпома наверх «определить местечко поточнее» и «взять пеленг на этот паршивый катер».

— Думаешь, Сергей Николаевич? — вкрадчиво спросил Васильев, когда старпом вышел.

— Соображаю.

— Сообразил что-нибудь?

— Погоди...

— Ты имей в виду, сколько с меня шкур снимут за эту ржавую развалину, не дай бог что случится.

— Вернется старший — установим, сколько шкур с тебя причитается. Надо думать, не так уж много.

— На мне одна.

— Другая вырастет. Доктор поможет...

Старпом возвратился в рубку и нанес на карту место судна, потом провел пеленг на катер и на пересечении этого пеленга с двухметровой изобатой поставил кружок.

— Вот он сидит, — сказал старпом и разогнул спину. — Они нас уже видят, фонарем машут. Как дальше жить будем?

— Сбавьте ход до малого и ложитесь на пеленг. Эхолот включите. Второй помощник где?

— Использует право на отдых.

— Не время. Вызовите его сюда.

Старпом сбавил ход, дал рулевому новый курс и включил эхолот. Пoтoм он включил трансляцию и вызвал на мостик второго помощника. Капитан молча следил за его действиями. Сергей Николаевич встрепенулся только тогда, когда в рубку, на ходу застегивая китель, зашел Владимир Михайлович.

— Звали? — спросил второй помощник.

— Владимир Михайлович, — обратился к нему капитан, — у нас, как мне помнится, есть бухта стального швартового троса где-то в трюме?

— Есть такая.

— Сколько в ней метров?

— Сто ровно.

— А сколько она приблизительно весит?

— Приблизительно сто килограммов с лишком. А точно, — Владимир Михайлович прищурился и четко произнес, — сто тридцать пять.

— Лихой помощник! — похвалил его Васильев.

— Грамотный, — согласился капитан. — А кормовой швартов у нас, кажется, семьдесят пять метров?

— Осталось метров шестьдесят восемь, — уточнил Владимир Михайлович. — Помните, когда швартовались в Лебяжьем в прошлым месяце, оторвали кусок. Вы ход дали не вовремя.

— Помню, помню, — торопливо согласился капитан. — Надо вытащить бухту из трюма и перенести на норму. Возьмите боцмана, матросов и быстренько это проделайте. Затем соедините коренной конец бухты со швартовом.

Владимир Михайлович протяжно свистнул.

— Вот вы что хотите! А конец им на мотоботе завезти?

— На мотоботе.

— Значит, готовить его к спуску?

— Готовьте.

— Одним ходом мы его не сдернем. Я представляю, как его там засосало за сутки.

— Положим якорь, подтянемся на брашпиле.

— Это другое дело, — кивнул второй помощник. — И то сомнительно. Можно идти?

— Действуйте. Постарайтесь поживее — катер уже близко.

— Уж как могу, — пожал плечами второй помощник и вышел из рубки.

— Как там глубина? — спросил Сергей Николаевич.

— Девять метров держится, — ответил Васильев. Он все время смотрел на эхолот и только изредка переводил взгляд на огонек своего катера. Некоторое время в рубке молчали. Сумерки сгустились. Силуэт катера был едва заметен. До него оставалось метров пятьсот. Эхолот показал глубину семь метров. Капитан дал «самый малый». В рубке стало совсем тихо. Только предельно напрягая слух, можно было почувствовать, что где-то в глубине судна работает двигатель.

— Не страшно пока? — спросил Васильев и улыбнулся невеселой улыбкой. Капитан не ответил. Васильев не стал переспрашивать.

Расстояние до катера медленно сокращалось. Так же медленно сокращалась глубина. Когда красные вспышки неоновой лампы забились на цифре 6, капитан повернулся к Васильеву и сказал:

— Вот теперь страшно.

На этот раз промолчал Васильев. А «Градус» все полз вперед...

В рубку зашел второй помощник и доложил, что все распоряжения выполнены.

— Добро, — кивнул капитан. — Пусть боцман готовит брашпиль. Сейчас будем становиться на якорь. Николай Николаевич, на мотоботе вы пойдете?

— Могу я, — согласился старпом.

— Возьмите с собой каких-нибудь продуктов и анкерок с водой. Хорошенько осмотритесь, узнайте точно, как сидит катер. Вернетесь — обмозгуем, что делать дальше... Какое до него сейчас расстояние — кабельтов будет?

— Как раз.

Сергей Николаевич подошел к телеграфу и перевел ручку на «стоп».

— Ну, пошли трудиться, — сказал старпом и обнял за плечи второго. Помощники вышли из рубки.

«Градус» стал на якорь в ста восьмидесяти метрах от катера. Потихоньку стравливая якорцепь, он спустился еще метров на пятьдесят. Эхолот отбивал глубину пять сорок. Мотобот отвалил от борта и, загрохотав мотором, понесся в сторону катера. Капитан и Васильев стояли на корме, провожая его глазами.

— Еще бы подползти метров на полста — в самый раз было бы, — мечтательно сказал Сергей Николаевич.

— Ты капитан, тебе и решать, — вздохнул Васильев. Он понимал, что дальше ползти уже невозможно. — Особой надобности тебе нет на приключение нарываться. Людей снял — и твое дело сделано.

Сергей Николаевич внимательно посмотрел на приятеля и беззвучно засмеялся, не разжимая губ.

— Что ржешь, конь ретивый? — удивился Васильев.

— Эх ты, мученик... — сказал Сергей Николаевич, не переставая смеяться. — Я из спортивных соображений хочу попробовать. Видал моего старпома?

— Видал. Хороший парень.

— Так вот, однажды выхожу я из твоей Усть-Салмы — август, кажется, был, — до входного буя дошел, оставил его на мостике, а сам отправился в салон чай допивать. Жую я положенную булку с сыром и чувствую вдруг, что у меня кусок поперек горла встает. Запиваю его чаем — все равно не лезет. Отложил я эту булочку, выхожу на палубу. Смотрю налево — у меня аж фуражка на голове заерзала: под самым бортом буруны! Перебежал я на правый борт—та же картина: гряда камней, буруны, ужас... Ничего не понимаю. Зажал я рукой сердце, поднялся на мостик — старпом мой стоит, джаз слушает, посвистывает. Я молча к карте. Смотрю, у него курс проложен между Медвежьей банкой и банкой Потапова...

— Врешь! — не выдержал Васильев.

— Я сначала сам не поверил, потом пригляделся к 6ерегам — именно так. Он вместо того, чтобы банки с востока обойти, полез между ними напрямик. А там ведь промера не было со времен Петра Великого.

— Не было между банками промера, — подтвердил Васильев. — Какой идиот туда сунется? Эти банки даже рыбацкие боты обходят.

— Вот именно это я тогда и подумал... Осел я всем корпусом на радиолокационную станцию, молчу, дышу жабрами, жду, когда ударимся. А он, собака, по рубке ходит, посвистывает, рулевого подправляет, и все — как будто так и надо. Наконец банки остались позади. Я к нему подхожу — ослаб, ругаться не могу, только спрашиваю жалобно: «Зачем вы так пошли, Николай Николаевич?» А он, черт полосатый, улыбается мне прямо в лицо: «Из спортивных соображений!»

— И ты его после этого не выгнал? — спросил Васильев.

— Нет. Слова ему не сказал. Все как-то не верилось, что это было. Захочешь начать разговор...

— М-да... Старпом у тебя дурак, а ты — так дважды.

— Молчи, удельный князь. Какой умник полез бы сейчас на брюхе за твоей ржавой лоханкой? Вот то-то... Смотри, мотобот отвалил от катера...

Вскоре мотобот был уже у борта. Старпом поднялся на палубу и, увидев второго помощника, крикнул:

— Грузи трос в мотобот, Володя!

— Какая там картина? — спросил капитан.

— Очень жалобная, — сказал Коля Бобров. — Люди голодные, курить нечего, на пресную воду навалились, как на пиво...

— Вы мне про катер расскажите.

— Ничего страшного. Носом сидит очень плотно, но корма вся на плаву. Надо дергать. Надежда есть.

Матрасы подцепили стрелой бухту троса, вывалили ее за борт и спустили в мотобот.

— Надо еще подойти метров на пятьдесят, — сказал стартом. —Я сейчас на ходу промерю ручным лотом и вам просигналю, можно двигаться или нет.

— Давайте, действуйте, — сказал капитан и, хлопнув Васильева ладонью по спине, тихо добавил: — А ты говоришь— дурак...

Мотобот отошел от борта и двинулся к катеру малым ходом. Старпом сам мерил глубину ручным лотом. После промера «Градус» приспустился еще на пятьдесят метров ближе к катеру. Теперь завести трос было уже нетрудно. Мотобот дотащил трос до катера, и, когда он был закреплен, Сергей Николаевич дал ход вперед, постепенно доведя его до полного. За кормой кипела вода. Трос вырвался из воды и натянулся. Боцман стоял у брашпиля, готовый подбирать якорцепь по сигналу капитана. Судно дрожало, казалось — оно стремится встать на дыбы. В стороне покачивался лежавший в дрейфе мотобот. Вдруг «Градус» рванулся вперед, и капитан, предчувствовавший этот момент, сразу дал «стоп» и скомандовал:

— Вира якорь!

Боцман повернул вправо штурвал брашпиля, и якорцепь, лязгая на звездочке, поползла из воды в канатный ящик.

Васильев подошел сзади к капитану, сжал его плечи и сказал на ухо:

— Ну, спасибо, Сергей. Выручил.

8

«... Милая Катюша, никак не могу довести это письмо до какого-нибудь конца. Потому не отсылаю. Не отсылаю еще и по другой причине: иногда мне кажется, что я пишу это письмо больше для самого себя, чем для тебя. Я не знаток в этом вопросе, но думаю, что так не пишут женщине, которую знали всего пять дней. Такой женщине пишут вежливо, умно, касаясь только общих вопросов человеческого бытия и не раскрывая душу, может быть, ей и не нужную. Но и это еще не все, что я думаю. А почему я обязан писать тебе так, как полагается? А откуда я вообще знаю, как полагается? А верно ли, что я был знаком с тобой только пять дней? Может быть, я именно о тебе думал предыдущие пять лет, а теперь вот еще полгода думаю... Разве это укладывается в рамку пятидневной встречи? Только со стороны это выглядело вагонной интрижкой. B действительности видишь, во что это превращается... Я не выдумываю тебя. Ты нужна мне такая, как есть, — а я знаю, какая ты. Не знаю, почему знаю, но знаю — и все.

Я помню все, что было между нами, от первого пожатия руки и до последнего. Помню наши прогулки в Красноярске и в Новосибирске, помню последний вечер перед Пермью... Мне уже тогда было как-то не по себе оттого, что ты смешаешься с толпой на вокзале и навеки уйдешь из моей жизни. Помнишь, как ты засмеялась, когда я попросил у тебя адрес? Ты сказала, что я забуду тебя и никогда даже не напишу тебе письма. Пишу, как видишь... Да и не только пишу! Дня три тому назад мы выходили из Усть-Салмы. Я смотрел на море, делал то, что полагалось, а видел тебя на вагонной площадке, открывшую дверь и высунувшуюся всем телом на ветер. И потянуло меня к тебе, как никогда. Я не знаю, что со мной творилось, но только я сделал недопустимое: повел судно между двумя лежащими рядом каменистыми банками. Судя по карте, пройти между ними и ни на что не напороться можно было только случайно. Когда слева и справа запенились буруны — я успокоился. Не помню, что и как я делал, что думал, только я был совершенно спокоен. Я что-то соображал, командовал рулевому, разглядывал покрытые пеной камни, попросил радиста поймать что-нибудь веселенькое. Когда камни остались позади (наверное, ты обо мне думала в тот момент — иначе бы я не прошел!), я с удивлением заметил, что в рубке стоит капитан. Когда он зашел — я не видел. Он был необычно бледен и только спросил меня:

— Зачем вы так пошли?

Что я маг ответить? Брякнул первое, что пришло на ум:

— Из спортивных соображений.

Больше у нас с ним разговоров об этом случае не было. Не могу сказать — почувствовал он что-нибудь или просто был здорово ошарашен, но — спасибо ему. Другой бы мне дыру в голове просверлил по этому поводу, а то бы и выгнал.

Капитан у нас молодец. Я с ним уже много ругался и буду, вероятно, ругаться еще больше, но мы друг друга любим. Он — человек с чертиком в душе. Знаешь, что это такое? Бывает у некоторых вечно бьющаяся жилка. Эти люди беспокойны, чудаковаты, удивительны — мимо них не проходишь равнодушно, и они мимо равнодушно не проходят. Они делают жизнь, а увальни-потребители только загораживают им дорогу, тянут мир назад и всё поедают. Я, наверное, ересь пишу? Ну и пусть, ты поймешь...

А вообще, моя жизнь течет довольно размеренно. Команду я вроде понял. Они меня тоже. Пока обе стороны довольны. Только доктор и буфетчица на меня шипят при каждом удобном случае. Один — пьяница, другая — неряха. И то и другое я воспринимаю как личное оскорбление. Ну и обращаюсь с ними соответственно. Доктор хоть молча шипит — он человек воспитанный, а буфетчица Настя плачется в каждую жилетку, что я, мол, ей жизнь заел и требую чего-то невозможного. Хоть бы ей кто-нибудь объяснил, что такое чистота и для чего она надобна...

Катюша, не хочется ли тебе приехать сюда? А впрочем, не стоит. Куда я тебя дену?..»

9

— Вы меня вызывали? — спросил старпом, зайдя в каюту капитана. Сергей Николаевич показал рукой на кресло.

— Садитесь. Я вас вот о чем хотел спросить: где доктор достал водку? Кажется, здесь нет никаких ларьков. И время достаточно позднее...

Старпом развел руками.

— Не представляю. То, что водка была на судне, — маловероятно. Выпросил, должно быть, у местного жителя...

— А теперь скажите вот что: долго мы с вами будем это терпеть? Вы только взгляните на него... — Капитан поднялся с дивана и приоткрыл иллюминатор.

Доктор стоял около трапа и что-то втолковывал вахтенному матросу, жестикулируя одной рукой. Другой рукой он держался за стойку трапа. Время от времени матрос отпихивал от себя наваливающуюся на него фигуру доктора, отворачивался от него, но доктор ловил матроса за руку и снова пытался заставить его слушать себя.

— Весьма неприглядно... — произнес Коля Бобров и закрыл иллюминатор.

— А что делать? — спросил Сергей Николаевич.

— Думаю, что сейчас толковать с ним бесполезно. Подождем, когда проспится. Надо только убрать его с палубы.

— Нет уж. Ждать я не намерен. Завтра будет соответствующая сцена раскаяния, а на первой же стоянке повторится то же самое. Надо попробовать поговорить с ним сейчас. Может быть, он скажет что-нибудь вразумительное о том, как он понимает свое дальнейшее пребывание на судне.

— Парадокс, — покачал головой Коля Бобров.

— Вызовите его сюда.

Старпом приподнялся и нажал кнопку звонка. Через полминуты на пороге каюты появился вахтенный матрос.

— Пригласите сюда Иллариона Кирилловича, — сказал старпом.

Вахтенный ухмыльнулся.

— Ничего, ничего — пусть приходит как есть! — почти крикнул капитан. — Помогите ему добраться.

Вахтенный вышел.

— Все-таки — лицо командного состава, — заметил старпом. — Поэтому он имеет право на деликатное с ним обхождение.

— Свинья он, и вся тут деликатность, — вздохнул капитан. — Если человек настолько растерял всякую волю, достоинство, мужество — ему надо... — Капитан остановился, подбирая слово.

— Taк что же ему надо? — спросил старпом. — Дайте рецепт.

— Работать надо, вот что, — зло сказал капитан. — А если совсем уже опустился, не можешь работать — тогда раздевайся до трусов, беги на корму и прыгай за борт.

Зашел доктор, затворил за собой дверь и стал опершись плечом о шкаф. Прошла минута в молчании. Доктор смотрел то на капитана, то на старпома.

— Вы меня звали? — наконец спросил он.

— Да, — сказал Сергей Николаевич. — Садитесь.

— Спасибо, — произнес доктор, нетвёрдыми шагами прошел к дивану и рухнул на него.

— Так как это называется?.. — приглушенным голосом начал Сергей Николаевич.

— Что именно? — спросил доктор, пытаясь глядеть на капитана в упор.

— Ваше состояние... — пояснил старпом.

— Какое состояние? — снова спросил доктор.

— В котором вы сейчас находитесь, —сказал старпом.

— Сейчас нерабочее время. Никто не запрещает пить в нерабочее время. Я взял и выпил. Мне так захотелось.

Капитан брезгливо сморщился.

— На судне вообще запрещается появляться в пьяном виде, — сказал старпом. — Кстати, вы были пьяны еще утром, то есть в рабочее время. Как вы это объясните?

Доктор молчал.

— Где вы добыли эту водку? — спросил капитан.

— Это неважно, — сказал доктор. Потом он еще раз повторил: — Это неважно. Это никого не касается.

— Это всех нас касается... — произнес старпом.

Наступила тяжелая, тупая тишина. Только часто дышал доктор да старпом постукивал ногтями по ручке кресла. Наконец капитан резко повернулся к доктору и спросил, пытаясь заглянуть ему в глаза, которые тот старательно отводил в сторону:

— По какой причине вы так пьете, Илларион Кириллович? Что у вас случилось?

Доктор подался назад и прижался к спинке дивана. Улыбка сползла с его лица, веки опустились.

— Зачем это вам? Вы хотите еще и насмеяться надо мной?

— Никому не доставит радости над вами смеяться, —сказал старпом. — Вам хотят помочь выбраться из ямы. Поймите, что так дальше жить нельзя. Наказывать вас надоело — у вас и так уже четыре выговора. Bce за пьянство и связанные с ним прогулы. Этих выговоров вполне достаточно, чтобы уволить вас. А терпеть ваше поведение уж нет никаких сил...

— Я понимаю, — сказал доктор. — Я хорошо понимаю. Меня терпеть трудно... Что ж, гоните!

— Да выгнать вас проще всего! — крикнул капитан. — Только куда вы после этого денетесь?

— С голоду не умру, смею вас уверить...

— С голоду не умрете, так от пьянства под забором околеете! — снова крикнул Сергей Николаевич. — У вас кроме водки остались какие-нибудь интересы в жизни?

Доктор молчал.

— Молчите? Ни черта у вас не осталось... — Вы представляете, какую мы вынуждены будем дать вам характеристику при увольнении? — спросил старпом.

— Уж какую вы мне дадите характеристику — я представляю, — сказал доктор. — У вас ко мне личная антипатия. Не знаю только, какой я мог подать к этому повод...

— Вы еще не знаете... — поморщился капитан. — Вы все прекрасно знаете! Вы знаете, сколько старпому приходилось с вами работать: и уговаривать, и наказывать, и возиться с вами... И все — как в стенку лбом. Вы лицо командного состава, а вам нельзя поручить ни дежурства по судну, ни общественной работы, ни черта лысого! У вас повариха уже два месяца не проходила осмотра на бациллоносительство — вы хоть это знаете?

— Некогда послать...

— Ах, вечно эти объяснения, — махнул рукой капитан. — Ну, старший помощник, что будем делать?

Старпом пожал плечами.

— Балласта у нас и так достаточно. Непьющего причем.

— Ну, а вы как думаете? Скажите откровенно, что с вами делать? — обратился капитан к Иллариону Кирилловичу. Тот молчал. — Ну скажите: вы можете взять себя в руки или все уже потеряно? — снова спросил Сергей Николаевич. — Что вам мешает? Что заставляет вас пить? Почему вы так бесповоротно летите в пропасть?

Доктор откинул голову на спинку дивана и плотно сжал челюсти. Он прижал ладонь к глазам, и вдруг часто задергалась его интеллигентная бородка, горло, плечи... Капитан отвернулся к столу. Стартом достал записную книжку и уперся в нее глазами. Наверху радист включил трансляцию, и каюта наполнилась механическими звуками фокстрота. Капитан резко вывернул ручку динамика. Доктор опустил руку. Глаза у него стали большие, красные и сухие.

— Можно, я еще раз попытаюсь? — тихо спросил он.

— Можно, — так же тихо сказал Сергей Николаевич. — Только этот раз будет уже последним. Идите спать. Не шатайтесь по палубе — это противно.

— Я пойду, — произнес доктор и поднялся. — Мне очень тяжело, Сергей Николаевич. Тяжело еще и потому, что я понимаю, какие доставляю вам неприятности. Попытайтесь меня если не понять, то хотя бы простить в душе...

— Идите, идите, — сказал капитан. — Вы сами попытайтесь себя понять.

10

Перед рассветом «Градус» вышел из Усть-Салмы. Жизнь текла привычным чередом — вахта, приборка, завтрак, судовые работы... Боцман собрал матросов на палубе у носового трюма и в десятый раз растолковывал, как снимаются буи и вехи. Васька Ломакин, матрос своенравный и недисциплинированный (не бывавший еще на военной службе), слушал боцмана со скучающим видом. Он плавал на «Градусе» третью навигацию, и вся эта нехитрая, хоть и трудоемкая, техника была ему знакома, как употребление ложки. Когда боцман полезет на буй снимать фонарь — он, конечно, позовет с собой его, Ваську, потому что ему не надо ничего объяснять, показывать — мол, подержи это, отверни то, отдай скобу, вытяни сигнальный конец... Васька сам знает, в каком порядке что делать. Он и ведет-то себя немножко нахально, потому что уверен в собственной незаменимости. Ему простят то, за что, скажем, Витьке Писаренко вкатают выговор, да еще заставят три дня гальюны драить.

Витька слушает боцмана со вниманием, стараясь основательно усвоить смысл механики этого дела. Ему тоже хочется побывать на всхлипывающем, болтающемся, как ванька-встанька, буе, и он иногда бешено завидует Ваське. Но завидуй не завидуй, а если опыта и сноровки не хватает — ничего не попишешь. Приходится оставаться на палубе, работать с тросами и растаскивать по палубе металлические, обросшие тиной горшки вех, грязные, ржавые якорные цепи и чугунные лепешки якорей.

Абрам Блюменфельд тоже слушает боцмана, но до него мало что доходит из этих объяснений. Мысли Абрама сейчас далеко — на тихой улице, где за непроницаемыми кустами сирени и дикого боярышника укрылся почерневший от старости одноэтажный домишко. В этом трогательном домике живет медсестра Маруся из городской больницы, а чувства Абрама к ней запечатлены у него на плече в виде проткнутого кинжалом синего туза. Маруся ничего еще не знает о существовании туза, — ее отношения с Абрамом развиваются неторопливо и целомудренно, как в толстом благополучном романе. Весной они ходили вместе в кино и в музей. Летом, в те редкие дни, когда Абрам бывал в городе, они гуляли в паркe. Осенью стали снова ходить в кино, в музей и один раз пошли на концерт московского артиста Аркадия Алмазова. Прельстились яркой афишей. Иногда Абрам позволял себе многозначительно вздыхать, прощаясь с Марусей — чтобы мaмa не заметила — в двух кварталах от дома. Но разве девчонка в восемнадцать лет может понять, что значат вздохи двадцатилетнего мужчины, что значат вздохи матроса!.. А лезть на буй Абрам не стремился. Там ему нечего было делать — разве только ферму разломать на брусочки. Его могучие руки нужны были на палубе. А здесь работа простая, да и второй помощник всегда покажет, что и как делать.

Еще на трюме сидели Александр Черемухин и Юра Галкин — два рулевых, привлеченных по авральному случаю к палубной матросской работе. 0ба они тоже слушали боцмана внимательно. Юра слушал потому, что ему хотелось работать как можно лучше, и, кроме того, он очень уважал боцмана Ваню Хлебова как человека и верил ему. А Черемухин уважал в Ване Хлебове только боцмана, непосредственного начальника палубной команды. Он считал Хлебова человеком серым и ограниченным и в душе решил, что Ваня так и помрет боцманом, хотя вслух этого не высказывал — во избежание неприятностей. Несмотря на свои девятнадцать лет, Черемухин уже не любил ссориться с начальниками. Внутренне он оправдывал себя тем, что ему нужна хорошая характеристика для поступления в институт. Институт он себе еще не выбрал, но уже точно знал, что через год, набрав достаточный рабочий стаж, он в какой-нибудь институт поступит. На «Градусе» Черемухин уважал только капитана и немного — второго помощника. Все остальные виделись ему людьми незначительными. Даже умный, интеллигентный доктор Илларион Кириллович не вызывал в нем уважительных чувств — слишком уж он был слаб и жалок. Черемухин не любил слабых и считал, что мудро поступали те народы, которые бросали в пропасти хилых младенцев. Но он давно уже понял, что за такие взгляды больно бьют.

Наконец боцман кончил занятие, сказал, что клинья, которыми вехи заклинены в бакенах, надо не разбрасывать по палубе, а складывать в определенное место, и распустил команду. Боцман решил зайти ко второму порасспросить о некоторых общих вопросах и уже направился в сторону кормовой надстройки, но второй помощник в этот момент сам вышел на палубу.

— Как дела, Ваня? — дружелюбно спросил Владимир Михайлович.

— Все в порядке, пьяных нет, — ответил боцман традиционной шуткой. — Мы сначала будем вехи снимать или буи?

— Буи, надо полагать. Оказалось, нам четыре буя снимать придется. Еще Плещеевская банка прибавилась. Как раз за два захода и отбуксируем их в Усть-Caлмy.

— На весь день занятие, — прикинул боцман.

— Думаю, что и на вечер. А с завтрашнего дня вехами займемся.

— Значит, к субботе будем дома?

— Сегодня у нас среда?

— С утра была.

— Как ты скучно остришь, боцман... Если сегодня мы с буями разделаемся, то на вехи потребуется еще два дня... а то и с половиной. Потом еще надо будет выгрузить вехи в Усть-Салме, перетаскать их на склад...

— Это недолго.

— Все равно — время. Так что при самых благоприятных условиях мы с этим разочтемся в субботу к обеду. А в практической жизни, дорогой боцман, условия никогда не бывают самыми благоприятными.

— В субботу, значит, дома не будем, — уточнил Ваня Хлебов.

— Мое мнение, что не будем. Во всяком случае — в ближайшую субботу. По этому поводу советую тебе уделить Насте побольше внимания, — подмигнул второй помощник.

— A ну ее в болото, — скривился боцман. — Лезет, нe знаю чего. Губы красит, а от самой черт знает чем пахнет... Когда к первому бую подойдем?

— Минут через сорок. Приготовь побольше кранцев нa левом борту — волнишка разгуливается, колотить будет...

Тихо, незаметно подошел доктор.

— Я хотел обратиться к вам с небольшой просьбой, — сказал он помощнику.

— А, Илларион Кириллович! Мое почтение. Как голова? Не побаливает?

— Очень худо, — пожаловался доктор. — Так у меня к вам...

— Слышно, вас капитан вчера прошвабрил?

— Немножко. Я хотел у вас попросить...

— Это он в отместку за то, что вы ему зуб не вылечили.

— Ему зуб рвать надо. Я смотрел. А он мне такую, с позволения сказать, сложную операцию не доверяет. Так я хочу попросить у вас на время одного матроса.

— Пожалуйста, сколько угодно.

— Мне нужен матрос Черемухин. Он, как вы осведомлены, неплохо рисует, а я намерен выпустить сегодня стенгазету, посвященную задачам нынешнего плавания и вообще... Ведь мы, выражаясь торжественно, закрываем навигацию.

— Эх, доктор, для нас это торжественное закрытие навигации выразится в промокшей, испачканной грунтом робе, четырнадцатичасовой вахте в собачью погоду, двух-трех увечьях, одной аварии и тем, в частности, что лично вас капитан выгонит, не дожидаясь прихода в базу. Так что, чем мастерить газету, лучше постирайте бельишко, пока горячая вода под руками.

— Вы лирик, я понимаю, — нахмурился Илларион Кириллович, — но у меня сейчас болит голова, и я не способен наслаждаться вашими элегиями. Дайте мне матроса Черемухина, и я перестану вас беспокоить.

— Похмелье — пренеприятнейшая вещь. — Помощник взял доктора за пуговицу. — Особенно для человека с высшим медицинским образованием, который понимает, как это мерзко — напиваться до потери всякой сознательности... И зачем вам выпускать стенгазету? Ну как вы понимаете это слово: стенгазета? Для какой надобности она существует?

— Перестаньте, Владимир Михайлович. — Доктор отобрал пуговицу. — Я с вами серьезно говорю.

— И я тоже. Для чего вы собрались выпустить стенгазету?

— Не «для чего», а «для кого». Я хочу, чтобы люди видели, что они уже сделали и что еще предстоит сделать. Надо дать оценку работы каждого человека, рассказать, кто работает хорошо, кто — плохо, да мало ли еще чего...

— Это все слова, как говорил товарищ Гамлет. Стенгазета вам, дорогой доктор, нужна для того, чтобы не выглядеть совсем бездельником в глазах команды, — это раз. Чтобы доказать капитану, что вы всерьез собрались исправиться, — это два. Продолжать?

— Какой вы злой циник...

Доктор повернулся и пошел обратно к кормовым помещениям.

— Подождите, Илларион Кириллович! — позвал второй помощник. — Я дам вам матроса, только сейчас это невозможно сделать.

Доктор остановился. Владимир Михайлович подошел к нему.

— Буквально через десять минут мы начнем работать — видите, вон там впереди буй болтается. Если Черемухин в это время займется рисованием вашего агитлистка, отношение к нему команды будет — сами понимаете, какое. Подождите часа два. Подцепим буй, пойдем в Салму — тогда берите своего Черемухина. А если вам пока что нема чего робыть — заставьте Настю вымыть камбуз и раздаточную, взгрейте артельщика за то, что у него грязища в провизионке, проверьте санитарное состояние носовых кают, попросите второго механика наладить вентиляцию в четырехместном кубрике—мало ли дел у доктора на судне. Надо только интересоваться делом, а не собственными переживаниями. Мне бы ваши заботы...

— А второй механик меня послушается, если я его попрошу?

— Не послушается — идите к капитану, настаивайте, добивайтесь. Эх, бить вас некому... А без битья — какое ученье...

— Спасибо, Владимир Михайлович. Вы прекрасно справляетесь с этой обязанностью, — доктор улыбнулся. — Серьезно, спасибо!

11

«Градус» медленно тащился к Усть-Салме, волоча за собой на буксире два больших морских буя. Эти буи отнимали у него ровно половину скорости. Матросы пошли отдыхать, а Черемухина доктор уговорил рисовать стенгазету. Доктор тоже в некотором роде начальство — и Черемухин согласился. Он сидел в салоне, разложив перед собой лист ватмана, и при помощи плакатного пера и разноцветной туши выводил славянской вязью заголовок «На курсе». Потом надо было нарисовать слева «Градус» в профиль, а справа — спасательный круг анфас. На круге следовало написать «№ 7». Сам доктор ходил по судну и собирал заметки. Старпом, потея и чертыхаясь, сочинял в рубке передовую статью. Витька Писаренко, свекольно покраснев, сунул доктору стихи и взял с него клятву, что он поместит их в газете под псевдонимом Моряк и никому не скажет, кто написал. Доктор дал клятву и прочел стихи на палубе, спрятавшись от ветра за носовую надстройку.

Идут корабли, а где-то вдали осталась моя земля. Чужая страна. Чужая волна грызет борта корабля. Скорей бы, скорей из этих морей уйти к родным берегам! И след за кормой дорогой домой все время кажется нам.

Прочитав стихи, доктор улыбнулся, а потом загрустил и долго еще стоял за надстройкой, не замечая того, что он без шинели, а ветер становится все сильней и холодней. Он думал о том, что нестриженый Витька Писаренко, с исцарапанными руками, бывший ученик шестого класса, «убоявшийся бездны премудрости», все же стремится к чему-то, придумывает себе судьбу, мечтает, слагает стихи... Может быть, боцман учит французский язык — никто не поручится, что это не так. Капитан Сергей Николаевич изобретает какой-то прибор для определения скорости судна относительно дна. Черемухин рисует. Даже старик-артельщик держит дома токарный станок и точит на нем какую-то ненужную ему в хозяйстве посуду. А чем увлекается, к примеру, Вася Ломакин? Тоже, надо думать, о чем-то фантазирует... Доктор стал думать о себе. Ветер вышиб из глаз слезинки. Доктор встряхнулся и пошел в салон.

Вокруг Черемухина уже собрались любопытствующие. С двух сторон животами на столе лежали Настя и Юра Галкин. Через плечо художника глядел на его работу Владимир Михайлович. Черемухин уже написал аккуратный желто-синий заголовок, вымыл измазанные тушью руки и приступил к изображению «Градуса». Настя жмурилась от удовольствия, глядя, как быстро и уверенно бегает по ватману остро отточенный карандаш. На бумаге возник корпус, надстройки, мачты, шлюпки, флагшток и даже миниатюрные иллюминаторы на бортах.

— И надо же иметь такой талант! — громким шепотом восклицала восхищенная Настя. — Такой художник, а рулевым работает...

— Не пугайся, он тут долго не проработает, — сказал Владимир Михайлович.

— Почему вы так думаете? — спросил Черемухин, не поднимая головы.

— А мне и думать нечего, я твои планы знаю, — засмеялся Владимир Михайлавич.

Черемухин промолчал, поболтал кисточкой в стакане и стал раскрашивать тушью «Градус» и прилегающее море.

— Тебе надо стаж наработать, — сказал, подождав, Владимир Михайлович, — чтобы чисто в институт проскочить. Теперь такие времена, что в институты без рабочего стажа только гениев да жуликов берут... Впрочем, ты поступаешь правильно. Я одобряю. Учись, мой сын. Науки сокращают... Что они сокращают, не помнишь?

— «...Опыты быстротекущей жизни», — напомнил Юра Галкин.

— Вот именно. Пушкин был не дурак в этом отношении. В десять лет понял, что без образования далеко не пойдешь. А человеку всегда хочется пройтись подальше. Ты это запомни, Черемухин. Посадят на одно место и скажут: сиди тут и твори историю за девятьсот восемьдесят рублей в месяц. Каково тогда-то, а? А где-то люди живут, творят настоящее дело, любят, пишут симфонии...

B салон забежал Преполивановский.

— Доктор, вам старпом передовую прислал, — сказал он, подавая Иллариону Кирилловичу исписанный лист. Владимир Михайлович перехватил лист, уселся в кресло и стал читать, хмурясь и шевеля губами.

— Вот что значит черствость души, — вздохнул он. —Неужели он и женщинам таким суконным стилем пишет? Вы только послушайте, Илларион Кириллович: «Наступил самый ответственный период осенне-зимней навигации. Вступая в него, экипаж нашего судна должен с полной ответственностью отнестись к задачам, поставленным перед нами...» Гм... Язык сохнет... « ...Наряду с дисциплинированными и серьезно относящимися к своему делу матросами, мы имеем и такие явления, как товарищ Ломакин, который грубит командному составу и особенно боцману, не приходит вовремя с берега, или такие явления, как буфетчица Кубланова, которую никак нельзя приучить к опрятности и выполнению судовых правил... » Оказывается, Настя, ты — явление? Ха-ха. Слушай, явление, у тебя там не осталось компота от обеда?

— Какое я ему явление? — возмутилась Настя. — Я на него в судовой комитет пожалуюсь. Пусть нас наконец разберут. Шагу ступить не дает спокойно: то ему не так, это ему не эдак...

— Ты не обходи вопрос насчет компота, — напомнил помощник.

— Компот, кажется, есть. Пойду посмотрю.

Настя сходила на камбуз и вернулась с двумя стаканами компота. Один стакан она подала помощнику, а другой тихо поставила на стол около левой руки Черемухина.

— Спасибо, — сказал Черемухин и выпил компот залпом.

— Какое у тебя щедрое сердце, Настя, — съязвил помощник. — Ну, я пошел наверх. Вроде скоро швартовка...

12

Поздним вечером «Градус» привел в Усть-Салму еще два буя. Их отцепили и оттащили к берегу за причал. Через несколько дней вызванный из ближнего колхоза трактор вытащит их на сушу. Стрелой выгрузили на причал ржавые якорные цепи и четыре пятисоткилограммовые «лягушки», на которых в море держались буи. Матросы отнесли промокшие, испачканные глиной ватники в освобожденную от запчастей сушилку. Потом кое-как прибрали палубу и пошли спать. Времени для отдыха оставалось немного.

Капитан и старпом спустились с мостика и вместе вошли в коридор кормовых кают.

— Заходите, — пригласил Сергей Николаевич, открыв дверь своей каюты. Коля Бобров прошел в каюту и сел на «гостевое место» — уютное кожаное кресло. Сразу стало тепло, бездумно, приятно... Сергей Николаевич снял китель, рубаху и скрылся за занавеской, отделяющей умывальник от каюты. Тонко зазвенела струя воды.

— Четырнадцать часов мы с вами сегодня отстояли, — сказал Коля Бобров. — Я уже отвык от такой работы.

— Еще денька два так поработаем — снова привыкнете. — отозвался капитан из-за занавески.

— Полдела вроде сделали?

— Не говорите, Николай Николаевич. С этими вешками иногда бывает столько возни, что похуже любого буя. И погода портится. Ветер через вест уже перевалил, на норд заходит, усиливается. И на волне эту вешку зацепить крайне трудно... Вы обратили внимание, как на барографе кривая вниз пошла?

— Обратил. По-моему, не слишком резко.

— Не резко, но уверенно. Это плохой признак. Так что надо торопиться. Завтра попробуем до света выйти, часов в семь. И ночевать будем в море... Тридцать металлических вех возьмем на палубу?

— Возьмем и сорок, если понадобится.

— При волнении?

— Владимир Михайлович закрепит. Он в этом отношении голова...

— Завтра и послезавтра надо с этим делом управиться. Я поговорил с Васильевым — он согласился с входного фарватера деревянные вехи катером снять. Так что с фарватера нам останется снять только четыре металлические вехи. Мы их выдернем на обратном пути.

Капитан вышел из-за занавески, надел коричневую байковую куртку и сел к столу.

— Не организовать ли нам чайку на сон грядущий? — спросил он.

— Мудрая мысль, — согласился старпом. — Опять только с Настей видеться придется...

— Она на вас уже пожаловалась, что вы ее в газете явлением обозвали.

— Устно или письменно пожаловалась? — усмехнулся Коля Бобров.

— Пока устно, но в очень резкой форме. Я ей попытался растолковать смысл ваших обвинений. Сказал также, что целиком солидарен со старшим помощником. Она, бедняга, заплакала и ушла.

Сергей Николаевич дважды нажал кнопку звонка.

— Доктор пытается за ум взяться, — сказал старпом. — Газету организовал, на камбузе водворил порядок. Снять с него один выговор, что ли, для катализации?

— Не спешите. Вот если на стоянке не поддастся искушению пару дней — тогда снимайте.

В дверь постучались. В каюту зашла улыбающаяся Настя.

— Вы меня вызывали, Сергей Николаевич?

— Да, Настя, вызывал. Организуй нам, пожалуйста, чайку на две персоны.

— Сейчас организую, — сказала Настя. — Чай еще горячий. Вам булки тоже подать?

— Можно и булку, если она с маслом. Это не вредит.

— Настя, что я вижу? — широко раскрыл глаза Коля Бобров. —У тебя свежий передник? И наколка на голове! Ты что, именинница сегодня?

— Сергей Николаевич, — надулась Настя. — Вечно он смеется... Скажите товарищу старпому, чтобы он ко мне не придирался. И в газете еще изругал. Как ему только не стыдно! Я стараюсь, стараюсь, а он... — Лицо Насти сморщилось, из глаз вот-вот готовы были брызнуть слезы.

— Добро, — засмеялся капитан. — Обязательно скажу товарищу старпому, чтобы он к тебе не придирался. Только ты всегда ходи такой красивой, ладно?

— Ладно, — пообещала Настя. —Ну, я за чаем... Она вышла из каюты, а капитан и старпом дружно захохотали.

— Наконец-то доктор пользу принес, — сказал старпом, отсмеявшись. — Стоило его ругнуть от души — сразу все понял.

Капитан вздохнул, нахмурился.

— Знаете, Николай Николаевич, — сказал он, — нужно хвалить людей, чтобы они приносили пользу, чтобы похвалой, как гвоздиком, приколачивать к душе раз проявившееся доброе качество... А ведь доктора стоит сейчас один раз похвалить — и он руки опустит.

— Я все-таки попробую снять с него выговор, — сказал старпом.

— Давайте, — улыбнулся Сергей Николаевич. — Люблю оптимистов.

Зашла Настя и поставила на стол сверкающий, оттертый толченым мелом никелированный поднос. Она положила на малиновую бархатную скатерть чистую салфетку, поставила на нее стаканы, сахарницу, блюдце с маслом и тарелку с аккуратно нарезанным белым хлебом.

— Позвоните, когда посуду забрать, — сказала Настя.

— Иди отдыхай, — разрешил старпом. — Я сам отнесу посуду в раздаточную.

— Что это вы сегодня такой добрый? — спросила Настя.

— Мне вчера хороший сон приснился, — сказал Коля Бобров. —Утром завтрак надо будет подать к семи часам. Иди отдыхай.

— Ветер-то как задувает, — сказал капитан, когда Настя вышла. — Даже в каюте слышно. Молитесь богу, чтобы он стих к утру.

— Бесполезно, — покачал головой Коля Бобров. — Бога нет. Это я еще в училище по астрономии изучал.

Он налил чай в оба стакана, положил себе три ложки сахару.

— А жаль, — продолжил он, намазывая масло на хлеб. — Представляете, как бы хорошо было: отбил полста земных поклонов, пропел соответствующий псалом — глядь, ветер стих и видимость полторы мили.. Иди и дергай вешки, как репу из грядки. Плохо, что нет бога, — заключил он и сунул в рот хлеб.

— Да? — в тон ему сказал Сергей Николаевич. — А такого не хотите: забыл утром поклон положить, а господь бог тебе в отместку снежный заряд, волну в борт, переменные течения и банку на курсе. Красиво было бы?

— У каждой палки два конца, — сказал старпом.

Когда кончили пить чай, он собрал посуду на поднос, отнес ее в раздаточную и вышел на палубу. Ветер теперь задувал порывами и нес с моря мокрый крупный снег. Потоки снега косо летели над палубой, около всех выступающих частей вырастали пологие барханчики. Вахтенный матрос в полушубке с поднятым воротником неподвижно стоял у трапа. Около левого сапога вахтенного тоже вырос холмик снега. Ветер становился все сильнее. Зыбь из залива стала уже заходить в Салму, и «Градус» покачивался у причала. Повизгивали проложенные между бортом и бревнами причала резиновые кранцы. Оба носовых швартова туго натянулись. Коля Бобров стоял около палов, постукивая сапогом по тросу, и решал, стоит ли заставлять вахтенного набросить швартов еще раз петлей на пал. Вероятно, вахтенный почувствовал это, оставил свое место у трапа и прошел на бак.

— Давай-ка передний заведем серьгой, — сказал старпом. — Ветер-то все усиливается.

— Я уж и сам хотел, — сказал вахтенный матрос. — А тут вижу, вы идете. Я и подумал, если надо будет, так скажете.

Он отмотал с вьюшки метров двадцать троса, просунул согнутый вдвое трос в швартовый клюз и, перегнувшись через фальшборт, спустил петлю старпому. Старпом протащил петлю немного назад и надел ее на пал. Вахтенный обтянул серьгу и закрепил ее на кнехте.

— Теперь ладно, — сказал незаметно подошедший сзади Сергей Николаевич.

— Тоже на душе неспокойно? — улыбнулся старпом, вытирая руки мокрым снегом.

— Да, заработало шестое чувство. Ерунда мерещится... Какой нехороший ветер!

— Кто-то бежит от конторы, — сказал вахтенный и показал рукой.

Вспышки створного огня раз в две секунды вырывали из тьмы бегущую человеческую фигуру.

— Насколько мне известно, здешний народ зря не бегает, — сказал Сергей Николаевич и опустил воротник куртки.

— Что-то мне холодно стало, — поёжился старпом и сунул в карманы мокрые руки.

Добежав до «Градуса», человек остановился и спросил у стоящего на пирсе старпома:

— Где капитан?

Он тяжело дышал и вытирал с лица тающий снег.

— Я капитан, — сказал Сергей Николаевич. — Почему бегаете по ночам?

— Я дежурный по участку, — представился человек. — Кудрин моя фамилия.

— Очень приятно.

— Получена радиограмма с Большого Скалистого. У них там человек умирает. Начальник маяка Бакланов подписал.

— Кто умирает? — коротко спросил капитан.

— Жена начальника.

— Ирина Петровна?

— Да. И они не понимают отчего...

— А точно ли помирает? — спросил старпом.

— Если Бакланов радирует, что умирает, значит, так и есть, — сказал Сергей Николаевич. — Что же с ней такое...

— Надо бы вам выйти, у вас доктор есть, — тихо сказал дежурный.

— Надо... — так же тихо произнес Сергей Николаевич. —А что с ней? — снова спросил он, забыв о том, что говорил дежурный минуту назад.

— Неизвестно. С сердцем очень плохо. Потом — она в положении на шестом месяце...

— Вахтенный, поднимайте старшего механика, — приказал капитан. — Пусть срочно готовит машину. Сразу по готовности выходим. Доктора пришлите ко мне в каюту. Николай Николаевич, вы своевременно объявите аврал. Я буду у себя, если что понадобится.

— Зря серьгу заводили, — сказал старпом и сдвинул на нос фуражку.

13

В дверь постучались. Сергей Николаевич быстро встал с дивана. Зашел старпом и доложил, что машина готова и люди на местах.

— Подсчитали, сколько нам идти до Скалистого при этом ветре? — спросил Сергей Николаевич.

— Побольше трех часов.

Капитан надел меховую куртку и вместе со старпомом поднялся на мостик. Через пять минут «Градус» отошел от причала.

— Буи-то мы поснимали. Трудновато будет идти, — сказал старпом.

— Гидрографу стыдно такие слова произносить, — заметил Сергей Николаевич. — Вот с высадкой там действительно трудно будет. Вы пойдете на мотоботе?

— Я пойду, — кивнул старпом.

— Значит, таким образом: я подойду к южному берегу. Там можно стать кабельтовых в двух. На берегу в этом месте есть щель между двумя камнями. Как раз мотобот протиснется. Цельтесь в эту щель. При высадке вам придется немного выкупаться, но это неизбежно. Особенно если камни уже обледенели. Берегите доктора, чтобы не разбился.

— Уж сбережем как-нибудь ради такого случая.

— Возьмите с собой Блюменфельда, Ломакина и одного моториста...

Открылась дверь, в рубку ворвался ветер и снег. В снежном облаке появился доктор. Воротник его шинели был поднят, уши шапки опущены и завязаны под подбородком. В одной руке он держал брезентовую сумку с хирургическим инструментом, в другой — саквояж.

— Рано собрались, Илларион Кириллович, — сказал капитан. — Могли бы еще отдохнуть часа два.

— Ничего, — доктор поставил саквояж и сумку в угол. — Я здесь постою, если позволите.

— Стойте.

Доктор развязал тесемки, снял шапку, стал слушать ветер. Мир за тонкой переборкой рубки был неласковым и очень не приспособленным для человека. Его овевали колючие ветры, засыпал промозглый, липкий снег, мертвила ночная ноябрьская тьма. В такие ночи обязательно случаются несчастья.... Но на душе у доктора было спокойно. Там появилась какая-то забытая сила. Работа, наконец-то впереди долгожданная, настоящая работа!

— Волнуетесь, Илларион Кириллович? — спросил старпом.

Доктор улыбнулся.

— А вы волнуетесь, когда ведете корабль?

— Если обстановка сложная, то волнуюсь.

— Вот и я так же, — сказал доктор. — Говорят, надо будет на мотоботе переправляться на остров?

— Ничего, это не страшно, — успокоил старпом. — В худшем случае немного промокнем — и всего делов. Уж вас-то мы доставим, как ящик с пивом! — засмеялся он.

— Вероятно, вам придется на несколько дней задержаться на острове, — сказал Сергей Николаевич. — Вы передадите со старпомом, сколько времени вам понадобится. Потом мы зайдем за вами.

— Не знаю... Пока ничего не знаю, — покачал головой доктор. — Интересно, вертолеты могут летать в такую погоду? Ему никто не ответил.

«Градус» стал на якорь в двух кабельтовых от южного берега острова. Спустили на воду мотобот. Блюменфельд и Ломакин руками отталкивали его от борта, чтобы он не разбился на волне. Старпом принял на руки доктора со штормтрапа и быстро стал к штурвалу. Мотобот понесся к острову. Волны захлестывали маленькую посудинку, несмотря на поставленные по бортам жестяные козырьки. Заходя на южную сторону острова с двух направлений, волны хоть и теряли силу, зато нападали и справа, и слева, и сзади. Мотобот подпрыгивал, как грузовик на лесной дороге. Четкий луч прожектора соединил стоящий на якоре «Градус» со входом в расщелину между двумя скалами — единственное место на берегу, через которое можно было выбраться с моря на остров. Все остальное представляло собой обледеневший гранитный скат. В эту расщелину надо было попасть сразу, безошибочно, иначе волны расколотят о гранит и мотобот и людей. Коля Бобров вцепился в штурвал, направляя нос мотобота в щель, ширина которой едва ли на метр превосходила ширину мотобота. Тело старпома было напряжено до предела. Мысли и воля сконцентрировались в одной точке. Доктор, скрючившись у мотора, прикрывал полами шинели саквояж и сумку. Он не понимал, как трудно сейчас старпому. Он думал только о том, как будет трудно ему у постели больного человека. Он не знал, какая опасность ждет его, если старпом промахнется.

На берегу видны были освещенные прожектором люди. Один из них неистово махал фонарем. Старпом постепенно сбавлял ход. Когда до камней оставалось двадцать метров, он врубил полный, направил нос мотобота на левый край щели и через две секунды сбросил газ. Проскрежетав килем по каменному ложу бухточки, мотобот влетел в нее, ударился штевнем о камень и замер. В тот же момент Абрам Блюменфельд мощным броском швырнул на берег фалинь. Люди на берегу подхватили его.

— Приехали, — сказал старпом и сел на банку. — Кому тут — вылезай...

С берега спускали по обледеневшему склону длинный, сколоченный из досок трап.

— Легко сказать: вылезай... — посмотрел на склон доктор. — Здесь можно упасть так, что костей не соберешь.

Ломакин стал ногой на борт и принял трап. Он установил конец его в мотоботе, потом обернулся, скорчил обезьянью рожу и на четвереньках побежал по трапу наверх. Через три секунды он был уже на берегу.

— Сложный способ, — вздохнул доктор, передал мотористу саквояж, взял в зубы сумку и тоже на четвереньках выбрался на берег.

— Абрам, ты останешься в мотоботе, — сказал старпом. — Будете вахтить по часу. Давай, выгребайся, — кивнул он мотористу. — Следующий час будет твой. Потом — Ломакин. Дай-ка саквояж.

Моторист отдал саквояж и тем же способом полез вверх по трапу. Старпом встал на трап, удифферентовался и, балансируя саквояжем, взбежал наверх. Доктора уже не было. Узколицый человек в ватнике и высоких сапогах подошел к Боброву.

— Пойдемте, я вас проведу, — сказал он, повернулся и пошел вперед, туда, где светились окна домиков и возвышалась угрюмая каменная башня маяка. Они подошли к дому начальника. Человек в ватнике открыл дверь и дал Боброву пройти вперед. Потом он провел старпома на кухню и предложил подать чаю.

— Давай, служивый, — согласился Коля Бобров. — А что с маячницей, неизвестно?

— Сейчас ваш доктор определит. А так невозможно сказать. Она уже который день то кричит, то в беспамятстве. Вообще-то, она ведь беременна на шестом месяце. Может, от этого что...

— Скорее всего, — кивнул Коля. — А как тебя хоть зовут-то?

— Петром. Я здесь техником работаю по аппаратуре. Питание бесплатное. Свой огородик. Дом на две семьи... Жена радисткой работает. Она сейчас у постели Ирины Петровны.

— Кучеряво живешь, — вздохнул Бобров и стал пить чай из толстой фаянсовой кружки. Ломакин и моторист разулись, забрались с ногами на большой, стоящий у стены сундук и тоже пили горячий темно-коричневый чай.

Из комнаты в кухню зашел высокий худощавый человек лет сорока, одетый в легкий летний китель и почему-то в шапке.

— Бакланов, — кивнул радист. — Начальник.

— Здравствуйте, — сказал Бакланов. — Петя, поставь еще ведро воды... — Он сжал ладонями виски. — Четвертый день...

Петр набрал из бочки воды в ведро и поставил на плиту.

— Очень худо? — спросил Бобров.

Бакланов опустил руки, удивленно посмотрел на него и произнес:

— Хуже некуда...

— Что доктор говорит?

— Думаете, я что-нибудь понял... Какой-то ненормальный аппендицит. Как это он назвал... абсцесс. Да, абсцесс. Он еще чего-то много говорил...

— Аппендицит — это не страшно, — сказал Бобров. — Три раза ножичком чирикнет — и вся игра. Если, конечно, пинцет в животе не забудет. Это у них случается.

— Господи, она же беременна! — крикнул Бакланов. — Ее нельзя резать!

Петр открыл дверцу печи и стал запихивать туда дрова. Из двери вышла молодая худенькая, очень некрасивая женщина.

— Петя, приготовь тёплой воды доктору руки помыть, — сказала она. — Доктор говорит, что... — Она умолкла, увидев Иллариона Кирилловича. Тот плотно прикрыл за собой дверь.

— Ну, Вячеслав Алексеевич, операция неизбежна, — сказал доктор и положил руку на плечо Бакланову. Тот молчал. — Ждать нельзя. Она погибнет.

— Почему? — спросил Бакланов. — Разве от аппендицита умирают?

— Да, умирают. У нее гнойник на слепой кишке. Если он лопнет — будет очень худо. Будет смерть, короче говоря. А он может лопнуть каждую минуту. Мы уже затянули с этим делом.

— Откуда вы знаете, что там... гнойник?

— Это прощупывается.

— А как будет с ребенком?

— Плод придется удалить. Не бойтесь, у нее еще будут дети.

— А если я не соглашусь? — спросил Бакланов.

— Я буду оперировать без вашего согласия, — вежливо сказал доктор.

— А если я вам не дам оперировать?..

Доктор пожал плечами.

— Вы это не сделаете, если вы не враг своей жены. Лучше будет, если вы сейчас к кому-нибудь уйдете. Галина Михайловна, слейте мне на руки.

— Доктор у нас молодец, — сказал старпом. — Вы ему верьте. Ему можно верить.

Доктор кинул на Боброва удивленный взгляд и снова стал внимательно смотреть на струю воды, льющуюся ему на руки из большого, давно не чищенного медного чайника. Он мыл руки долго, неторопливо, еще и еще раз намыливая их, как бы массируя свои сухие, длинные пальцы. И всем было непонятно, зачем человек так долго и так тщательно моет руки. На Бакланова это подействовало успокаивающе. Он тихо откашлялся, сказал:

— Правда, мне лучше уйти. А когда...

— Вас позовут, — сказал доктор. — Предупреждаю, это будет не скоро. Мне надо сделать две операции...

— Вы не сомневайтесь, — снова сказал старпом. — Илларион Кириллович работал хирургом в большом госпитале. У него было звание майора медицинской службы.

— Это хорошо, — сказал Бакланов, снял с гвоздя полушубок и, не надев его, вышел.

— Дела, — покачал головой Петр. — Всех микробов отмыли, наверное.

— Всех не отмоешь, — сказал доктор и снова стал намыливать пальцы. Наконец он последний раз смыл с рук белоснежную пену, вытер руки поданным Галиной полотенцем и опустил рукава халата.

— Ни пуха ни пера, — сказал старпом.

— Идите к черту, — чуть улыбнулся доктор. — Я запамятовал, — обратился он к Галине, — там есть таз?

— Один эмалированный, другой цинковый, — сказала женщина.

— Очень хорошо. Пойдемте, уважаемая. Будете мне ассистировать...

14

Каждый час очередной матрос, покряхтев, уходил на вахту. Отправив матроса, Коля Бобров менял позу и снова начинал дремать. В три часа ночи зашел Бакланов.

— Волнуемся? — мягко улыбнулся Коля.

— А ты как думал?

— Так и думал, — вздохнул Коля. — Я сам волнуюсь. Жутко, когда за стенкой человека режут.

— Я все хотел ее на материк отправить рожать. Говорили, что вы подойдете к концу ноября. Хотел отправить с вами. Зимой от нас не выберешься... А тут вот какое дело.

— На материк ее так и так надо отправлять. Теперь уже на санитарном вертолете придется. После нас никто не придет.

— Будет ли еще кого отправлять, — мрачно произнес Бакланов.

— Будет, не беспокойтесь... Кириллыч дело знает.

— Ребенка жаль. У нас два сына — на материке сейчас. Один в институте на первом курсе. Другой в восьмом классе. Дочку мы хотели...

Бакланов подошел ближе. От него пахнуло спиртным. Коля Бобров потянул носом воздух, поморщился.

— Зря вы наливаетесь в такую минуту.

— Не могу, — помотал головой Бакланов. — Хочешь, тебе дам выпить?

— Не надо, — сказал старпом. — Посмотрим сначала, как дело кончится. А там с радости и выпить можно.

— Доктор не выходил? — спросил Бакланов.

— Один раз вышел, курнул из моих рук и обратно скрылся. Галина выходила за водой. Говорит, пульс хороший, кровищи...

— Много крови?

— Порядочно.

Бакланов снова замотал головой.

— Вы идите-ка, — сказал Коля. — Нечего тут торчать...

— Заглянуть бы... — попросил Бакланов.

— Ну-ну!

Коля поднялся, взял его за плечи, повернул и подвел к двери.

— Идите, я позову вас, когда надо будет. Только к сивухе не прикладывайтесь больше. Будьте мужиком, черт вас побери!

Проводив Бакланова, Коля снова уселся дремать у печки. Он обладал счастливой способностью засыпать и просыпаться мгновенно, спать в любом положении и всегда помнить во сне, в какое время надо проснуться. Еще два раза сменились вахтенные. Петр, спавший закинув голову на спинку стула, проснулся и стал, ворча, тереть шею. Он поднялся, потянулся и подложил дров в печку. Старпом открыл глаза.

— Который час? — спросил Петр.

— Шестой, — отозвался Коля, не глядя на часы, — Выспался?

— Разве это сон... Не кончилась операция?

— Продолжается. Пойти, что ли, поглядеть на мотобот... — Он поднялся. — Крикнешь меня, если что надо будет.

— А чего надо будет? — спросил Петр.

— Ну, если доктор вдруг выйдет или еще чего...

Старпом вышел из дома. Снег уже прекратился, ветер стал тише, и кое-где на небе появились в просветах облаков неяркие звезды. Некоторое время Коля смотрел на небо и пытался определить названия звезд. Звезду определить легко, когда видишь созвездия. А если они торчат на небе поодиночке, приходится долго и почти всегда безуспешно ломать голову... Потом он спустился с крыльца и увидел у окна человеческую фигуру. Присмотревшись, он узнал Бакланова.

«Неужели ему что-нибудь видно?» — забеспокоился старпом и, тихо ступая, подошел сзади. Окно было плотно занавешено шторой. Бакланов стоял с закрытыми глазами, опершись на окно грудью. «Потрогать его, что ли?» — подумал старпом, но потом решил не делать этого и пошел обратно, на тропинку, ведущую к берегу.

Еще издали он увидел, что мотобот благополучно стоит на прежнем месте, а несущий вахту Ломакин сидит на кормовой банке и крутит какую-то веревку,

— Как там? — спросил Ломакин, увидев старпома. — Скоро домой?

— Своевременно. Ты не пробовал, очень плотно сели?

— Ничего, стащим. Упремся веслами, баграми — он и сойдет.

— Хорошо, коли так, — сказал старпом, постоял еще немного и пошел обратно. Бакланов стоял у окна все в той же позе. Старпом свистнул. Тот не повернул головы.

Доктор стоял в кухне и мыл руки. Ему лил воду Петр. Теперь Илларион Кириллович мыл руки торопливо, и пальцы его дрожали.

— Хватит, — сказал он, и Петр перестал лить воду. Илларион Кириллович вытер руки халатом.

— Дело сделано? — спросил Коля Бобров. Доктор повернул голову к нему. У доктора было постаревшее, осунувшееся лицо, бородка растрепалась, и в ней запуталась нитка от бинта.

— Сделано, — сказал Илларион Кириллович. — Кажется, неплохо. Два дня мне еще надо здесь побыть. Лучше, конечно, дня три-четыре, но можно и два... Передайте капитану, что операция прошла благополучно. Он как-то по-особенному беспокоился об этой женщине...

— Сергей Николаевич обо всех беспокоится, — сказал старпом. — Надо, видимо, Бакланова позвать?

— Обождите. Сейчас девушка уберет и вынесет то, что ему не надо видеть. Только сразу скажите ему, чтобы он к ней не подходил и не прикасался. Наркоз продлится еще часа два-три.

Из комнаты вышла Галина, неся большой таз, прикрытый марлей. Она посмотрела на доктора. Тот кивнул. Галина вышла на улицу.

— Дали бы чаю, что ли... Здесь дают чай? — спросил доктор.

— Здесь всякие помои дают, даже спирт, — ответил старпом.

— Спирт сейчас был бы кстати, — сказал доктор. — Конечно, с вашего разрешения...

— Пейте... Сейчас это можно.

— Надо позвать Бакланова, —сказал доктор.

Старпом вышел на крыльцо и громко позвал:

— Вячеслав Алексеевич, идите в дом!

Бакланов отвалился от стены, оглянулся по сторонам, увидев Боброва, спросил:

— Что — уже?

— Кончилось. Идите.

— Как кончилось?

— Хорошо, хорошо... Да, еще одно, — сказал Бобров. — Доктору дайте спирта. Только, прошу вас, много не давайте, а то он может завестись — не остановишь.

Бакланов кивнул и прошел в дом. Старпом набрал на ладони снегу, потер лицо и руки и насухо вытер платком.

— Ну что ж, все хорошо, что хорошо кончается, — сказал он и пошел следом за Баклановым. Он разбудил моториста и послал его в мотобот. Абрам проснулся самостоятельно, попросил закурить и тоже ушел. Петр снова спал, закинув голову, раскрыв рот и демонстрируя тощую небритую шею. Старпом постучался, открыл дверь и сказал:

— Ну, я подался. Мы за вами зайдем дня через три, доктор.

— Т-ш-ш... — зашипел на него Илларион Кириллович. — Нельзя ли хоть вполголоса...

— Никуда ты не подался, — тихо сказал Бакланов, подойдя к Боброву. — Подожди, подкрепишь силы перед плаванием.

— Это дело хорошее, — сказал старпом. — Можно и подождать.

Они вышли в кухню. Бакланов достал маленькую канистру, разлил спирт в три стакана, налил кружку воды. Потом он достал руками из бочонка несколько соленых огурцов, отхватил ножом кусок от висевшего над плитой окорока. Он положил нехитрую закуску в миску, открыл дверь в комнату и тихо позвал:

— Илларион Кириллович, готово...

Когда пришел доктор, все подняли стаканы. Илларион Кириллович повернулся к двери, молча выпил и приложился к кружке с водой.

— Ну, за медицинскую науку, — сказал Бакланов, выпил и захрустел огурцом.

— И чтобы все хорошо зажило, — сказал старпом, проглотил спирт и запил водой.

— А ведь я тебе сначала не верил, — сказал Бакланов, дожевав огурец. — Думал, разве пойдет порядочный лекарь по морям плавать? А ты, оказалось, хирург, бывший майор...

— Бывает, — сказал Илларион Кириллович. — Можно, я отрежу кусочек окорока?

— Режь, чего спрашиваешь. — Бакланов подал доктору нож. — А ведь не окажись тебя на судне — так и погибла бы...

— Вертолет бы прислали с врачом, — сказал доктор.

— В такую-то погоду?

— Да, погода неважная, — согласился Илларион Кириллович.

— Чего скромничаете, Илларион Кириллович? — сказал старпом. — Спасли человека, честь вам за это и слава. Вы, может, год безделья этим оправдали.

— Нет, дорогой Николай Николаевич, — загрустил доктор. — Мое безделье и это вот, — он щелкнул пальцем по стакану, — можно оправдать только повседневным каторжным трудом. Десятками спасенных жизней — ведь это моя профессия. Ничего я такого особенного не сделал... То ли я делал на войне... Ну, хватит.

— Еще по единой на дорожку? — спросил Бакланов.

— Вы пейте, — сказал старпом. — Ваше дело сделано, а мне еще работать. Сегодня весь день вехи снимать придется.

— Неволить не буду, — сказал Бакланов.

— Смотрите, Вячеслав Алексеевич, я просил...

— Что?.. В этом-то смысле? Буду иметь в виду... Возвращайтесь...

— До свиданья, — сказал старпом. — Денька через три мы заглянем. Можете нам радировать через Усть-Салму. У нас с ней связь.

У самого берега его догнал запыхавшийся Бакланов. В руках у него был большой пакет.

— Возьми вот, для команды, — сказал Бакланов. — Тут угорьки копченые. Таких ни в одном магазине не достанешь.

15

«...Дорогая Катенька, мы всё продолжаем снимать вехи в заливе. Погода весьма худая. Волна, временами снег, ветер довольно сильный, так что возни с вехами очень много. Ведь к ней надо точно подойти, зацепить ее за металлический ковш, из которого торчит сама палка, — понимаешь? — потом вытащить этот ковш на палубу, потом прихватить цепь от якоря, на котором веха держится, и вытащить из воды сам якорь. А тут волна, судно пляшет, веха тоже пляшет, якорцепь дергается, снег в морду, вода за шиворот, с цепи струями льется грязь, якорь приходит на палубу в глине, вся эта каша намерзает на палубе... Матросы мокрые, перепачканные, и весь день наверху. А тут еще боцман кричит — учит, старпом (то есть я) кричит — учит, второй помощник спокойно матерится. Представляешь, каково ребятишкам? После снятия вех кину им мешок благодарностей, а в базе буду ходатайствовать о денежной премии...

Я тебе писал уже, как наш доктор спас женщину на острове Большой Скалистый. Сегодня утром мы получили оттуда уже вторую радиограмму. С ней все хорошо, боли совсем прекратились. Доктора там, по всей видимости, носят на руках. Передали интересную подробность: Илларион Кириллович обучает Галину — жену техника — основам медицинской науки. Значит, не пьет. Хороший он все-таки человек. Как я рад — ты не можешь себе представить. Мне казалось, что он все уже потерял. А тут вдруг перестроился, взял душу в руки. Я, наверное, еще плохо знаю людей, да? Команда ему все простила и все забыла. Никто не помнит, что он был пьяницей и бездельником. Говорят про него только хорошее. Я снял с него три выговора, которые давал от своего имени. Остался на нем только один, капитанский. Почему-то Сергей Николаевич пока не хочет его снимать, хотя и послал доктору радиограмму с личной благодарностью...

24 ноября

…Сняли последние вехи. Не просто это нам досталось. Матросы измотаны, но отдыха никто не просил. Знают, что, чем раньше снимем, тем раньше вернемся домой. Не обошлось без приключений. Мы утопили два якоря — порвались цепи. Да еще переломали штук пять шестов. Они ведь хрупкие, как макароны, чуть задел при подходе — сразу трещит. Через полтора часа придем в Усть-Салму, сбросим вешки на берег — и свободны. Останется только зайти на маяк за доктором. Вероятно — почти точно, — это у нас последнее в нынешнюю навигацию плавание. Вот решусь и отправлю тебе мое длинное-предлинное письмо. Будет тебе чтения на целую зиму. А я уже привык его писать — даже жалко расставаться... Очень хочется получить письмецо от тебя...

Теперь времени у меня будет много — можно и поскучать, и помечтать, и собственным бескультурьем подзаняться. Хочу почитать и немного поучиться. А то я уже слышал разговорчики о том, что я серый, как сибирский валенок, и даже заметку в стенгазету не умею написать человеческим языком. Придется поучиться. Для этой цели заставлю тех, кто распускает такие слухи, два раза в неделю делать стенгазету, а сам буду писать в эти газеты статьи... Я пошутил, не пугайся за них. Ну, я пошел наверх. Не могу долго сидеть в каюте, когда судно в море. Все кажется, что без меня там не обойдутся...»

16

До позднего вечера матросы выгружали на берег вехи, цепи и якоря, а рано утром, еще до рассвета, «Градус» вышел из Усть-Салмы, взяв курс на Большой Скалистый. Погода была спокойная, по воде стлался реденький туман, не влиявший существенно на видимость. Настроение у всех было приподнятое. Выспавшиеся матросы, вооружившись шкрябками и металлическими щетками, резво набросились на примерзшую к палубе грязь. Даже Сергей Николаевич, радировав на базу, что возвращается, и не получив ответной радиограммы с пессимистическим текстом, взбодрился и изменил прежнее мнение о коварстве начальства. Только второй помощник высказал что-то унылое по поводу того, что сегодня понедельник — день каверз и злых шуток судьбы. На это Коля Бобров ответил ему, что в век покорения космоса мистика перестала играть в человеческой жизни сколько-нибудь заметную роль.

Но радиограмма все-таки догнала «Градус». В ней капитану предписывалось немедленно следовать в распоряжение начальника Масельского гидроучастка.

— Что значит «немедленно»? — уныло спросил старпом. — Не идти на Большой Скалистый?

— Это значит — не слишком медленно, — поморщился капитан. — Курс не меняйте.

Через час после того, как «Градус» стал на якорь на рейде острова, старпом привез на судно доктора Иллариона Кирилловича. Встретили его, как героя, всей командой. А бочонок с солеными грибами — личный подарок Ирины Петровны — тут же отправили на камбуз. Доктора проводили в каюту, мотобот подняли на ростры, и «Градус» двинулся к сравнительно далекому Масельску. До этого средней величины приморского города было часов восемь ходу. В девятнадцать часов «Градус» ошвартовался у западного мола Масельской гавани.

— Ну как, старпом? — спросил Сергей Николаевич. — Есть у вас желание пройтись к начальнику участка — узнать, для чего мы ему понадобились? Боюсь, что он сам этого толком не знает.

— Пройдусь, — согласился старпом. — Какое-нибудь дело он нам найдет. На свете всегда есть много непеределанной работы...

Начальник участка Юрий Михайлович Гаврилов, толстый седоусый старик в тужурке с нашивками капитана дальнего плавания, встретил их в своем кабинете.

— Проходите, мореплаватели, присаживайтесь, — пригласил Гаврилов. — Я вас ждал. Хотел сегодня в море отправить, да поздновато прибыли. Ладно уж, отдыхайте до утра.

— А что ты за дело придумал, прохиндей? — спросил Сергей Николаевич. — Долго думал, наверное...

— Во-первых, не прохиндей, а голубчик, — сказал Гаврилов. — Во-вторых, дела у меня сейчас, под конец навигации, чумичками не расхлебаешь. С Вороньей скалы фонарь снимать надо — раз, буй банки Киргина снимать, буй банки Потапова снимать, на Седлецкий остров надо дрова и продукты забросить, с Бардинского маяка партию топографов снять надо —шесть человек...

Гаврилов загнул все пальцы на правой руке и готовился уже начать загибать их на левой, но Сергей Николаевич перебил его:

— А что ты раньше думал?

— Думал, что мне суда вовремя дадут. У меня на участке одна шхуна работает. Много ли с ней сделаешь? И то она без передыху по морю мается от острова до острова. Но ты не пугайся, Сергей Николаевич, — он потрепал капитана по плечу, — мы все это единым махом сделаем. С утра я подвезу тебе дрова и продукты, погрузишь это добро, и пойдем на Седлецкий. Я с тобой пойду, мне надо народ посмотреть, как он там дышит... По пути снимем фонарь с Вороньей скалы. После Седлецкого зайдем на Бардинский маяк, снимем топографов и вернемся. Останется тебе только два буя снять — это дело нехитрое. К тому времени, — он подмигнул капитану, — комиссия из отряда уберется, и ты полным ходом пойдешь восвояси. Ледовый прогноз на конец месяца хороший, особенного льда не будет. Волноваться нечего.

— Добро, — сказал Сергей Николаевич. — Только я у тебя на складе продукты получу. Как ты насчет этого варианта?

— Получай, не жалко. У меня сейчас склад на Восточном молу. Ты подгони с утра мотобот, а я кладовщика пришлю. Тебе много?

— На неделю.

— Наберем такое количество... Слышно было в эфире, что ты Ирину спас?

— Я при чем? Ее доктор спас.

— Илларион Кириллович — твой человек. Что с ней было?

— Аппендицит в сложной форме. Не так страшно.

— Не страшно, говоришь? А боцман с «Параллели» отчего умер? Забыл разве? Тоже аппендицитик...

— Степаныч стариком уже был. Древним.

— Какая разница? С этим шутки плохи. Вообще, здоровье — это такая вещь, — он потер себе грудь возле сердца, — потеряешь — как часы на пляже. Уже не найдешь. Думаешь, я почему плавать перестал? Моторчик захандрил. Не выдерживаю морской работы. Ну, добро. — Гаврилов поднялся. — Ты смотри, чтобы твои моряки по девкам не разбежались. Их здесь много, и всё фигуристые...

— К завтраку все возвратятся, — пошутил Сергей Николаевич. Он тоже поднялся. — Завтра я жду груз часам к восьми с половиной, чтобы не совсем темно было. Пошли, старпом.

Они вышли из здания гидроучастка на слабо освещенную, обсаженную деревьями улицу.

— Вообще говоря, — сказал Коля Бобров, — он мог все это шхуной сделать. Вот только буи шхуной не снять.

— Нам и так и так работать... — отозвался Сергей Николаевич. — Хуже, если б без дела стояли. Да и шхуна у него, действительно, очень занята.

— Это конечно, — сказал старпом и стал внимательно смотреть на противоположную сторону улицы. Капитан замедлил шаги и тоже стал приглядываться. Там шла пара — мужчина в морской фуражке и полная, маленького роста женщина.

— Можете лишить меня диплома, если это не наш второй, — сказал Сергей Николаевич.

— Его персона, — согласился старпом. — А как он смел до нашего возвращения уйти с судна?

— Он же знает, что я его наказывать не стану... Вспомните, как он работал с вехами. У меня после этого рука не поднимется ему выговор написать... Черт с ним, пусть гуляет. Сделаем вид, что не заметили.

— Придется.

— В прошлый заход в Масельск он тоже до утра пропадал, но вернулся вовремя и в лучшем виде. Вероятно, его здесь хорошо принимают... А вас, старпом, почему к девушкам не тянет? Вы парень молодой, ладный...

— Сие есть проблема сложная, — улыбнулся Коля Бобров. — Я раньше таким волокитой был, вы б не поверили. В портах от судна отставал из-за смазливой мордашки. Потом на поезде приходилось пароход догонять.

— А теперь что случилось?

— Так... Обыкновенная история.

— Ясно. И где же она, эта история?

— Далеко отсюда. В Перми.

— Далековато.

— Отпу́стите зимой на недельку?

— Пущу... Она не замужем?

— Пока свободна.

— И то слава богу. Так привозите ее сюда.

— Не могу.

— Почему?

— Как говорят воробьи, надо сначала свить гнездо, а потом уже откладывать яйца.

— С такой философией вы еще долго не женитесь.

— До вашего возраста?

— У меня другое...

В природе наступила тишина. Стих ветер, разошлись по домам люди, застыли портовые краны. С черного неба сыпался мелкий аккуратный снежок.

На палубе «Градуса» не было никого, кроме вахтенного матроса Блюменфельда. Капитан и старпом поднялись по трапу.

— Как дела? — по привычке спросил старпом у вахтенного.

— Хорошо, — ответил Абрам. — Второй помощник ушел на берег и просил вам не говорить... Доктор опять наклюкался.

— Правда?

— Правда.

— Где он сейчас?

— В салоне. Рассказывает боцману и Насте, как он на острове операцию делал. Говорит, что у него золотые руки. Те над ним смеются, а он не видит... Жалко его. Вы ему скажите, чтобы он спать шел.

— Ну, а теперь что делать? — спросил капитан, когда они со старпомом зашли в коридор кормовых кают.

— У вас поднимется рука его выгнать? — ехидно спросил старпом.

— Вы не спрашивали у Бакланова, сколько тот ему спирта подарил?

— Не спрашивал. Какая разница?

Капитан поморщился.

— Не надо так строго... Ладно, сходите, пошлите его спать. Сделайте ему отеческое внушение, — может быть, пройдет...

— Попробую, — зло сказал старпом. — Только боюсь, отеческого не получится. Терпеть не могу пьяных — пусть даже с золотыми руками.

17

Около полудня «Градус» подошел к Вороньей скале. Это был невысокий, гладко облизанный волнами камень, торчащий среди пустынного моря, вдали от берегов и островов. На нем стояла ажурная пирамидальная ферма с фонарем наверху — светящийся знак, предупреждающий об опасности проходящие мимо суда. Погода была тихой, и «Градус» стал на якорь в ста метрах от Вороньей скалы.

— Каждую весну приходится знак восстанавливать. Сколько мороки с ним — ужас, — сказал Гаврилов, появившийся на мостике, как только раздался лязг якорцепи.

— А что? Льдом срезает? — поинтересовался старпом.

— Начисто, — подтвердил Гаврилов. — Голая плешь остается. Потому и фонарь приходится снимать. Ферма — черт с ней, она копейки стоит, а фонарю десять тысяч цена. Такую сумму, конечно, жалко. Вы сейчас пойдете на скалу, так побольше всякого вервия с собой наберите, чтобы люди обвязались. А то там сплошной каток. Съедет моряк в воду — и каюк, не вылезет обратно. Фонарь сверху спускайте на концах, а не просто так. Осторожно, не побейте линзы. Там еще стоят шесть ацетиленовых баллонов — их тоже заберите. Вещь подотчетная, списать трудно.

— Не забудем, — кивнул старпом. — Мне только неясно, за что на этой лысине можно мотобот зацепить?

Гаврилов взял бинокль, внимательно осмотрел скалу, потом протянул бинокль старпому.

— Посмотрите, — сказал он. — Там есть небольшая трещина, в нее забито два железных штыря. Кого половчее пустите на берег, чтобы он зацепил фалинь за штырь. Да, чуть не забыл: у вас песку много?

— Кое-что есть.

— Возьмите с собой ведра два. Иначе вам на четвереньках ползать придется.

— Хорошая идея, — сказал старпом и пошел к мотоботу, приготовленному к спуску.

Васька Ломакин выскочил на берег, поскользнулся, съехал назад, черпнул сапогами воду и, подпертый под зад вальком весла, полез на скалу, цепляясь за лед руками, ногами, всем телом. Он дополз до толстого ржавого штыря, вбитого в камень, зацепился за него и встал во весь рост. Потом поймал брошенный с бота фалинь и надел его огоном на штырь. Боцман, старпом и Блюменфельд впряглись в фалинь, затянули мотобот на камни и выбрались на скалу. Они вместе пошли на макушку скалы, к знаку, посыпая лед песком. Подойдя к ферме, вынули из гнезд ацетиленовые баллоны и по одному спустили их на бросательных концах к воде. После этого боцман с Ломакиным забрались на шестиметровую ферму, отсоединили от фонаря газопроводные трубки, отдали гайки, которыми фонарь крепился к ферме, и осторожно на двух линиях спустили тяжелый фонарь на лед. Боцман отвинтил от распределительной колодки манометр и положил его в карман.

— Вроде все забрали? —спросил Ваня Хлебов, еще раз внимательно осматривая опустевшую ферму.

— Все, — решил старпом. — Абрам, бери фонарь.

Абрам Блюменфельд легко поднял сорокакилограммовый фонарь, прижал его к животу и пошел вниз, осторожно ступая по усыпанной песком дорожке. Сзади шел Васька Ломакин и придерживал Абрама за хлястик ватника. На середине пути Васька остановился, достал папиросу и стал прикуривать. В эту минуту Абрам поскользнулся, зашатался и, резко рванувшись плечами назад, грохнулся на спину.

— Полундра! — крикнул Васька, выплюнул папиросу и кинулся к Абраму. Но было уже поздно. Блюменфельд, прижимая фонарь к животу и растопырив ноги, катился к воде.

— Держи конец! — скомандовал боцман и кинул Ваське бросательный. Васька понял, схватил конец и ринулся вслед за Абрамом. Сначала он ехал на ногах, потом упал и покатился кубарем. Боцман быстро разматывал бросательный конец.

Ломакин поймал Абрама за шиворот уже в воде. От придавленного фонарем Абрама на поверхности осталась только голова — молчащая и дико вращающая глазами. Васька оказался в воде только до пояса.

— Тащите, я его держу! — крикнул Васька. Боцман и старпом, высыпав под ноги весь оставшийся песок, вцепились в бросательный. Сначала из воды вылез Ломакин. Одной рукой он вцепился в ватник Абрама, на другой руке был намотан бросательный конец. Потом пополз Абрам все в той же позе, на спине, головой вперед, прижимающий к животу фонарь, стоимостью в десять тысяч рублей. О такой сумме Абрам знал только понаслышке. Он даже не мог себе представить, велика ли будет пачка, если сложить десять тысяч из сторублевок.

Его вывезли на тропинку. Только тут Абрам поднялся на ноги и стал, втянув голову в плечи и глядя себе под ноги.

— Эх ты, голова два уха, — сказал боцман и взял у него фонарь. — Если заболеете — головы поотрываю! — рыкнул на матросов Ваня Хлебов...

18

«Градус» снялся с якоря и пошел к Седлецкому острову. Этот остров был довольно велик. На нем имелся настоящий лес, а с южной стороны острова была небольшая, но глубокая гавань со стареньким деревянным пирсом, размером ровно в половину «Градуса». На этот пирс выгрузили дрова и продукты. Гаврилов не разрешал рубить лес на острове и предпочитал завозить туда готовые дрова. За время выгрузки он успел сходить на остров, проведать своих маячников.

Ломакин и Блюменфельд в работе не участвовали. Они лежали в койках, отогревались, переглядывались и смеялись над теми, кто считал их больными, — уж очень это было смешно: два самых здоровенных матроса лежат и болеют... В кубрик несколько раз заходил доктор. Тот и другой делали скучные физиономии, а Илларион Кириллович озабоченно щупал им лбы и вежливо просил показать горло. Со лбами было все в порядке. Горла тоже не вызывали опасения, и доктор уходил довольный.

— Абрам, а ты своей Маруське письма пишешь? — спросил Ломакин, когда ему до чертиков надоело читать старые «Огоньки».

— Нет, — ответил Абрам. — А чего писать?

— Написал бы, как мы плаваем, как купаемся, — Васька захихикал. — Она бы тебя больше уважать стала.

— Я же ее увижу, когда придем. Могу и так рассказать.

— Одно дело рассказать, — многозначительно промолвил Васька, — а другое дело, когда она это по почте получит. Если бы у меня девчонка была — я бы обязательно ей письма писал... Знаешь, а Писаренко своей девчонке такие письма сочиняет — задавиться можно! Он мне одно показывал. Врет напропалую: будто мы и за границу ходим, и во льдах плаваем, и в тропиках... А про себя сочинил, что он боцманом работает. Давай твоей Маруське напишем что-нибудь такое. А из Масельска пошлем.

— Ну, давай, — нехотя согласился Абрам. — Только я не умею.

— Это неважно! — сказал Васька.

Он встал с койки, вырвал из тетрадки Черемухина двойной лист линованной бумаги, взял перо и снова забрался под одеяло.

— Ну, как начнем?

— А как надо? — спросил Абрам.

— Начнем так: «Привет с Атлантического океана!»

— Мы же не в океане, — возразил Абрам.

— Ничего! Море — часть океана. Ты что, не знаешь? Пишем дальше: «Уважаемая Маруся, с приветом к Вам Ваш знакомый... » Как она тебя называет?

— Так и называет: Абрам. Иногда — Абраша... — сознался Абрам и густо покраснел.

— «...Абрам. Я сейчас нахожусь в далеком и тяжелом плавании. Наше судно закрывает навигацию по всем гаваням и рейдам...»

Васькино перо бойко бегало по бумаге. Абрам только диву давался, как это у него лихо получается. Он приподнялся на локте и глядел на кончик пера, как завороженный. Но издали разобрать что-либо было невозможно: почерк у Васьки был все-таки корявый...

Наконец Васька кончил писать, подул на страницу и завинтил перо.

— Слушай, как получилось, — сказал он Абраму и стал читать:

«Привет с Атлантического океана!

Уважаемая Маруся, с приветом к Вам Ваш знакомый Абрам. Я сейчас нахожусь в далеком и тяжелом плавании. Наше судно закрывает навигацию по всем гаваням и рейдам Атлантического океана и прибрежных морей. Вашему сухопутному уму трудно представить себе, какая это огромная и тяжелая работа. Нас преследуют штормы и бури, снега и льды. Громадные океанские валы то и дело заливают палубу. Но я не буду пытаться вызвать в вашем нежном девичьем сердце жалость ко мне описанием трудностей и лишений на нашем пути. Наша доля трудна, но мы сами себе ее выбрали и не повернем назад, что бы нам ни грозило. Как поется в нашей морской песне:

По морям и океанам Злая нас ведет звезда. Бродим мы по разным странам И нигде не вьем гнезда!

Не знаю, злая или добрая звезда привела меня к Вам. Это покажет будущее, то есть как Вы будете ко мне относиться. Я часто вспоминаю про Вас, особенно когда стою за штурвалом. Огни встречных судов напоминают мне Ваши глаза и горячие взгляды. Для меня ли светят эти глаза сейчас? Вспыхивает ли в них хоть искра воспоминания обо мне в настоящую минуту?

Сегодня нам сбросили с самолета почту от родных и близких друзей. Мешок упал в воду, потому что летчик промахнулся — очень большие были волны. Я подумал, что в этом прорезиненном хлорвиниловом мешке есть весточка от Вас, и, не раздумывая, бросился в воду. Доплыв до мешка, я схватил его и не давал ему утонуть, пока не подошла моторная шлюпка с нашего корабля. Но увы — от Вас весточки не было. Не думайте, что я стал очень переживать. Моряки не так уж слабонервны. Они сжимают зубы, и ничто не в силах вырвать из их глаз скупую слезу.

Скоро мы вернемся домой. Постараюсь передать это письмо со встречным пароходом. Он опустит его в первом советском порту. А сейчас на море закат солнца, и по воде расплылись все гаммы красок. Мне хочется мечтать и думать о Вас. Но мне пора на вахту. Еще раз с атлантическим приветом к Вам Ваш знакомый и всегда помнящий Вас

Абрам».

— Ну как? — спросил Васька, смахнув с правого глаза «скупую слезу».

— Как в книжке! — сказал восхищенный Абрам. — Только ведь это не про нас. Такое письмо нельзя посылать. Это все вранье.

— Ну и пусть! — воскликнул Васька Ломакин. — Зато красиво. Знаешь, как она тебя потом уважать будет? Она ведь не узнает...

— Нельзя, — замотал головой Абрам. — Мне стыдно. Она спросит, как и что, а я соврать не смогу...

— Ерунда, — изрек Васька. — Я бы своей девчонке, если бы она у меня была, точно такое же письмо написал.

Васька порылся на полке над койкой, добыл оттуда конверт, сунул в него письмо, заклеил и потребовал у Абрама Марусин адрес. Абрам по слабости характера дал адрес, и Васька печатными буквами вывел его на конверте.

— В Масельске бросим в ящик, — сказал Васька и сунул письмо под матрац.

«Градус» осторожно, кормой вперед вылез из Седлецкой гавани, развернулся и пошел к Бардинскому маяку. Наступила ночь. Черемухин и Витька Писаренко вернулись в кубрик и, немного поговорив с «больными» и сообщив им новости, улеглись спать. Спал и Васька Ломакин. Один Абрам лежал с открытыми глазами и воображал, что будет, если Маруся получит письмо, а потом узнает, что все это — вранье... От этих мыслей ему становилось худо. Абрам не выдержал и осторожненько встал с койки. Держась рукой за готовое выскочить из груди сердце, Абрам на цыпочках подошел к Васькиной койке. Сдерживая дыхание, он стал шарить под матрацем. Наконец он нащупал угол конверта. Васька храпел и ничего не слышал. Абрам выдернул конверт, сунул ноги в ботинки и вышел из кубрика. Он поднялся на палубу, разорвал письмо на мелкие клочки и выбросил их за борт. Белые лепестки улетели в темноту.

19

На острове Бардина не было гавани, и «Градус» в три часа ночи стал на якорь неподалеку от Бардинского маяка. Оставив на якорной вахте второго помощника, капитан и старпом удалились, приказав не будить их до самого завтрака. Владимир Михайлович принес в рубку книжку Бабаевского, расположился на штурманском стуле и стал коротать вахту, изредка отрываясь от чтения и оглядывая море и палубу. Вахтенного рулевого Преполивановского он отослал на мостик, чтобы тот не лез к нему с разговорами. Из-за своей страсти к болтовне Преполивановский теперь мерз на ветру без особой надобности. Когда он все-таки под разными предлогами пытался зайти в рубку, Владимир Михайлович отправлял его на бак — проверить, «куда смотрит якорцепь».

Но второму помощнику не суждено было спокойно провести якорную вахту. В рубку пришел доктор. Владимир Михайлович поднял голову от книги и внимательно посмотрел на доктора.

— Зашел на огонек... — сказал Илларион Кириллович. — Давал своим больным лекарство.

— Они и вправду заболели?

— Нет, ни в одном глазу, что называется. Пусть еще полежат завтра из соображений профилактики и гуманности... Если человек в азарте побудет немного в холодной воде — это на нем обычно не отражается. Вообще говоря, наш организм бесконечно силен. Но проявить эту силу организма умеют пока только йоги. Да и они делают это недостаточно полно... А вы на вахте?

— Как видите.

— И вам нельзя спуститься вниз ни на минутку?

— Можно. Только мне незачем, — сказал Владимир Михайлович, желая дать понять доктору, что он уловил, о чем пойдет разговор. Доктор понял его.

— Не с кем поговорить... — вздохнул доктор. — А у меня бессонница. В шкафчике стоит бутылка. Смотришь на нее, как на собственную смерть, — и занятно и ужасно.

— Не нахожу ничего занятного в собственной смерти, — возразил Владимир Михайлович и зевнул, прикрывая рот рукой.

— Так вы не хотите спуститься вниз ни на минуту?

— Нет, Илларион Кириллович. Не имею такого желания. Пейте сами, если вам необходимо. Мне завтра работать.

— Как было бы хорошо, если бы и мне так: завтра работать... А если я сюда занесу? Очень тягостно одному, поверьте...

— Верю. Но все равно не надо. С меня хватает собственных неприятностей, доктор. Я не хочу держать ответ за чужие вины. Попробуйте зайти к капитану — может быть, он вас поймет? — издевательски улыбнулся второй помощник.

— Он-то поймет, — задумчиво сказал доктор. —Поэтому я и не пойду к нему... Честное слово, я бы к нему зашел. Но я его уважаю и не стану этого делать... Как вы думаете, он меня в конце концов прогонит с судна?

— Конечно. Он же выгнал прошлого старпома за такие шалости.

— Жаль. Я уже привык здесь, хоть и ненавижу свое состояние. Вы знаете, как я рад, когда кто-нибудь заболевает...

— Знаю.

— Откуда?

— Вы тогда становитесь немного похожим на человека.

— Немного?

— Увы. А потом все снова в пропасть валится... Уходить надо вам, Илларион Кириллович... Немедленно уходить — и начинать работать по-настоящему. Вы не тот лекарь, который удовлетворяется случайными поделками. Или я ошибаюсь?

— Раньше не мог... А теперь уже могу, вероятно. Впрочем, и теперь не могу. Ну, я пойду, Владимир Михайлович. Счастливо вам достоять вашу вахту.

— Спокойной ночи.

Доктор запахнул шинель и вышел из рубки. Второй помощник снова принялся читать книгу. В семь часов он сыграл подъем, в половине восьмого объявил завтрак и послал вахтенного разбудить капитана. В восемь часов подняли флаг, и на судне начался рабочий день. Вышла на палубу Настя и вылила за борт помои. Боцман, на ходу ругнув ее, пошел на корму расчехлять мотобот. Артельщик, кряхтя и отфыркиваясь, полез в провизионный трюм за суточной порцией продуктов. Наказанный за что-то боцманом Писаренко понуро поплелся драить места общественного пользования. Васька Ломакин и Абрам Блюменфельд вдвоем пошли к старпому заявить о том, что болеть им нет никакой радости и они хотят работать. Владимир Михайлович взял под мышку книгу и пошел в салон завтракать.

В салоне только что отпивший свой чай старпом объяснялся с Ломакиным. Абрам стоял рядом и молчал.

— Доктор вчера сказал мне, что вы должны лежать, — монотонно говорил старпом. — Поэтому никакой работы вам не будет. Идите и болейте.

— То вчера было, — тянул Ломакин. — А сегодня мы здоровы. У нас даже никакой температуры не было.

— Не было, говоришь... — Старпом задумался. — А ведь бывает бестемпературный грипп, — вспомнил он.

— У нас не бывает, — отказался от странной болезни Ломакин.

— Ладно, — старпом стал сдаваться. — Позовите доктора. Если он разрешит — будете работать.

Обрадованный Васька кинулся к докторской каюте. Вскоре он вернулся с хмурой физиономией.

— Ну, что доктор? — спросил старпом.

— Он какой-то странный, — пробурчал Ломакин. — Не хочет просыпаться.

— А ты хорошо будил?

— За ногу дергал.

— Докторов нельзя за ногу дергать! — назидательно сказал Владимир Михайлович.

Старпом опустил глаза. Лицо его покраснело.

— Добро. Идите работать, — сказал он. — Я у доктора сам спрошу.

Когда матросы вышли, второй помощник сказал с улыбочкой:

— Полагаю, что дело не столько в крепком сне, сколько в крепком напитке. Ночью Илларион Кириллович заходил в рубку, жаловался на бессонницу и искал компании для душевного разговора.

— Черт знает что... — тихо прорычал старпом, с грохотом отодвинул кресло и вышел из салона. Он постучался в каюту доктора и, не услышав ответа, вошел. Свет горел. Доктор спал поверх одеяла, одетый. В каюте, как всегда, было чисто прибрано, ни одна вещь не лежала не на месте. Только на столе, нарушая порядок, стояли пустой стакан, тарелка с огрызком хлеба и незакрытый графин с водой.

— Илларион Кириллович! — громко позвал старпом. Доктор не пошевелился. Он спокойно дышал во сне, и вид у него, как всегда, был очень интеллигентный.

— Доктор, проснитесь! — снова сказал старпом. Прикасаться к доктору ему не хотелось. Илларион Кириллович опять не отозвался. — Черт знает что такое... — прошипел Бобров и стал осматривать каюту... Наконец он нашел то, что искал. Бутылка. Четырехугольная двухлитровая медицинская бутылка, в которой спирту осталось уже меньше половины, стояла в углу, между столом и диваном. Старпом взял ее, понюхал содержимое, чтобы убедиться, что это именно спирт. Он открыл иллюминатор и швырнул спирт в море. Он постоял немного, глядя на доктора, подумал, открыл настежь второй иллюминатор и вышел.

20

Партию топографов с островов Бардина быстро доставили на борт вместе с их приборами и имуществом. Бобров разместил пассажиров в пустующем шестиместном кубрике. Дождались Гаврилова, проинспектировавшего Бардинский маяк, снялись с якоря и пошли обратно в Масельск. Капитан молчал и время от времени прикладывал руку к левой щеке. При этом он морщился и тяжело дышал.

— Опять зубик? — спросил старпом.

— Угу, — промычал Сергей Николаевич. — Как взялся с ночи, так и не проходит.

— Может, доктора позвать?

— Сделайте одолжение. Его капли хоть немного помогают.

— Слетай-ка, кликни сюда доктора с зубными каплями, — сказал старпом рулевому и принял от него штурвал. Рулевой ушел, вернулся через минуту и сказал, что доктор сейчас будет. Илларион Кириллович действительно пришел очень быстро. Вид у него был страшный: тряслось все тело, и челюсть дергалась так, что лязгали зубы.

— Что с вами? — удивился капитан, принимая от него бутылку с каплями.

— Я спал, а какой-то негодяй открыл у меня в каюте иллюминаторы, — заикаясь, сказал доктор.

— Это я открыл у вас иллюминаторы, — произнес старпом.

— Я так и подумал, — с вызовом сказал доктор, не извиняясь за «негодяя». — Больше никто не смог бы додуматься до такой... нелепости.

— Идите и согрейтесь, Илларион Кириллович, — сказал капитан.

— Кстати, согреваться придется чаем, — заметил старпом. — Спирт ваш я выбросил за борт.

Доктор перестал дрожать, лицо его вытянулось.

— На нормальном человеческом языке это называется воровством! — сказал доктор и, не дав старпому ответить, вышел из рубки.

— Боюсь, что придется с ним расстаться, — задумчиво произнес Сергей Николаевич. Потом, встряхнувшись, он весело сказал: — А ну-ка, старпом, позовите сюда Гаврилова. Попробуйте заодно снять эти чертовы буи, чтобы топливо не жечь лишний раз.

— Все равно какую-нибудь работу придумает...

— Ну и ладненько. Работа не война, от нее не умирают. Зовите.

Старпом снова стал за штурвал, а рулевой побежал вниз звать на мостик начальника Масельского гидроучастка.

21

Издали казалось, что буй почти не качается. Но чем ближе подходил «Градус» к бую банки Потапова, тем яснее было видно, как болтают волны эту цилиндрическую бочку с пирамидальной фермой и фонарем наверху. Боцман распорядился на левом борту посередине повесить три автомобильные шины. Он знал, что подойти к бую, не стукнувшись о него, невозможно. Все матросы уже стояли на местах. Юра Галкин и Черемухин держали в руках багры, чтобы прихватить буй за ферму и удерживать его, пока Абрам Блюменфельд не накинет на ферму трос. Васька Ломакин, рассовав по карманам гаечные ключи, стоял у борта с независимым видом. Начиналась работа, и Васька снова становился важной персоной. Витька Писаренко под наблюдением второго помощника проверил лебедку. На палубе уже лежал буксирный трос, на котором будут тащить буи.

«Градус» подходил все ближе и ближе. Уже слышны были воющие и всхлипывающие звуки ревуна. Сверху на буе нарос зеленоватый лед. При качке он то и дело показывал ржавую и необледеневшую подводную часть. Она была отделена от надводной части зеленым пояском тины.

— Как он противно орет, — сказал Юра Галкин. — Даже жутко становится.

— Дьявольский голос, — согласился Черемухин. — Ночью, когда проходишь близко от такого буя, кажется, что какая-то чертовщина из воды лезет.

Буй качался уже в двадцати метрах от борта. Сергей Николаевич подводил судно все ближе и ближе, маневрируя ходами. Ни в коем случае нельзя было ударить буй — тогда разобьется фонарь. Надо подойти к нему на три метра, чтобы матросы схватили буй баграми, притянули его к борту, именно к тому месту, где повешены шины,

— Хватай! — крикнул Юра Галкин, когда буй очутился под самым бортом. Он протянул свой багор и зацепился им за ферму. Буй дергался, вырывал багор из рук. Черемухин, помотав багром в воздухе, тоже наконец схватил ферму. К нему подскочил Витька Писаренко, вцепился в багор. Галкину помог Ломакин, и они вчетвером подтянули вырывающийся буй к борту. Абрам набросил на ферму трос и держал его, пока боцман и Ломакин перебирались на буй. Волны свирепо колотили стальную бочку о резину. Убедившись, что Ломакин крепко держится за ферму, боцман крикнул:

— Трави!

Абрам стал стравливать трос, и буй сразу же отошел от борта на несколько десятков метров.

—Хватит, — сказал Абраму второй помощник.

— Есть — хватит, — ответил Абрам и закрепил трос. Он стал смотреть на буй, стараясь понять, что же там делают боцман и Васька.

Ломакин лег животом на обледеневшую поверхность бочки и спустил руки в воду. Боцман держал Ваську за ноги, а Васька что-то крутил в воде. Потом он передал боцману какую-то вещь, которую боцман спрятал в карман. После этого Васька стал вытягивать из воды цепь, никак не похожую на якорную. Она была значительно тоньше и без контрафорсов.

— Сигнальный конец отдали, — сказал второй помощник. — Слава богу. А то, бывает, скоба так приржавеет, что хоть пили...

— А зачем он, этот конец? — спросил Абрам. Ему очень хотелось сегодня все понять.

— Сигнальный конец прикреплен к якорной цепи, — объяснил Владимир Михайлович. — А сама цепь проходит внутри через всю бочку и крепится наверху. Понимаешь?

— Понимаю.

— Сигнальным концом она прихвачена сбоку, снаружи. Понимаешь?

— Понимаю.

—Значит, если мы будем держать сигнальный конец, то мы можем отдать якорцепь и фактически отделить ее от буя. Понятно?

— Понятно. А это зачем надо?

— Ой, какой ты темный... — вздохнул Владимир Михайлович. — Затем, чтобы отправить буй за корму, а якорь выбрать. Ясно?

— Теперь ясно! — обрадовался Абрам.

— То-то. Гляди внимательно, как они это делают. Может, впоследствии самому придется на буй лазать.

Абрам глядел внимательно, и теперь ему было ясно, для чего Васька прихватывает сигнальную цепь скобой к ферме, для чего боцман крепит к двум рымам буксирный конец.

— Владимир Михайлович, готово! — крикнул боцман.

— Выбирай трос! — скомандовал второй помощник.

— Я вам немного ходом помогу! — крикнул капитан из рубки.

«Градус» двинулся вперед самым малым ходом, а все матросы, бывшие на палубе, тянули трос. Вскоре буй был уже у борта. Черемухин и Галкин снова схватили его баграми.

— Отпускай буй! — распорядился Владимир Михайлович. — Трави трос за борт!

Освобожденный буй поплыл вдоль борта.

— Теперь начнется самое нудное, — сказал боцман и пошел к лебедке. Там уже стоял Владимир Михайлович.

— Сколько здесь глубины? — спросил боцман у помощника.

— Метров двадцать.

— Значит, цепи будет метров пятьдесят?

— Около того...

Якорная цепь медленно поползла из-за борта. Наконец из воды показался громадный цементный якорь-лягушка. Он был весь покрыт илом мертвенно-синего цвета. Боцман приподнял якорь над фальшбортом.

— Стоп, — сказал второй помощник. — Наладь-ка шланг, боцман. Помоем, чтобы палубу не изгадить.

— Не надо, Владимир Михайлович, — возразил Ваня Хлебов. — Качка же. Он болтается. А в нем две тонны весу. Трос может лопнуть на рывке.

— Не волнуйся, трос не лопнет. У него пять тонн разрывная нагрузка.

— Как хотите... — сказал боцман и послал матроса готовить шланг.

Плавно покачивалось судно. То правая, то левая оттяжки стрелы натягивались и гудели. Абрам и Васька придерживали висящий над бортом якорь, чтобы он не болтался.

— Владимир Михайлович, — крикнул из рубки капитан. — Спустите вы его к чертовой матери.

— Обмыть его надо, Сергей Николаевич, — крикнул второй помощник. — Не хочу на палубу такую грязь тащить. А трос не лопнет, это мое хозяйство — я в нем уверен!

Второй помощник подошел к якорю, щепочкой снял с него комок ила и бросил щепку за борт. Пологая, спокойная волна подкатилась и накренила «Градус» на правый борт. Туго натянулась левая оттяжка стрелы. Абрам смотрел на оттяжку, и на его глазах она становилась все тоньше, тоньше, круто завернутые пряди вытягивались в длину, топорщились, вставали дыбом ворсинки, и у их оснований возникали маленькие, бисерные капельки воды. Якорь тяжко тянул Абрама вправо. Второй помощник повернулся к Писаренко, раскатывающему шланг.

— Скоро там?

Абрам услышал, как тонко запела оттяжка. На душе вдруг стало муторно. Капелек на оттяжке становилось все больше. На глазах Абрама оттяжка разделилась на две части, и якорь с неодолимой силой потянул его вправо. Васька кошачьим прыжком отскочил от якоря. С визгом покатилась на правый борт стрела, и якорь вырвался из рук Абрама. Он ударил в спину второго помощника, отшвырнул его на трюм и понесся дальше. «Градус» начал крениться на левый борт, и якорь, задержавшись на мгновение, понесся влево.

— Полундра! — взвизгнул Васька Ломакин и кинулся к лебедке.

Якорь пронесся в сантиметре от груди Абрама. Васька повернул штурвал лебедки. Трос пошел вниз, и якорь шлепнулся в воду. Подскочивший боцман остановил лебедку.

— Чуть не утопил, — сказал Васька, снял шапку и вытер лицо.

— Помыли... — сказал боцман и длинно, грязно выругался.

Черемухин и Галкин осматривали лежавшего неподвижно Владимира Михайловича.

— Жив он хоть? — спросил боцман.

— Живой? — крикнул сверху капитан, наполовину высунувшись из окна.

— Живой, — ответил капитану Черемухин. — Слышно, как дышит.

— Поднимайте и несите к доктору в каюту, — приказал капитан. — Пусть доктор мне сразу доложит, что с ним случилось... Боцман, срастите оттяжку и выбирайте якорь. И уберите вы с палубы этот проклятый шланг!

22

Ночью «Градус» привел буи в Масельск и, зашвартовав их у Гидрографического причала, отошел и стал на свое место к Западному молу. Гаврилов пожал руку капитану, сказал: «Завтра я тебя трогать не буду» — и помчался домой. Он уже отвык от долгих разлук с семейством. Старпом объявил, что завтра, то есть уже сегодня, отгульный день за воскресенье, и команда, довольная, разошлась по каютам и кубрикам.

После завтрака озабоченный, трезвый и чуть-чуть помятый доктор зашел к капитану. Сергей Николаевич предложил ему сесть. Доктор сел, поблагодарив.

— Второго надо отправлять в больницу, — сообщил он. — Я не могу оставить его на судне. У него, как вам известно, перелом четырех ребер и опасный отек легких. Это счастье еще, что ему не попало по позвоночнику!

— Ну, отправляйте... От меня что-нибудь нужно?

— Подпишите, пожалуйста, направление в больницу.

Капитан вздохнул и подписал бланк.

— Передайте старпому, чтобы он отнес ему зарплату за вторую половину ноября. Ну, а у вас как настроение?

— Покаянное, — криво усмехнулся доктор.

— Перед старшим извинились?

— Нет еще. Раздумываю, как бы это проделать потактичнее.

— А вы не раздумывайте. Извинитесь — и все дело. Старпом мало раздумывал, когда снимал с вас выговоры...

— Он снял с меня выговоры? — удивился доктор.

— Снял. Все три.

Доктор потупился.

— Облагодетельствовал, значит... Показал, что он человек благородный, а я как был свиньей, так и остался...

— Очень точно сказано. Кроме «облагодетельствовал». Вы как дальше намерены жить? Все также?

— Спишите меня, Сергей Николаевич, — попросил доктор. — Я найду себе работу где-нибудь на берегу.

— Это вы хорошо продумали?

— Да. Я долго думал. Менять место работы в мои годы уже трудно. Если я на это решаюсь — значит, так надо.

— Учтите, что здесь вы все же на виду у людей, вам подсказывают, помогают, сдерживают в какие-то моменты. На берегу этого, пожалуй, не будет.

— На берегу будет постоянная работа. Это сдерживает лучше понуканий начальства.

— Я рад, что вы это понимаете, — кивнул Сергей Николаевич. — Напишите заявление. Я подумаю. Придем в базу — сообщу вам. Теперь собирайтесь — скоро придет машина. Потом расскажете мне, насколько серьезно ранение у Владимира Михайловича. Подождите там, пока ему сделают рентген...

23

Отгульный день прошел благополучно. Матросы днем ходили в кино, а вечером все, кроме вахты, повязали галстуки и двинулись в городской клуб на танцы. Васька Ломакин обнаружил пропажу письма, весь день ходил с озабоченным видом, а вечером спросил у Абрама:

— Это ты взял?

— Я, — сознался Абрам. — Лучше мы в следующий раз другое напишем, а то совестно...

— Дурак ты полосатый, — ругнулся Васька и перестал с Абрамом разговаривать. Абрам облегченно вздохнул. Он предполагал, что сцена будет длиннее и неприятнее.

Боцман почему-то изменил своей традиции и в первый раз пошел на берег с Настей. Настя надела темно-красное платье колоколом, туфли на тонком каблуке и серые, поблескивающие чулки. В уши она продела золотые кольца, а на шею повесила что-то нестерпимо сверкающее. Увидев ее в таком наряде на танцах, матросы ахнули и стали наперебой приглашать. Ваня Хлебов, который умел танцевать только танго (он считал, что неплохо танцует танго), поскрипывал зубами и отпускал Настю танцевать со всеми, кроме Черемухина. Ему Ваня интуитивно не доверял. А Настя смеялась, розовела и становилась все красивее. Старпом зашел в клуб «по долгу службы» (матросы — народ молодой, неопытный, могут и набедокурить), увидел Настю и тоже ахнул, но приглашать танцевать не стал. Он считал, что в двадцать семь лет танцевать уже неприлично. Возможно, он и переменил бы мнение, если бы отношения его с Настей не оставались до сих пор несколько натянутыми. Она теперь нашла метод борьбы: мстила за прежние обиды безукоризненной чистоплотностью. Старпом удивлялся, вспоминал прошлое и чувствовал себя несправедливым, не умеющим разобраться в людях начальником....

Потом все вместе пошли в буфет пить пиво, а после танцев вернулись домой, на «Градус». И все было бы отлично, если бы не пропал доктор. Он как отвез второго помощника в больницу, так с тех и не появлялся на судне. Звонили в больницу. Там сказали, что Илларион Кириллович ушел в половине одиннадцатого утра.

24

К подъему флага на судно пришел Гаврилов и сразу прошел к капитану.

— Опять по твою душу, — сказал он Сергею Николаевичу. — Пустяковое дело, но мне не справиться самому...

— Ну, выкладывай...

— Понимаешь, у меня в Песчаном на пирсе лежат тридцать металлических вех. Нужно перебросить их сюда. Считай: до Песчаного тебе три часа ходу, два часа на погрузку, три часа обратно. Всего восемь часов работы. А уж выгружу я тут своими людьми. Я давал радио в отряд. Тебе добра еще нет на возвращение. Все равно — стоять...

— Ладно, — сказал Сергей Николаевич. — Окажу тебе услугу в память о старой дружбе. Только ты матросам наряд выпиши на эту работу. Сам понимаешь, что грузить твои вешки бесплатно они не обязаны.

— Могли бы, конечно, и бесплатно погрузить, — засмеялся Гаврилов, — да уж ладно. Выпишу им наряд. Пусть получат лишнюю денежку. Могу тебе еще услугу оказать.

— Какую услугу?

— Когда твой второй из больницы выйдет, отправлю его в базу, чтобы ему свой капитал не тратить.

— Ты мне лучше вот какую услугу окажи... — сказал Сергей Николаевич.

— Что такое? Сделаю, если могу.

— Придется мне оставить здесь на берегу одного человека.

— Кого?

— Иллариона Кирилловича.

— А что, уже окончательно? — Гаврилов щелкнул себя пальцем по горлу.

— Нет, еще надежда есть, — сказал капитан. — Ему надо только работу подобрать... Ты ведь знаешь, отчего люди пьют, — не оттого, что водка вкусная. Не состоит человек при полезном деле, чувствует себя выбитым из колеи жизни, вот и начинает прикладываться.

— Не всегда так, — возразил Гаврилов.

— Если у человека какая-либо мысль в коробке копошится, то всегда. Ты сможешь его здесь, в Масельске, пристроить?

— Медперсонал у меня здесь весь знакомый, сверху донизу, — сказал Гаврилов. — Просить я, правда, не люблю, но для тебя сделаю. Он хирург в прошлом?

— Хирург.

— Пристрою.

— И последи за ним, пожалуйста, первое время. Он человек непрактичный. Надо будет ему с жильем помочь, вниманием, что ли, поддержать, пока он не освоится. Одернуть даже, если потребуется.

— Ну, одернуть — это я могу, — засмеялся Гаврилов. —Жилье у нас тоже проблема не неразрешимая. Внимание... А что он, дитя малое?

— Почти.

— Ведь воевал человек, должен был чему-то научиться...

— Ты не путай эти вещи, Юрий Михалыч, — сказал капитан. — Одно дело — мы с тобой воевали, другое дело — он у себя в госпитале над столом гнулся. Помереть он, конечно, и там мог, но насчет боевой инициативы у него практики не было. Воевать по-разному можно...

— Поддержу. Ты в ближайшее время выйдешь?

— Через часик.

— Ну и добро! Станешь потом к Гидрографическому под разгрузку. До вечера!

Гаврилов вышел. Капитан вызвал вахтенного и приказал готовить машину. Он вышел на палубу. Было морозно. В гавани плавали льдины. У Восточного причала в углу, где глубина была поменьше, уже стал лед. По нему осторожно ходили два десятилетних мальчика. Третий, получше одетый, стоял на берегу и что-то кричал им. Под одним из мальчиков лед хрустнул, он успел отпрыгнуть. На лед полилась из трещины черная вода. Оба помчались к берегу...

Сергей Николаевич улыбнулся, тихо, для себя, сказал:

— Сорванцы...

25

За пятнадцать минут до отхода явился доктор. У него было землистое, изможденное лицо и красные глаза. Взбешенный старпом привел его в капитанскую каюту.

— Я так больше не могу! — крикнул старпом. — Или он — или я... Решайте, Сергей Николаевич.

Капитан выдвинул ящик стола.

— Вот заявление Иллариона Кирилловича об увольнении по собственному желанию. Оно датировано вчерашним числом. По закону моряк имеет право уволиться с судна в любом советском порту.

Сергей Николаевич размашисто написал в верхнем углу заявления: «Не возражаю».

— По собственному желанию... — проворчал старпом. — Он над нами издевался как хотел, а мы его по головке гладим...

И старпом вышел, хлопнув дверью.

— Имущество по акту передадите старпому, — сказал Сергей Николаевич. — Рабочую одежду сдадите боцману. Теперь последнее... Когда уйдете с судна, идите сразу к Гаврилову. Он человек здешний — сразу введет вас в курс дела, чтобы вам не ходить зря. Желаю вам все-таки взять себя в руки. Прощайте.

Сергей Николаевич повернулся к доктору спиной и стал листать судовой журнал.

— Прощайте, — отозвался доктор. — Я доволен, что ухожу. Не поминайте лихом.

26

Из-за доктора выход задержался на полчаса. Как только он со своим стареньким чемоданчиком в руках сошел на берег, старпом приказал отдать швартовы. До тех пор пока был виден причал, на нем неподвижно возвышалась тонкая фигура Иллариона Кирилловича. Потом причал скрылся за мысом, и Илларион Кириллович навсегда ушел из жизни «Градуса» и его экипажа.

«Градус» направлялся в Песчаное за вехами, подгоняемый холодным восточным ветром, раскачиваясь на все усиливающейся волне. Через три часа он был уже в Песчаном. Матросы принялись подкатывать вехи к краю причала и грузить их на палубу. Старпом поработал немного вместе с ними, «взбодрил команду» и, увидев, что люди набросились на работу, по выражению боцмана, как на буфет, отправился прогуляться по берегу.

Коля Бобров любил бродить по краю моря в таких местах, где нет ни пляжей, ни причалов. Облизанные морем камешки и осколки стекла, выброшенные на берег водоросли, палки, рыбешки, шипение прибоя и туманные силуэты судов на горизонте — все это напоминало далекое, давно и безвозвратно прошедшее. Тогда он еще не был моряком, а только мечтал об этом, бегая по берегу с такими же загорелыми и перецарапанными пацанами, каким был сам. Тогда достаточно было забраться в рыбачью лодку, вытащенную на берег, чтобы вообразить себя капитаном дредноута. Бычки в водорослях у свай могли быть и дельфинами, и акулами, шустрые крабы вполне заменяли осьминогов, а блестки кварца в камне считались настоящим золотом... Обо всем этом шуршали волны, и Коле Боброву становилось грустно оттого, что он теперь не тот вихрастый пацан, а грубиян старпом, человек с черствой душой и закостенелым сердцем.

Он нагнулся и подобрал кусок гранита, источенный волнами. С одной стороны камень был похож на идущего пингвина. С другой в нем виделся медведь. Коля положил камень на ладонь, и получилась черепаха — с головой и передними лапами. Он снова поставил камень. Теперь это был уже не пингвин и не медведь, а монах, протянувший руку за милостыней. Коля пригляделся к монаху — и он превратился в голову викинга с развевающимися волосами и бородой.

— Чертовщина, — сказал Коля Бобров, протер камень платком и положил его в карман ватника. После этого он закурил и пошел обратно на судно. Он шел по опавшей пене прибоя, глядя под ноги, и в кружевах пены ему тоже рисовались неясные, где-то виденные образы. Они появлялись и ускользали до того, как он мог вспомнить, о чем это говорит сердцу. Он подумал, что волны, и пена прибоя, и запах моря — это все о Кате, которой он так и не отправил письмо. Она, конечно, думает, что случайно встреченный моряк давно забыл ее. Возможно, она и сама его забыла...

Когда старпом подошел к судну, погрузка уже кончалась. Он помог погрузить последние три вехи и пошел докладывать капитану, что дело сделано. Сергей Николаевич лежал на диване и держался за щеку. Его лицо было немного перекошено на левый бок. Коля сделал вид, что ничего не замечает, ибо нет ничего хуже, чем напоминать человеку о его болезни.

— Погрузили гавриловское хозяйство, — сказал старпом. — Можно топать обратно.

— А вы скомандовали, чтобы готовили машину? — спросил капитан, кряхтя и шепелявя.

— Скомандовал.

Все-таки старпом не выдержал и заметил:

— Эка вас перекосило... Может, полежите, а я доведу судно до Масельска?

— Нет, я еще могу работать, — отказался от такого предложения Сергей Николаевич. — Пошли наверх.

— А если вас и дальше будет раздувать?

— Придем домой — схожу к зубодерам. Я чувствую, что завтра нам удастся выскочить из Масельска.

— А если в Масельске сходить?

— Ну, какие там врачи... Искалечат еще. Пошли, старпом.

Коля вышел от капитана и зашел в каюту переодеть куртку. Он вынул из кармана камень, поставил на книжную полку и некоторое время внимательно смотрел на него. Все-таки камень более всего походил на идущего по льду пингвина.

— Пусть будет пингвин, — сказал Коля. Он вымыл руки, переоделся и пошел на мостик.

27

Был поздний вечер, когда «Градус» подошел к Гидрографическому причалу Масельской гавани. Гаврилов и пятеро рабочих уже ожидали их. Как только подали трап, рабочие поднялись на судно, наладили лебедку и стали быстро, умело сгружать вехи на причал.

— Ну, капитан, отвоевался ты, — крикнул Гаврилов Сергею Николаевичу. — Получил радио, чтобы завтра ты шел в базу. Можешь с утра отваливать.

Он поднялся на палубу «Градуса». Капитан, старпом и Гаврилов прошли в капитанскую каюту.

— Какой прогноз на завтра? — спросил Сергей Николаевич.

— Семь баллов от норд-оста. Зато видимость хорошая. Две мили.

— И то утешение, — сказал старпом. — А какой лед в базе, не поинтересовались?

— Как же не поинтересоваться? Пять сантиметров. Проломитесь с божьей помощью.

— Значит, ЦУ я вам даю такое, — сказал капитан. — Завтра к семи приготовить машину. В семь надо выйти, чтобы прибыть в базу в светлое время. Наверху все закрепите по-штормовому. Вы теперь у меня один помощник остались — так что работайте и за второго. Крепление проверьте очень тщательно — где семь баллов, там и девять могут быть. Матросов на берег не пускайте.

— Они и сами не пойдут.

— Все равно предупредите. А с этого типа, — капитан ткнул пальцем в грудь Гаврилова, — стребуйте наряды на погрузку вех. Все ясно?

— Дам я ему наряды, — засмеялся Гаврилов. — Сейчас пойдем в мою контору, они уже приготовленные лежат. Ты, старший, там за бригадира распишешься. Бобров твоя фамилия?

— Бобров.

— Значит, я правильно написал. До весны? — спросил Гаврилов и пожал протянутую капитаном руку.

— Как обычно. Если не помру от зубной боли.

— Вот оно что... То-то я гляжу — тебя налево расперло. А спросить неудобно...

Старпом и Гаврилов вышли от капитана и направились в контору гидроучастка. Там Бобров взял наряды на погрузку и вернулся на «Градус». Сделав необходимые распоряжения, он заперся в каюте и стал дописывать свое бесконечное письмо. Он твердо решил закончить его сегодня, чтобы сразу после прихода в базу отослать письмо в Пермь, Катюше.

Коля Бобров лег спать только в два часа ночи, а в половине шестого его уже разбудил вахтенный и попросил пройти к капитану. Увидев Сергея Николаевича, Коля Бобров отпрянул назад. У капитана лицо увеличилось вдвое. Левая сторона была раздута до невероятного размера.

— Мы никуда не пойдем, — сказал старпом. — Я сейчас же вызову машину и отвезу вас в больницу.

— Ничего вы не будете вызывать, — глухо, как из-под подушки, прозвучал голос капитана.

— Вы что, смеетесь? — вспылил Коля. — Это же готовая гангрена. Вы же помрете, чудак человек! Я иду за машиной.

— Стойте. Пока что я здесь капитан и приказываю я.

— Ну и приказывайте, — сказал Коля. — Я вам не препятствую. — Он вышел из каюты и закрыл за собой дверь. Едва он успел сделать два шага, как дверь открылась и раздался властный голос капитана:

— Старпом, вернитесь!

Коля остановился, потом нехотя вернулся в каюту.

— Что вы со мной делаете... — простонал капитан. — Мне же каждое движение как гвоздь в челюсть....

— А потом в базе будем хором песню петь: «К ногам привязали ему колосник и койкою труп обернули»? Так, что ли? — спросил старпом.

— Могу дать вам расписку, что ничего не случится. Я же чувствую. Николай Николаевич, я вас прошу только об одном: примите на себя мои обязанности. В общем, ведите судно и командуйте сами.

— Уговорил... — согласился наконец старпом. — А чем бы вам помочь?

— Не беспокойтесь. Мне Настя помогает. Ну идите, я лягу. Не забудьте только, что на выходе Масельский створ надо держать немного правее — там слева камень есть нехороший.

— Знаю, — сказал старпом. — Ну, тогда ложитесь. И не волнуйтесь. Судно я доведу в лучшем виде. Десять часов на мостике — не так уж много. Мы с вами и по шестнадцати выстаивали.

— То вдвоем... Вдвое меньше устаешь.

Крутые землисто-серые волны размеренно били в левый борт «Градуса». Все дальше и дальше прыгала стрелка кренометра. Наконец она показала тридцать пять градусов. Стоящий у штурвала Преполивановский пошатнулся, схватился левой рукой за графин и, вместе с гнездом оторвав его от переборки, покатился по палубе.

— Рано ты начинаешь падать, — сказал Бобров и стал за штурвал.

— А что — еще больше будет? — спросил Преполивановский, поднимаясь и снова принимая штурвал.

— Должно быть, — сказал старпом. — Как это у тебя еще графин не разбился, растяпа...

Старпом поднял катающийся по палубе графин и поставил его в ящик для сигнальных флагов. Рулевой искоса поглядывал на кренометр. Когда в борт ударила особенно большая волна и «Градус», задрожав корпусом, накренился на сорок пять градусов, Преполивановский повис на штурвале и заорал:

— Николай Николаевич, мы так перевернемся! Перемените курс!

Старпом подошел к трансляционной установке, включил ее и сказал в микрофон:

— Черемухина на мостик. Рулевого Черемухина на мостик.

Он выключил трансляцию, снова стал смотреть вперед. Через минуту из двери носовой надстройки выскочил Черемухин. На него тут же обрушился каскад брызг. Черемухин пригнулся, накрыл голову руками и побежал в корму. Когда он зашел в рубку, старпом сказал:

— Принимай вахту. А вы, — он обратился к Преполивановскому, — идите вниз. Оттуда не так больно будет падать, если перевернемся.

Преполивановский отдал штурвал и пошел к себе в каюту. Там было пусто, холодно и страшновато. За девятимиллиметровой железной стенкой бушевала стихия. Тогда Преполивановский пошел в кубрик к матросам.

— За что тебя с вахты сняли? — спросил Васька Ломакин.

— Сняли? — удивился Преполивановский. — Старпом сказал, что надо наконец Черемухину морскую стихию показать во всей прелести.

Тут нос «Градуса» подбросило на волне. Преполивановский подлетел к подволоку и шлепнулся задом на стол, больно ударившись затылком о броняшку иллюминатора.

— Вот тебе и прелесть стихии, — сказал не любивший Преполивановского Витька Писаренко. — Ложись-ка на черемухинскую койку. Так лучше будет.

Преполивановский слез со стола, лег на чужую койку и долго еще лежал молча, почесывая затылок.

28

«... Милая Катенька, вот и кончается наше последнее за эту навигацию плавание. Много я тебе написал о нем, еще больше осталось ненаписанного. Все это потом всплывет в воспоминаниях, и я расскажу тебе при случае... Капитан обещал дать мне зимой неделю отпуска (не знаю только, как он считает неделю: с дорогой или без дороги). Попробую съездить к тебе, пользуясь тем, что ты когда-то меня приглашала. Может быть, теперь, по прошествии шести месяцев, ты меня уже не приглашаешь? Я все равно поеду.

Это плавание у нас вышло самое несчастливое. Мы оставили на берегу двоих: доктора и второго помощника. Доктор, как и следовало ожидать, у нас не прижился. Не его это стихия. А со вторым помощником вышла история. Он чуть не погиб — стукнуло его двухтонной цементной лягушкой по спине. Сломало четыре ребра. Пришлось отправить его в больницу в Масельске.

Я никогда не любил талисманов в каюте, — есть у моряков такая привычка: кто куклу над койкой подвесит, кто плюшевого мишку, кто еще что-нибудь заведет. У одного механика сушеная морская звезда под лампой висела — противно. А я завел себе теперь очень занятный камешек. Нашел его на берегу. При первом взгляде он похож на гористую местность, а когда приглядишься, можно увидеть в нем все что угодно — человеческие лица, зверей, птиц и прочую фауну. Когда-нибудь я тебе его покажу. Могу подарить, если захочешь...

Завтра в семь утра мы выходим в последний рейс. Идем домой. Хорошо! Погода худая, ветер холодный, сильный. Волна будет большая — нам идти открытым морем. А честно говоря, мне в плохую погоду плавать нравится больше, чем в хорошую. Чувствуешь, что ведешь судно, а не просто едешь на нем. Оно все дрожит под тобой, прыгает, мечется из стороны в сторону, взлетает вверх, ухает в пропасти, стонет и рычит, как живое. И вообще, судно — это что-то живое, честное слово. Я всегда так привыкаю к судам, что когда приходится переходить на другое — слеза наворачивается, будто собаку в чужие руки отдаешь... Вот и все, милая Катенька. Больше писать это письмо не буду. Выдеру слишком глупые страницы и пошлю. Только как его отправить, такое большое? Наверное, придется бандеролью. Никогда в жизни не отправлял бандеролей. Вот так, девочка. Дальше оттягивать некуда — придется тебя поцеловать. Не сердишься? Вот и хорошо. Целую тебя еще и еще раз. Будь здорова и счастлива. Напиши.

Твой Николай».

29

Витька Писаренко, лежа на койке, украдкой записывал новые стихи. Он так радовался, что «Градус» возвращается в базу, что не писать по этому поводу стихи было невозможно. Когда на него никто не смотрел, он доставал тетрадку и записывал по строчке. Наконец он закончил стихотворение и стал его перечитывать.

Скорость — самый полный, до предела, Мы идем домой, домой, домой! Мимо чайка с криком пролетела И исчезла в дымке за кормой. Ты прости-прощай, чужая чайка — Ждут меня свои в родном краю. На волне покачиваясь стайкой, Жадно смотрят в сторону мою. Я вернусь усталый, но счастливый, Помашу им радостно рукой. Наши чайки ждут нас терпеливо. Мы идем домой, домой, домой!

Васька Ломакин, подкравшись сзади, быстрым движением выхватил у него из рук листок.

— Не смей! — крикнул Витька и кинулся на Ломакина. Но Васька был ловок как черт, и сильнее его на судне были только Абрам да боцман Ваня Хлебов. Васька отшвырнул Витьку без особого усилия и дочитал стихи до конца.

— А что? Хорошая вещь, — сказал Ломакин. — Прочитать вслух?

— Читай, конечно, — сказал Абрам.

— Ну читай, раз хорошая, — согласился Витька.

Ломакин стал посреди кубрика, держась одной рукой за койку, чтобы не упасть при качке, и вслух прочитал стихотворение.

— Здорово, — восхитился Абрам. — Как в книжке! Его, наверное, петь можно.

— А на какой мотив? — спросил Васька.

Абрам закатил глаза и стал что-то бубнить себе под нос. Через некоторое время он воскликнул:

— А вот на этот! Дай-ка стихи...

Васька отдал ему листок, и Абрам запел низким, глуховатым голосом на мотив старого, полузабытого танго:

Скорость — самый полный, до предела, Мы идем домой, домой, домой...

Васька сел к Абраму на койку и стал подтягивать ему, заглядывая в листок. Потом с другой стороны подсел сам автор, и последние два куплета они допели втроем.

— Какая песня! — сказал Васька. — Теперь у нас своя песня есть.

— Хорошая песня, — согласился Абрам. — Только непонятно, что она наша. Вот если бы в ней про «Градус» хоть слово было...

— Витька, допиши про «Градус», — попросил Ломакин.

Витьку осенило мгновенно.

— В последнем куплете можно четвертую строчку так петь:

«Градус» возвращается домой.

— Блеск! — крикнул Васька, и они хором пропели:

Я вернусь усталый, но счастливый, Помашу им радостно рукой. Наши чайки ждут нас терпеливо, «Градус» возвращается домой!

— Пошли, споем ее на палубе, — предложил Абрам.

— Пошли! — поддержал Васька Ломакин.

Они оделись в ватники и поднялись наверх. «Градус» уже подходил к базе. Ветер стал слабее, волна не так сильно раскачивала судно. Витька, Васька и Абрам уселись на середине трюма прямо на мокрый брезент и, не обращая внимания на брызги, стали орать свою песню. Коля Бобров, заметив на трюме из ряда вон выходящее сборище поющих матросов, заподозрил неладное, опустил стекло и прислушался. Ветер был в скулу, и песня долетела до него от слова до слова. Голоса матросов были трезвые, хоть и нельзя сказать, что хорошо поставленные. Слова в песне были вполне приличные и местами даже трогательные. Когда кончилась песня, Коля Бобров взял мегафон и крикнул:

— Это что за самодеятельность?

— Это мы песню сочинили, — сложив руки трубочкой, ответил Васька Ломакин.

— А мотив тоже вы сочинили? — ехидно спросил старпом.

— Мотив народный, — ответил Абрам. — А слова вот Витькины. В стенгазете стихи тоже он сочинил, помните?

— Помню. Приличные стихи для стенгазеты. Ну ладно. Разрешаю вам продолжать сочинение песен и плясок...

Старпом влез на мостик, взял три пеленга, спустился обратно, нанес на карту место и рассчитал момент поворота. Определить этот момент нужно было с аптекарской точностью, ибо фарватер узкий, а буи и вехи, ограничивающие его, уже сняты. Еще раз проверив расчеты и дождавшись нужного времени, старпом скомандовал поворот. Видневшаяся в полутора милях гавань базы была вся заставлена судами. Суда загородили оба створных знака. Ориентироваться было не по чему. У Коли Боброва стало нехорошо на душе. Он прекрасно знал, что ширина фарватера — всего девяносто метров. Справа глубина три метра. Слева — два с половиной. Более чем достаточно, чтобы сесть. Призвав на помощь всю свою штурманскую интуицию, он вел судно по невидимой дороге...

Внезапно открылась дверь. В рубку боком зашел Сергей Николаевич. Его лицо было обмотано шерстяным шарфом. Видны были только глаза и кусок носа.

— Вы же правее идете, Николай Николаевич! — простонал капитан. — Что это вас всегда вправо тянет? Рулевой, возьмите левее...

Старпом отошел в сторонку, предоставив капитану управление судном. На волнах покачивались льдины. Около входа в гавань, загораживая его, стояло поле битого льда. «Градус» вошел в лед носом. Зашуршали, заскрежетали по бортам льдины, сдирая краску с железа.

— Играйте аврал, Николай Николаевич, — сказал капитан. — Интересно, куда бы нам стать... Все забито.

Он долго смотрел в бинокль, потом решил:

— Станем вон туда, к Угольному причалу. Между лихтером и водолеем есть местечко...

Ломая лед и маневрируя ходами, «Градус» добрался до свободного места на Угольном причале. Когда подали швартовы, капитан прислонился к гирокомпасу, лег на него грудью и тихо сказал:

— Николай Николаевич, пожалуйста, доложите по телефону командиру отряда, что мы прибыли... И вызовите машину. Я сам сейчас вряд ли до каюты дойду...

Миф об аргонавтах

1

У длинного, далеко вынесенного в гавань причала лесозавода грузились лихтера. От биржи к причалу по дощатому настилу мола на сумасшедшей скорости носились уродливые лесопогрузчики. Казалось странным, что нелепая машина со штабелем досок под брюхом не опрокидывается на поворотах. Лесопогрузчик опускал доски на причал. Кран осторожно приподнимал штабель, разворачивал и опускал в чрево лихтера. У края причала, бортами друг к другу, стояли три новеньких буксира немецкой постройки. Их корпуса с высоко задранным полубаком и низким срезом кормы были окрашены шаровой краской. Четким красным ободом выделялась марка на крейсерской фальштрубе.

— Один из них наш, — сказал Игорь.

— Красивые корабли, — произнес Иван, поставил чемодан и утер со лба пот рукавом.

Игорь не знал, что Иван напихал в чемодан. Он тоже поставил свой чемоданчик, в котором лежало белье, свитер да пара книжек.

— Ну, отдохни, — сказал он. — И надо говорить не «корабли», а «суда». Корабли в военном флоте плавают.

— У меня мозга за мозгу заходит с вашей терминологией, — вздохнул Иван. — Жарко-то на Севере как, а?

— Это еще не Север...

Иван достал записную книжку, огляделся, записал несколько фраз и сунул книжку в карман.

— Уже канцелярию завел? — спросил Игорь.

— А что, нельзя?

— Царапай... Любопытно, который из них «Сахалин»?

Иван посмотрел на буксиры, подумал.

— Трудно сказать. Все одинаковые.

— А я и не спрашиваю, — сказал Игорь. — Пойдем, что ли?

Они подняли чемоданы и пошли к буксирам. Около трапа скучал двухметрового роста матрос с красно-белой повязкой на рукаве робы.

— Вы к кому? — спросил он, когда Игорь поставил ногу на трап.

— На «Сахалин».

— Вы не второй помощник будете? — снова спросил матрос, посмотрев на его фуражку с эмблемой.

— Буду, — согласился Игорь. — Этот парень, — он указал на Ивана, — со мной.

— Ну, идите, — сказал вахтенный. — Вас там ждут. Мы завтра на Двинск выходим с лихтерами.

Перебравшись через два судна, Игорь с Иваном ступили на палубу «Сахалина».

— Исторический момент, — прокомментировал Иван.

— Запиши в книжечку, — съязвил Игорь и спросил у проходившего матроса: — Где капитан живет?

Матрос довел их до каюты капитана, помещавшейся в надстройке. Игорь постучался и, услышав басистое «Входите!», зашел в каюту. Иван проник в каюту вслед за Игорем и аккуратно прикрыл дверь.

— Второй, наверное? — спросил капитан. — Ну, приветствую. Давайте ваши бумажки.

— Со мной матрос, — сказал Игорь и выложил на стол два направления.

— Матрос может идти, — сказал капитан. Повернувшись к Ивану, он добавил: — Обратитесь к боцману, он вас разместит в каюту.

— А как найти боцмана? — спросил Иван.

Капитан приподнял очки, внимательно посмотрел на Ивана.

— Посидите пока в салоне, — сказал он, вдоволь насмотревшись на его покрасневшее лицо. — Потом я освобожусь и сбегаю, найду вам боцмана.

— Простите... — Иван вышел из каюты.

— Каков гусь... — проворчал капитан. — Так... С направлениями все в порядке, Игорь Петрович... Дайте-ка ваш дипломчик посмотреть...

Игорь достал диплом и подал его капитану. Капитан раскрыл диплом, внимательно прочитал обе страницы, поморщился.

— Вы, оказывается, и года в штурманах не проходили...

— Так точно.

— А до этого плавали?

— Восемь лет.

— Это уже лучше. Училище заочно окончили?

— Заочно.

— Совсем хорошо... Санитарная книжка у вас есть?

— Конечно.

— «Конечно» — нехороший термин. Избегайте его употреблять в разговоре со мной... А где плавали до меня?

— На Балтике. Третьим помощником на спасательном судне.

— Прекрасно. Значит, с буксировкой вы немного знакомы.

— Немножко знаком. — Игорь пожал плечами. — Я, между прочим, на буксире боцманом работал.

— Не петушитесь, — улыбнулся капитан. — Значит, такое дело: третьего помощника у нас нет. Поэтому вся штурманская часть будет в вашем распоряжении. Бухгалтерия тоже. Палуба и имущество — это висит на старшем. Вам отвечать почти не за что. Стояночную вахту третьего вы со старшим делите пополам. В море за третьего стою я. Понятно?

— Вполне.

— Это — двести пятьдесят рублей лишних в ваш карман.

— Тоже неплохо, — сказал Игорь.

— Я думаю, — согласился капитан. — Ну, с моей стороны все. У вас есть ко мне вопросы?

— Пока нет.

— Тогда идите к старшему. Его каюта по левому борту. Он вас подробно введет в курс дела. Желаю удачи... Да, — остановил Игоря капитан, — еще вопросик: как у вас насчет этого? — капитан пощелкал себя пальцем по сонной артерии.

— Очень умеренно.

— Это точно? Смотрите, а то мы можем крупно поссориться.

— На этой почве не поссоримся, — улыбнулся Игорь и вышел из каюты.

Старпом, грузный, сонный мужчина лет тридцати пяти, встретил Игоря, не поднявшись с койки. Жалюзи на большом квадратном окне были опущены. В каюте полумрак, беспорядок, накурено. Старпом лениво протянул Игорю руку, представился:

— Григорий Ильич.

Он потянулся к выключателю, зажег свет.

— Невозможно жалюзи поднять, — пожаловался cтарпом. —Все время заглядывают. Особенно буфетчица. Скверная баба. Вы с ней еще не знакомы?

— Нет.

— Познакомитесь. Она из вас не одну пол-литру крови высосет, — пригрозил старпом. Он спустил ноги, сунул их в сапоги, предложил Игорю: — Садитесь в это кресло.

Игорь сел. Старпом зевнул, приподнялся, достал из-за койки оплетенную бутыль.

— Подайте-ка стаканчики, Игорь Петрович, — попросил старпом. — Они вон там, над умывальником.

Григорий Ильич налил в поданные Игорем тонкие высокие стаканы пенящееся пиво. Потом поболтал бутыль, приложил к ней ухо.

— Кончается пиво-то, — грустно сказал старпом и нажал кнопку звонка. — Пейте. Пиво свежее.

Игорь выпил. Пиво в самом деле оказалось свежим. Постучавшись, в каюту зашел матрос. На голове у матроса была наглухо натянутая кепка.

— Слетай-ка, Федоров, за пивом, — сказал старпом и протянул матросу бутыль.

— Я сейчас дугу крашу, Григорий Ильич, — сказал матрос. — Боцман велел до обеда выкрасить, чтобы к завтрему просохло.

— «Боцман велел...» — проворчал старпом. — А у тебя своей головы нет на плечах? Когда это чернь за сутки просыхала?.. Все равно дугу завтра тросом обдерем. В Двинске покрасишь. Беги за пивом.

Матрос переступил с ноги на ногу, почесал справа под ребром.

— Ну, давайте.

Он взял бутыль и деньги.

— Пять литров! — Старпом поднял палец.

— Знаю.

Матрос натянул кепку еще поглубже и вышел из каюты.

— Теперь полдня его не дождешься, — сказал Григорий Ильич и вынул ноги из сапог. Он поудобнее устроился на койке, продолжил сочным, ленивым голосом: — Разгильдяй первой марки. Лодырь. Думаете, ему очень хотелось дугу красить? Ничего подобного. Это он только для вида отказывался, чтобы потом сказать, что его старший помощник от дела оторвал. Старший помощник всегда нехороший... Вы с буфетчицей-то особенно не фамильярничайте. А то она вам на голову сядет. И если что будет рассказывать — не слушайте, гоните ее вон. Язык у нее как помело. Любого и каждого может помоями облить.

— Когда мне штурманское имущество принимать? — спросил Игорь. Ему надоело слушать про буфетчицу.

— Успеется, — произнес старпом и посмотрел на часы. — Вот через пару часов пообедаем, часик отдохнем...

Игорь отвернулся, чтобы Григорий Ильич не увидел улыбку.

— А вы пока устраивайтесь, — продолжал старпом. — Знаете, где ваша каюта?

— Не знаю.

— Сейчас...

Старпом нажал кнопку два раза.

— Вот заберите у меня журнал зарплаты. Теперь вы будете начислять, — сказал старпом и указал на большую книгу, лежащую на столе. — Хуже нет, чем этой бухгалтерией заниматься... Чего это она не торопится?

Он снова дважды позвонил. Раздался легкий стук в дверь.

— Входи! — крикнул Григорий Ильич.

В каюту вошла худенькая, черноволосая, очень миловидная девушка, с белой наколкой и в белом фартуке. На ногах — стоптанные тапочки.

— Вот, Маша, новый второй помощник. Покажи ему каюту, сделай там приборку, постели новое белье — в общем все, что полагается.

Маша кивнула.

— Что на обед? — спросил Григорий Ильич. Игорь удивился этому вопросу. Старший помощник капитана обязан накануне утверждать меню на следующий день.

— Борщ и жареная колбаса с макаронами. Компот, — сказала Маша, ничуть не удивившись.

— Опять макароны... Сделали бы хоть раз гречку, что ли...

— Это вы артельщику говорите, — сказала Маша. — Нам что дают, то мы и готовим.

— Надо бы сказать, — задумчиво произнес Григорий Ильич. — В общем, часа в три зайдите ко мне, — обратился он к Игорю, — тогда и займемся делами.

2

Штурманское имущество Игорь принял быстро. Все оказалось в порядке, если не считать пустяков: секундомер был сломан и номер его не соответствовал номеру, указанному в аттестате. Старпом высказал несколько нелестных эпитетов в адрес прежнего второго помощника и обещал заменить секундомер. Игорь поверил ему на слово и не стал вписывать эту деталь в акт приемки. В одном из шлюпочных компасов вместо спирта оказался глицерин. Игорь тут же вылил глицерин за борт, а Григорий Ильич вручил матросу пятнадцать рублей и послал его в город за четвертинкой. В котелок шлюпочного компаса как раз надо было залить двести пятьдесят граммов спирта крепостью в сорок один градус. Решили, что один градус роли не играет. Вечером Игорь посмотрел судовую документацию, попробовал запомнить фамилии членов экипажа. Но голова устала за день, фамилии путались. Он отложил это дело на завтра, ложиться спать было еще рано, решил написать письмо в Ленинград, Ирине. Впечатлений одного дня мало для первого в жизни письма женщине, которую любишь... Зато впечатлений прошедшей зимы... Игорь хотел высказать их на вокзале. Ирина держала его за отвороты плаща, говорила что-то ненужное, постороннее. Игорь слушал ее, молчал и не мог себе точно сказать, хочет он, чтобы скорее отошел поезд, или не хочет. Он поклялся, что поцелует ее перед тем, как прыгнуть в вагон, но подошел Иван Карпов, и при нем это сделать было невозможно. После третьего звонка Ирина опустила руки, посмотрела куда-то в сторону и сказала, что в разлуке две трети печали берет на себя тот, кто остается. Игорю показалось, что глаза ее стали влажными. Потом он долго думал в вагоне, плакала Ирина или нет.

Их познакомил Куприян Купавин, считавший, что двум личностям, столь оригинальным и выдающимся, совершенно необходимо узнать друг друга. Это было больше года назад. Тогда Игорь почему-то вдруг стал писать роман. Действие романа происходило на всей планете сразу, в нем были десятки персонажей, настырно проповедовавших одно и то же: надо жить так, чтобы быть счастливыми. Прочитав первые главы романа, Куприян заявил Игорю:

— Ты или сопьешься, или с треском войдешь в большую литературу. Боюсь, что в морях и океанах тебе делать нечего.

Тут же он попросил Игоря сочинить для него что-нибудь «этакое». Куприян был актером. Он часто употреблял выражение «по большому счету» и не имел никакого представления о большой литературе. Куприян выписывал подписные издания. Об Ирине Лесковой, хорошей подруге своей жены, он говорил так:

— О, это женщина с абсолютным вкусом!

Игорь не спросил тогда, что такое «абсолютный вкус». Он был уверен, что ничего абсолютного в природе нет, и не любил толочь воду в ступе. А Куприян верил в незыблемость.

За семь месяцев Игорь встретился с Лесковой семь раз. Он смотрел на нее исключительно как на литсотрудника газеты. Лескова тоже обращала на Игоря мало внимания. Ей пошел двадцать шестой год, и она все чаще задумывалась о том, что пора выходить замуж. Какой-то вкус у нее все-таки был. Из всего того, что Игорь таскал в газету, она приняла только четыре заметки информационного характера, два стишка на мореходную тему и один плохой рассказ, который сошел за очерк. Игорь не обижался. Он тогда работал боцманом на портовом буксире, заочно кончал Мореходное училище и писал свой роман. В газету ходил просто так. Одно то, что он вхож в редакцию, возвышало его в собственных глазах.

...17 апреля Игорь купил на улице букетик ландышей. Уж очень солнечный и радостный был день. Все покупали цветы. Он отдал ландыши Лесковой. Она обрадовалась, но потом решила, что это — подхалимаж, и зарезала Игорю статью о начале весенней навигации. Начались государственные экзамены. Игорь получил диплом штурмана и уехал работать в Таллин. Куприян Купавин плюнул на творческие поиски и стал изображать мотоциклет. Публике нравилось. Игоря назначили третьим помощником капитана спасательного судна «Нептун». Он гордился этим, продолжал писать роман и в «Балтику» ходил очень редко. Лескова была забыта.

С каждым выходом в море морская профессия раскрывала перед Игорем все новые и новые тайны. Все реже он ошибался. Все шире становились границы возможного. Человек может все. Человек сильнее всего, даже той стихии, которая на языке судовых документов называется «форс-мажор». Странно было одно: тот самый человек, который только что одолел ее, сходя на берег, надевает калоши и поправляет на шее кашне, чтобы не надуло. Этого Игорь никак не мог понять.

В начале декабря он вдруг стал думать о Лесковой. Надо было о ком-то думать — вот и думал. Куприян потом рассказывал, что Лескова спрашивала, не пишет ли Игорь ему. В середине декабря «Нептун», проломившись сквозь лед Финского залива, пришел в Ленинград и стал в средний ремонт. Команду списали в резерв. Игорь снял комнату в городе и раз в трое суток ходил в пароходство стоять вахту. Это было скучно.

И одиноко. В комнате стояли диван, стол и два стула. Диван был широкий и мягкий, почти новый. Стол поражал древностью — от него так и несло концом восемнадцатого века. Стол скрипел и шевелился, когда Игорь клал на него локти. Шкафа не было. Имущество Игорь хранил в двух чемоданах. Самое необходимое он положил в диван, внутренность которого ошпарил кипятком и застелил газетами. В левом углу у двери стояла круглая, до потолка печь. Запас дров для нее находился во дворе, в сарае. По утрам вместо зарядки Игорь пилил дрова. Пилить он не любил, зато колол топором с наслаждением. Он колол дрова двум соседкам. Сначала они просили его об этом, потом привыкли и уже не просили и не благодарили. Игорь приносил дрова домой и складывал их у печки, чтобы сохли. Окно было не заклеено. Игорь топил много, разводя огонь черновиками своего бесконечного романа. Первые дни приятно было сидеть перед открытой дверцей топящейся печи, глядеть на корчи и судороги пламени, на дотлевающие, покрывающиеся пеплом головни. Это побуждало искать что-то необычное в рождении, буйстве и неизбежной смерти огня. Потом стало скучно. Ничего необыкновенного не было. Окислялась клетчатка — и все. При окислении она выделяла тепло. Это тепло позволяло Игорю сидеть в комнате без шинели. Паровое отопление делает жизнь спокойнее — никакой мистики, никаких саламандр...

Одиночество угнетало его. Раньше он никогда не был одинок. Всегда вокруг были какие-нибудь люди. Он привык к людям. А сейчас он был один. Приходя раз в трое суток на вахту, он встречал все тех же трех матросов, двое из которых спали в единственной отапливаемой каюте. Днем на судно приходили рабочие. Они гремели молотками, шипели автогенами, несли с берега грязь, мусор, тяжелую матерщину. Игорь сутки слонялся по судну — и никому не был нужен. А судно стояло холодное, мертвое, ржавое... Утром он приходил домой и торопливо разводил огонь в печи. За сутки комната выстуживалась так, что в чайнике замерзала вода.

Однажды, возвращаясь из порта домой, Игорь встретил Куприяна Купавина. Куприян шел с каким-то высоким, худощавым человеком, очень скромно одетым. Куприян был в новом желтом пальто с меховым воротником, тянущимся по отвороту до пупа. На шее у него был намотан красный шарф.

Куприян кинулся к Игорю, облапил его и трижды поцеловал в щеки.

— Здоро́во, — сказал Игорь, высвободившись из жаркого объятия. — Ты цветешь, я вижу?

— Н-ну! — провозгласил Куприян, гордо вскинув нос. — В Польшу на гастроли ездил! Шесть рецензий в газетах — расхвалили в пух и прах. Самому совестно. Сейчас покажу...

Куприян расстегнул пальто и полез во внутренний карман.

— Не надо, — сказал Игорь. — Я по-польски не пойму. Пойдем ко мне.

— Да!.. — Куприян стукнул себя по лбу так, что модная меховая шапка подпрыгнула и съехала на затылок. — Николай Эдуардович!

Он подвел Игоря к своему спутнику.

— Позвольте вам представить морского волка... Игорь Соколов. Штурман и знаменитый писатель. Помните, как Бурлюк представлял Маяковского? Знаменитый поэт...

— Раздрогин, — сказал Николай Эдуардович, некрепко, но тепло пожав Игорю руку.

— … А Маяковский тогда еще ни одного стиха не напечатал.

— Поэт Раздрогин? — спросил Игорь.

— Сочиняю помаленьку, — кивнул Раздрогин.

— Я читал ваши стихи, — сказал Игорь. — Кое-что мне нравилось.

— Так все говорят, — улыбнулся Николай Эдуардович.

— А как твой роман? — спросил Купавин. — Дописал, поди?

— Почти.

— Такой роман завернул этот птенец, диву даешься! —сказал Куприян, зажмурившись. — Ему бы еще трудолюбие — цены бы ему в литературе не было. Эдисон понимал, в чем соль искусства... Ну, пойдем к тебе на радостях!

— Пойдем, — сказал Игорь. — Моя лачужка тут рядом.

— Один живешь?

— Как перст.

— У тебя еще все впереди, — подмигнул Куприян. — Заглянем к моряку, Николай Эдуардович?

— Заглянем, — согласился Раздрогин. — Только неудобно с пустыми руками. В гастроном бы сначала зайти...

— Надо, — кивнул Игорь. — У меня в буфете шары катать можно. Впрочем, я соврал. У меня нет буфета. Шаров тоже нет.

— А стаканы есть?

— Да. Граненые.

— Не все сразу, — утешил его Раздрогин. — Хрустальные полагаются человеку только к сорокалетнему юбилею. Ну, пошли, раз так.

Игорь топил печь, а Куприян вскрывал банки и бегал на кухню смотреть, не закипели ли пельмени. Раздрогин, не сняв пальто, рассматривал книги. Книги были свалены в углу рядом с диваном. Раздрогин поднял с пола книжку своих стихов.

— Я в эту книжку вложил несколько литров пота и крови, — сказал он. — Здесь есть и военные стихи. А вы швырнули книгу на пол. Нехорошо так, молодой человек. Книгу надо уважать.

— Простите, — сказал Игорь. — Я не знал, что вы зайдете ко мне в гости. Кроме того, у меня нет книжного шкафа. Полки тоже нет.

— А руки у вас есть? — Раздрогин внимательно посмотрел, как Игорь ломает не до конца расколотое полено. — И, судя по размеру кисти, довольно сильные, — сказал он. — Смастерите полку.

— Это мысль, — согласился Игорь.

Распахнув дверь ногой, зашел Куприян, неся перед собой на вытянутых руках кастрюлю с пельменями. После первой рюмки, выпитой за добрую встречу, молча ели пельмени и фаршированный перец. От второй Куприян отказался. Через два часа у него был концерт.

— Не ходи, — предложил Игорь.

— Что ты, милый! — воскликнул Куприян. — Мне семью кормить надо. Семья... — сказал он, сладко зажмурившись и проглатывая пельменину. — Если бы у тебя была семья, тебе не пришлось бы шататься по всяким портам и снимать углы.

— А если бы у тебя не было семьи, тебе не пришлось бы мотаться по концертам, — вставил Раздрогин.

— Молчи, поэт! — произнес Куприян. — Я знаю стихи, которые ты писал моей жене. Я нашел их у нее в сумочке. Это было еще в прошлом году. Не бойся, я ей ничего не сказал.

— Ты настоящий друг, — вздохнул Раздрогин. — А вы не пишете стихов? — спросил он у Игоря.

— Нет, — сказал Игорь. — Только прозу, и то плохую.

— Он пишет прозу по большому счету! — воскликнул Куприян. — И стихи он тоже пишет. Два стихотворения напечатал в газете. Это я тебе устроил, да?

— В такой обстановке надо писать стихи, — задумчиво сказал Раздрогин. — Только в газету их не носите. Пишите для себя. Пусть плохо, пусть тоскливо, пусть, как теперь говорят, ущербно — все равно пишите... Максим Горький каждый день писал стихи. Я вижу, каково вам в этой дыре по вечерам...

Игорь налил четвертую рюмку.

— Я пишу стихи, — признался он. — Только это очень плохие стихи. Они приходят сами, я о них не думаю.

— Была в древности у греков легенда о человеке, который пустился в дальнее и опасное плавание за своим счастьем, — вдруг начал Раздрогин задумчиво. — Красивая легенда, мудрая...

— Ну, мне пора, — сказал Купавин и поднялся. — Вы люди вольные, а мне семью кормить надо.

— Иди, трудолюбец, корми, — махнул рукой Раздрогин. — Не было бы у тебя такой... семьи, чего бы ты стоил на этом свете...

— Семьдесят рублей за выступление, — ответил Куприян. — Только налогов больше платил бы.

Проводив Купавина, Игорь вернулся в комнату. Раздрогин медленно тянул из стакана голубоватую водку. Вылив в рот последние капли, он отломил кусочек сыру, сказал, глядя в стену:

— Это очень красивая легенда. Человек плывет в неизвестный край, битком набитый драконами, волшебниками и чертовщиной. Он плывет за счастьем. Счастье для него — слава и власть. Богатство тоже, конечно. Он напрягает все силы, находится на краю гибели и наконец добывает то, за чем отправился в поход. Плюс к тому — он находит любимую женщину. Понимаете, он любит! А когда он вернулся домой... Тут и начинается самое страшное. На душе нет покоя, потому что есть покой. Любимая забыта. Он снова отправляется скитаться... Но силы уже не те. Знаете, как кончается эта легенда? Однажды он вышел на берег моря. Там стоял его корабль, вытащенный на песок. Человек лег в тень от кормы корабля и уснул. Ветхая корма обрушилась и убила его...

— Это миф об аргонавтах, — сказал Игорь.

— Да, это миф об аргонавтах... Теперь давайте ваш роман. Я почитаю его. Можете уйти, если вам надо.

— Я лягу спать, — сказал Игорь. Он достал рукопись и дал ее Раздрогину.

Когда Игорь проснулся, было уже десять часов вечера. Раздрогин сидел у стола и листал альбом с видами Стокгольма.

— Суровый город, — сказал он. — Вы там бывали?

— Бывал...

Он значительно посмотрел на Раздрогина.

— Желаете, чтобы я высказался, вероятно? — спросил Раздрогин.

— Желаю, — сказал Игорь.

— Это плохо. На роман вас не хватает.

— Жаль, — сказал Игорь. — Я тоже это чувствовал, но боялся признаться себе. В общем, спасибо.

— И не бросайте свою морскую работу, — сказал Раздрогин, надевая пальто. — У вас такая прекрасная профессия!.. И чего вас потянуло писать? Впрочем, это от бога...

— Бога нет. Я позвоню вам, когда смастерю полку, добро? И вы поставите на нее свою книжку с автографом.

— Звоните. Буду рад, — улыбнулся Раздрогин.

— Я тоже, — сказал Игорь. — Я люблю людей, которые меня ругают.

Раздрогин ушел, а Игорь еще долго перечитывал рукопись. Это в самом деле было безнадежно плохо...

3

Буксиры экспедиции специальных морских проводок, которые должны были идти через Арктику на сибирские реки, зафрахтовало Двинское пароходство, чтобы таскать из Беломорска в Двинск баржи с лесом. Буксиры эти были полукилевые, озерного типа и в море вели себя довольно прилично. Для не слишком большого бюджета экспедиции фрахт, получаемый от пароходства, был солидным подспорьем. Буксиры работали, в то время как грузовые теплоходы, тоже приготовленные к переходу на Енисей и Лену, стояли без дела на Западном рейде Двинска. Команды на них дичали и разлагались. Командир Двинского отряда экспедиции время от времени издавал грозные приказы с объявлением выговора такому-то капитану за случай пьянства или драки на теплоходе. Капитан «Сахалина» Лавр Семенович Лагунов, читая очередной приказ, приподнимал очки и говорил Игорю:

— Это счастье, что мы занимаемся делом.

Старпом, широко расставив тяжелые ноги в ватных штанах и кирзовых сапогах сорок шестого размера, прибавлял от себя:

— И десять процентов за буксировку получаем. Маленькие, а все же деньги.

— Как раз вам на пиво, — ворчал капитан, исподлобья глядя на своего старшего помощника. — И как вы от него не лопнете...

Капитан не любил Григория Ильича — за пиво, за неряшливость, за непобедимую ничем лень.

— Хоть бы вы́ порядок на судне навели, — горько сказал он однажды Игорю. — Везде грязь, краска ободрана, матросы как тюремщики ходят... А это что?! — воскликнул капитан и указал на кусок палубы, с которого начисто была слизана краска.

— Электромеханик утром аккумуляторы заливал, — сказал вахтенный матрос. — Пролил кислоту.

— Игорь Петрович, немедленно дайте электромеханику краску, и пусть он сам закрасит свое паскудство, — распорядился Лавр Семенович.

— Это есть дело старпома, — сказал Игорь. — Я не могу вмешиваться в его функции. Григорий Ильич обидится.

— Нет у меня старпома, — вздохнул капитан и пошел наверх, в свою каюту.

Игорь нашел боцмана, взял у него кисть и ведерко с шаровой. Он спустился в машину, подозвал электромеханика. Через полчаса на палубе красовалось свежее, не очень аккуратное пятно краски, а вахтенный предупреждал проходивших:

— Окрашено. Не наступи.

Иван Карпов, все еще бегавший по судну с ошарашенным видом, наступил-таки в краску, и ему пришлось самому подкрашивать палубу и отмывать растворителем подошву тяжелого казенного сапога.

За месяц Игорь привык к судну так, как будто плавал на нем по крайней мере полгода. Он привык к людям, к работе, к своей просторной каюте с удивительно упругим матрасом на койке и двумя иллюминаторами, латунные ободья которых буфетчица Маша регулярно чистила до блеска патентованной немецкой пастой. Работа Игорю нравилась, — после зимнего безделья он ушел в нее с головой. Он делал все свои дела и даже брал на себя кое-что из обязанностей старпома. Как ни странно, Григорий Ильич не обижался. Он все больше лежал в каюте и пил свое пиво. Потом стал выходить только на вахту и на прием пищи. Капитан махнул на него рукой.

— Заменить бы этого, с позволения сказать, старшего помощника. Да некем. Навигация началась, порядочного штурмана не найдешь, — жаловался Игорю Лавр Семенович. — Вы уж глядите за порядком, Игорь Петрович. Особенно за продуктами присматривайте, чтобы повариха в норму укладывалась. А то за эти продукты потом не расплатишься... И так у нас тысячи на три перерасход.

Игорь часто писал Ирине. Она отвечала короткими, мало что значащими письмами. Ему становилось горько. Но работа спасала от меланхолии.

Однажды Игорь встретил на почте Сергея Огурцова, приятеля по Мореходному училищу. После окончания училища Сергей заочно поступил на географический факультет университета. Он отказался от назначения и остался работать в порту на землечерпалке, чтобы не слишком удаляться от своего университета. Увидев Сергея в Двинске, Игорь удивился:

— Как ты сюда попал?

— Вот, командую землесосом, — улыбнулся длинный, тощий Сергей. — Хочу перегнать его на Лену. Только вряд ли удастся. Капитан порта не хочет мою посуду в море выпускать. Не было такого случая в истории мореплавания, чтобы землесосы по морям ходили.

— Ты тоже в экспедиции? — удивился Игорь.

— И ты?

— Вторым помощником на «Сахалине» молочу.

— Знаю. Хорошее судно?

— Прекрасное. Мы сейчас из Беломорска баржи таскаем.

— А как у тебя капитан? Там, кажется, Лагунов?

— Ничего мужик. Работать не мешает.

— Я знаю, — заулыбался Сергей, тряхнув белобрысыми вихрами. — Он старый капитанюга. А мой землесос на Западном рейде стоит. Может, видал? ДЭ-97 на борту.

— Вроде видал. На трехэтажный дом похож, да?

— Он, — засмеялся Сергей. — Там и каюта-то моя как квартира. Кабинет, спальня, ванная. Даже книжный шкаф поставили, черти. Хочешь в гости зайти?

— Можно. Сегодня вахта старпома, я свободен. Обожди, только я спрошу, нет ли письма.

Игорь протянул в окошечко свой паспорт. Девушка взглянула на фамилию и стала перебирать письма быстрыми движениями тонких пальцев.

— Игорь Петрович? Возьмите.

Девушка вложила в паспорт конверт и протянула его Игорю.

— От жены? — спросил Сергей. — Что-то ты уж больно лихорадочно конверт рвешь.

— От знакомой, — сказал Игорь.

«У нас вдруг стало холодно, — писала Ирина. — Вода в заливе такая, что ногу не сунешь. Раза по два в неделю езжу в Солнечное. Через две недели поеду в отпуск — погрею кости где-нибудь на сухумском или сочинском пляже. Устала я что-то... Вчера за столом вдруг разревелась беспричинно. Нервы. Ну, будь здоров и скорей возвращайся. Как вам надо говорить? Попутного ветра, да? Целую тебя в нос. Ирина».

— Пойдем, — сказал Игорь и спрятал письмо в карман. — В Питере, пишут, холод собачий. А здесь двадцать три градуса жары и в Двине купаются. Как до тебя добираться?

— Со всеми удобствами, — похвастался Сергей. — У меня своя моторная шлюпка. На ней и пойдем, если матросы не разбежались.

— Команда у тебя большая?

— Девять человек. Механик, электромеханик, три матроса, два моториста, повариха. И я, естественно.

— А когда он в работе, какая на нем команда? — поинтересовался Игорь.

— Тогда там полдеревни собирается. Сорок с лишним человек.

До стоящего на якоре землесоса они добрались на моторной шлюпке. Сергей провел Игоря наверх. Его каюта в самом деле больше походила на квартиру среднего служащего, чем на судовое помещение. Сергей приоткрыл дверь, громко крикнул:

— Афанасьевна!

— Иду! — донеслось снизу.

— Живу, как бюргер. Цветка на окне не хватает, — сказал Сергей. — Ты садись.

В каюту зашла старая женщина в сереньком фартуке. Волосы были повязаны ситцевым платком.

— Сообрази-ка нам закусить, Афанасьевна, — сказал Сергей.

— Так вы ж непьющий, Сергей Трофимыч, — удивилась повариха.

— Как это непьющий? — засмеялся Сергей. — А это что?

Он достал из шкафа большую бутылку южнобережного портвейна и повертел ее перед поварихой.

— Так что не позорь меня перед товарищем, — сказал он.

— Это можно. — Афанасьевна вздохнула. — Если б и мой Петька такое пил... — Она вышла.

— Сын у нее, понимаешь... — сказал Сергей. — На сухогрузе матросом плавает. Пьяница безудержный. Водки нет — одеколон выпьет, зубную пасту на воде разведет, денатурату налижется. Только по капитанской доброте и держится на судне. Капитану Афанасьевна какой-то кумой доводится. А этот Петька, мерзавец, старухе ни копейки не дает. Сейчас-то она хорошо получает, а на берегу ей туго со своими ревматизмами... Ты обедал?

— На судне.

— А то могу тебе полный обед устроить. Желаешь?

—Не надо. Я сыт.

— Вот так и плаваем, — снова улыбнулся Сергей. Улыбка у него была свежая, белозубая, добрая. Улыбаясь, он щурил глаза и встряхивал легкими, прямыми волосами. — Дотащили меня от Ленинграда до Двинска на буксире. Теперь, дай бог, через Арктику на буксире протянут... Я штурманское дело забыл уже.

— Ты, как я помню, никогда его особенно не любил.

— Это верно, — сказал Сергей. — Я человек умственный, меня в настоящую науку тянет... Судовождением не хочу заниматься.

Сергей посмотрел на свои тощие, белые руки, улыбнулся, тряхнул волосами.

— С такими руками стыдно кому-нибудь признаться, что моряк, — сказал он. — Так и докладываю, что студент... Ну а ты как жил после училища? Давно в нашей конторе?

— В конце апреля нанялся, — ответил Игорь. — А жил... — Он задумался. — Всяко жил. На спасателе плавал до января. Потом филонил три месяца...

Зашла повариха, принесла еду на тарелках. Сергей открыл бутылку, налил в три стакана до половины.

— Выпей, Афанасьевна, с нами...

— Много мне, старой-то, — сказала довольная повариха и взяла стакан.

— Ничего, не запьянеешь. Ну, друзья, за встречу в пути!

4

— Куда только не забросила ребят морская судьба, — задумчиво говорил Сергей, поигрывая недопитым стаканом. — Славка Сергейчук во Вьетнаме работает на каботажной линии... Вася Мельников в Бельгии живет — суда принимает на верфи. Веревкин китов бить пошел. Рыбий жир детям обеспечивает... Толя Кубарь инженером по технике безопасности пристроился в Ленинграде.

— Кесарю — кесарево, слесарю — слесарево, — сказал Игорь. Он смотрел на пустую бутылку и немного завидовал тому, кто во Вьетнаме, тому, кто в Бельгии, и тому, кто бьет китов. — Я им не завидую, — сказал он. — Бельгию мы с тобой еще повидаем, а в Арктику на склоне лет вряд ли захочешь сунуться.

— Ерунда, — сказал Сергей. —Это не так страшно, как пишут в книжках. Хотя... раз на раз не приходится. В прошлом году здоровый пароходище зажало в проливе Вилькицкого. Два часа тонул.

— А команда?

— Вынесли на лед чемоданы, посидели немного. Потом их сняли. А ты почему со спасателя ушел?

Сергей взял пустую бутылку, поставил ее в шкаф, вынул оттуда кислое гурджаани, показал Игорю. Игорь кивнул. Сергей открыл бутылку и поставил ее на стол.

— Это сложный вопрос... Я бы не ушел, не стань он в ремонт. Скучно до одури. Понимаешь, в сторожа превратился из штурмана. Стоишь суточную вахту, стережешь ржавую коробку, — противно. А там причина нашлась...

— Какая?

Игорь задумался. Причина была такая, что сразу и не сообразишь, как рассказать. Тогда, после встречи с Раздрогиным, он некоторое время продолжал жить все так же одиноко и бессмысленно. С отвращением выстаивал сутки вахты, приходил домой, топил печь и подолгу спал, чтобы быстрее шло время. Но оно все-таки тянулось размеренно и уныло. Иногда грудь наполнялась свирепым желанием взбаламутить эту медленно текущую реку времени, нарушить, разбить отвратительный, иссушающий ритм. Игорь физически ощущал, как отгородили его от мира четыре стены, оклеенные грязненькими обоями в цветочках. Он уходил на улицу, выпивал где-нибудь стакан горькой водки — в одиночку и без закуски. Напряжение души спадало. Потом он возвращался, топил печь и варил пельмени на завтрак. По вечерам Игорь внимательно перечитывал страницы своего неудавшегося романа и одну за другой отправлял их в печку. Бумага вспыхивала, корчилась, становилась черной, рассыпалась в пыль.

«Да, графа Льва Толстого из меня не вышло», — уныло думал Игорь, отправляя в печку очередной лист. Когда вспыхнул, почернел и рассыпался последний, триста двадцать четвертый лист, Игорь раздобыл досок, опилил их в сарае, отполировал наждачной бумагой. Он развел в баночке столярный клей и соорудил стеллаж. Когда высохли клей и лак, Игорь поставил на стеллаж книги. Комната вдруг облагородилась. Удивившись и почувствовав удовлетворение, Игорь продолжил дело благоустройства. Он помыл окно, зашпаклевал и выкрасил пол, купил в магазине картинку. На ней был изображен скалистый берег северного моря. На камне сидела нахохлившаяся чайка. В серо-зеленом небе для чего-то летел самолет. Игорь повесил картину на стену и на этом поставил точку. Книги аккуратно стояли на полке, а звонить Раздрогину не хотелось. Игорь позвонил Куприяну. Куприян сказал, что его хотела видеть Ирина — ей нужен какой-то материал из порта.

— Ладно, зайду, — сказал Игорь. — Как твои успехи?

— Плохо, — скучно сказал Куприян. — Фельетона нет. Выезжаю на пантомимах. Куплеты пою.

— Ты еще и поешь? — съязвил Игорь.

— А что? Я и сапоги чинить могу, — сказал Куприян, не обидевшись.

— Так и чинил бы...

— Нельзя. Я человек интеллигентный, творческий... Слушай, Гарик, а ты не написал бы мне фельетончик? Стихом ты владеешь по большому счету, тему я тебе обговорю, подберем хохмы, найдем поворотики...

— Можно попробовать, — неопределенно сказал Игорь. Куприян продолжал говорить что-то. Игорь не слушал его. Он думал об Ирине. Вспомнилось, как она улыбнулась и порозовела, когда он положил на редакционный стол первые ландыши...

— Ирина Сергеевна в самом деле просила, чтобы я зашел? — спросил Игорь, оборвав рассуждения Куприяна.

— Что? Ирина? Конечно, — сказал Куприян. — С неделю назад она была у нас. Удивилась, что ты здесь и не заходишь. Так не делается в приличном обществе... Значит, ты понял? Завтра в восемь приедешь ко мне, и все обсудим. Фельетон получится по большому счету, — я в этом уверен, как в своей зарплате. И помни, дорогой, что для литературы тебя открыл Куприян Купавин!

Следующим утром Игорь разложил на диване свой гардероб. У него было три пиджака. Один старый, потертый, в пятнах — рабочий. Другой пиджак был серый, с красной искрой, давно еще купленный в Стокгольме за восемнадцать крон. Когда Игорю случалось показывать его приятелям — те разевали рты и просили продать за сколько угодно. Игорь не продавал и не носил его. Кроме того, у него имелась прекрасная черная тужурка с английскими позолоченными пуговицами и шевронами штурмана на рукавах. Надевать ее было совестно — все обращали внимание. В результате получилось так, что Игорь постоянно ходил в одном и том же «рабочем» пиджаке. И впервые ему пришла мысль отправить этот пиджак на покой, когда он собрался в редакцию, к Ирине.

Игорь надел шведский пиджак, с искрой. Во-первых, пиджаку сразу не понравилась прическа. У Игоря волосы свисали на уши, а надо лбом змеились тремя волнами. Пиджак требовал набриолиненного шлема с четким пробором слева. Во-вторых, пиджак запротестовал против морщинок на воротничке. Ему совершенно необходим был воротничок из полированного мрамора. В-третьих, пиджак не удовлетворили галстуки. Прекрасный черный финский галстук был ему органически ненавистен. Два полосатых галстука, которые Игорь предлагал капризному пиджаку, довели его до истерики. Глубокого синего цвета японский галстук с великолепным изображением снежноголовой Фудзиямы вызвал у пиджака стоны и жалобы на судьбу, отдавшую его в руки столь не комильфотного хозяина. Наверное, сам народный артист Кторов не смог бы подобрать этому пиджаку соответствующий галстук. Игорь еще на что-то надеялся. Он надеялся до тех пор, пока не взглянул на брюки.

С тяжелым сердцем Игорь отпорол от тужурки золотые галуны и тщательно повыдергивал нитки. Бритвенным лезвием отрезал английские пуговицы с якорями и пришил на их места обыкновенные черные кружочки. Теперь он был похож на уволенного в запас офицера Военно-Морского Флота. Смирившись с таким видом, Игорь пошел в редакцию.

— Куприян говорил мне, что ты работаешь на спасательном судне, — сказала Ирина. — Напиши что-нибудь героическое. Ведь при спасении людей на море обязательно совершаются подвиги...

— Это не подвиги. Это наша основная работа, — повторил Игорь слова своего капитана. — Мы за нее получаем зарплату, а иногда и премии, — добавил он от себя.

— Очень жаль, — сказала Лескова. — Я думала, что в твоей работе есть элементы героики.

— Нет, — покачал головой Игорь. — Просто это иногда очень трудно. За семь месяцев, которые я работаю на «Нептуне», у нас никого из команды не убило и никто не утонул. Одному матросу переломило позвоночник, так это случилось не во время спасательных работ, а при простой буксировке старой лоханки на кладбище кораблей.

— Какой ужас... — Лескова вздрогнула. — И что же с ним теперь?

— Лежит в больнице. Врачи говорят, что руки у него будут двигаться... Честное слово, те люди, которые терпят аварии, совершают больше героического, чем спасатели.

Он подумал, вздохнул и сказал горько:

— Вот если бы мы, например, сняли рыбаков со льдины, оторвавшейся от берегового припая, тогда бы о нас писали во всех газетах, вплоть до «Известий».

Игорь говорил и внимательно смотрел на Лескову. Что-то изменилось в ней за то время, которое он ее не видел. Он подумал, что она стала красивой...

— Значит, ты не хочешь мне ничего написать? — спросила Ирина.

— Наоборот, очень хочу, — спохватился Игорь. — Можно, конечно, изобразить нас героями. Это нетрудно — выдать немного больше страху, чем бывает на самом деле. Я попробую, если вам это необходимо. Был один смешной случай. Хотите?

— Давай, — сказала Ирина и поудобнее уселась на стуле.

Игорь стал рассказывать:

— Мы снимали у Родшера с камней немецкий пароход. Работали пять дней, уродовались, как тигры, с полной отдачей. За него нам полагалась колоссальная премия — по целому окладу, а то и больше. Потом подошел морской буксир Ленинградского пароходства и стал нам помогать. А у нас кончились уголь и пресная вода. Мы пошли за углем и водой, а тот буксир взял да и сдернул пароход с камней. Вся премия досталась команде того буксира. Смешно?

— Странно, — сказала Ирина. — Вы же работали больше, чем они. Почему вся премия досталась им?

— Таков порядок на морях. Написать об этом случае?

— Как хочешь. Написать можно о любом случае. Главное, как написать, с какой мыслью... Ты что-то делаешь сейчас для Купавина?

— Это он вам сказал?

— Да, сказал, что ты согласился писать для него фельетон. Как обычно, выразил уверенность, что фельетон будет «по большому счету». Почему он в тебя так верит?

— А вы, Ирина Сергеевна, верите в меня? — спросил Игорь.

— Не задумывалась об этом, — сказала Ирина. Она взглянула на часы и поднялась. — Надо пойти пообедать. Пойдем вместе?

Игорь вспомнил, что у него в кармане только пятнадцать рублей, и отказался.

— Я недавно завтракал, — сказал он и подал Лесковой пальто.

Из редакции они вышли вместе.

— Я жду очерк, — сказала Ирина, прощаясь.

— Ну и ты написал ей этот очерк? — спросил Сергей.

— В тот же день, — сказал Игорь. — Я пришел домой и сразу сел писать. Торопился закончить его к восьми, потому что надо было идти к Купавину. Сочинять ему фельетон мне не хотелось. Но что-то надо было делать.

— Ты писал в очерке, как вы жалели, что не получили премию? — спросил Сергей.

— Совсем нет. Честное слово, мы об этом не жалели. Мы только радовались, что этот «Фленсбург» был уже на плаву, когда мы вернулись к Родшеру. «Смелый» стоял у него под бортом и откачивал воду из трюмов. У «Смелого» очень мощные помпы. Мы подошли, помогли откачать воду и заделать пробоины. О премии вспомнили только на обратном пути. Вспомнил второй помощник — он присмотрел себе в универмаге макинтош за две с половиной, и у него не хватало на этот макинтош денег... Отвези меня домой, Сережа. Что-то я устал от твоей кислятины. — Игорь щелкнул ногтем по пустой бутылке. — А завтра у нас с утра выход на Беломорск. Надоело таскать эти баржи... Скорей бы в Арктику.

— Недолго осталось, — сказал Сергей. — Июль кончается.

5

… Наступил август. «Сахалин» уже не работал, готовясь к арктическому плаванию. Старпому пришлось вылезти из каюты, чтобы получать имущество и продукты. Игорь ничем не мог ему помочь. На каждом складе требовалось личное присутствие старпома, на каждой бумажке — его подпись. Григорий Ильич кряхтел, ругался как биндюжник и пил пива в полтора раза больше, чем раньше. Однажды капитан вернулся из штаба отряда в наимрачнейшем состоянии. Он ни за что разбранил вахтенного и, отдуваясь, поднялся на мостик.

— Что случилось? — спросил Игорь, разбиравший в рубке путевые карты.

— Дайте-ка бинокль, — сердито сказал капитан. Лавр Семенович приставил к глазам бинокль и долго смотрел на рейд, пожевывая губами.

— Да, хлебнем мы с вами горюшка... — сказал он, положив бинокль на штурманский стол.

— Что такое? — не понял Игорь.

— Повесили нам на хвост этого обормота, — сказал капитан и еще раз посмотрел в бинокль на рейд.

— Какого?

— Один у нас обормот, — сказал Лавр Семенович и указал рукой на землесос. — Вот он стоит, красуется... Капитан порта отказывался его в море выпускать, да наш начальник уговорил. На условии, что там все будет законвертовано, а команда перейдет на буксир. Выбрали для этого дела «Сахалин» — как образцовое судно. Ах, черт, — Лавр Семенович почесал себе висок, — надо было мне хоть пару фитилей получить от начальства... Сходите туда, Игорь Петрович. Познакомьтесь с его капитаном.

— Я его знаю, — сказал Игорь.

— За бутылкой, должно быть, познакомились? — недоверчиво посмотрел на него капитан.

— В одном году мореходку кончали.

— Ах, так... Это серьезнее. Как он, ничего человечек?

— Первый класс регистра.

— Ну-ну... Хоть поможет нам в плавании.

Лавр Семенович сцепил руки за спиной. Игорь сложил карты по порядку номеров и свернул их в рулон. Походив по рубке, капитан немного успокоился и примирился с судьбой.

— Одно приятно в этом положении, — сказал Лавр Семенович. — Плавание у нас будет автономное. Во всяком случае до Диксона. А там, бог даст, оставим этого обормота. Не погонят же нас с ним во льды...

— А когда выход, неизвестно? — спросил Игорь.

— Послезавтра в ночь, — вы пока молчите. Завтра объявим.

Капитан еще походил по рубке, сказал:

— Скажите старпому, чтобы он распорядился насчет жилья для девяти человек. Сколько у них комсостава, я забыл?

— Командир, механик и электромеханик, — напомнил Игорь.

— Командиру дадим отдельную каюту. Механика и электромеханика разместим вдвоем. Остальных — где есть свободные койки.

— Я передам старпому.

— С картами все в порядке?

— Да. Весь комплект полностью...

Утром «Сахалин» отошел от дебаркадера и стал бортом к землесосу. Улыбающийся Сергей Огурцов забрался на мостик «Сахалина», познакомился с сердитым Лавром Семеновичем, потрепал Игоря по плечу.

— Значит, потащишь меня? Удачно получилось.

— Нам в этой ситуации радости мало, — сказал Игорь.

— Не грусти. Моя посуда добрая, не перевернется.

— Каким ходом вас сюда тащили? — спросил Лавр Семенович.

— Узлов шесть-семь, — сказал Сергей. — Больше не выходило.

— Похоронная процессия, — проворчал Лавр Семенович и спустился с мостика.

— Зато самостоятельное плавание! — крикнул Сергей ему вдогонку.

— Старпом подобрал твоей команде жилплощадь, — сказал Игорь. — Сейчас будете перебираться?

— Нет, завтра с утра. Сейчас пусть народ дырки затыкает. К нам сегодня инспекция Регистра придет конвертовку проверять. Пойду послежу...

Сергей ушел к себе, а Игорь, наведя порядок в рубке, спустился в каюту.

Следующим утром команда землесоса перебралась на буксир. Сразу стало люднее, веселее и суматошнее. После обеда капитан отпустил Игоря, и он с Сергеем поехал в город. Походили по магазинам, купили бритвенные лезвия, сигареты, одеколон, носочки...

— Как твой старпом в море без пива обходиться будет? — спросил Сергей.

— У него стоит ящик в каюте, — ответил Игорь. В каюте у старпома действительно стоял ящик с пивом.

— Надолго ли ему ящика хватит?

— На квас перейдет...

Зашли на почту. Писем не было ни тому ни другому. Игорь написал записку на одной стороне листка: «Сегодня в ночь мы уходим. Потянем на буксире землесос Сережки Огурцова. Мореходность у него (у землесоса, конечно, а не у Сережки) ничтожная. Если нас прихватит ветерком, один морской бог знает, что будет. Желай мне безветренной погоды. Напишу тебе из Диксона недельки через две. Целую твои четыре лапы. Игорь».

Он подрисовал внизу чертика со скучной физиономией и запечатал записку в конверт.

— Пойдем, брат, — сказал он Сергею, бросив письмо в ящик.

Они вышли на улицу. Жарко сияло солнце. Трамваи дребезжали звонками настойчиво и раздраженно, потому что люди пересекали улицу, как им заблагорассудится, не обращая на них внимания. В ворота городского сада текли нарядные пары.

— Почему-то я вдруг уверился, что мы благополучно доберемся до самого Тикси, — сказал Сергей. — Мне очень весело. Захотелось даже подхватить девочку и прогуляться по набережной. Посмотри, вот идут две хорошенькие.

— Очень жарко, — сказал Игорь. — Надо где-нибудь выпить лимонаду.

— С этими влюбленными никогда не проведешь время по-человечески, — засмеялся Сергей. — Хорошо, пойдем пить лимонад. Или помянем двинскую жизнь стаканом доброго вина? — спросил он.

— Можно и так. В ресторацию пойдем?

— А ну ее! Найдем закусочную попроще.

Отыскав такую закусочную, они заняли столик в углу у окна и заказали бутылку шампанского.

— Вкус у тебя, как у первого лорда Адмиралтейства, — вздохнул Игорь. — Взяли бы портвейна, как люди...

— У меня ритуал, — объяснил Сергей. — Я прощаюсь всегда с шампанским. От портвейнов, между прочим, печень портится. А этому Купавину ты написал фельетон?

— Написал. Я в тот день пришел к нему вечером, мы часа два посидели, он рассказал, что ему надо... Потом к его жене в гости пришла Ирина. Татьяна стала чаишко собирать, а я показал Ирине очерк... Она ведь для меня до того дня была только редактором...

Сергей налил шампанского. Они медленно пили шипящее, колкое вино.

Вспомнилась купавинская комната с большим столом посередине. На диване сидит Ирина. Игорь смотрит, как она читает его очерк... Оказалось, что у Лесковой идеальный античный профиль. Она даже напомнила ему какую-то статую из Эрмитажа. Опустив глаза ниже, Игорь выяснил, что у Ирины есть полные покатые плечи, грудь, красивые длинные ноги с круглыми коленями. Ничего этого он раньше не видел. А теперь он видел немного больше, чем надо. От этого чаще забилось сердце.

Не отрываясь от чтения, Ирина сказала:

— Не смотри на меня так пристально. Не думай, что я только и хочу, что загубить в тебе литератора.

Игорь сказал:

— Я и не думаю.

Лескова повернула к нему голову:

— В таком случае это еще более неуместно.

Улыбнувшись леонардовской улыбкой, она стала читать дальше. Перевернув последнюю страницу, Ирина сказала:

— Очерк хороший. Только его надо капитально переделать. Где у тебя люди? Тут все какие-то тросы, скобы, гини, брашпили... А моторист как будто на то и существует, чтобы стоять при помпе. Разве это так на самом деле?

С трудом, отведя взгляд от Ирининых коленей, Игорь сказал:

— Не так, конечно. Моторист может пререкаться с механиком и вахтенным штурманом, может приходить с берега в нетрезвом виде, пачкать мазутом только что выдраенную палубу и не убирать после себя в душевой. Очень неудобные люди эти мотористы и кочегары. На парусных судах было лучше.

Ирина удивилась, подняла брови.

— На кого ты злишься сегодня? — спросила она, скручивая рукопись трубочкой.

— На себя, — сказал Игорь. — Со мной произошло странное. Я всю жизнь думал, что вы только редактор...

— Даже когда принес мне ландыши? — улыбнулась Ирина.

Игорь опустил глаза, ответил честно:

— Тогда была весна и по Неве шел лед. Ландыши я купил себе, а вам отдал их потому, что мне их некуда было деть.

— Спасибо.

— Не стоит. А очерк я перепишу. Вы правы: судно спасают люди, а не лебедки и помпы. Правда, про лебедки писать легче, чем про лебедчиков.

— Садитесь пить чай, — сказала Татьяна. — Не дом, а мастерская по производству литературного ширпотреба...

Без десяти одиннадцать Ирина стала собираться домой. Он тоже поднялся из-за стола и напросился ее провожать. Она долго отказывалась, потом сказала:

— Ну ладно. Только скорей одевайся.

Они спускались по лестнице, Ирина спросила:

— Когда ты принесешь очерк?

— Послезавтра к концу дня. Завтра у меня вахта, — сказал он, — буду целые сутки писать. На судне сейчас делать нечего.

Когда они вышли из дому, Ирина сказала:

— Теперь нам в разные стороны. Иди налево.

— А если я хочу направо? — удивился Игорь.

— Направо пойду я. Все. До свиданья.

Игорь, ничего не понимая, пожал протянутую руку и пошел налево. Оглянувшись, он увидел Ирину на углу улицы. Там стояла машина. Ирина взялась за ручку передней дверцы и тоже оглянулась. Секунду посмотрев на Игоря, она рванула дверцу и скрылась в машине. Машина тронулась и исчезла. Игорь вдруг опьянел и понял, что влюбился.

— Увели женщину... — пробормотал он и медленно пошел домой.

Падал мелкий сухой снежок. Снежинки щекотали нос и щеки. Кошка царапала дверь лапой. Когда он приблизился, кошка жалобно завыла. Игорь погладил кошку и открыл дверь. Кошка задрала хвост, шмыгнула в темное парадное. Он пошел дальше. Он шел и думал об Ирине. Как это неожиданно... А кто увез ее на машине? Может быть, она любит того?..

— Плохо, — сказал Игорь.

Через два дня он послал Лесковой очерк по почте...

— Ты что грустишь? — спросил Сергей. — Шампанское считается веселым вином. Не подрывай репутацию.

— Смотри, — указал Игорь. — Твоя Афанасьевна сидит.

Она сидела за столиком у противоположной стены, в платке, повязанном по-деревенски, в шерстяной кофте с подложенными плечами. Рядом с ней на полу стояла большая базарная сумка. Официантка принесла Афанасьевне полстакана водки и тарелочку с винегретом. Афанасьевна поблагодарила ее, достала из сумки завернутую в бумагу толстую колбасу. Отрезав кусок, она спрятала колбасу обратно в сумку, подперла щеку кулаком. Из глаз выкатились две большие слезы, покатились по коричневым щекам...

— Грустит женщина, — тихо произнес Игорь.

— Загрустишь на ее месте, — сказал Сергей. — Мужа на войне убили, сын — подонок. Больше ни души родной.

Афанасьевна вытерла щеки концом платка, выпила водку, стала медленно есть, глядя поверх столиков и голов немигающими глазами.

— Пойдем отсюда, — шепнул Сергей. — А то увидит нас... Неудобно.

— Пойдем, — сказал Игорь.

Они в один прием допили шампанское и вышли на улицу. Все так же ярко и горячо сияло солнце.

6

— До Диксона осталось тысяча сто двадцать четыре мили, — сказал Игорь, когда двинский плавмаяк остался за кормой. Далеко впереди чернели силуэты последних судов каравана. Сергей Огурцов, не выходивший из рубки с тех пор, когда был выбран якорь, произвел несложный подсчет:

— Семь суток ходу, если будем давать по семь узлов.

— Дались вам эти подсчеты, — проворчал капитан. — За сколько дойдем, за столько и дойдем... Не утонул еще ваш кровосос?

Лавр Семенович взял бинокль, вышел на крыло мостика и долго смотрел назад.

— Волнуется старик, — тихо сказал Игорь и подмигнул Сергею.

— Знаешь, — Сергей наклонился к Игорю, — у него есть приказ рубить буксир в случае чего. Ни под каким видом не спасать и не рисковать людьми... Это ж небывалое дело — землесос по морю тащить, да в Арктике.

— Неплохо, неплохо... — произнес Лавр Семенович, вернувшись в рубку. Он положил бинокль, поскреб отросшую за ночь рыжеватую щетину. — Игорь Петрович, потравите еще сто метров троса. Все-таки скорость станет чуть побольше.

— Есть потравить еще сто метров, — сказал Игорь и пошел на шлюпочную палубу, к буксирной лебедке.

У шлюпки, сонно глядя на исчезающие в утренней дымке сиреневые берега, стоял вахтенный матрос Иван Карпов.

— Привет, командир, — сказал он Игорю. — Ты чего не на мостике?

— С добрым утром, Ваня, — сказал Игорь и надвинул Ивану на нос комсоставскую фуражку, которую тот купил в Двинске. — Куда должен смотреть вахтенный матрос? Как об этом в книжке сказано?

— Вперед, — доложил Иван.

— А ты почему направо смотришь?

— Там вид красивее. — Иван поправил фуражку.

— Ох, — вздохнул Игорь. — Ты и старпому так отвечаешь?

— Старпом не спрашивает. Ему наплевать.

— Давай-ка потравим буксир, — сказал Игорь. — Научился с лебедкой обращаться?

— А как же. Я теперь все знаю, — прихвастнул Иван.

Игорь посмотрел ему в глаза, усмехнулся.

— А каков объем одной тонны мороженой баранины?

— Не знаю, — хмыкнул Иван.

— Вот то-то. Объем одной тонны мороженой баранины равен шестидесяти четырем кубическим футам. Запомни. Будешь плавать на рефрижераторных судах — пригодится. Ну а теперь ближе к делу: какова разрывная прочность этого троса? — Игорь пощелкал ногтем по буксиру.

— Не знаю, — признался Иван, даже не пытаясь изобразить на лице раздумье.

— Ох какой ты серый... Ну, отдавай стопора, матрос Карпов.

— Есть отдавать стопора, товарищ помощник... Иван подошел к лебедке, отдал винтовой стопор, потом ленточный.

— Можно травить? — спросил он.

Игорь открутил еще немного рычаг ленточного стопора.

— Трави.

Иван включил электропитание, повернул штурвал. Лязгнули зубья шестерен. С глухим гулом завращался вал буксирной лебедки. Толстый, витой, маслянистый трос, скребясь по дугам, пополз за борт. Иван подошел к Игорю, стал смотреть, как с вала соскальзывают шлаги троса.

— Могучая машина, — произнес Иван, сунул руку под кожух и погладил трос. Игорь взял его за плечи и отодвинул в сторону.

— Чудило. Прихватит руку тросом — ахнуть не успеешь, как из рукава вынет. Я знаю одного такого героя. Ему пенсию дали маленькую-маленькую...

— Нам до Диксона долго идти? — спросил Иван.

— Не знаю, — сказал Игорь, глядя на удаляющийся землесос и прикидывая, сколько метров троса ушло в воду.

— Разве ты не знаешь расстояние до Диксона?

— Расстояние знаю. Стоп! — скомандовал Игорь.

Иван отступил к штурвальной колонке и выключил лебедку. Потом он наложил стопора и вырубил питание.

— Сколько теперь троса вытравлено? — спросил Иван.

— Метров триста. Ну, я пойду на мостик. Увидишь капитана — моментально делай умные глаза и пристально гляди вперед. Без двадцати восемь зайдешь в рубку, сделаешь там приборочку. Это полагается при сдаче вахты. Усвоил?

— А ты сам не можешь там приборку сделать?

— Мне нельзя. Я комсостав.

— Я с этим комсоставом водку пил... — буркнул Иван.

Игорь взял его за отворот брезентовой куртки, придвинул к себе.

— То было на берегу, — сказал он. — В море ценности существенно переоцениваются, запомни это. И будь ты мне хоть родным дядем, я с тобой в море не выпью ни капли. А если плохо приборку сделаешь, взгрею и заставлю переделать. Усвоил?

— Иди ты к черту.

— Тяжелый ты человек, матрос Карпов, — сказал Игорь, снова надвинул Ивану на нос фуражку и побежал на мостик.

Без двадцати восемь Иван притащил в рубку тяжелую швабру, с которой стекала вода. Он вымыл коричневый линолеум палубы, вынес пепельницу с окурками, протер ветошкой пыль на прокладочном столе, смахнул с дивана папиросный пепел.

— Привыкаем к морскому делу, Иван Иванович? — спросил Сергей Огурцов, по обыкновению улыбаясь и встряхивая волосами.

— Дело нехитрое, — сказал Иван. — Особенно это, — он указал на швабру.

— Но полезное, — добавил Игорь. — У тебя цвет лица переменился так, что любо-дорого смотреть. А в Ленинграде что было? Огурец маринованный, а не человек.

Иван разогнул спину.

— Выбирайте все-таки выражения, товарищ второй помощник капитана.

Игорь засмеялся.

— Можешь называть меня Игорь Петрович, — сказал он. — Товарищ второй помощник капитана — это слишком длинно. Если будешь докладывать о чем-нибудь срочном — упустишь время.

Иван посмотрел на капитана, на рулевого, косившего на него глазом.

— Сказал бы я вам...

Он взял швабру, скрутил ее, взвалил на плечо и вышел из рубки.

— Грубиян ты, Игорь, — сказал Сергей, когда Иван захлопнул за собой дверь рубки. — Нельзя так с человеком.

— Я в шутку.

— Хороши шутки, когда у человека пятна на щеках выступают. Не забывай все-таки, что вы с ним приятели. А сейчас ему приходится «вы» тебе говорить и твои приказания выполнять. К этому сразу не привыкнешь.

— Человек три месяца на судне, — сказал Игорь. — Если бы хотел привыкнуть — привык бы. Вроде ветерок потянул от норд-оста...

— Не «вроде», а верных четыре балла, — строго сказал Лавр Семенович. — Замерьте-ка ветер, Игорь Петрович.

Старший помощник, на ходу застегивая ватник, поднялся на мостик, понюхал воздух, повернувшись к северо-востоку, потом зашел в рубку. Он негромко поздоровался, зевнул в ладонь, подошел к карте, долго смотрел на нее, тяжело опираясь на прокладочный стол. Игорь взял анемометр и вышел на мостик. Анемометр был новой конструкции, непосредственно показывавший на шкале скорость ветра в метрах в секунду.

— Шесть метров, — сказал Игорь, вернувшись в рубку.

— Я же говорил, что четыре балла, — произнес капитан. — Пока четыре... Ну, сдавайте вахту Григорию Ильичу и идите спать. А то вы с одиннадцати часов вечера в рубке...

Игорь посмотрел на капитана, улыбнулся.

— А вы?

— Мое дело капитанское, — сказал Лавр Семенович. — И вы идите вниз, Сергей... как вас дальше?

— Трофимович.

— Идите отдыхать, Сергей Трофимович. Вы пока тут не нужны. Вот к концу дня этот норд-ост волну разведет, тогда приходите.

Сергей подождал, пока Игорь допишет судовой журнал, и вместе с ним пошел вниз.

— Спать ужасно хочется, — признался он, улыбаясь. — Я еще не привык так...

7

К вечеру погода резко ухудшилась. Ветер гнал низко над водой тяжелые фиолетовые облака, рвал пену с гребней волн, стелил ее по воде длинными, узкими полосами. Сергей Огурцов закутался в полушубок и стоял на мостике, глядя назад, где покачивался в волнах его землесос. Время от времени на мостик выходил капитан, поднимал к глазам бинокль, подолгу смотрел на землесос.

— Ничего, пока не валится, — говорил он каждый раз одну и ту же фразу и возвращался в рубку.

Так прошла ночь. Сменялись рулевые, сменялись вахтенные помощники, а Сергей все стоял на мостике. Время от времени он включал прожектор и нащупывал лучом свое судно. Землесос пока вел себя отлично. Даже при пятибалльной волне он не зарывался в воду. В бинокль было видно, как обломившийся гребень волны прокатывается по палубе землесоса. Утром капитан вышел на мостик, обнял Сергея за плечи.

— Не надо так волноваться, Сергей Трофимович, — сказал Лагунов. — Ваш плотик ведет себя в море очень прилично. Сначала мне думалось... — он не договорил, что ему думалось, и закончил: — Я ожидал худшего.

— Если такая волна даст ему в борт, — сказал Сергей, — он перевернется. Это я точно знаю.

— Будем следить за тем, чтобы не поставить его вдоль волны, — сказал Лавр Семенович. — При надобности переменим курс. Торопиться не будем. Вы давайте-ка идите отдыхать. А то у вас уже лицо серое. Куда это годится?

— А у вас коричневое, — сказал Сергей. — Кому лучше?

Они оба рассмеялись.

— Черт его знает, кому из нас сейчас лучше, — произнес Лавр Семенович и спросил: — На Лене есть землесосы?

— Еще нет. Работают там какие-то хилые землечерпалки туземного производства. А Лена — вы же знаете, какая река: фарватеры песком заносит по нескольку раз за навигацию. Вниз судно идет одним фарватером, а через пару недель наверх возвращается уже по другому. Я тем летом прошел от Тикси до Якутска. Трепка нервов, а не плавание. После этого я речников стал уважать...

— Значит, им землесос очень нужен, — сделал вывод Лавр Семенович.

— Позарез. Они два года подряд упрашивают нашу экспедицию привести к ним землесос. Но до этого лета не могли решиться отправить в море столь ненадежную посудину... Сами видите, сколько нервов на нее тратится. Нервы-то бог с ними. Нервы новые вырастут. Лишь бы не даром. Тащишь, тащишь, а она вдруг возьмет да и булькнет... Скорее бы хоть в лед войти, что ли.

— До льда еще далеко. Раньше, чем за Югорским Шаром, мы его не встретим. В этом году, говорят, на редкость хорошая ледовая обстановка.

— Жаль. Балла четыре льда не мешало бы нам...

— Не волнуйтесь. Ветер стихает, горло Белого моря мы прошли. Так что идите отдыхать. Я, пожалуй, тоже примну диванчик часика на два. — Капитан зевнул и пошел в рубку.

В скором времени ветер и в самом деле стих. Капитан спал на диване в рубке, прикрыв лицо фуражкой. Старпом, заложив руки за спину, шагал по мостику, медленно переставляя грузные ноги.

— Пойду-ка я отдохну малость, — сказал Сергей. — А то вся фигура одеревенела от этого стояния.

— А чего вы вообще здесь стояли? — спросил Григорий Ильич. — Может, вы надеялись его за трос наверх вытянуть, если бы он оверкиль сыграл?.. Лежал бы я на вашем месте в каюте и читал бы книжку про графа Монте-Кристо.

— Не могу, — признался Сергей, виновато улыбаясь. — Душа болит.

— Ерунда, — сказал Григорий Ильич. — Про боль души — это все начальство выдумало. Начальству выгодно, когда у подчиненных душа болит. Они тогда дело лучше делают и дисциплину соблюдают.

— Все-таки свое судно... Жалко, — сказал Сергей.

— Ерунда. Сегодня оно ваше, а завтра вы его сдали в Якутии какому-нибудь дикарю, у которого три класса образования на двоих с братом. Он его за месяц в такое превратит, что и вблизи не узнаете...

— Там уже много культурного народу, — возразил Сергей. — Я в прошлом году был на Лене...

— Конечно, принимать будет культурный человек, — сказал Григорий Ильич. — А работать? Работать на нем дикарь будет. Буфетчица убирает вам каюту? — вдруг спросил старпом.

— Да, очень хорошо убирает, — сказал Сергей. — Спасибо.

— Это она на первых порах так, — предупредил его старпом. — Потом раз в неделю тряпкой махнет, вот и вся уборка. Я ее уже изучил. Этакая неприятная девка. Откуда ее только выкопали?

— По-моему, хорошая девушка. — Сергей пожал плечами. — Я ничего неприятного в ней не заметил. И даже миловидная очень...

Григорий Ильич исподлобья, подозрительно взглянул на Сергея.

— Вот-вот... — процедил он сквозь зубы. — Миловидные — они самые стервы бывают. Вы с ней в разговоры-то особенно не вступайте. И не дай вам бог к ней рукой прикоснуться — всем расскажет, что вы ее изнасиловать хотели. У нас уже такое было...

— Не знал, — удивился Сергей. — Значит, правда, что внешность обманчива.

— Еще как обманчива, — подтвердил старпом. — В общем, я вас предупредил.

— Спасибо. Учту... Если ветер станет крепчать, вы меня позовите, пожалуйста, на мостик. И второму попрошу передать то же самое, когда он вас сменит.

— Хорошо, — кивнул Григорий Ильич и спросил: — А что, второй помощник ваш приятель?

— Вместе мореходку кончали.

— Вы ему тоже особенно не доверяйте, — сказал старпом. — Этот парень — себе на уме. Видите, как бегает, старается. На мостике по десять часов торчит, не сходит... Это все не просто так.

Сергей поморщился и пошел вниз. Говорить об Игоре со старпомом ему не хотелось.

8

По длинному и извилистому проливу Югорский Шар «Сахалин» вывел землесос в первое арктическое море — Карское.

— Вот здесь я уже встречал лед в такое время года, — сказал Лавр Семенович, когда Игорь спустился в рубку.

— Лучше лед, чем зыбь.

С северо-востока катились крутые серые волны.

— Да... — протянул Лавр Семенович. — Опять ваш приятель ночь спать не будет. Беспокойный он товарищ.

— Беспокойными мир движется.

— Это верно... А я вот устаю, — капитан присел на диван. — Раньше двое, трое суток на мостике для меня раз плюнуть было. Теперь не то... Годы, молодой человек, годы... — Лавр Семенович вздохнул, снял фуражку, погладил редкие рыжеватые волосы. — Пойду посижу в каюте полчасика. Если что — вы мне свистните в трубу.

— Идите, — кивнул Игорь. — Обстановка пока спокойная. Я вас позову, если что надо будет.

Капитан постоял немного в рубке, вышел на мостик, посмотрел в сторону землесоса и спустился вниз.

Вокруг катились все те же аккуратные серые волны. «Сахалин» легко взбирался на них и так же легко и плавно съезжал в ложбины, едва заметно покачиваясь с носу на корму. У входа в моторное отделение старший механик с мотористом, расстелив на палубе большой кусок ветоши, разбирали на части какой-то замысловатый механизм. Неподалеку от них повариха складывала в алюминиевый бак соленую треску. Боцман и вахтенный Иван Карпов заделывали огон на стальном швартовом тросе. Иван неумело пихал свайку между прядей проволоки, а боцман что-то строго говорил ему и тыкал в трос пальцем.

Игорь вспомнил, с какой радостью Иван тогда в Ленинграде узнал о том, что его приняли на работу в экспедицию. Он не предполагал, что ему придется делать огона на стальных тросах и мелкие, злые проволочки будут прокалывать кожу на руках и потом придется высасывать кровь из ноющих ранок... Игорь увидел, что Иван сунул в рот палец. Он усмехнулся,

В четырнадцатилетнем возрасте впервые ободрал он руку о стальной трос. Пожалуй, на этом судне только капитан да он умеют сделать японский сплесень, завязать американскую удавку, знают, как называется правый якорь, шестой парус на гроте или рог с салом, в который втыкались парусные иглы... Потом мысли по старому, привычному руслу перенеслись в Ленинград, к Ирине. Он тогда дал Куприяну по физиономии. Куприян спросил:

— Ирина будет печатать твой очерк?

Игорь не знал, будет ли она печатать очерк. Он не ходил в редакцию. Женщина на его глазах уехала с кем-то в машине — черт знает что.

— Нет, — ответил Игорь Куприяну. — Не понравился. И вообще я не хочу иметь дела с газетой.

Куприян, делая вид, что ему многое известно, спросил:

— С газетой или с Ириной?

— Это для меня сейчас одно и то же, — сказал Игорь. Хотелось как можно скорее кончить этот разговор, но Куприян был настойчив.

— По-моему, ты смотришь на нее довольно нежно. Не совсем как на редактора. Она, кстати, замужем, так что пофлиртовать с ней очень даже удобно. Не теряй случая.

— Я знаю, что она замужем, — сказал Игорь. — И прекрати, пожалуйста, этот разговор.

Куприян засмеялся, сказал:

— У нее удобный муж. Научный сотрудник, лауреат Сталинской премии и с машиной. Весь в своей науке.

— Прекрати... — Игорь сказал это тихо, упавшим голосом. Куприян ничего не понял. Он продолжал говорить:

— Ну, не лезь в бутылку. — Он похлопал Игоря по плечу. Игорь отстранился. — Я не знаю, какие у вас отношения...

Игорь ударил его по лицу, прилагая усилия к тому, чтобы ударить не сильно. Куприян стукнулся затылком о стенку, — это спасло его от падения. Очки упали, но не разбились. Куприян поднял очки, надел их, сказал:

— Я старше тебя на восемь лет и вижу кое-что из того, что ты не видишь. Скорее кончай фельетон. Я сказал в управлении, чтобы мне его включали в программу. Боюсь, у меня распухнет губа. Ну, будь здоров.

По дороге домой Игорь купил четвертинку водки. Дома его ждало письмо в конверте со штампом газеты. Он рванулся прочесть его сразу, потом передумал. Сначала он выпил водку, заел ее копченой салакой и вымыл руки. Потом он некоторое время думал о том, что Ирина замужем. Он стал ненавидеть Ирину. Он понял, что тогда муж увез ее на машине. Он стал ненавидеть мужа. Когда в голове зашумело, а горе стало не давить, а гладить сердце, он вскрыл письмо.

«Милый мальчик, — писала Ирина. — Почему ты не приходишь? Я что-то почувствовала, но надеюсь, что это неправда. Твой очерк пойдет завтра. Пришлось сократить его на полторы странички — не влезал в полосу. Извини, но мы — газета. Если ты свободен сегодня — зайди прочесть корректуру. Я дежурю, можешь приходить в любое время. Очерк всем очень понравился. Не написал ли ты еще чего-нибудь? Редактор сказал, что такого сотрудника нельзя терять из виду — что я и делаю... »

Игорь запомнил письмо наизусть. Он говорил себе:

— Редактор приказал ей не терять из виду сотрудника... А если бы редактор велел гнать сотрудника в три шеи?..

Он решил, что ни в коем случае не пойдет в редакцию, оделся и вышел на улицу. У двери редакции он резко повернулся и пошел обратно. Дома он взял деньги и поехал в аэропорт. Хотелось снова побывать в Таллине, но таллинский самолет уже ушел. Пришлось взять билет на Ригу. Он пробыл в Риге два дня и вернулся в Ленинград, так и не успокоив душу. Из аэропорта позвонил Ирине. Секретарша объяснила Игорю, долго не понимавшему, в чем дело, что Лескова уехала на завод по заданию редакции. Она спросила у Игоря фамилию и сказала, что его хвалили на редсовете.

«Хватит ли у меня духу позвонить еще раз?» — подумал Игорь.

Он взял такси и поехал в порт — объяснять начальнику резерва, почему он вчера не явился на вахту. Конечно, это было проще пареной репы. Сказать, что был болен, сделать скучную физиономию — и все. За один прогул не повесят и не выгонят.

— По какой причине вы вчера сорвали вахту? — спросил начальник резерва, глядя на Игоря не слишком строго.

Игорь раскрыл было рот, чтобы объяснить про болезнь, но вдруг сказал другое:

— По неуважительной.

Начальник резерва посмотрел на него удивленно, спросил:

— Вы знаете, что мы в любую минуту можем взять человека на ваше место? Сейчас достаточно штурманов. Игорь сказал резко:

— Ну и берите. Я десять лет плавал и кончил Мореходное училище не для того, чтобы сторожить мертвые пароходы. Лучше поеду в Мурманск и буду треску ловить...

— Это вы всерьез? — спросил начальник резерва.

— Вполне.

— Очень самостоятельный молодой человек, — сказал начальник резерва. — Подумайте все же. Я не собираюсь увольнять вас за этот прогул.

От этой начальственной снисходительности Игорь разозлился еще больше.

— Хватит, — сказал он. — За сутки вашей вахты так надумаешься, что остальные два дня голова трещит. Мне надоело.

Через два часа, выполнив все формальности и получив в кассе тысячу двести тридцать рублей денег, Игорь вышел на улицу вольным человеком.

«А что делать с этой волей? — подумал он. — Может, и в самом деле поехать в Мурманск и наняться на траулер? Или махнуть на Камчатку крабов ловить? Вкусная штука — крабы... »

Он нашел конверт из редакции. В нем был номер газеты с его очерком. Очерк занимал весь подвал на второй полосе. В конце стояла подпись: «Штурман И. Соколов». Игорь прочитал очерк, не сняв шинели, стоя. Он так и не заметил, что же Ирина вычеркнула. Очерк стал крепче, весомее, и тот героизм людей, который Игорь старательно затушевывал и пытался представить как явление будничное, вдруг выступил из-под наплыва деталей.

Игорь вышел на улицу и позвонил Ирине.

— Мне бы Ирину Сергеевну, — сказал он, когда ему ответили.

— Это и есть Ирина Сергеевна, — сказала Ирина. — С каких пор ты перестал меня узнавать?

— Здравствуйте. Я боялся ошибиться. Мне сказали, что вы на каком-то заводе.

— Я только что вернулась, — сказала Ирина. — Человек прислал письмо, что его зажимают и обсчитывают, но, кажется, он просто склочник... Ты не хочешь заняться этим делом? Зайди-ка в редакцию, скажем, завтра с утра.

— Я не буду больше заходить в редакцию, — сказал Игорь.

Ирина долго молчала. Потом она спросила:

— Почему так?

— Потому что я люблю вас, — сказал Игорь и повесил трубку. Он снова снял трубку. В ней щелкнуло, раздался густой гудок. Игорь повесил трубку, вышел на улицу и пошел к Невскому. Он задевал встречных, натыкался на них, они огрызались.

«Надо бы позвонить Куприяну, — думал Игорь. — А что я ему скажу? Что не напишу фельетон? Какие уж теперь фельетоны...»

Он наткнулся на кого-то.

— Вы пьяны? — спросили его.

Игорь поднял глаза и увидел Раздрогина.

— Нет, не пьян, Николай Эдуардович, — сказал Игорь. — Знаете, я сделал полку.

— И поэтому у вас такое лицо, будто вы возвращаетесь с похорон любимой тети? — спросил Раздрогин.

— Не поэтому, — сказал Игорь. — Хотите выпить со мной? У меня сегодня много денег.

Игорь вынул из кармана пачку сотенных.

— Спрячьте, — попросил Раздрогин. — Здесь рядом скупочный магазин. Подумают, что мы торгуем.

— Пусть думают, — сказал Игорь и спрятал деньги. — Мы же знаем, что мы не торгуем. Как же насчет выпить?

— Что с вами произошло? — Раздрогин взял Игоря за плечи.

— Не скажу, — покачал головой Игорь.

— Ладно, — улыбнулся Раздрогин.

— Между прочим, я ушел с работы, — сказал Игорь.

— Это плохо. Что будете делать дальше?

— Уеду. Куда-нибудь на Север, на Дальний Восток... Россия велика.

— Хотите отправиться за золотым руном? — усмехнулся Раздрогин. — Хорошее дело. Валяйте...

— Далось вам это руно... Никакого руна не было. Это я точно знаю. Его Аполлоний Родосский выдумал.

— Было руно, — вздохнул Раздрогин. — Все было. Было счастье поиска, было разочарование от удач... И зубы дракона тоже были. Вы это поймете через несколько лет.

— Ничего я не хочу понимать, — сказал Игорь. — Через несколько лет я куплю себе избушку у озера. Куплю лошадь. Буду возить на базар рыбу и картошку со своего огорода. И женюсь на вологодской, чтобы смешнее было жить...

— Избушки у озера не будет, — сказал Раздрогин. — Это не для вас. Вы будете сомневаться, находить и терять до самого склероза...

— Давайте выпьем, — повторил Игорь. — Когда я выпью, у меня не так давит в груди.

— Да... Вам, конечно, надо уехать, — задумчиво сказал Раздрогин. — Без работы вы сейчас жить не сможете...

9

Все же Игорь еще долго жил без работы. К нему явился Куприян и насильно усадил за фельетон.

— Не делай из меня посмешище! — закричал он на Игоря. — Я всем раззвонил, что имею принципиально свежий фельетон. А ты манкируешь. Разве для этого я выволакивал тебя на свет?

— Заткнись, — сказал Игорь. — Через три дня фельетон у тебя будет. Не мешай и убирайся к черту. Я не могу творить при посторонних.

— Дожил Куприян Купавин, — проворчал Куприян. — Он уже посторонний... Ладно, я уберусь. Лескова звонила.

Игорь заерзал на стуле.

— Просила напомнить тебе, чтобы ты двадцатого зашел за гонораром.

— Зайду, — сказал Игорь.

— Не сомневаюсь. Ну, я покидаю тебя на три дня. И будь любезен...

Проводив Купавина, Игорь лег на диван и закурил. Голова медленно окутывалась облаком дурманящих мыслей. Игорь закрывал глаза — Ирина говорила, улыбалась, клала на ладонь круглый, чуть припухлый внизу подбородок... Иногда Ирина оказывалась у себя дома, — тогда приходилось вставать с дивана и ходить, ходить по комнате, пока не потускнеет созданная болезненным воображением картина... Так прошел день, и ночь, и еще день. Наконец Игорь сбросил с себя оцепенение, съел сразу две пачки пельменей, выпил чайник чаю и стал писать фельетон. Он просидел ночь, написал семь страниц стихов, сделал приписку на последней странице: «Сделал, что мог. Пускай, кто может, сделает больше».

Он вышел на улицу, отправил фельетон Куприяну по почте и, чувствуя, что с плеч свалилась тяжкая обуза, отправился на Витебский вокзал и уехал в Пушкин.

Екатерининский парк был пуст. Безукоризненно прямым проспектом тянулся к озеру замерзший канал. За павильоном, у спуска к воде, стояла группа людей. Игорь подошел ближе и увидел прорубь, в которой плескался голый человек. Рядом на льду суетился фотограф и щелкал аппаратом. Человек в проруби брал воду горстями и лил себе на голову. Среди зрителей раздавались возгласы восхищения.

— А вы так могли бы?

Это спросил невысокий тоненький юноша, одетый в серое осеннее пальто. Воротник пальто был поднят, кепка надвинута на уши. У него были мохнатые соломенные брови и пухлые губы.

— При необходимости мог бы, — сказал Игорь. — А для спорта нет.

— Мне от одного вида зябко становится. — Он поежился. — А тут еще этот фотограф... Пошли отсюда.

Игорь удивился, но не подал виду. Они прошли к Камероновой галерее, потом свернули налево к Розовому полю.

— Может, вы в одиночестве хотели гулять? — спросил человек в кепке. — Это бывает временами...

— Мне все равно, — сказал Игорь. — Одиночества я не люблю.

— Вы чем занимаетесь в жизни?

— Плаваю. Я штурман.

— А я вот... — сказал человек в кепке, вынул из кармана маленькую книжку в мягком переплете и подал ее Игорю. На обложке было написано: «Иван Карпов. В дороге. Стихотворения».

— Тоже неплохая профессия, — вежливо сказал Игорь, возвращая книжку. — Меня зовут Игорь Соколов, раз уж вы представились.

— Некий Соколов недавно выдал в одной газете интересный рассказ про моряков, — сказал Иван Карпов.

— Это тоже я. Только не рассказ. Очерк.

— Хороший очерк кажется рассказом, — сказал Иван. — А я вот не понимаю, как можно писать прозу. Пробовал — не выходит. А ведь иные пишут повести, романы... Представляю — написать пятьсот страниц! Это надо иметь зад, как у павиана. С мозолью... Плавать, наверное, интересно?

— Очень, — кивнул Игорь.

— Вы сколько лет уже на море?

— Девять лет.

— И все штурманом?

— Нет, — улыбнулся Игорь. — По Кодексу Торгового мореплавания штурманом можно быть только с девятнадцати лет.. Я первый год работаю штурманом. Много времени дурака провалял, не учился. Матросом плавал, боцманом...

— Я думал, боцманами только старики бывают, с серьгой в ухе.

— Я тоже не мальчик... Знаете что, Иван...

Игорь замолчал, подбирая слова. Иван смотрел выжидательно.

— Я не понимаю такой шутки, — сказал Игорь. — Как можно показывать свои стихи где-нибудь в редакциях, чужим людям... Ведь стихи — это для себя. Твои стихи может понять только человек с одинаковым настроем души.

Карпов помолчал, поднял с тропинки раздавленный чьим-то каблуком желудь, докрошил его в пальцах.

— Если вы пишете стихи только для себя, — сказал он медленно, — тогда не стоит, конечно, показывать их чужим людям. Не поймут, посмеются... Игорь, — спросил он вдруг, — а очень сложно работать матросом?

— В каком смысле?

— Много надо знать для этого?

— Много, конечно... Но практически никто из матросов не знает и половины того, что ему положено знать. Сейчас очень трудно с матросами...

— Вы как сейчас плаваете?

— Никак. Мой пароход в ремонте. Торчать так без дела мне обрыдло. Я уволился.

— А теперь куда? — спросил Иван.

— Не знаю. Вероятно, на Север. Там интересно — ловят рыбу, устраивают разные экспедиции, зверобои промышляют. Всем нужны штурмана. Есть куда деться. Каждый человек обязан искать в жизни свое золотое руно, — сказал Игорь, вспомнив Раздрогина. — А оно ведь где-то далеко, на краю света...

— Это, кажется, из греческого мифа?

— Это надо знать.

— Расскажите...

— Слушайте.

Они медленно шли вокруг озера, курили. Двое мальчишек на коньках гонялись друг за другом около Чесменской колонны. Молодая женщина везла на санках закутанного младенца. Игорь рассказывал Ивану миф об аргонавтах...

10

Лавр Семенович сел в мягкое кожаное кресло, тщательно сработанное комфортолюбивыми немцами, вытянул ноги, закрыл глаза. За сорок пять лет, проведенных на море, он привык не хотеть спать, когда спать нельзя. Он привык не уставать. А сейчас — то ли уже годы сказывались, то ли измучил проклятый землесос, от которого нет покоя ни днем ни ночью... Как было бы хорошо и спокойно, если бы он не висел на хвосте! Спал бы сейчас капитан в своей широкой капитанской постели, раздевшись, в пижаме... Обедал бы в салоне, а не на мостике, как собака... Написал бы письмо жене в Ленинград... Беспокойными движется мир. Умно сказал второй помощник. Случайно, однако умно. А когда на беспокойство уже не хватает сил, тогда что делать? Ехать у мира на хребте?

— Видимо, так, — тихо сказал Лавр Семенович. Ему не хотелось оправдываться и вспоминать о том, что он еще капитан, что он один из самых уважаемых капитанов в экспедиции и вообще на флоте. Он-то знал, что он уже не тот капитан, каким был хотя бы в сороковом году... Он вспомнил годы, когда он капитанил на Дальнем Востоке, когда хватало сил на все...

Раздался робкий стук в дверь. Лавр Семенович поморщился, сказал:

— Входите!

В каюту вошла буфетчица. Она дышала глубоко и часто, глаза были красные, заплаканные. Капитан почувствовал недоброе.

— Что с вами, Маша? — спросил он.

— Хотела к вам обратиться, — сказала Маша и опустила ресницы.

— Сначала сядьте, — капитан показал рукой на диван, — потом будете обращаться... Ну что? — спросил он, когда Маша села.

— Мне от него житья не стало, — всхлипнула Маша и уткнулась лицом в передник. — Хоть вы мне помогите, Лавр Семенович...

— Что такое? Ничего не понимаю...

При виде женских слез Лагунов всегда терялся и не знал, как себя вести.

— От кого тебе житья не стало? — спросил он.

Лавр Семенович поднялся с кресла, подошел к Маше и стал осторожно гладить ее по согнутой спине.

— Ну, успокойся, расскажи толком...

Маша подняла голову, вытерла глаза передником, достала из карманчика платья платок. Стараясь, чтобы было негромко, высморкалась.

— Григорий Ильич ко мне пристает и пристает, — сказала она, пряча платок. — Еще в Двинске когда мы стояли, все упрашивал, чтобы я жила с ним... А как же я могу на такое...

— Вот мерзавец!.. — вырвалось у капитана. — Что же ты сразу мне не сказала? Я бы ему...

— Мне совестно было... — Маша снова всхлипнула. — Он целоваться лез. На колени становился в каюте... — Маша подняла край передника и вытерла глаза.

— Какой подлец... Какой подлец...

Капитан заходил по каюте из угла в угол.

— Я ему говорю: Григорий Ильич, у вас жена, двое детей, как вам только не совестно. Разве так можно? А он: живи со мной, и все.

— Каков помощничек, а?.. Вы только подумайте! — восклицал Лавр Семенович, шагая по каюте.

— А сегодня...

Маша зарыдала и снова уткнулась в передник.

— Что сегодня? Неужели...

Маша подняла лицо.

— Позвал меня в каюту — будто бы уборку сделать. Стал на койку заваливать. Исцарапал... Я кричала, он мне рот затыкал. Едва вырвалась от него. Он же тяжелый, просто ужас.

— Под суд мерзавца! — крикнул Лавр Семенович.

— Нет, вы не думайте, — тихо сказала Маша. — Он ничего не добился.

Лавр Семенович заходил по каюте быстрее.

— Списать... Немедленно списать! И под суд.

У Маши вдруг высохли слезы.

— Не надо под суд, — попросила она. —У него же дети... Вы только скажите ему, чтобы он больше не приставал. Я ведь не какая-нибудь... — Она снова заплакала.

— Сейчас, сейчас, — торопливо сказал Лавр Семенович. Он открыл дверь каюты, рявкнул в коридор: — Старпом!

И сел в кресло. Вскоре зашел старший помощник, остановился у двери, удивленно глядя на Машу. Капитан развернул кресло в его сторону.

— Ваша работа? — указал на Машу Лавр Семенович.

Старпом отвернулся. Он молчал.

— Я вас спрашиваю! — загремел капитан.

Старпом переступил с ноги на ногу, спросил не глядя:

— А чего она наговорила?

— Нахал! — крикнул Лавр Семенович. — Наговорила... — Он вытер лоб, отдышался, сказал спокойно: — Я не собираюсь производить расследование. Но если вы еще раз пристанете к этой девушке со своими мерзостями — я вас арестую! Да, арестую, — повторил капитан. — У меня есть такое право. А в Диксоне я вас вышвырну вон с судна. Убирайтесь!

— Это она все наклеветала, — ни на кого не глядя, сказал Григорий Ильич и вышел из каюты.

— Чудовище, — произнес Лавр Семенович. — Наклеветала...

— Он же не знает, что я говорила, — удивилась Маша.

— В том-то и дело... В Диксоне пускай идет на все четыре ветра. Тоже — «наклеветала».

— Я правду сказала, Лавр Семенович... Можно мне теперь уйти? — попросила Маша.

— Иди, девочка... И если что — сразу ко мне. Понятно?

— Теперь он не посмеет. Вы на него так накричали, — улыбнулась она сквозь слезы. — А ведь житья не было. Боялась ходить его каюту убирать...

— И не убирай! — сказал Лавр Семенович. — Пусть сам убирает, подлец... — Капитан подумал, вздохнул, сказал: — Нет, ты все-таки каюту убирай. А то он там до Диксона ужей разведет...

Капитан выпроводил Машу, оделся и пошел на мостик.

11

К вечеру снова задул норд-ост, заходили угрюмые, металлического цвета волны. Сергей Огурцов занял место у прожектора, облокотился на релинги, поднял воротник полушубка. А ветер все крепчал. От ударов волн «Сахалин» вздрагивал всем корпусом. Эта дрожь передавалась Сергею. Он знал, что через полминуты волна с такой же силой ударит по землесосу. В воздухе носилась водяная пыль. Даже в бинокль нельзя было увидеть, что творится на ДЭ-97. На рассвете, глядя в бинокль и до боли напрягая зрение, Сергей заметил, что нос землесоса осел в воду. Ничего не говоря Лагунову, он вызвал на мостик своего механика и электромеханика. Механик долго рассматривал землесос в бинокль, потом смотрел на него невооруженным глазом, потом снова в бинокль. Он думал, жевал губами, морщил высокий, лысый лоб. Наконец от отдал Сергею бинокль и сказал:

— Разбиты носовые капы, в первый отсек поступает вода... Как только лопнет переборка, которая отделяет носовой отсек от машины...

— Может, не лопнет? — спросил Сергей.

— Обязательно лопнет. Вода же там гуляет, при каждом качке́ бьет по переборке...

Механик еще подумал, сунул руки в рукава шубы и сказал:

— Прощайся, командир, со своим ДЭ-97. Надо сказать, чтобы буксир рубили...

Он отвернулся и, отогнув полу шубы, полез за папиросами.

— Не говорите глупостей, Прохор Иванович, — закричал на него электромеханик. — Надо думать, как спасти судно!

— А кто будет спасать? — спросил механик усталым голосом. — Туда людей надо перебросить. А как? На шлюпке не подойдешь. Вертолетами нас пока не снабжают. А гордые слова, конечно, каждый может произносить...

Из рубки вышел Лавр Семенович.

— Вся капелла на мостике, — улыбнулся он. — Ну, как ваш мореход поживает, дайте-ка посмотреть...

Ему никто не ответил. Сергей подал бинокль. Посмотрев и опустив бинокль, капитан спросил:

— Капы разбило, что ли?

— Разбило, — сказал Сергей.

— Как же вы конвертовали, сукины сыны?

Глядя на капитанские сапоги, Сергей сказал:

— Такие удары никакая конвертовка не выдержит. Надо было заварить иллюминаторы на капах...

Капитан быстро взглянул на него.

— А где раньше твоя голова была? Догадался, умник... Позовите-ка кто-нибудь моего стармеха на мостик.

Большая волна плотно ударила в правую скулу «Сахалина». Судно рыскнуло влево, затрепетало, загудело.

— Есть выход, Лавр Семенович, — сказал Сергей.

— Какой тут может быть выход, — сморщившись, сказал капитан. — Позовите-ка стармеха...

— Надо подобрать буксир, — торопясь, чтобы капитан его не перебил, заговорил Сергей. — Подтяните землесос до двадцати метров. Мы переберемся по тросу, запустим двигатель и откачаем воду...

Капитан перебил его:

— Вы не обезьяны — лазить по тросу. Я имею приказ не рисковать людьми. Даже если бы не было такого приказа...

— Тут нет особого... — попытался возразить Сергей.

— Во-вторых, — Лавр Семенович повысил голос, — двигатель холодный. Вы будете его запускать не меньше часа...

Игорь вышел из рубки, прислушался. Он взял бинокль и посмотрел на землесос.

— 3а это время землесос двадцать раз утонет и меня за собой утащит, — закончил капитан.

— Ну и дела, — сказал Игорь. — Пробоина у него?

Ему не ответили.

— Минут за двадцать пять я бы запустил двигатель, если вода не попала в машину, — сказал механик Прохор Иванович.

— В-третьих... — Капитан поскреб подбородок, подумал. — Все pавно, как только я подберу буксир до двадцати метров, он лопнет.

— Да нет же! — убежденно сказал Сергей. — Двадцать метров — это как раз длина волны. Нас будет качать синхронно.

— Лопнет, — повторил капитан. — Ваш землесос развернется вдоль волны и пойдет ко дну мгновенно.

— Давайте попробуем, — сказал Сергей. — Вам же лучше терять тридцать метров троса, чем триста.

— Черт бы их побрал с этими приказами, — выругался Лавр Семенович.

— Попробуем, — попросил Сергей.

— Не могу, Сергей Трофимович, и не просите. Разговор идет о жизнях. Это не шуточки.

— А если только подтянуть? — спросил Игорь. — Это вас ни к чему не обязывает. Попробуем подтянуть.

— Если только подтянуть... — задумался Лавр Семенович.

— Только подтяните. А там посмотрим. Я больше не прошу.

— Игорь Петрович, — сказал капитан. — Идите к лебедке. Попробуем подтянуть эту чертову колымагу.

… Вал буксирной лебедки крутился медленно, с натугой. Из воды ползла металлическая змея и ровными кольцами ложилась на барабан. Стало видно, как безжалостно разворотило море конвертовку на носовом капе. Оборванная стальная проволока, куски досок, осколки дюймового иллюминаторного стекла, торчащие в кожухе...

— Ты всерьез решил лезть по тросу? — спросил Игорь у закутанного в полушубок Сергея.

— А что делать?

— Пропадешь.

Сергей помотал головой.

— Мне во Владивостоке цыганка нагадала, что я до семидесяти с чем-то доживу.

— Ты обвяжись бросательным концом, — сказал Игорь. — Я на корме поставлю матроса. Вытянем, если что...

— О борт разобьет, — сказал Сергей задумчиво. — Волна-то не шуточная... Нас трое полезет.

— Веселее будет.

— Куда уж веселее...

Трос вырвался из воды и туго натянулся.

— Еще немного, — скомандовал Сергей Игорю. — Оставь ровно двадцать метров. Тогда не будет рывков... Вот так. Стопори!

Игорь остановил лебедку. «Сахалин» и землесос теперь одновременно взбирались на гребни волн и одновременно опускались в ложбины между ними.

— Еще больше погрузился, — сказал подошедший сзади Лавр Семенович. — Как же вы не догадались иллюминаторы заварить. Вот растяпы... Да и я растяпа — не проверил...

— Кто знал, что с погодой так не повезет, — сказал Сергей. — Всего не предусмотришь... Ну, мы идем на корму. — Он вопросительно посмотрел на капитана.

Помедлив, Лавр Семенович спросил:

— Сколько вас собирается лезть?

— Трое.

— Как только будет возможность — свяжитесь со мной по радио, — приказал Лавр Семенович, повернулся и пошел к трапу на мостик. — Да, Игорь Петрович, — сказал он помощнику, — я надеюсь, что вы обеспечите на корме безопасность, какая возможна. Ни в коем случае не пускайте их по два человека. Пусть по одному ползут...

12

Сняв со своего плеча руку Игоря, Сергей ощупал карман: не забыты ли ключи от помещений. Потом он перегнулся, взялся за трос, подтянулся и обхватил его ногами. Волна тупо ударила в спину, горькая вода залила лицо, проникла в рот и в нос. Сергей быстро перебирал руками по рвущемуся из рук тросу. С каждым движением отдалялась корма «Сахалина». Руки немели, и сердце колотилось от напряжения и страха. На середине пути Сергей увидел, взглянув назад, что на тросе повис Прохор Иванович. Следом, упираясь головой в ноги механика, пополз электромеханик.

«Капитан устроит Игорю головомойку, — подумал Сергей, — за то, что пустил всех сразу. Но это правильно. Когда не один на тросе, тогда не страшно... »

Он повернул голову и увидел зарывающийся в воду борт землесоса. По черной пасти клюза вправо и влево скользил натянутый буксирный трос. Сергей напряг силы, извернулся в воздухе и на руках подтянулся к борту. Он уперся ногой в привальный брус и перекинул тело через фальшборт на палубу. Он ударился коленом о кнехт, и от острой боли, от перенесенного напряжения на несколько секунд помутилось сознание. Придя в себя, Сергей увидел, что стоит на палубе землесоса по колено в воде. Вода казалась теплой. К борту подползал механик. Он едва передвигал руки. В сорок лет не так просто лазать по тросам... Слышно было частое, свистящее дыхание механика. Сергей схватил его за воротник ватника и вытянул на палубу. Не взглянув на командира, механик пошел в машину. Следом за ним на подгибающихся ногах проковылял электромеханик.

Сергей прошел в первый отсек и осмотрел помещения. Форпик полон воды. Водой залиты мастерские и кладовые. Вода перекатывается, бьет в переборки. Каждый раз, когда волна накрывает землесос, из разбитого капа внутрь льются новые потоки. Переборка, отделяющая первый отсек от машинного отделения, заметно прогнулась. Если лопнет переборка — тогда конец.

Сергей собрал подушки, спасательные жилеты, каютные коврики, вылез с этой кучей наверх. Тряпьем он заткнул разбитые иллюминаторы носового капа. Потом Сергей принес на камбуз два пожарных ведра, налил пресную воду, поставил ведра на плиту. От качки ведра съезжали, вода выплескивалась. Сергей закрепил ведра штертом, привязал к ним крышки кастрюль. Ему вдруг стало холодно.

На камбуз зашел электромеханик. Он сел на край плиты.

— Греется? — спросил он, обнимая ведро.

— Плохо. У механика все готово?

— В норме. Сейчас воду отнесу — и запустим.

— Добро. Питание на радиостанцию дал?

— Пока не надо ничего включать, — сказал электромеханик. — Я боюсь за аккумуляторы. Одна плита сколько жрет... Дам на радиостанцию от генератора, когда запустим двигатель. Тебе ведь не к спеху.

— Надо связаться с «Сахалином»... Я думаю, как заделывать кап.

— Положить цементный ящик.

— Цемент залило водой. Он схватился. Я пока заткнул дырки подушками, но это на пять минут. Ладно, придумаем. Главное — скорее начать откачку воды. Помпа у нас мощная. За борт пойдет больше, чем поступает внутрь.

Электромеханик забрал ведра с горячей водой и пошел в машину. Сергей вышел на палубу. Корма вздыбилась, и казалось, что в следующее мгновение землесос уйдет под воду. Но мгновения проходили, а судно продолжало оставаться в этом нелепом положении. Волны выбили тряпки из двух иллюминаторов. Сергей снова заделал их. «Сахалин» уже стравил буксир метров до ста. Сергей посмотрел на его корму и увидел там три неподвижные фигуры. Он узнал Игоря. Капитана. Третий, кажется, Иван Карпов. Сергей помахал рукой, увернулся от перекатывающейся через палубу волны и пошел наверх, в радиорубку.

Вскоре раздались первые удары поршней двигателя. Сергей сразу забыл про мокрую одежду, собачий холод и ноющую боль в колене. Он напряженно вслушивался в ритм ударов. Сначала они следовали друг за другом медленно и четко. Потом темп их стал убыстряться, начал подрагигаать корпус. Вдруг раздалась характерная, долгожданная мелодия нормально работающей машины. На щите радиостанции зажглась зеленая лампочка. Сергей подождал, пока согреется станция, и стал настраиваться на волну «Сахалина». В наушниках был слышен треск, обрывки музыки, позывные радиомаяка. Haкoнeц сквозь хаос эфира прорвалось:

— ДЭ-97, ДЭ-97, я «Сахалин», я — «Сахалин», как слышите меня? Прием, прием...

— Слышу вас отлично! — закричал Сергей в микрофон. — Запустил двигатель! Приступаю к откачке воды! Сообщите ваши действия.

— Сергей Трофимович, я полагаю сейчас идти под остров Вилькицкого. До него нам два с половиной часа ходу. Там подтяну вас под корму, если хорошенько укроемся от зыби. Какая нужна помощь с нашей стороны?

— Цемент и человек пять народу! — закричал Сергей. — Мой цемент погиб!

— Добро приготовлю, — сказал Лавр Семенович. — Только не кричите так в микрофон. Мембрана лопается.

— Не буду, — весело сказал Сергей. — За это время я откачаю воду. У меня помпа мощная.

— А вы молодец, — сказал Лавр Семенович. — Ленские речники должны вам медаль дать. А я, старый дурак, чуть не помешал вам... Выходите на связь через полчаса.

Сергей выключил станцию. В рубке появился механик.

— Дело пошло. Качаем, — сказал Прохор Иванович. — Дай-ка папироску, командир.

Сергей откинулся на спинку стула, до хруста в ребрах выгнул грудь. Все-таки жизнь хороша, черт побери! Он беспричинно засмеялся и полез в карман за портсигаром. Из портсигара капала вода. Сергей развел руками.

— Вот и у меня такая же история, — грустно сказал механик. — Пойду посмотрю в каюте. Может, где окурок неубранный остался...

13

«Сахалин» пришел в Диксон на девятые сутки. Суда каравана экспедиции стояли на рейде на якорях. «Сахалин» тоже стал на якорь. Землесос подтянули под самую корму. Команда землесоса сразу перешла на свое судно. Вскоре к борту «Сахалина» подошел катер флагманского теплохода. По трапу с трудом поднялся начальник экспедиции Гаянов.

— Слыхал, слыхал про твои мучения, Лавр Семенович, — сказал он, здороваясь с капитаном и похлопывая его по спине. — Молодец, что довел. Теперь опыт есть в этом деле. А где сам герой?

— Какой герой? — недоуменно поднял брови Лавр Семенович.

— Да этот... Странная такая фамилия... Огурцов, да?

— У себя, — сказал Лавр Семенович. — Как пришли, они сразу отправились на землесос. Имущество спасают. У них все подмокло в первом отсеке.

— Ну, пойдем в каюту, — Гаянов взял капитана под руку. — Расскажешь, как было дело...

— Это кто же? Самый главный? — спросил у Игоря Иван Карпов, когда капитан и Гаянов ушли с палубы.

— Наиглавнейший, — объяснил Игорь. — Ему в Москве сидеть полагается и по телефону руководить. А он — видишь — с нами ходит. Разделяет, так сказать, тяготы и лишения.

— Значит, хороший человек, — сказал Иван, — и ты зря иронизируешь.

— А я и не иронизирую, — сказал Игорь. — Просто у меня такая манера речи. Постели матик перед трапом и повесь на леер спасательный круг с линем. Когда ты наконец привыкнешь к морскому порядку?

Отругав Ивана, Игорь пошел к себе в каюту. Надо было спешно закончить начисление получки команде. Он сидел, погрузившись в волны табачного дыма и в многозначные цифры рублей и копеек, когда в каюту без стука зашел Иван.

— Считаешь? — спросил он.

— Считаю.

Иван помолчал, потом снова спросил:

— А сколько мне?

Игорь поворошил ведомости, сложил несколько цифр.

— Полагается тебе за твою малоквалифицированную деятельность семьсот тридцать два рубля и двадцать шесть копеек. Доволен?

— Вполне, — сказал Иван. — Что-то мне надо было тебе передать... — Иван наморщил лоб. — Ведь я сюда по делу зашел...

— Что ж ты такой забывчивый... — произнес Игорь, взял карандаш и принялся снова складывать цифры.

— Важное дело-то? — спросил он через некоторое время.

— Нет, не особенно, — сказал Иван, потирая лоб. Через минуту он вспомнил: — Капитан тебя вызывает к себе. Просил передать.

— Не просил, а приказал, чудо ты асфальтированное! — сказал Игорь и надел фуражку.

…Капитан пригласил его сесть, помолчал, оглядывая второго помощника с головы до ног. Гаянов тоже смотрел на Игоря и поигрывал карандашиком. Игорь почувствовал себя неловко.

— Так... — сказал Лавр Семенович. — Григория Ильича мы списываем. Сделайте ему полный расчет по сегодняшнее число.

— А вы где до меня работали? — спросил Гаянов.

— На спасательном судне, — ответил Игорь. — Третьим помощником капитана.

Гаянов удовлетворенно кивнул и спросил:

— А если вас старшим поставить, справитесь?

Игорь покраснел, опустил глаза. На губы набежала непрошеная улыбка.

— Не знаю, — сказал он. — Не пробовал.

— Должен справиться, — сказал Лавр Семенович, тоже улыбнувшись. — Он последнее время за него половину работы делал. Штурман он хороший, начальник требовательный. Команда его, по-моему, уважает... Уважает вас народ? — спросил Лавр Семенович.

—Это вы у народа спрашивайте, — сказал Игорь смущенно.

— Ну, проводи его приказом по судну, Лавр Семенович, — сказал Гаянов. — А этого... как его... списать немедленно. По самой худой статье КЗОТА.

— А кого вы мне вторым дадите? — спросил капитан у Гаянова. Гаянов вздохнул, подумал.

— Тяжело у меня с народом. Надо посмотреть...

— А если Огурцова взять? — вдруг предложил Игорь. — Что ему на землесосе сейчас делать? Землесос в ремонт ставят...

— А он пойдет, Огурцов-то? — усомнился Гаянов. — Здесь ему оклад на четыреста рублей меньше будет.

— Зато дело живое, интересное! — воскликнул Игорь.

Капитан и Гаянов улыбнулись.

— Эх, молодежь... — произнес Гаянов. — Великие люди! Им четыреста рублей — раз плюнуть. Лишь бы дело было живое...

— Огурцова я возьму, — сказал Лавр Семенович. — Он мне понравился.

— Ну добро, старпом, — весело сказал Гаянов. — Поговори с ним.

Игорь еще раз покраснел и с трудом сдержал неуместную улыбку. Первый раз в жизни его назвали «старпом».

… Он перебрался на землесос, заглянул в раскрытый носовой люк:

— Сережа!

Внизу появился Сергей, задрал голову.

— Чего тебе?

— Поднимись наверх. Поговорить надо.

— Очень срочно? А то я занят.

— Экстра-срочно.

— Ладно. Пойди ко мне в каюту. Я сейчас буду.

Игорь прошел в холодную, с законвертованными окнами каюту командира, включил свет, сел на диван. Интересно: пожалеет Сережка четыреста рублей или нет? Землесос будет в ремонте и переконвертовке еще недели две. И вообще неизвестно, поведут ли его дальше. В Арктике главное — момент. Разошелся лед — иди не мешкая. Сомкнулся — жди у моря погоды.

Зашел Сергей, скинул грязный, сырой ватник, надел висевшую у двери теплую куртку.

— Хочешь настоящего дела? — спросил Игорь.

— А я что, в кубики играюсь? — удивился Сергей.

— Тебе Гаянов предлагает идти вторым на «Сахалин», — объяснил Игорь.

— А ты куда денешься? — спросил Сергей.

— Григория Ильича списывают. Я старпомом вместо него.

Огурцов сел, задумался.

— Землесос твой, слышно, пару недель здесь простоит, — сказал Игорь. — Мы его дальше не поведем. Его после ремонта какой-нибудь морской буксир возьмет.

— Вторым, говоришь? — произнес Сергей. — К тебе в подчинение?

— Ну, какое там подчинение... — Игорь пожал плечами. — Мы — люди свои, обойдемся как-нибудь и без подчинения.

— Командовать ты любишь. Не в этом дело. Я к землесосу привык уже. Хочется довести до конца...

— Но ты ведь понимаешь, что на твое место можно боцмана поставить и он даже лучше тебя с землесосом справится. Штурмана здесь не надо.

— Это верно, — сказал Сергей.

— А родине сейчас требуется штурман в твоем лице. — Игорь улыбнулся и пригладил Сергею волосы. Сергей отвел его руку.

— А что, нет свободных штурманов на караване?

— Выходит, нет. Их в форпике про запас не возят... Кстати, ты у нас рублей на триста с чем-то меньше получать будешь. Я сказал Гаянову, что это тебя не остановит. У тебя ведь семьи нет?

Сергей опустил глаза.

— Семьи нет. Мать только.

— Вот и чудненько. Завтра поставим твой землесос к мехмастерским, и переходи сразу. Каютку я тебе велю подготовить.

Сергей молчал.

— Ну, решили? — Игорь взял его за руку.

— Решили, — сказал Сергей. — Я пойду, пожалуй. Там еще дел невпроворот. Не знаю, как буду подмокшее барахло сдавать...

—Составь акт. Гаянов подпишет.

— Придется, — сказал Сергей и снова надел ватник.

Игорь вернулся на «Сахалин», доложил, что Огурцов согласен, и стал рассчитывать старпома. Приняв у Григория Ильича имущество, выдав деньги и усадив его с вещичками в шлюпку, Игорь пошел перебираться в новую каюту. В каюте старпома царил беспорядок, редко встречающийся на морских судах.

— Не каюта, а последний день Помпеи, — сказал он подошедшей с ведром и новым просяным веником Маше.

— Как так? — не поняла Маша.

— Все в пепле, — объяснил Игорь. — Прибери здесь, пожалуйста, почище. И подержи окно открытым часа два. Я тебе за эту работу лишний отгульный день запишу.

— Все-таки жалко, — сказала Маша. — Куда он теперь денется? У него дети...

14

Через два дня подул юго-восточный ветер. Он принес дымчатые, низкие тучи и тепловатый, мелкий и липкий дождик. Удушливая сырость угнетала. Все бродили по палубе как сонные, вахтенные укрывались от дождя под козырьком мостика, норовили потоптаться в рубке. Один только Лавр Семенович pacпрямился, забыл про свои радикулиты, нюхал сырой, без всякого запаха моря воздух и довольно щурился.

— Это ненадолго, старпом, — говорил он Игорю, привыкшему к новому титулованию. — Вот посмотрите — по чистой воде пойдем!

Ночью метеорологи, летавшие на ледовую разведку, доложили, что стал открываться пролив Вилькицкого. Гаянов передал по радио приказ по каравану: выходить в море в пять часов утра в порядке ордера номер один. Ровно в пять караван потянулся в море через Северный пролив. Один за другим выходили из пролива пассажирские и грузовые теплоходы, буксиры — новый, недавно сошедший со стапелей флот, который так ждали на великой сибирской реке Лене...

Потянулись однообразные дни спокойного караванного плавания. Как и предсказывал Лавр Семенович, суда шли по чистой воде. Изредка попадались разреженные ледяные поля. Туман доставлял больше неприятностей, чем лед. Но на западе, в нескольких милях от каравана, лед стоял сплошной полосой. На краю этой полосы дымил казавшийся издали игрушечным двухтрубный ледокол. Он появился там через сутки после того, как караван вышел из Диксона, и не оставлял его до самого пролива.

— Зря дымишь, совсем зря, — сказал однажды Лавр Семенович, посмотрев на него в бинокль.

— Почему? — не понял Игорь.

— Он пытается нам проводку навязать, — объяснил Лавр Семенович. — Ему неинтересно просто так в море присутствовать. А за проводку деньги платят... Гаянов — экономный товарищ. Это правильно. Зачем кому-то платить, когда и сами прекрасно доберемся.

— Всюду деньги, — скорбно произнес Игорь. — Когда их наконец отменят...

— В исторически кратчайшие сроки... Молодцы синоптики. Прекрасную погоду нам выбрали.

На судне вновь устоялся обычный порядок. Исчезло ощущение нервозности и вечной тревоги, которое царило в рубке, когда за кормой колыхалась прямоугольная коробка землесоса. Капитан выходил на свою вахту с восьми до двенадцати и с двадцати до двадцати четырех. С двенадцати до шестнадцати и с ноля до четырех стоял Сергей Огурцов. На вахте Сергея капитан появлялся в рубке довольно часто. Если он и отдыхал в это время, то не раздеваясь. С четырех до восьми и с шестнадцати до двадцати стоял Игорь. В это время капитан заходил в рубку крайне редко — только по неотложному делу или под каким-нибудь деликатным предлогом.

Игорь составил расписание вахт для матросов так, чтобы вахты у него и у Ивана Карпова совпадали. Он стал учить Ивана стоять на руле. Когда Иван натренировался сносно держать судно на курсе, Игорь преподал ему устройство навигационных приборов и основы навигации. Иван схватывал быстро и все больше увлекался морскими науками. Особенное удовольствие ему доставлял процесс определения места судна. Научившись брать пеленги и наносить их на карту, Иван занимался этим делом при каждом удобном случае. Он наносил на карту точку, снимал расстояние между нею и предыдущим определением, рассчитывал по времени и скорости, какое расстояние должно было пройти судно. Он и удивлялся и радовался, что человек умеет точно определять свое место на поверхности планеты.

А дни, наполненные постоянной ритмичной работой, четко разделенные на четырехчасовые отрезки времени, шли и растворялись где-то позади, в тумане. Казалось, «Сахалин» идет им навстречу, каждое утро встречаясь с новым днем и проходя сквозь него.

Пролив Вилькицкого был чист ото льда .Лед стоял на севере, под островом Большевик, ожидая перемены ветра, чтобы ринуться в пролив и закупорить его. Но ветер седьмые сутки дул все в том же направлении — с юго-востока на северо-запад. Лед стоял смирно, плотно прижатый ветром к берегам Северней Земли. Низко висело над водой серое, клочковатое небо.

Миновав пролив, караван вошел в море Лаптевых и стал спускаться к юго-востоку, вдоль побережья Таймыра. Льда не было. Ветер задувал сильнее, но не менял направления. Ветер нес с собой густую пелену дождя и гнал крутые, почему-то коричневого цвета волны. Кончились спокойные деньки капитана Лагунова. Все чаще можно было увидеть его в рубке сидящим на просторном диване или стоящим у правого окна, заливаемого косыми струями дождя. С большим трудом можно было различить корму впереди идущего судна...

Игорь и Сергей, не сговариваясь, стали приходить в рубку на капитанскую вахту. Два часа с капитаном стоял Игорь, два часа Сергей. Первое время капитан гонял помощников вниз:

— Идите отдыхайте. Я за это деньги получаю.

Но помощники не уходили. Они еще не умели мерить труд денежной мерой. Они знали одно — если человеку трудно, ему надо помочь. Капитан понял это и смирился.

У островов Петра на караван обрушился девятибалльный ветер. Гаянов передал по радио приказ уходить в пролив Мод. С трудом миновали суда узкий и мелководный пролив и стали на якоря под островом Восьмого марта. В четыре часа утра Игорь принял у Сергея вахту. Он обошел судно, на всякий случай потравил по полсмычки якорных цепей, замерил скорость ветра и засел в рубке. Вахтенный матрос Иван Карпов, померзнув для приличия полчаса на палубе, тоже пришел в рубку.

— Гаянов получил радиограмму из Тикси, — сказал Игорь.

— И что в ней? — обернулся Иван.

— В Тикси выехала из Якутска приемная комиссия.

— Нас принимать?

— Нас... Сам Иванов прибудет.

— Скорей бы дойти, — вздохнул Иван.

— Быстро тебе плавание надоело, — усмехнулся Игорь. — В Ленинграде ты бодрее держался.

— Тебе хорошо говорить, — отозвался Иван. — Ты в этом котле с четырнадцати лет варишься. Привык... Мне не надоело. Я просто устал.

Иван переменил позу, прислонился к переборке.

— И стихи у меня здесь не пишутся, — сказал он. — Наверное, слишком много впечатлений. Не уложилось еще... Вчера мне матрос говорит в каюте: «Что ты все думаешь, думаешь, а потом запишешь? Что это может быть за предложение такое, которое можно записать?» Я даже не нашел, что ответить...

Игорь засмеялся.

— Матрос сказал мудро... В самом деле, а что мы с тобой можем записать? То, что мы еще ни черта не понимаем? Это не так уж интересует человечество, как нам кажется.

— Почему? — возразил Иван. — Я многое понял за последнее время. Понял, что настоящее дело делается здесь. А в Ленинграде только отражают, осмысляют, истолковывают.

— Тоже не новая мысль, — сказал Игорь. — Одно хорошо: что ты пришел к ней на личном опыте. Для поэта очень полезно.

— Поэт... А что это, простите, за профессия? — спросил Иван. — Я, может, хочу штурманом стать. Смешно?

— Неожиданно.

— Понимаешь, Игорь, — торопливо заговорил Иван, — мне надоело болтаться где-то сбоку. Будь я гениален — другое дело. Можно было бы только смотреть, думать да писать. А я кто? Я — Карпов. Иван Карпов. Гениальных поэтов с такой фамилией не бывает. Я хочу заниматься делом — как ты, как Сергей Огурцов... Я понял, как это унизительно: шататься по редакциям и предлагать свои услуги.

— Поздно ты созрел, Ванюша, — сказал Игорь. — Трудно тебе теперь будет жить.

— Почему? — Иван насторожился.

— Боюсь, что ты себя не переделаешь. Есть, понимаешь, люди, которые боятся усталости. Чуть только почувствуют ее — сразу косят глазом: где бы прилечь?

— Почему ты думаешь, что я такой?

— Это трудно объяснить... приятелю. Ты почти не выходишь на палубу, когда не твоя вахта. Ничего не делаешь по собственной инициативе. Работаешь матросом три месяца, а это дело тебе опостылело — я же вижу. Вот хочешь штурманом стать. А с какого фонаря ты это взял? С таким же основанием ты мог бы сказать Лагунову: «Ну-ка, Лавр Семенович, дайте я за вас недельку покапитаню».

— Это твои домыслы, — перебил Иван.

— Ты совсем перестал вспоминать об аргонавтах, — сказал Игорь. — А помнишь, как красиво ты говорил о них в Ленинграде? Поэму написал... Как ты рвался в море! А теперь тебе хочется домой, да?

Тогда Иван часто заходил к Игорю, расспрашивал о море, читал свои стихи — эмоционально, нараспев, очерчивая голосом каждое слово так, что его было видно глазами. Но стихи были мелковаты и бессильны.

Тихо, темно. Один, ночью, вдруг постиг: душу не разорвешь в клочья, как неудавшийся стих...

— Не надо рвать душу, — говорил ему Игорь. — Работать надо. Когда человек работает, у него не бывает ипохондрии.

— Как работать? — допытывался Иван.

— Руками, спиной, головой. Всяко работать.

— Сам ты ничего не знаешь, — вздыхал Иван. — А еще про аргонавтов рассказываешь. Ты мне душу растормошил. Я ночами не сплю — Аполлония читаю... А скучно он про них написал. Я, пожалуй, переделаю... Возьми меня матросом на свой пароход, — просил Иван в конце каждого разговора.

— У меня парохода-то нет.

— Когда будет.

— Попробую...

Иван уходил. После разговоров с ним у Игоря возникало желание немедленно собрать чемодан и уехать. Где-то люди плавают, трудятся, дышат штормовой пылью, утверждают смысл своего бытия на этой земле. А он?..

Однажды, придя домой, Игорь нашел на столе непочатую четвертинку самого дешевого коньяку, под которой лежала записка, написанная прыгающим почерком Ивана: «Куда ты с утра завеялся? Зайду через час. Я написал поэму об аргонавтах. Жажду отправиться в путь. На месте сидеть невмоготу — брюхо выросло...»

Игорь убрал бутылку, расстелил на столе одеяло и стал гладить брюки. Пришел Иван. Он снял пальто, повесил его на гвоздь у печки, поинтересовался:

— Коньяк выдул?

— На диване лежит, — показал Игорь.

— Я ночь не спал, — зевнул Иван. — Вдохновение меня, видишь ли, посетило. Не могло найти другого времени.

— Читать будешь? — спросил Игорь.

— Сначала дай выпить, — попросил Иван. — А то я на ходу засыпаю. И пожевать чего-нибудь дай.

Иван выпил коньяку, сморщился, торопливо стал есть хлеб с сыром. Игорь повесил выглаженные брюки на спинку стула.

— Теперь спать не хочется, — сказал Иван. — Читать тебе стихи?

Иван сел на диван, положил затылок на спинку, прикрыл глаза.

— Читай, — сказал Игорь и тоже сел на диван. — Я люблю миф об аргонавтах, и горе тебе, если ты его испортил.

— Не знаю... Ты так и не видел с тех пор Ирину Сергеевну? — вдруг спросил Иван.

— Нет.

Иван сказал задумчиво:

— Знаешь, штурман, у меня тоже будет когда-нибудь своя Ирина... Хочешь, признаюсь?

— Валяй.

— Мне двадцать пять лет, а я еще девственник.

— Так не бывает, — сказал Игорь.

— Не веришь?

— Хорошо бы так... Меня обольстила судовая буфетчица. В пятнадцать лет. Я любил ее. После этого.

— Это гадко.

— Может быть. В войну она партизанила в Белоруссии. У нее орден Красной Звезды и серебряная партизанская медаль...

— Всякие бывают судьбы, — сказал Иван и вдруг, без паузы стал читать свои стихи. Игорь с удивлением и радостью услышал, что в стихах Ивана уже нет той философической расслабленности, которая губила их последнее время. Ушли из стихов выверты. Строчки дышали романтикой подвига и любви. Велик был подвиг Ясона, велико было его счастье, пока он искал и добивался. Столь же великие беды постигли героя, когда он успокоился в благополучии царствования. С искалеченной жизнью, с опустошенной душой Ясон снова отправляется в путь. Иван ничего не сказал о гибели Ясона. Поэма оборвалась, когда герой увидел на берегу моря свой старый корабль. Что с ним будет дальше?

Игорь сказал:

— Странные вы, поэты, ребята. Пишете красиво, но непонятно.

— Ты хорошо умеешь гладить, — сказал Иван, посмотрев на его брюки с четкой, острой складкой. — А меня разморило. Я посплю, можно?

— Спи. Я сейчас уйду. Вернусь поздно. Попробую сегодня начать устраиваться на работу. Нельзя больше сидеть на месте.

— Верно, — сказал Иван и зевнул. — Ну, иди скорее...

15

На следующий день Игорь получил открытку от Куприяна Купавина. В ней, между прочим, было написано: «Фельетон я дотянул. Работаю с режиссером. Если хочешь посмотреть репетицию — позвони мне как-нибудь с утра или после полуночи... Чем ты обидел Ирину? Она на тебя злится, хоть и отзывается о тебе очень тепло. Ну, звони».

Игорь несколько раз перечитай последние строчки. Конечно, он ведет себя глупо. Если уходить — так уходить совсем, чтобы и памяти не оставалось. Не приходить в редакцию — это не выход...

Вскоре Игорь решился позвонить Купавину. Куприян сказал, что репетиции закончены и в ближайший четверг состоится просмотр. Просмотр был в зале одного из Домов культуры. Игорь пришел чуть позже начала.

— Сейчас будет показываться балалаечник, а потом Куприян...

Игорь обернулся на голос. Сзади сидели Ирина и жена Купавина. Они смотрели на него и улыбались. Игорь протянул Ирине сразу обе руки. Она легонько тряхнула их.

— Здравствуй, пропащая душа...

Балалаечник брал первые аккорды обязательной для балалаечников «Венгерской рапсодии».

— Я каждый день снимал трубку, чтобы позвонить вам, — сказал Игорь. — Но так и не решился.

— Как у тебя дела? — спросила Ирина.

— Прекрасно, — сказал он. — Ушел из пароходства. Собираюсь двинуться на Север.

— Чем тебе плохо было в пароходстве? — удивилась Ирина.

— Не знаю. Вероятно, просто надоело сидеть на месте. А на Севере я еще не был. Пойду взгляну на Арктику...

— Бродяга ты...

— Бродяга.

— Это нехорошо.

— Прекращайте любезничать или немедленно убирайтесь отсюда, — зловеще прошептала Татьяна, когда Куприян вышел на сцену и произнес первые фразы фельетона.

— Уберемся? — спросил Игорь.

— Я хочу послушать.

— Послушаете на концерте.

— Тебя не переспоришь. Ну, пойдем. Только тихо.

Они вышли на улицу и остановились, взявшись за руки, переглядываясь и улыбаясь. Ирина, закрыла глаза и подняла лицо.

— Как оно уже сильно греет, — сказала она. — Я очень люблю солнце!

— А там в зале темно и Куприян несет околесицу, — засмеялся Игорь. — Пошли, пока нас не догнали. Вам не надо на работу?

— Нет, я предупредила. А куда мы пойдем? — спросила Ирина.

— Куда хотите. В ресторан, в кино, в цирк, в Африку...

— Хочу в Африку, — засмеялась она.

— Пошли. Африка на той стороне, — показал Игорь и взял Ирину под руку.

— А мы успеем до восьми туда и обратно?

— Вас ждут?

— Именно сегодня, — сказала Ирина. — Муж уезжает в командировку в одиннадцать пятьдесят пять. Надо собрать кое-что...

Игорь сказал тихо:

— В таком случае с Африкой дело не выгорит. Пойдем в ресторан и покоримся. А потом пойдем в кино. В восемь вы будете дома.

— Не хочу в ресторан. И в кино не хочу, — сказала Ирина.

— А куда вы хотите, Ирина Сергеевна?

Ирина улыбнулась, прижала к себе его руку.

— Ты всех своих приятелей называешь по имени и отчеству?

— Чего вы хотите, Ирина?

Она подумала и сказала:

— Хочу солнца. Много-много солнца. Я так соскучилась по нему за эту зиму.

… В половине десятого утра Игорь появлялся у ворот ее дома. Она выходила улыбающаяся, свежая, как утро, и каждый раз удивлялась:

— Игорь, у тебя дежурство здесь?

— Охота пуще неволи, — смущался он. — Опять же солнце с утра. Вдвоем оно веселее...

Они шли пешком до редакции, и там, у окованной бронзой двери, Игорь прощался — всегда одинаково:

— Зайти за вами к шести?

Чаще всего Ирина говорила:

— Приходи.

Иногда, ссылаясь на занятость, предлагала:

— Лучше завтра...

В таких случаях Игорь покорно соглашался и ехал грустить за город или возвращался домой. Как-то в воскресенье они вместе приехали в Солнечное.

— Тебе хочется в море? — спросила Ирина, глядя, с каким грустным лицом Игорь смотрит на голубой, наполовину очистившийся ото льда залив.

— Еще как, — грустно улыбнулся Игорь. — По ночам снится, что я на мостике... Ваньку Карпова заразил этим делом. Подгоняет меня: скорее нанимайся на работу, хочу, мол, с тобой матросом плавать...

— Чего ж ты медлишь?

Игорь посмотрел на Ирину, хотел сказать правду, но передумал.

— Зима была... Куда зимой наймешься? Вот в понедельник пойду наконец устраиваться. Здесь есть экспедиция по проводке морем речных судов. Как раз занятие на лето и осень. Им сейчас нужны штурмана — я узнавал...

— Далеко это надо плавать? — спросила Ирина.

— Не очень. Через Арктику на Лену.

— На речных судах через Арктику? — удивилась она.

— Казаки через Арктику на кочах ходили, 3наете, такая деревянная посудина длиной восемнадцать метров, две тысячи пудов водоизмещения... Так, под одним парусом и отправлялись в море, где «кручины великие» и «ветры страшные раздирные»...

— Красиво, — сказала Ирина и улыбнулась.

Кругом расстилалась кочковатая равнина с островками нестаявшего снега. Равнину наискось пересекала линия высоковольтной передачи. Левая половина вагона была залита лучами солнца. Они вышли в тамбур. Игорь закурил, открыл дверь. Ветер врывался в вагон, трепал и рвал в клочья голубой табачный дым.

— Вы хотели бы так ехать далеко-далеко и больше не вернуться? — спросил Игорь.

— Никогда?

— Никогда.

— Хотела бы. Только это невозможно, — покачала головой Ирина.

— А если я вас увезу? — спросил Игорь.

— Ты не решишься, — тихо и серьезно сказала Ирина. — Для такого надо много силы... Так что давай об этом больше не говорить.

Поезд затормозил, и они вышли на перрон. Снова тронулся поезд, пошел выбивать дробь на стыках рельс. Потом дробь слилась в один дребезжащий, замирающий звук. Игорь тихо взял Ирину под руку.

— Пойдем?

— Постой. Дай привыкнуть...

Ирина подставила лицо солнцу, зажмурилась. Игорь осторожно, чтобы она не почувствовала, прикоснулся губами к ее волосам.

… В понедельник он пошел оформляться на работу. Сначала ему дали направление в поликлинику. Целый день он протомился у дверей врачебных кабинетов. Только в середине второго дня он получил справку о том, что «годен для плавания в Арктике и в тропиках в должности помощника капитана». Потом пришлось писать анкеты, заполнять личное дело и несколько учетных карточек. После этого ему поставили штамп в паспорт и вручили копию приказа о том, что он зачислен в резерв на должность второго помощника капитана.

— Когда на работу? — спросил Игорь у седого, астматического инспектора по кадрам.

— Погуляй пока, — сказал инспектор и закашлялся. — В начале мая мы тебя отправим в Беломорск или Двинск. Там видно будет.

Игорь спросил, требуются ли экспедиции матросы. Инспектор сказал, что матросы нужны и, если у него есть знакомые, пусть приходят. Два дня Игорь помогал Ивану устраиваться в экспедицию. Астматический инспектор по кадрам долго кряхтел, кашлял и говорил, что нельзя брать матросом человека, который, судя по записям в тощей трудовой книжке, ни разу не нюхал моря. Игорь упрашивал, клялся, что Иван трудолюбив и понятлив, как индийский слон.

— Ну, отвяжись, — сдался наконец инспектор по кадрам. — Возьму твоего Карпова. Заберешь его на свое судно и сам будешь с ним возиться...

Игорю только этого и надо было.

Оформившись на работу и ухитрившись получить аванс, Иван прибежал к Игорю с бутылкой шампанского и полез целоваться.

— Теперь руно наше! — кричал Иван, разливая вино по столу, мимо стаканов.

— После каждого руна надо искать следующее руно, — сказал Игорь. — Иначе околеешь со скуки. Так я понял твою поэму?

Он стер со стола пролитое вино старыми носками.

— Приблизительно так, — сказал Иван и подал ему стакан. — Выпьем за наше плавание. Да пошлет нам Зевс Громовержец много подвигов и опасных приключений на нашем благородном пути!

Игорь кивнул и выпил вино. Глядя на ликующего Ивана, он загрустил. Стало жалко его.

— Ваня, — сказал Игорь. — Сколько ты будешь получать денег?

— Колоссальные суммы! — воскликнул Иван. — Пока положили мне восемьсот, а в Арктике, как ребята говорили, матрос получает до двух тысяч. Представляешь, какой я вернусь богатый?

— Ваня, — снова спросил Игорь, — неужели ты думаешь, что эти деньги тебе будут платить за игру в золотое руно?

— Что? — не понял Иван.

— Тебе придется заниматься тяжелой и грязной работой, — объяснил Игорь. — Мало того. В Беломорске на судно придет женщина и предложит тебе застраховать свою жизнь. Она совершенно серьезно спросит у тебя, кому отдать страховку... Я хочу тебя предупредить — в Арктику играют только детские писатели. Да и они, если бы там побывали, отнеслись бы к делу серьезнее. В общем, купи книжку Лухманова «Учебник матроса 1-го класса». И за ближайшее время выучи из него всю теорию. Я за тебя поручился. Имей это в виду.

— Я постараюсь не подвести тебя, — сказал Иван.

Игорь налил еще вина.

— Выпьем за нового матроса, — он улыбнулся и выпил, не дожидаясь Ивана, потом подошел к полке, снял с нее книгу. — Это «Морская практика», первая часть. Как раз то, что тебе сейчас нужно. Посмотри на досуге. Когда будем на судне, я постараюсь натаскать тебя на рулевого.

— Ты принимаешь какой-то покровительственный тон, — сказал Иван и опустил глаза.

— То ли еще будет! — Игорь засмеялся, взъерошил ему волосы. — Я тебя еще материть буду. Хорошо, что я вторым иду, а не старшим. Был бы я старшим помощником — тебе бы житья не стало. Но матрос из тебя получился бы отличный. Ну, допьем, что ли...

16

Игорь позвонил Ирине и сказал, что нанялся на работу вторым помощником капитана.

Ирина ответила без радости:

— Ну поздравляю. Когда уплываешь?

Игорь сказал, что пробудет в Ленинграде дней десять, и спросил ее, где она собирается встречать праздник.

— Не знаю, — сказала Ирина. — Я не люблю компаний. Там всегда пьют сверх меры и безобразничают...

— Встречать вас сегодня после работы? — спросил Игорь.

— Встречай, — сказала Ирина. — Говорят, в кафе в Летнем саду появился салат из свежих огурцов...

Кое-как промаявшись до половины шестого, Игорь пошел встречать ее в сад у театра. Ирина уже ждала его. Лицо ее было серьезным и грустным. Увидев Игоря, она не улыбнулась, как обычно.

— Простите, я опоздал, — сказал Игорь и взял Ирину за руку.

— Ничего. Я нарочно вышла немного пораньше, чтобы посидеть тут в одиночку...

— Что с вами? Почему вы такая хмурая?

— Устала, — вздохнула Ирина. — Мы пойдем есть огурцы?

— Обязательно. Пошли пешком. Тут близко.

Она взяла его под руку.

— Все-таки у вас что-то есть на душе, — сказал Игорь.

— У каждого человека что-то есть на душе, — отозвалась Ирина. — Сегодня мой законный муж приезжает из командировки, — сказала она после большой паузы.

Игорь вздрогнул, споткнулся, но сразу взял себя в руки. Он совсем забыл за последние дни, что у Ирины есть муж.

— И не стучи так своим дурацким сердцем, — резко сказала Ирина. — Я предупреждала тебя, что я замужем... Что тебе, девчонок не хватает?

— Мне вас не хватает, — сказал Игорь.

— Вот горе на мою голову... Ну не злись, — она попыталась улыбнуться. —Мне тоже кисло.

— Тогда зачем вы вышли за него замуж?

— Видишь ли, Игорь... — сказала Ирина. — Я не за него вышла замуж. Я вышла замуж за покой, за уверенность в завтрашнем дне, за место в жизни... Мне скоро двадцать семь... А теперь я понимаю, что ошиблась. Но не могу еще дать себе в этом полный отчет.

— Все равно это безнравственно, — сказал Игорь, опустив голову. — Хоть бы делали вид, что любите его.

— Я и делаю. Все знают, что я его люблю. Кроме тебя.

— Хватит об этом... — Игорь поморщился. — Пошли в кафе есть огурцы.

Они просидели в кафе больше часа, поужинали, выпили бутылку цинандали. Игорь рассказывал анекдоты из быта курсантов Мореходного училища. Ирина молчала и одну за другой рвала бумажные салфетки. А огурцы оказались водянистыми и безвкусными. Половину салата Ирина оставила на тарелке.

— Говори мне «ты», Игорь, — попросила она. — И дай сигарету.

— Тебе когда надо домой? — спросил он.

Ирина пожала плечами.

— Не все ли равно?

— Когда он приедет? — спросил Игорь.

— Уже приехал.

Игорь забарабанил пальцами по столу.

— Ты-то чего беспокоишься? — спросила Ирина. — Сам говорил, что прекратим этот разговор, а тут опять...

— Больше не скажу ни слова.

Они свернули на Кировский мост, дошли до Петропавловской крепости и пошли по песку вдоль стен. Было безлюдно. По Неве плыли редкие серые льдины. Одна из них, большая и ноздреватая, приткнулась к берегу у Комендантской пристани. Ирина попыталась забраться на нее, но юбка была слишком узка, и она не могла поднять ногу.

— Подлая цивилизация, — засмеялась Ирина.

Игорь молча взял ее на руки и поставил на льдину.

— Ты не очень-то пошучивай, — сказала она, раскачивая льдину. — Во мне шестьдесят три килограмма. А на ней можно уплыть? — спросила она.

— Вполне.

— Поплывем?

— Перехватят и в милицию отведут, — сказал Игорь.

— Тогда не надо, — сказала Ирина и спрыгнула на песок. — Мне нельзя в милицию — я работник газеты. Посмотри, — Ирина нагнулась у льдины, — наверху она серая и грязная, а сбоку как из хризолита.

На отломе льдина блестела и переливалась чистым голубовато-зеленым светом.

— Видишь, — продолжала Ирина, — она и зеленая, и синяя, и розовая, и голубая, и даже сиреневая. Это всегда так бывает?

— Это специально для нас с тобой, — сказал Игорь. — Я сегодня утром заказал ее по телефону.

Они зашли на Комендантскую пристань и спустились вниз, к воде. Небольшие волны бились о последнюю ступеньку гранитной лестницы. Вода булькала в щелях между камнями. Игорь наклонился к воде.

— Мне почему-то хочется спихнуть тебя, — сказала Ирина. — Отойди, а то я не удержусь и толкну.

— Полетишь вместе со мной, — пригрозил Игорь. — Слышишь, как играет вода? Это похоже на эолову арфу.

Он привлек ее к себе. Ирина прижалась щекой к его шее. Игорь чувствовал, где ее губы.

— Пойдем, — почему-то басом сказал Игорь и отстранился.

—Ты хороший... — тихо произнесла Ирина и взглянула на него блестящими, счастливыми глазами.

— Давай встретимся утром второго мая, — сказала Ирина, когда они вышли на Пушкинскую площадь.

— Где?

— Хотя бы на Финляндском вокзале. И уедем за город.

В десять часов вечера они расстались на углу ее улицы.

… Первое мая Игорь провел невесело. Вечером он пришел на Комендантскую пристань, сел на гранитную ступеньку и думал только о том, что на этом месте он обнял Ирину... Вечер был пасмурный. Далеко, за горбатыми кранами судостроительного завода, прорывались меж облаками рдяные полоски вечерней зари. Волнишка тихо шлепала в камни. Против Петропавловской крепости стоял сторожевой корабль, расцвеченный яркими гирляндами огней. С него доносилась музыка — джаз того времени, когда джаз был запрещен. Игорь сидел на гранитной ступеньке, пока не зашло солнце. У него кончились сигареты. Игорь встал, бросил в воду последний окурок. Звуки фокстрота «Веселый май», доносившиеся со сторожевика, мертвили вечер. Стоять вечером на Комендантской пристани одному очень грустно. Где сейчас Ирина?.. Может быть, пойти туда, где веселятся... Игорь быстро зашагал по пляжу к Кировскому мосту. Его догонял и бил по затылку фокстрот «Веселый май»...

В десять часов утра он встретил Ирину у вокзала. Обида прошла, когда он увидел неудержимую, счастливую улыбку Ирины.

— Надо что-нибудь взять с собой, — сказала Ирина. — Напротив есть гастроном. Купим еды.

— Ты поручаешь это дело мне? — спросил Игорь.

— Я хочу сама, — возразила Ирина. — Нам дали получку тридцатого.

— Ему ты тоже покупаешь еду сама?..

Игорь застыл и понял, что брякнул что-то непоправимое. Он смотрел на Ирину и ждал...

Ирина сказала:

— Иди купи сам, если тебя это угнетает... Кстати, я сказала мужу, что я больна. Я не хочу его... Иди.

Игорь отпустил ее руку и пошел к гастроному. Он купил сыр, колбасу, бутылку самого лучшего коньяку и лимон. Вернувшись к вокзалу, он не увидел ее. Целый час Игорь метался около вокзала и искал Ирину. Ее не было. Тогда он купил билет до Солнечного и уехал...

Выйдя из вагона, он машинально перешел пути и по шоссе направился к морю. Ему хотелось есть — он ничего не ел со вчерашнего вечера. Он вынимал из пакетов по кусочку и ел. Сначала кончился сыр, потом колбаса. Все равно хотелось есть. Игорь достал лимон, понюхал его и положил в карман. Потом он увидел арку, на которой было написано: «Пляж «Отрада». Вышел на пляж и побрел к морю, увязая в песке. Остановился у самого края воды. Лед уже ушел. Тихо плескалась волна, сверкая искорками солнечных лучей. В сиреневатом облаке громоздился тяжелый купол Кронштадтского собора.

— Ирина... — тихо сказал Игорь. — Я люблю тебя. Ты знаешь, как я люблю тебя?..

— Я знаю, — сказала Ирина.

Игорь вздрогнул и огляделся. Никого не было. Пляж «Отрада» был пуст. Игорь вынул из кармана бутылку. Она была запечатана.

— Чудеса, — сказал Игорь, положил бутылку в карман и побрел по берегу. Кончился песок, начались гранитные валуны, через которые надо было перелезать, пачкая брюки. Берег стал вздыматься обрывом. Солнце жгло левую щеку. Игорь снял фуражку, крикнул:

— Ирина!..

Мальчишка с удочкой вылез из-за камня. Он глядел на Игоря подозрительно, с опаской.

— Я моряк, — сказал Игорь. — Не бойся. Моряки никогда и никому не делали плохого.

Мальчишка отскочил, спрятался под обрыв. Игорь пошел дальше, перелезая через камни.

— Дядя, — крикнул мальчишка, когда Игорь отошел далеко. — Здесь недавно тетенька прошла...

— Ирина!.. — крикнул Игорь и помчался вперед. Левую щеку жгло солнце. Оно жгло, как тогда, у Пантеллерии... Вдруг Игорь почему-то вспомнил, как он, пошатываясь, вышел из каюты буфетчицы, поднялся наверх, вдохнул полную грудь воздуха, теплого и ароматного воздуха Средиземного моря... С правого борта далеко в дымке проплыл четкий, желтоватый контур знаменитого острова Пантеллерия... Тогда он подумал, что должен любить буфетчицу, и стал любить её. В Одессе она списалась с судна, не попрощавшись с Игорем. Потом радист Миша Иванов, который в Бейрутской гавани нырнул с тридцатиметрового спардека, чтобы спасти упавшую в воду армянскую девчонку, сказал Игорю, что благосклонностью буфетчицы пользовались в этом плавании еще двое матросов...

Игорь сел на валун, посмотрел на собор, на лес, на островки... Послышался голос:

— Дяденька...

Игорь быстро встал на ноги.

— Что тебе?

Мальчишка положил удочку на плечо.

— Дяденька, она пошла вон туда...

Он указал пальцем вдоль берега.

— Откуда ты знаешь, что это она? — спросил Игорь.

— Я вижу, — сказал мальчишка.

— Иди ты к черту, — сказал Игорь и пошел по берегу. Он снова лез через камни, пачкая брюки и обивая колени. Вдруг он увидел Ирину. Она сидела на камне и смотрела на него.

— Это тебе за гадкие мысли, — сказала Ирина.

Игорь молча обнял ее. Он прижался щекой к ее груди и слушал, как бьется ее сердце — все чаще и чаще.

— Хватит, — сказала Ирина и поцеловала его в волосы. — Где ты потерял фуражку?

Игорь поднял лицо.

— Сейчас тепло, — сказал он.

Они сидели, смотрели на море и говорили о том, что светит солнце, о том, что воздух пахнет морем, о том, что на березах лопнули почки и кажется, что роща задернута зеленой кисеей. Они говорили о белых облаках и стайках белых льдин на заливе, о гранитных валунах и далеком островке, приподнятом над поверхностью воды. Игорь объяснил, что это — рефракция.

— Давай пить коньяк, — сказал он и достал из кармана бутылку.

— Стоит ли затуманивать голову? — улыбнулась Ирина.

— Конечно, не стоит, — улыбнулся Игорь.

Он подошел к воде, размахнулся и швырнул бутылку в воду. Бутылка летела долго, она описала красивую дугу и упала в море без шума и всплеска...

— Рыбы! — крикнул Игорь, приставив ладони ко рту. — Выпейте за наше счастье!

Ирина стояла рядом. Игорь посмотрел на нее, хотел сказать что-то и остановился в растерянности...

17

Пятые сутки, не переставая, дул ветер. Ветер затыкал глотку, рвал снасти, сметал с палуб все, что люди не успели намертво закрепить. Стрелка анемометра, рассчитанного на скорость двадцать пять метров в секунду, упиралась в ограничитель. Суда дрейфовали, меняли места стоянок. Капитаны с тревогой смотрели на вытягивающиеся якорные цепи. Два судна потеряли свои якоря и теперь ходили галсами около каравана, не имея возможности остановиться ни на минуту.

Капитан Лагунов спустился вниз, наскоро пообедал и снова поднялся на мостик. С трудом оттянув прижимаемую ветром дверь, он зашел в рубку.

— Какой дурак придумал эти железные двери, — проворчал капитан, некоторое время повозившись с неподдающейся защелкой. От удара волны дверь немного сдеформировалась, и теперь закрыть ее было крайне трудно. — Не наблюдаете дрейфа? — спросил капитан.

— Пока нет, — сказал Игорь. — Интересное сообщение я нашел в лоции моря Лаптевых. Посмотрите...

Игорь взял книгу, перелистнул страницы, нашел нужное место.

— Вот: «Штормы силою более девяти баллов летом вообще не наблюдались...» А сейчас все двенадцать.

— Уже три дня, как лето кончилось, — сказал капитан. — Так что ваши претензии неосновательны.

— Уже пять дней, как этот ветер дует, — сказал Иван. — Так что он еще летом начался...

Капитан посмотрел на него, спросил:

— Ну как, Карпов, не мучает вас морская болезнь?

— Немножко было вначале, — признался Иван. — Теперь прошло. Я сухари грызу.

Он вынул из кармана кусок черного сухаря и показал его капитану.

— Это метод, — улыбнулся Лавр Семенович. — Можно еще селедочную голову сосать... Я недавно узнал, что у вас книжка стихов есть изданная. Дали бы почитать.

— Плохая книжка, — сказал Иван. — Не хочется показывать. Теперь бы я так не написал.

— Давайте, давайте, — улыбнулся Лагунов. — Я сам разберусь, какая она. Со стороны виднее.

Он взял бинокль, осмотрел берега, небо, воду, стоящие на якорях суда. В юго-восточной части неба, у самого горизонта, пробивалась голубая полоска.

— В тридцать пятом году мы с приятелем тоже вот книжку написали, — сказал капитан, положив бинокль и усевшись на диван. — Смешная такая повесть... «Петропавловск — тоже город» называлась. Представьте себе — напечатали во Владивостоке.

— А после писали что-нибудь? — спросил Иван.

— Нет, — капитан махнул рукой. — Писали мы с этим Васей Громовым, вечная ему память, все-таки плохо. Ну а капитанили хорошо. Это было совершенно очевидно... Вот такие дела. Вы мне книжечку занесите после вахты, — сказал Лагунов и вышел из рубки.

— Я начинаю всерьез уважать этого человека, — значительно произнес Иван.

— Иди-ка ты... и стой вахту на палубе как положено, — прикрикнул на него Игорь. Он запахнул полушубок, опустил под подбородок ремешок фуражки и пошел на бак проверить положение якорных цепей.

18

Утром 9 сентября «Сахалин» отшвартовался у дебаркадера в глубине Тиксинской бухты. Его морская карьера окончилась навсегда. Все это понимали. Матросы драили палубу как-нибудь и под разными предлогами норовили удрать в город. Игорь приказал закрасить шаровой краской латунный раструб сирены. По судну бродили три речника в шапках и мятых кителях. Это были будущие хозяева «Сахалина» — капитан Ефим Васильевич Кунин, его первый помощник и механик. Они залезали во все углы и закоулки, расспрашивали, изучали документацию. Лавр Семенович сказал, что он болен, и из каюты показывался редко. Банкеты и торжества по поводу прихода каравана, устраиваемые различными организациями, за него посещал Игорь. Вдруг исчезла буфетчица Маша. Игорь расспрашивал всех, где может быть буфетчица. Одни искренне пожимали плечами, другие отводили глаза. Игорь почувствовал, что на судне от него что-то скрывают. Наконец, возмущенный мистификацией, он вызвал к себе Ивана и прямо спросил его:

— Ты там в своей среде не слышал, куда Мария делась?

Он спросил это нарочито грубо, стараясь дать Ивану понять, что интересуется этим по чисто служебным соображениям.

— В моей среде, — иронически сказал Иван, — не хотят, чтобы ты об этом знал.

— Хоть когда она вернется?

— Завтра. При благополучном исходе.

— А чья работа? — спросил Игорь, догадавшись, в чем дело.

— Григория. Она тогда его пожалела, не сказала всего... А то бы он загремел лет на десять в места с плохим климатом... Она ведь девушкой была. Ты не показывай ей, что знаешь, — договорились?

— Не скажу... Между прочим, нашей команде предлагают вести «Сахалин» до Якутска. Деньги будут платить те же, что мы в море получали.

— Это надолго? — спросил Иван.

— Дней десять.

— Я бы пошел. Интересно Лену посмотреть... А почему они не могут своей командой перегнать судно в Якутск?

— У них люди в Якутске. Бессмысленно везти их сюда, когда мы на месте. В общем, дня через два-три мы выйдем. Надо торопиться, в это время на Лене ледок начинает становиться...

— Слушай, Игорь, — сказал Иван. — Тут мы с Серегой хотим отметить окончание похода. Не желаешь принять участие?

— Я на банкетах наотмечался, — сказал Игорь. — Не хочу.

— А нас на банкеты не пускают, — вздохнул Иван. —Приходится самостоятельно организовывать это дело... Сергей очень хотел, чтобы ты разделил компанию.

— Не могу, Ваня. Вот сдадим судно в Якутске — тогда и распотешимся. А сейчас у меня дел много.

— Дело хозяйское, — скучно сказал Иван. — Отпусти хоть в город за принадлежностями...

— Иди. Только когда отметите — не шатайтесь по судну.

Иван ушел. Игорь обманул его. У него сейчас не было никаких дел. Очень хотелось выпить с ребятами, поговорить по душам, отвлечься от повседневной рутины. Но — капитан находится где-то в городе. У него в порту много знакомых — все капитаны стоящих там судов. Что же получится, если оба помощника будут развлекаться?..

Известие о том, что придется идти до Якутска, неприятно резануло Игоря по сердцу. Он уже настроился в ближайшие дни взять билет на самолет и махнуть в Ленинград, к Ирине. Теперь встреча откладывалась на две недели. Игорь открыл ящик стола и достал письмо, которое он получил в день прихода в Тикси. Письмо было длинное, на шести страницах. Ирина писала, что Куприян Купавин пошел в гору и уехал на гастроли в Европу, что они с Татьяной провели три недели в Сочи, что к ним на два дня приезжал Раздрогин, а потом уехал куда-то в Сибирь. Для Игоря все это стало уже чем-то далеким, нереальным. Ирина написала, что Иван Карпов прислал в газету из Диксона хороший рассказ о моряках Севера. Его напечатали. Игорь ничего не сказал об этом Ивану. Пусть думает, что он не знает. О себе Ирина писала немного. «...Основное у меня сейчас — работа. Муж уехал в Гаагу на съезд. Не надо готовить обеды, молоть кофе и чистить вилки. Это очень здорово, когда не надо заниматься хозяйством. Отдыхаю, как в молодости. Интересно, какой ты стал? Наверное, возмужал, еще больше вырос, лицо красное, обветренное... Так, да? Приедешь — посмотрю. Ты, наверное, гордый стал, после того как тебя назначили старпомом? Смотри, не обижай Ивана. Он хороший и думающий. Я это почувствовала по тону рассказа. С твоих слов он выглядел хуже. Ну, приезжай скорей. И вообще — зря ты уехал...»

Игорь сложил письмо, спрятал его в стол под бумаги. «Зря уехал...» Он взял пьесы Ростана и стал перечитывать «Сирано». Знакомая, десяток раз виденная и читанная пьеса подействовала на него успокаивающе. Не так хотелось в Ленинград, переход до Якутска представлялся необходимым. Изредка заходили матросы, просились на берег. Несмотря на рабочее время, Игорь разрешал, требуя одного: не напиваться. Матросы делали оскорбленные физиономии («что вы, товарищ старпом, — я ее и запах-то не выношу!») и исчезали. Пришел капитан из города, спросил, как дела. Спросил по привычке. Знал, что никаких дел на судне не было, — потому и отсутствовал полдня. Игорь ответил, что дела ничего, спросил, не выяснилось ли, когда выход.

— Видимо, послезавтра, — сказал Лавр Семенович. — В пути сдайте ихнему старпому имущество и продукты, чтобы нам в Якутске не мешкать... Сходили бы вы в город, Игорь Петрович. Не надоело вам на судне сидеть?

— А что в городе делать? Этот город за полчаса по всем тридцати двум направлениям исходить можно.

— Говорят, в клубе сегодня кино хорошее.

— Как называется? — лениво поинтересовался Игорь.

— Не запомнил, — сказал Лавр Семенович. — Что-то про шпионов.

— Может, схожу...

— Идите. Я вечером буду на судне. Второй пишет ведомости?

— Должен писать.

Игорь проводил капитана и сам вышел. Он спустился вниз, остановился у каюты второго помощника, подумал: «Зайти или не зайти?» Из каюты доносились приглушенные голоса. Игорь поднял руку, чтобы постучаться, но пересилил себя и отправился на берег.

19

К вечеру «Сахалин» зашел в Быковскую протоку дельты Лены. Капитан Лагунов снял фуражку, протянул руку капитану Кунину и сказал с тяжелым вздохом:

— Ну, владейте, Ефим Васильевич.

— Есть владеть, — в тон ему ответил капитан Кунин, сам закрыл крышку компаса и приказал рулевому править «во-о-он на ту вешку». Лавр Семенович поморщился от такого выражения, нахлобучил фуражку и уселся на диван листать прошлогодней свежести «Огоньки». Началось непонятное плавание.

Игорь слонялся по рубке без дела и обозревал окрестности, которые, кстати сказать, были довольно однообразны. При сдаче вахты он написал в журнале — там, где полагается отражать курс судна, поправку компаса, дрейф, ветер, состояние атмосферы и прочие важные в морском плавании вещи: «Быковская протока р. Лены. Следуем средним ходом под проводкой капитана Кунина Е. В. За вахту пройдено 63...» Он глубоко вздохнул, выплюнул окурок в пепельницу и закончим запись: «.. .километра». Расстояние на реке мерили километрами, да еще и с ударением на букве «о».

Когда совсем стемнело, Кунин, посовещавшись со своим первым помощником, попросил застопорить ход и отдать якорь.

— Мы здесь в темное время не ходим, — объяснил он Лагунову. — Здесь перекат нехороший, а сейчас ветер. Нанесет — не слезешь. Подождем до утра. Так безопаснее будет.

— Безопасность мореплавания — очень важное дело, — сказал Лавр Семенович, вкладывая в эти слова некоторую долю сарказма. Приказав отдать якорь, он пошел вон из рубки.

— Тяжело на своем судне пассажиром ехать, — признался он вечером Игорю. — Кажется, что этот речник все не так делает.

Утром подошли к перекату. Здесь фарватер, называемый по-речному «судовой ход», узкой полосой тянулся у самой скалы. С другой стороны, почти под бортом, показывала желтую спину песчаная кошка.

— А он был прав, — негромко сказал Игорь Лагунову. — Ночью тут все лопасти на камешках пооставляешь. Особенно если ветер.

— Пожалуй, — согласился Лавр Семенович и указал рукой вперед.

Там из-за скалы постепенно, начиная с кормы, показывался черный потрепанный буксир, нелепо приткнувшийся к берегу.

— «Вавилов». Тоже вчера вышел, — сказал Ефим Васильевич, отложив бинокль, — Ему в Жиганске две баржи брать.

— Теперь он их не скоро возьмет, — произнес Игорь.

— Задержится чуток, — кивнул головой Ефим Васильевич.

На «Вавилове» сбежал с мостика человек с мегафоном в руке и побежал на корму.

— Придется его на гак брать, — сказал Ефим Васильевич. — Старпом, дай самый малый.

Игорь, впервые получивший приказание от речного капитана, удивился, не торопясь, подошел к машинному телеграфу и дал самый малый ход сперва правой, потом левой машине.

— Что с ним? — спросил Лавр Семенович.

— Однако, сейчас узнаем.

Ефим Васильевич взял мегафон и вышел на мостик.

— Винт поломал, — сказал речной первый помощник. — По всему видать, что винт. Он тут два раза ходил ночью. Не всегда повезти может, однако.

Игорь на всякий случай позвонил в машину, приказал дать питание на буксирную лебедку и вышел на мостик.

— Матвей, у тебя чего? — кричал в мегафон капитан Кунин.

— Руль заклинило! — густым басом ответил капитан «Вавилова». — Об камень хряпнулся я, вот его и заклинило. Ты, однако, подтащи меня до Жиганска!

— А что в Жиганске? — спросил Кунин. — В Жиганске тебе руль не поправят. Тебя до Сангар тащить надо.

— Мне в Жиганске две баржи брать! — крикнул капитан «Вавилова».

Кунин подумал и сказал:

— Тогда тебя до Сангар с баржами тащить надо.

Суда сблизились, и речные капитаны разговаривали без мегафонов.

— Надо, Васильич, — жалобным басом попросил капитан «Вавилова». — А то я здесь, однако, зазимую. Видал, утром шуга шла?

— Видал... Буксир только получше закрепи. В клюза его продень, обнеси за кнехты...

— Ладно, Ефим Васильевич, знаю...

— Знаешь, а рули ломаешь. Вот я Верке-то скажу. Она тебе шею-то накостыляет, однако.

— Уж конечно, — повеселел капитан «Вавилова». — Подавай буксир!

— И каким это мы теперь ходом поползем? — тихо спросил Игорь у Лагунова, слушавшего диалог речников с большим вниманием. Мимо прошел в рубку Ефим Васильевич.

— Километра три он у нас отнимет, — сказал он с ударением на «о». — Не бросать же его, дурака.

Скорость заметно убавилась. Кроме того, иногда на поворотах приходилось сбавлять ход и следить, чтобы «Вавилов» не снес какой-нибудь бакен или вешку. Днем прошли остров Столб, отделяющий собственно Лену от ее дельты. Открылась могучая, похожая на морской залив река. Берега ее были безлесы и пусты. Слева вздымались дикие, припорошенные первым осенним снегом горы. Справа до самого горизонта, тянулась серая, едва приподнятая над водой равнина. Насколько уродлива и нехороша была намытая рекой пустошь, настолько величественны и прекрасны были горы, спадающие в воду гигантскими косыми уступами. Разговоры в рубке прекратились. Все смотрели на горы, думали о чем-то... Только Кунин, оседлав нос биноклем, разыскивал впереди какой-то бакен.

— Сюда бы наш климат, — грустно сказал Сергей Огурцов.

Ефим Васильевич нашел бакен, черневший впереди едва заметной точкой, и приказал рулевому держать «на два пальца левее». Капитан Лагунов вздрогнул от такой команды. Рулевой сделал вид, что понял, и повел судно влево.

— Вот так достаточно будет, — сказал Кунин.

Рулевой повернул штурвал вправо и удержал судно на курсе.

— Теперь видишь бакен? — спросил Ефим Васильевич. — Вон он, прямо на носу.

— А кто его знает, — пожал плечами рулевой. — Что-то вижу. Может, это бревно плавает...

Кунин приник к стеклу и смотрел вперед. Он чувствовал несколько пренебрежительное отношение к себе со стороны морской команды, и не навязывался, не начинал разговоров и делал вид, что не слушает, о чем говорят другие.

— А сегодня ночью будем двигаться? — спросил у него Лавр Семенович.

Кунин молча подошел к столу, перевернул несколько листов лоцманской карты, подумал.

— Как видимость. Тумана не будет, так пойдем, — сказал он.

— Идите поспите, Ефим Васильевич, — предложил речной первый помощник капитана. — Я до темноты побуду здесь.

— Ну, давай, Михаил, — согласился Кунин. — На ужин меня разбудишь. Ночь-то вроде светлая будет...

Он полистал карту, еще раз взглянул на бакен и вышел из рубки.

— Вас как зовут-то? — спросил Игорь первого помощника.

— Меня? Однако, Михаил, — сказал первый помощник, распрямился и почему-то посмотрел на Игоря виноватыми глазами.

— Судоводителем давно работаете?

— Пять навигаций всего. Но вы не беспокойтесь, — заверил он Игоря. — Тут места хорошие. Хоть поперек плавай.

— А ваш Ефим Васильевич давно капитанит? — поинтересовался Лавр Семенович.

— Однако, не очень, — сказал Михаил. — Двенадцатый год.

Он стал листать лоцманскую карту.

— Вот до этого переката спокойно можно дойти, — Михаил ткнул пальцем в лист.

— А сколько до него этих... — спросил Игорь.

— Семьдесят километров еще, — сказал Михаил.

— Ночью его пройдем?

— Может, пройдем...

Михаил взял бинокль, повертел его в руках. Беззвучно шевеля губами, прочитал надписи. Потом он вынул из кармана платок, протер линзы, положил бинокль в футляр.

— Ведь у нас как, — сказал он, — приходит новое судно. С компасом. Капитан велит компас из подставки вынуть и к себе в каюту берет, чтобы кто-нибудь не испортил... Нам компас, конечно, особенно не нужен... Это правильно. По вешкам ходим, по береговым знакам, на глазок. Человек, окажем, пятнадцать лет на реке, а судно по румбу вести не может... У нас главное — практика.

Михаил отвел грустные глаза от компаса, облокотился на машинный телеграф и стал смотреть вперед. Игорь включил самописец эхолота, и перо забегало по бумаге, отбивая двадцатитрехметровую глубину.

— Ну и речка у вас! — удивился Игорь и выключил прибор.

Михаил подошел, внимательно посмотрел на ленту.

— А сколько здесь, однако, метров? — спросил он.

— Двадцать три показывает.

Игорь объяснил ему, как снимать показания с ленты самописца.

— До чего же просто, — обрадовался первый помощник, сразу поняв нехитрое дело. — А здесь глубины немеряные, — добавил он. — Говорят, до сорока доходит... На «Суворове» эхолот стоит, да разве они к нему подпустят? Он нам, может, еще потребуется. Может, мы на Яну, на Колыму ходить будем, через море. А здесь, однако, включать его будем редко. Ведь у нас как: наметкой дна не достал — иди спокойно. Река...

— М-да, река... — повторил Лавр Семенович.

Он опять покинул мягкий диван и теперь рассматривал то карту, то проплывающие мимо берега. Правый берег реки был все так же великолепно однообразен. Кое-где его рассекали ущелья, по которым неслись в Лену горные ручьи и мелкие речки. Изредка на фоне ясного неба появлялся черный могильный крест, неизвестно кем поставленный — может, Дежневым, может, атаманом Елисеем-бузой... Лоцманская карта мало что говорила морскому капитану. Она была очень не похожа на привычные морские карты. Только зная заранее, где идешь, можно было что-то сообразить. «Неудобно как-то...» — смущенно подумал Лавр Семенович и стал тренироваться узнавать на карте берега и объекты. Получалось плохо.

20

Ночь прошла спокойно. Утром, поднявшись на мостик, Лавр Семенович с уважением посмотрел на похудевшее, с четко обозначившимися морщинами лицо речного капитана. Ефим Васильевич радушно протянул ему руку.

— Ну и где мы оказались? — спросил Лагунов.

Утро было ясное, слегка морозное. Воздух был прозрачен и чист так, что все предметы были четко видны до самого горизонта. Очень легко дышалось на таком воздухе.

— Остров Митрофана проходим, — Кунин показал рукой на поросший тальником узкий и длинный остров. Лавр Семенович быстро нашел остров Митрофана на лоцманской карте. Он с удовлетворением похлопал себя по бедром.

— Хорошо махнули за ночь! Если так дальше побежим, суточек через восемь-девять будем в Якутске, а?

— Может, будем, — согласился Ефим Васильевич. — В Жиганске нам воз брать...

— А зачем нам его брать? — спросил Лавр Семенович. Он знал, что баржи брать надо. Он сам бы взял их в таком положении, но все-таки воз брать не хотелось. Неприятно терять два-три километра хода...

— Нельзя не брать, — сказал Ефим Васильевич. — У нас так не делается.

— Вы идите отдохните, — предложил Лавр Семенович.

— Сейчас Михаил придет — пойду. Тут ход хороший. Всего два переката. Он их знает.

— А этой ночью пойдем? — как и в прошлый раз поинтересовался Лавр Семенович. Его немного покоробило оттого, что Кунин ему не доверяет. Но потом он заставил себя согласиться, что это правильно, что море и река — разные вещи и, каким бы ты золотым капитаном на море ни был, на реке ты — почти пассажир.

— Как видимость. Может, пойдем, — сказал невозмутимо Кунин в ответ на его вопрос.

Видимость оказалась прекрасной. Следующим утром Ефим Васильевич отправился отдыхать, сдав вахту первому помощнику и попросив разбудить на подходе к Жиганску. Лицо речного капитана еще больше похудело, но вид у него был довольный. Он улыбался. Подойти к Жиганску рассчитывали к часу дня. Приближался Полярный круг, и по берегам кое-где попадались чахлые желтые елочки. Хорошо грело солнце. Таял настывший за ночь на палубе лед, пуская темные ручейки. Двери рубки Михаил открыл настежь.

Лавр Семенович подошел к карте, прикинув, где они находятся, спросил:

— Мы этим фарватером сейчас идем?

— Каким вы говорите? — Михаил посмотрел, куда упирается палец Лагунова.

— Нет, что вы! Этот ход в августе на сто метров влево отошел. Наносы. По старому ходу никак не пройти.

— А ты все помнишь, куда где фарватер отходит?

— Все не упомнить мне, — просто сказал Михаил. — Однако, Ефима Васильевича позову, если какое сомнение будет.

— Река... — улыбнулся Игорь.

— Река... — покачал головой Лавр Семенович.

В Жиганске к «Вавилову» подцепили две старинные, громоздкие баржи, зашвартованные бортами одна к другой. Караван растянулся метров на двести. Скорость стала еще меньше.

— Пойдем сегодня в ночь? — спросил Лавр Семенович у Кунина.

Кунин долго смотрел на карту, листал записную книжку. Потом он покачал головой, сказал:

— Пески здесь за Оленьим островом нехорошие. Пьяные пески. Они гуляют. Тяжело будет пройти. Тем более такой воз за нами.

— Сколько мы с этим возом в скорости теряем!.. — вздохнул Лавр Семенович. — Хоть бы на чем-нибудь сэкономить.

— Сядем, — больше потеряем.

— А может, пройдем? Я в вас как-то верю... — признался Лагунов.

— Ну что вы, — смутился Ефим Васильевич. — Ладно, я посмотрю, — сказал он и отошел.

Видно было, что он не собирается идти ночью. Он остался на мостике и отослал Михаила отдыхать. Игорь, скучая на вахте, смотрел назад, где тащились аляповатые деревянные баржи. На одной из них было развешано разноцветное белье. На другой тощий козленок, приподнявшись на задние ноги и смешно вывернув голову, старался отгрызть кусок борта. На носу каждой баржи стояли люди в шапках и в валенках. Они что-то ели и переговаривались.

— Семьями плавают, — сказал Кунин, заметив, как Игорь рассматривает баржи. — Муж шкипер, жена повар, два сына — два матроса. Как раз штат команды... Смешно было, когда нам погоны велели носить. Приходит к тебе такая фигура в валенках с галошами, бородища двухнедельная, уши на шапке развязаны, китель драный, засаленный, а на плечах золотые погоны, со звездой. Прямо карикатура являлась. Хорошо, что отменили погоны.

— А ночь-то сегодня ясная обещает быть, — сказал Лавр Семенович.

— Ночь хорошая будет, — согласился Кунин.

Темнело. Где-то за холмами пропало солнце. Сразу похолодало. Воздух стал еще прозрачнее, чем днем. Около восьми часов в рубку пришли Михаил и Сергей Огурцов. Игорь записал в журнале стандартное: «Река Лена, идем под проводкой...», сдал вахту Сергею и пошел в каюту составлять ведомость.

— Идем, значит? — спросил Сергей.

— Пока идем, — ответил не оборачиваясь Ефим Васильевич.

— И долго еще пройдем?

— Может, долго... — отозвался Кунин. — Как сумеем.

Белые и красные огоньки бакенов были хорошо видны в ясном, морозном воздухе ночи. Когда речная дорога крутилась около многочисленных островков и мелей, огоньки казались в беспорядке рассыпанными по всей реке. Ефим Васильевич сбавил ход до среднего, но продолжал упорно вести судно вперед. В полночь Лавр Семенович сказал речному капитану:

— Я вижу, Ефим Васильевич, что я вам не помощник. Пойду посплю. Если что случится — будите, не стесняйтесь.

— Если что случится — сами проснетесь, — с улыбкой сказал Ефим Васильевич. Лагунов тоже улыбнулся и пошел к себе.

… Лавр Семенович проснулся от толчка. По привычке он выскочил на палубу, даже не накинув пальто. «Сахалин» не двигался. «Вавилов» стоял к нему несколько ближе, чем полагалось. Расположение ходовых огней «Вавилова» показывало, что его развернуло влево. Огни одной из барж светились далеко справа. На мостике был только Ефим Васильевич.

— Сели... — тихо сказал Лагунов, еще надеясь, что чувства и зрение обманывают его.

— Мы-то не сели, — спокойно сказал Кунин. — Баржа села и оторвалась. Ловить надо.

— Так отдавайте буксир скорее! Смотрите: «Вавилов» тоже сел.

— Приткнулся к бровке, — поправил Кунин. — Ничего, здесь песок, — добавил он со странным для Лагунова спокойствием.

— Какой к черту песок! — крикнул Лавр Семенович. — Отдавайте буксир. Отойдем и станем на якорь, пока сами не сели. Утром разберемся...

— Зачем утром? Мы и сейчас разберемся.

На мостик влетел Сергей Огурцов.

— Дали питание на лебедку, — сказал он. — Можно подбирать буксир.

Лавр Семенович взял мегафон, поднес его ко рту и крикнул в корму:

— Эй, на «Вавилове»! Веселей отдавайте буксир! Кунин неожиданно и мягко отобрал у него мегафон.

— Не надо отдавать, — сказал он. — Оттянем «Вавилова» подальше от бровки, поставим на якорь. Потом отдадим буксир и приведем баржу.

— Вы что, сесть хотите? — тихо и яростно спросил Лагунов. — А снимать нас кто будет? Александр Пушкин?

— «Пушкин» сейчас в Жатае на ремонте стоит, — сказал поднявшийся на мостик Михаил. — Он хорошо тянет. Пятьсот сил машина.

Лавр Семенович и Кунин посмотрели на Михаила, потом друг на друга и улыбнулись.

— Нам садиться незачем, — сказал Кунин. — Вы только мне не мешайте.

— Аллах с вами, — сказал Лавр Семенович. Тревога и раздражение прошли. Все-таки он внутренне верил этому капитану. — Снимайте, сажайте, ломайте — делайте что хотите. Я умыл руки.

Он встал в стороне, на крыле мостика. Ефим Васильевич приказал отдать якорь. Потом лязгнула и загудела буксирная лебедка. «Вавилов» дрогнул, качнулся и стал медленно приближаться. Вахтенный матрос принес Лагунову пальто. Он накинул его, не сказав ни слова и не взглянув на матроса. Когда «Вавилов» уперся штевнем в корму «Сахалина», Лагунов не выдержал, спустился на шлюпочную палубу к Ефиму Васильевичу.

— Слушай, капитан, побойся ты бога. Не ходи сейчас за этой чертовой баржей. Снимем ее утром, когда хоть что-нибудь видно будет.

— Нельзя, Лавр Семенович, — сказал Кунин. — За ночь ее так засосет, что потом не сдернем. Здесь пески ядовитые. Мы их пьяными зовем...

С кормы донесся крик Михаила:

— Скорее вы, черти мордастые! Отдавайте трос!

Ему ответил густой бас:

— Погоди чуток. Скобу заело!

Наконец на «Вавилове» разъединили скобу, и лебедка вытащила на палубу последние метры троса. Кунин приказал выбрать якорь и осторожно, самым малым ходом повел судно к барже. Лавр Семенович сделал вид, что направляется в каюту. Он стал под козырьком мостика и оттуда наблюдал за ходом событий. «Сахалин» подобрался к барже, принял с нее трос и сильным рывком сдернул баржу с мели. Лавр Семенович утер со лба пот, несколько раз глубоко вдохнул воздух, чтобы успокоить сердце, и пошел на мостик. Ефим Васильевич, увидев его, чуть улыбнулся.

— Ну герой, герой... — сказал Лавр Семенович. — У нас за такое геройство... Теперь-то хоть успокоишься, станешь на якорь?

— А зачем? — удивился Ефим Васильевич. — Сейчас воз соберем и дальше двинемся. Пьяные-то пески — вон они! — он указал рукой назад, туда, где только что сидела баржа.

— Конечно, река... — пробормотал Лагунов. — Тут большой аварии быть не может. На реке можно и очень рискованно поступать.

21

Игорь подписал последний акт, потянулся, широко раскинул руки и обнял Михаила. Михаил обнял Игоря — вежливо и не сильно. Потом, выпив по этому случаю половину заготовленного с утра пол-литра, Михаил признавался — торопливо и виновато:

— Я думал, ты меня и за человека считать не станешь... Ты моряк, из Ленинграда, заграницы повидал, образование имеешь... Думаешь, я не понимаю?

— Брось, Миша, — успокаивал его Игорь. —Дело не в образовании. Дело в самом человеке — какова у него суть. Максим Горький прошел четыре класса и пятый коридор, — а какой был человечище! Ведь эти с высшим образованием иногда такие бывают...

Михаил опустил голову.

— Какие б ни бывали, однако мне до них далеко... Хочу тебе спасибо сказать, что такое судно мне подарил. Это ж моя каюта будет! — Он улыбнулся, погладил переборку.

— Ерунда, — великодушничал Игорь. — Не я, другой привел бы тебе это судно.

— Я же не другого вижу... Ты бы посмотрел, на каких судах я раньше плавал. Однако после твоей каюты туда зайти страшновато. Грязно, течет... А взять хотя бы штурвал?

У Михаила загорелись глаза, он стал размахивать руками, показывать, как трудно поворачивать штурвал на старых суднах, на «петушках», на паровых американских буксирах, которые пришли на Лену во время войны.

— А компас мы не сымем, — сказал он. — Я говорил с Ефимом Васильевичем. Будем по румбу учиться ходить... Ты знаешь, — Михаил приник к плечу Игоря, — мы на Яну и на Индигирку ходить будем, через море.

Он еще раз протер глаза, сознался:

— Я ведь на водку слабый. Так — сильный, а на водку слабый. Я не пью ее. Ну ее к черту. Ради тебя только выпил.

— Такая традиция, — сказал Игорь. — Сдаешь судно — надо выпить хоть рюмку. Ешь свинину... Почему она называется «Великая стена»?

— Китайцы так назвали. Есть и вино «Великая стена». У нас его никто не пьет, однако... Нет, ты мне скажи, почему ты меня обнял?

«Потому что через три дня я увижу Ирину», — подумал Игорь и сказал:

— Потому что я привел тебе судно и ты рад. Я думал: в чьи руки придется отдать «Сахалин»? Вижу — в добрые. За то и обнял.

Михаил выпрямился, отложил вилку.

— Один дурак говорил в Двинске, — продолжал Игорь, — что на Лене судно дикарям придется отдать. Я тогда не поверил, но была в душе тревога, не скрою. Прости меня, Миша.

— Хочешь, клятву дам? — спросил Михаил.

— Клятвы никто не исполняет...

— Шутки шутишь. Как же можно не исполнить?

— Ну давай.

— Через пять лет Ефим Васильевич на пенсию пойдет. А я на «Сахалине» капитаном буду. До конца. Никуда с него не уйду. Пока будет плавать «Сахалин» — и я на нем буду. Приедешь когда в Якутию, спросишь: «Где, однако, сейчас «Сахалин» находится?» — и найдешь меня. Понял?

— Добро. Приеду в Якутию.

Без стука зашел Иван Карпов. Он оглядел каюту, понюхал воздух, спросил иронически:

— Заняты, старпомы?

— Ты ко мне? — спросил Игорь.

— Да так...

— Я сейчас, — заторопился Михаил и стал собирать со стола акты. — Мне надо Ефиму Васильевичу доложить, что судно принял...

Он сунул акты в папку и вышел.

Иван сел на койку, положил ноги в кресло, закурил, бросил спичку на ковер. Игорь молча смотрел на него. Иван курил и стряхивал пепел на палубу. Игорь нажал звонок два раза. Почти мгновенно в каюте появилась Маша.

— Что, Игорь Петрович? — спросила Маша. — Убрать вам?

— Прибери, пожалуйста, — сказал Игорь. — Тут насорили.

Иван встал. Лицо его покрылось красными пятнами.

— Выйди, Маша, — сказал Иван. — Приберут без тебя.

Маша вопросительно посмотрела на старпома.

— Иди, — усмехнулся Игорь. — Значит, приберут.

Когда буфетчица ушла, Иван поднял спичку, собрал бумажкой пепел с ковра.

— Легко, наверное, издеваться над человеком, будучи его начальником? — спросил Иван, аккуратно сев в кресло.

— Люди суть люди, — задумчиво сказал Игорь. — Только что вышел из каюты человек, который просидел здесь три часа. Он ни разу не задрал ноги и не стряхнул пепел, куда не следует. Кроме того, ты уже не мой подчиненный. Ты — Иван Карпов. Я — Игорь Соколов. Плавание окончено. Титулы не нужны.

— Видимо, я неправ, — сказал Иван. — Я слишком много терпел от тебя в море. Теперь ты никогда не станешь мне другом, хоть ты и сделал для меня много хорошего.

— Я все думаю о человеке, который вышел... — сказал Игорь. — Кстати, ты выяснил у Сереги, сколько стоит твое золотое руно?

— Скотина, — сказал Иван.

Игорь улыбнулся:

— А все-таки?

— Я получу при расчете шесть шестьсот. Это очень важно для тебя?

— Важно, Ваня, — сказал Игорь. — Ты был плохим матросом. Ты успокоился. Я не вижу, что ты получил кроме шести шестисот? Разве за этим ты шел на Север?

Лицо Ивана окаменело. Игорь ждал. Наконец Иван с трудом, заикаясь, стал говорить:

— Сережкин землесос вчера пришел в Тикси. Я слышал, как об этом говорил капитан. Если бы Сергей остался на нем, он получил бы на тысячу рублей больше денег. Ты знаешь, что для него значит тысяча рублей? Он учится, ему надо прожить зиму до июня. У него старуха мать, которая все время болеет... Ты ничего этого не знаешь и знать не хочешь. Из-за твоей дурной романтики Сергей пошел на «Сахалин». Молчишь... Никаких аргонавтов не было. Ясон нашел баранью шкуру, при помощи которой в древности промывали золотой песок... Целину мы поднимаем для того, чтобы было больше хлеба и он был дешевле, а не для того, чтобы романтическим юношам было где подразвлечься... Я не написал за это плавание ни одного стихотворения. Вернее, я писал, но у меня выходило слишком беспомощно. Зачем ты мне все это показал? Мало тебе того, что ты сам неприкаянный?

— Мало, — сказал Игорь. — Я не хочу дешевого хлеба. Я хочу бесплатного хлеба для всех. Понял? Пойдем к Сергею. Может, он уже прикрыл свои ведомости. Завезем его в город. Помнишь, я обещал тебе в Якутске распотешиться?..

Сергей сидел в облаках табачного дыма и считал.

— Не могу, ребята, — сказал он. — К утру должны быть готовы ведомости на всю команду. Идите сами.

— Закрывай контору — сказал Игорь. — Завтра утром я схожу, к бухгалтеру на дебаркадере. Суну ему полста, и он сделает все за полчаса.

— Нет. Я сделаю сам, — сказал Сергей. — До свиданья.

Он отвернулся, закрыл уши ладонями и погрузился в свои ведомости.

22

В общем зале ресторана «Саха» мест не было. Игорь с Иваном заглянули в банкетный зал. Там тоже все столики были заняты, хотя и не так густо, как в общем зале. Игорь стоял и раздумывал, куда сесть, когда его позвали.

— Игорь Петрович!

Игорь удивленно огляделся и увидел за столиком в углу Николая Эдуардовича Раздрогина. Тот улыбался и махал рукой. Рядом с Раздрогиным сидел большой длинноволосый якут, одетый с подчеркнутой элегантностью.

— Идите сюда, — крикнул Раздрогин. — И товарища берите!

Они подошли к столику. Раздрогин познакомил их со своим соседом, Прохором Колотаревым, якутским поэтом. Игорь представил Ивана.

— А вы чем занимаетесь? — спросил у него Раздрогин.

— Матросом плаваю, — сказал Иван, смутился и сел на предложенный Раздрогиным стул. Игорь тоже сел и стал рассказывать Раздрогину о плавании. Иван широко раскрытыми глазами смотрел то на Раздрогина, то на Колотарева.

— Что ты меня глазами кушаешь? — спросил Колотарев. — Ты вот что кушай, товарищ матрос.

Он налил Ивану большую рюмку водки, положил на тарелку салат. Потом он налил всем остальным.

— Николай, — протянул Колотарев, — скажи своему знакомому, чтобы он немножко язык отдохнул.

Выпив водку, Раздрогин сказал Игорю:

— Не так давно я видел Ирину Сергеевну.

Игорь кивнул.

— Она мне написала, что вы заезжали к Тане, — сказал он.

Раздрогин засмеялся.

— Вот у нас с вами уже есть свои тайны... Впрочем, это не тайны. Это — что-то другое... Ирина Сергеевна в вас верит.

Игорь вздрогнул.

— Она вспоминала обо мне?

— В среднем каждые полчаса, кстати и некстати, — улыбнулся Раздрогин. — Не теряйте эту женщину...

— Извините, Николай Эдуардович... — начал Игорь. — А что вы делаете в Якутии?

— Смотрю на людей, брожу по приискам, колхозам... Работаю. Это долгий разговор...

— Надо и нам чего-нибудь заказать, — сказал Иван. — А то люди, — он посмотрел на Колотарева, доливавшего его рюмку, — подумают, что нам нравится пить чужое вино.

— Золотой человек! — одобрительно покачал головой Колотарев. — Раечка! — позвал он официантку.

Раскрасневшаяся официантка с большими синими, чуть удивленными глазами подбежала к столику.

— Что вам, Прохор Гаврилыч? — спросила она.

Колотарев обнял ее за талию, привлек к себе, сообщил:

— Это — наша Раечка. Если ее кто обидит — всем Союзом бить будем. — Он погрозил Игорю пальцем.

— Принесите нам, Раечка, столичной водки, шампанского и... — Игорь перечислил несложные закуски. Девушка записала заказ и ушла.

— Красавица? — спросил Колотарев.

— Хороша, — сказал Игорь. — Ей лет двадцать, видимо?

— Восемнадцать лет. Один летчик завез ее сюда и бросил. Знакомых нет, денег нет — куда пойдешь?. . Аким ее увидел ночью на улице. Сидит у кино на ступеньке, плачет.

— А потом вы ее сюда определили? — спросил Иван.

— Здесь она у нас на глазах, — сказал Колотарев. — Кончит десятый класс — в университет отдадим. Комнату ей устроили... Но если кто ее обидит... — Он снова погрозил пальцем.

— Иван женщину не обидит, — сказал Игорь. — Он поэт.

— Серьезно? — Раздрогин приподнял брови.

— Вполне. Поэт-лирик Иван Карпов.

— Позвольте... Не ваша ли это книжка вышла зимой в «Советском писателе»?

— Моя. — сказал Иван и снова смутился.

— Ой, какой вы молодец, что пошли плавать матросом! — воскликнул Раздрогин, первый раз за вечер оживившись. — У вас же порядочные стихи. Вам только силы, силы не хватает!

Раздрогин придвинулся к Ивану, завел с ним профессиональный разговор. Иван улыбался смущенно и радостно. Пришла Раечка, переставила с подноса на стол вино и закуски. После столичной и двух бокалов шампанского Колотарев совсем осоловел. Раечка подозвала ко входу такси. Вместе с Игорем она помогла Колотареву добраться до машины. У машины Колотарев обнял Игоря, несколько раз повторил свой адрес.

Когда, резко рванув с места, машина ушла, Игорь взял Раечку под руку.

— Пойдем, — сказал он. — Все-таки на улице мороз. Вы простудитесь.

В половине первого они рассчитались и вышли из ресторана. У дверей гостиницы Раздрогин спросил:

— Вам далеко добираться? А то можете остаться у меня.

— Вообще-то далеко, — сказал Иван.

— Ну и оставайтесь.

— Ты останься, — ответил Игорь на вопросительный взгляд Ивана, — а я поеду. У меня дела с самого утра. Только приезжай завтра не позже двенадцати. Сергей будет деньги выдавать. Надо сразу же съездить в аэропорт за билетами...

Игорь попрощался и пошел к площади.

23

В начале первого на судно явился Иван, получил у второго помощника деньги.

— Теперь на полном в аэропорт, — сказал Игорь. — Возьмешь три билета.

— Два, — сказал Сергей. — Я поеду на пароходе до железной дороги.

— Один, — сказал Иван, улыбаясь. — Я остаюсь в Якутии с Николаем Эдуардовичем.

— Ваше дело, — процедил Игорь сквозь зубы. — Можешь не трудиться. Я пошлю за билетом рулевого.

И он вышел из каюты второго помощника, с силой хлопнув дверью.

Красноярск... Новосибирск... Свердловск... Москва... Самолет летел, догоняя солнце, но в Ленинграде оно все-таки опередило его и скрылось за горизонт раньше, чем колеса самолета коснулись бетонной дорожки аэродрома. Игорь вышел на площадь перед аэропортом. В автобус садились люди. Некоторые цепочкой потянулись направо, к стоянке такси. Стояла тишина. Только где-то далеко гудел мотор самолета.

— Ну, и куда теперь? — спросил себя Игорь. — Какой я дурень, что не дал телеграмму. Как теперь найдешь Ирину?..

Он медленно пошел к остановке такси, сел в большую черную машину рядом с шофером, бросив чемодан на заднее сиденье.

— К Невскому, — сказал он и назвал адрес того дома, где жил зимой. Шофер включил счетчик, повернул ключ зажигания.

— Издалека?.

— Из Якутска.

Шофер свистнул.

—Ничего себе. Там, поди, зима уже?

— Пятнадцать градусов было, когда я вылетал.

— Мороза?

— Естественно...

— А у нас двенадцать тепла днем было.

— Вам легче...

Машина неслась по широкому Московскому проспекту. Игорь не глядел по сторонам, курил и думал: как увидеться с Ириной? Он чувствовал, что не проживет без нее этот вечер. Может быть, просто зайти к ней? Открыто и честно зайти — черт с ним, с мужем. Он так и не придумал, что делать. Машина остановилась. Игорь дал шоферу пятьдесят рублей и не взял сдачи. Забрав чемодан, он поднялся наверх. Дверь ему открыла хозяйка квартиры и сразу сказала, что его комната сдана артисту цирка, гастроли у артиста кончатся через месяц.

— Мне не нужна комната, — сказал Игорь. — Позвольте на день или два оставить у вас чемодан...

Освободившись от чемодана, он вышел из дому и направился в сторону улицы, на которой жила Ирина. Медленно дойдя до ее дома, Игорь остановился, нашел глазами окна квартиры... Они были освещены. По занавескам пробегали смутные тени. К Игорю вдруг подошел человек в ватнике, с морщинистым, желтым лицом.

— Дай рубль, капитан, — сказал он. — Не хватает до дому добраться.

Игорь сунул ему пять рублей и отошел, не слушая пышных слов благодарности.

«Надо было послать его с запиской к Ирине», — подумал он, глядя на удаляющуюся сутулую фигуру. Он поднялся на четвертый этаж, остановился перед дверью квартиры.

Позвонить?

Рука то поднималась к звонку, то опускалась. Он сел на подоконник, вынул записную книжку, написал на листке:

«Ирина, я жду тебя внизу. И».

Игорь сложил записку, написал сверху: «И. С. Лесковой», бросил записку в ящик, нажал звонок и быстро пошел вниз. На первом этаже он услышал, как отворилась дверь. Он задержался, подождал, пока дверь снова закроется, и вышел на улицу. Через минуту появилась Ирина. Увидев Игоря, она быстро подошла к нему.

— Ты, Игорь?

Вид у нее был растерянный. Казалось, что она вот-вот заплачет.

— Как видишь, — сказал Игорь и взял ее за руки.

— Я так и подумала, что это ты. Не знаю почему.

— Можно было догадаться по записке, — сказал Игорь.

— Какой записке?

— Ты не читала записку? Я бросил ее в почтовый ящик.

— Я не заглянула в почтовый ящик. Я просто почувствовала что-то. Пойдем отсюда...

Она взяла его под руку, они вышли на бульвар и сели на скамью.

— Я не ждала тебя сегодня, — сказала Ирина.

— А вообще ждала?

— Да. Я не знаю, что мы будем делать. Все так сложно...

— Нужно, чтобы мы были вместе.

— А как?

— Уйти от него.

— Куда?

Игорь промолчал.

— Давай не говорить об этом, — сказала Ирина. — Все равно у нас нет выхода... Будем встречаться, а потом...

— Что потом?

— Потом надоедим друг другу и расстанемся.

Она улыбнулась и заплакала. Игорь достал платок, вытер ей глаза, прикоснулся к ним губами.

— Не целуй меня сегодня, — прошептала Ирина. — Я не хочу, чтобы ты первый раз целовал меня здесь... Как вы добрались до Якутска?

— Очень хорошо...

В одиннадцать часов Ирина поднялась со скамейки.

— Мне пора, — сказала она.

—А я? — спросил Игорь и взял ее за плечи.

— Не нужно, Игорь, — тихо сказала Ирина. — Это так неожиданно. Я еще ничего не успела придумать... Проводи меня. Завтра я буду разговаривать с тобой более членораздельно. — Она улыбнулась.

— Может быть, я возьму номер в гостинице?

— Нет, нет... Я не могу сегодня. Я совершенно сбита с толку. Пожалей меня, Игорь...

— Хорошо.

Он проводил Ирину до угла. Она пожала ему руку и быстро пошла к дому. Когда она скрылась за дверью, Игорь вернулся обратно на бульвар. Купил в магазине бутылку водки и пил ее на скамейке, где они сидели с Ириной. Водка была безвкусная. Он не опьянел. Только, как обычно после спиртного, от сердца отвалился камень и в душе осталась бессильная, слезливая грусть. Время шло... Почувствовав холод, Игорь направился к набережной. С залива дул ветер. Вода в Неве поднялась, и по ней против течения катились волны. Игорь медленно перешел Кировский мост, спустился на берег у Петропавловской крепости. В камнях у Комендантской пристани ворковала вода. Под пристанью билась о камни лодка. Игорь присел, поднял воротник плаща.

— Этапная пристань, — сказал он.

Опять стало невыносимо холодно. Игорь обогнул крепость, через Тучков мост вышел на Васильевский остров, переулками и линиями снова добрался до набережной Невы и по Дворцовому мосту перешел на левый берег.

На улицах появились люди. Пошли автобусы и трамваи. Игорь взглянул на уличные часы. Они показывали пять минут седьмого.

— Еще три с половиной часа, — сказал он себе. Он давно уже разговаривал с собой вслух. — В восемь откроются кафе. Можно будет погреться...

Игорь свернул с Невского на набережную Мойки. Грязная речка надоела ему, и он повернул на улицу Дзержинского. У одного дома стояла кучка людей.

— Люди, куда стоите? — спросил Игорь.

На него посмотрели удивленно. Кто-то ответил:

— В баню. Через десять минут откроется.

— В баню так в баню, — сказал Игорь и встал в очередь.

Он купил мыло, веник и жесткую оренбургскую мочалку. В парной было прохладно. Два старичка по очереди ковшом швыряли воду на раскаленные камни. Жгучий пар вырывался из печи и постепенно заволакивал помещение. Игорь забрался на верхнюю полку, жестоко отхлестал себя веником, спустился и вылил на голову две шайки холодной воды. Усталость прошла. Он чувствовал себя так, будто проспал семь часов в постели. Игорь постоял под холодным душем и вышел в раздевалку. Часы показывали половину девятого. Игорь не спеша оделся, побрился в парикмахерской. Часы показали девять. Игорь выпил в буфете бутылку лимонада и съел холодную котлету. Было девять часов десять минут. Он вышел из бани и направился к дому Ирины. Он дошел до угла в тот момент, когда Ирина выходила из двери. Она побежала, с разбегу бросилась ему на шею. Игорь обнял ее и держал на весу, пока не кончилось дыхание.

— Какой у тебя скверный одеколон, — сказала Ирина. Она улыбалась, и в глазах ее стояли слезы. — Пойдем скорее, у нас сегодня планерка — нельзя опаздывать.

Игорь остановил такси. Они сели в машину. Игорь сказал шоферу:

— На Московский вокзал.

— Куда? — спросила Ирина, широко раскрыв глаза.

— На Московский, — повторил Игорь.

Машина тронулась.

— Что мы там будем делать? — спросила Ирина.

—Будем покупать билеты.

— Зачем? Куда?

У Ирины было испуганное выражение лица.

— Затем, чтобы уехать вместе. А куда... Это все равно. Вернее, нет. Надо поехать туда, где для нас с тобой найдется побольше работы. Я предлагаю Владивосток или Мурманск. А ты?.. В общем, там посмотрим.

— Сумасшедший...

Ирина обняла Игоря, прижалась щекой к его лицу.

— Ты понимаешь, что ты делаешь? — прошептала она. — Ведь ты ломаешь мне жизнь...

Она сказала это тихо и радостно.

Оглавление

Ветер

Навигацию закрывает «Градус»

Миф об аргонавтах Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg