«Зимний престол»

Зимний престол (fb2) - Зимний престол 3051K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елизавета Алексеевна Дворецкая

Елизавета Дворецкая Княгиня Ольга. Зимний престол

Я пью за варягов, за дедов лихих, Кем русская сила подъята, Кем славен наш Киев, кем грек приутих, За синее море, которое их, Шумя, принесло от заката! А. К. Толстой

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Дворецкая Е., 2018

© Нартов В., иллюстрация на переплете, 2018

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2018

Часть первая

Для прорыва Хельги Красный выбрал ветреную ночь.

Полная луна то появлялась из-за туч, то снова скрывалась, и тогда море, небо и восточный берег Боспора Фракийского тонули во мраке. Лишь вдали по левому борту мерцали огни – светильники на боевом ходу царьградских стен.

Дожидаясь подходящей погоды, сотня русских лодий несколько дней стояла в гавани на Пропонтиде, на восток от южного входа в пролив. Идти днем означало обречь себя на верную гибель. А в полной тьме русы, до того видевшие Боспор Фракийский всего один раз, не нашли бы дороги и погубили бы лодьи – сели на мель, врезались в скалистый берег. Или натолкнулись прямо на огненосные хеландии патрикия Феофана. Переменчивый свет ветреной ночи в этих обстоятельствах был наилучшим союзником.

Но и ветер годился не всякий – а только попутный. Только дующий на север, в сторону Греческого моря. Он один давал русам надежду – не слишком верную, но все лучше, чем никакой, – пройти через строй хеландий, что сторожили их здесь уже три месяца.

Смерти бояться зачем? Конец она бедствий и боли, Матерь покоя она, все прекращается с ней! Только единственный раз она к смертному гостьей приходит, Разве встречал кто когда дважды явленье ее?[1] —

нараспев читала Акилина, стоя на носу скутара, под резной головой змея. Ветер трепал, относя вперед, края ее покрывала, и в эти мгновения она, бывшая царьградская потаскуха и беглая монахиня, как никогда напоминала Хельги валькирий из преданий его далекой северной родины.

Он не раз предлагал ей остаться на берегу – она отказывалась.

Впереди лежал Боспор Фракийский – логово огнедышащего змея. В начале лета русы уже сунулись туда с отвагой неведения; Хельги шел впереди двоих старших вождей, своих зятьев – князя киевского Ингвара и его воеводы Мистины Свенельдича. И не в пример витязям из сказаний именно он, идущий первым из троих, остался цел и невредим.

Теперь опасность была русам хорошо известна, но это ничего не меняло. Хельги сына Вальгарда ждала Русская земля, его наследственное владение. А иного пути в Греческое море из Пропонтиды, где находилась дружина, не существует.

* * *

В земле Полянской убрали жито, везде готовились к дожиночным пирам и свадьбам, когда по городцам и весям покатился тревожный слух. Княгиня уехала из Киева. За три дня до того князь вернулся из похода на греков – раненый, почти без добычи, с малой дружиной… и с новой женой. Неуспех начала похода Эльга еще могла ему простить – особенно зная, каким удачливым рукам доверено продолжение. А новую женитьбу – нет. Напрасно веселая семнадцатилетняя Огняна-Мария, родственница болгарского царя Петра, слала ей через родича, царевича Бояна, поклоны и дары, уверяя в своей сестринской любви. Напрасно Ингвар повторял, что за Эльгой остаются ее права соправительницы и княгини русской. Ведь жен у князя может быть несколько, но княгиня – только одна, и это место было надежно закреплено за племянницей Олега-старшего. Новой женитьбой Ингвар не нарушил никаких законов и даже уговоров, но вонзил Эльге нож в сердце, и она не собиралась страдать одна.

– Я – княгиня русская, наследница Олега и твоя соправительница, – дрожащим от гнева и обиды голосом говорила она ему на следующий день после прибытия. К этому времени она достаточно оправилась от потрясения, чтобы встать с постели и заговорить, но ее не покидало ощущение, будто она куда-то летит и в ушах шумит ветер бездны. – Это так! Ты дал слово, и тому видоки – все бояре и люди русские, мои родичи, вся дружина, священный дуб Перунов, сами боги! И если так, то почему ты осмелился… как ты решился на такое дело без моего совета? Как ты мог… заключить союз с Петром, не спросив меня?

Княгиня сердилась не без оснований: даже если бы она была не женой, а братом Ингвара, делившим с ним киевский стол, то и тогда имела бы право пенять ему. Но дело состояло не в этом, и Ингвар понимал это так же хорошо, как она сама.

– Когда я стал бы тебя спрашивать? – с трудом подавляя досаду, отвечал он. – Там все на ходу решилось!

– Ни один разумный человек не решает таких дел на ходу! У селян говорят: женился – как на льду провалился, но ты-то – князь русский!

Эльга с негодованием потрясала руками, но при этом избегала смотреть Ингвару в лицо, чтобы не разрыдаться. Каждый взгляд на него причинял ей боль, будто по сердцу проходило лезвие ножа. Никогда ее муж не был красавцем – среднего роста, с простым лицом и рыжеватой бородкой при русых волосах, внешностью он не выделялся среди отроков собственной дружины. И не раз за пять лет замужества Эльга заподозрила, что ума и воли боги ей отпустили уж не меньше, чем ему. Но это был ее муж. Ее суженый. Тот самый, за кого она решила выйти своей волей, когда родня, даже отец, тогда еще живой, думали отдать ее другому. Ради Ингвара, тогда еще ей незнакомого, она решилась на разрыв с кровным родом, ибо верила в свою судьбу как наследницы Вещего. К нему, Ингвару, она бежала в Киев из земли северных кривичей, доверившись его чести и удаче. С ним она взошла на киевский стол, оттеснив родича – Олега Предславича. И все удалось: своим браком они связали в единую державу южные, приднепровские, и северные приволховские, владения руси. Казалось, и сами они связаны навсегда, неразделимо, как две руки одного тела. И вот… пока она тревожилась о нем и оберегала, сколько позволяли ее женские силы, их общее достояние и будущее наследие их сына – он нашел себе другую жену! Будто третью руку их единого тела – совершенно лишнюю!

– Я же тебе рассказал! Мне… нам нужна поддержка, хоть чья-нибудь, пока не ясно, чем закончится этот поход! – втолковывал ей Ингвар. – А царь Петр – не пес из канавы! Он самому царьградскому цесарю ровня и родич!

– И значит, нам больше не нужно воевать с греками, если они отныне наши сваты? – язвительно осведомилась Эльга. – Когда нам ожидать их послов для совещания?[2] Ты скажи мне заранее, чтобы успела хлеба напечь, пива наварить. Или теперь о сих делах твоя болгарыня похлопочет?

– Тьфу! – Ингвар с трудом сдерживал желание выбраниться, не находя достойного ответа.

Он и так очень злился на судьбу этим летом: едва ушел живым из первого же столкновения с греками и был вынужден повернуть назад с почти пустыми руками. Он привез в Киев раненых, оставив побратиму попытки спасти поход, честь свою, дружины и державы.

– Йотуна мать, я и сейчас не знаю, чем все это кончилось! – кричал Ингвар, вцепившись руками в стол, разделявший их.

Они стояли по обе стороны и сверлили друг друга такими ненавидящими взглядами, каких не было между ними за все пять лет брака. Им случалось ссориться, как всяким супругам, но если раньше то были трещинки и царапинки, то теперь возник разлом, грозивший полным разрывом. И семьи, и державы.

– Где мое войско? Жив ли хоть кто-то? С чем они вернутся – если вернутся? И что мне было делать у этих клятых болгар? Ждать, пока греки разобьют Свенельдича и пришлют кого-нибудь с войском взять меня за портки? Мне нужно было средство хоть как-то себя обезопасить. Понимаешь ты это? Или ты хотела, чтобы со мной там и покончили – если не греки, то болгары?

– Я не хотела, чтобы с тобой покончили! – дрожащим голосом отвечала Эльга. Она разрывалась между желанием задеть его посильнее и пониманием: дай она сейчас волю чувствам, беда может стать непоправимой. – Но если тебе так требовался союз с Петром, неужели нельзя было устроить это без женитьбы?

– Зачем ему был нужен союз со мной, если бы я не женился на его сестре?

– Ну а как же он ее тебе отдал?

– Он и не хотел!

– Вы что – ее умыкнули? – Эльга в показном изумлении подалась к нему.

– Поначалу – да. А потом уже договорились. Бояна спроси. Он тебе все поведает. Хоть песню споет, сложил уже небось…

– Сыта я вашими песнями! – Боян, любезный и вкрадчивый родич Огняны-Марии и устроитель всего этого дела, внушал Эльге лишь отвращение. – Ты мог бы не жениться сразу – ряд положить, приехать домой без… один. Посоветоваться – с боярами, с родичами… со мной! Ты втянул русь в союз с зятем Романа! Воевать с греками нам теперь не подобает, потому что мы в свойстве! А где наше совещание? – Эльга раскинула руки, будто очерчивая пустоту вокруг себя. – Думаешь, Роман теперь обрадуется и пришлет послов, дружбу и любовь предлагать? Ты этой… девой красной опутал себя и всю русь, а Роман не связан ничем и не должен нам ни хрена поросячьего!

– У меня не было другого выхода! – яростно отвечал Ингвар, с холодом в груди понимая: а ведь она права.

– Я вижу! – У Эльги на глазах заблестели слезы обиды и отчаяния. – Будто в сказании: направо пойти – убиту быть, налево пойти – женату быть! Не туда ты свернул, мне сдается!

– Да лучше б я от «олядного огня»[3] сгорел! – Ингвар грохнул кулаком по столу, резко развернулся и вышел, не желая слышать те слова, которые княгиня с таким трудом подбирала.

Сейчас ему и правда казалось, что лучше было погибнуть в огне на воде Боспора Фракийского и стяжать славу павшего в бою, чем остаться в живых и одолевать последствия неудачи.

Едва дождавшись удара двери о косяк и стука яростных шагов на крыльце, Эльга снова залилась слезами. Она с трудом воспринимала, что Ингвар говорит, обида жгучей волной разливалась внутри: сердце ее мужа больше не принадлежало ей одной. Было так же больно, как если бы Ингвар и впрямь погиб. Если не хуже – тогда у нее осталась бы священная для нее и державы память. Но он жив, он здесь – Ингвар, женатый на болгарыне! Пренебрегший своей княгиней, он был хуже мертвого. Боль разрывала сердце, не давала обдумать и понять положение дел. Ей, княгине русской, сейчас не было дела ни до чего, кроме этого оскорбления: мужу стало мало ее одной, и этим он унизил ее перед богами и людьми!

Двоюродный брат Асмунд все это время оставался в Киеве, и за ним Эльга послала первым делом. На другой день после возвращения Ингвара с Огняной-Марией, сразу как нашла в себе силы встать с постели. Кому же заступиться за ее честь и наследие, как не брату, первому защитнику сестры и ее потомства?

Но Асмунд ее надежд не оправдал. Он сам два года назад ездил в Царьград послом, имел дело со стратигами в Таврии, а потому знал, как сложно русам договориться с греками.

– Мне эти йотуновы греки голову разбили, сутки в узилище держали, и то, я думаю, отделался легко, – сказал он. – Для христиан мы – звери жадные, только на то и годны, чтобы державе ромеев послужить, коли будет у нее нужда в нашей службе. А Ингвар молодец. Эта дева – Роману хотя бы свойственница. Мы ему уже не шиш с болота – родня какая-никакая. Уже есть о чем поговорить.

– Знатно же тебя тогда горшком по лбу приложили! – звенящим от слез негодования голосом отвечала Эльга. – Молодец! Твою сестру, княгиню, оскорбили и унизили, а по-твоему, он молодец! Был бы здесь Хельги, он бы не так рассуждал!

– И я того боюсь, – кивнул Асмунд. – Будет здесь Хельги – начнет дружину и народ мутить.

– Мутить! Отстаивать мои права, ты хотел сказать!

– Да чем Ингвар твои права нарушил? Он же тебя прочь не гонит?

– Еще бы он меня гнал! – Эльга шагнула к брату, уперев руки в бока и готовая ринуться в бой. – Меня! Здесь все мое! Это я его со двора сгоню – пусть к себе в Хольмгард едет и там со своей хотью[4] княжит!

– Киеву князь нужен. Пока Свенельдич с войском не вернулся, ты город своими бабьими обидами не баламуть. Если его разобьют, то мы не то что царю болгарскому – волку хромому из лесу будем рады, лишь бы чем помог!

– Иди ты… в лес! – Эльга в негодовании смахнула глиняную чашу со стола на пол.

Но подумала с холодом на сердце: что, если и Мистина сказал бы ей то же самое?

Асмунд ушел, качая головой и жалея, что сестру-княгиню сейчас нельзя заставить взглянуть на дело разумно. И все же этот разговор не прошел даром. Своему брату, человеку умному и надежному, Эльга привыкла доверять. Взглянув на дело отчасти его глазами, Эльга будто поднялась на ступеньку выше той, на какой стояла с юности.

Уже пять лет она замужем, у нее четырехлетний сын. Но только сейчас Эльга ощутила, как нечто в ней по-настоящему изменилось после детства и юности. Пятнадцатилетней девушкой она решилась бежать из дома, от родных, порвала с близкими и чурами, доверившись вместо них Мистине – тогда совсем чужому ей человеку. А вела и укрепляла ее свойственная юным вера в счастье, что ждет где-то за небокраем – стоит лишь сделать решительный шаг, не сробеть, оторваться от родного порога. И надежды ее не обманули – она и Ингвар достигли больше того, чем поначалу могли желать. Ее будто несла волна удачи – и выносила, позволяя не терять бодрости, хотя жизнь уже не раз стучала железным кулаком в ворота.

И вот створки рухнули. Сброшен и уплыл венок девичьих упований на неизменное счастье. Теперь Эльга смотрела в жизнь глазами зрелой женщины, знающей, что труд, разочарование и забота – это будни, а передышка от них – редкий подарок судьбы. И ей было так жаль себя вчерашнюю, будто умерла ее любимая младшая сестра.

И все же она была слишком молода, чтобы ум так сразу поборол чувства. Умение принимать разочарования приходит с опытом, а на ее пути такое суровое разочарование встало впервые.

Не раз за эти дни на Олегов двор являлись киевские и окрестные старейшины. Слух о новой женитьбе князя разносился по городцам полянским, и все хотели знать, что происходит.

– Неужто померла княгиня? – расспрашивали приезжие на пристани.

– Что с походом и дружиной? – толковали на торгах и по дворам.

С кем Русская земля теперь в дружбе и вражде? Ходили даже слухи, будто в Болгарском царстве князь принял Христову веру, оттого, стало быть, и на болгарыне женился. Но гриди никого к нему не допускали. Ингвар еще не настолько собрался с мыслями, чтобы говорить с людьми. Его собственный поход кончился неудачей, и рассказывать об этом не тянуло. Война еще могла принести успех, но это зависело не от него. А о тех, от кого зависело, он ничего не знал. Он привел назад всего четыре сотни человек, из них многие и сейчас еще не оправились от ран. Где прочее войско во главе с Мистиной и другими боярами? Что с дружиной Хельги Красного? Послали им удачи боги или все в Греческом царстве в сыру землю полегли?

Старейшины подсылали отроков и к Эльге, надеясь узнать что-то от нее, но и она гостей не принимала. От стыда ей не хотелось никого видеть. Она как будто упала в навозную лужу у всех на глазах, рухнула с высоты, на которой стояла ранее и привыкла считать это своим законным правом. Племянница и хранительница наследственных прав Олега Вещего, пять лет она сияла будто солнце над Киевом. «Ты смарагд наш многоценный», – говорил ей Мистина той зимой перед походом Хельги на Самкрай, и от воспоминаний о проблеске нежности на его жестком лице Эльге еще сильнее хотелось плакать. Но вот оказалось, что для собственного мужа она не так уж многоценна. Понадобилась другая.

– Княгиня, лебедушка, да что же ты так себе сердце рвешь? – пыталась утихомирить Эльгу Ростислава, ее родственница. – Как будто от веку такого не бывало, чтобы муж другую жену привел? Да у кого же из князей и бояр не по две и три жены? У деда моего Олега их десяток перебывало, и до бабки Бранеславы, и при ней, и после нее… И русинки были, и славянки, и хазарки, и ясыни…

– Да если бы он челядинку какую в углу зажал, я бы и не глянула! – горячо возмущалась Эльга, едва слушая ее. До сих пор она у себя на дворе подобного за Ингваром не замечала, а что он делал во время походов, зимних и летних, когда жена не видала его по три-четыре месяца, она предпочитала не знать. – Но то княжна болгарская, царя Петра родственница, а через него – Романа цесаря! Я – наследница Вещего, она – никто здесь! Всем чужая и никому не нужная! Где Киев и где болгары?

Знатное происхождение и сильная родня Огняны-Марии делали ее опасной. Это было почти такое же солнце: оно робко выглядывало из-за небокрая, примериваясь, не найдется ли здесь места и для него? У Эльги екало сердце, когда она вспоминала: поначалу и сам Олег Вещий в Киеве был никто. Он пустил здесь корень, взяв в жены Бранеславу из древнего рода Киевичей. Ингвар тоже не имел здесь никаких наследственных прав и получил их в приданое за Эльгой. Не считает ли он теперь Киев своим владением, а права на киевский стол – своими собственными?

– Ингвар здесь чужой! – гоня прочь эти мысли, говорила она Ростиславе. – Он стал господином над Киевом благодаря мне! Наш, Олегов род дал ему власть! Если он потеряет меня, он потеряет все!

Ростислава только вздыхала, отчаянно жалея, что нет рядом ее мужа. Острогляд, зять Олега Предславича, был одним из самых деятельных сторонников и устроителей заговора, передавшего власть Ингвару и Эльге. И вот теперь, когда союз права и силы грозил расколоться, Острогляд находился в Греческом царстве, с Мистиной и прочим войском. А в Киеве не оказалось почти никого из людей, способных помочь делу. Мистина, Ингваров побратим и наиболее доверенный человек княжьей четы, старшие бояре, родичи – все сейчас за морем. И живы ли?

Эльге было бы легче перенести измену мужа, не будь они так близки ранее. А теперь в ней росла настоящая ненависть: так ненавидят людей, сумевших предать именно потому, что им доверяли!

– И ладно бы, если бы я Ингвару отдала себя одну! – возмущалась Эльга перед Ростиславой и Утой. Сестра в эти дни почти не уходила от нее, покинув свое хозяйство на ключницу. – Но я отдала ему Киев, землю Русскую! А он теперь кому их вручить задумал? Болгарам? Петру? Или сразу Роману?

– Но что же ты будешь делать? – с тревогой спрашивала ее сестра Ута. Несогласие в семье для нее было что острый нож.

– Я… уеду отсюда! – Эльга схватила с лавки рушник и с размаху швырнула на пол.

Будто это было их свадебное полотенце, на которое вступают жених и невеста, чтобы стать единым древом рода.

– Куда? – Ута в испуге поднялась с места. – Не домой же?

Прошло пять лет, но она все еще называла домом село Варягино над рекой Великой, где они обе родились.

Там еще жили родители Уты – воевода Торлейв и жена его, Кресава Доброзоровна. У Эльги же там не было никого, кроме дяди с теткой и последнего из родных братьев, Олейва.

Эльга помолчала, обдумывая эту возможность. Плесковская земля все же была слишком далеко, чтобы вот так сорваться и лететь туда, спасаясь от обиды. Да и перед родичами ей было стыдно не менее, чем перед киевлянами.

– Нет, – обронила она. – Пока – нет! – добавила она, и в этом коротком слове слышалась угроза. – Поближе куда-нибудь, но так, чтобы мне их не видеть.

И в это короткое слово «их», объединяющее ее мужа с чужой девой, она вложила столько негодования, сколько оно едва ли когда вмещало.

– В Витичев. Или в Вышгород.

Сперва ей понравилась мысль о Витичеве – он прикрывал Киев ниже по течению Днепра, а значит, любые вести с полуденной стороны пришли бы туда раньше. Но не только вести – опасности тоже. А подвергать себя и дитя опасности, когда и так все плохо, ей не позволяло благоразумие. Вышгород, стоявший севернее Киева, был надежнее и в то же время достаточно близко, чтобы вести и туда прибывали без большой задержки.

– Собирайтесь! – Эльга обернулась к служанкам, сидевшим в дальнем углу, подальше от расстроенной госпожи. – Мы едем в Вышгород. Завтра!

Эта мысль впервые со дня возвращения Ингвара принесла ей облегчение. Казалось, на расстоянии в дневной переход боль оскорбления утратит силу. А он задумается, что натворил, когда лишится своей княгини, той, что сделала его киевским князем! Вот посмотрим, сумеет ли болгарыня ее заменить!

* * *

Ингвар не стал возражать против отъезда княгини и даже вздохнул с облегчением. И ему невыносимо было жить на одном дворе с разгневанной Эльгой, хоть и не под одной крышей – они с Огняной-Марией заняли старую Малфридину избу. Даже через стены и пространство двора он ощущал ее негодование и гнев, когда она с утра до ночи металась в своей просторной избе, не в силах вырваться из пут отчаяния. Видел недоумение и тревогу в глазах собственных гридей и отроков. С той их памятной встречи посреди двора, когда Эльга сперва уронила рог, а потом и сама упала наземь без памяти, она ни разу не появилась в гриднице, и оттого всех томило гнетущее чувство, будто госпожа внезапно умерла. Если она уедет, ему станет легче разобраться в своих княжеских делах, и без того нелегких.

Через день Эльга отбыла, забрав сына, свою челядь и те три десятка отроков, что оставались с ней в Киеве на время похода. Смотреть на ее отъезд собралось множество народу: над пристанью Почайны, где грузили в лодьи спешно собранные пожитки и людей, стоял взволнованный гул. Разлад с княжьего двора быстро расползался тревогой по городу и округе. В былое время Эльга всеми силами стремилась подобного не допускать; еще совсем недавно она так боялась, что слухи о поражении Ингвара в Боспоре Фракийском просочатся в народ и вызовут волнения. Но сейчас ей было все равно. У нее на сердце бушевала осенняя буря, и пусть весь город мерзнет вместе с ней, своей истинной княгиней!

– Куда же ты собралась? – К Эльге, стоявшей у лодьи в ожидании, пока все погрузят, подошел боярин Честонег. – Мужа покидаешь, княгиня? И Киев? Надолго ли?

– Мне с другой женой на одном дворе тесно, – холодно ответила Эльга. – Поживу в Вышгороде, пока… все не решится.

– Что – решится?

Но Эльга, не отвечая, прошла по мосткам на лодью, куда Добрета уже провела четырехлетнего Святку. Пока она сама не знала, что и как должно решиться. Знала одно: на Олеговом дворе, где совсем рядом живет Ингвар с другой женой, под гнетом оскорбления она не в силах ни думать, ни решать.

На место прибыли в тот же день, ближе к вечеру. Вышгород, конечно, не шел в сравнение с Олеговым двором в Киеве, отстроенным и украшенным стараниями прежних владельцев. Здесь, на дневной переход выше по Днепру, киевские князья не жили, а только держали половину «большой дружины». Для трех-четырех сотен отроков были выстроены просторные избы, поварня, клети для разных припасов и прочего добра; несколько изб для бояр, для вышгородского воеводы и для князя, если будет здесь останавливаться на время лова или еще каких дел. Все это стояло на вершине холма над Днепром и было окружено валом со стеной из срубов и боевым ходом. Бани и кузни выстроились внизу, близ воды.

Вышгородский воевода Ивор ушел в Греческое царство вместе с князем, но с ним не вернулся. Уцелев во время первой, ужасной битвы в Боспоре Фракийском, откуда сам Ингвар был вынесен гридями едва живым, он не стал возвращаться вместе с ним, а перешел под начало Мистины и продолжил поход. В Вышгороде оставалась его жена Волица с детьми; она только и знала, что муж был жив… почти четыре месяца назад.

В первые дни Эльгу поглощали заботы о хозяйстве: в городце оставались припасы только для своих, а число обитателей вдруг увеличилось вдвое. Как и близ Киева, окрестные селения были обложены податью и поставляли для княжьих отроков съестные припасы. Теперь требовалось договориться, чтобы они кормили ее двор. Сперва Эльга хотела позвать старейшин к себе, но, посоветовавшись со старшими оружниками, передумала. Не стоило давать оратаям повод выступить единой ватагой против нее одной. Последующие дни Эльга провела в разъездах по округе. Ей не обязательно было заниматься этим самой – можно было Даромира или Хотигостя с отроками послать, – но ей нужно было себя занять, что-то делать. Убедиться, что для людей ее слово – по-прежнему закон.

Конечно, селяне дивились: даже деды их не помнили, чтобы разговаривать о податях к ним являлась княгиня, когда князь жив и в Киеве. Но споров не было: в душе Эльги бурлили досада и гнев, и усилия, направленные, чтобы сдержать их, придавали ее внешне невозмутимому лицу выражение неодолимой силы и властности. Сейчас она будто бросала вызов самой судьбе и молчаливо требовала ответа за учиненную с ней несправедливость. Могли ли противиться ей селяне, и так обязанные поставлять в Вышгород жито, овощ, тканину и прочее?

Стадо и птица в Вышгороде были свои, но пока срок осеннего забоя не подошел, отроки ловили рыбу и били зверя в лесу. Даже Эльга два раза съездила с ними, надеясь развеяться, но получалось плохо. Каждый миг в голову лезли воспоминания о том, как она ездила на лов с Ингваром и Мистиной, и то, что сейчас никого из них не было рядом, причиняло боль. Как будто судьба вновь и вновь проводила холодным лезвием ножа по ее жизни, отрезая все, что было в ней хорошего и светлого. И само будущее тоже. Раньше Эльга видела его довольно ясно: как они с Ингваром будут править Русью, и лишь надеялась, что со временем Мокошь пошлет ей еще детей. Теперь же ничего этого не было. Она не овдовела, но ее муж вдруг исчез. Мысли о будущем упирались в глухую стену, и что было за ней? Да и было ли что-то?

От мысли вернуться в Киев и зажить как прежде Эльгу мутило. Считая себя оскорбленными, знатные женщины порой решаются на развод, но мысль об этом ужасала. Развестись? Встать по берегам ручья или на перекрестке дорог и разорвать надвое родовое полотенце, что на свадьбе связало их воедино? Вместе с тем они разорвали бы и саму Русскую землю. Киев и есть перекресток дорог, тем и ценен, на нем сидит русь и из него черпает силу. Их с Ингваром брак создал не просто семью, а державу, какой до того еще не бывало между Варяжским морем и Греческим. Такое приданое в коробах не увезешь.

Предзимье – время покоя, но Эльга о покое могла лишь мечтать. В окрестных селениях уже трепали и чесали лен. Часть самого лучшего, тонкого длинноволокнистого льна воеводша Волица брала куделью, сама зимой пряла и ткала, одевая семью. По вечерам Эльга занималась тем же – пересиливая себя. Долгое сидение на прялочном донце, обычное занятие всех девчонок, девок, баб и старух в зимнюю половину года, умиротворяет и даже наводит сон, но для нее оно стало сплошным мучением. Каждый оборот веретена заново напоминал ей, что ее семья теперь – это она да Святка, что играл на расстеленной медвежине с детьми Волицы. Мужа у нее больше нет… И каждый раз при мысли об этом она сжимала губы и опускала голову, будто противостоя режущему ветру в лицо. Волица посматривала на княгиню, но заговорить не решалась.

Каждый проходивший в тишине день усиливал тревогу, так что Эльга уже едва находила себе место и лишь усилием заставляла себя сидеть и прясть. Где войско? Где Мистина, Хельги, Эймунд, Тородд, где те без малого двадцать тысяч хирдманов и отроков, что остались вместе с ними в Греческом царстве? Неведение их судьбы и подтолкнуло Ингвара к новой женитьбе. В этих людях заключалась почти вся сила нынешней Русской державы. Если они сгинут – будет почти все равно, на ком Ингвар женат… Не кареглазая болгарыня, а провал похода погубит Русскую державу…

И при мысли об этом у Эльги леденело и замирало сердце: здесь она своей волей ничего не могла исправить.

* * *

В начале лета Хельги Красному повезло: он и его люди благополучно ушли из-под выстрелов огнеметных устройств, поскольку те не могли палить против ветра. К тому же греки предпочли преследовать основную часть войска, гоня ее из пролива на север. Хельги и две тысячи человек, оказавшихся при нем, благодаря столь счастливому для них стечению обстоятельств без потерь прорвались в Пропонтиду и оказались там полными хозяевами. Они разграбили и разорили северную сторону Кераса – под самыми стенами Царьграда, в виду дворцов, – а потом ушли вдоль тянущегося на восток Никомедийского залива, до старинного города Никомедия. Где и провели почти два месяца, наслаждаясь царской жизнью и совершая безнаказанные вылазки за добычей в любом направлении.

Но созревала осень, и пришла пора возвращаться домой. Иные предлагали остаться в Никомедии зимовать, но Хельги был против.

– Какой толк нам искать новой добычи, если мы не сможем увезти даже ту, что у нас уже есть! – убеждал он своих бояр и хёвдингов.

– Насчет добычи ты прав, но ведь можно всякое, что подешевле, повыкидывать, а золота и паволок набрать побольше, – рассуждали бояре, за лето привыкшие к легкому обогащению.

– Зато к зиме из Анатолии вернутся царские войска и займутся нами. Как бы их ни потрепали сарацины, их могут быть десятки тысяч, а нас всего две! Нас разобьют, и все, что стало нашим, опять вернется к грекам. Понравится тебе видеть такое из Валгаллы, а, Селяня?

– Нет, конунг, это весьма обидно будет! – выразительно насупился Селимир – здоровенный ильменский боярин.

За два года под южным солнцем его круглое лицо стало буровато-красным, а светлые волосы и борода выгорели до легкого золотистого оттенка. Ни единой нитки, выпряденной руками жены, на нем уже не осталось, и в одежде его теперь причудливо сочетались греческие и хазарские изделия. К тому же он перенял дружинный язык, состоявший из смеси славянских и норманнских слов, так что теперь свей-наемник Ульва понимал его лучше, чем поняли бы оставшиеся дома родичи. Те же перемены произошли за этот срок и со всеми, кто оказался под стягом Хельги Красного. Прежние его шесть сотен, этим летом выросшие до двух тысяч, стали сплоченным войском, что гордилось своими победами, своей добычей, своими павшими и в первую очередь своим конунгом.

И за минувшее время Хельги убедился, что может доверять этим людям.

– У нас уже достаточно золота и паволок, чтобы не стыдно было вернуться на Русь, – продолжал он. – И я, скажу вам откровенно, очень хочу туда вернуться. Ведь мы так и не знаем, что случилось с остальными.

Он обвел глазами свою ближнюю дружину: бояр и хёвдингов-наемников. Загорелые лица омрачились: люди Хельги видели огнеметы в действии, видели остовы русских скутаров, сгоревших на воде вместе с гребцами. И хотя тех было в разы меньше, чем оставшихся где-то к северу от Босфора прочих княжьих людей, дальнейшая судьба их была никому из русов с этой стороны пролива неведома.

– Я не знаю, жив ли мой родич Ингвар. Жив ли мой сводный брат Эймунд, жив ли Мстислав Свенельдич, мой зять. Любой из них мог погибнуть. И если в числе погибших окажется Ингвар, то из всех, кто состоит с ним в родстве, никто другой не имеет таких прав на киевский стол, как я.

Хельги положил руку на резной подлокотник трона сероватого мрамора, словно припечатывая это короткое слово, заключавшее в себе так много. Вся роскошь древней Никомедии была теперь к услугам русов, и вождь их, сидя на месте стратига фемы Оптиматов, пожалуй, видом своим делал ему честь. Рослый, плечистый, сильный и гибкий, он был одет в широкий камизион ярко-синего шелка, с отделкой огненного цвета на подоле и рукавах, подпоясан ремнем с золотыми, с эмалевым узором пластинами. Из-за жары золотая пуговка на левом плече, – сами греки говорили, что это сарацинский крой, – была отстегнута, распахнутый ворот обнажал верхнюю часть груди, позволяя видеть, где кончается темно-красное родимое пятно, спускавшееся по горлу до ключиц. На левой стороне лица оно благодаря загару стало менее заметно, но на белой коже груди производило впечатление засохшей струйки крови из перерезанного горла. Впервые его видевшие содрогались, женщины взвизгивали. Зато оружники гордились этой особенностью своего вожака, словно пятно говорило о каких-то его нечеловеческих способностях. Бытовало даже мнение, будто пятну Хельги Красный обязан своей отвагой и удачливостью. Между хирдманами-северянами ходило целое сказание: якобы мать Хельги, датская колдунья, перед его рождением приносила жертву Одину ради удачи будущего дитяти, и поток жертвенной крови плеснул ей на живот, оставив метку на лице новорожденного в знак того, что Отец Ратей принял жертву и обещает будущему воину свое покровительство. Сам Хельги услышал это предание от Ольвида, но так и не сумел дознаться, от кого же оно пошло.

Внимая этим словам, бояре переглядывались. Очень может быть, что перед ними сидит не только их конунг, но и будущий князь всей Руси. Хельги Красный приходился родным племянником давно покойному Олегу Вещему, а значит, имел наследственные права на земли полян, древлян и прочих родов, покоренных знаменитым дядей. Еще был жив родной младший брат Олега, Торлейв, но тот никогда не притязал на высокие места. В поколении сыновей Хельги был старшим, а главное, всего за два года на Руси успел выказать такую отвагу, удачу и решимость бороться за свои права, что соперников в своем роду у него не нашлось бы.

Во всяком случае, среди мужчин.

– И поэтому, – закончил он, – не зная судьбы Ингвара, я никак не могу позволить себе провести здесь еще полгода. Если окажется, что киевский стол освободился, то я должен как можно скорее оказаться там. Ранее спешить не стоило, но теперь, когда мы вернемся, нагруженные сокровищами, русы и поляне увидят, кто достоин их возглавлять. А я докажу, что не зря получил то же имя, что и Вещий.

Сам-то он понимал, что все не так просто. Даже если Ингвар и впрямь погиб, его стол пуст только по названию. На деле его окружает множество народу: сестра Эльга, ее сын – маленький Святослав, братья Ингвара – Тородд и Хакон, мужья Эльгиных сестер… Мистина Свенельдич, решительный и честолюбивый Ингваров побратим и одновременно свояк. У каждого есть свои права, вытекающие из кровного родства или свойства с Вещим, но Хельги не сомневался, что управится с ними всеми. Главное – не упустить время. И если он вернется с победой и добычей оттуда, где Ингвар потерпел поражение и лишился жизни, то сразу опередит на целое поприще всех возможных соперников. Люди предпочитают удачливых вождей.

Сидя в Никомедии, Хельги Красный мысленным взором уже видел Киев, хотя и сознавал, как много препятствий лежит между ним и наследием знаменитого дяди. Но, находясь у южного конца Боспора Фракийского, думать о дальнейшем не было смысла. Сначала предстояло прорваться через строй огненосных хеландий, стороживших пролив.

* * *

Незадолго до праздника Воздвижения Креста Господня патрикия Феофана вдруг посетил сам патриарх Константинопольский. Приехал он верхом, с немногочисленной свитой и без всякой пышности. Поспешно выйдя во двор встречать гостя, Феофан испугался, увидев, как осунулось и побледнело смуглое лицо главы ромейской церкви.

– Ей уже лучше. – В ответ на его встревоженные расспросы Феофилакт махнул рукой. – Я из-за нее всю ночь не спал. – Он прижал пальцы к глазам, обведенным темными кругами. – Так и просидел возле нее всю ночь, клянусь Древом Честного Животворящего Креста Господня. Как я молился… никогда в жизни я так не молился… Если она… если с ней что-то случится… в монастырь уйду!

– Не думай о дурном! – Феофан прикоснулся к его локтю. – Она молода, полна сил, она поправится. И она в надежных руках, я знаю, о ней заботятся лучшие лекари. К ней заходил Епифан?

– Да, был вчера. Он меня обнадежил. Спасибо тебе, что надоумил за ним послать. Ты мой самый верный друг, Феофан! – порывисто воскликнул Феофилакт, видя непритворное сочувствие на полном лице патрикия с немного обвисшими щеками.

Тот и впрямь был полон искреннего участия. Эти двое были очень, очень разными: внешне их делал похожими только высокий рост, и то из грузной, внушительной фигуры пятидесятилетнего протовестиария можно было бы сделать двоих худощавых двадцатитрехлетних юношей, каким был патриарх Феофилакт. Черты светлокожего Феофана украсили бы любой бюст патриция римских времен – покатый лоб, горделивый горбатый нос, в то время как патриарх был смугл, с грубыми чертами лица и большими черными глазами. Если бы не облачение, не зеленая патриаршая мантия с белым куколем, его легко было бы принять за простого сельского парня, пастуха – каким он, внук крестьянина Феофилакта, собственно, и был. И если протовестиарий и патрикий Феофан достиг своей высокой должности и титула благодаря уму, знаниям, преданности августу, честолюбию и неустанному труду, то Феофилакт всего в шестнадцать лет стал главой ромейской церкви лишь по воле своего отца, василевса Романа. По сути выскочка, Роман из Лакапы возвел троих старших сыновей на высшую ступень мирской власти, а младшего – церковной. Эту высокую честь Феофилакт заслужил лишь рождением – и не особенно стремился оправдать.

Еще кое-что сближало этих двоих: оба были скопцами с раннего детства. Но в этом качестве они были не одиноки и в Романии, и тем более при царском дворе, где к множеству должностей имели доступ лишь скопцы. Патрикий Феофан так же не мечтал о потомстве, как о способности летать, но к юному патриарху, коего величал «отец мой», в глубине души испытывал чувства, схожие с родительскими. Нельзя не пожалеть человека, кого чужая воля обрекает на положение, совершенно ему не подходящее и в то же время предъявляющее очень суровые требования.

– Пройди в покои, – приговаривал он, провожая Феофилакта по гладким и чисто выметенным плитам двора, мимо крины, где в середине желтой мраморной чаши бронзовая дева лила воду из золоченого кувшина, к красным колоннам крыльца.

– Это я виноват! – сокрушался Феофилакт по дороге. – Сам виноват! Будь я проклят! Это все отец – он сказал, что если я еще раз опоздаю к выходу, он мне… Пришлось спешить изо всех сил, но я не думал, что она не выдержит… Мы раньше, бывало, скакали так же быстро, но, наверное, для нее оказалось далековато… Клянусь, если бы я знал, что почти загоню ее, то лучше бы не спешил, и пусть бы василевс делал что хочет! Если она погибнет, никогда себе этого не прощу! Она такая красивая! Какие у нее глаза! Когда я с ней разговариваю, она все-все понимает! А какие зубы! И какая гладкая шерсть – просто шелк! Она мне всех дороже! Если Господь отнимет у меня ее, я тоже умру!

– Но ты же сказал, ей лучше? Господь тебя услышал. Хрисолита – прекрасная кобыла, очень выносливая. Не сомневаюсь, скоро она совсем поправится, и вы вновь будете скакать по лугам, обгоняя ветер, – утешал Феофан. – Епифану ведь часто приходится иметь дело с загнанными лошадьми, он хорошо знает, что в таких случаях делать.

Протовестиарий жил во дворце, который прежде принадлежал патрикию Роману Сарониту – зятю Романа василевса, неудачно пытавшегося отнять царскую власть. Разоблаченный святым старцем Василием, он вскоре после этого умер, а его имущество, поскольку заговор раскрылся, василевс забрал в казну. Роскошное жилище неудачливого заговорщика он отдал Феофану, в награду за удачно проведенные переговоры о браке юного болгарского царя Петра и внучки василевса, Марии. Как евнух, Феофан на царский трон притязать не мог, и Роман не боялся его возвышения, а к тому же очень ценил ум Феофана, находчивость, ловкость в переговорах и умение обращаться с варварами. И не напрасно: с тех пор протовестиарий еще не раз показал себя. К примеру, семь лет назад он содействовал заключению мирного договора с уграми и тем обезопасил от них северные рубежи державы ромеев. Полный, рыхлый, с мягким безбородым лицом, умевший напустить на себя вид и строгости, и добродушия, жилистым варварам он казался смешным и неопасным – но ум его был острее их мечей и служил оружием не менее действенным.

А совсем недавно Феофан стяжал славу и совсем иного рода. В начале лета, когда Бог привел на землю ромеев бесчисленную скифскую[5] орду, в Босфоре состоялась битва, которой Феофан мог заслуженно гордиться. Имея всего три тысячи стратиотов на одиннадцати старых полугнилых хеландиях, кое-как в спешке починенных и снабженных огнеметными устройствами, он остановил десятитысячное войско скифов. Часть была сожжена на воде, большинство повернуло назад и ушло обратно в Евксин[6]. Далее скифы двинулись вдоль побережья Вифинии на восток, и здесь мера Феофана уже ничего не могла с ними сделать. Лишь около десятой части скифского войска прорвалось в Пропонтиду, но, хотя они и разграбили предместья и даже Керас, об осаде самого Великого Города с такими силами нечего было и мечтать. Дней через десять они ушли на восток вдоль Никомедиийского залива, а их соплеменники в Евксине – тоже на восток, но вдоль северного побережья Вифинии. Угроза столице миновала, и Феофан привел свою меру назад в Неорий. С тех пор, вот уже почти три месяца, хеландии стояли в военной гавани, а Феофан вернулся к своим обычным делам. Тем не менее часть судов, что полегче на ходу, постоянно несли дозор в обоих опасных направлениях, и Феофан днем и ночью держал в уме, что в случае угрозы ему придется вновь облачаться в золоченый клибанион, опоясываться пекторарионом[7] и под защитой самоцветного «военного креста» с частицей пояса Богоматери вновь выходить в пролив, готовясь принять бой. От этих мыслей он худо спал и неохотно ел. Единственного в его жизни морского сражения – струи пламени из жерл огнеметов, черные клубы дыма, дикие вопли сгорающих заживо скифов, вонь паленой плоти, долетавшая до палубы, – ему хватило, чтобы не желать повторения. Каждый должен заниматься своим ремеслом.

Дальнейшая оборона державы была делом стратигов фем и доместика схол Востока, патрикия Иоанна Куркуаса. К осени те достигли уже немалых успехов: путем искусных маневров, уничтожая отряды скифов, оторвавшихся от основного войска, нападая из засады, пользуясь лучшим знанием местности, Варда Фока, стратиг фемы Армениак, истребил несколько тысяч скифов и тем заметно ослабил их. По последним донесениям василевсу Роману скифы заняли Гераклею в Пафлагонии и стоят там. Но туда же двинулся от границ Сирии патрикий Иоанн с более чем сорокатысячным войском. Числом его силы, подкрепленные частью тагмы Экскувитов, превосходили скифов в три-четыре раза. Можно было надеяться, что уже в ближайшие дни Бог поможет ему окончательно разбить варваров и надолго избавить державу ромеев от последней угрозы с севера. Со дня на день Феофан ждал гонца от патрикия Иоанна и молился за его успех. Сейчас ему приходилось сторожить Босфор с обоих концов – северного и южного. Если скифы, ушедшие вдоль Евксина, будут разбиты, одной угрозой станет меньше и его мере можно будет сосредоточиться только на той части их войска, что отправилось в Пропонтиду.

На крыльце Феофан мигнул слуге, и когда гость с хозяином уселись в триклинии, их уже ждал на мозаичном каменном столике золоченый кувшин вина, настоянного на лавровых ягодах, пирожки, свежие смоквы и персики. Феофан сразу налил гостю вина в большой стеклянный бокал с позолотой, и тот накинулся на медовые колечки, будто бродяга с рынка.

– Со вчерашнего дня не ел… – отчасти извиняясь, пробурчал он с набитым ртом, запихивая в рот сладкий пирожок едва ли не целиком и уже держа в другой руке следующий – с сыром и миндалем. – Ничего в горло не лезло…

Младший сын Романа из Лакапы родился уже тогда, когда тот достиг немалых степеней, но изысканные обычаи знати в этой семье так и не прижились. В церкви либо при дворе Феофилакт умел напустить на себя важность и шествовал позади предносного креста[8], будто воплощение грозной мощи Господа, чему весьма способствовал его высокий рост, широкие плечи и исполненная силы повадка. Но среди своих он расслаблялся, и под личиной главы ромейской церкви ясно проступали черты крестьянского парня. Политые разогретым каштановым пафлагонским медом и посыпанные дроблеными орехами кусочки яблока и дыни Феофилакт хватал с блюда прямо пальцами, хотя рядом лежала золотая двузубая вилочка. Но Феофан только улыбался, как нежная мать перед любимым чадом, и не собирался учить патриарха застольным приемам.

– Кушай, отец мой, тебе надо подкрепить твои силы, – ласково кивал Феофан. – Тебе ведь скоро служить – Воздвиженье Креста Господня…

– Да, и это еще, – горестно вздохнул Феофилакт. – Будто мне с Хрисолитой заботы мало! Тут еще Воздвиженье, и еще василевс… Это же он меня к тебе прислал. И Стефан тоже.

– Вот как? – Патрикий встрепенулся. – Роман август передал мне свою волю?

А он-то уж было подумал, что патриарх приехал только душу излить.

– Он говорит, – Феофилакт бегло облизал сладкие пальцы и приложился к кубку, – надо уже что-то делать с этими проклятыми скифами, что засели в Никомедии. А то они, похоже, намерены там остаться зимовать.

– Господь Всемогущий, только не это! – взмолился Феофан, воздев сверкающие перстнями пухлые руки.

– Вот-вот! – Феофилакт торопливо откусил половину персика. Сок потек по его гладкому подбородку, закапал на зеленую шелковую мантию. – Надо как-то, с Божьей помощью, их оттуда выгнать. Он велел тебе подумать, не послать ли к ним послов.

– В Никомедию?

– Туда. Ведь этот дьявол, что там засел во дворце того тупицы, Стахия, говорит, он сын того их старого архонта Эльга, который при Льве и Александре крокодил…

– Где крокодил? – изумился Феофан.

– Приходил! – Феофилакт проглотил то, что было во рту. – Сюда приходил, говорю!

– Прости, я стал плохо слышать. Видно, к старости… Да, – кивнул Феофан, – тот архонт, что в Никомедии, говорит, что он племянник по брату того Эльга и старший в своем поколении. Поэтому носит то же имя – Эльг. У этих скифов, то есть росов, считается очень важным, чтобы имя прежнего вождя носил только его законный наследник и больше никто. Наверное, после смерти того прежнего Эльга этот – единственный Эльг в Росии.

Благодаря гражданам Никомедии, что уже больше месяца жили под властью скифского архонта, протовестиарий знал о пришельцах настолько много, насколько это возможно для того, кто не встречался с ними лицом к лицу. Не считая битвы в Босфоре, конечно.

– Константину расскажи – пусть к себе в книги запишет, – хмыкнул Феофилакт, подшучивая над привычками зятя скрываться от жизни в ученых трудах. – И что – те беглые девки все еще со скифами? – Патриарх с презрением выпятил губу.

– Вероятно, да. – Феофан поднес ко рту руку с перстнями, пряча усмешку. – Поскольку понятие о добродетели варварам неведомо…

– Да поразит их Господь! – Феофилакт с негодованием взмахнул рукой, взглянул на нее и слизнул пятно от меда с края ладони. – Я тут подумал – это были мои женщины, они ведь были монахинями, хоть и очень плохими! А этот проклятый скиф украл их у меня! И теперь развратничает с ними в Никомедии, пьет Стахиево вино, а его мерзавцы обчищают округу по всему Никомедийскому заливу! А к тому же он еще выпустил из тюрьмы проклятого Созонта, этого самозваного епископа, и слависиане[9] смеются надо мной. Из-за него я себя чувствую дураком! Как обманутый муж!

– Не говори так, отец мой, это уж совсем не пристало… – пытался унять его Феофан, мысленно, однако, оценив сравнение.

– А ты из-за него третий месяц в Неории ночуешь!

– Это почти верно, – вздохнул Феофан.

– Не пора ли нам покончить с этим беспокойством? А девок гулящих пусть забирает с собой в ад, мне они не нужны! Пусть их там всех вместе черти жарят!

Патриарх выразился грубее, и Феофан беспокойно сглотнул, радуясь, что в его доме их не может слышать никто лишний. Вероятно, Феофилакт потому и оказал ему честь своим посещением, что желал поговорить свободно.

– Что нам за дело до их грехов? – Феофан попытался отвлечь мысли патриарха. – Это же варвары, а те женщины мало чем их лучше. Поместив их в монастырь и дав возможность спасти душу, ты сделал все, чтобы вернуть их самих на путь добродетели, а их души – Богу, но дьявол в них оказался сильнее. Так что они пошли путем, который сами себе выбрали.

– И среди них те две, до которых весьма охоч был мой брат Стефан! Его от злости корежит, как он об этом вспоминает!

– Тише, отец мой! – взмолился Феофан и даже скривил свое пухлое лицо от досады.

Ну да, все знают: весьма высокопоставленные люди порой посещали монастырь Марии Магдалины, и вовсе не для того, чтобы павечерия слушать. Однако благоразумным людям ни к чему упоминать о таких вещах – пусть и с надежными собеседниками.

Но только патриарх благоразумием не отличался.

– Эти девки его, Эльга, научили изображать василевса! – горячо продолжал он. – Ты сам слышал: он принуждает тамошних динатов отдавать ему поклонение, как помазаннику Божию! Он спит с девкой, с какой спал василевс, и заставляет людей падать ниц перед ним, как перед василевсом! А та девка сидит с ним рядом, разряженная, как царица, и он принуждает честных людей кланяться ей и подносить дары! Прямо как новая Феодора!

– Рассказывают и такое. – Феофан усмехнулся. – Ну что же, если никомедийцы выказали себя такими дураками и не сумели отличить скифов от стратиотов Стахия и сами впустили их в свой город… Хотя, разумеется, требовать себе царских почестей – это ужасное кощунство! – Опомнившись, он сделал суровое лицо.

– Сколько же можно такое терпеть! Стефан уже сам готов взять тагму и идти туда к нему!

– А вот это уже совсем неразумно! – Феофан нахмурился. – У Зенона семь сотен человек, а у Эльга – две тысячи. Да еще слависиане выступают на их стороне, поскольку он освободил из тюрьмы их самозваного епископа…

– Вот и отец сказал, чтобы Стефан не вел себя как дурак. Но тут дело непростое. Пора уже что-то решать. Послушай меня. Во дворце идут разговоры. – Патриарх сурово нахмурился. – Мне братья рассказали. Люди болтают, что-де Феофан себя вообразил самим Велизарием[10], три месяца уже числится архонтом меры, деньги получает, а ничего не делает.

– Это кто же так говорит? – улыбаясь, прищурился Феофан.

Злословие ему, как и всякому достигшему успеха в службе, было не в новинку.

– Горгоний говорит, Наркисс… Я тебе скажу, это все от Селевкия и Матфея ползет! – Патриарх наклонился ближе к собеседнику. – Они тогда были против того, чтобы давать скифам сражение в Босфоре, а мы с тобой одолели, василевс прислушался к нам, и мы оказались правы, вот они с тех пор желчью исходят и пытаются дерьмом замазать нас и наше решение! Но и василевс недоволен, что с этим Эльгом уже два месяца никто ничего не может сделать.

– Но терпение Господне имеет меру, и вскоре она переполнится.

– Пора уже. Их архонта Ингера мы разбили, – Феофилакт рукавом черной шелковой рясы стер персиковый сок с подбородка, – и если бы он не вынырнул у болгар, можно было бы думать, что он вовсе погиб. То войско, что вышло к Пафлагонии, возглавляет какой-то другой архонт. И в Никомедии сидит третий, то есть Эльг.

– Я уверен, это ненадолго. Скоро патрикий Иоанн разобьет скифов в Пафлагонии, и ему оттуда пути до Никомедии дней семь-восемь. А если одной конницей – то дней пять. У него не менее сорока тысяч войска, и эти две тысячи скифов он раздавит, как муху.

– Вот именно! А теперь подумай – хорошо ли это будет, если тех скифов разобьет Иоанн? Он и так в последние годы слишком много о себе мнит. Василевс ему слишком доверяет, и он еще пожалеет об этом! Что будет, если Иоанн разобьет сперва сарацин, потом скифов в Пафлагонии, потом скифов в Никомедии! Что же ему потом – триумф устраивать? Может, еще Золотые ворота открыть?

– Как можно так говорить – он не август, чтобы въезжать через Золотые ворота…

– А как знать, кем он себя вообразит после стольких побед? Сколько у него появится сторонников? Толпа падка до успеха, ей плевать на законные права! Василевс задумал взять у Иоанна дочь замуж за Романа-младшего. Теперь подумай – если он окажется в родстве и с нами, и с Константином[11], не решит ли он, что лучше нас годится для Соломонова трона?

– У него есть такие замыслы? – В изумлении Феофан поднял брови.

Странно, если бы были, а он не знал.

– Кто знает, что у него есть? – мрачно ответил Феофилакт. – А отец его приближает – как будто случай с Саронитом ничему его не научил! Можно ли быть таким ду… непредусмотрительным – в его-то годы! Стефан говорит, мы не должны допустить, чтобы Иоанн собирал такие победы, будто спелые гранаты с дерева. Мы должны сами очистить Никомедию от варваров. И тебе я бы тоже посоветовал подумать, как это сделать, не дожидаясь Иоанна и его войск. Как друг тебе говорю, поверь мне! – Патриарх протянул длинную жилистую руку и схватил сразу две смоквы – зеленую и лиловую. – Я и так из-за Хрисолиты с ума схожу, а тут еще это! Дьявол бы побрал этих скифов и всю их вшивую страну! Подумай, что можно сделать, ты же умный человек!

– Для начала я отправил бы к ним посольство. Найду толковых людей, чтобы посмотрели вблизи на этого «царя Никомедийского», – Феофан усмехнулся, давая понять, что эти титулом награждает варвара исключительно шутки ради, – и разузнали, как он настроен и что собирается делать. И если… – Феофан постучал пальцами по столу, – если мы не хотим отдать честь этой победы Иоанну, то у нас один путь – заставить скифов уйти из Никомедии. Выйти в залив, в Пропонтиду. И тогда я сам смогу разобраться с ними при входе в Босфор, как это было в начале лета. Пока он остается в городе, он для нас недоступен.

– Вот так и сделай! – горячо одобрил патриарх. – Ты одержишь еще одну победу, Иоанн останется ни с чем, и все твои завистники заткнут свои вонючие рты!

– Если бы Святая Дева еще раз была ко мне так милостива, как в июне, то именно этого мы бы и достигли. – Феофан взглянул на расписной потолок, где над мраморной аркой входа имелись изображения Христа и святых. – Надеюсь, ты поможешь мне своими молитвами, как в тот раз, и мы одержим нашу общую победу!

– Да если только Богоматерь сохранит мою Хрисолиту, я так молиться буду, что… с кровли камни посыплются!

– Вот это уже слишком! – улыбнулся такой горячности Феофан.

– Предложи им, что, если они оставят всю добычу и пленных, их пропустят в Евксин свободно.

– Роман август желает, чтобы мы их выпустили свободно? – удивился Феофан.

– Ну, если они оставят все, что захватили?

– Нет, отец мой, – протовестиарий покачал головой. – Пусть они ограбили половину Вифинии – не так уж это много в сравнении с честью державы ромеев. А вот если люди, грабившие Вифинию, уйдут безнаказанно, мы потеряем куда больше.

– А если заставить их креститься?

– Можно попробовать. Но скифы – то есть русы, мы имеем дело с ними, – крестились при заключении договора уже не раз, и пока не заметно, чтобы это как-то смягчило их дикие нравы. Они уже крестились при Михаиле Третьем, но потом у них сменилась власть, и новые архонты вновь вернули страну к идольской вере. Но в замысле василевса есть драгоценное зерно мудрости, – Феофан почтительно склонил голову с ухоженным и слегка подвитыми полуседыми волосами. – Ингвар, их главный архонт, уже разбит и бежал. Того третьего, что засел в Гераклее, вот-вот разобьет Куркуас, и я очень надеюсь увидеть его в цепях в Константинополе, прикованного к триумфальной колеснице Иоанна. Остается Эльг в Никомедии. Если мы разделаемся с ним, то избавимся от скифской опасности лет на двадцать-тридцать.

– Вот этого и нужно достичь, – кивнул Феофилакт, обгрызая косточку последнего персика.

Двадцатитрехлетнее тело просит еды, даже если владелец его – патриарх. Феофан задумчиво смотрел на стол и на расписное блюдо с россыпью персиковых косточек, но видел совсем другое. Если Иоанн с его войсками разобьет тех скифов, что в Пафлагонии, то ему, Феофану, с его огненосными хеландиями, больше не будет нужды сторожить от них вход с Евксина в Босфор. Можно будет сосредоточиться на этих скифах, в Никомедии. Кентрахи меры, как он знал, после успеха начала лета отчаянно жаждали нового боя и утверждали, что и все их страты стремятся к тому же. Но Феофан был не любитель ратной доблести и полководцем стал лишь волею василевса, который в то время не имел выбора. Сам он порадовался бы, если дальнейшую заботу об обеих частях скифского войска взял бы на себя доместик схол Востока и его стратиги.

Но патриарх и все пославшие его венценосные родственники правы – не стоит отдавать столько славы одному патрикию Иоанну. Завистникам необходимо заткнуть рты. И если ради этого придется вновь натянуть клиабинион и прочее снаряжение – что ж, такова воля Святой Девы, покровительницы Великого Города.

Тобой земля вся повивается и град, Спасенный Богом, Дево, чрез тебя. О воевода деятельная бдения, Возрадуйся, с готовым сердцем Ты стоишь, Не говоря, повелеваешь, и восстание Твое становится врагов падением…[12] —

вспоминал он стихи Георгия Писиды, укрепляясь духом от этого соединения искусства и благочестия.

Патриарх испустил глубокий вздох. Феофан поднял взгляд: в глазах Феофилакта под припухшими от недосыпа веками отражалась тоска.

– Бог милостив к нам, – закивал Феофан, беря его руку в попытке утешить. – Твоя любимица будет здорова.

– Господь не отнимет у меня еще и ее! – жалобно ответил Феофилакт, и его черные глаза влажно заблестели. В эти мгновения он казался даже моложе своих двадцати трех лет. Что ж, волею василевса кое в чем ему суждено остаться ребенком. – Что у меня есть? Какая радость?

– Но Господь и Роман август послали тебе величайший долг и честь…

– А я просил? – Глаза Феофилакта гневно сверкнули, черные густые брови нахмурились, белые зубы блеснули, как у зверя. – Я всего этого хотел? Я бы хотел… чтобы только я и Хрисолита, а вокруг горные луга, озера, облака… тогда я был бы счастлив. И пусть бы я был просто пастухом.

Патриарх горестно вздохнул, оглядел столик, где плоды остались только в узоре крышки, выложенные кусочками цветного камня.

– А ты… вели, что ли, цыпленка поджарить… или пару голубей. Ну, говорю же – я от волнения со вчера не ел, а молитвами сыт не будешь! – обиженно пояснил он в ответ на удивленный взгляд хозяина.

– Но, отец мой, постный день! – Феофан всплеснул руками.

– Господь от меня так много хочет, а цыпленка ему для меня жалко? – оскалился Феофилакт, и в это мгновение он был похож на голодного волка и на дитя одновременно.

– Сейчас все подадут, – улыбнулся Феофан и кивнул слуге у двери. – У меня есть отличные фазаны, и если начинить их рыбой и поджарить на углях…

Правитель ромеев всемогущ, его воля – закон ему и всей стране. Он может своего шестнадцатилетнего сына сделать патриархом, поставив во главе множества ученых мужей, осиянных благочестием и убеленных сединами. Но и ему не под силу сделать пригодным для патриаршего жезла того, кто и правда был бы куда счастливее с посохом пастуха.

* * *

Рассказал бы кто-нибудь – в Хейдабьюре, в Хольмгарде, в Киеве, – что бывает такая война, Хельги только посмеялся бы. А то он войны не видел! Зеленый тенистый сад среди беломраморных стен и колонн, крина в огромной чаше белого и зеленоватого мрамора, где среди белых крупных кувшинок плавают блестящие рыбки. Возле бортика крины на мягкой пятнистой шкуре какого-то зверя – вроде рыси, но побольше, – возлежит светловолосая дева, одетая в сорочку из ткани настолько тонкой и прозрачной, что красоту девы видно так хорошо, как если бы она была вовсе не одета. Рядом стоит золотой кувшин с вином и золотое же блюдо с виноградом, смоквами и персиками. Помахивая кистью красного винограда, дева нараспев читала стихи. Хельги, правда, не понимал ни слова, но под легкое журчание крины шло так хорошо, что он невольно думал: и какого еще рая надо этим христианам? Греческие «валькирии», вывезенные из монастыря Раскаяния, нравились ему больше тех, что он прежде воображал. Вот эта золотисто-желтая, совершенно прозрачная сорочка с красной шелковой опояской куда приятнее на вид и на ощупь, чем та кольчуга, в которой Сигурд застал спящую Сигрдриву.

Фастрид здесь понравилось бы, мысленно отмечал он. Сам Хельги был неприхотлив и с тем же удовольствием выспался бы на кошме, брошенной у костра на землю, как на пуховике на резной золоченой лежанке. Но Фастрид оценила бы – эти мраморные стены, гладкие, как шелк, цвета свежего масла с тонкими сероватыми прожилками, эти кружевные навершия столпов – вырезанные из камня, а на вид легкие, как паутина. Причудливый узор на полу из разноцветных кусочков стекла, сосуды из камня и расписной глины изваяния людей и животных – в том числе и таких, каких на свете вовсе нет. Бесчисленные цветы всякого вида, цвета и запаха – он даже не спрашивал, как они называются, все равно не запомнить. Всегда яркое голубое небо. Свежий воздух с запахом моря, сладких и пряных растений. Далекие зеленовато-синие горы. Хельги жалел в душе, что не может привезти Фастрид все это. Только мелочи – паволоки и украшения, к которым она, правду сказать, равнодушна. А кусочки этого царства чудес – совсем не то, что все оно целиком.

Слависиане – местные жители славянского рода и языка – рассказывали, что дворец этот много столетий назад построил какой-то греческий царь. Еще до того как греки стали христианами, а предков слависиан тогдашние цари переселили сюда из Фракии. Дворец был огромный – как целый город из тех, что Хельги и его люди видели в Северных Странах и даже на Руси. Вокруг четырех внутренних дворов, опоясанных галереями на мраморных колонах, располагалось бесчисленное множество палат. Все двухтысячное войско Хельги поместилось здесь – а что почти все отроки спали на полу, так какая важность? Им не в новинку. Мраморные плиты с тонким мозаичным узором покрыли сеном, сверху бросили шкуры и кошмы. Сколь ни привык Хельги к своим людям, сколь ни понимал, что и сам такой же, не мог удержаться от смеха при виде своих «упырей» – краснорожих, нечесаных, с глазами убийц – среди этой утонченной красоты.

Рабы и служанки разбитого стратига готовили и подавали еду, стирали сорочки и порты, а русы несли свою службу: каждый день полутысячные отряды отправлялись в разные стороны на сбор добычи. С населения Никомедии Хельги первым делом взял выкуп за отказ от грабежей и насилий в самом городе: помог опыт захвата Самкрая. Разграблены оказались дома только тех жителей, кто бежал заблаговременно, бросив хозяйство и добро, какое не смогли унести. Населения поубавилось, но русам это было только на руку: легче поддерживать порядок. Теперь в Никомедии сохранялось относительное спокойствие. Ремесленники, уплатив выкуп частью своих изделий, занимались обычной работой, даже рынки кипели жизнью: жители селений, уже уплативших выкуп, получали право безопасно возить припас на продажу.

Стратиг фемы, правитель Никомедии, оставил русам «в наследство» свой дворец со всем имуществом. Основную часть добычи, как положено, складывали и охраняли, чтобы поделить после завершения похода. Но дворец Хельги счел общей добычей – и помещения, и все, что внутри. Найденное здесь добро он разделил между дружинами, чтобы бояре раздали своим людям. Никто из двух тысяч отроков не остался обижен. Шелковая сорочка, плащ-мантион, чулки, башмаки, или серебряная чарка, или золоченая ложка, или застежка с эмалью, или браслет, или золотая серьга с бусиной – хоть чем-нибудь разжился каждый.

– Что проку собирать и копить, если все мы завтра можем оказаться убиты? – говорил Хельги на пиру, где вино из стратиговых запасов лилось, будто вода. – Пожинайте плоды своей отваги, парни! Если нам не суждено отсюда уйти живыми, пусть последние дни наши пройдут в славе и радости! За вас, парни! – И он вскидывал на вытянутой руке золотую стратигову чашу, не боясь, что красное вино выплеснется и обольет его новый кафтан.

– За конунга! – орали сотнями голосов русы и славяне. – Конунгу слава!

Они готовы были умереть за него – за побочного сына Вальгарда, брата Олега Вещего, и датской девушки по имени Льювини. При жизни та очень удивилась бы, узнав, что в чужой далекой стране ей уже после смерти припишут славу жрицы и колдуньи. Еще немного – и ее станут звать дочерью конунга и валькирией, хотя на деле отец ее был всего лишь торговец плавленым железом из Свеаланда…

– Ты меня не слушаешь? – с упреком окликнула Хельги дева.

– А? – Он очнулся. – Слушаю. Но ты же не хочешь, чтобы я понимал? Это был Солон?

– Это был Гомер! – Акилина бросила в него виноградиной. – Я так для тебя стараюсь! Вспоминаю самое лучшее, чему меня обучили самые выдающиеся умы Великого Города!

– Ну, я-то не из лучших умов Великого Города. Боюсь, на меня твоя наука окажется истрачена напрасно.

Вот уже три месяца как Хельги общался с греками, а Акилина жила среди русской дружины. Беседа их велась на смеси греческих слов со славянскими и норманнскими, из-за чего они порой понимали лишь половину из речи друг друга. Но большой беды в этом не было: Хельги взял с собой Акилину и полтора десятка ее товарок из монастыря Раскаяния не для ученых бесед.

– Ну, хочешь, я позову кого-нибудь и мы тебе станцуем?

Акилина ловко извернулась, не вставая, и переместилась, положив голову Хельги на колени. За три месяца похода она отъелась и посвежела, монастырская худоба и бледность уступили место здоровому румянцу, золотистые волосы заблестели, белые руки округлились. Девчонкой Акилина попала в дом одного учителя риторики, где прислуживала его ученикам, потом один уговорил ее бежать с ним… Потом она несколько лет зарабатывала на хлеб, слоняясь по улицам Константинополя близ книжных лавок, и умение красивой девушки поддержать беседу хоть о Гомере, хоть об Аристотеле очень способствовало поиску желающих прикупить по случаю немного любви. Хозяева лавок даже подкармливали ее и порой прятали от стражи: многие ходили сюда в надежде скорее на встречу с ней, чем на новый список научного труда. Но однажды она попала в облаву городской стражи и очутилась в обители Марии Магдалины близ стен столицы, иначе – монастыре Раскаяния. Триста лет назад его учредила для своих бывших товарок василисса Феодора, сама в прошлом танцовщица. К счастью, Акилина пробыла там всего месяца три – и ничуть не огорчилась, когда набег русов на окрестности Константинополя вырвал ее из добродетельной жизни. Причем теперь, под покровительством щедрых и удачливых воинов, десятка два бывших монахинь, вернувшихся к прежнему ремеслу, жили куда лучше, чем в те времена, когда слонялись по рынкам, улицам и кладбищам, отыскивая случайного охотника до их красоты. «Вот теперь я вижу, что Бог и правда не забывает никого!» – говорила Феби.

– Не надо никого звать… – рассеянно ответил Хельги и опустил руку – туда, где сквозь золотистую, как солнечный свет, ткань просвечивали самые соблазнительные плоды Греческого царства.

Акилина замурлыкала и изогнулась, давая понять, что может станцевать и сама…

Раздался свист. Хельги резко повернул голову: от колонны у входа в садик ему махал Ольвид.

– Там греки приехали! Чуть ли не от кейсара. Говорят, переговоры предлагают!

Акилина выпрямилась и села, и очень вовремя: Хельги мгновенно оказался на ногах.

– И где они?

– Славояров дозор привел. Там кентарх с десятком. Просят заложников. Если дадим, говорит, завтра приедет мечник от провеси… вести… тьфу, – еще не все греческие слова легко давались данам Хельги, – ну, главному их хёвдингу по нашим делам.

* * *

Если бы спафарий Ермий, доверенный помощник Феофана, слышал, как тот именует Хельги «царем Никомедийским», то теперь признал бы, что отдающая нелепостью доля правды в этой шутке была. Архонт скифов, по имени Эльг, принимал его в триклинии Диоклетианова дворца, сидя на мраморном кресле стратига Стахия, одетый в лучшее Стахиево платье. Родимое пятно на левой щеке и шее слева напоминало засохшую кровь и заставляло содрогаться – казалось, это зримый знак присущих варварам жестокости и звериной дикости. Длинные русые волосы указывали на весьма знатный род и подтверждали его право носить имя верховного правителя Росии. Вдоль триклиния с одной стороны выстроились его бородатые, краснолицые бояре, тоже все в шелковых камизионах и диветисионах с чужого плеча, а с другой – воины, все как один рослые, светловолосые, в дорогих доспехах. За шелковыми занавесями по сторонам покоя играли свирели и кифары. Ермий силился скрыть удивленную усмешку, но не мог не признать: вышло весьма похоже на прием у василевса, когда с одной стороны стоят высшие сановники, а с другой – телохранители-«львы». Кстати, набираемые из норманнов и очень схожие видом с этими своими соплеменниками. Отличие состояло лишь в том, что шлемы и панцири у телохранителей были разные, а среди сановников не нашлось ни одного евнуха – сплошь бородачи.

– Кесаря Эльга и его супругу надлежит приветствовать, припадая к стопам, – на хорошем греческом языке сообщил ему толмач и провожатый.

Звали его Николай, и был он, судя по всему, из слависиан, что еще Юстинианом были триста лет назад перемещены сюда десятками тысяч.

– Таким образом дозволено приветствовать лишь самого василевса, – возразил Ермий – рослый, лысеющий человек средних лет.

Неустанные труды подорвали его здоровье: он постоянно покашливал, щеки под черной бородой были впалыми, смуглая кожа плотно обтянула высокий лоб.

– Не нравится – поворачивай назад, – буркнул Николай. – До ворот я провожу.

«Непременно добейся свидания с ним! – вспомнил Ермий наставления патрикия Феофана. – Добейся, чтобы он тебя выслушал».

Ну, что же – как ни борется церковь с остатками эллинских обычаев, на Брумалии женщины переодеваются мужчинами, рабы – господами. Если думать, что сейчас на Брумалии, то можно в шутку поклониться варвару, будто он василевс – кормчий христианского корабля. Главное, никому потом об этом не рассказывать, чтобы не сочли за измену…

А очутившись перед самозванным августом, Ермий понял, откуда у того познания в дворцовом обиходе. Рядом с его троном стоял еще один, поменьше, и на нем сидела женщина лет семнадцати, белокурая, очень красивая, одетая в яркие шелка с золотой вышивкой и самоцветной каймой. Если бы Ермий не знал, кто она такая, то легко поверил бы, что скифский архонт и впрямь привез свою жену-архонтиссу.

Но Ермий ее знал, хоть и понаслышке. Это была Акилина, беглая монахиня из монастыря Марии Магдалины. Ее привезли туда среди других гулящих девок, чтобы вернуть на путь спасения. Но там же, с позволения брата-патриарха, ее и других таких монахинь, молодых, красивых и искусных в любви, посещали младшие василевсы, Стефан и Константин[13]. Поэтому исчезновение этих девушек, Акилины и Танасии, из монастыря после набега варваров стало широко известно в Мега Палатионе и Великом Городе – об этом говорили под рукой, и тем не менее знали все.

И если не думать о том, что это всего лишь потаскуха с Месы, то ничего удивительного, если ее удостоили своим вниманием младшие василевсы, а скифский архонт приблизил к себе и даже величает супругой. Родись эта женщина в Порфировой палате, где появляются на свет царские дети, – о ее красоте ходили бы сказания по всему обитаемому миру, превознося как новую Прекрасную Елену. Впечатление от красоты портило лишь вызывающее, почти хищное выражение глаз небесной голубизны: это были глаза не монахини, а волчицы. Истинная пара для вождя скифов, прославленных жестокостью нравов.

Царский уклад не позволяет царице в Мега Палатионе принимать гостей вместе с венценосным супругом. Августе они приходят поклониться отдельно, в присутствии ее собственного двора из знатных жен и евнухов. Но варварская «царица» Акилина желала присутствовать при том, как царедворцы настоящего августа будут лобызать башмак ее нового скифского «супруга». Возле ее трона столпились женщины, такие же нарядные и увешанные украшениями, – пересмеивались между собой, глядя, как Ермий приближается к бывшей потаскухе. Одетые как «опоясанные зосты», они сохранили повадки девок, кому не привыкать толкаться среди мужланов.

Вместо логофета дрома, который в таких случаях принимает вопросы и отвечает на них вместо василевса, у трона стоял один толмач. И архонт Эльг обратился к Ермию сам, что тоже по царскому укладу не полагалось:

– Кто тебя прислал?

– По поручению василевса Романа меня послал к тебе протовестиарий, патрикий Феофан.

– И что тебе поручено сказать нам?

– Прежде всего патрикий Феофан от имени василевса Романа желал бы уточнить: правда ли, что ты, архонт Эльг, состоишь в ближайшем родстве с прежним архонтом Эльгом, которому даровали дружбу василевсы Лев и Александр около тридцати лет назад?

– Это правда, – с удовольствием подтвердил Хельги. Ему польстило то, что грекам известен самый весомый повод для его гордости. – Прежний русский князь Олег – мой дядя по отцу. Мой отец был его братом, следующим после него по старшинству, и я – его старший сын. Сыновей самого Олега давно нет в живых, и в нашем поколении я самый старший.

– Означает ли это, что ты имеешь преимущественное право на власть в Росии? – почтительно уточнил Ермий.

– Именно это и означает! – Хельги откинулся на спинку кресла. – Я – первый наследник Вещего Олега на Руси.

– В таком случае у меня есть для тебя важные вести. Патрикий Феофан поручил мне спросить: известна ли тебе судьба твоих соратников, других архонтов Росии, которые вместе с тобой пришли три месяца назад на священную землю ромеев?

– А ты можешь мне что-то поведать об этом?

Хельги слегка переменился в лице и подался вперед. Судьба «других архонтов Росии», то есть Ингвара, Мистины, Эймунда и прочих больших бояр, была ему совершенно неведома. Лишь от пленных греков он слышал, будто какие-то русы почти все лето разоряют северное побережье Вифинии. Часть попавших к нему в руки беженцев с берегов Ребы и Сангария как раз от них и спасалась.

– Архонт Ингер в битве в Босфоре, где ему пришлось столкнуться с мерой патрикия Феофана, получил тяжелые раны, был увезен своими людьми в тяжелом состоянии, и пока неизвестно, выжил ли он. Уцелевшие русы на северном побережье Вифинии были осаждены в Гераклее патрикием Иоанном, стратигами Вардой Фокой и Панферием. То войско было на днях разбито, а остатки его бежали. Василевс только что получил весть об этом. Везде Христос поразил силу язычников…

– Но кто возглавлял то войско? – перебил его Хельги.

– Как говорили пленные, это был Мистислав, сын Сфенкелда.

– И он погиб? – Хельги едва не подскочил.

От предчувствия такого подарка судьбы его бросило в жар.

– Его конь стал добычей стратига Варды, и некие люди видели, как он упал мертвым. Но тела его не сумели опознать среди множества изуродованных трупов, оставшихся там, где мечи тагмы Экскувитов обрушились на пеших русов, будто гнев Божий. Ужасная судьба ожидает тех, кто осмеливается бросить вызов хранимой Богом державе ромеев! Таким образом, сколько нам известно, ты, архонт Эльг, остался единственным, кто может притязать на власть над Росией.

Как ни хорошо владел собой Хельги, а при этих словах ему пришлось стиснуть зубы, чтобы не выдать кипения чувств. Одно дело – когда он сам держал подобные речи перед собственными людьми, которые, уж конечно, считают его достойным хоть Соломонова трона. Но услышать это же из уст посланца самого царя греческого! Это было равнозначно признанию его прав самим василевсом!

Пусть-ка теперь кто-нибудь попробует назвать его краснорожим ублюдком, сыном датской шлюхи из гавани! Неужели те, кто так его называл, ушли в Валгаллу и освободили ему дорогу к Олегову столу?

Однако дальнейшая речь посланца несколько отрезвила его и заставила сосредоточиться.

– Патрикий Иоанн, покончив с архонтом Мистиславом под Гераклеей, направляется со своими сорока тысячами войска сюда, – продолжал Ермий. – Он может быть здесь не позднее чем через пять дней. И сколь хорошо ни были бы укреплены стены Никомедии, ты сам понимаешь, что у тебя с твоими двумя тысячами не много надежды выстоять против них. Со стороны моря же вас ожидает патрикий Феофан с его огненосными хеландиями – за эти три месяца они были починены, обрели легкий ход, и теперь им не составит труда догнать и уничтожить твои суда, как они уничтожили более сотни судов Ингера в июне.

Это Хельги слушал с непроницаемым лицом, но его бояре переглядывались и делали друг другу знаки. Долетал негодующий и встревоженный шепот. Дружина Хельги и раньше подозревала, что, кроме них, русов в Романовом царстве не осталось, а теперь это подтвердили и сами греки.

Сорок тысяч войска! Да, посланец прав – от такой силы стены Никомедии не спасут. А жители, до сих пор сидевшие смирно, немедленно поднимутся и ударят в спину чем придется, едва вдали запестреют стяги Иоанна.

Оставалось одно – сесть на корабли и отступать. Но путь к отступлению один – через Босфор, а там – огненосные суда. Люди Хельги видели их в деле и не хотели увидеть вновь, став к тому же единственной целью сифонаторов.

– И зачем ты рассказываешь мне об этом? – нетерпеливо спросил Хельги.

У него было чувство, будто он стоит между мирами огня и льда, овеваемый жаром и холодом одновременно. Грек манил его надеждой стать единственным и признанным правителем Руси, одновременно запугивая неизбежной гибелью от греческого меча и огня. Честолюбивая мечта кружила голову, но осторожность требовала забыть об этом и немедленно искать пути к спасению своей жизни и своих людей.

– Поскольку василевс желает одного – жить в мире и дружбе со всеми окружающими державу ромеев народами, то сейчас он предлагает тебе следующее. При соблюдении некоторых условий ты и твои люди получите свободный проход через Боспор Фракийский и невредимыми выйдете в море.

– Что это за условия? – воскликнул Хельги, с силой сжимая мраморный подлокотник.

– Первое: ты должен дать клятву за себя и своих людей больше не поднимать оружие на державу ромеев и, если тебе удастся утвердиться на троне Росии, на будущее лето прислать послов для обсуждения договора о мире и дружбе.

Хельги кивнул: именно к этому, то есть к договору, стремился каждый, кто занимал княжий стол в Киеве. Собственно, Ингваром этот поход был затеян не только ради добычи и славы, но и для того, чтобы принудить греков к заключению такого союза.

– Второе: ты и твои архонты должны принять святое крещение. А уж василевс не поскупится на доказательства того, что взыскующий царство Божие на небе получит всю мыслимую роскошь для жизни на земле.

– Про что это он? – удивился Благожа.

– Это значит, что за согласие принять крещение василевс пришлет нам богатые дары? – улыбнулся Хельги, уже знавший, как делаются такие дела.

– Ты верно понял, – кивнул Ермий. – Вы сами убедитесь, что Бог дал избранному Им народу ромеев совершенную мудрость и наградил их превосходством в богатстве и роскоши, отвечающим их превосходству в добродетели. Помня об этом, вы не сочтете слишком трудным последнее условие: вернуть василевсу все захваченные вами богатства и пленных.

Зная нравы варваров, Феофан четко предписал Ермию это условие выдвинуть самым последним. Сначала шли легкие условия, которые скифам нетрудно принять. Настроившись на соглашение, видя его уже совсем близко, почти в руках, они сами станут уговаривать себя и на последнее.

– Отдать добычу? – Хельги вновь изменился в лице. – Василевс хочет, чтобы мы выдали все, что было нами захвачено в этой стране?

Русы переглядывались, будто спрашивая друг друга, верно ли поняли.

– Мы обсудим, что именно из захваченного Роман август согласится оставить вам в качестве даров. Но это условие обязательно: все имущество христиан, не говоря уж об их свободе, должно быть возвращено христианам. Впрочем, – Ермий посмотрел на Акилину, – вот эту женщину и ее товарок ты можешь оставить себе. На их возвращении василевс не настаивает.

– Тебя не спросили, где мне оставаться! – возмущенно отозвалась Акилина. – Мне не требуется позволение василевса, чтобы быть там, где я хочу! Да я скорее умру, чем вернусь туда, откуда меня взял архонт Эльг!

Ермий отвел глаза, не намереваясь унижаться до споров с гулящей девкой. И ни к чему ей видеть в его глазах неприкрытое пожелание как можно скорее отправиться в ад заодно со своим новым хозяином.

– Не думаю, что это третье условие нам подойдет, – холодно сказал Хельги. – Насчет второго мы с дружиной еще могли бы подумать, но то, что нами однажды было взято, останется с нами, пока мы живы.

– Вы можете подумать. Правда, времени до подхода войск патрикия Иоанна остается все меньше, но… если вы не примете второго условия, то ведь гибель в бою для вас будет считаться честью и счастьем? – улыбнулся Ермий. – Это одолжение василевс готов оказать вам без всяких условий, как велит ему Христова заповедь милосердия.

– Больше тебе ничего не поручено передать?

Ермий с поклоном развел руками.

– Приезжай за ответом через три дня, – так же холодно ответил Хельги.

Поклонившись еще раз, Ермий направился прочь из триклиния, к своим людям, ожидавшим у дверей. Дабы лицом не выдать своих чувств, он молился про себя, стараясь думать только о боге.

Тонкий ум патрикия Феофана все рассчитал в точности. Какое бы решение ни приняли скифы – отвергнуть условия, частично принять, принять полностью, – протовестиарий останется в выигрыше. Здесь, в Никомедии, гордые собой скифы оказались в ловушке, откуда всего два выхода. И оба ведут прямо в ад.

* * *

Уже настала глубокая ночь, и огромный дворец почти затих. Полной тишины здесь не наступало никогда: от вечерних сумерек до утренних кто-то ложился, кто-то вставал – в дозор, по нужде или оттого, что не спалось. Кто-то храпел – самых отчаянных храпунов выселяли во внешние галереи, где они раскатывали свои кошмы среди мраморных колонн, – кто-то сопел, свистел, разговаривал во сне. В большие окна вливался запах цветущих белых кустов – Хельги уже раза три спрашивал у Акилины их название, но всякий раз забывал. Изредка долетали шаги, голоса очередных дозорных десятков, идущих на стражу или спать. Обычно до самого утра из триклиния доносились пьяные голоса и песни: у пары сотен из двухтысячного войска всегда находилось желание попировать. Долетали звуки флейты – когда для Агнулы нашли флейту слоновой кости, она вспомнила свое позабытое в монастыре искусство. Другие девушки пели. Русы не понимали слов, но радостно хлопали и даже пытались подпевать медвежьими голосами, отчего девушки сбивались на хохот. Бывшие монахини отсыпались днем, пока мужчины были заняты службой, зато очень украшали им вечерний и ночной отдых. Совсем не то что обычные пленницы – те если не рыдали непрерывно, уже хорошо. Где уж там смеяться и танцевать!

Но сегодня и в триклинии было тихо. Бояре и оружники спорили и толковали до ночи, а потом разошлись спать – непривычно трезвые. Пора было приводить головы в порядок. Но мысль, что это одна из их последних ночей в этом дворце, долго не давала заснуть.

Хельги все не спал, пытаясь в свете луны различить на верхней части стены знакомые фигурки нарисованных оленей и львов. Несмотря на близость осени – Акилина сказала, что скоро уже будут убирать виноград, – и ночью висела жаркая духота, так что он лежал, откинув покрывало из плотного шелка. За последние два месяца Хельги привык к этой роскоши, но теперь вдруг взглянул на нее свежим взглядом и не верил своим глазам. Покой со стенами из светлого мрамора, гладкого, как стекло, роспись на потолке, колонны цветного камня по углам, резьба, позолота, мозаичные узоры на полу. Широкая лежанка – Акилина называла ее «кревати» – на львиных лапах, пуховые перины и подушки, шелковые настилальники… Бойкая красивая девушка под боком. Акилину он не делил с хирдманами: как и этот китон, она принадлежала ему одному. Все это походило на сон. На приключение под горой у троллей…

Настало время расплачиваться за три месяца удачи. Его люди невредимыми проскочили мимо огнеметов, прошли по Керасу и Пропонтиде, не встретив превосходящего противника, а из немногочисленных схваток вынесли новую славу. Добычи взяли столько, что всего не увезти: серебряные милиарисии и золотые номисмы, бронзовые и позолоченные кувшины, блюда, чаши, украшения, застежки, дорогие мечи, одеяния всех мыслимых и немыслимых цветов, которые даже назвать на родных языках не получается. Не говоря уж о шлемах, панцирях и поножах. А вино! А всякие пахучие порошки, от которых отчаянно чихаешь, стоит понюхать их сами по себе, но которые так украшают вкус мяса, рыбы или овоща. Три месяца они прожили, будто в Ирии, среди довольства и веселья. А те, кто за это все платил жизнью, со славой отправлялись в небеса – чтобы там жить такой же веселой жизнью уже вечно.

И возможно, дней через пять-семь они окажутся там все.

Когда царский посланец, Ермий, вышел, оба строя «царедворцев» смешались, все заговорили разом. Из трех больших русских дружин, разделенных и оторванных друг от друга струями «влажного огня» в Босфоре, люди Хельги Красного остались в Греческом царстве одни. Он и ранее не стремился к встрече с родичами-вождями, не желая делить с ними славу и добычу с берегов Пропонтиды, но теперь холодом отзывалась в груди мысль: все разбиты, кроме него. Судьба Ингвара неизвестна, и возможно, он погиб; Мистина разбит и тоже погиб… кажется, грек-посланец это сказал… Или дал понять, что греки сочли захватчика Гераклеи погибшим. Гордость за свою доблесть и удачу мешалась со страхом перед ближайшим будущим: разделавшись с остальными, греки всей силой навалятся на них, и тогда им не выстоять…

Хельги понимал: выбор у него небогатый. Если он отвергнет предложенные условия, то выбирать сможет лишь между двумя видами смерти: от холодной стали или от жаркого огня. Но пока хоть какой-то выбор у человека есть, он свободен.

Он молчал, краем уха ловя обрывки бурного обсуждения, а сам думая о своем. Потом кинул взгляд на Тови: тот пронзительно свистнул, и гул в триклинии унялся. Все стихли и посмотрели на своего конунга.

– Что, братья мои и дружина? – проговорил он. – Какой выбор мы делаем: жизнь или честь?

Все молчали, и он продолжал:

– Оставаясь здесь, мы скоро дождемся греческих воевод с большим войском. Уйдя в море – пойдем через огнеметы. Греки предлагают нам сохранить жизнь, если мы оставим добычу. Хотите выкупить жизнь такой ценой?

Раздался возмущенный ропот. Его люди уже привыкли к красивым одеждам, изобилию вина и доступным женщинам. Возвращение домой наполовину утрачивало цену в их глазах, если придется вернуться без всего этого и вновь стать как все – ходить в домотканых портах и хлебать овсяный кисель из самолепного глиняного горшка. И, сидя на дубовой лавке среди бревенчатых стен, повествовать о мраморных палатах, серебряных чашах и цветных паволоках, которых было столько, что все не увезти! Да кто поверит?

– Засмеют нас бабы! – высказался Селимир, и дружина поддержала его согласным гулом. – Скажут, брешете вы, паволок и в руках не держали, а под кустом просидели все лето.

– Да я свои старые портки еще на Боспоре бросил – только эти и есть! – Дивьян хлопнул себя по бедру, обтянутому желтым шелком, уже изрядно замаранным. – Голым я, что ли, поеду?

– Они того и хотят! – загомонили вокруг сквозь смех. – Чтобы мы голыми ушли!

– Такими же рохлями вернемся, как уехали!

– Чего было ездить! Сидели бы дома, с девками на Купалье круги водили бы!

– Зачем кровь проливали?

– Людей зря теряли!

– Не отдадим добычу!

Лишиться добычи означало отказаться и от всей завоеванной славы. Бояре и оружники обступали возвышение, на котором сидел «царь Никомедийский», все более тесным кругом. Загорелые, обожженные солнцем лица пылали негодованием и решимостью.

Однако сверху Хельги было видно, что у толпящихся в задних рядах на лицах скорее растерянность: они не были уверены в своем выборе.

И тем не менее он будет один на всех.

– Коли воеводы царские идут, то сидеть здесь больше нечего, – заговорил Хранимир, старший из двух ладожских бояр. – Раздавят нас, как орех. Да и то пора – едва до Киева к первозимью успеем добраться, а мы с Ведошей до дому и к Коляде едва добредем. Так и так нам уходить.

– Но ты хочешь сказать – с добычей уходить? – подбодрил его Хельги.

– А то как же? Меня зачем отправляли – за добычей и за докончанием. Моя доля, Хаконова доля, мужей ладожских доля. А я что привезу? Вот это мне позора кусок, это воеводе, а это вам, старичье?

– Теперь или одно, или другое. – Хельги развел руками. – Ты сам слышал: грек сказал, первое их условие – договор, третье – отдать добычу. Не отдаем добычу – не будет договора.

– Докончание будет! – сквозь общий шум возразил Невзгляд. – Зря мы, что ли, тут все лето воевали? А те другие – князь, Свенельдич? Свенельдича только в Гераклее разбили, грек сам сказал – оттуда конного пути дней пять! Далеко же он забрался! Полцарства разорили! Нам теперь только бы живыми уйти, чтобы греки знали: что не так, мы опять придем!

– Да уйдем ли живыми? – осмелев, загомонили в задних рядах. – И нас погубят, как князя и Свенельдича погубили! Теперь уж греки на нас одних всей силой навалятся!

– Хельги, ничего не выйдет! – К нему ближе пробился Ведомил, второй из ладожан. – Если сдадим добычу – то и докончания не будет. Потому что приезжать в Киев с пустыми руками… – он скривился и покачал головой, – пустое дело. Пусть даже ты остался один… из всех тех, кто поближе к Олегову наследству… для этого надо быть лучше остальных. И тех, кто погиб. Если князь погиб – он голову сложил в сражении, чести не утратил, славу заслужил. А мы приедем ни с чем!

– А послушай меня, конунг! – вскинул руку Ульва, один из двоих бывших при Хельги хёвдингов-наемников. – Ты говоришь, мы не можем уйти обратно в Босфор. А почему туда? Мир не так уж тесен, послушай меня, я знаю! Я тут поговорил с людьми, – он кивнул на Николая, – мы ведь легко можем двинуться отсюда не на север, а на юг. Там хватит простора для отважных людей. Мы можем брать добычу, где захотим, сможем наняться на службу к сарацинам – у нас довольно сил, чтобы заставить кого угодно нас уважать! По южному морю можно дойти до Италии, потом до Испании. Оттуда есть морской путь к Стране Франков. А уж оттуда два гребка до нашей с тобой родины – Ютландии.

– Вот удивятся в Хейдабьюре, если увидят, с чем мы вернулись! – засмеялся Раннульв, один из пяти хирдманов, кто приехал с Хельги из Дании.

– Да всего через каких-то два года! – подхватил Ольвид.

– Через три, – поправил Хельги. – Накинь еще годик на такую дорогу.

– Здесь тепло – на зимовку не обязательно уходить с кораблей.

Наемники обсуждали новый замысел, но лица славян были хмуры. Бесконечная война в южных морях, где правят сарацины, их не привлекала. Им нравилась роскошь Греческого царства, многим пришлась по сердцу и жизнь на удачной войне – воля и всякое изобилие. Но каждый в душе предвкушал тот день, когда вернется домой, выложит перед близкими такие подарки, что все ахнут и даже деды с уважительным удивлением покачают седыми головами. И потом можно до самой смерти рассказывать о походе и виденных чудесах, и эти рассказы еще не одно поколение будут передаваться как сказания, обрастая все более чудесными подробностями, и обеспечат роду прочную славу в веках.

Очень мало кто готов был удовлетвориться славой и богатством только для себя, о чем никогда и не узнает оставшийся где-нибудь на Днепре или на Волхове род.

– Греки думают, – начал Хельги, и люди снова стихли, – что если они погубили русского князя и разбили войско его побратима, то больше никто им сопротивляться не сможет. Они не учли одного. Ингвар не был потомком Олега Вещего – того, кому греки дали откуп от осады Царьграда и кому потом тридцать лет платили дань. Ему и его родному внуку платили, Олегу-младшему. В Ингваре сыне Ульва не было крови победителя Царьграда, и это оказалось важно! – Хельги усмехнулся, и отроки ответили ему тревожными смешками. – И уж тем более ее не было в Мистине Свенельдиче. Но она есть во мне! – Хельги подался вперед, обеими руками опираясь о подлокотники, будто открывая своим людям важную тайну. – Я – родной племянник Олега Вещего, я ношу его имя! И боги не случайно так распорядились. Пусть моя мать не знала, что за человек тот, в честь кого она дала мне это имя, – но боги знали! Судьба знала, что поведет меня той же дорогой, что его. А значит, его удача досталась мне. Олег-младший показал, что не получил ее. И Ингвар не получил. К нам же с вами боги были благосклонны с самого начала – тысяча людей погибла в один день. Остальные, может быть, десять, пятнадцать тысяч погибли за это лето. И лишь у нас с вами потери небольшие – чуть больше ста человек за все время. Скажите мне, русы, разве это не знак? Разве боги не говорят нам ясным голосом, что именно нам суждено победить и вырвать у греков право получать Олегову дань?

– А правда! – первым крикнул здоровяк Селимир – человек простоватый, но смелый и преданный.

– Верно! – закричали со всех сторон.

– Истинно!

– Наш конунг других счастливее!

– У нас удача Олегова!

– И мы не опозорим ее, сдавшись еще до битвы? – Хельги быстро встал и теперь возвышался над триклином, как изваяние.

– Нет! Нет! Будем прорываться!

– Мы уйдем отсюда со всей добычей, вернемся в Киев, и там я буду сражаться за стол моего дяди – Олега Вещего. Вы поддержите меня?

Буря криков была ему ответом. Нельзя было разобрать ни слова, но также нельзя было и сомневаться в готовности двух тысяч русов и славян поддержать своего конунга хоть здесь, хоть в Киеве, хоть в Йотунхейме.

– Бояре, подумайте пока, как нам быть, – сказал Хельги, завершая совет. – Завтра еще поговорим, но начинайте собираться. Больше пары дней нам здесь задерживаться нечего. И на вино больше не налегайте, братья, нам теперь головы нужны ясные.

Когда все уже расходились, кто-то вдруг окликнул его:

– Конунг!

Обернувшись, Хельги увидел Ульву.

– Я пойду за тобой, куда ты велишь, – сказал тот, улыбаясь. – Но ты все же подумай еще о том, чтобы пойти отсюда в сарацинские моря. На свете земли много. Мы и там завоюем для тебя королевство!

И вот дворец утих, но Хельги не спалось. Ему не так трудно было убедить своих людей: часть из них за последнюю пару лет, а остальные – за эти три месяца твердо поверили в его удачу. Свою отвагу, щедрость и справедливость он показывал и сам. Он был тем самым вождем, в каком они нуждались. Ему бы уже простили провалы и ошибки. Люди верили, что благодаря своей удаче он вытащит их невредимыми из-под огнеметов, приведет домой, наделит богатством и долгой славой.

Сам Хельги тоже в это верил. Но к тому же знал: до северного устья Босфора доберутся не все. И тех, кому суждено погибнуть – может быть, тысячу человек, а может, и больше, – он вынудил к этому, потому что должен вернуться в Киев победителем. Пусть с подпаленным хвостом – целостностью перьев и его соперники похвалиться не могли, – но не сдавшимся. Чтобы на самом деле бороться за дядин стол с прочей родней Ингвара, он должен привезти в Киев хоть какую-то добычу как доказательство своей отваги и удачи. Даже если часть его людей должна будет отдать за это свою жизнь.

– Феотоке Парфене[14], прекрати так вздыхать! – послышался из темноты возле его плеча недовольный голос Акилины.

– А она вздыхает? – Хельги огляделся, отыскивая часто поминаемую подругой «парфене».

– Ты вздыхаешь! – Акилина игриво пихнула его в бок. – Чего ты не спишь? Ведь все хорошо. Я не все поняла, но ты ведь добился, чего хотел?

– Да. Я добился согласия войска идти на прорыв. Но это значит, что часть моих людей погибнет ужасной смертью. Половина. Или больше.

– Но так бывает всегда! – Акилина села на широкой лежанке. – Когда василевс посылает войска в бой, он знает, что часть из них погибнет. Может, половина. Или все. Чтобы василевс одержал победу или хотя бы мог за нее побороться. Василевса избирает Бог, а значит, кто гибнет по приказу василевса – гибнет по воле Божьей. О чем ты вздыхаешь? Куда хуже будет, если погибнешь ты сам.

– Это как раз не страшно. – Хельги закинул руки за голову. – Если я погибну, то открою глаза во дворце у Одина и смогу смело взглянуть в лицо своему дяде. Самое худшее – это если я не сумею ни победить, ни умереть.

– Знаешь что? – Акилина немного подумала. – Как бы ни вышло, не делай одного: не уходи в монастырь. Главное, по дороге не потеряй меня.

– Буду держать тебя левой рукой.

– А правой? – с деланой ревностью надулась Акилина. – Не говори, что Танасию. О ней позаботится ее любимый толстяк.

– В правой я буду держать меч, разумеется.

– Может, уйти к сарацинам был не самый плохой замысел. Если придет крайняя нужда, ты сможешь продать им меня! – засмеялась Акилина и прильнула к нему. – Веса в серебре за меня уже не дадут, но на снаряжение хватит.

– Да тебе вовсе не нужно идти с нами в Боспор. Я дам вам денег – тебе и другим девушкам. Сейчас половина побережий разорена, все сорвались с места. Уедете подальше, скажете, что ваших мужей убили скифы, купите себе дома и хозяйство… Еще мужей найдете. Уж такие-то красавицы…

– Что? – Акилина аж подпрыгнула на перине, сообразив, о чем он говорит. – Уехать? Хозяйство? Мужей? Йотуна мать! Да как ты смеешь, бессовестный скиф! – Она выхватила подушку и с размаху заехала бы Хельги по голове, если бы он по привычке не выставил руку. – Язычник неблагодарный, пес тебе в тридевятое царство! Тролль тебе в Хель! Я отдала тебе всю себя, готова продаться сарацинам, а ты пытаешься меня отослать! Выкинуть, будто оливковую косточку!

– Да уймись ты! – Хельги пытался отнять у нее подушку, но она вцепилась, как кошка, и не выпускала. – Я хочу, чтобы вы остались живы и невредимы! И зажили счастливо, на свободе и в богатстве! Разве это не благодарность?

– Благодарность – это верность! Я буду верна тебе и пойду для тебя на все! Даже на огнеметы! И ты даже не смей пытаться от меня избавиться!

Наконец Хельги отнял подушку, и Акилина отпрянула.

– Я с тобой с ума сойду! – Он хлопнул по подушке ладонью. – Я боюсь, что у меня погибнет полдружины – ради того, чтобы я мог побороться за стол моего дяди. Если бы я этого не хотел, мы бы могли договориться с греками и уйти живыми. Все, сколько есть. Но за мой стол в Киеве уже здесь половина этих людей заплатит жизнью! Это сводит меня с ума, а тут еще ты хочешь умереть со всеми заодно!

– Могу тебя утешить – не думай, что у тебя была хоть какая-то, – Акилина для наглядности свела кончики пальцев, будто сжимая в них маковое зернышко, и, подавшись вперед, поднесла их к лицу Хельги, чтобы он мог разглядеть в лунном свете, – надежда спастись! По мне, так я готова поклясться головой Марии Магдалины – василевсы собираются тебя обмануть.

– Но они ведь обещали заложников! – несколько рассеянно отозвался Хельги, поскольку в лунные лучи попала не только рука Акилины, но и все прочее, чем ее щедро одарили боги. – До тех пор, пока мы не выйдем из Босфора с северной стороны!

– Заложников! Да, они дадут заложников! Кого-то, от кого давно хотят избавиться. Я уже слышала о таких случаях. Они уже так делали. Стефан и Константин… Года два назад эти стервецы однажды затеяли переговоры с сарацинами, дали им двоих заложников, а потом все сорвали – того и желая, чтобы тех двоих убили или отдали в рабство. Не знаю, что с ними стало, больше об этом не говорилось.

– И они рассказывали о таком тебе? – с трудом верил Хельги, помня, где Акилина в прошлом встречала сыновей Романа.

– Они рассказывали об этом при мне! А я что такое? Разве я человек, разве у меня есть уши и разум? Нет, у меня для них есть только… – Акилина назвала то, до чего молодые василевсы были так охочи. – Но чего им было опасаться? Вздумай я болтать, кто бы стал меня слушать? И разве трудно им было бы заставить меня замолчать навсегда – я ведь была в монастыре, как в клетке!

Ужасно выносить глупца суждения До крайности ужасно, коль в почете он; Но если он – юнец из дома царского, Вот это уж доподлинно «увы и ах»[15], —

прочла она, видя, что Хельги недоверчиво качает головой.

– Это был Гомер? – насмешливо спросил он; его попытка угадать поэта стала для них привычной игрой.

– Это была Кассия! Женщина, которую, подобно мне, сделало несчастной то, что она была слишком уж умна! Слишком уж умна для василевса – он не женился на ней, потому что она весьма находчиво отвечала на его дурацкие шутки. И вся ее красота не помогла. И тогда она стала монахиней. Правда, добровольно. А эти «юнцы» из дома царского и правда глупы – ты сам слышал, они даже не потребовали нас вернуть. Они даже не вспомнили, что обсуждали при нас с Танасией тех сарацинских заложников, как их там, о господи… Мирон и Моисей, кажется. Они давно забыли, что мы знаем эту уловку и можем расстроить им все дело.

– Ну, если так… То ты меня утешила. Иным людям трудно выбирать между жизнью и честью, но между смертью в славе и в бесславии выбрать легко.

– Так ведь я для того и здесь, чтобы утешать тебя! – Акилина скользнула ближе, прильнула к нему и обвила шею руками. – Давай же утешаться, пока нам не пришлось вместе улечься на дно морское!

* * *

Тем не менее перед уходом из Никомедии Хельги предложил монастырским беглянкам денег, и многие их приняли. Хотела уйти и Танасия: перебравшись подальше от столицы, где ее не знают, она легко могла бы заняться прежним цветочным ремеслом – заодно с любовным промыслом, что его обычно сопровождает. Селимир уговорил ее остаться, поклявшись, что возьмет в жены, если они доберутся домой. Жена у него, разумеется, была, но та увядшая женщина, растерявшая половину зубов, совершенно изгладилась из памяти за два года походной жизни, а восемнадцатилетняя гречанка, с пышными темными волосами и огненными глазами, гибкая, как березовая веточка, могла лишить рассудка человека и покрепче.

Просторная гавань на Никомедийском заливе, где русы ждали подходящей погоды, была окружена селениями. По селениям этим люди Хельги прошлись еще по пути к Никомедии, и жители по большей части оттуда разбежались. А те, что вернулись, бежали вновь при виде уже знакомых скифских судов. Местность опустела; не удовлетворившись этим, Хельги разослал дозорные десятки во все стороны от моря и велел занять все возвышенности, откуда была видна гавань. Если греки на хеландиях в Босфоре будут заранее знать о приближении русов, надежды на благополучный прорыв почти не останется, поэтому скрытность выдвижения была не менее важна для успеха, чем погода.

Дозорные десятки привозили пленных. Хельги приказал искать молодых парней и девок. Теперь он хорошо знал цену благосклонности подводного владыки Греческого моря и не собирался повторять ошибку Ингвара.

– Зачем тебе эти люди? – удивилась Акилина, в первый раз увидев, как отроки Перезвана возвращаются в стан с двумя связанными парнями. – Зачем тебе пленные, когда столько хороших вещей пришлось бросить в Никомедии, потому что не хватает места для всей добычи? Один такой мальчишка стоит как хороший кусок шелка, а весит больше и места занимает больше! Лучше бы взял еще шелков!

– Не думаю, что морскому царю требуются шелка, – усмехнулся Хельги. – Ты когда-нибудь пробовала плавать закутанной в мокрый шелк?

– Плавать? Йотуна мать, ты смеешься надо мной!

– Пленные нужны мне для подношения морскому царю. Мой родич Ингвар не почтил его жертвой по пути сюда, и морской царь послал ему неудачу. Помог с погодой грекам и подставил Ингваровых людей под огнеметы. И может быть, в конце концов Ингвар сам стал жертвой! Я такой глупости не сделаю. Морской царь получит от меня по трое, по семеро, по девятеро парней и девок, если сумеем столько набрать, но не сможет сказать, что я не почтил его и не заслужил благосклонности. Я не поскуплюсь ради удачи моего войска. И если он только даст мне знать, что хочет получить, – он это получит, – продолжал Хельги, обернувшись к морю, и по тону его было слышно: обращается он не к Акилине. – Любую долю моей добычи.

Акилина недоуменно нахмурилась, потом охнула и закрыла рот рукой:

– Ты хочешь… убить этих людей ради ваших бо… языческих демонов?

– Таков наш обычай.

– Так делали во времена Гомера и Солона…

– А это давненько уже было, да? Надо думать, ваши древние боги слишком проголодались и озлобились, если уже несколько веков вы приносите жертвы только Христу.

– Христиане не приносят жертв бесам! Но… конунг… нет, я не верю… это слишком ужасно! – Акилина смотрела на него широко раскрытыми голубыми глазами, в которых чуть ли не впервые за все это время хищный вызов сменился потрясением и страхом. – Это же… служение дьяволу. Ты не можешь… убить христиан, чтобы потешить бесов… Я, может, и не самая добродетельная женщина в Романии, но я знаю, где Бог, а где дьявол.

– Тебя я ни к чему такому не принуждаю. – Хельги вернулся к ней и погладил ее по щеке. – Тебе еще не поздно нас покинуть, чтобы не поссориться с вашим Богом.

– Покинуть? – Акилина нахмурилась и отбила его руку. – Ты опять?

– Я желаю тебе добра. Оставаясь со мной, ты можешь погубить и жизнь свою, и душу, раз уж ваш бог воспрещает приносить жертвы другим богам.

– Господу не нужны такие жертвы!

– А нашим богам нужны. И я предпочту отдать морскому царю два десятка греков, чем две тысячи своих. Но ты еще можешь уйти. Еще не поздно, есть время… пока не подует нужный ветер.

С этими словами Хельги отошел к ждавшему его Перезвану.

– Где вы этих двоих взяли? – Он окинул взглядом двоих парней, со связанными руками сидевших под оливой.

Вид у одного был решительный и сердитый, а у другого – испуганный и растерянный. У сердитого на скуле краснел свежий кровоподтек.

– Сами нам в руки попали, – усмехнулся Перезван – молодой, лет двадцати, боярский сын, младший у отца, отосланный в поход, поскольку дома с ним не было сладу. – К стану овечьей тропкой пробирались.

– Разведчики?

– Похоже на то. Я на месте задал пару вопросов – молчат. Гудмар подойдет – у него заговорят. Я за ним послал.

– Да ладно! – Хельги махнул рукой. – Что они скажут? Я уже ничего не хочу знать о греках, – усмехнулся он, – а хочу лишь, чтобы они ничего не узнали обо мне.

Сохраняя уверенно-небрежный вид, на самом деле Хельги беспокоился с каждым днем все сильнее. Его дозоры окружали приморскую долину, где стояли русы, на случай подхода патрикия Иоанна и его сорокатысячного войска, обещанного Ермием. Но дожидаться его Хельги не собирался. Принимать бой в таких условиях – при такой разнице в численности, не имея даже городских стен для защиты, – было бы безумием. И кто знает, где сейчас этот йотунов Иоанн?

На третий день Хельги счел, что подношений для морского царя набралось достаточно.

– Ты и меня бы отдал, да, если бы морской бес захотел? – кричала ему сегодня утром Акилина, убедившись, что отговорить его от задуманного не выходит.

Он промолчал. Да, отдал бы, если бы какой-то знак на нее указал. И ее, самую лучшую часть своей греческой добычи.

Потому что в походе нет ничего важнее и дороже дружины. Ради всех этих людей – шведского наемника Стейнтора, ильменского боярина Селимира, отроков Ночки и Кочки – Хельги отдал бы и синие греческие чулки с узором из цветочков и крестиков, и свой новый шлем. Причем без малейшего сожаления. Чтобы сохранить дружину, можно отдать золото, шелка и пленниц, потому что дружина добудет все это вновь, а без дружины вождь не сохранит ни собственную жизнь, ни свободу.

Но, кроме жизни, нужно сохранить честь. Без чести дружине не будет удачи, а тогда она – ничто. Русы в Никомедии выбрали честь, и теперь он любой ценой должен был выкупить их жизнь.

– Я уйду от тебя! – кричала Акилина в ответ на молчание Хельги. – Это уже превыше всякого терпения! Я не могу в этом участвовать! Пусть меня опять схватят и засунут в монастырь… Нет, на этот раз меня просто удавят! Но Господь помилует меня, Он увидит, я все же не такая дурная женщина, чтобы жить с человеком, приносящим жертвы бесам!

Хельги велел позвать Раннульва и выдать Акилине две сотни номисм из Стахиевой казны. Больше ей было бы трудно носить скрытно – да и страшно расхаживать молодой женщине, имея при себе сокровище, на которое можно скромно прожить лет сорок или обзавестись своим хозяйством.

– Будь счастлива! – пожелал Хельги на прощание, подойдя к ней, стоявшей среди груды разноцветного платья. Акилина бешено и бесцельно рылась в нем, осознав, что унести сможет только то, что на ней надето, но надевать самое дорогое будет смертельно опасной глупостью. – Желаю тебе найти хорошего мужа и жить так, чтобы и василевс, и бог не держали на тебя зла.

– Ненавижу тебя! – Со злыми слезами на глазах Акилина оттолкнула его руки от себя. – Лучше бы я осталась у Марии Магдалины!

– Знаешь, я бы на твоем месте пока зарыл это золото в роще, – посоветовал Хельги. – Иначе его могут при тебе найти, когда мы уйдем и сюда вернутся греки. Прикинешься пленницей, про которую мы забыли. С пустыми руками тебе легче будет уйти, а за деньгами вернешься позже, когда все поуспокоится. Дать тебе отрока с лопатой?

Велев Тови помочь ей, если она надумает, Хельги ушел к причалам. Там уже ждала лодья с хирдманами и девушками.

Девять греческих пленниц усадили в лодью и вывезли на середину бухты. Лодья отходила под стон и непрерывный плач: не понимая языка славян и русов, гречанки догадывались, что их увозят не в плен, что вместе с берегом от них с каждым гребком весел удаляется сама жизнь. Хельги стоял на корме, глядя на эти головы – темноволосые, рыжевато-золотистые, – скученные над скамьями, где девушек усадили в тесноте, связанных по рукам и ногам. На каждой было цветное шелковое платье, ожерелья из самоцветных камней, серебряные и даже золотые браслеты и серьги. Каждую пастушку нарядили из добычи, будто какую-нибудь протоспафариссу свиты самой царицы Елены. Эта роскошь совсем не вязалась с испуганными, заплаканными лицами, с растрепанными головами. Но морской царь увидит: Хельги не пожалел для него самого лучшего. Никто из дружины к этим девам даже не притронулся.

Придерживаясь за штевень, Хельги обернулся лицом к морю.

– Царь морской, повелитель этих вод! – позвал он на родном языке, не сомневаясь, что божество поймет его без толмача. – Мы, славяне, даны и русы, пришли сюда издалека. Наши боги послали нам удачи, но теперь от тебя одного зависит, чтобы мы могли сохранить добычу, честь и жизнь. Я отдаю тебе твою долю добычи – возьми и пошли нам удачи в проливе. Добравшись благополучно до Греческого моря, я дам тебе еще столько же даров.

Он сделал знак хирдманам. Двое отроков взяли под руки ближайшую девушку с крайней скамьи, подняли на борт и сбросили в воду. Спиной к воде она полетела в волны; шум ветра поглотил последний хриплый крик; вздыбившиеся рыжевато-золотистые волосы на миг придали ей сходство с факелом, чье пламя треплет ветер. Связанная, она ушла под воду мгновенно; мелькнуло под бирюзовой волной красное платье, будто огромный самоцвет, и кануло в глубину.

А лодья быстро шла, и вот уже место падения улетело назад – даже не понять, где это было. Остальные девушки, видя, что их худшие ожидания сбываются, разом зашевелились; теснясь на скамьях, пытались отползти от хирдманов подальше, чтобы выиграть еще пару вздохов. Поднялся крик; лишь две-три продолжали сидеть неподвижно, опустив голову, зажмурив глаза и твердя молитву. Так, с молитвой на устах, они летели в воду; возможно, в награду за стойкость ангелы подхватывали их души на лету и возносили ввысь, прочь от волн. Как цветы, девы в красных, желтых, зеленых платьях падали с борта одна за другой, пока в лодье не остались только мужчины.

Иные смотрели в волны с сожалением. Но у большинства была на лицах такая же решимость, как у самого Хельги. Что им эти греческие девушки – выбравшись за пролив благополучно, они за спасенную добычу купят себе по три таких же. За несколько лет походной жизни эти люди стали такими, что оставшиеся дома сородичи испугались бы, взглянув им в глаза. Эти спокойные и пристальные, жесткие и острые глаза говорили: перед тобой волчья стая. Каждый день они проживали как последний и оттого были веселы; веселость их создавала впечатление дружелюбия, но совершенно обманчивое.

Вернувшись, отправились к холмам над бухтой. Там росли, разбросанные по вершинам, несколько дубов. К ним доставили девять греческих парней. Хирдманы перекинули веревки с петлями через толстые ветки на нужной высоте. Хельги подали копье: он заказал себе его после удачного похода на Самкрай, имея достаточно серебра и золота, чтобы богато украсить втулку и клинок. Такие копья применяют не столько в бою, сколько в качестве колдовского жезла при обращении к богам войны.

Опираясь на копье, Хельги окинул взглядом окрестности. С вершины было видно довольно далеко: несжатые поля сбежавших земледельцев, гранатовые и оливковые рощи, виноградники с желто-багряной листвой, где прятались зеленоватые и красноватые грози дозревающего винограда. Соломенные и тростниковые крыши глинобитных домишек – пустых. Если хозяева при виде русского войска не убежали сами, Хельги велел их разогнать: ему были совсем не нужны поблизости чужие глаза. Сейчас в этих домишках сидели его дозорные, поджидая лазутчиков. Уж конечно, греческие стратиги очень хотели знать положение дел в его войске: шестеро из девяти будущих слуг Одина были перехваченными лазутчиками.

И самую главную тайну составлял час отплытия.

Хельги повернулся к дубу. Не такие дубы он видел на Руси – там они были огромные, раскидистые, и мощные стволы их уходили вверх так далеко, что легко верилось: по ним, как в сказаниях, можно подняться до самого неба и увидеть жилища богов. Дубы Греческого царства были скромнее, но и в них струился ручеек божественной силы.

– Великий Один! – Хельги поднял руки, держа в одной копье. – Знаю, что забрался далековато от тех земель, где тебя почитают, но верю: ты меня услышишь. Помнишь, какие жертвы я принес тебе, когда покидал Хейдабьюр? Ты обещал хранить меня в пути через все земли, до каких сможешь дотянуться. А я обещал тебе, что не предам доблесть моих предков и тем принесу тебя, твой дух и твой взор, во все те земли, куда сумею добраться. Видишь, где я теперь? И ты здесь, со мной. А чтобы усилить нашу связь, я приготовил тебе дар. Девять греческих отроков сегодня пополнят число твоих рабов. Прими их и дай мне удачи в том, что мне предстоит.

Хирдманы подняли первого из отроков, подтащили к дубу и накинули петлю на шею. Хельги подошел, крепче сжимая копье. Таким делом ему заниматься еще не приходилось – он лишь однажды видел, как ютландский конунг Кнут, его давний вождь, приносил жертву ради победы в войне с саксами. Сам Хельги тогда был еще подростком, но хорошо запомнил разговоры в доме и в городе: не принесет, дескать, эта жертва удачи Кнуту, он ведь крещен…

Трое хирдманов разом потянули за веревку – тело грека взмыло в воздух и бешено задергалось.

– Теперь я дарю тебя Одину! – выкрикнул Хельги положенные слова и, стиснув зубы, ударил снизу вверх копьем ему в грудь.

От волнения промазал – лишь толкнул наконечником в бок. К счастью, Агнер догадался вцепиться в ноги жертвы и тем заставить тело замереть, и тогда Хельги вонзил острие греку под ребра. Потом выдернул копье: Агнер отскочил, но часть крови из раны все же на него попала. Грек был мертв: копье пронзило сердце и вмиг прекратило мучения. Тело раскачивалось, но не шевелилось.

Хельги перевел дух: его колотило, будто он сам был вздернут, но упал, тем самым вернувшись на твердую землю. В обращении с копьем он опыта имел предостаточно, но перед таким делом слишком волновался, и это мешало. К тому же он не привык бить в цель выше себя; когда он наносил тот первый удар, его охватило жуткое чувство, будто он метит в нечто принадлежащее миру богов. Чуть ли не в самого Одина в миг его жертвоприношения самому себе.

Или оно так и должно быть? От рождения Хельги не считался человеком достаточно знатного рода, чтобы его учили таким вещам. Судьба заставила постигать самому. Или он сейчас научится, или погубит себя и дружину.

Первый раз сошел не очень хорошо. Боги не любят, когда жертва мучается, она должна умереть легко. Плохо принесенная жертва скорее отнимет удачу.

– Я теперь благословлен Одином! – Агнер показал стоящим вокруг пятна жертвенной крови на одежде.

Вопреки напыщенно-горделивому виду, голос его заметно дрожал. Он тоже впервые в жизни участвовал в принесении такой значимой жертвы.

Когда к дубу подвели следующего, по кивку Хельги уже Ингольв стоял наготове, чтобы схватить ноги повешенного сразу, как только тот окажется в воздухе. На этом дереве поместились лишь трое – это не священные дубы Свеаланда или Ютландии, что веками принимают жертвы и порой бывают увешаны трупами людей и животных, будто желудями. На другом холме еще шестерых повесили на двух деревьях. Свободные концы веревок закрепили на стволах, и жуткие «желуди» теперь качались на ветру, знаменуя решимость пришельцев ничего не пожалеть ради прорыва на север.

Но вот все было кончено. Оруженосец отчистил золоченое копье от крови, и Хельги попытался расслабиться. Но ощущал себя странно – не чувствовал земли под ногами, а лишь движение воздуха вокруг, будто сам был одним из девятерых повешенных.

Или ими всеми.

Или самим Одином. «Знаю: висел я в ветвях на ветру девять долгих ночей, пронзенный копьем. Посвященный Одину, в жертву себе же на дереве том…»[16] – звучало в мыслях, и Хельги не гнал от себя речи Высокого. Для единения с ним и затеваются эти кровавые обряды. Когда получается – это тяжело перенести. Но удача не дается богами даром. Чтобы получить часть божественной силы, нужно слиться с божеством.

Вернувшись в свой шатер – богатый, большой, целый дом из белого полотна, – Хельги не сразу заметил, что он там не один. И лишь когда он сел на кошму, устало свесив мокрые после умывания руки, легкое движение в углу привлекло его внимание.

На ковре, привалившись спиной к ларю, сидела женщина. В первый миг Хельги не узнал ее – так далеки были его мысли от земли. Показалось, это валькирия, присланная Одином, чтобы указать ему путь. А уж за пролив или в Валгаллу – как решит сам Высокий.

– О господи, что с тобой?! – плачущим знакомым голосом воскликнула женщина.

Словно вдруг прояснилось в глазах, и Хельги узнал Акилину. Она так и сидела здесь, в сером шерстяном платье и простом белом гиматии[17], которые раздобыла, собираясь бежать.

– Посмотри на себя! – Она вскочила; при этом с колен ее упала, тяжело звякнув, кожаная сумка. – Ты весь в крови! Сам похож на беса! Ты что – не только убил этих несчастных, но и съел их сердца?

Хельги послушно посмотрел на себя – его одежда и правда была вся в кровавых пятнах. Но с чего она взяла, будто он что-то там ел?

Он стянул испорченную рубаху и бросил на пол.

– Почему ты еще здесь? Ждешь темноты? – Хельги посмотрел на сумку. – И золото не закопала?

– Да будь проклято твое золото! – Акилина в раздражении ударила сумку ногой. – Оно не поможет мне спасти душу, если…

Хельги молча смотрел на нее, слишком усталый, чтобы разговаривать.

– Нет толку мне уходить, если душа моя все равно остается рядом с тобой! – выпалила Акилина, потом ушла в самый дальний угол и села там, отвернувшись от Хельги.

Там она и просидела до самых сумерек, пока в шатер не заглянул Ольвид.

– Конунг! – окликнул он Хельги. – Там… ветер крепчает. На север.

Акилина вздрогнула и вскинула голову. Хельги встал:

– Значит, пора.

И вслед за Ольвидом вышел из шатра, не оглянувшись на оставляемое имущество. Акилина вскочила, подхватывая одной рукой гиматий, а другой – сумку со своим «приданым», и поспешила за ним.

* * *

Не только Хельги без сожаления бросил свой шатер. Все шатры были оставлены на местах, между ними горели костры. Сложили их хитро, как при ночевках в северных лесах – чтобы долго тлели, не требуя добавки топлива. Хельги не сомневался, что стратигов не расхолодили неудачные попытки подобраться ближе к стану и за долиной наблюдают и сейчас. Но исчезновения его дозоров заметят не сразу, а потом настанет ночь, когда во тьме будут мерцать угли костров. Что шатры пусты, греки обнаружат лишь наутро. А русы к тому времени будут или в Греческом море – или в палатах морского царя.

Добычу распределили по всем лодьям.

– Если скутар загорится, хватайте, что ближе лежит, и в воду! – наставлял людей Хельги. – Делить будете у Одина, главное, успеть взять с собой все свое.

– Да чтоб я хоть косточку маслинную грекам оставил! – возмущался Селимир, похлопывая по мешкам. – Хрен им поросячий!

– А ты что схватишь? – спросила хмурая Акилина, уже ждавшая Хельги на его собственном скутаре.

– Тебя, разумеется! – с усталой нежностью ответил он. – Более ценного сокровища я здесь не нашел.

Вождь не слишком покривил душой: самому Хельги сыну Вальгарда было нужно очень мало. Он одевался в шелка, потому что этого требовало достоинство конунга, но мог бы ходить в обычном некрашеном льне и шерсти; легко мог питаться печенной на углях рыбой, спать на земле, укрываясь плащом. Главное, что он раздобыл в этом походе, была слава удачливого вождя – такого, который даст своим людям славу и добычу. Их он и должен был сохранить – для дружины, для земных своих соперников или для Одина. А много ли узорных портов достанется на собственную его долю, ему было безразлично.

В тишине, без криков и пения рогов, в первых сумерках русские дружины одна за одной спускались в гавань, рассаживались по скутарам и отчаливали. Вслед им прощально мигали костры, ветер осиротело гудел над кровлями шатров. Раскачивались на дубах тела повешенных, будто мрачные, давно лишенные прав боги эллинов посылали Хельги прощальное приветствие.

Выйдя из гавани, поднимали паруса. При попутном ветре остаток пути до входа в Босфор можно было пройти очень быстро. Как и в прошлый раз, Хельги решил, что пойдет в пролив первым. Это выглядело отвагой – да и как в таком деле без отваги? Но в глубине души Хельги верил, что место впереди строя – самое безопасное. Он рассчитывал на темноту ночи: если боги будут милостивы, греки на хеландиях не сразу заметят, что русские суда уже здесь. И что бы там ни говорил Ермий, у десяти хеландий не так уж много надежды во тьме, среди волнения осеннего моря, выловить и сжечь всю сотню небольших и подвижных русских скутаров.

Когда над морем сгустилась тьма и лишь луна озаряла облака, впереди замелькали огни на стенах Царьграда. Чтобы войти в Босфор, нужно было держать правее.

Из гавани Хельги каждый день посылал разведку к проливу: под видом рыбаков его люди наблюдали за хеландиями и знали, где те расположились.

Теперь русы видели, где мыс, но без луны не видели хеландий. Однако и греки не видели их. Выдерживая направление по далеким огням, скутары быстро двигались на север. Один за другим минуя мыс, входили в пролив.

Хельги стоял на носу и вглядывался в темноту за штевнем. Увидит ли он хеландию, если она окажется перед ними? Будет ли на ней гореть хотя бы бледный огонек? Или он не сумеет ее заметить, пока голова деревянного змея не врежется на всем ходу в высокий борт с огнеметным сифоном?

Оглянувшись через плечо, он увидел позади себя Акилину. Теперь она уже не читала стихов, а молча сжимала у горла края широкого гиматия. Длинные концы раздувало ветром, будто крылья.

Хельги снова посмотрел вперед. Ветер нес его туда, во тьму навстречу огню, и валькирия, готовая принять дух, уже была здесь. А в душе поднималось такое воодушевление от близости смертельной схватки, что казалось, он может взлететь и нестись впереди скутара.

Норны замерли у своего источника со жребиями в руках и не сводили с него глаз.

* * *

Через два дня после выхода скифского войска из Никомедии весть об этом получили в Константинополе, и вот уже третьи сутки патрикий Феофан, волею Господа и василевса Романа назначенный архонтом меры, проводил на своей хеландии. Двенадцать его судов – за лето удалось починить еще одну в придачу к тем, что сразились в проливе со скифами в июне, – перегородили Боспор Фракийский у мыса, где стоял Великий Город. Расчет оправдался как нельзя лучше: выслушав Ермия, русы покинули Никомедию и двинулись на запад, надеясь прорваться в море. Слава победителя не уйдет к Иоанну Куркуасу, и с этим Феофан мог бы себя поздравить. Если бы не тщательно скрываемое нежелание еще раз ввязываться в сражение. Но на все воля Божья!

Уже стемнело, и страт, кроме дозорных, отдыхал. Но Феофан не спал. Как и в ту ночь после битвы, он стоял на корме, близ военного креста – дара патриарха – и вглядывался в темноту. Тогда он ждал, что скифы вновь двинутся в пролив и полезут на хеландии под прикрытием темноты. Но напрасно – варвары предпочли отойти на восток, где разбираться с ними досталось в конце концов Иоанну. В глубине души тлела надежда, что и сегодня будет так, но патрикий знал – она тщетна. Скифы покинули Никомедию и уже несколько дней стоят в гавани Святого Николая, совсем рядом. Стоят и ждут подходящего часа для прорыва. Разумеется, за ними велось наблюдение, знак мог быть подан каждый миг. Уже третьи сутки мера находилась в постоянной готовности, и это очень изматывало.

– Знак! – вдруг закричал дозорный на носу. – Стрела!

С прытью, не вполне приличной при его полноте и высоком звании, Феофан поспешил на нос; огибая палубную надстройку, успел мельком увидеть падающую звездочку в воздухе.

– Они вышли из гавани! – вполголоса воскликнул игемон, начальник нынешней стражи. – Полная готовность!

Заранее отданным приказом Феофан запретил в этом случае шуметь, поэтому звуком трубы никаких знаков не подавали. Мандаторы-вестники побежали по двум палубам; во тьме слышали негромкие свистки. Один за другим гасли фонари вдоль борта и возле надстройки. Хеландия пряталась, скрывалась под одеялом тьмы, чтобы ждать врага в засаде.

Феофан отошел назад на корму, к военному кресту, что так выручил во время первой битвы этого лета. Он сам был хищником, сторожащим добычу, но сердце стучало так сильно, будто охота велась на него.

* * *

Хельги напряженно вглядывался во тьму впереди. Лодья шла вслепую; Агнер, кормчий, держал путь по звездам и последним отблескам огней на царьградских стенах. А те уже так отдалились, что их едва удавалось разглядеть.

Кто-то быстро постучал Хельги по плечу; оглянувшись, он увидел Раннульва. Тот показывал куда-то назад.

– Что?

– Там был вроде знак – горящая стрела. Видно, со стены пустили, сюда, в сторону пролива.

– Нас приметили?

– Скорее поняли, что в нашем стане пусто.

– Тише!

Хельги ясно расслышал в стороне негромкий свист – настолько близко, что даже шум ветра его не заглушил. Хеландия, невидимая в темноте, была рядом! Даже чуть позади – они уже прошли ее! Осознав это, Хельги ощутил вспышку ликования, но тут же плеснула холодом мысль – впереди могут быть другие. Если сейчас хеландии стоят, как в начале лета, в три ряда по три-четыре, перегораживая пролив с таким расчетом, чтобы не оставить промежутков для прохода, то значит… Это значит, что, пройдя мимо одной хеландии, его скутар правит прямехонько в нос другой. На жерло огнеметного сифона.

И в тот же миг, будто желая подтвердить его правоту, луна проглянула меж туч. Поверхность моря осветилась, и прямо перед собой, шагах в тридцати, Хельги увидел черную громаду хеландии.

– Навались!

Попутный ветер дул от скутара к хеландии: на то и был расчет, и Хельги знал – в таком положении палить из огнемета не будут.

Оттуда тоже донеслись крики: от неожиданности, увидев врага прямо перед носом, ромеи не сдержались. Скифы, будто дьявольской силой перенесенные, очутились здесь одновременно с сигналом об их выходе из гавани!

Кто же мог знать заранее, что они обманут наблюдателей и те обнаружат их уход из долины с большим опозданием?

Со всех сторон между берегами пролива слышались крики: противники обнаружили друг друга, и ближе, чем ожидали.

Агнер переложил руль, чтобы обойти хеландию.

И в этот миг по глазам ударила ослепительная во тьме пламенная вспышка.

Стало видно с десяток скутаров поблизости – Хельги успел отметить, что идут они в одну сторону, но очень неровно, – и еще две хеландии: одна впереди справа, другая уже позади слева. Часть горючей смеси упала на воду и теперь горела там; скутар Хельги шел вдоль этой пламенной дорожки из носимых волнами чадящих пятен. Хирдманы отчаянно налегали на весла, стараясь не въехать в какое-то из них. Скутар не горел – пламенная струя до него не долетела. Но что-то горело, хищное темное пламя бушевало где-то впереди, оттуда слышались неистовые крики.

Кричали на греческом языке. Но не сразу – лишь через несколько бесконечно долгих мгновений – Хельги сообразил: горит сама хеландия.

* * *

Никто не понял, почему так случилось. Не то среди криков сифонатору послышался приказ дать залп, то ли он сделал это просто от неожиданности, внезапно увидев врага на расстоянии выстрела. Недостаточно опытный, он выпалил, совсем забыв о ветре. Спросить его об этой незадаче уже не удалось: когда порыв встречного ветра бросил часть горящей смеси назад на хеландию, она накрыла и самого стрелка. Оказавшись в плену огня, тот, как и многие до него, безотчетно бросился в воду. И больше его никто не видел: как и все хеландарии, одетый в клибанион, он пошел ко дну камнем.

Однако свое дьявольское дело его почти невольный выстрел успел сделать. Завидев, что на хеландии Артемия начали палить, другие кентархи поняли это как знак всем открывать огонь. Кентархи меры подобрались разной опытности, но никто из них ранее не сражался ночью. Сейчас, при внезапном начале битвы во тьме, мало кто смог сообразить, какого именно сигнала им надлежало ждать. Все понимали, что подать знак цветными камелавкиями[18] во тьме нельзя, а трубить стратиг Феофан запретил. Да и как мандатор на караве [19] доберется до них в темноте, скользя между скифскими лодками? В неразберихе почти все кентархи, кто видел перед собой черные тени вражеских судов, приказали сифонаторам стрелять.

Но вот тут требование скрытности оказало Феофану очень дурную услугу. На хеландиях не горели огни, не подавались сигналы, и далеко не все из них видели друг друга. Многие кентархи, обнаружив противника, послали хеландию на сближение со скифами, ради более верного выстрела; но не все до выстрела успели увидеть, в какое положение встали относительно друг друга.

А русы продолжали двигаться. Ни в коем случае не останавливаться – это Хельги всем боярам, старшим на лодьях, натвердил накрепко. Да все и сами понимали: в стоящую или медленно идущую лодью попасть куда проще.

После первой вспышки время сжалось; мгновения понеслись, наполненные действием и чувством, но каждое стало огромно. Видя вблизи страшный «влажный огонь», люди Хельги налегали на весла и стремились уйти в спасительную тьму.

Скутары шли сквозь трехрядный строй хеландий; передовая часть русов во главе с самим Хельги миновала в темноте, неведомо для себя, два ряда. Лишь хеландии третьего ряда погнались за ними, озаряя тьму вспышками из носовых сифонов – теперь, во время преследования, эти залпы шли по ветру и были очень опасны. Дважды Агнер, меняя направление, чудом избегал языка пламени, и струи горящей смеси падали на воду возле борта и за кормой. Хельги сам видел, как струя дымного огня, похожая на пышный хвост исполинского огненного лиса, пролилась на скутар справа от него – Валанды или Козельца, он не разобрал. Мельком оглядываясь, Хельги видел, как темные пятна валятся с бортов и исчезают в черной воде. Хельги предупредил: останавливаться под жерлами огнеметов, чтобы подбирать из воды, никто не будет. Шлемов и доспехов на его людях не было; не попав в огненное пятно, обычный пловец мог добраться до берега пролива, если бы не ошибся с направлением. Хельги обещал, в случае удачи, сутки ждать за проливом. Кому суждено, тот выберется. Ничего больше он в таком положении для своих людей сделать не мог, и все это понимали.

Луна скрылась, но этого никто не заметил. В проливе теперь хватало света от огня. Пылали две хеландии: кентарха Артемия, что загорелась от собственного залпа, и кентарха Виктора, в которую попал залп с хеландии Льва. Целил он, конечно, в скифские лодки, но Виктор, преследуя своих противников, сам подвернулся под выстрел. Теперь на двух гибнущих судах спускали каравы, их соседи делали то же, пытаясь спасти прыгающих в воду стратиотов. А скифы продолжали идти мимо и исчезали во тьме, но ромеи, занятые спасением от огня, ничего не могли сделать.

Не все их залпы пропадали даром. Пламя освещало поверхность моря и позволяло сифонаторам видеть противника. Один за другим – а то и с двух сторон разом – на скутары падало из черноты дымное пламя и охватывало просмоленное дерево. Горящие лодьи теряли ход и становились факелами на поверхности моря, освещая ромеям своих идущих следом товарищей, чем делали и их легкой добычей.

Сам патрикий Феофан, с кормы своей хеландиии наблюдая происходящее, невольно жмурился и крестился, твердя в полузабытьи боевой клич ромеев, который сейчас был для него только молитвой: Господи, помилуй! Вот теперь это был настоящий ад. Тьма сверху, глубокая вода – снизу, вспышки жгучего, губительного пламени между ними, неистовые крики испуга и боли. Кентарх Иоанн отдавал распоряжения, палили все три сифона – на носу и по бортам, – и Феофан сам видел, как после их залпов вспыхнули две или три скифские лодки. Ночью это выглядело еще страшнее, чем в первый раз, при ярком летнем солнце. Невольно Феофан цеплялся за поручни борта, каждый миг ожидая, что вот сейчас среди волн распахнется пасть ада и поглотит все это – волны с горящими пятнами смеси, полусгоревшие и еще целые скифские лодки, а заодно и хеландию. Этот ужас не мог продолжаться долго, это было невыносимо. В эти жуткие мгновения сам стратиг меры не помнил, зачем все это нужно, едва осознавал свою задачу – уничтожить как можно больше скифов, рвущихся сквозь их строй на север. Сильнейшим его искренним желанием было одно: чтобы все это поскорее кончилось, неважно как.

Спасаясь от хеландий, русы жались к берегам. Пытаясь отрезать путь трем скифским лодкам, два ромейских судна с грохотом столкнулись. Послышался треск бортов, ломаемых весел, крики стратиотов; Феофан перекрестился еще раз – хоть бы эти не выпалили друг в друга, зараженные безумием этой ночи.

С одной и правда выпалили, к счастью, с другого борта, целя в скифов: видя эту незадачу противника, русы текли мимо на десятках суденышек. Но от удара жерло сифона несколько сместилось, залп ушел в сторону, и теперь горючая смесь чадила на воде. Ветром и волнами ее несло на хеландии. Феофан закрыл глаза, молясь, чтобы смесь сгорела раньше, чем коснется бортов. Иначе и с этими двумя можно будет проститься.

А скифские суда скользили мимо, при свете пламени он различал черные фигурки, гнувшиеся над веслами. Мало кто из них оглядывался на ромеев. Скифам было не до любопытства.

Феофан обернулся к Иоанну: во время боя место кентарха тоже было на корме, близ военного креста.

– Вперед! Прикажи идти на север, к морю! Перекроем выход тем, кто прорвался.

Феофану было ясно: здесь, на месте, он пропустит в темноте куда больше скифских судов, чем сумеет уничтожить. Но у них, проскользнувших сквозь строй хеландий, был всего один путь: на север через пролив. Пока они не добрались до Евксина, ему, по крайней мере, точно известно, где они находятся. Врагом его была темнота, но до окончания ночи скифы не успеют миновать длинный пролив. К рассвету они все еще будут поблизости, и у него оставалась надежда настичь близ Евксина всех тех, кто ушел от него близ Пропонтиды.

Таиться было больше незачем, и Феофан приказал сигналом трубы передать приказ всем следовать за ним. Но не мог знать, сколько кентархов сейчас в состоянии этот приказ услышать и сколько – исполнить. Истребив сколько возможно скифов при входе в пролив, они могли довершить дело у выхода.

Пламя горящих судов ушло назад, и над проливом снова повисла тьма. При попутном ветре более крупная хеландия могла обогнать скифские лодки. Оставалась опасность сесть на мель (как потом выяснилось, с двумя хеландиями во время ночного перехода это и случилось), но Феофан полагался на двух присланных ему наилучших царских кормчих – Василида и Алексия. Неспешно, крадучись, хеландия пробиралась мимо темных скалистых берегов. Время от времени сигнал трубы повторяли, указывая другим кентархам направление.

– Заодно мы и скифам показываем дорогу к проливу! – горячился Зенон, друнгарий тагмы Схол. – Клянусь головой святого Димитрия, это не слишком-то богоугодное дело! Без этого им пришлось бы ждать рассвета где-то здесь, у берегов.

Но Феофан его не слушал: все это лето Зенон вечно был чем-то недоволен. А прежде всего тем, что его, заслуженного воина, отдали под начало какому-то «хранителю царских чулок», как он презрительно называл протовестиария. Феофан уже привык к его ворчанию и пропускал мимо ушей. И старался не думать: если его замысел перехватить скифов у выхода не оправдает себя, если тем удастся уйти, Зенон с досады за свои страдания может выставить его, Феофана, виновником неудачи в глазах василевса и синклита. Оставалось только молиться и верить в помощь Богоматери.

Святая Дева помогала граду Константина прежде, поможет и сейчас. Феофан твердо в это верил, и эта вера крепила его утомленный дух.

Порой луна выглядывала меж туч, и почти всякий раз он видел скифские лодки – то подальше, то поближе, то впереди, то позади, то чуть ли не вплотную к борту. Так же как и ромеи, не смыкая глаз, не выпуская из рук весел, они гребли через пролив на север, к жизни, свободе, родным краям. Русы и ромеи стремились в одном направлении, но желания их текли в противоположные стороны и в конечной точке должны были вновь привести к смертельной схватке. Если расстояние и направление ветра давали выгодную позицию, Феофан приказывал открывать огонь, и по пути удалось сжечь еще две лодки.

Близилось утро. Миновали заставу Иерон. Как потом выяснилось, здесь часть скифов нашла пристанище после первой битвы, в июне. Когда они ушли, близ причала Иерона-западного нашли следы исполинского костра – Феофан и его люди наблюдали пламя из устья пролива, но тогда не могли понять, в чем дело. Когда через пару дней огромное кострище остыло и его стали убирать, нашли обгорелые кости нескольких десятков человек. Здесь скифы сжигали своих мертвецов. Раздраженный спафарий Симеон, начальник заставы, крестясь и кривясь, велел сбросить «эту пакость» в воду. Но и теперь еще, три месяца спустя, на отмели виднелись вмешанные в песок и гальку старые угли.

– Неужели ты задумал идти за ними в море? – допытывался Зенон, почти не отходивший от Феофана.

– Если у кентраха не будет возражений. Уцелевшие лодки, надо думать, повернут на запад, но им еще несколько дней идти вдоль наших берегов. С досады они уничтожат и все то, что не тронули по пути сюда. Нам надлежит преследовать их хотя бы до Килии, чтобы не дать остановиться и высадиться. И уничтожить по пути, сколько сможем.

– Если на море волнение, мы из устья не выйдем, – решительно отвечал Иоанн. – Ни мы, ни другие не выдержим волнения и тем более бури. Только зря погубим себя, суда и людей.

Феофан поджимал губы, но не возражал. Он понимал, что ему следует предпринять как архонту меры, но как разумный человек он умел соизмерять желания и возможности. Те хеландии, что составляли этим летом его меру, были друнгарием царского флота – Константином Гонгилой – оставлены в военной гавани по причине своего крайне плачевного состояния. Борта их совсем прогнили, и перед выходом на первое сражение удалось залатать лишь самые угрожающие места, чтобы суда держались на воде. И то к концу того ужасного и славного дня течь была у всех, и некоторые из-за нее вышли из боя раньше времени. Но за все лето у Феофана не нашлось возможности поставить хеландии на верфь для более основательной починки: скифы разбойничали на анатолийском побережье Вифинии и в Пропонтиде, в Никомедийском заливе, а значит, их нового появления близ стен Великого Города можно было ожидать когда угодно.

В утреннем тумане подошли к устью пролива. На море было волнение, и хеландии – вместе с Феофаном или чуть позже их подошло шесть – бросили якоря у скал.

Скифы оказались отважнее, а точнее, у них просто не было иного выхода. Совершенно не желая вновь оказаться под жерлами огнеметов, они предпочитали опасность со стороны волн. В устье пролива Феофан не увидел ни одной лодки: те, кто пришел сюда раньше него, уже ушли в море, на запад, к Килии.

А когда совсем рассвело и солнце прогнало туман, Феофан глянул на восток и вздрогнул.

Впервые в жизни ему захотелось выбраниться. Вернулся ужас трехмесячной давности. Глазам предстало то же зрелище, что он наблюдал после первой битвы в Босфоре.

За устьем пролива, на востоке, на побережье Вифинии, где впадала в море река Реба, как и три месяца назад, дымили сотни вражеских костров…

* * *

– Йотуна мать…

Не сдержавшись, Мистина Свенельдич с размаху припечатал ладонь ко лбу, закрыв глаза, будто пытаясь спрятаться от невыносимого зрелища.

Он стоял на той же горе, на восток от устья Боспора Фракийского, откуда три месяца назад уже вглядывался в греческие корабли и горы за проливом, на западе. Из-за огненосных судов в устье он и бояре в начале лета решили идти вдоль побережья на восток. Там они продвинулись на много переходов, ураганом прошлись по долинам Вифинии, а по судоходным низовьям больших рек – Сангария, Гипия – поднимались и дальше, до самых гор. Несколько недель провели в старинном городе Ираклии – уже в следующей области, Пафлагонии. Под ее стенами дней десять назад состоялась битва между русами и большим греческим войском под началом славнейших царевых полководцев – Иоанна Куркуаса, Варды Фоки и стратига Панферия.

Все эти десять дней Мистина обдумывал и обсуждал с соратниками битву: ведь в Киеве, если судьба туда добраться, им придется многократно рассказывать о ней. Князю – Мистина очень надеялся найти там побратима оправившимся от ран и благополучным. Городским и полянским старейшинам, боярам и князьям тех земель, что послали своих ратников в этот поход. По всем землям руси, славян и прочих поднимется женский плач – общие потери, считая первую битву в проливе, на сегодняшний день насчитывали тысяч десять. Чуть более десяти тысяч Мистина вывел из Ираклии и сейчас надеялся доставить домой, на Русь. Вместе с добычей, под тяжестью которой иные скутары едва не черпали волну на ходу.

Прибыв к устью реки Ребы – в уже знакомые места, – Мистина первым делом отправил дозор с передовой лодьи на эту гору. Дозор никаких признаков царских войск поблизости не углядел, и Мистина велел людям высаживаться. Устраивать стан, забрасывать в море сети, разводить огонь на своих же кострищах трехмесячной давности, отдыхать перед, как он надеялся, последним опасным участком пути. Вдоль земель Греческого царства за Боспором Фракийским предстояло идти еще несколько дней, но близ болгарских берегов Мистина ратной доблести от царевых мужей не ждал. Где им ратоборствовать на окраинах, близ Болгарского царства, когда в самом сердце своей страны они собрались дать ему отпор только на третий месяц войны!

Ночь прошла спокойно. Еще в начале лета эту часть побережья русы «очистили» так основательно, что сбежавшее население сюда пока не вернулось. Все поселки в округе были сожжены, поля стояли почти неубранными, ветки яблонь в садах клонились под тяжестью никому не нужных плодов, земля под ними была усыпана падалицей. В воздухе висел сладковатый запах гнили. Переспелые смоквы шлепались с ветвей и разбивались оземь, разбрызгивая кисель жидкого черничного цвета. Крупные грозди светло-желтого винограда свешивались со столбов и решеток в уцелевших двориках, но на все это сладкое изобилие никто из русов уже смотреть не хотел. Теперь и те деревья, что пережили первый набег, были срублены на дрова для тысячи дружинных котлов.

А в рассветных сумерках Мистину осторожно, но настойчиво разбудил его телохранитель, Ратияр.

– Свенельдич… – вполголоса проговорил он. – Проснись. Там эти троллевы огнеплюи опять в проливе стоят.

– Что? – Мистина сел на кошме и поморщился от боли в плече и лопатке. На груди у него была не настоящая рана, а только глубокая длинная царапина, уже поджившая. – Вчера же не было!

– Вчера не было. А как рассвело – стоят. За ночь подошли.

– Ты их видел?

– Не видел бы – не говорил бы, – вздохнул Ратияр.

Даже не умывшись, Мистина сам поднялся на гору. Йотуна мать и ее троллева бабушка! Точно вызванные злым колдовством, памятные ему хеландии стояли на прежнем месте. Их стало вполовину меньше, но они выстроились в два ряда в устье пролива, точно так же, как три месяца назад, когда русы отправлялись от ужасных впечатлений первой на их памяти огненной битвы и решали, как быть дальше.

– Змей Мировой вам в тридевятое царство… – Мистина потер глаза кулаком, будто надеялся, что ненавистное видение растает. Но увы.

– Они что, три месяца с места не сходили? – в изумлении воскликнул у него за спиной Тородд, родной младший брат Ингвара.

Если бы сила ненависти давала возможность поджечь корабли на расстоянии, сейчас все шесть Феофановых хеландий под взглядом Мистины вспыхнули бы, как пучки соломы. Мимо них лежал путь к западному побережью Греческого царства – путь домой. Тоска по дому и тем, кто его там ждал, все эти десять дней мучила Мистину сильнее, чем боль от четырех ран. Стоило ему повернуться спиной к Ираклии и полю битвы, оставленному за греками, обратить мысли к дому, как эта тоска, месяцами сдерживаемая, навалилась и стала давить, будто петля на горле. Из-за ран на левом плече, под лопаткой и на груди Мистина не мог даже грести – ему ничего не оставалось, кроме как смотреть на скользящие мимо берега Греческого царства, зеленые долины и синеватые горы в отдалении. Всего этого он уже видеть не мог. Ему опротивели гладкие колонны цвета масла с пеплом, мраморные и мозаичные полы, яркие росписи на стенах дворцов, где случалось останавливаться этим летом. Глинобитные стены греческих хижин, кривые серебристые оливы, гранаты в красных плодах и виноградники в резной листве. Казалось, вся тоска десяти тысяч человек по дому и родным проходит через его расцарапанную пикой катафракта грудь.

И вот тут, прямо у него на глазах, две ближние хеландии сдвинулись с места. Взметнулись длинные ряды мокрых весел, и два царевых корабля двинулись в сторону русского стана…

* * *

– Дьявол, что ли, сожрал этого Куркуаса вместе со всеми его войсками? – восклицал патрикий Феофан, стоя на палубе возле сверкающего золотом «военного креста» и потрясая пухлыми кулаками. В такое бурное негодование он впал, кажется, впервые в жизни. – Где Варда Фока? Они прислали гонца, дескать, скифы под Гераклеей разбиты наголову, бежали жалкие остатки, а наше войско идет к Никомедии. Это называется – разбиты? Это называется – жалкие остатки? Полтысячи лодок! Половина того, что ушла на восток! Какого дьявола Иоанн пошел к Никомедии, где было от силы две тысячи скифов, когда здесь в пять раз больше?

Перед ним стояли кентарх Иоанн и друнгарий тагмы Схол Зенон, а чуть сбоку – Дорофей и Клементий, кентархи тех двух хеландий, что были отправлены Феофаном на разведку. Мелководье не позволяло хеландиям подойти к берегу близ устья Ребы; тем не менее в скифском стане затрубили рога, тысячи мужчин устремились к воде с щитами и оружием, выстроились на песке, готовые отражать нападение. При этом сотни людей спешно разгружали стоявшие у берега лодки – таскали, швыряя на песок, мешки и бочонки. Иные, раненые, помогали одной рукой.

– Они сами собирались напасть на нас, клянусь головой Пресвятой Девы! – твердил кентарх Клементий. – Если бы мы не повернули прочь, они спустили бы свои лоханки. Я видел, как они прыгали туда целыми десятками! И у каждого, клянусь стопами апостола Павла, на голове был ромейский шлем!

– Уж я бы тогда пальнул по ним, клянусь кровью Христовой, – мрачно добавил кентарх Дорофей.

– Против ветра? – с издевкой подхватил Феофан и воздел руки, будто желая сказать: Господи, за что Ты наказал меня, послав мне под начало таких дураков. – Дорофей, ты ходишь по морям уже десять лет и собирался сам себя сжечь?

– Так неужели я буду смотреть, как скифы пытаются захватить мой корабль?

– Тогда подождал бы, пока они его захватят, а потом удачным залпом против ветра можно было бы сжечь свою хеландию вместе со скифами, – язвительно посоветовал кентарх Иоанн. – Благодаря столь ловкому и новому приему твое имя увековечили бы, когда кто-нибудь взялся бы писать новый «Тактикон». Все сразу и разлетелись бы: воины Христовы – в рай, а эти бестии – в ад.

– Лучше бы вы пересчитали их как следует, – желчно подхватил Феофан.

– На это понадобился бы не один день, – ответил Клементий. – Но лодок – сотен пять-шесть. Правда, они тяжело нагружены, и едва ли каждая поднимает в придачу много людей.

– Чем нагружены, хотелось бы знать? – гневно прищурился Феофан. – Добычей из Гераклеи? И это Куркуас называет «разбиты» и «бежали»? Он утверждал, что при бегстве скифы бросили всю добычу и пленных, что христиане отправлены по домам, а взятое он доставит ко двору василевса.

– Они бросили что подешевле, – буркнул Зенон. – Ношеные башмаки, дырявые чулки и пустые амфоры, в награду Варде за доблесть. У него была тагма Экскувитов, и с нею он упустил половину скифского войска с лучшей добычей! Клянусь головой святого Димитрия! Или он никуда не годен и ему надо баранов пасти, а не тагмы в бой водить, или он просто изменник! Я не удивлюсь, если скифы «забыли» в Гераклее кое-что из золотишка, а Варда с Иоанном «забудут» передать это василевсу!

Возле «военного креста» повисла тишина, нарушаемая свистом ветра и криками чаек. Обвинение в сговоре со скифами и подкупе было очень серьезным. Игемоны понимали, что Зенон сказал это в сердцах: хоть его тагма и соперничала издавна с Экскувитами, оборонявшими восточные границы от сарацин, все же ему было обидно, что катафракты, лучшие воины Романии, растратили свою доблесть почти напрасно.

А Феофан подумал: если дело обернется совсем худо, эту мысль очень даже можно подкинуть василевсу. Через Феофилакта. Сына-патриарха Роман хотя бы выслушает. А помня, как он не любит старинную знать, к которой принадлежит семейство Фоки… Со старшим братом Варды, Львом, Роман двадцать с лишним лет назад соперничал за высшую власть в державе. Может, он и сам рад будет случаю избавиться и от второго из братьев.

– Пусть его действия судят василевс и синклит, – сухо обронил Феофан, не показывая игемонам свои надежды. – А нам надо решать, что теперь делать. Скифы, что ушли из пролива, теперь гребут на запад и удаляются с каждым вздохом. Но я полагаю, о преследовании теперь не может быть и речи. Если мы откроем вход в пролив, через день эта орда будет у стен Великого Города.

– Ты считаешь, они осмелятся на такую дерзость? – не поверил Зенон. – Да они только о том и думают, как бы пробраться в Евксин и сбежать домой, в свою Скифию! То есть Росию.

– Да? – язвительно ответил Феофан. Он давным-давно знал, что Зенон отважен, но умом не блещет. – А по-твоему, случайно те скифы, – он показал в сторону пролива, – и эти, – он ткнул в направлении Ребы, – оказались здесь именно сегодня, одновременно?

Игемоны переглянулись.

– Ты думаешь, они… сговорились? – удивился Иоанн.

– По-моему, это ясно, как истинность веры Христовой!

– Но как они могли? Те были в Никомедии, те – в Гераклее…

– Откуда мне знать, как дьявол помогал им сноситься? Может, они тайком посылали гонцов, а может, заранее условились встретиться здесь именно в этот день. Они ведь тоже знают, в какой срок им надо покинуть наши земли, чтобы до зимы успеть к себе домой. Высчитать этот день хватило бы ума даже у песиглавцев. И мы попали… чуть не попали в ловушку! – поправился Феофан. – А могли бы… Теперь мы стоим здесь, перед Евксином, точно как в июне. У нас скифы на Ребе и скифы близ Боспора. А мы посередине! Но только у нас теперь не одиннадцать хеландий, а шесть.

– Но и их уже не двадцать тысяч, – напомнил Дорофей.

– Но десять-то есть, а то и двенадцать. Если считать тех, что пришли из Никомедии. И этого хватит, чтобы занять предместья и расположиться там на зиму.

– Этого мы не допустим! – возмутился Зенон.

– Рад, что меж нами такое полное согласие, – не без ехидства ответил Феофан. – А чтобы этого не допустить, мы должны перекрыть им дорогу к столице. Так что те скифы, которые уже ушли на запад, пусть благодарят своих скифских богов.

– При таком волнении идти в море – самоубийство, – кентарх Иоанн махнул рукой в сторону Евксина. Из-за шума ветра всем приходилось почти кричать. – А самоубийство – смертный грех перед Господом!

– И сколько же мы будем здесь стоять? – спросил кентарх Клементий.

Несколько мгновений все молчали. Патрикий Феофан с надеждой глянул на «военный крест» с частицей пояса Богоматери. Корабль качало, крест то поднимался, то опускался, будто сам рвался в бой. Пока крест и реликвия здесь, с ним, он вынесет что угодно.

– Столько же, сколько скифы! – твердо ответил Феофан. – Клянусь головой василевса!

* * *

Русы помнили, почему в начале лета греки не пытались напасть на них, когда они стояли на этом самом месте. Прибрежное мелководье не пускало сюда хеландии, а значит, русы по-прежнему были здесь в безопасности. Однако не один Мистина Свенельдич, воевода, пришел в ярость при виде греческих судов.

– Да они добычу нашу пожечь нацелились! – заорал Добрин, завидев идущие с запада хеландии. – Ах ты змей, свинячье рыло! Выкуси!

Спускаясь с горы, Мистина поглядывал на приближающиеся хеландии с удивлением, но без особой тревоги. На расстояние огнеметного выстрела их не подпустят мели, а быть на них могло никак не больше трех-четырех сотен человек: не безумцы же греки, чтобы пытаться высадить такой отряд под носом у десяти тысяч русов!

А вернувшись в стан, воевода обнаружил, что здесь не просто готовы к защите, но вбыль подумывают о нападении. Дружины Добрина и древлянина Величко – вздорный и заносчивый мужик, тот, однако, трусом не был, – уже снарядились, освободили свои лодьи от добычи и приготовились сразиться на море. На море, при волнении, с хеландией, что размером с иной родовой городок! Рассказал бы ему кто, что всего полгода заморского похода сделают из этих лесовиков таких викингов, – не поверил бы.

– Вы что, про огнеметы забыли? – Изумленный Тородд схватил Величко за рукав. – Они же пальнут!

– А мы с кормы зайдем! – не растерялся тот.

– Не с кормы, а с ветра, – поправил Эскиль, молодой вождь наемников, занявший место павшего под Гераклеей Хавстейна.

Мистина еще не привык к этой потере и все глазами искал Хавстейна среди уцелевших свеев.

В его войске большинство составляли те, кто под залпы огнеметов не попал и лишь видел их действие издалека. Наиболее пострадавшие, те, у кого перед глазами пылали борта, соратники и родичи, кто на себе ощутил жар «олядного огня», способного гореть даже на воде и на железе, тогда же уехали с раненым Ингваром назад, на Русь. А тем, кто за три месяца войны уцелел, теперь Огненная река была по колено.

– При таком ветре греки не станут палить! – К удивлению Мистины, Эскиль поддержал древлянина. – Потому что смесь легко может отбросить на них. Они правы, – он кивнул на двоих отважных бояр, – давайте спустим скутары. Мы возьмем их.

Пару мгновений Мистина обдумывал это безумное предложение – что оно даст в случае успеха. А греки, будто услышав их разговор, развернулись и пустились обратно на запад.

– Тьфу, тролль тебе в Хель! – Добрин плюнул на песок и выругался, повторяя слова, которые сотни раз за это лето слышал от наемников. – Ушли, паскуды. Вы бы еще дольше тут рядили…

Мистина невольно рассмеялся, видя его досаду об упущенной добыче. Та же досада отражалась на лицах отроков вокруг. Тех самых людей, что всего дней десять назад едва ушли живыми из страшной битвы, где противостояли вчетверо, как оказалось, превосходящим силам патрикия Иоанна Куркуаса. Из тех часть составляли катафракты, тяжелая конница, чьим одоспешенным воинам на боевых конях, с длинными пиками русы могли противопоставить лишь боевые топоры, круглые еловые щиты и свою доблесть. Несколько тысяч их осталось лежать на поле, несколько тысяч ушли ранеными. Но русы не чувствовали себя проигравшими и уже, оправившись, готовы были отстаивать свою добычу и честь.

Дозор на горе наблюдал за хеландиями, а Мистина вновь, как три месяца назад, собрал бояр на совет. В тот вечер после огненной битвы перед ним сидели сорок шесть разноплеменных «лучших мужей» с их родичами-подручными. За три месяца вожди, как и сами дружины, заметно поуменьшились в числе. Где-то в Вифинии, среди оливковых рощ, пал, попав в засаду, черниговец Буеслав, в долине Гипия сложил голову Ярожит – деверь сестры княгини Эльги, в Гераклее в числе прочих умер от нутряной хвори Жизнята, из киевских Избыгневичей, родичей княжьего семейства. С десяток бояр не вышли из битвы под Гераклеей. Теперь на Свенельдича смотрели в ожидании его слова всего двадцать три человека. И, отмечая, что среди них нет Хавстейна, Мистина снова ощущал тоску потери. Не обладая особо чувствительным сердцем, он за эти месяцы привязался к немолодому наемнику – немногословному, решительному и надежному. Поручив ему что-либо, Мистина мог больше об этом не думать – а это очень ценно для воеводы, у кого под началом семнадцать тысяч человек. И пусть тот воевал за долю добычи – он и его люди стоили своей платы до последнего ломаного фоллиса. Однако и за мешок золотых номисм не купить другого такого же Хавстейна…

Но сколько ни жалел Мистина о павших, уцелевшие в его глазах стоили больше. Те, кому хватило силы, отваги и удачи выжить в трехмесячной войне среди чужого царства. И под десятками взглядов этих спокойных, пристальных и беспощадных глаз сердце Мистины расширялось от восторга и устремлялось куда-то ввысь. Среди них он чувствовал себя Перуном, вождем воинства грозовых духов.

Почти невольно он сунул руку под кафтан на груди. Люди, уже заметившие за ним эту новую привычку, думали, что он касается своей раны. В том гераклейском дворе, среди беленых стен и виноградных лоз, когда Мистина, с порванным позолоченным клибанионом у ног и весь залитый кровью, отчаянно пытался пересчитать сидящих и полулежащих перед ним бояр, он был похож на неугомонного мертвеца. Многие тогда успели услышать, что он якобы убит, и то, что он снова среди них появился, приписали его упрямству и почти колдовской способности отваживать от себя Марену. Даже, йотунова сына, пикой его не успокоить!

Пройди та пика чуть иначе – вошла бы в грудь и убила бы на месте. Но длинное лезвие лишь распороло ремни клибаниона и оцарапало кожу. Пятна крови на груди ужасали видевших его в те мгновения последнего в Гераклее совета, но эта рана жизни не угрожала.

И Мистина знал, почему ему так повезло. В предпоследний день в Киеве он снял и отдал самый ценный свой оберег – медвежий клык с вырезанной на нем головой и хвостом ящера. «В нем моя жизнь, – сказал он, вкладывая его в руку самой дорогой для него женщины. – Сохрани ее для меня». Она сберегла его жизнь, и взамен он нашел в Греческом царстве кое-что для нее. И уже полтора месяца носил при себе будущий дар для нее как залог скорой встречи. Глядя на эту вещь, он так ясно видел перед собой Эльгу, что казалось, и она в это мгновение каким-то чудом видит его.

Мистине казалось, что сам он не сильно изменился – за эти три месяца, которые провел, вопреки своим ожиданиям, на месте не второго, а первого человека в войске. Выросший вместе с Ингваром, он с детства знал, что тот превосходит его родом и положением. Но, видя пример своего отца, знаменитого воеводы Свенельда, Мистина знал и то, что и на его месте надо уметь думать и принимать решения самому. Порой за себя и за своего князя. Этот поход оказался нелегким испытанием для двадцатипятилетнего вождя семнадцатитысячной рати. Его опыт управления большим войском в чужой стране стоил жизни сотням. Но приобретенное обещало в будущем сберечь жизни тысячам. За эти месяцы он заслужил любовь тех, кто раньше его лишь уважал, и уважение тех, кто раньше его недолюбливал. Может, Мстислав Свенельдич и не был очень хорошим человеком – и не притязал на это звание. Но дружина убедилась, что может положиться на своего вождя.

За лето он загорел, отчего серые глаза стали казаться ярче, а длинные, зачесанные назад светло-русые волосы – еще светлее. На левой скуле багровел небольшой шрам – из той же битвы. Лицо осунулось, кожа плотнее обтянула острые скулы, теперь он выглядел на несколько лет старше, чем до этого похода: напряжение и ответственность прибавили ему возраста больше, чем время. Его воодушевляла уверенность его людей, в то время как им эту уверенность давала вера в него.

– Вы все уже слышали, достойные мужи, почему мы не идем сегодня дальше, – начал Мистина, оглядывая хорошо знакомые лица. – В устье пролива стоят шесть олядий[20]. Тех самых, что едва не пожгли нас в начале лета.

– Так и стояли три месяца? – крикнул кто-то.

– А леший их знает. Может, стояли, может, Куропас в Царьград весть послал, что мы идем, они и подтянулись.

Об этом Мистина уже успел подумать. Сильно нагруженные добычей, везущие пару сотен раненых, тяжелые скутары с недостаточным числом гребцов шли от Ираклии на запад не слишком быстро. Гонцы на сменных лошадях легко могли обогнать их и передать в Царьград известие, чтобы приготовились к встрече.

– Но сейчас они здесь, – продолжал Мистина. – В Боспор Фракийский нам больше не надо, но к Болгарскому царству придется идти мимо олядий и их огнеплюев. Давайте решать, как будем прорываться.

– Оставить добычу на берегу, собрать отроков здоровых, посадить на скутары, что побольше и покрепче, выйти и напасть на них! – тут же вскочил Добрин. – У нас тысяч семь есть способных. По тысяче на каждую олядию – неужто не возьмем?

– А если их еще подойдет? – возразил Родослав. Этот человек, достаточно отважный по необходимости, после битвы под Ираклией очень надеялся, что этим летом браться за оружие больше не придется. – Что, если в проливе прячутся, нас заманивают? Коварны греки – нам ли с тобой, Свенельдич, не знать?

Мистина стиснул зубы и резко втянул воздух ноздрями, подавляя досаду от этого болезненного, но справедливого упрека. Если бы разведчики могли точно установить численность войск Иоанна Куркуаса и Варды Фоки, он бы вовсе не вывел русов на битву. Но противостояли ему тоже не дети и не раззявы. Царевы полководцы не просто годились ему в отцы и были многократно опытнее – за ними стоял опыт Ромейской державы, которая тысячу лет своего существования вела разные войны почти непрерывно. И передавала опыт не в виде стари́н, певшихся под гусли и прославлявших доблесть древних вождей, а при помощи письменных, подробнейших наставлений по всему войсковому укладу и боевым приемам. Такие наставления писали для потомков сами цари греческие. Спрятать наиболее боеспособную часть – катафрактов – за оливковой рощей, а потом выманить противника под их удар было для стратигов самым обычным делом. И ради этого они бестрепетно пожертвовали стратиотской пехотой, дав русам перебить несколько тысяч. А когда Мистина понял, что его пятнадцати тысячам русов противостоит не двадцать тысяч греков, а почти вдвое больше, было поздно. Или почти поздно. Русы все же сумели отступить в Гераклею, не теряя боевого порядка, не дали рассеять и разбить себя, не допустили противника в город, где могли, под надежной защитой стен, оправиться и уйти в море со всеми уцелевшими людьми и добычей[21].

Знай Мистина, сколько людей у Куркуаса, отступил бы на сутки раньше. И увел бы домой пятнадцать тысяч, а не десять.

– И это верно, – он кивнул Родославу. – Но даже, допустим, возьмем мы две-три олядии. Что нам с них толку? Добычи там – одни доспехи, но нам этого не надо, свое бы увезти.

– Сколько-то людей мы так и так потеряем, – предостерег Ведослав. – А нам отроков на весла и сейчас не хватает. Потом опять скутары и добычу бросать? И так в Ираклии сколько добра побросали, аж сердце кровью обливается! Мужи и отроки за эту добычу жизнью платили! У меня сорок человек осталось – а я из Любеча полторы сотни уводил! Мужей и сыновей назад не приведу – так хоть добычей сиротам помогу. И бросать? К ящеру эти крады плавучие, самим бы уйти!

Мистина кивнул ему под громкий одобрительный гул. В Гераклее перед отплытием уже пришлось заново пересмотреть и перегрузить добычу, чтобы увезти наиболее ценное: крашеную тонкую шерсть, паволоки, шелковые одежды, дорогую посуду, оружие, драгоценности. Много бросили запасов вина в глиняных амфорах: этот груз был тяжел, занимал много места и мог легко пострадать, а к тому же от этой части добычи, даже довезенной до дому благополучно, уже через год останется лишь память в виде головной боли похмелья. И все же отроки, за лето привыкнув к изобилию греческого вина, что здесь пили даже рабы, ворчали с недовольством: поди, Куропас нашим вином упьется на радостях…

– Не будет моего согласия, чтобы добычу оставлять на берегу! – Молодой ловацкий князь Зорян сердито глянул на чересчур отважного Добрина. – Мало ли что, судьбы никто не весть! А не сумеем вернуться? Мало ли как обернется дело – отрежут нам греки путь, и уйдем с голой задницей, все паволоки Куропасу подарим! Хрен вам! Мы уж что взяли, больше из рук не выпустим!

– Да Куропас и подойдет, пока будем на море ратоборствовать! – поддержал Жбан.

Говорил он невнятно – от удара обухом топора по лицу при осаде одного из вифинских городков приобрел шрам через рот и лишился четырех передних зубов. Лишиться и добычи, оплаченной такой ценой, он был решительно не согласен.

Бояре и стоявшие за их спинами отроки загудели еще громче. Все помнили о тридцати с чем-то тысячах вражеского войска, оставленного позади, в Гераклее. Конечно, грекам тоже требовалось время на отдых от битвы, и большое, в основном пешее, войско могло делать немногим более десяти поприщ в день. Но и русы шли по морю немногим быстрее. И если Иоанн Куркуас, убедившись, что Гераклея досталась ему пустой, через день-другой двинется вдогонку, то может очутиться здесь, близ устья Ребы, всего на несколько дней позже Мистины. И если русы хотят все же попасть домой живыми и с добычей, то времени на новые подвиги у них просто нет.

– Если так, то мы можем пройти мимо устья пролива, только подальше в море, – сказал Эскиль. Это был довольно молодой человек, на пару лет младше Мистины, но Хавстейн не случайно приблизил его и сделал своим помощником: наряду с отвагой Эскиль был наделен холодным здравым умом. – Я видел, как олядии идут – они старые и гнилые. Выходить в море для них опасно – первая же буря их погубит. Даже не очень сильная. А на море волна. Удачный случай. Надо уходить сейчас, не мешкая. Тогда мы пройдем, а они не посмеют выйти из пролива и преследовать нас.

– Да и мы сейчас – не лебеди белокрылые, – напомнил Мистина. – Сколько скутаров чинить надо – сам знаешь. Нагружены тяжело, гребцов не хватает. Большая волна в море загубит и нас.

– А стоять ждать тихой погоды – дождемся здесь Куропаса, да по тихой воде и греки осмелеют, – подхватил Родослав. – Выйдут наперехват и пальнут.

– Да и чего ждать – осень на носу, – напомнил Тронд. – Вот-вот бури пойдут одна за одной, и вовсе к берегу прикует.

– Ждать нам нечего, – сказал Мистина. – Уходим завтра на заре. Тронемся на самом рассвете, авось греки прохлопают. Пустятся следом – пойдем дальше в море. Они побоятся от берега далеко отходить…

– Да и лучше утонуть, чем живьем поджариться! – вставил Ивор. – Я утонуть выбираю!

Мистина взглянул в сторону моря, где катились широкие сероватые валы с белой пеной. Дорога домой стала куда опаснее, чем та, что привела русов сюда три месяца назад – зеленовато-голубая шелковая гладь, расшитая золотой нитью солнечных бликов.

Пока бояре вслед за ним смотрели на море, будто вопрошая мысленно, какую участь им готовит это чудовище с тысячами пастей, Мистина вновь незаметно коснулся плотно завязанного витым малиновым шнуром шелкового мешочка под рубахой. Это был выкуп его жизни и удачи, которая была жизнью и удачей всех оставшихся при нем десяти тысяч русов – славян, норманнов, чудинов, ясов. И он готов был отдать все силы без остатка, лишь бы довезти этот выкуп по назначению.

В предрассветных сумерках русы поднялись со своих лежанок из травы и соломы – большинство шатров бросили в Гераклее, предпочитая взять вместо них побольше дорогой добычи, – и без лишнего шума разошлись по лодьям. Груз оставался на судах, так что на него времени не тратили. Дозорные с горы не могли рассмотреть в тумане, где находятся хеландии, но и греки не сумеют разглядеть русов. Бояре еще раз напомнили своим людям, как быть, если лодья попадет под огнеметный залп.

Без пения рогов, будто крадучись по мягкой дороге тумана, скутары начали отчаливать и один за другим исчезать в белом мареве. Низкая осадка сейчас шла на пользу, позволяя не так бросаться в глаза на поверхности неспокойного моря.

Один за другим на лодьях поднимались паруса. Северный ветер крепчал…

* * *

Перевалило за полдень, когда Хельги Красный наконец махнул кормчему и кивнул на удобную отмель в устье речушки. Змеиная голова на переднем штевне повернулась к берегу. Это был еще греческий берег, но уже побережье Фракии – на запад от пролива. Боги отплатили за полученные жертвы – крепкий попутный ветер и сейчас еще не стих, и гораздо больше Хельги хотелось продолжать путь. Люди, не спавшие ночь, его бы поддержали: пока не приходилось грести, они предпочли бы подремать по очереди, сидя на скамьях, под летящими брызгами, но продолжая удаляться от Боспора Фракийского, Царьграда и огненосных хеландий. Те давно уже скрылись вдали за кормой, но попутный ветер помогал и им, и Хельги, как и его дружиной, владело одно сильнейшее желание: пока ветер не стих, уйти как можно дальше. Туда, где можно не бояться преследования, где ночную тьму или дневной свет не разорвет вдруг окутанное душным дымом копье пламени, не прольется огненным дождем прямо на головы.

Но сейчас, когда напряжение и возбуждение борьбы за жизнь спало, стало видно, насколько люди измождены. Им необходимо было подкрепиться и хоть немного поспать на твердой земле. И дать возможность отставшим догнать вождя.

Хельги знал, что в войске есть потери: не менее пяти-шести скутаров загорелись в проливе у него на глазах. Но он еще не знал, кто там был: в темноте, при свете лишь того же губительного огня, он не мог отличить одну лодью от другой. Нужно было пристать к берегу и ждать – в том числе и ради того, чтобы собрать и пересчитать уцелевших. В памяти еще звучали жуткие крики из темноты, и Хельги невольно мотал головой, будто надеялся вытряхнуть их из ушей, как воду. Хотелось думать, что вся эта ночь была страшным сном, а теперь, при свете дня, черно-пламенный морок рассеется и все его люди окажутся живы…

Сейчас он видел позади себя всего семь-восемь лодий – с идущей прямо за ним ему радостно махал Селимир. Но, конечно, это еще не все. Заслон огненосных хеландий преодолели десятки русских скутаров, и теперь Хельги предстояло заново собрать разбросанное по волнам свое неустрашимое воинство.

Прыгая с борта, отроки брели, по колено в воде, к берегу, падали у ручья и принимались жадно пить, черпая воду горстями. Закрывая глаза, многие видели все то же жуткое зрелище – огромная, как плавучий городец, олядия, озаренная пламенем, горящим прямо на поверхности воды под ее высокими бортами. Под двумя огромными косыми парусами, на носу и на корме, она шла за ними, будто крылатый змей с Огненной реки. В его бронзовом горле уже клокотал, готовый к выбросу, новый огненный плевок. Лишь только змей подползет на тридцать шагов… Посреди черной воды пролива от пасти этого змея было некуда деться – оставалось молить богов, чтобы не стих ветер, чтобы не наскочить на мель или береговой выступ, не видный в темноте.

И так они мчались всю ночь, каждый миг ожидая гибели – от воды, от камня, от огня. Неудивительно, что сейчас, когда кругом было светло, под ногами твердая земля, а за спиной – волнующееся, но пустое море, у многих дрожали руки и подгибались колени.

– Вылезай, валькирия, – устало окликнул Хельги Акилину.

Всю ночь она просидела под кормой, сжавшись в комок и накрывшись гиматием с головой – не столько ради защиты, столько из желания ничего вокруг не видеть. Только теперь она наконец сбросила его, и Хельги увидел бледное, изможденное лицо своей обычно веселой подруги. В ее широко раскрытых голубых глазах отражались удивление и растерянность: будто она проснулась в совершенно незнакомом месте и не знает, что делать. За эту ночь она так свыклась с мыслью о гибели, что вновь обнаружить себя в земном мире ей казалось странным.

– Я молилась всю ночь. – Акилина протянула ему руку, чтобы он ее поднял. – Даже хотела пообещать Богу, что вновь пойду в монастырь… но подумала: зачем мне такая жизнь? Если бы мне привелось умереть этой ночью, Господь помиловал бы меня, потому что такого искреннего раскаяния в своих грехах я не ощущала никогда в жизни. Даже у Марии Магдалины. Теперь я себя чувствую почти заново рожденной… только все кости ломит. А что, – она гляделась, – где толстяк? Танасию я увижу еще когда-нибудь?

Как и обещал своим людям перед отплытием, на фракийском побережье близ Килии Хельги ждал сутки. Море бурлило, дул сильный северо-восточный ветер, так что русы были даже рады передышке. Дурная погода надежно защищала их от преследования царских кораблей, и спали все, кроме дозоров.

За сутки подошло еще три десятка лодий, так что у Хельги под началом оказалось их чуть менее полусотни. Половина того, что он уводил из Никомедии. Хирдманы считали, что многим погода помешала догнать вождя вовремя, кого-то могло унести в море. Люди не хотели верить, что почти половина дружины все же стала жертвой «влажного огня». Привыкнув к своей силе и сплоченности, они не могли смириться с тем, что их стало так мало.

Акилина, Танасия и Лидия поодаль стояли на коленях на песке и молились за упокой своих погибших подруг: вместе с лодьей Дивьяна пропала Хариклия, с Родомиром и Гудмаром – Патрула и Аспасия. Из полутора десятков монахинь Марии Магдалины, три месяца назад ушедших из монастыря вместе с русами, при войске остались теперь лишь эти три. Правы оказались Феби, Агнула и другие, еще в Никомедии решившие взять у Хельги денег и уйти. Наверное, этих своих заблудших дочерей Господь уже простил…

На другой день после полудня волнение стало стихать. Уцелевшие вожди малых дружин сошлись к костру посоветоваться, как быть: идти дальше или еще ждать. Хельги, в мятой, несвежей шелковой сорочке и со спутанными волосами, сидел на бревне у потухшего костра. Грубоватые черты его лица от всего перенесенного отяжелели, веки опухли, и только усилие воли, сознание своего долга перед самим собой и дружиной поддерживало в нем бодрость духа.

Вновь и вновь он оглядывал бородатые, осунувшиеся лица, отмечая уцелевших и надеясь все же найти тех, кого здесь нет. Вот Хранимир-ладожанин – а Ведомила, его родича, нет, и оттого лицо Храняты мрачнее тучи. Вот Велесень – а где же Дивьян? Пропали Косой, Велец, Избой, Горошко, Родомир, Гудмар Чайка… Оттого и мысли его все время устремлялись назад, словно он пытался внутренним взором отыскать пропавших в проливе. Было чувство, что от него самого сидит на этом фракийском берегу лишь половина, и не стать ему целым, пока не станет целой прежняя дружина…

Но уцелевшие – Хранимир с ладожанами, Велесень, Миролюб, Негода, Ульва, Селимир, Перезван, Кудря, Синай и другие – смотрели на него с ожиданием. Широкие серые валы лизали берег, их тусклая непроглядность ясно говорила: сожранного они не вернут. Нужно привыкать к нынешнему облику дружины и к новому себе.

Закрыв глаза, Хельги мысленно обрезал нить из вчерашнего дня и обратил взор в будущее – на север. Потом открыл глаза и оглядел стоявших перед ним.

– Никогда еще и нигде я не видел таких удачливых людей, как вы, парни. – Хельги, казалось, сам удивлялся тем, кто толпился вокруг него на песке, будто видел их впервые. Хотя именно тем, чем они стали, их сделал он. – Вы все лето держали в страхе Вифинию, вы одолели войска стратига Отпиматов, взяли такую добычу, что ее невозможно увезти. И, наконец, вы дважды прорвались через пролив, где ждала огненная смерть. Не все – кого-то мы уже никогда не увидим. Но вы, те, кто сейчас стоит передо мной, – вы наделены таким запасом удачи, что только позавидовать. Самое тяжелое у нас позади. Перед нами – путь в Киев. И когда мы придем туда, там я с моими наследственными правами и вы, с вашей отвагой, удачей и добычей, всех заставим нас уважать и займем самые лучшие места за любым столом.

– Слава Хельги конунгу! – заревел Селимир, а за ним и прочее войско.

Над пустынным фракийским берегом полетел многоголосый крик, смешиваясь с шумом ветра и воплями чаек. После всех испытаний под рукой Хельги Красного оставалось около тысячи человек, но они, приобретшие опыт и веру в себя, стоили куда большего количества.

Хельги глубоко вздохнул, будто пытаясь найти место в груди для теснившихся там разнородных чувств. Пока он оставался на Пропонтиде, его мысли о будущем кончались по ту сторону Боспора Фракийского. Не было смысла думать о дальнейшем, пока не очутишься на этой стороне. Живым, с дружиной и добычей.

И вот он здесь. Вновь прошел через пещеру огнедышащего змея и вернулся в мир живых. Дружина его уменьшилась вдвое, но тысяча человек – немалая сила. Больше, чем та «большая дружина», которую киевский князь со времен Олега держит в Вышгороде, Киеве и Витичеве. А при такой добыче, что лежит сейчас в полусотне их скутаров, можно нанять еще три раза по столько.

Даже если Ингвар жив, найдется ли у него достаточно людей? Сможет ли он что-то противопоставить?

– По лодьям, братья и дружина! – закончил Хельги свою речь и встал. – Нас ждет Киев. И Олегов стол.

* * *

Ради такого случая Роман август велел открыть и привести в должный вид Магнавру – роскошнейшую часть Большого дворца, которая почти постоянно стояла закрытой и пустой. Узорные полы разноцветного мрамора, тщательно вымытые, так сверкали, отражая блеск сотен свечей и золота светильников, что смотреть вниз было больно и страшно: казалось, идешь по воздуху, полному пламени.

Но патрикий Феофан, стоя возле самого Соломонова трона, не смотрел вниз. На возвышении зеленого мрамора восседал василевс Роман в золоченом праздничном облачении, с эмалевой стеммой на поредевших седых волосах. В золотых креслах на нижних ступенях сидели его родичи-соправители: сыновья Константин и Стефан и еще один Константин – сын Льва и муж Елены августы, дочери Романа. Перед ними, на всю длину роскошного покоя, меж колонн, обитых тонкими золотыми листами, выстроились с одной стороны царедворцы – члены синклита, все в далматиках яркого узорного шелка, с пышными рукавами. С другой стороны стояли «львы» – телохранители василевса, сиявшие позолоченными нагрудниками доспехов.

Все взгляды были устремлены на Феофана. Рослый, полный, с горделивой осанкой, в роскошной далматике из голубого шелка с золотой и красной отделкой, с золоченым воротником, расшитым самоцветами, он имел поистине величественный вид. В руках со сверкающими эмалевыми перстнями он держал пергаментный свиток, но не заглядывал в него, легко на словах излагая свой доклад василевсу и синклиту. Чтобы выслушать его, сюда и собрались как члены царского семейства, так и держатели высших должностей Романии.

– Итак, гнев Господен был столь велик, что по воле Его десять тысяч скифов на своих судах распространились в державе ромеев от Никомедии до Гераклеи Понтийской на границах Пафлагонии, – рассказывал Феофан. – Десятки городов, сотни селений и усадеб динатов были разграблены ими, жители убиты и пленены. Десятки церквей и монастырей стали жертвами их ненасытной алчности, десятки монахов и священников предстали перед Господом от их нечестивых рук. Одних они распинали, других расстреливали из луков, будто мишень, третьим связывали руки и вбивали в голову железные гвозди. И так продолжалось, пока с востока не пришли доместик Панферий, – Феофан кивнул Панферию, стоящему довольно близко от трона, и тот поклонился в ответ, – патрикий Варда Фока из Македонии, стратилат Феодор из Фракии, а также возглавлявший воинов Христа сам доместик схол Востока, досточтимый патрикий Иоанн Куркуас. Опираясь на свое искусство и опыт ведения войны с варварами, они своими силами окружили отряды русов в Гераклее и выманили в поле для сражения. Там русы были почти полностью разбиты, остатки их ушли в город, но той же ночью тайно сели на свои суда и отплыли.

Говоря это, Феофан лишь беглым взглядом коснулся лица Иоанна Куркуаса – важного видом, круглолицего чернобородого армянина. Прежде чем явиться в это высокое собрание, они переговорили с глазу на глаз во дворце Феофана. Разумеется, Иоанн решительно и клятвенно отрицал малейшую возможность сговора со скифами. Ссылался на усталость и потери своего войска, не позволившие ему осадить и взять Гераклею сразу после окончания битвы в поле, из-за чего скифы получили время на бегство вместе с добычей.

– Тебе не так легко будет объяснить василевсу, почему десять тысяч скифов ушли у тебя из рук и унесли добычу, – говорил Феофан. – Те самые десять тысяч, костры которых я сам видел близ устья Ребы. А мои люди видели их стан своими глазами.

– Я предпочту сперва послушать, как ты объяснишь василевсу, почему те самые десять тысяч скифов ушли в море от тебя, – усмехнулся Иоанн. – Ты умный человек и наверняка найдешь нужные слова, а я уж во всем последую за тобой!

Иоанн был прав: скифов из Гераклеи не сумел уничтожить ни доместик схол Востока на суше, ни стратиг меры на воде. Перекладывая вину с одного на другого, они погубили бы себя оба. И обоим хватало ума это понять. Поэтому два полководца довольно легко пришли к соглашению: им обоим выгоднее представить дело так, будто из Гераклеи ушло с десяток скифских лодок, жалкие остатки. И они же проскользнули мимо устья Боспора Фракийского, не замеченные в тумане, пока патрикий Феофан был занят более крупным, тысячным отрядом скифов из Никомедии.

А уж как Иоанн Куркуас объяснит, куда девалась огромная добыча якобы уничтоженных им русов, Феофана не заботило. Ко дню его встречи со скифами на Ребе большой поклажи у них уже быть не могло.

– Тех же, что шли на судах из Никомедии, мы встретили в проливе на хеландиях, волею василевса оснащенных огнеметными сифонами, – продолжал Феофан в Магнавре. – А поскольку скифы уже знали по опыту, что это такое, то немедленно объял их великий страх и трепет. «Устрашились грешники на Сионе. Трепет овладел нечестивыми: „Кто из нас может жить при огне пожирающем? Кто из нас может жить при вечном пламени?“»[22] Видя пламя наших сифонов, скифы сами бросались в воду, предпочитая утонуть, чем принять ужасную смерть в огне. Те же немногие, кому удалось вернуться к себе домой, я уверен, до конца дней своих будут рассказывать о том, как поразил их гнев Господа, давшего в руки избранного Им народа губительное подобие небесной молнии. Мы же ныне можем от души возблагодарить Господа за Его милость и Пресвятую Его Матерь, хранительницу и небесного стратига Великого Города, за помощь, ибо к сегодняшнему дню пределы державы ромеев полностью очищены от варваров-скифов. Не считая пленных, коих осталось предать справедливому суду и заслуженному наказанию. Мы же теперь говорим: храни, Господи, главу василевса!

Феофан поклонился Роману и его младшим соправителям. Умолк его высокий звучный голос, что, казалось, сам собой запечатлевал на блещущих позолотой мраморных сводах эту хронику очередной войны с варварами для восхищения потомков.

– Благодаренье Господу! – откликнулся Роман, кивая. – Я рад, что не ошибся в тебе, патрикий. Я ведь помню, кто сомневался, что этот замысел с огненосными судами в проливе может удаться. Что ты справишься с корабельной мерой и не растеряешься в бою. Селевкий от робости сердца даже приболел – потому мы его сегодня здесь не видим. И я подумал: если сердце нашего паракимомена так робко, а здоровье так слабо, пожалуй, лучше ему оставаться дома и лечиться. А охрану царского китона и все связанные с этим дела стоит поручить истинно достойному человеку. Я прикажу написать указ о назначении тебя, Феофан, паракимоменом. Пусть все видят, что Господь отличает истинно достойных людей, а я от щедрот Божиих награждаю их по заслугам!

Феофан почтительно поклонился под еле слышный гул собравшихся – уважительный и завистливый. Должность паракимомена – старшего спальника – была пределом мечтаний всякого придворного честолюбца. Если, конечно, Господь судил ему примкнуть к числу «ангелов»-евнухов.

– И в придачу, – улыбнулся Роман, – оставь себе доспехи, в которых ты так хорошо смотрелся на палубе своей хеландии. Едва ли при нашей жизни они дождутся другого столь же выдающегося полководца, дабы облечь его рамена.

Феофан поклонился снова. Золоченый клибанион василевса Льва Пятого, который он взял из царской сокровищницы для этой войны, был весьма щедрым и почетным даром. По нынешней должности будучи протовестиарием, то есть хранителем царской сокровищницы, Феофан хорошо знал, как редко частным лицам преподносятся подобные вещи не на один раз, а насовсем.

«Дай Бог, чтобы мне при моей жизни больше ни разу не привелось его надеть», – подумал он, а вслух сказал:

– Твой дар, василевс, я буду хранить на самом почетном месте в моем доме, сколько бы сроку жизни ни отпустил мне Господь.

– Повезло толстяку, – вполголоса заметил молодой василевс Стефан, наклонившись к брату, Константину.

– Да и ладно, – ответил тот. – У толстяка детей не будет – после его смерти все вернется в казну.

Братья невольно взглянули на отца, потом переглянулись и сжали губы, подавляя многозначительные ухмылки.

Часть вторая

В ту последнюю ночь близ устья Боспора Фракийского и Феофан, патрикий и отныне паракимомен, и Мистина, воевода, при всем несходстве меж собой хотели одного и того же: разойтись, не встретившись. И боги обоих откликнулись на тайные мольбы. Однако если Феофана ожидали впереди лишь торжество и награды, то чересчур удачливым русам боги решили напоследок послать еще одно испытание.

В то туманное утро, еще до рассвета, полтысячи русских судов отошли от вифинского берега близ устья реки Ребы, надеясь морем обойти огненосные хеландии перед устьем Боспора Фракийского, выгрести к Килии и продолжать путь на север вдоль западного берега Греческого моря. Но ветер крепчал на глазах, и лодьи потянуло на северо-восток. Войско избежало встречи с хеландиями, но оказалось унесено в открытое море. Почти двое суток мутные серые волны перебрасывали лодьи с языка на язык. А потом впереди показался довольно низкий берег – красные глинистые обрывы над пестрыми галечными отмелями Юго-Западной Таврии.

Здесь удалось найти бухту, высадиться и дать отдых людям, не смыкавшим глаз почти двое суток. Выбравшись наконец на твердую землю, Мистина так же рухнул на сухую жесткую траву, как сотни отроков вокруг него, и мысленно – вслух не было сил – поблагодарил богов за доброту. Он знал, что за время похода по Греческому царству исчерпал запас своей удачи, и не удивился, что так не повезло с ветром. Зато теперь сердце полнилось горячей благодарностью судьбе, что морские боги не перетопили все четыре с чем-то сотни скутаров, низко сидящих и неповоротливых из-за тяжелого груза и нехватки гребцов. На глазах у соратников за эти двое суток никто не погиб, хотя войско порядочно разметало, и сейчас Мистина из четырех сотен лодий видел меньше половины.

Дней десять оставались на месте, собирая своих. В конце концов недосчитались всего шести скутаров, и бояре решили больше не ждать. Время поджимало: давно миновало время жатвы, а предстоял еще немалый путь – до устья Днепра, а потом вверх по течению с три десятка дневных переходов до Киева. Иные даже предлагали остаться на зиму в Корсуньской стране, обложить данью местных греков и тем питаться. Замысел был недурен: у корсуньского стратига не хватило бы сил отбиться от десяти тысяч русов, и из Царьграда ему до весны никакой помощи не подали бы, даже пожелай того Роман. В другой раз Мистина именно так и поступил бы. Но не в этот. Ни буря, ни близость холодов не могли притушить его радости от того, что он живой и способен продолжать путь.

– Наши родичи ничего о нас не знают, – напомнил он, сидя на выступе скалы, собравшимся чуть ниже боярам и старшим оружникам. Он был без сорочки, и на золотистой, загоревшей за это долгое лето коже гладкой груди красной чертой выделялся неглубокий, но длинный шрам от пики катафракта. На левом плече виднелась повязка поверх более тяжелой раны, и воевода еще неловко двигал левой рукой. – И князь ничего о нас не знает уже четыре месяца. Русь не ведает, сколько нас уцелело, не побил ли нас Роман всех до единого. Если до зимы не вернемся, сочтут, будто нас в живых уж нет.

– Так давай гонцов пошлем с вестью, что живы, а войско на зиму здесь оставим, – предложил ловацкий князь Зорян. За лето он возмужал, исхудал и теперь со своими острыми чертами лица напоминал голодную хищную птицу. – Тут тепло, а брашна у греков наберем. Одного овоща сколько, и жита, и скота, да и рыбу ловить можно.

– Все-то ты о себе, отроче, – ласково ответил Мистина девятнадцатилетнему князю, одолевая негромкий одобрительный гул. – Мы-то здесь перезимуем, а об Ингваре, о землях русских и славянских ты подумал? Если за зиму древляне или иной какой ворог на Киев пойдет, как Ингвар землю Русскую оборонять станет – без нас?

– Опять древляне виноваты… – проворчал Величко.

– Всех нас поименно гонец не запомнит, – вздохнул Родослав. – Вы подумайте: дойдет до ваших баб, чад, родителей старых весть, что пол-войска сгинуло, пол-войска живо. Они и будут всю зиму маяться, не зная, в той ты половине или в другой…

– А в полюдье и по дань кто пойдет? – напомнил Тормар. – К ледоставу мы должны в Киеве быть – хоть пешком, хоть ползком.

– Отдохнуть бы не худо, – с насмешливой важностью дополнил Ивор. – Пораньше надо домой, до снегу бы. Хоть вспомнить, какова твоя баба собою…

– Мы будем в Киеве до снега, – уверенно кивнул Мистина, как будто мог доставить туда войско одной силой своей воли. – Но насчет пощипать греков – это вы хорошо сказали. Пока своих ждем, по селам пройдемся.

Однако здесь русов ждало разочарование. Их вынесло на берег севернее Херсонеса, на самый край греческих владений, где начинались таврийские степи. Население подвластной Роману фемы Херсонес хорошо помнило Хельги Красного: не прошло и пяти месяцев, как тот со своей шестисотенной дружиной покинул эти края. И совсем недавно ушел его союзник, хазарский булшицы Песах, с шестью тысячами конного войска. Крепость Херсонес ему взять не удалось, но округу он разорил столь основательно, что русы Мистины теперь везде натыкались на пустые, истоптанные лошадьми поля, остатки сожженных и вырубленных садов и виноградников, полуразрушенные стены глинобитных домов в пепле сгоревших соломенных и тростниковых крыш. Отощавшие греки, за это ужасное лето лишившиеся почти всего скота, от новой напасти бежали в Херсонес, но стратиг Кирилл приказал закрыть ворота и не впускать их: горожанам самим грозил голод. Взять из припасов оказалось почти нечего, а пленные стали бы бесполезными лишними ртами. По большей части дружинам пришлось обходиться собственными припасами из Пафлагонии и морской рыбой. Надежды на возможность зимовки в Корсуньской стране быстро развеялись сами собой. Мистине даже не пришлось прибегать к власти: через день-другой русы уже поняли, что пережить зиму они смогут, лишь вернувшись как можно скорее домой.

Собравшись почти прежним числом, двинулись вдоль безлесного побережья Таврии на северо-запад. Море успокоилось, неглубокая вода вдоль изрезанных заливчиками песчаных берегов снова стала густого сине-зеленого цвета. Ветер с берега нес запахи степных трав, но топливо для сотен костров по вечерам отыскивали с большим трудом. Правда, чуть легче стало с пропитанием: в этих краях не побывали хазары Песаха, а Хельги с немногочисленными тогда людьми почти ничего не тронул, и на здешних степных пастбищах удалось перехватить кое-что из скотины у кочевников.

Вдоль побережья шли пять дней, сделав одну дневку для поисков скота и ловли рыбы. В остальные дни двигались от рассвета до заката и небольшим перерывом на самую знойную пору. Время было дорого. В теплой Таврии плохо верилось в грозившие к концу пути снегопады, но трудно было и представить себе ту огромную протяженность земли, что еще предстояло преодолеть по дороге до Киева!

Ночами притекала желанная прохлада, но от земли исходил накопленный жар. Порой, лежа на подстилке из травы и собственного плаща на неровном каменистом берегу и глядя на сверкающие звезды, Мистина с усилием убеждал сам себя: Русь, Киев, Олегова гора существуют на белом свете. Но верилось в это с трудом. Уже в который раз за лето мир вокруг него менялся, делался совсем другим: плавни Придунавья, каменные города и лесистые горы Греческого царства, синее море, желтые степи Таврии! А впереди ждали другие степи – приднепровские и бесконечные дни на веслах вверх по широкой реке. Это было как в сказании: туда шел три года, обратно три года… И в какой день ни оглянись – все те же три года будут и впереди, и позади. И только старый синий кафтан, которым Мистина укрывался, убеждал, что дом и правда где-то есть.

Вечером пятого дня пути к нему явились два сына Тьодгейра – Вигот и Пороша, а с ними их отрок Наслуд.

– Говорят, дальше вдоль берега идти нельзя, – доложил приведший их Кручина.

– Почему нельзя? – Мистина кивнул парням, чтобы подошли.

– Там дальше гнилые земли начинаются, – пояснил Вигот. – Мы с Ранди Вороном, я и брат вон, – он кивнул на Порошу, – еще в прежние годы, ну, при Олеге Предславиче, в Корсунь дважды ходили, я помню. Если дальше идти, то Меотийские болота начнутся. Там земля гнилая, вода соленая, ни к берегу пристать, ни воды напиться, ни поесть чего раздобыть. Да лишнего пути будет крюк.

– И что же делать?

Мистина внимательно слушал, поскольку сам никогда раньше в этих местах не бывал и вынужденно полагался на чужой опыт. Очень при этом радуясь, что в десятитысячном войске нашлось хотя бы трое парней, уже бывавших в этих местах. Путь до Царьграда вдоль западного побережья знали многие в Ингваровой старшей и младшей дружине – несколько сотен княжьих людей с товарами уже лет тридцать ходили туда каждый год, – но сообщение с хазарами было куда менее частым, и то купцы ездили из Киева до Итиля больше по суше.

– Через море прямиком надо пробираться, – ответил Вигот. – Если отсюда прямо на северо-запад взять, то через день пути будет остров, а от него коса песчаная, и вдоль нее на запад идти.

– Что за остров?

– Кто его Лебяжьим зовет, кто Долгим, а кто Соленым. А остров хороший – там всегда купцы пристают, колодцы есть, и места на всех хватит. Там переночуем и дальше на запад пойдем.

– А точно за день дойдем?

– Если с ветром повезет, – Пороша оглянулся к морю и прислушался, – то и быстрее.

На переход запаслись пресной водой: наполнили бочонки, амфоры и даже серебряные кувшины из добычи. К воде добавили вина – кое-что удалось раздобыть в греческих селах фемы Херсонес, куда не дошел ранее Песах. Подняв паруса, четыре сотни скутаров оставили справа берег и двинулись в синюю даль. Непривычные к открытому морю, русы чувствовали себя так, будто вовсе покидают белый свет, чтобы пройти через туманное ничто и выйти очень далеко от прежнего места. Было тревожно: все еще помнили, как посеревшие валы двое суток гнали их, мокрых, голодных и усталых, от Боспора Фракийского совсем не в ту сторону, из-за чего их путь домой стал заметно более длинным и трудным.

Но сейчас морской царь был в добром расположении духа: светило солнце, ветер выдался попутный, в море резвились «морские коровы»[23]. К этому времени русы уже попривыкли к ним и не так пугались, как при первых встречах. Боярам за время стоянки в Ираклии даже довелось, по примеру греков, попробовать мяса «морских коров».

Давно скрылся позади степной берег Таврии. Словно длинный морской змей, войско русов текло через морской простор на север, к родным краям. Оглядываясь, Мистина мог видеть далеко не все лодьи, но грязно-белые полотнища парусов мелькали на зеленовато-голубых волнах в таком множестве, что напоминали лепестки яблоневого цвета на ветру. Их возвращалось домой вдвое меньше, чем уходило, но вид их внушал ему гордость своей силой и безграничным упорством. Погибли те, кому было суждено, – выстояли те, об кого злая ведьма-судьба обломала железные зубы.

Попутный ветер помог: еще вовсю сияло солнце, когда впереди показалась низкая ровная полоса суши. Плоский остров – полотно белого песка у воды, дальше низкая зелень – уходил на запад сколько хватало глаз. Необитаемый, он был совершенно пуст, лишь взлетели при появлении такого множества людей тучи чаек и прочих морских птиц.

– Лебеди! – вскрикнули на соседней лодье.

И правда, с прибрежной заводи поднялись три белых лебедя. Тычина выхватил из-под скамьи лук и принялся натягивать: в походе у всех возникла стойкая привычка есть все, что можно разжевать.

– Не трогай! – остановил его Доброш. – Все равно жарить не на чем – дров здесь нет.

В ближайшие дни питаться предстояло вяленым мясом и рыбой. Хороши они тем, что маленький кусочек можно долго жевать, но зато от них особенно хочется пить, а с питьем было туговато. Вигот и Пороша знали на острове пару колодцев, но Мистина не слишком рассчитывал, что воды в них хватит на десять тысяч человек.

Под стоянку заняли сухие участки, покрытые степными травами. Дальше от воды блестели соленые озерца и мелкие болотца, заросшие тростником и осокой; кому-то пришлось устроиться и между ними, проклиная комаров. Костров не разводили, зато везде среди ковыля и полыни белели навесы из парусов, сновали то золотистые, то бурые от загара спины и плечи, мелькали спутанные, много дней не чесанные рыжие, русые, золотые бороды. Уже три десятка лет не видели духи острова такого многолюдства: войско русов бывало здесь в последний раз, когда люди Олега Вещего направлялись к Боспору Киммерийскому, чтобы через земли кагана пройти в богатые сарацинские страны.

Ночь прошла неплохо, а самое тяжкое началось после. Два дня шли на запад вдоль песчаных кос, где не было ни растительности, ни воды; порой ветер стихал, вынуждая наваливаться на весла, но приходилось беречь каждую каплю. Казалось, конца не будет этому пути между горячим небом и сверкающим морем, такими приветливыми на вид и такими безжалостными к тем, кто оказался в их власти, как мошкара между ладонями. Почти голые, обмотав головы грязными сорочками от жестокого солнца, обливаясь потом, измученные жаждой русы не имели лишних сил даже на проклятия, но гребли и гребли – другого выхода не было.

Высадиться на ночь оказалось некуда – остановились на мелководье вдоль узкой косы и спали, полусидя в лодьях, привалившись друг к другу. Все были неразговорчивы и мрачны: казалось, путь через неведомые моря завел куда-то совсем прочь от света белого, где нет уже ни земли, ни пригодной воды, а есть только зыбь, усталость и мучения жажды. В головах от жары и усталости клубилось марево, сбивая чувство времени, и уже казалось, не два дня они так странствуют, а бесконечное число одинаковых дней, как зачарованные, без надежды на спасение.

И страшнее всего оказалась последняя часть этого пути. Вечером второго дня Вигот – на это время Мистина взял его к себе на лодью – сказал, что надо опять устраиваться ночевать: дальше опять открытое море. Уверял, что до настоящего берега с пресной водой осталось недалеко – менее половины дневного перехода. Русы ворчали, едва ворочая пересохшими языками: разведенной вином воды, горячей от солнца, оставалось по несколько глотков на брата. Иные под вечер уже впадали в беспамятство прямо на веслах и валились на товарищей. Но деваться было некуда: ничего, кроме оконечности косы впереди и моря вокруг, не просматривалось.

– Там еще пол-перехода, и будет берег, где мы были, когда в греки шли, – хрипел Вигот. – Там есть вода. Если боги смилуются – прямо у Еникелю выйдем. А там тебе воды – залейся…

Оставалось лишь ему поверить. И только к концу следующего дня, обогнув еще одну такую же бесполезную косу, полумертвые от усталости русы наконец выбрались на западный берег Греческого моря, несколько южнее устья Днепра. Эти места были им знакомы: примерно здесь они ночевали в начале лета, еще в составе большого войска и с князем во главе продвигаясь от Днепра к Дунаю.

Казалось, с тех пор миновало сто лет.

* * *

Месяц листопад застал княгиню Эльгу в Вышгороде. Живя в Киеве, в эту пору года она бывала занята приготовлением осенних пиров. И княжеская семья, и многие в дружине еще помнили обычаи северной родины, где осенние пиры, приходившиеся на середину месяца листопада, открывали зимнюю половину года. С этих дней начиналась другая, зимняя жизнь: скотину переставали выгонять на пастбище, лишнюю забивали, солили и коптили мясо, а свежим угощали на пирах и свадьбах. С этого времени прекращались далекие поездки, люди проводили время под крышей, возле очагов, женщины пряли, мужчины занимались всякой мелкой работой, а долгими вечерами рассказывали предания. К этому времени завершаются походы, и даже «морские конунги» – вожди дружин, живущие на корабле и не имеющие никаких земельных владений, – обычно находят себе пристанище до весны.

В один из хмурых осенних вечеров, когда серое небо давило на серые крыши, то и дело разражаясь дождем из-за собственной тяжести, в Вышгород явились знатные гости. Из Киева приехали бояре: Честонег Избыгневич, Себенег Илаевич, Дорогожа – старший Волосов волхв, а с ними Стемид и Тьодгейр, сын Руара, одного из давних соратников Олега-старшего. В Киеве сохранилось около десятка родов, происходивших от лучших Олеговых мужей; когда его внук, Олег-младший, не оправдал надежд дружины, они по большей части поддержали Ингвара. Благодаря их поддержке и удался затеянный Свенельдом переворот. Эльга хорошо помнила об этом и понимала: с кем эти люди, с тем русь. А значит, с тем власть. От поколения Олеговых соратников почти никого не осталось, их сыновья и внуки сейчас находились в Греческом царстве с войском.

При вести о том, какие к ней пожаловали гости, Эльгу пробрало холодком. С чем они приехали? Сердце качалось вверх-вниз, будто его подбрасывала гибкая ветка березы. Поочередно теснили друг друга мысли о себе – и о походе. Может, в Киев пришли какие-то вести? Какие? Успех или разгром? Гибель или спасение? Торопливо она поменяла простое платье на нарядное, подвесила к наплечным застежкам дорогое ожерелье из стеклянных и серебряных бусин, переменила льняной убрус на шелковый – давний подарок Мальфрид, из какой-то добычи столетней давности, уже совсем пожелтевший. И прошла в гридницу.

Здешняя гридница убранством далеко уступала киевской: все ее украшения – оленьи и лосиные рога с прежних ловов, звериные шкуры на стенах. Да несколько старых, разбитых щитов с вылетевшими плашками, оставленные на память о каких-то давних, еще Олеговых сражениях или знаменитых поединках. Глядя на них, Эльга укреплялась духом: ведь и она, племянница Вещего, сейчас вела свою битву за честь и за будущее. А старший брат ее отца не стал бы для руси тем, кем стал, если бы легко сдавался.

Среди этой грубой простоты убранства Эльга выделялась, будто драгоценный перстень греческой работы. От волнения ее лицо разрумянилось, и каждого из пришедших к ней бояр, с какими бы мыслями они ни явились сюда, с первого же взгляда поразило: как княгиня хороша! Наверное, ожидали они увидеть другое, но Эльга не походила на женщину, брошенную мужем и нуждающуюся в жалости. При виде нее пожалеть скорее хотелось того, кому грозит утратить это сокровище.

И принимала княгиня гостей тем же порядком, что и в Киеве, – взяв у отрока медовый рог, поднесла по старшинству: Дорогоже, Честонегу, Себенегу, потом Тьодгейру, Стемиду. Улыбалась, спрашивала о дороге и здоровье. Проводила на места, благословила хлеб, прежде чем отослать каждому. Ее спрашивали в ответ, как здоровье ее и княжича, нет ли в чем нужды. Так же улыбаясь, она заверила, что нужды ни в чем не терпит, ей и дружине всего довольно. И улыбнулась уже куда более сердечно, заметив, как переглянулись бояре.

Видя перед собой те самые лица, что уже пять лет воплощали для нее власть над Полянской землей и русской дружиной, Эльга и впрямь приободрилась. Эти люди, чьи руки держали жреческие жезлы и боевое оружие, вновь сидели за ее столом, пусть и не в Киеве. А значит, власть – не в Киеве и не в том резном сиденье, что помнит еще Олега-старшего. Дело в ней, Эльге, и стольный город там, где она. И пусть пока это было больше мечтой, от этих мыслей Эльга так воодушевилась, что сияла, как звезда.

– Что за новости в Киеве? – спросила она, когда гости утолили первый голод с дороги. – Есть ли вести от… войска? Из Греческой земли?

Стеснило дыхание: она вдруг поняла, что у нее не хватает сил вслух вымолвить имя Мистины. Если бы он и правда прислал весть, к ней, наверное, привезли бы кого-то от него? И не собрались ли эти достойные мужи, дабы сообщить ей, что муж ее сестры не вернется никогда?

Похолодев от этой мысли, она вцепилась в крышку стола. Заметив это, бояре снова переглянулись.

– Нет у нас вестей из Греческой земли, – вздохнул Честонег.

Эльга знала, почему он вздыхает: с войском ушли его младший сын Краята и братанич Жизнята. Ингвар смог сказать о них только то, что от «греческого огня» при столкновении с олядиями они не пострадали и остались дальше воевать под началом Свенельдича. Но этим утешительным новостям сравнялось уже месяца четыре, а на войне этот срок долог. Не один век человечий умещается в него…

У Эльги дрогнула рука, уроненная на колено, но там же осталась лежать. Никто не смог бы под ее широким платьем разглядеть надетый на шею ремешок, а на нем – медвежий клык с вырезанной мордой ящера. Тьодгейр и Стемид, видавшие Мистину без сорочки, узнали бы его оберег, который тот уже тринадцать лет носил под одеждой. Но никому не нужно было знать, что княгиня хранит жизнь и удачу ушедшей за море дружины, будто богиня Мокошь – на своей груди.

– С чем же прибыли? – несколько ободрившись, продолжала Эльга.

Если у бояр нет вестей о Мистине и войске, значит, приезд их касается только ее дел. При мысли же о своих собственных делах Эльга ощущала прилив негодования, придававшего сил.

– Скоро срок лето провожать, зиму встречать, – начал Дорогожа. – Сколько помню, с Олеговых времен давались на княжьем дворе пиры для всех добрых людей, бычка кололи богам… И ты сама того же обычая держалась… уж третий год идет…

– Обычаи не нами заведены, не нам и рушить, – кивнула Эльга. – Князь ведь в Киеве. Как повелось: он принесет жертвы, а после осенних пиров и в полюдье. В чем же беда? И мы с моим сыном и дружиной здесь жертвы принесем. Добрых людей на пир позовем. И вам, мужи киевские, я буду рада.

Лицо ее осветила искренняя улыбка: Эльгу и правда порадовало воображаемое зрелище, как киевские бояре сидят в этой гриднице, как всегда сидели в Олеговой.

Бояре опять переглянулись, потом все трое вновь воззрились на княгиню. Честонег вздохнул.

– Ты, княгиня… – начал он. – Когда приезжали в Киев твои родичи плесковские… был меж нами уговор…

– Меж вами, – поправил Себенег Илаевич, киевский «хазарин». Его так звали в память прадеда, и правда хазарина, но сейчас от хазарского происхождения семьи осталось лишь несколько наследственных имен. – Между мужем твоим, Ингваром, и твоей родней по князю нашему Олегу…

– Князь признал тебя не только женой своей, но и княгиней, соправительницей, – продолжал Честонег. – И сына вашего, хоть он еще и дитя совсем. Были у мужей киевских сомнения: не случалось в нашей земле такого, чтобы сразу три князя на столе сидели, да из них один – жена, а один – дитя. Да уговорили нас… Свенельд, да сын его, Острогляд да вон Тудгер, – он глянул на старого хирдмана. – И прочие оружники знатные. Говорили, что иначе раздоры будут между Ингваровым родом и Олеговым. А мы, поляне, раздоров повидали довольно, нам их не надо. У нас древляне под боком, а им только повод дай…

– Это было мудрое решение. – Эльга снова улыбнулась, всем видом выражая, как ценит и уважает мудрость собеседников. – В нашем, Олеговом роде благословение богов заключено для всех земель, что были под рукой Олеговой. А муж мой Ингвар хоть и знатен, и удачлив, но у него нет иного корня в земле Полянской, кроме меня. И лишь сын наш Святослав в себе одном объединяет право наследовать и Полянскую землю, и Хольмгард.

– Ну а если так, чего же ты здесь засела, матушка? – спросил Дорогожа. – Место твое в Киеве. А ты здесь устроилась, будто зимовать решила.

– Я не стану жить на одном дворе с той болгарыней… – Эльга запнулась и сердито вздохнула. – Что мой муж привел в дом, не спросив моего совета. Этим делом он оскорбил меня, мой род и память Олегову, а я не стану терпеть оскорблений. Я не вернусь, пока она там обретается. Я – княгиня русская и остаюсь княгиней в Вышгороде так же, как и в Киеве. И посмотрим, примут ли боги жертвы из рук этой женщины!

– Так она греческой веры! – Дорогожа хлопнул себя по коленям. – Какие жертвы? Какие пиры? Она не княгиня. Ты еще скажи… ключница пусть жертвы приносит!

– Да княгиня и ключницу свою с собой увезла, – усмехнулся Стемид и взглянул на Беляницу, что стояла у стены, дожидаясь, не будет ли у госпожи каких приказаний. – И челядь с поварни. Пирогов испечь некому…

– Это моя челядь! – горячо напомнила Эльга.

– Ну а теперь отроки сами на поварне управляются. Каша подгорелая, как в походе…

Эльга изобразила на лице недоверие. Затруднения по части хозяйства Олегова двора она легко предвидела, но ей что за печаль?

– У болгарыни, чай, своя челядь есть, она ведь невеста богатая, – усмехнулась княгиня. – Самого Романа цареградского внучка или племянница, кто там она ему?

– Княгиня! – Тьодгейр подался к ней ближе. – Послушай меня. У нас три соправителя, а стало быть, перед богами у нас три князя: Ингвар, Святослав и ты. Ингвар в Киеве, а ты и Святослав – в Вышгороде. Значит, в Киеве у нас не князь, а от него третья часть.

– Как мы перед богами встанем, коли у нас от князя одна треть имеется? – подхватил Дорогожа. Старинная полянская знать далеко не всегда жила в согласии с дружиной знатью руси, но сейчас они смотрели на дело одинаково. – Засмеют нас боги и добра никакого не пошлют. Как зиму переживем…

– И как своих ближников из Греческого царства дождемся? – добавил Себенег.

У него ушел в поход младший брат Извей. Мысль об этом вновь плеснула Эльге холодом на сердце, пригасила ее готовое расцвести торжество.

– Этак нам и удачи достанется одна треть, – вздохнул Стемид.

Он, единственный в дружине, знал и греческую, и болгарскую грамоту. И был последним в Киеве, кто не только помнил Олега-старшего, но входил в число его посольства к грекам тридцатилетней давности. Тогда он был отроком-толмачом. Перед его глазами прошло долгое и славное правление Олега-старшего, короткое и ничем не отмеченное, кроме переворота в конце, правление Олега-младшего. На его глазах началось время Ингвара, сразу замахнувшегося на Греческое царство. Но Олег-младший все же просидел на киевском столе целых восемь лет. А под Ингваром стол зашатался уже на третий год. Не отмерян ли ему суденицами срок еще более краткий?

И кто же потом?

Тьодгейр посмотрел на Стемида, потом вновь перевел взгляд на Эльгу.

– Гриди с князем вернулись… – начал он, – а сыновья мои – нет. Вигот по-гречески разумеет, он при Свенельдиче остался, а Пороша – при брате, не захотел в чужой земле покинуть. Живы ли они сейчас – мне хоть в воду гляди, да бабка слепа. У нас кого ни возьми из старых Олеговых людей – у кого сын, у кого внук в походе. У Свенельда самого… – при этом имени Эльга невольно опустила глаза, – зять твой. Не нам, сидням киевским, а им удача нужна.

Перестав улыбаться, Эльга стиснула зубы и сжала руку в кулак. Она могла смеяться про себя, думая о том, как Ингвар и его болгарыня будут справляться с хозяйством княжьего двора и дружины, когда она, княгиня, увезла всю челядь из поварни и ключницу. Могла злорадствовать над смятением бояр и города, где вдруг не стало княгини – участницы принесения жертв на осенних пирах. Но ушедшие в поход – иное дело. Они не виноваты в решениях Ингвара. Их, тех, кому это так нужно, чья жизнь зависит от благосклонности богов, она не могла бросить без помощи. Не могла отмахнуться, заслониться своей обидой и гневом. Они нуждались в ней. Отвернись она от них – это будет предательство. И она скорее умерла бы, чем предала того, в ком воплощалась удача всего войска – первого из бояр и старшего воеводу. Мистину Свенельдича, мужа своей сестры и побратима своего мужа. Чья жизнь, заключенная в костяном ящере, висела у нее на груди под платьем.

«Ты будешь меня ждать?» – спросил он у нее в тот последний вечер, когда пришел к ней проститься. Спросил так, как это говорится меж людьми, единственными друг для друга на всем свете. Она не нашла ответа: сказать хотелось много, но она не могла себе этого позволить. Однако оба они знали: она будет его ждать. Как никого другого.

Она, Эльга, должна сделать все, чтобы Мистина вернулся. И поскорее. Жертвы за благополучное возвращение войска должны быть принесены в Киеве, на Святой горе. И если у руси сейчас три князя, все три должны быть едины в этом деле. Она не может допустить, чтобы хоть три болгарыни помешали этому делу.

– Вся наша сила сейчас в них, – добавил Стемид, будто откликаясь на ее мысли. – Князь с неуспехом вернулся, вернись и войско с неуспехом – пропадем все. И русь, и поляне. Сама помнишь – едва слухи о беде пошли, древляне тут же снарядились…

– А мы, поляне, вам, роду русскому, клятву дали, – сказал Честонег. – Погубите себя – погубите и нас, опять здесь над Днепром древляне сядут, а нас всех под корень выведут.

– Этого я не позволю, – сказала Эльга и встала. – Любезна мне ваша речь, мужи киевские. Отдыхайте сегодня, а завтра мы с вами выберем день для принесения треб и для пира.

У людей на глазах она удерживалась от желания прикоснуться к висевшему под платьем костяному ящеру, но ощущала его на своей груди так ясно, как если бы он был живым.

* * *

Добравшись до знакомого берега, в дальнейший путь на север войско тронулось только на четвертый день. Как ни дорого было время, Мистина не мог сдвинуть людей с места раньше – нужно было восстановить силы. К счастью, здесь рядом протекала большая река, по-печенежски называемая Енигел, а от нее всего переход оставался до устья Днепра.

– Теперь считай что дома! – подбадривал утомленную дружину Мистина. – Днепр-батюшка нам прямая дорога. Здесь и дурной не заблудится, а мы вон через какие хрипеня прошли!

Даже помня, как далеко еще отсюда до Киева и как нелегок на самом деле этот «прямой» путь, он тем не менее испытал облегчение от того, что находился в знакомых местах. После гор Пафлагонии, где они видели пещеру под названием Пасть Ада, ведущую прямо в Нави, или открытого моря, что само по себе казалось миром мертвых, низовья Днепра, где начинались привычные леса, были если не родными краями, то преддверием их.

– Дом родной близок, да порог высок, – угрюмо шутили отроки, имея в виду Днепровские пороги.

И помня в том числе о порогах, Мистина позволил людям отдохнуть как следует. Для предстоящих примерно тридцати переходов русам понадобятся все оставшиеся силы.

– До дома доберусь – лягу прям у печи и буду всю зиму лежать, – мечтал Острогляд. – Можно даже постельник не класть, лишь бы тепло и не шевелиться до самой весны.

– А я в баню сначала, – ухмыльнулся Ивор. – Иначе баба и на пол к печи не пустит. Пока до дому догребем, в ту пору в реку уже не полезешь.

В первую же ночевку передовой отряд обнаружил, что в последний раз некая немалая дружина была здесь не так давно – пару недель назад.

– Человек с тысячу, – докладывал Мистине Тородд, ходивший осматривать остывшие и уже прибитые первыми осенними дождями кострища. – Не печенеги. И не хазары. Вроде даже греки, – он показал подобранное отбитое горло амфоры со смоляной пробкой, – да откуда здесь быть грекам? Там таких с десяток валялось.

– С чем? – спросил кто-то из отроков.

– Вино, – Тородд повозил пальцем по горлышку изнутри. – Красное. Не масло.

Мистина взглянул на него, потом на Острогляда, Тормара и других бояр. Каждый гнал от себя дурную мысль, что греки, не дождавшись их близ устья Боспора Фракийского, сами пустились по морю на север. Мысль была нелепая: ныне живущие ни сами не видели, ни от дедов не слышали, чтобы греки, постоянно одолеваемые разными врагами, ходили воевать так далеко от собственных земель. Ладно бы – Болгарское царство, но Днепр!

– Да не может быть, олядии через пороги не пройдут, – Мистина помотал головой. – Это летучие корабли надо иметь, а не олядии. Какую же силу надо собрать, чтобы такую громаду на катки поставить?

– Болгары могут быть, – сказал Земислав.

– Зачем? – Мистина взглянул на него.

– Что-то я у болгар вовсе никаких лодий не видел, – одновременно сказал Тормар.

Все помолчали, не зная, что еще предположить. Уличи? Тиверцы? Собрали рать и пошли на Киев – посчитаться за поход Свенельда и Ингвара десятилетней давности? Ясно было одно…

– Если тысяча прошла, то их раза в три больше, чем у князя в Киеве сейчас может быть, – вслух высказал общую мысль Мистина.

А каждый продолжил сам: надо спешить, и уже не только из-за близкой зимы…

Почти на всем протяжении пути через низовья Днепра русы замечали на правом берегу печенежские отряды. Близко степняки не подходили, и ничего особенного в этом не было: редко какой переход через эти места обходился без мелькающих у небокрая всадников. Здесь уже тянулись их земли. Разные роды или колена владели степными просторами восточнее – между Хазарией и Корсуньской страной – и западнее, на правом берегу Днепра, где близ границ Болгарского царства кочевало колено Хопон. Близ земель уличей жили сыны рода Явдиертим, а севернее, ближе к Руси, – Харобое. С Харобое у Ингвара имелся мир, заключенный еще в пору владычества Олега Предславича: был установлен размер откупных, какие печенеги брали с проходящих русских обозов в обмен на обязательство не нападать на них и не подпускать других. Необходимость дать безопасный проход купцам с товарами и посылала княжьи дружины в эти места.

Печенегов Мистина особенно не опасался: Харобое, конечно, несли ущерб от того, что купцы с товарами уже два года как не ездили, но даже с досады они едва ли нападут на десятитысячное войско. С левого берега низовья Днепра прикрывали от степей обширные плавни, непроходимые для конников. Останавливаясь на правом берегу, по вечерам расставляли полукругом рогатки из копий. Возле лодий оставался особый дозор, готовый в случае нападения тушить горящие стрелы и не дать загореться судам.

Мистина ждал, что люди князя Давлета, а то и он сам приедут потолковать, обменяться новостями и дарами, как водится. Но всадники держались на таком расстоянии, что даже их хвостатые стяги разглядеть не удавалось.

– Чего-то много нынче темирбаев, – ворчал Гудфаст, ходивший ранее с княжескими товарами. – Присматривать они всегда присматривают, но больно густо их в этот раз.

– Да мы их растревожили, – отвечал Тормар. – Все лето рати водим: то туда, то назад…

– Куда и зачем мы рать ведем – им еще весной все было рассказано.

– А тебе бы рассказали, куда и зачем войско чужое идет – ты поверил и успокоился? – усмехнулся Ивор.

– Нет. Дурной я, что ли?

– И Девлет не дурной.

– А если он не дурной, – сказал Мистина, – чего же не приедет и не поздоровается, о новостях не спросит? Я бы так и сделал.

– А тролль его знает.

– Вот до Протолчи доберемся – там и будут новости, – утешил Тормар, понимавший, что Мистина не столько хочет рассказать свои новости печенегам, сколько узнать что-то от них.

Через десять дней добрались до Протолчи – здесь кончался первый отрезок пути от моря. Будто огромная рыба-кит, в русле Днепра залегал Хортич-остров, так что сам могучий Днепр, обтекая его, превращался в две неширокие протоки. На южном краю острова, возле озера, раскинулось обширное поселение, сторожившее брод и пролегавшую через остров переправу. Кто положил ему начало, знали лишь местные предания, но выходило, что Протолча существует почти столько же, сколько сам Хортич-остров. Населяли ее ясы – выходцы из многолюдного и широко разбросанного по степям и берегам южных рек племени. Они сидели здесь при хазарах, когда были подчинены кагану, но при Олеге, когда тот осваивал путь к Греческому морю, перешли под руку руси. На острове русы приносили жертвы в последний раз перед выходом в море или в первый – после возвращения оттуда, когда большая часть опасностей оставалась позади, а труды по переходу через пороги – впереди. Пороги начинались вскоре за Хортич-островом, и здесь отдыхали между этими двумя участками пути.

Своих князей у ясов не было, и управлял ими выборный воевода. Говорили, что какой-то самый главный воевода у них есть и живет на Меотийском озере, в городе Адомахе, но протолчинские ясы заключали договора с русскими князьями по собственному усмотрению. Сейчас ими правил боярин Туган, и с княжеским войском из Протолчи ходили три десятка воинов под началом Тугановых сыновей, Хазби и Иналука. Оба вернулись живыми, хотя и не всю собранную отцом дружину привели в целости. Таких дружин, чтобы не понесли потерь, в войске не осталось, и ясы пострадали еще не наихудшим образом.

Братьям Тугановичам теперь все завидовали: они будут дома уже сегодня, а не через три недели, наполненные тяжкими трудами пути. Те, чувствуя это, ходили гордые.

– Теперь нам дадут наконечники на пояса воинов! – смеясь, говорили они. – Все парни, кто сидел дома, будут нам завидовать: мы были на войне, убивали врагов и взяли добычу. Не придется ждать, пока исполнится тридцать!

– Оженят вас теперь! – посмеивались товарищи.

– А то как же! – отвечали Тугановичи, уже мысленно видя себя гордо сидящими в кругу уважаемых мужчин – отцов семей.

У ясов парни становились полноправными мужчинами только в тридцать лет, а Тугановичам было лишь чуть за двадцать. В Вифинии они после каждого сражения долго ходил по полю или вдоль городской стены, отыскивая места своих схваток с врагом и трупы греков, павших от их рук. Поначалу даже отделяли головы и пытались, к отвращению русов, отчистить черепа, чтобы взять с собой: по древнему обычаю их народа, головы врагов надлежало привозить старшим на показ и потом хранить у себя дома. Но задолго до конца похода им пришлось от этого отказаться: выбирая, что везти домой – черепа или добычу, – они выбрали добычу. И теперь лишь Мистина, не считая их собственных отроков, мог подтвердить Тугану, что его сыновья проявили доблесть и сразили много греков.

Мистина смеялся, думая, что сам, в его двадцать пять, в глазах Тугана и его родни был бы еще юношей. Но у русов и славян человек не зря считается взрослым лет в тринадцать-пятнадцать. Способный думать по-взрослому созревает к этому сроку, а дураку и седина ума не прибавит. Однако когда за спиной человека стоит такой род, как у Мистины, кровь дает и ребенку права взрослого, а женщине – права мужчины.

Эльга… Теперь, когда их уже не разделяло море, мысли о ней накатывали почти во всякий свободный час. Вспоминалось, как она взглянула на него под конец последнего пира перед этим походом – не сказав ни слова, но он и так понял: она не может отпустить его хотя бы без капли той любви, что он уже не первый год от нее добивался. Она приняла на хранение его костяного ящера и теперь ждет его. И все между ними пойдет куда лучше, чем шло полтора года перед этим. Мистина был в этом уверен: эти пять месяцев, пока хранилище его жизни оставалось у Эльги, связали их тесными узами. И когда он вернется, она не сможет его оттолкнуть.

Но хотя в мыслях Мистины Эльга была совсем рядом, до Киева предстояло еще грести и грести. Пока перед ними лежала Протолча: сперва заросли желтого, шуршащего на ветру тростника в сероватой осенней воде, потом пустырь, где уже толпились любопытные ясы – мужчины в ушастых шапках, в белых льняных кафтанах с прямым запáхом, женщины в мешковатых льняных же платьях до колен, в шапочках, украшенных прямоугольным куском шелка надо лбом. Потом селение – десятки дворов и домиков, а позади, в срединной части острова, высилась дубрава. Население здесь было разноликое и разноязыкое: сами ясы, поляне и уличи, немного хазар. В летнюю пору на той стороне, за бродом, сотнями выстраивались печенежские вежи, до самого небокрая гуляли стада. В Протолче вперемешку стояли и славянские земляные избы-срубы, и ясские «каты» – жилища, сплетенные из прутьев и обмазанные глиной. Никаких укреплений она не имела, но ни русы, ни степняки ее не трогали: в глазах русов ее делала неприкосновенной близость святилища, а степняки всегда оберегали места ремесла и торговли, снабжавшие их хлебом и разными изделиями, какие они не могли производить сами.

Войско растянулось вдоль острова и берега, располагаясь на отдых. Воеводу и бояр вышел встречать сам Туган – невысокий ростом мужчина лет пятидесяти, с темно-рыжими волосами и голубыми глазами, как у многих ясов. Его сопровождали родичи в суконных кафтанах со стоячими воротниками и шелковой отделкой. Кафтаны были подпоясаны ремнями с множеством блестящих бляшек, бронзовых и серебряных. По числу бляшек можно было судить о знатности мужчины и его воинских заслугах.

– Приветствую тебя, Мистина, сын Свенельда, да будешь ты самым сильным и здоровым из детей земли до скончания века! – Туган говорил по-славянски, как по большей части и объяснялись между собой выходцы из разных племен на землях руси. – Да не притупятся мечи ваши в бранном деле, русы, не запнутся суда ваши в быстром беге!

Он произносил не «беге», а скорее «бехе» – этим отличалась речь ясов, и порой этот выговор перенимали живущие с ними в тесном единении славяне.

– Да продлятся твои годы, Туган, сын Мамсыра! – кивнул в ответ Мистина. – Рад видеть тебя таким же здоровым, как весной. И не менее того рад, что могу возвратить тебе твоих сыновей такими же здоровыми, но куда более опытными, прославленными и даже богатыми.

Такое начало не могло не обеспечить прибывшим самый радушный прием. Вскоре Мистина, Тородд, Острогляд, Ивор, Тормар, Эскиль, Зорян и другие уже сидели на коврах в Тугановом жилище, а женщины раскладывали на низких столиках перед ними просяные лепешки, мед, сыр и прочее угощение, пока варилось мясо в больших котлах. По всей Протолче хозяева торопливо снимали столики, в иное время висевшие на стенах домов снаружи, и ставили перед гостями: по своим старинным обычаям ясы угощались, сидя на полу или на низеньких скамеечках. В домах северных властителей на полу сидели только нищие, но русы, привыкшие к походной жизни и повидавшие разные обычаи, не смущались этим, и даже воевода без раздумий садился на пол – а сзади ему почтительно подкладывали яркую подушку, чтобы на нее опираться. Все же это был дом – защищенный от ветра и дождя, с пышными овчинами и ткаными коврами из разноцветной шерсти на глинобитном полу. В очаге горел огонь, дым уходил в плетенный из прутьев и обмазанный глиной короб. На камнях очага лежала часть угощения – для предков, а близ него – несколько дорогих блюд, чаш и одежд из греческой добычи: то, что Мистина велел поднести Тугану в честь своего возвращения. С полным пересчетом добычи и выделением доли его сыновей предстояло подождать до Киева и до зимы.

– Благословен богами нынешний день! – говорил Туган, держа в руке рог меда. – Весной у нас здесь, близ священного острова и переправы, что нам богами и предками завещано хранить, мы собирали войско князя Ингоря и провожали его в поход. Первым вернулся сам князь – при нем было мало людей и мало добычи, и он смог отплатить мне за гостеприимство лишь вот этой чашей, – он показал на медную чашу в руках своего младшего брата Ахсара, – хотя и без даров я был счастлив принять его с молодой женой и пожелать продления его лет на земле…

– Тебя можно поздравить с молодой женой? – Мистина не понял хозяина и с удивлением уставился на госпожу Чабахан, мать его спутников-Тугановичей.

Живая и здоровая, она сидела на почетном месте в женской половине каты и отдавала приказания челяди; над загорелым лицом красиво блестели позолоченные бубенчики, пришитые к шелковой шапочке.

– Я говорю о молодой жене князя, – пояснил Туган.

Мистина невольно пригладил волосы, заправленные за уши и связанные сзади в хвост, будто сомневался, не мешают ли они ему слышать как следует.

– Молодой жене князя? – повторил он, помешав хозяину продолжить речь. – О ком ты говоришь?

– А разве ты не знаешь? – Теперь уже Туган удивился. – Князь вез с собой в Киев сестру болгарского царя Петра – деву с тонкими бровями, с кем не сравниться другим красавицам.

Русы изумленно загудели. Мистина опустил чашу на столик, чтобы ненароком не пролить мед от таких новостей.

– Сестру царя Петра? – повторил он. – Но как…

Закружилась голова, и он оперся рукой о подушку за спиной. Взять такую знатную жену Ингвар мог только если… если овдовел… Эльга…

Перехватило дыхание, в груди разлился холод. Проведенное в походе время и без того казалось долгим, а теперь эти полгода представились беспредельными, как целая жизнь. Эльга могла умереть за лето… Человеку, а тем более хрупкой молодой женщине довольно и куда меньшего времени.

Все вдруг утратило смысл. Зачем поход, зачем слава и добыча, если она ни о чем не узнает? Если уже некому вручить то, что он вез через моря и земли в шелковом мешочке за пазухой?

– Но что с княгиней? – воскликнул не менее изумленный Тородд, и Мистина был ему благодарен: он сам хотел задать этот вопрос, но не мог подобрать слов. – Эльга… наша княгиня в Киеве? Что с ней случилось?

– Случилось? – Туган оглядел своих родичей, но те лишь покачали головами.

– Вы получали вести из Киева? – жестко спросил Мистина, быстро взяв себя в руки.

– Нет. С тех пор как весной войско прошло к морю, из Киева никто сюда не приезжал.

Мистина перевел дух и снова взялся за чашу. Если из Киева на юг никто с весны не ездил, то и Ингвар не мог ничего узнать об оставшихся дома. Значит, если он и взял новую жену – если это правда, – то не потому, что лишился прежней.

Но тем самым новость становилась совершенно необъяснимой.

– Рассказывай, что тебе известно об этом браке, – предложил он Тугану. – Князь передавал, как все это вышло?

Вскоре он уже знал все, что знал Туган, сам видевший и Ингвара, и его новую жену, и ее родича Бояна. Участие в деле Бояна кое-что Мистине объяснило, да и сам Ингвар по пути не отмалчивался: он хотел, чтобы о его новом знатном родстве и его выгодах знали все подчиненные ему земли.

– Это же я поведал и князю Ильбуге, – закончил Туган. – И он был не менее тебя удивлен этой новостью. Он сказал, что эта дева, дочь Пресияна, сестра баты[24] Бояна и баты Калимира, была обещана в жены его брату Едигару. Ильбуга уехал от меня в большом негодовании.

– Кто это? – не понял Мистина, лишь по именам сообразив, что речь идет о печенегах.

– Это князья высокородного колена Явдиертим, храбрейшего и благороднейшего. Они кочуют на правом берегу Днепра, близ земель уличей и тиверцев.

– А, помню, волчьи хвосты. – Мистина нахмурился: – Мы встречали этот род, когда там воевали. Только там был другой какой-то князь…

– Возможно, ты помнишь Джурмая.

– Точно. Его.

– Ну а теперь ему наследовал его родич Ильбуга, и под началом у него пять или шесть тысяч всадников, не считая женщин, детей и невольников.

Мистина взглянула на Тормара, потом на Острогляда. Бояре вокруг него нахмурились. Проведенные среди военных опасностей полгода приучили их думать только в одном направлении, и сейчас все сразу вспомнили печенежские отряды, проносившиеся вдоль небокрая.

– Давно они были у тебя?

– С месяц назад. На праздниках даров земли князья благородных родов объезжают подвластные им земли и собирают дань с оратаев. Мы, как ты знаешь, не принадлежим к числу их данников со времен киевского князя Олега Старого, но князья Явдиертим порой заворачивают ко мне, дабы ради мира и дружбы обменяться дарами и новостями. Это было после того, как князь Ингорь с его людьми ушел вверх по реке, но до того, как появился его родич Хальга.

– Что? – Мистина вновь поставил чашу.

– Я хотел рассказать об этом, но ты стал расспрашивать о новой жене князя…

– Так это Хельги был – бес краснорожий! – Ивор хлопнул себя по бедру.

Бояре снова переглянулись: стало ясно, чьи следы они видели на каждой стоянке по пути от моря.

– У него тысяча человек, да? – Мистина взглянул на Тугана. – Скутаров около полусотни?

– Чуть больше сорока, – сдержанно ответил Туган: он был недоволен, что гости его все время перебивают, но ради их силы и знатности приходилось терпеть. – И они везли недурную добычу. Вот что князь Хальга подарил мне, – он показал перстень греческой работы, очень дорогой: из золота, с эмалевым щитком и ободком из мелких жемчужин. – И вот что я хотел сказать… еще в начале нашего застолья: первым вернулся князь, вторым его родич Хальга, оставался только ты, третий из вождей похода, но тебя уже мы не надеялись дождаться до следующего лета. Но вот благодаря милости богов и ты с нами, невдалеке от родного очага. Поднимем же сейчас эту чашу богам, а после принесем им достойные жертвы, чтобы они всегда приводили нас и ближних наших в родной дом невредимыми!

Мистина кивнул и выпил. Лишь мельком подумал: дом, где он родился, остался в Хольмгарде, если отсюда глядеть – на другом краю света. С тех пор он бывал там пару раз, но своим домом это место не считал: кроме могилы матери, он ничего и никого там не оставил. Уже много лет домом для него был Киев. Там находилась его середина мира. И та, в ком он видел хранительницу своего мира, – Эльга.

Туган говорил еще что-то, но Мистина больше не слушал. Это что же выходит: Ингвар взял в Болгарском царстве другую жену и привез ее к Эльге? Как она примет такую новость?

Что там сейчас происходит, в Киеве?

И чем дольше он думал об этом, чем яснее осознавал, к каким последствиям может принести внезапная новая женитьба его побратима, тем сильнее ему хотелось поставить на столик чашу и выйти, чтобы немедленно продолжать путь. Похоже, стольный город русов нуждается в его присутствии еще сильнее, чем он думал нынче утром.

* * *

Хельги Красный подошел к Киеву в первые дни листопада. Зная здешние порядки, из Витичева он послал гонца вперед – уведомить князя о своем прибытии.

– Гонец из Витичева! – задыхаясь не столько от быстрого шага, сколько от волнения, доложил десятский, Хрольв. Возвращения своих соратников гриди ждали с не меньшим нетерпением, чем князь, княгиня и родичи ушедших. – Войско…

– Кто? – рявкнул Ингвар, вскакивая на ноги.

Стол содрогнулся, а Огняна-Мария испуганно отпрянула и вытаращенными глазами посмотрела на Хрольва. Тот говорил на «русском» языке, то есть северном, несколько изменившемся в устах норманнов третьего-четвертого поколения, а новая Ингварова жена пока не выучилась понимать.

Ингвару кровь бросилась в лицо – от радости и тревоги. Этой вести он ждал днем и ночью. Разрываясь между Огняной-Марией и мыслями об Эльге – ведь и он пять лет привыкал считать ее своей судьбой и неотделимой частью себя, – между своим прошлым и будущим, между надеждами и опасениями полного крушения, – он всем сердцем жаждал, чтобы вернулся наконец его побратим, привез добрые вести… или хотя бы свое несгибаемое упорство и неустанную изобретательность. Если бы Мистина вернулся – хоть как, хоть с чем! – тяжкое княжеское бремя наполовину облегчилось.

– К-красный… – упавшим голосом пробормотал Хрольв, с неохотой делясь своим разочарованием. – Брат княгинин…

Не один Ингвар в дружине ждал Свенельдича – того человека, который уже лет десять говорил отрокам, что делать, и находил выход из любого затруднения.

– Тьфу, йотуна мать, жма тебя возьми! – выбранился Ингвар, не стесняясь стола и молодой жены.

Эльга не позволяла ему такого в жилой избе, но Огняна-Мария пока не понимала этих слов. Или делала вид, будто не понимает.

Ожидаемая радость обернулась жестокой досадой. В той же мере, в какой Ингвар сейчас жаждал увидеть перед собой побратима, Хельги Красному он желал обнаружиться где-нибудь не ближе Йотунхейма.

– Живой, стало быть… – Ингвар вновь опустился на свое место, осмысливая новость.

Несмотря на их прежние разногласия – улаженные в конце концов все тем же Мистиной, – появлению шурина Ингвару следовало бы радоваться. Имея под боком беспокойных древлян, он должен был всех богов благодарить за возвращение хоть какой-то части прежнего войска. При нем сейчас находилось три десятка гридей и три сотни болгар под началом Бояна. Те дружины, что пришли с ним из Греческого царства, уже разошлись восвояси, чтобы успеть по домам до снега. Нагрянь сейчас какая беда – у Ингвара не было под рукой военной силы, чтобы ей противостоять.

А Хельги Красный ушел в тот поход как его человек. По уговору старших бояр в Боспор Фракийский он направился первым – со своей дружиной из шести сотен отроков, кое-кем из наемников и прочих удальцов, пожелавших присоединиться. Уступая ему эту честь, Ингвар и Мистина в глубине души надеялись, что он первым и голову сложит при встрече с царскими судами. Честолюбивый, бойкий и храбрый родной племянник Олега Вещего очень мешал им, тем более что он и не скрывал своих притязаний на дядино наследство.

Но в то злополучное утро они еще не знали, с чем им предстоит столкнуться. Не догадывались, что приятный теплый ветерок, дующий им в лицо, погубит их – и спасет Хельги. Греческие хеландии дали огнеметные залпы по русским лодьям только тогда, когда те окружили их. Бронзовые сифоны, плюющиеся горящей смесью, стояли на носу и по бортам хеландий и могли накрыть противника одновременно с трех сторон. Кроме задней – с кормы не стреляли, потому что попутный ветер бросил бы пламя назад, на саму хеландию. И таким образом, суда Хельги Красного, возглавлявшие строй и успевшие пройти за корму грекам, неведомо для себя оказались в безопасности.

Ингвар обдумывал это уже потом – стиснув зубы, чтобы одолеть боль от ожогов и горе от потери половины ближней дружины, что сгорела и утонула у него на глазах. В этот раз богини судьбы улыбнулись Хельги, а не ему. Но о дальнейшей судьбе Хельги в это лето Ингвар ничего не знал: тот ушел через Боспор Фракийский на юг, к Царьграду, а Ингвар и Мистина остались севернее и в конце концов разошлись в разные стороны. Жив ли Хельги, жив ли хоть кто-то из тех двух тысяч человек, что вольно или невольно оказались под его началом? Или повстречались с сильными царскими войсками и полегли все до единого? Об этом можно было только гадать, но этим бабьим делом Ингвар не занимался.

И вот пришли вести. Хельги жив. Нашел силы выдержать целое лето в отрыве от прочего войска и даже вернуться на Русь.

Эльга… Она обрадуется возвращению сводного брата. Но Ингвара мысль об этом наполнила тревогой. Не хуже княгини он понимал, чей союзник прибыл в Киев. А он, Ингвар, почти один – кроме гридей и Бояна, при нем лишь двое двоюродных братьев, Фасти и Сигват. Два года назад, когда Хельги Красный впервые явился требовать своей доли наследства, здесь был Мистина. Он удержал Ингвара от поспешных опрометчивых действий и нашел способ все уладить. Ингвар был способен обойтись и без побратима – он не дитя, а Свенельдич не нянька. Но боялся в глубине души, что сгоряча наломает дров, а рядом не окажется Мистины, который может сказать ему «нет». Твердым голосом своего старого отца, слушаться которого Ингвар привык с четырехлетнего возраста.

– Ну… – Ингвар посмотрел на Хрольва. – С чем он? Сколько у него людей? Кто от него приехал?

– Селимир, словенин. Позвать?

– Не сюда. – Ингвар снова встал. – В гридницу пойдем.

Среди славян в дружине Хельги Селимир отличался наиболее знатным происхождением: его род владел городцом Люботешем на Ильмене, и отец Селимира считался малым князем в своей округе. Сейчас, с возвращением на Русь, это снова стало важно. Ингвар хорошо знал этот род: уже третье поколение Люботешичи подчинялись и платили дань его предкам в Хольмгарде. Уже поэтому Ингвар, отгоняя тревогу и волнение, встретил посланца со всей приветливостью: даже вышел ему навстречу к очагу и обнял. В Царьграде август лишь взирает на гостей с высоты золотого троноса – а тот порой хитроумные приспособления поднимают к самому потолку, будто в небо, – и даже приветствие от его имени произносит царедворец. Русский же князь еще сам в себе видел прежде всего военного вождя и мог лишь как брата приветствовать другого воина, посланца от родича и соратника.

Бойкостью ума Селимир не отличался, однако выглядел внушительно – рослый, плечистый, с золотистой бородкой, окаймлявшей круглое лицо. Сейчас его кожа, загоревшая за два года под жарким солнцем полуденных стран, была темнее волос. А греческий кафтан-кавадий из желто-зеленого самита и хазарская шелковая шапка, похожая на шлем с бармицей, и вовсе придавали ему такой диковинный вид, что даже княжьи гриди, многое повидавшие, недоуменно ухмылялись. И в ухмылках сквозила зависть… Селимир еще не сказал ни слова об успехах похода, но его наряд был весьма красноречив.

Вслед за Ингваром к Селяне подошла Огняна-Мария. Отрок передал ей рог с медом, и она протянула его гостю, приветливо улыбаясь.

– Будь здрав сто лет в Русской земле! – с непривычным выговором произнесла она по-славянски.

Селяня принял рог и наклонился, когда она знаком показала, что собирается его поцеловать. Отпивая, он с нескрываемым, почти грубым любопытством оглядывал эту молодую женщину – среднего роста, заметно ниже Эльги, со смуглым миловидным лицом и карими глазами.

– И ты, княже, будто здоров с… женой молодой! – Селяня поклонился обоим, но в поклоне его чувствовалась насмешка. Дескать, экое диво! – А где княгиня?

Он огляделся, будто надеялся найти и Эльгу где-то рядом. Хотя будь она здесь, не Огняна-Мария подносила бы гостю медовый рог. Селяня, ученый вежеству, это прекрасно знал.

Ингвар переменился в лице; несколько натянутая приветливость сменилась искренней досадой. Не отвечая, он развернулся и ушел назад, к своему сиденью. Огняна-Мария села на резное кресло слева от него – не на возвышении, где обычно сидела Эльга, а ниже.

– Рассказывай! – велел Ингвар, когда отроки усадили Селяню на ближний к нему край скамьи. – С чем приехал родич мой Хельги? Сколько людей? Здоров ли сам? Как поход? Где были?

– Хельги конунг сам здоров, – важно ответил Селимир. – Людей с ним тысяча, сорок три лодьи.

– Кто? – одновременно спросили несколько голосов.

Многие из ближней дружины подались вперед; на всех лицах было написано нетерпение и надежда. В Боспоре Фракийском Ингваровы гриди потеряли половину своих товарищей и, вопреки вероятию, до сих пор надеялись, что кто-то из сгинувших еще найдется живым в других частях разделенного натрое русского войска.

– Из нарочитых людей при нем Хранимир-ладожанин, бояре Велесень, Миролюб, Негода, Перезван… Из свеев – Ульва.

– А Эймунд? – нетерпеливо спросил Ингвар. – Брат княгини?

О судьбе Эймунда он не мог сказать Эльге и Уте ровно ничего: в последний раз юного плесковского воеводу видели в то солнечное утро близ Килии, когда войско рассаживалось по лодьям, собираясь войти в Боспор Фракийский.

– Эймунд? – Селяня явно удивился. – Да мы и не видали его…

Ингвар и многие за ним переменились в лице. Надежда найти Эймунда живым возле Хельги с самого начала была призрачной. Теперь же явное удивление Селяни, за четыре месяца успевшего вовсе забыть про младшего брата княгини, окончательно поставило на ней намогильный столб-бдын.

Юный плесковский воевода Эймунд сын Вальгарда мертв уже четыре месяца. С того злополучного дня битвы в Боспоре Фракийском, который все они не забудут никогда в жизни.

«Эльга, – снова мелькнуло у Ингвара в мыслях. – Послать сказать ей…»

Нет! Не будет он ей этого передавать! Даже в лучшие их дни он предпочел бы переложить такую обязанность на кого-то другого, а уж теперь, когда она видеть его не хочет, весть о гибели младшего брата уж точно не раскроет для него дверь ее сердца!

«Ты ей говори, что он с Хельги, – вспомнилось, что советовал ему Мистина в ту непроглядную ночь возле устья Боспора Фракийского, когда они виделись в последний раз. – И пусть Хельги сам ей скажет, что это не так. Не ты и не я, а Хельги. Если вернется. Эймунду это все равно, а нам…»

– А про Свенельдича что слышно? – крикнул Гримкель Секира, и Ингвар опомнился: да, об этом надо было спросить прежде всего!

– Я, княже… – Селимир с важностью разгладил полы своего роскошного кавадия, – Хельги конунгом прислан тебя уведомить о его приезде. Поклониться и попросить дозволения твоего княжеского в стольный город ему с дружиной, стало быть, вступить. А про все прочее, что Хельги конунгу ведомо, мне беседовать невместно.

Ингвар даже не сразу его понял. Вдумался, пытаясь извлечь ответ на свой вопрос из этой речи, и лишь потом сообразил: загорелый здоровяк в кавадии просто отказывается отвечать.

– Что ты сказал? – Он нахмурился: – Вы что-то знаете о Свенельдиче или нет?

– Доподлинно нам ничего о нем неведомо. Но когда был в Никомедии знатный грек, Романов царедворец, имел с Хельги конунгом беседу тайную и кое-что, как я слышал, о судьбе Свенельдича рассказал. Но то дело Хельги конунга, и он тебе сам, что знает и может, передаст. Когда в город твой по твоему соизволению вступит.

Важный, будто украшенный яркими лентами и цветами золотистый Волосов сноп, Селимир скрестил мощные руки на груди и замолчал. Ингвар потер лоб. Ответ на самый важный для него вопрос был где-то рядом, но не давался. Будто он пытался ловить струйку дыма в воздухе.

– А еще наказал мне Хельги конунг сестре его, Эльге княгине, поклон передать и братскую его неизменную любовь, – с важностью добавил Селимир и снова огляделся. – Где же княгиня? Здорова ли она?

– Княгиня в отъезде, – вместо подбиравшего слова Ингвара ответил Фасти, его двоюродный брат. – По хозяйственным делам. Но князь нынче же к ней гонца пошлет и поклон от ее брата передаст.

– Мне не через гонцов приказано. Приказано самому княгиню повидать.

Ингвар промолчал.

Селяня оглядел знакомые лица гридей, отмечая то, чего не было раньше: розовые пятна заживших ожогов. Кое у кого виднелись новые шрамы: кроме горючей смеси, в Боспоре Фракийском по ним били залпы стрелометов. Все они, как и князь их, смотрели на него с настороженностью и молчали.

Потом Ингвар перевел взгляд на Тьодгейра.

– Ну, друг Селимир! – Хлопнув себя по коленям будто для разгона, тот встал, подошел к посланцу и дружески положил руку на его могучее плечо. – Ты ведь, поди, устал с дороги-то. Пойдем-ка ко мне на двор! Я и баню прикажу, жена тебе таких пуховиков постелет, что и в Греческом царстве на таких не спал!

Селимир еще раз бросил взгляд на молчащего Ингвара, потом поднялся со скамьи и благодарно поклонился Тьодгейру.

* * *

– За Свенельдом посылать надо.

Это предложил Гримкель Секира, и ничего лучше в гриднице не придумали. Знали на Олеговом дворе несколько больше, чем поведал Селимир: вместе с ним прибыли отроки витичевского боярина Деженя, а тот сам видел пришедшую дружину. Они подтвердили, что Хельги привел тысячу человек, и эти люди не выглядят разбитыми: все с хорошим оружием, с греческими шлемами и доспехами, поклажи с ними много, она хорошо укрыта, и, судя по всему, груз ценный. Самому Деженю Хельги подарил шелковую греческую шапку, выставил на стол амфору с вином, сушеные смоквы. Похоже, что и правда вернулся с немалым успехом.

И сейчас он был сильнее, чем сидящий в Киеве князь. Его дружина раза в три превосходила ту, что мог выставить Ингвар. Князь находился в городе, но за кем окажется город? Два года назад Хельги был здесь чужим, почти бродягой. Сейчас он стал прославленным и сильным вождем, будучи к тому же родным племянником Вещего. Он вернулся с успехом и тем доказал, что ему не изменила удача там, где она изменила Ингвару.

Из трех умных людей, к чьему мнению Ингвар прислушивался, двое – Мистина и Эльга – сейчас были для совета недоступны. Большинство старших оружников, составлявших круг доверенных и опытных советчиков, – с Мистиной за морем. Хрольв предложил было послать за княгиней, но Ингвар решительно помотал головой. Она ведь отказалась возвращаться, пока здесь Огняна-Мария, и он, нанеся ей такое оскорбление, после этого не мог просить у нее поддержки против собственного ее брата. Она, правда, почти обещала киевским боярам приехать на осенние пиры, но до тех пор оставалось еще десять дней.

Последнюю надежду Ингвар видел в Свенельде. Его старый кормилец жил в Деревской земле. Тревожно было отзывать его и дружину из Коростеня в такое сложное время, но гриди и бояре все согласились: сохранив Киев, он так или иначе вернет и восставшую Деревлянь, а потеряв Киев, не удержит ни клочка из прежних Олеговых владений.

Решено было, что вместе с отъезжающим назад Селимиром поедет Тьодгейр и от имени князя потребует с Хельги клятву соблюдать мир и уважать права Ингвара на киевский стол. Сигфасти с десятком отроков должен был завтра же ехать за Свенельдом: тот очень пригодится, когда дело дойдет до встречи с Хельги. Ибо молодой князь уже достаточно хорошо знал своего шурина, чтобы понимать: дай ему Хельги какие угодно клятвы, это не помешает ему преследовать свои цели десятком разных способов, так же неумолимо и неотступно, как ручей стремится через лесные завалы к реке.

Решив хотя бы это, сели ужинать: гридям подали просяную кашу, приправленную жареным луком и салом, дружинным боярам – к ней еще дичь и рыбу. С припасами было туго, и Ингвар с неудовольствием отметил: он и не знает, как Эльга ухитрялась кормить людей даже в самые небогатые их времена. Огняна-Мария привезла лишь несколько служанок для себя самой, и на поварне управлялись гриди под руководством Гуннара Пузо – лучшего в дружине умельца варить каши и похлебки и запекать мясо и рыбу. И каждый раз, как отроки подавали на столы в гриднице, Ингвар так и ждал: сейчас обнаружится недостаток хлеба, соли, лука, чеснока, кваса… С тайной тоской вспоминал первые месяцы их с Эльгой жизни в этом доме – когда у них тоже почти не было челяди и Эльга сама хлопотала в поварне наряду со служанками. Она так и стояла перед глазами – в простом сером платье, с высоко намотанным убрусом, в холщовом переднике, с засученными рукавами, руки по локоть в муке…

Не верилось, что она не вернется. Без нее Олегов двор казался пустым и темным. Будто в пасмурный день – светло, все видно, а радости на сердце нет. Огняна-Мария очень старалась быть ему хорошей женой: всегда улыбалась и пыталась вникнуть в дела княжьего двора, но это было сложно сделать, поскольку Эльга увезла и челядь, и половину ключей, и некому было рассказать новой хозяйке, где что лежит и как раздобыть недостающее. Только чародей Боян, каждый вечер угощая дружину и гостей песнями под гусли, несколько развеивал тревожное уныние. Гриди слушали, как хан Аспарух ехал через Дунай и встретил сперва оленя с золотыми рогами, а потом прекрасную деву, и на время забывали о своем неустройстве. Но наступало утро, и дозорный десятский забывал разбудить челядь и послать вовремя развести огонь в поварне – не привык, что это тоже его забота. И мука вышла, хлеб надо в городе покупать…

Прошло три дня, не принеся новостей, и чем дольше Ингвар обдумывал свое положение, тем мрачнее оно казалось. Эти мысли не давали ему спать. К тому же и припасы на княжьем дворе почти истощились: сборы огромного войска в дальний поход вымели все клети. Возобновить запасы должно было полюдье, но срок отъезда еще не настал.

Да и как оставить Киев, если сюда войдет Хельги со своей тысячей?

При этой мысли Ингвар сел на постели.

– Почему ты не спишь? – Огняна-Мария повернулась к нему.

В дверь постучали. Служанка-болгарыня открыла, в избу просунулся Фарульв Лодочник из дозорного Хрольвова десятка. Теперь десятков оставалось всего три, и они несли службу каждые сутки, разделив их на три стражи.

– Княже! Спишь?

– Что там? – Ингвар отдернул занавесь и спустил ноги на пол.

Он ждал новости, что Хельги высаживается на Почайне, не дождавшись разрешения. Мелькнула мысль о сражении: пусть он уступает силой, но не даст краснорожему ублюдку своевольничать в своем городе!

Но услышал он совсем другое.

– Княгиня приехала! – доложил Фарульв. – С Почайны прислали.

– Йотуна мать! – только и сказал Ингвар.

В первый миг на сердце плеснуло радостью, но тут же пришло опасение.

– Поехала к сестре своей, – добавил Фарульв. – На старый двор Свенельдов.

Ингвар перевел дух и выпустил из рук порты, за которые уж было схватился. Можно не спешить: своей разгневанной супруги он нынче ночью не увидит.

Но чего же она хочет?

* * *

По уговору с Дорогожей Эльга должна была прибыть в Киев – пока никто не говорил о том, чтобы ей «вернуться», – за два дня до новолуния, отмечавшего начало месяца груденя. Но на третий день после отъезда бояр восвояси, еще довольно рано утром, челядь доложила, что какие-то трое селян просятся повидать княгиню. Сообщая об этом, Даромир, десятский, как-то странно глянул на нее, будто намекая на что-то, о чем не хотел сказать вслух. Чуть ли не подмигнул, но почтительность удержала. Не имея очень важных дел, Эльга накинула на плечи кафтан и вышла во двор. У ворот виднелась повозка с мешками – не то жито из Большаков привезли, не то репу из Бугров, – и она решила, что кто-то из ближних данников хочет сказать ей пару слов по поводу привезенного. Но желающие видеть ее стояли не у воза, а уже возле крыльца, с Богдальцем и Сухарем.

И, едва на них глянув, она поняла: это не селяне. Трое отроков были одеты очень просто, в некрашеную шерсть, как оратаи, но лица, глаза… Темный загар они явно получили под солнцем более жарким, чем даже на Киевщине, а взгляд – спокойный, твердый и вызывающе-веселый – мог принадлежать только оружникам удачливого вождя. Родившись и всю жизнь прожив близ дружины, Эльга хорошо знала подобные лица и беспощадные глаза.

От неожиданности, от предчувствия чего-то очень важного Эльга вздрогнула и всмотрелась пристальнее. Лишь одно лицо из трех, отмеченное явными степняцкими чертами, показалось ей смутно знакомым, но на память не приходило ни имя, ни где и когда они могли встречаться.

– Будь жива, княгиня! – Тот, чье лицо показалось ей знакомым, сделал небольшой шаг вперед и с готовностью отвесил низкий поклон. А потом добавил на северном языке: – Позволь сказать тебе несколько слов, чтобы нас не слышали лишние уши. Возьми с собой своих людей, если желаешь, но только тех, кому полностью доверяешь. Жив Господь – мои вести покажутся тебе любопытными.

Слышать северный язык от человека с хазарской кровью в жилах было так странно, что все это походило на сон. И тут Эльга ахнула и сама себе зажала рот ладонью. Услышав это «жив Господь», она вспомнила этого человека! Она еще не могла знать, что означает его появление здесь – радость или беду, – но что эти вести покажутся ей любопытными, охотно верила.

– П-пойдем, – дрожа и беспокойно стягивая на груди края кафтана, она кивнула на свою жилую избу. – Ч-чернега, п-пропусти. И пойдем со мной.

Она не боялась пришельцев, на что они намекали, находя это вполне естественным. Скорее она боялась того, что может от них услышать.

Войдя в избу, она тут же сбросила кафтан на лавку – от волнения бросило в жар. Повернулась к пришельцу. В избу вошел он один, его спутники остались снаружи. Перед ней стоял мужчина средних лет – больше двадцати, но меньше тридцати, – среднего роста, темноволосый, с узкими глазами и довольно бойким выражением скуластого лица, причем даже почтительность, что сдерживала эту бойкость, казалась отчасти шутливой. Два года назад он горбился, будто из уважения к старшим старался умалиться. Теперь это ушло, спина его выпрямилась, плечи стали шире, а руки – сильнее, развитые постоянными упражнениями с щитом, топором и копьем.

– Синай… – вполголоса вымолвила Эльга, когда дверь за ним закрылась. – А твой брат… то и дело ко мне ходил за новостями… все два года…

При виде Синая ей первым делом вспомнился священник киевской жидинской общины, иначе коген, по имени Манар бар Шмуэль. Он и правда захаживал на Олегов двор, надеясь узнать что-то о единственном младшем брате, что два с лишним года назад ушел на Самкрай в составе дружины Хельги Красного. Благодаря дружбе c Манаром Эльга в конце этого лета первой узнала дурные вести – об огненной битве в Боспоре Фракийском и поражении русского войска.

– Для меня большая честь, княгиня, что ты меня не позабыла! – Синай еще раз поклонился, улыбаясь. – Но я заслужил ее своей преданностью тебе: ведь с моим почтенным братом я еще не виделся. Можно сказать, в первый раз я коснулся киевской земли, чтобы припасть к твоим стопам!

– Ты все эти… два года был с… моим братом Хельги? – Волнуясь, Эльга желала поскорее узнать новости и боялась их.

– Жив Господь, княгиня! Хельги конунг оказывал мне великую честь, все это время держа при себе.

– Где он? – окрепшим, властным голосом спросила Эльга.

Она ожидала услышать что-то вроде «в Карше» или в «Таврии». Но ответ поразил ее своей обыденностью:

– В Витичеве. И Хельги конунг, и тысяча человек его верной дружины, и вся добыча, что мы захватили и сумели вывезти из Греческого царства.

– Но почему… – Эльга, отошедшая было к оконцу, порывисто шагнула к Синаю, будто это могло скорее приблизить ее к самому Хельги. – Когда он будет в Киеве? И здесь?

– Ради этого я и приехал – вернее будет сказать, ради этого Хельги конунг и послал меня к тебе. Всей душой он желает поскорее прижать тебя к своему сердцу, дабы выразить свою братскую любовь и принести родственную поддержку. Он избрал меня, как самого красноречивого из своих вернейших людей, но даже если бы я был одарен мудростью самого пророка Моше, и то мне трудно было бы выразить горячее желание Хельги конунга быть тебе полезным и защитить твою честь и благополучие – ибо они беспредельны, как мудрость Господня. Если бы я был умен, как царь Шломо, а он был умнее, чем сыны Востока, что знают все светила и понимают птиц, летающих под небесами; умнее, чем египтяне, умнее даже праотца Адама, а он, как известно, был умнее ангелов. Ведомо ли тебе: однажды Бог собрал всех птиц и зверей и спросил у ангелов, какие имена им дать, – те не знали, что ответить. Тогда позвал Бог праотца Адама и спросил у него, и он дал имена зверям и птицам…

Эльга порой беседовала с жидинскими вероучителями уже третий год и привыкла к их приемам. То ли эту привычку в Синае не сумели истребить и два года походной жизни, то ли она воскресла в родных местах. Но на этом месте достойный родич Манара когена все же был вынужден прерваться, чтобы вдохнуть.

– Почему Хельги не едет сюда? – тут же спросила Эльга.

– Не хотел бы огорчить тебя, но все складывается так… Князь не желает, чтобы Хельги конунг прибыл в Киев и к тому же повидался с тобой, госпожа.

– Князь? Ингвар? – Эльга вытаращила глаза.

Будто в Киеве без нее мог появиться какой-то другой князь.

– Он не хочет, чтобы Хельги приехал и повидался со мной?

– Истинно, госпожа. Князь требует клятву, что Хельги конунг не станет выступать против него, а без этого не желает допустить его в город. Но Хельги конунгу невозможно дать такую клятву, зная, что его сестре нанесена обида и ее достоинство попрано.

– Так ты говоришь… что Хельги готов оказать мне поддержку? Ему известно… о переменах в Киеве? Об этой… болгарыне?

– Ему известно. – Синай не менее выразительно поклонился. – Мы узнали об этом еще в устье Днестра. Там все ободрились, полагая, что отныне им ходить у стремени не русского князя, а болгарского царя, поскольку земли уличей будут поднесены Пресияновой дочери как свадебный дар.

– Что-о? – Эльга подалась к нему. – Это… правда? У них с Петром был такой уговор? Ингвар мне ни слова об этом не сказал!

Синай развел руками.

– Да как он смел раздавать земли, которые… – Тут Эльга вспомнила, что уличей покорил не Олег-старший, а сам Ингвар еще в юности, когда войско его возглавлял Свенельд. – Которыми мы владеем совместно, мы и наш сын! Он что, ради этой девки ограбил собственного сына? Своего законного наследника?

– Вижу, что в этом вы сходитесь с Хельги конунгом. Он тоже считает, что товар был куплен слишком дорого. Возможно, поэтому князь вовсе не желает видеть его в Киеве. Но его можно понять. Кому же приятно видеть людей, кои достигли успеха там, где ты потерпел поражение?

– Хельги… достиг успеха в походе? Что там происходило?

– Об этом Хельги конунг запретил мне рассказывать, ибо это право принадлежит ему самому. Поверь, таких занимательных рассказов в Киеве не слыхали со времен Олега-старшего. Ведь Хельги конунг, хоть и не побывал в самом Царьграде, зашел в пределы Греческого царства куда дальше своего прославленного дяди!

– Я поеду в Киев. И в Витичев, если понадобится, – твердо сказала Эльга и оглянулась на Совку, ждавшую в углу: – Отведи этих людей в поварню, накорми и устрой отдыхать. И собирайтесь, мы выезжаем завтра на заре. Я увижу моего брата, и все черти Йотунхейма не сумеют мне помешать!

Совка отвела Синая и двоих его отроков к Белянице, и та усадила их доедать кашу от завтрака челяди. Желая проскочить Киев незаметно, они гребли всю ночь и явно устали. Эльга осталась сидеть в избе, пытаясь уложить в голове великую новость. Хельги вернулся! Два года назад бывали дни, когда ей хотелось убить любезного братца своими руками; однако теперь, когда все так переменилось, он стал для нее весьма желанным гостем. Она точно знала: на Хельги она может рассчитывать, как на саму себя. О чем бы ни шла речь, из всех людей на свете он меньше всех был способен принять сторону Ингвара против нее.

Но просидела она так недолго. Едва схлынуло первое волнение, как Эльга вскочила и почти побежала в поварню. Голодные отроки не успели и наполовину опорожнить поставленный на край стола горшок, как перед ними вновь предстала княгиня.

– Синай!

Все трое быстро положили ложки, встали и поклонились.

– Если вы были… вы же были в Греческом царстве… вы должны знать… – Эльга сжимала пальцы, пытаясь заставить себя произнести то имя, которое так легко произносила тысячи раз. – Что с большим войском? Где… Свенельдич? Они… не разбиты? Он… Что с ним?

– Жив Господь, госпожа… – Красноречие вновь якобы изменило Синаю, и он явно затруднялся с ответом. – У Хельги конунга, как мне верно известно, есть некие сведения… О судьбе Свенельдича и большого войска Хельги конунгу передали кое-что сами греки, когда вели переговоры…

– У Хельги были переговоры?

– Несомненно. В городе Никомедии, где Хельги конунг провел немалую часть лета. Но то, что ему известно, он хранит в тайне от простых людей. Доверить эти сведения он сможет лишь тебе самой. А меня прошу простить.

И он еще раз низко поклонился, будто отсылая в землю саму возможность для Эльги узнать что-то прямо сейчас.

Княгиня села на край непокрытой лавки. Накатила слабость. Синай не сказал ничего определенного – не поведал ни о какой беде, – но ей вдруг стало с режущей очевидностью ясно: та беда, в которую она упорно не желала верить, вполне может настичь ее. Подкрадываясь издалека шаг за шагом, из тревожных предположений стать неумолимой явью.

Рука княгини сама потянулась к груди и через ткань платья сжала костяного ящера. Этого не может быть. Мистина не может потерять жизнь, ведь ее вместилище хранится у Эльги на груди.

Но чего бы она сейчас не отдала за то, чтобы знать это наверняка.

* * *

С пристани у Почайны Эльга направилась хорошо знакомой дорогой – на Свенельдов двор. Его все еще называли так, хотя Свенельд уехал в Деревскую землю, а на его дворе жил сын со своей семьей и челядью. Эльга бывала здесь так часто, что знала это место немногим хуже собственного дома. Вся воеводская челядь выбежала ей навстречу; Эльга улыбалась и кивала, остро жалея, что не видит лиц Мистининых оружников. Альва, Доброша, Ламби, Ратияра она знала так же давно, как самого Мистину, – вместе с ним они были причастны к переломам ее судьбы. Случись с ними что – о каждом она жалела бы, как о собственном брате.

Ута тоже вышла вслед за челядью и устремилась к Эльге. Чернега снял княгиню с коня, и в который раз кольнула тоска – перед этим крыльцом эту услугу ей обычно оказывал сам Мистина, если бывал дома. Но сейчас к ней шла лишь Ута; обняв сестру, Эльга тут же почувствовала, что та вся дрожит. А когда кто-то из челяди поднял факел, чтобы им было виднее поздороваться, увидела, что Ута с трудом удерживает слезы.

– Ладно, будет! – Эльга подумала, что сестру так взволновала встреча.

Не отвечая, Ута повернулась к жилой избе и потянула ее за собой. Они вошли; на лавках еще было разложено шитье служанок, близ обычного места хозяйки виднелся набор дощечек, на которых ткут тесьму, с готовым концом, привязанным за крюк в стене. Но детей Эльга не застала: их уже увели спать.

Ута махнула рукой толпившимся служанкам, чтобы шли прочь. Когда за последней закрылась дверь, она вцепилась в руки Эльги и снизу вверх – Ута была ниже ростом – устремила на нее напряженный взгляд. Эльга с испугом увидела, что по лицу сестры текут слезы и именно они мешают ей объясниться.

– Что с тобой? – Она потрясла руки Уты, поняв, что для волнения у той есть особая причина. – Ну?

– Говорят… – Ута судорожно вдохнула открытым ртом и вытолкнула те слова, что никак не хотели выходить: – Его убили.

– Хель… – начала было Эльга, полная мыслями о брате, но встретила взгляд Уты и поняла: та говорит не о нем.

У Эльги закружилась голова. Сосредоточившись на том, чтобы не упасть, она села на лавку, прямо на чью-то полусшитую сорочку. Сестры слишком хорошо понимали друг друга, особенно когда мысли их занимало одно и то же.

– Кто? – отрывисто спрашивала она, стараясь отодвинуть саму возможность такого известия. – Кто говорит? Откуда знают?

– Ко мне… приезжал Велесень боярин… – Ута сглатывала после каждого слова, стараясь затолкать назад в грудь рвущиеся наружу рыдания. Она уже три дня давила в себе ужас этого известия, но при виде сестры, с которой они всю жизнь делили все горести и радости, он прорвался. – От Хельги… из Витичева… когда к Ингвару. Но не он… отрок его…

Оказалось, что Хельги не ограничился отправкой посланца к князю. Одновременно с Селимиром в Киев приехал Велесень, самый почтенный из спутников Хельги, и явился к Уте. Ей он сказал не больше, чем узнал Ингвар: что Хельги с войском стоит в Витичеве, передает сестрам поклон и свою братскую любовь, надеется вскоре с ними повидаться. Но его отроки, которых тем временем кормила в поварне ключница Владива, рассказали куда больше. И проговорились, что, по словам греков, воевода Мистина Свенельдич погиб в сражении близ Ираклии. Месяца два назад, в жатвенную пору. Ута узнала об этом уже после отъезда гостя, когда Владива, не в силах таить такую ужасную новость, поделилась с ней.

Стиснув зубы, Эльга старалась дышать глубже, чтобы прийти в себя. Снова вспоминала беседу с Синаем. Поговорив с ней, тайный посланец брата почти сразу уехал – торопился вернуться к своему вождю. Эльга предлагала ему и отрокам задержаться и отдохнуть, но они заверили, что справятся: по пути вниз по реке двое из троих могли спать на дне челна. Эльга перебирала в памяти слова жидина, старалась воскресить выражение глаз. Если Хельги и правда знал подобное, то и Синай, один из доверенных его людей, конечно, тоже знал. Теперь ей казалось, что в карих узких глазах посланца она угадывала грозное известие, до поры утаенное.

– Что это были за греки? – спросила она Уту, стараясь, чтобы голос не дрожал.

– Я не знаю.

Эльга встала, прошла к двери, выглянула и крикнула:

– Владиву ко мне!

Ключница явилась мгновенно: понимала, что понадобится, и держалась поблизости. Уличанка родом, она юной девушкой была взята в числе прочей Свенельдовой добычи почти десять лет назад. От Свенельда у нее имелась восьмилетняя дочь, и сейчас еще эта довольно молодая, рослая, пышная женщина считалась хотию старшего из воевод. Он достраивал собственный городец близ Коростеня, и Владива не позднее грядущей зимы ожидала приказа перебираться к нему туда вместе с дочерью.

Но добавить она могла мало что. По ее словам выходило, что к Хельги в какой-то греческий город приезжал царев муж вести переговоры, предлагал свободный проход в море, если он оставит добычу, и намекал, что все прочие русы в Греческом царстве уже перебиты Романовыми войсками и их предводители погибли. Но сам Хельги мог лишь принимать на веру слова греков, известных своей хитростью, или не принимать. И не захотел тревожить женщин вестью, которая еще может оказаться ложной.

Выслушав это, Эльга с трудом подавила желание немедленно ехать вниз по Днепру: тоже спать в лодье, но через сутки быть в Витичеве. Увидеть Хельги. Брат и сам по себе обрадовал ее своим появлением, но теперь он оказался самым дальним – или самым ближним к делу – из доступных ей источников сведений о Мистине. Ради этого она готова была идти в Витичев хоть пешком.

Но ранее ей следовало повидать Ингвара. Как могла, она попыталась успокоить сестру, чьи трое детей могли уже оказаться сиротами, но в груди стоял холод, и собственные слова казались Эльге пустыми, как гнилые орехи без ядра. Снова и снова она прижимала руку к костяному ящеру под платьем. Казалось, погибни Мистина – из пасти и глаз ящера должна потечь кровь. И случиться это должно было месяца два назад, когда состоялась та битва.

– Я не верю! – наконец воскликнула она, и ей разом полегчало, потому что вот это точно была правда. – И не поверю, пока мне не скажет тот, кто видел его смерть своими глазами! И пока не поклянется, что видел тело. Давай спать. Завтра я поеду к Ингвару. А послезавтра я увижу Хельги, йотун меня ешь!

Чтобы быть ближе к сестре, Эльга легла с ней на широкую лежанку в спальном чулане. На то самое место, где обычно спал хозяин дома. Казалось, все здесь помнит его: подушка, стены с пустыми крюками от унесенного в поход оружия, лари и медвежина на полу. Но его не было дома уж почти полгода, и напрасно она пыталась уловить в его постели хорошо ей знакомый запах – тот, от которого у нее кружилась голова, ныло в животе, слабели ноги и уплывало прочь здравомыслие. В те уже далекие дни, пока она позволяла ему целовать себя в знак приветствия, каждый раз, как он наклонялся к ней, она невольно втягивала этот запах как могла глубже, и по жилам растекалось приятное тепло. Закрыв глаза в темноте, Эльга видела Мистину перед собой как живого – красиво очерченный лоб, хвост светло-русых волос, слегка вьющихся на концах, нос с горбинкой от давнего перелома, заостренные скулы, прямые русые брови, вызов в лукаво прищуренных серых глазах, который делал его жестковатые черты неотразимыми. «Смелее!» – на этом самом месте шепнул он ей больше двух лет назад, притягивая к себе с явным намерением поцеловать. Она сама потом дивилась, как нашла в себе силы отстраниться: тогда ее трясло от волнения и еще чего-то, в чем она не желала себе признаваться. Она едва соображала, что делает, дух захватывало от красоты его сильных плеч – покатых по очертаниям и приподнятых округлыми мышцами по краям, крепкой шеи, впадин над ключицами, гладкой груди, где тогда висел костяной ящер – единственное, что было на нем в тот миг надето…

Полная этим всем, Эльга сама не заметила, как заснула. Хотя казалось бы, где уж спать после таких новостей…

* * *

В это утро князь, ожидая гостью, завтракал в гриднице с дружиной. Насколько он знал Эльгу, затягивать со встречей, раз уж приехала, она не станет.

– Останься в избе, – велел он Огняне-Марии, собираясь уходить.

Но та, обычно покладистая и послушная, покачала головой:

– Я твоя жена по уговору и закону, и княгине о том ведомо. Зачем мне прятаться?

Ингвар промолчал. Болгарыня права: скрывая Огняну-Марию от глаз старшей жены, он не заставит Эльгу примириться с ее существованием.

Но Эльга, войдя в гридницу, на соперницу даже не взглянула. Сопровождали ее Ута, Ростислава и невестка Звездочада; позади шли две служанки. Лицо княгини было бледным, губы плотно сомкнутыми, двигалась она порывисто – чувствовалось, в ней все кипит. И взгляд ее с порога устремился в хозяйскую половину гридницы – туда, где на помосте стояло резное сиденье, изготовленное когда-то для Олега-старшего. Стол с посудой от него уже убрали, место княгини слева от княжеского оставалось пустым. Огняна-Мария сидела на простой скамеечке по другую руку от Ингвара, перед помостом. Невеста с богатым приданым, одета она была лучше Эльги: в греческую далматику красно-синего самита, шитое золотом очелье поверх шелкового убруса, золотые подвески тонкой, греческой же работы. На смуглых руках виднелись золотые браслеты и эмалевые перстни. У Эльги не было таких сокровищ: молодая чета киевских владык за два года не успела разбогатеть, а все, что было, ушло на подготовку походов, дары князьям и боярам. На Эльге было все то же старое голубое платье, что подарила ей еще Мальфрид, покойная сестра Ингвара, в то время как сама была киевской княгиней. Даже то ожерелье из жемчуга и смарагдов, что Ингвар прислал через Мистину при вторичном своем сватовстве, она в досаде сняла и убрала подальше, когда убедилась, что не ей одной он поднес свадебные дары. И все же княгиней выглядела именно Эльга – высокая, статная, а главное, всем видом источающая властную целеустремленность.

С прохладным достоинством поклонившись Ингвару, она прошла к своему месту и села. Тот встал при ее приближении, будто надеялся, что она его обнимет, потом тоже сел.

– Будь жива, княгиня, – сказал Ингвар. Похоже, простой разговор с собственной женой сегодня станет испытанием, почти как битва. – Рад тебя видеть. Здорова ли ты? Как сын?

На него смотрела ближняя дружина, но на этот раз он не был уверен в полной поддержке своих гридей. Уже пять лет Эльга кормила и лечила их, ее служанки шили им одежду, этих же служанок она порой отдавала им в жены, а потом помогала их семьям в разных житейских затруднениях в те поры, когда мужья и отцы вместе с князем бывали в отъезде. На ссору князя и княгини гриди смотрели как на раздор в родной семье – княжий двор и был их семьей. И не менее самого Ингвара все тут хотели, чтобы мир и лад вернулись поскорее. Но никто не знал, где их взять.

– Я и мой сын здоровы, – холодно ответила Эльга. – Надеюсь, в той же мере ты будешь рад и моему брату Хельги. Я слышала, ты не желаешь пустить его с дружиной в Киев. Почему? Разве ты не хочешь узнать от него самого, как прошел поход, что ему известно об… остальном войске, о наших родичах, боярах и отроках?

Она старалась не запинаться, но на уме ее был лишь Мистина и ужасная новость. До Ингвара, судя по всему, этот слух не дошел. Эльга не могла решить, нужно ли с ним делиться, и боялась проговориться о том, о чем пока собиралась молчать. Но трудно молчать о том, что занимает почти все мысли. Как и говорить при этом о чем-то другом.

Смотреть на мужа она избегала, будто его вид причинял ей боль, и предпочитала рассматривать хорошо знакомые шкуры на стенах, резьбу опорных столбов гридницы и так же хорошо ей знакомое оружие Ингвара. Но все, на что падал ее взгляд, сейчас напоминало об одном – о Мистине. И прежде так бывало: когда он уезжал, гридница и княжий двор без него казались пустыми. Он был самой душой Ингваровой дружины, а заодно и ее умом. При мысли о том, что он может не вернуться, Эльге хотелось закричать, броситься к Ингвару, трясти и требовать сделать что-нибудь – кому же, как не ему? Но она давила в себе эти порывы испуганного ребенка. Жизнь и смерть Мистины – это важно, но судьба его решается не здесь. А здесь и сейчас у нее совсем другие заботы.

– Я буду рад видеть и твоего брата Хельги, – заранее собравшись с духом, почти спокойно ответил Ингвар. – От него только и нужно – дать клятву, что пришел с миром и на мои права не покушается. А он этого сделать не желает.

– Вот как? – Эльга более живо взглянула на него. – Не желает? Ты получил от него ответ?

Ингвар молча кивнул ей на дружинную скамью. Там встал Перезван – знатный родом, но наиболее молодой из бояр Хельги, темноволосый, кудрявый, дерзкого вида. Всего лишь вчера вечером, чуть раньше Эльги, он прибыл в Киев с ответом на речи князя, переданные через Селимира.

– Будь жива, княгиня! – Он низко поклонился ей. – Как солнце красное ты появилась, от беды меня избавила. Хельги конунг мне повелел тебя повидать и разузнать, не чинят ли тебе какой обиды и всем ли ты довольна. А то слухи ходят разные, и Хельги конунг не может никому клятв в дружбе давать, пока не ведает, не порушена ли честь твоя и рода Олегова.

Слушая его, Эльга заметила, как дернулось лицо Ингвара при словах «Хельги конунг». Все люди ее брата упорно называли его так, и это приводило в досаду Ингвара, привыкшего – и считающего правильным, – что от Варяжского моря до Греческого больше нет никаких конунгов, кроме него. Но тем не менее люди Хельги были в своем праве: вождь знатного происхождения, владеющий кораблями и дружиной, на северной родине его предков звался конунгом. Только морским.

– Моя честь… – начала Эльга и запнулась.

Она не могла сказать, что ее честь задета – тем самым она преградила бы Хельги путь в Киев. Но и сказать, что все как должно, ей не давала эта самая честь.

– Ответь ему сам, княже. – Взяв себя в руки, она пристально и с вызовом посмотрела на Ингвара. – Скажи, что ты не задел честь своей княгини и соправительницы, матери своего единственного законного, признанного людьми и благословленного богами наследника, без ее согласия приведя в Киев другую знатную жену и пообещав ей часть наших общих земель. Мы заключали наш договор перед дубом Перуновым на Святой горе, и по нему все земли, коими владели мой стрый Олег и ты, переходят к нашему сыну Святославу нераздельно. Скажи моему брату, что ты не нарушил слова, отдав часть их другой жене и ее потомству! И если не можешь, почему тебя удивляет, что и он не дает тебе клятв?

Ингвар стиснул зубы; гриди и бояре отводили глаза, все разом пристыженные.

– Своими землями я могу распоряжаться сам, – резко ответил Ингвар, мысленно спрашивая себя, откуда она узнала.

– Это наши земли! – Пристально глядя на него, Эльга слегка наклонилась вперед.

– Я сам взял их на щит и не обязан твоему стрыю!

– Если то, что ты взял сам, – твое, тогда и то, что взял мой стрый, – мое. Перед Перуновым дубом мы заключали уговор объединить твое и мое наследство и владеть им совместно, втроем с нашим сыном. Святослав уже будет после нас владеть всем этим один – от Нево-озера до устья Прута и Днестра. Чем-то в одиночку распоряжаясь, ты нарушаешь уговор и навлекаешь на себя гнев богов. И не ты должен спрашивать клятв дружбы с моего брата, а он – с тебя. Потому что он ни в чем тебе не изменил и слова никакого не нарушил. Я желаю видеть здесь моего брата, Хельги сына Вальгарда, – твердо продолжала Эльга, видя, что Ингвар не находит ответа. – Он знает кое-что, о чем и нам следует услышать.

– Да, – обронил Ингвар, – о твоем брате Эймунде.

– Что? – другим голосом спросила Эльга.

Ингвар помолчал, с облегчением видя по ее лицу, что этим жестоким способом хоть на время заставил ее оставить обвинения, которых не мог опровергнуть.

– Что ты знаешь… о моем брате Эймунде? – хрипло произнесла она, ужасаясь тому, что не спросила об этом ни Синая, ни Владиву.

– Его нет с Хельги, – прямо ответил Ингвар. – И не было. Они не видели его с того дня… когда мы все вошли в Боспор Фракийский. И я не видел. И Свенельдич. И плесковичи ваши. А значит… из пролива он не вышел.

Эльгу будто ударило в грудь нечто холодное и острое. Затряслись руки, зашумело в голове. Пока не было вестей от других частей разделенного войска, она могла надеяться увидеть родного брата живым. Но третий из старших вождей вернулся без него… А значит… его приняли огонь и вода того злополучного пролива еще в начале лета. Четыре месяца назад.

Ловя воздух ртом, Эльга и хотела зарыдать, лишь бы вдохнуть. К ней подскочил отрок, протянул ковш с водой; его перехватила Ростислава, попыталась напоить княгиню, но вода потекла на грудь. Раздался всхлип: Ута зажала себе рот руками, но не могла подавить плач. Гриди смотрели на женщин с болью, но чем тут поможешь?

Ростислава и Звездочада вдвоем подняли Эльгу с сиденья и вывели из гридницы. Вслед за ней Гримкель увел Уту. Но еще какое-то время висело молчание, отроки не поднимали глаз, будто были виноваты.

* * *

В долгие дни неизвестности Эльге казалось, что любые вести будут лучше этого бесконечного мучения. Первое испытание – Манарово письмо о разгроме в Боспоре Фракийском – почти не подорвало ее мужества, она крепилась и делала, что могла. И смогла она немало: в стольном городе жизнь шла своим чередом, Асмунд готовил сбор полянского ополчения, древлянам дали понять, что Киев и без князя не остался без власти и защиты. При втором ударе – возвращении Ингвара с новой женой – она сохранила достаточно сил для борьбы. Но два последних удара подряд: весть о возможной гибели Мистины и верной – Эймунда – едва не лишил ее сил вовсе. Эймунд мертв, причем уже давно, и это правда. А это горестное известие придало веса и тому, чему она верить не хотела. Если Эймунд мертв, зачем она тешит себя надеждами, будто Мистина жив? Ведь и он – простой смертный человек, а самая большая удача не может быть неисчерпаемой…

Весь день Эльга провела в своей старой жилой избе, никуда не выходя и никого не допуская к себе, кроме женщин. Боль из-за жестокости судьбы к ней и ее близким терзала, как нож в груди, она не могла даже плакать. Каждый вдох давался мучительно, и она старалась дышать, не думая о причинах этой муки. Теперь она понимала, что значит «разрывается сердце» – это не шутя грозило ей, и было страшно за свою жизнь. А она должна сберечь себя – у нее сын, за чьи права предстоит бороться. Ей еще отстаивать честь и наследие Олегова рода; Хельги, хоть и сильный боец, будет нуждаться в ее помощи. Ведь она сейчас единственный потомок Вещего, не считая четырехлетнего дитяти, кто стоит у власти в его державе. И она старалась осторожно вдыхать, почти видя, как воздух проникает в грудь, обтекая холодный, серый и тускло блестящий клинок беды.

Через женщин к ней войти просил позволения князь Боян, обещая рассказать о последних неделях жизни ее младшего брата: в то время они часто виделись. Но Эльга отказалась от этой встречи.

– Я хочу видеть моего брата Хельги, и больше никого, – велела она передать и Бояну, и Ингвару.

Уже в сумерках в дверь снова постучали – и раз уж отроки нарушили приказ не беспокоить княгиню, значит, у них нашелся весомый повод. Святожизна, старшая дочь Ростиславы, вышла на крыльцо и очень быстро вернулась.

– Приехал… воевода Свенельд, – доложила девушка. – Просит увидеть княгиню… или хотя бы сноху свою.

Превыше всего на свете почитающая родовые законы, Ута тут же встала, готовая беспрекословно выйти к отцу своего мужа. Но Эльга поднялась даже быстрее нее. Само имя Свенельда несло ей надежду на помощь.

– Пусть войдет! – торопливо велела она и сама пошла навстречу.

Когда в низком дверном проеме появился Свенельд, от вида его склоненной головы и широких плеч Эльгу вновь пробрала дрожь мучительного волнения.

Отец и сын были во многом похожи: высоким ростом, сложением и даже чертами лица, хотя Мистина, благодаря красавице матери, уродился пригляднее собой. Даже горбинка на носу от давнего перелома, пусть каждый получил его сам по себе, усиливала это сходство. И когда Свенельд поднял голову и взглянул на Эльгу своими глазами цвета желудя – не серыми, как у Мистины, но из-под таких же прямых русых бровей, в груди у нее вдруг что-то лопнуло, она глубоко вздохнула, и потекли слезы. Мистина и все лучшее, что она привыкла связывать с ним – веселость даже в тяжелых обстоятельствах, упорство, изобретательность, преданность, – показались так близки, что лишь руку протяни.

Ничего не говоря, Свенельд шагнул к ней и обнял. Отец Эльги погиб пять лет назад, отец Уты жил на другом краю света, и из всех родителей их семьи – князя, его побратима и их жен – в живых и поблизости оставался лишь Свенельд. И сейчас, когда Эльга прижималась лицом его плечу, вдыхая запах конского пота и осеннего леса, ей казалось, что о причинах ее горя он знает не меньше нее самой. Недаром же пару месяцев назад он открыл ей некую семейную тайну, неизвестную даже Уте… И она обнимала его с такой надеждой, будто это могло как-то притянуть в ее объятия того, кого она почти не надеялась увидеть среди живых…

* * *

К следующему дню Эльга настолько оправилась, что вновь появилась в гриднице. Встреча со Свенельдом вдохнула в нее бодрость: видя в его чертах черты Мистины, она вновь поверила, что слухи лгут и он жив. Но гибель Эймунда оставалась жестокой правдой и требовала от нее действий.

– Если ты не хочешь допустить моего брата Хельги в Киев, я сама поеду к нему в Витичев, – сказала она Ингвару.

Князь с княгиней сидели на помосте, на своих престолах, как обычно бывало в последние два с лишним года. Но и они сами, и дружина, и собравшиеся старые киевские бояре – молодые большей частью ушли в поход – понимали: это не разговор мужа и жены, а переговоры союзников, которые вот-вот могут стать противниками. Эльга была бледна и напряжена, но по виду спокойна. Ей самой казалось, что душа ее затвердела и ничто уже не может причинить ей боль. Но требовалась вся ее стойкость, чтобы сохранять власть над чувствами и мыслями.

– Нет. – Ингвар переглянулся со своими старшими гридями и покачал головой: – Нечего тебе там делать.

– Ты не хочешь меня пропустить? – Эльга подняла брови в насмешке.

Она уже не ждала от мужа ничего хорошего, поэтому встретила эти слова без удивления.

– Нет, – упрямо ответил Ингвар. – Не хочу, чтобы у него в руках оказалась моя… княгиня киевская.

Он не решился сказать «моя жена», но эти слова навели Эльгу на мысль, заставившую ее усмехнуться. Сестра Хельги и жена Ингвара, в их противостоянии она, будучи в Киеве или в Витичиеве, в обоих случаях стала бы заложницей.

– Но если ты меня, княгиню киевскую, считаешь своей пленницей, получить уверения в дружбе от моего брата будет уж никак нельзя, – улыбнулась она. – И тогда вам придется думать не о том, где нахожусь я, а о том, сколько дружины у каждого из вас…

Ее слова упали в тишину, как льдинки в стоячую воду, и все затихло. Гриди и бояре переглядывались; на лицах отражались потрясение и тревога. Эльга очень ясно сказала: попытки Ингвара приневолить ее приведут к войне с Хельги, а насколько тот сейчас превосходит его военной силой, Ингвар знал и сам. Как знала и его дружина.

– Ты мне войной грозишь? – Ингвар подался вперед. Он был из тех людей, кого даже весомыми угрозами можно скорее раззадорить, чем напугать. – Пусть попробует! Ваш уб… твой бойкий братец не пойдет на Киев с мечом, когда узнает, что у меня в руках две его сестры и их дети!

Эльга выпрямилась, сложив руки на коленях, светлая и величественная, будто береза на вершине горы.

– Киев – наследие мое и моего рода. Ты, я вижу, задумал воевать за чужую власть, сидя в чужой земле и взяв меня в заложницы. Храбрости тебе не занимать, но достанет ли удачи? Не так давно ты испытал ее. Пусть все эти мужи, – она слегка обвела рукой гридницу, напряженно на нее смотревшую, – скажут, велика ли твоя удача оказалась. С такой малой мерой человеку следует за счастье счесть, если он удержит собственное наследие. Посягать на чужое – весьма неразумно. А мой брат Хельги, хоть и остался в глубине чужой земли с малой частью войска, и выжил, и одержал победы над греками, и взял хорошую добычу, и вернулся на Русь!

Произнося эти слова, Эльга повернула поднятую руку, и всем стал виден золотой браслет. Жемчужины окаймляли узорный эмалевый щиток. Это сокровище, равное годовым податям с нескольких хороших волостей, ей передал Синай – вынул из-за пазухи, обернутый в простой льняной лоскут. В золоте заключена сама удача, как в огне заключены свет и тепло: Хельги прислал сестре лишь малую часть своих сокровищ, но в этом было доказательство его огромной удачи.

– Сдается мне, мой брат унаследовал немалую часть удачи нашего стрыя Олега. Ты же получил ее через брак со мной, но сам решил от нее отказаться. На что ты теперь рассчитываешь – что твоя смерть войдет в предания? Такова теперь твоя цель? И молодая жена, – Эльга бросила на Огняну-Марию холодный и пренебрежительный взгляд, – уж конечно, пожелает разделить твою посмертную участь. Это очень украсит «Песнь об Ингваре».

Слушавших ее пробирала нешуточная дрожь. Сейчас княгиня походила на богиню судьбы – суденицу либо норну, – и эта не сложенная еще песнь у каждого проходила перед внутренним взором цепью блестящих, кровавых, потрясающих душу видений. Княгиня предрекала судьбу, а тем самым создавала ее, как те вещие жены и валькирии в старинных преданиях. Казалось, это все уже случилось или неизбежно случится вот-вот.

– Для такой красоты кощунника не сыскать, а Гордезорович еще из греков не воротился, – прозвучал в гриднице спокойный мужской голос.

Со всех будто чары спали; пронесся над скамьями шумный общий вздох. Эльга и Ингвар разом повернулись к Свенельду. Своими глазами цвета желудя он смотрел на них из-под косматых бровей – не без одобрения и чуть-чуть насмешливо.

– Мечи у нас в ножнах не ржавеют, их достать всегда успеем, – почти шутливо продолжал он, и этот уверенный голос был как струя свежего воздуха среди духоты. – Но вы, княже, с Хельги Красным как-никак родичи, и чем воевать, надо сперва поговорить. Дозволь ему в Киев войти без дружины. И княгиня с братом повидается, и в городе беспокойства не будет.

Эльга раскрыла глаза, пытаясь побыстрее осмыслить опасности и выгоды этого предложения.

– Его отроки нам в Витичеве нужны, – продолжал Свенельд. – Ты, княгиня, права, что тысячи воев у нас в Киеве нет. И нет ни в Витичеве, ни в Вышгороде. Что есть – не дружина, а мышкины слезки. Если придет какая беда – то снизу по Днепру. Пусть люди Хельги остаются там. А сам он приедет сюда, и князь с ним переговорит. При тебе и вашем сыне. Чтобы ни Олегову роду, ни князю ни земле Русской обиды не было.

– Пусть так, – кивнул Ингвар, уже знавший об этом замысле своего кормильца.

– Хорошо, – лишь чуть-чуть помедлив, ответила Эльга. – Никто не сочтет незаконным, если я от имени моего брата попрошу дать ему заложников твоих мирных намерений?

– А он даст заложников мне? – Ингвар с недоверием поднял брови.

– Зачем? – Эльга выразительно глянула на него, будто он упускает из виду самое очевидное. – Как ты сам сейчас сказал, у тебя в руках две сестры Хельги и все их дети!

* * *

Двинуться от Протолчи дальше войско могло не ранее чем через три дня. Требовалось принести жертвы, подправить суда, а люди нуждались в отдыхе перед проходом через пороги. У богатых ясов купили быков и овец, лучшего быка закололи в круге священных камней перед огромным дубом, устроили пир. Вместо опостылевшей рыбы для войска варили баранью похлебку в сотнях больших котлов, клубы дыма и запах мяса осенний ветер уносил в степь. Мистина и большая часть бояр жили эти дни в Протолче, в гостях у местных старейшин. В последний вечер Мистина, как и Туган с семейством, уже ложился спать, когда в дверь постучали. Из телохранителей двое жили при воеводе; Ратияр выглянул и вскоре вернулся.

– Свенельдич! Боярин Земята отрока прислал.

Земислав в эту ночь был старшим над дозорами и потому ночевал в войсковом стане. Мгновенно оказавшись на ногах, Мистина прошел к двери; шаг у него был мягкий, почти кошачий, но при этом каждое движение было исполнено силы, что придавало ему сходство со зверем-пардом.

– Что там? – Выйдя наружу, Мистина взглянул на знакомого ему отрока из ближней дружины Земислава.

– Боярин прислал. Паробки в степи мерцание видели, такое, – отрок покрутил в воздухе ладонью. – С одной стороны и с другой.

– Давно?

– Да вот сейчас.

– Свенельдич! – из темноты у ворот выскочил Жарава, оружник собственной воеводской дружины. – Степь гудит не шутя!

Мистин быстро оглянулся и приказал:

– Одеваться!

Отрок-оружничий вскочил: воевода был одет, но отрок имел в виду клибанион, шлем и прочее.

Вдоль всей черты рогаток, защищавших стан со стороны степи, размещались дозорные: сидя в темноте, спиной к отдаленным кострам, они зорко вглядывались в черноту и выискивали признаки опасности. Все знали, что печенеги, готовясь к нападению, издалека подают друг другу знаки, вращая в воздухе подожженную тряпку или факел. Зная, какую зависть даже у «своих» степняков должна возбуждать греческая добыча русов, Мистина приказал поднимать тревогу при малейшем подозрении на опасность. Днем большие печенежские отряды не смогли бы тайком подойти близко – их выдали бы тучи пыли, вздымаемой их верховыми и заводными конями. А ночью дозорные, лежа слушавшие землю, не раз уже различали стук копыт. Но нынешней ночью земля задрожала так, что не оставалось сомнений – скачут тысячи.

Даже на острове Мистина уже слышал этот грохот и сам. Шум накатывал с северо-запада, из полной темноты. Ночь выдалась безлунная, но степняки и их кони не нуждались в свете, чтобы мчаться на врага. Кочевая жизнь среди просторов, вечно под открытым небом, обостряла их зрение, слух, а еще умение находить путь по запахам и ощущением ветра до немыслимых пределов. Сейчас направление им указывали костры на берегу, возле русских лодий с греческой добычей.

То, что русы с бою взяли у греков, теперь желал сделать своей добычей кто-то другой. Обычное дело.

Весь стан поднялся. И в предыдущие две ночи Мистина велел всем спать, держа оружие и шлемы под рукой, и к тому времени, как он оказался среди войска, на ногах были все до единого. Каждая дружина стояла перед своими кораблями, держа наготове копья, греческие пики, луки и ростовые топоры. Возле каждого судна дозорные поливали речной водой просмоленные борта на случай, если их попытаются поджечь горящими стрелами.

Грохот нарастал. Проснулась и Протолча: там везде мелькали огни, слышались тревожные крики, собачий лай. А войско ждало: первый ряд – сомкнутые щиты, второй – стрелы и копья. Вместо тревоги русов наполняла скорее злость и досада: столько всего оставив за спиной, уже почти видя впереди родную землю, они были очень злы на печенегов, что пытались в шаге от дома отнять их жизнь, свободу и добычу.

Печенеги предпочитали луки всем видам оружия ближнего боя. Как обычно, они собирались осыпать врага тучей стрел и расстроить ряды русов еще до столкновения. О том, что русский стан огражден собранными из кольев рогатками, они знали: это был обычный защитный прием, применяемый всеми купцами. Еще на подходе степняки первых рядов крутили петли волосяных веревок, стараясь зацепить рогатки и растащить, разрубить соединяющие их путы, чтобы открыть проход основной лавине.

Но их подстерегали две неожиданности. Пока бояре приносили жертвы на Хортич-острове и вели беседы, отроки тоже времени не теряли. В прибрежных зарослях нарубили колья и вкопали их шагах в ста перед основной чертой рогаток, под углом, остиями к степи. Между ними тянулись веревки, привязанные на уровне лошадиных бабок. В высокой степной траве эти колья и днем были почти не видны, и даже острые глаза степняков не могли заметить их в глухой темноте ночи.

С воем, гиком и свистом летящая лавина всадников, готовая на полной скорости прорвать ограждения из рогаток, за сто шагов до них вдруг смешалась. Те кони, что не напарывались на невидимые колья, спотыкались о веревки между ними и летели кувырком, вышвыривая всадника далеко вперед. Скакавшие сзади со всего разгона спотыкались о них и тоже падали. Боевые кличи сменились людскими воплями и ржанием лошадей. По всей ширине участка, выбранного для прорыва, бились на земле люди и лошади, ломали шеи и конечности. Вдоль черты кольев образовался вал из тел – живых, полуживых и мертвых. Успевшие придержать коней уцелели, но теперь мешкали, сбивались в кучу целыми сотнями, не в силах выбраться из давки.

А когда уцелевшие расчистили проход и вновь устремились вперед, напор был уже далеко не тот: до второй черты не хватало места для разгона. С криком приблизившись, степняки стали растаскивать рогатки.

В русский стан устремились из тьмы тучи стрел. Щиты в руках первого ряда русов вмиг оказались утыканы так, будто отроки держали перед собой огромных ежей. Из-за щитов немедленно полетели стрелы в ответ. Десятки лошадей и всадников вновь покатились под ноги остальным, но еще не так много, чтобы задержать движение тысячной лавины.

Но тут для печенегов случилась вторая неожиданность: со стороны кораблей ударили стрелометы. Мистина вывез пять этих хитрых устройств из Ираклии, там же взяв для них запас коротких стрел, которые греки называли «мышами»; сперва думал, пригодится для прохода мимо пролива и хеландий, ну а потом не выбрасывать же? Стрелометы давали залпы более густые и на более дальнее расстояние; их не снимали с бортов, и предусмотрительность себя оправдала. Когда по звуку стало ясно, где именно степняки намерены ударить в растянутый вдоль берега русский стан, три снабженных стрелометами скутара подошли ближе.

И тут шум свалки прорезал звук боевого рога: трубили в другом конце стана, где стояли Добылют, Ведослав и Щелкуша. Первый удар был только отвлекающим: печенеги послали сюда пару тысяч всадников, рассчитывая, что все русы сбегутся к месту прорыва и оставят другие части стана без прикрытия. К счастью, у русов оставалось достаточно людей, чтобы каждая дружина держала свой участок, не бегая с места на место. Здесь стан оказался ближе к берегу, а значит, по пути до судов с добычей печенегам пришлось бы преодолеть меньшее расстояния. Они считали это преимуществом, но не ожидали нарваться на стрелометы. Один, стоявший на скутаре Добылюта, ударил еще на звук, когда степняки лишь достигли первой цепи кольев – когда, спешившись, пытались во тьме нащупать и выдернуть колья, чтобы открыть проход для лошадей. И вот здесь, где они считали себя еще в безопасности, на них обрушились сотни стрел одновременно.

Первым залпом десятки людей и лошадей были убиты и ранены. Еще два вооруженных скутара шли вдоль берега к месту нового прорыва. Прорвавшиеся за колья, уже через полперестрела степняки налетели на вторую черту обороны – врытые рогатки, и тут их накрыло еще двумя залпами.

Лишь пара сотен, вооруженных для ближнего боя, пробилась к берегу, и здесь русы вступили в схватку уже напрямую. Среди догорающих костров метались сотни пеших и всадников; вздымались копыта, взлетали и падали лезвия ростовых топоров, скрежетали о железо шлемов печенежские однолезвийные мечи. Но теперь стало ясно, что печенегов не так много, как мерещилось во тьме: из десяти с лишним тысяч русов около половины стояло по местам, не вступая в схватку, а сражавшиеся не уступали степнякам числом.

Мистина не вмешивался в битву сам, лишь наблюдал из середины стана, из-за щитов телохранителей. Высматривал вражеского вождя. Несколько раз в гуще всадников вдали мелькал хвостатый стяг на высоком древке, потом вместе с ним у второй цепи блеснул дорогой доспех, хорошо заметный среди суконных кафтанов и кожухов, но быстро пропал в суете. Мистина ждал, что именно его стяг неведомый степной князь выберет целью прорыва, но языки битвы до них не дотянулись – лишь в щиты телохранителей вонзилось несколько стрел. Однажды он послал отрока – переправить людей от верхнего конца стана, где прорыв уже был отбит, к Добылюту и Щелкуше: туда ушли Ивор и Зорян, оставив на месте Добрина и Лбину. Если бы степняки, заметив это, пошли в новый прорыв на старом месте, прикрывать дыру Мистине пришлось бы самому, с Озриславом и Гасилой, которых он поставил позади себя.

Но пока русы теснили степняков назад, за рогатки; встретив слаженный отпор, те подрастеряли лихость. Рассылая отроков, Мистина отправил Ивора и Величко вперед, к дальней цепи кольев. Но за колья велел не ходить, и бояре, вытеснив печенегов в открытую степь, вернулись.

И вот грохот стих, улеглись вопли и волчий вой, которым печенеги устрашали противника. За внутренней цепью рогаток, наполовину опрокинутых, лежали сотни раненых и убитых степняков. Бились покалеченные кони, с десяток скакунов носилось, обезумев, по стану: они потеряли всадников и не находили выхода из кольца огня и железа. Им открывали проход к реке, и они устремлялись по мелководью, вздымая брызги. Протолчинские потом поймают.

– Дозор, вперед! – Мистина оглянулся к Альву и показал в ту сторону, где скрылись последние хвосты степных коней: – Раненых собирать, вошеедов не добивать, если могут говорить.

Ему все вспоминался блеск золоченого хазарского доспеха, мельком виденный у рогаток. Что за удалец устроил это нападение – для чего привел три-четыре тысячи всадников? Не так много на десять тысяч русов, а разглядеть численность своего врага на реке печенегам было совсем не трудно. Позарился на богатую греческую добычу, надеялся прорваться хотя бы к одному-двум судам и вымести из них дорогой груз?

В битве даже не все из русов сумели поучаствовать: боярам было велено не сходить с места без приказа, и Тормар, Иверень, Жбан и Унежит так и простояли, заслонившись щитами, их отроки только стреляли из второго ряда. Теперь пришло их время: пока остальные перевязывали раны и приводили в порядок оружие, они снарядились факелами и вышли в полосу между двумя цепями. Истоптанная земля была усеяна телами людей и лошадей; скакунов добивали, оттаскивали в стан – мясо наутро пойдет в котлы. Мистина с телохранителями прохаживался вдоль края стана; дозоры, выдвинувшись в степь на перестрел, выискивали признаки нового нападения. Отроки то и дело приносили из степи раненых, укладывали возле поярче разожженных костров, чтобы виднее было перевязывать.

К Мистине подошел его десятник, Тычина.

– Свенельдич! – окликнул он и добавил, когда воевода обернулся: – Земислав-то… убитый.

Мистина слегка переменился в лице. Еще один из его бояр отправился к Перуну. Прошел Боспор Фракийский, Вифинию, Пафлагонию, открытое море и Таврию, чтобы сложить голову, считай, на пороге родной земли. Он был родом из Житославля на Днепре, одного из старинных городцов, что составляли землю Полянскую. Теперь казалось – всего ничего до дома не дошел…

– Свенельдич! – окликнули его с другой стороны.

Мистина обернулся, стиснув зубы и готовый выбраниться: кого еще? Но там стояли Ратияр и двое отроков Острогляда – очень довольных.

– Поди посмотри! – позвал Ратияр. – Паробки говорят, они там князя вошеедского подобрали!

* * *

– Как же вы так быстро его нашли? – в изумлении расспрашивал Туган.

Убедившись, что битва окончена, на самой заре он, тоже невыспавшийся и встревоженный, с сыновьями прибыл в русский стан. Ночь подбирала свой темный полог, все шире открывая взгляду ужасное зрелище: уже почерневшие пятна крови на пожухлой истоптанной траве, трупы людей и лошадей друг на друге, разбросанное оружие и стрелы, печенежские луки с костяными обкладками, берестяные колчаны, опрокинутые рогатки, вырванные из земли колья заграждения – иной раз в груди коня, упавшего в нескольких шагах за чертой. Ветер уносил в степь тяжелый запах смерти, над полем уже перепархивали вороны. Если трупы не убрать, к ночи явятся и волки…

– Нашли, потому что искали, – отвечал Мистина: утомленный, с кругами под глазами. Сейчас он выглядел на все тридцать, так что никто из самых верных обычаям ясов не счел бы его юношей. – А искали – потому что я приказал. А приказал я, потому что видел его у самых рогаток.

– Остротой зрения ты не уступишь степному орлу, как я погляжу!

Мистина только отмахнулся от этой лести и потер глаза рукой.

Дело было не только в остром зрении. Печенеги на шлемы и доспехи не богаты: такое дорогое снаряжение они покупают у хазар и греков, и достается оно лишь их вождям, а простые всадники выходят в бой в суконных некрашеных кафтанах и валяных либо меховых клобуках. Поэтому каждый доспех в их рядах хорошо заметен. Едва увидев мелькающий блеск позолоченного островерхого шлема, Мистина мигом вспомнил свое знакомство с болгарским царевичем Бояном. Тот тоже напал на их войско еще весной, по пути в Греческое царство, был ранен в ночном сражении и попал в плен. Причем он в ту ночь золоченых доспехов не надевал, по виду ничем не отличался от своих юнаков, и они с Ингваром никогда не узнали бы, что к ним в руки попал родной младший брат болгарского царя Петра, если бы Боян сам не сказал им об этом. Они еще и верить не хотели…

В ту весеннюю ночь русы были больше удивлены этому нападению, чем раздосадованы – хотя и потеряли Чернигу, старейшего из своих бояр. Зачем болгарам, числом всего-то с полсотни, понадобилось нападать на двадцать тысяч русов? Как выяснилось, их истинная численность Бояну была неизвестна, и он рассчитывал встретиться только с теми тремя десятками кривичей Эймунда, кого селяне-подунавцы видели у себя в плавнях.

Но нынешнее нападение нельзя было оправдать незнанием: печенеги наблюдали за русами не первый день и хорошо знали их численность. Тем не менее, помня Бояна, Мистина сразу подумал о вожаке и велел искать человека в богатом доспехе. Двигало им скорее чутье, чем рассудок: он с отрочества отличался хорошим чутьем, а полгода непрерывной войны отточили нюх до такой остроты, которая не посрамила бы вожака волчьей стаи.

Золоченый шлем нашли близ мертвой лошади. Лошадь сама была княжеская: в богатой сбруе, увешанной крупными бубенчиками, усаженной серебряными позолоченными бляшками. В ногах ее запуталась веревка с вырванным колом. Рядом лежало несколько трупов, а лошадь пришлось оттащить, чтобы освободить еще живое тело. Поэтому его и не унесли свои, когда поспешно отступали за колья, а задержаться и поискать им не дали русы.

– Да не волочи ты, поднимем давай! – доносились оттуда крики отроков.

– Щас я тебе всякого вошееда на руках понесу!

– Ты кафтан видел? На такой кафтан пятерых таких, как ты, купить можно! Порвем – воевода нам репы скрутит!

Когда бесчувственное тело доставили в русский стан и положили перед Мистиной на землю, воеводе сразу бросилось в глаза, как отблески костра играют на вмятине в боку шлема.

– Шлем-то ему попортили, – хмыкнул Тычина.

– Копытом, видать! – добавил Ратияр.

– Разденьте, посмотрите – только голову ему зашибло или похуже чего есть? – велел Мистина.

У печенега оказалась сломана нога, но других ран не нашли. Сколько ему лет, Мистина не смог определить и без шлема – могло быть и двадцать, и сорок, эти выдубленные степными ветрами скуластые лица не менялись подолгу.

– Кто это, ты знаешь его? – спросил он у Тугана.

Тот, живя в степях над главным бродом через Нижний Днепр, знал степняков куда лучше, чем киевские русы.

– Это знатный воин колена Явдиертим, уруга[25] Коркут. – Туган склонился, опираясь о колени, к лежащему и вгляделся, качая головой: – Вот все, что пока могу тебе сказать.

– А тот князь… Ильбуга, ты говорил? Он был не из этого рода?

– Из этого, – с неохотой кивнул Туган. – И если Ильбуга причастен к этому… случаю… то как бы он не посчитал и меня за своего врага, если я принимаю тебя в своем доме!

– Вот он очнется, мы и спросим: почему он напал на людей, которые шли своим путем и не делали его роду ничего плохого? Мы ведь в этот раз, – Мистина обернулся за подтверждением к Ратияру и подошедшим посмотреть Тормару и Острогляду, – не тронули по пути ни чужой коровы, ни козы, ни паршивой собаки?

Кто-то подошел с другой стороны, и Мистина обернулся. Это был Альв.

– Сто сорок шесть, – произнес он в ответ на вопросительный взгляд воеводы и сделал знак, которым в дружине обозначали убитых.

Альва Мистина посылал считать потери. Сто сорок шесть убитых – совсем не много на такое войско, но все-таки еще сто сорок шесть человек, прошедших огонь, чужие земли и моря, никогда больше не увидят родного дома.

И дрогнуло сердце от мысли, что он и сам мог бы оказаться в этом числе. Чем ближе было к дому и к Эльге, тем сильнее язвило душу нежелание умирать.

* * *

Как и было уговорено с князем, Хельги Красный прибыл в Киев на единственной лодье. Он взял с собой десятки Раннульва и Агнера – из числа тех пяти человек, что почти три года назад приехали с ним на Русь. Остальные трое за минувшие два года погибли – кто в Самкрае, кто на перевале близ Сугдеи, кто в Вифинии. Из бояр его сопровождал Перезван, а еще при нем был Синай – Эльга почти сразу заметила знакомое скуластое лицо под остроконечной хазарской шапкой, крытой зеленым шелком. Такие же шапки всех цветов носили все двадцать гребцов, и киевские бояре только глаза таращили от завистливого изумления.

Встречали Хельги у пристани на Почайне все лучшие люди, что этим летом не покидали Киева. Здесь были и князь, и княгиня с сыном, но стояли они не вместе, а поодаль друг от друга, каждый в окружении своих приближенных. Кроме гридей, вокруг Ингвара собрались болгары, а ближе к Эльге теснились полянские бояре: они привыкли именно в ней видеть власть в то время, как князь с дружиной бывал в разъездах.

– Чисто хазарин приехал, – проворчал рядом с Эльгой старый Боживек, отец Острогляда. – И не скажешь, что русы.

Он был прав: на всех людях Хельги белели хазарские кафтаны, отделанные шелком, и только золотистые, русые, рыжеватые бороды на смуглых от солнца лицах давали знать, что это все же свои. Сам Хельги стоял на носу и бросался в глаза издали – рослый, крепкий, в красном кафтане и шапке, тоже красной, но другого шелка. При виде него Эльга подумала об Олеге-старшем – именно так и должен бы выглядеть достойный его потомок. И неважно, сколько людей с ним сейчас. Свою удачу он заключает в самом себе, и она дает ему победоносную дружину – а не наоборот.

Среди мужчин Эльга приметила в лодье трех женщин, закутанных в широкие цветные покрывала и толстые плащи, и удивилась: кто бы это мог быть? Сколько она могла разглядеть, ни одна из них не походила на Пестрянку. Пленницы? Или люди Хельги раздобыли себе жен в Греческом царстве? Точно как отроки из сказаний о юном князе-волхве, что хитростью захватывал вражеские города.

Еще пока лодья шла к причалу, Хельги увидел их обоих: князя под красным стягом и княгиню в голубом греческом платье. Их разделение, влекущее за собой разделение и всех киевлян, много ему сказало. Впрочем, этого он и ожидал. Пока его войско шло на север вдоль побережья Болгарского царства, жители разбегались, стараясь не попадаться русам на глаза, а русы и сами не искали встреч, зная, что болгары – союзники греков. Лишь на рубежах болгарских и русских земель до Хельги дошла весть, что русский князь Ингвар отныне – зять и союзник болгарского царя Петра. Просто так он не принял бы на веру столь невероятное известие, но везде по пути ему подтверждали, что не так давно Ингвар проходил здесь с молодой болгарской женой и ее родичем, князем Бояном. Бояна, Симеонова сына, Хельги знал. И дружба того с Ингваром и его ближним окружением делала новое родство между ними не таким уж невероятным.

Впервые убедившись, что Ингвар ушел в Киев раньше него живой и почти здоровый, Хельги с отчаяния чуть не ударился головой о борт собственной лодьи. Останься он единственным прямым наследником Олега-старшего, и при том, что его сестра уже была провозглашена княгиней русской, – после этого похода ему оставалось бы только войти в Олегову гридницу и сесть на княжий стол. Но на такой исход он почти и не надеялся, поскольку знал от греков, что Ингвар покинул их царство хоть и раненым, но живым. Уходил он жалким разбитым беглецом. То, что по дороге киевский князь обзавелся молодой женой, к тому же состоявшей в свойстве и с Романом, показывало: богини судьбы не совсем от него отвернулись.

Но Хельги Красный не был бы собой, если бы неудачи могли заставить его отступить. Ни на миг он не отказывался от своей цели, лишь менял приемы – перекладывал ложку в другую руку, как говорили на его далекой северной родине.

А новая женитьба Ингвара была палкой о двух концах, и Хельги понял это очень быстро. Даже князь не может иметь двух равноправных знатных жен одновременно, а его сестра Эльга уж точно не из тех, кто удовольствуется половиной мужа. Лежа на земле близ устья Днестра, на кошме, положенной на землю – ни одного шатра дружина Хельги из Греческого царства не вывезла, – он тем не менее был ближе к киевскому столу, чем Ингвар, который опережал его на месяц и вез молодую жену с богатым приданым.

Посланцы подтвердили, что Хельги не ошибся в ожиданиях: разрыв киевской княжеской четы и впрямь свершился или свершится вот-вот. Эльга уже не жила с мужем, а уехала в Вышгород. Хельги сомневался, что для нее было разумно покинуть Киев, оставляя поле за соперницей, но это он исправит. Соединившись с сестрой, он вмиг обретет самое действенное орудие для борьбы.

И то, что он увидел с воды на пристани Почайны, подкрепило его надежды.

Эльга не сводила глаз с рослого мужчины в красном шелковом кафтане; мгновения тянулись, она не могла дождаться, когда же он наконец ступит на причал. Два с лишним года назад, когда Хельги впервые появился в Киеве, она на этом же самом месте ждала незнакомого ей побочного сына своего отца лишь с любопытством. Жаждала увидеть это новое подобие Вальгарда, найти в брате защиту и опору, которая никогда не лишняя для женщины, будь она высокого рода или низкого. Тогда рядом с ней стояли Ингвар и Мистина, и Мистина сказал: «Это верно ее брат? А то ведь не к лицу княгине посреди причала обниматься невесть с кем!»

В том-то и состояла беда, что Хельги Красный на самом деле ее брат и почти такой же наследник Вещего. Мужчина и вождь. Тогда у него еще не было дружины, не было возможности чего-то добиваться силой, однако он нашел способ так растревожить киевских владык, что они не в шутку пожелали ему гибели. Эльга в те дни негодовала на мужа и зятя, требовала, чтобы они не смели покушаться на жизнь ее брата… Но понимала, что Мистина был прав, когда сказал ей: «Он опасен. Для тебя, Ингвара и Святки. И пока мы думаем, что с ним делать, ты подумай, кто из них тебе дороже и насколько».

Не сразу, но все же Эльга сделала выбор. Вернее, подтвердила тот выбор, который сделала за три года перед этим, бежав от кровной родни к Ингвару. Доверившись его судьбе и удаче.

Вспоминая об этом сейчас, она вновь ощущала резкую боль обиды. Хотелось обернуться, взглянуть на Ингвара – она доверяла ему больше, чем брату, а он ее предал! – но не хотелось его видеть. Она выбрала его, а он выбрал… болгарыню. Да кто она такая? Что их связывает?

Стараясь выбросить мужа из головы, княгиня смотрела на Хельги. И вот наконец лодья подошла к причалу, отроки перекинули сходни. Она подала знак Вощаге, чтобы поднес заготовленный рог, – но Хельги уже спешил к ней, протянув руки, и руки эти ожидали встречи явно не с рогом. На его грубоватом выразительном лице отражалась такая жажда скорее прижать ее к груди, что Эльга почти невольно тоже протянула руки и шагнула к нему. Хельги так сильно загорел, что красного родимого пятна на пол-лица, так поразившего ее в первую встречу, стало почти не видно; но сильнее, чем загар, лицо его изменило это выражение целеустремленной, готовой смести все преграды любви.

Уж здесь ей не приходилось сомневаться, на чью сторону встанет ее брат.

Они обнялись прямо возле борта лодьи; неясный гул большой толпы быстро сменился приветственными криками. Встреча брата и сестры – ярких, красивых – будоражила сердца, и радость их захватывала даже тех, кто ждал от приезда Хельги Красного нешуточных бед. Вслед за Эльгой к нему стали подходить бояре – сперва Избыгневичи и Боживек с домочадцами, как сваты Олегова рода, потом и другие. Хельги всех обнимал, приветливо здоровался – казалось, весь Киев ждал его с тем же нетерпением, что сестра, и теперь так же рад.

Из всей родни не стремился в его объятия лишь Свенельд – свекор другой сестры Хельги, то есть Уты. Он стоял возле Ингвара, ожидая, пока Хельги вспомнит о вежестве и подойдет поздороваться с князем. Ингвар держался спокойно, лишь на лице его все сильнее проступало ожесточение – такого труда ему стоило сохранять невозмутимость. Свенельд усмехался, похлопывая себя по ноге своей знаменитой плетью, сделанной из сломанной втулки копья с богатой золотой и серебряной насечкой.

Наконец сама Эльга вспомнила, что киевский князь – пока что Ингвар, и именно к нему Хельги надлежало подойти первым делом. Сделав отрокам знак раздвинуть толпу, она повела брата к мужу.

– Прости, княже! – За три шага Хельги поклонился и даже сдернул свою хазарскую шапку – шелковый шлем, тряхнул длинными русыми волосами, связанными в хвост. За три года он стал говорить по-славянски совсем свободно, и выговор его был много лучше, чем у большинства норманнов в дружине. – Обступили – не пробиться. Будь цел!

На лице его была почти та же радость, что при встрече с сестрой, лишь с оттенком искреннего дружелюбия вместо нежности. Никто бы не подумал, что его появлению на этой пристани предшествовали долгие непростые переговоры, угрозы, передача заложников… Что не шурин вернулся к зятю, не воевода к князю, а прибыл новый искатель княжьего стола…

И вот тут, глядя, как Ингвар без большой горячности, но все же отвечает на объятие, Эльга уловила ту мысль, что мелькнула молнией в сознании, еще пока она глядела на приближающуюся лодью. Племянник Олега-старшего прибыл в Киев к Ингвару, как сам Вещий когда-то прибыл в Киев, где ждал его Аскольд… К этому самому причалу.

И от этой мысли Эльгу бросило в холод – уж слишком длинную цепь потрясений нарисовала она.

* * *

«Что же ты так долго коней-то седлал, бес ты узкоглазый! – думал Мистина на другой день после ночной битвы у Протолчи, сидя на ковре в жилище Тугана и глядя на печенежского вождя напротив. Тот полулежал, опираясь на подушки. – Наскочил бы ты не на меня, а на Хельги – и тебе бы больше свезло, и меня бы от забот избавил».

Хельги Красный проходил здесь уже после того, как князь Ильбуга узнал о женитьбе Ингвара на болгарыне, дочери Пресияна, и «уехал в большом негодовании», как сказал Туган. Успей печенеги перехватить его – тысячная дружина Хельги стала бы довольно легкой добычей четырех тысяч всадников. Но тому и здесь повезло – богини судьбы опять бросили ему счастливую нить и провели над бездной, как в Боспоре Фракийском. И удар принял на себя Мистина, явившийся в эти места две недели спустя.

Этим утром войско должно было отправиться вверх по Днепру – через пороги, к Киеву. Мистина всей кожей ощущал, как дорого время и как непростительно его терять, но приходилось задержаться еще на день-другой. Нужно было допросить пленных, решить, что с ними делать, позаботиться о своих раненых. Ночная битва оставила более двух сотен таких, кого нельзя было перевозить. Приходилось просить Тугана, чтобы принял раненых и обеспечил уходом, пока не окрепнут и не смогут отправиться домой – теперь уж не ранее зимы. Настырный Добрин долго торговался с Ахсаром за печенежских лошадей – ясы наловили их с полсотни голов и утверждали, что это их добыча. На что им указывали, что в битве они вовсе не участвовали и задерживать лошадей – значит отнимать чужую добычу. А это весьма неосторожно, когда настоящие хозяева – люди опытные, хорошо вооруженные и сердитые. Сошлись на том, что на стоимость части лошадей Туган будет кормить и лечить раненых, десяток выдаст им для обратного пути, а остаток возьмет себе за труды. Не говоря об этом вслух, Мистина подозревал, что одну-две лошади Тугану придется пустить на поминальный пир по тем, кому выздороветь не судьба.

Виновник всего этого полулежал перед ним, вытянув сломанную ногу. Обычно степняки, наученные падать с седла, обходились без повреждений, но не когда сама лошадь валится на тебя сверху. Этот еще легко отделался – кости наружу не торчали, нога заживет, хотя ловкости у всадника поубавится. А мог бы хребет сломать. Среднего роста, довольно плотный, широкоплечий, с круглым лицом и широкими, сросшимися черными бровями над узкими, глубоко посаженными глазами, тот был истинным сыном степей. Приглядевшись при более ярком свете, Мистина решил, что пленнику его, пожалуй, ближе к двадцати, чем к тридцати годам: в чертах его, в круглых щеках, покрытых реденькой бородкой, в полных ярких губах сохранилось еще нечто юношеское. Шлем и золоченый пластинчатый доспех хазарской работы с него давно сняли, а под ними оказался зеленый кафтан, отделанный греческим шелком, да еще обшитый бронзовыми узорными бляшками. Вместо пуговиц служили бронзовые бубенчики. Кочевники сами не сильны в окрашивании тканей, и любая цветная вещь у них бросается в глаза. Такой кафтан, как этот, у них стоит неплохого табуна.

Два его пояса лежали на ковре под боком у Мистины, и пленник порой поглядывал на них: возле долговязого руса лежала его потерянная воля. Сам Мистина, замечая эти взгляды, подавлял улыбку. Это была его законная добыча, причем из самых завидных – вместе с воинским поясом к новому владельцу переходят и ратные заслуги бывшего хозяина. Знатные степняки носили по два пояса сразу: к одному крепились налуч и колчан, а к другому – однолезвийный меч. Саадачный пояс, какой имелся у любого воина, был попроще и украшался лишь медными бляшками. Зато второй знаменовал высокий род и сиял четырьмя десятками узорных серебряных бляшек, позолоченных и с чернью. Узорные бляшки покрывали и основной ремень, и два свисавших с него «хвоста». В рисунке полутора десятков литых бляшек угадывалось лицо: брови углом, пышные усы и острый подбородок, круглые глаза, выпуклые щеки. Любопытно было, не означают ли эти бляшки убитых врагов – не носят ли их степняки вместе черепов, до которых охочи честолюбивые юные ясы? На других бляшках, тоже позолоченных, можно было рассмотреть голову зверя вроде кошки – наверное, это и был пард, почитаемый степняками. Эти Мистине даже больше нравились. Тот же узор повторялся на одном из трех наконечников и на щитке пряжки. Среди ременных «хвостов» висел настоящий волчий хвост, прикрепленный при помощи узорной же серебряной трубочки на верхнем конце. Такие хвосты служили личным стягом степным князьям, что вели свой род от витязя-волка.

Хвост, пожалуй, надо снять, а прочее оставить. Такого роскошного пояса до сих пор в киевской дружине не было ни у кого, и Мистина мог по праву гордиться нечаянной добычей.

– Где мой конь? – спросил пленник первым делом, когда отроки его сюда привели.

Толмачом служил Кермен, отрок из числа сестричей Тугана, такой же рыжий и в придачу веснушчатый. Многие ясы хорошо знали печенежский язык, хотя их собственный вовсе на него не походил.

– Погиб твой конь, – ответил Мистина. – В веревке запутался, а потом стрелометом накрыло.

– Он мертв? – Пленник едва не подскочил. – Что ты говоришь? Мой Барс мертв?

– Не помнишь разве? Он упал на тебя. Ну так расскажи – кто ты такой?

Однако пленник его не слышал. Закрыв лицо руками, он испустил стон и стал раскачиваться, глухо восклицая что-то из-под ладоней. Мистина вопросительно глянул на Кермена.

– Жалеет, какой конь у него был хороший, – вслушиваясь, пояснил тот. – Что носил седло все в золоте, узду в серебре, что грива у него была как у прекрасной девы – волосок к волоску, что шея – как гибкая змея, грудь – как у кречета, глаза – как у сокола…

Послушав немного, Мистина кивнул Хруту – тот шагнул к пленнику и легонько ткнул его коленом в плечо. Тот разогнулся и отнял руки от лица, продолжая, однако, бормотать как в полубеспамятстве:

– Глазом влажным сверкал ты по сторонам, будто цепкий волк… в ярости удила жевал… поскачешь ты – птицей взлетишь… изумление всего рода Коркут вызывал ты, мой Барс…

Похоже, гибель коня совсем заслонила от него плачевность собственного положения.

– Хватит коня жалеть, о себе подумай, – посоветовал Мистина. – Ты кто такой, я не услышал.

– Я? – Одолевая горе, пленник взглянул на него с надменностью: – Я – Едигар, сын Алмаса, уруга Коркут, крыло Явдиертим, из числа благороднейших сыновей Огуз-хана. Кто же ты такой, что этого не знал?

Мистина рассмеялся. Он тоже удивился бы, если бы кто-то из вождей в этой части света, сошедшихся с ним в бою, не знал, кто он такой – Мстислав Свенельдич, побратим и воевода Ингвара киевского.

– Хочешь сказать, ты не знал, на кого набросился?

Едигар скривился, выражая презрение:

– Какое мне дело, кто ты такой? Ты – слуга того пса переодетого, что украл мою жену!

– Дайте ему в зубы, – не меняясь в лице, Мистина кивнул телохранителям.

Кермен зайцем прыгнул в сторону, когда Ратияр и Хрут дружно подались к пленнику. Ратияр шагнул вперед и, оказавшись прямо перед сидящим, врезал ему кулаком в лицо; от удара Едигар откинулся назад, и тут Хрут с другой стороны ударил его ногой под ребра. Едигар невольно вскрикнул от боли и завалился на бок. Ратияр бросил взгляд на Мистину; тот слегка кивнул, и оружник добавил ногой в грудь. Мистина глазами показал: пока хватит. Оба отошли на прежние места.

Мистина взглянул на Кермена, и тот сразу понял, что ему делать. Подошел и осторожно помог пленнику снова сесть.

– Ты, я вижу, забыл, кто кого повязал, так вот я тебе напомнил, – заговорил Мистина. – Ты – на земле Ингвара, князя русского. Я – Мстислав Свенельдич, его воевода и побратим. И ты будешь называть его князем русским, великим и светлым. Понял, кто здесь пес переодетый?

Возможно, повторенная неуверенным голосом юного яса эта речь несколько утратила внушительность, но смысл тот донес точно. Едигар медленно сел, провел краем ладони под губой, посмотрел на окровавленную ладонь, потом на Мистину. Прокашлялся, хватаясь за грудь, хотел что-то сказать, но воевода ему не дал:

– И второе запомни: мой князь – не вор. Он не крадет чужих жен. Дочь Пресияна была девой, а не женой, когда родичи вручили ее Ингвару с приданым и по уговору между их родами. Если ты сам желал ее получить и счел себя оскорбленным, то спрашивай ответа у болгар.

– Я отплачу ему, – с трудом шевеля разбитыми губами, ответил Едигар. – Я был… у нас был уговор… еще пока она была ребенком… Ее родичи нарушили слово. И он…

– Кто? – выразительно уточнил Мистина, слегка наклоняясь вперед, якобы чтобы лучше слышать.

– Князь русский… Ингвар.

– Молодец. Значит, ты все еще хочешь получить эту деву или хотя бы нанести урон русскому князю ради мести?

– Это мой долг перед уругом и всем крылом Явдиертим. И я…

– Коня придержи! – Мистина знаком остановил его. – У меня нет времени выслушивать пустую похвальбу. Пока что ты сидишь тут в кровавых соплях и никому отомстить не способен.

– Счастье и несчастье батыра едут вместе на одном коне. – Едигар выпрямился. – Тенью следуют они за ним, то с одним повстречается он по пути, то с другим. Но нет такой силы в мире, какую не одолел бы тот, кто рожден батыром. Против огня он станет водой, против воды он станет горой!

– На всякую гору у Одина есть хороший бурав, – улыбнулся Мистина, отгоняя неуместные сейчас, расслабляющие воспоминания об Эльге.

«Ты будешь сверлить нас, как Один сверлил гору…» – всплыли в памяти собственные слова, и дыхание перехватило от воспоминаний о том соблазнительном видении, что было в тот миг перед глазами…

– И вот как мы поступим дальше. – Тряхнув головой, Мистина заставил себя сосредоточиться на деле. – Завтра я поведу свое войско вверх по Днепру, в Киев. Тебя я беру с собой. Прочих твоих людей, раненых, оставляю здесь. Кому из них боги дадут поправиться, тех отпустят. Пусть они идут к твоему брату Ильбуге и скажут: весной князь русский согласится поговорить с ним о твоей судьбе. Пусть он присылает людей… да хотя бы сюда. К обычному времени прохода первого обоза на Греческое море. А до тех пор пусть проявит благоразумие и соблюдает мир. Иначе я…

Едигар вскинул на него взгляд, полный ненависти и упрямства.

– Нет, я тебя не убью, – Мистина покачал головой. – Не сразу. Сначала прикажу отрезать тебе яйца, потом большие пальцы на руках. Скормлю их собакам. И уж потом велю тебя удавить. Тогда и пойдешь к своим богам – только я не знаю, к какому делу они сумеют тебя пристроить на том свете, если от тебя не будет толку ни на коне, ни на бабе. Выносите, – он кивнул отрокам. – И ковер хозяевам испоганил, вошеед узкоглазый…

Отроки посадили пленника на короткую скамеечку, подняли и унесли. Мистина задумчиво проводил его глазами, потом посмотрел на яркое пятно крови на ковре – из Едигарова носа натекло. Невольно коснулся горбинки на собственном носу. Тогда, в шестнадцать лет, когда вправленный нос начал подживать, но остался с горбинкой и слегка свернутым, он думал, девки любить не будут. А Эльга однажды сказала, что ей так больше нравится. Сказала смеясь, и не поймешь, шутит она или нет. Он тогда еще сам удивился, почему ему так хочется это понять.

С новой Ингваровой женой все оказалось еще сложнее, чем выглядело поначалу. Ингвар не только взял вторую знатную жену в придачу к первой, но и увел ее из-под носа другого знатного жениха, которому она была обещана. Знал Ингвар об этом? Или родичи невесты так желали этого брака, что умолчали о лишних подробностях? Так или иначе, печенеги крыла Явдиертим – одной из трех благороднейших частей этого восьмикрытого народа – считают Ингвара вором, укравшим чужую невесту.

«А такого за ним не водится, – подумал Мистина, глядя на закрывшуюся дверь. – Мой Рыжий – парень честный. Правда, и первую жену он взял не так чтобы с согласия ее родных и прежнего жениха… но тогда не он ее украл. Это сделал я».

И вдохнул поглубже, будто пытаясь сбросить с груди память о том далеком дне, когда Ута – кому бы тогда на ум взошло, что эта дрожащая рыжеватая девчонка и есть его будущая жена, – привела его и четверых оружников в дремучий лес, к логову волхва – Князя-Медведя. Эльга попала в беду, и тогда он поднял ее к себе на плечо и унес оттуда. В ее судьбе все было непросто, но как легко он вытащил ее из той чащи.

А сейчас? Эти пять лет многократно все усложнили. Сейчас ради Эльги он был готов сделать что угодно – куда больше, чем тогда. Но от сознания того, что теперь вместе с ней придется поднять всю Русскую землю, начинали ныть плечи и пробуждалась боль в едва зажившей ране.

* * *

В Киеве Хельги Красный остановился в дружинном доме под Олеговой горой – в одном из тех, что Ингвар поставил в прошлом году ради сбора войска. Но ни единого вечера ему и не пришлось там провести. Еще на пристани Почайны Честонег пригласил его к себе в тот же день, да и другие нарочитые люди наперебой зазывали брата княгини, с победой вернувшегося из дальних стран.

Ингвар с приглашением не спешил – до принесения треб и пира в честь начала зимы оставалось несколько дней, и разговор с родичем он решил отложить до этого срока. Погодить ему посоветовал Свенельд – пусть сперва и Киев, и гости увидят, из чьих рук боги принимают жертвы на Святой горе, и вспомнят, кто здесь истинный хозяин.

Если бы не это обстоятельство, Ингвар мог бы и усомниться в мудрости своего воспитателя. Куда бы его ни звали, Хельги являлся с дружиной в шелковых кафтанах и такой же кафтан подносил хозяину – или красивую застежку греческой работы для плаща, эмалевые перстни и серьги для жены, серебряные чаши, мешочки вяленых смокв чадам. Это были первые «заморские диковины», попавшие в Киев за несколько лет – с тех про как были разорваны старые договора с Греческим царством и каганатом. Новые с тех пор так и не были заключены, Ингвар не мог привозить от греков паволоки и серебро, чтобы одаривать бояр и старейшин взамен увезенных куниц и бобров. А Хельги уже мог. Это навлекало на него восхищение и зависть киевлян – и досаду княжьего двора.

Эльга сопровождала брата на каждый пир, причем три раза подряд, к завистливому восхищению жен, являлась в новом греческом платье – то в желтом с красными цветами, то в темно-синем с золотистыми павлинами, то в «жарком» рудо-желтом с зелеными оленями. Видно было, что свою сестру-княгиню Хельги из добычи одарил не скупясь. Она и сама заметно приободрилась. Новая одежда всегда поднимает дух женщине, кто бы она ни была и в каких бы обстоятельствах ни находилась; Эльге же яркие наряды греческой работы напоминали о том, что близкий ей по крови человек, брат, вернулся из похода с успехом и готов ее во всем поддержать. Она уже не была одинока в борьбе за свою и родовую честь, за будущее наследство единственного сына.

К тому же со слухами о смерти Мистины все оказалось не так страшно, как она поняла из переданных речей отроков. Царев муж по имени Ермий в Никомедии рассказал лишь, что русское войско было осаждено Романовыми полководцами в городе Ираклии и что в битве русы понесли немалые потери. Но даже он не стал утверждать, будто греки захватили тело русского воеводы. Эльга с трудом поверила бы в смерть Мистины, даже очутись его тело у нее перед глазами. Теперь же она отвергала эту мысль и еще сильнее радовалась, что добилась для Хельги позволения войти в Киев. А если без дружины – что за важность? Затевать в Киеве сражение, как сам Хельги ее заверил, он не собирался, а то, что ему и впрямь требовалось для борьбы за родовую честь, он привез с собой.

В эти дни Эльга по-прежнему жила у сестры. Всякий день видела она Свенельда, и оба обходились друг с другом очень приветливо. Укрепившись духом, Эльга решила не передавать ему слухи о смерти Мистины. Не стоило труда убедить молчать Уту и Владиву – обе просто боялись сообщать старшему воеводе такое страшное известие. К тому же, очень может быть, ложное. Поэтому Свенельд, в наилучшем расположении духа, всякий раз, как Эльга собиралась к кому-то на пир, выходил из своей избы посмотреть, как она садится на коня.

– Я вижу, твой братец приехал с полными мешками… любви, – усмехнулся он, обнаружив на ней уже третье новое платье и красный мантион с отделкой из вышитой золотом и мелкими самоцветами тесьмы. – Ведет себя будто князь. Одаривает всех направо и налево. Вчера на Бабьем Торжке видел Творяту – идет в хазарской шапке, старый пень, бороду топорщит от гордости, я его сразу и не признал.

– Мой брат Хельги рад пожаловать тех, кто его любит. – Эльга улыбнулась, прекрасно поняв истинный смысл этой речи. Улыбаться ей было тем легче, что Свенельд высился перед ней, расставив ноги и упираясь рукой в бедро, напоминая Мистину и статью, и выражением лица. – И князю он с удовольствием поднесет достойные его подарки, едва лишь получит приглашение. Братаничу Вещего ведь невместно стоять за воротам и ждать, не допустят ли пред очи.

– Он получит… – будто в задумчивости протянул Свенельд и шагнул к ней, чтобы помочь подняться в седло. И, прикасаясь к его руке, где не хватало двух пальцев, Эльга невольно затрепетала, будто это была рука Мистины. – Он все получит, что ему причитается…

Эльга отвернулась, ничего не ответив. Бывает, что люди изрыгают страшные угрозы, а в них веса как в соломинке; Свенельд же был из тех, кто способен простыми словами ввергнуть в трепет. Княгиня отъехала от крыльца, ясно осознавая: Хельги сейчас ходит будто мимо берлоги. И сохрани Мокошь по-настоящему разозлить ее косматого хозяина…

Но нет, думала она по пути, усилием воли отгоняя тревогу. Ингвар и Свенельд не тронут Хельги по той же причине, по какой не тронули его два года назад, впервые разобрав, какую опасность им несет честолюбивый наследник Олега. Они не решатся кровавым ножом обрезать связи с родом Вещего, убив тем самым и собственные права на киевский стол. Разве что объявят его своим просто по праву силы. Но тем самым они положат начало бесконечным распрям вдоль всего Пути Серебра. И начнется, надо думать, с Деревляни, а это Свенельду совсем ни к чему.

Уже через пару дней весь Киев знал повесть о походе Хельги Красного по Вифинии. Хельги и его люди охотно рассказывали об этом на каждом пиру, а дальше слухи приукрашивали быль вдвое. Рассказ о монастыре Раскаяния Эльга сочла дружинной байкой от начала до конца и поверила, лишь когда Хельги проводил ее до своего пристанища и показал трех гречанок, бывших потаскух и беглых монахинь. Что-то было в этих женщинах особенное, отличающее их от обычных девок и баб, от рождения до смерти живущих в надежно замкнутом кругу рода. Не сходя с коня, Эльга даже попыталась поговорить с Акилиной и Танасией, но уже вскоре чуть не свалилась с седла от смеха.

– Как вам здесь живется? – спросила Эльга, с любопытством вглядываясь в первых увиденных ею греческих женщин.

– О, звездато, – оживленно ответила светловолосая, глядя на оторопевшую княгиню с бойкостью, но без вызова.

– Акилина! – Хельги закрыл рукой лицо, безуспешно борясь со смехом. – Госпоже нужно отвечать «хорошо»!

– Вы все так говорите! – возразила Акилина под хохот оружников. – Что не так?

Все лето и осень проведя среди отроков, гречанки объяснялись на ломаном дружинном языке: треть слов славянских, треть северного языка, треть – бранных на обоих языках. Не то чтобы Эльга, выросшая близ дружин, говоривших именно на этом смешанном языке, его не понимала. Но слишком дико было слышать его из уст женщин, к тому же родившихся так далеко от Руси.

Женщины, разумеется, оставались в дружинном доме, но не только Эльга приезжала посмотреть на них. Рассказ о захвате монастыря очень веселил гостей на каждом пиру; отроки ржали, как кони, подталкивая друг друга и делясь на ухо похабными домыслами и шутками. Однако бояре и прочие разумные люди куда больше хотели слышать о встрече Хельги с Романовым царедворцем Ермием.

– Про царева мужа нам поведай, – едва закончив поднимать рога и чаши в честь богов, хозяев и гостей, просили его Честонег, Добротвор, Себенег. – Правда, что он приезжал от самого Романа говорить с тобой?

– Как с торговлей-то теперь будет?

– Да, что про мир-то слышно? Хочет царь мириться?

– Купцов-то на торги будут допускать?

Еще до приезда Хельги в Киев все проведали, что он виделся с царевым мужем. Эльга охотно рассказывала об этом всякому, кто посещал ее на Свенельдовом дворе еще в дни переговоров с Ингваром. И Ута, бледная и грустная, подтверждала: эти переговоры были и о них знают все спутники их брата.

– Наша дружина в те дни стояла в городе Никомедии, наибольшем в земле Вифинской, – охотно рассказывал Хельги. – В прежние времена, пока земля Вифинская сама собой владела и управляла, жил там вифинский царь, и выстроил он дворец красоты несказанной…

Не шевелясь, люди слушали о роскоши и красоте мараморяных палат, стенной росписи, мозаичных полах, золоченых светильниках и курильницах, выложенных гладким камнем водоемах в саду, где среди гранатовых деревьев разгуливают дивные птицы павлины. И сам Хельги, живущий среди этого невиданного богатства со своей дружиной, ничем не уступал Волху из сказания – как хитростью, так и доблестью.

– Прислан был тот Ермий ко мне старшим царевым боярином – Феофаном, а ему сие дело сам Роман поручил, – с непринужденным достоинством продолжал Хельги. И всем слушавшим казалось, будто он видел греческого цесаря своими глазами, хотя этого он вовсе не говорил. – И передал вот что: дескать, желает Роман, чтобы держава его жила со всеми окрестными землями в дружбе. Но никому в царстве Греческом неведомо было, жив ли князь русский Ингвар. А обо мне греки знали, что я – рода Олегова и ему самому родной племянник. Посему и прислал царь посла ко мне. Дескать, если ты… – Здесь Хельги запнулся, будто понял, что выдает лишнее. – Кто бы, говорит, ни был князем русским, я с ним желаю иметь мир, любовь, и чтобы в ближайшие же годы обменяться нам послами, мир сотворить и положить ряд…

– А чтобы нам дань давать, не говорили? – нетерпеливо перебил Видибор. – Как при Олеге давали.

– Торговать-то когда начнем? – подхватил Честонег среди взволнованного гула.

– Уж если будем с ними мир творить, то без дани не обойдется, это уже обычай такой, – уверенно кивнул Хельги. – А царь передавал, что мира с нами весьма желает, чтобы нам между собой торговать. И еще сулил дары богатые, если только мы в его Христову веру перейдем.

– Это нам не по обычаю, – возражал Дорогожа. – Всяк дедова обычая держись, и будет род твой крепок на земле.

– Прав ты, боярин! – Хельги почтительно склонил голову перед пожилым жрецом. – Потому мы царских даров не приняли, а увезли с собой то, что мечом в земле Вифинской взяли.

И казалось, что лишь неисполнимое требование перемены веры помешало Хельги заключить так нужное всем «совещание» прямо в том мараморяном дворце.

– А у князя вон жена новая – греческой веры, – вставил Радовек. Он все еще не мог простить Ингвару изгнания своего старшего сына, хотя на княжьи пиры ходил наряду со всеми старейшинами родов. – Может, он-то и задумал чуров отринуть, в греческую веру податься?

– Этого я знать не могу, – засмеялся Хельги; сестра его поджала губы и с негодованием отвернулась. – Об этом вам, люди добрые, лучше у него самого спросить.

Но вот служанки дошили печальные сряды, и теперь Эльге и Уте надлежало облачиться в белое в знак скорби по младшему брату. В то утро, когда белое платье и хенгерок ждали Эльгу, разложенные на ларе, девочки, Живлянка и Валка, ворвались в избу, где Совка еще только чесала княгине волосы, с криком:

– Снег идет!

Эльга встрепенулась, Совка выронила гребень. Первый снег радует сердца всех женщин, от девчонок до старух. Кому-то он несет игры в снежки и катание на санях, кому-то – скорую свадьбу, кому-то – отбеливание нового льна. Но в этом году все было иначе. Деревья еще стояли в пестрой листве, а трава оставалась совсем зеленой, вводя в обман надеждой, будто зима вовсе не собирается приходить. Но не первый день в воздухе ощущался холодок, и Эльга с тревогой посматривала на небо. Так хотелось верить, что в этом году владычица зимы явится в земной мир попозже! Но вслед за девочками в избу вошла Ута, и на лице ее была печаль, будто она несла дурную весть. Эльга подошла к ней; на рукавах домашней серой свиты сестры, на шерстяном платке, наброшенном на голову, таяли белые крупинки. Превращались в прозрачные капли, похожие на слезы обманутой надежды.

Но вот Совка заплела ей волосы и уложила косы под повой. Эльга надела белую сряду, и руки у нее дрожали. Потом набросила шерстяное покрывало, тоже белое, и вышла наружу. Мостки, в разных направлениях пересекавшие Свенельдов двор, подмерзшая земля, желто-серые соломенные крыши – все было усеяно белым пухом Марениных лебедей. Не выходя из-под навеса у двери, Эльга смотрела, как он полнит воздух, скапливается в следах ног и копыт. Она и земля-матушка в один и тот же день оделись в «печаль», и эти белые пушинки ложились на ее сердце тяжким грузом. Окончательно погребали надежду, и так едва дышавшую.

Дева Марена явилась в мир, принесла зиму и завершила пору странствий. Те, кто мог вернуться домой из дальних краев, уже вернулись. Возвратился Хельги и на днях будет приносить на Святой горе жертвы богам в благодарность. И она, Эльга, тоже будет возносить хвалу богам, что вернули ей мужа и брата. Но хвале этой не хватит искренности, ибо к ней не вернулась половина сердца.

«Где он? – мысленно спрашивала она у облаков. – Вам же сверху все видно. Где он сейчас? В Греческом царстве, где не падает снег? В дороге – смотрит на эти белые хлопья с досадой и опасением, боится холодов, что скуют Днепр льдом и вынудят дружину искать пристанище на полпути? Или…»

Задавать вопросы Марене она не решалась даже мысленно. Что, если Мистина уже пришел в объятия той жены, что имеет сотни тысяч мужей и рада каждому… Что, если та уже постелила ему постель из земли и укрыла от снега тяжелым земляным одеялом… И теперь не дотянуться до него, вытяни руки хоть на целое поприще.

Открылась дверь девичьей избы, на двор из-под навеса выскочила Дивуша – пятнадцатилетняя падчерица Уты по первому мужу. С наброшенным на голову платком побежала по мосткам в поварню: надо думать, с распоряжениями от хозяйки. Глядя на нее, Эльга вспомнила, как сама девчонкой так же бегала в материнском сером платке. В последние дни Дивуша ходила с исплаканными глазами, хотя в кровном родстве с Эльгой и Утой не состояла и обычай ее не обязывал сокрушаться по их погибшему брату. Может, именно потому, что в родстве с Эймундом Дивуша не была, она теперь и жалеет о нем не слабее кровной родни… Девка ведь уже совсем невеста, а Эймунд такой красивый парень… был. Мысль эта пришла к Эльге легко, но оставила тяжкий след. Ее сердце готово было лопнуть под напором того же рода горя, что терзало бедную Дивушу. Благо вам, боги, что пока не отняли хотя бы надежду!

За воротами послышался стук копыт, Свенельдовы отроки кинулись отворять. Сигге, десятский, устремился к избе старого воеводы, мимоходом поклонившись Эльге. Она кивнула, но ничего не спросила, хотя сердце вновь дрогнуло от надежды на добрые вести.

И тут же упало. В ворота въехал княжий десятский Хрольв – хорошо ей знакомый человек, что уже пять лет каждый день ел за столом, который она накрывала. И появление его означало, что на Свенельдов двор явился Ингвар.

Не дожидаясь, пока Хрольв ее заметит под навесом, Эльга ушла обратно в избу. Села и стала ждать. Очень скоро Свенельдов отрок пришел за княгиней. Звали только ее, а не Уту, стало быть, никаких вестей о войске не было по-прежнему.

Ингвар приехал именно к Эльге – обсудить предстоящие жертвоприношения. После первого снега их полагалось назначить незамедлительно. Для жертвы богам в княжеских табунах вырастили вороного жеребца, а Волосова черного бычка выкормили у Дорогожи. Какой скот из княжеских стад следует забить перед зимой, Эльга определила еще раньше, до возвращения мужа, и теперь оставалось лишь распорядиться. Все нужное для заготовки мяса она приготовила еще летом и теперь с легкой досадой думала об этом – но кто же мог подумать, что этим она снимает заботы с плеч новой князевой жены? И беспокоилась, хорошо ли та справится. Речь ведь о прокорме дружины, а махнуть рукой на то, сыты или голодны останутся Бранец, Кетиль, Асбьерн и прочие, Эльга не могла. Слишком привыкла она считать их своей семьей. И если Гуннар Пузо тайком являлся к ней посоветоваться, Эльга, досадуя на себя, не могла его не принять.

Теперь она с невозмутимым видом сидела в Свенельдовой гриднице, сложив на коленях руки, украшенные новыми обручьями и перстнями из греческой добычи брата. Ингвар посматривал на них с явной досадой: он сам ничего не поднес княгине после возвращения, а дары Огняны-Марии она отвергла. Эти украшения снова напоминали ему о том, о чем он хотел забыть: что брату жены, которого он и раньше терпеть не мог, боги послали этим летом куда больше удачи. Эльге же пришлось для этой встречи запереть на замок свое сердце, как ларец, где под крышкой пылают угли. Вид лица Ингвара по-прежнему причинял ей боль. Но они по-прежнему делили между собой престол, за ней незримо стоял Олегов род и сам Вещий. Она, женщина, была лишь послом в текущем дне от своего прославленного родича.

К этому ее привел брак с Ингваром, и пару лет назад это был единственный выход, удовлетворявший всех. Но теперь все изменилось. И не раз ей приходило в голову: не лучше ли уступить место более подходящему «послу» – мужчине и воину?

Мысли Ингвара поневоле обращались к тому же.

– Твой брат ведет себя так, будто это он – князь русский, и чуть ли не совещания строит с греками от имени руси, – сердито сказал он Эльге. – Какое у него было право так говорить с царевыми мужами, а теперь рассказывать по дворам, будто с ним Роман совещаться прислал, как с русским князем?

– Это греки приезжали совещаться с ним, – не без скрытого яда отвечала она. – Они считали, что ни тебя, ни… кого-то другого из старших русских воевод больше нет в живых. Поэтому говорили с Хельги как с единственным, быть может, наследником власти в Русской земле.

– Наследник у меня есть, и это – мой сын Святослав. Других мне не надо, и ты передай твоему брату, что если он и дальше будет с людьми говорить так, будто князь здесь – он, то я…

Ингвар запнулся, набрал в грудь воздуха. Однажды он уже решал, что делать с братом жены, не в меру бойким. И сейчас была возможность тот замысел осуществить: у него имелись под рукой несколько сотен отроков, а у Хельги – два десятка. Но Мистина, в то лето бывший рядом с ним, сказал «нет». Ничего же иного на ум не приходило.

– Вы увидитесь с моим братом на Святой горе, – мягко, чтобы это не прозвучало как угроза, ответила Эльга, не дождавшись от него продолжения. – И ты сам скажешь ему все, что пожелаешь.

* * *

Если идти пешком по берегу от Протолчи вверх по реке до городца Асова у северной оконечности порогов, это займет у здорового человека около трех дней. Но когда приходится толкать лодьи, поднятые на катки, а всю поклажу с них то грузить на повозки из Протолчи, запряженные волами, то потом опять перегружать в лодьи, чтобы немного пройти по реке до следующего порога, еще одной из девяти каменистых гряд, понадобится в три раза больше времени. Дружины каждый день менялись местами: половина таскала лодьи и возила грузы, половина во всеоружии несла дозор, прикрывая путь со стороны степи. В этих краях через каждый переход стояли селения, где жители чинили лодьи, помогали перевозить грузы, торговали припасами, а заодно и уведомляли о появлении печенегов. Но они предназначались для помощи купцам, чьи дружины были в десять раз меньше, и войску приходилось рассчитывать, как обычно, на свои силы.

Наиболее опасным был переход близ самого труднопроходимого порога, под названием Ненасытец, где лодьи и груз целых шесть поприщ приходилось тащить по берегу. Это место, наряду с переправой у Протолчи, считалось наиболее опасным на всем Припорожье. Конечно, оружники, сторожившие Едигара, имели ясный приказ сделать с ним все то, что Мистина ему обещал, при первой попытке родичей отбить пленника, но вдруг Ильбуга этого не знает? Однако обошлось, и до Асова войско добралось безмерно усталое, но без новых столкновений.

Теперь до Киева лежала и правда прямая дорога, но протяженностью недели в три. Уже холодало, отроки надевали шерстяные кафтаны, плащи, шапки. Под мелким дождем с удивлением вспоминали опостылевшую жару Греческого царства и Корсуньской страны. Река посерела, над рябью несло желтую листву с прибрежного ивняка и кустов, гусиные клинья тянулись на полудень – туда, откуда русы шли. И чем меньше оставалось дней впереди, тем нестерпимее делалось ожидание, наполнявшее каждый из них.

Все бояре и отроки скучали по дому и роду – женам, родителям, детям, на худой конец, своему месту у печи или в дружинной избе. Но никто не томился сильнее, чем первый человек во всем войске. У Мистины было все – свой двор, отец, жена, трое малых детей. Но о них он думал не так уж много. Он думал об Эльге – как она встретила своего мужа с новой женой. Думал об Ингваре – как он встретил Хельги, брата жены и своего соперника, приведшего войско в три раза больше, чем имел под рукой сам Ингвар. А от мысли о том, что все это происходит в Киеве одновременно, голова начинала трещать, и Мистина невольно вскидывал руку ко лбу. Половину своей доли добычи отдал бы за то, чтобы глянуть в какое-нибудь из греческих серебряных блюд и увидеть Киев. Что там происходит? Мир или война? Домашняя свара – или дружины бьются друг с другом прямо на площадях и пристанях? Если бы каким-то чудом перенестись туда сейчас! Пока не поздно… Если еще не поздно… Йотуна мать!

Но никакая чудо-птица, способная в одну ночь донести до Киева, не прилетала, и войско продвигалось на веслах вверх по течению – с той же скоростью, как если бы шло пешком. Под дождем, под осенним ветром, по серой реке под серым небом, между желтеющих берегов.

Однажды утром пошел снег. Белые хлопья садились на воду, на головы и плечи, и отроки в безотчетном порыве сильнее налегали на весла – не сговариваясь, все разом, как это бывает с корабельными дружинами, давно гребущими вместе. До ледостава было еще далеко, но каждого коснулось чувство, будто на глазах закрывается последняя дверь в тепло.

– А в Киеве пиры пировать будут, – пробурчал Жарава. – Не поспели мы, братья. Без нас у княгини все пиво выпьют…

– Без нас не будут, – возразил ему Лешина. – Какое без нас веселье?

– И гусляр княжеский с нами, – подхватил Доброш, кивая назад, где шли лодьи Гордезоровичей.

– Да вот Марена без гусляра обошлась, – Жарава кивнул на небо. – Сама себе сыграет, сама и спляшет. Боги никого не ждут!

Боги никого не ждут… Слова эти долго отдавались в мыслях Мистины. Никого. Даже его – прошедшего Греческое царство и весь обратный путь, привезшего домой более десяти тысяч отроков и хорошую добычу. Но никакие воеводы не ровня богам. Сидя в лодье, идущей во главе такого войска, он все же чувствовал себя букашкой под ногами Марены, шагающей по облакам. Она будет в Киеве раньше него.

* * *

Первый снег растаял, но в день принесения жертв пошел снова, и в этом киевляне увидели добрый знак. А когда, пройдя по расчищенный гридями проходу сквозь толпу, на площадке Святой горы появилась княгиня, одетая во все белое, по людскому морю пробежал многоголосый гул. Земля-матушка одевалась «в печаль» заодно с княгиней или княгиня – заодно с землей, но они слились и стали едины.

Привели жертвенных животных. Эльга освятила черного бычка и вороного жеребца, обмазала их головы медом и маслом, начертила на гладких вычищенных боках священные знаки. Сестра Ута и Ростислава, тоже женщины из рода Олега Вещего, держали перед ней горшки и пучки можжевеловых ветвей. Сама земля ее руками готовила жертвы для поднесения божествам, и люди невольно жмурились: было чувство, что прямо смотреть на нее – опасно и кощунственно, как на Марену. Эльга ощущала, как скользят по ее рукам все эти тысячи взглядов, как выравнивается дыхание тысяч грудей в лад ее неспешным, размеренным движениям. Эти взгляды, эти вздохи сливались в незримое облако, поднимающее ее дух над площадкой Святой горы, возносящее еще выше – к хмурому осеннему небу… за снеговые тучи – зимнюю постель Перуна – к золотым теремам небесных богов. А белые пушинки падали на ее руки и таяли, оставляя капли, как слезы по ушедшему лету, юности, жизни… Через нее проходила грань миров, и все ее существо трепетало, боясь разделиться и разойтись: земное – к земле, небесное – к небу.

Жеребцу опутали ноги, Ингвар подошел со старинным бронзовым молотом и нанес ему один сильный удар в лоб. Уже не в первый раз он исполнял эту первейшую княжескую обязанность и научился справляться с нею хорошо. Оглушенное животное уложили наземь, Ингвар перерезал ему горло, Эльга подставила старинную серебряную чашу – из числа греческой добычи не то Олега, не то Аскольда. Подол и рукава ее нового белого платья испятнали ярко-красные брызги. Кровь жеребца сохла на тонких пальцах, и Эльгу била мучительная дрожь от близости божества. Засыпающий Перун, утомленный летними трудами и битвами, глубоко вдыхал тепло жизни, запасаясь силами для долгого сна. И Эльга дрожала от ощущения этого дыхания, как цветок-нивяница под порывами грозового ветра.

После князя и Дорогожи свои жертвы приносил Хельги. Собственная его жена, Пестрянка, находилась в хазарской Карше, на другом краю света, и помогала ему сестра Ута. Ингвар был не слишком доволен тем, что бойкого шурина приходится допустить до этого дела в княжеском святилище, но отказать не мог: высокий род Хельги и успех похода давали ему все права перед людьми и богами, и из ревности настраивать против себя тех и других Ингвар не посмел. Для этого дня Хельги надел самый роскошный из добытых кафтанов – из запасов никомедийского стратига. Киевляне ахнули, увидев кавадион, сшитый из трех видов узорного шелка. На груди были видны вытканные многоцветные медальоны, изображавшие вознесение древнего царя Александра в вышний мир при помощи двух орлов. Казалось, сам василевс царьградский не мог выглядеть богаче. В это мгновение Хельги, и без того уже прославленный своим родством с Вещим и рассказами о походе, владел сердцами всех, кто на него смотрел. Олег Вещий умер тринадцать лет назад, еще многие здесь помнили его, пусть и стариком; и теперь в толпе шептались, как, мол, племянник на дядю-то похож – в одну версту! И пусть даже это была неправда – внешнего сходства с Олегом его племяннику досталось очень мало, – в нем увидели продолжение Вещего, и это значило очень много.

Головы и прочие положенные богам части жертв оставили на жертвеннике, остальное унесли на княжий двор. На пиру Эльга заняла свое обычное место, слева от Ингвара, как равная ему жена и совладелица княжеской власти. На ней была все та же «печальная сряда», усеянная каплями крови. Уже потемневшие, эти пятна казались не неряшеством, а знаком ее священного достоинства. Хельги сидел у верхнего края стола с ее стороны, на самом почетном месте. Свой красный кавадион он заменил такими же белыми одеждами: почтив богов, он теперь отдавал дань скорби по Эймунду, который приходился младшим братом и ему.

На пол возле главного очага положили старый Олегов щит – в обычное время он украшал стену позади княжеского престола. Ингвар сам снял его оттуда – щит почитался как святыня, и никто другой, кроме преемников, не смел к нему прикасаться. На красной коже виднелось несколько отметин от вражеских клинков, плашка с краю болталась, но никто не мог сказать, в какой из последних своих битв Вещий им пользовался. Подвыпив, старые оружники часто спорили об этом, и каждый якобы еще отроком в той битве был… Ингвар положил щит возле очага – на священном месте в гриднице, где и сейчас жил дух истинного хозяина этого дома. Эльга накрыла щит вышитым рушником, поставила лучшую чашу и несколько серебряных блюд. От всякого блюда, что вносили с поварни отроки, она сама брала лучший кусок и выкладывала к очагу, приглашая дух Вещего поучаствовать в пире. И вслед за ним – дух своего отца, Олегова младшего брата, и дух Эймунда. Оба они погибли в сражении, и уж конечно, близких родичей Вещий с удовольствием примет за своим столом. К потере отца Эльга давно привыкла, но при мысли о брате вновь смахивала слезы. Найдет ли его дух, покинувший тело так далеко отсюда, дорогу к этому угощению?

Сегодня все было как прежде: с другой стороны от Ингвара не сидела Огняна-Мария, в рядах его дружины не было Бояна и прочих болгар. Как христиане, они не могли быть при жертвоприношении и уехали на этот день на лов. Зато присутствовали все лучшие люди киевские: бояре со старшими сыновьями, гриди – все, кто уцелел в походе. Среди старших оружников Свенельда мелькнули знакомые лица бояр древлянских – Турогость, Обренко, Дарун. Пока варилось мясо жертвенных животных, подавали разную дичь, птицу, рыбу. Глядя, как отроки и ее служанки носят блюда на столы, Эльга вновь ощущала себя в былых временах, когда они с Ингваром были едины. Неужели те времена не вернутся? Неужели кареглазая болгарыня встала между ними навсегда? Так хотелось, чтобы Огняна-Мария вдруг растаяла, как дурной сон! Дела руси и земли Русской и без того совсем не хороши! Чтобы все уладить, нужно соединить усилия – Олегова рода и Ульвова, Южной Руси и Северной. Зачем Ингвару понадобилось в такое время вбивать между ними клин? Своими руками губить собственную державу?

Надо думать, такие же мысли посещали и гостей – Эльга не раз замечала, какими взглядами киевляне соединяют ее и Ингвара. Но лицо ее оставалось спокойным: за эти долгие дни она попривыкла к своему несчастью и обрела силы хранить невозмутимость. Она – не просто жена, для которой лишиться любви мужа значит потерять все. Она – княгиня русская, наследница Олегова рода. Не муж дал ей это достоинство, и не ему отнять. Княгиней она остается, даже не будучи его женой, и это сознание помогало ей гордо держать голову. Скорее муж понесет потери от их разрыва – и помоги ему боги, чтобы он лишился только жены…

Хельги сопровождали четверо его людей: Перезван, Агнер, Раннульв и Синай. Но успехи Хельги были видны не только по нему и спутникам: те бояре, у кого он успел побывать в гостях, уже красовались в кафтанах с шелковой отделкой, в новых шапках и поясах. Всякая обновка такого рода быстро замечалась в городе – последние два года они стали редкостью – и обсуждалась на всех дворах.

Эльга прохаживалась вдоль столов, где отроки рассадили гостей по ее указке, по старшинству и почету. Теперь ей оставалось угощать их, передавая, как положено, куски испеченного ею же хлеба, который ломал и рассылал с отроками Ингвар. Все это она за два года своего княжения проделывала не раз – сейчас невольно улыбнулась, вспомнив, какая гордость переполняла ее на пирах в первую осень… и как Мистина тогда улыбался ей с верхнего конца стола с ободряющим лукавством в глазах. Сейчас она исполняла свою обязанность, почти не задумываясь, что говорит. Но замечала, как при ее приближении на лицах отражаются волнение и смущение, будто мимо столов идет сама Дева Марена в одеждах цвета свежего снега.

Но вот наконец принесли котлы с вареной кониной и мясом бычка. Началась раздача: гости по старшинству подходили к Ингвару, он каждому выдавал кусок, разделяя кости по суставам; ломать их не следовало, чтобы к концу трапезы скелет животного можно было собрать целиком. Между очагами разложили обе шкуры: очищенные кости полагалось складывать туда. Потом шкуры с завернутыми в них костями зароют на полях, чтобы жертвенные животные могли возродиться и вновь быть посланы богами на пропитание людям.

И первым княгиня подвела к котлу своего брата Хельги: после хозяев он знатностью рода превосходил всех. За ним подошел Асмунд, двоюродный брат княгини и тоже племянник Вещего. Затем Свенельд – воспитатель Ингвара и сват княгини через ее сестру. Затем – старый Избыгнев и его сыновья, тоже сваты Олегова рода. Эльга стояла возле Ингвара и приветливо кивала каждому из тех, кто составлял силу ее рода на этой земле. Но даже те, кто составлял силу Ингвара – старые Олеговы хирдманы и нынешние его гриди, – были по большей части приведены в землю Русскую ее дядей, и в их ответных поясных поклонах княгине отражалось все почтение, через нее отсылаемое создателю державы.

Когда мясо было роздано, Ингвар поднял братину во славу богов и пустил по кругу. Сама Эльга неспешно шла за братиной вдоль рядов и несколько раз подливала хмельного меда: каждый отпивал по глотку, но гостей было столько, что братину, способную вместить напиток на всех, было бы и поднять невозможно. И чем дольше тянулся обряд, тем сильнее среди гостей заметно было нетерпение. Это чувствовал и Ингвар, однако именно поэтому проделывал все положенное с тщательностью старика. Каждое движение его сейчас было ступенькой, по которым он пытался подняться от земли к богам по праву князя. И при этом его не оставляло ощущение, будто «краснорожий ублюдок» идет за ним по пятам.

Но вот братина по первому разу обошла длинные столы и вернулась к княжьему месту. Эльга сделала знак отрокам наполнить ее снова.

– Я, Эльга, дочь Вальгарда, брата Олега Вещего, поднимаю эту чашу богам, – начала она, держа над очагом серебряный кубок. – Благодарю их, что сохранили в дальних краях брата моего, Хельги сына Вальгарда, и всю дружину его, позволили на Русь вернуться, добычу хорошую привезти, славу для руси в земле Греческой стяжать. Благо вам, боги!

Она приподняла чашу к кровле, потом опустила, отпила и плеснула на камень очага. А потом повернулась к почетному концу стола и протянула чашу Хельги.

Он подошел к ней и тоже плеснул в очаг.

– За себя и дружину мою богов благодарю. Хранили нас боги и на пути в землю Греческую – двести скутаров погибло в Боспоре Фракийском в один день, а мои все невредимы. Тысячи русов и кровь пролили, и смерть лютую приняли – а я и мои люди целы и здоровы. В царстве Греческом без малого двадцать тысяч русов очутилось – однако других нет, а я и мои люди здесь, в Киеве. За то благодарю богов и прошу дальше нас не оставить своей милостью!

Под сотнями глаз он почтительно приложился к чаше.

– Расскажи людям о твоем походе, – обратилась к нему Эльга. – Я знаю, многие мужи почтенные желают твою повесть услышать.

– Спасибо, сестра. Дозволит ли князь людей повестью моей позабавить? – Хельги повернулся к Ингвару.

– Дозволяю, – с каменным лицом ответил Ингвар, откинувшись на спинку сиденья.

Что еще он мог ответить?

Свенельд хмыкнул: дескать, знаем мы эти байки, слышали и сами рассказывали. Хельги заметил эту усмешку, но дружески улыбнулся старому воеводе и приступил к делу.

И чем дальше он говорил, тем лучше понимал Ингвар, какую ошибку совершил, промедлив с собственным рассказом и дав детям покойного Вальгарда себя обойти.

Хельги рассказывал все как было. Как на совете перед входом в Боспор Фракийский трое старших воевод – Ингвар, Мистина и Хельги – распределили места в общем строю, из-за чего Хельги с полусотней скутаров пошел первым, а Ингвар – следом. Как передовые ряды – все суда Хельги и еще столько же – прорезали строй греческих хеландий и углубились в их порядки. Как хеландии вдруг выпалили огненной смесью, сразу в три стороны каждая, вперед и по бокам. Но не назад: ветер мешал огнеметам стрелять в том направлении и тем самым спас от гибели суда Хельги, оказавшиеся у греков с кормы. И о том, что дружина Ингвара приняла на себя основной удар: ее скутары плотно окружали хеландии. Люди же Мистины издалека увидели, что происходит, и успели повернуть назад, не подпустив греков на огнеметный выстрел.

Ожидая от «краснорожего» подвоха, Ингвар и его гриди напряженно вслушивались, но не находили никаких поводов возразить. Хельги ни на волос не уклонился от правды. И из его рассказа со всей очевидностью следовало, что боги сберегли его от гибели в огне и волнах: благодарностью им за это был пронизан весь рассказ. А значит, к князю боги почему-то не были благосклонны… Почему? Хельги ни словом не упомянул об этом, но, окидывая взглядом лица гостей, полные напряженного внимания, Ингвар угадывал в их глазах этот вопрос. И мысленно посылал удачливого родича к йотунам.

Но тот отправился вовсе не туда. Священный пир требовал приличного поведения и не позволял особенно хохотать, но бояре утыкались в рукава, слушая про монастырь Раскаяния – дивный мраморный дворец, где жили три сотни женщин, очень даже расположенных раскрыть объятия пришельцам. Многие не верили, но соседи подтверждали: трех из этих женщин Хельги привез с собой.

Смешки кончились, когда рассказ дошел до Никомедии. Про цветы, сладкий овощ на деревьях, вино в погребах и шелковое платье все уже наслушались, а царев посланец Ермий был для киевлян куда важнее, чем даже самые бойкие бабенки. Бояре ловили каждое слово – про уважение Романа к Олегову роду, про желание мира и нерушимой любви, – но не слышали самого для себя важного. О договоре, что позволит всякий год менять добываемых в лесах бобров и куниц на паволоки, коприны, вино, сладкий овощ, серебряное и золотое узорочье.

– Так чего нам ждать нынче, княже? – заговорил боярин Избыгнев.

Глубокий старик, он когда-то, еще при Олеге, стал вторым мужем моравской княгини Святожизны, что бежала на Русь от угров вместе с юным сыном Предславом. Скоро Предслав получил в жены дочь Олега, и от этого брака родился Олег Предславич, ставший преемником Вещего – хоть и всего на восемь лет. Святожизна давно умерла, после захвата власти Ингваром умер старый Предслав, а Олег-младший был изгнан. Тем не менее Избыгнев и его род сохранили свое почетное положение – благодаря родству с Эльгой и ее желанию иметь мир с киевским боярством.

– Будет ли торг с греками? – подхватил Дорогожа, и за столами загудели – всем хотелось это знать. – А то бобров третий год копим, уже все клети полны, хоть ешь их, а торгу никакого нет – ни в греки не везут, ни в хазары. Вот, на войну ты нас поднял, обещал после войны мир и торг, как у Вещего было. Так Вещий прямо под стенами царьградскими с греками совещание имел и мир утвердил. А нынче что? Близ Царьграда один только Ельг побывал…

– С девками гулящими побаловался, а дела толком не сделал, – подхватил Свенельд и усмехнулся.

И усмешка его все путешествие Хельги по Греческому царству сводила к «забавам» в монастыре Раскаяния.

– А чего же от счастья отказываться, коли само в руки идет, – усмехнулся Хельги ему в ответ, словно говоря: и ты бы не отказался, да не повезло. – С царем мир утверждать – не по мне дело. Не я ведь князь русский, хоть и княжеского рода.

– Ну а ты, княже, скажешь-то что? – нетерпеливо воскликнул Видибор.

В угодьях его родовой волости были хорошие бобровые ловища, но они уже третий год пропадали даром.

Однако Ингвара не порадовало это признание его прав.

– Нам… рано строить совещания с Романом и утверждать мир, – заговорил он, положив сжатые кулаки на стол перед собой, будто это помогало ему сохранять спокойствие и здравость суждений. – Олегу Вещему удалось привести к Царьграду все свое войско, и оно было вдвое больше моего. В его время у царей не случилось олядий с огнем. Олег прошел через пролив невредимым, смог греков своей силой устрашить и выгодного мира добиться. Мы же пока не ведаем, сколько отроков и бояр из нашего войска уцелело. Пока я не знаю, где мой воевода Мистина Свенельдич, где его люди, искать разговора с царем неразумно. Когда перед ними всего две тысячи копий, – он кивнул на Хельги, – греки только то и предложат, чтобы живыми отпустить, без добычи и чести.

– Я ушел с добычей и честью, – уже без улыбки поправил Хельги.

– И половина людей твоих от огня олядного сгорела, – так же жестко напомнил Свенельд.

– Столько же, сколько у тебя. – Хельги глянул на Ингвара. – И если ты хочешь знать о судьбе Свенельдича, я скажу тебе кое-что.

Эльга встрепенулась и прижала руку к груди. Люди за столами от этих слов едва не подскочили: едва ли нашелся бы среди них хоть один, у кого в поход не ушел бы сын, брат, внук. И по лицу Хельги уже все угадывали: не скажет он ничего хорошего.

– Передал мне царев муж, что у них слышно о русском войске в стране Пафлагонской. Сидело оно в городе Ираклии, и пришли туда воеводы Романовы с сорока тысячами войска, и окружили русь. Русы могли уйти, но решили выступить и биться против греков. Они сделали все, на что боги послали им сил, и честь Руси защитили. Едва одолели их греки, хоть и превосходили числом гораздо. После на поле нашли убитым коня Мистинина, по золоченому конскому доспеху узнали его. Мертвецы грудами лежали. Греки Свенельдича в лицо не знали и не стали уверять, будто нашли его тело. Но и живым они его больше не видели. Той же ночью остатки русов сели на свои суда и бежали из Ираклии. Об этом рассказал мне Ермий, но о том, что дальше с ними сталось, и он не знал. Они уже могли бы быть здесь – если бы их уцелело достаточно для пути через море и Днепр на Русь. Но их нет, и если никто из них не воротится, то и о судьбе их, выживших и павших на том поле, мы никогда уже не проведаем. Ермий о пленных упомянул, но кто и сколько их – не сказал.

Голос Хельги звучал в полной тишине. Его слушали, задержав дыхание. Побледневшая Эльга коротко втягивала воздух: она не ждала, что Хельги заговорит о судьбе Мистины. К тому же сейчас его рассказ об этом оставлял куда меньше надежд, чем тот, который она слышала от него ранее. Она взглянула на Свенельда: тот стиснул челюсти, однако ноздри его раздувались; видно было, что и воевода потрясен. Хельги не сказал ему «твой сын мертв», но его повесть можно было понять только так.

– Мистина Свенельдич был храбрым воином и достойным человеком, – продолжал Хельги, обращаясь к побледневшему Ингвару. – Однако боги сохранили для руси тебя и меня. Ты – князь русский, а я – наследник крови и удачи Олеговой. Если будет твое соизволение, я на другое лето поеду вновь в Греческое царство и буду искать встречи с Романом, чтобы сговорить об обмене посольствами и новом договоре. Они знают мою удачу, знают силу руси, и я заставлю их считаться со мной. А еще у меня друзья имеются в Карше, и с ними грекам тоже считаться придется, если не хотят они беды своим владениям в Корсуньской стране.

– Придержи! – Ингвар, как ни был потрясен, быстро понял, чем грозит ему подобный ход. – Я тоже… кое-что припас. Теперь я… – он бегло глянул на Эльгу, – у меня есть жена из рода царя болгарского, а тот – сват самому Роману. На другое лето мой сват, князь Боян Симеонович, к Роману поедет и будет с ним о наших делах говорить.

– От чьего имени твой родич будет говорить? – прищурился Хельги.

– От моего! Князя русского!

– Одного из трех князей русских, ты хотел сказать? Тебе принадлежит всего третья часть власти над русью. Другие две – у моей сестры Эльги и ее сына. Давай спросим у нее – поддержит ли она дела, что затевает родич другой твоей жены?

Все взоры обратились к Эльге. Она стояла, приложив руку к груди, где невидимо для всех висел под белым платьем костяной ящер. А сердце ее стучало, казалось, не в груди, а во всем теле сразу, его биение гулко отдавалось от затылка до пят.

– Ты, княгиня, поддержишь такое посольство? – обратился к ней Хельги среди тишины.

Она глубоко вдохнула, стараясь успокоиться. Не так-то легко это было, но кто даст ей время?

– Нет, – ясно ответила она. – Я не желаю жить в доме, куда мой муж привел другую знатную жену без совещания со мной. Пока она остается здесь, я не делю с ним ни кров, ни постель. А если я не считаю себя женой Ингвара сына Ульва, каковы его права на стол киевский, пусть даже одну его треть? Скажите, поляне? Скажите, русы – Олеговы наследники?

Она окинула взглядом ряды лиц, но все молчали. Возразить ей никто не мог, а согласиться не хватало духу. Все понимали, что будет означать этот разрыв.

– Как ты не понимаешь? – воскликнул Ингвар. – Думаешь, я из тех мужей похотливых, кому одной жены мало, вот они еще пяток тянут? Да мне… Я не могу ее отослать, даже если бы и хотел! Греки с хазарами в распре, с нами у них война! Одни болгары им родичи и союзники! Как мы без них будем мир творить? Или хочешь, чтобы эта война целый век длилась?

– Я хочу, чтобы ты удалил эту женщину в какое-нибудь иное место, – твердо пояснила Эльга. – В Витичев, в Вышгород, в село какое ближнее. Поставь ей двор, дай хозяйство, и пусть живет.

– Нельзя! Здесь Боян! Если я сейчас, и полгода со свадьбы не выждав, жену удалю, меня болгары лжецом сочтут! И не будет нам от них никакой помощи. Еще сами ратью пойдут. И кто тогда поможет?

– Русь поможет! – Эльга взмахом руки указала на замерших слушателей. – Как всегда помогала. Южная Русь, Восточная, Северная. Твоя мать со свейскими конунгами в дружбе – пусть к ним послов отправит. У нас есть удача Олега Вещего, и боги нам явили – это не безделка!

Эльга показала на Хельги, что этим летом и впрямь подтвердил действенность родовой удачи.

– Греки не просто так пытались вести переговоры со мной, – добавил тот. – Им уж лет тридцать известно, что право на власть на Руси имеет Олегов род, а к нему принадлежу я, а не ты!

– Ты… – со всем возможным презрением ответил Ингвар, – тебе напомнить, кто твоя мать?

– Моя мать была свободной женщиной хорошего рода. А если я побочный сын своего отца, так что же? Прежний царь греческий, Лев, тоже был таким. И нынешний, Константин, родился, еще пока Лев вовсе не был женат на Зое. Если греки уж сколько лет мирятся с таким царем у себя, так и едва ли для них важно, была ли моя мать женой моего отца. Для них важно одно: чтобы был мир, чтобы их владения не разорялись, чтобы к ним наши товары возили – меха и челядь. И они будут рады всякому, кто даст им это.

– Как мы им мир дадим? – не выдержал Честонег. – Наша княгиня не хочет с мужем жить, пока у него другая жена, а ту жену он не хочет удалить, пока с греками не сговорился. Попали мы, как сом в вершу – ни туда, ни сюда!

– Я знаю, что нам нужно сделать. – Хельги положил руки на пояс и огляделся: не то предлагая всем взглянуть на него, не то бросая вызов. – Пока мы не уладим всех дел, пусть каждый род владеет своим наследием.

– Это как? – Ингвар подобрался и подался вперед.

– Так, как ты подумал. – Хельги прямо встретил его взгляд. – Тебе принадлежит округа озера Ильмень, Ладожская земля и берега Ловати. Ты ведь признан единственным наследником твоего отца, все это твое, хоть там и управляются твоя мать и младшие братья. Ты будешь жить и править там – с твоей болгарской женой, раз уж она так тебе мила. Моя сестра и ее сын будут править здесь, в Русской земле, во владениях своего рода. Богам и чурам по душе, когда каждый владеет своим и не посягает на чужое. Ну а в будущем… когда наши дела с греками будут улажены и мир утвержден… возможно, ты сумеешь убедить мою сестру вернуться к тебе, и ваши владения вновь объединятся. К тому же наследник обоих владений – ваш общий сын Святослав. Так или иначе, вскоре или в будущие годы, но вся земля русов от Варяжского моря до Греческого вновь станет единой. Ведь это выгодно всем.

Он не сказал прямо «утвердив мир с греками, ты сможешь отказаться от жены-болгарыни», но все поняли, что он имел в виду. Ингвар бросил пристальный, негодующий взгляд на Эльгу: она стояла прямо, как белая береза, сжав опущенные руки. Хельги уже излагал ей этот замысел, и она нашла его не таким уж плохим.

– Так это что же – нами тут одна княгиня будет править, без мужа? – в изумлении воскликнул боярин Тихонег. – А случись рать, кому полки водить? Княжич-то дитя совсем!

– У княгини есть четыре брата, – напомнил Хельги. – Я, Асмунд, Олейв и Кетиль. Не тревожьтесь, люди добрые, четыре мужа из рода Олегова землю Русскую в обиду не дадут.

Эльга окинула взглядом лица: на них отражалось смятение, но и понимание.

– Коли каждый своей родовой долей владеет, это чурам угодно, – первым кивнул Изыбгнев, и вслед за ним закивали и другие бояре. – Где могилы дедовы, там доля твоя, это издавна ведется.

– Но вы, чем к грекам посылать, сперва между собой мир утвердите, чтобы нам и другим людям торговым ездить невозбранно, – добавил Тронд, один из купцов.

Торговые люди негромким дружным гулом поддержали его слова. В прежние годы они возили летом княжьи товары за море, а зимой – разъезжали вместе с ним по землям, скупая в обмен на греческие товары то, что у смердов оставалось после уплаты дани. И вот у всех на глазах прежняя Русь распадалась на две части, разбитая неудачей похода, и возрождались две новые державы – те, что были до прихода в Киев Олега Вещего.

– Как при Вещем жили, при Предславиче жили, и дальше будем жить, – вздохнул боярин Добротвор. – Видать, неугодно богам, когда вола с коровой в одно ярмо ставят…

– Погодите, – вдруг подал голос Свенельд.

Все это время он молчал: Хельги очень точно выбрал время, когда нанести удар самым острым своим оружием. Пока Хельги добивался от Ингвара и людей согласия разделить державу, Свенельд переживал весть о гибели своего сына. Но теперь он взял себя в руки.

– Поделили уже! А про Деревскую землю забыли? – Он кивнул на троих древлянских бояр, скромно сидевших среди его старших оружников.

Снова заметив их, Эльга только сейчас задалась вопросом: а почему они здесь? Надо думать, Ингвар позвал их на осенние пиры, но зачем? Такого у них раньше не водилось.

– Деревлянь кому останется? – продолжал Свенельд.

– Пусть они сами скажут! – предложил Ингвар, явно приободрившись.

Древляне неспешно встали, расправили пояса и разгладили бороды. Эльга лихорадочно пыталась угадать, что такое они собираются сказать. Впервые их подчинил Киеву Вещий, после его смерти они вновь отложились было, но не кто иной, как юный Ингвар, под руководством Свенельда, вновь привел их к покорности. Под руку Олега Предславича, при ком тогда сам жил как заложник из Хольмгарда.

– Род древлянский рассудил меж собою, – начал Турогость, – и порешили мужи древлянские с князьями своими Маломиром и Володиславом, чтобы нам роту свою, князю Ингорю принесенную, не рушить и ему верными оставаться. Прикажет он полки собирать и на рать идти – пойдем. Положили мы себе – быть с ним во всем заедино и у стремени его ходить, как у старого Олега ходили. И никаким ворогам его, Ингоря, спуску не дадим, – добавил он, бросив сумрачный взгляд на Хельги.

Начни Турогость вдруг петь сладким голосом ирийской птицы Сирин, и то киевляне не были бы так удивлены. Едва веря ушам, Эльга воззрилась на Свенельда. «Как?» – хотелось ей воскликнуть. Как старому воеводе удалось этого добиться? Она ведь прекрасно знала: всего с месяц назад древляне собирали ополчение, не шутя намереваясь идти на Киев, если окажется, что Ингвар разбит. Самого Свенельда они отпустили повидаться с ней, только оставив у себя его наложницу с ребенком. И вот, стоя над костями жертвенных животных, посреди Олеговой гридницы, они всем нарочитым мужам киевским заявляют о своей дружбе и верности! Что за чудо? Свенельд – колдун? Ведь как иначе, нежели колдовством, древлян к этому принудить!

Свенельду было нетрудно прочитать все это в ее широко раскрытых глазах. Он усмехнулся и заговорил снова:

– Ну а коли Деревлянь, могучая и боевитая, своему слову верна и из-под руки Ингваровой не выходит, рано нам считать, будто судьба к нему спиной повернулась. А чем кончился поход, мы как вчера не знали, так и сегодня не знаем. Ты ведь не видел моего сына мертвым?

С этими словами Свенельд повернулся к Хельги; голос его оставался твердым, лицо почти спокойным, и можно было подумать, что речь идет о каком-то чужом человеке. Сейчас Эльга не видела его глаз, но вспомнила тот их разговор в «девичьей» избе Свенельдова двора, еще до возвращения Ингвара. «Его мать была красавица, – тогда вдруг сказал он ей. – Жаль, что ты не видела ее». И в тот миг Эльга не то что поняла, а прочувствовала сердцем, как дорог воеводе единственный сын.

– Нет. Он и его люди были на Евксине, а мы на Пропонтиде. Между нами вся Вифиния лежала.

– И греки, что были у тебя, не говорили, будто видели его мертвым?

– Нет.

– Ну а значит, рано ему бдын тесать.

– Но ведь уже зима! – воскликнула Эльга, отчаянно не желая вновь пускать в сердце надежду.

– Ты, княгиня… – Свенельд повернулся к ней, и его голос смягчился. – Решай! Коли ты грекам веришь, что мой сын погиб, войско разбито, никто не вернется – тогда нам Русскую землю не удержать, разделим на ваше и наше, и пусть каждый сам свое наследие спасает, как сумеет.

У Эльги изменилось лицо, дрогнули губы, готовые сказать «нет!».

– А если нет, – уловив это, еще мягче продолжал Свенельд, будто говорил с собственной дочерью, – то будем ждать, на богов положась. Мы им жертвы принесли, почтили, угостили – теперь за ними дело.

– Да, – выдохнула Эльга. – Правда твоя. Я не верю… что никто не вернется. Мы будем ждать. До весны… до новой зимы. А пока не будет верных вестей, пусть все остается как есть.

По гриднице пролетел порыв облегченных вздохов. Каждый уже видел мысленно, как рушится весь уклад жизни, с такими потрясениями собиравшийся в последние десятилетия.

– И где же ты будешь? – спросил Честонег.

– Я… – Эльга вспомнила, что не все сложности разрешает эта надежда. – Что до меня, то я о себе все сказала. С другой знатной женой я мужа делить не стану. Коли нужна тебе болгарыня, – она твердо взглянула на Ингвара, – живи с ней здесь, а я себе возьму Вышгород. Там будет мой и сына моего княжий стол. Но ты, как мужчина, будешь править большой дружиной, потому тебе от даней пойдет две трети, а мне – треть, и треть отроков я буду держать при себе. Сотским у меня прошу быть брата моего Асмунда.

Она обернулась к двоюродному брату, и тот поклонился в знак согласия. Человек разумный и миролюбивый, Асмунд был доволен, что все улаживается если не полностью, то настолько, чтобы сохранить мир в державе.

– А мне позволь с моими людьми в Витичеве на зиму остаться, – Хельги почтительно поклонился Ингвару. – Коли моя сестра-княгиня рассудила так, я воли ее не нарушу. Буду служить ей, полуденные рубежи Киева оберегать.

Ингвар глянул на Свенельда: тот быстро опустил веки. Эльга подумала: да и не согласись Ингвар, как бы он помешал Хельги остаться в Витичеве? Выбить его оттуда можно было только с помощью древлян, но тогда там засел бы Маломир, а это чем лучше?

Вдруг ощутив громадную усталость, Эльга наклонила голову. Все Олегово наследие едва не рухнуло на ее хрупкие женские плечи. Но как ей снести и ту часть, что досталась? Она не ходила в этот злополучный греческий поход, но обошелся он ей едва ли не дороже, чем всем этим гридям с розоватыми пятнами заживших ожогов на лицах.

* * *

Когда Свенельд уже в темноте вернулся домой, в собственной избе его поджидала Эльга. Она возвратилась с пира куда раньше, но не могла лечь спать, пока не разрешит свое недоумение. Владива приготовила хозяину постель, кринку кваса, а потом Эльга ее отослала и теперь сидела на скамье под оконцем, рядом с ларем, где горели две свечи в бронзовом подсвечнике. Свенельд жил очень богато: его доля в добыче и доходов от торговли не уступала княжеской, а расходы были далеко не те. Даже княгиня, попадая в его избу, чувствовала себя как в подземном Кощеевом царстве среди сокровищ земли. На полках почти во всю стену выстроились яркие поливные кувшины и блюда греческой работы, серебряные, медные. Отблески свечных огоньков играли на бронзовой, медной, костяной обивке больших ларей у другой стены.

Войдя и выпрямившись, Свенельд сразу увидел Эльгу – белую и неподвижную.

– Это что, мара пришла душить меня ночью? – Он усмехнулся скорее с пониманием, чем удивленно. – Если поцелуями, то я согласен!

После долгого пира он был заметно пьян, но не шатался, а лишь казался веселее обычного. Как ни была Эльга удручена и взволнована, а не смогла удержаться от улыбки при этих словах – так сильно напомнивших ей повадку его сына.

Она встала и подошла. Ростом Свенельд был чуть ниже Мистины, а глаза цвета желудя сейчас, в полутьме, выглядели черными, но она видела те же твердые скулы, те же прямые русые брови, лишь более косматые, и ей казалось, что через его лицо, как через волшебную чару, она может увидеть Мистину. И она так засмотрелась, что едва вспомнила, зачем его дожидалась.

Не слыша ответа, Свенельд стал расстегивать пояс и снимать кафтан. Кафтан был его любимый, из синей шерсти, с отделкой шелком и серебряным узорочьем, очень старый. Свенельд мог позволить себе хоть двадцать таких кафтанов, но на самые важные пиры являлся только в этом. Впервые Эльга его увидела на своей свадьбе и всякий раз невольно вспоминала тот далекий уже день. И сейчас снова ощутила, как сильно сама изменилась за эти пять лет. Из девушки знатного рода, которую учили обуздывать собственные чувства ради блага державы, она стала княгиней, умеющей по этой науке жить.

– Как это ты исхитрился? – наконец заговорила она, когда Свенельд сбросил кафтан на ларь. – Давно ли ты мне рассказывал, что древляне захватили твою… челядинку и ребенка… А теперь они – Ингвару вернейшие друзья? Ты заколдовал их? Или взял в залог их Володислава?

– Да просто растолковал им, чего ждать, если твой бойкий братец возьмет верх. – Свенельд сел на лавку и потянулся к ковшу. – Он – рода Олегова. И если он разделается с Ингваром и сядет на Олегов стол, то сковырнуть его оттуда окажется очень непросто. За ним будет родовое право. Через родовое право не переступит ни один почитатель дедовых могил, и древляне тоже. А Ингвар не имеет прямых прав на этот стол. И если древляне сейчас поддержат его против Хельги, то и Хельги не одолеет, и в настоящую силу не войдет, и сам Ингвар окажется у них в руках.

– Ты им это растолковал? – изумилась Эльга, пытаясь уложить все в голове.

Восхищение перед этим простым и ясным замыслом боролось в душе с досадой, что применен он был против нее и ее брата.

– Не так прямо, как тебе. Но довольно, чтобы остаток они домыслили сами.

– И больше они ничего не попросили за поддержку? – недоверчиво спросила Эльга.

– А ты как думаешь? Само собой, я меч поцеловал, что они получат свою девчонку, – прямо признался Свенельд. – Даже если мне придется умыкнуть ее у тебя.

– Предславу?

– А кого же?

– Я ее из Вышгорода не отдам, – решительно заявила Эльга. Двенадцатилетнюю Предславу, дочь Олега Предславича, она увезла вместе со всем своим двором. – Ей рано идти замуж… и сейчас было бы глупо отдавать Олегову дочь в Деревлянь! Пока у нас нет верной вести об исходе войны, как мы с ними брачное докончание творить будем?

– Никак! Увезла – там и держи. Я ведь не дурее тебя. И пока мы сами не ведаем, в каких мы силах, все свое лучше при себе хранить.

Эльга села с ним рядом на скамью. Ей представилась тавлейная доска и расставленные бусины-фишки из цветного стекла. Свенельд разместил свои бусины так, чтобы они уравновешивали друг друга и никто пока не мог сделать решительный ход. Оставляя времени возможность сделать свой.

– Ты поддержала меня! – Свенельд протянул руку, на которой не хватало двух пальцев: мизинца и безымянного, и накрыл ею лежащую на колене руку Эльги. Ладонь его была жесткой, но теплой, и Эльге было приятно его прикосновение. – И я не отниму у тебя то, что по праву твое.

Некоторое время они сидели молча, но Эльга чувствовала облегчение от поддержки человека, на чьи ум и силу могла положиться. Среди своего смятения она не могла понять, как будет лучше – разделить державу или сохранить, – а Свенельд знал и тем делал белый свет чуть прочнее.

– Брат мне не простит… – почти прошептала она.

Тем летом, два года назад, Мистина кратко и ясно объяснил ей: нужно выбрать, что ей дороже – кровный род или новый, род Ингвара? И не сразу, но она выбрала. Хотя и понимала, что выбор ее несет немалую угрозу. Ведь кровный род – это то, что всегда с тобой. Доверяясь же зову сердца, остаешься с судьбой один на один. И, кажется, сейчас она вновь сделала тот же выбор и тем же образом. Хотя Ингвар, которого она, таким образом, выбрала уже в третий раз, перед этим ее предал… И почему же она так поступила?

За ответом ходить было недалеко. Отказавшись от Ингвара, она откажется и от Мистины, его побратима и соратника. И решиться на настоящий разрыв с мужем она смогла бы не раньше, чем получила бы верные вести о гибели Мистины. Тогда, пожалуй, ей следовало бы окончательно повернуться лицом к Олегову наследию и заботиться лишь о достоянии и чести Олегова рода.

А в эту гибель она не верила. Так же как Свенельд, молча сидевший рядом с ней и думавший, она могла бы поклясться, о том же самом.

* * *

Хельги объявил, что возвращается в Витичев к своей дружине на следующий же день, и Эльга пришла утром его проводить. По пути вниз по улицам Подола ее малой дружине встретился Синай бар Шмуэль, посланный передать княгине прощальные поклоны. К причалу они прибыли вместе, и Хельги встретил сестру с удивительной приветливостью. Можно было подумать, что она не обманула его надежд всего лишь вчера, не оттолкнула от княжьего стола, к которому он был уже весьма близок.

– Я не сержусь на тебя. – Видя ее смущенное лицо, Хельги сразу обнял ее. – Я знаю, почему ты так поступила. И это тоже откроет путь моей удаче, пусть и не такой прямой.

– О чем ты говоришь? – Эльга была рада, что они расстаются без обид друг на друга, но не понимала его.

Слишком уж Мокошины пряхи перепутали нити их стремлений, у нее не хватало ума распутать замыслы Хельги.

– Я говорю о том… – Хельги вгляделся в ее лицо, положив руки ей на плечи и улыбаясь, – что если и есть на свете сокровище, ради которого Свенельдич покинет своего побратима… то этим сокровищем владеет наш род. Или я совсем его не понял. Если он все же окажется жив, то будет лучше, если ты дождешься его, не разрушая единую державу.

– Я тебя не понимаю, – с возрастающей тревогой сказала Эльга.

– И не нужно. – Хельги наклонился и поцеловал ее в лоб, потом в щеку, сильно и бережно прижал к себе, будто хотел наполнить теплом своей братской любви про запас. – Поймешь потом, когда… когда судьба даст знак, что срок настал.

С этими словами он выпустил ее из объятий и пошел к сходням. Все его люди уже сидели на веслах. Оружничий подал ему толстый плащ – дул студеный ветер, небо хмурилось, обещая новый снегопад. Скутар отошел, но Эльга еще долго стояла под ветром первозимья, глядя, как удаляется красное пятнышко его хазарской шапки.

Не сегодня завтра и ей пора будет ехать в другую сторону – вверх по Днепру, в Вышгород, который она объявила отныне своим стольным городом. И об этом Эльга думала почти с удовольствием. Все последние события сделали для нее Киев пустым и чужим.

* * *

Когда впереди показался Витичев, Мистина едва поверил своим глазам. Это место он знал очень хорошо: здесь жила половина большой дружины, и всякое лето он сам бывал тут не по разу. И как раньше – каких-то полгода назад – русам мерещился во снах чудный Царьград с солнечно-золотыми крышами, так теперь куда большим чудом казался Витичев – этот знакомый высокий холм в желто-зеленой траве, на нем частокол с боевым ходом, дружинные избы под кровлями из сухого тростника и грязно-желтой соломы. Для иных отроков «большой дружины» это и был единственный дом. Не верилось, что дошли. Что это не сон и не мечта.

До Киева отсюда всего два перехода. От этих мест Мистина знал уже каждый поворот, каждый из больших и малых островов на Днепре. Руку протяни, и вот он, стольный город!

Серые срубные стены приближались с каждым взмахом весел, и замирало сердце. Уж в Витичеве точно знают о киевских делах. Еще немного – и он будет все знать.

Мистина шел на передней лодье под своим стягом, и Дежень, остававшийся на время похода в Витичеве старшим, должен был его узнать. Как и Тормара – витичевского боярина, шедшего сразу за ним.

На боевом ходу толпился народ.

– Йотуна мать, откуда там столько? – охнул первым Альв, сидевший у руля лицом к городу.

– Будто хазар ждут! – добавил Кручина, обернувшись.

И правда: боевой ход был плотно забит людьми. Мистина пристально вглядывался, хотя с такого расстояния еще нельзя было никого узнать.

Кто там – в Витичеве? Кто сейчас держит южные подступы к стольному городу? Не зная, что за последние месяцы случилось в Киеве, предполагать можно было разное…

И едва каждый успел задать себе этот вопрос, как ворота стали открываться.

– Синий стяг! – вырвалось у Мистины, когда глаз зацепил перед воротами синее пятнышко. – Йотун меня ешь, там Хельги!

Мистина невольно прикинул, какие приказы отдавать, если окажется, что Хельги намерен встречать их не хлебом-солью. Но тут же опомнился: силы слишком неравны, чтобы краснорожий вздумал задираться, даже прячась за стенами.

Когда воеводская лодья подошла к причалу, там Мистину уже встречали. Хельги, в роскошном кафтане и в шапке красного шелка, ждал под стягом, в оружении телохранителей, и бросался в глаза издалека среди белых кафтанов своих людей. Возле него стоял Дежень, невысокий жилистый мужик лет сорока, и с тревогой поглядывал то на одного из княжеских родичей, то на другого. Его отроки перебросили сходни, Мистина первым сошел на причал – в старом синем кафтане, со старым красным плащом на плечах, в том же, в каком и уезжал. За ним шли его знаменосец и его четверо телохранителей. Все смотрели на вождей, а Мистина и Хельги не сводили глаз друг с друга. На лицах обоих застыли улыбки, больше похожие на оскалы. И выражали они не столько радость, сколько изумление, будто говоря: ах ты, йотунов сын, живой все-таки!

Но положение и свойство обязывали. Уверенным шагом Мистина направился прямо к Хельги, раскинув руки для объятий. В эти первые мгновения встречи он имел немаленькое преимущество: о том, что Хельги выжил и вернулся на Русь, он знал с Протолчи, то есть уже более трех недель. А Хельги до сегодняшнего дня мог надеяться, что его зять и Ингваров побратим, самый острый меч в дружине киевского князя, навек сгинул в Греческом царстве. И то, что Мистина вернулся, да еще привел полтысячи лодий с войском, принесло Хельги такое острое разочарование, что от этого теснило в груди и любезная улыбка деревенела. Еще со стены, увидев на серой шири Днепра сотни и сотни лодий – и не углядеть, где они кончаются, – он понял: войско возвращается и тем кладет тяжелый камень на его надежду. От нее оставался слабый проблеск: что, если сам Свенельдич сгинул? Но и он продержался лишь до того мгновения, как остроглазый Перезван тронул его за рукав и указал на синее пятно кафтана на корме передней лодьи. Хельги только и успел послать отрока за своим лучшим кафтаном, чтобы не ударить перед недругом лицом в грязь. Но, извод его возьми… судя по уверенному виду Мистины, он сам не с пустыми руками пришел и платьем цветным его не пронять. Сейчас не так и важно, сколько точно людей он привел назад и какую добычу привез. И так ясно: у него хватит сил, чтобы положить конец любым притязаниям соперников.

И вот он идет по серым плахам причала – загорелый, как все побывавшие в Греческом царстве, с красной чертой шрама на левой скуле. Ступает сильно и мягко, будто пард, обутый в свои старые «датские» башмаки, избитые о каменистую землю Вифинии…

– Вижу, ты мне рад! – с искренним удовольствием отметил Мистина, обнимая Хельги.

– Ни разу в жизни… так счастлив не был! – Хельги обнял его в ответ, улыбаясь до ушей.

Ну а что же теперь – заплакать, что ли?

– Не ждали ведь уже? – Мистина с наслаждением смотрел ему в глаза, в которых, вопреки улыбке на губах, отражалось острое разочарование и почти горе.

– Ой, Свенельдич, не ждали! – Дежень тоже потянулся обнять рослого воеводу. – Уж думали, все…

– Что в живых меня нет? – Мистина над его плечом подмигнул Хельги.

– Что до весны вестей не будет. Здоров будь, Тормар! – Дежень поклонился главному хозяину Витичева, сошедшему на пристань вслед за Мистиной.

– А вы тут уже и осенние пиры без меня справили?

– Справили. – Дежень покосился на Хельги, вспомнив, какие разговоры на этих пирах велись.

И что раздела Ингваровой державы удалось избежать только благодаря тому, что княгиня не пожелала отказаться от надежды все же увидеть Свенельдича живым.

– Ну, теперь еще справим! За возвращеньице! – Мистина хлопнул боярина по плечу. – Гонца готовь.

– Сам поеду! – усмехнулся Дежень: у него-то не было причин жалеть о возвращении Мистины. – За такую новость князь обручье серебряное пожалует! Ох он и ждет тебя… Как девка Купалий.

– Ну, что там? – Мистина бросил лишь беглый взгляд на причал, где по очереди высаживались его люди, и снова взглянул на Деженя: – Что в Киеве?

– Неладно в Киеве, – Дежень тут же и подтвердил его опасения. – Княгиня на князя осерчала и в Вышгород со всем двором уехала. Знаешь ведь, что он…

Боярин хотел продолжать, но осекся. Мистина на миг прикрыл глаза и так переменился в лице, что Дежень даже испугался. Но тут же понял, что это – облегчение.

Осерчала на мужа и уехала в Вышгород… Эльга сделала примерно то, что Мистина от нее ждал, и это было куда меньше того, чего он боялся. Особенно в тот нехороший первый миг, когда услышал от Тугана о новой Ингваровой женитьбе.

И вот тут Хельги, тоже наблюдавший на ним, наконец улыбнулся почти от чистого сердца. Надежда обманула его, но не обманул расчет. А значит, и возвращение Свенельдича с войском еще может обернуться на пользу ему, а не во вред.

* * *

Не в пример Хельги Красному, Мистина даже не подумал послать к Эльге в Вышгород гонца тайком от Ингвара. Он-то не сомневался в своем праве непременно ее увидеть – чуть раньше или чуть позже. И все же он дурно спал от нетерпения в последнюю ночь и с трудом сохранял внешнее спокойствие в последний день пути. Хорошо знакомые берега Днепра и острова перед Киевом проплывали мимо, как во сне. Замирало сердце от мыслей: должно быть, Ингвар догадался послать к ней в Вышгород, времени хватило бы на дорогу туда и обратно, пока войско шло от Витичева. Она захочет его встретить. Эльга даже должна это сделать, раз уж, как рассказал Дежень, она перед всеми мужами нарочитыми утвердила свое право на звание княгини русской. Тогда она будет на причале у Почайны. И он увидит ее сразу, как только лодьи подойдут. Мгновения, когда его взгляд наконец найдет ее, Мистина ждал с таким чувством, будто ему впервые за полгода позволят вдохнуть.

Хорошо, что все это лето в Греческом царстве ему просто некогда было о ней много думать.

И теперь, ради Эльги, он постарался сделать так, чтобы ей понравилось зрелище его возвращения.

Ей бы понравилось. Наверное, она бы засмеялась. Но над густой толпой киевлян, заполнившей причалы у Почайны и склоны берега, висел негромкий изумленный гул. Ветра почти не было, слегка моросило, и лодьи шли мимо киевских гор на веслах. Тем не менее у идущих впереди на мачтах висело по полотнищу – разной формы, разного цвета… И лишь когда первые ряды приблизились к причалам, стало видно, что это шелковые одежды и ткани – кафтаны, рубахи, накидки, занавеси, церковные покровы… Они полоскались на реях, висели на штевнях, пестрели на бортах. Было почти так, как рассказывали про уход Олега Вещего из Царьграда: под парусами для руси – из паволок, а для славян – из коприны. Но сейчас боги не послали такого сильного ветра, чтобы разорвать дорогую добычу; кавадионы, мантионы и камизионы лишь махали широкими рукавами и расшитыми полами, будто приветствуя изумленных киевлян. Потрепанные за время похода скутары, принарядившись таким образом, вдруг стали чудо-лебедями – будто выплыли к Почайне прямо из тех сказаний, где сама Солнцева Дева на ночь подводит к облачным берегам свою золотую лодочку.

Трубили все рога, имевшиеся в войске, голоса их отдавались между склонами киевских гор, далеко уносясь над водой, будто призывая небо и землю в свидетели радостного события. В другой раз Мистина посмеялся бы, глядя на изумленные лица жителей. Но сегодня он лишь скользил по ним пристальным взглядом, выискивая единственное лицо, которое так хотел увидеть. Мгновения убегали прочь, и нарастало ощущение пустоты. Была бы она здесь – он бы почувствовал ее, даже не видя.

Но вот он заметил Ингвара – под красным княжеским стягом, впереди толпы гридей – и взял себя в руки. Сердце кольнуло – что бы там ни было, именно Ингвару сейчас приходилось труднее всех. А о том, как сильно его ждали, Мистина догадывался по напряженному молчанию. Конечно, на причалах не было тихо: толпа из нескольких тысяч человек под открытым небом не может не издавать звуков, – но никто не кричал, не подкидывал шапок. Все смотрели на него и его лодьи, как на видение. Не смели верить глазам, хотя были предупреждены о возвращении войска.

Но вот лодья подошла к причалу – к тому же, от какого уходила полгода назад. Мистина ступил на плахи с мостков – в светлом, серебристо-желтоватом шелковом кафтане на куньем меху. У пояса висел греческий меч с золоченым набором, а вместо поношенных старых башмаков теперь на воеводе были греческие желтые сапоги с обшитым жемчугом голенищем.

Ингвар в окружении своих людей стоял шагах в десяти и смотрел на него, как на вернувшегося с того света. Взгляд его был пристальным, но не так чтобы радостным: потрясение еще не пропускало радость. Мистине вспомнился тот день на заставе Иерон, когда он, после двухдневной неизвестности, вновь увидел Ингвара и с облегчением убедился, что побратим хоть и ранен, но жив. Тогда он тоже не сразу смог осознать, что ему, пожалуй, следует радоваться.

Теперь все было наоборот. Это он провел четыре месяца среди постоянной опасности, а Ингвар не знал, жив ли его побратим.

Только на последних шагах Ингвар, будто вдруг очнувшись, сошел с места и двинулся Мистине навстречу. Они обнялись молча: в эти первые мгновения говорить было нечего и не за чем. Ответ на самый важный свой вопрос каждый из них получил, увидев другого.

И тут гриди, а за ними и народ закричал, наконец поверив, что это не сон. Войско вернулось. Почти вдвое меньшее, чем уходило, даже если присчитать тысячу Хельги Красного. Но после долгих дней в тоскливом ожидании, что не вернется никто, и эти одиннадцать тысяч были счастьем.

Ингвар не остался совсем без войска. Русь в Киеве не осталась без силы. Держава между двух морей устоит. Сейчас в это верили все, и никто не хотел думать о сложностях.

Мистина выпустил Ингвара из объятий, но остался стоять рядом, держа руки на его плечах. Они смотрели в лицо друг другу, будто каждый проверял, найдет ли побратима прежним после долгой разлуки и всех ее испытаний.

– А мы уже ждать перестали… почти, – сказал наконец Ингвар.

– Да неужели ты поверил, что я дам себя убить? – Мистина усмехнулся, словно говоря: ты же меня знаешь.

– Я – нет. Другие вот…

– Кто ж это? – Мистина мельком подумал об Эльге, и на сердце повеяло холодом.

Не могла же она поверить, что он погиб!

– Где… – начал он.

Но тут Ингвар от него отвернулся, и Мистина, проследив за его взглядом, обнаружил возле себя юную, лет шестнадцати-семнадцати, женщину – невысокую, смуглолицую, кареглазую, миловидную, несмотря на явную примесь степняцкой крови. Одетая в богатую красно-синюю далматику, видную из-под шелкового же кафтана на соболях, с золотыми греческими подвесками поверх белого шелкового убруса, она приветливо улыбалась ему и протягивала медовый рог.

– Будь здрав сто лет, Мстислав Свенельдич! – произнесла она, немного странно, но старательно выговаривая имя первого человека в дружине мужа, о ком так много успела услышать.

В первый миг Мистина пришел в изумление – что это за красотка, почему он ее не знает? А потом сообразил. Да это же она – новая жена Ингвара! Та самая, из-за которой Эльга «осерчала».

Невольно он стиснул зубы; взгляд его стал таким жестким, что Огняна-Мария, с любопытством смотревшая в лицо этого, как она понимала, важного для нее человека, невольно вздрогнула и едва не отступила. А Мистина бросил гневный взгляд на Ингвара: стоять рядом с князем, держа рог для приветствия, должна была княгиня!

Но он не мог оскорбить своего князя и побратима пренебрежением к его жене, тем более на глазах у всего Киева. Поэтому Мистина принял рог и наклонился, чтобы Огняна-Мария могла его поцеловать. Но с трудом заставил себя ответить – никогда бы не подумал, что ему будет так трудно коснуться губ юной красивой женщины! Эта чужая, невесть откуда в их тесном кругу взявшаяся молодуха как будто украла и принадлежавшую Эльге почетную обязанность, и поцелуй над приветственным рогом, о котором он столько думал в ожидании этой встречи.

– Где Эльга? – вполголоса спросил он у Ингвара, отпив и передавая ему рог.

– В Вышгороде, – буркнул тот.

Ему было неприятно говорить о княгине, хотя он не сомневался, что побратим очень скоро о ней спросит.

– Знает?

– Не знаю, жма! – с еще больше досадой ответил князь. – Может, и знает, она же мудра! Про Красного ей никто не говорил, а она все знала, будто в воду глядела!

– Ты не посылал к ней?

Ингвар не ответил. Из лодий тем временем высаживались другие бояре, и он уже веселым шагом устремился навстречу им, спеша обнять Тородда – своего родного младшего брата, за ним Острогляда – свойственника по роду Вещего, а потом и других. К Мистине толпой устремились киевские бояре, наперебой расспрашивая о своих близких: кто жив, где они?

И тут сквозь радостный гул, приветственные выкрики и смех стали пробиваться первые женские вопли… Мистина привез радость всем, но сотням семей он доставил горестные вести. Для многих этот день положил конец надеждам. Вон голосит Далемирова боярыня; не Мистина ей сказал, что сын ее Жизнята умер в Ираклии, несколько дней промаявшись животом, как и еще десятки русов. Кто-то другой. Но он, Мистина, – воевода, он за всех отвечал. И ему еще придется рассказывать – и родным, и прочим киевлянам. Про всех, про каждого. Про старика Чернигу, что получил стрелу в грудь, сидя поздним вечером у костра близ устья Дуная, и про то, как потом его тело отправилось в Нави по морю на пылающей лодье. Про его племянника Буеслава, павшего в бою среди оливковых рощ Вифинии. Про Торфаста и Войту, сложивших головы при осаде греческих городов, Вагуду и Ярожита, разбитых греческими отрядами из засады, во время сбора добычи в селах. «Хазарину» Себенегу Илаевичу придется рассказать о гибели его брата Извея – в битве у стен Ираклии. Про то, как там же погибли под ударами катафрактов Вышегор, Невед, Уженец, Дубовец – и еще три тысячи человек. Как близ Протолчи был убит печенежской стрелой Земислав…

– Свенельдич! – окликнул его еще один знакомый голос – женский, дрожащий.

Вздрогнув сам, Мистина резко обернулся. На миг показалось, что случилось чудо и это все-таки она…

И тут же он устыдился и выдохнул. Перед ним стояла Ута – его собственная жена. Ему было стыдно, что за ее лицом он видит Эльгу – ее сестру, благодаря которой он и узнал Уту, и в конце концов взял в жены.

Но следующие ее слова почти возместили ему разочарование.

– Мы так тебя ждали… – Ута шагнула к нему, стиснув руки перед грудью и будто не смея обнять собственного мужа. – Нам говорили, что ты убит… мы не верили… не могли…

И он знал, что стоит за этим «мы». Как всегда, все двадцать лет ее и Эльги жизни. Благодарный ей за это, Мистина шагнул к Уте и обнял ее.

Но едва успел он отрывисто спросить: «Здорова? Как дети? Где отец?» – как позади раздались женский вскрик, шум и какая-то возня. Еще не отстав от походных привычек, Мистина резко обернулся.

Ингвар и Гримкель вдвоем поддерживали под локти Огняну-Марию. У ног ее лежал на истоптанных дубовых плахах пустой приветственный рог. Еще не поняв, что случилось, Мистина бросил взгляд вокруг… и наткнулся на лицо Едигара.

Опираясь на два костыля, пленный печенег стоял среди оружников Мистины: в своем зеленом кафтане, свободный, лишь без оружия и пояса. Сломанная нога его за три недели поджила, и он уже мог сам ковылять на костылях; на всякий случай на ночь у него забирали костыли и связывали руки, а днем просто сторожили. Теперь он, высаженный из лодьи, смотрел на Огняну-Марию, и на его спокойном лице Мистине померещилась усмешка.

– Это еще что за вошеед? – Ингвар подошел к Мистине, недоуменно хмурясь. – Где ты его взял? Боярин вроде… если не князь.

– Он из придунайских кангар[26]. Крыло Явдиертим. Уверял, что был женихом твоей… – Мистина глянул на Огняну-Марию, – Пресияновой дочери. И похоже, – он усмехнулся и двинул бровями, – не сбрехал!

* * *

До собственного дома Мистина добрался уже за полночь. Остаток дня прошел быстро и был заполнен делами до отказа. Даже в Киеве не вдруг найдешь место для десяти тысяч человек: заняли и дружинные дома, и пустые клети на Подоле. Чуть ли не на каждый двор, в каждую избу отправили несколько постояльцев, глядя по достаткам хозяев. Пока хозяевам же и приходилось их кормить; на серебро князь сегодня разбогател, но еще требовалось спешно разыскать припасов для прокорма войска. В ближайшие же дни большую часть ратников предстояло отправить к родным чурам – тех, кто успеет добраться до ледостава. Выходцев из Приильменья и Плесковской земли придется кормить до зимы, когда они смогут, выехав из Киева вместе с дружиной полюдья, отправиться к себе по санному пути.

Перед отъездом надлежало поделить добычу: люди должны прийти по домам не с пустыми руками, особенно при том, что почти каждый нес родичам весть о гибели кого-то из спутников. А оценка и дележ были занятием не на один день. Богам – своя доля: полагалось устроить принесение благодарственных жертв и пир. А еще – готовиться к выходу в полюдье и по дань. Все это никак не могло обойтись без Мистины, но он, пытаясь хотя бы задать направление самым неотложным делам, какой-то частью ума продолжал думать о том, что было всего важнее для него самого.

С пристани Ингвар привел побратима на Олегов двор, в ту избу, где еще весной жил с Эльгой и где сам Мистина за день до отъезда простился с ней. Войдя, Свенельдич невольно присвистнул: так здесь все изменилось. Сколько раз в последние долгие недели он мечтал, как вернется и войдет в этот дом – где каждое бревно в стене казалось теплым, будто согретое присутствием Эльги. Теперь же ее дом умер и остыл, как кострище без огня, как небо без солнца. Отсюда исчезла не только сама Эльга, но все, что она когда-то принесла с собой и что составляло ее привычное окружение: посуда, занавеси, покрышки на лари и лавки. Лари тоже исчезли, кроме «костяного ларя» с жертвенными чашами и прочей обрядовой утварью. И сама изба стала так похожа на мертвое тело, покинутое душой, что Мистина помедлил, прежде чем сесть.

Ингвар здесь не жил – так и оставался с Огняной-Марией в бывшей Малфридиной избе. Мистина понимал его: Ингвару, должно быть, невыносимо было сидеть у остывшего очага былой семьи, пусть и с другой женой. Ввести сюда Огняну-Марию с посудой и покрышками из ее собственного приданого означало бы признать, что Эльга никогда не вернется и созданная их браком держава разрушена. А потерять державу Ингвар не хотел еще сильнее, чем первую жену. В этом Мистина тоже его понимал.

Усевшись к столу, Мистина все смотрел по сторонам и не мог поверить, что его полугодовой путь окончен. Не видя Эльги, он не ощущал возвращения, не мог обрести чувства дома. Истинный дом – там, где она. То есть еще в переходе выше по Днепру.

Сейчас здесь жил Боян со своими юнаками, и Мистина смотрел на болгарина далеко не с прежним расположением. В этом доме тот был захватчиком, а к тому же Мистина уже знал, что именно царевичу Ингвар обязан своим вторым браком. И к добру это или к худу, он еще не разобрался.

О своих делах Мистина рассказывал недолго: сейчас имело значение только основное. Сколько людей и судов привел назад, докуда дошел в Греческом царстве, какую добычу взял. Особенно сильно Ингвар хотел знать, виделся ли Мистина с кем-то из Романовых мужей – но в этом Хельги Красный пока оставался счастливее соперников. Ингвар желал хотя бы бегло осмотреть добычу – от нее почти напрямую зависела его дальнейшая судьба, – но Мистина усадил его назад.

– Рассказывай, – коротко предложил он.

Ему нужно было знать, как образовалось то положение дел, что он здесь застал.

В другой раз Ингвар, возможно, стал бы настаивать на своем. Но сейчас смирился: без побратима он не вылезет из той ямы, куда его загнала недобрая судьба. И его рассказ получился куда длиннее. Мистина слушал, почти не перебивая вопросами. По виду спокойный, внутри он холодел: дела тут шли еще хуже, чем он предполагал. Отбиваясь от злой судьбы, Ингвар пытался удержать меч и щит в одной руке и не мог толком овладеть ничем, в то время как нужны были они оба. Брак с Огняной-Марией обеспечивал поддержку болгар против непокорных своих, разочарованных неуспехом похода, и мог проложить дорожку к переговорам с Романом. Но самим своим свершением этот брак лишил его расположения Эльги, а вместе с ней едва не лишил и всего Олегова наследия.

– И вот теперь леший поймет, как и с кем мне в полюдье и по дань идти, – закончил Ингвар. – У меня людей мало, у Хельги – больше, и как я из Киева уйду, когда он – в Витичеве со своей тысячей? На первый случай… Эльга… – он запнулся, словно ему было трудно выговорить имя супруги, – державу делить не захотела, а то уж я сидел и думал: жма, убью его сейчас, и плевать на все…

– Попробовал бы ты его убить, – обронил Мистина. – Асмунд стал бы тебе мстить. А на Великой у них есть Торлейв, его сын Кетиль и последний Эльгин брат, Олейв. Оба парня уже взрослые. И еще… – он хмыкнул, – мой сын Улеб. Ты хотел, чтобы все они твоими кровными врагами стали?

Ингвар опустил глаза, Мистина тоже. Четырехлетний Улебка, считавшийся сыном Мистины, на самом деле родился от Ингвара. И, пролей тот кровь Хельги Красного, стал бы законным мстителем за брата матери.

– Не до того мне тогда было, чтобы мстителей считать, – буркнул Ингвар. – Думал, как державу свою не дать развалить. И теперь еще думаю. Уйду я в полюдье, а Хельги здесь останется. Возле Киева и Эльги. Без меня, думал, уговорит он ее. Вернусь к весне – а тут уже новый князь, Олег-третий. Прикидывал, много ли войска у матери в Поозёрье и у Хакона на Волхове соберу, чтобы Киев назад отвоевывать. У свеев бы нанять – да на какие, жма, веверицы?

– У свеев так и так нанимать придется. Если Роман мира не запросит – пойдем еще раз.

Ингвар помолчал. Мысли о необходимости нового похода приходили и ему, но задумываться об этом еще не пришло время.

– Теперь, слава богам, хоть ты здесь, – Ингвар подошел и положил руку Мистине на плечо, будто не верил, что побратим и правда вернулся.

– Бережней, а? – не оборачиваясь, предложил тот. – У меня там…

– Ранен? – Ингвар убрал руку.

– Да весь в крови был, на меня как на мертвеца смотрели, – хмыкнул Мистина. – Но в полюдье я за тебя не пойду. В полюдье ходит князь.

– Да знаю я! Ты здесь оставайся, при тебе краснорожий из норы не высунется. Прикинем, сколько людей по домам распустить, сколько оставить, чтобы прокормить, и…

– Это важно, но дело не в этом. Чтобы этот угрызок на Олегов стол не лез, тот должен быть занят.

– Ты о чем?

– В Киеве должен быть князь, – Мистина многозначительно посмотрел на побратима.

– Так ты сам сказал, что я…

– То я про тебя сказал. А в Киеве будут Эльга и Святослав. Они – такие же князья, как ты. Своего места и наследия сына она и Хельги не уступит. Будь он ей хоть брат, хоть кто.

– Но она сказала, что не вернется, пока здесь Огняна… А Огняну я не могу удалить, пока с Романом не замиримся. Жма их возьми, хрен им всем червленый в мутный глаз! – Ингвар едва не стукнул кулаком по столу, но сдержался, будто Эльга, хозяйка дома, и через двадцать поприщ могла это увидеть. – Вот что хочешь, то и делай: без мира с греками мне державу не сохранить, без Эльги – та же беда, а вместе никак!

Мистина немного помолчал, глядя перед собой; Ингвар смотрел на него с тревогой, но и с отрадой. Наконец у него вновь появилась вторая его голова, причем на эту вторую голову он в глубине души возлагал надежд больше, чем на первую, собственную.

– Иди в полюдье, – сказал Мистина. – И свою кареглазую с собой забирай.

– Огняну?

– А у тебя их две, кареглазых? – Мистина бросил на него насмешливый взгляд. – Если она из Киева исчезнет, Эльга сюда вернется, но и болгары не обидятся – ты не удалишь вторую жену, а, напротив, поближе к сердцу будешь держать.

– Но куда бабе в поход зимой…

– Она молодая, справится. Юрту возьмешь, там можно огонь разводить, греться. Зато в Киеве будет князь Олегова рода, и не Хельги. При княгине и при мне он не забалует. И народ при ней успокоится.

– Думаешь, она согласится? – помолчав, спросил Ингвар.

Означало это несколько другое: «Ты ее уговоришь?»

– Надо часть людей в Вышгород вести, – заметил Мистина. – Там худо-бедно тысячу поселим, все на Подоле легче дышать станет. Я и отвезу, с Ивором вместе. Заодно поговорю с ней.

– Когда? – с нетерпением спросил Ингвар: ему очень хотелось, чтобы хоть часть дел оказалась улажена как можно скорее.

– Ну… – Мистина коснулся груди, будто проверял, не потерял ли чего-то из-за пазухи.

– Да, ты устал, я знаю, полгода дома не был! Но, Свенельдич… – Ингвар снова подошел и взял его за плечо, осторожно касаясь ниже зажившей раны. – Уговори ее. Хоть народ ободрится, как княгиню на месте увидит.

– Ладно, – Мистина кивнул. И при всей его способности легко кривить душой сейчас он не хотел взглянуть побратиму в глаза. – Хочешь, завтра и поеду?

– Век тебе обязан… – Ингвар наконец перевел дух. – Ну, выпьем, что ли?

* * *

Племянница Ингвара, Предслава Олеговна, станом и лицом напоминала Мальфрид, свою мать – светловолосая, со светлыми бровями и ресницами, она была миловидна, хотя вырасти красавицей не обещала. Сидя напротив Эльги, она усердно пряла, а на лице ее сквозила печаль: девочка тосковала по оставшимся дома подругам со Свенельдова двора. Эльга подавила вздох: ей тоже было не очень-то весело в Вышгороде с Предславой, Волицей, Святкой и своими служанками. Чтобы повидать Уту и Ростиславу, пришлось бы ехать полдня. Наваливалась тоска при мысли, что здесь ей жить еще неведомо сколько – может быть, всегда. И она сама так решила.

Но об этом решении Эльга не жалела. Не жалеют о жертвах, приносимых чести рода.

А тут еще это… Сегодня утром Предслава пришла к ней с большими глазами и, стыдясь, показала свою сорочку с размазанным бурым пятном. Эльга охнула и невольно зажала себе рот рукой. Ничего особенного – в двенадцать лет Предслава ростом уже догнала Уту, и было самое время появиться «цвету на рубашке», как говорят. О таких делах кричать незачем, но не только из боязни сглаза Эльга велела Предславе поддеть старую сорочку и никому не говорить. Заботами Уты у Предславы давно была готова сряда взрослой девушки – понева, сорочка с красными вставками. Теперь бы полагалось устроить по этому случаю девичьи игры «в молодые» и шуточную «свадьбу», но Эльга пока решила это важное событие утаить. Если до древлян дойдет, что нареченная невеста их юного князя Володислава «вошла в годы», то они немедленно потребуют ее в Коростень.

Союз Ингвара и Эльги был не первым такого рода: ее предшественник Олег Предславич взял в жены дочь Ульва из Хольмгарда. Его дочь приходилась правнучкой Олегу Вещему и внучкой Ульву и Сванхейд. Знатностью Предслава не уступала Святославу, сыну Эльги, и также состояла в родстве с владыками и южного, и северного конца Пути Серебра. Будучи старше по счету поколений, Эльга не боялась ее соперничества, но выдать ее сейчас за древлянского князя означало дать в руки Маломиру и вдове княгине Багряне сильное оружие. Имея за собой лишь тысячу человек в Витичеве, Эльга не решилась бы на это. Но если древляне потребуют исполнения уговора, то и противостоять им сможет лишь Хельги со своей тысячей. И Свенельду придется поддержать древлян – он поцеловал меч, давая клятву, что они получат правнучку Вещего.

Эльга не удержалась и все-таки вздохнула. Женитьба Ингвара на болгарыне поставила Олегову державу на грань разлома, но если разлом все же произойдет, им с Хельги придется отстаивать свое наследие вдвоем, почти без надежды на помощь Северной Руси. Наверное, ее плесковские родичи, князь Воислав и его сыновья, согласятся помочь. Но им далеко до богатства и могущества королевы Сванхейд и ее ладожского родича Хакона. И через них можно позвать на помощь варягов из-за моря, было бы чем платить…

Тоска давила на грудь. Хотелось как-то снять ее и отбросить, чтобы вздохнуть посвободнее, но не получалось. Тьма близкой зимы смыкалась вокруг, и сколько Эльга ни искала мысленно хоть что-то хорошее впереди, хоть что-то светлое, к чему можно стремить ожидания, – везде ее окружали темные глухие стены. Мужа у нее нет – с этой мыслью она уже почти свыклась, – держава содрогается, готовая рухнуть… А если с ней вместе рухнет и честь Олегова рода среди руси, лучше ей этого не пережить.

Открылась дверь, снаружи повеяло стылым воздухом с запахом палой листвы. Вошел Чернега, ее десятский. Эльга повернула голову. Вид у него был странный: возбужденный, встревоженный и недоверчивый.

– Госпожа… – хрипло позвал он.

– Что такое?

– Там, на реке…

– Что?

– Там лодьи… много…

– Чьи? – Эльга отложила веретено.

Почему-то ей подумалось о древлянах; мелькнула даже мысль, что княгиня Багряна в воде увидела пятна на сорочке Предславы и отправила за ней рать… Да нет, не поспели бы.

И кто еще? Не Хельги же – чего ему тут делать с его людьми?

– Это вроде как… наши… – продолжал Чернега, будто сам себе не верил. – А не упреждал нас никто…

– Какие наши? – Эльга встала и подошла к нему.

Сжалось сердце, перехватило дыхание. От безумного ожидания стало жарко голове и больно во всем теле. А что, если это не они… или они, но без него? Казалось бы, выдавила из сердца надежду и почти успокоилась – но тут ощутила, что еще один переход от надежды к разочарованию убьет ее.

– Войско… Из греков… там три лодьи я точно узнал – наши, что с воеводой ушли.

Эльга огляделась, невидящим взглядом посмотрела на Предславу, тоже вставшую со своего места. Взяла с ларя белый кафтан, набросила на плечи и вышла.

Снаружи было еще светло, хотя и пасмурно. Отроки и челядь толпились на боевом ходу со стороны реки; все в увлечении глядели на Днепр, и всё громче звучали радостные крики.

Эльга прошла к лестнице и тоже поднялась на забороло. Всю реку, как ей показалось, покрывали лодьи – несколько десятков. Вспомнился тот далекий, как в другой жизни оставшийся день, когда она стояла на Святой горе и смотрела с крутого обрыва, как лодьи-лебеди уходят на полудень, будто белые цветы одолень-травы на его темно-голубой шири. Теперь и Днепр посерел, и лодьи, идущие на веслах без парусов, казались мрачными и усталыми. Но они были те самые.

Накатила слабость, будто все кости из тела вдруг исчезли. Хотелось вскрикнуть, лишь бы вздохнуть. Эльга оперлась о бревна заборола, постояла, глядя, как все ближе подходит вереница скутаров. Она старалась глубоко дышать и боялась одного: что это окажется сном. Как они сумели? Ведь уже почти зима…

Даже мысленно оставляя возможность, что войско живо и вернется, она относила ее на будущее лето. И теперь казалось, будто весна вдруг пришла прямо сейчас, в листопад, вытолкнув зиму из круга.

Но если войско вернулось, а воевода нет… Сейчас Эльга не могла думать о том, что для державы такой исход все же не слишком плох. Если в этих лодьях нет Мистины, то и долгожданное возвращение войска сокрушит ее, вместо того чтобы воскресить.

И тут она увидела… На носу передней лодьи взгляд зацепил синее пятно кафтана. Тот самый кафтан… Знакомая рослая фигура и старый красный плащ, заколотый на правом плече… После холода и слабости Эльгу будто молнией пробило – каждая жилка содрогнулась, стало жарко, как в огне. И все же она не верила своим глазам. А вдруг ее обманывает ожидание, вдруг она видит то, что хочет видеть? Окажись это не он – и разочарование убьет ее на месте.

И откуда-то из глубины души волной надвигался восторг – это он. Мистина. Он жив… И уже почти здесь, с ней. Она и не знала, что в ее сердце еще сохранилось столько сил.

Лодья приблизилась к причалу. Эльга отвернулась и пошла с боевого хода вниз. Ноги ступали как по облакам, и она придерживалась за стену. Вокруг нее переговаривались люди, она слышала радостные голоса, упоминавшие имя Мистины, – он привиделся не ей одной.

– Госпожа, рог подать? – спросил рядом Вощага, и она кивнула.

Отроки поспешно открывали ворота. Эльга остановилась напротив них. Внизу на дороге показалась толпа, а впереди краснел тот самый плащ. Мельком Эльга окинула взглядом людей вокруг Мистины, но увидела только Ивора – вышгородского воеводу. Ни Ингвар, ни кто-то из киевских бояр или родичей с Мистиной не приехал, только его собственные оружники и чужие люди, видимо из ратников.

Но раз Ивор уцелел, сообразила Эльга, он сам и привел бы войско в свой город. А Мистина мог сюда явиться только ради нее…

Среди серых бревенчатых стен, мерзлой земли и простых кожухов челяди белая одежда княгини выделялась так, что ее невозможно было не заметить. Мистина с Ивором в толпе своих оружников вошли во двор и остановились перед Эльгой. Мистина смотрел прямо на нее, но стоял неподвижно – не кивнул, не поклонился. Только смотрел, будто боясь, что от малейшего движения растает этот морок: женщина в белой одежде, с развевающимся по ветру белым шелковым убрусом на голове. При виде этой белизны он даже испугался: знак горя так и бил в глаза. Почему она в «печали»? По нему? Нет, сообразил Мистина: Хельги рассказал ей о гибели Эймунда. Это законный повод одеться в «печаль», но сердце ей сокрушило не это…

Отроки за спинами бояр продолжали затекать в ворота, расходясь по сторонам. Для Ивора и его дружины здесь был настоящий дом, и наконец-то они его достигли.

Но в этом доме кто-то должен был сказать им приветственное слово. Сотни глаз не отрывались от княгини – сейчас она казалась самой душой родной земли. В ее лице навстречу ратникам уже вышли все женщины Руси – их жены, матери, сестры. Именно здесь, а не на причале Почайны, где не было княгини, а значит, не было и конца пути.

Наконец они вернулись к ней, пройдя чужие земли, море, огонь и смерть. И казалось, что все эти месяцы, похожие на годы, она вот так и ждала их, не сходя с места и не отводя глаз от ворот. И белая ее «печальная сряда» в их глазах была данью любви и скорби по всем тем, кто так и не вернулся домой. Княгиня была бледна, щеки немного запали: казалось, это ожидание высушило ее, выпило все силы.

Эльга хорошо понимала, как на нее смотрят люди, и ее будто разрывало на две части: женщина пыталась справиться с собой и исполнить обязанности княгини. Исполнить долг перед этими сотнями смотревших на нее ратников, в то время как по-настоящему она видела только одного.

Мистина стоял впереди всех, напротив нее. Лицо его по виду было спокойным, и никогда еще он не казался ей таким красивым. Как зачарованная, Эльга скользила взглядом по знакомым чертам: нос с горбинкой от давнего перелома, прямые русые брови, красиво очерченный прямоугольный лоб, русая бородка, растущая низко, по краю нижней челюсти, оставляя чистой почти всю щеку. Даже глаза под слегка опухшими от недосыпа и вчерашнего пирования веками казались ей так прекрасны, что перехватывало дух. Он заметно изменился: кожа потемнела от греческого солнца, отчего серые глаза стали казаться светлее, на скуле слева появилась багровая полоска шрама. И все же это был он, каждая хорошо знакомая черта по-новому ласкала взор. Эльга подошла и остановилась в шаге от него.

– Ты жив…

Никаких других слов не пришло ей в голову. Это было самое главное – то, что она уже много месяцев больше всего хотела знать. Самое важное – он жив, ее мир уцелел.

– Да, – кивнул он, будто это нуждалось в подтверждении.

И от звука его голоса, немного хриплого, у нее поджался живот. Казалось, она хорошо помнила его низковатый голос, но, прозвучав наяву, он вновь потряс ее.

Слова ее не убеждали: хотелось прикоснуться к нему, провести пальцами по лицу. Но она не решалась сделать это у всех на глазах. Вблизи она вновь разглядела мелкие старые шрамы: под левым углом рта, на подбородке, на правой стороне носа. Это был он, привычный ей Мистина, и в то же время совсем новый, и она еще не могла соединить мысленно эти два образа.

– Давно вы вернулись?

Еще выговаривая эти слова, она сообразила: войско ведь прошло через Витичев и Киев и уж точно делало там остановки. Почему же ее никто не уведомил?

– В Киев – вчера. – Мистина слегка улыбнулся, надеясь, что она поймет все, что стоит за этим словом.

Улыбка сперва коснулась глаз, и от этого его лицо осветилось неярким светом – в жестких чертах мелькнул тот лукавый вызов, который всегда заставлял трепетать ее сердце. И будто в этой стылой осени на Эльгу повеяло тем теплым, веселым летом, когда она была на два года моложе, только что стала княгиней киевской и верила, что справится с чем угодно.

– Вчера… – Эльга снова посмотрела на новый шрам, ясно говоривший, как много времени прошло и как много всего изменилось. От острого ощущения его присутствия ее колотило. – С тобой все хорошо?

Она окинула его таким жадным пристальным взглядом с ног до головы, что между мужчиной и женщиной это смотрелось весьма вызывающе. Эльга видела, что он двигается свободно, как всегда, и все же не могла не спросить.

– Да, – еще раз кивнул Мистина.

– Ну? – Она вопросительно двинула бровями. – Как все… Люди…

– Десять тысяч с лишним привел. Здесь только вышгородские и еще кое-кто, остальные в Киеве. Добыча хорошая. Тоже пока там. Скоро будем делить. И тебя не забудем. Я уже кое-что…

Он умолк: это обещание выглядело так, будто он надеется подарками купить ее радость от встречи.

– Десять тысяч… – пораженная первыми его словами, Эльга пропустила мимо ушей последние. – Половина…

Мистина слегка развел руками: это война. Хотелось рассказать ей, как все было – про Боспор Фракийский, долины Вифинии, битву под Ираклией, печенгов у Протолчи… И одновременно казалось, что это не важно. Не сейчас. Самым-самым важным было что-то другое, трудноуловимое.

– И… – Эльга набрала в грудь воздуха, поддаваясь проблеску бессмысленной надежды, – и вы так ничего и не узнали… про моего…

Она не смогла выговорить имя Эймунда, но Мистина покачал головой, избавляя ее от этого.

Эльга опустила глаза, потом снова посмотрела ему в лицо. Эймунд сгинул. И рядом с этой мыслью еще значительнее казалось то, что Мистина все-таки вернулся. Она не могла отвести глаз от его лица; мгновения казались долгими, но бежали очень быстро.

Потом Эльга опомнилась: что она как баба? Показалось, что стоит она так уже невесть сколько. Позорится на глазах у войска!

Она открыла рот, набрала воздуха, пытаясь сказать все то, что надлежало сказать. Но хотя она знала положенные речи и много раз уже их произносила, слова не шли на ум.

– Княгиня… – Мистина шагнул к ней и остановился почти вплотную. Он понимал ее смятение и знал, что именно она хочет услышать. – Я с тобой.

Именно то, что сейчас было для нее важнее всего. Она еще не спросила, даже мысленно не задала вопроса, на чьей он стороне. В эти мгновения ей было довольно того, что он жив и здесь. Но, услышав эти слова, Эльга поняла, что он привез ей куда больше, чем просто себя. Даже то, как он произнес слово «княгиня», содержало больше, чем просто обращение. В нем ясно слышалось заверение: княгиня у него одна и другой госпожи не будет.

Видя, что она едва владеет собой, Мистина наклонился и вежливо поцеловал ее, как будто уже услышал положенные слова приветствия. Он не мог ждать, пока она соберется с мыслями – и так слишком долго ждал. Весь месяц с лишним обратной дороги и сутки со вчерашнего дня, когда на причале вместо Эльги обнаружилась кареглазая болгарыня.

А Эльга безотчетно вдохнула как могла глубже – она и раньше так делала, когда он ее целовал. Вспомнилось, как полгода назад они стояли у двери в почти темной избе. Как ее тогда трясло от волнения и жизнь горячо играла в каждой жилке. И как она вдохнула тепло его поцелуя, втягивая в грудь нечто неуловимое и драгоценное. Еще сегодня утром те весенние чувства и ощущения казались очень далекими, и даже не верилось, что все это правда. Но сейчас его запах, прикосновение его теплой шероховатой щеки, ощущение его близкого присутствия, а еще – ощущение, что под покровом внешнего спокойствия его колотит та же внутренняя дрожь, что и ее, сразу вдохнули в нее жизнь.

Она оглянулась к Вощаге, стоявшем наготове, и взяла у него из рук приветственный рог.

– Будьте живы, отроки и мужи русские! – громко и звонко, будто пробужденная его поцелуем, воскликнула она, поднимая рог перед собой. – Будьте целы на земле своей, да благословят боги наши вас, вернувшихся со славой к родной земле и чурам!

Отроки радостно закричали, потрясая оружием над головой. Не в силах расслышать, о чем говорят в эти мгновение между собой княгиня и воевода, все чувствовали, что решается судьба державы; и вот, слава богам, решилась она благополучно. Эльга коснулась губами окованного серебром края рога и передала его Мистине с чувством, будто этим отвечает на поцелуй; он бросил на нее повеселевший взгляд, выражавший точно такое же понимание. Глядя, как он пьет, она наконец сумела улыбнуться.

Рог пошел по кругу – отроки теснились за боярами, молодые за старшими, все хотели хоть коснуться, если не отпить, приобщиться к счастливой доле возвращения. А Эльга смотрела на каждого из этих людей – кого-то она знала, кого-то нет, но видела, как изменил их поход, – и чувствовала, как зреет и разливается в груди долгожданная радость.

Войско вернулось! Пусть всего половина… немного более половины, если считать людей, приведенных Ингваром и Хельги, – но не полностью разбитое и с добычей. Живы все трое старших вождей. Эльга еще не знала, как все было, но лица бояр и отроков – загорелых, с розовыми пятнами затянувшихся ожогов и багровыми шрамами, однако уверенные, – показывали ей, что проигравшими они себя не считают. И сам воздух вокруг ожил, хлынул в ее зажатую грудь таким бурным потоком, что едва не разорвал. Как будто в ту яму, где она сидела уже не первый месяц, наконец-то опустили лестницу и она видит путь на волю. Ее прежний мир вставал из обломков – не совсем таким, каким был, но уже в узнаваемых очертаниях.

Будто треснул лед, сковавший душу: хотелось заплакать, вцепиться в руку Мистины, уткнуться лицом в плечо и заливаться слезами, пока весь этот мрак не будет смыт. Но она не могла сделать ничего подобного на глазах у дружины, поэтому лишь извинилась – ее ведь не предупредили о прибытии – и ушла распоряжаться столом и баней. Отроки расходились по дружинным домам, заносили из лодий свои пожитки, устраивались на отдых.

Направляясь к поварне, Эльга так ясно чувствовала, как Мистина смотрит ей вслед, будто его рука лежала у нее на спине. И ее трясло от восторженного ожидания – это ведь только первый миг встречи, только самое начало. Теперь он здесь, он будет с ней каждый миг. Сегодня, завтра… Дальше она не заглядывала, один вечер возле него уже казался целой жизнью.

* * *

Остаток дня прошел в хлопотах. Бросив свои мешки на лавки, отроки взяли топоры и пошли в лес за дровами для бани; в поварне повесили все котлы и стали варить кашу с солониной. Воеводы уже сидели в гриднице, с пивом, которое Эльга так предусмотрительно поставила, пока ей было нечем себя занять, закусывали вяленым мясом, салом, вареными яйцами – тем, что у нее нашлось в погребах. Эльга и Волица по очереди отлучались в поварню, но отроки просили княгиню не уходить: им не терпелось рассказать ей, как все было. Эльга слушала, подливая боярам пива и вина – которое сами же они привезли. Тородд пока остался в Киеве с братом, но приехали Зорян, Ведослав, Иверень и еще кое-кто из живущих выше по Днепру и дальше на север.

Бояре учили ее разбавлять вино водой в нужной мере, ибо сами за время пребывания в Греческом царстве эту меру уяснили. Эльга не ела и почти не пила; волнение и счастье заполняли ее целиком и не оставляли места даже для глотка разбавленного вина. Она не чувствовала вкуса: плесковский воевода, чудин Искусеви, учил ее разводить вино медовой водой с пахучими греческими приправами, говорил, что вкусно и согревает, и правда – было вкусно и согревало, но Эльге ударял в голову каждый звук голоса Мистины, каждый взгляд на его лицо заставлял ее вздрагивать от страстного восторга, и никакие иные впечатления сквозь это пробиться не могли. Сейчас его красота причиняла ей страдание. Она едва понимала, о чем вокруг говорят, зато впитывала его голос, казалось, не слухом, но всей кожей. Он тоже изменился за эти пять-шесть месяцев – как и она. Но этому Эльга не удивлялась. За море отправляются именно затем, чтобы вернуться не таким, каким уходил. И теперь за спокойствием его лица, казалось, повзрослевшего более, чем на минувшие полгода, она угадывала не просто новый опыт, но некий новый дух, который он принес из похода. До этого похода она все еще видела в Мистине того двадцатилетнего парня, каким впервые его узнала. А теперь в нем проглянул тот зрелый муж, каким он проживет остаток жизни.

Тянуло подойти, прикоснуться к нему, ощутить пальцами шероховатую шерсть его синего кафтана и тепло его плеча. Понять, в чем он изменился, а в чем остался прежним. По привычке думать об Ингваре она мысленно поставила их рядом и вдруг осознала: побратим мужа давно уже приобрел в ее жизни не меньшую важность и вес, чем сам муж. Она ждала их обоих одинаково. И когда возвращение мужа так обмануло ее надежды, ожидание этого, второго, стало вдвое сильнее.

И вот он здесь. Но она не могла подойти к нему у всех на глазах и сосредоточилась на том, чтобы вести себя как обычно. Радость ее и волнение сейчас никого не удивят. Она слушала, задавала вопросы, удивлялась, смеялась, если ее хотели рассмешить. Она понимала, что ей рассказывают про дивные дива: про битву в Босфоре, про добычу из Вифинии, про горный монастырь, про чудеса Ираклии и других греческих городов. Но все это откладывалось лишь в дальнем уголке ее сознания, как припас в погребе, который понадобится как-нибудь потом. И, постоянно встречая взгляд Мистины, она понимала: он тоже думает совсем не о том, о чем сам же сейчас говорит.

И чем больше она свыкалась с мыслью, что он жив, вернулся и сидит перед ней, тем сильнее ее волновал вопрос: с чем он приехал? Он уже сказал ей «я с тобой», и эти слова грели ей сердце, но что он в них вкладывает? Куда важнее, чем размер добычи, было то, как Мистина, самый умный и влиятельный человек в Киеве, видит нынешнее положение дел. И будущее. Но у нее не хватало духу спросить его об этом при боярах, заговорить о сложностях сейчас, пока все наслаждаются сознанием того, что вернулись, что дома, в безопасности, с добычей и славой…

И постепенно Эльга поняла еще кое-что. Она видела, как бояре за столом посматривают на Мистину – будто проверяют по его лицу, верно ли говорят. Смотрят как на своего вожака. Так же, как раньше на него смотрели Ингваровы гриди – пока он был их сотским. Но теперь это были люди, стоявшие во главе многотысячного войска. Это Мистина водил русов за море, это его удача обеспечила им добычу и возвращение. И сейчас, сидя за этим столом с кубком синего греческого стекла в загорелой руке, с самым спокойным видом, он словно вовсе и не думал о том, что является, пожалуй, самым могущественным человеком Русской земли. Ему не найдется сейчас соперников – не исключая и Ингвара. А в этом ключе его быстрый приезд к ней – на другой день после возвращения в Киев – и эти слова «я с тобой» означают, что в раздоре ее и Ингвара он… принимает ее сторону? Эльга не смела в это поверить: из одинокой женщины, поссорившейся с мужем и богатой разве что родовой удачей Вещего, она разом превращалась в силу, с которой какой угодно князь будет вынужден считаться! Если Мистина на ее стороне, то все это войско, самое меньшее, задумается, кого поддержать: князя или воеводу. А те, что сейчас здесь, и не задумаются даже. Кроме разве Ивора.

Даже собственные гриди Ингвара – задумаются. Слишком долго они привыкали к тому, что главный над ними – Свенельдич. И приказы им отдает Свенельдич. И что им делать, знает именно он. И чем дольше при Ингваре тот или иной гридь, тем сильнее эта привычка. Кое-кто из них состоит при князе с его двенадцати лет – и уже тогда старшим хирдманом юного наследника был Мистина.

Сердце екнуло от испуга при мысли, к чему это может привести. Его нынешняя сила… ее наследственные права и любовь к ней русов и полян… Если они объединятся… Да понимал ли Ингвар, какой опасности подверг самого себя, отпустив Мистину к ней?

Ловя его взгляд, она видела: он тоже многое держит в уме и многое хочет ей сказать. Но боялась этого разговора: как бы им не договориться до того, что изменит весь путь земли Русской.

А еще она замечала, как бояре и отроки украдкой бросают на нее вопросительные взгляды… соединяют этими взглядами ее и Мистину… Они тоже вчера видели на пристани рядом с князем какую-то незнакомую болгарыню. Очень многие не хуже Эльги способны связать два конца и понять: грядут перемены.

И что тогда означают эти взгляды? Что все эти люди в целом не прочь еще раз поменять князя в Киеве?

От этой мысли у Эльги оборвалось что-то в груди.

К приходу темноты она уже вся извелась от этих мыслей, от радости, волнения и тревоги за будущее. Усталые ратники расходились по дружинным домам, многие укладывались прямо в гриднице. Эльга наконец встала и попрощалась на ночь с боярами. Слегка поклонилась Мистине, наряду с прочими, и ушла в жилую избу.

Не зная, когда вернется и одна ли, она заранее велела Предславе и Добрете уложить Святку с челядью и оставаться с ним там. Теперь выслала и Совку, сказав, что ей ничего не нужно. Не надо было гадать, куда девки подались и чем заняты, пока не требуются госпоже. Не только она одна кое-кого сегодня дождалась: уже не первый год ее служанки и ближние оружники Мистины поневоле проводили столько времени вместе, что были дружны между собой не менее хозяев.

Сняв кафтан, убрус и белый хенгерок, Эльга в платье и волоснике села на лавку, где обычно шила. Пока она отстегивала и убирала в ларец нагрудные застежки, руки дрожали от напряженного волнения и ожидания. Повидаться на людях – совсем не то что наедине. Весь этот вечер, глядя на Мистину, она лишь привыкала к мысли, что он снова здесь. Но что он хочет сказать ей на самом деле?

Рядом на столе горела свеча. Было тихо. Так тихо, что неподвижно сидящей Эльге казалось, будто и самой ее здесь нет. Мгновение текли, ползли, бежали… Она не знала, долго ли так сидит. Каждое мгновение одиночества мучило ее, но при мысли о том, кто его нарушит, сердце каждый раз обрывалось заново.

Может, она преувеличивает их способность угадывать мысли друг друга? Надо было ему намекнуть… кивнуть или послать Черень шепнуть пару слов Ратияру? Мало ли, что было раньше? Может, после такой долгой разлуки, не зная, как она настроена, он не решится…

Скрипнуло крыльцо под чьими-то шагами. Но никаких голосов – отроки на крыльце не сказали ни слова. Кто-то без стука толкнул дверь, проверяя: не заперто? Открыл ее и вошел. Остановился за порогом. Раздался легкий стук опущенного засова.

– Никого нет? – Мистина направился к Эльге, на ходу оглядывая полутемную избу.

Эльгу заново поразило, что он ступает мягко и бесшумно, что при его росте казалось особенно удивительным. За время их разлуки она забыла эту его особенность, и сейчас, во тьме и тишине, даже стало немного страшно. Вновь дико забилось сердце: войдя, он как будто заполнил собой всю избу.

– Я всех выслала. И велела не являться, пока не позову.

– Ты ждала меня?

– Если бы ты не пришел, я бы решила, что ты с ним заодно.

– Но я же тебе сказал… – Мистина подошел к ней вплотную, и она встала.

Давным-давно, знакомясь с ним, она ощущала: находясь рядом, он будто окутывал ее невидимой сетью и подчинял волю; ни слова не говоря, каким-то образом давал понять, что он здесь главный. Поначалу ее пугала эта его особенность, а потом она привыкла и перестала ее замечать. После долгой разлуки, каждый раз за эти годы, она ощущала это заново – и заново изумлялась, как ему это удается.

– Ты ждала меня? – несколько иначе повторил Мистина, вкладывая в этот вопрос уже другой смысл.

– Я только это и делала, – выдохнула Эльга.

Теперь, когда он стоял к ней вплотную, ее снова начала бить дрожь. Не прикасаясь, он ухитрялся охватить ее целиком. Сейчас же его было так много, что ей стало трудно дышать. Было чувство, будто ее собственная жизнь томится где-то в плену и уже изнемогает. А дверь на волю где-то рядом, но она напрасно шарит ладонями по глухой стене и не может ее найти.

На синей шерсти его кафтана блестели мелкие капли – на дворе снова пошел дождь. Почти невольно она провела рукой по его груди, стирая капли. Он поймал ее руку и сжал в своей.

Мистина и правда не совсем понимал, как она настроена. Во времена общего согласия ему не приходило в голову ревновать ее к Ингвару, но теперь он усомнился: а вдруг новая женитьба мужа так сильно ранила ей душу, что не оставляет места в мыслях ни для кого другого?

– Как же тебя отпустили из Киева так скоро? – Эльга подняла на него глаза. – Вы правда приехали только вчера?

– Ингвар меня очень просил поехать за тобой поскорее. И очень обрадовался, когда я сказал, что поеду завтра.

– Ты знал…

– Да. С Протолчи знал. И понимал, что надо спешить. Положил себе терпеть до Киева. Приезжаю – а тебя там нет. Всю ночь почти не спал – в оконце глядел и ждал, не светает ли.

Эльга вспомнила, как лежала в постели на его месте в ту ночь, когда Ута передала ей весть о его возможной гибели. Лежала и думала о нем.

– Ты соскучился по своей жизни? – Она улыбнулась, чувствуя, как с каждым вдохом тяжесть на сердце уменьшается.

– Да. – Он окинул ее пристальным взглядом, будто хотел сквозь покровы тела увидеть внутри нее огонек, отданный на хранение.

То, что должно было вернуть его к жизни, находилось здесь и больше нигде.

Ни единое цветное пятно не нарушало белизну ее «печальной сряды». Даже греческое ожерелье из смарагдов и жемчужин исчезло с груди. Зато Мистина видел тонкий знакомый ремешок, на котором тринадцать лет носил своего костяного ящера. Этот ремешок обвивал шею Эльги и уходил под платье.

– Ты носишь его? – Мистина в удивлении приподнял брови.

Еще в гриднице он разглядел какой-то ремешок на месте ожерелья, но не был уверен, что это тот самый.

– Да. – Эльга смутилась и ненадолго опустила глаза. – Не стоило мне… это же твой оберег… Но мне казалось… что, пока он при мне, это как-то помогает…

– И давно ты его носишь? – Взгляд Мистины заострился от некой мысли.

– С тех пор, как узнала о битве в Босфоре. С зажинок.

Он помолчал, мысленно высчитывая время. Зажинки… это примерно в то время, когда войско вошло в Ираклию.

– Мне казалось, этим я могу как-то уберечь и тебя, и войско… – сбивчиво продолжала Эльга. – Знаешь, есть такая сказка, как одного молодца колдун извести хотел, а его колдунова дочка прятала: то перышком в птицу, то колечком в море, а потом превратила в ветерок и к себе в грудь вдохнула – там колдун не нашел. И мне казалось, что я могу…

Мистина обнял ее и крепко прижал к себе. Он понял ее даже лучше, чем она сама поняла, что сделала. Все концы сошлись и поразили его так, что перехватило дыхание. Тот весенний поцелуй спас ему жизнь. В нем он отдал ей некую часть своей души и благодаря этому выжил там, где выжить был не должен. И он прижимал к себе Эльгу с чувством, что она – драгоценный сосуд, хранилище его самого главного, невидимого сокровища.

Но теперь пришла пора забрать его назад.

– Возьми. – Эльга высвободилась из его объятий, вынула костяного ящера из-под платья, сняла с шеи ремешок и передала ему.

Мистина сжал ее руку с ящером в своей, поцеловал ее пальцы, глядя на нее с горячей благодарностью. Она сохранила не только ящера, но именно то, что он отдал ей на сохранение. И в эти мгновения он ощутил такую яростную готовность сделать ради нее все – чего она только ни попросит, – что сам содрогнулся.

– Я привез тебе за него выкуп. – Он надел ремешок к себе на шею и стал расстегивать кафтан.

Эльга не могла отвести глаз от его руки – будто ей указывали путь к той двери, какую она искала на ощупь. Дойдя до пояса, он взял ее ладонь и просунул к себе под кафтан. Ее пальцы коснулись шелка, под которым ощущалось что-то твердое, узорное, но Эльга едва отметила это краем сознания – куда больше ее взволновало прикосновение его руки, тепло его тела.

Тем не менее она вытащила это что-то – маленький шелковый мешочек. Мистина молча ждал, и она развязала витой шнурок. Сам этот мешочек, плотный гладкий красный шелк, изящно свитый шнурок из более темного, брусничного цвета шелковой нити – все дышало роскошью невиданного царства. Держа его в руках, Эльга будто видела далекую землю, где все устройство жизни – иное, причем так давно, что невозможно и вообразить. Разность эта сказывалась в каждой шелковинке.

Развязав шнурок, она вытряхнула на ладонь содержимое мешочка. И невольно ахнула. Подвески… или серьги – вроде бы гречанки такое носят в ушах. Золотые полумесяцы, внутри – узор из красной, синей и зеленой эмали, снаружи – треугольные лучи из крошечных золотых шариков, крупные жемчужины на золотых тычинках… От восхищения перехватило дух. Она не могла и представить, что в мире существуют такие красивые вещи.

– Самое лучшее, что я нашел в Греческом царстве…

– Где же ты такое взял? – Она подняла на него изумленные глаза.

Подобная роскошь могла принадлежать только царице, а в Царьграде ведь войско не бывало!

– В монастыре. Куда Уннар залез по скале, помнишь, Ивор рассказывал?

– Кто же там такое носил?

– Это кто-то поднес в дар их богу.

– Царица?

– Может, и царица. И когда я это увидел, то нагло, против правил, у всех на глазах присвоил, – Мистина улыбнулся. – Сказал, что это пойдет в долю княгини. Никто не возражал.

Глядя ему в глаза, Эльга чувствовала, что не может сосредоточиться на подарке – лицо Мистины притягивало ее взгляд сильнее. Чем больше она смотрела на него, тем сильнее понимала: он изменился не только внешне. Он был тот самый и притом какой-то непривычный и почти чужой, но за новым налетом чуждости она видела все то, что было ей так дорого, и всем существом рвалась поскорее преодолеть эту стену.

Осторожно Эльга убрала серьги назад в мешочек и положила на стол.

– Я завтра посмотрю… когда рассветет…

Она хотела добавить «Ты не обидишься?» – но увидела по его глазам, что он вовсе не думает о своем подарке. А ведь эта вещь из тех, ради каких властители древности затевали войны и о чем потом слагали саги.

– В долю княгини… Ты думал обо мне?

– Я старался поменьше думать о тебе. Чтобы это не мешало мне думать о деле. Зато когда мы дошли до Протолчи… с тех пор я не могу думать ни о чем другом.

Он осторожно взял ее лицо в ладони и приподнял. Она чувствовала, что у него слегка дрожат руки, так же как дрожала она сама.

И так же точно ей стало ясно: то, что прежде казалось немыслимо, теперь стало неизбежно. Течение судьбы принесло их друг к другу, и теперь пытаться свернуть в сторону будет так же нелепо и неправильно, как попытаться из месяца листопада переехать не в грудень, а куда-нибудь в березень.

– Я больше не могу… – шепнул он, словно просил прощения, наклоняясь к самому ее лицу.

А потом его губы прильнули к ее губам – сразу так властно и настойчиво, словно он имел на это несомненное право. Сразу давая понять: это лишь начало того, что он сегодня намерен довести до конца. Недоступный для смерти, он слишком устал быть не совсем живым. Слишком замерз под ледяным дыханием Марены, которая в эти месяцы позволяла ему явно больше, чем обычно может совершить смертный. Получить свою жизнь назад он мог лишь тем же путем, каким ее передал. И теперь припал к ней, как к чаше, которая одна только могла утолить его жажду.

«Это обещание?» – спросил он весной, полгода назад, когда отдал ей своего костяного ящера. «Я этого не говорила», – сказала она, но оба они знали: да, это обещание. Они тогда не могли представить, при каких обстоятельствах встретятся вновь, а эти полгода все так изменили, что теперь Эльга и сама не менее Мистины хотела исполнить это не данное обещание. Она еще не знала, как будет жить дальше. Но чтобы хоть как-то жить, она должна была найти свою жизнь. И хорошо знала, где та скрывается. Глубоко дыша, Эльга охотно впитывала его тепло и ощущала все возрастающую легкость. Дрожь волнения сменилась блаженством единения, ее руки будто сами собой перетекли с его груди на плечи и обвились вокруг шеи. Почти безотчетно она ласкала его шею под волосами, сама содрогаясь от наслаждения каждого касания.

Солнечный шар разросся внутри и заполнил грудь, согретая кровь стучала в жилах, гоня теплые волны между ног. Полная былым желанием слиться с ним воедино, Эльга ответила на его поцелуй и свободно выдохнула это внутреннее солнце, возвращая то, что было взято.

Когда наконец он ее выпустил, Эльга попыталась его оттолкнуть.

– Кафтан… – шепнула она. – Покажи мне…

Он понял, о чем она, и стал расстегивать пояс. Под старым синим кафтаном оказалась новая греческая сорочка малинового шелка, с застежкой на левом плече. Дележ добычи был отложен до возвращения, но еще на месте каждый мог взять из одежды то, что хотел, если будет носить прямо на себе, – и воеводы тоже.

Наполовину стянув сорочку, Мистина повернулся к Эльге левым плечом. Она ахнула: бил в глаза длинный, криво изломанный багровый шрам на загорелой коже плеча и спины.

И тем не менее эта широкая мускулистая спина была так красива, что захватывало дух.

– Еще болит? – Замирая от волнения, Эльга погладила его по спине, не касаясь шрама.

– Грести я и сейчас еще не могу, и щит долго держать, но просто так уже не болит… ну, почти.

Он сбросил сорочку совсем, повернулся к Эльге, взял ее руку и прижал к груди – там, где тянулся более мелкий и тонкий шрам. Где скользнула пика катафракта, разорвавшая чешуйки клибаниона.

Эльге бросилось в глаза, как покорежена плетеная цепь торсхаммера – та не порвалась, но явно нуждалась в починке. И она вздрогнула, будто воочию увидев то железо, что летело к его сердцу, ощутила этот холод.

– Я должен был погибнуть. По всему выходило – должен был. Я видел свой последний миг. Сам не знал, как так вышло, что смерть прошла мимо меня. Будто кто ту пику от меня оттолкнул.

Эльга слушала его и понимала: он говорит правду. Все так и было. Ему полагалось уже несколько месяцев быть мертвым. С того мгновения… когда она в Киеве занималась какими-то обычными делами и ничего не ощутила, не заметила, чем то мгновение отличается от других…

И в то же самое время не менее правильным и даже неизбежным казалось то, что Мистина стоит перед ней – со шрамами, но живой и почти совсем здоровый. Почти прежний. Крепко опаленный дыханием Марены, но выстоявший. Никак иначе не могло быть. Ведь он – удачливый. И его жизнь хранилась у нее…

Эльга порывисто обвила руками его шею и прижалась к нему изо всех сил – будто пыталась догнать то, давно ускользнувшее страшное мгновение. Оттеснить Марену, чьих объятий он чудом избежал.

– Я так хочу убедиться, что ты живой, – пробормотала она, как можно глубже вдыхая запах его кожи и волос.

– А я как хочу убедиться, что я живой, – шепнул он в ответ.

И ясно было, что это не просто слова. Это и есть сейчас его самая сильная потребность и самая могучая страсть. Собственная жизнь и Эльга так плотно слились в его сознании, что владеть ею и жить для него сейчас было одно и то же.

Сила и впрямь его распирала – кое-где Эльга ощущала это так ясно, что слов не требовалось. У нее кружилась голова и подкашивались ноги; она плохо понимала, на каком она свете, но знала одно – не на том, где была нынче утром, и уже это было счастьем!

Неведомая сила оторвала ее от пола, немного пронесла по воздуху и опустила на длинный ворс медвежины, служившей покрывалом лежанки. Ложась рядом, Мистина даже не помнил, что вторгается на княжеское ложе и заносит клинок над державой: это стало не важно. Не давая Эльге опомниться, он настойчиво целовал ее, мягко ласкал ее грудь под белым полотном «печального» платья. Эльга глубоко дышала, сама ненавидя тесное платье. Она понимала: сейчас случится то, от чего она три года пыталась уклониться, но прежняя боязнь потерять честь утратила вес. Все вокруг нее изменилось, и вдруг оказалось, что Мистина – самое лучшее и дорогое, что у нее есть, и им она хотела владеть целиком и полностью. Чтобы никакая другая не могла завладеть им…

Он запустил руку ей под подол и коснулся обнаженного бедра; она взялась за свой пояс, собираясь развязать, но он шепнул: «Я сам». Даже сейчас, изнемогая от мучительного, почти болезненного желания, она успела отметить: он оставляет ей возможность представить это дело как насилие. Потому что, если мужчина развязывает пояс не своей жены, это оно и есть. Она хотела бы сказать, что это не нужно, что она не собирается прятаться от собственного решения, но была не в силах говорить. Только приподнялась, позволяя ему стянуть с нее пояс, а потом платье. Волосник свалился вместе с ним, косы рассыпались.

Мистина накрыл ее собой, придавив к лежанке своим весом, сжал ее бедра между своими, прижал к постели руки и вновь стал целовать, настойчиво лаская ее язык своим и не давая сказать больше ни слова. Теперь она в полной мере ощущала, как сильно он возбужден; будто молния пронзила ее до самого затылка и растеклась морем огня в животе.

Ни в чем другом так не нуждались они оба после греческого похода, как в возвращении к жизни, и именно это они могли друг другу дать.

– Ты моя, теперь моя, только моя! – касался ее уха жаркий шепот, звучавший скорее требовательно и жестко, чем любовно.

Даже немного зло. И в этом шепоте тоже слышалась мучительная, ставшая ненавистной жажда пяти лет, которая теперь наконец могла быть утолена. Может, рана в плече еще отзывалась болью на эти усилия, но ему это сейчас было все равно. Он добрался до источника блаженства, к которому отчаянно стремился годами.

Если бы она могла сейчас оценивать, то нашла бы, что Мистина с ней обходится скорее жестко, чем нежно. Но оценивать она не могла, захваченная ощущениями, не оставившими места ни единой мысли. И она получала именно то, в чем нуждалась. Эта нетерпеливая грубость происходила от полноты, разрывающей жилы, и эту мощь мужского начала Эльга впитывала всей кожей, каждой мышцей, каждой частичкой тела, прикасавшейся к нему и ощущавшей его близость.

…То, что в ее прежней жизни было под запретом, теперь случилось, и она ничуть о том не жалела. И если люди узнают, то у Ингвара будет законный повод обвинить ее в измене и объявить себя единственным владыкой Русской земли.

Но эти мелькающие в отдалении мысли удивительно мало ее занимали. Все это был вздор по сравнению с мягким облаком блаженства, заполнившим живот; вся кровь ее превратилась в теплое сладкое молоко, и каждый вдох нес новое ощущение разлитого по всему телу наслаждения.

Мистина, подняв голову, стал снова целовать ее, не давая опомниться; они будто лежали на дне глубокого теплого моря, и было совсем непонятно, как выбираться отсюда на берег обыденной жизни. Сейчас она не понимала, как не умерла в том холоде, что окружал ее еще нынче утром, и как стала бы жить дальше, не случись того, что случилось.

– Сам не верю, – шепнул Мистина, будто отвечая ее мыслям. – Решил бы, что опять приснилось, но это было лучше всякого сна.

Эльга улыбнулась, и от этой улыбки, от вида полных блаженства глаз лежащей перед ним женщины в нем снова поднялось желание. Она не говорила этого, но он понял: за пять лет замужества она ни разу не переживала ничего подобного.

И в этот миг Мистина ощутил себя богом.

Он сделал гораздо больше того, на что рассчитывал, когда шел сюда. Не только получил назад оберег, хранящий его жизнь, но дал удаче Русской державы силу и желание жить дальше.

Часть третья

После долгих празднеств солоноворота княгиню киевскую ожидала радость: к ней в гости приехала из Чернигова ее родная сестра Володея. Они не виделись два года – с тех пор как Володею увезли к жениху, Грозничару, сына старого воеводы Чернигостя. Но и два года разлуки были небольшим сроком: с третьей своей сестрой, самой младшей, Бериславой, обе они расстались более пяти лет назад, и новой встречи ждать не приходилось. Та жила в Хольмгарде, на другом краю света белого, и ей Эльга смогла лишь передать поклоны и подарки через ее мужа, Тородда, что не так давно, в студен-месяц, по санному пути отправился домой, на север.

Эту зиму Эльга проводила в Киеве почти так же, как все прежние. Как и обычно, Ингвар с большой дружиной был в полюдье. И тем не менее изменилось очень многое. В эту зиму она не замещала мужа, как раньше, – она сменила его на княжьем столе. Эльга перебралась в Киев на следующий день после того, как Ингвар со своей новой женой отправился в полюдье и по дань, чтобы вернуться лишь к весне.

После возвращения Мистины из Греческого царства дела пошли на лад. Всего два дня он пробыл у разгневанной княгини в Вышгороде и за это время совершенно ее успокоил.

– Ингвар не должен был так поступать со мной! – возмущалась Эльга на другой день, когда достаточно собралась с мыслями, чтобы заговорить с Мистиной о делах.

– Не должен был, – примирительно соглашался он. – Будь я при этом, убедил бы отложить свадьбу до будущего года, чтобы сперва с тобой поговорить.

– И по-твоему, я согласилась бы подвинуться?

– Думаю, да.

– Это почему?

– А ты бы хотела, чтобы твой муж вернулся разбитый – с большими потерями и малой добычей? И ничем не мог прикрыть эти потери – хотя бы новым союзником? Как бы вы сейчас выглядели в глазах людей – русов, славян, да и всех прочих? Тех же хазар? Греков? Рыжего родная мать застыдила бы.

Почти то же ей говорил Ингвар, и тогда эти доводы ее не убеждали. В устах Мистины они звучали куда весомее.

– А теперь мы очень хорошо выглядим, – проворчала Эльга. – Особенно я!

– И чем плохо? У нас есть князь и княгиня-соправительница. У князя две жены…

– Одна!

– Воля твоя. У нас есть князь с одной женой и княгиня-соправительница…

– С сыном и наследником! – Эльга вздернула подбородок.

– Истинно. Права на Олегово наследие по-прежнему за тобой и Святкой. Я своими руками сверну шею любому, кто в этом усомнится! – весело пообещал Мистина.

Вынул из ножен свой скрамасакс с белой костяной рукоятью, прижал ко лбу, а потом поцеловал основание клинка. При этом он смотрел на Эльгу таким же веселым и уверенным взглядом, хотя речь шла о борьбе со смертельным исходом. И Эльга хорошо понимала, что эта клятва – не шутка. Не у такого человека.

– Чего ты хочешь? – Мистина встал на колени перед сидящей Эльгой и взял ее руки в свои. – Скажи мне. Я все сделаю.

У нее перехватило дух. Как зачарованная, она смотрела ему в глаза с чувством, будто вопрос «чего же ты хочешь?» ей задает кто-то из богов. Кто-то из тех, кто и впрямь может исполнить любое желание, как бы трудно оно ни было. Да и почему нет? Эти серые, как сталь, счастливые и безжалостные глаза обещали ей всемогущество. Это он одолел волхва плесковских лесов и с тем переломил всю судьбу Эльги. Он сделал ее и Ингвара владыками Киева и Руси. Он согнул в дугу Греческое царство и привел домой десять тысяч человек, кого родичи мало что не похоронили мысленно.

Но она не находила ответа. Брак Ингвара с Огняной-Марией необходим для благополучия Русской земли – хотя бы сейчас, пока дела не наладились. Скрепя сердце она согласилась это признать. Подчинилась необходимости. А что нужно Русской земле, то нужно и ей, Эльге.

– А ты как мыслишь? – спросила она: сомнения мешали ей взять такое решение на себя. – Как нам быть?

Мистина подавил усмешку. Именно такой вопрос ему задал и Ингвар в первый вечер по приезде. И он тогда подумал: при таких делах было бы лучше всего, если бы прежняя княгиня… умерла. Права Ингвара на киевский стол подкрепил бы ее сын Святослав – соправитель отца и наследник матери. Благодаря ему Олегов род оставался бы на киевском столе, у соперников не было бы законных оснований возмущаться. А новой княгиней стала бы родственница болгарского царя, принеся русскому князю уважение среди других правителей.

Вот что он сказал бы князю, если бы речь шла о какой-то другой женщине. Не об Эльге. Но в те мгновения, пока Ингвар ждал его ответа, Мистина ясно осознал: у него есть кое-что дороже, чем даже побратим.

– Ты хочешь избавиться от кареглазой? – выразительно спросил он у Эльги сейчас.

И за этими словами ясно угадывалось продолжение: «Если да, я это устрою».

Эльга помедлила. Да, она хотела, чтобы Огняна-Мария исчезла и все стало как раньше. Но как же греки? Русь не на шутку рассорилась с Греческим царством, а без царя Петра и его брата Бояна кто же поможет договориться с Романом?

Ожидая ответа, Мистина чуть сильнее сжал ее бедра. Он видел на шаг дальше и понимал: не дай Ингвар повода, Эльга и дальше хранила бы свою честь жены, как бы сильно ей ни хотелось иного. Но если она пожелает, чтобы болгарыня исчезла, он устроит это. Пусть даже сам вновь окажется лишним.

Ради Эльги он сейчас готов был сломать кого угодно. Даже себя.

И ведь речь шла не только о семье.

– Н-нет… – неуверенно ответила Эльга, будто сама с тревогой ожидала собственного решения. – Нам… русам… нужны болгары… Мы не можем… удалить ее и поссориться с Петром… Не сейчас. Пусть она… остается. Пока мы… не уладим все с Романом.

– А потом? – Мистина придвинулся еще ближе и обнял ее за пояс.

– Потом я еще не знаю… – прошептала Эльга, глядя ему в глаза и опуская ладони ему на плечи.

Она осознавала, что сейчас Мистина – мощное оружие в ее руке. Меч, сокрушивший четверть Греческого царства, мог то же самое сделать и здесь. Но именно сила этого оружия заставила ее крепко подумать, прежде чем пустить его в ход. С ним она из просто женщины стала могучей властительницей. И это многое изменило.

– Если только… – чуть слышно шепнула она, склонившись к его лицу, – ты не предашь меня…

Даже сейчас, когда от запаха его волос, от звука его низковатого голоса у нее сладко сводило живот и сбивалось дыхание, она помнила краем сознания: об этот меч легко пораниться. Он слишком тяжел для ее рук. Сейчас сама она находилась во власти Мистины так полно, как никогда ранее. Даже в те дни по пути от реки Великой до Киева, когда она пробиралась по лесным рекам совсем одна с ним и его оружниками, честь ее не была до такой степени в его руках, как сейчас, когда она по доброй воле пустила его в свою постель. Конечно, и сам Мистина этим провинился перед князем и побратимом, но Эльге думалось, что побратима Ингвар простил бы охотнее, чем ее. Как знать – не увидел бы он в этом повод изгнать жену, оставив себе сына и его наследственные права? Против неверной жены вече его поддержало бы. Эльга могла бы погибнуть, лишиться всяких надежд на благополучие в будущем. Ради собственной чести Олегов род еще раз отрекся бы от нее. И приют себе она нашла бы разве что в избушке вроде той, в какую пришла однажды, почти шесть лет назад, узнать свою судьбу…

А Святослав? Рожденный стать русским князем, им он и должен умереть.

– Не предавай меня, слышишь! – прошептала Эльга, чувствуя, как запах его тела наполняет сладким теплом ее всю, оживляя даже самые мелкие жилочки. – Ведь ты оторвал меня от моего рода, от живых и умерших. Мой сын, сестра, ты – все, что у меня есть на этом свете и на том.

Она могла бы еще сказать, что он единственный человек, чьему уму она полностью доверяет, но понимала, что сама сейчас вовсе не в совете с собственным умом.

– Я скорее умру, чем предам тебя. Потому что… – Мистина немного отстранился и посмотрел ей в лицо, – ты больше, чем женщина.

– А кто же я?

– Ты – душа руси, смарагд мой многоценный. И ты это знаешь. Поэтому я твой человек, – вновь придвинувшись и почти касаясь губами ее уха, сказал он на северном языке, чтобы ей было яснее, что он имеет в виду. – А ты – мой конунг.

По-славянски этого нельзя сказать: «человек конунга» означает и желание служить, и преданность, и готовность умереть за вождя. Все остальное проносится поверху, как вода в ручье, а эта верность остается, как камни в русле. Она лежит глубже влечения между мужчиной и женщиной.

И тогда она сделала то, чего конунги никогда не делают, принимая клятвы верности: поцеловала его. Не прерывая поцелуя, Мистина поднял ее со скамьи и понес на лежанку. В эти дни он все время хотел ее снова и никак не мог остановиться. Пять лет ожидания и счастье истинного возвращения толкали его вновь и вновь убеждаться, что он сохранил все способности живых.

На третий день вернувшись в Киев, Мистина от имени княгини предложил Ингвару соглашение: на зиму тот уезжает в полюдье с новой женой и Эльга занимает в Киеве его место. А после его возвращения она вновь переселяется в Вышгород – и так до тех пор, «пока все не уладится». Под этим следовало понимать удаление Огняны-Марии, но Ингвар не мог от нее отказаться, пока не заключен договор с Ромейской державой. До этого оставалась еще пара лет, не меньше, и с княгиней им предстояло жить врозь. Но и такой мир был куда лучше разрыва, что грозил им осенью, и Ингвар с облегчением согласился. Собранные в гридницу лучшие мужи киевские благосклонно выслушали Свенельдича – того, чьими стараниями эта гридница вновь наполнилась золочеными чашами и шелковыми одеждами.

– Раньше у нас были князь и княгиня, – объяснял Мистина, остававшийся воеводой в Киеве на время женского владычества. – Теперь у нас два князя, и один из них – женщина. А у другого есть жена-болгарыня.

– Этак дождемся – и княгиня себе другого мужа заведет! – проворчал боярин Радовек.

А Добротвор тихонько толкнул его локтем: доболтаешься, дурень!

Эльга хорошо понимала: при равенстве у власти она и Ингвар далеко не равны в праве распоряжаться собой. Поэтому в Киеве Мистина занял прежнее место – воеводы и ее зятя. И хотя после Вышгорода они ни разу не оставались наедине, Эльга чувствовала себя заново рожденной. Она обрела недостающую половину самой себя, и это дало ей такую силу, о какой она прежде и не догадывалась.

И теперь она поняла Ингвара. Пройдя через смерть и унижение, он нуждался в согревающем дыхании жизни и любви. Огняна-Мария дала ему это, и потому он поддался доводам разума, толкавшим его к этой женитьбе.

Если так, то чувство справедливости не позволяло Эльге его винить.

Так или иначе, но прежнего ожесточения против Ингвара она больше не ощущала. Блаженная сладость счастья, заполнившая ее кровь и разум, своими мягкими волнами смыла досаду и обиду. И хотя Эльга по-прежнему не собиралась делить Ингвара с другой женой, теперь она могла почти спокойно думать о том, как им жить дальше, не причиняя вреда себе, руси и Русской земле.

* * *

Эльга еще не нашла в себе сил явиться проводить Ингвара и Огняну-Марию в полюдье, но, приехав на другой день в Киев, была весела и охотно принимала гостей. В княгинину избу вернулась привычная утварь, дополненная ее долей в добыче. Вождю полагалась десятая часть взятого; эту часть Ингвар и Мистина поделили пополам, и из доли Ингвара третья часть досталась Эльге. На поварне и в гриднице все пошло прежним порядком. С удивлением мужи киевские убеждались, что беда миновала и жизнь наладилась.

Чтобы не было лишних разговоров, дележ и передача княгининой части – принимал ее Асмунд – происходили в гриднице перед боярами и ближней дружиной. И только когда Ингвар уже покинул Киев, а Эльга водворилась в своей избе, Мистина явился к ней с большим берестяным коробом.

– Это тоже твоя доля, – усмехнулся он. – Помимо общего расчета.

– Ты утаил часть добычи? – Эльга изумленно вскинула брови. – Я где-то слышала, за такие дела вешают!

– Меня и без того есть за что повесить, так чего теряться? Открывай.

Тревожно поглядывая на него, Эльга подняла круглую берестяную крышку. Внутри лежало что-то золотистое и блестящее, на первый взгляд подумалось даже, что короб полон меда. Эльга наклонилась – нет, это какая-то коприна… Вынула, развернула…

В ее руках была длинная женская сорочка – из шелка золотистого цвета и такая тонкая, что сквозь ткань Эльга видела собственные руки. В коробе еще-то белело: вторая сорочка, снежно-белая и такая же прозрачная. На самом дне лежала третья, зеленовато-голубая, будто легкая морская волна. Выложив все три на ларь, Эльга с изумлением рассматривала то одну, то другую, осторожно прикасалась к невесомой ткани, лежащей мягкими складками, тонкой, как цветочный лепесток. От сорочек и сейчас еще веяло незнакомыми благовониями, сладкими и будоражащими.

– Ну и кому еще я мог этот отдать? – усмехнулся Мистина.

– Но это же… – Эльга смешалась: при всем восхищении красотой дара она не представляла, как им пользоваться. – Как же такое носить… Только под платье, чтобы совсем не видно…

Мистина молча смотрел на нее, и под его взглядом Эльга легко представила себя в этой прозрачной золотистой сорочке, которая вроде есть, и в то же время ее как бы и нет…

– Ну… эти греки… – подавляя смех, пробормотала она. – Чего только не выдумают…

– Они много чего выдумали, – подтвердил Мистина. – Даже я кое-что новое узнал…

– Ой! – Эльга отмахнулась и оглянулась на Добрету и Совку возле печи. – Ступай, воевода. А то чур весть до чего ты договоришься, сам будешь не рад…

Мистина тоже посмотрел на служанок и слегка улыбнулся. Девки не слепые, но они будут молчать. Потому что они еще и не дуры.

Зима катила во тьму, и вот приблизилась самая длинная ночь года. Перед Колядой к Эльге часто приходили старейшины, княгиня готовилась принимать в гостях Волоса – старого боярина Дорогожу. Ему же потом предстояло приносить жертву в святилище на Святой горе и начинать главный жертвенный пир года.

В солоноворот никто не спал. Эльге, как хозяйке дома, полагалось ждать гостей в избе с припасенными угощениями: блинами, пирогами, жареным мясом и курятиной, пивом и медом. Но хотя ее ребенку шел уже пятый год, а у Уты их подрастало трое, когда сестры были вместе, любой праздник возвращал их в детство. Заранее Эльга велела челядинкам сделать для нее наряд из козьих шкур и страшную личину; пока старейшины, возглавляемые Дорогожей, пили и пели в гриднице, она вместе с собственными служанками и Утой отправилась на гулянья.

В эту ночь дороги были полны ряженых: мужики одевались бабами, девки – парнями, а парни напяливали длинные рубахи прямо на кожухи и цепляли к шапкам длинные косы из пакли. Эльга и Ута переоделись в Ингваровы рубахи, порты и кожухи, сверху нацепили накидки из сшитых козьих шкур с личинами и вышли туда, где резвился народ. У иных «баб» из-под личин торчали седые бороды, и это усиливало жутковатое чувство от смешения всего и вся в эту ночь годового перелома.

На каждом углу горели костры, бросая красные отблески на снег. Со всех сторон несся беспорядочный шум: бряцанье железа, гудение рожков, треск и стук колотушек. Ватаги ходили по дворам, вваливались в дома, распевая песни и надеясь на угощение. Иной раз в избе гостей поджидал «покойник», лежащий на лавке; гости толкали к нему девок, требуя его целовать, «чтобы проститься»; девки визжали и упирались, зная, что под белым настилальником мнимый покойник одет только в жуткую личину и более ни во что…

Везде затевались игры, потасовки, переброс снежками. Кипела толпа, состоявшая из ряженых бесов, «стариков», «старух», «коней», «быков», «волков». Иные просто надевали вместо личины сито. Девкам вообще доставалось в эти дни: то «кузнецы» заваливали их на доску вместо наковальни и задирали ноги, чтобы «подковать» подошвы черевьев, то ряженый «медведь» гонялся за девками, норовя опрокинуть в сугроб, задрать подол и напихать туда снега, то есть «засолить», чтобы «не протухли»[27]. Эльга и Ута очень радовались, что нарядились отроками.

Бегая в ватаге молодежи, Эльга скоро потеряла сестру среди таких же ряженых, охрипла от визга и запыхалась. На каком-то углу на гуляющих выскочила «Белая Баба» в исподней рубашке поверх кожуха; дико воя мужским голосом, она гонялась за девками и женщинами, норовя огреть метлой. Визжа, те разбегались во все стороны.

Усталая, запыхавшаяся, Эльга споткнулась и упала; «Белая Баба» бросилась на нее и стала закапывать. Эльга зажмурилась, чувствуя, как холодный колючий снег набивается за ворот, под платок на шее, в рукавицы. Кричать не было смысла, оставалось только переждать, чтобы не отхватить лишних тумаков и не задохнуться. Ничего не видя, Эльга съежилась и мельком подумала: не пора ли домой? Проверить, как Святка, и в постель… если жива останется…

Внезапно «Белая Баба» с воплем улетела куда-то в сторону, на Эльгу перестал сыпаться снег. Но не успела она встать, чтобы отряхнуться и посмотреть, что происходит, как неведомая сила подхватила ее и подняла высоко в воздух! Вытаращив глаза, она попыталась закричать, но из пересохшего горла вырвался лишь невнятный хрип. Она висела, опираясь на что-то животом и не касаясь земли, а под ней шевелилось нечто огромное и мохнатое.

От ужаса Эльгу бросило в дрожь. Вспомнилось самое страшное, что она знала в жизни. Князь-Медведь! Убитый пять с половиной лет назад, он часто вспоминался ей, особенно в эти темные дни, когда возвращаются мертвые, а человеческий мир всем скопом как бы «переезжает» на тот свет. Она и на игрище пошла отчасти потому, что жутко было сидеть в избе и ждать: не идет ли за ней он, тот, кто в эту ночь способен вернуться с того берега Забыть-реки…

Горло перехватило, жилы оледенели. Из последних сил она пыталась вырваться, но только беспомощно дергалась, не находя опоры. К тому же ее держали за ноги. Козья личина сдвинулась, прорези для глаз оказались где-то на лбу, и она осталась в полной темноте. Косматая накидка перекосилась, и Эльге никак не удавалось освободить руки, чтобы поправить личину. И ее куда-то несли сквозь гулянье – вокруг по-прежнему раздавались крики, визг, вопли, ржание и блеяние. Кто-то бежал навстречу – она слышала шум шагов по снегу и голоса; судя по этим же звукам, с их пути все шарахались. Иногда вопли становились громче, будто встречные увидели нечто жуткое. И поскольку Эльгу они едва ли могли разглядеть, значит, жутким был тот, кто ее нес.

Вблизи послышался глухой говор: ее чудовище обменялось с кем-то парой слов, но Эльга не разобрала смысла. Потом внизу заскрипели доски; тут же она ухнула вниз – несущий ее пригнулся, проходя под каким-то препятствием. Скрип, хлопок позади. Потом неведомая сила приподняла ее и опустила, перевернув и положив на спину. Укутанная в шкуры, Эльга даже не понимала, на снегу лежит или где. Что с ней собираются делать?

Под личиной было темно. Вокруг стояла тишина, шум буйства остался где-то далеко.

Личина осторожно сдвинулась. Эльга поспешно открыла глаза и вскрикнула: над ней склонилось огромное чудище в бурых шкурах и с зубастой пастью. Но тут же пасть исчезла… и Эльга увидела знакомое лицо. Но не сразу вспомнила, кто это такой, – с таким трудом она сейчас соображала, на каком вообще свете.

Мистина сбросил с себя шкуры, приподнял Эльгу, посадил и выпутал из наряда козы. Стянул с княгини заснеженный кожух, сам развязал ее влажный платок, даже попытался пригладить пряди, выбившиеся из-под волосника. Где-то рядом мерцал свет. Оглядевшись, она обнаружила, что сидит на полу в своей собственной избе. На столе горел светильник. И никого – она сама отпустила челядь гулять, кроме двух женщин, спавших со Святкой в девичьей избе. Зная, что гости могут являться до утра, Эльга велела вечером еще раз протопить жилье и унести ребенка, чтобы не тревожили.

– Испугалась? – Мистина посмотрел в ее изумленное лицо. – Хватит с тебя на сегодня, и так вон вся взмокла.

От громадного облегчения на Эльгу накатила слабость: не отвечая, она откинулась назад, на сброшенные шкуры. В голове немного шумело от беготни и меда: они с Утой угостились из той же бочки, что выставили на двор «для чуров» в личинах.

Мистина тем временем начал стаскивать с нее черевьи и покрытые снегом вязаные чулки. Потом развязал гашник Ингваровых портов, приподнял ее и снял их тоже. Эльга с трудом открыла глаза.

– Что ты делаешь? – слабым голосом спросила она.

Ею владело острое, пронзительное чувство оторванности от обычного мира – чувство пребывания на том свете, что и составляет суть священных праздников. В эти дни никто не работает, а вместо этого все лишь едят, пьют, гуляют, ходят по родне – проводят время именно так, как это будет в посмертии.

И еще кое-чем два праздника противовесных точек года отличаются от обычных дней. Когда чуры сходят в земной мир, он переворачивается и становится дозволенным все то, что в обычные дни не дозволено никак.

– Не могу видеть на тебе Ингваровы портища. – Мистина стянул собственный кожух и отложил в сторону.

– Сегодня такой день – все шиворот-навыворот.

– Не настолько, чтобы я возжелал отрока.

Наклонившись, он стал целовать ее бедра под подолом двух Ингваровых рубах, поднимаясь все выше. Этой ночи он ждал два месяца и теперь, когда никто не мог ему помешать, не собирался тратить времени.

От тепла его губ и холодных прикосновений влажных от снега шкур Эльгу пробирала дрожь, усиливая чувство нездешности. Казалось, она летит в пропасть; она может усилием воли остановить полет, но не делает этого. Те два дня, пока Мистина был в Вышгороде, прошли как в полусне; и потом, когда он уехал, обещая, что уже скоро даст ей возможность вернуться, ей думалось, что все это она видела во сне. И сейчас не верилось, что она позволяет делать это с собой не своему мужу… чужому мужу… и даже мужу собственной сестры… И это было настолько немыслимо, что она старалась вовсе об этом не думать.

Но она не собиралась ему мешать. Эта река, от которой она так долго и упорно пятилась, все же настигла ее и смыла с берега благоразумия и чести; теперь оставалось только плыть по ней. Руки Мистины уже добрались под рубашкой до ее груди, а губы ласкали шею. Она трепетала от волнения, блаженства и желания, чтобы это продолжалось и шло дальше, дальше; гладила его шею, волосы, обмирая от счастья, что он наконец-то в ее объятиях…

Мистина приподнял ее и потянул с нее обе рубашки сразу – верхнюю и нижнюю.

– Ай! – Эльга вскрикнула, когда мокрая шкура прикоснулась к обнаженной коже. – Не здесь!

Тогда он поднял ее на руки и понес к лежанке. Обнимая его за шею, Эльга вздохнула с облегчением: ее угнетала эта куча шкур и личин. Напоминала о том, о чем она хотела забыть… Если бы пять лет назад в самый миг ее третьего, последнего призыва к судьбе из леса не вышел Мистина Свенельдич и не всадил сулицу прямо под лопатку Князю-Медведю, ей и пришлось бы принадлежать косматому чудищу на потертых шкурах[28].

В те давние дни она еще не думала о Мистине. Тогда она думала об Ингваре, которого никогда не видела, и бойкий воеводский сын был лишь средством к нему попасть – кем-то вроде серого волка, что вынесет из Навей в белый свет. И с тех пор он не раз еще исполнял эту обязанность – выносил ее из беды. Уже давно – с тех пор как поход на греков из замысла стал делом – ее не покидало чувство, будто она идет по жердочке над мерцающей в нижней черноте Огненной рекой. Было страшно и не видно берега во тьме впереди. И любовь Мистины, как ни странно, усиливала это чувство оторванности от человеческого мира: с ним Эльге казалось, будто она сама стала искрой света, парящей во тьме. Но при этом ее переполняло восхищение перед его телом, мышцами его плеч, его спины под ее руками и гладкой кожи, где на груди уже побледнел тонкий шрам, а на левом плече и на лопатке еще виднелась красная неровная черта. В его облике над ней склонялся сам дух мужской стихии, и она не могла представить более сильного и яркого его воплощения.

Только утром, когда Эльга уже встала и зажгла свечу – пора было идти следить, чтобы челядь прибрала в гриднице и начинала готовиться к новому пиру, – Мистина окликнул ее.

– Я еще не сказал – тебя ждет радостная встреча.

– С кем? – Взяв из ларца гребень, Эльга обернулась.

Служанок она вчера выслала и пока никого не звала, и расчесывать косы приходилось самой.

– С родичем. То есть зятем.

– Разве Тородд вернется? – Эльга вновь подошла и присела на край лежанки.

– У тебя есть еще один зять. Вчера Кашенец приехал – Ингвар из Чернигова прислал.

– Кашенец? – Эльга знала Вилмундова сына, одного из Ингваровых гридей. – Я не слышала.

– Ночью уже добрался. Я сам едва успел с ним перемолвиться.

– Что там случилось? – Эльга слегка встревожилась.

Духом приободрившись, умом она понимала: сейчас беды можно ждать отовсюду.

– Да случилось кое-что. – Мистина сел на лежанке, с явной неохотой вырываясь из тепла постели и вновь превращаясь в первого среди княжьих бояр. – Грозничар объявил, что дани более не даст и сам желает отныне зваться князем черниговским.

– Что ты сказал? – Эльга вытаращила глаза. – Чего он желает?

Она ослышалась? Это шутка? Но в глазах Мистины под слегка опухшими с недосыпа веками сейчас не было и намека на веселье.

– По уму, надо собирать бояр и объявлять всем, потому что это дело державное. Но раньше конца праздников мы этого делать не будем, чтобы чуров не обидеть, а нам пока есть время поразмыслить.

– Что ты сказал, чего он хочет, я не поняла!

– Все ты поняла. Грозничар перед своими боярами и нашей дружиной Ингвару объявил: у князя киевского боги отняли удачу, и потому ни отец его Чернигость, ни брат его Буеслав из греков не воротились, и с Буеславом половина черниговских отроков полегла. И оттого великая скорбь по всей земле черниговской и бабий вопль.

Эльга вздохнула; положив гребень, она расплела косы и разбирала пальцами спутанные пряди. О смерти старика Черниги и его племянника Буеслава она уже знала столько же, сколько сам Мистина. Чернигу он снаряжал и провожал на тот свет самолично, а о гибели Буеслава и его отроков, попавших в засаду, смогли поведать воеводе лишь четверо уцелевших из сотенной дружины. Там погибла сразу четверть черниговцев, но и оставшиеся за время похода поуменьшились в числе. Ингвар полагал, что, оставляя место черниговского воеводы за Грозничаром, он достаточно благодарит свояка – не считая привезенной ему доли греческой добычи. Но Грозничар, как оказалось, так не считал.

* * *

Княжеский город Чернигов получил свое название по имени Черниги – того, кто достраивал начатый его отцом, Олеговым воеводой, детинец на мысу между Десной и Стриженью. Отсюда со времен покорения Олегом северян – саварян, как они себя называли, – русская дружина собирала дань, и сюда призывались ратники Саваряни на случай далеких княжеских походов. Теперь Ингвар привез долю добычи – на живых и на умерших. Однако чем раньше ратник погиб, тем меньше ему причиталось, поэтому наследники Черниги, павшего еще в Болгарском царстве на пути к Царьграду, имели повод для недовольства.

Из всех сыновей Черниги сейчас оставался в живых лишь младший – Эрленд-Грозничар, мужчина лет двадцати семи, довольно рослый и плотный. Происходя от норманнов по отцовской ветви и саварян – по материнской, он унаследовал черты обоих племен: у него было отчетливо продолговатое скуластое лицо с высоким лбом, широким носом и узкими глазами. Щеки он брил, оставляя небольшую бородку лишь под нижней губой, куда спускались скобкой длинные усы. Два года назад он женился на родной младшей сестре Эльги и потому входил в круг ближайшей князевой родни. Это и обеспечило ему право унаследовать место своего отца так, как если бы город и саварянская дань были их собственным достоянием. Ингвар ожидал, что за это Грозничар будет ему благодарен, но тот оказался настроен сурово. Гридей и отроков разместили на постой, князю и боярам истопили баню. Молодая воеводша, поцеловав зятя, управляла челядью, накрывавшей в гриднице столы. На Огняну-Марию в красивом куньем кожухе Володея взглянула с любопытством: от ходивших в поход черниговцев тут уже знали повесть о второй женитьбе князя. Но подойти поздороваться к сопернице родной сестры не решилась, хотя болгарыня приветливо ей улыбалась и даже манила рукой.

– Подойди – она не укусит, – с насмешкой позвал свояченицу Ингвар.

Ему досаждало, что как в Киеве, так и везде, где он проезжал, на его молодую красивую жену смотрели с опасливым любопытством.

– Не боюсь, что укусит, а не хочу, чтобы сестра на меня гневалась, коли прослышит, что я с твоей болгарыней целовалась, – без смущения ответила Володея.

Грозничар принял от Ингвара дар – болгарский кафтан желтого шелка с синей отделкой, на куньем меху, и сразу набросил на плечи. Он исполнил все обычаи хозяина дома, но первую же чашу поднял не за князя, а за покойного Чернигу.

– Загубил моего отца Боян, Симеонов сын! – с мрачным видом говорил он. – А ты с их родом теперь в родстве! – Он кивнул на Огняну-Марию, сидевшую возле мужа. – Родичей жизни лишать не годится, боги проклянут! Я желаю за отца выкуп от них получить, иначе не будет между нами мира!

– О чем ты, какой выкуп? – заговорил Боян. Вместе с частью своей болгарской дружины он сопровождал Ингвара и сестру, поскольку быстро понял, что Эльга не жаждет видеть его в Киеве зимой. – Твой почтенный родич, да помилует Бог его душу, вторгся в Подунавье как враг! Он пришел с войной, при войске, и мой долг был защитить мою землю! Ваши обычаи уж очень отличаются, если за убийство врага на своей родной земле надо платить выкуп!

– Придержи коня, Грознята! – усмехнулся удивленный таким оборотом Ингвар. – А то болгаре с тебя еще виру попросят!

– Я придержи? – Грозничар был человеком горячим; раз наскочив на какую-либо мысль, он потом мчался на ней, как на потерявшем узду жеребце. – А коли не они, то кто виноват, что я ни отца, ни брата из похода не дождался? Ты и виноват!

– Я? – в изумлении воскликнул Ингвар, начиная злиться. – Грознята, ты что, пьян? Твой отец на войну пошел! Сам же говорил, что не желает на соломе подыхать! Боялся бы смерти – сидел бы дома!

– Ты – князь, тебе удачи не хватило! – твердил свое Грозничар. – Оттого и родичи мои полегли, брат без погребения остался. Да и сам ты едва жив ушел, на десяти лодьях, говорят, восвояси воротился, а уходил на тысяче!

– На каких десяти, кто тебе такое наболтал?

– Люди говорят – кто в Киев бывал и видел! И про «олядный огонь» мы слышали! Как молния, с неба пал и все войско пожег! Это как вышло: Олег ходил на Царьград – не видал никакого «олядного огня», Аскольд до Амастриды дошел – не видал, Бравлин в Сугдее гулял – тоже не видел «олядного огня». А на тебя он и пал, как гром Перунов! Чем ты так богов прогневил?

– Почем я знаю? – Ингвар кипел от возмущения.

– А я знаю! И люди знают! – Грозничар показал на толпу саварянских и полянских бояр, своих подданных, что сидели в гриднице с его стороны, напротив Ингваровых людей. – Удачи тебе не хватило, вот что! А коли князю удачи нет, то людям не будет!

– Но Свенельдич вернулся и добычу привез! – Ингвар кивнул на кучу мешков и коробов на полу между очагами. – Слепой ты, что ли?

– А докончание с Романом он привез? Мир у нас или что?

– Это так просто не делается…

– И мы ведаем, что не просто! И вот мое слово! Удача наша – в наследницах Вещего! У тебя в дому – сестра старшая, у меня – сестра младшая, а родом они равны, одного отца и одной матери дочки. Ты свою удачу не сберег, теперь я сам о своей радеть буду. А с тобой заодно пропадать я и мужи черниговские не желаем! Да и ты, я гляжу, – Грозничар снова кивнул на Огняну-Марию, – другую жену завел, а Эльга что же – тебе больше не жена? Какой же ты теперь киевский князь?

– Я – такой же, как и летом был, как два года назад меня киевляне и русь на Святой горе князем признали! – подавляя ярость, ответил Ингвар. Он всегда подозревал, что Грозничару боги честолюбия дали больше, чем ума, и теперь понял, как много потерял со смертью Черниги. – И пока я жив, никто мне поперек дороги не встанет!

– Дай и нам слово сказать, княже! – Из рядов дружины вокруг Грозничара вышел мужчина лет пятидесяти, с седыми усами и наполовину еще черными бровями. – Я Ольмар по прозвищу Лысый, – он стянул крытую шелком лисью шапку, открыв голую, как яйцо, круглую голову. – Я с тобой буду говорить от имени торговых людей из Коровеля. – Он слегка оглянулся, показывая на стоящих позади него, и человек десять важно закивали.

Коровелем называлось поселение, стоявшее на полперехода ниже по Десне, на мысу над речкой Жердовой. С ранних Олеговых времен его облюбовали торговые люди из заморья: с тех пор как Олег проложил путь в Греческое царство, они скупали у славян меха и возили в греки. Община их была так богата, что могла и сама снарядить обоз, способный одолеть все трудности пути. На мысу располагались их жилища, мастерские, склады, а на подоле над Жердовой чинились вытащенные на берег речные лодьи. Два-три поколения спустя потомки Олеговых мужей, женатых на местных женщинах, уже почти ничем не отличались от славян, но жены их и сейчас, подражая черниговской воеводше и киевской княгине, носили платья северного образца с наплечными застежками. В своих торговых делах эти люди были независимы от киевского князя и при проходе через стольный город платили мыто. Но без соглашения с русским князем греки не пустили бы их на свои торги, поэтому успех или неуспех похода волновал их как самое кровное дело. На общий счет мужи из Коровеля снарядили сотенную дружину, вручив ее Озриславу и Тинду, но лишь Озрислав в предзимье вернулся назад, приведя назад менее пятидесяти человек. Поэтому о ходе и успехах войны в Коровеле знали не хуже, чем в Киеве.

– Нам ведомо, что ни ты сам, ни Свенельдич не говорили с мужами царевыми, чтобы мир утвердить, – продолжал Ольмар. – А нам нельзя без мира – второй год дела наши стоят, скоро нам жен с чадами и отроками станет нечем кормить. Говорил с василиками лишь твой родич Хельги, но он – не князь руси, и ты, сколько мы понимаем, не позволишь ему владеть никакой частью Олеговых земель…

– Уж это как день ясен! – мрачно подтвердил Ингвар.

– Мы в этом готовы поддержать тебя. А взамен просим тебя признать за воеводой Грозничаром права черниговского князя. Пусть он от себя утвердит мир с Романом, и мы вновь с греками торговать станем.

«Нет! – по первому побуждению хотел отрезать Ингвар. – Дед Грозняты из рук Олега меч получал, и князь из него – как из пса».

Но сумел заставить себя смолчать. «Не спеши, – откуда-то издалека посоветовал ему спокойный голос Мистины. – Наорать всегда успеешь».

Помня свежий опыт поражения и бессилия, Ингвар молчал и поспешно прикидывал, на что может опереться в своих возражениях.

– И земля черниговская признает Грозничара, Чернигина сына, князем над собой? – спросил он.

– Земля наша признает! – Ольмар указал на бояр, и те закивали.

– А кто пойдет супротив, на того мы и рать соберем, – пообещал Грозничар.

При Ингваре имелось около шести сотен человек. Даже если Чернигов соберет меньше, даже если здесь он сумеет выбить дурь из Грозняты и вновь подчинить Чернигов, потери могут оказаться немалые, и это не позволит ему продолжать поход по дань. А прослышав об этой рати, Хельги Красный выйдет из Витичева и попытается занять Киев. И пока Мистина со своими четырьмя сотнями будет сражаться с тысячей Хельги, проснутся древляне… Они, конечно, стараниями Свенельда обещали поддержать Ингвара, но на чьей стороне они выступят на самом деле, Ингвар не поручился бы… С них станется просто обождать, кто одолеет, и тогда уж обрушиться на израненного победителя.

Ингвар не думал об опасности для собственной жизни – это уж как нить пойдет, как суденицы решат. Но держава, с таким трудом сбереженная, трещала и рушилась перед его мысленным взором.

И тогда Ингвар сделал то, чего никогда еще не делал раньше.

– Ведаешь ты, Грознята, – начал он, будто сам удивляясь тому, что собирался сказать, – в Киеве не я один сижу. Жена моя Эльга, сын мой Святослав – мои соправители. При тебе они были перед дубом на Святой горе в это звание возведены. Помнишь?

– Еще бы не помнить! – оживленно подхватил Грозничар. – Потому и говорю: у кого в дому дева из рода Вещего, тому и звание княжеское полагается!

– Ну а раз помнишь, то сам поймешь – я в одиночку твоего дела решить не могу. Три князя у руси, и все три должны свое слово сказать. Без совета княгини я тебе ответа не дам. А если и дам, то слово мое не силу будет иметь, а половину силы. Согласен?

– Истинно… – поразмыслив, кивнул Грозничар.

Он хорошо помнил, как Эльгу объявили соправительницей мужа – перед тем как он получил в жены Володею, и то событие значительно повысило ценность младшей Эльгиной сестры как невесты. А зная, что его право – в происхождении жены, Грозничар никак не мог отрицать права ее старшей сестры.

– Посылай людей в Киев, – уверенно и даже с несвойственным ему злорадством продолжал Ингвар. – А то и сам поезжай после Коляды. Говори с княгиней. Она соберет мужей киевских, потолкует с ними. Если они признают за тобой княжеские права – с того года ты мне данью не обязан, но будем с тобой совещание творить, чтобы быть заедино, как родичи.

– А на сей год как?

– А на сей год – дань по старому уговору, если не хочешь войны! – твердо ответил Ингвар, и взгляд его серых глаз убеждал: на этом он стоит и с места не сойдет.

На том и порешили. Слова Ингвара можно было счесть за согласие, и для окончательного успеха Грозничару оставалось убедить лишь княгиню – женщину и к тому же сестру своей жены. А посчитать женщину за равного противника он был неспособен.

– И дань свою заодно сам свезешь, – почти дружелюбно говорил ему Ингвар на прощание, через несколько дней собираясь вернуться с Десны к Днепру и двигаться дальше вверх по реке. – А что ты там говорил про удачу… Я докажу тебе – удача у меня есть! Или да буду я расколот, как сталью золото колют!

И, выдернув меч из красных кожаных ножен, прямо на зимнем холоде поцеловал клинок.

* * *

Обо всех этих событиях Мистине бегло рассказал Кашенец, но Мистина быстро ухватил суть и теперь, первым утром после солоноворота, передал ее Эльге. Она выслушала, ошеломленная. Сейчас ее ничуть не радовало то, что права на власть над русью заключены в ее крови – ведь это наделяло теми же правами ее младших сестер и вместо укрепления Олеговой державы вело к ее разделению на несколько княжеских домов.

– Так что жди радостной встречи – как Коляда пройдет, к тебе зять пожалует, – закончил Мистина. – А то и с сестрой вместе.

– Йотун ешь… – пробормотала Эльга. – Грознята – князь? Не много ли он хочет? Не широко ли рот разевает? Ему уступим – захотят же и другие…

– Кто – другие?

– Все эти великие бояре захотят стать светлыми князьями, и что у нас за держава будет, где двадцать пять князей! У греков вон один царь, и по-моему, это у них очень умно устроено!

– Погоди. Какие – другие? – спокойно повторил Мистина. – У Вещего было не двадцать пять племянниц. У тебя же всего три сестры. Старшая замужем за Видятой с Шелони, он и так князь. Младшая – за Тороддом, у него наследственное звание конунга. Кроме Грозняты, никто больше не владеет племянницей Вещего. А только это и дает права на что-то притязать.

Эльга помолчала, глядя на него. Мистина лежал в княжеской постели с такой уверенной непринужденностью, будто здесь никогда не было других хозяев; распущенные длинные волосы падали на округлые мышцы плеч и впадины над ключицей, и при виде них у Эльги всякий раз от восторга перехватывало дыхание. На груди его висел тот самый костяной ящер, вернувшийся на законное место. И больше на нем ничего не было, отчего сам Мистина казался скорее земным воплощением своего покровителя – владыки северных рек, чем простым смертным.

«В тот самый день, когда я родился, тронулся лед на Волхове, – опять вспомнила Эльга его давние слова. – Это означало, что Ящер проснулся. Королева Сванхейд сказала тогда, что Ящер и медведь будут моими покровителями».

С тех пор она знала, откуда в нем это – сила медведя, ловкость ящера и упорство текучей воды. И люди, вздумавшие тягаться с Ингваром за власть, на самом деле получали куда более сильного противника, чем им казалось.

– Ты себя забыл, – слегка усмехнулась Эльга.

И, произнеся это, сама испугалась. При силе и влиянии Мистины, женатого на Уте – тоже племяннице Вещего, его притязания были ограничены лишь его собственным честолюбием.

– Я себя не забыл. – Мистина мягко взял ее за локти и потянул к своей груди. – Но я уже владею тем, что дороже всех званий на свете…

* * *

Ожидания не обманули: к концу месяца просинца в Киев явился Грозничар с женой, боярами и ежегодной данью.

– Последних бобров тебе привез! – весело говорил он Эльге. Дань из лодий челядь под присмотром ключников перетаскивала в клети у причалов, но для наглядности Грозничар принес в Олегову гридницу два сорочка бобровых шкурок, нанизанных на кольца из ивовых прутьев. – Гляди сама, хороши ли. У нас без обману!

– Что же последние? – смеялась Эльга. – Или ловища ваши истощились? Или ловушки прохудились?

– Условились мы с мужем твоим, что с будущего года я и земля черниговская более Киеву дани не дает!

– Так уж и условились? – Эльга прищурилась, улыбаясь, будто удалой зять лишь шутил, и показала на стоявшего возле возвышения Кашенца. – А вот гридь мне слова князя передал: здесь, в Киеве, мы совещение будем творить с тобой и мужами киевскими. На чем договоримся – я пока не ведаю.

– Ну так зови мужей твоих киевских – и сотворим совещание! – Грозничар тоже был весел.

Добившись, как ему казалось, согласия Ингвара, в Киеве у княгини он не предвидел затруднений.

У Володеи тоже было чем похвалиться – у нее имелся годовалый сын Чернонег, Нежатка, и она привезла показать его сестре. Не просто так, а тоже с умыслом.

– Видишь: нами род Олегов в Чернигове прочно утвердился! – сияя от радости, говорила она Эльге в первый же день приезда, когда после бани Эльга увела сестру к себе в избу.

Володея была очень похожа на их мать, плесковскую княжну Добролюбу Судогостевну: такие же русые волосы и брови, округлое лицо. Ниже ростом, чем Эльга, и не такая красивая, она тем не менее излучала здоровье и бодрость, от нее исходило ощущение уюта и надежности. Эльга приметила, что восемнадцатилетняя сестра «тяжела» во второй раз, но срок пока был небольшой, и Володея не испытывала недомоганий.

– Матушка бы порадовалась, – улыбнулась Эльга, держа на руках Нежатку. Широко расставленными светло-серыми глазами тот напоминал и мать, и бабку. – И ты сама хочешь черниговской княгиней быть или это муж твой придумал?

– А чего же мне не быть княгиней? – Володея забрала у нее ребенка. – Мой сынок родом не хуже твоего! Мы тоже род ведем от Олега Вещего и от князей плесковских! Никому на свете не уступим, да, Нежатка?

– Но Ингвар – из рода конунгов. А Грознята – нет, его дед у Олега меч принял, простым хирдманом был поначалу, пока до сотского не дослужился и воеводой на левом берегу не сел.

– Ну и что, что из рода конунгов? Где его земля – на том краю света! – свободной рукой Володея махнула куда-то в дальнюю тьму.

– На том краю! – Эльга засмеялась. – Мы сами с тобой почти оттуда же.

– Здесь, в Русской земле, Ингваров род никаких прав не имеет и ничуть нас не лучше! Да и кто его деды, кто их знал?

– Его род от Харальда Боезуба ведется, а тот в семнадцатом колене потомок Одина…

– Ой, сказки это все! – отмахнулась Володея. – Здесь не Одинова земля, мы Перуну и Волосу жертвы приносим.

Она передала Нежатку няньке, взяла Эльгу за локоть, отвела на несколько шагов и горячо зашептала:

– Да и дался тебе этот Ингвар! Чего в нем хорошего? Собой никакой, ростом не вышел, одно звание, что князь, а одень его в холстину простую – от смерда не отличить. И не любит он тебя вовсе – вон, болгарскую девку притащил! Род наш не уважает! Я нипочем не спустила бы такое!

– Я и не спускаю! – Эльга нахмурилась: ей не хотелось об этом говорить. – Пока при нем эта болгарыня остается, я ему не жена и в одном доме с ним не живу! Вернется он в Киев – я опять на лето в Вышгород уеду.

– Так и будешь птицей перелетной весной и осенью с места на место перебираться – со всем домом, с пожитками, с челядью, с дитем! – насмешливо воскликнула Володея. – Что это за дело! Раз ты княгиня киевская, так и сиди в Киеве. Наше это владение, Олегово!

– Может, не всю жизнь. – Эльга опустила глаза.

Она вовсе не собиралась передавать сестре тайные, полунамеками сделанные обещания Мистины избавить ее от соперницы, когда в союзе с болгарами отпадет прямая нужда.

– Ты здесь княгиня, – настойчиво зашептала Володея, хотя в избе никого, кроме них и челядинок, не было. – Твое здесь право. А Ингвар – никто. Только твоей милостью и живет, и князем называется. А захочешь – будет другой называться.

– Какой еще другой? – Эльга отстранилась и в изумлении посмотрела на сестру.

– Ты знаешь какой! – Склонив набок голову, Володея глянула на нее с лукавым намеком. – Я еще с того лета, как из Плескова приехала, примечала. Или скажешь, тебе Свенельдич не нравится?

У Эльги оборвалось сердце: неужели два года назад со стороны было так заметно, что ее влечет к зятю? К тому же ее поразило, как за эти два года Володея, сделавшись женой и матерью, стала уверенней: старшей сестре советы дает!

– Я еще дома, когда он только приехал к нам тебя второй раз за Ингвара сватать, приметила – тебе сам сват и приглянулся! – продолжала Володея.

– Неправда! – Эльга одолела смятение. – Не нравился он мне! Совсем наоборот!

Это было почти так: в те дни после внезапной гибели отца, когда Эльга впервые увидела Мистину, его вид показался ей слишком дерзким, а повадка – вызывающей. Она терпела его только ради надежды попасть с его помощью к Ингвару – наследник Ульва из Хольмгарда казался ей куда более подходящим женихом, чем Дивислав с Ловати.

– Мы с Беряшкой обе примечали!

– Выдумали вы все, девки! Что вы могли примечать, сами тогда едва в поневы влезли!

– Глаза-то у нас были! Чем Свенельдич тебе не князь? И собой хорош – по виду трех таких, как Ингвар, стоит. И родом не хуже – я слышала, у него мать была ободритская княжна, да? Пока Ингвара нет – объяви людям, что разводишься с ним, рушник разорви и возьми Свенельдича в мужья. У него после греков такая слава – люди примут его.

– Девка, ты с ума спрыгнула! – возмутилась Эльга. – У Свенельдича есть жена! И это наша с тобой сестра! Чтоб ему на другой знатной жене жениться, сперва надо с ней развестись! А Ута – тоже племянница Вещего! И я с моей сестрой такой подлости не сотворю!

Володея прикусила язык. Скромную Уту она как-то упустила из виду. Эльга тоже молчала, стараясь успокоить чувства и придумать, как уйти подальше от этого разговора. Хотелось напомнить Володее, сколь многим она, Эльга, обязана Уте. Сколько раз сестра, полная молчаливой, но стойкой и прочной, как кремень, преданности, спасала ее честь, судьбу, саму жизнь! Оба раза она выходила замуж ради того, чтобы помочь Эльге, и в первый раз овдовела из-за нее же. Даже в тот день, когда Мистина унес Эльгу из логова Князя-Медведя, дорогу в чащу ему показала Ута.

Память об этом наполняла душу стыдом. Ута заслуживала куда большей любви и уважения, чем сестра и муж оказались способны ей дать. Мистина женился на ней ради чести владеть племянницей Вещего и родственной связи с Ингваром; он почитал ту из двух сестер, которая ему досталась, но желал с самого начала другую, ту, которой завладеть по закону не сумел.

Ну а когда Эльга посчитала себя сводной, привязанности к сестре не хватило, чтобы ее остановить. Но целиком отнять мужа у сестры, отдавшей ей все, она не смогла бы. Совесть не всегда вовремя кладет предел желаниям, но рано ли поздно она должна вступить в дело, если человек не хочет вовсе утратить уважение к себе.

– Ингвару и надо было на Уте жениться, – обронила Володея, косясь на Эльгу из-под ресниц. – У нее же первое дитя от него, да?

– С чего ты взяла? – потрясенно воскликнула Эльга.

– Так личиком похоже.

– Улебка на саму Уту и похож! – Эльга взяла себя в руки. – И ты мне этих глупостей не выдумывай! Между нашим родом и Ингваром уговор: мы вместе владеем всеми землями родов наших, от Греческого моря до Ладоги. И Святка наш все эти земли один унаследует после нас. Как бы там ни было – если я с Ингваром разведусь, мой сын утратит половину своего наследия. А я этого не позволю, даже если Ингвар еще пять жен приволочет!

– Ну, как знаешь, дело твое, – холодновато и насмешливо обронила Володея. – А только, может, с другим-то мужем у тебя и детушек бы прибавилось… Ута вон троих принесла…

Этот намек снимал вину в малочадии с Эльги и перекладывал на Ингвара – хотя у него-то, считая Улебку, сыновей было двое. Но Эльга не обрадовалась, а испугалась. Сколько лет она мечтала о втором ребенке, но суденицы сыграют с ней очень дурную шутку, если пошлют его сейчас – когда она уже не жена своему законному мужу и того вовсе нет в Киеве. Вот этим она загубит себя безвозвратно!

– Пока Ингвар мой муж, он моему роду Олегову даст власть над половиной света белого! – сказала она, гоня прочь эти мысли. – А стань кто другой – пропадем в раздорах бесконечных. Я этого не позволю.

– Ингвар – неудачливый человек! – горячо возразила Володея. – Из греков едва жив воротился! Если бы не Свенельдич – остались бы вы без войска, без добычи и без Руси, пожалуй! Какого ты от него счастья для своего рода хочешь? С ним вы пропадете, да и все!

– Удачей не один человек владеет, а весь род! – напомнила Эльга. – Род Ингвара ведется от Одина. Его кровь – это кровь богов, и удача в ней не истощится, пока стоит белый свет. Даже пусть… у Ингвара у самого удачи не много, но он ее детям и внукам передаст. Сыну моему удачи хватит! Я не разорву связь внуков моих с родом Одина. Мой род дал мне все, что я имею, и я его не предам!

– И я свой не предам! – запальчиво подхватила Володея. – Через меня мой род в Чернигове станет княжить! Навеки! А ты смотри – не пожалей потом.

Эльга ничего не ответила, но какой-то голос в душе холодно сказал: нет. Олег Вещий один владел землями полян и саварян, и они были бы ему плохими наследницами, если бы позволили разделить эти волости.

Но обдавало холодом при мысли, что те же замыслы может вынашивать и Мистина. Младшая сестра пусть говорит, что хочет, здесь нет беды. Но если сам Мистина тайком прикидывает, не избавиться ли ему от Ингвара и не занять ли самому место мужа Эльги и князя руси, противостоять ему ей не хватит сил. Ни как у женщины, ни как у княгини. Сейчас Мистина – оружие в ее руке. Но пожелай он – и она сама станет лишь послушным его орудием, хочет она того или нет.

До этого разговора Эльга хотела подарить Володее одну из прозрачных шелковых сорочек, привезенных Мистиной, – Грозничар увидит такое на жене, дара речи лишится. Но теперь передумала. Ей не было жалко для сестры диковинного одеяния, но та, пожалуй, усмотрит в этом новое подтверждение того, что Мистина для Эльги нечто большее, чем зять и воевода…

* * *

На другой день Эльга устроила пир в честь родни. Пока поднимали чаши за богов и предков, княгиня держала при себе сына Святку, одетого в шелковую сорочку и узорный кафтанчик, – пятилетнее дитя имело равные с матерью права и обязанности и должно было вести себя соответствующе, сколько позволял возраст. Сначала мальчик увлекся ярким действом – обилием нарядно одетых людей, звуком рогов и гуслей, громкими речами, – но скоро утомился, стал вертеться и кричать, и Эльга отдала его Добрете. Не скоро еще сын станет ей настоящим помощником в делах державных!

К счастью, у нее имелись более полезные помощники и советчики. Она занимала место на возвышении в конце палаты – одна. На сиденье Ингвара лишь лежала обшитая куньим мехом подушка. По правую руку от княгини за длинными столами сидели, по порядку знатности, ее приближенные: Мистина, Асмунд, Свенельд, вызванный из Деревляни посоветоваться и привезший пару коростеньских бояр, потом старик Избыгнев, его сын Честонег, Острогляд, Дорогожа. Потом оставленные Ингваром в Киеве сотские большой дружины: Радорм, Сиггейр, Тьодгейр и Орогость. Далее разместились прочие киевские мужи нарочитые. Со своего возвышения глядя на эту силу – после похода, получив долю добычи и подарки, киевляне приоделись и теперь радовали глаз яркими нарядами, – Эльга ощущала себя более уверенно, чем даже Ингвар, когда тому впервые пришлось обсуждать с Грозничаром его притязания. Тот повторил теперь перед Эльгой и киевлянами, что желает носить звание князя, поскольку тоже женат на племяннице Вещего, и обладать правом заключать договора с иноземными царями и каганами по своему разумению.

– Если мы дадим тебе права, равные с нашими, это не сделает чести ни нам, ни тебе, – отвечала ему Эльга. У нее и ее советчиков было время подготовиться к этой беседе. – Твоя жена, моя сестра, равна мне родом, но ты не равен Ингвару. Его род в Приильменье ведется от Ингвара, младшего сына Харальда Боезуба, а тот через шестнадцать колен возводит свой род к Одину. А чтобы не было сомнений, я сейчас перед этими мужами русскими, киевскими и черниговскими перечислю их всех. Скьёльдом звался сын Одина Конунга Асов. Он был отцом Фридлейва, отца Мир-Фроди, отца Фридлейва, отца Хаварда Сильнорукого, отца Фроди, отца Вермунда Мудрого, отца Олава Скромного, отца Дана Надменного, отца Фроди Мирного, отца Фридлейва, отца Фроди Смелого, отца Ингьяльда Воспитанника Старкада, отца Хрёрека Бросателя Колец, отца Хальвдана, отца Хрёрека Метателя Колец, отца Харальда Боевого Зуба[29]. Можешь ли ты назвать своих предков, что возводили бы твой род столько же высоко?

– Н-нет… – При всей своей самоуверенности Грозничар был смущен этим длинным перечнем славных имен. – Но это все где было-то?

– Уж верно, ни один из этих славных конунгов не правил в Полянской земле, – почтительно улыбнулся Ольмар Лысый: он приехал с Грозничаром как старшина коровельских торговцев.

– Где бы они ни правили, люди с кровью богов в жилах приносят свою удачу с собой, – напомнил Мистина. – И передают ее тем землям, что признают их власть.

– А если люди не равного рода получают равные права и звания, из этого не выходит ничего хорошего, – добавила Эльга.

– Что-то у Ингвара удачи не видно, будь от хоть трех богов внуком! – Грозничар вновь ободрился. – Отец мой с ним в поход пошел – голову сложил! Брат Буеслав голову сложил. Меньше половины наших людей назад воротилось! Такова удача ваша?

– С чего же наша? – возразил Асмунд. – Твой отец голову сложил – ему удачи не хватило. Удачливые все вернулись, – он кивнул на Мистину.

– Коли князь людей в поход ведет, его удача все решает! Богатства вы привезли знатные, – признал Грозничар, не без зависти окидывая взглядом новую посуду на столах, отделанные золотой каймой шелковые мантионы на бревенчатых стенах гридницы, наряды княгини и ее приближенных. – Да только, сдается, не княжья удача здесь помогла.

Он глянул на Мистину, явно отдавая ему эту заслугу. Тот улыбнулся:

– Я пошел в поход как человек князя и остался им до самого конца. И, как видишь, – Мистина обвел рукой стол и стены, – удача Ингвара меня не подвела. Любой поймет: куда умнее оставаться человеком Ингвара, чем полагаться на свою собственную удачу, которая может оказаться куда меньше.

– Все лучшие мужи земли черниговской, по совету меж собой, положили: быть у нас своему князю, – возразил Милогость, Грозничаров боярин из левобережных полян. – И на том решении мы стоять будем, княгиня, хоть бы даже и ратью пришлось идти. По совету нашему общему, дани мы более Киеву не платим и докончания с иноземными князьями вершим сами, на свою пользу.

По рядам киевской дружины пробежал недовольный ропот.

– Ох, воевода! – воскликнул старик Избыгнев. – Да я ведь самого Тростеню помню, деда твоего! Своими глазами видел, как сорок лет тому князь наш Олег ему меч вручал, когда отпускал с дружиной город на том берегу ставить. А не проклял ли бы тебя дед твой, видя, как ты теперь в ровню Олегову роду мостишься?

– То при Олеге было, когда сам Вещий Русью правил, – с надменностью ответил Грозничар. – А дед мой не огневается, что я нашему роду больше чести хочу. Три колена верно служили князьям киевским – а нынче мы и сами им в версту!

– Вы можете грозить ратью мне. – Не показывая волнения, Эльга лишь слегка наклонилась вперед, будто подчеркивая, что пока еще черниговцам приходится смотреть на госпожу Киева снизу вверх. – Но судьба и боги угроз не слышат и свою волю над людьми творят. Пока Чернигов под Киевом состоит и черниговский воевода у стремени киевского князя ходит – мы и удача наша за все в ответе. Будете сами по себе – боги спросят прямо с вас. Готовы ли вы к этому, мужи черниговские?

– Ты нас богами не пугай, мы не из пугливых. – Грозничар подбоченился. – Сотворим с вами мир – всем будет хорошо. А не захотите – мы через Семь-реку, через Дон сами будем торг вести хоть с хазарами, хоть с греками.

– Ты сам видишь, что творить докончания и вести торговлю – не такое уж легкое дело, – напомнила Эльга.

– Да уж я вижу – вам пока не очень-то в руки дается! С греками передрались, с хазарами передрались, с Олегом Предславичем на Мораве совещания никакого нет! Люди забудут скоро, каковы они, паволоки греческие!

– Оторвешься от земли русской – сожрут тебя хазары! – предостерег Острогляд. – Будет земля ваша, как до Олега, кагану дань платить!

– Не будет! – уверенно возразил Грозничар. – Каган нынче не тот, что при Олеге, да и мы не те! У меня семь городов под рукой! – он показал на своих бояр, каждый из которых представлял город Северской земли. – По Семи, по Снови у меня люди – сила! – И он горделиво тряхнул сжатым кулаком.

– Ты мой родич, твоя жена – моя родная сестра, а три колена вашего рода верно служили земле русской. Потому я и мой муж Ингвар могли бы дать тебе звание малого князя, – предложила Эльга. – И так положим, что земля ваша будет по-прежнему давать нам войско, подносить князю киевскому дары ради дружбы и заключать докончания с нами заодно…

– Это одно звание, что князь! А на деле опять мы по вашей воле ходи!

– И звание – неплохо для человека, чей дед был простым хирдманом и получил меч из рук моего стрыя.

– Так и мы… – Грозничар начал горячиться, – не зря меч носим! И владеем им не хуже иных! Не желаем мы больше у стремени вашего ходить! Хотите мир сотворить как равные – тому быть. А не хотите – мы, черниговские, вам более не слуги!

– Погоди, Грознята! – примирительно окликнул Мистина и встал. – Веришь, значит, что меч твой и удача посильнее Ингваровых будут?

– А нет – пусть мое же оружие поразит меня! – запальчиво ответил тот.

– Оружия не надо, мы ведь свойственники, – так же спокойно продолжал Мистина. – Иди со мной на поле. Одолеешь – будет все, как ты сказал. А не одолеешь – стало быть, не срок тебе от стремени Ингварова отходить.

– Ты что же, – Грозничар удивился, – на поле меня зовешь?

– А ты худо слышишь?

– Хорошо я слышу! Не запугаешь ты меня, хоть тебя и цесарь греческий боится! – Грозничар опомнился и снова приосанился: – Хочешь поля – будет поле!

В гриднице не смолкал гул. Киевские бояре смотрели с любопытством, дружинные хранили спокойствие. Свенельд и Радорм вышли из-за стола и направились к черниговцам – обсудить условия.

Эльга, заранее знавшая о такой возможности, выпрямилась, положив руки на подлокотники. Мистина взглянул на нее и, перехватив ее взгляд, чуть заметно приподнял брови и мимоходом коснулся белой костяной рукояти скрамасакса на поясе.

* * *

Избыгнев и Дорогожа предлагали провести поединок на площадке Святой горы – все же это был божий суд.

– Вы за права земель и родов своих бьетесь, самое место для этого – перед богами! – говорили они, и Милогость с Богонегом, черниговские бояре, согласно кивали.

– Пока еще нет, отцы мои, – возражал Мистина. – Пока еще и я, и Грознята – мы оба люди Ингвара. Мы – его дружина. Я одолею – он в дружине и останется. Он одолеет – в другой раз сам Ингвар с ним будет биться, и уже на ратном поле. А пока дело наше дружинное, и решать мы его будем перед дружиной.

– А богам и здесь видать, – подхватил Грозничар.

Эльга улыбнулась и показала на поврежденный Олегов щит на стене: дескать, вот кто на тебя смотрит! Грозничар перехватил ее взгляд, нахмурился и отворотился.

– Нужно тебе время? – спросил его Мистина. – Только знаешь, судьба не всегда подготовиться дает.

– Вы вон к походу своему два года готовились, да вас «олядный огонь» врасплох застал! А я хоть сейчас готов!

Мистина улыбнулся и стал расстегивать пояс – тот самый, усаженный серебряными бляшками, с двумя узорными «хвостами».

Эльга не хотела смотреть, как он раздевается – казалось, все в гриднице по ее лицу поймут, что она уже это видела. Но не могла отвести глаз. Вместе с новым светло-желтым кафтаном на куницах, греческой сорочкой полосатого шелка, с узорной отделкой на груди Мистина как будто снимал с себя человеческие обычаи, освобождая скрытую стихийную силу.

И ничего прекраснее вместилища этой силы она в жизни своей не видела.

Эльга перевела взгляд на Грозничара. Тот держался уверенно, однако ей думалось, что в душе он далеко не так спокоен. Он ведь сам сказал, что греческий поход спасла удача Мистины. А с ним-то ему и предстояло тягаться.

Всякий, кто взглянул бы на них двоих, сказал бы, что противники один другого стоят. Мистина в свои двадцать пять находился в самом расцвете сил, но Грозничар был старше всего-то на пару лет и у себя в дружине достойных соперников не имел. Ниже ростом, он был тем не менее широк в плечах и очень силен.

Для поединка годилось место между двумя очагами – там как раз оказалось двенадцать шагов в длину и почти столько же в ширину между стенами. Столы разобрали и вынесли. Эльге с ее места на возвышении было хорошо все видно, а свидетели из бояр и дружины встали по всем четырем сторонам, чтобы не упустить ни единого движения.

Не собираясь убивать друг друга – свояки все же, – биться условились без оружия. Побежденным будет считаться тот, кто не сможет подняться – или признает себя побежденным. Когда Свенельд, держа в руках цепь с торсхаммером и костяного ящера, которые ему отдал на время поединка сын, огласил это последнее условие, на лице Грозничара появилось выражение упрямства: дескать, что хотите делайте, а признания такого от меня не дождетесь! Эльга невольно глянула на Мистину: сняв даже обереги, чтобы противнику не за что было ухватиться, он завязывал повыше свои длинные волосы. И не только она – чуть ли не все в гриднице в это время смотрели на его шрамы. Тот, что на груди, уже был заметен только вблизи, но тот, что начинался на левом плече и уходил на лопатку, был толще и багровой неровной чертой выделялся на коже с уже побледневшим загаром греческого лета.

– Ну, иди сюда. – Выйдя в круг, Мистина приветливо улыбнулся Грозничару и даже поманил его к себе, как нянька манит едва вставшее на ножки дитя. – Я целовал клинок, что сверну шею любому, кто посягнет на права моих князей, – добавил он, не уточняя, к кому из трех князей это относилось. – Но ради нашего свойства я тебя в живых оставлю, не бойся.

Лицо его с этой улыбкой сияло красотой и лукавым вызовом. Эльга в душе содрогнулась, даже с испугом почувствовав, как сильно ее влечет к нему; запылало лицо, и она лишь надеялась, что на нее в эти мгновения никто не посмотрит.

– Чего лыбишься – зубы береги! – Грозничар в ответ оскалился из-под вислых усов, тем не менее зорко следя за каждым движением противника.

Как бойцы, они друг друга не знали: им никогда не приходилось сталкиваться ни в сражениях, ни в упражнениях.

– Давай, Свенельдич, вдуй ему! – как всегда в таких случаях, вопили из толпы отроков.

Мистина шагнул вперед и с широким замахом ударил, метя в ухо. Все оценили – бил на этот раз лишь для затравки, раззадоривая соперника. Грозничар легко уклонился, а потом вдруг пригнулся и бросился вперед, норовя ухватить Мистину за ноги и повалить. Более высокий рост и длина конечностей давали Свенельдичу преимущество, и его-то Грозничар намеревался отнять. Мистина с трудом ушел от захвата – рванув в сторону и с силой отпихнув противника обеими руками.

Грозничар проскочил мимо, развернулся и тут же получил прямым ударом в переносицу. Всплеснув в воздухе руками, он опрокинулся и полетел спиной на гридей. Его подхватили, не дав упасть, и толкнули вперед. Пользуясь этим толчком для разгона, Грозничар вновь ринулся на врага. Ловко проскочил под кулаком, пролетевшим на самой макушкой, пихнул Мистину плечом в грудь, а затем врезал правой с разворота, снизу вверх.

Под крик толпы Свенельдич прокатился по полу, но тут же вскочил. Эльга, закусив губу, сумела смолчать, но тут же подумала: зря. Этими усилиями сохранять невозмутимость она, пожалуй, выдаст себя вернее, чем волнением. И еще раз подумала: слава чурам, людям сейчас не до нее.

И тут же у нее перехватило дыхание – у Мистины из разбитого носа кровь текла и капала на грудь. Пристально и безжалостно глядя на противника, он слизнул кровь с губ. Теперь в его лице уже не было ни лукавства, ни призыва – ничего человеческого.

Вновь сойдясь на середине круга, бойцы молотили друг друга кулаками, словно дубинами. Оба сыновья воинских родов далеко не в первом поколении, они с детства были приучены упорно стремиться к победе, не обращая внимания на боль и кровь. Никто даже не думал о том, чтобы уступить – пока не вышибут дух из груди и свет в глазах не померкнет.

Вокруг вопили и кричали, подзадоривая бойцов, но те уже ничего вокруг не видели и не слышали. Дыхание с хрипом вырывалось из запаленных глоток, и теперь уже оба были залиты кровью из собственных носов.

Наконец Мистина изловчился и ловким ударом в челюсть опрокинул Грозничара на пол. Хотел навалиться сверху, но тот отбросил его, ударив обеими ногами в живот, а сам вскочил и резко выбросил руку. Лишь вбитая намертво привычка спасла Мистину: он пригнул голову, как бы принимая удар на венец шлема, и горсть золы с очага, брошенной в глаза, лишь засыпала волосы и затемнила без того измазанное кровавыми соплями лицо.

Грозничар снова бросился вперед, его кулак скользнул по скуле Мистины, но тот уже навалился, обхватив противника за шею и плечи, и пригнул к полу. Грозничар извернулся, врезал локтем, вырвался и ударил, метя под подбородок, в кадык. Но удар прошел мимо цели: несколько уступая выносливостью, Грозничар начал уставать. Перед глазами висел красный туман, в ушах звенело, и он понимал: нужно заканчивать поскорее.

Пользуясь этой промашкой, Мистина левой рукой ухватил его за глотку и, держа противника на расстоянии вытянутой руки, принялся лупить по голове. Кровь брызнула из рассеченной брови.

Из последних сил Грозничар оторвал от своей шеи цепкую, будто кузнечные клещи, кисть противника и обхватил Мистину поперек туловища. Не удержавшись на ногах, бойцы рухнули наземь и покатились, продолжая охаживать друг друга кулаками. Грозничар бил уже вслепую: кровь из разбитой брови залила глаза. Вот он нащупал горло своего врага и вцепился в него; не замечая ударов, сжимал пальцы так, что вздулись жилы на руках.

Мистина хрипел, прижимая подбородок, силясь ослабить чужую хватку. Наконец ему удалось подтянуть колено и сильным толчком отпихнуть противника.

Тяжело дышащие бойцы начали подниматься – медленно, на быстроту уже не хватало сил. Но Мистина успел раньше.

Он тоже почти ничего уже не видел, однако ударом в челюсть вновь сбил Грозничара наземь и добавил с ноги под ребра, вышибая дух. Потом сел сверху и принялся молотить ободранными кулаками – еще, еще и еще, не глядя, куда бьет, пока обмякшее тело под ним не перестало дергаться.

Только убедившись, что противник не шевелится, Мистина тяжело слез с него. Сел на пол, с трудом переводя дыхание. Потом с натугой поднялся. Его повело, но он устоял, широко расставив ноги, и выпрямился.

Грозничар лежал неподвижно, его лицо превратилось в кровавое месиво. Лишь вздымающаяся грудь говорила о том, что он жив.

В повисшей тишине пронзительно вскрикнула Володея: стало ясно, что уже все. И тут все в гриднице разразились воплями: иные возмущенными, но по большей части радостными. Кто-то из отроков уже проталкивался сквозь толпу с ведром воды, а Мистина все стоял, ловя воздух открытым ртом. Покрытые ссадинами ребра ходили ходуном, на грязном лице застыло туповато-свирепое выражение.

Почти невольно Эльга сделала шаг к краю возвышения, делая знак челяди, чтобы дали воды. Мистина выглядел жутко – даже не из-за крови, залившей лицо и грудь, не из-за ободранных и тоже окровавленных кулаков, а из-за звериной готовности убить, которой сейчас дышал весь его облик. Дикой, нерассуждающей, не знающей жалости и смущения.

Спустившись, она подошла; Зимец перенял у отрока ведро с водой, Беляница протянула ей рушник. Эльга намочила край и осторожно приложила к лицу Мистины. Потом случайно взглянула вперед и замерла.

Над очагом, что служил дальней стороной площадки поединка, ближе к двери, стоял ее брат Хельги Красный и вытаращенными глазами смотрел на обоих противников – полуголых, окровавленных, одного лежащего, а второго на ногах. И Эльга отметила – никогда она еще не видела на лице своего бойкого и отважного брата такого изумления и даже растерянности.

Мистина медленно повернул голову, следя за ее потрясенным взглядом. Увидел Хельги. А потом, не меняясь в лице, коротким и резким, удивительно сильным движением выбросил правый кулак вверх.

* * *

Хельги Красного привела в Киев весть о том, что туда заявился Грозничар. А прослышал он об этом очень быстро: помогли киевские жидины из урочища Козаре, с некоторых пор его большие друзья. Суть предстоящего разговора знал только самый узкий круг, но Хельги не составило труда сообразить: после войны с греками у черниговского воеводы найдется о чем поговорить с киевлянами.

После поединка Хельги не замедлил повидаться с обоими зятьями. После встречи с ним Грозничар отправился на Свенельдов двор – сразу как только смог встать на ноги и удержаться в седле. Перед этим он три дня отлеживался: у него была зашиблена голова, тошнота и головокружение не давали подняться. Володея сидела рядом, меняя примочки на многочисленных ссадинах и на подбитом глазу, и вполголоса причитала.

Эльга не виделась ни с одним из своих зятьев, хотя каждый день в Олегову гридницу приходил Свенельд и еще кое-кто из родичей. Свенельд и рассказал ей, что на пятый день Грозничар, оправившись, сам явился к Мистине. О том, что черниговский воевода первый навестил своего победителя, Эльга знала – все видели, как он ехал по городу от дружинных домов под Святой горой к Свенельдову двору, разукрашенный синяками и ссадинами, будто яйцо-писанка, – но только старый воевода передал ей, о чем шел разговор.

– На старости лет стал у родного сына на посылках, – сказал Свенельд, посмеиваясь и похлопывая себя по башмаку своей знаменитой плетью, сделанной из сломанной втулки копья с золотой и серебряной отделкой.

– Почему он не приедет сам? – Эльга с тревогой посмотрела на старика. – Он здоров?

– Морда разукрашена и ребра отбиты. Но это все заживет, ему не впервой. А сам он не хочет к тебе ехать… потому что Грознята только того и ждет.

– Что это значит?

Не зря Свенельд попросил ее принять его в избе, а не в гриднице, и глазами – точно как порой делал его сын – предложил ей выслать вон челядь.

– Предлагал ему Грознята Ингвара из Киева согнать и самому на тебе жениться, – прямо объявил Свенельд, сцепив руки между колен и глядя на нее своими ореховыми глазами. – Сказал, не Ингварова удача меня одолела, а твоя. Перед ним не склонюсь, а с тобой будем равными, как братья. Оба мы – мужи знатные, хоть рода и не княжьего, мне, дескать, Чернигов, тебе Киев, и коли будем заедино, никто нас не возьмет.

Эльга молчала, вспоминая: то же самое говорила ей Володея. Значит, не бабья болтовня то была: черниговцы свое дело обдумали. Заметила, что Свенельд пристально наблюдает за ее лицом, и взяла себя в руки.

– Что мыслишь? – Свенельд поднял косматую полуседую бровь, будто здесь могло быть несколько ответов.

– Я уже им сказала, что мыслю! – резковато ответила Эльга. – Мой сын имеет права на Киев и на Хольмгард. И он получит их. Пока мое слово хоть что-то весит, я не позволю разорвать его державу и погубить Русь в бесконечных раздорах. Они что же, думают, Ингвар так вот возьмет и уйдет? Сядет в Хольмгарде и будет… над озером на гусельках играть? У них огромная волость, земли по Мсте, по Луге, по Волхову! Ладога! Родичи в заморье! У Сванхейд хватит золота нанять у свеев такое же войско, как на греков ходило! И в этот раз оно пойдет на Киев!

Свенельд молча слушал ее, похлопывая плетью по ладони. Плеть издавала приятный звон, отвлекая внимание, и Эльга вдруг запнулась. Она привыкла, что Свенельд всегда отстаивает права своего воспитанника, и невольно ждала, что он одобрит ее рассуждения. Но вдруг сообразила: ведь речь идет о княжьем столе для его родного сына! Единственного. Порождения его любимой, давно покойной жены, что осталась в памяти юной, хрупкой и прекрасной, как весенний цветок. И Эльга знала: воевода любит своего сына куда сильнее, чем можно подумать, глядя на его суровое обветренное лицо.

– Ты хочешь, чтобы твой сын стал киевским князем? – прямо спросила она, не в силах терпеть гнета сомнений.

Свенельд встал и еще раз хлопнул плетью по ладони.

– Знаешь что? – помолчав, сказал он. – Мой сын однажды этой плети попробовал. Я тебе не расскажу, – ответил он на ее изумленный взгляд. – Захочет – сам расскажет. Но мнится мне, не зря он тогда три дня на брюхе провалялся. Ума я ему вколотил. Здорова будь, княгиня!

Воевода поклонился и пошел прочь. Согнутая спина его исчезла в проеме выхода, дверь закрылась. А Эльга долго еще стояла неподвижно, пытаясь понять, что же такое он сказал ей и что хотел сказать.

* * *

Пока потрясенная Эльга обдумывала этот разговор, на Свенельдов двор явился жидин, Синай бар Шмуэль, с поклоном и вопросом: здоров ли Мстислав Свенельдич и не пожелает ли повидаться со своим шурином, Хельги конунгом?

В последний раз Хельги Красный был в этом доме в тот памятный день, когда объяснил Мистине, что знает о вине Ульва из Хольмгарда в гибели Вальгарда – своего и Эльги общего отца. И назначил цену за то, что не поделится этим с Эльгой и Утой. Сегодня, когда отроки провели его в избу, он сразу вспомнил тот день и, выразительно оглядываясь, улыбнулся хозяину. С тех пор эта изба, украшенная посудой, покрывалами и занавесями из греческой добычи, стала выглядеть вдвое богаче, а взамен зеленого кувшина, разбитого Мистиной с досады, появился десяток новых – белых, зеленых, желтых, синих.

Мистина вышел навстречу гостю, распахнув объятия. Они с Хельги обнимались при встрече, даже если за ними не наблюдало пол-Киева. Не менее, чем показать свою дружбу людям, для каждого было важно показать другому: я готов терпеть тебя столько, сколько понадобится… пока ты совсем берега не потеряешь. Поэтому сейчас, на глазах у встревоженной Уты и Дивуши с младшими девушками, они улыбались во весь рот.

– Будь жив! Вижу, зубы целы! – Хельги с показной осторожностью похлопал Мистину по левому локтю – ниже шрама. – А этот бес вислоусый ведь по старой ране норовил вдарить, я видел! Вот подлец, а?

– Я к нему спиной-то не поворачивался, – заметил Мистина. – А ты проведать меня пришел?

– Проведать. А то по всей земле полянской только и разговору, что о тебе, а тебя и не видно. Ладно, Грознята – у него теперь один глаз, а вторым смотреть стыдится!

– И первый подживет. – Мистина сел к столу и знаком указал гостю место напротив себя. – Знаешь, до смерти хотелось ему глаз вышибить к клюям…

– Так чего ж не вышиб? – оживленно подхватил Хельги. – Какой бы тогда из него был князь, с одним-то глазом?

– У него сын есть. Законный. Звание в роду останется, а Грознята на меня обиду смертную затаит на всю жизнь.

Поставив на стол две греческие чаши светло-синего стекла, Ута налила пива, Дивуша и другие девушки поднесли блюдо с жареным мясом, свежим хлебом, соленой рыбой, салом. Гость и хозяин держались как добрые приятели, и лишь острота взглядов, которые они бросали один на другого, выдавала, что все не так просто. Мистина догадывался, с чем Хельги пришел, и жаждал убедиться в правоте своей догадки. Хельги всматривался, будто надеялся угадать, как его примут. Мистина был спокоен и уверен, и даже красные, подсохшие ссадины на лбу, на скулах, на подбородке и в углу рта не нарушали этого впечатления. Костяшки пальцев, держащих чашу, тоже были сбиты, но разве в первый раз?

– Сестра, – Хельги оглянулся на Уту, – ты позволишь нам…

Понятливая и послушная Ута тут же сделала движение к двери и поманила за собой девушек.

– Мы не подеремся, – усмехнулся Мистина, вспоминая, как говорил ей то же самое два года назад, и Хельги засмеялся, как любимой семейной шутке.

Дверь закрылась, и Хельги еще какое-то время смотрел на нее, будто давая женщинам время отойти подальше. Мистина спокойно ждал.

– Какая хорошая жена вышла из моей сестры Уты. – Хельги наконец повернулся к нему. – Все мужи должны бы тебе завидовать, если бы…

– Не верю, что даже ты найдешь, чем попрекнуть твою сестру, – качнул головой Мистина.

– Нет, я не об этом речь веду.

– А о чем же? – Мистина взглянул на него, будто уже знал ответ.

– К чему нам хитрить с тобою? – Хельги подался ближе к нему над столом. – Я знаю, что ты удавил бы меня с той же радостью, что и Грозняту.

– А еще ты знаешь, что я тебя не трону, пока ты помнишь свое место, – так же непринужденно подхватил Мистина, не отрицая этого.

– На греков пошли трое – Ингвар, ты и я. Со славой и добычей вернулись двое. Судьба сама указала: она выбрала нас, и нам лучше дружить, чем бодаться.

Хельги умолк, глядя в лицо собеседнику. Здесь он подошел к опасному пределу и при всей их враждебно-любезной откровенности не мог поручиться, что в ответ на дальнейшие слова не получит в челюсть прямо над столом.

При всей своей отваге он умел вовремя остановиться и выждать.

Но Мистина молчал, и в глазах его явно читалось: продолжай.

– У Грозняты Чернигостича маловато ума и заплывший глаз. Но даже он видит, кто в Киеве наиболее любим богами… людьми… и даже женами. Жаль, что боги мне не послали такого побратима, как ты, а свойствó только ссорит нас, вместо того чтобы объединить наши дела и помыслы. Ты одарен удачей куда большей, чем Ингвар, и теперь об этом знают все – от Романа до Грозняты. И оба вынуждены считаться с этим.

Мистина продолжал выжидательно молчать, и в молчании этом слышалось: да, все это так. И что дальше?

– До чего досадно, что судьба, дав тебе столько удачи, одарила тебя предками княжьего рода только со стороны матери. Твой отец – воевода, твой прадед был «морским конунгом», ведь так?

Мистина кивнул.

– Но ведь в его роду была связь с датскими конунгами через жен, правда?

Мистина снова кивнул: надо думать, сведения о его роде Хельги почерпнул из разговоров с Утой.

– И вот сейчас ты держишь Русь на себе, как Иггдрасиль держит землю и небесный свод, а что есть у тебя самого? Воеводская доля в добыче и дани. Обязанность каждый раз проливать кровь за то, чтобы другой назвал себя владыкой еще одного куска земли. Любой боярин, какой-нибудь Радовек – борода лопатой, стоит на земле прочнее тебя. У них – род, могилы дедовы, очаги чуровы. А твой род вышел из вод морских, у тебя ничего нет, кроме меча, и тот тебе князь вручил. За тобой не род, а дружина, и ту ты можешь содержать, только пока князь с тобой данью делится. А пропади он – пропадешь и ты. Как ты, человек такой умный и сильный, с этим миришься – не понимаю!

Хельги развел руками и хлопнул ладонями по столу, будто запечатывая величайшую загадку, встреченную им в жизни.

– Но что же я могу с этим сделать? – промолвил Мистина, явственно вызывая Хельги предложить что-нибудь. – Никто ведь сам себе не творец, как говорится. Никакая доблесть не добудет мне других прадедов.

Хельги помедлил. Он ясно видел ловушку: Мистина понял его, но если бы он хотел понять по-настоящему, то ответил бы иначе.

– Мой стрый Олег Вещий сумел это, а значит, сумеет и другой, – улыбнулся Хельги. – Придя на эту землю, он не имел здесь никаких прав. Но получил их, взяв в жены девушку из княжьего рода.

– Не вижу подходящей девушки. – Мистина тоже улыбнулся, будто они всего лишь шутили на весенних гуляниях.

– Ты знаешь, о ком я думаю. Еще говорят: кого все женщины любят, тот беды не знает. Ты можешь добиться любой женщины, как бы красива и знатна она ни была. А я поддержу тебя, потому что хочу иметь в зятьях людей истинно сильных и удачливых.

– Я и так твой зять, – напомнил Мистина.

– Ута – превосходнейшая женщина, я всегда готов отдать ей должное, но не она – княгиня русская. За несколько лет моя сестра Эльга стала необходима этой земле. Все русы и поляне почитают ее, как саму Мокошь. Судя по делам Ингвара, он загубит наследие моего стрыя. Рано или поздно неудачливость убьет его и с ним вместе погубит всю Русь. Я хочу видеть на киевском столе более надежного человека.

Чего Хельги хочет на самом деле, для Мистины тайной не было. Он лишь не мог решить, стоит ли говорить об этом. Его откровенно подбивали на измену, но он понимал: Ингваровой державе сейчас не нужен открытый раздор ни с кем. Ни с дружиной, ни с родней.

Помедлив, он встал. Хельги тоже поднялся, чувствуя, что настал решительный миг. Сейчас Мистина или протянет ему руку – или врежет в челюсть.

Но Мистина выразительно скрестил руки на груди, будто показывая, что ни того, ни другого делать не намерен. Под мягкой шелковой сорочкой проступили округлые мышцы плеч.

– Что ты мне скажешь? – Хельги все же первым не выдержал молчания.

– Я сказал это Грозняте, скажу и тебе. Я клинок поцеловал на том, что сверну шею всякому, кто посягнет на права… твоей сестры Эльги.

– Но я-то не посягаю на ее права! Я ей счастья хочу!

– А знаешь ты, чего хочет она сама? Я – знаю и не стану делать ее счастливой насильно. И никому другому не позволю. Ты – брат моей жены. Но если мне когда-нибудь придется выйти на поле с тобой, свойствó меня не остановит. Ты прав – у меня ничего нет, кроме меча, дружины, моей доли в добыче и… державы русов от Ладоги до Пересечена. Ну и еще вот этого, – он оттянул рукав и показал маленький, давно побелевший шрам на запястье – след обряда побратимства. – Ингвар – и род мой, и моя держава. Даже у тебя есть права на Олегово наследство. Хоть небольшой кусок, да свой. А у меня нет ничего, кроме них.

– И ты не хочешь возвысить свой род, сделав эту державу своей?

– У меня уже есть все, что мне нужно.

– Счастливый ты человек, – с показным восхищением и искренней досадой отозвался Хельги.

– Так мы с того и начали. Меня сам Роман цесарь не в силах ничем одарить… кроме как мир утвердить с Русью. Это надо моим князьям, их державе, а значит, мне.

Хельги молчал, едва удерживаясь, чтобы не кусать губы от досады. Несколько лет он был уверен, что знает слабое место в этой стене щитов, – но под щитами оказалась каменная стена.

– Ладно, – выдохнул Хельги, – тогда пойду я, пожалуй. Нет сил на тебя смотреть – так завидно.

– Да ладно, куда ты! – Мистина протянул к нему ладонь. – И пиво не допили. Садись, поговорим. Все-таки мы с тобой – Греческого царства победители.

– Ну… как скажешь.

Еще раз взглянув ему в лицо, Хельги снова сел. За уверенностью в глубине стальных глаз Мистины ему мерещился слабый проблеск подавленной боли, и он понял: уходить и сдаваться рано.

И он двинул свой синий бокал по столу навстречу бокалу Мистины.

* * *

Покинув Свенельдов двор, Хельги Красный с трудом сдержал желание немедленно повернуть коня на Олегову гору. Но спешить не следовало. У него оставалась в колчане последняя стрела, распорядиться ею надлежало по зрелом размышлении.

– О чем ты думаешь целый день и целую ночь? – приставала к нему недовольная Акилина, которую он взял с собой в Киев, потому что в тесном Витичеве она уже соскучилась до смерти. Двух ее последних товарок увезли Селимир и Хранимир, она осталась совсем одна среди отроков. – От тебя не добиться толку! Неужели наконец вспомнил обо всех своих грехах?

– Я владею некой тайной, и если она выйдет на свет, княгиня будет вынуждена порвать со своим мужем, – ответил Хельги: разговаривать о княжеских тайнах с греческой блудницей было почти все равно что с собакой.

– И что тебя так беспокоит? Расскажи людям – и добьешься своего. Ты ведь хочешь, чтобы этот неудачливый архонт сюда не вернулся?

– Если я объявлю мою тайну в палате при всех архонтах и воинах, Эльге придется выгнать мужа, хочет она того или нет. Но…

– Что – но?

Вместо ответа Хельги лишь махнул рукой, не желая продолжать разговор.

«Я клинок поцеловал на том, что сверну шею всякому, кто посягнет на права… твоей сестры Эльги», – ясно слышал он в воспоминаниях и видел перед собой глаза, холодные и твердые, как тот самый клинок. И если он силой принудит Эльгу поступить так, как хочет от нее он… очень может быть, что пожать победную ниву ему не дадут. Угроза была слишком велика, а Хельги был смел отнюдь не до безрассудства.

Но хотя в Мистине он нашел препятствие, прочное, как стена Царьграда, надежда на успех у него сохранялась. Он верил: есть на свете человек, перед которым и Свенельдич бессилен. Им с Грознятой он отказал, но устоит ли он, если то же самое ему предложит Эльга?

Лишь на третий день он наконец надумал. А подтолкнул его испуг: что, если Мистина разгадает его замыслы и опередит? Ведь не только то важно, что вам расскажут. Не менее важно, кто и как расскажет. Хельги надеялся, что Свенельдич по своей воле не захочет ворошить те старые угли, но ждать больше не стоило.

Эльгу он застал не одну: с ней сидели обе сестры, Володея и Ута. Женщины шили и толковали о детях. О недавнем поединке между мужьями Уты и Володеи говорить им не хотелось. Володея была обижена, совестливая Ута чувствовала себя без вины виноватой. А Эльга втайне думала: пол в Олеговой гриднице оказался залит кровью именно потому, что оба соперника женаты на Олеговых племянницах. Это они, знатные девы, не желая того, вынуждают своих мужей делить наследие дяди. И пока это еще лишь цветочки…

Брату все три обрадовались: Хельги всегда был приветлив и ласков с женщинами, и они безотчетно тянулись к нему. Не в пример Мистине, железному внутри и снаружи, он как будто сразу распахивал объятия и окутывал теплом своей любви всякую, от княгини до потаскухи, и те в ответ быстро проникались к нему доверием.

То, что он собирался открыть Эльге, в той же мере касалось и Володеи, а Уты – лишь немногим меньше. Но решение зависело только от Эльги, поэтому Хельги болтал с сестрами о чем попало, подкидывал детей, рассказывал про свой вчерашний пир в дружинном дома. Боярин Далемир, брат Честонега, так восхищался плясками Акилины, что упрашивал продать. Уж она-то не боялась показываться людям в шелковой сорочке из тех, что вроде бы есть, а на вид как будто и нет, подпоясанной цветной лентой с таким расчетом, чтобы подчеркнуть пышную грудь. А у мужей киевских, не видавших такого даже на Купалиях, случалось помрачение ума…

И лишь когда Эльга встала и сказала, что должна наведаться в поварню, Хельги улыбнулся остальным и вышел вслед за ней.

Поварня – длинное бревенчатое строение – стояла на задах княжьего двора. Под высокой кровлей висели копченые окорока и связки вяленой рыбы, внизу тянулись длинные столы, за которыми челядинки разделывали рыбу и чистили овощи. Дымили большие очаги, где в котлах варились каши и похлебки сразу на сотню человек, а на решетках и вертелах обжаривалось мясо. Теперь, разбогатев со своей доли добычи, Эльга обзавелась нужным числом челяди и вздохнула свободнее. Даже у Беляницы появились помощники: два подключника, и та ходила довольная, румяная, начинала полнеть. Для выпечки хлеба имелись две отдельные клети: здесь служанки просеивали муку в корытцах-ночвах, замешивали и ставили тесто в кадках-дежах, на столах катали хлеба, протапливали хлебные печи принесенными из большой поварни углями, а потом складывали выпеченное в большие лари.

Когда Эльга, осмотрев сегодняшнюю выпечку, хотела идти прочь, Хельги ласково коснулся ее плеча.

– Сестра! Мне нужно сказать тебе несколько слов, – на северном языке молвил он.

Здесь их могли слышать только две служанки, но они, славянки, северного языка не понимали.

– О чем? – Эльга повернулась к нему.

– Ты знаешь, что я думаю о новой женитьбе твоего мужа. И по-прежнему уверен: тебе стоит с ним развестись.

– Брат, не надо! – Эльга примирительно положила руку ему на грудь. – Мы довольно говорили об этом. Но я хочу, чтобы все осталось как есть. Пока у него эта болгарыня, я не жена ему, но у Руси два князя, и у одного из них есть жена, – усмехнулась она, повторяя слова Мистины.

– Этот второй князь – изменник и неудачник. Но я бы смирился с тем, что ты желаешь его простить. Если бы не еще одно…

– Что еще? – Эльга нахмурилась, но заставила себя улыбнуться. – Неужели он по дороге и третью жену подцепил?

– Ваш брак был устроен путем предательства и преступления.

– Что? – Эльга прислонилась к столу.

– Ульв из Хольмгарда нанял викингов, чтобы они напали на земли нашего отца. Может быть, Ульв и не хотел его смерти, но ему было нужно, чтобы отцу понадобилась помощь. И тогда он согласился бы возобновить твое обручение с Ингваром. Но отец погиб. Я так и не успел его узнать, а тебе пришлось бежать из дома, чтобы не оказаться… в еще более тяжком положении.

– Ульв… нанял викингов? – Эльга с трудом восстанавливала в памяти обстоятельства шестилетней давности.

Своего покойного свекра она никогда не видела и сейчас с трудом пыталась вспомнить, что ей о нем известно.

– Ну да. Он ведь знал, что после его ссоры с Дивиславом ловацким, когда он уронил свою честь, ему больше не получить для сына такую знатную и хорошую невесту, как ты. И он попытался принудить отца к соглашению силой и хитростью, а тем самым погубил его. Не могу сказать, что он хотел этого. Но вышло именно так.

Эльга помолчала, с холодом в груди и дрожью в руках вспоминая все, что ей было известно о тех днях.

– Давно ты знаешь? – прошептала она, не владея голосом. – От кого? Разве ты виделся с Ульвом?

– Нет, он ведь был уже пару лет как мертв, когда я приехал в Хольмгард. А узнал я обо всем от Уты.

– Она не знает ничего такого! – Эльга округлила глаза, уверенная, что сестра не может знать ничего важного, что не было бы известно ей.

– Она сама не понимает, какими тайнами владеет. И ты знаешь все то же самое, просто не догадывалась связать концы. Я вас не виню: вы были две юные девушки, придавленные горем. Но вспомни: ведь Свенельдич приехал, чтобы вновь просить выдать тебя за Ингвара, в тот самый день, когда вы узнали о смерти отца?

– Да…

– А ведь между Плесковом и Хольмгардом дороги несколько недель! Откуда же Ульв мог узнать об этой смерти заранее, если он не сам ее подстроил? Как он угадал, что именно сейчас его трудное дело сладится?

– Но…

Эльга пыталась в уме свести ход событий, однако от потрясения шумело в голове и мысли расползались, как кисель из горсти.

– И те викинги прямо сразу были все до одного перебиты людьми Ульва и Хакона ладожского. Те двое даже не стали ждать, пока решится твоя судьба. Свенельдич мог и не суметь выкрасть тебя и довезти до Киева. И зачем бы они тогда стали мстить за чужого человека, жертвовать своими людьми?

– Но разве это было до того…

– Да, когда осенью Ингвар собрался искать тех викингов, отец уже вручил ему их мечи. И они были перебиты все до единого. Ни один из них не сказал никому, почему их вождю вздумалось искать добычи в диких лесах. Поверь мне, опытные «морские конунги» выбирают места получше. Я прежде знавал таких людей… Ульву нужно было, чтобы они не сказали ни слова. И он своего добился. Во всем. Его сын получил тебя, а с тобой – права на киевский стол. И ты отдала их вместе с собой, не зная, что твое свадебное пиво замешано на крови нашего отца.

Эльга села на скамью, не замечая, что мука со стола сыплется на ее платье. Голова кружилась, в ушах шумело, по жилам разливался холод, биение сердца отдавалось во всем теле. И она ничего, совсем ничего не могла сообразить. Те горькие и тревожные дни она постаралась забыть – когда добилась желаемого вопреки судьбе. Но Хельги говорит, что отец Ингвара – убийца ее отца. А значит, он, мужчина, обязан…

– И что ты собираешься делать? – Она повернулась к нему.

– Судьба земли русской – в твоей воле, сестра. – Хельги слегка развел руками. – Она важнее, чем даже наша родовая честь – ты сама мне так говорила. Тебе решать, останется ли Ингвар твоим мужем, или ты пожелаешь, чтобы я взыскал с него долг его отца. И если ты пожелаешь этого, я выполню свой долг перед родом. И всеми силами поддержу тебя, если ты изберешь себе другого мужа. Того, кто более тебе по сердцу и более тебя достоин.

– П-проводи меня… – Цепляясь за его руку, Эльга с трудом поднялась со скамьи. Последние его слова не дошли до ее сознания. – А то упаду…

* * *

Целый день Эльга провела как в тумане. Даже с Утой ей не хотелось говорить об этом страшном деле. Казалось, стоит упомянуть о нем вслух – и беды не остановить. Ей придется отправить Хельги мстить ее мужу за их общего отца.

Но был один человек, с которым ей поделиться хотелось. И уже в сумерках она поняла: без его совета она не способна решить ничего. Хельги строил свое обвинение на догадках. Но только участник тех событий точно знал, как все было.

Эльга встала, хотела велеть оседлать ей лошадь и поехать самой. Но остановилась. На ночь глядя заявиться к сестре и выставить ее вон, чтобы остаться наедине с ее мужем?

А почему Мистина сам к ней не показывается? С поединка прошло уже шесть дней. Едва ли его смущает разбитое лицо. Скорее он тоже не хочет о чем-то с ней говорить. Но терпеть этот гнет больше не было сил.

В густой темноте зимней ночи отрок поехал на Свенельдов двор. Эльга надеялась, что сейчас, когда мужи сидят за пивом, а жены – за прялками, этих разъездов никто не заметит. Мистина взял с собой только двоих – Ратияра и Арне. А эти двое были надежны, как два боевых топора, и так же мало склонны болтать о делах господина, как его башмаки.

Когда он вошел, рукава и плечи его простого черного кожуха были усыпаны белыми хлопьями.

– Идет снег?

– Да. – Мистина снял кожух, убедился, что челяди в избе нет, и сам повесил на колышек у двери. – Кто у тебя был?

По лицу Эльги он ясно видел: она не в себе. А способных растревожить ее он знал в Киеве немало.

– У меня был Хельги.

– Значит, он глупее, чем я думал. – Мистина подошел к ней. – Я этому отбитышу сказал: полезешь – шею сверну.

– Он рассказал мне кое-что. – Эльга наконец подняла голову, собравшись с силами взглянуть ему в лицо.

Помолчала, рассматривая бледный синяк на скуле, ссадины на губах, на подбородке и на горбинке носа.

– И я хочу знать – это правда?

– Что? – Мистина оперся вытянутой рукой о стену возле ее головы.

– Что Ульв виноват в смерти моего отца.

– Йо-отуна м-мать…

Этого Мистина не ждал – и тут же понял, что ожидать следовало. За знание этой тайны, за угрозу открыть ее Эльге он уже два года назад чуть не убил Хельги. Тогда беду сумели отвести – но именно из-за этого они с Ингваром с тех пор как счастья ждали вести, что любезный шурин где-нибудь за морями сложил голову.

В тот раз Хельги удалось склонить к молчанию. Но чему дивиться, если давний уговор подвыдохся? С тех пор многое изменилось. И Хельги не устоял перед искушением вбить этот клин в неудобный для него брак Ингвара и Эльги, едва тот дал трещину.

– Это правда?

Задавая вопрос, Эльга уже получила ответ. Мистина старался сдержать досаду, но на лице его отражалось полное понимание дела.

Он глубоко вздохнул, не то пытаясь успокоиться, не то выигрывая время.

– Я не знаю.

– Не лги мне сейчас, – тихо сказала Эльга, но в этих словах отчетливо слышалась угроза.

– Хотел бы я солгать, мне проще было бы. – Мистина не смотрел ей в глаза, глядя мимо ее лица в покрытую узорным ковром стену, но при этом она чувствовала, что он говорит правду. – Тогда я знал бы, что говорить. Но правды я не знаю. Клянусь, – он опустил голову, – жизнью моего отца клянусь, я не знаю!

– Но ты ведь был у Ульва перед тем, как мой отец… Я сама помню, ты приехал и сказал, что был у него в Хольмгарде!

– Да. Я был у него в Хольмгарде.

– И он послал тебя к нам.

– Послал. Сказал, что… Он слышал от торговых людей, будто на ваши земли напали викинги. Сванхейд гадала по рунам, и руны ей открыли: придут и новые беды. И он, Ульв, увидел удобный случай возобновить ваше обручение – в обмен на свою помощь.

– Слышал от торговых гостей? И Сванхейд… открыли руны?

Мистина молчал. Эльга подумала, пробуя, не выйдет ли убедить себя, что так оно все и было.

– Ты ему поверил?

– Н-нет, – с явным трудом выдавил Мистина.

Он не хотел говорить ей правду, но звон железа в ее голосе, сказавшем «не лги мне сейчас», холодом отдавался в ушах.

– Почему?

– Потому что я не дурак. Он уже знал, что там у вас происходит. И не от рун. Но я не собирался лезть в его дела. Да он и не стал бы со мной откровенничать. Я мог бы пойти к присяге, что не знаю правды об этом деле. А мои догадки… ничего не докажут.

– И кто теперь знает правду?

– Только Сванхейд.

– А Ингвар?

– Если он не говорил с отцом об этом, когда приехал к нему с Ловати… Я не знаю.

Эльга молчала, и Мистина с досадой повторил:

– Я правда не знаю. Я понимал, что это было грязное и бесчестное дело, и хотел забыть о нем поскорее. А Ингвар… ему ничего такого могло просто не прийти в голову.

Эльга заглянула в свое сердце: верит ли она в это? И поняла: да, верит. Ингвар – человек честный, коварство дается ему с трудом, и подобные мутные дела он перекладывает на побратима. И ум его далеко не так боек. Он поверил, что отцу невесты просто не повезло, потому что сам до такой затеи просто не додумался бы. А додумался бы – постыдился бы.

– А ты веришь, что Ингвар до сих пор об этом не знает?

– Сейчас он знает столько же, сколько ты. Уже два года. С тех пор как этот клюй краснорожий впервые здесь вынырнул. Он еще тогда грозил все это тебе выложить. Не помнишь, как ты в меня рушником швырнула?

– Помню. – Эльга слегка улыбнулась, вспомнив свой тогдашний гнев на мужа и зятя. – Вы здесь из-за чего-то подрались, а из-за чего – не сказали.

– Мы спорили, что с ним делать. Но никак не могли сказать об этом тебе. Но в этом деле уже ничего не поправить. И важнее сейчас другое.

– Ведь если Ульв виноват, то Хельги должен мстить!

– Взгляни-ка на дело с другой стороны. – Мистина взял ее за руку, словно желая покрепче удержать ее внимание. – Почему он два года молчал, а сейчас рассказал тебе?

Эльга немного подумала.

– И почему?

– Сейчас я расскажу тебе кое-что забавное. Ты знаешь, что и Грознята, и Хельги у меня на днях побывали?

– Что Грознята – знаю, твой отец… мне передал… – Эльга запнулась, вспомнив, что именно ей передал Свенельд.

– И оба они хотели одного и того же. Подбить меня на то, чтобы взять тебя в жены и не пускать Ингвара в Киев. А теперь подумай, зачем им обоим это надо?

– Зачем? – помертвевшими губами повторила Эльга, не ожидая ничего хорошего.

– Потому что, если я соглашусь, в Киеве сядет князь не княжьего рода. С Грознятой мы окажемся равны, и он будет уже не воеводой и не малым князем, а просто князем черниговским, мне ничем не обязанным. Чего я ни спрошу с него – он ответит: «А ты кто такой?» И мне будет нечего возразить.

– Но Хельги! Ведь он сам хочет этот стол!

– Само собой. Пока ты – жена Ингвара, Ингвар – здесь князь, а я – его воевода, Хельги в этом пруду ловить нечего. Но если я порву с Ингваром, отниму его жену и стол, выгоню его в Хольмгард… Хельги останется подождать два-три года, пока один из нас убьет другого и сам сдохнет от ран. И ему достанутся все Олеговы земли. По праву причем.

– А я? А Святка?

– Думаю, он не желает тебе и твоему чаду зла, но о вашей судьбе позаботится потом. Когда станет киевским князем сам. У него больше прав, чем у меня и у Ингвара. Пока мы ему мешаем. Но он нашел способ убрать нас нашими же руками. Умно, что сказать!

Эльга хотела спросить, что это за способ, но прикусила язык. Ей ли не знать… в чем Мистина почти против воли оказался соперником побратима и не сумел одолеть искушения.

И если в руках ее честолюбивого брата оказалось такое оружие, то она сама и виновата.

– Но ты…

– Я хочу только его жену, но не его стол. Олегова держава – кусок не по мне. А разделить вас нельзя.

– А когда-то ты хотел…

– За последние шесть лет я поумнел малость. Не заметно? Мне приходится бороться с теми, кто хочет дать мне женщину и княжий стол. А я отказываюсь, потому что понимаю: в тот день, как я вас получу, все не закончится, а только начнется. И сбросит в бездну всех нас и нашу землю. Ты должна оставаться… если не женой Ингвара, то хотя бы его княгиней. До тех пор, пока Святка не вырастет и не возьмет все ваши земли в свои руки сам.

– Значит, я должна молчать? – через какое-то время спросила Эльга.

– Если хочешь доли своему сыну – да.

– А как быть с Хельги?

– Пока ты и я на стороне Ингвара, он нам не опасен.

– Но если он расскажет людям…

– Он не может доказать ничью вину. И я, и Ингвар можем пойти к присяге, что не знаем о вине Ульва. А как он поведет к присяге Сванхейд – я бы поглядел.

Впервые за день Эльга перевела дух. На сердце полегчало: то, что давило тяжелым черным камнем, оказалось лишь тенью.

И теперь она смотрела в лицо Мистине, не в силах отвести глаза. Понятно, почему Хельги и Грозничар надеялись заставить его служить себе: на его месте кто бы устоял? Самая красивая женщина Руси, и киевский стол в придачу! И он любил эту женщину – родичи могли лишь догадываться, но Эльга точно это знала. Но не утратил способности видеть: вздумай он взойти на ее ложе открыто, как победитель и законный муж, лежанка перевернется и сбросит его в погреба глубокие, как в том жутковатом сказании о трех дорогах от камня. И ее, Эльгу, вместе с ним.

Она подняла руку и провела кончиками пальцев по его лицу. По горбинке сломанного носа, обходя свежую ссадину, по твердо очерченной скуле. Не один год ей хотелось это сделать, но только нынешней зимой эта простая мечта наконец исполнилась.

Испугавшись, что в полутьме при свечах заденет плохо видный синяк, Эльга отняла руку.

– Ты не боишься меня? – Мистина не совсем верно понял ее движение.

…Когда-то давно он уже задавал ей этот вопрос, но совсем по другому поводу. Той весной, когда Ингвар и Эльга только заняли княжий стол. По этому случаю всякий день гремели пиры – новый князь не жалел пива и мяса, чтобы привлечь к себе полян и русов. Эльга сбивалась с ног, управляя своими еще немногочисленными служанками. Весь день она хлопотала, а ночью просыпалась от страшных снов, будто гости съели все приготовленное и сидят за пустыми столами, а ей больше нечего подать…

Однажды, когда она выходила из поварни уже в темноте, перед ней вдруг вырос Свенельдич: не говоря ни слова, сгреб в объятия и прижал к стене. Эльга ахнула, вдруг очутившись в кольце его рук, охваченная теплом его разгоряченного тела. Мельком подумала, что он во тьме принял ее за кого-то другого, но тут же чутьем угадала: нет. Он не обознался.

– Йотун ешь, как же я хочу тебя… – шептал он, настойчиво отыскивая ее губы и дыша на нее хмельным медом; она отворачивалась, потрясенная и взволнованная, но не кричала, а, напротив, больше всего опасалась, как бы их не увидел кто.

Сейчас им было не время ссориться со Свенельдичем, ни по какому поводу.

Не так чтобы она удивилась его желанию – скорее тому, что он сказал вслух о том, о чем уже три года громко молчал.

– Пусти! – Она упиралась руками в его грудь, но чувствовала, что оттолкнуть его ей так же не по силам, как вот эту стену поварни.

На ощупь он был весь как литой – как железный, но теплый внутри.

Нет, как золото под тонким слоем серебра – солнечное тепло этого золота пробивалось сквозь внешний, холодный серебряный покров. Как у тех молодцев – по колена ноги в золоте, по локти руки в серебре, – что рожала Заря-Зареница, меньшая Солнцева дочь, взятая в жены юным Перуном.

– Стыд последний потерял! – шепотом возмущалась Эльга, отгоняя мысленно эти ощущения, стремительно расцветавшие одно за другим. – А Ингвар?

– Он мне должен.

За минувшие три года они никогда не говорили об этом долге – Мистина ведь взял в жены женщину, уже ждущую дитя от Ингвара, – но Эльга сразу поняла, о чем он. И испугалась этой молчаливой, но прочной памяти. Свенельдич ведь не из тех, кто прощает долги.

И она даже не могла сказать «я тебе не должна» – жениться на ее сестре она просила его сама.

– Не бойся. Ты ведь не боишься меня? – спросил он, прижимая ее к себе так, чтобы она почувствовала всю силу его желания.

И снова Эльга сразу поняла его. Но теперь она была не та девчонка, какую Мистина унес из лесу на плече.

– Нет! – твердо ответила она. – Не боюсь. Но я – княгиня киевская, а не роба, чтоб меня по углам зажимать. Пусти, сказала.

И тогда он ее выпустил. Ведь он сам, своими руками, сделал ее княгиней. Эльга поспешно ушла в гридницу, оправляя платье и сдерживая порыв провести руками по лицу. Как будто по ее пылающим щекам все бояре и отроки поймут, что с ней сейчас было.

Но куда там – ее встретили пьяными криками восхищения. Она улыбалась, будто в жизни не видела более радостного зрелища, чем вусмерть пьяные гриди и бояре, несколько дней назад возведшие ее и Ингвара на киевский стол.

Еще день-другой ее не отпускало тревожное ощущение, будто она по неосторожности сунулась слишком близко к большому огню и едва не обожглась. С тех пор Эльга запомнила: в преданности Мистины побратиму есть одно топкое местечко. И не раз после того убеждалась: это был не случайный пьяный порыв…

В эту топь они в конце концов, два года спустя, и рухнули. Но сейчас Мистина говорил не об этом.

– Нет, – Эльга качнула головой. – С чего мне тебя бояться? Ты же поклялся на клинке, что не предашь меня.

– После драки с Грознятой даже Ута на меня косится, будто я зверь какой.

– От зверя в тебе немало. Но… будь ты другим, на что бы ты мне пригодился?

Он вглядывался в ее глаза, пытаясь понять, то ли она думает, что говорит. Не всякое женское сердце без страха выдержит то зрелище, что она наблюдала на днях.

– Я не боюсь тебя. – Эльга нежно коснулась его щеки, погладила возле ссадины в углу рта. – Ни так, ни этак не боюсь.

– Потому что ты не просто женщина. – Мистина обнял ее и склонился к ее лицу. – Ты – конунг, только женщина. Таких на свете было не много. Моя самая большая удача – то, что я с тобой встретился.

– Но ты же отказываешься…

– Я отказываюсь, чтобы твоя слава не потонула в бесконечных раздорах. Ты будешь сиять в памяти людской, как утренняя звезда на небе, о тебе сложат предания. И меня заодно не забудут.

– Стало быть, мы оставим все как есть? Ты этого хочешь?

– Я хочу, чтобы ты оставалась княгиней Ингвара, а женой его пусть будет болгарыня. По мне, так это самое лучшее.

«И я всегда буду на словах женой одного, а на деле – другого…» – мысленно закончила Эльга.

А потом, противореча собственным мыслям, попросила:

– Не уходи.

– Ты хочешь, чтобы я остался?

Она кивнула. И челядь, и гриди не слепые: стража у ворот видела, как Свенельдич приехал, и заметит, что он до утра не выехал обратно. А в дружинной избе или в гриднице уж кто-нибудь не пропустит, что Арне и Ратияр почему-то тоже ночуют здесь. Но, понимая все это, Эльга не могла и помыслить о том, чтобы после всего этого остаться одной, наедине с воспоминаниями и опасениями.

Вместо ответа Мистина наклонился и потянулся к ее губам. Бывают случаи, когда даже самый благоразумный человек плюет на осторожность.

– Тебе же больно… – шепнула Эльга.

– А и ладно…

* * *

Еще через день княгиня объявила пир и позвала всех бывших в Киеве знатных людей: местных бояр, Грозничар с его людьми и Хельги с его оружниками. Эльга сияла, как солнце, со своего возвышения: одетая в греческое платье золотистого шелка с красными птицами, с белым убрусом на голове, с золотыми греческими подвесками на шитом золотом очелье – с цветной эмалью, золотыми лучиками и крупными жемчужинами. Лицо ее еще хранило след утомления, но губы приветливо улыбались, а зеленовато-голубые, будто самоцветный камень-смарагд, глаза смотрели дружелюбно и уверенно.

– Я созвала вас, мужи русские, полянские и черниговские, дабы радостную весть вам объявить, – сказала она, когда чаши за богов и предков обошли столы. – Держали мы совет с родичами моими и боярами и порешили: как вернется из полюдья муж мой Ингвар, созовем мы всех вас снова и на Святой горе, перед взорами богов и дедов наших, возложим на зятя моего, Эрленда-Грозничара, Чернигостева сына, Тростенева внука, достоинство малого князя черниговского.

К сводам гридницы взмыл изумленный гул. Не меньше других удивился сам Грозничар: не думая сдаваться окончательно, он все же предпочел отложить свои притязания до тех пор, пока позабудется его поражение в поединке.

А кое-кто и отметил, что Эльга перед всеми назвала Ингвара своим мужем – будто нет никакой болгарыни.

– И условия положим такие: быть Грозничару с нами, князьями киевскими, во всем заедино, мир и войну объявлять по совету, на рать выступать единым строем, совещания творить с князьями иноземными, каганом и цесарем общие. По дань русским князьям на левый берег не ходить, а дары в Чернигове получать.

– Из любви к вам мы так положили, – добавил Мистина, глядя на Грозничара так, будто не охаживал его кулаками в нерассуждающей ярости под этой самой кровлей какую-то неделю назад и тот не смотрел на него сейчас изумленным взглядом полузаплывшего глаза, окруженного желто-лиловым огромным синяком. – В поход на греков мы ходили вместе, добычу и честь одну на всех привезли. Разойдись мы сейчас – не по правде вышло бы, нам бы одним все плоды общей победы достались. Мы того не допустим. На другое лето сотворим мир – и вы, князья черниговские, все те же выгоды и прибыли получите, что и князья русские. И кто тогда нас одолеет?

Он улыбнулся, положив руки на свой печенежский пояс. Гридница содрогалась от криков радости, что такое сложное дело разрешилось миром, Грозничар выбрался из-за стола и полез обнимать Мистину, Асмунда и даже Свенельда. Эльга радостно улыбалась. Свенельд и Мистина убедили ее, что сейчас именно так и надо поступить: внезапно получив в дар то, чего не сумел вырвать силой, Грозничар снова займет место преданного родича. А для Киева мало что изменится: у них и так под рукой с десяток малых князей. Чем больше у киевского князя подданных княжеского достоинства, тем весомее его собственные притязания на звание кагана или цесаря. Нынешнее поколение едва ли это увидит, но надо ведь и вперед смотреть…

А еще через день, отдохнув после пира, старый воевода Свенельд собрался ехать к себе, в Деревскую землю. Его городец на гранитых кручах над Ужом был достроен, настала пора его обживать, и поэтому Владива с дочерью уезжала с ним. Ута плакала, расставаясь со своей главной помощницей по дому, Владива плакала, ревели все девчонки, расставаясь с Валкой, и даже она сама – ей сравнялось девять лет, но ростом и видом она не уступала иным двенадцатилетним – тоже ревела таким низким голосом, что это было почти смешно.

Оба воеводы, старый и молодой, стояли у крыльца своей гридницы, ожидая, пока Свенельду подадут коня. Посматривали на баб и посмеивались, пользуясь передышкой между вчерашними заботами, благополучно разрешенными, и еще неведомыми завтрашними. А те себя ждать не заставят…

– Ну, бывай здоров! – Увидев отрока с конем, Свенельд хлопнул Мистину по плечу концом свернутой плети, а потом протянул ему: – Вот тебе, держи.

– Что это, батя? – не понял Мистина. – Зачем?

– Дарю! – Свенельд вложил рукоять, которая когда-то была втулкой копейного наконечника, ему в ладонь. – Не зря она когда-то по твоей спине прогулялась – уму-разуму научила, вижу. Вот и не забывай.

Мистина понял его и улыбнулся: от этой улыбки его лицо осветилось и стало красивым, будто светлый месяц на небе. Было в ней и напоминание, и лукавство, и гордость собой.

– Будь здоров, батя! – сунув плеть за пояс, он обнял Свенельда.

Обнявшись, на миг они замерли, будто тот Ясень, что держит на себе мир, потом разошлись. Легко, как молодой, Свенельд вскочил в седло и поехал из ворот. Мистина смотрел ему в след, похлопывая звенящей плетью по ноге, как тысячи раз у него на глазах делал отец…

* * *

Обыкновенно князь киевский объезжал с полюдьем и ради сбора дани только Олегову часть своей державы: земли полян, древлян и саварян. В свои родовые владения на Ильмень-озеро и Волхов Ингвар не ездил: там правила его мать, королева Сванхейд, и два его младших родных брата. Тородд в этот раз прибыл вместе с ним после греческого похода, Хакон ждал дома. Сванхейд с сыновьями собирала дань с волости, подчиненной Хольмгарду усилиями трех предыдущих поколений, и отсылала две трети ее в Киев. Треть она оставляла на содержание собственного дома и дружины, а к тому же вела обширную торговлю с заморьем и внутри своих владений. Хозяйка Хольмгарда была самой богатой женщиной в своей части света, и дела при ней шли ничуть не хуже, чем при жизни Ульва конунга.

О своем приезде Ингвар предупредил заранее – послал гонцов всем своим родичам северных краев, и в Хольмгард, и даже в Плесков с просьбой к концу месяца сечена собраться у Сванхейд. В просьбе не отказали даже плесковские князья, не склонные покидать своих чуров. Приехал и сам Воислав, и его младший сын Судимир с женой Альдис – младшей дочерью Сванхейд, и воевода Торлейв с племянником Олейвом – последним из сыновей Вальгарда, что еще оставался в родовом гнезде.

Когда княжеская дружина – половина большой – добралась до Хольмгарда, размещать людей пришлось по окрестным селам. Сам Хольмгард был городцом не из малых, если считать посад за валом, но все пригодные для жилья строения уже были забиты гостями и их челядью. Съехались трое князей из волостей по берегам Ильменя: Своигость из Житобужа на Маяте, Унегость из Словенска, Житинег из Будогоща – и его сын Витята с женой Вояной, сводной сестрой Эльги по матери. Из Люботеша приехал боярин Родомысл с родичами, надеясь в рядах Ингваровой дружины увидеть Селимира: оказалось, что князь Любогость умер еще прошлой весной, больше года назад, и в Люботеше правил Родомысл, его шурин, дожидаясь возвращения законного наследника из заморских походов. Съехались знатные варяги из окрестностей Хольмгарда. Старый Ветурлиди, брат покойного Ульва, сам был уже плох и время проводил по большей части лежа, однако прибыл в санях, надеясь встретить своих сыновей, Фасти и Сиграда.

Через гонцов дошла весть, что Ингвар приедет с женой, и все родичи Эльги обрадовались, надеясь ее повидать. Сестры не видели ее уже больше пяти лет, всем хотелось посмотреть на нее в замужестве, раз уж выдался такой случай. А королеве Сванхейд особенно было любопытно взглянуть на невестку, принесшую сыну в приданое Олегову державу. О таком они с мужем даже не думали, когда замышляли этот брак и посылали в подарок несозревшей девочке греческое ожерелье из жемчужин и смарагдов.

Когда в назначенный день на льду озера показался обоз, сама Сванхейд с родичами вышла на площадку перед воротами. С одной стороны от нее стояли ее дочь Альдис, невестка Берислава, родичи-варяги. Деверь хозяйки, Ветурлиди, сидел на скамеечке: ноги почти не держали грузное тело. По другую руку королевы расположилась знать словен и кривичей – Воислав плесковский и прочие князья и бояре. Всем хотелось увидеть, как властелин всего Пути Серебра, впервые соединивший в одних руках наследие северных конунгов и Олега Вещего, вступит в свое родовое владение. Ведь со дня смерти Ульва господином Хольмгарда стал Ингвар, хотя жившие под властью Сванхейд почти об этом не думали, а он не вмешивался в дела матери.

На снегу, перед серовато-бурыми бревенчатыми стенами, издалека притягивала взгляд яркая толпа: крытые разноцветной шерстью куньи и бобровые шубы князей, шелковые шапки на лисьем меху. Блестели шитые золотом покрывала Сванхейд и ее молодых родственниц. По льду к началу подъема тянулись сани, всадники, а позади них длинные ряды пешей дружины. Встречавшие нетерпеливо притоптывали на холоде и всматривались издалека в лица, пытаясь кого-нибудь узнать. Возбужденные псы носились перед воротами, то кидаясь вниз по дороге, то возвращаясь к хозяевам, заливались лаем. Из поварни на конунговом дворе несло дымом, запахами жареного мяса, и бояре нетерпеливо поводили носами, дожидаясь, когда приветственные речи закончатся и хозяйка позовет всех за столы – есть мясо, пить пиво и меды и слушать рассказы о дальних странах.

Королева Сванхейд стояла в середине, выпрямившись и сложив руки под накидкой из щипаного бобра, что приличествует лишь людям властвующих родов. Она была высока ростом и в свои почти пятьдесят лет сохранила гордую осанку. Скуластое лицо ее никогда не было особенно красиво – лишь глаза под белесыми бровями сияли, как два голубых самоцвета, – а теперь его покрывали морщины, но сильнее всего на этом лице поражал отпечаток уверенной властности. Шитое золотом головное покрывало, синее платье с отделкой из нескольких видов узорного шелка, синяя меховая накидка с круглой золотой застежкой и золоченый рог, что держал возле нее управитель, делали ее похожей на богиню – на саму Фригг, что ждет в гости Одина с его ратью. Не подавая вида, Сванхейд волновалась, пожалуй, сильнее всех в Хольмгарде. К ней приближался ее сын – тот, кто возвысил славу рода сильнее, чем кто-либо из его предков.

Но когда Ингвар наконец сошел с коня под пение рогов, позади своего знаменосца и двоих телохранителей двинулся к ней, Сванхейд смотрела на него почти как на незнакомца. Двое ее первых сыновей умерли маленькими, а старшему из живых, Ингвару, было всего четыре года, когда она и Ульв были вынуждены вручить его Свенельду и отпустить в Киев, заложником в дом киевского князя Олега. С тех пор Ингвар приезжал в родной дом всего раз – пять лет назад, перед той зимой, когда наконец женился на племяннице Вещего. В то лето, когда он стал киевским князем, Ингвар прислал сюда своего побратима – Свенельдича. Самому ему не столько дела мешали предстать перед матерью, сколько стыд: ведь вместе с Олегом Предславичем он силой оттеснил с киевского стола и его жену – свою родную сестру Мальфрид. Сванхейд не так уж легко согласилась простить сыну обиду дочери; предвидя это, Ингвар рассчитывал на ум и ловкость побратима. И не прогадал…

Вспомнив те дни, королева скользнула взглядом по рядам спутников Ингвара, но Свенельдича там не обнаружила – а уж его, с его высоким ростом и гордой статью, пропустить было бы трудно. Тайком вздохнула – с облегчением, но и разочарованием. И сейчас неравнодушная к видным мужчинам, Сванхейд и хотела повидать Мистину снова, и опасалась прочесть в его дерзком взгляде воспоминания о том, как именно он добился от немолодой королевы согласия простить им с Ингваром их неблаговидные дела… «Если госпожа моя королева пожелает…»

Но вот Ингвар подошел к ней, и Сванхейд отогнала непрошеные воспоминания. Протянула ему золоченый рог с пивом, но не сразу сумела заговорить. Несмотря на ту единственную встречу со взрослым парнем, в ее памяти сын остался маленьким мальчиком. Того мальчика она не видела ровно двадцать лет и помнила очень смутно – для нее он все равно что ушел на тот свет вслед за двоими старшими братьями.

И кто же этот мужчина на третьем десятке лет, среднего роста, но крепкий сложением и уверенной повадки? Если бы не явное сходство с Ульвом, ей нелегко было бы поверить, что перед ней Ингвар – самый прославленный и могущественный человек из ее многочисленного потомства.

– Приветствую тебя во владениях твоих предков, Ингвар конунг. – Сванхейд старалась, чтобы голос ее звучал уверенно, но на губы просилась недоверчивая улыбка, и королева будто ждала, что гость ее поправит. – Двадцать лет назад я отпустила тебя из дома ребенком… потом встретила молодым мужчиной, знающим, чего он хочет… и вот теперь принимаю вновь, уже как владыку Хольмгарда и Кенугарда, огромных владений между Восточным морем и Греческим… Да благословят боги тебя и все твое потомство! Да славятся боги, пославшие тебе твои победы! Да не иссякнет их благосклонность к тебе!

Ингвар принял рог, смущенный ничуть не менее. В его детских воспоминаниях мать осталась лишь как бледное лицо, синий подол платья и голос – скорее повелительный, чем нежный. По-настоящему он познакомился с ней лишь пять лет назад. И тогда, и сейчас она по-прежнему была выше него ростом. По обилию строений Хольмгарда, по богатой одежде и властному виду матери, по множеству важных, дорого одетых людей вокруг нее он видел, что эта земля – целый мир со своим укладом жизни. Которого он, его законный хозяин, совсем не знает.

– Но покажи мне наконец твою жену! – попросила Сванхейд. – Мы слышали, ты привез ее с собой?

Ингвар обернулся. К нему подошла Огняна-Мария, за ней царевич Боян. Не считая трех служанок в дальних рядах толпы, она была единственной женщиной среди приехавших. Богатый наряд, отделанная шелком кунья шубка ясно указывали: это и есть госпожа.

Возле Сванхейд вскрикнули два женских голоса. Берислава и Вояна разом невольно шагнули вперед. Сванхейд могла с удивлением рассматривать невысокую смуглолицую женщину с явной примесью степной крови, недоумевая, каким образом племянница Вещего и дочь датчанина Вальгарда оказалась так похожа на хазарку, но две сестры Эльги видели – это не она!

– Вот… королева… – Ингвар знаком подозвал Огняну-Марию, взял за руку и подвел к Сванхейд.

Едва ли еще когда в своей жизни он чувствовал себя так неловко – любопытные, изумленные взгляды сотен глаз как будто нечувствительно сдирали с него кожу, – но деваться от них на площадке перед воротами, перед лицом Сванхейд было некуда. И он призвал все свое мужество, чтобы вымолвить несколько простых слов:

– Вот моя жена… вторая… Огняна-Мария… дочь Пресияна… из рода Петра, царя болгарского…

Ингвар выталкивал слова по одному, с таким чувством, будто со связанными руками брошен в воду и идет ко дну. Был бы здесь Мистина – уж тот бы все объяснил!

Но тут же Ингвар рассердился на себя за эти мысли. Хватит ему уже во всех затруднениях искать рядом Свенельдича! Он и сам давно не дитя!

Свенельдич остался в Киеве с Эльгой. И вдруг, подумав о них двоих разом, Ингвар ощутил неясный, беспричинный гнев. Как будто хитрая жена и быстрый разумом побратим сговорились за его спиной оставить ему все самое трудное, а себе взять что полегче. Вольно Эльге жаловаться на оскорбление – у нее на спине «олядный огонь» не горел, и не ей приходится думать, как спасти себя и всю Русь.

– Вторая… у тебя вторая жена? – Вперед подался Торлейв, от изумления даже забыв поприветствовать Ингвара как следует. – Но что с Эльгой? Она умерла? Когда? От чего?

Вояна и Берислава разом вскрикнули, лица их исказились от готового вырваться плача. Никак иначе, кроме смерти, они не могли объяснить появление чужой женщины на месте их сестры.

– Нет! – Ингвар возвысил голос, пытаясь перекрыть гул и выкрики толпы. – Княгиня жива. Она в Киеве.

– И тогда что это значит? – Изумленный Торлейв показал на Огняну-Марию. – Из рода царя Петра, ты сказал?

– Это значит, что я взял вторую жену! – сердито ответил Ингвар. – Что вы кричите, будто я… волчий хвост отрастил? Как будто до меня ни у одного конунга на свете не бывало по две жены! У Харальда сына Хальвдана их было шесть или восемь, ведь правда?

– Правда, – подтвердила Сванхейд, на которую он взглянул при этом. – Так эта женщина – не Эльга, дочь Вальгарда?

– Нет! – воскликнул Торлейв, взмахнув руками так, будто его спросили, не это ли дырявое ведро – луна с неба.

– Нет, – одновременно подтвердил Ингвар. – Это Огняна-Мария, дочь Пресияна.

– Хотел бы я знать, каким образом она очутилась на месте Эльги! – Вызывающим движением обычно миролюбивый Торлейв положил руки на пояс. – Когда мы заключали с тобой договор о вашем браке и о правах моей племянницы, там не было ни слова о твоем праве брать других знатных жен!

Ингвар стиснул зубы и перевел дух, прежде чем отвечать. Он знал, что так будет. Что о правах Эльги его спросит ее род – Олегов род, тот самый, что и дал ей эти права. А Торлейв был последним оставшимся в живых родным братом Вещего и нынешним главой этого рода.

За плечом у Торлейва стоял светловолосый румяный юноша, взиравший на Ингвара с жадным любопытством и без малейшей робости. И лицо его так ясно воскресило в памяти лицо Эльги, что князь едва не вскрикнул – показалось, это Эймунд, тот самый, что сгинул в огне и воде Боспора Фракийского.

Но нет. Лицо было похожее, но другое. Это Олейв, самый младший сын Вальгарда. Нечего и спрашивать, чтобы это понять.

– Но это – мой сын Ингвар, я почти уже не сомневаюсь, – усмехнулась Сванхейд. – Давайте все войдем в дом, и когда наши гости отдохнут, они расскажут нам обо всех этих удивительных делах. Правда же, сын мой?

– Я за этим и приехал, – сурово ответил Ингвар.

* * *

Ближе к сумеркам Ингвар и его спутники, побывав в бане и немного отдохнув, сидели за столами в просторной Ульвовой гриднице. Женщины, да и мужчины с любопытством разглядывали Огняну-Марию, Бояна и его старших багатуров: здесь, на севере, степняков видели очень редко, и черты болгар, выбритые над висками головы мужчин всем казались необычными. Сама Сванхейд порой улыбалась с недоумением: не такой она ожидала найти свою старшую невестку!

А сама Огняна-Мария словно не замечала всеобщего удивления: она уже обошла всю родню мужа, ближнюю и дальнюю, всем вручила подарки и со всеми поцеловалась, выражая родственную любовь. Видя такое расположение, мужчины уже начали ей улыбаться, и только сестры Эльги еще косились, не зная, как себя держать с этой заморской птицей.

Огняна-Мария и Боян сидели на почетных местах за обычным столом, а Ингвар занял хозяйское место, возле Сванхейд, где прежде сидел его отец.

– Я уже была готова уступить мое место Эльге, – перед началом пира сказала ему Сванхейд, – ибо она – жена хольмгардского конунга и здешняя королева по праву. Но если ты говоришь, что эта женщина – твоя жена, но не княгиня, то место хозяйки я, пожалуй, оставлю пока за собой!

– Это будет лучше всего, госпожа, – кивнул Ингвар.

Вздумай он тут усадить Огняну-Марию на престол королевы, Торлейв, пожалуй, вызовет его на поединок.

Оставшись главой Олегова рода, Торлейв заметно изменился. При жизни Вальгарда младший из троих братьев всегда держался миролюбиво. Когда, тринадцать лет назад, молодой еще Олег Предславич предложил братьям своего деда обручить Ульвова сына Ингвара с Вальгардовой дочерью Эльгой, Торлейв лишь посмеивался. Тогда это были только слова, определявшие довольно далекое будущее семилетней девочки. Но вот прошли годы, давно нет Вальгарда, а та девочка – русская княгиня в Киеве. Два старших ее брата, Асмунд и Хельги, служат ей там, Эймунд погиб за морем, а Олейв и Кетиль совсем юны. И он, Торлейв, сын Асмунда, в одиночку должен решать, как сберечь честь их рода. А род этот так разросся и приобрел такое влияние, что править им по плечу разве что великану. Такие дела Торлейву давались с трудом – племянник Хельги справлялся с ними куда лучше. Но судьба никогда не спрашивает, хотим ли мы выполнять то, чего она от нас требует. Вопрос она задает лишь один: достойно ли ты себя покажешь?

С выражением упрямого вызова Торлейв выслушал длинный рассказ о походе на греков – об ужасах битвы в Боспоре Фракийском, когда струи жидкого огня лились на русские лодьи, будто гнев богов, и сжигали людей живьем. Берислава и Вояна то принимались, по обычаю, причитать о смерти Эймунда – они и правда любили младшего брата, – то умолкали, чтобы не пропустить дальнейшего. Ингвар заставлял гридей показывать следы ожогов, рассказывал про свои раны. Про отступление в Болгарское царство и женитьбу на Огняне-Марии. О походе Хельги Красного и Мистины по Вифинии и Пафлагонии. А также о том, как Эльга приняла его новую женитьбу и объявила, что отныне будет лишь его княгиней, но не женой. Вздумай он это скрыть – родня Эльги не поверила бы в такую ее покладистость и заподозрила бы, что он смирил ее законное возмущение силой.

– Выходит, твоя жена избрала Вышгород своим Трюмхеймом[30], а ты, будто Ньёрд, без нее поселился у моря… – задумчиво произнесла Сванхейд, выслушав до этого места.

«Хотелось бы мне знать, от кого она теперь родит много сыновей», – следуя за мыслью о судьбе великанши-охотницы, добавила она про себя.

Впрочем, кое-какие догадки у нее имелись. Сванхейд не знала Эльгу, но знала человека, что остался возле нее в Киеве. И дивилась в душе, глядя на суровое лицо своего сына: он не догадывается, к чему толкает жену? Или молчаливо мирится с этим, расплачиваясь за свою неудачливость, за вину в семейном раздоре? За снисходительность Эльги и усилия Мистины по их примирению?

Но королева была слишком умна, чтобы заговорить об этом. Ингвар ведь может и разбить этот хрупкий мир, если поймет, что хотя бы еще один человек на свете подозревает о его цене.

Этим первым вечером Ингвар раздавал дары всей родне и младшим князьям – поэтому пир вышел веселый. Жители Поозёрья дивились греческим шелковым кафтанам и мантионам, кубкам, перстням с эмалью, ярко расписанным кувшинам. Слушали Бояна, что пел им под гусли сказания о своих предках:

Сидела в богатом покое Крумова жена, Красимира. Письмо ей прислал Никифор, Белого царь Цареграда. Младая ты, Красимира, Живешь ты средь гор бесплодных, Если глянешь с твоей вершины, Увидишь лишь голые камни. Ночью и днем ты слышишь Только волков завыванье, Мутный Дунай под брегом Тащит деревья и камни. Отрави ты Крума-владыку Иль свяжи и мне его выдай, Тогда возьму тебя в жены, Нареку моею царицей. В стране моей, в белом Царьграде, Житье твое будет иное: Сидеть ты будешь на шелке, Ходить в паволоках узорных И прясть золотою прялкой. А если в окно ты глянешь — Смоковницы там и маслины, Птицы щебечут на ветках Гранатов и сладких яблонь…

Веками болгары отстаивали свои земли от посягательств греческих царей, и о том же были их старинные песни. Тот или другой греческий царь вновь приходил к старому ханскому Плескову, приморскому Несебру или на Дунай с оружием, осаждал города, вызывал багатуров на поединок, соблазнял их жен или сестер, если не мог одолеть в ратном поле… Жители северных земель внимали удивительным сказаниям, дивясь и на певца – смуглого, с выбритыми висками и заплетенными в косу длинными волосами с затылка. Иные только сейчас и узнали, что есть на свете такая земля – Болгарское царство.

А Сванхейд, посматривая на Ингвара, видела, как он хмурится. Видно, ему не пришлась по нраву песнь о том, как оставленную дома жену враг его льстивыми словами склоняет к предательству.

Но кто этот коварный враг? Неужто старик Роман, нынешний владыка Царьграда, затеет писать к Эльге соблазнительные письма?

Обсуждать поход пришлось еще не один день. Довольные подарками бояре приговаривали, что-де «добыча не хуже Олеговой», но когда улеглись первые восторги от чаш и паволок, многие сообразили: итоги похода вовсе не те, что были у Вещего. Олег еще под стенами Царьграда дождался послов от тогдашних цесарей, Льва и Александра: ему предложили мир и обсудили условия договора, что и был заключен на следующий год. Однако ни Ингвар, ни Мистина никаких царевых мужей в глаза не видели, а Хельги Красный дождался лишь предложения уйти, бросив добычу, и на обратном пути огненосные хеландии погубили половину его войска. Ясно было: греки не считают войну оконченной. Мирный договор и соглашение о торговле еще таились в глубинах облачного колодца судениц.

Конечно, сами цесари на берега Днепра и тем более Волхова с мечом не придут. Но если мир так и не будет утвержден, это будет означать, что война проиграна и все жертвы напрасны.

И вслед за этим обозначилось и другое: за договор еще придется повоевать.

– Я вижу, беды не оберешься с ваших походов, – говорил плесковский князь Воислав, дядя Эльги по матери. – Ты половину войска потерял, наших плесковских ратников едва половина вернулась – а совещания нет. Полторы сотни жизней – псам греческим под хвост. Второй раз идти – еще столько же людей сгубить? А если опять понапрасну?

– Ты недоволен нашими дарами? – Ингвар кивнул на синий шелковый камизион, в который Воислав не замедлил нарядиться. – И ваши люди получили свою законную долю. Если им кажется мало, то пусть спросят у себя – почему не взяли больше.

– Но чтобы договор получить, нужно опять свои головы под этот ваш олядный огонь подставлять! Я и так уж сестрича лишился! А какой парень был! Золото! Загляденье!

Теперь, когда Эймунд сгинул, Воислав куда охотнее отдавал ему должное, чем пока опасался, не вырастет ли из сына сестры соперник его собственным сыновьям.

– Боюсь, если Ингвар пойдет в поход… уклониться от него… у вас не выйдет, – с трудом переводя дыхание, вставил тучный Ветурлиди. – Наш род и ваш… связаны тремя браками. Мы слишком… близкая родня, чтобы друг друга… в беде покинуть.

– Тебе вольно о родстве рассуждать, ты сам-то в поход не пойдешь! – Воислав сердито глянул на толстяка, по чьему круглому лицу катился пот.

– Сам я, скажу тебе честно, порой не могу и до отхожего места дойти. Но у меня пятеро сыновей, двое уже ходили на греков, и они пойдут снова. А может, и еще двое, если до тех пор Халейгу исполнится семнадцать, а Исольву – шестнадцать лет.

– Не наш то был огонь, а греческий, – поправил Ингвар, бросив на старого дядю благодарный взгляд. – Но если мы откажемся от нового похода и не будем добиваться совещания, значит, смиримся с тем, что наши люди погибли напрасно. Вся эта рухлядь не вечна, – он ткнул в новый кафтан сидевшего вблизи Тородда, – износится она. Вечна только слава. А договор сохраняет силу тридцать лет. Пока не вырастут новые воины. И если вам, кривичам, чтобы собрать еще хотя бы полтысячи ратников, надо ждать тридцать лет… Ну, что же, в новом моем договоре с греками на вас месячины не пропишут.

– Твоем договоре? – обиделся раздраженный потерями Воислав. – А Киев-то чей теперь?

– Киев? Мой!

– А мы вот слышали, люди говорят… Говорят, черниговский твой воевода, муж нашей Володейки, сам себя князем поставил. И еще говорят, что жена-княгиня тебя из Киева выгнала и больше глаз на двор казать не велела – потому ты сюда и явился с болгарыней своей, ее родней и всей дружиной!

– Да кто тебе такого набрехал?! – Ингвар в негодовании быстро поднялся.

А в мыслях мелькнуло: что, если Воислав успел получить какие-то вести с полуденной стороны, с Днепра, и на самом деле все так и есть? Пробила холодная дрожь. Что, если Эльга примирилась с ним лишь притворно, чтобы выпроводить из Киева с половиной большой дружины, а сама объявила о разводе и забрала наследство дяди в собственные руки?

И Хельги Красный ей охотно поможет – это именно то, чего он хотел!

Мистина… если жив, он не допустит такого…

Но в этот страшный миг Ингвар усомнился даже в побратиме.

– Кто это сказал? Покажи мне этого пса!

– Псы – не псы… у нас тут все люди… – Воислав отвел глаза. – У себя в отроках псов поищи…

К облегчению Ингвара, оказалось, что никаких гонцов с полудня не прибывало. Но слухи родились где-то в рядах его собственной большой дружины: кто-то додумался, что такое может случиться, а кто-то решил, что уже и случилось. Даже Боянова песня про изменницу Красимиру обращала мысли в нехорошую сторону. И об этом Ингвару пришлось говорить с ближней отцовой родней уже не шутя.

Назавтра Сванхейд собрала в дружинном доме своих старших хирдманов и родичей Ульва: Ветурлиди с сыновьями, Хакона ладожского, Тости.

– Что ты думаешь делать, конунг, если твоя киевская жена поступит именно так? – прямо спросила она.

– Биться буду, – прямо ответил Ингвар. – Я киевским князем был признан на Святой горе, и пока жив – это мое владение.

– Но что, если Эльга и ее брат объединят свои силы с этим… как зовут другого ее зятя, с левого берега?

– Грозничар.

– Ты же сам направил его в Киев и велел говорить с Эльгой о том, чтобы его признали князем?

– Да, – угрюмо подтвердил Ингвар, подозревая, что сделал глупость.

– Допустим, она согласится выполнить его просьбу и тогда он станет ее союзником в борьбе с тобой. Ведь он – муж ее сестры, а не твоей.

– Муж моей сестры – в Плескове.

– Да, и все же Воислав – родной дядя Эльги, а не твой. Если дойдет до войны между вами, Воислав поддержит племянницу.

– Но ты, моя мать – ты поддержишь меня? – спросил Ингвар с чувством, что весь мир против него.

– Я могу предложить тебе денег на то, чтобы нанять войска у свеев. Ты ведь получил кое-что от своего побратима? Я добавлю столько же. Кого поддержат древляне?

– Они клялись в верности мне. Совсем недавно.

– Но им обещана дочь Олега-младшего, внучатая племянница Эльги?

– Да.

– Значит, или они откажутся от этого брака, или будут поддерживать тот род, с которым соединятся.

– Но она и моя племянница! Она же дочь Мальфрид!

– Мальфрид… – Сванхейд выразительно вздохнула, и Ингвар со стыдом опустил голову.

Изгнав собственную сестру из Киева, он едва ли мог рассчитывать на уважение к ней древлян.

– У нас больше нет невест, зато есть Хакон! – бодро напомнил ладожский воевода Хакон и кивнул на своего тезку, самого младшего из сыновей Сванхейд. Последнему из выживших ее сыновей – родила она семерых – исполнилось семнадцать, но ростом он, удавшись в мать, уже обогнал обоих старших братьев. – И есть мой Ингвар. Ему уже почти тринадцать лет, и он молодец молодцом! Осенью я вручил ему меч, и сейчас он замещает меня в Ладоге, со всеми моими правами. Если летом доведется ехать в Свеаланд насчет войска, то почему бы не поискать там и невест для наших юношей? У старого Бьёрна с Адельсё полно разного потомства – наверняка найдется дочь или внучка в жены кому-то из них, а то и обоим. А Бьёрн, старый йотун, богат и серебром, и людьми. Он, должно быть, знает какое-то колдовство, чтобы не умирать. Он правит дольше, чем иные живут, и, по слухам, страшно надоел своим сыновьям. Еще бы – он пережил уже четверых, и двое оставшихся боятся, что скорее он похоронит их, чем они – его.

– С Бьёрном договориться нелегко, но это было бы полезное дело, – кивнула Сванхейд. – Он ведь в родстве со Сверкером – тем, что недавно завладел Сюрнесом. И если мы добьемся союза с Бьёрном, то и Сюрнес не сможет выступить против нас.

– Да, это было бы… немало, – согласился Ингвар, мысленным взором уже видя войну, полыхающую между Варяжским морем и Греческим. – Но я не смогу летом ехать в Свеаланд. Мне придется в другую сторону путь держать – к уличам и тиверцам. Боян отправится к грекам мосты мостить, а мне придется дань собирать. И с печенежскими князьями повидаться надо. Они куда ближе к грекам, чем свеи, и могут дать для нового похода куда больше людей. Идти на лодьях – значит только даром себя под «олядный огонь» подставить. В другой раз мы будем умнее и пойдем верхом по берегу. Хотя бы частью войска. От устья Дуная до самого Царьграда дорога вдоль моря еще в Одиновы времена проложена, я ее видел. Здесь нам печенеги и пригодятся.

– Если рассуждать о близости, то к Свеаланду ближе всего живем мы! – улыбнулся Хакон ладожский. – И если ты и королева пожелаете, я, пожалуй, не откажусь летом проехаться на Готланд и в Бьёрко. И Ингвара возьму с собой – ему уже пора повидать свет.

– Век буду тебе обязан! – Князь от души поклонился родичу, готовому взять на себя одну из немалых его забот. Хакон был женат на его старшей сводной сестре Ульвхильд, и ее сын Ингвар-младший приходился Ингвару-киевскому племянником. – И если вы от Бьёрна толку добьетесь, то в новом договоре с Романом я добьюсь права посылать свои товары и получать содержание купцам и для тебя, и даже для Ингвара!

Родичи повеселели, Сванхейд велела подать пива. Но сама оставалась задумчива, будто что-то взвешивала про себя. Ингвар думал, что умная королева, хорошо знающая жизнь и владык северной половины мира, сомневается в успехе будущего посольства. Но оказалось, дело в другом.

– Зайди, я кое-что скажу тебе, – позвала она его вечером, собираясь удалиться в свой спальный чулан.

Служанке она велела стеречь дверь снаружи, чтобы никто не мог подслушать.

Нерешительно Ингвар зашел в тесное помещение, почти целиком занятое широкой лежанкой с драконьими мордами на столбах. На ней он родился, на ней умер его отец. Старое отцово оружие – то, что Ульв не взял с собой в могилу, – еще висело на стенах.

– Сядь, – Сванхейд указала Ингвару на ларь.

Два с половиной года назад на этом же ларе сидел его рослый, красивый побратим с ясной улыбкой на лице и лукавым вызовом в глазах…

– Я изрядно обдумала это дело и вот что я скажу тебе, – вполголоса начала Сванхейд. – Ваш брак с Эльгой создал державу, какой еще не видели в этой части мира. И руны открыли мне: это еще не конец пути. Держава будет расти, пока не превратится в дерево, что покроет своими ветвями все земли на все четыре стороны света.

Просветлев лицом, Ингвар взглянул на нее с благодарностью и надеждой – как на норну, что предрекала ему добрую судьбу и тем создавала ее.

– Я поняла, зачем тебе понадобилась эта болгарская жена, – продолжала Сванхейд. – Но сколь сильно ни нужен тебе Роман, не забывай: Эльга нужна тебе больше. Роман уже стар, он может умереть в любой день. Может быть, сейчас, когда мы сидим здесь и говорим о нем как о живом, он уже мертв, в Миклагарде новый кейсар, а может, его наследники ведут между собой войну и убивают друг друга. Роман – сильный мужчина, настоящий воин, упорный и хитрый, как всякий выскочка. Но его наследники будут другими, и новый кейсар легко пойдет на союз с русью, лишь бы обезопасить свои пределы и развязать руки для их вечных войн с сарацинами. Даже если вы не получите этот договор сейчас, можно подождать несколько лет. Роману около семидесяти – его смерти долго ждать не придется. Но если к тому времени ты уже не будешь князем в Кенугарде, его смерть не принесет тебе пользы и договор с Грикландом заключат другие.

Эти соображения для Ингвара были новостью: ни ему, ни его прежним советчикам они не приходили на ум. И снова на сердце стало тревожно: не променял ли он черную куницу на серую веверицу, взяв в жены Огняну-Марию и оттолкнув от себя Эльгу?

– И вот что я тебе посоветую. – Сванхейд пристально взглянула на него. – Помирись с Эльгой и добейся, чтобы она вновь признала тебя своим мужем. Держава Ульва и Олега должна быть единой. И если вы попытаетесь ее разорвать, я знаю средство спасти державу. Но не вас.

– Как это? – не понял Ингвар.

Перед ним сидела не мать – но королева, для которой судьба державы важнее судеб ее детей.

– У меня есть другая пара с теми же правами, что и у вас. Это твой брат Тородд – наследник Ульва, и его жена Берислава – племянница Олега киевского и Воислава плесковского. Если ты не станешь вновь мужем своей княгини, на киевском столе окажутся Тородд и Берислава. Я сама помогу им попасть туда.

Ошеломленный Ингвар смотрел в глаза этой гордой и уверенной женщины. И понимал: для нее он не сын, а лишь орудие для утверждения славы рода. И окажись он непригодным – она заменит его на другое.

– Но ты сама обещала помочь мне… дать мне денег на войско…

– И я это сделаю. Мы наймем людей и соберем войско, чтобы отвоевать Кенугард назад. Но ты не сможешь в нем править без Эльги. Она – твое право, и это право нельзя раздобыть силой. И если ты, вытеснив из Киева соперников-мужчин, не вернешь себе ее дружбу – все окажется бесполезно. Тогда в Кенугарде сядет тот князь нашего рода, что еще не поссорился со своей женой из Олегова рода. Ты понял меня?

– Д-да… нет… – У Ингвара шла кругом голова и путались мысли.

– Ты поймешь, когда немного подумаешь. А если не поймешь сам, – Сванхейд встала, давая и ему знак подняться, – обратись к своему побратиму. Он подтвердит тебе, что я права. Если он и приобрел дружбу твоей жены-княгини, отнять твое происхождение и наследственное право он не в силах. И в том счастье твое.

* * *

Заехав так далеко на север, в Киев князь сумел вернуться только весной, по воде. Ледоход он пережидал в Свинческе на Верхнем Днепре – на северном языке это место называлось Сюрнес, – в древнем гнезде кривичей-смолян. Несколько лет назад власть над ними захватил Сверкер, воевода-варяг, женатый на дочери смолянского князя Ведомила. Сверкер родился здесь, но его родители происходили из северных стран: отец состоял в родстве с конунгом свеев Бьёрном, а мать приходилась дочерью самому Харальду Прекрасноволосому. Сейчас это была уже старуха, однако такая же уверенная и властная, как Сванхейд, и Ингвар глядел на Сверкера не без тайного понимания. Их роднило и другое: пришелец в своей волости, Сверкер получил права на власть вместе с женой. Но не по соглашению с ее родом, а перебив этот род начисто. Положение его в земле днепровских кривичей еще оставалось непрочным, поэтому он был рад дружить с киевским князем, но помочь войском для нового похода на греков не обещал. Ингвару приходилось самому созывать окрестных старейшин на пиры, расписывать чудеса и богатства Греческого царства, услаждать пением Бояна и созерцанием красоты Огняны-Марии. И вот здесь, где Эльгу никто не знал, женитьба на болгарыне, пожалуй, сослужила ему добрую службу. Глядя на молодую женщину такой необычной и привлекательной внешности, раздобытую киевским князем в походе, многие и отроки, да и отцы прикидывали в уме: может, оно и неплохо сходить туда, где такие девки водятся…

И только самого Ингвара не услаждали ни пиры, ни песни, ни красота молодой жены. Даже новость о том, что Огняна-Мария «тяжела», не порадовала его, так должна бы. Не показывая вида, он день и ночь изводился от беспокойства об оставленном Киеве. Он так и не увиделся перед отъездом с Эльгой, но Мистина от ее имени твердо его заверил, что зимой она будет хранить киевский стол и не позволит Хельги Красному никаких посягательств на него. Но женщины лукавы, а княгиня умна и хитра – в этом Ингвар не раз убеждался за шесть лет совместной жизни. Раньше ее сила шла ему на пользу. А теперь?

Снова он смотрел на свой старый шрам на запястье и твердил себе: пока кровь в жилах не заменится другой, Мистина не предаст его. Но и побратим его лукав… Привыкнув опираться на Мистину и его отца, Ингвар холодел, воображая, каких опасных соперников в них найдет, вздумай они сменить господина. А им ведь несложно это сделать – у них нет ни своей волости, ни рода, ни дедовых могил. «Бедному одеться – только подпоясаться», – смеялся Мистина, застегивая свой печенежский княжеский пояс, усаженный серебром так густо, чтобы было едва видно ремень.

И что тогда будет с древлянами?

И есть ли теперь у земли русской хоть клочок на левом берегу Днепра?

Голова пухла от мыслей, а душа изнывала от тревоги, и Ингвар пил каждый вечер чуть ли не до беспамятства, лишь бы забыть все это. Летом казалось, до самой смерти не избыть ужасов «олядного огня» – а теперь все это стало таким далеким, будто случилось лет десять назад, да и вовсе не с ним. Тот день в Боспоре Фракийском оказался лишь первым звеном в длинной цепи тревог и забот…

Но вот Днепр вскрылся, лед ушел вниз по течению, и Ингвар, купив у смолян три десятка лодий, с дружиной и данью с северных владений двинулся на полудень. Когда показались окрестности Любеча, тревога его достигла наивысшего накала: если он в Киеве уже не хозяин, здесь его и встретят… Сам он именно так и поступил бы, ожидая нежеланных гостей.

Однако все сошло благополучно: поляне и саваряне, населявшие этот старый городец, встречали его как господина. Здешний боярин, Ведослав, хоть и воевал Греческое царство под началом Мистины, никаких особых новостей для Ингвара не имел. Рассказал о зимнем приезде Грозничара и чем все кончилось, намекнул, что надо бы как раз и в Чернигов весть послать – без князя ведь невозможно исполнить обещание Эльги зятю и возвести того в новое достоинство. Но с этим Ингвар велел не спешить: сперва он хотел поглядеть на Киев.

В стольный город Ингвар и его дружина вошли беспрепятственно. Более того – Эльга сама ожидала его у причала и поднесла золоченый рог. У нее уже все было готово к приему, через день она назначила пир, а потом и сама его возглавила, сидя на своем престоле на возвышении в Олеговой гриднице. Ингвар дивился бы такой ее благосклонности, если бы не поговорил с Мистиной и не узнал от него, как важно, по мнению их обоих, сохранять мир между супругами в глазах ближних и дальних.

И, помня предупреждение матери, мысленно благословил мудрость супруги. Не зная о замыслах Сванхейд заменить их с Ингваром на Тородда с Бериславой, Эльга делала все, чтобы в этой замене не было нужды.

На людях Эльга обходилась с князем приветливо, но сразу дала понять, что на днях уедет к себе в Вышгород. Ингвар попросил ее задержаться, чтобы успеть обсудить дела на лето, но она отказалась: мол, что решите, то я и исполню.

В этот раз Эльга впервые встретилась с Ингваром с тех пор, как порвала с ним и узнала другого мужчину. Она ожидала, что будет втайне стыдиться, но от стыда ее спасла неожиданность: сейчас беременность Огняны-Марии уже стала заметна. Закаленная испытаниями последних лет, Эльга не упала, увидев ее на Почайне, и даже почти не переменилась в лице, но испытала потрясение. Сбывались худшие ее ожидания: другая жена уже готова принести Ингвару другого ребенка. А что, если это будет сын? Мысли о себе и Мистине разом исчезли, как листья, сдутые порывом урагана, теперь Эльга могла думать лишь об этом ребенке и о соперничестве, на которое в будущем окажется обречен Святка. Даже пожалела, что еще осенью не велела Мистине избыть болгарыню как можно скорее.

– Да, – озабоченно кивнул Мистина, когда она смогла обменяться с ним парой слов. – Едва это чадо родится, Святка потеряет право на дань уличей и тиверцев. Ингвар обещал их сыну Огняны еще до женитьбы.

– Перед кем обещал?

– Перед Петром. То есть его кавханом – старшим из бояр. Это в их уговор входило.

– Ах, уговор! Когда-то я вышла за него как раз потому, что он подчинил этих уличей и тиверцев – я тогда знать не знала, что это за роды и где живут! Я в то время об Йотунхейме и Утгарде[31] знала больше, чем об этих землях! Но я рассчитывала, что такой человек сумеет обеспечить мне и моим детям… моему сыну достойную участь! Ты мне рассказывал об этом, помнишь?

– Помню! – Мистина ухмыльнулся: – Меня для того и послали, чтобы я тебе об этом рассказал. Но я ведь тебя ни в чем не обманул. Эти земли и сейчас подчинены нам… то есть Ингвару.

– Это он обманул меня! Когда мой сын родился, эти земли принадлежали ему! А теперь он вот-вот их лишится! А разве он в чем виноват? Разве это он провалил начало похода и был вынужден… раздавать свои земли, чтобы купить себе эту…

– Ну ладно тебе, может, там еще девка будет… – утешал ее Мистина.

Его собственные надежды на законного сына жена поневоле обманула уже дважды, приходилось отложить их «до нового брюха».

Пользуясь тем, что в избе кроме них только Совка, Мистина обхватил возмущенную Эльгу, прижал к стене и стал целовать в шею.

– Пусти! – Она сердилась и не была расположена к нежностям.

– Я скоро из Киева уйду. Надолго.

– Куда? – Эльга уперлась руками в его грудь и подняла голову.

– Туда! К уличам. Дань собирать. И с Ильбугой надо повидаться – братец его у меня так и сидит, надоел, рожа хомячья.

– Толку с него, раззявы! – Сейчас Эльга сердилась и на Едигара тоже. – Коли была ему эта кареглазая обещана, чего же тянул, не взял ее? Он свою долю просвистел, а мой сын теперь в убытке!

– Может, еще подобреет наша доля! – Мистина взял Эльгу за плечи, прислонил к стене и, опустив лицо к ее лицу, взглянул ей в глаза своими бесстыжими и веселыми глазами. – Ингвар сам хочет темирбаев с собой на греков звать – вот мы Едигарову чадь и позовем. А как придет черед с ним расплачиваться… У нас ведь есть кое-что, чего он спит и видит заполучить…

– О-о… – Изумленная Эльга втянула воздух ртом. – Ты придумал…

Мистина наклонился и жадным поцелуем зажал ей рот, будто только и хотел, что помешать проговориться…

Ростислава на свой лад утешала Эльгу: каждая третья-четвертая баба родинами помирает, а у иной из семи-восьми чад одно-два подрастет… Ута, в свой черед, склоняла сестру к тому, чтобы вернуться к мужу и сновь попытаться самой родить ему другое дитя. Но об этом Эльга даже думать не хотела и поспешила уехать в Вышгород. Чего доброго, Ингвар на радостях вообразит, будто она готова удовольствоваться половиной мужа и у него теперь будет две жены одновременно.

А ей самой было тягостно жить на Олеговом дворе и всякий день видеть и Мистину, и Ингвара разом. Она не могла тайком принимать у себя Мистину, когда все гриди дома и за каждым шагом наблюдают десятки глаз. Но постоянное его присутствие томило и искушало ее, это томление шептало: никто не узнает, да разве кто посмеет на вас подумать… А и подумают – побоятся сказать… Страсть делает людей глупцами: сама она во всем мире видит только себя и внушает убеждение, будто остальной мир так же слеп. Но здравый рассудок в Эльге был достаточно силен, чтобы подсказать: лучше тосковать одной в Вышгороде, чем трепетать от каждого взгляда на это лицо и ставить под угрозу все свое будущее. И своего сына. Потому что теперь, когда болгарыня – царского рода! – вот-вот родит Ингвару сына, что помешает ему объявить, что-де у Эльги ребенок не от него? Ведь еще перед их свадьбой по Киеву ходили слухи, будто Свенельдич забрался под подол к невесте раньше жениха! Тогда слухи удалось замять – весьма жестким способом, – но сейчас дай только повод, и они вспыхнут вновь. И сожгут дотла всех причастных.

– И тебе перед ним не стыдно? – лишь однажды шепнула она, поглядев, как на пиру по случаю провозглашения Грозничара князем черниговским Мистина и Ингвар хохочут, на ходу сочиняя очень, очень корявые стихи для прославления себя и своих оружников. И что-то про то, как цесарь Роман пошел в отхожее место и застрял в отверстии…

И подумала – сейчас Мистина снова скажет: «Он мне должен».

– Нет, – весело ответил тот. – Я у него забрал кое-что очень дорогое, но как подумаю, что я ему оставил…

И показал глазами на Грозничара и Хельги, напоминая о зимних событиях. То, что он отнял бы у Ингвара, вздумай тогда пойти у них на поводу, было дороже, чем три жены самой несравненной красоты…

Сразу после этого празднества княгиня отбыла в Вышгород. Хельги Красный тоже собрался в дорогу: на том же пиру он объявил, что поедет в Корчев, в хазарскую часть Таврии, где до сих пор оставалась его жена Пестрянка с маленьким сыном. Их обоих он не видел уже почти год и даже не знал, найдет ли живыми…

Эта новость Ингвара весьма порадовала: он сам вновь собирался уезжать и предпочел не оставлять Хельги вблизи киевского стола. Лето не обещало ему отдыха после проведенной в разъездах зимы. Не всякий смерд, гнущий спину на полях, живет такой беспокойной и утомительной жизнью, как князь киевский. И уж тем более не сулили покоя ближайшие несколько лет – пока предстояла борьба за договор с греками. За зиму Ингвар достиг крайних северных пределов своей земли, а теперь его путь лежал на другой край света – снова к Греческое морю, к устьям Днестра и Буга, к покоренным еще в ранней юности уличам. До того они платили дань царю болгарскому, чьим родичем теперь Ингвар стал. А между землями уличей и древлян кочевало колено Явдиертим – одно из трех племен, что считались среди восьми печенежских колен наиболее сильными и благородными…

Отъезд князя с дружиной стал для стольного города большим событием. Эльга вернулась накануне – не пробыв в Вышгороде и двух недель. Везти с собой Огняну-Марию, которой оставалось до родов около месяца, было, конечно, нельзя, и на это время Ингвар собирался оставить ее в Витичеве. Эльгу решение радовало. Видеть болгарыню или хотя бы знать, что та где-то рядом, ей и сейчас было тошно. А если та – ну вдруг – и впрямь помрет родами, то, случись это в Киеве, княгине не избежать сплетен и облыжных обвинений. Люди ведь охотно верят, что другие совершили все те подлости, какие они сами совершили бы на их месте.

Княгиня провожала Ингвара на причале. С ним уходила половина большой дружины, Мистина со своими людьми, Боян с болгарами – общим счетом вышло около тысячи человек. С собой Ингвар вез сотни сорочков куниц и бобров из собранной дани: Боян должен был доставить их в Царьград и попытаться продать там как свои. Греки не дураки, поймут, откуда шкурки, но разве это повод их не покупать, если цену спросят подходящую? Добыча прошлогоднего похода обеспечила киевских князей некоторым запасом заморских сокровищ, но за зиму, после всех переговоров с князьями, боярами и родней, этот запас усох уже вдвое.

С Эльгой оставались вторая половина большой дружины и брат Асмунд. Точно как год назад, когда все уходили на Греческое море. И от воспоминаний так сжималось сердце, что Эльга не удерживала слез. Год назад она тоже волновалась, но еще не ведала, к счастью для себя, что ей предстоит на самом деле!

И лишь когда слезы высохли, а лодьи вождей скрылись, заслоненные идущими позади них, Эльга подумала: а они-то сами, Ингвар, Мистина и все их оружники, с каким чувством пускаются год спустя в тот же путь? Не мерещится ли им «олядный огонь», навстречу которому они шли минувшим летом с отвагой неведения?

Нет, в пределы Греческого царства они в этот раз не пойдут. Но мало ли на пути воина опасностей и помимо «олядного огня»? За южными рубежами Деревляни начинаются кочевья Явдиертим: один вождь этого колена сидит в порубе на Асмундовом дворе под крепкой охраной, а другой, его старший брат, должен в ближайший месяц ждать встречи с русами у Протолчи. И, наверное, направляется он туда не с любовью в сердце…

* * *

Снова они отправлялись в путь все втроем: князь, его побратим и его шурин-соперник в борьбе за Олегов стол. В этот раз у них было гораздо меньше войска – всего около трех тысяч на троих, – и им предстояло расстаться еще на половине пути. Но по Днепру они шли вместе и на встрече с кангарами князя Ильбуги должны были присутствовать все трое.

По высокой весенней воде и вниз по течению одолевать пороги было не в пример легче, чем на возвратном осеннем пути: шесть из семи порогов преодолевали, пропихивая лодьи вместе с грузом вдоль правого берега, где оставался неудобный, но все же проход между каменистыми выступами. Только для прохода через средний порог, тот самый Ненасытец, их разгружали. По пути сюда вожди опасались, не решится ли Ильбуга в ответ на пленение брата сделать набег на селения у порогов. А это означало бы новую войну, тяжелую, но необходимую: без мира с печенегами Русь окажется просто отрезана от южных морей, Романии и каганата.

Осенью боги войны сделали еще шаг ближе к Руси. Как пал по сухой траве, война подходила все ближе. Где она начала свой путь? – раздумывал Ингвар вечером, на привале после Ненасытца. В Самкрае, на дальнем восточном берегу Греческого моря, откуда сухой путь ведет в сарацинские страны близ моря Гурганского? Ингвар покосился на Хельги Красного, которого сам туда и отправил два года назад. Из Самкрая война перехлестнулась в фему Херсонес, к Сугдее, потом – в само Греческое царство. И вот теперь ее дымы донесло уже до Днепровских порогов. Все это было связано между собой, одно вытекало из другого. А почему греки подтолкнули русов к нападению на Самкрай? Потому что прежний договор больше не действовал после свержения с киевского стола Олега Предславича. А он, Ингвар, пошел на это… потому что все предки его искали себе власти, чести, славы и богатств. Как еще знатный род может оставить след в веках? Каждый, кто рожден конунгом, считает себя обязанным сперва родить много сыновей, а потом каждому из них оставить в наследство собственную державу.

– Что ты смеешься? – Мистина оглянулся, услышав хмыканье.

– С безголовой куряты все началось. У тебя под тыном.

– Ка… а! – Мистина быстро сообразил, о чем Ингвар вспомнил. – Да. Золотое крылышко. Хотел бы я знать, кто в этой саге без головы последним останется!

Ингвар покрутил собственной головой: я ж тебе не норна…

К облегчению русов, Протолча стояла на своем месте целая и невредимая. Ильбуга кочевал в переходе на юго-запад, ожидая появления русского князя. Принеся жертвы на Хортич-острове, Ингвар послала к нему гонца, и еще через три дня Ильбуга явился к Днепру. С собой он привел тоже три тысячи всадников. При посредничестве Тугана и других старейшин ясов договорились обменяться заложниками. Послышав, что с князем пришли сразу три его родича, Ильбуга хотел получить одного из них, раз уж его брат находится в руках у Ингвара. В ответ ему напомнили, что ни один из братьев Ингвара на печенегов пока не нападал. На правом берегу Днепра, за поприще от Протолчи, появились многочисленные вежи, еще дальше паслись табуны.

Встреча была назначена на самом Хортич-острове, перед священным дубом. Для Ильбуги его люди поставили войлочную вежу, украшенную стягами с волчьими хвостами, перед ней расстелили цветные ковры. Для Ингвара и его приближенных напротив, шагах в пятидесяти, отроки приготовили греческий островерхий шатер белого полотна. Поднятый полог позволял видеть деревянную лежанку под шелковым пестрым покрывалом – будто князь собирался провести здесь несколько дней, – лари, низкий ясский столик с дорогой посудой, ковры на земле.

Посередине между шатрами натянули широкий полог для защиты от солнца, расстелили несколько ковров, вокруг – кошмы и овчины. С одной стороны уселся Ингвар с Мистиной, Хельги и Бояном, с другой – Ильбуга с несколькими родичами. Позади и по сторонам каждого встали гриди и батыры-телохранители. Ясы во главе с Туганом разместились сбоку. При них, хранителях брода и священного острова, постоянно шли переговоры о войне и мире, о торговле и заключении браков, и они привыкли к этим обязанностям.

Старшие жрецы святилища – ясин Газак и Перунов служитель Ждигость – принесли чашу пива, возлили на корни дуба, потом подали по очереди Ингвару, Ильбуге и их боярам. Князья обменялись дарами: Ингвар привез два греческих кафтана, по два сорока бобров, куниц и лисиц, а Ильбуга – двух коней в богато украшенной серебром сбруе. Печенежский князь был явно старше и собеседника, и Едигара – глубокие морщины на смуглом обветренном лице говорили, что ему, пожалуй, за сорок. Чертами лица он был ближе к русам и славянам, чем Едигар; среди его спутников тоже одни были более скуласты и узкоглазы, чем другие. Как и всякий кочевой народ, прошедший со времен своего отделения от пращуров половину мира, печенеги несли в жилах смешанную кровь. Иные лицами почти не отличались от славян, хотя в разрезе глаз небольшой намек на степное происхождение был заметен почти у всех. Приближенные Ильбуги для этой встречи оделись в лучшее, что у них было: льняные белые и шерстяные кафтаны с отделкой из шелка, похожие на шлемы высокие шапки с лисой. Все до одного были подпоясаны ремнями с десятками узорных бляшек – серебряных, с позолотой и чернью, и у каждого висел на поясе волчий хвост как знак пращура-зверя. Заметив это, Ингвар глянул на побратима и перевел дух: Мистина, более умный, чем тщеславный, на этот раз свой печенежский пояс, раздобытый на этом самом месте полгода назад, надевать не стал. Зачем раздражать людей, с которыми ищешь согласия? Ильбуга хотел получить назад своего младшего брата без ущерба для чести рода, но русы собирались взамен выторговать нечто куда более для них дорогое и нужное…

– Наш род боги создали знатным, – рассказывал Ильбуга, сидя на ковре с подвернутыми ногами.

Как положено могучему властителю, он сидел почти неподвижно, сохраняя божественную невозмутимость, движения его были скупы и величавы. Косясь на побратима, Мистина замечал, что Ингвар невольно подражает собеседнику и тоже держится более важно, чем обычно. Переводил его речь Мангуш, сын Ранди Ворона, сам наполовину печенег, но возле Ильбуги стоял свой толмач, по виду невольник из славян.

– Прадед наш звался Аяз-бай, был он барсом среди мужчин, и весь народ почитал доброту его мужественного сердца. Род его был многолюден, имел он большие богатства и восемь сынов. Старший сын его был Ишбулды – носил он золотой пояс, не знал он счета своим табунам… Сын его звался Сабан – стада его кишели, как рыба в реке. Подняв стяг свой, с ураном[32] «Коркут!» угрожал он хазарам…

Ильбуга встречался с Ингваром впервые и считал нужным поведать свое «дерево», как у кангаров называли перечень предков. Ингвар слушал, стараясь не улыбаться при мысли, как несхоже с этим «деревом» его собственное – то, что выросло из Одинова корня далеко-далеко на севере. Поистине причудливо вытянули нить из своей облачной кудели норны, если эти два «дерева», растущие через время и легко перемещающиеся в пространстве, встретились здесь, на Хортич-острове, между лесами и степью, между левым и правым берегами Днепра.

– Мой брат Едигар – истинный барс, – продолжал Ильбуга, когда дело дошло до сыновей его отца. – Желал он взять жену знатного рода, что как цветок, украшающий на лугу травы. Пять раз обмотался поясом он, пять пар верблюдов нагрузил дорогими подарками, когда ехал сватать к болгарам дочь Пресияна. Ехало с ним триста батыров – метких стрелков, красноречивых в разговоре. Еще в два раза больше даров он дал бы, если бы получил милую его сердцу деву, что подобна сиянию луны среди звезд, украшающих небо. Но сказали ему, что дева, обещанная ему, увезена другим… Ярость парда взыграла в мужественном его сердце, подтолкнула на неразумный поступок… Удаль батыра – украсть деву или коня, но боги не дали удачи его желанию мести…

– Вот здесь с нами родич Пресияна и Калимира, – Ингвар указал на Бояна. – Он говорит, что, хоть твой брат и сватался к девушке, она не была ему обещана. А все потому, что цесарь греков не желал родства с вами, жителями степей! Но Едигар пытался мстить за то, что ему и не принадлежало, и неудивительно, если боги не благословили его оружие.

– Мой дед Борис, как ты знаешь, принял Христову веру и завещал, чтобы ее держались все его потомки. – Боян почтительно приложил руку к золотому кресту у себя на груди. – Поэтому мой брат Петр избегает родственных связей с теми, кто придерживается веры своих отцов…

– Но князь Ингорь тоже придерживается веры своих отцов. – Ильбуга показал сперва на Ингвара, потом на дуб, где на вкопанном рядом колу была насажена конская голова от недавней жертвы. – Или для Петра… – он усмехнулся, – он стал на время Христовым человеком?

– Я не предам богов моих дедов, как не сделает этого ни один достойный человек, – сдержанно ответил Ингвар, не желая попрекнуть Боянова деда, который совершил именно это, а за верность прежним богам еще и приказал ослепить родного сына. – Но у Петра была причина нарушить этот завет.

– Какова же эта причина? – Ильбуга окинул взглядом его красный кавадион, затканный золотыми орлами, и меч в ножнах с золоченым набором, намекая: уж не подарки ли?

– Эта причина – греки. Немало поколений болгарских ханов, князей и царей воевало с ними. И мы, русы, издавна воюем с греками – со времен Бравлина, что ходил на Сугдею лет триста назад. Сейчас болгары с греками пребывают в мире, союзе и родстве, но… у нас говорят: вечный мир – до первой драки.

– Между такими могущественными державами мир – это лишь время подготовки к новой войне, – добавил Мистина. – И многие находят нужным соблюдать мир лишь до тех пор, пока дары за миролюбие превышают добычу, которую можно будет взять мечом.

– И тем более нам удивительно видеть, – подхватил Хельги, – что вы, кангары, потомки славного Огуз-хана, о чьей доблести слышали даже на берегах далеких северных морей, – слегка приврал он, поскольку сам об Огуз-хане впервые услышал вчера, – считаете нужным соблюдать мир с греками. Что они против вас? Я слышал, у вас каждый мужчина – воин, каждая женщина или дева – лучник, и потому силы ваши неисчислимы, как ваши стада, а стада ваши многочисленнее, чем звезды в небе. Вам ничего не стоит напасть в Таврии на владения Романа, взять там скот, женщин, вино, серебро и золото, красивые одежды и умчаться обратно в степь задолго до того, как Роман у себя в Царьграде хотя бы узнает об этом! А силы стратига в Корсуньской стране ничтожны. И я сам, и мой друг булшицы Песах, и мой родич Мстислав, – он кивнул Мистине, – в минувшие годы сражались там и брали добычу почти без всякого сопротивления греков.

– Между нами и греками сейчас война, – снова заговорил Ингвар. – И война между нами уже шла в те дни, когда я прибыл во владения баты Калимира в Несебр, в царстве Петра. Потому и Калимир, и сам Петр увидели во мне нужного им союзника. Того человека, что способен поддержать их в любой борьбе против греков, если дела того потребуют.

– Ведь известно, – подхватил Боян, – что греки считают своими навеки любые земли, какие однажды захватили силой оружия. И если эти земли были у них отняты, то говорят о них как о «временно попавших под власть варваров», а сами только и ждут случая снова занять их. В давно минувшие времена их владения простирались до устья Дуная и до Белого острова. Будь их воля, сейчас их царство начиналось бы там, где живут уличи и тиверцы и где кочуют сыны твоего рода, Ильбуга. Потому и я, и Калимир, и мой брат Петр сочли родство, дружбу и союз с Ингваром очень полезны.

– Но хотя муж у жены бывает только один, – с совершенно невозмутимым лицом продолжил Мистина, – у доблестного человека бывает много соратников и союзников в славных делах. Наша война не окончена, и не позднее следующего лета мы вновь поведем наши дружины на Греческое царство. Мы соберем еще более крупные силы. Минувшим летом мы прошли всю Вифинию, были на Греческом море и Пропонтиде, а в следующий раз осадим сам Царьград и получим выкуп не меньший, чем получил наш прославленный родич Олег Вещий. И всякий, кто не трус, раздобудет там хоть десять дев, прекрасных, как лик самой луны.

– Для вашего рода ведь в этом нет ничего нового, – опять добавил Боян. – И десяти лет не прошло, как воины крыла Явдиертим под началом твоего славного предшественника, князя Джурмая, прошли всю Фракию и достигли стен Царьграда. Тогда, я слышал, Джурмай получил неплохие дары?

– Он тогда заключил мир с Романом, – неспешно кивнул Ильбуга. – На тридцать лет.

– Порой люди принимают обязательства на более долгий срок, чем им суждено прожить. Боги ведь уже призвали Джурмая из земного мира? – напомнил Мистина. – А у тебя самого разве есть договор о мире с Романом?

– Такого договора у меня нет. – Ильбуга еще раз воззрился из-под тяжелых морщинистых век на дары из греческой добычи, что лежали на ковре между ним и русами.

– Значит, ты и не нарушишь слова, если пойдешь за добычей вместе с нами! – сказал Ингвар. – Мы двинем свое войско по воде на судах, а ты – по берегу на конях. Наши родичи болгары, – он оглянулся на Бояна, и тот кивнул, – не станут чинить нам препятствий. Баты Калимир, ныне мой шурин, владеет Несебром и береговой полосой в южной части Болгарского царства, а баты Боян – в северной, в Подунавье. Роман не успеет и опомниться, как все мы будем у стен Царьграда! А уж там, поверь мне, найдется довольно сокровищ, чтобы каждый из наших воинов уехал домой в шелковом кафтане и золотом поясе! Могу тебе в том поклясться щитами нашими и оружием!

– Чтобы дать согласие на это, я должен быть уверен, что мой брат Едигар пойдет в этот поход – на лучшем своем скакуне возглавит бесстрашных своих батыров, метких в стрельбе и красноречивых в беседе.

При этом взгляд Ильбуги не отрывался от разложенных даров, но Мистина был уверен: внимание печенега приковано к нему. Ведь от его имени посланцы передали Ильбуге, что будет сделано с его братом, если вождь колена Явдиертим развяжет войну, вздумает напасть на Протолчу или иные южные владения Ингвара или попытается повторить осенний налет. Ни конем, ни женщиной ему тогда уж не владеть…

Ингвар взглянул на Мистину. Как князь, он мог ему приказать выдать пленника, но все же тот считался собственностью Мистины.

– Отчего же князю Едигару не пойти в поход с другими облестными мужами? – обнадежил Свенельдич. – Его нога вполне здорова, и когда мы покидали Киев, он уже мог свободно ходить.

– Ха! – Ильбуга всем телом изобразил, будто сидит не на ковре, а в седле.

– Прокатиться верхом я пока еще ему не предлагал, а то ведь боюсь, что, если этот орел улетит, его больше не поймать, – вежливо приврал Мистина, уверенный, что любой орел улетит от него разве что со стрелой в спине. – Но если взамен за обиду и наших убитых ты пришлешь, скажем… двести коней, то князь, я думаю, повелит мне отпустить князя Едигара в родные кочевья.

Ингвар тайком стиснул зубы, услышав о таком выкупе, но лицо Ильбуги не дрогнуло.

– Я знаю, князь кангаров не станет торговаться, словно жидин, – с вкрадчивым уважением добавил Хельги. – Он ведь не допустит, чтобы люди подумали, будто он дешево ценит своего брата.

– Не в обычаях кангаров торговаться за что бы то ни было, – кивнул Ильбуга. – Наше достоинство нам дороже, чем серебро и шкурки. Но раз уж вы оба, – он посмотрел на Бояна и на Ингвара, – отняли у нашего рода деву, прекрасную, как луна, и знатную родом, может, вы сумеете предложить нам взамен другую?

Русы переглянулись. Потом Мистина усмехнулся:

– Из нас четверых только у меня имеются в доме незамужние женщины, но одной из них сейчас четыре года от роду, другой два. Ни тебя, ни твоего брата мы не можем обречь на десятилетнее ожидание.

– У меня есть сыновья! – оживился Ильбуга. – Младшим из них, помнится, пять, три, два года! Семь лет старшему сыну, кого родила мне дорогая моя госпожа Тансылу. Любой из них как раз возмужает к тому времени, как твои дочери войдут в брачный возраст.

«Ну ты попал!» – мысленно ухмыльнулся Ингвар и покосился на побратима, желая понять, как тот станет выкручиваться.

– Маленькие дети, как ты знаешь, часто умирают. Не станем испытывать судьбу и обождем с обручением хотя бы еще пару лет, пока у старших наших детей минует самый опасный возраст, – улыбнулся Мистина. – И тогда я за честь почту породниться с таким блестящим родом, как праправнуки Аяз-бая!

У Ингвара дернулась рука – схватиться за лоб. Ута, в эти мгновения где-то кормившая кашей свою старшую дочь, нареченную в честь последней моравской княгини Святожизны, и не ведала, что той здесь готовят участь владычицы степных веж…

– Для дружбы сердце мое открыто! – Ильбуга протянул руку. – Значит, отныне ваша радость – радость и моя, а моя радость – радость и для вас! А теперь прошу вас, мои будущие родичи, на пир ко мне в шатер, и да пребудем мы в радости и удовольствиях, и да будет скатерть наша длиной в целый перестрел!

* * *

Паракимомен патрикий Феофан, ныне первое лицо в державе ромеев после василевсов, очень ценил красоту. Роман август пожаловал ему дворец своего зятя и тезки, Романа из рода Саронитов, умершего под следствием о намерении захватить высшую власть. «Уж от тебя-то я такой подлости ожидать не могу, правда ведь?» – посмеивался тогда автократор. Скопец, как любой калека, не может взойти на Соломонов трон, поэтому Роман не тревожился, что, поселившись в доме изменника, патрикий Феофан проникнется изменническим духом.

К прежним богатствам Саронита Феофан за минувшие годы немало добавил сам. А он многое мог себе позволить: довольно долго он занимал должность протовестиария, то есть хранителя царской сокровищницы, а два года назад, после победы возглавляемой им меры над скифами, получил высшую должность в государстве – паракимомена, хранителя царской спальни и начальника телохранителей. К тому же он славился ловкостью в делах общения с варварами и не раз был щедро награжден Романом за удачно выполненные поручения.

Триклиний, где Феофан принимал гостя, был так великолепно отделан, что Боян едва держал нить беседы – отвлекали блеск мрамора, позолоченная резьба и роспись потолка. По стенам чередовались доски цветного камня – зеленоватого и серо-белого, в обрамлении розового с золоченой резьбой. На серо-белых узор шел косыми полосами, и они были положены тоже через одну – полосы то сходились, то расходились. Казалось, все это выписано искусной кистью и красками, а не вытесано из твердого камня. Прохладные цвета отделки, казалось, сами собой охлаждали воздух в триклинии, когда снаружи веяло летним зноем.

На окнах висели узорные шелковые занавеси, преграждая путь жгучим солнечным лучам. Поглядывая на них, Боян думал: всякая боярыня, а то и боярин отдали бы пару зубов за эту занавесь, чтобы сшить платье! А немало русских боярынь с прошлой зимы уже обзавелись такими: Мистина Свенельдич год назад прошелся по усадьбам всей Северной Вифинии, после чего там из украшений остались только каменные колонны…

На дальнем окне занавесь была отдернута, и солнце падало на мозаичный пол: по белому фону был кусочками стекла всех цветов выложен огромный венок из всевозможных цветов, овощей и плодов. Очень многие из них Бояну были вовсе неизвестны.

Как и те, что лежали перед ним на столе. Паракимомен патрикий Феофан принял болгарского царевича весьма любезно: в ответ на просьбу повидаться пригласил к себе в дом и даже сошел на нижнюю ступеньку крыльца, чтобы самолично его приветствовать. И Боян оценил это как знак расположения – может, помогли три сорочка куниц, посланных вместе с просьбой о встрече. Род Бояна шел от самого Авитохола[33] и включал множество ханов, князей и даже царей – он принадлежал ко второму поколению своей семьи, носящему царский титул, то есть на словах равный титулу ромейских василевсов. Но на деле болгарские цари были равны ромейским, как свеча равна солнцу. Болгары, чьи правители уже третье поколение носили крест, в глазах ромеев все еще оставались варварами, непримиримыми врагами, захватчиками старинных греческих владений до самого Дуная, с коими лишь последние лет пятнадцать удалось прожить мирно.

В первую очередь за это следовало благодарить, разумеется, Бога. А во вторую – вот этого рослого, грузного, с величественной осанкой и улыбчивым безбородым лицом человека. Крупный нос с горбинкой и высокий лоб – неложное свидетельство ума – придавали чертам Феофана величественность. Подвижный рот меж пухлых, немного отвислых щек, стоило его углам опуститься, мог выразить столько презрения, что его не вместили бы все подземные цистерны Великого Города, даже те, по каким плавают на лодке. Но сейчас он улыбался, как умел улыбаться варварам, будто восхищаясь всеми теми их качествами, за какие ромеи на самом деле их презирали. На нем был кавадий из очень пестрого самита: в крупных медальонах был выткан и всадник с луком в руке, и псы, бегущие за его конем, и дичь, которую он преследовал, и дерево, простершее над ними свои ветви. Всего в узоре сочетались пять разных цветов, и взгляд Бояна то и дело в нем застревал, будто в настоящем лесу. По сравнению с этим его белый льняной кафтан, отделанный зелено-золотым шелком, смотрелся если не бедно, то скромно. Перехваченный поясом из золотых пластин с эмалевым узором, кавадий придавал грузной фигуре патрикия почти молодцеватый вид, словно перенося на нее удаль охотника.

– Да, это те самые доспехи! – Посмеиваясь, Феофан указал на распорку в углу: там сиял начищенный клибанион из золоченых чешуек, снабженный шлемом, наручами и поножами, тоже позолоченными. – Разве мог я еще в детстве, когда наставник мне рассказывал о полководцах и битвах прошлого: о Константине Пятом и его войнах с сарацинами и… э-э-э… Феофиле… о кесаре Варде и его войне с павликианами, о стратиге Петроне и его победе над эмиром Метилены, о походе Василия на Запетру и Самосату, захват Лула и Метилены… и о множестве других славных деяний, – мог ли я тогда подумать, что мне доведется участвовать в чем-то подобном, да еще примерить на свои слабые плечи доспех василевса Льва!

Боян понимал, почему его собеседник, красноречием превосходящий всех ныне живущих, как знаменитый возница Епифан превосходит соперников на дорожках царского Ипподрома, так часто запинается. За последние два-три столетия не было, пожалуй, ни одного цесаря в Романии, кому не пришлось бы воевать с болгарами. С его, Бояна, родиной были связаны их как славные победы, так и позорные поражения. Но сейчас между ними царил очередной «вечный мир», и Феофан не упоминал о прежних раздорах.

Однако имело смысл о них вспомнить.

– Между ромеями и болгарами в былые времена тоже случались раздоры, – заговорил Боян. – И мои деды не раз приходили под стены Константинополя, и ромейские войска являлись на нашу землю. Иной раз их возглавляла сам василевс, а кое-кому Бог судил и лишиться там головы…

Он не стал упоминать о плачевной судьбе головы Никифора: ей было отказано в христианском погребении, и она до сих пор служила чашей на пирах в доме его родича Калимира. Но Феофан и сам об этом вспомнил: тень набежала на его сияющие черты и на миг сделала их надменными и замкнутыми. Взгляд его скользнул по черной косе Бояна, лежащей на плече, – волосы, по древнему болгарскому обычаю выбритые над висками и заплетенные на затылке, напоминали о его приверженности к обычаям предков.

– К счастью, как после ночи неизменно приходит день, так после войны наступает всем желанный мир, – продолжал Боян. – Так было у нас, и так будет, я верю, у ромеев и с русами. Теперь мы состоим в родстве с их архонтом Ингваром, и я знаю, как горячо он желает мира.

– Не очень-то разумно вы поступили, выдав деву за идолопоклонника. – Феофан опустил углы рта и постучал пальцами по подлокотнику кресла.

– У нас не осталось другого выхода – дева была похищена, и нам пришлось признать этот брак, дабы царский род не утратил честь.

– Хотя, возможно, воля Божия вела его в тот раз, – засмеялся Феофан. – И деяние это было добрым, снизошедшим свыше, как всякий дар совершенный. Теперь, когда у Ингера есть жена-христианка, самое лучшее будет ему самому принять Христову веру. Если он это сделает, то василевс куда охотнее подумает о даровании Росии дружбы ромеев.

– Ты, патрикий, намного старше и опытнее меня, – Боян почтительно наклонил голову, – но это требование было бы недостойно твоей дальновидности и мудрости вашей державы. Если сейчас потребовать от Ингвара креститься, он откажется. Даже если, допустим, жена склонит его к этому, Христовой веры не примут его люди, двор и войско, и он просто потеряет власть, как потерял его предшественник. Олег Предславич был из христианской семьи, но сам не был крещен по запрету своего деда – того Олега, с которым заключался прежний договор. Русы свергли его за склонность к христианству. Ингвар не хочет разделить эту судьбу.

– Тогда не вижу, чем тут помочь, – Феофан без особого огорчения развел полными руками. – Я не могу предложить Роману августу подтвердить и наложить свою золотую печать на договор, где вторая сторона клянется не Христовой верой, а какими-то языческими демонами!

– Лев и Александр именно так и сделали, – скромно напомнил Боян.

– У них были на то свои причины, – сухо ответил Феофан, слегка нахмурясь. – Но и вот плачевный исход: русы клялись в любви на мечах, и мечи они пустили в ход, едва нашли предлог нарушить мир.

«А предлогом они сочли то, что ваш стратиг Херсонеса отнял у них половину добычи из Таматархи», – мысленно отметил Боян.

– Когда Роман август заключал мир с моим братом Петром, ему была дана в жены девушка царского дома, и ее имя было Мария, – сказал он вслух. – И его переменили на имя Ирина, ибо ради мира заключался тот брак[34]. Имя нашей родственницы, которая стала женой Ингвара, тоже Мария. И хоть не таким прямым путем, но этот брак тоже послужит делу Христовой веры. С тех пор как Олег-старший захватил власть в Киеве, убив князей-христиан, права христиан среди русов ущемляются. Но сейчас, когда у князя появилась жена-христианка, она сумеет защитить их. Христиан среди русов будет становиться все больше, их влияние будет расти. Куда вернее можно добиться нужной цели, если не требовать от Ингвара крещения прямо, но подарками и дружелюбным обращением склонять к крещению его людей. К примеру, тех, кто будет приезжать сюда ради торговли. Но чтобы это было возможно, должен быть заключен мир.

Во время этой речи Феофан пристально смотрел на него: то на варварскую прическу с косой, то на золотой крест с тонким узором и яркими, как молодая листва, полупрозрачными смарагдами. Для этого дня Боян выбрал крест, полученный в подарок в честь свадьбы брата с Марией, внучкой автократора Романа; он рассчитывал, что Феофан, в то время бывший хранителем царской сокровищницы, вспомнит дары, которые сам же выбирал. Как знал Феофан, Симеон, отец Бояна, вырос в Романии и был воспитан как ромей. Что, правда, не помешало ему воевать с ней до самой своей смерти. Однако христианское образование определенно принесло пользу семье. Этот младший царевич выглядит как варвар в зеленом кавадии (и явно примеривается, нельзя ли пересесть со скамьи на пол, как он привык), но рассуждает удивительно здраво. В его темное сознание уже проникло, что не всякое яблоко можно сорвать одним движением.

– И я хотел бы надеяться, что ты сочтешь возможным передать это Роману августу, – закончил Боян. – Ингвар и другие русы жаждут мира с Романией. Они жаждут его так сильно, что простили своему князю женитьбу на христианке. Даже его первая жена-княгиня примирилась с этим, зная, что это нужно для дела мира.

– Не думаю, что стоит тревожить этим слух василевса. – Феофан с показным сожалением покачал головой. – Сколь мне известно, он вполне удовлетворен событиями прошлого лета. Варвары получили по заслугам – прости, что говорю так о твоих новых родичах, но все же они, язычники, тебе, христианину, не ровня. Своей варварской дерзостью, зверством, необузданностью и жестокостью они отвратили от себя сердца ромеев. Мы, народ Христовой любви, сильный истиной Христовой, не можем даровать им свою дружбу. Они могут приблизить желанный для них час, если испросят у нас святого крещения – но будут держаться истинной веры крепче, чем в прежние годы.

– Боюсь, Ингвар далеко не так удовлетворен событиями прошлого лета, как Роман август, – так же почтительно ответил Боян. – Он был ранен, потерял много людей и кораблей, ему пришлось вернуться домой с пустыми руками. Если теперь он не получит мирного договора, который утешил бы его о тех потерях, ему придется вернуть свою честь прежним способом – снова собрать войско и вторгнуться в пределы Романии с мечом. Хотел бы я, чтобы василевсу это стало известно. Это поможет ему принять мудрое решение, ибо Господь дает мудрость…

– Это невозможно! – Феофан взмахнул рукой, будто отгонял муху. – Войной? Но разве Ингер не потерял все свое войско?

– Война стоила ему половины войска, но более десяти тысяч вернулось назад. Более того – с добычей и множеством хвастливых рассказов. А князь получил довольно серебра и золота, чтобы нанять людей в северных странах. Если он будет к этому вынужден неуступчивостью василевса, то вновь соберет войско не меньше прежнего.

– Ты пытаешься меня запугать? – Феофан поднял брови, будто ему грозил жук на садовой дорожке.

– Как бы я смел? Я описываю то, что видел своими глазами. Русы готовятся к новой войне, намерения их тверды. Для Ингвара добиться дружбы Романии – дело жизни, без этого он может потерять свою власть и положение. Он предпочтет погибнуть в бою, пусть даже сгореть от «влажного огня», но не потерять честь. И через год или два он непременно поведет русов в новый набег на Романию. Я бы хотел надеяться, что василевс будет знать об этом, когда станет принимать решение.

Феофан помолчал.

– Ты уверен, что Ингер сможет собрать новое войско? – спросил он, слегка наклоняясь вперед.

И по его голосу Боян понял – на самом деле Феофан хотел спросить: «Ты не лжешь?»

– Клянусь Всевышним Богом! – Царевич поцеловал свой смарагдовый крест. – Я провел среди русов три четверти года – в Киеве и других землях, вместе с Ингваром добрался до самых северных пределов. У них и мысли нет иной: или договор, или новая война в ближайшие же годы. У Ингвара нет выбора. Если василевс будет это знать, это поможет ему…

Боян осекся, видя по глазам Феофана, что тот его не слушает. Скрестив руки на груди, патрикий откинулся в кресле.

Он знал, что болгарин говорит правду. От него Иоанн Куркуас не скрыл, что из Гераклеи Понтийской ушло около десяти тысяч русов. Их костры сам Феофан видел на Ребе. Но через день или два они исчезли – остались лишь сотни кострищ и кучи отбросов. Русы не показывались близ устья Боспора Фракийского, где ждала их мера Феофана, а значит, ушли в море. И благополучно добрались до дома – Боян сам был свидетелем их возвращения. Сам видел их добычу, и выходит, Куркуас не лгал, утверждая, что в Гераклее захватил не так уж много из награбленного скифами. Это понятно – большую часть они увезли с собой.

Но и сам Феофан, и Иоанн Куркуас ради собственной чести так прочно убедили василевса, что остатки разбитых русов бежали на десяти судах и без добычи, что почти сами в это поверили. Решили, что раз уж скифы убрались назад к себе в Скифию, то не так важно, сколько их было.

А главное, что в полной победе убежден василевс.

Боян и сам не знал, какую сложную задачу поставил перед Феофаном. И думать было нечего – завести с Романом разговор о мире со скифами, которые, оказывается, сохранили достаточно сил для новой войны. Но если не говорить – эта новая война из неприятной возможности станет еще более неприятной действительностью. И ему, Феофану, а не Варде и Петроне придется вновь облачаться в золоченый клибанион и выходить в море, в чад «влажного огня», вопли боли и боевые кличи, свист сотен стрел и «Господи помилуй!».

Феофан мысленно помолился Богоматери, чтобы успокоить мысли. Какой-нибудь выход всегда можно найти.

Боян напряженно ждал. Если он добьется хоть какого-то успеха здесь, это принесет благоденствие и покой многим. Ингвар останется русским князем. Положение Огняны-Марии укрепится, если желанный для всех русов мир будет доставлено родичами новой княжьей жены. А если благодаря ему, Бояну, русское войско не появится на побережье Болгарского царства, то Петру придется больше прежнего считаться с младшим братом. В этом доверительном разговоре царевича с патрикием, как в узле того древнего царя, причудливо соединились судьбы и чаяния нескольких держав и многих тысяч людей – и наделенных властью, и простых.

– Сейчас… – задумчиво начал Феофан, внимательно рассматривая свои эмалевые перстни, – не стоит говорить с василевсом о мире с росами. Я верю тебе, что они способны развязать новую войну, но Роман не поверит в это без доказательств.

О том, что он сам, на пару с доместиком схол Востока, и создал в уме Романа такое убеждение, Феофан предпочел не упоминать.

– Но даже зло можно иной раз обернуть себе на пользу… Если ты говоришь, что русы могут собрать новое войско, – Феофан пристально глянул в лицо Бояну и кивнул, – пусть собирают. Пусть объявят новую войну Романии. Чтобы для всех стала очевидна необходимость мира с ними. А ты, если тебе тоже дорог этот мир, предупредишь меня о том, что они готовы двинуть войско на нас. Но только в самом деле заранее предупредишь, а не как вы это сделали в прошлом году – за три дня! – Феофан усмехнулся, вспомнив тогдашнюю суету. – Чтобы мы успели выслать им навстречу посольство до того, как они подойдут к нашим пределам. И встретиться, скажем, на Дунае. Тогда все останутся довольны: скифы покажут свою силу, а ромеи – свою мудрость, миролюбие и милость.

Боян почти не дышал, сосредоточившись на том, чтобы сохранить невозмутимость и не показать, как он потрясен. Феофан, паракимомен, первое лицо в государстве после членов царской семьи, предлагает ему… подбить русов на новый поход сюда? Правда, русы и сами хотят этого похода. Но договор без похода они хотят больше…

– Значит, невозможно заключить мир без начала новой войны? – осторожно уточнил он, верно ли понял.

– Именно, мой дорогой! – Феофан, довольный его понятливостью, наклонился и слегка похлопал царевича по руке. – И если ты сумеешь устроить все так, как я сказал, то окажешь Романии немалую услугу. А ведь возможно, наша дружба пригодится и тебе самому.

Феофан ничего не добавил вслух, но оба собеседника подумали об одном и том же. Петр держится на болгарском столе лишь благодаря дружбе ромеев; их средний брат Иван живет в Романии на случай, если ромеям понадобится другой царь для болгар. Если же он, Боян, поможет без ущерба для ромейской чести помириться с русами, то приобретет друзей в таких высотах, куда Иван и не заглядывает никогда.

– Да благословит Бог твою доброту и мудрость, патрикий! – Боян встал и искренне поклонился Феофану. – Пусть мне придется провести на Руси еще одну зиму, но нужную весть ты получишь своевременно.

– Благословение Господне обогащает и печали собой не приносит, – улыбнулся Феофан. – Положись на меня… царевич, – он едва не сказал «сынок», так был доволен своим ловким замыслом. – И мы все уладим. Ведь для боговдохновенного василевса ромеев главное – иметь мир со всеми странами и народами.

Часть четвертая

После Коляды в Киев вновь явились послы от древлян: забирать Предславу Олеговну, невесту юного князя Володислава. С ними прибыл и Свенельд – исполняя свое давнее обещание раздобыть в Коростень деву Олегова рода, даже если придется ее умыкнуть. Принимала гостей княгиня Эльга: Ингвар, как и всякую зиму, объезжал подвластные земли. Она, сидя вместе с пятилетним Святославом на возвышении в Олеговой гриднице, обсуждала с древлянами, полянами и русами условия договора: о приданом невесты, о наследственных правах ее детей и о военном союзе, который из этого брака вытекал. Перед священным дубом Маломир, Обренко, Величко, Турогость и Гвездобор от всех древлян дали клятву на золотых обручьях: грядущей весной древлянские полки пойдут вместе с русскими на Греческое царство. Эльга стояла у дуба, держа Святку за руку и поясняя ему происходящее. С этим браком древляне становились родичами Ингварова наследника, и ему надлежало своими глазами видеть, как союз заключается.

Сама невеста, впервые за два года привезенная из Вышгорода, в святилище не присутствовала: ей пришла пора скрываться от людских глаз, опасаясь порчи. Все знатные жены и девы Киева, полянских, русских и прочих родов пребывали в возбуждении, готовясь снаряжать правнучку Вещего замуж. По обычаю, невесту провожают из родного дома, и Эльга назначила обряд в Олеговой гриднице: Предслава родилась в то время, когда ее отец был киевским князем, и замужество ее было союзом не столько семейным, сколько державным. Вот и еще один род славянский получал княгиню из руси; везде звучали надежды и пожелания, чтобы на этом и прекратились вековые раздоры между полянами и древлянами.

В день проводов невесты вся гридница была увешана длинными вышитыми рушниками. Их Предслава увезет с собой в Коростень и на свадьбе раздаст новой родне. На почетном месте – возле старого Олегова щита – висело родовое полотенце Предславы. Чтобы вышить родовое дерево невесты, Эльга и Ута достали свои собственные рушники и, как им самим когда-то старая княгиня Годонега, показывали дедов Предславе: вот старый Асмунд, вот его старший сын – Олег Вещий, вот Олегова дочь Венцеслава – твоя бабка, вот Олег Предславич… Приданое для княжны начали делать лет десять назад, еще при ее матери, тогдашней княгине Мальфриде. И все же завесить все стены гридницы ее рушников не хватило – боярские дочери принесли свои. В тот день, когда на двор явились древлянские сваты, бревенчатые стены целиком скрылись под белым полотном с красными узорами, вышитыми и ткаными. Киевские бояре с женами, занимая места на невестиной скамье, озирались с благоговением: будто в Мокошины палаты попали, как сказала Видиборова боярыня.

Ради важности предстоящего союза по невесту приехал сам Маломир – дядя юного жениха по отцу. В дареном желтом греческом кавадии, он возглавлял древлянских бояр-сватов. Войдя, те остановились у двери: им пока не полагалось снимать кожухов и садиться. Отец невесты был далеко, и Эльга, раздумывая, кому доверить его заменить, выбрала Мистину: он состоял в свойстве с Предславой, приходился сыном Свенельду, через которого и был устроен брак, умел много и хорошо говорить. А еще мог выпить больше, чем кто-либо другой, оставаясь при этом в рассудке – это для подобной должности важно.

– Выпей, сватушка, – говорил Маломир, поднося ему ковш меда в знак нового родства, – и будем во всем отныне заедино.

– Спасибо, да без свата не могу, – отвечал Мистина и оборачивался к древлянам: – Выйди к нам, боярин Турогость, выпей со мной!

– Как можно, нам с вами пить не годится! – отзывался тот из толпы.

– Выйди, милости просим! – Мистина шел к нему с ковшом и кланялся.

После долгих уговоров Турогость согласился выпить, и Маломир налил ковш заново. Так повторялось, пока все древляне не выпили с Мистиной, а затем не перешли на женихову скамью. Эльга наблюдала за этим, сидя на своем престоле; лишь иногда Мистина, оглядываясь на нее, едва заметно подмигивал и тем скрашивал ей однообразие длинного обряда. Однако княгиня не скучала: каждый раз, когда ковш переходил из рук в руки, ей виделась новая нить, сшивающая воедино русь и полян с древлянами. После долгих переговоров, когда тот же Мистина спорил с Маломиром об условиях союза, она наконец могла с удовлетворением наблюдать за итогом трудов. Дело было сделано важное. Но к чему оно приведет – пока знали только Мокошь и ее небесные пряхи.

– Будем родня – отныне где вам хлеб, там и нам хлеб! – по очереди провозглашали древляне, поднимая ковш к кровле и приглашая в свидетели чуров и богов.

Однако, глядя, как Мистина над ковшом целуется с Величко или Обренко, Эльга не могла не вспоминать его же слова: вечный мир – до первой драки.

С жениховой скамьи за обрядом наблюдал царевич Боян. Он не входил в число сватов, но Маломир, сын болгарской княжны, просил его быть свидетелем обряда. Боян со своей дружиной все еще оставался на Руси и приобрел здесь добрую славу. Огняна-Мария в конце прошлой весны родила дитя – сына, и Ингвар назвал его Гудлейвом в честь своего деда по матери. Когда Ингвар был в Киеве, болгарская жена жила при нем здесь, а на время его отъездов и водворения на Олеговом дворе княгини Эльги возвращалась в Витичев. Только Боян жил то здесь, то там, усердно стараясь подружиться с Эльгой. К нынешней зиме она уже смирилась с его присутствием и держалась со сладкоголосым царевичем очень любезно.

На днях Боян приходил к княгине рассказать, что надумал послать гонцов к своему брату, болгарскому царю Петру.

– Мой брат до сих пор не ведает, что у нашей сестры родился сын, – говорил Боян. – К тому времени, как он ту весть получит, дитяте исполнится год.

– Что же ты так затянул?

– Ты знаешь, княгиня, как часто Бог забирает к себе младенцев. – Боян развел руками. – Я не хотел радовать Петра прежде времени, чтобы потом вслед за радостной вестью не пришлось посылать горькую. Теперь же видно, что наш сестрич – здоровое дитя, слава Богу, и я верю, что он будет радовать всю семью еще долгие годы.

Эльга понимающе кивала: не желая быть обвиненной, если дитя умрет, она сама требовала, чтобы Огняна-Мария оставалась в Витичеве. Та, беспокоясь о ребенке, больше не искала дружбы княгини и была, казалось, довольна тем, что у нее имеется городец, где она хозяйка.

– Ты пошлешь гонцов весной, вместе с нашим войском?

– Нет, княгиня, если будет твое соизволение, я сделаю это сейчас, – улыбнулся Боян. – А к тому же мой брат Петр будет мне благодарен, если я предупрежу его о вашем походе на греков. Иначе он может подумать, будто твой муж собрался напасть на наши земли. Два года назад мы ничего не знали о его замыслах, и это едва не привело к большим бедам.

– Да как же они поедут? – с недоверчивым видом спросил Мистина.

– Я пошлю Васила с десятком юнаков. Ты его знаешь, это верный и опытный человек. Они поедут по Днепру, пока держится лед, а потом раздобудут лодью, если не успеют добраться раньше ледохода. Лошади у нас степные и сами добывают себе корм из-под снега. Могут есть еловую хвою. Я лишь прошу у княгини грамоту о том, что мои люди едут с ее разрешения и имеют право на помощь княжьих людей, если она им понадобится.

Эльга бросила взгляд на Мистину; по его лицу промелькнула тень, но едва ли ее заметил кто-то, кто не знал его так хорошо, как она.

– Ну что ж… это разумно, – она кивнула, – я пошлю с твоими людьми дары для царя Петра в знак нашей дружбы.

Надо думать, предусмотрительный Боян уже подготовил своих людей к поездке. Эльга отдала приказ Стемиду написать грамоту, и уже через день Боян прислал узнать, не готово ли. Сам он немало постарался, чтобы подобные дела делались быстрее: с прошлого года Ригор, священник, обучал двоих толковых отроков, Колояра и его брата Соломира, болгарской грамоте, так что Стемид уже обзавелся помощниками.

Однако грамоту они писали целых три дня, и лишь на второй раз Боян сумел ее получить – вместе с сотней лис и сорочком бобров, что Эльга посылала царю Петру.

Назавтра небольшой отряд тронулся в путь. К тому времени как древляне явились в Олегову гридницу за невестой, Бояновы гонцы были в дороге уже четвертый день…

* * *

Умелые всадники на хороших лошадях, к тому же имея при себе заводных коней, болгары под началом десятского, Васила, в первый же день добрались до Витичева и переночевали там. Наутро вновь двинулись в путь, едва в утренних сумерках стало можно разобрать дорогу, и ехали до темноты. По пути они миновали несколько селений. Такой небольшой отряд легко нашел бы там приют на ночь, тем более с княжеской грамотой. Никто из жителей этих сел не сумел бы прочитать ни одной буквы, но сам вид пергаментного листа с подвешенной к нему свинцовой печатью с оттиском княжеского знака говорил сам за себя. Однако Васил не искал гостеприимства полян, и второй раз болгары переночевали прямо в лесу: свернув от русла реки в лес, где стволы защищали от ветра, развели костер на поляне и нарубили лапника на подстилки. Еще в темноте дозорные сварили кашу, и утром болгары поехали дальше спозаранку: накатанные колеи от саней на льду Днепра не дали бы заблудиться.

Около полудня миновали городец Родень в устье Роси. Санная колея пролегала ближе к высокому правому берегу; со времен последнего снегопада по ней никто еще не ездил, и болгары двигались цепью. Слегка замешкались, объезжая здоровенную иву: должно быть, ее снесло еще летом, и она вмерзла в лед полупритопленной. Васил – немолодой мужчина с длинными седеющими усами, резкими морщинами на щеках и шрамом на брови – ехал третьим. Следя за тем, чтобы лошадь не задела торчащие острые ветки, он вдруг краем глаза уловил впереди движение – судорожный рывок, нарушивший мерную поступь идущих впереди коней. Вскинул глаза – и успел увидеть, как едущий прямо перед ним Пламен со стрелой в груди валится с седла на снег. А над опустевшим седлом видно, как мчится вперед испуганная лошадь Велчо – тело всадника волочится за ней, застрявшее в стремени. Оброненные по пути капли крови резали глаз на белом снегу…

В один миг Васил успел ухватить все это быстрым взглядом, схватился за повод, пытаясь сдвинуть коня с тропы, – и тут же в бедро ему вонзилась стрела. Сквозь шум ветра он различил крики позади. Обернувшись, увидел, что еще двое его спутников падают с седел; кто-то кричал, но кто-то не подал голоса и молча ткнулся лицом в жесткую снеговую колею. Не обращая внимания на боль, Васил завертелся, пытаясь оценить обстановку и понять, где враги и в какой стороне искать спасения. Но едва успел он заметить шевеление в ветвях и за стволами ив на берегу, как в грудь его коня тоже вонзилась стрела.

Конь завалился на бок, и Васил упал на снег вместе с ним – стрела в бедре не позволила спрыгнуть. Он сумел уберечь ногу, чтобы не оказаться придавленным конской тушей, и откатился чуть в сторону. Ветви поваленной ивы могли дать ему хоть какую-то защиту от стрел. Позади кричал Явор, звал его – кажется, единственный, кто остался жив, кроме самого Васила.

Опираясь на ствол ивы, Васил приподнялся, пытаясь оглядеться. И увидел, как спереди по льду к нему бегут трое – с топорами и щитами в руках. Повернул голову – сзади приближались еще пятеро, за ивами мелькали новые фигуры. На нападавших были кожухи мехом наружу, на головах шлемы, лица прикрыты звериными личинами: такими пользуются на зимних праздниках, а еще в них ходят лесные воины – бойники. Либо просто грабители, кои встречаются близ торговых путей и нападают на небольшие отряды торговых людей.

Но что им понадобилось от болгар, не везущих никаких товаров? Кони?

Но эта надежда продержалась недолго – лишь пока Васил не увидел в руке одного меч с бронзовым навершием. У грабителей или бойников таких не бывает. Как и шлемов.

Когда нападавшим оставалось до него шагов десять, Васил выхватил из-за пазухи нож и полоснул себя по горлу. Когда подбежавшие остановились над ним, он уже лежал, уткнувшись лицом в снег, и под его головой дымилась ярко-красная лужица…

* * *

Пораздайся, народ, Расступися, народ, Красна девица идет; Не одна она идет — Красу девичью несет.

Честонегова дочь Житислава внесла в Олегову гридницу молоденькую елочку, всю в цветных лентах. Под пение девушек Житислава кружилась и приплясывала, будто пляшет сама елочка. Дойдя до очага, девушка остановилась, и к ней подошел Мистина.

– Вот, сватушки, – он обернулся к древлянам. После угощения те уже сняли кожухи и чинно сидели в ряд по старшинству на жениховой скамье. – Вот вам краса наша, честная, без обману. Извольте дарами пожаловать!

Сваты стали выносить подарки: тонкие холсты, рушники, сорочки бобра и куницы – выкуп за невесту. Величко с гордостью выложил платье греческого шелка – из своей доли добычи – и был встречен уважительным гулом. Стоя перед очагом, в ответ на подношения Житислава важно кланялась вместе с елочкой.

– Довольно ли? – спрашивал каждый сват.

Елочка качала ветвями – не довольно.

– Невеста наша не простая, – приговаривал Мистина, – родом знатна, красотой красна. Еще давайте.

И лишь когда весь пол возле елочки не оказался покрыт дарами, Мистина согласился, что выкуп достаточный, и Эльга махнула платком сестре, чтобы вели невесту.

Вы, подруженьки, вы, голубушки, Схороните меня, девушку: Понаехали губители, Погубить мою головушку, Понарушить красу девичью… —

пели боярские дочери, пока Ута и Ростислава под руки вели в гридницу невесту, с головы до ног укрытую белым покрывалом. Только сейчас Эльга вдруг обратила внимание, что Предслава, в которой она так долго видела девочку, уже переросла Уту и почти догнала свою тетку Ростиславу – как и брат ее Олег Предславич, бывшую выше среднего роста. Ей уже четырнадцать, и она совсем взрослая – дочь Олега и Мальфрид, три с половиной года назад покинутая здесь родителями именно ради этого брака. И уже более двух лет как мать ее умерла на чужой стороне, так и не увидев свою дочь невестой, а Олег Предславич, торговые люди рассказывают, уже взял новую знатную жену.

Казалось, лишь на днях двенадцатилетняя Предслава, красная от смущения, принесла княгине свою сорочку и показала кровавое пятно. И вот она покидает дом. Самой Эльге было на год больше, когда она вышла за Ингвара. И ей полагались бы такие же пышные проводы – с набитой гостями избой, с нарядными сватами, с пением подруг, с деревцем-красотой, дарами, угощением… Но этого не было. Ее увел из дома волхв-оборотень, Князь-Медведь, а из колдовской чащи унес на плече Мистина.

Невольно Эльга бросила взгляд на Свенельдича – на его лице уже отражалось утомление от выпитого со сватами хмельного меда, но он дружелюбно улыбался, и улыбка освещала его лицо, делая таким красивым, что у Эльги и сейчас перехватывало дух. За два года шрам на левой скуле побледнел и теперь был бы похож на морщинку возле глаза, если бы не шел им поперек. В синем кафтане с серебряными пуговками до пояса, с отделкой красноватого шелка на груди, с часто нашитыми полосками синей шелковой тесьмы с узорами серебряной нити, с серебряной гривной на шее и витыми золотыми обручьями на запястьях, рослый, источающий победительную уверенность, он был воплощением силы и богатства того русского Киева, с которым древляне ныне заключали родственный союз. Пожалуй, более ярким воплощением, чем мог бы быть сам Ингвар, не без печали признала про себя Эльга.

За эти два года сила и влияние Свенельдича среди руси только увеличились. На время зимних выездов Ингвара ему не оставалось здесь соперников. Он держал в руках все дела – и дружинные, и городские. Даже Эльге всякий день приходилось напоминать себе, что она – княгиня, а Свенельдич – ее воевода. При своей веселой и дружелюбной повадке он каким-то образом подчинял одним своим присутствием. Не подавлял, не наполнял сердце тяжестью, но главенствовал, и самой Эльге было трудно выйти из ощущения его главенства, а своей подчиненности. Мистина был очень умен и по-прежнему считал благо державы важнее своего собственного, и Эльга редко находила повод спорить с его решениями. Но всякий раз заставляла себя обдумывать каждое дело, не соглашаясь с предложениями Мистины только потому, что это предложил он.

«Тебе я не враг», – сказал он ей когда-то, целуя кончики пальцев и прикасаясь к рукояти скрамасакса на поясе. Клятву на оружии он, сын воинского рода, не переступит никогда – в это Эльга твердо верила. И была ему благодарна за тот давний зимний день – уже три года назад, – потому что иначе ей пришлось бы его опасаться. Наверное, лучше всех на свете она знала, какая железная, безжалостная душа скрывается за этими лучезарными улыбками и как мало для Мистины значит человеческая жизнь – если это не жизнь одного из тех очень немногих людей, кем он по-настоящему дорожил.

Тем временем бойкая Житислава, поставив елочку возле невесты, от ее имени прощалась с очагом – самой Предславе сейчас не полагалось подавать голос. Вот Мистина подвел Предславу к скамье и усадил возле Маломира.

Ты – изменная изменщица, Ты – лихая переменщица, Изменила ты роду племени, Отцу с матерью родимыем, Всем подруженькам-голубушкам! —

пели дочери Честонега, Себенега, Острогляда.

Эльга видела, как клонится голова невесты под плотным белым шелком и вздрагивают плечи. Плакать Предславе было можно, и плакала она не по обряду. Всякой невесте страшно уходить из своего рода в чужой, и тем более страшно деве русского рода идти во враждебный древлянский. Сколько ни говори о мире и любви над хмельной чарой – никто в Коростене не станет любить ее. От больших бед молодуху защитит Свенельд – но никакой воевода не заслонит ее от ежедневно жалящих стрел нелюбви, от злобы свекрови и прочей жениховой родни. Не сидеть ей больше среди подружек в избе Уты, где все годами делили с ней судьбу. Завтра же увезут девушку в чужие люди, и даже родные мать с отцом не обнимут ее на прощание…

Вдруг что-то будто толкнуло Эльгу: она перевела взгляд с Предславы на Мистину. Слегка переменившись в лице, он смотрел на дверь. Эльга проследила за его взглядом, но не увидела ничего особенного. Там стоял лишь Альв – сотский Мистининой дружины и кормчий его лодьи, знакомый Эльге с того самого дня в лесу, когда погиб Князь-Медведь. Вид у Альва был такой, будто он только что с дороги. Очень может быть, что Мистина посылал его с оружниками за каким-то делом – не только же проводы Предславы к жениху его заботили. Однако не случилось ли чего – если Альв заявился на провожание невесты, зная, что прямо сейчас воеводе не до него.

Но тут Мистина отвернулся и вновь поглядел на Маломира. С самым важным видом тот встал, выпрямился и расправил плечи. Взял Предславу за руку сквозь покрывало – вести за стол. Для Олеговой дочери пришла пора последнего пира в Киеве – теперь она принадлежит древлянскому роду и завтра на заре уедет отсюда.

* * *

Только уже в темноте, когда чинный обряд перешел в гулянку и иные гости храпели под столом, залитым липкими лужами меда и пива, Мистина вышел во двор. Даже кожух не набросил на кафтан – ему было жарко и хотелось окунуть голову в снег. Альв, просидевший это время среди старших оружников и гридей княгини, последовал за ним, хотя Мистина на него и не взглянул.

Поварня была еще открыта – под присмотром Беляницы служанки дожаривали рыбу и относили на столы последние на сегодня корыта и блюда с угощениями. Мистина заглянул в пустой угол, откуда уже убрали котлы с похлебками, и прошел туда. Горел только дальний очаг, и здесь было почти темно. Свенельдич тяжело опустился на скамью. Челядь покосилась на него, но промолчала, не отрываясь от своих дел: воевода здесь делает что хочет. Всем было ясно, как он устал от своих обязанностей на пиру и как хочет остудить голову в тишине. Его сотский, что тоже понятно, прошел вслед за господином. Мистина устало кивнул ему на скамью возле себя и поморщился: не стой бдыном.

– Шесть трупов их, – чуть слышным шепотом доложил Альв почти в ухо воеводе. – Спустили под лед. Четверо стрелами, одного добили, старший себе горло перерезал.

– Четверых взяли?

– Нет. Казни меня: ушли они.

– Что? – Мистина повернулся к нему, хмурясь сквозь подступавшую головную боль: обильные возлияния хмельного меда даром не проходят никому.

– С ночлега перед тем ушли. На реке шестеро всего и было. Мы потом пошли по обратному следу, нашли, где ночевали они – в лесу, и оттуда другой след тянется.

– Пошли по нему?

– Я десяток с Брюханом там оставил, но как ехали назад – снег шел весь день.

Мистина помолчал, глядя в бревенчатую стену. Потом вновь слегка повернул голову к Альву:

– Ну? Порты и поклажа их где?

– На дворе у нас. Я бегло просмотрел – ничего такого. Грамоты обе привез – и дорожную, и письмо к царю, обе у старшего были за пазухой.

– Постой, – вдруг вспомнил Мистина и повернулся к нему целиком, – ты сказал, старший горло перерезал? Сам?

– Да я б не стал, – коротко сказал Альв, и Мистина поверил: этот не стал бы. Имея приказ доставить Васила живым, Альв выполнил бы его, если бы это было возможно. – Стреляли в ногу. Попали. Он с коня кувыркнулся, за ствол заполз. Мы пошли его взять – а подошли, он лежит, из горла кровь течет. Правда, и крови было мало, и порез неглубокий. Кожу распорол, до яремной жилы не достал.

– Перевязали?

– Пробовали, да еще пока делали – вижу, он мертвый.

– Как так? – Мистина пристально взглянул ему в глаза, пытаясь понять, о чем хирдман не решается говорить.

– Да вот, – Альв коротким движением, пользуясь тем, что воевода сидит между ним и челядью в том конце поварни, показал из-за пазухи кожуха костную рукоять ножа с резным греческим узором и тут же спрятал обратно. – В ноже все дело. Мы, когда тела спустили, пожитки собрали, с Днепра отъехали, сели перекусить… Ждан взял нож этот поглядеть, кусок сала отрезал… в рот положил, стал жевать… и умер.

– Что? – еще раз прошептал Мистина.

– Умер, – чуть слышно повторил Альв и опустил голову под пристальным взглядом господина. – Прости. Но кто же мог знать?

– Йот-туна мать…

Чужие жизни мало волновали Мистину, но жизни своих хирдманов он чужими не считал. Эти люди были все равно что пальцы на его собственной руке, и жертвовать ими без большой необходимости он вовсе не желал.

– Намазан он чем-то, нож, – прошептал Альв. – Оттого и старший помер, как только кровь себе пустил, и Ждан… Тут уж мы поняли – ветошкой обернули поверх ножен.

– Давай. – Мистина незаметно просунул ладонь под руку Альва, и короткий нож в ножнах переместился за пазуху его дорогого красно-синего кафтана. – Все?

– Пожитки их будешь сам смотреть?

– Посмотрите вы с парнями. Завтра. Большой спешки пока нет – может, те четверо еще приедут.

– Тебе виднее. Но я бы сказал – не приедут они. Иначе зачем было вилять?

– А если не приедут… значит, все не даром. Отдыхай.

Мистина слегка толкнул его локтем в знак поощрения и, с неохотой поднявшись, пошел из поварни. Благодаря щедрости княгини на угощения и питье проводы невесты грозили затянуться до утра…

* * *

Наутро, едва рассвело, помятые с похмелья древлянские сваты тронулись восвояси. Эльга обняла на прощание рыдающую Предславу, и та прильнула к ней, будто к матери: двадцатидвухлетняя княгиня приходилась ей двоюродной бабкой и была почти самой близкой ее родней. Невесту провожали к жениху Честонег и Острогляд с женами: в Коростене они передадут ее мужу и попируют на свадьбе, а потом вернутся. Хотела поехать и Ута, растившая Предславу в последние четыре года, но без мужа это было неуместно, а Мистина отказался покинуть Киев даже ради такой важной свадьбы.

Сам он вышел провожать древлян и тоже обнял Предславу, но потом снова ушел отсыпаться. Лишь в сумерках Свенельдич с десятком своих людей вновь появился на княжьем дворе. Лицо его после вчерашнего слегка осунулось, скулы заострились, веки припухли, но взгляд уже был ясен, лишь выражал утомление и недовольство.

Его люди пошли в гридницу, а он с двумя телохранителями направился в Мальфридину избу, где останавливался, будучи в Киеве, Боян. Попросил его принять, чем весьма удивил царевича – виделись они по большей части в гриднице, но в гости друг к другу ходили редко, только по большим праздникам, когда один из них давал пир для нарочитых мужей.

– Рад тебя видеть, хоть и не ожидал. – Боян вышел навстречу гостю и обнял его. За пару лет среди русов он овладел их речью и даже вставлял немало северных слов. – Как здоровье? Вчерашнее веселье, видать, нелегко тебе далось?

– Да будь моя воля, неделю бы с лежанки не вставал. – Мистина прошел к скамье и сел.

Огляделся, приглаживая зачесанные назад и собранные в хвост длинные волосы. Сейчас уже ничто в этой просторной избе не напоминало о Мальфрид – родной старшей сестре Ингвара. Уезжая четыре года назад, она забрала всю свою утварь, так что остались голые бревенчатые стены и лавки. Теперь они были покрыты шкурами медведей, волков и рысей – из охотничьей добычи Бояна за последние годы. Видно было, что в доме есть челядь, но нет хозяйки: вроде печь вытоплена, пол выметен, но везде валяются чьи-то ремни, смятые обмотки, то сбруя в серебре, то липкие от меда ковши. Мистине самому не верилось, что именно здесь княгиня Мальфрид когда-то допрашивала его о злостных слухах, бродивших по Киеву: что-де он по пути нечестно обошелся с невестой своего побратима Ингвара… Вон в том углу, где теперь зачем-то громоздятся на полу два седла с костяными накладками, тогда стояла укладка, а на ней сидела мрачная Эльга с длинной светлой косой. С тех пор прошло всего шесть лет, а кажется, все было вовсе не с ним и Эльгой, а с какими-то совсем другими людьми… И Мистина еще раз в задумчивости провел рукой по волосам, осознавая, как изменился с тех пор.

Боян с вопросительным взглядом указал на ковш: поднести? Мистина покачал головой и поморщился: не сегодня. Однако продолжал пристально, как бы выжидающе смотреть на Бояна, заставляя того беспокоиться: в чем же дело?

– Дурная у меня весть для тебя, – произнес вдруг Мистина, будто не смог подобрать слов и решил говорить прямо. – Уж прости. Не судьба была твоим гонцам до места добраться. За Роднем напали на них лихие люди. Видать, на коней и оружие польстились.

«И?» – Боян ничего не сказал вслух, но выпрямился, меняясь в лице.

– Всех положили. Когда наши из Родня подоспели – никого в живых не было. Вот грамоты твои, – Мистина вынул из-за пазухи две небольшие пергаментные трубки и положил на скамью. – Не пригодились.

Боян сглотнул, стараясь держать себя в руках и все же невольно впиваясь взглядом в невозмутимое лицо Мистины. Губы его дрогнули, он перекрестился. Потом еще раз, бледнея от осознания этого кроткого «всех положили». Ведь те люди, кому он доверил свое поручение, были дороги ему не менее, чем Мистине – Альв, Ратияр и прочие. И при этом Боян ощущал пристальный, жесткий, цепкий взгляд Свенельдича – взгляд волка, что вот-вот бросится на добычу. Это было все равно как наткнуться на зверя в кустах, на змею в траве или услышать, как трещит лед под ногой. Ни жалости, ни вообще какого-либо человеческого чувства не было в глазах воеводы – только настороженность и готовность. И предвкушение близкой поживы.

Мистина знал больше, чем говорил. И не скрывал этого.

– Ну, рассказывай, – почти дружелюбно предложил он, будто у Бояна было на уме нечто очень забавное. – Зачем ты их послал на самом деле?

– Что? – Стараясь взять себя в руки, Боян подался к нему.

Мистина молча вынул из-за пазухи короткий нож в ножнах и показал ему у себя на ладони. Нож был греческим: костяную рукоять украшал резной узор из точек в кружочках. В первый миг Боян вздрогнул – не удержался, хоть и знал, что выдает себя.

– Это моего… это Васила. – Он с трудом оторвал взгляд от ножа и заставил себя взглянуть в лицо Мистине.

– Я знаю. Твой Васил этим ножом себе горло перерезал. Когда увидел, что его люди перебиты, а к нему идут. Сильный мужик, уважаю. – Мистина кивнул, потому что такое поведение он и правда уважал. – А зачем? Зачем, соловей ты наш сладкогласый?

Он подался вперед, сжав в ладони ножны опасного ножа.

– Он не хотел попасть в плен, – твердо, лишь с горькой дрожью в голосе ответил Боян. – Тебе ли не знать?

– А почему он не хотел попасть в плен? Это же были просто лиходеи дорожные. Взяли бы, подержали и за выкуп отпустили. Неужели ты за своего верного человека выкупа не дал бы?

– Я…

– Я же помню, как ты просил, чтобы твоих юнаков с Чернигостем старым на костер не клали там, на Дунае. Ну и зачем он сам себя жизни лишил? Не старый ведь был мужик, еще мог бы лет десять прожить и на поле с честью пасть. Чего он испугался?

– Но если бы…

– Если бы в плену его заставили говорить, да? А сказать ему было что.

– Это ты. – Боян окончательно овладел собой и взглянул на него с ненавистью: – Лиходеи дорожные? Да видит Бог – это были твои люди. Это ты все затеял. И потому их оружие, – он кивнул на нож в руке Мистины, – у тебя! Когда в Киев вернется мой шурин, князь Ингвар, как ты объяснишь ему – зачем ты убил моих людей, что ехали к царю Петру с письмом и грамотой, если забыл, с княжьей печатью! Эту грамоту им дала сама княгиня! Что ты скажешь ей? Или она об этом знала заранее и дала грамоту, чтобы заманить моих людей в ловушку?

– Я найду, что сказать князю. Но сперва ты объяснишь, что за поручение дал твоим людям, если они больше смерти боялись попасть в плен. Не к лиходеям, а ко мне. Чем я тебе опасен? – Мистина подался вперед, опираясь о колени. – И зачем ты велел части твоих людей ехать другой дорогой после второго ночлега? Ты знал, что их могут ждать.

– Уж больно много… лиходеев на ваших дорогах! Ты, воевода, обязан следить, чтобы мирные люди могли ездить без опаски.

– Добрые и ездят без опаски. А следы путают и глотку себе режут те, у кого злой умысел есть. И ты, – Мистина качнул нож в руке, – сам мне свой умысел выдал. Я и раньше знал: неспроста ты здесь два года сидишь, будто муха в меду. Не хочешь отвечать – я сам тебе все расскажу. Людей своих ты посылал не к брату, а к грекам. Тем летом они слишком поздно о нас узнали, потому я до Ираклии дошел и только там меня царевы стратиги прижать сумели. Ты два года сидел здесь среди нас и видел, как мы собираем войско для нового похода. Ты летом ездил в Царьград, вернулся пустой.

– Не моя вина, что Роман не желает слышать о мире с вами! Вы могли бы помочь делу, если бы приняли крещение. Ты мог бы это сделать – тебя послушалась бы и дружина, и даже князь с княгиней. И уж само собой, Роман не оставил бы без благодарности такого влиятельного человека.

– Нам не нужен мир с греками на их условиях. Нужен – на наших. И когда темирбаи подойдут к Царьграду на конях, а мы – в лодьях, Роману придется нести нам дары безо всякого крещения. И он понимает это не хуже нас – говорят, он мужик не дурак. И насчет даров… Мне плевать, чего и сколько он тебе обещал за сведения о нашем походе. О сроках, о численности, о наших союзниках. Но ничего этого он знать не будет. А ты свою кость не получишь. Я всегда той мысли был, – Мистина встал, и Боян поднялся тоже, – что мой побратим сильно глупил, когда согласился взять твою деву. Будь я при нем тогда – не женился бы он на ней. Толку от этого родства – с поросячий хрен, а вреда с три воза. Предал ты нас, родню свою, соловей. Сиди тихо, – предостерег Мистина, поворачиваясь к двери, – пока я думаю, что с тобой делать.

– Ты ответишь за убийство моих людей и перехват моего письма! – крикнул Боян ему в спину. – Ты ничего этого не сможешь доказать, а кто убил – князь найдет правду!

Мистина обернулся:

– Князь не станет искать. Ему плевать будет на это. К весне у него уже не будет болгарской жены, и все ее родичи пойдут темной чащей.

Он показал Бояну хорошо знакомый нож:

– Тут ведь отравой какой греческой намазано, так ведь? Будет она в Витичеве дитю рубашонку шить, палец иглой уколет…

Не раздумывая, Боян бросился на него. Оба телохранителя, ждавшие воеводу у дверей, мигом рванулись ему навстречу, схватили за руки и швырнули на пол.

– Пустите! – резко крикнул Мистина.

Боян поднялся и повернулся: Мистина смотрел на него с вызовом и ожиданием. И эта звериная готовность к драке остановила Бояна. Чего он этим добьется? Только будет разукрашен во все лицо, как, по рассказам, был разукрашен нынешний черниговский князь Грозничар.

– Ты не тронешь Марию! – воскликнул он, более не пытаясь подойти.

– А ты расскажешь мне все как есть. – Видя, что он присмирел, Мистина положил руки на пояс. – Можешь подумать. До завтра. Нынче у меня и без тебя голова трещит, будь они неладны, эти сваты. Как надумаешь – отрока пришли ко мне. И шума не поднимай. У меня и здесь, и в Витичеве людей больше.

– Это беззаконно!

– Закон здесь я. До самой весны.

Мистина улыбнулся, будто с нетерпением ждал прихода весны, тем самым подчеркивая, как еще до нее далеко…

* * *

Выйдя из Мальфридиной избы, Мистина кивнул Хотигостю, десятскому, на дверь: как договорились. Потом немного постоял во дворе: поварня уже не дымила, зимний воздух был чист и напоен запахом свежего снега. Мистина повернулся к жилой княжеской избе. Эльгины десятские требовали, чтобы его распоряжения им до наступления ночи подтвердила княгиня, и пришла пора объясняться.

Сегодня княгиня отдыхала после проводов невесты и собиралась улечься пораньше. Когда Мистина вошел, с Ратияром позади, Святка уже спал на лавке, Добрета раскладывала постельник рядом на полу. Дверь спальной клети была приоткрыта – Эльга велела прирубить ее прошлым летом. Увидев воеводу, Добрета метнулась туда – предупредить. Мистина вошел сразу вслед за ней: Эльга сидела на лежанке, и Совка расчесывала ей на ночь волосы.

– Ты что это – ввалился, как медведь в овсы! – Удивленная Эльга поспешно встала и набросила на голову платок. Ближняя челядь давным-давно знала всю правду, но она старалась соблюдать приличия даже перед собственными служанками. – Случилось что?

– Да. Случилось. Я прямо сейчас тебе все и расскажу.

Мистина кивнул девкам, и те вышли. Закрыв за ними дверь, Ратияр сел на пол и привалился к ней спиной – из того, что будет сказано внутри, никто даже в этой избе не услышит ни слова.

Эльга замерла, выжидательно глядя на Мистину. Он подошел к ней вплотную, сбросил убрус с ее головы, запустил пальцы в волосы и стал целовать – так жадно и настойчиво, что она невольно попятилась, но он обнял ее одной рукой и крепко прижал к себе.

– Ладно тебе! – Она отстранилась и наклонила голову: – И впрямь случилось что или ты меня срамить пришел?

– Правда случилось. И пришел я… – Мистина перевел дух, выпустил ее и сел на лежанку. – Помнишь… – он взглянул на Эльгу снизу вверх, – мы говорили… про то, чтобы болгарыню избыть…

– Что – говорили? – осторожно спросила Эльга, спешно соображая, о чем речь, и тоже села.

– Если ты хочешь, – Мистина накрыл ее руку своей, – я могу избавить тебя от них обоих прямо сейчас. И от нее, и от Бояна.

Эльга шире раскрыла глаза. За эти два года она и привыкла к тому, что у Ингвара есть другая жена, и убедилась, что обещанной пользы от этого союза не видно. Она почти привыкла и к этой странной жизни – когда сама она была княгиней киевской, но не женой киевскому князю. Когда у Ингвара имелась другая жена и подрастал где-то в Витичеве другой наследник. Когда в глазах и челяди, и гридей, и даже бояр она читала убежденность в том, что Мистина Свенельдич и есть тот четвертый, который делает их странный союз таким устойчивым…

Но понимала: это не может продолжаться вечно. Кто владеет наследницей Вещего, владеет Русью. Ингвар уже не чувствует себя хозяином в собственном стольном городе. И однажды он решит, что отдал побратиму непозволительно много…

Эльга ждала продолжения, но Мистина молча смотрел на нее. Сейчас он сам не знал, чего хочет, – а такое бывало с ним редко. Он хотел, чтобы Эльга была счастлива – для этого требовалось раскрыть Ингвару глаза на вред брака с болгарыней и отослать ту назад, к родне. Но воссоединение княжеской семьи обездолило бы его самого – и на это ему, обычно решительному, пойти было трудно. Сам он два года спустя уже был не прежним и сомневался, что прежняя доля его устроит.

Случившееся под Роднем привело Эльгу в ужас. Мистина и впрямь поступил как разбойник, как волк лесной – пренебрег княжьей грамотой, обещавшей болгарским гонцам безопасность. Пренебрег той самой печатью, силу которой сам воплощал и хранил.

– Если ты знал, что Боян – изменник, зачем ты позволили ему отослать гонцов? – шепотом кричала она, уже видя мысленно войну еще и с Болгарским царством – в то время как до мира с греками еще пахать и пахать!

Платок упал с ее головы, но она и не заметила. Сидя в сорочке на лежанке, Эльга в ужасе смотрела на Мистину, который расстегивал пояс и стягивал кафтан – в спальной клети после топки было жарко.

– Затем, что если бы мы просто ему запретили, он послал бы гонцов тайком, – так же полушепотом отвечал Мистина. – Я не мог следить за всеми его людьми до самой весны!

– Если так, ты мог бы просто их перехватить. И держать в том же Родне, пока войско не выйдет в поход. Он бы не узнал, но шесть человек были бы живы!

– Тогда и я бы ничего не узнал. – Мистина швырнул кафтан на ларь. – Или пришлось бы вытягивать по словечку каленым железом. Правду знал только Васил и еще кто-то один – из тех, кто ушел со второго ночлега. Вот чтоб рука отсохла! Если бы Васил просто сдался Альву, я оказался бы не прав. Но он убил себя – а значит, ему и его господину есть что скрывать. И тайна эта дороже жизни!

– Если бы ты сказал мне заранее… – Эльга встала и шагнула к нему. – Я бы не позволила…

– Потому и не сказал. А у меня на вороту брань не виснет.

– Ты обманул меня! – От гнева голос Эльги дрожал, на глаза просились слезы негодования. – Я дала ему грамоту, что они могут ехать безопасно, а ты… ты уже знал, что эта грамота плевка не стоит!

– Иначе плевка не стоил бы весь наш будущий поход. Что тебе дороже?

Эльга отвернулась от него и снова села на лежанку. Какой толк теперь бранить его? Дело сделано. Мертвых не воскресить, грамоту не послать, кому назначено. А к тому же… Мистина ведь оказался прав. И Эльга содрогнулась: певец Боян, очаровавший всех в Киеве, обернулся змеем ползучим. Выжидал случая загубить все их труды, надежды… людей, суда… сам княжий род и всю Русь с ним.

По обыкновению, она не слышала, как Мистина подошел сзади, присел за ее спиной, обнял и стал целовать плечо, двигая ворот сорочки. Сказать было больше нечего, но его поцелуи говорили: я сделал это ради тебя. И она в это верила. Чем лучше Эльга сознавала, что произошло, тем лучше понимала: грязный способ выяснить правду был единственным. И тем, что Мистина ничего не сказал ей заранее, он оказал ей еще одну услугу.

Но даже эти тяжелые мысли улетали легко и быстро, вытесняемые ощущением его поцелуев. В кольце его рук ей стало тепло, весь мир отступал, будто пятился, молчаливо обещая до утра не тревожить. Завтра она поговорит с Бояном… может, что-то прояснится… А сейчас Эльга ясно понимала то, что Мистина хотел сказать ей: пробираясь по жердочке над Огненной рекой, где кипели бесчисленные смерти, они оставались живы. Он давал ей это ощущение, а сам получал чувство жизни от нее, как это было в тот день в Вышгороде, когда она впервые увидела его после похода. И так это повторялось, хоть и слабее, каждый раз между ними…

Она повернулась к нему, и тут же его губы прижались к ее губам. Эльга обхватила его за шею, уже ни о чем не думая: ощущение его близости наполняло ее чувством, будто они слиты воедино и уносятся куда-то очень далеко от земли и всего земного. Она парила в бездне ночного неба, полной звездным светом, и мужчина в ее объятиях был божеством, воплощением всей мужской силы всемирья…

Мистина поднялся, взял ее на руки и уложил на постель. Сегодня он опять не уйдет до утра. Сделает еще один шаг по той жердочке над Огненной рекой. Но такова страсть: она манит молочными реками и кисельными берегами, а когда поймешь, что внизу полыхает губительное пламя, поворачивать назад уже поздно.

* * *

На крыльце сидели княжьи гриди, имевшие приказ не выпускать болгарского царевича наружу и не пропускать к нему никого, кроме пары слуг. Всю ночь Боян не спал: расхаживал по избе, казня себя за беспечность. За два года привыкнув к дружелюбию русов, он недооценил, насколько они недоверчивы. Достаточно узнав Мистину, почему-то думал, что ему, болгарскому царевичу и родичу князя, этот волк не опасен.

Казалось, послать гонцов гласно и законно – лучший способ спрятать их истинную цель. Но его взяли, как сома вершей. Три дня он ждал дорожную грамоту, веря, как дитя, что она обеспечит его людям безопасность, – а Мистина употребил эти три дня на подготовку засады. Мистина не обманулся мнимой открытостью Бояна, а сам привык не стесняться в средствах.

Порой Боян останавливался, опускался на колени перед иконой Иоанна Крестителя – он везде возил ее с собой и ставил в том жилье, какое занимал, хотя при русах прикрывал шелковой занавесью. Молился за упокой души Васила, Пламена, Явора, Велчо, Свилена и Наума. «Всех положили…» – погребальным колоколом звучал в памяти низковатый бесстрастный голос Мистины. Потом начинал молиться о себе, о сестре… При мысли о Марии обливала холодная дрожь. Пусть бы сам он трижды принял мучительную смерть – но сестра, ее дитя! Мария ничего не знала – зачем впутывать женщину в такие дела? К тому же она не шутя привязана к мужу и могла проболтаться. А теперь и ее жизнь висит на волоске. Мистина способен пожалеть ее не более, чем склонен к жалости вечно голодный волк.

Княгиня… Она ведь женщина… Поначалу, прибыв на Русь, Боян рассчитывал добиться доверия Эльги не без мысли о том, что та разлучена с мужем, одинока и удручена. Никакого распутства он, конечно, не замышлял: Эльга достаточно умна, чтобы оценить сердечную дружбу, а может, и принять душой благую весть о любви Христовой. Но оказалось, это почти то же, что пытаться шелковым платком перебить железный топор. Княгиня уже находилась под влиянием человека, которого Боян не мог обольстить ни красивыми речами, ни сладким пением, ни любезной повадкой, ни обещанием царских даров.

А к тому же гибель Марии – смерть ее или гнев Ингвара – выгодна княгине. Разобравшись в здешних делах, второй расчет Боян выстроил на греховной склонности Эльги к Мистине и надеялся, что она предпочтет мириться с соперницей, лишь бы держать Ингвара на расстоянии. Но Мистина ясно дал понять, что этот расчет неверен. Он и княгиня желают гибели Марии и ее дитяте. И он, Боян, сам дал им возможность этого добиться. Сам вложил в руки нож, намазанный бурым мутным отваром, что купил в маленькой скляночке за шесть милиарисиев на Месе, в лавке целебных и всяких прочих зелий…

Если бы Ингвар узнал о связи его жены-княгини и побратима… Голова горела как в лихорадке, сейчас Боян не думал, как трудно будет подобное доказать – ему об этой связи говорило больше чутье, умение читать взгляды и отзвуки голосов. Чувство общности между воеводой и княгиней, неуловимое ни зрением, ни слухом, которое он как-то улавливал всякий раз, как видел тех двоих разом. Сейчас важнее другое: Ингвар вернется лишь весной, а спасать себя и сестру нужно сейчас. Наступающим днем.

А сейчас в Киеве вся власть у этих двоих. Дружина слушает Мистину, бояре – княгиню. Ему, чужаку, к тому же христианину, помощи ждать не от кого. При нем на княжьем дворе находились лишь пятеро слуг, его багатуры жили в дружинном доме вне города, и сюда их не пропустили бы гриди Эльги и оружники Мистины. Дай он только повод – погибнет раньше, чем его две сотни юнаков узнают о ссоре. А потом и сами будут перебиты, при полном одобрении киевлян. Других христиан в Киеве слишком мало, и те – либо моравы, такие же чужаки, как он, либо торговые люди из дружины, полностью зависимые от Мистины. Князь из кожи вон лезет, пытаясь восстановить свою честь, но влияние победителя Греческого царства лишь растет. Да еще немного, вдруг с холодом в жилах осознал Боян, – и Мистина вовсе сочтет Ингвара в Киеве лишним. А его болгарскую родню просто стряхнет, как репей с подола рубахи.

Милосердия ни от Свенельдича, ни от княгини ждать не приходилось. Говорить же им, идолопоклонникам, о любви было все равно что убеждать морские волны.

Чудо… Мелькали в памяти обрывки из житий святых, где жестокий гонитель был вразумлен Божьей волей… Но Боян тряс головой, горько смеясь над своей самонадеянностью. Он не старец Василий из Царьграда. Такому худому христианину, как он, Господь спасительных чудес не пошлет.

Оставалось одно средство. У Свенельдича нет к нему ни доверия, ни жалости, зато у него есть ум. Только на него Боян и мог поставить.

Когда рассвело, он передал через десятского просьбу повидаться со Свенельдичем, и вскоре его позвали в избу княгини. Мистина сидел у стола, его телохранители – у двери, а Эльга – на ларе. Маленького княжича и его няньки не было, служанок тоже. Мистина отослал прочь все лишние уши.

– Будь жива сто лет, княгиня! – Боян вошел и поклонился. – Тебе уже известно, какое беззаконие было сотворено со мной и моими людьми?

– Мне известно, что ты собирался предать нас, – спокойно ответила Эльга. – И почему-то я не удивлена.

На лице ее видны были следы утомления: она тоже спала этой ночью очень мало.

– На моих людей было совершено беззаконное нападение! – упрямо повторил Боян и выпрямился, кладя руку на пояс.

Все же он был болгарским царевичем и христианином, а значит, стоял на голову выше всех этих варварских князьков, бояр и боярцев, кого греки без разбору именовали архонтами, то есть просто «главарями».

– Я довольно знала твоего Васила и могу понять: у него хватило бы отваги убить себя, чтобы сохранить тайны господина. Но вовсе не из страха за свою участь. В этом письме, – Эльга кивнула на пергамент на столе, – мы не нашли ничего тайного, но я уверена, Васил должен был передать главное на словах. И не Петру оно предназначалось. Ты можешь дать клятву на кресте, что это не так?

– Христианам не пристало клясться.

– Оставь! – Эльга слегка махнула рукой. – У меня на глазах ты целовал свой крест не меньше, чем наши люди, – она бросила еще отчасти недовольный взгляд на Мистину, – целуют свое оружие. Я хочу услышать правду. Если я тебе поверю, то до возвращения Ингвара с тобой и твоей сестрой не случится ничего дурного. Обещаю. – Она прикоснулась к золотому варяжскому обручью у себя на запястье. – Если же нет… сами боги избавят князя от союза с болгарами, обманувшими наше доверие.

– Княгиня, ты не поступишь так жестоко! Ты женщина, у тебя доброе сердце! Ради твоего собственного чада…

– У меня есть моя держава, – перебила его Эльга, немного с грустью, но и с решимостью. – Я терпела вас, пока думала, что вы ей полезны. Если же вы окажетесь ей вредны…

Она снова взглянула на Мистину, будто говоря: вот ваша злая доля. А тот усмехнулся краем рта: как раз ради собственного чада княгиня должна была избавиться от всех иных.

Боян помолчал. Вспомнил Едигара. Лето тот просидел в порубе на Свенельдовом дворе, осенью переместился в клеть с печкой – Мистина все же хотел сохранить пленника живым и здоровым. Такая же участь смотрела в глаза и Бояну – и это еще будет счастье, если ему позволят дожить до возвращения Ингвара.

– Ты, княгиня, женщина умная и здравомыслящая, – начал он. – Позволь мне объяснить…

– Мы тебя для этого и позвали.

– Сильнее всего князь желает мира с греками. Но греки не желают мира с вами – цесарь не намерен даровать Руси дружбу Романии. Вы – идолопоклонники, безжалостный и дикий народ в их глазах.

– Однако они не менее трех-четырех раз заключали союзы с русами, такими же, как мы, – напомнил Мистина.

– Это верно. Но только если их к тому принуждали силой. Ты же не сумел два года назад мечом добиться того, чтобы Роман предложил тебе мир, – Боян не упустил случая пристыдить своего врага. – Да, ты добрался до самой Ираклии, но под ее стенами был разбит и бежал.

– Отступил, – поправил Мистина, вращая золотое обручье у себя на руке. – С добычей.

– Они считают, что вы бежали. Роман и его василики убеждены, что в то лето одержали победу над русами – над самим Ингваром, над тобой. И над твоим братом Хельги, княгиня. Вы считаете победителями себя, а ромеи – себя. Они не предложат вам мира, а если его предложите вы – отвергнут.

– Да знаю я! – с досадой бросил Мистина. – А зачем, ты думаешь, мы два года собираем новое войско и уламываем всякого шишка болотного!

Лицо его исказилось от ярости, ноздри дрогнули. И его железное сердце истомилось в ожидании конца дела, которое в день его победного возвращения в Киев не закончилось, а лишь началось.

– И ты уверен, что в другой раз вам больше повезет? Что вас опять не встретят «влажным огнем» в Боспоре Фракийском, что у стен Царьграда вас не будут ждать Экскувиты и десятки тысяч Романовых войск? Если вас сожгут и разобьют во второй раз, это будет ваша общая смерть – твоя, князя, княгини, всего вашего рода!

– Я это знаю! – воскликнула Эльга. – Это так и есть! А ты пытался предупредить Романа о нашем походе, чтобы все это так и вышло! Может, ты и сестру свою выдал за Ингвара, только чтобы сидеть здесь и следить за каждым нашим шагом! А хотел ты не помочь нам, а погубить нас! Я с первого дня знала, что эта твоя Огняна – нам одно горе! Если бы Ингвар сперва посоветовался со мной или… – она оглянулась на Мистину, – с боярами и дружиной, ее и ноги бы здесь не было!

– Я пытаюсь вам помочь! – возразил Боян. – Мне дорога моя сестра, и я хочу ей счастья в ее новом доме. Роман не станет заключать мир с Ингваром, пока не убедится, что тот достаточно силен, чтобы ему угрожать. Но Роман не желает, чтобы это убеждение обошлось ему слишком дорого. Ингвар должен собрать войско и выступить в поход, но не приближаться к границам Греческого царства. И Роман должен заранее получить весть об этом, чтобы выслать своих людей навстречу и заключить мир до того, как на его земле сгорит хоть одна виноградная плеть. Так мы условились… с ним.

– Ты виделся с Романом? – Мистина недоверчиво поднял брови, собрав лоб в складки.

– Нет. – Боян опустил глаза.

– Слушай, не темни. У меня твои хитрости вот где, – Мистина резко провел пальцем у себя под горлом. – Роман должен убедиться в нашей силе, не подпуская нас близко? Хватит мне тут… плетень заплетать.

– Я говорил с патрикием Феофаном, – не поднимая глаз, пояснил Боян. – Паракимоменом.

Даже ему было трудно смотреть на Мистину, по-настоящему пришедшего в холодную ярость: вот теперь он подавлял исходящий от него гнев, и угроза ощущалась телесно.

– А это что за леший?

– Это его старший боярин… как ты – при Ингваре, только не побратим, у цесаря нет побратимов. Когда вы бежали от Ираклии, воеводы и бояре убедили Романа, что русы разбиты и никогда не вернутся. Поэтому он и слушать не станет о договоре с вами. Но если вы вновь покажете силу… а Феофан сделает так, что Романовым землям не будет причинено вреда… он убедит Романа, что мир с вами нужен, и договор будет вам предложен.

Некоторое время было тихо: княгиня и воевода обдумывали услышанное.

– Ты сговорился с Фефаном, – чуть погодя начал Мистина, – что он обдурит Романа, а ты – Ингвара. Вашими руками будет заключен мир, и вы оба будете молодцы…

– Вам нужен этот мир! Куда больше, чем мне! И чем Феофану.

Эльга посмотрела на Мистину. «Мне все равно, чьими руками, лишь бы этот мир наконец состоялся», – говорил ее взгляд.

Но она понимала: радоваться рано. Что-то мешало ей принять этот замысел, ведший, казалось бы, к ее главной цели в последние годы.

– Все сказал? Ступай к себе, – Мистина кивнул Бояну. – Я… Княгиня обдумает это дело.

– Поцелуй крест, что не солгал! – потребовала Эльга.

– Да ни к чему, – возразил Мистина, не успел Боян взяться за крест. – Я велел Огняну из Витичева не выпускать и никого не пропускать к ней. Я за Деженя ручаюсь, у него мышь не пролезет. Если наш соловей желает добра сестре, будет благоразумен и без клятв.

Свенельдич вынул из-за пазухи нож с греческой рукоятью и слегка повертел перед собой. Эльге он показывал его ночью из своих рук и не дал даже прикоснуться – мало ли что.

Когда Боян вышел, Эльга и Мистина еще некоторое время молчали.

– Если все так гладко, почему он Ингвару об этом уговоре не рассказал? – наконец произнесла княгиня. – Или Ингвар знал, но скрыл от меня? И от тебя? – Она пристально взглянула в глаза Мистине, испугавшись, что и муж, и воевода могли утаить от нее такие важные дела.

Ее холодом пробило от мысли: если окажется, что Боян послал свои вести с согласия Ингвара… Нет, тогда князь бы заранее распорядился выдать ему ту грамоту.

– Он знал, что делал, – обронил Мистина. – Ингвар на такое не согласился бы. Потому что не согласился бы я… и все прочие бояре и отроки.

– Почему? Сам знаешь, как трудно собрать хорошее войско, а они с этим… Феофаном предлагают договор без войны…

– И без добычи. Будто ты не слышала, что паробки уже два года рассказывают! Сколько они поубивали греков, сожгли сел, выпили вина, перещупали девок! Ничего этого больше не будет.

– Но ведь Роман даст дары ради мира!

– Когда тебе что-то дают – это совсем не то, если берешь сам. Сам выбираешь, что нравится, зная, что заслужил это своей отвагой, взял своим мечом.

– Но ведь… – Эльга всплеснула руками, – сколько крови! Ты говоришь, они добычей хвалятся! А что половину из них убили? Десять тысяч! Половина войска! Десять тысяч мужей и отроков сгорели заживо, утонули, были зарублены, умерли от хворей разных, от ран!

– Мертвые молчат. Голос имеют те, кого судьба пощадила.

– Молчат! Я не буду молчать! Мой брат Эймунд… Никто так и не рассказал мне, как он погиб, но его больше нет! У меня нет больше брата, и никакие дары не заменят мне сына моего отца! Ты мог погибнуть! – Она подбежала и положила руку Мистине на плечо, где под кафтаном и сорочкой прятался победневший за два года, но хорошо заметный, знакомый ей длинный кривой шрам. – Ты сам мог навек остаться в той земле под маслинами!

Мистина слегка развел руками: от судьбы не уйдешь. Но это не повод сворачивать с пути.

Эльга отшатнулась и отошла. Он не поймет ее. Никогда не поймет. У мужчины свой смысл жизни, и он от него не отступит, чем бы это ни грозило.

– Но… – она снова повернулась к Мистине, – если заставить его поклясться, что замысел и впрямь таков…

– Что нас не наяривают…

– Что это верный путь к миру… – Эльга вдохнула поглубже. – Тогда я буду на его стороне. У меня есть еще один младший брат, я не хочу заплатить и его жизнью за попытку принудить Романа дружить с нами.

Она вновь подошла к Мистине, встала перед ним и тихо, но требовательно спросила:

– А ты?

– Ты хочешь, чтобы мы промолчали… и больше не искали тех четверых болгар, что ушли от Альва… пусть несут свои вести и предупреждают Романа…

Эльга кивала почти на каждое слово. Да, она этого хотела.

– Но ты понимаешь, – Мистина встал и взял ее за плечи, – если мы сделаем так, то предателями перед своей дружиной будем уже мы. Ты и я. Мы лишим парней добычи, славы…

– Вина и девок…

– Вина и девок. Мы возьмем с Романа такой откуп, что каждому отроку хоть что-нибудь да перепадет, но… битва, честь и слава пройдут мимо. Рассказать будет не о чем. Сотни и тысячи отроков, что могли бы пасть в бою и пойти к Перуну, будут еще лет тридцать в земле ковыряться, а потом сдохнут на соломе. Мне будет стыдно перед людьми.

– Тебе? – Эльга грустно улыбнулась. – Рассказывай. Ты свой стыд еще мальцом где-то обронил и с тех пор с ним не встречался.

Мистина не ответил, но Эльга сама знала, что не совсем права. Дружину Мистина не мог обмануть.

– Но если я сейчас тебя послушаю, это означает… что с Огняной мы все оставим как есть, – полувопросительно добавил он, будто спрашивая: и этого ты хочешь?

Эльга тяжело вздохнула. Они возвращались к тому же, с чего начали два года назад.

– Я согласен, – почти обреченно, будто шагая в прорубь, сказал Мистина. Потом притянул ее к себе и наклонился к ее лицу: – Больше всего на свете я хочу, чтобы у нас оставалось как есть, и плевать на все…

Эльга обхватила его за плечи и закрыла глаза. Даже сейчас, касаясь его кожи и волос, она ощущала дрожь и неудержимую тягу к нему. Нередко ей хотелось, чтобы весь мир исчез, оставив их вдвоем, как Аска и Эмблу на берегу моря. Мысленно она слышала шум этого моря, известный ей только по рассказам, ощущала безграничный простор воли – чудесного мира где-то за гранью, где не будет ни болгар, ни греков, ни полян и древлян, ни наследственных прав и обязанностей. Где они будут принадлежать только друг другу.

Да есть ли такой край хоть где-нибудь под кроной Мирового Дерева?

* * *

Роман август был нездоров. Для своих лет он держался отлично, но все же годы сказывались: то подагра, то печень нередко укладывали его в постель. Уже второй день его мучила знакомая боль в животе, ближе к правому боку, томил жар. Под золоченой кроватью прятался серебряный таз на случай очередного приступа рвоты, а под рукой лежал платок – если пойдет кровь из носа. Когда патрикий паракимомен Феофан вошел в царский китон в Романовом дворце под названием Мирелейон – Дом Мирры, здесь уже находились царский лекарь Платон Критянин, и духовник отец Сергий. В курильнице источал свой аромат мускатный орех. С другой стороны от золоченого ложа на резных львиных лапах сидели младший сын Романа – двадцатитрехлетний патриарх Феофилакт и его сестра – Елена августа. Как многие знатные женщины, озабоченные спасением своей красоты от когтей времени, Елена недурно разбиралась в медицине.

– Патриарх, видит Бог, принесет тебе куда более пользы, нежели я, господин мой, – говорил Платон – скопец, полный мужчина с маленькой головой, покрытой коротко остриженными серебристо-седыми волосами, и с маленькими, как у женщины, руками. От полноты шея его будто стекала на плечи мягкими складками. – Ты ведь не хуже меня знаешь: при твоей болезни не следует пить вина, а только отвар ревеня, и больше ничего. Для одоления всякого недуга надлежит смотреть, откуда пришла к тебе болезнь…

– Я знаю откуда! – морщась, перебил его Роман. – Все болезни имеют одну причину – наши грехи и гнев Божий, а значит, и лекарство от них одно – покаяние, молитва и Господня милость. Что скажешь? – обернулся он к сыну-патриарху. – Прав я или не прав?

– Да разве можешь ты быть не прав, господин мой василевс? – бодро ответил Феофилакт.

Рослый, худощавый, с грубоватыми чертами подвижного смуглого лица, он был противоположностью своему грузному, рыхлому, бледному отцу, но в чертах его виднелось сходство с одутловатым лицом старика Романа.

Сегодня патриарх был весел и лишь из почтительности пытался придать лицу выражение сочувствия и скорби. Его любимый жеребец пришел первым на вчерашних скачках, чем принес ему и радость, истинную, как слово Божье, и немалую сумму денег. Феофилакт постоянно ставил на своих лошадей, верховых и упряжных, через подставных лиц. Роман, конечно, знал об этом и все грозил прекратить эти неприличные высшему духовному лицу забавы, но медлил. Его старшие сыновья-соправители доставляли ему куда более беспокойства, и он понимал: лучше не рушить дружбы с сыном-патриархом, если ее можно купить ценой небольшого снисхождения.

– А, Феофан! – При виде паракимомена Роман слегка оживился и протянул ему влажную руку для поцелуя. – Хоть ты спаси меня, а то этот Асклепий[35] прикончит меня своим ревенем! Видит Бог, я лучше сдохну от вина, чем буду еще десять лет пить один ревень!

– Возможно, Господу угоднее, если василевс немного пострадает от невкусного пития, но не покинет раньше времени свою державу, порученную Богом его попечению, – кланяясь, улыбнулся Феофан. – Не время тебе оставлять нас, господин наш.

Он говорил так непринужденно, почти весело, будто это была всего лишь шутка. Хотя прекрасно знал: смерть семидесятилетнего автократора может поставить его, Феофана, в трудное положение перед наследниками, у коих имеются свои любимцы и доверенные лица, и лишить всего – выгодных и почетных должностей, богатств, доброго имени, здоровья и самой жизни… Сейчас он на вершине своей славы, власти и влияния. Но мудрому ли не знать, как переменчива милость Божия и тем более царская!

А вид Романа ему совсем не нравился: смуглое лицо отекло и стало желтовато-бледным, от чего красные прожилки на крупном носу сильнее бросались в глаза. Сорочка на груди и на плечах, некогда столь могучих, взмокла, за несколько шагов ощущался резкий, неприятный запах пота – его не могли заглушить даже благовония, которыми пропитывались белье Романа и постели, и аромат из курильницы. Рядом валялось отброшенное одеяло из драгоценных черных соболей: попеременно с жаром василевса мучил озноб.

– Не время… Господу виднее, но я бы уже не стал противиться, если бы Он наконец даровал мне отдых от всего этого! – Роман поморщился, прижимая руку к вздутому животу. – Хирон[36], может, припарок каких поставишь?

– При твоей болезни это нежелательно, господин мой! – Платон поклонился, качая головой.

– Уйди! – Роман махнул на него рукой, и лекарь отошел в угол, где встал под колонной зеленого мрамора с белыми прожилками. – Феофан! – Василевс обратил взгляд темных глаз, обведенных болезненными желто-бурыми кругами, на цветущего патрикия. – Я не понял, что ты мне прислал! – Он кивнул на лист пергамента, лежащий на шелковом покрывале. – Болгары? Опять доносят, что на нас собираются идти скифы? Что за дьявольский бред?

– Боюсь, август, что это истинная правда, – Феофан поклонился, выражая сожаление. – Если ты помнишь, прошлым летом я докладывал тебе, что меня посещал младший сын Симеона болгарского, Вениамин[37].

– Этот язычник! – фыркнула Елена, средних лет красивая женщина с ярко-зелеными глазами и смарагдовыми перстнями на белых ухоженных руках. – Зачем ты его принимал? Говорят, он знается с черной магией. Мне рассказывала Шушан, его невестка.

– Эта жирная корова еще не то бы рассказала, если бы придумала, как похуже осрамить братьев своего мужа! – воскликнул патриарх, дружный с царевичем Иваном на почве общей любви к лошадям и конным ристалищам. – Черная магия! Будто она знает, что это такое! Этой дуре везде колдовство мерещится!

– Но по виду он истинный язычник!

– Вид у него и правда не вполне христианский, в этом Елена августа права! – Феофан приветливо кивнул царице. – Но душа в нем истинно верная, я в этом убедился. Он дал мне обещание, что если узнает о намерениях скифов из Росии вновь вторгнуться в наши пределы, то известит своевременно. И вот это письмо, – он кивнул на пергамент, – прислал мне наш человек в Подунавье, а ему привезли вести люди самого Вениамина из Киева. Они добрались туда с большим трудом – всего четыре человека из десяти, посланных Вениамином. Остальные шестеро, как они полагают, были застигнуты людьми Ингера в дороге и убиты. И жив ли сам Вениамин, если уж русы догадались о его замысле, – знает один Бог.

– Да чтоб дьявол взял Вениамина и все Симеоново семя! – скривился Роман и провел языком по пересохшим губам. – Эй, Гиппократ! – Он глянул на Платона. – До чего же во рту противно! Вели подать вина с медом.

– От вина тебе станет хуже, господин мой! – поклонился Платон, привыкший, что василевс называет его именами богов и мудрецов древности.

– Я не понял, в чем дело? – Роман махнул на него рукой и вновь взглянул на Феофана: – О чем Симеонов щенок пишет?

– Вениамин не посмел написать, опасаясь, что письмо будет перехвачено. Но его люди на словах передали: нынешним летом Ингер вновь двинет войско в пределы Романии. Два года он собирал союзников среди язычников севера и юга…

– Но мы же уничтожили все его войско! – перебил Роман. – Сколько там их приходило в тот раз – десять тысяч, двадцать?

– Двадцать тысяч, сколько мне известно.

– Половину ты уничтожил «морским огнем» в Босфоре, правда же? Остальных перебил Варда Фока в Вифинии и Иоанн Куркуас в Пафлагонии. А остатки – тех, кто бежал из Никомедии, – ты же сам сжег на обратном их пути, в Босфоре. Мы сами видели со стен это сражение… то есть Стефан видел. Ты сам докладывал, помнится, мне и синклиту, как все было. И откуда же Ингер всего через два года взял новое войско, скажи ты мне? Кто меня обманывает? – Разгорячась, Роман приподнялся на подушках; его седые волосы сильно поредели за последние годы и липли к черепу. – Вениамин, лукавый, как все болгары? Или скифы, недалеко ушедшие от диких зверей? Или ты, патрикий? Думаете, Роман стар и немощен, можно теперь ездить на нем верхом? Чего вы добиваетесь? Тебе так понравилось воевать, ты снова хочешь возглавлять меру?

«Упаси меня Бог!» – одними губами, не смея перебить василевса, воззвал Феофан, однако его выразительное лицо вполне донесло мысль до Романа.

– Тогда как это объяснить? Перебитые скифы воскресли? Море вытошнило их обратно, да еще и живыми? Его тошнит от этой дряни, как меня – от ревеня?

– Не вижу ничего удивительного, василевс! – вступил в беседу патриарх. – Тут все по пророчеству.

– Пророчеству? – Роман перевел на него усталый и удивленный взгляд. – Какому, дьявол возьми, пророчеству?

– Из Откровений святого Иоанна. Там сказано: когда же окончится тысяча лет, сатана выйдет из темницы своей и будет обольщать народы Гога и Магога, и собирать их на брань, а число их – как песок морской. Что им стоит собрать еще одно войско?

– Уже разве прошла та самая тысяча лет? – недоверчиво спросил Роман. – И почему Гог и Магог – это скифы?

– Потому что там еще сказано: и ниспал огонь с неба от Бога и пожрал их![38] – с торжеством провозгласил патриарх и показал на Феофана: – Ведь патрикий одолел скифов чем? «Морским огнем»!

– И правда, все сходится! – снова фыркнула Елена. – Василевс, чему ты удивляешься? Чем еще скифам жить, как не войной? Они ведь не умеют ни трудиться, ни управлять своим государством. Они умеют только одно – воевать и ни в чем другом не видят ни пользы, ни чести.

– Подожди! – в одушевлении остановил ее патриарх. – Я еще вспомнил! В Книге пророка Иезекииля вот что сказано: «Сын человеческий! Обрати лицо свое к Гогу в земле Магог, князю Роша, Мешеха и Фувала». Князю Роша, слышишь? Это ведь почти то же, что Росия! И говорит Господь Бог: Я – на тебя, Гог, князь Роша, и вложу удила в челюсти твои, и выведу тебя и все твое войско, коней и всадников, в полном вооружении, в бронях и со щитами, мечами… э… дальше как-то… «От пределов севера», точно помню…

– «От пределов севера, ты и многие народы с тобою, все сидящие на конях, сборище великое и войско многочисленное…»[39] – с улыбкой подсказал Феофан.

– Истинно! – Феофилакт ткнул в него пальцем. – Слышишь, василевс! Князь Рош, от пределов севера, войско многочисленное!

– «Сын мудрый радует отца»[40], – с кисловатой насмешкой восхитился его познаниями Роман, знавший, что сын его, несмотря на высокую священную должность, куда охотнее проводит время на конюшне, чем за чтением Писания.

– Он так хорошо запомнил, потому что там про удила, коней и всадников! – усмехнулась Елена.

– И что же нам обещает пророчество?

– «Говорит Господь Бог…» – начал Феофилакт и запнулся. – Что-то там было… «И будет в тот день…»

– «И будет в тот день, когда Гог придет на землю Израилеву, – пришел ему на помощь отец Сергий, куда более сведущий в священных книгах, – говорит Господь Бог, гнев Мой воспылает в ярости Моей. И в ревности Моей, в огне негодования Моего Я сказал: истинно в тот день произойдет великое потрясение на земле Израилевой. И вострепещут от лица Моего рыбы морские и птицы небесные, и звери полевые и все пресмыкающееся, ползающее по земле, и все люди, которые на лице земли, и обрушатся горы, и упадут утесы, и все стены падут на землю…»

– Хватит! – Роман отмахнулся, морщась, и откинулся на подушки, пошевелил плечами, будто надеялся выползти из слишком тесной жизни. – Ох… Господи Боже мой… Ко мне Ты уже пришел, как Гог на землю Израилеву…

Он слабо двинул рукой, приказывая всем помолчать. Елена тихонько вздохнула со скорбным видом, Феофан и Сергий принялись беззвучно молиться, патриарх задумался о своем.

– Уж если Господь желает наказать… – пробормотал Роман, – то все сразу: и печень, и подагра, и Гог из земли Магог… А спасение одно – молитва и… Что ты предлагаешь, патрикий?

– Слава Богу, в этот раз мы получили весть о нашествии своевременно, – негромко, будто боясь потревожить царскую боль, заговорил Феофан. – И это дает нам возможность не допускать скифов в пределы страны и не расходовать на войну с ними деньги и войска. Не допускать, чтобы случились великие потрясения и обрушились горы. Нам вполне хватило бы прошлого раза: ты знаешь, что мы уже два года не получаем из Вифинии почти никаких податей, там начисто уничтожены и виноградники, и сады, и стада.

– А церкви и монастыри Божьи стоят пустые везде, где эти дьяволы прошли! – помрачнев, добавил патриарх. – Нашими священными покровами они теперь своих коней покрывают!

– Если тебе угодно меня выслушать, василевс, то я бы предложил даровать им мир…

– Чем они его заслужили? – стараясь не морщиться, но тяжело дыша, отозвался Роман.

– В том письме указано: Ингер заключил союз с пачинакитами, – Феофан кивнул на лист пергамента на одеяле. – А благодаря этому союзу они смогут угрожать нашим владениям в Таврии и достичь наших пределов конным войском. Я всегда готов, если будет твоя воля, вновь облачиться в доспех Льва августа, что ты милостиво даровал мне. Но в этом случае от «морского огня» будет мало толка, и десятью старыми хеландиями мы не обойдемся. Разве что сама Святая Дева…

– Господь, что ты хочешь от меня? – Роман закрыл глаза. – Послушай, патрикий… Я не могу… У меня нет сил разбираться еще и со скифами, когда сарацины… Я уже слишком стар для всего этого. Если еще есть время, попробуй их остановить. Отправь посольство… Дай им выкуп… как в прошлый раз. Делай что хочешь, но чтобы я больше о них не слышал. Не желаю видеть этих новых аваров у меня под стенами города…

– Это мудрое решение, его подсказал тебе сам Бог! Сколько бы золота ни пришлось отдать скифам ради мира, все оно со временем вернется к нам в обмен на вино, шелка и прочие изделия, что так желанны варварам, а производятся ромеями. В то время как снарядить и выучить воина стоит немалых денег, и в случае столкновения войска могут быть потеряны безвозвратно. Тем летом скифы под Гераклеей перебили две-три сотни катафрактов из тагмы Экскувитов, а замену им учить еще несколько лет!

Знаком Роман остановил его речь, перевел дух, потом поднял тяжелые веки и перевел усталый взгляд на Платона в углу:

– Где ты там, Аполлон? Давай твой ревень…

* * *

Близ нижнего течения Буга и Днестра лесные края постепенно сменялись степными. Дубравы, рощи ясеня, липы и сероствольного могучего бука постепенно редели, и за ними открывался степной простор до самого небокрая. Сейчас, в конце весны, степь пестрела цветами – верилось, что сама Жива прошла здесь, разбрасывая их из подола, как простые бабы сеют коноплю. И теперь желтые, лиловые, багряно-розовые пятна обильно усеивали зеленую травянистую степь, радовали глаз среди белесых метелок и пучков цветущего ковыля. А над всей этой красотой нависало небо – огромное, синее, с белыми мазками облаков, будто и там, в Перуновых полях, тоже цвел ковыль.

Близ моря, между устьями Днестра и Дуная, обитали уличи – или угличи, поскольку край их назывался по-русски Угол, а по-болгарски Онгул. Много веков владели этими землями кочевники – начиная с тех самых скифов, именем которых греки, по привычке не разбираться в варварах, и сейчас еще называли славян и даже русов. С этих мест предшественник болгарских царей хан Аспарух начинал завоевание Болгарской державы, а в последние века сюда постепенно проникали люди славянского языка – те самые угличи и тиверцы, что сейчас платили Ингвару дань. Но на эти же земли все увереннее наседали печенеги. Крыло Явдиертим тоже норовило брать дань с земледельческих поселений в обмен на обещание их не разорять. Уже не раз доходило до столкновений, и ясно было, что покоя в этих местах не будет еще долго.

Но сейчас князь русский Ингвар пришел в эти места с войском не как противник, а как союзник кангаров из крыла Явдиертим. Как и два года назад, по высокой весенней воде он привел со Среднего Днепра немалое войско: даже больше прежних двадцати тысяч. Два года он объезжал по зимам все подвластные ему земли и навещал союзные – раздавал дары, зазывал в будущее войско, обещал вечную славу павшим и богатую добычу уцелевшим. Видя шелк на шапках и кафтанах Ингваровых гридей, слыша их рассказы о том, как погуляли в царстве греческом, соблазненные дарами старейшины давали согласие на поход и снаряжали отроков и молодцев. Словены Поозёрья и Поволховья, кривичи северные и днепровские, поляне, саваряне… Дружины уличей и тиверцев присоединялись по пути. Ингвар сын Хакона, пятнадцатилетний племянник Ингвара киевского, привел из Ладоги две тысячи наемников-норманнов: их он и его отец раздобыли при помощи королевы Сванхейд и Бьёрна, старого конунга свеев.

– Расскажи, как ты к свейской княжне сватался, – в долгом пути вниз по Днепру часто просили отроки Ингвара-младшего, когда войско рассаживалось у костров ужинать и чесать языком перед сном.

– Мы с отцом приехали прошлой весной на остров Адельсё, где живет Бьёрн конунг, и он хорошо нас принял, – уверенно начинал отрок. Не в пример своему дяде-князю, он был рослым, светловолосым, с красивым лицом, умной и уверенной повадкой – просто загляденье. – Ну, довольно хорошо, потому что любезностью старый Бьёрн не отличается. Его боятся даже собственные сыновья – говорят, он знает тайное колдовство, чтобы отнимать силу у сыновей и забирать себе. Поэтому из его шестерых сыновей четверо уже умерли, иные – совсем молодыми. Остались только двое: Олав и Эйрик. Однако у Бьёрна имеется довольно много внуков и внучек. Олав – его старший сын, у него много детей. Старшие его дочери уже замужем. А из тех, что еще при родителях, старшей была дева по имени Фрейлауг. Тем летом, когда мы с отцом приехали на Бьёрко, ей было восемь лет от роду. А мне было тринадцать. И вот отец объявляет Бьёрну конунгу: так, мол, и так, мы просим в жены для сына твою внучку, Фрейлауг, дочь Олава. Бьёрн посмотрел на меня – а сам он сидел на своем престоле весь скрючившись, потому что у него болит спина, и при своих белых волосах и седой бороде он очень похож на снежного тролля, – и сказал: «Что-то жених ваш больно стар для нашей девчонки». Это он хотел посмеяться надо мной, сказав, что я, дескать, еще слишком молод для женитьбы. Но я ведь уже носил меч, поэтому не растерялся и ответил: «До тех пор, пока невеста достигнет надлежащего для свадьбы возраста, я, глядишь, и помолодею!» Бьёрн тоже засмеялся – как будто сухое дерево заскрипело – и сказал: «Ну, этот парень довольно умен. Посмотрим, что из него выйдет». Он дал согласие на обручение, и с тех пор меня прозвали Альдин-Ингвар – то есть Ингвар Старый.

– И когда же ты думаешь послать за невестой? – с завистью спрашивали боярские сыновья.

Эта повесть напоминала им те предания о невесте-Солнцедеве, что они привыкли слушать зимними вечерами у родных очагов. У всякой красавицы в сказках есть омерзительный старый отец…

– Мы с Бьёрном условились, что обручение продлится пять лет. Из них идет уже второй год.

Ингвар-младший умолчал, что при этом старый Бьёрн добавил: «Если ты вернешься из Грикланда живым». Участие жениха в походе он поставил непременным условием свадьбы. Говорил он при этом, что желает видеть, чего стоит будущий зять, но на деле его расчет был иным. Одно из двух: либо настырный жених опозорится или даже погибнет, что позволит отменить обручение, либо привезет добычу. Хакон и Ингвар ведь прибыли в усадьбу на Адельсё не с пустыми руками, а свеи тоже охочи до золотых обручий, серебряных чаш и шелковых одежд.

Северные наемники шли отдельными дружинами, и общим счетом у них было около восьмидесяти судов. На ночлеге они устраивались отдельно, но во время длительной стоянки при устье Днестра Ингвар раза два приглашал их на пир в свой стан. И в тот день, когда к нему наконец прибыл Ильбуга, княжий стан представлял собой незабываемое зрелище. Над шатрами вились княжьи стяги: один красный, с изображением ворона, а другой из пушистых волчьих хвостов. Угощения разложили на кошмах, расстеленных на земле, и получилась «скатерть длиной в перестрел», как говорят у печенегов. В плавнях водилась пропасть птицы и рыбы, из окрестных селений уличей привезли пиво и мед. С одной стороны сидели вожди и наиболее славные воины из северных стран – рослые, со светлыми и золотыми бородами на высоколобых лицах. С другой – низкорослые, коренастые, по большей части черноволосые печенеги в кафтанах с бубенчиками и шапках с меховой оторочкой. А между ними – славяне всех родов, русы, ясы, одетые кто в домашнюю тканину, кто в греческие кафтаны с шелком.

Ингвар сидел перед своим шатром на меховых подушках, его окружали родичи и воеводы – начиная с Мистины и заканчивая Олейвом, самым младшим из братьев Эльги. Олейву сыну Вальгарда шел восемнадцатый год. Эльга оставила его в родном доме одиннадцатилетним отроком, а нынешней весной с трудом узнала брата в этом рослом юноше, совсем мужчине по виду и всем ухваткам. Кто он такой, ей подсказало скорее его сходство с Эймундом. Старшего из родных братьев она еще хорошо помнила по той весне в Киеве, когда тот готовился вести на греков плесковское ополчение и тайком заглядывался на Дивушу Дивиславну…

И все же Олейв был другим – яркий румянец, бойкие глаза, низкий голос. Увидев его, Эльга ахнула. Младший брат делал честь роду, и все же первым ее порывом было: не пущу! Вспомнив Эймунда, она едва не заплакала от тревоги. Зачем и этот, последний из ее родных братьев отправляется в военный поход, не успев жениться и дождаться сыновей? В отчаянии она даже предложила ему, прямо в первый же день, Дивушу в жены. Как самая боязливая мать, она была готова на все, лишь бы удержать его дома.

– Нет, сестра, жениться и с бабой дома засесть всякий смерд может! – засмеялся в ответ Олейв. Похоже, девичья любовь для него была делом давно привычным и ратная слава прельщала куда больше, чем свадебные рушники. – Я уж лучше пойду за моим братом Хельги и покажу, что другие сыновья нашего отца не хуже него способны за морем показать себя!

Хельги Красный уже находился с войском. Перед этим он дожидался Ингвара в Таврии, на восток от устья Днепра. Еще успел пройтись по побережью, разоряя селения, захватывая в плен херсонитов, что ловили там рыбу и добывали соль. За эти года он так сдружился с хазарскими торговцами из Карши и Самкрая, что они следовали за его войском и охотно покупали полон. Часть его людей после возвращения из Греческого царства вернулась по домам, но он набрал взамен разного народа с берегов Греческого моря и Меотийского озера – хазар, ясов и даже готов. Его собственная дружина уже вновь насчитывала две тысячи человек, и даже Ингвар молчал, слыша, как эти люди называют его шурина «Хельги конунг». Его жена с двумя детьми все еще оставалась в Карше, где у него был, по рассказам, свой большой двор, целое стадо разного скота, земельные угодья. В его садах и виноградниках трудились десятки рабов из числа пленных греков-херсонитов. Напрасно Эльга напоминала Олейву, что это же самое он может получить и в родном краю. Подумаешь, виноград и смоквы на реке Великой не растут! Но Олейв только смеялся, и она понимала: он тоже мужчина. В его глазах «собственное королевство» на завоеванной земле стоит куда дороже, чем полученное по наследству дома.

На пиру в княжьем стане имелась и хозяйка: по левую руку от Ингвара сидела Огняна-Мария. Она успела родить уже дважды и слегка располнела, но второе дитя умерло через пару месяцев. Зато первенец ее, Гудлейв, подрастал и сейчас спал в шатре на руках у няньки. Легкая на подъем, она очень скучала в Витичеве без Ингвара и охотно согласилась пойти с ним в поход. Предполагалось, что она доедет с войском только до Несебра, а там останется ожидать мужа в гостях у своего родного брата Калимира и матери. Нечасто знатной женщине, вышедшей замуж очень далеко от родного дома, удается повидать родных, а тем более показать им своих детей.

Мысль взять ее с собой принадлежала Мистине.

– Баба у тебя скучает среди чужих людей, а теперь и брат ее покинул, – говорил он. – Пусть проедется до родных, пусть Калимир посмотрит, что ей у нас хорошо и никто не обижает.

Боян вместе со всей дружиной уехал из Киева еще зимой, по санному пути, и сейчас, должно быть, уже находился у себя, в Малом Преславе. Обдумав дело, Мистина и Эльга решили молчать о том, что он послал грекам весть о походе, но дальше терпеть «этого змея двухголового» у себя под боком Эльга отказалась. Понимая, что был на волосок от смерти, Боян даже с благодарностью согласился уехать, но просил княгиню и Свенельдича дать ему слово, что они не умышляют зла на Огняну-Марию и ее дитя. Его заверили, что жизни их ничто не угрожает, и Боян тронулся в путь. Переночевал в Витичеве, простился с сестрой, но тоже умолчал об истинной причине своего отъезда. Теперь Огняна-Мария с радостью предвкушала новую встречу со всей родней, а Эльга, не менее довольная, оставалась в Киеве.

– Век бы больше ее не видать, – шепнула княгиня Мистине, когда киевская часть войска рассаживалась по лодьям.

– Как скажешь, – шепнул он в ответ, обнимая ее на прощание.

В последние мгновения Эльга обняла и Ингвара – впервые за два года. Он подошел к ней с лицом торжественным и суровым, будто исполнял обряд, и она обняла его с чувством, словно передает благословение – из рук своих кладет на его плечи, запечатлевает с поцелуями на щеках. Ингвару исполнилось двадцать пять лет, но по виду можно было дать и тридцать. Заботы и постоянные разъезды последних лет заставили его сильно возмужать, и теперь он уже не напоминал отрока, ради дерзкой шутки присевшего на Олегов стол. Это был зрелый муж, хорошо понимавший, какой груз лежит на его плечах, и полный решимости нести его до конца пути.

Он не знал, что ждет его впереди на этот раз. Связь Бояна с Феофаном, укрывательство сговора княгиней и побратимом так и остались от него тайной. Пристально вглядывался он в спокойное лицо Эльги. Совсем с другими чувствами провожала она его в первый поход, ровно два года назад! Когда они еще были единой плотью и единым духом, как говорят у христиан. А теперь? Кто она ему, эта величавая женщина в расцвете молодой красоты, с глазами цвета смарагда?

– Что – меня убьют, тебе и горя не будет? – усмехнулся Ингвар негромко, чтобы не слышали люди на причале. – А если его? – шутливо он показал на Мистину, постоянного соратника Эльги на время отъездов самого князя.

– И ты, и он, и все русы – вы вернетесь живыми, невредимыми и с успехом! – Будто заклиная удачу, Эльга положила руки ему на грудь.

– В воде видела?

– В воде, в огне, в полете птичьем, на лопатке бараньей. Верь мне, княже. На сей раз ты с победой вернешься, и будет род наш славен, покуда солнце сияет и весь мир стоит.

– Спасибо, коли так! – Ингвар поклонился ей в ответ на благословение.

Уверенный вид княгини придавал ей сходство с самой Мокошью, владычицей судеб. И оттого Эльга казалась ему далекой, как совсем чужая женщина. Неужели их пути разошлись насовсем? От этого чувства щемило сердце и даже предстоящий долгожданный поход не радовал. Казалось, здесь, на киевских горах, остается душа всего света белого, и тому, кто не владеет ею, никакие приобретения не пойдут впрок.

А поймав взгляд побратима, Ингвар понял: тому тоже нелегко. Стоя на корме собственной лодьи, среди своих телохранителей, Мистина улыбался, махал пестрой толпе на причалах, но глаза его были как закрытые окна.

Что такое? Как проснувшись, Ингвар смотрел на Мистину – неужели этот рослый, богато одетый для проводов, уверенный воевода – его побратим и давнейший друг, тот, кого он помнит, сколько себя самого? Тот, кто знал малейшие его помыслы и устраивал важнейшие его дела? В последние годы Ингвар по полгода его не видал: если один уезжал из Киева, другой оставался «на хозяйстве», а встречались они весной и осенью мимоходом, будто Заря и Месяц в песнях. А теперь Ингвар вдруг осознал: да он едва знает этого человека. Чего Свенельдич на самом деле хочет, чего добивается?

Тот давно ушедший в прошлое день в Боспоре Фракийском разделил побратимов огненной чертой: раны и ожоги зажили, но ничто уже не будет так, как было…

В лодьях среди дружины Мистины сидел и печенежский князь Едигар. Полтора года он прожил в Киеве в заложниках и вот теперь, по уговору с его братом Ильбугой, должен был получить свободу. К месту встречи войск Ильбуга пригнал двести коней: половина назначалась Ингвару, половина – Мистине. Несколько дней оба князя – русский и печенежский – осматривали табун, чтобы подтвердить ценность выкупа. Киевские оружники шутили меж собой: видать, Ильбуга своих баев пришлет Едигара осмотреть, что возвращают таким же, каким взяли.

И вот теперь наконец обмен свершился: под радостные разноязычные крики Мистина вывел Едигара из рядов киевской дружины и передал Ильбуге. Тот обнял брата, потом Мистину, подтверждая дружбу. Дальше Едигар сидел возле собственного брата и порой поглядывал на Огняну-Марию напротив. Живя в Киеве, он не встречал ее ни разу. За долгие дни пути войска вниз по Днепру ему случалось порой мельком увидеть ее, но только теперь он мог рассмотреть свою давнюю возлюбленную. Когда Едигар впервые к ней сватался, она была семилетней девочкой, тонкой и бойкой. Теперь же это была прекрасная молодая женщина в самом расцвете – ей не исполнилось еще и двадцати, – и лишь светло-карие глаза, блестящие приветливостью и задором, остались те же, что были у девочки.

Хоть объедешь весь белый свет, Не найдешь красоты такой: Лицо ее – словно луна Средь сверкающих в небе звезд. Легким станом она стройна, Тонка в поясе, будто пчела. Сквозь густые ресницы ее Улыбались глаза Хумай. И дворец, и всю ту страну Озаряла краса Хумай. И казалось гостям, весь мир Освещала собой она… —

играя на домбре, пел печенежский певец в честь жены русского князя.

Заметив, как Мистина следит через скатерть с блюдами и чашами за его лицом, Едигар бросил на него взгляд. Не сказать чтобы за время его пребывания в плену они стали друзьями, но понимания достигли. Поймав этот взгляд, Мистина незаметно прикоснулся к белой рукояти своего скрамасакса; Едигар кивнул. Сейчас, при брате и людях, он держался независимо, но Мистина помнил его слова, сказанные наедине, лишь при Кермете, толмаче. «Стану целовать твой след!» – клялся Едигар, когда Мистина пообещал не только дать ему волю и возможность отличиться в походе, но и получить то, о чем он мечтал всю жизнь. Боялся Свенельдич лишь того, что желанная дева при встрече разочарует егета[41]. Но напрасно боялся, судя по взглядам, что Едигар бросал на Огняну-Марию. Та и впрямь была на редкость хороша – в этом Мистина был готов отдать ей справедливость.

Через день после пира, подтвердив прежде данные обеты, объединенное войско двинулось дальше на юг вдоль берега Греческого моря: русы – в лодьях, печенеги – на конях. Если бы видел эту лавину, блистающую оружием и бронями, наученный Писанию человек, уж верно согласился бы: вот оно, то «сборище великое и войско многочисленное», что обещал Бог как кару избранному Им народу…

* * *

До знакомых мест близ устья Дуная морское войско добралось под вечер: уже в сумерках впереди на песчаных косах задрожало пламя костров. Их развели высланные вперед дружины, чтобы войску было видно, куда приставать. Еще чернели полузасыпанные песком кострища и кое-что из мусора того первого похода. Оглядываясь, Ингвар вспоминал: вот здесь был их с Мистиной стан, где они с досадой и нетерпением дожидались Хельги Красного, вон там стояли черниговцы. И там же, на берегу Дуная, состоялась ночная схватка с юнаками Бояна, когда погиб старый воевода Чернигость… Останься он жив, сейчас в Чернигове не сидел бы князь Грозничар. Чернига сам помнил, как Олег Вещий при дружине вручал меч его отцу, и не полез бы в ровню Олеговым наследникам.

– Здесь от Бояна люди! – К Ингвару подошел Гримкель Секира. – Ждут нас.

– От Бояна? – Ингвар удивился. – Чего ему здесь надобно? Я думал, он у себя, в Преславе Малом.

– А два года назад чего ему здесь было надо? – хмыкнул Гримкель. – Я так и знал, опять его тут повстречаем.

Оказалось, что на старом русском стане уже дней десять жили двое знакомых багатуров, Асен и Любомир, с младшими отроками. Боян послал их сюда дожидаться Ингвара, чтобы пригласить в Ликостому.

– Соскучился! – усмехнулся Хельги, услышав об этом.

– Да привык он к нам, будто к родным, – тоже усмехнулся Мистина. – Уезжал – чуть ли не слезами плакал.

– Ну, пусть еще поплачет, – ответил Ингвар. – До этой Ликостомы одной дороги целый день, да? Пока пир, пока похмелье, пока назад – целую неделю потеряем!

– Да ладно, съезди! – поддержал приглашение Мистина, понимавший, ради чего оно послано. – Большая забота – день дороги.

– А темирбаи? Им десять тысяч коней каждый день кормить надо, день задержатся – полстраны сожрут!

Печенеги Ильбуги шли поодаль от побережья, там, где им было легче прокормить коней в лугах. Помня об этом, Мистина хорошо понимал Бояна. Кому же захочется, чтобы через всю его страну прошла такая орда – сначала от Днестра до Боспора Фракийского, а потом обратно! Он сам решился бы на любой обман, лишь бы этого не допустить. А теперь лишь хмыкнул, положив руки на пояс:

– Твоя страна, что ли?

– Да ну вас! – Ингвар отмахнулся от побратима и шурина. – На обратном пути погостим.

– Все равно же два дня здесь простоим, – напомнил Мистина.

Так было решено заранее: люди нуждались в отдыхе и пополнении припасов, что в бескрайних плавнях устья Дуная сделать было нетрудно.

– Вот два дня на дорогу и уйдет, гостить некогда.

Устроив своих людей на ночь и проверив дозоры, бояре обычно собирались к княжьему шатру – кому было не очень далеко туда добираться, ибо ночной стан двадцатитысячного войска растягивался на немалое расстояние. Сегодня, что легко было предсказать, речь зашла о ночном нападении «бесов с хвостами на макушке», о смерти и погребении Черниги. Бывшие в том походе наперебой делились воспоминаниями. Мистина молчал и усмехался, слушая, как по-разному запомнили люди одно и то же событие, виденное своими глазами.

– Эймунд к нам тогда приходил посидеть, помнишь? – Ингвар посмотрел сперва на Мистину, потом на Олейва. – Его корову водяную вспоминали…

Сам Мистина тоже вспоминал кое-что. То, чего не знал ни один живой человек, кроме него самого. И невольно касался костяного ящера на своей груди. В этот раз он, не ожидая настоящей угрозы для жизни, не стал оставлять его дома. Глядя в черноту ночного моря, он снова чувствовал свежий ветер и холодные брызги на обнаженной коже, жар факела в руке, слышал шум волн и треск подожженного хвороста у себя за спиной – на корме погребальной лодьи воеводы Черниги. Свешенные головы и руки мервецов у скамей… Звезды в вышине и огни подводных палат Морского Царя, о коих им пел перед этим Боян… И голоса норн, не велевших ему следовать за Чернигой в Нави. «Твоя жизнь не при тебе… Ты оставил ее дома… Убирайся вон!» Он отчетливо помнил ту ночь, но теперь, два года спустя, она казалась сном.

Утром Ингвар послал за Мистиной очень рано, едва рассвело и войско начало пробуждаться. Отроки в княжьем стане чистили рыбу утреннего улова, чайки хватали требуху прямо из-под рук. Сам князь сидел у костра, где еще не закипела вода в котлах на похлебку, – в сорочке, нечесаный и невыспавшийся.

– Не спится? – приветствовал его Мистина, слегка поклонившись для порядка и усаживаясь рядом.

– Да лучше б я вовсе не спал! – Ингвар угрюмо глянул на него.

– Что так?

– Я, слышь… старика нашего во сне видал.

– Какого?

– Да Чернигу, жма!

Мистина посмотрел на него внимательно. Не диво, если за разговорами следует сон про то же самое, но Ингвар говорил так, будто видел нечто совсем иное.

– И что?

– Будто пришел, сел возле меня, – знаком отогнав отроков подальше, зашептал Ингвар. – Хочу парней позвать, а не могу, лежу как каменный. А старик весь в белом, только на голове шлем весь из золота. В дружине, говорит, Царя Морского теперь служу, его полки по дну морскому вожу. И сам старик, слышь, не старый совсем – десятке на четвертом, я его таким молодым и не видел. Веселый, смеется все. Морским волнам, говорит, повелеваю именем его, захочу – злой бурей на ворога напущу, захочу – чистым шелком под ноги уложу. Пожалуй, говорит, на пир к господину моему, честью не обидим, чарой не обнесем. Что это было, а? – Ингвар повернулся к Мистине и схватил его за локоть, но тут же выпустил, видя, как переменилось это хорошо знакомое лицо. – Ты Чернигу дальше всех провожал… – Князь кивнул на море, зеленовато-голубое, мягкое и теплое даже на вид в это солнечное утро. – Чего он хотел от меня? Зачем за собой звал? Что – на сей раз мне из греков не вернуться?

– Успокойся. – Мистина прикоснулся к его плечу. – Я так думаю… это добрый знак.

– Добрый, жма! – Ингвар вскинул брови. – Меня на дно морское в гости зовут, а тебе добрый!

– Чернига нам по старой дружбе услугу оказал. Видно, замолвил словечко перед господином, – Мистина тоже показал глазами на море. – Тот и отпустил его повидаться. Помнишь, тем летом Боян нас уговаривал поехать Белому острову поклониться? Ты не велел. А он ведь говорил: кто Белому острову поклонится, тому будет счастье на море и легкая дорога. Мы не поклонились… и не было нам счастья на море.

«Мне не было», – мысленно поправил побратима Ингвар.

– В этот раз Царь Морской нам боярина прислал. В гости зовет. Что, опять невеждами себя покажем и сами себя загубим? Ты – князь русский, воля твоя.

Ингвар помолчал, потом подавил вздох. Знаком подозвал отрока:

– Скажи Гримкелю: пусть пошлет к болгарам. Я Бояна самого сюда зову. Пусть скажут, русский князь желает песнь про Морского Царя послушать…

* * *

В Нижнем Подунавье ходило немало преданий о Белом острове. В незапамятные времена, как рассказывали, был он весьма велик: и дубравы на нем шумели, и ручьи бежали, зверь лесной водился, и луга чистые расстилались, где паслись стада и табуны Морского Царя: днем – белые, привезенные ему в дар, а ночью – черные, выходящие из волн. В самой середине острова стоял белокаменный храм, а в нем золотое изваяние: с одной стороны посмотреть – прекрасный юноша с волосами до пояса и с луком в руке, а с другой – двухголовый змей. У ног изваяния – круглый щит весь из золота, а в храме и стенная роспись, и резные столпы, и шелковые занавеси. По-гречески имя хозяина острова было Понтарх – владыка Понта. Рассказывали, что в старину раз в год устраивались в честь Морского Царя состязания отроков от двенадцати до семнадцати лет и победитель удостаивался особой награды от владыки острова. Юные девушки тоже раз в год собирались к другому месту острова – к пещере, куда вела увитая виноградом, вырубленная в скалах тропа. Снаружи там журчал источник с целебной водой, а внутри таилось озеро, никогда не видавшее солнечного света. Озеро то было входом в царство мертвых, и охраняли его девять чистых дев…

После этих рассказов нынешний вид Белого острова внушал одно разочарование. С тех пор как апостол Андрей разбил его своим посохом и погрузил на дно моря, остался скалистый клочок суши размером в пять-шесть перестрелов в длину и ширину, голый, если не считать ковыля и чахлого кустарника. Ни ручьев, ни еще каких источников не уцелело, только чернели среди зарослей две-три полузасыпанные ямы древних колодцев, так что воду приходилось везти с собой.

В самой середине виднелись остатки постройки из сложенных без раствора белых глыб. Когда-то она была весьма внушительной – стены, все одинаковой длины, тянулись шагов на пятьдесят-шестьдесят. Сохранилось и остатки трех-четырех внутренних стен, деливших постройку на неравные части. Кое-где на камне читалась полустертая ветрами резьба – везде в узоре повторялись щит, лук, стрелы. Много поломанных резных досок и столпов из белого камня валялось на земле, вблизи от развалин и поодаль.

А на самом высоком месте острова возвышался большой, сверх человеческого роста, каменный крест. Тоже очень старый, облизанный ветрами и брызгами, издалека он напоминал мужа в белой одежде, исполинского роста, что застыл над морем с раскинутыми руками. Будто волнам повелевает… Завидев его еще с воды, Ингвар невольно вздрогнул: Морской Царь!

Без умелого кормчего к острову едва ли кому удалось бы подойти: подводными камнями он был окружен довольно густо. Но Боян и его люди бывали здесь часто – каждый год – и одолели путь благополучно. Узнав о том, какой сон явился Ингвару, Боян тут же согласился с Мистиной: это приглашение.

– Я ведь говорил тебе еще тем летом, – напомнил он. – Ищущему счастья на море нужна благосклонность морских владык. Если бы ты еще тогда согласился принести жертвы… Белому острову, то, быть может, Бог послал бы тебе больше счастья в походе.

– За одного битого двух небитых дают, – ответил Мистина, видя досаду на лице побратима. – Мы с тех пор подорожали.

Видя, как по-дружески и непринужденно встретились Мистина и Боян, никто не заподозрил бы, каким образом они расстались. Они ничуть не начали доверять друг другу, но пока верили, что их выгоды сходятся. Мистина сдержал слово: Огняна-Мария и не догадывалась, какая опасность ей грозила. Теперь дело было за Бояном. Получат ли русы обещанное – зависело от греков. Однако, судя по веселости Бояна, тот уже имел некую заручку от Романа. Мистина допускал, что болгарин попытается предать еще раз – но не сейчас же, когда на самой границе его страны стоит огромное войско русов и печенегов.

И не на священном острове, что почитался не одну тысячу лет и для этой части мира был островом Буяном, серединой мира из преданий и заговоров.

Вот скутары, опуская паруса, вошли в бухту. Боян первым выбрался на берег и издалека почтительно поклонился кресту. Ингвар высадился вслед за болгарином – только себя крестом, как тот, осенять не стал.

– Это и была храмина? – он кивнул на остатки здания.

– Рассказывают, будто да. Но я сомневаюсь. Истинный храм стоял в середине острова, а то место сотни лет назад ушло на дно морское. Здесь в те века была самая окраина. Я думаю, вблизи берега жили те отроки, что приезжали сюда проходить испытания, и мореходы, желающие поклониться Понтарху. Но сколько старики помнят, пиры и состязания устраивают возле этих развалин. Ничего другого ведь не осталось.

– А где была… пещера и озеро? – спросил Мистина, скользя глазами по волнам.

На развалины он едва взглянул: ясно же, что священные тайны не торчат у всех на глазах.

– В северной части, – Боян показал. – Теперь там много подводных камней, с той стороны к острову нельзя пристать.

Князь и царевич привезли с собой две сотни человек. Доставили купленного у болгар черного бычка. Помня рассказ Хельги Красного о том, как он уходил из Вифинии, Ингвар и Мистина потолковали меж собой, не порадовать ли Морского Царя человеческой жертвой. У болгар можно было купить пару юных рабов… Но вспомнив, что с ними будет Боян, отказались от этой мысли: царевич-христианин ничего такого не позволит, и если он говорит, что Понтарху довольно пира и песен в его честь, так тому и быть.

Бычка закололи у камней, где это делали местные старейшины, и оставили голову в положенном месте. Потом уселись пировать, слушая пение Бояна.

Век жила княгиня Видомира, Девять родила сынов могучих, Им дала отцовы остры копья, Проводила в дальнюю дорогу. Как пустились в путь сыны княгини, Девять лет прошло – не шлют ей вести. На десятый в лес пошла княгиня, Взобралась она на дуб высокий, Девять лет на дереве сидела, На десятый – родила мальчонку…

Едва родившись, десятый сын княгини потребовал у матери меч и коня и отправился искать своих старших братьев. Искал он их три года и наконец наехал на Белый остров, а там встретил двухголового змея. Оказалось, что сыны Видомиры томятся в плену, ибо не выдержали испытаний Морского Царя. Только младший Видомирович выдержал все – состязание с сыновьями и дочерями Понтарха в стрельбе, скачке и метании палицы, а потом одолел и самого двухголового змея. Тогда тот выпустил на волю его братьев, а ему самому сказал:

Дам тебе я золота без счета, Дам цветного греческого платья, И еще получишь ты награду, В ней моя тебе большая милость. Лишь того, кого люблю всем сердцем, Этим тайным даром награждаю. И поехал младший Видомирович Вслед за братьями к их матери-старушке. Славят их девицы на Дунае, Честь и славу воздают юнаки.

Русы и болгары сидели прямо на земле, тесным кругом сомкнувшись близ певца. Шум ветра над островом уносил звуки золоченых струн к волнам, и ясно было, почему эта песнь – тоже жертва. Боян щедро изливал во славу морского владыки огненную кровь своей души, но сил у него лишь прибывало. Даже Мистина, заслушавшись, забыл их раздор: голос Бояна выстраивал мост в те дали, в какие он одной из своих душ всю жизнь искал дорогу.

Когда Боян умолк, еще какое-то время все слушали шум ветра и волн, будто пытаясь разобрать в них ответ божества.

– И в чем же та награда была? – спросил Ингвар.

– Этого я не могу тебе сказать. – Боян улыбнулся. Отрок почтительно взял у него гусли, другой с поклоном подал серебряную чашу. – Это тайна, и открывается она лишь тому, кто сразится с Царем Морским и выдержит все его испытания.

– Разве я мало выдержал? – Ингвар невольно коснулся лба – таким же движением, с какого христиане начинают крестное знамение, и Боян при виде этого вздрогнул от неожиданности.

След от ожога двухлетней давности уже сошел, но забыть те жуткие дни и ночи Ингвар был не в силах.

– Чего еще ты хочешь от меня, Царь Морской? – Он встал и выпрямился во весь рост, чтобы лучше видеть море и чтобы море видело его. – Разве мало крови нашей мы пролили и тебе отдали? Тысячу бояр и отроков ты взял у меня за один день. Если тебе мало этого бычка – скажи сейчас. Я дам еще. Хочешь биться со мной – выходи. Я готов.

Затаив дыхание, пробираемые дрожью две сотни человек вслушивались в шум валов и крики чаек. Даже у Мистины замирало сердце, когда он вглядывался в блики на волнах. А что, если расступится море и выйдет прекрасный юноша с золотым луком и волосами до пояса… или змей двухголовый в золотой чешуе…

Боян тоже встал и подошел к Ингвару, напряженно, со стиснутыми зубами ждавшему ответа. Тот не шутя предпочел бы погибнуть любой смертью, но не вернуться домой второй раз с прежним позором.

– Не думаю, что Царь Морской примет твой вызов, – мягко сказал царевич.

– Это еще почему? – Ингвар обернулся к нему.

– Он испытывает лишь отроков, не познавших жены. А ты давно имеешь жен и детей.

– Может, он в награду жену дает? – спросил Мистина.

На уме у него была Огняна-Мария.

– Нет, – Боян качнул головой. – Награда его иного свойства.

А Мистина вдруг подумал: не оттого ли ничего не слышно о жене Бояна, который давно уже из отрочества вышел, что он не хочет утратить благосклонность Морского Царя? Царевич никогда не упоминал о собственной семье, но Мистина полагал, что какая-то жена у того в Малом Преславе имеется. Так, может, Боян и вовсе отказался от женитьбы ради награды особого рода?

И уж не проходил ли он, крещеный царский сын, неких испытаний на этом острове мертвых, исполняя скорее старинный прадедовский обычай, чем новый христианский?

Но о таких делах не спрашивают. Мистина лишь притронулся к костяному ящеру под собственной сорочкой и промолчал.

* * *

От берега Белый остров отделяли пять-шесть «роздыхов», обернуться туда и обратно в один день было нельзя. Стены старой постройки немного защищали от ветра и шума; гриди и отроки, привычные спать где угодно, вовсю храпели, но Ингвар за всю ночь почти не сомкнул глаз. В таком месте нельзя увидеть иного сна, кроме вещего, но волнение ожидания привело к бессоннице. Едва задремав, Ингвар сильно вздрагивал и просыпался от ощущения падения. Из тьмы к нему шел кто-то, но пропадал раньше, чем он успевал вглядеться в черты. Он ждал – Чернигу в золотом шлеме, самого Понтарха – в том или ином облике. Но видел иное – багровое пламя и чадный, душный дым «влажного огня» над водами Боспора Фракийского, видел горящих заживо гридей, слышал крики… Вдруг всплывали образы, виденные в тот жуткий день и прочно забытые тогда же, – всплывали впервые за два года. К нему вернулся час самого тяжкого поражения в его жизни.

Или… Пришедшая мысль бросила Ингвара в холодный пот, и он сел на кошме. А что, если это не воспоминание, а пророчество? Ведь он вновь, с теми же гридями – кто в прошлый раз уцелел, – на таких же судах идет той же дорогой, вновь в Боспор Фракийский. Иного пути к Царьграду нет. И кто поручится, что в этот раз его не поджидают огненосные хеландии? Что, если Царь Морской посылает ему предостережение – наибольшее, чем может отблагодарить за жертву? Та самая тайная награда – возможность сохранить жизнь?

Не было сил пытаться дальше спать и продолжать видеть эти сны. До утра Ингвар бродил вдоль моря, вслушиваясь в шум волн. Он готов был к любой встрече – с юношами, стариками, чудовищами… Пусть бы встало перед ним любое чудо-юдо, потребовало какой угодно выкуп – лишь бы ответило, что ждет его и войско впереди…

Но никто ему не встретился, а потом рассвело, проснулись дружины, и пришла пора трогаться в обратный путь. С попутным ветром берега достигли еще засветло. И тут… Над скутарами зазвучали крики, а Ингвар оторопел и застыл, не веря своим глазам.

В перестреле от крайних русских лодий на глубокой воде стояла хеландия. Такая же, как те, что он запомнил по тому страшному дню, – длинное судно с высокими бортами, с двумя мачтами, двумя рядами весел один над другим. Пробрало холодом – казалось, хеландия только ждет их появления, чтобы выплюнуть огненное копье, одетое дымом…

– Она без сифонов! – воскликнул Гримкель, тоже вглядываясь. – Они на носу и по бортам были, а тут нет.

Чуть опомнившись, Ингвар тоже разглядел: ни бронзовых сифонов, ни железных щитов, за которыми от собственного пламени прятали стрелки-сифонаторы, на хеландии нет. Греки-хеландарии при появлении княжьих лодий встали и выстроились вдоль бортов, но за оружие не хватались и вели себя хоть и настороженно, однако мирно.

Все разъяснилось, когда лодьи подошли к берегу. Там Ингвара уже встречал Хельги Красный: на время похода к Белому острову он оставался при войске за старшего.

– Добрая новость для тебя, княже! – крикнул он, едва скутар вошел в волны прибоя. – Роман выслал людей нам навстречу. Предлагает заключить мир. Прямо сейчас, чтобы избавить нас от труда идти до его земель.

– Мир? – Ингвар первым соскочил с борта и пошел к берегу прямо по воде. – Мир, ты сказал? От Романа?

– Там два царевых мужа, говорят, по повелению Романа их прислал пар… ну, старший их хёвдинг, Феофан. Предлагает нам остановить войско и начать переговоры, чтобы обменяться посольствами и заключить мир.

Потрясенный Ингвар не сумел сразу ответить. На уме у него еще был Морской Царь – так, может, это и есть ответ на его жертвы?

– И вот теперь, когда я передал тебе их речи, – Хельги шагнул вперед и встал перед Ингваром, упирая руки в бока, будто намеревался не выпускать его из волн прибоя, – я бы тебе посоветовал: гони их в шею!

* * *

На безоружной хеландии прибыл протоспафарий Леонид от логофета дрома и с ним стратилат Феодор из Фракии – случись войне все же дойти до границ Ромейской державы, его земли оказались бы на ее пути первыми. Паракимомен Феофан прислал их предложить русам выкуп за отказ от похода и заключение мира ради любви. Боян пригласил русских вождей и василиков в Ликостому, где можно было бы вести переговоры с удобствами, но Ингвар сразу отказался: хотел иметь все войско под рукой. Вопреки ромейскому обычаю, где все решает один василевс, русскому князю приходилось советоваться с боярами и дружиной, а бояре – каждому со своими людьми.

Русский стан пришел в смятение – от Ингвара до последнего отрока. У ратников было чувство, будто разбежались всей толпой, готовясь снести каменную стену – а она вдруг растаяла сама собой. Явно радовались только болгары: их царская семья была связана и с русами, и с греками, и война между двумя опасными родичами грозила их земле большими бедами. Понимая это, Мистина не удивлялся тому, что Боян подставил под меч своих доверенных людей и собственную голову, лишь бы эту войну прекратить.

Русы радоваться не спешили. Почти все сходились на том, что лукавые греки пытаются обмануть, выиграть время. Сколько ни клялись Леонид и Феодор, что поручение им дано без обмана, ответом были недоверчивые взгляды.

Ингвар принимал греков прямо перед своим шатром, на берегу, под толстыми ивами. С одной стороны шумело море, с другой – виднелись густые заросли (ближние полосы запретили рубить на дрова, чтобы было где укрываться от дневного солнца), а вперед и позади, сколько хватало глаз, вдоль изгибов берега тянулся воинский стан. Белели шатры, зеленели шалаши, дымили костры, отроки тащили от моря улов, чистили рыбу на берегу, оставляя отходы настырным чайкам. Наверное, нечасто царевым мужам приходилось вести переговоры в таких условиях. Сам русский архонт сидел перед пологом шатра на ивовом бревне, покрытом овчинами и плащом. Вокруг сидели на таких же бревнах и просто на песке его люди – знатные отличались от простых только поясами в серебре и цветными кафтанами, расстегнутыми ради теплого дня. Послам сесть не предлагали, и они спиной чувствовали настороженные взгляды отроков, сжимавших боевые топоры.

– Роман, Стефан, Константин, государи, царствующие над греками, – к архонту Росии Ингеру. От нашего величества отправили мы мужей с посланием к вашему благородству, дабы знали вы, что на всех изливается доброта цесарства нашего, – читал спафарий Леонид с пергаментного листа, к удивлению русов, выкрашенного в голубой и покрытого буквами серебряного цвета. – И от многих слышал ты, и сам на своем опыте познал красоту и величие Ромейского царства. Ведомо тебе и то, что оно сильнее всех на земле, и то, что владеет оно богатствами и всякими земными благами превыше всех народов, ибо превыше всех поставил ромеев избравших их Бог. И если имеешь ты, Ингер, верное и неложное намерение сделаться другом нашего цесарства, то передай через сих достойных мужей, что и ты имеешь искреннюю любовь к нам, дабы мы могли убедиться в твоем намерении. А для заключения истинного и вечного мира пришли в богохранимый град наш избранных тобою верных людей, и мы окажем им прием блестящий и почетный.

– Вот здесь содержится перечень даров, что Роман август предлагает тебе ради мира, – продолжал Феодор, показывая другой такой же пергамент. – Целое богатство из золота, серебра и прекрасных шелковых тканей. Если намерение твое и желание мира истинно, то дары эти будут немедленно тебе доставлены.

– Пусть везут свои дары, – посоветовал Мистина. – Мы дадим слово обождать с походом и посмотрим, истинны ли намерения Романа. Если он пришлет вот такую хеландию золота, то я соглашусь ему поверить.

– Скоро ли дары привезете? – Ингвар глянул на послов, еще подозревая, что Роману нужно время лишь на сбор и переброску войск.

– Если будет Господня воля, то не далее чем через три дня, – заверил Леонид. – Дары для вас подготовлены и ждут лишь твоего решения.

– Но я не один, – напомнил Ингвар. – Со мной мой союзник, князь Ильбуга из колена Явдиертим.

– И ему тоже будут отправлены дары и предложения мира от василевса.

Мистина бросил на Ингвара тревожный взгляд. И тот сообразил: если Ильбуга Романовы дары примет, то и русам не останется иного выхода. Потому что идти на Греческое царство только в лодьях – совсем не то, что в лодьях и на конях.

– Хорошо, даю вам три дня, – с надменным видом ответил Ингвар посланцам. – Но пусть Роман не думает, будто меня можно купить задешево. Если даров будет менее, чем получил Олег Вещий – по гривне на уключину, – то и на глаза мне не показывайтесь.

«Ай молодец!» – сказал ему беглый взгляд Мистины. Воевода поднял руку ко рту, пряча усмешку. Четыре года власти и испытаний научили Ингвара держаться с истинно княжеским величием. Теперь, не приглядевшись, и не заметишь, что роста он не более среднего, а внешность ему от рождения досталась самая невыразительная. Теперь это был муж, исполненный силы. Как в той Святогоровой котомке собралась вся тяжесть земная, так в Ингваре сказывалась вся мощь державы, стоявшей за его спиной.

Греки отбыли за выкупом, к печенегам послали людей – предупредить о задержке и проверить, правда ли к ним Роман тоже пошлет. Однако в этом мало кто сомневался: Роману выгодно разорвать союз русов и печенегов и он попытается купить их если не всех вместе, то каждый род по отдельности.

– И здесь, братие и дружина, тот лучший кусок получит, кто первым скажет «да», – разъяснял Мистина в кругу бояр перед княжьим шатром.

Отослав греков, бояре расслабились и стянули кафтаны, но лица оставались суровыми, полными раздумья и сомнений. Даже пиво не помогало.

– Роману всех нас дарами прельщать ни к чему. Ему довольно перетянуть на свою сторону кого-то одного – либо нас, либо темирбаев. Ни они, ни мы не будем продолжать поход без союзника. И тот, кто рукавицей прохлопает, может с пустыми руками остаться.

– Так, по-твоему, не лжет Роман? – допытывались бояре. – Вбыль мира хочет?

Мистина, три месяца провоевавший в Греческом царстве, казался им знатоком ромейских обычаев, хотя греков видел только поверх кромки щита.

– А с чего ему сейчас лгать? Мы ему вбыль постраны на дым пустили. По всей Вифинии теперь пожарища. В это лето прошлись бы мы по Фракии – даже в пролив идти не надо, и пусть он там на своих хеландиях огненосных хоть обгадится. Понятное дело, ему откупиться проще. А золота и паволок у греков много. Они их сами делают.

– Так вы собираетесь принять выкуп? – Хельги Красный встал с места, с вызывающим видом уперев руки в бока. Обычно сохранявший любезный вид, сейчас он был неприкрыто сердит. – Ингвар! Уж не подцепил ли ты от греков робость сердца – если не шутя собираешься взять выкуп и остановиться, повернуть назад войско, когда у нас все готово, чтобы превратить в пепелище все это йотуново царство! Зачем мы собирали его два года?

– За этим и собирали! – Мистина тоже встал и шагнул к нему. – Роман увидел нашу силу! Понял: мы не шиши болотные, мы – равные ему соперники! Можем половину его йотунова царства в пепел обратить, вот он и боится нас! Мы копили силу и теперь получим золото! Не собирай мы войско, не ищи союзников – хрена с два он бы нам теперь золото предлагал!

– И вы собираетесь продать за золото свою доблесть?

– А ты сомневаешься в моей доблести? – Мистина положил руки на бока, где поверх простых льняных портов блестел начищенным серебром печенежский княжеский пояс.

Они стояли в середине круга сидящих бояр, перед шатром, где у полога устроился сам князь. По теплому времени оба были без кафтанов и даже сорочек – рослые, мощные, всем видом выражавшие вызов, они были так похожи на соперников в поединке, что даже у неробких гридей дрогнуло сердце. На сильных плечах Свенельдича еще виднелся длинный шрам из первого похода на греков, а у Хельги красное родимое пятно на левой щеке и на горле, достигающее ключиц, было как никогда похоже на кровь из свежей раны.

Их глаза встретились. В это мгновение воскресли и слились воедино все их споры и противоречия за минувшие четыре года. И главное было одно: двум медведям в одной берлоге не ужиться. Им было тесно на Руси вдвоем.

«Если мне когда-нибудь придется выйти на поле с тобой, свойство меня не остановит…» – вновь прочитал Хельги в серых глазах соперника.

– Эй! – повелительно, скрывая тревогу, окликнул их Ингвар. – Разойдись! Только мне драки между вами сейчас и не хватает! То-то Роман обрадуется.

Мистина первым отвернулся и отошел. Хельги еще помедлил, глядя в широкую мускулистую спину с неровной полосой зажившего шрама. Обвиняя Свенельдича в трусости, он только опозорил бы самого себя. Потому что никто из сидящих вокруг ему бы не поверил.

– Ингвар! – Хельги перевел взгляд на зятя. – Я думал, ты хотел отомстить за свои раны. А ты согласен взять выкуп за свою кровь?

– Если выкуп дадут хороший, почему же нет? – Ингвар был задет этим упреком, но крепился и не подавал вида.

– Но ты мог бы взять больше! Сколько они там ни привезут – зачем тебе, князю русскому, их подачки, когда ты мог бы сам войти во Фракию, в Вифинию, в Пафлагонию и сам взять все, что понравится? Ты мог бы стать преданием, твоим именем и сто лет спустя пугали бы детей! А теперь греки даже о тебе не услышат! Твои предки смотрят на тебя из Одиновых палат, – Хельги показал в небо, – а ты отказываешься мечом и отвагой стяжать славу? Это достойно потомка Отца Ратей?

Сидя на бревне, Ингвар смотрел на Хельги снизу вверх; тот был на пять лет старше, но сейчас Ингвар, уставший от всех сомнений и разумий, сам себе казался старым и мудрым, как Один.

– Да пойми ты, – попросил он, почти без надежды, что Хельги сможет выполнить эту простую просьбу, – я не за одной славой в этот поход пошел. Мне мир нужен. И договор. Вечная любовь с греками и дружба. Чтобы бобров наших туда возить, а вино и паволоки – оттуда. Это мне сейчас всего важнее. У меня держава Русская на руках. Была бы она твоя – и ты бы так рассуждал.

В этом и состояло все дело: у Ингвара была своя держава, а у Хельги не было.

– Если ты заключишь этот мир, я не останусь с тобой, – бросил Хельги, понимая при том, что эта угроза Ингвара скорее порадует. – Я уйду и не вернусь, пока не найду для себя собственную державу. Мой род, моя слава – у меня есть все для этого. Хватило бы только удачи… но… – Он взглянул на своих людей и заставил себя улыбнуться: – Уж этого у меня побольше, чем у иных.

Хельги Красный ушел в свой стан, а среди оставшихся споров больше не было. Своей едва не состоявшейся схваткой с Мистиной Хельги поневоле сплотил всех людей Ингвара – заставил выбрать сторону, и уж потом ее пришлось держаться.

– Да ну ее, славу, – толковали меж собой бояре. – Мы уж пробовали… едва половина живой ушла. В один день тысяча человек живьем сгорела – шутка ли! А никак иначе, кроме как через Боспор Фракийский!

– Царь Морской жертвы-то принял, а ответа не дал. То ли милостив к нам будет, то ли нет.

– Может, в Романовом царстве их греческий бог Морского Царя переборет!

– А сколько мужей в поле полегло… У Себенега брат, у Честонега сын и братанич… всех не перечесть…

– Я двух братьев в Вифинии оставил, а мать моя стара – новых не народит уже…

– Дают выкуп не хуже Олегова – надо брать.

– Князь же того и хотел.

– Будем с греками торговать – больше всякой добычи наживем, и кровь проливать не надо!

– Мы коли все тут уладим – царь нас к себе в палаты позовет мир творить?

– Мир так просто не творится, – объяснял Вефаст, опытный в этих делах. – Сейчас мы только сговоримся, чтобы не воевать больше. Потом от греков к нам в Киев царь должен послов снарядить, они приедут, сядут с нами, будем с ними толковать – как торговать, как, что, по каким законам нашим людям в Царьграде жить. Все обсудим, поедем сами, кого князь изберет, в Царьград, царю свои условия изложим. Если он согласится – велит на харатье написать, сам именем Христовым поклянется мир соблюдать. Потом в Киев поедем со своей харатьей, и князь и вся русь тоже поклянется те условия блюсти на щитах своих, оружии и золоте…

– Уж больно долго! – Бояре были недовольны. – Это еще года два пройдет!

– А как иначе? Мир творить – не блох ловить. Года два проездим, пока сговоримся, зато и мир будет вечный – пока солнце светит и белый свет стоит. Так и запишут.

– То есть на тридцать лет…

– Много хочешь! До первой драки…

* * *

Но вот бояре разошлись по своим дружинам, стемнело. Мистина сидел у костра в собственном стане, обдумывая итоги дня. Улыбнулся про себя: в споре с Хельги он опровергал те же доводы, какие сам приводил в том зимнем разговоре с Эльгой. В тех и других была своя правда. И он отлично понимал Хельги: ведь и его предки прославились набегами, и в воинской славе он с детства привык видеть свою честь. Но Мистина сын Свенельда был бы недостоин своих предков – норманнов и славян, – если бы не умел понять, когда мир изменяется. Когда честь разрушить чужую державу начинает уступать другой – чести построить свою.

Раздался свист дозорного, и Мистина поднял голову. Хрут вскочил из кружка сидевших на песке телохранителей, отошел, потом вернулся:

– Красный идет.

– Один? – Мистин не так чтобы удивился.

В глубине души он ждал продолжения того их краткого разговора перед княжьим шатром.

– С тремя своими и жидином. И с братом меньшим.

– Милости просим.

С тремя телохранителями Хельги вступил в круг света у костра. Теперь на нем был хазарский кафтан с шелком – к ночи стало прохладно. За братом шел Олейв, позади всех Синай. Мистина приветливо кивнул обоим родичам, не вставая, и указал на бревно сбоку от себя. Будто это обычное дело: два брата жены пришли скоротать с ним вечер у костра.

Хельги сел и какое-то время молча смотрел в огонь. Мистина не торопил его. Он был готов к чему угодно, хоть к вызову на поединок – на клинках и до смерти одного из них. Потому что дальше так продолжаться не могло. Если Хельги ни на что не решится, он сам сделает так, чтобы больше никогда о нем не беспокоиться. И плевать на то, что они свойственники. От свойства их и все заботы.

– Что вы сделали с этими людьми? – наконец промолвил Хельги, все еще глядя в огонь, и лишь потом перевел взгляд на лицо Мистины. – Они забыли о славе отцов и дедов. Им не нужны слава, полон, заморские девки, золото и паволоки, забрызганные кровью. Только бы было куда бобров сбывать. Ладно бы поляне… Но Тормар… Оддгейр… Внуки Олеговых хирдманов…

– Помнишь, ты говорил мне тогда… что у меня нет ничего своего. – Мистина тоже посмотрел на него. – И я еще сказал, что ты прав. У меня есть только наша держава. А ей нужен мир. Я это понял. И все эти люди поняли, – он кивнул во тьму, где огромный воинский стан постепенно закрывал багровые глаза и затихал, только у ладожан еще нестройно пели. – А ты еще нет, мой любезный родич. – Он приподнял брови, будто сожалел. – Ты так и остался парнем из гавани Хейдабьюра, сколько бы тебя ни именовали Хельги конунгом. Ты ведь понимаешь: я знаю, чего ты добивался той осенью в Киеве, пока все думали, будто я с войском сгинул. Ты не погнушался бы развалить державу, лишь бы урвать себе кусок. И теперь ты готов толкнуть русь на новую войну ради славы и добычи, будто ее населяют одни викинги. А это не так.

– Твой дед был викингом.

– А мой отец – уже нет. Несколько поколений русь живет на земле славян. Она уже другая. И хочет другого. Твоя сестра это понимает. Поэтому она – настоящий конунг, хоть и женщина.

Хельги смотрел на его озаренное пламенными отблесками лицо – горбинка на носу, острые скулы, шрам ниже глаза… Слишком спокойное лицо для того, кто лишь нынче пережил такой крутой поворот судьбы…

– Ты все знал заранее! – осенило Хельги.

– Откуда я мог знать, что Роман предложит мир?

– А откуда он мог узнать, что мы двинулись в поход, почти в те же дни, как мы ушли из Киева? Птицы напели? Или в блюде золотом увидал? Не знал бы – не успел бы снарядить посольство, чтобы навстречу вышло и в такой дали нас перехватило.

– Не морочь себе голову, – почти дружелюбно посоветовал Мистина. – Романовых хитростей нам не разобрать. Здесь одно важно: Ингвар – князь целой державы, и этой державе нужна дружба греков. А ты – конунг широкого синего моря, для тебя весь свет – поле битвы. Для тебя мир – что лето для йотуна или сухой берег для рыбы. Ты в нем не живешь.

– Хочешь сказать, что мне среди нынешней руси нет места? – с горячностью воскликнул Хельги. – И это в державе, что создал мой родной дядя?

– Эту державу создал не Вещий. Он только заложил основу. Создал ее брак Ингвара и Эльги. И если ты не понимаешь, в чем ее благо, то да – тебе в ней места нет. И родство с Вещим не поможет. Его крови в жилах мало. Надо понимать, чего он хотел.

– Ты думаешь, – Хельги придвинулся к нему и зашептал почти в ухо, – она бы это одобрила?

Мистина едва заметно вздрогнул, но постарался не перемениться в лице.

– Я не думаю, – обронил он. – Я твердо знаю. Она бы это одобрила. Она хочет мира для Руси. И мир она получит.

– Она ведь хочет не только мира, – продолжал Хельги. – Я не дурак и не слепой. И в Киеве тоже слепых осталось мало. Счастье Ингвара, что он редко бывает дома и никогда – одновременно с ней. Иначе тоже давно прозрел бы. И когда он прозреет – ты лишишься и того, что у тебя есть. Воеводской гривны и доли в дани. Куда ты тогда денешься? Если уцелеешь, само собой. Станешь таким же «парнем из гавани», как я. Тогда вспомнишь, как мог обрести золото и славу. И даже власть. Но отказался.

Мистина молчал, глядя в огонь. И вполне спокойно взвешивал: если через пару мгновений Хельги Красный упадет на этот песок мертвым – сильно ли это скажется на войске? Его люди, конечно, уйдут, но потерю двух тысяч копий Ингвар переживет. Вот только весть о раздоре в русском стане, о смерти княжьего шурина очень порадует греков и ужаснет союзников…

Потом он повернулся к Хельги и какое-то время молча смотрел на него.

– Ты сказал, что уйдешь от Ингвара, если он согласится на этот мир?

– Да.

– Ты сказал это перед князем, перед его и своей дружинами. Так вот что тебе скажу я. Этот мир состоится. А ты в Киев больше не вернешься. Поищи себе державу за каким тебе угодно морем. Но если я еще раз увижу тебя в Киеве… Мне жаль огорчать твою сестру, но придется ей тебя оплакать.

Неспешным движением Мистина вынул из ножен справа свой скрамасакс – развернув руку, чтобы взять белую рукоять прямым хватом.

Телохранители обоих вождей встрепенулись и безотчетно схватились за собственное оружие.

Но Хельги лишь слегка отстранился, не меняясь в лице. Мистине быстрее и удобнее было взять скрам обратным хватом – как и нанести удар, если бы он и впрямь собирался это сделать.

На миг все застыло. Потом Мистина медленно поднял свой клинок к лицу и, поверх него глядя в глаза Хельги, коснулся губами холодной стали.

* * *

Тридцать лет назад Олег-старший получил от Льва и Александра по двенадцать гривен серебра на человека. Леонид и Феодор заикнулись было, что не на человека, а на корабль, то есть примерно по гривне на гребца, но в ответ Ингвар велел им проваливать – в весьма грубых выражениях, и еще приказал Вефасту перевести точно. Тогда василики затеяли пересчитывать людей, но Мистина собрал бояр и предложил каждому назвать греческому писцу число своей дружины, целуя при этом клинок, что не прибавил. Вернулись греки с двумя судами, и второе, судя по быстроте возвращения, дожидалось их в каком-то из прибрежных болгарских городов. И вот с хеландий стали сгружать выкуп. Почти триста тысяч гривен серебра – в серебряных милиарисиях, золотых номисмах, посуде, украшениях. А еще вино и куски цветного шелка ценой по пятьдесят номисм за каждый.

Сокровища выносили и раскладывали на кошмах, расстеленных перед Ингваровым шатром. Странно смотрелись цветные шелка или золоченые блюда, окаймленные самоцветами, на простых серых подстилках, среди морского песка, рыбьих чешуек, обломков ракушек и птичьих перьев. Глядя на них, Ингвар вспоминал не только Олега Вещего – но и Аскольда, и Крума с Никифором. Всех известных ему воителей прошлого. И чувствовал себя чуть ли не всеми ими одновременно. В этом золоте на песке рождалось новое предание, а с ним возвращалось прошлое. Как в то лето первого похода говорил Тородд? Чтобы саги жили, иногда кто-то должен повторять эти деяния, иначе старой славе перестанут верить? Сегодня Ингвар подтвердил истинность преданий о Вещем и о многих других. А тем сравнялся с ними и шагнул в предания сам. Этот день создал его вечную славу – прежнего мальчика, оторванного от матери и увезенного в Киев заложником. И когда бы ни пришлось ему погибнуть – сам Один, пожалуй, привстанет со своего сиденья, приветствуя его в Валгалле.

Принимать выкуп оказалось тяжелой работой. Мешки с монетами и изделия приходилось взвешивать, пересчитывать стоимость золота в серебро. Одна номисма равна двенадцати милиарисиям; двадцать милиарисиев – гривна. Греки вели свой учет, русы – свой. Каждому из бояр выдавали долю по численности его дружины и заставляли клясться на оружии при других боярах, что он свое получил сполна – чтобы потом без обид. В дележку между отроками князь уже не намерен был вмешиваться и вздохом облегчения встречал каждую возможность отметить очередное имя в Колояровой бересте: Острогляд получил, Зорян получил, Родослав получил, Ведослав получил… У наделенных бояр горели глаза, у отроков, таскавших мешки, лица были шалые, как у пьяных. Близость такого количества золота кружила голову. Греки привезли еще и вино, однако его Ингвар, хоть и принял, держал под охраной и строго запретил кому-либо напиваться на радостях. Он не хотел дождаться пьяной драки вооруженных отроков над грудой недосчитанного золота.

Но и без вина стан не мог угомониться даже глубокой ночью. Двойные и тройные дозоры охраняли и полученное, и еще не досчитанное. Зарю встречали с тревогой, прикрытой смехом: казалось, сокровище растает вместе с темнотой, как сон, и на рассвете окажется, что под ивами ничего нет, кроме песка и рыбьих костей. Но все оказалось на месте, и с рассветом заспанные греки и бояре вновь принялись за подсчет и дележ.

На второй день Ингвар смотрел на золото уже с досадой, а на третий – с ненавистью. У него болели глаза от блеска сокровищ – дни выдались по обыкновению ясные, солнце так играло в гладких боках чаш и блюд, что Ингвар почти слышал его ликующий смех. Соратники вокруг него моргали такими же покрасневшими глазами. Колояр и Соломир не выпускали из рук свитки бересты, усердно царапая – чего сколько и почем. Синай сидел рядом на песке с «сарацинской дощечкой», занимаясь подсчетами. Вздумай Хельги уехать и увезти его, пришлось бы положиться только на греческих асикритов. Но Хельги был не так глуп, чтобы с досады отказаться от своей доли выкупа.

Но было ради чего терпеть. Сидя над грудой золота, будто дракон Фафнир, Ингвар всем существом ощущал: в его судьбе наконец-то свершился благоприятный перелом. Он слишком долго ждал этого дня, чтобы вот так сразу поверить в его приход, но за время подсчета сокровищ постепенно осознал, чего же добился. Золото важно и само по себе: в нем заключена удача, и чем больше человек, род или страна имеют золота, тем весомее удача. На северной родине его предков воины, раздобыв золото за морями, просто закапывают его в землю, чтобы навек привязать удачу к своим владениям. И теперь он добился этого для руси. Подвластной ему руси и того края, где она уже прочно обосновалась. Его успех прочно привяжет имя «Русь» к бывшей земле полян.

Когда четыре года назад он захватил киевский стол – это был не конец и не победа, а лишь первый шаг. Тогда он лишь расчистил поле для посева. Четыре года он бился за достойное место среди правителей. И вот сейчас по-настоящему чего-то достиг. Это греческое золото было лишь зримым выражением того, что теперь он обладает удачей и уважением. Вслед за выкупом греки поднесут ему договор о дружбе и торговле, и вот тогда он, третий сын Сванхейд, станет равным всем конунгам, князьям, каганам и цесарям. И положит начало роду, что прогремит в веках. Точно как предсказала Сванхейд.

А золото что? Сам Ингвар, с его дружинными привычками, по-прежнему готов был есть из деревянной миски, из котла, да хоть из собственного шлема, если придется…

На четвертый день, когда подсчет был почти закончен, в русский стан приехали печенеги. Оба брата – Ильбуга с Едигаром, и с ними их приближенные, старейшины уругов. Вид у всех был надменный и недовольный. С явной неохотой Ильбуга сошел с коня и уселся на белую узорную кошму, расстеленную его приближенными в тени ив. Ингвар приглашал его в шатер – большой греческий шатер давал возможность принять с удобством немало гостей, – но печенег отказался, желая, чтобы их разговор слышали все приближенные и дружина.

– К нам приехали греки и сказали, будто ты, князь, принял их выкуп и отказался от похода, – начал Ильбуга, – но я не мог поверить этим лживым собакам.

– Я думаю, они и к вам приехали не с пустыми руками, – ответил Ингвар. Зная, что предстоит ссора, он держался замкнуто и надменно. – Ведь и тебе они предложили недурной выкуп: немало гривен серебра на каждую уздечку… или седло, как вы считаете людей?

– Седла и уздечки украшают лошадь. – Ильбуга гневно взирал на него узковатыми глазами из-под высокой шапки с волчьей опушкой. – А благородного мужа украшает честь и умение держать слово.

– Мы пошли на греков ради заключения мира и получения выкупа. Этого мы и достигли. Нам незачем продолжать поход.

– Мы намеревались взять выкуп под стенами Царьграда! Золото, шелка и девки! Ты обещал мне это или забыл?

– Шелка и золото вы получите от греков, когда условитесь с ними. А девок на свою долю купите каких хотите. Боги были за нас – нам не пришлось ездить ради всего этого до самого Царьграда.

– Ты готов променять славу на золото?

– Золото заключает в себе славу. И оно не меньше блестит от того, что за него не пришлось в этот раз платить кровью. Но если ты желаешь получить добычу и славу с боем, то откажись от выкупа. Ты вправе сам решать, куда пойдет твое войско. Я тебе не указ.

– Ты отказываешься от нашего союза? – Ильбуга упер ладони в колени, приняв вызывающий вид. – Твои слова, когда мы встречались прошлым летом на Днепре у брода и заключали уговор, стоили не больше песьего лая?

– Зачем нам отказываться от союза, когда он принес такие плоды? – Ингвар указал на мешки под пологом своего шатра. – Я обещал себе, своим людям и тебе, что пойду на греков и получу с них то, что мне нужно. Если они дают мне все это без войны, войну затеет только глупец.

– Сколь бы ни были мы доблестны, удача в бою – в руках богов, – добавил Мистина. – И сколько бы жертв мы ни принесли, нам остается лишь надеяться, что боги их приняли и ответят добром. Мы уверены: предложенный нам мир и есть ответ наших богов. Зачем идти им наперекор?

– Так решил я, мои бояре и моя дружина, – кивнул Ингвар. – Вам предлагают вашу долю выкупа, и вы не можете сказать, что сходили на Дунай напрасно. Ты тоже привезешь в свои кочевья серебро, золото и шелка. А если тебе нужна слава – не мне тебя учить, как ее добывают. Весь белый свет открыт перед твоими всадниками. И не моя будет вина, если мы не расстанемся друзьями.

– Ты прав в одном! – Ильбуга вскочил на ноги и негодующе встряхнул плетью. – Я не нуждаюсь в твоих указках, чтобы взять добычу и славу! Ты обманул меня, нарушил наш уговор, и ты еще услышишь обо мне!

Не прощаясь, он обернулся к своему коню и вскочил в седло. Ингвар и Мистина быстро переглянулись. И глухой услышал бы в словах Ильбуги угрозу. Нетрудно было бы перебить весь печенежский отряд… но это было бы уж слишком большим вероломством, а Ингвар не хотел ставить под удар свою едва обретенную удачу.

– Никуда он не денется, – сказал Мистина, глядя вслед пыльному облаку из-под копыт печенежских коней. – Свою долю он у греков возьмет. Дурной он, что ли, от золота отказываться? А как возьмет, ничего ему уже не останется, кроме как утихнуть.

– Недолго наша дружба длилась! – усмехнулся Острогляд. – Что, Свенельдич, потерял зятя?

– Что?

– Ты же дочь обещал за его сына отдать. Видать, не пить нам на той свадьбе!

– Ута обрадуется. – Ингвар заставил себя улыбнуться. – Она небось извелась уже, что дочку в степь отдавать придется.

– Нет, – Мистина качнул головой. – Не обрадуется.

И добавил в ответ на вопросительные взгляды:

– Она ничего не знала. Если бы тот уговор лет через десять и правда завершился свадьбой – никто на свете белом не удивился бы сильнее меня.

* * *

Через пару дней печенеги приехали на побережье вновь: принимать свою долю выкупа. Русы только головами качали, оценивая, насколько «полегчала» царская сокровищница за эту весну. Вожди войска тайком перевели дух. Не так чтобы Ингвар опасался нападения: за перемещениями печенегов следили дозоры, высланные далеко на север, где те пасли своих коней, а русы всегда могли сесть на свои суда и уйти в море. Но теперь можно было не опасаться: приняв выкуп, Ильбуга согласился с окончанием похода. Может, Ингвар вынудил его к этому, первым сказав грекам «да», а может, тот и сам понял, поостыв: хорошая добыча без пролития крови куда лучше, чем невесть какая, оплаченная тысячами жизней.

Пора было собираться домой. Осталось лишь преподнести богам жертвы в благодарность за удачу и за добрый путь восвояси. У подунавцев в окрестных селах купили скота – быков, баранов, птицу. Выбрали самую высокую скалу – местные жители и сейчас еще устраивали близ нее празднества в честь своих старых богов.

– Жаль, госпожа Огняна не сможет тебе помочь, – заметил Мистина Ингвару, когда обсуждали принесение жертв.

Имя Эльги не было упомянуто, но все, кто воеводу слышал, и сами подумали о ней – непременной участнице княжеских жертвоприношений. А Ингвар невольно расправил плечи: уже скоро он вернется в Киев и покажет Эльге греческое золото.

Он получил от Романа больше, чем два года назад привез Мистина – и всего, и на каждого. И чувствовал облегчение всякий раз, как думал об этом, будто с сердца сваливался камень. Теперь наследница Вещего сама увидит, что его, Ингвара, удача не меньше, чем у побратима. И тогда, может быть…

Только Огняна-Мария и была немного огорчена столь скорым окончанием похода: русы так и не дошли до Несебра, где ее ждали родной брат Калимир и мать, где она собиралась наконец окрестить свое дитя. Но она старалась не выказывать огорчения тем, что так радовало ее мужа и всех его соратников. Лишь просила Ингвара задержаться еще немного, чтобы ее родные могли приехать и все же повидаться с ней.

– Я проделала путь в месяц с лишним, и неужели мне придется повернуть назад, не увидев их, когда осталось не более недели! – жаловалась она.

– Ждать придется не меньше двух недель, – отвечал Ингвар. – Пока гонец до них доедет, пока они в путь соберутся, пока сюда доскачут… Я не могу, подружие моя, войско с добычей две недели на месте держать. Одних припасов сколько попусту уйдет.

– Госпожа Огняна и так должна быть очень благодарна своему богу, что он позволил ей все же увидеть родную страну, – улыбнулся Мистина. – Страну, где есть его храмы и служители. Да зачем до Несебра ездить – уж, наверное, в Ликостоме тоже есть вашего бога храмина.

– Как не быть! Храм Святого апостола Андрея, – подтвердил Боян.

– Тогда позволь мне, – вздохнув, обратилась Огняна-Мария к князю, – съездить в Ликостому. Я уже очень давно не бывала в храме, и душа моя страдает…

«Среди язычников», – могла бы добавить она, но вовремя умолкла.

– Пусть госпожа съездит, – поддержал Мистина. – Дня три мы все равно на жертвы, пир и сборы потратим, а на нашем пиру ей ведь быть нельзя.

– И если мы не попадем в Несебр, мой Голубок так и останется некрещеным! – воскликнула она, испуганная новой мыслью. Огняна-Мария называла сына Голубком, не желая привыкать к чуждому имени Гудлейв. – Ведь я хотела, чтобы он был окрещен в храме Святой Софии!

– Придется нам сделать это в храме Апостола Андрея, – сказал Боян. – Конечно, отец Тодор – не то что сам епископ Алексий, но уж боил Самодар будет счастлив стать крестным отцом княжеского сына.

– Ты ее и вези с твоими юнаками, – решил Ингвар. – Я моих на лодье не буду посылать.

– Вот и ладно, – одобрил Мистина. – Нашим ехать – жертвы и пир пропустить, а болгарам на нем быть и не полагается. Пусть каждый своим богам служит.

При этих словах Ингвар невольно глянул на Бояна: вспомнил, как тот пел на Белом острове, воздавая хвалу вовсе не апостолу Андрею. Но Белый остров – особая стать. Может, святой апостол Андрей и разрушил его, и крест воздвиг, но кому он принадлежит на самом деле?

Решили ехать завтра же. В тот же день десяток Милорада из дружины Мистины отправился менять дозоры, сторожившие за пять поприщ от берега подступы со стороны печенежского стана. С дозорами постоянно находился и Кермен – сын боярина Тугана из Перетолчи. Прошлым летом Мистина забрал его с собой, заодно с пленным Едигаром, чтобы было через кого с ним говорить – в дружине Мистины никто речью печенегов не владел. Теперь Кермен, немного выросший за год и окрепший духом среди киевских оружников, жил на заставе на случай, если придется объясняться.

Уже почти в темноте десяток Вернигора вернулся в большой стан отдыхать, а десятский пошел в воеводский шатер докладывать как дела и что от темирбаев слышно.

И никто, кроме десятка Милорада, не видел, как совсем в темноте Кермен взял коня и тронулся в печенежский стан. В полу свиты у него был зашита серебряная печать: с ней его должны были провести к Едигару либо к Ильбуге…

* * *

Боянова дружина прибыла из Ликостомы верхом по берегу, и тем же порядком тронулись назад. Соскучившись за долгие дни в тесноте лодьи, Огняна-Мария с радостью села в седло. Ехать предстояло целый день, и Боян, как более сильный и ловкий всадник, взял маленького Гудлейва к себе, длинным рушником примотав к груди. На заре того дня, когда русы должны были приносить жертвы на скале над морем, Боян и сотня его юнаков с Огняной-Марией, ребенком и служанкой позади тронулись в путь, в глубь побережья, где в дневном переходе вверх по Дунаю стоял старый город Ликостома. Дорога петляла по открытой, довольно низменной местности, но придунайские плавни еще не начались и можно было проехать по суше. На северо-запад отсюда, за половину дневного перехода, пас коней уруг Коркут и дымили костры их стана.

…Перевалило далеко за полдень, до Ликостомы оставалось не менее десятка поприщ, и предстояло еще пересечь вброд речку, впадавшую в Дунай. Кони шли шагом. Впереди зазеленели заросли, обозначавшие близость реки. Боян, обернувшись, ободряюще кивнул сестре: скоро отдохнем.

– Ребенок плачет! – крикнула ему Огняна-Мария, видевшая недовольное личико своего дитяти в рушнике возле груди Бояна. – Его надо покормить и перепеленать!

– Доедем до реки – остановимся. Там тень и вода, будет удобно.

И в этот миг из-за косогора, со стороны солнца, вымахнула темная лавина всадников – не менее двух сотен. Печенеги, с удивлением понял Боян. Степняки мчались, нахлестывая коней и громко вопя. В первый миг Боян замер, пытаясь понять, что за врага они здесь увидели, ради чего покинули свой стан Даже обернулся с нелепой мыслью, что его дружину кто-то преследует. Но тут же опомнился и сообразил: никого здесь нет. Цель степняков – он и его люди.

Почему – думать было некогда. Ильбуга остался недоволен скорым окончанием похода; не имея сил напасть на русов, вполне мог придумать отыграться на их здешних союзниках… и родичах. Захватит и запросит выкуп за него, болгарского царевича, величиной всю русскую долю греческого золота?

Подав знак юнакам, Боян развернулся к реке. Ребенок, недовольный тряской, задергался и заплакал громче. Дитя Марии! Второй рукой вцепившись в поводья и ногами побуждая коня скакать быстрее, Боян похолодел. Да при нем же сын Ингвара! Вот кто нужен Ильбуге!

Все стало ясно. Ильбуга попрекал русского князя нарушением слова, а сам надумал взять у него такой залог, чтобы дальше уже не сомневаться в его верности обязательствам. Любым, какие Ильбуга пожелает на него возложить. Даже продолжать поход на Царьград, невзирая на взятый выкуп.

– Брод! – крикнул Боян, обернувшись к десятскому, Марко, и знаком показал: он с ребенком уйдет за брод, а на переправе степняков можно будет задержать и уступая числом.

Краем мысли пожалел, что нет с ним больше Васила. Тот задержал бы хоть сотню дьяволов, пусть и ценой своей жизни… Но Васил свою жизнь уже отдал. За этот самый мир руси с греками, который вновь оказался под угрозой.

Болгары неслись, подгоняемые дикими воплями погони. Степняки были все ближе: их лошади отдохнули в засаде, а болгарские проделали уже довольно долгий путь. Но близилась и зеленая полоса прибрежных зарослей. Боян впивался в нее взором, как кающийся грешник в крест честной – еще немного, еще перестрел, и там надежда на спасение!

Плач ребенка перед самым лицом оглушал – маленький Гудлейв будто понимал, что к нему пришла страшная беда. Боян обернулся, нашел взглядом Огняну-Марию: с вытаращенными от ужаса глазами, она, однако, крепко держалась в седле и почти не отставала. Только бы сообразила скакать за ним, а за бродом…

Чем им поможет, даже если на броде выйдет оторваться, Боян пока не думал. До Ликостомы слишком далеко. Господь поможет! Пусть не ему, дурному христианину, но невинному младенцу, что родился среди язычников и вот-вот должен был наконец получить святое крещение! Господь и Пречистая Его Матерь не допустят, чтобы вместо храма Божьего сын Ингвара попал в печенежский стан и, возможно, вырос там, вовсе не слыша слов истины Христовой.

Он снова обернулся к реке, ожидая увидеть заросли уже совсем близко…

Это было как страшный сон. В тех самых зарослях мелькали серые и белые степняцкие кафтаны некрашеной шерсти, шапки с меховой оторочкой, смуглые лица, луки в руках… Они были и там. Ильбуга хорошо подготовил засаду: один его отряд загонял дичь, а другой принимал.

– На прорыв! – заорал Боян. – Руби их! С нами Бог и святой Андрей!

Одной рукой придерживая у груди ребенка, второй он вцепился в поводья. Ввязываться в рубку самому, имея при себе дитя, было бы уж слишком безрассудно.

Иные из степняков у него на глазах заваливались на конские шеи или вовсе вылетали из седла: юнаки позади Бояна тоже начали стрелять. До него долетал отчаянный голос Огняны-Марии, но он не мог за грохотом копыт разобрать слов. Оглядываться было больше некогда; Боян не столько видел, сколько чувствовал, что его люди позади тоже падают с седел. Стрелы свистели под ногами его коня, но он мчался, положась на Бога.

Два отряда сшиблись перед зарослями. Над головами взмыло злое ржание лошадей, лязг клинков. Мечей в засадном отряде было много, видно, Ильбуга послал свою ближнюю дружину. Перед глазами Бояна мелькнуло узкоглазое лицо, Марко взмахнул мечом – и всадник с разрубленной головой упал на шею коня.

Но печенегов были слишком много – задний отряд тоже почти настиг болгар. На глазах у Бояна слетел с коня Марко – кто-то из печенегов сбил его ударом кистеня. Тут же в грудь степняка вонзилась стрела, и Боян направил коня в открывшийся просвет. За ним желтел песок меж стволами ив. Здравко первым вылетел на песок, конь его вошел в воду брода – и рухнул, забился, окунув в воду всадника, со стрелой в крупе.

Но отступать было некуда, и Боян погнал коня вперед, через брод. Каждый миг ожидая гибели – падения в воду, стрелы в спину, – он крепко держал вопящего ребенка и молился без слов, мощным порывом души взывая к Богу, чтобы пожалел младенца. Только бы Огняна-Мария удержалась за ним… не будут же они стрелять в женщину, к тому же безоружную…

Огняна-Мария и правда держалась позади него, шагах в семи-восьми, и так выехала к реке. Она была неплохой всадницей, а к тому же крепкой женщиной, и уверенно правила лошадью, изо всех сил стремясь догнать Бояна с ребенком. Пожалуй, сильный мужчина скорее уберег бы чадо, но разве она могла сейчас рассуждать? Как мысли Бояна стремились к Богу, так ее – к ребенку; казалось, стоит ей самой взять Голубка на руки, как он будет в безопасности… хоть на миг… а потом…

Вокруг лошадиных ног кружилась мутная вода. Вдруг лошадь дернулась: в круп ее вонзилась стрела, и тут же передняя ее нога попала в яму. Оглушенная ржанием, шумом воды и грохотом сражения, Огняна-Мария рухнула в поток. К счастью, при падении она успела отпрянуть, и лошадь ее не придавила. А теперь течение волокло ее прочь и тем спасало от удара копытом – лошадь ее билась, полузахлебнувшись и страдая от раны.

Так же билась и сама Огняна-Мария, пытаясь если не встать, то хотя бы высунуть голову над водой. По ушам ударил шум: к ней приближался другой конь. И не успела она подумать, спасение к ней идет или новая опасность, как чьи-то руки подхватили ее и выдернули из потока.

Повой сорвало с ее головы и унесло; мокрые волосы растрепались и облепили лицо. Мотая головой, Огняна-Мария жадно ловила воздух ртом, кашляла, но не могла открыть глаза: ее положили перед седлом, и теперь вода с мокрой одежды текла по лицу.

Однако даже через влажный запах реки пробивался запах коня и всадника: чуждый запах человека, живущего совсем иной жизнью. Дым, бараний жир, мокрая шерсть… «Печенег, – мельком отметила она, но тут же вновь подумала о ребенке: – Где Голубок?»

Сейчас ей казалось не так важно даже то, что ее выловил из реки не свой, а чужой, как то, что она уже очень, очень давно – пока ее тащило рекой – не видела Бояна и Голубка.

Проморгавшись наконец, Огняна-Мария открыла глаза. Внизу мелькал мокрый песок, усеянный сухими листьями и всяким речным сором, – она уже была на берегу. Кажется, на том самом берегу, который болгары пытались покинуть. Всадник мчался прочь от реки.

– Тэнгри! Коркут! – звенели вокруг ликующие крики егетов…

* * *

От брода Боян уехал с ребенком в Ликостому. Назад, в русский стан, послал гонца – когда все было кончено и печенеги ушли. Тела своих погибших и снаряжение с убитых лошадей степняки забрали – и ограбили трупы болгар. После их ухода истоптанный берег был покрыт мертвыми телами людей и животных, несколько их виднелось и в воде у обоих берегов. Кроме Бояна, живыми за брод прорвалось с десяток его юнаков. Царевич остался без дружины и был совершенно раздавлен – лишь отчаянный плач ребенка заставил его опомниться. Дитя он сохранил. Пожалуй, нужно было поблагодарить за это Бога. Младенец попадет в храм и получит крещение, о чем он и молился. Но Огняна-Мария исчезла.

И только теперь, сидя в седле среди трупов на изгаженной земле и с мокрым ребенком на руках, Боян сообразил: не ребенок был целью Ильбуги…

Мертвая лошадь Огняны-Марии так и лежала посреди потока. Один из оставшихся при царевиче юнаков якобы видел, как печенег вытащил женщину из воды и увез назад, на северный берег. Иначе пришлось бы думать, что она утонула.

Этого отрока Боян и послал гонцом к Ингвару. Сам он стремился поскорее добраться до Ликостомы, чтобы ребенок наконец очутился в безопасности. Ведь как знать, только ли это нападение задумали степняки? Что, если этот удар лишь первый в целой войне? Ведь не мог же Ильбуга думать, что Ингвар и Петр просто так спустят похищение жены первого и родственницы второго?

В русском стане к тому времени уже знали: печенеги снялись и уходят. Долина, где они стояли, совсем недавно была почти похожа на город – усеянная круглыми юртами серого и белого войлока, источающая дымы костров, запах вареного мяса и навоза, полная движения и шума. Но все исчезло, будто по волшебству: в один миг печенеги разобрали юрты, угнали табуны, и вот лишь остывшие кострища среди вытоптанной травы напоминают об их присутствии.

Уход русов их не удивил: война прекращена, выкуп взят, а о прощальном пире у Ингвара с раздосадованным Ильбугой уговора не было. Лишь получив весть о сражении возле брода, князь понял: вот почему печенеги так быстро ушли.

Гонец нашел князя в разгар жертвенного пира: мясо уже было роздано и наполовину съедено, разложенные перед костром на песке шкуры усыпаны обглоданными костями. На длинном протяжении берега звучали веселые возгласы и пение. Все уже видели себя вернувшимися домой со славой и полными мешками золота; долгий обратный путь казался безделицей. Ингвар с приближенными сидел перед своим шатром, и сюда к нему протолкался приведенный дозорным юнак.

– Едигар… – побледнев, прохрипел Ингвар, выслушав его. – Это он… ее…

– Отомстил, пес переодетый, – вымолвил Тородд, тоже потрясенный. – Он же издавна ее своей считал, а тут…

– Все равно дружба врозь, – добавил Острогляд, – терять, решил, нечего…

Мистина молчал в эти мгновения: тоже бледный, с напряженным взглядом. Даже лицо его как-то осунулось, скулы заострились, глаза потемнели. Таким сокрушенным соратники его давно не видели – а может, никогда, и в первый миг были поражены. Ведь любви ко второй жене князя никто за ним не замечал.

Минувшей ночью Свенельдич почти не спал и весь этот день – он-то знал, что в эти часы происходит, – провел, как на жердочке над Огненной рекой. Нынешнее его решение не уступало по опасности и важности тому, что он принял во дворце Гераклеи – о сражении с войсками Иоанна Куркуаса и Варды Фоки. Он ломал судьбу и отнимал счастье у многих: Огняны-Марии, Ингвара… у себя и у Эльги. Подсовывал свою голову под меч: если вдруг его участие вскроется, такого Ингвар не простит даже ему. А кто же поручится за молчание печенегов? Ставил под удар жизни тысяч людей – ибо последствия этого столкновения у брода могли быть самыми кровавыми.

Но Мистина точно знал, чего он хочет добиться этим решением. И его цель стоила жертв.

Он взглянул на Ингвара, и у него упало сердце. Таким он не видел своего побратима никогда – даже в тот день, когда они впервые встретились после огненной битвы в Босфоре. Тогда Ингвар выглядел как оживший мертвец – бледный, израненный, с обгоревшими волосами и ожогами на лице. Но в стенах заставы Иерон он был скорее изумлен своей неудачей и стойко боролся с отчаянием.

Теперь же он был страшен. Бледный, с застывшим лицом, он смотрел перед собой и будто видел Нави во всей их жути.

– Я… его… – коротко вдыхая, Ингвар выталкивал слова по одному, будто разучился говорить, – сейчас… велю…

– Погоди! – с трудом выдавил Мистина.

Он имел перед прочими то преимущество, что для него все случившееся не было неожиданностью. Но именно об этом никто не должен был знать.

Тородд, Острогляд и хирдманы повернулись к нему – по старой привычке ждать указаний от Свенельдича, который всегда знает, что делать, даже если никто другой не знает. Со всех сторон к княжьему шатру спешно собирались бояре и отроки. По стану уже шел слух, будто стряслась какая-то большая беда.

Ингвар, хотя и слышал голос побратима, слов, кажется, не понимал. Мистина подошел и остановился прямо перед ним.

– У них же кони! – внушительно произнес он, не решаясь прикоснуться к Ингвару. – Как мы без коней их догоним? Не на лодьях же по степи!

– Кони? – Ингвар перевел на него взгляд, и в нем мелькнуло понимание. – У болгар… Где Боян? Где этот йотунов певец? – рявкнул он. – В Ликостоме? Какого лешего он в Ликостоме? Он там людей собирает или в носу ковыряет? Ну? – Он шагнул к юнаку-гонцу, схватил за грудки и сильно тряхнул.

– Не ведаю я… – выдохнул тот, совершенно разбитый и обессиленный после всего. – Мне только было велено весть тебе передать…

– Так я еду к нему! – Ингвар оттолкнул болгарина и повернулся к своим людям: – Гримкель! Лодьи! В Ликостому! Гонцов в Несебр, в Преслав к Петру! Это война! Мне вошееды войну объявили!

Гримкель невольно глянул на Мистину. Тот коротко кивнул, и сотский отошел передать распоряжения. Видно было, что князь не в себе.

– Не ездить бы тебе самому! – сказал Тородд. – Что, если они и на тебя засаду…

– Возьми людей побольше! – поддержал Острогляд. – Я сам с тобой поеду!

– Я поеду, – утешил их Мистина.

– Ты бы остался, – качнул головой Тородд. – В такое время вы оба в одном месте…

– Вот поэтому ты и останешься. Родной брат князя – ты, а не я.

Предостережение было здравым, и князь двинулся вверх по мутно-зеленым водам Дуная во главе десятка крупных лодий. При нем было более трехсот человек – ближние дружины его и Мистины. Однако весть русы получили в конце дня, незадолго до сумерек, и на дорогу сегодня времени оставалось не так много. Ингвар и сам бы это понял, будь он способен лучше соображать. Но сидеть и ждать, зная, что его жена в руках печенега, он был не в силах, а переубеждать его никто не стал.

Остановились на ночлег почти в темноте, на знакомом длинном острове среди плавней – не раз бывали здесь, когда охотились или ловили рыбу. На самом сухом месте среди дубов и дикой груши поставили княжеский шатер, отроки наломали веток и устроились вокруг костров. Накрылись плащами с головой от комарья, но, несмотря на хмель от пира и усталость, мало кто спал. Больше ворочались, шептались, вполголоса обсуждали, что теперь будет. Радость бескровной победы в один миг сменилась ожиданием новой войны. А война с печенегами очень трудна и может быть бесконечной. Как греки откупались от русов, так русы откупались от степняков – ведь сражаться пешими с конным войском, которое еще невесть где объявится, было невозможно.

Сам Ингвар даже не думал ложиться – сидел у костра, глядя в огонь. Мистина обосновался напротив, тайком изучая лицо побратима. Сам он не спал вторые сутки. И чувствовал себя так же, как в тот день два года назад, когда вывел свое войско в поле под Гераклеей и вглядывался, сидя верхом, в ровные ряды греческой пехоты. В ее хвостатые стяги с крестом и значки. Слышал пение труб и дружные крики «Кирие элейсон!». Знал, что решается судьба – его собственная, его дружины, войска, всей Руси. Тогда он перед битвой молился на свой меч и целовал его, призывая дух Тюра и Ярилы, богов воинский отваги и удачи. Сейчас, в этой тишине, под треск костра, гуденье комаров, шелест тростника, кваканье лягушек и плеск рыбы в заводях тоже решается судьба. И его, Мистины, и еще многих людей, и всей Руси. Но какого бога призывать теперь? Не стоит привлекать внимание богов к столь неблаговидным делам. Оставалось полагаться на себя, но к этому Мистине было не привыкать.

Через какое-то время он встал, обошел костер и сел рядом с Ингваром. Едва ли тот сейчас услышит кого другого. Мистина заварил эту кашу, ему и расхлебывать. И все это он затеял не для того, чтобы погубить князя и дружину в бесполезной распре.

Ингвар вскинул на него глаза, но ничего не сказал.

– Послушай меня… – начал Мистина и, повернув голову, взглянул в лицо побратиму: – Опомнился немного?

– Жма его возьми… – буркнул Ингвар, но теперь и взгляд его, и голос были его собственные, а не берсерка в боевом безумии.

Слепящее и глушащее потрясение прошло, и теперь он отчетливо ощущал свою боль, унижение и ожидание самых тяжких последствий.

– Что мы сейчас делаем? – неспешно начал Мистина. – Едем в Ликостому. Берем у Бояна коней. Захочет он их дать, не захочет – неважно. Сколько их у него может быть, в Ликостоме? Самое большее – сотни две. Сажаем паробков верхом. Твоих и моих. Они хотя бы умеют в седле держаться. Может, Боян сколько-то даст… Нет, Бояновых перебили, значит, Самодар, боярин тамошний. Даст, положим, еще сотню. И мы с тремя сотнями поедем догонять Ильбугу… У него люди в седле родились, и кони у них есть заводные. У нас нет. Догоним?

Ингвар покосился на него, но промолчал. Он понимал, что в словах побратима есть здравый смысл, но сейчас это ничего не решало.

– Ну а даже если и догоним, – продолжал Мистина, – вошеедов шесть тысяч. Перестреляют нас, как зайцев, с седла не сходя.

Ингвар молчал. Перед его глазами разворачивалось все то, что побратим описал. Никак иначе оно быть и не могло.

– Да пусть… постреляют… – прохрипел он наконец. – Чем я… с таким позором… домой ворочусь. Жену… почти из рук… мало что не из шатра… какой-то вошеед вонючий… и ведь я знал…

– Что ты знал? – Мистина поднял брови.

У него упало сердце; будто невидимая петля захлестнула горло. И в этот миг он отчетливо понял: страшно не погибнуть, страшно оказаться предателем в глазах побратима.

– Что он ее хочет, жма! – Ингвар ударил кулаком по песку. – Пять раз поясом обмотался! Пять верблюдов, йотуна мать! – передразнил он, вспомнив рассказ Ильбуги о давнем сватовстве Едигара. – Йотун им в рот и его верблюдам тоже! Как я мог ее из рук выпустить, пока они поблизости были!

– У нас был союз!

– Они сочли, что я нарушил слово и разорвал союз. И разорвали его сами. Взяли то, чего хотели. Ох, как этот клюй надо мной смеется… – с ненавистью протянул Ингвар и помотал головой.

На ум лезли видения: что сейчас происходит между его женой и Едигаром, давая тому право над ним смеяться… От этого хотелось вонзить себе в горло собственный скрам.

Мистина опустил глаза. Ингвар был одним из трех человек на белом свете, к кому он был по-настоящему привязан. Он очень сожалел, что пришлось причинить побратиму такую боль. Не хотелось думать, что чувствовал бы сейчас он сам, будь на месте Огняны-Марии Эльга…

– Если бы он Уту украл, – Ингвар словно прочел его мысли, хоть и не совсем верно, и Мистина вздрогнул от этого понимания, – ты бы что делал?

Мистина помолчал.

– Мы только что замирились с греками, – произнес он потом. – Только по рукам ударили. Докончание будет через год-другой. И вот теперь у нас война с темирбаями. Даже если тебя и нас всех не постреляют уже на днях. Это будет горе на много лет! Мы будем таким же войском, – он махнул в сторону побережья, – провожать каждый обоз. До Болгарского царства провожать! Всякий год! Что нам с того мира?

Ингвар не отвечал.

– Ты ее совсем не любишь? – сказал он потом.

Мистина ответил ему недоуменным взглядом. «О ком ты?» – читалось в нем. Его мысли были очень далеки от каких-либо женщин: перед его взором расстилались целые страны. Русь, Греческое царство, Болгарское царство…

– Я про Уту, – добавил Ингвар. – Ты мне не ответил. Что бы ты делал, если бы она…

– Я тебе ответил, – мягко возразил Мистина.

Ингвар смотрел в усталые и напряженные глаза побратима под опухшими от недосыпа веками. И понимал: никакие женщины в его решениях веса не имеют. Семь лет прошло со времени почти случайной связи Ингвара с Утой, но даже сейчас, после двух жен, он сохранил к ней более теплое сердечное чувство, чем тот, кто все эти семь лет был ее мужем.

– Не о том ты думаешь, – продолжал Мистина. – Пора уже опомниться. Ты – князь русский.

– Я – князь русский! И меня перед всем светом в дерьмо макнули! Отымели у всех на глазах!

– Слушай! – Мистина глубоко вздохнул. – Сейчас мы над греками верх взяли. По рукам у нас ударено, выкуп принят. К концу лета будут у нас в Киеве их послы. А теперь, положим, у нас война с темирбаями начинается. Дадут нам греки мир и докончание? Да хрена с два! Роман от радости обгадится прямо на троносе, если узнает, что у нас война с Ильбугой. Это значит, что ни мы, ни темирбаи ему больше не страшны. Пока воевать не кончим, то есть пока не измотаем друг друга до последнего копья. Договор нам? Да Роман теперь будет нас на колу вертеть и сквозь нас глядеть! Все труды наши за эти три года – все псу под хвост. Все походы наши, все потери… Все даром!

Ингвар молчал. Да, это была правда. Попытка вернуть жену будет стоить ему всех плодов последних трех лет.

– И еще подумай… – продолжал Мистина. – Вот ты возвращаешься в Киев… к Эльге… и говоришь ей: я с Романом сговорился, но начал войну с Ильбугой за мою болгарыню… А она тебе что? – Мистина развернулся и посмотрел в лицо Ингвару. – Она и женитьбу твою еле-еле простила, но ведь поняла: так было надо. Ради греков же и надо. А теперь ради чего? Как ты теперь ей объяснишь, что будешь воевать за другую жену?

– Как? Она моя жена! Какого еще лешего надо? Честь моя что – плевка не стоит?

– Эльга больше не простит! Порвет с тобой совсем! И придется воевать за Киев и за Огняну разом! Хочешь всю Русь в мелкие черепья разбить и в бездну к Ящеру выбросить? Ведь тебе даже мать помогать откажется! Сванхейд тебя к йотуну пошлет и стол киевский Тородду отдаст. И где мы с тобой останемся? Посреди степи с двумя сотнями отроков? Ни жены, ни стола, ни хрена!

Ингвар отвернулся и сел лицом к темноте. Безотчетно отгоняя комаров, с трудом заставлял себя вдохнуть. Мистина, с замирающим сердцем, не сводил глаз с его лица. Князь русский был похож на мертвеца, которого заставляет дышать чье-то колдовство.

Мир повис на тонком волоске. Сейчас Мистина ни в чем не кривил душой: он был уверен, что предсказал Ингварово будущее совершенно точно. Но если убедить его не удастся… у них двоих одна судьба и один путь.

Потом Ингвар встал и без единого слова ушел в шатер. Мистина не пошел за ним, а лег у костра, по примеру отроков накрывшись плащом с головой. И, вопреки собственным ожиданиям, заснул почти мгновенно. Он слишком устал от дел, мыслей и сомнений. Он принял свои решения, сделал свои ходы, дальнейшее было в руках Ингвара и норн.

* * *

Утром князь долго не выходил из шатра. Оружничий несколько раз вползал туда и вглядывался, вытянув шею, потом возвращался к костру и шепотом докладывал: спит. Давно пора было отправляться в путь, но будить князя никому и в голову не приходило. Мистина уже проснулся и сидел возле полога, невозмутимый, как идол каменный. Гримкель иногда бросал на него вопросительные взгляды, но терпеливо ждал. Дружина и позавтракать успела, а князь все спал.

Уже совсем рассвело и потеплело, растаял туман над водой, когда Ингвар наконец показался – помятый и взъерошенный. Сходил к реке умыться, сел на бревно. Оружничий уже держал наготове миску с кашей, блюдо с вареной рыбой свежего улова и ломти хлеба. Миска была простая, деревянная, а блюдо золоченое – из выкупа. Взглянув на него, Ингвар криво усмехнулся. Дорогое блюдо с мелкими самоцветами по узорному краю и впрямь странно смотрелось на этом берегу, на песке, среди высоченного дунайского тростника и ветвей ивы. Будто с неба упало…

Ингвар ел, а гриди сидели вокруг и молчали. Они были готовы сделать то, что велит князь, но вопрос, что же дальше, так и висел в воздухе.

С той же готовностью ко всему ждал и Мистина. Он сделал все, что мог. Дальше ему оставалось одно: разделить судьбу своего побратима.

Закончив, Ингвар вытер миску огрызком хлеба, отставил ее, вытер пальцы о колени и встал.

– Сворачиваемся, – почти будничным голосом сказал он, будто они всего лишь охотились. – Поехали домой.

* * *

Снестись с Бояном все же пришлось: у того на руках остался ребенок. Ингвар хотел забрать сына, но Боян отказался отдавать – сперва нужно было устроить крестины, а для них дождаться приезда родных Огняны-Марии, ее матери и брата Калимира. Чтобы заодно и посоветоваться с родичами, как теперь быть. Но Ингвар ждать отказался: ему все было противно здесь, в этой стране, где он пережил не одно унижение. Что толку ему выслушивать неизбежную брань Калимира и вопли Соломонии, если вернуть Огняну-Марию нельзя?

– Пусть дитя пока у Бояна побудет, – предложил Тородд. – Как мы его повезем в такую даль без матери? Его ж качать, кормить, пеленать…

– Бабу найдем какую-нибудь. Баб, что ли, мало?

– Не стоит доверять своего сына невесть какой чужой бабе, – поддержал Тородда Мистина. – Пусть его мать Огняны забирает. У родной бабки дитя сохраннее будет. А увезем на другой год или позже, как подрастет.

– Нам теперь всякий год мимо Несебра ездить, – добавил Острогляд. – Не уйдет твое дитя.

Но каждый из Ингваровых соратников думал одно и то же. Конечно, княжеский сын – не в поле обсевок, но в Киеве, при Эльге и Святославе, сын сгинувшей болгарыни будет совсем лишним…

И вот русское войско свернуло стан и погрузилось на лодьи. Ингвар простился с греками, условившись, что этим же летом послы Романа прибудут в Киев обсуждать статьи договора.

Но хотя все было решено, всю обратную дорогу Ингвар не переставал обсуждать с Мистиной, Тороддом, Остроглядом и другими ближними все, что случилось и могло случиться. Бояре дружно поддерживали Мистину. Никто не смел сказать, что исчезновение Огняны-Марии – к лучшему, но все так явно радовались, что теперь князь примирится с княгиней и все пойдет прежним ладом, что через пару недель Ингвар и сам осознал: у его потери могут быть и добрые следствия. Все соглашались, что война за похищенную болгарыню привела бы к окончательному разрыву с Эльгой, а значит, и с Олеговым наследием. «И что нам было бы толку от договора с Романом, сиди мы на Ильмене?» – говорил Тородд.

Он не знал, что в Киеве, возможно, сидел бы он со своей женой Бериславой. О том разговоре с матерью Ингвар не рассказывал никому, кроме Мистины, и теперь оглядывался назад с чувством, будто в последний миг чудом отпрянул от края пропасти. Реши он воевать за Огняну-Марию – это была бы его гибель. Он просто погубил бы себя как русский князь, утратил бы и жену-княгиню, и свой стол, а с тем и надежды вернуть жену-болгарыню.

Остановив его на краю той пропасти, Мистина спас и его самого, и его державу. Но что-то мешало Ингвару сказать ему за это спасибо. Побратим на возвратном пути казался не веселее него. Его тоже что-то угнетало. И это тем сильнее становилось заметно Ингвару, чем яснее он осознавал свои преимущества исхода всего дела.

Вернувшись в Киев, он, Ингвар, помирится с Эльгой и вновь станет полным хозяином своего дома, семьи, стольного города и державы. Той, где на время его разъездов хозяйкой оставалась Эльга… и Мистина. Именно сейчас Ингвар осознал, что в последние два года смотрел на побратима не без чувства соперничества. С того дня на берегу Боспора Фракийского, где сам он был ранен и потерял в один день половину дружины, а Мистина остался цел и невредим. А потом вернулся с добычей. И правил в Киеве почти как князь, пока сам Ингвар метался по землям, собирая союзников. И его, Мистину, считали более удачливым человеком, чем князь. Уважали больше. Все – и дружина, и люди… и Эльга. В эти два года ярче всего проявилось, что за побратима послала ему судьба, дар и проклятие. Того, кто всегда, с самого детства и отрочества, был красивее, сильнее, умнее и лучше умел нравиться людям…

Судьба и сейчас не даровала Ингвару полного торжества – уступив в деле с греками, хитрые суденицы напоследок унизили его. Болело сердце при мысли о пропавшей: за эти два года он привязался к Огняне-Марии, верной подруге и доброй жене. Она всегда была приветлива с ним, когда та, гордая наследница Вещего, отвергала его. Теперь она в кочевье, в юрте Едигара… Ингвар давал себе слово, что когда-нибудь вернет ее…

Пока Острогляд не намекнул, что возвращать-то бабу поздно. Сейчас или через три года – это уже будет Едигарова жена. А зачем князю русскому воевать за жену печенега, чтобы победой снова вбить клин между собой и княгиней?

И с тех пор Ингвар старался не думать об Огняне-Марии. Не сейчас. Пусть хоть что-то наладится – с Эльгой, с Киевом, с греками…

Так же он рассуждал, и когда два года назад брал за себя родственницу царя Петра. Пусть хоть что-то наладится. Но за любую победу приходится платить потерей. Это только в сказках удачливый молодец получает княжий стол и живет счастливо и все, что требуется державе, ему на рушнике подносят, будто жениху каравай.

Ясские, славянские и русские городцы, мимо которых войско возвращалось домой, ничего не ведали об этих сложностях. Всем довольно было той радости, что поход был недолог и обошелся без потерь, что привезено золото и слава, а вскоре будет и договор. И все наладится уже по-настоящему. В одном-двух местах спросили, а где же болгарыня, но Мистина велел отвечать, что-де у родичей осталась погостить.

Из Витичева послали гонцов в Киев. Через день тронулись в последний отрезок пути – оставив в Витичеве столько войска, сколько он мог разместить. И вот наконец киевские горы… причалы у Почайны… радостно кричащая толпа… Княгиня в красном с золотом платье, с обитым позолоченным серебром узорным рогом в руках…

Сначала Эльга подошла к Ингвару. Быстрым взглядом окинула его лодью: болгарыни там не было. Неужели и впрямь… И ответ ей дало лицо Ингвара: впервые за два года он взглянул ей в глаза так открыто и уверенно, будто ничто не разделяет их и не мешает быть заедино. И Эльга поняла: ее желание сбылось, болгарыни она больше не увидит.

Было не время расспрашивать, как это вышло. После Ингвара к ней подошел Мистина. Эльга смотрела на него с ликованием: он вернулся живым и невредимым, войско цело, привезена добыча, договор с Романом вот-вот будет заключен… И если еще в придачу она избавлена от болгарыни… Хотелось визжать от радости, но вместо этого приходилось произносить положенные обычаем приветствия.

Но Мистина оставался верен себе. Приняв у нее рог, он наклонился, чтобы ее поцеловать, и шепнул в самое ухо:

– А кто молодец?

* * *

По всей земле полянской закончилась жатва, и золотые венки из колосьев качались на ветвях священного дуба, когда князь и княгиня со всеми приближенными ждали гостей из Царьграда. Из Витичева прислали гонца, и Эльга занялась устройством пира. Ей очень хотелось самой выйти к Почайне и посмотреть, как греки будут высаживаться – лодьи за ними Ингвар посылал на остров в устье Днепра, – но нельзя. Тормар передал, что возглавляет Романово посольство протоспафарий Ефимий, а значит, чин не таков, чтобы правители земли русской ради него выходили к причалу.

Встречать греков отправился Мистина. Шутил: может, знакомых увижу. «Видавшие тебя в земле своей давно лежат», – отвечал ему Ингвар.

Эльга волновалась этим летом, все время ожидания послов: а ну как лукавые греки обманут? Ингвар был спокоен. Он по-прежнему жалел об Огняне-Марии, но приучил себя думать, что эта потеря – к лучшему. Судьба взяла у него истинную жертву – то, с чем ему и впрямь было жаль расстаться, но взамен послала нечто более ценное. Примирение с княгиней, укрепление державы и своего положения в ней. Ибо теперь, когда наследница Вещего вновь стала его женой, потеснить его со стола не смог бы никто. Даже Хельги Красный, вернись он с добычей лучше Олеговой.

Хельги Красный прямо от устья Дуная ушел через Греческое море на восток. Сказал, что поищет себе добычи на Гурганском море – благо добрые отношения с хазарами открывали ему путь туда. Эльга, пожалуй, обрадовалась этой вести. Она была благодарна сводному брату за всю поддержку и любовь, какие он выказывал ей, когда она в этом нуждалась, но теперь, когда у нее снова был муж-князь, Хельги сделался лишним. Его честолюбие, отвага и удача могли только разрушить то, что было построено браком Эльги и Ингвара.

Но и Эльге судьба не поднесла радости задаром. Вместе с Хельги ушел на Гурганское море и ее родной брат Олейв. Ингвар и Мистина клялись, что всеми силами пытались отговорить парня, но он был предан старшему брату всей душой и собирался разделить его судьбу и славу. Не силой же им было удерживать отрока семнадцати лет!

Им-то, зятьям юного Олегова братанича, его уход принес скорее облегчение, чем огорчение. Младший сын Вальгарда вырос слишком бойким: Мистина предсказывал, что через несколько лет он наделает им хлопот не меньше, чем Хельги Красный. Пусть братья ищут себе счастья за морями. А если они сумеют закрепиться хоть где-то на берегах Гурганского моря, это откроет такие просторы для обмена славянских куниц на сарацинские шелка, что голова закружится.

С причалов прискакал отрок: прибыли! Высадились! Едут с воеводой на Олегов двор!

Эльга прошла в гридницу. Здесь уже все было готово: длинные столы накрыты, доставлены бочки пива и меда, на поварне котлы с похлебками сняли с огня, мясо дожаривалось на решетках и вертелах. Свежие хлебы в больших корзинах ждали, когда князь будет благословлять их и рассылать гостям. Вкусные запахи так густо полнили воздух на дворе, что отроки в шутку пытались поймать их зубами. Весь двор и дружину охватило лихорадочное веселье. Все эти люди, от князя до последнего паробка, несколько лет отдавали все силы, кровь и жизнь за то, чтобы этот день наконец наступил.

Стоя перед очагом, Эльга беспокойно оправляла рукава своего нового платья – его она надела сегодня в первый раз, а сшили его по греческому образцу из привезенных Ингваром паволок. Тот день она запомнит до конца жизни. С причала Ингвар прошел в ее избу, куда ему в последние два года ходу не было, а за ним несли большие, обитые медью лари. Гриди отпирали их, а Ингвар вынимал паволоки и коприны одну за другой, разворачивал и раскладывал по всей избе. На лавках, на ларях, на столе, на лежанке… И вот уже изба преобразилась – вся засияла яркими цветами, красным, желтым, лиловым, синим, голубым, зеленым, рудо-желтым… На всех поверхностях топорщили крылья невиданные птицы, вздымали рога олени, скакали всадники, тянули шеи лошадки, расправляли лепестки дивные цветы… Эльга смотрела, силясь не разинуть рот, и думала: вот так выглядят хоромы греческой царицы… нет, небесные Перуновы палаты…

– Ну, как тебе? – Когда уже ни платочка негде было разместить, Ингвар обернулся к ней: – Хороша ли моя добыча?

Вид у него был сдержанный, почти замкнутый. Эльга втянула воздух, не зная, что ответить. Обычные слова для этого зрелища не подходили.

Он принес ей не добычу. И даже не будущий договор. А выкуп за то, что она претерпела ради этого солнечного дня. Новые свадебные дары.

Эльга начала хохотать. Неудержимый смех рвался из груди, и в нем было все: ее долгое ожидание, тревоги, мольбы, смертный ужас, усилия, надежды… торжество и сладость сбывшихся надежд. Не так важны были паволоки, сколько то, что они знаменовали. Русь одолела-таки греков. Вынудила их поступить по-нашему.

И она, княгиня киевская, одолела свою судьбу. Прошла по жердочке над Огненной рекой, и вот он – зеленый берег новой жизни.

Мистина тоже преподнес ей дары из своей доли – как и любой из ходивших к Дунаю бояр. Теперь ее жилище сияло, как небесный чертог Солнцевой Девы. И все же Эльга с трудом заставляла себя улыбаться, когда к ней вновь приходили гости.

Для ее державы наступали дни благоденствия. И очень мало кто знал, что она, княгиня, за это примирение платит весьма недешево.

Она одна, кроме Мистины и нескольких его оружников, до конца знала повесть о похищении Огняны-Марии. Об уговоре, который Мистина заключил с Едигаром еще в Киеве, о предупреждении, какое послал Ильбуге, когда болгарыня отправилась в Ликостому. Слушая его, Эльга невольно ломала пальцы, украшенные новыми роскошными перстнями. На сердце у нее бушевала буря, причинявшая и радость, и боль.

Мистина избавил ее от соперницы, грозившей развалить всю державу, наследие Святослава. Но тем самым он ограбил и себя, чего не мог не понимать.

– Ты же не думаешь… что у меня может быть два мужа разом? – шепнула она, не в силах смотреть ему в лицо. – Теперь, когда ее нет… я снова стану женой Ингвару.

– Так и должно быть, – проговорил он в ответ, сцепив руки меж колен и глядя в пол между ними. – То, как было… это не могло продолжаться. Я знал: еще немного такой жизни – и я привыкну, что это моя женщина, мой город… моя Русь. И сочту себя в силах одолеть Ингвара. Я ведь и правда удачливее него. Но… – Мистина расцепил руки и посмотрел на старый шрам на запястье, – боги не прощают нарушения клятвы на крови. Я погублю и себя, и тебя.

– И тебе не жаль…

– Мне жаль. – Мистина взглянул на нее и накрыл ладонью ее руку. Взгляд его казался слегка растерянным, и Эльга знала: ему и правда больно терять ее. – Но я же знаю: будь твоя воля, ты бы выбрала в мужья меня. Если бы ты не была княгиней. Но раз уж ты приняла на себя наследие Олегова рода… пути назад нет.

– Я не выбирала! – в бесполезном отчаянии воскликнула Эльга. – Мне было семь лет, я еще поневу не надела. Это наследие возложили на меня, пока я ткала пояски и лелешек наряжала!

Мистина лишь слегка развел руками. Как ни силен человек в борьбе с судьбой – он все же сражается лишь в том кругу, какой норны ему оградили.

– Но кое-что не изменится, – добавил он и коснулся белой рукояти своего скрамасакса, выразительно глядя на нее. – Ты – мой конунг, и это навсегда.

Но сегодня, когда киевский воевода вступил в Олегову гридницу, ведя за собой греков, никто не подумал бы, что ради нынешнего торжества и он принес свои жертвы. Забылись сомнения, труд принятия решений, боль ран и скорбь потерь. В роскошном греческом кавадии, с золотой воеводской гривной на груди, рослый, красивый, он был живым воплощением дружинной доблести Руси – той самой, на поклон к которой в этот день ранней осени явились греки.

– Целы и здоровы будьте, князь с княгиней и с сыном вашим! – подойдя к возвышению, где правящая чета сидела на престолах и шестилетний Святослав на маленьком стульчике возле матери, Мистина торжественно поклонился. – Привел я к вам гостей заморских – послов от царей греческих, Романа, Стефана и Константина. Извольте жаловать. Вот этот – протоспафарий Ефимий, старший посол. При нем грамота от Романа. Желаете ли принять?

Старший посол был смуглый мужчина средних лет, с черной кудрявой бородой и высоким, перерезанным ранними морщинами лбом. Эльга смотрела, как его голова, увенчанная красной шелковой шапкой, медленно склоняется перед ней, и у нее замирало сердце. Казалось, неведомая сила подхватывает ее под руки и уносит куда-то вверх, на мягкие теплые облака.

Вот к Ефимию приблизился слуга, держа какой-то довольно большой сверток в ярком шелке. Посол стал разворачивать: на свет явился ларец – из дерева тонкой резьбы, с отделкой позолоченного серебра и стеклянными вставками на крышке, образующими какой-то узор… кажется, изображение мужчины, Эльга со своего места не могла как следует разглядеть. Грек поднял крышку и вынул свернутый пергамент – голубого цвета, покрытый золотыми письменами, с золотой царской печатью весом в две номисмы. Письмо от самого Романа и его сыновей – к ней, Эльге, к ее мужу и сыну. Как к равным…

– От нашего цесарства, Романа, Стефана и Константина, к вашему благородию…

Само надменное Греческое царство пришло к ней в дом с поклоном. Царьград сам явился в Киев просить о мире, а значит, все это было не зря. Только в преданиях три года тяжелого пути укладываются в пару строк. В жизни каждую кочку надо ощутить ногами, но именно так делаются дела, что в конце концов попадают в предания.

В сказаниях все случается один раз: впервые налетает на мирные селения огненный змей войны, а отважный витязь побеждает его раз и навсегда. Княгине Эльге было всего двадцать два года, но она уже знала: ничто не бывает навсегда. Мир – до первой драки, клятвенный союз – пока выгоды бывших друзей не потянут каждого в свою сторону. Но сейчас, когда по сторонам от нее торжествовала победу празднично разодетая Русь, а перед престолом ее надменная Романия предлагала дружбу и любовь, Эльга ощущала себя всемогущей и прочной, как сама земля.

У всего на свете есть конец, но Эльга, наследница Вещего, жила ради того, чтобы одно существовало вечно. Земля Русская, могучая и славная – покуда солнце сияет и весь мир стоит.

Пояснительный словарь

Автократор – главный правящий император (старший над соправителями).

Анатолия – Малая Азия.

Архонт – так по-гречески обозначался вождь или главарь вообще и так называли правителей варварских стран, в том числе Руси.

Асикрит – служащий «секрета», то есть министерства, чиновник.

Бармица – кольчужная сетка, закрывающая шею. У греков закрывала лицо полностью, кроме глаз.

Бдын – столб над курганом.

Белый остров (Левка, Змеиный) – остров в 30 км в море от устья Дуная. С античных времен там находилось весьма почитаемое святилище Ахилла (по преданиям, здесь он был погребен). Образ его сочетал в себе черты морского царя и хозяина царства мертвых.

Боил – титул части древней болгарской знати (бояре, боляры).

Багатур – болгарский воин.

Баты (господин) – древнеболгарский титул.

Боспор Киммерийский – Керченский пролив.

Боспор Фракийский – пролив Босфор.

Братанич – племянник, сын брата.

Братина – большая чаша для пиров, передаваемая из рук в руки.

Брумалии – зимний праздник в Византии, унаследованный от античных традиций, длился месяц перед Рождеством и напоминал Святки.

Василевс – один из основных титулов византийского императора.

Василий Новый – святой, живший в Константинополе в первой половине Х века. Обладал даром прорицания, предсказал нашествие русов, и житие его является одним из источников сведений об этом походе.

Василик – «царев муж», посланец императора.

Вестиарий – 1) чиновник, ведавший императорским гардеробом и особой казной; протовестиарий – старший В., высокая должность; 2) собственно натуральная казна императора.

Вигла – городская служба охраны Константинополя.

Вифиния – область Византии в Малой Азии, граничила с Мраморным морем с южной стороны и с Черным морем на севере.

Волосник – нижний головной убор вроде шапочки, под который замужними женщинами убирались волосы.

Геракалея (Понтийская) – византийский город в Пафлагонии, современный турецкий порт Ерегли.

Гурганское море (Джурджан) – Каспийское море.

Гривна (серебра) – счетная единица денежно-весовой системы, выраженная в серебре стоимость арабского золотого (динара): 20 дирхемов, что составляло 58–60 г серебра.

Грид (гридница) – помещение для дружины, приемный и пиршественный зал в богатом доме.

Гридь (гридень) – военный слуга из дружины князя.

Гривна (шейная) – ожерелье, нагрудное украшение в виде цепи или обруча, могло быть из бронзы, серебра, даже железа.

Далматика – нарядное греческое платье.

Диветисион – византийская верхняя одежда с рукавами особой формы.

Динаты – крупные землевладельцы в Византии.

Докончание – договор.

Доместик – титул: Доместик схол Востока или Запада – фактически командующий войсками этих областей.

Друнгарий – (здесь) друнгарий флота – командующий императорским флотом.

Евксин – одно из греческих названий Черного моря (от Понт Евксинский).

Жидины (жиды, жидовины) – в древнерусском языке название людей иудейского вероисповедания, но киевские иудеи того времени в этническом отношении были (вероятно) не евреями, а тюркоязычными подданными Хазарского каганата (то есть хазарами либо представителями других подчиненных каганату народов).

Зоста опоясанная – высший византийский придворный титул для женщины.

Игемон – офицер.

Ираклия – древнерусское название Гераклеи.

Ирий – славянский рай.

Йотун – злобный великан в др.-сканд. мифологии. Йотунхейм – мир льда, страна ледяных великанов, один из девяти миров, составляющих мифологическую вселенную. Мог использоваться как обозначение Крайнего Севера, недоступного для людей.

Кавадий – византийский кафтан с разрезом на всю длину и пуговицами. Или стеганый поддоспешник.

Кавхан – древний болгарский титул, начальник телохранителей князя и его первый советник.

Камизион – туника, сорочка.

Карша (либо Корчев) – древнее название Керчи.

Катафракты – тяжеловооруженные всадники, профессиональное элитное подразделение.

Кейсар – скандинавское произношение императорского титула (кесарь, цесарь).

Кентарх – офицер византийской армии, на флоте – капитан корабля.

Кентинарий – сто либр золота, 7200 номисм (примерно 32, 5 кг).

Кенугард – скандинавское название Киева.

Керас (рог) – Золотой Рог, залив, на котором стоит Константинополь.

Китон (греч.) – спальня.

Клибанион – панцирь, пластинчатый доспех, собранный из железных чешуек.

Коприна – шелк.

Кощунник – исполнитель кощун, то есть песен мифологического содержания.

Крада – погребальный костер. В первоначальном смысле – куча дров.

Крина (греч.) – фонтан.

Кудесы – злые духи.

Логофет дрома – управляющий почты и внешних сношений (министр иностранных дел).

Мандатор – «вестник», одна из низших должностей военных или гражданских ведомств.

Мантион – богатая накидка, мантия.

Мафорий – одежда византийских женщин в виде большого покрывала, укрывавшего всю фигуру.

Мега Палатион – Большой императорский дворец в Константинополе.

Медвежина – медвежья шкура.

Мера (греч.) – флотилия.

Меса – одна из главных улиц в Константинополе, занятая лавками.

Милиарисий – серебряная монета, в X-XI веках вес ее составлял 2,5–3 грамма.

Морской конунг – предводитель дружины викингов на корабле, не обязательно королевского рода.

Настилальник – простыня.

Неорий – военная гавань на заливе Золотой Рог (Керас).

Номисма (солид) – основная денежная единица Византии, 1/72 либры; около 4,55 г золота.

Норны – скандинавские богини судьбы.

Оратай – пахарь, земледелец.

Оружники – см. «Отроки оружные».

Отрок – 1) слуга знатного человека, в том числе вооруженный; 2) подросток. Вообще выражало значение зависимости.

Отроки оружные – либо же «оружники» – военные слуги непосредственного окружения князя либо другого знатного лица, телохранители.

Паволоки – узорные шелковые ткани византийского производства.

Паракимомен – высокая придворная должность, начальник китонитов (спальничих); часто евнух.

Патрикий – один из высших титулов Византийской империи.

Пафлагония – область в Малой Азии (Византия), на северном побережье Черного моря.

Понева – набедренная женская одежда вроде юбки. Могла иметь разные формы (из одного, двух, трех кусков ткани). Плахта – название того же предмета в южных говорах, обычно из одного куска, оборачиваемого вокруг талии.

Поприще – старинная мера расстояния, около полутора километров.

Пропонтида – Мраморное море (омывает Константинополь с другой стороны от пролива Босфор).

Протоспафарий – титул среднего достоинства, обычно давался военным.

Путь Серебра – торговые пути поступления на Русь и в Скандинавию арабского серебра, в основном через Хазарию.

Романия – Византия. Сами византийцы называли себя римлянами – по-гречески «ромеями», а свою державу – «Римской (Ромейской) империей», Романией.

Рота – клятва.

Русы (русь) – не вдаваясь в глубины варяжского вопроса, отметим, что русью первоначально назывались дружины, собираемые на побережье Средней Швеции для заморских военных походов. В дальнейшем (после походов Олега) название прижилось сначала для обозначения скандинавских дружин в землях восточных славян, а потом и земли, на которой власть принадлежала вождям этих дружин. Слово «русь» – собирательное обозначение этой военно-торговой корпорации.

Рушник – полотенце.

Свеаланд – Средняя Швеция.

Свита – славянская верхняя одежда из сукна.

Северные страны – общее название всех скандинавских стран.

Северный язык – иначе древнесеверный, древнеисландский, иногда еще назывался датским, хотя на нем говорили по всей Скандинавии. В те времена отличий в языке шведов, норвежцев и датчан еще практически не было, и они понимали друг друга без труда.

Сестрич – племянник, сын сестры.

Серкланд – дословно: Страна Рубашек, она же Страна Сарацин, обобщенное название мусульманских земель, куда скандинавы ездили за красивыми дорогими тканями.

Синклит – совет высших лиц империи.

Сифонатор – стрелок из огнеметного сифона на боевом корабле.

Скрам (скрамасакс) – длинный боевой нож.

Скутар (скута) – от др.-сканд. «лодка».

Смерды – зависимое население Древней Руси.

Спафарий – титул из нижней части византийской «табели о рангах».

Сряда – нарядный костюм.

Стемма – диадема византийских императоров.

Страт – экипаж, команда (судна).

Стратиг – византийский чин, глава фемы (губернатор провинции), а также полководец вообще.

Стратиоты (греч.) – члены ополчения или воины в широком смысле, военные.

Стрый – дядя по отцу. Стрыиня – жена дяди по отцу.

Суденицы – богини судьбы, небесные пряхи, по разным представлениям, их две или три.

Сулица – короткое метательное копье (в отличие от собственно копья, предназначенного для ближнего боя).

Таврия – древнее греческое название Крыма.

Тагма – профессиональные гвардейские подразделения тяжелой конницы, на то время наиболее боеспособные византийские части. До середины Х века были известны четыре основных подразделения: Схолы, Экскувиты, Виглы, Иканаты, каждое со своей историей и задачами.

Тагма Экскувитов – одно из основных императорских гвардейских подразделений тяжелой кавалерии, превосходила все прочие по своим боевым качествам, с конца VIII века базировались в Малой Азии.

«Торсхаммер» – «молоточек Тора», украшение – подвеска в виде молоточка, широко распространенное у скандинавов во всех местах их проживания.

Триклиний – обеденная зала в богатом доме.

Удельницы – богини судьбы, то же, что Рожаницы, Суденицы, Доля и Недоля.

Укладка – сундук.

Умбон – железная выпуклая бляха в середине щита. Нужна была для удобства держать щит и для защиты кисти.

Фафнир – персонаж скандинавской мифологии, сын колдуна, получивший много золота и охранявший его, приняв облик дракона (змея).

Фема – административно-территориальная единица Византии.

Фоллис – мелкая медная монета.

Хёвдинг («главарь») – скандинавское обозначение состоятельного и влиятельного человека, старейшина, воевода.

Хейдабьюр (Хедебю) – один из крупнейших датских торговых центров тех времен, вблизи усадьбы конунгов, сейчас Шлезвиг (Германия).

Хеландия – парусное гребное судно византийского военного флота.

Хеландарий – член экипажа хеландии.

Хель – богиня смерти скандинавского пантеона, хозяйка мира мертвых, с лицом наполовину красным, наполовину иссиня-черным. Также – страна мертвых в скандинавской мифологии.

Херсон (фема) – византийские владения в юго-западной и восточной части Крыма.

Хирдман (hirðmenn) – воин из дружины знатного вождя. Здесь употребляется как название военных слуг вождя со скандинавскими корнями, не забывшего родной язык.

Хольмгард – в современной литературе – Рюриково городище, поселение на Волхове близ Ильменя, со следами проживания богатой скандинавской дружины.

Черевьи – кожаные башмаки.

Примечания

1

Агафий Миринейский, VI век (Памятники византийской литературы IV-IX веков, Москва: Наука, 1968; ответственный редактор Л. А. Фрейберг).

(обратно)

2

Совещание (свещание) – «договор» (древнерусск.).

(обратно)

3

«Олядный огонь» – то же, что греческий огонь, горючая смесь. От «олядия» – «ладья».

(обратно)

4

Хоть – милая, любимая; наложница.

(обратно)

5

Греки и в Х веке называли скифами (или тавроскифами) всех живущих к северу от них: славян, русов, болгар. Это дань литературной традиции, а не убеждение, будто славяне происходят от скифов.

(обратно)

6

Евксин – одно из греческих названий Черного моря.

(обратно)

7

Пекторарион – пояс, видный на изображениях византийских воинов, часто поверх панциря. Вероятно, имел некое статусное или ритуальное значение.

(обратно)

8

Патриарший предносной крест – распятие на древке, которое носят перед патриархом во время богослужения.

(обратно)

9

Слависианами в это время называли проживавших в Малой Азии славянских переселенцев, еще сохранявших свой этнический облик.

(обратно)

10

Велизарий – живший в VI веке один из величайших полководцев Византии.

(обратно)

11

Роман-младший – внук нынешнего старшего императора Романа Лакапина. Сын Романовой дочери Елены, выданной замуж за Константина из предыдущей Македонской династии (сейчас – одного из соправителей).

(обратно)

12

Перевод Владимира Василика.

(обратно)

13

У Романа, помимо Стефана и Феофилакта, был сын Константин, тезка его зятя Константина – сына Льва из Македонской династии. То есть в описываемое время среди четверых соправителей было два Константина.

(обратно)

14

Богородица Дева (греч.).

(обратно)

15

Кассия – византийская поэтесса IX века. Однажды участвовала в «конкурсе невест» для молодого императора, остроумно отвечала на его вопросы, однако была отвергнута и позже поступила в монастырь. (Памятники византийской литературы IV-IX веков, Москва: Наука, 1968; ответственный редактор Л. А. Фрейберг.)

(обратно)

16

Речи Высокого, Старшая Эдда.

(обратно)

17

Гиматий – в византийской моде наследие античных времен, теплый плащ, использовался разными слоями населения.

(обратно)

18

Камелавкии – сигнальные флажки в наборе до 50-ти.

(обратно)

19

Карав – корабельная шлюпка.

(обратно)

20

Олядия – древнерусское произношение слова «хеландия».

(обратно)

21

Подробно в романе «Ольга, княгиня воинской удачи».

(обратно)

22

Исаия 33:14.

(обратно)

23

«Морские коровы» – дельфины. В Византии их ели.

(обратно)

24

Баты (господин) – титул у тюркских народов, в том числе болгар.

(обратно)

25

Уруг – родоплеменная группировка у тюркских народов.

(обратно)

26

Кангары – название трех наиболее знатных печенежских колен.

(обратно)

27

В игрищах на Коляду действительно смешивались элементы культа покойных и игры с выраженным эротическим подтекстом.

(обратно)

28

Об этом в романе «Ольга, лесная княгиня».

(обратно)

29

Источник перечня – Саги о древних временах, «О Форньоте и его роде», Пер. с древнеисландского Тимофея Ермолаева.

(обратно)

30

Намек на скандинавский миф о великанше Скади, которая стала женой бога Ньёрда, но вскоре выбрала себе более приятное ей жилье в горах (Трюмхейм – «дом шума»), а мужа оставила жить в его Корабельном дворе у моря.

(обратно)

31

Миры великанов в скандинавской мифологии.

(обратно)

32

Уран – боевой клич, обычно имя прародителя.

(обратно)

33

Авитохол – легендарный родоначальник болгарских царей, жил предположительно во II веке.

(обратно)

34

Имя Ирина значит «мир».

(обратно)

35

Асклепий – в древнегреческой мифологии – бог медицины и врачевания.

(обратно)

36

Хирон – мудрый кентавр, наставник многих героев.

(обратно)

37

Вениамин – христианское имя Бояна Симеоновича.

(обратно)

38

Пересказ из «Откровений святого Иоанна», 20:7.

(обратно)

39

Главы 38–39.

(обратно)

40

Притчи Соломона, 10:1.

(обратно)

41

Егет (тюрк.) – парень, молодец.

(обратно)

Оглавление

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

Часть четвертая

Пояснительный словарь Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg