«Шпоры на босу ногу»

Как-то заглянул ко мне сосед мой, отставной майор Иван Петрович Скрига, и говорит: «Сергей Кириллыч, голубчик, помоги!». И поведал мне следующее. Оказалось, что пожелал Иван Петрович записать одну слышанную им историю, да вот у самого никак не получается. Не раз уже саживался мой сосед за работу, да всё не мог забраться далее десятой страницы. Тогда, прослышав про мои юношеские опыты в поэзии и знакомство с г. Марлинским, решил он обратиться ко мне.

А надо вам сказать, что соседи посещают меня редко, а уж с подобной просьбой, связанной с писанием бумаг – увольте! Дело в том, что ваш покорный слуга оказался причастным к известным событиям первых дней царствования и поныне еще здравствующего императора и был отправлен из гвардии поначалу в туркестанские линейные батальоны, а затем и на Кавказ.

Итак, сосед приехал ко мне, и я выслушал его рассказ. Что ж! Иван Петрович весьма уважаемый мною человек, георгиевский кавалер, да и время, о коем он хотел поведать – славный Двенадцатый год, – дорого сердцу каждого истинного сына Отечества. И я согласился помочь майору в его затруднении.

Иван Петрович рассказывал, я записывал. Затем, по окончании труда, сосед мой увез рукопись к себе в имение, две недели не казался, а потом приехал, положил бумаги на стол и сказал: «Прочел, весьма благодарен вам за труд, Сергей Кириллыч. И копию сняли-с…Только не обессудьте, вы же сами прекрасно знаете об отношении к вам со стороны начальства. А посему для вашего же блага позволил я себе некоторые примечания. Думаю, рукопись от этого не сильно пострадала», – и, смутившись, он поспешно откланялся и вышел. И как я ни пытался, но так и не смог его остановить.

Оставшись один, я перечитал бумаги и решил оставить повествование в том виде, в коем вернул мне его сосед: с предисловием и послесловием, примечаниями и разбивкой текста на главы. К написанному я прибавил лишь название.

Кстати сказать, сосед мой являет собой весьма распространенный тип: помещик средней руки, в прошлом офицер, повидавший свет и бескрайние окраины Империи, строгий муж и добрый малый; он бесконечно предан государю и в то же время не чурается и нас, «заблудших по простоте своей», – а именно так он любит выражаться.

Итак, я перечитал повесть и отложил ее до лучших времен; появляться в столицах мне запрещено, придется ждать оказии, дабы ознакомить с рукописью моих – увы, уже немногочисленных – московских и петербургских друзей. Но если учесть, что гости у меня случаются редко, то кто знает, сколько еще придется ждать.

А теперь, любезный читатель, пора нам и обратиться к повести, предваряемой предисловием самого Ивана Петровича.

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ (писано Иваном Скригой)

Вот ведь как порой бывает: выслушаешь историю да только головою покачаешь – лихо! А рассказчик и глазом не моргнет; знай себе божится, что все именно так оно и было. Будто я кругом ничего не понимаю, будто вчера только на этот свет появился. Ну а что ты с гостем будешь делать? Опять же покачаешь головой и поддакнешь глубокомысленно – все так, мол, так. А уедет гость, так ты всё ходишь взад-вперед и серчаешь: вот де каков прохвост! вот де шельмец! и осмелится же выдумать такое! Но только оглянуться не успеешь, как сам в такую историю попадешь, что куда там рассказывать?! – вспоминать, и то неловко; самому себе не веришь. Вот тут-то и вспомнишь гостя и небылицы его. И ловишь себя на том, что ведь верить ему начинаешь!

А веду я все это к тому, что в бытность мою баталионным командиром в Бобруйской крепости слыхивал я от вдовой соседки нашей, Настасьи Петровны, весьма любопытную историю. В те годы я, конечно же, мало чему поверил. И только сейчас, на склоне лет своих, начинаю понимать, что правды в той истории куда как больше, нежели вымысла. Я бы, конечно, мог и большее утверждать, будто всё там истинно как на духу, но только слишком уж хорошо знавал я Настасью Петровну, и потому последнего утверждать не посмею. Однако повесть, ею рассказанную, считаю своим долгом на бумаге запечатлеть. И если не сам, то стараниями моего любезного соседа, Сергей Кириллыча Коржавского. И пусть читатель прочтет сии записки и сам рассудит, что здесь правда, а что и вызывает сомнения. Я же, в свою очередь, постараюсь излагать события беспристрастно и ничего не утаивать. Мало того; насколько мне позволит память, я постараюсь в точности передать рассказ Настасьи Петровны. А надо вам сказать, что вдова была весьма легка на язык. Какие истории она разыгрывала в лицах!..

Однако за дело! И да поверит мне читатель, что пером Сергей Кириллыча двигало единственно желание поведать о событиях достославной памяти Двенадцатого года.

Да, и еще. Признаюсь, мы оба – я и мой любезный сосед – мы оба по младости лет своих в той победоносной кампании не участвовали, а посему пусть не будет к нам строг досужий читатель, коий обнаружит в повести некоторое несоответствие с Историей.

Был и остаюсь вашим покорным слугой,

Георгиевский кавалер,

маиор в отставке Иван Скрига 2-й.

Артикул первый ДВУНАДЕСЯТЬ ЯЗЫК

10/22 июня неприятель перешел Неман и началась, как они говорили, Вторая польская война. Первая, по их мнению, закончилась за пять лет до этого в Тильзите, когда, с невольного согласия русского царя, была восстановлена польская государственность, правда, в довольно урезанном виде так называемого герцогства Варшавского. Ну а теперь, во Вторую войну, они намеревались возродить Речь Посполитую во всем ее прежнем величии. И потому-то первыми, горя от нетерпения, российскую границу пересекли бравые уланы из Пятого корпуса князя Понятовского – ведь они возвращались на родину! А кто их вел? Да здешние же уроженцы – генералы Домбровский, Зайончек, Князевич. А как встречали их? Конечно, как освободителей! И, мало этого, почти в каждом имении в Пятый корпус вступали добровольцами и совсем еще юные отпрыски, родившиеся уже под двуглавым орлом, и их седоусые отцы, ветераны последнего кровавого Повстання, которым, честно говоря, уже почти не верилось, что еще можно на что-то надеяться. Но, заняв место в строю, старики на глазах молодели и, вместе со своими новыми товарищами по оружию, громко пели Косцюшкинский марш и грозили Москве отомстить ей за всё: и за сожжение Варшавы, и за унижение Вильно, и за своих повешенных-зарубленных-расстрелянных товарищей – словом, за всё!..

Но мы отвлекаемся. Ибо основную силу Великой Армии составляли всё-таки не наши опьяненные духом зловредного мятежа соотечественники, а соотечественники Дидро, Монтескье, Тюренна, Ришелье, госпожи Помпадур и так далее. А им, уроженцам противоположной окраины Европы, наши привычные нам земли представлялись чем-то весьма несуразным и чуждым. А тут еще жара тогда стояла такая, что ветераны утешали новобранцев только тем, что в Египте было еще несносней. Да и к тому же здесь, опять же утешали они, отменные, невиданные доселе дороги – прямые, ровные, обсаженные двумя, а то и тремя рядами берез. И хлебосольная шляхта, и молчаливый, привыкший к повиновению народ. Ну а коли это так, то Великая Армия стремительно растекалась по стране, не давала русским объединяться и била их по частям. Азиаты бежали, Европа рукоплескала победителям, и славная кампания близилась к концу – оставалось лишь наголову разбить противника в генеральном сражении, продиктовать условия мира и расположить армию на зимние квартиры. Однако время шло, бесконечно пылились пустые дороги, и уже начинало казаться, что здешним просторам не будет конца. Новобранцы вздыхали и ждали, когда же наконец дойдет до настоящего дела, когда же русские устанут отступать, и всё гадали, а далеко ли Индия?

Но Индии не было. Было сражение. Ветераны ухмылялись в усы, наблюдая за тем, как новобранцы рвутся в бой, под ядра. Однако ни пехота, ни даже тяжелая кавалерия не смогли решить исход дела, и тогда на помощь Мюрату подошел вице-король Евгений. Русские едва было не потеряли всю свою артиллерию, но положение спас Черниговский, впоследствии печально известный полк.

И тем не менее французы ликовали. А русские ночью на военном совете решили сдать город без боя. Но дабы их армия смогла беспрепятственно отойти, графу Палену приказано было задержать неприятеля. Пален, имея при себе лишь несколько баталионов пехоты и казаков, держался два дня. И две ночи горели над рекой многочисленные огни, убеждавшие Наполеона в том, что русская армия стоит и готовится к решительной битве.

Но когда на третий день противник, собрав все свои силы, двинулся на город, то оказалось, что русская армия бесследно исчезла, и только лейб-казаки разрушают мосты. А потом и они ушли.

Истомленная жарой и недостатком провианта, Великая Армия поспешно форсировала реку, и уже через какой-нибудь час эскадрон мамелюков первым ворвался в город. Пустой почти что город, так как все его оставшиеся верными российскому императору жители еще ночью ушли на север. Бесконечные обозы тянулись по дороге на Невель, а в Витебске оставалась лишь жалкая, как после говорили, горстка изменников. Однако не они, изменники, вершат Историю! И потому о них впоследствии забыли, а вот обстоятельство всеобщего подъема их более сознательных сограждан в дальнейшем и позволило именовать Витебск первым в той славной кампании городом, жители которого не пожелали встречать Освободителя Европы.

Далее. Ровно в семь часов утра Наполеон въехал в Витебск и проскакал по Смоленской улице. Войска приветствовали его. Войдя в отведенный ему дом, император отстегнул шпагу, бросил ее на стол, покрытый картой России, и сказал: «Военные действия кампании двенадцатого года кончены, будущий год закончит остальное». Сказано это было 16-го июля.

И в тот же день в городе начались грабежи и пожары. Но, к чести победителей, город дотла не сгорел. Так что по вполне еще сохранившейся Заручевской улице возвращался от приятеля сержант Шарль Дюваль – уроженец Бордо и ветеран шестнадцати славных кампаний. И сам, черт побери, славный рубака и бравый гусар! А вот теперь он шел пешком, как простой пехотинец. Что ж, в жизни всякое случается. Да и ведь не это главное, думал сержант, улыбаясь. Куда важней, думал он дальше, это что эта кампания уже закончена, потому что, как это и было задумано, у России уже отнято всё, что она прежде отняла у Польши. Так что теперь пройдет еще неделя-другая, и два императора встретятся посередине Днепра и заключат достойный мир, перекроят границы. Им это запросто, они к этому уже привыкли. Ну а у сержанта аппетит куда скромнее – он просто похлопочет об отставке. Он не тщеславный, вы же знаете, и поэтому пускай себе другие дожидаются здесь, в этом варварском Витебске, открытия новой кампании и вместе с императором отправляются в Москву, шагают в Индию – куда угодно. А с него довольно, он устал. Да и если бы он даже не устал, если бы он даже и рвался служить дальше, подумал сержант, то у него бы это всё равно не получилось. Ему же было четко, ясно сказано, что это его последняя кампания. И вот эта кампания закончилась, а он еще жив. Значит, если его не убили, то каким еще образом он может выбыть из армии? Подумав так, сержант тут же нахмурился, потому что этих образов, увы, не так уж и мало… Но тут же подумал: нет, глупости! Да и сам он теперь не так глуп, как когда-то, и поэтому он теперь не будет ждать, а первым начнет дело, то есть похлопочет об отставке. К тому же, разве это плохо – вернуться домой, к матушке? Он же у матушки один, хозяйство без мужской руки запущено, он сразу за это возьмется. Правда, он за эти годы, наверное, всё перезабыл. То есть придется ему учиться заново, как новобранцу. Ну и ничего, он же не гордец какой-нибудь! И он же не в пустыне, не под пирамидами (черт бы их побрал!) живет! И поэтому в первый же вечер, приведя себя в порядок, и не с пустыми руками, конечно, он заглянет к соседу. И там его начнут расспрашивать, он станет отвечать, а дочь соседа… Да, а кстати! Когда он уходил, она еще не родилась, так как сосед тогда только женился. Зато сейчас – верней, тогда, когда он к ним вернется, она будет уже красотка хоть куда! Вот только, вдруг вспомнил сержант, главное, чтобы волосы у нее были светлые. Или тогда уже пусть будут совсем черные, с синевой, то есть масть вини. Но только бы не трефы! Потому что и об этом ему тоже было сказано. А вспомнив это, сержант вспомнил и другое, а это другое было, прямо сказать, не из очень приятных. Сержант нахмурился, остановился, посмотрел по сторонам…

И нахмурился еще сильнее. Ну, еще бы! Ведь он увидел, что совсем неподалеку от него патрульные – судя по форме, вестфальцы из корпуса Жерома Бонапарта, – патрульные задержали проходившую мимо них стройную даму в вуали и, путая немецкие и французские слова, стали допытываться у нее, кто она такая и что здесь делает. Дама гордо молчала.

За долгие годы службы сержант так и не привык к союзникам, он их не любил. Более того, он им не верил, но терпел – потому что, как-никак, а пригласил их император. Но даже всякому терпению бывает предел! И поэтому когда один из солдат грубо схватил даму за руку и попытался было приподнять вуаль, сержант не замедлил вмешаться.

– Эй, приятели! – сказал он, подходя к вестфальцам. – А ну-ка полегче! Император не воюет с дамами, – и при этом он так недвусмысленно глянул на офицера, старшего в патруле, что тот посчитал за лучшее не перечить.

Оно и неудивительно, пехота всегда отступает перед кавалерией!

А Дюваль между тем продолжал:

– Мадемуазель! – и он галантно поклонился незнакомке. – Простите, что я заставил вас ждать. Служба!

Дама согласно кивнула, взяла сержанта под руку, и они удалились, оставив союзников в растерянном недоумении.

Когда сержант и незнакомка уже достаточно отошли от патрульных, дама приподняла вуаль и тихо сказала:

– Благодарю вас, сержант! – на чистейшем французском, с едва заметным южным акцентом.

– Дюваль! – поспешно подсказал сержант. – Шарль Дюваль, мадемуазель, к вашим услугам, – тут он вполне пристойно поклонился и подумал: «Да она еще и красавица! И не трефовая! Вот это удача!»

– Вы так любезны, сержант, – продолжала дама, – что мне просто неловко просить вас о еще одном одолжении.

– О нет, какие тут неловкости! – поспешно воскликнул галантный сержант. – Да еще с вашей стороны! Вот мы, мадемуазель, перед вами и впрямь виноваты. Такие грубости! Хватать… – но тут он замолчал, осекся, не пожелав бросать тень на Великую Армию и, косвенно, на императора.

– Тогда, – и незнакомка мило улыбнулась, – тогда проводите меня. Это совсем недалеко, буквально в двух шагах отсюда.

– О, мадемуазель! – с некоторой даже укоризной опять же воскликнул сержант. – Я и сам хотел было вам это предложить. Просто первым, извините, не решился.

– А вы настоящий гусар! – многозначительно сказала дама.

– О! – только и сказал сержант, самодовольно улыбнулся, брякнул шорами…

И они чинно двинулись по улице. И встречные – ну до чего же мало было среди них знакомых! – с любопытством и завистью глазели на спутницу сержанта. Того самого, кстати, сержанта, потому что Дюваля неплохо знали по армии.

Однако армия, придавая человеку мужество, лишает его чего-то другого, тоже весьма немаловажного. И вот, наверное, как раз в силу этого обворожительная незнакомка никак не желала вступать с бравым гусаром в непринужденную беспечную беседу, а большею частью отвечала немногосложно. А ведь сержант, по его разумению, старался, как мог. Так, к примеру, он начал с того, что еще раз извинился за вестфальцев и даже довольно-таки резко заявил, что этим колбасникам всюду мерещатся шпионы. А вот лично его, Шарля Дюваля, чистокровного, между прочим, француза, ничуть не настораживает то, что его прелестная спутница – подданная русского царя. На что дама удивленно подняла брови и кратко ответила, что она, увы, такая же француженка, как и он. К чему было это «увы», сержант спрашивать не стал, а вначале все же высказал заранее припасенную мысль о том, что даже всякая шпионка – это прежде всего дама и поэтому прежде всего как с дамой и следует себя с ней вести. Тут незнакомка еще выше подняла брови. А сержант уже заговорил о том, что он только может себе представить, как сейчас ну просто немыслимо тяжело приходится его прекрасной соотечественнице, неизвестно каким грозным злым ветром занесенной в эти ужасные варварские земли. Чего уже тут говорить о другом, о всем прочем, в запальчивости продолжал бравый гусар, когда в этой Богом забытой стране люди даже понятия не имеют о том, что такое картофель!

– Ну и что? – равнодушно спросила дама.

– Как ну и что? – поразился сержант. – Но ведь это же только начало! А вы пили здешнее вино? А я пил! И я еще нарочно заказал у них то, которое они именуют «бордо»! Точнее, «бурдо», как сказал мне корчмарь. И ведь он был совершенно прав, сударыня, это ведь было настоящее «бурдо»! Такого даже лошади не пьют!

– Не пьют? – переспросил дама.

– Да, представьте, не пьют! – резко махнул рукой сержант. – Я ей предлагал. А она отказалась. Это моя Мари. Моя верная Мари, сударыня. А она не из избалованных.

– Мари! – медленно повторила за ним дама. Улыбнулась и сказала: – Лошадь. – После посмотрела на сержанта, и посмотрела как-то по особенному. А потом вдруг спросила: – И действительно, а почему это вы, гусар, и вдруг не на лошади? Разве у вас так можно по уставу?

Сержант понял, что над ним смеются, даже, точнее, просто издеваются. Но ему было не до смеха. Поэтому он совершенно серьезно ответил:

– Не всем, но некоторым можно. Старослужащим! Как, например, мне.

После чего он резко хмыкнул, что означало, что он отшутился и больше зла не держит. А потом сказал так:

– И в самом деле, сударыня, привычка – это великое дело. Я и вправду очень не люблю ходить пешком. Это как-то унижа… О, извините! Да и не только в этом дело. Конечно, я мог бы взять чью-нибудь свободную лошадь, и никто бы у нас в эскадроне мне в этом не отказал. Но я никогда так не делаю. Принципиально!

– Мари может обидеться? – спросил дама.

– Да, – сердито ответил сержант. И посмотрел на даму.

Даму такой ответ ничуть не рассмешил. Наоборот, она даже спросила:

– А что с вашей Мари? Случилось что-нибудь?

– Ну, понимаете! – сказал сержант. – Пустяк, наверное, какой-то. У нее стали глаза слезиться. Может, это даже из-за того злосчастного «бурдо»… – Но он тут же спохватился и продолжал уже вполне серьезно: – Нет, я, конечно, шучу. Она же тогда его даже не пригубила. А вот слезятся, и всё! Я смотрел, что там такое, но ничего не понял. И наш полковой врач смотрел, и тоже не знает. И вот я тогда сегодня пошел к одному своему приятелю, и взял там порошок от слез. Вот он, здесь у меня, – и сержант похлопал себя по груди. – Но, увы, сударыня, возможно, всё это напрасно. Потому что мне там еще сказали вот что: что, скорей всего, никакая это не болезнь, а просто лошадь чует, что нам скоро разлучаться. А мы с ней уже сколько! Пять лет вместе, сударыня. Сто девяносто семь атак, а теперь мне в отставку. Да-да, сударыня! Такая карта выпала, тут уже ничего не попишешь. Это же моя последняя кампания, кампания закончена, и я в понедельник собираюсь подать рапорт. И рапорт примут, потому что карта так легла. А так бы, если бы не карта, кто бы это меня отпустил? И по какой это статье?! А так всё само собой сложится, даже без всякого моего на то хотения. И я уеду, а Мари останется. И она это чует, дурёха. А я ей порошок несу. Только зачем ей порошок? Не правда ли, сударыня?

Но та молчала. Сержант посмотрел на нее. А вот она на него не смотрела. И вообще, вид у нее был очень и очень скучающий. Она, честно признаться, с куда большим интересом смотрела по сторонам. Слов нет, Дюваль сперва обиделся. Но, к счастью, тут же вспомнил, что в жизни так всегда – на обиженных возят фураж – и поэтому, скрепя сердце, он внутренне согласился со своей спутницей. Да, и действительно, подумал он, этот варварский город и в самом деле представляет собою весьма занимательное зрелище. И сержант решил воспользоваться этим – и принялся, насколько мог, рассказывать о местных достопримечательностях. Так, например, проходя мимо дома дворянского собрания, он сделал в его сторону широкий жест и объяснил:

– Пекарня. А вон там, дальше, видите купола? Это местный святой Николай, там мы установили орудия. А в Успенском у нас госпиталь. А эту крышу видите? Так там…

Но, спохватившись, что рядом с ним дама, а не человек понимающий, сержант, скромно откашлявшись, спросил:

– А вам, извините, куда? Наверное… – и выжидающе умолк.

Однако дама снова ничего ему не ответила, а как-то хитро сыграла бровями. Сержант вздохнул и уже больше не пытался разговаривать, а просто вел даму под руку, молчал… и всё прикидывал, кто же она такая. Нет, это не певичка, думал он, и не от Мишо, и вообще… а может быть…

Как вдруг незнакомка сказала:

– Ну, вот мы и пришли. Меня здесь ждут. Очень вам благодарна, сержант.

То есть случилось то, что и должно было случиться – прогулка кончилась. И это было совершенно естественно. Но сержанту все равно было очень досадно. А тут еще и то место, куда они пришли, ему сильно не понравилось. Поэтому сержант неодобрительно покачал головой и строго – может, даже слишком строго – сказал:

– Советую вам немедленно переменить квартиру.

– Почему? – спросила непонятливая дама.

– Да потому! Видите эту церквушку?

– Бориса и Глеба?

– Не знаю! – уже просто зло сказал Дюваль. – То есть как их зовут, я не знаю. Но зато я совершенно точно знаю, что именно там хранятся пороховые запасы армии. И мало ли какой лазутчик… Ну, вы, надеюсь, меня понимаете!

– О! – только и сказала дама, и на этот раз весьма испуганно…

Но, глянув в сторону, она тотчас успокоилась и вежливо и, что еще обиднее, весьма равнодушно сказала:

– Я вам весьма и весьма благодарна, сержант. Но прощайте!

И не успел Дюваль опомниться, как дама, помахав ему рукой, поспешно подошла к стоявшему поодаль кирасирскому офицеру. Офицер мельком глянул на Дюваля и что-то спросил, дама ответила. Офицер еще раз покосился на Дюваля, обнял даму за талию – и они пошли прочь.

Дюваль стоял на месте и смотрел вслед удаляющейся паре. Дюваль и раньше был невысокого мнения о тяжелой кавалерии, а теперь лишний раз убеждался в своей правоте. Ведь и действительно, ну кто это так ведет и кто это так наклоняется? Ни легкости, ни натиска – один только позор, вот и всё.

(Мало того, в тяжелой кавалерии запрещено носить усы, но только баки. – маиор Ив. Скрига)

Итак, Дюваль стоял, надменно усмехался, а кирасир и дама уходили все дальше и дальше – к реке. И пусть себе!.. Как вдруг Дювалю почудилось нечто знакомое в этой медвежьей походке и в этой… Да-да, вот именно, начало вспоминаться ему, так неуклюже брал девиц за талию лишь… А вот уже дальше не вспомнить! И все же это несомненно, подумал Дюваль, что он уже когда-то встречал…

Когда-то? Ах, даже когда-то, сердито подумал сержант. И, сразу повернувшись спиною к реке, он постарался как можно скорее выбросить из головы и эту даму, и ее поклонника, да и все возможные и невозможные воспоминания вообще! Дюваль не любил думать о прошлом, у него были на то весьма веские причины. А посему он только резко развернулся и, досадливо бряцая шпорами, отправился домой – ведь там его ждала Мари, красотка Мари с ясными глазами и белой челкой; тонконогая, гнедая в подпалинах, идущая под ядрами без всяких шенкелей. Да-да, домой, думал сержант. И сразу, как учил приятель, развести порошок в нужной пропорции, затем осторожно намочить носовой платок и протереть им ей глаза. И так три раза в день. И далее семь дней подряд – и слез как никогда и не было, так обещал приятель…

И ведь так оно и было! Потому что дальше было то, что вы все прекрасно знаете: кампания Двенадцатого года продолжилась, вот что! И, значит, ни о какой отставке даже не могло быть и речи, и слезы сами собой высохли. Но это в нашем, частном случае. А если мыслить широко, стратегически, то тогда основные события развивались следующим образом: неприятель пробыл в Витебске шестнадцать дней, а затем оставил его и двинулся на Москву… Да, и еще! Отправляясь в поход, император единым росчерком пера возродил из векового небытия некогда и вправду великое, а нынче – только по названию – Великое Княжество Литовское. Председателем временного правительства этой старо-новообразованной европейской державы был определен голландский генерал граф Гогендорп. Привет, как говорится, местным патриотам! Но и это не всё. Ведь не только политически, но даже и географически это возрождение было, так скажем, неполное, ибо на сей раз в Княжество не вошли его исконные восточные земли, так называемое Поднепровье. О, Поднепровье! Император о нем вообще старался не упоминать, а если и упоминал, так только вскользь, да и притом именовал его по тогдашней новой русской моде Белоруссией. Вот так! Конечно, в Вильно по этому поводу сильно недоумевали. Даже очень сильно. Но Вильно что! А вот в Варшаве просто гневались! «Какое, – восклицали они, – Княжество? И какая еще Белоруссия?! Вы лучше ответьте нам, где возрожденная Речь Посполитая?! А где клятвенно обещанные нам границы семьдесят второго года?! А где…» И еще многое и многое другое! Но император ничего на это не отвечал – он, повторим, очень спешил. И, спешно покидая Витебск, он напутствовал тамошнего губернатора, милейшего маркиза де Пасторе, таковыми словами: «Обращайтесь с Белоруссией как с союзной страной, а не как с подданной. В общем, поступайте с ней как можно лучше». А лето тем временем было в разгаре. Французские солдаты по старой памяти стали возбуждать местных крестьян против помещиков, и загорелись шляхетские имения. Однако долгожданного указа об отмене крепостного права на сей раз так и не последовало. Хотя всегда до этого…

И ладно! Зато погода тем временем стояла отменная, ожидался небывалый урожай. В Великом Княжестве, а равно с ним и в Белоруссии, издавались указы, рассылались воззвания, праздновались победы, а Великая Армия уже шагала по исконно русским землям. Смоленск, Бородино, занятие Москвы, пожар…

А потом был сентябрь. Первопрестольная лежала в развалинах. Наполеон требовал себе бумаги касательно Пугачева, делал наброски манифеста к крестьянам, да после бросил, решив, что с новым Емельяном он уже точно ни о чем не сговорится. Ну а с царем…

Но и с царем оказалось не легче. Царь, говорят, был настолько расстроен потерей Москвы, что никого, даже послов, не принимал, а собирался удалиться в Сибирь, отрастить себе бороду и питаться спаржей и черным хлебом…

(Здесь я позволю себе вмешаться и вымарать несколько строк, ибо мы не Вальтер Скотты и к августейшим особам обращаться не станем. Скажу только, что наш возлюбленный монарх не ошибся, ожидая найти в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына и в каждом гражданине Минина. А посему неприятель, пришедший к нам с лукавством в сердце и с лестию в устах, вынужден был бежать из белокаменной по старой смоленской дороге. – маиор Ив. Скрига 2-й, кавалер орденов св. Георгия 4 класса, св. Владимира 3 степени, бриллиантового знака св. Анны 2 класса и золотой сабли с надписью за храбрость. Имею также знак отличия беспорочной службы за ХУ лет.)

Артикул второй ДЕВИЦА ЛЕНОРМАН ПРИГОВОРЕНА К РАССТРЕЛУ

Смеркалось. По разоренной Виленской дороге отступали те, кого еще недавно именовали Великой Армией. Строй был нещадно сбит, смешались мундиры, смешались языки двунадесяти народов. Никто не соблюдал субординации. Да и к чему это было теперь, когда уже зачехлены знамена, а пушки, те вообще едва ли не все до последней брошены под Красным во время поспешной переправы через Днепр.

Однако всё ещё торчат из солдатских ранцев витые канделябры и связки серебряных ложек, уцелевшие лошади идут под княжескими чепраками, а вместо шинелей кое-кто одет в дорогие шубы.

Но это что! Ноябрь, остатки былой роскоши. А вот в сентябре, по выходе из Москвы, солдаты отправлялись в путь в золоченых экипажах. Обоз Великой Армии тогда растянулся на тридцать пять верст. Однако вскоре на смену удивительно теплой осени ударили морозы, а за ними и казаки. Великая Армия пришла в беспокойство, а после в уныние, и потуже затянула ремни. Солдаты голодали, а лошади и вовсе дохли от бескормицы, и кавалерия мало-помалу спешилась. Пушки, лишенные конной тяги, сталкивались в придорожные канавы. Но по-прежнему тянулся за армией огромный обоз, влекомый сотнями лошадей. Несметные сокровища Москвы, столицы дикой Азии, теснились на подводах. Церковная утварь и фамильное серебро, золотые монеты и лисьи хвосты, тончайшая парча и даже украшения кремлевских стен – десятки и сотни пудов баснословной добычи… А лошади падали всё чаще и чаще, мела метель, наседали казаки, и дороге в Европу не было видно конца. Колонны роптали всё громче и громче, о дисциплине давно позабыли, и те, кто посмелей, бежали в лес, а те, кто оставался, затевали драки. Случалось, убивали офицеров. Тогда, чтобы хоть как-то поднять моральный дух армии, Наполеон, выступая из Дубровны, пошел пешком, как равный среди равных. Да! А еще он приказал сжечь обозы с награбленным, а высвобожденных таким образом лошадей передать в артиллерию, дабы спасти оставшиеся пушки.

Правда, приказ так и остался на бумаге.

А тут еще стало известно, что Дунайская армия адмирала Чичагова будто бы вышла к Березине и тем самым отрезала отступающим дорогу в Европу. Стали всерьез поговаривать о возможном пленении Великой Армии во главе с императором и всеми его маршалами.

(И еще рассказывали, будто атаман граф Платов обещал отдать свою дочь замуж за того, кто приведет ему живого Наполеона. – маиор Ив. Скрига)

А чтобы этого не случилось, Великая Армия должна была вновь стать подвижной и боеспособной. Наполеон воскликнул, что лучше он будет есть руками, нежели русским достанется хотя бы одна вилка с его номограммой – и запылали подводы с добычей императора, а вслед за ними сгорел и весь обоз с награбленными сокровищами. Зрелище было ужасное – горели не только богатства, горела последняя память недавних побед.

Но, как говорили знающие люди, сгорели только рухлядь да тряпки – меха, шелка и прочее. Главная же добыча, золото и драгоценности, была спрятаны надежными людьми в надежном месте – с тем, чтобы будущей весной, при совершено других, конечно же, благоприятных обстоятельствах…

Однако когда это еще всё переменится! А пока, при обстоятельствах нынешних, император выступил из Бобра уже без обременительного обоза.

А впереди его ждала Березина. Кстати, на Березину тогда возлагались большие надежды. Ведь же за ней, как всем было известно, Великую Армию ждут полные склады продовольствия в Минске и Вильно. И, главное, на Березине русские будут наконец остановлены – такой был план, и о нем тоже все знали. Так что оставалось немного – только бы дойти до Березины…

Да, именно, вот только бы дойти! Но сил оставалось все меньше и меньше, а широкая, лучшая в мире дорога уже ни у кого не вызывала восторгов. От самой Орши вдоль нее еще совсем недавно, летом, тянулся бесконечный сосновый бор. Бор был весьма хорош. А теперь от него почти что ничего не осталось. Дело в том, что теперь, поздней осенью, чтобы хоть как-то согреться, солдаты на привалах поджигали деревья прямо на корню. Лес отступил от дороги, и теперь на многие и многие версты тянулись лишь обгорелые стволы, навевавшие весьма невеселые мысли.

Но старые солдаты живут, пока идут!

И вот брела по разоренной дороге одна из отступающих колонн. Угрюмые ветераны шли, стараясь не смотреть по сторонам. А на ноги им наступали…

Лошади, тащившие одинокий экипаж. А в нем…

Сидевший у окна рыжеволосый маршал, кстати, прославленный храбрец, молча задернул занавеску, откинулся к стене и сделал вид, будто он задремал.

Кроме маршала в карете находили еще двое: генерал Оливье Оливьер, ведавший при штабе маршала делами определенного свойства, и дама, в которой без труда можно было узнать витебскую знакомую сержанта Дюваля. Маршал молчал, молчали и его спутники. Ну, что касается генерала, то именно благодаря молчанию он в свои еще довольно молодые годы и дослужился до высоких чинов. А вот дама, ехавшая вместе с ними, та была весьма не прочь побеседовать, однако не знала, с чего бы ей лучше начать.

Вот оттого и получилось, что первым заговорил маршал.

– Итак, – вдруг сказал он, едва приоткрыв веки, – мои гусары задерживают в лагере даму, которая именует себя девицей Ленорман. Девица Ленорман, как известно, является особой приближенной к императору. Так вы по-прежнему настаиваете на том, что всё, сказанное вами, правда?

– Нет, конечно, – с улыбкой ответила дама.

– А почему?

– Да хотя бы потому, что я, во-первых, не девица, а вдова. А во-вторых, госпожа Ленорман старше меня лет на пятьдесят и примерно столько же лет безвыездно живет в Париже. Ведь так?

– Так, – согласился маршал.

– Ну, вот! – и дама снова улыбнулась. – Кроме того… Да, что и говорить, быть личной гадалкой императора, без всякого сомнения, лестно. Однако…

– Короче, – строго сказал маршал. – Ваше имя?

Дама скромно потупила взор и после некоторой паузы все же ответила:

– Зовите меня просто: мадам.

– Как вам будет угодно, Мадам.

Сказав это, маршал нахмурился. Мадам, напротив, снова улыбнулась. И мало этого – она достала из рукава шубы колоду карт и принялась ловко их тасовать.

– Тогда скажите, где вы были… – начал было маршал…

Однако Мадам перебила его.

– Но и это не все! – продолжала она, раскладывая карты у себя на коленях. – Говорят, что накануне нынешнего похода девица Ленорман предсказала императору, будто его мудрость превратит бесконечные снега России в китайский шелк, в бриллианты Голконды, и что зима застанет нас на Волге, покорный Александр пришлет послов из Тобольска, а богдыхан будет жаждать нашего покровительства…

– Мадам…

– Прошу вас, не перебивайте меня! Девица Ленорман обещала одно, а у меня, вот, посмотрите сами, уже в который раз получается совсем другое! – С этими словами Мадам быстро провела ладонью по картам и тут же продолжила: – Я вижу, что снежные пустыни окажутся губительней пустынь египетских. Точнее, уже оказались…

– Довольно! – не выдержал маршал. – У нас не балаган! Генерал, прошу вас, зачитайте!

Генерал достал из-за пазухи лист плотной гербовой бумаги, неспешно развернул его и начал:

– Так!.. Так, тут титулы… Тут как всегда… А это не о вас… Ага! – После чего он негромко, но важно откашлялся, мельком глянул на беспечное лицо Мадам и принялся читать: «Задержанная шпионка, именующая себя девицей Ленорман, по законам военного времени, согласно… так, так… и, кроме того, обвиненная в распускании заведомо ложных слухов и вовлечении в необдуманные действия… приговаривается к расстрелу».

Мадам, пожав плечами, ничего ему на это не ответила. Ее холеные руки в перстнях метали карты, и те послушно раскладывались в нужном ей хитроумном порядке. Генерал посмотрел на маршала. Маршал нахмурился, спросил:

– Послушайте, вы полька или русская?

– Я француженка, – ответила Мадам, сосредоточенно разглядывая карты.

– О, что вы говорите?! – наигранно удивился генерал.

– Да, я француженка, – нисколько не смутившись, повторила Мадам, по-прежнему не поднимая глаз. – И, смею вас уверить, из весьма знатной фамилии. Видимо, именно благодаря этому мой отец…

Тут Мадам ловко поменяла две карты местами…

– … Да, мой отец тогда, увы, не уберегся и потерял голову на гильотине. Или, как вы это называете, под национальной бритвой.

– А ваши братья воевали в Вандее и были заодно с Кадудалем, – насмешливо подсказал ей генерал. – Однако довольно, я слышу подобные россказни от каждого второго шпиона. Скажите лучше, о чем шел разговор у костра, когда мои люди схватили вас?

– Я говорила солдатам правду.

– И какую именно?

– Я говорила о том, что генерал Малле бежал из тюрьмы и с помощью парижского гарнизона провозгласил себя консулом Французской республики. А император низложен.

И Мадам посмотрела, какое же впечатление произведут ее слова. Однако маршал лишь устало улыбнулся и сказал:

– Заговор продолжался всего лишь три часа, после чего Малле был расстрелян. Старые новости, Мадам.

– Тогда послушайте еще. Русские перехватили в Несвиже сокровища Кремля.

– Как в Несвиже? – удивился маршал.

– Так, жемчуг, бриллианты, – пояснил Оливьер.

А Мадам продолжала:

– Армии адмирала Чичагова и графа Витгенштейна соединились у Березины и ждут злодея. Приметы злодея оглашены следующие: росту малого, плотен, бледен, шея короткая и толстая, волосы черные. Для вящей надежности ловить и приводить к адмиралу всех малорослых. Известные щедроты…

– Довольно! – перебил ее маршал. – Генерал, а что там говорилось насчет колдовства?

– Задержанная особа утверждает, – с явной охотой отозвался генерал, – что будто в здешних местах объявилась так называемая Белая Дама. Появляется она обычно в метель, зазывает томным смехом и призывным помахиванием руки. А после убивает ледяными вилами! И это не так безобидно, как на первый взгляд кажется! Тут целый заговор! Потому что кое-кто из нашей колонны уже видел ее, эту Даму, и теперь солдаты отказываются ходить за дровами. Что вы на это скажете?

Маршал пожал плечами. Генерал удивленно смотрел на него. Тогда маршал сказал:

– Это потом, в другой раз. А пока не будем отвлекаться.

Генерал почтительно кивнул, с очень недовольным видом помолчал, а после все же продолжил допрос:

– Хорошо! – сердито сказал он. – Тогда мы вернемся чуть-чуть в прошлое. И это чудесно. Ведь тогда было значительно теплее, чем сейчас. Особенно там, в Полоцке. – Тут генерал опять немного помолчал, строго глядя на Мадам, а потом так же строго сказал: – А теперь ответьте мне, Мадам, вот на какой вопрос: а что вы делали в Полоцке в ночь с 6 на 7 октября?

– Полоцк, – задумчиво повторила Мадам. – А что это: город, селение?

– Дерзость вам не поможет, – с усмешкой сказал генерал. – У нас есть показания свидетелей, в коих сказано, что именно вы виновны в пожаре, в результате которого город перешел в руки неприятеля.

Мадам молчала. Генерал хотел было еще что-то спросить, но маршал жестом остановил его и сказал, обращаясь к Мадам:

– Подумайте хорошенько. И вспомните не только пожар, но и тех, кто ему способствовал. В рядах Великой Армии. А мы с генералом пока прогуляется по морозцу.

Сказав это, маршал привстал и, постучав по передней стенке кареты, велел:

– Клод, осади!

Клод, кучер, осадил и без того уже едва бредущих лошадей, и господа военные покинули карету. Оставшись одна, Мадам задумчиво подобрала губы и сложила карты в колоду. Клод снова тронул лошадей. Мадам едва заметно сдвинула занавеску в сторону и принялась внимательно наблюдать за тем, что происходит на дороге.

Но ничего интересного ей там увидеть не удалось. Да и услышать тоже, потому что маршал и генерал, остановившись у обочины, молчали. Проходившие мимо солдаты искоса поглядывали на них и нехотя, через одного, приветствовали. В прежние, даже в совсем еще недавние времена, такое себе даже представить было невозможно. А сейчас разве кому-нибудь было до этого дело? Хотя бы даже маршалу? Ничуть! Сейчас маршал смотрел совсем не на солдат, а мимо них, в сторону леса. То есть туда, где, по словам этой дерзкой гадалки, скрывается грозная Белая Дама. Глупость какая, думал маршал, полнейшая глупость. Но глупость весьма полезная! Полезная глупость – как странно… Хотя чего тут странного? Глупость и польза всегда ходят рядом. И служат вместе одному хозяину. Вот даже до чего можно додуматься, мрачно подумал маршал и нахмурился. Но промолчал, ничего не сказал. Помалкивал и генерал. Так что по крайней мере здесь, у них, всё было, как это и положено по субординации. После чего, так же строго по субординации, первым нарушил молчание маршал. Он медленно, как бы задумчиво сказал:

– Никто не знает, что ждет нас завтра. Поэтому мы должны как можно скорее избавиться от груза.

– Избавиться, конечно, нетрудно, – после некоторого молчания так же задумчиво отозвался генерал. – Но трудно хорошо избавиться. Вот в том же Несвиже, как вы только что слышали, получилось не очень-то гладко.

– Да, несомненно, – согласился маршал. И тут же спросил: – А что вам для этого нужно?

– Мне нужно вдвое больше того, чем я просил раньше, – явно упиваясь своей властью, сказал генерал. – То есть теперь это уже десять лошадей.

Маршал вздохнул, но возражать не стал.

– И еще, – строго сказал Оливьер. – Нам также нужно срочно избавиться от этой женщины. Да, я еще раз повторю: я понятия не имею, кто она такая. Вполне возможно, что она и действительно наша с вами соотечественница. Которая, не исключу, не имеет ровным счетом никакого касательства к отряду ротмистра Лисицина. И даже то, что она не желает раскрывать своего имени, тоже несложно объяснить. Ведь женщины… Но! И увы! Увы, эти болваны все как один верят в то, что она колдунья. Так что с какой стороны ни возьми, а приходится. Да.

– То есть, иными словами, – задумчиво сказал маршал, – вы предлагаете мне расстрелять Белую Даму. Так или нет?

Оливьер промолчал. Он знал, что сейчас маршал рассуждает сам с собой, и поэтому не стал вмешиваться в чужой разговор.

– А нужно ли это нашим солдатам? – вновь сам у себя спросил маршал, подумал и сказал: – Генерал, мне кажется, что вы хотите расстрелять красивую легенду. И я даже больше скажу: делать это ни в коем случае нельзя. Потому что пусть лучше Белая Дама и далее будет свободной, пусть она бродит по лесу… и пугает наших дезертиров.

– Но ведь она шпионка и приговорена к расстрелу! – На этот раз Оливьер не выдержал и даже повысил голос, что с ним случалось крайне редко.

Маршал с удивлением посмотрел на генерала и сказал:

– Но только что вы утверждали совершенно обратное. Вы утверждали…

– Да, я утверждал! – запальчиво воскликнул генерал. – Но что могут стоить слова? И чего стоят все улики, доказательства?! Поэтому, когда дело касается особо запутанных случаев, я полагаюсь единственно на интуицию, на… нюх. Да-да, на нюх, да простите мне это низкое слово!

На что маршал едва заметно усмехнулся и спросил:

– Ну и что же вам ваш нюх на этот раз подсказывает?

– А то, что задержанная имеет самую непосредственную причастность к пожару в Полоцке! – весьма уверенно ответил генерал. И так же весьма уверенно продолжил: – А если бы не он, то есть пожар, то мы бы и по сей день стояли в Полоцке! Но когда посреди глухой ночи наши тщательно укрепленные и еще более тщательно замаскированные позиции вдруг озаряются заревом обширнейшего возгорания и становится видно как днем, то, спрашиваю вас, чего еще могут пожелать вражеские артиллеристы для ведения прицельной стрельбы?! А посему…

– Но женщина при чем?

– При всем при этом! В тот самый миг, когда в расположении дивизии Леграна внезапно вспыхнули бараки, мой человек совершенно ясно видел тень, которая…

– Так, так! – насмешливо воскликнул маршал. – И этой тенью была, конечно же, наша задержанная. А была она в ту ночь одета в белое платье, и волосы у нее были белые, распущенные… Ну, и так далее. Я слышал это, и не раз. Но я это только слышал! А вы в это, увы, поверили! Вот потому-то я и делаю из всего этого единственно возможный вывод: вы, генерал, не менее наших солдат верите в Белую Даму, страшитесь ее… и спешите ее уничтожить. Любой ценой. Ведь так?

– Совсем не так! Но… – тут генерал сдержался, помолчал, после чего довольно тихо, но зато очень упрямо сказал: – Если вам это угодно, пусть даже будет так. И все-таки она – это дерзкий, опасный и очень хитрый шпион, приговоренный к ра…

– Нет, прежде всего она женщина! – твердо, даже несколько сердито сказал маршал. – И я не позволю расстреливать женщину!

– Да, все это так, – закивал генерал. – И это весьма благородно, согласен. Но… не у нас!

– Что, что?! – не веря собственным ушам, переспросил маршал и даже покраснел от гнева. – Что ты сказал, Оливье?!

– Я, – стушевался генерал, – я только хотел сказать, что ваше рыцарское благородство в данном случае не совсем уместно. Ведь, ваша светлость, в вверенном мне ведомстве, как, впрочем, смею вас уверить, и в аналогичном моему российском ведомстве, не существует разделения агентов по признакам… гм, как это?.. да, по признакам пола. Потому что агент – это не человек, он не мужчина и не женщина, а он единственно…

– Молчите, генерал!

– О, я бы промолчал! Но Франция!..

Тогда маршал, поморщившись, сказал:

– Н-ну, хорошо, давайте все сначала. Итак, я говорю…

Но тут он вдруг осекся и прислушался. А и действительно, что это? Звонко стучали подковы по замерзшей грязи, кто-то насвистывал бодрую песенку. Маршал и генерал обернулись и увидели, что по другую сторону колонны, обгоняя и не замечая их, едет сержант Дюваль. Солдаты, которых он обгонял, смотрели на него кто с завистью, а кто и с неприязнью. Рыжеволосый маршал улыбнулся и грустно сказал:

– Ну вот, наконец-то я вижу человека, не потерявшего бодрость духа.

– Это сержант Дюваль, – хмуро пояснил Оливьер, явно недовольный увиденным. – Известен своей храбростью и, к сожалению, простотой. Если вы помните… – и он многозначительно глянул на маршала.

– Да-да, – согласно кивнул маршал, – помню. Но в некоторых случаях, генерал, бывает нужен именно такой человек. И десять лошадей. Нет, с ним и пять вполне будет достаточно.

Генерал пожал плечами и сказал:

– Как вам будет угодно. Хотя, по-моему… – но вдруг замолчал и нахмурился. Весьма нахмурился!

А тем временем на одном из ближайших холмов показались казаки. Завидев неприятеля, колонна взяла ружья на курок. Однако наглые бородачи, казалось, не обратили на это никакого внимания и продолжали разъезжать туда-сюда по холму да еще и выкрикивать что-то обидное. А у одного из казаков на пику был поддет жирный жареный поросенок. Весьма смущенная подобным искушением, голодная колонна сбилась с шага и, чтобы не наделать глупостей, солдаты поспешно отворачивали головы в сторону и с тоской вспоминали приказ: «Из строя не выходить!». Ведь сколько уже горячих голов было порублено в сугробах! Может, даже все уже порублены…

Но нет, еще не все! Вот вам еще одна такая голова – верхом на лошади. В гусарском кивере. Да-да, пронеслось по колонне, это опять этот чертов Дюваль! Смотрите, что он делает! И что уже сделал – не переставая насвистывать песенку, он только лишь едва заметно ослабил поводья, и его чуткая Мари тотчас свернула с дороги, к казакам! И тотчас же:

– За мной! – браво вскричал сержант. – Проучим мохнатых варваров! – и поскакал к ближайшему холму.

Колонна дружно отвернулась.

А казаки, не переставая зубоскалить, начали поспешно отступать к лесу. Дюваль мчался за ними по снежной целине, а снег ярко сверкал, ярко светило солнце! То есть это было во всех отношениях чудное зрелище!

Но не для всех.

– Ваша светлость, – сердито сказал Оливьер, – если сержанту наскучила жизнь, то это его дело. Но он ведь загубит и лошадь!

– Оставьте, Оливьер! – еще сердитее ответил маршал.

И генерал подчеркнуто покорно замолчал. Казаки тем временем скрылись из виду. Поднявшись на вершину холма, сержант придержал Мари, оглянулся назад и увидел то, что и предполагал увидеть – совершенно пустынное снежное поле. То есть никто за ним, конечно, не последовал. Мало того, ни один из идущих в колонне теперь даже не смотрел в его сторону. Им до него нет дела, правильно, они же чтят приказ! Подумав так, сержант сердито хмыкнул, отвернулся и посмотрел по сторонам. Теперь даже отсюда, с вершины холма, то есть с отменного артиллерийского обзора, казаков нигде видно не было. Только следы их лошадей тянулись к лесу. Они сильно взбили снег, их было много. И на холме снег тоже был взбит очень сильно. И…

Боже мой, усмехнулся сержант, только сейчас увидев поросенка. Поросенок валялся в снегу, почти прямо у Мари под копытами. Очень странно, подумал сержант, чего это они вдруг испугались? Не его же одного! А кого же тогда? Или чего? Сержант нахмурился и посмотрел на лес, то есть туда, куда уходили казачьи следы, подумал и еще сильней нахмурился… и крикнул:

– Гринка! – подождал немного, и еще раз: – Гринка! Гринка!

Но никто ему не отозвался. Тогда сержант, ловко скользнув в седле, подхватил поросенка за ногу – и повернул вниз, обратно к дороге. Ехать обратно было очень тяжело. Это, наверное, из-за того, что от поросенка шел невероятно аппетитный запах. А еще его хотелось рассмотреть. Это по крайней мере. Но сержант и с этим справился – и ничего он не рассматривал. И он даже вообще ни разу на всем обратном пути не придержал Мари. А когда он подъехал к колонне, то теперь уже смущенные солдаты, в свою очередь, старались не рассматривать его, и, это особенно, его добычу. А он, вскричав:

– Сокровища Кремля! – подбросил вверх, над ними, поросенка.

Жерди голодных рук поспешно вскинулись к добыче – и она тут же бесследно исчезла. А сержант, как ни в чем ни бывало, пришпорил лошадь и двинулся дальше. Правда, как же это «ни бывало»?! Бывало, конечно, и очень противно! Поэтому сержант очень спешил, еще немного – и он затерялся бы в колонне, точнее, в этой толчее, неразберихе…

Но тут его окликнули:

– Дюваль! Его светлость желает видеть тебя!

Сержант осадил лошадь, оглянулся, увидел на той стороне дороги маршала, и это его совсем не обрадовало. А когда сержант увидел там рядом генерала, то он совсем помрачнел. Вот так всегда, мрачно подумал он, всё одно к одному! Но служба есть служба. Сержант резко развернул лошадь и направил ее прямо на колонну. Там стали поспешно, суетливо расступаться. Дюваль пересек дорогу спешился и отдал честь поджидавшему его маршалу. А на генерала он даже не глянул, а только с досадой подумал, что вот и опять он нарушил приказ – на этот раз покинул строй – и теперь опять этот негодный Оливье, конечно же, с превеликой радостью воспользуется этим, чтобы…

Но дальше думать было некогда: маршал, нахмурившись, шагнул к Дювалю – и тот застыл навытяжку, правда, шинель его была распахнута не по уставу…

Вот и прекрасно! Медаль, протянутая маршалом, впилась сразу в мундир! Дюваль растерянно сказал:

– О, ваша све…

– Молчи! – резко одернул его маршал.

Дюваль замолчал. А маршал отвернулся, отступил – и так и замер, отвернувшись. Дюваль скосил глаза на генерала, и тот кивнул ему – мол, ступай прочь, проваливай. Дюваль пожал плечами, медленно вернулся к лошади и неловко, как-то боком, сел в седло.

Когда он наконец отъехал, Оливьер повернулся к маршалу и тихо сказал:

– Ваша светлость, казаки хотели заманить его в ловушку, какая же тут храбрость!

Но маршал не пожелал отвечать генералу, а развернулся и пошел к карете.

Мадам, прекрасно видевшая все через окно, с улыбкой встретила его. И еще даже сказала:

– Значит, жив еще задорный галльский дух! Этот гусар – настоящий герой!

– Да, несомненно, – сухо согласился маршал, уселся поудобнее, велел Клоду трогать. Карета с трудом тронулась. Маршал закрыл глаза и вновь как будто задремал. Значит, к нему обращаться нельзя. Тогда Мадам повернулась к Оливьеру и со всей возможной любезностью тихо спросила:

– Генерал, а что будет со мной?

Оливьер растерялся, не зная, что и ответить. Тогда, после некоторого молчания, за генерала ответил маршал:

– Мы не воюем с дамами, – сказал он, не открывая глаз.

– Так я свободна? – осторожно спросила Мадам.

– Н-не совсем. Вы поедете с нами. Конечно, не в этой карете… Но ваша безопасность будет обеспечена.

Однако же такой ответ, да еще при таких обстоятельствах, вряд ли мог вселить надежду. Поэтому Мадам тихо сказала:

– Я одинокая вдова. – Тут голос у нее впервые дрогнул. – Я думала, что все уже позади, что мне наконец поверят. Но…

– Так сидели бы дома! – гневно отрезал генерал и отвернулся.

А маршал Франции…

Пройдет еще три года, и он, не расстрелявший женщину, сам будет приговорен к расстрелу за верность присяге и своему императору. Его выведут на площадь Обсерватории, и там он сперва раздаст нищим милостыню, а после, отойдя к стене, повернется лицом к своим бывшим солдатам и громко скомандует: «Пли!»

Артикул третий СЕРЖАНТУ ДОВЕРЯЮТ ГОСУДАРСТВЕННУЮ ТАЙНУ

Ярко светило утреннее солнце. Бравый сержант неторопливо ехал рядом с пехотной колонной. Из-под небрежно расстегнутой шинели как бы невзначай поблескивала медаль. Идущие сбоку солдаты почтительно перешептывались, глядя на награду. Да это и неудивительно, потому что отличиться в славной кампании дело нехитрое, а вот ты попробуй прославиться при отступлении! Да, подобная слава почетней вдвойне…

Однако же сержант был мрачен, медаль ничуть не согревала его душу. И то сказать: с чем он возвращался из похода? С едва затянувшейся раной и разбитой надеждой. За день до генерального сражения Дюваль был ранен картечью при взятии Шевардинского редута, лишился лошади, а после почитай два месяца провалялся в лазарете Колоцкого монастыря. Поначалу раненых обещали отправить в Смоленск и сразу дальше, во Францию. Потом стали объяснять, что прямо сейчас сделать это не так просто, надо сперва подождать. И сержант ждал. То есть лежал в просторной келье, смотрел на образа неведомых ему русских святых и думал о всяком. Так, сначала он думал о том, что он будет делать, вернувшись в родной Бордо. Потом он живо представлял себе, сколько же будет радости у тех, кто доживет до того дня, когда их отправят в Смоленск. А потом, устав ждать, он просто стал думать о том, что главное в жизни – это не обманывать себя, а трезво смотреть в глаза действительности. Действительность же в те дни была такова, что он с каждым днем всё слабеет и слабеет, и, значит, скоро умрет. То есть в совершенной точности сбывается то, что ему еще весной было предсказано: это его последняя кампания. Но, правда, тут же уточнял сержант, в том предсказании вовсе ничего не говорилось именно об этом монастыре. Так что вполне возможно, что какие-то изменения в его судьбе еще вполне могут иметь место.

И ведь так оно в дальнейшем и случилось! Семнадцатого октября из окон монастыря увидели, как неподалеку, по старой Смоленской дороге, потянулись на запад первые отступающие полки Великой Армии. Колонны проходили мимо, они возвращались на родину, они пока что еще были целы и невредимы. Однако уже и тогда каждый из отступавших думал только о себе, и поэтому о раненых никто не вспоминал. И тогда все те из этих несчастных, у кого еще достало хоть немного сил, вышли, а то даже и выползли на дорогу и стали умолять своих более счастливых товарищей забрать их с собой.

Но никто не желал потесниться в повозке.

Раненые плакали, кричали, умоляли, ругались. А некоторые, и среди них был Дюваль, просто молчали.

Армия проходила мимо, раненые оставались. Но не все были равно покорны судьбе, и поэтому очень скоро вслед за руганью… Ну, если человек вооружен, то, вы же понимаете…

Так что обо всем этом очень скоро стало известно самому императору – и уже к полудню был оглашен приказ, чтобы в каждую повозку брали хотя бы по одному раненому. Раненых, конечно, брали, но при первой же малейшей возможности от них избавлялись.

Вот так и сержант вновь оказался в обочине, не проехав во Францию и десяти верст. Повязки у него ослабли, рана открылась и начала кровоточить. Темнело, сержант лежал ничком, слушал, как скрипят едва ли не над самой головой колеса, и думал о том, что хорошо бы написать домой, чтобы не ждали…

Как вдруг ему почудился знакомый голос. Сержант вздрогнул, поднял, насколько мог, голову, прислушался…

И с радостью понял, что он не ошибся – это Мари звала его! Да-да, та самая Мари, что с ясными глазами, белой челкой, двести семь раз она его счастливо вывозила, двести восьмой – Шевардинский редут, с кем не бывает…

Зато сейчас, когда вся остальная колонна продолжала хоть и медленно, но неумолимо ползти дальше, на запад, одна повозка все-таки остановилась! Совсем рядом! Это, конечно же, кощунство, совершенно беззлобно подумал сержант, когда строевую ставят в хомут, но зато…

Сержант лежал в обочине, счастливо улыбался. А его крошка, дурёха Мари…

Склонила к нему голову, ткнулась ему в лицо…

Но если вы никогда не служили в кавалерии, то вам тут всё равно ничего не объяснишь – бесполезно. А если же служили, то вы и без меня давно всё поняли. Поэтому двинемся дальше.

А дальше было вот что: женщина, сидевшая на облучке остановившейся повозки рванула вожжи раз, второй и, убедившись, что это совершенно бесполезно, сердито чертыхнулась и сошла на землю. Росту эта женщина была небольшого, и поэтому даже короткая офицерская шинель, в которую она была одета, укрывала ее до самых пят. Подойдя к лежащему Дювалю и властным жестом отстранив Мари, женщина склонилась над сержантом и принялась молча его рассматривать. Сержант тоже молчал. Глупо, думал сержант, очень глупо, чего он боится? Мари нашлась, и сам еще он жив, а эта женщина – она довольно-таки хороша собой. И молчалива, а это еще больше ее красит. И, что еще важней, теперь он уже совершенно ясно рассмотрел, что волосы у этой женщины черные-пречерные, цветы воронова крыла. То есть масть вини, а вовсе не трефы. Чудесно! И, значит, теперь плохо лишь одно – что он небрит! Поэтому, чтобы хоть как-то скрасить неминуемо дурное о себе впечатление, сержант уж как мог приподнялся на локте, через силу улыбнулся и сказал:

– Добрый вечер. – А потом добавил: – Ну до чего же вы сегодня очаровательны!

– Да? – нахмурилась женщина. – А что вы здесь делаете?

– Как что? Смотрю на вас. Ведь вы так хороши!

Но женщина в ответ только пожала плечами и строго сказала:

– Вы ранены.

– Да, есть слегка, – согласился сержант.

И тут Мари снова подала голос. Женщина обернулась к лошади.

– Не удивляйтесь, – сказал сержант. – Мы знакомы с ней вот уже пять лет. Скажите, где вы нашли ее?

Женщина на некоторое время задумалась, а потом сказала:

– Ну, в таком случае потрудитесь подняться.

И женщина, ее звали Люлю, помогла сержанту подняться в повозку. А потом перевязала ему рану. А в воскресенье сержант Шарль Дюваль и маркитантка Люсьен Варле поженились. Полковой капеллан обвенчал их в наполовину сгоревшем православном храме. Наверное это было немножко неправильно, но зато очень красиво – поднимаешь голову, и в проломе купола видишь звезды. Такие же яркие и далекие, как и в родном Бордо. Если, конечно, не изменяет память.

Но ничего, он вспомнит! Вот только кончится эта чертова, но зато его последняя кампания – и он сразу получит отставку, и они с Люлю сразу поедут к нему домой, и матушка их благословит, и они будут жить в мире и согласии.

Там, где не бросают раненых.

А император наберет себе новых, молодых солдат. И уж с ними-то он наверняка дойдет до Индии.

Но это будет потом – в новой, чужой кампании, – а пока сержант и маркитантка ехали во Францию в любви и согласии. Так продолжалось одиннадцать дней. И одиннадцать вечеров сержант выпрягал Мари из повозки и ездил за провиантом. Но с каждым разом делать это становилось все труднее и труднее, потому что, усаживаясь за карты, сержант неизменно выигрывал все, что было поставлено на кон, и поэтому – вы же сами это понимаете – каждый последующий вечер ему приходилось искать все новых и новых партнеров.

Так было и в одиннадцатый вечер. Сперва сержант долго искал, а после в четверть часа выиграл полтора десятка яиц, копченого зайца и полуштоф вина, в прекраснейшем расположении духа вернулся к себе…

И увидел, что Люлю убита, а повозка разграблена! Никто, божились, не имел понятия, когда и кем это было сделано, но, тем не менее, сержант вызвал на дуэль всех, кто был в ту ночь на бивуаке. Не теряя выдержки, он говорил им самые обидные слова… Но, конечно же, никто не посмел принять вызов. Тогда, похоронив жену – а он тогда никого и близко не подпустил, сам рыл яму, сам засыпал ее, сам ставил крест, – сержант ушел из той колонны и вскоре прибился к подошедшей с севера 31-й бригаде легкой кавалерии генерала Делебра. В карты Дюваль уже больше не садился – колоду он порвал и выбросил, – и поэтому изрядно голодал, но лошадь его по-прежнему была в холе, однако никто не смел и думать пустить ее в общий котел. А еще, невзирая на морозы, Дюваль не позволял себе нарушать форму одежды, брился по два раза на день и, отнюдь не бравируя этим, искал смерти. В бою.

Но смерть не была к нему благосклонна, и сержант получил медаль.

А вот теперь он ехал, возможно, за второй медалью – ведь нынче утром не успел он еще побриться, как прибежавший посыльный сообщил, что его вызывают в штаб. Должно быть, к маршалу, предположил тот же посыльный.

Однако когда Дюваль вошел в штаб – просторную крестьянскую хату, из которой вынесли все, кроме стен, – то он увидел там не маршала, а уже хорошо знакомого нам генерала Оливье Оливьера. Генерал сидел за импровизированным столом – дверцей кареты, уложенной на козлы для пилки дров – и сосредоточенно водил пальцем по карте. Дюваль остановился на пороге. Генерал медленно поднял голову, внимательно, словно впервые его видел, осмотрел сержанта, а после насмешливо сказал:

– Входи, входи! Героям скромность ни к чему.

Дюваль прошел к столу, остановился. И даже козырнул. Но не представился – не посчитал за нужное. И генерала такое его поведение ничуть не удивило. И уж тем более не покоробило. Напротив, генерал, приветливо улыбаясь сержанту, сказал:

– А ты все такой же, Шарль! Храбрейший из храбрых растроган твоим поступком. Ведь этот поросенок – сколько в нем неподдельного благородства! Какая щедрость в столь тяжкий для всех нас час, когда даже маршалы вынуждены есть конину! Шарль, хочешь водки? Настоящей царской водки из Кремля! Клянусь, нигде в армии ты не сыщешь и капли этой воистину сказочной влаги!

Но сержант молча отказался. Потом, осмотревшись, сказал:

– Но ты ведь не за этим меня вызывал. Чтобы пить со мной водку!

– Нет, конечно, не за этим, – уже вполне серьезно согласился генерал. – Первым делом я хотел узнать, почему ты до сих пор не вернулся в свою часть. Лейтенант Руге очень о тебе беспокоится.

– Так он, получается, жив? – удивился Дюваль.

– Жив, жив, – закивал генерал. – И жив и милейший Крошка Мишель, который еще с лета должен тебе сорок франков. И живы… Да! Всех не упомнишь, Шарль! Но дело не в этом. Итак, я снова спрашиваю: почему ты до сих пор не вернулся в свою часть? Это что, дезертирство?

Дюваль побагровел, сказал:

– Но меня уверяли! И не раз уверяли… Что весь наш эскадрон порубили под Малым Ярославцем и, значит, возвращаться просто некуда. Да и потом… Сейчас, сам видишь, кругом такая неразбериха! А я был ранен, я отстал, меня подобрали…

– О, нет! Не совсем так! – вкрадчивым голосом перебил его генерал. – Точнее было бы сказать: «Подобрала».

– Так тебе даже это известно?

– Да, – гордо кивнул генерал.

– Так, может быть, ты знаешь, кто…

– Нет, – сухо сказал генерал. – Тут даже наше ведомство бессильно. И это не потому, что мы стали хуже работать. А потому, что сейчас, в силу создавшихся крайне неблагоприятных условий… в подобном преступлении можно подозревать практически любого. Да, Шарль! Увы! Нравы упали ниже всякой мерки. Так что приношу тебе мои глубочайшие соболезнования, и это всё, что я могу… О, нет! – поспешно перебил сам себя генерал. – Лучше мы опять вернёмся к делу, Шарль! Итак, насколько я тебя понял, ты покинул свою часть не по собственной воле, и поэтому, если вдруг тебе представится такая возможность, то ты немедленно вернешься обратно. Так?

– Так.

– Ну а если эта твоя часть находится от нас… – и тут генерал помолчал, покосился на карту, подумал…

Но не успел продолжить, так как Дюваль уже продолжил за него – достаточно сердито:

– Где бы она находилась, туда бы я и вернулся! Чего тут гадать?!

– О! – сказал генерал. – Другого ответа я от тебя и не ожидал. Я так вчера и сказал маршалу: «Не сомневайтесь! Он всегда…». Ну, да, был разговор! Но этого от тебя пока что не требуется. То есть никуда тебе возвращаться не надо. Потому что… А ты все такой же! Годы тебя как будто совсем не берут! Ты и сейчас совершенно такой, как тогда, когда мы в первый раз встретились. Ты ведь, я думаю, помнишь, Шарль, как вы нас, молодых, принимали – ты и Крошка Мишель. И тогда он еще сказал вроде того, что… А!

И генерал опять замолчал. И молчал и сержант. О, им было что вспомнить, поверьте! И если бы они сейчас только взялись за это…

Но генерал поспешно поднял руку – так, как будто в ней был белый флаг. Сержант насторожился. А генерал, пригладив этой рукой волосы, уже совершенно спокойно сказал:

– Прости, друг мой, но я, видно, несколько неудачно пошутил. Точнее, я неточно высказался, вот! Потому что если точно, то не тебе же, Шарль, рассказывать, что тут у нас творилось! Много погибло достойных людей, очень много! И вот и лейтенанта Руге уже нет среди нас, и Крошки тоже нет. И вообще, уже нет никого из тех. Но ты, Шарль, молодец! Ты от них не отрекся! Ты был на все готов! То есть ты, Шарль, как раз то, что мы ищем! Нам же сейчас нужны отважные, отменно отважные офице… Ну, или герои, скажем так! А посему…

Генерал поднялся из-за стола, подошел к сержанту и веско, но весьма негромко произнес:

– А вот оно и дело! Потому что я пригласил тебя, Шарль, для важного, – тут он поднял свой длинный и холеный указательный палец, – для важного и архисекретного разговора!

Тут Оливьер оглянулся по сторонам – так, как будто боялся увидеть поблизости кого-нибудь постороннего. Посторонних, конечно же, не было, и он продолжал:

– Я не забыл нашей прежней дружбы, клянусь! Когда ты вчера нарушил приказ и вышел из строя, я заступился за тебя, и вот результат! – и генерал тронул медаль на груди у сержанта.

– Благодарю, – сухо сказал сержант. Он был примерным сыном, и поэтому даже на этот раз решил последовать совету матушки быть вежливым со всеми без исключения. А этот негодяй наверное вообразил…

Да, так и есть!

– Шарль! – генерал перешел на доверительный шепот. – Тебе поручается крайне и еще раз крайне щекотливое и ответственнейшее дело: доставить одну из карет маршала лично императору. Ты представляешь? Лично! А?

Но сержант не выказал особой, и даже просто радости, а только пожал плечами: мол, приказ есть приказ, кто его обсуждает? Тогда Оливьер уже громче прибавил:

– И если все закончится удачно, то Маленький Капрал восстановит тебя в прежнем звании.

Сержант помолчал, а потом – он от себя такого сам не ожидал – вдруг зло спросил:

– А кто восстановит мою честь?!

– Да, печальная тогда вышла история, – и генерал сочувственно вздохнул. – Но мне кажется, что как только ты справишься с сегодняшним поручением, то сразу всё, конечно же… Ты меня слышишь, а?

Но сержант не ответил. Он пристально смотрел на Оливьера и был настолько зол, что даже не улыбался. Оливьер поспешно отвел глаза, откашлялся… И вдруг спохватился:

– Ну-ка, глянем по местности!

Сержант не спорил. Они повернулись к столу, и генерал заскользил пальцем по карте.

– Вот здесь ты пройдешь казачьи пикеты, – начал рассказывать он. – Местность просматривается плохо: холмы, кустарник. Потом двадцать верст лесом. Нет! Что я говорю? Пять лье по нашему! Ну да… А вот здесь, в Пышачах, ставка императора.

– Как?! – поразился сержант. – А мне говорили, что он сейчас…

– Кто говорил? – строго спросил генерал. – Кто смел болтать? И, главное, кто может быть настолько самоуверен, чтобы утверждать, будто он знает точное местонахождение императора?! Да это сейчас держится в строжайшей тайне! В частях, ты уж поверь, полным-полно русских шпионов. И если бы они только дознались, так сразу бы ты знаешь, что… А знаешь, какую награду пообещал русский царь тому, кто доставит ему живого Наполеона? Свою единственную дочь! Вот так-то, Шарль! Так что можешь предста… Но к делу, да! Еще вопросы есть?

Сержант молчал, рассматривал на карте свой предполагаемый маршрут. Потом спросил:

– Карету, говоришь?

– Карету.

– А чем груженую?

– Ну, знаешь ли! – возмутился было генерал… Но тут же спохватился и добавил: – Честно признаться, я и сам не очень-то это представляю. Храбрейший приказал, вот и всё. Ты же…

– Я не о том, – сказал сержант. – Меня куда больше волнует другое. Я ведь, сам понимаешь, должен буду двигаться скрытно, по весьма пересеченной местности, потом сугробы и так далее. А что карета? Это же какая обуза! Она…

– О, если только это, то не беспокойся! – заверил его генерал. – Во-первых, груз… ну, скажем так, не тяжелый. Во-вторых, мы сняли колеса и установили санные полозья. И, главное, чем я хочу тебя обрадовать, в здешнем лесу ты совсем не встретишь партизан.

– А это еще почему? – удивился сержант.

– Да потому что… Да потому что не надо забывать, что пошла уже вторая неделя, как мы покинули исконную Россию и вступили в коронные польские земли, совсем недавно захваченные Москвой. Поэтому здесь совсем другой народ, чем у царя. Да еще здесь… Ну, я не понимаю, Шарль! Ты что, уже забыл, как тебя здесь встречали летом? Я, кстати, и об этом тоже знаю, но молчу. Придерживаю дело, между прочим. Вот так!

Сержант нахмурился, сказал:

– Так то было еще летом, Оливье.

– Да, а теперь зима! – сердито сказал генерал. – Да, стало холодно. Да и сугробы – во! Но люди те же самые. Шарль, мы же для них освободители!

– Мы?

– Ты особенно, – многозначительно добавил Оливьер. – Так? Или нет?

Сержант тяжко вздохнул, вспоминая. Потом с неохотой сказал:

– Н-ну, хорошо. Допустим даже так: я выступлю. А сколько ты мне чего дашь?

– Пять сабель.

– Пять?!

– Но и двадцать подков! И еще пять мундштуков, пять трензелей, добрый десяток шпор. А какие усы! А…

– Так! – сказал сержант. – Теперь я понимаю!

– Что понимаешь?! – сердито спросил генерал. – Что я отправляю тебя туда, откуда не возвращаются? Но, милый мой, во-первых, насколько я понимаю, такая перспектива тебя совершенно не пугает. В противном случае не стал бы ты вчера – совершенно один, между прочим! – скакать на добрую сотню казаков! А сегодня, как-никак, вот тебе карта, Шарль, и вот тебе пакет, вот видишь, тут на нем сургуч, это печать Храбрейшего, надеюсь, ты ее узнал, и в пакете все что нужно сказано, ты его лично ему передашь, и он тогда сразу тебе…

Но тут генерал вдруг неожиданно замолчал, задумался… и, наконец, сказал:

– Да, совсем было чуть не забыл. В придачу к тем пяти саблям я придаю тебе еще триста… нет, даже четыреста самых метких в колонне карабинов!

– Как это?

– А вот так! Ты можешь себе представить, что будет, если вы, без всякого прикрытия, попытаетесь отделиться от колонны? Да вы и двух сотен шагов не пройдете. А так, когда здесь заварится славное дельце, вы сможете без лишней суеты и, главное, без лишних помех удалиться. Ну а потом уже… Да, потом уже все будет зависеть только от тебя. Овраги, лес… Ну, не тебя учить! Ведь так?

– Примерно так, – согласился сержант.

– Тогда не будем терять времени! – воскликнул генерал. – Пойдем, я представлю тебе твоих новых подчиненных. Все они как один отважные и ловкие ребята. Я их лично отбирал. Пойдем!

Тут он совершенно по-приятельски обнял сержанта за плечо и стал тихонько подталкивать его к двери. Ну вот, опять как всегда, невесело подумал сержант, поворачиваясь в нужном генералу направлении, как только доходит до настоящего дела, так сразу забывают про личную неприязнь и поручают только достойному, а нас, достойных, во всей Армии всего…

Но дальше думать было уже некогда, потому что к тому времени они уже вышли на крыльцо и увидели стоящую прямо напротив него маршальскую карету с наскоро закрашенными вензелями.

– Эта? – спросил Дюваль.

– Нет-нет, – поспешно отмахнулся Оливьер. – Эта так, на дрова. Твоя карета за углом. Сам понимаешь, груз весьма, даже особенно весьма секретный, так что не ставить же его у всех на виду!

За углом дома и действительно стояла еще одна карета. Была она вся черная, без окон, запряженная парой вороных. А сидевший на ее козлах кучер-солдат с опаской поглядывал на выстроившихся неподалеку от него пятерых кавалеристов. И опасения его были весьма оправданны, потому что все пятеро – все как один! – более всего смахивали… нет, даже не на дезертиров, а на мародеров. И это еще в лучшем случае! Да и к тому же…

Так, прикидывал сержант, значит, вот что: испанский конный егерь, прусский драгун, австрийский гусар, кирасир неаполитанец и… о, мой Бог, и даже мамелюк в чалме, Египет! То есть каждой твари даже не по паре, а только поштучно! И все они, конечно же, ни словечка не знают по-французски! Этот мерзавец нарочно таких подобрал! Вот что тогда подумалось сержанту. После чего он повернулся к генералу и очень сердито спросил:

– Твои?

– Мои, – гордо кивнул генерал. – Маловато, конечно. Но зато это действительно не люди, а звери. И, главное, все они вызвались добровольно.

– Еще бы! – мрачно усмехнулся сержант. – Небось, расстрельные!

– Но почему ты сразу так? – обиделся генерал.

– Потому что давно тебя знаю!

И сержант снова посмотрел на тех солдат. У конного егеря не было карабина. У кирасира кирасы. Гусар был слишком толст. А драгун слишком зол по натуре, потому что кто еще другой станет так дико заправлять мундштучное железо? Ведь это же лошадь, божье существо! И сержант отвернулся. Но, посмотрев на мамелюка, потерял последнее терпение и уже напрямую спросил:

– А они хоть понимают по-французски?

– Да, несомненно, – поспешно заверил Оливьер. – И, кроме того, все они как один рвутся в бой. И лошади у них, сам видишь, сытые и свежие.

– Ну, к лошадям претензий особенных нет, – согласился сержант. – А этим… им самим… что обещано?

– Высочайшее прощение – раз, – важно сказал Оливьер. – То есть забываются, списываются, закапываются, предаются вечному забвению все их грязные… ну, скажем так, проделки. И это – сразу, здесь. И второе – всем им дается чистая отставка и полное освобождение от всех дальнейших рекрутских наборов. Но это, второе, – уже по благополучному прибытии в ставку. Всё это с ними твердо обговорено и скреплено. Так что… Ну, да!

И Оливьер замолчал. Сержант хотел было сказать, что всё это глупости, что полное прощение и вечную отставку все эти молодцы получат сразу же, как только лишь за первым поворо…

Но генерал поспешно перебил его:

– Итак, слушай внимательно! Сейчас мы выведем пехотное каре, это три полных роты пиренейских вольтижеров, кстати, отменные стрелки, они пойдут – посмотри – вон туда, как будто мы собираемся закрепиться вон на той высоте, установить там батарею и тем самым защитить…

Ну, и так далее. Генерал продолжал объяснять свой хитроумный план прикрытия, а сержант тем временем подозвал к себе Мари и сел в седло. Генерал снизу вверх посмотрел на сержанта – вот и всегда бы так смотрел! – довольно причмокнул губами и сказал:

– Хорош, черт побери! Масть в масть!

Сержант пожал плечами, подобрал поводья, еще раз глянул на солдат… и вдруг подумал, что дело, несомненно, дрянь, но, может, сегодня как раз такой случай, когда лучше иметь дело неизвестно с кем, нежели с законченными трусами. Да и, в конце концов, Оливье трижды прав: чем сегодняшнее дело опасней вчерашнего?! Это раз. И второе: это же все равно его последняя кампания, так что опять же всё сходится! Ну разве что осталась одна сущая безделица…

– Что, сомневаешься? – вкрадчиво спросил генерал.

Однако сержант ничего ему на это не ответил. Мало того, он на него даже и не глянул, а просто тронул Мари и подъехал к отряду. Пусть будет, подумал он гневно, что будет – тем более после того, что уже было!

И вот он осадил Мари и осмотрел их, всех пятерых. И они, все пятеро, смотрели на него. Смотрели только выжидающе, потому что на их лицах не угадывалось даже малейшего намека на служебное рвение. И все-таки…

– Приятно оказаться во главе таких молодцов, каких я вижу перед собой! – бодро начал Дюваль. – Тем более, что нам предстоит сущий пустяк: пройти через неприятельские пикеты, потом пять лье по лесу, и мы в ставке. Пустяк, не правда ли?

Солдаты молчали. Сержант оглянулся на стоящего поодаль Оливьера, вздохнул и снова обратился к солдатам:

– Кто понимает по-французски?

Никто не ответил. Сержант беззвучно выругался, обернулся к генералу – и нарочито браво доложил:

– Все в порядке, можно начинать!

Генерал кивнул, развернулся и двинулся к штабу. По пути он что-то приказал подбежавшему к нему дежурному офицеру, тот козырнул и убежал. И генерал ушел, скрылся за домом. А пиренейские стрелки уже, наверное, построены, скуси патрон, взять под курок, капитан – правый фланг, лейтенанта на левый, и барабан, и марш. А мы тем временем…

– Ну вот что, молодцы, хватит шутить, – невозмутимым голосом сказал сержант, опять обращаясь к солдатам. – И ладно, если бы вы шутили с генералом, этой зимой все генералы того стоят. Но причем здесь обычный, совсем не гвардейский сержант?! Который тянет с вами одну лямку, который сам примерно так же, как и вы, попал в это мерзлое дерь… Ладно, чего тут ругаться! Никто же, как нам везде говорят, никто же ни в чем не виноват. Ну да, не виноват. По крайней мере я. Я – это уже точно. А зовут меня Шарль. Шарль Дюваль, – тут он для наглядности ударил себя кулаком в грудь. – А как тебя? – и он указал на кирасира без кирасы.

Кирасир оказался смышленым и сразу ответил:

– Чико, сеньор, Чико! Напполи. Волкано. Везувио! – и для пущей понятности он раздул щеки и зарычал, пытаясь воспроизвести рокот пламени, а после добавил: – Огон!

Сержант согласно кивнул, прекрасно понимая, что над ним насмехаются. Ну что ж, подумал он, тогда любезность за любезность! И, обращаясь ко второму солдату, испанскому конному егерю, Дюваль насмешливо сказал:

– А вот тебя я уже видел. В тот день, когда мы наконец-то ворвались в Сарагосу, ты упал передо мной на колени и принялся вымаливать…

– Неправда! – сердито воскликнул испанец. – Я родом из-под Бургоса!

Приятели солдата засмеялись – ведь он заговорил на вполне сносном французском. Отсмеявшись, солдаты смутились, гадая, как же теперь поведет себя их новый командир. Однако сержант сделал вид, будто ничего особенного не произошло, и даже более того – он сказал:

– Прошу прощения, я обознался. Как бишь тебя?

– Меня зовут Хосе, – мрачно сказал испанец.

– Хосе! – сержант кивнул. – Прекрасно! Испанцы храбрые ребята, я был там дважды ранен. Зато… – и тут он повернулся к третьему солдату, а это был австрийский гусар, и воскликнул: – Зато как чудно нас встречала Вена! Столики с вином стояли прямо на улицах, женщины дарили нам цветы. Не так ли, Франц?

– Франц, Франц, – согласно закивал простодушный толстяк, приложил к губам флейту, которую он до этого весьма нетерпеливо теребил в руках, и заиграл очень грустный, печальный мотивчик. Австриец нещадно фальшивил, однако мелодия была настолько минорной, что сержанту уже не хотелось говорить солдату что-либо обидное. Он отвернулся…

И увидел худощавого драгуна с густыми пшеничными усами.

– Курт, – сам, не дожидаясь вопроса, представился драгун и добавил: – Бранденбург.

Сержант кивнул. И повернулся к мамелюку. Тот, помолчав, отрывисто сказал:

– Саид, – и больше ничего.

Дюваль нахмурился. Тогда, в битве у Пирамид, армия египтян была рассеяна, и всем казалось, что еще неделя, и генерал Бонапарт двинется дальше, в сказочно богатую Индию. Однако очень скоро…

Да! Все повторяется! Дюваль вздохнул, отвернулся – и только теперь обратил внимание на кучера, серой мышью притихшего на козлах. Тщедушный и веснушчатый, кучер живо напомнил ему детство, мальчишку с соседней улицы, сына рыбной торговки, а звали его… Да! Сержант невольно улыбнулся и сказал:

– Ну а ты, приятель, только по мундиру не француз.

– Я родом из Женевы, господин сержант, – скромно ответил кучер. – Мой папа, аптекарь, нарек меня Гаспаром в честь дедушки, тоже аптекаря.

Ну что ж, подумалось, знакомство состоялась, пора приниматься за дело. Сержант откашлялся и заговорил быть может и не очень складно, но зато достаточно уверенно и веско:

– Итак, повторяю еще раз: кто вместе со мной доставит эту чертову карету туда, куда велено, тот будет отпущен в отставку и уже больше никогда, ни под каким предлогом не станет подвергаться повторному рекрутскому набору. Слово чести! – Дюваль посмотрел на постные лица солдат и на всякий случай добавил: – Есть такое слово. Всем ясно?

Солдаты молчали. Зато…

О, вот оно! Привычное ухо сержанта легко уловило движение. Да, что ни говори, подумал он, как ты ни расхваливай кавалерию, но пехота это всё же есть пехота, и поэтому когда она идет – неспешно, тяжело, бряцая ранцами, – когда седые усачи берут ружья вот так и ухмыляются, а командир командует: «Первый взвод, третий взвод напра… второй взвод, четвертый взвод нале… во! Арш!», а после: «Взять прицел!», а после: «По моей команде!», а после…

Да, вот это действительно музыка! И эта музыка, что интересно, никогда не фальшивит. Подумав так, сержант привстал в седле и глянул поверх крыш – и увидел: и вправду идут. И хорошо идут, как будто не зима, не голод, как будто…

Вот! И тут тоже нужно, подумал сержант, маленько оживить этих молодчиков, потому что просто выйти из колонны – это дело нехитрое, а вот чтобы потом дойти туда, куда нас посылают…

Залп! Еще залп! Пошла стрельба! Сержант резко повернулся к вверенному ему отряду и бодро, даже, может, чересчур, заговорил:

– Ну, вот и началось! Вы слышите?! И этот шум, он, между прочим, ради нас! О нас заботятся! И это, кстати, преотменные стрелки: пятифранковую монету на ребро – и с тридцати шагов навскидку на ходу…

И замолчал. И снова посмотрел на то, как колонна уверенно поднимается на холм. А вот она уже и четко-ловко-быстро разделяется надвое и, не прекращая пальбы…

А пальба – как уголья в хорошем костре! Какое же это все-таки изумительно красивое дело – война! Но, правда, это только в том случае, когда под твоей командой настоящие солдаты. А если это просто всякий сброд, как сегодня, тогда…

И сержант, не додумав, поморщился и повернулся к вверенному ему отряду. Чего и говорить, расклад просто ужасный. Ну да с козырями и слепой сыграет, особенно, если колода крапленая, сердито подумал сержант. А вот если с такими…

А что? А как азарт? Азарт уже разве не в счет?! И сержант сразу приосанился, не глядя указал рукой на холм и начал, очень зычно, говорить такое:

– Вот так! И вот сейчас, вы это слышите, сейчас наши бравые вольтижеры покажут этим наглым варварам царскую мать! Да еще как! Во славу Франции!..

Но тут он замолчал, спохватился, а потом, немного погодив, продолжал уже совсем иным – неуставным, нормальным голосом:

– Да только что вам, если честно сказать, Франция? Да наплевать вам на Францию, на славу Франции, на ее честь, на ее импе… Да! Но вот зато на самого себя никому из вас наплевать не хочется! А сегодня мы как раз и имеем тот случай, когда нужно постараться на себя не наплевать и в то же время выйти из всего этого запутанного дела живым и, по возможности, даже невредимым. Так вот! Тот, кто будет меня во всем слушать, и не отставать, и без надобности не высовываться, и вообще… Вы понимаете! Так вот, только тот и доберется живым и невредимым туда, куда надо. А остальным…

И сержант снова замолчал, глянул на холм, на развернувшуюся там пехоту, и далее, на едва различимые точки. Это, наверное, казаки, подумал он, которые, наверное, готовятся…И пусть себе! А здесь… Сержант скосил глаза…

Ну вот, подумалось, это совсем уже прекрасно! Но, тем не менее, сержант нахмурился и мрачно сказал:

– Да, я чуть было не забыл. Так вот еще! И вы, и я, то есть все мы, конечно, добровольцы, охотники. И то, за что мы беремся, мы, конечно же, с легкостью, с радостью выполним. Но, боюсь, у генерала на этот счет уже начинают возникать сомнения – потому что уж слишком мы нерасторопны, господа добровольцы! Так что как бы вместо того, чтобы лететь на крыльях славы, нам не пришлось полечь… вот прямо здесь, у этого вонючего сарая, в этом замерзшем коровьем дерьме! Вот! Что я говорил?! Вот…

И сержант застыл! И замолчал…

Но зато за спинами у солдат раздался гневный – и весьма знакомый! – голос. Солдаты дружно обернулись…

И увидели, что у крыльца штабной избы, рядом с каретой маршала, замаскированной под возок, генерал Оливьер отдавал какие-то приказания полувзводу пехотинцев в синих шинелях и медвежьих шапках. В руках у пехотинцев зловеще поблескивали ружья. О, проклятая гвардия, черт подери! Вот о чем они тогда дружно подумали. И опять повернулись к сержанту – уже как к своему защитнику.

– Вот так! – строго сказал сержант. – Мы, как мне кажется, действительно замешкались. Так что как бы не вышло досадной ошибки!

Солдаты, явно оробев, поспешно подобрались в седлах и нетерпеливо забренчали уздечками.

– О, вот это уже другой разговор! – Дюваль тронул поводья, выхватил из ножен саблю и, махнув ею в сторону леса, не без насмешки воскликнул: – Вперед, верные сыны Франции!

И отряд съехал в сугроб, начинавшийся сразу же за дворовыми постройками.

Артикул четвертый СЕРЖАНТ ТЕРЯЕТ АРМИЮ

Вольтижеры – славные ребята. Никто не сравнится с ними не только в меткости стрельбы, но и в искусстве маневрирования на пересеченной местности. И это не удивительно, потому что именно вольтижеры всегда первыми выставляются в авангард и служат застрельщиками в начинающихся баталиях. Так и в этой жаркой сшибке за голый безымянный холм они действовали в высшей степени грамотно и слаженно: то поднимались на него, то есть на холм, и застывали в неприступном батальонном каре, а то отступали с него. И отступали всякий раз по-разному: то общей колонной, то повзводно, а повзводно тоже переменно – то слитно, а то в шахматном порядке, время от времени переменяя фронт и ведя пальбу то с остановками, направо-налево рядами, а то на ходу. То есть, как вы правильно напомнили, вначале так: «Пол-оборота приняли, пали!», а после круто поворот – и снова на холм, и там построили каре, противник – кавалерия – на них, и тогда их капитан командует: «Сомкни ряды! До верного!.. Пали! Пали!». И так они стоят, палят, выдерживают две, а то и три атаки, а после снова перестроились – и начинают отходить, а капитан опять: «Повзводно направо-налево огонь!». И так два с половиной часа кряду. И только после этого они вернулись в общую колонну. Так что чего и говорить, шуму тогда было наделано немало, русские, отстояв высоту, ликовали, и тотчас отправили Старому Лису победную реляцию, что де они у Нея оторвали две дивизии и уложили их в лоск. Старый Лис прочитал…

Но мы, простите, отвлекаемся. Так вот! Воспользовавшись тем, что всё внимание русских было неослабно приковано к трем сотням славных вольтижеров, Дюваль беспрепятственно – и, главное, совершенно незамеченным – покинул общую колонну и повел свой маленький отряд сперва по дну лощины, после взял круто направо в лес, и там, в лесу, по возможности избегая дорог, еще не менее трех верст шел едва ли не в противоположном нужному ему направлении… И только после этого вдруг резко двинул так, потом еще вот так… То есть совсем запутал след. И ружейная пальба уже давно затихла. Да и Мари заметно устала. А Мари нужно беречь, Мари нужно любить. И вообще, кто он такой без Мари?!

Вот примерно такие слова нашептывал сержанту его внутренний голос. Но сержант никогда к этому голосу не прислушивался, а руководствовался только здравым смыслом. А здравый смысл гласил, что сейчас сержанту прежде всего нужно построить – во всех смыслах – своих подчиненных. И сержант строил, как мог. Во-первых, своим собственным примером. То есть он всегда был впереди – и через буерак впереди, и в поле, на открытое пространство, под возможный обстрел, тоже выезжал только первым. А во-вторых, он великолепно ориентировался на местности и не делал из своих знаний никакого секрета, а даже наоборот, то есть при первой же возможности говорил солдатам, что, например, сейчас они выйдут на просеку. А потом на развилку дорог. Потом еще куда-нибудь. И так оно всякий раз и случалось. Так что его подчиненные всё больше и больше убеждались в том, что он здесь всё знает. И это даже не справляясь с картой! Сержант видел, как это их удивляет, и отворачивался, чтобы скрыть улыбку. Потому что чего здесь особенного, думал сержант, он же ту карту почитай что битых полчаса рассматривал, вот и запомнил ее всю в деталях. И это еще что! А вот вы возьмите, думал он дальше, две полных колоды, по пятьдесят четыре листа, перетасуйте и разложите в любом угодном вам порядке, а после дайте мне на это посмотреть ровно сто восемь секунд, то есть всего по одной секунде на каждую карту…

Только сейчас глупости всё это, сердясь сам на себя, думал сержант, и, чтобы придать отряду еще больше единства и бодрости, он время от времени останавливался, смотрел в каком угодно направлении, строго хмурился и говорил:

– А вот туда нельзя! Поворачиваем!

И поворачивал туда, куда ему и так было нужно – по карте.

Но кто это знал! И поэтому когда кто-нибудь из солдат спрашивал, почему это они вдруг повернули и почему туда нельзя, сержант отвечал:

– Там деревня! С русским гарнизоном.

Или, в другой раз:

– Там казаки. Костер жгут. Слышите?

Солдаты слушали, слушали, но так ничего и не услышали. Но и не спорили.

Как и не спорили они тогда, когда сержант, посчитав, что пора уже встряхнуть их как следует, крикнул зловещим, приглушенным голосом:

– Противник слева! За мной!

И кинулся направо, к лесу. И все дружно кинулись за ним. Никто даже, похоже, не оглядывался. И получился вот такой маневр: отряд, в относительно сносном порядке, спустился в низину, там, тоже не скопом, а командир-груз-эскорт на рысях вошли в довольно глухой старый ельник, там перешли на шаг и вскоре вышли, точнее, продрались на просеку, еще шагов с пятьсот прошли по этой просеке – и выбрались на вполне приличную, просторную поляну. Эта поляна сержанту понравилась, и он наконец скомандовал остановиться. А после, спешившись, приказал и им всем тоже спешиться и размундштучить лошадей. И осмотреть их, привести в порядок. Ну, и прочее, всё по уставу, без каких-либо послаблений. Но и без мелочных придирок. Потому что, как всякий уважающий себя командир, он никогда до подобного не опускался!

Но к делу. И по существу. Так вот, заботливо осмотрев Мари – нет ли у нее где потертостей или засечек, – сержант побаловал ее кусочком сахара (и у него осталось еще два, то есть до ставки как раз хватит) и оглянулся на своих солдат, посмотреть, чем они заняты. Ближе всех к сержанту оказался мамелюк, он стоял совсем рядом и все еще продолжал возиться со своей лошадью. И его лошадь того стоила, с уважением подумал сержант – она была чистых кровей, ладная, холеная. А вот зато стоявшая сразу за ней кирасирская лошадь – это совсем никакая не кирасирская, тут же отметил сержант, потому что уж слишком она малорослая. Да еще и хозяин ее запустил, вон какая она неухоженная! И вообще, это совсем не его лошадь, вон как она его еще дичится, где он ее взял, у кого? И, главное, как взял?! Сержант еще раз посмотрел на эту несчастную лошадь и строго сказал:

– Вальтрап поправь! Как бишь тебя?

– Чико, сеньор, – охотно ответил неаполитанец, а вот исправлять свою небрежность совсем не спешил.

Сержант нахмурился и подумал, что такому наглецу только чего позволь, так он после проймет любого, и поэтому…

Но дальше он додумать не успел, потому что Чико вдруг сказал:

– У вас, вижу, медаль, сержант. Прямо огнем горит! А разрешите спросить: за что она вам?

Сержант смолчал, как будто не расслышал, и повернулся к австрийцу, гусару. Это, подумал он, Франц, кажется. Да, точно Франц. Стоит, любезно улыбается. А ведь и он тоже попался к Оливьеру! Значит, не такой уж он добряк и простак, каким хочет показаться. И вообще, сердито продолжал думать сержант, тут только начни спрашивать, как и за что этих милейших молодцов загребла военная полиция, так ведь все они как один станут клятвенно утверждать, будто они пали жертвой форменного недоразумения, досадной ошибки, навета! Но, с другой стороны, а какое ему дело до их прошлого? То прошлое, как сказал генерал, зарыто и закопано, даже затоптано. К тому же, сейчас важно только настоящее, то есть эти оставшиеся пятнадцать верст! Поэтому, еще раз осмотрев вверенных ему солдат, сержант решил их приободрить – и сказал:

– Ну что ж! Всё пока что складывается не так уж и плохо. А то, честно признаться, я поначалу был о вас не самого лучшего мнения. А тут, вижу, укорять вас вроде как не за что. И поэтому, если и в ближайшие пару часов, а нам, похоже, больше и не потребуется, вот так же продержаться бы – и наше дело сделано. Так что, может, продержимся?

И Чико – опять этот Чико – тут же вылез вперед и сказал:

– Продержимся, сержант, не сомневайтесь! Мы же ко всему привычные! Но это мы. А вот эта карета, – и тут он досадливо поморщился. – Вот про нее будет трудно сказать!

– А что карета?! – удивился Дюваль. – Она легкая на ходу, верткая. Чего еще надо?

– А груз?

– Что груз?! – насторожился сержант.

– А то, – строго нахмурился Чико. – Все дело в грузе, господин сержант. Ведь для того, чтобы наверняка утверждать, как эта карета может повести себя в дальнейшем, нужно хотя бы примерно знать, что у нее внутри. А то вот, к примеру, даже вы, господин сержант. Вот вы хоть сами знаете, что там?

– Да, конечно! – сердито ответил сержант. – Еще бы! В ней ваша отставка! И ваша свобода, вот что! И довольно об этом болтать! У нас не так уж много времени! По седлам! Марш! – и с этими словами он первым вставил ногу в стремя и чертыхнулся.

А еще он подумал вот что: а ведь этот негодяй прав, потому что если точно знать, или хотя бы приблизительно…

Но тут же спохватился, вспомнив, что все поражения всегда с того и начинаются, когда перед тем, как выполнить приказ, начинают рассуждать о том, хорош он или нет. Вот именно! И сержант зло тряхнув головой, еще раз повторил:

– Марш! Марш!

И первым двинулся вперед. А за ним все остальные и карета. Черт бы ее побрал, эту карету, сердито подумал сержант, очень сердитый на себя за то, что он опять обсуждает приказ. Хорошо еще, что только сам с собой! Но, с другой стороны, уже не так сердито рассуждал он дальше, без этого ему сейчас никак не обойтись – без обсуждения. Потому что одно дело, если вот так просто отправиться, поехать и приехать, и доставить, то тогда, конечно, всё равно, что в ней, в этой карете, спрятано. А если встретим неприятеля, тогда как быть? Шесть сабель – это же почти что ничего, это даже с казачьим разъездом не справиться. А тут еще при них карета, и, значит, быстро не уйти, ведь ее же не бросишь. И как тогда быть? Сержант в досаде оглянулся и прикрикнул:

– Живее, ну!

Они чуть-чуть прибавили. И, мало-помалу, выбрались из чащи. Свернули и прокрались низом, под холмом. Еще раз свернули. Через поляну проскочили рысью и опять уткнулись в чащу. А это значит, что опять сугробы, бурелом, карета едва тащится. А если неприятель, что тогда, раздраженно подумал сержант. А тогда сразу так – взломать ее, а груз… Сжечь, что ли? Но это если там секретные бумаги. А если там, скажем, золото? А что! Почему бы и нет? Там очень даже может быть, там может быть и золото, потому что если вольтижеров выставляли, если такую кутерьму устроили, так ведь, наверное, не из-за каких-нибудь пустяков! А если еще учесть то, что во всем этом напрямую задействован этот пройдоха Оливьер, то тогда и сомневаться нечего – дело наверняка нечистое! Но как же тогда маршал? О маршале так думать не хотелось. По крайней мере, именно об этом маршале. И вообще, спохватился сержант, зачем ему это всё, штабные дрязги всякие?! Ему было приказано доставить – вот и всё, и, значит, он должен доставить. А чтобы доставить без помех, нужно всего-то ничего – смотреть в оба и не отвлекаться! Подумав так, сержант достал кусочек сахара (предпоследний, но что сделаешь!) и скормил его Мари. Потом, повергнувшись к солдатам, громко сказал:

– Эй, слышите? Курт без меня за старшего! А я тут гляну впереди – сразу и обратно.

И он и вправду только глянул, то есть отъехал вперед шагов на полсотни, не больше, и остановился. Потому что в глубине души он прекрасно понимал, что сколько ни смотри – не высмотришь. Иначе говоря, если дано ему судьбой доехать, он доедет, а нет, значит, нет. То есть уже как та карта легла. Вот и опять, сердито подумал он, карты! И, чтобы отвлечься, обернулся на карету, на вверенных ему солдат, пересчитал их по киверам, все оказались в наличии – и развернулся, и поехал дальше вперед. А ехать вместе со всеми ему не хотелось.

А еще – и вот этого ему уже совсем, ну просто никак не хотелось! – ему вдруг вспомнилась та женщина с удивительными, как будто колдовскими глазами. Женщина смотрела на него неотрывно, ему было очень тяжело выдерживать ее взгляд, но, тем не менее, он не имел сил от этого взгляда оторваться. А это было очень нужно сделать! Потому что между ними, то есть между сержантом и той женщиной, на столе лежали карты, выложенные в ее любимом порядке. Этот порядок называют «большой крест» – и там была вся его жизнь! И если бы он только мог тогда свободно посмотреть на тот крест, то уж он-то бы его сразу запомнил – и он бы их сейчас мог бы у себя перед глазами разложить в том же самом порядке и, значит, мог бы сам, уже без ее помощи, узнать всё, что с ним когда-нибудь, до самой смерти, случится. И всё это в совершенной точности! Потому что те карты особенные – они никогда не лгали, не лгут и лгать не будут, пока она жива, пока…

Нет-нет, довольно, подумал сержант, ни к чему это теперь вспоминать. Тем более, что самое главное, сказанное той женщиной тогда, сержант запомнил – это, сказала она, будет его последняя кампания. А он тогда спросил: а звание, в каком я буду звании? Она рассердилась и ответила: какая разница! Я же, продолжила она, вам ясно говорю: последняя! Зачем вам звание? А он тогда спросил…

Но и на это она тоже не ответила. На самое главное! Но он не стал с ней спорить. Он просто встал и ушел. Он даже злой тогда не был. А потом уже здесь, нет, точнее, еще на той стороне Немана, за два дня до начала всего этого, в Ногаришках, император устраивал смотр. И сержант смотрел на императора. А император смотрел на сержанта. Император смотрел очень строго. Но не получалось у него того, что раньше! И вообще, вспомнил сержант, странный у него тогда был вид! Даже, если прямо сказать, его вид тогда сержанту не понравился. И император это, наверное, почуял. Потому что он вот так вот недовольно дернул щекой, отвернулся и пошел дальше вдоль строя. Лейтенант Руге – упокой, Господи, его душу! – после этого весь день ходил белый-пребелый, боялся, что его вызовут. Но нет, не вызвали. Лейтенант очень обрадовался, крепко выпил, пришел к сержанту и спросил:

– А почему ты ничего ему не сказал? Он же явно этого ждал, когда ты заговоришь!

– Неудобно мне как-то стало, – ответил на это сержант. – У него сейчас столько забот, а тут вдруг еще я!

Но это неправда. Просто уже тогда, еще за два дня до Немана, ничего уже сержанту нужно не было! Да и раньше он тоже молчал, ничего не просил и не спрашивал. А тот не предлагал. И так, похоже, будет и теперь, даже если всё закончится благополучно: они прибудут в ставку, тут же откуда ни возьмись объявится какой-нибудь генерал-интендант, примет карету, и пакет тоже отнимет, а про императора скажет, что император занят или отдыхает. А после строго спросит: вам ясно?! Так точно, ответит сержант, разрешите идти? Разрешаю! И сержант развернется… А потом как бы между прочим опять повернется обратно и спросит: а разрешите полюбопытствовать, а что там было, в той карете? И генерал на это скажет…

Или ничего не скажет. Совсем! И так тоже может быть, очень злой на себя (потому что больше было не на кого) подумал сержант и еще раз обернулся и пересчитал кивера. Все кивера были на месте. Ну, еще бы, подумал сержант, вместе им как-то смелее и теплее. И, отвернувшись, снова принялся смотреть вперед, вспоминать карту и прикидывать, сколько им еще осталось ехать. И как ехать. А на карету он старался больше не оглядываться.

А солдаты, которые ехали рядом с каретой, хотели они того или нет, смотрели на сержанта почти неотрывно. И, конечно, много о нем говорили. Это раньше, еще до привала, им было не до разговоров, а теперь, когда стало полегче, сразу возник разговор. И первым делом, конечно, про сержанта. А начал разговор, конечно, Чико, который сказал так:

– Можете говорить, что хотите, но я точно уверен: наш сержант никакой не сержант! А обер. Нет, даже штаб-офицер! Майор или совсем полковник.

– С чего ты это взял? – сердито спросил Хосе, испанский конный егерь.

– Да вот хоть с его медали, вот с чего! – очень уверенно ответил Чико. – Видали вы его медаль?

Все молчали, потому что пока еще совершенно не было понятно, куда клонит Чико. А тот, довольный собой, продолжал:

– Вот то-то же! Ничего вы, значит, не заметили, все проморгали! А медаль-то у него новенькая, как говорится, еще ненадёванная. Может, он только сегодня ее в первый раз надел, чтобы перед нами простачком прикинуться! Даже не придумал еще, за что ее получил, так спешил. А я нарочно у него поинтересовался. И как его перекосило! Да и какие сейчас медали, господа! За что?!

И тут опять все промолчали, потому что спорить с Чико было и на самом деле непросто. Итак, все они молчали. Но замолчал и Чико. Тогда Курт не выдержал, спросил:

– Так, говоришь, он переодетый полковник?

– Вполне возможно, – сказал Чико. – Вы же видели, как он держал себя, прямо как равный с равным, с генералом. Если даже не больше, чем равный.

– Ну, – подхватил Франц, – если мерить по генералу, так наш сержант вообще маршал!

– Маршал у нас рыжий, – сердито напомнил Хосе.

– А, может, это другой маршал! – тут же ответил Франц, радостно поглядывая на испанца. Франц, наверное, любил дразнить Хосе. И поэтому продолжил так: – А что! Может, это Даву. Или вообще Бертье, начальник штаба. И вот у него здесь, – тут Франц указал на карету, – секретные бумаги! На всю империю. И, главное, на твой расстрел!

– Бумаги! – зло поморщился Хосе. – Да кто это будет сейчас туда-сюда таскать бумаги?! Им что, заняться больше нечем?!

– Ну! – важно сказал Курт. – В это нам лучше даже на словах не соваться! И вообще, это только они одни понимают. И наш переодетый сержант, или кто он там на самом деле, тоже всё прекрасно понимает. Ловкий он, тут ничего не скажешь! И с ним, это тоже скажу, с ним как-то спокойно. Может, в первый раз за всю эту кампанию спокойно!

– Да, уж куда спокойнее! – зловеще сказал Франц, оглядываясь по сторонам. – Таких спокойных дебрей я даже в кошмарном сне никогда не видывал! А тишина какая! Как в могиле!

И с Францем тоже никто не стал спорить. Тогда Франц, еще немного помолчав, сказал теперь такое:

– Зато, когда отъезжали, вот где наделали шуму! А сколько сожгли пороху! Не зря, я думаю.

– Ха! Что тут думать! – сказал Курт. – Грязные делишки всегда прикрывают шумом да грохотом. Вот, например, когда они, наши бравые генералы, грабили Кремль, так вон какой пожар устроили! Все дураки сбежали кто куда! Но зато те, кто поумней, те хорошо погрелись!

– А ты что, видел это? – спросил Франц. – Сам видел, да?

– Ха! – засмеялся Курт. – Да я не только видел! Я и руками там всё перещупал. И на спине перетаскал. А это нешуточное дело! Вот, скажем, золотой крест с колокольни Большого Ивана. Так вот, чтобы его только поднять и положить на подводу, нас тогда взяли десять человек. И это самых крепких! И подводу для этого дела тоже подали особую, потому что…

И тут Курт замолчал, посмотрел на карету, примерился… и разочарованно признал:

– Нет, тот крест, с колокольни, сюда бы не влез. Он и выше, и шире. А вот пару-тройку ящиков со всякой мелкой дребеденью – алмазы там, сапфиры, жемчуга всякие, – так вот их сюда запросто.

– Сюда? Вот в нее, что ли, да?! – насмешливо спросил Хосе. – Да кто бы тогда тебе ее доверил?!

– Да те же самые, что и в Москве, вот кто! – сердито сказал Курт. – А потом: я что, разве вор? Нет, я никогда не ворую. Мне если что понравится, так я и так возьму – в открытую.

– Ну вот! Таких тем более!

– Не более, а только столько, сколько нужно! – совсем уж сердито сказал Курт. – Мне лишнего не надо. Это во-первых. А во-вторых, а если и возьму, так что, вы думаете, этот обеднеет? Ну, этот, такой низкорослый, в кургузом сюртучке. Ха, дураки! Да у него этих карет, и, притом, доверху набитых, знаете, сколько? Я был в Москве, и я своими глазами видел, сколько он там всего награбил! А что теперь? А теперь он бежит и все свое добро уже от самого Можайска всё прячет, прячет, прячет по разным углам! Да он, я думаю, таких вот простаков, вроде нас с вами, небось каждый день посылает каретку-другую припрятать. И так, глядишь, чего-нибудь да спрячется, казаки проморгают, недосмотрят. А еще…

Но тут Курт замолчал, сердито осмотрел товарищей, огладил усы и сказал:

– И вот что еще очень важно: так как сержант отвечает головой не только за карету, но и за нас за всех, то и доля у него тоже должна быть двойная. Я думаю, что тогда ему этого вполне хватит, чтобы не только без лишних хлопот добраться до его любимой Франции, но и для того, чтобы заткнуть там все слишком болтливые рты и спокойно дожидаться того времени, когда заткнут и самого кургузого. Что, так я говорю?

Солдаты не ответили. Тогда Курт усмехнулся и сказал:

– Да! Ну, конечно! Кому это интересно рассуждать о чужом счастье! Вот о своем, это совсем другое дело. Вот ты! Я это тебе, Хосе! А ты что будешь делать, если вдруг и в самом деле загребешь свою долю? Вот отсюда, из этого ящика! Ну!

– Ха! Я продам ее тебе! – сердито огрызнулся Хосе. – А себе куплю длинную соболиную шубу, чтобы согреться. И заячью шапку, чтобы быстро бежать! До самой Испании без остановки!

– Недурно, – согласился Курт. – Ну, Франц, а ты?

– Я? – переспросил Франц и задумался. – И я, знаешь, тоже продам. Потом куплю себе ведро икры, и хлеба, только черного, четыре вот таких каравая, и вот такую ложку! Деревянную! И расписную, чтобы еще было красиво.

Курт только головой покачал – неодобрительно, конечно, – и посмотрел на Саида. И тот задумчиво – нет, скорее даже мечтательно – сказал:

– А я ничего не буду продавать. Я только попрошу, чтобы Всевышний заменил весь доставшийся мне золотой песок на три мешка обычного песка моей родины – он ведь всегда такой горячий! И я зароюсь в него по самую шею, и буду лежать и греться в нем, и греться, греться… И больше ничего желать не буду!

– Хм! Тоже хорошо, – согласно кивнул Курт и повернулся к Чико, немного подождал, а потом удивленно спросил:

– А ты чего молчишь?

– Да уж чего тут говорить! – мрачно ответил Чико. – Вам бы только насмехаться, господа! А я скажу, как есть. В этой карете женщина! Всем ясно?

Но никто ему ничего не ответил. Потому что все, наверное, подумали, что это уже совсем некстати! Но Чико, еще больше помрачнев, упрямо повторил:

– В карете женщина. И я говорю это совершенно серьезно.

Солдаты с недоумением посмотрели на Чико. Тот некоторое время сосредоточенно молчал, а потом вполголоса – и с явной опаской – продолжил:

– О, да, я поначалу тоже, как и вы, надеялся на всякие глупости. Может, думал, там одно, может, другое. А после вдруг меня будто как молнией ударило! Потому что… Да вы сами посмотрите себе под ноги! Только внимательно – как на медаль!

Все посмотрели под ноги, на снег. Но ничего особенного там не увидели. И поэтому Курт раздраженно сказал:

– Следы. Кареты и француза. И что с того?

– Следы! – воскликнул Чико. – Но какие?!

Все опять посмотрели на снег, на следы. И снова ничего не поняли. Ведь и действительно: вот следы упряжных, вот лошади сержанта, вот кареты. Ну и что? Поэтому, чтобы хоть как-то разрядить всеобщее молчаливое раздражение, Саид откашлялся и с напускной важностью сказал:

– Вах! Белая Женщина здесь не ходил!

Солдаты дружно рассмеялись. Однако Чико это совсем не смутило. В ответ на всеобщее веселье он только презрительно покачал головой, а после тем особенным тоном, каким умудренный многолетним опытом мастер обычно обращается к своим бестолковым подмастерьям, сказал:

– Карета почти не проваливается в снег. А это значит, что она пустая. То есть точно такая же, как ваши головы!

Тогда они еще раз посмотрели на следы…

И теперь уже никто не стал перечить зоркому неаполитанцу. А он все тем же поучающим тоном продолжил:

– А раз карета пустая, значит, в ней женщина. И не просто женщина… А Белая Дама! И везет ее, точнее, конвоирует, наш переодетый сержант. Переодетому ее можно доверить.

И опять все промолчали. Конечно, логики в словах неаполитанца было маловато. Но, тем не менее, о Белой Даме лучше было не спорить. И вообще, о ней не любили разговаривать – уж так уж оно повелось.

А ветер гнал в лицо поземку. И черная карета, усыпанная белым снегом, резво скользила по бездорожью. Некоторое время все напряженно молчали, а потом Курт мрачно сказал:

– Зря ты об этом говорил. Нам и без этого не слишком весело.

Но Чико только пожал плечами – мол, я здесь не при чем, а как оно есть, так и есть. И тогда:

– Ха! – сердито воскликнул Хосе. – Да кто бы это ее поймал да еще засадил под замок?! Сержант, что ли? Или тот плешивый генерал? Ну, что молчите? А?

И тогда слово взял Саид. Задумчиво поправив чалму, он сказал так:

– Почему я молчу? Потому что ты прав! Мудрая Белая Женщина – это не джинн, и поэтому она ни за что не станет покорно сидеть в этой черной, холодной карете. Она бы давно уже вышла оттуда и увела нас с собой. Нам бы стало тепло!

И он замолчал, а больше никто не хотел ничего говорить. Лошади сами собой пошли все медленней и медленней…

Но когда солдаты отстали уже шагов на тридцать, сержант не выдержал – приказав кучеру остановиться, он подъехал к отряду, строго – по одному – рассмотрел подчиненных, а потом сказал:

– Ну, что еще за глупости? Кругом казаки, нам нужно спешить, а вы едва плететесь. Куда это годится?!

– Никуда, – ответил Чико. – Но, сержант… Ведь должны же мы все-таки знать, за что умираем, – и с этими словами он весьма недвусмысленно посмотрел на карету.

Вместо ответа сержант усмехнулся. Нет, ему было отнюдь не смешно – он просто выигрывал время, чтобы собраться с мыслями. Собравшись же, он сразу стал серьезным и сказал:

– Ну, хорошо! Не хотел я вас расстраивать, но, вижу, без этого не получится. Так вот, знайте: там самая сущая дрянь – какие-то банковские бумаги и еще чей-то секретный архив. Как будто это еще где-то может пригодиться!

Солдаты молчали. Сержант сердито хмыкнул и добавил:

– Да-да, друзья мои! Именно так! Из-за каких-то дурацких писулек мы рискуем собственными шкурами. – Тут он еще раз хмыкнул и бодро прибавил: – Но и зарабатываем славу! Не спать! – и круто развернул Мари – За мной! Марш! Марш! – и даже дал ей шенкелей, что делал крайне редко.

Отряд прибавил шагу, солдаты удовлетворенно молчали, потому что любой ответ – это ответ. Тем более, такой ответ – совершенно безобидный и абсолютно безопасный. Хотя, скорей всего, неискренний. Поэтому солдаты нет-нет да и косились на карету. Однако окон в карете не было, и поэтому им оставалось только лишь гадать, кто же прав – сержант или Чико. Правда, еще думали они, было бы куда лучше, если правым окажется Курт. Потому что бумаги, конечно, лучше, чем ведьма, но и золото, в свою очередь, значительно лучше бумаг. Почему? Да потому что золото, оно всегда такое: оно сразу делает вас значительными, даже если оно и не ваше, а, например, с колокольни Большого Ивана и весом в сорок пудов русской меры. О, тут есть над чем задуматься! Например, над тем, сколько на это можно выменять провизии, и какой именно. Или каких теплых вещей, и тоже конкретно каких. И, что еще важней, где всё это можно выменять, а где нельзя, потому что опасно для жизни. Кроме того…

Ну, и так далее. То есть для того, кто в это верил, было тогда о чем подумать, вот солдаты и притихли и, как уже упоминалось, время от времени поглядывали на карету.

И сержант тоже поглядывал. Но с совсем другими мыслями! Потому что чем дольше он на нее поглядывал, тем больше убеждался в том, что в ней… нет ничего! То есть пусто в ней, вот что! То есть там один наглый обман, черт подери! А что? Да этот подлый негодяй Оливье и не на такое способен! Но ведь и другие, пусть он не надеется, тоже ведь кое-чему научены! И кое-что смыслят! И поэтому, чего бы им ни стоило, они исполнят то, что им было приказано – то есть доставят карету туда, куда было велено! И там, в толпе дежурных генералов, широким жестом распахнут дверцу этой проклятой, дурацкой кареты, а там – ха-ха! – нет ничего! И генералы спросят: «Эй, сержант! Чья это шутка?». И мы ответим – мы уж им ответим! Припомним сразу все! И вот тогда…

И сержант широко улыбался. И почем зря дергал Мари – вот до чего он тогда нервничал. Однако прав ли был сержант, считая карету пустой, мы пока что не знаем.

А вот зато кучер Гаспар сперва терпеливо дождался, пока сержант опять отъедет несколько вперед глянуть, что там да как, а солдаты покрепче заспорят – на этот раз о том, чего им стоит ждать в самом ближайшем будущем, то есть сразу по приезде в ставку… И вот только тогда уже, осторожно отложив вожжи и еще раз, на всякий случай, опасливо оглянувшись по сторонам, Гаспар поспешно приоткрыл небольшую отдушину в передней стенке кареты, склонился к ней, внимательно прислушался… и опять взялся за вожжи. Как будто ни в чем не бывало! То есть что он тогда делал и зачем, для всех осталось тайной. Мало того: если бы даже солдаты, почуяв неладное, взялись его пытать, они бы все равно ничего не дознались – ведь аптекари крепкий народ. Со смертью они, как правило, накоротке, так что поди такого запугай! И поэтому кто знает, может быть, не зря генерал Оливьер посадил на козлы именно Гаспа…

Однако всё это – одни пустые рассуждения, так как солдаты не обращали на Гаспара никакого внимания. Да и карета их уже не очень-то беспокоила. И все потому что:

– О! – с опаской сказал Франц и посмотрел по сторонам. – Вот это лес так лес! Да тут за каждым деревом поставь по человеку с вилами…

– Молчи! – перебил его Курт. – Еще накаркаешь!

– А что тут каркать?! – возразил Хосе. – Я думаю, что тут каркать уже поздно. Потому что этот лес, он и вправду очень удобен для партизан.

– Ну, тут ты, я не спорю, знаток, – сказал Курт. – Ты сам, небось, пока не попался к кургузому, был партизаном. У вас же там, в Испании, сейчас это… Как это женское слово? А! Модно!

– И что?! – злобно спросил Хосе.

– И ничего! – так же ответил Курт. – Но я так думаю: если уж ты, настоящий мужчина, собрался с кем-нибудь воевать, тогда чего тут прятаться?! Ты тогда просто выходи, надевай мундир, бери ружье, стройся…

– А! Понял! – закивал Хосе. – Точно как вы тогда, когда кургузый вам под Иеной так врезал, так…

– А…

– Нет-нет, вы что! – с жаром воскликнул Чико. – Стоять?! – и даже пустил лошадь между ними.

И они, Курт и Хосе, унялись и разъехались. А Чико посмотрел на них – на одного, потом на другого, – покачал головой и сказал:

– Нам еще только этого не хватало! Выпускать один другому кишки? Но зачем это делать самим? Это за нас всегда другие сделают! Разве не так?

Все молчали. А Чико сказал:

– Правда, так это или нет, это сейчас неважно. И это также не ваша вина, что вы так сцепились. А это ее вина! Это вот она, она наколдовала! – и, уже для совсем полной ясности, Чико едва ли не ткнул рукой в стенку кареты.

– Ну, вот! – сердито сказал Курт. – Опять ты за это!

– Да! А как же! Потому что так оно и есть! – еще сильнее распаляясь, продолжил Чико. – И это только законченные болваны представляют, будто Белая Дама – это какая-то слепленная изо льда и снега баба, которая бродит по зимнему лесу и воет, как голодный волк. А на самом же деле Белая Дама – это на первый взгляд самая обыкновенная, но, правда, очень красивая женщина, которая…

– Вах! – перебил его Саид. – Сержант едет! Молчим!

Чико поморщился, но замолчал. И все они мрачно молчали. Зато подъехавший к ним сержант бодро встал в стременах и гордо, радостно воскликнул:

– Ну, вот и всё! Еще совсем немного, и мы в ставке!

– А неприятель? – спросил Франц. – Он что?

– Нет его! – уверенно сказал сержант. – Здесь вообще нет никого! Совершенно! Наверное, в такой лютый мороз даже Белая Дама сидит на печи!

– О! – сказал Чико. – Слышали? – и многозначительно посмотрел на товарищей.

Товарищи молчали. Так как они, наверное, подумали, что если даже их бравый сержант, и тот поминает Белую Даму как вполне реальное существо, то так оно, наверное, и есть. А сержант, по прежнему ничего не понимая, что же здесь такое происходит, сердито спросил:

– Что значит «о»? Чего вы тут затеяли?

– Ничего! – угрюмо ответил Чико. – Мы просто тут без вас заспорили, сержант. О Белой Даме.

– Вот даже как! – удивился сержант. – Ну и что же вас в ней не устраивает? Или наоборот радует?

Однако не успел Чико решить, как бы ловчей на то ответить, как Курт уже насмешливо сказал:

– Он говорит, – и Курт кивнул на Чико, – он говорит, что в нашей карете она и сидит, эта Белая Дама. Пугает, стало быть! – и засмеялся.

Но, правда, только он один и засмеялся, а все остальные понуро молчали. Сержанту это очень не понравилось. Но виду он, конечно, не подал, а, презрительно хмыкнув, вскликнул:

– Женщина в нашей карете! Забавно! – и сразу сердито огладил усы. И также сердито продолжил: – Значит, Белая Дама. Ну-ну! А я уже было, глядя на вас, подумал, что вы все как один серьезные, толковые ребята. Видавшие виды! И понимающие что-то в этой жизни. Поэтому таким не заморочишь головы всякими штабными бреднями!

– Почему штабными? – удивился Курт.

– Да потому что всё это из штаба, вот что! – еще сердитей продолжал сержант. – И для чего это, разве не ясно? Да чтобы пугать дураков! Чтобы дураки боялись покидать колонну! Чтобы дезертирства не было. Но зато чтобы всегда было, кому…

Но тут он спохватился, замолчал. И был очень собой недоволен, потому что, думал, сболтнул лишнего. Но, тут же думал, зато сразу вон как они успокоились! И это очень хорошо, потому что только паники ему здесь не хватало. И сержант уже совсем было собрался сказать им что-нибудь веселое, чтобы совсем это сгладить, забыть…

Но тут вдруг Франц сказал:

– А говорят, ее вчера поймали.

– Кого?! – грозно спросил сержант.

– Ее. Здесь. То есть, там, в колонне, – торопливо, боясь, что его перебьют, сказал Франц. Потом сказал уже спокойнее: – Она, то есть Белая Дама, вышла из леса, села к костру и стала говорить, что в Париже опять революция… И якобинцы.

– Ну-ну! – сказал сержант. – Вот даже как! Уже якобинцы! То есть, – тут он повернулся к солдатам, – как я и обещал: штабные бредни. Ха, якобинцы! Но, чувствую, это еще не все. Не так ли, Франц? Ну, чего затаился? Ты дальше давай, дальше!

– А дальше, – тихо сказал Франц, – они ее поймали. Потом, приговорив, стали расстреливать. А ее пули не берут! И тогда маршал приказал…

Но тут Франц окончательно смутился и замолчал.

– Что маршал? – напомнил сержант. – Что он приказал?!

– Бы… бы… Бросить ее в костер, – промямлил Франц.

– И там она, конечно, растаяла? – строго спросил сержант. – Она же из снега! Ведь так?

Франц покорно кивнул – и над ним засмеялись. Правда, не все – Чико молчал. Молчал очень сердито! А сержант, и он тоже без тени улыбки, сказал:

– Значит, они ее все же прикончили. Это, конечно, радует. Я, знаете, всегда за них, штабных крыс, радуюсь. А вот за тебя, Франц, мне очень обидно. Такой вроде бы бравый солдат, и музыкант, наверное, тоже толковый, а такие глупости рассказываешь, что просто стыдно повторять. И вообще! – вдруг зычно, резко продолжил сержант. – Хватит болтать! До ставки уже совсем близко, лес пуст, значит, никто нам здесь уже не встретится! Марш! Марш! – и понукнул Мари.

И они тоже двинулись быстрей. Потом – он приказал – они еще быстрей прибавили. А потом и вообще, и уже даже без команды, пошли вполне пристойной рысью. А тут и лес вокруг начал достаточно быстро редеть, дорога стала понемногу опускаться под гору…

А потом лес совсем расступился, и они выехали в поле, на простор. И какое это поле было ровное – просто на диво! И снег там был плотно прибит, и неглубокий. И там даже дышалось совсем по-другому! Мари несла легко, сама шла на повод…

Но это всё по опушке, по краю. Потому что умная лошадка, потому что понимала, что к чему. Не то что некоторые! И сержант покосился на Франца. И Франц, в свою очередь покосившись на сержанта, достал флейту, отер ее рукавом и только уже примерился играть…

Как тут вдруг впереди послышался хриплый и злобный собачий лай.

– Деревня! – радостно воскликнул Дюваль. – Прибавьте шагу, господа, мы едем за отставкой!

И, не выдержав, выхватил саблю из ножен и выкрикнул здравицу в честь императора. Солдаты хоть и вразнобой, но всё же подхватили. Отряд подтянулся, пошел на рысях – и через каких-то две сотни шагов за ближайшим лесным поворотом показалась деревня.

Деревня была маленькая, дворов на двадцать, стоявших по обе стороны узкой и кривой улицы. И с распахнутыми воротами на белом, то есть почетном, конце. И с высоким крестом, и высокой, ну даже очень высокой березой. А если не спешить и присмотреться, то вдалеке, на кургане, можно было увидеть и кладбище. А еще дальше, почти у самого горизонта, ветряк. В самой же деревне, достаточно бедной даже по местным понятиям, не было видно ни души. Дюваль посмотрел на солдат и опять на деревню…

И резко осадил Мари! И даже присвистнул от расстройства. Ну, еще бы: нищая деревня имела тем не менее весьма опрятный, чистый вид! А ведь она была бы совсем не такой, пройди через нее армия! Тем более, отступающая армия. Что же тогда всё это могло значить? Где Великая Армия, черт подери, вне себя от досады подумал сержант.

А тут еще:

– А где наш славный император? – спросил Чико.

Спросил, конечно, неспроста! Сержант глянул на Чико. После – так же быстро – он оглядел всех остальных солдат. А после уже медленно, внимательно еще раз осмотрел деревню. Деревня была как деревня…

Только дышалось почему-то тяжело. Сержант прижал кулак к губам, откашлялся. После снова посмотрел на Чико – теперь уже строго – и так же строго сказал:

– Ты спрашивал, где император? Так вот. Император сражается. А мы… Сейчас проверим, что с нами такое!

После чего он очень нехотя, даже поморщившись, достал из-за пазухи карту, неспешно развернул ее и принялся сверяться с местностью. Так, так, домов действительно шестнадцать, а вот дорога, справа лес, там мельница, река. То есть всё, вроде, правильно…

Вот только армии здесь нет! Сержант посмотрел на солдат – те выжидающе молчали. Тогда сержант посмотрел на солнце, потом повернул карту и так, и сяк, нахмурился… И мрачно сказал:

– Мы слишком отклонились к югу, ошиблись на два лье. Я отклонился! И мне отвечать! Но это, может, даже к лучшему. Место тут тихое и обустроенное. Так что немного отдохнем, подкормим лошадей – и сразу дальше. Мари!

И Мари – вот умница! – сразу взяла на повод и чисто, любо-дорого пошла. И солнце тогда было яркое, и снег прибит плотно. И вообще, думал сержант, ему еще грех жаловаться: он уже полдня в дороге, по чужим тылам – и пока что совсем без потерь, без единой! А то, что потерялась армия, так армия найдется, никуда она не денется. То есть слишком она велика, чтобы пропасть без следа.

Артикул пятый ИГОРКА

Когда они въезжали в деревню, никто их не приветствовал. Но зато никто и не оказывал им никакого сопротивления. Ну разве что откуда ни возьмись вдруг выскочил кудлатый корноухий пес, хотел было облаять незваных гостей… Но оробел, трусливо поджал хвост и отбежал в сторону. Сержант осадил лошадь, осмотрелся. И опять ничего интересного не увидел. И уже только тогда, обернувшись к солдатам, велел:

– Тогда, ладно, так: занимайте двор побогаче. И дайте отдохнуть лошадям. Ну, и себе. Давайте, давайте! А у меня тут есть еще одно дело. Давайте!

Солдаты двинулись по улице и шагов через сотню свернули к самому большому дому, к тому же еще крытому самой свежей соломой. А сержант снова принялся разглядывать карту. Однако чем больше он ее разглядывал, тем больше убеждался в том, что он нисколько не ошибся и привел отряд в те самые Пышачи, в которых, по словам Оливьера, и должна была находиться ставка императора. Так что, думал сержант, тут только одно из двух: или же Оливьер ошибся, или император не смог прорваться через русские заслоны и не пришел туда, куда хотел. Но чтобы император так оплошал, в это как-то не очень-то верилось. А вот зато в ошибку Оливьера запросто. Он же всегда не разбирался в картах – ни в своих, ни в чужих, ни в штабных, ни в…

Ну, и так далее, уже безо всякой радости закончил эту мысль сержант. После чего еще раз – но теперь уже с совсем иной целью – сверился с картой. Итак: излучина реки, сосновый лес, ветряк…

И сержант посмотрел на ветряк. Ветряк был как ветряк, обыкновенный. И никого там – ни на самом ветряке, ни рядом с ним, во дворе, – не было. То есть нечего там было рассматривать. А вот же чуялось в том ветряке что-то особенное! И не отвести от него глаз! Сержант задумался. А после обернулся, посмотрел на ту высоченную березу на околице, а особенно на верхушку березы, а потом снова на ветряк. И самодовольно усмехнулся. Потому что понял, в чем тут дело! Крылья ветряка были уж как-то очень неестественно, совсем не по сегодняшней погоде, развернуты на северо-запад. То есть туда, где, судя по карте… Да, несомненно, подумал сержант, ветряк указывал на переправу через… Как, бишь ее? Ага – через Березину. То есть загадка была решена – это условный знак, и очень важный! Вот только радости он не прибавил. Потому что сержант сразу понял, что если его армии здесь не было, то и этот знак не для него, а для других. И, что еще неприятнее, эти другие где-то совсем рядом. Подумав так, сержант поспешно сложил карту, сунул ее за пазуху…

И тут опять раздался истошный собачий лай. Сержант оглянулся на лай – и опять увидел того пса, только теперь уже на самом краю деревни. Там пес был весел, он даже приплясывал, потому что к нему из хаты вышел, наверное, его хозяин – местный крестьянин, старик. А вслед за ним вышла маленькая девочка, и сразу же спряталась у старика за спиной. Старик был без шапки и в драном длиннополом кожухе. Старик махал рукой на пса, но пес не унимался. И вообще, пес теперь уже опять был не весел, а весьма воинственен – он хватал старика за полу кожуха и тащил его в сторону улицы, то есть к сержанту. Сержант спешился и ждал, когда все это кончится.

И это кончилось, и вот как: старик уступил псу, но только наполовину, то есть сойдя к крыльца и подойдя к калитке, старик остановился и, склонив голову набок, стал пристально разглядывать сержанта. И пес тоже пока помалкивал, жался к ногам старика и рычал. Иначе говоря, та сторона, как показалось сержанту, уже вполне была готова к переговорам. И сержант пошел к ним на встречу. Старик с неприязнью смотрел на сержанта. У старика была подвязана щека – зубы, наверное, сильно болели – и говорить ему будет, конечно, трудно…

Но и молчать он тоже не захотел! Поэтому, как только лишь сержант приблизился к нему, старик сразу выкрикнул что-то – наверное, злое, обидное, и, не дожидаясь ответа, опять повторил – правда, уже пространнее. И пес тоже сердито подгавкивал. А вот сержант ничего не сказал! Он только улыбался, потому что смешно было слушать чужую, совсем непонятную речь и при этом понимать только одно – что от нее зависит очень многое, может, даже сама жизнь. Да, тут заулыбаешься!

Но старик на улыбку обиделся и заговорил еще быстрее и рассерженней, повторяя через слово: «игорка, игорка». Когда же старик наконец замолчал и взялся ладонью за перевязанную щеку – зубы, наверное, опять схватило, – сержант еще раз улыбнулся и повторил за ним:

– Игорка.

Старик, услышав это, удивился и оглянулся на затаившуюся у него за спиной девочку. Девочка во все глаза смотрела на сержанта и молчала. И даже пес молчал! Тогда старик опять посмотрел на сержанта, но на этот раз уже не столько со злом, сколько с явным и нетерпеливым ожиданием. Может, думал старик, этот чужак еще что-нибудь внятное скажет? Однако сержант и раньше-то, прошедшим летом, почти не знал здешнего наречия, а теперь и те крохи забыл. Но и молчать было нельзя – он это понимал. И поэтому сказал хотя бы по-французски:

– Добрый вечер, мсье. Поверьте, я не желаю вам ничего дурного. Я солдат и воюю только с солдатами.

Говоря это, сержант прекрасно сознавал, что старик ничего не поймет, но, возможно, поверит интонации – ведь сержант старался говорить как можно приветливей.

Однако на старика это не произвело желаемого впечатления. Даже наоборот: старик опять со злом заговорил, перемежая свою речь уже знакомым выражением «игорка», а потом, указывая рукой за спину сержанту, выкрикнул что-то особенно обидное и замолчал. Зато пес опять залаял – взахлеб! Сержант оглянулся и увидел, что его солдаты довольно-таки бесцеремонно хозяйничают в соседнем дворе. Ну, тут все было понятно и без переводчика. И, значит, подумал сержант, он тоже должен действовать понятно и доходчиво. Поэтому:

– О, мсье! – сказал сержант как можно убедительней. – Война! Но мы не мародеры. Вот вам за хлопоты. Прошу! – и с этими словами он с готовностью протянул старику пачку российских ассигнаций.

Но старик только возмущенно замахал руками, а денег брать не стал.

– О, мсье! Я еще раз прошу вас! От чистого сердца! – попытался было настаивать сержант. – Вам бы не лишними…

– Игорка!..…

Сержант пожал плечами, смял ассигнации в горсти и, отвернувшись от упрямого старика, шагнул к Мари. Ужасная, подумал он, страна! Ужа…

(И вновь я осмелюсь отвлечь читателя. В бытность свою в Москве, французы на Преображенском кладбище поставили типографию для печатания фальшивых российских ассигнаций и выпустили их несметное число. Вот отчего столь щедр наш бравый сержант! – маиор Ив. Скрига).

А вот у солдат было так: закатив злополучную карету в хлев и оставив при ней мрачного, настороженного Гаспара, они уже успели разыскать спрятанное за дворовыми постройками сено и теперь кормили им голодных лошадей. И лошадям, конечно, было хорошо. А их хозяевам? Увы! От своей недавней бодрости у них теперь не осталось и следа. И это неудивительно: они ушли от маршала и не пришли к императору, и теперь они остались совершенно одни, без всякого прикрытия. А то, что сержант клялся, будто все хорошо и прекрасно, будто он просто так, чуть ли не шутки ради промахнулся на два лье, так разве же это правда? Ведь кто же теперь, в эту проклятую кампанию, поверит командиру, пусть даже этот командир – простой сержант?! Да и он, говорят, непростой! Вот все и молчали, хмурились. А первым нарушил молчание тогда самый хмурый из них – Франц. Он, громко, сердито сказал:

– Ну, вы как знаете, а я устал! Я голоден и в то же время сыт по горло!

– И что же ты взамен предлагаешь? – насмешливо спросил Хосе.

– Ничего. Я просто сыт по горло. Все, больше не хочу! На, ешь сама! – и с этими словами Франц швырнул своей лошади очередной пук сена, брезгливо отер руки об шинель и с вызовом посмотрел на товарищей.

Все мрачно усмехались, но молчали. Но вот уже и Курт, оставив свою лошадь, громко причмокнул и сказал:

– А что? Я бы тоже съел чего-нибудь горячего. Хоть крысу! А вот… Смешно сказать! С нами карета, наверное, доверху полная золота, а мы умираем с голоду. Разумно ли это, господа?

– Это война, – глубокомысленно сказал Саид, склонный к большим обобщениям. – Но есть и утешение: мы возвращаемся домой.

– Голодные и нищие! – гневно воскликнул Курт.

– Да к тому же мы еще и заблудились, – взял слово Чико, выходя на середину. – Мы заблудились, господа. Ха-ха! Будто малые дети! А все из-за чего? Или, что будет точнее, из-за кого?!

– Эй, только без паники! – строго сказал Хосе. – Сержант сказал, что осталось два лье.

– И ты ему поверил? – усмехнулся Чико. – Ты, вроде умный человек, ему поверил, да?

– Ну, я…

– Вот то-то и оно! – воскликнул Чико. – Вот, даже до тебя дошло! А что касается меня, так я и раньше никогда никому не верил. А уж про нынешний поход и говорить нечего! Тут император обманывает маршалов, маршалы генералов, генералы сержантов, сержанты нас. А мы кого обманем? Белую Даму, да? А что! А больше некого!

– Ну, вот опять завел! – сердито сказал Курт. – Надоело мне это! Сколько можно повторять одно и тоже?! Тебе же Франц ясно сказал!

– Франц? – притворно удивился Чико. – Ясно? – и он посмотрел на Франца. И притворно льстиво попросил: – Франц, голубчик, а ну-ка напомни, что ты там наплел сержанту! Про то, как снежную бабу… Извините, Белую Даму бросили в костер поджарить. Ну, милейший, я слушаю! Ну!

Но Франц молчал.

– Дайте ему вина! – грозно, как в театре, сказал Чико. – Дайте вина, пусть выпьет и развяжет свой язык. Гнусный, лживый язык, между прочим! Где вино? Ах, вина уже нет! Ну что ж, тогда, друг мой, тебе придется признаваться всухомятку! Итак!

Но Франц опять молчал. Чико недобро усмехнулся и продолжил:

– Нехорошо, Франц, ох, нехорошо! Не по-товарищески! Зачем ты тогда так заврался?

Франц очень сердито помотал головой, а после сказал:

– А что мне было делать? Он бы убил меня! Он уже за саблю схватился! Убил бы! А потом сказал, что я распускал панику. И убил бы, как пить дать убил!

– Так, так, так! – сказал Курт. – Интересно!

– А дальше будет еще интересней! – пообещал Чико. И, снова повернувшись к Францу, приказал: – Итак, мой дорогой, продолжим! Точнее, повторим с того места, где ты еще говорил правду. Итак, ее приговорили к расстрелу. А пули ее не брали. Так?

Франц немного помолчал, потом сказал:

– Ну, я точно не знаю. Это так одни говорили. А другие говорили, что до расстрела вообще не дошло. Тот капитан, которому поручили расстрел, отказался исполнять приказ. Генерал стал на него орать, а капитан сказал: лучше вы нас вместе расстреляйте! Почему, удивился генерал. И капитан тогда объяснил, что Белая Дама ему пообещала: если ты меня расстреляешь, то вся твоя родня в семи поколениях будет проклята. И, еще добавила, родня всех тех твоих солдат, которые посмеют нажать на курок. Генерал засмеялся, и тогда капитан добавил, что Белая Дама просила его кое-что передать генералу. Тоже, добавил капитан, одно обещаньице за то, что генерал такой приказ подписал. Вам за это, начал капитан… Но генерал запретил ему продолжать! И сам пошел к Белой Даме. Ее, кстати, держали в карете. Так вот, он туда пошел… А когда через пять минут вернулся обратно, то виски у него были белые-белые. И он сказал: «Черт с ней, с этой ведьмой! К черту ее, в ставку!». Вот что он тогда сказал. И добавил, и уже спокойно, что в ставке всегда всё знают и на всё у них всегда ответ найдется, вот пусть они с ней сами теперь разбираются! И ее отправили от нас, то есть из той колонны.

– Когда? – спросил Хосе.

– Не знаю, – сказал Франц. – Только сказали, что отправили. Или еще только собираются отправить? Я точно не помню.

– Вот! – сразу обрадовался Курт. – Не помнишь, а суешься! То-то я чую, что все это ерунда. Какая ведьма! Да если бы там была ведьма, разве бы ее так отправляли? С каким-то сержантом? Даже пускай с переодетым! Ну, вы меня рассмешили! Да если дело касается ведьмы… Вот, Хосе не даст соврать, у них там пол-Испании… Ну, пошутил, пошутил! Так вот! Если бы дело касалось ведьмы, так нам бы обязательно придали бы священника. А священника нет. Никакого!

– А, – сказал Чико. – А переодетый?

– Ну! – обиделся Курт. – Не говори смешных вещей. Ты сам представь сержанта в сутане! Представил?!

– Ну а, – Чико задумался. – Ну а Гаспар?

– Гаспар! – криво усмехнулся Курт. – Да от него на пистолетный выстрел карболкой разит! Так что, друзья мои, теперь, как выражался один мой знакомый студент, диспут закончен. Финита комедия! И что мы имеем на дне? То есть что нам осталось? А вот что! Заблудились мы, это раз. И это хорошо, я думаю. Потому что плохо заблудиться тогда, когда ты с пустыми руками. А с такими, как у нас, это я про карету, это даже очень хорошо – и это два. И сейчас никто не знает, где мы. Это что? Это уже вот такие вот три! Так что, я думаю, пора делать четыре. Ну, понимаете, о чем я говорю! – и он замолчал. И осмотрел их всех!

И все молчали, даже Чико. Тогда Курт, немного погодив, опять заговорил:

– Нас пятеро. И все мы ничего не получили на этой проклятой войне. Так, может… Ну что!?

Но все опять промолчали. Один только Франц печально усомнился:

– Да ведь нас за это расстреляют как дезертиров. Нет, как мародеров!

– Да, расстреляют, – согласился Курт. – И, между прочим, дважды расстреляют: сперва за прошлое, а потом за настоящее. Если, конечно, нам посчастливится добраться до своих! Вот я поэтому и говорю: не лучше ли… Ведь лучше, а?!

И тут уже казалось, что никто не решится ему возразить. Как вдруг Саид гордо поправил чалму и сказал:

– Нет, я честный солдат. И поэтому я говорю: мы не тронем карету! Пока не вернется господин сержант.

– А это еще почему? – нахмурился Курт.

– Господин сержант настоящий паша. Он разделит всем поровну.

Курт отвернулся, скрывая усмешку. И тут опять взял слово Чико:

– Я тут молчал, молчал, но, вижу, так больше нельзя. Поверьте, я не меньше вашего желаю разбогатеть. Но сейчас не тот случай. Я не хочу большой беды и поэтому в последний раз предупреждаю: не трогайте карету, не открыва…

– О, конечно, конечно! – запальчиво воскликнул Курт, притворно задрожал и продолжал: – Не трогайте, о маин готт, остерегитесь! Вы же чуете, как от этой проклятой кареты так и пышет трескучим морозом! А отчего это? Да оттого, что там прячется Белая Дама! И вот она сейчас как выскочит, как заморозит нас, поволочет в Сибирь! Ой! Ой!

Солдаты невесело засмеялись.

– Ну и ладно, – обиделся Чико. – Вы у нее еще попляшете. Да и, в конце концов, что должно случиться, то всё равно случается. Потому что такая судьба! Так что… Так, хорошо! – вдруг как-то очень бодро сказал он и стал шарить у себя за пазухой. После вдруг замер, сказал: – А ну-ка гляньте, где сержант! Эй, Франц!

Франц осторожно выглянул на улицу и заговорщицки сообщил:

– Деньги считает. Давай!

И Чико вытащил из-за пазухи…

… А сержант тем временем стоял возле притихшей Мари и вертел в руках пачку так и не пригодившихся ему ассигнаций. Проклятая деревня, думал он, ни императора, ни армии здесь и в помине не было! Что же теперь делать дальше, куда вести солдат?! Оставаться здесь и ждать неизвестно чего, это, конечно, очень глупо и, главное, небезопасно, потому что сюда, того и гляди, вот-вот нагрянут партизаны. Ведь не зря же их ветряк ими развернут…

И тут сержанта осенило! Ну, конечно, подумал вдруг он, ветряк развернут именно на переправу! Потому что именно там они надеются перехватить свою самую заветную добычу – императора! И они, будьте уверены, не Оливьер – они не ошибаются! Потому что разведка у них то, что надо! Так почему бы, подумал сержант, не воспользоваться их такими точными сведениями? Ведь ему что было велено? Не в пункт ему придти, а груз доставить. Лично! Императору! Вот он и доставит – раньше всех, на переправу! И, приняв наконец, решение, сержант облегченно вздохнул. Вот уж действительно, как говорят, будто ядро с души свалилось! И теперь, с легкой душой, сержант осмотрелся…

И опять увидел старика. Старик больше не ругался, он молчал. И вид у старика стал как бы даже симпатичный. Вот разве что одет он был как-то уж слишком скромно. Ну, это легко исправить! Подумав так, сержант подошел к старику и с улыбкой протянул ему деньги – всю пачку. Но старик оттолкнул его руку. Сержант снова предложил, но старик еще решительнее отказался. Тогда сержант собрался было предложить еще раз, и уже по-настоящему настойчиво…

И только тут он вдруг заметил, что девочка, еще совсем недавно стоявшая рядом со стариком, куда-то исчезла! И наглая собака тоже! Сразу почуяв недоброе, сержант торопливо осмотрелся по сторонам… И увидел именно то, чего более всего опасался: свежие следы – две тоненьких цепочки – пересекали огороды и тянулись прямо к лесу. А там, в лесу…

Партизаны! О, ч-черт! Сержант поспешно сунул деньги старику, но тот опять их не взял, и ассигнации рассыпались по снегу. Но сержант уже не видел этого – он, подбежав к Мари, вскочил в седло и поспешил к своим солдатам!

А те со всех сторон плотно обступили неаполитанца и с любопытством следили за его действиями.

– Нет такого замка, который не открыли бы умелые руки, – важно приговаривал Чико, перебирая в руках увесистую связку отмычек. – Сейчас мы вскроем карету так, что не то что сержант, но даже Белая Дама, и та ничего не заметит! – и с этими словами он рванул дверь хлева на себя.

Но дверь почему-то оказалась закрытой изнутри!

– Эй, Гаспар! – забеспокоился Чико. – Ты чего это там делаешь?

Гаспар не отзывался.

– О! Вах! – глубокомысленно изрек Саид. – Эта Белая Женщина – настоящий шайтан! Она оседлала и душит, душит нашего несчастного Гаспара!

Но Чико было не до шуток.

– Гаспар! – и он рванул дверь посильнее. – Ты где, Гаспар? Ты жив? – и он еще раз рванул дверь, уже изо всех сил.

Кованая клямка загремела, но не подалась. Солдаты озадаченно переглянулись. Всем сразу стало как-то не по себе – ведь шутки шутками, но тут было над чем призадуматься!

Однако призадуматься не получилось – перепуганный кучер уже выглядывал из двери.

– Ты что!? – сердито крикнул Курт. – Все под себя загребаешь? Ах ты лавочник проклятый!

– Я не лавочник, я аптекарь, – совсем не к месту уточнил Гаспар и боком-боком попятился в сторону.

И только уже Чико собрался первым войти в хлев…

Как въехавший во двор сержант торопливо воскликнул:

– В седла, ребята! Уходим!

Чико спрятал отмычки за пазуху и спросил:

– А что случилось?

– Скоро здесь будут казаки! Всем ясно?!

Солдаты хоть и насторожились, но в седла явно не спешили. А тут еще Гаспар испуганно спросил:

– А куда нам теперь ехать?

– Как куда?! К императору! – крикнул сержант.

Но солдаты стояли на месте. Мало того:

– А где, – спросил Саид, – наш паша над пашами?

А Курт:

– Господа, я считаю, – так начал было он…

Но, правда, глянув на сержанта, он тяжело вздохнул и замолчал. Но, тоже правда, и сержант прекрасно понимал, что это не победа, а только короткая передышка, что еще совсем немного, и солдаты окончательно перестанут ему повиноваться! И их можно понять. Он ведь обещал им, что приведет их в ставку – и не привел. Так почему они теперь должны опять ему верить, что будто бы какой-то ветряк будто кем-то нарочно для него повернут так, чтобы он без ошибки…

Ну, и так далее! То есть, мало бы до чего еще тогда сержант дорассуждался! Но тут вдруг где-то далеко за лесом раздался выстрел – пушечный! И тотчас же еще один! Еще! Лицо сержанта сразу просветлело.

– Император! – радостно воскликнул он. – Вы слышите пушки Великой Армии?! Теперь вы поняли, куда я вас веду? Теперь, надеюсь, верите? Так что давай скорей! Мундштучь давай! Садись! Гаспар! И ты не спи! Карету мне сюда!

Но все и без того мундштучили, садились, и Гаспар метался при карете – и всё это ловко, четко, без всякой задержки! Просто любо-дорого было смотреть!

Вот только что некогда было. Потому что отряд пусть пока и нестройно, но зато довольно быстро уже выезжал со двора…

И – вдоль и вдоль по улице! И там уже как следует построились – и за околицу! А там с дороги повернули в поле! И полем двинулись, все время забирая влево, то есть прямо на пушечный грохот! Ведь там, где пушки, там свои, а где свои, там ставка, император! Значит, карета будет наконец доставлена по назначению и слово чести будет сдержано! Весь сияя от счастья, сержант оглянулся…

И увидел старика, который вышел за околицу и, размахивая руками, кричал им вслед что-то обидное. А потом, вконец распалясь, повернулся к отряду спиной и, развязывая портки, готовился показать «супостатам» то место, на котором обычно сидят. Гм, дикость, Азия! Сержант смущенно отвернулся и даже пришпорил Мари.

Артикул шестой ТАЙНА ЧЕРНОЙ КАРЕТЫ

День был погожий, поле достаточно ровное, время от времени в поле встречались перелески. Так они тогда и передвигались – от перелеска к перелеску. Потому что прямо только ворона летает, и то только тогда, когда никого рядом нет. А был ли кто тут с ними рядом в этом поле, за всеми этими пологими холмами, предположить было невозможно. Поэтому сержант то и дело подгонял свой отряд, напоминая солдатам, что они всё ещё на чужой территории и поэтому им нужно торопиться. А еще, и это уже чтобы они не очень-то падали духом, сержант время от времени – и предварительно отъехав несколько вперед, – останавливался, демонстративно прислушивался к раздававшейся откуда-то издалека пушечной стрельбе, делал отмашки руками, будто считал залпы, а после важно сообщал, что вот они еще приблизились. А после – вот еще. А вот совсем еще. И тут же, пришпорив Мари, опять вырывался вперед и ехал один впереди. Он это делал специально, чтобы никто не приставал к нему с разными вопросами. Потому что не хотел он ничего объяснять! Да и что было объяснять или даже просто говорить? Только про пушки да про императора, который с каждой минутой, с каждым шагом становился к ним все ближе и ближе. Так сержант и без того такое говорил – на расстоянии. Да еще не забывал покрикивать, чтобы они не отставали, потому что пушки, потому что император! А через две, три сотни шагов он опять напоминал про пушки и опять про императора. А потом еще раз опять. И еще, и еще…

Однако пушки пушками и император императором, но о лошадях нельзя было забывать, лошадей нужно было беречь. Поэтому, примерно через час такой езды, сержант велел остановиться, и все спешились, размундштучили и осмотрели лошадей. Потом сержант скормил Мари последний кусок сахару. Тем временем отряд, как он и приказывал, построился. Однако настоящей, тщательной проверки сержант устраивать не стал, а, экономя время, только указал на самое недопустимое – то есть сказал Курту, чтобы тот был поаккуратней с железом и заправлял его так, чтобы не мучить лошадь. Лошадей нужно беречь, уже просто сердито добавил сержант. Курт крепко обиделся, но промолчал. Только негромко сам себе сказал, что и людей тоже! Но сержант на это сделал вид, что ничего не расслышал.

Зато от Чико он уже так просто не отделался. Чико сказал:

– Курт, не ворчи! Ты лучше слушай музыку!

Какую еще музыку, сердито подумал сержант. Да и все другие, судя по их лицам, тоже ничего тогда не поняли. Тогда Чико указал рукой в ту сторону, откуда были слышны пушки, и сказал:

– А что, разве не музыка? Да это просто небесная опера! А вот не заиграли бы ее, так мы и сейчас бы торчали в той проклятущей деревне!

То есть сказал, ну и сказал, как после думал сержант. Нужно, думал, было опять сделать вид, будто не слышит. Но это уже после так подумалось! А тогда, сразу, сержант, обидевшись, сказал:

– Почему бы это вдруг торчали? Ничего подобного! А так бы и шли, как и сейчас идем!

– Э! – недоверчиво покачал головой Чико. – Теперь, конечно, всё можно сказать. Только откуда бы мы это знали, если бы не пушки, где сейчас кто? Разве в вашей карте про такое сказано?

И вот тут, как, опять же, после рассуждал сержант, нужно было опять промолчать, многозначительно свести брови и приказать садиться в седла. Но сержанта, наверное, черт тогда дернул! И он сердито сказал:

– Что карта? Вот уже далась вам эта карта! Карта, между прочим, свое дело сделала и привела нас куда надо!

Вот до чего он тогда договорился.! Солдаты с удивлением смотрели на него. И сержант уже понял, в чем дело, почему он такое сказал – это всё из-за того, что он пытается выгородить Оливьера. Нет, даже не только его, но вместе с ним и маршала, и императора, и вообще всю Францию! Перед этими трусливыми, лживыми союзниками! Которые каменными жерновами висят на шее Франции! А эти, отряд, на его! Но что поделать, не сгибаться же теперь, очень сердито и даже азартно подумал сержант…

И вот тут-то его понесло! Он даже выпятил губу, он это чувствовал, ему было очень противно, он же прекрасно представлял, какой у него стал дурацкий, напыщенный вид! Ну да это не страшно, а даже лучше! Потому что глупость сойдет за отвагу, а напыщенность за ордена и эполеты! Остается только голос – и сержант откашлялся, приводя его в должный порядок. И, расправив усы, начал так:

– Да, карта привела туда, куда и было надо, а что?! И еще одно что: я, что ли, должен был об этом сразу всем сказать?! Не разобравшись, что там, в той деревне, к чему? А вдруг там кто был? Вдруг кто скрывается?! Вот я и не спешил пока, а сперва присмотрелся. И заодно вам дал передохнуть. И пока вы там передохивали… Или передыхивали, а? – Сержант нарочно здесь так пошутил, солдаты любят шутки… – Так вот! А я совсем не передыхивал, а я смотрел в оба! Потому что я знал, что так просто ничего не бывает. Матушка-толстуха Франция просто так своих сынов не бросает! Поэтому я понимал, что как бы ей сегодня не было трудно, и как бы эти олухи из штаба не спешили, но про меня всё равно не забыли! И так же, кстати, и про вас…

Тут сержант замолчал, дал им это осмыслить – и уже спокойно, по-простому, как равный равным, добавил:

– Да, про вас тоже не забыли! – и снова замолчал. Солдаты тоже пока что молчали. Потом Франц спросил:

– Кто не забыла?

– Кто, кто! Толстуха! – сказал Курт.

Сержант очень зло глянул на Курта, но сдержался. После еще раз огладил усы и спросил:

– Ветряк в деревне видели? – Подождал, пока они вспомнят, и еще спросил: – И куда его крылья повернуты, тоже? – И, убедившись, что до них как будто начинает доходить, продолжил: – Правильно! Не по ветру были крылья. А точно в заданном нам направлении. И на карте, но я вам показывать ее не имею права, она секретная… Так вот, и на карте тоже, если присмотреться, при ветряке имеется отметка ногтем. Для внимательных! И попрошу не ухмыляться, господа! Потому что такое дело, которое сегодня утром мне было поручено, доверяется далеко не всяким. Потому что, когда они все это задумали, то всё у них так получилось, что далеко не всякий с этим смог бы справится. Вот им и пришлось обратиться ко мне, а не к кому-нибудь другому.

И на этом сержант замолчал, потому что посчитал, что всё остальное они должны сообразить сами. Это во-первых. А во-вторых, и это, увы, в основном, из-за того, что, с раздражением думал сержант, он уже и так наговорил им кучу всяких глупостей. А еще: известно, что как долго ни молчи, после никогда об этом жалеть не будешь. Но зато наоборот: что ни скажи, после почти всегда об этом подосадуешь. Вот о чем он тогда думал.

А о чем тогда думали его солдаты, неизвестно. Зато сам разговор тогда был вот какой. Курт сказал:

– Значит, если я правильно понял, кто-то еще раньше нас прибыл в ту деревню и поставил ветряку крылья так, чтобы они показывали на переправу. Через реку. Как ее?

– Березину, – сказал Франц.

– Да, – кивнул Курт, – через нее. И там же, на той переправе, ну, или рядом с ней, сейчас работают эти все пушки. По императору. Так?

– Нет, – сказал сержант. – Не совсем. Пушки, насколько я определил по звуку, работают дальше, в десяти верстах севернее, на следующей переправе. А ветряк указывал сюда, то есть туда, – он указал, – на эту переправу.

– А! – сказал Курт. – Ясно! Вот теперь правильно! Значит, сейчас там, на севере, самое месиво. Для отвлечения внимания! А он, низом, и сам низенький, сюда. Ну, это очень похоже на правду!

Сержант скрипнул зубами, но смолчал. И еще даже успел подумать, что гаже этих слов он давно ничего не слышал.

Но, как тут же оказалось, он ошибался. Потому что Франц спросил:

– А что, если вдруг тот ветряк развернули совсем не ваши соотечественники, а, например, местные партизаны?

– Какие еще партизаны?! – грозно спросил сержант. – Забудь про партизан! Понятно?!

Франц засмущался и смолчал. Но тут опять встрял Чико – он воскликнул:

– Понятно, господин сержант, и еще как! – И даже махнул рукой для верности, и продолжал: – И вот именно поэтому мы теперь так спешим, что здесь же нет никого и никто нам не угрожает. И даже то, что вы, господин сержант, пугали нас в деревне казаками, так это тоже было просто так, точнее, для поддержания дисциплины! Я правильно вас понял?!

– Ну, знаешь! – громко, почти в крик, начал было сержант…

Но на этот раз он вовремя сдержался, промолчал, потом еще раз – очень, даже очень пристально – осмотрел солдат, потом шумно вздохнул – не очень, правда, натурально…

Но зато потом очень честно, нисколько не кривя душой, сказал такое:

– Есть вещи, которые, хотим мы того или нет, не обсуждаются. Вот и у меня такая вещь – это мое теперешнее поручение. И эта чертова карета. И этот… генерал. Оливьер по фамилии. И Оливье по имени. А больше я ничего о нем говорить не хочу. Потому что так надо. И вот что еще надо: доставить эту карету в ставку. И не смотрите так на меня! Потому что теперь что нам еще остается? Остановиться здесь и ждать русских? Чтобы они нас к царской матери прикончили? Или возвратиться, но без кареты, к своим, чтобы нас и там прикончили?! А вот зато вместе с каретой у нас еще есть шанс. Да, это маленький шанс, я согласен. Но, думаю, нам его хватит. По крайней мере, мы его не упустим. Ну, или, чтобы некоторые тут не усмехались… Вот: пока я буду жив, я этот шанс не упущу! И еще вот! – И тут сержант до того разволновался, что даже постучал себя по груди. – И вот! Как я сейчас сказал, так и будет. Помяните мое слово! Слово сержанта Дюваля, седьмой гусарский полк, первый, конечно, эскадрон. Запомнили?!

Они молчали, думали. Потом Чико тихо спросил:

– Так вы и в самом деле всего только сержант?

– Не всего, а с полной выслугой! – очень, даже очень, ну просто неожиданно очень и очень зло сказал сержант. И помолчал. И только потом уже, и уже немного спокойнее, спросил: – Еще вопросы есть?

– Есть, – сказал Курт. – А за что у вас медаль?

– За свинью, – мрачно ответил сержант.

– Как это за свинью?

– А очень просто! – уже совсем без зла сказал сержант, потому что вспомнил, как это было. И кратко объяснил: – Нет, даже не свинья, а только поросенок. Я его у казаков отбил. Вчера днем. И вот за это мне сразу медаль. Тоже вчера!

– А сегодня в придачу карету, – сказал Чико.

– Да, и ее, – сказал сержант. – Ну и что в ней такого плохого? А по-моему, так даже очень хорошо! За нее мне, как и вам, тоже будет отставка. Так что ладно, хватит, совсем заболтались! – уже бодро, даже весело сказал сержант. – Хватит, говорю! Хочу в отставку! Так что давайте в седла, господа! А про партизан забудьте! – это он сказал, уже сидя в седле. – Давайте, давайте скорей! Партизаны – это же вам не казаки, они же пехота. А от пехоты мы всегда уйдем! Так что давайте веселей! И по ранжиру! Марш! Марш!

И снова они ехали, петляли. Вначале это было просто молча, а потом они все попросили, и сержант уже подробно рассказал им про то, как он получил медаль. После они опять долго ехали молча. И пушки к тому времени тоже умолкли, так что было совсем тихо. И было уже за полдень. И лошади уже чуть тащились. Сержант все чаще останавливался, поглядывал на своих солдат, а еще больше на их лошадей, и думал, что пора с этим кончать, что нельзя так издеваться над бедными бессловесными созданиями, что вот только они перевалят через этот холм… Нет, дойдут вон до того дерева… Нет, вот только войдут, так убеждал себя сержант, вон в этот лес – и там уже без всякого надо будет делать привал и разводить костер, лошадей сразу распрячь и поставить на корм, а самим посидеть у костра и погреться…

Или хотя бы согреть руки, злой на себя до самой крайности, думал сержант. Злой оттого, что и в лесу он так и не отдал команды останавливаться, а, продолжая прятать руки в рукава, приказал принять вправо. И они покорно приняли. А лесу не было конца. А сапог, думал сержант, тех на ногах уже как будто нет. А то, что шпоры брякают, так, может быть, они навинчены живьем на пятки! А что, думал дальше сержант, и такое бывает. Правда, не в легкой кавалерии, а у бойцовских петухов, это у них как раз так устроено – им к их маленьким природным шпорам привинчивают еще и дополнительные шпоры, то есть этакие остренькие ножики, которыми они потом один другого режут. Зрелище, надо сказать, очень азартное! Правда, матушка, вспомнил сержант, всегда была против него, потому что, она говорила ему…

Но, спохватился сержант, о таком сейчас лучше не думать. И вообще, он сейчас должен думать только об одном – о переправе. А до нее, если карта не врет, уже оставалось совсем немного, то есть еще один подъем, а дальше – и все время лесом – вниз, потом из леса в поле, а в поле триста, ну, четыреста туазов, то есть как раз одна хорошая атака – и река! И, главное, там переправа. Но…

Но об этом думать пока не хотелось. Хотя все чаще и чаще вспоминались слова Франца о том, что крылья ветряка могли быть повернуты партизанами. Могли! Да только так оно и было, сержант был в этом абсолютно уверен! Но, правда, если он раньше был еще так же абсолютно уверен в том, что стоит им только выйти к переправе, как все их трудности сразу исчезнут, то теперь он очень, даже очень сильно в этом сомневался. Нет, уже даже был уверен! Потому что что такое переправа, особенно если это переправа для целой армии? Это, во-первых, сумасшедшая толчея и неразбериха, ругань, понтонеры, костры, обозные команды и так далее и далее и далее! А во-вторых, и это сейчас главное, это крик, дым, стрельба и всякие тому подобные шумы, которых при подобном, как сейчас, падении дисциплины избежать никак невозможно! А тут опять тишина. И эта тишина сержанта очень беспокоила. И чтобы хоть как-то отвлечься от подобных, прямо сказать, крайне нерадостных мыслей, сержант отвлекал себя тем, что, думал, может перед выходом к переправе, где их могут ожидать всякие неожиданности, было бы неплохо вначале отдохнуть, пусть даже всего несколько минут, и развести костер, чтобы хотя бы пальцы отогреть, чтобы после держать саблю крепко, надежно… Или даже, тут же думал он, не нужно уже никакого костра, не до него уже сейчас, а хотя бы только постоять, ну, или даже сесть в сугроб, ну, даже лечь и не вста…

Ч-черт! Проклятая зима, проклятая карета, проклятый Оливьер, вне себя от гнева на себя же торопливо подумал сержант, оглянулся и скомандовал:

– Стой! Пять минут!

И все сразу остановились. Сержант сошел на снег и потрепал Мари по гриве, улыбнулся, сунул руку за сахаром… И помрачнел, потому что сахар-то уже весь кончился! Мари тряхнула головой, оскалилась. Сержант шутливо погрозил ей пальцем и нарочито грозно сказал:

– Ты это брось! Больше нет, говорю. Ведь, правда, нет?

Нет – замотала головой Мари.

– Ну, вот и умница! Разумница! – и он обнял Мари, и долго так стоял, не шевелясь…

А после отстранился, помрачнел и обошел вокруг нее, поправил упряжь, огладил седло. А после опустился перед ней и принялся осматривать копыта – внимательно, по одному, и протирал, отковыривал лед, и всё это делалось с трудом, потому что пальцы уже почти не гнулись. А тут еще из-за спины:

– Позвольте, господин сержант!

Это опять был Чико. Сержант нехотя оглянулся. Солдаты стояли рядком и пристально, выжидающе смотрели на него.

– Чего еще? – спросил сержант.

– А вот, он говорит, – и Чико показал на Франца, – будто здешние люди язычники, и поклоняются они… Ну, вы сами знаете, кому!

– Нет! – раздраженно ответил сержант. – Болван ваш Франц. Здешний народ верит только в Христа!

– А…

– Ладно! Хватит! – перебил сержант. – Отдохнули, и будет!

И резко встал. И, чтобы они опять не наболтали чего лишнего, уже хотел скомандовать садиться. Да вот не успел! Хосе спросил:

– Они, ну, эти местные, они что, такие же, как мы с вами, господин сержант, католики? Или как Курт с Гаспаром?

– Нет, не то и не другое. Не совсем, – нехотя ответил сержант, опасаясь опять ввязаться в какой-нибудь спор. – Они… – Ну тут он вдруг даже улыбнулся и сказал: – А я, знаете, летом был даже знаком с одним здешним священником. Очень приличный господин! И еще очень прилично играл на скрипке. А его сын… О, это был прирожденный игрок! То есть был у человека настоящий талант! И еще один – в стрельбе из пистолета. Ночью в мышей на слух – и всякий раз без промаха! Вы представляете?!

– А чем он кончил? – спросил Курт.

– Не знаю, – сердито ответил сержант. – Война ушла, и я ушел вслед за ней. А он остался. Ладно! Главное, что мы уже почти на месте. Давайте, давайте по седлам!

И они опять двинулись дальше. Но на этот раз уже как-то совсем неспешно. И даже как будто неохотно. Но теперь сержант уже молчал и никого не подгонял. Да он и сам не очень-то спешил! Потому что ему все больше и больше казалось, что спешить некуда! По крайней мере сейчас, к переправе. Потому что, как видел сержант, они уже выбрались из чащи и ехали по дороге… а на ней совсем не было следов! То есть никому эта дорога в последние дня два нужна не была. Почему? Да очень просто – потому что ехать по ней пока некуда. Потому что переправы еще нет. Как нет? Да очень просто – потому что не срок. Потому что она, эта здешняя проклятая переправа – это совсем не мост, как наверняка думают солдаты, а просто такое место, где зимой уже по крепкому, надежному льду крестьяне из окрестных деревень прокладывают дорогу и отмечают ее вешками. И так оно и будет позже, когда, по местным понятиям, наступят настоящие морозы. А пока, по местным, это не мороз. Да им пока и переправа не нужна, зачем им куда-то переправляться, сердито думал сержант. Им, думал он дальше, и здесь, дома хорошо. Здесь плохо только тем, кто только возвращается домой. Вот только возвратятся ли? И сержант невольно оглянулся на отряд. Там было так: Курт ехал впереди, за ним Саид, а уже следом остальные. И вид у всех был очень даже невеселый. И это, подумал сержант, уже так сейчас. А что будет тогда, когда они узнают, что никакая переправа их не ждет?! Сержант вздохнул и отвернулся. Он уже нисколько не сомневался в том, что эта чертова река еще, конечно, не замерзла, хоть Оливьер и утверждал, будто бы все здешние реки уже давно и надежно скованы льдом и поэтому нет никакой опасности переходить их без каких-либо предварительных инженерных работ. Кроме того, он, можно и не сомневаться, говорил… Да мало ли что он еще тогда кому наговорил! Но разве можно ему верить?!. Хотя, тут же вспомнил сержант, он сейчас и сам ничуть не лучше Оливьера! Потому что зачем ему было болтать про пушки и про императора, и вообще обо всем остальном?! И вот что еще: отчего это он врал – от своей непроходимой глупости или же просто от трусости? Вот это хороший вопрос! А вот еще один…

Ну, и так далее. То есть вот примерно с такими очень даже невеселыми мыслями сержант ехал, стараясь как можно реже оглядываться на отряд. И вот уже лес кончился, и они выехали в поле…

И вот, наконец, впереди показалась эта самая река Березина! И было до нее совсем недалеко – всего одна хорошая атака через поле. А поле это было ровное, без выбоин, и белым-белое от снега. И такой этой белизны было вперед на туазов четыреста, или саженей, если по-местному, потом была уже сама река – река, конечно, черная, потому что открытая вода зимой всегда черная, – а после снова поле, и тоже, конечно, белое. Вот так! И, по-хорошему, сержанту нужно было бы остановиться и подождать отряд. И, честно смотря им в глаза, объяснить, почему это здесь нет и быть не может никакой переправы, и поэтому нет императора, и поэтому…

Но сержант поступил по-иному! Точнее, он никак не поступил, не шелохнулся, промолчал, а это просто Мари продолжала идти себе дальше вперед, по полю. А поле было ровное, а снег совсем неглубокий. Да и река Березина считалась широкой только по местным понятиям. Ведь Березина – это не Рейн и не Дунай, и даже не Днепр под Оршей, так что через нее как летом вброд, так и зимой по льду можно перебраться без всякого труда. Но где взять этот лед?! А тут еще карета! Поэтому чем ближе сержант подъезжал к Березине, тем становился всё мрачнее и мрачнее.

Чем его тогда можно было бы утешить? Да уже хотя бы тем, что не он один тогда так досадно ошибся. Император ведь тоже надеялся перевести армию по льду. Ему доносили, что по причине ранней зимы Березина стала и лед ее достаточно крепок. Но потом ему вдруг донесли, что наступила оттепель и оттого, мол, река вновь открылась. А так как в силу затянувшейся войны все мосты были уже давно разрушены, то маршалу Удино было велено спешно наводить переправы. Конечно, что и говорить, легко быть императором, всегда имея под рукой то Удино, то Нея, то Даву, а то хоть Груши! Да и быть Груши тоже неплохо, потому что ему тоже всегда есть кем помыкать. А что в подобной ситуации делать простому сержанту? Только одно – не поддаваться панике и ждать, что будет дальше. И сержант ждал. Ехал вперед. Потом, собравшись с духом, оглянулся…

И увидел свой отряд. Солдаты ехали по обеим сторонам кареты и молчали. Сержант нахмурился. Молчание, подумал он, это недобрый знак. Потому что шум поднимают тогда, когда еще не решили, что делать. А вот когда уже решили, тогда и наступает такое молчание. И командиры при таком молчании должны приготовиться к самому худшему… Только это пусть другие, если им нужно, готовятся, а он уже давно готов – и ко всему! Поэтому сержант только сердито мотнул головой, тронул Мари, и Мари пошла быстрей – вперед, прямо к реке.

И эти, отчетливо слышал сержант, едут за ним. И молчат! И от него до них совсем недалеко, не более полусотни шагов. То есть можно даже не догонять, а просто один раз выстрелить. К примеру, Хосе выстрелит, он конный егерь. Но никто пока что не стрелял. И они даже не окликали сержанта. Сержант подъехал к берегу, Мари сама собой остановилась. Сержант сердито понукнул ее, и бедная лошадка, скользя всеми четырьмя копытами, неуверенно спустилась к самой воде. Хрустнул прибрежный лед, Мари испуганно отпрянула. Сержант с трудом удержал ее, посмотрел на противоположный берег… и подумал, что река не такая уже и широкая, для Мари это просто пустяк, они и не через такие переправлялись, и даже в больший мороз. Но разве это главное? Главное вот что: там, за рекой, всё сразу послать к черту – и солдат, и приказ, и карету! И даже…

Но тут сержанту почему-то вдруг стало смешно – и он усмехнулся. И, развернув Мари, он поднялся по откосу, поправил кивер, огладил усы, положил руку на эфес сабли и принялся ждать вверенный ему отряд. Его последний отряд в его последней кампании, почему-то вдруг вспомнил сержант. И еще вспомнил ту женщину, и тот ее хитроумный расклад малой колоды в тридцать шесть листов, который он, к своему великому стыду, не смог запомнить. Тридцать шесть – и не запомнил, удивительно! Нет, это просто колдовство какое-то! Вот о чем он тогда еще успел подумать…

Но тут подъехали его солдаты и о постороннем думать было уже просто неприлично. Остановив своих лошадей шагах в пяти от командира, солдаты некоторое время молча смотрели на реку и на тот берег. Потом Курт посмотрел на сержанта и очень недобрым голосом спросил:

– Ну и где обещанная переправа?

Сержант сухо ответил:

– Ее нет.

– Почему?

– Потому что меня обманули.

– Кто?

– Не кто, а что, – сказал сержант. Потом добавил: – Обстоятельства.

Тогда Курт злобно выкрикнул:

– Вот и опять вы так! Виляете! Да разве мы…

– Молчи! – перебил его Чико. – Молчи! Орать проще всего! А ты пошевели мозгами! Только откуда они у тебя!

– А ты…

– Да, я! – совсем уже свирепо крикнул Чико. – Вы, господин сержант, его не слушайте! Вы слушайте меня! И все вы тоже слушайте, болваны! И вот что я скажу: сейчас не время сводить счеты! Кто виноват, тот виноват! Но вляпался не тот, кто виноват, а вляпались мы! И все одинаково, вместе! Поэтому теперь, чем спорить, давайте лучше думать, как нам теперь… Ну, да! Как теперь выляпнуться, вот что! Ты это знаешь?! Ты?! А ты?!

Все, конечно, молчали. Тогда, снова повернувшись к сержанту, Чико сказал:

– Вы уж простите, господин сержант, но с вами все понятно. И даже с тем ветряком. Ну, опять мы не туда пришли, ну, разминулись с императором, и это не диво. Он же сейчас, небось, всех сторонится, такой он сейчас скромняга! Но вот куда могла деваться переправа, которую вы самолично отыскали на карте, вот этого я ну никак в толк не возьму! В чем тут дело, господин сержант?

– А в том, – неохотно ответил сержант, – что эта переправа временная. То есть это никакой не мост, даже не деревянный. А это просто такое удобное для местных жителей место, и всё. Летом они здесь переправляются вброд, а зимой, когда река замерзает, по льду. Мне было сказано, что лед здесь уже есть, даже что река давно стоит, лед крепкий. Вот я и привел вас сюда. Еще вопросы есть?

Чико молчал – соображал, нахмурившись. А зато Курт сказал – все так же злобно:

– Нет, конечно! Какие вопросы! Потому что да о чем тут еще можно спрашивать и чему тут вообще можно верить? Если… если… – и он посмотрел на Чико, как бы ища у него помощи.

И Чико сказал то, на что Курт не решился:

– Если мы связались с Белой Дамой. Да, господин сержант! Не спорьте! Это теперь уже со всех сторон ясно! Это она всех охмурила, и это она подстроила! Она! – и с этими словами он широким жестом указал на карету.

Все оглянулись, посмотрели на карету. Ну и, конечно, на Гаспара, кучера. Смущенный таким пристальным и многочисленным вниманием, Гаспар поспешно опустил глаза. А Чико продолжал:

– Да, господа, не сомневайтесь! Это именно из-за нее мы вначале попали в пустую деревню и потеряли своих. А вот теперь мы уже потеряли переправу! А если мы и дальше будем таскать за собой эту чертову карету, а в ней сами знаете кого, то очень скоро потеряем и жизнь! Вот почему я говорю: надо нам с ней срочно развязываться! Надо уходить, пока не поздно! Куда попало, хоть к казакам, но только не к ней! Вот какое мое мнение. А твое разве другое, Франц?

– Ну! – засмущался Франц. – Без этой чертовой обузы нам, конечно, будет легче. Но не у казаков! Но, правда, и у своих, если мы вдруг опять их найдем, нам без этого черного ящика, тоже, думаю, мало не покажется!

– У своих? – удивился Хосе. – Не знаю, где твои «свои», а вот до моих месяца два добираться, не меньше. Или «свои» для тебя это ставка?

– Какая ставка? Где она?! – попытался оправдаться Франц. – Правда, Саид?

– О! – и Саид важно кивнул. – Вот это верно: где она? И ждет ли она нас?

– Ха! – оживился Курт. – Вот именно! Наконец-то я слышу разумную речь! Ведь и действительно, а ждут ли они нас в той ставке? Карету, может, ждут, а нас? Да наплевать им на нас! И не только на нас, на продажных, никчемных союзников, но и на вас, сержант, на чистокровного француза! Что, разве не так?!

– Ну, может, и так, – равнодушно ответил сержант, глядя…

Но не на Курта, а немного в сторону. И, кстати, глядя очень пристально! Но Курт не обратил на это внимания, а с жаром продолжал:

– Так вот! Им наплевать на нас на всех! А мы в ответ – мы наплюем на них! И Чико прав! Карету нужно бросить, с каретой слишком много возни, она – это одна обуза. Но перед тем, как ее бросить… Мы ее вскроем и посмотрим, а что же все-таки в ней спрятано. И если я окажусь прав и там действительно то, что может хоть частично возместить нам все эти скотские унижения, всю эту… Да, сержант! Мы тут уже посовещались и решили, что вам, как старшему в чине, полагается двойная трофейная доля. Что вы на это скажете?

– Э! – усмехнулся сержант. – Ну, первым делом я поблагодарю вас за честь. А во-вторых, я все же откажусь от этого крайне лестного для меня предложения.

– А почему это?

– Да потому, что… – тут сержант смутился, потому что терпеть не мог громких слов… А после все-таки продолжил: – Потому что это, может быть, и вправду глупо, но пусть меня хоть еще тысячу раз обманут… ну, скажем, так, обстоятельства, но я… – и тут сержант даже привстал в стременах, еще пристальнее посмотрел куда-то чуть-чуть в сторону от Курта… и продолжил: – Но я все равно останусь верным присяге. И еще: жаль, конечно, что мне не удалось доставить карету туда, куда следовало, но я по крайней мере не позволю, чтобы она попала в руки неприятеля!

– Какого неприятеля? – поспешно спросил Франц.

– А вот какого! Да вы оглянитесь же!

Все оглянулись. И увидели…

Что пока что еще очень далеко, только на самой опушке леса, показались темные точки, но зато этих точек становилось все больше и больше!

– Казаки! – испуганно выкрикнул Франц.

– Нет, не казаки, а всего только партизаны, – поправил солдата сержант. – Это же пеший строй! И я за ними уже давно наблюдаю. Они то выбегут, но опять забегут. Наверное, ждут подкрепления. Осторожные они, однако. Настоящие крестьяне!

Все смотрели на опушку и молчали. Потом Чико тихо и, главное, каким-то обреченным голосом сказал:

– Ну, что я говорил? Это опять она накликала. Вот нам и смерть.

– А если вброд? – спросил Хосе. – Даже пусть вплавь! Еще успели бы!

– Успеем! – сказал Франц. – Успеем! Они вон совсем не спешат!

Партизаны и вправду пока не спешили, а, сбившись на опушке леса, наверное, по-прежнему кого-то ждали. Курт хищно усмехнулся и сказал:

– А вы правы, сержант! Нельзя, чтобы карета доставалась неприятелю. И даже не столько сама карета, сколько ее содержимое!

– Так! – и сержант многозначительно кашлянул. – Так! И ты, похоже, хочешь что-то предложить.

– Да, – сказал Курт. – Так точно! Карету нам не переправить. Но если каждый из нас возьмет с собой ровно столько, сколько он сможет…

– Унести?

– Да. Унести. Домой, – тут Курт не выдержал и едва ли не крикнул: – Мы заслужили это кровью! Разве не так?

Сержант ничего не ответил. И он даже не смеялся, хоть ему тогда было очень смешно. Смеяться тогда было глупо, да и его могли не так понять. Поэтому, чтобы сбить это неуместное веселье, сержант оглянулся и посмотрел на опушку. Там партизаны уже выстроились в линию, то есть их атака могла начаться в любое мгновение. А здесь, думал сержант, без смеха на этих не глянешь! Они все как один дрожат от ужаса, и тем не менее стоят, не убегают. Их держит золото, которым, по их мнению, полна карета! Ну что ж, пора с этим кончать! Поэтому:

– Ну, хорошо! – сказал сержант, легко спрыгнул на землю, подошел к карете и продолжил: – Эта красавица, как я и обещал, врагу не достанется, – тут он похлопал ладонью по дверце кареты и объяснил: – Потому что я сделаю вот что. Я столкну ее воду! Гаспар! Выпрягай лошадей! – и, повернувшись к солдатам, добавил: – А вы чего? Давайте помогать! Нет времени!

Солдаты замерли, не зная, что и делать. Зато Гаспар тут же вскочил на козлах и воскликнул:

– О, господин сержант! Нельзя! Это нельзя!.. – но тут же спохватился и замолчал. Но на козлы уже не садился – стоял. То есть вид у него был достаточно глупый, намного глупее обычного.

– Что такое? – не понял сержант. – Что случилось, Гаспар?! Отвечай!

– Там… – промямлил Гаспар…

И опять замолчал. То есть что «там», он так и не объяснил, а только побелел как снег. Тогда сержант строго сказал:

– Я слушаю тебя, друг мой. Ну-ну, смелей! Решительней! – и с этими словами он угрожающе потянулся за саблей.

– Там… женщина, – с усилием признался кучер.

– Конечно, конечно! – воскликнул сержант и весь побагровел от гнева. – Там женщина, Белая Дама! Ха-ха! А может, золото? Болваны! Нет там ничего! Смотрите! – и, выхватив саблю, он с силой рубанул ею по дверце кареты, та разлетелась вдребезги, упала…

И все очень поспешно – мало ли, на всякий случай – отступили. Мгновение! Второе…

Пятое… Десятое…

Однако никто из кареты не вышел! Вот так-то! Сержант стер пот со лба (потому что он тоже живой человек!) и медленно обернулся к солдатам. Саид и Хосе выглядели достаточно невозмутимо, то есть вполне сносно, Францу и Чико было явно не по себе, ну да от них большего и ожидать было нельзя… И только один Курт, настоящий бесстрашный солдат, весь подавшись вперед, с любопытством заглядывал в карету.

В которой, правда, – а для Курта, к сожалению – ничего не было видно. И никого. То есть получалось так, что прав оказался сержант. Вот только радости от этого он никакой не почувствовал. Только подумал: Оливьер подлец! Ну да сейчас не до него, нет времени! Сержант быстро огладил усы и так же быстро сказал:

– Ну вот, теперь вы убедились, что там пусто! Так что давайте выпрягаем лошадей, топим этот чертов ящик и уходим. Ну, чего ждем?! Живей!

Но никто даже не сдвинулся с места! Сержант хотел уже сказать…

Как вдруг лица солдат исказились от ужаса! Сержант поспешно оглянулся…

И увидел стоявшую в двери кареты женщину. Она была одета в шубу невиданного белого меха, густые белокурые волосы ее пышно разметались по плечам. А сама она была голубоглазая. А улыбка у нее была холодная, надменная!

– Бе… Белая Дама! – сорвавшимся голосом вымолвил Чико. – О, простите! – и сник.

И опять наступило молчание! Никто, даже сержант, не смел тронуться с места…

Но тут к даме подскочил Гаспар, сделал ловкий поклон, подал руку, любезно сказал:

– Мадам!

Но Мадам – а это была именно она – небрежно отстранила кучера и, обращаясь к остальным, сказала:

– О, какие бравые герои! Вот кто принесет меня к славе! А впереди всех, конечно же, вы, о мой бравый сержант! – и протянула ему руку.

Чико зажмурился, сержант не шелохнулся. А Мадам, улыбаясь, спросила:

– Сержант, вы что, меня действительно не помните?

Сержант почувствовал, как щеки у него краснеют. Вот еще что, растерянно подумал он, сейчас она еще начнет позорить его перед всеми! Ну да такому не бывать! Поэтому:

– О, тысячу извинений, сударыня! Служба! – точно так же, как когда-то в Витебске воскликнул сержант, и так же, как тогда, подал ей руку – и Мадам легко сошла на землю.

– Сержант! – опять воскликнула Мадам. – И, если я не ошибаюсь… Дюваль!

– Да, Шарль Дюваль, всё совершенно верно, – поспешно закивал Дюваль и тут же обратился к солдатам: – Ребята, вот так встреча! Просто удивительно! Спасенная нами дама – моя давняя и хорошая знакомая. Так что все ваши страхи и домыслы совершенно напрасны, клянусь вам!

Вот что он тогда им сказал. И всё это совершенно искренне! Но, к сожалению, его слова не очень-то убедили солдат – они по-прежнему с большим недоверием поглядывали на Мадам и молчали. Тогда сержант пожал плечами, обернулся к Мадам и, вежливо ей поклонившись, сказал:

– Всецело к вашим услугам! – а в душе, конечно, проклиная тот день и тот час, когда судьба свела его с этим бесстыжим, лживым, подлым Оливьером!

Зато Мадам, в отличие от всех, была тогда в прекрасном расположении духа!

– О, мой сержант! – обворожительно улыбаясь, сказала она. – Я столько слышала о вас и столько о вас говорила!..

И неизвестно, что бы еще она тогда сказала, но тут вдруг Франц истошно заорал:

– Бегут! Бегут! – и указал за карету, на поле.

Все обернулись. И увидели…

Артикул седьмой НА ПЕРЕПРАВЕ БЕЗ НЕЕ

…Что партизаны наконец решились на атаку! Ну, еще бы! Ведь теперь их было значительно больше. И, что было еще неприятней, они бежали не толпой, а растянувшись цепью, как будто загонщики на волчьей охоте. Их теперь было с полсотни, может, даже больше. Но все равно, думал, глядя на них сержант, даже при таком подобии строя партизаны это все равно не регулярная пехота, а просто осмелевший сброд. Но, тем не менее, надо признать, что когда даже у такого неприятеля десятикратное превосходство в живой силе и когда, к тому же, эта сила хорошо накормлена, то даже полное незнание полевого устава делает их весьма серьезной силой. Поэтому сержант сразу сказал:

– Сударыня! Прошу прощения, но служба! Да вы же сами видите – наши дела таковы, что, хочешь не хочешь, а придется рисковать. Вы не сильно боитесь холодной воды?

Однако не успела Мадам ему еще хоть что-нибудь ответить, как он уже принял решение:

– Значит, вот так, сударыня! Один из нас уходит с вами на ту сторону, а остальные остаются здесь. То есть, будем вас здесь прикрывать! – и, глянув на солдат, добавил: – Я вместе с вами, ясно?! Мы встретим этих варваров! И мы покажем им царскую… Да! – спохватился он, вспомнив, что рядом женщина. – Короче, вот что, сударыня: я даю вам одного солдата, и он вам поможет. Да, именно так, потому что форсировать вброд – это наш… Нет, уже только ваш последний шанс, сударыня! – Ну! – и сержант посмотрел на солдат. – Кто добровольно?

Все молчали. А время шло! И партизаны подбегали все ближе и ближе! И вдруг остановились!.. Нет, это они всего лишь разделились: их центр остановился, а фланги продолжали двигаться на расширение фронта, то есть они заходили в обхват. Ну, удивленно подумал сержант и присвистнул, да это уже самая настоящая тактика! Вот тебе и поселяне! И он опять посмотрел на своих подчиненных. И очень сердито спросил:

– Ну, кто? Скорей! Тот, кто уйдет, тот, может, еще останется жив! И доложит о нас! И это будет… Ты, Чико!

– Я? – испугался Чико. – С ней? В воду? Ну нет! Я лучше сдамся дикарям! В плен! Да! – и спрыгнул с лошади и, обращаясь к товарищам, крикнул: – А вы что? Еще не навоевались, да?

И… Франц сошел на снег! И Саид! А за ним и все остальные. Вот так союзнички, гневно подумал сержант! И опять посмотрел в поле, на партизан. Там, с точки зрения военной науки, всё было сделано правильно: центр закрывал обратную дорогу в лес, а фланги уже заняли позиции вдоль берега, соответственно выше и ниже по течению. И пока все эти три шеренги, то есть фланги и центр, стояли на месте и перекрикивались, а также перемахивались вилами. А вот ружей у них было маловато. А вот…

Да черт с ними, сердито подумал сержант, повернулся к Мадам и, нещадно волнуясь, сказал:

– Э! Не беда! Подумаешь! Руку, сударыня! Я буду вас сопровождать! Сам! Лично! – и он протянул к ней руку…

Но Мадам отшатнулась, воскликнула:

– О, нет! Вы что?!

– Боитесь? – сердито воскликнул сержант.

– Нет! – и Мадам усмехнулась. – Нисколько! В отличие от вас!

– Ме-ня?!

– Да, вас! А если и вы тоже не боитесь, так останемся! Да и нам всё равно не уйти, ведь вон как обложили! Видите?

– Но, сударыня! Мне было приказано…

– Вот именно! – перебила сержанта Мадам. – Приказано! Но разве это был приказ подвергать меня такой страшной опасности? В реку! Зимой!

– Но! – крикнул сержант. – Посмотрите! Они уже бегут! Это уже атака!

И так оно тогда было: партизаны – все враз, по команде – с трех сторон побежали к карете!

– Сударыня! – крикнул сержант, хватая Мадам за рукав…

Но Мадам, совершенно неожиданно для него, ловко вырвалась, отступила и крикнула:

– Глупости! И пустяки! Я их не боюсь! Я знаю, как с ними справляться! Не смейте меня трогать! Руки!

И сержант послушно убрал руки. И увидел, как Мадам насмешливо усмехнулась ему и развернулась, солдаты тут же расступились перед ней, она прошла вперед, потом прошла еще – и это уже в поле, там остановилась…

И вдруг начала что-то выкрикивать на местном – черт бы его побрал! – наречии. И партизаны, все их три шеренги, которые тогда уже почти что добежали…

Вдруг резко сбили бег, явно смешались! А Мадам, обернувшись к солдатам, воскликнула:

– Ну же! Приветствуйте их! Покажите, как вы рады! Ну!

Однако солдаты молчали. И вид у них у всех был донельзя растерянный. Тогда партизаны опять побежали вперед. И вот тогда уже Чико сердито воскликнул:

– А, что теперь?! Всё кончено! – и бросил саблю в снег!

И Франц бросил! Саид! И прочие, то есть все, даже Курт! А партизаны, набежав на них, хватали их – и пленных, и оружие. Один только сержант не бросил тогда саблю. Но, правда, и не защищался, а просто стоял и смотрел на всё это. А когда и к нему подошли и старший из них протянул к нему руку, сержант медленно передал ему саблю. Старший взял саблю, усмехнулся и спросил:

– Хранц?

– Хранц, – кивнул сержант. Он же еще с лета помнил, что «хранц» – это по-местному «француз».

Старший вытер саблю об ладонь – вначале одну сторону лезвия, потом другую – и выразительно посмотрел на сержанта. Сержант сказал:

– Я один хранц. Я хранц! – и тут он для пущей наглядности даже постучал себя в грудь. – А эти, – и он указал на солдат, – эти не хранцы. Не!

Старший понимающе кивнул и взял саблю поудобнее. Сержант улыбнулся, вспомнил расклад из тридцати шести листов, еще раз улыбнулся и подумал, что та женщина была права…

Но тут другая женщина – Мадам – вдруг подбежала к ним, довольно-таки бесцеремонно схватила старшего из партизан за рукав и стала ему поспешно что-то объяснять на местном, конечно, наречии. Старший, послушав, недовольно сморщился, дернул рукав – и Мадам отпустила его. Старший кратко спросил – и Мадам так же кратко ответила. Старший медленно опустил саблю. А потом и совсем развернулся и пошел через толпу своих подчиненных. Подчиненные были очень рады победе. Мадам, повернувшись к сержанту, сказала:

– Вот-вот все образуется! Их старший обеща…

Но договорить ей не дали. Ее бесцеремонно оттолкнули в одну сторону. А сержанта оттерли в другую, придвинули к Францу. Потом и Саида туда же, и всех – как баранов! Потом их оттеснили от кареты, окружили, и обыскали, отобрали пистолеты. Но, правда, никого вязать не стали. Ну что ж, уже и это хорошо, сказал Хосе. А возможно, как сказал Франц, у них просто нет веревок. Франц еще что-то говорил. Потом говорили другие солдаты. Но сержант не слушал их. Он стоял, как оглушенный, и с совершенно безразличным видом наблюдал за тем, как партизаны потрошат карету, как отгоняют лошадей, и как их щупают, смотрят, какие у них подковы и какие зубы. Потом все отнятое у отряда оружие как дрова побросали в карету. И уж так получилось, что сабля сержанта оказалась лежащей на самом верху. Лезвие у сабли было чистое. А ведь оно вполне могло быть и в крови, по-прежнему равнодушно подумал сержант. Между прочим, в его собственной крови! И так бы оно и было, да только…

А вот дальше думать не хотелось! Потому что, с одной стороны, это сохранило ему жизнь, а зато что с другой? И сразу вспомнился Витебск и те вестфальцы из патруля, которые, как теперь можно догадаться, были правы, задерживая неизвестно кого. Точнее, теперь-то известно, сердито подумал сержант, поглядывая на свою летнюю знакомую, которая уже опять что-то зачирикала, но старший сразу отмахнулся от нее, и она замолчала. И смешно поджала губки. Да, всё это очень смешно, крайне злой на себя, дальше думал сержант. А еще смешнее было бы узнать, откуда это она так хорошо знает местное наречие!

– Шпионка! – сказал Курт, стоявший рядом. – Агент царя, вот она кто! А ты, болван, как попугай: Дама, Дама, ведьма, ведьма!

– Ну, это мы еще посмотрим, кто болван! – сердито ответил Чико. – И кто попугай. И это же надо родиться такими слепыми! Да если бы она была русской шпионкой, да еще агентом самого царя, так бы сейчас весь этот сброд перед ней в ногах валялся бы!

– Вах! Зря! – сказал Саид. – Потому что люди, которые здесь…

И вдруг он резко замолчал! И весь изменился в лице! Ну, еще бы! Ведь он смотрел на то, как старший партизан отдавал последние приказания одному из своих молодых подчиненных, этакому здоровенному рыжеволосому детине…

Который уже начал примеряться, как бы это ему половчей сесть на лошадь Саида! О, подумал сержант, для мамелюка это очень и очень серьезно! Ведь это чтобы наблюдать, как какой-то грязный варвар, иноверец – и вдруг такое надругательство! Вот Саид и стал белее снега! А этот гяур уже поставил ногу в стремя! А вот уже подпрыгнул – и вскочил в седло! Поводья подхватил! Саид шагнул вперед! Чико схватил Саида, обхватил за плечи, Саид начал вырываться – и очень всерьез…

А потом вдруг замер! А потом и глаза у него засверкали! И вообще, не будь он мамелюком, он бы уже хохотал! А так он только вот так вот оглаживал бороду и наблюдал за тем, как его лошадь козлила! То есть выгнула спину горбом, голову низко склонила к земле и – на прямых ногах, сразу на всех четырех – прыгала дикой козой! На одном месте! И невероятно быстро! То есть это было очень уморительное зрелище! Для всех, кроме, конечно, того рыжего. Рыжий, откинувшись назад, вначале просто рвал поводья на себя, после давал и давал шенкелей – всё напрасно. Тогда он послал лошадь вперед – и это было еще хуже, потому что она чуть его не сбросила. Варвар, болван, думал сержант, да как это он этого не знает! Да ведь когда лошадь козлит, то нужно не вперед ее, а в сторону! Да, только в сторону! Свернуть, думал сержант, ей голову, чтобы потом…

– Илль! – выкрикнул Саид и растолкал своих, чужих, и выбежал вперед. И снова: – Илль! – И еще: – Шалла! Бисмой!

А, может, и на так, потому что он же тогда по-арабски кричал, а по-арабски поди разбери! Так думали все, кто там был. И только одна лошадь сразу поняла, что от нее требует хозяин, и перестала скакать, унялась. Теперь она стояла, стыдливо отвернувшись от Саида, и сопела. Саид хотел к ней подойти, но передумал. Он просто повернулся к Мадам и сказал:

– Переведи им, госпожа. Скажи: пусть они теперь не боятся. Теперь она будет хорошая, я ей это приказал.

Мадам перевела. Саид – на этот раз все перед ним поспешно расступились – медленно вернулся на свое прежнее место. Солдаты молчали. А партизаны, те с любопытством поглядывали на мамелюка и вполголоса переговаривались между собой – это они обсуждали случившееся. Рыжий – на смирной теперь лошади – тем временем уехал. Потом старший из партизан кратко, но властно скомандовал, и все остальные – победители и побежденные, карета и Мадам – двинулись вслед за уехавшим. Сержанта и Мадам вели отдельно, впереди кареты. Мадам уже больше не заговаривала со старшим из партизан, крепким и очень мрачным на вид поселянином, да и тот тоже больше ни о чем ее не расспрашивал. Мало того, когда один из партизан-конвоиров попробовал заговорить с Мадам, то старший грубо на него прикрикнул, и конвоир замолчал. Вот так теперь и шли, молчали. Ну и сержант, конечно, молчал, время от времени поглядывал то на Мадам, то на партизан, вспоминал, как старший партизан хотел его убить, а эта неизвестно кто его от этого отговорила. Зачем ей это понадобилось, думал сержант. И сколько он об этом ни думал, выходило только одно: это была своеобразная благодарность за то, что он летом позволил ей избежать ареста. И совершенно справедливого расстрела! Вот о чем тогда думал сержант. И настроение у него тогда было соответствующее. И разговаривать, конечно, ни с кем не хотелось!

Ну а вот что касается пленных солдат, так те, конечно, не молчали. И первым, конечно же, заговорил Курт. Он зло сказал:

– Зря ты, Саид, сдерживал свою милашку. Вот я бы точно не сдерживал! И вот пусть бы она отправила этого дикаря через уши! А то и потоптала бы! Отвела бы, как это называется, душу!

Саид пожал плечами, промолчал. За Саида сказал Чико:

– Ну, вот! Еще чего?! Да мы сейчас только потому еще живые, что Саид оказался умнее тебя!

– Умнее, не умнее, а всё равно всё это зря! – сердито отозвался Курт. – Всё равно они нас теперь расстреляют! Вот приведут к себе в лагерь, немного потешатся, а после расстреляют! И всё из-за нее, из-за русской шпионки!

– Шпионка! Ну сказал! – и тут Чико даже рассмеялся. – Да Дама она! Белая! Разве не так, Хосе?

– Ну, шуба у нее и в самом деле белая, – нехотя ответил Хосе. – Но если брать по существу…

– По существу! – перебил его Курт. – По существу нас всех нужно срочно, немедленно расстрелять. Да-да, мой милый Франц, не делай такие глаза! Расстрелять! Немедленно! Чтобы никто из нас не проболтался о том, что мы видели, как эта, может, самая секретная… О! – сам себя перебил Курт. – Да чего мы тут спорим! Гаспар!

– Что? – робко спросил тот.

– Гаспар! – и Курт важно насупился. – Когда господин сержант хотел утопить карету, потому что он так же как и мы и понятия не имел о ее содержимом… ты тогда вдруг почему-то закричал: «Не смейте, герр сержант, там женщина!». Так ты, значит, знал о ней, об этой проклятой шпионке! Что, так? Или нет? Отвечай!

Гаспар свел брови, сморщился, потом даже, чтобы его скорее пожалели, по-стариковски ссутулился…

Но на Курта это совсем не подействовало! Курт грозно приказал:

– Ну, отвечай! А не то!..

– То! То! – испуганно воскликнул Гаспар. – Но, господа! Поверьте! Да кто я такой? Я просто кучер. Разве я что-либо могу знать? Я же вам еще раз говорю: я кучер! – Тут он, правда, посмотрел на Курта и поспешно добавил: – Кучер для особых поручений.

– Вот! – сказал Курт. – Это уже теплей! Дальше давай!

– Даю. Но особые поручения, это же не секретные! На секретных у нас сидит совершенно другой человек – уважаемый, и, при том, давний знакомый генерала. А я что! Мне секретного не доверяют, а так, всякие мелочи. То есть, не знаю даже, чем перед вами поклясться, но это совсем не те дела, о каких вы могли подумать. И поэтому когда господин генерал вызвал меня к себе и сказал, что нужно отвезти одну красотку куда надо, то я не почуял в этом никакой опасности, а уже тем более серьезности, а посчитал, что это, как всегда, его амурчики.

– О! – сказал Франц. – Амурчики!

– Молчи! – прикрикнул Курт. Это на Франца. А Гаспару он сказал, и еще строже, вот что: – Ты это брось! Амурчики! Амурчики не знают здешнего наречия!

– Ну, почему это? – не согласился Франц и усмехнулся. – Амурчики бывают разные, то есть привозные и местные. Так вот, если они местные, то почему бы им не знать по-местному?

Тут спорить с Францем было невозможно. Но и соглашаться не хотелось! Поэтому Курт, немного помолчав, сказал так:

– Ну, ты всегда! Ты же у нас такой! Ты же у нас всё знаешь! То знаешь про то, что Белую Даму на костре поджаривали! То ее как будто генерал отправлял в ставку, чтобы она…

И тут Курт замолчал! Молчал, молчал, вращал глазами… А потом с большим значением сказал только:

– О! – и опять замолчал. И посмотрел на Чико.

А потом и все другие сделали тоже самое. Для Чико это было очень лестно. Возможно, именно поэтому он еще некоторое время молчал, купаясь в их общем внимании, и только уже после этого заговорил. И сказал он тогда вот что:

– Наконец я вижу, что вы начинаете что-то соображать. Это, не буду скрывать, меня радует. Потому это очень тяжело быть единственным зрячим среди толпы слепых. А быть зрячим, это, кстати, не так уж и сложно. Нужно только взять глаза в руки и посмотреть, куда следует. Вот как, например, сейчас. Да вы только посмотрите на нее! – и с этими словами он указал на шагавшую впереди них Мадам. – Посмотрите хорошо! Теперь все видите?

Все посмотрели на Мадам, но ничего особенного не заметили. Хосе так и сказал:

– Ну, посмотрели. И ничего!

– Вот то-то и оно, что ничего! – радостно подхватил Чико. – А вот если бы она была обычной русской шпионкой, так что-то было бы! Точнее, было бы то, что она начала бы заправлять этими варварами, командовать ими и всякое такое прочее. Ну а если бы она была амурчиком господина генерала, то до того сейчас перепугалась бы, что только ой-ё-ёй! А так она идет себе как ни в чем ни бывало, потому что беспокоиться ей действительно нечего. В ней сила! И еще какая сила! Да вы только вспомните! Вначале она еще там, на переправе, которую мы так и не увидели, потому что она отвела нам глаза… Но это ладно, об этом потом! А я пока что о другом – о сержанте! Так вот: она только сказала ему одно слово, но приворотное, конечно, – и он сразу того головой! И сразу стал болтать, будто она его старинная знакомая! Но что сержант! Он здесь человек чужой, можно сказать, пришлый. Точнее, приезжий. А вот партизаны! Видали, как она их охмурила? Тоже мигом! Тоже сказала только одно слово – и вся эта разъяренная толпа местных варваров тут же превратилась в кротких овечек! А дальше… Ну! – и тут Чико нахмурился и, помолчав, уже мрачно сказал: – Я, честно признаюсь, не знаю, чего еще решит выкинуть Белая Дама. Но совершенно уверен в одном: хорошего нам от нее ждать не приходится! Или, может быть, кто-нибудь из вас хочет со мной поспорить?

Но никто ему ничего не ответил. Наступило мрачное молчание. И только уже потом, шагов примерно через полсотни, Франц вдруг сказал:

– А, может, всё оно и к лучшему. Потому что если бы мы остались в колонне… То чего тут говорить! Каждому из нас было обещано! Вот как я сюда попал? Да оболгали меня, вот что! И оболгал не кто-нибудь, а сам наш эскадронный интендант! Он, скотина, взял и доложил по команде, что это будто бы я весь выданный овёс припрятал. Куда? Себе за пазуху, что ли? Да только им на это наплевать! Им главное есть на кого сваливать! И поволокли меня к плешивому! А тут эта, и ее решили в ставку. И меня к ней в эскорт! А теперь вот сюда! Правда, – тут Франц вздохнул, покосился на Курта, а после несмело сказал: – А что! А всякое в жизни бывает. Может, кому-нибудь из нас здесь еще и повезет.

И на этот раз никто не осадил его и никто не оспорил. Потому что им тоже хотелось хоть во что-то верить! Тогда, осмелев, Франц сказал:

– Говорят, что русские кормят своих пленных. И даже неплохо!

– Накормят, а как же! – не выдержал Курт. – На соляных копях, в Сибири, вот где они тебя напотчуют! До отвала!

– И правильно сделают, – сказал Хосе. – Особенно с тобой.

– Со мной?!

– А с кем еще?! Потому что это вы, пруссаки, убивали русских пленных. Сначала морили их голодом, а потом убивали.

– Неправда, это не мы, а баденские гренадеры!

– Все вы хороши.

– Что?! – И Курт схватился за саблю…

То есть хотел схватиться, но сабля была не у пояса, а в карете, и поэтому Курт только злобно чертыхнулся и замолчал.

И тогда Франц, чтобы хоть как-то скрасить мрачную беседу, сказал:

– А Чико молодец! Я думал, что в карете хоть немного осетрины, а там и вправду оказалась женщина. Он угадал.

– Еще раз говорю: это не женщина, а Белая Дама, – многозначительно напомнил Чико. – И это совершенно ясно! Обыкновенную шпионку сразу просто расстреляли бы. А так вон что генерал придумал! И как ловко умыл руки! Взял и доверил ее нам, грязным союзникам, и отправил прямо в партизанскую пасть! То есть чтобы там, то есть теперь уже здесь, и ей, и нам была верная смерть! Вот как генерал рассчитывал. Ну, нам так оно и будет – верная. А вот про ведьму он дал маху! Ведьма, и вы еще вспомните это мое вещее слово, ведьма от них еще вывернется! И они еще перед ней будут плясать, как медведи на ярмарке! А вот, – и тут Чико нахмурился. – А вот я только одного не понимаю: что такое сделал тому генералу наш сержант? Зачем он нашего сержанта отправил на верную смерть?! Что ли, из зависти за эту свинскую медаль? Или еще за что? Кто знает, а? Может, Франц, ты? Ты же все сплетни собираешь!

Но на этот раз Франц молчал. И все остальные тоже. Чико еще немного помолчал, а потом достаточно громко, но ни к кому конкретно не обращаясь, спросил:

– И вот еще. Для чего было ей, Белой Даме, соглашаться лезть в эту чертову карету? И генералу было для чего всё это, а?

Но никто ничего не хотел отвечать, все молчали… Как вдруг Саид твердо сказал:

– Вах! Это всё неважно!

– Что?! – спросил Чико.

– Всё, – еще тверже повторил Саид. – Всё вообще. Так что давайте лучше помолчим и подождем. Потому что настоящий мужчина – это тот, кто умеет ждать молча. Потому что это только женщины болтают и болтают без передышки. Правда, Чико?

Но на этот раз Чико смолчал. И все остальные молчали – и пленные солдаты, и их конвоиры крестьяне. И лес вокруг тоже молчал…

А где-то далеко впереди снова послышалась беспорядочная пушечная пальба, которая становилась все громче и громче. Заслышав пальбу, партизаны заметно оживились и принялись громко переговариваться между собой. Тогда сержант, до этого не проронивший ни слова, повернулся к шедшей рядом с ним Мадам и тихо спросил:

– О чем это они говорят?

– О том, что русские уже может быть даже прямо сегодня поймают нашего императора, – так же тихо и совершенно бесстрастно ответила Мадам.

– Нашего? – переспросил сержант.

– Да, нашего. А что?

– Так. Просто уточнил.

– О! – и Мадам улыбнулась. – Неправда. Ведь вы, готова биться об заклад, приняли меня за русскую шпионку. И это всё из-за того, что я вполне свободно владею местным наречием. Разве не так?

Сержант смутился и не нашел, что ответить. А Мадам продолжала:

– Однако плохи были бы дела в нашем ведомстве, если бы мы не могли находить общий язык с неприятелем.

– А вы хотите сказать…

– Я ничего не хочу! – довольно-таки бесцеремонно перебила сержанта Мадам. – А особенно я не хочу лишней крови. И именно с подобной просьбой я и обратилась к озверевшим от вашего вида местным дикарям и, именами всех местных святых, заклинала их проявить благоразумие и сдержанность. Что, к счастью, и случилось.

– А что случится дальше?

– Я пока не знаю! – все тем же надменным голосом ответила Мадам. После несколько смягчилась и добавила: – Но если вы не будете мне мешать слушать, о чем разговаривают между собой наши враги, то, может быть, я вскоре что-нибудь и прояснится! – и с этими словами Мадам демонстративно отвернулась от сержанта.

Сержант вздохнул и нахмурился. И после еще долго, время от времени косясь на шагавших рядом с ним победителей, старался – и весьма успешно – ни о чем не думать. А после все же не выдержал, подумал… и горько усмехнулся. Ну, еще бы, сердито подумал сержант, опять он вляпался! Пять долгих лет судьба надежно оберегала его от подобной беды, но вот на шестой он все-таки опять оказался причастным к большой и, конечно, нечистой игре! Ведь это же вне всякого сомнения, раздраженно подумал сержант, что Мадам – особа весьма непростая, иначе Оливьер не стал бы выделять ей карету да еще и конный эскорт в придачу. Но вот прохвост! Он же ни словом не обмолвился о той, которая, конечно же, его шпионка или что-то в этом роде! Люлю, кстати сказать, была куда ее красивее. Люлю зарезали, а эту… О, с гневом подумал сержант, эта как ни в чем ни бывало шагает рядом с ним, а вот что у нее на уме, этого никто не знает! Сержант украдкой глянул на Мадам…

И увидел, что она внимательно его разглядывает. Лицо у Мадам было совершенно спокойное и даже безмятежное, а вот утверждать что-либо подобное о себе сержант бы не решился. Поэтому, чтобы скорей скрыть это, он подчеркнуто бодро сказал:

– Не падайте духом, Мадам! Думаю, что всё еще десять раз переменится, и я обязательно доставлю вас к императору!

И тут же подумал: как глупо! Но и еще: и очень хорошо, что глупо! Пусть она думает, что он самоуверенный служака, шпионы любят иметь дело с глупцами. Она сейчас притворно удивится, спросит, каким это интересно образом он намеревается отсюда выбраться. И что ей тогда ответить?

Но Мадам, к счастью, промолчала. Тогда сержант, решив играть свою роль до конца, продолжал:

– В моих словах нет и тени бахвальства. Да, здешний народ фанатичен. Царь превратил всю державу в бесправных рабов, и эти же рабы его боготворят и защищают. Но в августе… Да, в августе нам попался один очень интересный пленный. Мы спросили у него…

(Тут, как мне кажется, разговор уходит несколько в сторону от событий, прямо нас интересующих, а посему я позволю себе вымарать несколько строк. – маиор Ив. Скрига)

– … Вот нами, кстати, – продолжал сержант, – повелевает лучший из лучших, который возведен на престол по достоинству, а не по праву наследования, как здесь у вас… простите, как у них, в России.

И тут сержант вдруг замолчал. Потому что подумал вот что: да, это несомненно, перед ним шпионка, вот только чья? Ведь не случайно же он так оговорился! Ее ведь посадили не в обычную, а в закрытую карету, и приставили эскорт, и устроили невесть какую пальбу! О, это, значит, далеко не так просто! И вообще, черт подери, да неужели, ко всем прочим неприятностям, его еще определили в тюремщики?! А что! Ведь это удивительное знание местного наречия, и эта зловещая черная карета, и эта ее всегдашняя шпионская лживость, и… Да и этого уже вполне достаточно, сердито подумал сержант – и еще раз, очень внимательно, посмотрел на Мадам… а потом осторожно спросил:

– Кстати, сударыня, как вас зовут?

Мадам промолчала.

– Ваше имя, сударыня! – теперь уже потребовал сержант. А сам тем временем подумал: хотя какая теперь разница, теперь и сомневаться нечего – она русская шпионка и больше никто!

Ну а Мадам – тоже тем временем – нахмурилась, а потом негромко, но зато очень твердо сказала:

– Простите! Я, конечно, могла бы вам ответить. Лично вам. Но, понимаете… Генерал просил меня хранить инкогнито. Так что пока что, до его следующего распоряжения, зовите меня просто: Мадам.

– Хорошо, пусть так, – вынужден был согласиться сержант. – Мадам так Мадам. Но тогда соблаговолите мне объяснить, Мадам, с какой именно целью генерал Оливьер решил отправить вас в ставку. Под конвоем! Под…

– О! О! Прошу не беспокоиться! – торопливо перебила сержанта Мадам. – Но! – И тут она по заговорщицки приложила палец к губам. И многозначительно покосилась на идущих рядом конвоиров. Сержанту это очень не понравилось, потому что это было уже совсем лишнее притворство, и он сказал:

– Не думаю, Мадам, что эти люди знают французский. Точно так же, как и я их родной.

– О, да, конечно! – тут же согласилась Мадам. – Но я никак к этому не привыкну. Но ничего, но ничего! Так вот, тогда продолжаю. Итак, прошу не беспокоиться, потому что никаких служебных документов у меня при себе нет. Так что ничего прятать или уничтожать не нужно. Это первое. Теперь второе: а так как мне приходилось бывать и в более сложных переделках, то еще раз повторю: прошу вас ни о чем не беспокоиться! И тогда… – Тут она как-то по особенному улыбнулась. – И тогда я еще сама помогу вам целым и невредимым добраться до императорской ставки!

– Но! – начал было сержант.

– Без всяких «но», – тут в голосе Мадам снова послышались властные нотки. – Вы всего лишь простой армейский сержант, и если вас не во все посвятили, то это вам только на пользу. Не так ли?

Сержант отвернулся. «Не так ли?». Конечно, так, вне себя от гнева подумал он. И трижды, триста раз, думал он дальше, будь проклят тот злосчастный день, когда он впервые попался в большую игру! Ведь не случись тогда, пять лет тому назад, той судьбоносной, трагической встречи, он бы сейчас… О, нет, сейчас бы он с огромным удовольствием споткнулся и упал! И пусть все проходят себе мимо, а он остался бы лежать – и лежал, коченел, замерзал в ожидании Белой Дамы. Она, так говорят, всех жалеет и всех забирает с собой. И это хорошо! А так…

Э, нет, тут же подумал сержант, нельзя так быстро вешать нос! Тем более то, что Оливьер подлец, это ему давным-давно известно. А эта женщина, она, конечно, лжет, она, конечно, русская шпионка, поэтому как только они придут в русский лагерь, их там сразу расстреляют: во-первых, как врагов, а во-вторых, чтобы не болтали лишнего. И так оно бывает всегда, когда попадаешь в большую игру и становишься свидетелем важных секретов. И так вполне могло случиться и пять лет тому назад, когда генерал еще не был генералом, а только полковником, то есть они оба тогда…

Но дальше сержант думать не стал, а только поморщился. А когда глянул на Мадам, на ее настороженное и уже вовсе не самоуверенное лицо… то вдруг подумал, что вот где было бы весело, если бы он и в самом деле все-таки как-нибудь исхитрился да сбежал от партизан, да и доставил эту особу к императору! Не к самому, конечно же, тут же спохватился сержант, а к генералу Дюбуа, шпионы – это его ведомство, и вот тогда бы этот Дюбуа спросил у этой, как ее…

И сержант опять посмотрел к Мадам. Выражение лица у Мадам было совершенно равнодушное. Сержант подумал и сказал:

– Хотелось бы мне знать, что будет с нами через час!

И Мадам равнодушно ответила:

– Извольте! Я тут кое-что от них уже услышала. Так вот, скоро нас приведут в партизанский вертеп, а там их командир, его зовут Игорка, решит, что с нами делать: расстрелять на месте или же отправить дальше.

– Игорка! – повторил сержант. – Слыхал!

– И я, к сожалению, тоже слыхала, – сказала Мадам. – И должна вам сказать, что всё это мне очень и очень не нравится. Я ведь надеялась, что нас сразу доставят в какую-нибудь регулярную армейскую часть, а там уже, поверьте, даже сейчас, невзирая на все наши нынешние неудачи, всегда можно найти… Ну, понимаете! По долгу нашей службы. Весьма разветвленной! А так… – тут Мадам мельком глянула на шагавших рядом с ней бородатых конвоиров и тихим голосом продолжила: – А эти, здешние партизаны, совсем не то, что их русские собратья. Те, когда грабили, любили говорить, что они сражаются за царя и отечество. А у этих отечества нет!

– Как это нет?! – удивился сержант.

– А вот так! – почему-то с улыбкой сказала Мадам. – Это непросто сразу объяснить. Так что… Всё может быть, сержант! Я их тут слушала, слушала… И вот что теперь думаю: возможно, что там, у реки, вы были совершенно правы – нужно было бежать!

И она замолчала. Поджала губы. И нахмурилась. А сержант, глядя на нее, только головой покачал. Потому что он опять запутался: эта шпионка – или, может, никакая не шпионка – на этот раз говорила совершенно искренне! Так, может быть…

Но дальше он подумать не успел, потому что тут вокруг вдруг зашумели, сержант поднял голову и увидел, что отряд подошел к просторной поляне, на которой располагался лагерь партизан. Смеркалось.

Артикул восьмой САМОГО НАПОЛЕОНА БАРАБАНЩИК

На поляне горели костры, у костров сидели партизаны. Чуть поодаль виднелись землянки. При виде пленных кое-кто из партизан поднялся посмотреть, кого же это там ведут. Тогда старший в отряде – а его, как шепнула Мадам, звали Тит – строго оглянулся на солдат, расправил плечи и что-то приказал. Может, его приказ был вовсе и не плох, однако, заслышав непонятную команду, пленные смешались еще больше и окончательно сломали строй.

А зря: за ними внимательно наблюдал человек, во власти которого было решать – казнить или миловать. Таковым всесильным человеком был деревенский староста Егорка или, что будет точнее, Егорка Бухматый. Староста, костистый и не старый еще мужик, сидел на трофейном барабане и постукивал кнутовищем по валенку. На плечах у него был небрежно накинут щегольской, расшитый узорами кожушок. За спиной у Егорки стояли двое партизан с короткими кирасирскими ружьями наперевес.

Пленных остановили поодаль. Увели лошадей, укатили карету. Пленные мрачно молчали и ждали, когда же примутся за них. Но Егорка не спешил – тоже молчал, разглядывая пленных, больше всего, конечно же, Саида… А после важно кашлянул и, почесав за ухом, спросил – на местном, разумеется, наречии:

– Откуда они, Тит?

– Да из Пышач.

– Ну и как они там?

Вместо ответа Тит неопределенно пожал плечами и оглянулся на Мадам. Мадам несмело улыбнулась и только уже собралась отвечать… Как вдруг:

– Дядька Егор, а я все видела! – восторженно крича, выбежала вперед та самая, сбежавшая от старика, девчонка. – Как наскочили они, как наскочили! Забор повалили, сено растащили. Потом… Потом… – и она замолчала, растерянно оглядываясь по сторонам.

– Так, хорошо. Ну а… горит деревня? – важно спросил Бухматый.

Партизаны посмотрели в сторону деревни – не видать ли зарева? Но нет, горизонт был спокоен. Вот только где-то вдалеке все не смолкала артиллерийская канонада.

– Ага! Значит, мельчает хранц, торопится, – с явным удовлетворением заключил староста. – Прежде, бывало, все дымом пускали. А теперь некогда! – и, еще помолчав, он повернулся к сержанту и спросил: – Так сено, говоришь, растащили?

Спрошено это было на местном, конечно, наречии, то есть Бухматый нисколько не заботился о том, поймет его хранц или нет. И хранц, то есть сержант, ничего и не понял. Но все равно сделал шаг вперед, потому что это к нему ведь обращаются, так рассудил тогда он. Да и кому, как не ему, первым держать ответ?!

И был ответ: староста не спеша огладил бороду, еще раз – с ног до головы – внимательно осмотрел сержанта… и совершенно беззлобно продолжил:

– Сено, конечно, дело наживное, но это все равно непорядок. И вообще, нам такие, как вы, гости не нужны. Нам и без вас мало радости. И поэтому… А ну, где моя веревка?!

Подали веревку. И Тит тут же, перед старостой, принялся вязать удавку. Партизаны, разглядывая пленных, вполголоса о чем-то переговаривались.

А сержант обернулся к Мадам и сказал:

– Вы уж простите, Мадам! Ведь это всё из-за меня. Я был очень нерешителен на переправе. Ну да чего теперь! – и он даже махнул рукой.

Мадам не отвечала. Она как завороженная наблюдала за тем, как Тит пробовал петлю на крепость. Убедившись, что веревка не подведет, Тит шагнул к сержанту и хотел было уже примериться… Но тут сержант резко оттолкнул его руку и возмущенно воскликнул:

– Нет, нет! Я протестую! – но, тотчас же опомнившись, уже куда спокойнее добавил: – Я требую справедливости.

Насмешливо прищурившись, Егорка внимательно слушал сержанта и как будто понимал его. Сержант, ободренный этим, продолжил:

– Вешают только разбойников и дезертиров, – и он опять оттолкнул от себя веревку. – А честные солдаты достойны расстрела.

Егорка добродушно рассмеялся.

– Егор Апанасыч! – напомнил Тит, расправляя петлю поудобнее.

Егор отмахнулся – мол, подождешь, – и с интересом посмотрел на сержанта. Егору было любопытно: обычно пленный падал на колени и умолял о пощаде, иные даже ползали, кричали – а этот явно оскорблен! Выкрикивает что-то, машет руками и – ты только посмотри! – как будто нажимает на невидимый курок. Грозит, наверное! И это Егору очень не понравилось, лицо его сразу стало очень серьезным, почти даже злым. Он многозначительно крякнул и вытащил из-за пояса трофейный седельный пистолет.

Мадам тихо вскрикнула, а сержант напротив успокоился и, улыбнувшись, сказал:

– Благодарю вас, мсье.

Егор благосклонно кивнул и аккуратно взвел курок. Сержант, чтобы не думать о близкой смерти, стал с интересом рассматривать пистолет. Прекрасный пистолет, подумал сержант, он из подобного летом стрелял. Однако только думать – это мало, тут нужно говорить, говорить без умолку, потому что разговор еще сильнее отвлекает! Бухматый поднял пистолет и начал уже целиться, а сержант торопливо сказал:

– Отменная, надежная штука! Я, помнится, точно такую же подарил одному славному малому, его звали Матео Шилян.

Бухматый растерялся.

– Шилян? – переспросил он недоверчиво.

– Шилян, Матео, – подтвердил сержант, еще не понимая, что к чему.

А староста уже опустил пистолет и вопросительно оглянулся на своих мужиков-партизан. Тит снова выступил вперед, нетерпеливо кашлянул. Сержант, увидев в руках у него веревку, брезгливо поморщился и подумал, что дело тут вот в чем: у партизан, наверное, очень мало пороха, вот они теперь на нем и экономят. Крестьяне! Обидно, конечно, да только разве им что втолкуешь?!

Но тут Бухматый вдруг строго спросил:

– А где Трахимка, Тит?

Среди партизан прошло движение, и к командиру вытолкнули Трахимку – худого, белобрысого мальчишку в длинном, не по росту, армяке. Трахимка нерешительно потоптался на месте, вопросительно глянул на Бухматого, но почти сразу понимающе кивнул и, повернувшись к сержанту, сказал:

– Говорите, я слушаю вас, господин сержант.

Сержант от неожиданности вздрогнул и, помолчав, удивленно спросил:

– Мальчик, откуда ты знаешь французский?

– От французских солдат. Говорите.

Сержант сказал:

– Веревка – это нечестно. Вы нарушаете законы войны. Меня, как солдата, должны расстрелять. Я готов.

Трахимка перевел. Бухматый нахмурился и ничего не сказал. Тогда Трахимка сам спросил:

– Откуда, господин сержант, вы знаете Мацея Шиляна?

– Я с ним познакомился летом, – сухо и явно нехотя сказал Дюваль. – И некоторое время мы были вместе. А потом наши дороги разошлись.

Но вдруг он сильно покраснел и крайне раздраженно продолжал:

– А вспомнил я его совершенно случайно! Совсем не для того, чтобы теперь упрашивать кого-то о каком-то снисхождении. Я же понимаю, что порядок есть порядок. Ну так и давайте его соблюдать! Поэтому я еще раз говорю: стреляйте, но не вешайте! А что Матео… – но тут он явно сник и уже совсем тихо закончил: – А про Матео, про него переводить не надо, я прошу. Из-за чего, я надеюсь, понятно?

Мальчик кивнул и, повернувшись к старосте, заговорил на местном языке. Сержант внимательно следил за его речью и с удовлетворением отмечал про себя, что имени Матео он не слышит, и теперь не слышит, и даже теперь…

Но вот Трахимка замолчал, и Бухматый надолго задумался. История Шиляна была ему хорошо известна. Когда пришли французы и крестьянам надоело ждать обещанной воли, тогда дьяков сын Мацейка Шилян сказал, что указ-де написан, да шляхта его придержала, бей шляхту! И били долго, и сгорело много маёнтков. Было это в июле, крестьяне штурмовали помещичьи усадьбы вместе с французами – не то добровольцами, не то мародерами. Но вскоре Великая Армия ушла на восток, здешние губернии были заняты пруссаками генерала Граверта, и жандармские команды Великого Княжества Литовского сразу же начали карательные выступления против непокорных. Мацей Шилян был схвачен, осужден «до горла» и повешен. По деревням читали указ, требовавший как и впредь «отправлять предписанные дворовые повинности». Бухматого тогда не взяли; Бухматый до нашествия был мельником и, следовательно, знался с нечистой силой…

А вот теперь батька Егор сидел корчем, оцепенев, и крепко думал. О чем – трудно сказать. Возможно, он был поражен тем совпадением, что ведь и Мацейка тоже кричал, что он не вор, и не желал, чтобы его вешали, как мародера, а казнили, как врага. Вот чего он хотел, и вот о чем тогда вспомнил Бухматый. А, может, он и что другое вспомнил – кто знает! А, может, просто думал – он думать любил…

Но, наконец надумавшись, Бухматый поднял голову и, повернувшись к своим подчиненным, сказал:

– Да, сено они растащили. Но ведь скотину кормить нужно? Ну а солдатский конь, он же тоже скотиной является. Так, братки?

Мужики, немного погодив, согласно закивали, завздыхали. Тогда:

– Ну, а если дальше глядеть, – продолжал вслух рассуждать Бухматый, – так солдаты, они хоть этого царя, а хоть того, а все равно ведь те же простые люди, только военные. И над ними тоже своя шляхта есть – то офицеры. Так или нет, братки?

Партизаны и с этим, ворча, согласились. Тогда Егор Апанасыч сказал вот такое:

– Мацейка Шилян хорошим человеком был. А этот, – и тут он кивнул на сержанта, – этот коня кормил, а сам, небось, голодный. Думайте, братки, думайте! А если что, какие вдруг сомнения, так ведь и завтра повесить не поздно. Ну, что? Так когда? Или как?

Но мужики молчали. Тогда Мадам осторожно сказала:

– Егор Апанасыч…

– Молчи! – строго перебил ее Егор.

Мадам замолчала, но глаз с Егора не сводила. Егор ненатурально зевнул и опять отвернулся к толпе мужиков. Мужики по-прежнему молчали, никто из них не хотел заговаривать первым.

И вдруг как раз от них, из толпы мужиков, выскочил тот самый пес из той деревни. Пес молча бросился к сержанту. А девочку следом за псом не пустили, ее удержали в толпе. Она теперь только звала:

– Вьюн! Вьюн!

Но Вьюну, то есть псу, теперь было не до нее – Вьюн остановился прямо напротив сержанта, поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза. Если этот пес сейчас залает, подумал сержант, то тогда точно повесят, а если начнет вилять хвостом, то расстреляют.

Однако Вьюн молчал. Но и хвостом тоже даже не шевелил. Хвост у него был довольно облезлый, зато лихо закрученный. Вьюн смотрел на сержанта, сержант на Вьюна. В толпе партизан зашушукались. А Вьюн вплотную подошел к сержанту и начал деловито обнюхивать его сапоги…

И всё быстрей, быстрей, быстрей вилять хвостом! Сейчас расстреляют, подумал сержант!..

Но ошибся! Потому что Бухматый поднял вверх руку и важно сказал:

– О, глядите! Собачка, и тот заморился! Уже не кидается, во! А вы что, братки?

И братки как бы оттаяли, повеселили и заговорили в голос. А вот уже один из них протиснулся вперед и, делая пленным призывные знаки, сказал:

– Филес, филес! Проходи. Каша! Тепло – вот как!

– О! Водка? – оживился Курт и первым двинулся за угощением.

За ним пошли и остальные. И партизаны тоже. И даже Вьюн… Нет, этого поволокли, он упирался и рычал. И вот уже возле костра Бухматого остались только сержант да Мадам. Сержант был насторожен, Мадам тоже, и поэтому когда Бухматый предложил им сесть, они не сразу – да еще и с оглядкой – опустились на лежавшее рядом бревно. Зато когда им передали по котелку с кашей, то тут особого приглашения уже не потребовалось. Мадам ела быстро, сержант глотал жадно, но, правда, делал вид, что это у него такая привычка – делать всё с натиском и резко. Да только разве тут кого обманешь? И оттого-то мужики и понимающе качали головами – да, голод дело невеселое!

(Далее Иван Петрович без каких-либо объяснений вымарал едва ли не целую страницу, однако я позволю себе восстановить написанное. – С.К.)

А Бухматый, словно ни к кому не обращаясь, вдруг сказал:

– Твое счастье, коза, что царь в силу вошел. А не то висеть бы тебе на осине. Ей-бо! Вот сидишь себе, кашу мою глыщешь, а помнишь?

Мадам мельком глянула на Егорку, но ничего не сказала. А тот недобро улыбнулся и продолжал:

– Всех бы вас повесить, да руки у меня коротковатые. Но ничего! Вот, плохо живем, в лесу, голодно, холодно. Зато вольные! Только, жаль, кончается та воля. Ты думаешь, что одни хранцы мерзнут? А мы что, медведи, что ли?! Обманул Наполеон, и Алексашка обманет. Дураки мужики, выслуживаются! Думают, волю им выпишут. Нет, врет им царь и не краснеет. Но не все дураки, нет, не все! Вот мне бы для начала хоть два уезда поднять, а там никакой Кутузов, никакой Наполеон не остановит! Что, скажешь, отечество продал? А у меня свое отечество; без вас, панов, и без хранцев!

Мадам перестала есть и посмотрела на Бухматого.

– Он что, пугает? – спросил сержант, расслышав в голосе Бухматого угрозу.

Но Мадам ничего не ответила. А Бухматый усмехнулся и сказал:

– А я тебя, коза, с прошлого года запомнил. Ты у наших панов на Троицу гостевала. А теперь негде будет плясать: Егор Апанасыч все начисто сжег!

И снова Мадам ничего не ответила.

(Далее наш любезный майор оставил текст в сохранности. – С.К.)

Бухматый недобро прищурился и добавил:

– Ладно, пока что… – подумал и спросил: – Что он там про Мацея еще говорит? Спроси, мне интересно.

Мадам хотела сделать вид, что ничего не понимает, однако не решилась и, повернувшись к сержанту, перевела вопрос Бухматого. А от себя добавила:

– Подумайте, как следует. Быть может, ваш ответ принесет нам свободу.

Сержант нахмурился. Он понимал, что попал в глупейшее положение. Вот сидит перед ним бородатый дикарь и ждет, что сейчас пленник начнет лебезить и выставлять себя в самом наилучшем свете, лишь бы только остаться в живых. Дикарь небось считает, что он, сержант, кривил душой, требуя расстрела, да и про Шиляна-то вспомнил единственно ради того, чтобы спасти свою шкуру. Эх, был бы я, подумал так сержант, здесь, в вашем логове, один, так я бы уже вам тогда всё как есть высказал! А так чего!? А так солдаты с ним, да еще и Мадам, которую, кем бы она ни была, нужно доставить в ставку, и это дело чести. Но с этим дикарем все равно, при каких бы то ни было условиях, нельзя себя ронять! И поэтому, неспешно расправив усы, сержант сказал вот что:

– К моему величайшему сожалению, я с Матео Шиляном почти не знаком. Про него мне рассказали мои солдаты. Так как это именно они сражались над его началом, а я был совсем не при чем.

Мадам внимательно посмотрела сержанту прямо в глаза – тот даже не моргнул, – потом покосилась, нет ли рядом Трахимки… и так перевела:

– Сержант говорит, что они вместе сожгли два поместья неподалеку от Орши, а потом войска двинулись дальше, и они, к великому сожалению сержанта, больше не виделись.

– Это маёнток Синькевича, что ли? – задумчиво спросил Бухматый.

Мадам перевела:

– Вам не верят, сержант. Вас видели при штурме усадьбы пана Синькевича.

Сержант вздохнул. Ну что же, видели так видели, подумал он. И сердито сказал:

– Да, это правда. Но теперь я очень сожалею о содеянном. Шилян был подданным русского царя, так что, помогая ему, я невольно потворствовал неприятелю.

Сержанту было обидно, что его уличили во лжи, ложь – это последнее дело, и поэтому ему хотелось, чтобы разговор как можно скорей закончился, и вообще, чтобы всё это решилось – пусть отведут, пусть расстреляют… Э! Нервы, нервы, черт бы их подрал, нервы совсем сдают, рассерженно подумал он, а может даже и высказал вслух…

А Мадам перевела Бухматому вот что:

– Да, вы правы. При взятии маёнтка сержант был ранен в руку, но пуля, не задев кости, прошла навылет, и рана быстро зажила.

Бухматый недоверчиво посмотрел на сержанта и сказал:

– А ты не врешь?

– Он говорит, что вы храбрый солдат, – перевела Мадам.

Сержант улыбнулся. Дикарь ему определенно нравился. Дикарь его понимает! Знает, что нельзя сержанту иначе, нельзя, потому что тут лучше пулю в лоб, чем унижаться, вилять и выпрашивать. А что было, то было, подумал сержант. Горели поместья, стреляли из окон, его однажды даже зацепили, но легко, в руку, и кость не задели, и он опять ходил с Шиляном, помогал. А, спросите, зачем он это делал? Он сражался! Да и потом, ведь и у них в Бордо тоже было такое – жгли, стреляли, топили, волокли на фонарь – давно это было, забылось, а матушка помнит. Отца – того тогда не зацепило, а уложило прямо в грудь. И сержант, помрачнев, сказал так:

– Да, я сражался вместе с Матео, он был веселый человек. А что я? Мне приказали, и я ушел. И все это было давно, еще летом. Ну а теперь… Если по вашим законам меня должны расстрелять, то я готов. А при чем здесь Матео? Смешно!

Мадам смешалась, не зная, как перевести. И вдруг:

– Давайте, я, – сказал вдруг кто-то по-французски.

Мадам поспешно обернулась – и увидела стоявшего у нее за спиной Трахимку.

– О! Это вы! – растерянно воскликнула Мадам, привстала…

Но Трахимка, опять по-французски, угрюмо сказал:

– Да не волнуйтесь вы! Сидите! – и, повернувшись к Бухматому, перевел последний ответ сержанта слово в слово.

Выслушав Трахимку, Бухматый некоторое время молчал, а потом, так ничего и не сказав, встал и ушел в темноту.

– Строгий у нас Егорий, – задумчиво сказал Тит. – Не приведи господь, если в силу войдет. Всех перешерстит! А после передушит.

И у костра надолго замолчали.

И у соседнего костра тоже молчали. Там все давно уже поели, и теперь ждали маленького щуплого мужичонку, который все никак не мог справиться со своей порцией каши. Но вот и мужичонка отставил котелок, достал из-под себя бутыль и взялся разливать по кружкам. Мужики принимали, глотали и согревались. Дойдя до себя, мужичонка налил до краев… однако пить не стал, а протянул угощение Саиду. Но Саид молча отказался. То есть сидел на снегу, дрожал от холода… а ведь не брал! Мужики пораженно молчали.

– Ну, что я говорил?! – обрадовался щуплый. – Во, гля еще! – и опять предложил.

И опять – на этот раз уже куда решительней – мамелюк отказался от водки. Мужики с интересом посмотрели на щуплого – что скажет, чем объяснит.

– Вера! – сказал им щуплый. – Нельзя по закону.

Мужики сомневались, пожимали плечами. А щуплый не унимался:

– Я и сам раньше не верил, думал, неправда. А после раз, второй глянул… И точно! Вера такая, – подумал, признался: – Вот бы мне такую же веру сыскать! – и, поморщившись, выпил до дна.

Вокруг засмеялись.

А солнце тем временем уже опускалось за деревья. Отставив пустой котелок, Саид жестом поблагодарил щуплого за угощение, отошел от костра и, повернувшись лицом к югу, медленно опустился на колени и зашептал:

– Бисмоллую Рахману Рахим, Авзу Биллаю шайтану раджим…

И красная куртка согбенного мамелюка как будто горела на белом снегу.

А Франц как ни в чем ни бывало сидел у третьего костра и наигрывал грустный, очень многим знакомый мотивчик. Ему было тепло и сытно, отчего глаза у него сами собой слипались, а флейта фальшивила пуще обычного. Рядом с Францем сидел Чико и вторил флейте на донышке пустого котелка. Стучать по котелку и в то же время не моргая смотреть на огонь, это, возможно, глупое занятие. Зато:

– Самого Наполеона барабанщик, – глубокомысленно заметил Тит, стоявший неподалеку с удавкой через плечо. В удавке темнела вязанка дров.

А еще дальше, у самых землянок, Гаспар, подвязав себе холстину наподобие салфетки, подбирался «козьей ножкой» к больному зубу того самого старика, который днем наотрез отказался от фальшивых ассигнаций. Пришел-таки дед, хотел на врагов посмотреть, и вот же на тебе – попал на лекаря!

– Полегче, полегче! – просился старик. – Куда-а-а?! – и попытался вырваться…

Да только Курт и Хосе не пустили. Старик рассерженно сплюнул и недобро покосился на солдат.

А Гаспар уже показывал вырванный зуб обступившим его любопытным.

– Ловок, черт! – было их общее мнение.

Да только аптекарь не слушал похвал. Натосковавшись по привычной работе, от тщательно вытирал «козью ножку» не очень-то чистым носовым платком и объяснял стоявшему рядом Трахимке:

– И еще скажи ему: пусть возьмет гвоздь от старой подковы, сделает из него кольцо и носит; если болит правый зуб, то на правой, а левый – на левой руке. Ну а чтобы зубы совсем не болели, нужно всегда обуваться и разуваться с левой ноги. Запомнил?

– Запомнил.

– Ну, тогда, смотри, не перепутай, – и Гаспар убрал «козью ножку» за пазуху. Гаспар был горд собой. Гаспару было хорошо. И Францу хорошо, и Чико, то есть всем.

А почему? Сержант поморщился. Да потому, подумал он, что все они решили, будто для них война уже закончилась. Их накормили, им тепло, и что им теперь до императора, что им до кареты и что до Мадам?

Которая почему-то наотрез отказалась объяснять, что же такое ей сказал Бухматый! И вообще, дальше думал сержант, Мадам ведет себя очень странно и даже как будто совсем нелогично. Поэтому сержант никак не мог решить, кто же она все-таки такая. Ведь в самом деле! На русскую шпионку она не похожа, потому что будь она русская, ее бы здесь встречали совсем по-иному. А если же она, как она сама это утверждает, шпионка, но французская, тогда…

Но тут на самом дальнем краю поляны, то есть там, где стояли партизанские караульные, раздался чей-то громкий командирский голос. Сержант сразу же повернулся в ту сторону…

И увидел, как на поляну выехал какой-то верховой. И хоть был он в потертом кожухе и вислоухой поселянской шапке, но выправка в нем чувствовалась отменная, сержант это сразу отметил. И не ошибся: когда незнакомец спрыгнул с лошади, то полы его кожуха распахнулись – и под ними показался офицерский мундир. Единственно, что смутило сержанта, так это то, что поверх мундира на груди у приехавшего поблескивало несколько не то иконок, не то амулетов. Уж не местный ли это капеллан, подумал сержант. Заметив это его недоумение, Мадам шепотом пояснила:

– Это русский ротмистр. А образа у него для того, чтобы не приняли за иноверца. Партизаны не очень-то разбираются в мундирах.

Ротмистр мельком глянул на сержанта, потом – уже куда внимательней – посмотрел на Мадам… хмыкнул, огладил ус и, подойдя к старосте, громко сказал:

– Егор Афанасьевич, срочное дело, надо помочь! Тут, знаешь ли…

И они отошли в темноту. И тотчас же, совсем немного погодив:

– Сержант! – тихо окликнула Мадам.

Только сержант ее уже не слышал – он пристально следил за ротмистром и командиром партизан, которые ходили по лагерю и отдавали какие-то приказания.

– Сержант! – снова окликнула Мадам.

Но сержант опять не отозвался. Это, конечно же, было крайне невежливо с его стороны, но зато при каких обстоятельствах! Да тут разве до бесед, думал сержант, когда вы только посмотрите, что тут вокруг происходит! Партизаны, отделение за отделением, спешно вставали от костров, брали оружие и выходили строиться на край поляны. И все это делалось на редкость для иррегулярных частей толково и расторопно. Честно сказать, сержант даже на некоторое время забыл о своей главной задаче…

И вспомнил о ней только тогда, когда первые два отряда, примерно по взводу каждый, выдвинулись из лагеря и на ближайшей же лесной развилке повернули туда, откуда днем доносилась стрельба. Так это, значит, у них срочная передислокация, предположил сержант. На новые позиции – скорей всего к той, второй переправе. А как они поступят с пленными? Да как всегда и все в подобных случаях – к стене. А здесь, наверное, к сосне – здесь же, как-никак, лес. Сержант усмехнулся и снова подумал, что вот он, наконец, дождался справедливости, теперь будет так, как он хотел – он примет смерть не от веревки, а от пули. То есть чего еще желать? Да как будто бы уже нечего. Подумав так, сержант еще раз осмотрел заметно опустевшую поляну…

И только теперь заметил что их лошадей больше уже никто не охраняет! А ведь до лошадей всего каких-то полсотни шагов! Вон и Мари стоит, и даже смотрит в его сторону! Конечно, подумал сержант, вряд ли партизаны оставили здесь всё совершенно без присмотра, однако упустить такой шанс будет стыдно! Конечно, шанс дрянной, чего и говорить, будет много пальбы и почти что никакой надежды… Но все же пуля не бегу – это совсем не то, что она же на месте! На бегу она легкая, мягкая, шлёп и готово! Значит, главное – её теперь не упустить! И сержант быстро пошел по поляне, к своим.

Первым он встретил Чико, почти сразу. И сразу сделал ему знак – и Чико подошел к нему. Но как-то очень медленно и неохотно!

– Ну, ты как муха сонная! – строго сказал сержант. – Быстрей надо! А остальные где? Надо их всех срочно собрать! Ну! Ты чего?!

– Я-то как раз ничего, – сказал Чико. – А вот, мне кажется… – но тут он вдруг поспешно замолчал и красноречиво посмотрел сержанту за спину.

Сержант обернулся… И только головой мотнул. Еще бы! Ведь к ним подходили Тит, Трахимка и еще с десяток вооруженных партизан. Сержант беззвучно чертыхнулся и опустил глаза. И подумал: опять не судьба! Не успели!

Артикул девятый ВЕРООТСТУПНИК

И эта мысль о том, что они не успели, равно как и досада на самого себя за свою тогдашнюю нерасторопность, еще долго не покидали сержанта. Сержанту было очень неприятно вспоминать о том и о другом. Однако еще более неприятно, точнее, даже просто противно, ему было смотреть на то, что его теперь окружало. Поэтому сержант зажмурился, открыл глаза и тут же опять зажмурился. И он еще долго так лежал, не открывая глаз и думал – открыть, не открыть? После все же открыл и увидел над собой настил из неошкуренных сосновых бревен. Ну что ж, подумал он, могло быть много хуже, а так надежда еще есть. Правда, не очень большая. Подумав так, сержант медленно повернул голову и посмотрел на Мадам.

Мадам сидела тут же, рядом, и внимательно смотрела на лучину, воткнутую прямо в стену. Нельзя сказать, чтобы здесь, в партизанской землянке, было так уж тепло, однако Мадам уже сняла с себя шубу и теперь оставалась в одном платье. В красивом, кстати, платье, невольно отметил про себя сержант. Да и сама Мадам, и это тоже никак нельзя было отрицать, была из себя довольно привлекательна. И все-таки это ее одеяние, это ее слишком светлое платье, думал сержант, теперь совсем не к месту, потому что кое-кому это невольно напоминает о Белой Даме. Можно, конечно, строго возразить, сказать, что это смешно и глупо, никто в это не должен верить…

Ну да какие там никто, сердито подумал сержант, если его подчиненные, все до единого поверили! Поэтому когда Трахимка передал приказ Бухматого и пленных привели в эту землянку, то солдаты предпочли устроиться подальше от Мадам. Вот и сейчас (сержант еще раз глянул – да, верно) они по-прежнему сидят почти что у самого выхода, мерзнут, потому что там значительно холодней, но дальше проходить не собираются! То есть явно боятся ее. Но то и дело смотрят на нее и шепчутся. После опять смотрят и опять же шепчутся. А особенно шептаться они стали после того, как Мадам, ни у кого не спросясь, вышла из землянки, с четверть часа ее после не было, а после она вернулась и сказала:

– Может, всё и образуется. Но надо подождать!

А больше ничего не говорила. Да сержант у нее ничего и не спрашивал! А Чико делал вот такие вот глаза и, надо думать, говорил своим товарищам, что вот, мол, дошла очередь и до этого партизанского главаря, которого эта ведьма тоже решила охмурить! Ведьма она, думают они, Белая Дама, вот кто!..

И пусть себе так думают, думал сержант, а ему какое до этого дело? Все уже, понимал сержант, кончено. И он навзничь лежал на жестких нарах, смотрел на потолок, молчал… И только время от времени морщился – это когда рядом с ним уж слишком громко начинали шуршать карты, которые раскладывала Мадам. Карты, думал сержант, все беды у него от них! Сперва тогда, пять лет тому назад, потом дорога на Смоленск, убитая Люлю… И вот теперь опять они, нет от них никакого покоя, сердился сержант. Так, может, думал он, сказать Мадам, чтобы немедля это прекратила, потому что какой теперь, черт подери, пасьянс! Хотя, если по совести, так его ведь ничто уже не волновало, все ему было все равно – пасьянс, так пасьянс, а расстреляют, так расстреляют. Когда их привели и заперли в землянке и Курт спросил, как теперь быть, сержант сперва пожал плечами… а после вдруг – он сам того не ожидал – гневно сказал:

– Отставить!

А что отставить, почему? Солдаты ничего не поняли, и только один Чико сокрушенно покачал головой. А сержант ушел в дальний угол землянки, лег на нары, и вот уже не первый час лежал почти что неподвижно, смотрел на потолок и молчал. Поначалу он еще пытался разобраться в себе и понять, а что же это с ним случилось, откуда в нем вдруг такая усталость, такое раздражение на самого себя непонятно за что. А потом, мало-помалу, стало понятно, за что. Во-первых, это за его невероятную медлительность и нерешительность на переправе. Да он тогда был и вправду как будто околдован! То есть если бы он был таким же, как Чико, то сейчас бы говорил: это она меня околдовала! А потом бы добавлял: и у костра тоже она, потому что иначе какой еще черт дернул меня вспомнить про Матео?! И вообще, можно было сказать…

Но ничего и никому сержант тогда не говорил, потому что нет ничего более недостойного, думал сержант, нежели сваливать вину за свои собственные ошибки на других! Да и, опять же, думал он, какая теперь разница, если ему всё безразлично?! Совершенно! После чего сержант еще раз мельком глянул на Мадам и отвернулся. Хотелось спать, но сон не приходил, глаза сами собой открывались!

Солдатам, кстати, тоже не спалось. Они сидели на полу землянки и тихо переговаривались.

– Нет! Быть этого не может! – зло сказал Курт и с вызовом посмотрел на товарищей. – Не стали бы они нас перед этим кормить. Ведь правда же, Франц?

– Ну, наверное, – без всякой охоты отозвался австриец. – Зачем им было нас кормить, чтобы потом повесить?

– Но почему это именно повесить?! – поддельно удивился Чико. – Сержант хлопотал, чтобы тебя расстреляли.

– И тебя!

– Да, – согласился Чико, – и меня. Но и тебя. И вообще, нас всех вместе. Ведь мы же друзья!

– Нет! – насмешливо сказал Хосе. – Нас они все-таки повесят.

– А почему это?

– Да потому что, во-первых, с веревками меньше хлопот. А во-вторых, порох они берегут для наших маршалов.

И никто с ним не спорил. Было тихо. Вдруг кто-то негромко засмеялся. Солдаты дружно оглянулись…

Однако Саид уже успокоился – сидел, медленно поглаживая бороду и едва заметно улыбался. Потом заговорил – негромким, ровным, равнодушным голосом:

– Это было в Сирийском походе, я сам видел это своими глазами. Четыре тысячи арнаутов заперлись в крепости и потребовали, чтобы им даровали жизнь, иначе они обещали стоять до последнего. И взять их не было никакой возможности. Тогда франки дали честное слово, и арнауты сложили оружие. Но когда паша над пашами узнал об этом, он ужасно разгневался. «Что мне с ними делать?! – кричал он и топал ногами. – Где у меня припасы, чтобы их кормить?!». А потом вдруг успокоился и приказал вывести арнаутов на берег моря. Потом… Они не пожалели пороха!

Саид опустил голову, и никто не решился нарушить молчание.

Однако вскоре Курт не выдержал и мрачно спросил:

– Что, так и будем сидеть? – и посмотрел на товарищей.

Никто ему не ответил.

– А! Заячьи вы души! – очень сердито сказал Курт.

Тогда Хосе осторожно поднялся, крадучись подошел к выходу и выглянул из землянки.

– Ну, что там? – нетерпеливо спросил Курт.

– Погасили костры.

– А часовые?

Хосе долго всматривался в темноту и не отвечал.

– Ну?!

– Н-не знаю, – наконец отозвался Хосе и также крадучись вернулся к товарищам.

– Да, – строго сказал Курт. – А ведь кому-то все равно придется брать часовых на себя.

Все молчали.

– Я вижу, никто из вас не хочет домой, – продолжал Курт. – Все вы так и рветесь на соляные копи.

– Но ведь тот, кто выйдет к кострам, домой уже точно не вернется, – сказал Франц.

И опять помолчали. Потом Хосе решительно сказал:

– Ну, ладно! Тогда я! Меня дома все равно никто не ждет!

– Нет, – покачал головой Курт, – ты не подходишь. Ты слишком горяч. А Гаспару я не доверяю. А Франц труслив, он все испортит. А Чико подчиняется… Вон, только ей! – И Курт кивнул на Мадам. Но потом вдруг спросил: – Или, может, ты все же решишься?

– Ну-у! – сказал Чико. – Я что! Я могу. Только я вам честно скажу: ничего у нас из этого не получится! А всё теперь будет только так, как вон кто захочет! – и он опять указал на Мадам. И указал так, чтобы она этого никак не смогла бы заметить. Курт насмешливо хмыкнул, сказал:

– А ты еще трусливей, чем Франц! Поздравляю! Но ладно, продолжим!

И он повернулся к Саиду. И все остальные тоже. Саид молчал, лицо его ровным счетом ничего не выражало. Тогда Чико сказал:

– Нет, Саид тоже не сможет. Тут нужен человек привычный к морозам и, кроме того, отчаянной храбрости!

Саид поднял руку, и Чико умолк. Саид усмехнулся и сказал:

– Мне смешна твоя хитрость!

– Какая еще хитрость? – обиделся Чико.

– Как какая? Глупая, конечно! – строго сказал Саид. – И ты всегда будешь таким! Всю жизнь! И ничего не выхитришь!

– Э! – сказал Чико. – Ты чего это?!

– Я ничего, – сказал Саид. – И мне еще некогда. Ясно? У меня сейчас очень серьезное дело!

После чего он неторопливо поднялся, поправил чалму, подкрался к выходу – и исчез в темноте.

Солдаты некоторое время молчали, а потом Франц не выдержал и сказал:

– Хороший был человек.

– Хороший, – со вздохом согласился Гаспар.

– Да уж лучше тебя! – воскликнул Чико. – И тебя! И тебя! И…

– Тебя, – подсказал Курт.

– Возможно, – согласился Чико и насупился. – Если честно признаться, так я паршивый человек. Я ведь специально сказал про мороз и про храбрость. Я знал, Саид не выдержит… – тут Чико замолчал и отвернулся.

И все молчали. Всем было гадко, холодно и стыдно.

А сержант тем временем лежал все в том же положении на все тех же нарах, смотрел на потолок и, чтобы поскорее заснуть, считал сучья на бревнах. Сучьев было много, как солдат в эскадроне, а сон все не шел. А тут еще Мадам! Нет, картами она уже больше не шуршала, она уже давно сложила их и спрятала, надела шубу, запахнулась в нее поплотней… И вот теперь сидит, молчит и ждет, когда же он к ней повернется и начнет разговор. Да только не дождаться вам его, сударыня, сердито подумал сержант и еще сердитей усмехнулся…

Как Мадам вдруг спросила:

– Сержант, о чем вы думаете?

Сержант не шелохнулся, не ответил. Конечно, думал он, сейчас промолчать – это верх неприличия. По-хорошему, нужно было бы отшутиться или хотя бы сказать какую-нибудь первую попавшуюся глупость. Однако глупостей и так уже и сказано, и сделано достаточно. Последней глупостью… А и действительно, подумал сержант, а что было его самой последней глупостью? Но решить этого он не успел, потому что Мадам спросила на этот раз вот что:

– Сержант, а вы женаты?

Сержант закрыл глаза. Вот уж действительно, подумал он, женщины – это удивительные создания. Порой они необыкновенно чутки, но нередко являют собой верх бестактности!

– Я вас не обидела? – тихо спросила Мадам.

Ну вот опять! Сержант открыл глаза и про себя спросил: она это нарочно, что ли?! После чего он достаточно громко вздохнул, сел, недобро посмотрел на Мадам и сказал:

– Я сделал что-нибудь не так? Или дал повод?

Мадам улыбнулась и отрицательно покачала головой. И продолжала неотрывно смотреть на сержанта. То есть она по-прежнему ждала ответа. И поэтому сержант был вынужден сказать:

– Да, у меня была жена. Но недолго – одиннадцать дней.

Мадам хотела промолчать – и нужно было молчать дальше, она это прекрасно понимала… но все-таки не удержалась и спросила:

– Она… ушла от вас?

– Ушла, – тихо сказал сержант. Потом, немного помолчав, еще тише добавил: – Нет, не ушла. Ее убили.

И вот опять то же самое! Мадам опять прекрасно понимала, что больше спрашивать нельзя ни в коем случае… Однако не из любопытства, а вот как-то само получилось:

– За что?

– Не знаю, – на этот раз просто ответил сержант. – Это было недавно, под Смоленском. Голод такой, вы понимаете. А она – маркитантка. И вот… Вот так вот получилось! И никого не нашли.

Сказав это, сержант как-то странно пожал плечами, опять лег на нары и принялся пристально смотреть в потолок.

– О! Одиннадцать дней! – прошептала Мадам…

И сержант догадался – считает. Одиннадцать дней под Смоленском – а это значит, думает она, это было уже не отступление, а самое настоящее бегство. Голод, холод – и вдруг маркитантка, вино и горячая похлебка. То есть понятно, дальше думает она, почему это он вдруг женился! Хотя женщины мыслят иначе, они все это могут представить и так: кругом отступление, паника, предательства… и вдруг венчание! Как это романтично, как…

– Сержант!!!

Сержант от неожиданности вздрогнул и обернулся. Рядом с сидящей Мадам стоял Курт – очень растерянный. Почувствовав неладное, сержант поспешно встал и спросил:

– Что случилось?

– Партизаны ушли!

– Как?!

– Я не знаю! Но в лагере пусто. А тут еще Саид…

Но сержант его уже не слушал – он резко поправил на себе шинель и поспешно вышел из землянки. На поляне и в самом деле никого видно не было. Подбежав к ближайшему костру – а он уже почти что догорел, – сержант остановился и осмотрелся. И опять нигде никого видно не было. Да и смотреть было не очень-то удобно, потому что и все остальные костры уже не горели. То есть темно было, ни огонька кругом и ни души! Только возле самого леса чернела под лунным светом карета, а рядом с ней стояли оседланные лошади – их, между прочим, лошади! А где партизаны? Они что, растерянно думал сержант, и в самом деле ушли, сменили дислокацию? А с пленными как? Почему не увели с собой, не расстреляли, даже, в конце концов, просто не повесили… А бросили! То есть оставили за полной ненадобностью! Так это, что ли? Странно, очень странно! И сержант задумался. Он же прекрасно понимал, что ничего просто так на этом свете не случается, всему есть свои объяснения – и объяснения логичные, а не кивание на всяких там Белых Дам…

И тут он услышал:

– Господин сержант! Что теперь будем делать?

Сержант оглянулся и увидел, что к нему подходят солдаты: Чико, Курт, Франц, Хосе и Гаспар.

– Так! Хорошо, все здесь, – сказал сержант. – А где Саид?

Солдаты молчали. Потом Курт выступил вперед и доложил:

– Он вызвался! Нет, я послал его… разведать, где что. И его нет и нет, нет и нет! Ну, и тогда вышел я. Смотрю – нет совсем никого. Значит, он с ними ушел.

– С кем? С партизанами? Саид?! – рассердился сержант.

– Ну! – сказал Курт и оглянулся.

И тут уже вперед выступил Чико. И дерзко сказал:

– Да, а что! Это с любым могло случится. В наше время! Вот партизаны взяли и ушли. Может, они тоже этого не хотели! А вон им приказали – и всё, и тут не поспоришь!

И больше Чико уже ничего не сказал. Он только сделал большие глаза и быстро скосил их в сторону. Сержант глянул туда…

И сразу всё понял! На противоположной стороне поляны, под деревьями, стояла их карета. И там же была Мадам – она уже сидела на облучке и всем своим видом давала понять, что уже она готова к дороге. И в самом деле, подумал сержант, ехать давно пора! И это какая удача! Лагерь пуст, значит, никто им не помешает, а переправа здесь недалеко, так что, может, даже уже к утру они будут в ставке и там сдадут эту Мадам, кем бы они ни была, а потом…

Но сержант опять вспомнил про Саида и нахмурился. И сказал:

– Нет! Вначале: где Саид! Мы без него никуда не уйдем! Курт, где Саид?

Курт молчал. Вид у него был очень виноватый. Чико сказал:

– Господин сержант! Курт здесь совсем не причем!

– А кто? – гневно спросил сержант.

Но Чико не ответил. А опять начал делать больше глаза…

И вдруг:

– Сержант! – услышали они голос Мадам. – И вы, господа солдаты! Что случилось? Или мы уже никуда не спешим? Нас что, уже не ждут в ставке, так, что ли? Или вы просто боитесь ко мне подойти? Так я ведь не кусаюсь!

И они пошли, и подошли к Мадам – первым сержант, а за ним все остальные. И, остановившись чуть поодаль, они теперь ждали, что же Мадам скажет им дальше. А Мадам не спешила! Вначале она сняла свои изящной вязки рукавички, жарко подышала на замерзшие пальцы, после опять надела рукавички… и только после этого заговорила:

– Я что-то перестала вас понимать, друзья мои. При свете дня вы были совершенно другими. Ведь не зря же я тогда воскликнула: «О, какие бравые герои несут меня к славе!». И я тогда верила в это! Но, к сожалению, теперь-то я прекрасно понимаю, что это не так. Даже, если честно, то на вас теперь просто жалко смотреть! Разве не так, сержант? Вот, например, что с вами такое случилось? Вы уже не собираетесь в ставку? Да или, в конце концов, вот ваши лошади и вот ваше оружие! Так разбирайте же его, так садись же в седла! И в путь! А вы чего ждете, сержант?

– Мадам! – строго сказал сержант. – Я ничего не жду. Я пока хочу только одного – понять, что же такое здесь случилось. Почему партизаны ушли? И почему они бросили нас? Им что, трудно было отправить нас в какое-нибудь другое место? Или хотя бы просто перебить?

– А зачем это им? – удивилась Мадам.

– Как зачем? – не понял сержант.

– Да очень просто! – улыбнулась Мадам. – Зачем им вас убивать? Какая им от этого выгода? А если это выгодно русскому царю, так пусть он им за это заплатит. Но он не платит, и поэтому они не убивают. Именно так мне это объяснил их командир. И разве этот его ответ нелогичен?

Сержант молчал. А Курт спросил:

– И что он вам еще говорил, этот их логичный командир?

– А он говорил еще вот что, – охотно продолжала Мадам. – Он сказал, что господин Матео Шилян, друг нашего господина сержанта, приходился ему близким родственником. Да, я не оговорилась – именно приходился. Потому что в августе Матео Шиляна арестовали и повесили. Местные власти. Командир очень любил Матео. И поэтому теперь, в память о своем погибшем родственнике, он дарует свободу его лучшему другу и верному боевому товарищу, то есть нашему господину сержанту. И, это, как мне представляется, тоже логично.

– А что русский ротмистр? – спросил сержант. – Как он на это посмотрит?

– Никак, – ответила Мадам. – Потому что он давно уже уехал. Да и чего вам дался этот ротмистр? Денег от царя он не привез, и поэтому господин Бухматый считает себя свободным от каких-либо обязательств перед ними обоими. Кто-нибудь хочет меня еще о чем-нибудь спросить?

Но все, конечно, промолчали. Мадам усмехнулась, сказала:

– Тогда последнее. Чтобы потом не было никаких недоразумений. Вроде тех, что кто-то, как я слышала в землянке, говорил, будто он верит в существование некоей мифической особы. Но не будем называть ее по имени. Не правда ли, любезный Чико?

Но Чико не то, что ничего не ответил, но даже и не поднял головы.

– Вот и отлично! – сказала Мадам. – Я вижу, из вас может быть толк. Тогда последнее…

И теперь уже она вдруг опустила глаза и некоторое время смотрела прямо перед собой… А потом повернулась к сержанту и заговорила вот о чем:

– Мне очень не хотелось об этом говорить. Потому что это не столько мой секрет, сколько дело государственной важности. Ну да сейчас такие времена, что всё окончательно перепуталось! И вот что еще очень важно: если кто-то из нас будет чего-то не знать, или даже просто не понимать, то это может привести к очень нежелательным последствиям. Итак, кто я такая? Несчастная слабая женщина. И поэтому чем дольше длится эта проклятая война, тем мне становится всё тяжелей и тем чаще я думаю вот о чем: как хорошо быть мужчиной! Мужчина волен принимать решения. Мужчина всегда прав! А женщина, увы, всегда и во всем виновата. И поэтому как только у мужчин что-нибудь не заладится, так они сразу обвиняют женщин! И тут они уже все до единого равны – что вам солдат, что генерал. Разница только в том, что солдат обвиняет женщину в том, что это будто бы из-за нее он заблудился в лесу, а генерал – на то он и генерал! – утверждает, что это единственно из-за меня одной проиграна вся нынешняя кампания, разгромлена полумиллионная армия, потеряно четыреста знамен и прочее и прочее и прочее! И тогда по приказу этого давно уже ни на что не способного генерала меня хватают как последнюю воровку… Да, именно воровку, господа! Потому что это, мол, именно я и украла победу у нашего дотоле непобедимого императора! И мне уже грозят расстрелом! И тогда я… Нет, я, конечно, не кричу, я же не ослепший от гнева и страха мужчина, а я спокойно, тихо говорю: «Господин генерал, вот вы тут утверждаете, что это именно я и похитила у нашего возлюбленного императора победу. Но откуда вам знать, похищала я ее или нет? А вдруг он мне ее подарил? А если в карты проиграл? Или уступил еще каким-либо образом? Вам это неизвестно? То-то же! Тогда давайте не будем спешить с выводами, а сперва попробуем узнать, каково же мнение на этот счет у самого вашего подзащитного! И поэтому я требую, чтобы прежде, чем принимать какие-либо решения, вы предоставили бы мне возможность обратиться лично к императору и объяснить ему, а мне, поверьте, есть, что объяснить…». Ну, и так далее! Надеюсь, вы всё понимаете, – сказала Мадам, одновременно переводя дыхание. И продолжала: – И тогда он, тот генерал, решил всё это следующим образом… И приказал… Только дальше вы и без меня все знаете! И вообще, да всё это теперь неважно, господа! Так что если одни из вас по-прежнему считают меня ведьмой, а другие русской шпионкой, и поэтому и те и другие мечтают поскорее от меня избавиться… Ну что ж, тогда бегите, господа! Но только будьте осторожнее! Потому что у переправы, которую сейчас наводит через реку император, вас обязательно перехватят или партизаны, или русские регулярные части. Еще раз повторяю: будьте осторожны, господа!

Сержант громко хмыкнул. Все посмотрели на него. Сержанту стало неудобно, он сказал:

– Прошу прощения, Мадам! Но вы же сами только что говорили, что мужчины сами принимают решения. Так что уж позвольте дальше мне распоряжаться самому!

– Как вам будет угодно! – сердито сказала Мадам.

– Благодарю покорнейше! – в тон ей ответил сержант. И тотчас подумал: шпионка! русская! Вот не сойти мне прямо сейчас с места!

И он тут же шагнул в сторону, то есть сошел очень легко, и щелкнул пальцами – и Мари тут же ткнулась ему в руку. Шпионка, шпионка, подумал сержант, только какая теперь разница! И еще: где Саид?

И так и Чико спросил:

– А Саид?

На что Мадам ответила:

– А он, похоже, и в самом деле ушел вместе с местными крестьянами. Так что ждать его теперь бесполезно.

И замолчала. А сержант задумался…

И тут вдруг где-то вдалеке раздался выстрел – пушечный. И тотчас же еще один! Еще! Франц, просветлев лицом, сказал:

– А это наши пушки! У русских пушки настроены на полтона ниже.

– Так что же мы теперь? – нетерпеливо спросил Хосе. – Эй, вы!

Но никто из солдат не желал ничего говорить. А вот пушки, те, помолчав, опять загрохотали.

– А это уже русские! – радостно сказал Франц. – Вы слышите? Совершенно другая тональность! Потому что…

И замолчал. Потому что сержант поднял руку. После сказал:

– Ладно, чего тут теперь! Потери – один человек. А лошадь цела. Курт! Лошадь Саида смотришь ты. И чтобы как следует! Понял? А теперь всем по седлам! Марш! Живо!

И так оно тогда и было – живо, даже очень. И не прошло и двух минут, как маленький отряд уже стремительно двинулся по узкой лесной дороге.

В полусотне шагов от которой, в низкой лощине, в самой гуще ельника…

Саид посмотрел на огонь, потом оглянулся на сидевшего рядом с ним Вьюна – и резко тряхнул головой. Потом взял кружку, гадливо поморщился… и начал пить. Он пил долго, пил короткими и резкими глотками… и всё же выпил всё до дна, отставил кружку и зашептал:

– Бисмоллую Рахману Рахим…

– Рахим, рахим! Замаливает, значит, – шепнул один караульный другому.

Тот согласно кивнул и, протянув солдату огурец, сказал:

– На, закуси. Этот фрукт никем не возбраняется.

Саид взял огурец и улыбнулся. Караульные улыбнулись ему в ответ и посмотрели туда, откуда слышалась канонада. Ну а Саиду было все равно, стреляют или нет. Он, может, даже и не слышал этой стрельбы. Он пристально смотрел прямо перед собой, и, опять же, ничего не видел…

А только вспоминал, как он примерно с час тому назад крадучись выбрался из землянки – и тоже, как сейчас, никого не увидел! И это в целом лагере, где только что было полным-полно народу! Военная хитрость, подумал Саид, подполз к ближайшему костру… Но там никого не оказалось! Тогда он подполз ко второму – и там никого. В сугробе было холодно, но Саид не сдавался; он полз и полз, и полз… Пока, и это уже было здесь, в чаще, не встретил Вьюна. Вюьн ему очень обрадовался, но голоса на всякий случай подавать не стал, а молча привел к этому костру. Караульные, еще издали заметив Саида, отставили ружья, вскочили и замахали ему руками, приглашая к теплу. Саид с опаской подошел к ним. Он тогда видел их впервые, это тогда были для него совершенно незнакомые люди. А вот зато теперь, после этого гадкого обжигающего напитка, они стали ему несколько понятнее и он теперь смотрел на них совсем иначе. А они смотрели в лес, в его сплошную темноту и внимательно прислушивались. Однако в лесу было так же тихо, как и темно.

– Успеют? – спросил первый караульный.

– Должны, – сказал второй. – До этой Студзёнки верст пятнадцать, не больше.

– А эти, пленные, тоже ушли?

– Да, только что. Вот только один остался. Наверное, понравилось у нас. А что! У нас ему все можно!

И караульные опять повернулись к Саиду. И он заговорил: сначала тихо, а потом все громче и громче, нимало не беспокоясь о том, что партизаны не знали арабского языка:

– Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Я разве прежде был слепым? Нет, я всегда был зрячим. Но я, как та зарытая живьем, я, как расщипанная шерсть… Да, это было так! Подошли они ко мне и сказали: «Саид, тебя зовет паша». И я пошел, я думал, что мне выйдет послабление. Но он, паша, как, впрочем, всякий рум… А вы не румы, нет. Алиф лам мим! Теперь я знаю, отчего цветущая страна вдруг становится пустыней – это когда в страну приходит саранча: желтая, красная, черная и голубая, конная, с пушками, всепожирающая! Поля затоптаны, селенья сожжены… И вот теперь, когда нам стало нечего есть, мы перегрызем сами себя. Мне очень стыдно, что я, житель пустыни, пришел в вашу страну как саранча! Я…

Ну, и так далее – он тогда долго говорил. И караульные, конечно же, не понимали, что именно говорит им этот странный человек в еще более странных одеждах, но все же им казалось, что он не желает им ни малейшего зла.

Артикул десятый КРУШЕНИЕ БЛЕСТЯЩЕЙ КАРЬЕРЫ

Ночь, наконец, кончилась и начало светать. Отряд беглецов спешил по лесной дороге: впереди ехали солдаты, а чуть позади них карета и сержант. Сержант держался в седле ровно, но и в то же время как-то странно. Мадам, сидевшая на козлах рядом с кучером, некоторое время внимательно смотрела на сержанта, потом не удержалась и окликнула:

– Господин сержант!

Но сержант не ответил, а только подался вперед, к гриве Мари.

– Господин сержант! – уже громче повторила Мадам. А потом: – Господин офицер! – А потом даже: – Шарль!

Сержант только мотнул головой, но к Мадам так и не повернулся. Тогда Мадам привстала, заглянула ему в лицо и, опускаясь рядом с Гаспаром, сказала:

– Спит.

И в самом деле, сержант спал в седле, а его верная Мари, чтобы не разбудить хозяина, старалась ступать как можно мягче. Что ж, это очень хорошо, подумала Мадам – во-первых, отдохнет, а во-вторых, и нам будет спокойнее. И, повернувшись к кучеру, тихо сказала:

– Благодарю вас, Гаспар, ведь вы спасли мне жизнь.

– О, пустяки! – отмахнулся тот, явно нерасположенный к беседе.

– Не нужно скромничать, – улыбнулась Мадам. – Ведь стоило вам промолчать, и я бы утонула в реке. Вместе с каретой.

– И все равно не стоит благодарностей, Мадам.

– Ну отчего же! Не думаю, чтобы в вашем ведомстве были в чести великодушные порывы. Уверена, что это там большая редкость. А редкости нужно ценить!

Гаспар понял, что от разговора ему не уйти, и поэтому решил хотя бы не оставаться в долгу. Он тоже улыбнулся и спросил:

– А в вашем ведомстве?

– Не понимаю, о чем вы говорите! – очень сердито, но и в то же время достаточно тихо сказала Мадам.

– Я тоже вас не понимаю.

– И все-таки огромное спасибо.

Гаспар долгое время молчал, а после чуть слышно признался:

– А я ведь и вправду из Женевы, Мадам. Мой папа аптекарь и дедушка тоже. Аптекарей не учат убивать, а даже совсем наоборот. Так что какие уже тут благодарности. Н-но, мертвые! Живей! – и он хлестнул по лошадям, после еще, после еще… А после поднял воротник, нахохлился и замер, всем своим видом показывая, что больше не желает разговаривать.

Мадам еще некоторое время смотрела на кучера, а потом поплотнее запахнула шубу, намереваясь заснуть. А потом и заснула.

А вот Гаспар, тот даже и не думал о сне. Во-первых, он правил лошадьми, а дорога была скользкая и коварная, а во-вторых… Признаться в том, что в карете спрятана женщина, ему и действительно было непросто. Сержант же ведь тогда мог догадаться, кто он, Гаспар, такой, и даже более того – он мог узнать его в лицо! И вот тогда, в этой глуши, вдали от Оливьера, могло случиться самое неприятное в жизни – смерть. Даже не просто смерть, а злобная, позорная расправа без всякого суда и следствия! Подумав так, Гаспар поежился и снова, без всякой надобности, хлестнул по лошадям.

Ну а солдаты, ехавшие впереди кареты, продолжали разговаривать.

– …А дальше было что? – нетерпеливо спросил Франц.

– А дальше… А дальше мы построили плот, – Чико, по всей видимости, вел давно уже начатый рассказ. – Потом погрузили на него сокровища и поплыли на середину. Озеро было огромное, мы всё плыли и плыли, берег давно уже скрылся из виду, а генерал никак не мог выбрать подходящее место. Мы гребли уже часа три, мы давно выбились из сил…

– Довольно! – перебил его Хосе. – Надоело мне слушать твою болтовню!

Чико понял, что увлекся, но признаваться в этом не хотел.

– А вы что думали?! – запальчиво воскликнул он. – Что я вот так возьму и выложу все, как оно было? Да я поклялся на Библии, что буду нем как рыба! Тайна сокровищ Кремля не для ваших ушей. Ну кто вы такие? Колбасники!

Сказав такое, Чико испугался и с опаской посмотрел на Курта. Но тот нисколько не обиделся. А даже напротив:

– Ха! – сказал он. – Да что ты понимаешь в колбасе! Как, впрочем, и в войне. А я всё повидал и всё испробовал – и кровяную колбасу, и просто кровь. Кровь, между прочим, не какую-нибудь там дезертирскую, а кровь Старой Гвардии! Так-то вот! Уж мы тогда натешились! Отвели, как говорится, души – свои и чужие!

– Да? А когда это, интересно, было такое? – насмешливо спросил Хосе. – Я что-то не слыхал, чтобы вы с ними воевали. Да еще с таким успехом!

– Да, вот с таким! – сказал Курт очень зло. – И от них только перья летели! Точнее, шапки!

– Когда это?

– А вот тогда! Когда я штурмовал Смоленск!

– А, Смоленск! – сказал Франц. – На обратном пути?

– Да, на обратном! И Смоленск! – все больше распаляясь, сказал Курт. – А ты его, кстати, тогда защищал. Вместе с гвардейцами!

– Я… – начал было Франц.

– Помолчи! – оборвал его Курт и продолжил: – Да, было времечко! Даже еще похлеще, чем сейчас! Мы были очень голодны и обморожены. Мы шли и думали: ну вот, еще немного, и мы придем в Смоленск, там нас накормят и обогреют. Тогда только и было разговоров, что Смоленск да Смоленск! Прямо как про рай какой-то. И командиры нам тоже тогда говорили: «Надо еще немного потерпеть, а вот зато потом в Смоленске отдохнете». И мы им верили. Да, мы тогда сильно уши развесили, просто до самой земли! И поэтому, когда мы подошли к Смоленску, оказалось, что мы идем в самом хвосте. А кто был тогда впереди? Император, конечно! Вот он первым и вошел в тот наш райский Смоленск, и заперся там в крепости, пустил к себе только своих, и то, кстати, не всех… И начал делить провиант! И так ловко поделил, что всё досталось только Старой Гвардии! Одной! А нам? Нам было холодно, мы голодали. И вообще, мы тогда стояли в поле, за воротами. Как нищие! Как на чужих поминках, знаете? Это кто-то сидит в доме за столом и поминает, то есть жрет и хлещет в три горла, а нищий стоит под окном, и ему не подают. Потому что нищий даже на поминках лишний. И вот так прошел день, а мы стоим у них под окнами. А после ночь стоим. И еще один день. А потом, когда еще раз начало темнеть… Не знаю, кто первым сказал, жаль, что не я… И мы пошли на приступ. Да, господа, только представьте, какое это было непростое дело! Вот одними этими руками, – и Курт потряс своими весьма увесистыми кулаками, – вот этими и еще, конечно, многими другими такими же мы вынесли смоленские ворота!

И тут Курт тяжело вздохнул – как после очень тяжелой работы, – после еще некоторое время молчал, и только потом уже продолжил:

– Но, к сожалению, мы опоздали. Всё съестное уже было съедено, и нам досталось только вино. Но зато очень много вина! И еще эти гвардейцы. Но мне их не жаль – ни вина, ни гвардейцев. А что?! Я не люблю любимчиков. Война есть война, всем одна смерть и, значит, и всем одна лямка. А то что получается? А то, что и с нашим Гаспаром, он же ведь тоже любимчик. Штабная он крыса, я вам говорю!

– И шпион! – сказал Чико. – Шпион!

– Да, может, и шпион, – Курт согласно кивнул. – В общем, не наш. И эта баба не наша! – это Курт на всякий случай сказал уже тише. И так же тихо продолжал: – Никакая она не француженка! Она русская! Я что, русских не видел? Да они все такие, как она, смазливые! Не то что француженки. Вот француженки, те настоящие ведьмы, тут ты, Чико, прав. А наша – нет, не ведьма, а шпионка. И русская шпионка, вы в этом еще убедитесь. И, боюсь, очень скоро!

– Ладно, ладно! – сказал Чико. – Раскричался! Накличешь еще!

– А чего кликать? – рассердился Курт. – Всё, что было можно, мы уже накликали. Кучер не наш! Баба тоже не наша! А вот, правда, господин сержант – это совсем другое дело. Он хоть и француз, но я его всё равно уважаю. Потому что он настоящий солдат! А вот… – Курт помрачнел. – Саид тоже был такой же. Не знаю, может, вам это все равно, а мне очень противно! Очень плохо тогда получилось! Мы же его бросили! А все из-за тебя, друг Чико! И все вы, кирасиры, такие.

– Ну вот, опять! – с досадой сказал Чико. – То тебе гвардия плоха, а теперь уже и кирасиры не угодили. Нет, ты лучше расскажи дальше про гвардию!

– А что про гвардию? – сердито огрызнулся Курт. – С ней всё давно ясно. И если еще встретимся, так я им опять по-смоленски! Я думаю…

– Ну-ну!

– И нукать нечего! А! Что и говорить! – и Курт нахмурился и подобрал поводья – свои, потом Саидовы. Лошадь Саида шла, понурясь. А хорошая лошадь, чистейших арабских кровей. Сам паша над пашами, как говорил Саид, завидовал его лошади. И нужно было еще вспомнить о Саиде, сказать о нем что-нибудь доброе… Но иногда лучше всего помолчать. И солдаты молчали.

Молчал и Гаспар. И это молчание давалось ему нелегко. Он ведь слышал, о чем говорили солдаты – не всё, конечно, а только пятое через десятое, честное слово! И еще, думал Гаспар, он бы еще вот в чем им поклялся – в том, что он никакой не любимчик. И в самом деле, какой же он любимчик? С любимчиками так не поступают! Отправить к черту на рога да при этом еще припугнуть: «И знай, Гаспар: судьба этой женщины – это и твоя судьба!». Вот так! Весьма многозначительно сказано! И именно поэтому Гаспар тогда так слезно умолял, чтобы карету не топили. Вот о чем, думал Гаспар, не лишним было бы им рассказать. Но, может быть, и лишним, кто знает! Да, правильно, думал Гаспар, никто на этом свете ничего не знает, поэтому, как говорил отец, лучше всего помалкивать и ждать. И при этом лучше ждать как можно дольше, потому что чем дольше ты ждешь, тем твоя жизнь длинней, а если же все происходит быстро, то соответственно…

Ну, и так далее. Вот кучер и помалкивал. Молчала и Мадам. И это очень хорошо, думал Гаспар, а то опять начнет расспрашивать, выпытывать, и ты ей все выкладывай! А вот зато о том, кто она сама такая, то об этом ни она, ни даже Оливьер ему не говорили. А этот болван Шарль Дюваль…

Дюваль, мерно шатаясь, спал в седле. И снились ему события дальней, недоброй памяти пятилетней давности. Хоть начиналось все тогда как будто бы совсем неплохо! В огромном дворцовом зале взад и вперед неспешно расхаживали, вполголоса переговариваясь между собой, генералы, сановники, флигель-адъютанты и дамы с обнаженными плечами. Среди собравшихся легко, словно тени, скользили ловкие лакеи в ливреях с вензелями императоров Наполеона и Александра. И… Да, конечно же! Взоры всех присутствующих были обращены на балкон, где спиной к собравшимся стояли двое: один невысокого роста в сером сюртуке, и второй, высокий, в белом кавалергардском мундире. О чем говорили стоявшие на балконе, мы никогда не узнаем. Правда, один их заочный разговор, переданный через князя Волконского, нам известен. Тот, что пониже ростом, передавал «государю, брату моему»:

– Мир – яблоко; мы можем разрезать его на две части, и каждый из нас получит половину.

– Да, мир – яблоко, – передавал высокий. – Но человек таков: сначала он удовольствуется одной половиной яблока, а затем потянется и к другой.

Однако эти слова будут сказаны еще лишь несколько дней спустя, а пока что человек в сюртуке нетерпеливо пожал плечами и нарочито громко, дабы все его услышали, сказал:

– Швеция и Турция у ваших ног. Сбываются мечты великой Екатерины. И… О, брат мой! Пока нас одолевают сомнения, наши подданные уже решили судьбы империй! – и с этими словами он указал вниз, на улицу…

Где рука об руку, эфес в эфес и шпора в шпору браво шагали два… Как бы это половчее? Ну, к примеру, скажем так: два недавно заклятых врага, а нынче закадычных друга. А были это француз, полковник легкой кавалерии Дюваль, и русский, казачий хорунжий Дементьев. Ну а происходило все это в Тильзите, куда летом 1807 года съехались два неуживчивых соседа: коварный узурпатор и лукавый византиец. Они…

(Здесь я позволю себе несколько сократить весьма пространные и не относящиеся к нашей истории рассуждения. – маиор Ив. Скрига)

Встреча их была отчасти случайной, отчасти закономерной – обоих досадная послевоенная грусть свела в гостеприимном винном погребке. Сын варварского Дона явился туда первым. Он сел за свободный столик, спросил французского вина – казак готовился к Парижу, – и закурил трубку, набитую домашней самосейкой. Григорий Дементьев в Новочеркасске числился хорунжим, да прошлым летом – по протекции – был переведен в Лейб-гвардии Казачий полк, где и был переименован в подпоручики. Гвардия Григорию пришлась по душе, а вот новое звание, как он говаривал, отдавало чем-то холопским: мол де ты даже на поручения еще пока что не гож, а ты так пока что – под-поручик!

Но это, впрочем, к делу не относится. А дело было таково: время было для подобных заведений раннее, скучное, и поэтому Григорий, не зная, чем себя занять, стакан за стаканом пил – как донскую воду – нервное, чуть горьковатое бордо и, упираясь локтем в желтый кожаный портфель…

Однако сей портфель стоит того, чтобы мы описали его вам как можно подробнее. Итак, кожа на нем была гладкая, мягкая, отменной выделки, застежка раскрывалась с мелодичным звоном, в портфеле было восемь отделений явных и четыре скрытных, и – главное – на самом видном месте золотом горел витиеватый вензель государя императора.

Так вот, упираясь локтем в этот самый замечательный портфель, хорунжий осматривал посетителей – по большей части офицеров ныне дружественных армий – и прикидывал, а что, если бы зацепить кого-нибудь из них? Или, наоборот, с кем-нибудь сойтись накоротке? Или чего еще?

Как вдруг:

– Простите, вы позволите? – послышалось на вражеском наречии.

И это совсем рядом с ним! Григорий поднял голову. Возле его столика стоял французский офицер – невысокого роста, плечистый, чернявый. И Григорий кивнул – да, прошу вас. И тут же с досадой подумал: вот, может, это и не враг уже, поди тут разбери с этой их дипломатией!

А враг или не враг – опять же по-французски – продолжал:

– Жан Лабуле, корпус Даву, лейтенант интендантской службы, – и сел напротив, улыбнулся… и тотчас мельком глянул на портфель, лежащий под локтем казака. На что казак – увы! – не обратил внимания.

– Григорий я, лейб-гвардии казак, – сказал он вполне сносно по-французски, наливая себе и соседу.

Вино было старое, цвета топаза; оно неспешно растекалось по жилам и влекло к размышлениям. Вот так бы и сидеть, молчать бы да пить, покуда всё не выпьется, думал Григорий.

Однако же думать не дали!

– Казак? – удивленно воскликнул интендант. – Вы – и казак?!

– Да, я. А что? – с достоинством спросил Дементьев.

– Но мне казалось, что… Ну, как бы это?! – и интендант, не досказав, явно смешался.

– Что казаки, – решил помочь ему Григорий, – это такой дикий народ, в овчинах, с пиками, едят детей и всякое такое прочее?

– Но…

– Ха! Ха-ха! – это Григорий произнес по-русски. А по-французски: – Но, во-первых, я же вам сам сказал: да, я казак, но из лейб-гвардии, и оттого и форма у меня такая, европейская. А во-вторых, вас ведь не столько моя форма удивила, как знание вашего наречия. Так тут я вам вот что скажу: а это у меня исконное, домашнее. У нас ведь на Дону как заведено? Сначала мальчика учат ездить на лошади и владеть оружием, а потом уже прививают ему знания языков наиболее вероятных противников. Это чтобы потом, в походе, никакой заминки не было. И вот, бывало, помнится, учитель положит тебя поперек лавки, сечет по мягкому месту нагайкой – а это хлыст такой – и приговаривает: «И по французскому ты слаб! Н-на! И по испанскому! Китайскому! Н-на! Индийскому! А как нам без Индии? Н-на, пал-лучай! пал-лучай!». Вот так у нас! А что у вас?

Интендант, усмехнувшись, сказал:

– Да и у нас тоже случается по всякому. А вы, я погляжу, весьма, даже очень весьма приятный собеседник! Мне с вами не скучно. Но после вашей истории я же теперь ваш должник! Так вот, я возвращаю! Вот, скажем, вы слыхали, как лошади пили шампанское?

– Это когда на брудершафт?

– Нет-нет, не то. А когда у них одного фужера не хватало, знаете?

– Увы! Но просветите.

– С удовольствием! Итак, значит, стоят они в конюшне. Ночь. Душно. А завтра сразу на рассвете марш. Пить очень хочется, а где возьмешь? И дверь закрыта. Тоска! Как вдруг полковничья лошадь говорит: «А что, если нам, господа…»

И он пошел, пошел рассказывать! Да, интендант оказался веселым, общительным малым, рта не давал раскрыть. Вот лейб-казак и заскучал. Потому что обычно не другие ему, а он другим рассказывал, и был за это ценим. А тут вдруг всё наоборот! И поэтому когда после еще одной, может, шестой или седьмой даже истории – про даму треф и масть бубен – интендант вдруг резко перестал смеяться, скучающим взглядом окинул погребок и словно между прочим спросил: «А сами вы, кстати, играете?», то лейб-казак мгновенно просветлел и радостно развел руками – чего, мол, спрашивать, когда вся жизнь игра?! А про себя подумал: вот, наконец, и дело, вот тут-то я тебя и подкую!

Однако то же самое, как кажется, подумал и француз – и тотчас же достал (откуда, черт возьми?!) колоду, распечатал ее, предъявил… Но казак широко отмахнулся – мол, верю, чего там смотреть! Что ж, хорошо. Ну а во что, спросил француз. В подковку, сказал русский. Замечательно! Француз чуть-чуть привстал, расставил локти – и карты быстро, почти что как пули, замелькали над столом. М-да, вот рука, тоскливо подумал хорунжий, глядя на виртуозное мастерство соперника, прикусил трубку, задымил…

Но, взяв карты в руки, сразу оживился – расклад был очень, даже просто очень замечательный – ну, и игра пошла!

И поначалу она складывалась как нельзя лучше, хорунжий даже успел подумать, что эта его удача хоть как-то омрачит неприятелю его недавнюю победу под Фридландом. Однако очень скоро все переменилось, и рядом с французским лейтенантом выросла горка денег, цепочек, медальончиков, образков… А больше с Тихого Дона брать было нечего. Хорунжий почесал затылок, наполовину вытащил из ножен именную дядину саблю, но, не посмев кощунствовать, с лязгом бросил ее обратно. И поставил на кон…

Портфель императора Александра! Вот до чего порой…

Но помолчим пока. Молчал и Лабуле; он только сдержанно откашлялся и принялся метать колоду. Метал он хорошо, куда скорее прежнего. Хорунжий в тоске отвернулся, посмотрел по сторонам… И увидел, что от соседнего столика к нему идет гусарский полковник Дю…

Да! И это не ошибка, господа, да, не сержант, а именно полковник – гусарский полковник Дюваль! Пусть без полка еще, он ведь тогда был только-только произведен, то есть только сдал эскадрон, явился, его поздравляли, шумно было, конечно, весело, и поэтому он только час тому назад с трудом продрал глаза – и сразу сюда, в погребок…

Но слишком много слов! Итак, еще раз повторим: хорунжий Дементьев в тоске отвернулся, посмотрел по сторонам и увидел, что от соседнего столика к нему идет полковник Шарль Дюваль. Дюваль уже давно наблюдал за игрой, и наконец, не выдержал. Как всякий строевой офицер, он весьма не любил интендантов, считая их врагами куда более опасными, нежели неприятель.

(Верно! – маиор Ив. Скрига)

Вот почему Дюваль положил казаку руку на плечо и сказал:

– Приятель, у тебя сегодня стеклянный глаз. Позволь-ка я вместо тебя попробую!

То есть сказано было достаточно смело. Казак дернул плечом. Гусар убрал руку. Но и не унялся! То есть совершенно не обращая внимание на то, что Григорий потянулся к сабле, Дюваль указал на одну из лежащих перед ним карт и сказал теперь уже вот что:

– А вот это семерка бубен. Ты проверь, проверь, не стесняйся!

И Григорий, вместо сабли, потянулся к указанной карте, осторожно приподнял ее… а после посмотрел – вначале удивленно на полковника, а потом недоуменно на лейтенанта. То есть, надо полагать, полковник угадал! И лейтенанту это очень не понравилось! Он уже не сдавал карты – он положил колоду рядом с собой и достаточно резко воскликнул:

– Полковник!

Дюваль недоуменно посмотрел на младшего по званию. Потом вдруг улыбнулся и сказал:

– А сверху у тебя десятка треф! Да ты проверь, проверь, чего ты!

Но лейтенант и не подумал проверять. Он сказал уже совсем сердито:

– Полковник, я прошу вас не вмешиваться! Очень прошу!

– А это еще почему? – удивился Дюваль.

– Два потому что… Потому… – лейтенант явно волновался. Потом всё же сказал, почти миролюбиво: – И что это у вас за шутки такие? Господин подпоручик еще может подумать, будто у нас тут с колодой что-нибудь!

– Не, что вы! Господь с вами! – воскликнул Дюваль. – К колоде никаких претензий. И чтобы даже никаких сомнений не было, я сейчас сяду сам. И покажу вам, юноша, как это делается!

– Что? – спросил Лабуле. И тут же сказал: – Нет! Полковник! Да что вы такое придумали!? И… Господин подпоручик! В самом-то деле!

И тут он посмотрел на Григория. И улыбнулся – очень льстиво. Но и Дюваль тогда тоже смотрел! Но он не улыбался, лицо у него было просто каменное. А если он кому и подмигнул, так всего один раз!

Но Григорию и этого хватило! Потому что, как уже было сказано выше, между строевыми офицерами даже враждующих армий всегда есть что-то общее! А вот с интендантами нет! Поэтому казак подвинулся, гусар сел рядом, взял его карты и разложил их веером. Это для того, чтобы наглядно показать, что раздача еще не закончена. Но лейтенант не брал колоду, он на нее даже не смотрел. Дюваль усмехнулся, сказал:

– Молодой человек препятствует франко-русскому сближению.

– Полковник! – начал было Лабуле…

Однако Дюваль тотчас перебил:

– Или, боюсь даже сказать, с колодой что-нибудь…

– Ну, хорошо! – воскликнул Лабуле. – Сдаю!

– Сдавайте-с!

Игра пошла. И как! Лабуле проигрывал, проигрывал и еще раз проигрывал, и только проигрывал! Неумолимо, в пух и прах! Это было невероятно, но это было так! И это продолжалось даже тогда, когда лейтенант потребовал заменить колоду! И – уже с новой колодой – это продолжалось до тех пор, пока Дюваль не посчитал, что он устал, что пора и отдохнуть. Сгребая выигрыш в расстеленный на столе доломан, сержант… простите, тогда еще полковник сказал, обращаясь к казаку:

– Здесь не вино, мой друг, а интендантские слезы. Если ты не против, то я покажу тебе одно заведение…

– А уж теперь позвольте командовать мне! – перебил его хорунжий. – К цыганам и только к цыганам! Ляля встретит нас как родных!

Полковник из любопытства спорить не стал, и новые приятели едва ли не в обнимку покинули гостеприимный погребок.

Потом они браво шагали по улицам и оживленно беседовали, не обращая внимания на всяких там рослых и коренастых господ, глазевших на них из окон, а то и с дворцовых балконов. Офицерам легкой кавалерии было хорошо и весело, что и привело приятелей к цыганам, где веселья оказалось даже с избытком, ну а потом…

На рассвете, едва только расставшись с хорунжим, Дюваль задумал было завернуть в еще одно местечко, где его, он был уверен, ждали… Но тут невесть откуда взявшийся патруль арестовал его и как последнего злодея препроводил в штаб. Все это было так стремительно и в то же время так глупо, что просто не передать!

Да и в дальнейшем всё тогда происходило на редкость неумно и головокружительно! Так что не успел еще Дюваль сообразить, что к чему, как он уже стоял перед начальником армейской разведки, хорошо известным нам Оливье Оливьером, тогда еще только полковником. Но – всесильным полковником, вы уж поверьте!

– … И хохотали мне в лицо! – с жаром докладывал ему вчерашний лейтенант. – А потом, и мне сейчас это просто стыдно повторять…

– Довольно, Лабуле, довольно. Я все понял! – прервал его Оливьер и повернулся другим боком. Ординарец, в котором Дюваль даже во сне так и не признал Гаспара, продолжал чистить мундир своего командира. А тот говорил:

– Итак, что мы имеем? А мы имеем то, что самым бесстыдным и вызывающим образом сорвана тщательно спланированная и уже почти доведенная до конца операция. То есть все движется по плану и мы уже, можно сказать, держим в руках… Гм! Да! И тут вдруг являетесь вы, любезный господин Дюваль, и снова эти ваши шуточки, опять, небось, прошли по длинной масти, сбросили, отдали ход, потом зашли с червей… Ведь так? Так! Как всегда! Я же сам не раз это испытывал, и как только вам это удается, черт возьми?! С любой колодой! Просто наваждение! Ну да ладно! Так вот! На этот раз это уже не шуточки, Дюваль, – на этот раз вы вырвали из наших рук драгоценнейший русский портфель! Да-да! Сами подумайте: рескрипт царя, записка генерала Беннигсена, отчет…

И Оливьер запнулся, думая, а стоит ли перечислять…

Как вдруг Дюваль – небрежно, по-приятельски сказал:

– Да ладно тебе, Оливье! Это еще…

– Не Оливье, а Оливьер, – строго поправил начальник армейской разведки. – Это во-первых. А во-вторых…

И тут он задумался. И вот-то Дюваль и сказал:

– Но почему это вдруг Оливьер? Ты как себя назвал, когда тебя ко мне прислали? Оливье? Оливье! И вон сколько лет на него откликался! И ничего! И я тобой даже горжусь. Иногда!

Оливьер покраснел, оттолкнул денщика, шагнул к Дювалю, открыл рот…

Ну а Дюваль – еще насмешливей – сказал:

– Ну а уже если Оливьер, тогда уже… де Оливьер. Де, милый мой!

– Да, де! Де Оливьер! – вскричал, вконец теряя самообладание, полковник Оливье де Оливьер. – И я нисколько этого не стыжусь, потому что приставка «де» говорит не только о моем благородном происхождении, но также и о том, что я, благодаря этому, получил прекрасное и всестороннее образование! А вот общаться мне приходится со всякими болванами, которые только и знают, что орать «Вперед, ребята, рубим их в капусту!», а в остальном… Сорвать такую операцию! Да это даже хуже, чем предательство! А если так…

И, подскочив к оторопевшему Дювалю, Оливьер схватил его за эполеты и рванул! Полковничьи, махровые! И сразу оборвал один, после вто… Нет! А вот второй не поддавался. Тогда он рванул посильнее…

Артикул одиннадцатый СИЛЬНЫЙ ХОД

И Дюваль от этого проснулся. Точнее, не совсем от этого, а от того, что Чико крепко тряс его за плечо со словами:

– Господин сержант! Березина!

Дюваль мотнул головой, осмотрелся. Было раннее, тихое утро, поле вокруг, а впереди, уже совсем недалеко, была видна река, а на ней переправа. А возле переправы белые ремни, красные султаны, блеск золоченых эполетов! Это рота Старой Гвардии охраняла временный мост. Еще совсем недавно один только вид этих напыщенных императорских любимчиков заставлял неприязненно морщиться. Зато теперь всё представлялось совершенно иначе!

– Вперед! Да здравствует Франция! – радостно воскликнул сержант и, пришпорив Мари, поспешил к переправе.

И Чико вслед за ним. Правда, без возгласов. И Франц, Курт и Хосе. Даже Гаспар, и тот не отставал – он теперь стоял на облучке, нахлестывал по лошадиным спинам, понукал. И вот так, на рысях, они вскоре нагнали медленно бредущих пехотинцев. И было той пехоты взвода два, а то, может, и больше, но шли они без всякого строя, толпой, и, конечно же, без знамени. И вообще, нельзя было сказать, кто это, что за часть – может, это саксонцы, а может, голландцы. То есть человеку военному смотреть на них было просто неприятно. Кроме того, они еще и мешали движению. Поэтому:

– Эй, вы! – грозно крикнул Дюваль. – Посторонитесь! Дорогу!

Но эти союзники будто оглохли. Они как шли толпой, так и продолжали идти дальше. И никто из них даже не оборачивался на крик. Давить их, что ли, сердито подумал Дюваль. Так ведь противно же! И приказал своим:

– Налево заезжай! Марш-марш!

И, по ранжиру, слаженно заехали, и так же объехали – но и когда объезжали, никто из идущих на них даже не глянул, – после опять вернулись на тропу и двинулись дальше. Теперь до переправы оставалось всего шагов сто. После, когда подтянулись, вообще осталось пятьдесят. Ну, наконец, радостно подумал сержант, глядя вперед, на переправу, вот она, просто даже не верится! Но, правда, нет здесь почти никого, это странно! Где Армия, думал сержант. Ну да первым делом, тут же спохватился он, нужно отвечать за себя, четко исполнять свою задачу и при этом выглядеть не так, как кое-кто! И он взял трензель на себя, поправил кивер и остановил Мари, потому что они уже прибыли. И к ним уже шел капитан, следом за ним солдаты, четверо. И вид у них у всех, у капитана и солдат, был очень недоброжелательный, это сразу бросалось в глаза. Ну да здесь не именины же и не пирушка, всё ещё бодро подумал Дюваль, откозырял и доложил:

– Шарль Дюваль, сержант, седьмой гусарский. Вот, при мне это! – и он вытащил запечатанный конверт, показал печати и добавил. – По поручению маршала, князя Московского. Очень спешим. Император был здесь?

Капитан как-то странно посмотрел на сержанта… и ответил:

– Проследовали два часа назад.

– Прекрасно! Поспеем к первому завтраку! За мной, ребята! – и сержант двинул лошадь к мосту.

Но тут дорогу ему преградили гвардейцы.

– Вы что, с ума посходили?! – крикнул Дюваль, поднимая Мари на дыбы. – У меня поручение к императору! От Нея, олухи! – и он направил лошадь прямо на выставленные штыки.

– Успокойтесь, сержант, но таков наш порядок! – сказал капитан, хватая Мари под уздцы. – Покидая нас, император приказал уничтожить переправу, однако наш полковник, добрейшая душа, решил с этим делом немного повременить. Но!.. – он с трудом удерживал Мари. – За щедрость, господа, нужно платить. С вас, к примеру, мы возьмем экипаж, лошадей… – тут капитан заметил Мадам и поспешно добавил: – И женщину! Всего-то лишь! Ну, что молчим?

Дюваль и впрямь молчал. Он задыхался от негодования! А капитан, как ни в чем ни бывало, сказал:

– И думать нечего! Так что спешивайтесь, спешивайтесь, господа, и быстренько топайте на тот берег. Франция ждет вас! Завидую вам!

– Негодяй! – гневно крикнул Дюваль, резко выхватил саблю, и уже думал, как всегда, прокричать про капусту…

Но глянул на своих солдат, окруженных гвардейцами, и понял, что остаётся один, что никто не поддержит его. И он медленно, просто на редкость медленно опустил саблю.

– Вот то-то же! – строго сказал капитан. – Вот это разумно! И вообще, забудьте вы эти манеры, сержант! Вы лучше поучитесь у пехоты. Вот, кстати, и она!

Дюваль невольно оглянулся. К мосту приближалась та самая толпа, которую они совсем недавно обогнали.

– Р-рота! – зычно вскричал капитан. – Команда раз, команда два, три – временить!

Гвардейцы – без малейшей суеты – быстро построились в две шеренги по обеим сторонам дороги, а после дружно взяли на курок, потом на локоть. Толпа, оторопев, остановилась.

– О! – засмеялся капитан. – Союзники! Собратья по оружие! Но откуда вдруг столько робости? Мост ваш, прошу! – и он жестом указал на переправу. – А вот зато шубы, шапки, валенки и прочее тряпье и барахло, оружие и ценности – это останется нам. Ведь вы уходите на родину, братья, к теплу, а мы будем и дальше мерзнуть здесь, в этой ужасной стране! Я прав или не прав? Я справедлив или нет? Ну, отвечайте!

Но толпа молчала. Однако она молчала не потому, что была с чем-то не согласна, а потому что никто в ней не решался подать голос. Капитану это очень понравилось.

– Так, прекрасно! – крикнул он. – Значит, возражений нет. Тогда приступим!

И он дал знак своим гвардейцам. Гвардейцы двинулись к толпе и начали ее разъединять и по частям подталкивать к мосту. А там их еще раз делили на части, пропускали сквозь строй, обирали – довольно-таки быстро, делово, – и толкали дальше. И они шли и шли через мост, шли и шли, шли и шли. Сержант смотрел на них и думал: толпа есть толпа, а бараны – бараны, их только стричь да стричь! Тьфу! Вот и все! Тьфу! И сержант еще раз сплюнул. Тем временем союзная пехота уже перешла на ту сторону, капитан повернулся к сержанту, насмешливо подмигнул ему и сказал:

– Ну а теперь ваш выход, господа. И, надеюсь, мне не придется прибегать к применению силы.

Дюваль поморщился. Да, с тоской подумал он, что верно, то верно: силой здесь своего не добьешься. Значит, нужно добиваться по-другому! И он сказал:

– Н-ну, хорошо, я вас понимаю. Вы ведь могли уйти, сжечь этот мост. После того, как ушел император! Но вы рискуете. Вы остаетесь здесь, в виду у неприятеля, и поэтому совершенно справедливо желаете получить плату за риск. Однако у меня важное поручение, я очень спешу и, значит, никак не могу лишаться лошадей. И, думаю, что ваш полковник войдет в мое положение. У меня, повторяю, пакет. От Нея! К импера…

– Да слышал я это, слышал! – нетерпеливо перебил его капитан. – Но вы, сержант, вы что, совсем ничего не понимаете? Какие теперь пакеты? Какие поручения?! Все давно кончено. И все бегут. Ну так бегите же и вы! А лошадей и женщину оставьте.

– Но, капитан! Я… присягал, в конце концов!

Капитан надул щеки, еще раз внимательно посмотрел на сержанта… И, резко выдохнув, сказал:

– Такие мне давно уже не попадались! Ваше поведение, сержант, настолько глупо, что мне даже становится интересно, чем же все это кончится. Итак, у вас пакет. И что с того?

– Мне очень нужны лошади. И поэтому я хотел бы переговорить с вашим полковником, чтобы он позволит нам, конечно, в виде исключения… Где он?

– Кто? Наш полковник? – усмехнулся капитан. – О, это уже просто забавно! Вон там, видишь крестьянский дом? – и он указал вдоль берега. – Так это там. Но я бы не советовал, сержант!

Дюваль пожал плечами, спешился, еще раз посмотрел на дом, на усмехавшихся гвардейцев… и едва ли не силой помог Мадам сойти с облучка. Сержант понимал, что под руку с Мадам он выглядит весьма комично, и поэтому быстрым шагом повел ее прочь от моста.

– Смотри, не потеряй свою красотку! – крикнул ему вдогонку капитан.

Дюваль не оглянулся – он словно не слышал, – а его маленький отряд, оставшийся без командира, стоял возле самой кареты и с опаской поглядывал на гвардейцев.

– Эх, лучше бы он не брал её с собой, – печально сказал Чико. – Теперь не миновать беды!

– С чего бы это вдруг? – удивился Франц. – Мадам нам ничего дурного не сделала.

– Подожди, еще увидишь, – мрачно пообещал Чико. – Вот, например, я ничуть не удивлюсь, если сейчас вместо полковника она нашлет на нас сотни две казаков.

– Белая Дама! Казаки! – возмутился Хосе. – Хватит тебе болтать!

– Я не болтаю, я знаю, – и голос у Чико был на редкость серьезный и грустный.

– А если знаешь, тогда скажи ясно и четко! – зло предложил Хосе.

– Ага, еще чего! – тут Чико даже хмыкнул, почти весело. Но уже совсем невесело продолжил: – Да она меня потом везде найдет! Да я, может, и так уже обречен. А вот другое дело вы! На вашем месте я сейчас бросил бы лошадей и бежал на тот берег, пока еще не поздно. Ну чего вы ждете?!

Франц испугался и послушно сошел с лошади. Остальные нерешительно переглядывались – дела ведь и действительно могли в любой момент приобрести самый плачевный оборот. Ну а Францу было неловко да и боязно уходить одному, вот он и окликнул кучера:

– Гаспар! А ты чего?

Однако Гаспар не решился последовать примеру Франца, и поэтому робко сказал:

– Я остаюсь при карете. Мне так приказано.

Франц глянул на Хосе. Хосе молчал… Вдруг Курт резко сказал:

– И я как и Гаспар. Я не пойду! Мой отец был солдатом, мой дед был солдатом. Мой прадед предал восемь королей, но не изменил ни одному сержанту. Ты забываешь, Чико, что Дюваль наш товарищ. Это раз. А второе – пешком далеко не уйдешь. Так что держитесь лошадей, покуда есть такая возможность. Ведь так, Хосе?

Хосе кивнул – да, тут Курт прав. Франц поспешно вернулся в седло, а Чико сокрушенно покачал головой и сказал:

– Ну что ж, я вас предупреждал. И видит Бог, что очень скоро все мы пойдем за Саидом!

– Это не так уже и плохо! – хмуро сказал Курт. – Особенно в такой компании! – и он кивнул на гвардейцев.

– Но…

– Помолчи!

И Чико замолчал. Да и другие все молчали. И все они теперь смотрели уже не на гвардейцев и даже не на переправу и тот берег, а вслед Дювалю и Мадам…

Которые тем временем подошли к указанному им дому. До этого они за всю дорогу не проронили ни слова, а тут, уже на самом пороге, сержант вдруг крепко взял Мадам за рукав и сказал:

– Говорить здесь буду только я. А вы только в том случае, если я вам это позволю. Согласны?

Мадам молча кивнула.

И только после этого они вошли в тот дом. Там было душно и накурено, на заставленном бутылками столе тускло мерцала оплывшая свеча. Полковник в распахнутой шинели сидел на лавке, откинувшись к самой стене. Лицо его было в тени.

– Господин полковник, – сержант учтиво лязгнул шпорами. – Я следую с поручением в ставку к императору. Вот пакет, подписанный князем Московским. Дело, как видите, государственной важности, – сержант откашлялся. – А ваши, простите за бранное слово, гвардейцы чинят у переправы форменное мародерство: отбирают лошадей, карету!

Полковник нехотя потянулся, приоткрыл глаза – в них сверкнул блеск свечи – и спросил:

– Вы откуда свалились?

– Седьмой гусарский, сержант Шарль Дю…

– Это неважно, – полковник устало вздохнул и принялся объяснять: – Дело в том, что эта переправа моя, я сам ее построил. Моим спешащим на родину соотечественникам не хватало императорских мостов, вот я и решил оказать им любезность. Но за любезность принято платить.

– Позвольте!

– Не позволю. А посему карету, лошадей, валенки, золото, горячительные напитки сдать моему офицеру. Император здесь я! – и, помолчав, полковник вдруг добавил: – Красотку тоже сдать.

Мадам холодеющими пальцами впилась в руку Дюваля, но не проронила ни слова.

– Я человек чести… – начал было Дюваль.

Но полковник с насмешкой сказал:

– Честь не валенки, можешь забирать с собой. А красотку оставишь здесь. И убирайся, пока цел! – полковник ударил кулаком по столу, весь подался вперед…

И, наконец, лицо его показалось из тени. И было то лицо…

– Кого я вижу! – воскликнул Дюваль и широко улыбнулся. – Лейтенант Лабуле! Шпион, доверенная крыса Оливьера! Последний негодяй, но негодяй всесильный, Мадам!

И тут, как пишут в изящных романах, наступила долгая, томительная пауза.

– …Шарль Дюваль! – наконец-то узнал Лабуле. – Тильзит, пьяный казак и карты.

– Вот именно, – кивнул Дюваль и снова улыбнулся. Он чувствовал себя хозяином положения. – Так, может быть, снова сыграем? По маленькой: я ставлю на кон лошадей и валенки, а вы свою жизнь. Итак, начнем! – и с этими словами сержант выложил на стол пистолет. Ход был рискованный, зато весьма эффектный. Да и, потом, нельзя забывать про азарт!

Но:

– Да какая же тут игра, если у вас все козыри на руках! – сердито сказал Лабуле, как завороженный глядя на пистолет. Точнее, на черную бездонную дырочку в его стволе.

Дюваль, зорко наблюдая за противником, потянулся к пистолету и сказал:

– Ну, если вы пас, то я вынужден вистовать…

– Нет-нет! – вмешалась Мадам. – Так это смахивает на убийство!

Дюваль поморщился и покосился на Мадам, сказал сердито:

– Я же просил вас мол…

И не договорил! Потому что полковник толкнул ногой стол! Очень сильно! Бутылки полетели во все стороны! Свеча погасла! А пистолет…

Мадам поймала его на лету и с силой ткнула им в лоб вскочившему было Лабуле! Тот, как подкошенный, рухнул на лавку – и тут же на него навалился Дюваль!..

…И вот уже свеча опять горела на столе. Связанный по рукам и ногам Лабуле, неловко подвернув стянутые локти, старательно, букву за буквой, писал записку своему, как он выразился, «дежурному офицеру». Итак, шпион писал, а Шарль Дюваль диктовал:

– … И беспрепятственно их пропустить, – сказал он, продолжая угрожать пистолетом. – Пишите! Ну!

Но Лабуле поднял перо и усмехнулся.

– Ну, что еще? – спросил Дюваль.

– А то, – сказал шпион. – Вам, ладно, подскажу по старой дружбе. Ну кто это, скажите на милость, поверит, что я мог такое написать? Оставьте хоть что-нибудь.

Дюваль нахмурился.

– Карету, – подсказала Мадам.

Дюваль, вздохнув, кивнул.

– Ка-ре-ту, – вывел Лабуле и расписался.

Дюваль забрал записку, спрятал. Потом убрал и пистолет. Потом, недобро глядя на полковника, задумался.

– Что, – усмехнулся Лабуле, – желаете сорвать с меня эполеты?

– Н-нет, – в ответ усмехнулся Дюваль. – Подобные вещи меня давно уже не волнуют. А вот выслушивать всякого рода глупости я по-прежнему очень не люблю. Вот почему…

И тут сержант достал платок и ловко – р-раз, два, три – соорудил из него кляп, после так же ловко ткнул его в рот полковнику, приладил, подтянул, проверил, хорошо ли получилось… и сказал:

– Вот, так оно верней. Молчание, вот что нас украшает. Мадам, прошу, – и он подал ей руку. И строго напомнил: – Нас ждут!

Но Мадам вдруг сказала:

– О, мой сержант! Я не хотела вас сразу расстраивать! Но я в этой суматохе потеряла брошь. Очень мне дорогую, фамильную! Так что вы ступайте пока, а я сейчас… Я одна поищу! И я быстро!

– Зачем одна? – резонно возразил сержант. – Я помогу, поищем вместе.

– Нет, вам здесь не найти, только затопчете. А я лучше… Я прошу вас, Шарль!

Вот как она тогда его назвала – по имени! Сержант растерялся, нахмурился, пристально посмотрел на Мадам… И не удержался, сказал:

– Н-ну, хорошо, я подожду на улице… А это тогда вам, – и он протянул ей пистолет.

– Благодарю!

– Надеюсь, будет не за что. И попрошу быстрей, Мадам, быстрей!

И с этими словами сержант вышел.

И лишь только за ним захлопнулась дверь, как Мадам торопливо подошла к Лабуле, вытащила у него изо рта кляп и сказала:

– Полковник, мы действительно спешим. Поверьте, мне нет никакого дела до ваших личных счетов с сержантом, тем более, что наш любезный майор смертельно ранен!

– Наш любезный майор? – переспросил Лабуле.

– А кто же еще? – обиделась Мадам. – Наш любезный майор смертельно ранен, и неутешные кузины…

– Скорблю и сочувствую! – подхватил Лабуле. – Что просит генерал?

– Если у вас случайно сохранилась копия карты… – и Мадам многозначительно замолчала.

– Н-не понял, – замялся Лабуле.

– Генерал ищет копию карты того самого места, где оставлены известные ценности.

Тут Лабуле не выдержал и улыбнулся.

– А, так вот оно что! Итак, мадемуазель…

– Мадам.

– Итак, Мадам, – полковник приосанился, – итак, да будет вам известно, что «наш любезный майор смертельно ранен» отменили еще две недели назад, а посему…

Но Мадам не дала ему досказать – наставив на шпиона пистолет, она уже безо всякой любезности спросила:

– Где московские трофеи? Карты, планы, ориентиры местности. Кто выполнял приказ?

– Какие трофеи, Мадам? Я ничего не понимаю.

– Если вы сейчас же не ответите, я пущу вам пулю в лоб. А сержанту скажу, что вы покушались на мою честь. Поверьте, я не шучу, – и Мадам, слегка наклонившись, приставила пистолет ко лбу Лабуле.

– Ну, хорошо, – побледнел Лабуле. – Я постараюсь вспомнить… А зачем вам такая прорва золота?

– Я жадная, очень жадная женщина. О, если бы вы только знали, сколько денег уходит на одни только наряды! Ну, говорите!

– Помилуйте, Мадам, но я не менее вашего жаден! – воскликнул полковник. – И если бы я только узнал, где спрятаны сокровища Кремля, то разве стал бы я торчать на этой нищей, дурацкой переправе?!

– Но там, где сокрыты трофеи, уже гарцуют русские казаки.

– Ну и что! Я перешел бы в русскую службу.

Мадам пристально посмотрела на связанного полковника и насупилась так, как будто собиралась перехитрить не только его одного, но вместе с ним и все всю французскую разведку. Но… Мадам убрала пистолет и торопливо подошла к двери.

– Постойте! – окликнул ее Лабуле. – Вы забыли про кляп. А что, если я вздумаю позвать на помощь?

Мадам открыла дверь, посмотрела на реку… и подчеркнуто равнодушным голосом сказала:

– Теперь уже поздно, мой милый полковник. Ваши солдаты переходят на ту сторону реки. Сейчас будут ломать переправу. И командует всем этим ваш давнишний приятель Дюваль. Простите, я спешу! – и она поспешно вышла из дома, оставив Лабуле в пренеприятнейшем расположении духа. И это еще мягко сказано!

Однако, если говорить по правде, то ничего подобного тому, о чем говорила Мадам, не случилось. Просто Мадам было чисто по-женски обидно, что ничего из задуманного у нее не получилось, однако не могла же она расстаться с Лабуле не отыгравшись! Зато теперь-то, думала она, он не станет ухмыляться ей в спину, теперь он будет задыхаться от гнева и проклинать своих неверных подчиненных! И если бы только это, о-ля-ля, так ведь еще!..

Да, вот еще: как только Мадам спустилась с крыльца, как поджидавший ее Дюваль тут же схватил Мадам за локоть и гневно сказал:

– Так вот вы кто, Мадам – ищейка Оливьера! А этот грязный Лабуле – ваш приятель!

– Ну что вы, Шарль! – обиделась Мадам. – Да я этого вашего Лабуле вижу впервые в жизни! Да я… Да я просто искала брошь, она мне очень дорога, но не нашла…

– Какая еще брошь! Не издевайтесь надо мной! – уже просто свирепо воскликнул Дюваль. – Да, я, конечно, слишком прямолинеен и прост для всех этих ваших шпионских штучек! Да, я, возможно, даже совсем для них не подхожу! Но я же вам и не баран, Мадам! И не последний осел! А посему ответьте мне…

– О, мой сержант! – воскликнула Мадам. – Я все вам расскажу! Все, все! Но сперва мы должны миновать переправу!

– А после…

– Я клянусь! А пока – вашу руку, сержант! Поспешим!

И, взявшись за руки, они быстрым шагом спустились к реке. А там, подойдя к мосту, Дюваль молча вручил капитану записку. Тот прочитал ее и удивленно спросил:

– Только карету?!

– Нет! – поспешил успокоить его сержант. – Карету и двух лошадей! Мы не станем их выпрягать.

– А! Ну, тогда… – и капитан нехотя отошел в сторону.

Сержант же, не теряя времени, вскочил в седло и глянул на своих солдат. Те уже тоже вполне изготовились, даже безлошадный Гаспар, и тот уже успел пересесть на лошадь Саида. Так что теперь только одна Мадам оставалась без лошади. Ну так что же, подумал сержант, стараясь не думать о лишнем, так получилось, ничего не сделаешь, он должен заботиться о всех! И строго приказал:

– Мадам! – и даже вполне галантно протянул в ее сторону руку. – Прошу ко мне!

Мадам повернулась к нему, улыбнулась. Однако не успела она сделать к сержанту и шага…

Как Курт, поспешно спешившись, воскликнул:

– О, нет! Так не годится! Гусары – это легкая кавалерия, а пехоту всегда возят драгуны. Так что прошу, Мадам!

Мадам остановилась, посмотрела на сержанта. Сержант не знал, что и сказать. Ну а если совсем честно, то он просто не решился повторить свое предложение. То есть вот что случилось – сержант оробел!

А вот зато Курт оказался настойчив. Он крикнул:

– Скорей, Мадам! Нет времени!

И Мадам, не посмев отказаться, позволила усадить себя на лошадь, рвануть ее под уздцы…

И вот уже маленький отряд, на сей раз возглавляемый Куртом, взошел на этот шаткий, наспех собранный мост. Скользили сбитые копыта, коварно разъезжались под ними обледенелые, верткие бревна. Но все равно, думал сержант, всё хорошо, потому что самое неприятное уже осталось позади, а скоро и совсем исчезнет. И, может, всё ещё изменится – и, несомненно, к лучшему! То есть сержант был тогда настроен очень даже хорошо!

А вот Чико, тот, напротив, очень плохо. И он еще раз мельком глянул на Мадам – и только головой покачал. Ну, еще бы! Ведь если белая ведьма садится на черную лошадь, то тут хорошего не жди, думал Чико. Жаль Курта, дальше думал Чико, Курт настоящий и верный товарищ, но, видно, не судьба ему, увы!

И Чико, опять же увы, не ошибся. Когда река уже осталась позади, сержант привстал на стременах и посмотрел назад. Так, хорошо, подумал он, и дом закрыт, и капитан пока у переправы, а наверх, к Лабуле, не идет…

Как вдруг раздался испуганный голос:

– Курт! Курт! Ты куда? – и это был голос Мадам.

– Курт! – теперь кричал Чико. – Опомнись!

И вот только тогда сержант заметил, что Курт возвращался к мосту.

– Эй! Стой! – крикнул сержант.

Драгун остановился. И, не дожидаясь вопроса, сказал:

– Вот, ружья! Слышите?

Дюваль прислушался. И в самом деле, где-то на той стороне, но еще очень далеко, в лесу, слышались ружейные выстрелы.

– Чьи это ружья, Франц? – спросил Курт.

– Ну, русские.

– Вот! – сказал Курт. – Русские. И они скоро будут здесь. Очень скоро! Поэтому зачем им мост? Да совсем ни к чему! И вот я его поэтому…

– Э! – крикнул сержант. – Да ты что? Спятил, что ли? А как же тогда гвардия? Да их же русские…

– Ну, разумеется! – ответил Курт и засмеялся. – И именно в этом вся хитрость, сержант! Но, извините, я очень спешу! – и он взбежал на мост, и побежал по нему дальше.

– Стой, негодяй! – крикнул сержант. – Стой! Куда?!

И повернул уже Мари…

Но и гвардейцы уже тоже развернулись и дали по ним залп! Очень прицельно! И Франц что-то кричит! А вот уже Мадам! А Курт?

Только что теперь Курт! Курт солдат! И Курт за себя постоит, если надо! Не то, что…

– Марш! – крикнул Дюваль. – Марш-марш, да будь оно все проклято!

И круто, в два следа, направо! И шпора-шенкель-трензеля – и на пригорок, за бугор! И все за ним туда, и никого не зацепило, все ушли! И вот уже только тогда, за надежным земляным прикрытием, сержант остановил отряд, а сам вернулся немного назад и посмотрел на переправу, на мост.

Там тогда было так: Курт стоял на коленях и наотмашь рубил по канату. Визжали пули, сабля плохо слушалась… Но, тем не менее, вскоре канат стал понемногу расползаться. Еще немного, думал Курт, ну, еще! И еще…

Вдруг, услышав за спиной громкий всплеск, драгун поспешно обернулся…

И увидел, что напротив него, но уже с другой стороны моста, на бревна вылез мокрый бородач.

– Давай, жолнежа, давай! – скомандовал он оторопевшему Курту и тоже принялся рубить канаты, но, правда, топором. Визжали пули, мост дрожал…

Но вот канаты лопнули, течение стремительно развернуло бревна, и мост стал расходиться. Курт лихорадочно схватился за бревно и рухнул в воду, вынырнул, отфыркался. Рядом с ним плыл бородач и тоже фыркал. И даже как будто улыбался. То есть, подумал Курт, всё тут как будто хорошо…

Вот разве что течение несло их совсем не туда, куда надо – к гвардейцам! Сержант тяжко вздохнул и отвернулся. Солдаты виновато переглядывались…

А гвардейцы – на том берегу – отступая перед невидимым еще противником, торопливо и беспорядочно стреляли в сторону леса.

– Жаль! Бедный Курт! – вздохнул Франц.

– Нет! Война есть война, и затем мы сюда и пришли! – хмуро сказал Хосе.

А сержант ничего не сказал – молча пришпорил лошадь. И остальные поступили точно так.

Артикул двенадцатый …И ПРИКЛАД В ШИРИНУ

Был человек – и нет человека. Непривычные к этому скорбят, поминают ушедшего в молитвах, говорят о нем только хорошее. Ну а привычные, те стараются поскорее забыть о случившемся. Они ведь понимают, что недалек и их черед, так зачем же тогда омрачать свои, может быть, последние часы? Нет, лучше делать вид, что ничего не случилось, тем более, что день-то выдался погожий – небо очистилось от туч, светило солнце. Отряд, довольно-таки сильно растянувшись, ехал по холмистому полю. Вперед ехали сержант и Мадам, которая, пусть и на одну сторону, по-дамски, но весьма уверенно держалась в седле, затем, отставая на добрую сотню шагов, ехали Чико, Хосе и Франц, и уж совсем позади всех едва поспевал Гаспар, с детства не склонный к верховой езде. Бывший кучер со слабой надеждой поглядывал по сторонам, однако ни дороги, ни селения нигде не было видно. Молчали уже пятую версту. Наконец Чико не выдержал, вздохнул и сказал:

– Если бы я родился в России, так лежал бы сейчас на печи, славил доброго царя и грелся до седьмого пота.

– А вы знаете, – вдруг оживился Франц, – в Смоленске меня научили готовить настоящий русский квас. Когда тебе жарко, так жарко, что просто нечем дышать…

– Ну вот, опять начинается! – поежился вконец продрогший Хосе.

Франц обиделся и замолчал. И снова поехали молча, и каждый думал о своем. На скоро Чико вновь заговорил:

– Проклятая дорога! Она сама не знает, куда нас ведет! Не так ли, господа? – и, через пять шагов: – Ну, что молчим?

Хосе и Франц не отозвались. Чико поморщился, сказал:

– Этак еще немного, и мы заболеем баварской болезнью!

Однако ни Хосе, ни Франц и не подумали спросить, на что это он намекает. Но Чико уже было все равно, желают его слушать или нет! И он опять сказал:

– Баварская болезнь! – Покачал головой и добавил: – Ужасное зрелище. Да и к тому же, это было, – тут Чико перешел на шепот, – это было первое пришествие Белой Дамы!

При упоминании этого имени Франц и Хосе сдержанно заулыбались. Но Чико их уже не замечал – он неотрывно смотрел на ехавшую впереди Мадам и говорил:

– Это было еще в октябре, при первых заморозках. На стоявших в Витебске баварцев – и только на них! – напала какая-то очень странная болезнь. Да-да, друзья мои, почему-то ни нас, итальянцев, ни французов, ни голландцев, ни кого-либо еще эта болезнь даже не коснулась. А вот на них, на баварцев, нашло! И все они ходили бледные, белые как смерть. Они уже ничего не хотели, а были сонные и злые как осенние мухи. «Где тот дом, в котором умирают?» – спрашивали они один у другого. Им указывали на белый дом с белыми колоннами и белым крыльцом. Они входили туда, садились рядом со своими уже мертвыми товарищами… которых кто-то складывал в отменном порядке… Не смейтесь, это истинная правда! Садились, курили трубки и умирали. А потом и их кто-то складывал одного на другого. Как сухие дрова! И когда в этот дом уже нельзя было войти, так много там было умерших, тогда шесть тысяч оставшихся в живых баварцев построились в походную колонну и с барабанным боем и с развернутыми знаменами прошли по мосту через Двину и свернули на виленскую дорогу. «Дезертиры!» – кричали мы им. «Нет, мы идем в Баварию!» – отвечали они. И никто не решился их останавливать, потому что уходили они с оружием, а лица у всех у них были белые, глаза безумные. Баварцы не боялись смерти!

И Чико замолчал. Франц, подождав – и осмотревшись, – с опаской сказал:

– Но Курт ведь не баварец!

– Да, – согласился Чико, – это так. Но Курт – это совсем другое. Там всё совершенно ясно – там его охмурила она, то есть сами знаете, кто. А вот баварцы! Что было с баварцами? Неужели они – это тоже она?! Кто мне про это хоть что-нибудь скажет?! – И тут Чико наконец замолчал и задумался.

(Да, странная была история! Тот дом с колоннами стоит и по сей день, в нем никто не живет. – маиор Ив. Скрига)

Итак, Чико молчал. И Франц молчал. Молчал Хосе…

Молчала и Мадам. Да и сержант, вроде бы, тоже молчал, но уж очень особенно! Или, если это прямо называть, то сержант тогда был в очень сильном гневе. Ну, еще бы! Ведь, выходя от Лабуле, Мадам поклялась, что сразу после того, как они перейдут через реку, она расскажет ему все-все-все! И что с этого? Да ничего! А он ведь не спешил с расспросами, он же старался быть тактичным. И вот они сперва перешли через мост, потом лишились Курта – жаль Курта, зря он тогда так погорячился, – потом была стрельба, они скрылись в лесу и перешли на шаг, а сержант всё молчал. И они еще долго ехали шагом, потом солдаты наконец отстали… И вот лишь только тогда он напомнил Мадам про ее обещание! И вот что она ему ответила – будто в насмешку:

– Я вас понимаю, сержант! Но и вы меня, прошу великодушно, поймите. Генерал поставил меня в крайне невыгодное положение, не сообщив вам о том, кого же именно вы должны доставить в ставку императора. А посему… Вначале вы вообразили, будто я русская шпионка. Но помилуйте, сержант, если бы я и действительно была таковой, то, оказавшись в лагере у партизан, я тотчас бросилась бы к русскому ротмистру… Ну, и так далее! А я осталась с вами. Зачем?

– Вот я и думаю: зачем? – это сержант сказал уже очень сердито.

А Мадам это было всё равно. Она, если выражаться без прикрас, продолжала чирикать вот что:

– Вот и прекрасно! Далее. А если бы я была… ну, как бы это лучше выразиться… Да! А если бы я была доверенным лицом господина генерала, то разве бы я помогала вам расправиться с этим, как там его, Лабуле? Ну, конечно же, нет! Итак, мой любезный сержант, тут вы еще раз ошиблись, приняв меня за резидента на сей раз французской разведки.

– Так кто же вы тогда?

– А вот на это я вам ответить не могу.

– Но простите, Мадам! Вы же сами обещали мне все рассказать!

– Да, обещала. Я и рассказала. Но только то, что касается лично меня. А в остальном… Я связана определенными обязательствами и поэтому должна, нет, просто даже обязана молчать.

– Но как же тогда клятва?!

– Клятва? Да, это прискорбно. Давая ее вам, я до того увлеклась, что совершенно забыла, что мною ранее уже было обещано, и тоже клятвенно… Вот…

И тут Мадам вообще перестала что-либо говорить и опустила глаза. Теперь она ехала молча. И, судя по ее лицу, в совершенно спокойном расположении духа. В то время как сержанта просто трясло от гнева! Но все же, сделав над собой невероятное усилие, он вначале досчитал до шестнадцати, так как именно столько было им пройдено кампаний, а потом по возможности ровно, спокойно сказал:

– Ну, хорошо. Тогда… только о личном. А кто ваш муж, Мадам?

Мадам молчала.

– Отвечайте!

Мадам медленно подняла голову, печально посмотрела на сержанта… и, наверное, впервые за все время их знакомства, сказала искренне, правдиво:

– О, мой сержант! Когда вы поведали мне о своей женитьбе, это было очень, очень грустно. Ну а мое, если его можно так назвать, замужество… Точнее, даже… Нет! – тут же перебила она саму себя и продолжила так: – Слава Богу, что он, тот человек, о котором я сейчас вспомнила, он, как мне сказали знающие люди, жив… Но не будем об этом! Простите.

И тут Мадам даже отвернулась. Сержант растерялся и долго молчал. Ну а потом… Должно быть, зря, да, это очень неприлично, но… И он все же спросил:

– Я с ним встречался?

– С ним? – удивилась Мадам и даже опять повернулась к сержанту. И с еще большим удивлением спросила: – Когда?

– Ну, летом, в Витебске. Там, у реки. Я провожал вас. А кирасир вас встречал. Это был он?

– Нет, он не кирасир, – с явной неохотой ответила Мадам. – Тот человек, о котором я только что вспомнила… он, как и вы, из легкой кавалерии.

– А…

– Нет! – гневно сказала Мадам. – Зачем вам это все? Да и потом… – и, помолчав, она тихо добавила: – Говорят, что тогда, ну, вы знаете, где, они были на правом фланге, против корпуса генерала Тучкова. В семь вечера была последняя атака. А в восемь вечера, когда русские начали отходить, его, того человека, видели живым. И даже не раненым. И я тоже жива. А вот…

Но тут она запнулась, побледнела… А потом вдруг очень сердито сказала вот что:

– Простите, господин сержант, но больше я вам ни слова не скажу! Оставьте меня в покое! Вам велено, вот вы и выполняйте!

– Что велено?

– Доставить меня в ставку, а что же еще?!

И Мадам отвернулась, молчала. Она, кстати, прекрасно держалась в седле. Ну, конечно, подумал сержант, чего тут удивительного, она ведь жена офицера! Майора, а может, даже и полковника. Может, гусарского. То есть если бы сержант встретил ее пять лет тому назад, когда он и сам, правда, всего один день, ходил в махровых эполетах… А вот зато теперь, вне себя от досады подумал сержант, он и есть простой сержант, и, как совершенно справедливо когда-то сказал Оливье, он болван, который только и знает, что размахивать саблей и орать про капусту! Только какая здесь теперь капуста! Ничего здесь нет – и ничего не будет! Это его последняя кампания, карты не врут! И правильно! Кто он такой? И на что он способен? Да ни на что! Вначале он потерял армию, затем попал в плен к дикарям, затем начал терять своих солдат, затем губить чужих… А что, разве он только что не бросил в беде гвардию? А теперь еще эта шпионка – и она вертит им как хочет! Доколе это будет продолжаться?! И вообще…

Ну, и так далее. То есть тогда сержант был очень зол, прежде всего, конечно, на себя, и долго, даже очень долго ехал молча… А потом, не утерпев, вдруг начал говорить. Да еще как – без удержу!

– Мадам! – так начал он. – Да, я, наверное, излишне подозрителен. Но это, поверьте, не от дурного нрава и даже не от отсутствия должного воспитания. Хотя, надо признать, никто меня особенно и не воспитывал, я рос, как бурьян. Я подозрителен от своей… Ну, скажем так: от своей простоты. Прост от рождения, не замутнен, как говорится, науками. А тут еще война! – продолжал он всё громче и всё больше увлекаясь. – Мундштучь, в седло, справа по трое заезжай – и под картечь. Характер начинает портиться, кругом враги, а ты, неуч, болван… – Но тут он спохватился и воскликнул: – Нет! Что это я говорю? Всё не так уж и просто, как некоторым бы хотелось! – И, усмехнувшись, продолжал: – Нет, кое в чем война определенно пошла мне на пользу. Вот, например, когда я уходил служить Директории, то я и представить себе не мог, что наша земля такая большая. Ну а потом убедился в этом лично. Я шел и шел и шел по ней, шел восемнадцать лет, дошел до Москвы, и там те, кто ничего еще не понял, кричали: «Вот, он, край света!». Но я-то уже знал, что царские фельдъегеря по полугоду скачут на восточную окраину империи и обратно, и что в Сибири еще даже и не слышали о нашем походе. А потом, когда я лежал в лазарете, то как-то подумал: зачем я так долго воюю, куда мне столько земли? Мне нужно ведь совсем немного! А если бы задело чуть повыше, тогда и вовсе вот сколько: два шага в длину и приклад в ширину… Но самое страшное – это другое, Мадам. Что, если кончится война? Вот я люблю вспоминать о своем винограднике, но это неправда! Я уже не смогу там работать, я знаю, он мне надоест за неделю. И что мне тогда делать? У меня ведь нет никаких накоплений, Мадам, и никакого наследства у меня не предвидится. Значит, мне нужно будет зарабатывать на хлеб вот этими руками. Но как? Ну, допустим, я неплохо знаю лошадей. Но в конюхи, пусть даже к императору, я ведь не пойду! И вот что тогда? Я видел всю Европу, Мадам, и, значит, я могу… – тут сержант сам себе улыбнулся, но все же сказал: – Могу обучать географии.

Однако Мадам и не подумала улыбаться в ответ, а только с грустью посмотрела на Дюваля.

– А что?! – продолжал сам над собой насмехаться сержант. – Вот завтра же в ближайшем селении я соберу всех тамошних детей и скажу: «Друзья мои, в вашей прекрасной, но суровой Польше…»

Мадам, не удержавшись, усмехнулась.

– Что с вами? – удивился сержант.

– Так, ничего. Но это не Польша. Здешние земли зовутся Литвой.

– Да-да, конечно, я просто запамятовал, – согласился сержант. – Это – Литва…

– Однако литовцы здесь не живут, – продолжала Мадам.

– Но, простите…

Мадам улыбнулась.

– Да, да, – продолжала она, – это так. Русские называют здешних местных жителей поляками, поляки – русинами, потому что как те, так и другие считают местное наречие чужим: поляки – русским, а русские – польским. А на самом же деле это просто свое, особое, местное наречие. Да и по вероисповеданию здешний народ не католик, как поляки, и не православный, как русские. Здесь живут униаты.

– Кто, униаты?! – переспросил Дюваль. – Никогда про таких не слыхал!

– А Косцюшко?

– Тот самый Косцюшко, который столь славно воевал с русскими? – удивился сержант. – Как же, как же, знаем! А после он… А после что?

– А после он отказался служить Наполеону, – подсказала Мадам. – Причины называют разные. Так вот этот самый Косцюшко был крещен по униатскому обряду. Уния в переводе с латыни означает единство. Однако именно единства никогда не было и до сих пор нет в этой несчастной стране.

– Да! – помолчав, сказал сержант. – Вот я и еще раз убедился в том, что ничего, кроме строевого устава, не знаю. Так какой же тогда из меня учитель? Остается одно: воевать. Ведь так, Мадам?

Мадам не отвечала. Сержант тоже молчал, рассеянно смотрел по сторонам и думал, насколько же эта страна для него чужая и непонятная. Ну еще бы! Это же Литва, где совсем нет литовцев, где формируют легионы добровольцев для Великой Армии и в то же время лес полон партизан! И где встречаются такие странные женщины! Ведь в самом деле, продолжал думать сержант, мельком глянув на Мадам, вот кто она такая? Одни верят в то, будто она Белая Дама, то есть местная злобная фея, жестоко убивающая чужеземных солдат. Другие же не без оснований считают ее русской шпионкой. А сама же она не так давно уверяла, что она служит в разведке французской. Но женская память короткая, подумал с усмешкой сержант, и поэтому вот она уже утверждает, будто она и понятия не имеет о том, кто такие Оливьер и Лабуле. А что она тогда делала в том доме при переправе? Искала брошь? Нелепей отговорки не придумаешь! То есть, заявляя подобные вещи, он держит его за глупца! Подумав так, сержант почувствовал, что щеки у него краснеют. И еще он успел подумать, что сейчас нужно молчать…

Но было уже поздно! Он уже повернулся к Мадам и спросил:

– А скажите, сударыня, что это была за брошка такая, которую вы потеряли во время нашей встречи с господином полковником?

– Брошка как брошка, – сказал Мадам ровным голосом.

– Так стоило ли тогда из-за нее так беспокоиться? – спросил сержант.

– Вот и я то же самое подумала, – ответила Мадам. И улыбнулась. Посмотрела на сержанта, еще раз улыбнулась и сказала: – А я знаю, что вы думаете. Вы по-прежнему не верите ни единому моему слову. И это меня очень печалит. Но, поверьте, сержант, в жизни иногда случаются такие обстоятельства, что о них никак нельзя говорить. Ведь правда же?

– Ну! – усомнился сержант. – Я не знаю! Мне кажется, что если твоя совесть чиста, то чего тут скрытничать?

– Э! – покачала головой Мадам. – Если бы всё было так просто! Да вот вы даже посмотрите на себя, сержант! Не нужно обладать такой уже особой проницательностью, чтобы сказать вам: вы совсем не тот, за кого себя выдаете.

– А за кого я себя выдаю? – удивился сержант. – За себя, за кого же еще! Как меня зовут, вы знаете. И в каком я чине, тоже. И из какого я полка.

– Это всё так, – согласилась Мадам. – И это всё правильно. Так что вы теперь скажите мне вот такую мелочь: а при каких это обстоятельствах вы познакомились с господином Лабуле летом 1807 года в Тильзите? И кто был этот пьяный казак? То есть русский подданный, если казак. Потому что казачьих частей в Великой Армии я еще ни разу не встречала. Так кто был этот казак? Что было между вами общего? И не нанесло ли это какого-либо ущерба нашему могущест…

А вот дальше она уже не договорила! Это, наверное, произошло из-за того, понял сержант, что у него кровь бросилась в лицо. Он тогда, наверное, очень сильно покраснел – так сильно, что Мадам испугалась! И воскликнула:

– О, ради Бога, простите! Язык мой – враг мой, я это знаю! Еще раз простите меня, Шарль!

И тут она даже схватила его за руку. Сержант виновато улыбнулся, сказал:

– Пустяки, Мадам! И вы здесь не при чем, а это старая рана, контузия. Бывает иногда. Но, повторяю, это пустяки. Я тогда даже в лазарет на обращался.

– А когда это было?

– Давно. Уже больше пяти лет тому назад, под Фридландом. Тоже, кстати, зима тогда была просто лютая. А с провиантом, может, было даже еще хуже, чем сейчас. Но мы тогда наступали, Мадам, и поэтому никто ни на что не жаловался. Так что когда я теперь слышу все эти разговорчики о том, что, мол, это русский бог нас наказывает, что здесь невыносимые условия, я только улыбаюсь и говорю: а вспомните седьмой год, друзья мои, вспомните! И, знаете, всё это сразу как-то само по себе прекращается. Вот так! – сказал сержант. – Седьмой год: Фридланд, Тильзит! Вершина нашей…

И вдруг замолчал. И, отвернувшись, с крайним раздражение подумал, что и в самом деле люди порой бывают очень глупы и злы, и тогда они могут додуматься до всякого! И тогда уже не только Мадам, но и даже его самого очень даже запросто можно выставить тайным русским агентом. Да еще каким дерзким! Да вы только представьте, господа: сорвал такую операцию, вырвал из наших рук такую бесценную вещь – тот портфель! А, кстати, подумал сержант, куда тот портфель после девался? Когда они выходили из погребка, портфель был у Григория под мышкой, так под мышкой он и нес его по городу, потом они попали к Ляле… И портфель как куда провалился! Дюваль поморщился. Да он уже пять лет подряд так морщился, пытаясь вспомнить, что же было дальше с тем портфелем, но всякий раз это ему не удавалось. Вот и опять это так. То есть ничего нового ему тогда не вспомнилось. Сержант вздохнул, сердито мотнул головой…

И вдруг резко придержал Мари! Ну, еще бы! Ведь впереди на тропинке были видны четкие следы! И не одиночные, а целого отряда. Конечно, конного! Следы эти – довольно, кстати, свежие – пересекали дорогу, а потом напрямик, через поле, вели к видневшейся неподалеку лощине.

А из лощины тянулся дым от костра. Это уже было совсем интересно! Дюваль смотрел то на следы, то на лощину, и прикидывал, кому бы это они могли принадлежать.

– Это казаки! – уверенно сказал подъехавший к Дювалю Чико. – Великая Армия давно уже идет пешком.

– Нет-нет! – не согласился Франц и, задрав нос, шумно принюхался, потом подумал и добавил: – Да, это вовсе не русская кухня.

А Мадам, внимательно рассмотрев следы от подков, резко сказала:

– Это шляхта! Ну, то есть местные помещики. Чико, подай-ка мне вон ту бумагу.

И действительно, из сугроба торчал уголок бумаги, густо покрытый стройными колонками печатного текста.

Чико нехотя сошел с лошади и вытащил из-под снега… довольно-таки хорошо сохранившуюся газету. Неаполитанец повертел ее и так, и сяк, но, ничего не разобрав, передал находку Мадам. Мадам отряхнула с газеты снег, прочла название:

– «Курьер Литовский»… – затем пробежала глазами по заголовкам, улыбнулась и стала читать, по ходу переводя с польского на французский: – «В шесть часов утра началась канонада. Вскоре битва стала всеобщей»… Так, дальше, вот… «В восемь часов утра все неприятельские позиции были взяты, все редуты захвачены, и артиллерия наша была поставлена полукругом по холмам… Неаполитанский король… И русские были окончательно разбиты. Число одних только убитых и раненых у них насчитывает от сорока до пятидесяти тысяч. Армия же императора Наполеона потеряла 2500 убитыми и втрое больше ранеными». Ну? – и Мадам вопросительно посмотрела на своих спутников.

– Держу пари, что это сказано о битве под Москвой! – воскликнул Чико.

– Вы угадали, – кивнула Мадам.

– Но… – начал было сержант…

– Не верите? Тогда читайте сами! Здесь по-польски.

Дюваль взял газету. Да, верно, убедился он, это по-польски. По-немецки он знал хорошо, по-испански не очень. Ну а в Польше они стояли недолго. А здесь, в этой Литве, вообще шли маршем без всякой остановки до самого Витебска. Дюваль перевернул газету и задумался.

А Франц взволнованно сказал:

– Мы голодны, сержант. А что бумага? Ее есть не будешь. А там провиант! Между прочим, союзный!

– О! – сказал Чико. – Летом, помню, здесь совсем неплохо угощали! Разве не так, Хосе?

– Ну, в общем так, – согласился Хосе. – Но уж больно всё здесь было пресное! Даже этот, как его…

– Ладно! – сказал сержант. – Понятно! Значит, духовно вы кормиться не желаете. Тогда… – и тут он уронил газету в снег, – Тогда принимаем вот так! – и он начал поворачивать Мари к лощине…

Но не успел!

– Постойте! – торопливо воскликнула Мадам и удержала Дюваля за локоть.

Сержант ослабил поводья и вопросительно посмотрел на Мадам.

– Вы забываете, что лето давно миновало, – сказала, несколько успокоившись, Мадам, – и теперь вместо союзников мы рискуем встретить врагов. И не улыбайтесь, сержант! Потому что шляхта – это не крестьяне. Это люди куда более серьезные и, главное, злопамятные. Так что почему бы такому не случиться, что среди них тоже найдется кто-нибудь, лично знавший Матео Шиляна? Но только уже совсем не как боевого товарища, а даже совсем наоборот!

Сержант посмотрел на Мадам, на солдат. Да, возможно, Мадам и права, раздраженно подумал сержант, возможно, и нужно быть осторожнее, всю жизнь осторожнее: не отправляться в армию, не садиться на лошадь, не знаться с Оливьером, отказаться от черной кареты… Все к черту, все, все, все!

– Мадам, – сержант поправил саблю. – Благодарю вас за весьма своевременный совет. А теперь позвольте мне приступить к моим прямым обязанностям, то есть к заботе о вверенных мне людях. А они очень голодны. А я должен содержать их в добром здравии и бодром состоянии духа. И вообще, я отвечаю за них головой. Но и за вас, конечно же! Так что не беспокойтесь, всё будет в самом лучшем виде.

И тут он замолчал, посмотрел на солдат и сказал уже им:

– Судя по следам, этих друзей там не так уж и много. Но всё равно нужно держать себя настороже. Мало ли какой у них где здесь резерв! Поэтому лучше побольше помалкивать. Чтобы язык за зубами! Понятно?

Они закивали.

– Надеюсь, так, Мадам?! – сказал сержант. – Вы этого желали?

В ответ Мадам только неопределенно пожала плечами. Вот женщина!

– Вперед! – вскричал сержант и в необъяснимой досаде пнул шпорами по лошадиным ребрам.

И отряд – дружно, вслед за Мари – направился к лощине…

Артикул тринадцатый ВТОРАЯ ПОЛЬСКАЯ ВОЙНА

…И там они вскоре увидели пятерых вооруженных людей, конечно, не крестьян, а шляхтичей, которые в самых различных позах сидели возле костра. И там же, неподалеку, стояли их оседланные лошади, все как на подбор неожиданных, редких мастей. Сержанта это не удивило, потому что он еще летом заметил, насколько в здешних краях любят лошадей так называемых авось-окрасов. Итак, лошади сержанта не заинтересовали. А вот что касается их владельцев, то это были вот кто. Один из них, без шапки – и это при таких-то обширных залысинах! – сидел, запахнувшись в просторную волчью шубу и подбрасывал в костер какие-то деловые бумаги. Видимо, это он и потерял «Курьер Литовский», потому что возле него кроме бумаг лежала еще и кипа газет. А сразу за газетами сидел немолодой уже улан из корпуса Понятовского. Улан был очень сильно пьян, но все равно держался молодцом и еще даже что-то объяснял своему менее бывалому соседу, который, судя по мундиру, был младшим офицером Литовской конной гвардии генерала Конопки.

(Сия гвардия за месяц до того была рассеяна под Слонимом, а сам Конопка взят в плен. Потери с нашей стороны – один казак. Вот так! – маиор Ив. Скрига)

Да! И чуть было не забыл: были там, у костра, еще двое: пятидесятилетний толстяк и совсем еще юноша, оба одетые в невиданную доселе форму – синие мундиры и синие же рейтузы, оранжевые шарфы и аксельбанты, черные кивера с желтыми и белыми кокардами. При виде белых кокард сержант вспомнил детство, роялистов и поморщился. Но Мадам объяснила ему:

– Это жандармы.

– Жандармы? Откуда?

– Великое Княжество Литовское. Новообразованные части.

Сержант кивнул и еще раз осмотрел сидящих у костра. Их было пятеро. Так ведь и у сержанта тоже пятеро. И их ведь те сидящие тоже уже пересчитали и даже сделали из этого соответствующие выводы. Скорей всего, благоприятные! Подумав так, сержант не удержался, усмехнулся – и тотчас же уверенно направил лошадь к костру.

Там тоже началось движение. То есть там перестали притворяться, будто они никого вокруг не замечают. Улан поморщился и что-то коротко сказал, человек в волчьей шубе поднялся навстречу гостям и, не обращая на Дюваля ни малейшего внимания, торопливо и восторженно заговорил по-польски, затем что-то спросил. Мадам поджала губы и промолчала. Но этот дерзкий человек не унимался – сняв несуществующую шляпу, он манерно расшаркался и, елейно улыбаясь, сказал что-то еще. Мадам покраснела и, не сдержавшись, резко ему ответила. Человек в волчьей шубе от души засмеялся.

Тогда уже не выдержал сержант. Он привстал в стременах и спросил:

– Мадам, он оскорбил вас?!

Мадам отрицательно покачала головой. О чем же в действительности был этот краткий разговор, она так никогда и никому не сказала. Ну а тогда и вообще всем было не до подробностей – сержант, потянувшись за саблей, сердито потребовал:

– Ну! Отвечайте же!

Мадам взволнованно ответила:

– Он говорит… – Но тут же спохватилась и потребовала: – Да опустите же саблю! Я не могу так говорить! Меня это очень отвлекает!

– А вы на нее смотрите! – сердито ответил сержант. – Ну, же! Я слушаю!

Мадам тихо сказала:

– Он говорит… Что встреча очень неожиданна. И это всё, – и замолчала.

Сержант был голоден, его солдаты тоже. Наглец, все всякого сомнения, сказал непотребную глупость, сейчас сержант развалит его надвое, те четверо подскочат от костра и прикончат… Кого-то из его солдат они непременно прикончат. А дальше что? Сержант, не опуская саблю, посмотрел на человека в шубе. Тот подчеркнуто низко поклонился гостям и сказал на довольно-таки сносном французском:

– Милости прошу к нашему скромному столу, господа, обед будет с минуту на минуту. Рад приветствовать героев непобедимой армии.

Слова эти весьма походили на злую насмешку, однако продрогшие солдаты не обратили на это внимания и поспешили спешиться. Сержант же по-прежнему оставался в седле.

– Шарль, – шепнула Мадам, – простите его, я вас умоляю.

Сержант нахмурился.

– Я сама виновата, – продолжала Мадам. – Когда-нибудь вы все поймете.

Сержант не ответил.

Тогда Мадам, пожав плечами, сошла с лошади, человек в волчьей шубе любезно – отнюдь не паясничая – поцеловал ей руку и усадил на лучшее место. Мадам с улыбкой обернулась и сделала им всем приглашающий жест. А улан, тот даже поднял руки и широко, как только мог, заулыбался.

И сержанту не оставалось ничего иного, как покинуть седло. Когда же он, вслед за своими солдатами, пристроился к костру, то человек в волчьей шубе бросил в огонь очередную стопку бумаг и сказал:

– Вот она, ирония судьбы: я, я вынужден губить в огне нетленное печатное слово! Простите, господа, но мы еще не представились. Так вот! Рядом со мной сидит бывший легионер, а ныне надпоручик, Ян Героним Тарашкевич.

Улан, как очень крепко выпивший, рук уже не поднимал, а только дважды кивнул головой. Человек с залысинами гордым голосом добавил:

– Герой Венеции, Санто-Доминго и Сарагосы! Но судьба, увы, судьба!

Еще одна связка бумаг полетела в костер, обещанной еды не подавали, а залысый как ни в чем ни бывало продолжал:

– Пан Юзеф Вержбицки, ревнитель старины и почти что ни слова по-французски. Пан Юзеф!

Пожилой жандарм огладил гетманские усы и сказал, обращаясь к Дювалю:

– Пан вахмистр, мое почтение.

– Сержант, месье, – поправил Дюваль.

– Сержант, – согласился жандарм.

А залысый уже представлял дальше:

– Пан Анджей Смык, племянник князя Пузыны, нашего подкомория… Гм! Извините, подпрефекта. У нас же теперь все на корсиканский манер: не подкомории, а подпрефекты, не поветы, а департаменты…

Но тут пан Смык, тот самый Литовский конный гвардеец, гневно перебил говорившего:

– Не забывайтесь, пан Бродовски!

– Совершенно верно, Бродовски, Игнатий Бродовски, ваш покорный слуга, – представился наконец человек в волчьей шубе. – Учитель словесности минской правительственной гимназии. На время Второй Польской войны поставлен редактировать «Минскую газету», – и с этими словами он указал на кипу газет. – Вот мы и представились. Ах, да, совсем забыл! Пан Кшиштоф Кукса, – и Бродовски указал на юного жандарма. – Чистая душа, высокие помыслы, ни слова по-французски.

Юный жандарм с любопытством глянул на сержанта, потом на Мадам, потом вновь на сержанта… И смутился. Так, хорошо! Сержант откашлялся, еще раз строго глянул на Куксу – и уже только затем скупо представился, потом также скупо представил солдат, а когда же черед дошел до Мадам, то о ней он сказал лишь то, что это Мадам, и более не прибавил ни слова.

Мадам, конечно же, привлекала всеобщее внимание, но шляхта проявила деликатность и никаких вопросов себе не позволила.

Зато голодный Чико, не получивший в свое время шляхетского воспитания, скромно спросил у Бродовского, не найдется ли у господ хозяев шести чашечек кофе без сливок.

– Кофе? – участливо переспросил Бродовски и стал рыться в бумагах. – Кофе… Ах, кофе!.. – и, наконец-таки найдя нужную бумагу, он, как дальнозоркий, взял ее на отлет и зачитал:

– «А посему повелеваю… по две осьмины ржи и по две осьмины овса, по два гарнца ячменных или гречневых круп, по два гарнца гороха, по два пуда сена и соломы». – После чего оборотился к Чико, тут же сделал очень скорбное лицо и столь же скорбным голосом сказал: – Нет, про кофе здесь, к сожалению, ничего не сказано. Так что увы и еще раз увы, мой славный друг и не менее славный защитник!

Мадам улыбнулась, шляхта переглянулась и промолчала. Один лишь гвардеец Смык не выдержал:

– Бродовски! – возмутился он.

– А что? – наигранно удивился редактор «Минской газеты». – Я, между прочим, читал правительственную бумагу. Поставки для Великой Армии! – и с этими словами бумага полетела в огонь.

Смык недобро глянул на Бродовского и сказал, обращаясь к солдатам:

– Не беспокойтесь, господа. Обед действительно поспеет с минуты на минуту. Ждем человека из Винеции.

– Венеции? – удивленно переспросил Чико.

– Ви-неции, – поправил Смык. – От слова «вино». Тамошний хозяин, пан Шабека, весьма и весьма хлебосольный господин.

– А поставок для Великой Армии он так и не выполнил, – вставил Бродовски, – вот пожалуйста… – и он потянулся к бумагам, но Смык удержал его.

– Ну как хотите, – согласился Бродовски, и еще одна пачка бумаг полетела в костер. – Ах, какое было лето! Прекрасное лето! Император начал Вторую Польскую войну, но, правда, старых границ не восстановил. Зато было объявлено об образовании Великого Княжества Литовского с голландцем во главе. И еще чего-то там в Поднепровье. То есть нас тогда и там обкорнали. Но это что! Мы были счастливы, мы все кричали: «Разделим победную славу первого в мире героя!». И устраивали балы и карнавалы. И, правда, отказывались идти в армию, и всячески увиливали от поставок. А в это время русские…

– Да-да! А русские вели себя как герои! – подхватил пан Смык. – Дворяне отдавали в армию негодных к хлебопашеству крестьян и требовали возместить убытки за потравленные поля. Купечество взвинтило цены на оружие и амуницию. Комендант Бобруйской крепости под страхом смерти запретил вооружать окрестных крестьян, а в Пензенской губернии взбунтовались новобранцы: они захватили оружие и пошли бить бояр заодно с французами. Они…

(Нет, не могу больше слушать, вырываю две страницы! – маиор Ив. Скрига)

Хозяева костра были возбуждены до предела; казалось, еще немного, и они схватятся на саблях. Один лишь пьяный улан оставался спокоен. Он, наверное, был одним из тех редких счастливчиков, которые чем больше пьют, тем благодушнее становятся. И вот, желая примирить своих не в меру распалившихся товарищей, улан хоть медленно, с трудом, но все-таки вполне отчетливо проговорил:

– Да, что и говорить, мы оба хороши. Сосед соседа стоит! Но вот что я вам скажу: двести лет тому назад гетман Жолкевски стоял под Москвой, и русские, чтобы избавиться от нас, призвали на помощь шведов. Шведы побили Жолкевского и заодно отхватили у русских весь север вплоть до Новгорода.

– Ну а потом? – спросил Вержбицки.

– Потом история повторилась у нас, – сказал Бродовски. – Пришел корсиканец, и мы стали гражданами игрушечной державы, указы которой дают так много тепла! – и Бродовски протянул озябшие руки поближе к костру.

– Ха! – вновь заговорил улан. – Разве это тепло? Вот видели бы вы, как горела Москва! Вот уже где было жарко, так жарко! Да, зрелище, скажу я вам, было не из простых…

– Москва! – гневно вскричал Бродовски. – И что с того? А вы, пан Ян, видели, как горела Варшава, со всех четырех концов подожженная их хваленым, светлейшим Суворовым?! А вы хоть можете себе представить, что можно было ощущать, когда на ваших глазах пьяные русские драгуны, кстати, такие же пьяные, как вы сейчас, рубили беззащитных жен…

– Но, извините, я не пьян! – невозмутимо заявил Ян Героним. – Я выпил, да. Ну а потом, что касается Варшавы, то она от нас удалена ничуть не менее, нежели Москва. Вот если бы горела Вильня! Или Несвиж… Вот это ого! – и улан покачал головой.

А Бродовски сказал:

– Сегодня с вами бесполезно спорить. Но завтра утром я обязательно напомню вам, что мы, Речь Посполитая, мы, Два Народа…

– Вот именно, что два! А не один! – многозначительно сказал улан. – О чем вы там, в Варшаве, часто забываете!

– И это не удивительно! – с жаром парировал Бродовски. – Ибо легко забыть о том, чего уже давно…

Но тут пан Смык не дал ему договорить – Смык гневно выкрикнул:

– Побойтесь Бога, господин Бродовски!

А тот переспросил:

– Кого-кого?

Смык вскочил на ноги, вырвал из ножен саблю. Пан пожилой жандарм Вержбицки довольно крякнул и сказал что-то по-польски – да так, что юный Кукса тотчас побледнел. Да и улан уже был вовсе не спокоен! Сержант застыл, похолодел, его рука на всякий случай потянулась к сабле! Мадам прищурилась…

А пан Бродовски как ни в чем ни бывало продолжал рыться в бумагах. Мельком глянув на Смыка, он взял густо исписанный листок, разгладил его на коленях и сказал:

– Чем ссориться, я лучше прочту вам свою последнюю корреспонденцию в «Курьер Литовский», – и, не дожидаясь общего согласия, принялся читать: «Две соединенные армии, Молдавская генерала Чичагова и армия генерала Витгенштейна, были разбиты под Борисовым на Березине 28 ноября. Великой Армии досталось в этом бою 12 пушек, 8 знамен и штандартов, а также от восьми до десяти тысяч пленных… Его императорское величество Наполеон находится в вожделенном здравии!»

Ого! Вот это да! При таком, честно признаться, совершенно неожиданном известии, солдаты стали удивленно переглядываться. А сержант, не зная что и думать, уже хотел было напрямую спросить у Бродовского, насколько правдивы эти сведения…

Как Смык уже вскричал:

– Бродовски! Вам не кажется…

– Нет! Ничего не кажется! – зло перебил его Бродовски. – В иллюзиях давно не пребываю! А вот о вас сказать такого не…

Но не договорил – Смык с обнаженной саблей бросился к нему – редактор ловко увернулся, подскочил и тотчас встал в позицию. И – кр-рак! – скрестились сабли! И…

Кр-рик! Это Вержбицки, нещадно ругаясь по-польски, вскочил – и за саблю! И – к ним! Ну, и улан – за саблю и туда же! Вержбицки – на улана! Улан – в ответ! Кр-рак! Л-лязг! Кр-рак! Л-лязг! Да, шляхта тешилась на славу! Напрасно Кукса разнимал товарищей, пытался что-то втолковать, размахивал руками, умолял…

И полетел в сугроб! Щека его была вся в крови! Сержант было вскочил…

Как вдруг:

– Винеция! Винеция! – раздался чей-то крик откуда сверху и сбоку…

Точнее, с холма. Сержант повернулся туда и увидел стоявшего там Чико. Очень странно, поспешно подумал сержант, когда это он там оказался?!

А Чико опять закричал – еще громче:

– Винеция! Винеция!

Услышав этот крик, Вержбицки замер. Замер и улан…

А Смык с Бродовским продолжали рубку! Кр-рак! Л-лязг! Кр-рак! Л-лязг! Смык отскочил – Бродовски кинулся за ним – Смык кр-рак! – Бродовски оступился и упал! – Смык…

Нет! Рубить не стал! А еще хуже – он сел на упавшего Бродовского и, занеся над ним саблю, вскричал:

– Проси прощенья, песья кровь!

– П-прошу, – согласился запыхавшийся редактор и тут же добавил: – Вот так в нашей варварской стране душат свободу слова. А потом еще хотите, чтобы я писал правду!

Но Смык на это не обиделся, Смык засмеялся – зло, презрительно, – а после встал, отряхнулся, хотел было что-то сказать…

Но время споров уже миновало: все смотрели на спускавшуюся в лощину подводу. На подводе, груженой всякой снедью, сидели возница и пан Шабека, а Чико шел рядом с ними и что-то жевал. А рядом с Чико и следом за ним ехали вооруженные верховые. Их тоже было пятеро, все они были с ружьями за плечами и при саблях, и все в одинаковых коротких полушубках.

– Гайдуки! – прошептала Мадам.

– Знаю! – кивнул сержант и нахмурился. Потому что с гайдуками он, и довольно близко, познакомился еще прошлым летом, во время своей дружбы с Матео Шиляном. И он еще раз посмотрел на гайдуков. А потом, и очень быстро…

И это случилось как-то само по себе…

Взгляд сержанта перескочил на ту подводу, рядом с которой шел Чико. Перескочил – и уже не мог оторваться! Да это и не удивительно, потому что сразу даже и не перечислишь, чего только не было на этой сказочной подводе! Поросята, фазаны, индюки, куропатки, верашчака, гультайский бигас, бобровые хвосты! Было там и вдоволь того, чем все это запивают добрые люди: кмяновка, полыновка, цынамовка и просто штодзённая. И мало того, что рты так и разевались сами собой, а глаза слезились от радости, мало! Хлебосольный пан Юрек Шабека еще и нахваливал угощение. И если бы Шабека все решал сам по себе, то, может, всё тогда и закончилось бы славной и, что еще куда важнее, сытной пирушкой. Но ведь пан Шабека был тогда при подводе не один, а с ним еще были его гайдуки. Они к тому времени уже спешились и встали с обоих боков своего господина, чтобы по первому же его слову – или даже движению бровей – сорвать с плеч ружья или выхватить из ножен сабли – длиннющие, так называемые карабели…

Но, правда, пан Шабека ничего им пока не приказывал, и даже бровями не двигал, а просто будто всё уже полностью высказал, будто у него все ему известные слова закончились – и он молча осмотрелся. Получилось, что на гайдуков. И гайдуки тоже смотрели только на него, то есть всё ещё ждали приказа. Однако Шабека молчал. И эта пауза уже начинала казаться томительной…

Тогда Бродовски, заложив руки за спину, решительно выступил вперед и так же решительно сказал вот такое:

– А что? Я прекрасно понимаю пана Юрека, это его нынешнее недоумение. Еще бы! Ведь пан Юрек со своей стороны сделал всё, что было в его силах. Вот, – и тут пан Бродовски широким жестом указал на подводу, – полюбуйтесь еще раз: это вклад пана Юрека в общее дело. Весьма весомый вклад! Однако видим ли мы, господа, хоть что-либо в ответ?! – Тут Бродовски мельком, будто невзначай, глянул на сержанта и тут же снова повернулся к своим землякам и продолжил еще жарче: – Увы, ответа нет вовсе! И поэтому я вот что хочу вам сказать: нет, господа, так не годится! Ведь даже великого Наполеона мы согласились потчевать только после того, как он наобещал нам восстановить границы семьдесят второго года и все прочее. Так что я думаю, будет вполне справедливо, если мы опять…

И вдруг он замолчал, потом резко спросил:

– А вы, пан Юзеф, что на это скажете?

– Что я?! – рассерженно сказал Вержбицки. – Я как и все!

– Ну, хорошо. Тогда… – и Бродовски уже повернулся к побелевшему от гнева Смыку…

Но тут улан поспешно выступил вперед и, обращаясь к Дювалю, сказал:

– Мне очень неприятно, господин сержант! Ну, я еще раз извиняюсь! Но мало ли что люди спьяну, это я про них, наговорят! А вы их не слушайте! А лучше берите все, что вам здесь нравится и сколько вам надо! – и тут он широким жестом указал на подводу пана Шабеки. – От меня лично вам лично, сержант! И моя сабля вам в этом порукой! – и тут он и вправду поднял саблю…

И сержант видел, даже больше чуял, что всё это очень серьезно, и улан от своих слов, если что, не отступится, так что чей будет верх, еще трудно сказать…

И всё-таки сержант отрицательно покачал головой.

– Как?! – оскорбился улан. – Вы что, мне не верите?!

– Верю!

– Тогда в чем дело? Я не понимаю!

– Я сыт! И также и мои солдаты, – и сержант резко встал от костра, и велел: – Встать! Всем встать, я сказал! А вы, Мадам?!

Мадам подала ему руку. Сержант помог ей встать. Тогда – с очень большой, просто великой неохотой – начали вставать от костра и солдаты.

– А! – сердито воскликнул улан. – Это зря! Пусть бы болтали, что хотели – вы не слушайте! Да и им сейчас… Господа!

И тут улан, замолчав, осмотрелся. Но его земляки на него не смотрели. Пан Кукса прикладывал снег к рассеченной щеке, Бродовски продолжал жечь бумаги, Смык молча хмурился…

И также молчалив был и сержант – больше ни слова не сказав, он сдержанно кивнул улану, неспешно сел в седло – и уехал. И весь его маленький отряд последовал за ним. И никто им в этом не препятствовал! Ну, разве что только в самом начале, когда они только сели в седла, пан Шабека что-то крикнул своим гайдукам – и те сразу схватились за ружья… Но и Мадам тут же крикнула, очень сердито, между прочим! И гайдуки остановились. Мадам повернулась к пану Шабеке. Пан Шабека виновато улыбнулся и даже развел руками. Мадам повернулась к солдатам и быстро сказала:

– Едем! То есть: марш!

И все ее послушались, как командира. И сержант ей не возражал. Вот так они тогда уехали. Уезжали не спеша, без лишней суеты, чтобы никто не мог подумать, будто это бегство. И вот что еще: никто из них тогда не оглядывался, даже когда громко кричал улан, а Бродовски ему отвечал, тоже криком.

– Пустякки, – объяснила Мадам, – не обращайте внимания. Они скоро помирятся.

И очень скоро эти крики и в самом деле прекратились. И отряд ехал дальше – спокойно и молча. И так они тогда отъехали уже довольно далеко, когда Гаспар, которого до этого не было ни слышно, ни видно, вдруг сказал:

– Бедный Курт! Он так мечтал отведать жареного гуся!

– Вот этого? – с невинным видом спросил Чико.

И тотчас из его седельной сумы едва ли не сам собой выпорхнул гусь: ароматный, обжаренный, с корочкой!

Все невольно остановились.

– Где ты взял этого… – начал было Дюваль, но тут же смущенно замолчал.

А Франц сказал:

– Давайте я разделю! Я умею делить на шестерых.

– Нет, хватит, ты делил в Смоленске! – строго отрезал Чико. – А теперь буду я. Так… Значит, так… Ага… Нет, – и, сокрушенно вздохнув, Чико протянул гуся Хосе. – Нет, лучше ты, а то я, боюсь, не выдержу и сделаю что-нибудь не так.

Хосе подумал… и передал гуся Гаспару.

И тот решил следующим образом:

– Сержант ведет нас вперед, и он, соответственно, получает правую ногу, потому что командир всегда прав. Мадам… Гм, да! Мне кажется, что вам, сударыня, с господином сержантом по пути. Но так как не вы его, а он вас конвоирует, то вам поэтому левую. А ты, Чико, как самый умный среди нас, оставшихся, получишь голову…

– Нет-нет! – не вытерпел Чико. – Здесь надо совершенно иначе!

Он схватил гуся, вырвал у него ноги и передал их Дювалю и Мадам со словами:

– Езжайте, господа, а мы тут уже сами разберемся.

Солдаты отстали, и долго еще было слышно, как божился Чико, ругался Хосе, обижался Франц и что-то тихо, но убедительно доказывал Гаспар. Потом они замолчали.

А Мадам, как она ни стеснялась, однако очень скоро съела свою долю и посмотрела на сержанта. Сержант тоже смотрел на нее. Долго и внимательно. Потом сказал:

– Извините, но мне было строжайшим образом приказано доставить вас в добром здравии, – и с этими словами он протянул Мадам правую и вовсе нетронутую гусиную ногу.

– А… вы? – дрогнувшим голосом спросила Мадам.

– А я, знаете ли, если долго не ем, то привыкаю, – просто, но твердо ответил сержант. – Это у меня с детства.

– Вы… это делаете потому, что… вам это тоже так приказано?

Сержант обиделся:

– Нет, я это делаю потому… потому… потому, что я так хочу! – А потом и вовсе не сдержался и сказал: – И если бы у меня была тысяча гусей и к тому времени я не ел уже тысячу дней… – но тут он опомнился и сконфуженно замолчал.

А не менее сконфуженная Мадам молча приняла угощение.

В то время как метель мела без всякого смущения.

Артикул четырнадцатый СЕРЖАНТ ТЕРЯЕТ ГОЛОВУ

Но гусь, как известно, свинье не товарищ, гусь маленький. Ну а если его к тому же еще разделить на шестерых, то он и вовсе представится сущей безделицей. Вот почему к вечеру маленький отряд Дюваля вконец устал, замерз и проголодался. Да и чего уже говорить о людях, если к исходу дня даже привычные кавалерийские лошади, и те шатались от усталости. Порой солдаты видели вдали дорогу, а однажды они даже вышли к деревне… но всякий раз отряд поспешно ретировался, и опять понурые лошади едва плелись по бесконечной снежной равнине. Иногда встречались перелески. Или нужно было огибать овраги. Время от времени сержант сверялся с картой, хмурился и говорил:

– Еще немного, ребята, осталось немного, – и замолкал.

Потому что, если честно признаться, он был весьма растерян и не очень-то представлял, как ему быть дальше и куда вести отряд. Сержант, конечно, понимал, что им нужно скрытно пробраться к дороге, ведущей на Вильно, и там, скорей всего, они встретят кого-нибудь из своих. То есть, из Великой Армии. И тогда им, возможно, подскажут, где искать императора. Или, что крайне маловероятно, но чего только на войне не случается, думал сержант, или они вдруг возьмут да выйдут на самого императора. Сразу! А что! А почему бы и нет, думал дальше сержант. Ведь они, по отношению к другим частям Великой Армии, движутся достаточно быстро, с ними ведь нет ни обоза, ни раненых, ни обременительных московских трофеев (а чего только о них не болтают!) и поэтому, еще сильнее волнуясь, думал сержант, почему бы и нет?! И вот они настигают, точнее, находят его. И их там принимают. И он подает пакет – генералу Дюбуа, конечно, потому что император очень занят – и Дюбуа читает рапорт Оливьера, удовлетворенно кивает головой и говорит: прекрасно, прекрасно, ну и где же эта ваша…

И сержант нахмурился. Представлять, что будет дальше, почему-то совсем не хотелось. Сержант посмотрел на Мадам…

А вот Мадам на него не смотрела. И вообще тогда казалось, будто она ничего вокруг себя не видит, не замечает – до того у нее тогда был задумчивый, даже какой-то отрешенный вид. Она давно уже не то что сама не заговаривала с сержантом, но даже не отвечала на его какие бы то ни было вопросы, то есть даже самые простые. Поэтому сержант уже давно молчал. Да и вообще, после того, как они расстались с господином Бродовским и его кампанией, они только однажды и поговорили. Да и то тот разговор был не из самых приятных. И выглядело это вот как: съев и вторую гусиную ногу, Мадам некоторое время молчала, а после спросила:

– А почему это теперь, после стольких неожиданных событий, вы ни о чем меня не спрашиваете?

– Да потому что я и так уже многое понял, – ответил сержант.

– Ну а что именно? – тут же спросила Мадам.

– Да вот хотя бы то, – улыбаясь, ответил сержант, – что эти люди, которых мы только что встретили, вам очень хорошо знакомы. И давно!

– То есть так же, как вы Оливьеру? – спросила Мадам.

– Но при чем тут Оливьер?! – удивился сержант.

– А при чем Тильзит и карты? И пьяный казак? – с улыбкой спросила Мадам. И, не давая сержанту опомниться, воскликнула: – О, тайны, тайны! Кругом одни тайны! Всесильный Лабуле и никому не известный Дюваль – что между ними общего? То есть вот вам еще одна тайна! О, многое бы я дала, чтобы узнать, что здесь за тайна! Да, думаю, и Оливьер, он тоже бы не поскупился!

– Ну, положим, Оливьеру это ни к чему! – сердито возразил Дюваль. – Это ему и так давно известно!

– А что именно? – опять очень быстро спросила Мадам.

И тут сержант, наверное, опять очень сильно покраснел. По крайней мере, он тогда был просто вне себя от гнева! За свою глупость – и на себя же, конечно. Но, не желая радовать Мадам, он на этот раз уже ничего не сказал, а только особенно тщательно огладил усы и посмотрел вперед, на дорогу. А Мадам без всякой гордости, а просто так, как о само собой разумеющемся, сказала:

– Вот видите, сержант, я опять оказалась права. Я ведь уже однажды говорила, что жизнь порой предлагает нам такие обстоятельства, что после нам не только из них не выбраться, но и еще никому толком не объяснишь, как мы в них очутились. Не правда ли?

Сержант молчал.

– Значит, правда, – сказала Мадам. – Поэтому у я вот что вам на будущее предлагаю: давайте же не будем один другого мучить, то есть расспрашивать о прошлом. То есть отныне так и порешим: и вы молчок, и я. Договорились?

– Но…

– Договорились!

Вот и молчок с тех пор. Сержант украдкой вздохнул и так же украдкой посмотрел на Мадам. Мадам, ехавшая рядом с ним, едва держалась в седле от усталости. Темнело. Поднимался ветер, начиналась метель. Колючий снег летел прямо в лицо, а солдаты вроде бы опять начали всё больше и больше отставать. Сержант обернулся и велел им поторапливаться. Чико за всех пообещал, что приказание будет исполнено. Эти слова он прокричал, и даже отдал честь, как в доброе старое время. Но как только сержант отвернулся…

Чико вполголоса добавил:

– Как же, как же! Нашли дураков! Да только хватит с неё и вас, любезный господин сержант, а нас попросим оставить в покое! Разве не так, друзья мои?!

Это последнее Чико сказал уже очень строго и так же строго посмотрел на остальных солдат. Остальные, конечно, молчали. Ну, еще бы! Ведь спорить с Чико бесполезно, это уже каждый из них хорошо знал на собственном опыте. Кроме того, как им теперь казалось, Чико, похоже, был прав. А его правда заключалась вот в чем: никуда им из этой метели не выбраться и никого им здесь не встретить, то есть никто им не поможет, потому что эта женщина (которая на самом деле сами знаете кто) будет их вот так вот вести и вести, следы их запутывать и силы из них выматывать до той самой поры, пока они не упадут без сил и не замерзнут насмерть! Да, вполне возможно, что со стороны это слушается несколько дико. Может, дико еще даже потому, что это его предположение здесь, в рукописи, высказано сразу. А Чико ведь не так его высказывал, а по частям. Так, вначале, когда они еще только взялись есть гуся, Чико уже испортил им аппетит, сказав, что вот, мол, опять Мадам всех околдовала, даже гайдуков: сказала запретное слово – и те не стали стрелять. И это очень хорошо, сказал было Гаспар, очень благородно с ее стороны. Но Чико тут же обозвал Гаспара болваном и сказал, что у Мадам свои расчеты, что она считает их своей добычей и ни с кем делиться ею, то есть ими, не желает. А потом, когда все с ним в этом согласились, точнее, просто не решились спорить, вот тут-то всё и началось! Чико рассказал добрый десяток самых ужасных историй про здешних ведьм и про те способы, которыми они пользуются для завлечения жертв. Из его слов получалось, что главное средство – это довести жертву до состояния полной невменяемости. Вот как, к примеру, сейчас наш сержант, тут же добавил тогда Чико и предложил любому желающему окликнуть господина сержанта. После двух неудачных попыток (Франц и Гаспар) солдаты крепко призадумались. Дальнейшим предсказанием Чико было то, что скоро поднимется ветер и начнется метель. И метель не заставила себя ждать. И ветер становился все сильней, а лошади все чаще останавливались. Настроение у солдат испортилось окончательно. А Чико и не думал умолкать! Желая ободрить товарищей, Чико, кроме всего другого прочего, сказал, что их господин сержант – крепкий орешек, его так просто не возьмешь, и поэтому когда он почует, что его дело совсем дрянь, то он тогда обернется и позовет их на помощь. Но позовет не просто, а как-нибудь хитро, чтобы не насторожить эту проклятую ведьму…

И только Чико такое сказал, как сержант вдруг обернулся и велел им подтянуться. То есть быть к нему поближе! После такого совпадения спорить с Чико совсем не хотелось. А Чико уже учил дальше – сказал, что не все еще потеряно, что пока сержант жив, ведьме их не достать, и поэтому они еще могут бежать – все равно куда, то есть куда глаза глядят, только бы подальше от нее!

– А подальше, – вдруг спросил Гаспар, – это куда? В какую сторону?

И в самом деле, в какую? Чико остановил лошадь и начал осматриваться. Только разве можно было что-нибудь рассмотреть в такой ужасной снежной круговерти? Вот Чико и помалкивал, смотрел по стороне и думал всякое!

И сержант тогда тоже молчал. Хотя, думал он, это не дело, нельзя так распускать дисциплину, надо остановиться, подождать их – и высказать все, что он о них думает! Ну и скажет, дальше думал он, и что это изменит? И вообще, что он от них может требовать, когда он сам так до сих пор не выполнил своего главного обещания – не доставил их в ставку!? И вообще, он ничего для них не сделал – не накормил, не обогрел и не дал отдохнуть! Ну да это, подумал сержант, не так страшно. Даже, если не кривить душой, то какое ему сейчас дело до крепких и битых солдат, когда рядом с ним одинокая, слабая женщина, которая, конечно же, очень устала! И поэтому, не говоря ни слова, сержант осторожно взял ее за локоть – Мадам не возражала, – и так они, довольно-таки близко друг к дружке, поехали дальше. Конечно же, молча. Мадам тогда, возможно, даже задремала…

А сержант вдруг почувствовал, что у него начинается жар! Быть может, виной тому был пронизывающий ветер, а может голод, а может, что-нибудь еще… Но скорее всего, во всем была виновата немалая растерянность сержанта, потому что он вдруг живо себе представил, как они наконец-таки встретят ту самую, долгожданную колонну, и как… Ну, конечно! – как его солдатам, всем до единого, откажут в отставке! Потому что, скажут, вы же сами видите, какой сейчас некомплект, а время очень тяжелое! Потом у них отнимут лошадей. И это тоже объяснят тоже тяжелым положением, только теперь продовольственным. И только потом уже приступят к главному. И это будет так: господин генерал Дюбуа, шеф личной полиции императора, похлопает сержанта по плечу и прикажет вернуть доблестному – а именно так он и скажет – вернуть доблестному герою эполеты. Те самые, добавит он, тильзитские! И широко улыбнется. А сержант покраснеет и скажет: «Простите, генерал, но я ведь просил о другом!». На что господин Дюбуа недовольно поморщится и ответит: «Нет-нет, мой дорогой полковник! Тут и обсуждать-то нечего! Государственный преступник – он и есть государственный преступник. Уведите ее!» И вот тогда сержант, только теперь уже сам, без Оливье, вот так вот обеими руками возьмется за эти чертовы, махровые… Нет, подумал сержант, так не будет. А будет вот как: он просто опустит голову и промолчит, он не посмеет спорить с Дюбуа. И это не потому, что он его боится или там что-то еще – вовсе нет! А просто это в него так уже въелось за все эти шестнадцать кампаний, что теперь уже ничего ему с собой не поделать. И поэтому, чтобы того не случилось, лучше ему вообще туда не ехать. Может, даже лучше сейчас сразу спешиться и бросить пистолеты, снять саблю и кивер, сорвать нашивки, лечь в сугроб – желательно ничком – и притвориться мертвым, у него получится! Вот какие тогда были у сержанта мысли – совсем невеселые. Поэтому он тяжело, но в то же время украдкой вздохнул, медленно повернул голову и посмотрел на Мадам. И Мадам тоже смотрела на него. И глаза ее тогда, казалось, ничего не выражали. Но это ведь не так! Ведь что-то же заставило эту красивую женщину бросить дом, тепло, уют и заблудиться в метели…

А ведь и вправду, подумал сержант, где солдаты? И сами они где? Но напрасно он смотрел по сторонам, ведь было уже довольно темно, а тут еще эта метель и этот ветер в глаза, этот снег! То есть вот как оно тогда было: ночь, метель и ничего не видно, они вдвоем в открытом поле – он и она, – а больше никого. Все остальное далеко, все остальное для других – война, сражения, чины, награды, пули, смерть…

Но тут сержант поежился и мрачно усмехнулся – ему вдруг вспомнилось, как нехотя и тяжело Франц поднимался от костра, как морщился Хосе, как что-то нашептывал Чико. Можно только представить себе, что же они думали о нем, когда он уводил их от тепла. И от еды! То есть если бы не он, они бы сейчас были сыты и пьяны, потому что пан Шабека, это сразу было видно, хлебосольный пан. И, главное, не злой. Поэтому убили бы тогда только сержанта – за то, что он француз, – а союзников за что убивать? А вот теперь их нет, этих союзников. Или его? Или, может, это просто наваждение? Сержант еще немного подождал, а потом неуверенно, тихо окликнул:

– Мадам!

Мадам удивленно посмотрела на него и не сразу спросила:

– Что с вами?

Сержант, не отвечая, опять осмотрелся. Мела метель, шуршала жесткая поземка… И это всё!

– Я… Я, простите, потерял своих солдат! – растерянно признался сержант.

Мадам равнодушно пожала плечами, потом опустила глаза и сказала:

– Мне холодно.

Сержант смутился. Так что же теперь, сердито подумал он, воспользоваться вражеской зимой и согреть лишь потому, что, кроме него, согревать больше некому? И… Это уже совсем лишнее, очень злой сам на себя, торопливо подумал сержант, но все таки где они все? Где эти, черт бы их побрал, подчиненные? Ведь же они наверняка…

Но дальше он подумать не успел, потому что Мадам повторила:

– Мне холодно. – И тут же еще: – Мне действительно холодно, Шарль! Я не шучу!

И Шарль… Вот именно: теперь уже просто Шарль, а не сержант из седьмого гусарского… И Шарль подумал так: напрасно многие всерьез полагают, что будто стоит только обнять красивую женщину, как сразу становится жарко – отнюдь! Шуба у Мадам была холодная, колючая и жесткая. Замерзнуть, обнимая женщину, вот, наверное, самая глупая, самая бестолковая смерть на свете – так думал он, обнимая ее. Как вдруг…

– Ну, что я говорил? – послышалось из темноты. – Я же говорил, что это их следы!

И почти сразу вслед за этими словами из метели показались четыре всадника, четыре черт их подери…

– А вот и они! – радостно выкрикнул Франц. – Я их первый заметил! Я, господин сержант! – продолжал он. – Я говорил ему…

Но что он говорил и кому, так и осталось неизвестным, потому что Чико его сразу перебил:

– Да! Вот история! Мы чуть не заблудились! И если так пойдет и дальше, то я не знаю! Метель просто зверская, правда?!

– Да, славная метель, – совсем не к месту согласился сержант, с сожалением выпуская из рук холодную шубу Мадам. – Но это ничего! В седьмом году, в январе, было еще хуже, поверьте! А тут чего? Вон, посмотрите на Мари! Она вон какая спокойная. Значит, где-то рядом что-то есть. Это я вам точно говорю, я ее натуру знаю. За мной!

И он опять поехал впереди, а остальные следом. Было уже совсем темно, метель не унималась. Глядя на белых от снега товарищей, Чико с грустью подумал, что теперь все они похожи на призраков…

Но тут вдруг Франц крикнул:

– Смотрите!

Отряд остановился. И там, куда указывал австриец, в едва различимом лунном свете все увидели нечто большое и черное.

– Что это? – настороженно спросил Гаспар.

Вместо ответа Хосе сошел с лошади и двинулся в метель. Потом из темноты раздался его голос:

– Да это бывший дом! Горел недавно. Мы, наверное, в деревне… Смотрите, а вон там еще!

И точно: неподалеку чернел еще один сгоревший дом. И, значит, здесь их действительно целая деревня была. А может, еще что-то от той деревни осталось. Поэтому когда Хосе вернулся к отряду и снова сел в седло, сержант мрачно сказал:

– Ну вот вам и ночлег. Будем надеяться, что Великая Армия… – и замолчал.

А Чико невесело продолжал:

– Что Великая Армия все сжечь не успела. Тогда мы выберем дом поприличней и станем в нем на зимние квартиры.

Сержант согласно кинул, и отряд медленно двинулся по разоренной деревне.

Когда наступаешь и видишь перед собой пепелища чужих городов, то это одно. Ты говоришь сам себе: неприятель упрям, он сам во всем этом виноват, он должен был сдаться без боя, встретить тебя с белым флагом и коленопреклоненно вручить ключи от крепости. А вот когда бесславно отступаешь и видишь следы бессмысленной жестокости своих же товарищей, тогда лучше ничего не говорить.

Деревня, к общей досаде, оказалась довольно большой и сгоревшей едва ли не дотла. Поэтому Гаспар уже даже сказал, что, может, лучше здесь не останавливаться, а возвратиться в поле и поискать дорогу к следующей деревне… И вдруг он же воскликнул:

– Огонь!

И в самом деле в крайней хате, у самой околицы, в окне мелькнул огонь. Мелькнул и сразу же исчез. Потом опять появился – и опять сразу стало темно. Но, быть может, это им только показалось? Солдаты растерянно переглядывались. Сержант задумался, не зная, что делать. Оно и понятно: ведь отряд у них совсем маленький, слабый. А тут в доме могли прятаться – точнее, просто отдыхать – казаки. Или даже кто-нибудь из бывших своих, потому что в последнее время этих дезертиров развелось просто не счесть. И кто опаснее, казаки или дезертиры, это еще нужно подумать. Вот сержант и думал. Время шло. Огонь еще дважды мелькнул. Тогда Хосе, замерзший более других, опять не выдержал.

– Тебе привиделось, Гаспар! – насмешливо сказал он. – Не было там никакого огня!

– Да ты что! – обиделся Гаспар. – Я своими глазами! И сержант своими! И все!

– А я сказал: привиделось! – упрямо повторил Хосе и решительно сошел с лошади. – И я сейчас вам это докажу!

– Стой, не ходи! – воскликнул Чико.

Но Хосе его не слушал. Да и, в конце концов, кто такой Чико? Сержант же молчал! Сержант, когда Хосе оглянулся, согласно кивнул. Хосе поднялся на крыльцо и несколько раз громко ударил кулаком в дверь.

Но никто на его стук не отозвался. И не отворил. Хосе, немного подождав, подергал дверь – закрыто.

– Ну что, кто был прав?! – насмешливо спросил Хосе. – Вот! Нет здесь никого!

– Но ведь закрыто! Изнутри! – резонно возразил Гаспар. – И, значит, всё же, кто-то есть!

– Значит, нас там боятся!

– А, может…

– Так! – строго прикрикнул сержант. – А теперь помолчим!

Все повернулись к нему. Потому что это сразу чувствовалось, что он что-то придумал. И так оно и оказалось. Сержант сказал:

– Я думаю, все мы видели, что осталось от этой деревни. И я еще думаю, что все мы знаем, чьих это рук дело. И я не боюсь партизан, не подумайте этого! Но и мне противно лезть в чужой дом, лезть как разбойник или как вор. Другое дело, если бы там скрывался неприятель. Тогда – да, тогда можно было их штурмовать. Или поджечь. А так вы же видите – нет так никого из тех, у кого есть оружие. И поэтому не трогайте их! Оставьте их в покое! А если вам так уж хочется согреться… – сержант осмотрелся… усмехнулся и сказал: – Вон, к вашим услугам, прошу!

Солдаты посмотрели туда, куда он им указывал, и увидели…

Несколько так называемых надворных построек. Или, попросту, сараев. Гаспар поморщился. Хосе только головой покачал. Франц хмыкнул. А Чико…

Глянул на Мадам…

И как-то слишком беспечно, даже почти радостно сказал:

– А что?! А мы не неженки! И там нас, между прочим, никакие партизаны искать не догадаются!

И Чико сошел с лошади, повел ее вслед за собой, мимо застывшего Хосе, к этим сараям. А там, распахнув первую попавшуюся дверь, он с деловым видом осмотрел открывшуюся ему непроглядную тьму, шумно принюхался… и довольно-таки бодро сказал:

– А вот и хлев. Тепло! И, главное, всем места хватит. Прошу вас, господа, располагаемся!

Отряд въехал во двор. Солдаты быстро спешились и вместе со своими лошадьми скрылись в хлеву. А вот уже сержант увидел, что они там высекают огонь. Значит, подумал сержант, там все в порядке. И точно:

– Сержант! И вы, Мадам! Прошу! – раздался голос Чико.

– Сейчас, сейчас! – откликнулся сержант, уже стоявший на земле. И, помогая Мадам сойти с лошади, вполголоса сказал: – Это, конечно, шутка. Но и в то же время я не знаю, как тут и быть. Они там в доме, закрылись. Но я уверен, что ради вас они бы сделали исключение.

– Ради меня? – удивилась Мадам. – Почему?

– Да потому что вы местная уроженка, Мадам.

– Кто вам такое сказал?!

Сержант молчал. К ним подошел Гаспар. Сержант передал ему поводья лошадей – своей и Мадам – и сказал:

– Располагайтесь, я немного задержусь. Я хлопочу о ночлеге для дамы.

Гаспар кивнул. Сержант еще немного помолчал, дождался, пока услужливый кучер скроется в хлеву и закроет за собой дверь, и только после этого продолжил:

– Поймите меня правильно, Мадам…

И в это время из дома раздался приглушенный стон! Сержант насторожился. Стон повторился. Сержант медленно потянулся за саблей… Однако Мадам приложила палец к губам, крадучись подошла к двери, прислушалась… потом негромко произнесла что-то на местном наречии…

Дверь приоткрылась…

Сержант в один прыжок оказался рядом с Мадам, рванул дверь в сторону…

И увидел перед собой маленькую перепуганную старуху в темном платке. Старуха, пятясь в черные сени, перекрестилась и испытующе посмотрела на сержанта, потом на Мадам.

Вновь послышался стон – долгий, протяжный. Мадам улыбнулась и что-то сказала. Старуха вначале с удивлением посмотрела на Мадам, на ее богатую шубу, и лишь потом уже нехотя ответила. Мадам спросила еще раз – настойчивей и многословней – и на сей раз старуха ответила ей уже безо всякой заминки и куда как пространнее…

Стон повторился!

– Там кто-то умирает? – спросил сержант.

– Н-нет, совсем наоборот, – смущенно ответила Мадам. – Подождите меня во дворе.

Старуха и Мадам скрылись в доме. Сержант осторожно прикрыл за ними дверь и осмотрелся.

Ветер утих, метель успокоилась, и на небе показалась ущербная луна. Из хлева выглянул Чико, сержант махнул ему рукой – мол, все в порядке – и Чико сразу исчез. И это правильно, подумал сержант, пускай они уже ложатся, отдыхают, потому что день сегодня выдался очень нелегкий… Потом сержант попытался еще хоть о чем-нибудь связно подумать, но у него ничего не получилось. Тогда он развернулся…

И увидел в глубине двора, на пороге еще одного дома, босоногого мальчишку лет десяти. В руках у мальчишки с негромким треском горела лучина. Сержант улыбнулся ему, однако мальчишка никак на это не ответил – он, наверное, совсем недавно проснулся от поднятого во дворе шума и вышел посмотреть, что же случилось, а вот теперь никак не мог взять в толк, во сне все это или наяву. Сержант развел руками, улыбнулся еще приветливей… А мальчик окончательно проснулся, нахмурился и ушел в дом.

Но ведь дверь оставалась открытой! Потому сержант, недолго думая, вошел в тот дом.

В том – втором – доме было сумрачно и тихо; догоравший смоляк едва освещал голый, тщательно выскобленный стол и стоявшие вокруг него лавки. А в углу, под закопченной божницей, сидел все тот же мальчик и настороженно смотрел на сержанта. Сержант, переступив через порог, снял кивер, слегка поклонился иконам и снова вопросительно посмотрел на мальчика. Мальчик важно шмыгнул носом и поставил локти на стол. Тогда сержант осторожно прикрыл за собой дверь и сказал:

– Добрый вечер.

Ответа не было. И это правильно! Ведь если ты хочешь понравиться детям, так сделай им какой-нибудь подарок – орехи, миндаль, горсть сушеного винограда. Сержант, задумавшись, сделал еще один шаг вперед, похлопал себя по груди – так, будто у него за пазухой и впрямь был спрятан рождественский подарок… Но только брякнула медаль! Сержант виновато глянул на мальчика…

А у того в руке уже был нож – широкий и длинный, должно быть, для хлеба… и для незваных гостей! Но сержант все равно улыбнулся и, больше уже не думая про нож, смело пошел к столу, снимая на ходу медаль.

Мальчик проворно соскочил с лавки и поднял нож! Но:

– Посмотри! – как ни в чем ни бывало сказал сержант и протянул ему медаль. – Это редкая вещь, но я дарю ее тебе, потому что ты славный мальчик.

Но тот не шелохнулся – не поверил. Тогда сержант осторожно положил медаль на край стола, поближе к мальчику. Медаль была большая и блестящая, с красивым ярким бантом… И мальчик успокоился – сел к столу и принялся рассматривать подарок.

Сержант же скромно сел напротив. Сержанту было хорошо и даже, как это ни странно, он совсем забыл про голод. Мало того! Да, подумал сержант, он подарил чужому мальчику медаль – и что в этом такого? Это же его медаль, он честно заслужил ее и теперь может делать с ней все, что пожелает – таков закон войны. Вот, скажем, маршал, тот может делать со своими солдатами все…

Но когда мальчик решил узнать, что же скрыто в середине и принялся царапать боевую награду тупым зазубренным ножом, сержант слегка поморщился и отвернулся… Но это было все, что он себе позволил, потому что дар – он на то и дар, дары не отнимаются. Вот так-то вот! Сержант украдкой вздохнул, расстегнул ворот мундира, потом опять глянул на мальчика, хотел было что-нибудь сказать, то есть начать разговор… Но мальчик опять насупился, и сержант ничего не сказал. Потому что, подумал он, нужно говорить только тогда, когда тебя хотят услышать. Или когда ты уже сам ну просто не можешь молчать!

Итак, сержант молчал. Сидел, совсем забыв про голод…

И вообще забыв обо всем на свете! И вообще, как будто света не было! И самого сержанта тоже! Вот до чего он был тогда уставший – ну просто смертельно!

Артикул пятнадцатый АФИСЬОН

И его солдаты тогда тоже очень сильно устали. Но им об этом думать было некогда. Потому что едва только они вошли в хлев и разместились, развели огонь…

Как Франц вдруг радостно всплеснул руками и молча указал на дальний угол…

Где и действительно было на что посмотреть! Ведь там, понурив голову, моргая грустными глазами, стоял годовалый бычок. А может, был тот бычок и значительно старше, но из-за своей пугающей худобы он смотрелся очень молодым. Но разве дело в возрасте? Вот как он уцелел после всего того, что здесь творилось, вот что было действительно странно. Прямо колдовство какое-то! Поэтому, завидев теленка, Гаспар опасливо перекрестился, Хосе задумчиво покачал головой…

И только Чико как-то уж очень нехорошо рассмеялся и даже потянулся было за саблей…

Но тотчас и он передумал! И подошел к бычку, дружелюбно почесал ему за ухом, похлопал по тощей спине и сказал, обращаясь к товарищам:

– Держу пари, что перед нами круглый сирота. Но характер в нем есть.

– А ты его все равно зарежешь, – мрачно добавил Хосе.

– Я? – удивился Чико. – С чего ты взял? Это у вас в Испании убивают быков, а нас такому не учили.

– Вот и прекрасно. Не трогай его.

– Как прикажите, сир. Чего еще изволите?

Хосе промолчал, сел на охапку соломы и задумался. В хлеву стало тихо – так тихо, что только и было слышно, как сопит бычок. И этот звук – по-своему, конечно – был просто невыносим! Так что Франц очень быстро не выдержал и очень сердито сказал:

– Ну, знаете! Я ничего не понимаю! Я голоден. Я больше не могу терпеть! Так что, с вашего, конечно, позволения… – и он уже шагнул было к бычку…

Но тут Хосе проворно удержал его за руку. Франц недоуменно посмотрел на товарища.

– Сядь! – приказал Хосе, и Франц послушно опустился рядом с ним. Франц явно испугался.

А Чико, тот потрепал бычка по загривку, вернулся к товарищам и сел поближе к огню, разведенному прямо на земляном полу. Спроси тогда у Чико, почему это он не зарезал бычка, и Чико не ответил бы. Он же сам себя тогда не понимал, он только чувствовал – нельзя это делать, и все. Но если Чико останется жить, то он когда-нибудь обязательно вспомнит об этом удивительном случае и скажет: «Я тогда вдруг подумал, что все мы как годовалые бычки. Пляшем, мычим. А после вдруг приходит некто в кожаном фартуке и режет нам глотки. Нет, лучше сдохнуть от голода, подумал я тогда, чем съесть товарища!». Но это им будет понято только потом, если, конечно, повезет и Чико выживет. А пока что он просто сидел у огня и молча – и совершенно бездумно! – считал языки пламени. И Франц, наверное, считал. Да и Хосе, небось, был занят тем же самым. А что? Они ведь все трое сидели молча, и не шевелясь, и глаз от огня не отрывая…

Так что теперь один лишь Гаспар стоял посреди хлева и почему-то надеялся, что о нем сегодня не вспомнят. Но тут Франц вдруг резко отвернулся от огня и, повернувшись к кучеру, сердито спросил:

– Гаспар, да объясни ты мне, что это они задумали?!

Гаспар пожал плечами, еще немного постоял, а после подошел и тоже сел к огню. Гаспар привык не выделяться, отец учил его, что в жизни это очень важно – не выделяться, это помогает.

А вот Франца никто ничему не учил, Франц во всем был круглым неучем. Поэтому он еще раз внимательно осмотрел товарищей и начал, как ему казалось, издалека:

– Эх, если бы вы только знали, как я умею готовить жаркое! Многое, конечно, зависит от приправы, и тем не менее…

– Молчи! – прикрикнул на него Хосе.

– Молчи, молчи! – обиделся Франц. – Я-то, конечно, могу и замолчать. Но ты сначала объясни мне, почему ты обрекаешь меня на голодную смерть? Ты что, император? Или генерал-кригс-комиссар?

Хосе раздраженно поморщился, но не ответил. Хосе, конечно, мог бы тогда многое сказать и объяснить! Но не хотелось ему этого, потому что есть в нашей памяти такое, о чем просто так, по заказу, не станешь рассказывать. А вот другие, те пожалуйста, им только дай языком почесать! Поэтому Хосе отвернулся от Франца и посмотрел на Чико. Но тут даже Чико посчитал за лучшее отшутиться – и сказал с наигранной серьезностью:

– Ты знаешь, Франц, тут, как я думаю, дело вот в чем. Этот теленок не просто теленок, а нечто… Ну, ты понимаешь! Хвост, рога. То есть не к ночи поминать такое! Или все-таки помянуть?

– Смеешься надо мной! – обиделся Франц.

– Нет, почему же, – улыбнулся Чико. – Да ты только представь себе: идет по дороге Великая Армия, грабит, сжигает, убивает… И вот Армия ушла, и ничего, как всегда, после нее не осталось. Ничего земного! А этот жив. Почему? Как он от наших тогда спасся? А очень просто – он тогда сквозь землю от них! Провалился! Дым, пламя, запах серы… Ну, и что там еще?

– Да брось ты! – уже совсем зло сказал Франц. – Я же серьезно!

– А, ты желаешь серьезно! Изволь! – и Чико, вдруг и вправду сразу став серьезным, продолжал: – Я не зарежу этого бычка! Потому что я уже достаточно резал, а теперь я устал и хочу отдохнуть. И ты бы отдохнул, мой друг, не трогал бы его! Понятно?

– Да, понятно. Куда уж понятней! – никак не мог успокоиться Франц. – Значит, и ты, и я, мы все умрем от голода. Вот как мы отдохнем! То есть сдохнем! Так, Чико?!

– Нет, я не думаю, что уже совсем так! – мрачно ответил Чико. – У нас кроме теленка есть еще кое-что. Или я ошибаюсь? – и тут он весьма и весьма многозначительно посмотрел на Гаспара.

Гаспар сидел, не шевелясь. Чико сказал:

– Гаспар! Я тебе говорю!

Гаспар медленно встал. Чико, продолжая пристально смотреть на него, очень недобрым голосом сказал:

– Я думаю, пора уже тебя распотрошить. И посмотреть, что у тебя внутри.

Гаспар зажмурился. А Франц, хоть это его напрямую не касалось, побелел от ужаса. Еще бы! Ведь он о подобном только слышал. А вот чтобы такое видеть самому…

А Гаспар уже не жмурился – Гаспар вот такими глазами смотрел на Хосе – наверное, искал защиты…

Но тот, не говоря ни слова, вытащил из-за голенища нож и протянул его Гаспару. Гаспар дрожащей рукой взял нож и тихим голосом сказал:

– Франц, наши друзья совершенно правы. Мы сделали очень много дурного на этой земле. Вот и сейчас мы ворвались в чей-то дом и намереваемся убить бессловесную тварь, единственную, возможно, надежду и опору бедной крестьянской вдовы…

– Короче! – зло перебил его Хосе.

– Да-да, короче, – согласился Гаспар, перехватил нож поудобнее и с силой воткнул его себе в грудь…

Вспорол подкладку и стал вытаскивать спрятанные на груди сухари.

– Я их берег на черный день, – попытался оправдаться кучер. – Я думал…

Но только Чико замахнулся кулаком – и Гаспар сразу умолк, торопливо раздал сухари, глянул на те две жалкие горбушки, которые ему остались… и сказал:

– А бедное животное пускай себе живет. Оно еще всех нас переживет.

Однако этих его слов уже никто не расслышал, потому что треск сухарей на зубах лишает уши чуткости.

Но что такое сухари?! Они же не только гусю, но даже и воробью не товарищи. И поэтому, торопливо слизав с ладони последние хлебные крошки, Франц грустно прищурился и сказал:

– А помните Москву? Когда мы уходили оттуда, у каждого гвардейца было по четыре белых хлеба и по ведру вина.

– По фляжке, – поправил Гаспар…

И горько пожалел об этом, потому что все сразу посмотрели на него – между прочим, очень подозрительно. А Хосе еще и сказал:

– Так ты, выходит, тоже из гвардии?! То-то я вижу, повадки не наши!

– Да что вы, господа! – перепугался Гаспар. – Разве я похож на гвардейца? Я простой скромный кучер из армейского обоза. Четвертый корпус, дивизия генерала Дельзона. Ну та, тринадцатая пехотная! И что можно ожидать от такой цифры? Конечно, одних только неприятностей. Вот и начались все эти московские ужасы! А потом, после них, мне стало еще хуже – я же попал к этому чудовищу, к этому – вы его только один раз видели, а я ему служил – к этому Оливьеру. – Тут Гаспар даже немного помолчал и сокрушенно покачал головой. После чего с тоской добавил: – А ведь начиналось всё очень красиво и даже возвышенно! Я же сопровождал самого господина Гудона.

– Кого? – переспросил Чико.

– Гудона, есть такой мастер. По скульптурной части. – Гаспар опять вздохнул. – Господин Гудон был, и надеюсь, еще есть, человек совсем невоенный. Но очень тонко чувствующий доблесть и славу. Поэтому именно он вылепил самый лучший, самый внушительный бюст императора. А потом с этого бюста наделали целую фуру копий и повезли их в Москву. Предполагалось расставить эти бюсты вначале только на московских площадях и в прочих людных местах и присутствиях, а потом, сделав с тех копий еще копии, равномерно распределить их по всей остальной России.

– А потом?

– А потом ничего, – нехотя ответил Гаспар.

(Если память мне не изменяет, то шесть подобных скульптурных творений были отбиты славным воинством старобыховской инвалидной команды. Мой дядя был при сем. – маиор Ив. Скрига.)

Вот так-то вот! Все было сказано, все было съедено. Они опять молча смотрели на огонь. В углу сопел теленок. Францу было тяжело это слышать, поэтому он поднялся, подошел к своей лошади, достал из чересседельной сумы разобранную флейту и принялся неторопливо скручивать ее. Товарищи внимательно следили за Францем, в хлеву было тихо как в опере перед концертом знаменитого маэстро. Польщенный подобным вниманием, Франц важно вернулся к костру, сел поудобнее и заиграл. Играл он, конечно же, плохо, зато вдохновенно. Где-то в глубине души Франц сознавал, что музыкант из него некудышний, и поэтому он брался за флейту только тогда, когда был чем-либо очень сильно взволнован. На сей раз он был очень взволнован и даже обижен Хосе, и поэтому, наверное, и мелодия у него получилась испанская. Франц, повторяю, изрядно фальшивил…

Но тем не менее Хосе заметно оживился, привстал, глаза его загорелись…

И вот уже замкнутый, неразговорчивый Хосе вдруг сделал замысловатый пасс руками и выкрикнул:

– О-ле!..

Но тотчас же, словно очнувшись, замер и с любопытством посмотрел на товарищей – мол, кто они такие и откуда? Да и сам он как здесь оказался?!

А товарищи с удивлением и даже с некоторым уважением смотрели на Хосе. А Гаспар даже спросил:

– Ты разве был тореадором?

– Тореро, – поправил Хосе и снова сел к костру. – Вот… – и он расстегнул ворот мундира и показал глубокий шрам на шее.

Слушатели с еще большим уважением посмотрели на Хосе. А тот, немного помолчав, веско добавил:

– Я думал, что это конец!

Наступило молчание. Каждый подумал о смерти, верной спутнице солдата. Даже теленок, и тот притих в своем углу. Однако Францу было очень любопытно узнать, что же такое случилось с Хосе, откуда у него этот ужасный шрам, и поэтому он как умел заиграл весьма популярную, знакомую всем испанцам мелодию. Хосе мрачно посмотрел на Франца, откашлялся… и все-таки заговорил:

– Ну, ладно… Слушайте. Четыре года прошло… К нам тогда приехали французы, с ними капитан. И наш алькальд решил в их честь устроить корриду. Быков у нас хватало, а вот тореро… С тореро тогда были трудности. Потому что тех, кто этим у нас раньше занимался, их к тому времени обоих забрали и убили в Сарагосе…

– На корриде? – спросил Чико.

– Нет, на службе – очень сердито сказал Хосе. – Их забрали к императору. И у императора убили. В Сарагосе! Там тогда многих убили, все знают. А я был молодой еще, и я был дома. Вот тогда выбор и пал на меня, новичка. Настоящий тореро всегда красив, его обожают женщины.

– А, ну конечно! – опять сказал Чико, теперь уже весело. – Тут кого же еще выбирать! Только тебя!

– У меня был афисьон, – продолжал Хосе, не обращая внимания на колкость, – а это самое главное. Афисьон – это отвага, одержимость, священный огонь. Афисьон – это всё! И я согласился. Против меня выставили Крикуна, был такой пятилеток у нашего соседа. Рога у него были вот так, – Хосе показал руками, какие именно рога были у Крикуна, – вот так и чуть загнуты. О, рога у быка – это руки, глаза, разум! С их помощью он роется в пище, ими он дерется, познает мир. А пять лет для быка – это самый расцвет. Но, повторяю, у меня был афисьон, и я тогда сразился бы с самим императором! Да я бы и сейчас… Ну, ладно! Так вот, арены у нас не было, тогда часть площади огородили повозками. Мы всегда так делали раньше, еще для тех, которые уже остались лежать в Сарагосе. А теперь так сделали для меня. И вообще, тогда все было, как раньше. На бой пришла вся наша деревня. А французский капитан пришел последним, это он так сделал нарочно, чтобы все его ждали, и сел на самое лучшее место, в тени, рядом с алькальдом. Конечно, многое тогда было не по правилам: я шел на Крикуна один, ни пикадоров, ни бандерильеро у меня и в помине не было. И все же… наши деревенские заиграли пассадобль…

Тут Хосе не выдержал и приказал Францу:

– Быстрее, быстрее давай! От твоей музыки у быка подкосятся ноги и он уснет прямо на арене!

Франц заиграл быстрее, и Хосе продолжал:

– Итак, наши деревенские заиграли пассадобль, я сотворил молитву Святой Деве – она отгоняет быков своим голубым плащом, – спрыгнул с повозки и вышел на арену. Мулетта, шпага, расшитый камзол и даже косичка за спиной – все как надо. А вокруг – друзья, соседи, родители, сестра и даже одна девушка, вы ее не знаете… Да, вся отцовская земля смотрела тогда на меня! И еще этот чертов капитан… А прямо напротив меня стоял крошка Крикун, он делал ногами вот так, это они так роют копытами землю. Но мне это пока было все равно, потому что его еще держали все мои братья и братья соседа. О, тот Крикун – это вам не какой-нибудь годовалый недомерок! Мне было… Да! Но тогда вся наша деревня смотрела на меня вот так, вот такими глазами… И я решил, как бывалый тореро, не приканчивать быка до тех пор, пока он не разорвет мне камзол на груди… А потом отец взял доску с гвоздями, огрел Крикуна… как следует…

И тут Хосе надолго замолчал. И, может быть, он больше вообще бы ничего не рассказал…

Но Франц играл все лучше и все громче, поэтому Хосе не выдержал и продолжал:

– Ну, хорошо! Так вот что было дальше. Со стороны всегда легко. Но вот когда берешься сам, только тогда и начинаешь понимать, как это всё непросто! А я же вам говорил – я вышел в первый раз, я был неопытен, а бык был выставлен против меня… Вот то-то же! И поэтому, хоть мне сейчас и очень стыдно в этом признаваться, но я должен сказать: не так уж я тогда был храбр. Да, господа! Я три раза прятался за повозки, а после, в полной тишине – вот как им всем было тогда стыдно за меня – я опять выходил к Крикуну. Афисьон почти покинул меня, я уже думал, что… Да! Но тут я услыхал, что капитан насмехается надо мной и над всей нашей деревней, и даже над Испанией! А моего брата о н и прошлой зимой убили в горах!.. И тогда я сделал вот так!

И с этими словами Хосе вскочил на ноги, схватил подвернувшийся ему под руки пустой мешок и стал показывать, как он пасс за пассом подчиняет себе быка. Франц тоже вскочил и заиграл так, как будто ему обещаны все склады Смоленска. Даже бычок, и тот, увлекшись небывалым зрелищем, смело шагнул из темного угла – вот до чего ему это понравилось!

А Хосе тем временем то крался мелкими шажками, то резко отпрыгивал в сторону. Раз за разом он падал на колени, и воображаемый бык, послушно уткнувшись в мулетту, обегал вокруг него. Выделывая все это, Хосе еще и перекрикивал Франца:

– Я творил с Крикуном все, что хотел! Вот так! И так!.. Потом сюда… Ха! И тут музыка смолкла! Эй, я сказал! – Хосе призывно махнул Францу, но тот и слышать не хотел, и продолжал играть. Тогда Хосе крикнул: – Да, там музыка смолкла! В Испании, да! Публика дрожала от ужаса и кричала: «Довольно, хватит!». Моя девушка упала в обморок, и я был счастлив. А французский капитан, тот вообще лишился рассудка. И поэтому когда бык снова бросился на мулетту, а я опять – вот так вот – сунул голову, француз не выдержал, выхватил пистолет и выстрелил в Крикуна! Но я… Я же тогда головой сделал вот так – сильно вперед! И неожиданно. И, конечно, – уже печально продолжал Хосе, – француз, конечно, промахнулся, и пуля… она вот сюда, – Хосе потрогал шрам, свел брови. – И я упал, а бык пробежал мимо. Нарочно пробежал! Побрезговал! Француз отбросил пистолет, встал, чертыхнулся и ушел. А мы… – И тут Хосе уже и вовсе сник и досказал бесцветным, равнодушным голосом: – Праздник был окончательно испорчен, никто и не думал накрывать столы, всю ночь я пролежал без сна, а утром ко мне пришли и сказали, что алькальд уже распорядился отдать меня в солдаты. И я ушел с тем самым капитаном. Вот так-то вот. Оле! – и Хосе, сделав последний пасс, отшвырнул мешок в сторону, вернулся на место и сел.

Все молчали. Хосе обернулся, посмотрел на бычка и сказал:

– А этот похож на того, только немного моложе. Он мне сразу понравился… И я не дам его зарезать!

Но никто и не думал ему возражать. И еще долго они все молчали… Пока Гаспар вдруг не спросил:

– А где наш сержант?

Тут все смущенно переглянулись. Они ведь совсем забыли про Дюваля! И сухари без него разделили.

– У тебя еще есть сухари? – строго спросил Чико.

– Да, – после некоторого замешательства признался Гаспар. – Два, то есть как раз. – И быстро продолжил: – Я же так и думал, что один сержанту, а второй этой Мадам…

– Ладно, знаем, что ты думал! – отмахнулся Чико. – Иди!.. Нет, стой. Я видел, как они ели гуся. Так что первый сухарь ты отдашь сержанту лично и потребуешь, чтобы он съел его у тебя на глазах. Теперь иди!

Гаспар послушно вышел. Во дворе он никого не увидел, зато услышал стон – из того самого, загадочного дома. Поначалу Гаспар испугался… Но когда стон повторился, то он, как бывший аптекарь, понимающе закивал. А подойдя к двери и услышав спокойный, уверенный голос Мадам, Гаспар и вовсе успокоился. И он вообще хотел было сразу вернуться назад и рассказать товарищам о тайне запертой двери…

Но тут ему показалось, что он слышит еще один голос – сержанта. Гаспар обернулся на голос и увидел еще один дом, в нем тусклое, едва приметное окно, а в окне…

Но в крестьянских окнах стекол не бывает, поэтому через них ничего не рассмотришь. Да Дюваль в окно и не смотрел! Дюваль, спиной к нему, сидел за столом и, не мешая мальчику ковырять ножом боевую медаль, продолжал видимо давно уже начатый рассказ – по-французски, конечно:

– Я старый солдат, Мишель. Я был чуть постарше тебя, когда впервые надел доломан. О, как это было давно! Император тогда еще не был императором… Да, ну и ладно с императором! А вот… Вот, ты, конечно, никогда не бывал в Бордо. Но тебе сейчас сколько? Ну, самое большое, десять. То есть ты десять лет уже не был в Бордо. Это плохо! А я почти двадцать! Ты представляешь, как это плохо, то есть дважды плохо, и, главное, как это невероятно долго?! И я ведь все эти годы не сидел на месте! Я был в Испании и в Египте, на Рейне и в Неаполе… А вот Бордо я так больше и не видел, мы ведь там не воевали. А это, между прочим, самый лучший город на свете, потому что это родной город. Или еще бывает самой лучшей родная деревня – это уже кому где доведется родится. А еще, бывает, доводится встретить кого-нибудь, и тогда тоже понимаешь многое. Даже нет – не понимаешь, а просто сразу это знаешь, так, что ли! Вот как, я тебе прямо скажу, как эта женщина, которая едет со мной. Она, эта женщина, – и Дюваль кивнул в сторону двери, – она дарована мне моим самым злейшим врагом. Мы с ней уже хлебнули всякого, и, я так думаю, это еще только начало. Но ничего! А вот чего жаль – что ты совсем мал. А так будь ты хоть немного постарше, я бы спросил у тебя, а как она, моя женщина, понравится ли матушке? Но ты еще молод, ты ковыряешь ножом мою боевую медаль и мне не жалко. Потому что, если хорошо подумать…

Вдруг скрипнула дверь. Сержант нехотя обернулся и увидел Гаспара.

– Чего тебе? – строго спросил сержант.

– Я… Я принес вам ужин, – неуверенно ответил Гаспар, подходя к столу. – Вот, – и протянул сержанту сухарь.

Сержант повертел сухарь и так, и этак, посмотрел на Гаспара и спросил, указывая на его разодранную шинель:

– А это еще что?

– Это… такой карман. Для сухарей.

Сержант пожал плечами и принялся задумчиво грызть удивительно крепкий сухарь. Мальчик оставил медаль в покое и посмотрел на сержанта. Сержант, истолковав это по-своему, разломил сухарь надвое…

Но мальчик отрицательно покачал головой и отвернулся. Сержант был очень голоден, и поэтому настаивать не стал. Он отгрызал от сухаря небольшие кусочки, тщательно их пережевывал и не торопился глотать. Он понимал, что следующий сухарь может достаться ему лишь на следующий день, а то и еще позже, и оттого не спешил. И грыз все медленней и медленней…

А после и совсем застыл, просыпал крошки на столешницу и некоторое время сидел не шевелясь и ничего вокруг себя не замечая…

Но думая примерно так: а ведь как это хорошо, что нынче выдалась такая темная, непроглядная ночь и не видно сгоревших домов, в которых еще совсем недавно жили вот такие же, как этот, мальчики. Но зато утром, только рассветет, все это откроется. Это, конечно, не Москва, в Москве, говорят, домов сгорело на два дневных перехода, Москва большой город. Но у каждого своя Москва, это уже где кто родится…

Вот как тогда подумал сержант и сердито нахмурился. Потом посмотрел на Гаспара и строго сказал:

– Через час… нет, через два выступаем. Утром здесь будут казаки, так что мы должны убраться еще затемно.

– Казаки? – удивился Гаспар.

– Да, уж будь уверен.

– Вам…

– Нет, это чутье! – строго сказал сержант. – Чутье, мой друг, оно превыше всяких, даже самых хитроумных рекогносцировок! Чутьем и… Да, вот именно! Иди, предупреди их, чтобы через два часа все были готовы.

– А…

– Всё! Иди!

Гаспар пожал плечами, вышел. Сержант же повернулся к мальчику… Но уже не увидел его – глаза сами собой смыкались, а голова тяжеленным ядром так и клонилась к столу! Поэтому:

– Прости меня, Мишель, но я очень устал, – только и успел сказать сержант, после чего сразу положил голову на руки и тут же…

О, нет! Сначала долго, очень долго перед глазами сержанта была сплошная тьма, в которой совершенно ничего нельзя было разобрать, сержант очень волновался, беспокоился, как бы в этой темноте чего-нибудь такого бы не приключилось…

А потом он вдруг очнулся и увидел, что всё в порядке, никто не убит, и даже более того – они доехали, и вот теперь Мадам ведет его к палатке императора, разбитой прямо на снегу. Генералы расступались перед ними, в их раззолоченной толпе слышался почтительный шепот: «Мадам произведена в маршалы Франции! Сейчас император вручит ей маршальский жезл!». А на сержанта как назло никто не обращал внимания. И вот уже пропели фанфары, из императорский палатки вышел все тот же насупленный мальчик – а был он босиком и в то же время в знаменитой треуголке, на вытянутых руках он держал алую атласную подушечку, на которой покоился маршальский жезл. Но как только Мадам потянулась к жезлу, так сразу же среди генералитета послышался шум, суматоха, все закричали: «Казаки! Казаки!» и побежали кто куда! Один только Дюваль…

Дюваль открыл глаза: уже давно рассвело, мальчишки под образами не было. А со двора действительно слышались крики! Кто-то куда-то бежал, кто-то чем-то гремел! Так вот к чему был сон! Сержант вскочил и бросился к двери!..

А по двору уже метался тот самый вчерашний бычок и еще и норовил поддеть на рога мальчишку, который с истошным криком убегал от него! А из соседнего дома уже показались Мадам и старуха. И еще какая-то женщина с каким-то свертком на руках – и все они закричали, запричитали от ужаса! А бычок, тот еще пуще разъярился! Догнал мальчишку! Промахнулся! Опять почти догнал…

Но тут из хлева выбежали солдаты с Хосе во главе. Увидев, что к чему, Хосе не растерялся, а быстро сорвал с себя мундир и бросился наперерез бычку. Бычок остановился. Мальчишка, воспользовавшись этим, взбежал на крыльцо и спрятался за спину старухи…

И теперь во дворе оставались теперь только Хосе да бычок. Бычок рыл копытом землю и злобно сверкал глазами. Бычок грозно молчал. Зато Хосе крикнул:

– Торо! Торо! – и, размахивая перед собой мундиром, смело пошел на бычка. Тот яро бросился вперед, но Хосе вовремя увернулся и победоносно посмотрел на зрителей – мол, каково?!

Зрители – особенно женщины – были в немом удивлении.

А Хосе, увидев Дюваля, крикнул:

– Сержант, я задержу их, бегите! – и снова пошел на бычка.

Дюваль удивленно посмотрел по сторонам, не понимая, от кого это и зачем ему нужно бежать!

Зато солдаты торопливо выводили лошадей, садились в седла. Увидев, что сержант никак не разберется, что к чему, Чико живо замахал руками, указывая куда-то за деревню, и крикнул:

– Казаки!

– Не мешкайте, сержант! – взволнованно прибавил Франц.

Сержант посмотрел за деревню – там никого не было видно: чистое поле, и все. Но зато во дворе…

Разъяренный бычок опять бежал на Хосе! Подпрыгнул, отскочил, боднул!.. И промахнулся! Еще, еще – и снова мимо! Хосе торопливо оглянулся, стер пот со лба и крикнул:

– Сержант, казаки! Я их задержу!

Но какие казаки? Откуда?! Бычок как завороженный бросался на изодранный мундир, а Хосе, почувствовав свою власть над обезумевшим от злобы животным, радостно смеялся.

– Хосе! Коли его! – в азарте закричал Дюваль.

И в это время его вдруг толкнули в плечо. Ха, казаки! Сержант вырвал саблю из ножен…

И увидел стоявшую рядом Мари. Мари мотая головой, звала его. Ну, тогда, значит, и вправду пора! Сержант вскочил в седло, встал в стременах и снова закричал:

– Коли!

– Нельзя, сержант! Это же домашняя скотина! – и с этими словами Хосе упал на колени и еще раз лихо обвел бычка вокруг себя. А солдаты:

– Казаки! Казаки! – надрывно кричали они, уже успев выехать со двора. – Господин сержант! Господин сержант! Скорей!

Да только сержант их не слышал – стиснув зубы, он провел перед собой воображаемой мулеттой и уже тронул лошадь на бычка…

Как вдруг:

– Шарль! Шарль!

И только тут он оглянулся! И увидел, что Мадам спускается с крыльца, Мадам, забыв и про Хосе, и про корриду, идет почти прямо на рога…

Однако умница Мари всего в один прыжок очутилась рядом с Мадам, сержант перехватил Мадам за талию – и так и выехал на улицу, а там, пустив Мари в галоп, и за околицу.

– Казаки! Казаки! – без устали кричали скакавшие рядом солдаты, нещадно погоняя лошадей!

И лишь только когда сгоревшая деревня уже окончательно скрылась за холмом, отряд остановился. Мадам сошла на землю, села прямо в сугроб и устало улыбнулась.

– Ну, как ваши дела? – спросил сержант.

– Прекрасно, – продолжая улыбаться, ответила Мадам. – Эта крошка, которую я приняла, просто чудо. Ах, вы бы только видели, сержант… – но тут Мадам вдруг замолчала и как-то сразу стала серьезной.

Тогда сержант посмотрел на солдат и спросил:

– А сколько их было?

– Кого? – спросил Чико.

– Казаков, кого же еще!

Чико посмотрел на небо, потом по сторонам, а после еще под ноги… и наконец сказал:

– Много, господин сержант, очень много.

– Что, сотня? Или даже две? – насмешливо спросил сержант, уже ничуть не сомневаясь в том, что дело здесь нечистое! И точно:

– Вы понимаете, сержант… – и тут Чико вздохнул. – Вы понимаете… Это была последняя просьба нашего боевого товарища. Мы долго не решались, думали… И вдруг эта коррида. Да! Но, может, это даже к лучшему.

– Что… к лучшему? – гневно спросил сержант.

Но Чико не ответил. Ответил – после долгого молчания – Франц:

– Хосе решил остаться. Ну а казаки… Они, наверное, завтра и вправду здесь будут. Вы не сомневайтесь, сержант.

Сержант насупился. Вот так, подумал он, оле! – и обманули. Провели как новобранца! И, значит, нужно немедленно вернуться и приказать дезертиру… Вот только нужно ли? Сержант задумчиво посмотрел на Мадам…

И Мадам вдруг сказала:

– Та женщина… Ну, та – она вдова. С лета вдова. Потому что война! – и Мадам отвернулась.

Все молчали. Сержант подумал и сказал:

– Вдова и Хосе – это разные вещи. Вдова – это русская подданная. А Хосе подчиняется мне. Итак, я хочу знать: кто научил его этому?!

– Я! – с вызовом сказала Мадам. – Да, я. Чико, молчи! Хосе, он приходил ко мне, и это я его так научила. Ну, что еще?

Сержант молчал. Он понимал, что все не так, что Мадам здесь совсем не при чем, что солдаты это сами все придумали. Однако солдаты молчали. И их легко можно было понять – они же знают, что с сержантом шутки плохи… Для них! А с Мадам сержант спорить не будет. И вообще, что бы она ни сделала и что бы ни сказала… Ну, и так далее! Подумав так, сержант очень сильно поморщился. А Мадам поднялась, подошла к своей лошади, довольно-таки ловко, без чьей-либо помощи села в седло и надменно спросила:

– Где император? Мы едем к нему или нет?! И вообще, господин сержант! Я хотела бы знать, что вы собираетесь дальше с нами делать?!

Но вместо ответа сержант тронул Мари и двинулся прочь от деревни. Отряд молча последовал за ним.

А Хосе тем временем сидел на связанном бычке и шептал:

– Браво, тореро, браво, мой мальчик!

С порога на Хосе удивленно смотрела молодая женщина с младенцем на руках. Стоявшая рядом с ней старуха поджала губы и мысленно молила Бога о том, чтобы он поскорее надоумил чужого солдата уйти со двора…

Но тут к Хосе подошел спасенный им мальчик, заглянул ему прямо в глаза и что-то спросил. Хосе, конечно, ничего не понял, однако согласно кивнул и сказал:

– Главное, это иметь афисьон, малыш, – и шмыгнул разбитым носом.

Старуха на крыльце перекрестилась, по-бабьи понимая, что это – судьба.

Артикул шестнадцатый СЕСТРА ВРАГА

Было раннее, тихое утро. Отряд медленно ехал по едва приметной лесной дороге. Снег мерно скрипел под копытами, тускло светило белесое солнце. И ветра почти не было. В такую погоду принято думать о доме, о матушке. Но так бывало раньше. А вот теперь сержанту вспоминались совершенно чужие ему люди. Так, например, вспоминался Саид, который исчез так непонятно, что было так же совершенно непонятно, кто был в этом виноват. А еще сержанту вспоминался Курт. Но о Курте вспоминалось легче, потому что Курт сам так захотел, Курт мстил гвардейцам. А вот чего хотел Хосе? Ведь Мадам, конечно, лгала – Хосе не из таких, чтобы бегать к кому-то за советами, Хосе все решил сам, а эти только помогли ему, прикрыли. Но Хосе уже не вернуть, Хосе уже потерян окончательно, думал сержант, а вот этих троих за всё это надо наказать! Пусть даже это наказание будет самым малым, но оно должно быть – обязательно! Потому что как только пропадает угроза наказания, сразу исчезает и сама дисциплина. А нет дисциплина – значит, нет и армии. А если нет армии, то тогда кто он, сержант, такой? И кто и почему должен ему подчиняться?! Подумав так, сержант нахмурился и, придержав Мари, оглянулся на солдат. И те тоже сразу придержали лошадей. И, что еще хуже, замолчали! И так уже не в первый раз, очень сердито подумал сержант. О чем они там шепчутся? Может, тоже решили сбежать?! Тогда… А что тогда, подумал он еще сердитее. А ничего тогда, потому что теперь у них так: как будет, так оно и будет! И сержант отвернулся и двинулся дальше. Он теперь смотрел только вперед и ни с кем уже не заговаривал. Мадам тоже молчала. Так они проехали достаточно много, когда сержант, не поворачивая головы, вдруг спросил:

– Зачем вы на себя наговорили?!

– Я? – удивленно спросила Мадам. – О чем это вы?

– Да о Хосе, – сержант по-прежнему смотрел только вперед. – Ведь он к вам не ходил, и вы его не подучивали.

– Вы не правы.

– А если прав?

– Нет, не правы! – рассерженно воскликнула Мадам. – И мало этого! А вот еще: то, что я уже однажды сказала, я всегда могу повторить ровно столько раз, сколько потребуется! Вы поняли меня?!

– Да, несомненно, я вас понимаю, – тоже очень сердито ответил сержант. – И поэтому я тоже повторяю: вы наговорили на себя только из-за того, чтобы эти бездельники не попали под трибунал!

– Ой-ой! Ну, насмешили! Да чтобы не попасть под трибунал, им стоит лишь развернуть лошадей и оставить вас в полном одиночестве! Но если они этого не делают, значит, их совесть чиста.

– Их совесть! Ха!

– Не вижу в этом ничего смешного! У вас еще вопросы есть?

– Пока что нет.

– Вот и прекрасно!

Они замолчали.

И Франц тогда тоже молчал. И Гаспар. А вот Чико… Он им очень тихо говорил:

– И можете быть уверены, друзья мои, что так это будет продолжаться и дальше. Вот только я пока не могу вам точно сказать, кого же она выберет своей следующей жертвой. Может, тебя, Гаспар? Нет, это вряд ли. Ведь ты же с ней из одного ведомства. А так как ваше ведомство сродни полиции, то ты уж извини, Гаспар, но я его просто терпеть не могу. И в этом не моя вина, а это меня так с детства воспитали. Вот кто у тебя отец и кто дедушка? Добропорядочные аптекари! А у меня кто в родне? Молчите? Вот то-то же!

– Но я… – сказал было Гаспар.

– Что «я»? Что «я»?! Да, ты и есть «я»! – с жаром воскликнул Чико. – И уж тебя, Гаспар, она, эта белая ведьма, точно не тронет. Но я все равно не могу взять в толк, почему ты, человек в высшей степени осторожный и предусмотрительный, до сих пор от нас не сбежал?! Ведь даже вот… Вот перечислим, да! Кареты у тебя уже нет, а верховая езда доставляет тебе одни только неприятности, это первое. Теперь второе: та особа, которую тебе доверили охранять, уже давным-давно передоверилась… ну, сам видишь, кому. Так, теперь что еще? Только чего перечислять?! Оно же и так всё ясно. Так что бежал бы ты от нас! Или отстал. Чего молчишь? Или… таишь чего?

– О, нет-нет-нет! – испуганно воскликнул кучер. – Да ничего я уже не таю! Вот, обыщите хоть… Да и отстал бы я! И не пропал при этом. А даже наоборот! Я же ведь аптекарь, лекарь, и для меня везде нашлось бы приличное дело. Особенно сейчас, когда вокруг столько раненых, и среди них есть довольно состоятельные люди. Но… – и он замолчал.

– Что «но»!? – сердито спросил Чико. – Да говори же ты, не нокай!

– А я и говорю. Но, понимаешь ли… После того, как я побывал… ну, ведь сам знаешь, где… – тут Гаспар еще немного помялся, а потом все же сказал: – Так вот! После того, как я побывал у Оливьера, ну, у того генерала, так я теперь точно знаю, что куда бы я ни сбежал и где бы я ни скрывался, он меня везде найдет. И все припомнит!

– Ну, это суеверие!

– О, если бы! Да и потом, а если даже суеверие? Так у меня свое суеверие, а у тебя свое, и что в этом плохого?

– Ты про Мадам, что ли?

– Ну да.

– Так это никакое не суеверие! – очень серьёзно сказал Чико и даже лицо у него тоже стало другое, серьезное. И он также серьезно продолжал: – Что твой генерал? Обычный человек. Его бояться – это глупо. А вот что касается Мадам… – И тут он опять оживился, и заговорил быстро, азартно: – Вот даже взять случай с Хосе! Вот, она нам говорит, и это все слышали: «Он приходил ко мне!». А ведь он не приходил, мы это точно знаем, он был с нами – и был вполне здоров. Правда, господин аптекарь? Правда! И вдруг этот бычок! Потом… эти его слова! Что на Хосе тогда нашло? Я долго ломал голову… Нет! Я сразу стал подозревать! Я сразу так и думал, что без нее тут никак не обошлось. И точно! Сама призналась, говорит: «Я его подучила!» Вот так-то! С места не сходя, взяла – и р-раз! – и охмурила, а после еще р-раз! – и человека совсем нет!

– Но… – начал было Франц.

– Что «но»?! – взъярился Чико.

– Но, говорю, Хосе, он же сам…

– «Сам»! «Сам»! – Чико презрительно поморщился. – Да ты подумай, Франц, зачем Хосе тот дом? А зачем та женщина? А зачем тот непонятно чей младенец?! Да он…

– Но мало ли! Тут, знаешь, пришли такие времена…

– Да уж пришли! Вот это верно! Но скоро кое-кто уйдет! Держу пари, что этим «кое-кто» будешь ты, мой милый Франц! Нет-нет, не ты. А все же ты, Гаспар! Уж слишком много ты всякого знаешь! Что, разве не так?

Гаспар пожал плечами, но смолчал. Чико спросил:

– Генерала ждешь?

Гаспар опять не спорил.

– Ну, так и жди его! Жди! Жди! – и Чико наконец замолчал…

И впереди тоже молчали. Мадам о чем-то думала и хмурилась. Да и сержант был тогда не сказать чтобы весел. Он же опять думал о Хосе. И еще о Курте и о Саиде. Вот уже нет этих троих, думал сержант, а кого они не досчитаются следующим? Быть может, Чико? Нет, вряд ли, он слишком хитер. А Франц осторожен. Тогда, что ли, Гаспар? Нет, подумал сержант, Гаспар хитер как Чико и осторожен как Франц. То есть тогда получается, что следующая очередь – его самого. Подумав так, сержант с удивлением отметил, что о своей смерти он подумал словно о чужой. Хотя чему здесь удивляться, он же человек военный, а военные все… не такие, как статские. Так, говорят, когда они этим летом вошли в один из русских городов, Жером, брат императора, гуляя по саду, рубил саблей мелкие деревья и приговаривал: «Пусть все чувствуют, что здесь война!». А когда еще в каком-то городе, кажется, в Могилеве прошел слух о возможном мятеже, то тамошний военный губернатор отдал приказ подвязать все колокола, чтобы возмущенные жители не смогли ударить в набат. Да, что ни говори, а война изменяет характер и влияет на привычки. Когда сержант был маленьким, он ходил босиком, а теперь он не мыслит остаться без шпор. Без шпор для него как без рук, а сабля – это продолжение руки. Саблей можно сражаться, бриться, резать хлеб. И защищать тех, кого ему поручено доставить по назначению. И он так и делает – то есть защищает в меру своих сил. Правда, при этом еще совсем не лишним было бы знать, от кого защищает, кого и почему. В известном деле под Москвой на правом фланге Армии располагался корпус Понятовского, то есть польские и литовские части. Значит, подумал сержант и поморщился, если вспомнить, что она сказала, что, мол, этот человек… ну, ее муж… из легкой кавалерии, то это, надо полагать, получается дивизия Зайончека, а он, тот человек – уланский офицер. И тогда, черт возьми, они там, говорят, лихо рубились, совсем уже очень сердито подумал сержант, там, говорят, одних атак тогда было…

Но вспомнить уланские атаки сержанту совсем не хотелось – и он и не стал этого делать. И вообще, подумал он тогда, чем гадать непонятно о чем, не проще ли спросить напрямую? Сержант повернулся…

И замер! Потому что Мадам уже смотрела на него! Глаза у нее были темно-серые, глубокие… и, как всегда, непонятные. Сержант растерялся и поэтому сказал совсем не то, что хотел:

– Вы, я вижу, устали, Мадам. Тогда можно сделать привал.

Но Мадам отрицательно покачала головой. Сержант не стал настаивать и промолчал. И подумал, что как это еще кто-то смеет утверждать, будто светские дамы все как одна капризны и своенравны, да лучше бы молчали эти умники – так, как сейчас молчит он!.. И тут же сам не выдержал – сказал:

– Вы славная женщина! Вы ни на что никогда не жалуетесь. Мне даже трудно представить, насколько счастлив ваш супруг…

Но тут Мадам вдруг горько усмехнулась и вновь отрицательно покачала головой. Вдруг – можно сказать – ни с того ни с сего! Сержанту стало жарко! Конечно, этот жест можно было понимать очень даже по-разному. Однако человек так уж устроен, что первым делом он почему-то полагается на чувства, а уже только потом на рассуждения! Так и сержант тогда – он сразу же спросил:

– Как?! Да вы разве не замужем?!

Мадам согласно опустила ресницы, подумала немного и добавила:

– Да. Я лишь обручена. И то…

– Мадемуазель! – воскликнул сержант. – О, простите ради Бога! А я вас, по незнанию…

– Нет! – перебила сержанта Мадам. – Все же пусть так будет и дальше: Мадам так Мадам! Да и я так привыкла.

– Конечно! – закивал сержант. – Конечно! Но… Просто нельзя поверить! – это он сказал уже совсем не к месту. – Вы такая… Вы такая…

– Никакая! – сказала Мадам очень строго.

Сержант смешался, он не знал, как лучше выразить всё то, что… Ну, вы понимаете! И они просто поехали молча. Молчание красит мужчину и глупую женщину, а вот умная женщина много при этом теряет. Ведь глупая женщина что? Она с превеликой охотой говорит, говорит, говорит – обо всем! И мы разочарованы. А умная? О, умная говорит лишь о том, что может пойти ей на пользу…

И все-таки даже самые умные женщины порой тоже забываются. Или увлекаются. Или просто устают недоговаривать – кто знает! И так же и тогда: никто не знает, почему так получилось, но тогда было вот как: Мадам еще плотнее запахнулась в шубу, внимательно, даже очень внимательно посмотрела вперед, как будто там можно было увидеть что-то интересное… и вдруг заговорила – нервно и отрывисто:

– Мой отец беден и брюзглив. Мой жених бежал из-под венца. А мой брат… А я порхаю как бабочка! – и тут голос у нее окончательно дрогнул, но она все равно продолжала: – Я порхаю, порхаю, а кругом-то зима! А кругом-то… О, Боже! Я обо всем совсем забыла! А ведь спросят! И спро…

И это всё! Мадам вдруг резко замолчала, отвернулась. И снова они ехали молча. Потом Мадам, опять же не глядя на сержанта, уже совершенно спокойно сказала:

– Зря вы меня похвалили, я такая же как и все.

– Нет, нет, Мадам! Вы…

И сержант осекся! Потому что Мадам вдруг посмотрела на него – прямо глаза в глаза! А глаза у Мадам, как, уже кажется, упоминалось, были очень особенные – красивые и до того бездонные, что, кажется, в них можно падать всю жизнь, лететь, поражаться, замирать от восторга и ужаса… и так и не достичь дна, потому что никакой жизни на это не хватит. Вот так-то вот! Они, эти глаза, приветливы, добры – и тем не менее вы совершенно уверены, что эта пропасть не для вас, вас там не ждут, вы там не разобьетесь, да и не только вы, но и любой другой – ведь это же бездонные глаза! И тем не менее…

– Мадам! – сержант собрался с духом. – Скажите мне…

– Нет-нет! – ее глаза испуганно погасли.

– Мадам!..

И о как ей не хотелось тогда отвечать! О, Пречистая Дева, спаси, испуганно подумала Мадам, после чего поспешно осмотрелась по сторонам… и вдруг громко воскликнула:

– Смотрите!

Сержант попридержал Мари, повернулся туда, куда ему указывала Мадам…

И только головой покачал, потому что это было довольно-таки неприятное зрелище – неподалеку от обочины, у едва теплящегося костра, сидели двое пехотинцев, а третий лежал на снегу и негромко стонал. Сидевшие безо всякого интереса посмотрели на остановившийся отряд и опять отвернулись. Вид у них был просто ужасный, и шинели грязные, оборванные. Но, правда, еще можно было определить, что это рядовые сорок четвертого линейного полка. То есть, подумал сержант и поморщился, они из девятого корпуса маршала Виктора, с северного направления. Какая досада! Ведь девятый в серьезных делах не участвовал, и поэтому было много разговоров о том, что когда они подойдут, то сразу станет легче. И вот они подошли – полюбуйтесь! Но война есть война. И сержант как ни в чем ни бывало спросил:

– Эй, вы меня слышите, а? Я с поручением к императору! Вы не подскажете дорогу?

Один из сидевших беззвучно выругался, второй же оказался словоохотливей.

– Вон там, за поворотом, – сказал он и даже указал рукой, где именно, – вы встретите до батальона пехоты. И с ними же их император. – Солдат внимательно посмотрел на сержанта и спросил:

– А вы случайно не из Лангедока, приятель?

– Нет, из Бордо.

– Ну да, понятно, – согласился сидевший, всем своим видом давая понять, что и здесь ему, конечно же, не повезло. Потом, немного помолчав, все же добавил: – И все-таки, сержант: меня зовут Жанно, Жан Бриали, трубач второго батальона из сорок четвертого линейного. Жанно! Жан Бриали! Быть может, вдруг у вас кто спросит…

– Хорошо, я запомню, – пообещал сержант и в свою очередь спросил: – Ну а что у вас там было на переправах? Неприятель отбит? Или хотя бы… А?

Сказать по правде, сержант спросил об этом безо всякой надежды, а так, по старинной привычке, и поэтому в ответ он ожидал услышать брань, проклятия, упреки нерадивым маршалам… Но услышал лишь смех! Смеялся трубач, смеялся его хмурый товарищ, смеялся даже умирающий. Нет ничего печальнее, нежели смех умирающего. Кто слышал его, тот знает, о чем идет речь, ну а кто не слышал, так пусть лучше и дальше останется в неведении! Итак, отсмеявшись, трубач вновь стал серьезным и сказал:

– Великой Армии больше нет. И больше не будет. Так какого черта вас несет к императору?! У вас есть лошади, да вы и сами живы и пока еще вполне здоровы. Чего еще желать? Домой! И поскорей, друзья! И поскорей!

– Но у меня приказ! – сердито возразил сержант. – И я на службе.

– Служба, приказ! – злобно вскричал трубач. – А кто, скажи, приказал императору топить и убивать своих собственных солдат?

Сержант не нашелся, что и ответить. Молчали и его солдаты. Тогда Мадам осторожно спросила:

– А что там случилось, мсье? Мы ничего не знаем.

Трубач долго и пристально рассматривал всадников, а затем недоверчиво спросил:

– Откуда вы взялись?

– Бежали из русского плена, – уклончиво ответил сержант.

– Напрасно!

– Может быть, – не стал спорить сержант, хотя ему это далось нелегко. И он посмотрел на Мадам. Мадам понимающе кивнула, и теперь опять она сказала:

– Прошу прошения, мсье, но уж так получилось, что вот уже несколько дней мы не имеем от Армии никаких известий.

– А, понятно! – закивал трубач. – Бывает. Тогда слушайте внимательно. И ничему, прошу, не удивляйтесь. Но всё это чистая правда. Так вот! Мы подошли к Березине, о которой нам так много болтали и которую мы, дураки, так ждали увидеть… И вот мы увидели вот что: нас там уже поджидала вся русская артиллерия. Но императору что? Император отдал приказ, и начали наводить мосты. И навели! Под неприятельским, конечно, огнем. С определенными, конечно, потерями. Но что такое потери, когда речь идет о таком великом предприятии, как переправа старой гвардии! Потому что первым делом он переправил гвардию. А потом было высочайше позволено начинать переправу и всем остальным. Но не тут-то было, друзья! Не все так просто! Потому что как раз тогда к русским подошло подкрепление, а нам всё ещё продолжало казаться, что стоит только перейти через реку, и мы спасены. И что тут началось! Мы шли, мы спешили, толкали, давили друг друга… И вдруг на том берегу, как и на этом, тоже показались казаки! И вот началось еще больше! Поднялась такая паника, началась такая толкотня, что один из мостов не выдержал и рухнул! Все тогда бросились ко второму… И в это время император приказал поджечь переправу!

– Поджечь?! – не поверил Гаспар. – А зачем?

– Не знаю! – очень зло сказал трубач. – Но видели бы вы, что там творилось! Вот, например, вы можете себе представить, что будет с человеком, если его взять да и поджарить в самый трескучий мороз? Нет? Тогда полюбуйтесь! – и с этими словами трубач кивнул на умирающего.

Умирающий, понимая, что теперь все смотрят на него, перестал стонать. Гаспар склонился в седле, глянул на обезображенное лицо солдата и, сознавая, что это глупо, тем не менее сказал:

– От ожога хорошо помогает березовая пыль. Приложить и покрыть полотном.

– Пыль, – задумчиво повторил трубач. – Пыль от наших надежд. Что ж, спасибо и на этом. Ну а теперь, – и он отвернулся к костру, – уходите. Нечего славным героям болтать с дезертирами.

Однако никто не двинулся с места.

Тогда трубач схватил горящую головню, вскочил и гневно закричал:

– Проваливайте прочь! Прочь! Цепные псы, саранча! Лакеи коронованного ублюдка! Я всех вас ненавижу! – трубач швырнул в сержанта головней, но промахнулся. Головня упала в снег и зашипела, угасая. Трубач закрыл лицо руками и медленно опустился на колени, потом ничком повалился в сугроб и затих. Было видно, как судорожно подрагивают его плечи.

Все молчали. Но вот умирающий что-то прошептал, и его неразговорчивый товарищ, обернувшись к сержанту, спросил:

– Ну так что вам еще рассказать? Или, может, уже все же хватит?!

Вместо ответа сержант развернул лошадь и молча поехал прочь. Туда, где за ближайшим поворотом он, как сказал трубач, мог встретить императора. Копыта мягко утопали в снегу. Похрапывали лошади. Солдаты о чем-то вполголоса спорили. Сержант молчал. Зимой, подумал он, конечно, холодно, но зато зимний лес благоприятствует спокойному течению мыслей, воображение дремлет, желания смиряют свой пыл… А может, мысли просто замерзают? Человек покоряется холоду, кровь стынет в жилах – но не от страха, конечно, а просто от лени, – и уже ничего не хочется, и уже ни к чему не стремишься. Доедешь, думаешь – и это хорошо, ну а нет, так и это не страшно. Ведь как будто бы, можно подумать, тебя там кто-то ждет. Да! Как будто бы можно представить, что император в окружении своих верных маршалов стоит на высоком холме и не отрываясь смотрит на далекий горизонт и всё гадает, а где же сержант, где наш верный и славный защитник, надежда Франции, опора правящей династии!? Ах, как запаздывает, ах, гоните вестовых, немедленно доставьте его мне живым или мертвым – нет, только живым! И чтобы я, чтобы мы…

Ну, и так далее. О-ля! Дюваль улыбнулся и понял, что, значит, далеко не все еще потеряно, если он не разучился смеяться над собой!

И вдруг услышал:

– Сержант, а мы что, сейчас и действительно встретим императора?

Дюваль посмотрел на Мадам. Лицо у нее не выражало ничего, кроме едва ли не праздного любопытства. Дюваль пожал плечами и сказал:

– Не знаю.

Да и действительно, странный вопрос, равнодушно подумал сержант. На то ведь и война, чтобы никто не знал, что ждет его в ближайшую минуту. И, может, это даже хорошо!

Но тут Мадам опять заговорила:

– А если мы сейчас и на самом деле попадем в ставку, то как вы думаете… что вас там ждет?

Сержант не ответил. Ха! Что его ждет! Повышение в чине, вот что! Или… Или совсем ничего! Но это как раз и не важно, а важно то, что у него будет чистая совесть. По крайней мере, по отношению к себе. А дальше думать не хотелось. И это очень правильно! Зачем знать больше, чем положено?!

– А давайте, я угадаю! – вдруг предложила Мадам.

– Что угадаете? – спросил сержант.

– Я говорю, а давайте я угадаю, что ждет вас в ставке. Так вот: вас восстановят в звании.

Ого! Откуда ей это известно? Дюваль настороженно посмотрел на Мадам, а та как ни в чем ни бывало добавила:

– Дайте мне вашу руку, и я по линиям ладони объясню подробнее.

Но сержант руки, конечно, не подал. Вместо этого он еще раз внимательно посмотрел на Мадам, а после сказал:

– Один из моих солдат утверждает, что вы и есть та самая Белая Дама. Я этому, сами понимаете, не верю. Но, тем не менее… Вы часто меня удивляете!

– Вам это в тягость?

Сержант не ответил. В тягость ли, не в тягость – это как раз не главное, а главное то, так подумал сержант, что рядом с Мадам он все чаще поступает не так, как должно. Так, того и гляди, можно наделать глупостей! Поэтому пора с этим кончать, решительно подумал Дюваль и так же решительно сказал:

– Довольно говорить загадками, Мадам! И поэтому я спрашиваю вас прямо: почему это вы решили, что меня должны восстановить в звании?

– Ну, хотя бы потому, что по вашему поведению сразу видно, что вы… – и тут Мадам даже смутилась… – Ну, вы же понимаете! Какой из вас сержант?!

– Ну! – только и сказал сержант, очень смущенно.

– О! Вот видите! – заметно осмелев, продолжала Мадам. – И это только первое. А вот и второе, и это вы тоже не сможете отрицать, что по вашему поведению по отношению к и этому полковнику на переправе, и к генералу… как его…

– Оливье.

– Вот и опять! Вы называете его по имени. А это тоже говорит о многом! Ведь так?

– Н-не обязательно, – не очень-то уверенно ответил Дюваль.

Зато Мадам была уверена как никогда! И продолжала:

– И вот из всего этого, а также из кое-каких и других наблюдений, я сделала вывод, что еще совсем не так давно вы носили офицерские эполеты. Однако затем, после некоей, мне пока что неизвестной, неприятности вы…

– Но, Мадам! – поспешно перебил ее Дюваль.

– Что? Слушаю!

– Вот вы сказали: «неприятности». И я… Я… н-не хотел бы вам всего объяснять, только спешу уверить: в той досаднейшей, глупейшей неприятности не было даже и тени…

И сержант замолчал, в душе проклиная себя за болтливость.

Но Мадам была в восторге! Она тотчас сказала:

– Да я, поверьте, ни о чем дурном даже и не думала! Ведь я о вас…

Но тут умолкла и Мадам. Тоже, небось, теперь досадует, подумал сержант. И еще, с уже совсем большой досадой, подумал вот о чем: а ведь они только-только начали по-настоящему знакомиться! А ведь уже почти доехали. Так что вот сейчас он явится, доложит, и передаст пакет, и сдаст…

Сержант нахмурился. Болван, гневно подумал он, трижды болван! Ну, сдаст, а дальше что будет? А что, если…

Ну, нет! Да тут даже…

Нет, довольно, прекратить немедленно, сам себе приказал он. Потому что, во-первых, приказ есть приказ, он для того и отправлялся в путь, чтобы доставить и сдать. А во-вторых, чего бояться? Тот глупый страх, то есть та мысль о том, что она русская шпионка, давно уже не приходит ему в голову! Потому что теперь это просто смешно! Она из местной шляхты, это совершенно ясно, и муж… жених ее служит у Понятовского, то есть в пятом корпусе, она сама об этом сказала. И сказала, несомненно, правду. И брат ее, конечно, там же. И, может, там даже и ее отец, потому что, небось, он не так еще стар. Но что жених и что отец, торопливо подумал Дюваль, надо о брате спрашивать, уточнить, какой полк, в каких делах участвовал и какие у него награды. И о нем же сразу сказать в ставке – на них, этих штабных, такое сразу, безотказно действует! Это их отрезвит! И, решив так, Дюваль повернулся к Мадам и сказал:

– А вот вы говорили: ваш брат. Он, я так понял, тоже в пятом корпусе, как и этот, который…

И замер! Даже испугался! Потому что Мадам мгновенно и очень сильно изменилась в лице!..

Но тут же успокоилась. И, правда, отведя глаза, тихо сказала:

– Нет, брат к вам не пошел. Брат пошел к русским. Мой брат – поручик Коннопольского уланского полка.

– Ма… дам… – сержант был до того растерян, что даже не мог говорить…

А Мадам повернулась к нему и сказала:

– Очень прошу вас, господин Дюваль, давайте о моем брате больше говорить не будем.

– Как… как изволите…

И разговор иссяк. Хотя о чем тут было говорить, когда и так все стало предельно ясно! Брат – в русской армии, добавить больше нечего… А вот, правда, жених, тут же подумал сержант… Но ведь жених – это не брат, так в ставке и скажут, что, скажут, женихи! Они приходят и уходят, а братья… И сержант нахмурился. Это он вспомнил, сколько в свое время было неприятностей у Оливьера. Старший брат Оливьера, Филипп, не присягал ни императору, ни, еще прежде, Директории, и поэтому, пока Филиппа не убили, Оливьер был очень не в чести. Да и таких примеров еще много! Поэтому сержант еще сильней помрачнел и еще сильней задумался. И он долго так молчал! А потом повернулся к Мадам и сказал:

– Я вынужден просить у вас прощения. Всё так нескладно получилось! Да и приказ я получал еще тогда, когда ничего о вас не знал.

Мадам равнодушно махнула рукой, и сержант замолчал. Шагов двадцать они проехали молча… Но больше сержант не выдержал и опять заговорил:

– Я понятия не имею, мне это не сообщалось, с какой целью вас было решено переправить в ставку. Но и я не думаю, чтобы поводом для этого было что-либо серьезное. За серьезное у них всегда одно решение. И порох на это не жалеют. А вот за пустяки бывает всякое. Так что вы не беспокойтесь, Мадам! Я думаю, что еще всё обойдется. Но если вдруг я в чем-то ошибся и с вами обойдутся плохо… Нет, если даже только попытаются так обойтись, то я… Поверьте мне, Мадам, я это так просто не оставлю!

Мадам с удивлением посмотрела на сержанта, словно хотела сказать: «Зачем вы так? разве я вас о чем-то просила? ах, увольте, увольте, сержант!» Однако же сержант не успокоился.

– Клянусь честью, Мадам! – сказал он, повышая голос. – Это были не пустые слова! Это… – но тут вдруг спохватился, воскликнул: – Но хватит об этом! – а после дал лошади шпоры и быстро поехал вперед.

А Мадам смотрела ему вслед как-то очень по особенному. То есть очень трудно было сказать, о чем она тогда думала. Да и она об этом никогда после не рассказывала.

Артикул семнадцатый ЧЕЛОВЕК В ЗЕЛЕНОЙ ШУБЕ

Итак, они продолжали ехать в том направлении, которое им указал трубач из корпуса Виктора. И оказалось, что он не ошибся – вскоре лес кончился, и сержант увидел, что Мари вынесла его на широкую дорогу, которая была сплошь покрыта множеством совершенно свежих следов. Сержант посмотрел по сторонам и увидел, что шагах в двухстах от него к небу поднимается с десяток дымов. Самих костров еще не было видно, они скрывались за холмом, но тем не менее сомнений быть не могло – это колонна! Император! Франция! Ну так и радуйся, сержант, кричи, ликуй, подумал Дюваль, чего ж ты молчишь?!

И, тем не менее, он продолжал молчать. Неторопливо развернув теперь уже ненужную карту, сержант сверился с местностью, еще раз посмотрел на дымы… и уронил карту в сугроб. Всё, теперь ему не нужно ничего, сердито подумал сержант. Вот только бы немного решимости! Сейчас, вот погоди, сейчас раскроют клетку, после тряхнут ее как следует – и вытряхнут на тесный пятачок. Вокруг стеной стоят большие незнакомые люди. Они кричат от нетерпения и спорят, бьются об заклад, и в этом невообразимом шуме хозяина уже совсем не слышно. Но ты не волнуешься, ты же уверен в себе. И знаешь, что нужно делать – ты, совсем немного оттопырив крылья, стоишь и ждешь противника. Глаза твои горят от нетерпения, а на твоих тоненьких голых ногах сверкают большие железные шпоры, которые острее бритвы! Вот о чем ему тогда вдруг вспомнилось! Сержант вздохнул и оглянулся. К нему подъехала Мадам и остановилась несколько поодаль. А солдаты, те и вообще еще только выезжали из лесу.

– Ну, скоро вы там? – раздраженно воскликнул сержант. Он был очень зол на солдат, на Мадам, на войну, на Россию – на всех и вся, кроме себя. А себя он просто ненавидел и желал лишь одного – чтобы все, что он задумал, свершилось как можно скорее. И уж свершится, куда оно денется, главное – это не смотреть на Мадам…

Подъехали солдаты, посмотрели на дымы, переглянулись. Сержант, откашлявшись, сказал:

– Ну вот и все, путешествие наше закончено. Там, за холмом, император и армия. Мы выполнили свой воинский долг… Но не будем спешить! – Сержант помолчал, давая солдатам время собраться с мыслями, а затем продолжал: – Надеюсь, никто еще не забыл, как нас встречали на переправе? Так вот, на всякий случай, мало ли, на этот раз я вначале поеду один. Посмотрю и вернусь, – и сержант привстал в стременах.

– А если? – спросил Чико.

– Тогда считайте, что Дюваль… полковник Дюваль подписал вам отставку! – и с этими словами сержант дал лошади шпоры и поскакал по дороге.

Оставшиеся некоторое время молчали, а потом Франц удивленно спросил:

– Какой полковник?

– Дюваль, он же ясно сказал, – ответил Гаспар. – Он был полковником в Тильзите.

– А откуда ты это знаешь? – настороженно спросил Чико.

– Знаю. Сам видел.

– А почему он сейчас не полковник?

Гаспар уклончиво пожал плечами. Мадам внимательно посмотрела на бывшего кучера, но ничего не сказала. Однако Гаспару и без ее слов стало страшно, и он сказал, обращаясь к Мадам:

– Но я и в самом деле ничего не знаю!

– Да, конечно! – сказала Мадам и даже улыбнулась. И продолжала: – Кто бы сомневался! Ты ведь никогда не лжешь. Потому что лгать надо уметь! А ты просто говоришь неправду. Вот как в последний раз, когда я тебя слушала, когда врал про тринадцатую дивизию. Да господин барон, я имею в виду теперь уже покойного господина Дельзона, командующего, о тебе разве когда-нибудь что-нибудь слышал? Да и как о тебе можно слышать, если ваше ведомство, как раз тем и славно, что о нем нигде ни слуху, ни духу! Так или нет?

Гаспар подавленно молчал. Мадам сказала:

– Ладно, не будем об этом. А ты теперь вот что скажи… И не пытайся мне врать, пока жив! Ты давно у Оливьера?!

Гаспар открыл рот, но пока что молчал. Он собирался с силами…

Ну а сержант тем временем взъехал на холм и увидел расположившуюся на отдых колонну Великой Армии. Счастливчики, которым удалось перейти Березину, грелись у чахлых костров.

(Если, конечно, у них нашлось по 6 франков за место у огня. – маиор Ив. Скрига.).

Да, к сожалению, надо признать, что последние крохи дисциплины и самолюбия были ими окончательно утеряны на переправах у Студзёнки. Рваные салопы, бабьи платки, обмотки поверх сапог – что это, если не толпа, рассерженно думал сержант, подъезжая к колонне и продолжая внимательно рассматривать ее. Он был почти уверен, что не только императора, но и даже хоть кого-нибудь из штабных генералов он здесь ни за что не встретит! Эти мальчики, думал сержант, себя в обиду не дадут, на жесткое себя не положат и постным себя не попотчуют. Не говоря уже о том, чтобы…

И вдруг среди костров, среди всего этого ужаса и беспорядка сержант и в самом деле увидел карету императора. Ну, если не самого императора, тут же поправился сержант, то, по крайней мере, карету, украшенную императорским вензелем. Но, в остальном, что у нее был за вид! Грязная, замызганная и какая-то еще, просто нужные слова на ум не приходили! Да и запряженные в эту карету тощие клячи смотрелись просто ужасно! Опять же грязные и изможденные, они стояли, понурив головы, и, наверное, дремали. А офицеров свиты – тех и вовсе нигде рядом видно не было! И вообще, а есть ли здесь кто-либо из ответственных чинов, раздраженно подумал сержант.

Однако приказ есть приказ, и он направил лошадь к карете. Проезжая мимо костров, сержант старался не смотреть по сторонам, не замечать всех этих злых и жадных взглядов, не слышать дерзких выкриков. А что! Он выполняет приказ, он спешит к императору, ему и дела нет до этих опустившихся людей, которые сами во всем виноваты. Да-да! Ведь стоит только однажды утром не побриться… Хотя, тут же подумал он, он же и сам третий день как не брит, поэтому…

Ну, и так далее! Однако много думать было некогда. Подъехав к карете, сержант подчеркнуто легко соскочил с седла и, ведя Мари в поводу, вдруг столкнулся с неизвестно откуда взявшимся офицером свиты.

– Вашу лошадь, сержант! – властно потребовал офицер, протягивая руку в ослепительно белой перчатке.

Сержант препоручил ему Мари и, теперь уже налегке, подступил к самой карете. Дверца, увенчанная императорским вензелем, была распахнута. Сержант сделал еще один шаг и замер в невольном почтении: в карете сидел невысокий человек в собольей шубе, покрытой зеленым бархатом и украшенной золотыми шнурами. Тяжелая меховая шапка была надвинута до самых щек. Круглых, кстати, упитанных щек! Так неужели же вот так вот запросто, растерянно подумал сержант, этот недоступный и великий человек, которого сержант в последний раз так близко видел еще по ту сторону Немана, в Ногаришках…

Но тут человек в собольей шубе пробудился ото сна, медленно поднял голову…

И эта голова несказанно удивилась при виде сержанта!

– Шарль! Боже мой! – воскликнула она.

Сержант был удивлен не меньше! Но он все же нашел в себе силы достойно ответить:

– День добрый, Оливье! Рад видеть тебя в добром здравии!

Генерал Оливье Оливьер – а это был именно он – расплылся в доброжелательной улыбке и неподдельно радостно воскликнул:

– И я, и я, мой друг! Я тоже очень рад!

Однако сержанту было вовсе не до любезностей.

– Где император? – мрачно спросил он.

– Император? О, император на вершине славы! – высокопарно воскликнул генерал. – Да он их всех перехитрил!

– Кого?

– Русских, а кого же еще! – глаза у Оливьера так и горели от напускного восторга, и он поспешно продолжал: – Мы, Шарль, навели ложные переправы, они, эти безмозглые русские варвары, сразу бросились туда, а мы сюда! Чичагов перепугался, Витгенштейн растерялся…

– А император сжег мосты и погубил армию! – жестко перебил его Дюваль.

– Но-но! – и лицо Оливьера стало таким же строгим, как и пять лет тому назад. – Не надо распускать дезинформацию! Боеспособные части переправились почти все. А трусы и мародеры остались на том берегу. Ряды наши очистились! Стратегия, мой друг, стратегия!

– Так, так! – Дюваль был очень мрачен. – А где же он сейчас?

– Там! – и при этом Оливьер неопределенно махнул рукой куда-то в сторону. – Война окончена, армии, сам видишь, больше нет. И он, конечно, сейчас в Тюильри, ведь надо же спасать династию… Э! Да что это я! Весной мы опять сюда вернемся, и вот тогда…

– Понятно! – перебил его сержант. – Ну а прямо сейчас? Как же мои солдаты? И как же Мадам?

– Мадам? Какая Мадам? Ах, да… – глаза у Оливьера забегали… И также бегло он заговорил: – Мадам – гадалка императора, его довереннейшее лицо. Девица… Мадам Ленорман! Ты слыхал о такой?

Сержант кивнул.

– Вот и прекрасно! – продолжал Оливьер еще быстрее. – Так вот, вкратце суть дела! Я не знаю, что там у них произошло, но… Храни ее пуще собственной чести, Шарль! Ступай с Богом, мой друг, и да вернутся на твои плечи махровые эполеты! – Тут генерал увидел в руке у сержанта тот самый пакет, с которым он отправлял его к императору, и веско добавил: – А это можешь оставить у меня!

Однако сержант отрицательно покачал головой и, подумав, сказал:

– Оливье, ты обманул не только меня. Что я теперь скажу своим солдатам?

– Скажи, что приказ отменяется, – и генерал потянул руку за пакетом. – Отпусти их, пусть каждый добирается домой как сумеет. Сейчас, сам видишь, не до союзников.

– Молчи! – перебил его Дюваль и спрятал пакет под мундир. – Наполеон, – тут он впервые за много лет назвал императора по имени, – Наполеон бежал. Так что, Оливье, повторяется каирская история?

– Может и так, может и так, – нехотя признал Оливьер. И тут же озабоченно добавил: – О, какой у тебя нездоровый вид! Перекусим? А что, у меня есть еда и выпивка. А у тебя женщина. Мы неплохо устроились, не так ли?

– Не смей так говорить о даме! – вспыхнул сержант.

– О даме? – рассмеялся Оливьер. – Может, ты еще и веришь ее россказням? Перевидали мы таких дам под телегами!..

Дюваль не сдержался и дал Оливьеру пощечину.

– Полегче, полегче! – прикрикнул Оливьер. – Не забывай, что ты разговариваешь с генералом! А твоя девка…

И получил еще одну пощечину. А потом он мог получить и саблей в грудь, но тут подскочивший офицер встал между сержантом и генералом.

– Оч-чень хорошо! – обрадовался сержант. – Теперь-то я уверен, что ваш… его высокопревосходительство не откажет мне в чести!

– Да! Я слушаю вас! – с готовностью ответил офицер.

– Так вот, я посылаю вызов этому, с позволения сказать, господину. – И, повернувшись к Оливьеру, Дюваль продолжал: – Что? Сабли, пистолеты?

– А где Мадам, а где солдаты? – в свою очередь спросил Оливьер.

– Тебе их не достать. Так что же: сабли, пистолеты?!

На что Оливьер улыбнулся и мило, но двусмысленно, как он это умел, ответил:

– И сабли, и пистолеты, мой друг, а также просто голыми руками. Вот, полюбуйся! – и он сделал широкий приглашающий жест.

Дюваль обернулся. От ближайшего костра к нему поднимались с десятка полтора солдат, вооруженных чем попало. Всего лишь двое оставалось у костра. Ну вот и все, подумал сержант, вот он и дождался: его убьют свои же! Но не сразу! И сержант, не сводя глаз с Оливьера, стал медленно вытаскивать саблю…

Как вдруг за спиной у него засмеялись! Сержант оглянулся…

Что это?! Те двое, что остались у костра, со смехом свежевали… красотку Мари!

(Каннибалы! – маиор Ив. Скрига. – Каннибалы!)

Сержант уронил саблю в ножны, отвернулся… И услышал:

– Судьба! – печальным голосом воскликнул генерал. – И так всегда: уж если жеребенок родится с зубами, то его обязательно сожрут волки!

Сержант, уткнувшийся лицом в стенку кареты, не ответил. А что тут было говорить? Да и кому? Поэтому сержант молчал и, хоть того и не хотел, но слушал голос Оливьера, который вот так продолжал:

– Да, я был плохим кавалеристом, Шарль, и ты это знаешь лучше других. Да и разве только кавалеристом?! Но, тем не менее, поверь мне, я здесь не при чем… – И вдруг этот голос сорвался на крик: – Подите прочь, ублюдки! Я вас не звал! Люсьен, гони ты их отсюда! Пусть обжираются кониной!

Сержант, не оборачиваясь, слышал, как солдаты глухо возмущались, как им что-то доказывал Люсьен – должно быть, тот самый офицер, что принял у сержанта Мари… Потом все стихло, было долго тихо… и вновь заговорил генерал:

– Шарль, ты даже не представляешь, что здесь творится. Не сегодня так завтра они поджарят и меня. Уходи. У тебя есть Мадам, есть солдаты. Даст Бог, ты вернешься во Францию. Я был не прав, я был несправедлив к тебе и к этой женщине. Я не прошу прощения, я просто говорю что думаю.

Дюваль отступил на шаг от кареты и посмотрел на генерала. Вид у Оливьера был растерянный и непривычно виноватый.

– Ты первый честный человек, которого я встретил, Шарль…

Сержант не ответил. Сержант развернулся и пошел прочь. Никто его не останавливал. И, что, может, еще важней, никто за ним тогда не последовал.

Подойдя к своим, Дюваль через силу улыбнулся и сказал:

– Вы все получили отставку, друзья. Наш император был весьма любезен, – и замолчал. Он больше не мог и не желал продолжать.

А Чико спросил:

– Где ваша лошадь, сержант?

Дюваль задумчиво посмотрел в сторону и не сразу ответил:

– Все дело в том, что я оставлен при армии. Повышен в чине. Обласкан…

А потом посмотрел на солдат, на Мадам, и спросил:

– Чего вы ждете? Езжайте домой.

Солдаты не тронулись с места. Тогда опять заговорил сержант. И он сказал вот что:

– Мадам! Император весьма лестно отозвался о вас и желает вам счастливого возвращения на родину. Прощайте! – и он развернулся…

– Шарль! Это неправда! – громко сказала Мадам. – Куда вы?!

– К Мари.

– Но это же!.. – воскликнула Мадам. – Да что вы говорите! Гаспар! Да не молчи же ты!

Гаспар понуро сошел с лошади и, несмело подняв глаза на Дюваля, сказал:

– Простите, сержант, но я подсматривал за вами. И я знаю, где Мари.

– Ты?!.

– Я, так точно, – сказал Гаспар, не отводя глаз от сержанта. – Я – ординарец генерала Оливьера. Давно уже, еще с шестого года. А в седьмом, летом, в то утро, если помните, когда и вас, и лейтенанта Лабуле…

– Довольно!

– Как прикажете. Но я хотел сказать не это, а вот что: я, знаете ли, прежде всего кучер, и мне верхом несподручно. Позвольте мне вернуться к генералу!

Сержант молчал. Тогда Чико сказал:

– Если после всего того, что я сегодня узнал, Гаспар останется с нами, я его ночью зарежу! Не так ли, Франц?

Франц растерялся, не зная, что и ответить. Тогда опять заговорил Гаспар:

– Мадам, о том, что вас интересует, я, к сожалению, не имею ни малейшего понятия.

– О чем вы? – удивилась Мадам.

– Вы знаете, о чем. Прощайте!

И, видимо, чтобы не расчувствоваться, Гаспар резко развернулся и побежал к колонне, по колено утопая в снегу. Сержант нахмурился и опустил голову. Чико подвел ему лошадь Гаспара и тихо сказал:

– Пока вас здесь не было, Мадам чуть было не лишилась чувств. Я сам растирал ее снегом. Простите…

Сержант улыбнулся. Тогда Чико совсем осмелел и взял на душу еще один грех, заявив уже громче:

– Гаспар проболтался. Он рассказал, как вы в Тильзите – в две колоды – вчистую обыграли самого русского царя Александра Первого Ивановича! И тут Оливьер, конечно, не прав, потому что за такое нужно награждать, а не рвать эполеты!

Сержант рассмеялся, легко вскочил в седло и приказал:

– За мной!

А в это время бывший кучер подбежал к карете и, запыхавшись, отрапортовал:

– Жду… дальнейших… приказаний!

И тут взбешенный Оливьер и выместил на нем все свое зло!

– Мерзавец! Все из-за тебя! – крикнул он и наотмашь ударил Гаспара кулаком по лицу. Из разбитой губы у того потекла кровь. В подобных случаях Гаспар прежде молчал. Но теперь…

– Снег! Отменное средство снег! – сказал он, боком опустился в сугроб и принялся прикладывать снег к разбитой губе. – А вам, господин генерал, я посоветую вот что: пиявки, пиявки и еще раз пиявки. За уши, к вискам и на спину. Пиявки помогают от запоя, при ударе и при неспособности к учению…

– Расстрелять! – закричал Оливьер. – Расстрелять негодяя! Вы что, оглохли все?!

Но все молчали.

Артикул восемнадцатый БУМЕРБУМ И БУМЕРЛАГ

Они проехали вот уже несколько верст, и все молча. Нет больше красотки Мари, нет Гаспара. Нет армии, нет императора. Всё рухнуло, всё гибнет, разумные сдаются в плен, а неразумные замерзнут в снегу или будут подняты на казачьи пики. Гаспар – шпион, доверенная крыса Оливьера, Гаспара нужно презирать… Но ведь Гаспар отдал сержанту лошадь, хотя прекрасно понимал, что пешком ему отсюда не выбраться. А если нужно было бы наоборот, то разве отдал бы сержант Гаспару лошадь?!

Вот о чем тогда думал сержант. И тут же одергивал себя, и убеждал, что нельзя о таком думать. Да и бесполезно! Потому что не нужна была Гаспару лошадь! Чико ведь всё ясно объяснил: Гаспар был обречен заранее, Гаспар сам говорил ему, что он был должен, обязан, ему было строжайше приказано при первой же возможности вернуться к Оливьеру – вот он и вернулся. Итак, Гаспар выполнил свой воинский долг и теперь, небось, сидит со своими товарищами, такими же шпионами, как и он сам, и, греясь у костра, ест…

Но вот что именно сейчас ест Гаспар, сержант представлять не желал. Как и не желал он замечать того, что он теперь едет на совершенно другой лошади, то есть и масть у нее совершенно иная, и шаг, и особенно норов. Норов не сказать чтобы хуже, чем у Мари, не нужно обижать лошадку, но ведь он совершенно иной! Вот только и об этом, понимал сержант, ему тоже лучше не думать. И вообще так получается, что сейчас лучше вообще ни о чем не думать, вот так! Сержант поморщился и долго ехал, в самом деле ни о чем не думая, и, кроме того, совсем не чувствуя ни холода, ни голода, ни горечи…

Ну а потом, мало-помалу, он вновь пришел в себя, и вновь задумался…

Хотя, тут же подумал он, он же теперь не только может, но и даже имеет полное право ни о чем не думать. А и действительно: о чем обычно думает сержант? О своих подчиненных. Но у него уже нет подчиненных, ему Оливьер так сказал! И его слова тут же вступили в силу, потому что каким бы негодяем он ни был, однако из генералов его еще никто не разжаловал, и поэтому его слово – приказ. И, значит, если Оливьер сказал, что солдаты, прежде подчиненные сержанту, отныне свободны и могут возвращаться домой, как хотят, то, иными словами, он даровал им отставку. Как, впрочем, и сержанту тоже! Как, впрочем, и Мадам!

И сержант посмотрел на Мадам. Мадам тут же отвернулась от него. Ну вот, недовольно подумал сержант, и это уже в который раз! А что он ей, собственно, сделал? И вообще, а кто она такая? Вначале Оливьер запирает ее в зловещую черную карету и под строжайшим секретом срочно отправляет в ставку, к самому императору, а потом… Вдруг теряет к ней всякий интерес! Нет, даже более того – он говорит: «Будь счастлив с ней, Шарль!». Так он сказал? Или не так? Или, может, это не совсем дословно, но смысл его слов был примерно такой: будь счастлив с ней, вези ее во Францию. Или просто: «Доставить во Францию»? Или…

Или, сердито подумал сержант, он сейчас просто пытается перехитрить самого себя! Потому что Оливьер сказал совершенно ясно: они все свободны и могут с чистой совестью возвращаться по своим домам. Вот они и возвращаются. Только разве им всем по пути? Нет, конечно! Потому что если дома сержанта и солдат еще где-то очень-очень далеко, за Варшавой, за Вислой, то ведь с Мадам всё обстоит совершенно иначе – она из здешней шляхты, то есть она и так уже дома. Или почти. То есть, совсем уже гневно подумал сержант, для того, чтобы в точности выполнить приказ генерала, он должен наконец оставить Мадам в покое – расстаться с ней. Вот именно! И только так! Приказы должно исполнять буква в букву! Чтобы Оливьер потом не говорит, будто бы сержант до сих пор умеет читать только по складам. И вообще, нужно поменьше рассуждать, побольше действовать! И, резко осадив лошадь, сержант повернулся к Мадам и сразу же заговорил командным голосом:

– Не сочтите за дерзость, Мадам, но, как мне кажется, после всего того, что сегодня произошло, мы с вами должны объясниться!

Мадам остановилась и повернулась к сержанту. Но ничего не сказала. И вообще, она смотрела на сержанта очень настороженно. Сержант тоже пока что молчал. Он ждал, когда подъедут солдаты. Ему почему-то казалось, что при солдатах ему будет легче.

И вот подъехали солдаты. И остановились. Сержант мельком глянул на них, после опять посмотрел на Мадам и, стараясь говорить как можно строже, начал:

– Мадам! И вы, друзья мои! Мне кажется, что наше общее молчание уж как-то слишком затянулось. А ведь нам давно пора определиться, что нам делать дальше. Ведь прежнее дело мы сделали: мы прибыли в ставку и доставили… Ну, не саму карету, а, извините, Мадам, ее, еще раз извините, содержимое…

Тут сержант совсем смутился и замолчал. Мадам усмехнулась, сказала:

– Ничего, ничего, продолжайте. Я за последнее время и не такого наслушалась. Армия!

– Что «армия»? – обиделся сержант.

– Так, ничего. Продолжайте! – уже почти приказала Мадам. Но, не дав сержанту даже рта раскрыть, продолжила сама: – Итак, вы прибыли в ставку, но императора там, конечно, не оказалось. А оказался всё тот же прохвост Оливьер. Который в свое время отправил нас невесть куда – и вдруг получил обратно, словно этот коварный дикарский снаряд… как его… бумербум!

– Бумерлаг, Мадам, – снисходительно поправил ее сержант.

– Пусть бумерлаг, – согласилась Мадам. – Но все это совершенно неважно, как это у дикарей называется. А у нас, в просвещеннейшей армии мира! Да вы только задумайтесь, господин сержант! Как это называется? Я беседую с маршалом, я прошу его о некоей услуге, даже можно сказать, сущей безделице. Маршал учтиво соглашается. И вызывает этого болвана! Это я об Оливьере, господа. И поручает ему это дело. А он, на еще одну мою беду, перепоручает это вам. И вот начинается! Меня ни днем ни ночью не оставляют в покое, а взад-вперед мотают по каким-то ужасным проселочным дорогам, я попадаю то в вертеп к местным разбойникам, то в какую-то наполовину сгоревшую хижину, где еще нужно разобраться кто скрывается! Ну, и так далее! Кроме того, я просто голодаю! Мерзну! И это я уже не говорю, господа, простите, что вынуждена даже намекать на такие сугубо личные… Ну, скажем, и об этом тоже с вами, людьми многолетне закаленными и привыкшими к любым лишениям. Что таким людям личное! Но, господа! Вы только посмотрите, во что на этом ужасном ветру превратились мои щеки! Что скажет моя камеристка, когда…

– Но, Мадам! – вдруг едва ли не крикнул сержант.

И Мадам сразу замолчала. Но молчал и сержант, уже устыдившийся собственной грубости. Мадам еще немного помолчала и сказала уже совершенно спокойным, даже подчеркнуто равнодушным голосом:

– Хорошо, господа. Об этом я поговорю в другом, более подходящем для этого месте. С другими людьми. А с вами, – и тут она повернулась к сержанту, – а с вами я лучше поговорю о делах более простых. Но не менее важных! Итак, ответьте мне начистоту, четко и внятно, ради чего вы завели весь этот разговор? Что вы задумали?!

– Лично я ничего не задумал, Мадам, – сердито, даже несколько обиженно ответил сержант. – Я только выполняю приказ. А приказ был такой. После того, как я прибыл в ставку и меня там приняло высшее там лицо…

– Оливьер? – быстро спросила Мадам.

– Оливьер, – так же быстро, но и еще очень сердито ответил сержант. – Да, сударыня! Уж так получилось, что именно он там сейчас главный.

– А где император? – спросила Мадам.

– Это меня не касается! – строго ответил сержант.

– Очень интересно! Очень! – гневно воскликнула Мадам. – Их не касается, нет, их даже совсем не беспокоит…

– Мадам! – очень строго воскликнул сержант. – Да дайте же вы мне договорить в конце концов!

Мадам была вынуждена замолчать. И сержант тогда сказал вот что:

– Так вот, я прибыл в ставку, и там тот, кто на тогдашний момент был там старшим по званию, тот и принял мой рапорт, посчитал мое поручение выполненным и принял по нему вот такое решение: всех нас отправить в отставку. В чистую! Так что, – и тут он повернулся к своим солдатам, – еще раз повторяю: вы совершенно свободны, друзья мои, и можете меня не держаться. То есть каждый может выбирать свою дорогу. По душе. Так что куда тебе, Франц?

– Э! – сказал Франц. – Так что? Я вас так утомил, сержант? Или объел? Или за что еще вы меня гоните?

Франц, это было очевидно, говорил то, что думал. И он был неподдельно расстроен. Даже, скорее, напуган. Поэтому сержант сразу сказал:

– Да нет, я тебя не гоню!

– Тогда в чем дело?

– Ну, не знаю! – смутился сержант. Хотя, если честно признаться, то другого ответа он от Франца и не ожидал.

Как, впрочем, и от Чико. Но все равно повернулся к нему. Чико с достоинством сказал:

– Я не настолько глуп, сержант, чтобы в такое время затевать здесь что-то в одиночку. Так что я вместе с Францем, сержант. Поступаю под вашу команду!

И тут он даже козырнул. Сержант откозырял ему в ответ, широко улыбнулся…

И тотчас же вздрогнул. Потому что Мадам рассмеялась! Сержант повернулся к Мадам. Мадам сразу перестала смеяться и очень серьезно сказала:

– Прекрасно! Просто восхитительно! Трое крепких, до зубов вооруженных мужчин решили бросить посреди снежной пустыни беззащитную слабую женщину!

– Но почему же беззащитную? – строго спросил сержант. – Насколько я, да и все мы убедились, то вы сейчас находитесь в куда лучшем положении, чем мы все трое вместе взятые. Ведь вы прекрасно ориентируетесь в этой стране и всегда находите общий язык с местными жителями. Потому что и вы сами местная жительница, Мадам!

– Это что, вам Оливьер такое сказал? – осторожно спросила Мадам.

– Нет! – беспечно ответил сержант. – Он сказал как раз совсем другое!

– Любопытно! – сказал Мадам очень громко. – Так что же он тогда сказал? Кем же он меня назвал?!

– Госпожой Ленорман! – так же громко ответил сержант. – Личной гадалкой императора!

Мадам, и это было ясно видно, очень растерялась! Она не знала, что на это отвечать. Сержанту стало ее жаль, и он сказал:

– Да он и не такое может наплести!

– А почему это наплести? – опять осторожно спросила Мадам. То есть, понял сержант, она уже всерьез прикидывала, а не притвориться ли ей госпожой Ленорман.

Но, чтобы такого не было, чтобы Мадам потом не расстраивалась и окончательно не запуталась в собственных выдумках, сержант честно сказал:

– Всё дело в том, Мадам, что я совершенно точно знаю, как выглядит госпожа Ленорман. Я видел ее не далее как в мае месяце этого года. Она значительно старше вас, Мадам.

– А! – сказала Мадам. – Значит, вы были у нее. Значит, она вам гадала! Чего вы молчите?

– Гадала или не гадала, – строго сказал сержант, – но сейчас это совершенно не важно.

– Значит, гадала! – сказала Мадам. – И это придает вам храбрости!

– Как раз наоборот!

– А! – только и воскликнула Мадам… И растерялась, и молчала.

В то время как сержант, который, может, был растерян еще больше, сказал:

– Но это к делу не касается! Да и дело уже кончено. А если так, то я больше не имею права вас расспрашивать, а тем более задерживать. Вы совершенно свободны, сударыня. И вы уже дома. В то время как нам, всем троим, до своих домов еще добираться и добираться. Мы же теперь в отставке, мы свое отвоевали, и нам пора домой! Так или нет, друзья? – и сержант повернулся к солдатам.

Солдаты молчали. Но молчали они совершено по-разному – Франц смущался, а Чико боялся. Вот болван, начал думать сержант, да чего тут теперь…

Как Мадам вдруг сказала:

– И в самом деле, сержант! Чего это я вас задерживаю? Вы свое отвоевали, и теперь с чистой совестью можете уносить ноги! Бросая…

Но тут она, правда, замолчала и улыбнулась. Наверное, сердито подумал сержант, посчитала, что уже и этого достаточно. И посмотрел на Чико. Чико тоже улыбался, но невесело. Франц смотрел в сторону. И тогда Мадам заговорила:

– У меня такое ощущение, будто вы очень хотите вот прямо сейчас, немедленно, бросить меня одну в чистом поле. Что, неужели это так, сержант?

– Но разве я о таком говорил?! – очень сердитый на себя, сказал сержант. – Или даже давал к такому повод? Но, тем не менее… – и замолчал, потому что не знал, что лучше сказать дальше.

Зато Мадам ничуть ни в чем не сомневалась!

– А если «тем не менее», – жестко продолжила она, – то я скажу вам вот что: вначале доставьте меня хоть в какое-нибудь мало-мальски отапливаемое жилье, и вот уже там, поев, обогревшись и приведя себя в надлежащий вид, я сама решу, как мне быть дальше! Без всякой вашей помощи! Надеюсь что вы поняли меня?!

– Так точно! – вконец растерявшись, ответил сержант. И еще даже козырнул.

– Тогда вперед! – приказала Мадам.

И они двинулись вперед. Сержант молчал. Молчала и Мадам. А вот Чико, тот что-то нашептывал Францу – небось о том, что вот и наступила очередь сержанта, потому что это же ясно, как день, что он околдован, ведь чтобы сержант – да и какой сержант, бывший полковник! – стал козырять… Ну, и так далее. Пусть себе шепчет, и пусть Франц пугается, думал сержант. Пусть дуется Мадам! Ведь не сказать же ей начистоту: Мадам, я вас никуда не отпущу, вы будете со мной и только со мной, меня совершенно не интересует, кто вы такая, и почему это ваш брат… и… Да! Не скажешь ведь! И поэтому сержант тогда молчал, и, чтобы не думать о Мадам, думал вот что: а хорошо, когда окажешься в отставке! Никто тебе уже больше ничего не прикажет, никто ничего не укажет. Захочешь – поедешь направо, захочешь – налево…

Подумав так, сержант посмотрел налево и увидел, как Франц приложил к губам флейту… и затянул мелодию. Такую грустную! Такую бесконечную! Ох, и напрасно он такое делает, сердито подумал сержант, ведь музыка на марше должна быть бодрой и вселять уверенность, которой на войне и без того частенько не хватает. А что же касается печальных мелодий, так они позволительны лишь людям пресыщенным, уверенным в завтрашнем дне. И поэтому Дюваль строго окликнул:

– Франц!

Франц перестал играть и с сожалением сказал:

– Я так и думал, что вам не понравится.

Дрожащими от обиды и холода пальцами Франц принялся раскручивать флейту. Смешно! Но ведь если вспомнить, так и бывший кучер тоже был смешон, а вот зато потом сделал такое, на что не всякий храбрец решится! Сержанту стало неловко, и он сказал:

– Франц, ты меня не понял. Мне нравится, как ты играешь, но…

– О! Ну что вы, сержант! – сказал Франц без всякой обиды. – Мне с детства запрещали играть, я привык. Мне говорили: зачем тебе это, ты ведь прекрасный повар! Но что поделаешь, – тут Франц вздохнул и долго молчал, рассматривая флейту, – но что поделаешь, если музыка для меня все равно что для кого-то неразделенная любовь.

Сказав такое, Франц испугался насмешки и замолчал. И все молчали, даже Чико, который прежде непременно поднял бы австрийца на смех… Поэтому, ободренный общим молчанием, Франц осмелел и продолжал:

– И все-таки однажды… Я очень просил, и меня взяли в музыкальную команду!

– Да ну! – совсем не к месту удивился сержант.

– А вот представьте! Взяли! Это было… – Но тут Франц вспомнил, как же это было, и сразу перестал улыбаться. – Это было, – печально сказал он, – уже на обратном пути, здесь, под Оршей.

– Под Оршей! – эхом отозвался Чико. – Вот оно как!

– Да-да, ты прав, – и Франц еще сильней помрачнел. – Так вот тогда, под Оршей, мы два дня били в барабаны и кричали, что именем императора всем раскаявшимся дезертирам даруется прощение и что все они будут накормлены. Лошади, готовые к закланию, стояли у нас за спиной, кипели котлы… Но, увы, я, наверное, и действительно плохой музыкант! Ни один человек не вышел из лесу, и у меня отняли барабан. У моих товарищей тоже…

Франц растерянно посмотрел на слушателей и медленно захлопал ресницами, на которых намерзли ледышки. Бедняга Франц, подумал сержант, зачем такого приводили на войну, он же, наверное, был так хорош в своей маленькой, уютненькой кондитерской, когда, взбивая земляничный крем…

– А дальше что? – спросил нетерпеливый Чико.

– А дальше… Я вернулся на кухню, отвязал Серого, – тут Франц похлопал свою лошадь по загривку, – и увел его в лес.

– И правильно! – одобрил Чико. – Правильно! А был бы я на твоем месте…

– Но я не воровал! – перебил его Франц. – Я поступал согласно воле императора! Ведь Серый был обещан дезертирам, и я, тогда уже и сам дезертир, взял свою долю.

– А был бы я на твоем месте… – с азартом начал было Чико, но вдруг почему-то резко замолчал и посмотрел направо.

Дюваль тоже посмотрел…

Артикул девятнадцатый ТАЙНА УХОДИТ СКВОЗЬ ПАЛЬЦЫ

И только головой покачал! Ну еще бы! Направо, шагах в двадцати от отряда, стоял разъезд лейб-казаков во главе с офицером. Казаки негромко переговаривались между собой, офицер улыбался. Тогда и Дюваль улыбнулся – но очень сердито, после привычно вырвал саблю…

И тотчас же замер. И уже не улыбался. Потом его рука сама собой опустилась. А голова пошла кругом! Дюваль лихорадочно думал: что же делать, что делать, что делать?!

А вот казачий офицер, тот, по-прежнему улыбаясь, громко сказал, обращаясь к сержанту:

– О, какая неожиданная встреча! Друг мой! Я несказанно рад! – и это он сказал на чистейшем французском.

– И я, – сказал сержант. Тоже, конечно, по-французски. – Я…

А больше он ничего не сказал. Хоть и он тоже был рад, но что тут еще скажешь? Поэтому сержант молчал и во все глаза смотрел на офицера и на его – а их было не меньше десятка – казаков. Вот такая там тогда сложилась диспозиция: казачьи пики упирались в снег, казачий офицер привстал в стременах и улыбался, а Франц наигрывал «Милую Гретхен». Сержант вдруг подумал: а и действительно, какая же все-таки сентиментальная штука эта война! После чего он всё же бросил саблю в ножны и, как ему казалось, по-русски сказал:

– Гринка! Хоронший!

– Да, это я, друг мой! – браво ответил офицер. – Ведь же, надеюсь, я тебе не враг? В том смысле, что не личный.

– О, несомненно, нет! – уже почти уверенно ответил Дюваль. – Хотя уставы говорят…

– Уставы говорят, что на время переговоров все боевые действия отменяются! – не терпящим возражения тоном заявил офицер. – Так почему бы нам с тобой, Шарль, не провести переговоры? Или из нас весь азарт уже вышел?! Вист или пас?

– Конечно, вист!

И карты были брошены!..

Э! Прошу извинить! Итак, отряды не двинулись с места, а вот зато их командиры съехались… и обнялись! После чего сержант, обернувшись к своим солдатам и, главным образом, к Мадам, с некоторым смущением сказал:

– Вот, прошу жаловать: мой давний друг Гринка. Хоронший.

– Хорунжий, – уточнил казак. – Тогда. А теперь сотник. Григорий Назарыч Дементьев, лейб-гвардии Казачий полк, – и он учтиво поклонился. И так же учтиво добавил: – Мадам!

– Э… – растерялась Мадам, не зная, кем бы ей назваться. Тогда сержант сказал:

– А эту даму, Гринка, я провожаю домой, во Францию.

– Похвально, похвально, – многозначительно ответил Дементьев, потом внимательно осмотрел сержантскую шинель Дюваля и тихо, чтобы другие не услышали, спросил:

– Надеюсь, это маскарад?

– Увы, – вздохнул сержант. – Не всем и не всегда удача. Однако не будем пока что об этом. Ты бы лучше рассказал о себе.

– Ну, я, как видишь, сотник, представлен на подъесаула.

– Я рад за тебя! – искренне воскликнул Дюваль. – Я… действительно рад. И я еще…

– О, что ты, что ты! – перебил его Григорий. – Это я тогда был виноват. Винюсь. Так ведь же служба, Шарль! Бывает, так затреплет, что просто страх! Вон, как и тогда: я же после сразу заступил в караул, после была еще какая-то оказия, после еще, после еще. А у Ляли… Лялю помнишь? Я у них там нарочно записку оставил. На твое имя. Да, видно, было не судьба.

– Не судьба, – согласился Дюваль.

– А я после часто тебя вспоминал! – не унимался Григорий. – Но где же было встретиться?! Мы же пять лет не воевали!

– Да, к сожалению…

– А этим летом, когда это началось, я всем говорил: у них там есть один полковник – нет, теперь генерал, а может совсем маршал… – Но тут Григорий наконец опомнился и некоторое время молчал. Потом опять же шепотом спросил: – Так что же все-таки случилось? Где твои эполеты?

– М-м… мне кажется, сегодня это придется не к месту. Мы так давно не виделись, – сержант сбивался, отводил глаза, дергал уздечку, косил на Мадам…

– Э, так не пойдет! – обиделся Григорий. – Ты мне ответишь или нет?!

– Отвечу, только не кричи, – и сержант перешел на едва слышный шепот: – Ты помнишь тот портфель, который я отыграл у интенданта?

– Конечно, помню! Желтый такой, красивый.

– А интендант был нашим резидентом. Теперь ты понял?

– Н-ну…

– А там хранилось что? Секретные бумаги?!

– Да. Но…

– Так вот! Наш резидент хотел их выиграть, а я ему не дал. Помешал, стало быть. И вот за это они потом всем штабом на мне отыгрались! Сорвали банк… А в банке были мои эполеты. Теперь понятно?

– Да, – сказал Григорий. Потом громко сказал: – Но не было!

– Чего?! – и голос у сержанта дрогнул.

Григорий не ответил.

– Чего? Где не было?! – повысил голос Дюваль. – Бумаг, что ли, в портфеле не было?

– Были, были там бумаги, ты не волнуйся! – успокоил сержанта Григорий…

А сам очень сильно нахмурился! Потому что, конечно, сразу вспомнил, как в то – выходит, и впрямь злополучное – утро он явился в канцелярию и долго разговаривал с Синицыным, дежурным офицером. Синицын божился, что он со дня на день ждет уйму денег и тогда непременно расплатится, на что Григорий отвечал… Потом Синицын принимал секретные бумаги и приглашал к себе на ужин, Григорий отказался, взял пустой портфель, защелкнул мелодичную застежку и манерно раскланялся, потом прошел по улице, спустился в погребок…

– О чем ты думаешь? – спросил Дюваль.

Григорий долго, не моргая, смотрел на сержанта, а после сказал:

– Проиграй я в тот вечер портфель, и меня бы расстреляли. Я обязан тебе на всю жизнь! – и отвернулся. И с очень большой досадой вспомнил, как его тогда назавтра, уже ближе к обеду разбудили и сказали, что от Ляли прибежал поваренок Данилка и принес портфель, которой у них за диваном валялся!

А сержант прислушался к себе и понял, что в душе у него пусто. Сержант вздохнул, глянул на сотника – тот был белее снега. И он опять начал:

– П-проиграйся я в тот вечер…

Но Дюваль поднял руку. Дементьев умолк.

– Спасибо, большое спасибо, – негромко, медленно сказал сержант. – Я буду верить тебе, мне так намного легче… – и замолчал, услышав за собой дружный топот, медленно обернулся…

И, уже ничему не удивляясь, увидел, что это к ним подъезжает большой отряд – до полуэскадрона – русских кирасир во главе с румяным и дородным офицером с огромными рыжими баками, свисавшими до самых эполетов.

– Майор Федосов! – мрачно сказал Гриня. – Плохи твои дела, друг Шарль.

Дюваль поморщился и придержал взбрыкнувшую под ним лошадь. А что он еще мог сделать? Бежать было уже слишком поздно! Да и смешить русских не хотелось. Поэтому сержант смотрел на подъезжающих и про себя считал: один, два, три…

На тринадцатый счет кирасиры уже заполонили собой все вокруг и, не обращая никакого внимания ни на Дюваля, ни на Дементьева, стали переговариваться с рядовыми казаками. Победители громко смеялись. Один Федосов был настроен по иному – подъехав к Дементьеву, он резко осадил лошадь и недовольно прикрикнул:

– Сотник, что за церемонии? Пленных расстрелять! Немедля!

Однако, заметив Мадам, бравый майор заметно оттаял и добавил уже дружелюбно:

– Но только без лишнего шума, отведи их подальше. А красотку не трогай, возьмем трофеем! – тут он игриво подмигнул Мадам и представился: – Вася Федосов, Кирасирский Ея Величества полк! – и всё это, конечно же, по-русски, потому что Федосов вот уже полгода намеренно не употреблял ничего иноземного, исключая напитки…

– Но, господин майор, к чему кровопролитие?! – также по-русски воскликнул Дементьев. – Война на исходе, противник бежит!

– Я что, тебе неясно сказал?! – возмутился Федосов.

Григорий не двинулся с места. И все вокруг молчали, ждали… И только один Франц почему-то решил, что всё уже и без того абсолютно ясно, и поэтому стал наигрывать весьма, даже весьма минорный, так называемый Последний марш. Однако…

О! Услышав музыку, Федосов тотчас оживился, подобрал поводья, глянул орлом и согласился:

– Да, лишнее кровопролитие нам и действительно совершенно ни к чему! – и, обернувшись к кирасирам, велел: – Скомороха прибрать!

И Франц, подхваченный крепкими руками, очутился на лошади одного из кирасир. Федосов же обернулся к Григорию и продолжал:

– А двух других – в расход. И живо! Ну а красотку… Ха! Я ее после лично допрошу.

И, снова повернувшись к Францу, бравый майор сосредоточенно потер руки, подумал, глядя австрийцу прямо между глаз, а после опять же по-русски спросил:

– Ну ты, европа, а этот, гвардейско-кирасирский умеешь? Па-па-па-пам! Пам-пам! Па-па-па-пам! А?

Франц кивнул. О чем шла речь, он догадался и без перевода. И тут же начал старательно подбирать заданную мелодию.

– О! Ты гляди! – Федосов просветлел. – Не только ведь грабить умеют! Беру!

Франц улыбался. Ну, еще бы! Наконец-то нашелся человек, оценивший его как музыканта! И Франц стал сбивчиво объяснять, что он и есть музыкант, а кондитер из него никудышний… Но его не слушали да и не понимали. Потому что не было рядом человека, знающего по-немецки.

(И хорошо, и не надо нам их! – маиор Ив. Скрига.).

И всё равно Франц был доволен. Сбылась его мечта – он музыкант! А что касается остальных, то про их мечты никто не спрашивал. Поэтому:

– Так что, – спросил Дюваль, – переговоры, я так понял, закончились?

– М-м… В общем, да, – кивнул Дементьев. – И результат их таков: майор не покушается на вашу свободу, однако реквизирует ваших лошадей. Пойдемте, я провожу вас, – и сотник вновь перешел на русский: – Рябов, Тыртов, за мной!

Дюваль нахмурился, однако спорить было явно бесполезно, и он, вслед за Чико и Мадам, тоже сошел с седла. Спешились и названные казаки. А сотник тронул лошадь и, указывая вперед, сказал:

– Вон туда, за холм, к лесу.

Дюваль посмотрел на казаков, которые торопливо и в то же время нехотя заряжали ружья… И все понял! Но он не стал обижаться на друга или о чем-нибудь его просить, потому что прекрасно понимал, что присяга есть присяга, а приказ есть приказ. Тем более, что сержант сам же видел, как Гринка спорил с майором, да тот, как видно, настоял. Ведь старший в звании! Вот только зря, подумал сержант, казак вздумал хитрить, потому что расстрел, так и расстрел, а смерть, так…

Тогда главное вот что: когда она приходит, то в это время не думать о самом дорогом: о доме, о матушке. Если будешь думать о самом дорогом, то тебе станет жалко уходящей жизни и ты тогда можешь наделать всяких глупостей, а то и вовсе смалодушничать. А умирают в жизни только раз, и, значит, потом не исправишь, вот так-то! И он, сержант, не думает, и он, сержант, готов. А его подчиненный? Сержант украдкой посмотрел на Чико – тот тоже был весьма спокоен, вот разве что несколько бледен. Ну что ж, и так тоже неплохо, подумал сержант и даже повеселел, оглянулся на оставшуюся при кирасирах Мадам…

Но нет – Мадам шла рядом с ним! Сержант остановился и сказал:

– Мадам! А вы куда это?!

– Я с вами, – сказала Мадам. – Вы же обещали не оставлять меня посреди голого поля!

– Но в такой шубе, Мадам, вы далеко не уйдете!

– А я буду за вас держаться! – сказала Мадам, цепко схватила его под руку и тут же едва слышно прибавила: – Так надо! Молчите!

– Но… – начал было сержант…

Но тут Федосов перебил его.

– Эй, сотник! Ты куда красотку поволок?! – обеспокоенно крикнул майор.

Григорий остановился, вопрошающе посмотрел на Мадам, прикинул что-то… и ответил:

– Она решила погибнуть вместе с земляками.

Однако даже это неожиданное известие не заставило Федосова отменить расстрел. Он только пожал плечами – мол, странный народ эти женщины, особенно француженки, любовницы его злейших врагов! Подумав так, майор повернулся к оставшимся при нем казакам и выкинул три пальца.

– Ну!

Еще трое казаков спешились и пошли догонять товарищей.

Григорий не оборачиваясь ехал впереди. За ним, по колено в снегу, шли все остальные, то есть казаки и пленные. Чико растерянно улыбался и как мог убеждал себя в том, что это все неправда, что он сейчас проснется. Дюваль же был мрачен.

– Зря вы это сделали, Мадам, – недовольно сказал он. – И не потому, что их трое, а я один. – Сержант оглянулся. – Простите, их уже шестеро. Но дело вовсе не в количестве, а в том, что среди этих шестерых один – мой друг, и я не помешаю другу. Тем более, что русские, возможно, в чем-то и правы…

Немного подождав и так и не услышав никакого ответа, сержант еще больше нахмурился и с раздражением спросил:

– Зачем вы пошли за мной? Ведь вы прекрасно понимаете по-русски! Вы что, хотите увидеть, как меня убьют? Но это скучно!

– Нет, – тихо сказала Мадам. – Я хочу увидеть нечто другое.

– Ах, даже так! – гневно воскликнул сержант. – Так знайте: я никому не позволю выпрашивать мое помилование!

– Шарль!

– Замолчите!

И больше они не обмолвились ни словом.

Спустившись в низину, Григорий обернулся – кирасир уже не было видно. Тогда он осадил лошадь и сказал:

– Здесь!

Казаки остановились. Остановились и пленные. Григорий отрывисто бросил команду, и казаки защелкали курками.

– Мадам! – окликнул Григорий.

Мадам подошла к нему. Григорий сошел с лошади, подсадил Мадам в седло, а сам встал рядом с казаками.

Чико глянул на Мадам, торопливо подмигнул Дювалю и еще торопливей шепнул:

– Ведьма она! А я что говорил!

– Трус! – прошептал в ответ сержант.

– Я? – обиделся Чико. – Ну, нет! – и, повернувшись к русским, крикнул:

– Да здравствует император!

– Какой? – хмуро спросил Григорий.

Но Чико в ответ только пожал плечами – мол, разве теперь не все равно?!

Сержант молчал. А казаки тем временем выстроились в линию, подняли ружья, прицелились – в головы. С десяти шагов даже самая твердолобая голова разлетится вдребезги, равнодушно подумал сержант. А что такое дребезги? Дребезги – это война. Грызня генералов, шпионаж. Мадам – шпионка или нет? Нет, о Мадам лучше не думать, надо думать о пустяках. Так что ж такое дребезги? Дребезги – это полковничьи эполеты, Шевардинский редут, Колоцкий монастырь, жена, Мари, Мадам… Нет, надо думать о пустяках! Итак, дребезги – это как брызги. Как брызги Гаронны, дом, матушка… Нет, лучше вообще ни о чем не думать, лучше смотреть. Вот Гринка встает на правый фланг. Откашлялся и говорит. Что он говорит? Опять по-русски?

А Гринка говорил:

– Во ознаменование победоносного окончания кампании, во славу русского оружия… – рука его дернулась вверх. – Салют!

Ружья дружно рванулись вслед за рукой, и пули ушли в синее небо. Синее, без единого облачко небо. Чико глупо рассмеялся, а сержант утер пот со лба и признался:

– А я подумал, что расстрел.

– Вот за это, Шарль, тебя и разжаловали, – хмуро сказал сотник, подошел к Мадам и пожелал: – Счастливого пути, сударыня.

– Благодарю, – улыбнулась Мадам и добавила несколько слов по-русски. Сотник нахмурился, спросил, Мадам покраснела, ответила… Григорий с тем же мрачным видом поцеловал ей – даме! – руку и, кликнув казаков, пошел обратно.

А Чико сказал:

– Я знал, что не расстреляют! Мне на роду написано дожить до девяноста шести лет. Хотя, конечно, мало ли…

Да только Дюваль его не слушал – Дюваль смотрел на удаляющуюся фигуру лейб-казака. Где он видел эту неуклюжую походку и в то же время этакую ловкую, непринужденную манеру держаться?.. Нет, нет – держать. За талию… Ах! Так вот он что: лето, Витебск и французский кирасир! С ним рядом женщина! Мадам! Так вот всё как! Ну, ладно, господа, ну ладно, очень-очень сердито подумал сержант и, резко повернувшись к Мадам, зло сказал:

– Сударыня, соблаговолите повторить мне то…

И вдруг смутился! Почему?! Что его остановило? Или что смутило? Потом сержант и сам часто задавался подобными вопросами. А тогда он, помолчав, спросил только вот что:

– Интересно, а что это Гринка сказал перед залпом?

– Война окончилась, сержант, – и Мадам внимательно посмотрела на Дюваля, ожидая дальнейших вопросов.

Сержант молчал. Долго молчал! Потом сказал:

– Вперед! – и сделал первый шаг. – Домой! Кому во Францию. Кому…

И опять замолчал.

– Ну а кому в Неаполь, – сказал Чико.

А Мадам, та и вовсе не проронила звука. Она еще ждала…

Но нет!

– Вперед! – опять сказал сержант, и отряд двинулся дальше: первым сержант, за ним Мадам на лошади, а уже потом Чико. Идти по колено в снегу было, конечно, трудно, однако еще труднее сержанту было время от времени оборачиваться и смотреть на Мадам. Мадам, а в этом он теперь уже не сомневался – шпионка русского царя, а русский царь – враг Франции. Мадам коварная, хитрая, умная… и очень красивая женщина. Можно, конечно, выхватить саблю и крикнуть: «Мадам, вы шпионка! Как вам не совестно…». Однако кто ему сказал, что она и впрямь шпионка, вне себя от гнева сам у себя спрашивал сержант. Или это он до такой степени боится выглядеть последним простаком, которого вот уже скоро неделю как водят за нос, и потому-то он и навыдумывал… Вот как! Вот, значит, как ни поверни, а он кругом смешон! Он арлекин! Он осел… Нет, лучше ничего не знать и ничего не понимать, а просто так идти и просто так молчать, пусть русский снег забивается за голенища, и пусть шпионка или не шпионка с насмешкой смотрит ему в спину и думает о нем что хочет, а он и виду не подаст… И, кстати, а почему это она до сих пор от него не сбежала, удивлялся Дюваль. Да неужели никчемный армейский сержант так интересен русской разведке? Или же… Нет-нет, вот это напрочь невозможно! Нет!

И, по колено в снегу, сержант пошел еще быстрее. Куда? Теперь он этого не знал да и знать не желал. Он думал только об одном: солдат живет, пока идет, а когда не идет, он уже не солдат!

А в это время сотник с казаками вернулся к Федосову.

– Ну как, готово? – спросил майор.

– Виноват! Промахнулись! – браво отрапортовал Гринька и, не дав кирасиру опомниться, добавил: – Однако добыли ценные сведения: севернее Лукашовки две версты до батальона противника генерал знамена обоз!

Майор повеселел, выхватил саблю, выкрикнул:

– В седла! – и браво пришпорил усталую лошадь.

Артикул двадцатый ЦАРСКИЙ ПОДАРОК

Вечерело. По заснеженному полю медленно, очень устало… нет, скорей всего просто лениво шла лошадь, Мадам дремала в седле, а рядом шли Дюваль и Чико. Дюваль время от времени поглядывал на Мадам и думал каждый раз примерно одно и то же – вроде того, что как, мол, это хорошо, что казачьи седла такие высокие, это же очень удобно для отдыха. Пусть, думал он дальше, она себе спит, а они пока что решат, как им быть дальше…

Но ничего не решалось, потому что для того, чтобы решать, нужно думать, а не думалось. А раз не думалось, то и не говорилось, не обсуждалось. То есть сержант просто шел и молчал. Молчал и Чико. И он тоже нет-нет да и поглядывал на Мадам. Суеверный неаполитанец снова, наверное, думал о том, насколько же опасно для него соседство с Белой Дамой. Глупец, думал сержант, да если бы не эта Дама, то их или сегодня расстреляли бы, и это наверняка, или их бы перебили – и с каким позором! – еще тогда, на первой переправе, грязные партизаны. Но почему вдруг именно грязные, спохватился сержант, что это за отвратительная привычка такая – обязательно чернить врага?! Сержант нахмурился…

А Чико тут же сказал:

– Мороз! Сильный мороз, сержант. Просто смертельно холодно!

Сержант молчал. Чико подумал и опять заговорил – на этот раз вот как:

– Мороз! И он превышает все нормы. А вы, господин сержант, как старший в команде, не должны допускать того, чтобы вверенные вам подчиненные теряли должную боеспособность! И это я уже не говорю о том, что с нами дама, которой и тем более…

И тут он замолчал, прекрасно понимая, что и этого будет довольно. И он не ошибся! Сержант гневно посмотрел на солдата и сказал:

– Чего ты хочешь? Развести костер? А где взять дрова?!

А дров и действительно в чистом поле не очень-то сыщешь. Но Чико ведь явно клонил к совершенно иному! И поэтому тотчас спросил:

– А как, я запамятовал, зовут эту бойкую лошадку?

– Буцефал, – неохотно ответил сержант. – А если ласково, то Буцка. Да ты же сам слышал! Мадам же нам обоим объясняла.

– Да, – согласился Чико, – это так. Но, извините, причем здесь Мадам? Ведь лошадь-то ваша, сержант. Вам подарил ее ваш русский друг. И, значит, отныне в вашей собственности не только сам Буцефал, но и его седло, и эта богатая упряжь, и даже вот это лассо, а по-русски аркан, и вот эти седельные пистолеты, и чересседельная сума, и всё, что в ней…

И Чико опять замолчал. А, вот оно к чему, наконец-таки понял сержант, обрадовался и спросил:

– А что в суме?

– А вы поделитесь?

– Э! – растерялся сержант. – Мне не жалко. Но лазать по чужим сумам, это, знаешь, как-то…

– Но почему это по чужим?! – воскликнул Чико. – Он что, ваш русский друг, разве сказал: «Вот, покатайся и верни, только, смотри, упряжь мне не попорти, и седло не протри, и, главное, не пей мою водку!»

– Что?!

– Водку, говорю! – гордо ответил Чико. – Потому что вот здесь, в этой суме, судя по запаху, ну, и по бульканью… Так что, сержант? Что будем делать?

Сержант молчал. Потом громко принюхался, потом очень внимательно прислушался… И в самом деле как будто бы что-то услышал. А руку протянул, пощупал… И тогда уже окончательно убедился, что Чико был прав! И с удивлением спросил:

– А что, разве ее и действительно было слышно?

– Ха! Еще как! – и Чико даже покраснел от возбуждения. – Да я, бывало, еще дома у себя, на спор, в кромешной тьме за пятьдесят шагов мог запросто сказать, где они его прячут и сколько. И это, между прочим, чистое виноградное вино! Ну а русскую крепкую водку с ее специфическим мужественным запахом… Так что, сержант, поделитесь?

– Э… Ну! – сказал, повеселев, сержант. – Но при одном условии. Так как с нами дама, то мы все же вначале найдем мало-мальски приличное место и разведем там костер, и уже только потом будет всё остальное. Годится?

– Так точно! – гаркнул Чико. – Эй, Буцефал! Быстрей давай, быстрей, я же и тебя не обделю! – и с этими словами он схватил лошадь под уздцы, лошадь испуганно мотнула головой…

Мадам тут же открыла глаза и спросила:

– Что случилось?

– Да вот, – смущенно улыбаясь, ответил сержант, – мой старинный друг Гринка, оказывается, передал нам бутылочку настоящей русской водки. И знаете, от кого? От самого царя!

– Которого вы вчистую обыграли в Тильзите?

– Пусть даже так! Но вы, надеюсь, не откажетесь составить нам компанию?

– Пить водку? – недовольно спросила Мадам и даже поморщилась.

– Так ведь в такой мороз! – с жаром воскликнул Чико. – Поверьте мне, сударыня, я ведь и сам, как вы, только вино и только свое, домашнее! Но раз сержант велел! Для подержания здоровья! И не здесь! А вон… А вон, кстати, и лес! Дрова на мне! И в честь окончания! А?

– Ну, разве если только так! – согласилась Мадам и улыбнулась. И добавила – Тогда… Н-но, волчья сыть!

И, надо полагать, из-за того, что последние слова были сказаны ею по-русски, Буцефал сразу прибавил шагу – и уже через каких-то четверть часа он, лежа на снегу, разнузданный, расседланный, подставив спину под спину Мадам, с удовольствием грелся у жаркого костра… И чуть заметно морщился, потому что Чико не удержался и, как и обещал, угостил Буцефала, то есть помазал ему губы водкой. А что? Питья было достаточно, не жалко. А еще были сухари, копченая баранина. И даже три серебряных стопарика. Чико, увидев их, сказал:

– Вам повезло, сержант. Ваш русский друг очень запасливый!

И поэтому по первой выпили за Гриню. И водка была чудо хороша – холодная, ершистая. И вот вам парадокс: холодная, а греет, ершистая, а ластится. Однако это уже только после ощущаешь а поначалу нужно разом «махануть» и сразу резко выдохнуть и утереть усы – и только потом уже расслабиться, прислушаться, как это разливается по жилам, как ты становишься… Ну, да! Ты самим собой становишься, вот кем! Потому что ну какое теперь тебе дело до всего того, что прежде тебя так раздражало или сдерживало, или тревожило, или еще… Как это будет правильней? Слово никак не вспомнится…

– Сержант! – напомнил Чико. – Мясо!

– Да-да, благодарю!

И взяв из рук боевого товарища добрый кусок копченой баранины, сержант жадно впился в него, прожевал, повернулся к Мадам…

И с удовольствием отметил – про себя, конечно! – что она еще больше похорошела! Даже щеки у нее зарумянились, подумал сержант, а интересно, что такое камеристка?

– Еще? – спросил солдат.

– Да, будь так добр, – кивнул сержант. И, продолжая смотреть на Мадам, хотел было спросить…

Только зачем теперь, торопливо подумал он, спрашивать? Колода уже распечатана, подрезана, игра пошла… Точней, игра давно уже идет! Саида в снос. И Курта в снос. Потом Хосе, потом Гаспар… А козырей пока попридержать, да-да, попридержать, еще торопливей подумал сержант. Хотя а как тут выиграть, когда еще неизвестно, как называется эта игра, не говоря уже о том, какие в ней правила. Обычно оно как? Обычно старшим туз. И это справедливо, потому что туз по латыни – это «as», а «as» – это раньше были такие деньги. Но деньги всегда деньги, как ты их не назови, и они всегда всех главней. Вот почему тузы в колоде старшие. А за тузами – деньгами – идут короли. Короли – это власть, власть – это император, маршалы, и генералы, и даже полковники. Хотя, если честно, то кто такие полковники?! Вот берешь такого полковника за эполеты…

– Сержант! – сказал солдат. – Не уроните!

– О, да-да, – спохватился сержант и поднял стопарик. И сам встал. И сделал знак Чико. Тогда и Чико встал. Он смотрел то на Мадам, то на сержанта, и его явно что-то беспокоило…

Зато сержанту было очень хорошо! И он громко сказал:

– За дам! До дна!

– О, нет-нет! – засмущалась Мадам. – Я же больше не пью!

– Ну, хоть чуть-чуть! – громко и почему-то волнуясь воскликнул сержант. – Это уже тогда только мы, кавалеры, до дна! Итак!.. Нет! – вдруг опять спохватился сержант. – Нет, не так! А как это будет по-местному? Ну, подскажите же!

– За… пекных панн! – ответила Мадам и вдруг быстро-быстро заморгала.

Но сержант этого не заметил. Он очень увлеченно продолжал:

– Да-да, вот именно! За пекных панн! До дна!

Мужчины выпили. Утерлись, сели и опять принялись за еду. Внутри всё горело! Да, действительно царский напиток, подумал сержант. А какова игра! И дама старшая! Кстати, червовая. А это ему было про трефовую, чтобы он опасался трефовой. Ну да это просто ерунда! Дам бояться – в лес не хо… О, Боже мой, спохватился сержант, да он же уже пьян! Надо закусывать, закусывать! И он опять взялся закусывать. Закусывал и думал: правильно, спешить нельзя, банк никуда не денется, но прикуп уже кончился, все карты розданы, теперь важней всего не пронести и раньше времени не раскрываться, то есть держите карты ближе к орденам! Или хотя бы к медалям…

А где медаль, спохватился сержант. И вспомнил, где, и нахмурился. И посмотрел на Мадам. И увидел, что она весьма не в духе. То есть она уже совсем не улыбается, а просто смотрит на огонь. И уже губы у нее поджаты. Э, нет, так не годится, подумал сержант и перестал закусывать, быстро собрался с мыслями и начал – очень бодро – так:

– Да, водка, конечно, не дамский напиток. Да и мороз какой! А вот забавный случай про вино! Мадам, послушайте, это действительно забавно! Итак, девятый год, Мадрид. Лето, жара просто невыносимая. Иду по улице. Один. Вдруг смотрю…

Но Мадам вдруг сказала:

– Простите меня, господа, но я действительно никогда в жизни не пила водки. И теперь у меня страшно болит голова. Я с вашего позволения немного отдохну.

– О, да, конечно! – был вынужден согласиться сержант. – Без всякого сомнения, конечно, отдыхайте! А чтобы вам было удобнее…

– Нет-нет-нет! – воскликнула Мадам. – Вот этого совсем не надо! Оставайтесь в шинели! Это же все же зима!

И сержант не решился настаивать. И он так и остался в наполовину расстегнутой шинели, но ему от этого не было холодно. А, может, и было, а он просто этого не чувствовал. Он же тогда думал только о Мадам, то есть о том, что она очень надежно устроилась – за Буцефалом, который как за бруствер защищает ее от ветра, дующего со стороны леса. Мало того – Буцефал также еще задерживает тепло, идущее от костра. Но и это не все, потому что седло Буцефала сейчас служит Мадам подушкой, а вальтрап сенником, то есть матрасом. Ну а одеяло у нее свое – это ее белая шуба. Шуба такой длины, что из—под нее даже валенок Мадам не видно. А валенки, думал сержант, это такие особого приготовления северные сапоги из очень-очень толстого овечьего фетра. Так что, думал дальше сержант, Мадам замерзнуть не должна…

И вдруг Чико спросил:

– Так что, сержант, может, еще?

– Как знаешь, – равнодушно ответил сержант.

– Знаю! – солдат налил и передал ему стопарик, потом тихо сказал: – За тех, кто с нами шел, но почему-то не дошел!

Сержант вздохнул. Выпил до дна. Потом поел мяса. Потом сухарей. Потом всё это заел снегом. На душе у сержанта было очень невесело и совершенно одиноко, вот он и молчал. Пить ему больше не хотелось. Водка, конечно, царская, думал сержант, но ведь он не царский подданный, и потянулся за бараниной. Но и баранина тоже, видно, была не французская. Хмель уходил, пальцы опять стали мерзнуть. Сержанту всё это очень не нравилось и он покачал головой.

И тут же Чико сказал:

– Э, рано вы, сержант! Поход еще не кончился. Поэтому… Давайте за самое сокровенное! – и снова протянул ему полный стопарик.

А что есть самое сокровенное, растерянно подумал сержант, принимая стопарик, кто может это совершенно точно сказать? Оно же на то и сокровенное, чтобы никто, даже ты сам не мог… или, по крайней мере, не решался бы его высказывать! Вот именно! И поэтому сержант не стал загадывать – и даже не смотрел в ту, в ее сторону! – а просто взял и выпил. Как воду! Правда, опять внутри все загорелось. Сержант сгреб пригоршню снега, заел, и только уже после этого начал закусывать по-настоящему. Чико спросил:

– А если не секрет, сержант, а как вы познакомились с этим щедрым казаком? У нас еще… Полфляги! Так как?

Сержант долго молчал, раздумывал… А после все же рассказал – правда, не вдаваясь в подробности, кратко. Чико, все это очень внимательно выслушав, ничего не сказал. Он смотрел на огонь и молчал. Сержант подумал: он, наверное, сочувствует. Только чему, тут же подумал он дальше, сочувствовать?! Эполетам, что ли?! Но что эполеты! Сержант сердито хмыкнул и протянул Чико пустой стопарик. Чико налил, они еще раз выпили, и сержант, уже не закусывая, сразу заговорил:

– Да, вот так тогда было! В Тильзите. И поначалу, признаюсь, мне было очень обидно. Я же ведь заслужил: Иена, Прейсиш-Эйлау, Фридланд. И это только в последнюю кампанию! То есть сразу я, конечно, сильно злился. А потом вдруг подумал: какой я полковник? Или какой я сержант? Я же это просто я, вот что я тогда подумал! Потому что это вот как: разве это важно, кем ты называешься – полковником, сержантом, генералом или даже маршалом? Ведь какие бы ни были на тебе эполеты и в какой бы мундир тебя ни обрядили, ты все равно остаешься собой – прежним, тем самым и ничуть не изменившимся! Ты – это всегда только ты, и никакие звания тебя от самого себя, а от других тем более не оградят. А если возразить, что, мол, в больших чинах… Так ведь и это ложь! Я видел, как маршалы орут на генералов, а уж что до полковников, так я сам это на себе испытал! А потом, когда я опять стал сержантом, я скоро понял, что это не так уж и плохо. Да-да! Ведь тогда стало как? А вот как: я – просто сержант, никто против меня не интригует, никто мне не завидует. И мало этого, я же все же не просто сержант, а заслуженный, меня сам император узнаёт в лицо на каждом смотре! И моему лейтенанту это прекрасно известно, и поэтому, от греха подальше, он никогда ко мне не цепляется, и вообще ко мне только на «вы». Не служба – рай! И так прошло пять лет, и всё, казалось бы, как-то уже наладилось… А потом, это случилось в мае… мне вдруг открылось, что это будет моя последняя кампания. А вот вернут мне в нее эполеты или нет, это мне не открыли. Не захотели! И я опять очень разозлился, не скрою! А потом все-таки успокоился и подумал: а чего это я злюсь, а зачем мне эти эполеты? Я же иду в свой последний поход, может, мне там уже отмерили и даже выкопали два шага в длину и приклад в ширину? А я как попугай: эполеты, эполеты! Она же, ну, та женщина, она же не открыла мне, буду я жив после этого похода или нет. Это же я уже сам после решил, что нужно думать, что вернусь. Потому что если будешь думать иначе, то и себя погубишь да еще и товарищам будешь мешать. Вот я и думал о лучшем. Думал вот о чем: о том, что пора возвращаться домой. А разве я неправильно подумал? Что человеку в этой жизни нужно? Эполеты? Ордена, медали? Нет! Человеку нужен только свой дом. В доме жена. Да, еще дети, конечно. Вот и всё. Так, Чико? Или разве нет?

Но Чико опять молчал. Сержант уже было подумал, а не хватил ли Чико лишнего…

Как Чико совершенно трезвым голосом сказал:

– А вы мне весьма симпатичны, сержант. И поэтому я бы очень не хотел, чтобы с вами случился еще один Тильзит. И не обязательно военный… – и он замолчал.

Дюваль нахмурился, спросил:

– Э, ты к чему это?!

– Я? Ни к чему. Я так! – поспешно сказал Чико. – Ну, так, спьяна оговорился!

Но это он опять что-то хитрил, сержант это понял. Но и не стал ничего спрашивать. А Чико уже как ни в чем ни бывало посмотрел по сторонам, еще немного помолчал… А после усмехнулся и сказал:

– Мороз! Такой мороз, как будто рядом… Ну, настоящий царский мороз! Казаки, говорят, в такой мороз любят купаться в проруби. Их так учили с младенчества. А я с младенчества приучен к теплу. И вот я вспоминаю… – Но тут Чико с опаской покосился на Мадам и даже окликнул: – Сударыня!

Мадам не шелохнулась; она крепко спала, привалившись к лежащей на снегу лошади.

– Спит, ну и прекрасно, пошли ей Господь приятных сновидений, – скороговоркой пожелал Чико и вновь предался воспоминаниям: – Да, у меня на родине всегда тепло. У нас, если выдается настоящее солнечное лето, то если спокойная заводь, а не проточная вода, то там прямо вареные раки! Не верите? Так ведь мы и сами всегда удивляемся. Вот как у нас бывает. А здесь, в России… О! – и тут он даже причмокнул от удовольствия и шепотом воскликнул: – О, и здесь порой тоже бывает очень жарко! Ведь как чудесно мы погрелись в Полоцке! Вы слышали о полоцком пожаре?

– Нет, как-то не пришлось, – неохотно ответил сержант, потому что он сразу почувствовав неладное.

А Чико, по-прежнему шепотом, продолжал:

– И напрасно, напрасно! Потому что зрелище было весьма восхитительное. Очень жаль, что это была последняя ночь в этом чудесном городе… – тут Чико опять покосился на спящую Мадам и едва слышно добавил: – И там, кстати, в том городе, я впервые увидел Белую Даму! А? Каково?

В ответ сержант только пожал плечами. А Чико прислушался…

– Слышите? Волки! – прошептал он после некоторого молчания.

– Брось болтать чепуху! – рассердился сержант. – Волков нам только не хватало!

– Вот именно! Вот именно! Потому что с нас вполне будет достаточно и Белой Дамы.

– Чико!

– Как знаете, сержант, как знаете, – обиделся Чико. – А я ведь к вам со всей душой. Вы честный и смелый сержант. Вот только немножко доверчивый.

Тут Чико замолчал, давая сержанту возможность возразить. Однако сержант промолчал, и Чико, ободренный этим молчанием, уже куда уверенней продолжил:

– А я ведь тоже раньше был доверчивым. Потом, конечно, повзрослел. Теперь я никому не верю. А ей, – и Чико посмотрел на спящую Мадам, – а ей особенно. Только вы, прошу, не обижайтесь; не так уж часто Чико говорит начистоту.

Сержант кивнул – да, это правда.

– Ну вот, наконец-то и вовсе прекрасно! – еще сильнее оживился Чико. – Вот это по-гусарски! Так о чем я?

– О полоцком пожаре.

– Да, совершенно верно! Но прежде… Куда мы направляется?

– Домой.

– Это понятно, мы с вами домой. И наш дом далеко. Ну а…

И Чико многозначительно замолчал. Сержант сердито спросил:

– А какое это имеет отношение к полоцкому пожару?

– Самое прямое! Только… – и Чико на мгновение замялся. – Только я расскажу вам об этом страшном и опустошительном пожаре не как оскорбленный солдат, а лишь для вашего же блага. Вы мне, опять признаюсь, симпатичны.

– Еще одно лишнее слово!..

– Извольте, как прикажете. Итак… – солдат откашлялся и сразу как-то помрачнел, еще немного помолчал… и только уже после начал: – Итак, поздним вечером шестого октября мы остановили русских на самой окраине города. Русские отступили, а мы закрепились на занятых позициях… и все-таки решили не цепляться за них. И вообще, не дожидаться утра, а уйти еще затемно. О! Если бы маршалы не перегрызлись между собой как волки, то мы бы, конечно, никуда не уходили и поныне сидели бы в Полоцке. Но, сами знаете, Виктор питал зависть к Сен-Сиру, и поэтому не шел к нам на помощь. Сен-Сир же в свою очередь не очень-то и настаивал на этой помощи. Ведь приди Виктор в Полоцк, Сен-Сир был бы вынужден сдать команду старшему в чине. Вы понимаете?

– Короче!

– Да уж куда короче! Итак, наступила ночь с шестого на седьмое. Упал густой туман. Нам на руку. Ну, то есть не на руку, а вы понимаете, да… Так вот, Сен-Сир отдал приказ, и мы, сохраняя величайшую предосторожность, начали отход из города. И тут Белая… Простите, запамятовал! И тут в расположении дивизии Леграна кто-то по непостижимой глупости зажег бараки. Тотчас стало светло как днем и жарко как в преисподней. Но, главное, светло, и русские открыли по нам убийственный огонь! Я побежал, споткнулся, упал, поднялся… И увидел, как от горящих бараков уходили двое: один был из нашей тяжелой кавалерии, кираса так и сверкала в отблесках пламени, ну а второй, то есть вторая… Дама! Белая! – и Чико указал на спящую Мадам. – Клянусь Наполеоном, это была она!

– Чико!

Сержант был вне себя от ярости, его рука искала саблю… Но и Чико тоже был не из робкого десятка, особенно если дело касалось его рассказов! И поэтому он, нисколько не смутившись, добавил:

– Ну а сегодня, в отблесках костра… который, кстати, очень живо напомнил мне горящие бараки… я наконец узнал ее наверняка! А раньше… Н-ну… Еще когда она в первый раз вышла из кареты, я подумал: она? Я сомневался, да, я долго сомневался. Зато теперь рубите голову, но я от своих слов не отступлюсь!

И если сержант был возмущен как никогда, то Чико был не менее серьезен. Поэтому Дюваль медленно убрал саблю в ножны и мрачно сказал:

– Уж лучше бы ты родился немым.

– Как можно! – так же мрачно сказал Чико. – Мать родила меня бегом, вот оттого-то я и такой беспокойный. А еще…

Но тут слова замерли у него на губах. Еще бы: Мадам улыбалась! Она смотрела на него и улыбалась. Чико весь сжался и растерянно сказал:

– Простите, сударыня, мы вас невольно разбудили.

– О, пустяки, – ответила Мадам. – Такое пробуждение даже приятно. Ведь я большая охотница до всяких загадочных историй!

– Так вы все слышали? – чуть слышно спросил Чико.

– Как вам сказать! – Мадам пожала плечами и посмотрела на огонь. А после: – Да, трудно сказать! Ведь вы же, друг мой, ставите меня в трудное положение. Потому что всегда крайне неприятно уличать человека во лжи!

– Но я…

– Да, вы! Вот вы тут рассказывали о своей встрече с Белой Дамой. Рассказ был очень живописен. Но! Ведь же хорошо известно, что Белая Дама появляется только зимой, то есть когда уже холодно, выпадет снег. А в ночь с шестого на седьмое октября в Полоцке было довольно тепло.

– Даже жарко!

– Тем более. И, значит, Белой Дамы вы там видеть не могли. Так?

– Может быть, – зло согласился Чико. – Но дамы ведь бывают разные!

– Конечно! Вот только я здесь причем? Да и потом, ведь будь я Белой Дамой… Ну, дайте мне руку, отважный солдат! Дайте руку! Мое рукопожатие – не смерть, вы же это знаете! Вы же всё знаете! И вообще, да расскажите мне, будьте любезны, всё, что вы знаете о Белой Даме, а я в ответ тоже кое что расскажу. И тоже очень занимательное. Ну, говорите же!

Солдат молчал. Тогда Мадам обернулась к Дювалю и спросила:

– А вы что на это скажете, сержант?

– Солдат… н-ну, солдат ошибался, – нехотя ответил Дюваль. – И довольно об этом.

– Вы так считаете?

– Да, – и сержант отвернулся. Потому что подолгу притворяться он не умел.

Тогда Мадам посмотрела на Чико и спросила:

– И вы с этим согласны, да?

Чико молчал.

– Вы слышите меня?!

– Слышу, слышу, – недовольно проворчал Чико. – И даже кое-что ответил бы. Но у меня отмерз язык. Всё! Всё! Я больше ничего не говорю!

– Вот и прекрасно! – сказала Мадам. – Значит, я могу быть уверенной, что никто не будет меня перебивать. А мне ведь тоже есть, что рассказать! Начну с того, – и она повернулась к сержанту, – с того, что полоцкого пожара я, к счастью ли, к несчастью ли, не видела. Потому что именно в ту ночь у господина Пасторе был бал и мы там чудесно веселились до самого утра.

– У Пасторе? – переспросил сержант.

– Да, именно, у господина Амадея Пасторе, – очень уверенно и даже чуть-чуть надменно ответила ему Мадам. И так же уверенно, по-светски, как это называл сержант, продолжала: – Точней будет сказать, де Пасторе, даже маркиз де Пасторе. В особняке на… Ну, вы должны помнить, сержант, это примерно там, где мы с вами встретились. Только через улицу, напротив. Так вот! Ночь на седьмое октября я провела на балу, который давал Витебский гражданский губернатор маркиз де Пасторе. Кстати, весьма любезный и обходительный молодой человек. Он дважды ангажировал меня, я танцевала с ним. Мне также выпала честь быть приглашенной и господином Пуже. О, это уже не статский, а солидный человек – бригадный генерал, военный губернатор департамента. Не обошли меня вниманием и прочие бравые кавалеры, а именно сам командир и два обер-офицера Бергского пехотного полка. Но кирасир, поверьте мне, там не было! И вообще, о том, что в это время творилось в ста двадцати верстах вниз по Двине, в этом несчастном Полоцке, никто из нас и понятия тогда не имел. Нам было весело! И только когда уже на следующий день мы, приглашенные к обеду, начали рассаживаться за столом, то вот тут-то господину маркизу и вручили срочную депешу. Прочитав ее, господин маркиз поначалу сильно побледнел, однако тут же пришел в себя, рассмеялся и сказал: «О, это глупости! Этого не может быть! Ну, в крайнем случае, Гувьон…»

И Мадам осеклась, замолчала.

– Вы хотели сказать, что Сен-Сир… – смущенно подсказал ей сержант.

– О, нет, Гувьон, – настойчиво повторила Мадам. – Дело в том, что господин маркиз де Пасторе, равно как и бригадный генерал Пуже, равно как и маршал Виктор, считал, что графский титул и маршальский жезл, доставшиеся Гувьону в этом августе… Ну, одним словом, Пасторе, именовавший маршала Сен-Сира по-старому, привычному, сказал: «Гувьон просто заманивает русских! И, думаю, уже сегодня вечером мы получим из Полоцка новое, победное известие!» И обед начался. И всем казалось, что эта досадная заминка вскоре будет начисто забыта! Но увы! Однако я сейчас не буду повторяться, потому что то, что было дальше, вам известно!

Тут Мадам замолчали и посмотрела на сержанта. Сержант опустил голову. Мадам посмотрела на Чико. Чико смотрел ей в глаза! Мадам гневно нахмурилась.

– Нет, что я это говорю! – так же гневно сказала она. – Всё, да не всё! Да вот хотя бы про это напомнить! Так вот! В падении Полоцка и Витебска есть одно разительное отличие: если Полоцк пал от неожиданно начавшегося пожара, то Витебск напротив был сдан из-за того, что запланированный, желанный пожар так и не вспыхнул! А почему? Да всё от той растерянности, которая была вызвана внезапным появлением русских под стенами Витебска. Внезапным, ну еще бы! Как-нибудь я обязательно расскажу вам, отчего произошла эта досадная внезапность! А сейчас нам не до этого. Так вот, продолжаю: итак, на той стороне Двины вдруг появились несметные полчища русских. Что делать? Кроме восьмисот солдат уже упомянутого мною Бергского полка, защищать город было некому – баварцы ведь ушли, Чико о них рассказывал… Так вот, чтобы хоть как-то задержать неприятеля и выиграть время для достойного, упорядоченного отступления, генерал Пуже приказал поджечь мост через Двину. Однако, как совершенно верно сказал уважаемый Чико, кто-то по непостижимой глупости… мост так и не поджег! И русские хлынули в город, а там и за город. И были пленены и славный генерал Пуже, и не менее славный… Ну, одним словом, Бергский полк в полном составе положил оружие. Ушел только маркиз Пасторе, главный виновник всех наших бед. Чудом добравшись до Смоленска, он получил аудиенцию у императора и доложил…

И Мадам снова замолчала. Сержант спросил:

– А вы?

– А мы… – Мадам нахмурилась. – А нас было немало, правда, всё больше статские да женщины… До Смоленска мы, конечно, не доехали. Нас перехватили уже в четырех лье южнее Витебска.

– Кто?

– Русские казаки. Лейб-казаки. Сотник Дементьев, да! Ведь, не правда ли, смешно было бы притворяться, будто я с ним прежде никогда не была знакома. Однако в отличие от вас, сержант, равно как и от вашего генерала, опять забыла, как его зовут… Ну, одним словом, в отличие от вас, французов, русский казак не стал чинить мне никаких препятствий и позволил и дальше направляться туда, куда я пожелаю.

– А куда именно?

– Да почти что туда же, куда я направляюсь и сейчас.

– Но вы не направляетесь – сидите.

– Нет, это вы сидите, сержант! И ваш верный солдат вместе с вами. И вам обоим хорошо, вы пьете водку, греетесь. А я замерзну здесь. Я, между прочим, дама. И я хочу в тепло! В настоящее домашнее тепло! С настоящим камином!

– Мадам, но где же это мы… – начал было сержант.

– О, насчет этого можете не беспокоиться! – поспешно перебила его Мадам. – Это совсем неподалеку. А какое чудесное место! Добротный, крепкий двухэтажный дом. Большая, даже просто огромная, на два этажа печь. Печь, пышущая жаром, господа! И, что в нашем положении весьма немаловажно, там нет никого постороннего. Там вообще нет никого, кроме хозяина и его верных слуг!

– Это ваш дом? – спросил сержант.

– Нет, – сказала Мадам. – Но одного очень преданного мне человека. Так что? Будем здесь мерзнуть и дальше? Или как?

Сержант молчал. А Чико, не стерпев, заговорил – очень сердито:

– Да, у меня отморожен язык и я бы должен был молчать, чтобы он и вовсе не отвалился. Но еще больше я боюсь того, что если мы отправимся вместе с вами, Мадам, то у меня отлетит голова!

Мадам внимательно посмотрела на Чико – так, будто бы она и в самом деле прикидывала, крепко ли держится его голова на плечах… Но так ничего об этом и не сказала, а вновь повернулась к сержанту и продолжила:

– Я очень люблю бывать в том доме. А еще там вокруг такой чудесный лес! Еще когда я была вот такой, – и Мадам показала, какой именно, то есть лет, может быть, пяти, не больше…

– Ну, вот! Вы все же не француженка! – с жаром воскликнул Чико.

– Да, – согласно кивнула Мадам. – Да, а что? И чего это вы вскочили? Садитесь.

Чико покорно сел. И вот такими вот огромным глазами смотрел на Мадам. А Мадам сказала:

– Да, я не француженка, верно. Но и не русская. Я родилась в этих местах. А если же о том, что всех всегда интересует… – И тут Мадам нахмурилась. – Так скажу вот что: в последнее время мы весьма небогаты.

– А как это «в последнее»? – спросил сержант.

– А так, что после известных событий девяносто четвертого года на всё наше имение был наложен секвестр. Правда потом, вернувшись из Петербурга, отец подписал предложенные ему бумаги, и нам кое-что возвратили.

– Из Петербурга! – повторил сержант. – Ваш отец что, там жил?

– Нет, находился. В тамошней крепости. Два года. А потом была объявлена амнистия, и он вернулся. О, я тогда была еще совсем маленькая и поэтому ничего почти не помню, а вот мой покойный брат…

И Мадам осеклась, замолчала. «Покойный брат» – вот как она обмолвилась! Сержанту стало жарко! Ее брат – русский офицер, поручик коннопольского уланского полка – он, получается, убит! И, конечно же, в эту кампанию. Вот, значит, как! И сержант только покачал головой, потому что чего тут теперь скажешь, а потом осторожно посмотрел на Мадам. Мадам была очень бледна. Значит, сердито подумал сержант, он не ошибся – ее брат убит. А в каком деле? Но дел в этом году было так много, что теперь разве все вспомнишь! Вот поэтому сержант только и вспомнил, что седьмой гусарский с коннопольцами ни разу не сходился. Да и, вообще, русских улан сержант в деле видел только однажды – еще в самом начале, под Смоленском. Или, может, где еще? И сержант опять стал вспоминать. То есть сержант напряженно молчал. И Чико тоже. Зато Мадам опять заговорила:

– Так вот. Брат так рассказывал: тогда уже стемнело, было поздно. Как вдруг раздался стук. Мать подошла к двери и спросила, кто там. А ей в ответ: «Царский подарок!» Мать побелела. Руки задрожали. Открыла – а там наш отец! И смеется…

И Мадам замолчала. Закрыла глаза. И она еще долго так сидела, совершенно неподвижно. А после провела руками по лицу, повернулась к сержанту и – как всегда как ни в чем ни бывало – спросила:

– Так что, сержант, мы едем или нет?

– Едем, конечно! – воскликнул сержант. И тут же приказал: – Чико, вставай, собирайся!

Чико кивнул. Но вставать не спешил. А медленно собрал все три стопарика, построил их в рядок. Потом налил в них до краев. Потом раздал. Потом раздал баранину. Потом опять кивнул – и они выпили. Мадам сразу закашлялась.

– Снегу! Скорей! – велел сержант.

Мадам заела снегом. Сержант подал ей руку. Мадам схватилась за нее и быстро поднялась. И улыбнулась. А потом…

Артикул двадцать первый ПРО ГОСПОДИНА СКУТЕРИНИ

Буцефал был разбужен, оседлан и взнуздан. Фляга завинчена и спрятана в суму. Мадам подсажена в седло. И они двинулись – сперва круто направо через поле, потом по перелеску, а потом опять через поле и в лес. Лес там был весьма густой и, как казалось сержанту, совершенно однообразный. Однако Мадам, и это сразу чувствовалось, довольно-таки хорошо знала тамошние места, потому что время от времени она весьма уверенно сворачивала с одной лесной дороги, точнее, тропы, на другую. Теперь, чтобы идти вровень с Мадам, Дюваль значительно прибавил шагу. Чико, едва поспевая за ними, время от времени что-то ворчал себе под нос и общий разговор уже не заводил. Вот так, в таком относительном молчании, они прошли уже немало. Лес с каждым шагом всё густел, солнце зашло, начало быстро темнеть. Чико вначале отставал шагов на пять, потом стал отставать на десять. Ну а когда отставание увеличилось до двадцати шагов, Чико не выдержал и закричал, что он так больше не может, что у него дрожат руки и ноги, а также зуб на зуб не попадает. Мадам остановила лошадь. Когда Чико подошел, он первым делом спросил:

– Сержант, а вы будете?

Сержант сказал, что нет, но и чтобы Чико тоже знал меру. Чико пообещал, что он проявит крайнюю осторожность, после чего, предварительно испросив у Мадам разрешения, залез в чересседельную суму, достал оттуда флягу и щедро к ней приложился. После чего весело сказал, что он теперь готов на всё, даже на то, чтобы еще раз выпить! И только опять приложился…

Как Мадам вдруг сказала:

– А вот теперь и я тебя, кажется, узнала! Пей, ты чего не пьешь? Господин сержант еще не запрещает. Пей, номер третий, пей, голубчик!

Но Чико уже было не до питья. Он с опаской посмотрел на Мадам и с еще большей опаской спросил:

– Какой это еще третий номер?

– А вот этого я и сама пока точно не знаю, – насмешливо ответила Мадам. – Может, не третий, а пятый. Или еще какой. Это надо было бы спросить у господина Скутерини!

– Скутерини! – явно испугался Чико. – Какой Скутерини? Я никакого Скутерини никогда не знал и знать не собираюсь!

Мадам смотрела на Чико и только улыбалась, а вот говорить ничего не говорила. И Чико тоже молчал. Тогда заговорил сержант:

– Извините, господа, но и мне тоже уже захотелось узнать, кто же такой господин Скутерини.

– Мне это неизвестно! – злобно сказал Чико.

Сержант посмотрел на Мадам. Мадам молчала. Сержант ждал. Тогда Мадам сказала:

– Чико!

Но Чико вначале убрал флягу в суму, и только потом уже посмотрел на Мадам. Мадам, улыбаясь, сказала:

– А знаешь, Чико, я могла и ошибиться. Правда?

Чико пожал плечами, отвернулся, помолчал. Потом, всё так же глядя в сторону, сказал:

– Мы, кажется, собирались куда-то идти.

– Да, это верно, – сказала Мадам. После чего потрепала Буцефала по гриве и сказала ему что-то по-русски. Буцефал сразу двинулся дальше.

И опять они какое-то время шли молча. А потом, когда Чико опять отстал шагов на двадцать, сержант вполголоса спросил:

– И всё-таки, кто же такой господин Скутерини?

– Человек, который сдал русским Витебск, – сказала Мадам. – Вот Чико и напугался, что я обвиню его в пособничестве Скутерини. – Мадам помолчала, а потом вдруг продолжила вот как: – А может, он вовсе и не Скутерини! Ведь он порой представлялся нам как господин Волков. А иногда и как Клямке. Ну а вообще, официально, он числился чиновником по особым поручениям при господине маркизе де Пасторе. Если вы такого еще не забыли.

– Это витебский гражданский губернатор? – спросил сержант.

– Так точно, – кивнула Мадам. – А господин Скутерини был при нем как наш общий знакомый Оливьер при маршале князе Московском. – Вспомнив о маршале, Мадам улыбнулась. И продолжила: – Так же, кстати, между маркизом и князем тоже можно найти много общего. Потому что если, как это мы недавно сами наблюдали, командовать арьергардом отступающей армии очень непросто… То, поверьте мне, и господину маркизу этим летом тоже досталась весьма беспокойная должность! Ведь русские так называемые летучие отряды постоянно тревожили Витебск. А несколько раз нам приходилось отстаиваться от них на самых городских форштадтах. И вообще, порой казалось, что Великая Армия и вовсе забыла о Витебске! Потому что ни с Макдональдом под Ригой, ни с Виктором в Смоленске не было никакого сообщения. А потом еще случилась эта странная болезнь, и из Витебска ушли баварцы. Шесть тысяч пехоты. Немало! Так, Чико?

– Так.

– Не отставай! Уже совсем темно, еще заблудишься! – Мадам, чтобы собраться с мыслями, потрепала Буцефала по гриве, потом продолжала: – Так вот. Они ушли, и Витебск оказался почти совсем незащищенным. Зато какие наиблагоприятнейшие слухи носились в ту пору по городу! Сразу честно скажу: мы и понятия не имели об истинном положении вещей. Но зато какое чудесное, какое восхитительное было тогда положение неистинное. Сколько оно приносило нам истинной, искренней радости! Так, например, не успели мы еще обсудить радостное известие о вступлении нашего… гм… французского авангарда в Тверь, как уже поступило сообщение о занятии Новгорода. Но даже и это не всё! Уже через какую-то неделю после известия о победе при Новгороде в городе начали поговаривать о первых стычках в окрестностях Петербурга. Поначалу это были только туманные слухи, а потом объявились и подробности: и откуда последовал главный удар, и кто первым прошествовал по Невскому проспекту, и кто брал Петропавловскую крепость, которую, как говорили, защищали англичане. Они де, эти англичане, сняли пушки со своих боевых кораблей, стоявших на Неве, однако это не спасло… Ну, и так далее. Надеюсь, вам смешно?

Дюваль и Чико промолчали. Мадам же, усмехнувшись, продолжала:

– Вот так! Такие были разговоры. А основывались они не каких-нибудь досужих сплетнях, распускаемых невесть кем, а на сугубо официальных донесениях. Доставляемых, как вы уже конечно догадались, вездесущей, как нас тогда убеждали, резидентурой вышеупомянутого господина Скутерини. А убеждали, точнее, убеждал нас маркиз Пасторе. Лично. Ну, еще бы ему было нас не убеждать! Ведь эту резидентуру он сам и организовал. Точнее, он поручил это господину Скутерини, которому он очень доверял, и всё остальное делал уже этот Скутерини. Очень ловкий малый, должна вам сказать! Поэтому нет ничего удивительного в том, что все его донесениям верили. Ведь откуда всем было всё знать?! Но что ужаснее – или смешней – всего, так это то, что и сам господин маркиз во все это верил! Во все эти россказни этого бесстыжего Скутерини и его не менее бесстыжих номеров, как он их называл. А мы им свято верили! И только когда русские внезапно появились под стенами Витебска, но на сей раз это были уже не разрозненные казачьи сотни, а целый корпус, тысячи солдат, десятки пушек… Вот только тут и раскрылась вся правда! А было это так. Господин маркиз вновь собрал у себя всех нас, своих, как он тогда сказал, наилучших и верных друзей… и чистосердечно признался, что поначалу все эти сладчайшие победные слухи, которые так будоражили нас, распространялись по его же повелению с тем, дабы успокоить вверенных ему горожан. Но, продолжал маркиз, когда впоследствии они, эти лживо-победные слухи, начали возвращаться к нему же в виде письменных донесений его же собственных резидентов… то маркиз первое время питал к ним больше сомнение… А потом он оказался в положении человека, который не может отказать себе в удовольствии узнать о том, о чем давно мечтал. И он поверил, да! И в Новгород, и даже в Петербург! И успокоился, считая, что война уже закончена. И этим всех нас ужасно подвел! Не сам, конечно, а руками или, что еще точнее, лживыми речами господина Скутерини. Он сам нам так сказал тогда, когда на той стороне Двины уже показались несметные полчища русских. Но уж зато, так дальше говорил маркиз, теперь, когда негодный Скутерини схвачен, всё сразу пойдет на лад! Однако пошло еще хуже: мост не подожгли, русские тут же захватили его и начали беспрепятственное вхождение в город, а бергцы, посчитав, что их бесстыже предали, всем скопом побросали ружья. Пуже их клял, грозил – но всё было без толку, бергцы сдались. И самого Пуже русские пленили там же, возле ратуши. А нас, статских, они похватали уже за городом, на оршанской дороге. Успел спастись только – ну да, конечно же! – только один маркиз де Пасторе, который тайно прибыл в Смоленск, был там принят императором и даже как будто обласкан. А всю вину за случившееся, я так думаю, переложили на господина Скутерини. Он же Волков. Он же Клямке. Он же русская зима. Он же нехватка фуража. И он же еще многое и многое другое. Вот так порой бывает, господа! Ну, а на это что вы скажете?

А что было тут говорить?! Вот сержант и молчал. Но зато Чико зло ответил:

– Как что сказать? А то, что и всегда: кто ни при чем, того и бьют. А у нас разве было иначе? Вот где мои товарищи? Где они все? Их нигде нет, Мадам. А скоро и меня не будет! Поэтому когда вы, Мадам, через день-другой-третий вернетесь к себе домой, заберетесь на теплую печь и будете сидеть там да попивать чай с баранками, то не забудьте помянуть мои обглоданные косточки, которые к тому вре…

– Ну, это зря! – раздраженно перебила солдата Мадам. – Потому что уж кому-кому, а вам, уважаемый Чико, беспокоиться совершенно не о чем. Ведь эта зима для вас далеко не последняя!

– Ха! Откуда вам знать!

– Я и не знала бы. Да карты показали.

– А если карты лгут?

– Нет, – покачала головой Мадам. – Зачем им лгать? Лгут только люди. Ради своей выгоды. Или еще из страха перед тем, кому гадают. Держу пари, сержант, – вдруг сказала она, поворачиваясь к Дювалю, – что только именно таким образом можно объяснить то, что ваша хорошая знакомая предсказала императору такой шумный успех в этой его, увы, не самой удачной кампании. Ведь правда же?!

– Ну! – через силу улыбнулся сержант. – Не такие уж мы с ней хорошие знакомые. Ведь это вы про Ленорман?

– Да, про нее.

– Так вот о ней самой я мало что могу вам сказать. А вот касается ее предсказаний нашему императору… – Тут сержант помолчал, внимательно посмотрел на Мадам, потом спросил: – А вы можете себе представить, чтобы наш император с кем-либо советовался? – Мадам молчала. Сержант продолжал: – Или, что вообще невообразимо, к кому-то обращался за помощью? А ведь что такое гаданье, Мадам? Это просьба помочь, подсказать. Наставить на ум! И теперь еще раз представляем: наш император, отправляясь в Россию, по дороге заворачивает на рю де Турнон, номер пять, потому что считает: вот как она мне сейчас скажет, так я и сделаю! Вы представляете себе, Мадам, такое? А вот лично я никак не могу!

– То есть, – сказала, помолчав, Мадам, – вы хотите сказать, что император вообще никогда не встречался с госпожой Ленорман?

– Ну, я не знаю! – рассердился сержант. – Может, и встречался. Но то, что он у нее не гадал, так это точно. По крайней мере, с той поры, как стал императором. Да вы бы видели его глаза, Мадам!

– А вы видели?

– Да, несколько раз. На смотрах. Достаточно близко. Вот как сейчас до вас.

– И что он вам при этом говорил?

– Так я ведь ничего у него не спрашивал! А первым в разговоры он вступать не любит.

– Так! – только и сказала Мадам.

А сержант подумал и сказал:

– Как интересно получается! Перед началом нынешней кампании, я тоже это слышал, распространили слух, будто госпожа Ленорман предсказала императору всяческие блага. А вот теперь, готов держать пари, Мадам, там у них уже говорят примерно вот что: а вы слыхали, а ведь Ленорман говорила ему еще в мае: я вижу вас, сир, идущим пешком, я вижу, как вы поднимаете воротник шинели, потому что вам очень холодно, я вижу… Ну, и так далее! Дальше каждый сам может добавить то, что ему больше по вкусу. Вот как рождаются слухи. Или, если хотите, легенды.

– Возможно, возможно, – сказала Мадам. – Ну, а… Господин сержант! Вот вы тут как-то обмолвились, что легко узнали был госпожу Ленорман в лицо. А теперь еще и ее точный адрес назвали. Это, я так понимаю, всё из-за того, что вы у нее гадали.

Сержант молчал.

– Ну же, смелее! – сказала Мадам.

– А я и не робею, – ответил сержант. – Я скажу честно! Я у нее не гадал. Но у меня было такое желание. Дело в том, что накануне мне был сон, сон очень любопытный. Вот я и решил отправиться на рю де Турнон, проверить. А потом, вы знаете, вдруг взял и передумал! Прямо на пороге ее дома. Император, подумал, не гадает, а тогда я чего буду гадать? И я ушел.

– Любопытно, любопытно, – сказала Мадам. – Ну а что был за сон? Если, конечно, не секрет?

Сержант молчал.

– Значит, это было что-то касательно дам! – воскликнула Мадам.

– Э! – растерялся сержант, не ожидавший такой дерзости. – Вовсе нет! Точнее, почти нет! Ведь дама-то была трефовая! А вы червонная! – и тут же поспешно добавил: – О, извините, ради Бога!

Но Мадам его уже не слышала. Она взялась рукой за щеки. И неизвестно, как сложился бы их разговор дальше…

Если бы не Чико, который в страхе выкрикнул:

– Вот! И опять! Вы видите?!

– Что? – разом спросили сержант и Мадам.

– Огонь! Нет, два огня! Как будто два вот таких глаза! Волчьих!

Мадам остановила лошадь, присмотрелась… А потом совершенно спокойно сказала:

– Так какие же это глаза? Это наш пан Змицер. То есть это его фонари. Фонари на крыльце, понимаете?

Сержант кивнул, что понимает, и опять посмотрел туда, где впереди, в этой кромешной тьме, совершенно отчетливо просматривались два ярких, желтых с краснотою, огонька, и эти огоньки еще мигали. Зрелище, подумал сержант, и в самом деле не из самых приятных.

А тут еще Мадам спросила:

– А ведь, правда, похоже на волчьи глаза?

– Да, что-то в этом есть, – осторожно ответил сержант. – Но все же понимают, что это не так!

– Это для нас с вами не так! – обиделась Мадам. – А вот кое на кого другого это обычно производит очень даже сильное впечатление!

– На кого, например?

– Да хотя бы на Белую Пани! – насмешливо и в тоже время почему-то еще и с гордостью ответила Мадам. – Потому что это только по-вашему Белая Дама, а по-местному, по-настоящему, Белая Пани. И вот она, эта Белая Пани, боится таких волчьих фонарей и даже близко к ним не подходит. И для того, чтобы она не подходила, такие фонари и зажигают. Особенно в метель. Иначе говоря, Белую Даму – или Пани – здесь не ждут. Зато меня ждут, не дождутся! Н-но, Буцефал, не спи!

И Буцефал прибавил ходу. Однако Чико уже больше не отставал. Мало того – он даже опять заговорил:

– А я не понял! Мадам, вот вы тут упомянули про Белую Пани. Но если против нее развешивают волчьи фонари, то получается, что не только мы, но и местные жители тоже… ну, скажем, не очень-то ее жалуют. Так, что ли, да?

– Да, в общем, так, – согласилась Мадам.

– Ага… – и Чико еще больше успокоился. – Тогда еще: но если она, эта Белая Пани, боится волчьих фонарей, то тогда она должна бояться и просто волков! А их, мне кажется, в здешних лесах немало. Так как это понять?

– А так! – насмешливо ответила Мадам. – Просто волков Белая Пани, конечно, ничуть не боится. Мало того, просто волки ей служат, когда, например, нужно загнать кого-нибудь, чтобы потом… Ну, понимаете! А вот зато людей, которые на ночь превращаются в волков, то есть так называемых волколаков, Белая Пани весьма опасается. Но, повторяю, опасается, а не боится, потому что и с этими ужасными для нас отродьями она легко бы справилась. Со всеми… Кроме одного! Ведь тот один – это ее отец!

– Пан Волколак? Или Вервольф? – спросил сержант.

Мадам опять обиделась.

– Напрасно вы смеетесь! – очень серьезно сказала она. – Этой истории уже так много лет, нет, даже столетий, что и не представить! Но я, честно признаться, плохо ее знаю. Если хотите, Змицер вам все это расскажет подробнее. Тем более, что мы уже почти приехали. Так! Помогите мне сойти.

Сержант помог. Мадам сошла, передала ему поводья, властно сказала:

– Слушайте! Сейчас спустят собак!

И точно: вот они уже залаяли! А вот их уже спустили. Вот слышно, как они бегут. Их там, судя по лаю, было не меньше десятка. Чико невольно отступил на шаг. Зато Мадам, та, наоборот, пошла вперед и принялась выкрикивать что-то на местном наречии. И вот уже выскочившие из кромешной тьмы собаки подбежали к Мадам, окружили ее и застыли. Теперь они смотрели на сержанта, скалились.

– Порс! – крикнула Мадам.

Собаки молча убежали. Мадам сделала широкий приглашающий жест и сказала:

– Милости прошу, господа, в гости к Змицеру Дичке. А Дичка он потому, что совершенно дикий: живет в лесу и, как болтают злые языки, знается со всякой нечистью. Но вы не верьте этому. Пан Дичка хлебосолен и учтив. Идемте же!

И они двинулись дальше. Волчьи фонари быстро приближались. А вот уже там, впереди, в том черном и высоком доме, открылась дверь, вышли с огнем. И это, надо полагать, внизу, на первом, хлопском этаже, потому что вот уже и наверху, в окне второго этажа, появился огонь. Змицер, наверное, там, на втором, а внизу его подручные. Которые и будут принимать…

Артикул двадцать второй ЖЕРНОВА

И так оно и было. Когда путники приблизились к дому, навстречу им вышли двое дюжих молодцов. Один из них был с факелом, а второй с наставленным охотничьим ружьем. Мадам что-то сказала молодцам, и те заулыбались, закивали. Потом они – Мадам и молодцы – что-то довольно кратко обсудили, после чего один из молодцов – тот, который был с факелом – взял Буцефала и повел его за дом, наверное, в конюшню.

– Вот мы и приехали, – сказала Мадам. – Ах, славно как! – и ловко выставила локоть.

Сержант тот локоть подхватил, и они двинулись к крыльцу. Крыльцо было крутое, скользкое. Или это сержант тогда так сильно волновался?

Но вот они взошли наверх…

И Мадам даже не успела постучать, как дверь уже открылась. В ней стоял невысокого роста поджарый старик. Но то был настоящий пан! Седой, конечно, и длинноусый. И на нем, конечно, был самый настоящий посполитый жупан и златотканый пояс, а за поясом, конечно, пистолет – тоже, конечно, не простой, а с инкрустацией. И сапоги богатые, турецкие. То есть вид у пана Змицера был весьма важный…

Однако при виде Мадам, да еще вместе с незнакомыми военными, пан Змицер явно растерялся! И он уже открыл было рот, чтобы что-то сказать…

Но Мадам упредила его – и стала что-то быстро-быстро говорить, время от времени указывая то на сержанта, то на солдата, а то и вовсе энергично кивала куда-то просто в темноту, где, надо думать, по ее рассказу скрывались Оливьер и Ней и Бонапарт и все, кто хочешь, остальные… А потом Мадам вдруг резко замолчала. Почтенный Змицер утер лоб и громко сказал:

– О!

Мадам что-то спросила. Змицер согласно кивнул и отступил на шаг. Мадам, повернувшись к сержанту, сказала:

– Почтенный Змицер говорит, что он безмерно рад встречать таких гостей как мы. А еще он просит прощения за то, что стол будет накрыт никак не ранее, чем через четверть часа. Простим?

– Простим.

– Тогда проходим, господа.

И они вошли в дом. В сенях было совсем темно. Зато сразу в двери направо было уже много света. Они, ведомые Мадам, вошли туда и осмотрелись. Там и вправду был камин, а нем жарко пылали дрова. А еще там был стол, накрытый толстой скатертью. И высокие мягкие кресла. И высокое чистое зеркало, правда, смотреться в него не хотелось… И стены были темные, мореные. А на стенах множество самых различных охотничьих трофеев – рога, еще рога, медвежьи и кабаньи головы. И был даже один двуручный меч – это уже в самом углу. Сержант нахмурился. Вот так, подумал он, живут! Хотя, тут же подумал он, всё правильно, то есть в каждом эскадроне свой ранжир. И свои фуражиры! И также свои…

Но тут Змицер, слегка поклонившись, что-то сказал на местном языке. Мадам перевела:

– К столу, васпане.

– Что? – не понял сержант.

– Вас приглашают сесть к столу.

Сержант и Чико сели. Мадам, оборотившись к Змицеру, распорядилась. Змицер послушно закивал и вышел. Мадам дважды прошлась туда-сюда, потом остановилась возле зеркала, тряхнула волосами… и нахмурилась. Сказала:

– Я сейчас, – и тоже вышла.

Когда сержант и Чико остались одни, Чико еще раз внимательно осмотрел каминную, потом тихо сказал:

– Возможно, я ошибся. Вроде чисто…

Сержант промолчал. Чико тоже больше ничего не говорил. Но он, это сразу чувствовалось, не был уже так насторожен, как с самого начала. Он, видно, понемногу привыкал к новой для него обстановке. Зато сержант наоборот – чем больше проходило времени, тем он чувствовал себя все более и более неловко. Особенно если смотрел в сторону зеркала. Или на свои руки. Или даже просто на шинель…

Но тут как раз вошел один из молодцов – и сразу все решилось. Шинели были приняты и убраны. А после тот же молодец провел их куда следует, и там была горячая вода и полотенца – каждому свое, – и помазок, и зеркальце, янтарный гребень, ножнички, и все остальное, о многом из чего уже давно забылось. Но зато с каким восторгом теперь вспоминалось! О-ля, думал сержант, бывает же такое! Вот уж действительно: сабля срезает всё подряд, а бритва – только прошлое! А сколько оказалось прошлого! Режешь, режешь и никак не вырежешь! Зато потом, опять придя в каминную, господа военные развернули кресла поудобнее, сели, вытянули ноги к огню и посмотрели один на другого уже совсем другими, летними глазами. И также потому:

– Вот так! – многозначительно сказал сержант. – А ты еще сомневался!

– Да, – согласился Чико, – грешен! Сомнения, как там же сказано, рождают скорбь. А здесь, я думаю, никогда не скорбят. Потому что так они, между прочим, живут каждый день! А вот мой дядя, граф…

И сделал паузу. Но так как сержант ничуть не удивился тому, что у простого солдата есть дядя графского достоинства, то Чико продолжал иначе:

– А, впрочем, разве главное дело в богатстве? Главное – это чтобы на душе было тепло и спокойно. Вот я… Вот один мой хороший знакомый однажды в силу крайне неудачного стечения обстоятельств оказался в тюрьме. А там, вы ж представляете…

Однако представить сержант не успел, потому что раскрылась дверь и вошла Мадам. Которая была одета в умопомрачительное (для сержанта) платье! А как у нее были уложены волосы! И, вообще, какая она вся была – уже не только для сержанта – восхитительная! Это даже лучше не описывать, потому что все равно не получится, – а просто сразу принять на веру. Сержант, только завидев Мадам, сразу же неприлично поспешно вскочил!..

– О, что вы, что вы, сидите! – сказала, смутившись, Мадам. – Сейчас всё будет подано.

Сержант подвинул Мадам кресло. Мадам села. Сел и сержант. Нужно было что-то говорить, а он не мог. Тогда спас положение Чико – он в меру льстивым голосом сказал:

– Однажды я имел честь наблюдать нашу неаполитанскую королеву. Она была, конечно, восхитительна. Но, должен честно сказать, ей очень далеко до вас, Мадам!

– Благодарю…

– Я! О! – и Чико улыбнулся. – Да что я? Вот господин сержант, он много лучше меня скажет! Так, господин сержант?

Сержант, возможно, покраснел. А что! Так ведь было жарко! Тут же вам и свечи, и камин! И вообще, после мороза это непривычно…

И тут – очень вовремя! – вновь растворилась дверь и молодцы внесли подносы. Почтенный Змицер нес вино. Они начали всё это расставлять – и опять, как и когда-то у пана Шабеки, чего там только не было: колбасы, кумпяки, капуста, огурцы, грибы – всего вот так вот, от души, всё аппетитно и в больших количествах. Посуда, правда, была медная. Зато ножи и вилки были серебряные. Молодцы удалились, а Змицер остался. И он сперва всех обслужил – подал еды, налил вина, – и только после уже сел и вопросительно посмотрел на Мадам. Мадам, обращаясь к сержанту, сказала:

– Почтенный Змицер, к сожалению, совершенно не знает французского. Так что если к нему возникнут какие-то вопросы, то я всегда смогу помочь. Так?

– Да, – кивнул сержант. – Тогда сразу и переведите, что первый бокал я хотел бы поднять за нашего нового гостеприимного друга, почтенного господина Змицера.

Мадам перевела. Змицер учтиво поклонился. Выпили, немного закусили. Потом еще налили. А потом еще. Вино было хорошее, а винный хмель, он же не такой решительный, как водочный – он же благодушный и уступчивый, даже галантный, если вы галантны, и даже умный, если вы…

Ну, и так далее! Так что довольно долго все было пристойно, беседа была легкая, непринужденная, то есть о всяких пустяках, безделицах – о местной кухне, модах, лошадях, псовой охоте. То есть такая беседа, которая ровным счетом ни к чему не обязывала. Сержант сидел напротив Мадам и пил – а может, и не пил, и ел – а может, и не ел… и всё смотрел на нее и смотрел, слушал ее… И ведь не слышал же! Потому что если бы его попросили повторить хотя бы самую малость того, о чем она в тот вечер говорила, так он бы разве хоть что-нибудь вспомнил?! Да ни словечка! Да и зачем вспоминать?! Разве слова важны?!

И тут Чико как всегда всё испортил – вдруг сказал:

– А вот помните, Мадам, вы говорили, что почтенный Змицер знает много всяких любопытных подробностей о Белой Пани. Так, может, он поведал бы нам что-нибудь?

Сержант испугался, что Мадам сейчас рассердится. Но нет – Мадам кивнула и перевела. Змицер пожал плечами и ответил. И смысл его ответа, по словам Мадам, был вот каким: ночные беседы о Белой Пани обычно приводят ко всяким неприятностям, и, главное, чем больше бывает о ней сказано, тем больше потом неприятностей. Мадам, подумал сержант, наверное втайне надеется, что Чико это остановит. Но получилось наоборот:

– Я так и думал! – сказал Чико. Очень насмешливым тоном!

– Что думали? – обиделась Мадам. – Что это мои выдумки?

– Я так не говорил!

– Но думали!

– Мадам! – сказал было сержант…

Но было уже поздно!

– Ну нет! – воскликнула Мадам. – Если обещано, то нужно выполнять!

И она снова обратилась к Змицеру. Змицер ответил. Она спросила вновь. Потом еще, еще. И наконец, повернувшись к гостям, объявила:

– Ну вот, я уточнила, господа. Ваши вопросы! Слушаю.

И Чико, отмахнувшись от сержанта, тотчас же сказал:

– Ну, кто такая Белая Пани и чего от нее можно ожидать, это я примерно представляю. А вот кто ее отец?

– У ее отца была мельница, – сказала Мадам. – И на той мельнице были такие жернова, которые мололи камни и превращали их в муку.

– Значит, ее отец был мельником! – насмешливо воскликнул Чико. – И это, что ли, все?

– Нет, далеко не все! – обиделась Мадам. – Ее отец был князем!

– Князем? Тогда причем тут мельница?

– При том, – нахмурилась Мадам, – что в тяжелые неурожайные годы эта мельница спасала подданных князя от голодной смерти. Я же говорю, что жернова той мельницы размалывали камни, пыль от размолотых камней превращалась в ржаную муку, из муки пекли хлеб и раздавали голодным, голодные насыщались и славили щедрого князя, князь был любим – и вот и всё.

– Гм! Хорошо, конечно же… – и Чико помолчал. Потом спросил: – А этот князь, он почитал Святую Церковь?

– Всё это было очень давно, еще до того, как на здешние земли явилось Истинное Слово, – тихо ответила Мадам. – Князь был язычником, как и его народ. И вот однажды для того, чтобы в очередной раз отвести от своих подданных голодную смерть, князь должен был бросить на мельничные жернова свою единственную, любимую дочь. Князь и раньше приносил мельнице человеческие жертвы, я же говорила, что по ночам он превращался в волка… Но если прежде его жертвами были простые смертные, его рабы… То теперь получилось так, что мельница потребовала от князя его собственную дочь. Только ее, так пожелала мельница, и больше никого!

И Мадам замолчала. Молчал и сержант. Казалось, хватит уж!..

Но Чико вновь спросил:

– А она, его дочь, убежала?

– Нет, не смогла, – ответила Мадам. – Но тут явился другой князь и вызволил ее, увез с собой, и они жили долго и счастливо, у них родился сын, и этот сын был славным князем, который много и весьма успешно воевал и однажды даже едва не покорил все русские земли.

– То есть он так же как и мы ходил походом на Москву?

– Нет, – усмехнулась Мадам, – в те времена Москвы еще и в помине не было. Тогдашние русские земли начинались неподалеку от Варшавы и заканчивались в Смоленске. А дальше, от Смоленска и до самой Великой Китайской Стены, тянулись глухие, непроходимые леса. Теперь-то, я надеюсь, всё?

– Н-ну, скажем так, почти… – замялся Чико. А потом: – А как же старый князь, который превращался в волка? А его дочь, теперь уже замужняя?

– Смеетесь? Смейтесь, смейтесь!

– Я? О, Мадам! – и Чико аж привстал. – Да разве я…

– Нет, всё! Довольно, господа! – решительно перебила его Мадам. – Да и к тому же уже очень поздно. А еще Змицер напугал; сказал, что есть такая примета, что если много говорить…

– Но… – начал было Чико…

– Всё! Всё! На этот раз вполне довольно! – и Мадам, повернувшись к сержанту, сказала: – Ведь правда уже поздно, да? Я бы хотела отдохнуть. – И вдруг громко добавила: – А вам тем более! Вам же завтра в дорогу! Не так ли?!

– Да, несомненно, – ответил сержант. А что еще он мог тогда ответить?!

Мадам нахмурилась, очень сердито воскликнула:

– Вот и прелестно! Тогда я с вашего позволения… – и она поспешно поднялась из-за стола, и так же сердито добавила: – Что велеть Змицеру?

– Да ровным счетом ничего! – благодушно ответил сержант. – Пускай не беспокоится. У нас тут, знаете, и так вон и огонь горит, да и шинели есть, у каждого. Так что…

– Нет-нет-нет! – перебила Мадам. – Здесь не война. Здесь мирный дом! – и, обратившись к Змицеру, отдала ему какие-то приказания.

Змицер согласно закивал и, вслед за Мадам, встал и вышел из каминной. Чико, немного подождав, тихо сказал:

– И всё-таки нечисто всё это. Ох, как нечисто! Будут нам здесь еще жернова!

Сержант почел за лучшее молчать. А Чико, тот налил себе вина, выпил залпом и тоже молчал.

Явился Змицер, с ним один из молодцов, принесли две подушки, две шубы, охапку овчин, постелили на лавах – стелили усердно и долго, – и наконец ушли. Когда затихли их шаги, сержант вполголоса сказал:

– Отбой. Ложись.

– А вы, сержант?

– А мне пока не спится.

– Так и мне тоже, – сказал Чико.

– Выпей еще, – сказал сержант.

– Нет, – сказал Чико. – Это не поможет. Она ведь всё знает, сержант!

– Ты опять, что ли, про Белую Даму? – рассердился сержант.

– Нет, теперь я уже про Черного Кавалера, – грустно пошутил Чико. – Точнее, про господина Скутерини, вот про кого.

Сержант с удивлением посмотрел на Чико, после спросил:

– Так ты что, действительно был у него в резидентах? Но ты же местных наречий не знаешь! И карту, небось, читать не умеешь.

– Зато я хорошо умею считать деньги, – сказал Чико. Но как-то уж очень невесело это у него получилось! Потом он, помолчав, добавил: – Нет, с этим господином мы очень скоро не поладили. Не понравились мне его грязные делишки! Да и, что тоже немаловажно, сразу было ясно, что он очень плохо кончит да еще потянет за собой всех остальных! Вот я и соскочил, сержант. И этим очень горжусь!

– А полоцкий пожар? – строго спросил сержант. – Как с ним?

– Что полоцкий?

– А то! Что ты делал там в пешем строю? Возле бараков!

– Как «что», сержант?! – сердито удивился Чико. – Бараки на то и бараки, что в них обычно находятся разные ценные вещи. Они и тогда там находились. И вдруг мы с приятелем с ужасом узнаём, что всё это сейчас будет брошено! Вот мы и подумали, что не пропадать же добру.

– И тут загорелись бараки, да? И ты увидел? Кого?

Но Чико молчал. Смотрел по сторонам. После сказал:

– А, может, я тогда ошибся, господин сержант? Может, это какой-нибудь болван приказал поджечь бараки, чтобы они не достались ни русским… ни мне с приятелем? А? Как вы думаете?

– Никак! Вот как! – очень сердито ответил сержант. – Иди спать! Завтра очень рано подниму! Завтра только рассветет – и сразу уезжаем!

Чико пожал плечами, не стал спорить. Пошел к себе в угол, там быстро устроился и лег. И почти сразу же заснул. Еще бы – столько выпить! Ну а сержант, еще немного подождав, поднялся, обошел вдоль стен и погасил все свечи, подбросил дров в огонь и опять сел к столу. Спать совершенно не хотелось. И вообще ничего не хотелось – особенно думать.

Но ведь думалось! О том, что вот, похоже, всё и кончилось. Ведь этот дом, конечно же, ее. Хороший дом, ухоженный. И это даже не господский дом, а только еще так, охотничий домик, лесная сторожка. Господский дом, тот, можно смело полагать, будет куда побольше и куда побогаче. А говорила, что бедны! Хотя у каждого свое понятие о бедности, очень сердито подумал сержант. У них, наверное, после того, как ее отец принял весьма деятельное участие в последнем здешнем выступлении против царя, отобрали в казну пять или даже десять деревень, осталось только семь, вот они и считают – совсем обнищали! А всё, что было у него, хранилось в чемодане на Мари. Мари сожрали, чемодан разграбили. И что теперь у него осталось в наличии? Часы – хорошие, швейцарские, потом двенадцать франков в портмоне, сам портмоне еще на два, даже на три франка потянет. И, что ли, это всё? Да, получается, что всё, потому что мундир казенный и шинель казенная, а бритва и мыло в счет. Вот так-то! И сержант поморщился. Семнадцать лет тому назад, когда он уходил служить, он думал совсем о другом! Ну да тогда он был молод и глуп.

А вот теперь он, умный, возвращается! Завтра они проснутся и сядут к столу, и за столом всё и решится. Мадам вот так… Да, как всегда, вот так улыбнется, скажет, что вот мы и приехали, она, мол, уже дома, и что желает им счастливой дороги, гостеприимных ночлегов… Ну, и так далее. И это хорошо! А он будет сдержан и крайне немногословен. Но, тем не менее, он обязательно попросит извинения за всё, что было не совсем, как ей того хотелось бы, но, сами понимаете, зима и бездорожье, так что чем мог… И ничего, тут же гневно подумал, не брать – ни в коем случае – ни денег, ни подарков! От Буцефала тоже отказаться! Сказать: «Ну вы же понимаете, Мадам, и я же понимаю, что Гринка…»

Да, точно: Гринка! И сержант нахмурился. Мадам, подумал он, конечно, русская шпионка, не зря Чико и раньше рассказывал, и теперь не зря вилял, нет дыма без огня…

А брат ее убит! Да и пусть даже – и конечно же, пусть! – и пусть даже и не случилось бы этого несчастья, но, скажите на милость, отчего это они, местные жители, должны испытывать к, скажем так, приезжим какие-то симпатии? Что эти приезжие для них хорошего…

А вот дальше он додумать не успел, потому что за окном вдруг раздался истошный собачий лай! Сержант вскочил, прислушался…

Но лай уже затих. Зато стали слышны голоса. Сержант еще сильней прислушался… А вот копыта. Опять голоса. А вот…

Артикул двадцать третий ДАМА ТРЕФ

Сомнений больше не было – это там кто-то приехал, подумал сержант. И приехал один. Ему что-то говорят и он им отвечает. И, судя по разговору, все его здесь хорошо знают. Но его не ждали, и он теперь сердится. Вот его лошадь приняли. Вот ее размундштучили, ослабили подпругу и ведут по двору. Лошадь храпит – значит, этот человек очень спешил. И этот человек военный, потому что вот бренчит его амуниция. А вот он ножны придержал, но неудачно. Гм, любопытно, даже очень, подумал сержант, это, скорей всего, кто-нибудь из местного русского начальства – приехал проверить, как здесь теперь. Нет, тут же подумал сержант, начальство по ночам не ездит, тем более по одному. А здесь точно один! И всем здесь хорошо известный. Так что, скорей всего, это, подумал сержант и нахмурился…

Но об этом даже думать не хотелось! Сержант просто встал от стола и оглянулся. Чико крепко спал и ничего не слышал. И за дверью, у Мадам, тоже было совершенно тихо. И вот что еще, радостно отметил для себя сержант: чтобы пройти к Мадам, сперва нужно обязательно зайти в каминную. Что ж, пусть зайдет – так подумал сержант!

И вот он, этот незнакомец, поднимается по лестнице – и ловко поднимается, привычно! А вот и голос Змицера. Они крепко заспорили! И пусть пока что спорят, разбираются. А сержант пока прошел к стене, где на лаве были его вещи, и начал готовиться к встрече. И вот уже и сабля была у него на боку, и одернут мундир, и бандальера для удобства сдвинута, оставалось только подойти и, на всякий случай, глянуть еще в зеркало.

Но тут как раз дверь резко распахнулась! И вошел…

Польский уланский офицер в расстегнутой шинели. Ну, конечно, тот самый улан, и сомневаться нечего, гневно подумал сержант. Но это он так только подумал, а внешне ничего не показал – стоял с непроницаемым лицом и ждал, что будет дальше. А дальше было очень просто – улан как-то странно мотнул головой и сказал по-французски, почти безупречно:

– Сержант! Седьмой гусарский! Так?

– Так, да, – сержант кивнул. – А зовут меня Шарль.

– Гм! – растерялся офицер. – Очень приятно. Войцех. Лейтенант.

– Чем могу быть полезен, пан Войцех?

– Э… Вот! – улан кивнул на Змицера, стоявшего у него за спиной, и продолжил: – Так вот! Я прихожу сюда, и говорю, что мне здесь нужно, а этот человек, ну, этот Змицер, он нагло говорит, что он ничего не знает, что он теперь здесь никто, и что всем и вся здесь распоряжаетесь один только вы, пан Шарль. Так это?

– Так, – сразу подтвердил Дюваль. – А что?

Пан Войцех промолчал. Глянул туда, глянул сюда, увидел, что в углу кто-то лежит, накрывшись с головой, и сильно удивился. Потом заметил возле лавы сапоги – тяжелые, растоптанные, с раструбами, – сердито усмехнулся и спросил:

– Ваш подчиненный?

– Да.

– Драгун?

– Нет, кирасир.

– И это… Он только здесь, и всё?

– А вы еще кого-то ищите?

Пан Войцех пристально посмотрел на сержанта, немного помолчал, потом сказал:

– Ну… в общем, да. Мне говорили, с вами женщина.

– Кто говорил?

– Говорили: она под арестом.

И это Войцех сказал с вызовом, очень сердито. Тогда и сержант рассердился – и тоже очень сердито ответил:

– Нет! Кто это такое выдумал? Какой еще арест?!

– Но, – Войцех даже растерялся. – Она, что ли, здесь? При вас? И вы… ну, скажем так… ее сопровождаете?

Сержант уже почти не сомневался, с кем он разговаривает. Но виду не подал. А зачем? Ведь этот Войцех первым начал такую игру, он задал правила! И поэтому, по таким правилам… Сержант нахмурился и сделал вид, что думает, а потом резко сказал:

– Господин лейтенант! Многого я вам, конечно, объяснить не могу, но кое-что всё же скажу. Так вот! Я, может, и действительно простой армейский сержант, но, тем не менее, послан с очень важным поручением из штаба третьего корпуса в ставку, и поэтому имею полное право никому ни о чем не докладывать.

– А и не надо мне докладывать! – жестко ответил пан Войцех. – Я хочу знать только одно: эта женщина действительно арестована? Или она свободна? – и он так выразительно, так недвусмысленно посмотрел на сержанта…

Что сержант сразу понял – Войцех идет ва-банк! И у него очень сильная карта! Ну что ж, значит, такой расклад. И, значит, тем интереснее будет игра. Подумав так, сержант даже улыбнулся. Но тут же опять стал серьезным и сказал:

– То поручение, которое я имею от князя Московского, ее, ну, эту женщину, нисколько не касается. Она свободна, совершенно свободна, как это и положено всякой незаму… Ну, вы же понимаете!

– Да, понимаю, – и пан Войцех помрачнел.

Но и сержант нельзя сказать чтобы был от всего этого в восторге. Однако он сказал:

– Так сядем же, чего стоим? Вот стол, вино. Садитесь!

Пан Войцех хмыкнул, снял шинель, конфедератку, отдал Змицеру, прошел к столу и сел. Сел и сержант. Пан Войцех посмотрел на сержанта, потом на спящего – а, может, затаившегося – Чико, потом на Змицера… и сказал так:

– То есть, насколько я понимаю, та женщина, о которой мы только что вели речь, находится… – и он кивнул на дверь в дальнем углу.

Между прочим, совершенно безошибочно кивнул! И, значит, это точно он!

– Да, вы правы, – сказал сержант. – Она сейчас там. Отдыхает. А что, у вас есть к ней какое-то срочное дело?

– Возможно, что и так, – уклончиво ответил Войцех. – И я хотел бы…

– Нет, – тихо, но твердо ответил сержант. – Дорога была дальняя, мадемуазель очень устала и, конечно, давно уже спит. Так что увы!

– Но я, – пан Войцех перебил сержанта, – я не собираюсь… да и не собирался к ней входить. С меня будет довольно и того, чтобы этот, ну, Змицер, ей сказал, кто сюда прибыл. Вот и всё. Змицер!

И, повернувшись к Змицеру, пан Войцех что-то приказал ему. Сержант, поймав выразительный взгляд Змицера, согласно кивнул. А что еще было делать?! И Змицер ушел к Мадам.

Оставшись в каминной вдвоем, сержант и лейтенант молчали. И вообще, они старались не смотреть один на другого.

Да и кого, скажите на милость, рассматривать, так тогда думал сержант. Ну, лейтенант, и молодой еще, усы, конечно же, подковкой, наружность самая… как бы это… вот, да: польско-армейская. И вообще, видали мы улан! То есть ожидание было тогда весьма не из приятных, сержант и Войцех оба очень ждали Змицера.

И вот, наконец, вернулся Змицер – с непроницаемым лицом. И, даже не посмотрев в сторону сержанта, начал докладывать Войцеху – конечно, в местных, непонятных выражениях. Сержант насупился. А пан Войцех, тот напротив улыбнулся. И тотчас ответил – и опять на местном. Змицер кивнул и вышел – теперь уже в сени. Пан Войцех, не скрывая радости, сказал:

– Ну, вот! Панна велела подождать. Что ж, подождем! Может, пока вина?

Сержант кивнул – без всякого на то желания. Войцех налил. Поднял бокал, сказал:

– За встречу!

Выпили. Вино казалось просто отвратительным! А Войцех развязным зазнайкой! И поэтому как только Войцех потянулся за закуской, то сержант, не сдержавшись, спросил:

– Вы тоже были там, на переправе?

Войцех застыл… а после даже отложил вилку, недобро глянул на сержанта и так же недобро спросил:

– А вы это к чему?

– Да, говорят, там было очень жарко! – совсем не без яду заметил сержант.

– Ну, это, – сказал Войцех, – как кому! Нам краснеть не за что. А вам… – сказал он тоже с ядом. – Так это же вам!

– Не понял!

– Объясню! – и Войцех, хищно улыбаясь, продолжал: – Дело ведь и действительно выдалось довольно-таки жаркое. Положение было просто катастрофическое, то есть еще немного – и полное окружение, разгром и капитуляция на самых позорных условиях. Нужно было все это спасать! И тогда мы, пятый корпус, Два Народа, первым делом выбили русских из Борисова. Так было, да! Весьма приятно вспомнить! А затем опять же мы, Два Народа, первыми подошли к месту будущей переправы и, не дожидаясь постройки моста, на паромах форсировали Березину, закрепились на том берегу и трое суток сдерживали неприятеля, давая вам, всем остальным, возможность перейти и скрыться. Ведь не бросать же было вас! Ведь жалко же! Ведь, как-никак, союзники!.. – Но тут вдруг Войцех помрачнел и замолчал. Потом сказал: – И вот из-за этого у нас теперь Домбровский ранен, Лосиковский. Зайончек ранен весьма тяжело… И это только генералы, мой сержант!.. И, кстати, да! А как вы перешли?!

– А я, – скромно сказал сержант, – переходил отдельно, в другом месте.

– Вплавь, что ли? – удивился Войцех.

– Нет. Мы брали мост. Самостоятельно.

– И много было вас?

– Кроме моей еще четыре сабли.

– А сколько было их?

– Рота пехоты. Старой Гвардии.

– Как?! – поразился Войцех. – Это же…

– Но я же вам сказал, – опять же скромно продолжал сержант, – я же сказал: меня отправил маршал к императору. И, значит, никто, даже Старая Гвардия, не имеет права меня останавливать. А если у вас, молодой человек, возникли на сей счет какие-то сомнения, то дама, которую вы ожидаете, с охотой подтвердит мои слова. А, кстати, где она?

Войцех нахмурился, сказал:

– Ну, мало ли. Не собралась еще. На то она, в конце концов, и дама.

Но тут же встал. Сел. Снова встал…

Нет, все же не решился, не пошел, а кликнул Змицера. Явился Змицер. Войцех кивнул ему – и тот опять отправился к Мадам. А Войцех сел. Молчал, поглядывал на дверь, ждал Змицера. Змицер не выходил. И вообще, из-за двери совершенно ничего не было слышно. Войцех нервно огладил усы и спросил:

– Вы, может быть, куда-нибудь торопитесь?

– Я? Нет, – сказал сержант. – А вы?

– Пока что тоже нет.

Вновь помолчали. Подождали. Наконец от Мадам вышел Змицер и начал что-то многословно объяснять… Войцех прервал его и резко возразил. Змицер пожал плечами, вышел в сени. Войцех мрачно сказал:

– Просят еще немного подождать. Как будто бы…

И замолчал. Сержант тоже молчал. Войцех спросил:

– Может, еще вина?

– На ваше усмотрение.

Пан Войцех, видно, усмотрел – и потому налил. И они молча выпили. И, как сразу отметил сержант, вино уже не показалось ему таким гадким, как в прошлый раз. Они еще немного помолчали, Войцех опять усмотрел и кивнул, сержант кивнул в ответ – и они еще раз выпили. Молча, конечно же.

И во всем доме тогда тоже было тихо. Только огонь потрескивал в камине. А Чико будто не дышал. Мадам не появлялась. Сержант повеселел, нет-нет да и поглядывал на Войцеха…

И вот Войцех не выдержал, встал, прошел к бюро у зеркала, открыл его, достал – знал где искать – колоду карт, принес и молча положил на стол, и сел. Колода была запечатана. Войцех молчал и ничего не предлагал – просто смотрел прямо в глаза. Играть хотел. Ну что ж! Сержант взял карты, с треском распечатал, подрезал, начал тасовать, внимательно рассматривать. Раз перебрал колоду, и второй, и третий… Потом резко сложил и тут же сделал длинный веер, припечатал, подрезал – раз и еще раз, – быстро сказал: «Туз пик!», потом бросил на стол, колода громко шлепнулась, крапом, конечно, вверх, и замерла… Нет! Верхняя вдруг р-раз! – перевернулась. И это был туз пик.

Войцех смотрел на карту и молчал. Сержант собрал колоду, стасовал, спросил:

– Теперь какую?

Войцех, подумав, загадал:

– Даму треф.

Сержант глянул на Войцеха, переспросил:

– Червонную?

– Нет! – сказал Войцех. – Треф!

Сержант свел брови. Дама треф! Да это какая-то мистика, подумал сержант, ведь госпожа говорила ему…

Но мало ли что говорила госпожа! И когда это было, и где! А сейчас сержант только кивнул и, глядя в сторону, начал неспешно тасовать колоду – снова, конечно, крапом вверх, – потом резко достал одну из карт, открыл ее…

Она! Дама, конечно же! Треф! Войцех привстал…

А сержант, отложив колоду, стер пот со лба, сказал:

– Печать у них неважная. И крап неровно рубленый. Такие только на пасьянс годятся.

Войцех молчал, смотрел на даму, хмурился… потом сказал:

– В третьем уланском, вахмистр Заремба… так он карты на вес различает.

– Знаю его, – кивнул сержант. – Сильный игрок. Губа вот так рассечена. Звать Михал. Так?

– Да, так.

– И он меня прекрасно знает. При встрече от меня поклон.

– Да, непременно. А вот… – Войцех смутился. – Мой сосед… Наши усадьбы рядом… Пан Петр, вот тоже игрок! Он говорит, ему бывают сны, и снится, что ему придет, и какую карту тогда нужно бить, а какую придерживать. Ну и… Вы, я надеюсь, понимаете?

Сержант кивнул. А Войцех, усмехнувшись, продолжал:

– Да вот, он говорит, беда: нечасто они ему снятся! И если даже снятся, то по одной! Ну, иногда по две. А три карты – это совсем очень редко. Но все равно, даже когда одна, но верная – это немало! И вот, как только он увидит такой сон, так утром сразу едет в город. И там давай тогда играть! И всегда, конечно, выигрывает. Только теперь все про это уже знают. И с ним не садятся. Вот так!

И Войцех замолчал. Сержант тоже молчал. Поглядывал на дверь. Прислушивался. Но у Мадам было совершенно тихо.

Войцех достал часы, откинул крышку, глянул и нахмурился. Закрыл, убрал. Сержант достал свои – швейцарские, посмотрел на стрелки и не понял, что это за время такое. Наверное, стоят или сломались, а это сколько будет ему франков?

Но посчитать он не успел, потому что Войцех уже вновь заговорил – и каким-то очень раздраженным голосом:

– Так вот, пан Петр, он такой игрок! Хотя свой самый сильный ход он давно уже сделал. И до сих пор с него живет! Да уже почти двадцать лет. Вы знаете, о чем это я?

Нет – помотал головой сержант.

– А вам бы нужно знать! – сказал пан Войцех, странно усмехнувшись. – Ну да сейчас узнаете! Так вот, было всё это в недоброй памяти девяносто четвертом году. А начался он может даже еще лучше, чем год нынешний. Тогда вначале поднялась Варшава, там русский гарнизон почти что весь был вырезан, вот как! А после Вильня поднялась, а после уже все! И началось так называемое Рушенне, то есть Движение. И все вступали в это Рушенне, это тогда считалось очень патриотично, и все тогда, как и в этом году, хотели побыстрее стать патриотами. И пришел наш пан Петр, тогда еще совсем молодой, и он тоже вступил в Рушенне, и ему за это дали майора. И он после был под Брестом, там хорошо себя показал, а потом ходил на Жмудь, и там тоже был патриотом. Так прошло то чудесное лето. А потом наступила та проклятая осень и пан Петр пришел под Мацеёвичи. И вот там, под Мацеёвичами, пан Петр и сделал свой самый сильный ход! Это он там тогда спас нам Косцюшку! Это он тогда крикнул и спас! – и Войцех снова замолчал. И очень выразительно посмотрел на сержанта.

То есть, так понял сержант, по местным понятиям, Войцех сказал ему всё, что нужно было сказать. Но сержант, как не местный, спросил:

– Как это спас? И как крикнул?

– А очень просто! – сказал Войцех очень недовольным голосом. – Тогда уже октябрь был. И всё уже кончалось. Ну, и пришли под Мацеёвичи, это будет южнее Варшавы. И русские туда пришли. Их было больше, и Косцюшко медлил, тянул время, он тогда ждал дивизию Панинского. Но Панинский, сколько он его ни ждал, почему-то так не явился. И сейчас никто не знает, почему. Наверное… Но это ладно! А тогда было так. Панинский не пришел, и на рассвете русские, а к ним как раз пришли, ударили. Их тогда было уже вдвое больше, а пушек, тех вообще втрое. Но мы всё равно… Ну, понимаете, еще не сами мы, а пока что наши старшие… Они тогда до темноты держались. А потом наш левый фланг стал понемногу отходить, отходить… А потом побежали! А центр еще стоял, и еще всё можно было исправить! Ну и Косцюшко кинулся туда. Один! Хотел остановить! Но, знаете, если уже не заладится, то тогда все одно к одному. Так было и тогда: под ним убили лошадь, и он упал. Но и это тоже не все! Его, уже лежащего, ваши два раза пиками, вот так и вот так! Вас пикой никогда не кололи? А жаль! А вот я это знаю! Но ладно, сейчас про Косцюшку! Так вот, он лежит, и без чувств. А рядом, в десяти шагах, лежит пан Петр. И он, пан Петр, потом еще три месяца лежал, его такого в Петербург и увезли лежачего, и в каземат… И ладно! А тогда пан Петр лежит и видит: казаки спешились, их было двое, кинулись к Косцюшке – и стали его обирать. Часы берут, кошель, ну, что еще? Что найдут! И вдруг находят, то есть поднимают руку, рука как плеть, а вот здесь на ней перстень. Там камень – вот такой! То есть дурные деньги! И они рвать его! А перстень не срывается. Тогда один из этих… ну, вы поняли… вот так вот саблю взял – рубить, значит. Убьет! Тогда пан Петр, не сдержавшись, закричал: «Гей, москали! Вы что?! Да это же Косцюшко!». Ну, и они растерялись, конечно! Кто, смотрят, где кричал? И еще думают, а если выкуп? В общем, замешкались они, не зарубили. И тут, на счастье, наезжает офицер, уже из русских. Да нет, не офицер даже – корнет елисаветградского полка. Потом узнали, кто это был – фамилия Смородский. И он, этот Смородский, к ним, тем казакам, на крик! И тогда пан Петр уже так: «Пан офицер! – кричит. – Гони их от него! Это Косцюшко!». Смородский, он сразу с седла и на колени, и к нему, к Косцюшке. Косцюшко: «Так, я есть Косцюшко. Воды! Прошу…» А дальше сами знаете. Его на плащ, а плащ на пики – и отнесли в русский лагерь. И сразу лекарей ему. А после в Петербург. Там в каземат. И пана Петра туда же. Вот он каким тогда был, мой сосед! Но это было когда? Двадцать лет уже прошло. А что теперь? Теперь пан Петр сидит дома и, думаю, пьет водку. И мало этого – еще отправил сына к русским. Пан Александр бился за царя. И за это получил ядром! Теперь пан Александр чуть жив и лежит, как мне сказали, в Казани.

И Войцех замолчал. Сержант подумал, что ослышался, и повторил:

– В Казани! – и тут же спросил: – Вы точно это знаете? Кто вам это…

– Э! – гневно перебил его пан Войцех, – что это? Да по-моему это будет уже совсем лишним! У вас же, дорогой сержант, и без того вон сколько хлопот! И на каких высотах! От маршала и к императору лично! Пакет! А тут вдруг какие-то литвины – лейтенанты да поручики! Да, я не оговорился. Потому что и эти, которые теперь за царя, ведь тоже литвины. Это же только после того, как Москва прибрала наши восточные земли и стала именовать их Белоруссией, тамошние литвины стали именоваться белорусцами. А потом, к сожалению, был и второй, третий разделы, и белорусцы множились и множились. И вот уже пан Петр стал белорусцем, а за ним пан Александр. А мы, литвины, ждали вас, надеялись. А что получилось? Что и вы туда же, за Москвой – за белорусцев! Что император говорил? А то: вот это, мол, Литва, а остальное, то есть то, что прежде было Поднепровьем, теперь есть Белоруссия. И такое говорилось летом, в дни побед. А что будет теперь, после всего вот этого?! А то, боюсь, что очень скоро все как один литвины станут белорусцами, и если от Литвы что и останется, так это только одна Жмудь, иначе Ковно да окрестности. Вот почему…

Но тут он спохватился, замолчал. Он гневен был, он весь побагровел! Схватил часы, крышку открыл, зло хмыкнул и сказал:

– Ну, вот, всё моё время вышло! Простите, я очень спешу. Прощайте! – и, клацнув шпорами, откланялся и вышел.

Потом – в сенях уже – он что-то сказал Змицеру, а после, на крыльце, приняв шинель, опять сказал, Змицер испуганно ответил. Потом, сойдя во двор, Войцех гневно покрикивал, ждал, потом, как только лошадь вывели, поспешно сел в седло и, напоследок что-то гневно выкрикнув, умчался.

Стало тихо. Так тихо, что даже было не по себе.

Вдруг Чико поднял голову и, помолчав, спросил:

– Он что, ее жених?

Сержант пожал плечами. Встал от стола, пошел готовиться ко сну. Мадам не выходила. Было тихо. Сержант, не раздеваясь, лег, закрыл глаза, представил свой последний эскадрон – тот, который он сдал перед Тильзитом, – построил их и начал проходить с проверкой. Обычно это очень помогало…

Артикул двадцать четвертый ДВА ПАРТИЗАНА

А вот тогда ему все равно не спалось. Потому что, думал он, нужно вставать – немедленно! – и пройти к ней, постучать, пусть даже разбудить, и рассказать ей о брате, что он не убит, а жив, и что он сейчас в Казани, раненый…

Ну а если это не ее брат, тут же думал сержант, тогда как? Кто это ему такое сказал, что сын пана Петра, пан Александр – это и есть ее брат? Да, этот Александр – местный дворянин, ушедший к русским. Но ведь таких теперь немало! А что его отец, пан Петр, был у Косцюшки, и был ранен, пленен, так таких тут еще больше! А Войцех кто такой? Разве Войцех говорил, что он ее жених? Да и разве бы жених, какой бы он ни был, вот так вот, не дождавшись, разве бы уехал? А Мадам, какой бы ни была капризной, разве к нему не вышла бы? Или, тут же думал сержант, всё так оно и есть – у них, в этой Литве и не Литве одновременно, где всё не так, всё перепутано и перемолото в мелкую снежную пыль! Вот это жернова, еще успел подумать он, вот это мельница! И тут – почти сразу – его самого закрутило, завертело… И он очень крепко заснул! А иначе и быть не могло после всего того, что с ним было в последних полгода – а после вдруг попасть в теплый дом, и выпить, и поесть, а после лечь…

Поэтому, когда сержант проснулся, было уже давно светло. Чико стоял над ним, тряс его за плечо и тихо приговаривал:

– Сержант! Сержант! Полиция! Тревога!

На слове «Тревога!» сержант сразу вскочил, сел на лаве и осмотрелся. Прямо перед ним, на столе, стояла миска с кашей. А рядом графинчик и стопочка. Над кашей поднимался пар. Сержант улыбнулся. Тогда Чико опять сказал:

– Полиция! – и со значением добавил: – Русская полиция! Это Сибирь! Скорее собираемся. Уходим!

– Полиция? – переспросил сержант. – Брось эти шуточки! «Полиция! Казаки!». Где Мадам?

– Ждет внизу. Она уже готова. – Тут Чико совсем рассердился, сказал: – Потому что мы уходим вместе с ней. Точнее, уезжаем. И я опять не шучу! Каша стынет, господин сержант! А в полиции кормить не будут! Уж я это знаю. Давайте, сержант, налегайте. Прекрасная каша!

Но сержант на кашу не смотрел – он уже обувался. Обувшись, он встал и спросил:

– А ты эту полицию видел?

– Так точно, – мрачно сказал Чико. – Они во дворе. В санях приехали. Такое воронье! Но вы не думайте, сержант, это не Войцех. А это те, у которых мы взяли гуся. Так мне Змицер сказал.

– Как Змицер? – удивился сержант. – Он же не знает французского!

– А мы с ним по-немецки, сержант. То есть нашли общий язык. И вообще, беда людей сближает. Вот, посмотрите, это от него. Дар, так сказать! – И Чико указал в угол, под зеркало.

Сержант повернулся в ту сторону…

И застыл, пораженный. Еще бы! Его шинели там уже не было! Кивера тоже. Вместо них на лаве лежал волчий полушубок – верх черный, ноское сукно – и бобровая шапка-магерка. Чико, стоявший за спиной, сердито хмыкнул и сказал:

– Очень приличные вещи, сержант. Дорогие. С моими не сравнить!

И действительно, дальше по лаве валялись овчинный кожух и овчинная шапка. Сержант взялся за ус и покрутил его. Чико опять заговорил:

– Змицер сказал, что иначе никак. Да это и так понятно. Иначе нас тут сразу арестуют и сразу отсюда в Сибирь.

– Сибирь! – сердито повторил сержант. После так же сердито спросил: – А саблю почему оставили? А пистолеты?!

На что Чико, ничуть не смутившись, ответил:

– А вам теперь совсем нельзя без сабли. Шляхтич без сабли – это хлоп. То есть, по-местному, крестьянин. Вот я, в бараньей шапке, буду хлоп. А вы, с саблей, – шляхтич, то есть дворянин. Мы были здесь в гостях, а теперь уезжаем. Вы уезжаете, сержант! А я при вас, я вроде как бы ваш слуга. Так учил Змицер.

– А Мадам?

– А про Мадам я не знаю, сержант, – честно признался Чико. – Я только видел, что она очень сердитая. И еще она им денег дала. Вот такую пачку! И они как-то сразу размякли. А вот нам этого нельзя. Одевайтесь скорее, сержант! А то, боюсь, Мадам обидится.

И Чико первым начал одеваться в местное, овчинное. Сержант поморщился и взял тот полушубок, который был предназначен ему, встряхнул его, задумался…

Чико сказал:

– А пуговки, сержант, из серебра! Франков по десять, может быть! Да и Мадам будет очень довольна.

Сержант, еще сильней поморщившись, надел этот проклятый полушубок, застегнул, взял бандальеру, перекинул, подтянул, саблю поправил и приладил пистолеты, а после взял шапку. Но надевать ее пока не стал, а молча повернулся к Чико. Тот осмотрел сержанта и кивнул. Тогда сержант прошелся к зеркалу, шапку надел, поправил… И застыл. Стоял, разглядывал себя – и словно не себя! Хоть и лицо такое же, такие же глаза, думал сержант… А вот усы уже как будто не такие, уже не топорщатся вверх, а повернулись вниз подковкой, как здесь у всех принято. Да и глаза такие, будто он очень крупно проигрался…

А что, подумал сержант, а ведь так оно и есть! Вот, если посчитать, проиграны: солдаты, лошадь, а теперь и вообще шинель и кивер! Даже мундира, хоть он и на нем, теперь не видно. Вот это проигрыш!..

– Сержант! – окликнул его Чико.

Сержант оглянулся. Солдат уже переоделся – он теперь был в кожухе и вислоухой шапке. И в кирасирских сапогах! Сержант мрачно сказал:

– Шпоры сними. Партизан!

Чико присел и стал возиться со шпорами. А сержант тем временем снова посмотрелся в зеркало…

И вдруг ему почудилось, что там, в зеркале, стоит совершенно незнакомый, чужой ему человек! Но самое ужасное, подумал сержант, что и он сам, теперь смотрящий в зеркало, – он ведь тоже чужой. А того Шарля Дюваля, которого матушка когда-то провожала на службу, нет и помине. Он как будто умер. А что, тут же подумал сержант, ведь ему так и было предсказано, что это его последняя кампания. Только чего теперь раскисать! В жизни всякое случается! Но, пока жив, ни на что обижаться нельзя. Поэтому сержант еще раз повернулся к Чико и сказал:

– Пойдем!

И они вместе вышли из каминной, прошли сени, вышли на крыльцо…

И там сержант опять остановился, потому что увидел Мадам. Мадам, очень сердитая на вид, сидела в маленьком возке, на козлах никого еще не было, и рядом с Мадам тоже было еще одно место. И Буцефал нетерпеливо потряхивал упряжью. Значит, заждался, подумал сержант…

Но тут услышал голоса, говорили на местном наречии, повернулся в ту сторону – и увидел Змицера, который что-то объяснял каким-то людям в одинаковых темных шинелях. Люди в шинелях на сержанта не смотрели, потому что все они стояли к нему спиной. И в этом стоянии было что-то неестественное.

– Скорей! – шепнул Чико и даже как будто подтолкнул сержанта в спину.

Они быстро спустились с крыльца, так же быстро подошли к возку. Мадам смотрела в сторону, стараясь выглядеть как можно равнодушнее. Но тоже – и очень сердито – шепнула:

– Скорей!

Сержант, пожав плечами, сел рядом с Мадам, приладил саблю, закрыл санный полог. И Чико сел – на место кучера, – взял вожжи и тихо сказал:

– Должен сразу вас предупредить, что я знаю только одну русскую кавалерийскую команду. Так что…

– Вот и хорошо! – сердито перебила его Мадам. – Одной вполне достаточно!

– Ну, я предупредил… – и Чико отвернулся, резко поднял вожжи, хлестнул Буцефала… и вдруг закричал:

– Ура! Ур-ра!

Буцефал рванул с места и яро понес! Трясло весьма порядочно, сзади кричали. Но Чико хлестал и хлестал! Скачка была просто бешеная!..

Но не более двух, может, трех сотен шагов, потому что у первой же развилки Чико ловко укоротил Буцефала и вопросительно посмотрел на Мадам. Мадам оглянулась. Никакой погони за ними, конечно же, не было. Тогда Мадам молча указала направо, и Чико так и повернул. Дальше поехали уже вполне пристойной рысью. Мадам молчала. И сержант молчал. Так продолжалось достаточно долго. Потом Мадам, по-прежнему не глядя на сержанта, вдруг заговорила очень серьезным, не терпящим возражением голосом:

– Прошу меня простить, господа! Но кто мог такое предположить? Это я о сегодняшнем визите, об этих людях. Они ищут Бродовского. Ну, того газетчика, если вы помните. Кто-то им донёс, что Бродовски скрывается у Змицера. А Змицер – это человек пана Шабеки. Шабеку, я думаю, вы тоже помните. Когда мы с ним тогда расставались, тоже, кстати, очень поспешно, так он, тем не менее, успел пообещать нам свою помощь. И слово сдержал! Змицер нас хорошо принял. И даже… – Тут Мадам покосилась на новое одеяние сержанта… Но тактично промолчала, и дальше сказала вот что: – И теперь и эти сани тоже ваши, сержант. И Буцефал. И не спорьте! – очень громко и очень сердито сказала она. – У нас не принято отказываться от подарков. У нас за это вызывают! Но я же не могу вас вызвать! Так что, прошу вас, не спорьте!

Сержант молчал. Мадам еще сказала:

– И, ради Бога, не думайте ничего на пана Шабеку. Он же еще и денег дал. Через Змицера. И эти деньги нам уже пригодились.

Чтобы откупиться от полиции, понял сержант, и опять промолчал. А Мадам сказала:

– А дальше, я думаю, сделаем вот что: сейчас заедем в город, это здесь уже близко, и там у меня есть кое-кто из хороших знакомых. Вот мы там и выправим вам кое-какие бумаги, это займет час, не больше. И вот тогда, я думаю, больше вас уже никто не остановит до самой границы. Чико, не спи!

Чико вполсилы огрел Буцефала. Буцефал прибавил шагу.

– Бедный господин Бродовски! – ни к кому не обращаясь, громко сказала Мадам. – Его же теперь обвиняют, будто он чуть ли не один виноват в том, что наши западные губернии так быстро очутились в лапах неприятеля. Какое бойкое перо! Как будто он это сам сочинил!

– Теперь ему Сибирь! – сказал, не оборачиваясь, Чико.

Мадам ничего не сказала, а только нахмурилась. Будто ей и вправду жаль Бродовского, сердито подумал сержант. А сама она куда их везет? Ведь же это совершенно понятно, в каком ведомстве служат те ее хорошие знакомые, которые будут выправлять эти всесильные бумаги! Чтобы спасти врагов! Вот уже и вправду Литва так Литва – всё перемолото, перетасовано: жених воюет за одних, брат…

О, и действительно – брат, спохватился сержант, а ведь верно! Да что это с ним такое случилось, разве можно было о таком забыть? Вот только, подумал сержант, надо как-то половчей начать, и, если он ошибся, то и не рассказывать ей дальше ничего! И сержант, собравшись с духом, повернулся к Мадам и начал, как ему казалось, самым безобидным образом:

– Мадам! – Мадам не шелохнулась. – Мадам! – опять, уже куда настойчивей сказал сержант. – Я вот о чем: вашего отца зовут пан Петр. Ведь так?

Мадам, мгновенно изменившись в лице, еще некоторое время смотрела прямо перед собой, а потом медленно повернулась к сержанту и подчеркнуто холодным тоном сказала:

– А разве это сейчас для вас так важно?

Сержант молчал. Чико, чтобы показать, что он их не слушает, начал насвистывать.

– Мадам, – тихо сказал сержант, – это очень, даже очень важно! Однако вы уже можете не отвечать, его зовут пан Петр, это уже и так ясно. А Войцех – ваш жених!

– Ну, знаете! – гневно воскликнула Мадам. – Какое дело вам…

– Огромное, Мадам! – поспешно перебил ее сержант. – Потому что ваш брат, пан Александр, жив, лежит в Казани, раненый!

– Что?!

– Жив, я говорю, – испуганно сказал сержант, подумав: неужели он ошибся?!

Но нет – ошибки не было! Мадам быстро-быстро заморгала – и из глаз у нее полились слезы! Да, именно, не потекли, а полились! Она тут же поспешно закрыла лицо руками и отвернулась.

– Чико, стоять! – грозно велел сержант.

Возок остановился.

– Мадам! – сказал сержант. – Мадам! Я виноват! Я негодяй! Я еще ночью это знал! Но не решился вам сказать, я думал, вдруг… я…

Но Мадам нетерпеливо махнула рукой, и он замолчал. А Мадам достала из рукава шубы маленький кружевной платок, аккуратно утерла им глаза, виновато улыбнулась и сказала:

– О, пустяки. Не обращайте внимания. А что мой брат… Так это вам о нем рассказал… вчерашний ночной гость?

– Да, ночной гость, – кивнул сержант. Надо признаться, слово «гость» ему весьма понравилось… и он уже куда уверенней продолжил: – И этот гость, он польский офицер, и, как я понял, он хорошо знает поль… то есть здешних офицеров из… из обеих противодействующих армий. Вот он и рассказал о вашем брате. То есть, конечно, он не говорил, что это именно ваш брат, но всё уж до того совпадало, что я вот взял и подумал! И мне очень хотелось, чтобы так оно и было – про вашего брата. О, вы что-то хотите сказать!

Мадам кивнула. И, помолчав, тихо спросила:

– А вы уверены, что ночной гость не ошибался?

– Я думаю, – сержант насупился, – что ему вполне можно верить. Пан Войцех, как мне показалось, весьма достойный офицер. Уж если он что-нибудь скажет, то уж будьте уверены, что этому и быть!

– О! – кивнула Мадам, – это так…

И только тут сержант сообразил, что он сказал! Да только что теперь! Хоть откуси язык! Поэтому, чтобы хоть как-то загладить свою бестактность, он продолжил:

– Войцех очень о вас беспокоился. Но не посмел тревожить и уехал. И вообще, мне кажется…

– Довольно! – сказала Мадам.

И сержант замолчал. И с досадой подумал: вот женщины! Вот… Нет! И так уже всё сказано: «Вот женщины!». А Мадам сказала:

– Чико, трогай.

И они двинулись дальше. Молчали. Как всё это странно, подумал сержант, почему они такие мрачные? Ведь, вроде, радоваться надо: у Мадам нашелся брат, а сержант и Чико возвращаются домой, о чем они давно мечтали… А вот невесело! Так обычно бывает, подумал сержант, когда ощущаешь близкую опасность. Даже очень близкую! Сержант невольно глянул на Мадам, после посмотрел уже внимательно и, наконец, осторожно спросил:

– А почему Войцех назвал вас дамой треф, а не червонной?

– Потому что так оно и есть, – ответила Мадам. – Мои волосы на самом деле несколько темнее, чем вы сейчас это видите. Войцех это знает… Но, сержант! – удивилась Мадам. – Вас это, кажется, расстроило?

– Нет, отчего! – сказал сержант. – Совсем ничуть.

– В самом деле, – сказала Мадам. И задумалась.

Крепко задумалась! И она тогда долго молчала. Потом повернулась к сержанту, улыбнулась и сказала:

– А я о вас еще что-то знаю! Но вначале ответьте мне вот на какой вопрос – опять про Ленорман. Вы говорили, что вам был сон, очень удивительный, и после него вы решили к ней пойти. И пошли. А потом передумали. Почему?

Вначале сержант вообще не хотел отвечать. А потом ответил так:

– Сон был простой. Мне приснилась госпожа Ленорман, которая гадает мне. И она предсказала мне, что это будет моя последняя кампания. Только она не захотела отвечать, почему последняя – меня убьют, спросил я, или меня отправят в отставку по болезни или еще как-нибудь. Но госпожа сказала, что на это она мне ничего не ответит. Потому что, сказала она, если она пообещает мне жизнь, то я буду вести себя беспечно, шальная пуля зацепит меня – и ее предсказание не сбудется. А если скажет, что меня убьют, то из меня тогда будет совсем плохой сержант. Так что, сказала она, ступайте, я вам больше ничего не открою! Так было во сне. Утром я проснулся очень злой и решил пойти, теперь уже наяву, к этой самой Ленорман, гадалке. И уже почти дошел. А потом подумал: а что она мне нового скажет? Ведь же я увидел, что наяву она точно такая же, какой была во сне – а я ведь ее раньше никогда не видел! А вот угадал! И, значит, так тогда подумал я, и она тоже угадала. И все, что хотела мне сказать, уже сказала. И я развернулся и ушел. А она смотрела мне вслед и улыбалась. Я это чувствовал. И это всё.

– Хорошо, – сказала Мадам, явно недовольная рассказанным. – Хорошо! Ну, а… про даму треф она вам что-нибудь говорила?

Сержант подумал и сказал:

– Не помню.

Мадам сердито улыбнулась и сказала:

– Ладно!

И они опять поехали молча. Только иногда Мадам говорила Чико, куда поворачивать. Сумасшедшая страна, думал сержант, скорей бы этот город и там этот русский шпионский департамент, пускай скорее выдают бумагу, ставят печать – и домой, и домой! Больше он ничего не хотел. Только еще думал: неужели Ленорман и здесь сказала правду: неужели дама треф его погубит? Но «погубит», это как – убьет или…

А дальше, как назло, не думалось! А Чико правил, погонял. А Буцефал нес ровно, все быстрей. А ветер поднимался, поднимался! И вот уже завьюжило, и замело – прямо в лицо, в глаза, снег на бровях, снег на усах, и надо бы укрыться, отвернуться… Но нет – сержант сидел, не шевелясь. Молчал. А Чико вдруг громко – и как-то очень неспроста – спросил:

– А что, Мадам, погода подходящая?

Мадам молчала. А Чико так же продолжал:

– Я про Белую Пани, Мадам. Вот, думаю, погода как раз для нее. Сейчас вот из метели р-раз!..

И с этими словами Чико резко потянул на себя вожжи. Буцефал пошел шагом. Мело. Все молчали. Сержант – да и Чико, наверное, да и Мадам – все они невольно прислушались. Было, конечно, тихо. Вот только снег скрипел да Буцефал нет-нет да похрапывал. А потом Чико опять заговорил:

– У нас болтали разное. Но вы же, Мадам, конечно, лучше всё это знаете. Так какая она из себя, эта Белая Пани?

Мадам, немного помолчав, равнодушно ответила:

– Она ростом примерно с меня. Да и лицом, как все говорят, мы с ней довольно похожи.

– Ого! – нервно воскликнул Чико, передернул плечами, но оборачиваться к Мадам все же не стал, а только опять спросил:

– А вас… да и других, ваших знакомых, не беспокоит подобное сходство?

– Нет. Совершенно нет! – жестко ответила Мадам. – Потому что различать нас очень просто. Ей, скажем, не нужна вот такая, как у меня, долгополая теплая шуба, она ходит в одном легком платье. В белом, конечно. И снег у нее на ресницах не тает. И губы у нее холодные и тоже почти белые. Такими поцелует – и сразу умрешь.

– Да! – только и воскликнул Чико.

А сержант… Глупость, конечно, чистый вздор, насмешливо подумал он. Но все же спросил:

– И что, она целует всех подряд?

– Нет, только храбрецов.

– А прочих?

– А зачем ей прочие? – насмешливо спросила Мадам. – Ей никакого дела нет до прочих! Она любит только настоящих храбрецов! Вот почему так много о ней разговоров, но и никто в этом году ее еще не видел. Нет храбрецов! Так, Чико?

Чико не ответил. Понукнул Буцефала, опять понукнул. А потом, как ни в чем ни бывало, сказал:

– А вот еще! А знаете, почему русский царь приказал, чтобы все русские ямщики все время пели песни? – И сам же ответил: – Чтобы им некогда было пить водку! А то ведь, знаете… Ну, да!

И опять, и опять понукнул Буцефала. Но Буцефал по-прежнему шел шагом. Тогда Чико отложил вожжи, поднял воротник кожуха, уселся поудобнее и принялся насвистывать. Насвистывал он просто безобразно. Вот так, раздраженно подумал сержант, а еще говорят, будто неаполитанцы музыкальный народ! Или он нарочно так издевается, дальше подумал сержант. Или это просто у сержанта совсем сдали нервы? Но что он, барышня, что ли?! И сержант посмотрел на Мадам. Мадам, не моргая, смотрела вперед, Мадам была красивая, серьезная… чужая, непонятная, и вся эта страна такая же, вот даже эта метель! И сколько она будет продолжаться? Где город, черт возьми!? Скорей бы все это закончилось! Сержант ткнул Чико в спину и сказал:

– Чего стоим?!

– А потому что ничего не видно! – сказал Чико. – Всё замело.

– Правь прямо! Марш!

Чико пожал плечами, тронул вожжи. И Буцефал пошел – неспешно, шагом. Все молчали. Потом сержант, не утерпев-таки, спросил:

– Нам далеко еще?

– Не знаю, – сказала Мадам. А потом повернулась к нему и сказала уже вот что: – Я вам безмерно благодарна!

Сержант смолчал, не зная, что и думать. Тогда Мадам громко повторила:

– Да, благодарна. И вправду безмерно! Когда мы с братом расставались, он сказал, что волноваться совсем незачем, что он еще будет плясать на моей…

И она замолчала. «На свадьбе» – надо было ей сказать, сердито подумал сержант, значит, пан Александр был уверен, что этот ночной гость все же вернется – и он вернулся! Вот так! Дама треф! Ленорман угадала! Сержант сидел, не шевелясь, смотрел перед собой, а снег всё падал, падал, падал, и было тихо, абсолютно тихо. Как вдруг…

О, что это? Или ему почудилось? Сержант прислушался…

– Сержант, вы слышите?! – с жаром воскликнул Чико. – Да это же колокола! Мадам, ведь так?

– Да, – сказала она, – это, наверное…

– Город! – воскликнул Чико. – Это город! Н-но, варвар! – и хлестнул по Буцефалу. – Н-но, волчий завтрак, н-но!

Буцефал побежал – все быстрей и быстрей. Чико расправил плечи и сказал:

– Вот умное животное! Он тоже знает, город – это хорошо. Где город, там много людей, а где много людей, так всегда весело! Но – вы уж не обижайтесь, сержант – но только не в армии, хоть там людей тоже достаточно. Потому что военные – это всегда люди серьезные. Да вы сами посудите – ну что может быть веселого в том, чтобы носить у себя на груди и спине двадцать фунтов обжигающе холодного железа? В кирасе, кстати, ровно двадцать фунтов! И я, как человек веселый, жизнерадостный, взял ее и выбросил. У меня спросили, где она, я ответил, что ее украли. И они вместо того, чтобы смеяться, потому что это действительно смешно – красть такую никчемную вещь… Они сделали очень серьезное выражение того места, на котором у нормальных людей обычно бывает лицо… И, в общем, после всего этого лежим, там были всякие, кого за что, кого и просто так забрали, лежим в сарае, ждем, и вдруг заходят, говорят: «Эй, молодцы, кто хочет прокатиться?» Ну, я подумал, что хуже веревки не будет, встаю. И Курт встает. Саид встает, Франц и Хосе… Так мы и встретились, сержант. И прокатились. Катимся… Н-но, волчий завтрак, н-но!

Чико привстал, хотел было нахлестывать… Но замер и смотрел, смотрел, смотрел вперед. Возок взобрался на подъем, и Буцефал остановился. А Чико приосанился, громко воскликнул:

– Вот! – а после сделал такой величественный жест, что можно было подумать, что он стоит на Поклонной горе!

Артикул двадцать пятый МАДАМ РАСКРЫВАЕТ КАРТЫ

Но впереди был совсем не столичный, а просто небольшой губернский город. На вид он был не русский и не европейский, а нечто, скажем так, среднее. Но, между прочим, именно в этом городе хранились запасы пороха и хлеба для второй русской кампании, которую император намеревался провести в следующем, Тринадцатом году. Однако судьба распорядилась иначе, и дальнейшие военные действия проходили значительно западнее только что описанных мест.

Война, даже победоносная, не украсила город.

(Насколько нам известно, убытки, причиненные Минску военными обстоятельствами, следующие: от неприятеля урону на 253 866 р. 1к. ассигнациями, издержки же на его изгнание – 117 719 р. 38 к. – маиор Ив. Скрига.).

Но это все-таки был город, а не чистое поле, и в городе оставалось еще немало нетронутых домов после того, как прямо на тамошних улицах бравый русский генерал Ламберт нанес решительное поражение незадачливому французскому генералу Брониковскому, после чего война ушла на север, к Вильно. И пусть себе уходит! Сержант некоторое время внимательно рассматривал город, а после вежливо сказал:

– Да, любопытный вид. А куда нам теперь?

– Прямо, к Низкому рынку, – сказала Мадам. – Потом, через квартал, налево, вверх. А дальше… – Но тут она замолчала и некоторое время смотрела на город. Потом вдруг сказала: – А перед рынком видите плотину? А там еще одна. А вон там мельница, а рядом вот такое дерево? Так это как раз там в давние-предавние времена жил тот самый князь, о котором я вам уже рассказывала. Князь-волколак!

Сержант, глядя на мельницу, вдруг почему-то вспомнил, что шуба на нем волчья. Мадам сказала:

– Князя звали Менеск. А его дочь – Сбыслава, – и Мадам замолчала, задумалась. И Чико молчал…

Как вдруг сержант спросил:

– А вас как саму звать, сударыня?

– Меня? – Мадам смутилась. – Зачем? Я же не княжна. И мой отец не князь. И, может, вообще, всё это выдумки: и князь, и это его мельница, жернова которой перемалывали тех, кто искал там ночлег. Да и когда это было?! А теперь, то есть последних лет триста, это очень тихий, даже несколько скучный город. Зато здесь очень дешевая гостиница, две вполне приличные кофейни. И ресторация. Чико!

Чико хлестнул вожжами, и они поехали, то есть сперва проехали мимо Переспинского кладбища, потом, под горку, был пустырь, а потом…

– Эх! – громко сказал Чико. – Не будет нам сегодня кофе, господа!

И точно – шагах в ста впереди на дорогу стали выбегать солдаты. Пехота, русские, с десяток, может, даже больше! Один из них, старший, наверное, поднял ружье и что-то прокричал. И тут же выстрелил – вверх. Сержант хотел было сказать, чтобы Чико и не думал останавливать…

Но тут Мадам уже схватила Чико за плечо и приказала ему:

– Придержи! – А сержанту: – Молчите! И не забывайте, что вы в статском!

Сержант промолчал. Но курки все же взвел, усмехнулся. Сидел, считал шаги: пятнадцать, десять, пять…

Подъехав к русским, Чико придержал.

– Подайте мне руку, – велела Мадам.

Сержант подал, то есть помог ей выйти из возка. Мадам что-то спросила у солдат, солдаты ей ответили. Мадам сошла в обочину, солдаты расступились. Там на снегу, на расстеленной шинели лежал раненый пехотный офицер. Русский, конечно. Совсем молодой. Грудь у него была вся в крови, раны очень глубокие. Да тут уже ничем не поможешь, подумал сержант.

И, видно, тоже самое подумала Мадам, потому что она сразу отвернулась и что-то сказала по-русски. Солдаты молча закивали, перенесли офицера в возок и уложили его там, и стали укрывать. Офицер улыбался, молчал. Чико поспешно соскочил с возка и отошел к сержанту. А Мадам продолжала говорить по-русски, и теперь она еще показывала на город. Русские стали ей отвечать и показывать туда же. А потом они уже стали показывать на дорогу, но не на ту, по которой приехал сержант, а на другую, которая уходила куда-то в сторону. А потом русские, все до единого, взобрались на возок и уехали в город. Сержант еще раз посмотрел на город, потом на ту дорогу, на которую показывали русские, потом на то место, где совсем недавно лежал их офицер…

А потом повернулся к Мадам и спросил:

– А та дорога, это что?

– Тракт. На Вильно, – сказала Мадам. – И те… – и замолчала, будто испугавшись.

– И те, кого мы ищем, – продолжил за нее сержант, – ушли туда совсем недавно. Судя по этому случаю! А когда именно?

– Вчера, – тихо ответила Мадам. – Так мне сказали русские… – И тотчас же воскликнула: – Сержант! Но вам это зачем?

– Как зачем? – удивился сержант. – Я же в отставке! И я возвращаюсь домой! – Он сказал это, возможно, слишком громко. И так же громко продолжал: – А зачем мне дома русский пропуск? С русским меня наоборот домой не пустят! Так что вы извините, Мадам, но мы не будем терять время, то есть входить в город и убивать там, как вы сами говорили, целый час на оформление каких-то бумаг! Такое мы могли себе позволить только тогда, если бы…

Но тут он, наконец, опомнился, ему стало стыдно, он, как всегда, покраснел и воскликнул:

– О, извините, Мадам! Я не хотел вас обидеть! Вы же для нас столько сделали! Я же вам буду вечно благодарен, Мадам!

И тут он даже схватил ее за руку, за рукавичку…

И замер, потому что Мадам руки нарочно не поднимала и не давала поднять. А поднимать насильно и насильно целовать – это и есть насилие! И сержант, не отпуская ее руки, смотрел ей в глаза и, что всего ужаснее, совершенно не знал, как ему быть дальше!

И тут положение спас Чико – он сказал:

– Да, господин сержант, вы совершенно правы. Неприятельские пропуска нам вряд ли помогут. А вот неприятельская провизия, это совсем другое дело. А без провизии я в Вильно не пойду! И вам не советую. Вот и Мадам того же мнения. Правда, Мадам?

Мадам, еще толком не понимая, что к чему, всё же согласно кивнула. Потому что она по-настоящему тогда боялась только одного…

Ну, вы сами понимаете, чего! А пока что это явно отменялось. Или, по крайней мере, откладывалось, потому что никуда они еще не уходили. И даже напротив – Чико опять повернулся к городу, осмотрел его – опять будто с Поклонной горы – и спросил:

– Мадам, а это что внизу?

– Рынок, – сказал Мадам, уже прекрасно понимая, чего хочет Чико. – Но это дешевый, толкучий! А хороший рынок наверху, нужно подняться по Волошской улице. И там еще гостиный двор, кофейни, ресторация Цыбульского. Вам у него…

– Ха! – засмеялся Чико. – У Цыбульского! Нет, это еще рано, господа. А вот зато рынок перед долгим, трудным маршем – это как раз то, что нам нужно. А теперь самое главное! У вас деньги есть, сержант?

– Есть, двенадцать франков.

– Нет! – покачал головой Чико. – Это не деньги. По крайней мере, здесь. А настоящие, здешние деньги, рубли у вас есть? Или хотя бы какие-нибудь ценные вещи?!

– Часы, – сказал сержант. – Швейцарские. Правда, они стали что-то останавливаться.

– О! – радостно воскликнул Чико. – Значит, самое время от них избавляться! Давайте их сюда! Даже не думайте!

Сержант достал часы и передал их Чико. Чико повертел их так и сяк, потом приложил к уху, встряхнул, с важным видом сказал:

– Анкер на месте. И серебра почти что на полфунта!

Потом повернулся к Мадам, очень внимательно посмотрел на нее…

Но так ничего ни не сказал! Зато Мадам сказала:

– Зря вы на меня так смотрите! Я вам ничего не плохого не желаю! А наоборот!

– Ловлю на слове! – быстро сказал Чико. И даже засмеялся, так он тогда был доволен своей ловкостью, а потом уже совсем уверенно сказал: – Ну, это еще лучше! Потому что если мы теперь все трое в одну лапу… Тогда чего стоим?! – Он подбросил часы и поймал, сунул их в боковой карман кожуха и опять посмотрел на Мадам.

А Мадам, повернувшись к сержанту, сказала:

– А ведь он прав! Ведь вы там, дальше, долго нигде ничего не сможете найти. А здесь богатый рынок. И я вам помогу с ними договариваться. Я знаю их язык…

Дерзость какая, подумал сержант… И тут же подумал: пусть дерзость! И тут же сказал:

– Хорошо! Хотя я по-прежнему считаю, что всё это зря. И нужно догонять колонну!

И он хотел еще что-то сказать, но побоялся сказать глупость, так как очень волновался. Поэтому он просто взял Мадам под руку, и они пошли к городу, к рынку. Сержант и Мадам всю дорогу молчали, а вот зато Чико, тот болтал без умолку. Говорил о всякой ерунде, это, конечно, очень раздражало, но зато, думал сержант, теперь можно молчать, сколько хочешь, и это никого не удивляет. А день был солнечный, снег белый, воздух чистый…

А потом сразу р-раз! – и они вошли в город. А город сразу начинался рынком, и не простым, а толкучим! То есть шум, гам и тарарамам кругом – и это так везде! Грязь под ногами, в спину толкотня, и куда ты ни поверни, везде ряды затертых, тесных шкапиков, лавчонок, крам – и изо всех из них кричат, трясут, зазывают, нещадно божатся. Вот абаранки, крупник, сальцесон, товкачики, чернушка, здор! Вот кухан, ночвы, зедлики! А вот лохмотник ходит, предлагает, вот, все это не крадено, вот… Тьфу! Рванье такое, что и не представить! А вот вам и трофейные шинели, медвежьи шапки, сапоги. И даже оружие – шляхте сгодится. Но шляхта ходит меж рядами, цокает, дзекает и не спешит раскошеливаться. А вон две одетые в черное женщины тащат через толпу тяжелый, потемневший от времени и огня образ и собирают с народа медяки на починку сгоревшего в лихое время храма. Которые дают, а которые…

Мужик повернулся к святыне спиной, у мужика своя забота: в руках у него длинная жердь, на жерди рваная шапка. Пропала корова, рябая, хромая, протяжно гундосит мужик, кто видал, не отдал, вот хозяин стоит, уратуйте!

Но только мужика не слушают. Толкутся, ругаются, хватают, прицениваются. И тут же поют волочобники, и плачут жабраки о бедном Лазаре. А рядом, в снегу, перемешанном с грязью, брыкается коза: запихнул ей кто-то рога между спицами тележного колеса. Бранятся хозяева – хозяин телеги и хозяин козы. А вон кого-то уже бьют…

И это еще хорошо, что еще только начало торговли, потому что в храмах – церквах да костелах – еще идет служба и поэтому питейные пока что закрыты. Однако и так суеты предостаточно, Дюваль, Мадам и Чико с трудом пробирались в нещадно снующей толпе. Сержант смотрел по сторонам и грустно улыбался; его толкали, обгоняли, ему порой предлагали лежалый товар, объясняли, кричали… а он не понимал ни слова; он только понимал, что жизнь вокруг – чужая, и нет в ней места бывшему французскому гусару…

Вдруг Чико что-то резко выкрикнул и остановился.

– Что такое? – спросил сержант.

– Ничего, ничего, – сказал Чико, похлопывая себя по бокам. – Сущая ерунда! – При этом он еще и лихорадочно осматривался по сторонам. Потом вдруг засмеялся, сказал: – Так! Хорошо! Не уходите, ждите меня здесь! – и стремительно скрылся в толпе.

Оставшись вдвоем, Мадам и сержант переглянулись. Кругом было тесно и шумно, густо пахло капустой и жареной птицей.

– Что это с ним? – спросил сержант.

– Боюсь, что ничего хорошего, – ответила Мадам.

– А куда он тогда побежал?

– Боюсь, что за вашими часами.

– А! – только и сказал сержант.

– Да вы не расстраивайтесь! – сказала Мадам. – У нас еще есть вот что!

И с этими словами она поспешно расстегнула верхнюю пуговицу шубы, рванула цепочку… и у нее на ладони оказалось маленькое колье с двумя довольно чистыми, а остальными… ну, скажем так, не очень ценными камнями.

– О, да что вы! – воскликнул сержант. – Я никогда…

– Пустяки! – возразила Мадам. – Излишние условности! И это, опять же, у вас. А у нас к этому относятся проще. Вот, смотрите! – и перейдя на местное наречие, она предложила колье стоявшей возле них торговке пирогами. Та посмотрела на колье, подумала, подумала… и отказалась. Мадам удивленно пожала плечами, прошла вперед и предложила старику-сапожнику. Потом еще кому-то. И еще… И виновато посмотрела на сержанта.

Сержант молчал. Кругом кричали, пели, гоготали, просили, возмущались, спорили, наигранно рыдали… А он молчал! Ему было неловко за Мадам. Ему было противно за себя! О, если бы он мог, думал тогда сержант, провалиться сквозь землю!

– Да, – сердито сказала Мадам. – Признаюсь, о таком я не думала. А нужно было ожидать! А!

И она неловко размахнулась, желая выбросить колье… И замерла. Она увидела шарманщика! Кривой старик в синей – трофейной! – гвардейской шинели крутил бесконечную мелодию о прелестной Катарине, а на плече у него сидела крашеная под попугая ворона и держала в клюве бубнового туза.

– Сержант! – Мадам схватила Дюваля за рукав и от волнения перешла на срывающийся шепот. – Вы спасены! Уже к обеду вы уедете отсюда в золоченом экипаже! Отправимся… Отправитесь в Москву, в Бордо, в Китай, в провинцию Ла-Плату – куда захотите!

Острые ногти Мадам, казалось, пронзили рукав волчьей шубы, но сержант стоял, не шевелясь, и молчал. Кругом было тепло и хорошо, всем до единого, думал сержант, и только ему одному было ужасно грустно и еще ужасней стыдно. Мадам потащила его за собой, и он пошел за ней как во сне. А вот она уже потянула его за рукав – и он послушно сел в снег. Она расположилась рядом с ним…

И вот она уже ловко разбрасывала карты по своей чудесной шали, расстеленной едва ли не под ногами у прохожих. Разбрасывая карты, Мадам что-то призывно выкрикивала, и постепенно вокруг нее стали собираться любопытные. Тогда Мадам показала зрителям две карты – бубновой и трефовой масти, – перевернула их рубашками вверх, стремительно перетасовала, потом что-то спросила, обращаясь к собравшимся. Те молчали. Мадам рассмеялась, повертела в руках сверкавшее на солнце колье. Стоявшая рядом с ней молодая краснощекая крестьянка несмело шагнула вперед и указала на одну из карт. Карта оказалась красной, бубновой, и колье перешло к крестьянке. Собравшиеся одобрительно зашумели, Мадам же как ни в чем ни бывало вновь принялась тасовать карты, приговаривая при этом наверное весьма смешные слова, потому что собравшиеся весело переглядывались между собой. Но вот Мадам оставила карты в покое и посмотрела на зрителей. Дородный пожилой крестьянин в расшитом кожухе смело ткнул пальцем в одну из карт… которая оказалась черной, трефовой. Мадам с сожалением пожала плечами, а неудачник уронил на шаль завидный кусок сала и, провожаемый насмешками зрителей, понуро вышел из круга.

Сержант сидел молча, не поднимая глаз, не глядя на сало. А Мадам опять взялась за карты, и на сей раз выиграла десяток яиц. Потом цыпленка. Потом гуся. Потом еще цыпленка. А после дважды проиграла, а после опять получила гуся. Карты послушно метались под ловкими пальцами Мадам. У ног ее росла горка аппетитной снеди. Мадам не замолкая сыпала прибаутками, зрители смеялись, проигрывали и снова смеялись. Игра шла на лад, и Мадам время от времени стала перемежать свою речь французскими фразами:

– Ну вот, на этот раз я не ошиблась, и вы действительно уедете в золоченой карете… Наймете себе кучера. И будете останавливаться в самых дорогих гостиницах, пить самое лучшее вино, волочиться за самыми… Да! Все будет именно так! Да посмотрите сами – карта валит, как снег! Да вам, боюсь, двоим столько не съесть! Вам, может быть…

Но тут невдалеке раздался шум, кого-то поволокли между рядами. Почувствовав неладное, Мадам и сержант вскочили на ноги. Ну так и есть! Двое дюжих крестьян вели упиравшегося Чико; неаполитанец не выпускал из рук визжавшего, до смерти перепуганного поросенка. Завидев Дюваля, Чико с досадой воскликнул:

– Простите, забыл старую профессию; проклятая война! – но тут он увидел Мадам, а рядом с ней горку съестного, лицо его сразу перекосилось от страха, и он крикнул: – Я так и думал! Это колдовство! Болваны! Я ни чем не виноват! Отпустите меня! Отпусти…

Но тут его ударили взашей и увели.

Сержант и Мадам вновь опустились в сугроб. Мадам дрожащими руками стала разбрасывать карты. Смешала. Проиграла. Еще. Еще проиграла. Нет, надо успокоиться. Почтенные-полупочтенные! Васпане! Вот к вам приехал знакамитый лекарь, круля Саса аптекарь, с ним злотых три мешка, так он два продает, а третий даром отдает! Красная? Черная? Эта? Глядим! О, нет, васпане, вы не угадали, дзякуй, вялики дзякуй, и вам так сама дзякуй!

А что сержант? Он неотрывно смотрел на Мадам… и понимал, что даже здесь, на этом грязном Низком рынке, она, как впрочем и везде в этой стране, своя, она не пропадет, он больше ей не нужен, она здесь будет счастлива и выйдет замуж, народит детей… которые и знать не будут, что есть такой город Бордо, а в нем виноградники, матушка… и всеми забытый сержант, который ни за грош не досчитался всех своих солдат. А всё из-за чего? Сержант достал пакет, взломал печать, прочел, гневно скомкал и отшвырнул… встал и двинулся прочь. Любопытные, столпившиеся вокруг Мадам, нехотя расступились перед ним.

Озадаченная заминкой в игре, Мадам подняла голову…

О, Маци Божая, испуганно подумала она, да неужели он уходит? Что случилось?! Она ведь для него старается! Для него одного, для простого сержанта, для здешнего врага и чужака, который без нее завтра же замерзнет или умрет от голода! И которого даже некому будет отпеть и схоронить!

(Да, времена были тяжелые, людей не хватало. Витебская городская дума, к примеру, отпустила 165 сажен дров на сожжение неприятельских тел. – маиор Ив. Скрига.).

А, может быть, Мадам и не успела ничего подумать? Да, скорее всего, так оно и было. Она только испуганно воскликнула:

– Куда же вы?!

Но Дюваль даже не обернулся. Он уходил, он исчезал в толпе! Не понимая, что случилось, из-за чего он вдруг решил уйти, Мадам растерянно осмотрелась по сторонам…

И увидела скомканный пакет. Она тут же схватила его, развернула и торопливо прочла вот что:

«Предъявитель сего, сержант Шарль Дюваль, отправлен мною к черту на рога.

Генерал Оливьер. (подпись, дата и печать)»

И сразу кр-рак! – пакет был снова скомкан. И отброшен! И тотчас, рассыпая карты и съестное, Мадам схватила было шаль, поднялась и хотела бежать…

Но ее не пустили! Потому что а как же игра?! Ведь для чего же они все там собрались?! И как им теперь отыграться?!

Артикул двадцать шестой, он же последний СОКРОВИЩА КРЕМЛЯ

Смеркалось, мела слабая метель и было 28 градусов по Реомюру, а это, поверьте, не жарко. Ругаясь в душе, но внешне оставаясь спокойным, сержант медленно шел по снежному бездорожью. Время от времени он останавливался, переводил дух и шел дальше. Конечно, думал он, идти по плотно утоптанному Виленскому тракту было бы намного легче. Но, во-первых, он прекрасно знает, куда обычно – а точнее, всегда – заводят легкие пути, а во-вторых, он выполняет приказ. Потому что уж если он отправлен к черту на рога, так он туда и явится, будьте уверены! И в-третьих, и это главное – только не сглазить бы! – он вот точно так же один, тринадцать лет тому назад шел по пустому бездорожью… правда, тогда жара была, невыносимая жара, как и сейчас мороз… А он все шел и шел, потом его нагнали трое конных, «алла, алла» кричали они, «франк», их было трое, он один, он был тогда моложе и неопытен, зато при нем тогда был карабин… И он уехал, а они остались! А здесь он уйдет пешком, сил у него на это хватит, сердито подумал Дюваль, и никто его не остановит. И ничто!..

Но тут же как будто споткнулся! Остановился, резко обернулся…

И вначале ему даже показалось, будто там, сзади, за деревьями, словно мелькнул едва заметный серый силуэт. Сержант постоял, подождал. Однако никого там больше видно не было, никто из-за деревьев не вышел. Значит, это ему просто показалось, подумал сержант, развернулся и пошел дальше. Хорошо было в пустыне, думал он, там можно было легко успокоить себя, сказать, что это был такой мираж. А здесь миражей не бывает! Здесь просто сходишь с ума. Ну, или, по крайней мере, начинаешь вести себя не так, как надо. Вот даже, скажем, зачем было императору отменять свое собственное решение об устройстве зимних квартир в Витебске и идти дальше, на Смоленск? Но ладно император, мало ли какие у него были планы и мало ли как подведи его союзники вместе с незадачливыми маршалами, думал дальше сержант, а вот он сам, пусть он за себя ответит! Зачем ему тогда же, летом, сразу после занятия Витебска, была та дружба с Матео Шиляном и всё, что с ней было связано? Какая ему от всего этого была польза? Да никакой, а только одни неприятности! Потому что потом, когда они вернулись в свою часть, командир эскадрона вызывал его и сказал: «А я вас представлял, Дюваль. На лейтенанта. А что теперь? Вас надо отдавать под суд. За восемь суток отлучки – во-первых. За мародерство – во-вторых. А за третье за что? Я уверен, что найдется и третье, обязательно!» А сержант тогда только пожал плечами – мол, это ему все равно. И неизвестно, чем бы это все тогда закончилось, но тут принесли приказ о выступлении. Император продолжал кампанию, они шли на Смоленск! Дело сразу же замяли, сержант вернулся в строй. И под Смоленском очень отличился! Правда, тогда Мари картечью сильно посекло. А под Москвой уже и самого его достало. И, между прочим, так крепко, что доктор Рулье каждый день удивлялся и говорил: «Значит, господин сержант, вы на этом свете кому-то еще очень нужны. Потому что это просто колдовство какое-то!». Колдовство, вспомнил Дюваль, вот именно, еще раз резко обернулся…

И застыл! Потому что увидел Мадам! Она спешит… Нет, она уже едва идет следом за ним. Машет ему рукой! И…

Черт возьми, что ей еще от него нужно, очень сердито подумал Дюваль, разве он еще мало унижен? Он, злейший враг ее царя, унижен до последней крайности, потому что ничего у него не осталось – ни подчиненных, ни медали, ни форменной шинели, ни – что всего ужасней – даже кивера! Потому что как он теперь будет докладывать, если вернется к своим?! Что, будет руку прикладывать к этой шутовской шапке, что ли? Вот о чем тогда думал сержант!

Но, правда, думал еще вот что: бросить женщину в лесу – одну, без провожатых – это совсем никуда не годится. И, значит, надо ждать. И он стоял и ждал… И опять думал: черт возьми, это же она нарочно не спешит, чтобы в лишний раз, еще раз убедиться, как он ей послушен. Да только зря надеетесь, Мадам! Ничего у вас не выйдет, вас жалеют только как слабую женщину и ничуть не более того!

А когда она подошла совсем близко, сержант и вообще подумал вот что: о, Господи, да что в ней такого привлекательного, куда он смотрел?! Обычная… ну, скажем так, шпионка. А шестерых ни в чем не повинных солдат уже не воротишь, они останутся на ее совести – навечно!

А Мадам, отдышавшись, устало опустилась в сугроб и сказала:

– Ну вот, я чуть жива! Чего же вы меня не подождали?

Но сержант не ответил, а, продолжая критически рассматривать Мадам, подумал: какая она маленькая, щуплая, а какие круги у нее под глазами… И это просто удивительно, откуда у нее берутся силы, откуда такая решимость – отправиться невесть куда невесть зачем… и еще улыбаться! Тут надо плакать или же сидеть в гостиной, раскладывать пасьянс на женихов и ждать… но не в снегу же, черт возьми!

– Вы заболеете, – сказал сержант как можно строже.

– Пустое, – едва улыбнулась Мадам. – Я дальше не пойду.

– Так вы желаете… – начал было сержант, но тут же смутился.

Мадам обиделась. Сказала:

– А вы, небось, воображаете, что я вас преследую. Нет, мой сержант! Просто… Ну почему вы меня не подождали? Я же сказала: я вам помогу, добуду провиант, а вы… Нехорошо, сержант!

Сержант смутился. И подумал: надо же!

А Мадам, теперь еще увереннее, продолжала:

– Но это не все. Ну да, вы сами виноваты! Потому что как только вы ушли, так у меня сразу же… Ну, в общем, у меня в итоге всего и осталось… только вот это, – и она расстегнула шубу, достала из-за пазухи маленький узелок и сказала: – О, даже еще теплые!

Сержант осторожно спросил:

– Что это?

– Пирожки. С вареньицем. Желаете?

Сержант молчал. И лицо у него, наверное, сильно изменилось, потому что Мадам поспешно сказала:

– О, нет, поверьте, это не насмешка! И если не хотите, не берите. А если вы спешите, так ведь тоже… Я же вас не держу, ваше дело военное. Да! – и она опустила глаза.

Она не притворялась, не хитрила. Она просто вдруг ощутила всю свою усталость, безысходность и полную покорность судьбе. Так и подумала: уйдет, так и уйдет, будь что будет!

А сержант подумал и сказал:

– Да! И действительно! – и сел рядом с Мадам. Мела метель. Они сидели и молчали… Потом сержант опять сказал: – Так я бы это… Пирожок. Если позволите.

– Конечно, – тихо ответила Мадам, намеренно глядя в сторону, и развернула узелок.

Пирожки были маленькие и, надо честно признать, неказистые. Сержант взял один, надкусил, пожевал и сказал:

– Хорошо.

Съел. Взял второй. Спросил:

– А вы?

– А я не голодна.

– А если за компанию?

– А я… не компанейская… – совсем уже нетвердым голосом ответила Мадам.

Сержант нахмурился. Съел пирожок. Потом еще два. И задумался. Молчал, молчал… потом весьма неубедительно сказал:

– А пирожки отменные. Варенье очень вкусное. Когда я был маленьким… – и вдруг перебил сам себя: – Нет! Это будет вранье! Потому что я всегда был равнодушен к сладкому, даже когда был еще вот таким! А вот петушиные бои, это совсем другое дело! – и он заулыбался, просветлел, и уже с жаром продолжал: – Туда, Мадам, берут не всякого, а только смелых, отчаянно смелых! Ведь даже мы, бывалые кавалеристы, шпоры крепим на сапоги, а бойцовским петухам их надевают прямо так, на босу ногу. Такие, знаете, коротенькие, но чрезвычайно острые ножики. Потом петухов выталкивают на галлодром и науськивают драться до смерти. И этот бой… О, это надо видеть! Это… Н-ну, ладно, вижу, вы мне верите. А потом победителей кормят отборным зерном и поят теплой водичкой. Потом опять на галлодром. Потом…

И тут он снова помрачнел, посмотрел на Мадам…

А Мадам на него…

И он гневно сказал:

– Да, именно! Я долго вспоминал и вспоминал, и вспоминал, и все было бесполезно. И вот только сегодня, быть может, вообще только сейчас, я, наконец, понял, на кого я похож! Ведь кивер – это тот же гребень, не так ли? – и тут он поднял руку, наверное, желая дотронуться до кивера…

Но вовремя вспомнил, что у него теперь на голове, и рука у него замерла. Мадам опустила глаза и сказала:

– Простите, я ведь хотела, как лучше.

– Конечно, – сказал сержант, опуская руку. – Я об этом знаю. Да и я не об этом хотел вам сказать. А совсем о другом. Очень важном! И я очень давно хотел это сказать, может, уже дня три. Но все никак не получалось. А вот теперь я, наконец, скажу!..

И не договорил! Потому что Мадам вдруг резко подняла голову, глянула сержанту прямо в глаза и тотчас же испуганно воскликнула:

– Нет! Нет! Молчите, Шарль!

– Как?! – растерялся сержант. – Я же собираюсь…

– Нет!

И сержант послушно замолчал. А Мадам едва слышно сказала:

– Я не знаю, отчего это происходит. Может быть, и вправду всему виной Белая Пани, а может… Не знаю! Но зато я совершенно точно знаю другое: сейчас не ваша, а моя очередь говорить!

– Э! – загадочно улыбнулся сержант. – В таких делах разве…

– Не спорьте! – снова перебила его Мадам. – Итак, начнем с того, что мне было еще только семь лет, а Войцеху девять, когда наши родители решили нас поженить. Вот с этого начнем! А дальше продолжать?

– Н-ну, продолжайте, – растерянно кивнул сержант.

– И продолжаю. Теперь вы понимаете, всё было решено очень давно. И я так и росла, я знала, Войцех мой жених. И он мне нравился. И я ему. А потом я его полюбила. А он меня. А время шло и шло. И в прошлом сентябре уже обговорили окончательно. И уже начали готовиться. Ну, представляете, какая это суета, какие маленькие радости! Как вдруг… В самом начале ноября приезжает один человек. От князя Понятовского, то есть оттуда, с вашей стороны, от вас, от вашего… Ну да! И начинает ездить по имениям. Там побывал, там, там, бахвалился, показывал свои награды, рассказывал про Аустерлиц, про Фридланд, про Ваграм и про что-то еще. Для чего все это, вы же понимаете… А после он прибыл к нам. Отец с ним разговаривал. Но очень коротко. Они с ним сразу не сошлись, и отец его быстро прогнал! И очень гневен тогда был, с братом закрылся, долго объяснял, кричал даже. И брат, пан Александр, да, тот самый, и брат отца послушался. А этот человек от Понятовского, он продолжает ездить по имениям. И не один уже, а с ним наши окрестные паничи, все при оружии; приедут, сядут, говорят, потом разгорячатся – и начнут! Песню пели «Доколе дранцвець?!», по портретам стреляли. По чьим, вы понимаете. И вообще… И Войцех среди них, он даже первый! Отец терпел, терпел, а потом призвал его и они долго громко говорили, и Войцех присмирел, всё Рождество провел у нас, и был любезен и внимателен, особенно с отцом. А потом уехал, как сказал, готовиться. Но я тогда сразу почуяла, я знала, чем всё это кончится. И не ошиблась! За четыре дня до венчания он тайно явился ко мне. И хотел увезти. Говорил, что нельзя оставаться, что это позор, что мой отец предатель. Так он тогда и говорил. Мне – в лицо! И вот из-за отца я и осталась! Войцех уехал… и исчез. Да и не он один – пятнадцать молодых дворян, цвет, лучшие – ушли в Варшаву к Понятовскому. Отец кричал: «Бараны!» Отец, простите, Шарль, уже тогда был очень низкого мнения о вашем императоре. И он ведь оказался прав! Да-да! Он, например, говорил, что ваш император жаден, болезненно жаден, как всякий выбившийся из голода и грязи, и, разбив русских в первых же сражениях, ваш император ни за что не согласится на мировую, а будет, хищный волк, рвать, рвать и рвать, пока не обожрется и подох… О, простите! Да и при чем здесь ваш император? Я же о Войцехе. Так вот, отец сказал, что все это кончится тем, что русский царь не поскупится – уложит миллион, а то и два, а то и пять миллионов своих солдат, но плебею хребет переломит, а всех, кто перешел к плебею, ушлет в Сибирь, Сибирь большая, там Двум Народам места хватит! Ну, и так далее. И отец очень гордился своей прозорливостью, которую, как он объяснял, он приобрел, глядя в зарешеченное окошко своей петропавловской камеры. Вот как тогда было! Отец был зол и горд. А каково было мне? Меня бросили за три дня до свадьбы, я стала всеобщим посмешищем, я боялась не то что выезжать к соседям, но даже… Да! И вот тогда мой брат, пан Александр, сказал: «Я отомщу ему! И им всем!» А было это уже в мае, все знали, что вот-вот будет война, и мы с братом уехали, брат вступил в полк и присягнул царю. Отец был в страшном гневе, отец кричал, что Александр еще глупее Войцеха, что… Ну, я думаю, это легко представить, что он еще кричал. Но бесполезно. А вскоре всё и началось. Мы отступали. И вот под Витебском, уже после сражения, когда русские все же решили, что город нужно оставить, вот тут как раз…

Тут Мадам замолчала, опустила глаза… а после вновь посмотрела на сержанта и уже совсем тихо продолжала:

– Брат отговаривал меня. Но я… я тогда представляла себя новой Юдифью, Шарлоттой Корде. Теперь смешно, конечно же! Ну а тогда… Н-ну, в общем, так: тогда, через два дня, мы с вами впервые и встретились. А прочих подробностей я вам, простите, открыть не могу, потому что это уже не моя, а их тайна… Но, думаю, что и сказанного уже более чем достаточно! И вообще, расставаясь с вами, я хотела бы…

– Но почему это «расставаясь»?! – удивленно воскликнул сержант. – Ведь я…

– О! – печально улыбнулась Мадам. – Да вы, я вижу, так ничего еще и не поняли.

– А что я должен был понять? – насторожился сержант.

– А то, что, повторюсь, я не знаю, какая здесь том причина. Может, это и действительно из-за Белой Пани, а может, и из-за чего еще… Но так уж повелось, я давно это заметила, что как только кто-нибудь из наших спутников пускался в откровения, так мы тут же теряли его. Вначале это случилось с Саидом, когда он рассказал о сирийском походе и о расстрелянных там арнаутах. Потом был Курт, который рассказал о том, как он сражался со старой гвардией в Смоленске. И примерно так же было со всеми остальными, вспомните! Даже хитроумный Чико, и тот не уберегся. Стоило ему только поведать о том, из-за чего он попал к вам в подчиненные, как и он тут же исчез. Да, Шарль, поверьте мне! И поэтому когда я увидела, что вот уже и вы готовы сделать то же самое, я так испугалась! И поспешила вас опередить. И вот теперь не вы, а я исчезну. Что я? Я же здешняя, мне здесь всё известно, я не пропаду, я…

– О, нет! – сказал сержант. – Всё это, извините, домыслы и выдумки. И никуда вы от меня не исчезнете. А уж я… Я что собирался вам сказать, то и скажу! Но прежде… Ответьте мне, мадемуазель, как вас зовут?

– А… для чего это вам? – осторожно спросила Мадам.

– Как это для чего?! Я вас люблю! И поэтому…

Но тут сержант запнулся, растерялся. О, Господи, подумал он, смелее же, какой ты, право…

Но молчал! Мадам тоже молчала… Потом сказала только:

– Шарль! Что вы наделали! Зачем?!

– Что?

– Разве вы не слышите?!

Сержант прислушался… и почти сразу различил… как будто голоса, скрип полозьев и топот копыт!

– О! – только и сказал сержант, обнял Мадам, прижал ее к себе, подумал: и действительно, а ведь предупреждала же!..

И тут же, прямо из метели, навстречу им выкатил санный поезд в несколько возков. Подбежав к сидевшим, передние лошади стали, а за ними стали и все остальные. С передних козел соскочили двое офицеров. Глянув на них, сержант крепко обнял Мадам и отвернулся. Еще бы! Ведь в одном из офицеров он узнал Люсьена!

А вот Люсьен сержанта не узнал!

– Э, да это всего лишь поляк и женщина! – крикнул Люсьен. – А ну с дороги!

Дюваль поспешно встал и, закрывая собою спутницу, решил стерпеть даже и это оскорбление…

Но тут:

– Ага! Нашлась, красавица! – вскричал Люсьен, хватая Мадам за руку. Тогда сержант…

Да не успел, а только взялся за эфес! Потому что второй офицер, на беду оказавшийся сзади, ударил его саблей по голове! Сержант неловко покачнулся, схватился за разрубленную шапку и рухнул в сугроб. Мадам упала перед ним на колени… Однако ее тут же схватили и потащили прочь. Пытаясь вырваться, Мадам в отчаянии крикнула:

– Шарль! Шарль! О, Маци Божая!

Да только что теперь?! Сержант ничком лежал в сугробе. Снег возле его головы был красен, словно петушиный гребень. Мадам заплакала и сникла. А ее подтолкнули к возку, перед ней раскрыли дверцу… Мадам рванулась из последних сил, но тщетно. Тогда, забыв обо всем, она закричала на местном наречии:

– Шарль! Меня зовут Настой! Настёной! Пустите же меня!

Но тут ее схватили за волосы, втолкнули в возок – и сытые лошади весело умчались в метель. Вот так! И всё! Тьма, топот, скрип, возок плотно закрыт, полог задернут, скрип, топот, тьма! Однако вскоре Мадам… Простите, ну конечно же Настёна – Настёна вскоре привыкла к темноте и увидела…

Что она сидит едва ли не на коленях у генерала Оливьера. Напротив генерала дремал его бессменный адъютант Люсьен… а затаившаяся рядом с ним какая-то женщина лет сорока пяти с любопытством разглядывала Настёну. Молчание явно затягивалось. Но вот наконец генерал откашлялся и весьма дружелюбно сказал:

– Вот мы и все вместе. Знакомьтесь же, – и он кивнул на женщину. – Наш литовский агент пани Инесса.

– Ах, бедная, она совсем замерзла! – низким грудным голосом сказала пани Инесса. – Иди ко мне, дитя мое!

Протягивая Настёне руки, пани Инесса очень даже натурально улыбалась, отчего ее некрасивое от природы лицо стало даже почти симпатичным. Ну что ж, хоть так! В кромешной тьме закрытого возка Настёна переползла через колени генерала к пани Инессе и, уткнувшись ей в грудь, зашептала:

– Генерал, я вас ненавижу! Вы негодяй! Что он вам сделал?!

Слезы бессильной ярости душили ее.

– Вот и прекрасно! – оживился генерал. – Наконец-то вы заговорили не по-французски, Мадам! Или боярыня? Да-да! Вот с этого, пожалуй, и начнем! Итак, как нам вас величать? Подскажите!

Настёна не ответила. Багровый гребень на белом снегу стоял у нее перед глазами. А генерал все так же бодро продолжал:

– Итак, боярыня… да, пусть будет боярыня, это звучит весьма солидно! Итак, боярыня, вы проникли к нам в поисках известных ценностей. Я мог вас расстрелять, но я не злой, я пошутил: в один и тот же час отправил в разные стороны две совершенно одинаковые кареты. В одной были вы, а в другой то, что вы искали. Вы помните – там, возле штаба?

Настёна не ответила; уткнувшись в грудь пани Инессы, она едва слышно всхлипывала. Генерал намеренно громко зевнул и сказал:

– Не обессудьте, что я столь вольно обошелся с вами. Но, как говорят наши враги, с красивой овцы хоть шерсти клок. А как здоровье бравого сержанта?

Настёна подняла на генерала гневные, заплаканные глаза и как можно спокойней ответила:

– Прекрасное. Отменное. И я люблю его. А вы… Вы женитесь на безобразной и никчемной женщине. Да-да, никчемной! – воскликнула она, толкнув в плечо изумленную пани Инессу. – И она будет вам нещадно изменять, вы станете общим посмешищем… – тут Настёна недобро улыбнулась, она уже вполне овладела собой. И прошептала: – А вы всё будете любить, любить, любить ее до гроба!..

И тут, опять не удержавшись, Настёна вновь разрыдалась и припала к пани Инессе. Но та уже пришла в себя.

– Генерал! – и пани Инесса ловко обхватила Настёну. – Слезы – это какой-то ужас. Вы не находите? – а руки ее тем временем ловко расстегивали чужую шубу. – К тому же теснота! Нам предстоит неблизкая дорога. – Едва слышно звякнула дверная защелка. – Позвольте, я сяду поудобнее… Куда же вы?! – притворно ужаснулась пани Инесса и, распахнув дверь, вытолкнула Настёну вон, на мороз.

Настёна выскользнула из шубы и упала в сугроб. Люсьен рванулся было вслед за ней, но пани Инесса властно остановила его:

– Прикройте дверь! Вы что, хотите, чтобы я простудилась? – и поплотнее запахнулась в трофейную шубу.

Люсьен вопросительно глянул на генерала, но тот промолчал. Генерал с затаенной опаской смотрел на пани Инессу, которую даже в благодарность за спасение Настёны красавицей никак не назовешь.

А Дюваль по-прежнему лежал в сугробе. Кровавый гребень, занесенный снегом, был уже почти не виден. А силы еще были! Сержант с трудом перевернулся на спину, открыл глаза и осмотрелся. Вот только смотреть было не на что. Ну что можно увидеть в зимнем поле? А тут еще мела метель. И было холодно и тихо. И темно. И подступала смерть… Да-да! Он слышал ее легкие шаги все ближе и ближе… А вот и она сама! Но не уродливая, старая и страшная, как об этом нередко болтают, а юная и стройная, в чудесном белом платье. Вот, значит, как, улыбаясь, подумал сержант, значит, Мадам сказала правду. Вот только жаль, что нет рядом Чико, он так хотел увидеть Белую Пани! Хотел – и боялся. А зря! Ведь это же совсем не страшно!..

Но тут смерть подошла к нему совсем близко и остановилась. Потом наклонилась. А потом даже опустилась перед ним на колени. На ней белое, очень изящное платье, снег на длинных, чудесных ресницах. Прощайте, Мадам! Ведь сейчас поцелует – и…

Нет! Сержант зажмурился и из последних сил оттолкнул эту страшную гостью! Но тщетно! Смерть крепко обняла его и стала целовать, целовать, целовать!..

Но почему эти губы такие горячие?! Сержант удивленно открыл глаза и увидел – его обнимала…

– Мадам!

– Нет, – улыбнулась та. – Теперь, и навсегда, меня зовут Настёна.

– На-стё-на, – с трудом повторил сержант. – Мою руку… и сердце… – и замер без чувств.

…Ночи в конце ноября, как все мы знаем, длинные и холодные. Пальцы совсем уже не гнутся, а искры из-под кремня словно замерзают на лету и не желают разжигать костер. Да и разве согреет огонь, когда кругом метель, а он, единственный, лежит без чувств, и думается только об одном – он жив или нет? И неужели всё напрасно, и неужели он… О, Маци Божая, ну до чего же бесконечны ноябрьские ночи! Луны почти не видно, никто не едет по дороге. Ну почему же все не так, перед кем же она провинилась? Ей еще нет и двадцати, она красива и умна, она блистает в обществе – в любом! – но ничего ей этого не нужно! Ей только бы… О, да! И вот она сидит, уже не шевелясь, а на коленях у нее лежит сержант с перевязанной раной. Повязка – подол ее платья. Ей холодно, ей очень холодно, а у него на лбу – через повязку – большое алое пятно. О, Наисвентшая, он жив? И скоро ли утро? Есть здесь хоть кто-нибудь?! Спасите же его, он умирает!..

Нет, тишина. Ну что ж, значит, судьба, значит, карты сказали неправду. Ее карты! А карты той надменной парижской старухи опять угадали – это действительно его последняя кампания, и это она погубила его, да, это действительно она, Настена – его дама треф! Ну что ж, разве с судьбой поспоришь? И Настёна закрыла глаза и склонилась к сержанту. Вот только бы уснуть, подумала она, поскорее уснуть!

И уснула.

……………………………………………………………………………………

А дальше было все как и положено во сне: было уже довольно заполночь, когда на них наткнулись казаки из отряда подполковника Бедряги. Настёна смотрела на казаков удивленными глазами и молчала. Сержант лежал без чувств. Казаки – не без зубоскальства – стали спрашивать. Тогда, придя в себя, Настёна назвала две-три нужных фамилии – и сразу всё решилось; их спешно доставили в Минск. А там у заставы Настёна и встретила Гриньку. Сотник только что вернулся с дела. Был он зол и неразговорчив. Ну, еще бы! Искали маршала Бертье, а взяли только его жезл. Но, глянув на Настёну, Дементьев подобрел. Пока что ни о чем не спрашивая, он мигом отыскал гостиницу, где силой занял лучший номер и первым делом отпоил Дюваля коньяком, а уже потом, в соседней комнате, заговорил о главном. Настёна виновато потупилась и не отвечала. Сотник нахмурился и грозно сказал:

– Конечно, Шарль мой лучший друг!.. Однако же, вас посылали отнюдь не за ним!

Настёна молчала.

– Что вам известно о трофеях? – настаивал Григорий. – Ведь кто как не вы похвалялся, что едва ли не весь вражеский генералитет волочится за вами! Так, нет?

Настёна только покраснела.

– Так что же! Вы что, не могли… – но тут Григорий спохватился и сам едва не покраснел.

– Нет, Гриня, не могла, – призналась Настёна, не поднимая глаз. – Ведь я обручена…

– Слыхал! Слыхал! А ваш жених…

– Я не о нем. Я о…

– К-когда? – растерялся Григорий.

– Вчера. Он сделал мне предложение, – и незадачливый агент едва заметно улыбнулся.

Григорий ничего не ответил, а только сел к столу и принялся скрести ногтями скатерть. Вот женщины! Вот все они такие! Одно только и знают, но знают отменно!

А Настёна сказала:

– Но ты не сердись, я знаю, где они.

– Кто?

– Московские трофеи.

– Что?! – и сотник, не удержавшись, вскочил из-за стола.

– Они… – и Настёна опустила глаза. – Они в Могилевской губернии. Где-то…

– Так! – и сотник недобро грянул шпорами.

– Чего уж там, Гриня, – попыталась успокоить его Настёна. – Они ведь в земле, не убегут.

– Этим только и утешимся! – хмуро согласился казак. – А вас, Анастасия Петровна, не похвалят. Все ведь было в ваших руках. Ну а вы!.. – но тут он покосился на соседнюю комнату и промолчал. Однако, уходя, еще раз вспомнил: – Нет, не похвалят!

И Гриня оказался прав – Анастасию Петровну не похвалили. Но, впрочем, и не поругали. О ней просто забыли. А если и помнили, то сами же себя и попрекали: ну разве можно было доверить что-либо женщине, которая еще не замужем?!

А разоренная нашествием Россия помалу возвращалась к мирной жизни: с государственных крестьян сложили недоимки, неверная шляхта была прощена и обласкана, Тит сечен за бунт и под розгами умре, Егор же Афанасьевич Бухматый исчез неведомо куда. А победоносная армия ушла освобождать Европу. Там Гриня успешно подвизался в двух исторических атаках – под Лейпцигом и при Фер-Шампенуазе. Потом мы вошли в Париж и в Светлое Христово Воскресение французские маршалы благочестиво целовали православный крест. Наши союзники тоже не дремали – уже определены были контингенты полумиллионной армии, и австрийский князь Шварценберг назначил день и час похода на Москву…

Однако сей замысел у них не удался – Наполеон бежал с Эльбы, и начались Сто дней, которые закончились при Ватерлоо.

А как же наши главные герои? На мясопуст Тринадцатого года они сочетались законным браком – вначале в католическом, а затем в униатском храме. Сержант был в статском, отчего сильно робел. Зато пан Петр был очень как хорош в старинном, еще косцюшкинской поры, мундире. И молчалив! И за столом остался молчалив. Пан Александр, напротив, много пел – и, кстати, весьма сносно. Но не плясал, как прежде обещал, потому что с негнущейся ногой разве попляшешь? И, главное, а надо ли? И вообще, если по совести, то и потом особой радости «заморский зять», как величал его пан Петр, а сын его кивал, в дом не принес. Но ради дочери, а равно и сестры, его принимали. А в остальном все было очень хорошо, молодые нежно любили друг друга, Пилиповки того же года принесли им сына Андрея. Или Анджея. Или Андрэя, или Андрэ – как вам будет угодно. Война тем временем близилась к концу, супруги возвратились в Минск, и сержант принялся хлопотать насчет паспортов – во Францию, в Бордо. Анастасия Петровна плакала, не хотела уезжать и надеялась лишь на то, что расстроенная нашествием государственная машина затеряет прошение любимого супруга. Однако ничего подобного не случилось; царева служба работала четко, и уже через полтора года Дюваль имел на руках все требуемые бумаги. Анастасия Петровна рыдала, но, как известно, куда иголка, туда и нитка. По дороге в Бордо завернули в Брюхово, к тестю, проститься. И там только что вернувшийся из Парижа Ян-Героним Тарашкевич сообщил неутешительную новость: верный королевскому престолу граф генерал де Оливьер разыскивает особо опасного преступника Шарля Дюваля – одного из наиболее действенных сообщников узурпатора по возвращении последнего с Эльбы! Анастасия Петровна перестала рыдать и распаковала чемоданы. Растерянный Дюваль нещадно возмущался: какая Эльба, если он в те дни… Навет! Ошибка!

– Да все это прекрасно понимают, – сказал Тарашкевич, – но закрывают глаза.

– Почему?

– Такие времена. Об истинной причине…

– Об истинной?

– Конечно. Вас обвиняют – совокупно с русской шпионкой – в поджоге Полоцка и последовавшим за ним разгроме корпуса Сен-Сира.

Дюваль три дня ни с кем не разговаривал. А Тарашкевич, тот ничего путного добавить не мог, а все сбивался на какие-то несусветные сплетни – у генерала де объявилась безобразная, распутная жена, над Оливьером смеется весь Париж, а он… А он безумно любит свою Инессу и клянется достать Дюваля хоть из-под земли!

Привлеченная к ответу, Анастасия Петровна ужасно испугалась, но тут же поклялась, что знать ничего не знает; сержант развел руками и остался в России. А вскоре он выучился по-польски и, благодаря протекции г. Бродовского, тогдашнего редактора губернских новостей, Карл Филиппович Дюваль был принят на службу и преподавал географию в Минской правительственной гимназии. В свободное же время отставной сержант проводил опыты по выращиванию винограда в суровых славянских условиях и писал безответные письма домой. Анастасия Петровна полнела и хорошела. Супруги нежно любили друг друга и с надеждою взирали на сына, воспитанию которого они уделяли отменно много времени и сил. Андрюша рос смышленым и…

(Последнюю страницу рукописи мой любезный сосед безжалостно изъял и заменил ее двумя другими, писанными им собственноручно. Итак, слушайте Ивана Петровича. – С.К.)

С прискорбием должен отметить, что сей отпрыск не стал утехой почтенных родителей. Вначале он по младости своей был обманом вовлечен в печальные события тридцать первого года, однако бежал и через два года оказался в отряде Волловича. Сии безумцы пытались поднять на бунт крестьян Гродненской губернии, но, к счастью, безуспешно. Воллович был казнен. Касательно же Андрюши Карл Филиппович писал самому Государю и, не дождавшись ответа, отправился в столицу, где, как говорят, скончался от старых ран и потрясений. Однако, в силу того, что сей заслуженный воин имел прямое касательство к известному пожару, его заблудшему отпрыску было выказано величайшее милосердие: вначале Андрюша просидел несколько лет в Бобруйской крепости (где, кстати, я и познакомился с Настасьей Петровной, склонявшей меня к преступлению), а затем был сослан в Нерчинск. Так что будем надеяться на то, что суровое но справедливое наказание наставило его на путь истинный. Не в пример разжалованному подъесаулу Дементьеву, который, как все знают, всё пишет да прячет, пишет да прячет.

И, кстати, я совсем забыл о Григории! По взятии Парижа атаман граф Платов послал Гриню в Новочеркасск с радостным известием о славной победе. И вот Гриня в три… ну в пять дён доставивший депешу, решил пощеголять по-парижски: надел фрак, шляпу, лорнетку, не забыл и тросточку – и пошел с визитами. Однако не долго он красовался этаким франтом! Атаман граф Платов для скорейшего сообщения с Доном повелел в тот год расставить через всю Европу казачьи пикеты. И вот получает донская канцелярия спешную бумагу: «Дошло де до моего сведения, – пишет в ней знаменитый граф и атаман, – что лейб-казачьего полка офицер Дементьев, прибывши из Парижа курьером на Дон, помешался в уме и является в Новочеркасские дома и ходит по улицам города в каком-то странном, неприличном для донского казака одеянии. А потому предлагаю: посадить этого офицера в дом умалишенных». Что и было исполнено. Вернувшись оттуда через год, Гриня забросил фанфаронство, забросил всё. Он стал хмур и неразговорчив, увлекся шипунцом, играл только по маленькой и никуда, даже в церковь, не хаживал – ссылался на то, что боится нарушить форму одежды.

Теперь о прочих – и по старшинству. Итак, вскоре после возвращения на родину полковник Федосов ушел в отставку и сел за мемуары, в коих указал, что главные выводы прошедшей войны следующие: драгуны перестали сражаться в пешем строю, а русский мундир, запахнутый на груди, оградил боевой дух армии от холода.

Пан Войцех? Пана Войцеха, а равно с ним и князя Понятовского, в последний раз видели, когда они, под нашим шквальным ружейным огнем, пытались переплыть на ту сторону Эльстера. Вот и…

Нет, однако, и это не всё. Прошлым летом прижился на моих хлебах один весьма бойкий старик, назвавшийся Иван Ивановичем Везувьевым. Слов нет, почтенный господин, даже имеет медаль за Двенадцатый год. Я спросил его, за что, так он ответил кратко: «За полоцкий пожар». Я дал ему прочесть нашу повесть – Иван Иваныч одобрил, но только сказал, что Белая Пани платье имела не белое, а нежно-голубое с блестками, и что на рынке никто никого не хватал. А вот часы негодяи украли! Я с ним не спорил. Меня ведь волнует другое. Дело в том, что сей почтенный старик, ссылаясь на мои же хозяйственные дела, в последнее время всё чаще пропадает по ближайшим селениям, сидит в корчмах, судачит с мужиками, присматривается, выспрашивает… Да ищет-то не там! Уж я-то знаю, что верстах не более как в двадцати пяти севернее уездного города N., что в Могилевской губернии, есть деревенька по левую сторону от дороги, а возле самой деревеньки – часовня и озеро шагов на сто, не более. Часовня сия поставлена в Тринадцатом году на средства, пожертвованные через третьи руки неким благодетелем, пожелавшим остаться неизвестным. Благодетеля не тревожило, в честь кого и в чью память освятят сей скромный храм; он указал и настоял лишь на одном – на месте воздвижения. И, думаю я, так как копать под часовней нельзя, то и…

Однако молчу, молчу! Подробнее писано мною в Санкт-Петербург на Высочайшее Имя. Вот я сижу и жду, пишу чужие мемуары. Еще раз прошу не судить меня строго,

Был и остаюсь вашим покорным слугой,

маиор Иван Петрович Скрига,

георгиевский кавалер.

Именье Клюковка, 17 сентября 1853 года.

Оглавление

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ . (писано Иваном Скригой)

Артикул первый . ДВУНАДЕСЯТЬ ЯЗЫК

Артикул второй . ДЕВИЦА ЛЕНОРМАН ПРИГОВОРЕНА К РАССТРЕЛУ

Артикул третий . СЕРЖАНТУ ДОВЕРЯЮТ ГОСУДАРСТВЕННУЮ ТАЙНУ

Артикул четвертый . СЕРЖАНТ ТЕРЯЕТ АРМИЮ

Артикул пятый . ИГОРКА

Артикул шестой . ТАЙНА ЧЕРНОЙ КАРЕТЫ

Артикул седьмой . НА ПЕРЕПРАВЕ БЕЗ НЕЕ

Артикул восьмой . САМОГО НАПОЛЕОНА БАРАБАНЩИК

Артикул девятый . ВЕРООТСТУПНИК

Артикул десятый . КРУШЕНИЕ БЛЕСТЯЩЕЙ КАРЬЕРЫ

Артикул одиннадцатый . СИЛЬНЫЙ ХОД

Артикул двенадцатый . …И ПРИКЛАД В ШИРИНУ

Артикул тринадцатый . ВТОРАЯ ПОЛЬСКАЯ ВОЙНА

Артикул четырнадцатый . СЕРЖАНТ ТЕРЯЕТ ГОЛОВУ

Артикул пятнадцатый . АФИСЬОН

Артикул шестнадцатый . СЕСТРА ВРАГА

Артикул семнадцатый . ЧЕЛОВЕК В ЗЕЛЕНОЙ ШУБЕ

Артикул восемнадцатый . БУМЕРБУМ И БУМЕРЛАГ

Артикул девятнадцатый . ТАЙНА УХОДИТ СКВОЗЬ ПАЛЬЦЫ

Артикул двадцатый . ЦАРСКИЙ ПОДАРОК

Артикул двадцать первый . ПРО ГОСПОДИНА СКУТЕРИНИ

Артикул двадцать второй . ЖЕРНОВА

Артикул двадцать третий . ДАМА ТРЕФ

Артикул двадцать четвертый . ДВА ПАРТИЗАНА

Артикул двадцать пятый . МАДАМ РАСКРЫВАЕТ КАРТЫ

Артикул двадцать шестой, он же последний . СОКРОВИЩА КРЕМЛЯ