«Карденио»

Густав ЭМАР КАРДЕНИО

Глава I

АББАТ ПОЛЬ-МИШЕЛЬ ЛАМИ, ПРИХОДСКОЙ СВЯЩЕННИК ИЗ КАСТРОВИЛЛА, И ЕГО ПОНОМАРЬ ФРАСКИТО

Техас – один из самых южных американских штатов. Отделившись в 1845 году от Мексики, он под сильным давлением плантаторов присоединился к США. Наш рассказ относится к тому времени, когда в мире еще очень мало знали об этой земле.

Техас – слово индейское, на языке ацтеков оно означает «местность, изобилующая дичью». Название это вполне заслуженно, ибо немногие страны могут похвалиться такими богатыми охотничьими угодьями.

Площадь Техаса составляет около 700 тысяч квадратных километров. Его население – в ту пору около 600 тысяч человек – далеко не соответствовало величине территории. Впрочем, оно медленно росло за счет переселенцев. Но по-прежнему в число жителей никогда не попадали уклонявшиеся от переписи аборигены – индейцы команчи, апачи, представители других, более мелких племен, обитавших на этих огромных и почти безлюдных территориях.

Вот точное географическое положение Техаса. На юге он ограничивается Мексиканским заливом, на востоке – рекой Сабин, отделяющей его от Луизианы, на севере – рекой Ред-Ривер, Арканзасом и Индейскими территориями, на северо-западе – Нью-Мексико, а на западе – рекой Рио-Гранде, называемой также Рио-Браво-дель-Норте.

Если судить об этой стране по географическим картам, которые испещрены всевозможными названиями, можно подумать, что в Техасе множество цветущих городов. Но это не более чем самообман, который улетучивается при первом же посещении этой страны. Кроме пяти-шести городов, действительно оправдывающих свое звание и обещающих в ближайшем будущем бурное развитие, все остальные представляют собой жалкие скопища хижин, расположенных иногда весьма неудобно, без всякого порядка и вкуса и без сообщения друг с другом. Во Франции они не заслужили бы даже названия поселков.

Но, несмотря на это, Техас – одна из прекраснейших местностей Америки. Плодородие почвы и богатство растительности здесь просто изумительны. Штат покрыт роскошными лесами, состоящими из самых разнообразных пород деревьев. А когда здесь будут прорыты каналы и распахана целина, то под влиянием бризов – особенно в приморских зонах – установится мягкий, умеренный климат.

5 сентября 1846 года, то есть почти год спустя после присоединения Техаса к Соединенным Штатам, весь день стояла удушливая жара. Тяжелый воздух был как бы насыщен электричеством. К вечеру небо приняло медный оттенок. Не было ни малейшего ветерка, но деревья и кусты как-то странно подрагивали, что показалось бы необычным любому человеку, кроме коренных обитателей этой страны. То были предвестники ужасного урагана кордоннасо, который налетает со Скалистых гор, неся ужасные разрушения.

Было 8 часов вечера. В жалкой, открытой всем ветрам хижине, слепленной из глины и соломы и состоявшей всего из двух комнат и чердака, на простой деревянной скамье сидел человек. Перед ним стоял шаткий стол. Под одной из его ножек – самой короткой – торчал камень. На столе лежала еда; она состояла из засохшего куска мяса лани и дикого салата, заправленного за неимением прованского масла молоком,

Эта лачуга, считавшаяся самым приличным зданием в Кастровилле, – а именно такое название носил город – была приходским домом, а человек, находившийся в ней, – священником. Город Кастровилл являлся не чем иным, как деревушкой, состоявшей из шестидесяти подобных домов и сотни индейских ранчо и хижин, оспаривавших друг у друга первенство по неухоженности и обшарпанности. – В продолжение многих лет Франция присылала сюда, так же как и в другие дикие страны, своих миссионеров, которые с поразительным терпением и самоотвержением, достойным лучшего применения, употребляли свои усилия для распространения христианства среди обездоленных обитателей этих земель. Они старались, кроме того, научить их читать, писать, заниматься земледелием, ткать, шить и так далее.

Дом, в который мы только что ввели читателя, был построен двумя французскими священниками, которым пришлось быть архитекторами, каменщиками, столярами и малярами, причем даже необходимые для постройки инструменты им приходилось изготавливать самим.

Один из священников, не вынесший нечеловеческого напряжения, скончался еще во время строительства, и его напарник, тоже ослабленный болезнью, похоронил его в садике, примыкавшем к дому. Могила с простым деревянным крестом вся заросла благоухающими кустами роз, жасмина и резеды. Напарник пережил своего товарища всего на два месяца: он скончался в Галвестоне, куда был привезен уже умирающим.

Мы воздержимся от каких бы то ни было комментариев на сей счет. История французских миссионеров изобилует подобными печальными примерами.

Новый кастровиллский священник, сменивший своих предшественников, был тот самый человек, которого мы застали ужинающим в своей хижине. Ему было двадцать пять лет, хотя на вид можно было дать и более тридцати. Высокого роста, широкоплечий, он производил впечатление исключительно сильного человека; лицо его отличалось правильностью и чистотой линий; высокий лоб, прекрасные голубые глаза, глядящие всегда прямо с выражением неизъяснимой доброты и энергии, прямой нос с тонкими ноздрями, прямой же подбородок с ямкой, слегка выдающиеся скулы, правильный рот с удивительно доброй улыбкой, обнаруживающей ряд прекрасных зубов, – все это вместе являло одну из самых симпатичных физиономий. Причем светлые шелковистые волосы, разделенные на прямой пробор и падающие на плечи густыми локонами, худоба и бледность лица придавали всему его облику отпечаток какого-то странного смирения и самоотреченности.

Его костюм состоял из черной шерстяной сутаны, сильно потертой и заштопанной во многих местах, которая скрывала, вероятно, еще более бедную одежду. Слегка накрахмаленные кисейные брыжи [1] ослепительной белизны дополняли этот костюм подлинно апостольского вида.

Молодой священник, которого обитатели Кастровилла положительно обожали, был известен под именем аббата Поля-Мишеля Лами. Испанцы же называли его просто доном Пабло или сеньором падре Мигуэлем.

В данный момент аббат Мишель спокойно ужинал, читая молитвенник, который лежал на столе. Он не обращал никакого внимания на быстро приближавшуюся бурю, хотя ветер все сильнее завывал в щелях плохо пригнанных дверей, и временами слышались отдаленные глухие раскаты грома.

Блеснула молния. Дверь комнаты, в которой сидел священник, тихонько приотворилась, и в проеме показалась голова человека. Быстро осмотрев комнату, он вошел в нее. В руках у него была дымящая кандилья – один из простых светильников, которыми пользуются беднейшие обитатели этих мест. Он поставил кандилью на стол рядом с аббатом и остановился в неподвижности, ожидая, очевидно, приказаний.

На вошедшем была холщовая одежда грубой выделки, засаленная и заштопанная во многих местах; голые ноги были обуты в широкие старые башмаки, называемые здесь альфаргатас, волосы коротко острижены. Все выдавало в нем индейское происхождение.

Лицо его имело выражение той тупой покорности и собачьей преданности, что свойственно людям, все время находящимся в подчинении. Вместе с тем в нем проскальзывало что-то хитроватое, что часто встречается в лицах рабов, шутов и придворных. Маленький, уродливо сложенный, с несоразмерно длинными для его роста руками, он был удивительно ловок и обладал геркулесовой силой. По странной причуде природы, которой нравится игра контрастов, голос его был до такой степени мягок и музыкален, что походил скорее на пение птицы, чем на голос человека.

Это был несчастный найденыш, которого из жалости приютил и воспитал епископ из Галвестона. Мальчика назвали Франсуа в честь Франциска Ассизского [2] , и он стал пономарем при аббате Мишеле. Все знакомые называли его не иначе как Фраскито. Молодой аббат поднял голову, улыбкой поблагодарил прислужника и, закрывая молитвенник, спросил:

– Ничего нового в городе, Фраскито?

– Прошу прощения, отец, напротив, очень много нового.

– Вот как! Тогда бери стул, садись и выкладывай новости.

– Но, отец… – пробормотал в замешательстве пономарь.

– Садись, я этого хочу, – повторил настойчиво священник.

– Только исполняя вашу волю, отец.

Он взял стул и скромно присел на краешек.

– Бедное создание, – проговорил аббат, обращаясь более к самому себе, чем к собеседнику. – Не должны ли мы в этой дикой стране, где нам суждено жить и, быть может, умереть, относиться друг к другу как братья? Разве не все между нами общее: и радость, и горе, и нужда? Да и само христианство, когда есть общность чувств и самоотвержения, – не учит ли оно нас равенству? Забудь же, дитя мое, то рабское почтение, к которому тебя приучили, и помни, что я твой брат, а значит, равный тебе человек. На нас обоих возложена одна тяжелая обязанность. Прочтем же вместе молитву.

Они поднялись, и священник прочитал вслух молитву, которую пономарь усердно за ним повторял. Затем они снова уселись за стол.

– Что ж, Фраскито, – произнес аббат своим несколько печальным голосом, – какие у тебя новости?

– Вы хотите знать всю правду, отец мой?

– Без сомнения, иного я не приемлю.

– Ваше вчерашнее, отец мой, посещение немецких колонистов и солдат ирландского батальона, который прибыл два дня назад из Сан-Антонио и расположился за городом, очень не понравилось майору Эдварду Струму. А ведь вы хорошо знаете, – добавил пономарь с хитрой усмешкой, – что Эдварда Струма недаром называют Бурей. Он воспламеняется быстро, как порох, и если, отец мой, позволите выразить вам мою мысль вполне…

Он остановился в замешательстве.

– Говори все, дитя мое! – повторил аббат спокойным тоном.

– Хорошо, отец мой. Если вы разрешаете, то добавлю, что он зол, как бешеный осел. Это настоящий янки: заядлый протестант, тщеславный и нетерпимый. Вы не можете себе даже представить, каким унижениям он подвергал ваших предшественников – отца Дидье и отца Урбана.

– Дитя мое, мне известно все, что здесь происходило, – грустно произнес аббат.

– Они и умерли по его вине. Особенно ужасен бывает он после обеда, когда проглотит несколько стаканчиков виски и съест бифштекс с кровью. Сегодня он, ругаясь как сапожник, поклялся, что явится сюда сам, чтобы заставить вас прекратить католическую пропаганду и повиноваться ему, как он принудил к тому всех священников, бывших в Кастровилле до вас.

– Это все, что ты хотел сказать мне, дитя мое?

– Да, отец мой, но я просто дрожу от страха при мысли об опасности, которая вам угрожает.

– Напрасно, дитя мое! Господь, которому я служу, сумеет оградить и защитить меня. Не знаю, чем закончится визит, который хочет нанести мне майор Эдвард Струм, но могу заранее тебя заверить, что ему не удастся заставить меня подчиниться ему и тем погубить меня, подобно моим несчастным предшественникам. А потому успокойся!

В эту минуту до их слуха донесся галоп несущихся во весь опор лошадей, и сразу же за этим послышался торопливый стук в дверь.

– Пойди открой, Фраскито. Поторопись! Это, верно, какой-нибудь несчастный, который нуждается в помощи. Не надо заставлять его ждать! – сказал аббат.

Пономарь встал и вышел.

Глава II

КТО БЫЛ НЕОЖИДАННЫМ ПОСЕТИТЕЛЕМ

И ЧТО ПРОИЗОШЛО В РЕЗУЛЬТАТЕ ЕГО ПОСЕЩЕНИЯ

Пономарь отсутствовал несколько минут.

– Что там? – обратился к нему аббат, когда тот снова появился в дверях.

– Это Карденио Бартас, отец мой, – ответил Фраскито, – сын старого Бартаса с Пруда Койотов.

– Верно, у них что-то стряслось, если старый Мельхиор решился в такую погоду отправить сына в дорогу.

– Бедняга в таком ужасном виде, он промок до костей.

– Так почему же ты сразу не проводил его сюда?

– Он, отец мой, привязывает лошадей.

– Лошадей? Разве их несколько?

– Две! На одной он ехал, а другую вел в поводу.

– Понимаю. Ты распорядился поставить их в конюшню?

– Да, отец мой.

– А теперь иди и поскорее приведи его сюда. Фраскито со всех ног бросился исполнять приказание аббата.

Оставшись один, священник подошел к шкафу и вынул оттуда тарелку, стакан, закупоренную бутылку красного вина, хлеб, от которого отрезал большой ломоть. Затем, положив остаток хлеба обратно в шкаф, достал кусок жареной дичи, кринку молока и овечий сыр. Он покрыл стол белой скатертью, расставил на нем все необходимое для ужина, который был несравненно роскошнее его собственной скудной трапезы. Потом он закрыл шкаф и придвинул к столу вместо простой деревянной скамьи, служившей сиденьем ему самому, стул.

Едва только миссионер закончил свои приготовления, простые на первый взгляд, но на самом деле слишком необычные для бедного пастора, как дверь отворилась и вошел молодой человек, сопровождаемый пономарем.

Фраскито сказал правду: несчастный насквозь промок, с его одежды стекали ручейки воды, образуя на полу лужи.

– Простите, сеньор падре… – сказал юноша сконфуженно. Священник не дал ему закончить.

– Прежде всего, сын мой, поскорее переоденься. Несмотря на сопротивление молодого человека, аббат заставил его переодеться, деятельно помогая ему.

– Ну, вот и прекрасно! – весело сказал аббат, когда переодевание было окончено. – А теперь, Фраскито, поскорее развесь его платье перед самым огнем, чтобы оно могло быстрее высохнуть.

Пономарь живо собрал мокрую одежду и вышел из комнаты.

– В котором часу, сын мой, ты выехал из дома? – спросил, оставшись наедине со своим юным гостем, аббат.

– За час до заката солнца, сеньор падре!

– Значит, ты не успел поужинать дома и теперь, должно быть, очень голоден. В твои лета у всех великолепный аппетит. Садись скорее к столу и ешь. За ужином ты расскажешь мне, какие важные причины заставили тебя в столь ужасную погоду проехать четыре лье по нашим почти непроходимым дорогам.

– Право же, сеньор падре, вы слишком добры. Не знаю как вас я…

– Ну-ну! Скорей садись. Я и слушать тебя не стану до тех пор, пока ты не примешься за еду!

Делать нечего – юноша повиновался. Впрочем, ему это было не особенно трудно, так как он действительно был страшно голоден. Кроме того, он знал, что аббат сдержит слово и не станет слушать, пока он не исполнит его пожелание.

Итак, Карденио принялся за ужин, а мы воспользуемся этим обстоятельством, чтобы обрисовать его портрет, поскольку он – главное действующее лицо нашего повествования.

Карденио Бартасу было семнадцать лет, хотя выглядел он по крайней мере тремя годами старше. Высокого роста, прекрасно сложенный, с тонкими и благородными чертами загорелого лица, он, несомненно, был истинным испанцем старинного андалузского корня. Может быть, с легкой примесью мавританской крови, но без американской добавки. Невысокий лоб, большие, полные огня черные глаза, пунцовые губы, нос с небольшой горбинкой, энергично обрисованный подбородок, черные как смоль, вьющиеся волосы, ниспадавшие на мускулистую шею, – все вместе придавало его наружности сходство с античным Антиноем.

Предки Бартасов были кристианос вьехос, то есть прирожденные испанцы. Один из них, по имени Мельхиор Бартас, был офицером и принимал участие в полной приключений экспедиции Фернандо Кортеса.

Никому во всем Техасе не было известно, какие удары судьбы низвели эту когда-то богатую и могущественную семью, бывшую в родстве почти со всеми знатными домами Мексики и Испании, на ту ступень нищеты, которая принудила ее удалиться или, вернее, найти приют на диких окраинах Техаса.

Если причиной была какая-нибудь тайна, которая могла навлечь на семью позор, то все ее члены умели так свято ее хранить, что до сих пор никому из посторонних не удалось в нее проникнуть. Прошло уже двенадцать лет с тех пор, как дон Мельхиор Бартас с семьей из десяти человек прибыл в Галвестон на английском судне. Причем капитан последнего рассказывал, что он нашел их среди моря на полуразрушенном бурей и покинутом экипажем корабле. И ему не удалось узнать ни названия, ни происхождения этого корабля. Говорил ли капитан правду или то была обычная басня, которую он рассказывал с традиционной британской сдержанностью, – этого никто не знал.

Тотчас по высадке на берег дон Мельхиор отправился к мексиканскому губернатору. Что было предметом их продолжительной беседы – осталось неизвестным. Но дон Бартас и вся его семья, разместившись в губернаторском доме, провели там десять дней, причем им оказывались всевозможные знаки внимания.

Семья эта в то время состояла из самого дона Мельхиора Бартаса, которому было около сорока лет, его жены доньи Хуаны, прелестной, кроткой, болезненного вида двадцатилетней женщины, его сына Карденио, которому было лет пять, и грудной шести– или восьмимесячной девочки, которую мать кормила сама. Остальные шестеро были мексиканцами – безгранично преданные своим господам слуги.

Спустя дней десять-двенадцать по прибытии в Галвестон дон Мельхиор нанял двенадцать проводников, прихватил несколько быков и баранов, загрузил четыре повозки всем необходимым для разработки плантации и двинулся в дебри Техаса. Несколько мулов, сопровождаемых погонщиками, были навьючены какими-то таинственными предметами, назначение которых трудно было разгадать.

Караван двигался к фронтиру [3] короткими переходами; ему потребовалось более месяца для достижения цели. Наконец, не доходя двух лье до индейской территории, дон Мельхиор остановился, расположился лагерем и тотчас же принялся по всем правилам закладывать плантации.

Прошло несколько лет. Любопытство, вызванное прибытием в Техас дона Бартаса, давно улеглось, и о нем совершенно забыли.

Карденио вырос, сделался молодым человеком, и отец его, изрядно состарившийся, поручил ему управление плантациями, которые все расширялись и стали приносить немалый доход. Деятельный не по годам Карденио вполне оправдывал доверие, оказанное ему отцом.

Старый колонист, нелюдимый и мрачный, не завел близкого знакомства ни с одним из соседей плантаторов, ближайшие из которых жили на расстоянии шести-восьми лье.

Таковы были обстоятельства жизни этой семьи к тому времени, когда случай свел нас с главным героем нашего повествования.

Миссионер расположился за столом рядом с молодым человеком, ласково смотрел на него и каждый раз, когда Карденио из вежливости прерывал ужин, снова заставлял его приняться за еду.

Наконец, когда наш герой утолил голод, аббат напил ему стакан вина и заметил дружеским тоном:

– Дитя мое, а теперь выпей этот стакан. Очень полезно при сильной усталости. Потом помолишься и поговорим.

Молодой человек послушно выпил, произнес короткую молитву и только после этого обратился к священнику:

– Вы действительно святой человек, отец мой. Почему не все священники похожи на вас?

– Тсс, дитя мое, – проговорил с кроткой улыбкой священник. – Не будем худо говорить о служителях Бога. Лучше пожалеем тех, кто не исполняет своих обязанностей. Но судить их не станем: один Господь на то имеет право. А теперь, – продолжал священник, – объясни мне причину своего приезда.

– Отец мой, – начал молодой человек, – сегодня случилось несчастье: когда моя сестра Флора утром играла в саду, она хотела сорвать цветок, и вдруг ее ужалила ядовитая змея, которая спала под листьями.

– Боже милостивый! – воскликнул миссионер. – Неужели милое дитя в опасности?

– Да, к несчастью, отец мой. Когда я вернулся с пастбища, – а это было около половины пятого – моей сестре, несмотря на принятые меры, было уже очень плохо. Отец с горя почти потерял сознание. Он не отходит от постели Флоры и беспрестанно шепчет: «Боже мой, Боже мой! » Мать в отчаянии. Когда я вошел в комнату и Флора увидела меня, она сказала мне: «Карденио, мой дорогой брат, поезжай скорее за добрым отцом Мигуэлем. Господь любит его, и он меня спасет. Родители утешатся, когда Бог вернет им дочь». Я бросился вон из дома. Ее слова казались мне голосом свыше. И хотя ураган уже начинался и обещал стать ужасным, я вскочил на лошадь, которая еще не была расседлана, другую схватил за повод и поскакал, повторяя вслух: «Флора права, отец Мигуэль ее спасет». И вот я здесь, сеньор падре. Во имя Бога, спасите моего отца и мою мать от отчаяния, спасите мою сестру!

– Несчастное дитя! – с волнением проговорил священник. – Что могу сделать я, ничтожное создание? Один Бог может совершить чудо, которого ты у меня просишь. Во всяком случае, я исполню свой долг и отправлюсь на призыв умирающей. Встань, Карденио! Ты – храбрый юноша, и я готов следовать за тобой!

– Увы, мой отец, как пустимся мы в дорогу, если ураган свирепствует с такой силой?

– Ничего, сын мой.

– Падре, чтобы добраться сюда, мне пришлось преодолевать смертельные опасности. Реки разлились, превратившись в бушующие потоки. Они несут в грязных волнах вырванные с корнем сломанные деревья.

– Так ты колеблешься, дитя мое, тебе не хватает веры?

– Нет, отец мой, я не колеблюсь, и мое сердце полно веры. Но в такое время начать путешествие – значит идти навстречу верной и ужасной смерти!

Миссионер встал и вдруг словно преобразился. Глаза его сверкали, бледное лицо сияло.

– Зачем же ты здесь, – произнес он громовым голосом, – если у тебя нет ни решимости, ни веры? Или ты сомневаешься в Божьем могуществе? Ты сам сказал, что ждешь чуда! Неужели Богу труднее исполнить два, чем одно? Господь всемогущ, пути его неисповедимы; если он помог тебе добраться сюда, это значит – он хочет спасения твоей сестры. Если она умрет, ты – запомни это хорошенько, Карденио, – один ты будешь ее убийцей!

– О, мой отец, – в отчаянии воскликнул юноша, – не говорите так, заклинаю вас. Убить сестру, мою дорогую Флору! Отец мой, вы сведете меня с ума! Я, видимо, еще ребенок, который не понимает, какие произносит слова. Едемте, отец мой, я готов следовать за вами. Конечно, Бог спасет сестру и приведет нас к ней целыми и невредимыми. Что нам ураган, если Бог с нами!

– Хорошо, хорошо, дитя мое, – проговорил кротко священник, – теперь ты говоришь как мужчина и христианин. Кстати, – добавил он, прислушавшись, – кажется, буря стихает. Вот – и раскаты грома тише, и ветер не так воет, и дождь больше не льет с такой остервенелой силой. Бог услышал твою молитву, сын мой! У нас ведь есть вера, и теперь нам нужна только храбрость. Да будет благословенно имя Господне! Да исполнится его святая воля! Аминь! – тихо прошептал священник.

Воцарилось короткое молчание.

– Твое платье, наверное, высохло. Пойди переоденься, а я в это время приготовлю все для нашего путешествия.

– Бегу, мой отец!

– Подожди, у тебя, кажется, две лошади?

– Да, две. Разве их недостаточно?

– Достаточно, если лошадь твоя вынослива.

– Это мустанг, которого я сам объездил. Он молод, полон сил и мог бы легко, если понадобится, везти двоих.

– Это как раз то, что нам нужно, особенно если у него твердый шаг.

– Он, отец мой, может бежать не спотыкаясь по льду. Но к чему, позвольте вас спросить, эти вопросы?

– Милое мое дитя, судя по твоим словам, мы отправляемся к умирающей, – ответил священник, – Может быть, нам придется ее причастить. В этом случае необходимо присутствие Фраскито.

– Вы правы, отец мой, – пробормотал юноша. – Но вы вполне можете довериться моей лошади. Она доставит нас обоих в целости, если, конечно, не случится ничего непредвиденного.

– Хорошо! Переоденься и приготовь лошадей. Отправляемся через десять минут. Всякое промедление может стоить жизни твоей сестре.

– О, мой отец! – воскликнул юноша, заливаясь слезами. – Как вы добры и как я вам благодарен! Я буду готов через десять минут.

– Иди же! И поскорей!

Молодой человек поцеловал аббату руку и, едва сдерживая рыдания, бросился из комнаты.

Сборы аббата были недолгими. Он захватил с собой саквояж с лекарствами и несколько необходимых ему вещей. Молодого же человека он выпроводил из комнаты с единственной целью остаться на несколько минут в одиночестве и собраться с мыслями перед выполнением предстоящей тяжелой миссии.

Несмотря на непродолжительное пребывание в Кастровилле, аббат был довольно дружен с доном Мельхиором Бартасом. По странной случайности, дон Мельхиор оказался обязанным миссионеру. Они быстро сблизились, и человек, который до тех пор жил на своей плантации практически отшельником, вдруг почувствовал доверие и дружеское расположение к молодому священнику, честность и откровенность которого сквозила как в его манерах, так и в речах. После нескольких дружеских бесед со старым плантатором аббат понял, что в сердце этого скрытного и мрачного человека есть какая-то давняя, тайная, но до сих пор не зажившая рана. Побуждаемый состраданием и любовью делать добро, миссионер хотел узнать причину, чтобы, если возможно, устранить ее и таким образом возвратить спокойствие несчастному человеку. Несмотря на глубокое сострадание, которое он испытывал, невольная радость (если это выражение здесь уместно) закрадывалась в его сердце, радость при мысли о том, что Бог посылает этот неожиданный случай, чтобы дать ему возможность осушить слезы несчастного.

Дверь отворилась, и вошел Карденио. Он переоделся и теперь выглядел бодрым и почти веселым, готовым, судя по решимости, светившейся в его глазах, на все.

– Вот и я, мой отец. Если вы готовы, мы можем отправляться.

– Я не задержусь. Но где же мой помощник?

– Я здесь, мой отец, – проговорил Фраскито, появляясь в дверях. – Заканчивал приготовления к отъезду.

– Смотрите, отец, – радостно воскликнул юноша, – дождь перестал, от урагана и следа не осталось!

– Вот видишь, дитя мое, как Бог нам покровительствует. Поедем! И не сомневайся более никогда во всемогуществе Господнем!

– Едем, мой отец!

С этими словами они вышли из комнаты в сопровождении Фраскито, который освещал им путь.

Глава III

КАКИМ ОБРАЗОМ АББАТ ПОЛЬ-МИШЕЛЬ УКРОЩАЛ ДИКИХ ЗВЕРЕЙ

В ту минуту, когда Фраскито собирался открыть дверь, снаружи послышались тяжелые шаги, смех, проклятия и лай собак. Брови священника слегка нахмурились.

– Тише, – сказал он Фраскито, положив руку ему на плечо, – вернемся!

Они вернулись в комнату. В ту же минуту в наружную дверь забарабанили.

– Где лошади? – спросил священник.

– Они в конюшне, я не хотел заранее их выводить, – отвечал Карденио.

– Хорошо, дитя мое. Сам ты тоже иди в конюшню и не двигайся с места, пока я тебя не позову. Даже если услышишь сильный шум.

– Вам угрожает какая-нибудь опасность? – вскричал молодой человек. Глаза его блеснули.

– Не бойся ничего, дитя мое, – кротко отвечал священник. – Ступай и слушайся меня!

– Хорошо, отец мой, я исполню ваше приказание. Но если вам грозит оскорбление…

– Тише, дитя, – прервал его миссионер. – Забота о моей чести касается меня одного. Ступай!

Между тем стук становился все сильнее и сильнее. К нему примешивались брань и угрозы. У Карденио вырвался гневный возглас. Но повелительный жест аббата заставил его сдержаться и молча выйти из комнаты. Едва он вышел, как священник обратился к своему служителю:

– Фраскито, помоги мне быстренько привести здесь все в порядок.

В один момент все было убрано и расставлено по местам.

Люди, находившиеся снаружи, продолжали яростно колотить в дверь, будто хотели сломать ее.

– Пойди, Фраскито, открой! – сказал миссионер.

– Боже мой, что же будет? – тихо вымолвил пономарь.

– Ничего особенного, сын мой. Неужели ты думаешь, чтоэти люди способны нас убить?

– Я этого не говорю, отец мой. Но вы не знаете…

– Чего же я все-таки не знаю?

– Что это сам майор Струм! Я узнал его голос…

– Я тоже узнал. Что ж с того?

– Отец мой, я боюсь…

– Не бойся ничего, дитя мое! Бог даст выдержку и терпение. Иди же, Фраскито, и впусти майора. Он так яростно трясет нашу дверь, словно и вправду вознамерился ее сломать. Если ты будешь медлить, все может в самом деле закончиться печально.

Это было произнесено с таким полнейшим хладнокровием, что несчастный пономарь окончательно растерялся. Он смотрел на аббата испуганными глазами, не зная, на что решиться. Но повелительное движение священника заставило его опомниться и повиноваться.

– С нами крестная сила! – прошептал он. – Что-то будет?! – И он вышел, с отчаянием воздевая руки к небу.

Аббат медленно опустился на скамью и пробормотал:

– Однако с этим надо раз и навсегда покончить!

Он прибавил немного огня в лампе и стал ждать. Поль-Мишель оставался спокойным и хладнокровным, пряча, однако, в глубине непреклонную решимость.

Почти в ту же минуту с шумом распахнулась дверь и в комнату, как бомба, влетел какой-то бесноватый. Он рычал, кричал, метался. За ним медленно вошел незнакомец, лица которого нельзя было разглядеть, поскольку оно было закрыто полями фетровой шляпы, надвинутой почти на самые глаза. Да и весь он был завернут в какую-то тяжелую мантию. Человек этот почтительно поклонился священнику, а затем отошел в глубину комнаты, где продолжал стоять совершенно неподвижно и безмолвно,

Первый из прибывших оказался действительно майором Эдвардом Струмом, комендантом города, а точнее сказать, жалкого городишки, называемого Кастровиллом.

Прежде чем рассказать о том, что произошло между ним и священником, опишем его наружность.

Майор Эдвард Струм был маленький толстый человек. Широкоплечий, коренастый, с короткой шеей, он, по-видимому, обладал недюжинной силой. Передвигался Струм на коротких ногах. Руки же, напротив, казались непомерно длинными и заканчивались нервными, волосатыми и широкими, как баранья лопатка, ладонями. Лицо его было совершенно обезображено пьянством, но серые маленькие глаза, словно горящие угли, сверкали из-под нависших бровей. Громадный рот его с отвисшими губами ощерился злой ухмылкой, а толстый красный нос резко выделялся на фиолетовом лице. Затянутый в мундир, он походил на одну из потешных немецких табакерок, к которой приделали ножки, или на пивную бочку, в которую посадили короля Гамбринуса, так что были видны только его руки, ноги и голова.

Слова, произнесенные Струмом вместо приветствия, не предвещали ничего доброго.

– Черт побери! – вскричал он, яростно топая ногой. – В, этот проклятый домишко так же трудно попасть, как в крепость!

– Майор Струм! Имею честь приветствовать вас, – спокойно произнес священник. – Какому счастливому случаю обязан я удовольствием принимать вас?

– Удовольствием принимать меня? Черт побери! Хм… Тьфу, да вы что, смеетесь, милостивый государь?

– Ничуть, – холодно парировал священник. – Я только спрашиваю вас о цели посещения вами приходского дома.

– «Приходского дома»! Тьфу… Черт подери! Хорош приходский дом! Жалкая лачужка, в которую я не поместил бы даже своих собак. Нечего сказать, приходский дом… Хм! – добавил он отдуваясь.

– Тем не менее, – возразил аббат, ничуть не изменяя своему хладнокровию, – я попрошу вас относиться к этому дому с уважением.

– Что, что такое?! Хм, тьфу… Что он такое сказал? Да вы никак смеетесь надо мной, милостивый государь?

– Ошибаетесь, господин майор! Я вас просто спрашиваю, зачем вы сюда пришли? .

– Я пришел сюда, потому… Да черт подери! Обязан я вам, что ли, давать отчет. Пришел – и все! Хотя бы потому, что это мне доставляет удовольствие. Помните – я комендант Кастровилла. А потому не говорите ерунды, иначе это плохо кончится для вас, черт вас подери! Я вовсе не расположен шутить.

– Угроза – не ответ, господин майор. Я жду, когда вы соизволите объясниться.

– Проклятье! Он действительно смеется надо мной! Или просто сошел с ума! Я – хороший протестант… а… хм… Черт побери все ваши католические бредни! Я не позволю вам завлекать моих солдат вашими погаными обрядами. Черт вас дери, какую еще вы выдумаете ерунду?! Разве есть дело до религии этим отвратительным индейцам и вечно пьяным солдатам? Религия! Ха-ха!.. Им нужны палки, а не религия. Куда вы лезете? Вы не во Франции. Убирайтесь-ка отсюда ко всем чертям!.. Хм… Кха… кха… Вечно эти чертовы французы… хм… вмешиваются в то, что их не касается! На черта вам сдались эти болваны индейцы! Мне все-таки придется научить вас уму-разуму… Кха… кха…

К несчастью для почтенного майора, страшный приступ кашля не дал ему закончить его речь.

Струм весь побагровел, глаза его, казалось, были готовы выскочить из орбит. На него было страшно смотреть. Вид этого человека, опустившегося из-за постоянного пьянства до уровня животного, вызывал невольную улыбку сострадания у священника. Он велел налить стакан воды и, подавая его задыхавшемуся от кашля американцу, кротко проговорил:

– Выпейте воды, мистер Эдвард!

Но эти слова вызвали новый приступ ярости офицера, он как от электрического удара привскочил на месте, и из уст его посыпались самые отборные ругательства.

– Воды?! – завопил он, страшно ворочая зрачками. – Мне – воды?! Хм, тьфу… Ах ты французский разбойник, отравить меня хочешь, не так ли? Подожди, чертов лягушатник, подожди! – заорал он еще громче, замахиваясь тростью. – Я тебя проучу, собачье отродье…

Миссионер ничуть не смутился и спокойно поставил стакан на стол. Сложив руки на груди, он остановился перед беснующимся комендантом, пристально глядя на него.

– Попробуйте! – воскликнул он.

Спокойствие и самообладание священника невольно произвели на майора впечатление. Охваченный сильным внутренним волнением, он попятился назад. Несколько раз Струм замахивался тростью, но ударить аббата так и не посмел.

– Что ж так? Попробуйте! Совершите геройский подвиг, ударьте беззащитного человека, да еще служителя Бога!

– Католический священник!.. Подумаешь, какая важная птица!

– Однако, господин майор, довольно оскорблений! Благодарите Бога за то, что вы пьяны, и за то, что он дает мне терпение выслушивать ваши ругательства!

– Я пьян? – захрипел комендант, задыхаясь от ярости. – Ах ты проклятая французская собака! – С этими словами он бросился на священника с поднятой тростью.

Последний не шевельнулся, не сделал ни малейшего движения, чтобы защититься от удара. И майор невольно отступил.

– Проси прощения, хам! – прорычал он. – Проси прощения, а не то…

– Я вас не оскорблял и мне не за что просить у вас прощения. Но вы будете просить его у меня.

– Я… Просить прощения! Ха-ха…

– Да, – холодно произнес священник.

– А-а-а! – заревел комендант. – Так вот оно как!

На этот раз, не помня себя от гнева, он изо всех сил замахнулся тростью на аббата, но тот предупредил удар и схватил противника за руку с такой силой, что Струм невольно выронил оружие. Миссионер с презрением оттолкнул его от себя, но и сам невольно попятился назад.

– Проклятый французишка! – прохрипел Струм.

– Да, милостивый государь, я – француз. И сумею заставить вас с уважением относиться к народу, к которому я принадлежу по рождению, и к Богу, которому я служу по убеждению. Миссионер – тот же солдат и, несмотря на смирение и терпение, которые предписывает ему сан, должен уметь заставить уважать себя. Если бы мне приходилось сносить муки и оскорбления от несчастных невежественных людей, я бы сумел стерпеть все – они невинны в своем невежестве и часто не ведают сами, что творят. Но знайте, что я как француз и священник никогда не позволю оскорблять себя человеку, равному мне по положению, офицеру, который должен быть умственно развитым и образованным, но который вместо этого отдается презренной страсти к пьянству и нравственно пал так низко, что оскорбляет беззащитного, которому он сам должен был бы быть поддержкой.

– Черт возьми…

– Молчите! Довольно я вас слушал. Теперь потрудитесь выслушать меня не прерывая. Буду краток. Я нахожусь здесь по разрешению вашего правительства с миссией мира и благотворительности. Эти обязанности я выполняю настолько добросовестно, насколько мне позволяет слабая человеческая природа: помогаю несчастным, утешаю их, учу познавать Творца и исполнять свой долг по отношению к нему и к своим ближним, следовательно, и к вам. Я имею полное право на поддержку всего общества, особенно на вашу, так как я священник в том городке, которым вы управляете. Можете быть спокойны! Жаловаться на вас я никому не буду, но помните, клянусь вам в этом как священник и француз, что сумею заставить вас уважать себя. А теперь говорите, я вас слушаю, только поскорее. Меня призывают священнические обязанности; я давно уже должен быть у умирающей, душа которой, может быть, ждет только моего напутствия!

В душе американца происходила борьба. Только что испытанное им волнение протрезвило его. Теперь он осознал всю непристойность своего поведения.

– Как? – прошептал он с удивлением. – Ехать ночью в такую ужасную погоду?

Миссионер, внутренне улыбаясь, спокойно заметил:

– Да, майор. Мне необходимо ехать. Для священника не должно существовать преград к исполнению долга. Бог говорит ему: «Иди! » – и он идет. Будьте же добры, не задерживайте меня и сообщите причину вашего посещения.

В эту минуту незнакомец, стоявший в углу и бывший до «их пор безмолвным, свидетелем происходившего, сделал несколько шагов вперед, снял шляпу и, кланяясь миссионеру, проговорил:

– Сеньор падре, позвольте объяснить вам цель нашего {прибытия, а также попросить у вас прощения за то, что я, хотя бы и невольно, стал причиной неприятной сцены, которая здесь только что разыгралась. Поверьте, если бы потребовалась моя помощь, я выступил бы на вашу защиту.

– Вы, милостивый государь, видите, что это было совершенно излишне. Господин комендант и сам сознает свою вину передо мной.

– Да, да, – проворчал майор, в эту минуту походивший на собаку, которой только что надели намордник. – Я вел себя как ирландская скотина, а не как истинный американец.

К чести майора надо сказать, что, хотя он и был чистокровным янки, то есть пьяницей, невежей и грубияном, вместе с тем он обладал некоторыми хорошими качествами: у него было честное сердце и при умелом обращении он оказывался добродушнейшим человеком.

– Слушаю вас, милостивый государь! – продолжал миссионер.

– Видите ли в чем дело, сеньор падре, – заговорил незнакомец. – Всего два часа тому назад я приехал из Галвестона и привез очень важные письма, которые хотел бы передать вам и вместе с этим попросить у вас маленькую аудиенцию. Мне нужно просить вашего совета и помощи в очень серьезных делах, которые касаются лично меня. Вот почему, господин аббат, я решился, несмотря на столь поздний час, просить майора Струма проводить меня сюда и представить вам. Мог ли я предполагать, что это даст повод к скандальной сцене? Иначе, конечно, я отложил бы свой визит до завтра и представился бы сам!

– Хм, хм, – проворчал майор, – лежачего не бьют! Сознаюсь, я вел себя как ирландская скотина… Кажется, теперь господин аббат ничего больше не может от меня требовать.

– Хорошо, хорошо, господин майор. Не будем ворошить былое.

– Будьте добры, сеньор падре, – вновь заговорил незнакомец. – Ответьте, пожалуйста, сможете ли вы исполнить теперь мою просьбу?

– Сожалею, милостивый государь, но сейчас никак не могу уделить вам внимания. Вы уже слышали, у меня спешное дело. Я должен немедля отправиться в дорогу.

– Да-да, поезжайте, аббат, – вставил комендант. – Хм, тьфу… Кажется, я вас уже не задерживаю. А все-таки у вас крепкие кулаки.

– Милостивый государь, – улыбнулся священник незнакомцу, – я надеюсь вернуться назад поутру и тогда буду к вашим услугам.

– Бесконечно вам благодарен, падре, – проговорил, кланяясь, незнакомец.

– Хорошо все, что хорошо кончается, – сказал майор. – Однако и нам пора отправляться восвояси. А все-таки вы, хотя и сыграли со мной злую шутку, славный малый. Кулаки-то у вас крепкие. Черт подери! Ну да я еще отомщу вам!

– Вы собираетесь, майор, мстить мне? – проговорил, пряча улыбку, священник.

– Ну да уж вы увидите… хм, тьфу. Спокойной ночи, аббат… Черт!.. Прощайте, тьфу, хм, хм.

Глава IV

ПОЯВЛЕНИЕ ПЛАМЕННОГО СЕРДЦА

Владения дона Мельхиора находились, как мы уже говорили, всего в двух лье от огромной пустынной территории, заселенной исключительно индейскими племенами. Здесь они совершенно свободно охотились и воевали друг с другом, лишь изредка сталкиваясь с белыми охотниками, забредавшими сюда даже из Канады.

Владение дона Бартаса было весьма обширно и простиралось по берегам реки Нуэсес на многие лье. Оно состояло из густых лесов, лишь кое-где уступавших место роскошным, никогда и никем не скашивавшимся лугам, поросшим травой высотой шесть – восемь футов. На лугах паслись огромные стада почти одичавших на воле лошадей и быков под надзором вакерос, то есть пастухов.

Там и сям под защитой утесов и холмов виднелись ранчо и хижины работников плантатора. Около них располагались громадные поля кофе, сахарного тростника, бахчи с арбузами и дынями, посадки хлопчатника. На этом как бы заканчивалось вмешательство человека в естественную жизнь. Дальше начиналась первозданная природа, дававшая приют оленям, ланям, антилопам, там паслись бизоны, рыскали койоты – красные волки прерий, – ягуары, пантеры и даже медведи.

Мириады разнообразнейших птиц оглашали своим пением пространство, а по деревьям лазали опоссумы, прыгали серые белки и обезьяны всевозможных видов.

На илистых берегах рек и болот, лежа в тине, грелись на солнце безобразные кайманы, меланхолично наблюдая за великолепными черными лебедями, плавно скользящими по воде. Воздух беспрерывно оглашался пронзительными криками кондоров и орлов-ягнятников.

И все это необозримое владение, превосходившее размерами некоторые французские департаменты, было собственностью одного человека, вовсе не слывшего богачом, ибо в Америке богатства, сосредоточенные в одних руках, часто достигают значительных размеров.

Надзор за этим обширным владением был поручен, как мы уже говорили, Карденио, который имел под своим непосредственным началом двух управляющих, наблюдавших в свою очередь за множеством работников-пеонов. Жизнь управляющих проходила в постоянных разъездах, так что им приходилось на лошади пить, есть и даже спать.

Жилище, в котором обитала семья Бартаса, было расположено при слиянии двух рек. Одна из них была притоком Нуэсес, а другая, совершенно никому не известная, получила от туземцев название Рио-Вермейо. Строение отличалось весьма значительными размерами. Оно было сооружено или, вернее, сплетено по обычаям тех мест из толстого тростника, так что имело вид решетки, обтянутой изнутри полотном. Внутрь мог свободно проникать воздух, но зато не могли пробраться насекомые, тучами осаждавшие человеческое жилье.

Помещения, предназначенные для различных дневных занятий, из-за жары были устроены под землей. Чтобы войти туда, нужно было спуститься вниз на двадцать пять ступеней. Спальни же были наверху. Крыша имела вид террасы, как это делается в итальянских домиках. По обеим сторонам главного здания находились флигели. Правый флигель предназначался для прислуги, в нем же помещались и кладовые. В левом флигеле находились маслодавильня, мастерские, стойла для коров и конюшни для лошадей и мулов, а также сараи для повозок и экипажей. В месте слияния рек стояла высокая башня, имевшая двадцать пять метров в окружности и сорок высоты. Построенная из подогнанных друг к другу древесных стволов, она была скреплена железными скобами. Башня была поделена на пять этажей. Два из них, выстроенные под землей, сообщались с рекой посредством подземного хода. В тех же этажах, что находились над землей, были устроены бойницы, из них выгладывали восьмизарядные мушкетоны. На отдельной площадке, обнесенной зубчатой стеной, находилась четырехствольная куртина, установленная на вращающемся лафете и готовая к бою.

Башня эта служила крепостью, в которой все обитатели имения могли укрыться в случае нападения краснокожих. Внутри она была отлично меблирована и имела все необходимое для обороны и жизни по крайней мере в течение месяца.

Вокруг башни были устроены различные укрепления и насыпи, имевшие более восьми тысяч метров в окружности, так что между ними и башней расположился еще и сад. За укреплениями на довольно большом пространстве не было ни одного деревца, ни одного кустика, которые могли бы быть использованы неприятелем в качестве укрытия или засады. Вокруг дома в продолжение всей ночи ходили сторожа. Кроме того, один из них дежурил на самой верхушке башни и с первыми признаками приближающейся опасности был обязан известить о ней ударами колокола.

Таково было имение, принадлежавшее дону Мельхиору Бартасу и называвшееся неизвестно почему Прудом Койотов.

В тот день, о котором мы ведем наш рассказ, около семи часов вечера, то есть в то время, когда ураган еще свирепствовал вовсю, в спальне дома находились трое его обитателей. Это были сам дон Бартас, его жена и их дочь, тринадцатилетняя девочка, обессилевшая настолько, что лежала на постели без единого движения.

Дон Мельхиор пребывал в возрасте около пятидесяти пяти лет. Это был вполне бодрый старик высокого роста, с бледным лицом аскета, изнуренным скорее нравственными страданиями, чем годами и лишениями. Волосы его и борода были белы как снег.

В эту минуту он был в страшном волнении, нервно и быстро он ходил по комнате. Останавливаясь по временам перед дочерью, он бросал на нее взгляд, полный отчаяния, а затем снова принимался ходить из угла в угол.

Донья Хуана Бартас, выглядевшая значительно моложе своего супруга (ей было лет сорок), присутствовала тут же.

Это была женщина, сохранившая следы замечательной красоты. Она сидела у изголовья дочери, держа в своих руках руки девочки, и жадными глазами следила за каждым ее вздохом. Между тем горячие слезы непрерывно струились по ее бледным щекам, но она не замечала их.

Флоре Бартас только исполнилось тринадцать, но благодаря южному климату она развилась очень быстро и выглядела взрослой девушкой. Все ее формы имели безупречную правильность и чистоту, так что сам божественный Рафаэль не мог бы мечтать о лучшей модели для своей Мадонны. Это было идеальное по красоте существо, соединявшее в себе небесную гармонию форм с прелестью земной женщины. Она производила впечатление ангела, забытого на земле, который еще помнит о крыльях, оставленных на небесах.

Взгляд Флоры, в котором читались страдание и любовь, был устремлен на мать; а губы уже тронула предсмертная бледность…

В комнате стояла тишина.

Вдруг вдали послышался звон колокольчика.

– Что это? – прошептал дон Мельхиор.

Донья Хуана не шевельнулась, не подняла даже головы. Все ее существо было обращено к дочери, и она ничего не слышала и не видела вокруг себя.

В эту минуту дверь тихонько приотворилась, в нее просунулась голова с сильно загорелым лицом.

– Что случилось, дон Рамон? – спросил плантатор.

– Идите-ка сюда! – ответил дон Рамон, который был одним из управляющих сеньора Бартаса.

Дон Бартас вышел, тихо затворив за собой дверь. Дон Рамон ожидал его в соседней комнате, которая служила залой, называемой американцами гостиной.

Дону Рамону было тридцать два или тридцать три года; он родился и вырос в семье Бартасов и был безгранично предан им. Был он немного выше среднего роста, но прекрасно сложен, широкоплечий, довольно плотный, с железными мускулами, и обладал необычайной силой. Ноги у него были дугой, как, впрочем, почти у всех, кто много ездит верхом, на правом боку висел мачете, а из голенища сапога торчала рукоятка складного ножа.

– Что случилось, дон Рамон? – спросил плантатор.

– Господин, – ответил управляющий, – какие-то незнакомцы просят оказать им гостеприимство и ждут вашего разрешения.

– Отчего же ты их тотчас же не впустил? Даже если бы злейший враг просил приютить его в такую погоду, у меня и тогда не хватило бы духу ему отказать.

– То-то и оно, господин… – проговорил управляющий в замешательстве.

– Да что же случилось? – спросил нетерпеливо дон Бартас.

– А то, что путники – индейцы!

– Какое нам до этого дело? Разве они не такие же люди, как и мы?

– Что правда, то правда, да индеец этот – ваш злейший враг. Он из вождей племени апачей, и с ним четверо спутников. Одним словом, это – Пламенное Сердце!

– Пламенное Сердце! – прошептал плантатор глухим голосом. – Зачем он здесь? Да, впрочем, не все ли равно? Долг гостеприимства требует, чтобы мы его приняли, а потому введите его сюда, а остальных можно проводить в помещение для гостей и подать им все, что ни спросят. Не забудьте проявить максимум предупредительности к этим людям, которые являются вашими гостями. Идите! Я буду ждать здесь. Скажите Педрильо, чтобы он принес сюда прохладительное.

Управляющий поклонился и вышел из залы.

– Однако такой визит вряд ли возможен без причины, – прошептал дон Бартас, когда остался один. – Что-нибудь за этим да кроется. Пожалуй, измена?! Однако Пламенное Сердце слывет за честного человека. Посмотрим!

В эту минуту вошел Педрильо, неся на большом подносе разнообразное угощение: дичь, печенье из маиса, фрукты к различные напитки. Все это он расставил на столе, затем зажег две лампы и удалился.

Почти в ту же минуту дверь растворилась и вошел управляющий в сопровождении вождя апачей. Плантатор сделал знак, дон Рамон вышел, и дон Бартас остался наедине со своим гостем.

Это был настоящий гигант, роста более шести футов и двух дюймов. Сложен он был прекрасно, кожа имела цвет античной бронзы; у него был высокий открытый лоб, большие черные глаза со слегка приподнятыми к вискам бровями, нос с небольшой горбинкой, выдающийся вперед квадратный подбородок и большой рот с красными, толстыми губами и острыми белыми зубами. Уши его, в которых торчали перья и другие украшения, свисали почти до самых плеч.

Волосы на голове индейца были гладко выбриты. Исключение составлял длинный пучок, оставленный на макушке и уложенный почти на самом лбу в виде султана. Волосы были обильно смазаны медвежьим жиром, смешанным с красной глиной, так что разобрать их настоящий цвет не представлялось никакой возможности. Эта прическа была дополнена пером, воткнутым с левой стороны, справа же торчал деревянный нож, покрытый зеленой краской.

Раскрашенное черным, белым, голубым и красным цветом лицо имело необыкновенное выражение высокомерия, отваги и жестокости. Шею индейца украшали два ожерелья: одно из медвежьих когтей, другое из бусинок и медали с изображением Джорджа Вашингтона. На обнаженной груди заметно проступали следы многочисленных ран. Одет он был в кожаные штаны митассес, стянутые на талии кожаным же поясом, к которому были прикреплены пороховница из рога бизона, мешочек для пуль, скальпировальный нож, топор и на длинной цепочке – свисток, выдолбленный из человеческой голени. Митассес были заправлены в мокасины, элегантно украшенные вышивкой и стеклярусом. К задней части мокасин были привязаны длинные волчьи хвосты, почетное право носить которые имели исключительно только храбрецы.

На левое плечо индеец накинул плащ из шкуры бизона, шерстью внутрь. Правая сторона плаща была испещрена всевозможными рисунками. Сзади же его украшали перья различных сортов, так что спускались на спину наподобие могучей гривы.

Руки вождя украшали тяжелые золотые и серебряные браслеты. Кожаный ягдташ, служивший сумкой для снадобий, висел через правое плечо на левом боку. В правой руке он держал длинное охотничье ружье, а в левой – хлыст и веер, сделанный из орлиного крыла.

Таков был предводитель апачей, причем его гордый взгляд и важная походка, несмотря на то, что ему было едва ли тридцать лет, внушали невольное почтение.

Он торжественно вошел в залу, положил ружье, веер и хлыст на стул и, вытянув в знак приветствия вперед руку, обращенную ладонью кверху, не без изящества поклонился плантатору.

– Я очень благодарен моему собрату Пламенному Сердцу, – проговорил в ответ дон Мельхиор, – что он, будучи застигнут бурей, вспомнил, что недалеко находится жилище друга, который всегда рад оказать ему гостеприимство.

– Пламенное Сердце не друг Белой Головы, – проговорил индеец горловым голосом. – Но Белая Голова мудр. Недаром много зим посеребрили его голову. Он знает, что Пламенное Сердце – его враг, и все-таки не отказал ему в гостеприимстве. Пламенное Сердце благодарит и не забудет этого!

– Садись и отдохни. Вот еда и питье. Теперь между нами мир и не будем нарушать его.

– Пламенное Сердце говорит, что думает. Он благодарит Белую Голову за гостеприимство, но мир между ними только до тех пор, пока они под одной крышей. Как только апач покинет его дом, он бросит Белому в знак вызова окровавленные стрелы.

– Ты хорошо знаешь, – ответил дон Бартас, – я всегда готов как к миру, так и к войне. Ведь это ты без всякого основания заявляешь, что занимаемая мной территория принадлежит вам, апачам. Однако я сумею защитить свою собственность. Впрочем, теперь не время думать об этом. Ты – мой гость, а потому располагайся и отдыхай!

– Белый хорошо говорит, я с ним согласен, а потому принимаю приглашение.

Гость и хозяин сели и принялись за еду. Индеец был действительно голоден и ел с аппетитом, а дон Мельхиор исполнял только долг вежливости, едва притрагиваясь к еде.

Индейцы вообще очень прожорливы и любят выпить. Но Пламенное Сердце ел без жадности.

– Я надеюсь, – проговорил индеец, утолив первый аппетит, – что Ваконда продолжает покровительствовать Белой Голове и его дому за его справедливость.

– Увы! – грустно прошептал дон Мельхиор. – Мой брат пришел к нам в тяжелое время. У нас большое горе.

– Что хочет сказать мой отец?

– Ты видишь, я плачу: мое дорогое дитя, моя дочь умирает.

– Как? Умирает?! Умирает нежный цветок нашей саванны? – воскликнул индеец. – Что ты говоришь? Не может быть!

– Я говорю правду. Моя несчастная девочка умирает.

– Что же с ней случилось?

– Еще сегодня утром моя дорогая Флора была здорова и резвилась в саду, как лань. Но вдруг она испустила страшный крик и упала в обморок: ее ужалила в ногу страшная ядовитая змея.

– Ага… – задумчиво проговорил апач. – И что же вы сделали, чтобы спасти девочку?

– Разрезали рану крест-накрест. Я высосал из нее кровь, а потом наложил припарку из листьев хуако. Предварительно еще и выжал на рану сок.

– Белый хорошо поступил! – проговорил индеец. – Что же он еще сделал?

– Ничего.

– Сколько времени прошло с тех пор, как белую девочку укусила змея?

– Почти шесть часов.

– Как она себя чувствует?

– По-видимому, не испытывает боли, но постоянно то дремлет, то находится в состоянии полного оцепенения.

Некоторое время индеец оставался погруженным в задумчивость, затем поднял голову и, обращаясь к плантатору, проговорил:

– Пусть Белая Голова сейчас же проводит меня к Белой Лани саванны. Ваконда любит краснокожих воинов. Он открывает им такие тайны, которые неведомы бледнолицым.

– Как? Что ты хочешь этим сказать? – проговорил дон Мельхиор в волнении.

– Пусть белый хорошенько обдумает. Индеец обращается к нему как друг и, может быть, он сможет помочь бледнолицей девочке.

– Так иди же, иди скорее! – воскликнул плантатор, быстро вставая и направляясь к двери.

Они вошли в спальню. В ней все было по-прежнему. Девочка лежала без всяких признаков жизни, бледная, с полузакрытыми глазами. Мать, олицетворение античной Ниобеи, сидя около нее, продолжала тихо плакать,

Индеец некоторое время разглядывал открывшуюся ему картину. Затем слабая улыбка пробежала по его лицу. Он открыл ягдташ и вынул оттуда два камешка. Сильно потерев их один о другой, он быстро нагнулся к больной и приложил один из камешков ко рту, а другой к ноздрям.

Беспокойство дона Мельхиора и доньи Хуаны было безгранично. Они стояли неподвижно, едва переводя дыхание, со сложенными руками и с поднятыми к небу глазами.

Вдруг по телу больной пробежала судорога, как будто от удара электрическим током. Слабый румянец разлился по ее лицу. Девочка приподнялась на постели и с невыразимой радостью воскликнула:

– Боже мой, благодарю тебя! Я буду жить! Папочка, мамочка, я опять ваша!

– Вождь, – воскликнул дон Мельхиор с волнением, – вы спасли мою дочь, я ваш должник до гроба!

– Господь да вознаградит вас! – горячо проговорила донья Хуана.

Пламенное Сердце улыбнулся и, обращаясь к осчастливленным родителям, проговорил:

– Благодарите не меня, а Ваконду. Это он захотел отплатить вам за оказанное мне радушное гостеприимство.

Глава V

КАКОГО РОДА РАЗГОВОР ПРОИЗОШЕЛ МЕЖДУ ДВУМЯ ПРЕЖНИМИ ВРАГАМИ

Первые минуты после чудесного исцеления Флоры прошли вобъятиях и поцелуях. На минуту все забыли о ее спасителе. Но девочка первая вспомнила о нем и, схватив в свои крошечные ручки громадную руку индейца, проговорила с выражением в голосе бесконечной благодарности:

– Пламенное Сердце спас жизнь Флоре, которую он называет Белой Ланью саванны. Флора никогда не забудет этого и с этих пор Пламенное Сердце – ее брат. Не хочет ли вождь поцеловать свою сестру?

Индеец не мог сдержать волнения, которое, помимо воли, отразилось на его лице.

Он нагнулся к девочке, почтительно и нежно поцеловал ее в лоб. Затем, сняв с руки один из золотых браслетов, подал его Флоре со словами:

– С этих пор Белая Лань – сестра вождя. Пусть этот браслет служит знаком союза между ним и ею, и, если сестре моей будет угрожать какая-либо опасность, Пламенное Сердце сумеет защитить ее. – С этими словами индеец надел браслет на руку девочке, которая в свою очередь сняла с шеи жемчужное ожерелье и, подавая его спасителю, ласково произнесла:

– Брат, возьмите это на память от вашей сестры! Индеец был растроган до глубины души, но, желая скрыть волнение и вместе с тем инстинктивно чувствуя, что мать и дочь нужно оставить наедине, поклонился и вышел из спальни в сопровождении дона Мельхиора. Они снова вошли в ту же залу, которую недавно оставили. Несколько минут царило молчание. Наконец плантатор прервал его.

– Послушай, вождь, то, что сейчас произошло между нами, навсегда изменило наши отношения. Я твой должник на всю жизнь и постараюсь отплатить, чем только смогу. Я не хочу более оспаривать ваших притязаний на мои владения, хотя имею на них право. Между нами не должно быть более никаких недоразумений, а потому запомни хорошенько все, что я сейчас скажу.

– Речь белого мне нравится. Пусть он говорит, уши вождя открыты.

С этими словами индеец вытащил из-за пояса трубку, набил ее и начал с важностью курить. У краснокожих это служит знаком дружеского расположения к собеседнику, и ни один из них не согласится курить в присутствии врага.

– Я совершенно не знаю, какая может быть цена моих владений, – продолжал дон Бартас. – Назначь ее сам, и я даю слово честного человека и христианина, что заплачу все, что ты ни потребуешь, хотя бы ради этого мне и пришлось сделаться беднее самого последнего индейца.

Дон Мельхиор замолчал, и несколько секунд в комнате стояла тишина. Наконец индеец, слушавший эти слова с задумчиво опущенной головой, поднял ее и проговорил:

– Не скажет ли Белая Голова еще что-нибудь?

– Да, – с живостью подхватил плантатор, – я должен еще добавить, что, даже и заплатив всю требуемую сумму, я все-таки останусь навеки обязанным тебе, что в продолжение всей жизни буду для тебя не только преданным другом, но самым заботливым отцом! Больше мне пока нечего сказать тебе, вождь.

Индеец почтительно поклонился и в свою очередь заговорил:

– Вижу, все, что Белая Голова сейчас сказал, исходит из самого его сердца. Как ураган рассеял тучи, так и вражда, существовавшая между вождем и Белой Головой, рассеялась навсегда. Пламенное Сердце – брат Белой Лани, а брат не должен разорять свою сестру. Белая Голова ничего мне не должен, так как теперь я также принадлежу к его семейству.

– Такое благородство не удивляет меня, вождь! Я давно знаю: у тебя честное сердце, и не хочу настаивать на своем предприятии, чтобы не обидеть тебя. Но раз ты теперь брат моей дочери, следовательно, ты – мой приемный сын, а потому не откажись принять от меня подарок.

– Это другое дело! Всякий подарок будет принят вождем с благодарностью.

– У меня скопилось много совершенно ненужных вещей, но они могут быть полезны моему приемному сыну. Вот что я намерен предложить тебе, вождь: во-первых, сто пятьдесят ружей, тридцать дюжин скальпировальных ножей, двести фунтов пороху, сто фунтов свинца для отливки пуль и восемьдесят шерстяных одеял. Все это уложат на мулов, и пусть вождь отвезет это воинам своего племени и передаст им: белые умеют быть благодарными за оказываемые им услуги.

– Как! – воскликнул апач, задрожав от радости. – Отец даст такое богатство Пламенному Сердцу?

– Дитя, – проговорил с улыбкой плантатор, – я всегда исполняю то, что обещаю!

С этими словами он ударил в гонг, на звук которого явился Педрильо.

– Позвать управляющего! – велел дон Мельхиор.

Его приказание было исполнено почти моментально, и в комнату вошел дон Рамон. Плантатор повторил ему слово в слово все то, что только что обещал вождю, приказав при этом исполнить все без малейшего промедление.

Дон Рамон хотел уже удалиться, когда вождь остановил его жестом.

– В чем еще нуждается мой сын? – спросил дон Мельхиор. – Пусть он только скажет, и всякое желание его будет тотчас исполнено.

Вождь повернулся к окну и, указывая на усеянное звездами небо, проговорил:

– Урагана не осталось и следа. На небе показались блестящие звезды, и луна озаряет землю бледным светом. Но мы ведь не женщины и не боимся ночных привидений; нам лучше путешествовать при таинственном блеске звезд, чем при жгучих лучах солнца. Пламенное Сердце не хочет больше злоупотреблять гостеприимством и отправится в путь тотчас же. Пусть же отец прикажет нагружать мулов как можно скорее.

– Как, сын мой, ты уже хочешь ехать!

– Да, непременно, – приложив ко рту указательный палец правой руки, ответил вождь.

– Пусть будет так! Я никогда никого не стесняю, и сын мой может ехать, когда захочет.

– Я отправлюсь через час.

– Чтобы все было готово к этому времени, дон Рамон! Ступайте!

Управляющий почтительно поклонился и вышел.

– Я не задерживаю вас, – проговорил дон Мельхиор, оставшись наедине с индейцем. – По знаку, сделанному вами, я уже понял, что у вас есть серьезные причины торопиться с отъездом.

– Мой отец рассудил правильно. Пламенное Сердце объяснит ему причину. Дело в том, что племя сиу во вражде с белыми.

– Да, это правда, хотя я сам не знаю, отчего это происходит. Со своей стороны я сделал все уступки, чтобы жить с ними в мире.

– Мой отец говорит правду. Сиу виноваты перед ним. Но отец мой богат, у него есть и оружие, и стада, а у них нет ничего. Черная Птица, вождь сиу, ненавидит белых и поклялся им мстить.

– Я ждал чего-то подобного и знаю, на что он способен.

– Слушай же хорошенько все, что я скажу. Я буду говорить правду и открою перед тобой, отец мой, свое сердце.

Черная Птица постоянно подстрекал меня против тебя, и я уже почти заключил с ним союз. В эту самую ночь я должен присутствовать на совете, на котором должны быть выяснены все условия нашего союза, но, конечно, после того, что произошло здесь, эти условия будут совсем иными, чем те, на которые рассчитывает Черная Птица. Пусть же отец мой внимательно выслушает до конца все, что я скажу.

– Будь уверен, вождь, я не пропущу ни единого твоего слова.

– Это хорошо! Должен сообщить тебе теперь очень важные известия: Черная Птица решил напасть на Пруд Койотов.

Его племя многочисленно, в нем более пятисот храбрых воинов, вооруженных отличными ружьями, которыми они прекрасно владеют. Кроме того, с ними в союзе племя апачей – "Антилопы, так что всего у Черной Птицы наберется более тысячи воинов. Но Пламенное Сердце не присоединится к нему, он теперь союзник Белой Головы, и его воины будут защищать белых.

– Благодарю тебя, вождь! Вот уже восемь дней, как я получил от Черной Птицы окровавленные стрелы. Но, к сожалению, не знаю, когда должен ждать нападения.

– Я также этого не знаю. Во всяком случае, вряд ли оно произойдет в эту ночь, так как сегодня назначен совет. Но завтра его уже можно ожидать. Пусть отец мой хорошенько приготовится к защите, так как Черная Птица поклялся именем самого Ваконды, что разрушит обиталище Белой Головы.

– Я надеюсь, Господь поможет нам, и приготовлюсь к защите. Сын мой сообщил мне драгоценные сведения, и я благодарю его за это.

– Разве отец мой не рассчитывает ни на чью помощь?

– Увы, сын мой! – проговорил плантатор, грустно опустив голову. – Откуда ожидать ее? Я здесь отрезан от всего мира…

– Отец мой ошибается! – горячо возразил индеец.

– Ошибаюсь? Нет, сын мой! Разве ты не знаешь, что я здесь совершенно одинок. Вокруг нет ни одного человека моей расы!

– И все-таки мой отец ошибается! – еще энергичнее воскликнул индеец. – Разве ты забыл, что Пламенное Сердце с этого дня твой сын? Если он отказывается от гостеприимства

Белой Головы, то только потому, что хочет поспешить к своим воинам, чтобы с быстротой ястреба вместе с ними вернуться на помощь Белой Голове.

– Боже мой! – в волнении воскликнул дон Мельхиор. – Как мне теперь тебя благодарить!

– Меня не за что благодарить, – просто возразил индеец. – Я исполняю только свой долг: если бы не помог тебе против угрожающей опасности, то совершил бы нечестный поступок. Кроме того, – добавил он с ласковой улыбкой, – я не хочу зла моей сестре Белой Лани. Пусть же мой отец приготовится к нападению Антилоп. Они могут явиться каждую минуту.

При последних словах индейца дверь тихо отворилась и на пороге появилась поддерживаемая матерью Флора. Прелестная девочка была еще очень бледна и слаба, но улыбалась и, обращаясь к вождю, проговорила своим мелодичным голоском:

– Я слышала, брат, ваши слова и хотела еще раз до вашего отъезда вас поблагодарить. Вы так добры, вождь, что я люблю вас так же, как моего родного брата Карденио.

– Карденио! – воскликнул дон Бартас с беспокойством. – Где же он? Я совсем забыл о нем!

– Папочка, бедный Карденио ускакал в Кастровилл за аббатом Мишелем, когда увидел, что я в опасности. Он, бедненький, совсем обезумел от горя и, не обращая ни на что внимания, поскакал в самый ураган.

– Боже мой! Боже мой! Один в саванне в такую ужасную бурю! Неужели Господь не сжалится надо мной и я должен потерять одного из моих детей?! – воскликнул дон Мельхиор, с отчаянием обхватив руками голову.

При этом полном горя возгласе апач вскочил со своего места.

– Пусть отец мой скажет только слово, – проговорил он, – и Пламенное Сердце со всеми своими воинами отправится на поиски Карденио.

– Нет, нет, вождь, – вмешалась девочка, с благодарностью глядя на индейца. – Это было бы бесполезно. Папа отправит за братом дона Рамона с людьми. Они возьмут факелы и, наверное, скоро отыщут его. Вы же должны поберечь себя, ведь скоро вам предстоит куда более трудное дело – защищать нас от нападения.

– Спасибо, моя дорогая крошка, – сказал, поспешно вставая, дон Мельхиор. – Я сейчас же отправлю дона Рамона на поиски.

– И я, отец мой, ухожу, – сказал индеец, тоже вставая. – Мне пора ехать.

– Вы ведь скоро вернетесь, брат? – ласково спросила девочка.

– Завтра в это же время я снова буду здесь, сестра. Да хранит вас Ваконда до моего возвращения. Прощайте! Пламенное Сердце любит и не забудет вас.

С этими словами индеец низко поклонился, взял свое оружие и вышел из комнаты. Следом за ним удалился и дон Мельхиор.

Стояла чудная ночь. Ничто не напоминало о пронесшемся недавно урагане. Небо, усеянное мириадами звезд, было удивительно прозрачно. Луна озаряла окрестности бледным, таинственным сиянием, так что даже некрупные предметы были различимы на далеком расстоянии. Воздух был напоен опьяняющими ароматами природы. Царила полная тишина. Только вершины деревьев тихо шептались друг с другом.

На дворе дона Мельхиора уже все было готово. Двенадцать тяжело нагруженных мулов и четыре индейца ждали появления вождя, чтобы отправиться в дорогу.

Вождь дружески распрощался с доном Мельхиором, вскочил в седло, и маленький караван двинулся в путь. Скоро он скрылся из глаз.

После отъезда Пламенного Сердца дон Бартас немедленно призвал к себе дона Рамона и второго управляющего, дона Сегюро, и отдал им краткие приказания.

Через четверть часа двадцать служащих дона Мельхиора с горящими факелами в руках отправились на поиски Карденио и аббата. Вскоре они рассыпались по саванне.

Для плантатора потянулись томительные часы ожидания. Он не отходил от дверей, тщетно вглядываясь в темную даль. Ночь уже близилась к концу, и первые проблески зари осветили горизонт, когда, наконец, вдали показались огоньки, которые быстро приближались к дому. Это были посланцы дона Мельхиора. И тогда силы оставили старика. Бессонная ночь, испытанные им страшные волнения подействовали столь сильно, что он должен был прислониться к косяку, чтобы не упасть. Туман застилал глаза.

– Боже мой! Боже мой! – с отчаянием прошептал он. – Возврати мне сына!

Глава VI

О ТОМ, СКОЛЬ ТРУДНО ПУТЕШЕСТВОВАТЬ НОЧЬЮ В САВАННЕ ТЕХАСА

Имение дона Бартаса находилось всего в четырех лье от Кастровилла, так что на хороших лошадях это расстояние можно было легко проехать за полтора часа. Но после урагана об этом нечего было и думать. Реки превратились в бушующие потоки, мосты и дороги размыло. Так что передвигаться можно было лишь с большой осторожностью, приходилось полагаться скорее на инстинкт лошадей, чем на знание пути, до того неузнаваемой стала местность.

Аббат Поль-Мишель и Карденио выехали из Кастровилла в сопровождении Фраскито около десяти часов вечера. Миновав обработанные поля, путники вступили в пределы огромной саванны, известной здесь под названием Леоны.

Леона представляет собой местность, изрезанную множеством извилистых ручьев, глубина которых иногда весьма значительна. Кое-где саванна покрыта густыми лесными зарослями, наводящими ужас на жителей этих мест. Немало колонистов, отправившись в Леону для сбора паканы, то есть хвороста, нашли здесь свою смерть, заблудившись в дебрях. В этих местах обитали разнообразные индейские племена: апачи, команчи, сиу и другие. Если в руки дикарей попадался белый, они его умерщвляли, подвергнув предварительно самым утонченным мучениям. Опасность путешествия по Леоне усугублялась обилием ядовитых змей, укус которых большей частью означал для человека смерть. Прибавим сюда еще стаи ягуаров, пантер и койотов.

По этой-то местности и пришлось пробираться трем нашим путникам. Дорогой для них служила небольшая тропинка, протоптанная, вероятно, дикими зверями и лишь впоследствии слегка расширенная топором человека. Быстро передвигаться по ней не было никакой возможности: мешали торчащие пни и упавшие деревья.

Сначала обстоятельства складывались для путников благополучно. Хотя ночь и наступила, но луна светила ярко, и всадники успешно преодолевали встречавшиеся им препятствия. Так они достигли широкого ручья, под названием Буффало, через который было устроено некое подобие моста из двух стволов деревьев, связанных сухими ветками. Всадники промчались по нему галопом, рискуя при малейшем неверном шаге лошадей свалиться в воду.

За мостом начиналась собственно Леона – самое опасное место всего путешествия. Всадники смело въехали в лес. Из-за густых деревьев различить что-либо вокруг не было никакой возможности, оставалось продвигаться вперед почти ощупью. Не прошло и двадцати минут, как лошадь Карденио, ехавшего впереди, заржала и взвилась на дыбы. Юноша всмотрелся в темноту и заметил впереди два зловещих огонька. Карденио схватил ружье, висевшее у седла, прицелился и выстрелил. Послышалось глухое рычание, потом треск сучьев, и все стихло.

– Огня! – крикнул Карденио, обращаясь к Фраскито.

Пономарь, у которого от страха стучали зубы, зажег дрожащими руками факел. При его свете путники увидели громадного ягуара, которого Карденио убил наповал, угодив ему прямо между глаз.

Едва избавившись от одной опасности, путники тут же подверглись другой. Выехав из леса на равнину, они наткнулись на стаю койотов. Было их около сорока, но следовало ожидать, что через полчаса станет не меньше сотни. Койоты не выказывали по отношению к всадникам никаких кровожадных намерений, но их неотвязное преследование было довольно подозрительно. Они глухо рычали, и это не предвещало ничего хорошего. Путникам надо было на что-то решиться. У каждого было только по три выстрела, что, конечно же, не смогло бы защитить их от стаи голодных степных волков. Первым нашелся Карденио.

– Хорошо ли вы ездите верхом, отец мой? – обратился он к аббату.

– Не особенно, – откликнулся тот. – Но ты не заботься обо мне, дитя мое.

– Отец мой, я ни за что не покину вас. Мы или спасемся, или умрем вместе. Только об одном вас прошу: предоставьте себя в распоряжение вашей лошади, ухватитесь крепче за шею. Об остальном не беспокойтесь.

– Это не особенно трудно исполнить! – с улыбкой ответил миссионер.

– Ну, если вы мне это обещаете, то увидите, какую мы выкинем штуку! Да полно тебе дрожать, Фраскито! – со смехом заключил юноша. – Трус ты несчастный!

– И вовсе я не трус, – возразил пономарь. – Просто мне страшно, да и, правду сказать, есть из-за чего!

– Ну-ну. Смотри! Да держись за меня покрепче.

– Уж будьте покойны!

Карденио взял два факела, зажег и, помахав ими в воздухе, чтобы они хорошенько разгорелись, бросил их один направо, другой налево.

– А Сантьяго! Аделанте! Сантьяго!

При этом возгласе, хорошо знакомом всем мексиканским лошадям, оба мустанга бросились вперед. Как метеоры, промчались они среди ошеломленных койотов и понеслись дальше, с легкостью перескакивая через рвы, ямы и потоки. Это была бешеная скачка, причем темнота ночи, раздвигаемая факелом, который держал Карденио, придавала ей нечто фантастическое. Вой волков, похожий на дьявольский хохот, не прекращался.

– Вперед, вперед! – отчаянно повторял юноша, понукая лошадей; страх придавал им силы, и они мчались по саванне.

– Я не могу ехать дальше, – вдруг с усилием вымолвил аббат. – Меня оставляют последние силы…

– Мужайтесь! Еще несколько минут! – отвечал Карденио. – Но у меня нет больше сил!

– Ради Бога, потерпите еще минуту, и мы будем спасены! В это время они перебрались через довольно широкую реку и взобрались на высокий холм.

– Стой! Живо с лошадей! – закричал Карденио. Лошади остановились, и аббат опустился почти без чувств на землю.

Между тем звери, мчавшиеся за ними по равнине, все приближались. Их собралась уже огромная стая.

Не теряя ни секунды, Карденио схватил лассо, сплетенное из кожаных ремней, и, ловко метнув его вверх, зацепил за толстый сук огромного дерева, под которым остановились путники. Из петли на другом конце лассо он сделал нечто вроде сиденья, куда и устроил аббата, все еще не пришедшего в себя.

– Тащи! – крикнул юноша, обращаясь к пономарю.

Тот повиновался, от страха не вполне сознавая, что делает. Благодаря его помощи Карденио удалось поднять миссионера к толстой ветви. Приказав Фраскито не выпускать из рук лассо, юноша уцепился руками и ногами за лианы, обвившие ствол дерева, и быстро добрался до аббата. Устроив среди ветвей нечто вроде постели, он уложил туда миссионера и для большей безопасности привязал его к дереву. Затем, воспользовавшись освободившимся лассо, Карденио спустился на землю.

– Ну, теперь полезай ты! – приказал юноша Фраскито. Пономарь не заставил его дважды повторять команду и с ловкостью обезьяны вскарабкался наверх.

Между тем Карденио расседлал лошадей и, сложив сбрую, привязал ее к концу лассо. Подойдя затем к мустангам, он сильно ударил их и закричал пронзительным голосом:

– Арреа! Арреа! А Сантьяго!

Животные сделали несколько скачков и понеслись с быстротой ветра.

– Я сделал максимум, чтобы спасти их! – грустно пробормотал Карденио. Все произошло в несколько мгновений: опасность удесятерила силы юноши.

Между тем койоты переплыли через реку и явились у подошвы холма. И тогда с не оставлявшим его хладнокровием Карденио схватил горящий факел и, сильно размахнувшись, бросил его в середину стаи. Затем, взяв ружье, он трижды выстрелил. Каждый раз один койот с диким завыванием падал на землю. После этого юноша перекинул ружье через плечо и, ухватившись обеими руками за лассо, в одно мгновение взобрался на дерево.

– Ух! – вздохнул он с облегчением. – Кажется, теперь я вполне заслужил несколько добрых затяжек!

В это время внизу между койотами происходила страшная свалка. Вся стая набросилась на убитых собратьев и с остервенением рвала их в клочья. Это дало возможность Карденио устроиться в импровизированном убежище и спокойно покурить. Доставив себе такое удовольствие, он нагнулся к миссионеру.

– Что случилось? – спросил он слабым голосом. – Прости, дитя мое!

– Вы в полной безопасности, сеньор падре. Посмотрите-ка на койотов. Как они разочарованы тем, какую шутку мы с ними сыграли! А ведь они уже щелкали зубами в предвкушении добычи.

Эти слова Карденио, произнесенные бодрым голосом, возвратили аббату самообладание. Действительно, на некоторое время путешественники оказались в безопасности. Койоты были озадачены их исчезновением. Наконец часть их бросилась вдогонку за лошадьми, остальные же, испуская унылый вой, расположились под деревом. И все-таки положение путешественников оставалось незавидным. Койоты не выказывали ни малейшего намерения удалиться, а помощи ждать было неоткуда.

– Дети мои, – проговорил, наконец, аббат. – Прежде всего возблагодарим Бога за ниспосланную нам помощь: без его содействия нам не удалось бы спастись!

По окончании краткой, но пламенной молитвы, во время которой священник напомнил известную христианскую мудрость «помоги себе сам, и Бог тебе поможет», он обратился к Карденио:

– Скажи, дитя мое, как ты собираешься поступить теперь? Ведь нашим спасением мы обязаны только твоей сообразительности и храбрости.

– Сеньор падре, – сказал в ответ юноша, – по-моему, нам не о чем беспокоиться. Отец знает, что я отправился в Кастровилл, и мое долгое отсутствие, наверное, встревожит его. Я уверен, что он уже послал пеонов искать нас. Кроме того, наши лошади, вероятно, спаслись от преследования койотов, поскольку ушли далеко вперед. Теперь они уже дома. Таким образом, там поймут, что нам угрожает опасность. Я думаю, не больше чем через час наши освободители явятся сюда.

– Ты уверен, что насищут?

– Убежден! Готов даже поклясться в этом, отец мой!

– Не поминай имя Господа всуе, – строго заметил на это миссионер.

– Простите, сеньор падре. Я сказал не подумав.

– Ну, хорошо. Положим, ты прав, и нас станут искать. Но ведь найти нас здесь, среди саванны, очень трудно, почти невозможно!

– Вы ошибаетесь, сеньор падре. Это вовсе не так трудно, как вам кажется. И вот почему. У нас есть еще два факела, которые могут гореть по крайней мере в течение трех часов, то есть до самого рассвета. Фраскито взберется на верхушку дерева и будет держать в руках зажженный факел. Пеоны наверняка увидят пламя издалека. Кроме того, у нас есть еще несколько зарядов. Я буду стрелять в койотов и уверен, что помощь подоспеет очень быстро, так как импровизированный маяк и выстрелы дадут знать о нашем местопребывании. Что вы теперь скажете о моем плане, сеньор падре?

– Скажу, что он хорош и что ты умный мальчик. А потому надо поскорей привести его в исполнение.

– Слышишь, Фраскито, что говорит сеньор падре? Можешь ли ты влезть на самую верхушку?

– С большим удовольствием! Сделать это для меня гораздо легче, чем немедленно спуститься вниз! – С этими словами пономарь занял свой пост на самой вершине.

Так, без всяких перемен, прошло около часа. Вдруг Карденио закричал, указывая рукой в саванну, где замелькали огни:

– Смотрите, отец мой, смотрите!

– Что такое? – с беспокойством спросил миссионер.

– Мы спасены! К нам идет помощь!

Вскоре послышался стук лошадиных копыт и раздались беглые выстрелы. Койоты тут же бросились врассыпную и скрылись из глаз.

Карденио не ошибся. Они были действительно спасены. Человек двадцать всадников с горящими факелами появились около дерева, послужившего убежищем для наших путников. Это были пеоны, посланные доном Бартасом на поиски пропавшего Карденио.

Глава VII

КАКИЕ МЕРЫ БЫЛИ ПРЕДПРИНЯТЫ ДОНОМ МЕЛЬХИОРОМ ДЛЯ ДОСТОЙНОГО ПРИЕМА ЧЕРНОЙ ПТИЦЫ

Уже рассвело, когда наши вконец измученные путники в сопровождении избавителей триумфально вступили в имение дона Мельхиора.

Встреча отца с сыном была необыкновенно трогательной. Они бросились друг другу в объятия и долго-долго стояли так, не в силах произнести ни слова.

Юноша первым пришел в себя.

– Боже мой! – воскликнул он. – Жива ли Флора?

При этом возгласе плантатор с улыбкой протянул миссионеру руку.

– Вы действительно достойный служитель Бога, сеньор падре! – сказал он. – Ничто не может остановить вас, когда речь идет об исполнении священнической обязанности. Но, к счастью, на этот раз вам не придется осушать слезы и утешать несчастных. Бог сотворил чудо и исцелил мою дочь.

– Да будет благословенно имя Господне! – тихо произнес аббат.

– Сестра спасена! – воскликнул Карденио. – О, я побегу к ней…

– Подожди, дитя! – сказал дон Бартас. – Еще только рассвело, и Флора спит. Не буди ее, дай отдохнуть.

– Правда, правда, – согласился юноша. – Пусть она хорошенько выспится и проснется здоровой и веселой. Тогда я ее и расцелую.

– Вы, вероятно, совершенно измучены, – обратился дон Бартас к аббату. – Отдохните. Позвольте мне проводить вас в вашу комнату.

Аббат, стараясь казаться бодрым, стал отказываться, но сеньор Мельхиор был непреклонен:

– Это отлично подкрепит вас. Да и вы, молодой человек, верно, тоже порядочно измучились и нуждаетесь в отдыхе, – добавил он, обращаясь к Фраскито.

С этими словами он проводил гостей в приготовленную для них комнату, где стояли кровати, укрытые противомоскитными пологами.

– Будьте как у себя дома, отдохните хорошенько, и тогда мы с вами побеседуем, сеньор падре! – сказал дон Бартас.

– Уверяю вас, я чувствую себя прекрасно, – возразил миссионер, – и вовсе не нуждаюсь в немедленном отдыхе.

– Нет, падре, это вам так только кажется, а сами вы еле держитесь на ногах, так измучены всеми перенесенными волнениями. Да к тому же наш разговор совсем не к спеху. Отдыхайте себе спокойно!

– В таком случае я не буду больше перечить вам и прилягу. До свидания! – проговорил аббат, пожав руку дону Бартасу и запирая за ним дверь.

Устроив гостей, плантатор вернулся к Карденио, который его ожидал.

– А ты разве не хочешь отдохнуть? – спросил дон Бартас сына.

– Нет, отец! – улыбаясь, отвечал Карденио. – Я нередко провожу ночь на ногах, к тому же я молод, и здоровье мое не подорвано лишениями и воздержанием, как у аббата. Да и времени нет для отдыха. Сегодня мне еще предстоит побывать во многих местах, и прежде всего передать распоряжения дону Сегюро.

Разговаривая таким образом, отец с сыном вошли в ту самую гостиную, где несколько часов перед тем плантатор принимал индейского вождя.

– Правда ли, Карденио, что ты не устал? – спросил Бартас сына.

– Конечно, правда. Вы же знаете, папа, что я никогда не лгу. Уверяю вас, в настоящую минуту мне ничуть не хочется спать, но зато я страшно голоден, и если позволите, то съем что-нибудь.

– В твои годы это естественно. А пока ты будешь закусывать, я сообщу тебе очень важные новости.

С этими словами плантатор ударил в гонг и приказал явившемуся на его зов Педрильо подать завтрак и позвать дона Рамона.

Его приказание было тотчас же исполнено. Не более чем через десять минут на столе стоял обильный завтрак, после чего не замедлил явиться и дон Рамон, которого Мельхиор любезно пригласил за стол.

– Я вижу, – проговорил плантатор, глядя на высокие со шпорами сапоги управляющего, – что вы собрались ехать, но мне придется задержать вас, так как необходимо, чтобы и вам были известны те неприятные новости, которые я недавно узнал. Вы ведь тоже член нашей семьи!

– Благодарю вас, дон Мельхиор, – проговорил дон Рамон, усаживаясь напротив патрона, – я весь к вашим услугам. Ах да, – обратился он к Карденио, – я хотел вам сообщить, что Плутон и Нептун, дрожащие и все в поту, явились домой через несколько минут после вас. Я велел их накормить. Надеюсь, с ними ничего не случится.

– Благодарю вас, – с чувством откликнулся юноша, пожимая управляющему руку, – я очень рад, что лошадям удалось спастись.

Между тем завтрак начался. Все трое ели и пили с большим аппетитом. Когда, наконец, первый голод был утолен, дон Бартас принялся за свой рассказ: он подробно описал чудесное исцеление Флоры индейским вождем и передал все подробности своего разговора с ним.

– Вот как обстоят дела, – заключил он. – Что вы об этом думаете? Пожалуйста, дон Рамон, вы, как старший, выскажитесь первым.

– Сеньор Мельхиор, – начал управляющий, – я хорошо знаю краснокожих, так как почти всю жизнь провел среди них. Между ними, совсем как среди гвадалахарских мулов, встречаются или очень достойные натуры, или полные негодяи. Пламенное Сердце, которого я знаю очень давно, храбрый воин и притом безупречно честен. Услуга, которую он оказал вам, сделала его навсегда вашим союзником, и я уверен, что все, что он говорил, – совершенная правда. Да ему и нет никакого интереса выдумывать! Что же касается Черной Птицы, это иной человек. Храбрый и опытный воин, вместе с тем он страшно хитер и жесток. Черная Птица давно уже собирается сыграть с нами какую-нибудь злую шутку, так что, по моему мнению, надо его опасаться и быть готовыми ко всему.

– Ну а ты, Карденио, что скажешь? – обратился плантатор к сыну.

– Вполне согласен с доном Рамоном. Насколько я доверяю Пламенному Сердцу, настолько Черная Птица кажется мне опасным.

– А теперь, – сказал дон Бартас, – когда я выслушал ваши мнения, с которыми вполне согласен, подумаем о мерах, которые необходимо в данном случае принять для нашей защиты.

– Ваша очередь говорить, отец! – воскликнул Карденио. – Мы вполне доверяемся вашей опытности и пунктуально исполним все распоряжения!

– Ну хорошо, хорошо, – произнес дон Бартас, предлагая сигары собеседникам, – устроим теперь военный совет.

Карденио и дон Рамон закурили сигары.

– Предостерегая меня относительно Черной Птицы, Пламенное Сердце сказал вполне определенно, что если сегодня не произойдет нападения, то в следующую ночь его непременно надо ждать. Поэтому я считаю необходимым принять такие меры: перенести в башню все, что есть ценного в доме, и приготовиться к длительной осаде. Вы же, дон Рамон, отправитесь вместе с Карденио в саванну и распорядитесь, чтобы пеоны как можно скорее вернулись в усадьбу и пригнали бы сюда весь скот. Сколько всего у вас народу на плантации?

– Сеньор, – отвечал управляющий, – у нас всего сто десять человек способны носить оружие.

– Ну что ж, это порядочно. Сто десять преданных и хорошо вооруженных человек! Под защитой крепких стен мы можем долго продержаться. Передайте дону Сегюро, чтобы хлеб был убран с полей до захода солнца, иначе будет поздно. Впрочем, я уверен, нам нечего бояться нападения, тем более что Пламенное Сердце обещал мне содействие своего племени и, вероятно, сдержит слово.

– Весь урожай может быть убран с полей до полудня, – сказал дон Рамон. – Что же касается скота, то я сильно сомневаюсь, что его так быстро удастся перегнать.

– Почему? Объясните, дон Рамон.

– Думаю, краснокожие прежде всего нападут на имение.

– Без сомнения.

– Во всяком случае, они явятся только тогда, когда совсем стемнеет и, если даже Пламенное Сердце опоздает к нам на помощь, мы все-таки выдержим атаку не только в продолжение всей ночи, но и дольше.

– Все это так, дон Рамон, но я решительно не могу взять в толк, к чему вы клоните.

– А я, кажется, понял, – вмешался Карденио. – Думаю, что дон Рамон прав.

– Объясни же мне, в чем дело, – обратился плантатор к сыну.

– По-моему, дон Рамон имеет в виду вот что. Черная Птица хочет овладеть усадьбой и всем, что в ней находится. Что же касается скота, то он не особенно прельщает разбойника. Между тем загнать сюда этих почти диких животных будет стоить страшных трудов и отнимет немало времени. Кроме того, если осада затянется, скот будет только стеснять нас.

– Молодец, Карденио! Ты говоришь, как настоящий мужчина!

– Молодой хозяин вполне угадал мою мысль, – с поклоном сказал дон Рамон.

– В таком случае я не буду с вами спорить. Оставим скот там, где он есть, и позаботимся главным образом о защите самой усадьбы. Итак, сеньоры, я вас больше не задерживаю. Сейчас же отправляйтесь по делам.

– Отец, – сказал Карденио, вставая, – передайте, пожалуйста, матушке и Флоре, что я уезжаю, не простившись с ними, чтобы не будить, хотя очень сожалею об этом.

В эту минуту чьи-то нежные ручки обвили сзади его голову и закрыли ему глаза, а ласковый голосок прошептал:

– Отгадайте, кто это, сеньор!

– О, это так нетрудно! Моя милая сестренка! – весело воскликнул Карденио, оборачиваясь и крепко целуя Флору, которая вместе с матерью незаметно вошла в комнату. Девочка казалась совсем здоровой и веселой, она лишь чуть хромала – ей мешал ходить разрез на ноге, сделанный накануне.

Поцеловав мать, Карденио быстро последовал за управляющим, который уже сидел в седле. Через пять минут оба покинули усадьбу.

Известие о нападении краснокожих не внушало дону Бартасу никакого страха: он уже долго жил рядом с индейцами и привык ко всевозможным опасностям. Но все-таки он решил принять все необходимые предосторожности, чтобы раз и навсегда преподать индейцам хороший урок.

Первой его заботой было отправить Педрильо с письмом к майору Струму в Кастровилл. Вполне уверенный в победе над краснокожими, дон Бартас все-таки счел необходимым предупредить об ожидавшем его нападении, чтобы остальные плантаторы не были бы застигнуты индейцами врасплох. Письмо коменданту дон Мельхиор закончил извещением о том, что аббат Поль-Мишель находится в его имении, где пробудет несколько дней, так как он, дон Мельхиор, не считает, ввиду надвигающихся обстоятельств, возможным отправить священника обратно в Кастровилл.

Вслед за отъездом Педрильо, не теряя ни минуты, дон Бартас занялся приготовлениями к достойному приему краснокожих гостей.

Около десяти часов утра аббат Поль-Мишель встал совершенно бодрым и отправился завтракать вместе с дамами. Цветущий вид Флоры привел его в самое лучшее расположение духа; видя, что в его присутствии здесь нет никакой необходимости, аббат выразил намерение немедленно отправиться обратно в Кастровилл, где, по его словам, у него было назначено свидание. Однако, когда донья Хуана и Флора рассказали ему об угрожавшей им всем опасности, причем девочка начала умолять его не покидать их, миссионер, хоть и не сразу, но отказался от намерения уехать.

– Раз дело идет об опасности, я не покину вас! – воскликнул он.

Флора бросилась ему на шею, радостно крича:

– Я так и знала, так и знала!

– Мне, однако, – сказал аббат, – необходимо отправить кого-нибудь в Кастровилл с письмом о том, что я не могу вернуться.

– Не беспокойтесь об этом, сеньор падре, – поспешно вмешалась Флора. – Папочка уже три часа тому назад послал туда Педрильо, и он, верно, скоро вернется.

– В таком случае, – произнес миссионер, улыбнувшись, – вижу, что волей-неволей должен остаться у вас в плену.

– Мы постараемся сделать этот плен для вас приятным! – заметила донья Хуана.

Около полудня к усадьбе со всех сторон начали собираться нагруженные повозки, и к четырем часам все доставленное с полей было убрано в кладовые.

Около пяти часов вернулись Карденио и оба управляющих в сопровождении толпы вооруженных пеонов и вакерос.

Усадьба превратилась в настоящую крепость. Дон Мельхиор ожидал нападения с полным спокойствием, вполне уверенный в успехе.

Около семи часов вечера, то есть перед самым закатом солнца, в степи показались два всадника, которые галопом скакали к дому дона Бартаса.

Один из них был Педрильо, в другом аббат с удивлением узнал того самого незнакомца, который накануне явился в приходский дом в компании с майором Эдвардом Струмом и настойчиво просил у него аудиенции.

Глава VIII

КАК ПРОИЗОШЛО НАПАДЕНИЕ НА ДОМ ДОНА БАРТАСА И КАКОВЫ БЫЛИ ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

Через несколько минут Педрильо и незнакомец въехали во двор, причем последний быстро соскочил с лошади и, сняв шляпу, подошел к дону Мельхиору, который со всем своим семейством вышел навстречу гостю.

Приезжий почтительно поклонился и проговорил:

– Простите, сеньор, что я осмелился явиться сюда, не будучи знаком с вами!

– Очень рад видеть вас здесь, сеньор, – с изысканной вежливостью отвечал дон Мельхиор. – Жалею только, что вы застаете нас в весьма тяжелую минуту. Но прошу вас, будьте у нас как дома. Гость – Божий посланник, и своим приездом вы доставляете всем нам большое удовольствие.

– Сеньор, совсем недавно по весьма важным делам я прибыл в эти места. Мне необходимо как можно скорее получить аудиенцию у сеньора аббата Поля-Мишеля. Сегодня утром, когда приехал ваш слуга, я был у губернатора и, услышав, что господин аббат пробудет здесь довольно долго, решился вопреки приличиям сам отправиться сюда, надеясь, между прочим, что мое присутствие может быть вам полезным в настоящих обстоятельствах.

– Повторяю еще раз, сеньор, – отвечал дон Бартас, – я очень рад с вами познакомиться, и чем долее вы пробудете здесь, тем нам будет приятнее.

Незнакомец почтительно поблагодарил и, обменявшись несколькими любезными фразами с остальными членами семейства, предложил руку донье Хуане и направился с нею к дому.

Когда вся компания удалилась, дон Мельхиор обратился с расспросами к Педрильо:

– Видел ли ты майора?

– Да, сударь, я его видел.

– Что же он тебе сказал?

– Да вот в том-то и штука, – почесываясь, отвечал пеон, – что сказанное им нехорошо повторять.

– Ничего! – сказал дон Мельхиор. – Я знаю мистера Струма, и ты можешь говорить все, не бойся!

– Как только мистер Струм заметил меня, он сказал: «Ты зачем прилез сюда, дурак?»

– Ну, а потом?

– Потом он схватил письмо, прочел его и закричал: «Неужели старый болван воображает, будто я немедленно побегу к нему со своими солдатами? Подождет! » Я, право, не знаю, о ком он так говорил.

– Ничего, не беспокойся, я знаю о ком. Продолжай!

– Когда же господин майор прочел о том, что господин аббат остается у нас, он засмеялся: «Ах, этот дурак вечно сует свой нос, куда не следует. Да провались они все к черту! А ты тоже убирайся, пока цел! » С тем и выгнал меня вон.

– Я иного и не ожидал, – со смехом заключил дон Бартас и направился к дому.

В залу он вошел одновременно с незнакомцем, который вернулся из предназначенной ему комнаты, где приводил в порядок туалет. Поговорив некоторое время о разных незначительных вещах, все отправились ужинать, но и здесь разговор не оживился – все слишком были заняты предстоящими событиями.

Ужинали восемь человек. На одной стороне стола сидел сам хозяин, справа – аббат, слева – Флора; на другой стороне посередине помещалась донья Хуана, а слева и справа от нее – Карденио и незнакомец. Оба управляющие – дон Рамон и дон Сегюро – сидели друг против друга в торце стола. Ужин был прекрасно сервирован и замечательно вкусно приготовлен.

Пока наши герои трапезничают, мы воспользуемся временем, чтобы нарисовать портрет нашего незнакомца. Это был молодой человек высокого роста, прекрасно сложенный, с удивительно изящными и мягкими манерами. Лицо его с правильными тонкими чертами, живым взглядом и слегка насмешливой улыбкой красиво очерченного рта было замечательно привлекательно. Особенностью его можно было назвать удивительно маленькие руки и ноги, что казалось несколько странным при его высоком росте и мужественной наружности. Как бы там ни было, в нем все обличало настоящего джентльмена. Впрочем, так выглядел он только внешне. Что же касается характера, то пока мы не будем об этом говорить по той простой причине, что, как и читатель, не знаем, кто он такой.

Между тем наступила ночь. Степь, казалось, безмятежно спала. Глубокая тишина царствовала вокруг, и ничто не предвещало близкого нападения, хотя все ежеминутно ожидали его. Оба управляющих несколько раз покидали остальное общество и отправлялись осматривать, все ли сторожа на местах и все ли благополучно вокруг. Каждый раз они возвращались совершенно успокоенные и извещали общество, что пока не предвидится никакой опасности. Наконец дамы встали из-за стола, намереваясь удалиться к себе. Но в ту самую минуту, когда Флора, попрощавшись с отцом и аббатом, подошла к Карденио, раздались выстрелы и возгласы пеонов «к оружию! », с которыми слился военный клич индейцев.

В зале возник переполох. Мужчины схватили ружья и бросились на помощь защитникам. Рядом с доньей Хуаной и Флорой, от страха лишившимися чувств, остался один аббат. С большим трудом миссионеру удалось привести их в чувство и проводить в спальню, где он сдал их на попечение служанок.

Произошло следующее. Индейцы, намереваясь застать белых врасплох, придумали весьма искусный план. Они оставили своих лошадей за два лье от имения под наблюдением нескольких человек; остальные же воины устроили из толстых веток, перевитых лианами, плоты, уложили на них ружья и боевые припасы и тихо поплыли по течению, совершенно скрытые в тени высоких берегов. Без шума доплыли они до удобного для высадки места, схватили оружие и бросились на берег, точно полчище водяных духов, испуская страшные вопли, смешавшиеся с ружейной пальбой.

План этот был так искусно продуман и выполнен, что удался бы на славу, если бы Пламенное Сердце не предупредил обитателей плантации о нападении, чего индейцы, конечно, не ожидали. И все же благодаря внезапности краснокожим удалось подступить к самому дому, около которого и завязалась отчаянная перестрелка. Несмотря на сопротивление белых, индейцы уже готовы были ворваться во двор, как в эту самую минуту была предпринята атака, которая привела их в замешательство. Когда краснокожие были уже уверены в победе, незнакомец, Карденио, оба управляющих и пятьдесят самых отважных пеонов совершили вылазку в самый центр сражения. Они прокрались по подземному ходу, так что индейцы даже не смогли сообразить, откуда подоспела помощь неприятелю. Ошеломленные дикари продолжали храбро сражаться, однако скоро вынуждены были отступить к реке и спасаться вплавь, оставив на берегу до сотни убитых товарищей.

Таким образом, имение было отбито и очищено от краснокожих. Но индейцы не желали так быстро отказываться от своего намерения. После непродолжительного отдыха они придумали новый план атаки: спрятавшись в кустах и за деревьями на противоположном берегу реки, они засыпали плантацию градом зажженных стрел, так что она запылала сразу в нескольких местах. Часть защитников плантации бросились тушить пожар, но все их усилия оказались напрасны. Деревянные строения пылали, как стоги сена, и не было никакой возможности спасти их. И тут между пеонами произошла страшная паника. Ничего не видя и не слыша они бегали с отчаянием взад и вперед. Напрасно дон Бартас с сыном, незнакомец и аббат старались заставить их опомниться. Ничто не помогало!

Между тем сиу заметили смятение, произошедшее в стане белых, и, повинуясь приказу предводителя, быстро переплыли реку и снова осадили имение. На этот раз напрасны были все усилия защитников. С криками краснокожие ворвались во двор и бросились к дому.

– В башню! – громким голосом приказал дон Бартас.

В продолжение еще четверти часа плантатор, Карденио, незнакомец и оба управляющих с отчаянной храбростью отражали нападение краснокожих. И только убедившись, что дом пуст и все его обитатели укрылись в башне, они начали отступать по направлению к подъемному мосту, ведущему к башне. Достигнув его, пятеро храбрецов бросились вперед, смяли ряды преследующих и, пользуясь заминкой противника, перебежали мост, который тотчас же поднялся за ними.

Теперь за толстыми стенами башни они были в безопасности и могли долго выдержать осаду. Но какой ценой купили они свое отступление!

Оба управляющих были опасно ранены; рана дона Сегюро была смертельна. Добравшись до башни, он потерял остаток сил и рухнул без сознания на пол.

Незнакомец получил несколько легких ран, шпага его была вся в крови. Эти три человека жертвовали своей жизнью, чтобы спасти юношу и его отца. Прикрывая собой, они защищали их во все время битвы.

Почувствовав себя в безопасности, пеоны приободрились. Они тотчас схватились за ружья и бросились к пушке, стоявшей перед башней. На краснокожих посыпался дождь ядер и пуль, но те, опьяненные первым успехом и потрясая скальпами, снятыми с агонизирующих жертв, не обращали на них внимания, желая во что бы то ни стало приступом взять последнее убежище белых. Черная Птица проявлял чудеса храбрости: он всюду поспевал, отдавал приказания. Чтобы защитить соплеменников от пуль, он велел изготовить что-то вроде движущихся щитов из бревен и повозок. Под их защитой краснокожие начали осаду башни.

В эту минуту со стороны реки раздался оглушительный ружейный залп и послышался боевой клич. Толпа всадников окружила сиу. Это были воины Пламенного Сердца, явившиеся на помощь своим белым друзьям. Началось страшное побоище. К счастью, оно продолжалось недолго. Вскоре победные возгласы известили защитников башни об окончании сражения. Остатки сиу в ужасе бежали и укрылись в зарослях.

Глава IX

КАК ЧЕРНАЯ ПТИЦА НЕ СДЕРЖАЛ КЛЯТВЫ, ДАННОЙ ИМ АББАТУ

В то время, когда пожар бушевал вовсю, и паника охватила защитников плантации, потерявших надежду отбить атаку краснокожих, в одной из комнат главного дома собрались около тридцати бледных и дрожащих женщин. Среди них находились донья Хуана и Флора.

Чувствуя приближение смерти, все они, как испуганные овечки, теснились вокруг миссионера, который стоял посередине комнаты с распятием в руке, уговаривая несчастных молиться и приготовиться принять смерть по-христиански. Многие из женщин держали на руках грудных младенцев, которых они то прижимали к груди и покрывали поцелуями, то протягивали к аббату, с отчаянием умоляя спасти их.

Между тем крики на дворе становились все громче. Послышалось несколько выстрелов, гул битвы все приближался. Ища спасения, обезумевшие от страха женщины бросились врассыпную. В комнате остались лишь аббат, донья Хуана и Флора. Но вот дверь рухнула под ударами, и на пороге показались опьяненные кровью сиу.

– О сеньор падре! – с отчаянием воскликнула донья Хуана. – Мы погибли!

– Дети мои, – спокойным голосом проговорил миссионер, – предадимся воле Божьей! Если я не могу спасти вас, то умру вместе с вами!

Между тем краснокожие всей толпой бросились к женщинам. И в эту минуту произошло нечто необыкновенное. Быстрым движением аббат заслонил собой несчастных. Держа распятие так, будто в его руках был карающий меч архангела, он твердыми шагами пошел навстречу дикарям, которые как зачарованные не могли оторвать глаз от распятия и отступали все дальше и дальше, по мере того как он к ним приближался.

Эта немая сцена, полная величия и простоты, напоминала первые века христианства, когда святые мученики умирали в цирке, вознося молитвы за своих палачей.

Дикари, продолжая отступать перед распятием, были почти у дверей. В душе миссионера уже воскресла надежда на спасение, за которое он мысленно благодарил Бога, как вдруг между краснокожими произошел переполох.

Сомкнутые ряды их расступились, и в комнату впрыгнул человек, увешанный скальпами. Он потрясал над головой топором, с которого капала кровь. Этот человек был Черная Птица!

– Ага! – заметив женщин, воскликнул он с дьявольским хохотом. – Мои молодцы приберегли для меня самую драгоценную добычу. Спасибо за это! Эти женщины – жена и дочь белого вождя. Он пожертвует всеми своими сокровищами, чтобы выкупить то, что для него дороже жизни!

Проговорив эти слова со свойственной индейцам театральностью, вождь подошел к донье Хуане и, положив на ее плечо свою окровавленную руку, проговорил:

– Пусть белая следует за мной. Она пленница вождя! Донья Хуана испустила сдавленный крик и без чувств упала на пол.

Легче серны бросилась тогда Флора к матери и, упав на колени, воскликнула с пламенной мольбой:

– О предводитель, не убивайте мою мать! Отвратительная улыбка скользнула по тонким губам индейца.

– Ах так? – воскликнул он. – Я смогу выместить злость на этом волчонке.

– Убейте меня, убейте меня, – с отчаянием повторяла бедная девочка, – только пощадите маму!

– Хорошо же! – вскричал индеец, замахиваясь на нее топором. – Вы обе умрете!

В эту минуту миссионер бросился на индейца и, вырвав у него топор, повалил на пол и изо всей силы сдавил горло.

Застигнутый врасплох, не успев осознать, что с ним произошло, Черная Птица не смог сопротивляться.

– Сеньор падре, не убивайте его! – с ужасом воскликнула Флора.

– Не убивайте его, – прибавила и донья Хуана, которая уже пришла в себя.

При этой великодушной мольбе женщин каменное сердце индейца невольно дрогнуло, но внешне он сохранил полнейшее равнодушие. Ни один мускул не шевельнулся на его лице, и, гордо глядя на миссионера, он проговорил невозмутимым тоном:

– Убей меня, темный человек, так как дух зла дал тебе силу победить!

Священник грустно улыбнулся и покачал головой.

– Я не хочу лишать тебя жизни, – сказал он. – Бог, которому я служу и которого ты не признаешь, запрещает мне проливать кровь. Но поклянись мне Великим Духом, что ты не сделаешь этим женщинам никакого вреда и не разлучишь меня с ними до тех пор, пока их не выкупят из плена.

Несколько мгновений длилось молчание.

– Что я получу, если пообещаю это? – спросил индеец.

– Я сниму колено с твоей груди, помогу подняться и отдам оружие! – спокойно ответил миссионер.

– Хорошо, пусть будет по-твоему. Посмотрим, хватит ли у тебя храбрости исполнить то, что ты обещаешь. Я же клянусь Великим Духом, что выполню все условия, которые ты мне предлагаешь!

При этих словах вождя миссионер поднялся, помог ему встать и подал ему его томагавк.

Индеец схватил топорик и несколько раз яростно взмахнул им над головой священника. Аббат же, по-прежнему держа перед собой распятие, с удивительной кротостью и решимостью взирал на него.

– Молодец! – проговорил дикарь, опуская топор. – Мой брат – истинный воин! Но хотел бы я знать, какой всемогущий дух дает ему силу смеяться над опасностью?

– Этот всемогущий дух – Господь, – кротко возразил миссионер. – Для него все возможно!

– Даже спасти тебя? – со злым хохотом спросил индеец.

– Да, если захочет! Не он ли только что смягчил твое сердце и вселил жалость в твою душу?

– Ооа! – в замешательстве промычал индеец. – Белый умеет говорить. Ну хорошо, вождь сдержит свое обещание. Пусть же брат мой и белые женщины следуют за нами!

При этих словах донья Хуана и Флора тотчас же придвинулись ближе к миссионеру.

– Идемте и не падайте духом, – сказал он им. – Господь охраняет вас!

В эту минуту между краснокожими произошло странное волнение. Они явно чем-то встревожились и с беспокойством переговаривались между собой. По-видимому, случилось нечто очень важное и неожиданное, так что на мгновение надежда воскресла в душе миссионера. Но это продолжалось недолго. По знаку, поданному вождем, краснокожие бросились к пленницам, и не успели те опомниться, как, окруженные толпой всадников, очутились на лошадях. Черная Птица испустил пронзительный крик, и вся ватага с гиканьем понеслась со двора плантации, ломая и топча все, что попадалось на пути.

Сиу были застигнуты врасплох нападением Пламенного Сердца. Теперь, перепуганные и дрожащие, они спасались бегством, бросив громадную добычу, которая уже была в их руках.

Бешеная скачка продолжалась несколько часов. Кругом расстилалась бесконечная однообразная равнина, но индейцы все не решались остановиться. Наконец, уже перед самым восходом солнца вождь испустил пронзительный крик, послуживший сигналом к отдыху. Краснокожие находились в эту минуту на берегу широкой реки, медленно катившей свои мутно-желтые воды. Направо возвышался довольно высокий холм, на вершине которого виднелась группа высоких деревьев. Дикари решили расположиться лагерем у подножия холма.

Несмотря на близость неприятеля, они не были в состоянии продолжать путь, утомившись битвой и скачкой. Много лошадей пало в пути, остальные еле держались на ногах. Что же касается несчастных пленниц, то они едва дышали. Бледные, измученные, они опустились на траву почти без признаков жизни. Все происходившее казалось им ужасным кошмаром.

Один миссионер сохранял бодрость и присутствие духа, черпая их в своем великодушном, полном любви сердце. Он собрал несколько охапок сухих листьев, постелил на них попону и уложил на нее обеих женщин, прикрыв их бизоньей шкурой, отнятой у одного индейца, который был настолько измучен, что даже не вздумал сопротивляться. Убедившись, что несчастные заснули, аббат опустился около них на колени и принялся горячо молиться.

Ночь выдалась холодная. Несмотря на опасность, которой они себя таким образом подвергали, индейцы принуждены были развести костры, чтобы хоть немного согреться.

Из предводителей в живых осталось только пять. Мрачно и молчаливо сидели они вокруг костра, покуривая длинные трубки.

Потери, понесенные Черной Птицей, были действительно ужасны: из шестисот воинов его племени более двухсот полегли на поле битвы. Потому и не было границ его отчаянию и злобе.

Между тем в лагерь прискакали несколько отставших дикарей, которые принесли тревожные известия. По их словам, сиу были со всех сторон окружены белыми и их союзниками апачами. Стан индейцев охватило волнение. Они осыпали Черную Птицу упреками, одного его обвиняя во всем происшедшее. Злоба и стыд за поражение все более туманили их рассудок. Подстрекаемые колдунами, дикари вообразили, что причина их неудач – миссионер, который наслал на них какие-то таинственные чары. Он же околдовал и их вождя, а потом помешал им умертвить жену и дочь их злейшего врага. Колдуны всеми силами старались поддерживать это обвинение, все более устрашая суеверных дикарей угрозами всевозможных новых несчастий, если они тотчас же не исправят проступок Черной Птицы и не принесут в жертву злому духу обеих пленниц и аббата.

Внушения эти возымели действие. Смерть трех несчастных была решена вопреки воле самого вождя, который принужден был отдать приказания для приготовления к казни.

Миссионер все слышал. Он тихонько разбудил донью Хуану и Флору. Сон значительно подкрепил их и возвратил им спокойствие.

– Сестры мои! – . кротко проговорил аббат. – Наш последний час настал. Через несколько мгновений мы вознесемся к Создателю. Помолимся же вместе за палачей, которые готовят для нас самые ужасные мучения!

Обе несчастные быстро поднялись с земли; они были бледны, но спокойны. Близость смерти наполнила их души той глубокой верой и отречением от всего земного, которые дают силу геройски переносить всевозможные мучения и которые по большей части свойственны только женщинам. Слабая и боязливая в будничной жизни, женщина нередко в решительные минуты делается героиней.

Между тем приготовления к казни были окончены: три столба врыты в землю и вокруг них разложены громадные кучи хвороста.

Черная Птица, мрачный и молчаливый, не принимал ни в чем участия; он чувствовал себя обесчещенным: его воля не была исполнена. Но он не имел сил противиться. Оба колдуна, одетые в ритуальные костюмы, расписанные какими-то странными рисунками, приблизились к приговоренным, которые, стоя на коленях, горячо молились.

– Пусть бледнолицые женщины следуют за мной, – проговорил один из колдунов. – Час их смерти настал!

– Несчастный! – воскликнул миссионер, вскочив и решительно заслонив собой женщин. – Неужели ты осмелишься дотронуться этими преступными руками до несчастных невинных жертв?!

– Человек молитвы болтлив, как старая баба. Пусть он побережет свой язык для предсмертной песни, а если белые женщины не хотят идти сами, мы их снесем к месту казни!

При этих словах индейца донья Хуана, с презрением взглянув на него, обратилась к аббату:

– Благословите нас, отче!

Миссионер возложил руки на обе склоненные перед ним головы и, подняв к небу полные слез глаза, проговорил глухим голосом:

– Да снизойдет на вас Божья благодать, сестры мои! После этого обе осужденные обратились к жрецам.

– Мы готовы! – сказали они твердо.

Опираясь на руку аббата, несчастные направились к месту казни; с возведенными к небу глазами и молитвенно сложенными руками, они в искреннем порыве устремились к Богу и, казалось, отрешились от земного. Всех троих привязали к столбам.

– Мужайтесь, сестры мои! Вознесите ваши мысли к Творцу небесному, – сказал миссионер. – Что значит этот миг мучений в сравнении с целой вечностью блаженства, которая ждет нас?!

– Мы готовы на все, сеньор падре! – отвечали обе женщины, охваченные священным экстазом.

Дикари толпились вокруг столбов. Казалось, с каким-то тайным ужасом наблюдали они приготовления к казни. Колдуны между тем закончили привязывать осужденных к столбам.

– Ну, собака, – насмешливо проговорил один из них, обращаясь к аббату, – зови теперь твоего Бога, чтобы он освободил тебя.

– Несчастный безумец! – ответствовал ему миссионер. – Может быть, ты сам в эту минуту ближе к смерти, чем я.

– Посмотрим! – с презрением молвил индеец, хватая горящую головню, чтобы зажечь костер.

И в это самое мгновение раздались выстрелы. Оба колдуна покатились по земле с пулями в черепах. Крик ужаса невольно вырвался у столпившихся вокруг столбов индейцев. И прежде чем они успели опомниться, в круг ворвался всадник. В мгновение она соскочив с лошади, он бросился к приговоренным, разрубил веревки, которыми они были привязаны, и заслонил их собой. Этот всадник был Карденио.

Глава X

КАК ПЕЧАЛЬ, ТЯГОТИВШАЯ МНОГО ЛЕТ СЕРДЦЕ ДОНА БАРТАСА, ОБРАТИЛАСЬ ПО ОДНОМУ СЛОВУ АББАТА В РАДОСТЬ

Неожиданное появление Карденио посеяло волнение между краснокожими. Но когда дикари опомнились и разглядели, что весь этот переполох произведен всего-навсего юношей, почти ребенком, волнение сменилось яростью. Она еще более усилилась при виде трупов обоих колдунов, лежавших на земле с искаженными в агонии лицами.

С диким криком бешенства уже готовы были они ринуться всей толпой на отважного юношу, смотревшего на них с презрительной улыбкой и готового каждую минуту выстрелить, но какая-то непреодолимая сила удержала их. Под горящим взглядом Карденио и дулом ружья, нацеленного на них в упор, дикари испытывали какой-то безотчетный трепет.

– Хочу предложить вам некоторые условия! – громким, твердым голосом проговорил юноша.

При этих словах Черная Птица, державшийся все время в стороне, выступил вперед, поняв, что настала удобная минута вернуть потерянную власть. Медленно прошелся он между воинами и остановился в десяти шагах от Карденио.

– Что нужно белому? – холодно спросил он.

– Справедливости! – последовал лаконичный ответ.

– Уши вождя открыты. Пусть молодой воин говорит. Черная Птица слушает его!

Не изменяя своего положения и не опуская ружья, юноша громко проговорил:

– Я вижу, что воины сиу обратились в трусливых ланей! Они теперь ведут войну с женщинами, пользуясь их слабостью и беззащитностью.

Глухой ропот пробежал между индейцами, но грозное и повелительное движение руки вождя заставило их замолчать.

– У всех индейских племен существует обычай уважать женщин, – гордо продолжал Карденио. – Недостойно храбрых воинов пользоваться их слабостью и подвергать мучениям. Этим вы навлекаете на себя позор! А теперь слушайте, что я хочу предложить вам.

– Слушаем! – проговорил Черная Птица.

– Вы возвратите немедленно свободу обеим белым женщинам и отпустите их домой в сопровождении белого пленника.

– Положим, мы согласимся на это предложение. Но что мои воины получат взамен? Они не могут возвратиться домой с теми жалкими скальпами, которые им достались. Мы понесли большие потери, но от наших выстрелов не погиб ни один белый предводитель. Черная Птица ждет ответа молодого орла. Пусть говорит быстрее! Кровь наших братьев вопиет о мщении.

– Я дам вам возможность удовлетворить это чувство, – твердым голосом проговорил отважный юноша. – Исполните мое требование, отпустите пленниц, и я тотчас разоружусь и отдамся в ваши руки. Я еще молод, но вам всем хорошо известна моя сила и верность глаза. От моих пуль погибло немало ваших воинов. Так возьмите меня, привяжите к одному из столбов, и я буду в продолжение многих часов услаждать ваш слух предсмертной песней.

Индейцы высоко ценят храбрость, поэтому предложение Карденио было принято с удивлением и восторгом.

Но тут какой-то крик отвлек внимание краснокожих. Все взоры устремились в ту сторону, где показалось около сотни всадников. Впереди неслись дон Бартас, незнакомец, Пламенное Сердце и дон Рамон.

Быстрым как молния движением Черная Птица обернулся и толкнул аббата так сильно, что тот упал. Но это падение спасло ему жизнь, так как в ту же минуту пули засвистели над его головой.

– Теперь мы квиты! – с нервным смешком пробормотал Черная Птица и вскочил в седло. – Вперед! – закричал он. – Смерть апачам!

– Смерть, смерть апачам! – повторили краснокожие, устремляясь за своим предводителем. Пленники были забыты. Несмотря на овладевшее ими бешенство, сиу, будучи опытными воинами, поняли, что в открытом поле они не в состоянии атаковать неприятеля, а потому бросились к густому лесному участку, где спрятались, готовые каждую минуту отразить нападение.

Между тем отряд апачей проскакал мимо, не обращая на них никакого внимания, и направился прямо к берегу, где находились пленники.

Трудно описать радость, охватившую всех членов семьи дона Бартаса при свидании друг с другом; объятиям, слезам и поцелуям не было конца; от счастья никто не мог выговорить ни слова.

В продолжение этой трогательной сцены незнакомец и аббат стояли несколько в отдалении от остальных и вели оживленную беседу, а Карденио снова сел на своего скакуна.

– Ну что же, отец, – спросил он дона Бартаса, – перестали ли вы сердиться на меня за то, что я покинул вас в саванне и прискакал сюда раньше других?

– Негодный мальчишка! – голосом, полным любви и нежности, проговорил дон Мельхиор. – Ты причинил мне много беспокойства, но зато теперь доставил невыразимую радость. Ведь это ты спас их!

Но в эту самую минуту до них донеслись дикие крики и холодные щелчки выстрелов.

– К оружию! – воскликнул дон Рамон.

Все бросились по своим местам, но Карденио и миссионер поспешили к донье Хуане и Флоре. Они увлекли их под защиту скалы, где они могли оставаться в полной безопасности. – Карденио, останься с нами! – с мольбой воскликнула! Флора.

– Дитя мое, не покидай нас, умоляю! – со слезами проговорила донья Хуана.

– Я не могу сделать это! – горячо возразил Карденио, вскакивая в седло. – Мое место около отца! – С этими словами он пустил лошадь в карьер и исчез.

– Боже мой, Боже мой! Спаси его! Спаси их! – с отчаянием прошептали обе женщины.

– Помолимся! – сказал миссионер. – Господь, который сегодня так много сделал для нас, не покинет нас и теперь!

Всадники неподвижно стояли на занятой ими позиции, тревожно всматриваясь в сторону леса, откуда доносились звуки выстрелов и где, видимо, шло жестокое сражение. Между тем крики все приближались, и вскорости между деревьями замелькали разрисованные полуобнаженные фигуры индейцев, спасавшихся бегством. Заметив укрепленную линию воинов дона Бартаса, они поспешно снова скрывались в чаще. Дон Мельхиор понимал, что это было последнее, решительное сражение, и, приняв начальство над своими воинами, разделил их на два отряда: один, в котором находились незнакомец, Карденио и дон Рамон, он оставил на прежнем месте, а другой – под начальством Пламенного Сердца – расположил напротив первого, на расстоянии пятисот шагов от него.

Между тем положение индейцев, застигнутых в засаде врасплох, было критическим. Дело в том, что комендант Эдвард Струм, отпустив Педрильо с самым неблагоприятным для дона Бартаса ответом, тотчас же отдал одному из офицеров приказ отправиться в расквартированный поблизости ирландский батальон и немедленно возвратиться с двумя сотнями драгун, причем каждый драгун должен был прихватить к себе на лошадь еще по одному пехотинцу. Это приказание было немедленно исполнено, и через два часа Эдвард Струм, по-прежнему осыпая всех бранью и проклятиями, выступил из города во главе отряда и направился к имению дона Бартаса.

Трудности пути задержали отряд в дороге. Несмотря на горячее желание подоспеть вовремя на помощь, Эдвард Струм достиг усадьбы только через час после происшедшего там и описанного нами кровопролитного сражения. Это было как раз в ту минуту, когда дон Бартас собирался выступить в погоню за сиу, похитившими его жену и дочь.

Все это было немедленно сообщено Эдварду Струму. Тут же собрали небольшой военный совет, который принял следующее решение: дон Мельхиор с отрядом из пятидесяти пеонов должен был выступить в погоню за краснокожими кратчайшим путем. Остальные же пеоны и воины Пламенного Сердца присоединялись к отряду майора Струма, чтобы служить ему проводниками через Леону, так как нужно было непременно отрезать краснокожим дорогу к отступлению. Их собирались захватить на самом берегу реки Рио-Браво-дель-Норте, через которую сиу не в состоянии были уже переправиться: лошади их и так были слишком измучены. Между прочим условились, что авангард не вступает в битву с сиу до прихода второго отряда. Когда все было обдумано и решено, мужчины немедленно пустились в путь, оставив на плантации с десяток пеонов для защиты женщин и детей.

Достигнув леса, Эдвард Струм велел всем пехотинцам спешиться, а драгунам и апачам оцепить лес. После этого он бросился в атаку, не обращая внимания на неприятельские пули, свистевшие над его головой. Индейцы поняли свое безвыходное положение, но отчаяние придало им храбрости. Они решились умереть, но умереть истинными воинами с оружием в руках.

Как львы, защищались они, не отступая ни на шаг, решаясь даже на рукопашную схватку с неприятелем. Но, несмотря на безоглядную храбрость, они не могли справиться с превосходящими силами врага и должны были постепенно отступить из леса. Черная Птица собрал около себя немногим более сотни оставшихся в живых воинов и, испустив пронзительный крик, бросился из чащи в открытое поле, надеясь уйти от неприятеля. Но здесь со всех сторон на него обрушились воины Пламенного Сердца и пеоны дона Бартаса. Однако и двойной натиск не смог сломить железную волю индейцев. Собравшись около вождя, они не дрогнули и храбро отразили неприятеля.

Несмотря на чудеса храбрости, число сиу быстро уменьшалось. Они поняли, что наступил их последний час, и, перестав отражать нападение, исступленно бросились в атаку на неприятеля.

Прошло несколько ужасных мгновений; вдруг громкий крик огласил окрестности. Все было кончено – последний сиу пал на поле битвы.

Из пятидесяти апачей в живых остались только двадцать. Остальные были убиты вместе с лошадьми.

Дон Бартас, бледный и окровавленный, лежал на земле. Около него на коленях стояли Карденио и незнакомец, стараясь перевязать раны и не замечая, что и сами они в крови.

Между тем к раненому приблизился Эдвард Струм с офицерами. Вскоре появились донья Хуана, Флора и миссионер, которых вывел из укрытия Пламенное Сердце. Мать и дочь в слезах опустились около умирающего.

– Мне очень плохо, – едва выговорил дон Мельхиор, – но я благодарю Господа, что он послал нам победу над язычниками и дал возможность еще раз увидеть всех, кого я так горячо люблю: тебя, моя дорогая Хуана, и вас, мои милые дети. Да будет воля Господня над нами и да будет благословенно имя его!

– О, вы не умрете, отец! – с рыданием воскликнула Флора.

– Ты ошибаешься, дитя мое! Смерть уже близка. И только одно меня печалит в эту минуту: я оставляю вас одинокими, без друзей! – Он тяжело вздохнул.

Между тем, пока дон Мельхиор говорил, миссионер освидетельствовал и перевязал его раны. При последних словах раненого он поднялся и с улыбкой, которая сразу оживила все сердца надеждой, проговорил:

– Успокойтесь, дон Мельхиор не умрет; его раны очень серьезны, но не смертельны. Кроме того, я приложу к ним такой живительный бальзам, который поможет их заживить и прольет в его душу луч небесной радости.

– Боже мой! – воскликнул дон Мельхиор.

– Благодарите Бога, дон Бартас, наконец раскаяние проникло в сердце человека, причинившего вам столько несчастий. Ваш шурин умоляет вас простить ему недостойное поведение и присылает к вам своего сына, чтобы испросить ваше прощение. Дон Антонио Бустаменте, граф Пучерда, теперь ваша очередь выполнить поручение, возложенное на вас вашим отцом.

– Дядя, – с нескрываемым волнением проговорил молодой человек, – королеве известно, что вы никогда не переставали быть верным ей, что вы никогда не были сообщником Цумалакарегуа Кабреры и что низкая клевета (при этих словах голос его дрогнул и слезы засверкали на глазах) была возведена на вас моим отцом для того, чтобы завладеть вашим состоянием и титулом. Дядя, все ваши имения вам возвращены, и вы назначены губернатором Каталонии! Отец непременно хотел, чтобы я лично передал вам все это вместе с королевскими грамотами, чтобы удостовериться в вашем прощении и дружбе!

– Брат!.. Сестра!.. – воскликнул старик с безграничной радостью, тогда как слезы медленно текли по бледным его щекам. – Боже! Ты посылаешь мне слишком много счастья!

– Черт подери… хм… полаг… хм… Воздух что-то здесь свежеват, хм… – говорил майор Струм, утирая украдкой слезы. – Вот это называется наградить по-королевски! И я также, хм, ну, черт возьми… Я вам говорил, падре, что отомщу! Кх, хм…

– Вы благороднейший человек, майор! – протягивая руку, проговорил священник.

– Ну уж это вы чересчур, черт подери! – воскликнул Эдвард Струм, до боли сжимая протянутую ему руку. – Я скотина… хм… ну да это все равно, хм! Вы, черт возьми, можете всегда рассчитывать на меня…

При последних словах коменданта все присутствующие разразились громким смехом.

Надежды миссионера сбылись.

Через три месяца дон Бартас вполне оправился от ран и поехал в Испанию со всей семьей и племянником. Перед отъездом он ликвидировал свои дела, причем хотел во что бы то ни стало оставить все владения в Техасе аббату Полю-Мишелю.

Миссионер долго отказывался и согласился принять этот подарок только при условии, что он употребит его на пользу несчастных и построит в Кастровилле церковь. Дон Бартас изъявил на это свое полное согласие.

Примечания

1

Брыжи – собранный в складки в виде оборок воротничок у рубахи

(обратно)

2

Франциск Ассизский (1181 – 1226) – итальянский проповедник, основатель ордена францисканцев, автор религиозно-поэтических произведений.

(обратно)

3

Фронтир – подвижная граница между владениями белых поселенцев и землями индейцев в период бурной колонизации Северной Америки.

(обратно)

Оглавление

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Реклама на сайте