«Братья по оружию, или Возвращение из крестовых походов»

Джордж Пейн Рейнсфорд Джемс Братья по оружию или Возвращение из крестовых походов

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА I

Семь столетий тому назад, в одно прекрасное майское утро, группа путешественников медленно поднималась на Овернскую гору Мон-Дор с южной стороны. Дорога вела через лес, раскинувшийся у подножия воры, и взорам путников то представлялись, то вдруг снова скрывались из виду голубые вершины елей, освещенные ярким солнцем. Иногда, там, где деревья расступались, образуя просеку, можно было увидеть самые отдаленности, вплоть до поворота к Ашье. Дорога то убегала вверх, открывая взорам долины, холмы и равнины, то погружалась в глубочайшие ущелья, где посреди обломков базальта, отторгнутых от скал, возвышающихся со всех сторон, лишь редкий солнечный луч, пробившийся сквозь густую листву, да чистая лазурь неба над головами путешественников напоминали о лете, которому нет места в этом краю вечных теней. Вид гор был восхитителен, и группа всадников удачно вписывалась в ландшафт, придавая ему своеобразную законченность: нарушив привычное спокойствие этой горной страны, люди своим присутствием оживили ее, пусть всего лишь на краткий миг.

Впереди, шагах в ста от остальных, на сильной лошади ехал оруженосец. Это был смуглый человек, высокий и бодрый. Черные и быстрые глаза его пристально всматривались в окрестности, стараясь не пропустить ни одного предмета. На нем были стальные латы и шлем, меч и кинжал – у пояса; но несовершенство форм и грубая отделка оружия указывали на различие между ним и рыцарями, за ним следовавшими. Оба рыцаря были молоды, а вооружение и одежда доказывали их знатное происхождение: на шее у каждого было по большому кресту и по пальмовой ветви – на шляпе.

Тот, что ехал справа, был буквально увешан оружием с золотой насечкою, исключая разве что голову да руки. Отсутствие латной перчатки и нарукавника позволяло разглядеть рукава фуфайки, род шелкового полукафтанья, и лосиные перчатки, покрывавшие его руки. На голове вместо шлема была черная шляпа, заканчивающаяся длинной кистью, доходившей почти до спины лошади. У него была прекрасная фигура; в выражении лица – благородство и достоинство, смешанные с оттенком меланхолии. Мужчина был силен и статен, но вооружение, покрывавшее его с головы до пят, не позволяло более точно определить его пропорции. Орлиный профиль и черты лица представляли, казалось, собрание внезапных и сильных страстей – предположение, которому противоречило меланхолическое спокойствие его больших темных глаз. Черный, как Германский агат, жеребец, на котором ехал рыцарь, казался не столь силен, как другой, которого вел позади оруженосец, но все же был в состоянии выдержать всадника, вооруженного подобным образом.

Второй крестоносец – ибо крест и пальмовая ветвь указывали на то, что они возвращаются из Святой земли – был полным контрастом первому. Это был человек лет двадцати пяти, с правильными чертами лица: высоким благородным лбом, волевым подбородком, большими серыми глазами, опушенными длинными ресницами, и пухлым насмешливым ртом. Казалось, этим широко распахнутым светлым глазам как нельзя более соответствовало бы выражение нежной истомы, но нет, взгляд его был серьезен и проницателен в противоположность губам, раскрывавшимся только для шуток и смеха. Костюм рыцаря был изящен для того времени. На голове – зеленая бархатная шапочка. Кольчуга из стальных звеньев, падающих одно на другое, отполированных, как кристаллы, и сверкающих в лучах солнца, как алмазы, надежно закрывала плечи и грудь. Под нее, чтобы кольца не натирали шею, была поддета тонкая шелковая рубашка. Наброшенная сверху зеленая суконная епанча с вышитым на плече красным крестом указывала на то, кем он был – французским крестоносцем.

Арабская лошадь, на которой он ехал, была белой, как снег, легкой, как ветер. Глядя на нее, с трудом можно было поверить, что это грациозное, нежное животное в состоянии нести на себе столь высокого и тяжело вооруженного воина. Но гордость, с которой она вскидывала голову, и неистребимый огонь, пылавший и глазах ее, доказывали силу и горячность неистощимую. Позади каждого рыцаря щитоносец вел боевого коня, дальше следовали пажи, которые везли разное оружие своих господ, за ними несколько арабов вели лошадей. И вся кавалькада завершалась небольшим числом стрелков. Можно было заметить, что первому рыцарю принадлежит значительно больше людей, нежели второму.

Долгое время воины ехали молча – то рядом, то друг за другом, в зависимости от ширины дороги. Тот, которого мы назовем старшим, хотя они и были почти одних лет, казался задумчивым и ехал, опустив глаза и не обращая внимания на своего товарища. Другой время от времени поглядывал на своего брата по оружию, словно хотел сказать ему что-то. Но отчужденность и холодность первого рыцаря заставляли его молчать, и он вновь отводил глаза и продолжал восхищаться живописным ландшафтом, окружавшим его со всех сторон.

Наконец, не в силах более сдерживаться, он остановил на минуту свою лошадь и воскликнул:

– Возможно ли, Оверн, чтобы вид этой дивной страны, вашей родины, не смог исторгнуть у вас ни одного взгляда, ни единого слова?!

Сказав это, он обвел рукою вокруг, словно приглашая разделить его восхищение чудесной картиной. Граф Овернский поднял глаза и посмотрел в направлении, указанном ему другом. Потом отвечал спокойно:

– Если бы хоть кто-нибудь сказал мне пять лет назад, что это случится, Гюи де Кюсси, я бы назвал его обманщиком.

Вместо ответа Гюи де Кюсси лишь пропел отрывок из баллады:

Скажи мне, о рыцарь, моя ли вина, Что чашу страданий испил я до дна? Я грезил: за муки – любовь мне в награду… Но сладкое зелье отравлено ядом Коварства, что жалит больней, чем змея. За что так наказана верность моя?!

– Ваша баллада справедлива, Кюсси. Но с тех пор, как мы знакомы, я видел вас всегда веселым и счастливым; так стоит ли возмущать ваш покой горестями, вас не касающимися?

– Не хотите ли вы сказать, – отвечал его друг, смеясь, – что всегда считали меня скорее шутником, нежели мудрецом, лучшим другом удовольствий, а не погребальной церемонии? Вы имеете на это право, и я вынужден.согласиться с этим. Но разве то, что я, ненавидя скуку, готов разделить с вами все печали, – разве это но величайшее доказательство дружбы!

– Тяжесть моих разочарований такова, что я не хочу перекладывать ее ни на чьи плечи. Сегодня же я особенно печален: вид моей прекрасной страны пробудил воспоминания об удовольствиях и счастье, которые потеряны для меня и не возвратятся более.

– Можно во всем найти утешение, – возразил де Кюсси. – Если вы потеряли в сражении друга, то благодарите Бога: он умер как храбрый воин. Если ваш сокол не возвратился на зов – радуйтесь и скажите: эта птица плохо выучена. Если дама вашего сердца уничтожила вас своей холодностью, если она вам изменила – найдите другую, которая будет казаться верной, что, впрочем, не помешает ей обмануть вас тоже.

При последних словах щеки графа Овернского сначала побледнели, затем покраснели, а глаза загорелись недобрым светом. Но, заглянув в простодушное и открытое лицо своего товарища, вовсе не желавшего растравлять его ран, он закусил губу и сохранил молчание.

– Вы, Оверн, – продолжал Кюсси серьезно, – вы, преклонявший колена пред гробницею Спасителя, неужели не можете найти ни надежды в вере, ни утешения в страданиях Того, за крест Которого вы сражались.

– Ах, Кюсси! – заговорил Оверн с грустною улыбкою, – ваше сердце не изведало любви. И пусть никогда ее не узнает!

– Право, вы несправедливы по отношению ко мне, абсолютно несправедливы. Во всем списке европейской кавалерии едва ли найдется еще один рыцарь, способный так же часто влюбляться, как я, и так же страстно.

Пока они так разговаривали, оруженосец, ехавший впереди, вдруг остановился и закричал, обращаясь к друзьям:

– Здесь нет пути: мост сломан, дальше нам не проехать. Путешественники остановились, растерянно глядя на разрушенный мост и дорогу, которая убегала вдаль на другой стороне пропасти. Они сохраняли молчание, которое обычно предшествует решимости уступить неприятной необходимости, но минуту спустя Кюсси позвал своего оруженосца и велел подать шлем и меч.

– Во имя неба! – вскричал граф Овернский, увидев, что его товарищ надевает каску и пристегивает меч, – какая новая глупость пришла в вашу голову, Гюи?

– Я слышал голос в этом ущелье в хочу попросить показать дорогу.

– Вы безумец, Кюсси! Ваша храбрость – ничто иное, как дерзость: ни один человек, ни одна лошадь не перепрыгнет эту пропасть.

– Но вы же не знаете, на что Зербилен способен! – возразил Кюсси, ласково трепля гриву лошади.

– А вы не видите, как берег крут? На нем невозможно удержаться. К тому же ваша лошадь устала.

– Устала? Совсем нет. Дайте-ка мне место. Подвиньтесь!

Несмотря на возражения, он отъехал назад и, воткнув шпоры в бока лошади, пустил ее и галоп, понуждая к опасному прыжку. Послушное животное в минуту перескочило ров, но не найдя на крутом берегу под ногами твердой опоры, поскользнулось и покатилось вниз, на дно пропасти, увлекая всадника за собой.

– Де Кюсси! – Подбежав к краю обрыва, граф Овернский склонился над темной бездной. – Вы живы? Отвечайте же мне!

– Зербилен не ранен, – донесся слабый голос из глубины оврага.

– А вы, де Кюсси?.. Скажите мне о себе!

Горький стон был единственным ответом, который он получил.

ГЛАВА II

Тщетно граф Овернский старался рассмотреть дно пропасти, чтобы найти своего друга: густой кустарник, покрывавший берег, представлял непреодолимое препятствие. Однако Гуго де Бар, оруженосец, возглавлявший процессию, спрыгнул с лошади и стал осторожно опускаться в ров. Но тут из бездны донесся громкий голос:

– Стой на месте, остановись! Не спускайся ниже! Камни, на которые ступит твоя нога, оторвутся и убьют нас.

– Кто это говорит? – закричал граф Овернский.

– Пустынник Нотр-Дамской Мондорской капеллы, – отвечал тот же голос. – И если вы друзья этого рыцаря, то в тысяче шагах отсюда найдете тропинку, которая и приведет вас в ров. Если же вы его недруги, вынудившие его на столь опасный прыжок, то не смейте преследовать, ибо он находится у подножия креста.

Вняв совету странника, граф Овернский отправился назад и вскоре нашел тропинку, о которой тот говорил. Ступая по ней, граф быстро достиг дна оврага, где и увидел группу людей, мужчин и женщин: одни были на лошадях; другие, спешившись, толпились возле арабской лошади де Кюсси, не раненной, а только чуть-чуть исцарапанной и дрожащей после падения. Несколько поодаль стоял, переминаясь с ноги на ногу, испанский жеребец, которого держал под уздцы старый конюх.

Похоже, все эти люди служили какой-то важной особе, которой не было здесь.

На небольшом расстоянии отсюда возвышался крест, позади которого можно было различить множество людей, входивших и выходивших из пещеры. Будучи уверен, что в ней-то и находится де Кюсси, граф в сопровождении стрелков немедленно побежал туда.

Там он действительно увидел де Кюсси, лежащего на постели из сухого тростника. Рядом с ним на коленях стоял старик, высокий и худой, с ланцетом в руках. В ту же секунду кровь брызнула из жилистой руки рыцаря, поддерживаемой пажом.

В пещере странника было много людей, но только двое из них заслуживали особенного внимания. Это были старик, невысокий, но сильный, со здоровым цветом лица и хиленькими серыми глазами, полными огня, что указывало на характер живой и нетерпеливый, и молодая дама лет двадцати, с греческим профилем. Черные глаза ее, опушенные длинными ресницами, были устремлены на де Кюсси. Темные волосы локонами спадали на плечи, щеки были окрашены нежным румянцем, а белизна лица и рук девушки могла сравниться разве что с лепестками лилии. Она стояла на коленях с другой стороны постели, рядом со своим отцом, глядевшим на нее с гордостью, и в то время как пустынник поддерживал руку рыцаря, из которой струилась кровь, тонкие пальцы ее нежной и белой руки слабо сжимали другую, чтобы определить, когда он очнется. Войдя в пещеру, граф Овернский молча остановился возле пустынника. Гуго де Бар, оруженосец де Кюсси, и Эрмольд де Марей, один из его пажей, очень любившие своего господина, также вошли и стали у двери.

В эту минуту рыцарь открыл глаза и, осмотревшись, проговорил слабым голосом:

– Клянусь святым Крестом, Оверн, пожалуй, я перестарался и перескочил дальше, чем хотел. Благодарю тебя, добрый пустынник, а также и вас, прекрасная дама! Теперь я могу встать. Гуго, подай мне руку.

Но старец не позволил подняться ему с постели.

– Лежите спокойно, – сказал он ласково. – Вас отвезут в Нотр-Дамскую капеллу, это лучше, чем оставаться и пещере, и я, с помощью известного мне средства, в два дня поставлю вас на ноги.

– Добрый человек, – заговорил граф Овернский, – но не опасны ли раны этого храброго рыцаря? Я тотчас же пошлю в Монферран, к моему дяде за искусным медиком.

– Оставьте лекаря в покое, – возразил на это старец, – пусть себе врачует в Монферране: я сам берусь оказать помощь рыцарю. Медицина порой хуже незнания, и лучше уж допустить смерть, чем убийство.

– Поистине, – воскликнул вдруг невысокий старик, который во время всего разговора внимательно присматривался к Оверну, словно пытаясь воскресить в памяти забытый образ, – если зрение меня не обманывает, то предо мной граф Тибольд Овернский!

– Да, это мое имя, – отвечал граф. – И если память моя так же верна, как ваша, я узнаю в вас старого товарища по оружию моего отца, графа Джулиана дю Монта.

– Он самый, он самый! Мы с дочерью направляемся в Вик-ле-Конт, чтобы провести несколько дней с вашим батюшкой. Дорога из Фландрии была долгой и утомительной, и мы хотели бы прежде воздать благодарность в Нотр-Дамской капелле, а уж потом воспользоваться гостеприимством вашего замка. Вы, конечно, догадываетесь, что отправиться в столь дальний путь меня заставило очень важное дело. Дело политическое… – добавил он со значением, понизив голос. – Без сомнения, ваш отец говорил вам…

– Уже пять лет, как я не видел его, – отвечал Оверн. – Крест на моей груди подскажет вам, где я был. Де Кюсси и я возложили пальмовые ветви на жертвенник Святого Павлина после обета, произнесенного нами в Риме. А теперь мы готовы сопровождать вас и отправиться вместе в Вик-ле-Конт, где вам будут оказаны всяческие почести.

Между тем де Кюсси, очарованный юной красавицей, стоявшей возле него на коленях, благодарил ее за участие, но голос его был так слаб, что она вынуждена была склониться над ним. Как он сам уверял графа Овернского, де Кюсси часто влюблялся и слыл любовником смелым и находчивым. Но сейчас красноречие изменило ему, и он не находил слов, чтобы выразить свою признательность так, как ему хотелось. Вместо этого он снова и снова благодарил красавицу, и, в конце концов, Изидора приказала ему замолчать, беспокоясь, что продолжительная беседа лишит его последних сил.

Тайну женского сердца разгадать невозможно, не стоит даже пытаться. И все же нельзя было не заметить, какое впечатление производили речи молодого рыцаря на Изидору дю Монт: щеки ее розовели все больше. Когда же носилки были готовы, и на них уложили раненого, Изидора, сидя верхом на лошади, продолжала украдкой поглядывать на де Кюсси с нежностью и участием.

Тем временем Джулиан дю Монт представил свою дочь графу Овернскому. Расхваливая ее знания в области медицины, он уверял графа, что тот без опасений может вверить ей излечение своего друга. Оверн любезно ответил, что будет только рад отдать де Кюсси в столь искусные руки, затем, поклонившись, вскочил в седло и подъехал к носилкам, которые несли шестеро стрелков.

Кавалькада продвигалась гуськом – только в таком порядке можно было проехать по узкой и тесной дороге. Наконец, долина, со всех сторон окруженная скалами, расширилась, и глазам путников представился прекрасный водопад, падающий со скалы на скалу, а далеко внизу можно было разглядеть несколько пастушьих хижин. Дорога теперь пролегала через горы и стала непроходимой для лошадей. Было решено оставить их здесь вместе с большею частью свиты двух рыцарей, чтобы они ожидали их возвращения.

Наконец, преодолев все неудобства долгой и трудной дороги, путешественники достигли величайшего чуда природы – Павлинова озера, берега которого были так высоки и круты, что ни один человек не сумел бы на них взобраться. Заключенная в зеленом бассейне зеркальная гладь играла на солнце всеми цветами радуги.

Раскинувшийся с востока на юг темный необозримый лес, существующий и поныне, подходит к самым берегам озера, и старые деревья, возвышаясь на них, все так же гордо смотрятся в водяное зеркало. Во времена Филиппа Августа здесь находилась небольшая капелла, посвященная Богородице и называвшаяся Нотр-Дам Святого Павлина. Здесь же было разбросано несколько хижин, в которых жили богомольцы, часто сюда приезжавшие. Эти же хижины служили жилищем для трех пустынников, один из которых священнодействовал, а двое других, не связанные никакими обетами, помогали ему. Как только де Кюсси поместили в одну из таких хижин, пустынник попросил графа Овернского, чтобы тот, выбрав наиболее искусных стрелков, приказал им застрелить двух самых крупных серн. Распоряжение тут же было выполнено, и де Кюсси, несмотря на его сопротивление, раздели и обернули в теплую шкуру убитых животных, а затем уложили в постель из сухого мха, принадлежавшую одному из пустынников. Тем временем друг его незаметно оставил хижину, чтобы отправиться исполнять свои обеты в Нотр-Дамскую капеллу Святого Павлина.

Оставшись один, де Кюсси стал вспоминать о былых сражениях и турнирах, потом – о своих увлечениях. Перед его мысленным взором возникали, сменяя друг друга, все новые и новые образы – прелестные женщины, некогда любимые им. Но, удивительное дело, ни одна из них своей красотой не могла сравниться с Изидорой.

Ну почему, – спрашивал он себя, – не сумел он сказать ей, как она прекрасна? Прежде ему это ничего не стоило: он с легкостью находил нужные слова для изъяснения своих чувств, не смущаясь, мог выпросить браслет, перчатку или ленту, чтобы украсить ими свой шлем во время турнира. Так почему же он вел себя с ней, как школьник, заикался и краснел, словно молодой оруженосец в присутствии своего господина? В конце концов, де Кюсси пришел к весьма благоразумному выводу: все оттого, что он, пожалуй, еще не слишком в нее влюблен. И, утвердившись в этом мнении, он спокойно заснул.

ГЛАВА III

Сменим теперь декорации, оставив горам их уединение, и перенесемся в мир более живой и прозаический, но все еще хранящий в себе сельские идиллию и тишину.

Узкие окна древнего Компьенского замка одной стороной выходили на лес с заливным лугом перед ним, а другой – к берегам Уазы. Хотя Компьен и считался городом, это не лишало его сельского очарования. Его несколько примитивная архитектура радовала глаз своим разнообразием, а обложенные мхом соломенные крыши домов не были так же холодны и одинаковы, как нынешние сланцевые и черепичные; и взор разглядывающий эти причудливые произведения искусства, находил в них живописную неправильность природы.

Под узким окном в одной из просторных комнат старинного замка сидела прелестная пара, наслаждавшаяся, судя по всему, минутами первой любви. Они одни составляли друг для друга целый мир. Молодая прекрасная женщина лет двадцати, с белокурыми локонами, падавшими на плечи, опираясь склоненной головой на руку, задумчиво смотрела на расстилавшийся за окном ландшафт, хотя мысли ее были, несомненно, прикованы к сидящему рядом мужчине, держащему в своих ладонях ее другую руку.

Ее собеседник – красивый мужчина лет тридцати двух, с орлиным носом и прекрасными и выразительными голубыми глазами. Некоторый недостаток черт его лица – близко посаженные глаза – не портил общего впечатления, а, наоборот, придавал достоинство и мужественность его облику. Огонь, которым блистал его взор, выражал живость и проницательность ума, видящего одновременно как сами опасности, так и средства их избежать.

Весь его вид выражал доброту, спокойствие и достоинство, но не в ущерб мужественности и отваге, а простая, зеленого цвета, охотничья одежда подчеркивала правильность и красоту его фигуры гораздо более, нежели царская мантия. Это был Филипп-Август.

– Вы очень задумчивы, любезная Агнесса, – сказал он, прерывая мечтания Агнессы Мераннийской, своей супруги, – слишком задумчивы. На что устремлены теперь ваши мысли?

– Они далеко, очень далеко отсюда, Филипп, – прозвучал ответ королевы, бросившей на него исполненный нежности и признательности взгляд. – Я думала об отце, о его любви ко мне и о моей, любезной сердцу, Штирии, стране, где я родилась.

– И, без сомнения, желали бы оставить своего Филиппа для тех, которых любите более? – сказал король с улыбкой, в которой скрывалась уверенность в ожидаемом ответе.

– О, нет! – ответила Агнесса. – Я хотела бы только, чтобы мой Филипп был не король, а простой рыцарь. Тогда он смог бы, отложив все дела, сесть на лошадь, и мы вместе отправились бы ко мне на родину.

– Ответьте, Агнесса, если бы вам сказали, что завтра вы можете оставить меня и вернуться к своему отцу, уехали бы вы?

– Оставить вас?.. Никогда! Даже если бы вы меня вдруг выгнали, я бы вернулась и бродила по коридорам замка в ожидании случайной встречи.

В это время дверь залы отворилась, и вошедший паж доложил о приезде королевского министра Стефана Гереня, вернувшегося из Парижа.

– Ну, Герень, – обратился Филипп к вошедшему вслед за пажом министру, – чему обязан, что вижу вас здесь? Мне казалось, что я оставил вам много важных дел.

– Причиной тому – письмо из Рима от его святейшества папы Целестина, полученное вчера, – поклонившись, ответил Герень.

– Прошу простить, любезная Агнесса, – государственные дела, но вы подождите меня.

– Пройдемте в мой кабинет, Герень, там я и прочту, что пишет нам Его Святейшество.

Филипп, поцеловав свою супругу, отправился Длинным коридором в одну из башен замка, где находился его личный кабинет. Герень, отдав низкий поклон королеве, поспешил за ним. Войдя в кабинет, король сел в мягкое кресло и протянул руку за письмом.

– Ни слова королеве! – потребовал он от министра. – Я не хочу, чтобы она вообразила, что существуют какие-то препятствия в разводе с Ингельборгой. Ну что ж, посмотрим, что пишет нам Целестин…

– Государь, он угрожает вам отлучением.

– Ба, напугал! – вскричал Филипп с презрительной улыбкой. – Он не в силах этого сделать. Скажу вам более: если бы я испросил развод в Риме, а не у своих епископов, то мне не угрожали бы ни анафемой, ни проклятьем.

Прочтя письмо, Филипп бросил его на стол и продолжил:

– Комар не имеет жала! Добрый Целестин неспособен на зло.

– Это справедливо, государь. Он не может его причинить – он умер. Выбор нового папы пал на кардинала Лотория, и этот Лоторий теперь Его Святейшество Иннокентий III. О, это крепкий орешек! Он так же тверд в своих решениях, как и смел в их осуществлении. Он любим дворянством и могущественен. Государь, умоляю вас, подумайте, что можно предпринять, если Иннокентий представит дело о разводе в том же виде, что и Целестин.

Филипп встал и несколько минут молчал, погруженный в размышления. Вдруг глаза его заблестели, губы задрожали, он схватил своего министра за руку и почти прокричал:

– Он ничего но сделает! Нет, не посмеет! О, Герень! Если бы я мог только положиться на своих вассалов!

– На их помощь не стоит сейчас рассчитывать. Во главе оппозиции вам, государь, графы Бульонский и Фландрский, а также их искренний друг Джулиан дю Монт. Кстати, он по-прежнему вами недоволен и сейчас направляется в Оверн с тем, чтобы настроить против вас старого графа, который и без того вас не очень-то любит.

– Они разбудят льва! – вскричал король, ударив кулаком по столу. Да, они разбудят льва! Пусть дю Монт поостережется. Он провозглашает свои древние права, а жители города Альбера просят хартию. С завтрашнего дня я ее им дам. Таким образом, рядом с его прекрасным поместьем возникнет вольный город со своими правами, которые не слишком-то совпадают с теми, что провозглашает он. Думаю, для сира Джулиана это будет не совсем приятное соседство. Что же касается остальных, то, что бы ни случилось, я не позволю никому распоряжаться, даже на родовых землях, так, как им хочется…

– Молчать! – прикрикнул Филипп, видя, что Герень хотел и уже было решился заговорить. – И сверх того, господин министр, королева ничего не должна знать, у нее не должно возникнуть даже подозрения о каких-либо неувязках. Я, Филипп, король Французский, говорю, что развод мне нужен, и он будет утвержден.

Сказав это, король вышел из кабинета и возвратился в залу, где оставил королеву. Как ни кратко было отсутствие Филиппа, глаза Агнессы засияли от радости, когда она его вновь увидела. Она старалась прочесть в чертах лица своего супруга, какое впечатление произвело на него полученное им известие: обрадовало или опечалило, – но не увидела ничего, кроме обращенного с нежностью к ней взгляда короля.

Филипп повернулся и посмотрел на вошедшего за ним следом Гереня с упреком: мол, видишь сам, что своими делами ты отвлекаешь любящие сердца друг от друга. Герень же, прекрасно понимая, как трудно королю было разлучаться с любимой супругой даже на минуту, с почтением поклонился и вышел из комнаты.

ГЛАВА IV

В другой части Оверна, не в той, где мы оставили наших рыцарей с их свитой, проезжал человек, одетый весьма странно. Его костюм, который, правда, нельзя было бы назвать абсолютно шутовским, был так же пестр, как кафтан арлекина. На нем были шелковые панталоны огненного цвета и суконное верхнее платье лазоревых тонов, не достававшее до колен и стянутое в талии желтым кожаным поясом. На голову была нахлобучена черная шапка. Он восседал на серой крупной кобыле в позе нелепой и постыдной для мужчины в те времена.

Фигура этого человека никак не согласовывалась с его странным нарядом, и, если уж говорить об образце силы и бодрости, не много можно было найти мужчин с таким же крепким мускулистым телом, как у него. Лицо его тоже было весьма примечательно: очень длинный нос с таким гибким хрящом, что когда он делал внезапные движения, желая придать своему лицу еще больше безобразия, его нос отвратительно путешествовал направо и налево. Большие серые глаза, сопровождавшие движения носа, никогда не были обращены на одни предмет: они всегда смотрели в разные стороны, словно ненавидели друг друга. Подбородок был покрыт густой черной бородой, а ужасный толстогубый рот с рядом белых и длинных, как у волка, зубов, напоминал темную бездну, когда он зевал.

Какое-то время он ехал очень спокойно, но вскоре заметил, что его подстерегают человек двадцать стрелков: те, спрятавшись за кустарником шагах в пятистах от него, затаились в ожидании поживы. И одного взгляда на них было бы достаточно, чтобы определить род их занятий: они зарабатывали на жизнь грабежами на больших дорогах.

Наш путешественник, хотя и понял цель мародеров, все же но отступил и продолжал ехать вперед. Первое, чем он решил их отвлечь, было последовательно повернуть нос направо и налево, но видя, что это не произвело нужного впечатления и что один из стрелков в него целится, он прижал голову к седлу и задрал ноги вверх. Так он и продолжал свой путь. Как ни проста подобная демонстрация проворства и силы, но в те времена считалось, что человек, способный проделать такое, находится в тесной связи с сатаною. Или же сам сатана…

– Демон! – вскричал испуганный стрелок и бросил стрелу. Другие последовали его примеру. Но был один, не столь суеверный, который сказал:

– Мне все равно: дьявол он, или святой. Был бы только с деньгами.

Он натянул тетиву, но едва лишь стрела взвилась в воздух, как путешественник упал поперек седла, словно куль с мукой, и стрела пролетела мимо, не задев его. Всадник вновь устроился и седле по-прежнему и, подъехав к разбойникам, с сверхъестественным хохотом вскричал:

– Ха! Как вы глупы! В силах ли вы ранить своего покровителя! Разве не узнали вы вашего начальника и господина – дьявола? Ладно, глупцы, я брошу вам кость: ступайте ко рву, что между графством Вик-ле-Конт и Павлиновым озером, и дожидайтесь там богомольцев с их свитой.

Один из разбойников, полагая, что это действительно сам сатана, перекрестился. Этот жест не ускользнул от внимательного путешественника, и он, притворившись испуганным, завопил:

– Ах, вы гоните меня! Но мы увидимся еще, добрые друзья, увидимся. Уж положитесь на меня: я приготовлю вам теплую поживу. Ха! Ха! Ха!

С этими словами и ужасной гримасой, напугавшей разбойников еще больше, он поскакал, дьявольски хохоча, и скрылся из виду.

ГЛАВА V

Пустынник сдержал свое слово: через пару дней Кюсси, хотя боль и напоминала ему об ужасном падении, все же мог держаться в седле и считал себя в состоянии владеть оружием. Вечером прибыла в капеллу странная особа, описанная нами в предыдущей главе. Де Кюсси привычно не обращал внимания на злой нрав и дикие выходки этого дуралея, который всегда старался вредить другим, даже не извлекая отсюда для себя никакой пользы.

Когда-то он был шутом, сопровождавшим второй крестовый поход в Святую землю, где был взят в плен и выкуплен де Кюсси. Галон – так его звали – был одарен чрезвычайной силой и в совершенстве владел оружием.

Он явился к своему господину, и рыцарь приказал ему отчитаться, как было выполнено возложенное на него поручение.

– Моя поездка не имела успеха, – ответил шут. – Ваш дядя умер.

– Умер!.. Как? Он умер? Когда? Где?

– Никто не знает: как, когда и где. И теперь король Французский и герцог Бургундский оспаривают его владения. Именно это Видам Безансонский поручил сообщить вам.

Граф Тибольд посоветовал рыцарю самому поехать в Бургундию, либо отправить туда другого посла, доказывая, что Галон зол и мог просто все выдумать, но Кюсси не соглашался ни на то, ни на другое. Так и не сумев убедить своего друга, Оверн тайно решил, как только представится случай, поехать в Безансон или Дижон, где располагались поместья графа Танкервиля, чтобы лично осведомиться обо всем.

На следующее утро все общество, оставив берега озера, отправилось к пастушьим хижинам, где их дожидалась свита, и уже оттуда продолжило свой путь и Вик-ле-Конт – резиденцию графов Овернских. Отшельник, познания которого так помогли де Кюсси, сопровождал их на муле.

Сир Джулиан и граф ехали впереди, а за ними – Изидора рядом с де Кюсси. Поначалу рыцарь напрасно старался ее разговорить: явно смущаясь, она отвечала кратко и неохотно. Но когда речь зашла о графе Таркервиле, друге, которого потерял де Кюсси, беседа их стала более оживленной. Так они и ехали, не умолкая ни на минуту, и Бог знает, как долго это продолжалось бы, если бы Гуго де Бар не остановился и не показал на густой кустарник, росший невдалеке.

– Эти кусты клонятся против ветра, – сказал он.

– Ах! Ах! Ах! – послышался голос сзади. – Ах! Ах! Ах!

Все пришло в движение: оруженосцы подводили к рыцарям боевых лошадей, подавали им щиты, каски, копья, помогая вооружиться. Стрелкам было приказано быстрее двигаться вперед. Но пока шли приготовления, стрелы уже сыпались на рыцарей, и одна ранила бы Изидору, если бы де Кюсси не прикрыл ее своим щитом.

Он приказал Галону вооружиться и оберегать дочь дю Монта, а сам, подняв тяжелый бердыш и размахивая им над головой, поскакал догонять Оверна и сира Джулиана.

Лошадь графа летела стрелой и вскоре доставила его к месту, где разбойники перегородили дорогу тяжелой железной цепью. Его боевой конь не сумел перескочить через цепь, и на Оверна обрушилась лавина стрел грабителей, прятавшихся в густом кустарнике. К счастью, ни одна не задела графа. Вовремя подоспевший де Кюсси, одним ударом бердыша разбив цепь, устранил это препятствие. Его лошадь помчалась дальше, и другой удар пал на голову разбойника. Тот распростерся на земле.

Де Кюсси, воспламененный мыслью, что на него смотрит Изидора, превзошел самого себя: он не наносил ни одного удара, который не сбил бы с ног противника. Да и граф Овернский со своими оруженосцами также показывали чудеса храбрости, и разбойники готовы были уже отступить.

Они изыскали минуту, чтобы сплотиться позади кустарника, где движение на лошадях было трудно и небезопасно, но в то же мгновение откуда-то сзади раздался ужасный вопль: «Ах! Ах! Ах!». Это Галон на своей лошади, с щитом и копьем господина бросился на них, сопровождая каждый удар, криками «ах, ах, ах!». Его фигура и выражение его лица были таким кошмаром, что даже де Кюсси едва не принял его за союзника сатаны, а уж разбойники, еще больше уверившись, что это и есть сам злой дух, в страхе обратились в бегство. С криками «дьявол! дьявол!» они бросились к скалам, недоступным для верховых.

Тогда Галон соскочил с лошади и, бросив на землю щит и копье своего господина, занялся грабежом, оставляя убитым разбойникам только то, что не мог взять.

Де Кюсси, застав его за таким занятием, подъехал к нему и спросил:

– Где дама, которую я поручил тебе и велел защищать?

– Я оставил ее с женщинами в пещере, – ответил шут, – а сам поспешил сюда на помощь.

Рыцарь приказал Гуго де Бару взять щит и копье и вернулся к месту, где началось сражение. Он убедился, что Галон не соврал, говоря, что оставил Изидору в безопасности в одной из пещер, которых так много в горах Овернских. Здесь же находился и ее отец, который возбужденно рассказывал о стреле, пролетевшей совсем рядом, но все же не задевшей его.

Когда раны стрелков были перевязаны и все несколько успокоились после стычки, путешественники поехали тем не порядком, что и прежде. Миновав несколько долин с прекрасными видами, они достигли плодоносных равнин Лимана и, пройдя их, оказались в графстве Вик-ле-Конт. Тибольд, оглядевшись вокруг, в минуту забыл обо всех своих горестях и, простирая руки, воскликнул:

– Вот моя родина!

Викская долина с двух сторон была ограничена горами, В центральной части этой прекрасной равнины и располагался город Вик-ле-Конт, построенный у основания холма, позади которого на некотором возвышении виднелся старый замок. Тибольд, не желая проезжать через весь город, велел повернуть направо, и уже через несколько минут наши путешественники находились в каких-нибудь пятистах шагах от замка. Прямо перед ними возвышалось великолепное здание с причудливыми башнями различной величины и формы: одни были круглыми, другие квадратными, без какого-либо порядка в устройстве. В центре замка возвышались еще две башни: одна – квадратная, которая была раза в четыре шире, чем остальные, другая – узкая и самая высокая. Днем и ночью на ее площадке можно было увидеть стража, обязанностью которого было трубить или звонить в колокол, если он замечал чье-либо приближение.

Так и случилось. Не успели путешественники проделать и ста шагов, как с башни раздался звук рога, который был тысячекратно повторен другими стражниками, находившимися во внутреннем дворе. Оверн ответил тем же, и вдруг все стрелки, подражая его примеру, заиграли славное bien venu auvergnae, которому вторило эхо стен, башен и гор.

В ту во минуту ворота замка открылись, и несколько человек выехало навстречу нашим путешественникам. Впереди ехал старик, одетый в бархатное шитое золотом платье. Его глаза не лишились еще огня молодости, и только седина, снегом покрывавшая его почтенную голову, напоминала о тех семидесяти зимах, которые он прожил. Старик и юноша одновременно сошли с лошадей. Сжимая сына в своих объятиях и плача от радости, отец вскричал: «Сын мой, любезный мой сын!».

Старый граф Овернский созвал весь свой двор и пригласил множество рыцарей отпраздновать возвращение своего сына.

Тысяча комнат были заполнены гостями. Во всю длину огромного зала замка простирался стол, накрытый дамасским полотном, на котором перед каждым из приглашенных стоял прибор, закрытый салфеткой, с ножом и вилкой сбоку. Когда лучи солнца перестали проникать в комнату, обед наконец закончился, и старый треф Овернский, наполнив чашу вином, предложил выпить за здоровье де Кюсси, который трижды спасал жизнь его сына.

После застолья гости вместе с хозяином спустились в сад, где, окружив графа, поочередно пели баллады, сопровождая их игрой на арфе. И один из них, граф де ля Рош Гюйон, пропел серенаду Изидоре, не сводя с нее пламенного взора и выказывая таким образом ей свою любовь. Наконец, когда все баллады были пропеты, пир прекратился, и гости с хозяевами отправились отдыхать.

ГЛАВА VI

Вернувшись в Париж, Филипп, сидя под окном древнего замка, построенного на берегу Сены, беседовал со своей любимой Агнессой о церемонии, которую он намеревался устроить. Как раз в эту минуту в комнату тихо вошел министр Герень, недавно возведенный в сан епископа. Он стал возле короля, раздававшего приказания, и молчал до тех пор, пока тот не отпустил всех слуг.

– Снова бал, государь! – с упреком сказал епископ. – А между тем финансы в совершенном упадке.

– Значит, у меня есть источник, о котором вы не имеете ни малейшего представления, – Филипп указал на свою шпагу. – Вот источник поистине неистощимый. Деньги, которые нам так нужны, находятся в кошельках моих возмутившихся баронов. К тому же разве ты не знаешь, Герень, что все мои действия имеют несколько иную цель – гораздо более важную, чем некоторые полагают.

– Я никогда в этом не сомневался, но сегодня утром, когда я получил отчет о доходах да еще услышал о бале и турнирах, мне стало страшно. И я боюсь даже представить, что вы почувствуете, узнав о состоянии дел.

– Как! – воскликнул Филипп, – неужели дела так плохи? Я хочу сам проверить этот отчет, Герень. Дай его мне, я тебе приказываю.

– Его нет со мной, – ответил Герень. – Но я тотчас пришлю писаря, который его составлял, и он сможет дать вам все сведения по этому вопросу.

С этими словами Герень покинул комнату. Король в нетерпеливом ожидании стал расхаживать взад и вперед, обеспокоенный и почти разгневанный. Вошел писарь и, по приказанию короля, начал читать отчет, однотонно и протяжно, со всеми подробностями, несносными для живого и нетерпеливого характера.

– Зачем мне подробности? Что остается в казне?

– Двести ливров, государь.

– Ты лжешь, негодник! – в ярости вскричал Филипп, вырывая из рук отчет и ударив писаря кулаком. – Как! Значит я нищий? Этого не может быть! Ладно, – добавил он, поостыв, – мне жаль, что я тебя ударил. Ступай, позови Гереня.

Министр не заставил себя долго ждать и, явившись, нашел своего господина совсем не в том расположении духа, в котором его оставил.

– Герень, – обратился к нему король спокойно и даже заботливо, – ты всегда был моим лекарем. Лекарство, которое ты мне дал, было горько, но спасительно: я его выпил до дна.

– Да, государь! Я бы желал взять на себя все тяготы правления, но это невозможно, и потому я обязан подносить вам чашу, которую бы хотел выпить сам. Бог свидетель, что мое единственное желание – верой и правдой служить вам.

– И все-таки, Герень, необходимо, чтобы бал и турнир состоялись: вовсе не для того, чтобы насладиться великолепием и царским величием, нет. Но я хочу стать истинным царем. Я часто спрашивал себя, неужели Франция не может иметь короля, который вознес бы трон на ту же высоту, что и Карл Смелый?.. Не пугайся, Герень, я вовсе и не надеюсь сравняться с этим великим монархом, но хочу ему следовать. Да, я на многое способен, и уже сделал немало.

Филипп замолчал, размышляя о средствах, предпринятых им для переустройства феодальной системы.

– Когда скипетр оказался и моих руках, Франция была республиканской, и власть государя здесь мало что значила. Монарх имел лишь то преимущество, что вассалы кланялись ему, но и он сам должен был уважать их и их владения. Против этого-то и был направлен мой первый удар.

– Я не забыл этого урока, государь! Этот удар был столь же славен, сколько и важен. Простым росчерком пера король объявил, что не должен быть и не будет ничьим вассалом, и что земли, доставшиеся каким бы то ни было образом короне, перестают быть чьим-либо владением и становятся собственностью короля. Именно вы установили различие между монархом и его великими вассалами. Таков был ваш первый удар, а второй состоял в том, что любой феодальный спор должен решаться в Париже. Даже самые непокорные очень скоро почувствовали, что над ними – король.

– Я освободил чернь, возвысил духовенство, подчинил вассалов своему двору, вызвав тем самым их ненависть. Я любим мелкими баронами, духовенством и поселянами, но мне этого мало: мне нужен один из сильных вассалов, и пусть . тогда другие возмущаются, если, конечно, посмеют. Филипп Шампаньский именно тот человек, на которого почести действуют сильнее, чем истинное расположение – ему будет достаточно, если я устрою пир да еще усажу его рядом с собою. А Филипп де Куртене мечтает только о рыцарских подвигах, значит, неплохо бы заинтересовать его турниром и сражениями. Пойми же, Герень, чтобы поймать пару мух, надо налить хоть чуточку меда…

– Знаю, государь, для великого дела все средства хороши; но не представляю, где достать денег. Впрочем, я подумаю еще, что можно выудить у добрых парижских граждан.

– Думай, любезный. А я тем временем отправлюсь к Венсенскому пустыннику. Это редкого ума человек, а с того времени, как он оставил свет, думаю, он стал еще мудрее. Он найдет средство все поправить. Но прежде, чем уеду, я должен сделать все распоряжения относительно пира.

Оставив своего министра в одиночестве, Филипп поспешил к себе, чтобы подготовиться к путешествию.

ГЛАВА VII

Филипп выехал из Парижа с бесчисленной свитой, но, достигнув Сен-Манденского леса, он оставил ее и отправился один по дорожке, извивающейся между деревьями и ведущей к древней гробнице, находившейся в глубине леса. Здесь он увидел шалаш, а вскоре – и самого пустынника; опираясь подбородком на руку, Бернард сидел на ступеньке гробницы. Другой рукой он держал раскрытую книгу, а у его ног валялся осколок урны, изящно отделанной.

Когда Филипп приблизился, пустынник на секунду оторвался от книги, но тут же опустил глаза, как будто бы никого не заметил. Зная характер отшельника и не желая прерывать его мыслей, король, ни слова не говоря, опустился на тот же камень. Пустынник по-прежнему не обращал на него внимания.

– Над чьим прахом поставлена эта гробница? – спросил наконец старик.

– Не знаю, почтенный отец, и думаю, во всей Франции нет человека, который смог бы ответить на ваш вопрос.

– Та же участь ждет и тебя. Ты совершишь великие дела, насладишься удовольствиями, перенесешь все тяготы, выиграешь сражения, завоюешь страны и станешь прочить себе бессмертие. Но конец – он для всех один: ты умрешь и будешь забыт. И кто-то из праздношатающихся, посетив твою гробницу, спросит вот так же: «А кто в ней покоится?

– Я не ищу бессмертия, – возразил король, – но живу для настоящего.

– Как! Ты смотришь всего лишь на несколько дней вперед? Настоящее! Что такое настоящее? Исключи часы сна, труды умственные и телесные, тоску о прошедшем, беспокойство о будущем, исключи все заботы – и что же останется для настоящего? Минута преходящей радости, крошечная точка в безмерном пространстве мысли, капля воды, выпитая жаждущим с восторгом и упоением. Но этот восторг – на мгновение, и тотчас позабыт.

– Справедливо, – сказал король, – и, ступив на эту дорогу, я готов пожертвовать всем, даже короной, лишь бы сохранить мир и согласие.

– Этого не может и не должно быть, – прервал пустынник. – Люди нуждаются в тебе. Я не привык льстить, государь: конечно, и ты не лишен недостатков, но вместе с тем именно ты достоин быть королем. Самолюбие ли, истинная ли любовь к ближнему заставляют творить добро – не все ли равно. И если твое честолюбие на пользу тебе подобным – оно уже добродетель, поддерживай его. Ты, государь, многое сделал для Франции, но будешь полезен еще, и именно поэтому ты должен царствовать до тех пор, пока Небо не призовет Тебя к другому назначению. Да, ты должен царствовать, как ни тяжело покажется бремя правления, чтобы, избавив подданных своих от ига тысяч тиранов, закончить творение, начатое тобой. Взгляни на меня – чем но пример? Я, не чуравшийся светских развлечений, вняв твоему совету, тут же оставил Оверн, чтобы заняться судьбами человеческими.

– Я бы хотел освободить свой народ от ига тиранов, но не имею на это средств; моя казна абсолютно пуста, а сам я – венценосный нищий.

– Так вот в чем причина вашего посещения! Я бы и сам догадался об этом. Но скажи мне, как срочно нужны деньги, теперь или после?

– Сейчас же, немедленно! Я ведь уже признался тебе, почтенный отец, что я – коронованный нищий.

– Этому можно помочь, – сказал отшельник. – Войди в мою келью, сын мой.

Следом за пустынником Филипп вошел в келью, стены которой были земляными, а окном служило крошечное четырехугольное отверстие, почти не пропускавшее света. В комнатке не было никакой мебели, кроме постели из соломы, настланной прямо на земле. Отодвинув от стены свою постель, пустынник, к удивлению короля, извлек на свет два туго набитых мешка, которые явно не были пустыми.

– В каждом из этих мешков – по тысяче марок. Один – для вас, второй – для других целей.

Филипп хотел было поблагодарить отшельника, но тот прервал его словами:

– Напрасно. Не стоит благодарить меня за вещь, которая для меня бесполезнее, чем солома, ее покрывавшая. Поговорим лучше о будущем. До меня дошли слухи, что граф Танкервильский умер, и герцог Бургундский предъявил свои права на его владения. Справедливо ли это?

– Все не так. Граф Танкервильский в Святой земле. Правда, вот уже почти десять лет, как я не имел от него никаких известий, но даже если он и умер, что маловероятно, то герцог Бургундский не вправе претендовать на его земли, поскольку они, с моего согласия, завещаны племяннику его жены – Гюи де Кюсси, храбрейшему из храбрейших.

– Хорошо, сын мой! Но слух, что граф умер, возник неспроста. Последуй же моему совету: вели осмотреть владения Танкервиля, прикажи дать отчет о доходах, полученных в течение этих лет, и употреби их на благо Франции и для уничтожения войн и грабежей, произведенных баронами, и…

– Но, почтенный отец мой, следуя твоему совету, не окажусь ли я сам в роли грабителя?

– Делай, что говорю. Если слухи неверны и Танкервиль жив, его мщение падет на мою старую голову; если же он умер, то Кюсси, обязанный мне многим, счастлив будет заплатить сполна той суммой, которую ты получишь.

В то время как они мирно беседовали, рассуждая о политике, в лесу вдруг раздался звук охотничьего рога. Король покраснел от негодования, полагая, что кто-то осмелился поохотиться в царских угодьях. Он приказал нескольким воинам отправиться и отыскать смельчака, но случаю было угодно, чтобы он сам носом к носу встретился с нарушителем порядка.

Едва лишь Филипп ступил на тропу, ведущую в Венсен, как снова услышал звук, все более и более к нему приближавшийся, а вскоре увидел такое, что привело его в замешательство. Серая кобыла, на которой, по-видимому, никого и ничего не было, кроме двух человеческих ног, параллельно торчавших над ее головой, галопом неслась по лесу. Когда лошадь была уже близко, Филипп разглядел всадника, лежавшего на ее спине, как на постели, который, прикладывая время от времени рог к губам, и производил звук, так разгневавший короля. В двух шагах от государя лошадь вдруг остановилась, и Галон-простак, – а это, разумеется, был он, – сидя теперь уже в седле, стал по обыкновению поводить из стороны в сторону своим длинным носом.

– Дьявол ты или человек? – спросил монарх. – И что это ты здесь расшумелся?..

– Я ни то, ни другое, – ответил Галон. – А если уж вам угодно знать, что я здесь делаю, могу сообщить, что заблудился в этом лесу.

– Ни то, ни другое… что это значит? Должен же ты быть хоть чем-нибудь.

– Ладно, скажу: я не человек. Мудрый Тибольд, граф Овернский, частенько говаривал храброму Гюи де Кюсси, что разум – принадлежность человеческая; у меня же его нет, следовательно, я и не человек. Ха-ха-ха!

– Стало быть, ты шут?

– Отнюдь нет! Меня называют скоморохом Гюи де Кюсси.

– А где теперь Гюи де Кюсси? И где граф Овернский, о котором ты говоришь?

– Наш милый граф три дня назад отправился в Париж волочиться за королевой, у которой, как говорят, прелестные маленькие ножки. Ха-ха-ха!

– Негодник! – вскричал Филипп. – Счастье твое, что тебя не слышит король: он приказал бы отрезать тебе уши. А где сир де Кюсси?

– Этот сидит под дубом в доброй миле отсюда и сочиняет баллады, восхваляющие мудрость старика Джулиана и прелести его дочери. Ха-ха-ха! Вы понимаете?

– Нет, ничего не понял. Что ты хочешь сказать?

– Неужели? Вы так и не догадались, что мой господин, я и пятеро пажей и оруженосцев, отправившись провожать старого сира Джулиана из Вик-ле-Конта в Санлис, заблудились в этом лесу, и что хозяин послал меня отыскать дорогу? Ха-ха-ха! Такая прелестная история! Сир де Кюсси непременно положит ее на стихи и станет распевать, аккомпанируя на старой расстроенной арфе. И услышав, как он клянется ради прекрасных глаз Изидоры изменить своему королю, все разрыдаются. Ха-ха-ха!

И, подперев щеку рукой, шут начал гримасничать и кричать разными голосами.

Филипп просил, приказывал, умолял, чтобы он замолчал, но шут лишь пронзительно хохотал в ответ. Наконец, растянувшись на лошади, Галон-простак поскакал прочь, трубя в рог изо всей силы, чтобы не слышать криков рассерженного монарха.

Филипп продолжал свой путь в Венсен и, – странная человеческая природа! – хотя он и понимал, что столкнулся с безумцем, к тому же злым, он не мог позабыть о том, что сказал Галон. «Волочиться за королевой…» и «клялся предать короля…» – эти слова не давали ему покоя. «Но это же просто дурак, шут, – успокаивал сам себя король, – и все его речи не стоят того, чтобы я о них думал».

Но Филипп не мог не думать о них.

ГЛАВА VIII

Гюи де Кюсси и граф Овернский ехали узкими улицами Парижа, направляясь к полям Шампаньским, где должен был быть турнир. Они двигались друг за другом – теснота переулков не позволяла им ехать рядом – и не могли перемолвиться даже словом, поскольку их разговор все равно заглушили бы выкрики торговцев, приглашавших что-нибудь купить.

Улучив момент, де Кюсси поравнялся со своим товарищем и, обращаясь к нему, сказал:

– Мне показалось, что король принял нас несколько холодно.

– Вряд ли король ненавидит меня больше, чем я его, – отвечал на это Тибольд.

– Но, – удивился рыцарь, – именно ты убедил своего отца отклонить предложения, сделанные сиром Джулианом от имени графа Фландрского.

– Да, потому что ценю его как монарха, что не мешает мне, впрочем, не уважать его как человека.

– Граф Овернский! – раздался тут голос сзади. – Не забывайте: кто слишком высоко летает, тому больнее падать. Как-то наш славный де Кюсси убил своего сокола, напавшего на орла, поскольку именно орел – царь птиц.

Краска залила лицо Тибольда. Он оглянулся назад, но никого не увидел, кроме старого пирожника и женщины, торговавшей голубями. Голос показался ему знакомым, и он подумал было, что это Галон, но де Кюсси уверял, что тот отправился на турнир. И в самом деле, невдалеке от места состязаний они повстречали Галона, шутками и кривлянием забавлявшего толпу.

Увидев своего господина и зная, что тот не любит, когда он кривляется, Галон покинул площадь и опрометью бросился домой, чтобы оказаться там гораздо раньше своего хозяина.

Задолго до назначенного часа трибуны были полны. Все в нетерпении ждали прибытия монарха, и взгляды людей были обращены в ту сторону, откуда он должен был появиться. Наконец трубы возвестили о его приближении. Впереди шли герольды – по двое в ряд, за ними на прекрасной лошади ехал Монжу. На нем была короткая туника без рукавов, распахнутая спереди и открывавшая взору бархатное фиолетовое платье, шитое золотыми лилиями. Голову его венчала корона, а в руках он сжимал некое подобие скипетра. Его манера держаться в седле была поистине царской. Народ приветствовал своего любимца криками: «да здравствует Монжу Сент-Дени!» и «да благословит Небо сира Франциска де Русси!». Дальше следовал отряд телохранителей, в позолоченных шлемах и с длинными луками; в руках у каждого была тяжелая палица, прислоненная к плечу. Наконец явился и сам Филипп. Он ехал на вороном жеребце, поступь которого была так величава, словно конь понимал, какую важную особу он на себе несет.

За королем, в окружении прелестных дам и юных баронов, на белой как снег лошади следовала его любезная Агнесса Мераннийская. С удивительной ловкостью она управляла горячей лошадью, грациозные движения которой лишь увеличивали красоту королевы. Монарха и его супругу сопровождала бесчисленная свита роскошно разодетых, как это и подобает на турнирах, дам и баронов. Они вступили на поле сражения с южной стороны, и король, подъехав к царской ложе, великолепно украшенной, помог Агнессе сойти с лошади и усадил ее в ложе.

Трубы возвестили начало турнира, и рыцари, проезжая мимо короля и королевы, приветствовали их, опуская копья. Время от времени Агнесса спрашивала имена рыцарей, ей незнакомых, либо тех, чьи лица были скрыты забралом.

– Кто этот рыцарь, Филипп, – спрашивала она, – тот, у которого дракон на шлеме и красный шарф? Ах, как он ловко сидит на лошади!

– Это Карл де Турнон, благородный рыцарь, прозванный Красным Графом. А вот и Вильгельм де Макон, – добавил король с лукавой улыбкой. – Как всегда, с розою на щите – все из любви к тебе.

– Глупец! – сказала Агнесса. – Лучше бы он объяснялся той, на чью любовь мог бы надеяться. А кто это следом за ним едет с зеленым щитом?

– О, это славный и храбрейший рыцарь де Кюсси, а с ним – Тибольд Овернский, тоже не менее знаменитый.

И сказав это, король внимательно посмотрел на свою супругу.

– Граф Тибольд Овернский? – повторила она с чистой улыбкой и без малейшего замешательства. – О! Я прекрасно знаю его. Отправляясь в Святую землю, он несколько месяцев жил при дворе моего отца. Он первый, от кого я услышала похвалу моему Филиппу, когда еще и не надеялась стать его супругой. Мне было тогда только пятнадцать лет, но я не забыла этой похвалы. Ах, он был искренним другом моего любимого брата, умершего в Палестине.

– Шут солгал! – подумал Филипп. – Ее глаза, ее голос и сердце – сама чистота, сама откровенность. Да, безумец солгал, и это стало причиной, что я так холодно принял благородного рыцаря и могущественного барона.

И чтобы загладить свою вину перед ним, король приветствовал рыцаря благосклонным кивком головы и наградил его дружелюбным взглядом.

– Возможно ли! – вскричала Агнесса. – Я его не узнала – так он переменился. Когда-то, в Штирии, его лицо дышало свежестью и здоровьем, а теперь он как будто бы болен. Какая ужасная, должно быть, эта Святая земля! Поклянись мне всеми Святыми не ездить туда никогда.

– Клянусь, Агнесса, клянусь! Достаточно и одного раза в жизни побывать там.

Только когда все рыцари проехали с приветствием мимо короля, тогда и начался турнир.

Гюи де Кюсси и граф Овернский побеждали всех, и многие дамы уже сожалели, что ни один из братьев по оружию не был украшен их цветом. И каждая из красавиц какой-нибудь женской хитростью старалась привлечь к себе внимание доблестных рыцарей, втайне надеясь, что в следующий раз один из них украсит свой шлем ее сувениром.

До окончании турнира барьер, отделяющий царскую ложу от трибун, был снят, и священник с крестом в руках, а также кардинал и свита монахов приблизились к государю. Став напротив короля, кардинал торжественно начал:

– Филипп, король Французский! Мне, кардиналу Святой Марии, поручено от имени Его Святейшества Папы Иннокентия .сказать вам…

– Остановитесь, кардинал! – вскричал король. – Мы можем объясниться у меня в кабинете. Я не привык принимать послов на поле брани.

– Но, государь, – отвечал легат, – повелением высшей власти я призван выразить вам публичное порицание. Знайте, что святая церковь с неодобрением смотрит на то, как король Французский, забыв о благочестии, оставляет свою законную супругу, Ингельборгу Датскую…

– Этот человек сведет меня с ума! – воскликнул король. – Неужели никто не заставит его замолчать?

Многие рыцари стали между легатом и королем. Но кардинал сделал им знак удалиться, зная, что суеверное почтение к его сану не позволит им применить против него силу. Они расступились, и кардинал продолжал:

– Зная также, что под предлогом беззаконного развода, произведенного вашими слабовольными епископами, вы приняли на свое ложе женщину, которая не является да и не может являться вашей законной женой…

Выкрики возмущения, вырвавшиеся из уст придворных дам, прервали прелата. Глаза всех были устремлены на королеву.

Сначала Агнесса лишь удивилась, глядя на человека, осмелившегося противиться воле того, кому все повиновались беспрекословно, но мало-помалу смысл сказанного дошел до нее, и она похолодела от ужаса: губы ее задрожали, щеки побледнели, а при последних словах прелата, ранивших ее, казалось, в самое сердце, она упала в бесчувствии на руки дам, ее окружавших.

– Клянусь небом, старик! – воскликнул Филипп разгневанно, – несмотря на твою седину, я убью тебя собственными руками! Уведите его!.. Заткните ему рот, чтобы он не произнес больше ни слова!.. Сюда, мои верные стражи, ко мне! Выведите его отсюда. Агнесса! – вскричал он, обращаясь к королеве, – не бойся: ничтожные слова выжившего из ума старика не смогут убить мою любовь и нежность, которую я к тебе питаю.

Между тем телохранители, вывели прелата и его свиту. Дамы, окружив королеву, старались привести ее в чувство. Все рыцари, все бароны стали на сторону Агнессы Мераннийской. Перебивая друг друга, они кричали, что признают ее своей повелительницей, королевою всех королев, красотою своей затмившей всех дам.

Филипп-Август радостно взирал на энтузиазм своих подданных. Сжимая в своей руке нежные пальцы Агнессы, другой рукой он указал на ее безжизненное лицо и вскричал громким голосом, чтобы все, находившиеся на поле сражения, могли его слышать:

– Рыцари и бароны французские! Должен ли я отказаться от своего счастья в угоду капризам гордого папы Иннокентия? Нет, я не боюсь папского гнева и не оставлю любимой мною супруги. Вы, храбрые рыцари, вы одни можете меня судить. Клянусь Небом, вы единственные мои судьи!

– Да здравствует король! Да здравствует король! – кричали бароны, как будто становясь под королевское знамя во время сражения.

Филипп объявил закрытие турнира и уверил своих подданных, что как только Агнесса будет в состоянии, она возблагодарит их преданность. Потом он пригласил всех на пир, который устраивал в четыре часа, а также сообщил, что для опоздавших будет приготовлен отдельный стол в Луврской башне.

Агнесса так и не пришла и сознание, и было решено отнести ее во дворец на носилках. В скорбном молчании ее сопровождала та же свита, которая окружала ее по дороге на турнир.

Едва печальная процессии исчезла из виду, де Кюсси приказал герольдам трубить и вызвать на бой с ним тех, кто скажет хоть слово против Агнессы. Однако и после третьего вызова никто не явился сразиться с ним, и все, покинув ристалище, отправились во дворец. Пир уже начался, и каждый под действием возлияний с жаром отстаивал права королевы, хотя ее тут и не было. Слушая эти хмельные речи, Филипп еще больше уверился в преданности своих баронов и возомнил себя в состоянии справиться с папским гневом. Но об одном он забыл: все обещания, вызванные Щедрою пищей и обильным питьем, недорого стоят и забываются сразу же после застолья. Однако сейчас каждый старался перекричать остальных, Доказывая свою приверженность королю и готовность тотчас же стать на его защиту. Один только Тибольд молчал. Он испросил позволения посетить королеву, чтобы воздать ей почести и сообщить новости, привезенные им из Штирии. Король согласился и пригласил его в Компьен, где должны были издаваться очередные указы относительно связей между Францией и новой Константинопольской колонией. Приняв приглашение, Оверн поблагодарил короля и вместе с де Кюсси покинул дворец.

Прием, оказанный легату, и все, что с ним было связано, в точности было пересказано папе. И горячность баронов, ставших на сторону королевы, заставила трепетать Его Владычество. Чтобы добиться неограниченного влияния, нужно немало времени. Папская же власть, основанная на бесконечных и неутомимых интригах, была еще не настолько сильна, поэтому Иннокентий опасался, что церковь не перенесет рокового удара, если Филипп будет сопротивляться успешно.

Предусмотрительный и честолюбивый Иннокентий видел в Филиппе достойного противника, столь же решительного и могущественного, как и он сам. Но, отдавая должное мудрости и дипломатическим способностям своего соперника, не мог не понимать, что могущество Филиппа большей частью зависит от успехов ума: успехов медленных и многотрудных. В то время как его собственная власть, основанная на вековых суевериях, была утверждена всеми привычками, сковывающими сердце человеческое во тьме невежества.

Как ни зол он был на Филиппа за пренебрежение церковной властью и отказ исполнить его, Иннокентия, волю, Его Святейшество постарался ни словом, ни жестом не обнаружить своего негодования: все его письма к королю, твердые и решительные, по-прежнему отличались умеренностью и хладнокровием. В то же время кардинал святой Марии получил от него приказ созвать французских епископов с тем, чтобы отлучить Филиппа от церкви, а на государство наложить духовный запрет. Столь строгий подход огорчил епископов, и, по их просьбе, легат отложил на время исполнение этого указа, втайне надеясь, что какое-нибудь пожертвование поможет обезоружить гнев церкви.

Между тем Филипп, посвятив все свое время заботам о любимой супруге, не оставлял ее ни на минуту. Чтобы отвлечь ее от грустных воспоминаний о досадном происшествии, которое так сильно подействовало на королеву, он старался занять ее охотой, разъезжал с ней по загородным дворцам и наконец добился того, что она готова была забыть о случившемся. Но все-таки он не сумел излечить ее полностью, и временами Агнесса впадала в такую глубокую задумчивость, из которой ее трудно было вывести.

А в это время граф Овернский, решив, что пора бы уже, воспользовавшись приглашением короля, посетить Компьен, собирался в дорогу. Но неожиданные обстоятельства круто изменили все его планы. Из Оверна, его родового поместья, прибыл с горестной вестью посол, который и сообщил молодому графу о том, что отец его тяжело болен. И Тибольд отправился в Вик-ле-Конт.

Приехав, он застал отца своего на смертном одре. Как ни горестно было для Тибольда это несчастье, он перенес его с мужеством. Исполнив последние обязанности и приняв почести от своих новых вассалов, он возвратился в Париж, поручив управление Оверном своему дяде, графу де Гюи, славившемуся своим веселым нравом, а еще тем, что никогда не отказывал себе в удовольствии попользоваться чужим добром.

ГЛАВА IX

Вернемся теперь назад, к тому времени, когда граф Овернский еще только собирался отправиться в свое родовое поместье. Его отъезд был назначен на утро. Оба друга, Оверн и де Кюсси, стояли на крыльце, прощаясь, и Тибольд, обняв своего товарища, тихо шепнул ему на ухо: «Мешки с деньгами, что мы привезли из Святой земли, спрятаны у меня в комнате. Как братья по оружию мы должны делиться всем, что у нас есть, а значит, то, что принадлежит мне, в равной степени принадлежит и тебе. Помни об этом. По возвращении я надеюсь застать тебя здесь; если же задержусь, то пришли гонца».

– Прощай, Оверн! – сказал де Кюсси. – Не знаю, увидимся ли мы с тобой снова.

Братство по оружию предписывало рыцарям всем делиться между собой. Как только они менялись оружием, все становилось общим: не только имение и участь, труды и удовольствия, но даже сама жизнь и смерть. Их долг был помогать друг другу словом и делом, и если один умирал, не отомстив своему врагу, то другой обязан был занять его место и поддержать честь своего брата, сражаясь с его противником. В Святой земле де Кюсси делил с Оверном все, но теперь, понимая как много денег потребуется для двора и турниров, он, будучи чересчур щепетилен в денежных делах, не мог заставить себя воспользоваться состоянием Тибольда.

Опечаленный расставанием, де Кюсси тихо прошел в свою комнату. Гуго де Бар, его оруженосец, видя задумчивость своего господина, попытался отвлечь его от грустных мыслей, но напрасно. Тогда он, зная, что де Кюсси влюблен в Изидору, вынул из кармана золотой браслет и показал его своему хозяину.

– Посмотрите-ка, сир Гюи, какая прелестная вещица! Не знаком ли вам этот браслет? – спросил он, лукаво улыбаясь. – Я уговорил служанку Изидоры, чтобы она его похитила.

– Как ты мог, Гуго! – возмутился рыцарь. – Как осмелился ты на такую дерзость!

– Если вы считаете, что я поступил дурно, то я его верну. Но послушайте-ка, что я скажу вам: прекрасная Изидора знала, что горничная хочет получить этот браслет, и знала, что для меня, , а следовательно, могла догадаться, в чьи руки он попадет. Но мне-то что за нужда – я, пожалуй, его верну.

– Дай его мне, добрый Гуго. Вот уж не думал, что ты так искусен в этих делах. А не влюблен ли и ты? Отвечай скорее.

– Похоже на это. Мы договорились с Алисой, что, если вы победите ее госпожу, я женюсь на горничной. Потому-то и решили вам помогать.

– Хорошо. А теперь вели седлать лошадей, пора бы и мне навестить родное гнездо.

Оруженосец отдал браслет своему господину и вышел. Оставшись один, де Кюсси стал целовать столь драгоценную для него вещицу, восторженно восклицая при этом:

– Она видела, что горничная его похитила, и знала, что для меня!

Затем, не сводя глаз с браслета, стал напевать любовную балладу, импровизируя страстно и вдохновенно. Он хотел было снова прижать к губам драгоценный залог, но тут от двери раздался насмешливый голос, прервавший его приятные мечты. Конечно же, это явился Галон-простак.

– Ха-ха-ха! – хохотал Галон. – Мой господин превратился в шута! Он забавляется золотой безделушкою и напевает ей баллады! Право, я откажусь от своего ремесла: оно уже непочтенно, коль всякий дурак за него берется.

– Берегись, как бы тебе не отсекли уши! – ответил де Кюсси. – Уж я-то знаю, что ты лишь прикидываешься дураком, когда тебе нужно. А теперь отвечай мне, но только правдиво, чем ты был занят сегодня утром?

– Я был на компьенской дороге, – отвечал Галон важно. – Ходил посмотреть на волка в овчарне да на сокола в голубином гнезде. А теперь вот спрашиваю себя: будет ли доволен пастух обращением господина волка с госпожами овцами, и еще…

– Что ты хочешь сказать, хитрец? – перебил Де Кюсси. – Довольно с меня намеков, отвечай как положено, если не хочешь, чтобы тебе подпортили шкуру. Еще раз спрашиваю тебя, что ты имеешь в виду?

Он схватил шута за руку, собираясь ударить.

– Хорошо, хорошо! – испугался Галон. – Я ходил во дворец, чтобы узнать у своего искреннего друга, кто же это пленился моей красотой, не удержался он от насмешки. А еще я хотел узнать у него, правда ли то, что великодушный Филипп овладел поместьями вашего дяди. И удостоверился, что это действительно так, и что он приказал собирать все доходы в казну. О, он великий правитель! И очень скоро приступит к делу. Ха-ха-ха!

– В добрый час. Пусть он владеет ими и заботится о них. Я предпочел бы отдать свои земли в руки монарха, нежели герцога Бургундского, и готов поделиться доходами, если они пойдут на укрепление власти нашего короля, а не на обогащение влиятельного вассала, и без того уже сильного. Но ты не ускользнешь от меня. Ну-ка, рассказывай, что ты еще хотел пронюхать?

– Да ничего особенного. Просто хотел повидать графа Тибольда Овернского и королеву Агнессу Мераннийскую. Ха-ха-ха! Что в этом дурного?

– Этого не может быть! – воскликнул де Кюсси, пораженный таким ответом. – Нет, это невозможно, невероятно!

– Вы все еще сомневаетесь? – Галон чуть не задохнулся от смеха. – Так вспомните, как он был весел до тех пор, пока не получил известие о браке Филиппа с Агнессою. Не побледнел ли он, как полотно палатки и не стал ли худ и печален после этого?

И, чтобы избежать побоев, он вырвался из рук своего господина и, хохоча, выскочил из комнаты.

– Как это могло случиться, – рассуждал сам с собой де Кюсси, – что я в продолжение двух лет не замечал того, о чем дурак догадался в одну минуту. Что ж, Оверн, я буду верен тебе. Пусть я и не захотел поделить твое имение, но разделю опасности. И да поможет нам Бог!

Его размышления были прерваны приходом оруженосца, сообщившего, что лошади готовы и положившего на стол небольшой туго набитый кожаный мешок.

– За что эти деньги? – спросил де Кюсси.

– Рыцари, которых вы победили на вечернем турнире, прислали выкуп за оружие и лошадей.

– Ну так заплати тем двоим, кто ухаживает за арабскими скакунами, приведенными из Оверна.

– Не уверен, нужны ли им деньги. Я слыхал, они просят двух лошадей, да в придачу оружие, чтобы стать под ваши знамена, если вы им позволите.

– Я бы позволил, Гуго, – ответил рыцарь. – Но чем я их стану кормить? А впрочем, свита не так уж и увеличится. Ладно, ступай с ними к оружейнику и выбери каждому саблю, щит, латы и шлем. Я же поеду не торопясь, и выполнив свое дело, ты догонишь меня с двумя новыми солдатами.

Сказав это, он спустился с крыльца и, оседлав лошадь, отправился в путь.

Замок Кюсси-Магни, где жили его предки, был построен на холме и со всех сторон окружен высокими башнями, делавшими его неприступным. Когда де Кюсси, отправляясь в Святую землю, покидал родные стены, они уже были почернены временем, но каких же быстрых успехов в разрушении добилось время в течение кратких десяти лет! Высокая четырехугольная башня, гордившаяся своей правильностью, осталась без одного угла; окна и бойницы до половины заросли вьющимися растениями.

Де Кюсси лишь грустно вздохнул, приблизившись к замку. Едва он подъехал к воротам, как услыхал характерный стук отодвигаемых засовов, и тут же раздался сердитый голос старика:

– Не смей, Шарль! Остановись! Или ты хочешь отдать замок мародерам? Не отворяй, я тебе говорю, если не хочешь, чтобы я разбил тебе голову! Наверняка, это шайка разбойников!

– Онфроа! Онфроа! – крикнул рыцарь. – Отвори ворота. Это я, де Кюсси!

– Мне незнаком этот голос, – отвечал старик. – Голос молодого господина был приятен и нежен, а ваш походит на колокольный звон. Я вас не знаю – все это обман. Шарль, прикажи укрепить стены и бей тревогу!

– Пусть ты не узнаешь мой голос, – сказал де Кюсси, – но не можешь же ты не вспомнить звук моего рога.

– Протрубите еще раз: если вы де Кюсси, звук вашего рога я различу и за десять миль.

Де Кюсси протрубил.

– Да, это он! Это он! – обрадовался старик. – Отворяй дверь, Шарль. Будь благословенна Богородица! Это он, мой господин! Быстрее дай мне ключи, я отопру сам.

И едва лишь ворота открылись, как он бросился на колени перед молодым хозяином, жестом приглашая его в замок.

– Въезжайте, мой господин. Владейте всем, что вам принадлежит по праву. Вот ключи от вашего замка, – продолжал старик, утирая слезы. – Но я с трудом узнаю того молодого Гюи, который до отъезда отсюда едва доставал мне до плеча, и которого я учил ездить верхом и стрелять из лука. Как же он возмужал и окреп!

– Да, это я, Онфроа, – сказал де Кюсси. – И пусть ключи остаются у тебя: здесь они будут в надежных руках. Но войдем. Я надеюсь, что у тебя остались еще какие-нибудь припасы и ты пригласишь нас поужинать. Нас хоть и мало, но мы очень голодны.

– Тотчас же прикажу заколоть свинью, – отвечал Онфроа. – Со времени вашего отъезда я их много завел: они неприхотливы в еде, могут питаться одними желудями, и содержание их ничего не стоит. Что же касается коров, баранов и кур – они обходятся дорого, и я вынужден был почти всех их продать. Деньги же, вырученные за них, я отослал вам, все до копеечки, когда вы требовали в последний раз.

– Мы не привередливы, – сказал де Кюсси, – хоть какой-нибудь был бы ужин.

И пошел в замок.

Шарль зажег факел. Уже начинало смеркаться, и в покоях становилось темно и мрачно. Лишь только свет факела распространился по комнате, слуги, побуждаемые любопытством, пришли взглянуть на молодого господина. Скудная обстановка, старые потемневшие стены, летучие мыши, бьющие крыльями под потолком, – все настраивало на грустные размышления. Гюи де Кюсси, распорядившись разжечь огонь в камине и принести арфу, тяжело опустился в кресло и глубоко задумался, подперев голову рукой; и можно было с уверенностью утверждать, что мысли его не заключали в себе ничего приятного. В этот момент у ворот замка раздался звук трубы.

– Отворите и узнайте, кто приехал, – распорядился де Кюсси. – Клянусь крестом, посещение в такой поздний час кажется мне, по меньшей мере, странным!

– Именем Святой Девы умоляю вас не отворять дверей. Вы и не представляете, какой опасности подвергаетесь. Бароны, ваши соседи, выгнали разбойников из своих владений, и теперь они поселились в здешнем лесу. Ради Бога, будьте благоразумны.

У ворот замка снова протрубили.

– Ступай отопри, – повторил де Кюсси, обращаясь к Шарлю. – Хотел бы я посмотреть, кто из бродяг осмелится сделать хоть шаг в эту комнату, когда де Кюсси защищает свое жилище.

Он подошел к окну. Слабого мерцания факелов оказалось достаточно, чтобы можно было разглядеть незваных гостей, – они были в латах, украшенных золотом.

– Нет, это не бродяги, Онфроа.

Он быстро сбежал по лестнице.

– Могу я узнать, кому это вдруг понадобился Гюи до Кюсси? – спросил он у рыцаря, слезавшего с лошади.

– Мое ими Вильгельм де ла Рош Гюйон, – отвечал чужестранец. – Я заблудился в этом лесу и вынужден просить у вас гостеприимства. Постойте, мне кажется, что мы уже виделись прежде, доблестный рыцарь…

– Да, это так. В замке Вик-ле-Конт. Прошу простить, но и я сам прибыл сюда всего полчаса назад после десятилетней отлучки, и боюсь, что не в состоянии принять достойно такого почетного гостя. Однако, Онфроа, подай нам все лучшее и поскорее.

– Ха-ха-ха! – Рассмеялся Галон, выглядывая из полуотворенной двери. – Лев потчует лисицу, а лисица, уж будьте уверены, выберет лучший кусок. Ха-ха-ха!

– Я тебе кости переломаю за твою дерзость! – И обращаясь к де ла Рошу, который удивленно наблюдал за этой сценой, де Кюсси сказал:

– Это всего лишь шут, которого я выкупил когда-то у иноверцев.

Вскоре ужин был подан. Но Кюсси сидел за столом рядом со своим гостем, а тот всячески расхваливал вино, которое действительно было превосходным, и с завидным аппетитом уплетал котлеты и кур, которые всего час назад еще прогуливалась на заднем дворе.

Постепенно де Кюсси, забыв о своей бедности, развеселился и, смеясь, стал отвечать на шутки гостя. Он позвал Галона, чтобы тот на натянутом канате проделал разные трюки, демонстрируя свое мастерство и силу.

– У него накладной нос? – спросил де ла Рош.

– Нет, его собственный, по крайней мере мне не доводилось видеть у него другого, – отвечал де Кюсси.

– Не может быть! Я никогда не видал ничего подобного и с трудом верю, что этот нос настоящий.

– Галон, подойди к нам, – позвал де Кюсси, – и докажи, что это твой собственный нос.

Галон спрыгнул с каната и, приближаясь к рыцарю, стал крутить носом, как слон хоботом, доказывая, что он полностью ему повинуется. Де ла Рош схватил его за нос, с силой сжав его пальцами, и, убедившись, что тот настоящий, удивленно сказал:

– Вот уж поистине чудный экземпляр, придающий столько достоинства его физиономии!

– Достоинство безобразия. Но берегитесь: Галон мстителен, как обезьяна.

– Ничего, я дам ему несколько золотых. За одну лишь возможность дотронуться до такого носа не жалко отдать все сокровища храма Соломона.

Де Кюсси повел наконец своего гостя в спальню, сохранившую еще свое прежнее великолепие. Богатая драпировка стен, постельные занавеси, прекрасное стеганное одеяло, хотя и несколько полиняли от времени, но все же доказывали, что фамилия де Кюсси-Магни была некогда весьма знатной.

На следующий день с восходом солнца Вильгельм де ла Рош Гюйон отдал распоряжение готовиться к отъезду. Де Кюсси старался как мог удержать его еще хоть на несколько дней, но тщетно. Представив ему тысячи причин, де Кюсси надеялся, что одна из них убедит де ля Роша погостить еще хоть немного.

– Мне сообщили, что во время моего отсутствия в этом лесу поселилась шайка разбойников. Я собираюсь вытеснить их отсюда, и был бы счастлив, если бы такой храбрый рыцарь, как вы, присоединился ко мне.

Де ла Рош покраснел, но ответил отказом, уверяя, что весьма важное дело вынуждает его торопиться. Но если хозяину замка будет угодно, он оставит здесь свою охрану, а сам отправится в путь с теми слугами, которые не вооружены. Де Кюсси, не приняв предложения, поблагодарил очень сухо, но все же проводил своего гостя и выпил с ним прощальный кубок. Пожелав счастливого пути, он вернулся в свой замок.

Вильгельм де ла Рош молча ехал впереди своей свиты, пока не достиг основания холма, на котором построен был замок. Здесь он дал знак приблизиться своему оруженосцу и, въезжая в лес, произнес:

– Клянусь небом, Филипп, даже у нищих ты не отведал бы такого ужина, каким нас вчера угощали. Мой желудок так разболелся от этих мерзких котлет, что я всю ночь не мог заснуть. А слышал бы ты, как молодой хозяин потчевал меня! Точно хотел, чтобы я совсем задохнулся. Нет, избави нас Боже от нищих владельцев! Хоть бы они и вовсе не возвращались из Палестины.

– Что я и говорил, – поддакивал оруженосец, – и если они снова захотят туда отправиться, то мы пожелаем им попутного ветра.

– А эти роговые чаши, Филипп, а деревянные блюда – приметил ли ты? О! Столовая посуда полностью соответствовала угощению!

– Об этом я вас и предупреждал: владелец и замок, ужин и блюда – все очень подходит одно к другому.

– И думать при этом, что я пойду с ним против храбрых разбойников, не сделавших мне никакого зла; что подвергну опасности свою лошадь, а может, и собственную жизнь; что потеряю время для освобождения его владений от группы людей, не менее смелых, чем он, да к тому же еще и богатейших! Это верх безрассудства!

– Я это предвидел, – поддакнуло его эхо. – Вы достаточно умны, чтобы но вмешиваться в дело, которое вас не касается.

– Ха-ха-ха! – донеслось тут откуда-то сверху.

Все как один подняли глаза. То, что они увидели, удивило бы и любого: Галон-простак раскачивался на дереве, уцепившись ногами за сук и опустив руки к земле. Покачавшись немного вниз головой, шут обхватил ствол руками в ловко спрыгнул на землю в двух шагах от Вильгельма.

– А! – вскричал де ла Рош, вынимая кошелек из кармана. – Царь шутов сам явился за своей наградой! Лови!

Одну за другой он подбросил вверх две золотые монеты, которые Галон поймал в воздухе.

– Ах, ах! – кривлялся Галон. – Спасибо, господин, спасибо! Теперь я скажу тебе новость, которой бы ты никогда не узнал без этого золота: та, кого ты любишь находится сейчас в замке Монморанси. Отправляйся скорее туда – и она твоя. Ты меня понял?.. Склони на свою сторону ее отца. Расскажи о своих поместьях, богатых дворцах: сир Джулиан так любит золото, как будто дорога на небеса выложена им. А вам и желать нечего: ваши богатства чрезмерны. А если к ним вы присоедините еще и графские!.. Это давно уже в порядке вещей: мы любим делать подарки тем, кто в них не нуждается; нищим же мы плюем в лицо. Ах, ах! Это будет прекрасный подарок! И кто скажет теперь, что я глуп?..

Сказав все это, он бросился прочь и скрылся в чаще леса. Едва он достиг укромного места, где ему не грозила опасность быть настигнутым, шут бросился на землю и в радостном восторге стал кататься по траве.

– Я отомщен! – вскрикивал он. – Я отправил быка на бойню, где мясником будет де Кюсси. Ха-ха-ха! Молодой осел поспешит выпросить согласие у старого и, конечно же, получит его. Но будет ли довольна прекрасная Изидора? Разумеется, нет, о чем она и уведомит де Кюсси. И тогда мой хозяин вызовет его на бой: молодой глупец не посмеет отказаться, и мой господин, мой храбрый рубака наградит его славным ударом так же легко, как ястреб расправляется с жаворонком. Ха-ха-ха! Это навсегда отучит его трясти меня за нос. Проклятое лицо! Проклятая фигура! – он с ненавистью ударил себя по лбу. – Нет ни одного существа на земле, которого кто-нибудь не любил бы, не холил. Меня же вое избегают: все смеются надо мной, презирают, ненавидят… да и я сам ненавижу себя! За что?.. Разве я дьявол?.. А если я Дьявол, так станем и действовать по-дьявольски… И горе тому, кто меня презирает!

ГЛАВА X

Агнесса Мераннийская сидела в своей комнате. В окружении дам своего двора она вышивала что-то, по-видимому, рыцарский плащ. Да и остальные были заняты подобной работой.

– Где Артур? – спросила королева. – Мне надо знать, какие он хочет эполеты: шитые золотом или шелком.

В ту же минуту дверь отворилась, и красивый молодой человек, лет пятнадцати, вошел в комнату.

– Я всегда рядом, прекрасная кузина, – сказал он, склонившись перед королевой и целуя руку, трудившуюся для него.

– Скажите мне, принц, какие вам надобны эполеты – золотые или шелковые?

– Шитые золотом, – отвечал Артур.

В это время вошел паж и объявил о приезде канцлера. Королева побледнела. Предчувствуя, что это посещение принесет ей одни неприятности, она тем не менее велела пажу пригласить министра. Все тут забегали, засуетились, поспешно убирая шитье, и сокол, который, вцепившись в кольцо, внимательно наблюдал за всей этой суматохой, решил, видно, что его хотят взять на охоту, и пронзительно заклекотал.

– Уберите эту птицу, Артур, – сказала Агнесса. – Ее крик действует мне на нервы.

Артур повиновался и вышел из комнаты.

Явился канцлер, но не один, а вместе с пустынником Бернардом. Канцлер поклонился ей, а пустынник благословил.

Сердце Агнессы билось так сильно, что она и слова не могла вымолвить, а лишь показала молча на два стула, стоявшие возле нее.

– Государыня! – обратился к ней Герень, – мы пришли сообщить вам нечто очень важное, но эти сведения не для чужих ушей.

– Выйдите все в приемную, – приказала королева своим придворным, – и не входите до тех пор, пока я вас не позову. А теперь, милостивый государь, сообщите мне о причине вашего визита.

– Смею заверить вас, что, руководствуясь исключительно государственными интересами, мы с отцом Бернардом решились на этот шаг: довести до вашего сведения все, что касается истинного положения дел, рискуя, быть может, задеть вашу гордость и навлечь на себя гнев короля, который тщательно все скрывал от вас.

– Если для блага Филиппа и его государства потребуется все мое мужество, я готова перенести любые удары, но если вашей слова порочат честь монарха и противоречат его воле, то королева повелевает вам молчать. Я считаю Филиппа человеком достойным, а его волю законом.

– Государыня, – продолжал Герень, – после того происшествия на турнире вам, полагаю, известно, что папа объявил ваш брак незаконным, а развод Филиппа с Ингельборгою – недействительным. Нужно ли говорить о последствиях, ожидающих Филиппа в случае неповиновения?

Побледнев еще больше, Агнесса молча показала на чашу с питьем, стоявшую на столе. Министр подал ей воду. Сделав пару глотков, она прикрыла глаза рукой и сидела так некоторое время, потом снова взглянула на канцлера и голосом более твердым спросила:

– И что же прикажете делать мне? Предложите оставить короля, обесчестив тем самым имя свое?!

– Не спорю, бесчестие – вещь тягостная и жестокая, – произнес пустынник. – Но подумайте и о том, дочь моя, с каким уважением будет говорить история о женщине, которая ради величия государства и освобождения короля от анафемы способна на поступок, достойный всяческих похвал; о женщине, которая, вырвавшись из сладкого плена, возвращает этим поистине геройским подвигом былую славу монарху, мир его государству и спокойствие в лоно церкви. Подумайте, какой славы удостоится имя ее в веках, и какая награда уготована на небесах!

– Довольно, отец мой! Остановитесь! – воскликнула Агнесса. – Дайте немного подумать.

И, опустив свои прекрасные глаза, задумалась и молчала. Наконец, взглянув на пустынника, она ответила ему:

– Я все понимаю, отец мой, и искренне верю, что ваши слова продиктованы исключительно обеспокоенностью за судьбу короля и государства; и все же я не могу сделать то, чего вы от меня ждете. Нет, не могу! Я продолжаю считать себя законной супругой Филиппа, короля Французского, и не приму на себя позора, согласившись, что была всего лишь его любовницей с того времени, когда он пред престолом дворца, в присутствии всех прелатов и епископов королевства получил мою руку. Я опорочу имя свое и имя моего ребенка, если стану думать иначе. Супружеский долг повелевает мне ни при каких обстоятельствах не оставлять добровольно своего супруга и во всем повиноваться ему; и я никогда не признаю себя его незаконной женой и никогда не воспротивлюсь его воле.

Королева говорила решительно, но спокойно, и только блеск ее глаз да мертвенная бледность, разлившаяся по лицу, выдавали ее волнение.

– Но, государыня, наш разговор не окончен, – вмешался тут Герень. – Дайте еще минуту, послушайте…

– Я не желаю вас больше слушать! – прервала его королева. – Я так решила, и ничто в мире не сможет поколебать моей твердости. Мне что-то нездоровится, господа, – добавила она, бледнея. – Прошу вас, оставьте меня.

Герень поклонился и хотел было выйти, но вынужден был остаться, чтобы подхватить королеву, теряющую сознание. Тут же были вызваны придворные, которые занялись Агнессой, стараясь привести ее в чувство.

Выйдя из комнаты, Герень и раздумье спускался по лестнице.

– Что же нам делать теперь? – спросил он пустынника.

– Ничего, сын мой, – ответил тот. – Я не намерен терзать сердца себе подобных и не стану больше вмешиваться в это дело. Прощай! Я отправляюсь в замок де Кюсси-Магни навестить этого безумца, которому, похоже, без пользы спас жизнь. Это меня пугает.

– Надеюсь, вы не пойдете пешком? – сказал Герень. – Путь далек: возьмите лошадь или мула из моей конюшни.

– А почему бы и не пешком? И наш спаситель ходил, когда был на земле.

ГЛАВА XI

В одно прекрасное июньское утро в лес, прилегающий к замку Кюсси, вошел человек в латах и шлеме и с саблей у пояса. Все его оснащение сверкало на солнце так, словно только что было взято из лавки оружейника. Держа тугой лук наготове, он внимательно всматривался в каждый куст, и, глядя, как он рыщет по лесу, легко было принять его за охотника, идущего по следу оленя.

– Проклятые дуралеи! – бормотал он себе под нос. – Они что, не могли сделать лучших заметок? Как я буду искать их в этом лесу?.. А, вот наконец и другая!

Беседуя таким образом сам с собой, он остановился и взял в руки ветку, наполовину переломленную. Тщательно осмотрев ее, он свернул с тропинки и вошел в заросли кустарника, продолжая выискивать новые заметки. И всякий раз, найдя очередную сломанную ветку, он оставлял ее с правой стороны.

В конце концов, этот след вывел его на поляну, буквально усыпанную переломленными сучьями: здесь он остановился, внимательно огляделся и свистнул. Ему ответили тем же, а минуту спустя из-за кустов раздался голос:

– Это ты, Жоделль?

– Да, это я, – отвечал тот.

Из гущи кустарника вышел человек, вид которого яснее слов говорил, к какому племени он принадлежит – племени людей, занимающихся нечестным ремеслом.

– Идем, Жоделль, идем! – позвал он, приближаясь. – Пойдем же в наш лагерь. Мы давно тебя поджидаем. Итак, рассказывай о своих подвигах. Что ты сделал за это время: перерезал ли глотку дьяволу, или отнял деньги у рыцаря? Какие новости ты принес: плохие или хорошие?

– Сначала придем на место, – ответил Жоделль, – там все и расскажу.

Оба разбойника углубились в лес и вскоре достигли лагеря. Здесь было много людей, различно одетых и коротающих время за самыми разными занятиями: одни вырезали луки, другие чистили сабли и точили кинжалы. Приход Жоделля прервал их занятии, глаза всех были устремлены на него. Большинство, казалось, признали в нем одного из своих главарей, другие же смотрели на него как на незнакомца.

– Твой приход как нельзя кстати, Жоделль, – сказал один из них. – Мы нуждаемся в твоей помощи и совсем уж было собрались послать за тобой.

– Да, без меня вам пришлось бы туго. – Жоделль приосанился. – Знали бы вы, какая участь вас всех ожидала, если б не я! Да не вцепись я в полы платья молодого хозяина, вас всех бы изжарили на костре, как цыплят, или развесили бы, как белье, на веревках. Да-да, Гюи де Кюсси теперь здесь, в своем замке, и всем, кого он найдет в этом лесу, грозят меч и веревка. Это он убил моего брата в Оверне, и я поклялся тогда, что умру, но отомщу. Убью и его, и того предателя, который посоветовал нам напасть на вооруженных рыцарей, уверяя, что это всего лишь беззащитные богомольцы. Обет дан Богу, и будет исполнен!

– Однако, Жоделль, ты не слишком-то преуспел в этом деле. Следуя за Кюсси из Оверна в Париж, а из Парижа сюда, ты не дотронулся даже пальцем ни до слуги, ни до господина.

– Хотел бы я знать, кто из вас смог бы сделать это! – рассердился Жоделль. – Справиться с шутом – невелика трудность, но господина убить не так-то легко, как вы думаете. Да будет вам всем известно, что он расстается с оружием, лишь когда спать ложится, но и в это время его жизнь охраняют паж и оруженосец, подкупить которых нечего и пытаться. И все же я найду, как ему отомстить. Дослушайте-ка, какой план я составил. Война вот-вот начнется, и де Кюсси, конечно же, пожелает возглавить войско… Но где ему взять солдат? Тут-то я и предложу ему ваши услуги; таким вот образом мы и проникнем в стан врага. О, это прекрасный план! И мы не только отомстим, но еще и хорошенько погреем руки: де Кюсси так же щедр, как и отважен, и в добыче у нас не будет недостатка. По окончании же войны я исполню свой обет. Что вы на это скажете?

– Чудесно! Превосходно! – хором поддержали разбойники.

Чтобы уйти от преследования де Кюсси они решили укрыться в соседнем лесу и разделились на две шайки, которые объединялись бы только для кражи лошадей, чтобы быть в полной готовности, если рыцарь примет их услуги.

– Теперь принимайтесь за дело, – сказал Жоделль. – И помогите мне выследить лань: должен же я хоть что-то принести в замен, чтобы объяснить свое отсутствие.

Вскоре они нашли стадо ланей. Жоделль убил лучшую и, взвалив ее себе на плечи, отправился в замок. Ворота были отворены, а сам де Кюсси стоял на подъемном мосту, поджидая Жоделля.

– Где тебя носит в такую рань? – спросил он сердито. – И разве я позволял когда-нибудь оставлять замок без моего разрешения? А если б понадобились твои услуги?

– Но у меня не было дел, и от скуки я решил поохотиться, – оправдывался Жоделль. – Ведь отсутствовал я недолго, хоть мне и пришлось в поисках дичи зайти дальше, чем я собирался.

– Так ты умеешь стрелять? И с какого же расстояния ты попал в эту лань?

– Да шагов так со ста шестидесяти. И скажу вам, не хвастаясь, что если на таком расстоянии и не попаду в яблоко, то позволю шуту Галону перерезать тетиву моего лука.

– Что ж, я испытаю тебя сегодня же. А целью для твоих стрел будут головы тех бродяг, что поселились в моем лесу.

– Мне жаль этих бедолаг, – сказал Жоделль с состраданием. – Гоняют их с места на место, как диких зверей; а ведь среди них есть много хороших солдат.

– Ах, мерзавец! Да как ты смеешь защищать разбойников и бродяг!

– А я и не защищаю, просто жалею. Во время войны они проливают свою кровь за одну из сторон, но только война закончится – и они никому не нужны. Их бросают, как ставшие ненужными латы. И никого не волнует, как они будут жить и чем питаться. А сам я?.. Что бы я делал, если бы вы не приняли меня на службу?

– Разве ты воевал с бродягами? – спросил де Кюсси.

– Не стану вам лгать, рыцарь: когда-то я командовал двумя сотнями этих отчаянных головорезов. Мы служили тогда под знаменами короля Ричарда.

– И где же они теперь? – расспрашивал де Кюсси с возрастающим любопытством.

– Кто где.

– Что с ними стало?

– Слыхал я, что после моего отъезда они предлагали свои услуги Филиппу. Он им отказал – тогда ведь не было войны. Теперь же, кто знает… должно быть, шатаются из стороны в сторону, подыскивая себе хозяина, какого-нибудь барона, который принял бы их на службу и дал бы им денег.

– В последнем они, вероятно, больше всего и нуждаются… – презрительно бросил рыцарь и пошел в замок.

Уже через час, возглавив добрую сотню преданных ему людей, де Кюсси был готов к облаве.

Хотя он и был доверчив, но время от времени все же посматривал на Жоделля, который так разоткровенничался с ним этим утром. Заметив, что Жоделль улыбается, де Кюсси подъехал к нему.

– И что же означает ваша улыбка, сеньор бродяга?

– А означает она, мой господин, что я ваш слуга и готов поплатиться за вас даже собственной жизнью, – ответил хитрец. – И если бы те, кого мы преследуем были бы моими лучшими друзьями, я все равно не стал бы на их сторону. Таков закон: я ваш раб, и буду верой и правдой служить вам. Смотрите-ка… Видите вы этот изломанный сук? Это их метка – знак, что они неподалеку отсюда.

– Должен признать, что ты ориентируешься в этом лесу не хуже, чем в чистом поле. И когда только ты успел так хорошо изучить повадки и тайные знаки лесных бродяг?..

– Я не первый день на охоте, и знаю лес, как свои пять пальцев, – отвечал Жоделль смело. – И со знаками разобраться не так уж трудно, тем более мне: я и сам когда-то пользовался такими же.

– Стойте! – воскликнул де Бар. – Я вижу следы, человеческие и лошадиные. И они совсем свежие.

– В каком направлении они ведут? – спросил Де Кюсси.

– Да кто ж его знает, – - ответил оруженосец. – Их тут столько!..

Не теряя времени, де Кюсси со своим войском отправился по открытому следу и вскоре увидел поляну, на которой еще совсем недавно был лагерь разбойников. В центре поляны в землю было воткнуто копье с привязанным к нему пергаментом. Де Кюсси развернул бумагу и прочел:

«Доблестный рыцарь! Узнав о вашем возвращении, мы добровольно уходим из ваших владений: не из боязни, а только из уважения к лучшему и храбрейшему рыцарю Франции, Гюи де Кюсси».

– Ах, хитрецы! – расхохотался рыцарь. – Как они меня провели! А как учтивы! Ну, ладно, коль уж они оставили мои земли, то и Бог с ними.

И с этими словами он повернул обратно. Так и закончился этот поход.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I

Воздав последние почести своему отцу, Тибольд, граф Овернский, стал собираться в обратный путь – у него еще оставались дела в Париже. Поручив управление имением своему дяде, он покинул Вик-ле-Конт с многочисленной свитой. По пути он смог наконец исполнить свое давнее намерение заехать в Дижон, где с прискорбием узнал, что Галон говорил правду: Филипп действительно завладел всеми землями графа Танкервильского.

Но была и другая причина заглянуть в этот славный город. О Дижонском соборе в последнее время носилось столько слухов, причем, слухов абсолютно противоречивых, что и любой на месте Тибольда захотел бы лично удостовериться, какие из них более соответствуют истине.

В полночь он был. разбужен звоном колоколов. Встав, Тибольд наскоро завернулся в плащ, надвинул на глаза шляпу и, выйдя на улицу, смешался с толпой. Вместе со всеми он вошел в собор, где было собранно в эту ночь все духовенство. Начали петь meserere, по окончании которого легат объявил, что отныне во Франции запрещены все обряды, приказал запереть церковные двери, а иконы и кресты покрыть занавесами. Было запрещено венчать, хоронить и отправлять все церковные празднества до тех пор, пока Филипп не откажется от Агнессы и не вызовет свою законную жену Ингельборгу. И в заключение было произнесено проклятие Филиппу.

– Да будет проклят в городах, селах и на дорогах, как в этой, так и в будущей жизни! И будут прокляты его дети, его стада и поместья! Да не назовет никто его своим братом и да не дарует ему дружеского поцелуя! Ни один священник да не молится за него! Да избегают его все люди в продолжение жизни и да будет лишен он надежды и утешения на смертном одре! Да останется он без погребения и солнце убелит его кости! Да будет проклят он в этом и будущем мире, и во веки веков!

Все молящиеся вместе с духовенством хором произнесли: аминь.

В ту же минуту глубокое молчание воцарилось в церкви, свечи и факелы были погашены, и толпы народа, покинув собор, растворились во тьме.

Мрачное уныние распространилось по всей Франции; союз объединявший ее с другими государствами, был расторгнут. Церкви были заперты, образа покрыты черным сукном, колокола не призывали верующих к молитве. Ежеминутно и ежечасно все напоминало о более и более ужасных последствиях отлучения. Первыми начали действовать епископы и священники Дижона и его окрестностей, и постепенно прекращение всех церковных обрядов распространилось по всей Франции. Однако в северной части королевства, а особенно в предместьях столицы, духовенство медлило еще повиноваться столь строгому определению; и, прежде чем отлучение утвердилось на берегах Сены, прошло какое-то время, в течение которого немало перемен произошло в жизни Гюи де Кюсси.

Как раз в это время сир Джулиан должен был проезжать через лес, принадлежавший храброму рыцарю. Желая хоть каким-нибудь образом заманить старика Джулиана в свой замок, и полагая, что тот добровольно не согласится погостить у него несколько дней, де Кюсси решил под видом разбойника захватить его, якобы в плен, и силой доставить в замок. А после он объяснит своим гостям, что это была всего лишь веселая шутка – подобные розыгрыши считались безобидными и были весьма распространены в те времена.

Не теряя времени, де Кюсси приступил к осуществлению своего замысла. Он приказал одному из воинов подняться на сторожевую башню, чтобы тот подавал сигналы, как только заметит кого-нибудь из проезжающих, а сам со свитою, переодевшись в лохмотья, отправился на дорогу, по которой должны были ехать сир Джулиан с дочерью. Он затаился, укрывшись в густых зарослях, и стал терпеливо ждать, внимательно вглядываясь вдаль. Но вот уже первые тени легли на землю. Близилась ночь. Будучи уверен, что граф не отважится в такой поздний час путешествовать по стране, наводненной разбойниками да бродягами, де Кюсси со своими воинами в задумчивости отправился назад. Но каково же было его удивление, когда, подъехав к замку, он увидел здесь большую группу людей, мужчин и женщин. Рыцарь остановился в растерянности. В первое мгновение ему показалось, что все эти люди ему незнакомы, но минуту спустя заметил среди них Изидору, и радостно поспешил навстречу.

Войдя во двор, он увидел оруженосцев, прогуливающих лошадей, а вскоре показался и сир Джулиан. Он попросил приютить их на эту ночь, а также сказал, что у него к де Кюсси есть дело, срочное и весьма важное.

– Но что это за маскарад, сир Гюи? – удивился старик. – В честь чего вы так нарядились?

– Узнав, что вы будете проезжать здесь, – отвечал де Кюсси со всей откровенностью, – я приказал своим людям переодеться разбойниками и устроить засаду, чтобы, сделав вас своим пленником, заставить поохотиться в моем лесу да послушать баллады. Словом, чтобы вы отрешились от тех проблем и важных занятий, которыми всегда утружден ум ваш.

– Какая прелестная шутка! – восхитился сир Джулиан. – Но пойдемте со мной. Это юным красоткам, таким, как моя Изидора, нравится восторгаться прекрасными видами, я же любому ландшафту предпочитаю разговор о политике.

Де Кюсси кивнул, соглашаясь, и быстро стал подниматься по узкой лестнице на смотровую площадку.

– Помедленней, сир Гюи, подождите меня! – взмолился старик. – Вы идете так быстро, что я за вами не успеваю.

Де Кюсси должен был умерить свое нетерпение и подождать Джулиана. Наконец они вышли на площадку, где находилась Изидора. Едва она увидела рыцаря, как краска разлилась по ее щекам, а глаза радостно заблестели. Но, не желая выдавать своих чувств к нему, девушка отвечала на все вопросы ровно и даже чуть-чуть небрежно.

Между тем барон рассказал своей дочери о неудавшемся маскараде и, весело рассмеявшись, добавил:

– Как бы то ни было, но мы теперь в замке. И сир Гюи приглашает нас погостить у него несколько дней. Я согласен. А что скажешь ты, Изидора?

– Не беспокойтесь, батюшка, – отвечала она с напускным безразличием, – я как покорная дочь буду рада любому жилищу, которое вам понравится.

Мы не станем рассказывать, как прошел этот вечер и весь следующий день, лишь только упомянем о том, что сир Джулиан выкроил-таки время объяснить де Кюсси свои намерения. Он сообщил, что несколько весьма влиятельных баронов, возглавляемых Иоанном, английским королем, и Фердинандом, графом Фландрии, объединились с целью противостоять усилиям Филиппа-Августа, а также сказал, что был бы рад, если бы и де Кюсси присоединился к заговорщикам. На рассмотрение этого вопроса он дал рыцарю два дня, чему тот был очень рад, поскольку боялся прогневить графа немедленным отказом.

Ранним утром следующего дня молодой рыцарь и красавица Изидора прогуливались в прекрасной роще, прилегающей к замку. Горничная Алиса, сопровождавшая свою госпожу, то и дело удалялась, – она то собирала цветы, то гонялась за бабочками, – и влюбленные получили наконец возможность поговорить наедине.

– Ах, де Кюсси, если бы я была уверена, что эти чувства навсегда останутся в вашем сердце! Но они так слабы, так легковесны…

– Поистине, милая Изидора, – отвечал рыцарь, – вы не справедливы к моему сердцу. А оно совершенно не такое, каким вам кажется. Не знаю уж почему, но я всегда скрывал свои чувства. Возможно, я делал это из опасения быть осмеянным… Возможно. Я знаю лишь одно: с раннего детства я привык быть скрытным, уже тогда я умел прятать свою грусть за фальшивой улыбкой, и эта привычка вошла в мою плоть и кровь. Но верьте мне, Изидора, я никого, кроме вас, не любил. Мои надежды, мое счастье и даже сама жизнь зависят от вас. Вы верите мне?

В глазах Изидоры блеснули слезы.

– О, не пугайтесь, мой рыцарь, это не горестные слезы, нет. Я плачу от радости. Быть любимой вами – мое единственное желание. Но меня беспокоит, как к этому отнесется мой отец. Боюсь, он не даст своего согласия: он богат, а у вас почти ничего нет. Ах, если бы это зависело лишь от меня, я, не раздумывая, отдала бы руку и сердце рыцарю, который так меня любит. Но мой отец… Смею ли я противиться его воле?..

– Как! Не хотите же вы сказать этим, милая Изидора, – вскричал де Кюсси, – что согласны идти под венец с первым же богачом, которого представит вам ваш отец? Неужели покорность ваша столь велика, что вы готовы стать невольницей человека, которого не любите, в то время как сердце ваше принадлежит другому?

– Нет, вы не так все поняли, де Кюсси. Я лишь хотела сказать, что никогда не выйду замуж без согласия моего отца: долг дочери – повиноваться родителям. Но я не отдам руки никому… никому, кроме того, кого люблю.

– Добавьте еще одно словечко, прекрасная Изидора, – взмолился рыцарь, – что сказанное вами относится ко мне.

– Согласна, – отвечала она так поспешно, словно боялась, как бы слова эти не замерли на ее губах. – Никому, кроме вас. Довольны ли вы? Даже если отец заточит меня в монастыре, что, однако, я думаю не случится, так как он любит меня, то я все равно останусь вашей и мыслями и душой. Однако, отец может угрожать и настаивать на моем браке с кем-либо из рыцарей по его выбору, поэтому, прошу вас, де Кюсси будьте осторожны в разговорах с ним, чтобы он не отказал вам в моей руке: что сир Джулиан скажет раз, того уже не изменишь, даже если он будет видеть нас умирающими у его ног.

– Я буду сдержан и осторожен в разговорах с графом, – обещал де Кюсси. Он сел рядом с Изидорой на дерновую скамейку около дуба, созданную самой природой, и излил в словах, подсказанных ему пламенной страстью, всю свою любовь к девушке. Глаза смотрели в глаза, руки девушки доверчиво лежали в руках рыцаря: они были полностью поглощены друг другом.

Это сладкое забвение двух любящих сердец, прервал голос Алисы. Они отвели взгляд друг от друга и увидели перед собой сира Джулиана.

– Очень хорошо! Превосходно! – воскликнул старый рыцарь. Ступай в замок, Изидора; и ты также, Алиса. Я задержусь. Мне надо поговорить наедине с нашим благородным хозяином.

Изидора повиновалась в молчании. Уходя, она бросила умоляющий взгляд на де Кюсси как бы напоминая ему об обещании сохранять терпение и не раздражать дю Монта.

– Не ожидал, сир Гюи, что вы такой прыткий! Вот так гостеприимство! Что ж, спасибо за урок. Нечего сказать, порадовали старика. Теперь мне понятно, для чего вы устроили этот спектакль с переодеванием. Но говоря, что сделали это из благих побуждений, вы так и не открыли истинной причины. Правда же заключалась в том, что вы без моего ведома хотели жениться на моей дочери, – не так ли? Да что говорить… еще раз покорнейше благодарю за горький урок. Впредь буду знать, с кем водить дружбу…

– Вы ошибаетесь, сир Джулиан, – отвечал де Кюсси спокойно. – В моих намерениях и поступках не было злого умысла. Если вы в чем и правы, так только в одном: да, я беден… Но разве бедность – такой уж тяжелый грех? Так уж случилось, что мы с Изидорой полюбили друг друга, и мне бы хотелось надеяться, что вы, узнав о наших взаимных чувствах, не откажете нам в согласии.

– Что?! – гневно прервал старик. – Да как вы посмели вообразить такое! И что вы можете предложить взамен десяти тысяч марок ежегодного дохода, который унаследует моя дочь? Ваш ветхий замок? Или вот этот старый жиденький лес? Нет уж, увольте: я не столь великодушен, как вам могло показаться. И, чтобы впредь не возвращаться к этому разговору, хочу сообщить вам, – добавил он важно, – что я обещал руку моей дочери Вильгельму де ла Рош Гюйону, человеку благородному да и богатому к тому же.

– Вы обещали ему ее руку! – вскричал де Кюсси. – Какая несправедливость! Клянусь крестом, я вызову на поединок этого предателя, и он заплатит мне жизнью за эту измену!

– Нет, вы не сделаете такой глупости, сир Гюи. Лучше послушайте, что я вам скажу, а главное, хорошенько запомните: если Вильгельм де ла Рош будет убит вами, то вам не видать моей дочери никогда, – Бог в том свидетель. Если же она решится выйти за вас без моего согласия, то проклятие мое будет тяготеть над ней всю жизнь. И даже если он умрет не от вашей руки, а будет убит на предстоящей войне, то и тогда я соглашусь на ваш брак только в том случае, если вы в состоянии будете представить десятину за десятину против моих земель. Надеюсь, вам все стало ясно? Или вы по-прежнему намерены удерживать меня в своем замке?

– Нет, граф, на такое я не способен: мост будет опущен по первому вашему требованию. Но позвольте хотя бы надеяться, что…

– Не тратьте слов зря, сир Гюи: я никогда не меняю своих решений!

Сказав это, сир Джулиан пошел в замок и распорядился готовиться к отъезду. Вскоре лошади были поданы. Гюи проводил их и, помогая Изидоре взобраться в седло, тихо шепнул ей на ухо: «Будьте верны мне. Может быть, мы будем счастливы».

Едва гости покинули замок, вошел оруженосец и вручил де Гюи небольшой конверт. Рыцарь тотчас же распечатал его и нашел внутри прядь черных волос и записку. «Твоя до смерти!» – писала ему Изидора. Он спрятал конверт на груди и вошел в замок.

– Ах-ах-ах! – кривлялся Галон, забавляясь над этой сценой. – Ах-ах-ах!

ГЛАВА II

Возвратимся теперь к Артуру. Он был сыном Готфрида из династии Плантагенетов, старшего брата Иоанна Безземельного. Нам трудно без долгих отступлений объяснить, почему английские бароны предпочли самозванца законному наследнику. Достаточно сказать, что Иоанн царствовал в Англии и владел многими землями во Франции: Нормандией, Пуату, Анжу. Своему племяннику он оставил только Бретань, да и то лишь потому, что земля эта принадлежала его матери.

Артура возмущало собственное бесправие. Негодуя, он наблюдал, как его милый дядюшка распоряжается чужим добром. Воспитанный при французском дворе, он не переставал умолять Филиппа, на руках которого умер его отец, о помощи в восстановлении законных прав. Но недостаток в средствах, равно как и боязнь прогневить влиятельнейших баронов, поддерживающих

самозванца, мешали Филиппу выполнить просьбу Артура. И вот наконец представился случай, давно ожидаемый монархом.

Преданный ежедневным распутствам, Иоанн, увидев однажды Изабеллу Ангулемскую, невесту Гюга ле Брюна Люцина, графа Ламаншского, приказал ее похитить. Бароны, возмущенные такой дерзостью, прибегли к защите Филиппа, требуя наказать этого сластолюбца за оскорбление. Многие из них открыто взбунтовались против Английского короля, и, переметнувшись на сторону Артура, готовы были признать его своим законным государем. Артур привил их предложение и обратился к Филиппу с просьбой дать ему кавалерию. Французский король, хотя и предвидел все трудности этого опасного предприятия, все же не мог не воспользоваться случаем и с готовностью согласился на просьбы молодого принца. Артура возвели в звание рыцаря. Церемония была великолепна. По окончании ее Филипп произнес речь:

– Храбрые рыцари и благородные бароны Анжу и Пуату! Согласившись избавить вас от тиранства самозванца, присвоившего себе власть, даю вам законного государя. Любите его так, как любите собственного сына. Будьте ему верны. Артур – ваш законный государь: он сын Готфрида, старшего брата Иоанна, и власть принадлежит ему по праву. Итак, я, Филипп, французский король, стоящий надо всеми вами, приказываю воздать должные почести вашему государю и повелителю.

Каждый из баронов двух этих провинций по очереди преклонили колена пред юным принцем. Они произнесли присягу. Видя у своих ног этих храбрых рыцарей, Артур несколько растерялся. Покраснев, он поднял каждого за руку и поцеловал.

– Теперь, благородные бароны, – торжественно продолжал Филипп, хочу сообщить, что я, хотя и не сомневаюсь в вашей смелости, намерен всячески содействовать своему родственнику. Объединив наши усилия, мы, несомненно, одержим победу, изгнав этого самозванца Иоанна с его шайкой из Анжу, Пуату и Нормандии. Итак, мой юный рыцарь, слово за вами: выбирайте, кто из моих подданных будет вам более полезен. Но не забывайте при этом, что вам нужны не просто храбрые воины, – храбрость у всех одинакова – а те, чьи поместья находятся ближе к месту сражения, и те, у кого больше сил.

– Раз уж вы столь великодушны, что позволяете мне сделать свой выбор, то первым, кого я назову, будет Гюи де Кюсси, – ответил Артур.

– Согласен. Я тотчас пошлю в его замок гонца с приказом собрать войско и явиться сюда. Думаю, все это не займет слишком много времени. А сам, между тем, соберу всех баронов графа Танкервильского, чтобы отдать их под начало Гюи де Кюсси. Но кого еще вы выберете?

– Гуго Дампьерского и сира де Боже, если, конечно, они не возражают.

– Я одобряю ваш выбор. Это достойные люди и храбрые воины, – сказал король. – А что вы сами на это ответите, господа?

– Я всегда рад вступиться за правое дело, – отвечал Гуго Дампьерский. – Но мне нужно дней двадцать, чтобы собрать своих вассалов и привести в порядок войско, после чего я немедленно явлюсь в Тур защищать нашего принца.

– Надейтесь и на меня, сир Артур, – произнес граф де Невер. – Герваль де Донзи протягивает вам руку – руку друга. И пусть меня назовут изменником, если я через двадцать дней не приведу в Тур сотню рыцарей. Вот все, .что я вам скажу.

Окрыленный поддержкой столь влиятельных людей, Артур сердечно поблагодарил их за готовность помочь. Филипп же тем временем диктовал письмо к де Кюсси, призывая его в Париж и требуя собрать войско, какое только он сможет, чтобы быть в полной готовности, если, конечно, храбрый рыцарь намерен вступиться за права Артура.

Между тем в огромном зале дворца собралось духовенство. Архиепископ Реймский и епископ Парижский молча сели в свободные кресла.

– Вы прибыли слишком поздно, почтенные отцы, – мягко укорил их Филипп. – Церемония окончена, и совет вот-вот разойдется.

Они ничего не ответили государю, лишь что-то тихо шепнули друг другу да обменялись беспокойными взглядами. Судя по всему, их привело сюда вовсе не желание присутствовать на церемонии, а какое-то другое, куда более важное дело. Еще через несколько минут вошли два монаха: черты лица, одежда, манера держаться – все выдавало, что они итальянцы. Филипп, диктуя послание, склонился над писарем, а потому и не заметил, как они появились. Сколь же велико было его удивление, когда он услышал произнесенное на латинском языке проклятие – себе и всему королевству.

– Клянусь Святой Девой! – воскликнул Филипп. – Это невероятная дерзость! Кто осмелился возложить проклятие на мое государство?

Архиепископ Реймский, побелев от страха и беспокойства, ответил тихо, но достаточно отчетливо:

– Наш святейший отец, папа Иннокентий, не сумев кротостью добиться вашего послушания, решился на строгие меры. Как добрый отец частенько бывает обязан…

– Как! – вскричал король громовым голосом. – И вы смеете мне говорить такое? Вывести этих людей, – приказал он своей страже, указывая на итальянцев. – И если они откажутся выйти в дверь, то вышвырните их в окно! Хотя нет… Они всего лишь презренные исполнители… Ладно, обращайтесь с ними вежливо, но уберите их с глаз долой. А теперь, архиепископ, ответьте мне: как могли вы согласиться с такой дерзостью, с тем оскорблением, которое нанес мне папа Римский?

– Что же я мог возразить, государь? – униженно оправдывался архиепископ.

– Что вы могли возразить? – задохнулся Филипп от возмущения. – А не правильнее ли спросить, что вы должны были делать? Ладно, отвечу, коль вам невдомек: защищать французское духовенство, поддерживать права короля, а не потакать капризам нашего честолюбивого прелата. Он чересчур возомнил о себе, полагая, что вся власть принадлежит ему одному. Не будет этого! Пусть распоряжается в собственной епархии – вот его дело. А вам я вот что скажу: я вовсе не призываю противодействовать ему во всем, но повинуйтесь ему и законных повелениях, а не в стремлении превысить свои права. Именно это вы могли и должны были сделать! И, клянусь Богом, вы горько раскаетесь, что поступили иначе!

– Но, государь, – начал было епископ, – папа Римский, наш святой отец…

– Отец? – гневно прервал его Филипп. – Разве отец отбирает права у своих детей? Скажите лучше, что он – жестокосердный отчим, желающий лишить детей моей второй жены их собственного наследства. А теперь выслушайте меня, французские прелаты, а особенно вы, архиепископ Реймский. Не вы ли на совете в главном синоде торжественно подтвердили мой развод с Ингельборгой?

– Справедливо, государь, – сказал архиепископ. – Я его подтвердил, но…

– Но! – передразнил король. – Никаких «но», государь мой! Я не намерен выслушивать теперь возражения. Я знаю одно: вы объявили развод! И у меня есть свидетельство, подписанное вами собственноручно – этого мне достаточно. А вы, епископ Парижский, и вы, епископ Сакссонский?.. А все остальные? Разве хоть на секунду вы усомнились тогда в законности этого акта? – продолжал он, переводя взгляд с одного на другого.

Все молчали, поскольку каждый из них способствовал разводу, свершившемуся несколькими годами раньше. Филипп продолжал:

– Итак, клянусь всемогущим Богом, в ваших же интересах отстоять вынесенное вами решение, и вы его отстоите! Если же вы ошиблись, то вам и сносить наказание, а не мне и не той, которую я люблю больше жизни. И коль найдется во Франции хотя бы один епископ, , не соглашавшийся с общим решением, то пусть он и соблюдает обряды отлучения, раз уж ему так хочется, но только и пределах собственной епархии. А вас я хочу предупредить: если хоть кто-то из вас, подписавших определение, епископ или аббат, вздумает последовать этому примеру, то я выброшу его из епархии, лишу земель и поместьев, звания и богатства, и выгоню навсегда из своего государства. Запомните это хорошенько и не забывайте никогда! Клянусь, я выполню данное слово, и это так же верно, как то, что я король! Бароны и рыцари! – объявил он, вставая. – Заседание совета закончено.

И вышел из зала, сопровождаемый Артуром и большей частью баронов.

ГЛАВА III

После отъезда из замка графа дю Монта де Кюсси предался грустным размышлениям. Бесчисленные вопросы, на которые он тщетно пытался ответить, роились в его мозгу. Когда он снова увидит Изидору? Но забудет ли она его? Будет ли верна ему всю жизнь? А если она и сохранит для него свое сердце – что тогда? Эти его раздумья были прерваны приходом пустынника. Де Кюсси чрезвычайно обрадовался неожиданному визиту человека, которого он не без основания считал своим спасителем, бросился навстречу и, подав руку, помог подняться по лестнице.

– Милости прошу, святой отец! – пригласил он. – По какому случаю вы посетили мое жилище. Мимоходом ли заглянули сюда, или собираетесь погостить у меня несколько дней?

– Я пришел удостовериться, живы ли вы, – отвечал старец, – и не пресекло ли какое-нибудь новое безрассудство нить вашей жизни.

– Нет, пока нет, – рассмеялся рыцарь. – И я чрезвычайно счастлив, что вижу вас у себя. Я тотчас же прикажу подать завтрак.

– Спасибо, – поблагодарил отшельник, – пусть мне принесут салат и чашу воды.

– Как, добрый пустынник! Даже после столь долгого и утомительного путешествия вы все же отказываетесь от более основательной пищи?..

– Пусть подадут мне то, что я просил. Никакой иной пищи я не признаю. Я не из числа тех, кто наслаждается, пожирая мясо невинных животных.

Рыцарь велел слугам выполнить просьбу старца, а сам завел разговор с ним о своей несчастной любви и попросил совета, как ему действовать дальше. В это время доложили о приезде королевского гонца. Де Кюсси согласился его принять. Вошел гонец и, вежливо поклонившись, передал рыцарю письмо короля.

Дождавшись, когда он уйдет, де Кюсси поспешно распечатал пакет и прочел следующие строки:

«Моему верноподданному, любезному сиру

Гюи де Кюсси.

Решившись помогать Артуру Плантагенету, Бретаньскому герцогу и моему родственнику, в справедливой и законной войне против Иоанна Анжуйского, называющего себя королем Английским, я обещал своему крестнику, что приложу все усилия, чтобы склонить вас на его сторону. Итак, я прошу вас, как только король может просить, собрать немедленно ваших вассалов, рыцарей, оруженосцев, солдат – словом, всех, кто может владеть оружием, – и прибыть с ними в Париж. Мы с Артуром будем ждать вас. Сроку на сборы даю вам десять дней, считая от нынешнего числа. В случае необходимости можете воспользоваться наемными войсками. Это письмо послужит вам разрешением на получение государственного пособия для оплаты наемников.

Писано в Париже, в среду, накануне Рождества Богородицы, покровительству которой мы вас вручаем». 

Король.

Искренней радостью светились глаза молодого рыцаря, пока он читал послание короля. Но вот последняя строчка была прочтена, и настроение де Кюсси снова ухудшилось. Он не мог не понимать, что подобное предприятие ему не по карману: для исполнения воли короля требовалось немало денег, а у него не было ни гроша. Рука, в которой он сжимал письмо, безвольно опустилась.

– Проклятая нищета! – вскричал он с досадой, забыв о присутствии пустынника. – Передо иной открываются такие возможности для завоевания счастья почестей и любви, а у меня нет ни монеты, чтобы снарядить свою свиту, в рубище возвратившуюся из Палестины:

– Вы так огорчены, сын мой! – сказал пустынник. – Что вас встревожило?

– Еще бы! Дорога надежд, подвигов и славы открыта передо мной, а я не могу ступить на нее. И виной всему – проклятая бедность, эта непреодолимая преграда, которая всегда стоит на моем пути. И видя, что счастье было почти у меня в руках… Да что говорить! Прочтите это письмо, добрый пустынник, и сами все поймете. От себя же могу добавить, что вместо войска, требуемого королем, я могу выставить только десять человек, да и те – пешие, без оружия, ничем не снаряженные. Мне стыдно возглавить такое войско!

– Не стоит отчаиваться, сын мой, – сказал старец спокойно. – Иногда следует пожертвовать немногим, чтобы приобрести все. Будьте умеренны в расходах: чтобы поддержать вас и вашу свиту до сражения, нужно не много денег. А в бою вы докажете, что не богатство побеждает, а храбрость.

– Не много денег! – повторил де Кюсси печально, я говорил уже вам: у меня нет их совсем.

– Значит, надо продать что-нибудь, и у вас будет нужная сумма. Например, этот вот перстень, сияющий на вашем пальце…

– Нет, никогда! Лучше мне лишиться руки, чем этого перстня. Когда я отправлялся в Святую землю, он был подарен мне храбрым и благородным человеком, графом Танкервильским. Надевая его на палец, добрый граф благословил меня и напутствовал мудрыми советами, которым я стараюсь следовать и по сей день. И хотя, как вы слышали, смерти разлучила нас, я и за золотые горы не расстанусь с этой драгоценностью.

– Я знаю одного ювелира, который заплатил бы хорошие деньги за эту вещицу, но коль вы отказываетесь ее продать, то и говорить не о чем.

– Ни за какие сокровища! Но вот что я вспомнил: у меня есть прекрасный изумруд, купленный когда-то у еврея. Надеюсь, вас не затруднит, почтенный отец, показать его ювелиру, и, если камень ему понравится, попросите прислать деньги как можно скорее.

Пустынник согласился на это предложение и, немного передохнув, отправился в обратный путь. Едва он скрылся из виду, как де Кюсси пригласив к себе Жоделля, приказал ему собрать и привести в замок двести человек, которыми тот прежде командовал. Жоделль повиновался с радостью, поскольку это распоряжение полностью соответствовало его тайным замыслам.

Не прошло и трех дней, а он уже снова вернулся в замок с докладом, что товарищи его здесь и готовы служить под знаменами столь благородного и храброго рыцаря как де Кюсси. Смотр войска был назначен на тот же день, и де Кюсси в сопровождении оруженосца и пажа отправился на опушку леса, где были собраны наемники. Сомкнув ряды, они стояли в таком порядке, что издали даже опытный глаз рыцаря обманулся: только подъехав ближе, он смог разглядеть, что лишь некоторые из них были в латах или в кольчугах, основная, же масса этих свежеиспеченных солдат одета была во что попало. Представив, что с таким «войском» ему придется явиться к Филиппу, де Кюсси впал в отчаяние.

Но случилось то, чего он никак не ожидал, и что должно было существенно поправить его дела. В то время, как он осматривал свое оборванное войско, тропу пересек пожилой человек, который вел за собой осла, навьюченного мешком. Судя по всему, этот крестьянин направлялся в замок.

– Что везешь ты в Кюсси-Магни, добрый человек? – остановил его рыцарь.

– Песок для владельца.

– Песок? Клянусь Богом, это небесный дар! Нам он пригодится для чистки заржавленного оружия. Но для чего же так много? И не ошибся ли ты адресом, мил человек?

Крестьянин подмигнул лукаво и, приблизившись, шепнул на ухо:

– В этом мешке тысяча марок серебра.

– За что и от кого эти деньги?

– Святой пустынник Бернард посылает их сиру де Кюсси. Мне он сказал, что это плата за изумруд.

– Похоже, наши дела идут на поправку! – обрадовался рыцарь. – Гуго де Бар, поезжай скорее в Верной, а ты, Эрмольд де Марей, мой верный паж, отправляйся в Жизор. И пришлите ко мне всех оружейников со всем снаряжением, какое у них найдется. Тысяча марок серебра! Клянусь Богом, у меня будет прекрасное войско!

ГЛАВА IV

В одну из ветреных мрачных ночей по тропинке, пролегающей через Сен-Манденский лес, шел человек плотного сложения, завернутый в длинную епанчу. Его сопровождал мальчик, освещавший дорогу факелом, который от сильного ветра в любую минуту готов был погаснуть.

– Не сбились ли мы с пути? – испуганно спрашивал толстяк. – Помоги господи, я не хотел бы погибнуть в этом лесу.

– Не беспокойтесь, сир, – отвечал мальчик. – Я знаю дорогу так хорошо, что, и закрыв глаза, проведу вас.

– Ладно, коль так. И все-таки мне жутко. Я не люблю ночной лес дьявол силен во мраке. А кроме того, есть и другие опасности.

Говоря это, он налетел и темноте на пень, лежавший поперек дороги. Он споткнулся и упал бы, если бы не ухватился вовремя за плечо мальчика.

– Мерзкие пни да коряги! Да будут прокляты они в этом и будущем мире! – вскричал он в исступлении. – Да будут прокляты в сегодняшней жизни и в вечности! Аминь! Прости, Господи, мое прегрешение, – тотчас же спохватился он. – Я опять повторяю проклятие. Похоже, оно будет до конца дней преследовать меня. Мальчик, долго ли нам еще идти? Постой-ка, что это за странный звук?

– Это ветер шумит в ветвях. Кто незнаком с лесом, тот и представить себе не может, какие причудливые звуки умеет порой производить самый обычный ветер.

– Нет, это злые духи, мальчик, – в страхе причитал толстяк, – это демоны, говорю я тебе! Ну-ка, взгляни вон на тот кустарник: по-моему, там кто-то прячется. Вот опять ветка шелохнулась… Ох! Не дикий ли зверь там затаился?

И, опасаясь чрезвычайно привидений, которые мерещились ему на каждом шагу, он с силой схватил мальчика за руку и стал читать псалмы покаяния.

В это время луна, показавшись из-за облаков, осветила на долю секунды то место, где находились сейчас наши путники. Толстяк, прервав свою молитву, быстро огляделся по сторонам и заметил невдалеке развалины гробницы, а чуть левее – келью пустынника.

– Слава Богу! – воскликнул он. И, пользуясь светом луны, он бросился к двери с такой поспешностью, какую только позволяла ему его тучность.

– Брат Бернард! Брат Бернард! – кричал он, изо всех сил барабаня в дверь кулаками. – Отвори мне! Скорее открой дверь, пока луна снова не скрылась за облаками!

– Кто ты, прерывающий мои молитвы? – спросил отшельник. – И почему так боишься, что луна скроется? Или она просветляет твой разум?

– Это я, брат Бернард, твой друг и помощник в делах господних, – кричал путешественник, стуча все сильнее. – У нас с тобой общее дело в этом бедном государстве. Говорю же тебе, я – твой друг!

– Все мои друзья давно уже на небесах, – отвечал пустынник, отворяя дверь. – Как! Это вы, епископ Парижский?

– Тише! Тише! Не нужно, чтобы мальчик знал, кто я. Я прибыл сюда с тайной миссией и, должен сказать, по очень важному делу.

– Как сказал один из мудрейших: «Нет ничего тайного, что не стало бы явным». И где же будет мальчик во время нашей беседы? Если он также трусит, как ты, то вряд ли захочет остаться за дверью.

– Нет, я не боюсь, святой отец, – ответил мальчик. – Я привык к лесу. Да и что со мной может случиться так близко от твоей хижины…

– Коль так, любезное дитя, – сказал отшельник, погладив его по голове, – посиди у порога. Я лишь притворю дверь, и, если тебя что-нибудь испугает, то войди.

Мальчик послушался, а пустынник вошел в келью вместе с епископом и предложил ему отдохнуть немного прежде, чем они приступят к серьезному разговору. Опустившись на скромное ложе отшельника и переведя дух, епископ начал:

– Я пришел к тебе, брат Бернард, за мудрым советом. Это проклятие, тяготящее наше государство…

– За советом? – перебил его затворник. – Но разве вы сами не знаете, епископ, что предписывает вам ваша должность?

– Выслушай же, да не перебивай. Знаешь ли ты Иоанна д'Арвиля, каноника святой Берты? Он человек умный, тихий, святой…

– Наслышан о нем, – поморщился пустынник, всем своим видом выражая, что он не лучшего мнения об этом человеке. – Весьма наслышан. И что же далее?

– Так вот, несколько дней назад молодой граф Овернский, направлявшийся со своей свитой в Париж, заехал в монастырь святой Берты. Он хотел исповедаться, но так как в его собственных владениях обряд отлучения уже соблюдается, и весьма строго при этом, то граф мудро решил, что можно исповедать грехи свои Иоанну д'Арвилю. Едва покаяние закончилось, каноник поспешил ко мне, чтобы открыть тайну, которая поможет залечить раны государства.

– Как! – возмутился пустынник. – И он посмел нарушить тайну исповеди?

– Нет же! Нет! Вы ошибаетесь, брат Бернард! Это было сказано ему не на исповеди, а в личном разговоре, который происходил уже после покаяния. Итак, граф признался монаху, что Агнесса была обещана ему ее братом, вместе с которым они совершали паломничество в Святую землю. Но брат ее умер, и отец, герцог Штирии не зная об обещании сына, отдал руку своей дочери Филиппу. И вот теперь старый герцог, прослышав, что брак этот признан недействительным Римской церковью, возложил на Оверна, храброго рыцаря и искреннего друга своего умершего сына, обязанность уведомить тайно Агнессу, что он повелевает ей оставить Францию и вернуться домой. И молодой граф поклялся исполнить просьбу отца, чего бы ему это ни стоило. Ради Агнессы он готов на все; и никакие препятствия – ни возможность потерять все свои поместья, ни угроза собственной жизни – не остановят его. Согласилась бы только Агнесса оставить Филиппа – вот в чем вопрос. Именно это каноник узнал от графа, и не на исповеди, как вы было подумали, а в простом разговоре. И вот какой план придумал сей почтенный монах. Ему, как и всем нам, известно, что Агнесса любит Филиппа и что, считая себя его законной супругой, она не покинет его добровольно. Но знает он и то, что королева – гордячка. Если она заметит хотя бы малейшую холодность со стороны Филиппа, то не останется с ним, а уедет к отцу, решив, что король либо неверен ей, либо опасается последствий папского гнева. Для исполнения этого хитрого замысла нужно совсем немного: заронить в сердце Филиппа зерно ревности, намекнув, что его дорогая супруга чересчур любезна по отношению к графу Оверну. Уверяю, этого будет вполне достаточно. Король непременно выкажет свое пренебрежение каким-нибудь жестом или поступком, и Агнесса, не ведая всей правды, потребует возвращения к отцу. Филипп, ревнивый и уязвленный, согласится, а наш: почтенный каноник отправит ее к отцу и, если это угодно Богу, будет награжден за услугу, оказанную Франции. Не правда ли, весьма хитроумный план?

– Ух-ух-ух! – пронзительно заухало в окошко кельи.

– Господи, спаси и сохрани нас, грешных, и защити нас от дьявола, шатающегося в ночи, – пал на колени епископ.

– Что вы так испугались? Это всего лишь филин, – успокоил его пустынник.

Погруженный в раздумье, он замер на несколько минут, опустив плаза и не обращая больше внимания на причитания прелата, распростершегося на полу и бормочущего с перепугу молитвы, перемежаемые проклятьями.

– Должен признаться, этот план настолько же хитроумен, как и жесток, – молвил наконец пустынник. – Но благо Франции для меня превыше всего, и, коль уж вам требуется мое мнение, то скажу: из двух зол выбирают меньшее. А еще я посоветовал бы вам открыть всю правду Гереню – доблестному рыцарю и почтенному епископу. Филипп страшен в гневе: если он заподозрит что-то неладное, должен же кто-нибудь объяснить ему истинную причину такого поступка. Но кто? Я удалился от мирских дел, вы и так слишком заняты своими прихожанами, а канонику святой Верты доверять нельзя. Герень, пожалуй, ближе других к королю, а раз так, значит, ему и осуществлять этот замысел. И он, с присущим ему благоразумием, сделает это. Да, план ваш жесток, но у него есть то преимущество, что, хотя он и разобьет сердце короля и его несчастной супруги, но не допустит кровопролития, возмущений и междоусобной войны, а, может быть, и посодействует снятию проклятия, гнетущего наше бедное государство.

Едва пустынник произнес все это, как с улицы снова донесся вопль, похожий на стон ночной птицы, но еще более дикий и пронзительный. Епископ бросился на колени. Мальчик, испуганно тараща глаза, вбежал в келью и закричал, заикаясь от страха:

– Я не могу оставаться там дольше: дьявол сидит на дереве.

– Где? – воскликнул пустынник. – Даже если это и впрямь сам сатана, я не боюсь его.

С этими словами он вышел из кельи и приблизился к полуразрушенной гробнице, рядом с которой рос огромный развесистый дуб, почти закрывавший ее своими ветвями. И тени испуга не было в его глазах, а лишь удивление, когда он заметил странное человеческое существо, издающее дикие гортанные крики и скачущее с ветки на ветку с быстротой дикой кошки.

– Прочь, сатана, повелеваю тебе именем торжествующего Христа! – крикнул пустынник и поднял небольшой крест, висевший на четках.

– Ах! Ах! Это проклятие! Проклятие! – словно бы испугался наш мнимый дьявол. И, то стеная, то хохоча, он скрылся с такой быстротой, что пустынник не заметил, где именно тот исчез.

– Поднимитесь, отец епископ, ну же, вставайте! – сказал Бернард, входя в келью. – Злое порождение ночи исчезло, растаяло, словно дым. Должен сказать, он никогда не показывался здесь прежде, а теперь, видно, явился, чтобы воспрепятствовать вашему плану. Дьяволу явно не по нутру, что мир и спокойствие хотят возвратить в лоно церкви. Впрочем, все уже позади. Да встаньте же, говорю я вам, и не бойтесь.

Говоря это, пустынник нагнулся и помог прелату подняться с пола.

– Меня никогда не беспокоили подобными посещениями, да и сегодня, мне стоило только показаться – и враг исчез. В этой хижине вы в безопасности. Чего вы боитесь так?

– Ах, брат Бернард, – пролепетал епископ, жмурясь от страха, – ведь мне еще предстоит возвращаться. Признаюсь, мне жутко идти одному через этот лес. А мальчик – разве он сможет меня защитить?

– Не беспокойтесь, я провожу вас, – сказал отшельник. – Путь недалек, я видел у мальчика факел, вот мы его и зажжем.

Все трое отправились в путь. Пустынник, поддерживая епископа под руку, шел с одной стороны, а мальчик, освещая дорогу факелом – с другой. Дойдя до ближайшей деревни, они расстались, и пустынник поспешил в свою келью, чтобы продолжить прерванную молитву.

Между тем, солнце показалось на горизонте, и едва лишь его лучи позолотили верхушки деревьев Венсенского леса, как Галон спустился со старого дуба, росшего в доброй миле от жилища отшельника.

Распрямив затекшие плечи, он громко расхохотался.

– Ха-ха-ха! – давился он от смеха. – Мой храбрый и добрый хозяин запретил пускать меня в замок, если я вернусь за полночь. Но он и не подозревает, какую великую тайну я узнал, будучи вынужден ночевать под открытым небом. И хотя у меня девяносто девять причин не открывать ее, но не достает сотой, а значит, я все ему расскажу. Когда он узнает о заговоре, то либо сам расстроит его, либо уведомит обо всем короля и Оверна; и тогда злоумышленники повиснут, как желуди, на деревьях. Ха-ха-ха! Я не позволю избавиться от проклятия – такого желанного, такого приятного проклятия! Я словно бы наяву вижу мертвых, валяющихся, как собаки, без погребения. Ха-ха-ха! Да, я люблю, я обожаю это проклятие – оно точно так же портит лицо государства, которое могло бы быть прекрасным, как этот длинный противный нос уродует мою физиономию. Да, мой нос это мое проклятие! – Он захлебнулся от злобного хохота. – А де Кюсси я найду еще средство отомстить за то, что он вынудил меня заночевать в лесу. Я и так сыграл с ним злую шутку, подослав сира Джулиана в тот момент, когда наш любвеобильный рыцарь любезничал с его дочерью. Ха-ха-ха!

И, беснуясь подобным образом, он что есть силы помчался в город.

ГЛАВА V

Погожим сентябрьским утром по прекрасной Турской равнине шествовала торжественная процессия. Это был отряд рыцарей, разодетых со всем великолепием. Их костюмы из дорогих тканей были вышиты золотом; щиты, шлемы и латы с золотой чеканкой сверкали в лучах восходящего солнца. Они представляли собой живописную группу. Впереди всех на лихом скакуне выступал сам Артур. Справа от него ехал де Кюсси, сопровождаемый пажами и оруженосцами, а слева – Савари де Молеон, знаменитый рыцарь и славный трубадур. За ними следовали рыцари, не столь именитые: одни были друзьями или вассалами Савари де Молеона; другие же, недовольные королем Иоанном, пришли в отряд с целью отстаивать законные права его племянника. Их скакуны были надежно защищены непроницаемой броней, а длинные копья могли отразить любое, даже самое жестокое, нападение. И замыкал это шествие отряд наемников, облеченных в новые доспехи. На их лошадях были только железные нагрудники. Да и сами кавалеристы были оснащены значительно хуже, чем те, которые ехали впереди. Все их снаряжение – латы, щиты и шлемы – было легким и ненадежным, но зато позволяло метко целиться и стрелять. Это была самая подвижная и, пожалуй, самая полезная часть войска. И возглавлял ее Жоделль, давний приятель, а теперь еще и начальник этих новоиспеченных солдат. Рядом с Жоделлем ехал Гуго де Бар, крепко сжимая в ладонях знамя сира де Кюсси. Галон-простак, сменивший свою любимицу кобылицу на вороного коня, гарцевал вдоль рядов, гримасничая и забавляя разными прибаутками столь разношерстную публику. Но никто, пожалуй, не веселился больше и не обращался ласковее с шутом, чем Жоделль.

– Эй! – подозвал де Кюсси одного из своих оруженосцев. – Прикажи Жоделлю, чтобы он со своими всадниками проверил вон тот угол леса. Мне показалось, что что-то сверкнуло в той стороне. И сам отправляйся с ними.

Приказание было выполнено, и через несколько минут отряд возвратился с донесением, что конница неприятеля движется тихо вдоль леса и приближается к ним. Блеск же, замеченный де Кюсси, отражается от бесчисленных копий, которыми вооружены солдаты. Одних рыцарей в этом отряде человек сто, а вместе с оруженосцами, солдатами и прочими число людей доходит, пожалуй, и до шестисот.

– Шлем и копье! – приказал де Кюсси. – Вам, Савари де Молеон, поручаю заботу о принце, а сам я вместе с наемниками подожду этих господ. Надеюсь на ваше благоразумие: вы ведь не вздумаете выступить против такой армады – слишком уж силы у нас неравны. К тому же, мы не имеем права подвергать жизнь принца опасности.

– Ни в коем случае! – ответил Савари де Молеон. – И все-таки, я бы остался с вами.

– Нет, нет и нет! – отрезал Кюсси. – Ваша обязанность – оберегать принца, прикройте его на пути до Тура. И ни рыцарям, ни вассалам не позволяйте отлучаться ни на минуту: возможно, вам потребуется их помощь. Неприятель не дальше нас от города, но знайте, если он выйдет из леса раньше, чем через четверть часа, это будет означать, что меня уже нет в живых. Прошу вас, рыцарь, согласитесь! Награды, почести, слава – все будет принадлежать тому, кто благополучно доставит принца в Тур. Разве этого вам недостаточно? Вам предстоит почетная должность.

– А вам опасная, – покачал головой Савари.

– Не думайте об этом.

Отдав все необходимые распоряжения, де Кюсси оседлал лошадь и, держа копье наготове, поскакал впереди отряда к дальнему краю леса. Не доезжая до неприятеля, он велел своим воинам остановиться, а сам пошел в разведку. Численность врагов была так велика, что нечего было и надеяться на успех, сразившись с ними. Оставалось единственное средство: открыв стрельбу, замедлить их продвижение, обезопасив тем самым путь принца. Де Кюсси отдал распоряжение выстроиться шеренгой вдоль опушки леса и выставить вверх концы копий, чтобы неприятель мог подумать, что за первой линией есть еще подкрепление.

– Копья в землю! – приказал он. – Натянуть луки, прицелиться и быть готовыми к стрельбе по первому моему зову. Но, заклинаю, ни единого выстрела – без приказа!

Солдаты повиновались. Де Кюсси выехал несколько вперед, чтобы удобнее было наблюдать за передвижением неприятеля. И как же он удивился, когда увидел человек двенадцать рыцарей с распущенным знаменем Готфрида Лузиньяна, приближавшихся к нему и кричавших: «Артур и Анжу! Артур и Анжу!»

– Отставить! Отставить! – крикнул де Кюсси своим стрелкам, знаками приказывая им остановиться. – Вышла ошибка: это друзья…

Он приблизился к рыцарям и узнал от них, что отряд, причинивший все беспокойство, был выслан в подкрепление Артуру. Прослышав, что Артур идет с небольшим войском, в то время как Иоанн с многочисленной армией опустошает окрестности, они вышли из Тура, чтобы встретить и охранять принца. Ошибка же наемников была вполне естественна: им ведь не было известно, что некоторые нормандские рыцари, уставшие повиноваться столь развращенному и презренному тирану, каким был Иоанн, переметнулись на сторону Артура, убежденные в законности прав юного принца. Возглавляемые графом Раулем Журденом, они соединились с войсками Гюга ле Брюна и Готфрида де Лузиньяна для защиты и возвращения прав человеку, которого они решились признать государем. Вот так все и произошло.

Очень скоро они догнали небольшой отряд Савари де Молеона, сопровождавший Артура. Встреча произвела обоюдную радость, и рыцари Анжу и Пуату завели между собой оживленную беседу, но все их разговоры сводились только к одной теме – скорейшему открытию военных действий.

Наемники, составлявшие арьергард, шли за объединенными войсками. Жоделль ехал несколько впереди, и, не имея возможности перемолвиться словом со своими давними приятелями, он то заговаривал с Гуго де Баром, то шутил с Галоном, стараясь изо всех сил завоевать их доверие и дружбу.

– Ха-ха-ха! – расхохотался Галон, показывая на отряд, присоединившийся к ним. – Подумать только, как много пленников у моего господина! Однако, – добавил он с откровенной насмешкой, – иногда он предпочитает не брать в плен, а расправляться на месте, как это было недавно в Оверне. Мне случалось видеть, как ловко наш храбрый рубака рассекает головы своих врагов. Незабываемое зрелище, должен я вам сказать.

Не сдержавшись, Жоделль схватился за саблю и пробурчал что-то себе под нос. Но раскосые глаза Галона всегда были настороже: одним он зорко следил за рукой Жоделля, а другим уставился прямо ему в лицо.

– Ах, сир Жоделль! – продолжал он, хохоча, как безумный. – Если б вы только видели, как он расправился с мародерами, напавшими на него по дороге в Вик-ле-Конт. Не сомневаюсь, вам бы это понравилось… Или, может быть, нет?

Тут он наклонился к Жоделлю и прошептал ему на ухо, словно заговорщик:

– А что, ремесло ваше, должно быть, самое прибыльное?

– Ремесло – неудачное слово, синьор Галон, – отвечал Жоделль, прикинувшись простаком и скрывая свой гнев под внешним спокойствием. – Наша должность почетна – воинская должность.

– Ой-ой, – кривлялся Галон, – словечко ему, видите ли, не понравилось. Вот так умора! Да если вы не воспользуетесь случаем и не обратите свою «почетную должность» в прибыльное ремесло, то будете последним глупцом в государстве. Имея и руках такой товар, да не воспользоваться?.. Нет, мне этого не понять! Я должен сказать вам, сир, что в таком случае вы ни на что не способны. Итак, вы решительно отказываетесь от купли-продажи?

– …купли-продажи? – повторил Жоделль. – Похоже, я действительно нынче туп. И что же я могу продать… или купить?

– Да все это! – вскричал Галон, разводя руками. – Да-да, все это стадо баранов, которое вы видите перед собой, вместе с их вожаком в золотом руне, выступающим так горделиво. Вот уж не думал, что есть в мире еще один человек столь же глупый, как я и мой господин. Что он может продать! – не успокаивался Галон. – Да разве есть на свете товар лучше, чем этот? Его бы и предложить Иоанну, – добавил он, подъехав к Жоделлю вплотную, чтобы никто из посторонних не смог их подслушать. – А сколько серебра, сколько золота можно выручить за него! И что может быть лучше английского золота, спрошу я вас?

Жоделль пытливо глядел ему в лицо, стараясь разгадать истинные намерения шута, ведущего подобные речи. Но черты лица Галона оставались бесстрастными, даже нос его на время застыл в неподвижности; и шальные глаза, горевшие все тем же безумным огнем, ни на секунду не выдали, с какой целью давал он свой дьявольский совет.

– Но присяга… но честь… – возразил Жоделль, продолжая изучать лицо шута.

– Твоя присяга! Твоя честь! – Галон задохнулся от смеха. – Вот так шутник! Вот так потеха! Ой-ой, держите меня, не то упаду…

И, делая вид, что падает с лошади, он поскакал вперед, воя, мыча и мяукая, и произвел столько шума, что все как один обернулись и посмотрели в ту сторону, откуда доносился весь этот визг.

Де Кюсси, разгневанный дикими выходками шута, хотел было отругать его, но Артур, которого эти проделки чрезвычайно позабавили, милостиво поманил его к себе; и Галон, чувствовавший себя среди знати так же свободно, как и среди простого народа, продолжал потешать публику, паясничая и отпуская порой такие двусмысленности, которые были недопустимы и обществе, его окружавшем.

Жоделль, опасаясь последствий своего разговора с шутом, чутко прислушивался к каждому выкрику этого бесноватого, и забылся настолько, что готов был поехать следом за ним, но вовремя спохватился. Услышав, что тот сменил тему и говорит теперь о другом, Жоделль окончательно успокоился и занял свое прежнее место в арьергарде. Все войско в том же порядке продолжало медленно продвигаться к Туру.

Вечером этого же дня во дворце был устроен пир в честь возвращения принца. Галон; сменивший на время маску, изо всех сил старался не раздражать Гюи де Кюсси: шутки его были не слишком бестактны, а анекдоты – вполне приличны. Весь вечер он не отходил от своего хозяина, развлекая его небылицами, слог которых был более связен, чем обычно. И в заключение он рассказал де Кюсси, причем, очень точно и ясно, о разговоре, подслушанном им возле кельи пустынника Бернарда.

Пораженный таким оборотом дел и опасаясь последствий, которые могли навредить его другу, де Кюсси тут же черкнул несколько строк и приказал своему пажу срочно ехать в Париж, чтобы вручить письмо графу Овернскому, где бы тот ни был, даже если он у самого короля.

ГЛАВА VI

На следующий же день в Туре состоялся первый военный совет. Выслушав благоразумный план де Кюсси, Артур полностью с ним согласился решив дожидаться, оставаясь на месте, подкреплений, тем более, что они должны были скоро подойти. После минутного размышления, Артур опустился на трон и обратился к окружавшим его рыцарям и собственным вассалам с речью:

– В этом зале собрались именитейшие, известнейшие рыцари Франции, чья беспримерная храбрость и одновременно благоразумие и богатый военный опыт прославили графства Анжу и Пуату. Моя молодость не дала мне еще такой возможности испытать себя в войне, командуя столь доблестным воинством, и поэтому я обращаюсь к вам за советом; что возможно предпринять в сложившейся ситуации, дабы не только не потерпеть поражение, но одержать славную победу, тем самым завершив успехом наше славное предприятие. Не буду скрывать, здесь, в Туре, сейчас не более ста рыцарей. Мы ожидаем подкрепления, но даже если они быстро подойдут, то наши силы достигнут двух тысяч человек. Под знаменами моего дяди Иоанна, находящегося отсюда в нескольких милях, собрано до двух тысяч рыцарей и около десяти тысяч солдат. Чтобы хоть как-то уравнять наши силы, мой великодушный и благородный отец и брат король Филипп направляет на помощь своих союзников и вассалов: Герваля де Донзи, графа Неверского; храброго Гуго Дампьерского, с которым прибудут все Беррийские рыцари, и Эмберта, барона де Боже, который приведет с собой большую часть рыцарей с другого берега Луары. Этот отряд должен уже сегодня прибыть в Орлеан, и, значит, дня через три они будут здесь. Всегда остававшееся мне верным герцогство Бретаньское отправляет пятьсот храбрых рыцарей и четыре тысячи солдат, которые завтра будут в Нанте. Я думаю, и надеюсь, что испытанные и храбрые соратники поддержат меня, что лучший план, которому мы должны следовать, состоит в короткой, не более четырех дней, отсрочке военных действий. Именно эта отсрочка, может принести нам величайшие выгоды. Вспомним также, что мой вероломный дядя всеми силами старается захватить меня, дабы я не мог требовать возвращения по праву принадлежащей мне короны, и не мог освободить находящуюся в его руках свою сестру. Вы знаете его жестокость, и, клянусь небом, лучше мне пасть от кинжала друга, чем попасть живым и руки этого ненасытного кровопийцы.

Вчера я получил письмо от его августейшего величества короля Филиппа и узнал, что Иоанн захватил Дольскую крепость, перебил весь гарнизон и распял захваченных в плен рыцарей и солдат. Король уведомляет меня также о том, что Иоанн направился к Туру и советует мне действовать осмотрительно и осторожно, а главное, дождаться подкреплений, после чего под нашими знаменами соберется войско в полторы тысячи рыцарей и тридцать тысяч солдат.

А теперь, – продолжил после непродолжительного молчания Артур, – я хотел бы послушать вас, мои верные соратники, о том, что лучше предпринять в данный момент.

Едва принц замолчал, Савари де Молеон тотчас начал:

– Принц, ждут слабые, храбрые, действуют. Вы говорите Иоанн идет против нас? Пусть идет! Я обрадуюсь, увидя его знамена в окрестностях Тура. Это значит, что в нем еще осталась малая толика храбрости. Но нет, нет! Он не придет! Он всегда избегал выступать против нашего оружия, ибо может только вероломно нападать из-за угла большими силами на горстку храбрецов. Но и та может дать ему отпор. Он трус, сир. Вы храбры, и это воодушевляет ваше войско. И если мы будем действовать решительно и быстро, то сможем нанести ему чувствительный удар там, где он не ожидает. Прежде чем Иоанн узнает, что мы выступили в поход, предлагаю захватить замок Мирабо, где находится его мать, королева Элеонора, эта развращенная и достойная своего сына женщина. Гарнизон, охраняющий этот замок, невелик. И хотя там командует Вильгельм Длинный Меч, граф Саллисбюри, если мы не откладывая выступим в поход, то прежде чем Иоанн узнает о наших действиях, королева-мать будет в наших руках. И даже если замок окажет серьезное сопротивление, то наши подкрепления могут присоединиться к нам под его стенами, и успех нам в этом предприятии будет обеспечен.

Гул одобрения встретил эту страстную речь, и план был тотчас же принят. Как ни старался де Кюсси заставить соратников подождать хотя бы день, для присоединения к войску рыцарей и солдат из земель графа Танкервильского, ему это не удалось.

Сам Артур, несмотря на то, что только что предлагал ожидать подкреплений, увлекся такой перспективой, обрисованной столь детально и красноречиво. При мысли о том, что Элеонора, всю жизнь преследовавшая его мать, сделается, наконец, его пленницей, глаза принца ярко заблестели, и нетерпение охватило его.

Де Кюсси видел все это и понимал, что все его слова прозвучат впустую и сопротивляться принятому решению бесполезно, и поэтому решил употребить все свои силы и опыт, чтобы способствовать успеху предприятия, в душе им не одобряемого.

Анжуйские рыцари были нимало удивлены, когда де Кюсси, еще недавно советовавший дожидаться подкреплений, энергично взялся за организацию и подготовку похода. Он стал душой этого предприятия. Кюсси успевал везде и всюду; его глаза все подмечали, его ум и богатый военный опыт позволяли ему ответить на любой вопрос о подготовке к походу. Он успел организовать рекогносцировку местности, где предстояли военные действия, запасти продовольствие и разослать в разные стороны разведывательные отряды. Все, что требовали обстоятельства в условиях войны, было им учтено и сделано с невероятной быстротой.

Как только отряды рыцарей прибыли к замку Мирабо, наскоро собрали военный совет. Он был краток. Ни одного лишнего слова не прозвучало во время разработки плана штурма замка, ибо здесь собрались истинные профессионалы своего дела.

– Каждый предводитель части солдат должен штурмовать одни из ворот.

– Гюг ле Брюн, я соединюсь с вами. Мы нападем с юга. Сир де Молеон, с какой стороны вы собираетесь атаковать?

– Я собираюсь штурмовать большие ворота, если это будет угодно принцу.

– Конечно, господа, конечно, – сказал принц, – все это прекрасно, но я думаю, что успех будет более полным, если штурм начнется одновременно по единому сигналу, а значит, все войска должны быть к тому моменту готовы и находиться на своих местах.

– Справедливо, справедливо! Прекрасно! Хорошая мысль! Вы прекрасно разбираетесь в военном деле, принц! – раздались одновременно несколько голосов.

– Сир де Кюсси, а с какой стороны вы намерены идти приступом? – спросил один из рыцарей, участвовавших в этом коротком военном совете. – Я вижу, что ваши люди готовят для штурма большие щиты, крючья и топоры.

– Я намерен захватить эту башню, – отвечал Кюсси, указывая на огромную, крепкую башню, с которой, судя по всему, когда-то и началась постройка всех остальных стен и башен замка и города Мирабо.

– А! – вскричал де Молеон, – вы хотите прибавить еще одну башню к тем, что нарисованы на вашем щите? Но у вас ничего не получится: нет осадных лестниц. Лучше нападем вместе на большие ворота. Впрочем, как вам будет угодно. Сир Готфрид де Лузиньян, советую со всеми вашими солдатами штурмовать замок с обратной стороны. Только когда будете готовы, дайте сигнал горящей стрелой. А вы, принц, где будете вы во время сражения?

– Я бы посоветовал принцу, – сказал Гюг ле Брюн, – с частью отряда объезжать вокруг города и оказывать помощь там, где она будет нужна.

– Или вы, принц, можете остаться на вершине этого холма, откуда вам будет видна полная картина боевых действий, и, таким образом вы смогли бы координировать наши усилия, – сказал де Лузиньян.

– Благодарю вас, господа, – принц наклонил голову, и, рыцари приняв это как сигнал к действию, отправились, каждый, к намеченным местам штурма, где уже располагались их отряды. Только де Кюсси остался рядом с принцем, – башня, которую он хотел штурмовать вместе со своим отрядом, располагалась напротив того места, где только что закончился самый скоротечный военный совет.

– Я понимаю, что они, движимые заботой обо мне, хотят воспрепятствовать мне принять участие в сражении, – сказал Артур, обращаясь к Кюсси, – но не могу пойти на это. Прошу вас сир де Кюсси, как доблестного и верного рыцаря, позволить мне сражаться под вашим почетным знаменем.

– Как вам будет угодно, принц, – отвечал Кюсси. – Клянусь небом, мне было бы стыдно охлаждать вашу благородную страсть!

– Гуго де Бар, – продолжал рыцарь, обращаясь уже к своему оруженосцу, – соберите людей и приготовьте большой щит.

– Все готово, сир Гюи, – ответил оруженосец, – мы даже запаслись большим количеством заступов и топоров, да и другим инструментом, который может понадобиться для того, чтобы эта треклятая башня рухнула.

– Тогда вперед! – вскричал рыцарь, сходя с лошади. – Я сам поведу моих людей. Капитан Жоделль, прикажите спешиться вашим солдатам. Они должны залпами стрел прикрывать наше приближение к башне.

– Но еще не было сигнала, – возразил Артур. – Не лучше ли подождать?

– Просигналить – дело нехитрое, застать же неприятеля врасплох задача куда сложнее, – отвечал де Кюсси. – Нет, мы не станем медлить. Вряд ли нормандцы догадываются, насколько серьезен будет наш удар. Видя, что основные силы направлены против башни, которая выглядит намного надежнее стен, они и не предполагают, какой угрозе подвергаются. Они не воспринимают всерьез нашу атаку, но как же они ошибаются! Видите трещину в самом низу башни – это и есть их уязвимое место! Вы оставайтесь здесь, принц; я же когда вернусь, буду сражаться рядом.

Рыцарь приблизился к Гуго де Бару и еще трём воинам, поддерживавшим на плечах огромный тяжелый щит, которые находились всего на расстоянии выстрела от стен. Под щитом было еще четверо человек, снабженных всеми орудиями, необходимыми для взламывания и подкопа. Едва де Кюсси подошел к ним, как все тотчас же отправились к стенам, а наемники обрушили лавину стрел на площадку башни, отвлекая тем самым внимание на себя.

Де Кюсси со своими помощниками, прикрываемые щитом, благополучно достигли подножия башни. Но их маневр, несмотря на старания Жоделля с товарищами, добросовестно исполнявшими свои обязанности, все же был замечен осажденными. С высоты стен на них полетели огромные камни и тяжелые брусья, и, если бы не щит, им пришлось бы, пожалуй, туго.

Дело принимало нешуточный оборот. Меткие лучники обрушили на головы осажденных такой шквал стрел, что для тех было бы более разумным просить пощады, а не сопротивляться. Но они продолжали стоять не на жизнь, а на смерть, и, хотя под рукой у них почти не осталось камней, а новые им никто не подносил, из опасения быть убитым на месте, они не сдавались. Вот только камни сыпались на щит все реже и реже, а потом и вовсе прекратились.

Тем временем де Кюсси трудился без отдыха, делая со своими помощниками подкоп под основание башни. Широкая трещина, образованная временем, во многом сопутствовала их успеху. С каждым новым ударом, отделявшим массу камней, она становилась все больше, постепенно превращаясь в глубокий пролом.

И вот наконец с другой стороны города был дан сигнал общей атаки: в воздух взвилась стрела с привязанной к острию горящей паклей. В ту же минуту равнина огласилась криками: радостными – осаждающих, и воплями ужаса тех, кто защищал город.

Артур, горя желанием участвовать в сражении и будучи уверен, что де Кюсси не упрекнет его за непослушание, во весь опор поскакал к тому месту, где рыцарь неутомимо трудился, продолжая подкоп под башню. Охваченный жаждой боя, юный принц, впервые оказавшись так близко к месту сражения, в минуту забыл обо всех опасностях, видя перед собой лишь конечную цель. Сердце его рвалось из груди от радости и надежды. Он подобрался к стенам так близко, что стрелы касались его но отлетали, к счастью, от непроницаемой брони.

Невдалеке он заметил Кюсси, который работал так напряженно, что ничего не видел вокруг и не подозревал об опасности, реально угрожавшей как ему, так и его помощникам. Мгновенно оценив ситуацию, Артур хотел было броситься им на помощь, но силы покинули его, и он остался на месте, в растерянности наблюдая за происходящим.

Огромные камни, отторгнутые от основания башни, произвели столь широкий пролом, что следовало, и как можно быстрее, подпереть стену брусьями, чтобы она не обрушилась и не задавила работавших. Все усилия де Кюсси и его товарищей были обращены на это, и они не заметили, как прямо над их головами, на смотровой площадке, появился вооруженный рыцарь, а с ним – еще несколько человек. По-видимому, догадавшись о происходившем на этом пункте, они пришли его защищать. Рыцарь отдал распоряжение, и на площадку втащили большой деревянный крюк, к, которому был подвешен толстенный пень с воткнутым в него острием копья. Эта махина была поднята над самым щитом, прикрывавшим де Кюсси и его товарищей.

– Осторожно, сир Гюи! Берегитесь! – закричали разом солдаты и принц.

Но прежде чем рыцарь смог их услышать и понять, тяжелая громадина обрушилась на щит и раздробила его на мелкие куски. Гуго де Бар и трое солдат были ранены, а четвертый – убит. Де Кюсси же отделался легким испугом: он и еще трое работников находились в этот момент в выкопанной под башней яме и остались невредимыми.

– Назад! – закричал де Кюсси. – Гуго, подай мне факел и бегом к принцу.

Оруженосцы повиновались и, отдав рыцарю зажженный факел, отступили под градом стрел неприятеля. Де Кюсси, оставшись один, спешил закончить свою работу. Его доспехи во многих местах были пробиты стрелами, но, позабыв об опасности, он продолжал с удвоенным упорством долбить и долбить камень.

Воин, наблюдавший за ним с верхней площадки, не зная, как остановить его разрушительную работу, всячески поощрял своих людей:

– Награда тому, кто его убьет! – обещал он. – Бросайте камни! Не подпускайте его к тем связкам хвороста, иначе всем нам конец! Нет, я не допущу, чтобы башня и город погибли. Дайте мне лук!

Сказав это, он прицелился, да так метко, что стрела лишь случайно не достигла цели.

– Ты искусный стрелок, Вильгельм Саллисбюри! – похвалил де Кюсси, взглянув на него. – Но дам тебе дружеский совет: немедленно оставь башню. Еще три минуты – и она рухнет. Я не питаю к тебе ненависти, храбрый рыцарь, ведь мы когда-то были товарищами.

Произнеся эти слова, он поджег несколько связок хвороста, разбросанных тут и там, и медленно стал отступать к принцу.

– Теперь, благородный принц, помогай вам Бог, – сказал он Артуру. – Вы первым войдете и крепость. Судя по крикам, оглашающим воздух, ни одни ворота еще не взяты.

Он обернулся к оруженосцу.

– А ты, Гуго, если рана тебе позволяет, собери солдат; они пойдут за нами. О, Боже! Я вижу, лорд Саллисбюри не собирается покидать башню. Чего же он ждет? Пока она рухнет? Смотрите, смотрите! Он все же пытается погасить огонь. Нет, не успеет: столбы уже занялись… Слышите, как они трещат?

Граф Саллисбюри, видя, что все усилия усмирить пламя оказались тщетными, оставил наконец свой пост.

Когда столбы, подпиравшие стены, сгорели наполовину, они подломились под тяжестью камня; и башня, зашатавшись, рухнула с треском, подобным грому. Равнина покрылась дымящимися развалинами.

– Вперед! Вперед! – торжествовал де Кюсси, – мы будем у стен прежде, чем ветер рассеет пыль.

И уже через минуту они с принцем входили в пролом, образовавшийся после падения башни.

– Смелее, мой юный принц! – поощрял он Артура. – Вы удостоены чести первым войти в город. Станьте же на мое колено.

И он помог молодому рыцарю перебраться через развалины, заграждавшие путь. Артур с мечом в руках гордо шествовал впереди, но тут из-за угла вынырнул Вильгельм Саллисбюри, прозванный Длинным Мечом, и преградил дорогу. Одолев двух солдат, защищавших проход, де Кюсси, опасаясь за жизнь Артура, бросился ему на помощь.

Принц отразил умело первые пять ударов, но шестой угодил ему в плечо с такой силой, что доспехи в этом месте разошлись и обнажили тело. Граф поднял меч для завершающего удара. Артур, наполовину оглушенный, сделал усилие для защиты; в ту же минуту де Кюсси загородил его и принял удар своим щитом.

– Честь и хвала вам, принц! Вы сражались, как храбрый рыцарь! – вскричал он. – Теперь путь свободен. Ступайте вперед с вашими солдатами и предоставьте мне закончить дело.

– Помнишь ли ты, Вильгельм, мой старинный друг, как мы делили с тобой невзгоды тогда, в Палестине? – обратился он к лорду. – Мы были с тобой товарищами, теперь же стали врагами. Мне искренне жаль, что судьба развела нас по разные стороны, но коль уж так вышло, то защищайся, мой отважный недруг!

– Храбрый Гюи, – отвечал ему граф, – я готов помериться с тобой силами!

И в то же мгновение нанёс ему сильный удар мечом, но удар был отражен. Два противника были столь искусны и сохраняли такое хладнокровие, что сражение затянулось. Мечи сверкали с быстротой молнии, удары сыпались градом; каски и латы были разбиты, а подлатники уподобились рубищу, покрывающему нищего.

– Клянусь небом, лорд Саллисбюри! – воскликнул Кюсси. – Ты смелый воин! Но вот что кончит сражение!

И в ту же минуту нанес такой ужасный удар, что граф зашатался.

– Благодарю за науку, – сказал Саллисбюри. И, став крепче на ноги, он заплатил своему противнику ответным ударом.

Их поединок был прерван внезапным шумом, донесшимся с улицы. Это войска Вильгельма, теснимые наемниками, беспорядочно отступали, оставляя свои позиции. Толпы горожан, не зная, где укрыться, в страхе метались по площади.

– Неприятели!.. Неприятели!.. Главные ворота взяты… – неслось отовсюду.

– Итак, город взят. – Даже в такой момент хладнокровие не изменило Вильгельму. Обернувшись к своему оруженосцу, он приказал бить отступление.

С каждой минутой в рядах нормандских солдат смятение все усиливалось. Толпы граждан, оставив площадь, искали убежища в замке; туда же спешили воины, защищавшие ворота, взятые сиром де Молеоном. Де Кюсси без опаски перешел через улицу и, взяв из рук оруженосца свое знамя, водрузил его на вершине городского фонтана.

Лорд Саллисбюри, вынужденный и во время отступления отражать удары, старался как мог провести в замок свои рассеянные войска. Как ни странно, эта задача не оказалась такой уж трудной: хотя Гюи и Артур беспокоили его арьергард, но большая часть наемников уже разбежалась по городу в поисках наживы.

Ужасная сцена происходила у входа в замок. Он был окружен толпой мужчин, женщин и детей, просивших убежища. Но Элеонора была столь жестока, что велела закрыть ворота и приказала стрелять в первого же, кто попытается их открыть. Несколько человек стали жертвой ее жестокости.

Когда Саллисбюри приблизился со своим войском к замку, горожане, стремясь пройти вместе с ними, настолько сдавили солдат, что те вынуждены были мечами пролагать себе путь. Вильгельм последним вошел на подъемный мост. Две женщины высшего общества бросились перед ним на колени, умоляя пропустить их в замок.

– Я не смею! – в отчаянии прокричал Вильгельм. Он обернулся и, увидев в нескольких шагах от себя де Кюсси, обратился к нему, как я лучшему другу:

– Сир де Кюсси, если ты все еще уважаешь своего старинного военного товарища, то помоги насколько возможно этим несчастным. Я умоляю тебя об этом!

– Будь по-твоему, Саллисбюри! Я выполню твою просьбу! – отвечал де Кюсси. – Принц Артур, позволите ли вы мне это?

– Поступайте, как вам угодно, мой храбрый и достойный друг! – ответил Артур. Он сделал знак рукой, приказывая наемникам, со всех ног мчавшимся к испуганной толпе, остановиться. – Прочь, говорю я вам!

И, бросив перчатку на землю, добавил:

– Кто переступит сей знак, тот станет мне личным врагом.

– Деньги этого безмозглого стада принадлежат нам по праву! – возмутились некоторые из солдат. – Нас хотят лишить законной добычи!

Один из них выбился из рядов и перешел означенную границу. Де Кюсси подбежал к нему и, не спрашивая имени, размахнулся и нанес ему по лицу такой удар эфесом меча, что тот зашатался и, не удержавшись на ногах, мешком свалился на землю. Кровь полилась у него изо рта и носа. Никто из дружков не вступился за него, и Жоделль – а это был, конечно же, он – встал и поспешил укрыться среди своих товарищей.

На площади, у большого щита, поставленного сиром де Кюсси, собрались Савари де Молеон, Готфрид де Лузиньян и несколько баронов с тремя пленными нормандскими рыцарями. Едва рыцарь и Артур подошли к ним, как де Молеон, протянув руку своему противнику в совете, вскричал:

– Честь и хвала тебе, де Кюсси! Ты сдержал слово и до захода солнца водрузил свое знамя на площади. От лица всех воинов провозглашаю тебя храбрейшим рыцарем дня!

– Нет, в том не моя заслуга, – отвечал де Кюсси. – Слава принадлежит тому, кто первым вошел в крепость и, обнажив меч, сразился с Вильгельмом Длинным Мечом; тому, кто первым стремился участвовать во всех нынешних подвигах! Вот он – герой дня! – указал он на юного принца. – И пусть взятие Мирабо станет славным началом в его дальнейших завоеваниях!

– Честь и хвала! Слава! Слава! – подхватили рыцари разом. – Трубите трубы! Трубите! Да здравствует Артур, король Английский!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА I

Через шесть дней после событий, описанных нами в предыдущей главе, министр Герень, о котором уже так часто упоминалось, прогуливался по одной из аллей старого парка, разбитого у опушки Компьенского леса и отделенного от замка глубоким рвом и частоколом. Чтобы попасть на эту аллею, а потом и в сам лес, следовало сделать немалый крюк, минуя территорию замка и даже часть города. Впрочем, был сюда и более короткий путь – через калитку сада и по подъемному мосту. Но калитка была заперта, а ключ король хранил у себя, и Герень вынужден был идти в обход, чтобы добраться до этого места.

У него была веская причина выбраться сюда на прогулку: душная атмосфера старинного замка давила на него, мешая думать, и здесь, на свободе, он мог наконец предаться своим размышлениям, не рискуя быть прерванным в любую минуту. Предметом его тяжких раздумий было недавнее совещание с епископом Парижским, человеком добрым, но слабовольным. Тот слово в слово пересказал свою беседу с отцом Бернардом, пустынником Венсенским, и Герень теперь ломал голову, не зная, как отнестись к столь странному сговору.

Министра, который был облачен в костюм рыцаря, сопровождал паж, несший его меч, с которым Герень не расставался ни на минуту, даже спустя несколько лет после того, как был наименован епископом Нантским. Но юный паж, хотя он и изучил достаточно характер своего господина, не замечал ничего необычного в его поведении, кроме разве что важности, сопровождавшей, как правило, глубокие размышления министра.

В то время как он прогуливался, беседа двух человек, находившихся в саду, позади густого частокола, достигла его слуха. Их голоса, мужской и женский, то удалялись, то приближались настолько, что министр мог бы различить каждое слово, если бы не заглушал разговор шелестом своей тяжелой походки. Он замер на месте, но запоздал – уже ничего не было слышно.

– Это голос королевы, – подумал вслух Герень. – А ее собеседник, если я не ошибаюсь, граф Овернский. Как раз вчера он прибыл в Компьен по приглашению короля, который и сам собирался вернуться из Турне накануне ночью, да, видно, не смог. Помоги ему, Бог! Похоже, все бароны ополчились против него. Может, епископ Парижский прав, и осуществление столь коварного плана все же послужит на пользу королю, примирив его с недругами. Ах, если бы он вернулся в эту минуту и застал свою супругу с графом Овернским… Ревность взыграла бы в его сердце, я в том уверен. Но нет, не стоит даже надеяться: коль он не приехал вчера, то вряд ли появится здесь раньше нынешнего вечера.

Так разговаривал сам с собой Герень, когда юноша в зеленой тунике, спешивший навстречу, остановился перед ним и, обращаясь к пажу, сопровождавшему министра, спросил:

– Не подскажете ли, как мне пройти в сад замка?

– Для этого вам придется вернуться назад, – отвечал тот. – Когда вы пройдете не меньше полумили, то окажетесь в городе, а оттуда до замка рукой подать. Но кого вы хотите найти в саду?

– Мне нужен граф Овернский, – ответил юноша, – по очень важному делу. Меня уверяли, что эта дорога намного короче. Будь прокляты те, кто послал меня сюда! Мерзкие обманщики! – возмущенный, он повернул назад.

Герень не уловил ни слова из этого разговора, настолько занят был он другим диалогом.

– И именно таковы приказания моего отца? – спрашивала Агнесса, и Гереню показалось, что королева была смущена.

– Точно так, государыня, – подтвердил граф. – И он заклинает вас выполнить свой дочерний долг. Он заклинает всеми обетами, самыми драгоценными, самыми священными…

Продолжение разговора было потеряно для министра, поскольку собеседники вновь удалились и шли теперь по другой аллее. Он продолжал прислушиваться еще несколько минут, но ничего не услышал, кроме топота копыт скачущих по лесу лошадей. Удивленный, он обернулся и увидел короля, которого сопровождали двенадцать вооруженных воинов. Судя по всему, они направлялись в замок.

Не доезжая до места, где находился Герень, Филипп спешился и передал своего коня одному из оруженосцев.

– Я пройду через сад, – сказал он, – а вы отправляйтесь в обход. Но, заклинаю, ведите себя как можно тише и не привлекайте к себе излишнего внимания горожан. Я боюсь, что добрые жители, узнав о моем возвращении, завалят меня жалобами. Если бы не это проклятое отлучение!..

Он был уже в нескольких шагах от Гереня, но так и не заметил его, настолько был занят своими нелегкими думами.

– Счастливый Саладин! У тебя нет такого жреца, который посмел бы возмутить твой домашний покой!.. Клянусь небом, я приму твою веру и стану мусульманином! – скрестив на груди руки, вскричал он в отчаянии.

Тут он поднял глаза и встретился взглядом с глазами министра.

– А, это ты, Герень, – удивился король. – Неужели проклятие выгнало и тебя из города?

– Нет, не это, мой государь. Я пришел сюда по другой причине, – ответил министр. – Хотел побыть в тишине, чтобы спокойно обдумать кое-какие проблемы. – Отправляйся-ка в замок, – сказал он своему пажу. – Мне нужно поговорить с королем, и разговор этот не для чужих ушей.

Он подождал, пока паж не скрылся из виду, затем продолжил:

– Известно ли вам, государь, что, не менее чем в пятидесяти провинциях нашего королевства, народ берется за оружие. Подстегиваемые многими и многими баронами, они готовят вооруженное восстание, и боюсь, государь, что их действия направлены вовсе не в вашу пользу.

– Мы остановим их, Герень! – твердо сказал король. – Мы выступим против них и докажем низким вассалам, что у них есть еще повелитель! – бросил он на ходу, направляясь к саду.

Но, словно вспомнив о чем-то важном, он вдруг остановился и, пошарив в кармане, достал из него листок пергамента.

– Эту бумагу я нашел на своем столе, в Гурне. – сказал он, передавая листок министру. – Хотел бы я знать, кто мне ее подсунул. Поступок нелепый и странный, скажу я вам. Похоже, у графа Овернского, как и у меня, тоже есть тайные враги, действующие исподтишка. А этот-то чем не угодил?..

Герень взглянул на записку и тотчас узнал почерк каноника святой Берты. «Сир король, – прочел он вслух, – остерегайтесь графа Овернского!» Но не успел он сделать каких-либо замечаний по поводу этой записки, как из сада вновь донеслись голоса, которые с каждой минутой становились слышны все отчетливее. Филипп замер, насторожившись: он не мог не узнать голос своей супруги.

– Королева? – удивился и обрадовался он. – Конечно же, это Агнесса!

При одном только имени, столь для него драгоценном, все его печали, все неприятности рассеялись в тот же миг, как исчезает роса под лучами жаркого солнца. Морщины на лбу разгладились, а черты лица приняли добродушное выражение.

– Но что я слышу! – снова насторожился он, – она не одна? Кто ее собеседник? Вам знаком этот голос, Герень?

– Я думаю… мне кажется, государь… – мямлил министр, явно смущенный, – мне кажется, это граф Овернский.

– Вы думаете!.. Вам кажется!.. – вознегодовал король. Кровь бросилась ему в голову, и голубые вены яснее обозначились на его лбу. – Граф Овернский?.. Но что же вас так смутило, епископ? Вы покраснели, словно юнец, тогда как, казалось бы, ничто не должно вас смущать!.. Что все, это значит? Молчите? Ладно… Клянусь богом, я сам доберусь до правды!

Разгневанный, он выхватил из кармана ключ и быстро пошел к калитке. Но в эту минуту голоса приблизились настолько, что каждое слово звучало вполне отчетливо. Не сумев побороть искушения, Филипп остановился и прислушался.

– Запомните это раз и навсегда, Тибольд! – взволнованно говорила Агнесса. – Не предавайтесь иллюзиям и не принуждайте меня более. Я ценю вашу откровенность, но несмотря ни на что, невзирая даже на собственные мои чувства, я не предам короля и буду верна ему до конца. Он мой супруг – этим все сказано. Долг связывает меня подчиняться ему во всем, потакать малейшим его капризам и не покидать его никогда. Вы поняли, граф? Я никогда не оставлю своего мужа!

Эти слова, равно как и подозрительное смущение министра, произвели сильное впечатление на Филиппа, лишив его рассудка. Он сжал кулаки, вне себя от ярости. Вспомнилось все: и странное предупреждение, которое он получил в Турне, и то, что говорил ему шут в Венсенском лесу.

– Она не любит меня! – не смог удержаться он от горькой обиды. – Нет, не любит! И это после всего, что я для нее сделал, чем ради нее пожертвовал. Но он-то, он… Клянусь, он не уйдет от меня! Я отомщу за свой позор и не успокоюсь, пока не увижу его окровавленный труп у своих ног!

Эти пламенные взоры, сжатые кулаки, вены, вздувшиеся на лбу, яснее ясного говорили о том, в каком состоянии находился сейчас король. А последняя фраза, которую он обронил против своей воли, прозвучала настолько отчетливо, что Герень лишь утвердился в своих подозрениях. Он бросился на колени перед монархом, загородив собой путь к калитке, и, крепко обхватив его ноги, умоляюще взглянул на Филиппа.

– Кто-то идет, граф! – испугалась Агнесса. – Уйдите! Оставьте меня! Я не принимаю этого предложения и не хочу больше о нем слышать. Ступайте, прошу вас, Тибольд!

– Пусти же, пусти меня! – вырывался король из рук Гереня. – Я понял все: ты хочешь его спасти! Ты – жалкий поверенный в любовных делах этого негодяя! Ах, подлец! Ах, изменник! Ты предал меня, своего повелителя, и, клянусь, заплатишь за это! Пусти, говорю тебе, или я расправлюсь с тобой сейчас же!

При этих словах он обнажил меч и замахнулся им на министра.

– Разите, государь! – крикнул Герень, еще крепче сжимая колени разъяренного монарха. – Убейте вашего верного слугу: его кровь принадлежит вам – пролейте ее! Разите! Пусть ваше оружие пронзит мое сердце, я не страшусь этого – ваши слова ранят куда больнее. Но знайте, пока я жив, я буду стоять между вами и вашей яростью. Слепой яростью! Вы заподозрили меня в бесчестии… А разве не бесчестие для короля – умертвить человека, которого вы сами и пригласили во дворец? И, даже не разобравшись, виновен он или нет…

– Пусти меня, Герень, – прервал его речь король, голос которого звучал теперь более спокойно, хотя и был все еще исполнен горечи. – Повторяю, пусти меня. Разве ты не видишь, что я спокоен? Да не хватай же меня так за ноги!

Герень встал, продолжая молить:

– Заклинаю вас, государь, успокойтесь прежде. Вам не следует так спешить…

Но Филипп, освободившись из сильных объятий, уже бежал по подъемному мосту. Он отворил калитку и прошел в сад.

Не выпуская меча из рук, он мчался по аллее к замку так, словно за ним гнались. С силой толкнув дверь, он вихрем влетел в приемную и одним взглядом охватил всю огромную залу. Находившиеся здесь воины тотчас прервали свои занятия, удивленные неожиданным появлением короля.

– Не видел ли кто графа Овернского? – спросил Филипп с притворным спокойствием, но голос выдал его волнение.

– Всего минуту назад он прошел здесь, государь, – отрапортовал сержант. – Похоже, очень спешил. И с ним был еще паж в зеленой тунике, который до этого искал его не меньше часа, наверное.

– Найти его и привести ко мне! – приказал король тоном, не допускающим возражений.

Всех словно ветром сдуло. Воины, опрометью выскочив из приемной, разбежались в разные стороны.

Спустя несколько минут епископ Герень вошел в приемную залу и тихо приблизился к королю. Филипп стоял посреди комнаты и напряженно о чем-то думал, наморщив лоб и устремив глаза в землю. Казалось, он не заметил прихода министра, Герень подошел к нему вплотную и почтительно, но не без твердости, взял его за руку, и король был вынужден обратить на него свой взгляд.

– Оставьте меня, Герень! Я не намерен сейчас говорить с вами, – сказал король. – И не пытайтесь меня успокоить – я не верю вам больше. Что же вы медлите? Я приказываю вам уйти!

– Каковы бы ни были последствия вашего гнева, государь, я готов вынести все, – отвечал министр. – Презирайте меня, если вам угодно, но выслушайте. Как вам известно, граф Овернский был не только товарищем по оружию брата вашей супруги, но и искренним другом ее отца. Вы ведь сами писали ее отцу о том, что святое судилище не признало развода и объявило ваш брак незаконным, и спрашивали, каким будет его решение в связи со всем этим. Вот я и думаю, что старый граф поручил Тибольду передать Агнессе свои требования и настоять на ее возвращении в отчий дом. Так кто из нас прав: я или вы, государь?

– Ах! – вскричал король, приложив руку ко лбу, – дайте подумать! – и после минутного размышления он добавил: – Ты абсолютно прав, друг мой. Я понимаю теперь, что послужило поводом для беседы между Агнессой и графом. Я сожалею, что усомнился в тебе. Прости меня, Герень, я обидел тебя неумышленно: в том виновата ревность, помутившая мой разум. Если б ты только знал, как я несчастлив!

И он протянул руку министру. Тот почтительно коснулся ее губами.

Мир между ними был восстановлен.

ГЛАВА II

Мы с вами знаем уже, что де Кюсси посылал своего пажа с письмом к графу Овернскому, знаем также, что юноша выполнил поручение и в Касиньоле отдал письмо графу. Но здесь мы вынуждены сделать небольшое отступление, чтобы внимательно проследить за возвращением юного посланника, который был столь медлителен на обратном пути, что трудно даже вообразить. Прежде всего он решил заглянуть к своей милой подружке, Элеоноре, что и сделал, не раздумывая. Мы не станем рассказывать, как проходил те дни свиданий и сколько их было, скажем лишь то, что было их несколько и прошло какое-то время, прежде чем юный паж, вспомнив о своих обязанностях, решил возвратиться к Кюсси. Но по дороге ему попалась маленькая харчевня, которая выглядела так привлекательно, что Эрмольд де Марей не смог побороть искушения и заглянул туда, чтобы пропустить стаканчик вина.

Эта харчевня славилась тем, что в ней подавали хорошие вина, а еще тем, что здесь был камин, необычайно красивый и такой огромный, что на каменной скамье, окружавшей его, свободно могли разместиться пятнадцать, нет, даже шестнадцать человек.

В уголке этой длинной скамьи и примостился наш юный герой лет восемнадцати от роду, которого добрая хозяйка потчевала сладким вином, чтобы заставить своего постояльца забыть о заботах долгого дня. И было это поздним вечером, в конце сентября.

– Но скажите мне, добрая женщина, крепко ли заперты ваши двери? Или я вас об этом уже спрашивал? – беспокоился юноша.

– Спрашивали, и я вас уверила, что закрыты на все засовы. Но чего вам бояться, дорогое дитя? Бьюсь об заклад, вы не из числа друзей короля Иоанна; нынче же у меня были только те, кто настроен против него. И слава Богу! Эти несчастные англичане да нормандцы всегда одержимы жаждой и хлещут все, что бы я им ни подала. Я люблю, когда постояльцы хвалят мои напитки; этим же водохлебам все равно – луарское это вино или божанси. Прости, господи, их грешные души! Вам нечего здесь бояться, паж.

– Клянусь моей честью, вы заблуждаетесь, добрая хозяйка! – вскричал Эрмольд де Марей. – Если бы англичане с нормандцами, о которых вы только что упомянули, зашли бы сюда и узнали, что я паж де Кюсси, он бы повесили меня на первом же дереве. И напрасно вы думаете, что их здесь нет – они где-то рядом. По дороге сюда я заметил пятерых рыцарей, переодетых солдатами. Уверен, что они – приспешники Иоанна. С ними были еще стрелки – человек, наверное, двадцать. Все они бросились за мной в погоню и преследовали не меньше мили. Слава Богу, что у меня быстрая лошадь, да и места эти я знаю прекрасно: только поэтому они не сумели меня догнать. Ах, если бы только они!.. Скажу вам, хозяйка, что с высоты холма я видел еще одну группу всадников.

– Должно быть, тех самых солдат, которых поджидает иностранец, поселившийся и комнате наверху.

– У вас живет иностранец? Но только сегодня утром вы уверяли меня, что у вас никого нет.

– И сказала вам правду, сир. А вот и ваше вино… Да не трясите так кубок – вино прольется. Да-да, будьте уверены, я не солгала тогда вам. Но через полчаса после вашего приезда прискакал еще всадник; к седлу его лошади была привязана огромная бутыль – по крайней мере, в пять пинт. Да будут прокляты все эти бутыли! Каждый старается привезти с собой собственное вино и останавливается в гостинице только за тем, чтобы освежить лошадь.

– Итак, этот иностранец… Что вы скажете о нем, добрая хозяйка? И как выглядит этот человек?

– О! Это такой здоровяк! Высокий и крепкий. Выше вас, паж, вершка, наверное, на три. Должно быть, не так давно он о кем-то поссорился: глаз у него заплыл и закрыт пластырем, а нос почернел и распух. Крепко, скажу вам, ему досталось! Он не хотел быть замеченным, и потому я отвела ему верхнюю комнату. Он назвался Алберином. Всего через час после его прибытия о нем уже спрашивал какой-то человек, может быть, и нормандец – кто ж его знает… Они долго разговаривали между собой, но так тихо, что невозможно было понять, о чем шла беседа.

В этот момент с улицы донесся цокот копыт.

– Вы слышите, добрая хозяйка? Слышите? – испугался паж и, вскочив, стал метаться по комнате. – Кто-то едет сюда! Где мне спрятаться?

Он поспешно бросился к лестнице, ведущей в верхние комнаты.

– Не туда! Да постойте же, не бегите! – крикнула старуха. – Сам лезет к черту, в пасть! Или забыли, что наверху этот Алберин? Спрячьтесь вон там.

И, схватив пажа за руку, она вытолкнула его из кухни и открыла чулан, заваленный дровами и хворостом. Старая женщина не раз наблюдала подобные сцены, а потому нисколько не удивилась и этому происшествию. Невозмутимо прошествовала она к столу и допила вино, оставленное пажом, а затем подсела к камину и принялась за вязание.

Между тем топот копыт становился все громче, а через минуту кто-то забарабанил в дверь харчевни.

– Это тот самый дом, – сказали снаружи. – Да, я уверен, он самый. Откройте же, отоприте!

Женщина встала и распахнула дверь. Вежливо поклонившись, она пропустила внутрь незнакомцев, которые бесцеремонно протопали в кухню.

– Храни вас Бог, благородный рыцарь! – сказала она первому. – И вас тоже, сеньоры, – обернулась она к другим. – С тех пор, как здесь прошло войско доброго короля Иоанна, я не видала таких нарядных кавалеристов.

– Что я слышу! Ты знаешь короля Иоанна? – спросил первый незнакомец, хлопнув ее по плену, словно старую знакомую. – Мне говорили, что он безобразен.

– Безобразен?.. Да простят вас господь и святой Лука! Я видела его всего несколько раз, но, готова ручаться, что нет на свете мужчины прекраснее…

Тут подошел еще один гость, чтобы позубоскалить, но первый прервал его на полуслове:

– Довольно, господа, довольно! Займемся делами. А ты Вильгельм Де ла Рош, еще успеешь полюбезничать с этой старой проказницей. Итак, любезная дама, – добавил он вроде бы вежливо, но с нескрываемой издевкой, – если ваши коралловые уста удостоят открыться и обронить несколько слов, вы сможете сообщить бедному рыцарю, проделавшему в этот вечер не меньше пяти миль, живет ли сир Алберин, как он изволил себя представить, в вашем великолепном ни дворце?

– А откуда мне знать? – отвечала старуха, ничуть не смущаясь насмешками своих гостей. – Я никогда не спрашиваю имен у своих постояльцев. Мне достаточно и того, что они посещают мою гостиницу. А что, он вам так уж и нужен?

– Заткнись, старая дура! – крикнули с лестницы. – У этих господ есть ко мне дело, а у меня – к ним.

И в ту же секунду наш старый знакомый Жоделль, капитан наемного войска Гюи де Кюсси, быстро сбежал вниз по лестнице.

– С вашего позволения, милостивый господин, – обратился он к первому незнакомцу, – я попросил бы убрать отсюда всех посторонних. – Он посмотрел на хозяйку харчевни, не скрывая презрения. – Это относится прежде всего к тебе, старая ведьма. Вон отсюда! Оставь нас наедине!

– Как! Вон из моей же кухни? – вскипела трактирщица. – Вы, должно быть, забылись! Вы хоть подумали, о чем говорите?

– Я хорошо подумал, а потому повторяю: вон отсюда! – ответил Жоделль. – Не беспокойся, ты недолго будешь за дверью.

И, бесцеремонно схватив ее за руку, он вытолкнул женщину на улицу и накрепко запер дверь.

– А теперь, – сказал он, засовывая ключ в карман, – проверим, нет ли здесь шпионов.

Тщательно обыскав все углы на кухне, он отворил дверь чулана, в котором прятался бедный паж, дрожащий, как осиновый лист, и едва смеющий дышать.

– Ну-ка, поворошим этот хворост, – усмехнулся он и проткнул несколько раз мечом большую связку веток, наваленных в углу чулана. К счастью для пажа, острое лезвие ни разу не задело его и даже не поцарапало.

– Итак, Алберин, – важно произнес первый незнакомец, – обращаясь к Жоделлю, – какого черта ты посылал за мной? Или у тебя и правда есть ко мне дело?

– О, господин, – бросился тот на колени, – если слух не обманывает меня, то предо мной сам король Английский…

– Допустим, что так. Продолжай!

– Государь, ходят слухи, что единственное ваше желание – обуздать непокорного: вашего племянника, принца Артура. Так ли это?

– Без сомнения! – вскричал Иоанн. – Ты не ошибся: это действительно самое большое мое желание! Но где он? Где этот юный бунтовщик? Уж не привел ли ты сюда этого слабоумного?

– Нет, государь, но ваше желание легко может быть исполнено, – отвечал Жоделль. – И я готов вам продать его вместе со всеми его потрохами, но прежде хотел бы узнать, какое будет вознаграждение.

– Ты прав, Алберин, – согласился король. – И как только мог я забыть, что любой человек на земле имеет свою цену! – воскликнул он, потирая лоб. – Но как высока твоя, проказник? Говори!

– Цена умеренная, государь. И коль вам угодно знать, каковы мои требования, то вот они: вы заплатите мне десять тысяч ливров серебром; можно наличными, а можете дать расписку, чтобы я получил их из вашей казны. Это во-первых…

– Святой Боже! – воскликнул король. Но, обернувшись и мельком взглянув на лорда Пемброка, он тотчас же заулыбался и добавил:

– Что ж, будь по-твоему! Я выполню эту просьбу и хоть сейчас напишу своему казначею. Какие еще будут требования?

– И когда вы дадите мне эту расписку, – продолжал Жоделль, ничуть не смущаясь, хотя он и понял значение улыбки Иоанна, – то, уверяю вас, я найду способ получить деньги от ваших друзей… или от неприятелей, усмехнулся он, – если вдруг ваша сокровищница окажется так же пуста, как луговины зимой.

– Довольно, я понял тебя. Но что же ты требуешь еще? Если я верно расслышал, ты ведь сказал «во-первых» – не так ли?

– А во-вторых, вы издадите указ, заверенный личной печатью, – продолжал Жоделль еще более самоуверенно, – о том, что мне позволяется набрать тысячу копьеносцев под свое начало и содержать это войско за ваш счет. Мне вы назначите высокое жалованье и будете выплачивать его в течение десяти лет. И наконец последнее: вы не станете препятствовать моему посвящению в рыцари, более того, сами назначите день и час этой церемонии.

– Вас – в рыцари? – возмутился лорд Пемброк. – Клянусь небом, если королю будет угодно причислить к рыцарскому ордену столь низкого и подлого изменника, то этот день станет последним в жизни такого негодяя, как ты! Лучше уж я велю конюху разбить мои шпоры в знак своего бесчестия, чем увижу хоть раз золотую цепь на тебе, мерзавец!

– Смею уверить, что когда и я буду носить шпоры, лорд Пемброк, – возразил Жоделль, – то не побоюсь встретиться с вами с глазу на глаз и отплачу презрением за презрение.

Пемброк, взбешенный подобной наглостью, хотел было что-то ответить этому негодяю, но король жестом остановил его.

– Милая шутка, – сказал Иоанн иронично. – А ну-ка, проказник, ответь мне, что же ты сделаешь, если я откажу тебе в твоих дерзких требованиях? Что тогда будет?

– А ничего, – отвечал Жоделль очень спокойно. – Просто оседлаю коня да отправлюсь туда, откуда приехал.

– Ты даже не спрашиваешь, отпустим ли мы тебя. А что если я прикажу повесить тебя вон на том вязе, который растет у ворот?

– В таком случае вы нарушите свое слово, ведь вы обещали и пальцем меня не тронуть. Да и зачем вам мой труп? Я нужен вам как помощник, поскольку именно от меня зависит исполнение самого заветного из ваших желаний. Разве мертвый может говорить? А я мог бы вам кое-что рассказать, государь.

– Похоже, тебе неизвестно, что есть еще пытки, способные расшевелить и мертвеца. Да ты сам будешь рад рассказать нам все, что знаешь, прежде чем сдохнешь, как собака. И даже смерть покажется тебе великим благом в сравнении с пытками; ты сам призовешь ее на помощь.

– Вот уж в чем я не сомневаюсь, государь, – отвечал Жоделль уже не так спокойно. – Я не был еще удостоен чести узнать вкус пыток, но думаю, что он достаточно горек, и могу даже предположить, что хватит и одного взгляда на инструменты, чтобы выболтать все, что мне известно. Но чего вы этим добьетесь? Выведаете мой план, но и только. Без меня вам никогда не осуществить его, поскольку вольные стрелки, которыми я командую, не сделают и шага без моего приказа и если меня не будет среди них. А помощь этих людей будет вам крайне необходима. Без их поддержки вам легче схватить жаркое солнце голыми руками, чем взять в плен принца Артура и сира Гюи де Кюсси.

– Этот плут забавен, милорды! Клянусь душою, он очень хитер! Отойди-ка в сторонку, приятель, я хотел бы переговорить со своими друзьями наедине. А ты, Вильгельм Гюйон, присмотри за ним, чтобы он не сбежал ненароком.

Совещание длилось несколько минут. Иоанн что-то тихо втолковывал рыцарям, сопровождавшим его на это необычное свидание, а те реагировали на доводы короля весьма неодинаково: одни внимательно слушали, не говоря ни слова; другие возражали, сопровождая свою речь столь красноречивыми жестами, что их нельзя было не понять; Пемброк в своем возмущении дошел до того, что невольно обронил несколько фраз, да так громко, что и Жоделль их услышал. «Бесчестие для рыцарства…», «бесславие для английских баронов…», «невыразимое унижение…» вот те обрывки фраз, которые уловил своим чутким ухом капитан мародеров.

Наконец совещание закончилось, и король знаком подозвал Жоделля к себе.

– Решение вынесено, – торжественно произнес он. – И ты, приятель, можешь выбрать любую из двух крайностей, которые мы тебе предложим. Ты получишь расписку на получение десяти тысяч марок серебром из государственной казны, но только в том случае, если в течение десяти дней поможешь прибрать к рукам этого непокорного. Я не дам тебе ни дня больше; и за этот короткий срок ты должен схватить и выдать мне Артура Плантагенета, живого или мертвого.

Он сделал особенное ударение на последнем слове и, сдвинув брови, уставился на Жоделля, полуприкрыв глаза, словно бы опасаясь, что открытый взгляд выдаст его истинные намерения.

– Мы соглашаемся также на твои условия относительно содержания и оплаты наемного войска, которым ты станешь командовать, – продолжал король. – Что же касается посвящения в рыцари – мы не хотим и не сделаем этого даже и за подобную услугу. Если тебя это не устраивает, то взгляни-ка вон на тот вяз… В твоей воле выбрать либо то, либо другое.

– Выбор незатруднителен, – отвечал Жоделль. – Меня больше устраивает первое предложение, и вы, государь, можете смело считать принца Артура своим пленником. Послушайте же, что я вам скажу: скачите со весь опор к Мирабо, там и найдете этого своевольника. Артур занял крепость и корчит из себя короля, а все эти его подпевалы хором вторят ему. С одной стороны город охраняет де Кюсси со своим отрядом: они расположились лагерем на высоте, называемой Мондье-Шато. Мое же войско стережет город с противоположной стороны. Сюда-то и должны подойти ваши солдаты, но желательно, чтобы они проделали все бесшумно и в темноте. И не нужны никакие знаки, достаточно одного имени «Жоделль», чтобы мои приятели отступили и пропустили ваших солдат в самое сердце крепости. Артур и его приближенные разместились в доме приора: вломитесь туда, и вы возьмете их голыми руками. Ну как вам мой план?

– Клянусь моей короной и честью! – воскликнул Иоанн, в глазах которого зажглись искорки возбуждения. – Если твой план будет выполнен так же легко, как и задуман, я готов присоединить алмаз в тысячу марок к вознаграждению, уже обещанному. Рассчитывай на это, старый плут. Я на всю жизнь стану твоим должником, если столь хитроумный замысел осуществится. Да-да, я твой должник, Алберин!

– Жоделль к вашим услугам! Алберин – всего лишь вымышленное имя. Теперь, государь, я должен сесть на коня и скакать что есть силы: мне предстоит одолеть двадцать миль до рассвета.

– Бог в помощь, Жоделль! Счастливого пути! – напутствовал король, вставая. – Я не заставлю себя ждать и примчусь в Мирабо столь же стремительно, как орел падает на свою добычу. Ступайте, милорды. На лошадей!.. Я твой должник, добрый Жоделль, – повторял король, вдевая ногу в стремя, – рассчитывай на меня!.. – И, пустившись в галоп, добавил сквозь зубы:

– Будь уверен, уж я постараюсь, чтобы тебя повесили так высоко, как даже ворон не вил гнезда. Да, ты вправе рассчитывать на это!

ГЛАВА III

Едва лишь Жоделль, а за ним и король со свитою, уехали из гостиницы, как Эрмольд де выбрался из своей темницы.

– Боже праведный! – не удержался он от восклицания. – Что же мне делать? Если я признаюсь сиру Гюи, что пренебрег его приказанием вернуться как можно скорее ради свидания с Элеонорой, он убьет меня тут же, на месте. Да он свернет мне шею или раскроит голову своим бердышом, узнав об истинной причине такой медлительности! Он непременно сделает это, чтоб другим было неповадно, и будет, конечно, прав. А если я не вернусь… что тогда? Торжество изменника, падение моего доброго и благородного господина, уничтожение всех надежд принца – вот каковы будут последствия такого поступка. Решено, я возвращаюсь! Да, я вернусь, чтобы рассказать своему хозяину все без утайки, чего бы мне это ни стоило. И пусть он меня убьет, если ему будет угодно, но я спасу его жизнь, я разрушу коварный заговор. Но как быть с Элеонорой? Сердце ее разорвется от горя, если меня не станет! – нечаянная слеза сползла по его щеке. – А впрочем, она ничего не потеряет, кроме любовника, которому так просто найти замену. Смею надеяться, что она скоро утешится и будет счастлива.

– Выпейте, паж, – сказала трактирщица, подавая ему стаканчик вина, – это облегчит ваши страдания.

Эрмольд пригубил вино, думая, вероятно, как думают и другие, что если истина скрыта на дне колодца, то храбрость – на дне стакана.

– Теперь я должен спешить в Мирабо. Подскажите, добрая женщина, какая дорога самая короткая?

– Та, что слева, сир. Но этот путь небезопасен для вас. Постойте… – крикнула она ему вслед. Но Эрмольд не мог ее услышать: он уже мчался во весь опор по указанной ею дороге.

Он ехал без передышки целую ночь, и когда занялась заря, он был уже на прекрасных долинах Турских. Около восьми утра он въехал на измученной лошади в небольшую деревеньку; и первое, что он увидел, была лошадь, привязанная к изгороди у входа в трактир. Эрмольд сразу узнал коня, на котором обычно ездил Жоделль. Он возблагодарил святого Мартына Турского за эту встречу, которую он счел для себя счастливым предзнаменованием, и в ту же минуту составил план нападения. Надо сказать, что Эрмольд де Марей, несмотря на молодость, был храбр и отважен. У него было бесстрашное сердце, и, если требовалось, он готов был вступить в бой с любым – даже с тем, кто был бы и в десять раз неустрашимее Жоделля. Единственным человеком, которого он боялся, был его господин, Гюи де Кюсси, но и эту боязнь мы не вправе были бы назвать трусостью, а скорее – безграничным благоговением.

Заставляя свою лошадь идти как можно тише, чтобы не спугнуть Жоделля, он подъехал к харчевне и, не желая иметь никаких преимуществ перед своим противником, спешился и привязал лошадь к кольцу, вбитому в изгородь. Убедившись, что меч и кинжал легко скользят в ножнах, он подошел к крыльцу. В ту же минуту дверь харчевни распахнулась, и Жоделль, который, по-видимому, куда-то очень спешил, показался на пороге.

Как только он появился, Эрмольд бросился навстречу, крича: «Негодяй! Изменник!». Он с силой ударил Жоделля кулаком и тотчас же отскочил назад, поджидая своего противника с мечом и кинжалом и обоих руках.

Жоделль мгновенно узнал пажа Гюи де Кюсси и не раздумывал ни секунды, что делать дальше. Для него было очевидно, что юноша подозревает его в чем-то, хотя он и не догадывался, что именно послужило поводом для подозрений. Как бы то ни было, присутствие здесь Эрмольда де Марей было весьма некстати. Капитан наемников распустил слух, что удар, нанесенный ему де Кюсси, удерживает его в постели, и рыцарь этому верил. Но теперь эта ложь грозила выйти наружу: ведь если паж, вернувшись к своему господину, расскажет о встрече с Жоделлем, его отсутствие не останется незамеченным. Возникнут справедливые подозрения, и все предприятие, так хитро задуманное, рухнет в одну минуту. Одним словом, Жоделль точно также был заинтересован в смерти пажа, как и его юный противник, готовивший ему равную участь. Таковы были намерения с той и другой стороны перед началом сражения.

На первый взгляд, такой поединок между восемнадцатилетним юнцом и зрелым мужчиной тридцати пяти лет казался очень неравным, и все преимущества должны бы быть на стороне последнего. Но это предположение, если и справедливо, то только в отношении возраста. Будучи пажом столь знаменитого рыцаря, как де Кюсси, Эрмольд де Марей знал толк в сражениях. С младенчества он мог уже объяснить любому, в чем преимущество того или иного вида оружия, а со временем научился владеть им с той легкостью, какую дают лишь годы и годы практики. И если Жоделль имел преимущество в физической силе, то Эрмольд вознаграждал ее недостаток чрезвычайным проворством. Но на Жоделле была гибкая кольчуга, которая, прикрывая тело, не препятствовала ни одному из движений, а его голову защищал железный шлем, в то время как бедный паж был одет только в зеленую тунику да бархатную шапочку, украшенную ярким пером.

Звон оружия привлек многих поселян к месту сражения, но подобные сцены не были редкостью в ту эпоху, и вмешиваться в них было не только не принято, но и опасно для всякого, кто решился бы на этот поступок. И все-таки нашлось несколько женщин, осмелившихся крикнуть, что это бесчестно и не годится зрелому мужчине, вооруженному с головы до пят, сражаться с беззащитным молодым человеком, почти мальчиком.

Однако это неудобство не устрашило Эрмольда, и он продолжал ловко отражать удары и возвращать их с лихвою, хотя и без особого успеха. Отчаявшись, он решился на риск и бросился к своему противнику с намерением перерезать ему шею кинжалом и кончить сражение.

Но этот бой был прерван совершенно неожиданным обстоятельством: отряд кавалерии въехал в деревню быстрым галопом, и его начальник заинтересовался происходящим у входа в харчевню.

– Ах, хорошо, господа! – вскричал он на ломанном французском, потирая руки от удовольствия. – И что это – поединок? А кто здесь за Францию, кто за Англию? – Он пригляделся к сражающимся. – Но что я вижу! Силач против дитяти, стальная кольчуга против суконной туники! Фи!.. Так не пойдет, друзья, сражение должно быть равным! Разними их, Робин, и приведи ко мне: я рассужу их спор.

При этих словах английский рыцарь – а он принадлежал именно к этой нации – спешился и вошел в трактир, из которого всего несколькими минутами раньше вышел Жоделль. Он тяжело опустился на скамью и приступил к допросу, поочередно глядя на каждого из противников, которые по его приказанию были приведены к нему.

– Ты, человек в кольчуге, – обратился он к капитану наемников с той неприязнью, которую люди порой испытывают инстинктивно к тем, кто зол и непорядочен, – отчего ты, будучи вооружен до зубов, обнажил меч против мальчика почти безоружного?

– Хотя я и не признаю за вами права допрашивать меня, – ухмыльнулся Жоделль, – но все же отвечу – лишь для того, чтобы сократить разговор. Я поднял меч на него потому, что он враг моего повелителя, короля английского.

– Но ты ни тот ни другой: не англичанин и не нормандец. Я почти пятьдесят лет, можно сказать, с самого младенчества, ношу оружие в этой стране и знаю все наречия, на которых говорят от Руана до Пиренеев, и смею утверждать, что ты француз. Да-да, держу пари, что ты француз и провансалец или твой выговор меня обманул?

– Я могу быть кем угодно и служить королю английскому.

– В таком случае, да пошлет ему Бог лучших слуг, нежели ты! – Он обернулся к юноше: – А что скажешь нам ты, милое дитя? Не беспокойся, я не собираюсь вредить тебе.

– Но вы уже нанесли мне вред, помешав расправиться с этим злодеем и вернуться к моему господину, чтобы известить его об измене.

– Но кто твой господин: англичанин он, или француз? И как его имя?

– Разумеется, француз. Это самый отважный воин на свете, а зовут его Гюи де Кюсси.

– О, он действительно храбрый рыцарь, и я бы даже сказал – знаменитый рыцарь! Мне доводилось слышать, как герольды восхваляли его подвиги. Это ведь он был и крестовом походе? Говорят, что он молод и мужественен, и, скажу откровенно, я счел бы за честь преломить с ним копье.

– Это зависит от вас, господин. Он будет сражаться с вами хоть пеший, хоть конный, когда и где вам будет угодно, и тем оружием, какое вы изберете. Поручите лишь мне передать ваш вызов, и он не замедлит явиться.

– Это достойный ответ! Именно такой паж и должен служить столь благородному господину, – отвечал старый воин. – И, говоря по совести, я последую твоему совету.

С этими словами он снял со своей руки одну из перчаток и протянул было ее Эрмольду, но вмешательство Жоделля остановило его.

– Знаете ли вы, сир, подпись короля Иоанна?

– Что за вопрос! Конечно знаю, и очень хорошо – намного лучше, чем свою собственную. Должен признаться, давненько я не видел своих каракулей, лет этак сорок, и дай Бог никогда их и не увидеть. Боюсь, я не слишком-то грамотен, именно поэтому мое завещание, составленное два с половиной года назад клерком святой Анны, запечатано вместе с эфесной шишкой моего меча, на том основании, что первую половину букв своего имени я напрочь забыл, а вторую прочесть невозможно. Но что касается подписи короля – я узнаю ее среди десяти тысяч других.

– В таком случае, вы не можете не узнать ее здесь, – произнес Жоделль, протягивая старому воину лоскуток пергамента. – И в силу этой подписи я требую отпустить меня на свободу, а этого сосунка взять под стражу как врага короля. И вот еще что я хотел бы вам сообщить… – сказал он, приближаясь к рыцарю.

Старый воин какое-то время внимательно слушал, что шептал ему на ухо капитан наемников, но вдруг, отшатнувшись от него, вскричал с величайшим презрением:

– Скорее откройте все двери, приказываю вам, или я задохнусь! Клянусь Богом, мне невмоготу находиться в такой маленькой комнате вместе с этим мерзавцем! Выпустите его! И не марайте об него руки! Клянусь небом, я предпочел бы остаться в одном бараке с прокаженным, нежели с этим исчадием ада!

Английские солдаты, с трудом понимая, чего от них требует командир, все же расступились и пропустили Жоделля, который в ту же минуту сел на коня и поскакал прочь быстрым галопом.

– Фу! – облегченно вздохнул старый рыцарь. – К черту!

С нескрываемой симпатией он посмотрел на молодого человека и сказал:

– Боюсь, мне придется тебя задержать, милый мальчик. Я искренне сожалею об этом, но таков мой долг. Меня разжалуют, если я тебя отпущу. Но если честно, я не хотел бы задерживать такого отважного юношу и дать свободу низкому предателю. Досадно, что я вынужден был отпустить его, а тебя взять в плен… Но вот что я скажу тебе: если ты умудришься улизнуть отсюда, то я и представить себе не могу, где нам тебя искать…

Он подмигнул лукаво и, повысив голос, крикнул одному из своих солдат:

– Робин, отведи-ка его в соседнюю хинину и поставь к дверям пару надежных товарищей – пусть следят, чтобы он не сбежал. Я же тем временем отправлюсь в ближайшую деревню, чтобы подготовить жилье для лорда Пемброка и его свиты. И вот что еще, – добавил он еле слышно, окно хижины оставь открытым и дай его лошади двойную порцию сена… да привяжи ее к дереву точь-в-точь под окном. Вот тебе золотой – выпей с товарищами за здоровье короля Иоанна. Хорошо ли ты понял меня?

– Куда уж лучше! – осклабился тот. – Смею уверить, что постараюсь выполнить ваш приказ.

– Это честный и храбрый юноша! – продолжал старый рыцарь, словно бы в оправдание. – А другой – подлый изменник, которого все равно рано или поздно повесят… разве что ни одного дерева не останется во Франции!

Сказав это, он хлопнул дверью и отправился со своим отрядом в соседнюю деревушку, оставив Эрмольда с Робином и двумя его помощниками.

Робин отвел пажа в другую комнату и, весьма прозрачно намекнув пленнику, что тот может дышать свежим воздухом сколько душе угодно, широко распахнул окно.

Бедный паж, ослабленный сражением, усталостью и бессонницей, не слишком прислушивался к тому о чем говорили между собой старый рыцарь и трое охранников, а потому уловил только то, что было приказано во весь голос – охранять его и не дать улизнуть. Ему и в голову не могло прийти, что побег так легко осуществить. Он хотел было выглянуть в окно, чтобы определить местоположение своей мнимой темницы, но смех солдат, которые как раз привязывали под окном лошадь, лишил его всякой надежды. Он сел на постель; глаза против его воли стали слипаться, и он погрузился в глубокий сон.

Он спал очень крепко не менее трех часов, до тех пор, пока старый рыцарь не возвратился из соседней деревни. Тот спешился у дверей трактира, где пировали Робин со своими приятелями, держа каждый перед собой по большой кружке хмельного напитка.

– Эй, Робин, – окликнул рыцарь, входя в харчевню, – как там наш пленник? Надеюсь, он сбежал? – И он подмигнул левым глазом.

– Я тоже надеюсь, сир рыцарь! – отвечал ему в тон Робин. – Нет, это невозможно: я накрепко запер дверь, как вы и приказывали, и только потом отправился в этот трактир. По правде говоря мы не покидали этой комнаты до вашего приезда…

Старый воин все же решил проверить, как обстоят дела. Он прошел к хижине, в которой был заключен паж, и, отворив дверь, был несказанно удивлен, увидев юношу, который, еще не совсем проснувшись, протирал глаза.

– Вот дуралей! – проворчал сквозь зубы старик. – Ну, совершенный тупица!

Прикрыв за собой дверь, он подошел к Эрмольду и сказал:

– Мне приятно, доброе дитя, что ты не искал случая уйти. Ты прилежный юноша и не имеешь недостатка в терпении. Но если ты сумеешь обмануть нашу бдительность и скрыться из-под охраны, то не забудь засвидетельствовать мое почтение своему господину и сказать ему, что сир Артур Букингем горит желанием преломить с ним копье. Надеюсь, что ты сам отыщешь нужные слова, чтобы передать все, мною сказанное, с должной учтивостью. – Он посмотрел юноше прямо в глаза и, в который уж раз, повторил: – Боюсь, если ты все же сбежишь отсюда, нам вряд ли удастся тебя поймать – ищи ветра в поле!

Паж широко раскрытыми глазами уставился на него, словно бы с трудом понимая, что тот ему втолковывает.

– Тьфу! Если он и этого не понимает, значит, уж точно дурак! – буркнул рыцарь себе под нос.

И все-таки, чтобы не оставить молодому пажу никаких сомнений, он подошел к окну и, облокотившись на подоконник, постоял так несколько минут.

– Не ваша ли это лошадь? – спросил он, подозвав Эрмольда к себе. Какое прекрасное животное! И, должно быть, быстра, как ветер… Будьте спокойны, уж я постарался, чтобы она получила сегодня свою порцию. Ну, будьте здоровы, паж!

Тут он вышел из комнаты и запер дверь ключом. Эрмольд стоял в растерянности, но это продолжалось не больше минуты. Он выпрыгнул из окна, которое от земли было не выше двух метров, огляделся по сторонам и, никого не заметив, тотчас вскочил в седло и поскакал во всю прыть.

Он ехал почти без отдыха, остановившись всего лишь раз, чтобы дать остыть лошади, которая до того устала, что просто падала с ног. Ближе к вечеру, едва только солнце стало садиться, он вынужден был свернуть с пути, поскольку заметил невдалеке отряд кавалерии. Яркие лучи заходящего солнца слепили глаза, не позволяя ему разглядеть, чьи это знамена полощутся в воздухе – англичан или французов.

Ему пришлось изменить направление, но ехал он очень уверенно, поскольку дорога лежала на юг, а еще в Палестине он научился определять путь по звездам. Ночь была тихая, лунная, и в звездах не было недостатка. Наконец, одолев все препятствия, он приблизился к Мирабо. Только-только начинало светать, а колокола ближней церкви уже вовсю звонили, сзывая верующих на утреннюю молитву. Знамена и флюгера играли с утренним ветром. Эрмольд подъехал ближе и с минуту смотрел на эту картину, но вдруг, побледнев как смерть, резко свернул направо и бросился прочь так скоро, как только могла скакать его утомленная лошадь.

Все было кончено – Жоделль опередил Эрмольда. Английское знамя с вышитым на нем львом развевалось на главной башне крепости. Это могло означать только одно: Артур попал-таки в руки своего дяди, Иоанна Безземельного, а Гюи де Кюсси стал пленником Вильгельма Саллисбюри.

ГЛАВА IV

После свидания с Агнессой граф Овернский пребывал в сильном душевном волнении. Грустные мысли роились в его мозгу, не оставляя ни на минуту в покое и ослабляя и без того уже пошатнувшийся разум. Столько дней и ночей, не замечая ничего вокруг себя, он жил только этой встречей, призывая на помощь всю силу, всю энергию своей души, чтобы с честью выдержать это испытание. И что же? Да, он встретился с той, что являлась ему во сне, с единственной, кому отдал он свое сердце, но это свидание лишь добавило горечи. И мог ли быть он счастлив, видя ее супругой другого, понимая, что причиняет ей боль, предлагая оставить Филиппа, которого она так беззаветно любит! Он вновь и вновь возвращался мыслями к этой сцене: вот она перед ним, невольная виновница его страданий, прекрасная и недоступная; он видит ее, чувствует ее дыхание, слышит ее голос. Тибольд поежился, как от холода, вспомнив, с каким презрением она отчитывала его. А этот ледяной тон! Скольких усилий стоило ему это хладнокровие, это внешнее спокойствие, в то время как сердце его разрывалось на части!

Он был так измучен этими воспоминаниями, терзавшими его душу, что совершенно забыл о письме, которое доставил паж Гюи де Кюсси, и оно лежало на столе, невскрытое и никому не нужное. Прошло какое-то время, прежде чем Тибольд снова заметил его и, взяв в руки конверт, вскрыл и прочел письмо. Вряд ли он мог осознать то, что в нем сообщалось, и обдумать, какие меры нужно принять. Разум отказывался служить ему, и из всего прочитанного Оверн понял только одно: его ожидает какое-то новое несчастье. Не отдавая себе отчета он подозвал пажа и приказал подать лошадь.

– Что прикажете делать нам, сир? – спросил оруженосец. – Следовать за вами?

– Что?.. Ах да, конечно, – рассеянно отвечал Тибольд, – следуйте за мной…

И, оседлав лошадь, он бросился вперед, даже не заметив, что по-прежнему сжимает в руке письмо, переданное ему пажом Гюи де Кюсси.

Жара стояла невыносимая. Лучи полдневного солнца, отвесно падая вниз, пекли голову и туманили взор, что, конечно же, только ухудшало и без того тяжелое состояние Тибольда. Именно в этот день паж Гюи де Кюсси присоединился к его свите и, заметив, что граф держит в руке письмо его господина, робко приблизился и сказал:

– Есть ли какая-нибудь надежда, граф Оверн, что вы сумеете помочь сиру Гюи?

– Сир Гюи? – удивился граф. Пришпорив коня, он посмотрел на Эрмольда взволнованно и с беспокойством, словно ему стоило большого труда собрать свои мысли воедино и понять суть того, о чем ему говорили. – Сир Гюи… О ком вы говорите? Кто этот сир Гюи?

– Неужели вы не узнаете меня, граф Тибольд? – удивился юноша. – Я Эрмольд де Марей, паж сира Гюи де Кюсси, который, как вы можете догадаться, теперь в плену у англичан.

– Он пленник? – содрогнулся граф и, пристально посмотрев на Эрмольда, он добавил через минуту: – Ах, да… это правда. Я, кажется, что-то слышал об этом. Пленник… Что ж, я освобожу его.

– Нет, сир, не забывайте, что он в руках пятнадцатитысячной английской армии, и даже всего могущества Франции недостаточно для того, чтобы вызволить его из плена. Один только выкуп может вернуть ему свободу.

– Так заплати. Я дам тебе денег… Сколько просит султан?

– Султан, сир Оверн? Какой еще султан! Он пленник английского короля, и мы во Франции, а не в Палестине.

– Как это – не в Палестине! Ты просто болван! Разве я не чувствую на своем челе палящего солнца Сирии?.. Но к делу. Мы, кажется, говорили о выкупе… Так сколько просит султан? Де Кюсси… Мой храбрый товарищ… Думал ли кто, что ты станешь пленником неверных!..

Он снова взглянул на Эрмольда и сказал с досадой:

– Что ты стоишь, как истукан! Отвечай же, какую плату требует этот презренный султан?

Эрмольд лишь удивленно взирал на графа. Поняв наконец, что переубедить его будет напрасной тратой времени, он махнул на это рукой и кратко ответил:

– Не знаю точно, но думаю, что не меньше десяти тысяч крон.

– Подумаешь – десять тысяч! – воскликнул Тибольд, ум которого все больше и больше слабел от напряжения и бесполезных попыток вникнуть в суть разговора. – Я дам тебе вдвое больше! И на остаток ты сможешь купить себе стадо овец… Удались же в пустыню, где нет ни мужчин, ни женщин, и останься там, пока годы не убелят твои волосы, пока смерть не унесет тебя. Следуй за мной в Иерусалим, и я дам тебе золота, сколько нужно. Что же касается меня, то я дал обет принести покаяние в пустыне, в горах Ливана. Следуй за мной, говорю тебе, и у тебя будет золото.

Несмотря на путаницу в мыслях, граф Тибольд уверенно направлял свою лошадь по дороге в Париж. Он не заблудился в улицах и бесчисленных переулках этого города и благополучно добрался до монастыря святой Берты. Спешившись у ворот, он пригласил Эрмольда следовать за собой и быстро прошел в комнаты, которые занимал.

С минуту он постоял у двери в помещение, где хранились деньги, предназначенные на издержки по возвращении из Палестины, затем решительно распахнул дверь и, взяв у своего казначея ключ, открыл большой железный сундук, полный золотых и серебряных монет.

– Возьми их, – сказал он, обращаясь к пажу. – Бери, сколько тебе нужно. И скажи своему господину, что я рад бы прийти ему на помощь, – добавил он прерывающимся голосом, так, словно каждая фраза стоила ему невероятных усилий, – да, я хотел бы помочь ему лично… и сделал бы это, если бы только мог освободить сам себя. Но… но Оверн уже не тот, что был прежде … Мое сердце не очерствело, но моя голова… моя голова… Нынешним утром жгучее солнце пустыни… И Агнесса… да, Агнесса… ее холодность… Ну, бери же! Чего ты ждешь? Ступай к своему господину! Бери побыстрее золото да отправляйся…

Эрмольд не стал дожидаться иных указаний и, склонившись над сундуком, постарался ухватить как можно больше кошельков, полных звонкой монеты, и стал набивать ими карманы. Когда карманы раздулись от денег, он выпрямился и вопросительно поглядел на графа, словно бы спрашивая позволения уйти.

– Ты все еще здесь? – гневно вскричал граф, топнув ногой.

Эрмольд, будто он только и ждал этих слов, тотчас сбежал с лестницы и, оседлав лошадь, отправился на восток. Но едва он выехал из Парижа, как переменил направление, и поехал по дороге, ведущей на запад.

– Судя по ярлыкам на кошельках, у меня теперь не меньше двенадцати тысяч крон золотом, – рассуждал он сам с собой. – Дороги же кишмя кишат разбойниками, бродягами и прочим воровским отребьем. Мой конь устал, и, если на меня нападут, я вряд ли сумею спастись. Скоро уж ночь, а я даже не знаю, где мне придется заночевать. Что же делать? Если я буду возить это золото с собой, пока не отыщу своего господина, то подвергнусь большой опасности. Нет, я не могу рисковать. Поеду-ка лучше к Венсенскому отшельнику и вверю ему золото; пусть сохранит его до тех пор, пока я наверняка не узнаю, сколько требуется заплатить за моего господина и у кого он пленником.

Утвердившись в своем намерении, он без особого труда отыскал хижину пустынника Бернарда.

Старец ласково принял пажа и выслушал его рассказ, не перебивая. Эрмольд в точности изложил ему все, что случилось с тех пор, как он оставил своего господина, не утаив от него ни малейших деталей. С особенным жаром описал он свою встречу с Жоделлем и то, какие усилия предпринял, чтобы предупредить измену. Он с такой живостью изобразил отчаянье, овладевшее им, когда, приблизившись к высотам Мирабо, он увидел город и крепость во власти англичан, и был так простодушно искренен, что старец уже не осуждал его за медлительность, а посматривал на него с явной симпатией.

– И вы не встретили никого, кто избежал бы плена? – спросил отшельник участливо.

– Никого, кроме шута. Только ему посчастливилось спастись. Но стрела и его настигла, и он был так занят своей раной, что я не смог добиться от него ни одного путного слова. Когда же я стал упорствовать, Галон-простак завопил, как ненормальный, и, вскочив на коня, бросился прочь, да так быстро, что моя утомленная лошадь никак не могла догнать его. Тогда я отправился в Тур и за одну крону упросил клерка написать пару строк графу Овернскому, чтобы уведомить его, в каком положении находится мой господин. Я нисколько не сомневался, что благородный граф тотчас поспешит на помощь своему брату по оружию и, если понадобится, не поскупится и заплатит требуемый выкуп. Клянусь небом, он непременно сделал бы это, но… – юноша помедлил, подбирая слова, чтобы выразить как-нибудь помягче то, что он собирался сказать. – Но я нашел графа не совсем в том состоянии, в каком оставил, – выпалил он наконец.

– Я ничего не понял! Что ты хочешь этим сказать, юноша? Неужели достойный граф отказался помочь? Говори яснее!

– Увы, святой отец, разум больше не подчиняется ему. Я слышал от его оруженосцев, что это случилось с ним по возвращении из Касиньоля. Еще накануне вечером он был трезв и спокоен, как никогда, но, видимо, в замке короля произошло нечто такое, что окончательно выбило его из колеи, и он снова стал задумчив и мрачен, как это уже было с ним два или три года назад. Вернувшись домой, он не находил себе места от беспокойства, а наутро окончательно тронулся умом.

Пустынник молчал. Скрестив руки на груди и наморщив лоб, он стоял, погруженный в глубокие раздумья, и прошло минут, наверное, десять прежде, чем он ответил:

– Какое печальное стечение обстоятельств! Поистине, злой рок преследует храброго Кюсси. Подумать только!.. Он пленник, а его брат по оружию не в состоянии протянуть ему руку помощи… Но не отчаивайся, милый юноша, мы не оставим в беде твоего господина, и, если дело только в деньгах, мы отыщем нужные средства, чтобы заплатить выкуп. С божьей помощью мы найдем их…

– Они уже найдены, святой отец. Хотя благородный граф и потерял рассудок, но не забыл о дружбе с сиром Гюи: чувствуя себя не в состоянии доставить вынул лично, он дал мне, чем заплатить. У меня в карманах двенадцать тысяч крон золотом, и, опасаясь путешествовать с такой суммой, я попросил бы вас, святой отец, приберечь деньги до пори до времени. Я же отправлюсь в путь, чтобы переговорить с графом Саллисбюри. Он хоть и на стороне англичан, но был когда-то дружен с моим господином, и я надеюсь, что он подскажет мне, в чьих руках теперь сир Гюи де Кюсси. Завтра же утром, с восходом солнца, я брошусь на поиски своего хозяина и, клянусь, найду средство освободить его. Но знайте, если по истечении двух месяцев я не вернусь сюда, то это будет обозначать только одно: смерть от руки какого-нибудь бродяги все же настигла меня. Тогда, святой отец, явитесь к королю Филиппу и попросите его отдать выкуп за сира Гюи.

– Постой, добрый юноша, не горячись! Мне понятны твои намерения, но вряд ли такая спешка послужит на пользу дела, – сказал пустынник. – И вот тебе мой совет: отправляйся-ка лучше в Париж и отыщи там сира Франциска де Русси Монжу, начальника стражи; расскажи ему обо всем и попроси себе в помощь телохранителя. От этого будет двойная выгода: ты сможешь рассчитывать на успех своего предприятия, да и охранник, я думаю, не останется без награды.

Паж внял мудрому совету и, оставив себе на дорогу несколько золотых монет, остальные деньги отдал пустыннику. Он поблагодарил старца и, приняв благословение, отправился в путь.

ГЛАВА V

В прежние времена на берегах Сены возвышалась огромная крепкая башня, составлявшая с наводной стороны одно из внешних укреплений города Руана. Давно уж она разрушена, но и беглого взгляда на эти руины достаточно, чтобы понять, что это было за место – место пыток и преступлений.

Недолгим было правление юного принца, всего-то несколько дней. Вскоре город вновь заняли англичане, и Артур Плантагенет вместе с Гюи де Кюсси были схвачены и заточены в башню, о которой мы и упомянули выше. Вот уже четыре месяца, как они находились здесь.

Мрачная обстановка отведенной им комнаты не располагала к веселью. Это была темная каморка площадью не больше десяти квадратных метров и высотой метра и два с половиной, сводчатый потолок которой поддерживался несколькими мощными колоннами. Тут не было ни одного окна, за исключением крошечного отверстия под потолком, пропускавшего слишком мало света, чтобы рассеять мрак и позволявшего лишь с трудом различать предметы.

У самой стены лежала связка свежей соломы, служившая де Кюсси постелью, а прямо напротив было устроено ложе для принца Артура. Это была настоящая постель, покрытая двумя коврами. Тут же стояли два стула – роскошь невиданная тогда в темницах – и небольшой деревянный столик на каменных немках.

За столом, подперев голову руками, сидел принц Артур. Было это в один из прекрасных февральских дней, и блестящий луч света, пробившись сквозь узкое оконце, освещал роскошную одежду и прекрасные белокурые волосы юноши, в беспорядке строившиеся по его щекам.

Чуть в стороне от него устроился де Кюсси. Он с явным сочувствием поглядывал на своего товарища по темнице, участь которого казалась ему тяжелее его собственной. В первые дни плена хитрый Иоанн вел себя с узниками вполне дружелюбно и даже ласково, но поступал он так отнюдь не по доброте душевной, а лишь потому, что Вильгельм Саллисбюри, лорд Пемброк да и другие влиятельные сеньоры, находившиеся при дворе, не потерпели бы грубости к пленнику королевской крови. Но очень скоро английский король нашел случай под разными предлогами удалить их от себя, и с того дня жизнь пленников круто изменилась.

Долгое пребывание в руанской крепости подорвало здоровье Артура, и неблагоприятно отразилось на его настроении. Его надеждам не суждено было сбыться, и он все чаще впадал в уныние. Холодный мрак, царивший в темнице, питая мысли безрадостные и угрюмые, только усугублял это тягостное состояние. На все попытки Гюи де Кюсси хоть как-то расшевелить его, Артур лишь отмалчивался, печально опустив голову и вспоминая о днях более счастливых. Целые дни принц проводил, предаваясь горестным размышлениям, и слезы стали для него единственным утешением.

Но иногда, по вечерам, де Кюсси удавалось разговорить принца; и когда в наступающих сумерках им приносили лампы, своим желтовато-красным светом рассеивавшую окружающий их мрак и создававшую какую-то теплоту и своеобразный уют, Артур отрешался на время от своих грустных размышлений и слушал де Кюсси. В такие минуты сир Гюи, не прерываясь, рассказывал о своих приключениях в Святой земле: о сражениях, в которых участвовал, об опасностях, подстерегавших христианских рыцарей, о их мужестве и благородстве. В рассказах присутствовали та живописность и романтизм, которые и придают величие войнам этого века и самому рыцарству.

Тогда щеки Артура покрывались румянцем; он с жадностью внимал этим, порой надолго затягивавшимся рассказам, и, сопереживая вместе с Гюи, говорил, что желал бы вместо войны за родительское наследство, за трон, посвятить свою жизнь служению Кресту и избавлению гроба Господня и Святой земли от неверных.

В ту минуту, о которой мы говорим, рыцарь хотел было начать очередной рассказ, но звуки чьего-то голоса за маленькой дверью, которая вела в коридор, удержали его. Де Кюсси стал прислушиваться.

– Ты дерзок, да еще и продолжаешь дерзить! – говорил кто-то, подошедший почти к самой двери, громким раздраженным голосом. – Не напоминай мне о других пленниках! Именно тебе было приказано посадить его одного в темнице. Что мешало тебе поместить Гюи де Кюсси вместе с пятьюдесятью другими пленниками?.. Убирайся! Пошел! Ты больше не тюремщик этой темницы. Не возражай, и отдай мне ключи от камер. Эй, Гумберт, останься здесь со стражей. И не вздумай подслушивать; но и далеко не отходи, на случай если я позову тебя. Понял ли ты, бестолочь? Если я заговорю громким голосом, ты сейчас же войдешь в эту комнату.. Но только в этом случае, запомни!

Загремел, поворачиваясь, ключ в замке, загромыхали отодвигаемые запоры, дверь отворилась, и вошел Иоанн, король Английский. Он на минуту приостановился и проеме двери, внимательно оглядел темницу, а затем таким же внимательным и холодным взглядом посмотрел на Артура, который встал, ожидая, пока затворится дверь. Легкая улыбка скользнула по губам короля, когда он заметил болезненное состояние, до которого плен и отчаяние довели юношу, буквально за несколько месяцев до этого отличавшегося силой и здоровьем.

Но эта улыбка тотчас исчезла с лица человека привыкшего скрывать все что творилось в душе. Затем он с минуту смотрел на Гюи де Кюсси, как бы прикидывая на глаз расстояние, отделявшее его от рыцаря. Но тот остался сидеть на своем соломенном ложе и даже не шелохнулся.

Наконец Иоанн снова обратил свой взор на Артура.

– Что я вижу, любезный племянничек! – воскликнул он с едкой иронией. – Неужто вы все же решились откликнуться на мои просьбы и почтить сей скромный двор своим благородным присутствием! Надеюсь, вы оценили радушие, с которым вас приняли здесь, и не питаете больше на этот счет никаких иллюзий. От себя же добавлю: уж я-то не выпущу вас из своих крепких объятий. Можете пользоваться моим гостеприимством всю оставшуюся жизнь, дорогой родственник. Да-да, дорогой, ибо ваше присутствие здесь влетело-таки мне в копеечку. А кстати, как вам понравились эти хоромы? – обвел он взглядом темницу.

Артур ничего не ответил, а лишь бессильно опустился на стул и, казалось, зарыдал.

– Каков негодяй! – возмутился Кюсси. – Ты еще более жесток, чем о тебе говорят. Твои поступки достаточно красноречивы – неужели так уж необходимо добавлять к ним еще и пытку словами? Заклинаю тебя, злой человек, оставь это место бедствий. Пожалей своего племянника, дай ему хоть минуту покоя, если только это возможно в темнице.

– Кто это тут такой жалостливый? – продолжал Иоанн все с той же издевкой. – Не тот ли отважный рыцарь, который провозгласил в Мирабо Артура Плантагенета королем Англии? О, да! И как только мог я не узнать сразу этого храброго рубаку, этого непобедимого воина! Ну что, де Кюсси, доволен ли ты теперь участью своего юного друга? Не правда ли, у него прекрасное королевство! – обвел он руками комнату. – И такое обширное! Должно быть, он тебе очень благодарен! И есть за что, ибо только благодаря твоим пагубным советам, как и советам тебе подобных, Артур Плантагенет оказался в столь бедственном положении. – Иоанн хмурился все больше и вот-вот готов был сорваться на крик. – Да, именно вам обязан он своим пленом. Вы напитали его душу ядом и вдохнули в этот еще не окрепший ум бредовые идеи и нелепые притязания. Изо дня в день вы внушали ему, что он законный наследник, восстановив тем самым против ближайшего из родственников – и вот результат: он в плену и ввергнут в темницу.

Не и силах более сдерживаться, он выдохнул последнюю фразу почти на крике. И тотчас дверь комнаты отворилась, и на пороге возник один из стражников, а за ним и другие. Но Иоанн сделал им знак удалиться и продолжал, обращаясь на этот раз к Артуру:

– А вам я вот что скажу, любезный племянник: я мог бы дать вам свободу и возвратить в тот прекрасный мир, который от вас теперь так далек, но при одном условии… Решайтесь! Дорога открыта, и все зависит только от вас.

Артур поднял голову.

– И какова цена?

– О, сущий пустяк! Откажитесь от своих притязаний на земли, которыми вам все равно не владеть, оставьте бесплодные надежды – и вы свободны хоть завтра. Я подарю вам герцогство Бристольское – удел, достойный Плантагенета, и обниму с любовью как сына моего брата. Чего же желать вам более? Сам король английский предлагает вам свою дружбу и покровительство.

– Дружбу? Ну нет, увольте! – Артур аж привстал от возмущения, в минуту припомнив о всех низостях своего вероломного дядюшки. – Хоть и бытует мнение, что худой мир лучше доброй ссоры, я не согласен с этим и предпочту вражду подобному покровительству. Не сомневаюсь, что неприязнь ваша будет похлеще, чем даже гнев французского короля, который известен своим необузданным нравом, и все-таки отвергаю вашу опеку. Да, даже вражда Филиппа была бы не так страшна для меня, – повторил он задумчиво, – поскольку в нем не угас еще дух истинного рыцарства.

– Вот глупец! Вот упрямец! – вскричал Иоанн, и глаза его заблестели от гнева. – Да разве не знаешь ты, что короли Франции – наши исконные враги!

– Филипп мне не враг, он – мой крестный по оружию, – возразил Артур, придвигаясь к Кюсси и как бы ища у него защиты, – и я скорее доверюсь ему, нежели человеку, который так трогательно напомнил мне сегодня о том, что мы родственники. И с чего это вдруг вы вспомнили о родстве, которому никогда не придавали особого значения? А не вы ли, любезный дядюшка, опорочили славное имя вашего старшего брата, Ричарда Львиное Сердце, и отобрали законные владения у Готфрида, также вашего брата и моего отца? А кто клялся перед баронами, что не станет держать меня взаперти и отнесется ко мне с должной почтительностью? Даже в такой малости вы не сдержали слова! Все ваши посулы – сплошная ложь! Нет, я не верю вам, Иоанн Анжуйский! Тот, кто солгал хоть раз, не вправе называть себя рыцарем и государем, и настоящее имя тебе клятвопреступник и подлый вор!

Ярость захлестнула Иоанна. Стиснув зубы, он стал лихорадочно шарить руками в складках пурпурной мантии, выискивая хоть какое-нибудь оружие. В ту же минуту де Кюсси резко шагнул вперед и, загородив собой принца, принял оборонительную позу. Его лицо пылало решимостью, и он не раздумывая, бросился бы на тирана, если бы тот дерзнул напасть на юношу.

Но Иоанн был слишком труслив, чтобы вступить в единоборство со столь храбрым рыцарем. Имея скверную привычку наносить удары из-за угла, он, даже вооруженный до зубов, никогда бы не согласился на честный поединок с де Кюсси, пусть даже и безоружным. Притворившись, что был занят всего лишь поисками платка, он незаметно опустил кинжал в ножны и небрежно смахнул со лба несколько капель пота.

– Клянусь святым Павлом, ты вынудил меня потерять рассудок, Артур, – сказал он заметно спокойнее. – И если бы ты не был сыном моего брата, то я не поскупился бы на добрый удар кинжалом. Ты не прислушался к моему совету, что ж, пеняй на себя. Мне не впервой усмирять непокорных! Кроме этой, есть и другие темницы, куда более глубокие, а еще существуют цепи, крепкие и, пожалуй, слишком тяжелые для такого изнеженного тела, как у тебя.

– Ни темницы, ни цепи, ни даже сама смерть не устрашат меня, – отвечал юный принц решительно, – и не заставят отказаться от того, что принадлежит мне по праву. Англия, Анжу, Пуату, Нормандия – все это владения моего отца, а Бретань – наследственное герцогство моей матери. И пусть обвинят меня в повторении, но я не устану твердить, что не уступлю никому своих прав на наследство, а если умру, то и из могилы буду взывать к возмездию. Я верю в высшую справедливость и знаю – наступит час, и тебя назовут твоим настоящим именем, а имя тебе – самозванец!

– Да полно! – сказал Иоанн, ухмыляясь. – Жужжишь, да не жалишь. Но коль ты так рвешься в могилу, пусть будет по-твоему.

Он повернулся и хотел было выйти, но де Кюсси преградил дорогу.

– Минуточку, государь, не надо так торопиться. Я тоже хотел бы сказать вам пару слов от своего имени. Помнится, когда я отдал свой меч Вильгельму Саллисбюри, вашему благородному барону, то взамен получил обещание, что обращаться со мной будут со всей почтительностью, как, собственно, и положено относиться к любому из рыцарей. Он также заверил меня, что возьмет и с вас подобное обещание. Не знаю, кто из вас не сдержал данного слова, но, клянусь, докопаюсь до истины и, узнав имя лжеца, опозорю его на всю Европу.

Иоанн выслушал все до конца, но ничего не ответил, а лишь пожал плечами и, с нескрываемым презрением взглянув на Кюсси, молча вышел из комнаты. Дверь затворилась за ним, запоры были задвинуты. Артур и Кюсси снова остались вдвоем, отделенные от всего остального мира.

В однообразном молчании проходили часы вплоть до той минуты, когда по обыкновению приносили узникам лампу. Артур нетерпеливо задвигался и, подняв голову, выжидательно посмотрел на дверь.

– Энгеранд что-то запаздывает сегодня, – сказал он. – Ах, да, – спохватился он тотчас, – как же я мог забыть, что мой дядя говорил об его отставке… Боюсь, новый тюремщик лишит нас последнего удовольствия… Но нет, прислушайтесь! Чьи-то шаги… приближаются… Без сомнения, это зажигают свет в галерее.

Принц не ошибся: шаги послышались на лестнице. Тот, кто шел, остановился на долю минуты, затем решительно приблизился к двери и отодвинул засов. Артур и Кюсси увидели перед собой незнакомца. Его лицо лишь с большой натяжкой можно было бы назвать симпатичным, но, во всяком случае, в нем не было ничего отвратительного. Голос его дрожал, когда он обратился к принцу: – Прошу следовать за мной, господин, – сказал он тихо и не совсем уверенно. – Мне поручено проводить вас в лучшее помещение. Сир Гюи останется здесь, пока для него не подготовят другую комнату.

Страх охватил Артура.

– Я не оставлю его! – воскликнул он, бросившись к рыцарю и схватив его за руку. – Эта комната меня вполне устраивает, и я не желаю другой!

– Твои руки дрожат, – сказал де Кюсси тюремщику, – дай мне лампу.

Он подошел вплотную и, взяв у него лампу, поднес ее к лицу охранника.

– Твои губы трясутся, а щеки белее савана. Отчего?

– Это следствие лихорадки, подхваченной на болотах Клерских, – отвечал тюремщик. – Но причем здесь моя болезнь, и почему вы спросили меня об этом?

– Причина проста, глупец: мы опасаемся измены. А твой неуверенный тон не внушает доверия. С какими намерениями ты здесь, добрыми или злыми?

– Да будь я настроен против вас с принцем, стал бы я так церемониться? – ответил он вопросом на вопрос, и голос его теперь звучал тверже. – Достаточно пары стрел, пущенных из-за двери, чтобы разом покончить с вами обоими.

– Пожалуй, ты прав, – согласился Кюсси. – Как вы считаете, принц? – спросил он Артура, который все еще судорожно хватался за его руку.

– Мне некогда выслушивать мнение принца, – возразил тюремщик. – Я выполняю приказ и должен срочно предоставить ему другую комнату – вот все, что от меня требуется. Могу сказать только, что многие влиятельные бароны прибыли ко Двору. Иоанн не ждал их так скоро и теперь беспокоится, как бы они не нашли принца Артура здесь. Именно поэтому так необходимо, чтобы он следовал за мной. Если он не захочет идти сам, я позову стражу, и его выведут силой.

– Но кто эти бароны? – спросил Артур.

– Откуда мне знать, – отвечал тюремщик беспечно. – Слышал только, что приехал лорд Пемброк, да сказывали еще, что граф Саллисбюри вернулся; а других имен я не запомнил.

Артур посмотрел на Кюсси, как бы спрашивая совета.

– Удивительно быстро справился ты с приступом лихорадки, – придирчиво оглядел тот тюремщика. – Надеюсь, что ты не солгал. Но если в душу мою закрадутся сомнения, то клянусь, что разобью твою голову о стены этой темницы..

Он никак не мог избавиться от подозрительности – слишком уж вероятной казалась измена. Несмотря на то, что история, рассказанная охранником, прозвучала вполне достоверно, он не верил ей до конца, хотя и не знал почему.

– Думаю, мне следует вас оставить, сир Гюи, – сказал Артур. – Я предпочел бы остаться здесь, но боюсь, всякое сопротивление будет бесполезным.

– И я опасаюсь того же. Прощайте, принц! Мы и в разлуке будем часто вспоминать друг о друге. Прощайте!

Он крепко обнял Артура, словно родного брата, и этот по-мужски скупой жест лучше всяких слов выразил то отчаяние, которое он испытывал, расставаясь с другом. Смутные предчувствия, что они не увидятся больше с Артуром, терзали его, и потому последнее напутствие прозвучало, как прощание с умирающим.

Тюремщик отворил дверь.

Артур помедлил у порога и смущенно взглянул на Кюсси. Казалось, какое-то новое подозрение закралось в его душу. Но тут же сделал нетерпеливый жест рукой, как бы отметая сомнения, и решительно шагнул к двери.

Но едва он переступил порог, как вдруг остановился с криком: «Здесь мой дядя!». Он было ринулся назад, но тюремщик загородил ему дорогу и, не дожидаясь, пока де Кюсси опомнится и нырнет на помощь принцу, запер дверь и задвинул засовы.

– Ну что, молодой бунтарь, – услышал Кюсси голос короля Иоанна, станешь ли теперь так храбриться, как несколько часов назад? Удались, – сказал он, обращаясь теперь к тюремщику. И едва шаги охранника стихли в конце коридора, как он вновь разразился громом проклятий и ругательств адрес Артура. Такое поведение могло преследовать лишь единственную цель, о которой легко было догадаться.

Подобно льву в клетке, метался Кюсси по комнате, пытаясь отыскать хоть что-нибудь, чем можно было бы выломать дверь, но так и не нашел ничего подходящего. Дверь была двойная, железная, и даже силы Геркулеса не хватило бы, чтобы сорвать ее с петель. Исполненный ужаса и негодования, прислушивался он к происходящему в галерее. Нисколько не сомневаясь в кровавых намерениях монарха и будучи не в состоянии предупредить преступление, которое предвидел, рыцарь крикнул изо всех сил:

– Иоанн Анжуйский, тиран кровожадный, остерегайся исполнить свой подлый замысел! Не обольщайся, что тебе удастся скрыть от людей свое преступление. Я узнал твой голос, трусливый убийца, и, если хотя бы волос упадет с головы принца, я всему миру поведаю о твоих злодеяниях. Клянусь, что публично объявлю о твоем позоре, и тогда даже самые преданные из баронов не подадут тебе руки!

Но шум борьбы заглушил его слова, и эта пламенная речь прозвучала впустую. Снаружи происходило что-то страшное: казалось, принц отчаянно сопротивляется, пытаясь освободиться из цепких лап своего мучителя, но эти попытки, как видно, не увенчались успехом. Через минуту Кюсси услышал голос Артура, который молил о пощаде, но ни мольбы, ни слезы не тронули сердца жестокого негодяя. Вдруг галерея огласилась ужасным криком, за которым последовало падение и несколько громких стонов. Затем кто-то быстро сбежал по лестнице. Какое-то время был слышен говор нескольких голосов, потом плеск весел лодки, удалявшейся от башни, и наконец все стихло.

ГЛАВА VI

Филипп Французский не находил себе места от беспокойства. Казалось, все несчастья, какие только могли быть на свете, свалились вдруг на его голову. С разных концов королевства поступали тревожные вести о мятежах, готовых вспыхнуть в любую минуту. Коварство баронов тоже не вызывало сомнений: воспользовавшись проклятием папы, освобождавшим их от присяги законному государю, они спешили вооружить отряды, цель которых была очевидна. И в это тревожное время пришло печальное известие о гибели Артура и о готовности Иоанна Английского развязать войну.

Видя все это, Агнесса Мераннийская не могла оставаться дольше возле Филиппа. Пожертвовав собственным благополучием и своими чувствами ради спасения любимого ею супруга, она покинула роскошный дворец и поселилась в замке, который находился в нескольких милях от Парижа. Понимая разумность такого поступка, Филипп не воспротивился ее решению и дал свое молчаливое согласие. С горечью в сердце и жаждой мщения в груди он старательно изображал покорность: скрыв до поры до времени свои истинные чувства и делая вид, что полностью подчинился папе, он лелеял тайную мысль, что, расправившись со своими врагами, вновь обретет независимость.

Трудно словами выразить то оживление, которое охватило все королевство, когда первый удар колокола возвестил, что проклятие снято и Франция вновь заняла свое место среди христианских государств. Сердца людей были открыты друг другу, и глаза светились радостью и надеждой. И города, и селения дышали покоем и счастьем, и казалось, будто спасение впервые сошло на землю. Можно с уверенностью сказать, что во всем королевстве было лишь два человека, которых не радовал колокольный звон. Едва заслышав его, Агнесса Мераннийская бросилась на колени и оросила своими слезами камни. Филипп-Август, до боли сжав голову ладонями, в бешенстве метался по комнате. Звон этот был невыносим для его ушей. «Они радуются моему несчастью, – говорил он сам с собой, – и этот веселый звон празднует мое поражение. Но их торжество преждевременно: каждый удар колокола – всего лишь новое звено в цепи, соединившей нас теперь, но которой я непременно воспользуюсь для своего мщения. И пусть остерегаются они сами! Этот радостный звон станет погребальным для многих бунтовщиков, и мне безразлично, кто это будет – барон или рыцарь!»

– Эй, кто там? – окликнул он, заслышав чьи-то шаги.

В комнату вошел паж.

– Рад тебя видеть, Жильберт! Подойди ближе, – милостиво пригласил монарх. – Ты благородного происхождения и, несомненно, честен и скромен. Я полагаю, ты хорошо усвоил обязанности пажа и знаешь, что примерный слуга никому не откроет тайн своего господина, а иначе он опозорит себя. Так вот, если ты будешь скромен и молчалив, эта рука возведет тебя когда-нибудь в степень рыцаря, но если злоупотребишь моим доверием, то эта же рука обрубит тебе уши, и ты станешь работать в поле, словно презренный раб. Надеюсь, ты понял, что я имею в виду?.. А теперь ступай в оружейную залу и принеси мне все снаряжение, которое найдешь возле третьего окна слева от двери. Иди и исполни, что тебе приказано.

Гордый тем, что король поручил ему дело, считавшееся обязанностью первых оруженосцев, паж со всех ног бросился в оружейную комнату и мигом вернулся с кольчугой и шлемом. Ему пришлось сделать еще два захода прежде, чем он принес все, что требовал Филипп. Это были стальные доспехи, самые примитивные и ничем не украшенные, подобные тем, какие носили рыцари в первых крестовых походах, когда всякое украшение считалось излишним.

С помощью одного только пажа, руки которого дрожали от радостного волнения при мысли, что он впервые удостоился такой чести, Филипп облачился в доспехи. Не желая быть узнанным, он выбрал шлем с неподвижным забралом, который, имея лишь небольшое отверстие в виде креста, чтобы можно было дышать и видеть, совершенно скрывал черты его лица. Затем написал на куске пергамента: «Король желает остаться один!» и, передав эту записку пажу, приказал ему сходить в конюшню за лошадью и привести ее к подъемному мосту. Филипп выждал несколько минут, чтобы дать пажу время выполнить поручение, а потом спустился по лестнице, самой уединенной во дворце.

Проходя двором, он встретил нескольких солдат и оруженосцев, которые не обратили внимания на человека, одетого простым рыцарем; и нахмурился, – такова уж сила привычки – когда не заметил знаков почтения, к которым он так привык.

В назначенном месте Жильберт уже поджидал его. Филипп приложил палец к губам, напоминая пажу о скромности, и, оседлав лошадь, поскакал галопом.

Увидеть Агнессу – именно эта мысль заставила короля предпринять путешествие в сорок миль. Верный долгу, он не хотел нарушить обета, но не мог отказать себе в удовольствии хотя бы издали и не будучи узнанным взглянуть на ту, которая жила в его сердце. Стараясь избегать мест оживленных, он ехал, так быстро, что через три часа уже достиг холмов, которые окружали замок Агнессы. Долго и пристально смотрел он вдаль и был разочарован, не заметив никого, кроме часовых на караульных башнях. Наконец на одной из площадок промелькнуло белое платье, развевающееся под ветром. С первого взгляда он узнал Агнессу Мераннийскую. Привязав свою лошадь к дереву, Филипп подался вперед, чтобы лучше разглядеть ту, что была так дорога для него.

Уверенный, что его нельзя узнать в таком облачении, он рискнул приблизиться к замку и казался в нескольких шагах от Агнессы, продолжавшей прогуливаться по платформе. В какой-то момент она обернулась, и Филипп увидел ее лицо. Ее щеки были смертельно бледны, а черные брови еще больше оттеняли эту бледность.

Стараясь быть незамеченным, Филипп сделал еще несколько осторожных шагов ей навстречу, но звон кольчуги выдал его присутствие. Агнесса вздрогнула и, обернувшись, посмотрела на рыцаря в упор. Трудно сказать, узнала ли она Филиппа, во всяком случае, тотчас остановилась. Протянув к нему руки, и, пробормотав что-то невнятно, она упала на руки горничной, сопровождавшей ее.

Король рванулся к воротам с намерением войти в замок, но, вспомнив об обещании не беспокоить свою супругу и не входить в ее жилище в течение полугода, он вовремя одумался и остановился. Но этот порыв не ускользнул от взгляда прево, который беседовал в это время со стражниками, охранявшими внутренний двор. И он, и солдаты удивленно смотрели на рыцаря в доспехах, который был так стремителен, но вдруг замер в нерешительности, не переступив порога.

– Что вам угодно, сир? – окликнул прево.

– Я хотел бы справиться о здоровье королевы, но мне запрещено переступать порог этого замка. Будьте любезны, пошлите кого-нибудь узнать о ее самочувствии.

Прево согласился на эту просьбу, хотя и был несколько удивлен странным отказом рыцаря войти во двор замка. Посланный быстро вернулся и сообщил, что королева была без сознания, как это уже случалось, но теперь все позади, и она чувствует себя значительно лучше.

– Она сама сказала мне это, – уточнил посланник, – и это самое верное доказательство, что она здорова и в хорошем настроении; будь то иначе, она вряд ли заговорила бы со мной.

Услышав этот ответ, Филипп лишь кивнул угрюмо. Он долго стоял неподвижно, предавшись своим размышлениям, затем, не сказав ни слова, повернулся ко всем спиной и тяжело зашагал к лесу, где была привязана лошадь. Сев в седло, он пустился в обратный путь.

– Вот невежа! – не удержался от восклицания один из оруженосцев. Даже не поблагодарил как следует за услугу!

– Ручаюсь, что он – сумасшедший! – подхватил другой.

– Нет, это не сумасшедший, – задумчиво сказал прево. – Закройте-ка рты да придержите свои языки. Сдается мне, я уже слышал не раз этот голос.

И, покачав головой, он с таинственным видом покинул солдат, предоставив им самим докапываться до сути.

Вернемся теперь к Филиппу. Занятый мыслями то приятными, то печальными, он продолжал свой путь и наконец подъехал к пещере, возле которой рос старый дуб. Подвешенная к ветке перчатка раскачивалась от ветра. Подстегиваемый любопытством, Филипп хотел снять ее, чтобы разглядеть получше, но едва лишь дотронулся, как она с шумом упала на землю.

На этот звук из пещеры вышел человек высокого роста и приблизился к королю. Он был в доспехах, потемневших от ржавчины, но все еще со следами позолоты, некогда украшавшей их. Наличие шпор и золотой цепи указывало на то, что незнакомец был рыцарем. Спеша навстречу Филиппу, он на ходу пытался распутать ремни шлема, как будто торопился надеть его. В его черных спутанных волосах кое-где мелькала уже седина. Лицо было бледное и истощенное, а по странному блеску этих впалых бездонных глаз легко было догадаться, что в них пылает огонь безумия.

Король сразу узнал его, хотя и отказывался поверить, что этот человек, лишенный рассудка, был Тибольдом Овернским, которого он знал как человека спокойного и хладнокровного.

Тем временем граф Оверн, в спешке дергая за ремни, запутал их окончательно, что привело его в бешенство.

– Не спеши, беззаконный рыцарь! – завопил он наступая на короля. Подожди немного! Я расправлюсь с тобой, чтобы доказать справедливость того, что защищаю. Да, я заставлю тебя признать, что Агнесса – истинная королева Франции и законная супруга Филиппа. Дай только мне надеть шлем, и я в два счета докажу, что ты лжец! А ну признавайся, не папа ли Иннокентий подослал тебя? Нет, ты не убьешь меня, злодей! Я стою за правое дело, и тебе не одолеть меня!

Вспомнив о былой ненависти к графу, Филипп готов был вспылить, но вовремя спохватился и, сменив гнев на милость, с жалостью посмотрел на Оверна, которому нельзя было не посочувствовать в его теперешнем состоянии.

– Я не за тем пришел, чтобы убить вас, – мягко сказал он. – Я чужестранец, и оказался здесь случайно…

– Вы низкий лжец! – прервал его граф. – А перчатка? Ведь это вы сбросили ее на землю, следовательно, приняли вызов. И не известно ли каждому в этих местах, что всякий умрет от руки моей, кто только осмелится отрицать законность прав супруги Филиппа? Если ты не станешь защищаться, то я проткну тебя мечом как отступника от истинной веры и провозглашу изменником, трусом и подлецом от Иерусалима до Аскалона, пред войсками луны и креста. Саблю в руки, если ты благороден и рыцарского звания.

Сказав это, он швырнул шлем на землю и, обнажив оружие, с яростью льва набросился на Филиппа. Король вынужден был защищаться, поскольку отлично знал, что имеет дело с опытнейшим из воинов, который, хоть и лишился рассудка, но не растерял ни сил, ни сноровки, так, он в свою очередь, выхватив меч из ножен, принял оборонительную позу.

Сражение продолжалось достаточно долго и было нелегким. Хотя король и имел известные преимущества, будучи в шлеме в отличие от своего противника, но природное благородство не позволяло ему воспользоваться таким превосходством, и он умышленно не направлял ударов на открытую голову своего соперника. Но эта совестливость чуть не стоила ему жизни: сильным ударом граф рассек его латы над левым плечом и, обрадованный столь метким выпадом, стал теснить своего недруга с новой яростью, нисколько не заботясь о собственной безопасности. Пыл и продолжительность боя рассердили монарха, и видя, что совестливость подвергает его жизнь опасности, он оставил снисхождение к графу. Прикрываясь щитом, он взмахнул мечом над головой Тибольда Овернского, бедствия которого окончились бы вместе сего жизнью, если бы удар, угрожавший ему, не был остановлен неожиданным обстоятельством, о котором мы не вправе сообщить, не рассказав о некоторых других происшествиях.

ГЛАВА VII

В просторном зале Руанского герцогского дворца сидел король Иоанн теперь уже бесспорный обладатель английского трона. Несмотря на то, что руки его были обагрены кровью невинной жертвы, он был очень спокоен, и на лице его играла улыбка беспечности и легкомыслия, которая была еще более отвратительна для тех, кто знал о всей развращенности его натуры. Роскошно одетый, он восседал на троне из слоновой кости, под балдахином из червленого бархата, и был окружен бесчисленной свитой своего королевства. Справа от него находился граф Пемброк, смотревший на Иоанна с нескрываемым презрением и досадой. Точно такое же выражение можно было заметить на лицах графа Эссекса, лорда Багота да и других сеньоров.

Иоанн невозмутимо наблюдал за ними, ничуть не смущаясь их мрачным и недовольным видом. Перед королем на ковре, покрывавшем ступени трона, стоял капитан Жоделль, одетый в богато расшитую пурпуровую тунику, с золотой перевязью, на которой был укреплен тяжелый меч с украшенной алмазами рукояткой.

– Я вижу, Жоделль, – обратился к нему король, – вы сумели воспользоваться моим позволением и хорошенько погрели руки на грабежах добрых граждан. Ну-ка, признайтесь, скольких жителей Пуату оставили вы без денег? Глядя на вас, трудно предположить что-либо иное. Помнится, когда я впервые увидел вас, вы выглядели куда скромнее. Но как говорит известная пословица: «Хорошую птицу видно по оперению». Не так ли, лорд Пемброк?

– Не совсем, государь, – отвечал гордо граф. – Случалось мне видеть и коршуна в орлиных перьях.

– Как всегда, сплошные метафоры. Вы гоняетесь за сравнениями, любезный граф, словно кот за лесною мышью. Не кажется ли вам, Жоделль, что все эти сеньоры удивительно остроумны? Сказать по совести, я бы на вашем месте держался подальше от этих людей – похоже, они не слишком вас любят.

– Я никого не боюсь, государь, – отвечал Жоделль так спокойно, словно он и но заметил иронии короля. – Пользуясь вашим покровительством, я не страшусь ничьих нападок.

– И у вас для этого есть основательные причины, – усмехнулся король. – Вы и представить себе не можете, на какую высоту хотел бы я вознести вас.

Он пристально оглядел рыцарей, пытаясь угадать, как им понравилась эта острота. Несколько льстецов угодливо захихикали, но остальные, а их было немало, сохраняли угрюмое молчание.

– А теперь, любезный сир, ответьте нам, – продолжал Иоанн насмешливо, – в честь чего это вы решили осчастливить нас своим посещением. Не сомневаюсь, что помыслы ваши, как и обычно, чисты и благородны вполне в духе рыцарства, и вы пришли сюда по очень важному делу. И что же за предприятие вы теперь замышляете – какой-нибудь новый подвиг?

– Всегда рад служить вам, государь! – отрапортовал Жоделль. – А пришел я за тем, чтобы напомнить, что нанятому мной войску пора уже выплатить жалованье, которое было обещано.

– Мы немедленно удовлетворим эту просьбу. Сказать по правде, войска Филиппа теснят нас со всех сторон, и нам нужна крепкая армия. Да, мы нуждаемся в людях и будем рады пополнить свои ряды свежими силами… и безразлично, кто они будут – наши вассалы, или наемники. А что еще хотели вы мне сообщить, Жоделль?

– Ваш казначей отказывается заплатить по векселю на том основании, что он не подтвержден вами вторично.

– Дайте-ка мне его, – протянул Иоанн руку. И Жоделль, хотя и против воли, был вынужден вернуть расписку на десять тысяч крон, которую получил в свое время и качестве платы за измену.

– Итак, покончим с этим делом, ибо скорое правосудие – первая заповедь королей. Сначала о том, что касается войска, которое возглавляет сей доблестный капитан. Вильям Гумст, – обернулся он к одному из своих людей, – я вам приказываю отослать их немедленно к нашему главнокомандующему. Скажите ему, чтобы принял их в свой отряд – пусть позаботится об их содержании и выплатит жалованье. Они станут служить нам верой и правдой.

– Но, государь, – Жоделль побледнел как смерть, – это против…

– Без возражений! – прикрикнул на него Иоанн. – Потерпите еще минутку, выслушайте меня до конца, а уж я постараюсь угодить всем. Так вот, эту расписку следует отправить в казначейство. Джон де Винконтон, подойдите! Вы, кажется, супрево нашего войска?

Человек невысокого роста, но атлетического телосложения, выйдя вперед, встал рядом с Жоделлем и слегка поклонился, как бы соглашаясь с таким утверждением.

– Поскольку здесь нет казначея, необходимо, чтобы хоть кто-то его заменил, – продолжал монарх. – Итак, сир, за неимением лучшего, я временно назначаю вас помощником казначея.

Джон де Винконтон прекрасно понял намек короля Иоанна – подобные выходки были ему не в новинку. Еще раз поклонившись, он поднял вверх два пальца левой руки, делая знак стражникам, а правой ухватил за плечо Жоделля. Подоспевшие в ту же минуту двое солдат обступили капитана наемников с обеих сторон, не позволяя ему сделать ни шагу. Но эти предосторожности были излишни: одного только прикосновения этого коренастого крепыша оказалось достаточно, чтобы Жоделль растерял всю свою самоуверенность. Силы мгновенно оставили его: руки повисли, как плети, колени подогнулись, а губы задрожали от страха.

– Выведите этого несчастного! – нахмурившись, гневно вскричал Иоанн. – Он метил так высоко, что я рад услужить ему. Повесьте его в горах, что между Нормандией и Францией, и пусть жители обоих стран полюбуются, как высоко он вознесся. Только злая необходимость заставляет меня время от времени пользоваться услугами таких негодяев, как этот, но это вовсе не означает, что я хочу, чтобы их племя росло и множилось. Клянусь, он получит по заслугам! Выведите его!

– Государь! Государь! Выслушайте меня! Ради Бога, выслушайте! – отчаянно вопил Жоделль, вырываясь из рук тащивших его стражников.

Но король словно бы и не слышал этого крика. Его внимание в эту минуту было приковано к человеку, который только что вошел и расчищал себе дорогу между стражами, стоявшими у дверей. Его доспехи были покрыты пылью, как после долгого путешествия. Следом за ним вошли еще два-три человека, как видно, его сопровождавшие.

Без каких-либо церемоний и даже не поздоровавшись, граф Саллисбюри – а это был он – прошел в зал и, поднявшись по ступенькам королевского трона, склонился над Иоанном, что-то гневно шепча ему на ухо.

Его появление и не слишком уважительное обращение с королем произвело на присутствующих действие электрического разряда. Новая волна недовольства прокатилась по залу. Все бароны, сплотившись еще теснее, принялись что-то доказывать друг другу, энергично жестикулируя и враждебно поглядывая на Иоанна. Вопреки желанию короля, слух об убийстве принца Артура достиг-таки их ушей, и у них были веские основания полагать, что преступление это совершено не просто с согласия кровожадного тирана, но, скорее всего, при его непосредственном участии. Побуждаемые гневом, ясно читавшимся на челе побочного брата Иоанна, они сошлись небольшими группами и стали у трона, в то время как Вильгельм Длинный Меч продолжал донимать короля своими вопросами.

Не слишком смущенный этим допросом, Иоанн не мог не следить со страхом за группой разъяренных баронов. Ему доподлинно было известно, что все они, за исключением горстки льстецов, его ненавидят, а уж он-то знал, что именно в такие минуты всеобщего беспокойства и предпринимаются самые крутые меры. Видя сверкающие глаза и нахмуренные лица своих сеньоров, слыша их возмущенные речи, он чувствовал, как корона шатается на его голове. Спасти в этой ситуации могло только одно – чувствительность и доброта его побочного брата. Не отвечая на все упреки Вильгельма, он лишь крепко сжал его руку и, указав глазами на разъяренных людей, теснившихся возле трона, сказал еле слышно:

– Взгляните, Вильгельм, на лица этих бунтовщиков. Они готовы разорвать меня на части! Неужто и вы предадите меня?

– Нет! – отвечал тот решительно. – Ни за что! Я не оставлю вас в беде, ибо вы – сын моего отца, прямая ветвь нашего родового древа и единственный наследник престола, но должен сказать…

И он прошептал что-то на ухо Иоанну, но так тихо, что окончания фразы не расслышал никто, кроме того, к кому она относилась. Впрочем, его разгневанный вид и реакция короля на эти слова не оставляли сомнений, что все сказанное никак нельзя было бы назвать комплиментом льстеца. Предоставив королю самому разобраться в том, что о нем думают, Вильгельм быстро сошел по ступеням трона и, подойдя к баронам, поочередно пожал всем руки.

– Друзья мои, успокойтесь, прошу вас! Такие вопросы не решаются сгоряча. Обещаю, мы еще вернемся к этому делу, но решим его с должным хладнокровием и благоразумием. А теперь разойдитесь, заклинаю вас нашей дружбой.

– Только из уважения к вам! – дружелюбно улыбнулся лорд Пемброк. – Клянусь небом, лучший из королей, восседавших когда-либо на английском троне, был побочный сын, и я не понимаю, Саллисбюри, почему бы еще одному побочному сыну не занять это место. Думаю, что сын Росмонды Вудстокской столь же достоин носить корону, как и Вильгельм Завоеватель. А как считаете вы? – обратился он вдруг к баронам.

– Ни слова об этом, друзья! Умоляю вас, тише! – Граф отлично понял намек. – Я не соглашусь за все сокровища мира нанести обиду сводному брату, впрочем, я и не рвусь к престолу. Прошу, успокойтесь и займите свои места. Мне придется оставить вас ненадолго – есть одно дело, которым я должен заняться немедленно.

Так и не придя к общему мнению, бароны остались стоять полукругом у трона, в то время как граф Саллисбюри, легко взбежав по ступеням, вновь обратился с речью к слабому и кровожадному тирану.

– Государь, – торжественно начал Вильгельм Длинный Меч, – когда мы прощались с вами в Туре, я поручил вашему покровительству моего благородного пленника, сира Гюи де Кюсси. Помня о вашем обещании содержать его должным образом и отпустить на свободу за тот выкуп, какой я назначу, я хотел бы узнать теперь, намерены ли вы сдержать свое слово. Не стану выяснять, по каким причинам не выполнили вы первой части нашего договора – относиться к сему доблестному рыцарю со всем уважением, которого он заслуживает – это на вашей совести. Но буду настаивать на втором пункте этого обязательства. Из уважения к собственному имени и чтобы смыть пятно, которое вы на него наложили, я готов сей же час и без всякого выкупа отпустить столь славного воина, но боюсь, что он сочтет этот жест недостойным и даже оскорбительным. Как бы то ни было, я назначаю выкуп в семь тысяч крон. Здесь его паж, и он готов сию же минуту заплатить за свободу своего господина. Я требую от вас немедленного решения, поскольку узнал, что он все еще томится в той роковой башне, которая останется вечным пятном на чести Англии. Надеюсь, что он в добром здравии и что не нашлось никого, кто бы осмелился посягнуть на жизнь моего пленника?..

– Граф Саллисбюри! Да как вы смеете! – прикрикнул было король. Но, встретившись с суровым взглядом Вильгельма и заметив нескрываемое презрение в глазах баронов, он прикусил язык и изменил тактику, небезосновательно полагая, что притворство – его обычная защита – будет в этом случае гораздо полезнее. – Граф Саллисбюри, – повторил он более мягким тоном, – кому как не брату знать обо всех моих слабостях? Да, признаюсь, я слаб, но не изверг, как думают многие из тех, кто меня плохо знает. А вы-то… Наслушавшись всяких толков, вы вздумали вдруг судить меня! За что? За то, что какой-то безумец, неверно истолковав мои повеления, совершил в стенах этой крепости ужасное преступление, которое клеветники хотели бы свалить на меня. Не знаю, случайным ли было убийство, или умышленным, но я в этом не замешан и готов доказать в сем и каждому, что не отдавал такого приказа. Да, я сделаю это по собственной воле, хотя и не следовало бы королю обращать внимание на злые наветы клеветников, я докажу… но не сейчас, и при других обстоятельствах.

Заметив, что все слушают его очень внимательно, Иоанн продолжал с еще большим воодушевлением:

– Что же касается моего времяпрепровождения в тот роковой день, когда не стало моего любимого племянника, то я готов расписать его по минутам, хотя и считаю, что королю не пристало отчитываться перед своими вассалами. Большую часть времени, можно сказать, весь день я провел за чтением депеш, доставленных из Германии и Рима графом Арунделем и лордом Баготом.

– За исключением двух утренних часов и трех вечерних – от шести до девяти, – уточнил лорд Багот. – Когда я вошел к вам вечером, на вас лица не было, и мне показалось, что вы смутились, – подозрительно посмотрел он на Иоанна.

– Можно узнать об этом у Вильгельма Гюйона, – тотчас нашелся король. – Не правда ли, любезный друг мой, – с заискивающей улыбкой обратился он к одному из своих приближенных, – что все это время мы провели с вами вместе?.. Вы подтверждаете это, сир?

– Точно так, государь, – ответил тот, заикаясь, – но…

Все бароны, услышав это «но», затаили дыхание, устремив свои взоры на молодого рыцаря, в надежде, что тайна вот-вот откроется. Но король, воспользовавшись его замешательством, продолжал как ни в чем не бывало:

– … но тем утром вы были со мной в башне, где содержался мой бедный племянник – ведь именно это вы собирались сказать, не так ли? Да, это так, милорды. Не тушуйтесь, Гюйон, расскажите им все, что знаете. Вы ведь слышали, как жестоко бранил я смотрителя за то, что он поместил Кюсси и Артура в слишком тесную комнату, духота которой могла повредить их здоровью. Разве не за этот проступок я уволил тюремщика? А заодно поведайте, уходил ли я вечером из дворца… Ну, отвечайте, я вам приказываю!

И он предупреждающе посмотрел на молодого человека.

Вильгельм де ла Рош Гюйон, побледнев, словно полотно, нашел-таки в себе силы подтвердить слова короля, и Иоанн обнаглел еще больше.

– Мы вернемся еще к этому делу, а на сегодня достаточно, – заявил он. – Но когда мое оправдание будет полным, я никому не позволю больше клеветать на меня, и горе тому, кто на это осмелится!

– Забудем пока об этом, – вмешался граф Саллисбюри, – и поговорим о вашем пленнике. Прежде чем он окажется на свободе, я хотел бы…

– Знаю, знаю, любезный брат, – перебил его Иоанн. – Все будет так, как вы хотите. Сразу же после обеда я напишу приказ о его освобождении.

– Ха-ха-ха! – донеслось из глубины зала. – Вот так ловкач! Будто не знает, что до обеда можно раз десять отправить Кюсси на тот свет!..

– Клянусь честью, шут прав! – воскликнул Вильгельм Саллисбюри. – Государь, поскольку уже имеется неоспоримое доказательство того, что в стенах одной из ваших темниц творятся ужасные вещи, то я собираюсь, с вашего позволения, навестить этого храброго рыцаря немедленно. Я сам отправлюсь к нему.

– Граф Саллисбюри! – одернул его король. – Если вы и не уважаете меня, то соблюдайте хотя бы внешние приличия – дождитесь, пока я отдам приказ. Клерк! – позвал он громко. – Займитесь этим, и поскорее.

Клерк повиновался, и Иоанн стал диктовать, но делал это так неохотно и медленно, что новое подозрение зародилось в уме Саллисбюри. Наконец Иоанн подписал приказ и передал его графу.

– Отнесите его сами, раз вам так хочется, – сказал он с притворной улыбкой. – И дай Бог, чтобы он успел пообедать, – процедил Иоанн сквозь зубы так, чтобы его не услышали.

Граф Саллисбюри быстро прошел через зал и был уже возле двери, когда король снова его окликнул:

– Вильгельм, подождите! А где же паж? Вы сказали, что он должен заплатить… Отдаст ли он деньги в ваше отсутствие?

Граф вынужден был вернуться.

– Вон паж, – сказал он, показывая на Эрмольда де Марея, который в окружении герольда, Галона-простака и двух охранников, доставивших золото, все это время стоял в конце зала. – Он тотчас же отсчитает нужную сумму, если вам так не терпится. А теперь мне пора. Я мигом вернусь – отсюда до башни не больше десяти шагов.

И, заметив, что Иоанн вновь собирается его задержать, добавил:

– Все вопросы – к пажу.

– А этот длинноносый? – не удержался монарх от насмешки. – Вон тот, со свиным рылом и хоботом, как у слона, – кто он?

Но Саллисбюри уже вышел, и Галон-простак, по обыкновению, вызвался отвечать:

– Коль уж вам так любопытно, я мог бы и сам ответить. Я – двойник Иоанна Безземельного. Мы слеплены из одной глины и обжигались в одной и той же печи, но одного природа сделала более мерзавцем, чем дураком, а другого – более дураком, чем мерзавцем. А так как голову одного она украсила короной, то другому, в виде вознаграждения, подарила ольховый сук вместо носа.

– Хоть ты и дурень, но все же забавный, – расхохотался король. Хотя насмешки шута и задевали его самолюбие, он был рад, пусть даже таким образом, скоротать время до прихода Саллисбюри и не замечать хмурых лиц своих баронов.

– Иди-ка сюда, дурак! А теперь скажи, шут гороховый, не хочешь ли поступить ко мне на службу? Что ты предпочитаешь: служить королю или нищему рыцарю?

– Ха-ха-ха! – рассмеялся Галон. – Я и впрямь был бы дураком, если б надумал переметнуться к королю.

– Прикуси-ка язык! – вспылил Иоанн. – Тоже мне важная птица!.. Уж и не знаю, была ли такая даже у самого Ноя в ковчеге…

– Как?! А разве не он выпустил голубицу? – спросил Галон с таким простодушным видом, что и бароны не выдержали и заулыбались.

– А! Так ты думаешь, что похож на голубя? Разве что этим своим клювом… И правда, тут у вас с ним большое сходство!

– Такое же, как и у вас со львом, – отвечал Галон дерзко. – Вот я и думаю, с какой это стати прозвище «Львиное Сердце» дали не вам, а старшему брату, и почему злые языки утверждают, что вы и внешне, и своими повадками больше напоминаете подлого и трусливого шакала. Ха-ха-ха!

И он отскочил назад, словно испугавшись, как бы Иоанн его не ударил.

Но оставим их перепалку и последуем за графом Саллисбюри в темницу к Гюи де Кюсси.

Час, в который обычно обедали, был уже близок, и когда граф вошел в мрачное обиталище славного рыцаря, то увидел его сидящим перед столом, уставленным разными блюдами и кубками с напитками.

Роскошный обед мог польстить вкусу даже самого привередливого человека: угощение, приготовленное умелыми поварами, выглядело очень аппетитно, но Кюсси ни к чему не притрагивался, хотя за последние месяцы и не пробовал ничего, кроме воды и хлеба.

– Длинный Меч! – воскликнул рыцарь, увидев графа. – Вильгельм, вы ли это?

– Спокойно, Кюсси! Тише! – граф крепко сжал его руку. – И не спешите винить меня, не выслушав. Я лишь недавно узнал об истинном положении дел и до последнего времени слепо верил, что король держит свое обещание. Поверьте, Кюсси, он клялся мне, что отнесется к вам с должным почтением и будет считать вас не столько пленником, сколько другом. Негодяй! Он солгал мне! Да если бы только мне!.. Но к делу! Должен сказать, ваш паж с завидным постоянством следовал за мной из города в город, пока я занимался вашими поисками, но все попытки разыскать вас долгое время не имели успеха. И лишь недавно из Англии пришло известие о вашем местонахождении. Опасаясь какого-нибудь вероломства, я тотчас отправился в путь. Клянусь, я очень спешил, чтобы спасти вас, поскольку достаточно изучил повадки своего братца – благодарю Бога, что я побочный! В каждом из городов Нормандии, которые я проезжал, я узнавал какую-нибудь очередную подробность о недостойном поведении Иоанна, но лишь по прибытии сюда мне стало известно о смерти этого несчастного юноши. Бедный Артур! Кто знает, как и кем он убит… и где похоронен…

– Я подскажу вам это, Вильгельм, – сказал де Кюсси, глядя ему в глаза. – Вы отыщете его тело на дне Сены. Вы понимаете, что я сказал?.. На дне Сены!

– А я еще сомневался, – опечалился граф. – Но известно ли вам, кто совершил это преступление? Говорят, что вы занимали с ним общую комнату?

– Знаю ли я убийцу? Разумеется! Это Иоанн Анжуйский – ваш брат и его дядя… Именно он погубил Артура!

– Но не собственноручно? – в ужасе отшатнулся Вильгельм.

– Готов поклясться, что это преступление не просто на его совести, но совершено им лично, или, по крайней мере, в его присутствии.

И Кюсси рассказал обо всем, чему сам был свидетелем.

– Вы все еще сомневаетесь в подлости вашего брата? Взгляните на этот роскошный обед, – добавил он. – Не правда ли, угощение, достойное королей? Как думаете, почему именно сегодня Иоанн вдруг расщедрился? Причина проста: чтобы избавиться от свидетеля, он решил отравить меня, словно крысу, но просчитался – я не притронулся ни к чему, кроме хлеба. А узнайте-ка у меня, чем потчевал сей радушный хозяин своего гостя вплоть до этого часа!..

Возразить было нечего. Опустив голову, граф сокрушенно молчал.

– Бегите отсюда! Бегите! – взяв рыцаря за руку, вымолвил он наконец. – Клянусь честью, мой благородный друг, прозрение досталось мне слишком уж дорогой ценой! Даже если бы мне отсекли правую руку, не было бы так больно, как в минуты ваших откровений! Но надо спешить; выкуп уплачен, и ваш паж дожидается в зале дворца. Только прежде зайдем ко мне, чтобы выбрать оружие, какое вы пожелаете. В моих конюшнях есть скакуны, быстрые, как ветер; выбирайте из них любого, а потом в путь! Пусть и не очень гостеприимно торопить вас с отъездом, но дело приняло такой оборот, что я не рискну задерживать вас. И дай вам Бог оказаться как можно скорее вне пределов Нормандии!

Приняв предложение графа, Кюсси спустился с ним по лестнице и, оказавшись на воле, стал дышать полной грудью, наслаждаясь каждым глотком чистого воздуха. Он шел твёрдым шагом свободного человека. Окружающий ландшафт был для него приятным зрелищем, а свежий ветерок истинным счастьем. Когда же из рук графа он получил доспехи и оружие, к которому так привык, то ему показалось, что одновременно к нему вернулись вся храбрость, вся сила и прежнее мастерство.

Де Кюсси и Вильгельм быстрым шагом взошли по дворцовой лестнице, но у двери в зал рыцарь остановился и, взяв своего спутника за руку, решительно произнес:

– Вильгельм, у меня есть одно обязательство, выполнить которое мой рыцарский долг!

– Так сделайте это! – отвечал твердо Саллисбюри, который прекрасно понял, что имеет в виду его друг. – Выполняйте его! И избави Бог, чтобы я воспрепятствовал этому поступку!

Сказав это, он распахнул дверь в зал.

Иоанн все еще шутил с Галоном-простаком, а бароны, окружившие короля молчаливо слушали их беседу. У стола, за которым сидел казначей, стояли Эрмольд де Марей и герольд, внимательно следившие за расчетом. Золотые монеты, собранные в аккуратные столбики, были наконец сочтены, и клерк приготовил уже мешок, чтобы сложить в него деньги.

Подойдя к столу, Кюсси приветствовал своего пажа дружеской улыбкой. В то же время герольд, стараясь привлечь внимание окружающих, вскричал громким голосом: «Слушайте, сеньоры, слушайте!» И, объявив, что выкуп доставлен полностью, он потребовал освобождения Гюи де Кюсси. С подобающей случаю торжественностью деньги были приняты, и рыцарю вручили пропуск через все владения Английского короля, от Руана и до границ Франции.

По окончании церемонии Кюсси отошел от стола и решительным шагом направился к королю, сопровождаемый герольдом, прибывшим из Парижа вместе с Эрмольдом. Предчувствуя, что с минуты на минуту должно произойти нечто из ряда вон выходящее, и не дожидаясь распоряжений Кюсси, герольд шагнул к трону и громко провозгласил:

– Слушайте, Иоанн, король Английский! Слушайте!

Иоанн поднял глаза и окинул рыцаря мрачным взглядом. Но Кюсси был не из тех, кого можно устрашить взглядом, и не боялся ничьих угроз, даже самого короля.

– Иоанн Анжуйский! Изменник, лжец и убийца! – сказал он спокойно и твердо. – Я, Гюи де Кюсси, обвиняю тебя здесь, в этом дворце и пред твоим троном, в убийстве племянника, Артура Плантагенета – законного короля Англии; и называю тебя в лицо человеком без веры и совести, разбойником, рыцарем беззаконным и королем бесчестным! И если найдется среди твоих приближенных хотя бы один, кто вступится за тебя, отрицая причастность твою к убийству, я назову его гнусным обманщиком и вызову на поединок! Знай, я готов сразиться с любым, кто бы то ни был, и доказать свою правоту боем – схваткой один на один, по законам рыцарства!

– Вокруг меня столько баронов и рыцарей, – вскричал Иоанн, – так неужели среди них нет ни одного смельчака, который бы наказал этого правдолюбца, этакого Радаманта французского, за оскорбление, нанесенное их королю?!

Вопреки ожиданиям короля, из множества рыцарей, находившихся и зале, лишь несколько человек откликнулись на его призыв и выступили вперед. Де Кюсси бросил перчатку на пол, вызывая желающих поднять ее; но тут вмешался лорд Пемброк.

– Остановитесь, милорды! Остановитесь, рыцари! – простирая к ним руки, воскликнул он. – Мы не станем чинить суд и расправу – разве в этом храбрость истинного воина? Государь! – обратился он к Иоанну. – Вам хорошо известна отвага английских рыцарей и их беспримерная готовность посвятить свою жизнь защите короля и отечества. Здесь, в этом зале нет ни одного, кто не поддержал бы справедливое дело и, веря в свою правоту, не сразился бы с храбрейшим из французов, когда-либо носивших меч. Готов поручиться, что как только вы докажете всем ложность этого обвинения, тысячи рыцарей обнажат оружие с тем, чтобы встать на вашу защиту, и в этом случае я как лорд-маршал Англии требую первенства.

Он поклонился королю, кусавшему от досады губы, и затем обратился к рыцарю:

– Сир де Кюсси, я принимаю ваш вызов и обязуюсь встретиться с вами с оружием в руках по истечении трех месяцев или раньше, если сочту убедительными доказательства в том, что слова ваши несправедливы и дерзки; если же нет, то я передам ваш залог всякому, кто, не погрешив собственной совестью, решится сразиться с вами, отстаивая это дело. Ну а коль таких не окажется, я готов лично вернуть вам залог, со всем своим уважением. А теперь слушайте меня, рыцари и бароны! – выкрикнул он. – Слушайте и запоминайте! Я, лорд Пемброк, никогда не был трусом и готов сойтись в поединке с любым из воинов, но не подниму меча, если тень Артура Плантагенета будет шептать мне на ухо: «Ты защищаешь несправедливое дело!»

И с этими словами он поднял перчатку рыцаря. Де Кюсси, на прощание одарив короля Иоанна презрительным взглядом, учтиво поклонился графу Пемброку и вышел из зала.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА I

Оставим без внимания все безумства Галона, в которого, несмотря на природную склонность его к вредительству, возвращение де Кюсси вселило прилив энтузиазма, и не уточним даже, что именно так обрадовало шута; отложим в сторонку правдивый и подробный отчет Эрмольда де Марея обо всех его приключениях; не скажем ни слова о том, с каким наслаждением вдыхал храбрый рыцарь воздух свободы и как он был огорчен, узнав о печальной участи графа Овернского; и поведем нашего читателя вслед за героями этого романа на гору, известную под названием Пон-де-Ларш. Эта горная дорога по пути из Руана в Париж быстро спускается к маленькому и неопрятному городку.

Если и есть что-либо в мире более непостоянное, чем улыбка красавицы, то это границы государств. Пределы Франции, подвергшиеся стольким переменам в продолжение последних веков, находились тогда, то есть, в тот день, о котором мы говорим, у подножия Пон-де-Ларша.

И поскольку эта гора являлась также конечным пунктом владений короля Иоанна и Нормандии, то именно здесь и должен был состояться суд над Жоделлем. Как раз в ту минуту, когда де Кюсси и его свита приближались к этому месту, Джон де Винконтон, супрево английского короля намеревался со всей добросовестностью привести в исполнение приговор Иоанна и, в соответствии с указаниями, выбрал самый высокий из вязов, росших поблизости, чтобы повесить жалкого труса и изменника.

Жоделль, окруженный шестью или семью стражниками, стоял тут же, под деревом, и со страхом наблюдал за поведением этих головорезов, без сомнения, мастеров своего дела, один из которых, взобравшись на вяз, обматывал прочной и толстой веревкой самый высокий и крепкий из сучьев. Но шея мародера пока еще не была обвязана роковым галстуком.

К чему не ведет надежда! При виде приближающегося Кюсси, которого сам же и предал, Жоделль был готов зарыдать от радости. Он бросился на колени и, протягивая руки, умолял рыцаря о прощении, заклиная вырвать его из рук палачей.

Супрево и его люди схватились было за оружие, но ответ рыцаря доказал им, что он не намерен вмешиваться, и они вновь занялись своим делом.

– Презренный! – вскричал Кюсси. – Если бы я и вздумал освободить тебя, то лишь для того, чтобы лично посадить тебя на кол. Смерть принца Артура на твоей совести, подлый изменник! Каждая капля его крови взывает о мщении!

– Ха-ха-ха! Вот мы и встретились, сир Жоделль! – обрадовался Галон-простак. – Ну же, капитан, сбрасывай свой галстук – тебе дадут более подходящий, который лучше приляжет к шее. Ха-ха-ха! Жалкий наемник!.. Ползай, ползай перед сиром Кюсси, мерзкий червяк, моля о пощаде, или лучше обратись ко мне с этой просьбой… Только один человек здесь способен помочь тебе. Ха-ха-ха! Да, я мог бы спасти тебя, разумеется, если бы только захотел.

– Я верю в твои возможности, дьявол! Ты способен на многое, но отказываешься помочь мне! – отвечал Жоделль, бросая на него взгляд, в котором смешались бешенство, страх и слабая надежда на избавление. – Да, ты сам сатана, – выкрикнул он дрожащим голосом, почувствовав, как тугая петля обвилась вокруг его шеи, – ибо один только дьявол может так радоваться, зная, какая участь меня ожидает!

– Я польщен! Так ты уверен в этом? – рассмеялся Галон. – Что ж, за эту веру я, пожалуй, спасу тебя.

Подойдя к супрево, шут шепнул ему на ухо несколько слов, которым тот, казалось, не слишком поверил.

– Все, что я сказал тебе – правда! – возмутился Галон. – Я сам слышал, как отдавали приказ. Взгляни-ка туда! Не видишь ли ты в долине гонца, спешащего к нам? Ну и глупец! Неужели ты мог всерьез вообразить, что король Иоанн согласиться расстаться о мерзавцем, столь ему полезным?

Супрево посмотрел в указанном направлении и тотчас же сделал знак своим людям приостановить казнь; а Галон, подмигнув Жоделлю и пронзительно расхохотавшись, бросился догонять де Кюсси, который отправился дальше, так и не дождавшись окончания разговора между шутом и мародером. Спеша покинуть пределы английского королевства, рыцарь остановился лишь у черты, разделяющей Францию и Нормандию, и обернулся, надеясь увидеть бывшего капитана наемников болтающимся на дереве, но был несказанно удивлен, заметив, как двое охранников подсаживают Жоделля на лошадь.

– Клянусь святым Павлом! – воскликнул Кюсси. – Ты, должно быть, большой ловкач, коль сумел вырвать из рук палача этого разбойника!.. Но хочу заметить тебе, Галон, что ты употребляешь во зло свои способности…

– Смею уверить, что вовсе не я спас его от возмездия, а наш добрый приятель, Иоанн Анжуйский, которого, видно, замучили угрызения совести, – кривлялся Галон. – И могу сообщить вам, де Кюсси, что сей добрый монарх приглашал и меня на службу. Так что смотрите, сир, как бы я ни согласился на его предложение, если вы будете дурно обходиться со мной и лупить меня, как это частенько случалось. Ха-ха-ха! Как вам это понравится? А есть и другой вариант, – продолжал он, входя в раж и испытывая огромное удовольствие от собственного злословия. – Мне легко отыскать моего преданнейшего друга, Вильгельма де ла Рош Гюйона. Он без памяти влюбился в мой нос и готов, как вы помните, отдать за него все сокровища мира. Ха-ха-ха! Почему бы мне не воспользоваться такой щедростью и не пойти к нему и услужение? К тому же я не прочь всегда находиться подле прелестной Изидоры дю Монт, которую добрый король Иоанн обещал выдать за любезного графа Вильгельма. «…В качестве вознаграждения за оказанную поддержку!» – вот его собственные слова, подслушанные мной нынешним утром. Хочу похвастать, сир Кюсси, что, хотя беседа и велась очень тихо, я уловил все до малейших деталей, потому что у меня ухо так же чутко, как длинен мой нос. Ха-ха-ха!

Услыхав эту новость, Кюсси натянул поводья и, остановив лошадь, внимательно посмотрел на Галона, пытаясь понять, что это – правда, злая выдумка или просто глупая шутка.

– Что ты имеешь в виду? Во имя неба, добрый Галон, ответь мне, есть ли хоть капля правды в той, что ты сообщил?

– Добрый Галон! Ха-ха-ха! Если все так пойдет, то он, пожалуй, назовет меня еще и милым!.. – гримасничал шут. – Вы глупец, де Кюсси!

– Да ты кого угодно выставишь дураком! Ради всего святого, Галлон, скажи хотя бы раз в жизни настоящую правду! Что говорил король-убийца этому изнеженному отпрыску из рода Гюйонов?

– Сказать вам всю правду? – уточнил Галон, разыгрывая возмущение. – Так вы считаете меня лжецом? Или полагаете, что я недостаточно умен, чтобы в точности передать все услышанное? Смею уверить, у меня нет недостатка в разуме и я повторяю вам собственные слова короля так же верно, как если бы они были сказаны мне самому. «Вильгельм де ла Рош, – говорил он с довольным видом, словно кот, лакающий сливки, – вы поддержали меня в трудную минуту, и я не забуду этого!»

И, говоря это, Галон-простак с такой точностью воспроизвел жесты и интонации монарха, что невозможно было усомниться в искренности его слов.

– А еще, – продолжал шут, – сей великий правитель посоветовал нашему слабовольному юнцу похитить прекрасную Изидору из замка Мулино, что вблизи Руана, в котором мудрый отец прячет ее, полагаясь на покровительство леди Плюмдумплинг. Прошу простить, но если я и соврал, называя имя этой достойной дамы, то лишь потому, что до сих пор так и не разобрался в этих мудреных английских фамилиях. Так вот, Иоанн Анжуйский милостиво позволил Вильгельму увезти Изидору, куда ему будет угодно и как можно скорее. Могу добавить еще, что этот любезный властелин, желая до конца осчастливить своего подданного, предложил ему выбор: либо жениться на благородной красавице, если Вильгельм влюблен еще и во владения ее отца, либо сделать ее наложницей.

– Клянусь небом, насмешник, я заставлю тебя раскаяться, если ты мне солгал! Берегись, если ты сам сочинил эту историю! Нет, я отказываюсь поверить, что сир Джулиан решился расстаться со своей дочерью – этого не может быть!

– Боюсь, что так все и было, – вмешался Эрмольд де Марей, который, приняв живейшее участие в освобождении своего господина, завоевал себе право говорить с рыцарем почти на равных. – Мне пришлось много ездить в поисках выкупа, и в каждом из городов я узнавал что-нибудь новое о намерениях сира Джулиана. Могу сообщить, что вскоре после взятия Мирабо англичанами он оставил двор короля Иоанна с тем, чтобы вооружить своих вассалов и объединиться с войском, которое, как говорят, должно выступить против Филиппа-Августа. Именно по этой причине он оставил свою дочь на попечение леди Плинлиман Корнуэлльской, хозяйки замка. Да, то, что сказал Галон, вполне вероятно.

Все это время, пока паж говорил, шут неотрывно и с каким-то особенным удовольствием следил за выражением лица де Кюсси. Реакция рыцаря не замедлила проявиться, что дико обрадовало злого насмешника. Давясь от хохота, Галон завопил громко:

– Вот это да! Посмотрите, как он взбешен! Ну, храбрый воин, какая же казнь ожидает теперь Вильгельма Гюйона? Какой из способов вы изберете: рассечь его от плеча до пояса или разбить его безмозглую голову? Ха-ха-ха! Думаю, второй вариант понадежнее. Расколите эту ореховую скорлупку и оставьте в ней мозга не более финиковой косточки. Ха-ха-ха!

ГЛАВА II

Группа путешественников, проезжая плодородными долинами и живописными холмами, разбросанными между Пуаси и Рильбуазом, медленно и осторожно продвигалась вперед. Во главе процессии можно было заметить несколько тех воздушных платьев, которые, развеваясь по воле ветра, во все века придают нежным созданиям, носящим их, необычайную легкость и еще большее сходство с бабочками, внушая мужчинам страстное желание поймать их в свои сети. И казалось, что только боязнь спугнуть этих грациозных прелестниц заставляла облаченных в доспехи воинов, следовавших за ними, ехать так тихо.

Вся кавалькада состояла человек из пятидесяти, среди которых лишь трое или четверо, судя по их обмундированию, были рыцарями; прочие же выглядели куда скромнее и имели при себе либо мечи и щиты оруженосцев, либо луки и колчаны простых воинов.

Впереди всех на сильной лошади выступал наблюдатель, следом за ним, как мы уже сказали, ехали прелестные всадницы, и замыкал всю группу отряд воинов, не слишком большой, но достаточный, чтобы защитить своих очаровательных спутниц.

Один из рыцарей, в великолепном вооружении, богато украшенном золотой насечкой, и шлеме с необыкновенно красивым пером, время от времени приближался к молодой и прекрасной девушке, ехавшей несколько впереди всех и заговаривал с ней мягким приятным голосом. Он, то спрашивал, не устала ли она, и предлагал отдохнуть, устроив привал, то интересовался, не холодно ли ей. Но чаще он рассыпался перед ней цветастыми комплиментами, касающимися цвета ее лица, губок и прелестных молочно-жемчужных зубок.

Если на первые вопросы со всей возможной учтивостью, односложно и суховато еще отвечала, то что касается комплиментов рыцаря, иногда весьма сомнительных, ответом на них был лишь взгляд больших черных глаз выражавших негодование пополам с прозрением. Впрочем, наш рыцарь был отнюдь не из тех подлинных рыцарей духа, и подобной, в его понимании, безделицей, его было не смутить. В свою очередь дама обратилась к своему спутнику только с одним единственным вопросом: где и когда она встретится со своим отцом. Услышав, что они его найдут пятьюдесятью милями далее, близ Дре, она удовлетворилась этим ответом, по-прежнему храня молчание и по поддерживая попытки рыцаря ее разговорить.

Дорога стала часто поворачивать, следуя изгибам Сены, и просматриваясь лишь до следующего поворота. Рыцарь с сожалением покинул свою прелестную спутницу и подъехал к отряду воинов.

– Не мешало бы удвоить осторожность и выдвинуть вперед разведчиков, – сказал рыцарь и отдал соответствующие распоряжения. – Осмотрительность не помешает, раз мы едем еще по вражеской территории, – продолжил он.

– Эй, Арпельт! Посмотри, не увидишь ли где парома, – крикнул рыцарь. – Да смотри хорошенько. Нам необходимо переправиться как можно быстрее.

– Паром должен стоять за этим мысом, который так зарос густым лесом, – отвечал оруженосец. – Отсюда не далее как полмили. Здесь нет ни села, ни деревни, и никто не помешает нам переправиться.

После этого ответа всадники продолжили движение по дороге, с одной стороны которой рос густой лес, а с другой поднимались высокие холмы.

Рыцарь подъехал к основному отряду, который следовал в нескольких шагах за всадницами, и заговорил со своими воинами.

Неожиданно прямо из леса выехал отряд и с такой быстротой напал на охрану, что сразу отрезал весь конвой от своих прекрасных подопечных.

Можно было решить, что это быстрое отчаянное нападение, не более как безумие, так как весь отряд нападавших состоял из семи человек. Но, видимо, значительное численное превосходство противника их не смущало. Всадник, скакавший во главе с громовым криком: «Де Кюсси, де Кюсси!» как молния обрушился на нашего рыцаря и одним ударом копья выбил его из седла. Оруженосца Арпельта ожидала та же участь, так же как и еще одного из воинов конвоя. Нападавшие сражались с такой храбростью, воодушевляемые своим доблестным предводителем, что и первые же минуты на траве оказалось несколько убитых охранников, а оставшиеся оттеснены в сторону леса. Но замешательство обороняющихся скоро прошло. Несколько рыцарей и воинов, находившихся в авангарде, увидели, что они имеют дело лишь с небольшой горсткой людей. Трое из них тотчас же напали на де Кюсси, в то время как еще один собрал своих, рассеянных внезапным нападением солдат, для организации ответной атаки. Теперь в свою очередь уже сир Гюи должен был отступать и защищаться, что он и делал, с большой ловкостью отражая сыпавшиеся на него удары и временами атакуя одного из противников.

Между тем, девушка, о которой мы говорили, и сопровождавшие ее женщины, двигаясь вперед по дороге, старались побыстрее удалиться от этой неожиданной и кровавой сцены. Однако ехавший рядом с ними стражник, как и они отрезанный от конвоя нападавшими, увидев начавшееся сражение, схватил лошадь молодой леди под уздцы и придержал.

– Госпожа! О, моя госпожа! – воскликнула одна из девиц, сопровождавших даму, – мне кажется, что это сир де Кюсси. Я уверена, что слышала именно его военный клич, к тому же я узнала его пажа Эрмольда де Марея, который только что сбил с лошади воина в два раза больше себя. Да ниспошлет им Господь победу! – продолжала простодушная девица.

– Молчи, глупая, молчи! – отвечала дама, повернув голову, и стараясь лучше разобраться в доносившемся до них шуме сражения.

– Да, они приближаются сюда, – проговорила дама и, обернувшись, обратилась к солдату, державшему повод ее лошади: – Отпусти лошадь, солдат! Оставь мою лошадь, говорю я тебе!.. Жалкий раб! Как ты смеешь удерживать меня против моей воли? Ты будешь горько раскаиваться, какая бы сторона ни одержала победу.

Но на солдата, видимо, получившего на этот случай соответствующие инструкции, ни угрозы, ни просьбы не произвели никакого действия, и это стоило ему жизни. Спустя мгновение из-за поворота появился де Кюсси и мощным ударом, направленным в шлем рыцаря, находившегося перед ним, поверг того на землю. Оторвав свой взгляд от поверженного, он поднял голову, посмотрел на девушку и ее свиту и закричал:

– Бегите, Изидора, бегите! Вы в руках предателей! Поезжайте направо; там на горе стоит замок, где вы сможете укрыться.

Только тут он заметил солдата, державшего за повод лошадь Изидоры, и старавшегося, развернув лошадей, поставить девушку между собой и де Кюсси. С быстротой молнии сир Гюи развернул коня, одновременно уклонившись от удара противника, и одним скачком оказался около Изидоры. Нужно было иметь мужественную душу и твердую руку, чтобы решиться нанести удар солдату, находившемуся вплотную к любимой женщине. Однако де Кюсси решился: меч просвистел в воздухе и пал как раз между шеей и плечом несчастного. Выпустив повод солдат трупом свалился с лошади рядом с Изидорой.

– Бегите, Изидора, бегите! – повторил сир Гюи, разворачивая своего коня, чтобы оказаться лицом к двум рыцарям преследовавшим его. – Бегите направо, в замок на горе, – в последний раз прокричал Кюсси, вступая в новую схватку.

Изидора не заставила повторять предложение в третий раз. Она подстегнула свою лошадь и быстро поскакала направо, в то время как де Кюсси сдерживал нападавших, напрягая для этого все свои силы. Его беззаветная храбрость в сочетании с опытом воина, помогли Изидоре скрыться; однако де Кюсси не питал иллюзий, что сможет долго с успехом противостоять многочисленным противникам, храбрость и опыт которых не многим уступали его собственным, а их вооружение ничем не отличалось от его. Все, что он мог сейчас сделать, это собрать воедино силы своего маленького отряда; и ему это удалось. Довольный уже тем, что удалось освободить Изидору, он вместе с горсткой храбрецов, отчаянно защищаясь, начал медленное отступление, сдерживая нападавшего противника и давая тем самым Изидоре дополнительное время скрыться. Однако перед лицом многочисленных врагов, к тому же знавших, что они сражаются на чужой территории и не могут терять ни минуты времени, это отступление становилось очень затруднительным.

Четверка рыцарей, жаждущих мщения, и возглавивших ответную атаку, яростно нападала на де Кюсси, адресуя ему большинство ударов.

Вооружение сира Гюи во многих местах было помято и разбито, щит рассечен ударом палаша, решетки забрала перерублены, и забрало больше не прикрывало лицо. Но несмотря на все это де Кюсси продолжал удерживать позицию, лишь медленно, шаг за шагом, отступая, и стараясь все время держаться к противникам лицом. Время от времени Кюсси испускал свой боевой клич, воодушевляя своих спутников, и ни на минуту не прекращая отражать и наносить удары своим не знающим промаха мечом.

Однако приближалась минута, которая могла бы стать роковой для Гюи. Отражая одновременную атаку трех рыцарей, Кюсси хотел осадить лошадь назад, но она споткнулась о пень и присела на задние ноги. «Де Кюсси! Де Кюсси!» вновь испустил рыцарь свой клич, терзая бока своего скакуна шпорами и пытаясь заставить его подняться, и то время как трое противников осыпали его ударами, от которых он едва мог защищаться. В эту гибельную для де Кюсси минуту на месте сражения появились два новых воина, отвлекшие внимание рыцарей на себя. Это были Филипп-Август и граф Овернский.

Сражаясь и отступая, Кюсси приблизился к месту, где в поединке сошлись король Франции и граф, о котором рассказывалось в предыдущей главе. Последний военный клич рыцаря достиг их ушей, и они тотчас же, не сговариваясь, прекратили бой и бросились на помощь. Впереди мчался граф Овернский, узнавший клич своего друга. С непокрытой головой, как был, он кинулся в сечу, и со всей силой, которую иногда придает безумие, опустил свой меч на рыцаря, более других теснившего де Кюсси. Этим мгновением воспользовался сир Гюи и сумел поднять своего коня. Король, примчавшийся следом, увидел по форме и вооружению, что нападавшие – нормандцы, а следовательно, подданные его врага, короля Иоанна, не раздумывая бросился в середину сражения нанося тяжелые удары мечом, который редко давал промах. Он вступил в битву не размышляя и не считая своих врагов, с тем истинным духом рыцарства, с каким когда-то всего с двумя сотнями рыцарей напал на целую армию короля Ричарда.

Сражение, с вмешательством Филиппа и графа, стало носить менее неравный характер, однако на чьей стороне окажется победа, сказать было невозможно. Все сомнения рассеял показавшийся отряд всадников, скачущих в галоп по дороге, ведущей из замка. Нормандцы, которые следовали за Вильгельмом де ла Рош Гюйоном, понимая, кому спешит на помощь приближающийся отряд, немедленно начали отступление, успев однако подобрать своего, поверженного графом, товарища. Они были тоже опытные воины и отступали в строгом порядке, пока не оказались у того места, где под деревом около дороги, в разбитых доспехах, до сих пор оглушенный своим падением, лежал поверженный ударом копья де Кюсси Вильгельм Гюйон.

– Ха! ха! ха! – раздался смех с верхушки того самого дерева, в то время как нормандцы помогали Вильгельму сесть на лошадь. – Ха! ха! ха! снова раздался смех нашего старого знакомца и обладателя достопримечательного носа Галона, который запустил одной из своих огромных перчаток прямо в лоб рыцарю, и увидев, что она рассекла кожу и потекла кровь, просто исходил в конвульсиях от смеха. Галон ничем не рисковал, издеваясь над Вильгельмом Гюйоном: у нормандцев для мести времени не было. Де Кюсси, заполучив в помощь целый отряд всадников, немедленно начал преследование воинов Иоанна, и только наступившая ночь остановила его.

За все время преследования отступающего неприятеля де Кюсси и его товарищи не успели обменяться даже словом. Приближающаяся ночь заставила их прекратить преследование. Они предоставили возможность уносить ноги бегством остаткам вражеского отряда, а сами, спешившись, наконец-то могли заговорить друг с другом.

Два брата по оружию приблизились друг к другу и с жаром пожали руки. «Оверн!» – вскричал де Кюсси, смотря на своего друга, лицо которого было в крови, текшей из раны на лбу.

– Де Кюсси, – воскликнул в ответ Тибольд, глядя на разбитое забрало, открывавшее лицо рыцаря. Затем, потирая рукой лоб, и как бы стараясь собраться с мыслями, он повторил: – Де Кюсси! Мне очень плохо, Гюи, с тех пор как мы расстались с тобой; палящий жар солнца в пустынях Сирии, холод Агнессы, когда я честно исполнял поручение возложенное на меня ее отцом, повредили мой рассудок.

– Ах! – воскликнул, стоящий рядом Филипп, – так вот в чем дело!.. – И он, не договорив, умолк. Однако тут же спохватившись, продолжил. – Нам пора поискать какое-нибудь убежище, где мы могли бы отдохнуть, – проговорил он, желая сменить столь тягостную для него тему разговора. – Сир рыцарь, – обратился он к командиру отряда всадников, прибывших из замка, – мы благодарим вас. Ваша помощь оказалась очень кстати.

– Вы мне ничем не обязаны, сир, – ответил с поклоном рыцарь. – Благородная леди, прискакавшая в замок, рассказала нам о том, что здесь происходило, и нашей обязанностью было взяться за оружие во славу Франции.

– Вы хорошо поступили. А теперь послушайте меня, сир рыцарь! – и, подойдя к нему, Филипп прошептал ему на ухо несколько фраз.

– Ваше приказание будет исполнено, – ответил начальник отряда, низко поклонившись.

– Сир Гюи, – сказал король обращаясь к Кюсси, – ваши нынешние действия достойны ваших прочих подвигов, совершенных как в Святой земле во славу Господню, так и в других местах. Вы, без сомнения, направляетесь в Париж, и я прошу разрешения сопутствовать вам. Этот храбрый рыцарь, – прибавил Филипп, показывая на предводителя отряда всадников, – сообщил мне, что дама, которую ваша храбрость освободила из рук вероломного Вильгельма Гюйона, находится в безопасности под и покровительством королевы Агнессы, и, следовательно, ни один человек без воли королевы не проникнет в замок, который к тому же защищает столь мощный гарнизон. Так что вы можете быть уверены, что благородная девушка находится теперь под надежной охраной.

– В таком случае, – ответил Кюсси, – я повинуюсь воле королевы, и уступаю необходимости. Отправимся сей же час в Париж, – продолжал он, – потому что я должен немедленно доставить королю, как это ни прискорбно, печальные известия.

– Что это за известия? – встревожено воскликнул Филипп, но, тут же спохватившись, закончил иначе: – Не являются ли новости тайной, и может ли их знать иностранец?

– Сир рыцарь, – ответил Кюсси, казалось, не заметивший обмолвки короля, – известия таковы, что скоро распространятся везде, но уши короля должны первые услышать их от меня. – Оверн! – обернулся он к графу, – прошу вас позволить моему пажу перевязать вашу рану: кровь продолжает течь из нее.

– Нет, мой достойный друг, нет! – отвечал Тибольд, который в продолжение всего разговора хранил молчание, прислонившись спиной к дереву, и устремив задумчивый взгляд в землю перед собой. – Нет, мне кажется, что с каждой каплей вытекающей крови, ослабевает огонь, пожирающий мой мозг. Я знаю, дорогой де Кюсси, что мой рассудок поврежден, но сейчас мне становится легче. Более того, я припоминаю, что не далее как сегодня, я оскорбил этого достойного рыцаря, оказавшего тебе столь действенную помощь. Прошу простить меня, сир рыцарь! Простите меня! – повторил Оверн, подходя к Филиппу и протягивая ему руку.

– От всего сердца, – с чувством отвечал король, сжимая руку графа, и с облегчением признаваясь себе, что неприязнь, к Оверну, поселившаяся в его душе, и о которой никто из присутствующих не подозревал, после всего, что он только что узнал, отступает, уступая место благородству и справедливости, – от всего сердца! Но вы шатаетесь! Вы не можете стоять!.. Эй! Кто-нибудь! Перевяжите его рану, остановите кровь.

Филипп говорил властным голосом, показывающим, что он привык повелевать. Казалось, он не намерен более скрывать свое инкогнито. Рану графа Овернского перевязали, но прежде чем смогли унять струившуюся кровь, рыцарь потерял сознание. Его отнесли в пещеру и уложили, заботливо укрыв теплой одеждой.

ГЛАВА III

Тем читателям, кто не знает или забыл сущность феодальной системы, может показаться странным и несообразным тот факт, что король одной страны мог заставить другого сильного и независимого монарха явиться к своему двору, чтобы судить его как преступника. Однако именно так оно и было. Каждый рыцарь, барон, граф и даже герцог, будучи полноправным хозяином собственных поместий, являлся в то же время вассалом верховного государя, который, даруя им эти наделы (ленные земли), предъявлял одновременно ряд условий, обязательных к исполнению владельцами данных ленов. Если же вассал отказывался выполнять эти требования, то поместья неподчинившегося рыцаря вновь отходили в вотчину короля.

В основе феодальной системы лежал и такой закон: вассал мог быть осужден только равными ему по положению людьми, также, как и он, зависимыми и подчинявшимися верховному государю.

На основании этого закона Иоанн и должен был явиться ко двору Филиппа-Августа. Явиться не как король Английский, а как герцог Нормандский, Анжуйский, Пуату и Гиень, поскольку все эти провинции издревле принадлежали французской короне.

В день, назначенный для суда, Луврский дворец наполнился придворными и являл собой великолепное зрелище. Каждый из феодалов, не желая, чтобы кто-либо из равных превзошел его в роскоши, собрал самых знатных и богатых своих вассалов, чтобы в окружении многочисленной свиты предстать пред очами монарха. Огромный зал, где должно было состояться осуждение, был убран с подобающей случаю торжественностью и пышностью. Без преувеличения можно было сказать, что здесь собрался весь цвет общества – самые богатые, знатные и могущественные французские феодалы. Голову каждого венчала корона, означавшая его титул. Глядя в их строгие, серьезные лица, нельзя было сомневаться, что все они понимают важность события, по поводу которого собрались здесь.

В конце зала, на высоком троне, украшенном всеми знаками царского величия, восседал Филипп-Август, истинный монарх по духу и происхождению. Вместо короны его голову плотно охватывал широкий золотой обруч, усеянный драгоценными камнями и увенчанный лилией. Величие блистало в его глазах, а привычка повелевать выказывалась в каждом жесте, и, хотя в этом зале находилось немало принцев, ни один из них не мог быть принят за государя.

Поскольку далеко не все пэры прибыли ко Двору, следовало для начала выяснить, почему они не смогли явиться, и только потом приступать к делу. К Филиппу по очереди подходили послы, чтобы сообщить, по какой причине отсутствует тот или иной вассал. Их донесения были внимательно выслушаны и признаны законными.

Когда эта часть церемонии закончилась, Филипп приказал главнокомандующему прочесть просьбу, поданную французским пэрам герцогиней Констанцией, после чего, сопровождаемый герольдами, он приблизился к распахнутым дверям зала и громко объявил, что вызывает Иоанна, герцога Нормандского, явиться и ответить на обвинение герцогини Бретаньской.

Как и предписывал обычай, он трижды повторил воззвание, сопровождая каждое из них продолжительной паузой, чтобы дать время для ответа. Через несколько минут хранитель оружия ввел в зал двух депутатов, присланных королем Иоанном, один из которых был епископ, другой же – рыцарь, Губерт де Бург.

– Милости прошу, господа депутаты! – приветствовал их король. – Сообщите всем нам, по какой причине Иоанн Анжуйский не явился в собрание, чтобы, следуя обычаю, ответить на обвинение – согласиться с ним или опровергнуть. Разве он смертельно болен? Или не признает власти моего двора?

– Нет, не болен, – отвечал епископ, – и не отвергает власти французских пэров; но он опасается появиться в городе, где у него столько недоброжелателей, и испрашивает, чтобы король Французский поручился прежде за его безопасность.

– Охотно, – согласился Филипп. – Пусть не беспокоится, я ручаюсь, что ему не причинят здесь вреда.

– Но гарантируете ли вы ему также и безопасное возвращение? Каков будет ваш ответ?

– Готов поклясться, что не стану чинить препятствий, но только в том случае если собрание сочтет его невиновным, а обвинение – необоснованным.

– И все-таки… если пэры вынесут обвинительный приговор, даруете ли вы ему грамоту, с которой он мог бы благополучно вернуться в свои владения?

– Нет! Ни за что! – вскричал Филипп громовым голосом. – Клянусь небом и землей, я не сделаю этого! И если совет лордов, разобрав заявление герцогини, сочтет ее жалобу справедливой, то Иоанн получит по заслугам. Я не отступлю ни на шаг от вынесенного решения.

– В таком случае, государь, – произнес епископ невозмутимо, – должен сообщить вам, что Иоанн, король Английский, вряд ли сможет прибыть во дворец. Он не захочет подвергать свое королевство опасности. Ведь если совет лордов осудит его, то найдется немало английских баронов, которые поспешат воспользоваться его поражением.

– Какое мне дело до того, что мой вассал, герцог Нормандский, боится потерять свои земли! – гневно вскричал Филипп. – Разве это освобождает его от обязанности подчиняться верховному государю?! Нет, я не намерен жертвовать ради него своими правами! Клянусь Богом, не бывать этому! Монжу! – обратился он к одному из приближенных. – Возьми себе помощника и отправляйтесь на мосты, улицы и перекрестки с воззванием, чтобы Иоанн Анжуйский лично и без промедления явился на суд пэров.

Прелат и его помощник тотчас же удалились.

– Сир епископ, – продолжал король, – вы выполнили свою миссию и можете быть свободны, но если подождете около часа, то услышите приговор, вынесенный собранием. Не смею задерживать вас, но должен заметить, что не возражал бы, если б вы вдруг решили остаться и выслушать мнение пэров.

Епископ почтительно поклонился, соглашаясь, а де Бург досадливо поморщился, словно присутствие на церемонии казалось ему бесполезным и невыразимо скучным, и, беззаботно повернувшись спиной ко всем, вышел из комнаты.

В течение нескольких минут зал напоминал разбуженный улей: бароны совещались между собой, стараясь прийти к общему мнению. Между тем Филипп пристально наблюдал за каждым из них, желая предугадать их приговор. Мало-помалу тишина восстановилась, и пэры, снова заняв свои места, молчаливо ожидали возвращения хранителя оружия и герольдов. Наконец двери зала отворились, и появившийся на пороге Монжу сообщил всем, что в точности выполнил поручение, но Иоанн Анжуйский не откликнулся на его воззвания и не объявился.

Какое-то время в зале царило глубокое молчание. Вдруг Филипп выжидающе посмотрел на герцога Бургундского. Это был человек в летах, чрезвычайно тучный, черты лица которого были весьма примечательны. Густые темные брови низко нависли над черными как угольки глазами. У него был орлиный нос и красиво очерченный маленький рот. Этот мужчина с каким-то особенно мрачным и даже строгим видом наблюдал за происходящим. Он первым встал, откликнувшись на молчаливый призыв короля, и, приложив руку к сердцу, твердым и внятным голосом произнес:

– Я объявляю Иоанна Анжуйского предателем, виновным в убийстве, и называю его жестоким и развращенным негодяем! В наказание за все преступления его владения должны быть конфискованы в пользу верховного государя, а сам он заслуживает смерти, клянусь в том своею честью!

Выкриками одобрения был встречен такой приговор. Бароны и рыцари, каждый по-своему, спешили высказать личное мнение на этот счет, но все были едины в своем решении: виновен! Тишина, царившая в зале вплоть до этого момента, была взорвана гулом многоголосья. Но достаточно было одного жеста короля, чтобы вновь восстановился порядок. Все смолкли, приготовившись слушать монарха.

Филипп величественно встал, вынул из ножен свой меч и положил его на стол.

– К оружию! К оружию! – воскликнул он. – Благородные пэры Франции, ваше определение произнесено, а значит, оно должно быть исполнено. Мечи в руки! К оружию, призываю я вас! Не станем терять ни минуты в пустых разговорах. Соберите своих вассалов. Филипп Французский идет против Иоанна Анжуйского и требует того же от каждого из баронов. Мы стоим за правое дело, и справедливость будет восстановлена! Пусть трусы меня оставят, а храбрые следуют за мной! Клянусь, не пройдет и года, как я накажу изменника!

И в заключение добавил:

– Главное собрание будет через десять дней, и назначается под стенами Гольярдского дворца.

Сказав это, он простился со всеми и вышел из зала.

Филипп-Август не терял времени даром. Отправив герольда в Руан, чтобы тот сообщил Иоанну Анжуйскому о решении, принятом на совете пэрами Франции, он немедленно занялся укреплением собственных позиций, для чего лично составил множество депеш, разосланных в разные концы королевства, чтобы, заручившись поддержкой влиятельнейших баронов, выставить против Иоанна мощную и боеспособную армию.

Такой расклад сил был явно не в пользу английского короля, бароны которого, недовольные его низкими действиями, либо вовсе отказывали в повиновении, либо помогали, но так слабо и неохотно, что вряд ли можно было рассчитывать на победу. Во французских же его владениях большинство вассалов открыто вступились за Филиппа, предложившего им свою дружбу и покровительство. И хотя самые большие города Майна и Нормандии все еще держали сторону Иоанна, оказывая некоторое сопротивление, но превосходство сил Филиппа, его военные достоинства и политические переговоры переманили большую часть баронов под знамена французского короля.

Война началась, по обыкновению того времени, всякого рода грабежами, которые особенно распространились в Нормандии. Войска мародерствовали, опустошая и разрушая все на своем пути; не щадили ни пола, ни возраста и своими поступками вынуждали народ прибегать к покровительству Филиппа, который один мог даровать ему защиту, что и старался делать. Филипп обещал городам свободу, баронам – поддержку их прав и привилегий, народу – мир и безопасность. И почти повсеместно такая политика короля, поддерживаемая к тому же сильной многочисленной армией, гарантировавшей защиту, имела успех. Французская корона торжествовала.

Иоанн Английский сбежал в Гиень, в то время как граф Саллисбюри, командуя небольшой армией и вынужденный отступать, старался сдержать продвижение французских войск. Избегая решительного сражения, в котором французы, без сомнения, одержали бы победу, граф организовывал засады и нападения на отдельные отряды Филиппа-Августа.

Именно здесь и представилась де Кюсси возможность приобрести славу талантливого военачальника. Командуя вассалами графа Танкервильского, составлявшими цвет всей армии, он смог проявить свой военный гений, долго остававшийся невостребованным. Имя де Кюсси гремело и прославлялось во всех дворцах и замках, стоило лишь в разговоре затронуть военную тему.

Другой герой нашего романа, граф Овернский, полностью излечился от ран телесных. Его оруженосцы, пажи и слуги, узнав от де Кюсси о местонахождении графа, отправились к нему. Их неустанная забота и тщательный уход, сделали свое дело: физические силы вернулись к графу, но не рассудок. Ясность мысли и суждений, вернувшаяся к Оверну после ранения, вновь покинула его, Слуги, любившие его всей душой, несмотря на излишнюю холодность и строгость, продолжали заботиться о нем, однако рассудок оставил графа, казалось, навсегда. Однажды, с хитростью душевнобольного человека, усыпив бдительность своих придворных ласковым обращением, Оверн скрылся. Граф исчез не оставив никаких следов, и найти его не смогли.

Все эти события произошли в конце июня. В это же время, совершенно перестав беспокоить набегами королевскую армию, вместе со своим отрядом исчез и граф Саллисбюри, оставив Нормандию без защиты. Во французском лагере распространялись слухи один нелепее другого, и только вернувшийся один из шпионов Филиппа, привез достоверные сведения своему королю.

Монарх находился в своей палатке, читая письма, когда ему доложили о прибытии перебежчика, и король приказал его немедленно ввести.

– Государь, – начал тот, склонившись в низком поклоне, – со всей точностью я могу утверждать, что армия графа Саллисбюри двигается по дороге на Булонь. Я затесался в ряды их солдат, подражая их языку и переодевшись, и узнал, что войско идет во Фландрию.

– Так скоро! – вскричал Филипп, не сдержавшись и невольно выдавая беспокоившие его мысли. – Я не думал, что у них уже все готово, – продолжил он и замолк, поняв, что сказал больше, чем нужно.

Чтобы понять это восклицание короля, нам придется рассказать о событиях, происходивших в это время за пределами Франции. Пока Филипп в частых стычках с английскими войсками отвоевывал Нормандию и праздновал победы, его враги готовились к контрнаступлению. К ним примкнули и отдельные вассалы французской короны, недовольные политикой короля.

ГЛАВА IV

Пока шла война в Нормандии и на Майне, Иоанне отнюдь не бездействовал. Бездарный полководец, то чего он не мог достичь силой, он добивался интригой, хитростью.

Монархам соседних с Францией государств не слишком нравились успехи Филиппа-Августа, и английский король этим воспользовался, заключив сначала союз с германским императором Оттоном, а затем и с другими государями. К этому союзу примкнули и вассалы французской короны, недовольные ущемлениями своих прав. Иоанну этот союз давал надежду на возвращение потерянных владений в Нормандии, в случае если войска Филиппа будут разгромлены союзной армией, и в то же время не слишком связывал ему руки.

Дело в том, что германский император Оттон видел в Филиппе своего непримиримого врага еще с давних пор. Филипп противился в свое время его избранию на престол Священной Римской империи, а также, пользуясь ссорой между Оттоном и папой Иннокентием, поддержал его противника Фридерика Сицилийского, который и стал государем Верхней Германии. Жажда мщения одолевала императора, и Иоанну не стоило большого труда уговорить Оттона взяться за оружие.

К этому союзу присоединился и Ферранд, граф Фландрский, забывший о том, что он вассал французского короля. Могущественный граф, владея обширными землями, но уступавшими богатством землям Филиппа-Августа, долгое время с завистью следил за возрастанием влияния своего сюзерена. Уже несколько раз он отказывался выполнять вассальные обязанности, только и ожидая удобного случая для разрыва всех отношений с верховным государем. Множество причин побудило вступить в этот союз и герцогов Брабантского и Лимбургского, а также графов Голландского, Нимурского и Булонского.

О существовании данного союза Филиппу было известно, но приготовления к военным действиям велись в такой тайне, что стали известны французскому королю только тогда, когда он узнал о выступлении войск графа Саллисбюри во Фландрию на соединение с союзной армией.

Сто пятьдесят тысяч солдат выставили союзники против Филиппа. Замки и крепости сдавались один за другим, и флаг императора Оттона развевался отныне на их башнях. Более двадцати крепостей сдались Иоанну, находившемуся в это время в Пуату. Да и внутри самой Франции, особенно в Лангедокских провинциях, было неспокойно. Родственники и еще недавно ближайшие друзья французского монарха готовы были переметнуться на сторону неприятеля. Письма с подобными неутешительными известиями ежедневно ложились Филиппу на стол.

Силы французской армии, хотя и уступали в численности союзнической, вряд ли уступали ей в боеспособности. Под стены Суассона к королю прибыли рыцари со всей Франции. Филипп возглавлял отряд, сформированный в его собственных владениях, но со своими отрядами прибыли и оставшиеся верными своему государю властители собственных земель: герцог Бургундский с целой свитой рыцарей и множеством солдат, набранных в его владениях, не уступавших размерами иному королевству; юный Тибольд Шампаньский, сопровождаемый своим дядей, явился во главе целой армии; графы Дре, Оксерн, Пуатье, Сент-Поль со своими отрядами; наш герой де Кюсси, во главе войск графа Танкервильского; наконец наемные войска и добровольцы. Проведенный смотр войск, когда они с распущенными знаменами проходили перед своим монархом, внушал уверенность и давал надежду на победу. Хотя достигавшая восьмидесяти тысяч человек армия Филиппа и уступала в численности, но ее выучка и мощь давала надежду на победу.

Глаза Филиппа блестели, обозревая проходящее войско. Никогда еще он не собирал под своим стягом столь великолепную армию, и разве могла теперь удача от него отвернуться. Он не сомневался в победе.

Отрядив часть войск против Иоанна, находившегося в Пуату, Филипп, не теряя ни минуты, выступил во Фландрию навстречу неприятелю. Союзническая армия, численность которой, вместе с вспомогательными силами, достигла почти двухсот тысяч человек также двигалась навстречу королю Франции. В нескольких милях от городка Турне армии расположились лагерями. И хотя жажда битвы была велика с той и с другой стороны, сражение не начиналось. С момента смотра французских войск в Суассоне граф Фландрский и германский император вели через своих доверенных лиц подрывную работу и среди вассалов французской короны и успели поколебать одних в их верности монарху, других же поссорить между собой. Это не удивительно, если вспомнить, что, несмотря на внешнее единство, армия в средние века оставалась все-таки сборищем самостоятельных отрядов того или иного графа. Зачастую эти отряды не подчинялись единому верховному командованию, считая полководца недостойным командовать ими, или в силу собственной гордыни, и действовали на свой страх и риск, не следуя единому плану битвы даже в сражении.

Расположившись лагерем близ Турне, Филипп? узнал, что император Оттон со всеми своими силами находится в десяти милях от этого города. Понимая, что время работает против него, и раздоры в рядах его армии могут усилиться, король хотел дать сражение немедленно. Хотя его войска и уступали противнику численностью, но Филипп совершенно справедливо полагал, что военное искусство его рыцарей и солдат стоит целой армии неприятелей.

Наступил вечер. Все приготовления к предстоящему сражению были сделаны. Король ждал своих баронов на последний военный совет. Филипп сидел в большом зале старого дворца в Турне и размышлял, отдав приказ служителям не беспокоить его. Разные мысли одолевали короля. То он представлял, как будет печалиться Агнесса, узнав, что ее любимый супруг пал под ударами неприятелей, то в своих мечтах он видел радость королевы, когда, увенчанный лаврами победителя, сожмет ее в своих объятиях. Он представлял себе, как попирая ногами своих врагов и презирая римских церковников, теперь бессильных мешать ему, вернется в Париж и еще раз назовет свою царственную возлюбленную королевой перед людьми и богом и его служителями на земле.

Его метания были прерваны вошедшим человеком, с порога заговорившим с ним:

– Государь! – Подняв глаза, он увидел Гереня, стоявшего перед ним.

– Ну, Герень! – сказал король с нетерпением, – что нового?

– Если я осмелился вас беспокоить, государь, то лишь потому, что только что из неприятельского лагеря прибыл человек с важными, как он утверждает, новостями, и я надеюсь, что вы его выслушаете.

– Знаешь ли ты этого человека, Герень? Я не люблю шпионов.

– Я не могу точно утверждать, однако, кажется черты его лица мне знакомы. Он говорит, что в Туре поступил на службу к принцу Артуру, и с такими подробностями рассказывает о взятии Мирабо и последовавших за этим несчастьях, что невозможно сомневаться в его словах. Он рассказывает, что, попав в плен, стал конюхом у графа Саллисбюри, но узнав, что французская армия находится поблизости, сумел убежать.

– Хорошо, Приведи его, Герень. Все, что он говорит, похоже на правду.

Герень тотчас вышел, и вскоре привел с собой хорошо сложенного человека средних лет, коротко стриженного, но с длинными усами и бородой. Во всяком случае на француза он был совершенно не похож, и неудивительно, что Филипп смотрел на него с недоверием.

– Каков хитрец! – воскликнул король, – тоже мне, француз! Ты верно какой-нибудь поляк, или иная заморская птица. Во всяком случае, с такой бородой и стрижкой ежиком ты на француза не похож.

Однако речь человека и характерный выговор, тотчас доказали королю Франции, что перебежчик имел полное право называть Францию своим отечеством, тем более, что с его слов стало ясно, что такую стрижку и бороду он носит по приказанию графа Саллисбюри.

– Ладно, ладно, я тебе верю, – проговорил Филипп, – а теперь рассказывай, какие известия ты принес из вражеского лагеря, и стоят ли они того, чтобы так спешить?

– Когда граф Саллисбюри прибыл на военный совет, то я по должности обязан был держать его лошадь и дожидаться у императорской палатки. Это и дало мне возможность услышать часть разговора, состоявшегося между ними. Сначала они говорили тихо, и я ничего не слышал, но потом император возвысил свой голос и вскричал: «А я вам говорю, что он перейдет в наступление – я знаю Филиппа; и тогда в тесном проходе Марке, мы разобьем этих французишек в пух и прах. Я верю слову де Кюсси и рыцарям графа Танкервильского, что во время наступления они останутся в арьергарде и займут второй выход из лощины, тем более, что я обещал Кюсси руку его возлюбленной, дочери графа дю Мента, если мы останемся победителями». «Если Филипп узнает о его измене, то прикажет отсечь ему голову, и тогда ваш план не сработает», – прервал его граф Саллисбюри. После этого, ваше величество, мне ничего не удалось услышать, потому что вышедший граф отослал меня от палатки подальше, – закончил свой рассказ перебежчик.

Король долго сидел в молчании потрясенный услышанным. Затем, наградив доносчика кошельком с золотом, он его отпустил, приказав, однако, наблюдать за ним. Видно сомнения в правдивости услышанного все-таки одолевали короля, однако приказ об аресте де Кюсси он отдал.

Вернувшись в палатку короля, которую уже заполнили бароны, Герень подошел к Филиппу и, наклонясь к нему, тихим голосом доложил, что в лагере нет ни Гюи де Кюсси, ни его пажа и оруженосца, ни отряда копейщиков, ушедших куда-то с де Кюсси. Король выслушал его в молчании, устремив взгляд в стол, стоявший перед ним, и когда Герень закончил говорить, поднял голову, подумал с минуту и объявил свое решение.

– Мы выступаем в поход завтра на рассвете и, прикинувшись, что идем на Лилль, обойдем неприятеля сбоку и нападем неожиданно. Прошу вас, благородные рыцари, позаботьтесь о том, чтобы уже спозаранку все войска были собраны и готовы к походу. А пока прощайте. Завтра увидимся.

На другой день знамена уже развевались. Король на превосходной лошади, сопровождаемый блистательной свитой, остановился посреди линии. Сняв шлем, он подозвал двух священников, которые поднесли ему кувшин вина и благословенный хлеб на металлическом блюде. Филипп разрезал мечом хлеб на мелкие куски и, положив их в бокал, наполнил его вином.

– Бароны и рыцари! – произнес он громко. – Прошедшей ночью ко мне явился доносчик и сообщил, что в нашем совете есть изменники и предатели. Я отказываюсь этому верить! Впрочем, я весь перед вами, и если кто-то считает, что я недостоин французской короны, тот может оставить меня и смело перейти на сторону неприятеля вместе со свитой. Даю королевское слово, что не стану чинить препятствий и не сделаю ему ни малейшего зла. Но те, кто решится сражаться и умереть за своего государя, пусть приблизится и в знак нашего союза выпьют со мной это священное вино и съедят хлеб. С этой минуты мы – братья по оружию, и пусть будет проклят тот, кто нарушит обет и забудет о братстве!

Эта речь была встречена одобрительным гулом, и все без исключения устремились к Филиппу, чтобы принять боевое крещение. Вокруг короля образовалось плотное кольцо, через которое никак не мог пробиться худощавый человек в почерневших доспехах. Наконец он сумел протиснуться и потребовал:

– Чашу мне! Дайте мне чашу!

Забыв о том, что на нем шлем с закрытым забралом, он поднес было чашу ко рту, но тотчас не спохватился, поняв свою ошибку, и поднял забрало. Все с удивлением и жалостью наблюдали за действиями безумца, которым оказался Тибольд, граф Овернский.

– Филипп, король Французский, – пригубив чашу, торжественно произнес он, – я ват до смерти!

Он постоял несколько минут, пристально глядя на монарха, затем повернул коня и поскакал к своему войску, расположившемуся неподалеку от основной линии.

– Бедняга! – посочувствовал король и, обращаясь к Гереню, добавил: – Вели присматривать за ним, и пусть кто-нибудь возьмет его на свое попечение.

Герень выполнил приказ короля, после чего, чтобы удостовериться в искренности намерений Тибольда, переговорил с его воинами, от которых узнал, что граф Овернский прибыл сюда из благих побуждений – защищать права Филиппа.

ГЛАВА V

В то самое утро, когда Филипп делал смотр своим войскам, по узкой дороге, пролегающей между горами, ехали два человека. Первый, одетый в кольчугу, со шлемом на голове, оставлявшим открытым только лицо, и командирскими знаками отличия на груди был Жоделль; другой, ехавший рядом с ним, одетый в платье всех цветов радуги и черную шляпу с павлиньим пером – Галон.

– Зачем ты преследуешь меня, шут? – раздраженно говорил Жоделль. – Ты, дьявольское отродье. Оставь меня одного. Но если ты следуешь за мной из дружеской привязанности, – с кривой усмешкой на лице продолжил Жоделль, – то, смею заверить тебя, мы скоро увидимся, А сейчас оставь меня, – повторил Жоделль, – я тороплюсь, Проклятые саксонцы, – размышлял он вслух, – почему они позволили тебе уехать, когда я строго наказал им присматривать за тобой?

– Ха! ха! ха! – со смехом ответствовал Галон, – какой ты неблагодарный, сир Жоделль! Можно ли даже подумать, чтобы мародер, разбойник был неблагодарен, – и Галон опять разразился смехом. – Не я ли за эти дни открыл тебе все тайны де Кюсси? Не я ли пять месяцев назад избавил твою шею от веревки? А теперь, неблагодарная собака, ты отказываешь мне в своей любезной компании, мне, готовому путешествовать в твоем обществе хоть на край света, мне, который тебя так нежно любит! Ха! ха! ха! Более того, что же я слышу? Ты приказал своим жестоким саксонцам меня стеречь, а может, и убить, если я попытаюсь избавиться от такой опеки. И если бы им захотелось сжечь на костре меня и мою кобылу, ты постарался бы уверить их, что она такая же чертовка, как и я черт. Но они, пленясь моей красотой, открыли все, и отпустили меня из любви к моему носу. Ха! ха! ха! Никто не может остаться равнодушным к моим прелестям. Ха! ха! ха! – покатывался Галон со смеху. – Но я еще помучу тебя и не оставлю до тех пор, пока не узнаю, что ты сделаешь с тем письмом, которое прячешь за пазухой. Я припомнил де Кюсси все полученные от него в свое время побои, не забуду и про тебя. Да, да! не забуду. Уже не забыл. Ха! ха! ха! Думаю, теперь мы с тобой квиты, и кое-чем я могу теперь услужить своему господину.

– Ты не будешь ему более служить, дурак! – вскричал Жоделль, глаза которого сверкали от ярости. – Я тоже расплатился с ним за полученный удар и за прочие причиненные мне неприятности. Его голова не так уж крепко держится теперь на плечах. Приказ о его аресте нынешней ночью – дело моих рук. Способен ли ты, шут, на такую проделку? – в свою очередь зло рассмеялся Жоделль.

– Ха! ха! ха! – захохотал в ответ Галон содрогаясь всем телом, а его нос шевелился сам по себе. – Безмозглое животное, осел, старый пень! Да в моей одной извилине ума больше, чем во всей твоей башке. Клянусь Богом, немного надо мозгов чтобы сложить такую нелепую сказку. Ха! ха! ха! Неужели ты думаешь, что предоставив тебе материал для доноса на сира Гюи и возможность говорить с канцлером, я не позаботился о безопасности моего господина, этого убийцы быков, рыцаря с железным кулаком? Правосудное небо! Какие же ослы эти мародеры с большой дороги!

– Не такой осел, как ты думаешь, дьявол! – в ярости вскричал Жоделль хватаясь за рукоятку кинжала и бросая злобный взгляд на ехавшего рядом Галона.

Однако тот всегда, по крайней мере, одним глазом следил за своим сотоварищем, и Жоделль убеждавшийся не раз в силе и чрезвычайной ловкости Галона, струсил и не решился на открытое нападение. Он заглушил бушевавший в нем гнев и решил при первом удобном случае отделаться от шута, которому до конца не доверял никогда. Чтобы такой случай представился, Жоделль, спрятав преступный умысел в тайниках своей черной души, сделал вид, что юмор Галона ему нравится, и расхохотался.

– Ты довольно злой насмешник, сир Галон, – сказал он, смеясь, – поистине, злой насмешник! Однако мне хотелось бы знать, каким образом ты заставил де Кюсси покинуть армию своего короля перед самым сражением.

– Ха! ха! ха! не было ничего легче, – отвечал шут. – Что ты делаешь, когда приманиваешь птицу, сир Жоделль? , Ты кидаешь ей крошки хлеба, не так ли? Вот и я выманил де Кюсси басней об отряде врага, который, как я сказал пажу Эрмольду де Марею, оруженосцу Гуго и сиру Гюи, хочет напасть на фланг королевской армии. И теперь наш доблестный рыцарь рыщет вдоль реки этот отряд. Ха! ха! ха! – в который раз засмеялся чрезвычайно довольный собой шут.

– Клянусь Святым Петром, ты открыл все, что я рассказал тебе ночью за столом, сидя за бутылкой, – вскричал Жоделль. Дурак! Я заставлю пожалеть тебя об этом, если ты не будешь осторожнее, и как-нибудь награжу тебя ударом кинжала.

– Прекрасно сказано, сир! – не скрывая насмешки ответил Галон, – но неужели ты думаешь, что я сказал де Кюсси правду? Ты глуп Жоделль! Я рассказал сиру Гюи, что Джулиан дю Монт и Вильгельм де ла Рош Гюйон заходят с фланга с отрядом в десять тысяч человек. Ха! ха! ха! Как тебе это нравится, господин разбойник? И не говори мне об ударе кинжалом, сир мародер, не то я воткну тебе свой под пятое ребро и брошу труп на дороге, как издохшую лошадь бросают в ров. Ха! ха! ха! Тебе нравится мой юмор?

– Я думал, – продолжал Галон, – что де Кюсси отправится со всеми своими силами и переломает ребра этому хлыщу, столь гордому на вид, осмелившемуся некогда коснуться почтенного монумента моей красоты. – Говоря это, Галон дотронулся до своего феноменального носа. – Но оказывается сир Гюи с несколькими воинами отправился только на разведку. Ведь он мог разгромить отряд, прикончить воздыхателя, припереть папашу к стенке и жениться на наследнице! И он еще называет меня дураком!.. Прекрасно!

– Но куда же ты едешь, сир Жоделль? Не отвечай. Я знаю и так. Я видел всю императорскую армию, двигавшуюся походным строем к Бувинскому мосту, а значит, ты везешь приказ сиру Джулиану, графу Гюйону и герцогу Лимбургскому напасть на арьергард французов и уничтожить. Арьергард изрубят в куски. Люди будут похожи на фарш для пирога! Ха! ха! ха! Надобно и мне там быть: я стану обдирать мертвых.

Так, не умолкая, разглагольствовал Галон, переходя от одной темы к другой, но показывая при этом столь точное знание планов неприятельской армии, что Жоделль приписывал это магии и еще более убеждался, что шут знается с чертом. Однако Галон узнал все это, проведя предыдущую ночь в лагере императорской армии и со старанием прислушиваясь к разговорам солдат, одновременно забавляя рыцарей и оруженосцев своими шутками и кривляньем.

Так за разговорами они доехали до перекрестка с другой дорогой, точно также зажатой меж высоких холмов. На вершине наиболее высокого холма, в месте скрещения дорог, рос вяз, на который Галон сразу же обратил внимание.

– Ха! ха! ха! – зашелся он в хохоте, и тут же с восторгом поспешил поделиться мыслью, вызвавшей такую реакцию, со своим спутником. – Ха! ха! ха! сир Жоделль, этот вяз точь-в-точь похож на тот, на котором тебя чуть было не повесили, если бы я не спас. Ты еще этого не забыл?

– Это не ты меня спас, дурак! – возразил Жоделль. – Король Иоанн, подумав, отменил свой приказ. Как бы дешева ни была моя жизнь, я не хочу быть обязанным ею презренному шуту. Король Иоанн сохранил мне жизнь для свершения мщения, и я это исполню прежде, чем умру. А там посмотрим; рассчитаемся и с королем.

Глаза мародера заблестели, когда он вслух стал излагать свои планы, существовавшие до этого только в его воображении.

– Постой! – вскричал Галон, прерывая размечтавшегося разбойника. – Слушай! До меня донесся лошадиный топот. Это, без сомнения, императорская армия. Я влезу на дерево и посмотрю.

Произнеся эти слова, он молниеносно спрыгнул с лошади и через минуту уже был на вершине дерева. Галон проделал это с такой быстротой и ловкостью, что Жоделль, только и ждавший удобного случая, чтобы нанести шуту удар кинжалом, не успел даже схватиться за рукоятку. Поневоле он начал расспрашивать шута о том, что открылось его взгляду с вершины дерева.

– Что я вижу? – вскричал Галон, и сам же ответил. – Поистине, когда я смотрю в эту сторону, вижу немецких ослов, фландрских лисиц, английских собак и нормандских лошаков, которые двигаются вдоль реки, стараясь это делать как можно осторожнее. Когда смотрю в другую сторону, то примечаю стадо французских обезьян. Но когда смотрю себе под ноги, – прибавил он, показывая пальцем на Жоделля, – то вижу провансского волка, жаждущего грабежа и крови.

Сказав эти слова, шут стал спускаться с дерева. В эту минуту послышался стук копыт приближавшихся лошадей. Жоделль повернулся, как бы желая посмотреть, кто приближается, в то же время осторожно вынув меч из ножен. Галон приметил это движение и поспешил влезть опять на дерево, но не успел. Хотя Жоделль только ранил Галона в ногу, но боль была столь сильна, что шут выпустил ветвь, за которую держался, и упал к ногам мародера. Меч разбойника опустился сверху вниз и проколол шута насквозь.

Смертельно раненый Галон, не говоря ни слова, не издав даже стона, из последних сил вцепился в ноги лошади, не давая ей двинуться с места. И как Жоделль ни старался, терзая шпорами бока своего коня, он не мог заставить лошадь освободиться от вцепившегося в нее мертвой хваткой шута. Между тем отряд рыцарей приближался, и вид перьев, развевавшихся на шлемах, заставлял Жоделля искать спасения в бегстве. Встреча с всадниками не сулила ему ничего хорошего.

Три раза лошадь мародера наступала ногами на тело несчастного шута, а Галон все еще удерживал ее. Постепенно силы оставили его и с возгласом «де Кюсси! де Кюсси!», перешедшим в смех, он выпустил ноги лошади из своих ослабевших рук. Увидев, что лошадь свободна, а последнее восклицание Галона более чем справедливо, Жоделль развернулся и погнал коня в галоп.

Де Кюсси, а это был именно он, еще издали разглядел и узнал Жоделля и, увидев Галона, распростертого на земле в луже крови, догадался, что произошло. Не останавливаясь ни на минуту, не опустив забрала и не взяв щита, он вырвал копье из рук оруженосца и поскакал за мародером. Преследование длилось недолго. Скоро де Кюсси настиг убегавшего и, с силой ударив копьем, пробил латы насквозь. Пронзительный крик, перешедший в стон, вырвался из груди Жоделля, словно камень рухнувшего с лошади. Жизнь этого разбойника, предателя и убийцы закончилась. Сир Гюи хотел вытащить застрявшее в теле копье, но видя, что не сходя с лошади этого сделать не удастся, приказал исполнить это своему оруженосцу, а сам поскакал туда, где оставил умирающего Галона в окружении своей свиты.

– Де Кюсси! де Кюсси! – выговорил умирающий шут слабым голосом, – Галон собирается в дальний путь. Приблизьтесь к нему и скажите перед разлукой несколько слов.

Рыцарь сошел с лошади и дал знак своей свите отойти на несколько шагов, а сам в сопровождении пажа и оруженосца приблизился к раненому, смотревшему на него с нежностью, что было, кажется, в первый раз.

– Мне жалко расставаться с тобой, де Кюсси! – заговорил Галон. – Но теперь, когда приблизился мой конец и я вижу, что скоро предстану перед Богом, я понял, что люблю тебя более, нежели думал. Дай мне свою руку.

Гюи сказал ему несколько ласковых слов и протянул руку. Шут схватил ее и осыпал поцелуями.

– Я очень часто противоречил тебе, де Кюсси, и теперь об этом сожалею; ибо никто мне не оказывал столько милостей, сколько ты. Веришь ли ты мне? Простишь ли ты меня?

– Конечно, мой бедный Галон. Я не знаю, вредил ли ты мне когда-нибудь; но если это и правда, я прощаю тебе от всего сердца.

– Да вознаградит тебя небо!.. Послушай меня, де Кюсси, я хочу оказать тебе последнюю услугу. Но мои силы тают… Эрмольд, дай мне вина, и я расскажу сиру Гюи, чем ему вредил и как можно исправить содеянное. Скорее! Вина! Вина! Силы оставляют меня.

Сделав несколько глотков из фляжки, поднесенной Эрмольдом, шут стал рассказывать о ложном доносе, касающемся владений графа Танкервильского.

– Перед лицом близкой кончины клянусь, что я говорю правду, и только правду! Видам Безансонский поручил мне сказать вам, что граф Танкервиль при свидетелях вручил королю Филиппу II Августу хартию, выражавшую его волю. По этой хартии все поместья трефа Танкервиля принадлежат вам, сир Гюи. И видя вас во главе войск и вассалов графа, сир Видам решил, что вы вступили во владение наследством. Он не знает, что вы командуете отрядом танкервильцев по воле короля. Он также не знает, жив ли еще граф Танкервиль, но считает, что подобные сведения могут быть у пустынника Бернарда.

– Я ничего не могу понять, – сказал Гюи.

– Потом, потом! Не спрашивайте меня, сир! Я чувствую, что сил остается все меньше, а мне нужно еще так много рассказать вам, – продолжал Галон.

– С этого дерева я видел, что армия короля Филиппа движется к Бувинскому мосту; но он не знает, что неприятель следует за ним буквально по пятам. Если Филипп вздумает начать переправу – он погиб. Этой ночью мне удалось узнать, что граф Брабантский с надежным человеком должен послать в отряд, которым командуют герцог Лимбургский, Джулиан дю Монт и Вильгельм де ла Рош, разработанный накануне план ведения боевых действий. Если вы, сир Гюи, сопоставите данные, получаемые от ваших разведчиков, то убедитесь, что неприятель следует в точности этому разработанному плану нападения. Граф Брабантский отправил с этим письмом человека, хорошо знающего расположение французских войск. – Стон вырвался из груди Галона, но он собрал остатки сил и продолжал. – Де Кюсси, де Кюсси! Я уверен, что этот человек, разбойник Жоделль. Я уверен, что это он. У него должен быть пакет. – Голос шута слабел и прерывался. – Мне плохо, где вы, де Кюсси?.. Не возвращайтесь в лагерь. Король думает, что вы ему изменили. Не возвращайтесь: он велит отрубить вам голову. К чему вы без головы будете годны? Ха! ха! ха!

И с этой последней шуткой в присущем только ему стиле Галон испустил дух.

– Он умер! – сказал де Кюсси. – Но возможно ли, что наша армия оставила Турне и сейчас движется к Бувину? Неужели король изменил свои планы? Это надо проверить. Эрмольд, влезь на это дерево и осмотрись. Оно достаточно высокое и с него должно быть все видно. Туго, ступай и обыщи мародера. Скорее Эрмольд. Видно ли тебе что-нибудь?

– Да! Наша армия действительно движется вдоль реки, а ее авангард уже переходит мост.

– А теперь посмотри направо, Эрмольд. Во имя Бога, быстрее. Что ты там видишь? – вскричал де Кюсси.

– Я вижу несколько разрозненных отрядов копьеносцев, а в долине огромное облако пыли. Но, может быть, это не пыль, а утренний туман. Подождите, я влезу повыше. О, Боже! Копья, копья! Я вижу как блестят их наконечники. Целый лес копий. Вся неприятельская армия движется сюда.

– Немедленно спускайся, Эрмольд. Все на лошадей, – вскричал де Кюсси, обращаясь к своей свите. – Ну, Гуго, что ты нашел у разбойника? – прибавил он, обращаясь к подошедшему оруженосцу.

– Вот, – отвечал тот, подавая рыцарю запечатанный конверт.

– Ладно, потом посмотрим, а сейчас нельзя терять ни минуты. На лошадей! На лошадей! – продолжал командовать Кюсси. – Мы должны присоединиться к авангарду королевской армии прежде, чем все отряды достигнут моста. Надо остановить переход и дать сражение немедленно, иначе все погибло! – И, сопровождаемый небольшим отрядом, де Кюсси поскакал во весь опор к Бувинскому мосту.

Через несколько минут бешеной скачки сир Гюи столкнулся с маленьким отрядом, во главе которого ехали Герень и виконт Меленский. Они были отправлены королем на разведку и должны были узнать оставила ли неприятельская армия свой лагерь близ деревушки Мартен.

– Рад, что встретил вас, сир Гюи, – сказал Герень, останавливая лошадей одновременно с де Кюсси. – Хочу сообщить вам довольно неприятную новость, – продолжал он. – Прошлой ночью на вас поступил донос. Вы обвиняетесь в измене королю. Я этому не верю, Кюсси. Однако король отдал приказ о вашем аресте, но вас не оказалось в лагере.

– Служба королю и французской короне – вот причина моего отсутствия, – отвечал де Кюсси. – Однако почему изменились планы и армия выступила в поход раньше?

Герень попытался ответить, но де Кюсси продолжал:

– Впрочем, сейчас это уже неважно. Я должен немедленно видеть короля. У меня в руках план сражения наших противников. Мне нужно спешить. Я надеюсь остановить переход наших войск на эту сторону реки. Мы должны дать сражение, оставаясь на том берегу. Если вы, Герень, спросите почему, то ответ заключен в этом конверте. Но для полноты картины, взобравшись на один из этих холмов, а еще лучше на дерево, вы сможете сами увидеть неприятеля – настолько он близко.

С этими словами де Кюсси откланялся и, дав шпоры, пустил лошадь в галоп.

Скачка закончилась, когда сир Гюи заметил короля в окружении рыцарей, спешившихся и расположившихся в густой тени раскидистого дерева. Он слез с коня и направился к Филиппу. Король не спускал взора с подходившего рыцаря.

– Государь, – начал Кюсси, – прикажите остановить войска, идущие вдоль берега, и возвратите те, которые переходят мост. Противник в тылу нашей армии, всего в полумиле отсюда. Одновременно с этим, большой отряд под предводительством дю Монта и де ла Роша готовится к нападению с этой стороны реки. Прежде чем вся армия переправится сюда, вы будете окружены, и тогда поражение неминуемо.

Де Кюсси произнес все с горячностью человека, знающего, что нужно делать.

– Сир Гюи, – произнес, выслушав рыцаря Филипп, – знаете ли вы, что вас обвиняют в измене? Так должен ли я следовать советам такого человека?

– Государь, – отвечал Кюсси, – пусть Бог вам пошлет побольше таких изменников. Впрочем, сейчас не время оправдываться. В этом конверте находится план вражеского наступления, по крайней мере, я так думаю, хотя и не вскрывал его. – С этими словами Гюи протянул пакет королю. – По печати вы можете видеть, что письмо от герцога Брабантского, а адресовано оно герцогу Лимбургскому, графу дю Монту и Вильгельму Гюйону. Их отряд, как я выяснил, численностью до пятнадцати тысяч человек находится в трех милях отсюда.

Король взял пакет и разрезал шелковую перевязь кинжалом. Лишь только он прочел первые строчки, сразу понял замысел неприятеля и последствия для его армии.

– Клянусь Богом, ты успел вовремя, Кюсси, – вскричал король и немедленно отдал приказ остановить переправу.

– Ну, Герень, – продолжил Филипп, увидев бегущего к нему министра, – видел ли ты вражескую армию?

– Да, государь! – не далее как в полумиле отсюда.

– Мы их разобьем! Мы их разобьем, Герень! – вскричал Филипп, вставая. – К оружию, воины! К оружию!

Король вставил одну ногу в стремя, а рукой оперся о шею лошади, и оставался в таком положении несколько минут, раздавая окружающим приказы, обнаруживающие быстрый ум, который все предвидит и ничего не забывает:

– Орифламму перенести через мост! Ренольт, немедленно возврати знаменосцев! Гуго, скачи к графу Сент-Полю и передай мой приказ остановиться! Де Кюсси, я незаслуженно обидел тебя, но прошу, забудь об этом и сражайся нынче также отважно, как и раньше. Герень, немедленно разворачивайте войско в боевой порядок. Постарайтесь расположить в центре наши верные и лучшие части. Всем рыцарям выдвинуться вперед насколько это будет возможно. Евстафий, разыщи графа Бомонта, и скажи ему, чтобы он перешел реку в брод и расположился со своим отрядом на правом фланге, сильно не удаляясь от реки. Герень, надо, чтобы солдаты начали сражение первыми и прорвались бы в неприятельские ряды прежде, чем конные отряды начнут атаку. Де Кюсси, вы во главе войск графа Танкервильского, – я надеюсь на вас. Сир Вильгельм, вы останетесь при мне.

Отдав приказы Филипп-Август вскочил на коня, надел шлем и быстро поскакал на вершину близлежащего холма. Там он остановился и стал внимательно наблюдать за передвижением своих войск по дороге ведущей, с одной стороны, к Бувинскому мосту, а с другой – к Турне. Заросшие лесом холмы скрывали от его взора уже переправившийся арьергард.

ГЛАВА VI

Глубокое молчание царило на поле предстоящей битвы. Армии расположились одна против другой и только ожидали сигнала к началу кровавой сечи. Достаточно было одного слова, одного знака, одного сигнала трубы, и эти две жаждущие крови массы кинулись бы одна на другую. И чувствуя тяжесть этой роковой минуты и ответственность, ложащуюся на них, каждый монарх медлил, тянул до последней секунды с отдачей страшного приказа, понимая, что потом только оружие будет решать вопросы жизни и смерти.

Во всяком случае, наверное, именно такие мысли занимали Филиппа-Августа, ибо он сказал обращаясь в Вильгельму де Мартемору:

– Пора начинать сражение. Видит Бог, я совсем не жажду их крови, но имею полное право защищаться. Они объединились, чтобы меня уничтожить; так пусть кровь, пролитая сегодня, падет на их головы. Где орифламма? – спросил он, отыскивая глазами главный стяг французской армии.

– Еще не перенесли через реку, государь, – ответил Жерар Скафье.

– В таком случае мы не будем больше ждать, – сказал король и сразу же продолжил. – Генрих де Барре, передайте приказ Гереню начать сражение. Пусть он отправит несколько отрядов солдат для атаки стоящей против нашего правого фланга тяжелой фламандской конницы, и только потом пусть вступают в сражение рыцари.

Молодой граф поклонился и поскакал. Его появление послужило сигналом к началу боя. Тучи стрел взлетели в воздух и градом посыпались на выстроившихся французов. В ответ прозвучали трубы, и отряд солдат, человек в двести, выполняя приказ Филиппа, напал на конницу графа Фландрского.

Замысел Филиппа увенчался успехом. Французы, с копьями наперевес, бросились в середину выстроившихся фламандских рыцарей, а те, возмущенные, что их атаковали простолюдины, накинулись на них, избивая, но при этом нарушили порядок своих рядов.

Скоро все лошади под французскими солдатами были убиты, но те, приученные сражаться и пешими, мужественно вступили в рукопашный бой с конными рыцарями и произвели немалое опустошение в центре левого крыла императорской армии. В эту минуту отряд рыцарей, предводительствуемый Сент-Полем, бросился на помощь солдатам и, выбивая длинными копьями своих противников из седел, рассеял фламандцев, которые так и не смогли восстановить строй и теперь отступали под яростным натиском французов.

Сражение, начатое таким образом на правом крыле королевской армии, развернулось и в центре, где на небольшом холме, обозревая все поле битвы расположился Филипп-Август. И хотя левый фланг армии тоже вступил в битву, взоры монарха продолжали обращаться направо, где граф де Сент-Поль и герцоги Бургундский и Шампаньский еще продолжали бой с фламандцами.

Бой затягивался, а когда на помощь фламандским рыцарям подошли подкрепления из второй и третьей линий построения, то счастье явно стало поворачиваться к воинам графа Фландрского. Французы были оттеснены и прижаты к реке.

– Клянусь Богом! Герцог Бургундский в опасности! – вскричал король. – Мишель, скачи к сиру де Кюсси и передай ему, чтобы он со своими танкервильцами поспешил на помощь герцогу.

Исполняя королевский приказ, оруженосец поскакал во весь опор к де Кюсси, который со своим отрядом находился в резерве.

– Клянусь небом! – вскричал Филипп, спустя несколько минут, обращаясь к Гереню. – Герцог разбит. Я больше не вижу его знамени! Этот де Кюсси и не думает спешить. Клянусь Святым Денисом, неприятель обойдет наш фланг! Рыцарь либо глуп, либо трус, либо изменник. Ступай, Герень, ступай и скажи ему, чтобы он сражался, если дорожит своей честью.

Но король, хоть и находился на холме в центре сражения, не мог видеть того, что заметил де Кюсси. Как раз в это время резервный отряд союзнических войск перебазировался на другой фланг и начал медленно продвигаться в тыл фламандцев. Если бы де Кюсси ударил раньше, то он, раскрыв свой резерв, поставил бы его сразу же под ответный удар передвигавшегося отряда и тем самым подверг бы опасности окружения весь правый фланг. Итак, несмотря на критическое положение войск герцога Бургундского, он дождался, когда отряд противника полностью окажется в тылу фламандцев, и только тогда нанес удар. Предводительствуя своим отрядом, он опрокинул фламандцев, которые, в свою очередь отступая, вклинились в ряды резервного отряда императорской армии и расстроили его ряды.

Французские рыцари, рассеянные во время сражения, воспользовались моментом и вновь соединились вокруг своих вождей: герцогов Бургундского и Шампаньского.

– Браво, де Кюсси! – воскликнул Филипп, которому только теперь стал понятен смысл маневра сира Гюи. – Браво! – снова воскликнул Филипп. – Ты храбрый рыцарь и отличный стратег! Посмотрите, как все уступают ему! А вот и герцог Бургундский. Я его вижу. Он стоит около своего развевающегося знамени. Но что это за отряд приближается к месту сражения? Пыль препятствует мне рассмотреть знамена.

– Государь, – ответил де Барре, – это ополчение из городов Компвень и Абвиль. Они только что подошли и, желая немедленно принять участие в сражении, напали на саксонцев, которые сомкнутым строем пытались атаковать наш: центр.

В то время как он это говорил, городские ополченцы, желая отличиться в глазах короля, который даровал городам многочисленные свободы, прорвали первые ряды неприятеля и врезались в плотный строй немецкой пехоты. Однако те легко отразили натиск небольшого отряда и вскоре оттеснили горожан к подножию холма, на котором расположился Филипп.

Рыцари и солдаты, окружавшие короля, увидев близкую опасность, устремились на саксонскую пехоту и длинными мечами изрядно опустошили ее ряды. Однако на помощь пехоте подоспели немецкие рыцари, и сражение закипело как вокруг холма, так и на нем. Филипп продолжал оставаться на вершине холма вместе с графом де Монтиньи, державшим знамя, и Евгением де Лонгшаном, не пожелавшим покинуть своего короля. Филипп, казалось, не обращал внимания, что сражение кипело уже буквально вокруг него.

– Из любви к Богу, поберегитесь, государь! – проговорил Лонгшан. – Если вас ранят, все погибло.

– Поберечься! – воскликнул Филипп. – Сейчас? Нет, сир, и еще раз нет! – И увидев трех или четырех немецких рыцарей и нескольких пехотинцев, приготовившихся к атаке, он опустил забрало своего шлема и, вынув меч, прибавил: – Мы прежде отправляли свою должность по-королевски, теперь должны отправлять ее по-рыцарски.

– Я также последую вашему примеру, – сказал де Лонгшан и, взяв копье наперевес, поскакал к немецкому рыцарю и с такой силой нанес удар копьем, что пронзил того насквозь. В этот момент другой еще не принявший участия в этом мини-сражении рыцарь нанес мечом удар в грудь лошади Лонгшана. Животное упало и увлекло седока за собой. Сойдя с лошади, немецкий рыцарь оперся коленом на грудь Евгения де Лонгшана.

– Монжу и Сен-Дени, помоги! – испустил клич Филипп, увидя поверженного Лонгшана, и поспешил ему на помощь. Но было поздно. Немецкий рыцарь успел снять шлем с Евгения, потерявшего сознание от падения, и воткнул ему в горло кинжал. Встать он уже не успел. Пылая местью, король, не успевший помочь своему товарищу по оружию, с такой силой нанес удар по склоненной над Евгением голове рыцаря, что шлем того не выдержал, и меч короля, перерубив шею, полностью отделил голову от тела.

Подоспевшая немецкая пехота, вооруженная короткими пиками, окружила короля со всех сторон. Рядом с Филиппом остался только один рыцарь де Монтаньи, державший королевское знамя. Вокруг себя они видели только лица саксонских копейщиков, постепенно сжимавших круг и с жадностью смотревших на золотую корону на шлеме монарха.

Однако Филипп сражался с отчаянной храбростью, врываясь в ряды солдат и нанося удары, заставлявшие их несколько раз отступать.

Монтаньи также показывал чудеса храбрости. В левой руке он держал знамя, которое то опускал, то поднимал, давая знать тем, кто это видел, что король находится в опасности. Правая рука, вооруженная длинным мечом, сеяла опустошение в рядах неприятеля.

Однако тщетно король и его знаменосец показывали чудеса храбрости, каждым ударом меча убивая своих противников. На месте павших солдат появлялись новые, и круг, в котором сражались рыцари, смыкался все теснее.

Многие саксонские рыцари, увидев королевское знамя, поспешили на холм, горя желанием захватить его.

В одно из мгновений солдат, оказавшийся за спиной короля, нанес удар и тяжело ранил лошадь. Филипп почувствовал, как зашатался под ним конь, и в следующую секунду они оба оказались на земле.

Несколько рук с кинжалами одновременно пытались пробить доспехи, стараясь добраться до заключенного в них уязвимого человеческого тела. Казалось, только воспоминание об Агнессе и краткая молитва оставались Филиппу, когда внезапный крик «Оверн! Оверн!» раздался в его ушах и возвратил к жизни, с которой он уже простился. Склонив голову к луке седла, получая тысячи ударов, но не останавливаясь для их отражения, в совершенно разбитом вооружении, на лошади, покрытой кровью и пеной, Тибольд Овернский продрался сквозь толпу неприятелей и соскочил с лошади возле упавшего короля, и его знамени. Несколько солдат с кинжалами, искавшие щель в броне, защищавшей Филиппа, пали мертвыми. Остальные отступили, но поняв, что перед ними всего лишь один человек, бросились злобной стаей на него. Однако длинный меч графа Овернского разил всех, пытавшихся приблизиться к нему или Филиппу. Немало смельчаков заплатили жизнью за такую попытку. Видя, что к воину не подступиться без риска потерять голову, пехотинцы отошли, но их заменили прискакавшие рыцари. Бой разгорелся с новой силой. И в этом бою один человек противостоял многим.

Победа всей французской армии, жизнь, смерть или плен короля, участь Франции, а может быть, и всего мира зависела в эту минуту от руки человека, лишенного разума. Но этот человек был одним из храбрейших и опытнейших воинов. Латы Оверна были изрублены, кровь струилась из многочисленных ран, и ежеминутно он получал новые, но граф не отступал ни на шаг, закрывая собой короля, пока на помощь не прискакали французские рыцари, увидевшие наконец бедственное положение своего монарха.

Однако численное преимущество было все еще на стороне саксонцев, как вдруг крик «де Кюсси! де Кюсси» раздался у подножия холма, показались длинные копья танкервильцев. Порядок, царивший в их рядах, дисциплина и вера в своего командира помогли им одержать верх над противником и вовремя прийти на помощь своему королю. Саксонские копейщики были буквально раздавлены тяжеловооруженными всадниками де Кюсси. Немецкие рыцари тоже не выдержали натиска и вынуждены были отступить. Отряды Компьенских и Абвильских городских ополченцев соединились у подножия холма, и почти часовое сражение вокруг королевского знамени закончилось победой французской армии.

Де Кюсси сразу же бросился к королю. Филиппу помогли освободиться от придавившей его лошади, он встал и, не садясь на подведенного ему нового коня, спросил:

– Где граф Овернский? Я обязан ему жизнью.

– Вот он, – воскликнул кто-то из свиты короля, – в черных латах.

– Де Барре, вы чуть не наступили ему на грудь.

Это действительно оказался Тибольд. Множество ран покрывало его тело, которое больше не защищали разбитые латы – от них остались одни обломки. Оверн лежал на груде тел, сраженных его мощной рукой.

С него сняли остатки шлема, и сам король преклонил колена и приподнял голову своего защитника, не в силах поверить, что столь доблестный рыцарь, пожертвовавший жизнью за своего монарха, мертв.

Однако Оверн был еще жив. Его губы шевельнулись, но ни одного звука не донеслось до короля.

– Оверн! – с грубоватой мужской нежностью произнес король. – Оверн! Если ты умрешь, я потеряю лучшего из своих подданных!

Собрав остатки сил, граф прошептал что-то, но так тихо, что Филипп не расслышал. Он склонился над умирающим так низко, что ухо его почти касалось губ Тибольда.

– Скажите ей… – прошептал граф слабым прерывающимся голосом, – скажите ей, что я умер, спасая вам жизнь… Я сделал это ради нее… и из любви к ней…

– Я передам ей это, – обещал Филипп. – Клянусь честью, я все передам! И плохо я ее знаю, Тибольд, если она не прольет по тебе слез!

Слабая улыбка появилась на губах умирающего. Он благодарно взглянул на Филиппа, и в ту же минуту огонь, горевший в его глазах, потух навсегда.

– Прощай, Оверн! Прощай, храбрый и верный рыцарь! – сказал король. – Де Барре, вели похоронить его со всеми почестями. Где теперь происходит сражение? – обратился он к воинам. – Похоже, вы не теряли времени даром. Левое крыло неприятеля обратилось в бегство – или зрение меня обманывает?

– Вы правы, государь, – ответил Генрих де Барре. – И Ферранд, граф Фландрский, взят в плен герцогом Бургундским.

– Слава Богу! – воскликнул Филипп и, быстро оглядев поле боя, добавил: – Мне кажется, неприятель в растерянности. Где императорское знамя? Где Оттон?

– Он чуть было не попался, но ему посчастливилось ускользнуть. Но что это, государь: у вас в латах обломок копья…

– Не заботьтесь об этом! – перебил король. – К делу! Армия Оттона в смятении, ее ряды разорваны. Еще один бросок – и мы победим, Де Кюсси, вперед! Рыцари, поддержите свою честь! Бургундцы, сражайтесь за Отечество! Монжу, Сент-Дени! Вперед, господа! В бой!

Это была критическая минута. Оттон мог бы собрать свои силы, которые вдвое превосходили армию французов, и контратаковать. Тем более, что правый фланг союзнической армии оказывал сильное сопротивление. И хотя граф Саллисбюри опрокинутый ударом копья, нанесенным ему де Бове, выбыл из сражения, оставшийся на правом фланге во главе англичан граф Булонский сражался отчаянно и не отступал ни на шаг.

Атака, предпринятая французами через центр – здесь ряды противника были расстроены – принесла успех и позволила им зайти в тыл к храбро защищавшимся на правом фланге англичанам.

Немцы и их союзники англичане обратились в бегство. Император Оттон едва избежал плена, но зато его военачальники оказались в руках своих противников. Союзники потерпели полное поражение.

Когда длившееся более шести часов сражение наконец закончилось, пленных оказалось так много, что король Филипп был вынужден остановить преследование отступающего противника: победители могли остаться в меньшем числе, нежели побежденные.

В пять часов вечера трубы сыграли отбой. Так закончилась знаменитая битва при Бувине, подобной которой еще не было в истории. Битва, значительно упрочившая положение Франции и лишившая Иоанна Английского почти всех его владений на континенте.

ГЛАВА VII

Сражение закончилось, порядок воцарился, и победоносная армия расположилась лагерем на берегу реки. Филипп-Август, удалившись в свою палатку, провел там в уединении около часа, после чего позвал оруженосца и велел пригласить военачальников, наиболее отличившихся на поле брани. Вечер был восхитительный, и лучи заходящего солнца проникали в палатку.

Во всем блеске королевского величия Филипп принимал дворян и вельмож своего государства. И тени высокомерия не было в его лице, когда он по-отечески ласково беседовал с воинами: одних благодарил за поддержку, других хвалил за подвиги.

– Благодарю вас, храбрый герцог Бургундский! – говорил монарх, держа его за руку. – Мы одержали полную победу, и ваша заслуга в том несомненна. А вот и епископ де Бове. Ей Богу, он так же превосходно владеет палицей, как и пастырским посохом. Надеюсь, святой отец, что есть в Писании текст, в котором позволяется священнику проливать кровь неприятеля, защищая свое Отечество.

– Это не кровожадность, государь, – отвечал воинственный прелат. – И есть некоторое различие: сразить в бою – не значит зарезать.

– Как бы то ни было, – улыбнулся король, – но именно с вашей помощью разрушили мы вероломный союз, направленный против Франции.

– А! Вот и молодой герцог Шампаньский! Герцог, вы ныне законно заслужили шпоры.

– Генрих де Барре, вы один из лучших воинов и сравнимы с легендарными рыцарями Круглого стола короля Артура. Я жалую вам пятьсот десятин земли в моей Суассонской долине.

– Де Кюсси, мой храбрый де Кюсси! Дай мне руку. Я незаслуженно обидел тебя перед сражением, но ты ответил на обиду своему монарху истинно по-рыцарски.

– Приветствую вас, Сент-Валери, вы как всегда кстати. Я рад видеть вас также, как и утром когда вы пришли ко мне на помощь в той битве на холме.

А теперь господа мне хотелось бы познакомиться с нашими пленниками, сделав это со всей возможной тактичностью, дабы не унизить побежденных в честном бою и решить их участь.

Первым ввели графа Саллисбюри.

Пленных было так много, что охрана, опасаясь, вынуждена была связать им руки за спиной. В таком положении и предстал граф перед Филиппом-Августом.

– Мне искренно жаль видеть вас здесь, граф, пленным, а не гостем. Я всегда с уважением относился к вам, – откровенно сказал король. – Но к чему эти веревки? Кто смел так поступить с достойным и храбрым рыцарем?.. Немедленно развязать! Я не хочу, чтобы вы чувствовали себя пленным, дорогой граф.

– Я был связан, государь, очевидно, из боязни, чтобы побежденные не перевязали своих победителей, – ответил Саллисбюри. – А впрочем, я не в обиде.

– Однако, – сказал король, – в силу традиции надо, чтобы кто-нибудь поручился за вас, и тогда вы будете пользоваться свободой, пока мы не решим, какой назначить за вас выкуп.

– Если позволите, государь, – сказал де Кюсси, приближаясь, – моя жизнь и мое имение, как бы мало оно не было, будет залогом за графа.

– Благодарю тебя, мой старый друг и собрат по оружию, – сказал Вильгельм Длинный Меч и, помолчав, добавил: – Мне жаль, что мы не встретились с тобой в сражении, а то непременно обменялись бы несколькими хорошими ударами.

Длинной вереницей пленные проходили перед королем, и со всеми он старался разговаривать доброжелательно и обещал, что их участь не будет тяжела и вскоре они обретут свободу. Но когда ввели Ферранда, графа Фландрского, монарх преобразился. Нахмуренные брови, суровый взгляд – гнев явственно читался на лице Филиппа.

– Ну, мятежный вассал, чего заслуживает твоя измена? Не змея ли ты, пригретая на нашей груди? Разве не оказывали мы тебе гостеприимство во время прежних приездов в Париж? Разве тебя недостаточно почетно встречали, что у тебя появились мысли и желание завладеть наследством твоего монарха? Клянусь Богом, ты снова побываешь в Париже! Ты вступишь в нашу столицу, но сопровождать тебя будет не свита, шуты и скоморохи, а неподкупная стража.

Услышав эти слова, граф Фландрский побледнел от страха, но все-таки нашел в себе силы ответить королю.

– Надеюсь на ваш здравый смысл, государь. Вы не можете поступить со мной так строго. Ведь в конце концов я ваш вассал только по Фландрским землям, которые принесла мне в приданое жена, француженка. Я сын независимого государя, и моя жизнь…

– Твоя жизнь! – вскричав, перебил графа Филипп. – Можешь не дрожать за свою недостойную жизнь. Я не палач. Но клянусь, ты больше не взбунтуешься. А сейчас уходи. Уведите графа, – сказал Филипп уже более спокойно.

Следующим за графом Фландрским появился граф Булонский, неоднократно выступавший против своего сюзерена прежде, но всегда получавший прощение.

Филипп долго смотрел на этого гиганта и наконец заговорил дрожавшим от возмущения голосом:

– Скажите граф, сколько раз вы уже получали прощение за свои выступления против меня, вашего властелина?

– По совести, государь, я никогда не был силен в вычислениях, – отвечал граф, – но помню, что часто, чего признаться я не заслуживал.

– Когда ты все-таки их сочтешь, то прибавь еще одно, – проговорил Филипп. – Но клянусь останками всех святых, помни, что это последнее!

– Я не забуду, государь, и прошу не беспокоить их костей: я решил отныне быть верным вассалом вашего величества и, как говорит мой добрый друг сир Джулиан дю Монт, мои слова также незыблемы, как центр земли.

– А! Граф Джулиан! Вы здесь? Милости просим! Вы более всех старались возмутить против меня вассалов, и, следовательно, никто более вас не достоин виселицы и плахи! Однако мы можем принять и иное решение. Мой достойный друг и храбрейший рыцарь сир Гюи де Кюсси просит руки вашей дочери. Благоволите ответить согласием, и ваша голова останется на плечах.

– Это невозможно, государь! – с твердостью ответил старый граф. – Я уже отказал рыцарю и готов повторить: мои слова неизменны, как центр земли. Я скорее лишусь жизни, чем откажусь от своих слов.

– Хорошо, – воскликнул в сердцах Филипп, видя такое упрямство, – пусть топор палача сделает свое дело!.. Но знай, подстрекатель и возмутитель моих вассалов, седины тебя не спасут, и, наказав тебя за измену, я, как верховный государь, отдам этому храброму рыцарю и твое имение, и твою дочь. Увести его!

Лицо сира Джулиана побледнело, и на этом фоне выделялись ярко блестевшие глаза. Он кусал губы, но не сказал ни слова, чтобы умилостивить монарха.

В это время де Кюсси приблизился к королю, и сказав, что старый граф взят в плен его солдатами, попросил позволения сказать несколько слов сиру дю Монту.

– Говорите, де Кюсси, я разрешаю вам изложить упрямцу условия и попытаться убедить его, – ответил король. – Но говорю вам, если он не согласится отдать вам руку дочери, то пойдет на плаху. Посмотрим, чем вы сможете его убедить.

– Что я сказал, то свято! – продолжал бормотать сир Джулиан, мое решение неизменно…

– Граф, – начал де Кюсси, – вы как-то сказали мне, что я могу просить руки вашей дочери, если Вильгельм де ла Рош умрет, если вы будете моим пленником, и если я буду не менее богат, чем вы. Так знайте, что Вильгельм Гюйон убит, убит одним из моих воинов, в то время, как он бежал с поля битвы. Счастье улыбнулось мне – вы мой пленник. И мне кажется, что власть, подаренная мне милостью нашего короля, возвратить вам жизнь и свободу, стоит вашего богатства. Все три условия совпали. Ваше решение?..

– Нет! – ответил старый граф, – нет! – Он снова запел ту же песню. – Что я сказал, то… – но был прерван королем, гнев которого уже успокоился, и сейчас он скорее забавлялся этой сценой.

– Подождите, сир Джулиан! Подождите! Мне кажется, что вы не соглашаетесь только потому, что сир Гюи не так богат как вы; но этому можно помочь. В нашей власти сделать сира де Кюсси даже богаче вас, а уж знатностью он вам не уступает. Высокородные бароны, подойдите поближе! Слушайте наше решение!

Французские дворяне, бывшие свидетелями этой сцены, приблизились к королю, и Филипп продолжал:

– Граф Джулиан дю Монт, я, Филипп Второй Август, король французский, в присутствии и с согласия наших пэров, обвиняю вас в оскорблении королевского величества, и объявляю, что все ваши земли, поместья, замки и прочие владения, а такие все ваше движимое имущество конфискованы в пользу французской короны, которая распоряжается отныне всем, чем вы владели.

– Король высказал вам наше решение, граф, – прозвучало одновременно несколько голосов присутствовавших дворян, и сир Джулиан, несмотря на свою твердость, переменился в лице.

– Теперь, граф дю Монт, – продолжал король, – у вас нет ни одного клочка земли, ни одной монеты в вашем распоряжении, в то время как сир де Кюсси владеет своей землей. Вильгельм де ла Рош Гюйон убит, а вы пленник сира Гюи. Все условия выполнены и мы требуем, чтобы вы сдержали ваше слово и дали согласие на брак вашей дочери Изидоры с рыцарем де Кюсси.

– Что я сказал, то свято. Мое решение так же твердо, как и центр земли, – снова начал граф, и у короля от гнева кровь прилила к лицу, но продолжение последовало иное. – Сир де Кюсси, я обещал вам свою дочь при соблюдении определенных условий; они исполнены, и она ваша. Однако мне прискорбно отдавать свою дочь за нищего, хоть и благородного, рыцаря.

– Нищего! – вскричал Филипп, и отступивший гнев, после согласия дю Монта на брак, снова зазвучал в его голосе. – Знайте, что хотя одной его храбрости достаточно, чтобы сделать рыцаря достойным руки дочери принца, но он вдвое богаче, нежели вы когда-нибудь были.

– Да, де Кюсси, земли, владения, все прекрасные поместья на берегах Роны, принадлежавшие графу Танкервильскому, мужу сестры вашего отца, теперь ваши, в силу завещания, подписанного графом. Я был вынужден пользоваться доходами с этих земель, но обязался возвратить их вам, если граф умрет, или ему самому, если он вернется из Палестины, куда, как говорили, он отправился. Я следовал, поступая именно так, советам мудрого старца Бернарда, Венсенского пустынника, умершего десять дней тому назад. Мне также стало известно, что этот благочестивый отшельник и был сам граф Танкервиль. За несколько часов до смерти он написал и отправил мне письмо, полное мудрых советов и наставлений. Он также просил отметить вас, Гюи, нашей дружбой и покровительством. Но это излишне, так как я питаю к вам чувство дружбы уже давно. Таким образом, согласно завещанию, вы, Кюсси, оказываетесь богаче старика, на дочери которого женитесь, и в наказание за его упрямство я отдаю вам и вашим наследникам все его конфискованные владения и предоставляю вам право назначить опальному графу содержание.

Граф Джулиан опустил голову. Однако, забегая вперед, мы можем сказать, что после заключенного вскоре брака прекрасной Изидоры и сира Гюи, он никогда не жалел, что король отдал его владения в распоряжение зятя.

* * *

Спустя шесть дней после событий описанных нами в двух предыдущих главах, Филипп-Август ехал впереди группы рыцарей, пажей и оруженосцев. Он спешил разделить свою радость с Агнессой и сказать ей, что после столь блистательной победы над врагом, он сможет диктовать свои условия даже церковникам и добиться от них утверждения его развода и подтверждения брака с ней. Эти мысли, радовали Филиппа. Весел был и де Кюсси, ехавший рядом с ним и мысленно уже обнимавший свою ненаглядную Изидору.

Царило прекрасное июльское утро, и легкие облачка пробегавшие по небу несколько смягчали солнечный зной. Вскоре облачка сгустились, потемнели, несколько первых крупных капель упали на лошадей и всадников. Де Кюсси, посмотрев вверх, обратил внимание короля на голубя, летевшего над их головами.

– Государь, – сказал рыцарь, – это не простой голубь, это посланник. Такой вид связи часто использовался в Палестине. Взгляните, государь, у него на шее привязано ленточкой письмо.

– Есть ли у кого-нибудь сокол? – вскричал король. – Я бы отдал тысячу монет за сокола!

Один из пажей королевской свиты вез на руке сокола. Услыхав восклицание монарха, он снял с птицы колпак, отвязал и пустил. Сокол расправил крылья, взвился, заметил голубя и начал преследовать свою добычу.

– Браво, молодой человек! – сказал король. – Как твое имя?

– Губерт, государь, – отвечал паж, не поднимая взгляда.

– Губерт! – повторил Филипп. – Как! И больше ничего?

Паж молчал.

– Итак, – торжественно проговорил король, – отныне ты будешь зваться Губерт Дефоконпре.

Пока они так разговаривали, сокол набрал высоту, молнией упал на голубя, схватил его и вернулся к хозяину. Паж освободил несколько потрепанного голубка от когтей охотника и подал королю. Филипп развязал ленту, которой крепилась записка на шее птицы, приласкал голубя и отпустил.

Лицо короля, едва он начал читать записку, смертельно побледнело. Не говоря никому ни слова, он пришпорил свою лошадь и во весь опор поскакал к Рильбуазскому замку. Его свита пустилась за ним вдогонку, не зная, чему приписать столь неожиданную перемену в короле.

Проезжая подъемный мост, Филипп видел бледные и беспокойные лица.

– Королева! – вскричал он. – Королева! Здорова ли королева? – и не дождавшись ни от кого ответа, въехал на двор замка, соскочил с лошади и почти бегом направился через передние комнаты, заполненные стражей, к спальне Агнессы. Перед дверью комнаты, в которой он жил с Агнессой в первые месяцы супружества и которую она особенно любила как воспоминание о прежних счастливых временах, Филипп в нерешительности замер. Стараясь успокоиться, он стоял перед дверью и пытался уловить доносившиеся из-за нее тихие голоса. Ему не удалось разобрать ни слова; он приоткрыл дверь, вошел и остановился на пороге. Приближалась ночь, и в комнате сгустились сумерки, но восковая свеча, горевшая в дальнем конце, разливала свет, состязавшийся с уходящим дневным светом. В глубине комнаты в неверном освещении можно было разглядеть широкую постель, бывшую когда-то супружеской постелью королевской четы, а сейчас походившую на смертный одр. Ее окружали священники, вполголоса возносившие молитвы к небу; стоявшие рядом женщины, плакали. Одна из них, молодая и красивая, лицо которой показалось Филиппу знакомым, склонясь над постелью, поддерживала голову лежащей женщины. Смертельная бледность покрывала лицо лежащей.

Король с трепетом приблизился. Возможно ли, чтобы бледная, худая, с ввалившимися щеками, посиневшими губами, погасшим взглядом женщина, которой не доставало только савана, представшая перед его глазами, была прекрасная Агнесса, столь нежно и горячо любимая Агнесса, его Агнесса!

Восклицание, вырвавшееся из уст узнавших его людей, привлекло всеобщее внимание и достигло слуха умирающей. Искра жизни еще не погасла в королеве. Ее глаза открылись и радость блеснула во взгляде, обращенном Агнессой на своего супруга. Нежная улыбка скользнула по ее губам, и, сделав последнее усилие, она протянула ему руку. Филипп, покрыл руку поцелуями и, проливая горестные слезы, обнял умирающую и прижал ее к своему сердцу. Голова Агнессы склонилась на грудь короля, и она испустила последний вздох.

О слава! О победы! О могущество! О блестящая суета сует человеческих! Вы ничто иное, как водяные пузыри, поднимающиеся над рекою времени.

Оглавление

. .

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА I

  ГЛАВА II

  ГЛАВА III

  ГЛАВА IV

  ГЛАВА V

  ГЛАВА VI

  ГЛАВА VII

  ГЛАВА VIII

  ГЛАВА IX

  ГЛАВА X

  ГЛАВА XI

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА I

  ГЛАВА II

  ГЛАВА III

  ГЛАВА IV

  ГЛАВА V

  ГЛАВА VI

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА I

  ГЛАВА II

  ГЛАВА III

  ГЛАВА IV

  ГЛАВА V

  ГЛАВА VI

  ГЛАВА VII

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА I

  ГЛАВА II

  ГЛАВА III

  ГЛАВА IV

  ГЛАВА V

  ГЛАВА VI

  ГЛАВА VII

Реклама на сайте