«Вдова горца»

Вальтер Скотт Вдова горца

Рассказы Скотта были написаны им и опубликованы в последние годы жизни. В 1827 г. в Эдинбурге, у издателя Кэделла, вышло два небольших томика, озаглавленных «Кэнонгейтская хроника». Этот двухтомник, так называемая первая серия «Кэнонгейтской хроники» (в качестве второй серии годом позже был издан роман «Пертская красавица»), заключал рассказы «Вдова горца», «Два гуртовщика» и небольшой роман «Дочь врача». Рассказы «Зеркало тетушки Маргарет» и «Комната с гобеленами» были опубликованы в следующем году в «Кипсеке» (так назывались в Англии непериодически выходившие иллюстрированные альманахи).

Первой серии «Хроники» Скотт предпослал предисловие, впервые подписанное его именем, в отличие от прежних изданий его романов, выходивших анонимно. Объясняя причины, побудившие его отказаться от этого давнего правила, Скотт шутливо заметил, что, раскрывая свое авторство, он рискует уподобиться некоему арлекину из анекдота. Арлекин этот, выступавший в традиционной маске, был любимцем публики. Однажды, уступив уговорам друзей, считавших, что игра его произведет более яркое впечатление, если зрители смогут наблюдать его мимику, арлекин выступил без маски и потерпел неудачу.

Обычная для романов Скотта форма обрамленного повествования была сохранена в «Хронике» и, более того, разрослась здесь до целого самостоятельного рассказа о молодом разорившемся дворянине Кристеле Крофтэнгри, вынужденном укрываться от кредиторов в Холирудском монастыре, предоставлявшем, в силу старинного обычая, убежище безнадежным должникам. Освободившись спустя некоторое время от притязаний кредиторов, Крофтэнгри начинает жить скромно, но независимо. Вскоре он встречает давнюю знакомую своей семьи, знатную даму, госпожу Бэлиол. После ее смерти Крофтэнгри получает пакет, содержащий записанные ею истории.

Естественно противопоставить рассказы, помещенные в «Кипсеке», рассказам «Кэнонгейтской хроники». Первые написаны Скоттом в несвойственном ему жанре фантастического рассказа, который, однако, в те годы был очень популярен, продолжая традиции «готического» романа. Рассказы «Кэнонгейтской хроники» полны национального шотландского духа, драматически напряжены и в высшей степени точно отражают исторический процесс. Старые нравы могли еще держаться, пока сохранялись остатки былой независимости. С утратой этой независимости старинные обычаи, вступая в конфликт с новым укладом, ведут к катастрофе.

Бурное развитие новых общественных отношений в Великобритании требовало устранения последних феодальных преград, подавления любых автономистских стремлений. Ранний план Уильяма Питта Старшего, окончательно осуществленный в 1778 г., направлял воинственную энергию горцев в новое русло Отныне они могли служить, но только в колониальных частях, далеко от родины и под командованием английских офицеров. И, как последняя иллюзия самобытности, горцам оставлено было право носить национальную форму. Все то, что вступало в противоречие с английской государственной машиной, безжалостно устранялось. Трагические коллизии «Вдовы горца» и «Двух гуртовщиков» проистекают из случайностей, но при столкновении исторически противоборствующих начал любая случайность могла оказаться роковой. По неопровержимой художественной логике, по законченности и убедительности персонажей «Вдова горца» принадлежит к числу лучших страниц Скотта, а фигура Элспет, своей беспредельной материнской любовью доводящей сына до гибели, является одним из наиболее ярких образов в творчестве писателя.

К. Афанасьев

Глава I

Казалось, кто-то был очень близко,

А кто — не знала она:

Так ветви дуба склонились низко,

Так тень их была темна[1].

Колридж[2]

Записки миссис Бетьюн Бэлиол начинаются следующими словами:

Впрочем, у меня оказался проводник и чичероне, ничем почти не уступавший Великодушию в «Пути паломника»[6]; то был не кто иной, как Доналд Мак-Лиш, возница, которого я, вместе с парой отменных лошадей, таких же надежных, как сам Доналд, наняла в Стерлинге, чтобы доставлять мою карету, мою дуэнью и меня самое куда мне только вздумается.

Доналд Мак-Лиш принадлежал к той породе возниц, которая, думается мне, совершенно исчезла с появлением дилижансов и пароходов. Людей этой профессии было немало в Перте, Стерлинге и Глазго, где обычно путешественники — или туристы — нанимали их вместе с упряжкой для тех поездок, которые им, либо по делам, либо для собственного удовольствия, случалось совершать по Шотландии. Они напоминали почтарей, которых мы встречаем на континенте. Такого возницу можно сравнить и со штурманом английского военного корабля, на свой собственный лад ведущим судно по тому курсу, который ему предписал капитан. Стоило только указать вашему вознице продолжительность предстоящего путешествия и сообщить ему, что именно вы хотели бы повидать, — и легко было убедиться, что он как нельзя лучше умеет выбирать места для ночлега и роздыха, вдобавок всегда принимая в расчет ваши вкусы, и старается показать вам все, что заслуживает внимания.

Такое лицо, разумеется, должно было обладать качествами гораздо более высокими, чем обычный «сменный», три раза в день галопом пробегающий десять миль туда и назад. Доналд Мак-Лиш не только искусно справлялся со всеми неприятностями, какие в пути нередко могут приключиться с лошадьми и каретой, не только ухитрялся добывать для лошадей (если с фуражом приходилось туго и овса не оказывалось) разные замены вроде гороховых и овсяных лепешек, но был также человеком весьма сведущим. Он хорошо знал передававшиеся из рода в род сказания этой страны, которую он исколесил вдоль и поперек, и, если его к тому поощряли (ибо Доналд держал себя с приличествовавшей ему скромностью), охотно останавливался возле мест, где некогда происходили самые ожесточенные сражения между кланами, и пересказывал наиболее любопытные из легенд, относившихся как к самой дороге, так и к разным достопримечательностям, которые встречались на пути. В складе ума этого человека и его манере выражаться было нечто своеобразное: его любовь к древним преданиям являла резкий контраст находчивости, необходимой для промысла, которым он занимался; разговор с ним всегда бывал занимательным, и время в пути проходило незаметно.

Всем этим людям Доналд Мак-Лиш был хорошо известен, и его рекомендация имела не меньше значения, чем письмо от какого-нибудь влиятельного в этом краю лица.

Мы так привыкли к поведению Доналда, что не без интереса следили за всеми уловками, которые он пускал в ход, чтобы устраивать нам маленькие приятные сюрпризы, тщательно скрывая от нас, где именно мы сделаем привал, если намеченное им место было необычным и представляло некий особый интерес. Это до такой степени вошло у него в обычай, что когда он при выезде заранее извинялся, говоря, что придется задержаться в уединенном глухом месте, чтобы накормить лошадей овсом, который он никогда не забывал прихватить с собою, — наше воображение начинало напряженно работать, стараясь угадать, какое романтическое прибежище он втайне избрал для нашего полуденного роздыха.

Когда б ты мог сей край увидеть до того, Как Уэйд сюда пришел — ты б подвиг чтил его![21]

Действительно, что может быть чудеснее зрелища этих диких, пустынных мест, по всем направлениям прорезанных и пересеченных широкими, открывающими доступ внутрь страны дорогами, отлично построенными и неизмеримо превосходящими все то, чего страна могла в течение многих веков добиваться для мирных торговых сношений. Так следы войны иной раз успешно служат мирным целям. Победы Наполеона ни к чему не привели, но его дорога через Симплон[22] надолго останется связующим звеном между мирными народами, стремящимися использовать для торговых и дружественных сношений это исполинское сооружение, созданное честолюбием в целях нашествия на другие страны.

Двигаясь все так же медленно, мы обогнули склон Бен-Крухана и, следуя вдоль быстрого, пенистого течения Оу, оставили далеко за собой величавую гладь озера, в котором берет начало этот бурный поток. На вершинах и в расселинах скал, отвесно вздымавшихся справа от нашего пути, кое-где еще виднелись жалкие остатки лесов, некогда сплошь покрывавших их, но, по словам Мак-Лиша, в более позднее время вырубленных, чтобы обеспечить топливом чугунолитейные заводы в Буноу. Узнав об этом, мы стали внимательно приглядываться к раскидистому дубу, высившемуся слева от нас, ближе к реке. То было дерево необычайной мощи и красоты, и стояло оно посредине небольшой, всего в несколько рудов[23], площадки, со всех сторон окруженной скатившимися с окрестных вершин обломками каменных глыб. Романтичность пейзажа подчеркивалась тем, что это ровное место было расположено у самого подножия мрачной отвесной скалы, вышиной около шестидесяти футов, с которой низвергался горный поток; струи его дробились и рассыпались белой пеной и мириадами брызг, но внизу он с трудом, точно разбитый в бою военачальник, вновь собирал свои рассеянные войска и, как будто смиренный своим падением, бесшумно пролагал себе путь сквозь вереск, чтобы потом слить свои воды с волнами Оу.

Дерево и водопад поразили мое воображение, и мне захотелось подойти к ним поближе; отнюдь не для того, чтобы сделать набросок для альбома — в дни моей молодости девицы брались за карандаш только тогда, когда могли с пользой употребить его, — а единственно из желания отчетливее разглядеть все вокруг. Доналд тотчас открыл дверцу кареты, но заявил, что спуск здесь очень крутой и что я гораздо лучше увижу это дерево, проехав еще ярдов сто по дороге, ибо там она пролегает ближе к этому месту, которым сам он, однако, судя по всему, нисколько не восхищался. Он-де знает, поближе к Буноу, другое дерево, гораздо больше этого, и стоит оно на ровном, открытом со всех сторон месте, где карета сможет остановиться, что здесь, на этой крутизне, дело почти невозможное; но это уж как миледи будет угодно.

Миледи угодно было полюбоваться прекрасным деревом, бывшим у нее перед глазами, а не проезжать мимо него в надежде найти другое, более красивое, и мы пошли рядом с каретой, направляясь в такое место, откуда, уверял нас Доналд, мы сможем, не карабкаясь, подойти к дубу так близко, как только пожелаем, хотя лично он присоветовал бы нам не отдаляться от большой дороги.

Загорелое лицо Доналда приняло при этих словах серьезное и таинственное выражение, и речь его столь неожиданно утратила всю присущую ей непосредственность, что мое женское любопытство разгорелось. Тем временем мы все шли да шли, и я убедилась, что дерево, которое теперь, когда мы спустились в лощину, скрылось из виду, действительно отстоит гораздо дальше, чем я предположила вначале.

— Вот теперь, — сказала я своему чичероне, — я могла бы поклясться, что привал вы сегодня задумали сделать именно под этим дубом и у этого водопада.

— Избави меня бог! — тотчас воскликнул Доналд.

— А почему, Доналд? Почему вы намерены проехать мимо такого прелестного уголка?

— Слишком это близко от Дэлмелли, миледи, рано кормить лошадей: только позавтракали — глядишь, уже обедать приневоливают! Пожалеть их надо! Да и место здесь нехорошее.

— А! Вот и разгадка тайны! Стало быть, здесь водятся духи или гномы, ведьмы или водяные, людоеды или феи?

— Никак нет, миледи, вы, смею сказать, пальцем в небо попали; но если миледи угодно будет обождать, покуда мы выедем из лощины и минуем это место, я вам все о нем расскажу. Не к добру ведь это — говорить о таких делах там, где они приключились.

Пришлось мне совладать со своим любопытством. Я сообразила, что, вздумай я снова завести разговор на эту тему, Доналд всячески будет стараться переводить его на другую, и его сопротивление, словно скрученная из пеньки веревка от того, что ее будут дергать туда и сюда, только еще сильнее натянется. Наконец, миновав долгожданный поворот, мы оказались шагах в пятидесяти от дерева, которым мне так хотелось вволю полюбоваться, и, к великому своему изумлению, я среди окружавших его обломков скал обнаружила человеческое жилье. То была самая крохотная и жалкая хижина, когда-либо виденная мною даже в Горной Шотландии. Сложенные из кусков торфа, или дивота, как называют его шотландцы, стены не достигали и четырех футов высоты, ветхая дерновая крыша была кое-как заплатана камышом и соломой, глиняная труба очага обвязана соломенным жгутом, и все — стены, крыша, труба, как это всегда случается с заброшенными, сбитыми из таких материалов строениями, — густо поросло сорняками и мхом. Не было и следа капустной грядки, какие мы обычно видим даже возле самых жалких лачуг, а из живых существ нас встретил только козленок, пощипывавший траву на крыше хижины, да в некотором отдалении его мать, которая паслась между хижиной и рекой.

— Сколь же тяжки, должно быть, были грехи, — невольно воскликнула я, — чтобы грешник вынужден был влачить свои дни в этом убогом жилище!

— Грехи-то действительно тяжкие, — глухим голосом ответил Доналд Мак-Лиш, — да, видит бог, и горя тоже немало. И не грешник здесь живет, а грешница.

— Женщина? — повторила я. — В таком пустынном месте? Да кто ж она такая?

— Пожалуйте вот сюда, миледи, и вы сами сможете судить об этом, — сказал Доналд. Он прошел несколько шагов вперед, затем круто свернул влево, и нам предстал все тот же могучий дуб, но со стороны, противоположной той, откуда мы видели его раньше.

— Если она верна своей старой привычке, она приходит сюда в это время дня, — продолжал Доналд, но вдруг оборвал свою речь и молча, словно боясь, что его подслушают, только указал мне на что-то пальцем.

Я глянула в том направлении и не без смутного ужаса увидела женщину, которая сидела прислонясь к стволу дуба, потупясь, стиснув руки, закутавшись в темный плащ с низко спущенным капюшоном, совершенно так же, как на сирийских медалях изображена Иудея, сидящая под пальмой. Страх и почтение, по-видимому внушенные этим одиноким существом моему проводнику, передались мне; я не посмела приблизиться к ней, чтобы получше ее разглядеть, прежде чем не бросила на Доналда вопросительный взгляд, в ответ на который он невнятно прошептал: «В ней само зло воплотилось».

— Говоришь, умом помутилась? — переспросила я, недослышав. — Стало быть, это женщина опасная?

— Н-нет, она не умалишенная, — ответил Доналд. — Потеряй она рассудок, ей, пожалуй, было бы легче, чем сейчас, хотя, сдается мне, когда она задумывается над тем, что содеяла сама и что было содеяно по ее вине, только потому, что она ни на волосок не хотела поступиться пагубным своим упрямством, она, верно, сама не своя. Но никакая она не сумасшедшая и не опасная; и все же, по мне, миледи, не следует вам к ней близко подходить.

И вслед за тем он торопливо, в нескольких словах, поведал мне печальную повесть, которую я здесь расскажу более подробно. Я выслушала его со смешанным чувством ужаса и жалости; мне захотелось тотчас же подойти к несчастной и сказать ей слова утешения, или, вернее, сострадания, — и вместе с тем мне было страшно.

И в самом деле, именно такое чувство она внушала окрестным горцам, взиравшим на Элспет Мак-Тевиш, или Женщину под деревом, как они ее прозвали, так же, как греки некогда взирали на людей, преследуемых фуриями и терзаемых нравственными муками, которые следуют за великими злодеяниями. Уподобляя этих несчастных Оресту и Эдипу[24], древние верили, что они не столько сами повинны в преступлениях, ими содеянных, сколько являются слепыми орудиями, покорно выполняющими грозные предначертания рока, и к обуревавшему народ страху примешивалась некоторая доля преклонения.

Еще я узнала от Доналда Мак-Лиша, будто люди страшатся, что какая-нибудь беда неминуемо постигнет того, кто осмелится слишком близко подойти или чем-нибудь нарушить мрачное уединение этого столь обездоленного существа, и что, по местному поверью, его злосчастье в том или ином виде должно передаться пришельцу.

Поэтому Доналд был не особенно доволен, когда я все-таки решила поближе посмотреть на страдалицу, и неохотно последовал за мной, чтобы помочь сойти по очень крутому склону. Мне кажется, только попечение обо мне несколько успокаивало зловещие предчувствия, теснившие его грудь, ибо, вынужденный содействовать моей затее, он уже ясно видел в воображении, как лошади захромали, ось сломалась, карета опрокинулась, словом — стряслись все те несчастья, какие подстерегают в пути возниц.

Я не уверена, хватило ли бы у меня духу так близко подойти к Элспет, не следуй он за мной. Лицо этой женщины говорило о том, что она поглощена неким безысходным, необоримым горем, к которому, перебивая друг друга, примешивались и угрызения совести и гордость, заставлявшая несчастную скрывать свои чувства. Может быть, она догадалась, что нарушить ее уединение меня побудило распаленное ее необычной историей любопытство, и, разумеется, ей никак не могло прийтись по вкусу, что постигшая ее участь стала предметом праздной забавы для какойто путешественницы. Однако взгляд, брошенный ею на меня, выражал не замешательство, а гнев. Мнение суетного света и всех его детей ни на йоту не могло ни усугубить, ни облегчить бремя ее скорби, и если б не подобие улыбки, в которой сквозило презрение, свойственное тем, кто силою страдания своего возносится над нашей повседневностью, она могла показаться столь же равнодушной к моему любопытству, как мертвое тело или мраморное изваяние.

Роста она была выше среднего; в ее все еще густых волосах пробивалась седина, а были они некогда черные как смоль. Глаза, тоже черные и являвшие разительный контраст суровой недвижности ее черт, пылали мрачным, тревожным огнем, свидетельствовавшим о смятении души. Волосы были довольно тщательно уложены и заколоты серебряной булавкой в виде стрелы, а темный плащ ниспадал красивыми складками, хотя сшит он был из самой грубой ткани.

На эту жертву собственных деяний и злосчастья я пристально глядела, покуда не устыдилась наконец своего молчания; но я не знала, как с ней заговорить, и начала было выражать свое недоумение по поводу того, что она избрала себе столь уединенное и убогое жилище. Она тотчас оборвала эти изъявления сочувствия и, нисколько не меняя позы, сурово ответила: «Дочь чужестранца, этот человек рассказал тебе мою историю». Я замолчала, поняв, сколь ничтожными всякие земные удобства должны представляться уму, сосредоточенному на таких предметах, какие неотступно занимали ее. Не пытаясь возобновить разговор, я вынула из кошелька золотой (ибо Доналд дал мне понять, что она живет милостыней) и ожидала, что она хоть бы протянет руку, чтобы взять монету. Но она не приняла и не отвергла мое даяние, — она как будто даже совсем его не заметила, хотя, по всей вероятности, оно раз в двадцать превышало обычные приношения. Мне не оставалось ничего другого, как положить золотой ей на колени, причем у меня вырвались слова: «Да простит вас господь, и да облегчит он печаль вашу». Век не забуду я ни взгляда, обращенного к небесам, ни голоса, которым она произнесла слова, прозвучавшие совершенно так же, как звучат они у старого моего друга Джона Хоума[25]:

— Красавец мой! Смелый мой!

Слова эти были сказаны самою природой, и исходили они из сердца страдалицы-матери, подобно словам, которыми одаренный прекраснейшим воображением поэт так трогательно выразил возвышенную скорбь леди Рэндолф.

Глава II

Нет горя горше моего — Бреду куда невесть, И нет в кармане ничего, И нечего поесть. Давно ль я с гордым шла лицом, Счастливая, домой: Слыл Доналд в клане храбрецом, А Доналд сын был мой Старинная песня[26]

Хотя старость Элспет вся была пронизана неутешной, неуемной скорбью, однако в молодости несчастная знавала светлые дни. Некогда она была красивой, счастливой женой Хэмиша Мак-Тевиша, за необыкновенную силу и храбрость удостоенного почетного звания Мак-Тевиша Мхора[27]. Жизнь у него была бурная, полная опасностей, ибо он придерживался взглядов горцев старого закала, считавших позором испытывать нужду в чем-либо, что можно отнять у другого. Жители равнинных местностей, расположенных неподалеку от его жилья, охотно вносили ему в качестве «платы за покровительство» небольшую дань, только бы спокойно жить и пользоваться своим достоянием, и утешали себя старой пословицей, гласящей, что «лучше дьявола ублажить, чем с ним враждовать». А на тех, кто считал такую дань бесчестьем для себя, Мак-Тевиш Мхор, его друзья и приверженцы обычно, чтобы покарать их, устраивали набеги, наносившие весьма значительный ущерб либо здоровью, либо имуществу непокорных, иногда же и тому и другому. Всем еще памятно его вторжение в Монтис, когда он разом угнал стадо в полтораста голов, и столь же памятно, как он посадил в трясину лорда Баллибугта, предварительно раздев его догола, наказуя его таким образом за то, что лорд пригрозил вызвать отряд горной стражи для охраны своих владений.

Но сколь велики ни были порою успехи отважного разбойника, они нередко все же сменялись поражениями, и ловкость, с которой он ускользал от неминуемой, казалось бы, гибели, внезапность его исчезновений, хитроумные уловки, благодаря которым он выпутывался из самого опасного положения — запоминались так же хорошо и вызывали такое же восхищение, как и его успешные действия. В счастье и в несчастье, во всех видах невзгод, трудностей, опасностей Элспет была верной его подругой. Вместе с ним радовалась она следовавшему за удачей благоденствию, а когда они попадали в беду, сила воли, ее отличавшая, присутствие духа, стойкость, с которой она переносила опасности и лишения, нередко — гласила молва — придавали мужу ее еще больше сил для борьбы.

Они придерживались древних нравственных правил горцев — верных друзей и свирепых врагов: стада и урожай, принадлежавшие жителям равнины, они считали своими и, как только представлялась возможность, угоняли скот и увозили зерно, не подвергая в таких случаях ни малейшему сомнению свое право владеть ими. Хэмиш Мхор рассуждал совершенно так же, как старый критский воин:

Копьем, палашом над целой страной[28] Обрел я навеки власть, И тот, кто боится встречи со мной, К ногам моим должен пасть. Пусть помнят, что чем бы трус ни владел, Отдать мне должен он свой надел.

Однако эти опасные, хотя зачастую и успешные грабительские набеги со времени неудачного похода принца Карла Эдуарда[29] стали затеваться все реже и реже. Мак-Тевиш Мхор не оставался непричастным к этому событию и был вслед за тем объявлен вне закона, как человек, повинный в государственной измене, и вдобавок — разбойник и грабитель. Теперь во многих местах, где «красные мундиры» никогда еще не показывались, были размещены гарнизоны, и барабанная дробь, возвещавшая выступление саксов в поход, гулко отдавалась в самых потаенных ущельях Шотландских гор. С каждым днем становилось яснее, что Мак-Тевишу не уйти от своей судьбы; ему тем труднее было напрягать все силы, чтобы обороняться или скрываться от преследователей, что Элспет в разгар этих бедствий разрешилась от бремени и забота о младенце очень мешала столь необходимой для них быстроте передвижений.

Наконец роковой день настал: в узком ущелье одного из склонов Бен-Крухана прославленного Мак-Тевиша Мхора настиг отряд сидьер ройев — «красных мундиров». Жена геройски помогала ему защищаться, она то и дело перезаряжала его ружье, и, поскольку они засели в почти что неприступном месте, ему, возможно, удалось бы скрыться, будь у него достаточно зарядов. Но заряды в конце концов иссякли. После чего он расстрелял почти все серебряные пуговицы со своего кафтана. Тогда солдаты, которых уже не удерживал страх перед метким стрелком, убившим троих из них наповал и многих ранившим, приблизились к его засаде и, отчаявшись захватить врага живым, убили его после кровопролитной схватки.

Все это произошло на глазах у Элспет, все она выдержала, ибо дитя, чьим единственным оплотом она теперь являлась, стало для нее источником силы и мужества. Трудно сказать, каким образом она существовала. Единственным видимым источником средств к жизни для нее были три-четыре козы, которых она пасла всюду на горных пастбищах, где бы ей ни вздумалось, и никто не чинил ей в этом никаких препятствий. При лютой нужде, царившей тогда в Шотландии, ее старые друзья и знакомые сами не имели больших достатков, но все то, что они могли наскрести, урезывая собственные насущные потребности, они охотно уделяли другим. Впрочем, от местных жителей Элспет скорее требовала дани, чем просила у них вспоможения. Элспет не забыла, что она — вдова Мак-Тевиша Мхора и что ребенок, которого она только еще учила ходить, быть может, однажды, так ей грезилось, сравняется славой с отцом и будет обладать столь же неограниченной властью. Она до того мало общалась с людьми, до того редко и неохотно выходила из самых дальних, уединенных расселин, где обычно ютилась со своими козами, что не подозревала о великом переломе, совершившемся во всей стране, о том, что на смену вооруженному насилию пришел гражданский правопорядок, что закон и его приверженцы возобладали над теми, кого древняя гэльская песня именует «меча мятежными сынами». Разумеется, она живо ощущала утрату прежнего своего значения и бедность свою, но в ее понимании смерть Мак-Тевиша Мхора была единственной тому причиной, и она нисколько не сомневалась, что, как только Хэмиш Бин (или Джеймс Светловолосый) научится владеть отцовским оружием, она снова возвысится до прежнего своего положения. Вот почему, когда прижимистый фермер грубо отказывал ей в чем-либо, необходимом для нее самой или для пропитания ее крохотного стада, угрозы мщения, которые, при том, что они были выражены весьма туманно, звучали устрашающе, нередко заставляли скупца, из страха перед ее проклятиями, оказывать ту помощь, на которую его не могла подвигнуть ее нужда; и фермерша, что, дрожа от страха, подавала вдове Мак-Тевиша Мхора муку или деньги, в душе горько сожалела о том, что старую ведьму не сожгли живьем в тот день, когда рассчитались с ее мужем.

Так шли годы, и Хэмиш Бин превратился в юношу; правда, ростом и силой он уступал отцу, но был предприимчив и отважен; белокурый, с нежным румянцем на щеках, с орлиным взором, он унаследовал если не всю мощь, то всю пылкость грозного своего родителя, о жизни и бранных подвигах которого мать постоянно ему рассказывала, чтобы склонить сына избрать ту же трудную и чреватую опасностями стезю. Но молодые глубже стариков проницают нынешнее состояние этого изменчивого мира. Всей душой привязанный к матери, готовый делать для ее благополучия все, что только в его силах, Хэмиш все же, общаясь с людьми, убедился, что разбой стал теперь промыслом столь же опасным, как и позорным, и что, если он хочет, подобно отцу, прославиться храбростью, ему нужно избрать какую-либо другую, более соответствующую современным взглядам отрасль военного искусства.

По мере того как развивались его духовные и физические силы, он все яснее отдавал себе отчет в ничтожности своего положения, в ошибочности взглядов матери и в полном ее незнании всего, что касалось перемен, наступивших в обществе, с которым она почти не сталкивалась. Бывая у друзей, у соседей, он понял, как скудны средства у его матери, и узнал, что она не располагает ничем или почти ничем сверх того, что необходимо для самого жалкого существования, да и эти несчастные крохи иной раз совсем иссякают. Временами обильный улов или удачная охота позволяли ему немного улучшить их житье-бытье; но он не видел надежного способа мало-мальски пристойно ее содержать, кроме одного — унизиться до положения наемного слуги, что, даже если б он сам мог это стерпеть, нанесло бы, — он это знал, — смертельный удар ее материнской гордости.

Тем временем Элспет дивилась тому, что Хэмиш Бин, теперь уже рослый и вполне способный носить оружие, не выказывал склонности вступить на то поприще, где подвизался его отец; материнское чувство возбраняло ей прямо, без обиняков уговаривать его стать на путь разбоя, ибо мысль об опасностях, с таким промыслом сопряженных, страшила ее, и всякий раз, когда она намеревалась завести с ним речь об этом, перед ее разгоряченным воображением возникал призрак мужа: в залитом кровью тартане стоял он между ней и сыном и, приложив палец к губам, как бы запрещал ей касаться этого вопроса. Но поведение сына, свидетельствовавшее, казалось, о малодушии, смущало Элспет; она вздыхала, видя, как он день-деньской праздно слоняется из угла в угол, одетый в длиннополый кафтан, ношение которого в Южной Шотландии взамен прежней романтической одежды закон недавно предписал гэлам, и думала о том, насколько больше он походил бы на отца, носи он ладно перехваченный кушаком пестрый тартан и короткие штаны, а на боку — до блеска начищенный палаш.

Помимо этих поводов к беспокойству, у Элспет были еще и другие, вызванные ее необузданным, порывистым нравом. Ее любовь к Мак-Тевишу Мхору была проникнута уважением, а порою к ней примешивался и страх; не такого он был склада, чтобы позволить женщине верховодить. Но над сыном она в детстве его, да и в ранней юности, имела неограниченную власть, придавшую ее любви к нему деспотический характер. Для нее было непереносимо, что Хэмиш, мужая, стал неуклонно стремиться к самостоятельности, отлучался из хижины во всякое время и на сколько ему угодно было и, хотя, как и прежде, выказывал ей всяческое уважение, должно быть, считал, что волен поступать так, как ему нравится, и за все свои действия отвечает только перед самим собой. Ее обиды не имели бы большого значения, будь она способна таить свои чувства; но, по природе страстная и порывистая, она часто упрекала сына в том, что он якобы ею пренебрегает и дурно с ней обращается. Когда он надолго или даже на короткое время уходил из дому, не предупредив, куда и зачем идет, она по его возвращении так несдержанно выказывала свое недовольство, что у молодого человека, любившего независимость и мечтавшего улучшить свое положение, естественно возникала мысль расстаться с ней, хотя бы уже для того, чтобы содержать в достатке ее, свою родительницу, чьи себялюбивые требования неусыпного сыновнего внимания грозили заточить его в юдоли, где оба они прозябали бы среди унылой, беспросветной нищеты.

Когда однажды сын вернулся из такой самовольной отлучки, как всегда крайне огорчившей и ожесточившей мать, она встретила его еще более сердито, чем обычно встречала. Хэмиш был рассержен и стал мрачнее тучи. Эти безрассудные нападки истощили наконец его терпение; он взял ружье, висевшее возле очага, и, бормоча сквозь зубы ответ, который уважение к матери не позволяло ему вымолвить вслух, собрался тут же уйти.

— Ты что же, Хэмиш? — спросила мать. — Никак опять вздумал оставить меня одну? — Но Хэмиш в ответ только поглядел на затвор ружья и стал его протирать. — Да, да, протри хорошенько затвор, — с горечью продолжала она. — Я рада-радехонька, что у тебя еще храбрости хватает стрелять, пусть хоть по косуле.

При этом незаслуженном оскорблении Хэмиш вздрогнул и гневно взглянул на мать. Та догадалась, что нашла чем его уязвить.

— Да, — не унималась она, — на старуху, на мать свою, так ты умеешь грозно глядеть, но когда дело дойдет до здорового мужчины, тут ты крепко призадумаешься, прежде чем брови нахмурить.

— Замолчите, матушка, — возразил, не на шутку рассердясь, Хэмиш, — или уж говорите про то, в чем смыслите, — стало быть, про веретено да прялку.

— О веретене и о прялке, что ли, я думала, когда на своем горбу несла тебя, грудного младенца, под пулями шести солдат-саксов и ты заливался плачем? Вот что я тебе скажу, Хэмиш: я во сто раз больше смыслю в палашах и ружьях, чем ты весь свой век будешь смыслить, и никогда ты своим умом не узнаешь о правой войне столько, сколько тебе довелось увидеть, когда ты еще был завернут в мой плед.

— Видно, матушка, вы и впрямь надумали не давать мне дома покоя; но это скоро кончится, — молвил Хэмиш. Решив уйти, он встал и направился к двери.

— Стой, я тебе приказываю! — крикнула мать. — Стой! А коли не хочешь, пусть ружье, которое ты несешь, сгубит тебя! Пусть дорога, которою ты пойдешь, будет для тебя последней!

— К чему вы так говорите, матушка? — продолжал юноша, повернувшись к ней вполоборота. — Недобрые это речи, и к хорошему они не приведут! А сейчас — прощайте! Чересчур уж распалились мы оба, от разговора у нас с вами толку не будет. Прощайте, не скоро вы меня теперь увидите! — С этими словами он ушел. В порыве негодования мать стала осыпать его градом проклятий, но минуту спустя она уже яростно призывала их на свою голову, только бы они не обрушились на сына. Остаток этого и весь следующий день она пребывала во власти своего бессильного исступления и то умоляла небо и все таинственные силы, в которые она верила, вернуть ей милого сына, «ее ягненочка», то, терзаемая жгучей обидой, размышляла о том, какими горькими упреками она осыпет непокорного, когда он вернется, — а затем вдруг начинала подбирать самые нежные слова, чтобы снова привадить его к лачуге, которую, когда ее мальчик бывал дома, она, упоенная материнской любовью, не променяла бы на роскошные покои замка Теймаус[30].

В течение двух последующих суток старуха не поддерживала себя даже той скудной пищей, которая у нее имелась. Она совсем ослабела, хотя жгучая тоска не давала ей этого ощутить, и если она и осталась в живых, то, должно быть, только благодаря природной выносливости организма, привыкшего ко всяческим бедствиям и лишениям. Ее обиталищем в те дни была та самая хижина, возле которой я ее застала: но тогда благодаря Хэмишу, трудами которого она была построена и приведена в порядок, хижина эта была более пригодна для жилья.

На третий день после исчезновения сына мать его сидела у своего порога, раскачиваясь из стороны в сторону по обычаю, принятому у женщин ее народа, когда их одолевает горе или тоска, как вдруг — случай весьма редкий в тех местах — на проезжей дороге, пролегавшей повыше хижины, показался путник. Старуха бросила на него беглый взгляд: он ехал верхом на лошади — значит, то не был Хэмиш, а Элспет слишком мало было дела до какого-либо другого существа на земле, чтобы взглянуть на него еще раз. Однако незнакомец осадил своего пони напротив хижины, спешился и, ведя лошадку под уздцы, направился по обрывистой, неровной тропе прямо к ее двери.

— Да благословит вас бог, Элспет Мак-Тевиш!

С недовольным видом человека, раздумье которого внезапно прервали, она взглянула на пришельца, обратившегося к ней на ее родном наречии, но тот продолжал:

— Я привез вам вести от вашего сына Хэмиша.

И сразу весь облик чужака, до той поры для Элспет совершенно безразличный, стал в ее глазах грозным; она увидела в нем вестника, ниспосланного свыше, дабы изречь, жизнь ей суждена или смерть. Она вскочила, стиснув руки, подняла их к небу и, не сводя глаз с незнакомца, вся подавшись вперед, взглядом своим задала ему те вопросы, которых ее скованный волнением язык не мог вымолвить.

— Ваш сын шлет вам почтительнейший привет и еще вот это, — сказал вестник, вкладывая в руку Элспет небольшой кошелек, в котором было четыре или пять долларов.

— Он ушел, ушел! — вскричала Элспет. — Продался, стал слугою саксов, и я никогда его больше не увижу! Скажи мне, Майлс Мак-Федрайк — теперь я тебя узнаю, — деньги, которые ты вложил сейчас в руку матери, сын мой получил за свою кровь?

— Нет, нет, сохрани меня бог! — ответил Мак-Федрайк; он был арендатор и нанимал обширные земли у вождя своего клана, жившего милях в двадцати от хижины Элспет. — Сохрани меня бог когда-либо сделать зло либо сказать неправду вам или сыну Мак-Тевиша Мхора! Клянусь вам рукою моего вождя, что ваш сын цел и невредим и в скором времени навестит вас, — все прочее он тогда расскажет вам сам. — С этими словами Мак-Федрайк круто повернулся, снова взобрался по тропинке на большую дорогу, вскочил на своего пони и помчался во весь опор.

Глава III

Элспет Мак-Тевиш долго еще стояла, пытливо вглядываясь в монеты, словно их чекан мог поведать, каким путем они были приобретены.

«Не лежит у меня душа к этому Мак-Федрайку, — думала она. — Он из тех, о ком бард сказал: „Бойся их не тогда, когда речь их шумит, словно зимний ветер, а тогда, когда она льется, словно песенка дрозда“. И, однако, к этой загадке есть один только ключ: мой сын взялся за оружие, чтобы силою, как пристало мужчине, завладеть тем, от чего трусы хотели бы его отвадить речами, годными только детей стращать». Это предположение, внезапно у нее возникшее, показалось ей весьма вероятным, тем более что Мак-Федрайк, как ей доподлинно было известно, при всей своей осторожности настолько поощрял образ действия ее мужа, что иногда покупал у Мак-Тевиша скот, хотя отлично знал, каким путем этот скот ему доставался; правда, Мак-Федрайк всегда обставлял эти сделки так, что, получая от них большой барыш, в то же время обеспечивал себе полную безопасность. Кто лучше Мак-Федрайка сумел бы указать юному удальцу потаенное ущелье, в котором тот мог бы взяться за этот опасный промысел и быть уверенным, что добьется успеха? Кто легче всего мог обратить в деньги его добычу? Чувства, которым женщина другой страны предалась бы, узнав, что ее единственный сын без оглядки ринулся на путь, погубивший его отца, едва ли в те дни были знакомы матерям горцев. В Мак-Тевише Мхоре Элспет видела павшего в неравном бою на своем воинском посту героя, смерть которого будет отомщена. Она боялась не столько за жизнь сына, сколько за его честь. Ее страшила мысль, что он покорится чужеземным пришельцам и что вслед за этим, как ей представлялось, порабощением душа его погрузится в непробудный сон.

Нравственные правила, столь естественно зарождающиеся и развивающиеся в умах людей, воспитанных под властью прочно установленных законов, которые защищают собственность слабого от покушений на нее сильного, были для бедняжки Элспет книгой за семью печатями и родником, под землею сокрытым. Ее приучили смотреть на тех, кого в горах называют саксами, как на вражеское племя, с которым гэлы испокон веков непрестанно воюют, и она была убеждена, что любое их селение, для горцев находящееся в пределах досягаемости, вполне дозволено сделать предметом вторжения и грабежа. Упрочению таких взглядов способствовало не только ее желание отомстить за смерть мужа, но и всеобщее негодование, не без причин возникшее в Горной Шотландия из-за варварски жестоких действий победителей после сражения при Каллодене. Но и в некоторых кланах горцев она, памятуя вековые обиды и смертельные распри, видела врагов, чьим достоянием при случае отнюдь не грех поживиться.

Благоразумие могло бы заставить ее понять, сколь ничтожны при новом порядке вещей возможности противостоять крутым мерам объединенного правительства, которое прежде, когда его власть была не столь сильна и сосредоточенна, не могло справиться с такими лихими разбойниками, как Мак-Тевиш Мхор. Но благоразумие было чуждо этой одинокой женщине, жившей представлениями времен своей молодости. Она воображала, что ее сыну достаточно будет объявить себя преемником своего отца по части удали и предприимчивости — и толпы людей, столь же храбрых, как те, что выступали под знаменем его отца, тотчас стекутся под это самое знамя, как только оно будет развернуто снова. Для нее Хэмиш был орлом, которому надлежало лишь воспарить и занять место, природой ему определенное в поднебесье; она не способна была постичь, как много враждебных глаз будет следить за его полетом, как много пуль выпустят, целясь ему в грудь. Словом, Элспет принадлежала к числу тех, кто смотрит на общество настоящего времени с теми же чувствами, какие оно внушало им в прошлом. С тех пор как ее муж утратил свое могущество и его перестали бояться, она жила в бедности, угнетаемая и презираемая, и ей казалось, что, как только сын решится взять на себя ту роль, которая принадлежала отцу, она вновь обретет былое свое влияние. Когда она позволяла своему взору проницать более отдаленное будущее, ей неизменно представлялось, что она много лет уже будет лежать в могиле, что давно отзвучат погребальные песни, над ней пропетые ее кланом, прежде чем Хэмиш Светловолосый испустит дух, сжимая эфес своего окровавленного палаша. Ведь отец его успел поседеть, прежде чем, множество раз преодолев грозившие ему опасности, он пал с оружием в руках. То, что ей пришлось быть очевидицей его гибели и остаться после этого в живых, было в те времена в порядке вещей. И лучше было, — так она с гордостью думала, — что муж ее умер у нее на глазах такой смертью, чем если бы ей довелось видеть, как он угасает в дымной хижине, на одре из полусгнившей соломы, словно изнуренный пес или пораженный тяжкой хворью вол. Но ее отважному юному Хэмишу до смерти еще далеко. Он должен преуспеть, должен побеждать, как его отец. А когда он наконец падет в бою — бескровной смерти Элспет для него не чаяла, — она давным-давно уже будет покоиться в земле и ей не придется ни видеть его предсмертные страдания, ни причитать на его могильном холме.

Поглощенная этими бессвязными мыслями, Элспет впала в обычное для нее возбуждение или, вернее, в еще большее, чем обычно. Говоря высоким языком писания, который на этом наречии не намного отличался от языка повседневного, она поднялась, умылась, сменила одеяние свое, и вкусила хлеба, и воспрянула духом.

С великим нетерпением ждала она возвращения сына, но теперь к этому чувству не примешивалось ни горечи, ни тревоги, ни страха. Она говорила себе, что ему многое еще нужно совершить, прежде чем он теперь, в эти времена, сможет стать вождем, которого все будут уважать и бояться, и все же, когда она в мыслях своих видела его возвращение, ей начинало казаться, что он явится под звуки волынок, с развернутыми знаменами, во главе отряда храбрецов, одетых в развевающиеся по ветру живописные тартаны, наперекор законам, которые под угрозой тяжкой кары возбраняли ношение национальной одежды и всех тех знаков отличия, столь дорогих для причислявших себя к рыцарям знатных горцев. На все это ее пылкое воображение давало ему лишь несколько дней.

С той минуты как Элспет прониклась глубокой, несокрушимой уверенностью, что так оно и будет, все ее мысли сосредоточились на том, чтобы достойным образом принять сына и его приверженцев и украсить свою хижину так же пышно, как, бывало, она это делала к возвращению его отца.

Заготовить по части съестных припасов что-либо существенное ей было не на что, да это ее и не заботило: удачливые разбойники пригонят стада крупного и мелкого скота. Но в самой хижине все было готово к их приему; асквибо она наварила столько, что диву можно было даться, как женщина без чьей-либо помощи справилась с этой работой. Свою хижину она убрала так тщательно, что та приняла, можно сказать, парадный вид. Элспет тщательно подмела ее и украсила ветками всевозможных деревьев, как это делают еврейские женщины в канун того дня, который называют праздником кущей[31]. Все молоко, полученное в эти дни от ее маленького стада, пошло на изготовление сыров и других изделий; она изощрялась, как только могла, чтобы на славу угостить сына и его соратников, которых рассчитывала принять у себя вместе с ним.

Но главным украшением хижины, на розыски которого она положила больше всего трудов, были веточки морошки — ярко-красной ягоды, растущей только на высоких холмах, да и то очень помалу. Ее муж, а возможно, даже кто-либо из его предков, избрал эмблемой рода Мак-Тевишей эту ягоду, как бы символизировавшую малочисленность их клана и высоту их честолюбивых стремлений.

Все то время, что длились эти несложные хлопоты, Элспет чувствовала себя взволнованно-счастливой. Тревожило ее лишь одно — успеет ли она закончить все приготовления к достойному приему Хэмиша и его новых друзей — тех, кто, как она полагала, сплотился вокруг него, прежде чем они явятся, не случится ли так, что они застанут ее врасплох.

Но, выполнив все, что было в ее силах, она опять осталась без дела, если не считать отнимавшей немного времени заботы о козах; обиходив их, она вновь и вновь проверяла, все ли приготовления закончены, и опять бралась за те из них, которые необходимо было обновлять, — заменяла иссохшие ветки и увядшие цветы свежими; после этого она садилась у двери хижины и, не отрывая глаз, смотрела на дорогу, в одну сторону подымавшуюся вверх от берега Оу, в другую — извивавшуюся по склонам горы, приноравливаясь к подъемам и спускам в той мере, в какой это позволял план, которому следовал строивший ее военный инженер. А тем временем ее воображению, из воспоминаний о прошлом творившему будущее, в предрассветном тумане или закатных облаках виделись колеблющиеся очертания быстро приближающегося отряда тех, кого в те времена именовали сидьер дху — темными солдатами, — воинов, одетых в свои национальные тартаны и называвшихся так в отличие от носивших ярко-красные мундиры английских солдат. За этим занятием она проводила по многу часов утром и вечером каждого дня.

Глава IV

Тщетно Элспет при первых лучах утренней зари и при последних проблесках вечернего света вперяла взор в видневшуюся вдали дорогу. Нигде не клубилась пыль, предвещая появление развевающихся перьев и блистающего на солнце оружия. Медленно брел одинокий путник в своем темно-коричневом плаще, какие носят жители равнин, и в тартане, окрашенном в черный или алый цвет, таким способом выполняя или обходя правило, безоговорочно запретившее пестрые тартаны. Во всей его унылой повадке, в том, как он шел, понуря голову, выражалось умонастроение гэлов, в ту пору униженных и подавленных суровыми, хотя, быть может, и необходимыми законами, упразднившими то, что они считали прирожденным своим правом: невозбранное ношение национальной одежды и оружия. Несмелую походку таких вот смиренных странников Элспет никак не могла принять за легкую, гордую поступь своего сына, теперь, так она считала, освободившегося от всех примет сакского порабощения и вступившего в новую жизнь. Изо дня в день, вечерами, как только темнело, она покидала свое место у двери и, не заперев ее, бросалась на соломенную подстилку, но не спала, а только напряженно вслушивалась в тишину. Храбрые и грозные, говорила она, ходят ночью. Шаги их слышны во мраке, когда молчит все, кроме бури и водопада. Робкая лань выходит из своего убежища, только когда солнце поднимется над вершиной горы, а не знающий страха волк — тот разгуливает в багровом свете сентябрьского месяца. Напрасно она себя этим утешала; столь желанный звук голоса Хэмиша не подымал ее с убогого ложа, где она грезила о его возвращении. Хэмиш не появлялся.

Тщетно было бы пытаться передать словами первые излияния материнской любви. Благословениями, чередовавшимися с самыми ласковыми прозваниями, какие только нашлись в ее обычно суровой речи, старалась Элспет выразить свой исступленный восторг. Стол вмиг был уставлен всем, что у нее было припасено, и когда она увидела, как юный воин уписывает приготовленное для него угощение, на нее нахлынули чувства, весьма сходные с теми, какие владели ею, когда она впервые приложила его к груди, и в то же время сколь отличные от них!

Когда бурный порыв радости улегся, Элспет захотела поскорее узнать, что приключилось с ее сыном после того дня, как они расстались; не умея сдерживать себя, она тут же принялась журить его за дерзость, с которою он среди бела дня прошел по холмам в одежде горца, хотя отлично знал, что за это установлено тяжкое наказание и что Горная Шотландия кишит «красными мундирами».

— Не бойтесь за меня, матушка, — ответил Хэмиш тоном, рассчитанным на то, чтобы рассеять ее беспокойство, и, однако, выдававшим некоторое смущение. — Я могу носить пестрый тартан у самых ворот форта Огастеса[34], коли захочу.

— Ах, не будь слишком смел, родной мой Хэмиш! Хоть эта черта больше всех других под стать сыну твоего отца, все же не будь слишком смел! Увы! Сейчас бьются не так, как в старину, честным оружием и в равном числе, а стараются воспользоваться превосходством в людях и вооружении; вот и выходит, что слабого и сильного — обоих одинаково может пристрелить мальчишка. И не сочти меня недостойной зваться вдовой твоего отца и твоей матерью из-за того, что я так говорю; видит бог, один на один я не устрашилась бы для тебя самого что ни на есть сильного противника из Бредалбейна с самим Лорном в придачу!

— Уверяю вас, милая матушка, мне ничто не угрожает, — заявил Хэмиш. — А Мак-Федрайк у вас был? Что же он вам рассказал обо мне?

— Серебра он мне оставил вдосталь, Хэмиш. Но самой большой отрадой для меня была весть, что ты здоров и скоро меня проведаешь. Однако берегись Мак-Федрайка, сын мой: когда он называл себя другом твоего отца, он самым никудышным бычком своего стада дорожил больше, чем жизнью и кровью Мак-Тевиша Мхора. Поэтому пользуйся его услугами и плати ему за них, ибо так надобно обходиться с людьми недостойными; но последуй моему совету и не доверяйся этому человеку.

Хэмиш не мог удержаться от вздоха, и Элспет решила, что с предостережением своим она опоздала.

— Какие у вас могли быть общие дела? — продолжала она тревожно и раздраженно. — Я от него получила деньги, а он их даром не дает; он не из тех, кто меняет ячмень на мякину. Ах! Если ты сожалеешь о сделке, которую ты с ним заключил, и если ее можно расторгнуть, не запятнав ни твоей чести, ни твоего достоинства, отнеси ему его серебряные монеты и не верь его ласковым словам.

— Это невозможно, матушка, — ответил Хэмиш. — Я нисколько не раскаиваюсь в том, что сделал; я только сожалею о том, что мне придется в скором времени расстаться с вами.

— Расстаться со мной? Как так? Глупыш, неужели ты воображаешь, будто я не знаю, в чем долг жены или матери храбреца? Ты ведь совсем еще мальчик; а твой отец, который двадцать лет подряд был грозою Горной Шотландии, не гнушался ни моим обществом, ни моей помощью и часто говорил, что она стоит подмоги двух дюжих слуг.

— Не в этом дело, матушка… Но раз уж мне придется оставить родные места…

— Оставить родные места! — воскликнула мать, перебивая его. — А что я, по-твоему, куст, который пустил корни глубоко в землю и погибнет, если его пересадить в другую почву? Я знавала не такие еще ветры, как те, что веют вокруг Бен-Крухана. Я следовала за твоим отцом в пустоши Росса, в непроходимые заросли И Мак И Мхора. Стыдись, сын мой! Ноги у меня старые, но они понесут меня в любую даль вослед за твоими молодыми ногами.

— О горе мне, матушка! — с дрожью в голосе проговорил юноша. — Плыть по морю…

— По морю! Разве я такая, что убоюсь моря? Никогда в жизни, что ли, я не сидела в лодке? Не видела Мельского пролива, Трешорнишских островов, крутых скал Хэрриса?

— О горе мне, матушка! Я уеду далеко-далеко от всех этих мест. Я завербовался в один из новых полков, и нас отправляют воевать с французами в Америку.

— Завербовался? — удивленно переспросила мать. — Против моей воли, без моего согласия? Ты не мог так поступить! Ты бы так не сделал! — Она встала, выпрямилась, приняла гордую, повелительную позу. — Хэмиш, ты не посмел бы!

— Отчаяние, матушка, придает смелость идти на все, — ответил Хэмиш грустно и вместе с тем решительно. — Что мне делать здесь, где я едва могу заработать на хлеб себе и вам и где жизнь с каждым днем становится труднее? Если только вы согласитесь сесть и выслушать меня, я берусь убедить вас, что поступил правильно.

Элспет села с горькой усмешкой, и все то же суровое, язвительное выражение не сходило с ее лица, пока она, плотно сжав губы, слушала все доводы, которые сын приводил в свое оправдание. А Хэмиш, не смущаясь тем, что, как он и ожидал, мать разгневана, продолжал:

— Когда я в тот раз ушел из дому, дорогая матушка, у меня давно уже было решено наведаться к Мак-Федрайку; хоть он хитер и тщеславен, словно сакс, однако он человек умный, и я думал, что, раз это ему ничего не будет стоить, он научит меня, как мне улучшить наше положение.

— Улучшить наше положение! — вскричала Элспет, выйдя из терпения при последних словах сына. — И ты пошел к негодяю, у которого душа не лучше, чем у последнего труса, пошел просить у него совета, что тебе делать? Твой отец — тот испрашивал совета только у своей доблести и у своего палаша.

— Неправда! — гневно воскликнула Элспет. — Ты и подобные тебе трусы страшитесь собственного малодушия, а вовсе не мощи неприятеля; вы похожи на пугливую болотную курочку, которой самое маленькое облачко в небесах кажется тенью парящего над ней орла.

— Матушка, — гордо заявил Хэмиш, — не обвиняйте меня в малодушии. Я иду туда, где нужны люди с сильными руками и смелой душой. Я покидаю пустыню ради страны, где могу достичь славы.

— И ты покидаешь мать, обрекаешь ее в старости на нищету и одиночество! — воскликнула Элспет, испытывая один за другим все способы поколебать решение, коренившееся, как она теперь поняла, намного глубже, чем ей казалось вначале.

— Отнюдь нет, — снова возразил он, — я обеспечу вам достаток и спокойствие, каких вы в жизни своей не знали. Сына Баркалдайна назначили командиром роты, к нему-то я и поступил. Мак-Федрайк работает для него, вербует ему людей и в накладе не остается.

— Вот единственные правдивые слова во всем, что ты рассказал, будь даже все остальное сплошной ложью, адом порожденной, — с горечью молвила старуха.

— Но и мы на этом не прогадаем, — продолжал Хэмиш, — ведь Баркалдайн даст вам славный домик в своем лесу Леттер-Финдрейт, с выгоном для ваших коз, да и корову, если вы пожелаете ее завести и пасти на общинных лугах. А моего собственного жалованья, хоть я и буду далеко от вас, милая, дорогая матушка, вам с избытком хватит, чтобы покупать муку и все прочее, что только вам понадобится. За меня не тревожьтесь. Я поступаю рядовым; но если я сумею отличиться в боях и буду исправно нести свою службу, я вернусь офицером и буду получать полдоллара в день.

— Бедное дитя, — молвила Элспет голосом, в котором наравне со скорбью звучало презрение, — ты и впрямь доверяешь Мак-Федрайку?

— Я могу ему доверять, матушка, — сказал в ответ Хэмиш, — потому что, — при этих словах лоб и щеки юноши зарделись темным румянцем, таким, какой бывает только у людей его племени, — Мак-Федрайку известно, чья кровь течет в моих жилах; он знает, что, стоит ему пренебречь вашим благом, и ему останется только вычислить, сколько дней потребно Хэмишу, чтобы вернуться в Бредалбейн, да прибавить к ним еще три восхода и три захода солнца — и он точно сможет сказать, сколько ему еще положено жить. Я убил бы вероломного у его собственного очага, вздумай он нарушить данное мне слово, — да, убил бы, клянусь богом, сотворившим нас обоих.

Взгляд и вся повадка юного солдата на минуту-другую ошеломили Элспет; для нее было ново, что сын выражал глубоко сокрытые, суровые чувства, сразу же напомнившие ей отца Хэмиша; но она продолжала говорить с ним тем же оскорбительным тоном, каким обратилась к нему вначале.

— Матушка, — мрачно, но твердо ответил Хэмиш, — все это я уже передумал. К благородной руке Баркалдайна не пристало ни капли той крови, что пролилась в Гленко. Это проклятие лежит на злосчастной семье Гленлионов, и господь покарал их за то, что они содеяли.

— Ты уже сейчас говоришь словно сакский проповедник, — сказала мать. — Не лучше ли тебе остаться и выпросить у Мак-Каллума Мхора церковь, где ты мог бы призывать своих прихожан простить род Дермида?

— Что было — то было, — ответил Хэмиш, — а сейчас все по-иному. Сегодня, когда кланы сокрушены и лишены своих прав, необходимо и разумно покончить с извечной ненавистью, со старыми распрями; не след им продолжаться, раз кланы получили независимость и могущество. Кто не может отомстить как подобает мужчине, не должен, словно трус, носить в сердце своем бесполезную ненависть. Матушка, молодой Баркалдайн правдив и отважен. Я знаю, Мак-Федрайк советовал ему не отпускать меня к вам, потому что вы, мол, отговорите меня поступить на военную службу. А Баркалдайн на это сказал ему: «Хэмиш Мак-Тевиш — сын честного человека, он своему слову не изменит». Матушка, Баркалдайн предводительствует сотней самых храбрых сынов гэлов, они носят свою национальную одежду и оружие своих отцов, сердца их едины, они идут плечом к плечу. Я поклялся пойти с ним. Он доверился мне, и я доверюсь ему.

Этот ответ, произнесенный необычайно твердо и решительно, как громом поразил Элспет. Ее обуяло отчаяние. Доводы, представлявшиеся ей неопровержимыми, разбились об упорство сына, как волна разбивается об утес. Помолчав довольно долго, она наполнила чашу сына и подала ему с видом смиренно-почтительным и покорным.

— Выпей, — сказала она, — выпей за отчий дом, прежде чем ты навсегда его покинешь; и скажи мне — раз уж, презрев, что ты сын своего отца, ты наложил на себя цепи, выкованные новым королем и новым предводителем — их обоих твои предки знали только как смертельных своих врагов, — скажи мне, сколько на этих цепях звеньев?

Хэмиш принял из ее рук чашу, но взглянул на мать с недоумением, видимо не поняв скрытого смысла ее слов. Она продолжала, повысив голос:

— Скажи мне, ведь я вправе это знать, сколько дней милостью тех, кого ты признал своими господами, мне дозволено будет на тебя глядеть? Другими словами — сколько дней мне осталось жить? Ведь, когда ты меня покинешь, на земле для меня не останется ничего, что бы привязывало меня к жизни.

— Матушка, — ответил Хэмиш Мак-Тевиш, — мне дозволено пробыть у вас шесть дней; и если вы согласны в пятый день уйти отсюда вместе со мной, я с миром доведу вас до вашего нового жилища. Если же вы останетесь здесь, я уйду на рассвете седьмого дня — это для меня крайний срок, чтобы поспеть в Дамбартон; потому что, если я не окажусь на месте утром восьмого дня, меня сочтут дезертиром, подвергнут наказанию; я буду опозорен как солдат и как человек благородного звания.

— Поступь твоего отца, — возразила Элспет, — была свободна как ветер, что колышет вереск; спросить его: «Куда держишь путь?» было бы так же нелепо, как спросить того, кто гонит по небу облака: «Зачем ты веешь?» Скажи мне, раз уж ты должен уйти и хочешь уйти, — под страхом какого наказания ты должен точно в назначенный срок вернуться в рабство, тебе уготованное?

— Не называйте это рабством, матушка; это служба, честная солдатская служба, единственная, которая сейчас предоставляется сыну Мак-Тевиша Мхора.

— Скажи все-таки, какое наказание тебе грозит, коли ты не вернешься?

— То, которому по военным законам подлежат дезертиры, — ответил Хэмиш спокойно, но изменясь в лице под влиянием каких-то сокрытых чувств; пытливый глаз матери тотчас уловил его смущение, и она решила непременно дознаться, где правда.

— Это, — продолжала она с напускным спокойствием, которому противоречил ее сверкающий взгляд, — это ведь то самое наказание, которому подвергают провинившуюся собаку?

— Не расспрашивайте меня больше, матушка, — сказал Хэмиш, — наказание не имеет никакого значения для того, кто никогда не навлечет его на себя.

— Для меня оно имеет значение, — возразила Элспет, — ведь я лучше тебя знаю, что там, где людям дана власть карать, часто возникает желание проявить эту власть без всякой к тому причины. Я хотела бы помолиться за тебя, Хэмиш, и мне нужно знать, о чем мне надлежит просить того, кто на всех простирает свое попечение, от каких бед он должен охранить твою юность и твою чистую душу.

— Матушка, — молвил Хэмиш, — для того, кто твердо решил никогда не совершать преступления, нет разницы, какому наказанию подвергают преступников. Вожди наших нагорий нередко тоже карали своих вассалов и, как я слыхал, карали сурово. Разве Лахлану Мак-Иану, который нам всем памятен, не отрубили голову по приказу его господина за то, что он посмел выстрелить первый, охотясь на оленя?

— Да, — подтвердила Элспет, — и следовало ее отрубить, раз он обесчестил вождя перед лицом всего клана. Но вожди наши и в гневе своем сохраняли благородство: они карали острым клинком, а не палкой. Наказание, ими назначенное, приводило к тому, что человек истекал кровью, но честь его оставалась незапятнанной. Можешь ли ты сказать это о законах, под ярмо которых ты подставил свою шею — шею человека, рожденного свободным?

— Нет, матушка, не могу, — грустно ответил Хэмиш. — Я видел, как они наказывали сакса, который, как они выразились, покинул знамя. Его стегали — прямо скажу, стегали плетьми, словно собаку, прогневившую властного хозяина. Признаюсь, когда я это увидел, мне стало худо. Но как собак наказывают только тех, кто хуже собак, кто не умеет сдержать слово.

— И все же, — не унималась Элспет, — на этот позор ты, Хэмиш, будешь обречен, если дашь своим начальникам повод к недовольству и даже если они без повода будут недовольны тобой. Больше я с тобой о твоих делах говорить не буду. Если бы даже этому шестому дню, считая от сегодняшней утренней зари, суждено было стать днем моей смерти и ты задержался бы, чтобы закрыть мне глаза, ты подвергся бы опасности быть исхлестанным плетьми, как привязанная к столбу собака, — да, если б у тебя хватило мужества не покинуть меня на смертном одре, не допустить, чтобы в моей одинокой хижине последняя искра огня в очаге твоего отца и последняя искра жизни в сердце брошенной тобой матери угасли в один и тот же миг!

Разгневанный Хэмиш быстрыми шагами направился к двери.

— Матушка, — сказал он наконец, — не думайте об этом. Я не могу быть обречен на такой позор, потому что никогда и ничем не навлеку его на себя; а если б он мне угрожал, я сумел бы умереть, прежде чем буду обесчещен.

— В этих словах я узнаю сына моего возлюбленного супруга! — воскликнула Элспет; затем она перевела разговор на другие предметы и с видимой грустью, словно покорившись судьбе, слушала Хэмиша, когда он, напомнив, сколь кратко время, которое им суждено еще пробыть вместе, стал упрашивать ее не омрачать эти часы ненужными, тягостными пререканиями об обстоятельствах, вынуждающих их расстаться.

Теперь Элспет уверилась, что ее сыну вместе с некоторыми другими свойствами передался гордый, мужественный дух его отца, которого ничто не могло отвратить от однажды принятого решения. Поэтому она вела себя так, будто примирилась с близкой разлукой, и лишь время от времени разражалась жалобами и упреками, потому ли, что не могла до конца укротить свой необузданный нрав, или же потому, что, поразмыслив, сообразила — полное, безоговорочное согласие могло показаться сыну неискренним, внушить ему подозрения, побудить его наблюдать за ней и тем самым расстроить ее план — не дать ему уехать, на успех которого она все еще надеялась. Ее горячее, но эгоистичное материнское чувство, неспособное возвыситься до понимания того, что является подлинным благом для ее несчастного сына, которого она так любила, походило на инстинктивную привязанность животных к их детенышам; проникая в будущее не намного дальше, чем эти неразумные существа, она знала одно: расстаться с Хэмишем для нее равносильно смерти.

В тот недолгий промежуток времени, который им дозволено было провести вместе, Элспет применила все любовью подсказанные средства сделать приятным для сына его пребывание у родного очага. Она мысленно переносилась в далекое прошлое; в дополнение к богатому запасу легенд, во все времена бывших наилюбимейшим развлечением горцев в часы досуга, она знала и неисчислимое множество песен шотландских бардов, а также тех, относящихся к древнейшей истории страны сказаний, что самыми известными хронистами и хранителями традиций передавались из поколения в поколение. Она так неусыпно заботилась обо всех нуждах и удобствах сына, что он даже начинал от этого страдать. Он всячески старался умерить рвение, с которым она готовила ему ложе из отборного цветущего вереска или стряпала любимые блюда. «Не перечь мне, Хэмиш, — отвечала она тогда, — ты поставил на своем, когда решил уйти от матери, дай же и матери поставить на своем и, покуда ты здесь, — делать все, что приносит ей радость».

Старуха, казалось, настолько примирилась с переменами, которые Хэмиш счел нужным внести в ее жизнь, что спокойно слушала, когда он говорил с ней о переезде на земли Зеленого Колина, как прозвали того, в чьих владениях Хэмиш, заранее об этом позаботившись, нашел для нее убежище. На самом же деле никакая мысль не была так чужда ей, как эта. Из всего того, что сын сказал ей во время их первого ожесточенного спора, Элспет заключила, что, буде он не явится из отпуска точно в назначенный начальником срок, ему вряд ли удастся избегнуть телесного наказания. Мать была уверена, что, очутившись под этой угрозой, он никогда не вернется в полк, где его ожидает бесчестье. Трудно сказать, думала ли она о каких-нибудь дальнейших вероятных последствиях своего гибельного замысла; но, верная спутница Мак-Тевиша Мхора во всех опасностях и скитаниях, она знала множество случаев сопротивления и бегства, кончавшихся благополучно, так как в стране скал, озер, гор, опасных ущелий и дремучих лесов человеку смелому, когда он один, всегда представляется случай ускользнуть от нескольких сот преследователей. Поэтому будущего она не страшилась; единственной всепоглощающей ее заботой было помешать сыну сдержать слово, данное им начальнику его отряда.

Втайне неуклонно стремясь к этой цели, она отказалась поступить так, как в течение этих дней несколько раз предлагал ей Хэмиш: пуститься в путь вместе, чтобы с его помощью водвориться в новом жилище. Для этого отказа она приводила причины, представлявшиеся настолько сообразными всему ее складу, что сын не стал ни тревожиться, ни досадовать. «Не понуждай меня, — сказала она, — за одну такую короткую неделю расстаться и с единственным сыном и с местом, где я прожила столько лет! Пусть глаза мои, затуманенные слезами, по тебе пролитыми, хоть недолго еще полюбуются Лох-Оу и Бен-Круханом».

Хэмиш тем охотнее согласился уступить матери в этом не столь уж важном вопросе, что двум-трем женщинам, жившим в соседней долине, тоже предстояло переселиться во владения начальника их сыновей, и, казалось, было решено, что Элспет примкнет к ним, когда они направятся к новому своему местожительству. Таким образом, у Хэмиша создалось представление, что ему удалось одновременно ублажить мать и обеспечить ей безопасность в пути. Но сама Элспет втайне лелеяла совсем иные мысли и намерения.

Срок окончания отпуска Хэмиша быстро приближался, и не раз он порывался уйти из родного дома заблаговременно — так, чтобы не спеша, загодя добраться до Дамбартона — города, где квартировал штаб его полка. Но мольбы матери и его собственное желание подольше пробыть в местах, сызмальства знакомых и дорогих ему, а более всего твердая уверенность в своих силах и в быстроте своих ног заставили Хэмиша отложить отъезд до шестого дня — последнего, самого последнего, который он еще мог позволить себе провести с матерью, если действительно был намерен соблюсти поставленное ему условие.

Глава V

Но знай, что сына, сына своего Опасности безмерной ты подвергла[40], Едва ль не смерти в руки предала «Кориолан»

Накануне того дня, когда Хэмишу предстояло отправиться в полк, он, захватив с собой удочку, под вечер спустился к реке, чтобы в последний раз доставить себе любимое развлечение и вдобавок поужинать вместе с матерью немного получше, чем обычно. Рыболов он был умелый и, как всегда, преуспел — поймал крупного лосося. На обратном пути с ним произошел странный случай, который ему, как он сам это поведал позднее, показался дурным предзнаменованием, хотя, по всей вероятности, именно его разгоряченная фантазия вкупе с пристрастием его соотечественников ко всему чудесному побудили его придать суеверное значение какому-то весьма заурядному и незначительному обстоятельству.

На дороге, по которой Хэмиш шел домой, он с удивлением увидел человека, одетого и вооруженного так, как он, на старинный лад. Сперва ему пришло в голову, что прохожий принадлежит к тем же войскам, что и он. Эти войска, завербованные агентами правительства и вооруженные так, как это было предписано самим королем, не подлежали наказанию за нарушение статутов, возбранявших горцам носить их национальную одежду и вооружение. Но когда Хэмиш ускорил шаг, чтобы догнать того, кого он счел своим товарищем по оружию, и предложить ему на другой день вместе пуститься в путь, он с изумлением увидел, что тот носит белую кокарду — роковой знак, строжайше запрещенный в Горной Шотландии. Пришелец был высокого роста, и оттого, что очертания его фигуры были расплывчатыми, казался еще выше, а способ, которым он передвигался — он не шел, а скорее скользил, — внушил Хэмишу суеверные, устрашающие догадки о таинственной природе этого существа, озаренного тусклым вечерним светом. Хэмиш уже не пытался догнать незнакомца, а довольствовался тем, что не терял его из виду, считая, по столь распространенному у горцев поверью, что сверхъестественным существам, которые иногда являются человеку, нельзя докучать, пытаясь войти с ними в общение, но вместе с тем нельзя и избегать их присутствия, а нужно всегда предоставлять им самим решать, станут ли они скрывать или, напротив, откроют свои тайны сообразно власти, им присвоенной, или же миссии, на них возложенной.

Дойдя до того места, где тропинка сворачивает к хижине Элспет, незнакомец поднялся на пригорок у дороги и, судя по всему, стал дожидаться Хэмиша. Тогда, видя, что ему никак не избежать встречи с существом, возбуждавшим в нем смутные подозрения, юноша призвал все свое мужество и остановился у пригорка, на котором стоял незнакомец; тот сначала указал ему пальцем на хижину Элспет, затем властным движением головы и одновременно руки, казалось, запретил ему к ней направляться; наконец простер руку к дороге, ведущей на юг, словно требуя, чтобы Хэмиш немедленно свернул туда. Минуту спустя фигура в пестром тартане исчезла — Хэмиш не употребил слова «исчезла», так как в том месте было столько скал и сухостоя, что незнакомец мог притаиться за ними, — но сам он был убежден, что видел дух Мак-Тевиша Мхора и что дух грозно приказывал ему тотчас уйти в Дамбартон, не дожидаясь утра, не заходя в хижину матери. И в самом деле, мало ли разных случайностей, которые могли задержать его в пути, особенно там, где есть переправы. Поэтому Хэмиш тотчас же бесповоротно решил, что хоть он и не уйдет, не попрощавшись с матерью, пробудет он у нее не дольше, чем нужно, чтобы проститься; наутро же, еще до того как солнце взойдет, он, думалось ему, уже успеет пройти много миль по дороге в Дамбартон. Рассудив так, он спустился по тропинке и, войдя в хижину, прерывистым, взволнованным голосом, выдававшим душевное смятение, объявил матери, что тотчас отправится в путь. Ему показалось несколько странным, что Элспет не стала препираться по этому поводу, а только принялась упрашивать его закусить, прежде чем он расстанется с ней навсегда. Он поел торопливо и молча, думая о предстоящей разлуке и все еще не веря, что ему не придется напоследок выдержать жаркий бой с ее материнским чувством. Но, к великому изумлению Хэмиша, мать спокойно наполнила до краев его чашу.

— Иди, сын мой, — молвила она, — раз уж твое решение непоколебимо. Но сперва стань еще раз на прощание у очага твоей матери, где огонь угаснет задолго до того, как твоя нога снова ступит сюда.

— За ваше здоровье, матушка, — сказал Хэмиш, — и за то, чтобы мы снова свиделись в полном благополучии, вопреки всем вашим словам.

— Лучше бы нам не расставаться, — молвила мать, пристально глядя на сына, залпом опорожнившего чашу: он счел бы дурной приметой оставить хотя бы каплю на донышке. — А теперь, — пробормотала она сквозь зубы, — иди, если сможешь.

— Матушка, — сказал Хэмиш, ставя пустую чашу на стол, — ваш напиток приятен на вкус, но вместо того, чтобы придавать силу, он ее отнимает.

— Это только поначалу так, сын мой, — ответила Элспет. — Ляг вот сюда, на мягкую постель из свежего вереска, закрой глаза; ты соснешь часок, и этот сон придаст тебе больше сил, чем если б ты проспал три долгие ночи, слитые в одну.

— Матушка, — с трудом проговорил Хэмиш, на которого изготовленное матерью зелье начало уже оказывать свое действие, — дайте мне шапку… Мне пора поцеловать вас и уйти, а у меня такое чувство, будто ноги мои приросли к земле.

— Поверь мне, — настаивала мать, — это сразу пройдет, если только ты посидишь спокойненько полчаса, всего-навсего полчаса. До рассвета еще целых восемь часов, и ты, сын своего отца, поспеешь вовремя, даже если отправишься в путь на заре.

— Придется мне сделать по-вашему, матушка, чувствую, что придется, — пробормотал Хэмиш, — но окликните меня, как только взойдет луна.

Он сел на постель, откинулся назад и почти тут же уснул. С трепетной радостью человека, осуществившего трудный и сложный замысел, Элспет бережно укутала пледом спавшего мертвым сном юношу, который был обречен на погибель ее безрассудной любовью; заботливо укладывая сына, она в то же время речами, исполненными нежности и торжества, выражала свою радость. «Да, — говорила она, — да, мой ягненочек, луна взойдет и зайдет для тебя, и солнце тоже; но не для того, чтобы осветить тебе путь, уводящий из страны отцов твоих, и не для того, чтобы соблазнить тебя служить государю-чужеземцу или исконному врагу твоего рода! И я не буду отдана на милость сына Дермидов, на прокорм ему, словно рабыня, — нет! Он, моя гордость и моя радость, будет стражем и защитником моим. Говорят, что горный край переменился; но я вижу — Бен-Крухан так же гордо возносится в сумеречное небо, как возносился от века. Никто еще не пас коров в глубинах Лох-Оу; и могучий дуб здесь, у меня перед глазами, еще не согнулся, как плакучая ива. Дети гор останутся такими, какими были их отцы, пока сами эти горы не сравняются с долинами. В дремучих лесах, некогда дававших пропитание тысячам храбрецов, и теперь, наверно, найдется приют и пища для старухи и для бесстрашного юноши, в котором жив боевой дух его предков».

Пока мать, тяжко заблуждаясь, радовалась успеху своего хитроумного замысла, мы можем пояснить читателю, что замысел этот зиждился на знании всевозможных целебных трав и настоев из них, которые Элспет, сведущая во всем, что имело касательство к полной опасностей жизни, некогда бывшей ее уделом, изучила в совершенстве. Эти свои познания она применяла в различных целях — она отлично умела отбирать и затем перегонять многие травы, и настоящий врач никогда бы не поверил, что средствами этими можно излечить столько самых разных болезней. Некоторые травы шли на окраску тартанов в яркие цвета, из других она изготовляла всевозможные настои, имевшие самые различные свойства, и, к несчастью, ей был известен состав редкостного снадобья, являвшегося сильнейшим снотворным. Как читатель, несомненно, уже догадался, она твердо рассчитывала посредством этого отвара помешать сыну вернуться к сроку в свой полк; в остальном же она уповала на то, что ужас при мысли о позорном наказании, которому он подлежал за эту вину, никогда не позволит Хэмишу вернуться туда.

Непробудным сном, более крепким, чем тот, что дарует человеку природа, спал в эту памятную ночь Хэмиш Мак-Тевиш; но его мать почти не смыкала глаз. Едва забывшись, она пробуждалась, вся дрожа от ужаса, — ей чудилось, будто сын незаметно встал и ушел; лишь подойдя вплотную к его ложу, прислушавшись к ровному, глубокому дыханию, она снова исполнялась уверенности в том, что сон, его объявший, надежен.

И все же она опасалась, как бы, несмотря на чудовищную крепость снотворного, которым она доверху наполнила чашу сына, его не пробудила заря. Она знала — если останется хоть тень надежды на то, что смертный может успеть проделать столь стремительный путь, Хэмиш предпримет эту попытку, хотя бы ему пришлось испустить дух посреди дороги. Терзаемая этим новым опасением, она постаралась преградить доступ свету и для этого законопатила все щели, все скважины, сквозь которые скорее, чем обычным путем, утренние лучи могли проникнуть в ее убогое жилище; и все это — чтобы удержать там в нищете и безнадежности то самое существо, которому, будь это в ее власти, она с радостью отдала бы весь мир.

Ее хлопоты оказались излишними. Солнце высоко поднялось в небе — и теперь уже самый быстроногий олень бредалбейнских лесов, по пятам преследуемый гончими, не мог бы мчаться так стремительно, как пришлось бы Хэмишу, чтобы поспеть вовремя. Элспет достигла цели — возвращение сына в назначенный срок стало невозможным. Столь же невозможной покажется ему теперь и самая мысль о возвращении, ибо он знал, что за опоздание его неминуемо подвергнут позорному наказанию. Исподволь, раз за разом, она сумела выведать у сына, в каком безвыходном положении он окажется, если не явится в назначенный день, и как мало надежды на то, что к нему отнесутся милостиво.

Известно, что великий и мудрый лорд Чэтем[41] немало гордился планом, посредством которого он сумел сплотить для защиты заокеанских колоний отважных горцев, которые до его прихода к власти являлись предметом сомнений, опасений и подозрений для всех сменявших друг друга правительств. Однако своеобразие нравов, обычаев и характера этого народа несколько затруднило осуществление патриотического замысла Чэтема. По своему складу и традициям, каждый горец привык носить оружие, но в то же время ему совершенно непривычны стеснения, налагаемые необходимой в регулярных войсках дисциплиной, — они его раздражают. Горцы были некоей разновидностью народного ополчения и не представляли себе, что лагерь — единственное обиталище солдата. Проиграв сражение, они разбегались во все стороны, чтобы спасти свою жизнь и позаботиться о безопасности своих семей, а одержав победу, возвращались в свои долины, чтобы припрятать там добычу да присмотреть за скотом и пашней. Этой привилегией отлучаться и возвращаться по своему усмотрению они чрезвычайно дорожили и не поступились бы ею даже по приказу своих вождей, во многих других отношениях пользовавшихся поистине деспотической властью. Само собой разумеется, вновь завербованным в Горной Шотландии солдатам чрезвычайно трудно было понять сущность взятого ими на себя обязательства, которое вынуждало человека прослужить в армии дольше, чем ему этого хотелось; может быть, впрочем, во многих случаях бывало и так, что при вербовке горцам недостаточно старались внушить мысль о незыблемости воинского долга из боязни, как бы такая откровенность не заставила их переменить свое решение. Поэтому во вновь сформированном полку дезертирство было не редким явлением, и старик генерал, командовавший расквартированными в Дамбартоне частями, не нашел лучшего способа покончить с побегами, как в виде устрашающего примера подвергнуть необычайно суровому наказанию солдата, дезертировавшего из английского полка. Полку шотландских горцев было вменено в обязанность присутствовать на экзекуции, в одинаковой мере ужаснувшей и возмутившей сынов народа, особенно ревниво относящегося ко всему, что связано с личной честью, и не приходится удивляться, что это тягостное зрелище кое-кого из них отвратило от военной службы. Но генерал этот, ожесточившийся в войнах с Германией, упорно стоял на своем и издал приказ, гласивший, что первый же горец, повинный в дезертирстве или в том, что своевременно не вернулся из отпуска, будет взят под стражу и подвергнется тому же наказанию, как тот, чью экзекуцию они видели. Никто не сомневался, что генерал сдержит слово, как только эта суровая мера потребуется. Поэтому Элспет была убеждена, что ее сын, убедившись в невозможности явиться в срок, тут же поймет, что наказание, дезертирам положенное, неизбежно для него, если он вздумает снова поставить себя под власть неумолимого генерала.

После полудня у женщины, в одиночестве предававшейся своим думам, возникли новые опасения. Сын все еще спал, снотворное продолжало действовать; но что, если это зелье, крепостью превосходившее все известные ей средства, вредно отразится на его памяти и рассудке? Вдобавок, она впервые, несмотря па высокое свое представление о родительской власти, начала страшиться гнева сына — ведь сердце говорило ей, что она дурно поступила с ним. С недавнего времени она заметила, что Хэмиш стал менее покладист, а главное — в этом она окончательно убедилась теперь, в связи с его поступлением на военную службу, — принимал все решения самостоятельно и неуклонно их выполнял. Она вспоминала необоримое упорство своего мужа, когда тот считал, что с ним обошлись несправедливо, и в ее душу закрался страх: а вдруг Хэмиш, распознав, как она его обманула, придет в такое негодование, что покинет ее и один отправится искать свою долю? Таковы были тревожные и вместе с тем обоснованные предположения, теснившиеся в голове несчастной женщины теперь, когда, казалось, ее злокозненный умысел удался.

День клонился к вечеру, когда Хэмиш наконец проснулся; он, однако, был еще весьма далек от того, чтобы в полной мере совладать со своим телом и духом. Его бессвязное бормотанье и неровный пульс сначала сильно напугали Элспет; но она тотчас применила все те средства, какие только, по своим познаниям в медицине, сочла полезными, и посреди ночи с радостью увидела, что Хэмиш снова впал в глубокий сон, очевидно почти целиком уничтоживший зловредное действие зелья — ибо на рассвете он поднялся и спросил у нее свою шапку. Но Элспет предусмотрительно убрала ее — из страха, как бы он не проснулся ночью и не ушел без ее ведома.

— Шапку мне, шапку! — кричал Хэмиш. — Пора ехать! Матушка, ваш напиток был не в меру крепок, солнце уже взошло, но завтра утром я все же увижу обе вершины древнего Дана. Шапку, матушка, дайте мне шапку! Я сейчас же должен уйти.

Из этих слов было ясно — бедняга Хэмиш не подозревал, что две ночи и день прошли с той минуты, как он осушил роковую чашу, и теперь Элспет предстояло справиться с задачей, почти столь же, думалось ей, опасной, как и тягостной, — признаться сыну в том, что она содеяла.

— Прости меня, сын мой, — начала она, подойдя к Хэмишу, взяв его руку и глядя на него с таким боязливым почтением, какое, быть может, не всегда выказывала его отцу, даже когда тот гневался.

— Простить вас, матушка? В чем ваша вина? — спросил Хэмиш смеясь. — В том, что вы угостили меня слишком крепким напитком, от которого у меня сейчас еще голова трещит, или в том, что вы спрятали мою шапку, чтобы задержать меня еще на миг? Нет, это вы должны меня простить. Дайте мне шапку, и пусть то, что нужно сделать, будет сделано. Дайте мне шапку, или я уйду без нее; уж наверно, я не стану мешкать из-за такой безделицы — немало лет я ходил с непокрытой головой, перевязав волосы ремешком из оленьей кожи. Хватит шутить, матушка! Дайте мне шапку, или я уйду без нее, дольше медлить нельзя.

— Сын мой, — снова начала Элспет, не выпуская его руки, — того, что случилось, не изменить. Если б даже ты мог взять у орла его крылья, и то ты явился бы к подножию Дана слишком поздно, чтобы выполнить свое намерение, слишком рано для того, что тебя там ожидает. Ты думаешь, солнце всходит впервые с той поры, как ты видел закат; но вчера оно поднялось над Бен-Круханом, хотя его свет был незрим для твоих глаз.

Хэмиш метнул на мать безумный, полный неизъяснимого ужаса взгляд, но тотчас овладел собой и сказал:

— Я не ребенок, меня не сбить с толку такими уловками. Прощайте, матушка! Сейчас каждый миг столь же дорог, как вся жизнь.

— Останься, — сказала Элспет, — дорогой мой, обманутый мною, не мчись навстречу бесчестью и гибели. Вон там, на большой дороге, я вижу священника верхом на белой лошади. Спроси его, какой сегодня день месяца и недели, и пусть он нас рассудит.

Словно взмывший к небу орел, поднялся Хэмиш по крутой тропе на дорогу и подбежал к священнику из Гленоркьюхи, выехавшему спозаранку, чтобы утешить в несчастье семью горцев неподалеку от Буноу.

Добрый пастырь слегка струхнул, когда вооруженный горец — необычное в те времена зрелище! — к тому же, по-видимому, сильно взволнованный, остановил лошадь, схватив ее под уздцы, и дрожащим голосом спросил его, какой нынче день месяца и недели.

— Если б вчера ты был там, где тебе надлежало быть, юноша, — ответил священник, — ты знал бы, что вчера был день господень, а сегодня — понедельник, второй день недели, и двадцать первое число этого месяца.

— Это верно? — спросил Хэмиш.

— Так же верно, — с удивлением ответил священник, — как то, что вчера я проповедовал слово божье в этом самом приходе. Что с тобой, юноша? Ты болен? Или повредился в уме?

Хэмиш не ответил; он только повторил едва слышно первые слова священника: «Если б вчера ты был там, где тебе надлежало быть», отпустил узду, сошел с дороги и стал по тропинке спускаться к хижине с видом и поступью человека, идущего на казнь. Священник недоуменно смотрел ему вслед; но хоть он и знал жительницу лачуги в лицо, однако все, что он слышал об Элспет, отнюдь не побуждало его общаться с ней, так как ее считали паписткой, вернее — даже равнодушной к религии вообще и приверженной лишь некоторым суевериям, от родителей унаследованных. Что касается ее сына, то преподобный мистер Тайри наставлял его на путь истинный, когда мальчик попадался ему на глаза, и хотя, при строптивости и невежестве Хэмиша, доброе семя падало на почву, шипами и колючками усыпанную, все же оно не окончательно затерялось и не заглохло. А в эту минуту черты юноши выражали такой ужас, что священнику пришла мысль войти в хижину и узнать, не стряслась ли там беда, не может ли его присутствие принести обитателям утешение и его пастырское слово быть для них полезным. К сожалению, он не выполнил этого благого намерения, которое, возможно, предотвратило бы большое несчастье, — ведь, по всей вероятности, он тотчас же заступился бы за несчастного юношу; но ему вспомнилось, сколь дики были нравы тех горцев, что воспитывались в духе старины, и это помешало ему отнестись с участием к вдове и сыну грозного разбойника Мак-Тевиша Мхора, и, таким образом, он, в чем впоследствии горько каялся, упустил случай сделать доброе дело.

Войдя в хижину матери, Хэмиш Мак-Тевиш бросился на постель, с которой недавно поднялся, и, воскликнув: «Все пропало! Все пропало!» — завопил от горести и гнева, давая волю бурному отчаянию, вызванному тем обманом, который над ним учинила мать, и ужасающим положением, в котором он очутился.

Элспет была подготовлена к этому первому взрыву неистовства; она сказала себе: «Это всего лишь горный поток, вздувшийся после грозового ливня. Нужно сесть на берегу и подождать; как бы он ни бушевал сейчас — скоро придет время, когда его можно будет перейти, не замочив ног». Она принудила себя пи единым словом не отвечать на его жалобы и упреки, которые даже в этом горчайшем страдании были выражены в почтительной и ласковой форме, и когда наконец, истощив все те горестные восклицания, которые язык человеческий, столь богатый в изъяснении сокровенных чувств души, подсказывает страдальцу, Хэмиш погрузился в угрюмое молчание, она заставила себя выждать почти час, прежде чем подошла к его ложу.

— А теперь, — сказала она голосом, властность которого смягчалась лаской, — скажи мне, кончил ли ты изливать свою тщетную скорбь и способен ли сравнить то, что ты выиграл, с тем, чего лишился? Кем тебе приходится лживый сын Дермида — братом или вождем твоего племени? Ты рыдаешь потому, что не можешь привязать себя к его поясу и стать одним из тех, кто обязан повиноваться его приказам? Разве найдешь ты в тех дальних краях озера и горы, какие оставишь здесь? Разве сможешь в лесах Америки охотиться на бредалбейнского оленя, разве водится в океане серебристый лосось, которого ты ловишь в нашей Оу? Так рассуди же сам, чего ты лишился, и мудро сопоставь то, что потерял, с тем, что выиграл.

— Я всего лишился, матушка, — ответил Хэмиш, — раз я нарушил свое слово и потерял честь. Я мог бы рассказать, как это случилось, но кто — ах! — кто мне поверит? — С этими словами несчастный юноша заломил руки и, схватившись за голову, рухнул на свое убогое ложе.

Тут Элспет по-настоящему перепугалась и, быть может, в душе раскаялась в том, что пошла на такое недоброе дело. Отныне она могла надеяться и рассчитывать единственно на свое красноречие, в котором у нее недостатка не было; но полное невежество во всем, что касалось окружающего мира, лишало ее слова убедительности. Пересыпая свою речь всеми теми ласковыми прозваниями, какие только может измыслить материнская нежность, она стала уговаривать Хэмиша скрыться.

— Предоставь мне, — говорила она, — навести на ложный след тех, что будут гнаться за тобой. Я спасу твою жизнь — я спасу твою честь. Я скажу им, что мои светловолосый Хэмиш скатился с Корри Дху в пропасть, дна которой никогда еще не видал глаз человеческий. Я скажу им это и заблаговременно брошу на колючий кустарник, растущий у края пропасти, твои тартан, чтобы они поверили моим словам. И они им поверят и вернутся к подножию двуглавого Дана; ибо барабан саксов может призывать живых идти на смерть, но не дано ему призывать мертвых под их рабское знамя. А затем мы вместе уйдем далеко-далеко на север, к соленым озерам Кинтайла, горы и ущелья встанут между нами и сыновьями Дермида. Мы остановимся на берегу черного озера, и мои родичи — разве мать моя родом не из клана Кеннегов, разве не оживет в них былое чувство? — мои родичи примут нас со всем радушием давних времен, свято соблюдаемым в этих уединенных долинах, где гэлы еще хранят свое древнее благородство и не смешиваются ни с грубыми саксами, ни с подлой сворой тех холопов и прислужников, что работают на чужеземцев.

Всей мощи языка гэлов, даже в самых обыденных речениях всегда несколько склонного к гиперболам, теперь, казалось, было недостаточно, чтобы Элспет могла во всем блеске изобразить сыну тот край, куда она предлагала ему бежать. И все же — незатейливы были краски, которыми она рисовала ему представлявшейся ей сущим раем уголок Горной Шотландии.

Горы, говорила она, там выше и красивее бредалбейнских, Бен-Крухан — всего лишь карлик по сравнению со Скурурой. Озера куда больше и шире; вдобавок, они изобилуют не только рыбой, но и заколдованными земноводными[42], дающими масло для светилен. Олени там тоже необычайно крупны, и их великое множество; кабан с белыми клыками, охоту на которого смельчаки всегда предпочитали всем другим видам охоты, по-прежнему водится в дебрях крайнего северо-запада; мужчины там благороднее, мудрее, сильнее, чем выродившаяся порода людей, живущих под знаменем саксов. Дочери страны, синеглазые, златокудрые, с белоснежными персями, прекрасны; среди них выберет она для Хэмиша девушку безупречного происхождения и доброй славы, та навек горячо его полюбит и осветит их летнюю лачужку, словно солнечный луч, и живительным теплом очага согреет их зимнее жилище.

Такими описаниями пыталась Элспет умерить отчаяние сына и убедить его, если только возможно, покинуть роковое место, с которым он, по-видимому, решил не расставаться. Стиль ее речей был поэтичен, но во всем остальном они сильно напоминали те излияния, которыми она, подобно другим любящим матерям, докучала Хэмишу, когда в его детские или отроческие годы хотела добиться согласия на что-то, чему он противился; но чем более она отчаивалась, что ей удастся своими посулами сломить его упорство, тем громче, быстрее и внушительнее она говорила.

На Хэмиша все ее красноречие не производило никакого действия. Он гораздо лучше матери знал современное положение дел в родной стране, и понимал, что хотя, пожалуй, ему и удастся, бежав, скрываться в дальних горных местностях, однако во всей Горной Шотландии не найдется уголка, где ему возможно было бы заниматься отцовским промыслом, даже если бы он и не усвоил более просвещенных взглядов своего времени и не проникся мыслью, что разбой уже не является путем к почестям и славе. Поэтому она проповедовала ушам неслышащим и усердствовала напрасно, пытаясь описать край, где жили родичи ее матери, в свете достаточно привлекательном, чтобы склонить Хэмиша уйти с ней туда. Она говорила часами, но тщетно. Единственным ответом были стоны, тяжкие вздохи да возгласы, в которых выражалось беспредельное отчаяние.

Наконец Элспет вскочила, выпрямилась и, сменив монотонные речи, прославлявшие прелести края, где она предполагала найти убежище, на отрывистый, лаконичный язык, язык сильной страсти, сказала:

— Как я глупа, что расточаю слова свои перед ленивым, скудоумным, тупым мальчишкой, который весь скорчился, как пес, увидевший плеть. Оставайся тут, дождись своих надсмотрщиков и прими от их рук наказание. Но не думай, что глаза твоей матери будут глядеть на этот позор. Я не могла бы после этого жить. Глаза мои часто видели смерть, но бесчестье — никогда. Прощай, Хэмиш! Прощай навеки!

Стрелою вылетела она из хижины и действительно, может быть, в ту минуту хотела выполнить объявленное ею решение навсегда расстаться с сыном. Страшное зрелище предстало бы в тот вечер всякому, кто встретил бы Элспет на своем пути. Будто обреченный на вечные скитания призрак, бродила она в пустынных лесах, ведя сама с собою речи, пересказать которые нет возможности. Много часов подряд металась она, не избегая самых опасных путей, а словно сама их отыскивая. Зыбкая стежка средь болота, узкая тропинка, вьющаяся на головокружительной высоте вдоль края пропасти или по берегу бурной реки, — вот те дороги, которые она избирала, по которым неслась без оглядки. Но именно это мужество, отчаянием порожденное, спасло ей жизнь, ибо хотя самоубийство в Горной Шотландии было явлением весьма редким, она, должно быть, собиралась уже порешить с собою. Уверенно, как серна, неслась она по краю пропасти. Взгляд ее в этом возбужденном состоянии был так пронзителен, что даже во мраке примечал опасности, которых человек пришлый не сумел бы избежать среди бела дня.

Элспет не пошла напрямик — тогда она вскоре очутилась бы далеко от лачуги, где оставила сына. Ее путь был извилист — она все время кружила возле того места, к которому была прикована всем существом своим, и, непрестанно блуждая по окрестностям, чувствовала, что уйти совсем — свыше ее сил. С первыми лучами утренней зари она направилась к хижине. Подойдя к плетенной из прутьев двери, она помедлила, словно пристыженная тем, что необоримая нежность снова привела ее туда, откуда она ушла с намерением никогда не вернуться. Но еще больше, чем стыда, в ее промедлении было тревоги и страха; тревоги, вызванной опасением, не повредило ли все же крепчайшее снотворное здоровью ее светловолосого сына; страха — при мысли, что, не ровен час, враги схватили его посреди ночи. Она бесшумно открыла дверь и, крадучись, вошла. Обессиленный горем и мучительными думами, а возможно, в какой-то мере еще находившийся под действием снадобья, Хэмиш в ее отсутствие снова уснул тем тяжелым, глубоким сном, который, говорят, одолевает индейцев в промежутках между пытками. Мать сперва даже усомнилась, действительно ли это он лежит на убогом ложе; — она не могла даже с уверенностью сказать, слышит ли она его дыхание. Сердце у нее учащенно билось, когда она подошла к находившемуся посредине хижины очагу, где, прикрытые куском торфа, тлели красноватые угольки огня, никогда не угасающего в шотландском очаге, покуда те, кто поддерживает огонь, не покинут навсегда свое жилище.

— Бедный огонек, — проговорила она, зажигая спичкой сосновую щепку, которая заменяла ей свечу, — бедный огонек, скоро ты угаснешь навеки, и я молю небо о том, чтобы жизнь Элспет Мак-Тевиш длилась не дольше твоей!

С этими словами она, высоко подняв ярко горевшую щепку, поднесла ее к ложу, на котором лежал распростертый Хэмиш, причем по его положению трудно было сказать, спит он или лежит в забытьи Свет ударил юноше в глаза, он мгновенно очнулся, вскочил на ноги, выхватил кинжал, рванулся вперед, словно для схватки со смертельным врагом, и крикнул:

— Ни с места! Стой! Если тебе дорога жизнь — ни с места!

— Вот теперь ты говоришь и действуешь, как покойный мой муж, — ответила Элспет, — в словах и поступках твоих я узнаю сына Мак-Тевиша Мхора.

— Матушка, — сказал Хэмиш, и в голосе его теперь звучала не вызванная отчаянием решимость, а желание спокойно объясниться, — ах, милая, дорогая матушка, зачем вы вернулись?

— Спроси, почему лань возвращается к своему олененку, почему рысь возвращается в свое логово, к детенышу своему? Помни, Хэмиш, сердце матери живет в груди ее дитяти — только там.

— Тогда это сердце скоро перестанет биться, — ответил Хэмиш, — если только оно не способно жить в груди, покоящейся под дерном. Не осуждайте меня, матушка. Если я плачу, то не потому, что мне жаль себя, — мне жаль вас: ведь мои страдания скоро кончатся, а вот ваши, — ах, кто, кроме неба, сможет положить им предел?

Элспет вздрогнула и слегка подалась назад, но минуту спустя снова выпрямилась и приняла прежний гордый вид.

— Я было подумала, что ты мужчина, — начала она, — но сейчас ты опять стал ребенком. Хэмиш, выслушай меня и уйдем отсюда вместе. Разве я в чем-либо виновата перед тобой, чем-либо тебя обидела? Но если это даже и так — не надо мне мстить столь жестоко. Смотри, Элспет Мак-Тевиш никогда ни перед кем, даже перед священником, не преклоняла колен, а теперь она падает ниц перед собственным сыном и молит его о прощении. — С этими словами она бросилась перед юношей на колени, схватила его руку и, покрывая ее поцелуями, сотни раз повторила душераздирающим голосом самые трогательные мольбы о прощении.

— Прости, — твердила она, — прости меня, во имя праха отца твоего, прости, во имя тех мук, которые я претерпела, вынашивая тебя, во имя того, как я тебя пестовала! Слушай, небо, и ты, земля, гляди — мать просит прощения у сына, а он неумолим!

Тщетно пытался Хэмиш остановить этот поток страстных жалоб, повторяя матери самые торжественные заверения в том, что он полностью простил учиненный ею гибельный обман.

— Пустые все это слова, — возражала Элспет, — ничего не значащие речи, которыми ты упорно прикрываешь желание отомстить мне. Если хочешь, чтобы я тебе поверила, — уйди тотчас отсюда, покинь этот край, где опасность, нависшая над тобой, растет с каждым часом. Сделай это — тогда я смогу тешить себя мыслью, что ты и вправду простил меня; если же ты откажешься — я снова призову луну и звезды, небо и землю в свидетели той неуемной мести, с которой ты преследуешь мать за проступок, — да полно, проступок ли это? — единственно из любви к тебе содеянный!

— Матушка, — сказал Хэмиш, — вам не изменить моего решения. Бежать я ни от кого не намерен. Надумай Баркалдайн прислать за мной всех гэлов, служащих под его знаменем, — здесь, на этом месте, буду я дожидаться их; и когда вы приказываете мне бежать, это так же тщетно, как если б вы вон той горе приказали сдвинуться с места. Будь мне известно, какой дорогой они идут, я избавил бы их от труда разыскивать меня; но может статься, что я пойду навстречу им горной тропой, а они явятся со стороны озера. Здесь дождусь я своей судьбы, и нет во всей Шотландии голоса достаточно властного, чтобы приказать мне уйти отсюда и заставить меня повиноваться!

— Стало быть, я тоже останусь, — заявила Элспет, поднявшись и говоря с напускным спокойствием. — Я видела, как умер мой муж, глаза мои не увлажнятся слезами, когда я увижу гибель моего сына. Но Мак-Тевиш Мхор умер так, как подобает храбрецу, держа славный свой палаш в правой руке; а мой сын погибнет как вол, которого ведет на бойню сакс, его владелец, купивший его за деньги.

— Матушка, — снова заговорил несчастный юноша, — вы отняли у меня жизнь — на это вы имели право, раз вы дали ее мне; но не трогайте мою честь! Я унаследовал ее от длинного ряда славных предков, и ни действия мужчины, ни речи женщины не вправе на нее посягать! Может быть, я сам еще не знаю, как поступлю, но перестаньте уязвлять меня своими упреками; вы и так уже нанесли мне столько ран, что вам за всю жизнь их не залечить.

— Ладно, сын мой, — ответила Элспет. — Больше ты не услышишь от меня ни жалоб, ни увещаний. Будем лучше молчать и дожидаться судьбы, которую ниспошлет нам небо.

Когда на следующее утро солнце озарило хижину, там царило могильное безмолвие. Мать и сын оба встали и занимались каждый своим делом. Хэмиш чистил и приводил в готовность свое оружие; делал он это необычайно тщательно, но с видом глубочайшего уныния. Элспет, которая терзалась душевной мукой и не находила себе места, занялась стряпней: волнения, пережитые накануне, заставили и мать и сына на долгие часы забыть о пище. Когда все было готово, она поставила на стол перед Хэмишем еду, приведя при этом на память слова гэльского поэта: «Без пищи, изо дня в день вкушаемой, плуг хлебопашца останавливается в борозде; без пищи, изо дня в день вкушаемой, меч воина становится тяжел для его руки; наше тело — раб наш, но раба нужно кормить, если хочешь, чтобы он служил исправно. Так в старину Слепой Бард наставлял воинов Фиона».

Юноша ничего не ответил. Он съел все поставленные перед ним яства, словно для того, чтобы набраться сил для предстоящих испытаний. Когда мать увидела, что он насытился, она снова наполнила роковую чашу и подала ему, словно предлагая опорожнить ее в завершение трапезы. Но сын отстранился, судорожным движением руки выразив страх, смешанный с отвращением.

— Нет, сын мой, нет, — молвила Элспет, — поверь, на этот раз тебе нечего опасаться.

— Не уговаривайте меня, матушка, — возразил Хэмиш, — положите в графин самую мерзкую жабу, и я отхлебну глоток; по никогда больше не дотронусь я до этой проклятой чаши, никогда больше не отведаю этого дурманящего зелья!

— Как тебе угодно, сын мой, — надменно ответила Элспет и с нарочитым усердием принялась за все домашние дела, накануне оставшиеся незаконченными. Как ни была истерзана ее душа, ни черты, ни повадка ее теперь не выражали ни малейшего волнения; лишь по суетливости, которая не давала ей ни минуты провести в бездействии, мог внимательный наблюдатель догадаться, что ею движет возбуждение, вызванное душевной мукой; он, по всей вероятности, подметил бы также и то, что часто она обрывала песенку, или мелодию, которую, видимо сама того не сознавая, тихонько напевала, и украдкой выглядывала из хижины. Что бы ни творилось в сознании Хэмиша, его поведение было прямой противоположностью поведению матери. Вычистив и приведя в готовность свое оружие, — это он сделал, не выходя из хижины, — юноша сел перед дверью и, словно стоящий на посту часовой, ожидающий появления неприятеля, вперил взгляд в расположенный насупротив хижины холм.

Полдень застал его все в том же положении; час спустя мать, став рядом с ним, положила руку ему на плечо и равнодушно, будто речь шла о предполагаемом прибытии друзей, спросила: «Когда ты их ожидаешь?»

— Они могут быть здесь не раньше, чем тени от гор далеко протянутся на восток, — ответил Хэмиш, — да и то, если из Дамбартона послали нарочного известить самый ближний патруль под начальством сержанта Аллена Брейка Камерона; вероятнее всего, они так и сделают.

— А тогда ступи тотчас в последний раз под материнский кров; в последний раз вкуси пищу, матерью приготовленную; затем дай им приблизиться, и ты увидишь, такой ли уж мать окажется обузой в час борьбы. Как ни искусна твоя рука, она не сможет стрелять из этого ружья так быстро, как я буду его заряжать; а если понадобится, я и сама не побоюсь ни вспышки пламени, ни звука выстрела, и все знают, что пуля моя не минует цели.

— Ради всего святого, матушка, не вмешивайтесь в это дело! — воскликнул Хэмиш. — Аллен Брейк — умный, добрый человек из честной семьи. Может быть, он сможет заверить меня от имени наших офицеров, что никакому позорному наказанию меня не подвергнут; ну, а если они решат заточить меня в темницу или расстрелять — против этого я спорить не стану.

— О горе! И ты еще собираешься верить их слову, неразумное дитя? Помни, потомки Дермида всегда были льстивы и фальшивы, и как только они наложат цепи на твои руки, они обнажат твои плечи, чтобы стегать их плетьми.

— Оставьте ваши советы при себе, матушка, — сурово оборвал ее Хэмиш, — что до меня — мое решение непреклонно.

Но, ведя такие речи для того, чтобы мать перестала донимать его своими увещаниями, Хэмиш в то же время не мог сказать, какую линию поведения он изберет. Одно он знал твердо: он покорится своей судьбе, какова бы она ни была, и вину свою — невольно нарушенное слово — не усугубит попыткой избежать наказания. Пойти на такое самопожертвование он считал себя обязанным во имя своей чести и чести своих соплеменников. На кого же из его товарищей по службе можно будет потом полагаться, если решат, что он, Хэмиш Мак-Тевиш, изменил своему слову, обманул доверие своих офицеров? Кого, как не его, Хэмиша Мак-Тевиша, гэлы будут хулить за то, что по его вине оправдались, подтвердились подозрения, которые, как всем было известно, военачальнику саксов внушала честность гэлов? Поэтому он приготовился терпеливо ждать своей судьбы. Но намеревался ли он добровольно отдаться в руки солдат, посланных, чтобы его задержать, или же решил, начав для вида обороняться, побудить их застрелить его на месте, — на этот вопрос он и сам бы не мог ответить. Желание увидеться с Баркалдайном и объяснить начальнику, почему он не явился в назначенный срок, склоняло его к первому решению; страх постыдного наказания и мысль о горьких упреках матери убедительно говорили в пользу второго, более опасного образа действий. Наконец он сказал себе, что нужно предоставить случаю решить дело, когда критический момент наступит; но долго томиться в ожидании катастрофы ему не пришлось.

Вечерело. Исполинские тени гор далеко простерлись на восток, меж тем как на западе вершины блистали золотом и багрянцем. Тем, кто стоял у двери хижины, дорога, змеившаяся вокруг Бен-Крухана, была видна как на ладони; вдруг в самом дальнем месте — на повороте, за которым эта дорога исчезает из виду, появилось пятеро солдат-горцев; их оружие сверкало на солнце. Один из них шел несколько впереди, а остальные шагали по двое, соблюдая расстояние, правилами военной дисциплины установленное. По их ружьям, тартанам, шапкам можно было безошибочно заключить, что это солдаты из полка Хэмиша, под командой сержанта, и не приходилось сомневаться в причине их появления на берегу Лох-Оу.

— Они торопятся, — сказала вдова Мак-Тевиша Мхора. — Не пришлось бы только им так же быстро назад повернуть. Но как-никак их пятеро, и разница в числе слишком велика. Поди назад в дом, сын мой, и стреляй из окошечка, что у двери. Двух ты сможешь уложить, прежде чем они свернут с дороги на тропинку, стало быть, останутся всего трое; а не раз ведь бывало, что отец твой да я с тремя управлялись. Хэмиш Бин взял из рук матери ружье, но не сдвинулся со своего места у двери. Солдаты, шедшие по большой дороге, вскоре заметили юношу; это явствовало из того, что они перешли на беглый шаг, все еще, однако, держась парами, словно гончие на сворке. Гораздо раньше, чем это удалось бы людям, менее привычным к ходьбе по горам, они дошли до узкой тропинки, ответвляющейся от дороги, и приблизились на расстояние пистолетного выстрела к хижине, на пороге которой недвижно, словно изваяние, стоял Хэмиш с кремневым ружьем в руке, меж тем как мать, стоявшая сзади и бушевавшими в ней чувствами доведенная чуть ли не до умоисступления, в самых обидных словах, какие только может подсказать отчаяние, попрекала сына слабоволием и малодушием. Ее речи еще усилили горечь, залившую сердце Хэмиша, когда он увидел, с какой не предвещавшей ничего хорошего поспешностью его недавние товарищи приближались к нему. Они чем-то походили на псов, готовых кинуться на смертельно раненного оленя. Казавшаяся ему несомненной враждебность тех, кто гнался за ним, разбудила неистовые, буйные страсти, унаследованные им от отца и матери, и узда, в которой их до того времени держал свойственный Хэмишу здравый смысл, быстро ослабла.

— Хэмиш Бин Мак-Тевиш, сложи оружие и сдайся! — окликнул его сержант.

— Стой, Аллен Брейк Камерон, и прикажи твоим людям остановиться, не то всем нам худо будет.

— Смирно! — скомандовал сержант, но сам сделал еще несколько шагов вперед. — Хэмиш, опомнись, подумай о том, что ты делаешь, и сдай ружье; ты можешь пролить кровь, но от наказания тебе не уйти.

— Плеть, плеть, помни о плети, сын мой! — шептала мать.

— Берегись, Аллен Брейк, — снова заговорил Хэмиш. — Я не хочу тебя изувечить, но знай; добро-вольно я сдамся, только если ты дашь мне слово, что плеть саксов меня не коснется.

— Глупый ты! — ответил Камерон. — Ты сам знаешь, что это не в моей власти. Я сделаю все, что смогу. Я скажу, что встретил тебя по пути в Дамбартон, и наказание будет легким; только сдай оружие! За мной, солдаты! — С этими словами он ринулся вперед, простерши руку словно для того, чтобы отстранить нацеленное на него ружье Хэмиша.

— Скорей! Не щади отцовскую кровь, защити отцовский очаг! — крикнула Элспет. Хэмиш выстрелил; Камерон, сраженный пулей, рухнул наземь. Все это произошло в мгновение ока. Солдаты ринулись к Хэмишу, схватили его, а он, словно окаменев от ужаса при виде того, что сделал, не оказал им ни малейшего сопротивления. Но Элспет не покорилась. Когда на ее сына стали надевать наручники, она так яростно набросилась на солдат, что двоим из них пришлось держать ее, пока остальные заключали пленника в оковы.

— Проклятье тебе, — воскликнул один из них, обращаясь к Хэмишу, — ведь ты убил лучшего своего друга, который всю дорогу только и думал о том, как избавить тебя от наказания за дезертирство!

— Слышите, матушка? — вскричал Хэмиш, поворачиваясь к Элспет, насколько оковы позволяли ему двигаться. Но мать ничего не слышала, ничего не видела. Потеряв сознание, она упала на пол.

Не дожидаясь, пока она придет в себя, патруль тотчас же направился обратно в Дамбартон, уводя с собой пленника. Однако они сочли нужным ненадолго остановиться в селении Дэлмелли, откуда послали нескольких жителей за телом погибшего сержанта, а сами меж тем пошли к местному судье, чтобы сообщить о случившемся и получить указания насчет того, как им действовать дальше. Поскольку преступник состоял на военной службе, им было велено без промедления доставить его в Дамбартон.

Мать Хэмиша пролежала без чувств довольно долго — гораздо дольше, пожалуй, чем обморок длился бы, не будь она, несмотря на свое могучее здоровье, сильно изнурена волнениями предыдущих трех дней. Из бессознательного состояния ее наконец вывели женские голоса: мерно ударяя в ладоши, порою издавая горестные вопли, какие-то женщины заунывно тянули коронах — причитания над мертвецом; временами слышались жалобные звуки волынки, игравшей похоронную песнь клана Камеронов.

Словно человек, воскресший из мертвых, встала Элспет на ноги; она лишь смутно помнила, что произошло так недавно у нее на глазах. Теперь в хижине было несколько женщин, облекавших мертвеца в окровавленный тартан, прежде чем унести его из рокового места.

— Женщины, скажите мне, — молвила она, выпрямясь во весь рост, — почему это вы затянули похоронную песню рода Мак-Дхонуил Дху в доме Мак-Тевиша Мхора?

Услыхав ее голос, женщины оборвали песню и одновременно перестали обряжать покойника.

— Молчи, волчица, и прекрати свой зловещий вой, — ответила одна из них, родственница убитого, — не мешай нам выполнять наш долг, оплакивать возлюбленного нашего родича. Никогда никто не станет причитать, не станет играть похоронную песню над тобой или над твоим кровожадным волчонком. Воронье растерзает его на виселице, а тебя лисицы и рыси сожрут вон там, на горе. Будь проклят тот, кто вздумает благословить твои кости или прибавить хоть один камень к твоему могильному холму![43]

— А ты, дочь неразумной матери, — ответила вдова Мак-Тевиша Мхора, — запомни, что в роду нашем никто не знавал виселицы, которою ты нам угрожаешь! Тридцать лет подряд Черное Древо Закона, с которого, будто плоды, свисали тела мертвецов, тосковало по моему возлюбленному супругу; но он умер как храбрец с оружием в руках, он обманул надежды проклятого дерева, и висеть ему на нем не пришлось.

— С сыном твоим так дело не обойдется, ведьма проклятая, — возразила женщина, разъярившаяся не меньше самой Элспет. — Вороны раздерут его кудри на подстилку для своих гнезд, прежде чем солнце закатится за Трешорнишскими островами.

Эти слова мгновенно воскресили в памяти Элспет все, что произошло за последних три страшных дня. Вначале она словно окаменела от неодолимого горя, но минуту спустя гордость и необузданный нрав ее взяли верх, и, возмущенная тем, что с ней ведут такие дерзкие, как ей казалось, речи в ее же доме, она ответила:

— Да, наглая тварь, мой светловолосый мальчик умрет, но руки его уже не белы. Они обагрены кровью его врага, самой благородной кровью одного из Камеронов — запомни это; и когда вы положите своего мертвеца в могилу, самой большой честью для него будут слова, что, пытаясь наложить руку на сына Мак-Тевиша Мхора на пороге его дома, он был убит Хэмишем Бином. Прощайте! И да ляжет весь позор поражения, утраты, кровопролития на тот клан, который все это претерпел.

Родственница убитого Камерона возвысила голос для ответа; но Элспет, не снисходя до продолжения спора или, возможно, опасаясь, как бы горе не возобладало над красноречием, с которым она выражала свою ненависть, перешагнула порог и пошла прочь, озаренная лунным светом.

Женщины, хлопотавшие вокруг убитого, оставили свое печальное занятие и некоторое время следили глазами за высокой фигурой, быстро скользившей среди скал.

— Я рада-радешенька, что она ушла, — сказала одна из них, помоложе. — Мне не страшнее было бы обряжать покойника, если бы перед нами — упаси боже! — встал сам искуситель, чем когда среди нас эта Элспет. Да, да, много, слишком много она в свое время якшалась с врагом рода человеческого!

— Несмышленая ты, — возразила другая, та, что так упорно продолжала перебранку с Элспет, — неужели ты воображаешь, будто на земле или под землей есть враг более лютый, нежели гордыня и ярость оскорбленной женщины, такой, как вон та жаждущая крови ведьма? Знай: кровь для нее с юных лет была так же привычна, как роса — для горной ромашки. Многие и многие храбрецы по ее вине испустили дух в наказание за пустячные обиды, ей и ее близким нанесенные. Но сейчас ей уж не удастся буйствовать: ведь ее волчонок совершил убийство и, стало быть, умрет той смертью, какая убийцам положена.

Такие речи вели женщины, оставшиеся на ночь у тела Аллена Брейка Камерона, а злосчастная виновница его смерти тем временем шла своим одиноким путем среди скал и гор. Пока ее еще могли видеть из хижины, она делала над собой огромное усилие, чтобы ни убыстрением шага, ни каким-либо жестом не выдать себя и не доставить врагам своим злобной радости измерить, сколь глубоко она взволнована, более того — в каком она отчаянии. Поэтому Элспет шла неторопливо, держась очень прямо; казалось, она стойко переносила то горе, которое уже ее постигло, — и одновременно бросает вызов тому, которому еще предстоит обрушиться на ее голову. Но когда она исчезла из поля зрения тех, кто остался в хижине, ей уже невмоготу стало сдерживать свое волнение и тревогу. Порывистым движением запахнув плащ, она остановилась у первого попавшегося на пути пригорка, поднялась на него, простерла руки к ярко светившей луне, словно призывая небо и землю к ответу за свои несчастья, и принялась истошно вопить, словно орлица, из гнезда которой похитили единственного птенца. Излив свое горе в этих нечленораздельных криках, она сбежала с пригорка и быстрым, неровным шагом пошла дальше, тщетно надеясь нагнать солдат, конвоировавших ее арестованного сына в Дамбартон. Но ее поистине нечеловеческие силы в этом испытании ей изменили: несмотря на неимоверное напряжение, выполнить свой замысел она не смогла.

И все же она продолжала идти так быстро, как только могла при крайнем своем изнурении. Когда голод становился нестерпим, она входила в первый попавшийся домик и говорила: «Дайте мне поесть, я вдова Мак-Тевиша Мхора, я мать Хэмиша Мак-Тевиша Бина, дайте мне поесть, чтобы я могла еще раз увидеть моего светловолосого сына». Ей нигде не отказывали, хотя иногда в сердцах людей, дававших ей пищу, жалость вступала в борьбу с омерзением, а кое у кого к этому примешивался и страх. Никто еще не знал в точности, в какой мере она причастна к смерти Аллена Брейка Камерона, которая, по всем признакам, должна была повлечь за собой гибель ее собственного сына; но поскольку ее необузданный нрав и ее прежняя жизнь широко были известны, никто не сомневался, что тем или иным образом причиной катастрофы была она; и люди считали, что, совершая это злодейство, Хэмиш Бин был скорее орудием, нежели сообщником своей матери.

Таково было общее мнение жителей окрестных мест, но несчастному Хэмишу от этого было не легче. Его командиру, Зеленому Колину, отлично знавшему нравы и обычаи своей родины, нетрудно было выпытать у Хэмиша все подробности мнимого его дезертирства и связанной с этим смерти сержанта Камерона, Он проникся глубочайшим состраданием к юноше, ставшему жертвой безрассудной, роковой материнской любви. Но он не мог привести никаких смягчающих вину обстоятельств, дабы отвести от несчастного пленника ту тяжкую кару, которую военная дисциплина и военный суд определяли за содеянное им преступление.

Следствие и заседание суда заняли совсем немного времени, и столь же краток был срок, назначенный для приведения приговора в исполнение. Незадолго до того генерал решил примерно наказать первого дезертира, который окажется в его власти, а тут ему попался солдат, применивший, чтобы не быть арестованным, грубую силу и в схватке убивший сержанта, посланного его задержать. Более подходящий случай не мог представиться, и суд вынес Хэмишу смертный приговор. Своим вмешательством в его пользу капитану удалось добиться лишь одного: дать Хэмишу умереть смертью солдата, в то время как вначале предполагалось казнить его через повешение.

Почтенный священник прихода Гленоркьюхи случайно по церковным делам оказался в Дамбартоне в дни этих страшных событий. Он посетил своего несчастного прихожанина в тюрьме и убедился, что Хэмиш в самом деле человек глубоко невежественный, но отнюдь не закоренелый грешник, а ответы, которые он давал пастырю, когда тот завел с ним беседу на религиозные темы, заставили мистера Тайри горько пожалеть о том, что эта от природы чистая и благородная душа, к великому для нее несчастью, осталась столь дикой и неразвитой.

Уяснив себе подлинный характер и умонастроение юноши, почтенный пастырь предался глубоким и тягостным размышлениям о том, как, поддавшись влиянию дурной славы, которой пользовался род Мак-Тевишей, сам он проявил нерешительность и боязнь, и это помешало ему быть милосердным и вернуть заблудшую овцу в стадо праведных. Осуждая себя за малодушие в прошлом и боязнь подвергнуть себя опасности, дабы спасти бессмертную душу, добрый священник решил впредь не поддаваться робости и ценою любых усилий добиться от начальников Хэмиша если не отмены, то хотя бы отсрочки исполнения приговора, вынесенного заключенному, который теперь своей кротостью и вместе с тем силою духа возбуждал в нем живейшее сочувствие.

Рассудив так, священник отправился в казармы, где стоял гарнизон, и разыскал там капитана Кэмбела. Черты Зеленого Колина были омрачены печалью, и она нимало не рассеялась, а, напротив, сгустилась, когда священник, назвав себя, изложил дело, по которому он к нему явился.

— Я склонен верить всему, что бы вы мне ни сказали хорошего об этом парне, — ответил начальник Хэмиша. — Все, что бы вы ни просили меня сделать для него, я по своему почину стремлюсь и уже пытался сделать. Но все напрасно. Генерал по происхождению наполовину южный шотландец, наполовину англичанин. Он и представления не имеет о благородном, страстном характере горцев, а ведь не чем иным, как этим характером, объясняется то, что у них высокие добродетели зачастую приводят к тяжким преступлениям, возникающим, однако, не столько из обид, поранивших душу, сколько из неверных суждений. Я зашел очень далеко — сказал генералу, что в лице этого юноши он предает смертной казни самого лучшего, самого храброго солдата моей роты, где все сплошь или почти сплошь — славные, храбрые парни. Я пытался объяснить ему, каким нечестным обманом было вызвано его мнимое дезертирство, как мало его душа повинна в преступлении, к несчастью для него содеянном его рукой. И вот что он мне ответил: «Все это, капитан Кэмбел, обычные в Горной Шотландии порождения фантазии, столь же туманные и недостоверные, как те, что приписываются дару предвидения. В случаях несомненного дезертирства всегда можно в качестве смягчающего обстоятельства привести опьянение; а убийство начальника также легко представить в ином свете, объяснив его острым приступом умопомешательства. Нужно примерно наказать виновного, и если во всем остальном он хороший солдат — действие будет еще более устрашающим…» Таково решение генерала, — продолжал, тяжко вздохнув, капитан Кэмбел, — оно бесповоротно; а вы, ваше преподобие, позаботьтесь о том, чтобы ваш кающийся грешник завтра, перед рассветом, был должным образом подготовлен к тому великому переходу, который рано или поздно всем нам предстоит.

— И к наступлению которого, — сказал священник, — мы должны молить бога подготовить нас всех, как я, исполняя свой долг, не премину это сделать для несчастного юноши.

На другое утро, едва лишь первые лучи солнца озарили темные башни, венчающие эту дикую, неприступную скалу, солдаты вновь сформированного полка шотландских горцев явились на плац во внутренний двор Дамбартонского замка и, построившись в узкую колонну, по крутым лестницам и тесным переходам стали спускаться к самому подножию скалы, к наружным воротам замка. Время от времени слышались жалобные завывания волынки вперемежку с сухой барабанной дробью и звуками дудок, игравших похоронный марш.

Сначала судьба несчастного преступника не вызвала в полку того всеобщего сочувствия, которое, по всей вероятности, возникло бы, будь он осужден только за дезертирство. Но по причине того, что Хэмиш убил Аллена Брейка Камерона, его вина предстала в совершенно ином свете: покойного очень любили, к тому же он принадлежал к большому, могущественному клану, многие представители которого служили в том же полку, тогда как злополучного убийцу знали только немногие, и родных у него в полку почти не было. Его отец действительно был известен своей силой и отвагой, но он происходил из «расщепленного» клана — так назывались кланы, которые не имели вождя.

Если б не это обстоятельство, было бы почти невозможно найти среди солдат нужное для приведения приговора в исполнение число людей; но шесть человек, выделенных для этого, были близкими друзьями убитого, подобно ему, происходили из рода Мак-Дхонуил Дху, и не без мрачного удовлетворения, возмездием доставляемого, готовились они выполнить возложенную на них грозную обязанность. Головная рота полка вышла из наружных ворот, за ней, такими же узкими рядами, последовали остальные; мерно шагая и затем одна за другой останавливаясь по команде полкового адъютанта, солдаты образовали каре: три стороны этого каре были обращены внутрь, четвертая же — к краю обрыва, над которым стоял замок; приблизительно на середине колонны, с непокрытой головой, без оружия, шла злосчастная жертва военного правосудия. Хэмиш был мертвенно бледен, руки у него были связаны, но шагал он твердо и взгляд его по-прежнему был ясен. Его сопровождал священник; впереди несли гроб, предназначенный для его бренных останков. Лица его товарищей были спокойны, сосредоточенны, торжественны. Они прониклись сочувствием к юноше — ведь, идя в колонне, они его лучше разглядели: его привлекательный облик и мужественное, при всей покорности, поведение смягчили сердца многих, даже из числа тех, кто жаждал отмщения.

Гроб, которому предстояло тотчас после казни принять бездыханное тело Хэмиша Бина, поставили на смежном со скалой пустом краю плаца, в каких-нибудь двух ярдах от подножия скалы, в этом месте вздымающейся отвесно, словно каменная стена, вышиной в триста — четыреста футов. Туда привели осужденного; священник все еще шел рядом с ним, говоря ему слова утешения и призывая до конца сохранить твердость духа, а юноша, по-видимому, смиренно и благочестиво внимал этим напутствиям. Затем на середину каре медленно и словно нехотя вышли шестеро солдат, которые должны были произвести расстрел; их поставили в ряд, лицом к осужденному, ярдах в десяти от него. Для священника настало время уйти.

— Помни, сын мой, — сказал он, — что я говорил тебе, и твердо уповай на тот якорь спасения, который я тебе указал. Тогда взамен краткого греховного земного существования ты обретешь жизнь, где не будет ни горестей, ни треволнений. Быть может, ты хотел бы доверить мне какие-либо поручения?

Юноша взглянул на свои запонки. Они были чистого золота — должно быть, его отец во время междоусобных войн снял их с какого-нибудь английского офицера. Священник вынул их из рукавов его рубашки.

— Бедная матушка! — сдавленным голосом проговорил Хэмиш. — Прошу вас, отдайте их бедной моей матушке. Повидайте ее, отец мой, и научите ее уразуметь все, что случилось. Скажите ей, что Хэмиш Бин встречает смерть с большей радостью, чем когда-либо рад был отдыху после самой утомительной охоты. Прощайте, сэр! Прощайте!

Силы изменили почтенному пастырю; поддерживаемый одним из офицеров, еле волоча ноги, покинул он зловещее место. Обернувшись, чтобы бросить последний взгляд на Хэмиша, он увидел, что юноша стоит, преклонив колена, на гробу; немногие военные, ранее окружавшие его, все до единого удалились. Прозвучала роковая команда, раздался залп, гулко; откатившийся от скалы, и Хэмиш с глухим стоном \пал ничком, вряд ли даже успев ощутить предсмертную муку.

Затем из рядов его роты вышло человек десять-двенадцать: торжественно и благоговейно положили они останки своего товарища в гроб, и под звуки похоронного марша, вновь раздавшегося, все роты одна за другой прошли перед гробом, дабы все могли извлечь из этого страшного зрелища тот урок, каким оно должно было послужить. После этого каре перестроилось, и полк начал рядами снова подыматься на скалу, а музыканты, по принятому в этих случаях обыкновению, играли веселые мелодии, как бы утверждая этим, что горе или даже глубокое раздумье должны как можно скорее быть исторгнуты из сердца солдата.

Тем временем ранее упомянутый нами маленький отряд опустил гроб с телом злосчастного Хэмиша в убогую могилу в том уголке Дамбартонского кладбища, где обычно хоронят преступников. Здесь, среди истлевшего праха злодеев, покоится юноша, имя которого, если бы он пережил роковые события, толкнувшие его на преступление, возможно, украсило бы собой списки доблестных воинов.

Священник прихода Гленоркьюхи покинул Дамбартон тотчас после того, как при нем разыгралась последняя сцена этой горестной трагедии. Умом он признавал справедливость приговора, потребовавшего кровь за кровь, и был согласен с тем, что строптивый нрав его соплеменников нужно сурово сдерживать железной уздой законов, управляющих обществом. Но все же он оплакивал того, кто в данном случае стал их жертвою. Кто из нас вздумает упрекать громовую стрелу в том, что она разит сынов леса? И, однако, кто может удержаться от сетований, когда предметом своего испепеляющего действия она избирает стройный ствол молодого дуба, сулившего стать красою дола, в котором рос? Неспешно ехал пастырь, размышляя об этих печальных событиях, и полдень застал его в горных теснинах, через которые пролегал путь к его еще далекому жилищу.

Полагаясь на то, что он хорошо знает окрестности, священник свернул с большой дороги на одну из тех сокращающих путь тропинок, которыми пользуются только пешеходы или те всадники, которые, как и он сам, ездят на маленьких, но уверенно ступающих, выносливых и смышленых лошадках этих краев. Местность, по которой он ехал сейчас, сама по себе была мрачна и пустынна, к тому же о ней с давних времен ходила нехорошая молва: сказывали, что там зачастую появляется злой дух в образе женщины, именуемый Клогт-деарг — Алый Плащ, — и что он во всякое время, но чаще всего — в полдень и полночь, бродит по ущелью, враждуя как с человеком, так и со всякой живой тварью, причиняя им все зло, какое только может содеять, и поражая смертельным ужасом тех, принести коим иной вред не в его власти.

Священник из Гленоркьюхи открыто и неустанно боролся с большинством этих суеверий, справедливо считая, что они восходят к мрачному прошлому — к папизму, а возможно, даже к язычеству, и что христианам, живущим в просвещенное время, не пристало ни быть приверженным им, ни даже вообще придавать им какое-либо значение. Некоторые наиболее преданные ему прихожане полагали, что он слишком уж ретиво ниспровергает все то, во что издревле веровали их отцы, и, при всем их глубоком уважении к душевной стойкости своего пастыря, они не в силах были подавить в себе, а иной раз даже вслух выражали, опасение, что он когда-нибудь падет жертвою своей дерзости и будет растерзан на части в ущелье Алого Плаща или каком-либо другом из тех злыми силами посещаемых пустынных мест, по которым он, явно гордясь и тешась этим, предпочитал ездить один в те самые дни и часы, когда, по старому поверью, злые духи имеют особую силу над человеком и зверем.

Легенды эти припомнились священнику, когда он остался в этих местах один. Он с грустью улыбнулся, подумав о непоследовательности природы человеческой, и стал размышлять о том, сколько есть храбрецов, которые под воинственные звуки волынки в ту же минуту очертя голову ринулись бы на примкнутые штыки, как разъяренный бык кидается на противника, но, возможно, побоялись бы встречи с этими воображением порожденными страшными видениями, тогда как он, человек мирный и во всякого рода передрягах отнюдь не проявлявший большой силы духа, сейчас без всяких колебаний пустился на этот риск.

Обведя глазами унылую, мрачную теснину, он мысленно согласился с тем, что она — подходящее обиталище для тех духов, которые, как гласит молва, приверженны уединению и мраку. Ущелье было до того глубоко и узко, что полуденное солнце едва могло заронить туда свои лучи и лишь скудно осветить ими хмурые воды, которые протекали по его извилинам, чаще всего едва слышно; лишь местами, с шумом разбиваясь о скалы или о валуны, казалось, твердо решившие преградить им путь, угрюмо рокотали темные струи. Зимою или в дождливую пору река превращалась в бушующий, пенящийся поток, переворачивавший и оголявший мощные обломки скал, которые в то время года, о котором здесь идет речь, скрывали обмелевшую речку от взгляда путника и будто хотели совершенно ее запрудить. «Не приходится сомневаться, — подумал священник, — что вот эта горная речка, внезапно вздувшаяся вследствие смерча или сильной грозы, нередко бывала причиной тех несчастных случаев, какие впоследствии, из-за того, что они произошли в ущелье Алого Плаща, приписывались злым чарам таинственного духа».

Едва только он это подумал, как услыхал женский голос, неистово, пронзительно вопивший: «Майкл Тайри! Майкл Тайри!» С изумлением и не без опаски осмотрелся он вокруг; сперва он вообразил, что злой дух, существование которого он так упорно отрицал, вот-вот появится, чтобы покарать его за неверие. Но этот страх владел им не дольше минуты и не помешал ему твердым голосом вопросить: «Кто меня зовет? Кто ты такая?»

— Та, что идет в тоске и горе между жизнью и смертью, — ответствовал голос, и произнесшая эти слова рослая женщина вышла из-за обломков скал, скрывавших ее от глаз.

Когда она подошла поближе, священник увидел перед собой существо, которому высокий рост, яркий, с преобладанием алого цвета, тартановый плащ, властная поступь, иссеченное морщинами лицо и дико сверкавшие из-под чепца глаза придавали разительное сходство с духом этой горной долины, каким его себе обычно представляли. Но мистер Тайри мгновенно узнал в ней Женщину под деревом — вдову Мак-Тевиша Мхора, лишившуюся своего чада мать Хэмиша Бина. Я не решусь сказать, не предпочел ли бы священник оказаться лицом к лицу с самим Алым Плащом, чем так внезапно столкнуться с Элспет, на душе у которой было тяжкое преступление и неизбывное горе. Он невольно придержал лошадь и, покуда она, размашисто шагая, не подошла к нему вплотную, пытался собраться с мыслями.

— Майкл Тайри, — сказала она, — глупые кумушки Клахана почитают тебя за божество; будь им для меня, скажи, что сын мой жив. Скажи мне это, и я тоже буду тебе поклоняться, в седьмой день недели преклоню колена в доме, где ты собираешь молящихся, и твой бог станет моим богом.

— Несчастная, — возразил ей священник, — человек не может заключать с творцом своим сделки, как с теми, что, подобно ему самому, слеплены из праха. Ужели тебе мнится, что ты можешь вступать в переговоры с тем, кто создал землю и раскинул свод небесный, или что какие-либо твои действия, благоговение и преклонение выражающие, он сочтет достойными и примет? Он требует повиновения, а не жертв долготерпения в тех испытаниях, которые он нам ниспосылает, и не суетных даров, какие человек предлагает бренному, как и он сам, изменчивому брату своему, дабы отвратить решения, им принятые.

— Молчи, священник! — ответила доведенная до глубокого отчаяния женщина. — Не говори мне слов, начертанных в твоей белой книге. Родители Элспег были не из тех, что творили крестное знамение и преклоняли колена, как только слышался звон освященного колокола, и она знает, что на алтаре можно искупить то, что содеяно на поле брани. Были некогда у Элспет стада коров и овен, козы на скалах, скот в долинах. Она носила золото на шее и в волосах — толстые цепи, какими встарь украшали героев. Все это она рада была бы отдать священнику, все без остатка; и пожелай он получить драгоценности знатной леди, или спорран вождя столь же могущественного, как сам Мак-Каллум Мхор, Мак-Тевиш Мхор добыл бы их, ежели бы Элспет их посулила. Сейчас Элспет бедна и дать ничего не может; но Черный Аббат Иннефрея приказал бы ей стать паломницей, и плетьми исхлестать себе плечи, и в кровь изодрать ноги; и он даровал бы ей прощение, узрев, что кровь ее пролилась и тело все в ранах. Эти священники поистине имели власть, самые могущественные из людей ее признавали; великих мира сего они повергали в страх словами, исходившими из их уст, изречениями, запечатленными в их книгах, полыханьем их факелов, звоном освященных колоколов. Властители покорялись их велениям и по первому же слову священника беспрекословно освобождали тех, кого в гневе своем заточили, и они выпускали на волю невредимыми тех, кого приговаривали к смерти, чьей крови алкали. Священники эти были люди поистине могущественные; они-то имели право приказывать бедным преклонить колена, раз у них хватало силы унижать надменных властителей. А вы! Против кого пускаете вы в ход вашу силу, как не против женщин, повинных в распутстве, и против мужчин, никогда не носивших палаша? Некогда священники были как бурные потоки, что заполняют теснину и швыряют каменные глыбы друг на дружку так же легко, как мальчик играет мячом, который кидает перед собой. А вы! Вы всего-навсего подобны пересохшему в летний зной ручью; повстречается ему заросль тростника — и он изменяет свое течение; попадется на пути куст осоки — и путь прегражден. Горе, горе вам, и вы его заслужили, ибо никому вы не в силах помочь!

Священник тотчас понял, что Элспет отступила от католической веры, не приобретя взамен никакой другой, и что в ней все еще жива смутная мысль о том, что при помощи исповеди, раздачи милостыни и долгого покаяния с духовенством можно сговориться; он понял, что она верит в огромную власть священников, в ее представлении способную даже, если только умилостивить ее носителей, спасти жизнь ее сына. Сочувствуя страданиям Элспет, снисходя к ее невежеству и заблуждениям, он ответил ей весьма кротко:

— Увы, несчастная! Я молю господа, чтобы мне так же легко было убедить тебя, где именно тебе надлежит искать утешения и где оно тебе уготовано, как легко мне одним-единственным словом уверить тебя в том, что, будь Рим и все его священство еще в зените своего могущества, они не могли бы ни за щедрые дары, ни за истовое покаяние хоть бы на йоту помочь тебе или утешить тебя в великом твоем горе. Элспет Мак-Тевиш, мне тяжко сообщить весть, которую я тебе несу.

— Я знаю ее без твоих речей, — сказала Элспет. — Мой сын приговорен к смерти.

— Элспет, — продолжал священник, — он был приговорен: казнь свершилась.

Несчастная мать возвела очи к небу и издала вопль, столь непохожий на звук человеческого голоса, что орел, паривший над ущельем, откликнулся на него, как откликнулся бы на зов своей подруги.

— Не может этого быть! — вскричала она. — Не может! Не бывает, чтобы человека осудили и казнили в тот же день! Ты меня обманываешь. Люди называют тебя святым — и твое сердце позволяет тебе сказать матери, что она убила единственное свое дитя?

— Бог свидетель, — сказал священник со слезами на глазах, — что, будь это в моей власти, я рад был бы сообщить тебе более утешительную весть. Но та, которую я принес, столь же достоверна, как ужасна. Своими ушами слышал я смертоносный залп, своими глазами видел смерть твоего сына, видел погребение. Язык мой только свидетельствует о том, что уши мои слышали, что глаза мои видели.

Несчастная женщина заломила руки и, подобно сивилле[44], войну и бедствия предрекающей, воздела их к небесам, объятая бессильной, но неуемной яростью: она неумолчно изрыгала самые страшные проклятия.

— Подлый раб, подвластный саксам! — вопила она. — Мерзкий, лицемерный обманщик! Глаза твои покорно взирали на смерть моего светловолосого мальчика — так пусть же изойдут они в глазницах твоих слезами, которые ты непрестанно будешь лить по самым близким и дорогим тебе людям! Уши твои слышали смертоносный грохот — так пусть же они после этого станут глухи ко всем звукам, кроме карканья воронов и шипения змей! Язык твой глаголет мне о его смерти и о моей вине — так пусть же иссохнет он во рту твоем, или нет — пусть лучше, когда ты будешь молиться вместе со своей паствой, дух тьмы завладеет им, и будет он вместо славословий изрекать кощунства, покуда люди, прихожане твои, не разбегутся в ужасе и громы небесные, на твою голову обращенные, не заставят навсегда умолкнуть твой голос, богохульствующий и богом проклятый! Прочь отсюда — и да сопутствует тебе это проклятие! Никогда, никогда уже Элспет не станет расточать столько слов кому-либо из людей!

Она сдержала слово. С этого дня мир стал для нее пустыней, где она пребывала, ничего не видя вокруг себя, ни о чем не думая и не заботясь, целиком погруженная в свою скорбь, безучастная ко всему остальному.

О том, как она жила, или, вернее, прозябала, читатель уже знает все, что в моей власти было сообщить ему. О ее смерти я ничего не могу ему сказать. Есть основания полагать, что она скончалась спустя несколько лет после того, как привлекла внимание дорогого моего друга, миссис Бетьюн Бэлиол. Никогда не довольствуясь, по доброте своей, пролитием сентиментальных слез, когда можно было проявить действенное милосердие, миссис Бэлиол неоднократно пыталась хоть немного скрасить жизнь этой несчастнейшей из женщин. Но ценою больших усилий она добилась лишь того, что несколько улучшила материальное положение Элспет — обстоятельство, которому обычно даже самые обездоленные из людей придают значение. Но Элспет, по-видимому, оно было совершенно безразлично. Все попытки поселить в ее хижине кого-нибудь, кто заботился бы о старухе, терпели неудачу — либо из-за того, что она крайне враждебно относилась ко всему, что могло нарушить ее уединение, либо из-за того, что все те, кого уговаривали поселиться вместе со страшной женщиной под деревом, робели и трусили. Наконец, когда Элспет настолько (по крайней мере, так всем казалось) ослабела, что уже не могла сама повернуться на скамье, заменявшей ей постель, преемник мистера Тайри, движимый человеколюбием, послал двух сиделок ухаживать за отшельницей в последние ее часы, по всем вероятиям уже сочтенные, и не допустить, чтобы она из-за отсутствия ухода или пищи скончалась раньше срока, определенного ей глубокою старостью или смертельным недугом.

Хмурым ноябрьским вечером женщины, которым было дано это скорбное поручение, добрались до жалкой хижины, уже знакомой читателю по нашему описанию. Несчастная лежала, вытянувшись во весь рост, на своем убогом ложе; ее можно было бы принять за мертвую, если бы не сверкавшие мрачным огнем черные глаза, ужасающе вращавшиеся в орбитах и, казалось, с удивлением и негодованием следившие за всеми движениями обеих незнакомок, чье присутствие для умирающей, судя по всему, было столь же нежданно, сколь и тягостно. Ее взгляд испугал вошедших, но сознание, что их двое, успокоило их; они разожгли огонь в очаге, засветили свечу, сготовили ужин и сделали еще кое-какие приготовления, чтобы выполнить возложенные на них обязанности.

Сиделки условились бодрствовать у ложа больной по очереди; но около полуночи их обеих (они с утра были в пути) сморил сон. Проснувшись спустя несколько часов, женщины увидели, что хижина пуста, а больная исчезла. Они в ужасе вскочили и подбежали к двери — засов был задвинут, как они его задвинули с вечера. Стоя на пороге, они вглядывались во мрак, много раз тщетно звали свою подопечную по имени. На зов их откликался ворон из кроны могучего дуба, завывала лисица на пригорке, грозно рокотал водопад, и эхо повторяло его рокот, но не слыхать было голоса человека. Вне себя от страха, женщины решились отложить дальнейшие поиски до рассвета, ибо внезапное исчезновение существа столь немощного, как Элспет, после всего того, что они знали о необычайной, страшной ее жизни, так напугало их, что они не решались выйти из хижины и сидели там, скованные ужасом: то им чудилось, что где-то за хижиной слышен ее голос, то вдруг казалось, что в печальные вздохи ночного ветерка, в шум водопада вторгаются иные, зловещие звуки. Время от времени засов скрипел, будто чья-то слабая, дрожащая рука к тщетно пыталась его отодвинуть, и сиделки ждали, что старуха вот-вот появится, движимая сверхъестественной силой и, быть может, в сопровождении существа еще более грозного, чем она сама. Наконец рассвело. Они обыскали заросли кустарника, скалы, ближнюю лесную чащу, по ничего не нашли. Часа два спустя приехал священник; узнав от женщин, что произошло, он поднял тревогу. По всем направлениям от хижины и старого дуба, вблизи и вдали, были произведены самые тщательные розыски. Все было тщетно. Элспет Мак-Тевиш не нашли ни живую, ни мертвую, и люди никогда не узнали ничего, что пролило бы хоть слабый свет на ее дальнейшую судьбу.

В соседних с хижиной местах об исчезновении Элспет ходили различные толки. Люди суеверные полагали, что искуситель, под чьим влиянием она, думалось им, действовала, унес ее еще живую; и сейчас еще немало найдется людей, которые ни за что не согласятся после наступления темноты пройти мимо старого дуба, под которым, если верить им, она иной раз по-прежнему сидит в обычной своей позе. Другие, менее приверженные старине, говорили, что, пожалуй, если бы своевременно обыскали пропасть Корри Дху, глубокие воды озера или омуты, которых в реке множество, останки Элспет Мак-Тевиш можно было бы найти, ибо она так ослабела и телом и умом, что было бы не удивительно, если бы она случайно свалилась или намеренно ринулась в то или иное из этих таящих верную гибель мест. Но священник на этот счет держался особого мнения. На его взгляд, несчастная старуха, раздраженная тем, что к ней приставили сторожей, последовала зову инстинкта, повелевавшего ей, как то бывает иногда с. домашними животными, скрыться от себе подобных, дабы предсмертные мучения пришли к ней в какой-то никому не ведомой пещере, где ее прах навсегда будет сокрыт от глаз людских. Ему казалось, что такого рода чутье соответствует всей ее несчастливой судьбе, и, по всей вероятности, именно оно-то и повлияло на это последнее решение, которое она приняла.

Примечания

1

Казалось, кто-то был очень близко… — В эпиграфе цитата из поэмы Сэмюела Колриджа (1772–1834) «Кристабел».

(обратно)

2

Стихотворные переводы выполнены А. Шадриным.

(обратно)

3

…владений короля Георга…, — то есть короля Георга III (1760–1820).

(обратно)

4

…восстания 1745 года… — Восстание 1745 г. было поднято якобитами (сторонниками короля Иакова II Стюарта и его потомков), стремившимися восстановить династию Стюартов, свергнутую в результате так называемой Славной революции. Во главе восстания стоял внук Иакова II, принц Карл Эдуард (1720–1788), который высадился в Шотландии при поддержке Франции и объявил себя королем Шотландии под именем Иакова VIII. После переменного успеха войска якобитов, состоявшие в основном из горцев, были разбиты в решающем сражении при Каллодене 27 апреля 1746 г.

(обратно)

5

…со Стерлингских башен… — Речь идет о старинном замке в городе Стерлинге, центре графства Стерлингшир (Центральная Шотландия). С этим замком, известным уже с начала XII века, связаны многие важные события в истории страны.

(обратно)

6

…Великодушие в «Пути паломника»… — Великодушие в аллегорическом романе Джона Беньяна (1628–1688) «Путь паломника» — слуга одного из персонажей, Толкователя, в доме которого герой повествования Христианин познает истины евангелия.

(обратно)

7

…со «страной овсяных лепешек». — Так называли Шотландию. Овсяные лепешки — излюбленное кушанье у жителей Шотландского предгорья.

(обратно)

8

Знать это было необходимо, особенно в те времена. В одном из прекраснейших горных округов не так еще давно на мосту красовалась поразительная надпись: «Держитесь правой стороны, левая опасна» (Прим. автора.)

(обратно)

9

…не читал… Жиль Бласа… — Речь идет о романе «Похождения Жиль Бласа из Сантильяны» французского писателя Алена-Рене Лесажа (1668–1747).

(обратно)

10

…разил врага под Фолкерком или Престоном… — В сражениях под Фолкерком (17 января 1746 г.) и Престоном (иначе — Престон-Пансом, 21 сентября 1745 г.) шотландские горцы под командованием принца Карла Эдуарда одержали победу над англичанами.

(обратно)

11

…когда дело доходило до «горной росы»… — Так называли шотландские горцы водку, приготовленную домашним способом.

(обратно)

12

…похож на руно Гедеона… — намек на библейское чудо, сотворенное богом в знак избранничества будущего израильского военачальника Гедеона. Однажды ночью руно, лежавшее на его гумне, увлажнилось росой, хотя кругом была засуха.

(обратно)

13

Прощальную чашу (шотл.).

(обратно)

14

Фамилия этого достойного и гостеприимного пастыря — Мак-Интайр. (Прим. автора)

(обратно)

15

Лох-Оу — узкое и глубокое озеро в Бредалбейне (северной горной части Пертшира), к которому ведет опасный путь через тесное ущелье Брандир. На берегу озера в старину стоял замок Килчерн.

(обратно)

16

…клан Мак-Дугалов из Лорна был почти целиком истреблен хитроумным Робертом Брюсом. — Когда Роберт Брюс после вынужденного изгнания высадился на западном побережье Шотландии и поднял население на борьбу против англичан, его давний противник и родственник убитого Брюсом Рыжего Комина Джон Мак-Дугал, граф Лорн, выступил против него. В битве при Лох-Оу (1309) все войско Мак-Дугала было разбито, и, по преданию, удалось спастись и бежать только ему самому.

(обратно)

17

…который был Веллингтоном своего времени… — Артур Уолсли, герцог Веллингтон (1769–1852) — знаменитый английский полководец, победитель Наполеона при Ватерлоо (1815).

(обратно)

18

…даже отпрыск Бэлиолов… — Бэлиолы — знатный шотландский род, претендовавший на шотландскую корону. В XIII в. Джон и Эдуард Бэлиолы были королями Шотландии.

(обратно)

19

…по военной дороге, генералом Уэйдом проложенной… — Джордж Уэйд (1673–1748) — английский генерал и военный инженер, воевал в Испании, подавлял восстания в Ирландии и Горной Шотландии. Для успешных боевых действий в Шотландии под его руководством и по его проектам в 1726 г. были сооружены горные военные дороги.

(обратно)

20

Когда б ты мог сей край увидеть до того… — Стихи эти были выбиты на обелиске, воздвигнутом в честь генерала Уэйда на дороге между Инвернессом и Инверери. Их приводит Скотт и в романе «Легенда о Монтрозе» (гл. XVIII), где идет речь о военных дорогах Уэйда.

(обратно)

21

Строка из трогательной баллады, которую при мне пела одна девица в Эджуортстоне в 1825 году. Насколько я знаю, эта баллада не была напечатана. (Прим. автора.)

(обратно)

22

…но его дорога через Симплон… — Симплон — горный проход в Альпах. В 1800–1806 гг. здесь по приказу Наполеона была проложена дорога.

(обратно)

23

Руд — мера площади, равная 1/4 акра.

(обратно)

24

Уподобляя этих несчастных Оресту и Эдипу… — Орест и Эдип — герои древнегреческих мифов.

(обратно)

25

…у старого моего друга Джона Хоума. — Джон Хоум (1722–1808) — шотландский драматург, автор трагедии «Дуглас». Леди Рэндолф — персонаж этой трагедии, сестра Брюса и мать его сподвижника Томаса Рэндолфа.

(обратно)

26

Нет горя горше моего… — Эпиграф Скотта.

(обратно)

27

Великого (шотл).

(обратно)

28

Копьем, палашом над целой страной… — Стихи Скотта.

(обратно)

29

…принца Карла Эдуарда… (…даже отпрыск Бэлиолов…) — Бэлиолы — знатный шотландский род, претендовавший на шотландскую корону. В XIII в. Джон и Эдуард Бэлиолы были королями Шотландии.

(обратно)

30

…покои замка Теймаус. — Замок в городе Кэнмор (Пертшир) у озера Лох-Тэй, в прошлом резиденция маркизов Бредалбейнов. Впоследствии был превращен в гостиницу.

(обратно)

31

…в канун того дня, который называют праздником кущей. — Имеется в виду праздник в память сорокалетнего странствования древних евреев в пустыне после исхода из Египта, один из трех главных еврейских праздников.

(обратно)

32

…сказал царь-мудрец. — Приведено изречение из библейской Книги Притч (XIII, 12), которая приписывалась полулегендарному царю-мудрецу Соломону.

(обратно)

33

Сшитый из козьей шкуры кошель, который горцы носят у пояса. (Прим. автора).

(обратно)

34

…у самых ворот форта Огастеса… — Город в Инвернессшире (северная Горная Шотландия), ранее называвшийся Килчемин, переименованный после разгрома якобитов в 1746 г. в форт Огастес в честь английского полководца Уильяма Огастеса, герцога Камберленда. Впоследствии крепостные сооружения были переделаны под монастырь.

(обратно)

35

Каберфай Уильям Маккензи, граф Сифорт (ум. в 1740 г.) — поддерживал движение якобитов в 1715 г., бежал во Францию; впоследствии, получив прощение, вернулся на родину.

(обратно)

36

…Гленгари, Лохиель, Перт, лорд Льюис… умерли или в изгнании. — Гленгари — Александр Макдонелл (ум. в 1724 г.), Лохиель — сэр Ивен Камерон из Лохиеля (1629–1719), Перт — Джеймс Драммонд, граф Перт (1675–1720) — видные якобиты, активные участники движения 1715 г.

(обратно)

37

…все погибло на Драммоси-Мур — то есть при Каллодене (см. прим.). Драммоси-Мур — название местности неподалеку от залива Мори-Ферт, где расположен город Каллоден.

(обратно)

38

…под ярмо Ганноверца… — Речь идет о короле Георге III (см. прим. к стр. 547), принадлежавшем к Ганноверской династии.

(обратно)

39

…убили предков твоей матери в их мирных жилищах в Гленко! — Речь идет о кровавом событии в царствование короля Вильгельма III (1688–1702), пришедшего к власти после низложения Стюартов. В 1691 г. им была издана прокламация, обещавшая помилование тем горцам, участникам восстания 1689 г., которые явятся с повинной не позже 31 декабря. Один из вождей кланов, Макдональд из Гленко, среди ряда других согласился прийти с повинной. Ему было предложено прибыть в Инверери. Зима была суровой, в горах лежал глубокий снег, и Макдональду не удалось прийти в срок. Опоздание было истолковано его врагами как акт неповиновения, а о самом Макдональде было сообщено королю как об основном препятствии к умиротворению страны. Король отдал распоряжение о военных мерах против непокорного клана, и в Гленко были посланы солдаты, которых горцы приняли гостеприимно. В ночь на 13 февраля 1692 г. внезапно солдаты устроили бойню, в которой погиб почти весь клан, не исключая и детей. Лишь немногим удалось спастись. Одним из правительственных офицерoв, посланных в Гленко, был Кэмбелл Гленлайон, родственник жены Макдональда.

(обратно)

40

Цитата из трагедии Шекспира «Кориолан» (акт v, сц. 3).

(обратно)

41

…мудрый лорд Чэтем… — Речь идет о выдающемся государственном деятеле Англии Уильяме Питте Старшем (1708–1778), получившем в 1766 г. титул графа Чэтема.

(обратно)

42

Тюленей горцы считают заколдованными принцами (Прим. автора.)

(обратно)

43

По обычаю шотландских горцев, каждый прохожий считал своим долгом добавить хоть один камень к свежему могильному холму.

(обратно)

44

Сивилла — в древнем Риме женщина-прорицательница.

(обратно)

Оглавление

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Реклама на сайте